О капитанах
Давным-давно, едва ли не с детства, занимает меня эта фигура — капитан. Пожалуй, нет в мире должности, которая окружена таким экзотическим ореолом. Но экзотика, как обычно, всего лишь одна из форм лжи: за эффектной внешностью явления скрывает его сущность.
Волею судеб и нашей промысловой конторы мне в этом рейсе пришлось побывать на многих судах — пассажирить на БМРТ из Калининграда и на СРТ-Р из Лиепаи, стоять на ремонте и краситься в Гаване на одном СРТ-Р из Пионерска, работать на промысле на другом, куда запоздала подмена, стоять рядом у причала и ходить в гости на третий, а уйти с Кубы на Тринидад и вернуться домой на четвертом, научно-поисковом. Мне довелось работать с самыми разными капитанами, на своей шкуре испробовать разный стиль командования и жизни в море. Сравнения, напрашивались сами собой.
Капитан на судне всегда один. И это не просто арифметическое число. Он один может ничего не делать. Стоять вахту не обязан — есть на то штурманы. О продовольствии печется второй помощник. О машине — стармех. Матросами распоряжается старпом, ловом — тралмастер.
Капитану по уставу разрешено даже обедать у себя, и при желании он может весь рейс не выходить из каюты ни в рубку, ни на палубу, ни в салон.
Но посадит штурман судно на мель, выйдет из строя машина, не найдут рыбы и окажутся в пролове, вспыхнет скандал между матросами — за все отвечает капитан. В одном лице он совмещает все функции советской власти на крохотном, ограниченном бортами клочке советской территории — и охрану общественного порядка, и охрану здоровья, и обеспечение безопасности, и распоряжение финансами, и суд, и представительство перед другими державами, а на промысловом судне и управление производством.
И все эти обязанности исполняют не какие-нибудь мудрецы, убеленные сединами и умудренные жизнью, а простые наши ребята. Большинству капитанов-промысловиков тридцать — тридцать пять лет.
Может показаться, что у капитана безграничные возможности для проявления личной инициативы. На деле же эти возможности хоть и велики, но ограничены.
Во-первых, материально — классом судна, его мощностью, ресурсами. А во-вторых, уставами морской службы, международными морскими законами и обычаями. А главное — капитан ни на минуту не забывает, что по возвращении каждое его действие будет рассмотрено и оценено людьми, которые будут судить его, капитана, хотя не всегда могут, а иногда и не хотят сами стать на его место. И потому он должен выбрать в любой ситуации не только наилучшее из всех возможных решений, но и такое, которое было бы сочтено наилучшим на берегу. И все же…
Мы обладаем достаточным опытом, доказавшим, что личность может наложить свой отпечаток на большие исторические эпохи. Если это верно в отношении целой страны, то тем более на крохотной ее части, в открытом море жизнь команды, работа и ее результаты во многом зависят не только от деловых качеств, но и от личности капитана. Может быть, нигде так наглядно не обозначается нравственный и интеллектуальный уровень целого поколения, как в работе массы капитанов. Ведь только за последние десять лет наш рыболовный флот увеличился в два раза по числу судов, а следовательно, и капитанов.
Никто лучше солдат не знает своего взводного. Точно так же и на среднем рыболовном траулере, где людей еще меньше, чем во взводе, никто лучше матросов не знает, что за человек капитан. Как ни старайся, а от матросских взглядов здесь ничто не укроется. И с этой, человеческой стороны быть настоящим капитаном на среднем траулере — значит пройти самое строгое испытание, подобно тому как командовать ротой по-человечески трудней, чем армией.
Спрятавшись в Бостонском заливе за мысом Кейп-Код, «Земгале» всю ночь работает носом на волну — ждем тайфуна «Беллу» и каждые три часа слушаем сводки ближайшей американской радиостанции Чаттем.
Под потолком радиорубки, среди надраенных медных трубок и выводов антенн, в такт пальцам Генриха, беснуясь, мигают красная и синяя лампочки. Генрих вышел на связь с Ригой.
Работает он виртуозно — перекидывает ключ с одного контакта на другой, как мелодию разыгрывает: тита-та-та, ти, тю-тю-та… Одна из служебных радиограмм разворачивает его вместе с креслом на сто восемьдесят градусов, и бурный фонтан брани вырывается из его глотки, как пена из открытой бутылки шампанского. Генриха отзывают домой. А он рассчитывал остаться в Гаване на второй срок. Причины в радиограмме не указаны, но он сам их знает — пьянство. Вскоре, однако, он успокаивается: «Пока подмену найдут, срок минует». И начинает выстукивать матросские приветы — женам, мамашам, детям. На языке судовых радистов такие радиограммы называются «жив-здоров, жива-здорова». К этим словам, собственно, и сводится весь текст. Затем, откинувшись на спинке, Генрих подключается любопытства ради к промысловому совещанию судов, работающих на банке Джорджес. Флагман «Советская Латвия» взывает: «Сдавайте груз своему управлению! За доставку на судах других управлений надо платить! Сдавайте груз на свои базы!» Значит, по-прежнему терять время и искать «своих», если даже под боком есть другая база? Но ведь все управления объединены в один главк «Запрыба»?!
— Главк новый, а волынка старая! — ухмыляется Генрих.
Только на следующий день, после полудня, мы обнаруживаем, что «Белла» проходит намного восточнее. Зря потеряны целые сутки!
— Вот трус, перестраховщик! — ворчит Генрих, имея в виду капитана.
— Чего ты от дундука хочешь! — подхватывает тралмастер Виктор Межински. — Он вчера лаптем щи хлебал, а сегодня учить лезет…
Команда молчит, но, кажется, согласна с Генрихом.
Не зря, однако, английская морская пословица гласит: «Лучше потерять время, чем судно». Капитан прав, — попади мы в циклон, команда на него же всех бы собак навешала: не бережет, дескать, людей, лихач.
Капитан Гусев на «Земгале» человек новый, успел всего два раза сходить на промысел. А команда осталась прежняя, со своими традициями.
Предшественник Гусева, судя по рассказам боцмана Лешки и того же тралмастера, был человек волевой. Иногда, правда, доходил и до самодурства. Скажет «нет» — как ножом отрежет, хотя для этого «нет» и никаких оснований не подыскать. Порой выпивал, запирался у себя в каюте, и тогда лучше было ему на глаза не попадаться. Но обиженные прощали ему свои обиды, понимая, что ему надобно время от времени проверять, не ослабла ли его капитанская власть, ибо систему его отношений с командой нельзя было назвать заурядной.
Человек образованный, интеллигентный, он разговаривал с подчиненными в той вежливо-иронической манере, которой любят щеголять многие кадровые офицеры флота. Эта сверхвежливость и чувство юмора били провинившихся куда сильней, чем выговоры и взыскания, и гасили назревавшие конфликты верней, чем приказной уставный тон.
По заведенному в Гаване порядку, вся команда, если даже заранее известно, что судно простоит у причала по меньшей мере неделю, должна быть на судне в десять вечера, — мало ли что может произойти в городе, да и не на всякого можно положиться… Словом, так начальству спокойней.
Прежний капитан «Земгале», оставив на борту, как положено, две трети команды, на опоздания смотрел сквозь пальцы. Зато к началу работ, в восемь ноль-ноль, все должны были быть на месте как штык, трезвыми и работоспособными. Зная своих людей, капитан понимал, что они будут заботиться друг о друге и в зародыше пресекать всякие «чрезвычайные происшествия», чтобы оправдать его доверие и не лишиться преимуществ, которые это доверие давало им перед другими командами.
И точно, позднее, в Гаване, я видел, как боцман Лешка, провозгласив тост, вдруг замечал, что кто-нибудь из ребят уже не поднимает рюмки на уровень бровей, а опускает брови на уровень рюмок. Немедленно вызывали такси. И Вилнис Цильдерманис — он был старший по возрасту, непьющий и потому пользовался особым доверием боцмана — отвозил парня на пароход. С общего молчаливого согласия команды его потом долго не пускали на берег. Тут авторитет Лешки был непререкаем — он ведь выручал команду и не из таких переделок.
Прежний капитан не обладал большим промысловым опытом и не считал для себя зазорным советоваться с тралмастером. Виктор Межински, один из лучших в Лиепае мастеров трала, депутат горсовета, был вторым непререкаемым авторитетом во всем, что касалось лова. На этих двух китах да на вдумчивом и мягком старшем помощнике Охрименко стояла вся жизнь. Капитан лишь умело направлял ее. Он был к тому же интересным собеседником и любил не послушных, а умных и сообразительных.
Гусев, зарекомендовавший себя отличным промысловиком на сельдяном, дрифтерном лове, был человеком иного склада. Прямой, упорный, справедливый, он был неразговорчив и серьезен истовой серьезностью крестьянина, но без крестьянского хитроумия. Рыбацкая вольница, которую в его глазах олицетворял Лешка и особенно Генрих, ужаснула его. Он решил переломить ее на свой лад. А команда, как дошлая лошадка, почуявшая нового седока, попробовала испытать, насколько прочно он сидит в седле.
Рыбы не было, и, не послушавшись советов Межински, капитан решил пойти на риск — половить в малоизвестном квадрате, может быть, наделать ошибок, зато своих, и быстрей освоить тонкости тралового лова.
Между капитаном и командой завязалась молчаливая, но упорная борьба. Лешка чаще обычного стал повторять свое присловье: «Я вам не Буратино!» Тралмастер, словно позабыв известное флотское изречение: «Не спеши выполнять первое приказание, ибо за ним последует второе, противоположное», — кидался исполнять каждый капитанский чих, пряча за непроницаемой миной злорадство. В результате два трала порвали о скалы, третий вообще потеряли. Старпом выжидал. Матросы ворчали…
Минуло несколько недель. Генриха все-таки отозвали домой. Появилась рыба, и Межински не выдержал, — на словах соглашаясь с капитаном, стал делать по-своему. Капитан так же молча понял его и начал прислушиваться к советам. Старпому удалось внушить ему доверие к Лешке. Это было нетрудно, ибо вся команда вела себя на берегу отлично.
А команда в свою очередь успела оценить нового капитана, его прямоту, справедливость, определенность, — в конце концов, всегда было известно, чего можно от него ждать. Что до завлекательных бесед, то капитан ведь не поп и не актер, а поговорить на судне всегда найдется с кем. Короче, все встало на место.
Но мне почему-то до сих пор кажется, что произошло бы это проще, без лишней трепки нервов, да и работа наладилась скорей, если бы Гусев проявил решительность, без которой капитану не обойтись, не столь прямолинейно. Познакомился бы не спеша с людьми, нащупал в каждом тот главный стержень, который составляет его индивидуальность, а уж затем исподволь обточил бы по-своему, подогнал один к одному. Словом, будь он лучшим психологом. Со временем придет, наверно, к нему и этот опыт. Но не странно ли, что на судоводительских факультетах до сих пор будущие капитаны не изучают ни логику, ни психологию… А художественная литература? Ведь только искусство, в отличие от любой науки, имеет своим предметом человека всего целиком — как личность…
Мне кажется, предшественник Гусева уважал людей меньше — он только подбирал к ним ключи, один-два на всех. Гусев же, придя на судно, не стал подыскивать ключей, а действовал прямо, как считал нужным. И раскрыл в деле свой идеал и самого себя. Беда была лишь в том, что только себя. Вовремя почуяв промашку, он, как человек справедливый, сумел, однако, с собой совладать.
А то ведь бывает и так. Знавал я капитана по фамилии… Впрочем, стоит ли поминать его фамилию? Может, правильней верить в возможность человека изменяться? А тогда не нужно ему мешать.
Впервые он появился у нас в гаванском порту. Подкатил на своей шлюпке, лихо вскарабкался через фальшборт на палубу, расставил ноги, огладил рыжие, торчащие щеткой усы и победоносно огляделся по сторонам.
— Отчего не слышно встречного марша?
— Будет сделано! — в тон ему рявкнул вахтенный матрос. — Сей секунд подымем адмиральский флаг!
Гость удивленно поднял брови и смерил его уничтожающим взглядом. Он принимал шутки в свой адрес только от вышестоящих или хотя бы равных с ним по рангу. А тут какой-то матрос… Он повернулся и быстро взбежал по трапу в капитанскую каюту.
Потом он приезжал к нам не раз. На своем пароходе ему было скучно — не с кем поговорить, пошутить, выпить, закусить. Ровня ему была только на других судах, — капитан, как известно, на пароходе один. Его принимали — кто из скуки, кто из вежливости. Но к нам он наведывался чаще всего. Еще бы — наш капитан Иван Степанович был прославленным героем Атлантики, недавно награжден орденом Ленина за рекордные уловы.
Сам же он ловил средне, считал — не везет. У себя разговаривал с командой только приказами и криком. Всех прочих полагал лишь инструментами своей воли. Любил быть на виду у начальства, произносить речи. Готов был взять любые обязательства, не считаясь с тем, что судно пойдет в износ, — дадут, дескать, новое. А о людях и говорить нечего. Если обязательства выполнялись, то благодаря ему. Если проваливался, то по вине команды, — разболтались, мол, лентяи. Словом, как тот капитан из рыбацкого анекдота, что докладывал на совещании: «Я выбрал квадрат. Я вышел на рыбу. Я поставил трал… Мы потеряли снасть». Только похитрее.
Люди у него всегда были издерганы и озлоблены до предела. Матросы старались всеми правдами и неправдами сбежать на другое судно, ибо иначе, как непрерывной ожесточенной войной, отношения команды с капитаном назвать было трудно.
Работать под его началом мне, слава богу, не пришлось. Но у нас было два матроса, перешедших с его парохода. Идеальные, можно сказать, ребята, — безотказные в работе, скромные, дисциплинированные, толковые. И оба красавцы, что один, что другой. Наш капитан на них нарадоваться не мог — вот повезло, каких ребят отхватил! Но по приходе домой выяснилось, что за свой труд на прежнем траулере они заработали отрицательные характеристики. И не только они, вся команда, за исключением двух человек.
Что до этих матросов, то они вспоминали о своем житье-бытье на прежнем судне неохотно, — чего, мол, о дурном поминать, еще подумают, жалуешься. И только раз Эдика при виде своего бывшего капитана прорвало:
— Скотина, он ведь нас за людей не считает!
Могут возразить, что такие капитаны для нас нетипичны. Верно, если понимать под типичностью массовидность. Но, как пережиток минувших времен, этот стиль весьма характерен. Он — как аппендикс, маленький, но опасный атавизм. И чем скорей его прочистят или удалят, тем лучше, — наш усач ведь по-прежнему ходит в капитанах и в чести…
Мне лично на капитанов везло. И Георгий Федорович Ильин на «Грибоедове» и Евгений Наумович Ретьман на поисковом траулере «Образцово», на котором я уходил с Кубы, были капитанами складывающегося в последние годы, совершенно нового стиля. Я не нашел для них про себя другого названия, как «капитаны-лирики».
Погодите усмехаться, многоопытный читатель, — не вы первый! Береговые начальники, признавая их деловые качества, тоже порой говорят о таких капитанах со странной улыбкой, чудаками считают, что ли. Слишком уж они чувствительны к личным отношениям в команде, не желают что-либо скрывать от нее и обещать больше, чем могут дать.
К тому же они всегда имеют собственное мнение и не стесняются его высказывать. Не потому ли Ильин до сих пор не имеет «своего» парохода, а ходит подменным капитаном, вместо заболевших или ушедших в отпуск коллег, а Ретьман долгонько не получал задания на самостоятельный поиск?
Характеры у них не похожие. И то, что я назвал про себя «лирикой», проявляется по-разному. Но капитанов этого стиля роднит одно решающее качество — они всегда желают знать, что там, за тем вон мысом, за следующим морем, что будет с командой, с каждым матросом потом, после этого рейса. Техника и арифметика рыбацкого труда неотделимы для них от его человеческого содержания, средства — от цели. И они твердо убеждены, что воспитывать можно одной лишь правдой.
В обычной обстановке может даже показаться, что судно будет работать и без них, — они так умеют поставить дело, что им больше приходится советовать, чем командовать.
Когда на «Грибоедове» один за другим выходили из строя то главный двигатель, то гирокомпас, то отопительная система, — вот тут, казалось бы, капитану покомандовать, покричать и поволноваться. Но Ильин и тогда предпочел выслушивать, предлагать и проверять, а не гонять и приказывать. Каждый в команде сумел вложить в дело все, что имел за душой. И со всеми бедами справились до прихода на промысел, а команда уверовала в свою силу.
Лишь раз за весь рейс повысил голос Евгений Наумович Ретьман.
Дело было в Гибралтаре, куда мы зашли, чтобы взять воды и продуктов перед последним броском домой. Все уже было получено, судно готово к отходу. Оставалось только подписать счета и поднять якорь… Представьте себе, кончался шестимесячный поход за океан. Чего только не было в этом походе! И тропические циклоны «Елена» и «Флора». И три больных зуба мастера по добыче; один был вырван в Сантьяго-де-Куба, второй — в Гаване, третий — в Порт-оф-Спейне. В мексиканском порту инженер-гидролог свалился в трюм, и только чудом это кончилось не тяжелой травмой или даже смертью, а легким ушибом. Была в рейсе и вывихнутая рука — у боцмана, и провокации американских солдафонов — на Тринидаде. И сорванная ветром шлюпка, которую занесло к испанским фашистам. Но все в конце концов обошлось…
Капитан подписал счета, поблагодарил портовые власти и напоследок забежал в магазин. Не за рубашкой, курткой или носками, — на последнюю свою валюту купил он большой букет махровых гвоздик, чтобы поздравить команду с успешным окончанием многотрудного рейса. Поднялся по трапу в рубку и скомандовал было: «Вира якорь!» И тут второй штурман доложил, что в его отсутствие он сообщил на берег агенту: «Не хватает двадцати заказанных нами апельсинов».
Капитан швырнул цветы на диван, встал у открытого иллюминатора и вдруг заорал во весь голос:
— Крохоборы!
На глазах у капитана блеснули слезы стыда и обиды. Виноват был второй штурман. Но вся команда стояла на палубе опустив головы, а капитан бушевал:
— По апельсину не хватило! Да за такое мордой об лебедку бьют!
— Ладно, Евгений Наумович! — не выдержал реф-механик. — Не нужно нам никаких апельсинов.
— Раньше надо было думать! А теперь жрите! Срамники, — их ведь не по штукам, на вес считают!
Через десять минут прибыл на катере еще один ящик апельсинов и накладная, — чтобы выдержать счет в штуках, пришлось прибавить десять килограммов против заказанного.
Пока мы не вышли в океан, капитан не проронил ни слова. А затем больше суток не показывался из каюты. Стыдился, что не выдержал, сорвался, накричал на команду. Для команды же это было куда более действенным уроком, чем длинные лекции по морской этике.
После рейса капитан дает характеристику каждому члену экипажа. Но не следует думать, что матросы не дают капитану свою. Обычно она немногословна:
— С нашим кепом ходить можно. Это — человек!
Капитан, удостоившийся подобной характеристики, может быть спокоен. Даже если он не каждый раз приходит в порт с рекордными уловами, ему всегда удается набрать хорошую команду.