Глава четвертая

Люди в тени

В 1944 году, когда я начал обрабатывать документы, присылаемые нам кембриджскими агентами, я даже мечтать не мог, что когда-нибудь их увижу. Я знал о них только по материалам из подшивок КГБ да по донесениям наших лондонских резидентов, которые собирал буквально по крупицам. Я быстро понял, что их тогдашний руководитель Анатолий Борисович Горский («Генри») был о своих подопечных самого невысокого мнения. В особенности о Бёрджессе, которого считал мошенником, авантюристом, лгуном и пьяницей. Сам Горский был рядовым функционером НКВД, затем, еще задолго до войны, служил в нашем посольстве и выдвинулся по службе благодаря чистке 1938 года. У него были свои достоинства, такие как настойчивость, дипломатическое чутье, но его суждения об агентах вообще и обращение с ними оставляли желать лучшего.

Грубый нажим Горского позволял ему выжимать максимум из определенного типа агента, но за душой у него, как у руководителя, был только один принцип, который, на мой взгляд, обижал людей: «требуй больше, тогда и получишь больше». Он относился к своим агентам высокомерно, изображая из себя важного начальника, принижал результаты их работы даже тогда, когда они приносили отличный материал. Наших английских агентов все это раздражало. Они охотно помогали нам и ради нас готовы были идти на отчаянный риск, но Горского не уважали.

Сначала я воспринимал донесения Горского как прописную истину, но когда «Генри» сменил Борис Михайлович Кретеншильд (он же Крешин, потом Кротов), мое мнение о кембриджских агентах полностью изменилось. Крешин был не менее эффективен и умен, чем его предшественник, но на этом их сходство и заканчивалось. Всегда вежливый и обходительный, он добился того, что наши агенты работали с ним с удовольствием и позднее отзывались о нем с большой теплотой. Крешин относился к ним по-дружески, никогда не приказывал, а лишь вежливо замечал: «Как было бы великолепно, если бы вам это удалось». И все.

По мнению Крешина, Бёрджесс обладал глубоким пониманием жизненных проблем. Он особенно восхищался его широкой образованностью. Когда я встречался с Крешиным в Москве, он сразу же сказал мне, что, на его взгляд, Бёрджесс предан нам всей душой и настолько связал себя с делом служения мировой революции, что с радостью отдал бы жизнь ради ее успеха. Да, это правда: он пьяница и гомосексуалист, капризен, зачастую агрессивен, буян. И все же портрет Бёрджесса, нарисованный Крешиным, был явно привлекательным.

В конце 1944 года к четырем агентам, делами которых мне велено было заниматься, прибавилось еще одно имя — Джон Кэрнкросс («Карел»). Он стал «пятым» в кембриджском звене. В прошлом Кэрнкросс эпизодически сталкивался с другими нашими агентами, но не входил в их группу.

Когда я изучал его дело, у меня сложилось впечатление, что путь этого агента далеко не типичен. Родился он в Глазго в 1913 году в семье, принадлежавшей к нижней прослойке среднего класса. Впрочем, его брат Алекс, никогда не имевший с нами никаких дел, добился блестящей карьеры. Специалист по экономике, он занимал высокое положение в одном из правительственных учреждений. Отношения между братьями всегда оставались теплыми.

Окончив «Гамильтон Академию», неподалеку от Глазго, Джон Кэрнкросс поступил в Кембридж на факультет современных языков. С самого начала он почувствовал, что «низкое» происхождение не даст ему продвинуться в своей карьере. Джон с трудом переносил презрительные насмешки и враждебные выходки окружавших его студентов. Несмотря на это, он учился так успешно, что его кандидатуру выдвинули на получение стипендии для продолжения учебы в Сорбоннском университете, где он смог бы заниматься французской литературой. В то время такая возможность предоставлялась редко. Молодому Кэрнкроссу пришлось побороться со своими привилегированными соперниками из Оксфорда и Кембриджа, у которых были прекрасные связи и которые беззастенчиво ими пользовались. Позднее он с возмущением говорил мне об этом. И мне кажется, что именно социальная несправедливость подтолкнула его к решению стать коммунистом.

Направление в Сорбонну получил все же он, вопреки позиции университетской администрации, которая открыто возражала против его кандидатуры. 1933–1934 учебный год Кэрнкросс провел в Сорбонне. Ему нравилось жить в Париже, где он завел друзей среди студентов-коммунистов. В то время борьба между правыми и левыми велась в открытую и день ото дня принимала все более ожесточенный характер. 6 февраля 1934 года демонстрация, организованная фашистами на площади Согласия, привела к жестокой схватке с полицией, в результате чего погибло шестнадцать человек. 9 февраля коммунисты устроили ответную демонстрацию, которая также закончилась кровопролитием: погибло семь человек. Кэрнкросс внимательно следил за этими событиями. В Германии были запрещены профсоюзы, а декретом от 1 января 1934 года введены в силу дискриминационные законы, в том числе о насильственной стерилизации. Гитлер начал активно заниматься вооружением страны, неуклонно приближая развязывание войны в Европе.

Джон Кэрнкросс рассуждал как настоящий социалист. Друзья не тянули Джона в компартию и не мешали ему тем самым с блеском учиться в университете. Он делал блестящие успехи и получил диплом первой степени. Тогда же Кэрнкросс увлекся Мольером и позднее стал выдающимся исследователем творчества этого великого драматурга. Осенью 1934 года Джон вернулся в Тринити-колледж Кембриджского университета. Спустя два года он получил диплом. Судя по записям в его деле, к тому времени Джон был уже коммунистом.

Кэрн кросса завербовал не Теодор Мали, наш нелегал в Англии, да и никто другой из наших кембриджских агентов. Бёрджесс и его друзья, хотя, возможно, и знали Кэрнкросса в лицо, но совсем не интересовались им. Он не принадлежал к их социальному классу и поэтому не мог вписаться в аристократические круги студентов Кембриджа.

В 1936 году наш резидент в Лондоне попросил четверых завербованных кембриджцев высказать свое мнение о Джоне Кэрнкроссе. Они добросовестно ознакомились с университетским справочником, и каждый дал Кэрнкроссу, какую мог, характеристику. Но никто из них не был причастен к его вербовке. Им, конечно, было известно, что мы интересуемся Джоном и, вероятно, рассчитываем на то, что они найдут к нему подходы, но не более. Во всяком случае их ответы показали, что они имеют о Кэрнкроссе довольно смутное представление. В донесении, полученном в Центре, говорилось, что этот человек «не знает, как вести себя в обществе, как общаться с людьми». Тем не менее Бёрджесс, Филби, Блант и Маклин признавали, что Кэрнкросс образован, умен, но никогда не будет близок им. И в конце концов решающий подход к Джону сделал никто иной, как Джеймс Клугман, студент Кембриджа, богач, бывший школьный товарищ Маклина.

Клугман состоял в компартии Великобритании, был убежденным марксистом. Основатель коммунистической ячейки в Кембридже, он поддерживал близкие отношения с нашей разведкой, хотя непосредственно никогда с нами не работал. Когда его время от времени просили выполнить какое-нибудь задание, он обычно говорил:

— Я буду действовать только по прямому указанию моей партии.

Это условие затрудняло наши отношения с Клугманом. Чтобы его задействовать, надо было найти подход к Гарри Поллиту, генеральному секретарю компартии Великобритании. Если Поллит приказывал, Клугман подчинялся.

На этот раз Гарри Поллит дал твердое задание Клугману завербовать Кэрнкросса. И тот его завербовал.

В Клугмане нелегко было, разобраться. Хоть он и не скрывал ни от кого в университете своих марксистских убеждений, в 1939 году ему удалось стать военным разведчиком. Позднее Джеймса направили оперативным агентом в Бари — итальянский город, где находился радиоцентр, координировавший партизанские действия против немцев и итальянцев на Балканах. Он получил задание установить контакте Иосипом Броз Тито, который руководил югославским движением сопротивления.

Может показаться странным, что в военную разведку Англии мог без особого труда поступить на службу явный коммунист. А ведь Клугман вовсе не был исключением. Многим коммунистам удавалось тогда просочиться в правительственные учреждения и военную разведку, просто потому, что секретная служба не смогла достаточно тщательно проверить их прошлое. Многие студенты в 30-х годах глубоко сочувствовали коммунизму. Когда началась война и особые отделы старались навести порядок в кадрах, бывшие студенты-коммунисты стали называть свои политические убеждения всего лишь временным увлечением молодости. Во время бомбардировок нацистами Лондона в тюрьме Уормвуд Скрабе, откуда в 1966 году бежал наш агент Джордж Блейк, возник пожар. К большому огорчению английской разведки и контрразведки все архивы этих служб, хранившиеся на территории тюрьмы, сгорели. НКВД посчастливилось узнать о происшедшем, что позволило нам спокойно работать, ибо все списки активных коммунистов и сочувствующих сгорели вместе с делами, в которых были собраны о них подробные данные. Англичане так и не смогли полностью восстановить свои архивы. Теперь фактов, могущих бросить тень на прошлое Клугмана и некоторых других коммунистов, уже не существовало, все компрометирующие их бумаги погибли в огне. В 1939 году, когда Клугмана подвергли тщательной проверке, в его биографии не осталось даже упоминания о том, что он руководил ячейкой компартии в Кембридже.

Во время пребывания Клугмана в Бари Центру было хорошо известно, что он получил доступ к ценной секретной информации. Но Клугман и не подумал поделиться ею с нами.

Когда он завербовал Джона Кэрнкросса, шотландец уже стал убежденным коммунистом, но не был еще готов выступать в активной роли разведчика. К этому надо прибавить, что он не особенно стремился оформить свою приверженность к партии. В результате ему оказалось совсем нетрудно выполнить указание Клугмана — открыто порвать с марксизмом.

Кэрнкросс полностью посвятил себя изучению западных языков и в 1935 году получил диплом первой степени. Его научным руководителем по французской литературе стал Энтони Блант. Чисто по-человечески они имели между собой мало общего. Отношения с Гаем Бёрджессом у Кэрнкросса были лучше, но в основном он продолжал оставаться для них чужим. Джон вообще не умел сходиться с людьми, и этот недостаток преследовал его всю жизнь.

После триумфального завершения учебы в Кембридже Кэрнкросс подал заявление о поступлении на службу в министерство иностранных дел и, вопреки существующему в Англии порядку, был сразу же принят без обязательных экзаменов. В течение первого года он работал в различных отделах, особенно в американском, не сумев завязать дружбы ни с кем из сослуживцев. Коллеги сочли, что он неотесан, плохо одет, заносчив и с презрением относится к дипломатическим и светским правилам хорошего тона. Он «не наш», говорили они, и давали ему понять это недвусмысленно.

Откровенно говоря, я считаю, что сотрудничество с НКВД было подсказано Джону той безграничной ненавистью, которую вызвали в нем насмешки сослуживцев. Как говорили англичане, у Кэрнкросса хватало причин, чтобы быть готовым к драке.

Я всегда удивлялся, почему Джона вообще приняли в министерство иностранных дел. В то время таким, как он, непременно отказывали в приеме. Джон был очень умен, но это далеко не единственное качество, которое служило критерием для подбора сотрудников. Социальное происхождение, хорошие манеры и солидные связи считались более важными достоинствами претендента. Отец же Кэрнкросса был безвестным шотландским клерком, а сам Джон, неловкий и ершистый, никак не вписывался в общество. Дональд Маклин, часто сталкивавшийся с ним в то время, писал нам, что «Кэрнкросс не очень-то приятный тип; ни с кем не разговаривает в министерстве».

И тем не менее, в течение нескольких месяцев Кэрнкросс дал НКВД много информации, касающейся Германии. Контактировал он с Теодором Мали и Арнольдом Дойчем. Практически Кэрнкросс сообщал нам все, что попадало в поле его зрения. Его информация отличалась краткостью и деловитостью.

Поскольку Кэрнкросс органически не был способен расположить к себе коллег, его переводили из отдела в отдел. Он чувствовал себя загнанным в угол и вздохнул с облегчением, когда в конце 1938 года его перевели в Казначейство. НКВД в то время утратил с ним контакт, иначе наверняка убедил бы его остаться в министерстве иностранных дел, которое представляло для нас куда больший интерес, чем Казначейство.

Не знаю, какую информацию он тогда присылал и присылал ли вообще. Не следует забывать, что в НКВД бушевала чистка. На Лубянке осталось мало работников, а тем, что уцелели, стало не до Кэрнкросса. Где уж им было заботиться о новичках-агентах на Западе. Их главной задачей стало спасти собственную шкуру. На протяжении всего этого периода у нас вообще отсутствовал резидент в Лондоне и послать туда было некого.

В хронологической подшивке информации, присланной Кэрнкроссом за 1938–1940 годы, я обнаружил пробел. Но после того, как вспыхнула война, его положение коренным образом изменилось, и Джон сразу сделался для нашей разведки жизненно важным источником. Тем более, что его назначили личным секретарем лорда Хэнки.

Лорд Хэнки — одна из наиболее интересных фигур в политической жизни Англии XX века. Он начал свою карьеру офицером разведки морского флота и стал со временем одним из основателей секретной службы Великобритании. В начале 30-х годов он сделал подробнейший доклад о бешеной гонке вооружения в Германии и подал первый сигнал тревоги, сообщив, что нацисты проводят эксперименты с биологическим оружием. В 1938 году, сразу же после аншлюса^[24], ему было дано важное задание — основываясь на плане организации гражданской обороны в чрезвычайной обстановке, создать специальные подразделения внутри страны.

Когда Кэрнкросс стал секретарем Хэнки, Черчилль уже пришел к власти. Хэнки, бывший министр без портфеля в правительстве Чемберлена, несколько утратил свое влияние, но продолжал оставаться главной фигурой в секретной службе. В свое время он составил для Чемберлена очень важный отчет о состоянии британских служб контрразведки, разведки и расшифровки кодов. В этом докладе Хэнки предложил провести ряд реформ и создать совершенно новую службу — диверсионно-подрывную группу СОЕ 9 (Исполком специальных операций).

Параллельно с работой в секретной службе Хэнки председательствовал, по крайней мере, в десятке комиссий по делам обороны, безопасности, научных исследований и даже почты. Одно время он занимал пост министра почт и телеграфа. Стоило возникнуть какой-либо проблеме, как английский кабинет создавал комиссию или подкомиссию во главе с неутомимым Хэнки. Это был безотказный труженик, всегда готовый свернуть горы работы, от одной мысли о которой шарахались другие министры.

Такое экстраординарное положение обеспечивало ему и всяческие привилегии. Он не был министром в полном смысле слова, но тем не менее имел доступ ко всем самым важным правительственным документам. Иногда он даже читал телеграммы министерства иностранных дел. Сообщения чрезвычайной важности, касающиеся внешней политики, обороны, промышленности и координации научных исследований, постоянно ложились к нему на стол. И Джон Кэрнкросс — его личный секретарь — сразу стал представлять для нас большую ценность. Всякий раз, когда имя его босса не попадало в список адресатов для получения сверхсекретных документов, он писал жалобу лично министру иностранных дел. Результат не заставлял себя долго ждать: появлялся курьер и вручал документы прямо в руки нашего агента.

Примерно в это время Кэрнкросс был на связи у Горского. Джон, к нашему счастью, и не предполагал, что весьма важная и содержательная информация, которую он посылал в Москву, не использовалась должным образом. В то время нам дозарезу нужны были сведения о положении на западных фронтах, а начиная с июня 1941 года — об отношениях между союзниками. У нас оказались более насущные потребности, чем анализ докладов о научных исследованиях.

Но вот однажды все изменилось. Личный секретарь лорда Хэнки первым из наших агентов известил НКВД, что американцы и англичане начали с конца 1940 года совместные работы по созданию атомной бомбы.

Согласно сообщению Кэрнкросса, союзники вполне могли создать атомное оружие на основе урана 235. Нам отменно повезло, когда лорда Хэнки назначили председателем Научно-консультативного комитета Великобритании. Это означало, что Кэрнкросс может теперь читать, снимать копии и «брать взаймы» тысячи различных документов, представляющих для Советского Союза особый интерес. Как ни странно, он никогда не пользовался фотоаппаратом. Позднее я сам пытался научить его основам фототехники, но безрезультатно. От него не было никакого толка.

Перечитывая личное дело Кэрнкросса, я особенно заинтересовался списками и резюме документов, переданных им Центру. Общее их количество оказалось весьма внушительным. Там содержались, например, прогнозы о дальнейшем ходе войны, сделанные лордом Хэнки в конце 1940 г. В этом исключительно важном документе Хэнки, как бывший офицер морской разведки, предсказывал неудачу любой попытки немцев осуществить вторжение на территорию Англии, а также предрекал расширение подводной войны в Атлантике. Он оказался прав в обоих случаях.

Черчилль не исключал возможности нападения немцев на южное побережье Англии. Он приказал его укрепить: заминировать, вырыть окопы и противотанковые рвы — весьма дорогостоящее предприятие, против которого возражал Хэнки, уверенный в том, что немцы никогда не предпримут попытки к нападению на Англию. После войны я предпринял поездку на юг страны, чтобы посмотреть на эти фортификации. Весьма, надо сказать, впечатляющее зрелище.

Очень полезными для нас оказались сообщения Кэрнкросса об английской стратегии, а также оценки Хэнки, касающиеся разногласий между различными политическими деятелями Англии по стратегическим вопросам.

Когда в июне 1941 года немцы напали на СССР, «Карел» стал присылать подробные сведения о действиях британской стороны в англо-советской комиссии, созданной для координации военных поставок в СССР. Он сообщал о нежелании и даже прямом отказе английской стороны посылать вооружение, в котором Красная Армия особенно нуждалась. А в это время немцы, ставшие нашим общим врагом, развивали свое наступление по всему фронту от севера до юга СССР. Кэрнкросс без труда собирал эту информацию, потому что главой вышеуказанной комиссии был никто иной, как вездесущий лорд Хэнки. Мы узнали, что под внешней любезностью и готовностью к сотрудничеству этого респектабельного политического деятеля Англии скрывается ярый противник какой бы то ни было помощи Советскому Союзу. Он никогда не упускал случая упрекнуть Черчилля за проявление терпимости по отношению к Советам.

В марте 1942 года «Генри» попросил Кэрнкросса попытаться выйти и к другому доступу информации, то есть проникнуть в Правительственную шифровальную школу в Блечли Парке. Нас беспокоило то, что англичане перехватывают множество радиопередач. Доходили слухи, что они расшифровывают как немецкие, так и советские телеграммы. Правда, я так не думаю. Может быть, и удалось расшифровать одну-две телеграммы, не более. Но раз имелось такое предположение, следовало его проверить.

И Джона Кэрнкросса приняли в шифровальную школу, поручив проводить анализ перехваченных сообщений люфтваффе^[25]. Этот новый пост Кэрнкросса оказался особенно важным, если учесть, что с 1940 года англичане умели расшифровывать закодированные сообщения нацистского генерального штаба и ответы на них с фронта.

Немцы пользовались очень хорошей, легкой и быстродействующей шифровальной машиной «Энигма», изобретенной сразу же после первой мировой войны одним умнейшим голландцем. По его замыслу она должна была служить мирным целям. Через какое-то время патент на изобретение купили немцы и приспособили машину для использования во время войны. Затем, в начале 30-х годов немецкий агент Ганс-Тило Шмидт, в течение десяти лет снабжавший англичан и французов важными сведениями о перевооружении Германии и намерениях Гитлера, сумел передать французам инструкцию по работе с «Энигмой» и несколько ключей для расшифровок. Но французы не смогли разобраться в документации и призвали на помощь англичан. Те быстро уяснили себе важность дела и приобщили к работе поляков, пользовавшихся в то время репутацией больших мастеров по части расшифровок. Общими усилиями три страны достигли некоторого успеха, но когда им удавалось сделать шаг вперед, немцы добавляли какой-нибудь новый элемент, совершенствуя процесс шифровки. Тогда Стюарт Мензис, начальник английской разведки (МИ-6), привлек к изучению «Энигмы» талантливого математика Алана Туринга. Сотрудничество между Англией, Францией и Польшей продолжалось до начала войны в Европе в сентябре 1939 года и вступления советских войск на территорию Польши. В ходе войны полякам удалось захватить в качестве трофеев несколько сильно поврежденных «Энигм». Но немцы продолжали совершенствовать свою систему. Летом 1940 года Туринг и его коллеги в Блечли Парке, используя один из самых первых компьютеров («Колоссус»), в конце концов разгадали код «Энигмы». Важность этого успеха переоценить невозможно, потому что он давал союзникам доступ ко всем передачам, которые шли по радио между германским правительством и верховным командованием гитлеровской армии. Все подразделения немецких войск были оснащены «Энигмой».

Во время Сталинградской битвы советские войска захватили не менее двадцати шести «Энигм», но все они оказались поврежденными, ибо немецким операторам был дан строгий приказ уничтожать их в случае опасности. После того как немецкие военнопленные выдали шифр, применяемый на этих машинах, советские специалисты смогли расшифровать несколько отрывков из немецких телеграмм, но так и не нашли главного ключа к системе «Энигмы», который к тому времени уже получили эксперты Блечли Парка. Между собой английские специалисты называли перехват закодированных текстов «ультра разведкой».

Британская секретная служба, которой также были известны коды военно-морских сил и военно-воздушного флота Германии, разрешала заниматься «ультра» только немногим операторам, пользовавшимся абсолютным доверием. Расшифрованные телеграммы рассылались по строго ограниченным адресам: начальникам разведки, премьер-министру и некоторым членам правительства.

Даже Филби, уже занимавший в то время высокую должность в разведке, не имел права доступа к этим документам. Он лишь мельком видел их в кабинете своего непосредственного начальника. Английское правительство тщательно следило за хранением расшифрованных материалов и не разрешало пересылать их дальше названных инстанций. Это в особенности касалось тех документов, где говорилось о союзниках, и вообще всего того, что могло представлять интерес для русских.

Чтобы скрыть факт расшифровки кода «Энигмы», англичане обычно говорили, что такого рода работу выполняют для них немецкие агенты в Германии или в оккупированных нацистами странах. Они даже делали надписи на документах: «получено от X из Австрии» или «от Y с Украины». Только ограниченное число сотрудников Блечли Парка знало о действительном происхождении этих материалов. Кроме Туринга и его ассистентов, в тайну были посвящены также Черчилль, один-два начальника разведки и, благодаря нашей английской агентуре, — Советский Союз.

Англичане отказывались делиться с нами своей информацией не только по политическим причинам. Они были уверены, что немецкие шпионы проникли в высшие эшелоны Красной Армии. Эта уверенность имела под собой кое-какие основания. У НКВД были свои подозрения на сей счет. Во время войны двух или трех сотрудников советского генерального штаба арестовали и расстреляли как немецких агентов; другие, возможно, избежали наказания.

На своей новой работе Кэрнкросс мог передавать нам все, что правительство Англии ревниво хранило для себя. Например, зимой 19421943 годов он добыл несколько чрезвычайно важных документов, которые спасли жизнь десяткам тысяч советских солдат во время последнего наступления немцев летом 1943 года, так называемой операции «Цитадель».

Вскоре «Генри» передал Кэрнкросса на связь с Кретеншильдом (Крешиным). Стиль работы нового связного понравился «Карелу», и он стал поставлять секретной информации в два раза больше. Крешин относился к своему подопечному очень тепло, что дало превосходные результаты.

Кэрнкросс начал поставлять нам документы, которые можно было разделить на две категории. Первая касалась технических данных о новом немецком танке «Тигр». Созданный в 1942 году, этот танк впервые использовали в массовом масштабе на Курской дуге во время третьего и последнего наступления немцев. Его главная отличительная черта — толщина брони, которую наши снаряды не пробивали. Немцы были уверены, что русские окажутся не в силах остановить новый танк. Благодаря документам, полученным от Кэрнкросса, мы смогли изучить качество стали и толщину брони и затем изготовить снаряды, которые смогли поражать «Тигра».

Советская победа в великом танковом сражении на Курской дуге под Прохоровкой в июле 1943 года, когда две тысячи танков намертво сцепились в кровавой битве, длившейся два дня и две ночи, могла быть отчасти отнесена за счет Джона Кэрнкросса.

Вторая категория документов касалась планов самих немцев. Весной 1943 года английское правительство сообщило советскому генштабу о готовящемся наступлении на Курской дуге. Оно также сообщило, что немцам известно точное расположение каждой советской воинской части в этом районе. Однако Кэрнкросс пошел намного дальше: он передал Крешину полные тексты перехваченных сообщений, в которых указывались все данные, касавшиеся советских подразделений: численность войск и их точное местоположение. Получив такое уведомление, командир части имел возможность произвести передислоцирование в самую последнюю минуту и обмануть врага. А что еще важнее — Кретин получил список всех эскадрилий люфтваффе, сконцентрированных в этом районе, что дало возможность советскому командованию произвести массированные налеты на несколько десятков полевых аэродромов. В результате немцы потеряли пятьсот самолетов и утратили свое господство в воздухе. И это за несколько недель до наступления немцев на Курск!

После победы на Курской дуге мощное контрнаступление наших войск отбросило захватчиков за пределы советских границ.

За эти два удивительных подвига Джона Кэрнкросса наградили орденом Красного Знамени. Орден доставили в Лондон, где Крешин торжественно вручил его Кэрнкроссу, объявив, что это одна из самых высоких наград в Советском Союзе. Кэрнкросс подержал коробочку, отделанную красным бархатом, на котором покоился орден, и со слезами на глазах посмотрел на него. Было видно, что он очень доволен. Потом Крешин деликатно забрал у него награду, упаковал ее, отнес в резидентуру и отправил в Москву.

Вскоре после встречи с Крешиным Кэрнкросс сказал своему начальнику, что хотел бы оставить работу в Блечли Парке и заняться чем-либо другим в разведке. Его перевели сначала в Немецкое бюро 5-го отдела, а оттуда — в 1-ый отдел (политический), где он проработал до окончания войны.

Когда я принял его на связь, Кэрнкросс продолжал пересылать нам все, что мог. Но в ту пору важность его материалов стала уже далеко не столь значительной. Документы, передаваемые им, не шли ни в какое сравнение с теми, которые поставлял Филби, занимавший очень высокое положение в разведке. А Кэрнкросс, старательно служивший своей стране, оставался всего-навсего младшим чиновником.

Я перевернул последнюю страницу двух папок в бежевых обложках — личное дело Джона Кэрнкросса. Я составил себе более или менее полное представление о его жизни, но мне и в голову не могло прийти, что этому человеку когда-нибудь придется посвятить все мое время.

Сообщения из Лондона, особенно важные, поступали в Москву по большей части в виде шифротелеграмм. В то время наше Управление внешней разведки работало в основном на Политбюро, то есть на Сталина, Молотова, Берию. Наши документы редко попадали в низшие сферы министерства иностранных дел и другие ведомства. Все материалы, которые получал МИД, находились в единоличном распоряжении Молотова.

Документы, содержавшие военную развединформацию, направлялись в Главное Разведывательное Управление либо непосредственно верховному командованию Советской Армии. Что же касается других государственных учреждений, то руководство НКВД не проявляло слишком большой готовности ставить их в известность о своих делах. Оно считало необходимым давать информацию только в том случае, когда без нее нельзя было обойтись, и предпочитало концентрировать усилия своих иностранных агентов на сборе информации для Кремля.

Во всех других странах мира секретные службы стараются добыть как можно больше информации по самым разным вопросам, затем она оценивается и распределяется между различными правительственными организациями, которым может понадобиться. Наши методы работы были совершенно иными. Мы всегда получали приказ свыше добывать только строго определенную информацию. Сталин, например, хотел точно знать о всех разговорах Черчилля и Рузвельта. Поэтому нашим агентам за границей давалось указание во что бы то ни стало достать именно эти сведения. Такой в высшей степени авторитарный стиль давал отличные результаты. Информация, которую мы получали из нашей лондонской резидентуры, оказывалась чрезвычайно полезной. Например, в 1942 году, когда наши союзники обсуждали вопрос об открытии второго фронта, Черчилль дал Сталину честное слово, что это произойдет буквально на следующий год. А когда он разговаривал с американцами, то было принято совместное решение совершенно обратного характера. Дескать, время для этого еще не созрело, западные союзники не подготовлены к высадке на континент. Союзников вполне устраивало существовавшее тогда положение дел. Пусть, мол, немцы еще годик повоюют на востоке. Им хотелось видеть русских, стоящими на коленях, вконец обескровленными, прежде чем стоило начать наступление, которое облегчит положение России.

Несмотря на неоднократные уверения Черчилля, Сталин быстро понял, что в 1943 году ждать от союзников открытия второго фронта не придется. Поэтому секретная информация, приходившая к нему из Лондона, имела огромную ценность в свете прогнозов дальнейшего хода войны.

То же самое произошло и в 1944 году, когда СССР попросил у союзников поставок взрывчатки. Конец войны приближался, и взрывчатые вещества оказались жизненно необходимы для наших войск, развивавших свое наступление на запад. А англичане и американцы затеяли саботаж. В Мурманск не пришло ни одно судно с порохом. Сталин был вне себя от ярости.

Однако он успокоился, когда узнал через Бёрджесса и Филби, что союзники действовали умышленно. Их совсем не устраивало быстрое продвижение советских войск к границам Германии. Сталин же, информированный заранее, мог принимать решения, не дожидаясь милости союзников.

Мы в НКВД хорошо знали, что Сталин и его кремлевские аппаратчики не верят Черчиллю, несмотря на официальные обещания помочь СССР, которые английский премьер, не скупясь, давал в своих выступлениях и при встречах с советскими представителями. Мы понимали, почему Сталин так интересуется англо-американскими переговорами. Ему надо было знать, о чем союзники договариваются друг с другом. В 1944 году беспокойство Сталина возросло, когда начали распространяться слухи о встречах между немцами, англичанами и американцами в Швейцарии и Швеции. Он опасался, что теперь, когда исход войны предрешен, союзники могут встать на путь измены. Антирусский союз англичан, немцев и американцев означал бы бессмысленную гибель миллионов русских солдат в ходе второй мировой войны.

Когда рассматриваешь сложившуюся тогда ситуацию, легко можно понять, почему внешняя политика союзников представляла для нас такой интерес. Не случайно основные усилия советских секретных служб сконцентрировались на этом аспекте.

В начале 1945 года к нам просочились сведения о том, что американцы ведут переговоры с немцами в Швейцарии. Я своими глазами видел несколько документов, подтверждающих этот факт. Причем речь шла не о сепаратном мире, а о пакте, который позволил бы немцам стянуть все свои войска на восток, против России.

В течение этого критического периода я регулярно получал сообщения о секретных переговорах, которые велись в то время между английским и американским генеральными штабами. Речь шла о возможной войне против России в том случае, если Советская Армия продолжит свое наступление на запад после захвата Берлина. Но Сталин не считал эту информацию достоверной.

Если хозяина Кремля донимали реальные или воображаемые козни, которые затевали против него союзники, то для Молотова в списке необходимой информации на первом месте стояли англо-американские переговоры о создании атомной бомбы. Нашим агентам за границей поручили заняться этой проблемой. Даже самой скудной информации придавалось приоритетное значение. Шифрограммы, которые мы получали, как правило, не содержали технических данных. Мы чаще всего знакомились с протоколами политических дискуссий и конспектами переговоров. Оценивалось моральное состояние участников, вскрывались скрытые мотивы. С 1942 года от наших агентов, особенно Кэрнкросса, стали поступать сведения, что англичане и американцы при участии Канады ведут тайную разработку ядерной программы. Американцы старались привлечь в Соединенные Штаты выдающихся ученых, чтобы как можно скорее создать атомную бомбу. Мы также знали, что американцы обманывают англичан на каждом шагу. Они значительно отставали от англичан в области теории и рассчитывали продвинуться вперед на базе достижений своего союзника и с помощью таких ученых, как немецкий физик, беженец из Германии Клаус Фукс, который позднее был заключен в тюрьму за шпионскую деятельность в пользу Советского Союза. Позднее американцы, догнав англичан, постарались отделаться от них.

Без преувеличений могу сказать, что мы в СССР знали абсолютно все о технических и политических аспектах, предшествующих созданию атомной бомбы.

Среди наших источников был один, имевший ключевое значение для получения политической информации об англо-американской ядерной программе. Это был «Гомер» (Дональд Маклин). В начале 1944 года он занял пост первого секретаря английского посольства в Вашингтоне.

Мелинда не последовала за ним в Вашингтон, хотя и назвала посольство в качестве своего официального адреса. Она взяла с собой сына Фергуса и переехала в Нью-Йорк в дом своего отчима и матери, госпожи Данбар. К тому же она ожидала второго ребенка. О Маклине говорили, что, находясь в Соединенных Штатах, он не хотел жить со своей женой. На самом же деле, Мелинда поселилась у родных в Нью-Йорке только потому, что в этом городе находился связник «Гомера». Раз или два в неделю Дональд ездил из Вашингтона на Манхэттен под идеальным предлогом навестить семью.

Время от времени он отправлялся в Лондон, где встречался с Гаем Бёрджессом и передавал ему собранную информацию.

Сразу же по прибытию в Вашингтон Маклин был включен в состав англо-американского комитета, по подготовке проекта мирного договора с Италией. Английский посол, лорд Галифакс, бывший некогда близким другом отца Маклина, присмотревшись к молодому Дональду, убедился в его компетентности, прилежании и готовности отдавать все свои силы порученному ему делу. Маклину доверяли самые закрытые документы и разрешали знакомиться почти без ограничения с ультрасекретной входящей и исходящей корреспонденцией.

В марте 1945 года из Польши вылетел в Лондон самолет с шестнадцатью руководящими деятелями «АК» (Армии Крайовой^[26]), в числе которых был Сикорский. Наши военные задержали самолет и заставили его совершить посадку в Москве. За сим последовал шквальный обмен телеграммами между Черчиллем и Трумэном. Они выразили Сталину резкий протест против этого акта «воздушного пиратства». Британского премьер-министра всегда глубоко заботила судьба Польши. Он часто затрагивал эту тему в беседах с Трумэном, понимая, какую важную роль играет Польша в отношениях между Западом и Востоком.

Английское посольство в Вашингтоне получало копии полных или сокращенных текстов телеграмм, которыми обменивались оба лидера. «Гомер», естественно, их читал и добросовестно передавал содержание своему связному, когда приезжал в Нью-Йорк. Связной кодировал полученную информацию и отправлял ее в Центр. Две из этих телеграмм, № 72 и № 73, посланных 5-го июня 1945 года, имели поистине историческое значение. Но о них я расскажу позже.

Летом 1945 года Дональд Маклин, работавший в Комитете совместной политики, получил сверхсекретное задание скоординировать деятельность американского «Манхэттен Проекта» с английским «Тьюб Аллойз Проект» — обе организации занимались вопросами создания атомной бомбы. Начало английской организации положил летом 1941 года научный консультативный комитет, возглавлявшийся лордом Хэнки, секретарем которого был тогда Джон Кэрнкросс. А как уже было сказано, НКВД мог наблюдать за политической эволюцией атомной программы Запада с момента ее зарождения вплоть до первого испытательного взрыва близ Аламогордо в Нью-Мексико. Я не говорю о научной стороне программы. Здесь нас просвещали ученые Клаус Фукс, Бруно Понтекорво и Даниэль Грингласс.

Поскольку Маклин не был ученым-физиком, он не имел доступа к научной информации. Но все, что касалось англо-американской политики в области атомной энергии, рано или поздно неизбежно попадало на его письменный стол в посольстве.

К сожалению, для англичан — а, следовательно, и для нас — в 1946 году американцы создали «Комиссию по атомной энергии» для разработки чисто американской ядерной программы. За год до этого Черчилля сменил Этгли, Рузвельта — Трумэн. Англо-американские отношения по инициативе Белого дома стали холоднее, и в результате англичане оказались отрезанными от всей информации, связанной с развитием американского ядерного проекта. Делать было нечего, пришлось английскому правительству продолжать свою собственную программу. Решение, принятое в США, было воспринято в Англии как серьезное оскорбление, а Дональд Маклин еще более неприязненно стал относиться к американцам.

В течение нескольких лет английское правительство посылало своих главных специалистов в Соединенные Штаты, но не извлекло никакой пользы от наблюдения за научными исследованиями, проводившимися там. Англичане отозвали специалистов и предложили им нагнать упущенное. Ограничения на общее пользование информацией не распространялись, однако, на исследования, которые проводились совместно во время второй мировой войны. Они не коснулись и стратегического сырья. Таким образом, Маклин имел возможность продолжать, хотя и в ограниченных размерах, сбор секретной информации для Центра. Как лицо, ответственное за ядерные вопросы в английском посольстве в Вашингтоне, он имел право заходить в помещения, где работала американская «Комиссия по атомной энергии». Такое право он использовал на все сто процентов и на протяжении нескольких месяцев даже ночью заходил в эти помещения. В общей сложности Маклин побывал там раз двадцать и собрал много ценных сведений, особенно данных о качестве необходимого для создания атомной бомбы урана, который американцы производили или готовили к производству.

Дональд Маклин работал так хорошо, что в феврале 1947 года его сделали директором секретариата по координированию англо-американо-канадской ядерной политики. Работая на этом посту, он продолжал снабжать нас непрерывным потоком секретных сведений, в большинстве случаев депешами, которыми обменивались американцы и англичане.

Во время своего пребывания в Вашингтоне Маклин получил и передал нам информацию об отношении союзников к «войне нервов», которую разыграл Сталин в попытке найти выход из Черного моря через важные в стратегическом отношении проливы Босфор и Дарданеллы в Средиземное море. Продолжая традиции царской России, Сталин добивался для Советского Союза выхода в Индийский океан, что давало также возможность сохранять контроль над Турцией. Великобритания же, ослабленная войной, больше не являлась для него серьезным препятствием. Только Трумэн, по мнению Сталина, мог помешать ему добиться этой цели. Но Лондон и Анкара не знали наверняка, захочет ли американский президент воспротивиться стремлениям русских.

Центр дал «Гомеру» задание выяснить, как далеко пойдет Запад в вопросе о проливах. Выполнение этого задания оказалось вполне осуществимым для Маклина, так как он имел прямой доступ к тайным переговорам между Анкарой, Лондоном и Вашингтоном. «Гомер» прислал нам целый пакет англо-американских предложений по контролю над Босфором, составленных объединенной комиссией. Через несколько дней после того, как мы получили этот важный документ, газета «Нью-Йорк Таймс» объявила на первой странице, что правительства Англии и США договорились с Турцией об общей позиции, суть которой заключалась в противостоянии советским попыткам завладеть проливами. Молотов сделал вид, что пришел в ярость от такого «надувательства» и потребовал объяснения. Союзники, не зная, каким образом «Нью-Йорк Таймс» пронюхала о соглашении, пришли в полное замешательство. Напряжение росло. Сталин снял с чешской границы три дивизии Советской Армии и направил их в Румынию и Болгарию, а турки стянули в свою очередь войска к границам Болгарии и Грузии.

Эдвину Уилсону, послу США в Анкаре, поручили встретиться с нашим послом Сергеем Александровичем Виноградовым и провести с ним переговоры. Уилсон выложил перед Виноградовым англо-американские предложения касательно Босфора и добавил одно важное условие, допускавшее стоянку боевых кораблей нейтральных стран в водах Дарданелл. Это означало, что флоты Великобритании и Соединенных Штатов смогут постоянно присутствовать в этом районе. Американский посол ожидал официальной встречи в обычном для советской дипломатии стиле: русская сторона не примет никаких решений без предварительных консультаций с Москвой. Но его ожидания не оправдались. Виноградов высказал свое твердое мнение о сделанных предложениях, обратив особое внимание на попытку легализировать стоянки иностранных боевых кораблей в районе проливов, что совершенно не устраивало СССР. Уилсон был поражен. Русский посол прибыл на переговоры хорошо подготовленным с уже готовыми ответами. Невдомек было Уилсону, что накануне переговоров «Гомер» (Маклин) прислал нам копию американских предложений.

Раздраженные американцы возложили обвинение за утечку информации на англичан, открыто обвиняя их в неумении хранить тайну. Отношения между прежними союзниками настолько испортились, что они не стали принимать участие в выработке общей позиции касательно Дарданелл. Турки и англичане слышать больше не хотели о создании международной комиссии по американскому предложению.

Вскоре «Гомер» дал нам знать, что Трумэн, выдвинувший тогда свою доктрину сдерживания, имеющую целью прекращение распространения коммунизма во всем мире, непримирим по отношению к сталинской гегемонии и никогда не позволит нам задеть интересы Турции. Уместно спросить, каков был результат? Сталин дал задний ход. В данном случае информация «Гомера» спасла мир от начала новой мировой бойни.

Выражаясь метафорически, Лубянка снимала ежедневно свежий урожай разведывательных данных. И мы получали именно те конкретные сообщения, на которые делали запрос, — все равно, что костюм, сшитый по мерке. Нам было дано указание доискиваться фактов, необходимых руководству, любыми средствами, имевшимися в нашем распоряжении.

Я сидел в тесном кабинетике вместе с двумя сослуживцами с англо-русским словарем за столом, заваленным грудой папок. Я должен был переводить и писать краткие справки и днем и ночью. К тому же у меня оказалась самая изнурительная работа: я один получал микропленки. Во избежание утечки информации, хотя мы все и прошли более чем пристрастную проверку, я часто сам проявлял пленки в фотолаборатории. Иногда, чтобы сэкономить время, читал и отмечал интересные места, когда негативы еще не высохли.

Если работа выдавалась не слишком срочная, микрофильмы перепечатывались на фотобумагу. Тогда я, не торопясь, читал текст и классифицировал информацию по принципу ее важности, перед тем как отправить для перевода на русский язык. Если я считал документы очень важными, то переводил их сам. Какая же это была ответственная работа! Во-первых, следовало избегать ошибок в переводе, которые могли совершенно исказить смысл документа. Во-вторых, приходилось все время быть в курсе последних событий, разбираться в истории, дипломатии и даже экономике, чтобы давать качественную оценку прочитанному материалу.

Меня не столько беспокоила возможность переоценить важность какого-либо документа (за что меня, скорее всего, только упрекнули бы), сколько не пропустить факта, от которого могли зависеть судьбы тысяч людей. Возможность такой беды преследовала меня в ночных кошмарах.

Закончив составление кратких справок или расшифровку документа, я шел к своему начальнику Иосифу Львовичу Когену. Исключительно знающий человек, он постоянно был завален работой и вечно спешил, так как координировал деятельность нескольких групп агентов, подобных моим. Когда между совещаниями у Когена выдавалась свободная минутка, он читал принесенные мною материалы. Иногда отпускал какое-либо замечание, но, как правило, соглашался со мной и не забывал напомнить:

— Юра, проследите, чтобы эти документы были отправлены в три адреса.

Это означало — Сталину, Молотову и Берия. Затем офицеру КГБ давалось указание доставить в Кремль запечатанный нами пакет. После отправки почты мы каждый раз с волнением ждали, какова будет реакция. Но могли только догадываться, что информация, присланная нашими лондонскими агентами, кажется, понравилась руководителям Советского Союза и работой отдела они удовлетворены.

Ким Филби, теперь восходящая звезда в британской секретной службе, стал нашим самым важным информатором. Когда в 1944 году я принял на себя работу с кембриджской группой, он готовился занять руководящий пост в 9-ом отделе, занимавшемся борьбой с коммунизмом.

Но Филби оказался не единственным претендентом на эту должность. Феликс Кауджилл, его непосредственный начальник, ждал того же назначения. В конце концов, воспользовавшись дружбой с Валентином Вивианом, Ким Филби сумел обойти своего соперника. Кауджилл так расстроился, что вообще ушел из разведки.

«Генри», связной Кима, не помнил себя от радости. Ким сделал ловкий ход. Советский агент стал начальником управления в английской разведке, единственной задачей которого была борьба с НКВД и предотвращение распространения коммунизма во всем мире.

Во время проверки прошлого Филби, которая предшествовала назначению, Киму снова задали много вопросов, касающихся его личной жизни. Он еще раз подробно объяснил Вивиану, что его жена Литци — ярая коммунистка. Ее приверженность марксизму как раз и послужила прямым поводом к их разрыву и, если их развод и не был еще официально оформлен, то это произошло только потому, что он не имеет о жене никаких известий с самого начала войны. Затем Филби снова подтвердил свое решение жениться на Айлин Фирс как только сможет связаться с Литци для оформления развода.

Валентин Вивиан выслушал эти объяснения очень спокойно. Он ответил Киму, что тот волен поступать как ему заблагорассудится, и его личная жизнь не повлияет на его назначение. Так оно и вышло.

Ким в самом деле потерял следы Литци. Он уже долгое время жил с Айлин Фирс. У них родилось трое детей, и они хорошо ладили друг с другом. Ким был идеальным мужем и добрым отцом, помогал Айлин в домашних делах, частенько возился на кухне. В общем, принимал большое участие в жизни семьи. В этом отношении Ким был безупречен. Особенно любил он Томми, своего старшего сына.

В конце войны Филби все же нашел Литци. Они обменялись письмами, и она согласилась на развод, который был оформлен в сентябре 1946 года. Для Литци это не составляло никаких проблем: в то время она уже жила с Георгом Хоннгманом, партийным активистом, никогда не имевшим никаких дел с НКВД. После освобождения Берлина Литци проживала в восточной зоне. Она родила от Хоннгмана дочь, но в 1966 году они развелись. Мне известно, что она переписывалась с Кимом Филби до конца его жизни.

Я предполагаю, что Литци еще жива. Несколько лет назад я узнал, что она в 80-х годах переехала в Западный Берлин, а позднее с дочерью и внуками стала жить в Австрии или где-то в Германии. Я поражаюсь силе убеждений этой женщины и глубоко ей симпатизирую.

Филби приступил к работе на новом посту с обычной энергией и энтузиазмом. В НКВД его почти обожествляли. У него были все данные для того, чтобы стать главой секретной службы Англии.

Но тут произошло событие, которое могло оставить глубокий след в карьере Филби. 4 сентября 1945 года в английское консульство Стамбула заявился Константин Волков, сотрудник КГБ, работавший под прикрытием в консульском отделе советского посольства в Анкаре. Он выглядел совершенно растерянным и, нервничая, попросил провести его к генеральному консулу Чантри Пейджу.

Пейдж принял Волкова в присутствии Джона Рида, первого секретаря английского посольства в Анкаре, случайно оказавшегося в консульстве. Бегло разговаривая по-русски, Рид выступил в роли переводчика. Волков не один день вынашивал план побега, но сейчас ему стало страшно. За 27500 фунтов стерлингов и бесплатный проезд на Кипр для себя и своей жены он решился назвать имена трех советских агентов, занимавших в Англии очень высокое служебное положение: двое из них работали в министерстве иностранных дел, а третий — в руководстве контрразведки. Он рассказал об этом Пейджу и добавил, что может назвать несколько конспиративных квартир в Москве и дать полный список советских агентов в Турции.

Рид, как дисциплинированный дипломат, не стал нарушать служебных инструкций и сразу же известил обо всем посла сэра Мориса Петерсона.

Петерсон как огня боялся всего, что связано со шпионажем. Поэтому он отказался принять Волкова и поручил резиденту Сирилу Макрею дать знать о посещении Волкова в Лондон. На этом Петерсон и умыл руки.

Информация, предлагавшаяся Волковым, основывалась на документах, которые он читал, когда работал на Лубянке в Третьем отделе Первого управления, занимавшемся Соединенными Штатами и Англией. То, что он имел доступ к сверхсекретным материалам, я могу подтвердить официально.

Рид передал решение посла Волкову. Тот согласился, чтобы о его предложении сообщили в Лондон, но при соблюдении трех условий. Рид лично должен написать в Лондон, а не поручать это посольскому шифровальщику: ведь он мог оказаться ненадежным. Сообщение должно быть отправлено в Лондон не телеграфом, а дипломатической почтой, так как русским известны некоторые английские шифры. Вся операция не должна продолжаться более трех недель.

Рид принял условия Волкова, и тот незаметно покинул английское консульство, заявив, что установит контакт позднее.

Донесение Сирила Макрея прибыло в Лондон в начале сентября. Как начальник 9-го отдела Филби прочел пришедшее дипломатической почтой письмо, где излагалось предложение Волкова. Вышло так, что теленок сам пришел на бойню. Но Филби приходилось действовать крайне осторожно. Просто положить под сукно этот официальный документ, уже дошедший до сведения высшего начальства, он не мог.

В этот вечер «Стенли» допоздна писал донесение, которое он передал своему связному Борису Михайловичу Кретеншильду (Крешину), который только что сменил «Генри». Ким подробно рассказал Крешину о случившемся и попросил его срочно связаться с Центром.

Ознакомившись с донесением, в Москве быстро поняли, насколько серьезно оборачивается дело. Волкову вполне могло быть известно, что советский агент, возглавляющий важный отдел английской секретной службы — Ким Филби, а другие два агента, работавшие в министерстве иностранных дел — Гай Бёрджесс и Дональд Маклин. Волков мог предать и других агентов. Однако никто не паниковал. Сам Волков предоставил НКВД три недели для принятия необходимых мер. Крешин посоветовал «Стенли» тянуть дело как можно дольше и выигрывать время, чтобы Центр придумал способ, как аккуратно обезвредить потенциального перебежчика и предателя.

Наши люди, работающие за границей, как правило, очень осторожны, и Волков, затевающий свое предательское дело, прекрасно понимал, насколько опасна его игра. Ведь в случае осечки его ждал расстрел. Поэтому Центр решил принять все меры предосторожности, чтобы Волков не исчез при первых сигналах тревоги.

В Лондоне руководители английской контрразведки моментально оценили важность предложения Волкова. Но трехнедельный срок мог по их мнению полностью загубить операцию. На экстренном совещании, где присутствовал и Филби, несколько офицеров настаивали на немедленных действиях.

Филби же предложил Стюарту Мензису, главе секретной службы, послать в Стамбул опытного сотрудника, чтобы тот занялся этим делом непосредственно. Мензис остановил выбор на бригадире Дугласе Робертсе, который работал в службе безопасности по Ближнему Востоку, бегло говорил по-русски и несколько лет прослужил в Турции. Это совсем не устраивало Филби, но ему опять повезло.

Робертс отказался от предложенной миссии, так как смертельно боялся летать самолетами и никогда не отправлялся за границу иначе, как морем. Так что Мензис поручил Филби ехать в Стамбул самому.

Началась спешка. Однако английская секретная служба не знала, что нам уже удалось обогнать время.

Киму по-прежнему везло. Из-за разыгравшейся над Мальтой свирепой грозы его самолет совершил посадку в Тунисе. Когда Филби добрался наконец до Каира, то опоздал на стамбульский рейс. Наконец в пятницу он прибыл на место, но посол, как ему сказали, тем временем отбыл на своей яхте в Черное море, рассчитывая приятно провести уик-энд. Только к середине дня в понедельник посол появился в консульстве и вместе с Джоном Ридом попытался связаться с Волковым. Они попросили Чантри Пейджа позвонить по телефону в советское консульство, так как и Пейдж и Волков выполняли одинаковые служебные обязанности.

Пейдж попросил оператора соединить его по телефону с Константином Волковым. Некто, назвавшийся Волковым, снял трубку, но Пейдж сразу же понял, что это не тот человек, с которым он разговаривал у себя в консульстве. В течение дня он звонил еще несколько раз, но Волков так и не появился. Во вторник утром Пейджу сообщили, что Волков вылетел в Москву.

В Стамбуле среди сотрудников дипломатического корпуса распространился слух, что какой-то советский дипломат серьезно заболел, его пришлось доставить на машине скорой помощи на аэродром и с первым рейсом отправить в Москву.

Я в точности не знаю, что случилось с Волковым в Москве. Скорее всего его судили, а потом расстреляли. Официально сообщалось, что он заболел в Турции. Я же думаю, что ему сделали усыпляющую инъекцию, а затем, как больного, отправили домой. Это — обычная история.

Ким Филби ждал назначения на пост главы отдела секретной разведывательной службы. Это сулило бы самый большой триумф в его двухсторонней карьере. Но пока что его назначили руководителем агентов МИ-6, работающих в Советском Союзе. Он должен был также вербовать агентов и проводить подрывные операции против компартии СССР и других стран. Само собой разумеется, что он подробно информировал нас об этих операциях, которые, как пракило, осуществлялись англичанами и лишь иногда американцами. Из осторожности мы не всегда использовали его донесения для ликвидации шпионских гнезд. Если подобные действия англичан могли причинить нам большой вред, то соответствующие меры принимались немедленно, в противном случае мы ничего не предпринимали. Ведь Филби должен был показать своему начальству товар лицом. В то время Советский Союз кишел шпионами и всякого рода вредителями главным образом из местных жителей Прибалтийских республик, вошедших в состав СССР после 1940 года.

Каждый раз Филби предупреждал нас по-разному. Иногда он сообщал имя агента, иногда докладывал когда и где будет заброшен к нам парашютист или парашютистка, чтобы мы могли устроить засаду. Шпионы засылались через Прибалтийские республики, Украину, Белоруссию и Турцию. Мы заранее знали о каждой операции, проводимой с воздуха, морем или сухопутно даже в горных и труднопроходимых местах.

Англичане имели привычку забрасывать агентов с воздуха в Прибалтику, где они имели хорошо подготовленные базы. Филби подробно сообщал о каждой операции в Литве и Эстонии; они обычно были связаны с доставкой оружия, а также инфильтрацией боевиков или связников через Швецию и Прибалтику. Мы знали, кто и когда прибудет, и нейтрализовывали этих шпионов. Большинство из них арестовывалось, некоторых, однако, приходилось уничтожать — ведь шла война. Чтобы не ставить под угрозу Филби, некоторым агентам разрешали какое-то время действовать под надзором. А других мы перевербовывали, превращая в агентов-двойников. Эти операции производились настолько тонко, что англичане не сомневались в успешной работе Филби. Предел желаний Центра — увидеть его на вершине иерархического древа британской разведки. Поэтому командирам погранохраны КГБ, состав которой подбирался очень тщательно, призванным перехватывать шпионов, засылаемых Кимом Филби, давались чрезвычайно точные и строгие приказы. Любой промах в их работе мог погубить все.

К концу 1946 года профессиональное будущее Филби не вызывало сомнений. Его наградили орденом Британской империи.

Стюарт Мензис собирался уходить в отставку. Он едва ли занимал выдающееся положение как оперативный разведчик, но в высшем обществе Лондона оставался весьма заметной фигурой. Ему нравились красивые женщины, приемы, он был большим другом короля. В общем, пользовался огромным влиянием. Мензис симпатизировал Киму Филби, о котором часто говорили как о возможном его преемнике. Но Роджер Холлис, бывший в то время заместителем начальника контрразведки, считал, что, хотя Филби и заманчивая кандидатура, у него не хватает практического опыта, он — больше теоретик. И как мне представляется, в этом был прав. Поэтому Кима обошли и направили в Турцию с тем, чтобы он осуществлял оттуда операции против Советского Союза. Несомненно, руководство секретной службы хотело, чтобы Филби поднабрал там практического опыта, прежде чем поставить его на этот высокий пост.

С 1944 по 1947 годы мое время и внимание были поглощены изучением материалов, присылаемых нашими кембриджскими агентами. Я регулярно беседовал с их связными, когда те приезжали в Москву. Постепенно кропотливая работа дала мне возможность как следует узнать этих людей.

С самого начала, будучи всего лишь учеником на службе в НКВД, я с интересом читал и запоминал все, что попадало мне в руки. Я познакомился с оперативными методами наших секретных служб и стал замечать и анализировать те ошибки, которые ими допускались.

В годы войны и сразу после ее окончания кадры НКВД были очень неоднородны. Это — и опытные бывшие дипломаты, и сотрудники высокого ранга из министерства иностранных дел, и старые чекисты, каким-то образом уцелевшие во время чистки. Последние работали в органах еще со времени Октябрьской революции и в 20-х годах боролись против «бандитов», как назывались тогда «враги народа». Возможно, они были высокопринципиальны, но не очень пригодны для работы в разведке: им не хватало специальной подготовки и общей культуры. Их самый серьезный недостаток — неумение излагать свои мысли в письменном виде. Они обладали определенным политическим чутьем и вообще были далеко неглупы, но когда доходило дело до того, чтобы изложить свои соображения на бумаге, — терялись. А наше начальство все время настаивало на предоставлении письменных справок.

В архивах КГБ всегда царил полный хаос. Когда я услышал, что западные журналисты из кожи вон лезут, чтобы попасть на Лубянку в поисках сенсационных документов, касающихся деятельности КГБ в периоде 1917 по 1950 годы, то только улыбнулся. В действительности там почти ничего нет, что представляло бы для них хоть малейший интерес.

Всякий, кто знает Россию, может воспринять это как парадокс, но бюрократия стала овладевать КГБ лишь годы спустя после окончания войны, а именно в 1948–1950 годах. Это совпало с периодом прихода в органы новых сотрудников, которые получили дипломы высшей школы и думали теперь только о своей собственной карьере. Примерно в это же время советская разведка начала приходить в упадок.

Четыре года я жил жизнью обыкновенного функционера. Атмосфера на Лубянке была довольно приемлемой, и наши отношения с начальством достаточно дружескими. В полдень мы все гурьбой спускались в столовую, садились вместе, без различия званий и рангов, за столики и обедали по карточкам. Говорили о войне, спорте, девушках, бытовых проблемах, но никогда — о работе.

Изредка выдавался свободный день, и мы выезжали за город. Зимой ходили на лыжах, летом гуляли в лесу или купались в речке, иногда ездили в дом отдыха. У нас имелись свои спортивные базы и дома культуры. В 1945 году я стал победителем в соревнованиях по конькам и лыжам Первого Управления.

Вне работы мы вели обыденный образ жизни, небогатый событиями, как и большинство советских граждан в то время. Я встречался с друзьями, главным образом своими сослуживцами, знакомился с девушками, которых встречал на работе. Некоторые сотрудники вызывали у меня антипатию. Особенно один из них — известный ученый, который отвечал за работу технической службы англо-американского отдела. Он страшно раздражал меня, потому что все время старался демонстрировать перед нами свою значимость.

До войны во время школьных каникул я несколько раз ездил в Судак, где влюбился в одну девушку. Мы часто писали друг другу, но когда началась война, наша переписка оборвалась. В 1944 году, вернувшись в Москву, я решил ее разыскать. Адрес нашел быстро. Оказалось, что она живет здесь в городе с матерью-учительницей. Одетый в форму НКВД с небесно-голубыми погонами, я отправился к ней. Но девушка приняла меня очень прохладно, несомненно из-за моей формы. О возобновлении нашего знакомства не могло быть и речи.

Дело в том, что к тому времени отношение народа к сотрудникам НКВД резко изменилось. Люди встречали нас все с большей и большей антипатией. Сначала я ходил по улицам в форме, не чувствуя необходимости скрывать своей принадлежности к этой организации. Не пытался держать этого в тайне и от своих гражданских друзей. Но вскоре ситуация изменилась, хотя вопреки распространенному мнению офицерам НКВД никогда не запрещалось иметь друзей в городе.

Один из них, очень умный молодой человек, сказал мне (это был уже 1945 год), что хочет уехать из Москвы. Его решение показалось мне довольно странным, потому что тогда практически все мечтали жить в столице. Он объяснил, что не может остаться в городе из-за своего еврейского происхождения.

— Ну и что из этого? — спросил я. — В НКВД полно евреев. Мой начальник Коген — еврей, и у него нет никаких проблем.

Мой друг только покачал головой и уехал жить в Днепропетровск.

Помимо собственной семьи меня никто особенно не интересовал. Я был поглощен работой. Филби и Маклин оставались звездами в глазах НКВД, другие агенты по сравнению с ними уже не имели прежнего значения, ведь война уже кончилась.

«Пауль», «Медхен», он же «Хикс», как тогда называли Гая Бёрджесса, тоже не давал важной для нас информации. Перед своим отъездом в Соединенные Штаты в октябре 1944 года «Генри» попросил его сделать все возможное, чтобы поступить на работу в министерство иностранных дел, так как с отъездом Маклина у нас там никого не осталось. Бёрджесс выполнил задание, но на это у него ушло около года. Вначале он устроился на работу в пресс-отдел, что не давало ему доступа к полезной информации. Он с трудом «подкармливал» Крешина, но тот не беспокоился, ибо хорошо знал Бёрджесса и был совершенно уверен, что тот сам не захочет оставаться на месте, где не сможет принести пользы.

И Крешин оказался прав. В 1946 году Бёрджесс стал личным секретарем Гектора Макнейла, второго лица в министерстве иностранных дел лейбористского правительства Клемента Эттли. Новая ключевая должность давала ему несметное количество информации. Теперь он имел доступ ко всей дипломатической корреспонденции Форин Оффис.

Бёрджесс и Крешин обычно встречались вне Лондона и лишь иногда в самом городе. Гай притаскивал с собой огромные папки. Документы фотографировались и незаметно возвращались в кабинет Гектора Макнейла. Наиболее интересные материалы мы сразу же отправляли в Москву.

Однажды после встречи с Бёрджессом чемодан Кретина неожиданно раскрылся и оттуда по всему полу бара рассыпались сверхсекретные документы и телеграммы министерства иностранных дел. Крешин, ругаясь как извозчик, бросился их собирать. Ему любезно помог один молодой англичанин. Никто не заметил ничего подозрительного, и Крешин благополучно пошел своей дорогой. Страшно подумать, какой разразился бы колоссальный политический и дипломатический скандал, если бы в Лондоне арестовали советского агента с полным чемоданом документов, украденных из министерства иностранных дел. Не надо забывать, что тогда шел первый год «холодной войны» с его истерическим накалом страстей.

Второй министр иностранных дел (назначенный лейбористами в помощь первому) Гектор Макнейл был человеком чрезвычайно умным и прямолинейным. К тому же он держался очень просто и никогда не подчеркивал своей значимости. Он превосходно ладил с Бёрджессом. Помимо больших достоинств, Гектор Макнейл имел и свои слабости, главным образом — лень. Вместо того, чтобы корпеть за письменным столом, он любил посещать рестораны, кино или театры. Гай сразу же подметил это и без единой жалобы взвалил на свои плечи всю работу Макнейла. Когда министра просили составить отчет или дать анализ целой подшивке документов, он поручал эту работу Бёрджессу. А Гай рад был услужить шефу. Все делалось оперативно. Макнейлу оставалось только поставить свою подпись и отправить документ в правительство или премьер-министру. В дальнейшем признательный босс проникся к Бёрджессу таким доверием, что поручил ему вести учет всем докладам и телеграммам, поступавшим с международных послевоенных конференций.

В апреле 1946 года Бёрджесс имел на руках все документы, подготовленные министерством для конференции министров иностранных дел большой четверки, которая должна была состояться в Париже. Вячеславу Молотову (СССР), Эрнесту Бевину (Англия), Джемсу Бернсу (США) и Жоржу Биду (Франция) предстояло решить судьбу бывших союзников нацистской Германии. Благодаря Бёрджессу, Молотов уже тогда знал, что предложение России установить четырехсторонний мандатный контроль над Руром и передать Югославии контроль над Триестом не имеет никаких шансов на успех.

Подобное случилось и в марте 1946 года на конференции в Москве. Молотов был информирован о том, что говорят за его спиной другие участники конференции. Знал, что американцы, которых представлял их новый государственный секретарь Джордж Маршалл, выскажутся против советских предложений в отношении будущего Германии. Они скорее вообще сорвут конференцию, — что позднее и произошло, — нежели согласятся с позицией Молотова.

Так что Бёрджесс продолжал помогать нам и в начале послевоенного периода.

А Энтони Блант взял совсем иной курс. Его связь с НКВД почти что оборвалась. Работа Бланта в английской контрразведке носила временный характер: его держали там только во время войны. В тот период секретные службы брали к себе всех необходимых им гражданских специалистов: инженеров, профессоров университетов, лиц интеллектуальных профессий. Не малое значение имело и другое соображение: правительство не хотело пустить цвет нации на пушечное мясо.

После победы эти люди вернулись на свои прежние рабочие места, а в секретной службе остались только профессионалы. Блант, как и многие другие, ушел из МИ-5 и стал хранителем картинной галереи короля, что его вполне устраивало. Эту должность учредил в 1625 году Чарльз I. Хранитель должен был обеспечить сохранность королевского собрания картин и давать монарху советы при покупке новых экспонатов. В то время Бланту было только тридцать шесть лет и такое престижное назначение стало венцом в его карьере ученого искусствоведа. Он посоветовался с Крешиным, который вскоре дал ему ответ, что МГБ не возражает против его ухода с активной работы в МИ-5.

Я думаю, что, соглашаясь на уход Бланта из М И-5, Москва имела свои особые соображения. В Центре знали, что Блант состоит в дружеских отношениях с Георгом VI. Они часто встречались, проводили много времени вместе, посещали картинные галереи, разговаривали об искусстве. Должно быть руководство сочло, что Блант, обеспечив себе прямой доступ в Букингемский дворец, получит новую ценную информацию.

Во всяком случае Крешин и Блант решили, что если Энтони узнает что-нибудь важное, то сразу же свяжется с нами прямо или через Бёрджесса.

Позднее это согласие МГБ на уход Бланта из М И-5 одинаково озадачило как английских журналистов, так и офицеров разведки. Питер Райт в своей книге «Охотник за шпионами» считает, что МГБ позволило Бланту уволиться из контрразведки только потому, что внедрило в МИ-5 другого агента. Райт довольно поспешно сделал вывод, что этот другой — Роджер Холлис. Не мне доказывать обратное, но я думаю, что тут Райт допустил ошибку. В 1987 г., когда была издана книга Райта, английская разведывательная служба провела тщательное расследование, но так и не подтвердила предположение Райта, который в свою очередь не нашел для этого никаких доказательств. Не очень-то это порядочно, бросить тень серьезного подозрения на коллегу без достаточно веского основания!

У МГБ, с моей точки зрения, имелась и другая очень важная причина согласиться на новое назначение Бланта, совершенно не связанное с надеждой на ценную информацию, основанную на его дружбе с королем. Дело в том, что Блант был не обычным агентом, а выдающимся ученым-искусствоведом, чьи труды становились известны всему миру. Такой специалист просто не мог работать в рамках контрразведки: это было бы нелепо и даже подозрительно. Если бы Блант остался в МИ-5 после войны, когда каждый знал, что он всей душой стремится к любимой работе, это вызвало бы лишь явное недоумение.

Тем более что во всех сообщениях, которые мы получали от «Генри», а потом от Кретина в 1945 году, говорилось, что Блант находится в состоянии крайнего нервного переутомления и рискует «расколоться». Нечего и говорить, что такая серьезная угроза висела над каждым человеком, занятым в разведке, а тем более над Блантом.

Во время войны он оказывал нам бесценную помощь. Без малейшего преувеличения могу сказать, что за годы своей работы Блант предоставил нам буквально тысячи документов. Он помог изменить весь ход войны, и, благодаря ему, была спасена жизнь десяткам тысяч советских солдат. Но бесконечно это продолжаться не могло.

Так что Центр оставил Энтони Бланта в покое. Мы больше не требовали от него услуг и дали ему возможность обратиться к мирным занятиям. В 1947 году, не снимая с него обязанности хранителя королевских картин, Бланта назначили директором чрезвычайно престижного Института Куртольда, специализирующегося на изучении истории искусств. Блант поделился с ним блеском своей мировой славы.

Джон Кэрнкросс («Карел») демобилизовался в 1945 году и вернулся на работу в министерство финансов. Связи с МГБ он не порвал, хотя его натянутые отношения с Миловзоровым — новым связным после отъезда «Крешина» — привели к тому, что мы стали получать от него все меньше и меньше материала.

В 1947 году начальство решило откомандировать меня в Лондон, чтобы на месте обрабатывать материал, поставляемый нашими английскими агентами. За истекшие четыре года я стал в нашем отделе главным экспертом по работе с агентами, которых в МГБ любовно называли «кембриджской пятеркой». Более того, я хорошо овладел стилем работы министерства иностранных дел и быстро переводил сотни депеш, ежемесячно доставляемых нам.

В то время у МГБ оставалось мало активных разведчиков за границей. Многие были расстреляны до войны во время сталинских чисток, а новых отправлять побаивались из-за участившихся случаев невозвращения на родину. Большинство оперативников работало в Москве, и те немногие, которые находились за рубежом, несли на себе такой непомерный груз, что иногда не выдерживали напряжения. Они все только и думали о том, как бы поскорее вернуться домой, хотя условия жизни в Советском Союзе особого блаженства не сулили. Это была чисто русская тоска по дому, и наше начальство хорошо это понимало. Следовало их возвращать, но нужно было и подыскивать замену.

На вопрос, согласен ли я работать в Лондоне, я сразу же ответил утвердительно. Коген сказал, что из-за возражения МИДа мне не дадут дипломатического прикрытия, и я официально буду работать шифровальщиком. Не больно-то престижно, но другого выхода не было: в то время отношения между МГБ и МИДом стали довольно-таки натянутыми. Если Центральный Комитет приказывал выдать кому-либо из наших сотрудников дипломатический паспорт, дипломаты распоряжение выполняли, нос явным неудовольствием. Надо, правда, сказать, что все это не относилось к нашему послу в Лондоне Георгию Николаевичу Зарубину. Отношения с ним у МГБ были отличными.

Мое руководство сумело решить большую часть проблем в связи с моей поездкой в Лондон, но не все складывалось просто. Во-первых, шифровальщику не положено было знать английского языка и следовательно мне надлежало скрывать свое знание от сотрудников посольства. Во-вторых, я не мог отправиться в город в одиночку, потому что шифровальщикам разрешалось ходить вместе по двое или по трое, чтобы приглядывать друг за другом. Кроме того, они представляли собой весьма соблазнительную добычу для английской разведки. И, наконец, в-третьих, им запрещалось контактировать с иностранцами, а это отнюдь не облегчало моей работы. Но я был молод, и все эти препятствия казались мне пустяками. Я решил для себя, что преодолею все трудности, как только попаду в Лондон.

Итак, я отправился в британскую столицу 29 июня 1947 года через Париж. Со мной поехали жена — Анна — и маленькая дочь. В порядке исключения мне разрешили выезд без других шифровальщиков.