на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить

реклама - advertisement





13

В июне 1982-го, через несколько дней после смерти Саймона, Клара приехала на похороны на Клинтон-стрит, семьдесят два. Прилетев ночным рейсом из Сан-Франциско, она стояла у ворот дома, и её била дрожь. Как так вышло, что она столько лет не виделась с родными? По пути наверх по длинной лестнице ей чуть не сделалось дурно. Но когда дверь открыла Варя, бросилась ей на шею — «Клара!» — и прильнула к ней всем своим худеньким телом, нескольких лет разлуки как не бывало. Они сёстры, и это главное, всё остальное неважно.

Дэниэлу исполнилось двадцать четыре. Он учился в Чикагском университете, готовился поступать в медицинскую школу, тренировался в спортзале. Когда он снял футболку, Клара вспыхнула, мельком увидев его бледную мускулистую грудь с двумя кустиками тёмных волос. Юношеские прыщи у него ещё не сошли, но подростковая серьёзность сменилась твёрдостью: шишковатый лоб, волевой подбородок, крупный орлиный нос. В нём проступили черты Опто, их деда.

По настоянию Герти хоронили Саймона по еврейскому обряду. Когда Клара была маленькой, Шауль разъяснял им еврейские законы спокойно и терпеливо, как Иосиф римлянам. Иудаизм — не суеверие, говорил он, а путь к праведной жизни; быть евреем — значит жить по закону, который принёс Моисей с горы Синай. Но Клару законы мало интересовали. В еврейской школе она любила истории — о Мириам-пророчице, чей чудодейственный колодец сопровождал евреев сорок лет во время их скитаний в пустыне; о Данииле, вышедшем невредимым из логова львов. Истории эти наводили на мысль, что человеку доступно всё. Зачем же тогда каждую неделю сидеть по шесть часов в подвале синагоги и зубрить Талмуд?

К тому же это был клуб для мальчиков. Когда Кларе было десять лет, двадцать тысяч женщин, оставив детей и пишущие машинки, вышли на Пятую авеню на демонстрацию за равноправие. Герти с губкой в руках смотрела репортаж по телевизору, и глаза её сияли, как две серебряные ложки, но, когда пришёл домой Шауль, она сразу же выключила старенький «Зенит». И всё-таки Кларину бат-мицву[34] праздновали не отдельно в шаббат, как совершеннолетие братьев, а во время пятничной вечерней службы, не столь торжественной, вместе с десятью другими девочками, и ни одной из них не позволили читать вслух отрывок из Торы или Хафтары[35]. В тот год Комитет по еврейским законам и нормам разрешил учитывать женщин в миньяне, однако вопрос, может ли женщина быть раввином, по их мнению, оставался спорным.

В тот день, когда она стояла рядом со своей поредевшей семьёй и слушала, как Герти читает на иврите Эль мале рахстим[36], что-то в ней перевернулось. Будто открылся шлюз и хлынула исполинская волна скорби — или облегчения? — стоило Кларе услышать знакомые с детства слова. Точного перевода она не помнила, но знала, что молитва соединяет мёртвых, Шауля и Саймона, с живыми — Кларой и Варей, Герти и Дэниэлом. Здесь, в молитве, никто не забыт. Здесь вся их семья вместе.


Спустя три месяца Клара вернулась в Нью-Йорк на Дни трепета[37]. Находиться рядом с людьми для неё было мукой, всё равно что тереть наждачной шкуркой ожог, и всё-таки она добыла денег на авиабилет: если на то пошло, лучше быть рядом с теми, кто тоже любил Саймона. Вначале друг с другом они обращались бережно, к середине недели, однако, от их мягкости не осталось и следа.

Дэниэл резал яблоки, яростно стуча ножом:

— Мне кажется, будто я его вовсе не знал.

Клара выронила ложку, которой черпала мёд:

— Почему? Потому что он был голубой? Так вот кто он для тебя — просто голубой, и всё?

У Клары заплетался язык, Варя глянула на неё брезгливо. В тот вечер Клара отлила водки в пластиковую бутылку и спрятала в корзине под раковиной, среди старых шампуней и гелей для душа.

— Тише, — одёрнула Варя. Герти была в постели — лежала целыми днями, вставала только на молитву.

— Нет, — сказал Дэниэл, обращаясь к Кларе, — потому что он нас вычеркнул из жизни. Ни черта нам не рассказывал! Знаешь, Клара, сколько раз мы ему звонили? Сколько раз оставляли сообщения на автоответчике — умоляли поговорить с нами, спрашивали, почему он сбежал? А ты его покрывала, хранила его тайны, даже не позвонила нам, — голос его сорвался, — даже не позвонила, когда он заболел!

— Я не имела права, — возразила Клара, но вышло неубедительно, потому что её непрестанно жгло чувство вины.

Теперь она понимала, что отъезд Саймона, словно бомба, разорвал в клочки их семью, — именно он, а не смерть Шауля. Варю и Дэниэла отгородила обида, Герти — страдание. И не подговори Клара Саймона на побег, может, он был бы сейчас жив? Это она верила в предсказания, это она сбила Саймона с пути, вынудила переменить курс. И сколько бы она ни вспоминала его слова, сказанные в больнице, — как он сжимал ей руку, благодарил её — всё равно её терзала мысль, что всё сложилось бы по-другому, если бы они уехали в Бостон, или в Чикаго, или в Филадельфию, если бы она держала свои дурацкие убеждения при себе.

— Я не хотела его предавать, — прошептала Клара.

— Вот как? А нас предать было можно? — Дэниэл указал взглядом на Варю: — Ви всю свою жизнь отложила на потом. Думаешь, ей хорошо здесь? В двадцать пять лет жить с мамой?

— Сдаётся мне, это её устраивает. Всё-таки она перестраховщица. Мне кажется иногда, — продолжала она, обращаясь к Варе, — что тебе так спокойней.

— Да пошла ты! — вспылила Варя. — Ты не представляешь, как мне дались эти четыре года. Ты не понимаешь, что такое ответственность, чувство долга. И возможно, не поймёшь никогда.

Если Дэниэл раздался в плечах, то Варя, напротив, словно скукожилась. Уйдя из аспирантуры, она переехала к Герти и устроилась секретарём в фармацевтическую компанию. Однажды вечером Клара застала Варю у постели матери. Герти обнимала её, а Варя рыдала, плечи её вздрагивали. Клара смущённо попятилась. Материнская ласка и поддержка достаются Варе — она заслужила.


Дни трепета Герти провела в тумане отчаяния. После смерти Шауля она сказала себе: второго раза я не выдержу. Не под силу ей снова отвечать за последствия любви — и она оттолкнула от себя Саймона, не дожидаясь, пока он сам порвёт с ней окончательно. «Можешь не возвращаться».

Он не вернулся. И не вернётся уже никогда.

— Три книги открываются на небесах в Рош а-Шана, — вещал рабби Хаим в первую ночь Дней трепета. — Книга законченных грешников, книга совершенных праведников и книга «средних». Нечестивцев записывают в книгу смерти, праведников — в книгу жизни, а судьба «средних» решается лишь в Йом-Кипур, и, что греха таить, — добавляет он, и слушатели улыбаются, — «средние» — это большинство из нас.

Герти не могла заставить себя улыбнуться. Она знала, что грешна. Молись, не молись, ничего не изменишь. «Всё равно надо стараться», — убеждал её рабби Хаим, когда она зашла поговорить с ним наедине. Глаза смотрят ласково сквозь очки, мягкая борода. Герти вспомнила его семью — молчаливую покорную жену, трёх крепких сыновей — и на миг возненавидела его.

Ненависть — тоже грех.

Рабби Хаим положил ей руку на плечо:

— Никто из нас не свободен от греха, Герти. Но Бог никого не оставляет.

Так где же он, Бог? После смерти Шауля Герти с новой силой уверовала в Третий Храм, предалась вере горячо, влюблённо, даже на курсы иврита записалась. Слёз она пролила столько, что самому Гудзону впору выйти из берегов, — но где же перемены, где прощение? Бог оставался недосягаем, как солнце.

На Йом-Кипур Герти приснилась Греция. В Греции она не была никогда, знала её лишь по журнальным фотографиям в приёмной у зубного врача. Снилось ей, будто она стоит на обрыве, а в руках два глиняных горшка. В одном — прах мужа, в другом — сына. Вдали синеют купола храмов, на склонах гор белеют домики, словно призрачный рай. Развеяв над морем пепел, она ощутила безоглядную свободу — безмерное одиночество, такое пьянящее, что тянуло броситься вниз, в пучину.

Проснулась она с чувством омерзения: как же она не похоронила Саймона и Шауля по еврейскому обычаю? И эта тяга к воде, и жалость к себе — до чего отвратительно!

Ночная рубашка пропотела насквозь. Герти завернулась в розовый халат и встала на колени у изножья кровати.

— Ах, Саймон! Прости меня, — шептала она; колени дрожали. За окном светало, и Герти оплакивала солнце, оплакивала все восходы, которых Саймон, свет души ее, уже не увидит. — Прости меня, Саймон. Это всё я, я виновата. Прости меня, сыночек.

Легче ей не стало и уже не станет никогда. Но косые лучи солнца пробивались в окно спальни, пригревали спину На Ривингтон-стрит сигналили такси, оживали магазины.

Герти, пошатываясь, зашла в гостиную, где уснули дети — для неё они всегда будут детьми. Клара свернулась клубочком на диване рядом с Варей, Дэниэл прикорнул в любимом кресле Шауля, свесив с подлокотника длинные ноги. Вернувшись в спальню, Герти застелила постель, а подушку Шауля взбивала, пока та не стала мягкой как пух. Надела тёмное шерстяное платье, телесного цвета чулки, чёрные туфли на высоком каблуке — в них она всегда ходила на работу. Припудрила лицо, накрутила волосы на горячие бигуди. Когда она зашла на кухню, Варя уже готовила кофе.

Варя изумлённо вскинула глаза:

— Мама!

— Сегодня вторник, — сказала Герти хриплым голосом, будто заржавевшим от долгого молчания. — Пора на работу.

Контора: звяканье ключей, гул кондиционера. В 1982-м у Герти уже был компьютер, чудесный серый исполин, послушный её воле.

— Ладно, — проговорила с запинкой Варя. — Хорошо. Отправим тебя на работу.


Через четыре месяца, в январе 1983-го, Клара увидела Эдди О’Донохью в зале ночного клуба в Хайт-Эшбери. Когда она забиралась под потолок перед «Хваткой жизни», его обращённое вверх лицо таяло внизу, блестел при свете прожекторов нагрудный знак. Клара не сразу признала в нём полицейского, что угрожал когда-то Саймону, а когда догадалась, её бросило в пот. Она споткнулась, когда приземлялась, и с неловким поклоном ушла со сцены. Ей припомнилось, сколько раз она запускала руку в чужой карман и прихватывала двадцатку-другую, а иногда и больше, если была в том нужда. Неужто он её выследил? Мстит ей за скандал на крыльце полицейского участка?

Нет. Полная ерунда. Она была осторожна, когда обчищала карманы, подмечала зорким взглядом любую мелочь.

Спустя месяц она увидела Эдди снова, на представлении в Норт-Бич. На сей раз он был в штатском: белый свитер, джинсы. Пришлось ей собрать всю волю, чтобы не сбиться во время трюка с чашей, не замечать его скрещённых рук и натянутой улыбки, — и ту же улыбку она увидела снова в ночном клубе на Валенсиа-стрит. В тот раз она чуть не выронила стальные кольца, а после выступления решительно направилась к Эдди, сидевшему у стойки на круглом кожаном табурете.

— Что вы себе позволяете?

— То есть как? — опешил он, хлопая глазами.

— Да, вы не ослышались. — Клара уселась на соседний табурет, тот скрипнул. — Я вас вижу в зале третий раз подряд. Что происходит?

Эдди нахмурился:

— Я видел в газете фотографию вашего брата.

— Пошли вы нахер! — выругалась Клара, и на душе сразу полегчало, как от глотка виски, выжигавшего заразу, и она повторила: — Нахер! Ничего вы не знаете о моём брате!

Эдди передёрнуло. Он повзрослел со дня их первой встречи на крыльце участка на Мишен-стрит. Морщины под глазами, подбородок в рыжей щетине, светлые волосы всклокочены, будто только что встал с постели.

— Ваш брат был почти ребёнок. Слишком сурово я с ним обошёлся. — Эдди заглянул ей в глаза: — Я хочу извиниться.

Клара остолбенела. Такого она не ожидала и всё же простить не могла. Схватив в охапку плащ и рюкзак, она вылетела из бара, пока её не заметил хозяин, скользкий тип, который всегда искал случая пропустить с ней стаканчик на сон грядущий. На улице холод пробрал её до костей; из соседнего «Валенсия Тул-энд-Дай» выходили хардкорные панки. У Клары защипало глаза. Уму непостижимо, что Саймон умер, а Эдди жив — вот он, тут как тут, трусит за ней следом с решимостью во взгляде.

— Клара, — окликнул он, — я должен вам кое-что сказать.

— Да, поняла, прощения попросить. Спасибо. Я вам отпускаю.

— Нет, другое. О вашем выступлении. Оно меня будто другим человеком сделало.

— Другим человеком? — Клара фыркнула. — Ах, как трогательно! Платье моё понравилось, да? Или как я задом кручу под потолком?

Эдди поморщился:

— Это грубо.

— Зато честно. Думаете, я не знаю, зачем мужчины приходят на меня полюбоваться? Думаете, не понимаю, что вы во мне нашли?

— Ничего подобного. Боюсь, не понимаете. — Эдди был уязвлён, но смотрел Кларе в глаза с упорством, удивившим её.

— Ну хорошо. Итак, что вы во мне нашли?

Эдди открыл было рот, и тут из дверей клуба высыпала кучка панков и остановилась покурить возле витрины закрытого магазина. Бритые затылки, пёстро раскрашенные ирокезы, кожаные пояса с цепями. Эдди, выглядевший рядом с ними до боли заурядным, неловко замолчал. В прежние времена Кларе стало бы его жаль — да и любого на его месте, — но теперь запас сострадания в её душе иссяк. Развернувшись, она поспешила в сторону Двадцатой улицы.

— В детстве, — заговорил Эдди, следуя за ней по пятам, — я с ума сходил по комиксам — «Флэш», «Капитан Атом» и всё такое. Гляну на небо — вижу Зелёный Фонарь. Замечу вдалеке костёр — и думаю: Джонни Блейз. Представлял, что у меня часы Джимми Олсена. Да чёрт подери, я самого себя воображал Джимми Олсеном! «Галлюцинации, — говорил отец, — не иначе». Но нет. Это были мечты.

Клара, поёжившись, запахнула плащ и обхватила себя за плечи, но остановилась, глядя перед собой. Эдди, нагнав её, посмотрел ей в лицо и продолжал:

— Нос моим папашей не поспоришь, он у меня ирландский католик старой закваски, профсоюзный активист, член Древнего ордена ибернийцев. Как пойдёт орать: «Галлюцинации, и точка! И больше о них не заикайся!» «Ладно», — отвечал я. И молчал в тряпочку. Вступил в Братство Пресвятого Сердца, пошёл служить в полицию — и по-прежнему мечтал стать как те ребята из комиксов. Героем, понимаете? Но куда мне до них! Я же обычный человек. Нет, хуже, легавый. Я ненавидел малолеток, геев, хипарей — тех, кому в жизни всё легче давалось, чем мне. Таких, как ваш брат.

Клара плакала. Она могла разрыдаться из-за любого пустяка. Скоро год, как она, лёжа на больничной койке рядом с Саймоном, услышала его последний вздох.

— Я был не прав, — продолжал Эдди. — Когда я смотрел, как вы достаёте карты или стальные колечки из ниоткуда, то вспоминал комиксы. Выходит, можно превзойти себя, стать чем-то большим, чем был. Вы, можно сказать, подарили мне веру. И я решил, что, пожалуй, я ещё не совсем пропащий человек.

На несколько мгновений у Клары отнялся язык. Наконец-то, неведомо для себя, она всё-таки заставила кого-то поверить в чудо. Вселила в Эдди надежду.

— Вы же не издеваетесь надо мной, а? — спросила она.

Эдди улыбнулся простодушно, по-детски, и Клара ещё сильней зарыдала.

— С чего бы? — ответил он и, держа руки в карманах, наклонился и поцеловал её.

Клара потрясённо застыла. Её целовали множество раз, но лишь сейчас она ощутила, сколько сокровенного в поцелуе. После смерти Саймона она сторонилась людей, даже с Робертом почти не виделась, так ей было больно. А сейчас внутри будто захлопала крыльями стая, устремилась навстречу Эдди в отчаянном порыве. Но когда он отстранился с улыбкой, полной изумления и восторга, Кларино отчаяние сменилось вдруг ненавистью. Что подумал бы о ней Саймон?

— Нет, — тихо сказала Клара.

Рука Эдди возникла у нее на загривке, он привлёк её к себе, то ли не услышав, то ли сделав вид, что не слышит, и Клара стерпела ещё один поцелуй. В такие минуты можно притвориться другой, внушить себе, что целуешь мужчину потому, что он тебе нравится, а не чтобы забыть о пропасти, над которой висишь, цепляясь из последних сил.

— Нет, — повторила Клара, но Эдди всё не отпускал её, и она толкнула его в грудь. Он со стоном покачнулся. По Валенсиа-стрит катил двадцать шестой автобус, выпуская облако дыма, и Клара бросилась его догонять. Когда дым рассеялся, Эдди стоял один под фонарём, а Клары и след простыл.


Той осенью, накануне Дней трепета, Клара в третий раз вернулась в Нью-Йорк. Клара и Варя резали яблоки для кугеля, Герти варила лапшу, а Дэниэл рассказывал о своей жизни в Чикаго. Варя — ей было двадцать семь — наконец переехала в отдельную квартиру. Она поступила в аспирантуру Нью-Йоркского университета — изучала молекулярную биологию, занималась экспрессией генов: под руководством приглашённого профессора удаляла мутантные гены у быстрорастущих организмов — бактерий и дрожжевых грибков, червей и дрозофил, чтобы выяснить, снижается ли при этом вероятность болезней. Когда-нибудь, надеялась она, то же самое станет доступно и для людей.

В ту ночь Клара легла в постель, взяв с собой Зою. У той к старости пропала всякая охота ходить, и её всюду носили, как королеву. Устроившись с кошкой на животе, Клара пристала к лежавшей напротив Варе с расспросами о работе. Варины рассказы вселяли в неё надежду: ослепительная игра генов, бессчётные переменные, с помощью которых можно влиять на цвет волос, склонность к болезням, даже на продолжительность жизни. С родными она была близка как никогда — все будто смягчились, даже Герти. Когда Герти предложила перед Йом-Кипуром провести капарот, обряд, когда вертят над головой живую курицу и читают отрывок из Махзора[38], — «Сыны человеческие, обитающие во мраке и тени смертной, — произнесла нараспев Герти, — скованные оковами нищеты и железа», — Клара так и прыснула со смеху, забрызгав Дэниэлу рубашку харосетом[39].

— В жизни ничего не слыхала тоскливей! — сказала она.

— А курица? Тебе её не жалко, бедняжку? — спросил Дэниэл, двумя пальцами соскребая с рубашки яблочное пятно.

Возмущение Герти разом испарилось, и она вдруг тоже прыснула. «Чудо!» — подумала Клара. Она уже забыла, когда в последний раз слышала мамин смех.

И всё же Клара не в силах была никому объяснить, что означало для неё потерять Саймона. Вместе с братом она потеряла и себя, часть души, которую знал только он. Вместе с ним ушла и часть прошлого, целые куски жизни, чьим единственным свидетелем был Саймон. Как она в восемь лет научилась первому фокусу с монетами — доставала у него из ушей мелочь, а Саймон хихикал. Ночи, когда они спускались по пожарной лестнице и убегали на танцы в душные, переполненные клубы Ист-Виллидж, и там он, не стесняясь её, заглядывался на парней. Как загорелись у него глаза, когда она предложила поехать в Сан-Франциско, — будто ему преподнесли небывалый, драгоценный дар. И даже перед концом, когда они ругались из-за Адриана, он оставался её братишкой, самым дорогим на свете человеком. Ускользавшим от неё.

Лёжа с закрытыми глазами на своей детской кровати на Клинтон-стрит, семьдесят два, Клара пыталась ощутить его присутствие. Сто тридцать пять лет назад сёстры Фокс услышали стук в спальне у себя дома в Хайдсвилле. Хмурым ветреным сентябрьским днём 1982-го постучал Саймон.

Нет, это не половица скрипнула и не дверь. Низкий, звучный щелчок исходил из самого нутра старого дома номер семьдесят два на Клинтон-стрит, точно он хрустел костями.

Клара вмиг открыла глаза. Стук сердца гулко отдавался в ушах.

— Саймон? — спросила она несмело.

И затаила дыхание. Тишина.

Клара тряхнула головой. Не пора ли спуститься на землю?

К двадцать первому июня 1986-го, четвёртой годовщине смерти Саймона, стук почти забылся. Прошлые годовщины она проводила в барах — пила водку не разбавляя, покуда не забывала, что сегодня за день, — однако в тот год, пересилив себя, сварила кофе, надела вишнёвые ботинки и пешком отправилась в Кастро. Удивительное дело: многие гей-клубы закрылись вместе с банями, а «Пурпур» по-прежнему на месте, даже стены перекрасили! Жаль, не расскажешь Саймону или Роберту! Роберту «Пурпур» никогда не нравился, но Клара знала: сейчас он был бы рад, что клуб выстоял.

Роберт. Раньше они виделись время от времени в центре города. В 1985-м, когда президент Рейган отказывался признать существование СПИДа, двое больных в знак протеста приковали себя цепями к зданию на площади ООН. Клара и Роберт приносили еду и номера газеты «Бэй Эриа Репортер» пикетчикам, которых становилось больше день ото дня. Они даже ночевали на улице, если Роберт чувствовал себя сносно. Клара упросила медсестру, которая ухаживала за Саймоном, включить Роберта в программу испытаний сурамина, и его вписали последним. Но от лекарства ему стало плохо, так плохо, что не было сил танцевать, и через пару дней он забросил лечение. Клара явилась к нему домой на Эврика-стрит, где он жил теперь один, и стала барабанить в дверь.

— Это твой долг перед Саймоном! — кричала она. — Нельзя бросать!

В августе они уже не разговаривали друг с другом. К началу октября все участники испытаний умерли.

Когда Клара узнала об этом из газеты, она почувствовала, будто плавится от жаркого огня и вот-вот утечёт, просочившись сквозь щели в паркете. Кинулась звонить Роберту, но у него был отключён телефон. Когда она пришла в академию, Фаузи сказал ей, что Роберт уехал домой, в Лос-Анджелес. «Просто взял и уехал». С тех пор прошло семь месяцев. Кларе так и не удалось его найти.

Клара подобрала с земли огненно-рыжую настурцию и продела в ручку двери «Пурпура». В тот вечер она приготовила мясной рулет по рецепту Герти, любимое блюдо Саймона, а потом разделась и нырнула в ванну. Волосы змеились под водой, как у горгоны Медузы. Из подъезда слышались голоса, приглушённые шаги. И вдруг — щелчок! Как тогда, в Нью-Йорке.

Клара выскочила из воды, обдав брызгами пол.

— Если это ты, — сказала она, — если ты настоящий, стукни ещё раз.

Снова щелчок, звонкий, как удар бейсбольной битой по мячу.

— Боже… — Клару затрясло, слёзы дождём застучали по воде. — Саймон.


предыдущая глава | Бессмертники | cледующая глава