Глава 8

Главной нашей заботой в те годы было подготовить Мордреда к управлению страной. Королем его провозгласили еще в младенчестве, но Артур решил провести церемонию повторно, как только Мордред достигнет совершеннолетия. Думаю, Артур надеялся, что торжественный ритуал магическим образом наделит мальчика мудростью и ответственностью – другими средствами его было не исправить. Мы пытались, видят боги, мы пытались, а Мордред оставался все таким же злым, мстительным и неуправляемым. Не испытывая к нему любви, Артур сознательно закрывал глаза на главные недостатки своевольного юнца, ибо свято верил в божественность королевской власти. Близилось время, когда Артуру предстояло узнать и принять горькую правду о Мордреде, но в ту пору на все сомнения, которые высказывались в совете, он отвечал одно. Да, Мордред не сахар, однако все мы видели, как из несносных сорванцов вырастают достойные мужи; торжественное вступление на престол и ответственность, налагаемая властью, наверняка заставят мальчика взяться за ум. "Я сам не был образцовым ребенком, – любил говорить Артур, – а с годами вроде бы образумился. Верьте в него, – и с улыбкой добавлял: – К тому же Мордредом будет руководить мудрый и опытный совет". На наши возражения: "Он назначит собственный" – Артур только отмахивался. Все, беспечно заверял он, будет хорошо.

Гвиневера, в отличие от мужа, не тешила себя обольщениями. Более того, в годы после клятвы Круглого стола мысли о дальнейшей судьбе Мордреда занимали ее чуть ли не постоянно. Как женщина, она не могла присутствовать на совете, но, подозреваю, когда заседания проходили в Дурноварии, подслушивала из-за портьеры. По большей части наши разговоры должны были утомлять Гвиневеру: мы часами спорили, укладывать ли новые камни для брода или потратиться на постройку моста, берет ли некий магистрат взятки или кому поручить опеку над осиротевшим наследником или наследницей. Такие вопросы отнимали почти все наше время и наверняка казались Гвиневере ужасно скучными, однако воображаю, с каким интересом она ловила все, что говорили о Мордреде.

Гвиневера почти его не знала, но люто ненавидела за то, что король он, а не Артур, и всячески старалась склонить на свою сторону членов королевского совета. Даже меня обхаживала – видимо, подозревала, что я тайно с ней согласен. Как-то после заседания она взяла меня под руку и повела по сводчатой галерее. Чума только-только отступила, и повсюду жгли целебные травы, чтобы не допустить ее возвращения. Может быть, голова у меня закружилась от густого дыма курений, но скорее все-таки от близости Гвиневеры. Она сильно умащалась ароматами, рыжие волосы были пышны и непокорны, тело – упруго и статно, идеально очерченное лицо горело решимостью. Я выразил ей соболезнования в связи со смертью отца.

– Бедный папа, – сказала она. – Он всегда мечтал об одном – вернуться в Хенис Вирен.

Гвиневера замолчала, и я подумал, что она, наверное, упрекает Артура за нежелание воевать с Диурнахом. Вряд ли ей хотелось уехать на дикое побережье Хенис Вирена, но старик Леодеган до последнего часа грезил о возвращении наследственных земель.

– Ты никогда не рассказывал мне о путешествии в Хенис Вирен, – упрекнула меня Гвиневера. – Говорят, ты видел Диурнаха?

– И надеюсь никогда больше его не увидеть, госпожа, – отвечал я.

Она пожала плечами.

– Порою королю полезно слыть жестоким.

Она принялась расспрашивать меня о Хенис Вирене, но я чувствовал, что ответы мои ее не занимают, особенно когда разговор перешел на Кайнвин.

– Спасибо, хорошо, – отвечал я на вопрос о здоровье моей супруги.

– И снова беременна? – полюбопытствовала Гвиневера.

– Мы так полагаем, госпожа.

– Вы времени даром не теряете, – с легкой иронией проговорила она. Ее неприязнь к Кайнвин с годами прошла, хотя подругами они не стали. Гвиневера сорвала лист с лаврового дерева, росшего в римской урне, украшенной обнаженными нимфами, и растерла в пальцах. – А что наш король?

– Доставляет неприятности, госпожа.

– Годится ли он в короли?

Вопрос был вполне в духе Гвиневеры – прямой и жесткий.

– Он рожден для трона, госпожа, – отвечал я, – и мы ему присягнули.

Она презрительно хохотнула. Сандалии, подвязанные золотым шнуром, хлопали по плитам двора, золотая, украшенная жемчугом цепь позвякивала на шее.

– Много лет назад, – заметила Гвиневера, – мы с тобой об этом говорили, и ты сказал, что во всей Думнонии никто больше Артура не годится в короли.

– Да, сказал.

– А теперь считаешь, что Мордред – лучше?

– Нет, госпожа.

– И что?

Она повернулась и посмотрела на меня. Мало кто из женщин мог смотреть мне прямо в глаза. Гвиневера могла.

– И что? – снова спросила она.

– Я принес клятву, госпожа, как и твой муж.

– Клятвы! – зло повторила Гвиневера, выпуская мою руку. – Артур поклялся убить Эллу, а тот все еще жив. Поклялся освободить Хенис Вирен, а там по-прежнему правит Диурнах. Клятвы! Вы прячетесь за клятвами, как нерадивые слуги – за своей глупостью, и забываете о них, едва они становятся неудобными. Думаешь, о клятве Утеру невозможно забыть?

– Я клялся принцу Артуру, – отвечал я, как всегда в присутствии Гвиневеры старательно называя Артура принцем. – Ты хочешь, чтобы я забыл эту клятву?

– Я хочу, чтобы ты его вразумил. Тебя он послушает.

– Он слушает тебя, госпожа.

– В том, что касается Мордреда – нет, – отвечала Гвиневера. – Во всем остальном, возможно, но только не в этом. – Она поежилась, возможно, вспомнив, как вынуждена была обнять Мордреда в Морском дворце, потом сердито смяла и бросила на пол лавровый лист. Я знал, что через несколько минут служанка незаметно его подметет. В Зимнем дворце Дурноварии всегда царила безупречная чистота, не то что у нас в Линдинисе, где слуги не успевали убирать за оравой детей, а в крыле Мордреда и вовсе был настоящий хлев.

– Артур, – устало проворила Гвиневера, – старший сын Утера. Он и должен быть королем.

Я мысленно согласился. Впрочем, все мы поклялись возвести на трон Мордреда, и при Лугг Вейле много храбрецов полегло во исполнение этой клятвы. Временами, да простят меня боги, я желал Мордреду смерти, ставшей бы для всех нас избавлением, но, если не считать увечной ноги и мрачных знамений при рождении, он обладал завидным здоровьем.

– Помню, госпожа, – осторожно произнес я, глядя в зеленые глаза Гвиневеры, – много лет назад ты провела меня в эту дверь... – я указал на низкую арку, – и показала мне храм Изиды.

– Ну да. А что? – резко отвечала Гвиневера, быть может, жалея о своей тогдашней откровенности. В тот далекий день она пыталась заручиться моей поддержкой в том же самом вопросе, что и сегодня: хотела устранить Мордреда, чтобы королем стал Артур.

– Ты показала мне трон Изиды, – сказал я, из предосторожности не упомянув, что видел его снова в Морском дворце, – и объяснила, что богиня Изида решает, кому из людей сидеть на троне королевства. Я не путаю?

– Да, это тоже в ее власти, – беспечно отвечала Гвиневера.

– Так молись ей, госпожа, – сказал я.

– Думаешь, я не молюсь? Думаешь, не прожужжала ей все уши своими молитвами? Я хочу, чтобы королем был Артур, а после него – Гвидр, но человека нельзя силком усадить на трон. Изида не сможет помочь Артуру, пока он сам не захочет взять власть.

Мне такое возражение показалось неубедительным. Если Изида не может переубедить Артура, то куда уж нам, смертным? Мы частенько пытались его урезонить, а он просто обрывал разговор, как Гвиневера в тот день, когда поняла, что я не стану ее поддерживать.

Я хотел, чтобы Артур стал королем, но за все эти годы только раз сумел вызвать его на серьезную беседу, и то лишь через пять лет после клятвы Круглого стола. На следующее лето Мордреда должны были провозгласить королем, и недовольный шепот давно перерос в крики возмущения. Только христиане ратовали за Мордреда, и то без особого пыла. Они знали, что его мать была христианкой и что ребенка крестили в младенчестве, поэтому надеялись на его поддержку. Вся остальная Думнония видела в Артуре единственного своего избавителя, но тот ничего не желал слышать. То было лето четыреста девяносто пятое от рождения Христа – жаркое и солнечное. Артур находился на вершине власти, Мерлин грелся у нас в саду, три мои дочери поминутно требовали от него сказок, Кайнвин радовалась, глядя, как они подрастают, Гвиневера гордилась Морским дворцом с его аркадами, галереями и темным подземным храмом, Ланселот вроде бы удовольствовался новым приморским королевством, саксы воевали друг с другом, и в Думнонии царил мир. И еще, как я помню, то было лето большой скорби.

Лето Тристана и Изольды.