Глава двадцатая
День летнего солнцестояния
Стояла середина лета, как, впрочем, и сейчас, когда я пишу эти строки. Самое чудесное время в году.
Время, когда Синтраму, злобному и коварному заводчику из Форса, всегда было не по себе. Его бесило триумфальное шествие света, постепенно, но уверенно пересиливающего тьму. Его бесил роскошный зеленый наряд деревьев, бесил укрывший луга разноцветный ковер.
Вся природа купалась в красоте. Даже проселок, обычно серый и пыльный, постелил по обочинам желто-лиловые дорожки купыря и лядвенца.
И когда настал день летнего солнцестояния во всем его великолепии, когда поплыл над долиной перезвон церковных колоколов в Брубю, Синтрам не выдержал. Ему казалось, что не только Бог забыл его, но и люди набрались нахальства и даже не вспоминали о его существовании.
Он решил поехать в церковь. Только представьте себе – Синтрам решил поехать в церковь! Ничего, они вспомнят Синтрама. Синтрама, предпочитающего ночь без рассвета, смерть без воскресения, зиму без весны.
Надел волчью шубу, меховые варежки, запряг Рыжего не в двуколку, а в сани, велел привязать к сверкающей, изукрашенной медными застежками сбруе зимние бубенцы. Словом, собрался так, будто на улице было не лето, а тридцатиградусная стужа. Сел в сани и погнал в Бру. Он воображал, что полозья саней скрипят из-за мороза, а белая пена на спине Рыжего вовсе не пена, а иней. Он не чувствовал жары, потому что от него самого исходил холод, как от солнца исходит тепло.
Он катил по широкой степи, что лежит к северу от Бру. Ему попадались села, поля, засеянные рожью, над которыми, неподвижно повиснув в небе, заливались жаворонки. Никогда и нигде не видела я столько жаворонков, как в этих местах. И мне до сих пор кажется странным: неужели он не слышал, как поют сотни этих первоклассных певцов? Как можно остаться глухим к пению жаворонков?
Впрочем, не только жаворонки, многое вывело бы его из себя, если бы он внимательно посмотрел вокруг. Он бы увидел березки у дверей чуть не каждой хижины, березки, приветствующие хозяев легким поклоном. А если бы он, не дай бог, заглядывал в окна, везде увидел бы украшенные полевыми цветами и зелеными ветками стены и потолки. Любая девчонка-нищенка несла ветку сирени, а крестьянки, все до одной, шли в церковь с букетиками полевых цветов, завернутых в белые платочки.
Майские шесты[29] с гирляндами уже слегка увядших цветов стояли чуть не в каждом дворе, а трава вокруг была изрядно утоптана – веселье и танцы продолжались всю ночь.
На озере готовили плоты. Плотогоны тоже никуда не торопились, подняли маленькие белые паруса – больше для красоты, потому что ветра и в помине не было, а мачты украсили венками из цветов.
На зов колокола отовсюду шли прихожане. Особенно хороши были женщины в светлых домотканых платьях, специально сшитых к этому дню. Но и мужчины не отставали, все были одеты нарядно и празднично.
И люди не уставали радоваться теплу, покою, отдыху от постоянной тяжелой работы, обилию уже начинавшей краснеть земляники на обочинах. Они смотрели на безоблачное небо, прислушивались к пению жаворонков и говорили друг другу:
– Ясное дело, Бог позаботился. Такой денек от Бога, от кого же еще.
И тут появился Синтрам. Ругаясь черными словами, с нахмуренными бровями и гневно сморщенным под меховой шапкой лбом, нахлестывал он измученного коня. Мерзко, как нож по стеклу, скрипел под полозьями саней песок, а пронзительный звон бубенцов заглушал церковные колокола.
Вздрогнули прихожане, будто привиделось им само воплощенное зло. Даже в ясный день летнего праздника не дано им забыть про зимнюю стужу, даже в просветленные души вкрадывается ненависть и зависть. И нет от них спасения. Как же горька наша доля, доля странников, вечно бредущих по земле и не ведающих, что ждет нас за ближайшим поворотом…
Прихожане замерли в недобром предчувствии – и те, кто укрылся от солнца в тени церкви, и те, кто сидел на ограде погоста в ожидании службы. Только что сердца их были полны умилением и благодарностью Господу за то, что Он одарил их счастьем шагать по земным тропам и радоваться ласковому летнему празднику. Но сейчас, когда они увидели Синтрама, всем стало не по себе, в души закрались недобрые предчувствия.
Синтрам вошел в церковь, сел и швырнул свои рукавицы на стул так, что скребущий звук вшитых в них волчьих когтей услышали все, кто был в церкви. Этот скребущий звук, Синтрам в волчьей шубе в теплый летний день – все было так страшно и неожиданно, что несколько женщин в первых рядах упали в обморок, и их пришлось выносить на воздух и откачивать.
Но никто не решался выгнать Синтрама. Он нарушил теплую молитву, с которой люди обращались к Господу, он испортил миг духовного просветления и очищения, и все же никто не решался его выгнать, такой страх наводил на всех Синтрам.
Старый прост пытался говорить что-то о лете, о торжестве света и добра, но где там! Никто его не слушал, прихожане не могли отвести глаз от Синтрама и невольно вспоминали всё зло, что видели они в жизни, вспоминали морозы, в которые не согреешься. Вспоминали и повторяли про себя: не к добру он приехал. Не к добру.
А когда служба закончилась, злодей, опередив всех, взбежал на самую вершину холма над церковью. Посмотрел на пролив, на усадьбу пастора. Потом перевел взгляд на юг, где в синеватой дымке виднелись два мыса; отсюда казалось, что они сходятся и там озеро и кончается. И на север посмотрел он, далеко на север, туда, где высится мрачная гора Гурлита, туда, где озеро берет свое начало. Посмотрел, задыхаясь от ярости, на запад, на восток и погрозил кулаком. И все поняли, что если б он мог, если бы он, как древние асы, владел искусством метать молнии, то начал бы в дикой радости громить все вокруг, сея разрушение и смерть, плач и стоны по всей земле. Он так приучил свое сердце к злодейству, что ничто, кроме зла, его не радовало. Полюбив зло, Синтрам с годами полюбил все мерзкое и безобразное, все, что несет на землю распад духа и зависть. Он был помешан, зло свело его с ума, он был страшнее, чем самый отъявленный сумасшедший.
Но этого никто не понимал.
Потом рассказывали странные истории. Церковный сторож пришел закрыть церковь и сломал ключ – кто-то натолкал бумагу в скважину. На бумаге было что-то написано. Он расправил ее и отнес просту. Думаю, вы, мои читатели, сразу поняли – это было письмо из другого мира, мира тьмы и неслыханных злодейств.
Пастор никому не рассказывал о содержании письма. Он его сжег, но сторож видел, как в пламени, из черноты внезапно повалившего густого дыма, проступили кроваво-красные буквы. Сторож, конечно, не мог удержаться, чтобы не прочитать, что там написано. Злодей собирается опустошить эту землю, чтобы никто не мог не только приходить в церковь в Бру, но даже смотреть на нее, он хочет, чтобы церковь поглотили непроходимые леса, а в человеческих жилищах поселились лисы и медведи. Чтобы никто не обрабатывал землю, чтобы люди ушли отсюда, чтобы не было слышно собачьего лая и пения петухов. Злобный заводчик хочет выслужиться перед своим хозяином, духом тьмы, он хочет причинить людям как можно больше зла.
Вот что прочитал на пылающем дьявольском послании церковный сторож.
И люди ждали беды. Они молча ждали беды, потому что знали: велика власть злодея, ненавидит он все живое. Более всего желал бы он, чтобы край поразил голод, или чума, или на худой конец война, и тогда ему наконец удастся избавиться от каждого, кто любит полезную, приносящую радость работу.