VI

Завтрашний день и так уж был загруженным сверх меры; и всё же из-за отъезда Антуану пришлось ещё сделать несколько дополнительных визитов. Рано утром он отправился в больницу, а потом целый день носился по Парижу, даже завтракал не дома. Вернулся он только в начале восьмого. А поезд отходил в восемь тридцать.

Пока Леон укладывал саквояж, Антуан быстро поднялся к отцу, которого не видел со вчерашнего дня.

Общее состояние больного явно ухудшилось. Г-н Тибо почти совсем перестал есть, очень ослабел, да и боли не прекращались.

Антуану пришлось сделать над собой усилие, чтобы бросить привычное: «Здравствуй, Отец!» — которое стало для больного ежедневным глотком успокоительного лекарства. Усевшись на своё обычное место, Антуан с деловым видом приступил к ежевечерним расспросам, избегая, как ловушки, даже минутного молчания. На отца он посматривал с улыбкой, хотя нынче вечером ему особенно трудно было прогнать назойливую мысль: «Он скоро умрёт».

Несколько раз он не без тревоги ловил на себе озабоченный взгляд отца, казалось, этот взгляд спрашивает о чём-то.

«До какой степени он осознаёт своё положение и беспокоится?» — думал Антуан. Г-н Тибо нередко говорил о своей смерти в торжественно-смиренных выражениях. Но что считал он сам в глубине души?

Несколько минут отец и сын, скрывающие свою тайну, — а быть может, оба они скрывали одну и ту же тайну, — обменивались ничего не значащими словами о болезни, о новых лекарствах. Затем Антуан поднялся, сославшись на срочный визит, который надо успеть сделать до ужина. Г-н Тибо, поглощённый своими болями, даже не попытался его удержать.

Антуан ещё никого не предупредил об отъезде. Он намеревался сообщить только сиделке, что будет отсутствовать полтора суток. Но, как на грех, когда он выходил из спальни, она возилась с больным.

Времени было в обрез. Несколько минут Антуан ждал сиделку в коридоре, и, так как она не вышла, он отправился к Мадемуазель; она сидела у себя в комнате и писала письмо.

— Ага, пришёл мне помочь, Антуан, — обрадовалась старушка, — мне послали посылку с овощами, а она куда-то запропастилась…

Не без труда Антуан втолковал Мадемуазель, что ему придётся уехать из Парижа в провинцию сегодня же ночью в связи с одним весьма серьёзным случаем, что, возможно, завтра он ещё не вернётся, но беспокоиться не следует: доктор Теривье предупреждён о его отсутствии и по первому зову явится к больному.

Было начало девятого. Времени оставалось только-только, чтобы не опоздать на поезд.

Авто лихо катило к вокзалу; уже опустевшие набережные, чёрный блестящий мост, площадь Карусели, всё это сменялось с быстротой кадров приключенческого фильма, и Антуана, вообще-то путешествовавшего редко, возбуждала эта ночная гонка, боязнь опоздать на поезд, к тому же тысячи неотступных мыслей, рискованность предприятия, которое ему предстояло совершить, — всё выводило из обычного состояния духа, погружало в атмосферу бесстрашия.

Купе вагона, куда он вошёл, было уже почти полно. Антуан пытался заснуть. Но тщетно. Он изнервничался, считал остановки. А когда наконец уже перед самым рассветом ему удалось задремать, безнадёжно уныло засвистел локомотив, и поезд, подходя к дебаркадеру Валорба, замедлил ход. А как снова заснуть после таможенных формальностей, бесконечной ходьбы по ледяному залу, чашки кофе с молоком по-швейцарски?

В декабрьском позднем рассвете внешний мир постепенно вновь становился самим собой. Железнодорожная линия шла в глубине долины, и можно было уже разглядеть склоны гор. Мир, лишённый красок; под неуверенным и жёстким утренним светом пейзаж казался нарисованным углём, чёрным по белому.

Взгляд Антуана пассивно вбирал всё, что открывалось перед ним. Снег венчал вершины пригорков, полурастаявшие пласты его лежали в углублениях известковой почвы. Изредка на белёсом фоне чернели тени сосен. Потом всё исчезло: поезд въехал в облако. Снова вынырнул посёлок, робкие жёлтые огоньки, словно пробуравленные в тумане, говорили о том, что этот густонаселённый край уже начал жить своей обычной утренней жизнью. Сейчас можно было разглядеть островки домов, реже горели огоньки в посветлевших зданиях. Незаметно для глаза чёрная земля позеленела, и вскоре вся долина стала сплошным ковром тучных пастбищ; штрихи снега подчёркивали каждую складку, каждую канавку, даже каждую борозду. Низенькие, приземистые фермы, похожие отсюда на наседок, окружённые просторными участками, уже распахнули ставни на всех своих подслеповатых окошках. Занимался день.

Прижавшись лбом к вагонному окну, невнимательно глядя на этот чужой, навевающий тоску пейзаж, Антуан вдруг полнее ощутил свою беспомощность. Перед ним встали все трудности его предприятия, и он с тревогой думал, что бессонная ночь совсем выбила его из колеи.

Тем временем поезд подходил к Лозанне. Железнодорожные пути шли через пригород. Антуан смотрел на кубы ещё не открывших свои двери домов, опоясанных балконами, стоящих особняком друг от друга, словно небоскрёбы в миниатюре. Кто знает, а может быть, Жак проснулся как раз в эту минуту за такой вот ставней из светлой сосны?

Поезд остановился. По перрону гулял холодный ветер. Антуан вздрогнул. Пассажиры стремительно ринулись в подземный проход. Отяжелевший, несмотря на лихорадочное возбуждение, Антуан, впервые в жизни выпустив из-под своей власти и волю и разум, плёлся вслед за толпой, таща саквояж в руке, не зная, что будет делать через минуту. «Туалет. Ванная. Душевые». Может быть, горячая ванна, чтобы снять напряжение, холодный душ, чтобы себя подстегнуть? Побриться, сменить бельё? В сущности, это единственный шанс воскреснуть.

Мысль оказалась великолепной, — из этих водных процедур он вышел, как из волшебного источника: весь обновлённый. Он бросился к камере хранения багажа, оставил там свой саквояж и смело пустился вперёд, навстречу любым случайностям.

Хлестал дождь. Антуан вскочил в трамвай, идущий в центр города. Хотя было ещё только восемь, все магазины открылись; озабоченный, молчаливый люд в непромокаемых плащах и калошах уже загромождал тротуары, но каждый внимательно следил, чтобы не ступить ненароком на мостовую, хотя машин почти не было. «Трудолюбивый город, город без фантазии», — решил Антуан, вообще скорый на обобщения. Сверяясь с планом города, он без труда нашёл дорогу и достиг небольшой площади Ратуши. Часы на каланче пробили половину, и он, задрав голову, посмотрел на циферблат. Улица, где поселился Жак, отходила от дальнего угла площади.

По всему чувствовалось, что эта улица, по названию Эскалье-дю-Марше, была очень старинная, проще, обрубок улочки, карабкающейся уступами вверх, причём дома стояли здесь только с одной, левой стороны. Перед домами шла сама «улица», шла вверх каменными уступами; напротив домов стояла стена, к стене была пристроена старая деревянная лестница под чисто средневековым навесом, выкрашенным в винно-красный цвет. Эти защищённые от посторонних взглядов ступени могли послужить прекрасным наблюдательным пунктом. Антуан поднялся наверх. Оказалось, что некоторые дома на этой улочке больше похожи на обыкновенные хибарки, стоящие вкривь и вкось; очевидно, уже с XVI века в нижних этажах обосновались лавчонки. В дом за номером десять попадали через низкую дверь, придавленную сверху резным карнизом. На створке открытой двери виднелась вывеска, отсюда почти неразличимая. Однако Антуан сумел разобрать: «Пансион И. Г. Каммерцинна». Значит, то самое.

Три года томиться, ничего не зная о брате, чувствовать, что между ними залегла целая вселенная, и вдруг очутиться всего в десятке метров от Жака, в нескольких минутах от того мгновения, когда он увидит его… Но Антуан легко справлялся со своим волнением: профессия приучила; чем туже он сжимал в кулак свою энергию, тем становился невосприимчивее и проницательнее. «Половина девятого, — подумал он. — Жак должен быть дома. Возможно, ещё в постели. Классический час для арестов. Если он дома, сошлюсь, что мне назначено прийти, не велю о себе докладывать, просто отыщу его комнату и войду». Прикрываясь зонтом, он твёрдым шагом пересёк мостовую и поднялся по двум ступенькам каменного крыльца.

Мощённый плитками коридор, в углу старинная лестница с перилами, широкая, чистая, но тёмная. Дверей нет. Антуан стал подниматься. Шёл он на неясный гул голосов. Когда его голова оказалась выше уровня лестничной площадки, он через застеклённую дверь разглядел столовую и за столом с десяток сотрапезников. Первой его мыслью было: «Слава богу, на лестнице темно, меня не видно». А потом: «Первый общий завтрак. Его нет. Сейчас явится». И вдруг… Жак… его голос… Жак говорит! Жак здесь, живой, неоспоримый, как факт!»

Антуана шатнуло, и, поддавшись на мгновение паническому страху, он быстро спустился на несколько ступенек. Дышал он с трудом: из глубины души вдруг поднялась нежность, разлилась по всей груди, чуть не задушила. Да, но все эти незнакомые люди… Что делать? Уйти? Но он тут же одумался; дух борьбы толкал его вперёд: не откладывать, действовать. Он осторожно поднял голову. Жака он увидел в профиль и то лишь на мгновение, — загораживали соседи. Председательствовал маленький седобородый старичок; пять-шесть мужчин различного возраста сидели вокруг стола, напротив старичка — красивая блондинка, ещё молодая, а по бокам от неё две девочки. Жак слегка нагнулся, говорил он быстро, оживлённо, свободно, и Антуана, чьё присутствие, как неотвратимая угроза, уже витало над братом, потрясла мысль — вот так и живёт себе человек, беспечно, ничего не опасаясь, не зная, что последующая минута может стать поворотной минутой его судьбы. Весь стол заинтересовался спором; старичок хохотал; очевидно, Жак сцепился с двумя молодыми людьми, сидевшими напротив него. Ни разу он не обернулся в сторону Антуана. Дважды подряд он подчеркнул свои слова резким движением правой руки, — жест, давно забытый Антуаном, — и вдруг после особенно живой словесной перепалки улыбнулся. Улыбка Жака!

И тут, не раздумывая больше, Антуан поднялся по ступенькам, подошёл к стеклянной двери, бесшумно отворил её и предстал перед присутствующими.

Десяток физиономий повернулись в его сторону, но он их не видел; он не заметил даже, что старичок встал со своего места и обратился к нему с каким-то вопросом. Взгляд его дерзко и весело нацелился на Жака; а Жак, удивлённо расширенными глазами, с полуоткрытым ртом, тоже смотрел на брата. Прерванный посреди фразы, он всё ещё хранил на застывшем лице оживлённо-весёлое выражение, казавшееся теперь гримасой. Длилось это всего несколько секунд. Жак уже поднялся со стула, движимый единственной мыслью: «Только бы не скандал!» Главное, отвести им глаза.

Быстрым, твёрдым шагом, с чуть неуклюжей любезностью, — при желании можно было подумать, что он ждал этого посетителя, — Жак стремительно двинулся к Антуану, а тот, поддерживая игру брата, отступил на площадку. Жак вышел вслед за ним, прикрыл створку стеклянной двери. Очевидно, братья машинально обменялись рукопожатием, оба действовали безотчётно, но с губ их не сорвалось ни слова.

После мгновенного колебания Жак неопределённо махнул рукой, что Антуан истолковал как приглашение следовать за ним, и братья стали подниматься по лестнице.