В школе Милошу удалось завоевать расположение коллег, в особенности молодых учителей. Однако он заметил, что они стараются сдерживать естественные проявления чувств: все до определенных границ. Вскоре он догадался, что причиной тому была политика. Их демонстративная вежливость и некоторая преднамеренная холодность как бы говорили ему: нет, мы против тебя лично ничего не имеем; лично мы даже ощущаем симпатию, если хочешь, жалеем тебя, ибо знаем, что ты лично ни в чем не виноват… Но наша политическая платформа, ты должен это понять, требует, чтобы мы по отношению к тебе, пришедшему с той стороны Дрины^[5]… Милош ощущал, что на нем словно бы лежит печать некоего проклятия.

Ученики, за исключением нескольких избалованных недорослей из городских семей, были детьми из окольных горных деревень, которые каждое утро вышагивали по десять и более километров в школу, чтобы получить крохи знаний. Долговязые и угловатые, с наголо остриженными шишковатыми головами, они с трудом помещались на скамейках и неуклюже ступали по ровному полу в своих тяжелых башмаках. Несмотря на то, что были они на удивление сообразительны, на лету схватывая практические знания, Милоша не покидало ощущение тщетности и бесполезности своего труда. Постепенно он начинал понимать условия и образ жизни этого края. Однако даже тогда, когда он решил, что достаточно изучил особенности мышления своих учеников, ему нередко приходилось расшибать лоб о стену непонимания, делая неожиданные открытия. Он видел, что порой самые обыкновенные понятия имеют тут свои особенности, свой специфический призвук и вызывают реакции, противоположные ожидаемым. В его памяти запечатлелся случай, происшедший с ним в первые месяцы работы в этой провинции. Надо было предложить тему для сочинения. Расхаживая меж рядов, он раздумывал. Хотелось освободиться от тех извечных шаблонных тем, над которыми он с друзьями посмеивался еще в гимназии. Тщетно пытался он придумать что-нибудь новое: все приходившее в голову представлялось ему или слишком истрепанным, или же нарочито оригинальным. Инерция мышления, укорененная в поколениями освященной традиции, невольно тащила его в свой омут. Наконец, покорившись неизбежности и иронизируя над самим собой, он написал на доске: «Весна стучит в ворота».

Его поразила удивительная бедность весенних ассоциаций у этих деревенских мальчиков. Он заметил, что чарующее слово «весна» вызвало на их лицах озабоченную замкнутость и словно бы озноб. Позже, гуляя с Ягодой, они дошли до ближайшей деревни, и Милош все понял. Изможденные люди сидели на порогах своих домов и кожей впитывали тепло солнечных лучей. На полях виднелись склоненные женские фигуры — носом в землю, задом в небо; женщины выкапывали ножами корешки какой-то травы — «собирали салат». Корешки эти потом варили и ели, ничем не приправленные, даже не посоленные. «Эх, весна красна!» — вздыхали старики на порогах. Милош вдруг понял, отчего слово «весна» для его учеников заключает в себе такой страшный призвук. «До рождества в тепле и сытости, по весне в холоде и голоде» — вспоминалась ему «народная мудрость», которую однажды он слышал от маленького Илийцы. А как же тогда весной?! Весна для этих людей означает время, когда съеден последний кусочек мяса, когда из закромов выскреблена последняя щепоть муки, когда оголодавшая, отощавшая скотина едва передвигает ноги или часами стоит у плетня, повесив голову и закрыв глаза в недолгом голодном сне. А до нового урожая и два, и три месяца! «Да, поистине деревенские красоты ведомы только горожанам, — язвительно подумал Милош, — они знают их из детских книжек с картинками, из «Родной речи», из хрестоматий, деревне эти красоты не известны. По крайней мере они имеют свою оборотную сторону, которой не найти в хрестоматиях».

Милош понимал, как все, что он преподает детям, бесконечно от них далеко, не имеет никакой связи с реальной жизнью, все это для них подобно рассказам о другой планете, сказкам, которые могут быть и занимательными, и забавными, и даже захватывающими своей фантастичностью и удаленностью от жизни, но которые именно потому и остаются сказками, приятными, несбыточными и увлекательными, но почти всегда бескорыстной детской забавой. Угловатые детские фигурки, в сковывающей движения тесной и короткой одежде, сидя на узких, неудобных скамьях, раскрыв рты таращатся на доску или на учителя, рассказывающего им непонятные байки, какую-то китайскую премудрость, и дети тщетно мучаются, пытаясь связать их с действительностью жизни. Luscinia cantat. Ut finale, аккузатив с инфинитивом. Первая, вторая, третья Пунические войны. Фиги в сенате… Он говорит и говорит, и все яснее видит, как мысли ребят отлетают в сторону, захваченные какими-то «не относящимися к предмету» ассоциациями, перескакивают на реальное и близкое. Множественное число: Puella et luscinia cantant. А вон на третьей скамье отчего-то пригорюнился Миле. Вчера у них околел вол. Два дня ничего не ел, загрустил, а на третий день протянул ноги. Вола освежевали и разделали, и мясо было красное, здоровое, ей-богу, как у всякого другого вола. И все-таки жандармы запретили есть мясо и заставили закопать его в их присутствии. Уж отец и умолял их, чтобы хотя бы сало позволили срезать, но они не разрешили. Так и закопали раскромсанную тушу за навозной ямой. А какой был вол! Жандармы ушли, а отец целый день все думал, не выкопать ли?! Миле забился в угол и видел, как отец ходит взад-вперед, размышляет. То вдруг схватит заступ и направится к навозной яме, то передумает и вернется — не смеет, боится этих дьяволов! А сколько того мяса! Дети смотрят, глотая слюнки, и твердят: «И-их, мясо! Пропало мясо!..»

И язык, на котором в школе велось преподавание, казался им странным и чужим — не совсем понятный и даже смешной. Вроде бы похож на тот, на котором дома говорят, и в общем-то понятен, хотя и не свой, не родной. Часто какое-нибудь слово или оборот вызывали у них не только непонимание, но и смех.

«Мы учимся любить добродетель!» «Демосфен не любил доколицу»^[6]. А какая красивая была двуколка, на которой этой весной приезжал ветеринар холостить жеребца богача Николы Джуджи! Чудак этот Демосфен! Мудрец — и не любит двуколок! Первый, второй триумвират… Цезаря убил его пасынок Брут… Кровь Цезаря обрызгала бюст Помпея. Tu quoque, mi fili!.. (Внимание! Неправильный вокатив!) Листая «Историю древнего мира», дети как бы заглядывали в странный и чудесный далекий мир, в котором жили те многочисленные и бесстрашные люди, с голыми икрами и пустыми глазами без зрачков, изображения которых они видели в своих учебниках. И пока они читали удивительные рассказы о их судьбах, битвах и ристалищах, им казалось странным, что эти столь величественные, столь неподвижно-спокойные люди бывали ранены, могли пасть от удара ножа и что из их гипсовых тел текла когда-то теплая красная кровь, заливая складки их одежд. Цезаря убил Брут. А Илийца вспоминает, как в прошлом году во время сева кукурузы Йокан убил Петраша Гверавого. Ей-богу! Чирк косой по горлу — и готово. Илийца пас овец на выгоне, когда услышал крики и ругань, он подбежал к ограде и все хорошо видел. Покойный Петраш два раза переставлял межевой камень, а Йокан два раза возвращал его на прежнее место. Глаза его налились кровью, жилы на шее вздулись, лицо стало бурым. Он все ударял косой по земле и кричал: «А я вот посмотрю, кто его отсюда сдвинет!» Петраш взял и снова перетащил камень, а Йокан замахнулся изо всей силы и полоснул его косой по яблочку. Наполовину зарезанный Гверавый побежал прямо на Йокана, рукой придерживая голову за затылок, будто шляпу во время ветра. В горле у него страшно булькало, а кровь так и хлестала, хлестала…

«И зачем мы тратим время на них, чему их учим, — с горечью думал Милош. — Вместо того чтобы раскрывать им глаза на их собственную жизнь, чтобы учить их не мириться с нею, чтобы разъяснять им, что надо делать, мы кормим их байками о «рыбице человеческой» и о «фигах в сенате»!.. Но что нам делать? Где выход? Разве мы знаем, где выход и что нужно делать? Что смогли мы изменить в своей собственной жизни?»

Испытывая неудовлетворенность самим собой и чувство стыда, Милош находил оправдание в своем терпении. Он старался не роптать и не избегать выпавших на его долю страданий.