Глава 17
В которой Софи и Мари Шталь вспоминают о прошлом, а Лисенок играет на рояле печаль по Матвею
– Боже мой, Софи Домогатская, но это же бред какой-то! Софи! Немедленно оставь это и иди сюда!
Обильно нарумяненная темноглазая женщина высунулась из кареты, пряча курносый носик в меха, и энергично помахала маленькой рукой в перчатке, привлекая к себе внимание.
До Пасхи оставалось едва две недели, но в Петербурге неожиданно выпал острый, колючий зимний снег, и пал мороз, доходящий в ночь до пятнадцати градусов ниже нулевой отметки. Избегая неизбежных в таких случаях обморожений и холодных смертей среди нищей и пьяной братии, которая уж порешила было, что пережила зиму, и расслабилась, по специальному распоряжению градоначальника на перекрестках снова загорелись костры, которые жгли обычно зимой, в большие морозы.
Картина была совершенно не весенней, хотя и характерной, и знакомой всем петербуржцам. Весело пылают заложенные в цилиндрические решетки дрова. Центральная фигура возле костра – заиндевевший величественный городовой. Около него – три съежившихся бродяжки неопределенного возраста в рваной, не по холоду, одежде с завязанными грязными платками ушами (должно быть, обрадовавшись теплу, уже продали и пропили зимнюю амуницию). Тут же приплясывают несколько вездесущих мальчишек, легковой извозчик, ожидающий седока, два прохожих солдата, дрожащая голодная собачонка с поджатым хвостом. Возле собачонки сидит на корточках Софи Домогатская и, уговаривая не бояться, кормит ее, отламывая по куску от только что купленной булки…
– Софи, право, я, когда от рассыльного получила послание, подумала, что – дурацкий розыгрыш. Встречаться на Песках, у водопойки! Почерка твоего за давностью лет не помню… Но после подумала – если кто из наших и мог такое выдумать, так это – ты и есть!
– Ну подумай сама, Мари, – рассудительно сказала Софи, устраиваясь на сиденье рядом с приятельницей и пряча озябшие руки в подсунутую Мари Оршанской муфту. – Не могла же я явиться к вам в дом и столкнуться там с Ефимом…
– Да отчего бы и нет? – Мари засмеялась. – Я сама с удовольствием взглянула бы на его физиономию в эту минуту… Передают, что на прощание, много лет назад, ты сказала ему что-то такое… пикантное… нельзя повторить…
– Вот и не будем! – решительно сказала Софи. – Касательно же «наших». Я вот как раз хочу всех по случаю собрать…
– А что ж за случай? – заинтересовалась Мари, явно подсчитывая что-то в уме.
– Никаких дат, – отмахнулась от ее невысказанных предположений Софи. – Просто мне в наследство достался особнячок, я там кое-какие переделки затеяла, а потом, вот сразу после Пасхи, и хочу устроить там… ну, что-то вроде вечеринки для своих. Элен идею одобрила…
– Ну я, разумеется, тоже «за», – сказала Мари. – А отчего ж такая таинственность? Могла бы просто приглашение прислать. Ефим мою почту не досматривает… Кстати, как я поняла, его ты не приглашаешь?… Только не подумай, что я на то обижусь…
– Мари! Я была уверена, что именно ты меня всегда поймешь правильно! – со всей возможной горячностью воскликнула Софи. – Кстати… Элен тоже будет без своего Васечки…
– Эт-то почему? – тут же насторожилась Мари и строго взглянула на приятельницу. – Домогатская! Ты что-то темнишь! Немедленно рассказывай все как есть!
– Конечно, конечно, Мари, – поспешно согласилась Софи. – Я же для того и позвала тебя…
Когда рассказ был закончен, Мари кончиками пальцев утирала выступившие от смеха слезы.
– Ну, Софи! Ну, насмешила… Значит, опять, как раньше, утрешь всем нос! Они, стало быть, не удержатся, явятся, а потом… А потом – ты опять вернешь туда девушек и… И всем этим напыщенным светским клушам останется только удавиться от злости, как их провели!.. Ну какая ж ты все-таки забавница! И всегда была, и годы тебя не берут! Я помню, в детстве часто злилась на тебя за твои шалости, а теперь так просто завидую тебе, честное слово! И выглядишь прекрасно… поверь, я не из лести… Сразу видно, что у тебя все хорошо, и спокойно налажено, и муж, и детки, и можно развлечься… Замечательно, Софи, я – с тобой!
«Угу! – мысленно согласилась Софи. – У меня все просто отлично. Только вот сестра пропала, брат того и гляди в Сибири окочурится и… А в общем, Мари права, грех жаловаться.»
– Ты сможешь передать приглашение Ирочке? – спросила она. – Как, кстати, сейчас ее фамилия? Я запамятовала…
– Так Гримм же и осталась! – напомнила Мари. – Она же вышла замуж за своего кузена, который ей приходится четвероюродным братом по отцу. Разумеется, я ей все передам… то, что можно, – хихикнула Мари. – Я думаю, она будет рада тебя повидать…
– Прекрасно. А что-нибудь слышно про Кэти? Вот кого я давно не видала…
– О! – Мари потрясла в воздухе пальцами. – Про нее мне как раз Ирочка и рассказывала. Она в позатом годе гостила по приглашению вместе с детьми у нее в имении. Приехала весьма впечатленная увиденным. Наша хрупкая Кэти единолично владеет управляет родовым имением в новгородской губернии, причем благодаря рациональному ведению хозяйства весьма существенно расширила его границы, курит папиросы, говорит, по словам Ирочки, хриплым баритоном, ходит в штанах и саморучно раздает оплеухи нерадивым работникам. Кличка у нее в уезде «Косая Ведьма». Причем, по отзывам окружающих, в последний перед Ирочкиным приездом год она еще существенно помягчела нравом, так как по-женски сошлась со своим управляющим… Что было до того, страшно же подумать…
– Да-а… – протянула Софи. – Ну, в общем, в этом мало неожиданного. Кэти всегда была так ранима, что просто обязана была, чтобы выжить, отрастить себе раковину… Лишь бы этот управляющий не надул ее…
– Ирочка рассказывала, что, когда Кэти удается на него прямо взглянуть, так от ее пламенного взгляда просто стены трескаются и свечи тают…
– Вот, вот, – я про это и говорю, – поддакнула Софи. – Если он ее обманет, Кэти этого может просто не пережить… Ну, будем надеяться, что обойдется… И вот еще у меня к тебе что, Мари… Скажи, ты хоть сколько-то в курсе дел своего мужа?
– Ну… смотря что тебя интересует… Я бы не сказала, что мы слишком друг с другом откровенничаем…
– Вроде бы, по слухам, Ефим по чьей-то наводке заинтересовался сибирским золотом или еще чем-то в горнодобыче. Так сложилось, что от развития этих интересов и грядущих действий Ефима с компаньонами многое зависит в жизни одной моей давней знакомой. Ты не могла бы узнать? Я буду благодарна за любые сведения… Золото… Сибирь… Концессии…
– Я попробую, – помолчав, сказала Мари. – Но, сама понимаешь, твердо обещать ничего не могу… Это же Ефим. Закрытый стальной шкаф без орнамента на дверцах. У нас с ним как: он дает мне деньги на все мои прихоти и никогда не лезет в мои дела. От меня требует того же… Но я попытаюсь до твоей вечеринки что-нибудь разузнать…
– Спасибо тебе, Мари! – искренне воскликнула Софи. – Поверь, это действительно для меня важно…
Восемнадцатилетняя Елизавета Гордеева, которую по прежней привычке многие называли детской кличкой Лисенок, не заглядывая в раскрытые на пюпитре ноты, упражнялась на пианино. Надо признать, что кличка весьма шла ей. Из троих детей Пети и Элайджи, которые в детстве все были ярко-рыжими, теперь лишь она одна сохранила огненно-полыхающую непокорную гриву. Анна-Зайчонок с годами обзавелась медово-русой косой, а Юрий-Волчонок, напротив, потемнел, и нынче имел густую, темно-каштанового оттенка шевелюру. Удивительно, но волосы матери детей, Элайджи, по сю пору сохраняли свой ослепительный оранжевый блеск, ничуть не уступая по пышности и красоте волосам старшей дочери.
Когда-то всех троих детей юродивой Элайджи тоже считали едва ли не слабоумными, так как они практически не получали в семье никакого общественного воспитания, плохо говорили, прекрасно, как и их мать, ориентировались в лесу, но среди людей вели себя, мягко сказать, диковато. Все изменилось после девятилетней давности событий, когда «звериная троица» подружилась с Матвеем Печиногой, сыном Веры Михайловой, инженер Измайлов фактически «приручил» их, Соня Щукина обучила Волчонка читать и писать, а у Лисенка открылся поистине феноменальный музыкальный дар.
После этого всем вроде бы стало ясно, что дело вовсе не в природе и не в устройстве мозгов «звериной троицы», а в воспитании. Но кто этим станет заниматься? Инженер Измайлов после определенных событий их откровенно сторонился, а потом и вовсе отбыл в Петербург. Элайджа, которая сама с детства была «не от мира сего», ничем не могла им помочь. Вечно пьяненький или пропадающий на охоте Петя Гордеев по-своему, конечно, любил детей, но не умел с ними общаться, и как-то серьезно вложиться в их воспитание попросту не мог. Мария Ивановна Опалинская, которой вроде бы сам Бог велел заняться воспитанием странных отпрысков брата (после Шурочки у нее больше не могло быть своих детей) так никогда и не сумела себя заставить деятельно заинтересоваться судьбой племянников. И вроде бы ситуация представлялась вполне тупиковой, но, неожиданно для всех, участие в их судьбе принял Дмитрий Михайлович Опалинский. К явному неудовольствию жены и сына, он сам беседовал с племянниками, играл, уделял им много времени. Привез из Тобольска учителя из бывших ссыльных, а потом, когда тот значительно поднатаскал старших детей, отправил их учиться в Екатеринбург, в гимназию с пансионом. Там же Елизавета должна была частным образом обучаться музыке. Впрочем, данная попытка не удалась совершенно. В Екатеринбурге Волчонок постоянно грубил учителям и отчаянно дрался с новыми однокашниками по любому поводу, а Елизавета-Лисенок отказывалась от пищи и сидела на уроках, уставившись в одну точку. При этом ее музыкальные успехи попросту обескураживали всех без исключения преподавателей. Музыке она училась охотно, но не была особенно прилежной, и техника ее, естественно, оставляла желать много лучшего. Поражало другое: рыжая девочка могла превращать в музыку все, что угодно – дождь за окном, цветущий сад, облик человека… Все это оставалось в музыке легко узнаваемым и при том – исполненным дикой, но обворожительной гармонии.
По рекомендации гимназических учителей и воспитателей дети были возвращены в Егорьевск. «Грех загубить такой талант, непростительный грех!» – качали головами немногочисленные екатеринбургские музыканты, всячески пытаясь напутствовать угрюмую ученицу и ее опекуна.
Воспользовавшись их рекомендациями, Дмитрий Михайлович с трудом, но сумел разыскать в Сибири профессионального учителя музыки, который согласился приехать в Егорьевск и обучать Елизавету. Им оказался старичок Людвиг Францевич, который когда-то, много лет назад, будучи молодым, подающим надежды пианистом и композитором из немецкой музыкальной семьи, задушил из ревности молоденькую жену, застав ее с любовником, и за убийство отправился по этапу в Сибирь. Последние годы он жил на поселении в Тобольске и руководил сборным казачьим оркестром.
На удивление всем учитель и ученица почти сразу поняли друг друга и тесно, насколько это вообще было возможно при таком сочетании судеб и характеров, сошлись между собой. Под руководством Людвига Францевича Елизавета не только делала музыкальные успехи, но и стала учиться письму и математике, соглашалась по заказу играть на пианино для родных и друзей. Дмитрий Михайлович по-прежнему не оставлял всех троих детей своим попечением, и они тоже платили ему если не доверием (этим, пожалуй, после отъезда инженера Измайлова никто, кроме их матери, похвастаться не мог), то откровенной и стойкой приязнью.
При том, несмотря на все свои успехи, старшие брат и сестра оставались все же странноватыми и трудными в повседневном общении. Зато Анна-Зайчонок совершенно преодолела свою былую дикость и за несколько лет, на глазах у всех домашних, превратилась в пухленькую, миловидную, общительную девочку, а потом и в девушку. Учение ее не влекло. Быстро и легко выучившись читать, писать и, особенно, считать, она более абстрактными науками себя не утруждала. Зато трактир «Луизиана», в котором хозяйничали престарелые Самсон и Роза, ее и брата с сестрой бабка с дедом, привлекал Анну издавна, а с недавних пор стал основным местом ее пребывания. Роза даже выделила и оборудовала для внучки флигелек, в котором когда-то, до замужества жила ее мать, Элайджа. Зайчонок подробно и въедливо входила во все дела непростого трактирного хозяйства, в прибыли и расходы, в ведение счетов, в поставки по договору и оптовые закупки, и уже в четырнадцать лет, заменяя Розу, умело хозяйничала в большой зале, управляя прислугой и легко окорачивая подвыпивших мастеровых и приисковых рабочих, если они позволяли себе какие-то вольности по отношению к молоденькой хозяйке. Всегда склонная к полноте Роза в последние годы так разжирела, что даже двигалась с трудом и предпочитала раздавать распоряжения, сидя в огромном, на заказ сделанном кресле, уставив распухшие, босые (ни в одни туфли не влезающие) ноги на специальную скамейку. Самсона все чаще мучил застарелый ревматизм. Илья Самсонович держал «Калифорнию» и магазин при ней, трактир в Мариинском поселке, четыре штофные лавки с гостиницей на тракте и планировал еще расширяться, как-то вовсе не помышляя о судьбе владения престарелых родителей. Оттого, быть может, как-то незаметно, само собой, получилось так, что всеми делами в «Луизиане» фактически управляла шестнадцатилетняя девчонка, про которую можно было бы сказать: «едва забросившая своих кукол». Да вот только кукол-то у Зайчонка никогда не было, и никогда она с ними не играла…
Теперь Зайчонок остановилась в дверях, стояла, прислонившись к притолоке, и, аккуратно лузгая в кулак кедровые орешки, прислушивалась к музицированию старшей сестры. Когда та закончила свои упражнения, Анна закашлялась, привлекая внимание.
– А, Зайчонок, проходи! – Елизавета явно обрадовалась сестре. – Хочешь, я маму позову?
– Нет, – мотнула головой девушка. – Я нынче к тебе пришла. У меня теперь грусть случилась.
– Отчего же у тебя «случилась грусть»? – усмехнулась Елизавета.
– Да разве так скажешь? – Зайчонок помотала головой, толстая коса метнулась поперек высокой груди. – Тут что-то щемит… Бывает… Ты мне сыграй ее…
– Хорошо, – сразу же согласилась Лисенок. – Подожди только минутку… присядь…
– Да я постою, – возразила Зайчонок. – Когда стоишь, больше всего вдаль видать.
Лисенок склонилась над клавишами, осторожно, словно пробуя воду в озере перед купанием, притронулась к ним кончиками пальцев. Привычка как бы играть на пианино, не извлекая из инструмента реальных звуков, но при том слыша их внутри себя, сохранилась у нее из детства.
Зайчонок спокойно ждала.
За ее спиной появилась еще одна девушка, заглянула в комнату, осторожно притронулась к плечу Анны. Вздрогнув, Анна обернулась и тут же, узнав гостью, приложила палец к губам, глазами указав на склонившуюся над клавиатурой Елизавету. Вновь пришедшая согласно кивнула Зайчонку и, сделав шаг назад, прислонилась к стене.
Елизавета начала негромко играть. Обе девушки внимательно слушали простенькую мелодию, не слишком печальную, скорее светлую и обещающую что-то в недалеком будущем.
Когда музыка закончилась, обе вместе прошли в комнату и согласно сели на застеленный одеялом топчан.
– О, Соня! Здравствуй! – приветствовала вновь прибывшую Лисенок. – Ты Волчонка ищешь?
Соня кивнула, потом спросила с любопытством.
– А что ты сейчас играла?
– Зайчонкину грусть, – ответила Елизавета.
– Угу, – вздохнула Соня. – У меня бы не так получилось.
– Ты бы не так ее сыграла? – заинтересовалась Лисенок. Все убеждали ее в обратном, но ей все еще трудно было поверить в то, что другие люди не слышат, подобно ей, весь мир в виде величественной симфонии сплетающихся между собой мелодий…
– Да нет, что я могу сыграть! – улыбнулась Соня. – Моя грусть по-другому звучала бы…
– А какая у тебя грусть? Отчего? Можешь сказать? – тут же влезла Зайчонок. – Вот я, например, – не знаю. Шебуршится здесь что-то, и хочется чего не поймешь. То ли заплакать, то ли пирожное, то ли поругаться с кем…
– Я-то знаю, – печально произнесла Соня. – Да что в том толку?
– Как – что толку? – нешуточно удивилась Анна. – Если доподлинно знаешь, так надо пойти и с ней разделаться.
Старшие девушки согласно рассмеялись. Лисенок смеялась странно и, пожалуй что, жутковато – почти беззвучно разевая рот, полный мелких белых зубов. После Соня обернулась к Зайчонку и пожала неширокими плечами:
– Матвей уезжает учиться, это решено. Я с ним поехать не могу. Как же с этим разделаться?
– Но он же вернется… – не очень уверенно предположила Зайчонок.
– Может быть, и вернется, – сказала Соня. – А может, и нет. Да и годы пройдут, пока он выучится. В Екатеринбурге полно других девушек, не чета мне. Умных, смелых, богатых. Меня он уж точно позабудет…
– Если Матвей тебя на кого-то в Екатеринбурге променяет, так сам дурак, – раздраженно заявила Зайчонок. – А ты не печалься, в девках не пропадешь. Наш Волчонок тогда на тебе со всей душой женится. Я-то знаю…
– Анна! Что ты говоришь?! – воскликнула шокированная Соня. – Это же чепуха какая-то!
Лисенок криво усмехнулась. Потом, по-видимому, решила отвлечь девушек от острого разговора.
– Соня, ты ведь рисуешь прилично, – начала она. – Окажи мне услугу…
– Конечно, Лизонька! – тут же согласилась Соня. – А что тебе нарисовать-то? Пейзажик какой?
Лисенок поморщилась. Она не любила, когда ее называли уменьшительными от «Елизаветы» именами. И Сонины «пейзажики» не любила тоже. Все они казались ей похожими не на могучую тайгу, которая одна только и окружала город, а на сахарные, дешевые и липкие пряники, которые кульками продают в лавке.
– Нет. Ты умеешь людей рисовать так, чтобы похоже было?
– Это сложно для меня… Но… можно попробовать… Чей же ты портрет хочешь?
– Марьи Ивановны Опалинской, – чуть запнувшись, выговорила Лисенок.
– Зачем тебе?! – воскликнули обе девушки разом, а Соня добавила. – Ты же вроде никогда ее особо не жаловала…
– Не жаловала, а вот – хочу! – упрямо повторила Лисенок, пряча взгляд. – Тетка она мне… и вообще…
– Ну ладно… я попробую… – с сомнением выговорила Соня. – Да только я же ее и не вижу никогда. Она у нас не бывает…
– На заимке у Черного озера, в Варварином тереме ее портрет есть, – быстро, как о чем-то продуманном, сказала Елизавета. – Я могу тебя туда свести, ты оттуда и срисуешь. Я-то сама там часто бываю, на рояле упражняюсь. Дмитрий Михайлович дозволяет в любое время…
– Послушай, а эти… странницы и прочие монашки… ну, которые после смерти Марфы Парфеновны там живут, они тебя, с твоей музыкой…. не гоняют? – спросила Зайчонок. На каком-то очень глубоком и явно не сознательном уровне вырастающую прямо из природы музыку сестры она всегда воспринимала как решительно не христианскую.
– Да нет, – удивилась Лисенок. – Некоторые, наоборот, слушать приходят. Другие шипят, конечно, но – тихонько. Да я их и не вижу почти…
– Ты, Лисенок, вообще никого не видишь, – усмехнулась Зайчонок. – Кроме своей музыки…
– Почему? – возразила Елизавета. – Вот теперь тебя вижу, Соню… Еще кое-кого…
– Это кого же? – лукаво подмигнув Соне, спросила Зайчонок.
Лисенок наклонилась и, подняв с пола скинутую туфлю (нажимала на педали она всегда босиком), стремительно бросила ее в младшую сестру. Зайчонок привычно уклонилась, оставшись сидеть, а Соня испуганно вскочила.
– Отыщи Соне Волчонка, – распорядилась Елизавета. – А я пока Сонину печаль по Матвею сыграю…