ГЛАВА I
Признаки неудовольствия
Как в области внешней политики, так и в области администрации и законодательства происходили важные перемены. Взятие Азова потребовало от народа значительных пожертвований. Преобразования царя не нравились массе. Нельзя было ожидать, чтобы общество могло понять глубокий смысл реформ Петра; они возбуждали всеобщий ропот.
Впоследствии царь иногда, обнародуя новые указы, приступая к коренным реформам в области внутренней политики, объяснял более или менее подробно в указах же необходимость преобразований и сообщал свои соображения относительно той или другой меры. Престол при нем часто превращался в кафедру, с которой царь преподавал своему народу некоторые важнейшие начала политического и общественного прогресса. Прислушиваясь в церквах к чтению царских манифестов, указов, распоряжений, даже и низшие классы общества имели возможность вникнуть в образ мыслей царя-преобразователя, ознакомиться с его воззрениями, свыкнуться с началами его радикализма.
Мы, однако, не имеем почти никаких сведений о том, что происходило в умах русских людей в первое время преобразований при Петре. Правительство не допускало ни малейшего возражения на свои мероприятия и чрезвычайно строго преследовало и наказывало недовольных. Па царе лежала вся ответственность; он не обращал и не мог обращать внимания на образ мыслей толпы, косневшей в вековых предрассудках.
Тем не менее народ, которого заставляли насильно повиноваться воле царя, не переставал судить о законодательной и административной деятельности правительства, осуждать многие меры строгого начальства, порицать образ действий Петра. Негодование на царя становилось общим особенно тогда, когда новые распоряжения имели отношение к церкви и религии.
В большей части случаев правительство не узнавало вовсе о тайных порывах раздражения в обществе. Петр не имел возможности прислушиваться к заявлениям какой-либо партии; направление общественного мнения доходило до сведения правительства главным образом в застенках Преображенского Тайного Приказа; публицистики не было; общим правилом было глубокое молчание. По временам, однако, раздражение доходило до возмущений и открытых сопротивлений. Заговоры и бунты, неосторожные речи недовольных, революционные движения в различных классах общества, беспрестанные полицейские распоряжения для подавления мятежного духа доказывают, каково было брожение умов. Иван Посошков был прав, утверждая с сожалением: «Наш монарх на гору аще самдесять тянет, а под гору миллионы тянут, то как дело его споро будет» [346].
Любопытно, что тот же самый Посошков, сделавшийся впоследствии сторонником царя, в девяностых годах XVII века принадлежал к недовольным, рассуждавшим о недостатках и пороках государя, роптавшим на Петра и его образ действий, не согласный ни с привычками прежних царей, ни с воззрениями и желаниями народа.
Из дел Преображенского Тайного Приказа мы узнаем о следующем эпизоде.
В конце 1696 или в начале 1697 года у монаха Авраамия, бывшего прежде келарем в Троице-Сергиевом монастыре, а потом строителем в московском Андреевском монастыре, бывали часто, как «друзья и хлебоядцы давны», подьячие Никифор Креяев и Игнатий Бубнов, стряпчий Кузьма Руднев «да села Покровского крестьяне, Ивашка да Ромашка Посошковы».
Изложение бесед, происходивших в этом кружке и относившихся к современным политическим событиям, составляло содержание тетрадей, которые монах Авраамий осмелился подать самому государю Петру.
В этих тетрадях было сказано, что именно поведение Петра соблазняло народ. «В народе тужат многие и болезнуют о том, на кого надеялись и ждали; как великий государь возмужает и сочтется законным браком, тогда, оставя младых лет дела, все исправит на лучшее; но, возмужав и женясь, уклонился в потехи, оставя лучшее, начал творить всем печальное и плачевное».
Трудно понять, каким образом монах Авраамий мог отважиться на подвиг, который при тогдашних приемах уголовного судопроизводства не мог не вовлечь всех участвовавших в подобных беседах в страшную беду. Авраамия взяли, разумеется, тотчас же. На пытке он назвал всех своих собеседников, которые, «бывая у него в Андреевском монастыре, такие слова, что в тетрадях написано, говаривали». Друзья Авраамия были также арестованы и подвергнуты допросу.
Кренев показал, что говорили о потехах царя под Семеновским и под Кожуховом, про судей, что без мзды дела не делают; далее сознался, что сам говорил: если б посажены были и судьи и дано бы им жалованье, чем им сытым быть, а мзды не брать, и то б было добро.
Руднев показал, что говорили: государь не изволит жить в своих государственных чертогах в Москве, и мнится им, что от того на Москве небытия у него в законном супружестве чадородие перестало быть, и о том в народе вельми тужат.
Бубнов показал, что говорили о потехах непотребных под Семеновским и под Кожуховом для того, что многие были биты, а иные и ограблены, да в тех же походах князь Иван Долгоруков застрелен, и те потехи людям не в радость; говорили про дьяков и подьячих, что умножились; про упрямство великого государя, что не изволит никого слушаться, и про нововзысканных и непородных людей, и что великий государь в Преображенском Приказе сам пытает и казнит; говорили про морские поездки, которые тоже не нравились народу.
Авраамий считал непригожим, что в триумфальном входе в Москву после взятия Азова царь шел пешком, а Шеин и Лефорт ехали.
Этот эпизод кончился обыкновенным образом: Бубнов, Кренев и Руднев были биты кнутом и сосланы в Азов исправлять обязанности подьячих; Авраамий сослан в Голутвин монастырь. Посошковы остались без наказания [347].
Нельзя удивляться тому, что «потехи» Петра, Кожуховский и Семеновский походы, вызывали негодование массы народа. Для этих походов, значение которых оставалось непостижимым для толпы, для подъема обоза, перевозки орудий, военных снарядов, провианта требовалось несколько сот подвод. При всех схватках было довольно много раненых и обожженных порохом; много несчастий случалось от того, что самопалы разрывались в руках стрелков. Даже среди иностранцев резко осуждали маневры, устраиваемые царем [348].
Что касается до упрека, будто Петр сам пытал и казнил людей, то он повторяется неоднократно и впоследствии, особенно после возвращения Петра из-за границы, по случаю страшного стрелецкого розыска. Мы помним, что и прежде в народе ходил слух, будто царь собственноручно замучил своего дядю Петра Лопухина [349].
Достоин внимания упрек относительно скромности царя, шедшего пешком за экипажами Шеина и Лефорта при торжественном входе в Москву после взятия Азова. Потомству нравится именно эта скромность Петра, медленно дослужившегося до высших чинов, определявшего этим самым совсем новые, неслыханные до этого отношения личности государя к решаемым им задачам. Но в то время народ, привыкший видеть своего государя на первом месте, окруженного великолепием, всей пышностью царского сана, считавший царя полубогом, гнушался таким унижением его.
Народ ожидал от царя совсем иных преобразований, особенно же усиленного контроля над недобросовестностью чиновного люда. Пока, однако, царь вовсе не заботился о делах внутренней политики и скорее думал о войске и флоте. Сооружение последнего оставалось также совершенно непонятным для народа явлением; турецкая война была весьма тягостна для всех платящих налоги и служащих в войске. Участие царя в увеселениях иностранцев в Немецкой слободе вызывало также всеобщее негодование.
Неизвестно откуда распространился слух, будто царь Иван Алексеевич извещал всему народу: «Брат мой живет не по церкви, ездит в Немецкую слободу и знается с немцами». На кружечном дворе рассказывали, что государь беспрестанно бывает у еретиков в слободе; бывший тут иконник заметил: «Не честь он, государь, делает — бесчестье себе» [350].
Мы не имеем никаких данных, указывающих на существование разлада между Петром и Иваном. В народе же недовольные Петром легко могли надеяться на Ивана. Впоследствии являлись Лжеиваны. В глазах народа Иван, оставшийся дома, соблюдавший прежние формы придворного этикета, не имевший никаких отношений с еретиками-немцами, мог казаться представителем той старины, за которую стоял народ. О ненавистных новшествах Петра знали все, о болезненности, ничтожности Ивана — весьма немногие.
Впрочем, даже за границей говорили и писали о каком-то личном антагонизме между братьями, как это видно из одной современной брошюры, в которой рассказано об убиении Ивана Петром [351].
Заглавие этой брошюры «Храбрый московский царь и завоевание турецкой крепости Азова» не соответствует содержанию. О покорении Азова в ней почти ничего не говорится; зато в самых резких выражениях осуждается образ действий Петра по случаю переворота 1689 года. Сочинение написано в форме беседы некоторых лиц, русских и иностранцев, обсуждающих вопрос, насколько Петр имел право лишить Софью и Ивана жизни. В самом факте совершения такого преступления собеседники не сомневаются. Польский дворянин старается доказать, что царь не имел ни малейшего права убить своих ближайших родственников. Московский боярин, напротив, утверждает, что Петру нечего заботиться о народной молве и что устройство в России временного двоевластия было ошибкой. Создать, как он выражается, «двуглавое чудовищное тело» [352], значило подвергнуть государство ужасным опасностям. Русские, защищая Петра, остаются в меньшинстве. Немецкий учитель, постоянно указывающий на примеры истории и приводящий в изобилии цитаты из сочинений классических писателей древности, в заключение ссылается на слова Плутарха в его «Беседе семи мудрецов», что тираны редко доживают до глубокой старости, и высказывает предположение, что царствование Петра скоро кончится [353].
И действительно, России грозила опасность ужасного кризиса.23 февраля 1697 года, т.е. за две недели до отъезда Петра заграницу, на пиру у Лефлота царю донесли, что думный дворянин Иван Цыклер подговаривает стрельцов умертвить его. Рассказывают, что Петр немедленно в сопровождении нескольких лиц отправился в дом Цыклера и самолично арестовал преступников [354].
Заговорщиками оказались: стрелецкий полковник Цыклер и двое рядовых русских вельмож, Алексей Соковнин и Федор Пушкин.
Цыклер в первый стрелецкий бунт в 1682 году служил орудием Милославских и царевны Софьи; по его показанию перед смертью, царевна во время ее регентства «его призывала и говаривала почасту, чтобы он над государем учинил убийство»; в 1689 году он, как мы знаем, спешил перейти на сторону Петра и уже в саном начале борьбы царя с сестрой очутился в Троице; надежда Цыклера, что он этим самым обратит на себя внимание царя, не исполнилась; он, между прочим, жаловался, что Петр, бывший часто в гостях у разных лиц, никогда не посещал его. Затем его постигла беда: его назначили на службу в Азов для надзора над сооружением в этом месте укреплений; такое назначение считалось чем-то вроде ссылки. Он вступил в тайные отношения с некоторыми стрельцами, говорил с ними о возможной скоропостижной кончине царя, стараясь разузнать, кого они пожелали бы возвести на престол; при этом рассуждал о возможности воцарения боярина Шеина или боярина Шереметева [355], о возведении на престол малолетнего царевича Алексея и о назначении царевны Софьи регентшею, а Василия Васильевича Голицына опять главным министром. Некоторые стрельцы и казаки на допросе дали следующие показания о речах Цыклера «что можно царя изрезать ножей в пять. Известно государю, прибавил Цыклер, что у него, Ивана, жена и дочь хороши, и хотел государь к нему быть и над женой его и над дочерью учинить блудное дело, и в то число он, Иван, над ним, государем, знает что сделать». Цыклер сознался, что говорил: «Как буду на Дону у городового дела Таганрога, то, оставя службу с донскими казаками, пойду к Москве для ее разорения и буду делать то же, что и Стенька Разин». Также он объявил: «Научал я государя убить за то, что называл он меня бунтовщиком и собеседником Ивана Милославского». По показаниям других, Цыклер говорил: «В государстве ныне многое настроение для того, что государь едет за море и посылает послом Лефорта и в ту посылку тощит казну многую [356] и проч.
Цыклер находился в близких отношениях с Соковниным и Пушкиным. Соковнин принадлежал к семье, занимавшей важное место в истории рассказа. Он сам был старовер; его сестры у раскольников пользовались большим уважением; его дети были отправлены за границу учиться, что в то время считалось тяжелым ударом, нанесенным всей семье, и шурин его Пушкин должен был по приказанию царя отправить своих сыновей за границу; он задумал было ослушаться, оставить сыновей в России, но навлек на себя гнев государя; он же говорил про государя, что «живет небрежением, не христиански и казну тощит».
Заговорщики надеялись на мятежный дух в стрелецком войске и между казаками. Достойно внимания замечание Соковнина, что стрельцам нечего ждать, потому что им во всяком случае не миновать погибели, и т.п.
Как видно, личный гнев заговорщиков на царя происходил от некоторых правительственных распоряжений. Отправление молодых дворян за границу, путешествие царя вызвали общий ропот. Джон Перри, приехавший в Россию вскоре после этого эпизода и узнавший кое-какие подробности о деле Цыклера, Соковнина и Пушкина, также замечает, что заговор был выражением негодования вельмож, порицавших нововведения [357].
Плейер, находившийся в то время в Москве, придает этому эпизоду особенное значение, утверждая, что преступный умысел был направлен против Петра, всего царского семейства, всех лиц, приближенных к царю, и, наконец, против всех иностранцев [358].
Очевидно, существовала некоторая связь между заговором 1697 года и событиями 1682 года. В обоих случаях встречается желание заменить Петра другим лицом. Недовольные царем легко могли подумать о воцарении Софьи. Цыклер был клевретом Софьи и Милославских, товарищем Шакловитого. Мы не знаем о каком-либо участии Софьи в деле 1697 года. Однако есть известие, что на Софью и некоторых из ее сестер пало подозрение при розыске Цыклера, Соковнина и Пушкина и что вследствие этого были усилены караулы у Новодевичьего монастыря [359].
По случаю казни заговорщиков 4 марта 1697 года обнаружилась личная ненависть Петра к дяде царевны Софьи, Ивану Милославскому, который умер уже в 1685 году. Было выкопано тело его из могилы и привезено в Преображенское на свиньях; гроб его был поставлен у плах изменников, и, когда им секли головы, кровь лилась на труп Ивана Милославского [360]. Головы преступников были воткнуты на рожны столба, поставленного на Красной площади [361]. Родственники их были сосланы в отдаленные места.
Что же касается стрелецкого войска, то с ним тотчас же после казни заговорщиков произошла весьма важная перемена. Желябужский пишет: «И марта в 8-й день на стенной караул вверх шли комнатные стольники пешим строем, переменили с караулов полковников; также и по всем воротам стояли все преображенские и семеновские солдаты» [362]. Стрельцов удалили, выслали на службу в другие места. Очевидно, они не пользовались доверием правительства. По рассказу одного современника-очевидца, в Кремле и вообще в столице важнейшие посты были вверены полкам, находившимся под командой иностранных офицеров [363].
Царь поднял знамя западноевропейской культуры. Офицеры-иностранцы окружали, защищали это знамя. Национальное войско, сторонники прошедшего, очутились в ссылке. Борьба между царем и стрельцами становилась неминуемой.
Намерение Петра уехать за границу возбудило всеобщее негодование. Однако ропот подданных не мог остановить его. Спустя несколько дней после казни заговорщиков он отправился в путь.
Предприятие царя можно считать весьма отважным. Под самой столицей, в Новодевичьем монастыре, жила опальная царевна Софья. Она легко могла сделаться средоточием движения в стрелецком войске, разбросанном по окраинам России; к тому же было заметно брожение умов среди казаков и раскольников. Между вельможами было также много недовольных. Несколько десятилетий позже, когда внук Петра Великого, император Петр III, намеревался отправиться за границу для ведения в Голштинии войны с Данией, Фридрих Великий старался уговорить своего друга и союзника.остаться дома, указывая на опасность лишиться престола во время отсутствия и советуя ему для убавления опасности, по крайней мере, взять с собой всех тех лиц, которых можно подозревать в склонности к измене [364].
В том обстоятельстве, что Петр Великий отправил за границу множество молодых дворян, что он взял с собой «волонтеров», современники видели подобную же меру предосторожности. В одной современной английской книге сказано, что русские, находившиеся за границей, должны были служить царю как бы порукой верности их родственников, остававшихся в России [365].
Отсутствие Петра в столице, еще ранее поездки его за границу, считалось делом небезопасным. Франц Лефорт, сообщая своим родственникам о путешествии Петра в Архангельск в 1694 году, замечает, что после укомплектования войска новыми полками нет более основания опасаться чего-либо во время отсутствия царя [366]. Нет сомнения, что Лефорт говорил о возможности стрелецкого бунта.
И действительно, опасность грозила царю не столько со стороны вельмож, родственников молодых людей, отправленных за границу, сколько со стороны низших слоев общества, со стороны стрельцов и казаков, находившихся в самой тесной связи с крестьянами и чернью в городах.
Во время пребывания Петра на Западе несколько раз были распространяемы слухи о возмущении в Московском государстве. Как только царь в Детфорде, близ Лондона, принялся за черчение корабельных планов, за математические выкладки, тайный агент при цесарском дворе, переводчик Адам Штилле, донес ему, что в Вене появился какой-то польский ксендз, который разгласил, будто в Москве вспыхнул бунт, царевна Софья возведена на престол, князь Василий Голицын, освобожденный из ссылки, вступил в управление государством и весь народ уже присягнул царевне; в доказательство этого он предъявил какие-то письма и требовал аудиенции у цесаря, в чем ему, однако же, было отказано. По словам Штилле, в Вене только и было разговоров, что о московских происшествиях.
Получая из Москвы с каждой почтой успокоительные известия, царь не верил разглашениям ксендза и не думал из-за пустого слуха прерывать свои занятия. Он только требовал через Лефорта от цесарских министров задержания ксендза, как злодея и возмутителя. На это требование цесарские министры отозвались, что особы духовные суду и расправе их не подлежат [367].
Пока подобные слухи оказывались лишенными всякого основания. Однако рассказы о брожении умов в Московском государстве, о разных признаках повсеместного неудовольствия не прекращались. Так, например, в Вене ходили слухи, что русские будто бы в высшей степени раздражены склонностью царя к католицизму [368].
Наконец, царь из достоверного источника узнал о стрелецком бунте. Нужно было отказаться от путешествия в Италию и спешить с возвращением в Москву. На пути туда он узнал, что крайняя опасность уже миновала; но впоследствии он мог составить себе более точное понятие о страшных размерах, которые приняла борьба против новизны, и об упорстве и негодовании своих противников. Сперва он должен был бороться со стрельцами; затем очередь дошла до казаков и раскольников, и, наконец, ему пришлось столкнуться с сыном, устранением от престола которого Петр надеялся обеспечить успешный ход преобразования России.