Море

Перевод Н. Калаус

1

Времена те давно минули, однако порой воспоминания о них вспыхивают в моем сознании угольками в золе, и меня охватывает жуткое чувство, словно я и сейчас еще слышу тот рев осеннего штормового моря и пронзительное завывание ветра. Произошла эта история в дни моей молодости, когда я, юным барашком пущенный пастись на вольном выпасе, не ведал еще людской злобы и жестокости. Лишь со временем мне открылся истинный лик бытия, и я испуганно замер, растерянный и мизерный перед ним...

Так случилось, что я долго искал место пастора, но у меня не было ни друзей, ни влиятельных покровителей, и сам я происходил из бедного и презренного крестьянского сословия, так что преуспеть в жизни было непросто. Хотя я весьма прилежно учился и похвально окончил университет. Когда же я, совсем было отчаявшись, получил письмо, которым меня извещали, что я избран пастором Ханикатсиского прихода, я обрадовался. Приход находился, правда, на дальнем острове, жалкий и бедный, куда ни один пастырь духовный так просто не хотел заступать, однако для меня это был тогда выход. И я, уложив Священное писание и сутану в чемодан, отправился на пристань.

Была уже поздняя осень, над морем бушевали пронзительные северные ветры, кое-где появлялись плавучие льды и пассажирское сообщение с островами уже прекратилось. Правда, на Гогладн с грузом зерна шла одна английская шхуна, которая, если позволит ледовая обстановка, на обратном пути должна была зайти в Хелтермаа за крепежным лесом. И капитан шхуны предложил мне, если я хочу, пойти с ними и на обратном пути высадиться на острове, - он ничего не имеет против. Хотя я никогда не путешествовал по морю и очень боялся шторма, мне ничего не оставалось, как принять любезное предложение капитана.

Но едва мы вышли в море, я пожалел, что поступил столь опрометчиво, решившись на это путешествие и сев на утлое суденышко. Ветер все крепчал, нас швыряло туда и сюда, как щепку. Море пенилось бело, волны вздымались горными цепями. Наша маленькая шхуна скрипела и охала, точно загнанный зверь. Небо было низким, мрачным, над самой головой нависали черные смоляные тучи. Но все это было лишь прелюдией — настоящая буря разыгралась на другой день, и если я что и мог, то сидеть в рубке и молиться за свою жизнь.

Яростные шквалы несли ледяное крошево, которое осколками стекол падало на наше суденышко и засыпало его толстым слоем. Не прошло и нескольких часов, как шхуна превратилась в оледенелый сундук. Казалось, сам нечистый со всеми своими многочисленными подручными участвует в этой круговерти, пытаясь утащить нас на дно вместе со шхуной. Ванты гудели, руль сломался, и судно носило штормом по бурному морю. Волны перекатывались через палубу, смывая все а своем пути. Кроме капитана, на шхуне было всего пятеро матросов, они изнемогали от усталости и холода, и на их лицах были написаны отчаяние и страх.

На третий день утром один из матросов сказал, что надеяться больше не на что. Он пришел ко мне с просьбой написать его родным письмо о его гибели — он запечатает письмо в бутылку и бросит в море. Матрос был бледен, пошатывался и говорил, что ночью, когда он, вконец измученный, задремал за штурвалом, котерман вытянул его шкворнем по спине. Котерман вынырнул из пучины, огромный, что великан, лицо угольно-черное, глаза зеленые. Появление его предвещало неминуемую гибель корабля. По неведению своему я спросил, кто такой котерман, и он ответил, что это дух-хранитель моряков, и делают его из трех первых щепок, что откалывают от грот-мачты. Когда же я отчитал матроса за глупое суеверие и объяснил, что единственный наш хранитель есть сам всемилостивый господь, он на меня крепко рассердился и не стал даже слушать. Лишь моя молодость и сан как-то примирили его, да еще, быть может, твердая уверенность в том, что всем нам предстоит неминуемая гибель. Котерман, сказал он, всегда дает знать о гибели судна вздохами, проказами или же поколотит кого-нибудь из матросов, так как он якобы перенимает нрав мастера: если тот крут, то и котерман жесток, тогда как у доброго мачтовщика и котерман добрый. Дух-хранитель сопровождает корабль во всех плаваниях, а перед гибелью корабля появляется из пучины, чтобы предупредить, и люди тогда должны сесть в шлюпки и оставить судно на волю провидения. Но в такой шторм, угрюмо добавил матрос, нам не покинуть этот обледенелый гроб!

Пока мы с ним так беседовали, его окружили остальные матросы. Моряков обуял страх, когда они услышали от своего сотоварища про появление котермана. Подошел и капитан, прислушался к их разговору и отозвал меня в сторону. Он был серьезен, голос его дрожал, и глаза прятались под козырьком фуражки. Он сказал:

- Не слушай вздорной болтовни матросов! Пока еще рано говорить о неминуемой гибели, хотя шхуна моя довольно стара и для таких штормов хлипковата. Но если ты попросишь господа, как того требует твой сан и обычай, то... ну да ты сам, поди, знаешь: от доброго слова, замолвленного перед Богом, вреда, я слыхал, не бывает. Дело в том, что сам я ни разу в жизни не молился, и глупо было бы делать это сейчас! - и он надвинул фуражку еще глубже на глаза, резко повернулся и отошел прочь.

Было действительно последнее время смиренно обратиться в мыслях своих к Создателю, поскольку ничто уже не могло нас спасти от этой разбушевавшейся стихии. Волны бросали нас по бескрайнему водному простору, и каждое новое мгновение грозило стать для нас роковым. Просто диво, что наш обледенелый сундук еще держался на плаву, так настала четвертая ночь. И тут случилось то, чего мы больше всего боялись: шхуна, далеко отклонившись от курса, села на мель. Нос ее пикой задрало кверху, борта и днище смяло. Вода стала просачиваться внутрь. Штормом нас занесло между двумя мысами, Тухкуна и Ристана, где было множество каменных подводных островов и отмелей, - место это в народе звалось Сууррахну, или Некмансгрунд, а у моряков адской пастью, из которой, если в нее попадешь, спасения нет.

- К помпам! - заорал капитан, но матросы не двинулись с места — спасать было уже нечего. Даже шлюпку невозможно было спустить на воду, так как, хотя берег и был недалеко, штормом бы нас мгновенно разбило насмерть о камни. Так мы и принуждены были терпеливо ожидать конца, не выбрасывая даже белого флага на мачте — было бы безумием в такой шторм надеяться на помощь рыбаков с побережья. И будучи молодым и боясь смерти, я всю ночь взывал к Богу, точно голодный продрогший волчонок. Даже матросы и те бранили и увещевали меня, то того жуток был мой вопль. Я не мог примириться с мыслью, что мне предстоит погибнуть вблизи той земли, куда я намеревался нести божью милость и духовное очищение.

Велико же было наше всеобщее удивление, когда с восходом солнца мы обнаружили себя в окружении множество рыбацких ладеек или, как называло их местное население, косовушек. Это были длинные узкие черные суденышки, которые, как я впоследствии узнал, использовались лишь для разбойничьих набегов на тонущие корабли. Легкие и быстрые, они казарками скользили между бесчисленных камней.

Я выбежал на палубу и увидел, как многие из них разбиваются о камни, но тонущих подхватывают сотоварищи и втягивают в свои лодки. Волны кидали их лодки, точно ореховые скорлупки, было просто страшно смотреть, как они лавируют среди нагромождения камней. Они подплывали все ближе, стервятниками окружая шхуну. Полагая, что они спешат нам на помощь я было благодарственно сложил руки, но капитан сердито оттолкнул меня в сторону и сказал:

- Не радуйся прежде времени — этими людьми движет только жажда наживы, до нас им нет дела. Им даже на руку, чтобы мы погибли, тогда бы не было ни свидетелей, ни доносчиков на них.

И действительно, едва поднявшись на шхуну, они топорами срубили мачты и, посчитав теперь корабль своей добычей, принялись грабить. Это были мужики из деревень Пихла и Куритса, крепкие, обветренные, бородатые. Потом уже, пожив среди них, я узнал, что они считают своей добычей любой корабль, который сел на мель и у которого штормом сломало мачты. У них даже был обычай показывать каждому проходящему кораблю заднюю часть своего тела, что, по их поверьям, должно было приводить корабль к гибели. Впоследствии я нередко видел хийумаасцев, даже женщин и детей, поворачивающихся спиной к морю, едва на горизонте показывалось какое-нибудь судно. Никакие, даже самые суровые наказания не в силах были отвратить их от злодейских разбойничьих набегов.

Все, что ни попадало им под руку, они сбрасывали в свои лодки. На ропот да и на брань капитана и матросов они не обращали внимания, только издевательски ухмылялись в ответ. И загрузив лодки доверху, попрыгали на весла и погребли к берегу, не взяв ни одного из нас. У них почиталось за великий грех спасать людей, прежде чем вся добыча не будет на берегу, ибо за то время корабль мог бы затонуть и они бы остались без поживы. Сколько я ни увещевал их словом божьим и даже жалостно ни просил, они оставались глухи к моим словам. И лишь когда я сказал, что я их новый пастор, они взглянули на меня, улыбнулись и сказали дружелюбно, что пастор им и впрямь необходимо и чтобы я подождал еще немного — скоро они за мной вернутся.

И действительно, в следующий заход они взяли меня с собой, отказавшись, однако, спасти команду. Еще долгое время матросы махали руками и кричали нам вслед, затем спустили за борт шлюпку, но мгновение спустя буря бросила ее о камни, и все они, как один, погибли. Я видел еще, как они появлялись на поверхности, качались пробкой на волнах, но потом все исчезли — лишь шапки остались колыхаться на воде.

Страх и пережитые ужасы настолько потрясли меня, что слова не шли с языка. Сойдя на берег, я опустился на песчаную косу, разбитый и подавленный. Да и рыбакам было не до меня, они были заняты перевозкой и припрятыванием награбленного. Предоставленный самому себе, я обвел взглядом остров. Это была иссеченная ветрами и штормами пустошь, покрытая галькой и сыпучим песком. Виднелись редкие убогие рыбацкие деревеньки. Между камнями чах можжевельник. Несколько развилистых берез стояли обтрепанные, как метлы. И над всем этим гулял ветер, заунывно и пронзительно свистя. Поодаль, возле деревни, я заметил кирку с невысокой колокольней, деревянное строение, серое от дождей и туманов и невзрачное, как старый мызный овин.

Придя несколько в себя, я поднялся с косы и побрел в деревню. Измученный, измотанный штормом, я, наверное, мало походил на пастыря духовного. Поэтому, когда я вошел к деревенскому старосте, тот испытующе и подозрительно уставился на меня. Когда же я описал свои злоключения, он приблизился ко мне и, недоверчиво глядя, резко и сурово спросил:

- И как тебя звать?

- Матиас Роберт Ваал, - ответил я.

- Ваал? Такого мы действительно ждем, - сказал он чуть дружелюбнее. И стал ощупывать мои плечи, руки, похлопывать по спине, как если б покупал-приценивался к телку на базаре. Изумленный столь неожиданным и странным приемом, я стоял перед ним мальчишка мальчишкой.

- Жидковат и костляв, - презрительно произнес староста, - да и молод больно. Ну да нам, мужикам, что, а бабам нашим охота и ребятишек крестить, и молодых венчать, и проповедь проникновенную послушать, да и понюнить когда перед отцом духовным. Священник для них должен быть строгим пастырем, все равно как погонщик для быков. Баб — их Библией и кнутом учить надо, не то они отбиваются от рук и закисают, навроде рыбы без соли. Для этого хорошо б пастора постарше или, по крайности, поосанистей. А ты вон, что зимняя камбала, одни кости да желтая кожа!

Мыслимое ли дело, чтобы деревенский староста столь непочтительно разговаривал с пастором! Кровь бросилась мне в голову, и я еле сдержался, чтобы не развернуться и не уйти. Очевидно, староста это заметил, потому что сказал, отступив на шаг:

- Ты на меня не серчай, твой вон предшественник тоже покладистый был... Ну, а кличут меня Мадисом Вайгла, и мне принадлежит не последнее слово в церковных делах. Так что давай жить в ладу и все решать без склок. К тому же рыбаки тебе очень признательны, ты им принес прекрасный подарок. На шхуне было много зерна и отменной водки!

- Но с их стороны это было самым большим злодейством, какое я когда-либо видел! - воскликнул я гневно. - Ограбить дочиста терпящий бедствие корабль и не спасти команду! Да я первым делом, безотлагательно, сообщу об этом властям!

Смуглое лицо Вайгла вдруг побагровело, на лбу густой сетью вздулись жилы. Он трахнул кулаком по столу и заорал:

- Матиас Роберт Ваал, еще одно глупое слово — и можете проваливать, откуда пришли! Вы молоды просто и глупы — чтоб больше таких разговоров не было! И вообще должен предупредить: все, что касается моря, полей наших, сетей, короче — всего нашего хозяйства, это не вашего ума дело. Мы не потерпим, чтоб вы в это лезли, увещевали нас, мужиков, учили и новые порядки устанавливали. Ваше дело заботиться и следить за тем, чтобы дитя было окрещено и запись чин-чином в книге сделана, все остальное не ваша печаль!

- Так что ж мне — молчать, когда рыбаки грабят чужое добро? - спросил я.

- Это их добро! - воскликнул Вайгла. - Любой севший на мель корабль принадлежит им — так гласят законы и обычаи наших предков. И мы от них никогда не отступимся, все одно, как бы официальные власти на это ни смотрели. Вот так вот. Всё, кончили — больше об это не говорим. Только добавлю еще — в предостережение: десять раз перемусольте слово во рту, прежде чем произнести его вслух. Вы, как я уже сказал, слишком молоды и неразумны, а рыбаки не любят шутить, когда в их дела нос суют!

И резко повернувшись ко мне спиной, Вайгла вышел.

Вышел и я, на западе начало проясняться, узкий белый просвет в сером небе ширился и рос. Свистел над голой землей ветер, рокот волн слышался стоном. Когда я посмотрел на море, шхуны на прежнем месте уже не было, очевидно, буря разбила ее в щепки. Мадис Вайгла возвращался с береги и, увидев меня, сказал скорбно:

- Какое несчастье! Волны вынесли на берег утопленника, видать, неподалеку какой-то корабль потерпел крушение.

- Это тело матроса со шхуны! - воскликнул я, преисполненный гнева и презрения.

- Тело матроса со шхуны? - сочувственно повторил Вайгла. Он вынул трубку изо рта, посмотрел на меня и с любопытством спросил:

- А что, шхуна какая-нибудь погибла у нашего побережья? Вроде не слыхать было.

2

Осенние шторма не утихали. Ветер неистовствовал дни и ночи, свистя, завывая, клубя черные смоляные тучи. Неумолчный рев бури тревожил, изматывал и преследовал тебя повсюду, точно злой рок. Сплошь и рядом, чтобы тебя услышали, приходилось кричать и жестикулировать. И тебе в ответ тоже кричали, разводили руками, и ты ловил слова как на бегу. Мой маленький домик качался и скрипел, в трубе выло, огонь в очаге потрескивал и чадил. Из щелей пола дуло, и бумаги у меня на столе нет-нет да и вспархивали подобно птицам. А в окна был виден лишь песчаный берег, мрачное небо и бушующее море. Волны катили седыми горными цепями, набегали на песок, опадали, охая, пенились и откатывались назад, чтобы вновь валами обрушиться на берег. С криком носились над ним чайки. Убогие рыбацкие лачуги казались согбенными старушками, ставшими к ветру спиной.

Наконец мало-помалу шторма улеглись, вода схлынула, лишь ошметья пены остались белеть на песке. Даже чайки улетали подальше от берега. С моря потянулись густые, как кисель, туманы. Даже в полдень было так сумрачно, что в шаге от себя ничего нельзя был различить. Люди двигались только что не ползком, натыкались на троке друг на друга, ругались, сплевывали и, сердитые, снова расходились. Иногда в тумане было слышно, как кто-нибудь кричал: «Ку-у-стас, черт, ты это, что ль?» И, словно из-под земли, в ответ ему доносился голос встречного: «Не-е, черт побери, я Пе-эду!»

Я оказался почти без дела, церковь пустовала, подчас, кроме кистера, в ней не было ни души. Отчаявшись, я перебывал во всех рыбацких халупах, обходил деревни из дома в дом, просил, уговаривал, но хмурые мужики твердили, что никуда не пойдут: по такой погоде какая церковь? Лед станет — тогда еще куда ни шло... Забредали лишь одиночные старушки, опускались перед алтарем на пол и как пригвожденные оставались там на все время проповеди. Зато если игрались свадьбы или справлялись крестины, в кирку валили целыми деревнями, шумели, устраивали потехи и в открытую говорили, что новый пастор не ахти, не умеет с народом дружбу водить. Вот прежний, тот был будто бы истинный рыбак, и сам ловил, и с каждого улова требовал себе десятину.

Иногда я отправлялся побродить по берегу, там на отшибе стояла лачужка Пеэпа Кяэрда, море подступало к самому ее порогу, на крыше извечно галдели чайки. Пеэп Кяэрд, нестарый еще рыбак, жил в лачужке один и в туманные дни полеживал на кровати, попыхивал трубкой и думал думы. У него был жестокий ястребиный взгляд, окладистая рыжая борода, и крепок он был, как настоящий морской волк. Некогда он служил в пограничниках, был обвинен затем в контрабанде, несколько лет провел в тюрьме и, отбыв наказание, вновь вернулся сюда. В деревне, как выходца с материка, его недолюбливают. И Пеэп Кяэрд тоже не очень жалует деревенских; тяжелым шагом ходит он по побережью отшельником, с неизменным ружьем в руках, и я нередко слышу, как он стреляет у моря. В хижине его полно чучел зверей, птиц, под потолком висят редкостные пернатые хищники.

При моем появлении Пеэп Кяэрд нехотя понимается с постели, ворошит огонь в очаге и снова ложится. Сам он неразговорчив. Но когда говорю я, он с наслаждением слушает, поплевывает на пол и смеется низким, гортанным смехом: хо-хо-хо! Хо-хо-хо! - раздается, как со дна бочки, его голос, даже если я говорю что-то серьезно и убедительно. Рыжая его борода при этом задирается кверху, а большие глаза превращаются в узкие щелки.

Однажды Пеэп Кяэрд сам приходи ко мне. Смущенно останавливается у порога, теребит в руках шапку и ни за что не соглашается пройти дальше. Не смотрит на меня, робко мнется. Потом, когда я уже достаточно надопытывался и наспрашивался, наконец застенчиво произносит:

- Меня к вам одно дело привело, одна небольшая просьба. Я б не пришел ни за что, да Леэ велела. Сказала — только пастор может это дело уладить.

Я в недоумении смотрю на смущенного мужика и спрашиваю:

- Кто это — Леэ?

- Леэ, - объясняет Пеэп Кяэрд, - это девушка, дочь деревенского старосты Мадиса Вайгла. И единственная, кто нет-нет да и заглядывает в мою лачугу и оправляет мою постель. А теперь я хотел бы ее навсегда к себе привести!

- Что ж, дело хорошее, - говорю я, улыбаясь.

- Ничего не хорошее, - угрюмо отвечает рыбак. - Старый Вайгла против, уже хотя бы потому, что в деревне меня не жалуют. Да и потом он сам нашел дочери жениха, Техваном Яанитом звать.

Пеэп Кяэрд вдруг поднимает голову, рыжая борода его начинает трястись, глаза сужаются в щелки, и он смеется низким гортанным смехом: хо-хо-хо.

- Никудышный парень, - говорит он затем, - посмешище на всю деревню, девки за полы его дергают, за рукава, а Яанит только глупо хихикает — обидеться и то не умеет. У его, правда, в деревне свой дом, на берегу лодки, а по весне он еще и сети новые купил. Только Леэ его нисколько не любит!

- Чем же я могу вам помочь? - спросил я.

- Ничем особо... - усомнился и Кяэрд, - разве что поговорить с тем парнем. Техван Яанит трусоват, одно суровое слово может заставить его изменить решение. Надо, думаю, его усовестить, побранить и пригрозить ему геенной огненной, он очень набожен и Библии боится, как черт. Мимо кирки идет — дрожит, а едва она позади остается — припускает во все лопатки, словно за ним сама смерть гонится. Он вообще с придурью, какой из него муж?

- Нет, - сказал я, - так я не могу. У меня нет ни малейшего права угрожать или даже выговаривать парню. Но я поговорю с Вайгла.

- Вайгла... - презрительно повторил Кяэрд, и голова его поникла еще ниже. - С этим морским волком разговаривать без толку, слова от него, как пули от камня отскочут... Он упрям и нипочем от своего решения не отступится.

Я все же успокоил его и пообещал сделать все, что в моих силах. Но он, уходя, был печален и в сомнении качал головой. Целый день потом я слышал, как он стрелял на берегу, должно быть, бесцельно паля в белый свет. Его пес лаял и подвывал рядом, и громко крича, разлетались чайки.

К тому времени когда туманы рассеялись, море покрыл лед. Бескрайнее ледовое пространство зеркалом искрилось и сияло на солнце. Рыбаки словно очнулись от тяжкого сна. Повеселели, стали разговорчивее, ссутуленные спины распрямились, как деревья после бури. Многие, таща за собой сани, семьями уходили далеко в море, чтобы пешнями продолбить во льду лунки и наловить рыбы.

- В эту весну хороший тюлений промысел будет, - радовались рыбаки, - лед стал при тумане, без снега.

И в надежде на богатую добычу они ходили в кабак, пили, пели, веселились. Даже в кирке теперь стало бывать больше народу. Как-то после проповеди Мадис Вайгла зачем-то заглянул ко мне в ризницу. И посмеиваясь и хитро щурясь, сказал, что у него есть ко мне дело и чтобы я ждал его вечером. Вот и хорошо, подумал я, заодно и поговорю с ним о деле Кяэрда.

Под вечер Вайгла действительно появился.

- Входите, дети, входите же смелее! - приговаривал он, входя в комнату и тяня за руки Леэ и Техвана Яанита. - Не бойтесь ничего, я здесь свой человек.

Он поставил на стол бутылку водки, уселся рядом со мной и, большим пальцем тыча через плечо в молодых, повелительно сказал:

- Этих надобно обручить!

- Ага, обручить, - поддакнул и парень у дверей.

Это был тщедушный коротышка в широкой куртке, достававшей до голенищ высоких сапог, и в красном, небрежно намотанном на шею шарфе. У него были рыжие до бровей волосы, маленькие беспокойные глазки и острый выпирающий подбородок. Глупо улыбаясь и теребя в руках шапку, он повторил еще раз:

- Обручить, ага!

Леэ стояла с ним рядом с красными, заплаканными глазами, словно пойманная на месте преступления. Похоже, ее притащили сюда неожиданно для нее самой, без платка даже, светлые волосы разметались по плечам. Она была совсем юная и робкая, и хотя пыталась взять себя в руки, слезы все равно текли по щекам.

- Почему невеста плачет? - спросил я. - Быть может, она не согласна?

- Согласна! - зло крикнул Вайгла и ударил кулаком по столу.

- Согласна! - глупо хихикнул Техват Яанит.

Я подошел к девушке, мягко заговорил с ней, ободрил ее. И спросил:

- Милое дитя, ничто не свершится против твоей воли, посему скажи мне с полной откровенностью: желаешь ли ты выйти замуж за Техвана Яанита?

- Нет, - всхлипнула девушка.

- Нечего ее спрашивать! - грубо вмешался Вайгла. - Тут мне решать, девка пусть молчит. Где это видано, чтобы дочь против воли отцовой шла? Я отсюда не тронусь прежде, чем дело не будет слажено и имена их чин-чином не будут записаны в книгу, как того требует закон. А то что в деревне скажут, как узнают, что дочка старосты обручаться ходить ходила, ан перед самым обручением от жениха отказалась.

Я велел девушке и парню выйти и попытался поговорить с Вайгла. Но он оказался действительно кремнем: ни просьбы, ни угрозы не помогали. Он упрямо стоял на своем, красный и свирепый, как бык. Мое терпение тоже лопнуло. Как два врага, мы бегали по комнате и орали.

- Матиас Роберт Ваал! - деревенский староста внезапно остановился передо мной. - Как бы то ни было, а дочь мою получит Яанит, пусть даже все силы небесные будут против! Последнее слово будет за мной, хоть вы и пастор, а я простой рыбак! Завтра же я вернусь, и тогда уж Леэ не скажет «нет»!

Он схватил шапку, ринулся к двери, но круто повернул обратно, забрал со стола бутылку и бросил:

- Выпьем за помовку завтра!

В тот вечер я долго бродил по берегу. Полная луна сияла над искрящейся ледяной равниной, и отсвет ее золотистой дорожкой уходил в черноту ночи. Темное небо прочерчивали огненные змейки падающих звезд. И Млечный Путь проступал пыльным трактом. Не было ни малейшего ветерка, даже многочисленные ветряки на берегу стояли, точно сонные птицы, ни разу не встрепенувшись, не шевельнув крыльями. Я шел по льду, ни о чем не думая, без цели, зачарованный тишиной и ночью. Длинная тень тянулась за мной, как первая борозда по весеннему полю. Остров с его мерцающими одиночными огоньками остался далеко позади, превратившись в черную полосу на горизонте. Тут только я остановился. Душа моя была полна благоговения, кротости и покоя. Я сложил руки и начал молиться. С губ моих не сошло ни единого слова, я молился про себя, молча. Потом встал на колени и приложился лбом к холодному льду. И свет лучился надо мной и подо мной, и Бог, казалось, был где-то совсем близко. В черном небе белым парусом проплывало редкое облачко. Все житейское и тягостное исчезло, душа освобождалась от гнета, и я чувствовал себя тем же облачком в ночи.

Была полночь, когда я вернулся на берег.

В лачуге Пэпа Кяэрда еще горел огонек. Пес тявкнул и радостно побежал мне навстречу. Я потоптался немного перед лачугой и вошел. Рыбак лежал на кровати, попыхивая трубкой, однако при моем появлении не встал даже с постели. Огонь в очаге почти погас, дотлевали последние головешки. Я подсел к очагу и бросил на угли несколько сухих веток, чтобы обогреться. Рыбак хмурился и молчал. Он ни о чем меня не спрашивал, хотя уже знал, что Вайгла и Леэ побывали у меня. Не говорил ничего и я. Мы долго сидели так в его лачуге, и лишь когда я собрался уходить и пожелал ему доброй ночи, он словно очнулся от оцепенения, вскочил, но и тут ничего не сказал.

На другой день меня подняли ни свет ни заря.

Когда я вышел в переднюю комнату, Вайгла стоял у порога. Он кашлянул, поздоровался, прикрыл за собой дверь и смиренно спросил:

- Молодые могут зайти? Мы все по тому же, по вчерашнему делу, я полагаю, сегодня никаких препятствий не будет...

- Спех у вас велик, как я погляжу, - сказал я недовольно.

- Спех, да, - засмеялся Вайгла и открыл дверь.

Я ожидал опять слез и пререканий, однако, увидев Леэ, поразился. Девушка, судя по всему, долго и тщательно прихорашивалась и была спокойна и серьезна. Я не заметил в ее лице ни малейшего волнения, даже глаза смотрели ясно и смело. И лишь щеки были бледны, да пальцы дрожали, и ладонь была холодной, когда она подала мне руку. Я пригласил ее к столу, предложил присесть и мягко спросил:

- Вы теперь окончательно всё обдумали?

- Да, - ответила девушка смело.

- И хотите выйти за Техвана Яанита? - с удивлением спросил я.

- Хочу, - ответила Леэ.

- Быть может, вас принуждают, грозят вам, прошу, говорите откровенно, ничего не тая.

Девушка чуть подумала и ответила с той же решимостью:

- Нет, не принуждают.

Я долго смотрел ей в глаза, не зная, что еще спросить. Кровь понемногу приливала к ее щекам, она даже улыбнулась. И я предложил:

- Возможно, вам еще есть что сказать? Я могу попросить отца и жениха на время выйти.

- Нет, - ответила девушка.

Вайгла и Яанит стояли возле дверей и переговаривались между собой. Я подозвал их ближе и повторил вопросы. Затем, по древнему обычаю, велел молодым прочесть несколько псалмов, спросил их о символе веры и проверил их познания в святых Тайнах. Леэ отвечала быстро и смело, и когда, зажмурясь, читала псалмы, голос ее звучал точно во сне. Техван же Яанит краснел, запинался, беспрестанно отирал пот и ничего не знал. Потел и Вайгла, стоявший за спиной парня, подталкивавший его и подсказывавший ему, как школьнику.

- Дубина эдакая, все перезабыл! - сердился деревенский староста.

Закончив официальную церемонию, я встал из-за стола и пожелал молодым счастья. Они пошли к выходу. Вайгла впереди всех, Леэ позади. В дверях староста оглянулся и еще напомнил:

- Прошу пастора не забыть: свадьба через три недели.

И вернувшись, положил на стол деньги со словами:

- Так оно надежней, пусть будут все услуги и расходы вперед оплачены!

3

Зима выдалась морозной и вьюжной. Снегу насыпало горы. Маленькие рыбацкие лачуги буквально тонули в нем, только трубы торчали из сугробов. В ясные безветренные дни серые столбы дыма поднимались над крышами, как обелиски. Необычная тишина стояла тогда вокруг, только изредка взлаивала собака или каркала голодная ворона. Воздух был удивительно голубой, снежные равнины искрились и сверкали на солнце.

Редко я выходил за порог своего дома. Да и куда было идти, лачуга Пеэпа Кяэрда большей частью стояла запертой, так как рыбак теперь частенько пропадал в корчме или уходил далеко в глубь острова и охотился там на лис да на куропаток. Он был молчалив, тих и не хотел совсем говорить о Леэ. Когда я порой заговаривал о ней, он отворачивался и не отвечал на вопросы. Даже на венчание Леэ он не пошел. Весь тот день он стрелял на берегу, а вечером из его лачужки неслись хмельные песни.

Изменился и Техван Яанит. Он тоже теперь мало бывал дома, часто наведывался в корчму и толкался там среди пьющих. А когда под утро заявлялся домой, из его лачуги можно было слышать шум, брань и крики. Подчас Леэ полуодетая выскакивала на улицу, рыдала, кричала, и женщинам с превеликим трудом удавалось успокоить молодуху. А порой на улицу выбегал Техван, и тогда звенели стекла в окнах и ругань неслась на всю округу. В деревне уже в открытую говорили, что брак их нисколько не счастлив.

Однажды ночью я проснулся от громкого стука. Отец Техвана, старый Тохвер, барабанил в мое окно и кричал, что сына его убили. Я тотчас выбежал и увидел толпу рыбаков, обступивших Хетвана. Ничего страшного не произошло, пуля только чуть царапнула грудь. Но мужик дрожал, плакал и не мог объяснить, кто в него стрелял. Он, мол, шел из корчмы, кто-то вроде пробежал мимо и сразу вслед за тем раздался выстрел.

Без шапки, в одной рубахе примчался и Мадис Вайгла.

- Это все его, Пеэпа Кяэрда, рук дело! - орал он, захлебываясь от злости. - Один он, паскуда, с ружьем ходит, и добра у него к тебе нет!

- Дело рук Кяэрда, дело рук Кяэрда! - подхватили и остальные.

Когда я потом спросил об этом Пеэпа, тот угрюмо ответил:

- Лопочут ерунду всякую! Не стрелял я и знать про то ничего не знаю! Да мне и дела нет до этого Яанита, живой он или мертвый.

А когда я уже уходил, добавил как бы в оправдание:

- Да и ружье мое никудышнее — бьет с промахом. Вчера по лисе промазал, а это не к добру... И сам не знаю, ружье виновато или рука дрогнула?

Едва Яанит поправился, кто-то проник к нему в сарай и искромсал его сети. Приезжали власти, расспрашивали, дознавались, однако виновного так и не нашли. Хотя и в этот раз поговаривали о Кяэрде, улик против его не было.

Незаметно подошла весна. Снег стоял, ушел лед. Говорливые ручейки бежали к морю, и веселое их журчание не смолкало даже в ночи. Из отдаленных и ближний селений тянулись к морю и рыбаки, чтобы не пропустить, когда нагонит нерпичьи льды. Те, что издалека, разводили на берегу костры, горевшие дни и ночи. У них были с собой сани, багры, котомки с едой, кротилки, тюленьи силки с помочами и собаки. Прекратились вдруг распри, споры, все напряженно ожидали тюленьих льдов. Но шли дни и недели, близился Мадисов день, а льда все не было. Это томительное время ожидания зверобои называли тюленьими днями.

Наконец льды нагнало. Точно кто огонь сунул под стреху — во всех хижинах и лачугах началась суета. Долгожданная весть облетела остров, рыбаки подходили еще и еще, - оставляли с Богом жен и детей и поспешали к морю.

Пошел на берег и я посмотреть, как они отправляются на промысел.

Перед тем как выйти на лед, Мадис Вайгла собрал возле себя молодых тюленщиков. Он был очень серьезен и озабочен.

- У нас есть обычай предков, - сказал он торжественно, - чтить который следует пуще законов. Чтобы промысел был удачным, тюленщик не должен орудия лова и другие предметы, что у него с собой, называть их настоящими именами. И хоть вам и твержено это сызмалу, перед промыслом будь еще раз повторено: силки — это снасти рыболовные, кротилка — деревяшка, собака — ком шерсти, а дым — трескун. Случись кому оговориться, не так назвать что-либо, и промысел кончен, хорошей добычи уже не жди. Поэтому глядите, будьте осмотрительны в словах. И прежде чем ступить на лед, станьте спиной к юго-востоку и сплюньте решительно через левое плечо.

После таких приготовлений мужики двинулись в путь. Было раннее утро, солнце светило над белесым льдом. Дул теплый ветер, ворон кружил в воздухе, и стоял непрестанный плач гагар.

Пеэп Кяэрд в эту весну не пошел на тюленя.

- Мне и здесь есть кого ловить, - сказал он, посмеиваясь.

Неделя прошла в тревожном ожидании. Все только и говорили, что о тюленщиках да о промысле. Рыбачки стояли перед лачужками, говорливые, взволнованные, щеки их рдели, взгляд то и дело обращался в сторону моря. Не проходило минуты, чтобы кто-то не сбегал на берег посмотреть, не отогнало ли лед и не видать ли мужиков обратно.

Под действием солнца и ветра лед начинал трескаться, рыхлеть, и волнение женщин час от часу нарастало. Не в силах больше усидеть дома, они, держа ребятишек за руку или на руках, стояли и ждали мужей на берегу. Даже старики, которые сами уже не могли ходить на тюленя, выбрели на берег поджидать рыбаков.

И вот те появились. С радостными возгласами шли они длинной вереницей, волоча за собой на лямках тюленей. Охота оказалась на редкость удачной, не было никого, кто бы не тащил какого-нибудь серого тюленя или обыкновенного крапчатого. Маленьких детенышей несли на спине, они были белые, как снег, и только палицы были красны от крови.

- Идут! Идут! - раздались радостные крики, и женщины устремились каждая навстречу своему мужу...

Лишь Техван Яанит остался стоять в одиночестве, потерянно озираясь по сторонам. Он искал глазами свою жену, но ее не было.

- А Леэ... не пришла, да? - спрашивал он, подбегая то к одной, то к другой женщине.

И тут выяснилось, что Леэ в последние дни вообще не было видно... Новость эта тут же затмила всё остальное, даже богатую добычу. Обегали хибары, обошли все дома — Леэ нигде не было. Исчез и Кяэрд, дверь его лачуги взломали, но и тут оказалось пусто.

- Сбежала! Бросила! - хныкал Техван.

- Не может того быть, - негодовал старый Вайгла, - моя дочь не могла сбежать, бросить мужа! Где это видано, чтобы, пока рыбак в море, жена его путалась с другим! Должно, у родни гостит.

Запрягли лошадей и поехали в разные концы искать беглецов. Мадис Вайгла направился в окрестности Лехтма, хотя вроде бы в тех краях родни у него не было. Техван с отцом помчались в Эммасте, а старый Яак Россер с сыном в Кыпу. На море был дрейфующий лед, поэтому было решено, что за море уйти они не могли и прячутся где-то на острове. Новая весть вмиг облетела округу. И все пересуды были теперь об одном — о бегстве Леэ и беде Техвана. У кирки, в корчме, возле лачуг собирались кучками женщины, мужики и оживленно обсуждали непотребный поступок Леэ. Лица у всех были возбужденные, злые. Еще сильнее разгорелись страсти, когда ночью лед отогнало ветром от берега в открытое море. Люди было решили, что теперь беглецы запросто переберутся через пролив и останутся безнаказанными.

Однако на другой день к вечеру вернулся Вайгла и привез обоих. И Леэ, и Кяэрд лежали на возу, связанные, окровавленные. Вайгла нашел их в старой заброшенной хибарке на берегу. Позвал людей на подмогу, скрутил беглецов и бросил на сани.

Не успел он приехать, как сбежалась вся деревня. Мужики и женщины окружили повозку, как стервятники добычу. Лицо у Леэ было в кровавых ссадинах, одежда разодрана, груди голые. Она попыталась приподнять голову, но у нее не достало сил. Видимо, отец нещадно избил ее по дороге. Она только плакала и стонала. Кяэрд же рвался, стремясь высвободиться из пут.

- Отпустите! - требовал он. - Вы мне не судьи!

- Прибить стервеца! - шумели вокруг мужики.

- В море обоих! - кричали женщины.

Я подошел ближе и воскликнул:

- Развяжите! Мы не в праве чинить над ними суд!

Толпа отступила, но только на миг. Вскоре опять раздались злые голоса:

- В море! В море!

Вайгла, доселе сидевший на передке, в растерянности, с поникшей головой, вдруг соскочил наземь и надломленным голосом велел:

- Развяжите их и отведите ко мне... Только смотрите, чтоб опять не сбежали. Какой-нибудь суд над ними все одно будет.

Когда беглецов доставили к Вайгла и возбужденная толпа рассеялась, ко мне явились отец Техвана, Мадис Вайгла и Яак Россер. Они вошли твердым шагом, торжественные, серьезные, исполненные уверенности в себе. Один за другим сели к столу, покашляли, поглядели мрачно исподлобья, помолчали.

Наконец Вайгла спросил:

- Как рассудит пастор?

- Я не судья, - сказал я. - Все мы грешные и все ошибаемся, в жизни всяко бывает. Будучи сами во грехе, мы не вправе судить ближнего своего, пусть он и оступился. И разве не ты, Вайгла, сам принудил Леэ пойти под венец, как она ни молила тебя и не плакала? Теперь ты пожинаешь плоды того, что сам посеял, и не Леэ в том виновата, что они для тебя столько горьки на вкус!

- Глупости говорите, пастор! - вспылил Вайгла, вскакивая из-за стола. - Чтоб шлюха нашла в вашем лице заступника, это немыслимо! Кого церковь обвенчала по своему закону, тех разлучит только смерть, - разве не так сказано в писании? Брак не развлечение и не баловство, брак — это бремя, которое человеку назначено нести, не ропща, до конца дней. Сколько живу — не слыхал, чтоб жена, пользуясь отлучкой мужа, сбегала к другому и тем нарушала таинство брака. Ежели мы оставим безнаказанным это непотребство, как тогда осмелятся мужики, уходя в море, оставлять своих жен одних дома?

- Отец мой рассказывал, - начал дребезжащим голосом отец Техвана, - будто в дни его юности на нашем побережье случилась такая же история. Жила тут одна рыбачка, падшая совершенно женщина. Не помогали ни тумаки мужа, ни нравоучения отца, ни остережения других людей — все бегала к парню, прямо средь бела дня. Тогда собрались наконец всем миром и судили ее. И порешили, потому как вина парня меньше, дать ему лодку и еды на два дня и выгнать его с острова. Женщину же, как опозорившую мужа и нарушившую верность, загнать в море. Так и сделали: посадили парня в лодку, весла всучили и — скатертью, сказали, дорога, а женщину, изодрав на ней одежду, как зверя какого или собаку, погнали, вооружась дрекольем, прямо в воду. Сколько она, говорят, ни кричала, ни просила, сколько ни металась туда и сюда по берегу. В отчаянии простирая руки, ничто не помогло, - пришлось ей броситься в море. Через день-другой труп этой стервы вынесло волнами на берег, и он не одну неделю валялся там на склевание птицам и растерзание псам, - никто не захотел похоронить ее на острове. Вот так они поступили, так покарали блудню наши отцы!

- Правильно сделали! - восклицает Яак Россер, и его недобрые глаза вспыхивают злостью. - Очень правильно. И нам надо так же! - произносит он со смаком и оглаживает седую бороду. Костлявые его пальцы путаются в ней, как когти орла.

- А что думает пастор? - снова спрашивает Вайгла. В его голосе слышна дрожь, лицо бледное, мрачное.

- Думаю, никакой отец не желает зла своему детищу и не обрекает его на гибель, - отвечаю я. - Думаю, что за прегрешения наши будить нас может один Бог, а нам надлежит любить ближних и быть милосердными. Кто дал вам тут право вершить суд и выступать обвинителями? Может статься, вас самих надо было б загнать в море, как бессердечных тварей, которые только и умеют, что обвинять да бросать камни? Хотел бы я видеть того, чья рука первой бы поднялась на Леэ!

- Моя, - вдруг гаркает Вайгла, глядя на меня разъяренным быком. - Я первый сорву с нее одежду и орясиной погоню в море. Она меня опозорила, ославила — нет человека уже на побережье, кто бы надо мной в открытую не смеялся и не показывал на меня пальцем. Господин пастор, наверное, считает, что я бессердечный и во мне кипят только гнев и месть? Я постарел за это время, я как сломленное штормом дерево, которому пришел конец. Но у меня есть еще два сына на материке и на острове родня — почему они должны нести на себе мой позор, как тавро на лбу?

- Правильно делали наши отцы, что загоняли в море! - вставляет Яак Россер.

- Правильно делали! - кричит Вайгла, рубя рукой. - И мы так сделаем!

- Тогда я немедленно сообщу об этом властям! - сгоряча выпаливаю я.

Трое мужиков вскакивают, как ужаленные. Ошарашенно переглядываются.

- Нет, вы не сделаете этого! - наконец произносит Вайгла.

- Не сделаете! - смеется отец Техвана.

- Сделаю, сегодня же! - твердо заявляют я.

- Тогда мы посадим вас в одну лодку с Кяэрдом — и пикнуть не успеете! - с издевкой усмехается Яак Россер, оглаживая бороду. Рыбаки не потерпят, чтоб кто-то мешался в их дела, будь то даже пастор.

- В одну лодку с Кяэрдом! - произносит и Вайгла. - Но я должен вам сказать, пастор, что при нынешнем шторме и дрейфующем льде на лодке далеко не уйти.

Мужики берут шапки и неспешно направляются к двери.

- Что ж, разговоры переговорены, - говорит отец Техвана уже в дверях.

А старый Яак Россер повторяет:

- Правильно делали наши отцы, что в море загоняли!

Когда они уходят, я пишу письмо и отправляю его с нарочным начальнику пограничной охраны. Я надеюсь на его помощь и защиту.

- А с вами нам разговаривать не о чем! - кричу я пылая гневом.

4

Всю ночь я не мог сомкнуть глаз.

Ветер завывал, море шумело, мой маленький дом сотрясался и стонал. Ставни на окнах хлопали и собака моя в передней комнате лаяла и скулила. Ночь была штормовая — я со страхом думал о тех, кто был сейчас в море. Едва веки слиплись, мне начало мерещиться, вот бежит Леэ, а за ней озверелая толпа преследующих ее рыбаков. Женщина кричит... Я проснулся от этого крика, вскочил. Прочел молитву, попытался успокоиться, но стоило лечь — и кошмар повторился. Теперь уже и сам я бежал по каменистой косе, спотыкался, падал. А вокруг, ревя бешеным зверем, вздымалось море. Полоса суши делалась все уже, волны подкатывались все ближе и ближе, я уже чувствовал их холодное дыхание, открывал рот, словно для того, чтобы закричать... И вдруг оказалось, что волны вовсе не волны, а плотные ряды рыбаков. Впереди Мадис Вайгла, за ним отец Техвана, Яак Россери дальше темная человеческая масса. И все они кричат, ловят меня, надвигаются лавиной... Я вскрикиваю и опять просыпаюсь. Отираю со лба холодную испарину и долго еще не могу сообразить, во сне это было или наяву, поскольку, даже открыв глаза, ясно слышу за стеной рокот волн, завывание ветра и топот людских ног.

Внезапно в окно раздается стук. И вслед за тем испуганный женский вскрик. Соскакиваю с постели, спешу к окну. За ним стоит Леэ.

- Впустите! - кричит она, охваченная страхом. - Впустите скорее!

Я кидаюсь открывать дверь. Дрожащая полуодетая женщина вбегает в комнату и падает а колени.

- Спасите меня! Спасите! - молит она, простирая ко мне руки. - Они преследуют меня, хотят убить. Не прогоняйте меня, я виновата, я дрянь, но не отдавайте меня им. Они пьяные и сейчас гонятся за мной. Ищут всюду. И сюда придут!

Я поднял женщину с полу, набросил платок ей на плечи и мягко сказал:

- Успокойтесь, дитя, не может того быть!

- Может! - вскричала женщина. - Они всю ночь пили и шумели в лачуге моего отца. И я сама слышала, что они жестоко порешили. Отец Техвана, Техван и Россер пошли народ сзывать. И Пеэп Кяэрд убит уже.

- Пеэп Кяэрд убит? - вскричал я в ужасе.

- Убит! - воскликнула женщина, всхлипывая. - Собрались люди, связали Кяэрда вересками, бросили в лодку и оттолкнули ее от берега. В такой шторм, да еще связанным от погибели не спастись. Они и сами, воротясь, смеялись, что одна собака уже получила по заслугам. Лачугу его и ту спалили, после того как ограбили ее дочиста!

- Боже великий! - охаю я, охваченный ужасом.

- А потом, - продолжает Леэ плача, - пришли к моему отцу и стали дальше пить. Теперь, смеялись они, черед за этой шлюхой! - и показывали на меня пальцем. И отец с ними пил. И когда он сказал: «Веселы ж поминки по дочери!», я вылезал в окно и побежала сюда. Спасите меня, умоляю, спасите!

Обуреваемая смертельным страхом, она вновь падает передо мной на колени.

- Я любила Кяэрда, - вырывается у нее, - и говорила об этом отцу и до и после свадьбы. Говорила, что по первому зову уйду к Кяэрду, невзирая на угрозы мужа. Но отец не верил, надеялся, что стерплюсь с Техваном...

Я поднимаю девушку с полу и успокаиваю ее.

- Не плачь, - говорю, - я не впущу их. Я жду из Рыйги пограничную охрану, и тогда рыбаки ничего не смогут нам сделать!

Но едва я это произношу, как за моими дверьми раздается ор пьяной толпы.

- Откройте, пастор!! - шумят рыбаки.

- Не открывайте! Не открывайте! - кричит Леэ.

- Кто пришел нарушить мой покой? - спрашиваю я.

- Выдайте девку! - кричат за дверью.

- Тут нет никакой девки! - отвечаю.

- Врет! Пастор врет! - кричат вразнобой.

- Откройте, - ужо мы сами её найдем. Мы видели, как она сюда бежала!

- Тут нет той, кого вы ищете! - кричу я гневно.

- Чего там торговаться, вышибай дверь! - раздается вдруг, и я по голосу узнаю Вайгла. - Он заодно с этой распутницей! Прячет ее!

- Ломай дверь! Ломай! - слышатся голоса.

В дверь летят камни, дубины.

- Никуда мне от смерти не уйти! - молвит Леэ.

И прежде чем я успеваю что-либо предпринять для самообороны, дверь падает. В комнату врываются рыбаки с палками и камнями в руках.

- Поглядите на этого пастора, который шлюх покрывает! Он бы еще в церковь ее отвел, за алтарем спрятал! - восклицает Техван.

Грудь у него нараспашку, волосы упали на глаза, он пьян и еле держится на ногах.

Молодые и старые издевательски ухмыляются, как если бы поймали меня на чем-то непотребном.

- Во имя господа — прочь! - кричу я что есть мочи. - Кто посмеет тронуть эту женщину, бежавшую к своему пастырю духовному от вашего жестокого самосуда, - будь тот проклят. Да будет гнев господень суров и да падет он на того, кто посмеет поднять на нее руку! Вы, точно злобные твари, уже погубили одного человека, вам что - мало этого?

У меня в руке крест, и я простираю его в сторону рыбаков.

Ошарашенные, они отступают, но сзади их натравливают те, кто остался за порогом.

- Не слушайте пастора, - кричат они, - он с этой паскудницей заодно. Тащите Леэ, гоните сюда эту девку!

- Давайте Леэ сюда! - вопит толпа.

И тогда вперед выходит Вайгла. Он пьян и шатается. Глаза его налиты кровью, гнилые зубы ощерены. Он подходит к Леэ и хватает ее за волосы.

- Нечего тут пастору мешаться, - говорит хмуро, - тут один я судья. Хочу — убью, хочу — пощажу!

- Убить ее! Убить! - орут рыбаки.

- По обычаю отцов — в море загнать! - смеется Яак Россер.

- Чего там медлят! - кричат во дворе. - Почему не ведут Леэ?

- Спасите, на помощь! - кричит Леэ что есть сил.

Но Вайгла хватает ее за шиворот и выталкивает из дому.

- Нате, гоните в море! - бросает он угрюмо.

- Постойте! - кричу я. - Вы пьяны, вы обезумели. Это самосуд, за который сурово карают. Всех, кто примет участие в этой расправе, ждет суровое наказание. Или вы и впрямь хотите попасть в тюрьму, оставив жен и детей на произвол судьбы?

Но никто уже меня не слышит. Увидев перед собой Леэ, толпа остервенело ликует, обуреваемая жаждой крови. Как собаки, прыгают рыбаки вокруг беззащитной женщины, помышляя лишь о том, как бы поскорее ее прикончить.

- Гони! Гони! - кричат.

- Срывайте с нее одежду! - визжат женщины.

Кто-то подскакивает к Леэ, рвет на ней одежду, бьет ее, плюет ей в лицо. Зверем в клетке бьется женщина в этой толпе, во взгляде беспредельное отчаяние и страх. Она не кричит, не просит пощады, только мечется, прикрывая рукой обезумевшие белые глаза.

- Не бить! - гаркает Вайгла. - Гоните ее просто в море!

И толпа вдруг образует плотное полукольцо. Леэ выталкивают на середину и начинают теснить к морю, которое ревет впереди свирепым зверем.

Я подбегаю к одному, к другому, кричу, умоляю, уговариваю, но никто меня не слышит. Голос мой теряется в этом хаосе, я бессилен перед толпой.

Так постепенно доходят до берега. Останавливаются. Леэ замирает.

- Иди в воду, смелее! - подгоняют ее.

- Ступай, ступай за своим полюбовником! - кричат.

- На остров тебе больше возврата нет! - смеются.

Женщина мечется загнанной ланью. Она бегает по берегу туда и сюда, точно ища спасительной лазейки. Но кольцо вокруг делается все плотнее.

- Пощадите! - кричит она из последних сил, и в этом ее крике звучат безысходность, отчаяние и смертельный ужас. Но рыбакам это только доставляет удовольствие, их злобные глаза с превеликим интересом следят за круженьем беззащитной женщины. Вскоре, однако, пресытясь, они начинают проявлять нетерпение, браниться, грозить. Они кровожадны и жестоки.

- В море! В море! - слышатся безжалостные голоса.

- Чего еще это стерва ждет? - удивляются иные.

- Может, пособить ей? - глумятся пьяные.

И затем, точно шквал, грозный крик толпы:

- В море! В море! В море!

Женщина еще мечется, еще кидается туда и сюда, еще простирает руки, как бы прося о пощаде. Но видя вокруг себя лишь глухую злобу и презрение, падает обессиленно, бьется на земле, скребет песок, потом выпрямляется и входит в воду. Раздаются торжествующие возгласы, поношения, злорадные выкрики, народ ликует, кровь ударяет людям в голову и пьянит их.

Тут набежавшая волна с разбегу подхватывает женщину, как бы забавляясь, подбрасывает ее и, снова приняв в свои объятия, радостно клокоча, уносит от берега. Какое-то время в море еще мелькают ее белое платье, руки мокрые волосы, потом накатывают новые волны и накрывают Леэ, утаскивают ее на дно. Зачарованно любуясь игрой волн, словно на самое захватывающее зрелище, стоят и смотрят на это рыбаки. Они уже не неистовствуют, они испытывают наслаждение, и сладкая слюна наполняет их рты. Когда женщина не показывается больше на поверхности, они точно сбрасывают с себя оцепенение или пробуждаются от похотливого сна, причмокивают губами, сплевывают и начинают потихоньку расходиться по домом.

На берегу остается лишь Вайгла. Долго стоит он в одиночестве и не отрываясь глядит на пнистый бег волн. Седые волосы его вздыблены ветром, шейный платок развязался и плещется на ветру, словно прощаясь с той, что погибла.

Начальник пограничной охраны с двумя солдатами и с полицейским прибывает на место только к вечеру.

А я укладываю чемодан, чтобы бежать из этого проклятого места. Кое-кто из рыбаков и рыбачек приходит проводить меня, окружает повозку, но я не смею посмотреть им в глаза. В душе своей я проклял их на вечные муки и страдания. И пусть преследуют их несчастья так же, как жуткий рокот моря и вой ветров преследуют меня всю мою жизнь.

Я уже очень стар и не сегодня-завтра мне придет срок отойти к господу моему, я многое видел в жизни и многое пережил, однако ничто не запало мне в душу столько прочно, как то, что произошло там, на далеком острове.

1926