Глава 7
Зоя сидела, устало сутулясь, жадно метала свой замечательный борщ, поглядывала в окно во двор, где Сережа и Аленушка ловко крутили скакалку, а Манька вот уже полчаса мячиком прыгала через нее как заведенная, — и вполуха слушала Федора, который сидел перед ней и неторопливо рассказывал дневные новости.
— Отец Гарика приходил, мы договорились. Я сам с пацаном позанимаюсь, он к нам приходить сможет. Два раза в неделю, до самого сентября. Может, и потом тоже, если в школе все-таки трудно будет. Елена Васильевна приводила девочку из своих, предложила Сереже ее в разговорном немножко натаскать. Он выкобенивается — видите ли, занят… Правда, курсовую Старцевой он уже добрал. Не распечатывал еще. Ему опять штаны покупать придется. И ботинки. Растет, как сорняк в парнике. А куртку поносит мою старую, тем более что она еще новая. Звонил Эдик, спрашивал, где ты. Я не сказал.
Зоя рассеянно слушала, кивала, отмечая в дневных новостях только то, с чем ей самой потом надо разобраться, — узнать у Елены Васильевны предполагаемую плату за уроки разговорного, проверить курсовую, пошарить на антресолях, может, чего из Феденькиных вещей Сереже подойдет… Что еще за Эдик?
Зоя осторожно положила ложку, выпрямилась и уставилась на Федора:
— А этому чего надо? Он что, опять свою бритву здесь собирается искать? Феденька, знаешь, что я думаю? Что напрасно не разрешила тебе его отшлепать в прошлый раз. Вот что я думаю.
— Так дело поправимое, — флегматично заметил Федор, чуть заметно улыбаясь своей фирменной улыбкой. — Это я со всей душой. В прошлый раз не разрешила правильно, в прошлый раз я еще не в форме был. Сейчас-то исполню качественно. С гарантией на два месяца. Сколько у меня кости срастались? Два с половиной… Да хоть и на три, мне не жалко.
— Федор! — строго прикрикнула Зоя и даже постучала пальцем по столу. — Ты это брось! Я дурь несу, а ты подхватываешь… Что это такое? Ты мужчина, ты должен трезво рассуждать. И пресекать в корне всякие бабские глупости… А все-таки интересно — чего ему надо было?
— Чего-нибудь да надо, — неприязненно сказал Федор. — Этому всегда чего-нибудь надо. Главным образом — чужого чего-нибудь… Ты картошку будешь? Дотушилась уже. Елена Васильевна целую банку малосольных огурцов принесла. Хорошие, с укропчиком… Наверное, пора детей звать, проголодались уже. Сегодня Серые придут, на борщ. Тамара говорит, что у нее какой-то подарок для тебя есть.
— Ух ты, Серые на борщ придут, а я уже натрескалась, как удав, — огорчилась Зоя. — Что ж ты раньше не сказал? Нет, тогда я картошку не буду, тогда я их подожду. Зови детей. Покорми сам, ладно? Мне еще курсовую этой Старцевой проверить надо.
— Курсовую я проверил. — Федор встал и принялся собирать грязную посуду. — Вроде все правильно. Потом еще посмотрю. Серые еще не скоро придут, часам к восьми, наверное. Ты бы лучше полежала пока, вон, ногу все время трешь. Или в ванне, пока горячая вода есть. А то эти потом покоя не дадут. Особенно Манька. Аленка опять в словарях копалась. Слушай, ведь это неправильно, наверное. Маленькая совсем, а туда же. Я только в школе читать научился, кажется. Да и то — «мама мыла раму»… Что-то в этом роде.
— Да ладно, что ты так беспокоишься, — рассеянно сказала Зоя, думая о другом: Эдик проявился не к добру! — Ты — в школе, Сережа — до школы, и читать, и считать, и задачки решать… Особенно задачки решать. И что, сильно это ему повредило? Нормальный пацан растет, хоть и гений, конечно.
— Ага, гений, — ревниво буркнул Федор, звеня в мойке посудой. — Как же, гений… Он сегодня «час» через «з» написал.
— Ну, прости его, — попросила Зоя, улыбаясь. — Он, конечно, гений, но не до такой же степени, как ты! Таких, как ты, вообще не бывает.
Федор оторвался от мойки, оглянулся, усмехнулся насмешливо и снисходительно — не поверил.
— Иди-ка, правда, в ванную, — строго сказал он. — Сейчас детей кормить буду, а ты тут будешь под ногами путаться… А то кончится горячая — и грей тебе воду в кастрюлях.
Зоя сонно лежала в горячей воде, с удовольствием прислушиваясь к галдежу в кухне, — сегодня вечернего скандала не было, сегодня смеялись, — и без всякого удовольствия размышляла о том, с какого такого перепугу объявился Эдик. Федор прав — Эдику всегда чего-нибудь нужно, и чего-нибудь именно чужого, просто так он не объявился бы. Интересно, сейчас-то он к чему прицеливается? Хотя и не интересно даже, сейчас это ее уже не касается. И даже странно, что когда-то она думала, что касается, и очень даже сильно. Господи, какой же дурой она была в юности!
Зоя засмеялась, вдруг сообразив, что она радуется, что юность прошла. Тут же в дверь ванной постучали, и голос Федора подозрительно спросил:
— Зой, ты чего там делаешь? Ты книжку с собой взяла, да? Смеешься… Вылезай скорее, мне еще Маньку купать. А Аленка хочет, чтобы ты ее искупала.
— Я их обеих искупаю сама! — крикнула Зоя, выныривая из горячей воды и включая холодный душ. — Сейчас, через две минуты!
Все-таки до чего это хорошо — приходить домой пораньше. Столько всего успеть можно! И самой отдохнуть как следует. И девочки вон как радуются, что в кои-то веки можно на маме поездить. А еще и Сережа с Томкой придут, и она накормит их своим замечательным борщом, и поболтает за жизнь, и посекретничает с Томкой, и от души наклепает ей на Эдика. Хотя Томка может и Серому донести. Черт с ним, с Эдиком, пусть живет… Интересно, что они сегодня принесут? Они каждый раз приносят что-нибудь неожиданное и смешное.
Их приход она караулила, но звонок первым услышал все равно Сережа, помчался по коридору с топотом, как Манька, и, несмотря на то что Зоя кричала строгим голосом, чтобы прекратил немедленно, распахнул дверь настежь, отскочил на несколько шагов и нетерпеливо затоптался на месте, затанцевал, напряженно следя за каждым движением Серого и улыбаясь во весь рот.
— Привет, тезка, — грозно сказал Серый и шагнул через порог. — Опять хочешь заложником поработать?
Из-за его плеча выглянула Томка, пожала плечами, завела глаза к небу и опять спряталась. Зоя уже совсем сердито заорала, чтобы все немедленно прекратили это безобразие, нашли игрушку… Но было поздно — Сережа протянул руку к стене, и с потолка упали две решетки из тонких стальных цепей, со свистом скользнув подшипниками в пазах и звонко щелкнув замками у пола. Сначала упала решетка в полутора метрах от двери, а потом та, которая перекрывала дверь вплотную, но Серый не попался в ловушку, он только притворился, что входит, а сам и не думал входить…
— Так нечестно! — закричал Сережа.
— А не умеешь, — злорадно сказал Серый.
— Тьфу, детский сад какой-то. — Зоя кинулась к ближайшему окну, выходящему во двор.
Через двор от первого подъезда уже неслись четверо в пятнистых штанах и черных майках, и Зоя виновато крикнула им:
— Ребята! Извините… Учебная тревога.
Трое даже не притормозили, а один остановился, спросил: «Серый?» — а когда Зоя кивнула, пробормотал: «Кино и немцы», — и кинулся за остальными еще быстрее.
Зоя вздохнула и пошла в коридор смотреть это кино. Федор тоже вышел, посмотрел, покачал головой и ушел. Сережа в который раз пробовал вручную поднять решетку, до сих пор не веря, что это невозможно. Манька в который раз полезла по решетке вверх, застревая тапочками в частых гибких ячейках. Аленка появилась рядом, подержалась за Зоину руку, утешающе сказала: «Да пусть балуются». Томка, поглядывая сквозь две решетки в глубь коридора, курила на лестничной площадке. Серый что-то говорил черно-пятнистым, показывая на часы, на соседнюю квартиру и на окно между лестничными пролетами. Те слушали, кивали, оглядывались. Кино и немцы.
Наконец Серый отпустил охранников, Сережа поднял решетки и Зоя смогла встретить гостей как положено.
— Ой вы, гости дорогие! — запела она придурочным голосом, широко раскидывая руки и часто и мелко кланяясь. — Ой, да зачем же вы к нам приперлися? Ой, да что же вы нам принесли?
Это был их общий ритуал. В доме Серых Томка встречала их точно так же.
— А поесть-попить мы к вам приперлися, — в ответ запела Томка, делая пародию на реверанс. — А кота в мешке мы вам принесли!
Она сдернула с плеча замшевый рюкзачок, щелкнула серебряным замочком — и вытащила котенка! Настоящего, живого котенка, совсем маленького, откровенно беспородного, дымчато-серого и с белой манишкой.
— С ума сошла, — растерялась Зоя. — Куда нам его? Его же Мария замучает своей любовью и заботой!
Манька уже тянула к подарку руки, нетерпеливо шевеля пальцами.
— А ты ее выпори, — ехидно посоветовала Томка, подмигнула и отдала котенка Аленушке.
Аленушка взяла котенка бережно и как-то умело, что-то тихо сказала Маньке, и та сразу убрала руки за спину и покивала: да, да, понимаю, нельзя…
— Вот видишь? — Томка сделала значительное лицо. — А ты боялась. Воспитательный элемент… или момент? В общем, все будет хорошо. Мы все для кошки принесли — и тарелку, и еду, и горшок, и «Кэтсан»… И еще кое-что по мелочи для тебя. Серый, где корзина?
В корзине по мелочи оказались еще трехлитровая банка малины, литровая — густой желтоватой сметаны, несколько кусков сотового меда, килограмма два свежего творога в марлевом узле, десятка три смуглых яиц в эмалированной кастрюле и несколько пучков всякой зелени.
— А это на случай продовольственного кризиса? — поинтересовалась Зоя, придумывая, как бы воткнуть все это в и так битком набитый холодильник. — Никогда мы это не съедим.
— Завтра опять жару обещают, — предупредила Томка. — Кто в жару твой борщ захочет? А творожок со сметаной — за милую душу. Бери-бери, все свое, деревенское, натуральное, прям только с грядки, с пасеки, с насеста… или где там они несутся?
— «С насеста»! — передразнила Зоя. — «Свое»! С каких это пор ты хозяйством обзавелась?
— Обзаведусь, — пообещала Томка. — А пока соседи снабжают. У соседей все есть. А у двух — пасеки. Ой, ты не представляешь, как это интересно! Пчелы — самые чистые звери, пчела никогда никакой гадости в свой улей не принесет… Очень ответственные. Меня уже два раза кусали.
Зоя сидела за кухонным столом в уголке за холодильником, слушала ее рассказы о деревне, где Серые уже достраивают дом, наблюдала, как она привычно хозяйничает на чужой кухне, как у себя дома, — и отдыхала. Отдых был настоящим, глубоким, не просто руки-ноги отдыхали, а будто вся душа ее окуналась в отдых, в большой, теплый, душистый отдых, и сразу — никаких тревог, никаких забот, никаких страхов… В присутствии любого из Серых она всегда это чувствовала. А когда они вместе — так это в два раза больше.
Томка нарезала хлеб, попробовала борщ — согрелся уже, — вынула из ящика старинные мельхиоровые ложки, которые считала аристократичными, и задумалась над тем, сколько тарелок ставить на стол.
— Девочки не будут, они недавно ужинали, — подсказала Зоя. — Я тоже борщ не хочу. Сережа, может быть, будет, он всегда есть хочет, хоть двадцать раз в день корми. Федора спросить надо. Наверное, он детьми сейчас займется, чтобы нам не мешали.
— Ну вот, — разочарованно вздохнула Томка. — Мы что, одни есть будем? Называется, гостей ждали… Не могли уж потерпеть… А, ладно. Мы все равно твой борщ съедим. А то чего ехали-то, да? Пойду всех звать, может, кто-нибудь согласится…
Она потопала на голоса в комнате мальчиков, а Зоя осталась спокойно сидеть, улыбаясь и блаженствуя. Какие там гости! Серые были здесь своими, совершенно своими. И даже хозяевами — едва ли не большими, чем она сама. Ой, как хорошо.
Томка пригнала в кухню всех, кроме девочек, — те зачарованно наблюдали, как котенок носится за заводной лягушкой. Это теперь надолго, можно не волноваться. Федор все-таки пару раз вставал из-за стола, ходил смотреть, что там происходит, несколько обеспокоенный отсутствием Манькиных криков и вообще всяческого шума. Нет, все в порядке: сидят, смотрят. Как под гипнозом. Замечательный зверь. Великолепный подарок. Теперь, может быть, руки освободятся для других полезных дел.
Поговорили немного о том, какие полезные дела можно сделать свободными руками. Серый посоветовал какие-то новые упражнения, Томка посоветовала ходить в бассейн, Сережа посоветовал заняться английским, Зоя посоветовала всем заткнуться — она-то знала, что Феденька неподъемный воз тащит, и никакой котенок не освободит его руки настолько, чтобы он не нашел, чем бы их сразу занять.
Серый и мальчики съели по тарелке борща, попросили еще. Томка выдала им добавку, а сама позвала Зою поговорить за жизнь. Они пришли в Зоину комнату, устроились поудобнее — Зоя свалилась на свою кровать, задрав на стену ноги, Томка села посреди ковра по-турецки — и долго уютно молчали, переглядываясь и улыбаясь.
— Я курить все-таки брошу, — наконец сказала Томка. — Ты не думай, я сумею. Я и так уже почти не курю.
— Молодец, — похвалила Томку Зоя. — А Серый твой вообще молодец-молодец. Хоть и избаловал тебя, конечно, просто до безобразия. Я вас обоих жутко люблю.
— Устала, да? — понимающе спросила Томка. — Конечно, устала… Разве можно так запахиваться? Серый говорит, ты от конторы отказалась. Гордая, да?
— Синекура, — презрительно буркнула Зоя. — Стыд и позор. Я что, всю жизнь буду на вашей шее висеть?
— Во дурная! — Томка вскочила, покружилась по комнате, пометалась из угла в угол и опять села. — Когда это ты на шее висела? Это я у всех твоих на шее висела! Ты, может, не помнишь, ты еще маленькая была… Они ведь спасли меня. И Серого не забывали. Саша оба раза со мной к нему ездил. А потом как помогли — ты вспомни, ты уже должна была понимать. Да если бы не твои, что с нами сейчас было бы?
— А если бы не вы с Серым, что с нами было бы?
Они опять помолчали, Томка — сердито сопя и досадливо щелкая языком, Зоя — тихо, прислушиваясь к Томкиному сопению. Поняла, что сопением дело не ограничится, и, пока Томка опять не заговорила о каких-нибудь глупостях, быстро переменила тему:
— Федор говорит, сегодня Эдик звонил.
— Ну да? — изумилась Томка, опять вскочила и немножко побегала по комнате. Села, посопела и кровожадно добавила: — Линчевать бы его, мулата вонючего…
— Павел Браун тоже мулат, — вдруг вспомнила Зоя. — А ты говоришь — Хаз-Булат. Типичный Браун. Смешно.
— Какой Павел Браун? Какой Хаз-Булат? При чем тут… — Томка замолчала, подумала и поняла наконец: — А, это тот черный, вчерашний… Ну-ну. Так ты его в клубе все-таки видела? Приставал?
— Нет, что ты. Он скромный. — Зоя сняла ноги со стены, перевернулась и улеглась на живот. — Проводил меня немножко, до первого ученика. Он, кажется, нормальный мужик. Не пьет.
— Ага, — саркастически фыркнула Томка. — Нормальный, как же… А вчера кто за тобой из «Фортуны» рванул? Нормальный за такой мочалкой не рванул бы.
— Это да, — согласилась Зоя и горестно вздохнула. — И почему это почти все мужики именно за такими мочалками таскаются?
— Загадка природы. — Томка тоже вздохнула. — Разгадка продолжения рода. Эффект доступности.
— Какая ты мудрая, Том, — с уважением сказала Зоя. — Я бы сама ни за что не догадалась.
Они обе захохотали одновременно, вскочили, встали друг перед другом и, не сговариваясь, начали танцевать: «Во французской стороне, та-ра-ра-ра-ра-ра…»
Дверь приоткрылась, Серый всунул курносый нос, удивился:
— Зой, неужели за день не наплясалась? Ну, Томка — ладно, у нее работа сидячая… А ты-то?! Во дает…
— У меня работа не только сидячая, — обиделась Томка. — У меня работа и стоячая, и ходячая… Ну, вы там уже поели-попили-поговорили? Давай-ка до дому, до хаты собираться. И детям давно спать пора. Зой, когда они у тебя ложатся?
— Откуда я знаю? — сказала Зоя. Помолчала, загоняя вглубь внезапную горечь, и со смешком добавила: — Наверное, рано ложатся. Потому что просыпаются ни свет — ни заря — и тут же меня будят.
— Ну да… — Томка минуту смотрела на нее, вздыхая и хмурясь, потом отвернулась и пошла из комнаты, ворча на мужа: — Так ты собрался или не собрался? Не собрался! И что теперь, я тебя ждать должна?
Серый сделал испуганное лицо и кинулся в прихожую обуваться. Томка на пороге комнаты обернулась и вроде бы между прочим спросила:
— Так как там его? Павел Браун, да?
— Том, ты опять что-то затеять хочешь? — затревожилась Зоя. — Я тебя очень прошу — не влезай. Глупости все это.
— Когда это я куда влезала? — знакомо ответила Томка и знакомо хихикнула. — Конечно, глупости. Неоткуда в нашем захолустье мулату взяться.
Обязательно влезет, поняла Зоя. Всенепременно. Томка всегда влезала в то, что представляло для нее интерес. А интерес представляло для нее все на свете. О-хо-хо-хо-хо… Зря она сказала Томке о Павле Брауне. Мужик-то он, похоже, и правда нормальный. Хоть и мулат.
И тут же сработал какой-то переключатель в голове, и вместо мулата Павла Брауна выскочил светлый образ мулата Эдика — очень светлый, белолицый и почти беловолосый, только глаза у него были темно-карие, почти черные. И этот чертов мулат Эдик прочно засел в мыслях, зараза, и ничем его оттуда не удавалось выковырнуть. Зоя читала девочкам на ночь книжку перед сном, но даже не запомнила какую — перед глазами качались длинные пряди блестящих белокурых волос — и чего он ими все время трясет? — а в ушах зудел проникновенный, убедительный голос: «У мулатов бывают красивые дети»…
— Вот на этих я не подписывался, — насмешливо и спокойно сказал Эдик. — С ума ты сошла, что ли? Целая толпа нахлебников. Да еще с такими проблемами.
Девочки уснули, и Зоя пошла к Сереже, почитать курсовую этой дебильной Старцевой. Вставляла нужные и выбрасывала лишние знаки препинания, вслух восхищалась тем, как Сережа строит схемы и графики, а сама видела на клавиатуре руку мулата Эдика, который умел нажимать четыре кнопки: влево, вправо, вперед, огонь.
— И компьютер я заберу, — решил Эдик. — Все-таки я больше всех на нем работал, так что он фактически мой. Да и не нужен он тут никому — эти еще маленькие, что они понимают?.. А Федька — вообще неизвестно, встанет или нет.
Зоя обсуждала с Федором, чего бы приготовить к завтраку заранее, чтобы утречком время не тратить, а сама вспоминала искреннее возмущение мулата Эдика: почему это приготовили вечером? Завтрак надо готовить утром.
— А ложки — серебряные? Нет? И вилки тоже мельхиоровые? — Эдик обиделся. — И зачем вы всякую дешевку собирали? Ну, ладно, это я тебе оставлю.
Зоя гладила перестиранное сегодня Федором постельное белье, а перед глазами стояла дикая картина: мулат Эдик копается в бельевом шкафу, перекладывает стопки простыней с места на место, что-то вытаскивает, придирчиво рассматривает, выкладывает на диван…
— Я на половину всего имею право, — сказал он, заметив ее неподвижный взгляд. — Я помню, вот этот комплект нам на свадьбу дарили. Это совместно нажитое имущество, любой суд подтвердит. А где деньги? Ты что, успела уже все деньги скоммуниздить? Никогда не поверю, что в таком доме живых денег не было. Старики твои богатенькие были… Ну, где деньги? В подушке где-нибудь, да? В чулке прятали? Ты лучше добровольно, добровольно… Придут имущество описывать — больше потеряешь, это я тебе конкретно обещаю.
Тогда она стояла с трехмесячной Манькой на руках, смотрела на старые часы на стене, ждала, когда за ней зайдет Тамара, чтобы вместе идти в больницу к Аленке и к Федору. Тогда она почти ничего не слышала и ничего не понимала — деньги, имущество, ложки ему почему-то не нравятся… Неужели он не видит, что ей просто не до того сейчас? Она тогда была почти невменяемая, даже странно, что, оказывается, запомнила так много и так подробно. И еще очень четко запомнила, что Тамара пришла не одна, а вместе с Серым, и тот молчком перевернул мулата Эдика вниз головой, потряс за ноги и не отпускал, пока Тамара, пошарив в кучке барахла, которое вывалилось из мулатовых карманов, не сказала удовлетворенно:
— Во, нашла. Зой, глянь, это ведь от твоей хаты ключи? Ну, вот и славненько. Выноси мусор, Серый, он нам больше не нужен.
И Серый вынес замершего от ужаса Эдика во двор, как мешок, прихватив за ремень и за шиворот, и на глазах дюжины соседей донес его до помойки, бросил в ржавый вонючий контейнер, отряхнул руки и пошел обратно в подъезд. И никто даже не ахнул. Елена Васильевна решительно засеменила наперерез, протянула руку, звонко сказала:
— Елена Васильевна Колонная!
— Сергей Анатольевич Серый, — серьезно представился Серый, осторожно пожимая игрушечную ручку в кольцах. — Только я тут руками гадость всякую брал… Это ничего?
— Хрен с ним! — так же звонко ответила Елена Васильевна. — Горжусь знакомством!
С тех пор они очень дружили.
В тот же день Елена Васильевна впервые осталась с Манькой, просто вынула ее из рук Зои — с трудом, правда, — и недовольно сказала:
— Что же это вы, мамочка, в ребеночка вцепились? Это вам не спасательный круг. Идите по своим делам, нечего кроху такую туда-сюда таскать. Придете — тогда и покормите. А и опоздаете — ничего страшного, вон щечки какие, как у хомячка, поживет лишний часок на собственном жиру.
Зоя не хотела оставлять ребенка, нервничала, и тогда Томка тоже осталась с Манькой и с Еленой Васильевной, а Серый пошел с Зоей в больницу. И в больнице Зоя тоже нервничала, даже позвонила домой из ординаторской, но Томка ее обругала: «Чего ты трезвонишь? Ребенок спит, а она трезвонит тут», — и это Зою успокоило. А в палате у Федора она и вовсе развеселилась — Федор смешно злился, что нога все время чешется, а в руке вообще никакой силы, даже эспандер не может растянуть. Федор уже вовсю скакал с костылем и даже пробовал что-нибудь делать изуродованной рукой — хотя бы по мелочи, хотя бы чашку держать, хотя бы записку Сереже написать. Врачи его ругали, Серый — хвалил. Федор верил Серому, Серый лучше знал, что надо делать, он сам когда-то не одну травму пережил.
И у Аленки в палате Зоя робко порадовалась: Аленушка уже хорошо дышала, и даже сама садилась в кроватке, и даже поулыбалась бледненькими губами, и посияла своими необыкновенными глазами, и съела с удовольствием мандариновую дольку… И опять заснула.
— Это хорошо, — сказал зав отделением легочной хирургии. — Она сейчас должна много спать, слабенькая еще. Но вы не волнуйтесь, волноваться уже не о чем, девочка безусловно вне опасности. Конечно, придется еще полежать… Ну, это уже так, для страховки. Потом вот в санаторий бы какой-нибудь хороший — это да, это очень полезно было бы. Я несколько хороших знаю, дороговато только… Вы как, в состоянии?
— Мы в состоянии, — ответил Серый и увел зава отделением куда-то.
Зоя сидела рядом со спящей Аленкой, держала ее за прозрачную ручку, а сама думала: чего это мы в состоянии? Конечно, если санаторий полезен — это обязательно надо. Дорого — это сколько? В права наследства она вступит еще только через три месяца, да и то пока неизвестно, что там за деньги были у папы с мамой. В доме «живых денег», которые искал мулат Эдик, не было. Несколько колечек и цепочек каких-то, немного, мама к украшениям была равнодушна, а Зоя и вовсе не любила. Если их продать — хватит на санаторий?
В юности она была очень глупой. Глупой, легкомысленной, избалованной папиной-маминой дочкой. Ничего не знала — ни что почем, ни откуда деньги берутся. То есть знала, что папа с мамой хорошо зарабатывают, они оба профессионалы высокого класса, их на работе ценят, платят больше, чем другим. Знала, что и Саша хорошо зарабатывает, они недавно квартиру поменяли — на большую, хорошую, — и машину купили, тоже хорошую, а Люся даже хотела собственное дело начинать, ателье меховое, маленькое, но свое… Только Зоя ничего не делала, бегала в свой институт, прыгала на своих соревнованиях, а думала, что так занята, так занята… Картошку почистить — и то некогда. Если надо было чего, то «мам, дай пару тысяч, у меня ботинки скончались»… Абсолютно не думала, откуда эти тысячи берутся.
Первое время после свадьбы Эдик ходил по их квартире, как по магазину: а это почем? А вон то сколько стоит? Ее это страшно смешило. Откуда она знала, что почем? И ему-то зачем это знать? Идиотка. Оказывается, он уже тогда списочек составлял — что в доме есть и сколько это стоит. Вот так вот.
— Зой, — сказал Федор у нее за спиной. — Ты уже по второму кругу гладишь. Чего это ты?
Зоя вздрогнула от неожиданности, оглянулась — Федор стоял как столб, наверное, уже давно, и подозрительно смотрел на стопку выглаженного белья, откуда она только что взяла наволочку и расстелила на доске, опять собираясь гладить. Во дела. Склероз, что ли?
— Задумалась. — Зоя вздохнула и принялась складывать наволочку. — Ты почему босиком ходишь? Не слышно ничего, даже испугалась. Возникаешь из воздуха, прямо как Аленка. Тебе помочь чего-нибудь? Слушай, давай я сырников нажарю, а? А то куда такую прорву творога девать? А утром сырники со сметаной — за милую душу… Ты чего так ухмыляешься?
— Да я уже нажарил.
— Фокусник, — восхитилась Зоя. — Дэвид Копперфилд. Даже круче — сам Федор Крайнов! И когда ты только успел?
— Подумаешь, бином Ньютона, — небрежно сказал Федор и заметно загордился. — Я чего сказать-то пришел… Там кино какое-то дурацкое сейчас будет. Из жизни благородных ворюг. Будешь смотреть?
— Да ну его, я лучше спать пораньше лягу. Сейчас зайду, посмотрю на девочек, котенка заберу — и спать… И ты бы ложился, ведь заматываешься не знаю как.
— Кошку я забрал. Сереже на колени влезла. — Федор насмешливо фыркнул. — Сидит, воткнулся в сайт какой-то. Совсем из реальности выпал. В одной руке мышка, в другой — кошка. Если б ему кобра на колени вползла — и то не заметил бы.
— Ну, пойдем тогда чайку попьем, — решила Зоя. — Вот интересно, сколько он по этим сайтам в месяц просвистывает? Надо потом подсчитать.
— Я все время считаю, — доложил Федор, заходя в кухню вслед за ней и тут же привычно начиная хозяйничать. — Вообще-то немного просвистывает, от трехсот до трехсот пятидесяти. Когда больше получается — я его окорачиваю. Но вообще-то он все эти сайты сам и зарабатывает. И даже больше.
— Он у нас молодец, — сказала Зоя растроганно, наблюдая из своего угла за холодильником, как Федор наливает ей чаю, вынимает вазочку с печеньем из шкафа, вытрясает из банки на тарелку горку малины… Заботится. — Все вы у меня молодцы, красавцы и красавицы. До чего же я счастлива, ты бы знал, Феденька… Иногда даже плакать хочется.
— Женская логика, — подумав, констатировал Федор. — Я тебе зря про Эдика сказал?
— Мужская логика! — Зоя негодующе посопела совсем как Томка. — При чем тут Эдик? Плевать мне на Эдика, пусть он хоть застрелится, этот Эдик… Вот интересно, почем нынче пистолеты?
Федор постучал пальцем по столу и строго приказал:
— Ты это брось! Ты мне эту бабскую дурь прекращай немедленно!
Зоя засмеялась, развеселилась, и они еще поговорили о том, какие штаны покупать Сереже, варить ли из малины варенье, как назвать кошку и обо всяких таких привычных заботах. А потом Зоя пошла спать, потому что натикало уже сколько-то минут двенадцатого, а она ведь собиралась пораньше лечь, завтра занятия с десяти, надо, наконец, выспаться…
И тут приглушенным ночным голосом зашуршал телефон. Зоя боялась ночных звонков, ей не должны были звонить после девяти, и если все-таки звонили — значит, что-то случилось. Гадкое. Она первая бросилась к телефону, заранее тревожась, схватила трубку и сразу спросила:
— Что случилось?
— Ничего, — помолчав, удивленно сказал Эдик. — Здравствуй. Я тебе звонил, а тебя не было.
— Зачем? — Зоя успокоилась и рассердилась одновременно. Всякие посторонние по ночам звонят, а она, значит, должна пугаться, что со своими что-то случилось.
— Ну, как это зачем? — опять удивился Эдик. — Встретиться, поговорить. Я ненадолго приехал, еще пару дней побуду — и назад, у меня работы много, и контракт новый уже зреет, и скоро следующий ролик начинают снимать…
— Я совершенно не понимаю, о чем ты, — виноватым голосом сказала Зоя. — Может быть, ты кому-то другому хотел позвонить, но ошибся номером? Мне так поздно звонить нельзя. Я очень рано встаю, так что уже легла спать.
— Спать?! — еще больше удивился Эдик. И чего это он всему удивляется? — Как это — спать? Еще и двенадцати нет! Кто же в такое время ложится? Я, например, на съемках вообще до двенадцати занят. Пока до дому доберешься — еще часа полтора. Москва все-таки, пробки, расстояния… Так что иногда спать ложусь не раньше двух. А на следующий день к четырем — опять на съемки. Представляешь?
— Бедненький, — с горячим сочувствием сказала Зоя, аккуратно положила трубку и вынула вилку из розетки.
Федор, хмуро слушавший ее недолгий разговор, молча кивнул и пошел в свою комнату — включать параллельный телефон и убавлять громкость до ночного голоса.
— Гадость гадкая, — шепотом сказала Зоя выключенному телефону и даже замахнулась на него кулаком. — Подонок. Тварь. Ублюдок. Мулат вонючий.
Постояла в коридоре, подышала медленно, подождала, пока в голове не прояснилось, и пошла взглянуть на девочек. «Что это вы, мамочка, в ребеночка вцепились? Это вам не спасательный круг!» Нет уж, Елена Васильевна, вот уж тут вы как раз не правы. Еще какой спасательный, даже спасительный — спасительный мячик по имени Манька и спасительная соломинка по имени Аленушка. Не говоря уж о мальчиках. У нее целая команда спасателей, да еще Серые, да еще Елена Васильевна, да еще дядя Миша… Нет, Эдик, ты об эту стену лоб расшибешь, так что лучше очень-то не разбегайся.
Манька спала, извернувшись иероглифом, смятая простыня комом торчала у стенки. Аленка спала по стойке «смирно», как привыкла еще в больнице и до сих пор не отвыкла. Простынка аккуратно натянута до ключиц. Солнышко Аленушка, как бы тебя научить баловаться, с топотом носиться по коридору, стучать ложкой по столу и ябедничать на Сережу? Ну, ничего, потихоньку, постепенно, ты у меня и хохотать будешь, и орать, и капризничать… Надо бы опять ее в санаторий, в сосновый бор, в озоновый дух, хотя бы на пару недель. Может быть, Федора с Аленкой отправить? Ему тоже не помешали бы сосновый бор и озоновый дух. Тогда как быть с Манькой? Опять на шее Серых повиснуть? Невозможно. Она и так уже в неоплатном долгу. И когда-то поклялась себе, что справится сама, и все долги отдаст, и дети ни в чем не будут нуждаться, и даже будущее она им обеспечит. В меру сил. А сил у нее — немерено. Так что в санаторий с Аленкой поедет Федор, а за Манькой пока приглядит Елена Васильевна, она с этим чудовищем умеет управляться, с трех месяцев управляется, уже, значит, больше четырех лет…
Уже четыре с половиной года прошло! Или только четыре с половиной? Иногда кажется, что прошло как минимум полжизни. Иногда — что все случилось на прошлой неделе. Она давно запретила себе вспоминать. Потому что если вспоминать — то обязательно умрешь. А как тогда дети? Ей казалось, что она научилась не вспоминать. Только иногда, теперь уже не слишком часто, выскакивала какая-нибудь мелочь — и срабатывал спусковой механизм, и опять она задыхалась, будто вода опять била в лицо, и дикая боль разрывала ее изнутри, и темнело в глазах от осознания непоправимости…
Манька родилась первого апреля — все страшно веселились по этому поводу. Забирать Люсю и Маньку из роддома хотели поехать все, но куда бы все поместились, в одну-то машину? К тому же Зоя была уже на восьмом месяце, транспорт всякий переносила с некоторым отвращением, поэтому, конечно, ее из списка встречающих-забирающих вычеркнули первой. Эдик сам выразил готовность остаться: зачем ему племянницу забирать? Он скоро своего ребенка забирать будет. Федор и Сережа согласились остаться, потому что они много места в машине занимают, другие просто не поместятся. И за Люсей и Манькой поехали Зоины папа с мамой, ее брат Саша с полуторагодовалой дочкой Аленкой и мама Люси, Сашиной жены. Все прекрасно поместились, и еще место для Люси с ребенком осталось.
Зоя ходила вокруг накрытого стола, поправляла тарелочки, двигала ножи-вилки, меняла местами бутылки — в общем, окончательную красоту наводила. Федя и Сережа прилипли к окну, нетерпеливо высматривая машину, прикидывая, на кого похожа Манька — на жгучего брюнета папу Сашу или на яркую блондинку маму Люсю. Эдик смотрел телевизор в кухне, время от времени выходил в большую комнату, рассеянно спрашивал: «Не приехали? Ну что же так долго…» — брал со стола, с нарядно-парадного блюда, что-нибудь вкусненькое и возвращался к телевизору.
— Вон они! — закричал Сережа пронзительным дискантом. — Вон! Это они! Уже заворачивают!.. Ой… чего это такое?
И тут что-то зашумело за окном, загудело, завыло, хлопнула форточка, посыпались осколки, кто-то крикнул, страшно и отчаянно… Это Федя крикнул, поняла Зоя. Крикнул и метнулся к двери, даже не обулся, даже куртку не надел. Сережа, вцепившись в подоконник, тоже что-то кричал, а потом кинулся вслед за Федей. Зоя, закрываясь от каких-то клочьев, которыми сумасшедший ветер стремительно набивал комнату через разбитую форточку, с трудом добралась до окна — и глазам не поверила: улицы не было, домов не было, города не было, вообще ничего не было. Только грязно-коричневая муть ломилась в окно с воем и грохотом, а в глубине этой страшной мути с необъяснимой скоростью пролетали какие-то большие тени. А через секунду ударил ливень — сначала не с неба, а откуда-то сбоку, как будто стремительная река неслась по воздуху, — а потом ветер пропал, и вода упала вниз, и вымыла по пути окно, и тогда Зоя все увидела. И она тоже крикнула, как кричали Федя и Сережа, и тоже понеслась к выходу, не обуваясь и не одеваясь, только держась руками за свой живот и в отчаянии уговаривая его: потерпи, пожалуйста, потерпи… Там моя мама, мой папа и мой брат… Пожалуйста, потерпи немножко.
Ветер все-таки еще был, может быть, он уже не был опасным, но дышать все равно было невозможно — прямо в лицо ветер бросал воду, много воды, и на земле было очень много воды, выше колен. Она с трудом шла в этой ледяной воде, против этого ветра — туда, где на краю уже доверху полного этой водой котлована тряслась и двигалась машина, и свалиться в этот котлован ей не давал, наверное, только рекламный щит, который упал и придавил ее. Раздавил ее. Изуродовал, смял, порвал ее, как консервную банку. Федя и Сережа что-то делали там, возле смятой машины, а потом Сережа пошел к дому, и идти ему было трудно, потому что вода не убывала, крутилась вокруг ног водоворотами, а Сережа все-таки был еще совсем маленьким, ему недавно только девять исполнилось, и так идти невозможно было, а он еще что-то тяжелое нес, что-то большое и неудобное.
— Возьми скорее, — сказал Сережа, задыхаясь. — А то уроню… Тяжелая.
Зоя взяла мокрый и тяжелый узел, узел заорал кошачьим голосом — Манька, живая. Зоя повернулась и заспешила к дому, все уговаривая свой живот еще потерпеть, едва открыла дверь подъезда одной рукой, с трудом удерживая другой насквозь мокрый конверт с Манькой, — и натолкнулась на Эдика, который прятался за этой дверью.
— Ты вообще, что ли? — заорал Эдик, хватая Зою за плечо и зачем-то тряся ее. — Одурела, да? Ты смотри, что делается!
— Быстро «скорую», — с трудом сказала Зоя непослушными губами и сунула конверт с Манькой ему в руки. — Позови соседей, может, кто дома… Быстро, быстро… Раздень ребенка, вытри, заверни в сухое.
Эдик опять начал кричать что-то, но она уже не слышала, опять вышла в эту воду, и пошла туда, к смятой машине, и навстречу ей опять шел Сережа, и опять с чем-то тяжелым, более тяжелым, чем конверт с Манькой, — Сережу качало, лицо у него было синее, глаза закрыты, и весь он трясся мелкой дрожью. На половине пути они встретились, и она попыталась взять у него из рук Аленку, но он сказал:
— Давай вдвоем. Тяжело. Тебе одной нельзя.
И они вдвоем занесли Аленку в подъезд, Аленка была серая, вся в крови, и непонятно было, дышит она или нет. Эдик опять стоял за дверью, а конверт с Манькой лежал на лестничной площадке, и вокруг него натекла уже большая лужа воды.
— «Скорую» надо, — тоненько сказал Сережа, всхлипнул, повернулся и опять вышел из подъезда.
— Дай пиджак. — Зое держать Аленку было тяжело и страшно, и животу ее было тяжело и страшно, но живот все-таки терпел, умница…
— Зачем? — не понял Эдик, но пиджак все-таки снял, протянул Зое.
— Брось, — приказала она.
Эдик открыл рот, посмотрел ей в глаза и бросил пиджак на пол. Зоя неловко опустилась на колени, попробовала устроить Аленку внутри этого сухого пиджака, но пиджак сразу промок от воды и от крови. Эдик что-то пробормотал у нее за спиной. Зоя с трудом поднялась с колен, пошла к двери — опять туда, в воду, в ветер… Хотя и ливня уже не было, и вода стремительно уходила с асфальта ручьями в разные стороны. Там, на краю котлована, Федя руками рвал консервную банку, которая совсем недавно была их новой машиной, и Сережа тоже что-то тянул, отгибал, вытаскивал осколки лобового стекла…
— Ты куда? — заорал Эдик у нее над ухом. — Что я с этими делать буду? Бросила — и почесала! Нашла крайнего!
— Если ты сейчас не вызовешь «скорую», я тебя убью, — спокойно сказала Зоя. — Ублюдок.
— Что?! — завизжал Эдик, срывая голос. — Что ты сказала?! Дрянь!!!
Он вдруг сильно дернул ее за волосы, она не ожидала этого, да и устала очень, поэтому поскользнулась на мокром полу, не удержалась, упала неловко, не подстраховавшись, опасно упала, но все-таки не поломала ничего. Попробовала подняться — и тут дикая, незнакомая, непереносимая боль развернулась пружиной и стала разрывать ее изнутри. Она обхватила свой живот, который так долго, так хорошо терпел, а вот сейчас не вытерпел, и страшно закричала, не зажмуриваясь от боли, не отрываясь глядя снизу в глаза Эдику, и он закричал, глядя ей в глаза, а что было потом, она не помнила.
Ее сын родился мертвым, а у нее, говорят, даже осложнений не было. Аленку спасли, хотя это было чудом — у нее, полуторагодовалой, были сломаны несколько ребер и ключица и пробито легкое. Очень опасные ранения. Федора несколько часов оперировали, но сказали уверенно: никакой опасности для жизни. Крепкий мальчик. Но спортом заниматься не будет. Какой там спорт, что вы! Рука, нога… Скорей всего, с палочкой будет ходить всю жизнь.
А Маньке — хоть бы что. На второй день Томка принесла Маньку Зое в больницу и сказала:
— Ни хрена не ест. Ни донорское, ни смесь… Упрямая, зараза. Придется тебе кормить. Врачи говорят, у тебя молока много. Попробуй, может, будет? Спасешь девку.
Манька сосала, как вампир. У Зои было много молока, просто на редкость много, но Манька высасывала ее досуха, засыпала, просыпалась — и опять разевала свой ненасытный рот. Зоя много ела и пила чай с молоком, как советовали опытные мамочки, но все равно не поправлялась, так и оставалась тощей до прозрачности, как в первые дни после родов.
В роддоме ее продержали дольше, чем других, все опасались чего-то, все наблюдали, чего как… Но в конце концов выписали, и Серый с Тамарой отвезли ее домой — на троллейбусе, она так и не смогла сесть в машину. В пустой родительской квартире она, не выпуская Маньку из рук, села на диван в своей комнате, огляделась, вяло соображая, что тут изменилось, заметила детскую кроватку, которой раньше не было, и отсутствие Эдика, который раньше был.
— А где Эдик? — спросила без интереса.
— Он тебе нужен? — удивилась Томка.
Зоя тоже удивилась:
— Нет, зачем?
— Ну и правильно. — Томка одобрительно покивала. — Я тоже против домашних животных… Сережа еще у нас побудет, ладно? С тобой пока поживет моя мама, ты не против? Ей давно с маленьким понянчиться хочется. Потом что-нибудь придумаем, там видно будет.
— Расскажи, как все будет, — попросила Зоя. — Только подробно, а то я все время боюсь.
Она не могла бы этого объяснить тогда. Тогда она и сама не понимала. Только летом, когда уже перестала бояться, тогда и поняла, что боялась не справиться. Ведь она совсем ничего не умела, глупая, легкомысленная, избалованная любовью и заботой девчонка. Папина-мамина дочка, оставшаяся без папы и без мамы, без сильного и умного старшего брата Саши, без его веселой энергичной жены Люси — совсем одна. С тремя маленькими племянниками. И с братом Люси Федей, который лежит сейчас весь израненный в той же больнице, где лежит и вся израненная Аленка, — и плачет. Не от боли, и не о своей золотой медали, и не по несбывшемуся будущему, а потому, что думает: это он виноват в том, что не успел спасти всех. А всех никто не сумел бы спасти, все, кроме Маньки и Аленки, сразу погибли под этим проклятым рекламным щитом в этой проклятой консервной банке.
Томка говорила, что она спасла Маньку. Елена Васильевна говорила, что она спасла всех детей и Федора. Да ничего подобного. Это Федор с Сережей спасли девочек, а потом они все вместе спасли Зою. И Серые, конечно, тоже ее спасли, их всех спасли, хоть и делают вид, что они-то как раз совершенно ни при чем.
Неужели это было всего четыре с небольшим года назад? Полжизни прошло. Не будет она плакать. А то опять утром встанет с оплывшими глазами, и Федор опять будет подозрительно присматриваться, а клубный врач Андрей Антонович опять начнет приматываться с дурацкими вопросами, а девочки опять будут переглядываться и поднимать брови… Не будет она плакать. Полжизни прошло. Ну, прошло и прошло. Но другая половина еще осталась.