на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



Глава 14

Джил Фостер видела, что Ричард не обрадовался очередному визиту полиции. Еще меньше удовольствия ему доставило известие о том, что постучавшийся к ним детектив только что был у Гидеона. Ричард воспринял эту информацию достаточно вежливо и предложил инспектору стул, но его поджатые губы говорили Джил, что он недоволен.

Еще она заметила, что инспектор Линли внимательно наблюдает за Ричардом, как будто оценивая каждую его реакцию, и это насторожило Джил. Будучи большой и давнишней любительницей газетных статей о громких провалах полиции и о громких провалах правосудия, она довольно неплохо представляла себе, до каких крайностей могут дойти полицейские в своем желании приписать преступление определенному подозреваемому. В случаях с убийством полиция была более заинтересована в том, чтобы построить убедительное дело против кого-то, неважно кого, чем в том, чтобы добраться до истины, потому что построение убедительного дела означало окончание следствия, иными словами — возвращение домой, к женам и детям, в нормальные часы. Это желание лежало в основе каждого предпринятого ими шага в ходе расследования убийства, и всем, кому полиция задает вопросы, нужно об этом помнить.

«Полицейские нам не друзья, Ричард, — отправила она жениху мысленное послание. — Не говори ни слова, которое можно было бы извратить и затем использовать против тебя».

Конечно, именно за этим и пришел сюда инспектор Линли. Он впился своими темными глазами — карими, а не голубыми, какие ожидаешь увидеть на лице блондина, — в Ричарда и терпеливо ждал ответа на свое заявление. В большой красивой руке он держал раскрытую записную книжку.

— Когда мы разговаривали с вами вчера, мистер Дэвис, вы не упомянули, что стремились организовать встречу между Гидеоном и его матерью. Не объясните ли почему? — произнес он, войдя в дом.

Ричард сел на стул с прямой спинкой, выдвинутый из-под стола, за которым он и Джил ужинали. В этот раз он не предложил инспектору чая. Это означало бы гостеприимство, а ничего подобного по отношению к полицейскому он демонстрировать не желал. Как только тот появился у дверей, но еще до упоминания инспектором его разговора с Гидеоном, Ричард сказал:

— Я готов оказывать необходимую помощь, инспектор, но хочу попросить вас ограничить визиты дневным временем. Джил нуждается в отдыхе, так что мы были бы вам очень признательны за это.

Губы детектива шевельнулись, и наивный наблюдатель счел бы это движение за улыбку. Но его взгляд, направленный на Ричарда, говорил, что инспектор не привык, чтобы ему указывали, что делать; показательным был и тот факт, что он не извинился за позднее вторжение и не стал произносить обычных фраз о том, что постарается не отнять много времени.

— Мистер Дэвис? — повторил Линли.

— Я ничего не говорил о своем намерении организовать встречу между Гидеоном и его матерью потому, что вы меня об этом не спрашивали, — ответил Ричард. Он посмотрел туда, где сидела за столом Джил с раскрытым ноутбуком перед собой. На экран был выведен пятый вариант третьего акта, первой сцены телевизионной адаптации «Прекрасных, но обреченных». Он сказал ей: — Наверное, ты хочешь продолжить работу, Джил. В кабинете есть письменный стол…

Джил вовсе не собиралась отправляться в ссылку в этот мавзолей-мемориал отца Ричарда, который назывался его кабинетом. Она улыбнулась:

— На сегодня я, пожалуй, закончила. Все равно больше ничего в голову не идет.

И она выполнила всю положенную последовательность действий: сохранение документа, создание резервной копии, закрытие. Если здесь речь пойдет о Юджинии, она хочет присутствовать.

— Она сама просила о встрече с Гидеоном? — спросил детектив.

— Нет, не просила.

— Вы уверены?

— Разумеется, уверен. Она не хотела видеть ни меня, ни его. Этот выбор был сделан ею много лет назад, когда она ушла от нас, даже не потрудившись сказать куда.

— А как насчет почему? — спросил Линли.

— Почему что?

— Почему она ушла, мистер Дэвис. Ваша жена объяснила вам это?

Ричард ощетинился. Джил замерла, пытаясь игнорировать боль, возникшую в ее груди при словах «ваша жена». Ее отношение к тому, что женой Ричарда называли кого-то, кроме нее самой, сейчас не имело значения, ведь вопрос детектива касался самой сути интересующего ее вопроса. Ей было невероятно любопытно узнать не только почему жена Ричарда бросила его, но и каковы были его чувства в связи с уходом Юджинии: каковы они были тогда и, что еще важнее, каковы они сейчас.

— Инспектор, — ровным голосом произнес Ричард, — ваш ребенок когда-нибудь становился жертвой преступления? Причем преступления, совершенного человеком, живущем в вашем собственном доме? Нет? Что ж, тогда я предложу вам задуматься над тем, как такая потеря может отразиться на браке. Мне совсем не нужны были разъяснения Юджинии, почему она уходит. Некоторые браки выживают после подобной травмы. Другие — нет.

— Вы не пытались найти ее после ее ухода?

— Не видел в этом никакого смысла. Я не хотел удерживать Юджинию там, где ей не хотелось быть. К тому же мне необходимо было учитывать интересы Гидеона. Я не принадлежу к тем людям, которые считают, будто два родителя для ребенка всегда лучше, чем один, независимо от отношений между родителями. Если брак перестает устраивать одну из сторон, его нужно расторгнуть. Неполную семью дети переносят легче, чем жизнь в доме, который немногим отличается от арены боевого сражения.

— Ваш разрыв предварялся враждебностью отношений?

— Вы делаете выводы, не имея всей информации.

— Такова моя работа.

— Это может сбить вас с верного пути. Между мною и Юджинией не было ссор и вражды.

Ричард был раздражен. Джил слышала это по его голосу и почти не сомневалась, что полицейский тоже это понимает. Она встревожилась и стала ворочаться на стуле, чтобы привлечь внимание любимого, бросить ему предупреждающий взгляд, чтобы он догадался о ее опасениях и вел бы себя соответственно — изменил если не содержание своих ответов, то хотя бы интонацию. Она отлично знала причину его раздражения: Гидеон, Гидеон, всегда Гидеон; что Гидеон сделал и чего не сделал, что Гидеон сказал и чего не сказал. Ричард был расстроен, потому что Гидеон не позвонил ему с отчетом о посещении детектива. Однако сам детектив воспримет все иначе. Скорее всего, он объяснит негативную реакцию Ричарда его нежеланием отвечать на подробные расспросы о Юджинии.

Она сказала:

— Ричард, прости, но ты не поможешь мне? — А полицейскому с преувеличенной живостью: — Я бегаю в туалет каждые пятнадцать минут, такой период. О, спасибо, дорогой. Ой-ой-ой, что-то я не совсем твердо держусь на ногах.

Она взяла Ричарда под руку, разыгрывая приступ головокружения и рассчитывая, что Ричард предложит проводить ее до двери туалета и таким образом получит время собраться с мыслями и справиться с чувствами. Но к ее разочарованию, он только на секунду обнял ее за талию, помогая ей вернуть равновесие, и сказал:

— Будь осторожна, прошу тебя, — но не проявил желания выйти вместе с ней из комнаты.

Джил попробовала телепатировать ему свои намерения: «Пойдем со мной, пойдем со мной». Но он либо игнорировал ее мысленные сообщения, либо вовсе не получал их, так как, убедившись, что она уверенно стоит на ногах, он убрал руку и вновь обратил все внимание на детектива.

Ей ничего не оставалось делать, как отправиться в туалет, что она и сделала со всей доступной при ее нынешних размерах скоростью. Тем более что ей все равно надо было сходить туда — писать хотелось постоянно, это правда. Она с трудом опустилась на сиденье унитаза, не забывая прислушиваться к тому, что происходит в покинутой ею комнате.

Когда она вернулась, говорил Ричард. Джил с облегчением отметила, что он сумел взять под контроль свою вспыльчивость и, отвечая на очередной вопрос инспектора, выглядел невозмутимо.

— Мой сын в настоящее время страдает от страха сцены, о чем я вам уже, кажется, рассказывал. У него совершенно расстроились нервы. Вы его видели и, несомненно, заметили, что у мальчика серьезные проблемы со здоровьем. И если Юджиния могла бы хоть как-то помочь этому, я готов был попробовать. Я был готов попробовать что угодно. Я люблю своего сына. Меньше всего на свете я хотел бы стать свидетелем того, как вся его жизнь рушится из-за иррациональных страхов.

— И вы попросили ее встретиться с ним?

— Да.

— Почему так нескоро после события?

— События?

— После концерта в Уигмор-холле.

Ричард вспыхнул. Джил знала, что он ненавидит даже мимолетное упоминание об этой концертной площадке. С большой долей уверенности она предполагала, что если к Гидеону вернется его мастерство, то Ричард сделает все, чтобы нога сына не переступала порог злополучного зала. Эта сцена видела унижение Гидеона. Лучше сжечь ее и стереть всякое воспоминание о ней.

— Мы перепробовали все остальное, инспектор, — ответил Ричард. — Ароматерапию, лечение страхов, психотерапию, психиатрию — все, что только существует под солнцем, за исключением, может быть, астрологов. На это у нас ушло несколько месяцев, и Юджиния попросту явилась последним средством. — Он увидел, что Линли записывает что-то в блокнот, и добавил: — Прошу вас заметить, инспектор, что только что сказанное мною является конфиденциальной информацией.

Линли поднял на него глаза:

— Что?

— Я не простак, инспектор, — сказал Ричард. — Я знаю, как работает ваше ведомство. Зарплаты у вас невысокие, и вы дополняете их, продавая на сторону все, что только можно в рамках закона. Хорошо. Я все понимаю. Вам надо кормить семью. Но для Гидеона в его теперешнем состоянии скандал в прессе может стать непоправимой бедой.

— Обычно я не работаю с газетами, — ответил Линли. И добавил после минутной паузы, во время которой он снова сделал пометку в блокноте: — Если только меня не вынуждают, мистер

Дэвис.

Ричард услышал подразумевающуюся в этих словах угрозу и взорвался:

— Послушайте-ка, вы! Я во всем иду вам навстречу, и вы могли бы, черт возьми…

— Ричард! — не выдержала Джил.

Слишком многим он рисковал, продолжая в том же духе, ведь подобные реплики неминуемо привели бы к дальнейшему ухудшению отношений между ним и полицейским.

Ричард сжал челюсти и посмотрел на нее. Она вложила в ответный взгляд призыв к его благоразумию: «Скажи все, что ему нужно, и он уйдет». На этот раз, кажется, ее послание было услышано.

— Ладно, — буркнул Ричард и обернулся к детективу. — Простите. В последнее время я плохо владею собой. Сначала Гидеон, потом Юджиния. Прошло много лет, но именно сейчас, когда мы так нуждались в ней… В общем, извините, что сорвался.

Линли продолжал как ни в чем не бывало:

— Вы сумели договориться о встрече?

— Нет. Я позвонил и оставил сообщение на автоответчике.

Она мне не перезвонила.

— Когда вы звонили?

— На этой неделе, кажется. Точно уже не помню. По-моему, во вторник.

— Характерно ли было для нее не отвечать на сообщения?

— Я над этим не задумывался. В том сообщении, что я ей оставил, о Гидеоне ничего не говорилось. Я просто просил ее перезвонить, когда она сможет.

— А она никогда не просила вас помочь ей увидеть Гидеона по каким-то своим причинам?

— Нет. Зачем ей это? Она позвонила мне, когда у Гидеона начались… сложности на том концерте. В июле. Но вчера мы с вами уже говорили об этом.

— И когда она позвонила вам, то речь шла только о состоянии вашего сына?

— Это не состояние, — возразил Ричард. — У него просто страх сцены, инспектор. Нервы. Такое случается. Вроде блока у писателей. Или у скульпторов, когда они портят несколько фигур подряд. Или у художников, когда они на неделю или две теряют свое видение.

Джил подумала, что все это звучит как отчаянная попытка Ричарда убедить самого себя в своих словах, и от инспектора это наверняка тоже не укрылось. Она обратилась к Линли, пытаясь вести себя как женщина, извиняющаяся за любимого мужчину:

— Ричард всю жизнь отдал музыке Гидеона. Он действовал, не думая о себе, как и полагается действовать отцу гения. Вы должны понять, как больно наблюдать за крушением проекта, которому посвятил жизнь.

— Если только человека можно назвать проектом, — заметил инспектор Линли.

Она покраснела и закусила губу, сдерживая готовый сорваться с языка резкий ответ. Ничего, успокаивала она себя. Пусть этот раунд останется за ним. Она не станет из-за этого терять голову.

Линли тем временем спросил у Ричарда:

— Ваша бывшая жена говорила о своем брате, когда звонила вам в последнее время?

— О котором? О Дуге?

— Нет, о другом. О Йене Стейнсе.

— О Йене? — Ричард мотнул головой. — Никогда. Насколько мне известно, они очень давно не общались.

— Он утверждает, что она собиралась поговорить с Гидеоном о том, чтобы одолжить для него, Йена, денег. У него сейчас трудная ситуация…

— Да когда у Йена не было трудной ситуации? — перебил инспектора Ричард. — Очевидно, Дуг как источник финансовой помощи иссяк, раз Йен перекинулся на Юджинию. Но в прошлом она никогда не помогала ему — я имею в виду то время, когда мы были женаты, а у Дуга тоже было туго с деньгами, так что вряд ли она согласилась бы помочь сейчас. — Он нахмурился, поняв, что следует из вопросов детектива. Он спросил: — А почему вы спрашиваете про Йена?

— Его видели с Юджинией Дэвис в тот вечер, когда она погибла.

— Какой кошмар! — пробормотала Джил.

— У него всегда был вспыльчивый характер, — сказал Ричард. — Йен честно получил его в наследство от отца, отличавшегося буйным нравом. Старый Стейнс хвастался, что никогда не поднимал на своих детей руку, но жизнь их была мучением. И это при том, что он был священником, не знаю уж, поверите ли вы мне.

— А что случилось с их отцом? — спросил Линли.

— Что вы хотите знать?

— Я хочу знать, что Юджиния намеревалась рассказать майору Уайли.

Ричард сначала ничего не сказал. Джил увидела, что на его виске часто запульсировала вена. Подбирая слова, он сказал:

— Инспектор, я не видел свою жену почти двадцать лет. Она могла рассказать своему любовнику что угодно.

«Я не видел свою жену». Эти слова узким кинжалом вонзились ей в грудь, прямо под сердце. Как в тумане она потянулась к крышке ноутбука, с излишней тщательностью опустила ее и закрыла.

Инспектор спросил:

— Не припомните ли вы, чтобы в одном из ваших телефонных разговоров она называла этого человека — отставного военного, майора Уайли?

— Мы говорили только о Гидеоне.

Полицейский никак не оставлял эту тему.

— То есть вы не знаете, что она хотела открыть майору?

— Ради бога, инспектор, да я даже не знал, что у нее в Хенли есть мужчина! — раздраженно воскликнул Ричард. — Откуда мне знать, что она хотела ему рассказать, черт возьми?

Джил пыталась разглядеть за его словами чувства. Она сопоставила его реакцию — и чувство, вызвавшее ее, — с его предыдущим упоминанием Юджинии как его жены, а потом стала рыть вокруг землю в поисках ископаемых чувств. Этим утром на глаза ей попался номер «Дейли мейл», и она жадно набросилась на статью о Дэвисах, нашла фотографию Юджинии. Теперь она знала, что ее соперница была красива, а себя Джил красавицей не считала. И ей захотелось спросить у мужчины, которого она любила, не преследует ли его до сих пор та красота, и если да, то что она значит для него. Джил не собиралась делить Ричарда с привидением из прошлого. Их брак будет всем, или его не будет вовсе, и если его не будет, то она хотела бы узнать об этом как можно раньше, чтобы соответствующим образом перестроить планы.

Но как спросить об этом? Как поднять эту тему?

Инспектор Линли не отставал:

— Она могла говорить о чем-то, не указывая, что хочет рассказать это майору Уайли.

— Тогда я тем более никогда не догадался бы, что это именно то, что вы ищете, инспектор. Я не умею читать мысли…

Ричард внезапно замолчал. Он встал, и Джил подумала, что, доведенный до предела душевных сил необходимостью беседовать о своей бывшей жене — «моей жене», по его собственному выражению, — он хочет попросить полицейского уйти. Но он сказал совсем другое:

— Да, а как насчет Вольф? Может, Юджиния беспокоилась из-за нее? Она тоже должна была получить письмо об освобождении немки. Возможно, она испугалась. Юджиния свидетельствовала против нее на суде и теперь могла вообразить, что Вольф захочет отомстить. Вы не думаете, что это возможно?

— Но вам она ничего такого не говорила?

— Нет. А вот ему, этому Уайли… Он же был там, рядом с ней, в Хенли. Если Юджиния нуждалась в защите или хотя бы ощущении безопасности, знании, что рядом с ней кто-то есть, то первым делом она обратилась бы к нему. Не ко мне. А если так оно и было, то ей пришлось бы объяснить ему, от кого и почему ей требуется защита.

Линли кивнул и задумчиво произнес:

— Да, такое вполне возможно. Майора Уайли не было в Англии, когда убили вашу дочь, мистер Дэвис. Он сообщил нам об этом.

— Так вы знаете, где сейчас находится Катя Вольф? — спросил Ричард.

— Да, мы нашли ее.

Линли захлопнул блокнот и поднялся, поблагодарив их за уделенное ему время.

Ричард торопливо заговорил, как будто не желал, чтобы полицейский уходил, оставляя их одних (что бы ни означало это «одних»):

— У нее могут быть причины для мести, инспектор.

Линли убрал блокнот в карман.

— Вы ведь тоже давали показания против Вольф, мистер Дэвис?

— Да. Почти все наши показания были против нее.

— Тогда проявляйте максимум осторожности, пока мы все не выясним.

Джил увидела, что Ричард сглотнул. Он произнес:

— Конечно. Постараюсь.

Кивнув им обоим, Линли ушел. Джил вдруг испугалась. Она воскликнула:

— Ричард! Ты же не думаешь… Что, если ее убила та женщина? Если она выследила Юджинию, то может и… Ты тоже подвергаешься опасности.

— Джил, все в порядке.

— Как ты можешь так говорить, ведь Юджиния мертва!

Ричард подошел к ней.

— Пожалуйста, не волнуйся. Ничего не случится. Все будет хорошо.

— Но обещай мне, что ты будешь осторожен. Ты должен внимательно следить… Обещай мне.

— Да. Хорошо. Обещаю. — Он прикоснулся к ее щеке. — Господи, ты же белая как призрак! Ты не волнуешься?

— Конечно, волнуюсь. Он же сказал, что ты…

— Не надо. Мы и так слишком долго обо всем этом говорили. Я отвезу тебя домой. Сегодня никаких споров, ладно? — Он помог ей встать на ноги, говоря: — Ты сказала ему неправду, Джил. По крайней мере, неполную правду. Я не стал ничего говорить при инспекторе, но теперь хотел бы внести поправку.

Джил сунула ноутбук в сумку и, застегивая молнию, посмотрела на Ричарда.

— Какую поправку?

— Ты сказала, что всю свою жизнь я отдал Гидеону.

— А, это.

— Да, это. Когда-то эти слова были абсолютно верными. Даже год назад они были чистой правдой. Но не сейчас. Да, Гидеон всегда будет для меня важен. Разве может быть иначе? Он мой сын. И он был центром моего мира двадцать с лишним лет, а теперь это не так. В моей жизни появилась ты.

Он подал ей пальто. Она скользнула руками в рукава и повернулась к нему.

— Значит, ты счастлив? Счастлив, что мы вместе, что у нас будет ребенок?

— Счастлив? — Одну руку он положил на холм ее живота. — Если бы я мог влезть внутрь тебя и свернуться клубочком рядом с маленькой Карой, я бы сделал это. Только так мы смогли бы стать ближе, чем сейчас.

— Спасибо, — сказала Джил и поцеловала его, подняв лицо навстречу его лицу, приоткрыв губы, чувствуя его язык и испытывая ответный дар желания.

«Кэтрин, — думала она. — Ее зовут Кэтрин». Но поцеловала она Ричарда жадно и с чувством и даже смутилась: нельзя же носить такой здоровый живот и по-прежнему хотеть секса. И вдруг ее охватило такое возбуждение, что жар внутри ее тела превратился в боль.

— Займемся любовью, — пробормотала она, не отрывая рта от его губ.

— Здесь? — спросил он. — На моей узкой кровати?

— Нет. Дома. В Шепердс-Буше. Поехали. Люби меня, дорогой.

— Хм.

Он нащупал под одеждой ее соски и нежно сжал их. Джил вздохнула. Он сжал сильнее, и она почувствовала, как ее тело в области гениталий в ответ вспыхнуло огнем.

— Пожалуйста, — шептала она, — Ричард… Боже!

Ричард усмехнулся.

— Ты уверена, что хочешь именно этого?

— Я умираю от желания.

— Нет, этого мы допустить не можем. — Он отпустил ее, положил ладони ей на плечи, всмотрелся в ее лицо. — Но ты выглядишь совершенно измученной.

Сердце Джил стукнуло и полетело вниз.

— Ричард…

Он не дал ей договорить:

— Поэтому пообещай мне, что после ты отправишься спать и не откроешь глаза как минимум десять часов. Договорились?

Любовь — или то, что она принимала за любовь, — затопила ее. Она улыбнулась.

— Тогда немедленно вези меня домой и делай со мной что хочешь. А иначе я не отвечаю за сохранность твоей узкой кровати.


Бывают такие моменты, когда нужно действовать, повинуясь инстинкту. Констебль Уинстон Нката видел это довольно часто, когда работал в компании с тем или иным инспектором, и ту же склонность начинал ощущать и в себе.

После посещения салона Ясмин Эдвардс его не отпускало какое-то беспокойство. Оно подсказывало, что Ясмин рассказала ему не все. Поэтому он поставил машину на Кеннингтон-Парк-Роуд и откинулся в кресле с пирожками с телятиной в одной руке и картонкой соуса в другой. Мама, как всегда, держит его ужин на плите, но кто знает, когда еще он сможет приступить к фаршированной курице, обещанной ею на ужин? Пока же нужно было чем-то успокоить голодное урчание в желудке.

Он жевал, не отрывая глаз от запотевших окон прачечной Крашлис, расположенной на другой стороне улицы в трех домах от того места, где он припарковался. Незадолго до этого констебль прошелся мимо прачечной и успел заглянуть внутрь, когда дверь распахнулась: в глубине помещения, окутанная клубами пара, большая как жизнь, работала над гладильной доской Катя Вольф.

— Она сегодня на месте? — спросил он управляющую прачечной, которой позвонил сразу после разговора с Ясмин. — Это обычная проверка. Не нужно говорить ей, что я звонил.

— Угу, — ответила Бетти Крашлис сигаретой во рту, судя по дикции. — Соизволила явиться наконец-то.

— Рад это слышать.

— А я-то как рада!

И теперь Нката ждал, когда Катя Вольф закончит свой рабочий день. Если она прямиком отправится в Доддингтон-Гроув, значит, его инстинкт нуждается в перенастройке. А если она нацелится куда-либо еще, это станет подтверждением того, что его предчувствия относительно нее были верны.

Нката макал в соус последний пирожок, когда из прачечной наконец появилась немка с пальто под мышкой. Он торопливо затолкал пирожок в рот, закрыл картонку с остатками соуса и приготовился к действию, но Катя Вольф никуда не шла, просто стояла на тротуаре возле прачечной. День был холодный, резкий ветер, несущий запахи дизельного топлива, бил пешеходам в лицо, но Катя, по-видимому, не испытывала дискомфорта.

Она не спеша надела пальто и достала из кармана синий берет, под который аккуратно заправила белокурые волосы. Затем подняла воротник и зашагала вдоль Кеннингтон-Парк-роуд в сторону дома.

Не успел Нката расстроиться оттого, что из-за своих смутных подозрений потратил даром столько времени, как Катя совершила нечто неожиданное. Вместо того чтобы свернуть на Браганза-стрит, ведущую к Доддингтон-Гроув, она вышла на перекресток и продолжила движение по Кеннингтон-Парк-роуд, даже не бросив взгляда туда, где ее ждали. Она миновала паб, закусочную, в которой Нката полчаса назад покупал пирожки с телятиной, затем парикмахерскую и магазин канцтоваров и остановилась на автобусной остановке, где, закурив сигарету, присоединилась к небольшой группе других потенциальных пассажиров. Два первых автобуса ей, очевидно, не подходили, и она вошла только в третий, бросив окурок в урну. Автобус отъехал от остановки, и Нката последовал за ним на автомобиле, радуясь, что он не за рулем полицейской машины и что наступают сумерки.

Двигаясь по проезжей части со скоростью автобуса, притормаживая перед остановками у поребрика, вглядываясь в выходящих пассажиров, чтобы не пропустить Катю Вольф в сгущающейся темноте, Нката вызывал у остальных водителей вполне объяснимое раздражение. Не раз и не два ему в окно показывали два пальца, пока он прыгал из полосы в полосу, а когда автобус неожиданно затормозил по требованию пассажира, Нката чуть не сбил велосипедиста.

Таким манером он пересек почти весь Южный Лондон. Катя Вольф заняла сиденье у окна с внешней стороны автобуса, так что Нката мог разглядеть ее синий берет, когда улица изгибалась. Он почти не сомневался, что сумеет заметить ее, если она выйдет на одной из остановок, и так оно и случилось, когда, пробившись сквозь вечерние заторы, автобус прибыл к Клапам-Коммон.

Нката решил, что Катя хочет сесть здесь на электричку, и стал прикидывать, не будет ли слишком подозрительно, если он войдет в тот же вагон, что и она. Да, это будет слишком подозрительно, но — делать нечего, на обдумывание других вариантов времени не оставалось. Нужно было срочно искать место для парковки.

Одним глазом он продолжал поглядывать на Катю, лавировавшую в толпе на привокзальной площади. И тут она вновь удивила его: она не скрылась внутри вокзала, а дошагала до другой автобусной остановки на дальней стороне площади и после нескольких минут ожидания вновь села на автобус.

На этот раз места у окна ей не досталось, и поэтому Нката был вынужден напряженно вглядываться в полутьме каждый раз, когда автобус делал остановку. Его нервы были на пределе (а также нервы окружающих его водителей), но он велел себе не обращать внимания ни на что, кроме объекта наблюдения.

И на станции Путни его старания были вознаграждены: Катя Вольф спрыгнула на тротуар и, не оглядываясь, уверенно двинулась по Аппер-Ричмонд-роуд.

Больше Нката не мог ехать за ней на машине, он бросался бы в глаза, как страус на Аляске, или стал бы жертвой дорожной ярости. Поэтому он обогнал Катю ярдов на пятьдесят и перед автобусной остановкой нашел на другой стороне дороги свободное место, правда за двойной желтой полосой, где и припарковался. И стал ждать, настроив зеркало заднего вида так, чтобы видеть тротуар на противоположной стороне улицы.

Как он и рассчитывал, через некоторое время в зеркале появился силуэт Кати. Из-за ветра она опустила голову и спрятала лицо в воротник и поэтому не заметила его. Машина, стоящая в неположенном месте, не являлась для Лондона чем-то необычным. Даже если Катя и обратила внимание на Нкату, то в синих сумерках приняла за человека, ждущего кого-то, кто должен приехать на автобусе.

Выждав, пока немка не удалится на два десятка ярдов, он открыл дверцу машины и продолжил преследование. Запахнув поплотнее пальто на своей крупной фигуре и замотав на шее шарф, Нката подумал, как ему повезло, что мама утром велела ему одеться как следует. В какой-то момент Катя остановилась, развернулась, пряча огонек зажигалки от ветра, и прикурила. Нката успел отреагировать и скрылся на это время между стволами старых платанов. Затем Катя подошла к обочине, дождалась разрыва в потоке машин и перебежала на другую сторону.

А тем временем улица превратилась в коммерческую зону, состоящую из разнообразных фирм и магазинов, верхние этажи над которыми были отданы под жилье. По большей части коммерция здесь служила нуждам местных жителей: это были рестораны, видеопрокаты, книжные магазинчики, салоны цветов и тому подобное.

Из всего этого разнообразия Катя Вольф выбрала кафе-кондитерскую «Фрер Жак», над которой полоскались на ветру флаги Соединенного Королевства и Франции. Это было здание жизнерадостного желтого цвета с окнами в частых переплетах с фрамугами. Катя уже исчезла внутри, а Нката все еще ждал возможности перейти дорогу. Когда он наконец добрался до кафе, то увидел сквозь ярко освещенные окна, что Катя сняла пальто и передала его официанту, который провел ее мимо рядов столиков к бару, протянувшемуся вдоль одной из стен. В кафе было пусто, за исключением единственной посетительницы — хорошо одетой женщины в черном костюме, сидевшей у бара с бокалом в руках.

Все в ней говорило о достатке, как заметил Нката. Взять хо-i я бы короткую волну волос, обрамляющую ее лицо словно полированный шлем, или ее костюм, элегантный и существующий как бы вне веяний моды, — такой можно купить только за большие деньги. В свое время Нката прочитал достаточно глянцевых журналов, чтобы научиться выделять в толпе людей, которые одеваются в районе Найтсбридж, где за двадцатку ты сможешь купить себе носовой платок, и не более того.

Катя Вольф приблизилась к женщине, и та с улыбкой соскользнула с высокого стула и пошла Кате навстречу, чтобы поздороваться. Они взялись за руки и прижались друг к другу щеками, обмениваясь европейской разновидностью воздушного поцелуя. Женщина указала Кате на стул рядом с собой.

Нката поглубже спрятался в пальто и устроился для дальнейшего наблюдения в тени между окном кафе и входом в винный магазин. Если женщины вдруг пойдут в его сторону, он сможет притвориться, что изучает объявления о распродаже, вывешенные в витрине магазина (он заметил, что испанское вино на этой неделе продается за смешные деньги). А пока он может следить за ними, пытаясь понять, кем они друг другу приходятся, хотя у него уже сформировалось определенное мнение на этот счет. Он не мог не отметить фамильярности в их приветственных объятиях. Кроме того, женщина в черном была при деньгах, что не могло не нравиться Кате Вольф. Кусочки мозаики начали складываться в единое целое, выстраиваясь вокруг вранья немки насчет того, где она находилась в вечер гибели Юджинии Дэвис.

Нката пожалел, что у него нет возможности услышать разговор двух женщин. Судя по их склоненным друг к другу головам, речь шла о чем-то не предназначенном для ушей посторонних, и Нката дорого заплатил бы за то, чтобы узнать хотя бы общую тему беседы. А когда Вольф прикрыла глаза рукой, а ее собеседница обняла ее за плечи, он даже начал подумывать о том, чтобы присоединиться к ним за барной стойкой и представиться — просто чтобы увидеть, как будет реагировать Катя Вольф на его появление.

Да. Что-то между ними есть, думал Нката. Скорее всего, Ясмин Эдвардс знала об этом, только не захотела обсуждать. Человек всегда знает, когда его или ее любовник выходит на улицу не только для того, чтобы глотнуть свежего воздуха или купить пачку сигарет. И самое трудное в этой ситуации — признаться себе, что ты это знаешь. Люди делают самые невероятные вещи, лишь бы не смотреть, не говорить, не предпринимать каких-либо действий по отношению к тому, что может причинить им боль. Очень опасно ходить с закрытыми глазами, когда речь идет о взаимоотношениях, и тем не менее именно так поступает подавляющее большинство людей.

Нката постучал ботинками друг о друга, согревая ноги, и засунул руки в карманы пальто. Он стоял под окном уже добрую четверть часа, не зная, что делать дальше, но, к его облегчению, женщины поднялись и стали собирать свои вещи.

Перед их выходом на улицу он нырнул в винный магазин. Наполовину закрытый от взглядов с улицы стойкой с кьянти, он взял в руки бутылку, как будто изучая этикетку. Продавец тут же впился в него глазами с выражением лица, характерным для всех продавцов, когда они видят, что чернокожий посетитель недостаточно быстро расплачивается за то, к чему прикоснулся. Нката игнорировал его, следя исподлобья за двумя женскими фигурами. Увидев, что они прошли мимо, он поставил бутылку на место, проглотил то, что хотел сказать парню за прилавком (и когда он перерастет свое желание вцепляться в лацканы этих типов с воплем «Я коп, понятно?»), и вышел из магазина, следуя по пятам за женщинами.

Спутница Кати Вольф взяла ее под руку и что-то оживленно говорила на ходу. С ее правого плеча свисала кожаная сумка размером с портфель, и она плотно придерживала ее свободной рукой, как и подобает женщине, отлично осознающей опасность, которой подвергаются на улицах невнимательные люди. Увлеченная беседой парочка двигалась по Аппер-Ричмонд-роуд, но не в сторону вокзала, а в направлении Уондсуорта.

Где-то через четверть мили они свернули налево. Этот путь вел в густозаселенный район одно- и двухэтажной застройки. Если там они войдут в какой-нибудь особняк, то Нкате понадобится вся его удача, чтобы найти их. Он ускорил шаги, перейдя на трусцу.

Оказывается, удача пока не покинула его, сказал себе Нката, завернув за угол. От главной дороги ответвлялись и исчезали в глубине между домами несколько поперечных улочек, но женщины не выбрали ни одну из них. Они по-прежнему шагали впереди него, все так же занятые разговором, только теперь говорила немка, жестикулируя в такт своим словам, а дама в черном слушала.

В конце концов они свернули на Галвестон-роуд — в узкий проулок, тесно застроенный типовыми домами, часть из которых была поделена на квартиры, а часть стояла как единоличные домовладения. Здесь селился средний класс со своими тюлевыми занавесками, свежей краской, ухоженными садами, цветочными ящиками под окнами, в которых сидели в ожидании зимы маргаритки. Вольф и ее спутница дошли почти до середины проулка и открыли железную калитку, откуда по дорожке подошли к красной двери. На ней между двумя полупрозрачными окошками блестел медный номер: пятьдесят пять.

Садик у этого дома, в отличие от соседних, не мог похвастаться ухоженностью. По обе стороны от входной двери вольготно разросся кустарник, к крыльцу жадно протянулись щупальца звездчатого жасмина и тутовника. Остановившись на противоположной стороне улицы, Нката смотрел, как Катя боком прошла между кустами и поднялась по ступенькам к входной двери. Она не нажала на звонок, а сама отомкнула замок и вошла внутрь. Ее спутница вошла в дом следом за ней.

Дверь захлопнулась, и через мгновение в двух ее узких окошках зажегся свет. Еще через несколько секунд засветилось из-под занавесок большое окно справа от входа. Ткань занавесок была довольно плотной, так что Нката различал лишь силуэты. Но ничего больше и не требовалось, чтобы понять, что происходит, когда две женские фигуры слились в одну.

— Вот оно, — выдохнул Нката.

Наконец-то он увидел то, ради чего проделал весь этот нелегкий путь: недвусмысленную иллюстрацию неверности Кати Вольф.

Предъявив эту информацию ничего не подозревающей Ясмин Эдвардс, он добьется того, чтобы она начала говорить о своей любовнице начистоту. Если он сейчас же двинется в обратный путь, добежит до машины и не застрянет в пробках по дороге к Доддингтон-Гроув, то прибудет туда гораздо раньше Кати Вольф и не даст ей возможности подготовить Ясмин к тому, что он может рассказать ее подруге но тюрьме. Таким образом, она не сумеет навесить на его слова ярлык «лживые».

Однако когда две фигуры в гостиной дома на Галвестон-роуд разошлись по сторонам и занялись тем, чем намеревались заняться ради взаимного удовольствия, Нкату охватили сомнения. Он не очень представлял себе, как сможет завести разговор о неверности Кати, не рискуя вызвать у Ясмин Эдвардс желания убить на месте вестника дурных новостей, вместо того чтобы выслушать его до конца.

А потом он подивился тому, что вообще думает о таких вещах. Ведь она стоит по другую сторону линии огня. Она бывшая заключенная. Она убила собственного мужа, отсидела пять лет и за то время, что провела за решеткой, наверняка выучила еще несколько приемчиков. Она опасна, и ему, Уинстону Нкате, счастливо избежавшему жизни, которая привела бы его на ту же дорожку, и не следует об этом забывать.

Нет никакой необходимости мчаться в Доддингтон-Гроув, решил он. Если судить по состоянию дел здесь, на Галвестон-роуд, Катя Вольф не собирается в ближайшее время покидать этот дом.


Линли не ожидал застать свою жену в доме Сент-Джейм-Он приехал туда ближе к ужину, гораздо позже того часа, когда Хелен обычно уходила домой. Но едва Джозеф Коттер — тесть Сент-Джеймса и тот человек, который последние десять лет вел хозяйство в доме на Чейни-роу, — открыл ему дверь, то тут же все разъяснилось.

— Они в лаборатории, всей оравой. Впрочем, неудивительно. Его милость сегодня заставил их попотеть. Деб тоже там, хотя не думаю, что она так же послушна, как леди Хелен. Та даже обедать не стала. Сказала, что не может оторваться и что они почти закончили.

— Что закончили? — спросил Линли, поблагодарив Коттера, который, отставив в сторону блюдо с выпечкой, принял у гостя пальто.

— Кто их знает. Чашечку чая? Чего-нибудь покрепче? У меня есть лепешки, — добавил он, кивая на блюдо, — угощайтесь или даже возьмите с собой, если вам не лень будет тащить. Напек к чаю, но никто не соизволил спуститься.

— Пойду разведаю ситуацию. — Линли снял блюдо с лепешками с подставки для зонтиков, куда пристроил его Коттер, и предложил: — Что-нибудь передать?

Коттер сказал:

— Скажите им, что ужин в половине девятого. Говядина в винном соусе. Молодая картошка. Кабачки с морковкой.

— Такое меню заставит их забыть обо всех делах.

Коттер фыркнул:

— Кого другого — да, но с ними никогда ни в чем нельзя быть уверенным. Вы предупредите их там, что пусть лучше спускаются, если хотят, чтобы я продолжал готовить. Пич тоже там, кстати. Только не давайте ей лепешек, ни кусочка, что бы она ни вытворяла. Она на диете.

— Понял.

И с этими указаниями Линли поднялся по лестнице.

Он нашел всех в лаборатории, как и предсказывал Коттер: Хелен и Саймон склонились над листами с графиками, разложенными на рабочем столе, а Дебора разглядывала на свет пленку негативов v входа в свою темную комнату. Пич обнюхивала пол. Она первой услышала приближение Линли и при виде источающего аромат блюда в его руках стремительно подскочила к нему, виляя хвостом и сияя глазами.

— Если бы я был наивным человеком, то решил бы, что ты рада меня видеть, — сказал Линли таксе. — Боюсь, должен тебя огорчить: мне даны строгие указания не кормить тебя лепешками.

Услышав эти слова, Сент-Джеймс оторвался от распечаток, а Хелен радостно воскликнула:

— Томми! — Она взглянула в окно и нахмурилась: — Господи, а который час?

— Наши результаты просто бессмысленны, — сообщил Сент-Джеймс Линли без всяких объяснений. — Минимальная смертельная доза — один грамм? Да меня засмеют на слушании!

— А когда слушание?

— Завтра.

— Похоже, тебе предстоит долгая ночь.

— Или ритуальное самоубийство.

К ним присоединилась Дебора.

— Томми, привет. Какими судьбами? — Ее лицо вдруг засияло от удовольствия. — Ой, лепешки! Как здорово!

— Твой отец просил передать, что ужин будет готов к половине девятого.

— Ешьте или умрите?

— Примерно в этом духе. — Линли взглянул на жену. — Я думал, ты давно ушла.

— Не хотите выпить чаю с лепешками? — спросила Дебора, освобождая Линли от блюда.

Хелен, оправдываясь, сказала мужу:

— Мы как-то забыли о времени.

— На тебя это не похоже, — заметила Дебора, обращаясь к Хелен, и поставила блюдо рядом с книгой, раскрытой на жутковатой фотографии человека, по-видимому мертвого, изо рта и носа которого вытекала мутная серовато-зеленая жидкость. Либо не видя этого не самого аппетитного снимка, либо привычная к подобным документам, она выбрала себе лепешку. — Если ты, Хелен, не будешь напоминать нам о том, что иногда нужно делать перерывы на еду, что с нами станет? — Она разломила лепешку напополам и откусила от одной половины. — Вкуснятина! Я и не догадывалась, что умираю с голоду. Только эти лепешки надо чем-то запить. Я схожу за шерри. Кто-нибудь еще хочет?

— Я бы не отказался. — Сент-Джеймс тоже подошел к блюду с намерением подкрепиться. — Стаканы для всех, милая! — крикнул он вслед удаляющейся жене.

— Хорошо, — откликнулась Дебора и позвала за собой таксу: — Пич, пошли со мной. Тебе пора ужинать.

Собака послушно засеменила за хозяйкой, не отрывая глаз от лепешки в ее руке.

Линли склонился к Хелен.

— Устала?

Она была очень бледна.

— Немного, — признала она, заправляя за ухо прядь волос. — Сегодня он показал себя настоящим рабовладельцем.

— А когда он вел себя по-другому?

— Мне надо блюсти свою репутацию злодея, — парировал Сент-Джеймс. — Но это только для виду, внутри я добрый малый. И даже могу это доказать. Взгляни-ка сюда, Томми.

Он подошел к компьютерному столу, где был установлен системный блок, изъятый Линли и Барбарой Хейверс из кабинета Юджинии Дэвис. Рядом стоял лазерный принтер, с которого Сент-Джеймс снял пачку распечатанных документов.

Линли обрадовался:

— Ты сумел вычислить, что она делала в Интернете? Отлично, Саймон. Я впечатлен и благодарен.

— Особо впечатляться тут нечему. Ты бы запросто сделал это сам, если бы имел хотя бы общее представление о компьютере.

— Будь с ним терпеливее, Саймон. — Хелен нежно улыбнулась мужу. — На работе его только что заставили пользоваться электронной почтой. Не толкай его слишком быстро в будущее.

— Это может закончиться припадком, — согласился Линли. Он достал из нагрудного кармана очки. — Что тут у нас?

— Сначала ее посещения Интернета. — Сент-Джеймс пояснил, что компьютер Юджинии Дэвис, как, впрочем, и все компьютеры вообще, автоматически запоминает сайты, на которые заходил пользователь. Он протянул другу листок со списком, в котором даже мало знакомый с виртуальным миром Линли признал перечень веб-адресов. — Все это самые невинные сайты, — сказал ему Сент-Джеймс. — Если ты ищешь что-нибудь необычное в том, что она делала в Сети, то здесь этого нет.

Линли просмотрел адреса, которые Сент-Джеймс назвал URL-адресами и добавил, что он извлек их из памяти компьютера Юджинии Дэвис. Эти адреса, по его словам, она набирала в адресной строке, когда хотела открыть конкретный сайт. Достаточно лишь нажать на стрелочку выпадающего меню в правом углу той же адресной строки, и твоему взору откроются все следы, оставленные пользователем, пока он ходил по киберпространству. Почти не прислушиваясь к объяснениям Сент-Джеймса о том, как была получена требуемая информация, Линли с понимающим видом кивал, а сам изучал интересовавшие Юджинию сайты. Он видел, что Сент-Джеймс подошел к этому элементарному для него делу с обычной тщательностью и напротив каждого адреса указал тематику сайта. Все сайты — по крайней мере, так казалось на первый взгляд — имели прямое отношение к обязанностям Юджинии Дэвис как директора клуба «Шестьдесят с плюсом», хотя и были самыми разными по содержанию, от государственной системы здравоохранения до автобусных экскурсий для пенсионеров по стране. Также она просматривала сайты периодики, в основном «Дейли мейл» и «Индепендент». Особенно часто она заходила на них в последние четыре месяца, как бы подтверждая слова Ричарда Дэвиса, что она следила за здоровьем Гидеона по газетным публикациям.

— Да, здесь ничего необычного, — согласился Линли с выводом друга.

— Ага. Зато вот здесь можешь найти что-нибудь поинтереснее. — Сент-Джеймс вручил ему стопку листов. — Ее электронная переписка.

— Какая ее часть?

— Вся. Начиная с самого первого письма и до последнего дня.

— Она все сохранила?

— Невольно.

— То есть?

— То есть люди, конечно, пытаются обезопасить себя при работе в Сети, но у них это не всегда получается. Например, они ставят пароли, о которых легко могут догадаться их близкие или даже просто знакомые…

— Да, то же самое с ее паролем «Соня».

— Вот именно. Это первая ошибка. Вторая же сводится к тому, что они не проверяют установки компьютера и электронной почты, а очень часто по умолчанию все входящие сообщения записываются. Пользователь думает, что его переписка конфиденциальна, а на самом деле она открыта каждому, кто знает, какая иконка открывает какие страницы. В случае с миссис Дэвис ее компьютер складывал все полученные и затем удаленные ею сообщения в «мусорную корзину», и там они сохранялись бы до тех пор, пока миссис Дэвис не очистила бы «корзину», чего она, по-видимому, ни разу не делала. Она нажимала на клавишу «Удалить» и думала, что сообщение стерто, а на самом деле оно было просто передвинуто из одного места в другое.

Линли взвесил в руках распечатки.

— Значит, это все ее письма?

Все входящие письма. На этом моя часть дела заканчивается, и дальше ты должен благодарить Хелен. Это она распечатала их для тебя и просмотрела каждое, отмечая те, что выглядят как сугубо деловые. А остальные тебе лучше изучить самому. Линли сказал жене, которая взяла с тарелки лепешку и откусывала с края крохотные кусочки:

— Спасибо, дорогая.

Он отложил сообщения, помеченные Хелен как деловая переписка, и с головой ушел в чтение остальных. Начал он с самых ранних писем, продвигаясь в хронологическом порядке, а искал в них все, что хотя бы потенциально могло являться угрозой для Юджинии Дэвис, а также — хотя не признавался в этом даже себе — все, что могло исходить от Уэбберли и могло скомпрометировать суперинтенданта.

По большей части авторы писем не пользовались своими настоящими именами, а указывали только сетевое имя, зачастую связанное с родом их деятельности или особыми интересами, но все же Линли смог понять, что ни одно из сообщений не ассоциировалось явным образом с его начальником в Нью-Скотленд-Ярде. А что еще лучше, ни в одном из адресов Скотленд-Ярд не фигурировал.

Линли вздохнул с облегчением и продолжил чтение. Он быстро обнаружил, что в переписке не встречалось никого, кто называл бы себя Пичли, Пичфордом или Человеком-Языком. Вторичное прочтение списка, полученного от Сент-Джеймса в начале разговора, не выявило адресов, ловко маскирующих чаты, на которых завязываются сексуальные контакты. Линли заключил, что на основании данного факта Пичли-Пичфорда-Человека-Языка можно в принципе исключить из списка подозреваемых, но лучше с этим подождать.

Пока он разбирал почту Юджинии Дэвис, Сент-Джеймс и Хелен вернулись к своим графикам, от работы над которыми их отвлек приход Линли. Хелен только один раз оторвалась, чтобы сказать мужу:

— Томми, последнее письмо она получила утром в день смерти. Оно в самом низу пачки, но тебе лучше сразу взглянуть на него. Мне оно показалось странным.

Линли понял, чем были вызваны такие ощущения у его жены, стоило ему лишь взглянуть на последний листок в пачке. Сообщение состояло из трех предложений, и Линли похолодел, читая: «Мне необходимо снова увидеть тебя, Юджиния. Умоляю. Не отворачивайся от меня после всего, что случилось».

— Проклятье! — прошептал он.

«После всего, что случилось».

— И что ты думаешь? — спросила Хелен, но по тону ее голоса Линли догадался, что она уже составила собственное мнение об этом письме.

— Не знаю.

Подписи под сообщением не было, а отправитель относился к числу тех, кто не указывает в своем адресе реального имени. Первой частью адреса было слово «Jete», а за ним следовало название провайдера — «Кларанет». Значит, адрес был личный, не принадлежал к домену компании, где мог работать автор. В таком случае напрашивался вывод, что для связи с Юджинией Дэвис он пользовался не рабочим, а домашним компьютером, и это соображение придало Линли спокойствия. Насколько он знал, дома у Уэбберли компьютера не было.

— Саймон, — спросил он, — а можно узнать настоящее имя человека по его электронному адресу?

— В принципе можно, через провайдера, — ответил Сент-Джеймс, — хотя для этого придется надавить на них. Они не обязаны открывать такие сведения.

— Но если речь идет о расследовании убийства? — спросила Хелен.

— Это может стать убедительным доводом, — признал Сент-Джеймс.

С четырьмя стаканами и графином в лабораторию вернулась Дебора.

— Налетай! — объявила она. — Лепешки с шерри, — и стала наполнять стаканы.

Хелен торопливо предупредила ее:

— Ой, мне не надо, Дебора. Спасибо.

Она отломила от своей лепешки еще кусочек и сунула в рот.

— Почему? — удивилась Дебора. — Ты должна выпить хотя бы капельку. Мы не разгибали спины весь день и заслужили награду. А может, ты хочешь джина с тоником, а, Хелен? — предложила она, но тут же сморщила нос. — Господи, что я говорю? Джин-тоник с лепешками. Надо же такое придумать! — Она передала стаканы мужу и Линли. — Сегодня поистине необычный день. Не припомню, чтобы ты хоть раз отказалась от шерри, Хелен, во всяком случае после того, как Саймон все соки из тебя выжал. Ты хорошо себя чувствуешь?

— Да, все в порядке, — сказала Хелен и бросила вопросительный взгляд на мужа.

Вот он, идеальный момент, сказал себе Линли. Более удобного случая не придумаешь. Сейчас, когда они вчетвером уютно расположились в лаборатории Сент-Джеймса с шерри в руках, что может помешать ему провозгласить полушутливо: «А мы хотим сделать небольшое объявление, хотя вы, наверное, вот-вот бы и сами догадались. Или вы уже догадались?» После этих слов он мог бы обнять Хелен за плечи. Он мог бы даже наклониться и поцеловать ее в макушку. «Мы скоро станем родителями, — мог бы продолжить он с улыбкой. — Прощайте, поздние вечера и ленивые воскресные утра. Здравствуйте, памперсы и соски».

Но ничего этого он не сказал. Вместо этого он поднял свой бокал и произнес:

— Пью за Саймона с благодарностью за его помощь с компьютером. Я снова у тебя в долгу.

Он сделал большой глоток шерри.

Дебора перевела любопытный взгляд с него на Хелен, Хелен опустила голову и стала собирать графики, а Сент-Джеймс кивнул Линли в ответ на тост и пригубил стакан. В комнате повисла неловкая тишина. Нарушила ее Пич, которая съела свой ужин и тут же вскарабкалась по лестнице наверх, желая присоединиться к обществу. Такса умильно глянула на блюдо с лепешками и устроилась под столом, на котором оно стояло. Метя пол лохматым хвостом, она громко тявкнула.

— Гм. Ну что ж, — сказала Дебора и обернулась к Пич, которая, не получая ни лепешки, ни внимания, тявкнула еще раз. — Нельзя, Пич. Тихо. Даже не мечтай о лепешках. Саймон, ты только посмотри на нее! Абсолютно неисправима.

И таким образом, с помощью собаки, неловкой паузе был положен конец. Хелен начала собирать свои вещи. Она негромко сказала Сент-Джеймсу:

— Саймон, милый, я с удовольствием осталась бы и помогла тебе биться с этой дозой…

Его ответ прозвучал решительно:

— Ты и так показала себя кремнем, досидев со мной до темноты. Отправляйся домой, дальше я, герой-одиночка, справлюсь сам.

— Он хуже, чем наша собака, — заметила Дебора. — Бессовестный манипулятор. Томми, забирай Хелен, пока она не попала в его ловушку.

Хелен и Линли последовали ее совету и попрощались с Сент-Джеймсами.

Они не обменялись ни словом до тех пор, пока не вышли на тротуар Чейни-роу. С реки дул ледяной ветер. Хелен тихо произнесла:

— Что ж.

Слова эти были обращены даже не к мужу, а будто к ней самой. Она выглядела усталой и грустной. Линли не мог сказать, чего было больше, но он примерно представлял, что творится в душе жены.

Хелен спросила:

— Ты считаешь, что это случилось слишком рано?

Он не стал притворяться, что не понимает.

— Нет. Нет! Конечно нет.

— Тогда в чем дело?

Линли искал объяснение, которое можно было бы предложить ей, с которым они оба могли бы жить дальше и которое не вернется к нему в будущем как бумеранг.

— Я не хочу причинять им боль. Не могу даже представить выражения их лиц, когда они будут стараться изобразить радость, а у самих сердце будет разрываться от несправедливости.

— Жизнь полна несправедливости. Ты, как никто другой, дол жен это знать. В этой игре невозможно уравнять правила для всех и каждого. Как невозможно узнать и будущее. Их будущее. Наше будущее.

— Я знаю.

— Тогда…

— Просто знать — это одно, а поступить в соответствии с этим знанием — совсем другое. Мне кажется, Хелен, что знание не принимает в расчет их чувства.

— А как насчет моих чувств?

— Твои чувства для меня — все. Ты для меня — все. — Он протянул к ней руки и застегнул верхнюю пуговицу ее пальто, поправил на ее шее шарф. — Давай не будем стоять на холоде. Ты как сюда приехала? На своей машине?

— Я хочу поговорить об этом. Последнее время ты ведешь себя так, словно…

Она не закончила фразу. Для этого пришлось бы прямо сказать то, что она думает. Метафоры для того, чтобы описать ее страхи, не существовало, и Линли понимал это.

Он хотел успокоить ее, но не мог. Он думал, что будет радость, будет восторг. Он думал, что ожидание еще крепче объединит их. Но он не думал, что будет чувствовать вину и страх. Камнем давило на него знание, что ему придется похоронить то, что умерло, прежде чем он сможет с чистым сердцем радоваться жизни. Он сказал:

— Поедем домой. Сегодня у нас обоих был трудный день, тебе нужно отдохнуть.

— Отдых — далеко не единственное, что мне нужно, Томми, — ответила Хелен и отвернулась от него.

Он смотрел ей вслед, пока она шла в конец улицы, где между двумя кафе оставила свою машину.


Малькольм Уэбберли положил телефонную трубку на рычаг. Без четверти двенадцать. Не следовало звонить в такое время, но он ничего не мог с собой поделать. Здравый смысл подсказывал ему, что уже поздно, что они уже спят, что даже если Томми все еще работает, то Хелен наверняка в кровати и столь поздний звонок ее не обрадует. Но он не послушался доводов разума. Весь этот день он ждал вестей и, так ничего и не дождавшись, понял, что не уснет, пока не поговорит с Линли.

Можно было бы позвонить Эрику Личу. Если бы Уэбберли поинтересовался у него последними новостями, то Эрик выложил бы каждую деталь. Однако общение с Эриком вернет былое с остротой, невыносимой для Уэбберли. Эрик был слишком тесно связан со всем, что было: он присутствовал в доме на Кенсингтон-сквер, где все началось, присутствовал при каждом допросе, проводимом Уэбберли, он даже давал показания в суде. И он стоял рядом с Уэбберли, когда их взорам впервые предстал труп мертвой девочки. Тогда Эрик Лич был молодым, неженатым мужчиной, который и представить себе не мог, что такое потеря ребенка для родителей.

Уэбберли же при виде безжизненного тела Сони Дэвис на столе патологоанатомов не мог не думать о своей малышке Миранде. И когда был сделан первый надрез на мертвой плоти, тот самый Y-образный надрез, который не спутаешь ни с чем и который говорит о жестоком, но необходимом надругательстве, Уэбберли сморщился и едва сдержал вопль протеста против того, что это маленькое тельце продолжает оставаться объектом жестокости.

Не только смерть Сони была жестокой. В ее жизни также быта жестокость, пусть это была жестокость природы, едва заметный сбой в генетическом коде, ставший в результате причиной ее бесконечных болезней.

Он видел отчеты медиков. Оставалось только поражаться количеству операций и недомоганий, выпавших на долю крохотного младенца на протяжении всего лишь двух лет жизни. Уэбберли благословлял собственное счастье: они с женой произвели на свет здоровое и жизнерадостное дитя, свою Миранду. Как же справлялись с ситуацией те люди, от которых судьба требовала больше, чем они могли дать, больше, чем они могли помыслить?

Эрик Лич думал примерно о том же самом, как выяснилось. В самом начале расследования он сказал Уэбберли:

— Да, я понимаю, что им нужна была няня. Им на голову свалилось слишком много хлопот с этим ребенком, при том что дед наполовину сумасшедший, а старший сын — второй Моцарт или уж не знаю кто. Но почему они не наняли квалифицированного специалиста, чтобы присматривать за дочерью? Им нужна была няня, а не беженка, в конце концов.

— Это было ошибкой, — согласился Уэбберли. — И за это им придется заплатить. Но никакая расплата, назначенная судом или общественным мнением, не сравнится с тем, как будут винить себя они сами.

— Если только…

Лич не закончил фразу. Он уткнулся взглядом в ботинки и стал переминаться с ноги на ногу.

— Если только что, сержант?

— Если только их выбор не был преднамеренным, сэр. Если только они хотели лишь сделать вид, что заботятся о благе ребенка. У них могли быть на то свои причины.

На лице Уэбберли отразились охватившие его чувства.

— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Подожди, когда у тебя появятся собственные дети, тогда поймешь, что чувствует родитель. Хотя нет, не жди. Я сам скажу тебе. Родитель готов убить всякого, кто хотя бы косо взглянет на его ребенка.

И чем больше информации поступало об обстоятельствах этого ужасного дела, тем сильнее горело в душе Уэбберли это чувство — готовность убить. Потому что он не мог не видеть своей Миранды в столь не похожей на нее бедняжке Соне. В те дни Рэнди радостно топала ножками по дому с неизменным потрепанным зайцем под мышкой. Уэбберли стал во всем видеть угрозу для нее: в каждом углу таилось нечто, что могло заявить на нее права и вырвать из его груди сердце. Вот почему он хотел отомстить за смерть Сони Дэвис — для него это было средством обеспечить безопасность дочери. «Если я поставлю ее убийцу перед судом, — говорил он себе, — то тем самым куплю защиту Бога для своей Рэнди, заплачу за нее твердой монетой собственной праведности».

Конечно, сначала он не знал, что был убийца. Как и все, он думал, что непоправимая трагедия явилась результатом минутной небрежности. Но когда посмертное вскрытие обнаружило следы старых ран и повреждений на скелете мертвой девочки и когда более тщательное исследование тела выявило наличие поврежденных тканей вокруг шеи и на плечах, которые однозначно свидетельствовали о том, что ребенка держали под водой и намеренно утопили, Уэбберли воспылал гневом. Он загорелся желанием отомстить за смерть этой девочки, пусть и несовершенной с рождения, и отомстить за мать, потерявшую ребенка.

Непосредственных свидетелей преступления не было, не имелось и прямых улик, что беспокоило Лича, но Уэбберли не волновало ни в малейшей степени. Сцена преступления рассказывала свою повесть, и Уэбберли понимал, что сможет использовать эту повесть для поддержки теории, которая сама напрашивалась следователям. Во-первых, была ванна с перекинутым через нее столиком из нержавейки, на котором были аккуратно разложены вещи, что красноречиво свидетельствовало о лживости заверений няни в том, что она прибежала после минутной отлучки и нашла свою подопечную под водой и что потом, зовя на помощь, она пыталась вытащить девочку и вернуть ее к жизни. Во-вторых, были лекарства — целый шкафчик лекарств — и объемистая история болезни, которые рассказывали о том, сколь труден был уход за ребенком, страдавшим недугами, как у Сони Дэвис. Также были споры между родителями и няней, о которых упоминали многие обитатели дома на Кенсингтон-сквер. И были показания самих родителей, их старшего ребенка, бабушки и дедушки, гувернантки, подруги, которая должна была подтвердить телефонный разговор с няней в момент несчастья, и жильца (кстати, единственного человека, который всячески уклонялся от какого бы то ни было обсуждения немецкой девушки). И самое главное — была сама Катя Вольф, ее первоначальное заявление и затем ее невероятное и упорное молчание.

Поскольку она отказывалась говорить, Уэбберли приходилось полагаться на слова тех, кто жил рядом с ней. «Боюсь, в тот вечер я ничего особенного не заметил… Конечно, иногда возникала определенная напряженность в ее отношении к ребенку… Ей не всегда хватало терпения, но и обстоятельства были крайне тяжелыми… Сначала она очень старалась угодить… Между ними состоялся неприятный разговор, потому что она в очередной раз проспала… Мы решили уволить ее… Она сочла это проявлением несправедливости по отношению к ней… Мы не хотели давать ей рекомендательное письмо, потому что не считали ее подходящей кандидатурой для няни». Вот так, если не из слов самой Кати, то из слов остальных участников событий, возникало общее представление о взаимоотношениях и характерах. На этой основе сама собой выстраивалась история — мозаика, собранная из кусочков виденного, слышанного и выводов из того и другого.

— Это дело все еще довольно слабое, — как всегда уважительно заметил Эрик Лич в перерыве слушаний в суде.

— И все-таки это дело, — ответил Уэбберли. — Пока она держит рот на замке, она делает за нас половину работы. Практически она сама подписывает себе обвинительный приговор. Неужели ее адвокат не сказал ей этого?

— Пресса буквально распинает ее, сэр. В газетах печатают запись заседаний, и каждый раз, когда вы, рассказывая о ходе следствия, говорите, что она «отказалась отвечать на вопрос», складывается впечатление…

— Эрик, к чему ты ведешь? — спросил Уэбберли своего сотрудника. — Я не могу отвечать за то, что печатают в газетах. Это не наша проблема. Если ее беспокоит то, как выглядит ее молчание в глазах потенциальных присяжных, то она могла бы подумать о том, чтобы нарушить его наконец.

Их задача, сказал он тогда Личу, состоит в том, чтобы зло было наказано. То есть они должны собрать факты, которые позволили бы поставить Катю Вольф перед судом. Именно это он и сделал. Это все, что он сделал. Благодаря ему для семьи Дэвис свершилось правосудие. Он не мог дать покоя, не мог положить конец ночным кошмарам. Но по крайней мере, он мог дать им — и дал — правосудие.

А сейчас, сидя на кухне своего дома в Стамфорд-Брук перед чашкой быстро остывающего чая, Уэбберли обдумывал то, что узнал из позднего телефонного разговора с Томми Линли. Центральной мыслью было то, что Юджиния Дэвис нашла себе мужчину. Он был рад этому. Наличие у Юджинии мужчины могло в какой-то степени уменьшить бремя вины, которое Уэбберли нес с того времени, когда трусливо положил конец их любви.

Что касается ее, им двигали только лучшие побуждения, вплоть до того дня, когда он понял, что их отношения не могут продолжаться. Он вошел в ее жизнь бесстрастным профессионалом, несущим возмездие для ее семьи; после случайной их встречи на вокзале эту роль сменила другая, роль друга, и он убеждал себя, что сможет искренне играть ее, несмотря на то что его сердце жаждало большего. Она ранима и беззащитна, говорил он себе, пытаясь обуздать обуревавшие его чувства. Она потеряла ребенка, она потеряла семью, нужно хранить от волнений и посягательств тонкую, измученную ткань ее души.

И он бы никогда не рискнул пойти дальше, если бы однажды она сама не заговорила о том, что должно было оставаться невысказанным. Или, по крайней мере, так он себе внушал, пока длилась их связь. «Она хочет этого, — говорил он себе, — хочет этого столь же сильно, как я, и существуют ситуации, когда кандалы общепринятой морали должны быть скинуты во имя того, что очевидно является высшим благом».

Единственный способ, которым он мог бы оправдать свои отношения с Юджинией, состоял в том, чтобы рассматривать все в духовных терминах. «Она дополняет меня, — сказал он себе. — То что объединяет нас, происходит на уровне души, а не только на уровне тела. А человек не может жить на этой земле, если ничто не питает его душу».

С женой этого не происходило. Их брак, решил Уэбберли, принадлежит временному, обыденному миру. Это социальный контракт, основанный по большей части на изживающей себя идее обшей собственности, на прослеживаемой генеалогии для потенциальных потомков и на взаимной заинтересованности в совместном проживании. По условиям такого контракта мужчина и женщина обязуются жить вместе, по возможности воспроизводить себе подобных и обеспечивать друг другу обстановку, удовлетворяющую обоих. Но почему-то нигде не написано и не сказано, что эти мужчина и женщина должны заботиться о томящихся в заточении душах друг друга, и именно тут, говорил себе Уэбберли, и кроется основная проблема брака. Он способствует возникновению у супругов чувства довольства. А это довольство, в свою очередь, приводит к определенной форме забвения, когда мужчина и женщина, объединенные узами брака, перестают рассматривать себя и своего супруга как чувствующих и страдающих существ.

Так случилось с его собственным браком. Но, клялся себе Уэбберли, ничего подобного не произойдет в нечетко определенном духовном браке, который сложился у них с Юджинией Дэвис.

Время шло, они продолжали встречаться, и Уэбберли все дальше уходил по пути самообмана, пусть и невольного. Он говорил себе, что избранная им карьера будто специально скроена для поддержки супружеской неверности, которую он в результате стал рассматривать как Богом данное ему право. Его рабочий график был неустойчивым, иной раз он приходил домой поздно, а порой расследованию посвящались целые уик-энды, и ночные звонки могли выдернуть его из постели на долгие часы. Значит, его работа была дана ему судьбой или Богом для того, чтобы он использовал предоставляемые этой работой возможности для Дальнейшего роста и развития своей духовной сущности, верно? Выступая в роли собственного Мефистофеля и запуская тысячи кораблей неверности в море своей жизни, он убеждал себя, что должен продолжать действовать в том же ключе. Тот факт, что он мог вести двойную жизнь, объясняя свое отсутствие нуждами столичной полиции, служил для него доказательством того, что эта двойная жизнь предназначена ему изначально.

Однако роковой чертой всего человечества является желание большего. И это желание постепенно стало все чаще посещать то, что начиналось как целомудренная, небесная любовь, превращая эту любовь в земную, но не делая ее от этого менее привлекательной. В конце концов, Юджиния ведь разорвала свой брак. И он может разорвать свой. Несколько неприятных разговоров с женой — и он будет свободен.

Но Уэбберли так никогда и не смог начать эти неприятные разговоры с Фрэнсис. Вместо нее с ним говорили ее фобии, и он со временем осознал, что ни он сам, ни его любовь, ни все оправдания этой любви, которые он мог бы найти, не способны осилить наваждение, овладевшее его женой и в конце концов подчинившее себе их обоих.

Юджинии он ничего не сказал. Он написал ей последнее письмо, прося подождать, и больше не писал. Не звонил ей. Не видел ее. Он поставил свою жизнь на паузу, сказав себе, что это его долг перед Фрэнсис — пройти вместе с ней весь путь к ее выздоровлению, дожидаясь момента, когда она станет достаточно крепкой и самостоятельной, чтобы сообщить ей о своем намерении уйти.

К тому времени, когда он понял, что состояние его жены будет нелегко изменить к лучшему хотя бы ненамного, прошло слишком много месяцев, и он не мог и помыслить вновь увидеться с Юджинией только ради того, чтобы уже навсегда вырвать ее из своей жизни. Трусость остановила руку, которая могла бы взять карандаш или набрать телефонный номер. Уж лучше говорить себе, что между ними ничего не было — так, несколько лет страстных интерлюдий, носивших обличье любовного единства, — чем отпустить ее и признать, что остаток его жизни пройдет бессмысленно, без того содержания, которым он стремился наполнить свои дни. И поэтому он ничего не делал, позволил течению повседневности унести себя, предоставил Юджинии думать о нем, что ей захочется.

Она тоже не звонила ему, не искала с ним встречи, и он смог убедить себя, что их отношения не были для нее столь же значительными, как для него, и что их неожиданное окончание не стало для нее такой травмой, как для него. Убедив себя в этом, он постарался стереть из своей памяти ее образ, а также воспоминания о часах, днях, вечерах и ночах, проведенных вместе. То есть он предал Юджинию так же, как предал жену. И заплатил за это сполна.

Но она нашла себе другого мужчину, вдовца, как ему сказали, человека, имевшего право и свободу любить ее и стать для нее всем тем, чего она заслуживала.

— Это некий Уайли, — сказал ему Линли по телефону. — Он рассказал нам, что она собиралась поговорить с ним о чем-то важном. О чем-то таком, по-видимому, что мешало их дальнейшим отношениям.

— Ты думаешь, ее убили, чтобы помешать ее беседе с Уайли? — спросил Уэбберли.

— Это только одна из десятка возможностей, — ответил Линли.

Он перечислил их все, забыв на время о бесстрастии профессионала и с деликатностью джентльмена избегая упоминания о том, что они раскопали и что могло указывать на причастность Уэбберли к делу погибшей женщины. Зато в своем рассказе о брате Юджинии Дэвис, о майоре Теде Уайли, о Гидеоне Дэвисе, о Дж. В. Пичли, который также был известен под именем Джеймс Пичфорд, и о бывшем муже Юджинии он не забыл ни одной подробности.

— Вольф вышла из тюрьмы, — сообщил Линли. — Ее освободили двенадцать недель назад. Дэвис ее не видел, но это не значит, что сама Вольф его не видела. На суде Юджиния свидетельствовала против нее.

— Как и почти все остальные, связанные с тем делом. От показаний Юджинии зависело не больше, чем от других, Томми.

— Да. Что ж. Мне кажется, что все, кто имел отношение к тому делу, должны проявлять бдительность, пока мы не разберемся с убийством Юджинии Дэвис.

— Ты считаешь это преследованием?

— Такой вариант нельзя не рассматривать.

— Но не может же Вольф преследовать всех?

— Как я уже говорил, мне просто кажется, что всем не помешает быть немного внимательнее, сэр. Кстати, мне звонил Уинстон. Он следил сегодня за Вольф, и она привела его к дому в Уондсуорте. Выглядело все как свидание. У этой Вольф есть кое-что в рукаве.

Уэбберли ожидал, что Линли от свиданий, то есть неверности, Кати Вольф сделает логический переход к его, Уэбберли, супружеской неверности. Но вместо этого инспектор сказал:

— Сейчас мы проверяем ее электронную почту и посещаемые ею сайты. Одним из последних — в день смерти — она получила одно странное сообщение и прочитала его, поскольку нашли мы его в «корзине». Подписано оно было «Jete», и этот человек просил ее о встрече. Я бы даже сказал, умолял. «После всего, что случилось» — так там было написано.

— Ты говоришь, это было электронное сообщение?

— Да. — Линли помолчал на том конце провода, прежде чем продолжить: — Технический прогресс движется слишком быстро, и я не поспеваю за ним, сэр. С компьютером разбирался Саймон. Он и дал мне всю информацию по переписке и сайтам, которые посещала Юджиния Дэвис.

— Саймон? Какое отношение Сент-Джеймс имеет к ее компьютеру? Черт побери, Томми, нужно было отнести машину прямо…

— Да-да, я знаю. Но я хотел проверить… — Он снова помолчал, прежде чем решиться сказать, что хотел, напрямую: — Это непростой вопрос, сэр, но у меня нет выбора. У вас дома имеется компьютер?

— У Рэнди есть ноутбук.

— Вы им пользуетесь?

— Когда она привозит его с собой. Но обычно она оставляет его в Кембридже. А в чем дело?

— Я думаю, вы сами знаете.

— Вы подозреваете, что Jete — это я?

— «После всего, что случилось». Нет, скорее мы хотели исключить этого Jete из списка подозреваемых, если бы им оказались вы. Убить ее вы не могли…

— Бога ради…

— Извините. Но это должно быть сказано. Вы не могли ее убить, потому были у себя в доме на глазах двух дюжин гостей, в компании с которыми отмечали юбилей своей семейной жизни. Так что если Jete — это вы, сэр, то я хотел бы знать об этом, чтобы не тратить время на его идентификацию.

— Или ее, Томми. «После всего, что случилось». Это могла быть и Вольф.

— Могла. Но это не вы, сэр?

— Нет, не я.

— Спасибо. Это все, что мне нужно было узнать у вас, сэр.

— Ты быстро добрался до нас. До меня и Юджинии.

— Это не я. Это Хейверс.

— Хейверс? Какого дьявола…

— Юджиния сохранила ваши письма. Они лежали в комоде в ее спальне. Барбара нашла их.

— А где они сейчас? Вы передали их Личу?

— Не думаю, что эти письма имеют отношение к делу. Или я не прав, сэр? Ведь если прислушаться к здравому смыслу, я не должен отбрасывать возможность того, что Юджиния Дэвис хотела рассказать Теду Уайли о вас.

— Если она хотела рассказать Уайли обо мне, то только для того, чтобы признаться в былых прегрешениях, перед тем как двигаться по жизни дальше.

— Вы считаете, что это было в ее характере, сэр?

— О да, — вздохнул Уэбберли. — Абсолютно в ее характере. Ее воспитывали иначе, но взрослые годы она прожила в католической вере, которой присущи глубочайшее чувство вины и покаяния. Ими был окрашен ее образ жизни в Хенли, и ими, несомненно, были бы окрашены ее взгляды на любые перспективы в будущем. Он был уверен в этом.

Что-то уперлось в его руку. Уэбберли глянул вниз и увидел, что Альф сполз со своей потрепанной подстилки у плиты, приковылял к нему и уткнулся мордой в руку хозяина, вероятно, почуяв, что тому нужна сейчас собачья поддержка. Появление пса напомнило Уэбберли, что им давно уже пора совершить вечернюю прогулку перед сном.

Он поднялся на второй этаж проверить, как дела у Фрэнсис. Уэбберли чувствовал себя виноватым перед ней за то, что последние сорок восемь часов провел, отдавшись другой женщине умом и душой, если не телом. Жена спала в их двуспальной кровати, тихо похрапывая. Он постоял, глядя на нее. Сон разгладил тревожные морщины на лице Фрэнсис, и хотя молодости это ей не вернуло, зато придало ей беззащитный вид, отчего у Уэбберли всегда сжималось сердце. Сколько раз за прошедшие годы он делал это — стоял в изножье кровати над спящей женой и поражался, как они пришли к этому, как они умудрились так долго закрывать на это глаза? День за днем складывались в недели, недели быстро превращались в месяцы, а ни он, ни она так ни разу и не попытались понять, о чем тоскует каждый из них, оставшись один, что заставляет их петь в цепях, подняв лицо к небу, стоит им остаться одним. Но Уэбберли получил ответ на этот вопрос — по крайней мере в том, что касалось его, — стоило ему лишь взглянуть на плотно задернутые занавески, за которыми были закрыты все до единой форточки, и на деревянную дубинку, лежащую у кровати в качестве дополнительного средства защиты в те ночи, когда мужа нет дома.

Они оба боялись с самого начала. Просто страхи Фрэнсис приняли форму, более очевидную для стороннего наблюдателя. Ее фобии распространили свое влияние и на него, требуя — безмолвно, но красноречиво — его постоянного присутствия в ее жизни. Его же собственные страхи привязали его к жене; его ужасало, что ему придется сделать больше, чем то, что он уже совершил.

Негромкое поскуливание на первом этаже вернуло Уэбберли к реальности. Он натянул одеяло на открывшееся правое плечо Фрэнсис, прошептал: «Спи спокойно, милая» — и вышел из спальни.

У входной двери его терпеливо поджидал Альфи, усевшись на задние лапы. Как только Уэбберли прошагал от лестницы в кухню за своей курткой и собачьим поводком, пес подскочил и закружил по прихожей в предвкушении. Он подпрыгивал, когда Уэбберли вернулся и пристегнул поводок к ошейнику.

Сегодня вечером Уэбберли намеревался вывести Альфи ненадолго: один кружок по их обычному маршруту — до конца Палгрейв-роуд, оттуда на Стамфорд-Брук-роуд и обратно на Палгрейв через Хартсвуд-роуд. Он устал и не чувствовал в себе сил для относительно продолжительной прогулки до Пребенд-гарденс. В душе он понимал, что собака заслуживала большего — она была воплощенным терпением и преданностью, а все, что требовалось взамен, — это еда, вода и возможность дважды в день всласть побегать по газонам и кустам. В принципе для Уэбберли это не представляло трудности, но сегодня вечером далеко идти не хотелось.

— Завтра погуляем подольше, Альф, — пообещал он псу.

На углу Стамфорд-Брук-роуд было оживленно, автобусы и машины мчались по всем направлениям, хотя их было не так много, как в дневные часы. Альф послушно, как его учили, сел на обочине, и, когда Уэбберли, вместо того чтобы перейти дорогу к садику, повернул налево, пес не двинулся с места. Он переводил блестящие глаза с хозяина на темную массу деревьев, кустов и лужаек на другой стороне улицы и часто бил хвостом об асфальт.

— Завтра, Альф, — сказал ему Уэбберли. — Завтра погуляем в два раза больше, чем всегда. Обещаю тебе. Завтра. Пойдем, мальчик.

Он потянул за поводок.

Собака поднялась. Она пошла за хозяином, но с такой тоской во взгляде смотрела назад, на парк, что Уэбберли не смог совершить еще одного предательства, притворившись, что не замечает, чего так хочет животное. Он вздохнул.

— Ладно. Но только несколько минут. Мы оставили мамочку одну, и она забеспокоится, если проснется, а дома нет ни тебя, ни меня.

Они подождали, пока на светофоре загорится зеленый свет: Альфи — оживленно постукивая хвостом, а Уэбберли — ощущая, что его собственное настроение начинает улучшаться при виде этой бесхитростной радости. Он подумал о том, как легко быть собакой — так мало ей надо для счастья.

Они перешли дорогу и вошли в сад, скрипнув заржавевшей от осенних дождей калиткой. Когда калитка за ними захлопнулась, Уэбберли спустил Альфи с поводка и в тусклом свете, падавшем от Стамфорд-Брук-роуд с одной стороны и от Саут-сайд — с другой, следил за тем, как пес счастливо носится по газону.

Он не догадался прихватить с собой мячик, но овчарка как будто не огорчилась отсутствию любимой игрушки. Вокруг нее поднималось множество ночных запахов, и она вдыхала их на бегу.

Таким образом прошло с четверть часа: Альфи бегал, а Уэбберли медленно бродил от западной до восточной ограды сада. Еще с обеда поднялся ветер, и Уэбберли засунул руки поглубже в карманы, жалея, что вышел на улицу без шарфа и перчаток.

Дрожа, он шел по тропинке вдоль газона. За железной оградой и зарослями кустарника с шумом проносились по Стамфорд-Брук-роуд машины. Только они да потрескивание голых веток на ветру нарушали ночную тишину сада.

В дальнем конце сада Уэбберли достал из кармана поводок и позвал собаку, которая мчалась через лужайку к противоположному краю сада, взбрыкивая, как веселая овечка. Он свистнул и подождал, пока овчарка в последний раз пересечет сад и вернется к нему счастливой массой влажного меха с налипшими на него мокрыми листьями. Уэбберли усмехнулся при виде пса. Ночь для них еще не скоро закончится. По прибытии домой Альфу потребуется тщательная чистка.

Он вновь застегнул на шее собаки поводок. Выйдя из сада, они направились к Стамфорд-Брук-роуд, где пешеходная «зебра» обозначала безопасное место для перехода на Хартсвуд. Там у них был приоритет перед транспортом, но Альфи, разумеется, сделал так, как его учили, — сел на обочине в ожидании команды для перехода через улицу.

Уэбберли стал ждать перерыва в движении, что не заняло много времени в это время суток. После того как мимо прошуршал красный автобус, Уэбберли и собака шагнули на проезжую часть. От тротуара на другой стороне их отделяло менее тридцати ярдов.

Уэбберли всегда был осторожным пешеходом, но на миг его внимание отвлекла тумба с почтовым ящиком внутри, стоявшая на противоположной стороне улицы. Она стояла там со времен королевы Виктории, и именно в этот почтовый ящик он опускал свои письма Юджинии на протяжении их романа, включая то последнее письмо, которое положило всему конец, ничего не оканчивая. Его глаза остановились на этой тумбе, и в этот момент Уэбберли почти видел, как он сам стоит там, где стоял сотни раз, торопливо засовывая письмо в щель и оглядываясь через плечо, хотя и знал, что Фрэнсис вряд ли выйдет на улицу. Поглощенный этим видением, вспоминая себя, каким он был много лет назад, снедаемого любовью и желанием отступиться от клятв, которые требовали от него невозможного, он потерял бдительность. Это длилось всего секунду, но секунды хватило.

Справа от него послышалось рычание двигателя. В тот же миг залаял Альфи. Потом Уэбберли почувствовал удар. Собачий поводок взметнулся в ночь, а самого Уэбберли швырнуло к тумбе, в которую он складывал бессчетные заверения в бесконечной любви.

Ударом смяло грудную клетку.

Вспышка света пронзила его глаза, как маяк.

Затем наступила тьма.


Глава 13 | Предатель памяти | Гидеон