Глава четвертая. Жмурки

Мистер Лумис, директор школы, специально подстроил, чтобы наши долгие каникулы приходились на сезон дождей, так что он вместе с миссис Лумис в июле и августе наслаждался жизнью в Англии, просаживая наши деньги за обучение, а мы торчали в Аддис-Абебе. Старожилы именовали месяцы муссонов «зимой», что совершенно сбивало с толку новичков, для которых июль не мог быть ничем, кроме лета.

Дождь лил даже в моих снах. Я просыпался радостный, что не надо идти в школу, но плеск воды моментально гасил эйфорию. Это была моя одиннадцатая зима, и я, отходя ко сну, молился, чтобы небеса разверзлись над мистером Лумисом, где бы он ни находился, в Брайтоне или в Борнмуте, и чтобы персональная грозовая туча всюду преследовала его по пятам.

Шива был нечувствителен к холоду, туману, сырости, а я делался мрачен и угрюм. Под нашим окном разлилось целое бурое озеро, усеянное островками красной грязи. Не верилось, что из этого безобразия воспрянет цветущая лужайка.

По средам Хема отвозила нас в библиотеки Британского Совета и Информационного агентства США, где мы возвращали прочитанные книги и загружали машину новыми, затем мы ехали на утренний сеанс в театр «Империя» или «Синема Адова». Мы были вольны читать что хотим, но Хема требовала, чтобы мы заносили в дневник новые слова и количество прочитанных страниц. Мы также выписывали мудрые мысли и делились ими за ужином.

Мне уже осточертело такое времяпрепровождение, но тут в мою жизнь на всех парусах ворвался капитан Горацио Хорнблауэр*. Матушка, которая как никто умела читать у меня в душе, попросила меня взять для нее «Линейный корабль». Я открыл книгу из любопытства и уплыл в мир куда более сырой и гадкий, чем тот, в котором жил, и тем не менее принесший мне радость. Сесил Форестер перенес меня на скрипучую палубу корабля, заставил взглянуть на мир глазами Хорнблауэра, человека, который – подобно Хеме и Гхошу – проявлял чудеса героизма в своей профессии. И вместе с тем он был вроде меня – «несчастливый и одинокий». Разумеется, я не познал подлинных несчастий и одиночества, но муссон навевал именно такое настроение. Несправедливость лондонского Адмиралтейства, злосчастная морская болезнь, оспа детей… Все это было очень мне близко, хотя мои беды и не шли ни в какое сравнение.

* Горацио Хорнблауэр – вымышленный персонаж, офицер Королевского британского флота в период наполеоновских войн, созданный писателем Сесилом Скоттом Форестером (1899-1966). Этот персонаж стал символом жанра военно-морских приключений. Существует много параллелей между Хорнблауэром и реально существовавшими офицерами той эпохи, в особенности Томасом Кохрейном и Горацио Нельсоном.

После многочасового чтения мне не терпелось выйти на свежий воздух, и Тенет тоже – я знал. Шива увлеченно рисовал. Организованные Хемой уроки каллиграфии разбудили его перо, и он покрывал рисунками бумажные пакеты, салфетки и поля книг. Ему нравилось изображать «БМВ» Земуя, и он предавался этому занятию часто и со страстью. Если из-под его пера выходила Вероника, то непременно верхом на мотоцикле.

В пятницу, когда Гхош и Хема ушли на работу, загремел гром и пошел град. По крыше забарабанило так, что заложило уши. Я выглянул из кухонной двери и увидел, что под навесом прячутся три осла и их хозяин. В нос ударил запах мокрой шерсти. Если дрова, которые доставили ослы, такие же мокрые, как они сами, это не сулит ничего хорошего нашей печке. Животные стояли смирно, вид у них был сонный, только загривки невольно подергивались.

Когда я вернулся в гостиную, Генет заорала, стараясь перекричать грохот:

– ДАВАЙ СЫГРАЕМ В ЖМУРКИ!

– Тупая игра, – высказался я. – Глупая девчоночья игра. Но она уже искала, чем бы завязать глаза.

Никогда не понимал, почему жмурки так популярны в школе, особенно в классе Тенет. Перед водящим прыгает целая толпа, пихает, требует, чтобы угадал, кто толкнул. Если поймал кого, назови по имени или отпусти.

Мы изменили правила, чтобы можно было играть в помещении. Никто водящего не толкает. Напротив, стоишь тихонько и не подаешь признаков жизни (хотя град так колотил по крыше, что хоть свисти, все равно ничего не услышишь). Можешь прятаться где угодно, только не в кухне и не за мебелью. Игра идет на время: кто быстрее отыщет двух остальных.

В то утро первой выпало водить Генет. Шиву она нашла за пятнадцать минут, на меня ушло на десять минут больше.

Не подумайте, что эти двадцать пять минут меня утомили. Я был заинтригован.

Чтобы стоять неподвижно, нужна самодисциплина. Я чувствовал себя Человеком-невидимкой, моим любимым персонажем комиксов. Человек-невидимка не двигался, это весь остальной мир вертелся вокруг, и лукавый враг понапрасну суетился.

С тугой повязкой на глазах Генет осторожно переставляла ноги, водила перед собой руками и казалась воплощением беззащитности, пленницей на пиратском корабле. Она держалась очень прямо и уверенно, словно человек, который может изготовить колесо одной рукой, привязав вторую к туловищу, или ходить на руках с той же ловкостью, с какой Гхоша перемещают ноги. В волосы ее, разделенные посередине на пробор и свисающие двумя прядями, были понатыканы желтые и серебристые бисерные заколки. Генет не придавала большого значения одежде, зато всяким ленточкам, гребешками, булавкам и зажимам уделяла немало внимания. Разумеется, это вполне могла быть заслуга Хемы, Розины или Алмаз, они вечно расчесывали ей волосы и заплетали косички. Еще Хема порой наносила ей на веки коль. Эта черная линия подчеркивала глаза Генет, и они отражали огонь и лучились ярче зеркал.

Говорят, девочки взрослеют быстрее мальчиков, и я в это верю, ибо Генет казалась старше своих десяти лет. Она с недоверием относилась к миру, всегда отстаивала свою точку зрения; если я охотно уступал взрослым и считал, что им виднее, Генет, напротив, заранее предполагала за ними неправоту. Но сейчас, когда глаза у нее были завязаны, я увидел, насколько она уязвима; казалось, вся ее воинственность, весь оборонительный порыв скрылись под повязкой.

Дважды Генет чуть не наткнулась на меня, Человека-невидимку, в последнюю секунду поменяв направление движения. В третий раз она замерла в нескольких миллиметрах от меня, и Человек-невидимка с трудом сдержал смех. Она махала руками не хуже ветряной мельницы и чуть не выбила мне глаз.

А потом начались странности.

Завязав себе глаза, я поймал Генет в течение тридцати секунд, а на Шиву ушло пятнадцать. Как это у меня получилось? Я следовал за своим носом. Понятия не имел, что такое возможно. Обоняние заменило мне зрение. Меня вел инстинкт, который проявился, только когда я ослеп.

Шива, когда очередь дошла до него, нашел нас почти столь же быстро. Про дождь мы и думать забыли.

Я опять завязал Генет глаза, и на поиски у нее ушло даже больше времени, чем в первый раз. Толку от ее носа не было никакого. Целых полчаса я смотрел, как она шарится по комнате.

Расстроившись, она сорвала повязку и несправедливо обвинила нас, что мы сговорились и нарочно переходим с места на место.

Когда Гхош пришел домой на обед, Генет и я бросились к нему и наперебой принялись рассказывать про игру.

– Подождите! Прекратите! – взмолился тот. – Когда вы трещите на пару, ничего не могу понять. Генет, говори первая. Начни сначала. И продолжай, пока не доберешься до конца. Тогда и остановишься*. Чьи это слова?

* Льюис Кэрролл. «Алиса в стране чудес» (пер. А. Кононенко).

– Твои, – ответила Генет.

– Это слова Короля из «Алисы в стране чудес», – сказал Шива. – Страница 93. Глава двенадцатая. И ты выбросил три слова и запятую.

– Ничего подобного! – воспротивился Гхош, не в силах скрыть удивления.

– Ты выбросил «мрачно ответил король, запятая».

– Ну ты даешь… – пробормотал Гхош. – Давай, Генет, рассказывай, что случилось.

Она изложила суть дела и призвала его в судьи. В какой бы точке комнаты Гхош ни поставил Генет, я с завязанными глазами неизменно выходил прямо на нее. Гхош попросил, чтобы мы завязали глаза ему, но у него получилось ничуть не лучше, чем у Генет. Мы бы и дальше продолжали «исследовать феномен», но Гхошу пора было возвращаться в больницу.

Генет весь день морщила лоб, хмурилась. Я ощущал на себе взгляд ее горящих глаз.

– Куда ты смотришь? – спросила она.

– А что, закон запрещает смотреть?

– Да.

Я показал ей язык. Она вскочила со стула и бросилась на меня. Врасплох она меня не застала. Мы покатились по полу. Вскоре она лежала на спине, закинув руки за голову, а я был сверху. Но победа далась мне нелегко.

– Слезь с меня.

– Еще чего. Чтобы ты опять на меня кинулась?

– Слезь, сказала.

– Ладно. Но если ты начнешь опять, я сделаю вот что. – Я сдавил ей грудную клетку коленями.

Злость ее утекла в вопли и истерический смех.

– Отпусти! – взмолилась она.

Зная ее и памятуя о том, как быстро погасший с виду огонь может разгореться вновь, я для верности сдавил ее еще раз и поднялся. Спиной к Генет я старался не поворачиваться.

Генет бегала быстрее Шивы, а мне уступала только на коротких дистанциях. Поступь у нее была такая легкая, что она могла бежать хоть весь день. В лазании по деревьям, футболе, рукоборье или фехтовании она была ничуть не хуже нас.

Но жмурки выявили отличие.

За ужином, когда Хема и Гхош были рядом, Генет вела себя тише воды ниже травы. Голубые заколки в волосах уступили место устрашающим зажимам и булавке величиной со спицу. По просьбе Хемы она пересказала, что прочла в своей книге про «Тайную Семерку»*. От Алмаз и Розины, которые вертелись рядом, пытаясь положить нам добавки, Генет отмахивалась. Служанки всегда ели в кухне после нас.

* Серия из 15 романов (1949-1963) Энид Блайтон (1897-1968), семеро детей разгадывают различные тайны.

После ужина Генет пожелала всем спокойной ночи и удалилась в комнату Розины, примыкающую к нашему бунгало. Гхош листал «Алису в стране чудес». Я заглянул ему через плечо. На странице девяносто третьей все совпало вплоть до запятой. Шива оказался прав.

Дождь перестал, когда мы уже легли, нет чтобы днем. Тишина была облегчением и вместе с тем испытанием для нервов, ибо дождь мог возобновиться в любую минуту.

На сон грядущий Хема нам читала – ежевечерний ритуал, начало которому было положено, когда Шива лишился языка. Последние несколько дней мы слушали «Людоеда в Мальгуди» Р. К. Нарайана*. Гхош сидел у нашей постели с другой стороны и, склонив голову, слушал. Действие разворачивалось неторопливо, сюжет никак не мог набрать обороты. Но пожалуй, это был сознательный прием. Стоило нам привыкнуть к ритму, как «скучная» жизнь индийской деревни сделалась занятной и даже забавной. Мальгуди населяли персонажи, похожие на наших знакомых, рабы привычек, профессии, верований, зачастую на редкость дурацких, что, впрочем, было заметно только постороннему.

* Разипурам Кришнасвами Нарайан (1906-2001) – англоязычный индийский писатель. Действие всех его произведений происходит в мифическом индийском городке Мальгуди.

В размеренную жизнь Мальгуди ворвался телефонный звонок. Гхош подошел к аппарату.

– Сию минуту, – произнес он, глядя на Хему, и положил трубку. – Принцесса Турунеш рожает. Шесть сантиметров. Схватки каждые пять минут. Матушка с ней в отдельной палате.

– Что значит «шесть сантиметров»? – спросил я. Гхош собирался ответить, но Хема, уже расчесывая у

зеркала волосы, его опередила:

– Ничего особенного, милый. У принцессы будет ребенок. Мне надо идти.

– Я с тобой, – поднялся Гхош. Если предстояло кесарево сечение, он ассистировал.

Я не любил, когда они срывались с места ночью. Боялся я не грабителей, меня снедало беспокойство, вдруг что-то случится и Хема и Гхош не вернутся. Днем я ничего подобного не испытывал. Но по ночам, когда они отправлялись на танцы в «Ювентус» или на партию бриджа к миссис Редди, я места себе не находил, воображая всякие ужасы.

Стоило им выйти, как я босиком и в пижаме прокрался в гостиную и включил на «Грюндиге» коротковолновый диапазон.

Помехи перекрыл шум мотоцикла. На полпути к Миссии сержант Земуй обязательно глушил мотор, чтобы никого не беспокоить. В тишине слышался только скрип пружин и шуршание шин. Земуй вкатывал мотоцикл под навес и со щелчком откидывал подножку.

Мне нравился этот нескладный «БМВ» с его торчащими на обе стороны цилиндрами, Шиве тоже. У машин есть пол, и «БМВ» был дамой царского рода. Сколько себя помню, низкий рокот ее мотора звучал рядом по утрам и поздно ночью, когда Земуй уезжал на работу и возвращался. Я слушал удаляющуюся поступь его тяжелых башмаков, и мне делалось его жалко. Я представлял себе, как неуютно ему брести домой в одиночестве, особенно в дождь. Длинный плащ и пластиковый капюшон не спасали, все равно промокнешь.

Через пять минут я услышал, как скрипнула кухонная дверь. Вошла Генет в моей пижаме, из которой я вырос.

Давнишней злости не было и в помине. Ее сменило незнакомое выражение: печаль. Волосы у Генет были откинуты назад и повязаны голубой лентой. Какая-то она была вялая, отстраненная, будто мы расстались пару лет тому назад.

– Где Шива? – спросила она, садясь напротив меня.

– В нашей комнате. А что?

– Ничего. Так.

– Хему и Гхоша вызвали в больницу.

– Знаю. Они сказали маме.

– С тобой все хорошо?

Она пожала плечами. Глаза ее смотрели сквозь светящуюся шкалу «Грюндига» на какую-то отдаленную планету. На правой радужке у нее было размазанное пятнышко, след от попавшей искры. Это случилось, когда мы маленькими детьми раздобыли где-то целую ленту винтовочных капсюлей и принялись колотить по ним камнями. Изъян был заметен только с близкого расстояния и под определенным углом, а то, что глаз чуть косил, только придавало ей мечтательный вид.

Хрипела китайская радиостанция, дребезжащий женский голос издавал звуки, которые невозможно было воспроизвести. Мне стало смешно, но Генет даже не улыбнулась.

– Мэрион? Сыграешь со мной в жмурки? – Голос у нее был нежный, мягкий. – Один-единственный разик.

Я застонал.

– Ну пожалуйста…

Ее настойчивость поразила меня. Словно ее будущее было поставлено на карту.

– Ты пришла только ради этого? Шива уже в постели.

– Сыграем вдвоем. Прошу тебя, Мэрион.

У меня язык не поворачивался отказывать Генет. Только вряд ли ей повезет больше, чем днем. Еще сильнее расстроится, вот и все. Но если она так настаивает…

За окном чернела беззвездная ночь, чернота просачивалась через занавески в дом и проникала мне под повязку.

– Я передумал, – сказал я в пустоту.

Она и ухом не повела, завязывая второй узел на мешке из-под рисовой муки, что нахлобучила мне на голову. Только рот остался открытым.

– Ты меня слышишь? – рассердился я. – Я так не хочу, мы так не договаривались.

– Ты жульничал? Признаешься? – Голос был вроде как не ее.

– Мне не в чем признаваться.

Порыв ветра сотряс окно. Бунгало закашлялось, поперхнувшись дождем.

Она заставила меня вытянуть руки по швам и обвязала ремнем Гхоша.

– Так ты не сможешь сдвинуть повязку. Обхватила за плечи, крутанула вокруг оси. Еще и еще.

Я вертелся волчком.

– Прекрати! – закричал я.

– Сосчитай до двадцати. И не вздумай подглядывать.

Вокруг меня клубится мрак. Почему, если кружится голова, непременно тошнит? С размаху натыкаюсь на что-то твердое. Это диван. Бок болит, но на ногах я устоял. Это нечестно! Связывать мне руки, лишать ориентации… Она просто издевается.

– Мошенница! – кричу я. – Если тебе очень уж хочется выиграть, так и скажи.

Резкий щелчок по жестяной крыше заставляет меня вздрогнуть. Желудь? Сейчас с грохотом скатится. Жду, но больше ничего не слышно. Вор проверяет, дома ли хозяева? С завязанными руками я вдвойне беззащитен. Чихаю. Сейчас чихну во второй раз. Не получается. Черт бы побрал грязный мешок.

– НАТЯНИ РЕШИМОСТЬ НА КОЛКИ!* – кричу я. Понятия не имею, что это значит, но Гхош частенько повторяет эту фразу. В ней есть что-то залихватски-неприличное, она придает храбрости. Сердце у меня колотится. Храбрость бы мне ой как пригодилась.

* Шекспир. «Макбет», акт 1, сцена 7 (пер. М. Лозинского).

Вот он, нужный мне запах, правда, куда более слабый, чем утром. Направление сразу и не определишь. Проклятый мешок на голове!

– Я тебя поймаю, – рычу я, – но со жмурками на этом покончено.

В столовой натыкаюсь на буфет. Словно мантру повторяю: «Натяни решимость на колки». Выбираюсь в коридор и иду к спальням.

Я хорошо знаю, куда ступать, чтобы половицы не заскрипели, не одну ночь провел у двери в спальню Хемы и Гхоша, подслушивая, особенно если между ними возникал спор. Хотя с ними никогда не поймешь, ссорятся они или милуются. Хема как-то сказала про меня: «Весь в отца. Такой же крепколобый» – и засмеялась. Я был потрясен. Мало того, что крепколобый (а я вовсе не считал себя таковым), так еще и унаследовал эту черту от человека, который, как я воображал, однажды войдет через главные ворота. Хема никогда не называла его по имени, но тон ее, когда она нас сравнивала, был скорее одобрительный. А как-то ночью я услышал следующие ее слова: «Где? В каком месте? При каких обстоятельствах? А тебе не кажется, что мы могли бы повнимательнее посмотреть в лицо ей или Стоуну и догадаться? Как так вышло, что мы ничего не знали? Почему они молчали? Скажи что-нибудь, Гхош!» Я ничего толком не понял. А Гхош почему-то промолчал.

Сейчас, с мешком на голове, отчетливо припоминаю каждое слово. Повязка на глазах словно расшевеливает память и обостряет обоняние. Чувствую, надо расспросить Хему и Гхоша, о чем они тогда говорили. Только как? Сознаться, что подслушивал?

Нос приводит меня к нашей спальне. Проскальзываю внутрь. Запах усиливается. Здесь должен быть комод. Тыкаюсь лицом в мягкую ткань. Вот оно что. На дверце комода висит ее пижама. Умно. Принюхиваюсь, будто собака-ищейка, вожу носом по пижаме, зарываюсь в нее лицом.

Произношу вслух:

– Очень умно.

Знаю, Шива в постели. Зачем он нацепил свой браслет? Слышу звон бубенчиков, этакое уклончивое бормотание.

Меняю направление. Чиркаю плечом о стену коридора. След ведет в кухню, хоть это и против правил. К тому же аромат имбиря, лука, кардамона и гвоздики перебьет все прочие запахи.

В каком-то порыве становлюсь на колени и обнюхиваю кафель. Да! Беру след. У двуногого существа, что ходит, задравши нос, перед четвероногим нет шансов. Кто куда, а я направо.

Скольжу на коленях. Кладовая. Знаю: правила игры бесповоротно изменились. Точнее, никаких правил нет в помине. Ничто уже не будет таким, как прежде. Пусть мне всего одиннадцать, но мое сознание сформировалось. Мое тело будет расти, мои знания и опыт обогатятся, но все то, что является мной, Мэрионом, та часть меня, что воспринимает окружающую действительность и ведет внутреннюю летопись для потомков, уже вольготно расположилась в моем теле и жадно впитывает жизнь, которую я ощущаю так остро, как никогда. Хотя ничего не вижу и руки у меня связаны.

У двери в кладовую поднимаюсь на ноги.

– Я знаю, ты здесь. – Голос мой отдается эхом в длинном и узком помещении, и я иду прямо на Генет.

Она передо мной. Если бы руки у меня были свободны, я бы ее ущипнул или шлепнул. Слышу сдавленный звук. Смех? Нет, не думаю. Это плач.

Хочу утешить ее. Желание нарастает. Это первобытный инстинкт вроде того, что привел меня к ней.

Подаюсь вперед.

Она слабо отталкивает меня. Просит, чтобы не уходил?

Мне всегда казалось, что Генет довольна жизнью. Ест с нами за одним столом, ходит с нами в одну школу, она – член семьи. Отца у нее нет, но ведь и у нас нет родителей. Зато у нас есть Хема и Гхош, как и у нее. Я считал, она нам ровня, но, пожалуй, приукрашивал. Наша спальня больше, чем все ее продуваемое ветрами жилище, где всего одна-единственная комната. Сортир у них во дворе возле дровяника, если ночью приспичило, выходи под дождь. Если Гхош и Хема баюкали нас, переносили в волшебный мир «Мальгуди», а когда наступала пора, гасили свет, то Генет читала сама при свете одинокой голой лампочки под звуки радио, которое Розина слушала допоздна. Мать и дочь спали в одной постели, обогревались жаровней, от одежды Генет пахло дымом и ладаном, что ее очень смущало. Нам ее жилище казалось уютным, а Генет его стыдилась. Пока мы были поменьше, мы бывали у нее так же часто, как и у нас дома, но потом, хотя Розина всегда была рада нас видеть, Генет перестала нас приглашать.

Я все это ясно вижу, хоть у меня и повязка на глазах. Впервые сознаю: в ней живет дух соперничества. Чтобы разглядеть то, что само бросалось в глаза, понадобилось их завязать.

Еще один шаг вперед. Жду. Никто не пихается и не щиплется. Мотаю головой в разные стороны и скольжу щекой Генет по уху. У нее щека мокрая. Чувствую на шее ее горячее прерывистое дыхание. Она медленно поднимает подбородок.

Дикарь во мне сохраняет бдительность. Будь настороже, говорит он мне. Мне уютно и хорошо. Чувствую себя победителем.

Ноги у меня сведены вместе. Наклоняюсь вперед. Генет чуть отступает, и я валюсь на нее, прижимая к полке. Наши бедра соприкасаются, мы тремся щеками. Жду, когда она оттолкнет меня, выпрямится. Но она и не думает.

Тела друг дружки нам прекрасно знакомы. Мы возились, боролись, карабкались в наш домик на дереве, а когда были помладше, купались вместе в бассейне-лягушатнике. В больших ящиках, набитых соломой, в которых в Миссию прибывала стеклянная посуда, мы играли в домашнего врача и не придавали значения нашим анатомическим различиям. Но сейчас, когда я не вижу ее лица, а мешок скрывает от нее мое, все это влечет нас своей новизной. Я уже не Человек-невидимка, а Слепой, чувства которого до того обострились, что он внезапно как бы прозрел.

Хотя руки у меня связаны, ладони свободны. И я касаюсь ее холодного бедра. Она не двигается. Ей нужно мое прикосновение, мое тепло. Я прижимаю ее к себе.

Она вздрагивает.

Она совсем голая.

Не знаю, сколько минут мы так стоим. Кажется, именно этого она и добивалась. Если бы мы лучше разбирались в самих себе, мы бы сорвали эту повязку… слава Богу, что этого не произошло.

Она просовывает руки мне под мышки и обнимает меня. Мне больно, но я помалкиваю. А то вдруг она уйдет.

По жестяной крыше зашуршал дождь.

Проходит вечность, прежде чем она убирает руки и снимает у меня с головы мешок.

Она развязывает мне руки. Слышу стук пряжки ремня об пол. Но повязку она не снимает. Я сам могу ее снять, если захочу.

Но я хочу, чтобы она опять обняла меня. Прямо сейчас, когда руки у меня свободны. Тянусь к ней. Нагая, она сделалась меньше, изящнее.

Что-то мягкое, телесное касается моих губ. Меня никогда раньше не целовали. В кино мы с Генет всегда прыскали и заливались смехом, когда актеры целовались. Киносеанс в «Синема Адова» обычно состоял из трех фильмов, из них один – итальянский, продублированный или с субтитрами, за ним – короткая комедия, Чаплин или Лорел и Харди. В итальянском непременно была масса поцелуев. Шива, набычившись, внимательно смотрел на экран, а мы с Генет отворачивались. Целоваться глупо. Взрослые сами не знают, до чего у них при этом дурацкий вид.

Губы у нас сухие. Ничего особенного, я так и думал. Наверное, у поцелуев та же цель, что у объятий. Чтобы стало хорошо и уютно. Склоняю голову набок, может, так станет лучше. Прихватываю губами ее нижнюю губу. Оказывается, рот может быть таким нежным, особенно когда ничего не видишь. Она проводит языком по моим губам, и мне хочется отдернуть голову. Вспоминаю о двадцатипятицентовом леденце, который мы по очереди лизали целый час. Нам в рот словно попадает конфета, хотя никакой конфеты нет. Мы никуда не торопимся. Приятно, но не особенно. Впрочем, и не противно.

Генет гладит меня по лицу. Как в кино. Моя правая рука обнимает ее за плечи, соскальзывает на грудь. Чувствую соски, они не больше моих. Ее пальцы щекочут мне грудь, но мне совсем не щекотно. Провожу рукой ей по животу, потом ниже, под моей ладонью гладко, здесь ничего не торчит, здесь только нежная щель, и это удивительнее всего.

Ее рука скользит у меня по талии, изучает мое тело. Когда она касается меня, это совсем иначе, чем когда я трогаю себя сам.

Дверь со двора на кухню отворяется.

Наверное, это Розина. Или Гхош и Хема. Шаги направляются в гостиную.

Отшатываюсь. Срываю с глаз повязку. Передо мной темная кладовая. Я точно инопланетянин после посадки на Землю.

В свете, падающем из кухни, глаза у Генет влажные, губы набрякли, лицо вспухло. Она отводит глаза. Со мной слепым ей было проще. Нос у нее вздернут, лоб высокий, она совсем не похожа на круглоголовую Розину скорее на бюст Нефертити из моей книги «Заря истории».

Хотя повязки уже нет, чувства мои по-прежнему напряжены до предела. Я в состоянии провидеть будущее, оно написано у Генет на лице. Спокойные миндалевидные глаза скроют бешеный безрассудный темперамент, столь ярко проявившийся сегодня; скулы четко обозначатся, выдавая сильную волю; нос заострится; нижняя губа выпятится вперед; из бутончиков зрелыми плодами разовьются груди; обретут совершенные формы ноги. На земле красивых людей она будет первой красавицей. Мужчины – я уже знал это – почувствуют ее презрение и кинутся домогаться ее всеми силами. И я окажусь из их числа. А она будет чинить всяческие препятствия. Никогда больше между нами не наступит близость, такая, как сегодня, и я буду знать это и все-таки не оставлю попыток.

Я это чувствую, вижу. Словно вспышка осветила мое сознание. Жизнь покажет, прав ли я был.

Где-то в доме Розина окликает дочь.

Поднимаю с пола ремень. Не понимаю, почему мы оба так спокойны.

Касаюсь плеч Генет, нежно, осторожно. Она смотрит на меня. Что у нее в глазах – любовь или ненависть?

– Я тебя всегда найду, – шепчу я.

– Может быть. – Ее губы у самого моего уха. – А мне надо научиться лучше прятаться.

Входит Розина и застывает при виде нас.

– Чем это вы таким заняты? – спрашивает она по-амхарски. На губах у Розины привычная улыбка, но брови нахмурены. – Я вас повсюду искала. Где твоя одежда? Что это такое?

– Мы играем, – отвечаю на вопрос я, помахивая в воздухе повязкой, но в глотке у меня до того сухо, что она, наверное, меня не слышит.

Генет проскальзывает мимо меня и направляется в гостиную. Розина хватает ее за руку:

– Где твоя одежда, дочка?

– Пусти меня.

– Но почему ты голая? Генет дерзко молчит. Розина толкает ее в плечо:

– Ты чего разделась?

Голос Генет звучит резко, вызывающе:

– А ты чего раздеваешься для Земуя? Когда ты меня прогоняешь, не ты ли сама обнажаешься?

Рот у Розины изумленно открывается. Дар речи возвращается к ней не сразу.

– Он тебе отец. А мне – муж.

На лице у Генет никакого удивления. Она смеется жестоким издевательским смехом, будто слышала эти слова раньше. Мне делается жалко свою нянюшку.

– Твой муж? Мой отец? Врешь ты все. Мой отец оставался бы на ночь. Мой отец жил бы с нами в настоящем доме! – Она в бешенстве, слезы текут у нее по щекам. – У твоего мужа не было бы другой жены и троих детей. Твой муж не выгонял бы меня, не говорил «Иди поиграй», чтобы заняться игрой с тобой.

Она вырывается и направляется к своей пижаме.

Розина на время забывает о моем присутствии.

Вспомнив, она поворачивается ко мне, и мы смотрим друг на друга как два незнакомца.

У меня будто повязку с глаз сорвали. Земуй – отец Генет. Наверное, я – единственный, кто об этом не знал. Вот ведь дурак. Почему не спросил? А Шива знает? Те долгие часы, что полковник играл у нас в бридж… ведь Земуй тоже находился где-то рядом. Улики были налицо. Я слепой наивный болван. В письмах, которые я под диктовку Земуя писал Дарвину, никогда не упоминалось, что Генет – Земую дочь. Только все эти слова, написанные и сказанные, просто солнечные зайчики на поверхности глубокой и бурной реки, а что на дне, неизвестно; вспомни все те ночи, когда ты слышал, лежа в постели, мотоцикл Земуя, и представлял себе, как он в потемках под дождем бредет домой. Не одному тебе было его жалко тогда.

Розина знала меня так хорошо, что могла проследить за ходом любой моей мысли. Склоняю голову: а как же быть с уважением к моей любимой нянюшке? Краешком глаза вижу, что она тоже понурилась, словно подвела меня, словно ни за что не хотела, чтобы я узнал ее с этой стороны. Хочу сказать: «То, что ты видела, была игра…»

И не говорю ничего.

Из коридора доносятся шаги Шивы, ритмичный звук кастаньет.

Возвращается Генет в пижаме и, ни разу не обернувшись, уходит к себе. Розина за ней.

Шива в столовой, подходит к кухонной двери.

Гляжу на полки кладовой. В помещении остался легкий запах озона, который породили наши с Генет желания.

Шиву я не вижу, но слышу хорошо. Наверное, он знает, что произошло в кладовой. У частичек Шивы-Мэриона нет тайн. Слышу его шаги, звон колокольчиков большого браслета для танцев, который он надел. Да, точно, он танцует, будто пытается расширить мир или найти ритм, который внесет какой-никакой порядок в хаос.