Глава 2

Недолгий путь до гостиницы «Леман» и обратно я совершал в сопровождении вооруженного штыком старшего ефрейтора, назвавшего себя Матиасом. От него я по дороге узнал, что на кухне готовят пищу для начальствующего состава штаба обороны города, а также для военнослужащих ближних оборонительных позиций.

В кладовых кухни имелись все необходимые продукты: хлеб, крупы, мука, мясо, овощи, а также бочки и бутылки с разными спиртными напитками – ромом, шнапсом, винами, пивом. Картофель хранился отдельно в темной секции подвального этажа.

Как только я оказался на кухне, два повара, ответив на мое утреннее приветствие, спросили, как меня зовут, и представились сами. Старший повар назвался Рюдигером, а младший – Якобом. Потом они предложили мне снять верхнюю одежду и покормили меня теплым мучным супом и горячим кофе с бутербродом. Пока я ел, они рассказали о моих обязанностях, а потом позвали со двора пожилого чернявого мужчину, назвавшегося Ибрагимом. Вместе с ним мы должны были привезти в больших бидонах на тележке воду из городского колодца, так как водопровод на работал. Не было и электротока. Сказали, что придется съездить за водой несколько раз. По дороге Ибрагим на ломаном немецком языке поведал о себе. Оказалось, он – араб из Алжира. Еще в Первую мировую войну, будучи солдатом французской армии, попал к немцам в плен и остался в Германии. Но жизнь для него не была сладкой – ни дома, ни семьи он не завел, работал много.

Едва мы принялись набирать воду, как довольно близко от нас начали рваться снаряды. Пришлось укрыться от осколков за стенами построек. К счастью, залпов было немного, и мы благополучно вернулись на кухню. Случалось, наши штурмовики обстреливали, пролетая над городом, людей, главным образом в военной форме. Так что поездки за водой были далеко не всегда безопасными, и не зря сами немцы не рисковали ходить к колодцу, а посылали нас.

В наши с Ибрагимом обязанности входила также доставка из подвала картофеля, подготовка дров и другие работы. Пришлось также разгрузить грузовик с брикетами каменного угля.

В дальнейшем почти каждый день на кухне был заполнен такими же работами. Через неделю я был вынужден привозить воду и заниматься другими делами уже без Ибрагима, который якобы погиб на улице то ли от шальной пули, то ли от осколка снаряда. После Ибрагима я пилил и колол дрова со старым солдатом – фольксштурмовцем Михелем. Однажды после моего ухода на работу через надзирателя-поляка, хорошо понимавшего по-русски, товарищи уговорили начальника тюрьмы, чтобы тот отпустил двоих из них в город на канализационную станцию, где у них в бункере было припрятано продовольствие. Пошли Андрей Маркин и Толя Шишов. Надзиратель-поляк, вооруженный винтовкой, вел их якобы для срочного ремонта на канализационной станции. Когда проходили через цепь солдат, размещенных недалеко от аэродрома, солдаты поверили надзирателю и пропустили их. Ребята благополучно вернулись, с надзирателем распили принесенный спирт, разбавив его водой.

Однажды на кухне вместо немецких женщин я увидал девушек из Советского Союза, и среди них оказались Тамара с Дусей из Цшорнау. Мы, конечно, рассказали друг другу, что с нами произошло в последние дни. Оказывается, население Цшорнау было эвакуировано и в деревне остались на свой страх и риск лишь несколько человек, включая Марию Шольце, ее сына Вальтера и работника – поляка Станислава. Ушли и Дора с сестрой. Почти всем семьям пришлось оставить в хлеву коров, положив им в кормушки большое количество сена и налив побольше воды.

Многие жители Цшорнау и соседних с ним деревень обосновались в Каменце у родных или хороших знакомых. Среди задержавшихся были также хозяева Тамары и Дуси. Через пару дней хозяйки, обеспокоенные тем, что коровы не доены, попросили девушек сходить в Цшорнау и подоить бедняг. Девушки отправились в путь по знакомому шоссе, где увидели несколько убитых немецких и советских военных, тела которых уже начали разлагаться.

Когда Тамара открыла дом хозяйки, перед ней внезапно появился вооруженный автоматом пожилой красноармеец. Поскольку в деревне он не обнаружил ничего подозрительного, он должен быт возвратиться к себе в часть, но, прежде чем уйти, хотел бы поесть и выспаться. Тамара подоила корову и дала разведчику парное молоко с куском хлеба. Пока разведчик спал на сеновале, Тамара и Дуся передоили всех коров, вылив молоко на землю, и выгнали животных пастись на воле. Затем обе благополучно возвратились в Каменц.

Но в Каменце началась облава, в результате которой Тамару с Дусей, их подруг из Цшорнау и других деревень собрали вместе с вещами в местном кинотеатре, где теперь им приходится жить и получать скудное «казенное» питание, а работать определили на той же кухне, что и я.

С первого дня и Тамара, и Дуся напрашивались ходить со мной в подвал за картофелем, при этом каждая девушка признавалась мне в любви. Эти встречи с обеими, без сомнения, невинными молоденькими девушками, фактически подростками, происходили с поцелуями, но неумелыми и краткими, не имевшими никаких последствий.

Позже кроме Тамары и Дуси стали ходить со мной за картофелем две взрослые и красивые харьковчанки, хорошо говорившие по-немецки и, как оказалось, бывшие студентки. Жили они в отдельных номерах этой же гостиницы «Леман», вероятно вместе с немецкими офицерами. Одна из них, со стройной фигурой, заинтересовалась мною. Как-то утром она поставила на окне кухни банку с цветущей сиренью, чем сильно удивила поваров. И те сказали мне: «Ну, Юрий, не теряйся, не оставь эту красотку!» Эта девушка мне тоже очень понравилась, но она отказалась от любовных отношений, сказав, что не хочет, чтобы я заразился от нее «нехорошей болезнью» и потом мучился всю жизнь. Всякий раз в подвале она лишь крепко обнимала меня.

…28 апреля часов в двенадцать я отправился с тележкой и бидонами за водой и неожиданно заметил над башней ратуши белый флаг. Но почти сразу его сняли и раздались одиночные выстрелы и длинные автоматные очереди. Вечером от пришедших за ужином солдат я услышал, что несколько горожан опять попытались водрузить белый флаг над ратушей, чтобы дать знать русским, находившимся на аэродроме, о капитуляции. Однако эсэсовцы расстреляли зачинщиков.

В тот же день, после обеда, во дворе на груде наваленных бревен я увидел вместе с двумя конвоирами двух незнакомых мне – новых военнопленных. Молодой был обут в ботинки с обмотками, а другой – пожилой – в желтые высокие немецкие сапоги. Я поздоровался с ними, а они спросили, чем я здесь занимаюсь. Мой ответ старший истолковал по-своему, сказав: «Значит, они нас не расстреляют». Однако почти сразу обоим пришлось расстаться с этой мыслью, так как какой-то немецкий солдат набросился на пожилого пленного с кулаками за то, что он был обут в сапоги, которые якобы отнял у беззащитного немца. Начал обзывать этого пленного и всех русских грабителями и варварами. Один из конвоиров отогнал этого солдата.

Я хотел попросить поваров покормить этих пленных, но конвоиры их куда-то увели – возможно, на расстрел.

Вернувшись в тот вечер в тюрьму, я узнал, что почти все камеры в ней переполнены новыми арестованными – немцами и немками, причем женщин поместили даже по 10 человек в камере, рассчитанной на одного. Среди заключенных оказалась и моя «зазноба» Галя. Я справился у Тамары и Дуси о причине ее ареста. Они сказали, что Галя попалась на краже у подруги какой-то ценной вещи. Между ними произошла драка, и виновницу привели в тюрьму. Вскоре, однако, Галю выпустили.

В воскресенье 29 апреля у меня произошла одна удивительная встреча. После обеда, когда я остался один на кухне, в дверях возникла очень знакомая фигура. Это оказался мой бывший охранник Вилли Нииндорф. Он робко поздоровался со мной и попросил разрешения войти. Я пригласил его к столу и спросил, не желает ли он съесть тарелку супа, оставленного поварами. Вилли с радостью согласился, сказав, что уже давно ничего не ел.

Вилли рассказал мне, что на рассвете на колонну наших пленных наткнулась группа наших кавалеристов. Заметив их, Вилли и фельдфебель Хебештрайт с Эрикой, шедшие сзади, моментально юркнули в кусты – пробежали метров сто и залегли. А в это время пленные и кавалеристы начали шумное братание. Затем кавалеристы столкнули с повозки коляску со священником, а конвоиров Рахеля и Хёхта приказали расстрелять, вручив винтовку Саше Зинченко. Саша, не сказав ни слова в защиту этих добрых конвоиров, лишил их жизни. После этого колонна продолжила движение в прежнем направлении, но в сопровождении нескольких кавалеристов.

Через некоторое время, выйдя из леса, но не рискнув забрать с собой священника и сопровождавших его женщин, Вилли, фельдфебель и Эрика в течение двух суток осторожно добирались до Каменца, где остановились у знакомых фельдфебеля. А вчера Вилли встретился случайно с одним из наших мастеров, который и сообщил ему, где я нахожусь. Поэтому Вилли решил сегодня меня проведать. Вилли, рассказав о расстреле Рахеля и Хёхта, заметил, что я не стал бы убивать этих конвоиров. При этих словах Вилли я подумал, что именно так бы и поступил, хотя за это меня самого могли прикончить или кавалеристы, или свои же товарищи. Мне посчастливилось, что я тогда убежал. На прощание Вилли заявил, что не имеет на меня никакой обиды за побег. Мы расстались, пожелав друг другу счастья.

А на другой день, направляясь с одной из девушек за картофелем, я увидел около гостиницы фельдфебеля Хебештрайта. Меня удивило, почему он не пришел ко мне на кухню. Я подумал, не намеревается ли он застрелить меня за побег и за гибель Рахеля и Хёхта. Поэтому решил не встречаться с фельдфебелем и целый час прятался, дожидаясь его ухода. Больше я фельдфебеля не встречал.

О том, что произошло с фельдфебелем дальше, мне рассказал через много лет Толя Гудовичев. В первой декаде мая он в Каменце на сборном пункте для бывших советских военнопленных случайно встретился с Лешей Ковкуном. Там же находился молодой пленный, прибывший в лагерь в конце 1944 года. Однажды фельдфебель справедливо наказал его за большую провинность, но на следующий день, как обычно, послал на хорошую – «калымную» работу. Когда советские солдаты освободили пленных, этот парень увидел фельдфебеля на сборном пункте для немецких военнопленных и отомстил ему, отдубасив его палкой, заявив охране, что этот комендант лагеря издевался над ним.

Толя и Леша, узнав о том, что фельдфебель оказался в трудном положении, побежали на сборный пункт выручать его. Они попросили охрану пропустить их к «одному пожилому и толстому немецкому офицеру, который хорошо относился к советским военнопленным, будучи комендантом лагеря». Они хотели похлопотать за него перед советским военным начальством. Но Толя и Леша не знали его фамилию и воинское звание (назвали офицером), охрана их не пропустила, так что они не смогли помочь Хебештрайту. Как дальше сложилась судьба фельдфебеля, мы так и не узнали.

Начиная именно с 30 апреля к нам в тюрьму с продуктами и куревом приходили незнакомые немцы, просившие написать им справку, что они «хорошо относились к советским людям». Я написал такую справку от имени Саши Гуляченко его лечащему врачу, но он не захотел ее взять. Мы написали такую справку надзирателю, ходившему с Андреем Маркиным и Толей Шишовым за продуктами на канализационную станцию. Справки писали карандашом на листочках бумаги, которую приносили с собой немцы. К нам за справкой обратился также наш мастер Гелльрих, опекавший работы в каменном карьере. Он захотел получить еще две справки – для своей жены и дочери, чтобы «русские солдаты не могли их изнасиловать». Но я отказался, поскольку никогда не видел этих женщин, да и глупо было писать такую «охранную грамоту».

1 мая 1945 года запомнилось отличной погодой и началом бурного цветения сирени и плодовых деревьев и кустарников. В тот день к тюрьме пришли несколько немок, чтобы проведать своих арестованных родных и друзей. Вдруг одна молодая немка во дворе громко прокричала потрясающую новость: «Фюрер мертв, он пал в бою». Я, конечно, сразу передал это товарищам, которые сказали: «Жаль, что этого изверга не взяли живым». Позднее мы узнали, что он не пал в бою, а покончил с собой вместе с обручившейся с ним Евой Браун.

2 мая утром Матиас, как обычно, привел меня из тюрьмы на кухню, а потом он, старик Михель и еще один солдат завели во двор теленка и зарезали его, так что обед у нас быт особенным – с мягким и очень вкусным мясом теленка.

После обеда старший повар Рюдигер сообщил, что мы будем кормить городское начальство и поэтому надо подготовить самое лучшее из еды и питья и накрыть оба больших стола. Я посчитал, что меня, как военнопленного, к этой работе не привлекут, но ошибся. Рюдигер попросил меня принести небольшую бочку с каким-то спиртным, а также бутылки с вином и пивом. Когда я эту работу выполнил, а поварам было не до меня, мне очень захотелось узнать, что находится в бочке. Поэтому я взял на кухне стакан, поставил его под кран бочки, набрал полстакана густой красной жидкости и потихоньку начал ее пробовать. Оказалось, это сладкое и очень крепкое спиртное, какого я еще ни разу не видел и не пил.

Как только я опустошил стакан, в кладовую со своим стаканом тихо зашел Матиас, который тоже налил себе полстакана этого напитка и предложил мне выпить вместе с ним. Я сказал ему, что боюсь пить это спиртное. Но Матиас заверил меня, что это очень хороший ром и большая редкость в наше трудное время. И я выпил еще полстакана, после чего мы закусили на кухне остывшей телятиной. Затем уже оба, слегка запьянев, сбегали в уборную и возвратились, когда оба стола на кухне уже были почти накрыты и недоставало лишь спиртного.

Рюдигер, не заметив, что мы с Матиасом уже навеселе, попросил нас посидеть в кладовке, пока мы не понадобимся. Чуть позже Рюдигер зашел к нам и сказал, что получил приказ – завтра утром выехать вместе с воинской частью и доставить кухню на другое место. Он спросил меня, не желаю ли я поехать с ними. Хотя я был не совсем в своем уме от выпитого спиртного, я все же решительно отказался от этого предложения.

Наконец на кухне за двумя столами уселись несколько солидных гостей, одетых только в гражданскую одежду. Затем вместе с Матиасом мы слушали их громкие разговоры и споры. При этом Рюдигер периодически подносил гостям стаканы или рюмки со спиртным, а мы с Матиасом наполняли их.

Гости обсуждали, целесообразно ли защищать Каменц от «полчищ большевиков» или надо сдать его противнику без боя, чтобы сохранить город от разрушения и избежать человеческих жертв. Один из присутствовавших, на лацкане пиджака которого ярко блестел круглый значок члена нацистской партии, требовал «ни за что не сдавать русским город, превратить его в крепость и защищать до последней капли крови, мобилизовав все население, способное носить оружие». «Лучше погибнуть, чем позорно сдаться иудобольшевикам», – заявил этот человек. В конечном итоге все одобрили предложение командования гарнизона об объявлении Каменца городом-крепостью.

И это одобрение меня, совсем пьяного, вывело из себя. Я выскочил из кладовки в своей советской военной форме и, размахивая поднятым кулаком, закричал на главного из них по-немецки: «Никакой крепости! Не надо разрушать прекрасный город Каменц, не надо убивать людей! Сдайте город без боя, и все будет хорошо!»

Эсэсовец на мгновение остолбенел от наглости, но быстро опомнился, выхватил пистолет и заорал на Рюдигера: «Кто этот нахальный пес, откуда он взялся?» Рюдигер поспешно ответил: «Это давнишний русский пленный, хороший юноша, он работает у нас на кухне и сильно устал. Не обращайте на него внимания!» И быстро втолкнул меня обратно в кладовку. Я свалился на пол и крепко уснул.

А Каменц все же не стал крепостью и сдался без боя 7 мая. Это произошло благодаря тому, что делегация горожан во главе с рабочим-коммунистом Штефаном Вихой пришла к командованию части, расположенной на аэродроме, и договорилась о сдаче города. Мне было приятно думать, что своей смертельно опасной выходкой я тоже повлиял на судьбу города.

…Не помню, сколько я пролежал тогда в кладовке. Матиас разбудил меня. На кухне все уже было убрано. Рюдигер сказал мне: «Благодари бога, что тебя сразу не расстреляли. Знаешь ли ты, к кому обращался? Ведь это быт сам Цицман, руководитель нацистской партии в Каменце, то есть главное лицо в городе и округе».

Затем Рюдигер подвел меня к ведру, заполненному остатками «пиршества», среди которых были куски мяса, хлеба и другая еда, и предложил захватить все это с собой. Но Рюдигер не захотел расстаться с казенным ведром, и мне пришлось расстелить на столе свою шинель подкладкой кверху и выложить на нее содержимое ведра. Я превратил шинель в подобие мешка и, тепло попрощавшись с поварами, вышел из кухни вместе с Матиасом, поведшим меня в тюрьму.

Надзиратель в тюрьме удивился, что я как-то странно несу шинель, и, посмотрев, что в ней, открыл камеру и впустил меня. Споткнувшись о порог, я упал на пол, и содержимое шинели открылось, вызвав общую радость. А я начал хвастаться, что осмелился потребовать у самого Цицмана, главного начальника Каменца, чтобы город был сдан Красной армии без боя. Ребята тут же догадались, в каком я состоянии, подняли меня и стали ругать: «Ты что, совсем обнаглел? Мы беспокоимся за свою и твою жизнь, а ты пустился в загул! А что, если Цицман пришлет утром своих церберов и они нас расстреляют?»

Наконец товарищи принялись за еду, уложив меня спать на пол, на который предварительно подстелили газеты. Мою шинель они оставили подкладкой вверх, чтобы она, намокшая и частично покрывшаяся жиром, подсохла к утру.