X

Просыпались в притоне поздно, за полдень, и обычно сразу начинали опохмеляться. Стряпней занималась Просвирня, ей иногда помогала Глашка Маникюрщица, для чего завела нарядный фартучек. Манька Дорогая у плиты рук не пачкала.  Как заметил Ленька, женщины не дружили между собой, а однажды подрались из-за помады, и Манька чуть не выколола стальной шпилькой своей товарке глаз.

На другой день после удачного дела воры разбрелись из «малины». Фомка Хряк ушел к знакомой вдовушке, торговавшей маковниками, квасом, которой посылал письма, выдавая себя за коммерсанта. Калымщик с утра толкался на рынке: как все восточные люди, он очень любил бархат и искал себе бархатные штаны. Модька Химик взял у Двужильного три червонца и отправился в казино попытать счастье.

Позже Ленька узнал, что еще до его прихода в хазу Хряк устроил Модьке скандал. «Чего ты все сармак мотаешь? — сказал он ему при всех. — Третьево дни продулся в рулетку. Вчерась. А еще потом на той неделе. Когда ж принесешь?» Модька дал ему высказаться, ни разу не перебил. «Верно говоришь, Хряк. Все три раза профилонил. Не везет последнее время. А все-таки кое-что и в казино достаю». Он вынул из кармана пачечку денег, спокойно положил перед Двужильным. «Возьми, Клим, в общий котел. Тут сто сорок монет». И вновь Хряку пришлось замолчать. Все знали, что Модька отличный ширмач и в долгу перед хазой не останется.

Дом опустел. Женщины не показывались в «зале». Охнарь сидел на диване и ломал голову: на что бы истратить полученные вчера деньги? Может, купить балалайку да поучиться играть?

Из своей комнаты вышел Двужильный. Он вертел ключик от серебряных часов, висевший на цепочке, слегка и сытно отрыгнул. Двужильный сейчас был похож на мещанина, отдыхающего после праздничных пирогов.

— Обвык у нас? — спросил он, остановясь перед огольцом. Видно, ему тоже нечего было делать.

— Скучно, дядя Клим, — признался оголец.

— По делу соскучился? Скоро найдем.

— Что? — оживился Охнарь.

— Придет время, узнаешь, — загадочно ответил Двужильный.

От Химика Ленька уже слышал, что «наклеивается» квартира врача. Он частник, лечит на дому, богатый, по слухам, даже золото есть. Сейчас наводчик^[18] собирает последние сведения, уточняет время, когда лучше совершить «скачок» — налет.

— И меня возьмете? Я в любую форточку пролезу, на любой чердак заберусь.

Черные, тяжелые, пронзительные глаза Двужильного загорелись зловещим огоньком. Вдруг он засмеялся:

— Кто-то тебе уже раззвонил? Химик небось? Может, и скачок устроим, и ты сгодишься. Только подмести квартирку надо чисто, соринки за собой не оставить. Оставлять за собой следы я не любитель. Прибегут наутро легавые с уголка^[19] понюхают. «Ага, скажут, опытная рука сработала». С тем и отчалят. Воровать, сынок, с толком надо.

Каждое его слово Ленька ловил на лету, старался запомнить. В его глазах Двужильный был образцом жигана; более волевых и опытных воров он не видел. Ему казалось, что Двужильный все может, для него ни в чем нет преград. Смотреть в его черные, волчьи, немигающие глаза было немного жутко. Вдруг изуродует, выпустит кишки? Что ему стоит? И лестно было, что Двужильный так запросто, доверительно разговаривает с ним, огольцом, кладет руку на плечо. Заслужить одобрение такого матерого воряги-уголовника — высокая честь. Видно, понимал это и сам дядя Клим. Он присел рядом с Ленькой на стул. Повторил:

— С толком надо, сынок, брать квартирку. У нас как? Вытряхут кого на улице ночным часом из пальтугана, не то за часишки с перепугу и насмерть прихлопнут, подымают крик: «Воры!» А какие это воры, спросить? Хапужки. Туфтачи. Им до нас плыть, как с одного берега Волги до другого. Да разве народ понимает? Ему ночью все кошки серые. Кто такие воры, если докопать до корня? Каждый вор с испокон веку, еще при царях, имел свою профессию, в незнакомые ворота не лез. Порядок был такой заведен. Ширмач ты? Старайся по карманам. Поездушник? Бери билет в купе, ищи там свой фарт. Скокарь? Подыскивай подходящую квартерку. Медвежатник? Тебя ждут несгораемые кассы. Революция перетасовала нас, будто… карты из разных колод. Трудно в те поры пришлось. Народ оголодал, озлобился, поймают — и обземь, самосудом. Тоже и Чека шлепала. Буханка хлеба стала дороже золотого империала. Пошатнулась блатня. Кто погиб в одночасье, кто за границу пробрался… которые остались — добывали свой куш как могли. За что только не хватались! Лишь теперь вот подыматься стали, приходить в нормальность.

 Две резкие, поперечные морщины выдавались у Двужильного между бровями, словно он задумался над собственными словами. Ленька не решился нарушить его молчания, пока он не прервал его сам.

— Нравится тебе у нас?

Ленька кивнул утвердительно.

— У нас тут весело. Живем как братья. Закон один: будь смелым и честным, и ты равный в товариществе.  Двужильный принял напыщенную позу, поднял руку с растопыренными пальцами. — Вот мы воры, но не промеж себя. Мы бандиты, но только с фраерами. Свое ремесло мы не скрываем, в золотые поповские ризы не рядимся. Открыто говорим: в жизни кто сильней, тот жрет слабого. Карась глотает червячка, карася щука, щуку человек. Жил такой мудреный англичанин, по фамилии Дарьин, и он это по всем полочкам разложил. Понял, сынок? На дешевую приманку мы не клюнем. А то раскричались агитаторы: «Ра-авенство! Ра-а-авенство!» Хряк вот вполне свободно десять пудов понесет, а иной и под пятиречком сломится. Где же тут одинаковость? Кто за деньгой с утра до ночи гоняется, а кому абы на печке дрыхнуть. Знаем, чем это кончится. У власти кто? Комиссары да жиды. А эти уж своего не упустят. Вот повидишь: награбят и сами в непманцы запишутся. Или я не знаю природу человечью? Каждый себе хочет захапать побольше. Да еще вздумали блатню пе-ре-вос-пи-итывать, в сознательность приводить. За свои карманы трясутся, вот что. Крабы!

В голосе его звучала нескрываемая злоба, казалось, он спорил с кем-то, кому-то доказывал. Леньке вспомнилась шутка Химика: «Копит наш Двужильный, копит, а под старость глянь — сам нэпманом заделается. А что? Откроет казино, не то ресторан с номерами для «гостей», Маньку Суку — бандыршей. Девочек будет поставлять. Придется вам тогда околечить их заведеньице». Воры посмеялись.

Посмеялся тогда и Охнарь, но не эта черта в «старшом» была для него главной. Огольца поразило, что Двужильный все знает. «Вот головастый. Какое рассуждение имеет. Да, уж этот никому не поклонится. Вот таким бы стать, когда вырасту. Небось и монеты у него столько, что весь базар мог бы укупить».

Обычно Двужильный был немногоречив. Пил он, пожалуй, не меньше других, но Ленька ни разу не видел его пьяным.

Про него воры говорили: «Этот из тех, кто держит козырь в рукаве». Остальные знакомые ему уркаганы не знали меры ни в картах, ни в водке, ни в гульбе с женщинами.

— Вот нас ругают, — продолжал Двужильный. — Народ обираем. А есть хоть один на свете, чтоб не воровал? Пускай варенье у матери, папироски у отца, рублевку из комода? Если можно украсть и не влипнуть, самый честный не утерпит. Так что все воры… да только скрывают. Хоть один купец по-божьи нажил капитал? От труда праведного будешь горбат, а не богат. Нашему брату не тронь чужой копейки, не урони каплю человеческой крови — иначе тюрьма, каторга. А те, что с портфелями на казенных машинах раскатывают, хапай? Завмаги разные, директора? Все с рук сойдет? Закон покроет? Знаем, как судьи в оба рукава взятки запихивают.  Он легонько и насмешливо сощурился. — Нет — грамотные. Кататься на себе не дозволим, сами верхом ездить умеем. Я так скажу тебе, малец, и ты запомни: власть, деньги и бабу никто добром не отдаст. Если уж захватил — зубами держит… будто кот мышку. Сумеешь вырвать — твое будет.

Не все из сказанного Двужильным было понятно Охнарю; выждав, когда «старшой» замолчит, он спросил о том, что его интересовало:

— Вам доводилось кого убивать, дядя Клим?

Ему показалось, что в глазах Двужильного вспыхнул жуткий и тревожный огонек. Казалось, он оценивал огольца, смотрел не мигая.

— Вон к чему интерес имеешь?

Охнарю стало не по себе. Он упрямо пояснил свою мысль:

— Говорят, вы и на Соколином острове бывали, через всю Сибирь прошли. Может, с охраной стреляться приходилось? Сказывают, вам по разным «делам» шестьдесят лет в тюрьме бы еще сидеть, а вы вот на «воле»!

Восхищение в глазах Охнаря светилось так открыто, что его рассмотрел бы и менее наблюдательный человек, чем Двужильный. Взгляд его стал задумчивым. Жиган помолчал; молчал и Ленька, уверенный, что тот сейчас заговорит.

И Двужильный заговорил:

— Убить человека — это не вопрос. Убить каждый может… доведись к тому случай. И самая слабая тварь обороняется, обороняется… да и тюкнет: час такой приходит. Вопрос: за что убить? Человек все-таки. Че-ло-ве-ек! — Двужильный поднял кверху палец. — Тут понятие надо иметь. Кто таков, к чему… и прочее. Раньше говорили: раб божий, кровь у него священная. Отсталость старого века. Просто животный организм, как пишут по-научному. Могу я заколоть свинью, подстрелить козла? Так же и человека. Рука не дрогнет. То, что совесть будто гложет, — бабьи сказки. Но кому надо без нужды? Ту же свинью колят — мясо едят, коптят окорок. А человека? Вот тебе говорили, что я ушел с самого Соколиного острова… Правильно. Слышал «По диким степям в Забайкалье»? Песня такая поется. Вот и я Татарский пролив переплыл и через всю тайгу прошел. И когда в такой побег идут жиганы, то прихватывают парочку, а то и трех заключенных… вроде ручной дичины. Кому с голоду сдыхать охота? Тут и человечину едят. Так-то потребность… нужда. А к чему зря губить? Лишний срок получишь, а то и «вышку».

Вероятно, Двужильный заметил, как расширились и застыли на побледневшем лице глаза Охнаря. Мальчишка не мог оторвать от него взгляда. Жиган чуть заметно усмехнулся.

— Это мне один корень сказывал. Он тоже с Соколиного бежал… из Рыковской тюрьмы. Кандальной раньше считалась. Вот ему и довелось… того. В жизни, дружок, все может наступить. Не сдрейфить — вот закон. Сдрейфил — отдавай концы. Стопчут. Люди, они ведь стадо, прут и под ноги не смотрят. В одиночку трудно по земле идти, товарищи нужны. Спаяетесь и будете… как железный нож. Тогда никто не страшен. Так вот люди и живут: семьями, артелями… шайками. Кого уважают? Лишь того, с кем побратались. Всем остальным плевать на тебя. Ножку еще подставят. Вот и держись нас, Охнарик. Будешь вольным коршуном. Красивая птица. Наблюдал? Нету над коршуном никого старше, все бьет. И смерти не боится. Да… не боится.

Двужильный поднялся со стула. То ли он высказал все, что хотел, то ли ему наскучило беседовать.

Охнарь сидел притихший, будто стал меньше ростом. Вот что такое воровское кодло, вот какие люди в нем хозяева. А ему-то всё раньше казалось заманчивым: запускай руку в чужую мошну и гуляй. Чего только в притоне не увидишь и не наслушаешься!

С улицы в раму раздался условный стук: четыре быстрых удара подряд и три с долгими промежутками. Охнарь повернул кудрявую голову, прислушался. Просвирня вышла в сени, спросила: кто? Затем загремел засов открываемой двери.

Это с базара вернулся Галсан Калымщик. Под мышкой у него шуршал бумагой сверток: в нем оказались черные бархатные штаны. Пока обитатели «малины» разглядывали обнову, пришел Фомка Хряк со свидания от вдовушки.

— Наверно, знаешь, Галсан, что половина дворников в Самаре татары? — шутливо сказал монголу Двужильный. — Ихние бабы, как увидят на тебе такие штаны, проходу не дадут. Гляди, чтобы в темном переулке не содрали… как недавно Хряк пальтуган с «гостя».

— Или какая зазовет к себе на ночку, а после не отдаст, — загыгыкал Хряк. — Придется Глашке ездить выкупать.

Посмеялись над покупкой Калымщика и женщины; Манька Дорогая предложила продать ей штаны: сошьет из них юбку.

Час спустя мужчины сели играть в карты.

«Скучно жить с большими, — подумал Охнарь, — Все один да один. Где Модька запропастился? Хоть бы кто из блатня пришел».

В углу под крашеным полом скреблась мышь, бормотали часы в простенке. Идут ли они? Может, механизм испортился, стрелки брешут? В тюрьме время тянулось и то незаметнее. Там все время были разные люди вокруг.

Внезапно Фомка Хряк налился краской, бросил карты на стол и подозрительно уставился на Калымщика.

— В чем дело? — недовольно спросил Двужильный. — Чего ты, Фома?

— Пускай косоглазый углы у карт не загибает, — раздувая ноздри, проговорил Хряк.

— Не цепляйся, Фома. Корову, что ль, проигрываешь?

Воры, живущие на одной квартире, между собой на крупные деньги не играют. Что им делить, если у них общий котел? Поэтому в карты перекидываются просто от скуки; иногда, чтобы все-таки был какой-то «интерес», на мелочишку: «Выиграть копейку на трамвай». И лишь когда в гости приходят товарищи с других квартир, на столе появляются кредитки, а то на кон могут поставить часы, одежду.

— Привык, кобылятник вонючий, передергивать, — не унимался Хряк, — Знаем, как тебе «везет»!

— Брешешь, кабан поганый! — вспыхнул Галсан Калымщик, и глаза его замерцали, как у рыси. — Брешешь! Знаю пачиму нарываешься. Сам заигрываешься — я виноватый? Когда-никогда ответишь. Я получу.

— Получишь вот этим по рылу, — показал Хряк здоровенный кулачище. — Я научу, как махлевать.

— Спробуешь моя ножик, — яростно проговорил Калымщик, весь дрожа, как-то боком ощерив белые зубы. — Я своя час дожду.

«Гляди, порежутся, — подумал Охнарь. Он тоже почему- то чуть не трясся: такой чувствовал озноб от волнения. Лицо словно стянуло, а кожа на руках стала гусиной.  Не будет же Калымщик всегда терпеть? Ширнет перышком и распорет брюхо».

— Ша! Хватит! — резко приказал Двужильный. — Сцепились языками, как бабы. Вокзал нашли? Ночлежку? Знаем и мы, Фома, почему ты заедаешься к Галсану. Падло ты, а не вор. Мы должны жить как побратимы, а ты… Гляди, судить будем.

Злые огоньки погасли в глазах Галсана; казалось, он успокоился. Хряк слушал, сбычив голову.

«Чего-то Хряк с Калымщиком не поделили, — прислушиваясь, размышлял Охнарь, — Фомка, видать, за старое зуб держит».

— Придется тебе, Фома, за бутылкой бежать, — закончил Двужильный. — Выпьем мировую.

Хряк по-прежнему молча сопел. Встал из-за стола, отошел к охну — то ли глядя на улицу, то ли что обдумывая.

— Давайте, дядя Клим, я за водкой сгоняю, — вызвался Лешка. Драки все равно не будет, чего тут сидеть дома? На улице веселее.

Из дома он выскочил, запахиваясь на ходу,

Слободской «ЦЕРАБКООП» был закрыт, пришлось бежать в город.

Когда он вернулся из магазина, то увидел, что все трое уркаганов вновь играют в карты. На диване, закрывшись пальто, лежал Модька Химик: в костюме, ботинках. Охнарь обрадовался другу, подсел к нему, однако увидел, что тот спит или во всяком случае делает вид, что спит, и к разговору не склонен.

Оголец немного надулся.

Нудно, медленно наступал студеный зимний вечер. Ниже опустились пухлые тучи, за окном потемнело раньше времени, посыпал снег, заскрипели, застонали ставни на крючьях. У Леньки от скуки ломило спину, потягивало на зевоту, голову словно набили мякиной. Эх, пожалуй, с огольцами на «воле» и впрямь веселее, чем здесь. Тут прямо как в могиле. Недаром блатные, свою квартиру еще так и называют: «могила». И почему вообще он не в детдоме, не учится? Голодно, муторно, нельзя развернуться на всю губу? Да ведь живут так сотни тысяч ребят-сирот? Вырастут и куда захотят, туда поедут, где захотят, там станут работать! Скажи пожалуйста, не сидится ему, Леньке, на одном месте, да и все. Правильно ли он поступает? Что главнее всего на свете? Как живут самые наиумнеющие люди? Воруют они или еще чем занимаются?.. А хрен с ними. Мозгой ворочать неохота. Прямо завыл бы, как пес в будке!

Обедали поздно вечером и за обедом вновь выпили. Модька так и не поднялся к столу. Ленька отказался от водки. Двужильный пошарил по карманам галифе папиросы и вышел в свою комнату. Вдруг огольца за грудь рубахи схватил Фомка Хряк, протянул наполненный сверх половины чайный стакан, приказал:

— Лакай, сученыш.

Возмущенный Ленька попытался его оттолкнуть.

— Чего вцепился? Гля! Малахольный?

— Давай разевай пасть.

— Не хочу.

— Деловым намерился стать? Лакай, гнида. В глотку вылью.

— Сам лакай, — вспыхнул Охнарь и впился ногтями в ручищу вора.

Хряк криво ухмыльнулся и так встряхнул Охнаря, что у тoго клацнули зубы. Охнарь видел, что Хряк ищет, к кому бы придраться, на ком сорвать свое дурное настроение. Пожалуй, стукнет кулачищем, и салазки со скульев соскочат. И Модька лежит, заступиться некому. Чувствуя свое бессилие, Охнарь заскрипел зубами, готовый от злости заплакать.

— Брось пацана, — резко прозвучал над ним голос.

Это сказал вернувшийся с пачкой папирос Двужильный. Глаза у него совсем сузились, нижняя челюсть тихонько вздрагивала, у висков проступили красные пятна.

— Своих не трожь, Хряк. Понял? — И угрожающе, с особым ударением повторил: — Не трожь. Что ты, в самом деле, задираешь?

Внезапно взгляд Двужильного принял такое выражение, будто он о чем-то догадался. Он замолчал, не докончив фразы.

Хряк угрюмо выпустил мальчишку.

— Почти не отдавая себе отчета в том, что делает, Охнарь схватил бутылку водки, долил стакан, который ему перед этим совал Хряк, и, давясь, крупными глотками, опорожнил его до самого дна.

— Вот и выпил, — зло, с торжеством глядя на Хряка, сказал он. — Захотел и выпил. Думаешь, не умею? А от тебя ни за что не возьму. И не запугаешь. А будешь лезть, я тебе ночью… — и погрозил ему кулаком.

— Если можно было про какого-нибудь человека сказать, что он смотрит, будто баран на новые ворота, так это про Хряка. Вдруг он глупо загоготал:

— Попил молочка от бешеного бычка?

— Казалось, он был очень доволен, хлопнул себя руками по коленкам. Глаза ж опять глядели зло, трезво и будто искали: нельзя ли еще к чему придраться?

— Захочу… и еще бутылку… — проговорил Охнарь коснеющим языком. Он чувствовал, как горело его лицо, жгло в желудке. На мгновение комната качнулась перед его глазами.

Все, кто был в «зале», тоже смотрели на него с удивлением, но одобрительно.

— Хват! — сказал чей-то голос, Ленька не разобрал чей.

За столом засмеялись, а он уже мало что соображал: туман опутал мозг, застлал глаза. Не упасть — это ему лишь было нужно. Ленька сунул руки в карманы, засвистел «Гоп со смыком» и, добравшись до дивана, боком шлепнулся на свободный краешек.

— Лечь бы рядом с Модькой, да места нету. Модька теперь действительно спал и широко раскидался по всему дивану. Сидеть Леньке хотелось с таким видом, будто этот стакан водки для него пустяк, «семечки», и если он захочет, то и второй выпьет. И он уже подумывал: не хватить ли в самом деле второй стакан? Вот вытаращатся! А? Они всё еще не знают, кто такой лихой оголец Ленька Охнарь! Им надо показать. Беспременно. Сейчас он это и сделает.

— Однако Охнарь не вставал с дивана и крепко держался за валик. В какой-то клетке мозга у него копошилось сознание: сумеет ли дойти до стола? Не упадет? Засмеют.

— Из состояния очумения Охнаря вывел истерический крик, плачущий хохот, доносившийся из комнаты Глашки Маникюрщицы.

«Скандал в благородном семействе?» — подумал Охнарь одним из любимых выражений Модьки Химика.

«Зала» опустела, все повалили на шум.

Поднялся и Охнарь. Постоял, подумал и, пристально глядя под ноги, пошел в ту комнату.

Обитатели притона обступили двуспальную кровать, поэтому Ленька не сразу увидел Глашку. Она каталась по перине, отбивалась от Двужильного, Калымщика, визжала. Леньке сперва показалось, что ее душат. Просвирня всем телом навалилась на ноги молодой женщины, держала их обеими руками.

— За что ее? — испуганно спросил Ленька.

Наверно, его никто не слышал. Мужчины деловито переговаривались:

— Полотенцем можно.

— Затягивай крепче.

— Звери вы, звери! — исступленно выкрикивала Глашка, пытаясь освободиться. — Порошочек, хоть один порошочек. Нюхнуть разок. Жалко? Отработаю я. Отработаю. Дайте. — Звери проклятые.

— Зачем ее бьют? — переспросил Охнарь, сам начиная дрожать.

Ему вновь не ответили. Только Просвирня обернулась, кинула:

— Тебе чего? А ну-ка отсюда!

Словно обессилев, Глашка затихла, прикрыла глаза. Лицо осыпал пот, белая красивая грудь была бесстыдно обнажена, высоко, неровно приподымалась. Она облизнула пухлые губы и внезапно розовыми наманикюренными ногтями вцепилась Калымщику в лицо, стала царапать.

— Чего держите? — визжала она. — Ироды! Звери! Креста на вас нету. Отпустите, сама схожу. Достану. Один порошочек марафета… Чтоб вы передохли.

Калымщик молча отодрал ее пальцы oт своего лица; по скуле у него текла кровь. Он крепко держал руки своей сожительницы.

— Потерпи, Гланя, до утра, — уговаривал ее Двужильный. — Достанем. Куда ночью сунешься? Знать бы, где купить можно. Потерпи. Слово тебе даю: будут завтра порошочки. Не принесу — считай завоженным.

Глашка с удвоенной силой билась всем телом, пыталась укусить его за руку. Волосы ее взлохматились, глаза дико блуждали, платье заголилось, видно было голое тело между чулками и панталонами.

Наконец молодой женщине связали руки, ноги. Калымщик, отдуваясь, сопя, молча вытирал кровь со скулы, размазывая ее до подбородка. Охнарь уже понял, что Глашке не хотят сделать ничего худого. Она явно обессилела, по лицу ее текли слезы, глаза блуждали, ничего не видели. Жалобно всхлипывая, пришептывая, она быстро говорила!

— Нету в вас добра. Не хотите сочувствовать. Позовите Модю. Он сходит. Найдет. Он человек. Мне б немного понюхать, засну. Отпустите, я сама добегу до аптеки. Хоть Пирамидону возьму… порошочков пятнадцать бы. Суну армяшке деньги, без рецепта даст. Жестокие, Только б деньги вам. Деньги, деньги. За них грабите, лишить жизни можете. А зачем? К чему? Все равно проиграете, пропьете, пустите на ветер. Забились в эту нору, сами у себя в плену. Друг другу не верите, — бойтесь, что продадут. Друг на друга зубы скалите, готовы ножом пырнуть. Звери! Волки! В душе завидуете всем честным людям и готовы первого встречного разорвать на клочки. Над всякой работой богохульствуете, вымещаете свое скотство. Мальчишку учите. Проклят тот день, когда я с вами связалась. Прокляты час, минута. Кто я теперь? Разве человек? Последняя тварь… вещь в ваших лапах. Убили бы уж. Убили. Все равно ни надежды, ни просвета…

Через минуту чуть не шепотом, сквозь слезы:

— Знаете, гады, как марафет нужен. Никогда не припасете, «До-ро-го», вишь. Дорого. Что ж я, не человек? Водку себе без конца покупаете. Жрете. Всегда у Просвирни есть литровочка в шкафу… По-ро-шо-чек бы мне.

Вправляя под платок выбившиеся волосы, Просвирня вновь заметила Охнаря. Она схватила его за плечо, выставила за дверь.

— Сказано было: нечего тут делать.

— Ведьма, — прошептал Ленька, однако не обиделся.

Закрывшаяся за ним дверь обрезала голос Глашки. Оголец

побрел по комнате, размышляя: с чего это она «психанула»? С перепою? Или обидели? Она что-то про кокаин говорила… Внезапно Ленька остановился: его поразил вид Хряка. Хряк ходил из угла в угол, запустив толстые пальцы в роскошные кудри: казалось, у него трещала голова. Он увидел Охнаря, остановился перед ним, возбужденно сказал:

— Неделя, как нечего нюхать. Милиция накрыла знакомую марафетчицу. Глашке хоть бы щепоточку. Я ей завтра достану. Расшибусь, а достану. В кичу сяду, а достану. Чтоб мне век свободы не видать.

Глаза у него были совершенно трезвые, и из них тоже глядела боль. Охнарь удивился: Хряк на него не держит зуб? Вор уже отошел, что-то бормоча: похоже было, что он даже и не заметил, с кем разговаривал.

В Глашкиной комнате все затихло. Оттуда вышел Двужильный. Лицо у него было мрачное, он сердито говорил следовавшему за ним Калымщику:

— Был у меня кокаин. С четверть грамма. Давно припас на всякий казус. Мало ли чего? А хватился с неделю тому — пропал. Как водой размыло. Не иначе Хряк; кто у нас еще нюхает? Он тоже сейчас без порошков страдает. Думаешь: почему на всех нарывается? Я это нынче по глазам увидал.

— Любишь нюхай — доставай, — сказал Калымщик, — Я ему доставай?

— И ты, — круто обернувшись к нему, сказал Двужильный. — И ты, Галсан. Только не Хряку, а Глашке. Живешь с ней? Заботься. Думаешь, за что к нам бабы ластятся, будто кошки? Заботиться надо, — Он остановился, жестко продолжал: — А язык Глашке привяжи. Ишь чего мелет! Втолкуй, чтоб не полоскала зря. Понимаем, что не в себе… да и наше терпение может поломаться.

— Хороший баба. Заболел — язык болтай не знай чего.

— Болезнь болезнью, а мера мерой.

Они прошли на кухню.

Некоторое время спустя из Глашкиной комнаты показалась Просвирня, бормоча про себя:

— Вишь ты, кофту на себе порвала. А цена ей какая, цена! Окно разбила, теперь вставлять, звать стекольщика.

— Веревку искала повеситься. Дура, прости господи. Хотела раздетая на улицу бечь. Вот что кокаин проклятый делает! И откуда силу взяла? Ведь еле удержали.

— У Леньки сильно кружилась голова, заплетались ноги. Он с трудом добрался до прихожей, содрал с вешалки овчинную шубу, кинул на пол у дивана, свалился и словно поплыл в какую-то черную, красно-озаренную яму.