Книга: Азарт среднего возраста



Анна Берсенева

Азарт среднего возраста

Часть I

Глава 1

– Все. Есть пятерка. Ну, Сань, поздравляю!

В голосе Пашки слышался неподдельный восторг. Даже легкого отзвука зависти в нем не было. Конечно, Пашка хотел бы взять Большую африканскую пятерку сам, этого хочет любой охотник. Но от того, что крупный лев лежал у ног Александра, и полуоткрытый глаз его поблескивал в луче фонаря с тусклой и мрачной смертной угрозой, и казалось, что жизнь еще не совсем ушла из неподвижного тела, так яростно, так немертво напряжены были под шкурой мощные мускулы, – от всего этого Пашка не испытывал зависти. Он просто не знал подобных чувств.

Они провели у озера пять суток. На исходе дня к водопою приходили мелкие антилопы, потом, к вечеру, покрупнее. Когда сумерки сгустились, к воде выходили буйволы-баффало, и Пашка расстраивался, что не может выстрелить, хотя ему баффало вполне подошел бы, потому что в его арсенале из всей Большой пятерки пока был только леопард.

Но сейчас им нужен был лев. Сейчас была охота Александра, а он за последние два года уже успел взять четверых: баффало, леопарда, носорога и слона. Остался только лев, и льва он ждал у озера.

Слоны приходили в темных, совсем уже лиловых сумерках. Их топот отдавался в земле просторным, далеко уходящим гулом. Они фыркали, переговариваясь, пили шумно, трубно, словно сигналили друг другу, и темная вода, казалось, кипела вокруг их невозможно крупных тел. Их существование вообще казалось Александру невозможным, странным. Слишком уж выпадали они вот с этим своим нарастающим гулом шагов, и с трубностью звуков, и с замедленной мощью движений из обычной жизни, даже такой буйной, как африканская.

Слоны приходили каждый вечер, и каждую ночь приходили леопарды, но льва не было. При мысли о том, что он может не прийти совсем, Александра одолевал уже не просто азарт, а та чистая, хрустальная злость, которая одолевала его всегда, когда он чувствовал, что от него отворачивается удача.

Но он пришел, этот вожделенный лев, пришел на пятую ночь и лежал теперь на успокоившейся к рассвету земле, подтверждая ту острую, тревожную связь с большой жизнью, без которой Александр не чувствовал и своей жизни тоже.

– Бутылка с тебя, – сказал Пашка. – В смысле, коньяка ящик.

– Само собой. – Александр улыбнулся. – До вечера потерпишь?

Отмечать Большую пятерку вечером, когда все охотники сходились к ужину, было, конечно, разумнее, чем на рассвете, прямо над львиной тушей. Но если под Пашкин восторг коньяк потребовался бы прямо сейчас, Александр готов был поторопиться.

– Потерплю, – улыбнулся и Пашка. – Кстати, может, пижон наш тоже кошку подстрелил. Выставит тогда свое винище наконец.

Пижоном он называл Аркадия, с которым они познакомились еще в самолете, когда летели в Намибию. На поясе у Аркадия висел тубус, и все подумали, что он, как истовый охотник, держит в нем прицелы; ружья полагалось сдавать в багаж. И только потом выяснилось, что в тубусе хранились три бутылки коллекционного вина, которым Аркадий намеревался отметить открытие своей Большой пятерки, то есть леопарда, за которым он и отправлялся в Африку.

Кроме вина, у Аркадия имелись с собой три австрийских ружья, причем каждое было сделано на заказ в единственном экземпляре, а дома, как выяснилось, дожидались хозяина еще тридцать ружей, предназначенных, по его мнению, для разных видов охоты. Александр, как всякий опытный охотник, знал, что достаточно иметь два простых и надежных английских карабина, и то два, а не один лишь потому, что в горах предпочтительно более легкое оружие, чем на равнине. Над австрийскими игрушками, изукрашенными инкрустацией, он втихомолку посмеивался, так же, как и над Аркадиевой курткой из новомодной мембраны. Одежду для охоты, как и ружья, Александр покупал в Лондоне, и она была точно такая, какую носили охотники еще во времена английских колоний: простая и удобная, фасон и каждый шов выверены столетиями. Она не продувалась ветром, в ней можно было ходить неделю, не принимая душ и не чувствуя потного тела. Всего этого Аркадий напрочь не понимал, и не от неопытности не понимал, а от той самой черты характера, о которой Пашка, посмеиваясь, говорил:

– Дешевые понты дорого стоят.

А вот над чем никто не посмеивался, это над наличием у Аркадия спутницы. Звали ее Аннушка, было ей двадцать лет, прическа у нее была в виде стянутого резинкой хвостика, и еще она носила бейсболку. Бейсболка, по мнению Александра, была неправильным предметом ее гардероба, потому что длинный козырек затенял Аннушкино лицо. Между тем даже при случайном взгляде на это лицо хотелось ахнуть и замереть на всю оставшуюся жизнь соляным столпом, а при более подробном его рассмотрении – немедленно отмереть и подойти к Аннушке поближе, чтобы разглядеть ее получше, а если повезет, то и потрогать.

Аркадию повезло: Аннушка сопровождала его в Намибию в качестве официальной любовницы, и трогать ее он мог сколько угодно.

Александру стало жаль, что засаде у озера Аркадий предпочел блуждания по лесу в поисках леопарда, на отстрел которого у него имелась лицензия. Будь он здесь, Аннушка увидела бы сейчас льва, лежащего у Александровых ног… Впрочем, вряд ли увидела бы: охоту она не любила, жару тоже, поэтому проводила дни под кондиционером в бунгало. А уж представить ее караулящей зверя на берегу озера пять суток кряду – это было просто из области фантастики.

Вообще же в ней не было ничего фантастического. Точнее, не фантастичность в ней была, а какая-то яркая необычность. Когда Александр увидел Аннушку впервые, то сразу подумал, что она похожа не на слона с его мощной невозможностью и не на льва с его невозможным же, не звериным каким-то ревом, а на зебру – быструю, крепкую и яркую.

Подобно этой необычной полосатой лошадке, Аннушка поражала неопытное воображение. Александр помнил, что вот именно поразился, впервые увидев зебру не в зоопарке, а на свободе: «Ух ты! Это что за чудо такое?»

Теперь воображение его было настолько опытным, что его не прошибить было изумлением даже слону. Но при мысли о том, что сегодня вечером он увидит Аннушку, Александру делалось весело.

– Ты встань возле льва-то, – сказал Пашка. – Фото на память!

Александр присел на корточки возле гривастой головы. Мертвый львиный глаз косил с загадочным равнодушием.

«Что это со мной? – недоуменно мелькнуло в голове. – Как-то мне… все равно?»

Эта странная догадка исчезла слишком быстро, чтобы успеть стать мыслью. Но оставленная ею легкая царапинка, зазубринка исчезать никак не хотела.

Глава 2

– А ты поищи-ка их сейчас в Кении! Хоть одного льва найди, найди! В заповеднике только, да и там браконьеры отстреливать умудряются. Одни, блин, снега Килиманджаро в Кении этой остались. А в Намибии охота разрешена, и ты посмотри, что тут на водопое творится. Отбою нет от зверья!

Пашка чуть слюной не брызгал от возмущения. Он и так с трудом переносил снобизм, которого Аркадий не считал нужным скрывать, а когда этот снобизм коснулся охоты, то просто взорвался. Сидеть не где-нибудь в лагере «зеленых», а на охотничьей базе, после целого дня, который сам же ты провел в поисках леопарда, разговаривать с людьми, которые, как и ты, приехали в Африку на охоту, – и сквозь губу рассуждать о горькой судьбе несчастных зверюшек!

Правда, непосредственно о несчастных зверюшках Аркадий не высказывался – таких слов просто не было в его лексиконе. Зато склонности к философствованию было в избытке; она-то и привела Пашку в раздражение. И потому, что была сейчас неуместна, и по другой, Пашкой едва ли осознаваемой причине.

В мыслях Аркадия была та самоуверенная поверхностность, которая неизменно раздражает каждого человека, обладающего живым и точным, хотя бы и не слишком изощренным в знаниях умом. Пашка был именно таким человеком, и Александр опасался, что его друг не выдержит и попросту заедет Аркадию в морду.

– Носорога прошлогоднего помнишь? – Пашка обернулся к Александру. – Вся деревня в ножки же кланялась, когда ты его застрелил!

Носорога, застреленного здесь же, в Намибии, Александр помнил прекрасно. Он словно и не зверем был, тот носорог, а сплошным черным сгустком агрессивной энергии. И набросился сразу, как только увидел человека, не дожидаясь не то что выстрела, но даже движения с его стороны. Если бы Александр не попал ему точно в глаз с первого выстрела, неизвестно, чем закончилась бы та охота.

Это был носорог-отшельник, старый самец. Он пришел, чтобы отбить самок у другого носорога, молодого, и все носорожье семейство было страшно встревожено появлением одинокого чужака, настроенного так решительно и разрушительно. Крестьяне из соседней деревни были встревожены еще больше: бой равных по силе самцов не предвещал ничего хорошего. Они и попросили местную администрацию срочно выдать лицензию на отстрел старика, и тот стал в прошлом году для Александра четвертым зверем в Большой пятерке.

– Нет, Сань, ну ты скажи! – повторил Пашка. – Мы ж не уроды. С вертолета не охотимся, самок и детенышей не стреляем. Только старых самцов. А старый самец свое так и так отжил, не зря из стаи уходит. Это ж по природе так, не нами придумано! Скажи, Сань?

Пашка и в пятнадцать лет, когда они только познакомились, говорил точно так же, по-мальчишески: «Скажи, Сань?» – и смотрел с таким же ожидающим доверием.

Александр улыбнулся. За тридцать лет их дружбы Пашка изменился, конечно. Но вот этот взгляд и эти интонации были зримым подтверждением того, что главное в нем осталось неизменным.

– Все правильно, – сказал Александр. – В ЮАР вон гепарды исчезать стали, как только охоту на них запретили.

– Не вижу прямой связи, – пожал плечами Аркадий. – Численность популяции зависит от многих факторов, охота здесь совершенно ни при чем.

– Деньги здесь при чем, – усмехнулся Александр. – Земли фермерские, за каждую антилопу охотник по три тысячи платит. А гепарды на тех же антилоп охотятся абсолютно бесплатно.

– Ну и что? – В глазах у Аркадия появилось злое упрямство.

– А то, что фермеру выгодно гепардов на своих угодьях потихоньку отстрелять, чтобы они дорогостоящих антилоп не уничтожали. Вот и весь фактор численности. Ну, за мою Большую пятерку!

Александр поднял бокал с коньяком, возвращая общее внимание к предмету торжества. Он сделал это не из какого-то особенного миролюбия, а лишь потому, что не тот это был спор, который необходимо завершать победой. Да и… Странная царапинка безразличия, которую он почувствовал у себя в мозгу сегодня на рассвете, когда стоял над мертвым львом, почему-то свербила до сих пор, мешая с прежней самозабвенностью думать и о сегодняшнем торжестве, и об охоте вообще.

Зато Аннушка! О ней Александр думал постоянно, даже когда ее не видел. Она притягивала его внимание так, как будто он был железным, а у нее внутри был запрятан очень сильный магнит. А уж когда она присутствовала в сфере его внимания не абстрактно, а зримо, то отвести от нее взгляд было просто невозможно.

В честь праздника она сняла наконец свою дурацкую бейсболку, и ничто не мешало рассматривать ее лицо. Лицо было отмечено таким совершенством всех черт, что, будь Аннушка постарше, казалось бы холодным. Но при ее сверкающей молодости никакая холодность ей не грозила. Высокие скулы дразнили так, будто разговаривали, а от одного вида ее ярких, чуть приоткрытых губ твердый холодок рождался у Александра в животе и быстро распространялся по всему телу. Аннушка почти не бывала на солнце, но волосы у нее все равно выгорели и падали теперь на плечи белой, с платиновым отливом волною.

Сейчас Аннушкины плечи были скрыты только этим вот платиновым водопадом: она вышла к столу в открытом вечернем платье. Конечно, могло быть, что она сама захотела принарядиться к торжественному ужину, но Александр предполагал, что ее попросил об этом Аркадий. Он был чрезвычайно разборчив в одежде и на ужине, даже обычном, всегда появлялся в дорогущем галстуке и стильной тройке, предназначенной для охоты на уток.

Когда Александр увидел ослепительные Аннушкины плечи, у него не то что в животе похолодело, но даже губы пересохли. Всю свою Большую пятерку он отдал бы за то, чтобы это была не черт знает чья, а его женщина! И как она умудрялась быть такой яркой при таких белых волосах и коже? Просто хоть глаза зажмуривай, чтобы не ослепнуть.

Выпив, Александр взглянул на Аннушку снова, сквозь коньячный прищур. Волосы, плечи, губы, скулы, даже брови – все в ней сияло победной, не замечающей и не сознающей себя красотой молодости. Она была вещь в себе, и за всю свою немаленькую уже жизнь Александр не видел ни одной вещи, которая вызывала бы у него такое бешеное вожделение.

Ему казалось, что даже стоящие по углам мертвые хищники смотрят на Аннушку с тем же чувством.

Зал для ужина был оформлен как классический хантинг-рум: без окон, с камином, с точно направленным на охотничьи трофеи светом. Все семь человек, которые собрались сегодня отметить Большую пятерку, приезжали на эту охотничью базу уже не по первому разу. Исключением был только Аркадий. Ну и Аннушка соответственно.

Ужин подходил к концу. Александр едва заметно кивнул вышколенному официанту, черному как рояль намибийцу в снежно-белом фраке.

– Включите, пожалуйста, музыку, – сказал он; как и вся здешняя прислуга, намибиец понимал по-английски. – Дама хочет танцевать.

Танцевать хотела отнюдь не дама, а сам Александр. И даже не танцевать он хотел – не мальчишка же, впервые попавший на дискотеку! – просто в танце было бы вполне естественно обнять Аннушку, прикоснуться к ее сводящим с ума плечам. На то, что это может не понравиться Аркадию, ему было плевать. Запретить не сможет и драться не полезет, а если полезет, то и это не проблема. С детства знакомый азарт заиграл у Александра в груди веселыми пузырьками, словно он пил не коньяк, а хорошее французское шампанское.

Официант оказался понятливый: музыку включил медленную, томную, как южная ночь. Никто не понял, что музыка означает танцы – решили, что это просто новый фон для беседы.

Александр встал и, обогнув стол – Аркадий со своей спутницей сидели напротив, – подошел к Аннушке. Он не стал объяснять, чего хочет, просто коснулся ее плеча. Она встала сразу, но не поспешно, не с голодной готовностью, а лишь с удовольствием от предстоящего действа. От его предстоящих объятий – так ему хотелось думать.

Аркадий недовольно покосился на чересчур галантного кавалера, но не произнес ни слова. Александр уже понял, что он панически боится показаться смешным. А что может быть в представлении сноба смешнее, чем живые чувства, к которым относится ревность?

Оказавшись у Александра в объятиях, Аннушка не разочаровала нисколько. Плечи ее были прохладны, как будто она только что вышла из озера, и, казалось, свежо поскрипывали у Александра под ладонями. И вся она была свежа настолько, что, наклонившись к ее уху, он сказал:

– Вы свежи, как майская роза.

– Фу, какая пошлость!

Аннушка смешно сморщила носик и весело сверкнула зелеными глазами.

– С кем пошлость, а с кем и точность. С вами – точность.

– Хорошо, что вы додумались потанцевать. – Ее веселый голос прозвучал у самого его уха: Аннушка приподнялась для этого на цыпочки. – Ужас как мне все это надоело!

– Что – все? – тоже весело спросил он.

– Тише! Все-все. Охота эта ваша, вообще походно-полевые радости. Слава богу, хоть сортир нормальный и вода в кране, а то бы совсем чума. И чего Аркашке в голову взбрело сюда тащиться? Он же брезгливый, как кошка. Стрелял бы своих уток в Германии, далась ему эта Африка. Хотя…

– Что – хотя?

Александр еле сдерживал улыбку, любуясь ее прекрасными глазами. Аннушкину шею обвивало тройное изумрудное ожерелье, и ему казалось, что крупные камни отражаются в ее глазах, делая их еще ярче, хотя ярче было уже некуда.

– Хотя вообще-то понятно, почему его сюда понесло. Трусливый, вот почему! Но всем хочет доказать, что крутой. А главное – себе.

Что Аннушка неглупа, Александр догадался в первый же день знакомства с нею. И теперь эта догадка только подтверждалась. У нее был тот самый ум, который присущ только женщинам и поэтому Александром особенно ценим: быстрый, хваткий, легкий и точный в своей практичности.

– Пусть доказывает, – улыбнулся он. – Нам-то какое дело?

Аннушка восприняла его «нам» как должное. Может, просто пропустила мимо ушей, но такая ее реакция обнадеживала.

– Вам не жарко? – наклонившись к маленькому Аннушкиному уху, спросил Александр.

– Здесь кондиционер.

Ее глаза сверкнули любопытством и насмешкой: что, интересно, ты придумаешь, чтобы выманить меня на улицу одну? Ничего особенного Александр придумывать не собирался. Он знал, что для завоевания красивых женщин, как и для зарабатывания больших денег, важны не слова, а напор внутренней энергии. Ну, и фантазия тоже. Но это уже для того, чтобы деньги – тратить, а женщин – удерживать возле себя.



– Вы из бунгало совсем не выходите, – сказал он. – Африки практически не видели.

– Ваша Африка так воняет, что ее и видеть необязательно. И так можно себе представить.

– А как гиены лают, слышали? – не отставал Александр. – Сплошная мистика. И ходить далеко не надо, прямо возле базы слышно.

Ночной лай гиен, похожий на зловещий хохот, вызывал дрожь даже у самого бесстрашного человека. В этом лае и в самом этом животном действительно было что-то мистическое, не зря таксидермисты брали за чучело гиены двойную цену.

Но Аннушку было не прошибить.

– Саша, – мило улыбаясь, заявила она, – вы зря стараетесь. Я уеду отсюда с тем же мужчиной, с которым приехала.

Черт, и когда она успела научиться так ловко прихватывать мужчину на крючочек? Ведь всего двадцать лет девчонке! Впрочем, на замедленную реакцию Александр не жаловался. И выхватывать из любой фразы главное тоже умел.

– А потом? – быстро спросил он. – Отсюда уедете с тем же, я понял. А в Москве?

– Ну-у, это когда еще будет! – засмеялась Аннушка. – Это ведь вы уже отстрелялись, а Аркашка еще неделю собирается за своим леопардом гоняться.

– Значит, через неделю в Москве.

Александр коротко сжал пальцы, лежащие у Аннушки на талии, и с самым невозмутимым видом отвел ее обратно к столу. Аркадий был мрачнее тучи. Аннушка сияла совершенной безмятежностью.

– Благодарю за танец, – сказал Александр. – А то совсем от цивилизации отвык.

Подали горячее. Аркадий вяло ковырял жаркое из буйволятины. Аннушка ела увлеченно. Глядя на нее, Александр понимал: это не от избыточного аппетита, а потому что ей интересно пробовать новое. Он вообще понимал ее все лучше, и все же – не до конца. И эта неокончательность понимания дразнила его так, как не мог бы раздразнить самый головокружительный секс.

– Да Александр Игнатьич по натуре своей охотник, – услышал он. – А что стреляет метко, это уж так, сопутствующий фактор.

Пашка сидел у камина в компании трех парней из Сибири и, похоже, травил охотничьи байки. Его собственный опыт в этом смысле был невелик, поэтому он использовал опыт друга. Сибиряки на каждом шагу повторяли, что вся эта Африка по сравнению с их Саянами и с их тайгой – ерунда на постном масле. А Пашка почему-то считал своим долгом опровергать это мнение, как будто ему Африка была домом родным.

– Сань, ты расскажи, как у тебя слон ожил, – обратился он к Александру. – А то ребята не верят.

Александр как раз не был любителем охотничьих баек, так что по собственной инициативе рассказывать про ожившего слона не стал бы. Но попробовать еще один способ воздействия на Аннушку все-таки стоило. Правда, он уже догадывался, что стандартный набор охмурежа на нее не действует, но в этом следовало убедиться окончательно.

– Ну, слон-то не у меня ожил, – косясь на Аннушку веселым глазом, сказал Александр. – А сам по себе.

Аннушка разглядывала сверкающий цветочек из стразов у себя на ногте и была полностью поглощена этим увлекательным занятием.

– И чего сделал? – с интересом спросил самый молодой из сибиряков, Григорий.

– И вставать начал. Это мы уж потом поняли, что ему первая пуля не в мозг вошла, а оглушила только. Я карабин разряжаю – он встает.

– И чего? – повторил Григорий.

– Встает и бежит. К счастью, не сразу сориентировался – не на меня, а от меня сначала побежал, в сторону. А когда опомнился и на меня бросился, я уже успел опять карабин зарядить.

– И с одного выстрела слона обратно уложил, – с гордостью сказал Пашка.

Историю про ожившего слона он вообще-то знал только понаслышке, но сибирским охотникам сообщать об этом не собирался.

– А с однозарядным карабином не пробовал, Александр Игнатьич? – поинтересовался сибиряк постарше.

В отличие от остальных охотников, он сразу представился по имени-отчеству, Антон Иванович, и выяснил отчества всех присутствующих. Фамилию свою и должность он, правда, не назвал, но Александр с первого взгляда распознал в нем крупного чиновника, начавшего карьеру еще при советской власти. Так оно и оказалось: Пашка быстро выведал, что Антон Иванович – вице-губернатор Сибирской области.

– Пробовал и с однозарядным, – кивнул Александр. – Есть в этом азарт, конечно. Знаешь, что второго выстрела у тебя нет – или попал, или зря пять суток за зверем ходил. Но на медведя нормальный человек с однозарядным не пойдет. И на слона не пойдет, и на льва.

– Почему же не пойдет? – вдруг вмешался Аркадий. – Если, как вы сами говорите, в этом есть азарт? Или вы свой азарт разумно дозируете?

Он произнес это с такой хорошо рассчитанной насмешкой, что цель вопроса была совершенно ясна. Так же, как и отношение Аркадия к Александру.

Аннушка закончила изучение цветочка из стразов и, вынув из сумочки перламутровый телефон, принялась с такой же увлеченностью писать записочку.

– Я свой азарт ценю, конечно, – пожал плечами Александр. – Но жизнь свою ценю все-таки больше. И даже ради самого распрекрасного слона гибнуть не желаю. И особенно не желаю гибнуть ради того, чтобы самому себе что-то доказать, – с нескрываемой насмешкой глядя на Аркадия, добавил он. – Мне для этого однозарядный карабин не нужен.

Аркадий стал белее, чем фрак у официанта, который как раз менял ему тарелку. Потом кровь бросилась ему в лицо, потом… Потом не произошло ничего.

– Аня, ты не устала? – обернувшись к своей спутнице, произнес он. Только хорошо знающий людскую природу человек мог расслышать в его голосе с трудом сдерживаемую ярость. – Ты утром говорила, у тебя голова болит.

– Утром болела, а теперь прошла. – Аннушкины зеленые глаза сверкнули так, что черт бы не догадался, о чем она сейчас подумала. – Но если хочешь, пойдем спать.

Пока Аркадий желал всем спокойной ночи, Аннушка, не оборачиваясь, прошла к выходу. Сегодня она впервые надела не только вечернее платье, но и туфли на шпильках, и походка у нее от этого стала такая, что все собравшиеся в хантинг-руме мужики проводили ее обалделыми взглядами, а самый молодой, Григорий, даже рот приоткрыл.

– Да-а… – протянул Антон Иванович, когда дверь за ушедшими закрылась. – Чтоб перед такой женщиной перья распустить, не только что в Африку, на Марс полетишь. В ваши, конечно, годы. Я-то уж так, чисто теоретически рассуждаю.

Александр не знал, полетел бы ради Аннушки на Марс или нет. Но он бешено хотел эту женщину, он не просто хотел заполучить ее в постель – он хотел ее добиться. Со всей силой, которую вкладывал в это понятие.

«Больше, чем льва? – удивленно подумал он. – Но почему вдруг?»

Это в самом деле было достойно удивления. Женщины, даже такие красивые, как Аннушка, все-таки водились поближе к дому, чем львы, и с их добычей было меньше проблем.

Александр поднялся и вышел на улицу. Звезды сияли так, что казалось, по черному небу разлиты лужицы расплавленного металла. Свет их был крупным и ярким, от него можно было ослепнуть.

– Что-то меня заштормило, – сказал Александр.

– Ты чего, Сань? – Оказывается, Пашка вышел вслед за ним и услышал эти глупые, ни к кому не обращенные слова. – Коньяка, что ли, перебрал?

– Да нет. Сдвинулось что-то.

– В смысле?

– В смысле, желания сместились. Чего-то я не того хочу.

Пашка обладал многими ценными качествами. Одним из них было умение не лезть в те области, в которых он не разбирался.

– Иваныч в Саяны приглашает, – сказал он. – На сибирского козерога поохотиться. Он в Большой шлем входит или как?

Большой шлем, состоящий из двенадцати горных баранов, считался более сложной добычей, чем даже Большая пятерка, и охотники гонялись за баранами по всем горам, где они только встречались. Александр уже открыл счет на Тянь-Шане и мечтал о венце Большого шлема, баране Марко Поло, который водился на Памире.

До сегодняшнего дня мечтал. А сегодня что-то сдвинулось в нем, сместилось, и желания его стали непонятны ему самому, а мечты тем более. Кажется, их просто не стало. И сегодня ли?..

– Пошли спать, Паш, – сказал Александр. – Первую ночь ведь не в засаде. Хоть на чистые простыни лечь.

– Это да, – согласился Пашка. – Иной раз думаешь, ну ее к бесу вообще, эту охоту. А потом вроде и жалко. Адреналин-то нужен. А где его брать?

Александр не мог с такой уверенностью сказать, что ему нужен адреналин; он не анализировал состав своей крови так подробно. Но что-то ему нужно было такое, что он находил именно в охоте. Это необъяснимое «что-то» было основой его жизни. И вот сегодня он остро почувствовал, как эта основа вдруг поколебалась.

А почему? Он не знал.

Глава 3

Ровно в два часа дня Александр вышел из офиса.

Если он был не в отъезде и днем не случалось срочных дел, он всегда ездил обедать домой. А если возникала необходимость встретиться с партнерами в ресторане, то назначал такие встречи не на обед, а на вечер, чтобы не лишать себя возможности пообедать дома.

Не то чтобы домашние обеды – это было святое. Но Александр помнил, как Вера, сестра, однажды сказала ему:

– Шебутной ты, Сашка, вечно куда-то рвешься. А детям твоим, между прочим, из-за этого повседневной устойчивости не хватает.

– И что я должен делать? – удивился он тогда.

– Заведи хоть какие-нибудь традиции, – посоветовала Вера. – Подарки под елочкой, рыбалка по воскресеньям, еще что-нибудь в этом духе.

В точности внять этому совету было невозможно. Подарки под елочкой Юля считала глупостью, а рыбалка… Александр мог бы брать сына не только на рыбалку, но и на охоту, хоть в ту же Африку, но Денис был таким яростным противником убийства живых существ, что ни о чем подобном лучше было при нем даже не заикаться. Когда Диньке было десять лет, он вообще заявил, что не будет есть мяса, потому что в нем заключено вещество боли и страха, и Александру стоило немалых усилий убедить сына в том, что без мяса у него не будет сил для спорта. Только спорт и решил дело – Денис не мог жить без тенниса.

Но большой теннис, в котором он делал уже серьезные успехи, требовал всех его сил и всего времени. А младшая, Дашка, занималась в театральной студии и училась в хорошей гимназии, где требования были высокими, и училась на «отлично»… И вообще, дети вступили как раз в тот возраст, пятнадцать и шестнадцать лет, когда их жизненные интересы были почти не связаны с домом.

Так что домашние обеды были не столько традицией, сколько привычкой. И еще данью Юлиной экономности, которую не мог поколебать никакой рост благосостояния. Каждый раз, когда Юля бывала с Александром в ресторане, она не уставала повторять, что приготовила бы то же самое дома, только в десять раз вкуснее и в двадцать раз дешевле. Сначала Александра это раздражало, а потом он перестал обращать на Юлины слова внимание. В конце концов, готовила она в самом деле вкусно. А ситуации, когда в ресторане надо было появиться именно с женой, а не с любой подходящей к случаю женщиной, были не так уж часты.

Но обедать он предпочитал все-таки не в ресторане. Заметив, что муж стал являться к обеду домой, Юля немедленно потребовала неукоснительной явки и от детей. Она умела ценить мужнино внимание.

Открыв дверь, Александр почувствовал густой запах борща и с удовольствием вдохнул поглубже, будоража и так уже разыгравшийся аппетит. Юля варила борщ по рецепту своей сестры и перед самой готовностью добавляла в него сало, растертое с чесноком. Оттого и умопомрачительный запах.

– Привет, пап.

Денис был уже дома – выглянул из своей комнаты. Утром, когда Александр уезжал на работу, сын еще спал: каникулы же. А потом, наверное, ушел на тренировку или еще по каким-нибудь своим делам, отцу неизвестным.

– Привет, – ответил Александр. – Как дела?

– Нормально.

– Как тренировки?

– О’кей. Давай быстрее пообедаем, – нетерпеливо сказал Денис. – Я на пять часов договорился.

– О чем?

– Ну, так… В кино.

Конечно, он собирался встретиться с девчонкой, иначе вряд ли говорил бы таким уклончивым тоном. Пока не начал заниматься спортом, Динька был смешной, нескладный и неуклюжий и ужасно этого стеснялся. Так что потом, когда он превратился в ладного и красивого парнишку, то даже не сразу понял, что девочки уже оказывают ему внимание. А как только понял, то стал использовать их внимание на полную катушку.

– А Дашка? – спросил Александр.

– Да дома, дома уже. По телефону болтает.

Денис чуть не вприпрыжку побежал в кухню, где Юля бренчала посудой, накрывая на стол.

Пять лет назад, когда Александр только что купил эту квартиру, жена завела было обычай обедать в комнате.

– Для чего хоромы такие? – возмущалась она. – Чтобы чадом кухонным дышать?

Но обычай так и не прижился, несмотря даже на Юлино редкостное упорство. И она перенесла обеды обратно в кухню, направив свою гигантскую энергию лишь на то, чтобы расширить ее и полностью перестроить. Теперь кухня приближалась по размеру к небольшому спортзалу, а вытяжка над плитой работала так, что ни о каком кухонном чаде и речи быть не могло.

– Саша, зови Дашку. – Не оборачиваясь от плиты, Юля услышала, что муж вошел в кухню. – Второй час на телефоне висит, безобразие какое. Денис, футболку белую сними, а то борщом заляпаешь.

– Может, мне вообще голым обедать? – возмутился Денис. – Или слюнявчик повязать?

Прежде чем Александр успел позвать дочь, она сама появилась в кухне.

В отличие от брата, который за два последних года вымахал чуть не под потолок и ростом сравнялся с отцом, Дашка была миниатюрна, как Дюймовочка. Внешностью она являла прямую противоположность обоим родителям и брату.

Дашка была обычной московской девчонкой, общительной, решительной, острой на язычок. Но, вне зависимости от характера, в ее облике необъяснимым образом запечатлелась та за душу берущая трепетность, которую Александр знал только в одной женщине – в маме. В те редкие минуты, когда Дашка не болтала, не смеялась, не спорила с Юлей или с братом, а думала о чем-нибудь своем, – при взгляде на нее у Александра сжималось сердце.

Но сейчас Дашка явно думала только о какой-нибудь животрепещущей ерунде, которую час с лишним обсуждала по телефону. В глазах ее от этого плясали чертики и никакой трепетности не было помину.

– Безобразие! – воскликнула Юля. – Отец обедать пришел, а она по телефону трещит! Все тебя ждать должны?

– Развели домострой! – фыркнула Дашка. – Могли и без меня начинать. Я все равно суп не буду.

– Слушать не хочу этих глупостей. Суп она не будет! Не хватало еще анорексию подхватить.

– Как ты себе это представляешь? – хмыкнул Денис. – Грипп подхватывают. А анорексия – это если Дашка после каждой еды два пальца в рот и в сортир начнет бегать.

– Вообще есть не буду! – завопила Дашка и стукнула брата по спине. – Мам, чего он гадости говорит?

Это была обычная домашняя возня, которой Александр дорожил. И какой мужчина с жизненным опытом, да еще с таким, как у него, не дорожил бы тем, что здоров, небеден и у него отличные дети?

– Сегодня с дизайнером разговаривала, – сказала Юля, когда борщ был разлит по тарелкам. Наверное, она ожидала, что муж спросит о содержании разговора. Но он молчал, и она продолжила сама: – Рассчитала его. – Александр промолчал и на это. – А зачем деньги зря выбрасывать? – не обращая внимания на отсутствие интереса с его стороны, объяснила Юля. – Минимализм, минимализм!.. Мне этот минимализм в молодости надоел. Бедненько, но чистенько.

Александр прекрасно понимал, о чем она говорит. Он с самого начала удивился тому, что она пригласила для отделки дома именно этого дизайнера. То есть удивляться, может, и не стоило: его порекомендовала соседка, которая, как Юля разузнала, была главной законодательницей рублевской моды. Притом именно в сфере домашнего дизайна – для моды ландшафтной имелись другие авторитеты.

В тот единственный раз, когда жена затащила его посмотреть только что законченное оформление цокольного этажа, Александр понял, что выше подвала Юля этого художника не пустит. Помещение, предназначенное в основном для хозяйственных нужд, было оформлено с таким тонким, таким свободным вкусом, который совершенно не вязался не только со вкусом его жены, но даже с ее обликом.

Юля была тяжеловесна. Не то чтобы толста – она была слишком активной, чтобы толстеть, вся энергия, которую она получала с пищей, немедленно расходовалась на какие-нибудь бытовые действия, – но вот именно тяжела: с широкими плечами, сильными руками, уверенной поступью. Ее просто невозможно было представить в той легкости линий, которую предлагал для жизни этот дизайнер. Основательность, с которой Юля относилась к быту, проявлялась во всем, даже в выборе мебели – всегда массивной, отделанной какими-нибудь узорчатыми накладками.

– Все-таки стены без обоев не смотрятся, – поморщилась она тогда, обведя подвал хозяйским взглядом. – Штукатурка эта… Как в деревне.

Александру, наоборот, понравилось ощущение свежести и новизны, которую создавали простые оштукатуренные стены. Пространство, которое они очерчивали, было гармоничным и ясным, и никакие обои – наверняка Юля имела в виду что-нибудь бордовое с золотом! – были в таком пространстве, конечно, не нужны.



Но объяснять все это жене Александр не стал. Дом на Рублевке он купил для нее и не собирался вмешиваться в его обустройство. То есть и для себя он его купил, конечно, – в том смысле, что поток Юлиной энергии с приобретением дома перенаправился и перестал захлестывать лично его.

Поэтому, пригласи она того дизайнера или этого, разбей сад в английском или во французском стиле, – все эти подробности интересовали его так же мало, как Юлю африканская охота. Да, в конце концов, у него и времени не было на то, чтобы всем этим заниматься. У него были корабли в водах пяти государств, и порт в Мурманске, и планы по вылову краба на Дальнем Востоке. У него была насыщенная, требующая воли и силы жизнь, и если бы он стал обсуждать с женой те бесчисленные мелочи, из которых ее жизнь состояла сплошь, это показалось бы ему таким же странным, как если бы он увлекся, например, изготовлением браслетов из бисера.

Дети проглотили обед мгновенно, как акулы. Их жизнь в каждом своем ежеминутном проявлении была направлена в будущее, как стрела, и тратить ее на прием пищи, конечно, казалось им глупым. Дашка чмокнула отца в щеку и исчезла из-за стола прежде, чем он успел хотя бы спросить, куда она направляется. Денис, несмотря на свой внушительный рост, тоже выветрился как-то незаметно.

– Приляжешь после обеда, Саша? – спросила Юля. – Или торопишься?

– Зачем мне ложиться? – пожал плечами Александр. – Чтобы жирок завязался?

– У нас когда-то дома заведено было после обеда полежать, – вздохнула Юля. – Отец говорил, до обеда сон серебряный, а после обеда золотой. Перед обедом рюмку настоечки для здоровья выпивал… Ну, там другая жизнь была. В свое удовольствие.

Юля была родом из Нежина, и, судя по тому, что она рассказывала о своем детстве, этот украинский городок являл собою кусочек рая на земле, а люди в нем жили сплошь как гоголевские старосветские помещики.

Это было хорошо. Все в его жизни было хорошо. И, главное, ему было с чем сравнивать, поэтому ровное течение обыденной жизни нисколько его не раздражало, не нагоняло скуку. В конце концов, для сильных ощущений существуют работа и охота, а семья – надежный тыл. Конечно, в этом утверждении есть банальность, от которой хочется поморщиться, но ведь, по сути, это чистая правда.

Годы, которые принято считать опасными в связи с кризисом среднего возраста, Александр уже миновал. Как раз в то время, когда многие его ровесники ударились в запои или в беседы с психотерапевтами, он сидел в Матросской Тишине и никакого возрастного кризиса поэтому не заметил. А сейчас ему сравнялось сорок три, и это были те годы, которые для мужчины уже должны стать расцветом сил, а никаким не кризисом.

Он и чувствовал в себе расцвет сил. Но почему в последнее время, вопреки всякой очевидности, этот расцвет стал казаться ему пустоцветом?

– В июне опять, наверное, в Турцию поеду, – сообщила Юля, собирая тарелки. – Думаю, может, нам дом там купить? Каждый год ведь минимум по два раза езжу. В Аланье, я узнавала, можно недорого взять. В сосновом лесу, для здоровья полезно.

– С детьми поедешь? – уточнил Александр.

Это было единственное, что его в связи с Юлиной поездкой интересовало.

– Уговоришь их! Дашка в Испанию хочет, в молодежный лагерь. А у Диньки сборы, как всегда. Опять с Оксанкой придется.

Оксанка – это была та самая сестра, по рецепту которой Юля варила борщ. Значит, вопрос о покупке дома в Аланье уже обсужден всесторонне, осталось только получить его согласие, понял Александр. Весь год в этом доме поочередно, каждый в свой отпуск, будут жить многочисленные украинские родственники, а в начале лета и в конце осени – это были любимые Юлины месяцы для поездки к морю – жена будет безуспешно уговаривать его отдохнуть наконец семьей.

– Тебя дети послушаются, – будет говорить она. – Это передо мной носами крутят, а с тобой как миленькие поедут.

А он будет отговариваться какими-нибудь срочными делами, и срочные дела, конечно, в самом деле найдутся.

Он ценил жену, с которой прожил семнадцать лет. Он готов был предоставить ей все, что она считала для себя необходимым. Но он при всем желании не мог предоставить ей себя – свое время, азарт, страсть. Да и не было у него такого желания. Все это как-то совсем не связывалось в его сознании с женою.

К счастью, Юля и не претендовала на такие, для нее неясные, проявления его жизни. Толковый, не пьет, деньги зарабатывает, семье ни в чем не отказывает – что еще от мужчины надо? Она догадывалась, что у мужа случаются романы на стороне, но, обладая цепким женским чутьем, догадывалась и о том, что ничего серьезного они в себе не содержат.

Александр сам слышал, как, обсуждая этот вопрос с сестрой, Юля сказала:

– А что с того, если и погуливает? Не мыло, небось не смылится. Нормальный мужик чем больше гуляет, тем лучше понимает: у всех баб между ног одно и то же, из-за этого семью не рушат и детей не сиротят. А Саша у меня нормальный.

И не объяснять же ей было, что она не понимает о нем чего-то такого, что он и сам затрудняется назвать словами…

Тем более что в общем Юля была права: если отбросить эмоциональные частности, он в самом деле давно понял про женщин именно то, о чем она говорила.

Во всяком случае, до последнего времени он был уверен, что это так.

Александр позвонил сразу же, как только вышел на улицу. И наконец, впервые за два месяца, ему ответили.

– Здравствуйте. А я уж думал, вы номер поменяли, – стараясь говорить ровным тоном, сказал он.

Какая-то очень сильная волна нахлынула на него сразу, как только он услышал ее голос. Это была волна будущего, и это будущее обещало больше, чем содержало в себе настоящее. Александр чуть не задохнулся от восторга, вызванного ударом этой волны.

– Неужели для вас это стало бы преградой? – Он яснее ясного увидел, как блеснули веселой зеленью Аннушкины глаза. – Вот этот мой номер вы же как-то узнали.

Этот ее номер он узнал очень просто: когда Аннушка во время одной из общих вечерних встреч в хантинг-руме по обыкновению играла со своим перламутровым, как карамелька, телефоном, Александр взял его у нее из рук и набрал свой номер.

– Теперь я смогу позвонить вам в Москве, – объяснил он, выключая телефон, зазвонивший у него в кармане.

Аннушка ничего тогда не ответила, только загадочно улыбнулась.

Он и звонил ей в Москве, но она не отзывалась на его звонки, хотя ее телефон не был выключен. Александр надеялся, что она, может быть, позвонит сама: прощаясь, он раздал свои визитные карточки всем новым африканским знакомым. Сибирский Антон Иванович отзвонился сразу по возвращении домой, повторил свое приглашение на охоту в Саяны.

И вот теперь Аннушка вдруг отозвалась, и это наполнило Александра таким мальчишеским восторгом, какого он от себя не ожидал.

– А мне чучело льва привезли, – сказал он. – Которого я в Намибии застрелил. Помните, обещал вам его показать?

Как прост, как незамысловат был язык, которым он разговаривал сейчас с Аннушкой! И каким новым казался этот язык оттого, что звучал именно в разговоре с нею…

– Я готова на него посмотреть, – со своей сводящей с ума веселой усмешкой ответила она. – Теперь готова…

И тон, которым она сказала, что готова посмотреть на льва именно теперь, тоже был незамысловат в своей прозрачной интриге. Но тоже – как же он был хорош, этот дразнящий тон, как будоражил все, что Александр чувствовал у себя внутри и что называлось мужской сущностью! А в его нынешнем состоянии не будоражил даже, а возрождал.

– Сегодня готовы? – быстро спросил он.

– Весь вы в этом, Саша! – Теперь она уже не усмехнулась, а рассмеялась. – Нет, все-таки не сегодня. Завтра.

– Завтра утром я вам позвоню. Во сколько будет не рано?

– Я все равно, пока не проснусь, телефон не включаю. Звоните, когда хотите.

Он хотел позвонить ей прямо сейчас, в ту же минуту, когда спрятал трубку в карман. Но она положила предел его терпению, и он согласился подождать, потому что знал, что ожидание его будет вознаграждено.

Глава 4

Охотничий домик, купленный Александром десять лет назад близ Переславля-Залесского, давно уже не вмещал всех его трофеев. Собственно, назвать его охотничьим домиком можно было лишь с большой долей условности: это была обычная деревенская изба, слегка облагороженная внутри. Да и деревня, в которой она стояла, была не из тех, в которые принято возить, например, деловых партнеров, чтобы провести переговоры в обстановке непринужденной респектабельности.

Вообще-то не стоило бы везти сюда и Аннушку. Она была не просто красивая женщина, а женщина из тех, которые словно покрыты слоем дорогого перламутра и которых трудно поэтому представить в сколько-нибудь природных условиях. Александр успел подумать об этом, пока она шла от своего подъезда к его машине, играя ножками на высоких каблуках.

Но когда она села в машину, когда взглянула на него этим своим неповторимым взглядом, дразнящим и веселым, когда сказала:

– Здравствуйте, Саша. Как приятно вас видеть! – все подобные мысли выветрились у него из головы мгновенно.

В том, что невидимым образом произошло между ними сразу же, как только они увидели друг друга, и что должно было еще произойти – неважно, сегодня или днем, или неделей, или даже месяцем позже, – во всем этом имело значение лишь то, что Чехов, которого Александр любил читать в юности и, к собственному удивлению, не разлюбил в зрелые годы, называл стихийными силами: страсть, тяга, азарт.

«Чехов, правда, не это стихийными силами называл, – мелькнуло у Александра в голове. – Ну, неважно!»

Он успел еще вспомнить, что Чехов называл стихийными силами гуртовое невежество и вырождение, но тут же и забыл об этом. Он вообще забыл обо всем, что не имело отношения к Аннушке. И успел лишь с изумлением понять, что такая вот страстная забывчивость настигает его впервые за многие годы… Как же она была хороша, эта забывчивость, эта самозабвенность, как она дышала молодостью!

И точно так же дышала молодостью Аннушка.

– Где вы так загорели? – поинтересовался Александр, когда она села к нему в машину. – В Москве, по-моему, ни в мае, ни в июне солнца не было.

Когда он увидел, каким нежно-золотым, не искусственным загаром покрыто ее лицо, как соблазнительно уходит этот загар в вырез ее пестрого сарафанчика, туда же, куда убегает длинная цепочка-косичка из разноцветного золота, – у него мгновенно пересохло в горле.

– А на Лазурном Берегу солнце было. Я туда каждый год в мае уезжаю.

– К Каннскому фестивалю?

– Ну конечно, – кивнула Аннушка. – Все же в это время ездят. Сначала фестиваль посмотреть, а потом просто так потусоваться.

Александр не стал спрашивать, кто эти «все», которые строго в определенное время ездят на Лазурный Берег, чтобы потусоваться на Каннском кинофестивале. Он не считал себя светским человеком, но то, как устроена московская жизнь богатых и знаменитых, знал не понаслышке. И когда по правилам этой жизни принято ездить в Альпы, а когда в Ниццу или на Сардинию, знал тоже.

Аннушка же, судя по всему, отдавалась светской жизни с удовольствием и знала ее поэтому во всех подробностях. Все время, пока стояли в пробке у выезда на Ярославское шоссе, она рассказывала, кто был и что делал в этом году в Ницце. Александр краем уха слушал историю о пляжной вечеринке, устроенной нефтяным магнатом в честь дня рождения его подружки, о том, как в конце гулянки имя этой подружки вспыхнуло в небе над морем разноцветными огненными колесами, о том, как во время другой вечеринки всех девушек с ног до головы обливали шампанским, и это, конечно, довольно противно, потому что волосы липкие и платье в пятнах, но сознавать, что тебя облили «Дом Периньоном», что ни говори, приятно.

Он слушал все эти ничего не значащие глупости и чуть заметно улыбался, искоса поглядывая на Аннушку. Она на секунду отвлеклась от рассказа, заметила его взгляд и вдруг рассмеялась.

– Саша! – воскликнула она. – Какой вы непонятный человек!

– Непонятливый? – уточнил он.

– Не непонятливый, а непонятный.

– Что же во мне непонятного?

– Ну, например, я не понимаю, что вы думаете, когда меня слушаете. Я же вижу, вам все это совершенно неинтересно. Все, что я рассказываю. Но вы слушаете с удовольствием. Почему?

Ответить на этот вопрос так, как есть, значило бы, пожалуй, обидеть ее. А выдумывать что-нибудь возвышенное не хотелось. Ничего не хотелось выдумывать, глядя на ее цветущую красоту.

– Я в Ниццу однажды зимой приехал, – сказал Александр. – На неделю. Из-за глупости, в общем.

– Из-за какой глупости? – заинтересовалась Аннушка.

Наверняка она подумала о какой-нибудь умопомрачительной любовной истории. Александр сдержал улыбку и ответил:

– Хотелось послушать мистраль.

– Мистра-аль? – удивленно переспросила она. – А что это такое?

– Ветер.

– Просто ветер? – Она удивилась еще больше.

– Ветер с севера. Я читал, когда он дует, на сердце тоска ложится. Хотел проверить, правда ли.

– Ну и как, проверили?

По тому, как она пожала плечами, Александр понял, что развивать эту тему не стоит. Любому человеку неприятно поддерживать разговор о том, чего он не понимает, и Аннушка в этом смысле не исключение. Отвлек ее внимание, чтобы не объяснять, о чем думает, глядя на нее, – и достаточно, пора менять разговор.

Да и как пересказать, что он чувствовал в ту зимнюю неделю в Ницце, когда ночами лежал один в мансарде и слушал однозвучный шум мистраля? Этот ветер в самом деле навевал тоску, и Александр быстро догадался, почему: он дул в одном и том же направлении, с одной и той же силой. Он был однозначен, как смерть.

– Проверил, – сказал Александр. – Вы не проголодались, Аннушка? Через пару километров ресторан. Можем пообедать.

Ему приятно было произносить ее имя. И по тому, как она улыбнулась, он вдруг понял, что и ей приятно слышать, как он его произносит.

– Я не люблю придорожных ресторанов, – сказала Аннушка.

И вдруг рассмеялась.

– Что? – сам едва сдерживая смех, спросил Александр.

– Ой, Саша! Мы с вами про Ниццу поболтали, и мне сразу устриц захотелось.

Он давно уже заметил эту ее особенность: что бы она ни говорила, смысл ее слов никогда не совпадал с интонациями, взглядом, улыбкой. Это несовпадение было в ней невыразимо привлекательно – дразнило, будоражило, веселило кровь.

– Разворачиваемся? – весело спросил он. – Едем устриц есть?

– Куда, в Ниццу? – так же весело спросила она. – Хотя вы, я думаю, и с этим не задержались бы. Нет, Саша, поехали уж посмотрим вашего льва, раз собрались. Я, в отличие от вас, последовательна. В школе отличницей была.

– Я тоже последователен, – сказал Александр. – Только моя последовательность в данном случае состоит не в том, чтобы непременно посмотреть льва.

– А в чем же?

– В том, чтобы сделать все, чего вы захотите.

Она промолчала, не зная, что ответить. Ее маленькая скула порозовела от удовольствия. Александр еле удержался от того, чтобы поцеловать это полускрытое волной светлых волос пятнышко.

Они все-таки остановились, но не у ресторана, а возле бабки, которая продавала клубнику. Александр помыл клубнику в придорожном роднике, и остаток пути Аннушка ела ее, и приятно было наблюдать, как с каждой съеденной ягодой губы ее становятся еще свежее, еще ярче, хотя ярче уже, казалось, и некуда.

Его охотничья изба стояла у самого леса. За ней приглядывал сосед, единственный непьющий мужик в деревне, но вообще-то Александр не особенно беспокоился о сохранности имущества. У местных мародеров были собственные представления о ценностях, их скорее заинтересовали бы какие-нибудь копеечные миски из цветного металла, чем многотысячное чучело носорога, с которым непонятно что делать.

Александр остановился у самого крыльца, но Аннушка все-таки ойкнула, выбираясь из машины: зацепилась каблуком за бурьян, которым порос двор.

– Я редко здесь бываю, – объяснил Александр. – Заросло все.

– Странно, – заметила Аннушка. – Мне казалось, охотники чуть не каждый день своими трофеями любуются.

Он мог бы объяснить, что трофеи перестают его интересовать в ту самую минуту, когда становятся трофеями, а потом, когда их доставляют от таксидермиста в виде чучел, его охватывает странное чувство: неужели из-за этого леопарда он не спал ночи напролет в африканском лесу, а из-за этого барана мучился от горной болезни на Тянь-Шане?

Но в этих мыслях, едва выразимых словами, содержалась какая-то неясная тревога, а сейчас, рядом с Аннушкой, тревоги и неясности ему не хотелось. И объяснять ей он ничего не стал.

К тому же Александр вдруг понял, какую сделал глупость, что в эту первую их встречу привез Аннушку именно сюда. По дороге, из окна его «Лексуса», летний мир еще выглядел яркой и приятной глазу картинкой – чем-то вроде ненавязчивого фильма. Но здесь, в заросшем бурьяном дворе, на опушке густого леса, этот мир вдруг предстал слишком каким-то… настоящим для такой женщины, как Аннушка. Александр остро почувствовал, какое недоумение вызывает у нее деревенский пейзаж, пронизанный июльским жаром и гудящий к тому же комарами.

«Затмение на меня нашло, что ли? – разозлился он на себя. – О чем я думал, когда сюда ее тащил?»

Дело было в том, что он вот именно не думал, когда решал, куда везти сегодня Аннушку. Если бы подумал, то, конечно, вспомнил бы о существовании ресторанов с устрицами, гостиниц с номерами люкс и прочих услужливых благ, о которых она, судя по тонким каблукам и шелковому сарафанчику, похожему на вечернее платье, как раз таки отлично помнила. Но он так сильно хотел остаться с нею наедине, что ему сразу пришла в голову эта дурацкая изба.

Такое могло с ним случиться только от растерянности. Он растерялся при мысли об Аннушке.

Эта догадка так поразила Александра, что он не сразу сумел отпереть замок на входной двери.

Дверь открылась с таинственным скрипом. Из избы пахнуло прохладой.

– Ох, как приятно! – сказала Аннушка. – У вас здесь кондиционер?

– Это же бревенчатый дом, – улыбнулся Александр. От наивности ее слов его растерянность сразу прошла. – В хорошем срубе всегда летом прохладно, а зимой тепло.

Войдя в дом, она испуганно ойкнула. И немудрено: мало кто не пугался, увидев черного огромного носорога, который словно бы выходил навстречу прямо из мощных бревен стены.

– Это этого вы, что ли, в прошлом году убили? – изумленно спросила Аннушка. – Такого огромного? Как же вы не испугались? И сразу попали ему в глаз, когда он на вас побежал?

Про то, как Александр попал точно в глаз бросившемуся на него носорогу, всей африканской компании рассказывал Пашка. В тот вечер Александр был уверен, что Аннушка эту историю не слушает, так увлеченно она писала телефонную записочку во все время Пашкиного рассказа. Оказывается, и слышала она все прекрасно, и запомнила.

– Этого, – с трудом сдержав довольную улыбку, кивнул он.

– Ужас! Я и представить себе не могла. То есть я, конечно, знала, что носороги большие, но чтобы такие…

– Неужели в зоопарке никогда не видели?

– Я в зоопарке не была.

– Как это? – удивился Александр. – А в детстве?

– В детстве я жила в городе Кропоткине. Знаете, где это? Видите, не знаете. Есть такая дыра на Кубани. Зоопарка там нет, конечно. Там вообще ничего нет. Я школу экстерном закончила и в шестнадцать лет оттуда сбежала. Чтобы стать московской гламурной девушкой. И ничего зазорного в этом не вижу! – с вызовом добавила она. – Вы-то москвич, а родились бы в городе Кропоткине, тоже к гламуру потянуло бы.

Александр сомневался, что его потянуло бы к гламуру, родись он не то что в Кропоткине, а даже в деревне Большая Грязь. Но спорить с Аннушкой он не стал.

– А откуда вы знаете, что я москвич? – спросил он. – Может быть, я в столицу из Урюпинска приехал.

– Не может этого быть, – усмехнулась Аннушка. – Я настоящий московский выговор ни с каким не перепутаю. Сама вон с преподавателем специально занималась, вроде все свои гадости кубанские убрала, а все равно не то. И держитесь вы по-московски.

– Что значит – по-московски?

Очень ему нравилась ее проницательность! Едва ли не так же, как ее красота.

– Ну, так… Никому ничего не доказываете, а просто делаете, что вам нужно. И сразу понимаете, как нужно. Вы же сами про это Аркашке говорили, помните?

И это она, оказывается, запомнила! Александр уже и забыл, что именно говорил этому ее Аркашке, а она – пожалуйста. Упоминание о ее любовнике было, впрочем, ему неприятно. И проницательная Аннушка сразу об этом догадалась.

– Аркаша остался в прошлом, – сказала она. – Позавчера мы расстались. А вы что подумали?

– Ничего, – пожал плечами Александр. – Я об этом не думал.

– А вы, – Аннушкины глаза сердито блеснули, – подумали, что я тайком от основного любовника решила завести себе дополнительного. Нет, Саша. Вы интересный, и мне с вами приятно. Но прыгать на этом основании к вам в кровать я не собираюсь. Просто вы как-то вовремя позвонили. Я из Ниццы прилетела, с Аркашкой в Шереметьеве шампанского за расставание выпила и домой уже одна поехала. И от этого мне все-таки не по себе как-то было. А тут вы звоните, и я почувствовала, что…

– Я и раньше звонил, – перебил ее Александр. – У вас телефон не отвечал.

Ему не хотелось выслушивать подробности ее расставания с любовником. Он вообще терпеть не мог вот эту вот звенящую возвышенной грустью патетику, с которой женщины обожали поговорить о своих чувствах. Ну, рассталась с мужчиной. Так ведь не в монастырь же ушла. Будет же кто-то содержать красивую девушку, не сама же она собирается зарабатывать на скромную гламурную жизнь. Ну и нечего окружать этот естественный факт романтическим флером.

Впрочем, почему бы ей не поговорить о высоком? Что она, должна длинно сплюнуть сквозь зубы и процедить: «Ищу нового мужика»?

– Телефон я в Москве забыла, – сказала Аннушка. – Потому на ваши звонки и не отвечала. Все, Саша, хватит об этом! – решительно заявила она. – Показывайте вашего льва.

Они прошли во вторую комнату, где среди других африканских трофеев расположился лев. В виде чучела он производил даже большее впечатление, чем там, на берегу озера, когда Александр застрелил его во время водопоя. Там поражал главным образом его раскатистый рык, при ближайшем же рассмотрении становилась видна свалявшаяся грива и грязноватая шкура. А теперь грива величественно обрамляла могучую голову, шкура шелковисто блестела, и казалось очень правильным, что льва называют царем зверей.

Аннушка потрогала львиную лапу, провела одним пальцем по гриве и сказала:

– Эффектный. Только непонятно, зачем он.

– Вы так рациональны? – усмехнулся Александр.

И тут же пожалел о своей неуместной иронии. Он ведь и сам не очень понимал, зачем ему это чучело.

– Да, – отрубила Аннушка. – Я рациональна. И не чувствую к вам ничего, кроме легкого интереса.

Когда она сердилась, то становилась ничуть не менее привлекательной, чем когда смеялась. У нее было очень живое лицо, и даже от самой легкой перемены чувств оно играло чудесным разнообразием.

– Интерес – это мало? – спросил Александр.

– Для меня – мало. Во всяком случае, в данный период моей жизни.

Она произнесла это таким серьезным тоном, что Александр чуть не расхохотался. Слышать о периодах жизни от двадцатилетней девчонки было весело.

– Чего же вам хочется в данный период вашей жизни? – изо всех сил сохраняя на лице серьезное выражение, поинтересовался он.

– Мне хочется влюбиться.

«То есть квартира, машина и три шубы уже имеются, теперь можно себе позволить излишества, – подумал Александр. – Что ж, влюбляйся, милая, я готов!»

– Поедемте в ресторан, Аннушка, – сказал он. – Думаю, на льва вы уже насмотрелись.

– Не понимаю, Саша, вы циничны или парадоксальны?! – воскликнула она. – Или просто дурочкой меня считаете? Блондинкой из анекдота?

– С чего вы взяли? – он сделал честные глаза.

– С того, что, как только я начинаю говорить о чем-нибудь серьезном, вы сразу меняете тему.

– Просто я догадываюсь, чего вам захотелось, на полсекунды раньше, чем вы сами начинаете это сознавать, – объяснил Александр. – И ваши новые желания становятся новой темой нашего разговора.

Он мог бы объяснить еще, что желания ее так незамысловаты, что догадаться о них нетрудно, как бы она ни старалась предстать перед ним сложной натурой. Но зачем бы он стал это объяснять? Ему нравилось перебрасываться с нею этими прекрасными мячиками: когда слова говорят одно, а все, что есть у тебя внутри, совсем другое, и это другое так просто, так молодо, и ты счастлив оттого, что оно еще есть в тебе, оказывается.

Аннушка перестала хмуриться и улыбнулась.

– На вас трудно сердиться, – сказала она. – Мне в самом деле захотелось в ресторан. Только не в придорожный.

– Я понял, понял, – кивнул он. – Если потерпите час-другой, доберемся до устриц.

Ему не жаль было, что они с Аннушкой не добрались до очередной комнаты доморощенного хантинг-рума – до той, где стояла кровать. Он не чувствовал разочарования от так бездарно проведенного дня, наоборот, этот день восхищал его своим несовершенством, своей распахнутостью в будущее.

«До всего мы еще доберемся, – молодо звенело у него в груди, когда они шли к машине. – Все у меня с тобой еще впереди!»

Глава 5

Александр с первого дня решил, что головной офис его компании должен находиться в самом центре Москвы.

Не то чтобы он любил пускать пыль в глаза – просто считал правильным не скрывать определенные приметы своего успеха, которые были востребованы в том мире, в котором он благополучно существовал. Он знал, что большинство людей не только встречают по одежке, но по ней же, а вовсе не по уму, впоследствии и провожают. И хотя сам он старался общаться с теми, кто с ходу разбирается, где одежка, а где ум, но играть роль экстравагантного миллионера, который располагает офис в окраинном полуподвале и является на правительственный прием в рваных джинсах, Александр не стремился.

Да и любил он старый московский центр. Просто любил, и все. Однажды открыл окно своего кабинета и услышал, как из остановившегося внизу троллейбуса донеслось: «Следующая остановка – переулок Сивцев Вражек», – и сердце у него занялось таким счастьем, какого он не чувствовал от самой выгодной сделки.

Может, права была сестра Вера, когда говорила:

– Я-то гадаю, в кого у меня сын поэт. Так в дядю родного!

Поэтом Александр себя, конечно, не считал, но какая-то чудесная загадка в московской топонимике, безусловно, была, и он эту загадку чувствовал.

И, приходя каждый день на работу к себе на Арбатскую площадь, чувствовал, что приходит вот именно к себе, в свою вотчину.

Сегодня с утра он назначил совещание, на котором собирался принять окончательное решение о развитии своей компании на Дальнем Востоке. Он уже давно заказал аналитикам все необходимые материалы по ситуации в регионе, и съездил туда не раз, и завел там правильные связи, в том числе и во время медвежьей охоты. И вот теперь надо было определяться: двинутся ли они на Дальний Восток, и какими силами, и когда.

Корабли «Ломоносовского флота» давно уже ловили рыбу не только близ Мурманска, но и в Англии, и в Норвегии, и в Канаде, и в Марокко. Александр приглядывался уже и к Чили. А недавно вот загорелся Дальним Востоком и со всегдашним своим упорством стал исследовать это новое направление.

До совещания, назначенного на девять утра, он хотел переговорить с Пашей Герасимовым. Пашка только что вернулся из Владивостока, куда Александр отправлял его, чтобы тот разузнал, действительно ли будет продаваться компания, которую Александр намерен был купить. Компания была крепкая, с хорошими квотами на вылов краба. Но ходили осторожные слухи, что хозяин собирается ее продавать: вроде бы у него нелады со здоровьем.

Надо было выяснить, насколько эти слухи основательны. Именно Пашка был для такой быстрой миссии незаменим, и не только потому, что они дружили с детства и Александр знал, насколько тот надежен. Дело было еще и в том, что, не разбираясь в тонкостях человеческих отношений и не стремясь поэтому в них влезать, Пашка с ходу определял то, что было в людях главным, и уже исходя из этого с ними взаимодействовал.

Вообще обязанности Пашки в «Ломоносовском флоте» были обширны и, на посторонний взгляд, неопределенны. Он был и помощником Александра, и послом для особых поручений, и кем угодно еще. Единственное, на что он никогда не соглашался, это на руководство людьми.

– Не умею я этого, Саня, – объяснял он. – Кто захочет, на голову мне сядет, а я и повезу.

Впрочем, Александр не считал отсутствие начальнического таланта недостатком. У Пашки хватало других достоинств. А то, что связывало их всю жизнь, вообще зависело от чего-то другого, чем достоинства и недостатки.

Входя к себе в кабинет, Александр сказал секретарше, чтобы вызывала Герасимова, а сам, не садясь за стол, быстро просмотрел бумаги, разбрасывая их по степени важности. Он делал это машинально, лишь поверхностно вникая в их смысл – и потому, что секретарша у него была опытная и бумаги были уже рассортированы нужным образом, и потому, что мысли его витали далеко, не обращаясь к насущным делам.

Александр с удивлением понял, что, ожидая Пашку, вспоминает о своей первой встрече с ним. Это было очень странно – с чего бы вдруг? И тут же он догадался, что вспоминает даже не о самой встрече, а о том времени, когда она случилась. Он умел мгновенно анализировать и внешние ситуации, и собственные мысли, выявляя в них причинно-следственную связь, поэтому быстро понял, откуда эти мысли пришли и почему.

Это были мысли о молодости. И явились они из-за Аннушки. Сейчас, когда он видел ее не прямым, а мысленным взглядом, то понимал, что было главным в их вчерашней встрече, что зацепило его сознание. Это были ее слова: «Я хочу влюбиться». В ту минуту, когда она их произнесла, они не вызвали у Александра ничего, кроме снисходительной усмешки. А сейчас он вдруг почувствовал: в нем есть все для того, чтобы она его любила, и ему хочется, чтобы она его любила.

Это чувство было таким давним, таким забытым, что сначала даже показалось ему новым, неизвестным. Но потом он все-таки понял: просто оно было тесно сплетено с молодостью, это чувство. Эта жаркая, горячая потребность того, чтобы его любили, сама была молодостью, а значит, была Аннушкой.

Александр сел за стол, взъерошил волосы на затылке – осталась мальчишеская привычка ерошить их в минуты волнения. Когда-то мама за это ругала, потому что такие минуты случались в его жизни постоянно, и постоянно он ходил из-за этого растрепанный.

А тот год, когда он познакомился с Пашкой, весь состоял из таких минут.

Сашка приехал в Колу позже всех, кто собирался участвовать в весенних соревнованиях байдарочников. Колой этот городок назывался по реке: он стоял в самом устье, там, где она впадала в Кольский залив. Но в городке Сашка пробыл недолго, даже не успел его толком рассмотреть, потому что поехал к месту соревнований, которые проводились за городом, где речка Кола изобиловала порогами.

Он впервые ехал один так далеко – сначала поездом от Москвы до Мурманска, потом автобусом до Колы, теперь вот совсем уж маленьким, раздолбанным рейсовым автобусом дальше, к редким приречным селам. Плавать на байдарках прежде приходилось только на узеньких подмосковных речках, и все эти заплывы казались какими-то тренировочными. А тут – все по-настоящему!

Мама, конечно, боялась его отпускать, тем более что из-за экзаменов за девятый класс, которые ему ни за что не соглашались перенести, ехать пришлось отдельно от общей группы. Но отец сказал, чтобы мама не волновалась, и она тут же успокоилась. Не смирилась, а вот именно успокоилась. Мама верила каждому слову отца. И Сашка тоже.

Он ехал и радовался своему одиночеству так, как – он этого, конечно, еще не понимал – может радоваться ему только счастливый человек и только в ранней юности, когда одиночество означает не тоску или оставленность, а лишь свободу для будущего.

Сашке было известно, до какого села он должен доехать, а дальше следовало расспросить кого-нибудь из местных, где находится лагерь байдарочников.

Он и вышел из автобуса в этом селе, точнее, в некотором отдалении от него; деревенские дома едва виднелись в стороне от дороги, в быстро густеющих северных сумерках.

Сашка спрыгнул с автобусной подножки и огляделся. Под ржавым козырьком остановки сидела на щербатой лавочке компания из пяти парней. На вид они были его ровесниками, лет по пятнадцать.

Автобус зашипел дверцами и, дребезжа, потащился дальше. Парни молча разглядывали приезжего, и даже не столько его самого, сколько его новенький, со множеством карманов рюкзак.

Сашка был не из тех, кого принято называть уличными пацанами. Мама следила за тем, чтобы он не бегал где-то с утра до ночи, а уделял время книжкам, да он и сам любил читать. Впрочем, попытка отдать Сашеньку в музыкальную школу вместе с Верочкой встретила решительный с его стороны отпор, несмотря на то что преподаватели в один голос называли его слух чуть ли не абсолютным. Но, в общем, увлекательное занятие под названием «гонять собак» отнимало не все его время. Однако он обладал быстрым и точным умом, так что и этого времени ему хватило, чтобы к пятнадцати годам отлично разбираться в особенностях не скованных условностями человеческих отношений.

С первого же взгляда на хмурых пацанов Сашка понял, что по-доброму он с ними вряд ли разойдется. Но не убегать же было от них! Тем более что и спросить о расположении лагеря, кроме них, было не у кого.

– Привет, – сказал он.

– Здорово, – ответил только один мальчишка, рыжий и лохматый.

Остальные сделали вид, будто приветствие обращено не к ним.

Ну да не очень были нужны их приветы.

– Где тут у вас байдарочники лагерем стоят? – спросил Сашка.

Пацаны молчали.

– Вон там, – наконец махнул рукой рыжий. – Километра три.

– Спасибо, – сказал Сашка и, не прощаясь, пошел по дороге.

Он спиной чувствовал вонзившиеся ему в спину взгляды, и расслабляться под этими взглядами явно не стоило.

Конечно, он не ошибся. Пацаны догнали его сразу, как только он скрылся за поворотом дороги. Сашка успел резко обернуться за секунду до того, как один из них, самый высокий – впрочем, не выше, а даже ниже Сашки, – успел сбить его с ног коротким тычком в спину.

Кулак долговязого попал в пустоту. Кричать что-нибудь возмущенное, вроде: «Пятеро на одного, да?!» – не имело смысла. Тем более что их было уже не пятеро, а четверо: рыжий куда-то исчез.

– Давай мешок! – отрывисто, зло бросил долговязый.

Вместо ответа Сашка двинул его кулаком в ухо. Ну, не объяснять же, в самом деле, почему он не собирается отдавать им рюкзак и вообще выполнять их требования.

Через пять минут драка была в разгаре. Хоть Сашка был не по годам высок ростом и широк в плечах – сказалось плавание на байдарках, да и просто плавание, которым он занимался с первого класса, – но против четырех деревенских парней ему было, конечно, не выстоять. Они все-таки сбили его с ног и набросились все вместе. От чьего-то сильного удара огнем загорелась скула и потемнело в глазах.

– Э, ты че?! – сквозь звон в ушах вдруг услышал Сашка. – Ты за этого фраера, че ли, да?!

Он не столько увидел, сколько догадался, что парни отвлеклись от него, и тут же вскочил на ноги, хотя минуту назад ему казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Голова гудела, но он уже не обращал на это внимания.

Парни отвлеклись от него только потому, что набросились на рыжего. Пожалуй, даже с большим остервенением, чем только что на Сашку.

– На своих… за этого… гада… да?! – наперебой орали они.

Рыжая голова мелькала между их кулаками. Не раздумывая, Сашка бросился в гущу драки.

Вдвоем против четверых – это уже было полегче. Тем более что рыжий оказался крепким парнем, да и Сашкины силы от поддержки удвоились. Но перевес с их стороны все-таки не был решающим, и не похоже было, что победа дастся легко.

– Эт-то что тут такое?! – вдруг прогремело у них над головами.

Голос был такой грозный, что местные, как воробьи, порскнули в разные стороны. Сашка и рыжий остались одни в кипящем кругу только что бурлившей драки. Перед ними стоял мужчина лет сорока и смотрел суровым взглядом.

– Кто такие? – рявкнул он. – Что здесь делаете?

– Ломоносов, – тяжело дыша, сказал Сашка. – Александр Ломоносов. Я на соревнования байдарочников приехал.

– О! – обрадовался мужчина. – Так это я тебя, значит, к автобусу встречать иду? – И тут же сделал еще более суровое лицо. – Хорош спортсмен! Не успел до лагеря добраться, уже в драку влез.

– Это не он, дядь, – вступил в разговор рыжий. – Это его… ну… его в драку влезли.

Изъяснялся рыжий коряво, но смотрел при этом прямо. И чувство, которое выражал взгляд его больших миндалевидных глаз, тоже было прямым.

– Его в драку влезли? – усмехнулся мужчина. – Ладно, разберемся. Пошли в лагерь. Меня зовут Анатолий Степанович, – представился он. – Отвечаю за вас, гавриков. Чтобы вас в драку не влезали.

Сашка взял рюкзак и собрался уж было идти за Анатолием Степановичем. Но оглянулся и увидел, что рыжий стоит на месте.

– Ты что? – сказал Сашка. – Пошли.

– Да я-то чего пойду? – уныло шмыгнул носом тот. – Я ж не ваш…

– Наш, наш, – махнул рукой Александр. – Все равно же тебе к ним возвращаться нельзя, – проницательно добавил он.

– Это да, – кивнул рыжий. – Переждать бы надо. Пашка меня зовут.

Рыжий пошел рядом по тропинке. Деревья здесь, на Севере, были карликовые, и шум их маленьких веток не нарушал тишины.

– Слушай, – спросил Сашка, – а с чего ты вдруг за меня драться полез? Они же тебе свои.

– И что с того, что свои? – пожал плечами Пашка. – Все равно не по справедливости это.

Он не возмущался, ничего не доказывал. Просто смотрел этим своим прямым, спокойным взглядом, в котором выражалось только одно чувство – то же самое, которое он называл словами, неважно, отчетливыми или корявыми. И эта прямота, эта простота и ясность чувств и мыслей была в нем главной, составляла самую его сущность.

– Ты на байдарке умеешь плавать? – спросил Сашка.

– На лодке могу. На байдарке не пробовал.

– Ничего, мы на неделю сюда. Научишься.

– А не попрут меня с вашего лагеря? – опасливо поинтересовался Пашка. – Жратвы-то на меня не приготовлено.

– Не попрут, – уверенно ответил Сашка. – Договоримся как-нибудь. И едой поделимся.

Глава 6

Пашка освоился в байдарочном лагере так быстро, как будто не прибился к нему случайно, а всю жизнь здесь провел. Уже к вечеру он командовал приготовлением ужина на костре – мало кто из городских ребят имел представление о том, как это делается, – и покрикивал на дежурного, который чуть не превратил кашу в угли. В соревнованиях он, конечно, не участвовал, потому что не был на них заявлен, но во всех остальных делах участвовал самым активным образом.

Однажды Сашка вспомнил:

– А дома-то не сказал ты, куда идешь. Родители тебя, может, уже с милицией ищут.

– Не ищут, – помолчав, нехотя ответил Пашка. – Отец с женкой пьющие. Навряд и заметили, что меня нету. А мать три года как померла, – предупредил он Сашкин вопрос.

Больше они о Пашкиной внелагерной жизни не говорили. Да они и вообще не были излишне разговорчивы, Пашка в силу деревенского воспитания, а Сашка просто по наследственному, от отца, характеру.

– Обжился ты у нас, Сань, – заметил как-то Пашка. – Глянешь на тебя – и вроде не приезжий ты. И не скажешь, что с самой Москвы.

Это было вечером, в день последних соревнований. Неделя подходила к концу, и не верилось, что скоро всего этого не будет. Этих маленьких корявых деревьев, всей этой неяркой, но почему-то за душу берущей природы…

– У меня отец отсюда родом, – ответил Сашка. – С Белого моря. Деревня Колежма. А в Мурманск он на рыбный промысел ходил. Даже младше меня тогда был.

– То-то гляжу, лицо у тебя такое! – воскликнул Пашка. – Поморское лицо, и смотришь так…

– Как? – заинтересовался Сашка.

– Ну, по-ихнему так, по-поморски. Вот я, например, саам, мы совсем не так смотрим. Ну, народ такой местный, саамы. Лопарями нас еще зовут. А в сказках, я читал, лапландцами. Слышал, может?

Про лапландцев Сашка тоже читал – в «Снежной королеве». Он вспомнил, как Герде помогали добраться до Кая через северные края лапландка и финка. Оказывается, лапландцы действительно существуют, не Андерсен их выдумал.

– Никто нас не выдумал, – в ответ на его вопрос объяснил Пашка. – Тут у нас на Кольском разные есть. И поморы тоже. То-то я сразу заметил, что ты на помора похож. Высоченный какой, и вид у тебя суровый. – И тут же он подмигнул: – На Наташку только иначе глядишь. Глаза так искры и мечут.

Наблюдательность его не подвела. Наташа Горяинова в самом деле вызывала в Сашкиной душе целую бурю чувств, и искры, которые заметил Пашка, были лишь слабым отсветом этой бури.

Наташа приехала на соревнования из Иркутска. Она была настоящая сибирячка – крепкая, ловкая, высокая, с румяным, словно от постоянного мороза, скуластым лицом. Но, вопреки всякой очевидности, Сашка ловил себя на том, что Наташа кажется ему маленькой и хрупкой. И дело было даже не в том, что он был все-таки выше ее ростом.

Дело было в какой-то очень глубокой, неназываемой сути, которая у Наташи была совсем другая, чем у него. И эта суть, эта ее хрупкая, вопреки внешности, природа притягивала его к себе невероятно.

– Раз такое дело, что отец помор у тебя, – сказал Пашка, – так тебе, наверно, интересно будет…

– Что? – не понял Сашка.

– Покажу тебе кой-что, – с загадочным видом пообещал Пашка. – Затемно завтра встанешь?

– Ну, встану, – пожал плечами Сашка.

– Наталью с собой бери, – великодушно разрешил Пашка. – Ей тоже понравится.

Они вышли из лагеря даже не утром, а ночью. Звезды еще не начали таять, и небо было не по-утреннему глубоким. Весенняя свежесть обновляющегося мира, которая и днем чувствовалась здесь, у реки, очень ясно, теперь была главной в природе.

Наташа шла неохотно – то и дело зевала, не успевала за Сашкиными широкими шагами, и вид у нее был такой, словно она делает ему огромное одолжение, соглашаясь тащиться куда-то в несусветную рань. Может, она и в самом деле так думала, но Сашке все же казалось, что она притворяется, а на самом деле очень даже рада, что он предложил ей пойти с ним вместе. И ему было легко идти оттого, что она идет рядом.

Пашка вел их с уверенностью, обещавшей какую-то очень необычную цель. Но о самой этой цели молчал, как партизан. Впрочем, Сашка особо и не расспрашивал. Ему нравилось идти в предутреннем молчании, вдыхать, раздувая ноздри, запахи земли и воды, слышать дыхание идущей рядом девчонки… Видно, почувствовав его душевный подъем, Наташка перестала отставать и шла теперь рядом с ним упругой, как у красивой лесной кошки, походкой.

– Тихо! – вдруг предупредил Пашка, хотя и так все шли в молчании. – Ну, вот она. Сань, гляди.

Сашка не сразу понял, на что он должен смотреть, выйдя из-за речной излучины. Разве что на солнце, которое ярким утренним шаром медленно взлетало над низкорослыми кустами. Оно и правда притягивало к себе взгляд, оно словно бы разбрасывало по земле россыпь сияющей росы, и при виде обновляемого им мира хотелось набрать полную грудь особенного утреннего воздуха.

Но Пашка указывал не на солнце. Проследив за его взглядом, Сашка едва сдержал изумленный возглас.

Ему показалось, что река перед ним кипит. Не бурлит даже, а вот именно кипит – таким мощным, таким необычным было движение, из которого вся она состояла. Присмотревшись, он увидел, что на самом деле она состоит из блестящих рыбьих спин.

– Ой, какие… – восхищенно прошептала Наташа. – Это кто?

– Семга на нерест идет, – сказал Пашка. – Царь-рыба!

Точнее и правильнее назвать эту рыбу было невозможно. Она была царственна каждым движением своего мощного тела, она была так гармонична, что непонятно было: как же река существовала без нее?

Сашка почувствовал, что восторг, который и так уже переполнял его из-за сияющего рассвета, становится таким сильным, что вот-вот хлынет у него горлом. Он оглянулся почти растерянно. Наташины чуть раскосые глаза радостно сверкнули навстречу его взгляду.

– Наташа… – с трудом проговорил он, с удивлением слыша, каким хриплым вдруг стал его голос. – Наташа, я…

– Пойду острогу налажу, – как-то очень быстро пробормотал Пашка. – Рыбы набьем – во!

Пашка скрылся в прибрежных кустах. Наташа смотрела на Сашку сверкающими, как рассвет, глазами.

Он взял ее за руку, чуть потянул к себе. Она подалась легко, словно только этого и ждала. Ее плечи, когда Сашка обнял их, показались ему такими нежными и беспомощными, каких просто не бывает на свете. Они не могли быть такими – она ведь и на байдарке ходила, и плавала не хуже других девчонок, да и парней тоже. Но сейчас, в этом сияющем мире, у бурлящей жизнью реки, она была нежна, как мотылек.

Но не только нежной она была, а невероятно, бешено желанной. Сжимая ее плечи, Сашка почувствовал себя не человеком даже, а огромной рыбой – такой, какие мелькали в реке сильными телами.

Все связанное с девчонками не было для него совсем уж неизвестной стороной жизни. То есть это раньше он думал, что ему уже многое о них известно. Когда обнимался с ними под видом медленных танцев на школьных дискотеках. Когда целовался после этих танцев, от нетерпения не успевая даже отойти подальше от школьного крыльца.

И только теперь он понял, что все это было не то. Только теперь, когда какая-то внешняя сила сжала и голову его, и горло, и грудь, будто стальным обручем. Когда Наташины глаза – она почему-то не закрывала их ни во время поцелуя, ни потом, – прожгли его, как раскаленные гвозди. Когда все у него внутри загорелось таким огнем, что он и сам боялся прожечь ее собою.

Он сгорал от этого огня, но руки его при этом жили отдельной, какой-то очень точной жизнью. И губы ею жили, и колени, которыми он раздвигал Наташины ноги, когда они упали вдвоем за прибрежный куст, на молодую весеннюю траву.

Наташа не то чтобы сопротивлялась – она просто не знала, что ей делать. Сашка почувствовал это и сам расстегнул «молнию» ее куртки, и пуговицы ее рубашки, и потянул вверх ее лифчик, и раздел ее всю… Он никогда ничего подобного не делал и успел мгновенно подумать, что со стороны это показалось бы ему грубым. Но когда все его действия определялись не чем-то сторонним, а тем, что мощным потоком шло у него изнутри, они не были грубыми, это он знал точно. И не знал даже, а чувствовал всем собою.

И Наташа, наверное, почувствовала это тоже. Она обняла Сашку за шею и подалась вверх, к нему, словно магнитом притянулась. И через минуту вскрикнула, закусила губу – наверное, от боли. Но Сашку, хотя он меньше всего хотел бы причинить ей боль, было уже не остановить ни вскриком, ни… Ничем его было не остановить!

Оба они были неопытны, у обоих все это происходило впервые. Но то, что в них обоих было, что бросило их друг к другу, то, чего они оба не сознавали, – это было сильнее опыта.

Это была их молодость, та великая сила, которая может позволить себя не сознавать.

Сашка понимал – если можно было назвать пониманием то, что происходило с ним в эти минуты, – что ничего подобного он в жизни не испытывал. Это было даже не чувство – то, что с ним сейчас происходило, – это было ни с чем не сравнимое соединение всех его сил в одну могучую силу. Весь он превратился в звенящий, пульсирующий сгусток энергии, и эта энергия была равно прекрасна и для него, и для девушки, которую она к себе притянула.

Хотя что чувствовала Наташа, он на самом деле не знал. Да если бы и знал, все равно едва ли делал бы все иначе, чем делал теперь, в этом своем незнании. Сила, которая определяла все его действия, не подчинялась таким вещам, как знание или разум.

А когда этот сгусток энергии взорвался в нем, как ядро, причиняя своими осколками боль, он почувствовал такое счастье, что готов был терпеть эту боль хоть всю жизнь.

Но взрыв не мог длиться всю жизнь. Он кончился, как – Сашка впервые это понял – кончается в жизни все.

Дрожа от мгновенно охватившей его слабости, переполненный восторгом и покоем, Сашка упал на спину и притянул к себе Наташу. Он только теперь разглядел ее – все время, пока длилось их соединенье, она находилась где-то в слепом пятне его сознания.

Вид у нее был испуганный и счастливый, и непонятно было, чего в ней сейчас больше, счастья или испуга. Сашка же чувствовал, как постепенно возвращается в свои берега. И в них, в этих берегах, его переполняли восторг и нежность к этой девочке, которая так неожиданно и так прекрасно слилась в его сознании с сияющим весенним утром, и с бурлящей жизнью рекою, и с победным серебром мощных рыбьих тел…

– Наташка… – с трудом шевеля губами, выговорил он. – Наташенька…

Она молчала. Может, от растерянности, а может, ждала от него чего-то. Чего она ждет, Сашка не знал. Ему казалось, с ним уже произошло самое прекрасное, что может произойти с человеком.

Он поцеловал Наташу и счастливо засмеялся. И тут же спохватился: вдруг Пашка услышит?

Впрочем, Пашки ни видно не было, ни слышно.

– Пойдем, а? – сказал Сашка, поднимаясь с земли. – Пойдем рыбу посмотрим.

Наташа встала тоже, отряхнула кофточку.

– А ты меня что, совсем не любишь? – вдруг спросила она. – Ты со мной просто так, да?

В голосе ее зазвенели слезы. Сашка растерялся.

– Как это я тебя не люблю? – удивленно проговорил он. – Почему?

Ему казалось, все, что только что между ними произошло, было сплошной любовью. И почему же она вдруг?..

– Но ты же молчишь, – с неутихающими слезами ответила Наташа. – Ничего мне не говоришь. Значит, не любишь.

«Они какие-то совсем другие, – подумал Сашка. – Все по-другому понимают».

Но эта мысль не испугала его и даже не очень удивила. Он принял ее так же просто, как жизнь.

– Я тебя люблю, – твердо сказал он и, наклонившись, снова поцеловал Наташу в обиженно сжатые губы. Губы сразу же приоткрылись под его поцелуем, стали мягкими и доверчивыми. – Я тебя, Наташ, очень сильно люблю. Пойдем рыбу смотреть!

Она улыбнулась, засмеялась и чуть не вприпрыжку побежала рядом с ним к реке.

Пашка был уже там. Он бродил по отмели и бил самодельной острогой прямо в воду. В ту минуту, когда Сашка с Наташей его увидели, он как раз попал в рыбу.

– Видали?! – Пашка обеими руками поднял острогу, на которой билась огромная семга. – Во какая! Их тут таких до фига и больше!

Все-таки Пашка отличался каким-то особенным тактом. Любой деревенский пацан на его месте отпустил бы какую-нибудь сальную шуточку, или похлопал Сашку по плечу, или хоть подмигнул бы и понимающе хмыкнул. Вообще-то Пашка относился к девчонкам без лишних антимоний, попросту. Но друга, идущего с девушкой к реке из кустов, он встретил так, словно тот ходил за ветками для костра, что ли.

Уже через минуту Сашка тоже бродил по отмели с острогой, которую ему великодушно отдал Пашка. Рыбы было так много, что если она и боялась ловцов, то ей просто некуда было от них деваться. Она била по коленям твердыми головами, плескала хвостами прямо у ног, разрезала воду вокруг темно-серебряными спинами.

Сашка бил в воду острогой, вытаскивал и выбрасывал на берег крупные рыбьи тела и чувствовал огромное, до горла заполняющее счастье. Оно было едино в нем, это счастье, и вместе с тем Сашка сознавал, из чего оно состоит. Из россыпи солнечной росы на траве, из взгляда Наташи, из ее объятий, которые до сих пор звенели в его теле, из ее мокрых прикосновений – она ходила по отмели рядом с ним, и он время от времени отдавал ей острогу, и руки их при этом смыкались, и смех охватывал обоих…

Все это было одно: девушка, река, царь-рыба, солнце, молодость!

– Доброе утро, Сань. – Пашка стоял в дверях кабинета. – Ну что, докладываю…

– Да ладно, Паш, – улыбаясь, наверное, какой-то блаженной улыбкой, сказал Александр. – На совещании доложишь.

– Ты ж сам хотел, чтобы я заранее доложился, – удивился Пашка. – Чтобы решить, идем мы на Дальний Восток или нет. В смысле, осилим ли.

– Идем, – сказал Александр. – Все мы осилим.

Пашка присмотрелся к лицу своего друга и начальника и, весело покрутив головой, сказал:

– Лихой ты мужик, Александр Игнатьич.

– Выпьем, Паш, – сказал Александр.

– С утра? – снова удивился Пашка. – Не похоже на тебя.

– По рюмке. За успех.

– Я и говорю, лихой, – усмехнулся Пашка. – Все говорят, рисковый, а на самом деле нет. Рисковые за успех не пьют. Боятся.

В кабинете, кроме основной, была еще одна, сливающаяся со стеновыми панелями дверь. Она вела в помещение, которое в кабинетах всех больших начальников называлось комнатой отдыха. Когда Александр покупал офис у разорившейся государственной конторы с непроизносимым названием, эта комната здесь уже была.

Он открыл бар, достал бутылку коньяку, подцепил два бокала-тюльпанчика. И, держа все это на отлете, набрал телефонный номер. Когда ему ответили, он почувствовал, как его заливает волна восторга. Такая же – ну, почти такая же, – как в тот весенний день, о котором он только что вспоминал.

– Аннушка, – сказал Александр, – соскучился я. Когда мы увидимся?

Глава 7

Александр встречался с Аннушкой уже три месяца, а отношения их до сих пор оставались такими, что у всякого нормального мужчины они должны были бы вызвать по меньшей мере недоумение.

Правда, их встречи происходили все-таки с перерывами, и даже довольно длительными: за эти три месяца Александр несколько раз летал то на Дальний Восток, то на Канары – в Лас-Пальмасе находилась крупнейшая в Атлантике база, на которой были и его корабли.

И все-таки неокончательность, какая-то недоговоренность отношений, которые установились у него с Аннушкой, выглядела странно.

Попросту, по-мужицки говоря, она до сих пор ему не дала. То есть, может, если бы он был в этом смысле понастойчивее, никуда она не делась бы – встречалась же с ним, не отказывалась, значит, выполнила бы все условия таких встреч.

Но ему не хотелось, чтобы она выполняла условия, вот в чем было дело! Ему хотелось, чтобы она была с ним потому, что не могла быть без него. А этого никак не получалось, и Александр чувствовал досаду – не на Аннушку, а на себя.

До сих пор его отношения с женщинами строились гораздо проще. Если они были красивы, неглупы, покладисты, но не слишком поспешны в ответ на его притязания, – он их не обижал, и они бывали им довольны. И это никогда не зависело от возраста женщин, с которыми у него возникали более или менее длительные романы. Обычно им бывало около тридцати, но попадались среди них и совсем молоденькие, как Аннушка. И задора в тех прежних женщинах было не меньше, чем в ней, и перчинка в них была – ему неинтересны были женщины без перчинки…

И что же вдруг произошло такое, отчего Аннушка заняла в его жизни какое-то особенное положение?

Ему хотелось, чтобы она его любила. Он ничего не мог поделать с этим своим желанием. И не знал, как его осуществить.

Воскресенья были для Александра нелюбимыми днями недели.

Работать по воскресеньям было невозможно: он ведь не философом был и не писателем, чтобы трудиться самостоятельно, никого к этому не привлекая. А заставлять подчиненных выходить на работу в выходные – до такого самодурства а-ля Сталин он не опускался.

Так что воскресенья приходилось проводить дома, и это загодя вызывало у него тягучую скуку.

Если бы его семейная жизнь была неустроенной, безалаберной, даже скандальной, ему было бы проще: он легко находил бы причины вообще не показываться дома в выходные. Но у него была заботливая жена, его любили дети, и он их любил, а значит, деваться было некуда.

В это воскресенье Александр проснулся от запаха оладий с яблоками. Даже и не проснулся еще, а почувствовал этот запах прямо во сне. Он был таким густым, таким домашним, так отчетливо вызывал в памяти ощущение полного, ничем не замутненного счастья, что Александр чуть не рассмеялся.

И проснулся.

Оладьями действительно пахло. Наверное, Юля уже напекла их целую горку и поставила на стол, иначе запаха не было бы: вытяжка-то над плитой работала исправно. Александр осознал все это сразу же, как только открыл глаза. И ощущение счастья тоже ушло сразу. А почему? Он не понимал.

Он встал, прошел в ванную, дверь в которую вела прямо из спальни.

Спальня у них с Юлей до сих пор была одна, хотя Александр предпочел бы спать отдельно. Но жена настаивала на общей постели – считала, что без этого и семья не семья, а скорее всего, просто повторяла тот уклад, который существовал в доме ее родителей и который она хотела в точности воспроизвести в собственном доме. Это ее желание было Александру понятно, он тоже мечтал бы о том, чтобы в его взрослом доме был тот уклад, который он помнил с детства. Но, в отличие от Юли, он точно знал, что это невозможно.

В общем, Александр вынужден был спать с женой в одной постели. Впрочем, в этом были и положительные стороны. В сорок лет Юля сохранила тот же темперамент, что и в молодости, то есть была не слишком требовательной к мужу, но и не вялой. Так что регулярный супружеский секс позволял Александру правильно вести себя с женщинами – без спешки, без явного вожделения, – а потому и добиваться у них успеха.

В кухню он пришел уже освеженный холодным душем, и настроение у него было ровное.

Оладьи действительно высились на блюде аппетитной желто-коричневой горкой. У стола стояла Дашка и поедала оладью, держа ее двумя пальцами на весу. Дашка была так похожа на маму, на его маму, что Александру на минуту почудилось, будто дочка оказалась в этом доме случайно.

– Сколько можно повторять: сядь, положи на тарелку, поешь по-человечески! – еще не видя мужа, выговаривала дочери Юля. – Повадилась куски хватать.

– Я вше равно только две штушки шъем, – с полным ртом отвечала Дашка. – У меня диета.

– Скажу отцу, он тебе покажет диету! – пригрозила Юля.

– И ничего не покажет! – засмеялась Дашка. – Доброе утро, па. Ну, я побежала.

Она на ходу чмокнула отца в щеку и исчезла из кухни прежде, чем он успел поцеловать ее в ответ.

Если бы Александр вздумал рассказать кому-нибудь, как проходит его воскресное утро, это был бы рассказ о самой настоящей идиллии. И даже дочкино торопливое исчезновение вполне в эту идиллию вписывалось: что ж, дети растут, и взрослым остается только вздыхать да умиляться их взрослению.

Но не в пересказе, а по-настоящему, в душе, Александр ничего идиллического не чувствовал. И не понимал, почему это так. Сказать, что его тяготил быт, – нет, ничего подобного. В конце концов, быт теперь был налажен так удобно, что тяготить не мог в принципе. И мама ведь так же, как теперь жена, вечно была занята чем-нибудь по дому, и это не казалось ему скучным, хотя тогда он был мальчишкой и скука по отношению к обыденности была бы для него более естественной, чем теперь.

Но от тогдашнего простого жизненного уклада скуки почему-то не было. А от нынешнего – была.

– Заспался ты сегодня, – сказала Юля. – Садись, пока оладьи горячие.

Она всегда готовила какую-нибудь простую еду: гречневую кашу, мясо с картошкой, борщ или вот оладьи. Это было, безусловно, хорошо. Когда-то, в период его короткого жениховства, в числе лучших качеств невесты числилось именно это: умение вкусно, по-домашнему готовить. Это и теперь можно было считать лучшим Юлиным качеством.

И почему оладьи, которые Александр нехотя жевал, поливая свежим малиновым вареньем, казались ему безвкусными?

– Может, съездим сегодня в агентство? – спросила Юля, садясь напротив мужа за стол.

– В какое агентство? – удивился он.

– Ну я же тебе говорила. Которое недвижимость в Турции продает.

Юля всегда сообщала о своих желаниях сразу, без обиняков, без той ласковой вкрадчивости, с которой неработающие жены обычно выманивают у мужей дорогостоящие блага, в которых сами мужья необходимости не испытывают. Она хотела дом в Турции и говорила об этом прямо.

– Ну, а я зачем там нужен, в этом агентстве? – вздохнул Александр.

– А вдруг меня обманут? Дом все-таки немаленьких денег стоит. Хоть я и подешевле высмотрела.

Александр не был ни расточителен, ни чрезмерно бережлив, но при мысли о том, что придется тащиться в агентство и обсуждать покупку какого-то совершенно ему ненужного дома, у него даже зубы заныли.

– Я сегодня к Вере обещал зайти, – быстро сказал он. – У нее какие-то проблемы, лестница из эркера проваливается, что ли. Надо посмотреть, что там и как.

С лестницей из эркера никаких проблем не было. Когда-то папа сам сделал эту лесенку в сад, а он понимал толк в инженерных расчетах, и с тех пор даже ремонтировать ничего не пришлось.

– Вечно у нее какие-то проблемы, – поморщилась Юля. – А ты беги, решай!

Это было несправедливо. Вера была не из тех женщин, которые склонны перекладывать свои проблемы на кого бы то ни было, хотя бы и на самых близких людей. Александр даже хотел бы, чтобы сестра почаще обращалась к нему хоть за какой-нибудь помощью. Он любил ее, и это было бы ему приятно. Но Вера решала свои проблемы сама, притом с такой ранней юности, когда другие девчонки даже не догадывались о существовании в жизни проблем.

Так что Юля морщилась лишь потому, что не любила его сестру и, по своему обыкновению, не считала нужным это скрывать. Вообще-то Александра не слишком это угнетало. Сестра и жена были так несхожи, что их трудно было представить слившимися в сентиментальном родственном объятии.

– Я пообещал, – твердо сказал он.

Теперь ему казалось, что он действительно пообещал сестре зайти. Почему бы и нет, кстати? В самом деле, давно ведь не был.

Подумав так, он сразу повеселел. Выходной день, представлявшийся вязким и расплывчатым, как тесто для оладий, приобретал живые очертания.

– А ты сходи туда сама, – примирительным тоном сказал он Юле. – Ну, в агентство это. – И, смягчая свой отказ улыбкой, добавил: – Ты же толковая, кто тебя обманет? Если что не так, позвони, я подъеду.

Он знал, что Юля вряд ли станет ему звонить. Она действительно была толкова в любых практических делах, и дом этот она хотела, и решение его купить вызрело у нее давно. Все это было гарантией того, что вмешательство мужа не понадобится.

А что ему этот дом совершенно не нужен – что ж, мало ли в его жизни ненужных, но зачем-то приобретенных вещей. Дом у моря еще не самое худшее. Может, дети когда-нибудь поедут, подышат морским воздухом.

Когда-то Александр хотел, чтобы Динька ездил с ним на Баренцево море. Ему казалось, нигде нет воздуха лучше, чем там, – соленого, свежего до ломоты в костях, до восторга, распирающего грудь… Но Денису неинтересно было ездить на море, в котором нельзя купаться, а таких отвлеченных вещей, как соленый восторг, он не понимал.

Только уже подъезжая к дому на углу Хорошевского шоссе и Беговой, Александр сообразил, что надо было предупредить сестру о своем появлении. Вообще-то у него были ключи от ее, то есть от родительской, квартиры, и если бы Веры не оказалось дома, он мог бы ее подождать. Но ведь она могла быть дома не одна…

Верина личная жизнь вызывала у Александра горечь с тех самых пор, как она вообще началась, то есть с семнадцати лет. Они с сестрой были двойняшками, и от этого горечь только усиливалась: Александр чувствовал все, что происходило у нее в душе, даже лучше, чем происходящее в душе у него самого. В конце концов, он был мужчиной, и что уж такого особенно тонкого могло быть у него в душе? А Вера… Вера была не просто женщиной, а женщиной особенной; за все свои сорок три года Александр таких не встречал.

Она была дома, и была одна. Зря он надеялся, что после расставания с Кириллом у нее наконец кто-то появился.

Кирилл, с которым Вера провела вместе год, был из тех мужчин, о которых может лишь мечтать любая женщина. Он был не только богат – владел сетью пятизвездных отелей, – но и, главное, великодушен, не мелочен, как того можно было бы ожидать от холостяка, разменявшего пятый десяток.

Как ни странно, все эти замечательные качества Вериного любовника почему-то раздражали Александра. Ну, водит ее в рестораны и в консерваторию, возит в Париж, дарит бриллианты. Даже машину вон подарил. Ну и что? Пусть бы поискал в свои немаленькие, а значит, разборчивые годы такую, которой захотелось бы что-нибудь подарить, с которой захотелось бы поехать в Париж и которая сама захотела бы пойти в консерваторию!

А машину Александр и сам ей тысячу раз предлагал, но она вечно отговаривалась тем, что не хочет терять время в пробках.

Когда, расставшись с Кириллом, Вера не выказала по этому поводу горя, Александр втайне даже радовался. Точнее, он гордился сестрой, как гордился ею всегда. Почему они расстались, он не знал, но Вере совершенно незачем было убиваться из-за того, что, выражаясь старинным языком, она упустила хорошую партию!

Она и не убивалась. Она была одна, и была несчастлива, и с этим ничего нельзя было поделать.

Дом, в который Ломоносовы переехали через два года после рождения Веры и Сашки, был необычным. Его построили после войны пленные немцы, и почти неуловимый немецкий дух придавал ему какую-то трогательную основательность. Второй этаж напоминал мезонин, а в квартирах первого этажа вместо окон были сделаны эркеры. Вечерами они светились, как фонарики в сказках братьев Гримм, и сам дом казался поэтому сказочным.

В доме было всего четыре квартиры, под окнами которых был разбит маленький сквер с фонтаном. Вокруг фонтана росли деревья – дуб, клен, вяз, ясень. Когда-то из всего класса только Вера и Сашка знали, как выглядит ясень. Еще они умели определять время по солнечным часам, потому что фонтан как раз и был солнечными часами: тень от центрального столба, из которого била вода, ложилась на круглую чашу в точном соответствии с движением времени.

С улицы ни фонтан, ни сквер видны не были. Для посторонних это был просто жилой дом несколько старомодной архитектуры. К тому же никто уже не помнил, что этот район, угол Хорошевского шоссе и Беговой улицы, когда-то был отведен городскими властями под своего рода заповедник для интеллигенции, поэтому здесь давали квартиры писателям, артистам, художникам, ученым и инженерам. Теперь это был самый обыкновенный район, и только те, у кого здесь прошло детство, знали о его прежней необыкновенности.

– Сашка! – Вера вышла в прихожую, услышав, что в замке повернулся ключ. – Ты как чувствуешь всегда: я с утра о тебе думала.

– Что же ты обо мне думала? – улыбнулся Александр.

– Боялась за тебя почему-то. Подумала даже, не случилось ли с тобой чего. Вроде ты не на охоте своей дурацкой, но все-таки…

Все-таки связь между ними – глубокая, врожденная – была нерасторжимой. На нее не могла повлиять такая мелочь, как разные квартиры, разные житейские заботы. И даже такая могучая вещь, как время, была над ней не властна.

– Чай будем пить, – сказала Вера. И смущенно объяснила: – Обеда нет. Вчера с работы поздно пришла, неохота было готовить.

Ее расставание с Кириллом прошло не просто ровно и спокойно, а даже эффектно: на прощанье он подарил ей деньги, чтобы она могла открыть школу английского языка, о которой давно мечтала. Сашка даже рассердился тогда: почему она ему про эти свои мечты не сказала, что он, какую-то сотню тысяч для сестры не нашел бы? Но, как бы там ни было, теперь у Веры была работа, и, в отличие от прошлых лет, когда она перебивалась какими-то унылыми заработками, работа такая, которая очень ее увлекала. К тому же это была не наемная работа, а собственное дело, и в этом собственном деле проявились способности, которые Сашка всегда в Вере подозревал; она оказалась весьма успешной бизнес-леди.

Вера сняла со стола вязаную скатерть, постелила другую – чайную, вышитую. Обе скатерти сделала мама – к новоселью, когда Ломоносовы перебрались наконец из малосемейки в настоящую квартиру. С тех пор так и стоял посреди столовой-гостиной старомодный круглый стол, накрытый вязаной скатертью; Вера его не убирала.

– Вер, – сказал Александр, глядя, как она легкими, словно взмахи крыльев, движениями накрывает на стол, – а почему…

Он замялся, не зная, как сформулировать вопрос.

– Что?

Вера повернулась, посмотрела внимательными темными глазами. В отличие от Александра, который был точной копией отца, только глаза мамины, она не была похожа ни на кого из родителей. Александр помнил, как однажды, изумленно качая головой, отец сказал, что Вера похожа на его несбывшееся счастье. Что это значило, он не понял тогда и не понимал теперь.

Александр знал, что брак с мамой был у отца вторым, а с первой своей женой он разошелся давно, еще до войны. Но в жизни Игната Михайловича Ломоносова было так много огромных событий, о которых можно было слушать с открытыми ртами, что его дети не особенно интересовались такими маловажными подробностями, как его давно забытые отношения с какой-то неведомой женщиной. Во всяком случае, Александр совсем этим не интересовался.

– Что ты, Сашка? – повторила Вера.

– Да знаешь, я все утро сегодня думал… Мы ведь при родителях всегда здесь обедали, в столовой, не в кухне. Я к этому, получается, привыкнуть бы должен. А вот Юля хотела дома такой же порядок завести, и мне… не захотелось. А почему? Не понимаю я, Вер.

По глазам сестры Александр понял, что она-то как раз отлично это понимает. Но ему говорить не хочет.

– Ну, может быть, ты хотел, чтобы это осталось нетронутым воспоминанием, – сказала Вера.

– Лукавишь ты, – усмехнулся Александр. – Не врешь, но лукавишь.

Это мама когда-то так говорила: не врешь, но лукавишь. Ее речь вообще была полна таких вот забытых слов, не то чтобы простонародных, но очень живых, звучащих нестерто. Может быть, в городке Александрове, где она жила до двадцати четырех лет, то есть до замужества, и теперь так же разговаривали.

– Садись к столу, Сашка, – засмеялась Вера. – Хватит в проницательности упражняться.

Меж причудливых цветов, вышитых на белой скатерти, стояли на столе вазочки с медом и вареньем. В одной вазочке был кленовый сироп.

– Тимофей прислал? – кивнул на сироп Александр.

– Алиса угостила, – сказала Вера. – Когда они с Тимкой еще в Москве жили.

Ее сын Тимофей уехал из Москвы год назад. Это случилось с ним так неожиданно – любовь, полная перемена жизни, – что Вера до сих пор не могла прийти в себя. Тим влюбился в американку и уехал с этой своей Алисой в Штаты. Теперь он жил на ранчо в Техасе, и это было предметом постоянной Вериной тревоги. То есть не сама его жизнь на ранчо, она-то как раз, насколько можно было понять издалека, полностью соответствовала тому, о чем Тимка мечтал. Он ведь поэтом был, и неприкаянность его, какая-то его… ненужность жизни была в Москве просто гнетущей.

Вообще-то к живой, наполненной обычными трудностями жизни Верин сын был способен со всей наследственной ломоносовской несгибаемостью. Он не впадал в панику, если задерживали зарплату, знал, что делать с протекшим краном, и руки у него были приставлены как надо. Дело было в другом. Он не хотел становиться белым воротничком, благополучным яппи, или кандидатом филологии, манипулирующим абстракциями, или спившимся бомжем… Но в Москве это были единственные пути, на которые с неизбежной и страшной силой толкала его жизнь. Александр с его простым и здравым взглядом на вещи понимал, что сопротивляться этой силе Тимка сможет недолго. И тем более понимала это Вера.

Так что теперь она должна была бы только радоваться, что сын наконец живет так, как и положено жить мужчине, которого жизнь наградила таким важным и таким бесполезным в обыденности даром, как способность писать стихи. Что он выращивает на этом техасском ранчо кукурузу и лошадей, а вечерами сидит на веранде под старым персиковым деревом и смотрит на огромные звезды…

Но Алиса, которую он любил и которая любила его, жила при этом не на ранчо в Техасе, а на Манхэттене в Нью-Йорке, потому что ее жизнь была связана с бродвейскими музыкальными театрами. Работа в мюзиклах – это было то, о чем она мечтала с детства, чему училась, что дано было ей от рождения так же, как Тимке была дана потребность писать стихи…

И как долго могла длиться такая вот раздельная жизнь любящих друг друга людей, и что можно было с этим поделать, если ничего поделать нельзя?

Александр заметил, что печальная тень пробежала у Веры по лицу при упоминании о сыне. Но вслух она ничего не сказала. Сестра не любила того, что любили, по Александровым наблюдениям, все женщины ее возраста: пустопорожних разговоров о том, как плохо, что все плохо, и как было бы хорошо, если бы все было хорошо.

– Ну, расскажи мне про себя, – сказала Вера.

Александр улыбнулся. Так они говорили друг другу с детства, если по какой-нибудь причине долго не виделись. И, как ни странно, для Александра это всегда оказывалось легко: немногими простыми словами рассказать сестре о своей жизни, которая наедине с самим собой представлялась непростой.

– Не знаю, что и рассказывать, Вера, – сказал он. – Как-то все у меня… установилось. Я понимаю, – он поймал ее взгляд, – ты с Юлей это связываешь.

Александр не мог не понимать, что, если Юля не любит его сестру, то эта нелюбовь взаимна. Нет, Вера держалась с его женой ровно и за все семнадцать лет его брака не позволяла себе не только скандалов, но даже споров. Но в самой этой невозможности споров, то есть проявлений живых чувств, как раз и выражалась их с Юлей абсолютная несоединимость.

– Нет, ну что ты… – начала было Вера.

– С ней, с ней, – повторил Александр.

– Мне иногда кажется, – поколебавшись, сказала Вера, – Юля – это пропасть между твоей юностью и тем, что у тебя теперь. Но это глупо, так думать, я же понимаю, – сама себя перебила она. – У тебя и теперь все такое… Живое. Ты работой увлечен, охотой. И на что сетовать? У других в нашем возрасте и этого нет, Сашка.

– Чего – этого? – спросил он.

– Страсти ни к чему нет, – объяснила Вера. – Сердце остывает. Что поделаешь, – улыбнулась она. – Жизни холод. Не каждый его постепенно с годами вытерпеть сумеет.

– Это стихи, что ли? – расслышал Александр.

– «Евгений Онегин» это. Ой, Сашка, сразу ведь стихи слышишь! А говоришь, бездарный.

– А то нет! – усмехнулся Александр. – Что-то я в себе никакого особенного дара не замечал.

– У тебя к жизни дар, – не согласилась Вера.

– Ты зря про Юлю так по-серьезному думаешь, – сказал Александр. – Она в моей жизни ничего не значит. Просто ничего, понимаешь? Нехорошо так про жену говорить, мать моих детей, и все такое. Я больше никому, кроме тебя, этого и не сказал бы. Но на самом деле это так. Она есть, Юля, я ей не мешаю быть, а чем надо, и помогу. Но сказать, что мне ее в жизни не хватает…

– А кого тебе в жизни не хватает?

Александр не ответил. Об этом он не мог рассказать даже Вере. То есть не об Аннушке не мог рассказать, а о том необъяснимом устремлении, которое вдруг связалось у него с этой девушкой.

– А мне родителей не хватает, – не дождавшись ответа, вздохнула Вера. – Совсем по-другому сейчас, чем в семнадцать лет. Тогда, может, в основном помощи от них не хватало. А сейчас – просто их, всего, что в них было. Ты их помнишь, Саш?

Конечно, Сашка их помнил. Хотя в отличие от Веры он оторвался от дома очень рано, и родительская жизнь проходила где-то в стороне от тех путей, которыми жизнь вела его самого. Но, двигаясь своими отдельными путями, он то и дело обнаруживал неожиданные подсказки о том, как ему отвечать на разнообразные вызовы жизни. И всегда эти подсказки оказывались связаны с тем, что он узнал от родителей, и всегда они были точными.

Но сейчас он никаких подсказок не слышал. И что ему делать, не понимал. Может, потому и потянуло его сегодня к сестре – в надежде, что она сумеет ему все это объяснить, если он правильно спросит.

И он уже собрался об этом спросить, уже сложил в уме нужный вопрос, когда услышал глуховатую мелодию своего телефона, который оставил в кармане куртки.

Звонить мог кто угодно. Мало ли у него было друзей и знакомых, мало ли людей были так прочно связаны с ним делами, чтобы нуждаться в нем в выходной! Но все у него внутри почему-то замерло и перевернулось, когда он услышал этот приглушенный звонок.

Александр выскочил в прихожую.

– Саша, – послышалось в трубке, – я дома, я одна. А мне…

– Что, Аннушка? – не дождавшись продолжения этой фразы, спросил он. – Что – вам?

– А мне хотелось бы быть сейчас с вами, – помолчав еще мгновенье, тихо сказала она. – Это возможно?

– Да, – стараясь, чтобы голос звучал спокойно, сказал он. – Я буду у вас через полчаса.

Глава 8

Аннушка жила на Юго-Западе. Доехать туда от Беговой за полчаса – это было лихо даже для воскресенья, когда Москва хоть немного отдыхала от пробок. Александр несся по улицам, как «Скорая», но понял это только после того, как пришлось заплатить штраф бдительному постовому.

Но это было уже на проспекте Вернадского, почти рядом с ее домом.

Дом был не то чтобы элитный, но и не совсем типовой. Его окружала ограда, и выглядел он более аккуратно, чем обычные панельные многоэтажки. Александр не спрашивал, кто именно купил Аннушке квартиру в таком доме. Его это совершенно искренне не интересовало.

Аннушка была в халатике, то есть вроде бы одета по-домашнему. Но халатик был шелковый, сшитый с тщательностью выходного платья, и его нежно-зеленый цвет очень шел к ее глазам.

Когда она открыла дверь, Александр еле удержался от желания немедленно обнять ее.

– Вы в самом деле приехали через полчаса, Саша. – В улыбке не было обычной ее веселости, и все-таки эта улыбка действовала на него как пузырьки газировки в детстве. – Интересно, вы когда-нибудь в своей жизни кого-нибудь обманывали? Не женщин, а серьезнее?

– А кто вам сказал, что я обманывал женщин? – пожал плечами Александр.

– Ну, это обычный ваш обман. Ваш, мужской, – уточнила она. – Проходите, будем пить французское вино.

Александр чуть не выругался от досады. Он только теперь сообразил, что, торопясь к Аннушке, не догадался купить ни вина, ни еды. Не говоря уже про цветы, о которых вообще не вспомнил, как последний жлоб.

– Извините, Аннушка! – расстроенно сказал он. – У вас тут, кажется, магазин на первом этаже? Я схожу.

Она засмеялась, по-прежнему обворожительно.

– Вино у меня есть, – сказала она. – И еда тоже. Не домашняя, конечно, я не готовлю, но все-таки разные салатики. У нас в магазине вкусные, и нет риска отравиться. Проходите, я сейчас.

Александр прошел в комнату. Он был у Аннушки впервые и едва удержался от того, чтобы не озираться с повышенным любопытством.

Квартира была однокомнатная, но в этой единственной комнате имелось что-то вроде алькова, задернутого прозрачной занавеской из мерцающей лиловой органзы. Заглядывать в альков Александр не стал, но понятно было, что там стоит кровать.

Обстановка была выдержана в том стиле, который свидетельствует не столько о хорошем вкусе хозяйки, сколько о ее способности усваивать и правильно применять к действительности идеи глянцевых журналов.

Просторная комната была старательно поделена на зоны, каждая из которых имела очевидное предназначение. Вот эта, в едва уловимом японском духе, для занятий фитнесом или йогой, а проще говоря, для утренней гимнастики. Эта, с причудливой формы зеркалом, для не менее важного занятия – наведения красоты. А вот эти дверцы, замаскированные под панно с томными цветами, наверняка скрывают большой одежный шкаф.

У балкона был накрыт низенький столик. На стеклянной столешнице стояла бутылка французского вина и кабаретница, в каждое отделение которой было выложено по ложечке разноцветных салатов. В отдельной прозрачной вазе лежали свежо пахнущие травы.

Стены комнаты были увешаны большими фотографиями, тоже очень стильными, точнее, профессионально сделанными. Фотографии были невероятно эротичны, даже те, на которых модели были не вполне обнажены. Эротика была не в степени раздетости этих женщин, а в том сильном чувственном заряде, которым выстреливали их глаза.

Но разглядеть фотографии подробнее Александр не успел.

– Садитесь, Саша, – пригласила Аннушка, входя в комнату из кухни.

В руках у нее была фарфоровая дощечка с выложенными по кругу сырами. Она пристроила дощечку на стол. Для этого ей пришлось чуть присесть – стол был низкий, – и эта поза выглядела так же соблазнительно, как у моделей на фотографиях. Александру захотелось не в кресло сесть, а, взяв Аннушку под колени, уложить ее на пол, прямо на молочного цвета ковер. Он судорожно сглотнул, так сильно ему этого захотелось.

Но ничего такого он, конечно, не сделал, а сел в низкое кресло у столика и налил в бокалы вино.

– Может быть, я свечи зажгу? – спросила Аннушка.

– Пожалуйста, – пожал плечами Александр. – Могли бы и не спрашивать.

– Ну, а вдруг бы вам не понравилось! Многие мужчины считают еду при свечах ужасной пошлостью. Тем более днем. Ведь и так светло.

– Я не считаю свечи пошлостью, – улыбнулся Александр.

– Вы продвинутый мужчина.

– Просто я об этом не думал.

Аннушка достала из бара хрустальные подсвечники и зажгла в них длинные темно-лиловые свечи. Свечное пламя в самом деле смотрелось при дневном свете необычно. И хорошо: что-то обещала эта необычность, чем-то будоражила.

– Я положу вам салат, – сказала Аннушка.

– А вам? – спросил Александр, когда увидел, что она накладывает салаты только в его тарелку.

– Что вы, я такое не ем! Это же с майонезом. Я только травку.

Не было никакой особенной заботы в том, что она купила салаты специально для него. У него были женщины, которые готовили к его приходу такой стол, что глаза разбегались от изобилия яств, и не хотелось отходить даже к кровати, и ясно было, что они посвятили подготовке этого стола не пятнадцать минут, нужных для того, чтобы спуститься в магазин на первом этаже своего же дома, а по меньшей мере сутки. Но Аннушкина пустяковая забота была ему приятнее, чем все предыдущие усилия женщин, о которых он в эту минуту не мог вспомнить ничего, даже их имен.

– За сегодняшний день. – Александр отпил из своего бокала.

– Странный тост, – удивилась Аннушка и выпила свое вино до дна.

– Ничего странного. Сегодня хороший день.

– Чем же?

– Тем, что я вижу вас без привычного глянца.

– Вы имеете в виду мою косметику? – усмехнулась она.

– Я имею в виду вашу отстраненность. Не недоступность, – жестко пояснил он, – а ваше обычное безразличие ко мне.

– Вы ошибаетесь, Саша, – тихо сказала Аннушка. – Я никогда не была к вам безразлична. Просто… Ну, я не привыкла бросаться на шею! Да вы ведь и сами этого не любите, – с вызовом добавила она. – Вы, мужчины.

Она была права в своей незамысловатой проницательности. Он действительно не любил, чтобы женщины сами бросались ему на шею, да и никто из мужчин этого не любил, даже если это льстило их самолюбию. Но сейчас, но от нее ему хотелось именно этого, даже только этого ему хотелось – чтобы она бросилась ему на шею и забыла обо всем в его объятиях. Вот так, с такой вот дурацкой возвышенностью.

Ничего он не понимал! Почему это странное желание охватило его именно по отношению к ней? Когда это вообще произошло с ним?

Александр точно знал, что в ту минуту, когда он впервые увидел Аннушку, ничего даже отдаленно похожего на это желание у него не возникло. Если ему чего и захотелось тогда, так это разве что снять с ее головы дурацкую бейсболку, чтобы получше разглядеть ее личико, которое, он сразу догадался, должно оказаться симпатичным. Таким оно и оказалось при более внимательном рассмотрении, но никаких особенных чувств у Александра это не вызвало. Обычная смазливая девчонка при богатом мужике, таких в Москве тысячи, если не десятки тысяч.

«Когда же она меня зацепила? – думал он сейчас, глядя, как Аннушка берет из вазы какой-то кудрявый зеленый листок. – И чем?»

Но думал он об этом ровно до того мгновенья, когда она поднесла этот листок к губам. Губы ее приоткрылись, влажно блеснули… Александр поднялся, взял обеими руками столик и отставил его в сторону. Тоненько задрожали на стеклянной столешнице бокалы. Один из них упал и разбился с жалобным звоном. Александр взял Аннушку за плечи – так же, как только что столик, как будто бы и ее собирался отодвинуть в сторону.

Но никуда он ее, конечно, не отодвинул, наоборот, притянул к себе и прижался губами к ее губам так, словно до дна хотел ее выпить.

Она не сопротивлялась – она повела себя именно так, как он до скрежета зубовного хотел: обняла его за шею и отдалась поцелую с покорностью половецкой полонянки. И еще с каким-то чувством – он не сразу понял, с каким, но, пока поцелуй длился, все-таки понял.

Это была не просто покорность, а страсть покорности. Александр не изъяснялся метафорами даже наедине с собой, но сейчас ему казалось, что он нашел правильные слова. Аннушка покорилась ему именно со страстью, даже с каким-то исступлением.

Этого ли он хотел? Он не знал.

Но анализировать свои желания и правильность их осуществления было сейчас не к месту. Его обнимала молодая красивая женщина, которой он добивался так долго, как не добивался ни одной женщины в своей жизни, она была готова сделать все, что он захочет, и стоило ли размышлять, почему это вдруг произошло?

Александр потянул за поясок на шелковом халате. Халатик упал с ее плеч, но задержался на бедрах: внутри была еще какая-то хитрая веревочка, которую он не развязал. Аннушка сделала это сама – развязала веревочку, качнула бедрами, и халатик скользнул по ее ногам с шелестом морской волны. Под ним она была голая.

Александр с самого начала, с той минуты, когда она открыла ему дверь, знал, что под ее халатиком ничего нет. Но подтвердившаяся теперь догадка не принесла разочарования, как это обычно с ним бывало. Аннушкино тело было так ослепительно, что разочаровать не могло. Могло только очаровывать бесконечно.

– Раздеть тебя? – спросила она.

Она говорила громко, нисколько не стесняясь прямоты своего вопроса. Так же, как не стеснялась своей наготы в ярком дневном свете, усиленном еще и светом свечей, как не стеснялась откровенности своего ответа на желание мужчины.

– Да.

Александр расслышал, что его голос звучит хрипло. Он очень сильно ее хотел. Она уже, можно сказать, и так ему принадлежала, но от этого его желание не делалось слабее. Он подспудно догадывался, что оно не уменьшится и тогда, когда она будет принадлежать ему окончательно.

Аннушка раздевала его с той же прелестной простотой, с которой она делала все и которая так привлекала его в ней. Ее движения не были ни томными, ни торопливыми, они были как раз такими, чтобы от них у него темнело в глазах.

Когда она снимала с него рубашку, то задержалась пальцами у запястий, расстегивая пуговицы на рукавах. Пока она это делала, по его ладоням пробежал разряд, не болезненный, а такой, как будто он взялся за электрические провода со слабым током.

Она расстегнула пряжку его ремня, и ему стало жаль, что джинсы у него не на «молнии», а на болтах, с которыми слишком много возни. Но как только она начала их расстегивать, ему захотелось, чтобы это длилось как можно дольше. Пальцы у нее были такие, что он едва сдерживал совершенно животный хрип, пока она высвобождала его из последних оков – одежды, каких-то правил, всего, что не имело теперь никакого значения.

– Пойдем лучше на кровать, – сказала Аннушка, почувствовав, что Александр пригибает ее вниз, чтобы уложить на ковер.

На кровать так на кровать, это было ему все равно.

Невесомо качнулась, словно вздохнула, занавеска перед альковом. Даже в ней, в этой поблескивающей ткани, было что-то чувственное. А фотографии, которые Александр видел сквозь лиловый покров органзы, когда ложился рядом с Аннушкой, казались отсюда, из алькова, уже не просто чувственными, а невыносимо возбуждающими.

Прежде, еще только ожидая этой минуты, Александр думал, что Аннушка должна быть изобретательна в постели. Она оказалась совсем не такая, как он ожидал, но это снова не принесло разочарования – наоборот, наполнило восторгом. Эта ее покорность, и готовность прислушиваться к нему, и каждое движение – словно вопрос: так тебе хорошо? возьмешь ты меня, если я буду с тобой такою?..

Еще бы ему было не ответить согласием на эти безмолвные вопросы! Кто бы мог не ответить «да» всем этим прекрасным изгибам, из которых она как-то вдруг, в одну минуту стала состоять вся? Но все-таки он долго обнимал ее то так, то этак, словно проверяя, в самом ли деле так бесконечно разнообразно ее прекрасное тело, действительно ли оно возбуждает любым своим движением.

Он мог это длить бесконечно – этот свой неспадающий восторг. Но каким-то отсветом, отзвуком ума понял, что она может перегореть, и это тут же подтвердилось. Аннушка длинно застонала, когда он положил ее поперек своего живота и принялся обеими руками ласкать ее спину, а потом сел и начал целовать ее вдоль тонкого, как струна, позвоночника. Тут она и застонала, и долгая дрожь прошла по ее спине.

– Тебе больно? – спросил Александр.

Он почему-то подумал, что, может быть, царапает ей спину щекой: щетина всегда росла у него быстро, после обеда хоть заново брейся.

– Не-ет… – глухо выговорила Аннушка; она лежала лицом вниз. – Но это же невозможно… так долго тянуть… Меня же разорвет сейчас!..

Он перевернул ее на спину коротко, резко и сразу упал на нее, придавил сверху. Она вскрикнула, но не от боли или неожиданности, а от наконец сбывшегося желания. Она словно не горлом, а всем телом вскрикнула под ним.

И все ее тело тут же стало частью его тела. Она повторяла каждое его движение, это получалось у нее непроизвольно, само собою, потому, что она хотела сделать все так, как хотел он сам. Но в этом ее очевидном желании, в этой волшебной покорности была какая-то такая… недостаточность, что он хрипел, бился, он чуть наизнанку не выворачивался от невозможности, невозможности… Он и не представлял, что покорность может быть такой недосягаемой! Как будто она не обнимала его снизу ногами и руками, не прижималась, приподнимая бедра, животом к его животу, а убегала от него через бесконечное, непреодолимое какое-то поле.

Он даже не понял, что все уже завершилось в нем. Потому не понял, что ощущение недостижимости осталось, даже когда он забился судорогами в ее послушном теле. Ну как такое могло быть? Но было же!

Он замер, не выпуская Аннушку из-под себя. Он еще вздрагивал потихоньку, и ему было приятно оставаться при этом у нее внутри.

– Что ты? – спросила она.

Голос ее звучал почти испуганно.

– Ничего, – сказал Александр. – Странно как-то. Как будто не кончил. Это не из-за тебя, – поспешно добавил он, увидев, как расстроенно приподнялись ее брови. – Что-то я… Старею, может.

Последние слова он произнес с усмешкой. И тут же ему стало неловко за свою пошлую рисовку. На самом-то деле он не чувствовал в себе никаких признаков не то что старости, но даже усталости. И уж точно не было никаких признаков чего-либо подобного в его сегодняшней близости с этой девочкой.

– Напрасно ты так думаешь, – словно в подтверждение его мысли, сказала Аннушка. – Ты сильный и чувственный, как… Как лев! Я даже не один раз с тобой кончила. Хотя раньше думала, про такое только в журналах пишут.

Только теперь, когда она все это произнесла, Александр осознал, что говорил с нею какими-то… совсем не теми словами. Кончил, не кончил… Ему было неприятно слышать это от нее и стало стыдно за то, что она услышала такое от него. Чтобы скрыть от Аннушки свою неловкость, он усмехнулся.

– Ты из-за чего? – заметила она.

– Из-за льва. Он, кроме того что сильный, еще и ленивый. Львицы еду ему приносят и всячески ублажают, а он главным образом чувственность проявляет да посторонних львов от них отгоняет.

– Я готова! – Аннушка рассмеялась и, ловко выскользнув из-под него, уселась рядом на кровати. – Могу принести тебе сыр.

– А как насчет посторонних львов?

– Нет, все-таки животные львы умнее, чем человеческие! Ты видишь здесь хоть одного постороннего льва?

Аннушка обвела комнату рукой. При этом она случайно царапнула Александрово плечо, и он почувствовал, что хочет ее снова. Давно с ним ничего подобного не было! С самой молодости, пожалуй. Но в молодости ему просто хотелось, и в общем-то неважно было, кого. А сейчас он хотел именно ее и с недоумением, почти с тревогой сознавал, что это желание не может быть осуществлено. Даже если он прямо сейчас, немедленно повторит все, чем с таким упоением занимался с нею пять минут назад. Даже если она снова отдастся ему с той же страстной покорностью. Да что же это такое, в чем тут дело? Непонятно!

Стоило ему вспомнить о ее страстной покорности, как губы у него сразу пересохли.

– Плевать на львов, – судорожно сглотнув, сказал Александр и спустил ноги на пол. – Я сейчас.

– Куда ты? – не поняла Аннушка.

– Вина возьму.

– Нет уж! – засмеялась она. – Будем как львы. Я сама тебе принесу.

Она спрыгнула с кровати и пошла за вином. Сквозь лиловый блеск занавески ее голое тело выглядело эротичнее, чем все фотографии на стенах, вместе взятые. Оно сияло и переливалось, как драгоценный камень. Александр чуть не ослеп, глядя на это сияние.

– Аннушка! – позвал он.

– Что? – Она обернулась.

– Не надо вина. Иди ко мне.

Она тут же вернулась в альков, успев, впрочем, прихватить со стола недопитую бутылку и неразбитый бокал.

– Саша… – шепнула она, ложась рядом. – Я тебя тоже хочу. Давай ты будешь лежать, а я тебя буду… Все тебе буду делать!

То, что она обозначила волшебным словом «все», оказалось так прекрасно в своей кипящей чувственности, что в следующие долгие минуты Александр мог лишь стонать и вскрикивать. И вино она выпила сама – наливала понемногу ему на живот и собирала губами, шепча горячо:

– Ты стройный, из тебя, когда ты лежишь, пить можно… Вот та-ак… Да-да, и вот так!..

И тут она замолчала, потому что вся отдалась тому, что назвала «из тебя пить». И только его прерывистое дыхание да ее короткие стоны нарушали тишину.

– Спасибо, – сказал Александр, когда все это кончилось снова.

Аннушкина голова еще лежала у него на животе. Она подняла голову, посмотрела недоуменно.

– За что спасибо?

– За… это.

– Не стоит благодарности. Мне самой это нравится.

Как-то не так она сказала. Что-то не то было в ее словах. Или в интонациях. Что-то совсем не то!

Или просто его мучила неутолимость желания?

Александр встал – осторожно, чтобы Аннушкина голова не слишком резко соскользнула с его живота, – и, подобрав с ковра свою одежду, пошел в ванную.

«А до того и душ даже не принял. Лев!» – сердито глядя в зеркало на свое потемневшее от щетины лицо, подумал он.

Когда Александр вышел из ванной, Аннушка была уже в халатике. Она сидела в кресле и пила вино. Бутылка, стоящая перед ней на столике, была пуста.

– Может, пойдем куда-нибудь? – предложил Александр. – Устриц есть, или я не знаю что. Что хочешь.

– Нет, – улыбнулась Аннушка. – Извини, Саша, теперь я хочу побыть одна. К тому же у меня завтра фотосессия, и я должна выспаться.

– Ты для журналов снимаешься? – спросил Александр.

За все три месяца их знакомства Аннушка ни разу не сказала, чем занимается. Сам он об этом у женщин никогда не спрашивал: считал неприличным. В конце концов, женщину может просто содержать мужчина, и она совсем не обязана докладывать об этом каждому встречному-поперечному. И хотя Александру неприятно было думать, что мужчина может содержать и Аннушку, ей он подобного вопроса не задавал тоже.

Выходит, она все-таки работает, моделью.

И тут же выяснилось, что он ошибся.

– Я не снимаюсь, – ответила Аннушка. – Я сама снимаю. Фотографирую.

– Фотографируешь? Ты? – изумился Александр.

Ему тут же стало неловко из-за такого дурацкого изумления, и он подумал, что Аннушка на него обидится. Но она ничуть не обиделась, а спокойно объяснила:

– Завтра в первый раз. До сих пор только помогала. Я ассистентом фотографа работаю. У меня любовник был фотограф, еще до Аркадия. Это его работы. – Аннушка обвела рукой стены. – Он меня к своему приятелю ассистенткой и устроил. Сначала я просто так, от нечего делать пошла, а потом понравилось. Интересно. Да и надоело быть просто девочкой при кошельке, захотелось самой что-то значить в тусовке.

Александру и раньше неприятно было думать, а тем более слышать от Аннушки о ее прежних любовниках, наличие которых она никогда не скрывала. А теперь, после того, что между ними было… Хотя, наверное, для нее ничего особенного и не было. Да ведь он и сам не считал секс, даже очень качественный, чем-то особенным. До сих пор не считал, до этого вот дня.

И что такое произошло в этот день?

– Что ж, пойду, – сказал он. – Отдыхай.

– Спасибо, Саша. – Она улыбнулась.

Ее улыбка, час назад показавшаяся ему какой-то грустной, теперь снова была такой же, как обычно – полной веселого очарования.

Наверное, он как-нибудь слишком внимательно вглядывался в ее улыбку, потому что Аннушка сказала:

– Мне так грустно было с утра. Я потому тебе и позвонила. Извини, что отвлекла.

– От чего отвлекла? – пожал плечами он.

– Ну, мало ли. От семьи хотя бы. Выходной же.

«От какой семьи?» – недоуменно подумал Александр.

Ему показалось таким странным, что у него есть семья!

– Я тебе позвоню. Увидимся, – сказал он и с удивлением расслышал в своем голосе вопросительные нотки.

– Да, конечно. – Аннушка повела плечом. – Мне с тобой очень приятно.

Ему тоже было с ней приятно. Но и ее слова, и интонация, с которой она их произнесла, и даже это вот движение плеча, такое чувственное, такое сводящее с ума, – все это почему-то задело его, почти ранило. Хотя что плохого она сказала? Каждому мужчине должно быть лестно, если молодая и красивая женщина говорит, что ей приятно с ним.

Но ему было этого мало.

«Я хочу, чтобы ты меня любила».

Александр чуть не произнес это вслух. С трудом, в последнюю секунду сдержался.

Он поцеловал Аннушку, коснулся на прощанье ее круглой груди под халатиком – грудь так ладно легла точно ему в ладонь – и шагнул за порог.

Глава 9

Александр приезжал в Мурманск часто, потому что там была основа его дела, а значит, и его жизни.

Конечно, он не думал об этом такими вот красивыми словами – он вообще ни о чем в своей жизни такими словами не думал, – а лишь принимал во внимание, когда и в какой мере эти поездки необходимы по работе, и в соответствии с этим строил их график.

К концу сентября такая необходимость как раз возникла. Надо было выслушать отчеты экономистов о недавнем большом ремонте кораблей. Он сам следил за этим ремонтом, несколько раз ездил на Гданьские судоверфи, а теперь пора было подвести итоги.

Александр любил это время на Кольском полуострове. Деревья, редкие и воздушные, стояли словно из золота вырезанные, и бесчисленные озера наливались ошеломляющей синевою. Ему казалось, что именно осенью с особенной ясностью выявляется лучшее, что есть в здешней природе. Она очень скрытной была, эта природа, поэтому отчетливое, полное ее проявление будоражило чувства и ум.

Пашка Герасимов полетел в Мурманск вместе с ним. Александру лучше работалось, особенно на выезде, когда рядом был Пашка.

– Может, на Варзугу съездим? – предложил тот еще в самолете по дороге из Москвы. – Порыбачим, воздуху глотнем. Вспомним молодость.

– Вряд ли успеем, – отказался Александр. – Два дня у нас, хоть бы с отчетами уложиться.

Времени на рыбалку явно не оставалось. Это если бы он наметил встречу с кем-нибудь из местных чиновников и тот высказал бы пожелание обсудить вопросы в неформальной обстановке, тогда да, лучшего места, чем специально построенные на реке Варзуге рыбачьи домики, не найти. Но тогда это уже будет не отдых, а работа. И на воспоминания о молодости времени все равно не останется.

А может, и останется, ведь именно на Варзуге молодость и работа когда-то соединились накрепко.

Зацепившись умом за эту мысль, Александр уже не мог сорваться с ее крепкого крючка. Он постоянно обращался теперь воспоминаниями к молодости, словно пытался найти в том своем времени какую-то ясную подсказку. Но о чем? Он не понимал.

Сашка приехал на Кольский через полгода после того, как вернулся из армии.

Вообще-то он никуда не собирался ехать, хотя в письмах Пашка Герасимов зазывал его на Варзугу настойчиво, даже домой после дембеля предлагал не заезжать. Но Сашка торопился в Москву из-за Веры. Он слишком хорошо помнил, как тяжел был год от ее родов до его призыва в армию, и сознание того, что два года его службы она с ребенком совсем одна, к тому же еще разрывается между домом и институтом, – и это уж совсем непонятно, как ей удается, – не давало ему строить беспечные послеармейские планы.

Он ведь был уверен, что его и в армию не возьмут; повестка, врученная на следующий день после их с Верой восемнадцатилетия, привела его в оторопь. На комиссию-то он сходил, но тут же прорвался на прием к военкому, чтобы выяснить это явное недоразумение.

И выяснил.

– Что сестра твоя в семнадцать годков ребенка заимела, – сказал военком, – это ее личные проблемы. А ты должен свой долг родине отдать.

Никакого долга перед родиной Сашка не чувствовал. А перед Верой чувствовал, и не долг, а острую жалость – к ее одиночеству, мужеству и скрытому за этим мужеством отчаянию. Но ему хватило ума не объяснять все это полковнику, который смотрел на него оловянными – Сашка воочию убедился, что такие бывают не только в книжках, – глазами.

– Но ведь не война же, – мрачно сказал он. – Не на фронт же мне. Какой уж такой долг? Слова же это, больше ничего! А ребенок не слова. Ему есть надо.

– Поговори у меня, – пригрозил военком. – На три года во флот загремишь. На Дальний Восток. Больно умные стали! Все, свободен, – отчеканил он. – К материальному обеспечению племянника лично ты отношения не имеешь. Обязан явиться на сборный пункт по повестке, иначе под суд пойдешь.

За два армейских года, проведенных, правда, не на Дальнем Востоке, а в сухопутной части под Тамбовом, не было дня, когда Сашка не вспоминал бы с холодной злостью эти пустые слова про долг перед родиной. И когда весной вместе со всей ротой выпалывал одуванчики на плацу, и когда осенью красил на том же плацу траву перед приездом начальства, и даже когда бежал кросс в полной боевой выкладке. От кросса польза, может, и была, но ведь лично ему польза – научился толково распределять свои силы, – а вовсе не родине. Родине было не до него так же, как было ей и не до Веры с Тимошкой. А ему было не до того, чтобы учиться чему-нибудь лично для себя в то время, когда сестра не знает, чем накормить ребенка, забрав его домой из яслей.

Он с детства ненавидел нарочитость. А когда что-то нарочитое, выдуманное, головное подменяло собою насущные требования жизни, это и вовсе приводило его в ярость.

В общем, после армии Сашка, конечно, сразу поехал домой.

Он торопился в Москву из-за Веры, и из-за Веры же из Москвы уехал. То есть не из-за нее, конечно, а потому что она на том настояла.

– Незачем это, Сашка. Не надо мне этого.

Вера стояла в эркере и смотрела, как трехлетний Тимофей бродит с маленькими граблями вокруг фонтана, сгребая опавшую листву для костра.

– Чего тебе не надо? – мрачно спросил Сашка.

Было воскресенье. Он только что вернулся с работы – устроился ночным грузчиком в типографию, там неплохо платили. Принимая его на работу, кадровик сказал, что дело даже не в зарплате, а в хороших перспективах, которые ожидают толкового парня, если он окончит профильное училище. Но при мысли о том, что вся его жизнь пройдет в этом вот гуле типографских машин, настроение у Сашки портилось так, что о перспективах не хотелось и думать.

– Это я неправильно сказала, – улыбнулась Вера. – Не только мне. Тебе тоже не надо. – И пояснила, глядя на брата загадочно поблескивающими глазами: – Скучно жить не надо. Даже ради того, чтобы хорошо жить.

Кому другому, может, эти слова показались бы непонятными. Но они с сестрой понимали друг друга даже и совсем без слов.

– Брось ты, Вер, – все-таки пожал плечами Сашка. – Чего скучного-то? Нормально живу.

Но Веру было не провести.

– Скучно тебе, скучно. Тесно, – не унималась она. – Ты простор любишь. Помнишь, рассказывал, почему тебе Кольский полуостров понравился? Потому что сплошной простор там, даже деревья не мешают.

При этих ее словах Сашка так ясно вспомнил однотонный простор Кольского, дающий простор воображению, что у него даже зубы свело.

– Вот и поезжай в свою тундру, – вглядевшись в его лицо, сказала Вера. – Или что там на этом полуострове? В общем, туда и поезжай. – И добавила тихо: – Мама с папой то же самое сказали бы. То есть папа маме сказал бы, – улыбнулась она.

Когда Сашка увлекся плаваньем на байдарках и путешествиями, мама ночей не спала, представляя бесчисленные опасности, которые подстерегают ее сына. А Сашка сердился на маму за то, что она за него боится, и от этого сторонился ее и ничего ей не рассказывал про свою жизнь, и от этого она боялась за него еще больше…

В те Сашкины годы – нервные, резкие, какие-то внутренне неустроенные без всякой внешней причины – только отец вел себя с ним так, словно ничего особенного не происходит. Не задавал лишних вопросов, на все его вопросы отвечал без паники, редко и только по делу говорил «нет»… Наверное, отец догадывался, а может, и точно знал: в том состоянии тревожной неясности будущего, в котором находится его сын, в тех непонятных рывках неизвестно куда, которые он беспорядочно совершает, – никакие рамки, кроме тех, что уже установились в Сашкиных представлениях безотчетно, с раннего детства, не нужны, а главное, бесполезны. Наверное, отец все-таки подстраховывал его, хотя бы когда незаметно советовал ему что-нибудь, необходимое для жизни, но, в общем, понимал, что уберечь от всех ее опасностей такого сына, как Сашка, все равно невозможно.

А мама только боялась и металась, и Сашка сердился на нее за это.

Когда Сашке и Вере исполнилось шестнадцать, отец умер. Осколок, с войны сидевший у него в легком, вдруг сдвинулся с места, и врачи не смогли остановить внутреннее кровотечение.

То, что легочного кровотечения не выдержал отцовский организм, было понятно: все-таки отец был стариком, хотя и крепким не по своему восьмидесятилетнему возрасту. Но когда ровно через год после него умерла мама… Она-то совсем молодая была, еще и пятидесяти не исполнилось, и всегда была здорова, и… Как могло получиться, чтобы она умерла, и от чего, от такой доисторической, такой книжной глупости, как чахотка?! Но она умерла – истаяла без сопротивления, даже с какой-то скрытой радостью поскорее уйти вслед за отцом. Перед самой смертью, узнав о Вериной беременности, она корила себя за эту свою радость, и хотела, кажется, задержаться, и цепляться стала за жизнь, но было уже поздно.

Сашка с Верой остались друг у друга одни, не считая маленького Тимки, и это сознание полного своего одиночества на белом свете сделало их еще ближе, хотя ближе уже, казалось, было некуда.

Поэтому Вера знала теперь, что брат ее послушается. Конечно, она привела ему множество доводов, среди которых был и тот, что, если верить Пашке – а Пашке, который несколько раз гостил у них в Москве, Вера считала, можно было верить, – на этой самой речке Варзуге Сашка заработает уж точно не меньше, чем в типографии. И еще какие-то доводы она приводила. Но главным был тот, самый первый довод: родители были бы рады, чтобы их сын жил так, как того хочет его душа, вся его неуемная натура.

И он уехал на Варзугу. Места там были такие первозданные, что до рыбачьих домиков, к которым он держал путь, можно было добраться только вертолетом.

Пашка встретил его радостно.

– Ну ты, Саня, молоток, что приехал! – воскликнул он. – Чего тебе в той Москве? Дышать же там нечем. А тут – смотри!

И Пашка обвел рукой окрестности с таким торжеством, словно сам создал их из какого-то неведомого материала.

Посмотреть в самом деле было на что. Если бы Сашку спросили, что такое река, он не задумываясь указал бы на Варзугу. В ней было что-то такое, что можно было назвать содержанием реки; что-то в ней было главное. Она протекала и через лес, и через простор, и в ее чистых бурных водах лес и простор отражались попеременно.

Вдоль берега стояли аккуратные деревянные постройки.

– Финские домики, – объяснил Пашка. – «Новые русские» такие любят. Да и иностранцы не брезгуют. Они, конечно, к удобствам привыкли, чтоб ванна-туалет внутри и все такое. А у нас тут попросту. Но они все равно ездят. Еще и деньжищи знаешь какие платят, чтоб тут порыбачить? Две с половиной тыщи за неделю! Баксов, конечно.

Пашка работал в рыбачьем поселке на Варзуге уже третий год. В армию его не взяли из-за какого-то заболевания прямой кишки, которого он ужасно стеснялся, и он уехал сюда сразу же, как только ему исполнилось восемнадцать и, соответственно, стало возможным не спрашивать разрешения у отца. То есть папаша-алкаш и раньше не особенно интересовался планами сына, но милиция несколько раз возвращала Пашку домой, когда он отправлялся на поиски лучшей доли.

Он был мастер на все руки, поэтому работа для него не переводилась. Пашка помогал то у костра, то на рыбалке, или чинил лодки, или выполнял еще какие-нибудь задания, имевшие одну общую особенность: все они требовали смекалки во время их выполнения, но при этом не требовали самостоятельных решений.

– Ты у нас развернешься, Сань, – уверенно сказал Пашка. – Тут такие нужны, как ты. Чтоб не просто подай-принеси, а… Разберешься, в общем.

В этом Пашка уж точно не ошибся. Через две недели работы – тоже в общем-то кем скажут, на подхвате, – Сашка стал в поселке незаменимым человеком. И не потому что, как Пашка, имел хорошо приставленные руки, хотя криворуким его назвать тоже было нельзя, а потому что, в отличие от Пашки, вот именно умел принимать самостоятельные решения, то есть обладал тем качеством, которое, это он понял уже гораздо позже, всегда и везде ценится наивысшим образом.

К тому же его ум, живой и ясный, был развит чтением, и это делало его интересным собеседником для людей, приезжавших на рыбалку. А люди это были непростые…

– Расти тебе надо, молодой Ломоносов, – сказал ему один из таких людей.

Это было вечером у костра. В котелке варилась уха из дневного улова, а рыболовы выпивали водочку и беседовали за жизнь. Сашка не был активным участником этой беседы: ему надо было следить за костром, да и излишней разговорчивостью он не отличался. Но если его о чем-нибудь спрашивали, то он отвечал.

В таком вот, немного обрывочном, разговоре он и услышал, что ему надо расти.

Сказал об этом Воронежцев, мужчина лет сорока. Еще в тот день, когда Воронежцев только прилетел на Варзугу, Сашка понял, что он относится к тем людям, которых Пашка называл большими. Чтобы об этом догадаться, никакой особенной смекалки не требовалось, и не только потому, что Воронежцева привез отдельный вертолет и с ним прибыла охрана. Дело было в его поведении – спокойном, без суеты и без демонстративной медлительности. К тому же он больше слушал, чем говорил, хотя и не выглядел при этом молчуном. Исходя из своего армейского и прочего опыта, Сашка уже понимал, что это является признаком как минимум ума, а возможно, и других незаурядных качеств.

Разговор зашел о способности подчиняться и командовать.

– Каждому в этой жизни свое, – опрокинув в горло очередной стакан водки, рассуждал пожилой рыбак Василий Андреевич. Он был какой-то двойной человек. Сашке казалось, что Василий Андреевич специально старается делать все помедленнее, маскируя таким образом свою внутреннюю, почти лихорадочную торопливость. – Кто-то рождается, чтоб командовать, кто-то – чтоб команды выполнять. Главное, чтобы каждый свою нишу правильно понимал. Тогда ни революций, ни войн не будет. Вон, на Саню гляньте, – кивнул он. – Толковый парень, расторопный, голова крепко на плечах сидит. А делает спокойно, что ему по рангу положено, а куда не положено, туда и не лезет. Соблюдает свою нишу! Так ведь, Санек?

Сашка неопределенно пожал плечами. Он смотрел на это иначе, но объяснять Василию Андреевичу, в чем именно с ним не согласен, ему не хотелось.

– Нет, не так, – вдруг сказал Воронежцев.

Сашка заметил, что он подмигнул ему.

– В смысле? – удивился Василий Андреевич. – Что не так?

– Все не так. А ты, Ломоносов молодой, зря помалкиваешь. Что думаешь, то и скажи, не стесняйся.

Сашка и не стеснялся своего на этот счет мнения. Просто оно казалось ему настолько обыкновенным, само собой разумеющимся, что он не видел необходимости его высказывать. Но раз просят…

– Кто подчиняться не умеет, тот и командовать не сможет, – сказал он. – Злобно будет командовать. И бестолково.

– Понял, Андреич? – хмыкнул Воронежцев. – Парень еще только глаза на мир открыл, а уже понимает, на чем этот мир держится. Ну, может, не весь мир, но человеческие отношения точно. Социум! У меня сын в Англии учится. С королевскими внуками, между прочим, в одной школе. И чему, думаешь, его первым делом там научили? А вот этому и научили – подчиняться. И его, и внуков королевских тоже. Мне тут некогда следить было, супруга и разбаловала пацана. Уже не только няню, мать ни в грош не ставил. Еще и теорию под это дело подвел: я, мол, когда вырасту, не слушаться буду, а руководить. Ну, я, как это услышал, за шкирку его и в Великобританию. Через полгода на каникулы приехал – не узнать парня.

– Еще неизвестно, что из него вырастет, – хмыкнул Василий Андреевич. – Может, только слушаться и научится, а дело свое тебе и оставить будет некому.

– Конечно, все может быть, – пожал плечами Воронежцев. – Только у меня другие наблюдения. Ты, Александр, как – стихи не пишешь? Или картины?

– Стихи? – удивился Сашка. – Нет. И картины тоже. А при чем здесь это?

– При том, что иначе, чем мы вот сейчас рассуждали, только те живут, кому от Бога другое дано. Стихи, картины – непонятным образом что-то создавать. У тех все по-другому, к ним никакие правила не применимы. А про таких, как мы с тобой, ты все правильно понимаешь.

Это «мы с тобой» удивило Сашку и, что скрывать, польстило ему. Он даже покраснел от удовольствия; хорошо, что в отблесках костра это было незаметно.

Через неделю, уже уезжая в Москву, Воронежцев сказал:

– Я через месяц-другой опять приеду. Понравилось мне здесь. Заодно прикину кое-что. А потом и поговорим. Есть у меня на твой счет соображения…

Многое забылось за двадцать с лишним лет, но тот разговор Сашка помнил так ясно, как будто он состоялся вчера. Да и странно было бы, если бы он его забыл: с того разговора началось его первое самостоятельное дело, и жизнь его совершила такой поворот, какого он от нее не ожидал. Хотя, может, именно чего-то подобного и ожидал… Какого-то прямого вызова жизни ожидал, прямого ее вопроса, на который он ответит: да, я могу.

Мурманский офис располагался на сопке, и открывающийся из окон вид радовал свободой, несмотря даже на множество однотипных серых коробок-домов, которыми сплошь был застроен город. Море волновалось внизу и вдалеке, и, когда Александр слушал отчеты своих экономистов или когда поднимал голову от бумаг, эта живая, волнующаяся масса подернутой холодным металлом воды постоянно оказывалась у него перед глазами.

Она словно напоминала о чем-то, эта вода, она была – как мысли о прошлом двадцатилетней давности.

Одного он не понимал: почему возвращается мыслями в те времена, снова и снова возвращается, и почему именно сейчас?

Александр не разочаровался в своей работе. Конечно, она не увлекала его теперь так, как в молодости, когда он бросался в работу со страстью и только в ней чувствовал полноту жизни. Ну да, теперь для этого ощущения ему требовалось что-то еще, хоть та же охота, например. Но ведь и не должна жизнь всегда видеться сквозь пронзительно ясный кристалл молодости. Так не бывает, и не должно так быть. Теперь, в его новом виденье жизни, работа стала для него величиной, постоянной в своей необходимости.

Аннушка, Аннушка, ее дразнящая, неуловимая любовь – вот что будоражило его теперь, вот что было необходимо, как доля кислорода в разреженном горном воздухе!

Глава 10

«Если пойдешь куда нибудь просто захлопни дверь».

Почерк у Аннушки был детский, каждую букву она выводила округло, будто бы стараясь. Хотя, скорее всего, нисколько она не старалась, просто после школы у нее не было необходимости писать, потому и сохранился ученический почерк. И по той же причине писала она с детскими ошибками.

Записочка была прикреплена к спинке кровати, в ногах, блестящей заколкой для волос. Как только Александр открыл глаза, то сразу же увидел этот листок.

Удивительно, что он не проснулся, когда Аннушка уходила. Впрочем, неудивительно. Он прилетел в Москву ночью, приехал к ней прямо из аэропорта, и неделя, которую они не виделись, сказалась во всем, что происходило между ними до утра. После этого спал он как убитый.

Он вспомнил, что Аннушка говорила, у нее рано утром назначена какая-то фотосессия. То ли она фотографирует коллекцию зимней спортивной одежды, то ли, наоборот, ее в этой одежде фотографируют. В общем, что-то на тему «мороз и солнце, день чудесный – покупайте наши свитера».

Солнце в самом деле заглядывало в окно комнаты, играло яркими бликами на прозрачной занавеске алькова и на круглых буквах записки. На Канарах, откуда Александр вчера прилетел, солнце светило в декабре и ярче, и теплее, но душу почему-то волновали вот эти трепетные блики, играющие на Аннушкиных безграмотных строчках.

Он предлагал ей лететь с ним на Канары, но она отказалась.

– У тебя там работа, Саша, – сказала Аннушка. – А мне зачем? Я на Канарах была, мне они не понравились. Торчат какие-то камни посреди океана, а я со скал не люблю купаться, люблю, чтобы песочек, как на Мальдивах. И вообще, даже рыбы приличной в ресторанах не подают, тунец один.

Александра задело, что она говорит о купании и рыбе, и он сердито одернул себя, чтобы ничего ей на это не ответить. Ему хотелось, чтобы она подумала не о Канарах вообще, не о каком-то отвлеченном путешествии, а о том, что поедет именно с ним, и чтобы ей было поэтому все равно, куда ехать. Но мало ли чего ему хотелось! Аннушке незачем было знать о таких его желаниях.

Александр помнил, как поразили его строчки из «Евгения Онегина»: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей», – как он не поверил им, когда в четырнадцать лет прочитал впервые, и как по мере взросления убеждался в их точности.

Признайся он Аннушке в том, как неистово хочет, чтобы она его любила – да что там, необязательно даже так глобально, просто признайся он в том, как сильно хочет, чтобы она провела с ним неделю на острове Гран-Канария, – это вряд ли вызвало бы у нее что-нибудь, кроме снисходительного недоумения. А ему нужны были от нее совсем другие чувства.

Конечно, на Канары он полетел и без Аннушки. В Лас-Пальмасе находилась крупнейшая база океанского флота – еще Христофор Колумб ремонтировал у этих берегов свои корабли по пути в Америку, – и у Александра в самом деле хватало здесь дел, потому что его суда ловили рыбу по всей Атлантике. И не только тунца они ловили, легко он мог бы опровергнуть наивное Аннушкино мнение! Но не стал опровергать.

Он потянулся, не вставая с кровати; все тело выгнулось, как у большого, сильного животного. Точно так же, как это было сегодня ночью, когда, сидя на нем и сжимая его бедра круглыми коленками, Аннушка заставила его застонать от пронзившего все тело удовольствия.

Александр глупо улыбнулся, вспомнив это; благо она не могла сейчас видеть его улыбку.

Душ вбивал в него свежесть колючими струями, крепкий кофе, сваренный и выпитый в одиночестве, вливал бодрость. Александру совсем не хотелось уходить. Хотя выйти на улицу было необходимо: кончились сигареты, а Аннушка не курила, и сигарет в ее квартире не было совсем, даже каких-нибудь тоненьких дамских фитюлек. Курить хотелось очень сильно, но при мысли о том, что удовлетворение этого незамысловатого желания вытолкнет его отсюда, прервет то странное, непонятное состояние, в котором он пребывал, – при этой мысли даже потребность курить как-то спадала.

Ему не было здесь уютно. Но то, что он находился среди Аннушкиных вещей, среди ее привычек, отпечатавшихся на этих вещах, создавало какое-то особое настроение, прежде незнакомое. Это была не приятная расслабленность отдыха, не спокойствие душевное, а ни на минуту не проходящее, будоражащее ожидание. Он казался самому себе бутылкой шампанского – вот ее открыли, и весь ее объем, от донышка до горла, пронизан тревожными дорожками пузырьков, и все в этом объеме неспокойно внутри себя, все празднично, неокончательно.

Но все-таки было неприятно, что она не оставила ему ключи от квартиры. Аннушка относилась к своему дому как к крепости, будто англичанка, это Александр знал, и такое отношение было ему понятно. Но дать ему ключи она могла бы. Могла бы догадаться, что он не использует это для того, чтобы являться к ней без предупреждения.

Вдоль балконной стены были веером рассыпаны по ковру фотографии Аннушки. То есть не ею сделанные, они-то как раз Александра совсем не интересовали, а те, на которых она была снята. Они интересовали его очень, и не интересовали даже, а бешено будоражили. Аннушка не снималась обнаженной, это, как она объяснила, была ее принципиальная позиция, но на любом снимке выглядела так соблазнительно, так чувственно, что казалась голым-голой.

Он поднял с ковра фотографии, на которых она была запечатлена в разных шубах. Вот, пожалуйста – только поднесла руку к наглухо застегнутому вороту, и уже кажется, что сейчас расстегнет этот ворот, распахнет шубу сверху донизу, и под темно мерцающим собольим мехом откроется ослепительное голое тело. Александр судорожно сглотнул. Хороша зимняя коллекция! В сердцах бросил фотографии на ковер. Они разлетелись широко, притягивая взгляд так, что глаза разбегались.

«Ну что ж такое сделать? – тоскливо подумал Александр. – Что ж такое ей дать, чтоб она моя была? Куда ни кинь, всюду клин!»

Вариантов поведения в самом деле было немного. Аннушка отнюдь не являлась бессребреницей, но купить ее дорогими подарками было невозможно, это Александр понял с самого начала. Поразить ее воображение неординарностью своей личности – это тоже было проблематично. Аннушка была далеко не глупа, но ум у нее был совсем не тот, который связывается с понятием «воображение». Он был у нее быстрый, практичный, неглубокий и точный. И какую пищу можно было дать такому уму, чтобы он разбудил ее дразнящее, загадочное сердце?

Александр быстро просмотрел диски в серебристой высокой стойке. Музыки, которая могла бы ему сейчас помочь, у Аннушки не нашлось. Он открыл маленький зеркальный шкафчик, служивший ей баром, налил себе полстакана виски, махнул одним глотком. Что и говорить, Пушкин оставил множество правильных советов на все случаи жизни! И про то, как понравиться женщине, и про то, что от выпитой с горя кружки сердцу будет веселей… Горя, положим, никакого не было, но от виски сердце в самом деле встрепенулось. Да и день, пронизанный морозом и солнцем, был чудесен.

Звонок в дверь прозвучал так неожиданно, что Александр вздрогнул.

«Может, ключи потеряла?» – подумал он.

При мысли о том, что это Аннушка вернулась, у него даже дрожь пробежала по всему телу. В самом деле, как пузырьки в открытом шампанском. Он распахнул дверь, не глянув в глазок.

На пороге стояла полная дама лет пятидесяти. Золотые драконы, которыми был расшит ее атласный халат, ослепительно сверкали в свете коридорной лампы.

«У тети Зины кофточка с драконами да змеями… Трофейная Япония, трофейная Германия – пришла страна Лимония, сплошная чемодания…» – мелькнуло у Александра в голове.

Он любил песни Высоцкого и все, которые слышал, сразу запоминал наизусть. Эту песню он услышал и запомнил лет в шесть. Тогда он еще спросил у отца:

– Пап, а что такое трофейная Германия?

– То, что солдаты с войны привезли.

– Патроны, да? – оживился Сашка. – А ты привез? А мне покажешь?

Его тогдашние представления о времени были так свободны, что война казалась ему такой же близкой, как отец, который, он знал, на этой войне воевал.

– Не только патроны, – усмехнулся отец. – Солдаты в основном вещи привезли. Одежду, часы. Мебель.

Никакой мебели отец с войны не привез, это Сашка точно знал. Родители купили в новую квартиру мебель совсем недавно, перед прошлым Новым годом. А до этого кровати были только у Веры и Сашки, а мама с отцом спали на матрасах, которые каждый вечер раскатывали на полу. Сашка им завидовал: он любил все необычное, и спать на полу было, конечно, гораздо интереснее, чем на кровати.

– А ты что с войны привез? – на всякий случай уточнил он. – Часы?

– Ничего я не привез, – улыбнулся отец.

– А почему? – не отставал Сашка. – Ты же был солдат, хоть и майор.

Он уже знал, что каждый, кто воюет на войне, это солдат, неважно, маршал или рядовой. Он любил расспрашивать отца о войне, и тот отвечал на любой его вопрос сразу, не откладывая на «потом, когда вырастешь». Когда Сашка вырос, то понял, что отец чувствовал, сколько времени ему отмерено, потому и рассчитывал на будущее так же мало, как на манну небесную.

– Не хотел я ничего с войны везти, сынок, – сказал он. – Вот у меня в батальоне мальчишка был, вроде сына полка, тот тоже никаких трофеев не брал. Такой был рассудительный, для десяти лет даже слишком. – Отец снова улыбнулся. – Говорил: если я на войне чужое возьму, так меня на войне и убьют. Боялся.

– А ты не боялся? – затаив дыхание, спросил Сашка. – Ну, что тебя убьют?

– Смерти все боятся. Только все по-разному.

– Почему все по-разному?

– Потому что, если будущее перед тобой или семья у тебя, дети, это одно. А если ничто и никто тебя на земле не держит, совсем другое. Мне во время войны на земле держаться было не за что. Мама ведь после появилась, вы с Верой тоже. Тогда мне и жизнь стала дорога.

Оттого, что жизнь стала дорога отцу именно из-за него, Сашка почувствовал гордость и восторг.

Он и теперь улыбнулся, вспомнив то свое чувство.

– Так, семьдесят вторая квартира, – не здороваясь, деловито произнесла дама в халате с драконами. – На фонтан собираем. Полторы тысячи с вас.

Александр протянул руку и достал бумажник из кармана куртки, которую вчера вечером оставил на вешалке в прихожей.

– С двух сдача будет? – спросил он, вынимая деньги.

– Вы что, молодой человек? – Дама взглянула с презрительным недоумением. – Что за деньги мне даете? Долларов полторы тысячи, долларов!

– Однако! – хмыкнул Александр. – На Петергоф, что ли, собираете? Или на Версаль?

Видимо, дама не впервые встречала сопротивление в ходе своей кампании. Она пошла в атаку сразу же, не дожидаясь, пока перед ней просто захлопнут дверь.

– А вы что, не знали, в каком доме квартиру приобретаете? – В ее голосе зазвучали базарные интонации. – Здесь вам приличные люди живут, не бомжи какие-нибудь! Почему жильцы должны без фонтана страдать, если дизайнер недоработал?

Александр не испытывал затруднений в разговорах с тетками вроде этой. И прекратить ее базарные вопли ему ничего не стоило, и он, конечно, немедленно это сделал бы… Если бы на этом сосредоточился. Но в сознании у него всплыли совсем другие мысли.

«Ничего с этим не поделаешь, – ясно звучало в потревоженном его сознании. – Не будет она моей. Своя у нее жизнь, и таких, как я, у нее достаточно было. Один вот квартиру купил, другой еще что-нибудь купит… На ее век мужчин хватит! Так она, по крайней мере, наверняка думает».

Такие мысли об Аннушке, казалось бы, не сочетались с ее возрастом. Трудно было заподозрить в совсем молодой девчонке, да еще в такой, которая сравнительно недавно оказалась в Москве, подобную рассудительность. Но то, что Александр почувствовал в Аннушке сразу и все яснее понимал с каждым днем их связи, говорило именно об этом. Что сердце ее не будет отдано ему никогда, потому что эта женщина, соблазнительнейшая из всех, которых он когда-либо видел, не умеет отдавать свое сердце никому вообще и не испытывает ни малейшей потребности в том, чтобы этому научиться. И это всегда будет так, потому что такова ее природа, изменить которую не в его силах.

Сознавать это было крайне неприятно. Но Александр не привык прятать голову в песок, как страус.

«Страус, правда, голову в песок и не прячет, – коротко мелькнуло у него в голове. – Это про него люди выдумали».

Несуразная мысль про страуса отрезвила его.

– Значит, так, – сказал он. – Для начала вы мне покажете проект фонтана. Оплачивать уродство я не собираюсь. – Тетка в халате мгновенно притихла. Александр протянул ей визитную карточку. – Вот по этому телефону, – сказал он. – Позвоните по этому телефону. Мой секретарь сообщит, когда вы можете привезти проект. И по всем подобным вопросам в дальнейшем обращайтесь по этому телефону. Всего доброго.

Он захлопнул дверь перед носом изумленной дамы. Никакого удовлетворения от того, что так умело поставил ее на место, Александр не испытывал. Давно прошло время, когда он радовался таким вот своим умениям. И давно уже понял, что все они вкупе не означают власти над жизнью. А теперь, когда в его жизни появилась Аннушка, он понял это еще яснее.

Возможность поправить настроение выпивкой была исчерпана; следующий стакан виски означал бы желание напиться, а такого желания у Александра не было.

Надо было уходить. Чувство, с которым он проснулся в Аннушкиной квартире, с которым бродил все утро среди ее вещей и фотографий, угасло в нем. Из откупоренного шампанского должны были испариться будоражащие пузырьки, иначе и быть не могло.

Он вышел в прихожую, надел куртку. И тут только заметил, что ее нагрудный карман слегка оттопыривается. В кармане обнаружилась пачка сигарет. Это означало, что можно еще ненадолго задержаться. Зачем? Это было Александру непонятно. Пять минут ничего не могли изменить в его будущем с Аннушкой. Точнее, в отсутствии такого будущего. Но он все-таки вернулся в комнату и вышел на балкон.

Снег прекратился совсем недавно. Он шел всю ночь, а утренний мороз был ровно такой, который необходим, чтобы снег не таял. Выглянуло солнце, и в его пронзительных лучах двор выглядел таким сверкающим, таким празднично-белым, что, глядя на него, хотелось жизни и молодости.

Фонтан, на который у жильцов так нагло вымогали деньги, собирались, судя по всему, соорудить как раз под Аннушкиными окнами, посередине двора. Александр представил себе фонтан, который, сколько он себя помнил, бил возле дома, где они с сестрой выросли и где она жила теперь одна. Он попытался мысленно перенести его сюда, под Аннушкины окна, но это ему не удалось. Фонтан его детства, простая круглая чаша, в которую осенью вместо звенящей воды падали листья клена, вяза, сирени и ясеня, был так прост и в простоте своей так гармоничен, что невозможно было предположить, чтобы нечто подобное могло понадобиться тетке в халате с золотыми драконами.

Въезд во двор был перегорожен шлагбаумом. Красная спортивная «Мазда» притормозила так лихо, что едва в этот шлагбаум не врезалась. Передняя дверца широко распахнулась, из машины выскочил пассажир. Пассажиром, то есть пассажиркой, была Аннушка.

С высоты четвертого этажа Александр видел ее так отчетливо, как будто она стояла прямо перед ним. Она была одета, наверное, в ту самую одежду, которую сегодня рекламировала. Во всяком случае, на ней было что-то яркое, веселое, задорное – такое, что делало совсем уж неотразимой ее победительную молодость. Голова ее была непокрыта, светлые волосы были стянуты в ее любимый хвостик, который вдобавок был поднят вверх и сколот заколкой так, что смешно и трогательно торчал над русой Аннушкиной головкой. Щеки ее горели таким румянцем, словно она не вышла из машины, а вбежала во двор на лыжах. Александр услышал, как она рассмеялась.

И тут же понял, к кому относится ее смех. Водительская дверца распахнулась тоже, и из «Мазды» вышел мужчина. Вернее, только сразу Александру показалось, что это мужчина. Как только тот повернулся лицом к дому, стало понятно, что это просто мальчишка. Лет двадцати, не больше. Как и Аннушка. Посмотрев на нее, он тоже расхохотался. Они стояли друг напротив друга рядом с ярко-алой машиной и хохотали как пьяные. Не вином пьяные, а какой-то своей неведомой радостью, каким-то только им известным восторгом.

Они были пьяны своей молодостью, и эта молодость связывала их такой же невидимой и такой же прочной нитью, как общий смех, и звенящий мороз, и блестящий под солнцем снег.

Не переставая смеяться, Аннушка отбежала от машины, присела, схватила целую пригоршню снега, мгновенно слепила снежок и бросила в мальчишку. Тот тоже бросил в нее комок снега и попал прямо в голову. Но, наверное, это было совсем не больно, потому что Аннушка рассмеялась еще громче, еще беспечнее. То ли от снежка, то ли от смеха, то ли от бега, то ли от всего этого вместе заколка упала с ее головы в сугроб и хвостик растрепался. Она тряхнула головой, волосы рассыпались по ее плечам. У Александра дыхание перехватило: он вспомнил, как блестели эти русые пряди под неяркой лампочкой в прихожей, когда он приехал ночью и Аннушка открыла ему дверь. И как потемнели они потом, когда круглые капельки пота заблестели у нее на лбу… И все это было сегодня – сегодня она была с ним всю ночь.

А теперь она была не с ним. Это было так очевидно, что впору было броситься с четвертого этажа от одной только невозможности это изменить.

– Ну все, Алеша, – услышал он звонкий, на весь двор, Аннушкин голос. – Уезжай. А то мы с тобой до ночи не разбежимся.

Алеша что-то ответил. Что именно, Александр не расслышал, но догадался по Аннушкиному ответу.

– Надо, надо! – смеясь, возразила она. – Все когда-нибудь кончается.

Аннушка подошла к мальчику Алеше и быстро чмокнула его в щеку. Он тут же обнял ее, притянул к себе и поцеловал так, что этот поцелуй невозможно было считать прощальным.

Впрочем, Аннушка явно так не считала. Она снова засмеялась, легонько оттолкнула от себя Алешу и, весело крикнув «бай!», побежала к своему подъезду. Мальчик покрутил головой, слепил еще один снежок и досадливо швырнул его в стену дома. Потом вышел за шлагбаум, сел в свою «Мазду», и машина с визгом сорвалась с места.

Александр почти ввалился с балкона обратно в комнату. До того как ключ повернулся в замке входной двери, он успел снять куртку и бросить ее в альков. Но, наверное, вид у него все-таки был такой, будто он только что спрыгнул с подножки движущегося поезда.

– Ты здесь, Саша? – спросила Аннушка, входя в комнату. Голос ее звучал удивленно, тонкие дуги бровей приподнялись еще выше, чем обычно. – Я думала, давно ушел.

– Нет, – судорожно сглотнув, ответил Александр. – Не ушел. И… Аннушка, выходи за меня замуж.

Глава 11

Как прошла зима, Александр не заметил.

Вообще-то он всегда был внимателен к течению времен года, к его переменам. Иначе и быть не могло: с этим была связана его работа. Путина, нерест, сезонные колебания цен на рыбу в Португалии, где происходили основные европейские продажи, – все это влияло на повседневные планы «Ломоносовского флота». Правда, было в Александровом внимании ко временам года и другое, с работой совсем не связанное… Но об этом он предпочитал не говорить. Да и не с кем ему было говорить о всяких неясных вещах.

В общем, течение времени он замечал всегда. А этой зимой не заметил по единственной причине: зима прошла в такой бесконечной, такой однообразной череде скандалов, что все ее дни слились в его сознании в один бессмысленный день.

Когда Александр так мгновенно, без размышлений предложил Аннушке выйти за него замуж, никаких своих личных обстоятельств он не учитывал. Он просто забыл обо всем, что принято называть обстоятельствами. Только Аннушкина красота, только ускользающая от него красота ее и молодость имели для него значение. Одно он чувствовал, когда звал ее замуж: если она откажет, жизнь станет ему не нужна. Зачем ему вялая, как выдохшееся шампанское, жизнь?

Он боялся ее отказа, но вместе с тем был в нем уверен. Потому что все, что он до сих пор видел и понимал в Аннушке по отношению к себе, обещало лишь отказ. Но, понимая это, Александр все-таки сказал то, что сказал. Такое бывало с ним прежде только на охоте: непредсказуемость ожидания, мгновенность решения, выстрел, яростный предсмертный рев зверя, обещающий охотнику смерть, и вдруг как награда – бешеный восторг успеха! Тем более сильный, чем меньше можно было на него надеяться.

И теперь он не надеялся на успех. Он смотрел в широко, изумленно распахнувшиеся Аннушкины глаза и понимал, что означает ее изумление.

«Да ты что? – яснее ясного говорили ее глаза. – Замуж?! Да я вообще не собираюсь замуж! А если бы и собиралась, с чего ты взял, что за тебя?..»

То, что она произнесла не глазами, а вслух, прозвучало для него как гром среди ясного неба.

– Саша… – Голос у Аннушки дрогнул. – Ты… шутишь?

– Нет.

Он не думал, что выговорит хотя бы одно слово без дрожи. Но голос его прозвучал внятно и твердо.

– Но… Этого не может быть! – Она замолчала, словно захлебнулась. Потом объяснила: – Ты же…

– Что? – перебил ее Александр. – Женат?

– Нет. То есть не только. Ты ведь… Не может быть, чтобы ты хотел на мне жениться!

– Почему?

Александр так удивился ее словам, что даже успокоился немного. Во всяком случае, прошел спазм, сквозь который он выталкивал из горла слова.

– Ну, потому что… Ты ведь не мальчишка уже.

Александр снова напрягся от этих слов.

– А ты за мальчишку хочешь выйти? – стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее, спросил он.

– Дело не во мне. Ты, ты не можешь как мальчишка жениться! Ну, в смысле: женюсь, а там видно будет, не понравится – разведусь. Мне кажется, тебе должно хотеться чего-то более стабильного.

Аннушкино изумление прошло быстро. Александр в очередной раз поразился холодности ее ума, ее способности препарировать действительность. Но как же она была красива, когда говорила что-нибудь вот такое – ясное, здравое, холодное! Впрочем, она всегда была красива, во всех своих проявлениях. У Александра зубы сводило, когда он смотрел на нее.

– Ты уверена? – усмехнулся он.

– Да! – В Аннушкином голосе прозвучал вызов. – Тебе должно хотеться чего-то более стабильного. И совершенно не гламурного. А я от своей жизни отказаться не готова.

– В смысле, от тусовки?

– А хотя бы!

Вызов в ее голосе стал еще более дерзким, глаза прищурились, губы сжались. Александр еле удерживался от того, чтобы, наплевав на все объяснения, притянуть Аннушку к себе и разомкнуть ее губы поцелуем.

– Я и не требую, чтобы ты отказалась от своей жизни, – пожал плечами он.

– Чего же ты требуешь?

– Ничего. Я предлагаю тебе выйти за меня замуж.

– Предлагаешь руку и сердце? – насмешливо поинтересовалась она.

– Предлагаю выйти за меня замуж, – повторил Александр.

– А ты не боишься, что я соглашусь? – медленно, глядя ему прямо в глаза своими сощуренными зелеными глазами, произнесла она.

– Аннушка, я не из пугливых, – сказал Александр. – Видно, гены поморские. Предки на китов ходили.

И вдруг она засмеялась. Невозможно было разобрать, что звенит в ее смехе!

Прежде чем Александр успел внутренне напрячься, Аннушка перестала смеяться и сказала:

– Извини, Саша. Не обижайся. Я ведь испугалась было, когда ты… руку и сердце.

– А теперь?

– А теперь не боюсь.

– Почему?

Он облегченно вздохнул и улыбнулся.

– Потому что ты – как все мужчины. Не как все, не как все, – тут же поправилась она. – Ты, конечно, особенный мужчина. Но хвастаешься точно как все вы. – Она замолчала, потом произнесла совсем тихо: – Саша, я выйду за тебя замуж.

Ее согласие изумило его, потрясло, даже привело в оторопь. Но он, конечно, не собирался выяснять у нее, с чем это согласие связано. Он взял Аннушку за руку, притянул к себе. Второй рукой коснулся ее растрепавшихся – еще там, на заснеженном дворе, – волос и долго, все время, пока целовал ее, перебирал ее русые пряди. Волосы запутались у него между пальцами, в какую-то секунду ему показалось, что он делает Аннушке больно, но если это было и так, она не вскрикнула и не попыталась отстраниться.

Вся она стала – его, бесконечно и безраздельно. Он сразу почувствовал произошедшую в ней перемену: теперь она не только принадлежала ему, но, главное, хотела ему принадлежать. И как же странно, что это сделалось с нею всего лишь от нескольких его слов! И как он угадал, какие произнести слова? То есть не угадал – совсем по-другому… Когда он смотрел, как она хохочет во дворе, бросается снежками, да что там, даже когда уже вышел ей навстречу в прихожую, у него и в мыслях не было этих слов. У него и мыслей никаких не было, только отчаянный звон стоял во всем теле, и в голове тоже.

– Саша, – сказала Аннушка, – я сейчас опять уйти должна. На вечернюю съемку. Вот ключи.

Она взяла с подзеркальника ключи и положила ему в карман.

Легко было сказать «выходи за меня»! То есть не легко, а… В общем, неважно, как. Но Александр и предположить не мог, какое усилие ему придется совершить, чтобы воплотить свои слова в действительность.

Усилие это оказалось связано с Юлей. Александр впервые подумал о жене, только когда осознал, что его жизнь должна теперь дать сильный крен. До этого же – когда встречался с Аннушкой, спал с нею, предлагал ей выйти за него замуж – он как-то позабыл, что у него есть жена.

Наверное, это было неправильно и эгоистично, то есть даже наверняка именно так, но мысли о жене вообще посещали его крайне редко. Лишь в тех случаях, когда требовалось что-нибудь сделать для нее или по ее просьбе для детей. Когда он делал что-нибудь для детей сам по себе, без просьб, то о Юле не вспоминал вовсе.

Это стало так очень давно. Да с самого начала их совместной жизни и стало. Александр вообще считал, что жизнь у человека не совместная, а своя. Приходит ведь он вечерами домой, если не в отъезде, спит ведь с женой, обедает дома – какой еще надо совместности?

Ему казалось, Юлю это вполне устраивает, хотя бы потому, что никакой другой собственной семейной жизни она не знает. А то, что он краем уха слышал в ее пересказе о семейной жизни ее приятельниц – близких подруг у Юли не было, – свидетельствовало о том, что у них дело обстоит гораздо хуже: тот муж пьет, этот бьет, другой только и знает, что на диване лежать, а иной и всем бы хорош, да зарплата копеечная. Неудивительно, что, перебирая все эти варианты, Юля не мечтала о романтической любви, а радовалась тому, что есть: что муж работает и зарабатывает, что ни в чем не отказывает ни детям, ни ей, ни даже ее многочисленным родственникам.

Все это, включая помощь родственникам, должно было сохраниться и после развода. Александр собирался сказать об этом Юле одновременно с известием о своем уходе и был уверен, что она отнесется к его решению если не как к чему-то естественному, то все-таки спокойно.

Он и представить не мог, как мало, оказывается, знает свою жену!

Александр пришел домой вечером того дня, когда Аннушка согласилась выйти за него замуж. Тогда она ушла на свою съемку не сразу. То есть собиралась уйти сразу и даже, кажется, спешила, но когда Александр поднял ее на руки и понес в альков, то не стала сопротивляться. Правда, и инициативу проявлять не стала. Но ведь делала все, что он хотел, и не обращала внимания, что телефон разрывается в кармане ее куртки, которую Александр бросил на пол в прихожей… И ведь, кажется, именно эта страстная покорность ему, такая неожиданная при обычной ее, для всех предназначенной независимости, с самого начала привлекла его невероятно?..

В общем, он пришел домой поздним вечером.

В квартире стояла тишина. Денис был на Майорке: он уже второй год подряд уезжал туда в декабре, не дожидаясь даже каникул, потому что там были едва ли не лучшие в Европе открытые корты, на которых можно было тренироваться зимой. Дашка, наверное, уже спала.

При всей своей занятости Александр всегда был в курсе событий, происходивших в жизни его детей, с самого их раннего детства. А если он чего-нибудь о них не знал, то это было не какое-то особенное равнодушие, а обычное неполное знание, свойственное всем отцам взрослеющих подростков, независимо от того, собираются они жить в семье или разводиться.

Его отношение к детям тоже не должно было измениться в связи с переменами в его личной жизни, и это Александр тоже собирался сказать Юле немедленно, потому что немедленно же должен был начать новую свою жизнь – с Аннушкой.

«Должен? – с некоторым недоумением поймал он себя на этом непроизнесенном слове. – Почему должен?»

Но обдумывать это было уже некогда. Юля вышла навстречу мужу из спальни.

– Поздно ты, – зевая, сказала она. – Я уж подумала, вообще завтра прилетишь. Всю ночь снег шел – думала, аэропорт не принимает. Есть будешь? Рассольник разогрею.

«Я же в командировке был, – вспомнил Александр, с недоумением глядя на дорожную сумку у себя в руке. – Сегодня прилетел».

Все, что было в его жизни до сегодняшних слов: «Аннушка, выходи за меня замуж», – казалось ему странным, нереальным каким-то. Правда, почему-то казался странным и ее ответ. А почему? Он не понимал.

Но думать об этом было сейчас не ко времени. Конечно, разговор, который ему предстоял с женой, уже не мог изменить его жизнь, но обойтись без этого разговора было невозможно, а значит, на нем и следовало сосредоточиться.

У них не было принято, чтобы Александр звонил, предупреждая, что задержится в командировке. И чтобы она бодрствовала до утра, ожидая его, тоже принято не было. И зевала Юля просто потому, что уже собиралась спать: она и ложилась, и вставала рано. Все в укладе их общей повседневной жизни свидетельствовало о том, что расставание будет нетрудным и даже, возможно, пройдет вовсе не замеченным. Так уж оно установилось, и не было смысла обсуждать, хорошо это или плохо, главное, обоих это устраивало.

– Не буду есть, – сказал Александр. – Юля, я ухожу.

– Куда? – удивилась она. – Опять, что ли, уезжаешь? Только приехал же.

Удивление ее, впрочем, не выглядело слишком сильным. Это в самом деле бывало, и не раз, что между двумя поездками у Александра проходило лишь несколько часов, которые он использовал для того, чтобы положить в чемодан чистую одежду. А бывало, что и нескольких часов не выдавалось. Так что у его жены вообще-то и не было причин удивляться.

– Не уезжаю, – сказал Александр. – Ухожу.

Он хотел сказать, что уходит к другой женщине, что в Юлиной жизни ничего не изменится, то есть в той части ее жизни, которую он до сих пор обеспечивал…

Но оказалось, что говорить ничего не надо. Юлина сонная расслабленность исчезла мгновенно. Вся она подобралась, Александру показалось даже, что она как-то сразу похудела. Хотя, наверное, просто черты ее лица, и прежде не отличавшиеся утонченностью, стали еще резче.

– Так ты бабу, что ли, завел? – каким-то клокочущим голосом произнесла Юля. – Зачесалось между ног под старость лет, девку молодую захотел?

Она никогда не подбирала слов для выражения своих мыслей и чувств, это качество когда-то привлекло в ней Александра даже больше, чем ее всеми расхваливаемая хозяйственность. Ему было тогда под тридцать, пора было жениться, эта женщина, умевшая без обиняков называть вещи своими именами, подходила на роль его жены наилучшим образом…

И вот теперь эта женщина не подбирала слов уже не для каких-то посторонних предметов и явлений, а для того, чтобы назвать происходящее с ним самим, и в каждом ее слове была та неправда, которой умеет оборачиваться только душевная грубость.

Александр не хотел выказывать своих чувств, но невольно поморщился.

– Не нравится? – тут же воскликнула Юля. – А об семью член вытирать нравится?!

Услышь Александр это от кого угодно другого, он просто развернулся бы и ушел, и разговаривать дальше не стал бы. Но он привык мыслить здраво в любом состоянии, поэтому сознавал, что Юля, пожалуй, имеет право выражать сейчас свои чувства каким ей угодно образом. Он, конечно, надеялся, что это выражение будет более спокойным, но мало ли на что он надеялся. Что ж, следовало сделать так, чтобы их объяснение прошло по крайней мере быстро.

– Юля, не злись, – сказал он. – Мы с тобой Ромео и Джульетта, что ли? Жилось тебе со мной неплохо, ну, и дальше ты неплохо будешь жить. Только без меня.

– Хорошенькое дело! – Голос жены все больше срывался на крик. – «Как раньше, только без меня!» Да какое же это как раньше, а?! Дураком прикидываешься? Или меня за дуру держишь?

– Ну что тебе во мне, Юля? – вздохнул Александр. – Мы с тобой давно уже… параллельно живем. Неужели не замечала?

– Замечала или нет, тебя не касается, – отрезала она.

– А кого касается?

– А хотя бы детей!

– С детьми я сам поговорю. Потом.

– Конечно, потом! Сейчас потрахаться не терпится. – Юлины глаза, до сих пор яркие, зло сверкнули. – Вон, аж ногами перебираешь, так к сучке своей торопишься. Говорили же мне, все говорили: следи за мужем, не давай, чтоб налево ходил! А я, дура: ничего, он у меня с умом гуляет. Нате, догулялся от большого ума! Вот где тебя надо было держать!

Она выставила перед собою и сжала округлый кулак; побелели костяшки, обычно почти невидимые под мягкой кожей. Александр знал, что жена заслуживает сейчас его понимания и жалости. Но жалости он не чувствовал, а понимание, все яснее проступавшее у него в голове, было сродни лишь недоумению.

«И вот это была моя жизнь? – не только с недоумением, но даже с изумлением думал он. – И вот так она шла семнадцать лет и могла идти себе, идти и… пройти? Да чего же ради-то?!»

То неосмысленное, но чем-то задевшее ощущение странности происходящего, которое он уловил в себе утром, когда Аннушка сказала: «Саша, я выйду за тебя замуж», – теперь улетучилось совершенно.

Он все сделал правильно сегодня утром. Он вывел свою жизнь из сферы убогого существования и произнес те единственно правильные слова, которые были для этого необходимы. А потому женщина, которая вся была задор и азарт, ответила на них так, как ответила.

– Да что с тебя взять! Ты и не понимаешь даже…

Юлин голос прозвучал так, будто она поперхнулась. Александр вздрогнул и посмотрел на жену. Переменился не только ее голос – она переменилась вся. Даже ее широкие, всегда уверенно развернутые плечи как будто бы сжались. Она махнула рукой и вышла из комнаты. Походка у нее и прежде была тяжелая – не походка, а поступь, так Александр однажды подумал. Но сейчас она шла так, будто несла какой-то неподъемный груз.

И этот груз, которого не было, но который он вдруг почувствовал яснее ясного, лег ему на сердце свинцовой тяжестью.

Глава 12

Если бы все объяснение с женой прошло в ее базарном крике, если бы Юля только и говорила, что его надо держать в кулаке, или высказывала бы еще что-нибудь бессмысленное, не имеющее к нему никакого отношения, Александр ушел бы из дому не оглядываясь и выбросил бы все это из головы. Но последние ее слова, и эти опустившиеся ее плечи, и могильная тишина, стоявшая в квартире, когда он закрывал за собою входную дверь… Все это не давало ему покоя до утра. И, лежа на широкой гостиничной кровати – не хотелось ехать ночью к Пашке, даже ему не хотелось ничего объяснять, и пришлось ехать в «Метрополь», первым попавшийся на ночных улицах, по которым Александр бессмысленно гнал машину, – и вот, глядя на яркие ночные огни, чуть приглушенные оконной шторой, он никак не мог уснуть.

Прошлое, о котором он совсем не думал, потому что все оно состояло из скучнейшей обыденности еще в те времена, когда было не прошлым, а настоящим, – это его прошлое с Юлей вдруг встало перед ним с кристальной, недоуменной какой-то ясностью.

Конечно, с таким пустяковым вывихом справились бы и в сельском медпункте. Может, это вообще не вывих был, а обыкновенное растяжение. Хотя рука, правда, болела сильно. Как бы там ни было, Александр собирался сходить в село Варзугу, рядом с которым стояли его рыбацкие домики, к пожилой медсестре бабе Кате. Он считал ее квалификацию вполне достаточной для оказания ему неотложной помощи. Но тут как раз прилетел вертолет, который должен был забрать с реки закончивших рыбалку шведов, и Пашка уперся как баран: лети, Саня, в Мурманск, мало ли, может, вообще перелом у тебя.

Когда вертолет поднялся над деревьями и Александр увидел яркую реку, пронзающую золотой лиственный лес, и темную зелень невысоких елей, и застывшие на вечном ветру флаговые сосны у побережья, и белые Кузоменские пески вдалеке, сердце у него сжалось. За восемь лет, проведенных на поморском берегу, все это вошло в его сердце, стало его частью. И теперь, когда уже понятно было, что со всем этим вскоре предстоит расстаться, сердце отвечало на такое решение то ли саднящей досадой, то ли даже болью.

То есть, конечно, из Мурманска, куда Александр собирался перебраться в ближайшее время, ему ничего не стоит слетать на речку Варзугу. И от того, что рыбачьи домики на ее берегу скоро будут принадлежать не ему, а другим людям, берег этот ничуть не изменится. И все-таки… То, что принадлежало ему, то есть в самом простом смысле слова принадлежало, на правах собственности, то, что держалось на его усилии, азарте, способностях, – даже внешне выглядело для него иначе, чем принадлежащее посторонним людям.

Александр впервые понял это еще пять лет назад, когда Воронежцев предложил взять в его банке кредит и выкупить у тогдашних нерасторопных владельцев рыбацкий поселок со всеми, как он выразился, потрохами, то есть с финскими домиками на берегу, с лодками, снастями и лицензией на вылов семги в Варзуге.

– Душевные здесь места, – объяснил свое предложение Воронежцев. – Ты посмотри, красота какая! Сам бы взял, да времени нету. Так что берись уж ты, Ломоносов молодой. Тебе такое дело в самый раз будет. Силу почувствуешь, границы свои поймешь, а ума хватит, и расширишь их со временем. Ну а я к тебе на рыбалку буду ездить. И людей не последних привезу. А нужные связи – это, знаешь ли, в бизнесе главное дело.

Тогда Александр и почувствовал впервые, что этот лес, и эта река, и весь этот берег, который он полюбил с той самой минуты, когда увидел, – что все это перестало быть отдельным от него, все словно бы легло в его ладонь, и легло прочно, надежно. И ощущение живой тяжести этого принадлежащего ему мира, то ощущение, которое глубоко поселилось в нем, наполнило его сердце восторгом.

То, чем он стал заниматься, сразу сделалось для него не просто бизнесом – налаживанием рыбацкого хозяйства, ремонтом лодок и домов, разносторонним маркетингом, основы которого он сначала узнавал на ходу, а потом уж дополнял практические знания книжными, – все это давало возможность дергать жизнь за усы, как Маугли дергал за усы тигра Шерхана в детском мультфильме.

Александр в равной мере любил непредсказуемость риска и прямое усилие труда, он обладал упорством, свободным умом и постоянством воли – не просто волей, а вот именно ее постоянством; эти слова поразили его во впервые прочитанном «Герое нашего времени», хотя он не очень понял тогда, что они означают. И соединение всех этих качеств, которое сразу разглядел в нем Воронежцев, оказалось тем самым, которое необходимо было для успеха.

Но теперь эта часть его жизни должна была закончиться, потому что он прошел ее насквозь, от начала до конца, и не видел смысла повторять пройденное.

Пашка говорил, чтобы в Мурманске Александр ехал в больницу, но он решил, что хватит и травмпункта. Пришлось, правда, отсидеть длинную очередь в компании бомжей, избитых в кровь пьянчуг, охающих старушек, которые поскользнулись на осенних листьях, чтоб их черт побрал, эти нынешние власти, улиц вовсе не убирают, вот то ли дело при Брежневе, ведь жили как у Христа за пазухой, и надо ж им было… пусть бы этому Горбачеву…

Когда Александр вошел наконец в кабинет, голова у него гудела от глупых разговоров, которые поневоле пришлось выслушать.

– Вывих у вас, молодой человек, – быстро и равнодушно ощупав его запястье, сказала пожилая врачиха. – Сходите, конечно, на рентген, но я и так вижу: вывих. Могу вправить.

– Вправляйте, – морщась от боли, кивнул Александр. – Прямо сейчас. Потом на рентген схожу.

Он давно уже научился распознавать разнообразные человеческие качества даже в самых сложных проявлениях, поэтому сразу понял, что врачихино равнодушие – это, собственно, и не равнодушие, а опыт, не позволяющий ей выказывать волнение там, где оно не требуется.

Вывих она вправила мгновенно – Александр успел лишь коротко охнуть; слезы брызнули у него из глаз непроизвольно.

– Вот и все, – уже не с равнодушием, а с удовлетворением от толково сделанной работы сказала врачиха. – Юля, наложи молодому человеку лангетку. Рука должна побыть в неподвижности, – объяснила она Александру. – Дрова рубить вам пока нельзя.

– Почему вы решили, что я дрова рублю? – удивился он.

– Ну, или не дрова, но что-нибудь в этом духе. Мозоли на руках.

Вообще-то ему приходилось делать в поселке всякое, несмотря на свое начальственное положение. И мозоли в самом деле как вросли в его ладони с самых первых дней работы на Варзуге, так и не сходили все восемь лет.

– Лангетки кончились, Анна Леопольдовна. Вчера еще.

Александр обернулся. В дверях кабинета стояла, что-то дожевывая, молодая темноглазая женщина в белом халате. Она смотрела на врачиху прямым тяжеловатым взглядом, а пациента вовсе никаким взглядом не удостаивала.

– Ну, придумай что-нибудь, – вздохнула врачиха. – Дощечки возьми, Родион специально принес. Безобразие! Скоро одной зеленкой лечить будем.

– Пойдем, – по-прежнему не глядя на Александра, позвала медсестра. – В процедурную.

Он прошел за ней в соседний кабинет, сел на клеенчатую кушетку. Медсестра взяла со стола и недоуменно повертела в руках обрезки вагонки.

– И что прикажешь с этим делать? – хмыкнула она. – Я им что, столяр?

– Дай сюда. – Здоровой рукой Александр забрал у нее дощечки. – Вот так держи. И вот так. – Он приложил их к больной руке и скомандовал: – Теперь завязывай покрепче.

Медсестра впервые взглянула ему в глаза. В ее глазах, блестящих, как переспелые вишни, мелькнуло подобие интереса.

– Сообразительный, – заметила она. – Где руку свихнул? Сам-то кто?

– Рыбу из реки тянул, – ответил Александр.

– Здоровая, что ли, рыба попалась?

– Здоровая. Семга. Так дернула – на ногах не устоял. На руку и приземлился. Странно даже, – пожал он плечами.

– Чего ж странного?

– Везло мне всегда. Друг говорит, Бог меня бережет.

– Бог дураков только бережет, – усмехнулась медсестра. – А тебя чего ему беречь? Ты и сам выкрутишься. Тебя как зовут? – Одновременно с этим вопросом она заглянула в заведенную на пациента карточку и прочитала: – Ломоносов Александр Игнатьевич. Знакомая фамилия, не вспомню только, где могла слышать. У тебя родни в горздраве нету?

– В горздраве нету.

Александру стало смешно. Эта женщина с чересчур широкими плечами и вишенными глазами была первым человеком, который не вспомнил, где мог слышать фамилию Ломоносов. Но то, что она сказала про дураков и Бога, ему понравилось. В этих ее словах, а значит, в ее отношении к действительности было то же, что сразу чувствовалось и во взгляде ее, и во всем облике: точность – грубоватая, но соразмерная жизни.

– Иди обратно в кабинет, – скомандовала Юля. – Леопольдовна тебе больничный для начальства выпишет.

– Да мне вообще-то больничный не нужен, – пожал плечами Александр.

– Большая шишка? – усмехнулась она.

– Сам себе начальство.

Кажется, он произнес это с едва уловимым хвастовством. Не то чтобы ему хотелось произвести впечатление на эту Юлю – в ней не было ничего такого, что заставляло бы по-павлиньи распускать перед нею хвост, – просто самому было приятно вспомнить, что за восемь лет он добился такой независимости, которой многие не умеют добиться за всю жизнь. А заодно вспомнилось, что если к предстоящему ему труду приложится удача, то скоро границы его независимости существенно расширятся.

– Ну, раз больничный не надо, – пожала плечами Юля, – тогда я тебя не задерживаю.

В ее речи, простой, даже простонародной, звучал едва уловимый акцент, украинский или южнорусский. Удивляться этому не приходилось: на северные заработки приезжали люди со всех концов страны, да и воинских частей много было на Кольском полуострове. Может, у нее муж военный.

– Сама-то откуда? – поинтересовался Александр.

Он спросил об этом не столько из вежливости, сколько потому, что с ней было легко. Ее присутствие как-то не ощущалось, и ему хотелось продлить свое приятное состояние: неодиночества, но и необремененности посторонним присутствием.

– С Украины. Город Нежин, знаешь такой?

– Я на Украине и не был никогда. Или нет, в Одессе был. В детстве родители возили.

– Нежин хороший город, – мечтательно вздохнула Юля. – Про нежинские огурчики ты уж точно слышал. Маленькие, хрусткие. Закуска первый сорт!

– Что ж ты уехала из такого прекрасного места? – усмехнулся Александр.

– А за длинным рублем, – объяснила она. – Денег много платили на ваших Северах, вот и позарилась. А теперь хоть тут и бардак, так ведь и всюду то же самое. Замуж я не вышла, на квартиру не успела заработать, и возвращаться уже вроде некуда. У родителей в Нежине двушка, комнаты смежные, да сестра погодков родила. В общем, не до меня.

Она сообщила об этом спокойно, без желания вызвать сочувствие или достичь еще какой-нибудь скрытой цели. В ее словах была лишь основательность, такая же, как и в ее тяжелой походке. Он спросил – она ответила, ничего больше.

– Ну, я пойду, – сказал Александр.

Юля уже не обращала на него внимания – раскладывала на стеклянном столике какие-то устрашающего вида инструменты. Стоя в дверях процедурной, Александр спросил:

– А живешь ты где?

– В общежитии, – ответила Юля. – Горздравовском. – И вдруг она улыбнулась. Улыбка у нее была простая и простотой своей даже обаятельная. – А что, в гости придешь?

– Почему же нет? – Александр тоже не стал сдерживать улыбку. – Я теперь в Мурманске часто бывать буду.

– А ты разве не мурманский? – удивилась она.

– Я в Варзуге живу. Знаешь, село такое на одноименной реке?

– Нет, – покачала головой Юля. – Откуда мне знать?

Что, живя на Кольском, она не знает о существовании одного из красивейших сел на одной из красивейших рек полуострова, было странно. Хотя, может, и не странно это было. Во всем Юлином облике было нечто, не требующее никаких лишних знаний, вообще ничего такого, в чем нет насущной необходимости.

– В общем, загляну к тебе как-нибудь, – сказал Александр. – Если ты не против.

– Почему ж мне против быть? – пожала плечами Юля. – Парень ты видный, перед девчатами не стыдно. Заходи. Предупредишь – пирогов напеку. Не предупредишь – тоже ничего, в кафе меня сводишь.

Едва сдержав смех, Александр вышел из кабинета.

Заглянуть к Юле ему удалось только через месяц. До этого было слишком много дел на Варзуге: рыбацкий поселок – не киоск привокзальный, его в два дня не продашь. Пока оформляли договор с покупателем, приехавшим из Питера, пока тот переводил деньги, пока новый управляющий входил в курс дела… Конечно, Александр торопился, потому что ведь и рыболовецкие корабли покупать – тоже дело не из простых и требует скорейшего переезда в Мурманск. И кредит надо было оформлять, потому что денег на бизнес большого масштаба у него все-таки не хватало даже после продажи поселка на Варзуге. Да и азарт разбирал: скорее бы, скорее бы начать новое! Но азарт азартом, а пустой спешки Александр не любил.

Поэтому в Мурманск он перебрался только через три недели и через неделю после переезда зашел к Юле.

Найти общежитие горздрава оказалось нетрудно, и Юлю в нем – тоже. Когда Александр поднялся на третий этаж, она была в кухне. Соседка по комнате, разглядывавшая его с нескрываемым любопытством, подсказала, где это – в конце длинного коридора.

По коридору плыли запахи, которых вообще-то трудно было ожидать в общежитии: не какого-нибудь прогорклого масла, а самой настоящей свежей сдобы. Пахло корицей, гвоздикой и еще чем-то прекрасным, как домашний праздник.

Когда Александр заглянул в кухню, Юля вынимала из духовки противень с большим пирогом. Пирог дышал жаром, золотисто-коричневая корочка его поблескивала, и весь он, казалось, светился.

– Привет, – сказал Александр. – Вот ведь как, и не предупредил, что приду, а ты пироги печешь.

– Повезло тебе, – ничуть не удивившись, сказала Юля. – Так бы в кафе пришлось меня вести, а так никаких расходов.

Она раскраснелась от кухонного жара, глаза ее блестели ярче пирога, и поэтому казалось, что она все-таки рада его появлению. Или не казалось, а так оно и было?

– Все еще впереди, – улыбнулся Александр. – Сходим и в кафе. А пока не пропадать же добру. Обещала ведь.

Он выразительно взглянул на пирог, едва удержавшись, чтобы не облизнуться. Юля засмеялась.

– Пойдем уж, – сказала она. – Угощу, раз обещала.

Через недельку он заглянул к ней снова и на этот раз уже остался на ночь; соседка тактично испарилась из комнаты. В постели Юля не разочаровала так же, как в кухне. Она была, правда, не слишком изобретательна и совсем лишена того качества, которое называют перчинкой, но при этом была темпераментна и неутомима. Она не скрывала, что Александр ей нравится, и выражала свои чувства бурно, не обращая внимания на картонную общежитскую слышимость.

Уснули они только под утро. То есть это Юля уснула, а Александр еще курил, лежа в постели и глядя в переливающееся фонарным светом окно.

«Почему бы не жениться? – думал он, чувствуя горячее Юлино дыхание у себя на плече. – Тридцатник скоро, пора. И кого мне лучше искать? Что я нового обнаружу?»

Он вспомнил маленькую питерскую балерину, с которой у него случился недавно роман, такой же летучий и легкий, как она сама – как пух от уст Эола. Балеринку доставили на Варзугу вертолетом в числе других артистов: элитная рыбалка предусматривала также культурную программу, и очередные клиенты-немцы выразили желание увидеть «Умирающего лебедя» в знаменитом русском исполнении. Вероятно, они имели в виду танец Анны Павловой, но едва ли заметили разницу, потому что накануне концерта напились водки и взирали на маленькую балерину с неразборчивым благодушием.

Александр представил ее – прелестную, капризную, в высшей мере обладающую той самой пресловутой перчинкой, – в пустой новой квартире, которую он купил в Мурманске. Невозможно было вообразить, чтобы это эфемерное создание сделало его дом хоть сколько-нибудь уютным!

Он покосился на спящую Юлю. Под глазами у нее лежали тени от густых длинных ресниц. Это было красиво. Все остальное – походка, речь, – может, было и грубовато, но ресницы и вишенные глаза, сейчас закрытые, были, безусловно, хороши. Да и темперамент вполне на уровне, и пироги еще… Все это казалось ему достаточным, чтобы видеть ее хозяйкой его дома и матерью его детей. Ну а он в силах дать этой женщине все, что она может считать необходимым. Александр уже понял, что Юлины требования к мужу будут основательными, но не чрезмерными, в точности по его возможностям.

Фонарь за окном качнулся от ветра, порывом налетевшего с моря. Огоньки побежали по стеклу веселой россыпью. Они словно обещали что-то волшебное, невозможное, эти ночные огоньки. Александр почувствовал, как в груди у него поднимается радость. Будущее вставало перед ним, могучее, широкое, как море, будущее!

Моря не было видно сейчас в темноте, но, даже незримое, оно определяло собою всю здешнюю жизнь. И его собственная жизнь, его будущее казались Александру бескрайними от того, что были соединены с этим суровым и могучим морем.

И вот теперь он снова смотрел на переливы огней в оконном стекле – окна его номера в «Метрополе» выходили на никогда не засыпающий Охотный Ряд, – и будущее снова обещало ему перемены. Но чувство, которое рождалось при этом в его сердце, было уж точно не радостным. Тревога была у него в сердце, и происходила она не оттого, что ему предстояла бытовая неустроенность, и ссоры, и, возможно, даже суд при разводе. От какой-то внутренней неточности она происходила, вот от чего. А почему? Александр не понимал.

Глава 13

– Мало ли что она говорит! А я точно такое платьишко в Третьяковке видела.

Конечно, Александр не прислушивался специально к болтовне Аннушкиных подружек. Но, проходя мимо их столика и случайно услышав эту болтовню, он удивился. Глядя на девицу, произнесшую последнюю фразу, трудно было представить, что она не то что бывает в Третьяковке, но хотя бы знает о существовании этой галереи. По-модельному длинная, даже не длинная, а какая-то долгая, девица была так подробно и упоенно ухоженна от макушки до пяток, что, казалось, лоснилась.

Ответ ее собеседницы сразу все объяснил.

– В Третьяковке только один бутик, где свадебные платья продаются, – сказала та. – И в нем такого, как у Аньки, нету. Я только вчера там была.

– Что ты, интересно, в свадебном бутике делала? – насмешливо протянула первая.

– В ювелирный на Тверской заезжала, а потом просто мимо проходила.

Тут Александр сообразил, что речь, конечно, идет вовсе не о картинной галерее, а о магазинах в Третьяковском проезде. Догадаться об этом было нетрудно. Как и о том, что подружки смертельно завидуют Аннушке – и ее свадьбе вообще, и тому, что она празднует эту свадьбу в модном клубе «Дягилефф», и что за свадебным платьем она летала в Париж… Все это было так очевидно, что не стоило внимания.

Впрочем, незамысловатая зависть Аннушкиных подружек нисколько Александра не раздражала. Может, потому что не составляла для него загадки, но скорее по другой причине.

Аннушка была совершенно от всего этого отдельна.

Когда Александр впервые это понял, то даже удивился. Он не то чтобы с опаской – странно было бы, если бы он опасался такой ерунды, – но все-таки с некоторой настороженностью ожидал, как произойдет его соприкосновение с ее повседневным миром. Ему жаль было времени и сил на то, чтобы этому миру противостоять, и неприятно было думать о том, что придется делить с ним Аннушку.

И вдруг оказалось, что ничего делить не надо. С той самой минуты, как Аннушка сказала: «Я выйду за тебя замуж», – она стала принадлежать ему вся, безоглядно и безраздельно. То есть, конечно, она продолжала заниматься всем тем, что составляло ее быт. Она точно знала, например, в каком именно салоне следует заказывать свадебное платье, и летала в Париж именно в этот салон. И что обручальное кольцо надо покупать из трехцветного золота и непременно с тоненькой россыпью бриллиантов, и что свадьбу следует праздновать именно в «Дягилеффе», она тоже знала. Но когда Александр сказал, что не хочет лишнего вокруг этой свадьбы ажиотажа, она тут же с этим согласилась и предложила заказать лишь несколько столиков для небольшой компании.

– Как ты хочешь, Саша, – сказала Аннушка и, положив руки ему на плечи, прильнула к нему с таким удовольствием, которое, он точно чувствовал, не содержало в себе ни капли фальши. – Если тебе это неприятно, можем вообще не праздновать.

Ему это было не то что неприятно – это было ему безразлично; он просто не хотел тратить время и силы на что-либо подобное. Но самозабвенность, с которой Аннушка бросала все, что составляло ее жизнь, и отдавалась ему, была Александру совсем не безразлична. Она вызывала в его душе странное чувство – ту самую тревогу, которую он впервые ощутил ночью в номере «Метрополя» и причин которой не мог понять.

Что-то было не так во всем, что с ним теперь происходило. Но что может быть не так, если рядом женщина, в которой победительная молодость, ошеломляющая красота, быстрый ум и благоразумие сочетаются самым гармоничным образом, – этого он не мог понять, как ни старался.

– Устал, Саша?

Александр вздрогнул от Аннушкиного голоса. То есть не от голоса, конечно, да голос и расслышать было трудно в музыкальном грохоте, который исходил, казалось, даже от стен, – просто он слишком погрузился в свои неясные и тревожные мысли.

Аннушка куда-то выходила и вот теперь вернулась, и стояла перед ним во всем сиянии своей неотразимой красоты. Хотя, наверное, дело обстояло проще: свет в «Дягилеффе» был поставлен таким сложным образом, что огромное, в два этажа помещение то озарялось мельканием разноцветных огней, то заливалось ровным светлым сиянием. И вот в этом-то сиянии возникла перед ним Аннушка.

Парижское свадебное платье шло ей необыкновенно. В нем не было ничего вычурного, нарочитого. Простые линии, нежный палевый цвет – все было призвано не украсить, а лишь оттенить красоту и молодость невесты. Бриллиантовая подвеска и сережки тоже были сделаны очень просто и тоже сияли ослепительной чистотой на Аннушкиной высокой шее и в ее маленьких ушах.

– Не устал, почему ты решила? – пожал плечами Александр.

– Смотришь странно, – объяснила Аннушка.

– Красивая ты потому что. До остолбенения.

– Это плохо? – засмеялась она.

Ответить Александр не успел. И хорошо, что не успел: он и сам не знал ответа на этот вопрос. Телефон зазвонил в нагрудном кармане его пиджака. По едва различимой сквозь клубный шум мелодии он понял, что звонит Денис, и сердце тревожно ударило этой мелодии в ответ.

Во всех скандалах, которыми сопровождался его развод, дети никак не участвовали. Александр ничего не собирался от них скрывать и от разговора с ними не увиливал, но так совпало, что весь месяц, прошедший после того, как он сообщил Юле о своем решении, детей не было дома.

Да, на юридическое оформление развода, несмотря на скандалы, понадобился всего лишь месяц. Юля не отличалась глубоким умом, но и тугодумкой не была, да и мужа за семнадцать лет совместной жизни узнала хорошо, поэтому быстро сообразила, что решения своего он не изменит. И, сообразив это, изложила свои требования четко и ясно: московская квартира, дом на Рублевке, дом в Турции, ежемесячно ей столько-то, ежемесячно детям столько-то. Ну а скандалы, упреки и просто оскорбления, которыми все эти вполне внятные требования сопровождались… Что ж, ведь сердцу не прикажешь – так она объяснила это Александру во время беседы о разделе имущества.

Неизвестно, что Юля сказала детям, но ни Дениса, ни Дашки Александр не видел до самой своей свадьбы. Он знал, что сын должен вернуться завтра, и собирался встретиться с ним сразу по его возвращении. Да вот, видно, тот прилетел с Майорки раньше, чем собирался.

– Папа, ты где? – спросил Денис. И с недоумением добавил: – Что это у тебя там громыхает?

– Музыка, – ответил Александр. – Я на Каретном Ряду. В саду «Эрмитаж», знаешь?

– Ага. А я на Пушкинской, могу подойти. Наверное, нам поговорить надо…

Последние слова Денис произнес полувопросительно, словно сомневался в необходимости разговора с отцом. Эти его интонации болезненно отозвались у Александра в душе. Хотя, скорее всего, дело было лишь в том, что сын совсем не был на него похож. Сам он между возможностью сделать что-то или не сделать всегда выбирал первое и никаких сомнений на этот счет не знал. А Денис был другим, всегда, с самого рождения, и с чего бы ему измениться теперь?

– Надо, – сказал Александр. – Я тебя жду. Помнишь, где детская площадка в саду?

– Да. Через десять минут буду.

На детскую площадку в саду «Эрмитаж» Александр приводил своих детей, когда они были совсем маленькие. Когда они сделались постарше, им стали неинтересны здешние незамысловатые развлечения – захотелось на головокружительные аттракционы, в Парк Горького, что ли. А лет до шести Денис и Дашка с упоением кружились на простых скрипучих каруселях, раскачивались на таких же простых качелях и возились в песочнице. Все это было в годы их детства точно таким же, как в те времена, когда родители приводили в этот сад шестилетних Сашку и Веру. Интересно, сохранилась ли эта площадка сейчас? Сомнительно: земля в саду «Эрмитаж» даже не золотая, а бриллиантовая, вряд ли ее занимают какими-то каруселями.

– Я через полчаса вернусь, – сказал Александр, пряча телефон.

– Что-нибудь случилось? – спросила Аннушка.

В ее голосе прозвучало беспокойство. Прежде она никогда не беспокоилась о нем или, во всяком случае, не считала нужным свое беспокойство выказывать. Но теперь все изменилось: Аннушка словно настроилась на его волну и мгновенно чувствовала все, что с ним происходило. Александр не знал, как ему к этому относиться.

– Нет, ничего. – Он приобнял Аннушку, с удовольствием вдохнул свежий запах ее духов и еще более свежий – ее светлых волос. – Не волнуйся.

Он спустился по лесенке вниз и, прежде чем свернуть в боковой коридор, который вел к выходу из клуба, обернулся. Клубное помещение было спроектировано замысловато и своеобразно. Посередине, на высоте второго этажа, проходил широкий подиум, а столики располагались на небольших, напоминающих балконы площадках вдоль стен. Если смотреть на эти столики снизу, то в мелькании света казалось, что люди расселись прямо на стенах, как воробьи, в каком-то причудливом порядке.

Аннушка тоже смотрела на него. Она помахала ему сверху. Обручальное колечко сверкнуло у нее на руке. Александр вышел из зала.

Как ни странно, детская площадка в саду «Эрмитаж» все же сохранилась. Качели и горки, возможно, были новые, их не разглядеть было под снегом, но все-таки они были, и на том же самом месте – у длинной кирпичной стены, отделяющей сад от шумного московского мира.

В свете фонарей этот угол сада казался совсем тихим, хотя рядом сотрясался от музыки «Дягилефф», а сразу за ним громыхала еще одна музыка – на катке, залитом в фасадной части сада, рядом с театром «Эрмитаж».

Денис появился на площадке через пять минут после отца. Александр смотрел, как сын идет через занесенную снегом площадку, смешно, словно аистенок, выдергивая ноги из сугробов. Сердце у него сжалось.

«Юля, Аннушка… – растерянно мелькнуло в голове. – Что же я наделал?!»

Александр поднялся с лавочки, на которую, не обметая снег, присел в ожидании, и пошел навстречу сыну.

– Привет, – сказал он, обнимая Дениса. – Ты с Майорки раньше вернулся?

– Ага. Билетов прямых на Москву не было, ну, взяли через Мадрид. Пришлось пораньше вылететь.

– А Дашка дома?

– В Испании еще. У них же каникулы в лицее какие-то безразмерные.

Александру было неловко оттого, что он спрашивает о каких-то пустяках и что сын на эти вопросы отвечает. Это даже не неловкость была – стыд заливал его жгучей волной, не давал дышать. Мысль, впервые пришедшая минуту назад, когда он увидел пробирающегося сквозь сугробы Дениса – «что я наделал?» – ошеломила его настолько, что он мгновенно растерял все слова, которые собирался сказать сыну.

Но и молчать, и делать вид, будто ничего не произошло, он тоже не мог. Это было совсем не в его характере.

– Мама тебе уже сказала? – спросил Александр.

– Д-да… – пробормотал Денис. – Только я не очень понял. Это правда, что ли?

– Правда, – сказал Александр.

– Но… зачем, папа?!

В его голосе прозвучало такое глубокое, такое детское недоумение, что у Александра перехватило горло. Он не знал, что ответить на этот простой вопрос. Он сам этого не понимал и, главное, только теперь осознал, что не понимал этого с самого начала – когда впервые увидел Аннушку, когда захотел, чтобы она принадлежала ему безраздельно, когда ужаснулся при мысли о том, что вся его жизнь может пройти в бессмысленном сосуществовании с Юлей… Он все сделал правильно, в этом он был уверен.

И все-таки ответа на простой вопрос: «Зачем?» – не знал.

Но невозможно было мямлить что-то невнятное, глядя в по-детски широко открытые глаза сына.

– Я ведь давно уже как-то… отдельно от вас живу, – сказал Александр. – Ты и сам, наверное, замечал.

– Ну, может… – недоуменно протянул Денис. – Но я думал, это потому, что у тебя работа, дела. И вообще, все взрослые так. Отдельно друг от друга.

– Мне казалось, вы с Дашкой моего ухода не заметите, – помолчав, сказал Александр. – То есть не ощутите. Я и дома ведь почти не бывал.

– Бывал. Ты же всегда дома обедал.

Денис вздохнул с каким-то коротеньким всхлипом. Точно так он вздыхал во сне, когда был младенцем. Александр еще гадал тогда: что ему, такому маленькому, снится такое печальное, чтобы так вот горестно вздыхать?

Теперь гадать об этом не приходилось.

«Вот они, домашние обеды, – с ненавистью к себе подумал Александр. – Получи и расплатись!»

Он вспомнил, как решил обедать дома, чтобы поддерживать какие-то семейные традиции – выдуманные, головные, совершенно ему ненужные. Как он был доволен собой оттого, что эти мифические традиции соблюдает. Ну, и вкусно ему было питаться дома, и для желудка полезно.

Каким же враньем было то головное, выдуманное решение! И вот теперь жизнь ткнула его носом в собственное вранье, и он не знал, как ответить на глубоко скрытый, по-детски жалобный упрек сына.

– Динька… – с трудом проговорил Александр. – Только это изменится. Только это! Ну, что дома я обедать не буду. А все остальное… Я тебе обещаю… И Дашке…

Он будто со стороны слышал свое бормотание и сам себе был до тошноты противен.

– Я тебе верю, пап, верю, – как-то торопливо проговорил Денис. – Ты же никогда не обманывал. Нас… То есть меня с Дашкой.

Он замолчал. Александр молчал тоже. Он не знал, что сказать. До сих пор его отношение к любым своим поступкам было простым. Либо он знал, что поступает правильно, и тогда пребывал в состоянии душевного спокойствия, либо сознавал неточность своего поведения и чувствовал в связи с этим душевный разлад, впрочем, недолгий, потому что всегда находил быструю возможность эту неточность исправить.

А теперь они стояли вдвоем с сыном в заснеженном саду, и отчаяние, охватившее обоих, было так же ощутимо, так же зримо, как морозный пар их дыханий. Александр впервые в жизни переживал подобное: когда сознаешь, что поступил правильно, но ощущение бессмысленности собственного поступка при этом так сильно, что переходит в боль.

Он хотел сказать, что будет видеться с детьми не реже, чем раньше, что они во всем могут на него рассчитывать, что их жизнь в его отсутствие совсем не изменится; он многое хотел сказать. И – не мог.

Денис первым нарушил молчание. Его мальчик, которого Александр всегда с затаенным сожалением считал слишком инфантильным, беспомощным перед жизнью, оказался мужественнее, чем он сам со всем его жизненным опытом, и силой, и готовностью к любым трудностям.

– Ты не думай, пап, я понимаю, – сказал Денис. – Я же все видел. То есть мы с Дашкой. Что вы с мамой… Ну, очень сильно различаетесь. Мы, знаешь, даже разговаривали про это.

Он взглянул на отца. В больших карих, как у Веры, глазах мелькнуло смущение.

– О чем вы разговаривали?

– Ну, что непонятно, почему вы вообще поженились. То есть вы, конечно, наверное, влюбились тогда, и потому… Но теперь же правда ведь не очень понятно.

Хорошо, что Денис не расспрашивал, а просто говорил об этом. Если бы пришлось объяснять сыну, почему он когда-то женился на его матери, Александр сквозь землю бы провалился от стыда. Что с того, что в его женитьбе не было ничего постыдного или хотя бы странного с точки зрения обыденного сознания? Самому ему было стыдно за свой тогдашний расчет так, как ни за что не было стыдно в жизни.

Что он значил теперь, тот жалкий расчет, что такое он был перед жизненной правдой, которая вдруг взглянула ему в лицо так просто и сурово?

– Мне только знаешь чего жалко? – сказал Денис.

– Чего?

– Что я ничему у тебя так и не научился.

– В каком смысле? – не понял Александр. – Чему – ничему?

– Ничему-ничему. Ты же все умеешь. Я это с детства помню: за что ни возьмись, ты все умеешь. И не специально, а как-то само собой. Не только гвозди там забивать или костер разжигать, это даже без вопросов, но и вообще все. – Он грустно улыбнулся. – Я все собирался у тебя научиться морские узлы вязать. Но мне же это как-то не нужно было, морские узлы, да и времени не было, и я все время на потом откладывал. И еще… Мне не хотелось, чтобы нарочно, понимаешь? Я думал, оно само собой получится. Я просто все время с тобой буду и само собой всему у тебя научусь. А теперь, получается, так уже не будет.

Впервые во время этого мучительного разговора Александр почувствовал, что самообладание возвращается к нему.

– Будет, Динька, будет. – Он положил руку на плечо сына, коротко сжал пальцы. – В морские узлах ничего хитрого нету. Я тебе покажу, научишься в два счета. Как я когда-то.

Морские узлы Александр научился вязать еще на Варзуге, когда приходилось возиться с рыбацкими лодками. А потом усовершенствовал это мастерство уже в Мурманске, когда стал владельцем первых кораблей «Ломоносовского флота». Он тогда лично и подробно вникал во все тонкости своего нового дела и, выходя на своих кораблях в море, поочередно осваивал все морские специальности.

Но, кажется, сына не слишком убедили его слова. Хотя Александр произнес их без капли нарочитой бодрости.

– Я пойду, пап, – сказал Денис. – У меня через полчаса встреча.

– С кем? – спросил Александр.

– С девушкой.

– Одноклассница?

Александр сам сознавал вялость, какую-то необязательность своих вопросов. Как будто он раньше знал хоть одну из девушек, с которыми встречался сын! Но раньше и не было необходимости, чтобы даже самый внимательный отец вникал во все тонкости мальчишеских романов. А теперь, при той болезненной напряженности, которая установилась между ними, внимание ко всем подробностям жизни Дениса становилось со стороны Александра каким-то преувеличенным. И в этом чувствовалась такая фальшь, которой ничем было не избыть.

– Нет, не одноклассница, – ответил Денис. – Мы с ней в Сети познакомились, решили теперь в реале встретиться. Она в институте учится.

– В каком?

– Да я не вникал пока. Может, мы с ней первый и последний раз встречаемся. Или она вообще не придет.

– Когда Дашка возвращается? – подавив вздох, спросил Александр.

– На следующей неделе. Она тебе позвонит. Ты не думай, мы с Дашкой насчет тебя ничего такого… Да и мама вообще-то тоже. То есть она много чего нам наговорила, конечно, но так… Согласно своему темпераменту, – улыбнулся Денис. – Пока, пап.

На этот раз Денис не пошагал через сугробы. Он сразу выбрался с детской площадки на расчищенную аллею и пошел к выходу из сада. Александр смотрел, как исчезает его силуэт за кованым рисунком садовой решетки.

Музыка зазвучала громче – и с катка, и из-за стен «Дягилеффа». Или просто он не слышал ее во время разговора с сыном? Александр огляделся. Где он, что должен делать сейчас? Да, вернуться в клуб. Там идет его свадьба. Он и прежде как-то не сознавал значительности события, которое праздновалось за стеной, в мельтешении разноцветных огней, а теперь и вовсе подумал об этом с недоумением. Что все это значит, зачем все это?..

Но вернуться в клуб было все-таки необходимо. Аннушка ничем не была виновата перед ним, и надо было быть последней скотиной, чтобы испортить ей день, который она, не скрывая, считала в своей жизни важным.

Александр закурил и, вместе с морозным воздухом втягивая тоскливый дым, пошел ко входу в «Дягилефф».

Наверное, за время его недолгого отсутствия клубное веселье приобрело более высокий градус. Во всяком случае, музыка грохотала так, что едва не сбивала с ног уже на пороге.

«На кой черт такой грохот? – зло подумал Александр. – Ни слова ведь не расслышишь!»

Но, наверное, он был в этом двухэтажном помещении единственным, кому являлись подобные мысли. Собравшиеся в клубе веселились напропалую, и слышать какие бы то ни было слова, даже те, что неслись с подиума, где сменяли друг друга певцы, – это было последнее, что могло их интересовать.

Мелькание огней стало теперь стремительным, каким-то лихорадочным. Его ритм сменился вместе со сменой музыкального ритма; светлое сияние, в котором так хороша была Аннушка, исчезло из светового рисунка совершенно.

Александр снизу обвел взглядом столики, за которыми сидели его свадебные гости; не всех он запомнил в лицо. Аннушки за столиками не было.

Он хотел узнать, долго ли еще продлится веселье, но не гостей же было об этом спрашивать. У одной гостьи, той самой Аннушкиной подружки, которая завидовала ее свадебному платью, он спросил лишь, куда девалась невеста. Оказалось, она вышла покурить с другой подружкой, то есть не покурить вышла, Анька же не курит, цвет лица бережет, а просто с Иркой поболтать, это ее подружка, специально на свадьбу из Милана приехала, она за итальянцем замужем, давно не виделись, а в этом шуме какая может быть болтовня… Александр не дослушал.

Попетляв немного по переходам из металлических конструкций, он добрался до курительной комнаты. Это даже и не комната была, а такая же деталь конструктивистского лабиринта, каким был и весь «Дягилефф» с его балкончиками и лесенками.

Александр уже собирался заглянуть в комнату, из которой доносились неясные голоса, как вдруг расслышал в этом гуле ясный Аннушкин голос. И остановился перед сплетенной из металлических труб дверью.

– Ты уж, Ирка, меня прости, но ты дура, – сказала Аннушка. – Или тебе просто жизненного опыта не хватает.

– У тебя-то он откуда, жизненный опыт? – насмешливо протянул второй женский голос. – Ты, между прочим, на год меня младше.

– Из города Кропоткина у меня жизненный опыт. А также из города Москвы. Из сравнения этих двух городов.

Раньше Александр удивлялся: где юная Аннушка научилась такой взрослой чеканности определений? Теперь он уже не удивлялся этому. Он ничему не удивлялся в ней. Он хотел, чтобы она его любила, и получил то, что хотел. Но удивление при этом утратил.

– Ой-ой, как пафосно! Что ж он тебе не подсказал, твой жизненный опыт, еще годика хоть три подождать? Какая тебе спешка замуж, ты что, деревенская, боишься в девках засидеться? Можно подумать, этот твой богатырь – первый, кто на тебя внимание обратил! Или последний. Да ты вспомни, чего тебе только не предлагали. И кто!..

– Вот именно. – В Аннушкином голосе отчетливо прозвучала усмешка. – Предложения были одно другого заманчивее. Только замуж мне никто выйти не предлагал. Ни один-единый мужик! Это тебе ни о чем не говорит?

– А о чем мне это должно говорить?

По ответной усмешке Александр понял, что эта подружка завидует Аннушке не меньше, чем все остальные. Впрочем, это его не интересовало. Он ожидал, что ответит Аннушка.

– А о том! Что я для мужиков – временная развлекаловка. На меня же кто внимание обращает? Богатые.

– Можно подумать, ты сама на бедного хоть одним глазом глянешь!

– Даже и думать нечего. Не гляну. Но богатые мужики ведь обожравшиеся все, Ирка! Они же все уже видели, ничего нового от жизни не ждут. Жена-дети, дом-семья? Было у них это уже, было и надоело! Снова затевать, да еще со мной? С блондинкой из тусовки, ножки от ушей? Я тебя умоляю! В кабак дорогой сводить, в Париж свозить, машинку мне купить, квартиру даже… Но замуж? Да им это ни в каком бреду не привидится!

Аннушкин голос звенел от волнения.

– А тебе обязательно замуж? – по-прежнему с насмешкой, но уже и с некоторой оторопью спросила Ирка.

– Да, – отчеканила Аннушка. – Обязательно. Я хочу быть уверена в своем будущем. И байку про то, что штамп в паспорте ничего не значит, слушать не желаю. Саша мне брак предложил, и я намерена делать все, что он захочет. И не хихикай, Ирка, что смешного?

– Да ты смешная, Анька, ты! – все-таки хихикнула подружка. – Какой-то натуральный обмен.

– А хоть бы и обмен! Зато честный.

– Ладно, честная ты наша, – добродушно произнесла подружка. – Скажи лучше, когда в Милан ко мне приедешь? Теперь-то вроде дело сделано, штамп стоит, можно развлечься. Супруг твой, кстати, как, не жадный? Понимает, что тебе гардероб надо периодически обновлять?

– Вряд ли он про гардероб понимает. То есть он про это вообще не думает. И правильно, между прочим. Еще бы не хватало ему про бабские штучки думать! А денег даст. Он не жадный. И в средствах не стеснен.

Последнюю фразу Аннушка произнесла с едва различимым хвастовством. Впрочем, оно было и понятно, и вполне извинительно. Она удачно вышла замуж. Она не сделала для этого ничего подлого, даже наоборот, проявила максимальную честность. И почему ей не гордиться собою перед подружками?

Александр отступил от двери курилки и пошел по коридору прочь.

Глава 14

Фонтан был занесен снегом так, что его очертания едва угадывались в темноте. Над круглой чашей высился сугроб, по которому вилась поземка. Деревья стучали темными ветками. Теперь, зимой, все они казались одинаковыми – клен, ясень… Но Александр привык к ним с детства, различал с закрытыми глазами, и стук их голых зимних веток не рождал в его сердце тревоги. Даже наоборот – покой он рождал, покой.

Он знал, что Вера ложится поздно, поэтому не стал ей звонить. Да и не принято у них было, чтобы он звонил, предупреждая о своем появлении в родительском доме.

Эркер, выходящий в палисадник к фонтану, светился неярким светом.

«Лампа на столе горит, – подумал Александр. – Мамина лампа».

Керосиновую лампу с витыми медными кружевами мама привезла из Александрова, когда ездила туда продавать дом. Сашке и Вере было тогда по году, не больше, так что они помнили эту лампу, можно считать, с самого рождения.

По маминым рассказам они знали, что папа рассердился, узнав о продаже александровского дома.

– А почему папа рассердился? – спросила однажды семилетняя уже Вера, в очередной раз выслушав мамин неторопливый рассказ про тот старый деревянный дом, стоявший в саду над рекой Серой. – Он же на тебя никогда не сердится.

Это была правда. Отец относился к маме так, как будто она была редкостным чудом его жизни. Вроде снежинки, которая непонятно как влетела в комнату и загадочным образом не тает. Он никогда не говорил об этом, но это чувствовалось само собою.

– Так ведь родовое гнездо мое там было. Папа это ценил. Его-то родня поморская вся сгинула, перед войной еще. Кого расстреляли, кого выслали, а кто и сам в белый свет без вести ушел, от беды подальше.

Мама улыбнулась так, как только она умела. Улыбка ее не была веселой, но и грустной ее назвать было невозможно. Только через много лет, когда мамы давно уже не было на свете, Вера сказала брату, что поняла, что такое было в маминой улыбке. Счастье в ней было, глубокое, глубинное счастье. И одновременно – сознание того, что это счастье не вечно. Соединение этих чувств и делало ее улыбку такой необыкновенной, необъяснимой. Когда отец умер, улыбка исчезла навсегда; на мамином лице, в ее взгляде осталось одно только горе.

– Тогда зачем ты тот дом продала, если он родовое гнездо? – удивился Сашка.

– Потому что свое гнездо надо было вить. Уж и вы ведь у нас родились, а жить нам всем, считай, негде было. У отца комната была в малосемейке. Как вчетвером на семи метрах? Он переживал очень, что не может для нас удобной жизни устроить. И вдруг ему кооператив предлагают. Вот эту нашу квартиру. А денег на первый взнос не было. Я поехала и дом александровский продала.

– Не жалко было? – спросил Сашка.

– Нет, милый, – улыбнулась мама.

Она ничего не добавила к этим словам, никак их не объяснила. Но Сашка и сам понял, даже в те свои семь лет, что маме ни в голову, ни в сердце не пришло жалеть о доме, в котором прошли ее детство и юность. Не то что счастье – одна лишь надежность жизни мужа и детей была для нее несравнима по ценности с самыми прекрасными воспоминаниями и даже с такой важной вещью, как родовое гнездо над рекою.

Оттуда, из этого дома, мама почти ничего не забрала. Вера потом говорила, что маме, наверное, жалко было своими руками разорять его, поэтому, уезжая, она оставила в нем все как есть. Или, может, новые хозяева показались ей такими людьми, которым не жаль все оставить? Во всяком случае, она привезла из Александрова только вот эту настольную медную лампу, которую папа переделал потом из керосиновой в электрическую, да кружевную скатерть, выкрашенную в нежно-зеленый цвет. Скатерть связала мамина бабушка, вытянув для этого нитки из марли, она же и выкрасила ее зеленкой. Это было во время войны, а тогда, мама рассказывала, даже нарядные платья шили из обыкновенной марли и красили зеленкой или йодом.

Скатерть лежала в комоде. А узорчатая лампа горела на столе и теперь, освещая эркер. Приглушенный шторой свет падал на узкую аллею, по которой Александр шел от фонтана к дому.

Он не стал обходить дом вокруг, чтобы войти через подъезд, а поднялся прямо из палисадника по лесенке и постучал в стекло эркера. Отдернулась штора, Вера приложила ладони лодочкой к стеклу. Она еще не видела брата, стоящего в темноте и метели, а он сразу разглядел ее, освещенную лампой, и поразился тому, что увидел.

Он не был у Веры давно, с самой осени. Аннушка, Юля, азарт, скандал – все это отвлекало его от сестры, не оставляло времени, чтобы ее навестить; они лишь перезванивались иногда. Теперь, глядя на Верино лицо, Александр вспомнил, что ее голос еще летом показался ему каким-то растерянным, даже смятенным. Но на его вопрос она как-то торопливо ответила, что все у нее в порядке. А он был тогда занят дальневосточными планами «Ломоносовского флота», был раздразнен Аннушкиной холодностью, а потому удовлетворился этим невнятным ответом.

Теперь ее лицо поразило его. Ярче, чем лампой, которую Вера держала в руке, оно было освещено каким-то незнакомым чувством. Александр никогда прежде не видел такого чувства на лице сестры, и поэтому не сразу понял, что это.

Это было сильное, ни на мгновенье не проходящее воодушевление; так он для себя его назвал, потому что не умел назвать иначе. Щеки ее пылали так, что можно было бы подумать, она больна или сильно встревожена, если бы не свет, сиявший в ее глазах.

В этом свете не было ничего болезненного или тревожного, а было одно только счастье.

Вера наконец разглядела брата в темноте, засмеялась и распахнула дверь эркера. Александр вошел в комнату. Клубок метели ворвался вместе с ним, осыпал Веру морозной разноцветной пылью.

– Сашка! – воскликнула она. – Как же хорошо, что ты сегодня пришел!..

Александр только теперь заметил, что сестра одета, пожалуй, более нарядно, чем можно было бы ожидать, придя к ней домой среди ночи. Он мало обращал внимания на женские наряды, но праздничность бронзового, под цвет волос, Вериного платья, длинного и с открытыми плечами, трудно было не заметить.

– А что такого особенного сегодня случилось? – спросил он.

– А у меня сегодня свадьба, – ответила Вера.

– То… то есть как?.. – оторопело проговорил Александр. – Как-кая еще… свадьба?..

Вера расхохоталась так, что лампа закачалась у нее в руке.

– Моя свадьба, моя! – сквозь смех объяснила она.

Хорош же он был со своим вопросом! Как умственно отсталый. Александр улыбнулся.

– Твоя – это я понял. А еще чья?

– А еще моя. Здравствуйте, Александр Игнатьевич.

Тут только Александр заметил, что сестра в гостиной не одна. Рядом с диваном – наверное, только что, с появлением гостя с этого дивана поднявшись, – стоял мужчина чуть постарше Веры и смотрел на него с вежливым холодноватым вниманием.

В гостиной был накрыт стол. Вера с этим неизвестно откуда взявшимся мужчиной были в комнате вдвоем, но остатки еды на нескольких тарелках свидетельствовали о том, что свадьба отмечалась не как романтический ужин на двоих при свечах. Здесь явно присутствовали и гости, притом довольно бесцеремонные: скатерть была косо стянута с одного края стола, фужеры вымазаны майонезом, а на полу валялись мандариновые корки – так, будто ими швырялись. Удивительно, что, раз уж были гости, Вера не пригласила на празднование и брата.

Впрочем, Александр тут же вспомнил, что по странному совпадению он тоже праздновал сегодняшним вечером свадьбу и тоже не пригласил на нее сестру.

– Здравствуйте, э-э… – сказал он.

– Павел Николаевич Киор, – представился жених.

Его коротко подстриженные волосы отливали сединой. В сочетании с таким же стальным отливом темных глаз это и создавало ощущение некоторой холодности всего его облика.

– Не обижайся, Сашка, – сказала Вера. – Я еще с лета собиралась тебя с Павлом познакомить. Но ты в командировке был и вообще… Все было как-то смятенно. А сегодня вдруг получилось, что мы пошли и расписались, ну, и я подумала, что надо отметить. Я тебя потом обязательно позвала бы! И Юлю.

Александр и сам уже догадался, что все дело в Юле, которую Вера совсем не хотела видеть в такой день. Павел Николаевич Киор ему понравился. Похоже было, что их с Верой отношения далеки от стадии привычки, оттого и счастье, светящееся в глазах сестры, и алые от волнения ее щеки. Кажется, прямо перед его появлением они целовались: губы у Веры тоже были алые, да вдобавок и припухшие. И, конечно, в этом состоянии ей меньше всего хотелось видеть невестку.

Юля всегда гордилась тем, что за словом в карман не лезет, ее внутренняя топорность была такой естественной и цельной, что на нее невозможно было даже обижаться. Но и стремиться под этот топор ее житейской прямоты тоже не очень хотелось. Во всяком случае, Вере наверняка не хотелось сейчас выслушивать Юлино уверенное мнение о Павле Николаевиче.

– Это ты на меня не обижайся, Вер, – сказал Александр. – Просто у меня… в общем, тоже вдруг получилось…

– Что? – не поняла Вера.

И тут Александр понял, что не хочет рассказывать ей о своей женитьбе. Не то что даже не хочет – ему нечего было скрывать, да он и не собирался скрывать от сестры свою молодую жену, и ни от кого он не собирался ее скрывать, – а просто не может. У него не шевелился язык, когда он думал о том, что надо будет как-то объяснять свой развод, и новый брак, и все, что его к этому привело.

Правда, тут он покривил душою перед самим собой. Вере можно было ничего не объяснять, она тем и отличалась от других женщин, что никогда не требовала от него объяснений и вместе с тем всегда была готова выслушать все, что он захочет ей сказать.

Но сейчас он не хотел говорить. Вообще не хотел. Никому и ничего.

– Нет, ничего, – сказал он. – Ладно, Вер, поздравляю. И вас, Павел Николаевич. Я пойду.

– Сашка, ты что! – Вера так рассердилась, что даже ногой топнула. – Чего это ты вдруг куда-то пойдешь? Зашел же ты ко мне зачем-то, правильно?

– Правильно, – кивнул Александр.

– Ну вот и оставайся. Пальто сними для начала.

Вера понесла его пальто в прихожую. По дороге она достала из буфета чистый бокал и рюмку и поставила на стол. Павел Николаевич налил водки Александру и себе.

– За знакомство, – сказал он.

– За вашу свадьбу, – добавил Александр.

Никак ему сегодня не помогала водка. Ни та, которую он выпил в шумном «Дягилеффе», перед тем как оттуда выйти, ни эта, выпитая в родном доме. Сердцу его не становилось веселей, и с этим ничего нельзя было поделать.

– Я вам правда мешать не буду, – сказал он вернувшейся Вере. – Переночую только. Прямо сейчас и лягу. Постелешь мне?

Стены в доме, построенном после войны пленными немцами, были такими толстыми, что присутствие его в соседней комнате никаким образом не должно было помешать молодоженам.

– Конечно, постелю, – кивнула Вера. – Здесь или в спальне?

– Ну, в спальне-то вы, наверное, сами будете. А здесь зачем же? Я в Тимкиной комнате лягу.

В той комнате, которая потом стала Тимкиной, Александр жил, пока не уехал из родительского дома. И если он оставался ночевать у сестры, то всегда спал там, где дух его детства ощутим был даже в самих стенах.

– Ой, а в Тимкиной… – Вера почему-то смутилась. – Там мальчишки уже легли.

– Какие мальчишки? – не понял Александр.

«Гости, что ли, ночевать остались?» – подумал он.

Странно было, что Вера называет своих гостей так фамильярно.

– Антон, Миша и Гриша.

– Это мои сыновья, – сказал Киор.

«Ничего себе! – мысленно ахнул Александр. – Ну, Вера! Удачно замуж вышла. Это сколько ж лет его сыновьям? Хорошо, если взрослые. А вдруг подростки?»

– Грише завтра в садик, – сказала Вера. – Он рано лег. А у Миши и Антона каникулы, но они сегодня на каток ходили, поэтому тоже рано – набегались.

– Александр Игнатьевич, не беспокойтесь, – сказал Киор. – Детишки у меня, конечно, не сахар. Но Веру не обижают.

– Да я ничего… – пробормотал Александр.

Если, узнав о Вериной свадьбе, он выглядел как умственно отсталый, то сейчас, наверное, казался полным олигофреном.

– Сашка, не беспокойся, ты нам не помешал, мы все равно уже спать собирались, – словно не замечая его растерянности, сказала Вера. – Я со стола сейчас уберу и постелю тебе. В эркере, хочешь? Где папа любил сидеть.

Отец действительно любил сидеть в эркере и смотреть на обступающие фонтан деревья, голые и обледеневшие, как сегодня, или покрытые шапками снега, или звенящие тяжелым осенним золотом, или робко глядящие первыми весенними листьями, как наивными глазами.

Если Сашка возвращался в это время домой, избегавшись на катке или по дворам до гуденья в ногах, то издалека видел широкоплечую отцовскую фигуру в прозрачном проеме эркера. Он запомнил это пронзительно и ясно – мысли свои запомнил, чувства, которые его при этом охватывали. Он словно воочию видел тогда, какая огромная, какая могучая жизнь простирается у отца за плечами. Совсем маленьким Сашка думал, что, когда вырастет, его собственная жизнь будет точно такой же. Это казалось ему главным атрибутом взрослости – быть таким же, как отец.

– Я тебе в эркере постелю, – повторила Вера.

Сашка вздрогнул. Не хватало еще омрачать ее радость своим идиотски отрешенным видом!

– Да, – кивнул он. – Я тоже в эркере люблю. Ты мне только белье дай, я кресло сам разложу.

Вера все-таки постелила ему сама; кресло-кровать раздвинул Павел Николаевич, пока Александр был в ванной. Александру понравилось, что Верин муж не навязывается на беседу по душам за чашкой водки, как сделали бы восемь из десяти мужчин, едва познакомившись с новым родственником. В нем вообще было что-то такое, что заставляло радоваться за Веру и даже забывать о таком ошеломляющем обстоятельстве, как приобретение в придачу к мужу троих малолетних детей.

Александр выключил свет и отдернул штору. Свет уличного фонаря заливал комнату, но ему это не мешало. Как и в детстве, все предметы становились в этом свете таинственными, огромными какими-то. Он любил такое необычное состояние предметов, и теперь любил не меньше, чем в детстве.

Спать не хотелось совсем, он сказал, что ляжет, только для того чтобы поскорее освободить сестру от хлопот, связанных с его неожиданным появлением.

Александр встал, прошелся по комнате, выдвинул нижний ящик комода, достал малиновый бархатный альбом с резными латунными уголками. Сел на край разложенного кресла. Уличный свет был здесь, в эркере, таким ярким, что фотографии в альбоме можно было разглядеть во всех подробностях.

Фотографии начинались с того времени, когда родители поженились, и особенно много их становилось с рождением Сашки и Веры. Отец не то чтобы не любил фотографироваться – просто в том одиночестве, из которого много лет состояла его жизнь, он не видел в этом необходимости.

Так что необщие фотографии были только мамины, впрочем, их тоже было немного. Вот она стоит в том самом александровском саду над рекой, весна, сирень цветет так пышно, что кажется клубами какого-то необыкновенного белого дыма.

Вот сидит в светелке у окна, на коленях у нее книга, а на подоконнике лежат пяльцы со вставленной в них вышивкой.

«И точно, светелочница, – улыбалась мама, показывая детям эту фотографию. – Не зря люди нас так звали».

Женщины в ее семье работали светелочницами еще со старых лет, когда с Александровской мануфактуры раздавали нитки по домам, чтобы люди ткали у себя в светелках, а холсты сдавали на фабрику. Мама холстов уже не ткала, она всю жизнь проработала медсестрой. Но это слово, «светелочница», шло ко всему ее облику необычайно.

Вот мама в белом халате стоит у входа в больницу города Александрова. Больница эта, она рассказывала, располагалась в древнем монастыре, и там тоже был сад, и в войну, когда больница была госпиталем, а маме было всего шесть лет и она приходила туда помогать своей бабушке-санитарке, то Игнат Михайлович Ломоносов, который лежал здесь раненый, учил ее в этом саду читать. Она сидела тогда на скамейке под цветущей яблоней, водила пальцем по буквам, а яблоневые лепестки сыпались на книжные страницы, и маленькой Маше казалось, они помогают ей учиться – указывают, какие буквы главные. Она на всю жизнь запомнила стихи, которые читала тогда: «Не все, что здесь цвело, увянет, не все, что было здесь, пройдет…»

Мама рассказывала Сашке с Верой, что в ту весну на всю жизнь запомнила раненого майора Ломоносова, которого привезли в Александров санитарным поездом из Германии в последние дни войны. То есть лицо его она потом, конечно, почти позабыла, все-таки маленькая была, когда он учил ее читать под монастырскими яблонями, но вот то ощущение, которое связалось у нее с ним в детстве, запомнила накрепко. Она сразу почувствовала и чувствовала всегда, что этот высокий, небо закрывающий плечами суровый майор – почему-то самый близкий, родной ей человек. Роднее даже, чем бабушка, которая ее вырастила, чем родители, умершие перед войной от тифа… Почему это так, мама не знала. Но когда через много лет после войны случайно встретилась с отцом, приехавшим в командировку в Александров, ей показалось, что она не расставалась с ним никогда. И не должна расставаться…

По тому, как мама рассказывала о той случайной послевоенной встрече, Сашка впервые понял, что случайностей в жизни не бывает. И убеждался в этом всю свою жизнь, богатую крутыми поворотами.

Он листал альбом, шуршала папиросная бумага, которой были переложены фотографии. Вот уже пошли их с Верой детские снимки. В коляске, в палисаднике у фонтана, в школьном дворе первого сентября – Верино лицо торжественно сияет между двумя белыми бантами, а у Сашки, несмотря на парадную рубашку и отглаженные брюки, вид самый что ни на есть хулиганский…

Вдруг из-под папиросной бумаги выпала фотография, которой Александр прежде не видел. Или просто забыл? Все-таки он давно не открывал этот альбом.

Фотография была военная – кажется, единственная фотография отца на фронте. Александр перевернул ее, прочитал выцветшую надпись: «Одер, апрель 1945 года». Скорее всего, она была сделана за несколько дней до отцовского ранения. Отец стоял перед шеренгой бойцов саперного батальона, которым командовал с середины войны – с тех пор, как его перевели в регулярные части из штрафбата, куда он попал в сорок первом году прямо из лагеря.

Александр вглядывался в его лицо, в лица его солдат и не мог понять, какая мысль тревожит его, не дает отложить эту фотографию и листать альбом дальше. Обычные в общем-то люди: немолодой крестьянин, интеллигентный юноша в очках, грузин лет тридцати… Наконец он понял, что его так беспокоит.

В выражении этих лиц, и в отцовском тоже, было что-то такое общее, единое, что казалось, на снимке запечатлены братья. Но как называлось то, что их объединило? Он не знал.

Александр закрыл альбом, положил обратно в ящик. Все-таки надо было лечь, уснуть и уехать завтра рано утром. Не хотелось мешать Вере с ее мужем, да и знакомство с его детьми требовало отдельного внимания. Но, главное, надо было пораньше приехать к Аннушке. Он и так чувствовал себя скотиной оттого, что уехал с собственной свадьбы. Даже странно, что Аннушка отнеслась к этому спокойно.

– Я понимаю, ты хочешь побыть один, – сказала она, когда Александр позвонил ей с улицы, выходя из сада «Эрмитаж». – Когда ты приедешь?

Он пообещал приехать завтра с утра пораньше. Все-таки то, что Аннушка мыслила штампами, было удобно. Его новая семейная жизнь вообще обещала быть удобной. Впрочем, и прежняя ведь была таковою.

Зря он подумал сейчас о семейной жизни. Сразу вспомнилась Юля, и он почувствовал по отношению к ней тот же жгучий стыд, который впервые почувствовал сегодня во время разговора с сыном.

Она была ему хорошей женой. В разводе с нею он должен был упрекать только себя. А Юля была ему хорошей женой, и было в его жизни время, которое доказывало это с совершенной неоспоримостью.

Глава 15

В то время, в конце девяностых, Александр выходил в море каждый раз, когда приезжал из Москвы в Мурманск.

Он делал это отчасти потому, что любил ощущение, которое давало только море, притом именно это, холодное Баренцево. Оно словно вливалось ему в кровь всем своим простором, и от этого во всем его существе возникала такая широкая, такая безбрежная свобода, которую ничто иное не могло ему дать.

Ну а если без романтики, то невредно было хозяину лично проверять время от времени, как работают команды его рыболовецких судов.

Капитан постучался в его каюту ранним утром.

– Александр Игнатьич! – Александр открыл глаза, резко сел на койке. – Тут люди к вам…

«Какие еще люди? – удивился он. – Откуда они в море взялись?»

Пока он одевался, капитан сообщил, что люди взялись с катера, подошедшего к «Мурману».

– И чего хотят? – поинтересовался Александр.

– Не знаю, – торопливо ответил тот. – Я им сразу сказал: хозяин сам на корабле, с ним и разговаривайте.

Судя по этому торопливому капитанскому тону, от разговора не следовало ожидать ничего хорошего.

Так оно и вышло.

Внешность у гостей оказалась такая, что хоть в кино их показывай: типичные бандиты периода первоначального накопления. Правда, первый период этого самого первоначального накопления был вроде бы уже окончен – в этот-то период Александр и купил дышащую на ладан рыболовецкую компанию, а также и часть Мурманского порта. Но с тех пор он уже давно перевел свой головной офис в Москву и привык к тому, что бандиты имеют вид респектабельных бизнесменов.

Однако провинция в этом смысле отставала от столицы. У явившихся на «Мурман» граждан вид был совершенно бычий.

– Мы ваще-то с капитаном хотели перетереть, – с интонациями примитивного понта заявил один из них. – Но в принципе можно и с тобой.

Выяснилось, что «перетереть» они собирались возможность того, чтобы «Ломоносовский флот» продавал им рыбу левым образом. Ребятки были готовы подходить к кораблям прямо в море, перегружать в свои трюмы треску и платить за нее тут же наличными.

Церемониться с ними, объясняя, что треску он отлично продаст и не ввязываясь в криминал, Александр не стал. Бандиты и так прекрасно знали, что Европа готова покупать эту рыбу в любых количествах, потому и лезли со своими предложениями, от которых, как они были уверены, невозможно отказаться.

Однако Александр отказался, и в таких решительных выражениях, что, пожалуй, это было даже лишнее. Но больно уж рассердили его эти мелкие ублюдки. Да за кого они его держат?! Неужели он похож на человека, который вот так вот, на глазах у всей команды, ляжет под бандитов? Да хоть бы и не на глазах, не в этом ведь дело!

– Типа крутой, да? – с теми же длинными, нарочито растянутыми интонациями сказал главный из них. – Ну-ну… А ведь зря ты нас обидел, Ломоносов, ой, зря! За нами большие люди, западло им обиду забывать. Пожалеть не боишься?

Пожалеть Александр не боялся. Он вообще ничего не боялся, так уж он от природы был устроен, и в большинстве случаев это, может, не слишком удобное качество помогало ему лучше, чем любые университеты, ни один из которых он так и не собрался закончить.

– Может, и правда зря вы так резко, Александр Игнатьич, – заметил капитан, которому Александр, конечно, рассказал, зачем приходили бандиты. – С ними связываться себе дороже.

– Вот именно, – пожал плечами Александр. – Либо не связываться, либо связаться.

– Вы все в прямом смысле слова понимаете, – усмехнулся капитан.

– А слова обычно только прямой смысл и имеют. Надеюсь, вы с моим решением полностью согласны, Николай Павлович? – глядя капитану прямо в глаза, спросил Александр.

– А вы сомневались, Александр Игнатьевич? – с обидой переспросил тот.

Александр не то чтобы сомневался в капитане, но понимал, что большинство людей просто не знают своих возможностей. И невозможностей тоже. И не ожидал, что наемный работник, даже самый порядочный, будет защищать хозяйскую честь ценой не то что жизни своей, но даже благополучия.

Всего через месяц выяснилось, что он как в воду глядел. Правда, слабым звеном оказался не капитан, с ним бандиты просто не стали связываться. Для того чтобы втянуть Александра в самое тяжелое испытание его жизни, оказалось достаточно договориться с механиком «Мурмана».

Из Мурманска позвонили в воскресенье и так рано, что спали еще даже дети, хотя они-то вечно подхватывались ни свет ни заря. Впрочем, и Александр ведь в детстве не понимал, почему это родители и сестра любят поспать, например, в выходные. Сам он, когда и не надо было в школу, вскакивал в шесть утра.

Голос у его мурманского директора был похоронный.

– Александр Игнатьевич, на «Мурмане» мотор полетел, – сообщил он.

– Как? – ошеломленно переспросил Александр. – Как он мог полететь, он же новый!

– Разбираемся. Похоже, из-за топлива. Некачественное топливо залили.

– Кто залил?

– Да механик, кто еще. Жихарев.

Юля оторвала от подушки растрепанную голову, сонно спросила:

– Чего там, Саш?

Обычно ее не разбудить было пушками, но тут, наверное, насторожила жесткость мужниных интонаций.

А еще бы им не быть жесткими! Мотор «Мурмана» стоил четыре миллиона долларов, и денег таких у Александра сейчас не было. Они должны были появиться после продажи рыбы по уже заключенным контрактам. Только вот рыба эта не могла быть добыта без «Мурмана». Плюс неустойка в случае невыполнения контрактов…

– Как Жихарев мог мочу в мотор залить? – сквозь зубы процедил Александр.

– Говорит, обманули его. Подсунули, говорит.

Что механик врет, было для Александра очевидно: ему хорошо были памятны недавние угрозы быкообразных бандитов. Он понимал, что доказать злой умысел будет затруднительно, и не собирался этого делать. Гораздо важнее были деньги, огромные деньги! Где их взять сейчас, когда все они только что пошли на новый мотор?

– Жихарева увольняй к чертовой матери по статье, – распорядился он.

– А с мотором как же? – уныло спросил директор.

– Сегодня прилечу. Будем думать.

Уже по дороге в аэропорт Александр сообразил, что в Мурманск он в общем-то летит зря. Ну, увидит запоротый мотор, ну, выслушает несколько версий случившегося. Толку-то? Люди, у которых можно было занять деньги, находились не на Кольском, а в Москве, и он почти сразу подумал именно об этих людях.

С чеченцами Ниязбековыми он работал уже три года. Откуда взялся капитал, позволивший им открыть в Москве крупный банк, Александр не задумывался. В конце концов, он не знал ни одного сколько-нибудь значительного современного состояния, которое появилось бы у владельцев в результате их абсолютно честного личного труда. Ну да, сам он не сделал ничего такого, за что ему было бы стыдно. Так ведь его собственное состояние и нельзя было назвать особенно значительным. Конечно, не малый бизнес, но ведь и не олигархический капитал.

Братья Ниязбековы были надежными кредиторами, да и людьми неплохими: не набивались в друзья, но при этом как партнеры вели себя безупречно. Потому они и стали первыми, о ком Александр вспомнил, перебирая в уме, у кого занять деньги в форс-мажорной ситуации.

Денег Ниязбековы дали сразу. Этому следовало бы только радоваться, но Александр почему-то почувствовал тревогу. Слишком уж легко он вышел из непростого переплета. А если прав он был в своих подозрениях, что поломка мотора была не случайной, то ведь организовавшие ее люди втягивали его в неприятности не для того, чтобы он легко из них вышел…

И все-таки, когда его вызвали в прокуратуру, он удивился. Поводов для вызова не было никаких, в этом он был уверен.

Следователь, выписавший повестку, его уверенности явно не разделял.

– На какие цели вы получили деньги от братьев Ниязбековых? – спросил он таким тоном, словно Александра поймали при продаже крупной партии наркотиков.

– Для приобретения корабельного мотора, – стараясь, чтобы в голосе не звучало недоумение, ответил Александр.

– Да? – усмехнулся следователь. – А у нас другие сведения.

– Какие же? – в тон ему поинтересовался Александр.

– Когда некий предприниматель получает крупную сумму из чеченского банка, это наводит на определенные размышления. – В голосе следователя зазвенела та особенная патетическая суровость, которая заставляет морщиться каждого человека, сколько-нибудь чуткого к фальши. Александр поморщился. – Да, гражданин Ломоносов, и напрасно вы выражаете недовольство! Даже не на размышления это наводит, а на определенные подозрения. Что такое терроризм, вы, надеюсь, знаете?

– Знаю. – Александр придал лицу каменное выражение. – Только не понимаю, при чем здесь я со своими кораблями.

– Корабли здесь в самом деле ни при чем. Хотя… Неизвестно еще, что вы на них перевозите!

– По Баренцеву морю в Чечню?

Александр все-таки не сумел сдержать усмешку.

– Хватит, Ломоносов! – Следователь коротко прихлопнул ладонью по столу. – Вот здесь распишитесь.

– В чем расписаться?

Александр заглянул в листок, который следователь пустил к нему по гладкому столу.

– В том, что вы ознакомлены с причинами вашего задержания.

– Как-кого задержания?!

Александра взяла такая оторопь, что даже горло перехватило. Чего угодно он ожидал, только не этого! И когда его выводили из кабинета, и когда сажали в машину с зарешеченным окошком, и когда везли в Матросскую Тишину – он хорошо ориентировался в московских улицах и сразу понял, что его везут именно туда, – все это время он не мог поверить, что это происходит с ним.

Но когда перед машиной медленно открылись ворота тюрьмы, его отношение к случившемуся наконец переменилось. Сознание его словно вошло в нужные пазы, встало на правильное место. В конце концов, только очень молодые, или глупые, или самовлюбленные люди думают, что с ними не может произойти ничего плохого. Время его молодости прошло, глуп он не был, самовлюбленностью не страдал. Поэтому первое изумление прошло у него довольно быстро.

Не изумляться теперь следовало, не жаловаться на свою горькую судьбу, а как можно скорее понять, как из этого дурацкого положения выйти. То есть просто понять, как ему выйти на свободу.

Впрочем, жаловаться кому бы то ни было на судьбу не представлялось возможным. К Александру не пускали никого, кроме адвоката, а тот был человеком толковым и деловым, так что жалоб на судьбу, пожалуй, и не понял бы, даже если бы его подзащитному и пришло в голову таковые высказывать.

Ну да Александру в голову ничего подобного и не приходило. Со всей присущей ему жесткой хваткой он отдавал распоряжения – проверить, выяснить, поговорить… Он был занят в тюрьме немногим меньше, чем на воле, и времени для отвлеченных размышлений у него почти не было.

Поэтому он удивился, когда, придя на очередную встречу с адвокатом, увидел в комнате для свиданий не его, а Юлю.

Все это время жена находилась где-то на краю его сознания. Точнее, если быть совсем уж честным, ее просто не было в его сознании. От адвоката Александр знал, что дети здоровы и дома все благополучно, и этого ему было достаточно.

– А ты как сюда попала? – удивленно спросил он. – Мне же вроде свидания не положены.

– Мало ли что они скажут! – с обычной своей невозмутимостью ответила Юля. – Не может такого быть, чтоб мужу с женой свидания не положены были. Сядь, поешь. – Она развернула большой фольговый сверток, и Александр увидел запеченную курицу, обложенную кусками пирога с капустой. – Хотела водки тебе принести, да отняли.

– Ничего. – Ему стало смешно от ее несокрушимой невозмутимости. – Мне тут и без водки весело.

– Не переживай. В жизни всякое бывает. Выйдешь – все гады у тебя вот где будут.

Она сжала кулак; проступили округлые костяшки под мягкой кожей.

То, что он отсюда выйдет, притом так, чтобы зажать «всех гадов» в кулак, было для Александра совсем не очевидно. Но зато очевидно для него было, что Юля говорит об этом не для того чтобы его утешить, а потому, что сама совершенно в этом уверена.

– Как дети? – спросил он, придвигая к себе курицу.

– Нормально. Дениска на теннис пошел заниматься. Вроде нравится ему. А Дашка, как уроки сделает, так только перед зеркалом крутится. Говорит, артисткой хочет быть.

До сих пор Александр находился в том напряжении всех сил, в том состоянии совершенной концентрации, которое всегда исключало для него посторонние желания: вкусно поесть, хорошенько выспаться… Еду, которая была в передачах с воли, он почти всю раздавал сокамерникам.

И вдруг напряжение отпустило его, и запах зажаренной с чесночком курицы и домашнего пирога так взбудоражил аппетит, что даже слюнки потекли! А может, дело было не в аппетитном запахе, а в Юлином спокойствии – неважно, отчего происходящем.

Александр набросился на курицу так, что только косточки у птицы затрещали.

– Отощал ты, Саша, – сочувственно заметила Юля, глядя, как он ест. – Что у них за список тут на передачи! Ни мяса нельзя, ни тебе чего. Кушай, кушай, не отвлекайся.

Когда он поел, Юля протянула ему влажную салфетку, чтобы он вытер руки. Потом она извлекла из сумки его любимую домашнюю чашку – вообще-то и не чашку даже, а огромную расписную бульонницу – и налила в нее чай из термоса. Чай был крепкий, какой он всегда заваривал, и того самого сорта, который он любил, – «китайский черный порох».

Юля предусмотрела каждую мелочь, и у Александра язык не повернулся бы сказать: это потому, что и жизнь она понимает как последовательную череду мелочей. Он с благодарностью посмотрел на жену. И вдруг улыбнулся.

– Ты чего?

Юля тоже улыбнулась в ответ. Улыбка у нее была точно такая же, как когда-то в первый день их знакомства, когда он пообещал зайти к ней в гости. Наверное, основательность, которая была в ней главной, не могла меняться с течением жизни. Александр не знал, хорошо это или плохо. Но сейчас ему не хотелось об этом думать.

– «Петра Первого» вспомнил, – сказал он.

– Чего это вдруг? – удивилась Юля.

– Не самого его, а книгу. Как он с женой в первую брачную ночь курицу ел.

– Ну, у нас с тобой медовый месяц прошел вроде. Да и брачная ночь когда еще выдастся, – вздохнула она.

Вздох ее был таким искренним, что Александр не улыбнулся уже, а расхохотался.

– А чего нам ночи ждать? – сказал он. – Или ты днем стесняешься?

Отвечать Юля уже не стала. Да и что тут было отвечать? Александр притянул ее к себе, и она с готовностью подняла подол юбки.

Глава 16

Метель успокоилась ночью, а утро уже встречало солнцем, и деревья больше не казались унылыми – сияли разноцветными искрами в счастливом зимнем уборе.

«Ничего себе! – подумал Александр, открыв глаза и сразу прищурившись от ударившего в них яркого солнца. – До обеда проспал, что ли?»

В доме было тихо, как после праздника. Да вчера ведь и в самом деле был праздник – Верина свадьба. А сыновья ее мужа, наверное, уже в школе, вот и тихо. Или не в школе даже, а в детском саду?

Александр вспомнил все подробности Вериного замужества, и вчерашняя оторопь повторилась снова. Что она будет делать с этими чужими детьми, маленькими детьми? Сейчас-то она, видно, влюблена, а что будет, когда пройдет этот первоначальный восторг и чувства войдут в обыденные берега? Откуда тогда брать силы на то, чтобы тащить этот воз? Конечно, жизнь в его сестре так и кипит, но ведь возраст-то уже не юный…

Вернувшись из ванной, Александр открыл дверь эркера. Холода он не боялся – не зря же они с Верой пошли в отца, северная порода, – и с удовольствием вдыхал сухой морозный воздух.

– …и они клубились, – вдруг услышал он голос Павла Николаевича. – Клубились, как жар.

– А огонь? – Это был уже Верин голос. – Огонь в них был?

– Огонь тоже был. Прямо из облаков вырывался. Такие, знаешь, языки пламени.

Голоса доносились из окна спальни. Вера тоже приоткрыла его, ведь и она не боялась холода. Выходит, и ее муж холода не боится.

Вообще-то неловко было прислушиваться к разговору, явно для чужих ушей не предназначенному. Но что-то было в этом разговоре такое, что заставило Александра не только не закрыть дверь эркера, но даже подойти к ней поближе.

– Страшно тебе было? – спросила Вера.

– Не-а. Наоборот. Притягивало очень.

– Почему?

– Потому что они как экран были, облака эти. На них лица отражались, люди, движения какие-то необыкновенные. Но это особенная необыкновенность была. Непонятно говорю? – спохватился Киор.

– Очень даже понятно. Ну-ну, и что?

В Верином голосе звучал неподдельный интерес. Даже не интерес, а… Александр не знал, как называется то чувство, которое слышалось в ее голосе. Но именно отзвук этого чувства не позволил ему немедленно захлопнуть дверь.

– Это было все, что я и в обычной своей жизни видел. Даже лица, кажется, какие-то знакомые были. И я следил… следил… – Киор подбирал слова не с трудом, а с тем сосредоточением разума и чувства, которое только и придает словам силу и значительность. – Как обыкновенное, самое обыденное в необыкновенное превращается, вот за чем я следил! Как из тех лиц языки пламени в облаках вырастают. И я мог до бесконечности за этим следить. Но…

Александр расслышал в голосе Павла Николаевича улыбку.

– Но что?

А Вера не улыбалась – она говорила затаив дыхание.

– Но тут ты меня поцеловала, и я проснулся.

– Но я же не хотела! – расстроенно воскликнула Вера. – То есть я хотела, но… Я же не знала, что тебе такое снится!

– Вер, Верочка, да не расстраивайся ты! – Он, кажется, сам расстроился. – Вот я дурак! Было бы из-за чего тебе переживать. Да мне что-нибудь такое каждую ночь снится. Завтра досмотрю. Я, знаешь, когда помоложе был, то думал: отчего у меня такие сны странные? А потом понял.

– И отчего же?

– Да как раз от обыкновенности моей. У меня ведь, то есть в обычной моей жизни, в повседневной, все обычно очень. Мне даже перед Гришкой стыдно бывает. Ты же видишь, какой он ребенок. Что я ему могу дать?

– Гриша на тебя чуть не молится, будто не видишь!

– Просто он меня любит.

– И Антон с Мишкой тоже, – добавила Вера.

– Но, как бы там ни было, ничего необычного во мне нет. Вот, наверное, во сне это и восполняется. Я даже знаешь что думал? – В его голосе прозвучало смущение.

– Что?

– Что каждый человек все-таки для чего-то большого предназначен. Для необыкновенного чего-то! И если в обычной его жизни ничего такого нет, то оно как-нибудь иначе прорывается. В снах. Или в детях.

– У тебя и в снах, и в детях получилось, – засмеялась Вера. – Только, Павел, зря ты думаешь, что ты обычный. К тебе это слово совсем не подходит. Ни к чему в тебе оно не подходит!

– Все, Вер, все. Хорошо я тебя навел на разговор о моих выдающихся качествах! Я не хотел, честное слово. Ты иди лучше ко мне…

Голос его мгновенно стал глухим, почти хриплым. Александр быстро захлопнул дверь эркера.

Глава 17

Что бы там ни происходило в его жизни, а работа по-прежнему требовала много сил и времени.

Да и что, если подумать, в его жизни происходило? Ничего. Жизнь его была, как и прежде, проста и удобна; во втором браке эти ее качества остались такими же, какими были в первом, хотя между Аннушкой и Юлей не было ничего общего. А о том, что жизнь распалась на какие-то странные фрагменты, которые он никак не может собрать, смысла которых не понимает, – об этом Александр старался не думать.

– Ты хочешь, чтобы я поехала с тобой? – спросила Аннушка, когда он сказал, что едет в Мурманск.

Тон у нее был простой и милый. Тот самый тон, который так нравился ему когда-то, так его заводил. Но теперь ему показалось, что он слышал ровно эту же фразу, произнесенную ровно этим же тоном, в каком-то фильме. И там же, в фильме, видел красивую молодую женщину в переливчатом зеленом халатике, соблазнительно открывающем ее стройные ноги. Хотя и халатик был тот, в котором Аннушка когда-то встречала его в прихожей вот этой самой квартиры, когда он приходил к ней, прилетал, приезжал, весь сгорая от нетерпения.

И что ему лезет в голову это нелепое «когда-то»? Не «когда-то», а всего полгода с тех пор прошло.

– Да нет, зачем? – пожал плечами Александр. Он в самом деле не понимал, зачем бы ей было ехать с ним в Мурманск. – Я через неделю вернусь. Выездное заседание Госкомрыболовства по квотам, мне надо быть, – зачем-то добавил он, как будто Аннушка требовала от него объяснения этой поездки.

Она ничего от него не требовала. И то, что она не заворачивала ему в дорогу бутерброды, нисколько его не обижало. В бизнес-классе кормили прилично, а сразу по прилете его ждал деловой обед.

И рубашки в дорогу, да и не в дорогу тоже, ему погладила домработница. Оказывается, она бывала у Аннушки раз в неделю и делала все, что входит в понятие правильно налаженного быта. И то, что Аннушка не выглаживает его рубашки собственноручно, Александра не обижало тоже.

«Квартиру надо покупать, – только и подумал он, столкнувшись с домработницей, когда выходил утром из ванной. – Не в этой же тесниться».

Он уже знал, что Аннушка любит просторные комнаты, и высокие потолки, и чтобы много света из окон. Она сама ему об этом сказала, и это надо было ей обеспечить. Она вправе была на это рассчитывать, выходя за него замуж, и наверняка рассчитывала.

И, конечно, не из-за этой вяловатой мысли Александр летел в очередную свою, бог весть какую по счету, командировку с тяжелым сердцем.

Недавно прошел Новый год; в Мурманске стояла полярная ночь. Александр так привык к зимним месяцам, проходящим здесь без дневного света, что они и до сих пор не нагоняли на него уныние, как нагоняли на всех, кто приезжал на Кольский полуостров впервые.

Он смотрел в темное окно зала заседаний, слушал очередного докладчика, который рассказывал о режиме наибольшего благоприятствования для рыбаков, которые будут сдавать рыбу в отечественные порты, сердился на себя за то, что слушает рассеянно, но только краем сознания сердился, вообще же мысли посверкивали у него в голове так же неясно, как фонари вдалеке, там, за окном, на темных городских улицах.

«Может, на Варзугу поехать? – Эта мысль вдруг выплыла из общего неясного мерцания, стала отчетливой. – Интересно, как там сейчас, в поселке моем бывшем? Рыбалка зимняя есть?»

Вообще-то это было ему и не то чтобы очень уж интересно. Александр с удивлением понял, что и рыбалка, и даже охота больше не значат в его жизни так много, как значили прежде. Охота перестала быть той туго натянутой нитью, через которую он чувствовал жизнь. И по присущей ему способности к быстрому и точному анализу происходящего он даже вспомнил, когда именно появилось ощущение исчерпанности этого занятия. В Намибии, когда он застрелил льва, последнего зверя, которого ему недоставало до Большой пятерки. И когда он познакомился с Аннушкой… Впрочем, какая связь между встречей с Аннушкой и тем, что охота утратила для него свою привлекательность, Александр не понимал.

Но как бы там ни было, а мысль о Варзуге его зацепила. Он вспомнил, как много лет назад шел в свой будущий поселок в первый раз – шел вдоль Белого моря, вдоль самой кромки воды, перебирался через корни упавших деревьев, то и дело бросал рюкзак, чтобы искупаться, и не от усталости даже, а просто потому, что так и тянуло его броситься в холодную и чистую воду – в море или в каменистые ручьи, которые текли к морю из леса. Вспомнил беспричинное чувство счастья, которым был тогда полон и которое усиливалось каждый раз, когда он бросался в воду, хотя казалось, что сильнее оно быть уже не может…

Не то чтобы ему хотелось повторить то чувство – он понимал, что это невозможно. Да и дороги той, старой варзужской дороги вдоль берега, давно уже не было, вместо нее построили новую, и пешком до поселка он добираться, конечно, не стал бы, тем более зимой, на то был вертолет…

«Поеду! – решил Александр. – Что мне мешает?»

Ничто ему не мешало, и никто ему не мешал поступать согласно собственным желаниям. Он был здоров, силы его стояли в зените, работа радовала, и другой ему не хотелось, жена была красива и молода, дети любили его, несмотря ни на что… Но вот желаний в его жизни не было. Он даже не хотел ее переменить, эту свою жизнь. Да и не было у него причин ее менять.

Река едва виднелась в пологих берегах. Она и не рекой казалась, а глубокой дорогой, вьющейся между деревьями. На крышах лежали высокие снежные шапки, тропинки между домами почти не угадывались, и рыбачий поселок выглядел из-за этого каким-то заброшенным.

– Что ж снег-то не чистите, Василий Емельянович? – спросил Александр.

– Так отдыхаем нынче, Александр Игнатьич, – весело ответил сторож. – Шведов проводили, а теперь отдых у нас, значит. Через неделю финны обещались быть.

Емельяныч происходил из старого рода варзужских поморов. Александр сам принимал его когда-то на работу. Тогда Емельяныч был егерем и возил туристов на рыбалку, а теперь, на пенсии, остался при поселке сторожем.

– Крыши провалятся, будут вам тогда финны, – усмехнулся Александр.

– Не прова-алятся! – все так же весело ответил Емельяныч. – Хорошо вы тут все построили, сто лет простоит. Да вы не беспокойтесь, Александр Игнатьич, для вас по высшему разряду рыбалку организую. Лунки пробьем, все как положено.

– Не надо, – отказался Александр. – Я ненадолго. Завтра уеду.

– Водички приехали набрать? – догадался сторож. – Тоже хорошо.

– Какой водички? – не понял Александр.

– Так крещенской, какой еще. Крещенье завтра. Как ночью двенадцать пробьет, так все источники вод освящаются, значит. Самое время на Князь-Владимирский родник сходить. Не забыли небось? Я и сам пойду ради очищения грехов. Тропинку вчера расчистил. Чтоб мне окунуться, это вряд ли, радикулит не позволяет. А вам из баньки самое то. Банька через часок готова будет, – уточнил он.

– Да, может быть, – кивнул Александр.

Про то, что наступает крещенская ночь, сам бы он не вспомнил. Это когда он жил здесь, в поселке, то помнил обо всех старинных праздниках. Да и трудно было здесь о них забыть: в деревне Варзуге звонили колокола Успенской церкви, а в рыбачьем поселке устраивали для туристов святочные гулянья, которые и завершались ночью у крещенской проруби. И Александр тоже нырял в нее, конечно. Не ради очищения от грехов, а так, от избытка сил.

В доме, отведенном ему Емельянычем, было жарко: дрова в камине полыхали так, будто порохом были посыпаны. Когда Александр пришел из бани, то почти не почувствовал разницы между жаром парной и этим, каминным жаром. Хоть в самом деле в прорубь ныряй!

В прорубь нырять ему не хотелось – не хватало для этого душевного веселья, – но пройтись до Князь-Владимирского источника… Идти по лесу в кромешной темени, по тропинке, по которой он мог бы идти даже с завязанными глазами, смотреть, как качаются от ветра, будто мечутся, вдоль этой тропинки деревья, слушать, как поскрипывают они холодным зимним скрипом… Может, и давным-давно позабытый лесной страх он при этом почувствует, тот страх, который наполовину – восторг и потому манит бесконечно.

Александр открыл шкаф. Коттедж был из категории «люкс», и в нем было приготовлено все, что может понадобиться для рыбалки и охоты. В шкафу висела малица – теплая лопарская куртка из беличьих шкурок; Александр надел ее. Лыжи он брать не стал, вспомнив, что Емельяныч расчистил тропинку к источнику, а ружье взял – короткоствольный охотничий карабин. Не для охоты, конечно. Но в кромешном зимнем лесу без оружия ему было бы не по себе.

Глава 18

Вообще-то Александр не очень верил историям про живших сто лет назад людей, которые были так праведны, что открытые ими лесные источники до сих пор лечат все болезни и избавляют от всех напастей. Он считал эти истории разновидностями рыбацких баек, которые принято рассказывать вечерами у костра под хороший улов. Но Князь-Владимирский источник выглядел так, что мысль о его необычности приходила сама собою. Может, просто оттого, что вода в нем бурлила от бьющих со дна ключей, но при первом же взгляде на него становилось понятно, что он появился здесь как-то… еще прежде, чем пробился сквозь землю.

Небо было совершенно темным, но тропинка светилась между сугробами даже глубоко в лесу, куда не доставал свет из поселка. Как такое могло быть, Александр не знал. Здесь, на Варзуге, вообще было много таинственного. Хотя, наверное, все здешние тайны – вроде этой, со светящейся тропинкой, – имели какое-нибудь нехитрое объяснение из области чистой физики. Но, как бы там ни было, фонарик на этой тропинке можно было не включать.

На столбе у родникового озерца висели резные деревянные ковши. Брать воду с собой Александр не собирался, но умыться все-таки надо было, раз уж пришел. Он подумал об этом с легким смущением, как о чем-то не то чтобы стыдном, но слишком уж наивном. А то, что для простого умывания холодной водой он дожидался крещенской полуночи, вызывало у него уж просто неловкость.

Циферблат его часов не светился, но стрелки поблескивали от непонятно откуда идущего света. Они уже почти сошлись на двенадцати. Александр потер стекло часов, словно хотел поторопить их. Хотя куда ему было спешить? Что должно было измениться в эту полночь? Он и в юности не верил во всякие магические рубежи, и даже, кажется, в детстве не верил. Во всяком случае, новогодней ночи, которая якобы должна принести новое счастье, он не ждал ни в каком возрасте, в отличие от Веры, для которой с детства за каждым поворотом времени маячило какое-то неведомое счастье.

И нынешняя новогодняя ночь, которую Александр впервые встретил с Аннушкой, тоже не принесла ему никаких неожиданностей. Вернулись из ресторана под утро, выпили шампанского и долго еще занимались любовью под взрывы петард за окном.

Часы у него шли точно – колокольный звон донесся из деревни в то самое мгновенье, когда их стрелки сошлись в верхней точке циферблата. Колокола звонили долго и радостно, но в чем смысл этой радости, далеко разносящейся вместе со звоном в морозном воздухе, Александр не понимал.

Он снял со столба ковш, наклонился к источнику… И в ту самую минуту, когда зачерпнул воды, услышал в лесу у себя за спиной вскрик. Сначала вскрик, потом крик, потом треск веток.

Александр швырнул ковш на снег и бросился туда, откуда только что пришел, – к светящейся тропинке, с которой и донеслись эти звуки.

Теперь ему было не до того, чтобы разбираться в оптических или каких там – мистических? – эффектах загадочного свечения. И то, что он видел происходящее в лесу отчетливо, как днем, наверняка объяснялось лишь тем, что глаза его привыкли к темноте.

На тропинке стоял на задних лапах медведь. То есть он и не на самой тропинке уже стоял, а у ствола сосны. Здесь, на Варзуге, деревья были не карликовые, как в лесотундре, а довольно высокие. И такое вот высокое дерево медведь обхватывал передними лапами, явно собираясь на него взобраться. Александр присмотрелся – на сосне темнела человеческая фигура. Она прижималась к стволу на высоте большей, чем медвежий рост, но добраться до нее зверю ничего не стоило. Именно это он, похоже, и намерен был сделать.

Оттуда, с дерева, уже не доносилось ни звука, ни крика. Наверное, человек испугался настолько, что утратил способность кричать. И было чего испугаться: зимой по лесу мог бродить только медведь-шатун, а встреча с ним была едва ли не опаснее, чем встреча со львом в саванне.

Все это Александр понял в одно мгновенье. Времени на то, чтобы обдумывать ситуацию, у него не было. Медведь рыкнул и полез на дерево. Он лез по стволу быстро, может, из любопытства – кто это там на дереве маячит? – а может, и из бестолковой своей зимней злобы. И то и другое с неизбежностью должно было закончиться для вцепившегося в сосновый ствол человека трагически.

Александр вскинул карабин – и тут же опустил его. Стрелять в медведя было уже поздно: выстрелом снизу вверх он почти наверняка задел бы и сидящего на дереве человека. Думать, как именно следует поступить, было, собственно, тоже уже поздно.

– Эй! – крикнул Александр. – Эй, ну-ка сюда! Вот он я, не видишь, что ли?

Ему на секунду стало смешно: слишком уж осмысленно прозвучало его обращение к медведю. Зверь остановился, не добравшись до человека на сосне всего с полметра, не больше, и обернулся к Александру.

– Ко мне, ко мне! – повторил тот. – Слезай давай!

Для убедительности он быстро нагнулся и, слепив снежок, бросил им в медведя. Потом еще один, еще… Зверь рыкнул. На этот раз не было сомнений: его рык выражает не любопытство, а прямую угрозу. Следующий снежок попал ему прямо в лоб. Медведь яростно взревел и стал спускаться по стволу вниз. Он делал это еще быстрее, чем только что взбирался вверх. Александр знал, как проворен этот зверь, несмотря на его кажущуюся, во всех сказках обыгранную, неуклюжесть.

Медведь грузно спрыгнул на снег и двинулся к Александру.

«Тропинка тебе, видишь ли, светится! – быстро и сердито мелькнуло у того в голове. – Если б и правда светилась, уже б стрелять можно было».

Стрелять в рассерженного зверя можно было только наверняка. А чтобы попасть в него в лесной темноте наверняка, надо было подпустить его гораздо ближе, чем при свете дня.

Александр стоял на тропинке и ждал, чтобы медведь подошел поближе. Когда их разделяло метров пять, зверь встал на задние лапы и зарычал с такой яростью, как будто был смертельно оскорблен. Да так оно, наверное, и было. Александр вскинул карабин и выстрелил. Медведь прянул вперед.

«Неужели промахнулся? – подумал Александр с холодным удивлением; никаких других чувств он в эту секунду не испытывал. – Быть не может!»

Но промаха не было; он попал точно в сердце. Медведь во весь размах грохнулся на тропинку. Кровь, хлынувшая из его груди на снег, казалась в темноте черной. Чтобы обойти его огромную тушу, Александру пришлось соступить с тропинки в сугроб.

– Слезай! – Он постучал по сосновому стволу, словно не у дерева стоял, а у двери дома, вызывая хозяина. – Все, слезай, не бойся. Мертвый он.

Сверху донесся короткий судорожный всхлип, как будто человеку, сидящему на дереве, не хватало воздуха для дыхания. Не похоже было, чтобы он собирался слезать с дерева – наоборот, вжался в ствол так, словно хотел с ним слиться.

Александр понял, что так они могут провести всю ночь: насмерть перепуганный человек – на дереве, сам он – под деревом. Потихоньку вздохнув – черт, только этого не хватало! – он подпрыгнул, схватился за сосновые сучья и полез по стволу вверх.

– Ты не бойся, – приговаривал он таким тоном, каким говорят с умалишенными. – Не бойся, это я. Не медведь. Ну посмотри, чего тебе бояться?

Несмотря на эти уговоры, Александр чувствовал, как сосновый ствол дрожит от той дрожи, которой был охвачен прижавшийся к дереву человек.

Добравшись до него наконец, Александр осторожно подергал его за обутую в валенок ногу. Нога вздрогнула и вдруг обмякла, как будто из нее разом вынули все кости. Валенок тут же сполз Александру в руку. Он бросил его на снег и сказал:

– Слезай, а? Замерзнешь же. Вон мороз какой. Глаза и то мерзнут.

Человек нависал над ним бесформенным комом. Он был одет в большой, не по росту кожух. Голова была не видна – от страха он втянул ее в лохматый ворот.

«И как на дерево вскарабкался в таком? – подумал Александр. – Ну да жить захочешь, не то еще сумеешь».

Из кожуха снова донесся всхлип. Но на этот раз уже не судорожный, а просто растерянный. И женский…

И сразу как подтверждение из ворота показалось совершенно белое лицо, на которое падали пряди длинных волос. Половину этого лица, не меньше, занимали расширенные ужасом глаза.

– П-правда?.. – еле слышно проговорила женщина. – Он п-правда… Его н-нету?..

– Нету, – подтвердил Александр. То есть медведь, конечно, существовал – в виде мертвой туши. Но заниматься сейчас объяснениями было явно не ко времени. – Не бойтесь, слезайте. Я вам помогу.

Его уговоры наконец подействовали. Да еще как! Женщина перестала цепляться за дерево – руки ее безвольно разжались, ноги заскользили по стволу так, что и второй валенок упал на снег, и сама она наверняка упала бы тоже, если бы Александр одной рукой не обхватил снизу ее ноги.

– Осторожно! – крикнул он. – Вы держитесь все-таки. А то сейчас вместе навернемся, мало не покажется.

Вряд ли она его слышала – она медленно сползала вниз, бессильно скользя руками по стволу. Александр сползал тоже, с трудом удерживая ее за ноги. Носки на ней были деревенские, грубой вязки, но даже в них было видно, какие узкие у нее ступни.

Наконец он спрыгнул на снег. Женщина свалилась ему на руки. Несмотря на большой кожух, она была такая легкая, что держать ее на руках было нетрудно. Не отпуская ее, Александр присел на корточки и нашарил в снегу ее валенки.

– Вы идти можете? – спросил он, осторожно опуская ее прямо в них.

Женщина не сопротивлялась. Но когда она оказалась стоящей на снегу, колени у нее тут же подогнулись.

– Н-нет… Т-там… Он…

Она судорожно кивнула на медвежью тушу, перегородившую тропинку, на лужу черной крови на снегу.

– Ну и что? – Александр пожал плечами с нарочитым, специально для нее предназначенным спокойствием. – Он же мертвый.

– Вы точно знаете?

Наконец в ее голосе прозвучали отличные от ужаса интонации.

– Точно.

– А вдруг он оживет?

Теперь интонации стали жалобными.

– Не оживет. – Александр улыбнулся. – Такого не бывает.

Конечно, такое бывало, и даже с ним бывало, ожил же слон, которого он считал убитым. Но медведь точно был мертв, в этом Александр женщину не обманывал. Хотя, учитывая ее состояние, не грех было бы и обмануть, лишь бы успокоить. Ужас никак не уходил из ее глаз – стоял в них, как вода в крещенском ковше.

Воспоминание о том, зачем он пришел в лес этой ночью, оказалось очень кстати.

– Вы же, наверное, за водой шли? – спросил Александр.

Она кивнула. Волосы у нее при этом закачались, как будто не волосы это были, а зимние ветки. Присмотревшись, Александр догадался, что от страха ее, наверное, прошиб холодный пот, и вот теперь мокрые волосы схватились морозом. Чтобы проверить свою догадку, он протянул руку и коснулся их. От его прикосновения они зазвенели нежно и тонко, как сосульки. Впрочем, это ему, конечно, показалось. Не могли они звенеть, да и сосульки не звенят.

– Вы что, без шапки? – Он даже головой тряхнул, словно хотел прогнать свое странное виденье. – Мороз ведь какой! Крещенье.

– Я в платке… была, – чуть слышно ответила она. И добавила уже громче: – Боже мой, как вы его взяли и убили! Один раз всего выстрелили – и сразу!..

Трудно сказать, что прозвучало при этом в ее голосе. Во всяком случае, он больше не был мертвым.

Александр почувствовал, что ему становится весело. Так весело, что впору смеяться! И с чего вдруг, почему? Этот восторг не имел никакой причины – был ровно такой, как много лет назад, когда он только начинал охотиться. Именно таким восторгом наполнял тогда его душу каждый меткий выстрел. Но ведь тот восторг ушел навсегда, он же уверился в этом окончательно! Или, выходит, не ушел?..

– Ну и где он, платок ваш?

Александр боялся, что сейчас в голос расхохочется от своего глупого мальчишеского восторга и обидит женщину, которая и без того перепугана насмерть, так что обида вдобавок к страху ей совсем ни к чему. Он с трудом сдерживал смех, рвущийся, ему казалось, прямо из сердца. Жизнь стояла перед ним и смотрела ему в глаза, и он задыхался от счастья видеть ее вот так, прямо перед собою.

Женщина смотрела ему в глаза внимательным непонятным взглядом.

– Вон он, платок, – сказала она. – Я его в медведя бросила.

Она опять вздрогнула, кивнув на неподвижную тушу. Александр снова соступил в снег, обошел тушу, наклонился…

– Не надо! – вскрикнула женщина. – Не надо мне этого платка!

– Надо. – Он поднял платок, встряхнул. Снежинки взвились над ним сверкающей пылью. Хотя света, в котором они могли бы сверкать, в лесу не было. – От зверя спаслись, так замерзнуть хотите?

Рядом с платком валялась в снегу деревянная фляга. Такие резали в поморских деревнях с давних времен, и эта тоже была давняя, старинная. Александр поднял и ее, протянул женщине.

– Пойдемте, – сказал он. – Воды наберем. – И повторил свой прежний вопрос: – Вы ведь за водой шли?

Она кивнула. Протянула руку, взяла у него флягу. Рука у нее была узкая, с тонкими, побелевшими от мороза пальцами. Александр присмотрелся – на вид женщине было, наверное, лет тридцать с небольшим. Но вообще-то определить ее возраст было трудно. Лицо у нее было какое-то неопределимое. Да и не только лицо, вся она тоже. Она не отводила от него внимательных глаз. В них было что-то неуловимо лапландское – ну да, миндалевидная форма. Но они были не узковатые, как у саамов, а большие. Даже огромные у нее были глаза. И ни в глазах ее, ни во всех чертах лица совсем не чувствовалось той полудетской простоты, которая свойственна всем саамам, вот хоть Пашке Герасимову. Наоборот, ее лицо было овеяно изнутри той скрытой серьезностью, которая присуща только людям непростым.

Обычно Александра настораживали такие люди, потому что непонятно было, чего от них ждать. Но эта женщина его не настораживала. Он ничего от нее не ждал. Ему было хорошо от того мальчишеского восторга, который возник у него в груди, когда она сказала: «Как вы его взяли и убили!» – и он расслышал в ее голосе отзвуки детского восхищения, прорывающегося сквозь испуг.

Она надела платок, завязав его на затылке, и вопросительно посмотрела на Александра: что теперь?

– Пойдемте, – сказал он. – Полночь-то наступила уже. Источники вод освятились, или что там с ними сделалось.

Они вышли на поляну к роднику, спустились на деревянный настил над озерцом. Александр поднял с настила ковш, который бросил, когда услышал крик в лесу. Ковш вмерз в мокрые доски. Александру приятны были простые действия, которые он совершал одно за другим: оторвать ковш ото льда, зачерпнуть из родника воды, плеснуть ее себе в лицо, вздрогнув от счастливого холода… Женщина тихо стояла у него за спиной и смотрела, как он делает все это.

– Давайте вашу фляжку, – сказал он. – Я вам воды наберу. Или вы сами хотите?

– Я сама.

Деревья темным кругом обступали родниковую поляну. Чуть слышно шумела вода, переливаясь из родника в ковш, из ковша в деревянную флягу.

– Попейте. – Она протянула Александру полный ковш. – Будете?

– Да.

От ледяной воды, от которой покалывало щеки, теперь заломило зубы. Счастье, которое он чувствовал без причины, от этого лишь усилилось.

– Спасибо.

Ему жалко было выплескивать оставшуюся воду. Он вернул ей ковш, и она допила его до дна большими глотками.

– Я не простужусь, – сказала она, поймав его удивленный взгляд. – Я привыкла. Да в крещенскую ночь и невозможно ведь простудиться.

Он хотел сказать, что это всего лишь легенда, такая же красивая, как про источники вод, а вообще-то еще как можно простудиться, если залпом пить на морозе ледяную воду, – но не успел всего этого сказать.

Поляна вдруг озарилась ярким, с неба идущим светом. Александр вскинул голову.

Небо играло всеми красками спектра, и все эти краски сверкали до изумления, до оторопи ярко. За все годы, прожитые в Заполярье, Александр никогда не видел такого многоцветного северного сияния. Обычно оно переливалось только синевой и зеленью, а тут вдруг…

И тут вдруг он почувствовал, что это сверканье, сиянье, это ликующее многоцветье освещает не темное полярное небо, а его самого. Его самого – его сознание, которое совсем недавно было разъятым, осколочным, его душу, которая пребывала в смуте и смятении. Все это озарилось мгновенным небесным огнем, который каким-то необъяснимым образом проник ему внутрь.

Он понимал теперь, какое чувство было на лицах солдат, снятых на старой военной фотографии, и его отца тоже, и что чувствовала мама, когда сидела рядом с суровым майором в весеннем монастырском саду, и почему блестели Верины глаза, когда она смотрела на мужчину, которого совсем недавно не было ведь в ее жизни, совсем не было, и который вдруг стал в ее жизни главным… Все эти разрозненные вспышки жизни разом соединились в его душе и наполнили ее до краев той великой полнотою, без которой жизнь не имеет смысла.

Он по-прежнему не умел назвать это чувство. Но это было ему теперь и не нужно. Он просто знал, что оно есть, и не вообще где-то есть, а с ним, в нем.

Крещенское небо сверкало над ним и над женщиной, которая так неожиданно оказалась в эту ночь с ним рядом. Александр наконец отвел взгляд от небесных сполохов и обернулся к ней. Она стояла у него за спиной неслышно – казалось, даже не дышала.

– Вы видите? – выговорил он. – Видите – как?!

И сразу понял глупость своего вопроса. Как будто можно было не видеть этого ослепительного огня над головой!

– Да. – Она кивнула без тени улыбки. – В деревне у нас говорили: морозы в небе балуются. Но это ведь не баловство, правда?

– Правда. – Александр, наоборот, не сумел сдержать улыбку, глядя в ее серьезные светлые глаза. – Совсем не баловство.

Он чуть было не сказал, что это самое главное, что есть в жизни, но удержался. Ну что он, совсем уже? И так ведет себя то ли как блаженный, то ли как мальчишка.

Сполохи в небе потихоньку угасли. Они всегда появлялись совсем ненадолго.

– Как вас зовут? – спросил Александр. – Меня Александр Игнатьевич. В смысле, Саша.

– Варя. Варвара Андреевна.

– Вы здесь живете, в Варзуге?

Вряд ли она имела в виду какую-нибудь другую деревню, когда вспомнила про балующиеся в небе морозы. Да и откуда бы еще ей было взяться ночью в лесу, если не из Варзуги?

– Прежде жила, – ответила Варя. – Теперь просто так приехала… Случайно.

Она произнесла это торопливо и, ему показалось, смущенно. Как будто в ее приезде сюда было что-то постыдное. Что именно, он переспрашивать, конечно, не стал.

– Что ж вы одна по лесу бродите? – спросил Александр. – Про медведей должны бы знать, раз местная. Что-то я вас, кстати, не помню, – добавил он. – Я ведь тоже здесь жил, и довольно долго. Правда, давно уже.

– А я вас помню, – сказала она. – Теперь вспомнила. Это же ваш поселок рыбацкий был, да? Вы в Варзугу на танцы ходили, и все наши девчонки на вас заглядывались.

– Все-все? – улыбнулся он.

– Почти. – Она улыбнулась в ответ. Улыбка озарила ее лицо, как северное сияние. Нет, совсем по-другому. Это был не яркий свет, не сверканье красок, а глубоко скрытый, проявляющийся лишь едва заметным отсветом. – Я была книжная девочка и к тому же некрасивая, так что на танцы не ходила. У меня бабушка в библиотеке работала, а потом и мама.

В деревенскую библиотеку Александр ходил часто. Он привозил книги из каждой своей поездки в Мурманск или в Москву, но прочитывал так быстро, что ему вечно их не хватало. Старую библиотекаршу, то есть, значит, Варину бабушку, он уже не застал, а маму помнил. Вернее, помнил, что она была, а какая она была, не помнил совсем, хотя и перекидывался с ней несколькими словами, когда брал книги. Она была какая-то хмурая и говорить не любила, что для библиотекарши, которая ведь должна рекомендовать читателям книги, было вообще-то странно.

И девочку он помнил. То есть опять-таки помнил, что в библиотеке сидела рядом со стеллажами какая-то девочка, читала или рисовала. Что это была за девочка, как она хотя бы выглядела, не отпечаталось в его памяти совершенно. Нет, что-то отпечаталось – у нее, кажется, коса была длинная, и кончик косы был вымазан в красках.

– Вы не только читали, – сказал Александр. – Рисовали еще.

– Да, правда, – кивнула Варя. И вдруг, непонятно почему, добавила: – Какой же он был страшный!

– Кто? – не понял Александр.

– Медведь. Господи, как же он шел… Так ни люди не ходят, никто. Я пошевелиться не могла! Он бы меня убил…

Александр и забыл уже про медведя. А она, выходит, помнила все время, и не просто помнила – это воспоминание сидело в ней как стальная зазубрина, которая не может выйти сама, потому что зацепилась слишком крепко.

– Разве вы пошевелиться не могли? – Александр пожал плечами так, словно ничего особенного во всем, что с ней случилось, не видел. – Очень даже вы шевелились. Платок в него бросили, на дерево полезли.

Оба эти действия были на редкость бестолковыми: платок лишь раздразнил зверя, а по деревьям он лазил гораздо лучше, чем Варя. Но напоминать ей о ее бестолковости Александр не стал. Ей и без того хватило. Да и какой толковости можно было ожидать от насмерть перепуганной женщины, встретившей ночью в зимнем лесу шатуна? Неизвестно еще, что он сам стал бы делать на ее месте и без оружия. Ну, он-то ладно, придумал бы что-нибудь, а вот ее следовало срочно отвлечь от пугающих воспоминаний.

– Набрали воды? – спросил Александр. Варя кивнула. – Пойдемте.

– Да-да, – спохватилась она. – Я вас и так отвлекла.

– Ни от чего вы меня не отвлекли, – пожал плечами Александр. – Просто я думаю, нам стоит отметить Крещенье. У Пушкина, помнится, в крещенский вечерок девушки гадали, – улыбнулся он. – За ворота башмачок, сняв с ноги, бросали. – И, вспомнив, как беспомощно соскользнули с ее ног валенки, когда она сидела на дереве, поспешно добавил: – Но башмачки бросать мы не будем.

Она посмотрела на него удивленно, потом улыбнулась тоже.

– Это не совсем у Пушкина, – сказала Варя. – Просто у него в «Евгении Онегине» эпиграф такой. Не помню, к которой главе.

– Ну, неважно. Пойдемте, Варя, пойдемте выпьем. Я уж всяко не страшнее медведя.

Глава 19

– Знаете, я думаю, для Джотто это стало совсем неважно.

Варя поднесла руки к огню. Странно, что ей до сих пор было холодно: щеки ее горели таким румянцем, словно жар у нее внутри был сильнее даже, чем жар камина.

– Так и не согрелись? – спросил Александр. – Глотните-ка еще виски.

– Спасибо, я согрелась, – сказала Варя, поспешно убирая руки от огня, как будто было что-то стыдное в том, что она никак не могла согреться. – Это я… так просто.

Александр понял: она просто никак не может прийти в себя, оттого и ощущение непроходящего холода, несмотря на горящие щеки. Или, может, она все-таки простудилась вопреки всем красивым крещенским легендам?

– Ну-ну, – сказал он, – так что же стало неважно для Джотто?

– Похожи овцы на его фресках на настоящих овец или не похожи. Пока он был пастухом и учился рисовать, ему было важно, чтоб были похожи. А потом он понял, что там, – она быстро провела рукой поверху, как будто пыталась, но не могла показать, где же именно – там, – совсем другое сходство.

– И какое же другое? – спросил Александр.

Он поддерживал этот разговор лишь потому, что тревожился из-за ее состояния и проверял: оттого она дрожит как в лихорадке, что никак не проходит ее испуг, или она все-таки заболела? Поэтому, спрашивая про Джотто, он наблюдал за ней более внимательно, чем того требовал ни к чему не обязывающий разговор у камина за бутылочкой виски.

– Александр Игнатьевич, вы не старайтесь меня развлечь. – Она подняла на него огромные свои глаза. – Мне скучно вообще не бывает, даже когда я одна. И даже особенно когда одна.

– Почему?

– Так. – Она снова улыбнулась своей непонятной летящей улыбкой. – Натура такая. И потом, кто в глуши вырос, тот наедине с собой никогда не заскучает.

– Как сказать. Пустота везде место найдет, и в глуши тоже.

Рядом с этой женщиной неловко было изрекать прописные истины. Было в ней что-то такое, что исключало всякую банальность.

– Конечно, вы правы.

Варя снова смутилась. Похоже было, что она совсем не знает, как себя с ним вести, и поэтому держится скованно. Александр еле уговорил ее все-таки зайти к нему в поселок. Конечно, он мог бы проводить ее и в деревню, но сказал, что не может, потому что уже поздно и он устал. Неизвестно, поверила ли этому Варя, но только соображение о том, что она потребует дополнительного усилия от человека, который, по ее представлениям, и так уже совершил не то что усилие даже, а подвиг, спасая ее от медведя, – похоже, только это соображение заставило ее согласиться.

Но скованность ее не проходила ни от виски, ни от тепла, ни от разговора о живописи Джотто. Во всем этом была какая-то необязательность, которую Александр чувствовал сейчас особенно остро. Ну, виски. Ну, фрески. Все это было неважно после того, что он пережил этой ночью в лесу, когда стоял под сияющим небом и жизнь стояла перед ним, как она есть.

– Вы не обращайте на меня внимания, Александр Игнатьевич. Отдыхайте.

Неслышно ступая в вязаных носках – валенки она сняла сразу же на пороге, – Варя прошла к камину и села в кресло, повернутое к каминному экрану. Александр не мог теперь видеть ее лица; наверное, она специально так села, пытаясь избыть неловкость. Ему почему-то было жаль, что это так.

Он не знал, о чем с ней говорить, но и не пытался говорить хоть о чем-нибудь. Молчать в ее присутствии было легко, как дышать. Он умел ценить эту редкую человеческую способность.

Косы, которую Александр запомнил из ее детства, у Вари больше не было. Когда она вошла в комнату и сняла платок, то оказалось, что волосы у нее были сколоты шпильками, но все шпильки растерялись, кроме одной. Эту оставшуюся шпильку она вынула сама и попыталась пригладить волосы, но они все равно остались спутанными, и она перестала их поправлять. Кажется, она вообще быстро смирялась с тем, чего не могла изменить. Но это происходило не от безволия, а от какого-то другого качества, которого Александр в ней не понимал.

Она сидела перед камином, смотрела на огонь, волосы падали ей не плечи и в отблесках пламени казались не русыми, а серебряными… За окном стояла такая тишина, которая бывает только зимой и только в настоящей глуши, той самой, о которой сейчас говорила Варя.

«Зря я ее наставлять взялся. – Александр вспомнил свою сентенцию о повсеместности пустоты, и ему стало неловко. – Ей-то лучше знать, скучает она или не скучает. Да, может, она и права: какая у нее, у такой, наедине с собою может быть скука? Наверное, права».

Она и сейчас была как-то наедине с собой, несмотря на присутствие в комнате еще одного человека. Александра это нисколько не смущало. Но длить ее смущение ему не хотелось.

– Ложитесь, Варя, – сказал он. – Вот здесь, на диване. Постель в шкафу. Вы устали.

– Нет, я не… – начала было она.

– И я устал, тоже лягу. Да и поздно уже. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Александр Игнатьевич. – Она встала, обернулась к нему. – Спасибо вам.

– Не за что, Варвара Андреевна.

Александр улыбнулся ее серьезности и вышел из гостиной.

Часть II

Глава 1

Варя всегда считала, что ее назвали неправильно.

Варвара Андреевна Иорданская – эта россыпь раскатистых звуков казалась ей слишком напористой и совсем не соответствующей ее характеру. Не то чтобы она чувствовала себя вялой или слабой, но жизненный напор… Варя не думала, что полученные с его помощью блага – это то, что ей в жизни необходимо. Впрочем, спроси ее, что же ей в жизни необходимо-то, она и не ответила бы.

– В бабку ты удалась, Варвара, – говорила мать. – И лицом, и нравом. У той тоже – что на уме, никогда, бывало, не поймешь.

О бабушке Ксении Варя помнила немногое, хотя, когда та умерла, ей было уже пятнадцать лет. Наверное, так получилось именно из-за тех бабушкиных черт, которые мама находила и в Варе.

Все, что она помнила о бабушке, говорило именно о непонятности ее натуры. Например, Варя запомнила, как бабушка однажды сказала ей:

– Ты смотришь летящим глазом.

– Как это? – удивилась Варя.

Ей было тогда лет семь. Ну да, в самый день ее рожденья это и было, первого декабря. Она забежала к бабушке на минутку, принесла испеченные мамой пирожки. Бабушка Ксения занята была обычным своим делом: рисовала в альбоме причудливые картинки. Они, Варя уже знала, назывались эскизы.

На внучкин вопрос она не ответила. Может, даже и не услышала его: по ее лицу было понятно, что она ничего не видит, кроме узоров, которые выводит на листе, и никого не слышит.

– Что такое летящий глаз? – переспросила Варя. – Как же можно им смотреть, если он летит?

Бабушка Ксения подняла глаза. В них стоял туман. Варя любила смотреть на такой туман, когда он стоял над речкой Варзугой. И бабушкины глаза она поэтому любила и нисколько не обижалась, что из-за такого вот тумана та, может, и внучки своей не видит. Это состояние было Варе как-то понятно. Хотя сама она не умела рисовать таких картин, как те, которые назывались эскизами для фарфора.

– Так китайцы говорят, – сказала бабушка. – У них не бывает пустых слов. Даже обыкновенные буквы – у китайцев они называются «иероглифы» – обязательно означают что-нибудь красивое. Они говорят: «Он смотрит белыми глазами». Это означает ненависть. А если смотрит красными глазами – это гнев.

– А летящим глазом? Кто смотрит летящим глазом?

Бабушка улыбнулась. Улыбка у нее была особенная – Варе всегда казалось, что она похожа на полярное сияние. Только не яркое, которое бывает очень редко, а тусклое, даже блеклое, но от этого, на Варин взгляд, еще более красивое.

– Летящим глазом смотрит красавица. Это означает – соблазн.

Что такое соблазн, Варя не знала. Но бабушкины слова ее изумили.

– Но я же не красавица! – воскликнула она. – Совсем нисколько не красавица!

Что она некрасивая, Варя знала всегда. Она научилась читать в два с половиной года и с тех пор прочитала уже немало книг, в которых были разные красавицы – и в рассказах, и на картинках. И отлично понимала, что у нее нет с ними никакого сходства. То есть, конечно, она не уродина: нос не кривой, глаза не щелочками, даже и не очень маленькие у нее глаза. Но все вместе… Все вместе получается очень уж неяркое. Как привычное полярное сияние. Или как улыбка бабушки Ксении.

– Красота бывает разная, – пожала плечами та. – Есть – сплошной огонь. А есть вот эта – летящий глаз. От огня соблазн явный, его ни с чем не перепутаешь. А от летящего глаза… Его не каждый разглядит, но уж кто разглядит, тот от него не уйдет.

Варя почти ничего не поняла из того, что сказала бабушка. Она хотела еще раз переспросить, хотела разобраться… Но бабушка снова склонилась над своим альбомом. Варя вздохнула и, поставив увязанную в теплый платок корзинку с пирожками на стол, вышла из комнаты. Бабушка Ксения никогда не просила не мешать ей, если она работает. Она просто не замечала ничего, что не было ее работой.

Мать этим возмущалась.

– Да разве это работа? – говорила она. – Работа – за что деньги платят. А картинки эти ее – ни людям пользы, ни себе счастья. А уж про деньги и говорить нечего!

Тут она в сердцах махала рукою.

Наверное, мать была права. Уже нарисованные эскизы бабушка Ксения даже не показывала никому, а просто складывала в большой, окованный медью сундук. Однажды она положила в него альбом, изрисованный до последней страницы, при Варе, и та заметила, что сундук полон такими альбомами почти доверху…

И все-таки Варя думала: неправда, что «картинки» – не работа. Просто эту работу трудно понять. Но когда она, Варя, вырастет, то обязательно поймет, в чем тут дело и почему рисунки, отдаваемые сундуку, для бабушки важнее всего на свете.

Теперь она это понимала. По крайней мере, ей так казалось.

Варя приехала на Ярославский вокзал рано и села в электричку едва ли не первой; пришлось долго ждать, пока она тронется. Но Варю это не угнетало. Ей почему-то нравились электрички. Катерина, соседка по коммуналке в Марьине, называла это индивидуальной особенностью ее организма. Ну, бывают же, например, люди, которые едят побелку, потому что им не хватает кальция. А Варя любит ездить в электричках, особенно в дальних, и как ей это до сих пор не надоело, непонятно.

Вообще-то Варя догадывалась, почему ей нравятся электрички, но предпочитала об этом помалкивать. Ей неприятно было, когда ее полагали странной. Хотя считалось, что для человека, который занят искусством, странность повседневного поведения не только извинительна, но почти обязательна.

Электричка наконец отошла от платформы. В субботу утром она была полным-полна, как коробочка из песни. На лавку, где сидела Варя, уселась молодая компания, вместо двух человек трое. Они сразу откупорили пиво и принялись пить его с дружной жизнерадостностью, вдавив Варю в окошко.

Все это – битком набитый вагон, густой пивной запах, теснота – Варю не угнетало. И то, что шумные попутчики не обращали на нее внимания в своем веселье, нравилось ей больше, чем если бы они завели разговор за жизнь, предложили вместе выпить или душевно слиться еще каким-нибудь общепринятым образом.

Варя любила наблюдать дорожную жизнь, но сливаться с нею не хотела.

По проходу между скамейками вереницей пошли вагонные торговцы. Варя рассеянно разглядывала предлагаемый ими товар и поневоле слушала громогласную агитацию, направленную на то, чтобы этот товар был немедленно куплен.

– Очки от солнца и для чтения! – громко объявила очередная коробейница с выжженными белой краской темными волосами. – Берем очки, пассажиры, для вас сегодня скидка десять процентов!

«Как это для чтения? – удивилась Варя. – А на какое зрение?»

Но, кажется, такой вопрос возник только у нее. Дачница лет пятидесяти, сидящая на скамейке напротив, оживилась.

– Женщина! – подозвала она. – А в позолоченной оправе есть?

– Вам от солнца или для чтения? – деловито осведомилась коробейница.

– Для чтения, конечно. Солнце когда еще будет! Весна в этом году какая гнилая. Рассаду помидорную купила вот, – кивнула она на сумку, из которой торчали травяные хвосты, – а сажать или нет, даже не знаю.

– Для чтения в позолоченной есть, – закивала коробейница. – Примеряйте, дама.

Дачница водрузила на нос очки в неестественно блестящей оправе, повертела головой.

– Вроде ничего, – довольно заметила она. – На переносицу не давят. Почем?

Нет, все-таки были вещи, Вариному пониманию недоступные! Ну как можно покупать очки, даже не спросив, сколько в них диоптрий, на близорукость они хотя бы рассчитаны или на дальнозоркость? Зачем вообще покупать очки в электричке, об этом даже и спрашивать было бы неприлично.

Впрочем, Варя и не собиралась никого ни о чем спрашивать. Действительность надо воспринимать как данность – так, кажется, было написано в одной из прочитанных ею книжек. Это оказалось правдой.

– На погоду как обижаться? Только дураки на нее обижаются, – говорил варзужский сосед Тимофей Авдеевич Заборщиков, когда слышал, как Варина мать охала из-за того, что в природе все пошло наперекосяк – зима в этом году была теплая, а весна, наоборот, наступила холодная.

Тимофей Авдеевич был настоящим помором; в отличие от Вариных, его предки пришли на Беломорье еще в пятнадцатом веке. Когда Варя училась в шестом классе, ее поразило, что про крестьянина Заборщикова, который был, наверное, прапрапрадедушкой Тимофея Авдеевича, рассказывают в школе на уроках истории, потому что он осваивал северные края, а значит, был такой же исторической личностью, как, например, Петр Великий.

Ее волновали и радостно тревожили незримые нити, которыми была причудливо пронизана жизнь.

Соседка напротив заплатила за очки, тут же извлекла из сумки газету и принялась увлеченно читать статью на первой полосе – про то, что у эстрадного певца, которого все считали геем, родилась двойня. Зачем ей об этом знать, было непонятно. Но на погоду только дураки обижаются.

Поток коробейников вдруг прервался, словно его течение чем-нибудь перегородилось. Оглянувшись, Варя поняла, что так оно и есть.

В проходе у двери остановился чисто одетый старичок с баяном. Не дожидаясь, пока в вагоне наступит тишина, да этого и невозможно было бы дождаться, он неторопливо, с какой-то наивной старческой аккуратностью, развел мехи и запел:

– А на том берегу незабудки цветут, а на том берегу звезд весенний салют…

– Ну, завелись! – поморщилась соседка с помидорной рассадой. – Только душу рвут. И кому ихнее вытье нравится?

– Нам нравится, бабуля, – радостно произнес парень с пивом, тот самый, который вжал Варю в окно плечом. – А чего? Красиво дед поет, за душу берет.

– Это кто тебе тут бабуля? – оскорбилась дачница. – Да у меня брат родной как ты!

Варя лишь краем уха слышала эту перепалку. Вагонные певцы – это было то, за что дорогу в электричке можно было любить безусловно, без оговорок. Она знала их всех наперечет – и этого опрятного старика, и цыганскую девочку, и женщину с глазами как на иконе, и мальчишку, похожего на отличника. Пели они все похоже, и репертуар у них был почти одинаковый, и у всех почему-то обязательно был баян, а не, например, гитара. Но слушать их Варе не надоедало. К тому же только здесь и можно было услышать те песни, которые они пели. Ну или на никому не известных концертах, на которые пожилые люди ходят умиленья ради.

Склонности к умилению Варя в себе не наблюдала. Но жизнь стояла в этих песнях во всей ее полноте, и за это Варя их любила.

– Берега, берега… Берег этот и тот. Между ними река моей жизни течет, – старательно выводил певец.

Закончив песню, все куплеты без изъятия, старик пошел по проходу. Денег он не просил, но в пакет, болтающийся у него на поясе, они полетели дождем. Варя положила тоже.

Электричка тем временем вырвалась из широкого кольца Москвы. За окном потянулись простые пейзажи, которые составляли для Вари не меньшую прелесть дороги, чем вагонное пение.

Правда, она особенно любила эту дорогу не весной, а летом. И добро бы по какой-нибудь общепонятной причине – ну, летом погода лучше, что ли, – так ведь нет.

Варя любила летнюю дорогу из-за иван-чая.

Удивительная это была трава! Говорят, бывает трава забвения, лотос, кажется. А иван-чай казался Варе травой времени. Как он расцветал темно-розовыми купинами, знаменуя приход раннего лета, как светлели его цветы, когда лето шло к зениту, как, когда оно еще, казалось, в зените и стояло, иван-чай вдруг делался белесым, словно дымкой подергивался, и становилось понятно, что яркая летняя мощь лишь обманывает глаз, а на самом деле где-то, в воздухе или в земле, уже зародилась осень, и нет ей удержу!..

Рассказывать о таких вещах в тридцать три года Варя не считала нужным. Да и кому она могла об этом рассказать? Да и хотела ли рассказывать? «Иван-чаем» она назвала свой первый сервиз, и этого ей хватило. На чайнике, молочнике, сахарнице, на каждой чашке светилась, сияла эта странная трава во все времена своего летнего цветенья.

Поэтому жаль было, что ее густые острова не мелькают сейчас за окном электрички.

Будь ее воля, Варя переселилась бы в этот город навсегда.

То есть, собственно, воля у нее и так была своя, и ни на кого оглядываться ей не приходилось. Но Москва держала ее крепче всякой оглядки, потому что в Москве была работа, которую она любила.

А сюда она приезжала каждые выходные, притом без видимой цели. Ей нравилось идти по улице, которая плавно спускается к реке, и видеть по обе стороны этой улицы темные от старости деревянные дома – вот этому сто лет, а тому и все сто пятьдесят.

Дому, который принадлежал теперь Варе, было двести лет. Катерина, узнав об этом, удивилась:

– Так он же деревянный! Разве они могут столько простоять?

– Могут, – кивнула Варя. – В Варзуге и дольше стоят.

– Надо же! – покрутила головой Катерина. – А Колька сараюшку на даче поставил, так за год жучок до того источил, хоть сноси.

Катерина работала в парикмахерской на углу. Она с гордостью говорила:

– Как и не в Москве живу! А что, все рядом: работа, дом, магазины все есть. И ездить никуда не надо, ни тебе в метро толкаться, ни по пробкам париться. Повезло!

Зачем жить в Москве, чтобы жить в ней как не в Москве, Варе было непонятно. Но Катерина говорила о своем везении с такой убежденностью, что возражать ей было бы просто неприлично. Приехав из Луганска, за пятнадцать лет она взяла Москву с боем и теперь имела все, о чем мечтала: малопьющего мужа, стабильную работу, достаток, выделенный мужу от завода дачный участок, который можно было в случае чего продать, и, главное, две комнаты в коммуналке. Одну из этих комнат она сдавала Варе. Ради чего, если уж хвастается достатком, Катерина теснится с мужем в одной комнате, Варя не понимала так же, как не понимала ее радости от житья «как не в Москве». Но за комнату она брала немного, характер у нее был не скандальный, а потому ненужными вопросами Варя не задавалась.

В конце концов, ведь и Катерина, наверное, тоже не понимала, почему Варя не переезжает в свое это захолустье, как бишь оно называется, раз уж ей там так нравится, а живет в Москве, где у нее нет никого и ничего, в том числе кола-двора, а при нынешних ценах на жилье и не предвидится.

Варя поднялась на крыльцо своего дома, отперла замок. Все ей здесь нравилось, даже холодный запах, встречающий ее после недельного отсутствия.

И то, что бревна внутри дома были не оштукатурены и не оклеены обоями, а просто выскоблены дочиста, нравилось ей тоже. И что ступеньки лестницы, которая вела на второй этаж, скрипели так громко, будто ворчали и охали, – нравилось и это.

В этом доме было много секретов. Варя догадывалась, что за пять лет, которые он ей принадлежал, она не узнала и половины.

К тому же его крепкие стены, такие же, какие были во всех варзужских домах, напоминали ей детство, а потому вопреки очевидности казались надежной защитой от всех страхов жизни.

«Почему «вопреки очевидности»? – подумала она. – Вот медведь, например, такую дверь точно не открыл бы».

Она вспомнила, как столкнулась с медведем крещенской ночью на лесной тропинке, какую полную, абсолютную, бесконечную свою беззащитность почувствовала при этом, – и вздрогнула. Нет, все-таки крепкие стены – это хорошо. Хотя здесь и медведей нет, и страхи жизни совсем другие.

После того как мать уехала с мужем в Боливию и оставила дочери этот дом, Варя долго приводила его в тот вид, который он имел изначально. Она не изучала никаких документов, делала все только по наитию. Положим, избавиться от примет материнского вкуса – полированной стенки, набитой тяжелым хрусталем, и прочих признаков довольства – было нетрудно. Но понять, что занавески на окнах прежде были здесь вот эти самые, связанные крючком из простых катушечных ниток, но выглядящие так, словно они сплетены какой-то волшебной кружевницей, – понять это было все-таки потруднее.

Хотя, если подумать, ну откуда бы взялись на чердаке эти занавески, если бы они не висели когда-то на окнах? Варя просто забрала их с чердака, выстирала, прокипятила, накрахмалила и повесила на законное место, в светелку на втором этаже.

И резной сундук, в котором они там, на чердаке, лежали, она тоже перенесла в дом и тоже поставила в светелке. Эта комната нравилась Варе больше всех – ее она сделала своей спальней. А комнатку здесь же, на втором этаже, но напротив, – мастерской.

И разве не стоило тратить два часа на дорогу, чтобы провести два дня в таком доме? А ведь был еще сад с сиренью и яблонями, и река, текущая прямо под обрывом на краю этого сада, и баня в саду, такая же старая, как дом!..

Многого все это стоило, и не деньгами измерялось, и даже не временем, которое большинство людей, и справедливо, считают самой дорогою мерой.

Варя неторопливо разложила вещи, привезенные сюда на весну: куртку – в Москве она выглядела уже слишком потертой, а здесь была в самый раз, растоптанные ботинки на толстой подошве – улица, на которой стоял ее прекрасный дом, в дожди становилась не слишком проходимой, цветастый платок, подаренный ко дню рожденья Катериной, – вообще-то Варя таких не носила, но здесь, в саду над рекою, он не казался ей чересчур ярким…

Она раскладывала все это по большим и маленьким шкафам и полкам. Здешнюю мебель мать вынесла в сарай, но, по счастью, а точнее, из бережливости, все-таки не выбросила, и Варя давно уже вернула все эти горки, укладки и шуфлядки в дом.

Еще она привезла в этот раз новое постельное белье. В спальне лежало в шкафу саше со здешними травами. Варя складывала новые простыни на полку и радовалась, что уже через неделю, к следующему ее приезду, они будут пахнуть мятой и зверобоем.

Внизу хлопнула дверь. Варя вздрогнула, замерла. Лестница заскрипела под тяжелыми шагами. Варя почувствовала, что ее охватывает то самое, от чего невозможно двинуть ни рукой, ни ногой, – чувство абсолютной, полной, бесконечной беззащитности.

«Это после медведя, – смятенно мелькнуло в голове. – Это после медведя со мной такое стало! Это… нельзя!.. Надо…»

Глава 2

Что – надо, Варя додумать не успела.

Лестница перестала скрипеть, дверь светелки открылась.

– Ну, здравствуй, дорогая супруга, – сказал Олег. – Это, значит, и есть твое убежище?

Варя почувствовала, как всю ее заполняет вязкая, физически ощутимая тоска. От этого ей даже как-то полегче стало: все-таки тоска – не страх.

– Здравствуй, – вздохнула она. – Зачем ты приехал?

Муж неторопливо прошел через всю комнату, сел в плетеное кресло-качалку у окна, качнулся. Кресло жалобно скрипнуло.

– Не зачем, а почему, – сказал он. – Потому что считаю нужным выяснить наши отношения. А ты не считаешь?

– Мы уже все выяснили, – пожала плечами Варя. – Год назад. Что тебе еще непонятно?

В ее бывшем муже была та тяжеловесность, которая воспринимается большинством людей как основательность и надежность. Когда Варя выходила за него замуж, она воспринимала ее точно так же. И только потом поняла, что надежный вид ее мужа – это лишь физическая характеристика его внешности, не более.

Когда она от него ушла, не было ни одного знакомого, ее ли, их ли общего, который понял бы этот поступок.

«Да ведь за Олегом как за каменной стеной», – говорили все они до единого.

Может, это было и так, хотя после двух лет супружеской жизни Варя не была в этом уверена. Но каково жить с каменной стеной, об этом почему-то никто не думал.

– Что было год назад, мне понятно, – усмехнулся Олег. – Мне вообще понятны все твои мотивы. Зря ты считаешь себя особо утонченной личностью.

– Я не считаю.

– Считаешь, считаешь. Со стороны виднее. Особенно мне. Ну, неважно, что было год назад. Что теперь – вот что меня интересует.

– Теперь то же самое. За год со мной не произошло ничего разительного.

Варя смотрела на него и не понимала: как она могла выйти за него замуж? Что это было, зачем? Хотя теперь, после той встречи с медведем, она начала понимать, что это было…

Одиночество – страшная вещь. Не в высоком метафизическом смысле, а просто: страшно становится от того, что никто не поможет тебе в тяжелую минуту. То есть, конечно, в чем-то небольшом, повседневном помогут – подадут руку, если поскользнешься на улице, откроют перед тобой дверь подъезда, если у тебя тяжелые сумки. Но по настоящему, по серьезному, требующему напряжения всех сил счету… Помощи от посторонних людей ожидать не приходится.

Да, в Варзуге это было иначе. Там просто не было посторонних среди людей, которые жили в селе у лесной реки. Их и было-то всего триста человек в этом селе, какая уж тут сторонность! Но из Варзуги Варя давно уехала и в Москве поняла другое. Это было жесткое, но честное понимание. Москва тем и была хороша, что в ней можно было понять про жизнь окончательные вещи. Только тяжело было их понимать.

Так что нетрудно вообще-то было догадаться, почему она вышла замуж три года назад. В Олеге было все, чтобы он мог стать для нее непосторонним человеком. И убедиться, что это всего лишь обман зрения, можно было только на собственном опыте.

Теперь такой опыт у Вари был. Как передать его Олегу, она не знала.

– Сформулируй, пожалуйста, точнее. – Он качнулся еще раз. Кресло скрипнуло снова, на этот раз уже не жалобно, а раздраженно. – Художественной натурой ты тоже считаешь себя напрасно. То, что ты принимаешь за особый взгляд на мир, на самом деле всего лишь неумение связно изъясняться.

Как много она отдала бы сейчас за то, чтобы он немедленно исчез из комнаты! И, главное, из ее жизни.

– Я ошиблась, когда выходила за тебя замуж, – изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал ровно, сказала она. – Это было… просто от наивности.

– Разреши тебе напомнить: когда ты выходила за меня замуж, тебе было тридцать лет. Не поздновато ли для наивности?

– Поздновато, – согласилась Варя.

– А я тебе назову настоящую причину. Ты придаешь чрезмерное значение тем своим занятиям, которые самонадеянно считаешь искусством.

– Хватит, Олег! – Варя наконец не выдержала. – Самонадеянная я или нет, но это моя жизнь. Моя! И я ни перед кем не обязана за нее оправдываться.

Муж усмехнулся, обвел ее оценивающим взглядом.

– Тебе идут эмоции, – сказал он. – Даже внешне меняешься – румянец этот… – дернулся кадык на его широкой шее. Варю тоже передернуло. – Когда ты нервничаешь, то перестаешь быть похожа на северную рыбу, – добавил он.

Все время их супружеской жизни он любил говорить ей такие вещи. Не любил даже, а, наверное, просто считал нужным это делать. В армии, Варя слышала, про такое говорят: «Чтоб служба медом не казалась».

Жизнь с ним и так не казалась ей медом. Но иногда она бывала счастлива – не от жизни с ним, а совсем от других событий, которые совпадали по времени с ее замужней жизнью. Наверное, он это чувствовал, и это выводило его из себя, тогда он и говорил ей что-нибудь вроде:

– На тебя скучно смотреть. Ты благополучна, как ходячее одеяло.

И ей становилось стыдно. Потому что если уж Олег, простой, как он говорил, советский бизнесмен, чувствует в ней то, что Маяковский называл «позорным благоразумьем», то откуда же в этом благоразумье, в этом душном ее благополучии возьмется трепет, которым только и живет человеческая душа? Без этого трепета, Варя знала, не бывает тех простых и странных вещей, которые она пытается делать, занимаясь фарфором, и которые почему-то раздражают ее мужа.

Теперь он смотрел на нее с усмешкой, и уголок его рта едва заметно вздрагивал, как будто он волновался. Хотя Олег не волновался ни от чего, связанного с женой. Разве что от того удара по самолюбию, который она нанесла ему, когда от него ушла.

– Уходи. – Варя захлопнула дверцу шкафа – нечего ему созерцать ее белье! – подошла к двери и распахнула ее. – Убирайся немедленно!

Олег и не подумал убираться – он по-прежнему покачивался в кресле и смотрел прямо Варе в глаза своим тяжелым взглядом. Когда-то этот взгляд внушил ей даже большие иллюзии на счет этого мужчины, чем его основательная внешность. Тогда, встречая этот взгляд, она думала, что Олег знает о жизни что-то главное, чего самой ей знать не дано.

И как он только нашел ее здесь, в этом доме? Она ведь так следила за тем, чтобы не нашел! Когда три месяца назад ей показалось, что это возможно, она тут же бросила все, взяла отпуск и уехала от греха подальше в Варзугу. И жила там целую неделю в доме у Тимофея Авдеевича и его жены Матрены Афанасьевны, такой же статной в поздние, как в молодые свои годы. Может, она и дольше пожила бы, если бы не повстречалась в лесу с медведем. И вот пожалуйста… Не супруг, так зверь лесной, одно другого не легче!

Варя открывала рот, задыхаясь от возмущения – в самом деле, как рыба, сердито подумала она, – и не знала, что такое сказать или сделать, чтобы заставить бывшего мужа уйти.

И вдруг он встал – так стремительно, как и ожидать было невозможно при этой его пресловутой тяжеловесности. Кресло облегченно скрипнуло и радостно закачалось. А Олег в три шага, тоже совсем не тяжелых, а широких, пружинящих, как у индейца, преодолел расстояние от окна до шкафа и схватил Варю за плечи.

Чего угодно она от него ожидала: что он еще два часа будет изводить ее хорошо замаскированными оскорблениями, что примется перечислять все ее отрицательные женские качества, что потребует накормить его с дороги… Но такого Варя не ожидала совершенно!

Олег стиснул ее плечи так, что она вскрикнула. Ей почему-то казалось, что за год, прошедший с их расставания, он как-то обрюзг, приобрел вялость… Ничего подобного. Пальцы у него по-прежнему были стальные. Не толстые, а широкие, они все сильнее сжимали Варины плечи.

– Ты что?! – Варя уперлась обеими руками Олегу в грудь и попыталась вырваться из его неожиданных объятий. – С ума сошел?!

– С каких это пор желание мужа поиметь свою жену называется сумасшествием?

Даже теперь, в момент напряжения сил, он говорил своими фирменными фразами, от четкости и логичности которых на исходе совместной с ним жизни Варе хотелось повеситься. Впрочем, скорее всего, Олегу не составляло труда держать ее за плечи, и никакого особенного напряжения сил ему для этого не требовалось.

– Ты… мне… не муж! – непонятно от чего больше задыхаясь, от гнева или от физического усилия вырваться, проговорила Варя.

Она словно со стороны слышала, как при этом пыхтит, и сама себе была противна.

К сожалению, Олег никакого отвращения к ней в связи с ее пыхтеньем не испытывал. Он ловко завел Варе руки за спину и, удерживая их там одной рукой, притом без видимого усилия, положил другую руку ей на затылок и добился, чтобы она перестала вертеть головой – тоже без усилия добился, одним хватким нажимом. В молодости он занимался вольной борьбой и, значит, не растерял нужные навыки.

Все-таки это было больно. Варя снова вскрикнула, теперь уже не от возмущения, а от этой самой боли.

– Не ори, – спокойно сказал Олег. – Думаешь, соседи услышат, милицию вызовут? Посмотрим, что мне менты скажут. Да никто и не услышит. Тихо тут у тебя. Благодатно.

Все-таки он произносил эти фразы отрывисто, потому что Варя по-прежнему дергалась у него в руках и ему приходилось держать ее крепко. Это наконец вывело его из себя. Еще двумя, не больше, умелыми движениями он подтащил Варю к кровати и опрокинул навзничь. И сразу навалился на нее сверху.

Вырваться из-под его тяжелого тела было невозможно. Но Варя продолжала вырываться. Без толку, конечно. Руки она теперь придавливала собственной спиной, раздевать ее – это могло бы его отвлечь, и он потерял бы бдительность – Олег не стал, а колготки на ней просто разорвал.

– Ну что… ты… вырываешься? – прерывисто приговаривал он при этом. – Год же без мужика, думаешь, не знаю? Все я… про тебя знаю… Еще самой понравится! Нравилось же… раньше…

Варя почувствовала, как в горле у нее закипают злые слезы. Они в самом деле закипали – обжигали изнутри, заставляли хватать воздух ртом так, как хватаешь его, когда случайно хлебнешь чересчур горячий чай. Они вскипали, вскипали – и брызнули наконец из глаз вверх, попав Олегу прямо в лицо.

– Ты чего плюешься?! – заорал он. – Ну и стервоза же ты, Варька!

И, не говоря больше ни слова, набросился на нее так, словно и у него весь этот год не было женщин. Хотя – были, не были, Варя ведь не знала.

Ее голова моталась по подушке в такт его движениям, ноги, которые он раскинул в стороны, сжимали теперь его бока, словно Варя надеялась таким образом выжать его из себя, выдавить. И что-то билось у нее в голове глухо и ритмично.

«Сердце, что ли? – недоуменно подумала она. – Да нет, при чем здесь сердце! Кровать о стенку колотится».

Голова ее была холодна; в ней было место мыслям.

Кажется, и Олег не был охвачен страстью. Хотя, конечно, половая работа требовала усилия, поэтому говорил он еще более прерывисто, чем в тот момент, когда крутил Варе руки.

– А так… даже приятнее… – проговаривал он в такт рывкам и толчкам своего тяжелого тела. – Круче… заводит!.. Чистый… адреналин…

Будь он проклят, этот адреналин, без которого большинство людей не мыслят себе жизни! Пропади он пропадом совсем, исчезни из таблицы Менделеева, или откуда там еще! Связные мысли все-таки выветрились из головы – голова теперь пылала, и Варя рыдала в голос. От гнева, от обиды, от беспомощности, оттого, что как не была она хозяйкой жизни, так, видно, уже и не будет…

– Ну, ну, все, перестань. – Подергавшись немного в финале, Олег наконец слез с нее и лег рядом, раскинув руки. Кровать была старинная – широкая супружеская кровать. Он лежал на ней как хозяин, хотя оказался в этом доме впервые. Ноги его были спущены на пол, брюки застряли на щиколотках, свитер задрался на животе. – Что такого страшного случилось, чтоб рыдать? – И, не дождавшись ответа, добавил своим обычным четким тоном: – Это, между прочим, с твоей стороны всего лишь исполнение супружеских обязанностей.

– Я тебе не жена! – Варя скатилась с кровати и, некрасиво отталкиваясь от пола руками, спиной вперед отползла в угол. – Не жена!

Зеркало тускло поблескивало во всю дверцу шкафа, стоящего как раз напротив нее. Она видела в этом зеркале себя, растрепанную, красную, с голой грудью – оказывается, Олег все-таки рванул на ней блузку, когда добивался исполнения супружеских обязанностей. До чего же омерзительно было себя видеть!

– Паспорт показать? – усмехнулся он. – Или в свой загляни. Ты мне жена. Если у тебя родится ребенок, это будет мой ребенок.

– Какой… ребенок? – с ужасом выговорила Варя. – П-почему?..

– Не знаешь, почему дети родятся? – хмыкнул он. – Да-а, твоя, как ты это называешь, наивность принимает просто неприличные формы. Ребенок – потому что я тебя трахнул. Схему оплодотворения начертить или со школы помнишь?

– Я не собираюсь иметь от тебя детей!

Варя выкрикнула это с еще большим отчаянием, чем слова о том, что она ему не жена.

– А неважно, от кого, – невозмутимо объяснил Олег. – Любой твой ребенок юридически будет считаться моим.

Варе показалось, что целое ведро ледяной воды вылилось на нее разом. Может, это было и хорошо: только ледяной водою можно было погасить сжигавший ее изнутри огонь отчаяния.

Она подтянула колени под подбородок, откинула голову, глухо ударившись затылком о деревянную стену.

– Зачем тебе дети, Олег? – еле слышно спросила она.

– Вообще или конкретно от тебя? – уточнил он.

– Вообще. От меня.

– Я же говорю, ты не умеешь связно изъясняться. Ну ничего, я могу объяснить и то и другое. Вообще дети нужны мне для того, чтобы было кому передать капитал. И не смотри на меня как на преступника против человечности. Да, я не хочу, чтобы после меня все, что я имею, досталось государству. Родители меня, надеюсь, не переживут. Братьев-сестер-племянников у меня нет. Так почему бы мне не хотеть детей? Что же касается того, чтобы иметь их от тебя… Ты здорова. – Он оглядел ее таким взглядом, словно собирался купить. – По-настоящему, по-крестьянски здорова, несмотря на хрупкую внешность. У тебя хорошая генетика – имелась интеллигентная бабка. Дед и папаша, правда, неизвестно, интеллигентные были или не очень. Это у вас, я так понял, семейная традиция, – усмехнулся он. – Избавляться от мужчин сразу после оплодотворения. Ну, будем надеяться, твои бабка и мать были так же разборчивы, как ты. Одним словом, ты можешь родить мне полноценных детей. Ты физически в состоянии это сделать, – уточнил он. – А хочешь ты этого или нет, меня не слишком интересует. Согласись, ты вообще смутно понимаешь, чего хочешь. Такие женщины, как ты, – отчеканил Олег, – созданы для того, чтобы подчиняться мужчинам. И это не есть плохо. Это совершенно правильные женщины, такими они и должны быть. Я тебе по любому пункту твоей жизни прекрасно сформулирую, чего ты хочешь, чего нет, и ты очень быстро убедишься, что я прав. Вот не хотела мне давать – не хотела, вырывалась, вопила как целка. И что? Глянь в зеркало. – Он дернул головой, указывая Варе, куда она должна смотреть. – Любо-дорого, какой вид! Хоть на человека стала похожа, а то на фотках бледная, как моль.

– На каких фотках? – машинально переспросила Варя.

– А как я, по-твоему, тебя здесь нашел? Заказал – за тобой проследили. Заказал бы по-другому – грохнули бы, – довольно ухмыльнулся он.

Варя встала с пола. Отряхнула юбку. Скомкала впереди блузку, закрывая грудь.

– Я не рожу тебе детей, – сказала она. – Я их лучше совсем никогда не рожу, чем тебе.

– Да я и не настаиваю, – пожал плечами он. – Я тебе просто сообщил свою позицию.

– Не смей сюда больше приезжать, – сквозь зубы выговорила Варя.

– А то что? Удавишь меня бельевой веревкой? – усмехнулся Олег. И догадливо добавил: – Или в речку кинешься, чтобы подлецу не доставаться? Учти, если собираешься в речку, – это твое личное дело. Меня это нисколько не шокирует. И рыдать, каясь над твоим гробом, я не буду.

– Я тебя не прошу рыдать, – устало сказала Варя. – Я тебя прошу уйти.

Она в самом деле не чувствовала ничего, кроме усталости. Ну, изнасиловал бывший муж. То есть по документам даже и не бывший, а настоящий. Это, конечно, противно. Ну так разве вся ее прошлая жизнь с ним была ей приятна?

Варя довольно быстро поняла, что ошиблась, выйдя за него замуж. Да в первую же неделю совместной жизни она это поняла. Даже в первую брачную ночь, которая в самом деле оказалась для нее первой – до Олега мужчин у нее не было… Кажется, он догадывался об этом с самого начала их знакомства, потому и взял ее замуж, даже не попробовав, что она собой представляет в постели. Он любил сексуальные сюрпризы; так он говорил. Что ж, Варя со своей стародевственностью оказалась для него именно таким сюрпризом. В этом она не обманула его ожиданий, и, наверное, именно поэтому он никак не оставит ее в покое.

Она устала от его напора. Устала от каменных стен, сильных мужчин и хозяев жизни. У нее больше не было сил им сопротивляться. Но и отдаваться им она не хотела. Тупик. В самом деле, хоть в речку головой.

– Ладно, ухожу. – Олег поднялся с кровати, застегнул брюки. – А все-таки я тебе докажу, что ты ошиблась, – произнес он уже у двери. И добавил примирительным тоном: – Подумай, Варвара. Худой мир лучше доброй ссоры. Народная мудрость. А ты же у нас человек из народа.

Хохотнув на прощанье, Олег вышел из комнаты.

Стоя у окна, Варя смотрела, как он идет к машине, как водитель распахивает перед ним дверцу такого же тяжелого, как хозяин, джипа… И как она не услышала, что он подъехал к дому?

«А хоть бы и услышала, – все с той же каменной усталостью отвращения к себе подумала Варя. – И что, в подпол полезла бы прятаться?»

Дождавшись, когда машина мужа скроется за поворотом улицы, она спустилась вниз. На ногах у нее были высокие вязаные носки – она всегда носила их дома. Но ступеньки все равно скрипели под ее шагами. В их скрипе Варе слышалось теперь одно лишь уныние.

– Уныние – смертный грех! – громко сказала она ступенькам.

Про смертные грехи Варя знала с детства. Бабушка Ксения верила в Бога так же естественно, как дышала или рисовала свои эскизы. Да это и было для нее естественно: и отец ее, и дед были священниками. Уже когда выросла, Варя догадалась, что бабушка потому и уехала еще перед войной из Москвы на Кольский полуостров – чтобы не арестовали. Здесь много было ссыльных, и она, наверное, хотела среди них затеряться.

Варя сунула ноги в галоши, накинула на плечи цветастый платок и вышла в сад.

Она любила этот сад во всякое время года, но весною он был особенно хорош. Как дорога сюда нравилась Варе летом из-за цветущего иван-чая, так сад нравился ей весной из-за цветущей сирени. Сирени здесь, то есть не в одном Варином саду, а по всему городу, было так много, что она придавала местам, где росла, вид запущенности и свободы. В Варином саду она была в основном белая – и махровая, и обычная, с четырьмя лепестками, среди которых можно было искать «пятерочки» на счастье. И пахла она так, что, если ночью распахнуть окно, то кружилась голова.

На Кольском сирени было мало, и зацветала она поздно, почти в июле, и совсем не пахла. Наверное, поэтому Варя до сих пор и не могла привыкнуть к этой вот бескрайней сирени и к ее кружащему голову запаху.

Но сейчас голова у нее не кружилась, хотя она стояла в саду над спускающейся к реке тропинкой, обсаженной сиреневыми кустами. Старые, но не выродившиеся, а, наоборот, окрепшие, они мощно высились с обеих ее сторон.

«Вот точно так же я на тропинке стояла, – ни с того ни с сего подумала Варя. – Тогда, ночью».

Все время она вспоминала ту тропинку, все время! Конечно, из-за медведя. Она все время себе это твердила: конечно, из-за медведя. Но мужчина, который появился на этой тропинке, и все, что было потом, – как он позвал того жуткого шатуна к себе, и его выстрел, и зверь бросился к нему, но упал замертво раньше, чем успел навалиться на него всей своей шатуньей тушей, – все это сразу вставало у Вари перед глазами. И не перед глазами даже, а в мысленной памяти. Там все по-другому было, в ее мысленном мире; там она видела все точнее и глубже, чем в действительности.

Но теперь она тряхнула головой, отгоняя от себя эти мысли. И почему ей кажется главным то, что другие люди видят только краем глаза, как иван-чай из окна электрички? Почему она думает о том, что не может иметь в ее жизни никаких последствий? Не нужно ей все это! Не нужен выдуманный мир, от которого в действительности нет никакой пользы.

«Что-то во мне не так, – подумала Варя. – Что-то внутренне не так, изначально. По сути! Но что, что?..»

Что в ней было не так, откуда это изначальное «не так» пошло, этого Варя не знала. Только догадываться об этом она могла, извлекая свои догадки из полузабытых воспоминаний и догадок же детства.

Глава 3

Ксении почему-то казалось правильным уйти вот именно в никуда.

Это не было желанием красивого жеста. Жесты, любые, вообще были ей чужды, и, сознавая многие свои недостатки, этого она за собою не знала.

Да, впрочем, внутренне ей было понятно, почему хочется уйти вот так, в неведомое, не имея даже прибежища. Все-таки она надеялась на Божью помощь, как надеялась на нее всегда. А как же можно на нее надеяться, если ловко складываешь свою жизнь сама? Да еще в таких обстоятельствах, когда не устраиваться надо, а лишь рыдать в отчаянии…

Рыдать Ксения не умела. Она плакала, позволив отчаянию овладеть собою, только один раз в жизни – когда умерла бабушка и уехала навсегда за границу единственная ее подруга Эстер, Звездочка; это случилось в один день. И в тот же день, вернее, в ту же ночь она сказала Игнату – задыхаясь прошептала, обхватив его за шею: «Я ни в чем больше тебе не откажу! Ты один у меня остался, один…»

Может, тоже лишь от отчаяния она сказала ему это? Ксения не знала. Она смутно помнила все, что было потом, – первую их ночь, когда ее била такая дрожь, что она не могла даже раздеться перед ним, а Игнат успокаивал ее и говорил, что не надо ей раздеваться, не надо, потом, потом…

И вот теперь она должна была уйти от него, от человека, который был для нее всем – мужем, опорою, смыслом.

Их жизнь зашла в тупик. Может, сами они ее в тупик завели. А вернее, только она, Ксения, была в том виновата. Но, как бы там ни было, пришла пора освободить его от себя. Давно она пришла, эта пора, но у Ксении до сих пор недоставало мужества.

А теперь она решилась.

Игнат уехал в очередную командировку. Он бывал за границей часто и подолгу, это было редкостью для нынешних времен, но Ксению не удивляло. Любые времена, даже такие глухие, как нынешние, должен был пробить его могучий талант, в этом она была уверена. И даже не талант к строительству мостов, который он сам в себе взрастил, а другой, который она почувствовала в нем с самого начала, когда он приехал со своего Севера и позвонил в их с бабушкой дверь, и она кормила его ночью гречневой кашей с луком, потому что никакой другой еды в доме не было.

Ксения и сейчас улыбнулась, вспомнив это, хоть на душе ее лежал теперь камень. Очень уж он был смешной тогда, Игнат! Нет, не смешной. Усталый – месяц добирался с Белого моря в Москву, шутка ли! – растерянный от равнодушного напора, каким встретила его столица… Но нисколько не смешной в том привычном смысле, который бездумно вкладывается людьми в эту оценку.

Ксения вспомнила, как, стоя той ночью на пороге, Игнат смотрел на нее с тем глубоким вниманием, которое было частью его таланта – к жизни таланта, вот какого. Жизнь набрала в нем великую силу, и грех было этой силе мешать.

Она и не хотела мешать. Так она себе говорила, собирая вещи в тесной комнатке, где они жили с тех пор, как стали семьею. Впрочем, стали ли? Теперь Ксения не была в этом уверена.

Она удивлялась своему спокойствию. Откуда оно в ней, как такое может быть? От Игната ведь она уходит, от него, от… От лучшего, что было в ее жизни!

Но спокойствие ее не оставляло.

«Значит, все я правильно делаю, – подумала Ксения. – Сколько можно жизнь его застить?»

Вещей у нее было мало. Их и у Игната было немного – оба они жили здесь словно бы временно, так, что в любую минуту могли собраться и переменить свою жизнь. Удивительно ли, что время этой перемены все-таки настало?

Ксения села к столу, придвинула к себе специально оставленный листок; все остальные листы, на которых она рисовала эскизы к фарфору, были уже уложены. Больше ей укладывать было нечего.

«Игнат! – написала она. – У меня не хватило мужества уйти от тебя в твоем присутствии. Мне Бог вообще мало дал мужества для жизни… Но это я должна сделать непременно. Я должна тебя оставить. Тебе лучше будет без меня, перед тобою откроется совсем другое будущее. Ты многого добьешься в жизни, если тебя не будет отягощать жена из поповских дочек».

И тут она поняла, что пишет неправду. То есть это была правда – про то, что при советской власти, которая, теперь это окончательно стало ясно, установилась навсегда, жена из поповских дочек, отец которой еще в восемнадцатом году расстрелян был в своем приходе, удачи не принесет. Но это ничего не значило для Игната, и Ксения это знала.

Она быстро перечеркнула последнюю фразу и стала писать сбивчиво, торопливо, словно боялась, что не сумеет объяснить ему вообще ничего.

«Господи, Игнат! – побежали неровные строчки. – Ведь дело не в этом! Я не в силах дать тебе такую любовь, какой ты заслуживаешь. Что-то во мне слишком блекло для тебя. Может, слишком я погружена в дело, которое увлекло меня с юности? Иногда я думаю, что фарфоровые узоры нужны мне больше, чем ты… Прости меня за это. Как бы там ни было, я ухожу. Прощай. Чашка пусть останется. Помнишь, их было две? Одну я отдала Звездочке, когда она уезжала, а другую оставляю тебе. У меня нет никого дороже вас и уже не будет».

Чашка, о которой она писала, стояла перед нею на столе. Ксения положила под нее исписанный листок. Эта чашка гарднеровского фарфора была единственное, что осталось от жизни, которая так дорога была сердцу.

Чашке было двести лет, и все эти двести лет она хранилась в семье Иорданских. На ней красовалось вырисованное мелкими розочками пылающее сердце, в центре сердца нежно синела незабудка, а внизу старинной вязью было выведено: «Ни место дальностью, ни время долготою не разлучит, любовь моя, с тобою». Такие надписи принято было делать на любовном фарфоре. Ксения тоже хотела расписать такую чашку, но подобной надписи придумать не могла. Не было таких слов в ее сердце, и ничего с этим нельзя было поделать.

Весна в этом году выдалась промозглая, будто осень.

Ксения вспомнила, какая яркая, солнечная стояла весна десять лет назад. Тогда и Звездочка еще не думала никуда уезжать – наоборот, полна была счастливых планов о том, как станет она великой артисткой, звездой Мюзик-холла, и Ксенька с Игнатом придут на спектакль, в котором у нее будет главная роль, и аплодировать ей будут так, что все ладони собьют, вот как!.. Они тогда поехали втроем гулять в Серебряный бор, и Ксения – вечно с нею что-нибудь! – подвернула ногу, да так, что ступить на нее не могла, и Игнат нес ее через лес на руках, долго-долго нес, даже она устала и положила голову ему на плечо, а он дышал ровно, будто и ничуть не тяжело ему было ее нести, и в каждом движении его была свобода и мощь, которой ничем не сломить.

Что это было – то, что охватило ее тогда? Любовь? Или одна лишь потребность защиты, одна лишь тяга к его незыблемости? Теперь Ксения этого не понимала. Да и тогда не понимала, наверное.

Теперь она стояла на мостовой рядом с домом, который стал им случайным пристанищем, и мелкий дождик покрывал холодной пылью ее лицо, закинутое вверх. Ксения нашла взглядом окно их с Игнатом комнаты, перекрестилась и быстро пошла по улице прочь.

Все-таки она отчасти кривила душою, думая, что уходит в никуда. Какие-то мысли о будущем жизнеустройстве у нее, конечно, были. Единственным местом, которое представлялось ей возможным пристанищем, был монастырь.

Все связанное с церковью было для Ксении так привычно, с детства еще привычно, что это и не могло быть иначе. Конечно, именно в монастырь она должна была отправиться, уйдя от мужа. Правда, их почти не осталось, монастырей: теперь, к тридцать восьмому году, советская власть извела их почти под корень. Но Пюхтицкий женский монастырь все же существовал, Ксения знала об этом от батюшки, что служил в церкви у Преображенской заставы. Совсем недавно, когда она говела на Страстной неделе, отец Сергий еще раз подтвердил ей: да, не попустил Господь, чтобы закрыли Пюхтицкий монастырь, недавно получил он письмо от матушки настоятельницы, которая приходится ему двоюродной сестрою.

До площади трех вокзалов Ксения шла пешком: ей хотелось проститься с Москвой.

Она приехала сюда почти ребенком – бабушка успела забрать ее из Рязани до того, как отца расстреляли в его приходе, – и с тех пор жила здесь безвыездно. И вся ее юность, все счастье, что в этой юности было, связалось с Москвою. И разве теперь, когда она прощалась с этим городом навсегда, не было у нее права просто пройти медленно по его улицам?

Даже шума этих улиц, привычного московского шума, Ксения теперь не слыхала. И опомнилась лишь на Ярославском вокзале – он оглушил ее грубым гулом неисчислимой людской толпы.

Ксения растерянно огляделась.

«Господи, и куда теперь? – подумала она. – Билеты взять… Но дают ли их нынче просто так? Может, требуют какое-нибудь предписание, разрешение на отъезд? Или, наоборот, на приезд в место назначения?»

Она вдруг поняла, что до сих пор, несмотря на частые Игнатовы отъезды из дому по его инженерным делам, ей не приходилось заниматься устройством быта самостоятельно. То есть простые домашние дела она, конечно, исполняла: убрать, постирать, купить провизию на оставленные им деньги… Но все соприкосновения с внешним миром доставались ему, и это происходило так естественно, что Ксения этого даже не замечала.

«Иждивенка! – ненавидя себя, подумала она. – И очень правильное слово, как раз для тебя. Ишь, оскорблялась еще, что советская власть тебе его присвоила. А кто же ты еще?»

Подхватив чемодан, старый еще, бабушкин, гранитолевый, она решительно двинулась в здание вокзала, в узорчатый терем, выстроенный посередине площади. Этот вокзал, Ярославский, всегда нравился Ксении больше всех других своей северной красотою, строгой и странной.

В каких кассах продают билеты до нужного ей места, Ксения не знала. Да и до какого, собственно, места следует брать билеты, чтобы добраться до Пюхтицкого монастыря, она тоже представляла смутно.

В центре зала, в самом людском водовороте, она заметила большую группу молодых людей. Они явно собрались вместе не случайно, не бессмысленной толпою, а с какой-то очевидной целью. В середине группы стоял невысокий коренастый паренек и что-то говорил собравшимся. Даже издалека было видно, что говорит он горячо и, наверное, искренне.

Искренность всегда вызывала у Ксении доверие. Она направилась к молодым людям, собравшимся вокруг этого паренька.

– …всех специальностей! – услышала она. Голос был смешной, потому что паренек сглатывал окончания слов. – Ничего, товарищ, если у тебя специальности нету! На месте научишься. Нам все нужны, кто работать хочет. Север наш суровый, но красивый. Кто один раз увидит, сразу полюбит.

Ксения подошла поближе, прислушалась повнимательнее. Через пять минут она поняла, что паренек – обычный вербовщик, набирающий людей на работу в Заполярье. Она уже собиралась отойти, но тут он неожиданно обернулся и посмотрел прямо на нее.

– А ты, товарищ, почему ближе не подходишь, не спрашиваешь? – сказал он. – Что тебя интересует, я тебе все расскажу.

– Ничего меня не интересует, – пожала плечами Ксения. И, чтобы поскорее избавиться от его внимания, добавила: – У меня рабочей специальности нет.

Но ее слова не произвели нужного действия.

– Да ничего же это, сколько раз же уже сказал! – воскликнул он. – Нам там все нужны. Ты, например, библиотекарем сможешь работать. – Паренек окинул Ксению доброжелательным взглядом. – Ты грамотная, сразу видно. А может, и учительницей сможешь.

В его голосе прозвучало такое глубокое, такое наивное уважение к людям, которые могут работать библиотекарями и даже учителями, что невозможно было не улыбнуться. Ксения улыбнулась.

– Сможешь же, правда? – повторил он.

– Правда, – кивнула она.

– Тогда записывайся ко мне! – радостно воскликнул он. – У тебя и вещи с собой. – Он кивнул на чемодан у Ксении в руках. – Так поехали с нами! Меня Андрей Гаврилов зовут. А тебя как?

Говорил он горячо и громко, но взгляд у него был нисколько не горячий. Мягкий у него был взгляд, как… Как у оленя! И глаза были той красивой формы, которая в старинных романах называлась миндалевидной. Сам он был, пожалуй, вовсе некрасив: чересчур коренастая и приземистая фигура, грубоватые черты лица. Но глаза завораживали этой своей мягкостью и детской простотою.

– Меня Ксенией зовут, – невольно поддаваясь обаянию его взгляда, сказала она. И решительно добавила: – Ксения Леонидовна Иорданская.

Она ожидала, что, услышав поповскую фамилию, Андрей Гаврилов сразу отведет взгляд и в лучшем случае сделает вид, что он ее не видел. Но вместо этого он тут же открыл тетрадку, которую держал в руке, и принялся старательно выводить в ней карандашом округлые буквы.

– И-ор-дан-ская… – записал он. – Так я пишу: учитель, библиотекарь, да?

– Постойте, – попыталась возразить Ксения, – что значит: я пишу? Куда вы меня записываете?

– К нам, – просто ответил Андрей Гаврилов. – К нам на Белое море. Знаешь, как у нас хорошо!

Это были магические слова – Белое море… Ксения столько раз слышала их от Игната, что они связались в ее сознании именно и только с ним: с прямым взглядом его глаз, поставленных так широко, что во всем его лице не было из-за этого ничего округлого, обтекаемого; с могучим разворотом его плеч, на которые она, не будучи мала ростом, всегда смотрела снизу вверх, будто на скалу; с едва ощутимым, живым и прекрасным поморским говором, который так и не исчез, несмотря на пятнадцать лет, что Игнат прожил в Москве, и на три иностранных языка, на которых он говорил свободно.

– На Белое море? – растерянно переспросила она.

– Ну да, – кивнул Андрей Гаврилов. – Поехали к нам, Ксения Леонидовна. Тебе там хорошо будет, – убежденно добавил он.

И тут Ксения почувствовала, что ее охватывает какое-то необъяснимое спокойствие.

«Белое море… – Слова эти отдались в ее сердце, но совсем не болью отдались, не горестью. Они словно волною по ее сердцу прошли, как отголосок юности, ее первого чувства к Игнату. – Он правду говорит, этот Гаврилов. Мне там хорошо будет. Чего еще искать, зачем?»

– Запишите меня, пожалуйста, Андрей, – сказала она. – Учителем, библиотекарем. Кем угодно.

Глава 4

Покупка квартиры произошла быстро и без особенных усилий.

Александр не стал перекладывать на Аннушку заботы по приобретению жилья. Она хотела, чтобы он обеспечил ее всем необходимым. Он ей это пообещал, хотя и без слов, но, в его понимании, безоговорочно. Так что отговорки вроде: «Я занят, займись этим сама», – казались ему теперь неприличными.

Впрочем, и сам он квартирными делами заниматься все же не стал. И работы было, как всегда, много, и… Не было у него желания заниматься подробностями обустройства. Не было, и все; он старался не объяснять себе, почему.

Поэтому Александр просто поручил своему юристу найти риелтора, просмотрел предложенные им варианты на бумаге, а потом предложил Аннушке съездить и посмотреть те из них, которые показались ему приемлемыми.

– Мне в Ермолаевском переулке понравилась, Саша, – сказала Аннушка. – Элитный дом, подземный гараж. Вид из окон эффектный. И к работе твоей близко, – кротко добавила она.

О том, что к ее работе это еще ближе – студия, которую Аннушка снимала для своих фотографических упражнений, находилась здесь же, на Патриарших, – она упоминать не стала. Но ведь Александр и так знал, где именно находится ее студия, так что в Аннушкином умолчании не было ни капли лицемерия.

Дорогую аренду этой студии прежде, до Александра, наверное, оплачивал ее любовник: вряд ли занятия светской фотографией приносили такой доход, чтобы Аннушка могла делать это самостоятельно. Но его это ничуть не оскорбляло. Это было ему все равно.

Заняться обустройством новой квартиры Аннушка предложила сама.

– Тебе это скучно будет, Саша, – объяснила она. – Ты не из тех мужчин, которым интересно обсуждать с дизайнером, какой цвет лучше для штор, персиковый или электрик.

Он не знал, что это за цвет – электрик, но ему в самом деле было неинтересно это знать. И тем более обсуждать это с дизайнером. Юля ведь тоже не привлекала его к подобным обсуждениям.

Сходство его первой и второй семейной жизни удивляло Александра. Его просто невозможно было не заметить, этого сходства. Почему это было так, он не понимал. Кажется, это понимала Вера. Но ему объяснять не стала.

– Сашка, Сашка! – только и сказала она после того, как познакомилась с Аннушкой. – И ума тебе не занимать, и толковый ты у нас, и жизнь в тебе кипит… И что ж ты, скажи, в одну и ту же стенку головой бьешься?

Тому, что сестра восприняла его развод спокойно, Александр не удивился. Она не любила Юлю и, ни разу не высказав этого вслух, про себя считала, что та никогда не была под стать ее брату. Вполне могла бы ей не понравиться и Аннушка, мало ли почему. Но при чем здесь одна и та же стенка?..

– Не нравится она тебе? – уныло спросил Александр.

– Кто? – не поняла Вера.

– Да жена моя. Слишком молодая, да?

– Ну что ты, Саш! – расстроилась Вера. – Ну не обижайся, а? Аннушка очень приятная. Обаятельная, и ум у нее, видно, быстрый. И возраст ее совсем ни при чем. Дело вообще не в ней.

– А в ком же? – удивился он.

– В тебе, Сашка, милый, в тебе.

– То есть? – никак не мог понять Александр. – Что значит во мне?

Но что это значит, сестра объяснить не успела. Няня привела из детского сада Гришу, и Вера занялась им. А занятия Гришей требовали сосредоточенности, потому что приходилось следить за каждым его шагом. Он не замечал, что на одной ноге у него сапог, а на другой тапка, и спотыкался о ковер; он искренне не понимал, зачем надо мыть руки после улицы, и, стоило отвернуться, вместо мытья просто вытирал их о полотенце. Единственное, что он делал с охотой, это рассказывал Вере о том, что видел во время дневного детсадовского сна, или сообщал, о чем прочитал в очередной книжке, или интересовался ее мнением по всем вопросам бытия, которые успели прийти ему в голову за день.

Вообще-то с младшим сыном Павла Киора было интересно. Александр однажды оставался с Гришей часа два, когда Вера задержалась на работе, и не заметил, как эти два часа пролетели. Сначала, правда, его брала некоторая оторопь от того, что четырехлетний ребенок разговаривает и думает как взрослый, да к тому же как очень необычный взрослый, такой, разум которого не скован рамками обыденности. Но уже через десять минут Гришин возраст как-то забывался и с ним становилось легко. Именно поэтому – из-за необычности взгляда, которым этот ребенок так ненарочито и просто смотрел на мир.

Так что, когда Гришу привели из садика, Александр тоже с удовольствием принялся возиться с ним, и его разговор с сестрой об «одной и той же стенке» сам собою сошел на нет. А потом приехала Дашка, с которой он договорился встретиться у Веры. Дочка хотела, чтобы он отвез ее за город в горнолыжный комплекс и посмотрел, как лихо она научилась кататься на сноуборде. Дашка принялась тормошить и смешить Гришеньку, поднялся всеобщий вопль и визг, и тем более стало не до серьезных разговоров.

Так он и не узнал тогда, отчего в Верином взгляде, обращенном на него, мелькала жалость. Да и не все ли равно это было теперь? Его жизнь вошла в ту глубокую колею, в которой и должна проходить жизнь мужчины его возраста, и какая разница, хорошо ему в этой колее или плохо? Хорошо, и все. Чего уж теперь!

Вообще Александр приезжал теперь к Вере часто. Гораздо чаще, чем в те недолгие месяцы, когда устанавливались его отношения с Аннушкой. Это было и неудивительно: любое становление отношений, хоть в бизнесе, хоть в личной жизни, требовало сил и времени, потому его и не хватало на общение с сестрой. Но в глубине души Александр понимал другое…

Его вдруг потянуло к тому, что составляло глубокий, глубинный смысл всей его жизни в детстве и ранней юности. Да, он и тогда был непоседлив, его вечно тянуло из дому куда подальше, он томился в размеренности повседневной жизни. Но именно та жизнь – мамы, отца, сестры, – неповседневность которой стала ему понятна лишь теперь, в зените его лет, все-таки оставалась для него главной. Все остальное: беготня во дворе, опасные мальчишеские забавы с самодельными ракетами, байдарки, дальние походы, – все это привлекало его лишь потому, что главное в его жизни оставалось незыблемым, как лампа с витыми медными кружевами, привезенная мамой из ее александровского дома.

Давно уже кончилась зима с ее необычными в этом году метелями, и весна сияла всем своим особенным, будоражащим душу весенним покоем. Но если Александр приезжал к сестре вечером и шел от фонтана к Вериному дому, к их с нею родительскому дому, то чувство, которое рождал в его душе свет горящей на подоконнике лампы, было точно таким же, как беспросветной зимой: что он бесконечно долго бродил непонятно где, и вот пришел наконец туда, куда ему только и было предназначено прийти. А почему он это чувствовал? Он не знал.

Этим вечером Вера была дома одна. То есть Гриша, конечно, был тоже, но уже спал. А муж ее был в командировке в Америке: он часто ездил туда, потому что работал в российском бюро «Боинга».

Вера сидела с ногами в кресле, грызла грушу и смотрела по телевизору сериал про любовь. Александр улыбнулся, когда заглянул в эркер из палисадника и увидел все это в щелочку между шторами. Он коротко постучал в стекло. Вера прислушалась, вскочила, распахнула сначала шторы, а потом и балконную дверь. Лицо у нее было обрадованное.

– Ой, как хорошо, что ты пришел, Сашка! – воскликнула она.

– А что, устала? – спросил он, закрывая за собою балкон. – Трудно с маленькими на старости лет?

– С Гришей? Нет, что ты, – не обидевшись на «старость лет», улыбнулась Вера. – Да мне с маленькими никогда трудно и не было.

Александр подумал, что Вере нетрудно не только с маленьким Гришей, но и с двумя старшими сыновьями Киора, Антоном и Мишей, которых сам Павел Николаевич, когда сердился на их выходки, называл трудными подростками. Это были его сыновья от двух первых жен, и с тем, что мальчишки воспитывались у отца, были связаны какие-то непростые истории. То есть про первую-то его жену Александр знал, что она просто-напросто занята устройством личной жизни, а потому ей не до сына. А вторая жена Киора, мать Миши и Гриши, умерла, и как-то трагически умерла; с этим и была связана непростота его с ними отношений.

Бывая у сестры, Александр заметил, что Павел Николаевич меняется, когда видит Гришу: на лице его устанавливается одновременное выражение счастья и страха. Да и мудрено было не бояться за такого ребенка.

Приглядываясь к Грише, Александр думал, что сам бы, наверное, с ума сошел, постоянно опасаясь, как этот необычный мальчик выживет в мире, до краев заполненном обыденностью, да в основном еще и недоброй обыденностью.

К его удивлению, Вера вела себя с Гришей, да и с его старшими братьями так просто и легко, словно всю жизнь только и делала, что воспитывала ораву мальчишек. Конечно, у сестры был легкий характер – ей вообще редко бывало трудно с людьми. Но во всем, что имело отношение к Павлу Киору, дело было даже не в обычной, одинаковой для всех приимчивости ее натуры.

То, что связало ее с этим мужчиной, было сильнее всего, из чего состоит обыденность. Обыденность словно сдувалась с их отношений, как сухая листва сдувается с земли весенним ветром.

– Вер, – спросил Александр, усаживаясь в кресло, стоящее в эркере, – а ты не знаешь, кому мама тогда дом продала?

– Какой дом? – не сразу поняла Вера. – А!.. В Александрове? Нет, не знаю. Я, честно говоря, вообще ничего про этот дом не знаю. Даже где он там находится. Был – и нету, вот и все.

– Ну, где он находится, узнать нетрудно, – задумчиво заметил Александр.

– А зачем тебе? – удивилась Вера.

– Так. – Александр и сам не знал, зачем ему это. – Видно, возраст подошел, – слегка смущенно добавил он. – Прошлое становится важнее, чем будущее.

– Дурак ты, Сашка, – вздохнула Вера. – При чем здесь возраст?

Она не стала объяснять, что же здесь при чем. Да Александр и не хотел, чтобы она объясняла. Он предпочитал этого не знать.

Но вот где находился дом, который мама продала, чтобы ее муж и дети были счастливы, и какой он был, этот дом, – это ему знать хотелось.

– Как, мама говорила, ее в городе называли? – спросил Александр.

На всякий случай спросил – он и сам прекрасно помнил.

– Светелочница, – улыбнулась Вера. – И ее, и маму ее, и бабушку.

– Вот и поищу дом, где светелочницы жили, – сказал Александр. – Найду, как думаешь?

– Ты-то? – засмеялась Вера. – Конечно, найдешь.

Глава 5

В том, что нетрудно будет найти в Александрове дом, где жила его мама и куда отец приехал однажды, чтобы увезти ее с собою навсегда, – Александр не ошибся.

Конечно, можно было просто обратиться в горсправку и узнать, по какому адресу проживала Мария Александровна Полянникова. Он и обратился бы, если бы нужные сведения не выяснились и без этого. Александру достаточно было просто всмотреться в фотографию, на которой мама была снята на своей улице, по дороге к дому, чтобы потом, в Александрове, узнать эту улицу сразу; не так много их спускалось из старой части города к реке Серой.

Он оставил машину на пригорке и пошел по улице вниз.

Она была сплошь застроена старыми бревенчатыми домами. Даже удивительно: ни длинных рабочих бараков, ни грязно-белых кубиков из силикатного кирпича, ни унылых панельных хрущоб, ни добротных девятиэтажек. Ни одно десятилетие прошедшего века не оставило на этой улице следов, как будто десятилетия были для нее слишком мелкой мерой; она жила веками, эта улица.

И из-за этого казалась зачарованным царством. Ну, и еще из-за сирени. Ее было так много в каждом саду, что она почти закрывала дома – окошки едва виднелись за ее плотной стеною.

Сирень во всех садах была одинаковая, в основном почему-то белая. Но дом, который он искал, Александр узнал издалека. Никому он не рассказал бы, почему… Сердце дрогнуло. И как взрослый мужик стал бы про такое рассказывать? Да и кому рассказывать?

– Скажите, – с трудом отведя взгляд от дома, все-таки спросил он у плетущейся вдоль забора старушки, – а Мария Александровна… Маша Полянникова, ее еще светелочницей звали, она после войны вон в том доме жила?

– А как же, а как же! – Старушка закивала с такой готовностью, словно не переставая думала именно о Маше-светелочнице и вопрос, заданный незнакомым мужчиной, застал ее в самом разгаре этих дум. – В этом самом доме и жила Машенька-то. А потом уехала, в самую Москву. Замуж, значит, вышла. Как уж оно там у ней сложилось, не знаю. А сама она хорошая была, Маша-то. Светлая, да. Мы с ней дитями вместе игрались. С горки к речке на санках скатывались, вон с той горки-то. И ведь как быстро время пролетело, вот, к врачу иду, ног совсем не чую…

Не дослушав, Александр поблагодарил старушку и, все ускоряя шаг, направился к дому, стены которого темно терялись в светлых сиреневых облаках. Город Александров стоял в лесной стороне, и бревна, из которых строились в старую пору его дома, были огромные, и ничего им не делалось от времени.

«Что хозяевам скажу? – подумал Александр. Но не всерьез подумал – так, краем сознания. – А, скажу что-нибудь. Что купить хочу. А может, и правда продадут!»

С улицы дом не производил впечатления заброшенности. Окна не были забиты досками. Висели кружевные занавески. На втором этаже они были раздвинуты.

Калитка была закрыта на щеколду. Звонка у калитки не обнаружилось. Александр просунул руку между редкими штакетинами покосившегося забора и щеколду открыл.

У входной двери звонка не было тоже. Александр постучал – раз, другой, третий. В доме стояла тишина. Он заглянул в окна первого этажа – никого. Обошел дом вокруг, глянул вдоль садовой тропинки – ни души человеческой. Тропинка, впрочем, была протоптана плотно, да и сад выглядел хотя и сильно заросшим, но не безжизненным.

Он вернулся на крыльцо, постучал в дверь снова, потом легонько толкнул ее. Дверь приоткрылась медленно, будто нехотя.

«Хоть кино детективное снимай! – сердясь на себя, подумал Александр. Он всегда сердился на себя, если совершал бесцельные действия. Впрочем, это бывало редко. – Осталось только, чтобы дверь заскрипела зловещим скрипом».

Дверь не заскрипела потому, что ее петли были недавно смазаны. Значит, в доме действительно жили. И можно было надеяться, что настоящая жизнь не преподнесет такой киношной пошлости, как труп в пустом доме.

Он хотел окликнуть хозяев, но не успел. Сверху раздался слабый вскрик, почти и не вскрик, а какой-то судорожный всхлип. Александр поднял глаза и увидел, что на верхней ступеньке деревянной лестницы стоит женщина. Он успел разглядеть только, что вместо домашних тапок на ногах у нее высокие белые вязаные носки.

– Извините! – громко сказал он. – Я стучал, стучал… Вы не слышали, наверное.

Вместо того чтобы ответить, что угодно ответить, да хотя бы просто послать его ко всем чертям, женщина повела себя странно – медленно села на ступеньку и закрыла лицо руками. Александр в два шага преодолел пролет лестницы и остановился на повороте, на тесной площадке.

– Извините, – повторил он. – Я вас что, сильно испугал?

Она отняла руки от лица. Встала. Александр успел заметить, что лицо у нее белое от ужаса. И это было последнее, что он заметил. Последнее постороннее.

– Варя! – задыхаясь, сказал он. – Варвара Андреевна, это вы?! Как же вы… здесь?..

Глупо было спрашивать об этом. И какого ответа он ожидал на такой вопрос?

Да никакого не ожидал! В то мгновенье, когда он ее увидел, Александр почувствовал, что всего его заливает такое счастье, какого он не чувствовал никогда в жизни. Может, только в детстве. Но про детство он сейчас забыл. Обо всем он забыл, глядя в ее насмерть перепуганное лицо, в широко открытые глаза.

Это было так непонятно, так странно! Вот это чувство счастья, которого он совсем для себя не ожидал. Все, что было той ночью на Варзуге, – восторг, охвативший его при виде сияющего полярными красками неба, и свежесть, возникшая не в теле, а в душе, когда он плеснул себе в лицо ледяной крещенской воды из ковша, – все это он не связывал с нею.

Когда наутро после Крещенья он проснулся и, выйдя в комнату, где оставил Варю накануне вечером, увидел, что ее там нет, лишь постель аккуратно сложена на диване, – Александр не испытал ничего похожего не только на горе, но даже на легкую печаль. Мало ли было в его жизни людей, которые проходили по ее краю и исчезали навсегда! Вот, еще один такой человек – странная женщина, которая бродит ночью по лесу и говорит о фресках Джотто с посторонними людьми. Была и ушла. Ну и что?

Правда, потом он понял: что-то здесь не так. Из-за Джотто, кстати, и понял – целый месяц Александру потом не давали покоя эти овцы с фресок, он даже в Интернете специально про них читал: почему они не похожи на настоящих овец? Он так и не нашел нигде объяснения, подобного тому, которое высказала Варя.

И еще раз он вспомнил о ней со смутной тревогой. Не с тревогой даже – в его воспоминании не было ничего беспокойного, смутного, – но с каким-то неясным стеснением сердца.

Это было как раз в тот вечер, когда Александру пришлось посидеть два часа с Гришей, ожидая возвращения Веры. По счастью, развлекать этого ребенка было не нужно, с ним надо было просто разговаривать. И, как Александр с удивлением понял, это оказалось так интересно, словно Гриша не ребенком был, а его ровесником. И очень даже интересным ровесником.

– Скажите, пожалуйста, Александр Игнатьевич… – начал он.

– Ты меня и покороче можешь звать, – перебил его Александр. – Сашей, например.

– Хорошо, – кивнул Гриша. – Скажите, пожалуйста, Саша, а почему вы стали охотником?

– Ну… – Александр слегка растерялся. – Я вообще-то не то чтобы совсем уж охотником стал. У меня работа с кораблями связана.

– Я знаю, – кивнул Гриша. – Вы мне расскажете потом про ваши корабли?

– Расскажу, – пообещал Александр.

– Спасибо, – вежливо поблагодарил Гриша. – Но все-таки… Почему вам все-таки интересно быть охотником?

Что ему ответить, Александр не знал. Взрослые глупости про адреналин явно не прозвучали бы для Гриши убедительно. Да и сам он не думал, что сила чувств – это всего лишь впрыск в кровь адреналина.

– Для чего вам нужно охотиться? – Гриша решил вывести вопрос иначе.

Если бы от этого на него легче стало ответить!

– Ну, я… – пробормотал Александр. И вдруг он вспомнил! – Может так случиться, что ты обязательно должен будешь уметь стрелять, – решительно произнес он. – Потому что без этого нельзя будет обойтись.

– А когда без этого нельзя обойтись? – сразу заинтересовался Гриша. – А с вами такое было?

– Было. Было, Гриш!

Александр почувствовал, как в груди у него бьется радость. Она билась просто физически ощутимо, так, словно в грудь ему влетела птица.

– А как это было? Где?

В Гришином голосе звенело уважительное любопытство.

– Это было ночью в лесу. Было темно, и никого не было. То есть это мне казалось, что в лесу никого. Зимой ведь все звери спят или где-нибудь прячутся. И люди не очень-то любят ходить ночью в лес. Потому что им просто страшно.

– А вам не было страшно, да? Раз вы пошли ночью в лес.

Любопытство в Гришином голосе стало просто-таки жгучим.

– Не было, – улыбнулся Александр. – Но в этом нету никакой моей заслуги.

– Как же нету! – покачал головой Гриша. – Если бы я пошел ночью в лес, то мне стало бы так страшно, что я зажмурился бы и вернулся обратно.

– Или собрал бы всю свою волю и не вернулся. Ну а мне волю собирать было не нужно. Потому я и говорю, что никакой моей заслуги в этом нету. Просто мне не бывает страшно.

– Совсем-совсем никогда? – восхищенно спросил Гриша.

– Почти никогда. Но я это в себе не воспитывал, а просто такой уж уродился. Значит, никакой моей заслуги в этом и нет.

– И что? – снова спросил Гриша. – Что вы увидели ночью в лесу?

– Я увидел медведя.

– И он захотел вас съесть? – ахнул Гриша.

– Не знаю, съесть или нет, но он рассердился на одну девушку. Ну, медведи зимой должны ведь спать. А если они почему-нибудь не спят, то сердятся на всех, кто им на пути попадается. Очень опасные они тогда становятся!

– И он набросился на эту девушку, да?

– Он не успел. Она на дерево залезла. Правда, для медведя это не препятствие: он и сам по деревьям хорошо лазает.

– И что же вы сделали?

– Застрелил его, – сказал Александр. – Выстрелил и застрелил.

И от этих простых слов, сказанных ребенку, все, что было тогда на светящейся ночной тропинке, вдруг встало перед ним так, словно происходило прямо сейчас. Ему вспомнился восторг, который наполнил его тогда, – равного этому восторгу он не знал ни на одной своей, даже самой необычной и самой удачной охоте. И счастье, которое охватило его, когда медведь упал перед ним мертвый, – тоже вспомнилось. И как пришлось лезть на дерево, чтобы снять оттуда насмерть перепуганную женщину, и как мерзли руки, и как он беспокоился, что она упадет, а он вдруг ее и не удержит… Все это казалось тогда неважным, случайным, а теперь вдруг вспомнилось так, что дыхание занялось от счастья. Как будто бы взгляд его сместился, и мир предстал перед ним совершенно иначе, и в этом иначе представшем мире не было ничего важнее, чем бледное женское лицо, видневшееся в вороте кожуха, и растрепавшиеся русые волосы…

И стоило ли удивляться, что теперь он почувствовал то же самое? То же самое счастье от того, что она смотрит на него испуганными глазами, в которых на этот раз стоят к тому же слезы.

Он не знал, почему это так. Ничего он сейчас не знал. И знать не хотел!

– Варя!.. – Александр смотрел на нее снизу вверх. – Варя, как же вы?..

Он опять повторил все тот же глупый вопрос. Но, кажется, это не показалось ей глупым. Она качнулась вперед, нога ее едва заметно заступила за край ступеньки – и, если бы Александр не успел подхватить ее, она упала бы с лестницы вниз.

Но он успел, конечно. Реакция у него была мгновенная, это не раз было проверено в таких ситуациях, когда только реакция спасала ему жизнь.

Сейчас он забыл про все эти ситуации. Не было их! Одно было для него сейчас важно – что, оказывается, он думал о ней все это время, о ней, об этой нелепой женщине с неуловимой, летящей по бледному лицу улыбкой, от одного воспоминания о которой заходилось сердце!

Его руки запутались в цветном платке, накинутом на ее плечи. Плечи вздрагивали от горького плача, и платок сползал с них на пол, цепляясь за его руки. Он выпутал руки из платка и притянул Варю к себе. Она обхватила его за шею и заплакала еще горше. Он не знал, как ее успокоить, потому что не знал, от чего ее надо успокаивать. Он чувствовал такое счастье от того, что она обнимает его за шею и ее плечи вздрагивают под его руками, что ему хотелось, чтобы это не прекращалось никогда. Невозможно было в это поверить, но это было так.

Варя всхлипнула последний раз. Потом посмотрела ему в лицо, снизу вверх, и на ее лице выразилось такое смущение, что все оно покрылось алыми пятнами.

– Ох, боже мой!.. – воскликнула она. – Ну что ж я такая дура?

Тут Александр почувствовал, что сейчас расхохочется. Он даже с облегчением это почувствовал – иначе сердце разорвалось бы от счастья, которое наполнило его так неожиданно.

– Думаете, дура? – с трудом сдерживая смех, спросил он.

– Ну конечно, – смущенно кивнула Варя. – Вы пришли, а я реву.

Тут уж он смех сдержать не сумел. Варя на секунду приложила ладонь к его груди, как будто послушала, какой он у него внутри, этот смех, и тут же отдернула руку, словно обожглась.

– Не обижайтесь, Варвара Андреевна. – Александр быстро отер слезу, которая скатилась у него по щеке – конечно, от смеха. – Просто мне весело стало. Я и засмеялся.

– А я испугалась, – смущенно улыбнулась она. – Мне показалось, это не вы пришли, а… Ну, неважно! Говорю же, дура.

– Почему? – Он покачал головой. – Любая испугалась бы. Дом ваш на улице последний. Мало ли кто забредет! Что ж вы дверь не запираете?

– Забыла. – Смущение стояло теперь в ее глазах, заполняя их светлым туманом. – Я, знаете, как только в этот дом попадаю, так обо всем сразу же и забываю.

– Ну и правильно, – кивнул Александр. – Хороший у вас дом.

– Да вы проходите! – словно опомнившись, воскликнула Варя. – Что же я вас на лестнице держу? Проходите, пожалуйста. А обеда у меня и нет… Хотите чаю?

Чаю он не хотел. Ничего он не хотел – только смотреть на нее и слушать, как счастье колышется у него внутри. Как вода в северном озере. Он любил те озера и часто вспоминал их уже много после того, как уехал с Севера. Выходит, не случайно вспоминал: память хранила их, чтобы через это воспоминание вовремя вошло в его душу счастье.

– Хочу чаю, – сказал Александр. – Куда можно пройти?

– Вот сюда, вниз.

Варя хотела пройти по лестнице перед ним, как и положено хозяйке, ведущей гостя. Но он ведь и сам стоял посреди лестницы, загораживая ее сплошь. Она неловко прижалась к перилам, пытаясь его обойти, он прижался к стене, пытаясь ее пропустить, но плечи его все-таки были слишком широки, и протиснуться мимо него Варя не сумела… Александр сбежал по ступенькам и дождался ее внизу.

Глава 6

– Как же это удивительно, что вы здесь! Если бы я была такая, как моя бабушка, то вспомнила бы про неисповедимость Господних путей.

Варя поставила чайник на стол и придвинула к Александру сахарницу. Он принялся накладывать сахар себе в чашку.

– А вы на нее не похожи?

– Чем-то, может, и похожа. Но путей Господних не знаю.

– А что, кто-нибудь их знает? – усмехнулся он.

– Бабушка Ксения по ним ходила, как по простым тропинкам, и даже этого не замечала.

– А вы?

– А я во все вглядываюсь и все обдумываю.

– Это плохо?

– Раньше мне казалось, что хорошо. Что это помогает не ошибиться в жизни. А теперь… Александр Игнатьевич, вы не слишком много сахару положили? То есть кладите, конечно, сколько вам нравится!..

Александр глянул на свою чашку и засмеялся. Он весь день сегодня, с самой той минуты, когда оказался в этом доме, только и делал, кажется, что смеялся. Ну и пусть! В конце концов, то, что он насыпал сахар в чашку чуть не доверху, было в самом деле смешно.

– Я выпью, – сказал он. – Ничего.

Но Варя забрала у него чашку, наполненную горячим сахарным сиропом, и поставила перед ним другую, тоже фарфоровую, высокую, с каким-то тоненьким узором.

– Просто нас, видимо, время меняет, – сказал Александр. С ней легко было разговаривать о таких вещах, которые в любом другом разговоре показались бы ему отвлеченными. – Я, когда помоложе был, тоже поступки свои рассчитывал. Странно даже.

– Почему же странно? – пожала плечами Варя. – А, я догадалась!.. Потому что это не в вашем характере, да?

– В общем, да, – кивнул Александр.

– Но это же у вас от неопытности было, – улыбнулась Варя. Она смотрела прямо ему в глаза, и ее глаза теперь не туманились – чувство, стоящее в них, было прямым и ясным. Хотя он и не знал, что это за чувство. – Вы были молоды, чувствовали долгую жизнь впереди. И вам, конечно, хотелось ее не проиграть. Извините! – вдруг спохватилась она.

– За что? – не понял Александр.

– Ну, вы ведь, наверное, не хотите, чтобы посторонние люди рассуждали о вашей жизни.

– Чтобы посторонние – не хочу, – согласился он. – Но вы мне, знаете, почему-то не кажетесь посторонней.

– Это потому, что вы меня от смерти спасли, – серьезно, как маленькая девочка, впервые прочитавшая сказку про Ивана-царевича на Сером Волке, объяснила Варя.

– Ох, Варвара Андреевна! – Александр не выдержал и снова рассмеялся, хотя дал себе слово держаться с нею серьезно: ему казалось, она в конце концов возьмет да и обидится на его неуместную веселость. – Хорошо с вами разговаривать! – И, чтобы не уточнять, почему ему хорошо, поспешно спросил: – А это, значит, ваш дом?

Что и говорить, вопрос был не из разумных. Странно было бы, если бы она жила в чужом доме.

– Ну да, – кивнула Варя. – Хороший дом, правда? Я сюда стараюсь почаще приезжать.

– Откуда приезжать? – удивился он. – С Варзуги?

– Нет, что вы! – засмеялась Варя. – На Варзуге я давно не живу. Я в Москве живу, десять лет уже. Когда моя мать с Кольского полуострова уехала, то этот дом купила, – объяснила она. – На московскую квартиру у нее денег не хватило, и даже на ближнее Подмосковье тоже, вот она и купила в Александрове дом. Это после того, как бабушка умерла. После нее много эскизов осталось, полный сундук. Для фарфора эскизов. Мать всегда считала, что это один только бумаги перевод, и мне всегда так говорила. Я, правда, не верила, но все-таки не понимала, что это в сундуке лежит. Рассматривала их только, рисунки эти, а что они такое, не знала. Ой, да вам это, конечно, неинтересно! – спохватилась Варя.

Она произнесла это без тени жеманства. Лишь с каким-то привычным пониманием того, что все это не может быть интересно никому, кроме нее. Похоже, она к этому привыкла.

– Мне – интересно, – сказал Александр.

– Давайте я вам чаю налью, – предложила Варя.

– Я сам налью. Рассказывайте, рассказывайте, Варвара Андреевна.

– Вас трудно ослушаться, – улыбнулась она. – Ну вот, а тем летом, что бабушка умерла, к нам в Варзугу художники приехали. И случайно ее эскизы увидели. Мне тогда пятнадцать лет было, и в жизни я мало что понимала. В той, внешней жизни. Но помню, какие у них сделались лица. В общем, они сначала стали мать просить, чтобы она им бабушкины рисунки подарила. Но она такая была… хваткая. И сразу сообразила, что картинки эти денег стоят, раз к ним такой интерес, и, может, немалых денег. Так оно в конце концов и вышло. Сколько спросила, столько за них и получила. И, конечно, сразу уехала.

– Почему «конечно»? – спросил Александр.

– Ну как же? – пожала плечами Варя. – Чтобы жизнь свою устроить. Она замуж хотела выйти. А за кого ей в Варзуге было идти? Мужчины все наперечет, или молодые, или давно женатые. Если до тех пор никто на ней не женился, так уж и ждать было нечего. Она и уехала.

– А вы? – спросил он. – Вы не хотели уехать?

– Не знаю. – Улыбка у Вари на этот раз вышла печальная. – Может, и хотела. Но ни мать меня с собой брать не собиралась, ни я с нею ехать. Она мне была совсем противу души. Ну а я ей была просто обуза.

Еще в ту ночь, когда они с Варей разговаривали под треск дров в камине, Александр расслышал, какой живой у нее говор. Дело было даже не в поморских интонациях, которые он помнил еще с детства – они едва различимо звучали в голосе отца, – а потом, живя на Варзуге, слышал постоянно. Варина речь звучала живо не только из-за неистребимых северных отголосков. Она думала как-то иначе, чем все люди. И эти другие мысли, этот другой мир, который, Александр уже понял, был ее главным миром, окрашивали ее речь в необычные тона.

– И что, вышла она замуж? – спросил он.

– Да, – кивнула Варя. – Не сразу, а лет пять назад. За боливийца.

– За кого?! – поразился Александр. – Где ж она его откопала?

– На стройке, – объяснила Варя. – Она малярша, он плиточник. Тоже на заработки в Москву приехал. Вместе что-то строили, то есть отделывали. А потом у него в Боливии дядя умер, деньги ему оставил. Тут мать за него замуж вышла, и они уехали. Так мне этот дом и достался, – заключила она.

– Да-а… – покрутил головой Александр. – Причудливая история!

– Разве? – пожала плечами Варя. – А по-моему, обыкновенная. Скучная история. Ну да у меня и своя не веселее, – усмехнулась она.

– В каком смысле? – насторожился Александр.

Варя не ответила. Тень пробежала по ее лицу так быстро, что ее невозможно было заметить. Но он заметил. Тень исчезла, и лицо стало как всегда – бледное, светящееся изнутри, с тонкими синеватыми полукружьями под глазами. Не сильно-то на пользу шел ей свежий александровский воздух!

– А зачем вы сюда приехали, Александр Игнатьевич? – спросила Варя. – Не случайно же вы здесь оказались.

«Конечно, не случайно», – чуть не сказал он.

Невозможно было думать, что его приезд сюда был случайным. Невозможно было дважды встретить в разных сторонах света одну и ту же женщину и почувствовать при этом не изумление, а только счастье.

Пути, которыми он бродил по судьбе, казались ему теперь не неисповедимыми, а прямыми, как стрелы.

– Я потому приехал, – сказал он, – что это в каком-то смысле родовое мое гнездо.

– Как? – поразилась Варя. – Вот это? – Она обвела рукою вокруг себя. – Вот этот дом?

– Именно. Правда, я его никогда не видел. И никогда меня сюда не тянуло. Тоже, наверное, от неопытности, – усмехнулся Александр. – А теперь, видно, возраст подошел. Но вы не беспокойтесь, – поспешно добавил он. – Я его у вас отнимать не собираюсь. Просто посмотрю. Можно?

– Конечно! – кивнула Варя. Лицо ее прояснело. – Пойдемте, я вам все покажу. Дом, сад. В саду весной очень красиво!

У порога она, не сняв своих высоких носков, сунула ноги в галоши. Носки были толстые, галоши грубые, но и в носках, и в галошах походка у Вари была такая, точно к щиколоткам ее были приделаны крылышки, как у какой-нибудь богини из греческого мифа.

– Вот это сад, – с той чистой серьезностью, к которой Александр уже успел привыкнуть, сказала она, когда они вышли на крыльцо. – Я мало что с ним сделала, так что он, наверное, такой и есть, как в вашем родовом гнезде был.

– Ну, вы мои слова так торжественно не воспринимайте, – улыбнулся Александр. – Я, думаете, граф наследный, а здесь у меня майорат? Мама моя в этом доме жила, вот и все.

– Вы на нее похожи? – вдруг спросила Варя.

– Больше на отца. Ростом в него пошел и так, вообще… Глаза только мамины.

Варя всмотрелась в его глаза. Потом быстро отвела взгляд.

– А вот это баня, – сказала она. – Наверное, такая же, как дом. То есть старая тоже. Видите, бревна какие. Я ее иногда топлю. Может быть, сейчас надо? Для вас?

Александр представил Варю в клубах горячего банного пара, и у него пересохло в горле.

– Нет, – сказал он.

– А вот здесь, видите, сирень, – так же поспешно, как он, проговорила и Варя. – Она к самой реке спускается. Там, за садом, понизу река течет. Вы не знаете, сколько лет сирень живет?

– Понятия не имею.

– Я тоже не знаю. Но если долго, то она здесь и при маме вашей, значит, росла. То есть обязательно росла, даже если и не та же самая. Много сирени на этой улице. Я здесь даже песню однажды слышала, – улыбнулась Варя и пропела: – «Сирень цветет. Не плачь – придет».

Она говорила чуть более торопливо, чем следовало, и движения у нее стали чуть более поспешными, чем прежде. Александру сделалось не по себе оттого, что ее явно стало стеснять его присутствие. Что с этим поделать, он не знал.

– Красивая песня, – сам чувствуя такую же торопливую скованность, сказал он.

– Про этот город еще стихи есть. «Нам остается только имя, заветный звук на долгий срок…»

Александр ничего не понимал в стихах. Он расслышал только, что эта строчка звучит музыкой и печалью.

– Красивые стихи, – чувствуя себя полным идиотом, кивнул он.

– Я же все детство только книжки читала, – словно оправдываясь, сказала она. – Может, оттого теперь у меня все… вот так.

– Пойдемте в дом, Варя, – сказал он. – Вы и не оделись даже. Замерзли.

Она не стала возражать, говорить, что ей совсем не холодно, что она очень рада… с удовольствием…

Варя пошла к дому, не оборачиваясь. Александр постоял еще немного, глядя, как легко она идет в своих больших галошах. Потом он пошел следом за нею.

Глава 7

Варя проснулась в темноте, в самый плохой предрассветный час.

Она слышала, что едва ли не все самоубийства совершаются именно в это время, и многое тревожное происходит в этот час на краю ночи.

Ей было не то чтобы даже тревожно, скорее как-то тошно. То есть просто физически тошно – вскочив с кровати, она бросилась в туалет, и ее вывернуло наизнанку.

Она умылась и уснуть после этого уже не смогла.

Поэтому и на работу Варя явилась первой – пришлось будить спящего охранника, чтобы он впустил ее в мастерскую.

Вообще-то и хорошо было, что сегодня она пришла пораньше. Одиночество не тяготило ее нигде, в мастерской особенно, а сейчас она хотела еще и воспользоваться одиночеством для своих занятий.

Рисунки для сегодняшней отливки были давно готовы, и переделывать их было бы, конечно, уже поздно, тем более что были готовы уже и выполненные по ним формы. Но все-таки Варя просмотрела свои рисунки еще раз: хотелось понять, что же ей в них не нравится. Даже не то чтобы не нравится, а как-то… беспокоит.

Она любила фарфор за множество неочевидностей, которые в нем заключались. Например, Варя точно знала, что сторонний, неподготовленный глаз не видит разницы между современным костяным фарфором, который за бешеные деньги продается в бутиках, и китайским, сделанным тысячу лет назад, или между ручной росписью и той, что наносится пульверизатором, а то и вовсе наклеивается. Но в фарфоре все это отличалось разительно, по сути, и отсутствие очевидных различий было неважно.

Это казалось Варе таким простым и понятным, что она была поражена, когда узнала, что в глазах людей все это выглядит совершенно иначе. То есть не людей в целом – ничьего мнения на этот счет она не выспрашивала, – а в глазах ее мужа.

Оказалось, что Варино отношение к фарфору вызывает у него не просто раздражение, как большинство проявлений ее натуры, а холодную и бешеную ненависть.

– Это у тебя от самомнения, – говорил он, и ненависть стояла у него в глазах ледяной стеною. – Тебе нравится думать, что ты избранная. Ну как же, как же! Мы, простые смертные, не понимаем, чем та чашечка отличается от этой, а ты, великая эстетка, понимаешь. А на самом деле, учти, что та чашечка, что эта – всего лишь финтифлюшки. Их назначение – украшать мою жизнь. Мою! Потому что я могу за них заплатить. А если я за них не заплачу, то их и не будет.

Олег высказывал ей все это в те времена, когда Варя уже научилась пропускать его слова мимо ушей. Может, это и выводило его из себя, а совсем не фарфор. Ей же к тому времени было уже все равно, что он думает и про фарфор, и про все остальные вопросы бытия.

Фарфор был искусством в чистом виде. Потому что ценность имело в нем лишь то, что было настоящим.

И его нельзя было изобрести заново – в только что сделанной чашке непременно должна была присутствовать та мощная традиция, которая одна лишь и позволяла ей называться фарфоровой, а не какой-нибудь другой. Эту традицию нельзя было нарушить – не из косности, а лишь потому, что без нее фарфор рассыпался бы в прах с гораздо большей вероятностью, чем разлетелся бы на мелкие кусочки от удара оземь. Зато можно было добавлять к традиции что-то едва заметное, но свое, и от этого малого, стороннему взгляду опять же незаметного добавления фарфор мгновенно приобретал такие выразительно-новые черты, как будто изобретался заново.

Вся сложность мира заключалась в этом непрочном человеческом изобретении, и выражалась она так, как и должна выражаться живая сложность, – в совершенных формах.

Вот совершенство придуманных ею форм и казалось Варе сейчас сомнительным.

Она села к столу, придвинула к себе эскизы. «Московские арабески» – так они назывались.

Варя рассматривала нарисованные фигурки – офисной барышни, бизнесмена, старушки в шляпке с обвислыми полями, дворника-таджика, гламурной красотки… Их шестьдесят было, этих фигурок! Ей даже не верилось, что это она их все придумала.

Та жизнь, к которой, Варя чувствовала, она так и не стала принадлежать по-настоящему, какая-то чересчур для нее определенная жизнь, – теперь, когда она смотрела на арабески, из этой московской жизни взятые, принимала ее в себя, и принимала легко, без сопротивленья.

«Нет, все хорошо! – Варя почувствовала, как ее охватывает радость. – Зря я ночь из-за них не спала. Все получилось!»

Теперь ей казалось, что она в самом деле не спала ночь именно из-за того, что волновалась перед сегодняшней отливкой. «Московские арабески» были первой по-настоящему серьезной и большой работой, которую ей удалось сделать совершенно самостоятельно. Обычно Герберт и Дина вмешивались во все, что она делала. Впрочем, их можно было понять: производство-то принадлежало им, и дорогущее оборудование было куплено на их деньги, и название «Мастерская авторского фарфора» подразумевала именно их авторство… И если Варины художественные идеи в большинстве случаев казались им странными, так на то было их право.

С Гербертом и Диной она считалась не только потому, что всем приходится считаться с работодателями. Если бы не они, Варя вряд ли добралась бы до фарфора, то есть в буквальном смысле не добралась бы. Когда она приехала в Москву, у нее не было не только жилья, друзей и опыта жизни в мегаполисе, но, главное, не было подготовки, которая позволила бы поступить в художественный институт с его бешеными конкурсами. То, что ей не на что было бы жить в Москве, если бы она поступила учиться на художника по фарфору, было уже делом десятым. Варя готова была жить впроголодь и работать уборщицей, если бы это дало ей возможность учиться. Собственно, так ведь она и жила свой первый год в Москве. Только поступить в институт у нее при этом все-таки не получилось…

Впрочем, теперь Варя уже не очень об этом жалела. Всему, чему ей необходимо было научиться в практическом смысле, она научилась, как это принято называть, из-под руки – здесь, в мастерской Герберта и Дины Бауэр.

Приехав в Москву, Варя долго не решалась к ним пойти: не в ее характере было навязывать посторонним людям свои житейские трудности. Но потом все-таки пошла. В конце концов, они ведь сами дали ей когда-то свой московский адрес и сказали, чтобы приезжала в любое время.

– Пока у тебя еще наивные рисунки, Варвара, – с характерным своим, тяжеловатым немецким выговором сказал Герберт. – Но та манера, которую мы наблюдаем в эскизах твоей ома, да, бабушки, она прослеживается и у тебя. Это может оказаться ценным.

В тот год Герберт Бауэр впервые приехал из Германии, и его русская невеста возила его по всяческим живописным местам, в число которых попала и деревня Варзуга. Наверное, Дина хотела удержать жениха в России, где она как раз налаживала бизнес. И рисунки никому не известной женщины, найденные бог знает где в северной глуши, оказались не последним аргументом, убедившим немецкого фарфоровых дел мастера в том, что страна эта полна чудес и широких возможностей.

Внизу хлопнула дверь – послышался рокочущий голос Герберта. Он относился к отливке как к священнодействию и тоже приезжал рано в те дни, когда она происходила. А все время, пока шел обжиг, просто жил в мастерской, чтобы лично следить, что там происходит в печи на протяжении суток.

Варя улыбнулась. Именно так, наверное, вели себя двести лет назад Гербертовы предки из города Мейсена, когда происходили отливка и обжиг на их фарфоровом заводе. И так, наверное, вели себя те тысячелетней давности китайцы, которые хранили секрет самого первого в мире фарфора. Варя представила, как они, эти китайцы, перегораживали улицы своей деревни перед тем, как начинать отливку, как художники стягивали волосы в тугой пучок, чтобы ни один волосок ненароком не попал на влажную фарфоровую поверхность и не испортил все дело… Она быстро потрогала свои волосы, как будто ей уже прямо сейчас предстояло расписывать ею же придуманных дворников-барышень. И тут же отдернула руку, даже головой потрясла. Ну что такое, в самом деле! Нельзя же так отдаваться игре воображения. Может, прав ее супруг, и это признак одной лишь бессвязности мыслей?

Думать о муже сейчас не хотелось.

– Варвара, ты уже здесь? – раздался снизу голос Герберта.

Варя встала из-за стола и крикнула в открытую дверь:

– Да, Герберт! Я сегодня рано.

Она вышла на лестницу, ведущую вниз, туда, где уже собирались мастера, и раскатисто отдавал какие-то распоряжения Герберт, и звонко командовала Дина.

Она хотела сбежать по лестнице вниз, но что-то ее удержало. Что-то очень сильное – некстати пришедшее воспоминание…

Александр Игнатьевич встал перед нею так ясно, будто и в самом деле стоял на ступеньках и смотрел на нее снизу вверх тем прямым и внимательным взглядом, от которого в александровском доме у нее закружилась голова, и она чуть не свалилась с лестницы, и свалилась бы, если бы он ее не подхватил.

В тот день месяц назад она все-таки приехала в Александров, хотя для этого ей пришлось пересилить себя. До слез обидно было бы утратить то чувство, которое вызывал у нее этот дом, – чувство глубокой, глубинной защищенности и простого покоя, – только из-за того, что ее настиг здесь Олег. Поэтому через неделю после его визита, о котором Варя не могла вспоминать без содрогания, она все-таки приехала сюда.

Приехать-то приехала, но весь день находилась в настороженном напряжении и вздрагивала от всех шорохов, которые обычно так нравились ей в этом доме.

И когда она услышала сначала стук в дверь, а потом тяжелые мужские шаги на лестнице, ее охватил такой ужас, как будто в дом вошло чудовище из страшных детских снов. Их много было в ее детстве, фантомов воображения, и Олег каким-то непонятным образом воплощал в себе связанные с ними страхи.

Но прятаться от него было бы все-таки глупо. Варя вышла из комнаты на втором этаже, где как раз дорисовывала что-то для своих «Арабесок», и остановилась на верхней площадке лестницы.

К чему угодно она была готова. Что бывший супруг привез с собой охранников, которым дано указание скрутить ее и погрузить в машину. Что он снова предъявит к ней сексуальные свои претензии. Что… Да мало ли что могло прийти в его сознание, оскорбленное тем, что он не получает того, что считает принадлежащим себе по праву!

К чему угодно… Но только не к тому, что увидит человека, о котором последние три месяца боялась думать, но не думать не могла, как ни старалась. Если бы доски пола разверзлись, как земные недра, и существо, отлитое из лавы, явилось бы перед нею, вряд ли это поразило бы Варю так, как поразило ее появление Александра Игнатьевича.

Три месяца она уговаривала себя, что думать о нем не надо. Что встреча с ним была случайной. Что он, конечно, спас ее от жуткого зверя, но для него это значит совсем не то же, что для нее. Что мужчины вообще не придают значения событиям в такой неясной сфере, как сфера чувств, которая только в женском сознании непомерно широка и значима. Все это она повторяла себе тысячу раз, наверное, не меньше. Потому что тысячу раз, не меньше, он являлся перед ее мысленным взглядом в эти три месяца, и она видела его так ясно, как будто мысленный взгляд был взглядом наяву.

Как он стоял тогда в темным-темном лесу, опустив карабин, и небо сверкало у него над головою всеми красками, которых не придумать человеку, потому что это краски спасения и счастья.

Как набирал воду из бурлящего родника, плескал ее себе в лицо, и отсвет глубокого внутреннего оживления загорался от этого в его глазах.

Как поил ее потом виски и просил, чтобы она непременно выпила до дна, потому что от виски сердцу будет веселей, а этого-то ей как раз и надо после страха, который она пережила. Как будто сам он не пережил страха, стоя в пяти метрах от медведя! Хотя, наверное, не пережил. Не похоже было, чтобы он знал, что это такое, страх.

Варя влюбилась в него с первого взгляда, как девчонка, и поняла это сразу, хотя ей совершенно не с чем было сравнивать свое чувство: никогда она ни в кого не влюблялась, и девчонкой тоже. Эта неожиданность и ясность любви так поразила ее, что весь тот вечер у камина она держалась с ним до неприличия скованно, стесненно и говорила что-то такое, что должно было ему показаться неимоверной глупостью, и ночью так и не смогла заснуть на разложенном для нее диване, а утром, не включая свет, бесшумно оделась в темноте и сбежала, боясь подумать, что с нею будет, если она увидит его снова.

Стоило ли удивляться, что, увидев его три месяца спустя, она чуть сознание не потеряла прямо на лестнице!

В глубине души Варя была уверена, что в следующие же выходные он приедет в Александров опять. Конечно, она вела себя с ним как совершеннейшая дура: лепетала стихи, предлагала помыться в бане и боялась посмотреть ему в лицо, потому что ее с ума сводил дерзкий росчерк челки у него на лбу и светлые прямые лучи, которые разбегались в серых его глазах от центра к краям. Глаза были поставлены так широко, что от этого в его лице не было ничего округлого, обтекаемого – все оно состояло из твердых линий. Но вот это свечение прямых лучей… Из-за него во взгляде Александра Игнатьевича и чувствовалось какое-то особенное внимание, которое казалось Варе вниманием не ко внешней жизни. Похоже, внешнюю жизнь он и так, без особенного внимания, знал во всех ее зримых деталях, и знал, что надо делать, чтобы она была ему послушна. И во что-то другое всматривался он таким взглядом, от которого у Вари замирало сердце…

Впрочем, наверняка она все это про него выдумала. Выдумала же она, будто бы он появится в Александрове, несмотря на всю глупость, с которой она себя с ним повела. А он не появился. И через неделю не появился, и через месяц. И удивляться было нечему: он вообще появился в ее александровском доме только по стечению обстоятельств. Эти обстоятельства прошли – родовое гнездо он посмотрел. И больше ему здесь появляться было незачем.

«Незачем! – не вслух, но отчетливо произнесла Варя. – Для него все это выглядит совсем иначе. Для всех мужчин такие вещи выглядят иначе. Разве ты до сих пор этого не поняла?»

Она зажмурилась, потрясла головой и решительно спустилась вниз по лестнице.

– Ты сегодня бледная, Варвара, – заметил Герберт. – Плохо спала, потому что волновалась?

– Ага, – сказала Варя. – Это же первая работа у меня такая.

– Очень большой заказ, – кивнул Герберт. – И впервые у тебя получилось полностью хорошо. Я много раз говорил тебе: чтобы быть на настоящем уровне, фарфор должен являться модным. А тебе для этого не хватало артистизма. Ты была слишком серьезная, Варвара, – улыбнулся он.

– Была, а теперь перестала? – Варя улыбнулась в ответ.

– Наверное, с тобой что-нибудь произошло. Что-нибудь приятное. Ну, к делу! – Герберт хлопнул в ладоши. – Сегодня важные минуты, нельзя их терять.

Варя пошла вслед за Гербертом в цех отливки. У нее сердце всегда замирало, когда она видела, как жидкий фарфор, то есть и не фарфор еще, а каолиновая масса, которая, возможно, станет фарфором, заливается в гипсовые формы. А сегодня, когда это были не посторонние формы, сердце ее должно было бы замирать особенно.

Она могла представить их с закрытыми глазами. Она знала каждую линию этих фигурок, она сама придумала каждую эту линию и сама следила за изготовлением гипсовых форм, в которых они должны были наконец воплотиться.

И как же при этом не замирать сердцу?

Но сердце ее молчало. Варя и сама не понимала, отчего вдруг такая странность.

«Из-за этой тошноты дурацкой, – сердясь на себя, подумала она. – Отравилась, что ли? Вечно у меня все некстати!»

И тут она вспомнила, что сегодня ранним утром эта непонятно откуда взявшаяся тошнота казалась ей вот именно признаком того, что она волнуется из-за предстоящей отливки. Выходит, тогда она ошибалась? Или ошибается сейчас?

Варя вышла из мастерской, когда город уже погружался в сумерки. На другом берегу Москвы-реки белели в полумраке стены собора в Коломенском, мерцали золотые звезды на его синих куполах.

Варя шла вдоль берега и не чувствовала ничего, кроме усталости. Ни радости от того, что ее «Арабески» получились именно такими, какими она их задумала. Ни удовлетворения от того, что они вообще получились, что ей доверили наконец сделать что-то самостоятельное.

«Это из-за тошноты, – снова подумала она. – Из-за дурацкой тошноты. А она… Она просто так. Ничего она не значит!»

И тут ужас, который она до сих пор гнала от себя, то есть и не гнала даже, а просто не хотела сознавать, – ужас этот накрыл ее с головою.

«Я же здорова, – холодно, жестко сказала она себе. – Я совершенно здорова, все мои женские дела всегда происходили в срок и вовремя. А теперь ничего нет уже второй месяц. И значить это может только одно: что Олег тогда как в воду глядел с подлыми своими рассуждениями о ребенке».

От одной лишь мысли о бывшем муже, от того, что она представила его внятную манеру говорить, Варю затошнило еще сильнее. Она остановилась, положила руки на судорожно сжимающееся горло.

– Да что ж я за человек такой?! – от отчаяния она произнесла это вслух. Старушка, шедшая перед ней по улице, вздрогнула, обернулась и засеменила вперед ускоренным шагом. – Почему у меня все… вот так?!

Конечно, не было смысла задавать себе этот вопрос. Но кому еще его можно задать, Варя не знала.

Возможно, она сама была виновата в том, что так одинока – в огромном этом городе и в жизни. То есть, конечно, именно она была в этом виновата, а кто же еще? Будь у нее веселый и общительный характер, было бы и множество подружек, и множество разных приятных мест, в которые можно пойти в минуту душевной невзгоды.

Но ничего этого у Вари не было. Да и не хотелось ей, чтобы было у нее в жизни все это – веселое, легкое, ни к чему не обязывающее. И обман отношений, которые завязываются от одного лишь одиночества, тоже был ею уже опробован.

А другие, погруженные в самую глубину души, единственно ей необходимые отношения так и не появились в ее жизни. Они как будто бы и не могли появиться, эти единственные отношения… Но почему, почему? Варя не знала.

Глава 8

Успенскую церковь не зря называли певучей.

Даже когда не звучали в ней голоса певчих, Ксении все равно казалось, что ее стены не молчат. Может, оттого, что она была построена без единого гвоздя, вообще без единого кусочка металла, ничто и не мешало звучать сухому дереву ее стен.

Теперь, зимой, в церкви было холодно. Она не случайно была построена так, что не отапливалась даже зимою. Это уберегло ее от пожаров, которые за триста лет не раз могли оставить от деревянного строения лишь горку пепла.

Несмотря на зимний холод, в церкви было сухо. И это тоже было секретом ее постройки. Здесь вообще все состояло из сплошных секретов, на Беломорье.

Во всяком случае, Ксении так казалось.

Когда привезший ее из Москвы Андрей Гаврилов предложил ей остаться в Мурманске, она отказалась.

– Почему не хочешь? – удивился тот. – Мурманск большой город, книги есть, школы есть – для тебя работы много.

– Мне обстоятельства не позволяют, – уклончиво ответила Ксения.

Уклончивость вообще-то не была ей свойственна, а перед этим пареньком она испытывала за нее даже неловкость. Удивительная наивность и кроткость его больших разлетистых глаз не допускала ни малейшей неискренности в разговоре с ним.

– Ты в красивые места хочешь, да? – вдруг улыбнулся Андрей Гаврилов. – Для тебя важно, чтобы красиво?

Странно было, что обычный вербовщик, в задачи которого входит только набор рабочих рук, обращает внимание на такие вещи, как желания тех, кого он нашел для одной лишь работы. И тем более – что он интересуется, важно ли для них такое неважное с практической точки зрения обстоятельство, как красота мест, где они будут работать.

– Да, – невольно улыбнувшись, кивнула Ксения. – Это важно, чтобы было красиво.

Поезд шел из Москвы на Кольский полуостров почти две недели. За долгую дорогу в переполненном вагоне Ксения устала. Да еще воспоминания, которые она гнала от себя… Что подумал Игнат, когда прочитал ее записку и понял, что она ушла от него навсегда? Согласился ли, что без нее ему будет лучше? Или ищет ее теперь со всем присущим ему упорством?

Ксения понимала: если Игнат в самом деле ее ищет, то найдет непременно. И другое она понимала тоже: лучше расстаться с ним один раз – единым духом и без оглядки.

Так что о красоте мест, где будет как-нибудь идти ее дальнейшая жизнь, Ксения совсем не думала. Но надо же было что-то ответить этому милому и смешному парню – она и ответила.

– Тебе на речку Варзугу надо, – убежденно сказал Андрей Гаврилов. – Варзуга в Белое море течет. На ней поморы живут.

– А разве у вас здесь не все поморы? – удивилась Ксения.

– Не все, – объяснил Гаврилов. – Поморы от других отличаются. Вот я, например, саам. Это такой северный народ. Ты про саамов не знаешь, наверное.

– Не знаю, – подтвердила Ксения. – Вы не обижайтесь.

– За что обижаться? – улыбнулся он. – У нас маленький народ, из Москвы его не видно. Мы раньше, до революции, только оленей пасли и рыбу ловили. Поморы тоже рыбу ловят, но они совсем другой народ. Русские, но более… Более сильные, вот какие! И гордые поэтому – работают много, работать умеют, потому себя уважают. Только суровые. Но это понятно: у холодного моря и жизнь суровая.

– Я знаю, – печально улыбнулась Ксения. – У меня…

Она чуть не сказала, что муж ее был помор, но осеклась. Почему «был»? Потому что теперь он ей не муж больше? Назвать Игната бывшим мужем язык у нее не поворачивался.

– Я про поморов знаю, – все-таки сказала она. – Только я думала, они в других местах живут. На Онеге…

Игнат был родом из деревни Колежма, которая, Ксения знала, находилась где-то близ реки Онеги.

– На онежском берегу тоже живут, – кивнул Андрей Гаврилов. – И на Варзуге живут. Только на Варзугу добираться трудно. Поезд туда не ходит. Пешком по берегу надо идти.

– А… можно мне туда? – осторожно спросила Ксения.

Ей не верилось, что это возможно. Что удастся ей не просто укрыться от людских глаз в глухом краю, куда поезда не ходят, но и окажется этот край тем самым Беломорьем, которое, по Игнату, представлялось ей местом жизни совсем особенных людей.

На лице Андрея Гаврилова появилось растерянное выражение.

– Я не знаю… – тихо сказал он. – На Варзуге ничего не строят. Мне не поручали туда работников набирать. В Мурманск на судоремонтный завод люди нужны. Жилье строить тоже нужны. – Наверное, печаль, наполнившая ее при этих словах, так ясно отразилась у Ксении на лице, что он добавил поспешно: – Но я постараюсь, Ксения. Ты не думай, я постараюсь. Надо, чтобы тебе спокойно было.

Он не стал уточнять, почему надо, чтобы ей было спокойно, а она пропустила его слова мимо сердца. Она рада была уже и тому, что ей дали койку в бараке, хотя бы и временно. И пусть в этом бараке дует из всех щелей, пусть одновременно с холодом стоит жар от множества человеческих дыханий, – это неважно.

Жизнь приобрела хоть сколько-нибудь определенные черты, и не все ли равно, приглядны эти черты или нет?

К ее удивлению, слова Андрея Гаврилова про красоту и покой, которые ей, по его мнению, нужны были непременно, оказались не пустыми. Всего через два дня он вручил Ксении какую-то бумажку, которая была предписанием ехать в деревню Варзугу для организации сельской библиотеки и последующей работы в ней.

За все годы советской власти, которые они с бабушкой прожили в качестве бесправных лишенок, Ксения достаточно узнала правила новой жизни. И могла оценить то, что сделал для нее этот смешной маленький парнишка с необычными глазами.

– Спасибо вам! – сказала она, прощаясь с Андреем Гавриловым на пороге барака: он заскочил днем только на минуту, чтобы передать ей документ. – Вы даже не представляете, Андрей, как мне помогли!

Он улыбнулся своей нежной, совсем не мужской какой-то улыбкой.

– Я к тебе в гости приеду, можно? – спросил он. – Не сейчас – сейчас работы у меня много. А когда-нибудь потом. Когда ты на новом месте устроишься и хорошо, спокойно будешь жить.

– Приезжайте. – Невозможно было не улыбнуться в ответ на такую улыбку! – Я всегда вам буду рада.

И вот Ксения уже три года жила в деревне Варзуге, и жизнь ее все это время была хороша. То есть жизнь ее была спокойна.

И ей ли было не понимать, как много это значит, ей ли было этого не ценить! Даже просто не оказаться в одном из бесчисленных лагерей, которыми сплошь покрыт был Кольский полуостров, – уже и это Ксения могла считать для себя чудом. А у нее вдобавок к этому чуду была еще работа, о которой можно было только мечтать, – в простой и чистой избе-библиотеке, где книг было, правда, немного, но это были книги, и их можно было читать. И могла она ходить в Успенскую церковь, которая уцелела в деревне не иначе как Божьей волей, или к лесной часовне, поставленной много лет назад рядом с каменистой могилой безымянного инока, или к бурлящему источнику, который издавна считался чудодейственным, особенно если взять из него воду на Крещенье.

Ксения ходила и совсем далеко, вдоль реки, к светлым Кузоменским пескам, которые медленно, но неостановимо наступали на лес и на деревню Кузомень. И на берег моря она ходила, на берег Белого моря…

Жизнь ее текла так ровно и тихо, словно та, далекая и шумная, жизнь совсем забыла о ее существовании. И, конечно, забыл о ней Игнат… Что ж, ведь этого она и хотела, когда уезжала сюда?

Потихоньку она снова взялась за рисунки, к которым, как ей казалось, теперь уж точно не могло ее потянуть. Трудно было представить здесь, в затерянной в лесах деревне, что есть где-то люди, которым зачем-то нужна непрочная фарфоровая красота. Кто они, эти люди, чем живут они на свете?

Но вместо того чтобы об этом задумываться, Ксения чувствовала, что рисунки эти притягивают ее к себе даже больше, чем это было в Москве, когда у нее все-таки сохранялась призрачная надежда, что им может найтись применение. Теперь применения этим придуманным ею цветам, травам, причудливым фигурам, а вернее, мыслям, которые во все это воплощались, – не могло быть никакого. И упорство, с которым она продолжала их рисовать, иногда пугало ее самою.

Только когда началась война, Ксения встрепенулась. Все, что было в ней от природы, что заложено было утонувшими в тумане детства родителями и воспитавшей ее бабушкой, – все вдруг поднялось в ее душе и потребовало, чтобы в дни народного бедствия она не оставалась в стороне. Она не могла представить, чтобы в стороне от войны был в эти дни Игнат, и это лишь усиливало ее стремление туда, на фронт.

Ответ, который Ксения услышала на призывном пункте в районном центре Умба, куда она отправилась вместе с мужчинами, которых забирали на фронт из Варзуги, окатил ее, как холодная вода.

– Иорданская? – Пожилой военный начальник недоуменно повертел в руках ее документы. – Это в каком же смысле?

– Что – в каком смысле? – пробормотала Ксения. На самом деле она сразу расслышала в его голосе знакомые интонации и уже знала, какие слова теперь последуют. – Это моя фамилия, – все-таки сказала она.

– Да уж это-то я понимаю! – хмыкнул он. – И что, на фронт с такой фамилией хотите?

– Да. Или в госпиталь, – чуть слышно произнесла Ксения. – Ведь в Мурманске, конечно, есть госпиталь. Я могу за ранеными ходить.

– Так еще и в Мурманск желаете! – Теперь в голосе военного прозвучала уже ничем не прикрытая злая насмешка. – А знаете вы, гражданка Иорданская, что Мурманск – база советского военного флота? Что таким, как вы, не то что там находиться – даже думать про этот город невозможно? – Ксения молчала. Значит, все это осталось прежним, и война ничего не переменила. – Не задерживайте меня. – Военный одним щелчком пустил ее документы обратно по столу. Ксения взяла их, встала, пошла к двери. – И учтите, гражданка И-ор-дан-ская, только по своей занятости я делаю вид, что вы сюда не приходили. Надеюсь, ума у вас хватит больше мне на глаза не попадаться.

Это было Ксении понятно. Она вернулась в Варзугу.

И стояла теперь в церкви, глядя, как трепещут отсветы редких свечных огней на иконных ликах.

Был понедельник, и во время вечерни вспоминали ангелов Господних, рожденных прежде человека.

Ксения отстояла и вечерню, и повечерие и только потом вышла из церкви и пошла по улице к библиотеке, при которой и жила в маленькой комнатке. Улица была совсем пуста, и Ксения подумала, что вот так же, наверное, пуста была вся земля в те времена, о которых вспоминали нынче в церкви.

– Ксения! – услышала она вдруг.

Она вздрогнула, замерла. Потом медленно обернулась. Человек, окликнувший ее, быстро шел вслед за нею по улице.

– Ксения! – повторил он. – Не бойся, это я, Андрей Гаврилов, помнишь?

– Господи, Андрей! – воскликнула Ксения. – Конечно, я вас помню!

Он совсем не изменился за три года. Ветер бил ему в лицо, а он шел против ветра умело, словно обходил его порывистые струи. Когда он подошел совсем близко, то Ксения увидела, что лицо его даже не раскраснелось от ветра.

– Как я рада вас видеть, Андрей! – проговорила она, вглядываясь в его глаза – все такие же, смотрящие с тем же простым чувством. И, задохнувшись то ли от ветра, то ли от этого чувства, которое охватило и ее, Ксения позвала: – Пойдемте же, пойдемте скорее! Ветер какой.

– Ничего. – Он улыбнулся. – Ветер – ничего. Пойдем, Ксения.

Глава 9

– Что же вы так долго в гости ко мне собирались?

Ксения налила Андрею полный стакан чаю. В комнате было тепло от с утра еще натопленной печки, и голова у Ксении слегка кружилась от этого тепла, особенно ощутимого после холода в церкви и ветра на деревенской улице.

– Я и совсем не приехал бы, – сказал Андрей. – Ты никого не хотела видеть, я знаю. У тебя какое-то горе случилось, правда? Я тогда еще понял. Горе случилось, ты после него одна захотела остаться. Совсем одна. Я подумал, что так нельзя. Но мешать тебе все-таки не хотел.

– Вы не могли мне помешать, Андрей, – улыбнулась Ксения. – В вас очень много деликатности. Доброты, – пояснила она, заметив, что он не понял этого слова. – Как вы живете? Вы сейчас в Мурманске?

– Сейчас на фронте буду, – спокойно, как о самом обыденном деле, сказал он. – В Мурманске обстрелы, немцы его захватить хотят. Но и в других местах бои идут. Полярная дивизия воюет. Ополченцы. Ты знаешь?

Что бои идут на Кольском полуострове с самого начала войны, и бои яростные, Ксения, конечно, знала, хотя до Варзуги они не доходили.

– Да, – с тоской произнесла она. – Я тоже на фронт хотела. Но меня не взяли. Даже в госпиталь. Никому я не нужна. Такая уж, видно, уродилась.

– Ты нужна, – несогласно покачал головою Андрей. – Когда про тебя думаешь, то сердце просыпается. Всю жизнь по-другому видишь, не так, как обычно. И себя по-другому видишь.

Поэтичность его речи была так же безыскусна, как его взгляд, и так же чиста. И как он только вырос таким, этот парнишка из затерянного в северном холоде народа? В последние двадцать лет, теперь Ксения об этом уже знала, саамы были согнаны с родных мест, лишены привычных занятий: им запрещено было ловить рыбу, их оленьи стада отняты были в колхозы, а сами они потихоньку спивались. Зачем все это с ними сделали, понять было невозможно.

Правда, вопроса «зачем?» Ксения давно уже не задавала. А зачем расстреляли ее отца, тихого рязанского священника? Зачем объявили буржуазным пережитком и закрыли Московский мюзик-холл, в котором работала ее подруга Звездочка и в который валом валили зрители? Зачем надо было, чтобы бабушка умирала в нищете, без пенсии и без лекарств, только потому, что была попадьей? Зачем военный комиссар с презрением швыряет ей чуть не в лицо документы, лишая какого-нибудь раненого солдата помощи в госпитале, а ее, Ксению, возможности разделить испытания с народом, к которому она принадлежит по неотъемлемому своему праву – праву рождения?

Таких вопросов явилось бы слишком много. Лучше было их не задавать. Да и незачем было их задавать. Ответ на них был Ксении понятен.

Но все-таки ей было уже тридцать пять лет, и возраст связывал ее с совсем другой жизнью. А вот откуда взялась жизненная сила у Андрея Гаврилова, которому было лет двадцать, не больше, – это было Ксении непонятно.

– Вы очень красиво говорите, Андрей, – улыбнулась она. – Вы мыслите тонко и чувствуете глубоко, в этом все дело.

– Не знаю. – Он покачал головой. – Я даже читать плохо умею. Некогда было научиться. Когда маленький был, детей из тундры еще не забирали учиться. Потом, когда вырос, работать надо было много. Тоже некогда учиться было. А теперь война. Надо воевать. Саамов на фронт не берут, говорят, маленький народ, нельзя, чтобы фашисты всех убили. Но я сильно попросил, и меня взяли. Я связистом буду в Полярной дивизии. Через день уже на фронте буду. – Он выпалил все это торопливо, с каким-то особенным волнением. Потом замолчал. Потом сказал: – Ксения, я тебя люблю. Всем сердцем.

Тишина стояла в комнате. Дрова уже сделались золою, но печка еще потрескивала, будто вздыхала от воспоминаний об их недавнем жаре. Дыхания Андрея слышно не было. Может, он и совсем не дышал, лишь смотрел на Ксению. В глазах его не было даже ожидания – только любовь.

– Не обижайся на меня, – сказал он наконец. – Я тебе про это не сказал бы, ты не думай. Если бы…

Что «если бы», он не договорил. Это и без слов было понятно.

Тишина установилась в комнате снова. На этот раз ее нарушила Ксения.

– Спасибо, Андрей, – чуть слышно произнесла она. И добавила с горечью, которой не сумела удержать: – Я ведь и правда думала, что никому уже не нужна…

Ее рука лежала на столе, в самой середине вышитого на скатерти поморского узора. Скатерть эту подарила Ксении варзужская красавица Наталья, ходившая к ней в библиотеку. Андрей протянул руку и осторожно коснулся Ксениных пальцев. Ничто не дрогнуло в ней от его прикосновения. Может быть, Андрей почувствовал это – убрал руку.

Но уже в следующее мгновенье он встал, обошел стол и остановился перед сидящей у противоположного края Ксенией.

– Я завтра уйду, – сказал он. – Может, не вернусь больше. Ты совсем со мной не хочешь?

То детское, что было в нем, чувствовалось теперь с особенной ясностью. Он говорил что думал, и лишь чистота его помыслов лишала грубости его простое желание. Или это было не простое желание?..

Все, что Ксения делала в жизни, подчинялось голосу разума. Она знала это о себе и не противилась этому. Все люди разные. Кто-то живет сердцем, например, Звездочка. А она – разумом. Хорошо это или плохо, но иначе она жить не может. Просто не умеет.

«Для чего себя хранить? – холодно и прямо сказал теперь этот единственный ее советчик. – И что хранить, девство, которого давно уже нет? Можешь сделать счастливым хоть кого-нибудь, так сделай. Пусть этот мальчик уйдет на войну со спокойным сердцем. Да хоть бы даже и только со спокойною плотью!»

– Это неважно, чего я хочу, – сказала она, вставая. – Все неважно, Андрей. Пойдем.

Ксении казалось, что из нее вынули воздух.

Конечно, воздух невозможно вынуть. Но пустота, которая одна только и была теперь у нее внутри, создавала именно такое ощущение.

Что чувствует Андрей, она не знала.

– Я обидела тебя? – не глядя на него, спросила Ксения.

– Нет, – коротко ответил он.

«Ведь ни слова тебе не сказала, – мелькнуло у нее в голове. – Что люблю – не сказала… Да разве люблю? Нет. А ты молчишь. Как будто так и надо».

– Как ты хочешь, так и надо, – сказал Андрей.

Ксения вздрогнула: он словно подслушал ее мысли.

– Я никак не хочу… В этом вся беда. У меня нет желаний.

Она наконец взглянула на него. В комнате стоял полумрак: перед тем как расстелить для себя и Андрея постель, Ксения прикрутила фитиль керосиновой лампы.

Его глаза были совсем рядом. Он лежал на боку и смотрел на нее почти в упор. Ксения и раньше заметила, что все чувства выражаются у Андрея только в глазах, лицо же остается неподвижным, что бы ни происходило у него внутри. Наверное, его лицо было таким изначально, как у многих поколений его предков, вся жизнь которых проходила на ветру и морозе.

Обиды, как Ксения опасалась, в глазах у Андрея не было. Он смотрел печально, но спокойно.

– Мы с тобой разные, – то ли в ответ на ее слова об отсутствии желаний, то ли так, сам по себе, сказал он. – Я думал, ляжем вместе, и все само собой получится. Нет, не получилось.

Ксения понимала, о чем он говорит все с тою же детской его прямотой. Она бросила на него благодарный взгляд и коротко, едва коснувшись, погладила его по гладкой, поблескивающей от пота груди. И сразу отняла руку – не отняла даже, а отдернула. Ей не хотелось к нему прикасаться, и с этим ничего нельзя было поделать.

Телесно все у них получилось, как и должно получаться, когда мужчина и женщина в самом деле ложатся вместе в кровать. Андрей был молод, крепок, и желание его было сильным, в отличие от Ксенииного. Ну так ведь она и прежде не принимала во внимание своих желаний. То есть не всех желаний вообще, к ним-то она как раз прислушивалась очень внимательно, а вот именно тех, что лежали в телесной сфере. Даже Игнат, которого она любила с самой большой страстью, на какую вообще была способна, – даже он не смог разбудить в ней той отдельной силы, которая сама собою соединяет женское тело с мужским.

Так что одного Андреева желания и ее готовности на его желание отвечать оказалось достаточно, чтобы все у них получилось как надо.

Ласкать женщину он, правда, совсем не умел. Но Ксении это было и не нужно. Зачем, если тело все равно молчит? И так ли уж важно в этом случае, гладит мужская рука твою грудь с осторожной лаской или сжимает ее с совершенной необузданностью? Ксения помнила ту ласку, что стояла у Андрея в глазах, когда он просто смотрел на нее, и этого ей было достаточно.

А во время телесной любви глаза у него были закрыты. И торопился он – может, думал, если будет двигаться поверх ее тела побыстрее, то доставит ей удовольствие. А может, ни о чем не думал, просто делал то, что подсказывала плоть.

Ксения же широко открытыми глазами смотрела в его лицо. Оно было неподвижно, как у индейца на картинке в детской книжке Фенимора Купера. Только губы были закушены, и от этого ей казалось, будто Андрей выполняет какую-то тяжелую работу. Но она ошибалась, конечно. Ему приятно было с нею, в этом не стоило сомневаться. Во всяком случае, приятно было его телу.

По счастью, все это закончилось довольно быстро. То ли у Андрея давно не было женщины, то ли он вообще не обладал той мужской неутомимостью, которой обладал Игнат, но уже через несколько минут Ксения вздохнула с облегчением, потому что он задергался на ней, сильно сжал ее плечи – и замер.

Она полежала еще немного, потом осторожно подтолкнула его снизу. Андрей понял – лег рядом, чуть отодвинувшись. Поцеловать ее он не попытался. Может, не знал, что это нужно. Да ей это было и не нужно.

И вот тут ей наконец стало стыдно. Так стыдно, что щеки занялись пожаром! Чем ответила она на его чистый порыв, которого он не умел выразить словами, но который в глазах его стоял так ясно, что растаяло бы даже ледяное сердце? Какими-то пустыми, бесчувственными движениями, которые не в сердце у нее родились, а только в голове! Да и может ли что-нибудь рождать ее сердце?

– Прости меня, Андрей, – глухо, сквозь вставший в горле ком, проговорила она. – Прости, если можешь.

– Не надо так говорить. – Он положил руку ей на голову, пошевелил пальцами. Как будто хотел погладить, но не решился. – Может, мы с тобой не все знаем.

– Что – не все? – не поняла Ксения.

– Зачем все нужно, этого не знаем. У саамов есть такие камни, называются сейды. Зачем они лежат, простые люди не знают. Говорят, они судьбу предсказывают. Люди им молятся поэтому. А может, они для чего-нибудь другого появились. Так и мы с тобой. Не знаем, для чего встретились.

Едва ли ему были привычны отвлеченные рассуждения: он говорил медленно, подбирая слова. И глаза у него стали растерянные. Потом он отвел глаза и встал, неловко прикрываясь одеялом. Ксения отвернулась, чтобы не смущать его, пока он одевался.

– Куда же ты пойдешь? Ведь ночь…

Она сказала это, услышав, как звякнула дверная щеколда; Андрей уже стоял у двери.

Слова ее прозвучали вяло. Ей не хотелось, чтобы он остался.

– Ничего, – сказал Андрей. – Зимой у нас всегда ночь. Метель кончилась. Можно идти. Ксения… – Он помедлил у двери, потом сказал: – Ксения, ты меня не забывай совсем. Ты живи, живи, как тебе надо, – торопливо добавил он. – Но всего меня не забывай.

Еще раз звякнула щеколда, хлопнула дверь. Что значили последние его слова? Ксения не знала. И что ей с этими словами делать, не знала тоже.

Глава 10

– Не следишь ты, Ксёна, за девкой своей.

Наталья посмотрела так сурово, что Ксения невольно почувствовала себя провинившейся девчонкой, которую отчитывает наставница. Хотя наставницей Наталья ей не была, да и не напрашивалась. Этой высокой статной женщине смолоду была присуща та же сдержанность, что и всем поморам. Вдобавок ее отличала и особенная варзужская манера. Не зря же варзужан по всему Беломорью звали фараонами за их привычку грести, стоя во весь рост на маленькой лодке-поезднице. Так и говорили: «Фараон на колеснице, что варзужанин на поезднице».

Таким вот «фараонским» взглядом и окинула Наталья бестолковую библиотекаршу.

– Каждому своя воля, – пожала плечами Ксения.

– Девке волю давать нечего, – отрезала Наталья. – Вместо ума у ней кровь играет. До чего доиграется, а?

Все это Ксения знала. Достаточно было только взглянуть на ее дочь, чтобы понять: все, что Маринка делает, и правда определяется одним лишь кипеньем крови. Ни ум, ни сердце в ее делах не участвуют.

Теперешняя «воля», о которой говорила Наталья, выражалась в том, что Маринка Иорданская напропалую гуляла с местным парнем Мишкой.

– Михаил-то на той неделе в армию идет, – напомнила Наталья. – Думаешь, воротится сюда?

– Не знаю.

– А я знаю: не воротится. Батя его с мамкой на заработки только и приехали, на рыбзавод. Вот помяни мое слово, обратно в родные места подадутся. И Мишка после армии к ним.

– У него тем более своя воля.

– А ежели Маринке приплод оставит? – не унималась Наталья. – Тогда, поди, взвоешь! Девка твоя на три шага вперед не глядит, даром что здоровая уже кобыла. Сразу видать, что от лопаря родилась: чисто дети они, сама знаешь.

В этом Наталья тоже была права. За годы, прожитые на Кольском полуострове, Ксения поняла, что саамов – в обиходе их чаще называли лопарями – действительно отличает детская наивность в житейских делах. Бывали, конечно, и исключения. Но был ли исключением Андрей Гаврилов, от которого она родила дочь, Ксения узнать не успела.

Если бы ее спросили, сколько лет она уже живет в деревне Варзуге, Ксения не сразу нашлась бы с ответом. Годы шли себе и шли, катились, как белые шары зимней поземки, и не было в их однообразном движении ни пропастей, ни взлетов. Рождение дочери, первые ее шаги и куклы, взросление ее, такое быстрое, – все это тоже произошло как-то само собою, не затронув сердца.

Что-то было сделано однажды не так, и оттого пустой дорогою пошла вся дальнейшая жизнь. Но что не так? Подсказать было некому.

Наталья в подсказчицы не годилась, хотя говорила правильные, каждому понятные вещи.

– Тебе бы только картинки свои рисовать, – заметила она. – Живых людей не видишь.

И это тоже было правдой. Когда с ней такое сделалось, Ксения не заметила. Может, когда узнала она, что Андрей Гаврилов погиб в Полярной дивизии – погиб сразу, в первую же свою фронтовую неделю? В ту самую неделю, когда приходил к Ксении прощаться…

Да, наверное, тогда. Известие о гибели человека, тело которого еще не остыло от ее тела, было последнее известие, которое доставило ей боль. Все, что происходило потом, она воспринимала уже как само собой разумеющееся и принимала без ропота.

Узнала, что беременна, – что ж, значит, Бог хочет, чтобы она родила. Да и, может, совсем не в ней тут дело, а просто нужно, чтобы осталась на земле память о мужчине, который в ее жизни был случайным, но на белом свете, выходит, случайным не был. А ей это вроде послушания. Собиралась же она когда-то в монастырь, и ушла бы, если бы не попала на Варзугу.

Дочь родилась какая-то… будто не своя – что ж, какую смогла, такую и родила, обижаться не на кого. Разве только на себя. Но себя Ксения давно уже не принимала во внимание.

Она как будто бы исчезла, и странно исчезла – так, что сама чувствовала свое несуществование в человеческом мире. Словно сделалась лесным деревом, или рекой, или зыбучими кузоменскими песками.

И только в рисунках, которые она продолжала делать с никому не понятным упорством, Ксения оставалась прежней. Там, в нарисованной жизни, она чувствовала в себе то главное, что отличает человека от травы: способность создавать мир, которого никто, кроме тебя, не создаст. В том мире было место и воспоминаниям – об Игнате, о Звездочке, о далекой и, как Ксения теперь понимала, бесконечно счастливой их общей молодости.

По тому миру гуляли тонные барышни, как когда-то по модной улице Петровке, и жеманились, и хвастались чудесными парижскими шляпками. И дворники-татары мели московские улицы, и девчонки-папиросницы предлагали пачки «Иры», и все это сплеталось с какими-то необыкновенными цветами и линиями в причудливые арабески… Там была ее настоящая жизнь, и никакой другой жизни Ксении было не нужно.

А Марина… Ни в чем она не была похожа на мать. И чем же могла ей помочь Ксения? Все, что она сумела бы ей, может быть, передать, было дочери так же не нужно, как материнские рисунки, которые Марина ненавидела за полную их бесполезность. Она вообще, несмотря на свою всем очевидную беспечность, хваталась за жизнь мертвой хваткой, это Ксения давно уже про нее поняла. И с Мишкой она гуляла не просто так, не от молодой бесшабашности, а в надежде войти в богатую его семью. В такой надежде было немало риска: вдруг в самом деле не вернется этот видный парень после армии в Варзугу? Или не захотят его родители видеть своей невесткой безотцовщину, у которой вдобавок и мать какая-то блаженная? Но риска Маринка не боялась. Поговорку «или пан, или пропал» она усвоила, кажется, лучше, чем таблицу умножения.

– Ладно, Ксёна. – Наталья встала с лавочки, на которую полчаса назад присела, чтобы поговорить с библиотекаршей. – Говорить с тобой толку нету. Да вон и красавица твоя идет. Пойду я.

Маринка в самом деле шла от леса к библиотечной избе, в которой родилась и всю жизнь прожила вместе с матерью.

Назвать ее красавицей можно было только с насмешкой. Внешность у нее была слишком простая, чтобы к ней могло подойти такое определенье. Ни от матери, ни от отца она не взяла лучшее: ни тонкость черт, от века присущую всем Иорданским, ни мягкую прелесть глаз, которыми так недолго смотрел на мир Андрей Гаврилов. Марина была маленькая, крепкая, как боровичок, выросший под лесной сенью. И в глазах ее не было того тумана, из-за которого никогда нельзя было понять, что на уме у ее матери. Маринины глаза выражали ровно то, что она могла произнести вслух. Думы ее были незамысловаты, а дела понятны.

Она взглянула на мать с вызовом.

– Про меня сплетничали? – кивнув вслед Наталье, спросила Маринка.

– Нет, – пожала плечами Ксения.

– Ясно дело! – хмыкнула дочь. – Тебе про меня и поговорить неинтересно.

– А тебе про меня?

– А что про тебя говорить? Если только про картинки твои. Так на них глаза б мои не глядели!

В Маринкиных глазах на мгновенье мелькнула злость. И тут же исчезла, сменившись кошачьим довольством.

– Ты хотя бы на ночь домой приходила, – заметив это выражение ее глаз, сказала Ксения.

Впрочем, сказала она это без возмущения и даже без укора. Она в самом деле полагала, что вмешиваться в чужую волю не стоит, даже если это воля собственной дочери. Да и не такая уж она молодая, ее дочь. Двадцать три года скоро, по деревенским меркам перестарок.

– А что мне дома делать? – усмехнулась Маринка. – Чахнуть, как ты?

– Михаил ведь намного тебя моложе. – Ксения все-таки попыталась высказать дочери то, что положено было высказывать в этом случае.

– Ой, кто бы говорил! – Маринка даже сощурилась от возмущения. – Сама же рассказывала, папаша мой куда как моложе тебя был, когда ты ему дала.

Ксения в самом деле сочла своим долгом рассказать дочери историю ее рождения. Ей казалось, это поможет девочке не чувствовать себя безотцовщиной. Но Маринка, тогда десятилетняя, восприняла ее рассказ по-своему.

– Он бы на тебе все равно не женился, – убежденно заявила она. – Раз такой молодой был. А ты что, получше не могла найти? Куда б ты с ним, если б на войне его не убили? Оленей пасти?

Тогда Ксению ужаснула пропасть, лежащая между нею и самым, казалось бы, близким человеком. Теперь это было ей все равно.

– Когда Михаил в армию уходит? – вздохнув, спросила она.

– Ну, через неделю. Погуляем еще!

– А если ребенок?

– Очень надо! – подернула плечом Маринка. – Пока не женится, никаких ребенков.

– Но как же… – начала было Ксения.

– Да так же. Изведу, и все, – отрубила дочь. – Вон, в Кашкаранцах бабка есть, к ней все по этим делам ездят.

И что с ней было делать, чем ее пронять? Разговоры о судьбе и Божьей воле были ей так же непонятны, как все, что невозможно потрогать рукою.

– Иди поешь, – сказала Ксения. – Картошка на плите.

– Хоть пироги научилась бы печь. Всю жизнь, считай, в деревне прожила, а все барыней осталась.

Ксения могла бы сказать, что те, кого ее дочь называет барынями, умели печь пироги не хуже, а то и лучше деревенских женщин. И бабушка ее Евдокия Кирилловна тоже это умела – Ксения вспомнила знакомый с детства пирог, который так и назывался «Букет моей бабушки». И счастливое детское чувство сразу вспомнилось ей: белая пена взбитых белков на любимом пироге, сладкий запах ванили, день ангела, именины… Наверное, глаза ее сразу подернулись тем туманом, который так раздражал Марину.

– Конечно, не до пирогов тебе, – зло бросила та. – Что у тебя на уме, черту лысому неведомо!

Маринка ушла в дом. Ксения тоже поднялась со скамейки. Домой идти не хотелось. Говорить ли с дочерью, молчать ли один на один с нею – и то и другое ее тяготило.

И это тоже было следствием какой-то глубокой, главной ошибки, из-за которой жизнь ее проходила теперь в пустоте.

Обойдя дом вокруг, Ксения отперла дверь в библиотеку. Сегодня был выходной, и она могла остаться здесь в одиночестве.

В комнате стоял особенный книжный запах, смешанный с запахом деревянных стен. И мир здесь поэтому был особенный; Ксения чувствовала себя в нем спокойно. Именно так, как когда-то предсказывал ей Андрей Гаврилов.

«Он еще про сейды говорил, – вспомнила она. – Что они судьбу предсказывают. Да разве ее можно знать?»

Ксении с детства внушали, что знание судьбы, а тем более ее предсказание есть вмешательство в пути Господни, которых человеку знать не дано. Это понимание вошло в ее кровь, и иногда она об этом даже жалела. Может, если бы могла она обращаться с вопросами к таким странным, наполненным загадочной жизнью предметам, как древние северные камни – сейды, то кровь заиграла бы у нее в жилах и появился бы тот азарт, которым живут все люди и который только и дает им вкус к жизни.

Но древние гадания и предания не имели для нее того тайного смысла, который имели они для других людей.

Ксения села за стол, вынула из ящика лист ватмана, на котором вчера наметила карандашные контуры будущего рисунка. Она рисовала акварелью – эти краски проще всего было достать, они продавались в деревенском магазине. И к ее эскизам они подходили наилучшим образом: в них была та же прозрачность, что и в фарфоре.

Но сегодня работа не шла. Ксения вертела лист так и этак, откладывала его, задумывалась – ничто не будоражило ее мысль, не помогало ей войти в тот мир, где она не чувствовала себя чужою.

Она встала из-за стола и включила радио. Недавно из района пришло указание, что технический прогресс должен способствовать прогрессу культурному, а потому радиоточке самое место в библиотеке, чтобы, придя за книгой, каждый мог послушать заодно и новости.

Радионовости ничем не отличались от газетных. Технический прогресс был Ксении безразличен. В том, чтобы существовал культурный прогресс, она сомневалась. Но ее мнения никто не спрашивал.

Впрочем, радио нисколько ей не мешало. Тем более что по нему передавали не только вести о достижениях социалистического хозяйства, но и хорошую музыку. Ксения слушала в библиотеке концерты и симфонии, и ей казалось, что книги слушают их вместе с нею.

Музыкальная программа должна была начаться через пять минут. Теперь же заканчивался какой-то обзор событий – то ли недели, то ли месяца; Ксения слушала рассеянно и не поняла.

И вдруг сердце у нее замерло и сразу же забилось так стремительно, так заколотилось в груди, что Ксении показалось, будто ее поразила какая-то неожиданная болезнь.

Лист с неясными линиями выпал у нее из рук. Она смотрела на радиоприемник таким взглядом, словно из него раздавался Божий глас.

– …и это мнение подтвердил главный специалист треста «Спецмостстрой» Игнат Михайлович Ломоносов, – бодрым голосом сказала корреспондентка.

Ксения прислонилась к стене. Все плыло у нее перед глазами. Мир исчез. И только голос – его голос! – звучал в исчезнувшем мире с единственной, непреходящей силой.

– Разумеется, строительство мостов через небольшие реки Центральной России имеет собственные сложности. Они отличны от сложностей строительства на Севере или в Европе. Но, к сожалению, это не всегда учитывается. Мы еще раз убедились в этом, когда выполняли техническую экспертизу моста через реку Серую в городе Александрове.

Голос у Игната был немного сердитый. Ксения улыбнулась. Она догадалась, из-за чего он сердится: конечно, из-за того, что корреспондентка спрашивает какие-то глупости. Ясно же, что через разные реки и мосты строятся по-разному.

«Не любишь ты пустое говорить, – без слов сказала она. – И прежде не любил. Совсем ты не изменился! Или изменился, а только я не знаю?»

Ксения ждала, что он скажет дальше. На мгновенье в голове ее мелькнула даже глупая мысль: сейчас Игнат расскажет, как жил все эти годы, как воевал, как выжил на войне, женат ли, есть ли у него дети… Ей так необходимо было все это знать! Ни разу за долгие годы ей не хотелось знать о чем бы то ни было так сильно, так остро, как хотелось сейчас!

Не было в ее жизни никаких настоящих стремлений, кроме тех, что были связаны с ним. Только теперь она это поняла.

Но Игнат не сказал больше ничего. Его голос умолк.

Ксения почувствовала, что у нее темнеет в глазах. Она бросилась к приемнику, заколотила о него рукой. Приемник возмущенно фыркнул, и из него снова раздался голос корреспондентки, которая сообщила, что на этом она заканчивает свой репортаж. Ксении показалось, что сейчас она сойдет с ума.

«Господи! – задыхаясь от подступивших к горлу слез, подумала она. – Что же я наделала?! Как я могла от тебя уйти? Что я себе для этого сказала, чем себя убедила, будто это нужно? Малодушие, больше ничего! У меня оказалось мало души…»

Из репродуктора зазвучала музыка – летящая мелодия Моцарта.

Ксения обвела комнату непонимающим взглядом. Что с нею, зачем она здесь? Зачем все: эти призрачные рисунки, эта пустая жизнь, эта музыка, обещающая печальное счастье, этот клен, стучащий в окно зеленой летней веткой? Зачем дочь, которая ее не любит? И как могла бы любить ее дочь, сама рожденная без любви?

«Малодушие, – еще раз, с холодной ненавистью к себе, повторила Ксения. – Не хватило души на жизнь. Беда моя, вина?.. Не знаю!»

Глава 11

– И откуда у вас такое бесстрашие? Просто детское какое-то, ей-богу! А вы между тем уже взрослая женщина. Старородящая, по медицинской терминологии.

Варя надела туфли и пошла в угол, к стулу, на котором разделась перед осмотром. Врач мыла руки. Льющаяся из крана вода журчала с теми же сердитыми интонациями, с которыми звучал ее голос.

– Я не старородящая, – сказала Варя. – Я не буду рожать.

– О том я и говорю. Поразительная беспечность! Лет вам сколько? – Врач заглянула в Варину карточку. – Тридцать три. Вы хотя бы отдаете себе отчет, что у вас и так уже немного осталось времени, чтобы родить? А вы вместо этого еще и на аборт собираетесь.

– Я во всем себе отдаю отчет, – сказала Варя. – Если бы не отдавала, то родила бы.

– Какие-то философские глупости, – пожала плечами врач. – Ладно. Садитесь, я направление выпишу. В конце концов, сейчас не советское время. Вести с вами разъяснительные беседы меня никто не обязывает.

– Это… скоро? – спросила Варя.

– Что – скоро? – не поняла врач.

– Это скоро можно сделать?

– Аборт, что ли? Да хоть завтра идите. Только анализы в платной тогда сдавайте. По срочному тарифу.

Выйдя из поликлиники, Варя шла по улице, не разбирая дороги. Только что выслушанные упреки не вызвали у нее сомнений. Она в самом деле отдавала себе отчет во всем, что делала, и даже слишком отдавала. То есть это и не отчет был, не отчетливое понимание последствий своих поступков – это была полная невозможность делать то, что шло против ее души. А на этот раз не только против души, но против всей ее природы, простой физической природы.

Когда Варя представляла, что у нее может родиться ребенок от Олега, она вздрагивала, как будто всю ее облили какой-то липкой жидкостью. Все время после того ужасного визита ее бывшего мужа в Александров она чувствовала себя так, словно она у нее внутри, эта жидкость. Да так оно и оказалось…

Нет, сомнений у нее не было. Но слова о том, что у нее осталось мало времени, чтобы родить, привели Варю в состояние лихорадочного уныния.

И ночью, глядя на пятно фонарного света на занавеске, она не могла от этого состояния избавиться.

«Ведь я всегда во всем сомневаюсь, – думала она в этой своей тоскливой лихорадке. – Каждый свой поступок обдумываю со всех сторон. Да я ненавидеть себя готова за нерешительность! А тут… Ни минуты сомнений. Темная какая-то решимость. Получается, тьма во мне всего сильнее?»

И за эти рассуждения, которые врачиха совершенно правильно назвала философскими глупостями, она ненавидела себя еще больше.

Наутро Варя чувствовала себя такой разбитой, как будто наркоз был ею уже перенесен, а не предстоял ей сегодня. Конечно, она опять выдумывала. Она ведь всегда была здорова, не перенесла ни одной операции и, как действует наркоз, знать не могла.

Абортарий находился поблизости от дома. Даже ехать не пришлось – дошла пешком.

«В самом деле, все рядом, – мрачно усмехнулась про себя Варя. – Права была Катерина».

Квартирная хозяйка делала аборты раз пять и каждый раз рассказывала об этом Варе. Она объясняла это тем, что в коммуналке только кошки рожают, а вот накопят они с Колей на отдельную квартиру, тогда и о детях можно будет подумать. Оттого, что в ее собственном решении тоже была логика, как и в решениях Катерины по тому же поводу, Варя становилась себе еще противнее.

Но, в общем, все происходило очень буднично. Народу в приемном покое было много, регистраторша торопилась, врач, осмотревший Варю, торопился тоже. В палате она даже не успела присесть на койку, которую ей отвели.

– Иорданская! – выкликнула молоденькая санитарка. – Ну и фамилия у вас. Необычная. И Крыса, – обратилась она к женщине, которая расположилась на кровати, соседней с Вариной. И засмеялась: – Ага, всякие фамилии бывают! Проходите обе. На два стола.

Оба стола, на которых делали аборты, находились в одном зале. Они были ярко освещены бестеневыми лампами.

– Ложитесь, ложитесь, – поторопил Варю все тот же поспешный врач. – Вы за наркоз заплатили?

– Д-да.

Варя почувствовала, что у нее постукивают зубы. Только не от философских глупостей уже, а от самого обыкновенного животного страха.

– Ой, а я на нее не получала! – расстроенно сказала медсестра, уже надевшая Варе на ноги белые мешки. – Перепутала, что ли? Мне показалось, она не платила за наркоз.

– Когда кажется, надо креститься, – сердито сказал врач. – Тебе, Кононова, с утра до ночи креститься пришлось бы. Когда такое было, чтоб ты чего-нибудь не перепутала?

– Да я сейчас принесу, Алексей Иваныч, – сказала медсестра. – Уговорю начмеда, потом оформлю. Полежите, женщина, – обратилась она к Варе. – Я на минуточку.

– Ну, лежите, ждите, – сказал врач. – Не ходить же туда-сюда.

Он отошел от стола к окошку.

Медсестра, работавшая у соседнего стола, наверное, ничего не перепутала. Сильная лампа слепила глаза, и Варя невольно повернула голову в ту сторону.

Женщина по фамилии Крыса уже спала. Медсестра снимала жгут с ее руки, а высокая сухопарая врачиха стояла между ее раскинутых ног с инструментами. Они были какие-то слишком большие и блестели в ярком свете лампы так страшно, что казались орудиями убийства. Да не казались – именно этими орудиями они и были.

Варя смотрела на все это как завороженная. Лицо у женщины было бессмысленное, как у всякого человека, погруженного в неживой сон. Оттого, что глаза Крысы были закрыты не полностью, а поблескивали узкими щелочками, выражение ее лица казалось еще и зловещим. Вряд ли она чувствовала боль оттого, что делала между ее ног врач. И жуткого позвякиванья инструментов она тоже, наверное, не слышала, и не видела кровавых ошметков, которые стекали в подставленный под нее металлический лоток… Но от такой вот обессмысленности все происходящее казалось Варе гораздо более ужасным – какой-то немыслимой фантасмагорией.

– Ну куда ты уставилась? – сердито сказал вернувшийся к столу врач. – Чего ты там не видала?

– Н-нич-чего…

Теперь зубы у Вари уже не просто постукивали, а выколачивали громкую дробь.

– Ну, Кононова! – хмыкнул врач. – Вот уж точно без царя в голове.

– Уже иду, Алексей Иваныч! – Медсестра влетела в операционную. – Зато такой ха-арошенький наркоз вам взяла! – обратилась она к Варе. – Уснете как дитя. Давайте руку, жгут наложу.

«Не надо! – хотела крикнуть Варя. – Не надо мне этого! Это… нельзя!»

Но тут тошнота подступила ей к горлу. И вместе с тошнотой то же самое чувство, которое преследовало ее неотступно: что вся ее природа противится тому, что может с нею произойти, если сейчас она скажет «не надо»…

Она сжала зубы и протянула медсестре руку. Жгут обвился вокруг руки, как петля вокруг шеи.

– Во рту немножечко посушит. Это ничего, – услышала Варя. – Ну как, спим?

Ответить она не успела – провалилась в тяжелый сон, как в яму. Но успела со все нарастающим ужасом увидеть себя сверху – распластанную на столе, с мерзко раскинутыми ногами и с бессмысленным выражением на лице.

«А говорят, что так себя при смерти видят. Если ожить суждено… – медленно проплыло в ее угасающем сознании. – Неправда. Это просто наркоз. Просто людям приятно думать о себе… возвышенно… А возвышенно… это неправда… Ничего нет».

Глава 12

Александр ожидал выходных так, как ожидал он их разве что в детстве.

Но тогда его ожидание было понятно: выходные означали, что можно не идти в школу, а значит, впереди целых два дня, наполненные одними только нужными и важными событиями. То же, что означало это его ожидание выходных теперь, было так странно, что Александр чувствовал оторопь.

Выходные означали, что Варя, Варвара Андреевна, снова поедет в Александров. И что он снова ее увидит.

В том, что непременно ее увидит, Александр не сомневался. Он не знал такой силы, которая могла бы этому помешать. Это-то и было странно! Он уже не помнил, когда сила его желаний была так велика, чтобы он чувствовал способность снести с ее помощью все преграды на своем пути. Когда он добивался чего-нибудь в работе, а это приходилось делать постоянно, то на это давно уже работала не сила его желаний, а одна только привычка к усилию воли.

Пожалуй, последний раз настоящая сила желания поднималась в нем, когда он добивался Аннушки. Но это была какая-то другая сила, не та, которую он чувствовал в себе сейчас. Та сила была проста и понятна, а эта…

Он не умел назвать чувство, которое вело его сейчас. Оно будоражило душу такой счастливой тревогой, которой никогда прежде не было в его жизни. Что с ним делать, с этим чувством, Александр не понимал. Впервые в жизни он не хотел ничего добиться, но сознавал при этом, что такое его нежелание результата, такое нестремление ни к чему очевидному не есть жизненная вялость. Но что это? Он не знал.

Зато точно знал, что поедет в эти выходные в Александров, и, как мальчишка, считал дни до выходных.

И когда вдруг оказалось, что поездка эта не может состояться, Александр не сразу в это поверил.

Аннушка позвонила ему рано утром в пятницу. В ее голосе звучали слезы.

– Саша, я ногу сломала! – сказала она.

– Ногу? Какую ногу? – глупо переспросил он.

Аннушка уехала на три дня в Германию, в Висбаден. Кажется, там открылись какие-то новые термы, не то какие-то новые водяные штучки в прежних термах; Александр пропустил подробности мимо ушей. Он понял только, что Аннушке прислали какой-то бонус на посещение этих самых штучек, и она непременно хотела им воспользоваться, потому что из всех модных фотографов его прислали только ей, а это значит, ее выделили из тусовки, признали ее самостоятельные заслуги на гламурном фронте и что-то еще в этом духе.

И почему вдруг сломанная нога? Не на лыжах же она уехала кататься.

– Правую ногу, – всхлипнула в трубке Аннушка. – Я в бане поскользнулась. Представляешь?

– И что теперь? – тупо спросил Александр.

– Теперь я в больнице. А завтра у меня виза кончается.

– Ну, продли по справке, – сказал Александр.

И тут же сообразил, что его слова, а особенно его тон должны были бы сильно ее обидеть. Она в больнице, сломала ногу, а он даже не спросил, как она себя чувствует – дал вместо этого какой-то равнодушный совет. И как, интересно, она должна продлевать визу, лежа в больнице со сломанной ногой?

– Да… – чуть слышно произнесла Аннушка. – Да, я постараюсь…

Если бы она возмутилась, упрекнула его, потребовала чего-нибудь, – неизвестно, что он сказал бы и сделал. Но эта ее готовность к его черствости… Александр почувствовал себя скотом.

– Аннушка, – сказал он виновато, – я приеду.

Она помолчала. Потом тихо спросила:

– Правда, Саша?

– Конечно. Сегодня. Самое позднее завтра.

Аннушка трогательно всхлипнула.

И, только уже положив трубку, Александр понял, что выходных у него не будет. То есть они будут, конечно, но не там, не в доме с сиреневым садом, в котором была Варя и воспоминание о котором будоражило его поэтому счастливой тревогой.

Он почувствовал такую тоску и пустоту в груди, какой не чувствовал никогда.

Но что теперь было делать? Он позвонил в Шереметьево, чтобы узнать, когда ближайший самолет.

В Висбаден удалось попасть все-таки не в тот же день, а назавтра. Не было подходящего рейса, потом его отложили… Когда Александр шел по Вильгельмштрассе, отыскивая Аннушкину больницу, солнце уже освещало город светом позднего утра. В этом радостном свете фигурные висбаденские фасады казались вырезанными из блестящих сахарных плиток.

Больница была ожидаемо, по-немецки, аккуратной. Аннушка лежала в отдельной палате.

– Я дополнительно заплатила, сверх страховки, – объяснила она. – Дорого, конечно. Но так не хотелось в общей лежать!

– Ну и правильно, что заплатила, – кивнул Александр.

Она обрадовалась, увидев его, потом немножко поплакала, потом засмеялась.

– Надо же, чтобы такая невезуха! – отключив лежащий у нее на одеяле телефон, принялась рассказывать Аннушка. – На ровном месте, там ведь даже полы не скользкие, в этой терме, – и перелом. Говорят, какой-то дико сложный. – Она постучала по безупречно белому гипсу, в который была закована ее нога, и стала сообщать дальнейшие сведения: – Врачи здесь роскошные. То есть квалифицированные, это сразу видно. Который мне ногу гипсовал, тот вдобавок красавец. Ты не ревнуешь? – Она кокетливо взглянула на мужа. – Не ревнуй, Саша, ты лучше всех. Но кормят тут та-ак скучно! Как будто у всех сплошной гастрит. Мне в первый же день до того надое-ело… Салатики – одна трава. И рыба как тряпка.

Аннушка капризничала. Ей нравилось капризничать перед мужем, и, наверное, она хотела, чтобы он ответил на ее каприз: чмокнул в щечку, погладил по головке, назвал каким-нибудь милым прозвищем вроде котеночка… И в общем-то она имела на это право: даже сильному мужику хочется покапризничать на больничной койке, а уж тем более совсем молодой девчонке, молодой жене. Но Александр понимал, что не может ответить на ее симпатичный каприз так, как она ожидает. И ему странно было, что она этого не понимает. Их не связывало то множество жизненных нитей, которое позволяет воспринимать все эти ужимки и словечки как родные.

«В конце концов, мы всего полгода вместе, – раздраженно сказал он себе. – Откуда бы взяться близости?»

И в ту же минуту подумал, что с Варей, которую не знал и дня, он чувствовал эту близость так остро, что становилось больно сердцу.

Теперь же, не находя в себе желания ответить на Аннушкин каприз, он чувствовал то, что, бывало, чувствовал в малознакомой компании – когда для объяснения какой-нибудь своей мысли собирался рассказать анекдот и вдруг понимал, что делать этого не надо: слишком по-разному он с этими людьми думает, слишком по-разному они прикасаются к жизни, чтобы можно было подробное объяснение заменить кратким анекдотом.

Но Аннушкиным жалобам на еду Александр обрадовался.

– Давай из ресторана что-нибудь принесу, – предложил он.

Ему хотелось уйти. Острая, не физическая боль в сердце стала вдруг так сильна, что он не мог оставаться в палате.

– Ой, здесь такой ресторан в Курхаусе! – вспомнила Аннушка. – Называется, представляешь, «Бель Эпок». Значит «Прекрасная Эпоха». Там суп черепаховый – о-бал-деть!

– Ну, принесу суп. Где этот Курхаус?

– Курхаус-то рядом. У них там и концертный зал, и казино, и термы даже. Но черепаховый суп нести не надо, – отказалась Аннушка. – Его именно там надо есть, именно в том ресторане. Комплекс – обед плюс впечатления, – пошутила она. – Зайди лучше в кафешку какую-нибудь, тут полно. Правда, скучные все, но готовят вкусно. И вина возьми, – добавила она, когда Александр уже стоял в дверях. – Здесь же рейнское вино делают. Прелесть нереальная, даже лучше, чем во Франции.

Обед для Аннушки он купил быстро. Кафе в Висбадене, как во всяком европейском городе, в самом деле было много. В ближайшее от больницы он и зашел. Правда, что именно она любит, вспомнить не сумел, поэтому заказал то, что посоветовала улыбчивая хозяйка.

Александр решил не отправлять обед в больницу с рассыльным и сел за столик на открытой веранде, ожидая, когда все будет готово.

Он говорил себе, что просто хочет побыть в одиночестве. И понимал, что это неправда. Никакой сугубой склонности к одиночеству у него не было. Просто выходные не состоялись. Что ж, он уже не мальчишка, мечтавший полазать вволю по чердакам. Он взрослый человек. Даже слишком взрослый.

К счастью, долго отгонять от себя эти мысли ему не пришлось. Обед приготовился быстро – уже через пятнадцать минут Александр принял от хозяйки керамические судки, которые она для удобства поставила в специальный плетеный ящик с ручками.

Из-за дверей палаты доносился Аннушкин голос.

«Кто это у нее?» – удивился Александр, останавливаясь перед дверью.

Но тут же понял, что она просто разговаривает по телефону.

– …ни секунды не пожалела, – сказала Аннушка. – Прикинь: сразу приехал! Ты таких мужиков знаешь, тем более его уровня, которые все бросят и к травмированной жене сразу прилетят? Нет, такого надо руками, ногами и зубами держать… Да… Ага… Конечно! Ой, ну я, по-твоему, совсем дура, что ли? Что значит, «может, еще и не посмотрит»? А я его каким образом на себе женила? Потому что от жены налево посмотрел. Так где гарантии, что еще раз не посмотрит? Конечно, посмотрит! И не раз, и не два. Тут все дело в том, чтобы в нем азарт к себе удержать… Ага… Инка, можешь мне поверить, сто раз проверено! Мужики только азартом и живут. И секс для них тоже азарт, больше ничего. Кончится азарт – все, до свиданья, пошел новую подружку искать… Ну, я же и говорю: вот и надо, чтоб не кончился. Все дело в методах.

Александр отошел от двери.

Второй раз он узнавал что-то новое о своей молодой жене из ее случайно подслушанной болтовни. Хотя, собственно, что нового он узнал об Аннушке и в этот раз, и в прошлый? Что она обладает здравым и быстрым умом? Это он заметил в ней и сам, и заметил сразу. Это ведь и привлекло его к ней. Ну конечно это. Или… Азарт?

Слово, произнесенное Аннушкой, вцепилось в его сознание мертвой хваткой. Он понял вдруг, что она права. И это так поразило его, как будто он узнал о себе какую-то постыдную подробность.

Значит, все только так и обстоит? У него, как и у всех мужчин? Ему нужно лишь возбуждать в себе азарт снова и снова, и этим определяются все его поступки?

– Вы супруг фрау Ломонософ? – услышал Александр.

Он обернулся. Рядом с ним стоял высокий элегантный мужчина во врачебном халате – видимо, тот самый доктор, которого Аннушка назвала красавцем. Взгляд у него был доброжелательный. Вопрос он задал по-английски.

– Да, – ответил Александр. По-английски он говорил с русским произношением, но внятно. – Как вы оцениваете ее самочувствие, доктор?

Глава 13

В Курхаус он все-таки попал, правда, уже вечером.

Аннушка сама настояла, чтобы Александр туда пошел.

– Целый день ты со мной возишься, Саша, – с самой милой из своих улыбок сказала она. – То с обедом, то с визой. Отдохни, расслабься. В казино сходи. Тут же казино знаменитое. В котором Достоевский последние штаны проиграл.

Видимо, проигрыш Достоевского в висбаденском казино был такой достопримечательностью этого роскошного курорта, что о ней знала даже Аннушка, которая вообще-то не интересовалась подробностями жизни несовременных знаменитостей.

Курхаус оказался большим зданием в самом центре города. Он издалека поражал своей строгой красотой. Александр прошел мимо огромных узловатых платанов, которым на вид было больше ста лет, и сразу увидел широкий разлет его фасада, строгую стройность шести классических колонн.

У входа стояли две мраморные статуи. В детстве Александр пережил увлечение мифологией, поэтому до сих пор знал некоторых олимпийских богов и богинь в лицо. Одна из статуй изображала Гебу, богиню вечной молодости.

Он поднялся по широкой лестнице, прошел мимо бронзовых канделябров, львов и сфинксов, и дверь медленно закружилась перед ним, пропуская внутрь.

Ему показалось, что он попал в другой мир. Совершенная строгость и стройность, которая отличала Курхаус снаружи, внутри сменялась такой же совершенной роскошью.

Фойе было в полном смысле слова необъятным. Пол, отделанный белым, черным и красным мрамором, простирался, казалось, в бесконечность. Потолок устремлялся вверх белым куполом, при взгляде на который кружилась голова. Бронза на капителях колонн, сияющие золоченые люстры, мозаики, скульптуры, витражи – все здесь было создано для того, чтобы поражать воображение.

«Неужто Достоевский штаны здесь проигрывал? – подумал Александр. – Да ему сюда войти и то страшно должно бы было! Хотя почему же? Мне ведь не страшно».

Наверное, в казино можно было войти и с улицы, необязательно было проходить через анфиладу сменяющих друг друга залов, отделанных с невероятным разнообразием – от торжественного, в золоте и бронзе, до легкого, воздушного, с узорами ракушек по белому потолку. Но Александр прошелся по всем этим залам с удовольствием: они в самом деле производили сильное впечатление и тем отвлекали от необъяснимых мыслей.

Казино оказалось чрезвычайно респектабельным. Все оно было отделано дорогим деревом, в котором тепло и расплывчато отражались огоньки хрустальных люстр. Свет здесь был особенный, непонятным образом создающий ощущение жаркого азарта.

Азарт! Это слово никак не хотело уйти из головы, оно беспокоило больше, чем блеск рулетки на столах с зеленым сукном.

Что такое азарт, Александр знал не понаслышке. Но какое место занимает это состояние в его жизни, он прежде как-то не задумывался. И только сейчас эти размышления пришли ему в голову.

Он знал разные виды азарта. И тот, который дает одновременное напряжение всех сил, когда нужно добиться чего-нибудь в избранном для жизни деле. И тот, который заставляет мчаться за тридевять земель с ружьем и сутками лежать на сырой земле, ожидая опасного зверя. И даже дурацкий, бесшабашный, ярмарочный азарт – не хотел, а продал, не собирался, а купил, – тоже был ему знаком.

И разве не азарт охватил его, когда он понял, что Аннушкина молодость ему неподвластна? Конечно, азарт! И он поступил согласно тому азарту, женившись на ней, и ничего плохого в этом не видел.

Он ни разу в жизни не пожалел о том, что следовал за своим азартом куда угодно, без оглядки. Азарт был частью сильного жизненного чутья, с его помощью Александр понимал, правильно ли идет по жизни. Перед самым знакомством с Аннушкой он смутно почувствовал, что этот его жизненный азарт ослабел. И встреча с нею пришлась в самый раз – оживила его, освежила, придала ему новые силы.

Так что же теперь приводит его в такое недоумение?

Но думать об этом, входя в казино, было как-то не ко времени. В казино надо было играть. Александр купил фишки и сел за стол, за которым было свободное место.

В казино он бывал нечасто. Конечно, за игровым столом воодушевление его тоже охватывало – знал он и такое проявление азарта. Но воодушевление это было не настолько продолжительным, чтобы не заканчиваться за стенами казино. Рабом игры он не становился никогда.

Александр играл только в рулетку: «блэк джек» напоминал ему про полгода, проведенные в камере СИЗО, где эта идиотская игра называлась попросту «очко», а «однорукие бандиты», по его мнению, могли увлечь только подростков.

Но сегодня рулеточный азарт не зажегся в нем вовсе. Причиной тому было, как ни странно, внутреннее смятение, которое не давало ему сосредоточиться на игре. С большим интересом, чем за сверкающим шариком, он наблюдал за людьми, собравшимися у стола.

Никого, кто выказывал бы склонность снять с себя последние штаны, среди них, впрочем, не обнаруживалось. Вообще их лица показались Александру не особенно выразительными. Обычные респектабельные европейские лица, несколько лиц азиатских – те были отмечены сознанием своего непреходящего богатства, и такая отмеченность делала их однообразными.

Его ставка выиграла, и немало – крупье подвинул к нему большую горку разноцветных фишек.

Неожиданно Александру показалось, что кто-то смотрит на него слишком внимательно. Он провел взглядом по лицам сидящих за столом людей.

И сразу встретил тот взгляд, который перед этим почувствовал. Взгляд принадлежал маленькому, сидящему сбоку, а потому сразу им не замеченному человечку. Глаза у него блестели черными огоньками, как блестели бы в казиношном свете кусочки угля на свежем сломе.

Заметив, что Александр смотрит на него, человечек кивнул, будто поздоровался. Александр кивнул в ответ. Человечек показался ему знакомым.

– Не надоело вам играть? – по-русски спросил человечек.

– Нет, – пожал плечами Александр. – С чего вы взяли?

– У вас спокойное лицо, – объяснил тот. – И видно, что вы не стараетесь быть спокойным, а держитесь так, как диктует настроение.

Александр поморщился. Он не любил становиться объектом психологических упражнений.

– Ну-ну, не сердитесь, – поспешно произнес человечек. – Я совсем не собирался за вами наблюдать. Просто мне понравилось ваше лицо. Русское лицо в лучшем его проявлении. Я здесь от таких отвык. Сюда к нам, знаете ли, не лучшие экземпляры соотечественников обычно приезжают.

– Сюда к вам? – переспросил Александр.

– Ну да, – ответил человечек. – Я здесь давно уже обитаю. В Райнгау, знаете такую местность?

– Не знаю.

Несмотря на то что Александр явно не хотел продолжать разговор, человечек не отставал.

– Жаль. Тут рядом – виноградные террасы над Рейном. Рай на земле, да и только. Вы еще долго будете играть? – спросил он.

Играть дальше Александр не собирался. Скрывать это от собеседника он не считал нужным. Что потом, пробираться из казино тайком, чтобы не быть уличенным в обмане?

– Уже ухожу, – ответил он, вставая.

– Тогда, может, прогуляемся на сон грядущий? – оживился человечек. – Парк здесь замечательный.

Когда они вышли из казино, уже совсем стемнело. Но парк Курхауса был освещен так умело, что оценить красоту его разноуровневых ландшафтов можно было и вечером. Особенно красиво выглядело озеро с фонтанами. Казалось, струи светящейся воды звучат еще и музыкой, но на самом деле она доносилась от белой ракушки-эстрады.

Они сели на лавочку возле живописных парковых развалин в древнеримском духе.

– Все как при Вильгельме-батюшке, – сказал черноглазый человечек; до сих пор он молча шел рядом с Александром. – Кайзер в этот славный городок много денег вбухал. И с умом, заметьте. Ну да немцы все с умом делают. Пока держатся в пределах разумного. Вы меня в самом деле извините, – повторил он. – Вообще-то я воспитанный. Просто соскучился по живым лицам. Здесь-то… – Он махнул рукой и, спохватившись, представился: – Семен Евсеевич Кауперман. Может, приходилось слышать.

Александр впервые взглянул на собеседника с интересом. Теперь он наконец понял, почему его лицо сразу показалось таким знакомым. Десять лет назад не было дня, когда оно не мелькало бы на всех телеканалах поочередно и одновременно. Влиятельным человеком был тогда Семен Евсеевич Кауперман! Серый кардинал Кремля – это было самое известное его прозвище. Откуда он взялся, как приобрел невиданное влияние, никто толком не знал. Его биография существовала в основном в виде слухов, а его появление в сфере больших денег и большой власти произошло как-то одномоментно. И так же одномоментно, без видимых причин, он исчез из этой сферы несколько лет назад. Тогда стали даже говорить, что его то ли тихо ликвидировали за переизбыток сведений о сильных мира сего, то ли сам он тайно уехал от греха подальше на Гаити. Выходит, это были всего лишь слухи.

– Да уж конечно, приходилось о вас слышать, Семен Евсеевич, – сказал Александр. И представился тоже: – Александр Игнатьевич Ломоносов.

– Ух ты! Потомок?

– Возможно. Только вряд ли прямой. Скорее всего, предки были дальними родственниками или просто земляками.

– Я и отметил сразу, что внешность у вас выдающаяся. Откуда, думаю, такой взялся? Оказывается, Русский Север. – Он снизу вверх окинул Александра восхищенным и немного завистливым взглядом. – Могучие люди! Богатыри, не мы. Что вас, если не секрет, привело в Висбаден, Александр Игнатьевич? В целебных ваннах расслабляетесь? Или в казино проигрываетесь?

– Я похож на Достоевского? – усмехнулся Александр.

– Между прочим, в висбаденском казино Достоевский однажды был в большом выигрыше. Здесь даже премия учреждена для того, кто сорвет больший куш, чем он. За все годы ее только раз и выдали, какому-то арабскому шейху, что ли. А тот ее будто бы сразу и проиграл. Впрочем, и Достоевский своим выигрышем распорядился точно таким же образом. Нет, на одержимого игрока вы не похожи, – хмыкнул Семен Евсеевич. И пояснил: – У вас совсем другой азарт.

Опять прозвучало по отношению к нему это слово! Сговорились все сегодня, что ли?

– Да бросьте вы, – поморщился Александр. – Будто, кроме азарта, и нет ничего другого на свете.

– А что еще есть на свете? – Кауперман коротко и невесело хохотнул. – Ну, Александр Игнатьевич, скажите, если знаете!

– Да вы и сами знаете.

Александр понимал, что зря завелся, как мальчишка. Но очень уж задело его сегодня это слово.

– Например? – не отставал Семен Евсеевич.

– У каждого свой интерес. У вас, я думаю, деньги в самой большой степени. Возможно, еще какие-нибудь удовольствия, которых я знать не могу, потому что вас не знаю. Но наверняка все они тоже связаны с деньгами.

– Деньги, деньги… – задумчиво проговорил Кауперман. – Лет десять назад я сказал бы: да, вы правы, деньги главный жизненный стимул. И, поверьте, нисколько не устыдился бы цинизма такого утверждения. А теперь…

– А теперь устыдитесь?

– На цинизм мне и теперь наплевать. Но насчет денег… Знаете, – вдруг вспомнил он, – что про евреев говорят?

– Про евреев много чего говорят.

– Нет, вот именно в связи с деньгами. Что есть якобы такая разновидность денег: на вечное богатство. И что якобы евреи умеют такие деньги распознавать.

– И что? – спросил Александр.

Что и говорить, Семен Евсеевич умел заинтересовывать! Александр стал догадываться, как он овладел умами сильных мира сего. В конце концов, они тоже люди и тоже склонны загораться интересами того, кто умеет зажигать.

– И это правда! – торжественно объявил Кауперман. – Во всяком случае, я сделал свое благосостояние именно на таком таланте: распознавать те деньги, которые принесут вечное богатство. И вот я давно ведь уже не прилагаю никаких особенных усилий, чтобы его приумножить. А оно само себя приумножает. Вечно! – с потусторонним подвыванием добавил он и наконец рассмеялся. Но в то же мгновенье стал серьезным. Печаль блеснула в его угольных глазах. – Так что деньги у меня есть. А вот азарта к ним больше нет.

– Тогда, значит, власть, – сказал Александр. – Я не слишком внимательно следил за вашей жизнью на родине, но, думаю, вас не пустили во власть. А вы в нее, наверное, очень рвались.

– Бросьте, Александр Игнатьевич. – Кауперман скривился так, будто разжевал лягушку. Лицо у него вообще было очень выразительное и подвижное. – Знаете, мой дедушка, а он был мудрый человек, как большинство еврейских дедушек, так вот, как только я начал делать первые успехи в школе, он мне сказал: «Смотри, Сёма, только не занимай руководящих постов». – «Почему?» – удивился глупый я. «Потому что в этой стране еврей ничем руководить не должен. Они сами разберутся, как им жить. Не лезь, куда тебя не просят». Так что эту истину я усвоил, можно сказать, с младых ногтей. И во власть никогда не рвался, вы ошибаетесь. Азарт, только азарт! Это единственное, чего мне хотелось. И как только я понял, что азарт в моей московской жизни кончился, я тут же уехал. Без малейшего сожаления, заметьте. А уж у вас там чего только не понаписали!

– Почему же он вдруг кончился, азарт? – спросил Александр.

– Хороший вопрос! Если найдете кого-нибудь, кто знает на него ответ, сразу мне скажите. Я того человека озолочу. Черт его знает, – уже без ерничества, серьезно сказал Семен Евсеевич. – Социологи вот вывели, что с количественным накоплением деньги теряют качественный смысл. Получив миллион, человек впадает в эйфорию. Миллиард воспринимается уже спокойнее. А десять миллиардов оставляют равнодушным.

Видимо, он был прав. Александр вспомнил, как не то что в эйфорию, а просто в бешеный восторг привели его миллионы, которые он получил, пока сидел в Матросской Тишине. Тогда как раз случился дефолт, и все, кто работал на экспорт, как он, разбогатели мгновенно, от одного лишь изменения курса доллара. Он вспомнил, как радовался, что купит теперь новый мотор для «Мурмана», да что там мотор – корабли новые купит, и пустит их в плаванье по семи морям, и отдаст долг братьям Ниязбековым, и подарит Юльке за ее мужество огроменную квартиру или что там она хочет – дом на Рублевке! – а с детьми поедет наконец в Диснейленд, найдет время, они ведь давно просят, и главное, выйдет, выйдет из этой похабной тюряги точно, перешибет плетью обух, которым пытаются расплющить его по земле, как насекомое, а вот фиг им!..

Александр улыбнулся. Какой дурак он был тогда, как пьян был своей молодостью!

– Молодость сама себе азарт, – заметив его улыбку, с сатанинской проницательностью подтвердил Кауперман. – А потом в организме происходят определенные химические процессы – и все, молодость больше не вывозит. Некоторое время еще подогреваешь свой азарт различными новенькими штучками. Большими деньгами, например. А потом и это кончается. И что тогда? Ну, можно переменить сферу деятельности. Но как делать карьеру, в принципе уже понятно. От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Дети выросли, вы их интересуете только как бездонный кошелек. Они, глупые, еще не понимают, что рискуют утонуть в этом кошельке бесследно. Жена к этому времени становится привычна, как кроличья шапка, которую дают домашнему кобельку, чтоб не бегал к течным сучкам. Завести новую жену, молодую? – Александр вздрогнул. Кауперман усмехнулся. – Тоже возможно. Возможно также, что она окажется не ловкой стервой, а вполне себе милой девчонкой. Уверяю вас, как только вы ее, молодую и милую, получите, через неделю она вам надоест. И что тогда? Пойдете новую искать? С тем же результатом.

– Ну, и зачем вы мне все это говорите? – помолчав, спросил Александр.

– Затем, что вы хотите это услышать. Потому что вы мужественный человек, Александр Игнатьевич. Это сразу видно.

– Не понимаю связи.

– Связь самая прямая. Мужественный человек хочет узнать о себе правду. И кто-то должен ему ее высказать.

– Что ж, вы свой долг выполнили, – сказал Александр, вставая. – И о себе не соврали. Хотя и слукавили. Вряд ли вам все это так уж безразлично – и деньги, и особенно власть. А за правду спасибо. Счастливо оставаться, Семен Евсеевич.

– Визитку мою не возьмете? – окликнул его Кауперман. – Мало ли, пригодится.

– Нет, спасибо, – сказал Александр.

Глава 14

Аннушка вернулась в Москву вместе с Александром, хотя он заметил, что она не прочь была бы остаться в Германии. Эта страна была прекрасно приспособлена для того, чтобы в ней болеть: все здесь было так надежно и удобно, что уверенность в выздоровлении приходила сама собою.

Александр и предложил ей остаться, но Аннушка отказалась. Причину, по которой она хочет вернуться в Москву вместе с ним, она не высказала, но он и так понял: оставлять мужа надолго одного Аннушка считала неправильным.

Впрочем, не было похоже, чтобы она сильно тяготилась необходимостью лететь в Москву. По дороге в аэропорт она не переставая болтала по телефону с подружками и делилась ближайшими планами, которые сможет осуществить со сломанной ногой.

По трапу в самолет Александр внес жену на руках. Пассажиры улыбались этой трогательной картине, а особо сентиментальные утирали слезы умиления.

В душе у него клубился мрак, и на сердце лежал камень.

Причину такого своего состояния Александр не понимал. Семен Евсеевич Кауперман в самом деле не сообщил ему ничего такого, о чем он не догадывался бы и сам. И природу человеческую Александр знал не хуже, чем его неожиданный собеседник.

Дело было лишь в том, что Кауперман действительно высказал ему правду, о которой сам он старался не думать. И в ослепительном свете этой правды будущее представилось ему бессмысленным. Бег по кругу. Заранее известный алгоритм обстоятельств: захотел – получил – надоело.

Чтобы не думать об этом, Александр погрузился в работу, да так, как погружался в нее разве что в молодости, когда должен был отдаваться работе с полным самозабвением, потому что не держал еще в руках все нити, с помощью которых можно было так управлять своим делом, чтобы чего-то в нем добиться.

Он слетал во Владивосток и подписал контракт о приобретении еще одной дальневосточной рыболовецкой компании вдобавок к той, которая уже вошла недавно в состав «Ломоносовского флота».

Он вывел свои корабли к берегам Чили, и это расширило пространство его деятельности почти до размеров земного шара.

Он начал строить новый корабль на верфях Гданьска.

За месяц, прошедший после Висбадена, он сделал так много, что даже Пашка Герасимов, с детства знавший его способности, смотрел на него с удивлением.

Но трудовая самоотдача не помогала. Теперь-то Александр держал в руках ниточки управления умело и прочно, а потому обмануть себя, отдавая работе больше сил, чем она того требовала, ему не удавалось.

В таком вот настроении мрачного упорства он приехал однажды в воскресенье к сестре на Беговую.

Вера мыла окна. Вид у нее был расстроенный, Александр сразу это заметил.

– Ну что ты уборщицу не возьмешь, Вер? – сказал он. – Тебе что, восемнадцать лет? Хочешь, я тебе свою из офиса пришлю? Отличная тетка, аккуратная.

– У меня и своя в офисе есть. – Вера спрыгнула с подоконника и мокрой рукой поправила выбившиеся из-под косынки волосы. – Я как раз собиралась с ней договориться. Да вдруг как-то… Захотелось чем-нибудь заняться.

– Отличное занятие, особенно в выходной, – усмехнулся Александр. – Ну, что у тебя случилось? – Тут он наконец сообразил, что в квартире как-то слишком тихо. – А где твои все?

– Мы поссорились, – виновато сказала Вера.

– С Гришкой? – поинтересовался Александр. – Или с Мишкой?

– Ну тебя, Сашка! – Вера улыбнулась. – С Павлом, конечно.

– Из-за чего, скажешь? Или это тайна?

– Никакая не тайна. Он считает, что перегрузил меня своими проблемами.

– Это детьми своими, что ли? – уточнил Александр.

– Ну да.

Вообще-то Александр и сам был склонен так считать. Конечно, Вера всегда и все делала так, что казалось, будто жизнь не стоит ей никаких усилий. И в своей неожиданно начавшейся жизни с тремя детьми она выглядела так непринужденно, словно всегда с ними и жила. Но мало ли как это выглядело! Все-таки это были чужие дети, и маленькие еще дети. Заботы о них, вдруг и разом свалившиеся на сестру, казались Александру непомерными.

«Что ж, порядочный человек ее Павел, – подумал он. – Понимает».

– Ничего он не понимает! – сердито сказала Вера.

Они и в детстве часто вот так разговаривали: один еще не успевал высказать мысль вслух, а другой уже отвечал на нее. Удивляться было нечему, не зря же они были двойняшками.

– А где он? – спросил Александр.

– В Митино поехал. У него же в Митине квартира. Ужасная!

– В каком смысле ужасная? – не понял Александр. – Грязная? Тесная?

– Да нет, обыкновенная. Даже довольно большая. Но такая, знаешь… Неживая. Он ее купил, когда жена погибла. И сам все там устраивал. Я, Сашка, прямо чувствую, как у него на душе было пусто, когда он там все устраивал. Ничего его в той квартире нету. Там нельзя жить – ни ему, ни тем более детям.

Она проговорила это горячо, чуть не плача.

– А он туда жить уехал, что ли? – спросил Александр.

– Якобы собрать Гришины книжки. Но это же нельзя! – Встретив недоуменный взгляд брата, Вера пояснила: – Нечего детям там делать, тем более в воскресенье. А Павел считает, что я должна отдохнуть от них хотя бы в выходной. Не глупость, ты скажи?

– Ну-у… – протянул Александр. – В выходной, конечно, надо отдыхать.

– Мне не надо от него отдыхать, – грустно сказала Вера. – Без него моя жизнь не имеет смысла.

При этих словах она шмыгнула носом, как маленькая. Александр улыбнулся.

– Вер, – сказал он, помолчав, – а ты его всегда чувствуешь? Ну, смысл?

Вера всмотрелась в его лицо.

– Всегда, – сказала она. – Да ведь и ты тоже.

– Я? – удивился Александр. – С чего ты взяла?

– Так. Знаю.

– А мне, наоборот, кажется… Я разобраться ни в чем не могу. Как сейчас живу, как потом буду жить, – сказал Александр. И убежденно добавил: – А потому и смысла ни в чем не вижу.

Вера засмеялась.

– Сашка, ну до чего ж ты глупый! – сказала она. – Разве потому? Совсем не потому. А потому что тебе и не надо ни в чем разбираться. То есть вот в этом, о чем ты говоришь. Как сегодня живешь, как завтра будешь… У тебя это все вот здесь. – Она сжала кулачок и постучала по братниной груди – слева, над сердцем. – Уж будто бы никогда не слышал!

И тут он понял, что Вера права. Это так и было! Были в его жизни минуты, когда он слышал этот смысл именно так, как она сказала: изнутри, из сердца.

Когда стоял под переливающимся всеми красками полярным небом.

Когда стрелял в медведя крещенской ночью.

Когда смотрел, как идет по саду женщина в больших галошах.

Вся жизнь была тогда ему внятна, и не только его жизнь, но и большая, бескрайняя жизнь, частью которой была мама, был отец, были его солдаты у Одера – все, в чью душу когда-нибудь сходил неназываемый, но единственно возможный смысл, безошибочно подсказывающий им, что они должны со своей жизнью делать.

– Сашка! – вдруг сказала Вера. – Ты влюбился, что ли?

– Я?! – поразился он. – Да ты что!

И, поразившись, понял вдруг, что это правда. Вера обладала способностью называть вещи своими именами. Потому что видела самые важные вещи насквозь.

– Конечно, влюбился! – засмеялась Вера. – Как это я сразу не догадалась? А в кого? – с любопытством спросила она.

Несмотря на все ее выдающиеся достоинства, любопытство у нее было самое обыкновенное, женское. Даже девчоночье.

– Да понимаешь… – пробормотал Александр. – Я и сам не знаю.

– Как не знаешь? – удивилась Вера. – Как ее зовут, не знаешь?

– Как зовут, знаю. Варя. Варвара Андреевна. Но больше ничего. Ни фамилии, ни кто она вообще.

– Ну, это неважно, – махнула рукой Вера. – Потом спросишь.

– Когда потом? Я ее больше не увижу.

– Ты сдурел, что ли, Сашка? – воскликнула Вера. – Как это ты можешь ее не увидеть?!

– Очень просто. Вер, я женился три месяца назад, – невесело усмехнулся он. – Во второй раз, между прочим. Что, по третьему кругу то же самое?

– Невозможно с тобой разговаривать! – Вера рассердилась так, что у нее даже волосы растрепались. – Какое то же самое? Ты про что говоришь, а? Про женитьбу эту свою, второй раз без единой капельки любви, про девочку, которая по дурости твоей мужицкой тебе понадобилась? Что ж вы за люди такие, только вокруг себя видите, а в себе ничего! Да ты посмотри на себя, посмотри! Никогда же ты таким не был, как сейчас. Раньше – ни-ког-да! А говоришь, по третьему кругу… Обстоятельства могут повторяться, Сашка. Житейские обстоятельства. А это не может, – убежденно сказала она.

Что «это», Вера не сказала. Но он понял и так.

– Ты думаешь?

Он боялся расхохотаться от мальчишеского восторга, который сам собою вставал у него в груди.

– Не думаю, а знаю. Да и ты знаешь. Так что топай к своей Варваре Андреевне, братец. А то…

Докончить фразу Вера не успела. Телефон зазвонил в кармане ее фартука, и она выхватила его из кармана так быстро, как будто он ее обжег.

– Да! – сказала она. Александр услышал, как зазвенел ее голос. – Нет, не очень. В смысле, совсем не занята… Ну, Сашку воспитываю… Еще бы мне не знать! Это же, можно сказать, главная улица нашего детства. Мы по ней с папой раз в год обязательно гуляли. Когда он нас перед первым сентября в «Детский мир» водил… Конечно, необычная улица.

Вера бросила тряпку на пол, улыбнулась и подмигнула брату. Он улыбнулся тоже. Александр сразу понял, куда зовет ее Киор – на Кузнецкий Мост. Это в самом деле была улица их детства, хотя жили они довольно далеко. Но раз в год перед началом учебного года, когда отец водил их покупать тетрадки и пеналы, они подолгу гуляли по Кузнецкому Мосту, заходили в маленькие магазины, где продавались ужасно интересные вещи: старые глобусы и карты, компасы, барометры, чучела медведей и тетеревов. Отец показывал книжную лавку, в которой в двадцать пятом году покупал у букинистов книжки по инженерному делу, и рассказывал, что полюбил Москву сразу, смолоду, когда приехал сюда с Севера, хотя неласков был к нему этот город. Ну да ему не привыкать было, что внешний мир суров к человеку. В Москве суровость была другая, чем на Белом море. Но, отец рассказывал, Москва так же, как холодное это море, совпадала с ним в чем-то большом и главном, потому он ее и полюбил.

О чем он говорит, Сашка тогда не понимал: совсем другие интересы владели им в бесшабашном мальчишеском возрасте. Но отцовские слова он запомнил, и чем старше становился, тем понятнее они ему были.

Кроме чучел и глобусов, на Кузнецком и в его окрестностях имелись еще и хорошие рестораны. Наверняка Павел Николаевич собирался повести в какой-нибудь из них Веру. Александр уже успел понять, что, кроме тайной мальчишеской тяги ко всему необычному, Павел Киор обладает и явной способностью ко взрослой мужской заботе.

– Что, Гришенька ни разу на Кузнецком не был? – воскликнула в трубку Вера. – Безобразие! Я ему там лавку одну покажу…

Александр не стал слушать, как она договаривается с Киором, где именно они встретятся, да будет ли с ним и Антон или только Мишка с Гришкой.

Он открыл балкон и спустился по лесенке в палисадник. И пошел по аллее, все ускоряя шаг, едва не переходя на бег. У фонтана он перемахнул через забор, как делал это мальчишкой, чтобы сократить себе путь на улицу.

Он боялся, что не успеет застать Варю сегодня в Александрове. И не представлял, как будет жить, если не успеет.

Глава 15

Городок совсем не изменился за то время, что Александр его не видел.

Да и почему он должен был измениться за месяц с небольшим, если не изменился за неведомо сколько лет?

«Какое-то зачарованное царство», – подумал Александр, въезжая на свою улицу.

На Варину улицу.

Но подумал он об этом мимолетно, не задерживаясь на этой мысли. Отметил только, что это хорошо, такая вот неизменность. Ему и не хотелось сейчас никаких новых внешних впечатлений. Варя вся была у него внутри, и он поторапливал знакомую действительность, чтобы наконец увидеть ее наяву.

Он снова оставил машину за поворотом на пригорке, чтобы не вязнуть в непроездной грязи, и пошел по улице пешком. Он уже не боялся, что не застанет Варю дома. Когда Александр увидел эту улицу, то почему-то понял, что такого быть не может.

Она и в самом деле была дома. Дома! Он не знал, где ее дом, но главное, она была там, где он мог ее увидеть. Окно на втором этаже было открыто, и белые кружевные занавески колыхались от ветра.

Дверь в дом была, правда, заперта, но, обойдя его вокруг, Александр сразу увидел Варю. Она была в саду, в самом дальнем его углу, уже почти у реки – сгребала палую листву под тесно растущими раскидистыми яблонями.

Он стоял и смотрел на нее. Это было даже странно: он ехал сюда в таком нетерпении, что с трудом вел машину, а теперь, вместо того чтобы подойти к Варе, стоял и смотрел. Просто смотрел на нее.

На ней были все те же садовые галоши. Когда Александр их увидел, то чуть не рассмеялся. Так, наверное, принц смотрел на хрустальные туфельки Золушки.

Варя обернулась. Он пошел к ней.

Ему казалось, они столкнутся, так быстро он шел к ней по тропинке между деревьями. Но они не столкнулись. Варя не двигалась, только смотрела на него, и взгляд ее был так странен, что Александр замедлил шаги. И остановился, не дойдя до нее нескольких метров.

Лицо у нее совершенно переменилось за этот месяц. Оно и раньше было бледным, но то, что покрывало его теперь, бледностью назвать было уже невозможно – это было что-то мертвенное, мертвое. Полукружья под глазами вместо чуть заметной светлой синевы приобрели мрачный темный оттенок.

Александр не понимал, что выражает ее взгляд.

– Варя… – растерянно проговорил он. – Здравствуйте.

Не было ничего странного в том, чтобы при встрече поздороваться. Но ему казалось, что он сошел с ума. Он думал, что обнимет ее сразу же, как только увидит. И было так дико, так неестественно произносить вместо этого слова обычной вежливости!

– Здравствуйте, – ответила она.

В ее лице ничего при этом не изменилось. Ни радости не выразилось на нем, ни хотя бы удивления.

Они стояли в двух шагах друг от друга и молча друг на друга смотрели. Александр первым нарушил молчание.

– Вам не холодно? – спросил он. – В апреле тепло было, а май смотрите какой холодный.

– Да, – кивнула она. – Вчера снег шел. Нет, мне не холодно. Спасибо.

– Пойдемте в дом, – сказал Александр.

Он немного опомнился от охватившей его растерянности. Ему хотелось понять, что с ней.

Не ответив, Варя прислонила грабли к стволу яблони и пошла к дому. Александр вспомнил, как она сказала: «Вас трудно ослушаться», – с этими чудесными своими северными нотками в голосе и с прекрасной летящей улыбкой. Теперь голос ее был так же пуст и мертв, как глаза и все лицо.

Она поднялась на крыльцо, достала из кармана юбки ключ, отперла дом и вошла, не оглянувшись на гостя. И встала посередине комнаты у стола, не садясь и ему не предлагая сесть. Смотрела она при этом в пол – так, будто голову ей оттягивало вниз.

– Варя, что с вами? – сказал Александр.

«У вас кто-то умер?» – чуть не спросил он, но все-таки не стал спрашивать.

Да, она выглядела так, будто у нее умер близкий человек. Но он ведь не знал, есть ли у нее близкие люди. Он ничего о ней не знал.

– Со мной? – Она медленно подняла глаза. – Ничего. – И, неожиданно прищурившись, спросила: – А зачем вы приехали, Александр Игнатьевич?

Этот жесткий прищур выглядел на ее лице так неестественно, что Александр растерялся снова.

– Зачем? – переспросил он. – Я… Чтобы вас увидеть, Варвара Андреевна, – твердо ответил он.

– А зачем вам меня видеть? – Голос ее звучал все более жестко. – Что это вы себе навыдумывали? Ну да удивляться нечему, – усмехнулась она. – Людям вообще нравится выдумывать о себе что-нибудь… возвышенное. А это неправда.

«Что неправда?» – хотел спросить Александр.

Но не успел спросить.

– Все, что вы для себя выдумали, – рубя слова, сказала Варя. – Про меня. Ваши фантазии не имеют ко мне ни малейшего отношения.

– Вы уверены?

Теперь он расслышал звон рубленого металла и в собственном голосе.

– Абсолютно.

– Что ж, – усмехнулся Александр. – Не буду вам мешать.

Он чувствовал себя так, словно она дала ему пощечину. Даже не пощечину, а тяжелую оплеуху. Но почему? Да разве об этом спрашивают! Уходят, и все.

Александр повернулся и пошел прочь, чувствуя, как Варя смотрит ему в спину мертвым взглядом.

Глава 16

Хлопнула дверь. Нет, не хлопнула – просто закрылась. Не такой человек был Александр Игнатьевич, чтобы хлопать дверьми. Ушел, и все.

Этот глухой стук закрывающейся двери ударил Варе по сердцу так, будто ей в грудь попали камнем. Не душевной болью он отозвался, не той, которую можно и выдумать, а физической, которую выдумать невозможно.

Но что же? Она и хотела ведь, чтобы он ушел. И знала, что он уйдет. Всякий мужчина уйдет, если он приехал, чтобы увидеть женщину, а она говорит, что все это одни только его выдумки. Варя специально подбирала слова, которые заставили бы его уйти точно. Потому что не знала, что стала бы делать, если бы он остался.

Она не ожидала этого от себя. Вот этого – что его приезд так ее потрясет.

Две недели, прошедшие после аборта, Варя жила как под наркозом. Сначала ей даже казалось, что это настоящий наркоз так длительно на нее действует, но потом она поняла: ну что за глупости, всякое лекарство давно уж из нее вышло. Просто жизнь ее обессмыслилась, вот и наркоз.

Она не жалела о том, что сделала. И даже если бы ей сказали, что детей у нее теперь не будет никогда, она все равно ни о чем не пожалела бы.

Просто за все надо платить. И одна расплата влечет за собой другую. На том залитом бестеневым светом столе она заплатила за то, что вышла замуж не любя. Что три года жила с мужем, хотя уже через неделю поняла, что не должна с ним жить, потому что он посторонний, во всем ей чужой человек. Что той своей вялой, ничего не выражающей жизнью с ним дала ему право думать, будто он может ею распоряжаться.

Но и то, что произошло с нею потом, когда она вышла из больницы, тоже было расплатой. Теперь уже просто за убийство; Варя не пыталась назвать то, что сделала, иначе. Та вторая расплата была – пустота. Мертвая пустота, в которую она погрузилась.

А теперь, когда Александр Игнатьевич закрыл за собою дверь дома, произошла расплата третья – за то, что она стала мертвой женщиной, с которой не может, не должен быть такой человек, как он. И эта третья расплата оказалась страшнее первых двух. Страшнее всего, что когда-нибудь происходило в Вариной жизни.

Варя стояла посередине комнаты, не в силах ни шагу сделать, ни присесть на стул. Впервые за все время, что она стала сюда приезжать, дом этот показался ей чужим.

Неделю назад она взяла отпуск, чтобы побыть здесь подольше. Ей казалось, что одиночество – настоящее, ничем не нарушаемое, какое она знала только здесь, в клубящемся сиренью, залитом весенним солнцем саду, – поможет ей разорвать мертвую пелену, которая окутала ее так плотно.

Но надежда эта оказалась напрасна. Варя жила в Александрове безвыездно, но ощущение, что живет она не в живых деревянных стенах, не в клубах сирени и речного тумана, а в мертвой пустоте, ее не покидало.

Да еще и погода испортилась: вместо раннего в этом году тепла началось ненастье. Небо оделось мраком и опустилось так низко, словно хотело раздавить Варю своей серой облачной тяжестью. С утра до сумерек стояла беспросветная полумгла, и от этого казалось, что день вообще не наступает.

И так это было до той минуты, когда Варя увидела Александра Игнатьевича, идущего к ней по дорожке сада. С той же минуты ей стало все равно, облачно небо или ясно, и есть ли оно вообще.

Поступь у него была тяжелая, а походка легкая. Это было странно, и Варе трудно было бы объяснить, что это значит. Но она и не собиралась никому этого объяснять. Она смотрела, как он идет к ней под яблонями, отводя ветки, чтобы они не задевали его плечи и не мешали идти. Яблони в этом саду были старые, и даже нижние их ветки росли высоко. Но он сам был высокий – им вровень. И не было между яблоневыми ветками просвета шире, чем его плечи.

Все у нее внутри взметнулось, задохнулось, рванулось к нему… И в то же мгновенье разум, охлажденный долгой пустотою, сказал ей жестко и ровно: «Ты что? Думаешь, у него – ты посмотри на него, посмотри! – должна быть такая женщина, как ты? Ты, которую бывший муж называет северной рыбой? И имеет, когда ему вздумается, даже не спрашивая твоего на то согласия. А ты после этого не кончаешь свою никчемную жизнь, а спокойно идешь и делаешь аборт. Да как ты смеешь даже смотреть в его сторону?!»

Все это пронеслось у Вари в голове так быстро, что она не только сдвинуться с места не успела, но даже, наверное, перемениться в лице. Но этого мгновенного промелька холодной мысли было достаточно, чтобы она сказала:

– Зачем вы приехали, Александр Игнатьевич?

И все остальное, после чего он мог только уйти. И ушел. Ушел!

Только теперь до Вари дошло, что это значит. Она вскрикнула и бросилась к окошку. Может, он еще не завел машину! Может, забуксовал в непролазной уличной грязи!

Она выскочила в палисадник, а оттуда выбежала на улицу, как будто в доме бушевал пожар.

Улица была пуста. Никакой машины возле дома не было. Опустив плечи, с трудом волоча ноги, Варя вернулась за калитку.

И вдруг она услышала гул мотора! Это был мощный мотор, такие машины не ездили по этой улице. И, конечно, это мог быть только он!..

Варя остановилась, прижавшись спиной к штакетнику. Сердце у нее билось так, что, ей казалось, тряслись серые покосившиеся колья. Она боялась обернуться. Машина остановилась у калитки. Хлопнула дверца.

– Так я и знал, что ты здесь, – услышала Варя. – Нормальные люди в отпуск к морю ездят или в Европу. Впечатлений ищут. Но ты же возвышенная натура. В скуке ты как рыба в воде.

Варя обернулась так резко, что разорвала юбку о гвоздь, торчащий из штакетника. Олег смотрел на нее с такой ненавистью, как будто она вот сейчас, в эту самую минуту сделала ему что-то плохое.

– Ты… зачем? – сквозь спазм в горле выдохнула она. – Как ты посмел приехать?!

Ей казалось, после той ослепительной операционной он не появится на ее пути никогда. Просто не может такого быть, чтобы он появился! Хотя… Ведь он же ничего про все это не знал. Захотел и появился. Как всегда.

Впрочем, оказалось, что насчет «не знал» Варя ошиблась.

– Может, я еще и разрешения у тебя должен спрашивать? – Ненависть клокотала в его горле все громче. – А ты у меня разрешения спросила? Спросила, а?! Сука! Я тебе что сказал? Что ты должна мне родить! Здорового ребенка! А сама потом могла бы и уматывать на все четыре стороны! Кто б тебя стал держать, кому ты нужна? Да я б тебе еще и пинка под зад дал бы!

Он грохнул ногой в штакетины. Калитка с треском распахнулась.

– Пошли. – Олег схватил Варю за запястье так, что у нее искры из глаз посыпались. – Пошли, я сказал! Объяснишь, правду твоя соседка говорит или лапшу мне на уши вешает. Быстро!

Варя попыталась вырвать руку, но он дернул ее так сильно, что она упала.

– Отметелить бы тебя как следует, – сквозь зубы процедил он. – Ладно, там видно будет. П-шла!

В дом он втащил ее почти волоком. Она сопротивлялась молча, сжав зубы: цеплялась за перила крыльца, упиралась в дверях. Олег не обращал на это внимания. Он и так налит был грубой силой, а в минуты ярости остановить его было вообще невозможно.

– Правда или нет? – повторил он, втолкнув Варю в комнату и с грохотом захлопнув за собой дверь.

– Правда! – задыхаясь выкрикнула Варя. – Правда, правда!

– Да что ж ты за стерва такая! – Он грохнул в стену кулаком. – Думал, родишь – опомнишься. Как все бабы! Поймешь, кто ты без меня.

Варя почувствовала, что после сильного внутреннего всплеска, вызванного необходимостью ему сопротивляться, ее снова охватывает глухая пустота.

– Я же тебе сказала: лучше умру, чем от тебя рожу, – проговорила она. – У нас не может быть ребенка. Я тебя не люблю.

– Не любишь?! – взревел он. – А кого ты любишь? Думаешь, ты способна кого-то любить? Да ты себя и то любить не умеешь! Я же тебе все готов был дать. Все! Тряпки, брюлики – что вам там нужно? Особо умная – на тебе, пожалуйста, путешествуй, фарфор свой дурацкий собирай! Нет, ничего ей не надо!

Он разъярился так, что Варе стало его даже жалко. В конце концов, он не виноват был в том, что она его не любила.

– Я тебе не нужна, Олег, – сказала Варя. – Тебя просто раззадоривает, что я не твоя. Но я же не вещь. Не могу я быть твоей только потому, что ты мне заплатил.

– Все могут, а ты не можешь?

Варина жалость к нему мгновенно исчезла.

– Вот и иди к этим всем, – бросила она. – Чего ты от меня-то хочешь?

– Тебя хочу. – Он вдруг успокоился, по крайней мере внешне, и посмотрел на Варю тяжелым взглядом. – Даже не то что как бабу, в этом смысле и получше можно найти. Но вообще… Тебя! Черт тебя знает, что в тебе такое есть. Ты же с самого начала чумная какая-то была. Думаешь, не видел? Смотришь вроде на меня, а у самой в глазах и не поймешь что. На хрена такая баба? Но заводишь же ты меня, вот чего я не пойму! Адреналин от тебя так и прет. Так что лучше не сопротивляйся, – заключил он. – Все равно я тебя в покое не оставлю. Да я этот дом сожгу на хрен, чтоб не шлялась сюда, вот и все. И куда ты от меня денешься?

Варя видела, что Олег действительно не отступится. Еще во время жизни с ним она поняла, как ценит он свои удовольствия. Если уж он ради этого своего адреналина готов был платить тысячи долларов за какую-нибудь бутылку коньяка, который покупают только арабские шейхи, то что говорить о более сильных ощущениях! Вот только почему именно она стала для него таким ощущением? Загадка. Но как бы там ни было, а его тяжелый взгляд, и крепко сжатые челюсти, и подрагивающее верхнее веко подтверждали, что он в самом деле решил вернуть ее себе во что бы то ни стало.

«Даже в виде трупа», – подумала Варя.

Это было так реально, что она похолодела. В эту минуту она себя ненавидела. И надо же быть настолько неспособной себя саму защитить! В самом деле, как фарфоровая фигурка, которая разлетается вдребезги от одного лишь неловкого прикосновения.

Чувствовать себя беспомощной фигуркой было противно. Но что противопоставить пушечному Олегову напору, Варя не знала.

– Одевайся, – сказал он.

– Зачем? – Варя вздрогнула.

– Поехали. Или ты в галошах собираешься ехать? Ладно, езжай в галошах.

– Я никуда не собираюсь с тобой ехать! – воскликнула Варя.

– А я тебя не спрашиваю.

Это был какой-то бред! Ну что он будет с ней делать, если и в самом деле привезет в Москву, в огромную свою квартиру на Смоленской набережной, ту, из которой Варя сбежала без оглядки? Запрет в кладовке на хлебе и воде? С ума он, что ли, сошел?

И тут, взглянув на Олега, Варя поняла: похоже, так оно и есть… Умоисступление, в которое он сам себя привел, достигло той черты, за которой его уже нельзя было считать только проявлением характера, – оно перешло в настоящее, описанное, наверное, в каких-нибудь медицинских учебниках безумие.

Она была наедине с совершенно безумным человеком, который без особенного усилия мог проломить ей голову или перерезать горло. Это было так просто и так страшно, что Варю пробрала дрожь.

Что делать, она не знала. Подчиниться ему в надежде, что по дороге удастся выпрыгнуть из машины где-нибудь на милицейском посту?

– И не думай, что по дороге смоешься. Веревка есть у тебя? Или ладно, этим вот свяжу.

Олег сорвал со стола скатерть, скрутил ее жгутом. Сумасшедший блеск его глаз противоречил рациональности слов и движений. Но, кажется, так оно и бывает у душевнобольных. В том, что он попросту болен, Варя теперь уже не сомневалась. Да могла бы и раньше догадаться! Все его претензии к ней давно уже свидетельствовали никак не о душевном здоровье.

– Не хочешь… – с болезненным вниманием приглядевшись к Варе, зловеще процедил он. – Что ж… Не хочешь в уме ехать, поедешь без ума.

Олег пошел на нее, держа скрученную скатерть на высоте ее шеи. Варя вскрикнула:

– Олег, что ты делаешь?!

– Поедешь, поедешь, – хихикнул он. – Я тебя повезу…

Судя по всему, он собирался затянуть жгут на ее шее, чтобы она не сопротивлялась. Варя метнулась в сторону, пытаясь обежать Олега и выскочить из дому. Но он резко качнулся в ту же сторону и перегородил ей путь к двери. Окна были закрыты. Пока Варя стала бы их открывать, Олег успел бы сделать с ней все, что угодно.

Одиночество этого дома, заброшенность того, что стоял рядом, а потому отсутствие ближайших соседей – все, что прежде казалось Варе достоинством ее здешнего жилья, теперь привело ее в ужас. Соседка из дома напротив тоже уехала; Варя знала это, потому что брала у нее молоко.

Ухмыляясь, Олег сделал несколько шагов вперед. Варя попятилась. Он не торопился – понимал, что деваться ей некуда. Глаза его были так близко, что Варя видела, как расширились в них зрачки – вместо радужной оболочки зияли черные провалы. Она хотела вскрикнуть, закричать во весь голос и не смогла: ужас сжал горло.

Олег вдруг резко выбросил руки вперед, и Варя почувствовала, как скрученная скатерть, с которой она не сводила глаз, оказалась у нее на шее. Она схватилась за шею, попыталась стащить с себя этот жгут… Но Олег дернул за оба его конца, и жгут затянулся.

– Ничего, спокойно поедешь! – услышала Варя.

В глазах у нее потемнело, колени подогнулись…

«Умираю», – поняла она.

От нехватки воздуха, от темноты в глазах она поняла это даже не со страхом, а с одним лишь медленным недоумением.

И вдруг свет вспыхнул у нее в глазах, яркий свет! Варя рухнула на пол, как мешок, закашлялась, схватилась за горло, хрипло вскрикнула… И поняла, что дышит! Дышит судорожно, со всхлипами, но свободно!

Скрученная скатерть лежала рядом с нею на полу. Откуда-то сверху доносился шум. Варя подняла глаза.

Александр Игнатьевич стоял у Олега за спиной. То есть не стоял, а, перекинув одну руку поперек его горла, второй заламывал сзади его руку. Он был выше ростом, но в безумии, охватившем Олега окончательно, тот был яростно подвижен и ловок. Наверное, ему было больно от заломленной руки и пережатого горла, но это не мешало ему, хрипя, остервенело вырываться из захвата. Извернувшись, он на мгновенье высвободил руку, но Александр Игнатьевич тут же перехватил обе его руки за запястья.

И все-таки он удерживал Олега с трудом – Варя видела, как широкая синяя жила, напрягшись, перерезала его лоб. Мускулы пошли буграми; с треском лопнул ремешок часов.

– Варя… дай… тряпку… – отрывисто выдохнул он. – Ту…

«Дура! – в секунду пронеслось у Вари в голове. – Уставилась, дура!»

Но в ту же самую секунду она, охнув, вскочила с пола и бросилась к Александру Игнатьевичу, протягивая ему скрученную скатерть. Потом, опомнившись окончательно, забежала сбоку и накинула жгут из скатерти Олегу на запястья. Не отпуская Олегова горла, Александр Игнатьевич одной рукой затянул жгут. И сразу резко и сильно ударил Олега ногой под колени. Тот взвыл и тяжело грохнулся на пол, прямо к Вариным ногам.

Александр Игнатьевич упал на него сверху, не давая ему подняться. Олег орал, матерился, бился об пол лбом и ногами… Варе казалось, от этого адского грохота вот-вот обрушатся стены и потолок.

– Варя! – позвал Александр Игнатьевич. – Еще одной… нету?

– Сейчас!

Она бросилась к сундуку, который стоял в углу. Сундук был старинный, с коваными петлями. На его крышке стоял самовар. Обрушив самовар на пол, Варя распахнула крышку и выхватила из сундука вышитую скатерть, которая, как и сундук, и самовар, осталась здесь еще от прежних хозяев. Может быть, от мамы Александра Игнатьевича…

Он перетянул скатертью Олеговы ноги и, тяжело разогнувшись, поднялся с пола.

– Вот что значит двигаться отвык! Сразу спину заломило.

Александр Игнатьевич посмотрел Варе в глаза и улыбнулся. Видно, очень уж перепуганный был у нее взгляд.

– Ну как вы? – спросил он. – Испугались?

– Д-да… – Варя почувствовала, что у нее начинают стучать зубы. Такая глупая реакция была у нее еще с детства на любое потрясение. – А… вы…

– Что?

Он еле заметно качнулся вперед, к ней. Но остановился.

– Я думала, вы уехали…

– Вернулся. Только не спрашивайте, зачем.

– Я не буду. Простите меня.

– Ничего.

Он улыбнулся снова. От улыбки прямые лучи, расходящиеся от его зрачков, начинали переливаться так, словно внутри в глазах зажигался свет.

Олег, на минуту притихший, вдруг заорал с новой силой:

– Да это ж баба моя! Жена моя! Ты, урод, чего лезешь?!

Полчаса назад Варя, наверное, пришла бы от этих его слов в отчаяние. Но теперь все переменилось. Ей некогда было прислушиваться, что творится у нее внутри. Это было ей все равно.

Глаза у Александра Игнатьевича разом потемнели. Он отвел взгляд.

– Не обращайте внимания, – сказала Варя. Голос у нее больше не вздрагивал. – Это мой бывший муж. По-моему, он болен. С ума сошел. Сейчас я вызову врачей.

– Не приедут врачи, – сказал Александр Игнатьевич. – Такие врачи только по милицейскому вызову приезжают. У вас вся шея в кровоподтеках, и руки тоже. Звоните в милицию. Если считаете нужным…

Варя набирала милицейский номер, объясняла в трубку, что случилось, Олег орал и бился на полу… Александр Игнатьевич стоял молча, отвернувшись к окну. Варя наконец положила на стол телефон и подошла к нему.

– Простите меня, – повторила она. – Я была страшная дура. Я люблю вас, Александр Игнатьевич.

Глава 17

Еще во сне Александр почувствовал, что Вари рядом нет.

Ему стало так страшно, как было только один раз в детстве, когда ему приснилась смерть.

«Как же я заснул? – холодея от этого страха, подумал он. – Не может быть!»

Ему казалось, что он лишь на минутку прикрыл глаза. А теперь за окном уже темно – ночь, что ли?

Он резко сел на кровати. Варина подушка была примята, но самой ее действительно не было.

То, что он почувствовал, увидев эту примятую подушку, было сродни тому чувству, которое заставило его вчера развернуть машину в деревне под названием Брыковы Горы. Он развернулся на сплошной линии, к тому же прямо на высокой горе, по которой проходило шоссе, Брыковой, видимо. И, конечно, его заметили гаишники, спрятавшие свою машину за кустами.

С досады Александр стукнул кулаком по рулю: любая остановка казалась ему невозможной глупостью.

– Нарушаем, Александр Игнатьевич? – добрым голосом сказал старлей, которому он предъявил документы.

– Что ж ты так не вовремя, командир! – вздохнул Александр.

От Александрова до Брыковых Гор он ехал минут пятнадцать и все это время был охвачен обидой. Обычной обидой, которую испытывал бы всякий, кого женщина отвергла без объяснения причин.

И вдруг обида прошла. Она не то чтобы прошла, а сменилась совсем другим чувством: сильной тревогой. Что-то он сделал неправильно, не так, и эта неправильность собственного поступка почему-то показалась ему… Опасной, вот какой! По сравнению с этой опасностью, которую он ощутил непонятно из-за чего, обида выглядела слишком мелким чувством; она растаяла мгновенно, без следа. И он развернул машину.

По счастью, брыковы милиционеры оказались сговорчивы. Сто долларов, без слова выданные Александром, сочтены были достаточной оплатой за неправильный разворот «Лексуса». И обратно до предместий Александрова он доехал даже не за пятнадцать минут, а быстрее.

Все, что произошло потом, когда он взбежал на Варино крыльцо, не вызвало у него даже удивления. Не зря же снедала его тревога, из-за которой он чуть не врезался в забор ее дома! Он услышал за дверью мужской голос, потом Варин крик, услышал возню и грохот. И когда, распахнув дверь, ворвался в комнату, то размышлять, правильно ли он поступает, было уже некогда.

Мужик, душивший Варю, оказался бешено силен. Даже не силен, а как-то… усилен. Он был в ярости, это и удесятеряло его силы. Ну да и Александр налился яростью сразу, как только увидел, что здесь происходит. Но он умел сплетать свою ярость с холодным расчетом – еще в детских дворовых драках понял, что без этого не добиться победы.

Так что скрутить этого придурка было в общем-то нетрудно. Труднее было осознать, что тот является Вариным мужем…

Пока она вызывала милицию, пока объясняла по телефону, что случилось и почему надо приехать немедленно, Александр не знал, что ему делать. Ему хотелось обнять Варю, увести ее отсюда, увезти. Но в сложившейся ситуации это наверняка показалось бы ей глупым, потому что…

Почему – Александр додумать не успел.

– Простите меня. Я была страшная дура. Я люблю вас, Александр Игнатьевич, – сказала Варя.

Он чуть не задохнулся, прежде чем она договорила последнее слово.

– Варя… – Сердце заколотилось у него в горле. – Я… – Он не знал, что сказать, и сказал, конечно, глупость: – А почему ты меня все время по имени-отчеству называешь?

Она улыбнулась своей летящей улыбкой.

– Потому что оно у вас красивое. Такое красивое, что дух захватывает. Ну, и я же привыкла. В Варзуге же неприлично взрослого человека без отчества звать. Я и привыкла.

От ее простых слов ему стало как-то полегче. По крайней мере, он отдышался и мог говорить. Правда, то, что он хотел ей сказать, выговорить ему все же не удалось.

– Приедет милиция? – сказал Александр.

– Да. Только что делать, если его не заберут?

– А вы… хотите? Чтобы забрали?

– Конечно. А вы сомневаетесь?

Он с облегчением рассмеялся.

– Нисколько не сомневаюсь! Заберут, Варвара Андреевна, не бойтесь.

– Я и не боюсь. С вами трудно бояться. А вы сами хоть чего-нибудь боитесь?

Александр расслышал в ее голосе наивное любопытство.

– Конечно! – с серьезным видом кивнул он.

– Чего же, интересно?

– Не скажу.

Он боялся, что ее не будет. Как он жил, когда ее не было, вообще не было, – этого он теперь не понимал.

И вот пожалуйста, ее нет! Может, ему все почудилось? Все, что было после того, как приехала милиция, и был наконец составлен протокол – это согласились сделать только после того, как Александр заплатил милиционерам, – и вызвали врачей, и за отдельную плату увезли ее мужа на «Скорой»… Александр еле дождался, когда все это наконец закончится. И видел, что Варя ждет окончания всего, что им мешает, с таким же нетерпением, как и он.

Но, может, ему все-таки почудилось, а на самом деле ничего не было? Он был охвачен такой любовью к ней, такой нежностью, какой не знал никогда в жизни. И, может, это подействовало на него как наркотик и голова задурманилась?

Он открыл окно. С невысокого второго этажа, из Вариной спальни, ее маленький сад был виден весь, до самой реки. В густых сумерках, почти в темноте, двигались по саду неясные тени. Варя там ходит или просто качаются яблоневые ветки?

Тут Александр почувствовал запах дыма и увидел, что дым этот вьется над банной трубой.

– О господи! – вслух произнес он и даже головой покрутил, глупо улыбаясь. – Вот идиот!

Конечно, она ему не почудилась! Вот, топит баню.

Александр быстро оделся и, сбежав по лестнице вниз, вышел в сад.

– Ну зачем ты? – сказал он, открывая дверь в предбанник. Варя сметала старым веником сор возле открытой печной дверцы. – Разбудила бы меня. Как же ты воду носила?

– А колодец прямо в саду, – сказала она. – Да я и не успела наносить. Только для горячего бака, чтобы печку затопить, а холодную – еще нет. А ты так тихо уснул. Жалко было тебя будить.

Александр взял стоящие в предбаннике ведра и пошел к колодцу, который только теперь рассмотрел в середине сада. Колодец был сложен из темных от старости бревен, и не с воротом, а с журавлем. Вода в нем была прозрачная, как в роднике.

Варя пошла вместе с ним. Она стояла рядом и смотрела, как он достает воду.

«Помнишь, на Крещенье?» – хотел спросить Александр.

– На Крещенье тогда холоднее вода была, – кивнула Варя.

Она ответила на вопрос, который он не успел произнести вслух, и даже не заметила этого. Он засмеялся.

– Что ты? – Варя удивленно посмотрела на него.

– Я раньше только с Верой так разговаривал, с сестрой. Не успею сказать, а она уже отвечает. Без слов меня слышит потому что. Но с ней же мы двойняшки…

«А с тобой двух дней вместе не провели», – мог бы сказать он.

Но не сказал. Он не мог в это поверить.

Варя подошла поближе, прижалась щекой к его плечу.

– Я тебя очень-очень слышу, – сказала она. – Все время. Так что ты, если говорить со мной не хочешь, то можешь и молчать.

– Я хочу. – Он поставил ведро и обнял Варю. У него сердце занялось, когда он почувствовал под своей рукой ее плечи. – Я хочу с тобой говорить. И… все хочу с тобой!

Он вспомнил, как осуществилось это желание несколько часов назад, когда они с Варей поднялись в ее светелку, и при этом воспоминании во рту у него сразу пересохло так, что хоть выпей колодец до дна.

Варя улыбнулась. Улыбка у нее получилась смущенная – кажется, она догадалась, о чем он подумал, и сама подумала о том же. Но и в минуту смущенья улыбка у нее оставалась летящей. И таким же был ее взгляд. Когда она смотрела на него летящим взглядом, сердце у Александра замирало как-то… многократно. Как будто вдоль его сердца летела птица, то и дело касаясь его крылом.

– Пойдем, – сказал он, целуя Варю. – Печка, я видел, погасла. Надо заново разжечь.

Они сидели на полу в предбаннике и жгли в печке старые веники, березовые и дубовые.

– Ты скажи мне про себя хоть что-нибудь, – сказал Александр.

– Что сказать?

Варя подняла на него глаза. Лицо у нее порозовело от близкого огня и от этого выглядело непривычно.

«А без румянца она, получается, привычная?» – подумал он.

Нет, это слово вообще к ней не подходило. Она была – родная, вот какая! От такой странности, которую невозможно было объяснить логически, у Александра быстрее стучало сердце.

– Я ведь ничего о тебе не знаю. То есть и ты обо мне, конечно, тоже. Но все-таки сначала ты расскажи. А то мне не терпится, – улыбнулся он.

– Правда? – Варя посмотрела удивленно.

– Правда.

– Да мне и нечего особенно рассказывать. Живу, работаю. Художницей по фарфору.

– Ух ты! – удивился он.

– А что, не похожа? – улыбнулась она.

– Как раз наоборот. – Александр оглядел ее с каким-то новым интересом. – Ты сказала, и я сразу увидел, что похожа. Лицо такое… Прозрачное, – слегка смущенно добавил он. – А почему ты это выбрала?

– С детства смотрела, как бабушка рисунки для фарфора делала, – объяснила Варя. – Но она их как-то в пустоту делала, в деревне ведь они, конечно, никому не были нужны. А уехать она никуда не пыталась. Что-то, мне кажется, было в ее прошлом такое… После чего она в эти свои рисунки погрузилась совершенно. И знаешь… – Варя подняла на него глаза. – Я ведь потому в Москву и уехала, что для себя этого очень боялась. Боялась, что фарфор для меня как для нее будет – что-то вроде стены. Которой я от жизни отгораживаюсь.

– Фарфоровая стена? – Александр улыбнулся. – Красиво. Как ветер.

– Почему как ветер? – не поняла Варя.

Теперь смутился он.

– Да я ветра люблю. Разные. Есть мистраль, северный ветер или северо-западный. Я однажды во Францию зимой поехал, чтобы его послушать.

– И как? – спросила Варя. – Понравился?

– Я его испугался. Он такой, знаешь… Однонаправленный. Кажется, что смерть пришла. И такая тоска берет, что хоть вместе с ним вой.

– А еще какие есть? – поспешно спросила Варя.

Александр понял: ей не хочется, чтобы он вспоминал ту тоску.

– Еще есть сирокко, – сказал он. – Из Сахары дует. Мне на Канары часто приходится ездить, потому что у меня же корабли – рыболовецкий флот. А на Канарах у них атлантическая база. И мне всегда нравилось, когда там сирокко начинался. Хотя нравиться, конечно, нечему: песчаная пыль в горло лезет. Не очень-то приятно. Но как представишь: ветер из Сахары… – Он улыбнулся. – Ну, и другие разные есть ветра. В каждом своя странность.

Никогда и никому он не рассказывал об этом. Не было на всем белом свете ни одного человека, которому интересно было слушать, что он думает про ветра, что чувствует, когда они дуют. Ни одного. Только эта женщина, которой он каким-то непонятным образом умудрился не знать целую свою жизнь и без которой теперь своей жизни не мыслил.

– Ну-ну, рассказывай про фарфор, – сказал Александр. – Извини, перебил тебя.

– Нет уж! – засмеялась Варя. – Теперь ты рассказывай. Про ветра. Про корабли.

Но он все-таки заставил ее рассказать про фарфор. Очень просто заставил: стал целовать и просить, она и рассказала. Правда, рассказывала Варя обрывисто и как-то не слишком внимательно, потому что поцелуи увлекали ее больше, чем фарфоровые истории. Но все-таки, перескакивая с одного на другое, сообщила, что в фарфоре много неочевидностей, и это кажется ей самым прекрасным в нем; что он должен быть очень традиционным и одновременно очень модным; что во времена перемен он начинает мгновенно и агрессивно менять хозяев… Она так и сказала, «мгновенно и агрессивно», и Александр сразу представил, как это происходит. Ему понравилось, что с этими своими неуловимыми интонациями, с таким же неуловимым, меняющимся лицом она находит такие точные, даже жесткие слова.

Она вообще была очень разная. И совсем не такая, какой должна была бы показаться постороннему уму. В ней не было неопределенности, но была та обнаженная ясность, которая не желает быть однозначностью именно и только потому, что она – ясность.

И еще она менялась каждую минуту, и без всякой связи с внешним миром, просто сама из себя, и поэтому на нее можно было смотреть бесконечно, угадывая: какая она будет вот сейчас? а теперь?

Нет, не поэтому хотелось ему на нее смотреть! Не ради того, чтобы получить от нее какие-нибудь впечатления, даже очень сильные. Ему ничего не хотелось от нее получить… Александр удивился, когда это понял: что Варя такая женщина, от которой ничего не хочется получить, а которой все хочется только отдать. Или дело здесь было не в ней, не в том, какая она, а только в нем самом?.. Что-то совсем новое произошло с ним, когда он ее встретил!

– Ты почему смеешься? – заметила Варя. – Не надо мне было про все это рассказывать! Мужчине это точно неинтересно. Разве что фарфоровому мастеру.

– Ну, я, конечно, не фарфоровый мастер, – сказал Александр. – Но у тебя один секрет такой есть…

– Какой? – заинтересовалась Варя.

– Ты говоришь о далеких от меня вещах, и я, правду сказать, половину мимо ушей пропускаю. А потом они всплывают, эти вещи. В сознании у меня всплывают. И покоя не дают, и я себя тогда ругаю, что невнимательно тебя слушал. Вот как стихи те – ты сказала, они про Александров, помнишь? – Варя кивнула. – «Заветный звук на долгий срок…» Ну что мне до них? А засели в мозгу, как гвоздь. И овцы, которые у Джотто на настоящих не похожи. И с фарфором твоим так же будет, точно: буду думать и думать, а почему, поди объясни. Я же про него раньше и не думал никогда. Ну, есть дома чашка фарфоровая, старинная. И ту у нас никогда не любили.

– Почему? – удивилась Варя.

– А ее когда-то отцу его первая жена подарила. Сама ушла от него, до войны еще, а чашку вроде как на память оставила. Вера этим возмущается страшно. Она красивых жестов терпеть не может. Говорит: хотела та уходить – пусть бы и уходила, а сердце отцу рвать незачем было. Но я про эту чашечку и минуты лишней никогда ведь не думал. – Александр улыбнулся. – Да и очень даже хорошо, что та жена от отца ушла. Иначе он на маме не женился бы.

– И тебя бы не было!

В Варином голосе прозвучал такой испуг и так сжала она его руку, что Александр уже не улыбнулся, а расхохотался.

– Да, наверное, было бы другое сочетание молекул.

– Не надо другого, – серьезно покачала головой Варя. И вдруг, помолчав, сказала: – Олег в самом деле не муж мне давно. Я от него год как ушла.

Александр поморщился.

– Зачем ты мне это говоришь?

– Но я должна же тебе сказать! Я не хочу, чтобы ты думал…

– Я ничего не думаю, Варя, – перебил он. – И ничего ты мне не должна. – И, заметив, как переменилось ее лицо – даже румянец исчез, хотя огонь в открытой печке полыхал все жарче, – Александр притянул ее к себе и сказал: – Ну не горюй, милая, не печалься!

Варя тихо засмеялась.

– По-варзужски ты сказал.

– Так ведь много лет там прожил. А ты на меня не обижайся. Я же не вру: мне эти подробности в самом деле… Неважны они мне, Варя. Для меня все так неожиданно, что сейчас у нас происходит, что, честное слово, не до твоего мужа, бывший он тебе или нет.

– Он мне бывший, – твердо сказала Варя. – Но я от него недавно сделала аборт. И я должна тебе это сказать.

Александр всмотрелся в ее лицо – оно дышало отчаянным волнением. Наверное, то, что она ему сообщила, казалось ей таким тяжким преступлением, которое может развести их навек. Так странно оно ему было, это ее волнение! Он не мог представить себе события, которое развело бы их навек.

– Варя, – сказал он, – брось об этом думать. Тысячи женщин, или сколько там, миллионы его не сделали и не стали от этого ни лучше, ни хуже. Почему-то же ты так решила, вот и доверяй своему решению.

– Решила!.. – с горечью проговорила она. – Потому что он сюда приехал, вот так же, как вчера, и… Что мне, рожать было после этого?

– Что ж ты дверь не запираешь? – сердито бросил Александр. – Как блаженная, ей-богу!

– Не в этом дело. – Она заговорила быстро, лихорадочно. – Я за него по малодушию вышла, а этого нельзя. Конечно, мне в Москве было одиноко. Да мне и везде было одиноко – характер такой, и обстоятельства так сложились. Мать меня случайно родила. Говорит, из Сочи вернулась, думала, от перемены климата женские проблемы, а оказалось, беременная. Отчество записала по своему отцу. Она его тоже, правда, не видела никогда, но он хоть на войне погиб. Он саам был.

– То-то я смотрю, в глазах у тебя что-то лопарское, – оживился Александр. – Форма только, так-то у них глаза детские, сама же знаешь.

Это было единственное, что его заинтересовало в Варином взволнованном рассказе об отношениях с бывшим мужем. Александр давно уже понял, что в жизни женщин есть множество глупых мелких историй, которые кажутся им глобальными. В жизни мужчин глупых историй могло быть и побольше, но мелкие встречались реже.

Ему скучно было слушать истории, сплошь состоящие из неважных мелочей. Но он понимал, что останавливать Варю сейчас нельзя.

– Так что матери я была безразлична, – продолжала она. – Бабушка тоже в своем мире жила. Как схимница. И тем более на меня внимания не обращала. Вот такая я в Москву и приехала – никакая, в общем. А тут Олег. Он к нам в мастерскую пришел парадный сервиз заказывать. Он в налоговом министерстве тогда работал, и у министра юбилей был, что ли. И заметил меня, и захотел – я сама не понимаю, почему, у него же в женщинах недостатка не было. И через месяц я за него вышла замуж. От малодушия.

Она говорила сбивчиво, захлебывалась словами, плечи ее вздрагивали. Александр понял, что толку Варе от этого рассказа нет: не приносит он ей облегчения. А ему он тем более был не нужен.

– Все, – сказал он, поднимаясь с березового полена, на котором сидел рядом с печкой. – Вытопилась наша баня, через полчаса можно идти. – И, погладив Варю по голове, как маленькую, повторил: – Брось об этом думать.

Глава 18

Приоткрыв дверь в баню, Варя охнула и отшатнулась.

– Так жарко! Я никогда так не топила.

– А я думал, ты на Варзуге привыкла, – сказал Александр. – Все ведь любители на Северах.

Она виновата улыбнулась.

– Говорю же, я не такая, как надо, уродилась. Хоть и на Северах.

– Ну, как надо, никому не известно. А если жарко, можно дверь открыть, проветрить.

Охлаждать баню Варя отказалась: Александр понял, что она не хочет портить ему удовольствие.

«Дурочка!» – сдержав улыбку, подумал он.

Меньше всего он думал сейчас об удовольствиях такого рода: жаркой бане, сытной еде, хорошей выпивке и тому подобном. Все это давно уже заняло в его жизни ровно то место, для которого и было предназначено.

А Варя не занимала в его жизни никакого места. Вся его жизнь каким-то непонятным образом отразилась в ней.

Он вошел первым, налил кипятку в деревянный таз, опустил туда веники. Потом дверь приоткрылась, и Варя тоже проскользнула внутрь.

Вчера он уже видел ее вот так, совсем голую. И хотя вчера все было как-то торопливо, встревоженно, смущенно – с ее стороны было так, – но то первое их соединенье уже запомнилось ему как совершившееся счастье.

И только теперь Александр понял, что ничего еще не совершено. Не совершено, не завершено, и что главная примета счастья – возможность длиться.

Он бросил веники и шагнул к Варе. Она стояла у порога, наверное, боялась входить в жар. Но когда он подошел к ней вплотную, про жар она забыла.

Варя вскинула руки и положила их Александру на плечи.

– Так высоко, – сказала она. – Высоко, не дотянуться!

И тихо засмеялась.

Он присел на корточки, обнял ее колени. Прижался лбом к ее животу. Губы его вздрагивали – вся она была у его губ.

– Варя… – прерывисто сказал он. – Ну как тут париться, а?

Она снова засмеялась. От недавнего ее отчаянного волнения не осталось и следа. Она опять была другая, совсем новая, и волновала его по-новому. В первый раз они оба поддавались только порыву, а теперь – медленной ласке.

– Пойдем. – Александр поднялся и легонько подтолкнул Варю к полку. – Попарю тебя немножко. Не бойся, сильно-то не буду.

Волосы ее намокли и темными неровными дорожками лежали на щеках, на груди, на спине. Он то парил ее, то, бросая веник, бродил губами по этим бесконечным дорожкам.

Наверное, ей стало щекотно – она засмеялась, извернулась и спрыгнула с полка на пол.

– Ложись теперь ты, Александр Игнатьевич! – сказала Варя.

Парить она, конечно, не умела: слишком легки и ласковы были удары ее веника. Но в этой легкой ласке Александр чувствовал то же, что и в прекрасных ее глазах, и в разметавшихся мокрых волосах, – то, что во всей в ней чувствовал: счастье, которое способно длиться.

Вот только не мог он больше длить свою от нее отдельность.

Александр отнял у Вари веник и под мышки втащил ее к себе на полок. Потом перевернулся на спину и положил Варю сверху на себя. Она смешно коснулась узенькой своей ступней пальцев у него на ноге – как будто поздоровалась. И уперлась подбородком ему в грудь, снизу заглядывая в глаза.

– Давай дверь откроем, – шепнул он ей на ухо. – Жарко же тебе.

– А тебя куда денем? – чуть слышно засмеялась она. – От тебя знаешь какой жар? Вот отсюда прямо.

Она повертелась животом у него на животе, показывая, откуда идет жар. Александр, не сдержавшись, застонал от этого ее движения. Она ахнула, обхватила его сверху ногами, руками – всем телом. И стала целовать, сползая все ниже к его ногам. Ее губы были горячее, чем листочки на распаренном венике, которым она только что касалась его тела.

Ему было так хорошо под ее поцелуями, что он готов был чувствовать их бесконечно. Но уже через минуту понял, что просто чувствовать их больше не может.

Конечно, Варя поняла это тоже. Они перевернулись на полке разом, как единое существо. И так хорошо было этому существу, состоящему из двух соединенных тел!

– Люблю… я тебя, Варя… – выдохнул Александр.

Он только теперь сумел ей это сказать. Непривычно ему было это говорить, а теперь губы словно утратили твердость. Не от жары – совсем от другого…

Они еще несколько раз переворачивались – Александр чувствовал спиной жар то полка, то потолка и не замечал ни того ни другого жара. Жар, который был у Вари внутри, который он чувствовал, потому что и сам уже был у нее внутри, – был жарче всего на свете. И он закипал от этого жара, как банная вода, и разгорался, как дрова в печи, – и взорвался наконец сплошным огнем!

…Александр открыл глаза. Дрожал фитиль в керосиновой лампе, которой освещалась баня. Варино лицо мерцало в этом прерывистом свете. И тело ее было легким, как свет; Александр не чувствовал на себе ее тела.

– Ты как? – спросил он. – Живая?

– Ага, – кивнула она.

– Дверь ведь так и не открыли. Запарил я тебя!

– Ничего, Александр Игнатьевич. Банщик из тебя отменный.

Варя потерлась носом о его грудь.

– Я пойду водой обольюсь, – сказал Александр почти жалобно. – А то не знаю, на каком я свете.

– И я с тобой!

Варя спустилась с полка, и они вместе вышли в предбанник, а потом в сад.

Мокрая земля холодила ноги. Облака над деревьями раздались, и в темном высоком небе переливались звезды. Александр задрал голову, подмигнул им и, подняв над головой ведро, с шумом вылил на себя холодную колодезную воду.

– И на меня, на меня! – подпрыгивая рядом с ним от нетерпения, попросила Варя.

– Не холодна для тебя будет? – усомнился он.

Она улыбнулась.

– Мне от этого совсем ничего. Лопарская ведь порода.

– А, ну да! – вспомнил он.

И обрушил на Варю поток ледяной воды.

– Вот так-то, Варвара Андреевна! А теперь попаримся!

Он схватил хохочущую Варю за руку и втащил в баню.

…Они лежали на полке долго, уже и жара не чувствовали, так к нему привыкли.

– Уснула?

Александр покосился на лежащую рядом Варю. Она почти не занимала места на полке.

– Не-а… О тебе думаю.

– Что же ты обо мне, интересно, думаешь? – улыбнулся он.

– Все.

– Как – все?

– Очень просто. Все, что я думаю, – о тебе. Ты очень-очень большой, о тебе много можно думать. Без малодушия.

Александр тоже думал о ней. Теперь, когда все его тело тихо дышало покоем, он и о ней, о Варе, думал иначе. Широко он о ней думал – обо всем, что было с нею связано.

Он чувствовал, и не только чувствовал, а понимал ясным разумом: то, что так сильно и неотменимо бросило его к ней, не есть мальчишеское горячее безумие. И то, что им, двум взрослым людям, придется привыкать, притираться друг к другу, да еще прилаживаться к непростым обстоятельствам, из которых состояла их жизнь, да еще пытаться эти обстоятельства преодолеть, – это он чувствовал тоже. Но это не пугало его, не рождало в нем опасливой настороженности.

В зените его лет жизнь одарила его чем-то таким важным, чего он от нее не ожидал, потому что не знал о существовании этого важного в жизни. Ну как его назвать, это важное?

Азарт? Да при чем здесь азарт!


на главную | моя полка | | Азарт среднего возраста |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 147
Средний рейтинг 3.1 из 5



Оцените эту книгу