Книга: Одиночество-12



Одиночество-12

Арсен Ревазов

Одиночество-12

Нет ничего удивительного, если Ревазова прочтут 222 461 215 человек: «Код да Винчи» же читают. Первые три четверти пятисотстраничного романа употребляешь за один дневной перегон и, засыпая где-то на вставной пьесе по мотивам «Имени розы», успеваешь подумать: насколько же этот Ревазов артистичнее косноязычного Дэна Брауна, вот бы кому Эко подписать фотографию – «победителю ученику».

Как удалось дебютанту в литературе А.Ревазову запустить руки по локоть в кишки Настоящего Бестселлера, мы можем узнать из самого романа…

…На самом деле страйк Ревазов все же выбил: ему реально первому из русских писателей удалось успешно русифицировать тексты западного яппи-канона. Роман Ревазова есть энциклопедия нерусской жизни – вестернизированный сюжет, вестернизированный язык, вестернизированная мифология – но лучшие сцены здесь сугубо отечественные: в Матросской Тишине и в монастыре у Ледовитого океана.

Арсен Ревазов настоящий, с лицензией на убийство, охотник на овец, и в следующем романе он наверняка притащит на плечах еще одну овцу, а то и барана, корову или даже королевского пингвина. Проблема состоит в том, что будущее Ревазова его читателей представляется значительно более очевидным, чем его читателей, – а книгам Ревазова нужны благополучные, позитивно настроенные читатели. Обстоятельства, однако ж, складываются таким образом, что гораздо проще представить этих достойных людей не загорающими в Дейр-эль-Бахри с новым бестселлером Ревазова, а стынущими где-то здесь – с отрезанными головами и свечками в руках.

Лев Данилкин, «Афиша»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Иногда, прогуливаясь с сигаретой по квартире, я представляю себя человеком, который получил задание родиться еще раз. Кем-то вроде агента спецслужб. Я воображаю, как меня высаживают с корабля на маленький скутер в двадцати километрах от берега.

В кармане плавок (у меня плавки с карманом на молнии) – кредитная карточка с неограниченным покрытием, 500 долларов, запечатанные в полиэтилен и автомобильные права, выписанные во Флориде.

Во Флориде права дают всем подряд. Я, сам, не выезжая за пределы Москвы, получил эти права за триста долларов через какую-то адвокатскую контору.

И вот я, газуя по полной, мужественно проплываю заданную дистанцию и высаживаюсь на каком-нибудь филиппинском или цейлонском берегу километрах в трех от пляжа.

Я добираюсь по страшной жаре до цивилизации пешком. Три километра я вполне способен пройти по камням. Даже с моим неразвитым умением преодолевать физические трудности. На пляже я покупаю холодное пиво, сигареты, сандалии, шорты, майку, крем от обгорания и прихожу в себя. Уф…

Ближе к закату я двигаюсь в город, где сначала снимаю номер в отеле, а потом иду покупать самое необходимое. Одежду, часы, дорожную сумку, бритвенный набор, зубную щетку. И конечно, CD-плейер, диски и пару-тройку книг.

Я возвращаюсь в гостиницу, пью двойной виски в ночном баре и иду спать. Сегодня у меня был тяжелый день. Завтра надо приступать к выполнению задания.

На этом месте моя система воображения дает сбой. Следующий день я представляю себе довольно туманно. Я приблизительно знаю, как потратить первую половину дня. Надо снять машину в Hertz или Avis, купить сотовый телефон, выйти на связь и доложить о выполнении первого этапа задания.

Но что делать во второй половине дня – я уже вообразить не могу. Ну, хорошо, – обед в экзотическом ресторане. А потом?

Какое там у меня задание? И кто вообще может взять в секретные агенты такого человека как я? Сколько проживет спецслужба, если она будет выдавать раздолбаям кредитные карточки с неограниченным покрытием и отправлять их на край света развлекаться?

Система воображения угрожает зависнуть, как слабоумный компьютер. Хорошо. Меняем версию. Теперь у меня нет задания. Но оно было. Смертельно сложное. И я его успешно выполнил. А теперь скрываюсь от тех сильных и злых людей, которых я переиграл, доведя этим до совершенного бешенства.

Отныне я в изгнании. И теперь Бог знает, когда мне доведется увидеть моих родителей, женщин и друзей.

И вот я уже не директор и совладелец маленького PR-агентства, состоящего из меня, трех менеджеров женского пола и одной референточки. При этом еле сводящего концы с концами.

Я в розыске. Меня ищет то ли Интерпол, то ли солнцевские, то ли ЦРУ, то ли ФСБ. Может, я очень помешал не одной из этих контор, а сразу нескольким. Например, питерским и Ми-6. Или Ми-5. Кто там из них круче?

Очевидно, я наступил на ногу и ФБР. Иначе бы меня прикрывала их Федеральная служба защиты свидетелей.

Как романтично и увлекательно! А если в стандартах этой новой жизни (анонимность, пляжи, коралловые острова, отели, перелеты, интернет) я все-таки, как Гораций, «исчезну не совсем»? Если я найду способ связаться с верными друзьями и подругами? И кто-нибудь из них меня навестит?!

Тогда мы мы пойдем на дискотеку под тропическим небом. Над нами повиснут гирлянды ярких лампочек, заброшенных на пальмы. Мы будем пить цветные коктейли на берегу океана. А редкая, особенно наглая волна будет дотягиваться до нас теплыми брызгами. А потом вернемся в номер, умирая от восторга и устаревших лет на пятнадцать Gipsy Kings.

– Bamboleo, bambolea

Porque mi vida, yo la prefiero vivir asi

Bamboleo, bambolea

Porque mi vida, yo la prefiero vivir asi

No tiene pardon de dios

Tu eres mi vida, la fortuna del destino

En el destino desamparado

– Lo mismo yo que ayer

Lo mismo soy yo.[1]

В стенку стучат соседи. Полпервого. Я подхожу к системе и выключаю Gipsy Kings. Я уже устал от полной нерелевантности моего воображения. И вообще устал.

* * *

Я осторожно трясу головой, чтоб освободиться от этого бреда. Без психоаналитика понимаю, что устал, обломался, что деньги на аренду офиса придется опять занимать.

Я вспоминаю, в каких именно словах предпоследний клиент высказал сегодня недовольство нашей компанией и мной лично. И от этих слов у меня на душе противно. Поэтому и появляется эскапизм. Или эскейпизм. У кого – как.

Можно посмотреть НТВ+Футбол. Но там сегодня играют французы, которых я недолюбливаю. Поэтому лучше всего пойти спать. Чтобы спалось лучше, можно выпить виски. Потом взять Довлатова и под него заснуть. Я обычно так и поступаю.

Сегодняшний вечер напоминал последнюю тысячу предыдущих. Я достал бутылку Teacher's и плеснул в стакан настоящий двойной в моем понимании. А не в понимании этих жлобов в ночных клубах.

Какое-то время назад я попытался стать специалистом хоть в одном деле и не пожалел денег на толстую книгу «Шотландский Виски». Картинки в ней были красивые, но читать ее оказалось делом весьма скучным.

Зато, однажды я купил в Лондонском Duty Free редкий виски под названием Ardbeg (там была специальная акция – 2 литровых бутылки по цене одной). По возвращении в Москву, заглянув в книгу, я убедился, что купил вещь ценную.

Да и копченый вкус Ardbega мне понравился. Насколько я понимаю, это из-за торфяной воды. Но Ardbeg давно кончился, книга затерялась на книжных полках, и поэтому я покупаю, что попроще и подешевле – обычно Bells или Teacher's.

Иногда я жалею, что я не алкоголик. Алкоголик – это человек, который точно знает, чего он хочет. Я – не знаю. Иногда я хочу денег, иногда семейного счастья, иногда неземной любви, иногда выпить с друзьями, иногда просто выпить. «Сестрица! Вина и фруктов! – Точнее, братец? – Стакан водки и огурец!»

* * *

Иногда я хочу окончательно разобраться с Машей. У Маши длинные пепельные волосы и легкая горбинка на носу. Она работает литературным редактором в каком-то забытом Богом и спонсорами научном издательстве. И занимается фотографией. Почти профессионально. Несколько ее работ (мосты, цветы, арки и какой-то шотландский замок) я даже повесил у себя дома. Кроме того Маша трахается со мной. Больше того, говорит, что любит меня, но категорически отказывается уходить от своего мужа вот уже второй год. Мужа зовут Герман. По-моему – это антихудожественно. Я имею в виду имя. В любом случае, я страшно ревную.

Моя первая (и последняя) жена еще до развода объясняла мне, что моя ревность идет от духа соперничества.

А еще есть мужчины, которые ревнуют от того, что их женщиной кто-то пользуется. Так бы их взбесило бесцеремонное пользование собственной зубной щеткой.

Но мне кажется, что большинство мужчин ревнуют, чтоб насладиться своим страданием. Эти, обычно, не только мазохисты, но еще и параноики.

Во мне, кажется уже не осталось духа борьбы. Зато паранойи – хоть отбавляй. А, как известно, если у вас паранойя, то… Я точно знаю, что каждый вечер Маша ложится спать со своим мужем.

Я однажды спросил ее, часто ли она с ним трахается. Ответ получил уклончивый. Спросил, а как это вообще происходит? Что вы говорите друг другу? Как раздеваетесь, как потом себя ведете? Каждый раз одно и тоже или есть хоть какое-то разнообразие? Ответа, естественно, не получил никакого. А когда я пытаюсь сам представить, как все это у них выглядит, меня начинает трясти.

Иногда я хочу послать Машу к черту. Даже посылал несколько раз. Но она неуловимо возвращалась. Звонила как ни в чем не бывало. Приходила ко мне домой. Вроде – для выяснения отношений. И – все по новой.

Через некоторое время я устраивал очередную разборку, требовал, чтобы Маша объяснила мне, что она хочет. Подразумевалось, с кем она хочет жить. Но не тут-то было. Вопрос, который для меня был почти вопросом жизни и смерти, для нее был риторическим. Она живет с Германом. И не потому что это говорит. А потому что живет.

Однажды, еще на заре наших отношений, когда я медленно разбирался в нюансах взаимоотношений Маши с окружающим миром, я ее спросил:

– Ты понимаешь, что ты – ненормальная? Что ты мучаешься сама и мучаешь меня. И, кстати, своего мужа?

– А что я могу сделать?

– Измениться! Понимаешь? Не изменять мужу. А изменить себя.

– Милый, не надо! Ты знаешь. Я пыталась. Я пытаюсь. Я не могу!

– С ума сойти! Маша, тебе надо к психотерапевту!

– (Очень жалобно) Ну, пожалуйста…

Я знаю, что Маше плохо. Что ее эта история сводит ее с ума не меньше чем меня. Больше того. Я понимаю, что ситуация трагедийна. В самом жутком литературном смысле слова. Если кто-то разрывается от любви, то он ведь и разорвется. Так что о happy end'е в этой истории мечтать не стоит. Хотя… Может и рассосаться.

В молодости такое случалось. Я тоже любил двоих. А иногда и троих. И ничего. До сих пор все живы. Но последнее время я люблю одну, а она меня не очень. Это, что, старость? Нет… Не думаю. В старости все должно быть всем понятно и все равно.

Когда я думаю о своем возрасте, я вспоминаю, что когда-то хотел реализовать способности, данные мне от Бога. Но с этим, к сожалению, все просто. Судя по поведению Бога, все, что мне было положено, я уже реализовал.

Маша говорит, что мне не надо было бросать медицину. Что этим я как бы изменил себе. Ну, не знаю… Все изменяют себе рано или поздно. И мало кто в этом виноват. В том смысле, что сделал это вопреки крикам, доносящимся снаружи. Или изнутри.

В то дикое время начала 90-х об измене себе не думал никто из моей тусовки. Тогда все как будто разучились жить. Я сразу после института устроился в какое-то медицинское издательство, потому что 500 долларов, которые предлагали там было ровно в десять раз больше, чем предлагала больница, в которую я попадал по распределению. Издательство, впрочем, скоро разорилось. Тогда я устроился в рекламное агентство с уклоном в рекламу фармпрепаратов. Оно оказалось крышей для торговли наркотиками, украденными у онкологических больных. Из этой опасной истории меня вытащил мой школьный друг Матвей. Я еще поскитался по разным работам, связанным с многоуровневым маркетингом, сбором рекламы в телефонные справочники и прочими ужасами, губящими душу.

В конце концов, Матвей и еще один школьный друг Антон помогли мне открыть PR-агентство.

Если оглянуться на мои тридцать с лишним, то понятно, что агентство, состоящее из 4 человек, включая меня, – это мой потолок. Но он не такой уж низкий. Я – главный менеджер и основной учредитель.

Подумаешь, нет денег! У некоторых нет ни денег, ни агентства. А кто-то вообще голодает. Или умирает от несчастной любви. По отдельности, разумеется. Или голод, или несчастная любовь.

Зато у некоторых моих знакомых есть все. Счастливая семья. Деньги. Дети. Модная тусовка. Мне плевать. Если к моим недостаткам прибавится зависть, я превращусь в монстра.

Я выпил двойной виски, потом еще один, потом понял, что новости по CNN перестали мной восприниматься адекватно. Ну какое мне дело до выборов в Восточном Тиморе? И, главное, какое дело до этого CNN? Вынеся из картинки, сопровождающую новость, что этот Тимор находится между Австралией и Филиппинами и не возбудившись от этого факта ничуть, я собрался идти спать.

Чистя зубы, я стараюсь не смотреть на себя в зеркало. Хотя некоторые женщины говорили мне, что что во мне что-то есть… Ну не знаю. А что им было говорить? Что сегодня больше не с кем? У всех что-то есть… Обычно тексты были про зеленые глаза, тонкий нос и умный взгляд. Ну зеленые. Ну умный. Но это же взгляд.

Мне, кстати, всегда было интересно, что думают женщины, глядя на меня. Я даже спрашивал нескольких. Так слепому интересно, как он выглядит со стороны. Ответы были какие-то невразумительно-официальные. А Маша сказала, что когда она на меня смотрит, она думает, что меня нет. Офигеть…

Под эти невеселые мысли я заснул. Мне, как обычно, ничего не приснилось.

Разбудил меня мой сотовый. Взглянув на часы, я понял, что это не с работы – в восемь утра у нас еще никого в офисе нет. Я посмотрел на высветившиеся имя (Матвей) и сказал хрипловатым голосом «Да». Кто такой Матвей? Да не так уж важно[2]. Он богат, крут и ленив. Раньше двух на работу (по крайней мере, то что Мотя называет работой) не приходит.

* * *

Когда я однажды спросил, как же так можно, и не боится ли он вылететь в трубу, он ответил, что, во-первых, он вообще ничего не боится, во-вторых, приезжать на работу раньше мешают утренние пробки, а в третьих, он везде младший акционер. А младшему акционеру серьезно вмешиваться в дела не принято.

И Мотя не кривил душой, потому что главным его увлечением были женщины. Но не бляди из VIP сауны или полубляди из тусовки. Или, не дай Бог, новорусская попса. По-настоящему Мотя заводился только от недоступных, но настоящих. Как я понимаю, искал вечную любовь, забыв договориться с собой, что это такое. И зачем. То-есть понятно, зачем: чтобы прожить всю жизнь и умереть в один день, но как заставить себя поверить, что данный случай именно тот? Мотя не знал как, поэтому пробовал.

Сейчас он сходил с ума от собственной финдиректриссы, Ольги Юрьевны Соболевой, MВA, финансового директора компании «Wanderlust Cyprus Ltd», как я прочел на ее визитке, когда Мотя впервые познакомил нас, якобы по делу. Оля должна была получать нашу финансовую отчетность. Она, будучи продвинутой девушкой, отвечала ему некоторым интересом, но будучи порядочно-осторожной, дальше не шла. Туда, куда хотелось бы Матвею. Кажется, это абсолютно устраивало их обоих. Легкий садо-мазохизм. Каждая третья внебрачная пара в России.

Мы с Антоном служили его исповедниками и консультантами. Один раз, несколько лет назад во время очередной консультации (ту девушку звали Таисьей) я публично засомневался, что Матвей вот так серьезно все это переживает.

Тогда Матвей молча снял часы и дал мне руку запястьем вверх. «Ты же врач, – сказал он. – Померяй». Я померил пульс – он был сто сорок. В состоянии абсолютного покоя в пабе Йорк на Трубной улице до приема первой кружки любимого Мотей Гиннесса. С тех пор я верил Матвею, консультировал его как умел. Иногда мои ценные советы даже срабатывали.

Например, когда Матвей имел дело с особенно упрямой девушкой по гороскопу – Скорпионом, я предложил ему разыграть целый спектакль.

Вся комбинация состояла из трех ходов. Первым ходом надо было получить заграничный паспорт Скорпиона. Это было сделано Матвеем довольно легко: он пообещал помочь получить шенгенскую визу.

Вторым ходом Мотя должен был выманить Скорпиона из дома в то время, когда он мог не возвращаться туда вечером. Для этого подошли наступающие майские праздники.

Третьим ходом Моте предстояло отвезти Скорпиона в аэропорт под любым предлогом. Например получить посылку от кого-то из прилетающих.

Предполагалось, что сценой развязки станет аэропорт. Там Матвей обязан был предъявить билеты, ваучеры на 5-звездочный греческий отель на Родосе, предусмотрительно взятые паспорта, (Шенген у Скорпиона уже стоял!), и произнести заготовленную речь.

На последний аргумент Скорпиона «но у меня с собой нет никаких вещей!» объяснить, что абсолютно все необходимое покупается в шереметьевском Duty Free. Потом, сделав паузу, многозначительно сказать, что все остальное Скорпион и Матвей купят в бутиках отеля.

Операция при моем непосредственном участии была просчитана до мелочей. Речь Матвея была законспектирована в электронную записную книжку:

– «Такое бывает 1 (один) раз в жизни.

– Если у наших отношений есть хоть малейший шанс на продолжение – мы его сможем использовать. Если нет – ну что ж – отдохнем как люди.



– В любом случае – это приключение, и будет, что вспомнить.

– В Греции работает GSM, все звонки от родителей и прочих людей, упоминать которых Матвей бы не хотел, будут аккуратно поступать, и на них можно будет дать некоторые ответы.

– Мотей уже забронирован двухместный BMW Z3 кабриолет» (Скорпион был поклонником BMW, Формулы-1 и Шумахера лично).

Риском являлся категорический отказ Скорпиона. В этом случае за Матвеем оставался последний ход.

Он должен был посадить девушку на такси, а сам улететь на Родос и найти за эти четыре райских дня Девушку Новой Мечты. Отказа не произошло.

Скорпион растерялся и купился, что стоило ему бой-френда, совершенно обалдевшего от исчезновения Скорпиона с запланированных шашлыков и прочих нехитрых майских развлечений. Не думаю, что у Скорпиона на него были серьезные планы. И тем более, не думаю, что Скорпион о нем серьезно пожалел, потому что одно дело – абстрактный бой-френд, а другое дело – яркий волшебный роман. Тем более – с Мотей!

Его рассказам о греческом кофе с коньяком в крошечном кафе, укутанном листьями платанов, в перерывах между осмотрами храма Афродиты и дворца Великих Магистров, завидовали мы с Антоном. Антон – тоже довольно странный персонаж и тоже мой друг[3].

Нескольких олигархов, как нынешних так и бывших, он знал лично и иногда рассказывал нам истории из мира настоящих новых русских. Одна из таких историй приколола меня особенно, поскольку относилась некоторым образом и к моей работе.

Дело было еще до кризиса 98 года на Каннском фестивале рекламы. Два рекламных олигарха-конкурента, имени которых Антон не называл, но мне догадаться было не сложно, независимо друг от друга решили отдохнуть на Лазурном берегу. Оба взяли с собой по дюжине московских проституток и по две дюжины собутыльников-друзей. Время было такое, когда люди только-только учились пользоваться настоящими деньгами.

И, естественно, олигархи решили снять яхты. Что делать еще с такой компанией на Лазурном берегу? Смотреть рекламные ролики? Один снимал яхту в Монако, другой в Антибах.

Поначалу все у них было как у людей: коньяк, кокаин, оргии, купание и солнечные ванны. Но потом они узнали про друг друга. Кто-то позвонил с яхты похвастаться как он отдыхает, хвастуну ответили, что рядом отдыхают не хуже.

Тогда Антибскому олигарху пришла идея навестить корабль конкурента. Координаты яхты были вычислены, благо она стояла на рейде в Монте-Карло. Капитану-французу сказали плыть по курсу и приблизиться к кораблю противника.

Капитан подвел яхту на безопасное расстояние, но дальше сближаться не хотел, оправдываясь инструкцией по технике безопасности. Народ от коньяка, кокаина и присутствия первого лица на борту осмелел. Первым выкинули за борт собственного капитана, чтоб не мешал. Но тут же швырнули ему спасательный круг. Русские в беде не бросают!

К этому времени на монакской яхте начали узнавать антибцев и весело махать руками. Со второй попытки агрессоры ухитрились поставить яхты борт к борту, грохнув при этом довольно сильно о борт врагов. На монакской яхте немного удивились удару. Но как они удивились, когда антибцы с криками «на абордаж!» стали прыгать на их яхту и сбрасывать всех в воду. И мужиков, и баб.

Прогуливающаяся по набережной публика совершенно офигела: в одном из самых респектабельных и дорогих мест мира, прямо напротив Grand Casino, где количество Роллс-Ройсов, запаркованных на площади, превышает их годовой выпуск, происходит сцена морского рукопашного боя.

Пиратский захват яхты. Тела в воде, мольбы о помощи. Через пару минут схватка закончилась, и антибцы по законам русского хлебосольства, стали сбрасывать в воду коньяк, шоколад и спасжилеты. Из монакцев на яхте остался только капитан, который повел себя совершенно недостойно, покрыв позором французский флаг: заперся в своей каюте и угрожал полицией.

Еще через пять минут подошли полицейские и спасательные катера и стали вытаскивать всех из воды. Кого-то арестовали и почти сразу же отпустили. Выкинутому капитану антибцев заплатили компенсацию, а других жалобщиков не было.

Из всего этого Антона особенно развлек тот факт, что женская команда штурмующих вела себя гораздо агрессивней мужской. «Потому что они – бляди», – нравоучительно заканчивал свою историю Антон.

Однако на любовные истории Моти Антон реагировал серьезно. Несколько раз приезжал к нему среди ночи отпаивать после очередного облома. Гораздо лучше меня разбирался в сердечных перепитиях Матвея. На сегодняшний день по его данным кроме тягомотного романа с финдиректриссой у Матвея ничего достойного не было.

Да и, в любом случае, в утренние часы Матвей не исповедывался.

– Да, Мотя, – сказал я трубке, не поднося ее к уху, а рассматривая в упор. Что-нибудь случилось?

– Ты уже знаешь про Химика? – спросил Матвей странным голосом.

В его интонации сквозила еле уловимая неестественная торжественность. Как на похоронах.

– Нет. Что такое?

Голос Матвея впрыснул мне адреналина. Я моментально проснулся и вскочил с кровати.

– Химик умер.

Глава 2

У нас в компании пока никто не умирал. Хоть мы были уже не молоды. Но как-то Бог миловал.

Жизнь себе текла. Мы влюблялись и любили, пили, отрывались, в перерывах – работали. Иногда даже дрались, но не умирали. А некоторые – вообще – рожали детей. Нет, мы были знакомы со смертью не только по фильмам про войну. Но… Мы пока не умирали.

Химика в миру его звали Илья Донской. Как следовало из прозвища, он отличался глубокими познаниями в области химических реакций. Мог из подручных средств синтезировать нитроглицерин, LSD или цианистый калий.

Долговязый, с бородой и усами a la John Lennon 1969, Химик долгое время носил длинные волосы. Не так давно он их, правда, остриг, выбрив себе на затылке маленький смешной треугольник.

Он женился на бурятке-ламаистке Лиле (дочь питерского профессора микробиологии решила вернуться к истокам своего народа) и кроме Джона Леннона хотя, возможно, и благодаря ему увлекался психоделиками и галлюциногенами. Я помнил рассказ про его первый опыт с LSD.

«Понимаешь, старик, – говорил он. Ну вот представь себе объемные обои. Обои, которые на стене. Вот ты лежишь и половиной сознания понимаешь, что эти обои объемные. Что у них заметный рельеф и если ты потрогаешь их пальцами – ты это обязательно почувствуешь. И девушка, которая лежит рядом с тобой – понимает. И тоже этому удивляется. Ты набираешься сил, поднимаешься с постели, трогаешь их рукой, а они… плоские. Но она тебе не верит. Тоже поднимается, трогает. Да что за черт! – Плоские. Хотя вы оба все еще подозреваете, что они объемные. Такая фигня. Забавно иметь два независимых параллельных сознания. И понимать, что у твоей девушки – их тоже два. Причем запараллеленных в ту же сторону. Очень забавно».

Героин он не пробовал ни разу. Кокаин и траву недолюбливал за лобовой эффект. Словом, под определение классического наркомана Химик, конечно, не подпадал.

Несколько лет назад, начитавшись Пелевина и Кастанеду, он подсел на мухоморы. Начал намекать на тайные знания. Но в подробности не вдавался. Потом к грибам добавился калипсол. И я услышал от Химика что-то такое про настоящий параллельный мир.

Мы немного посмеивались над ним, хотя на самом деле, его работа главным экспертом в MNJ Pharmceuticals вызывала у нас легкое благоговение. Человеку платили деньги за знания, а не за искусство строить людей или втюхивать им что-то. Или, еще хуже, за умение воровать и делиться!

Недавно он составил мне протекцию, и я получил несколько приличных заказов от его концерна на PR рецептурных препаратов. Причем Химик в категорической форме отказался от комиссионных, согласившись на бутылку Henessy XO, которую мы с ним и с его женой Лилей уговорили в их квартире в Ясенево.

Это было всего месяц назад. Умирать Химик явно не собирался. Наоборот, собирался ехать вместе с Лилей в Японию. В какой-то дзен-буддистский монастырь на севере. И был озабочен получением японской визы.

Зачем ему сдался этот монастырь Химик объяснял невнятно. Вроде бы там лучше знают, как устроен этот мир.

* * *

Услышав, что Химик умер, я не смог сказать в ответ ничего осмысленного. Промычал: «как это»? Матвей выматерился и объяснил, что сам не догоняет. Ему только что позвонила Лиля, прошептала «Илья умер» и повесила трубку.

Он перезвонил ей на мобильный, спросил, где она. Она прошептала «дома». И он сейчас едет к ним. Антон в курсе. Я сказал, что я тоже еду и стал одеваться.

Я сел за руль, хотя выпил вчера не мало. В голове скрипела и потрескивала стекловата. Через битый час нервных московских пробок, чуть не столкнувшись во дворе с выезжающей Скорой помощью, я звонил в домофон Химика и Лили.

Дверь в квартиру была открыта. Меня встретила окаменевшая Лиля и два человека, у которых на лице было написано, что они из органов. Невзрачные пиджаки, темные мятые рубашки без галстуков, нечищенные ботинки. Один из них заполнял какие-то бланки, другой ходил по квартире и трогал разные предметы, стоящие на полках. На груди у него висела мыльница. При моем виде он оживился.

– Вы кто будете? – спросил он, не здороваясь.

– Я – знакомый. А что случилось?

Мне всегда было страшно хоть чуть-чуть дерзить органам. Поэтому я не ответил ему в тон и на всякий случай приуменьшил близость наших отношений с Химиком.

– Вот разбираемся. Погиб ваш знакомый.

– Отчего?

– Голову ему отрезали!

– Как голову? Чем?

Я почувствовал себя плохо и сел на табуретку.

– А чем голову отрезают?

– Не знаю. Трамваем?

– Ножом.

Я обратился к Лиле.

– Ты можешь объяснить, что происходит?

– Я вернулась из Питера от родителей. «Стрелой». – Она посмотрела на билет, лежащий на столе перед следователем. – Захожу в квартиру. Илья лежит на кровати. Без головы. Голова отрезана. Руки скрещены на груди. В руках церковная свечка. Новая. В смысле не зажженная. Я позвонила в Скорую и Матвею. Начала искать голову. Мне почему-то показалось, что если я ее найду, то… В общем, неважно. Не нашла. Приехала Скорая и – вот эти… Илюшу забрали сразу. Только сфотографировали.

Лиля говорила очень медленно и очень тихо. Оба мента внимательно слушали. Мне захотелось хоть как-то поддержать ее.

– Матвей сейчас будет. С Антоном.

– Спасибо.

– За что?! Лиля, это бандиты? Кавказцы? Чеченцы?

– Я не знаю.

– Но какое он имел к ним отношение?

– Я не знаю.

– Молодой человек, давайте пока подождем с вопросами! Ваши документы можно посмотреть?

Следователь до этого увлеченный криминальной стенографией уставился на меня бесцветным взглядом.

Я протянул Писателю права. Он начал их переписывать. В это время вошли Матвей и Антон. Я даже рот не успел открыть, как Писатель бросил свои бумажки, сделал полуоборот на табуретке и почти закричал на меня.

– Уважаемый господин! Прошу вас помолчать!!! И посидеть спокойно тут в сторонке!!! – Он указал на стул зажатый между холодильником и кухонным столом после чего вдруг сменил тон на отечески-приветливый. – А вы, молодые люди, кем покойному приходитесь? И друг другу, кстати?

Я почувствовал перевес сил в нашу пользу и неожиданно вспомнил, что Антон мне приходится не просто одним из лучших друзей, но еще и родственником.

Он родился от странной пары. Мать – княгиня Трубецкая, в 1946 году решившая в свои шестнадцать лет вернуться на историческую родину из Лондона, потому что Российская империя на ее патриотических глазах захватила полмира, а Британская собиралась рассыпаться. Отец – еврей. И не просто еврей, а гениальный физик, выпущенный из сталинской шабашки в 1956 году, где он, собственно, и познакомился с княгиней, исполняющей обязанности местной посудомойкой.

Антон появился на свет поздно – когда родителям было уже за сорок. И как родители ухитрились не испортить своего первенца? Главной его чертой было благородство. Английское. То есть спокойное, без надрыва. Возможно, именно боясь осуждающего взгляда Антона, Мотя так никого и не убил.

Мехмат добавил к классическому образованию уравновешенность, умение делать критические выводы и не напиваться с одной бутылки.

Женился он рано. В двадцать лет. Причем по абсолютно непонятной для меня причине на моей родной сестре Дине.

До того, как он поделился своими матримониальными планами, мне и в голову не приходило, что между ними что-то есть. У нас отношения с Диной складывались прямо по анекдоту про оговорки по Фрейду[4]. Дина была старше меня на год, замкнута, избалована, ее чувство превосходства, основанное на якобы высоком интеллекте меня раздражало. Потом раздражение прошло, оказалось, что и я не дурак, но близкими людьми мы так и не стали.

Мозги у нее были устроены потрясающе. Логика ее рассуждений граничила иногда с шизофреническими парадоксами. «Если существует бесконечное число миров, то должны существовать все возможные варианты событий» – однажды сказала она на кухне, ни к кому не обращаясь.

– Ну и че? – сказал я, ожидая подвох.

– Подумай о мета-вселенных.

– Я не верю в бесконечный косм…

– При чем здесь вера, идиот? Бесконечности скорее всего нет. Вот и все.

Потом, увидев у нее ротапринт английской статьи о тахионах – частицах, движущихся быстрее света, существование которых, по мнению автора статьи, не противоречит ни теории относительности, ни концепции четырехмерного пространства-времени Минковского, в том случае, если предположить, что эти частицы движутся обратно во времени, я понял, что общий язык мне с Диной не найти.

Тем более о том, что о происходящем у нее в душе, я не имел ни малейшего понятия. Музыку она не слушала. Книги, не имеющие отношения к ее призванию, не читала. Даже фантастику. Гости к ней не ходили.

Поскольку она ухитрилась поступить в физтех, никаких дополнительных вопросов это не вызывало. Все, что у нас было с Диной общего кроме генов и родителей – это стычки на кухне по бытовым вопросам.

– Антон, – честно сказал я, – она ведь стерва. И, возможно, немного того…

– Я знаю, – сказал Антон. – На физтехе все такие.

– Да зачем тебе вообще жениться?

– В твоей сестре есть что-то очень специальное…

– Ну-ка? Интересно…

– Не интересно. Был бы ты поумнее, – ты бы тоже ее любил, – неожиданно сказал Антон, явно желая завершить разговор.

Когда он успел в нее влюбиться? Я ни разу не слышал, чтобы они разговаривали друг с другом дольше трех минут на кухне. И тут мне в голову пришла светлая мысль:

– А ты с ней говорил об этом?

– Очень коротко. Вчера.

– И что она сказала?

– Что она пока ничего против не имеет.

– Это в ее стиле. А у вас был… э… роман?

– У нас не было романа. Особенно… в твоем стиле.

– Постой! Ты хочешь сказать, что ты делаешь девушке предложение, не то что не пожив с ней несколько лет, но и не разу ее не трахнув?

Антон поморщился. Я подумал, что зашел слишком далеко и попытался выкрутиться.

– Мое дело тебя предупредить. С таким характером она могла бы быть посимпатичней. Прости Господи, что говорю это про родную сестру.

Когда я обсудил сложившуюся ситуацию с Матвеем, то он просто сказал: «если ваша девушка не только симпатична, но и умна, то ебать ее не только приятно, но и интересно». Я так и не понял, сам он придумал, или украл у кого-то.

* * *

Хорошо, что несколько лет назад Антон с Диной вернулись. Если бы мы были здесь вдвоем с Мотей – то вскоре наломали бы дров. Точнее, дров бы наломал Мотя, а я не смог бы его остановить, тем более, что сам совершенно не представлял как себя вести.

Антон понял, что происходит с первой секунды:

– Нам сказали, что умер наш друг. Я – Антон Эпштейн. Справа от меня – Матвей Бугаев. Слева – Иосиф Мезенин. Представьтесь и вы, если не затруднит.

– Дежурный следователь капитан Новиков, – медленно и невесело произнес Писатель, оглядывая нас сверху донизу.

Воспользовавшись темпом его речи я успел в трех словах изложить ситуацию Матвею и Антону.

– Вот тут ваш товарищ, говорит что он знакомый Ильи Донского. А вы говорите, что вы – друзья? Так кто прав? – подал голос Фотограф.

Я решил перевести разговор из конфронтации в конструктивное русло, тем более, что мне стало неудобно за отречение от Химика.

– Вы нас простите, просто мы в себя еще не пришли. Мы сами хотим понять, что случилось и готовы вам помочь, чем можем.

Судя по тому, как Мотя скрестил руки на груди, а Антон покачал головой, слабость в моих словах ребятам не понравилась, но они ничего не сказали.

– А что случилось? Погиб ваш знакомый. Кто-то ему отрезал голову. Больше мы и сами не знаем. Пока.

– Он… от этого умер?

– Неизвестно. – Писатель еще раз нас оглядел. – Но судя по тому, что крови почти не было, голову ему отрезали потом. Вскрытие покажет.

От этого афоризма мне стало плохо. Хотя за шесть лет в мединституте я побывал на разных вскрытиях. На первом же семинаре по судебной медицине, (четвертый курс) я получил хороший урок. Сначала мы пришли в кабинет и, ожидая преподавателя, начали внимательно разглядывать развешанные по стенам кабинета фотографии разных видов самоубийств, в том числе весьма экзотических. Некоторые были сняты каким-то слишком уж крупным планом. Как будто снимали не менты, а извращенцы.



Например смерть от электрошока. Человек обматывает себе правую и левую руку оголенным электрическим проводом, а потом вставляет штепсель в розетку.

Или заключенный в камере прокусывает собственный язык, стараясь проглотить как можно больше вытекающей крови, чтобы не заметили надзиратели.

Или безнадежный больной вешается, используя резинку от пижамы прямо на металлической спинке больничной койки. Тогда разговоры об эвтаназии еще не выходили на полосы цветных еженедельников.

Вошел преподаватель, и началось занятие. Все немного расслабились. Но при упоминании о завтрашнем вскрытии, одна из трех наших отличниц задала тоненьким голоском вопрос, кого именно мы будем вскрывать.

Так ведь он и сам еще этого не знает, – немного удивленным голосом ответил преподаватель. Это, ребята, не клинический морг. А судебный. Поэтому клиент пока живее нас с вами. Он, скорее всего, и не подозревает, что завтра у него вскрытие.

Мороз по коже. Даже если у тебя за плечами несколько курсов медицинского института с анатомичкой и прочими прелестями вроде работы санитаром в приемном отделении.

Лиля, которая ходила по своей двухкомнатной квартире – маленькой, заставленной шкафами, коробками, комодами, и стенками, неожиданно подошла к нам и сказала:

– Хотите чаю?

– Нет, что вы! Какой там чай, – сказал Писатель, смягчившись.

– «Давайте мы вас немного поспрашиваем. Можно у вас курить?» – он неожиданно осторожно посмотрел на Лилю. Лиля вместо ответа поставила перед ним маленькую белую пепельницу.

Нас рассадили. Фотограф занялся Антоном и Матвеем, видно решив, что раз они пришли вместе, то сговориться успели по дороге. А Писатель сел со мной и Лилей, поскольку Лиля со своим билетом, проводниками и родителями была, видимо, вне подозрений.

– Начнем с вас, Иосиф… как по батюшке?

– Яковлевич. Но можно просто по имени.

– А что это у вас имя-отчество вроде бы еврейское, а фамилия русская?

Мне очень не нравятся такие вопросы. Но если у следователя цель сбить меня с толку или разговорить – то ради Бога.

– Меня назвали в честь деда. Он был еврей. Обе бабушки и второй дедушка – русский.

– Русский – это хорошо. Но это я так, к слову. Вопрос такой. Где, Иосиф Яковлевич, вы были вчера вечером и сегодня ночью?

– Дома. Читал, работал, смотрел телевизор. Футбол. Бордо-Нант. Потом спал. Пил виски, – неожиданно сказал я.

– Кто это может подтвердить?

– Никто.

– Совсем никто? – Он как-то оживился.

– Нет, ну почему. Я вдруг почувствовал себя в опасности. Мой интернет-провайдер. Мне пришлось вкратце объяснить как можно убедиться, что именно с моего домашнего телефонного номера я заходил в интернет, на каких сайтах я был и так далее. Писатель внимательно записывал все, что я говорил.

– Почему у нашей милиции нет диктофонов и видеокамер? – Лиля, казалось, была всерьез обеспокоена этой проблемой.

– У кого-то есть, у кого-то нет, – Писатель философски пожал плечами. – А подписывать протокол вы как будете? По телевизору?

Писатель тяжело вздохнул. У нас ушло еще много времени, потраченного на самые дурацкие с моей точки зрения расспросы вроде того, почему я не работаю по специальности, а занимаюсь какой-то фигней, когда я последний раз видел Химика, не принимал ли он наркотики и алкоголь, в чем мы могли бы враждовать, и самое главное, кого я подозреваю.

Я никого не подозревал. Я сказал, что я не знаю людей, не принимающих алкоголь. То есть, я знаю, что эти люди существуют в природе, но я лично с ними не знаком.

В самой мягкой форме мне удалось отказаться говорить о наркотиках. Я поклялся, что Химик не мог быть связан с кавказскими группировками, как и с любыми другими, хотя клясться меня никто не просил.

Потом мне пришлось по минутам расписывать Писателю мой вчерашний вечер. Я честно и осторожно помогал следствию, пока не из-за соседней комнаты не раздался голос Матвея:

– Бля я не понял, что за херня? Сколько мы еще будем мозги друг другу ебать?

Я замолчал и с легким ужасом дожидался милицейского ответа. Ответ меня приятно удивил.

– Если расследование не начать по свежим следам – все улики могут быть утрачены очень быстро, – сказал Писатель бесцветным голосом, цитируя нам не то учебник, не то устав.

– Тогда вперед! Опрашивайте соседей! Снимайте пальцы! Бегите за распечаткой звонков! Допрашивайте сослуживцев! Везите Лилю на опознание!

Здесь Матвей остановился, решив, что ошибиться Лиля не могла. Жена должна знать тело мужа даже без головы. Антон отнесся к наезду Моти как всегда скептически:

– Матвей! Это реальная московская милиция. «Улицы разбитых фонарей» будут вечером по ОРТ.

– Ни хера, Антоша! Ни хера! Они тоже могут, если хотят. И мы, бля, (Мотя оглядел всех нас гневным взглядом) заставим их захотеть.

К этому времени мы с Писателем уже перешли из кухни в комнату. Фотограф, ничего не ответив, поднялся. Затем Писатель велел мне и Лиле расписаться под протоколом и сказал совершенно серьезным голосом.

– Спасибо за помощь следствию.

Фотограф, глядя на него, тоже засобирался.

– Мы пойдем. Наш телефон у вас есть. Вспомните что-нибудь, – звоните.

Он подсунул протоколы Моте и Антону, но они, в отличии от меня, сначала их внимательно прочли, и только потом подписали. В конце-концов, следователи ушли.

Я подумал, что Лилю надо бы чем-нибудь занять. Оргвопросы – лучше средство от шока.

Связаться с родителями Химика, которые отдыхали за границей, с родителями Лили, которые пообещали вылететь из Питера первым же рейсом. Вызвать похоронного агента. Сделать первые пять исходящих звонков, которые немедленно превратятся в двадцать пять входящих.

Я проходил это сам, когда умер мой отец. Я был тогда деятельный, подчеркнуто вежливый, умный, собранный, спокойный и заботливый. Реакция наступила только после похорон. И я никому не пожелаю такой реакции…

В перерыве между телефонными соболезнованиями я спросил: «Лиля! Ты хоть что нибудь понимаешь?» Лиля сказала «нет» таким голосом, как говорят «да». Я махнул рукой. Свежие следы – это для следователей.

К шести вечера в квартиру набилось больше людей, чем она могла выдержать. Кого-то я знал, кого-то видел впервые. Ненавижу похоронные настроения. Шепот, покачивания голов. Какая-то смесь фарса и трагедии. Я ушел по-английски, убедившись, что Лилей занимаются, как минимум, человек пятнадцать, в том числе и Мотя с Антоном.

Совершенно измочаленный я добрался до дома и лег. Я смотрел в потолок. На потолке ничего не было. Но я постепенно въезжал. Химик умер. Отрезанная голова. Никогда не горевшая свечка в закостеневших руках. Что это такое – умереть? Перестать видеть и двигаться? Что за бред?!

Неожиданно, я вдруг вспомнил самую короткую песню Битлов. И в общем, последнюю их песню.

And in the end the love you take

Is equal to the love you make.

Химик! Какую любовь ты взял? Какую сделал?!

* * *

Совсем поздно вечером позвонил Антон.

– Как ты?

– Не очень. Совсем не очень… А ты еще у Лили?

– Да.

– И Мотя там?

– Да.

– Как Лиля?

– Держится. Как скала.

– Молодец она.

– Она что-то знает, но не хочет говорить.

– Что знает? Антон! Я сейчас ничего не соображаю. Давай до завтра. Прости.

– Конечно.

Мне было откровенно плохо. Ноги болели, как будто я поднял тон двадцать в фитнес-центре. Я допил бутылку. Потом меня тошнило.

Я, качаясь, ходил по квартире, пытался говорить с Химиком, но это не получалось, потому что у него не было головы, и он не мог мне ответить. Потом, вроде мы приспособились и он стал отвечать руками, как аквалангист или глухонемой. Потом я лег. Мне снились гадости.

Кажется, я забыл, какой у Маши цвет глаз, а она по телефону ехидно допрашивала меня. Я лихорадочно соображал, как бы прервать разговор и спросить у кого-нибудь. Хоть у Матвея. Потом я извернулся и сказал: «Он у тебя каждый раз новый. Разный». «Да, – ответила Маша. – Он разный. Но он один. И ты забыл его».

Ужас.

Похороны были на третий день. Кремация. Гроб, естественно, не открывали. Я, наконец, понял почему так не люблю запах большого количества цветов в закрытом помещении. Он у меня твердо ассоциируется со смертью. А я ненавижу смерть.

Потом в каком-то банкетном зале шли поминки. Я был с Машей. Антон был с Диной, Матвей был со своей финдиректриссой, маленькой сексапильной блондинкой.

Я сказал, что Химик был человек, который знал больше нас. Все гости закивали и выпили.

Затем началась обычная дискуссия «есть ли жизнь после смерти». Верующие по одну сторону, скептики и материалисты – по другую. Споры, примеры, аргументы. Одна активная дама резюмировала: «Словом, есть там что-то или нет – выяснить невозможно!». Антон неожиданно тревожно посмотрел на нее: «Выяснить невозможно. Но придется».

Когда первые гости начали расходиться, Антон отозвал нас с Матвеем в сторону и показал ксерокопию патанатомического эпикриза. «Где добыл?» – спросили мы его. «Да, ладно», – сказал Антон. Он мог добыть что угодно.

В эпикризе говорилось – смерть от внезапной остановки сердечной деятельности. Признаков удушья не найдено. Признаков известных отравляющих веществ не найдено. Признаков физического воздействия не найдено. Признаков смерти от потери крови не найдено. Голова отрезана после смерти.

Эпикриз мне показался странным. Но от нашей медицины можно ждать и не такого.

– Наверно, бандиты. Делал для них какой-то наркотик. А потом они не поладили… – наморщив лоб, сказал Матвей.

– Бандиты бы оставили голову, – сказал Антон. – И свечка в руках… Похоже на ритуальное убийство. Жаль, что Лиля ни о чем не хочет говорить.

– Все очень странно, – подытожил я.

Мы вернулись за стол. Обсуждать что-то в присутствии наших дам казалось нам неправильным. Антон пообещал поставить милицию на уши, хотя сам не очень-то верил в раскрытие заказных убийств.

Все следующее две недели я занимался решением очередных финансовых проблем в агентстве. Я работал, встречался с клиентами, убеждал их в чем-то, придумывал бизнес-планы для банка, чтобы взять ссуду, договаривался о задержке арендной платы. И почти забыл о смерти Химика. Наверно, сознание вытеснило этот кошмар в подсознание. По крайней мере, работа меня загрузила, а я не сопротивлялся.

Все, что мне было нужно – это постоянных стабильных заказов на восемь-девять тысяч долларов в месяц. И тогда бы я спокойно платил и аренду офиса, и зарплату моим трем с половиной сотрудникам. Но стабильных заказов не было. Были разовые. А еще чаще потенциальный клиент выматывал нам душу, мы делали для него предложение, на подготовку которого уходила неделя, а он исчезал.

Последние дни были особенно тяжелые. Я приходил домой сдохший. Очень редко видел Машу, что кажется было ей на руку, она переживала очередную серию скандалов со своим Германом.

Ни с Антоном, ни с Матвеем я не виделся вообще, мы общались только по мейлу и по телефону. Антон говорил, что следствие не сдвигается с мертвой точки. На девять дней я не пошел, отговорившись делами, и дав слово прийти на сорок.

Глава 3

– Я не понял, – честно сказал я. – Вы хотите, чтобы мы везде, где сможем, размещали слова «Дейр-Эль-Бахри», «Калипсол», «Одиночество» и вот этот набор цифр «222 461 215»? В прессе, на телевидении, на радио, в интернете? Как можно чаще?

– Вот именно, – ответил он. – И за это я плачу вам деньги.

Деньги были неплохие. Пять тысяч долларов месячного ретейнмента[5] и еще по 500 долларов за каждое упоминание любого бреда из вышеперечисленного в любом из СМИ.

– И вы не можете объяснить, зачем Вам это?

– Больше того, что я уже объяснил – не могу.

Не объяснил он ничего.

Но даже если бы у нас дела шли хорошо, я бы все равно не отказался от этого заказа. Хотя от слова «Дейр-Эль-Бахри» пахло Чечней, 11 сентября и Бесланом. Но у нас дела шли плохо. У нас дела шли хуже некуда. По моим оценкам, мы могли бы, особенно не напрягаясь, получать с этого клиента тысяч десять в месяц.

Клиент сидел почти не двигаясь, положив перед собой на стол обе руки, как дюраселевский зайчик. Вообще то он был довольно неприятный. Низкий, ушастый, неулыбчивый. Белобрысый с залысинами. Меня развлек его костюм фиолетового цвета, металлическая скованность в движении, и какой-то избыточно чистый вид. Не то, чтобы мне нравились грязнули, но…

Однако еще больше меня позабавила причина, по которой он обратился к нам. Оказывается, мы самое маленькое PR-агентство из всех, перечисленных в списке Moscow Business Telephone Guide. Наш скромный штат, который остальные клиенты считали нашим главным недостатком, абсолютно устраивал Федора Федоровича Подгорельцева (на визитке – только имя и кривой мобильный номер). Это, по его словам, давало ему основание надеяться на отсутствие утечек информации. Похоже, что для него это было очень важно.

Вырос в нашем офисе он буквально из воздуха.

Утром раздался звонок, а через минуту ко мне подошла наша референточка:

– Звонит кто-то, ни здрасьте, ни как зовут, спрашивает: «Это PR Technologies?» – «Да». – «Можно поговорить с генеральным директором?» – «А как вас представить?» – «Федор Федорович. По важному делу».

Она соединила. Не так уж часто нам звонили. Разве что из налоговой инспекции. Он сказал мне, что хотел бы заказать у нас одну специфическую работу и задал несколько вопросов. Сначала он спросил, сколько у нас сотрудников, а потом спросил как меня, то есть Генерального директора, зовут. Решив, что он все равно увидит наш двухкомнатный офис, я не стал сильно преувеличивать и сказал «пять человек». «И большое количество надежных субподрядчиков», – добавил я поспешно.

Он обещал быть через полчаса и обещание выполнил. Теперь ФФ уже целую вечность разъяснял мне, что больше того, что он сказал, он не скажет.

– Хорошо, у меня последний вопрос. Насколько я понял, ваша задача – воздействовать на общество с помощью публикаций этих вот (я поморщился) слов и цифр, расположенных в косвенном контексте. А зачем вам косвенные методы? Почему бы не воспользоваться прямой рекламой? Арендуйте десяток рекламных щитов и пишите на них, что хотите!

Я припомнил славную хотя уже полузабытую историю, как российские алюминиевые гиганты, выясняя между собой отношения, украсили московские улицы войной на рекламных щитах.

Жизнеутверждающая решительная фраза «Запретить толлинг, хватит грабить Россию!», расположенная на биллбордах размером три на шесть метров вдоль основных магистралей, восхитила москвичей, обогатив их словарный и технологический запас.

Когда конкуренты гиганта начали ответную кампанию «Разрешить толлинг, хватит грабить Россию!» буквально на соседних щитах, у части московского общества начала ехать крыша, а я лично понял из статей на первых полосах газет, что выражение «давальческое сырье» не носит сексуального-пренебрежительного оттенка.

Точку в этой кампании поставило Русское Радио, разместив за свои деньги щит, с одной стороны которого было написано «Запретить петтинг, хватит развращать Россию!», а с другой – «Разрешить петтинг, хватит закрепощать Россию!»

– Мы не можем использовать прямую рекламу. Это привлечет ненужное внимание к нам.

– Но вы же можете разместить ее анонимно! Вот хоть через нас.

– Я повторяю… – голос ФФ был какой-то избыточно монотонный и дребезжал как противный маленький советский будильник. Такой будильник семидесятых годов. Потому что будильники пятидесятых-шестидесятых – большие, металлические, с молоточком между двумя колбами звонили куда приятней.

– Ну хорошо. Совсем последний вопрос.

Мне уже несколько раз заботливые сотрудники делали замечание, что у меня в беседе с клиентом бывает от трех до пяти последних вопросов.

– А если журналисты что-нибудь пронюхают? Мы же не можем размещать эту х… рень легко и непринужденно?! Мне самому до конца не ясно, как мы это сделаем. Под каким соусом, в каком контексте?

– Я уже вам сказал. Если журналисты что-то заподозрят, то у вас будут большие неприятности. Больше чем вы можете себе представить. Напоминаю. Вы подписали бумагу.

Это была правда. В самом начале разговора я подписал бумагу. Довольно странную. Она сначала напрягла меня, но потом я отвлекся на костюм и голос гостя. На бумаге, вылезшей из обычного принтера, было напечатано очень крупным шрифтом «Я, Иосиф Мезенин, получаю доступ к конфиденциальной информации и готов нести полную ответственность за ее разглашение».

Я подписал ее, пожав плечами. Без нее ФФ не начинал говорить вовсе, даже визитку не дал. Теперь я уже начал об этом жалеть. Мне стало казаться, что он сидит здесь не потому что мы самое маленькое PR-агентство, а потому что мы самое глупое.

Наверняка половина тех, кому он звонил, послало его к черту по телефону, а вторая половина сделала это при встрече, посмотрев на его фиолетовый костюм и эту странную бумагу.

– Неприятности какого рода? – оживился я.

Этого добра у меня хватало.

– Я надеюсь больше никогда не возвращаться к вопросу, который касается вашей личной безопасности. Знать о заказе можете только вы. Ни один ваш сотрудник, ни один журналист, ни один знакомый. Тогда у нас, и у вас не будет проблем.

Я нахмурился. Я очень общителен. Я терпеть не могу секретов. Я лучше всего соображаю, обсуждая что-то с кем-то. Строго по выражению «откуда я знаю, что думаю, пока не услышу, что скажу?» Но кроме того, что я общителен, я еще и пофигист.

Поэтому вечером я сидел с Антоном в пивном ресторане Тинькофф на Смоленке и рассказывал ему эту историю.

* * *

– Так денег он, значит, дал, – уточнил Антон. Это уже неплохо.

– Ну знаешь! Если бы он еще и денег не дал! После этих бумажек и «Дейр-Эль-Бахри»! Дал пять штук, как миленький. Даже расписку не взял. И зачем это ему – совершенно непонятно. Мистика.

Антон внимательно разглядывал три слова и число, которые я воспроизвел на салфетке.

– Или мистика. Или энэлпишные коды. Или скрытый PR. Или он посылает некие сообщения. Позывные.

– Голова кругом идет. Давай оставим мистику и начнем с НЛП. Я про него мало что знаю. Хотя мне по должности вроде бы надо…

– Техника, которая позволяет влиять на нервную систему людей с помощью определенных кодов. Поэтому называется нейро-лингвистическое программирование.

– Это я знаю. А как выглядят коды?

– По-разному. Например, ты беседуешь с клиентом. Говоришь ему, как он хорошо выглядит. И какие у него замечательные дети, если уговорил показать их фотографии. Это называется «позитивная установка». А во время произнесения установки ты как-то особенно трогаешь его за рукав. Это называется «фиксация или якорь». Можно зафиксироваться чем угодно. Например, хрюкнуть. А вот когда ты ему говоришь: «А не пора ли, Иван Иваныч, нам уже и контракт подписать?» – ты точно также хрюкаешь. Или трогаешь за рукав. И добиваешься необходимого результата. – Антон сделал короткую паузу, за которую перелистал меню, а потом поднял на меня глаза. – Или не добиваешься. Все зависит от человека.

– Или от компании…

– Почему от компании, – наморщил лоб Антон. – От какой компании?

– Так… Вспомнил одну фразу. Недавно мы летали всем агентством в Петербург одного пивного клиента раскручивать. И обсуждали, что вот никто из нас никогда не пробовал трахаться в самолете. А наша референточка Люба, девушка вполне продвинутая говорит: «Я вот пробовала». Все: «Ну как, расскажи!» А она говорит: «А ничего особенного. Как всегда. Все зависит от компании». Извини, я тебя отвлек. Так что НЛП?

– Как на тебя они воздействуют эти твои «калипсолы» с «одиночествами»?

– Они меня раздражают. Я не люблю, когда программируют, зомбируют и привораживают.

– Ну да, – вздохнул Антон. – Вообще-то воздействие должно быть секретным. А то это не воздействие будет, а рекламный ролик стирального порошка. НЛП, кстати, часто используется в рекламе. Причем, хорошо, когда в примитивной форме. Тогда нормальные люди НЛП чувствуют и от него уклоняются.

– Например?

– «Ложные выборы». Ты предлагаешь человеку выбор, который не важен… «Теперь вы можете купить Айс как с красной, так и зеленой крышечкой!»

– И это НЛП?

– Классическое! Вот еще пример. Называется «Вопросы». Задача – замаскировать нужное внушение вопросом: Акция «Тайд или Кипячение». Вы еще кипятите?! Тогда мы идем к вам! А дальше, сам понимаешь, переход в акцию «Тайд или Отрубание Головы»[6].

Я задумался. Вроде бы я занимался подобными вещами уже давно. Но мысль о том, что я с помощью рекламы или PR зомбирую людей мне не приходила. Антон продолжал.

– Высший пилотаж для НЛП-шника – программировать человека с помощью звуков. То есть ты замечал, конечно, что некоторые слова звучат как-то мрачно, а другие, наоборот, весело. Вот например, «сарказм» звучит мрачновато. Такое сочетание звуков. А «ирония» звучит весело. Но если комбинации звуков могут управлять настроением, то при правильном подходе они могут воздействовать на людей и серьезней. Особенно на тех, кто к этому предрасположен.

Я опять задумался. Меня всегда удивляло, что у людей с одинаковыми именами существует довольно легко уловимое сходство некоторых особенностей характера.

Например, Марины – порывистые, чуть отчаянные, немного с заносом вверх. Марии – своенравные, со скрытой, но сильной внутренней духовной работой, Ольги – умны, конкретны и у них все хорошо с силой воли. Веры – приветливы и спокойны. Наташи – романтичны, нерешительны, их обаяние идет от той неуверенности в себе, которая так нравится мужчинам. Проблема только с Александрами. Потому что их с детства зовут то Аликами, то Сашами, то Шуриками, что создает, естественно, разные характеры…

Получается, что это сходство связано с воздействием звуков собственного имени на психику в детстве. Ведь имя – это самые частые звуки, которые слышит человек в детстве. И самые, кстати, любимые. Похоже, что на стыке Фрейда и НЛП можно защитить диссертацию по психологии!

– Да! – Я очнулся и поднял голову. Но Антон погрузился в клип и махнул мне рукой в сторону телевизора.

– Смотри! Это чуть ли не первый клип в истории рок музыки. Strawberry Fields Forever.

Я задрал голову. Телевизоры в «Тинькофф'е» висели высоко. На экране битлы медленно танцевали вокруг пианино, с которого были сняты все деревянные панели. Они поливали вертикальные струны краской, обходя пианино по кругу. Песню я слышал сто раз, а вот клипа не видел.

Я заслушался партией флейты, нервной, умной и нежной, как будто слушал это впервые.

– Это, на самом деле не клип, – сказал Антон. – Клипов тогда еще не делали. Это сцена из фильма, которая не вошла в Magical Mystery Tour. Но это же восторг!

– Да сказал я. Флейта у них обалденная.

– И флейта хороша. И текст действует. Классическая психоделия. Хотя НЛП Битлы не учили. Но флейта не хуже и в For None. Помнишь?

Я помнил. Когда я первый раз подумал, что расстался с Машей навсегда, я лежал на полу запуская For None по десять раз подряд

And in her eyes you see nothing

No sign of love behind the tears cryed for none

Alovethatshouldhavelastedyears[7].

Она не звонила уже третий день, чего в истории наших отношений еще не было. Я тогда лежал, щелкал пультом и крутил Revolver. Хотелось плакать от безнадежности. Песня заметно осветляла грусть. Может, поэтому я и отношусь так снисходительно к матвеевским страданиям.

You stay home, she goes out

She says that long ago she knew someone,

But now he's gone

Shedoesn'tneedhim[8].

– Химик Леннона любил, – вдруг вспомнил я.

– Да, Химик, – Антон тяжело вздохнул. – Менты так ни на кого и не вышли.

– А Мотя обещал им хвост накрутить.

– Ты же знаешь Мотю. Крут, но одходчив. Да и что менты могут сделать… Сколько у нас заказных убийств раскрывается?

Неожиданно мне пришла в голову идея.

– Антон, калипсол!

– Хм… Калипсол. Химик им кололся. Химика убивают непонятно за что и очень странным способом. Тебе приносят странный заказ. Ты видишь в этом связь.

– Именно.

– А разве Химик кололся не кетамином?

– Это одно и тоже. Разные названия одного препарата.

– Рассматривается версия скрытого PR. Некий фармакологический концерн, который выпускает калипсол, хочет увеличить продажи наркотиков среди подрастающего поколения. С них станется.

– Антон, не может быть! Крупная западная компания делает скрытый PR наркотиков?

– Преклонение перед иностранным было официально осуждено товарищем Сталиным больше 50 лет назад. Из-за чего моя мать, кстати, на восемь лет села. Гигантские западные корпорации – абсолютные монстры. Просто стараются это не афишировать без особенной нужды. А хуже фармкомпаний только табачные. Эти вообще – полубандиты. Мне недавно знакомый рассказал одну историю. Где-то под Москвой был подпольный цех, то есть минизаводик, который выпускал поддельное то ли Мальборо, то ли Davidoff, то ли Chesterfield. А что такое подпольный завод? Кирпичная коробка в промзоне. В ней станки по набивке табака в бумагу и фасовочная линия. Так вот, приезжают на этот заводик специально обученные люди и приглашают всех рабочих выйти из цеха на улицу. Люди у нас понятливые. Выходят. Эти ребята аккуратно расстреливают цех из гранатометов. Потом говорят рабочим: «Ребята мы понимаем, что вы не при делах. К вам претензий нет. Поэтому ищите себе другую работу». Садятся в джипы и уезжают. Все очень интеллигентно. Мир меняется к лучшему. Даже корпоративные монстры.

– Антон! Я уважаю твой антиглобализм, но зачем международному фармакологическому концерну убивать Химика?

– Вопрос в том, не выпускают ли калипсол те люди, которые называли Химика экспертом. MNJ Pharmaceuticals.

– Это можно легко проверить.

– Проверь. У тебя же остались медицинские связи. Ты, кстати, не знаешь, как этот калипсол действует?

– Как действует? Хм… Это препарат для наркоза на коротких операциях типа аборта. Или вправления вывиха. Или удаления зуба. При дозах раз в пять меньше наркотической, он дает вместо глубокого сна пограничное состояние. Оцепенение со странными галлюцинациями.

– Значит, калипсол – галлюциноген. Как LSD?

– Не как LSD. Совсем по другому. LSD открывает тебе новые свойства этого мира. А калипсол переводит тебя в другой мир.

– Интересно…

– Техника погружения такая. Обеспечиваешь тишину в квартире. Потом гасишь весь свет в комнате. Оставляешь одну маленькую лампочку. Потом запускаешь классическую музыку. Лучше всего орган. Потом колешь себя и ложишься в постель.

– Колоться обязательно?

– Обязательно. Можно под кожу, можно в бедро, по-солдатски.

– По-солдатски?

– По-солдатски. Если солдата ранят или если газовая атака, он должен сам себе прямо через штаны ввести в бедро обезболивающее или антидот. Атропин какой-нибудь.

– Мой друг, мне страшно подумать…Ты его пробовал?

– Да, мне Химик давал. Я пробовал раза три-четыре. Давно. Это не опасно. К нему нет привыкания. Передозировка невозможна, доза – одна пятая от терапевтической.

– Как ощущения?

– Понимаешь. Странно. Кайфа – никакого. Ни эйфории, ни улучшения настроения. Сначала тебе кажется, что ты умер. Но это не страшно. Или не очень страшно. Затем ты поднимаешься сначала над домом, потом над городом, потом над Землей. И видишь Землю совершенно с космической высоты, но при этом очень ясно и почему-то в коричнево-оранжевом свете. Как будто она освещена фонарями, вроде ночного проспекта. Потом вдруг по своей воле ты оказываешься под Землей. В хорошо обустроенных катакомбах. Вокруг тебя начинаются загадочные церемонии, какие-то массовые обряды. Происходит длинное, сложное, навороченное действие, в котором ты чуть ли не именинник. В результате ты понимаешь, что попал в другой мир, точнее в другую часть этого мира. Понимаешь, что с существами, населяющими этот мир, можно общаться. Но по другому. Не как мы с тобой. А то ли мыслями, то ли еле заметными движениями глаз и бровей, то ли музыкальными интонациями, которые передаются через странную жидкость. При этом сама музыка, та которую ты поставил перед трипом, приобретает форму длинных коричневых кирпичных гротов, образующих уходящие вдаль галереи. Представляешь себе? Музыка приобретает плотность и форму.

– Музыка становится трехмерной?

– Да-да. Она выглядит как темные, уходящие вдаль арки. Разной высоты и ширины. И есть еще одна очень интересная штука. Тебе кажется, что если кто-то одновременно с тобой уколется, то ты сможешь наладить с ним сеанс связи. Этот очень заводит. Потому что когда трип кончается, то ты, обычно, все помнишь и можешь поговорить с этим вторым человеком, вспоминая, как вы там общались. Иногда кажется, что даже можно поставить эксперимент. Загадать число. Попытаться в трипе его передать тому, кто укололся одновременно с тобой на другом конце города. Или света. А потом, после трипа проверить. Но самое главное – ты выходишь после калипсола с мыслью – смерти нет, а есть другой мир. Параллельный.

Антон сидел, серьезно задумавшись. Я посмотрел на него и продолжил рассуждать.

– Значит, если концерн Химика тайно рекламировал калипсол, то дело оказывается удивительно простым. Химик про это догадался, Химика убивают. Отрезают голову, чтобы напустить дыма. Замаскироваться. Или напугать Лилю. Красиво?

– Так себе, – честно сказал Антон, встрепенувшись. – Ты же сам сказал про аналог, который выпускает совсем другой концерн. Как его? Калипсол? И пока мы не знаем MNJ Pharmaceuticals выпускает калипсол или нет. Поэтому сейчас обсуждать эту версию рано. Кроме того, даже если это они, то при чем здесь Дейр-Эль-Бахри? А «Одиночество»? А число это дурацкое? Как там оно?

– 222 461 215.

Антон записал его на салфетке и принялся что-то рисовать.

– Хорошо, не унимался я. А если верна твоя третья версия, и это некое тайное послание… Хотя кому? Всем подряд? Они хотят, что бы это было везде.

– Тому, кто способен это послание расшифровать.

– Но это явно не мы. Слушай, а, может, это все мистика?

– Не исключено. Например, заказ тебе сделал какой-нибудь богатый сумасшедший. С бредовыми идеями. Но тогда я не вижу связи со смертью Химика. Я боюсь, что за сегодняшний вечер мы не решим эту головоломку. Слишком мало вводных данных. И мне пора. Динка ждет.

Голос его потеплел, что вообще говоря антоновкому голосу было не свойственно. «Мне бы девушку, от имени которой мой голос бы теплел, а не стервенел» – подумал я.

– Насчет связи – суди сам. Загадочный заказ. Загадочная смерть. Между ними звено: калипсол. Я завтра выясню, кто выпускает этот наркотик и поищу в интернете что-нибудь про Дейр-Эль-Бахри.

– Отличная идея. Ищи про Дейр-Эль-Бахри. А я подумаю над числом. Не зря же меня в мехмате пять лет учили. Созвонимся!

И он расписавшись на слипе за нас обоих (Антон был богаче меня, а я не комплексовал: дружба все-таки) он уехал на голубом прозрачном Тинькоффском лифте со второго этажа на первый.

* * *

Я остался слушать музыку и допивать пиво. Nick Cave на два голоса с PJ Harvey пел своего странного Henry Lee. Я немного задрожал, потому что попытался вслушаться в текст. Еще в школе мы с Антоном и Матвеем учили английский, пытаясь записать на слух тексты песен. Я уже тогда, воспитанный родителями на классическом треугольнике Галич-Окуджава-Высоцкий (на самом деле – правильная пирамида: один – злой, один добрый, один сильный и все трое – умные) начал понимать, что настоящий рок во многом похож на КСП. Только в рок-музыке музыка лучше. А слова…

Тогда мы не знали, что рок это больше, чем сумма музыки и слов. Мы думали ровно наоборот: музыка плюс слова равняется любовь. Время было сильно доинтернетовское, тексты было взять неоткуда, поэтому очень полезной была подруга Матвея по имени Алка-Палка. Она прожила в Лондоне лет десять и знала английский не хуже Маргарет Тэтчер. А поскольку Алка была страшна, как атомная война, постольку не брезговала нашей компанией недоделанных интеллектуалов. Она указывала нам ошибки в расшифровке и помогала переводить сленговые места. С тех пор у меня иногда включается в голове автопереводчик. Но в Henry Lee я вслушивался впервые.

Lie there, lie there, little Henry Lee

Till the flesh drops from your bones

For the girl you have

In that merry green land

Can wait forever for you to come home[9].

Я представил себе мясо, опадающее с костей. Брр… А у меня нет девушки в merry green land, которая будет ждать меня после моей смерти.

And the wind did howl and the wind did moan

La la la la la

La la la la lee

A little bird lit down on Henry Lee[10].

Я съежился от одиночества и ушел домой.

Глава 4

На следующее утро мне позвонил Антон и сказал, чтобы я начал разбираться с ФФ, а он сегодня же уезжает в США на неделю. Я поинтересовался, куда именно. Он сказал «В Редмонд».

– А что срочного в Редмонде? – максимально заинтересованно, чтоб не обидеть Антона спросил я, очень плохо представляя себе географию США.

– В Редмонде, сказал Антон – Microsoft. Штаб квартира. Они вызывают меня на интервью. То есть, на собеседование. Будут тестировать и все такое.

– О, да ты собрался поработать на западного монстра! Твое мнение о них со вчерашнего вечера изменилось?

Это был довольно жесткий наезд с моей стороны. У Антона в отличии от нас какие-то принципы оставались. Антон остался невозмутим.

– Это интеллектуальный монстр. Ни табаком, ни алкоголем он не торгует.

– Ну знаешь! Про Microsoft можно много чего другого рассказать. Так им нужен твой интеллект?

– Они предложили поехать и поговорить об этом. Поездка за их счет.

– А виза?

– У меня же пятилетняя.

– А, да. Ну, поздравляю, – сказал я. – Значит, ты и вправду крут, раз тебя в Москве протестировать не могут. – И пожелал ему счастливого полета.

Жизнь продолжалась. Неожиданно стало больше денег. Я заплатил долларами ФФ за аренду офиса и приступил к выполнению заказа. К вечеру первого дня я понял, что один с этим не справлюсь. Было много работы с журналистами, которая осложнялась странностью задачи, которую надо было решать. Тогда я нарушил слово, данное ФФ во второй раз, и позвал к себе в кабинет Крысу, моего заместителя.

Ей было где-то сорок с небольшим. Из-за редкой фамилии – Курас у сотрудников не оставалось выбора. Я был уверен, что она знала про свое прозвище. Маленькие глазки, маленькое туловище, острый нос, острый ум, железный характер, упрямство и стервозность – ну кто, если не Крыса? Иногда я подумывал, что ей бы очень пошел тонкий длинный хвост.

На своем месте Крыса была великолепна. Мы с ней образовали тандем: я создавал проблемы для агентства, а она их решала.

Однажды, например, мы ломали голову над заказом сложным и дурацким одновременно. Маленький банк, «Банк Новослободский» решил открыть в Москве свое второе отделение. Филиал. Нам предложили пригласить журналистов на фуршет, посвященный открытию филиала, и заставить их осветить это событие. Журналистом до банка никакого дела не было. Платить журналистам деньги, чтобы они написали про это революционное событие в банковской жизни России было невозможно.

Во-первых, мы этого очень не любили. Особенно я. Во-вторых, я этого не любил не только из высших соображений о деловой этике, но и потому что этого также не любили журналисты престижной деловой прессы. Они если и брали что-то с PR-агентств, то большими деньгами. А пачкать руки по мелочам им казалось ниже своего достоинства.

Поэтому я придумал такой ход. На открытие нового отделения в банк приводят пингвина. Живого настоящего королевского пингвина из московского зоопарка. Например, под предлогом, что «Банк Новослободский» взял над ним шефство. Как в известном анекдоте[11]. У журналистов появляется редкая возможность выпить с пингвином, сфотографировать его в кресле Президента Банка, и вообще оттянуться. В благодарность за это мы могли ожидать некоторое количество бесплатных публикаций.

Идею то я придумал, с этим у меня никогда проблем не было, а вот убеждать продавать идею банку, а потом договариваться с пингвином, в лице администрации зоопарка, пришлось Крысе. Но она с честью выполнила свой долг. Пингвин, хоть и королевский, оказался мне по пояс, и выглядел как странная птица, каковой на самом деле и являлся. Он ходил на поводке, шлепал ластами, пах рыбой, издавал гортанные звуки и всех развлекал. Журналисты не подвели. Банк заплатил.

* * *

Я кратко ввел Крысу в курс дела, не упомянув ни о Химике, ни о нашем разговоре с Антоном. Сказал, что богатый сумасшедший хочет развлечься, размещая слова «Калипсол», «Дейр-Эль-Бахри» и «Одиночество», а также число 222 461 215. Размещать все это хочет в прессе, на ТВ, на радио и в интернете, причем крайне конфиденциально, так, чтобы журналисты не догадались. Платит много и наличными. Вопросов не любит.

Крыса попыталась опротестовать позицию ФФ в отношении нелюбви к вопросам, но я сказал ей, что любопытство сгубило больше девственниц, чем любовь, и она заткнулась.

Мы быстро разработали план действий. Для каждого из тридцати основных изданий мы напишем своими силами интересные материалы. Статьи, обзоры, очерки, интервью. Журналистам, один черт, надо о чем-то писать. Если знать тему, которая интересна конкретному журналисту, и написать материал для него и за него, то он, скорее всего, будет доволен. И опубликует его под своим именем.

Через три дня у нас уже было около двадцати упоминаний всего этого бреда, причем одно даже на телевидении.

Затем Крыса ввела усовершенствование в нашу работу. Она нашла десять случаев использования слова «Одиночество», не имеющих к нам никакого отношения, и без стеснения приписала появление этого слова нам. Это маленькое открытие принесло нашей фирме дополнительно пять тысяч долларов. Например: «Одиночество Кубы в ООН является прямым следствием политики, проводимой Ф. Кастро».

Два прочих слова без нашего давления не упоминались. Но «Дейр-Эль-Бахри», которое оказалось довольно известным туристическим местом в Египте, употреблять было сравнительно легко, а вот «Калипсол» всовывать в прессу приходилось с трудом, в основном в статьях про аборты и наркоманов. С числом были проблемы. Но мы с честью выкрутились из них. То указывали на папку – дело с порядковым номером 222 461 215, то как странный десятизначный телефон, то как номер icq. Несколько раз мы придумывали события, произошедшие 22 февраля 46 года в 12.15 дня. Обычно они относились к началу холодной войны, в часности именно 22 февраля 1946 года американский дипломат Джордж Кеннан отправил из Москвы в Белый Дом так называемую «длинную телеграмму» (8 тысяч слов). Именно эта телеграмма, анализирующая предвыборную речь Сталина, а не Фултоновская речь Черчилля многими исследователями считается официальным началом холодной войны. Я почитал эту телеграмму: в ней очень подробно и доступно излагались противоречия русского национальной политики, истоки этих противоречий и следствия, которые они вызывают[12].

ФФ не подвел и аккуратно заплатил во второй раз. Просмотрел ксероксы, распечатки мониторинга и отсчитал еще 11 тысяч. Я, наконец, стал чувствовать себя богатым. После полной расплаты с кредиторами у меня на руках осталось 6 тысяч. Я еще никогда в жизни столько не зарабатывал.

Крыса, от которой я впервые совершенно искренне был в восторге, получила от меня неслыханную премию в 3 тысячи долларов. Честно пополам. Когда я смотрел на нее, пересчитывающую деньги, я полностью согласился с известной народной мудростью: «ничто не делает лицо женщины таким осмысленным, как подсчет денег». Но даже без шуток: мне показалось, что Крыса начала меня хоть немного уважать.

* * *

Я по ходу всех этих дел продолжал неторопливый поиск, а именно, методично набирал слово «Дейр-Эль-Бахри» во всех известных мне интернет-поисковых системах от Альта-Висты до Яндекса, больше всего рассчитывая, естественно, на Google, и просматривал большинство появлявшихся ссылок. Это отнимало много времени, но я свалил всю писательскую работу на Крысу.

Все ссылки вели меня в древний Египет. Сначала меня это обрадовало. Я давно искал повод узнать про древних египтян что-то, превосходящее школьную программу и несколько полузабытых статей о фараоновом заклятии, тем более, что ни в какое заклятие я не верил. Тем более, что к Тутанхомону, от вскрытия могилы которого погибали бедные археологи во главе с Говардом Картером, принимавшие в этом участие, слово Дейр-Эль-Бахри не имело. Оно скорее имело отношение к его предшественнице, жившей за сто с лишним лет до Тутанхомона и Нефертити – первой в мире женщине-царице – Хатшепсут.

Вскоре я начал чувствовать что, действительно, от древнего Египта веет каким-то криминальным волшебством. Я удивился. У греков, например, и у римлян – в общем-то похожая мифология. В ней и остатки каннибализма можно найти, и человеческих жертвоприношений – сколько хочешь, и загробный мир описывается во всех подробностях, а волшебство, если и есть, то оно какое-то доброе.

С египтянами все оказалось не так просто… Человечкских жертвоприношений там нет. Но откуда они знали число «пи» с точностью до двенадцатого знака? И как, вообще, они смогли его расчитать? С помощью веревки, выложенной по начерченной на песке окружности? Как они смогли соориентировать свои пирамиды и своих сфинксов по странам света с точностью до нескольких минут, если не секунд? На всякий случай: в круге 360 градусов (по числу дней в халдейском году), в градусе – 60 минут, в минуте по 60 секунд.

А откуда они знали атомные веса некоторых элементов? Как вывели формулы для рассчета дат солнечных и лунных затмений на несколько тысяч лет вперед? Как они смогли усовершенствовать халдейский календарь и вычислить продолжительность года с точностью до минуты?

Мистика, да и только… Впрочем эта мистика к Дейр-Эль-Бахри прямого отношения не имела. Да и похоже и косвенного…

Тогда я решил, что уж раз я погрузился в древний Египет, то неплохо бы мне узнать что-нибудь интересное, про основателя моего имени. То-есть первого упоминающегося в письменных источниках Иосифа. Который «и его братья». Сына Иакова. Основателя сразу двух из двенадцати колен Израиля[13]. Ведь он, будучи проданным братьями в Египет, именно там сделал свою блестящую карьеру. Причем дважды. Ничего, что не было бы написано в Библии или у Томаса Манна я не нашел. Также ничего не связывало Иосифа с Дейр-Эль-Бахри. Да и колена его, как и все, кроме колена его старшего брата Иуды исчезли без следа. Нет, к Дейр-Эль-Бахри Иосиф, хоть его и считали, кто колдуном, а кто волшебником, как и Тутанхомон, про которого вообще никто ничего до Картера не знал[14], никакого отношения не имел.

Словом, после недели поисков выяснить удалось следующее. Дейр-Эль-Бахри – это просто место. Оно не связано ни с Чечней ни Аль-Каедой. В переводе с арабского означает «Северный Монастырь». Названо так в честь построенного в первых веках нашей эры монастыря коптов.

Копты – прямые потомки древних египтян. Полузабытый, но существующий поныне народ с невероятно богатой историей. Когда звезда Древнего Египта закатилась, их завоевали персы. Потом Александр Македонский. Потом Юлий Цезарь. При римлянах они крестились. Потом их захватили арабы. Собственно тут-то и появились копты, как отдельный этнос. Подавляющее большинство египтян приняло ислам и смешалось с арабами. Копты, в отличие от остального населения Египта, сохранили христианство, благодаря чему древнеегипетская кровь и древнеегипетский язык уцелели.

Потом Египет захватили турки, потом Наполеон, потом англичане, но в судьбе коптов это мало что изменило. Без знания коптского языка, кстати, Шампольон свой Розетский камень в жизни бы не расшифровал.

Не смотря на то, что копты верят в Христа, они не являются ни католиками, ни православными. Хотя церковь свою называют – Coptic Orthodox Church. Потому что копты – монофизиты.

Не приняли решения Эфесского собора и отрицают человеческую сущность в Христе, признавая только божественную. Кроме коптской церкви из монофизитских действующих церквей осталась по-моему, только одна армянская.

Многие современные теологи считают, что коптская литургия больше всех остальных напоминает раннехристианскую (коптов крестил сам апостол Марк), поскольку коптская церковь не испытала ни политического давления Рима, ни интеллектуального влияния Константинополя.

Монастырь в Дейр-Эль-Бахри копты решили строить рядом с храмом Хатшепсут. Монастырь оказался разрушен по египетским меркам почти сразу после постройки – лет через 300.

Храм Хатшепсут хоть оказался старше монастыря почти на две тысячи лет, но пережил его уже более чем на полторы. Даже по описаниям он впечатляет. Прежде всего размерами. Длина – 250 метров. Три этажа гигантских террас. Террасы поднимаются в горы, где храм растворяется. Главное место Храма – алтарь Амона-Ра находится в пространстве, вырубленном в скалах.

Откапывая храм и его окрестности, археологи столкнулись со странностями. Храм был построен в честь царицы, имя которой не встречается больше ни на одном барельефе ни в Фивах, ни в Мемфисе. В записях Манефона, греческого историка, составившего список фараонов Нового Царства этого имени также нет. Родословная фараонов у него звучит как начало Евангелия от Матфея: Кесем родил Яхмеса, Яхмес изгнал гиксосов и родил Аменхотепа I, Аменхотеп I родил Тутмоса I и жену его Яхмесит, Тутмос I родил Тутмоса II, Тутмос II родил Тутмоса III, который завоевал весь мир и родил Аменхотепа II.

И никакой Хатшепсут.

Археологи удивились и тому, что большинство статуй с изображением царицы, оказались закопанными в горизонтальном положении сразу за оградой храма на глубине трех метров ниже фундамента, как будто их похоронили.

Я просмотрел фотографии всех изображений Хатшепсут, которые только смог найти в интернете. Их оказалось не меньше двадцати. У Хатшепсут были миндалевидные глаза, тонкий чувственный нос с горбинкой, маленький рот и узкий нежный овал лица, сходящийся книзу маленьким круглым подбородком.

Меня удивило выражение ее глаз. Хатшепсут словно говорила: «Я хороша и умна. Я готова ко всему. К власти. К любви. К смерти. К отсутствию любви и смерти».

Распечатав фотографии и разложив их перед собой я начал удивляться. Примерно треть скульптур изображало царицу в облике женщины, то есть в платье, с заметными выпуклостями на груди.

На остальных скульптурах Хатшепсут при том же высочайшем сходстве, была изображена мужчиной. Накладная бородка-трубочка, набедренная повязка, плетеный передник, голая, абсолютно плоская грудь. И знаки царского достоинства, включая скипетр с двухголовой змеей, насколько я понял, символом единства Верхнего и Нижнего Египта.

На американском египтологическом сайте я прочел комментарий к одной барельефной сцене, на которую сначала не обратил внимания. С точки зрения современных законов ее следовало бы признать порнографией. О порно-барельефах, да еще и древних, я не слышал. Разве что у индусов.

Барельеф назывался «Сцена зачатия великой царицы Хатшепсут ее родителями – фараоном Тутмосом I и его супругой Яхмесит». Чтобы ни у кого не было сомнения, что Тутмос I и Яхмесит, со сплетенными ногами, занимаются любовью, барельеф сопровождался соответствующим описанием.

– «Царь Юга и Севера, животворец, застал царицу, когда она почивала в роскошном дворце. Она пробудилась от блеска алмазов фараона и удивилась, когда его Величество тотчас приблизился к ней, положил свое сердце на ее сердце и явил себя ей в своем лике Бога. И вот, что сказала супруга царя, мать царя Яхмесит при виде величия фараона: «Это благородно видеть лик твой, когда ты соединяешь себя с моим Величеством. Роса твоя проникает во все члены мои!» Потом, когда величие Бога удовлетворило свое желание с ней, повелитель обеих земель сказал ей: «Хатшепсут!», что означает «Первая из любимиц!», истинно таково будет имя моей дочери, ибо душа моя принадлежит ей, корона моя принадлежит ей, дабы правила она обеими землями, дабы правила она всеми живыми двойниками».

Я подвел итоги. Упоминаний в списках фараонов – нет. Статуи – захоронены. Пол – неопределен. Ясно было, что с царицей случилась некая детективная история. Я стал копаться и разбираться без особой надежды понять дела, которые происходили за 150 лет до исхода евреев из Египта, за 300 лет до Троянской войны, и за 1200 лет до завоевания Египта Александром Македонским. То есть три с половиной тысячи лет назад.

Похоже, что история была связана со спецификой престолонаследия во дворе фараонов.

Египтяне считали своих царей настоящими детьми Солнца-Ра по прямой линии. Чтобы сохранить чистоту солнечной крови и избежать неравных браков, дети фараона, братья и сестры женились между собой. Законными наследниками считались дети от этих кровосмесительных браков. Прочие дети фараона – от наложниц считались полукровками, и при наличии более законных наследников, претендовать на трон не могли.

Царица Яхмесит, мать Хатшепсут была абсолютно солнечной женщиной. А отец принцессы, Тутмос I – был полукровкой. И поэтому был обязан троном своей более законной жене.

Через 9 месяцев после описанной на храмовом барельефе сцены, у них родилась дочь Хатшепсут. До этого у Тутмоса I уже были дети. Его первенец, тоже Тутмос, родился от одной из наложниц около 20 лет назад и имел с одной стороны меньше прав, чем Хатшепсут. С другой – больше. Он все-таки был мужчиной. А больше выживших детей у Тутмоса I и Яхмесит не было.

Тутмос I был отличным фараоном. Он правил 30 лет, вдвое увеличил территорию, подконтрольную Египту, захватив Синай и Палестину, а из одного похода в Сирию он привел неслыханное количество рабов – 20 тысяч. Но в тот день, когда его царственная супруга Яхмесит умерла – он оказался вне закона. Несмотря на весь блеск своих завоеваний. О чем немедленно был поставлен в известность более солнечной шестнадцатилетней дочкой. Фараон решил, что дочь действует не одна и не ошибся.

Во все времена, при самых абсолютных и деспотических монархиях всегда остается место для политики. Египет времен Нового Царства не был исключением. При фараоне существовали две придворных партии – жрецов и воинов. Партии находились между собой в воинственном равновесии, поддерживать которое должен был фараон.

Партию жрецов возглавлял главный жрец Амона-Ра, управляющий всеми делами фараона, человек невысокого происхождения по имени Сенемут. Он за счет своего ума, решительности и упорства сделал блестящую карьеру при дворе. Сенемут предъявил Тутмосу I несколько обвинений:

1. Страна устала от войн и крови.

2. Тайные знания (трудно сказать, что египтяне имели под этим в виду) находятся в руках у полукровки.

3. Партия жрецов страдает от острого недофинансирования.

Кто возглавлял партию воинов – неизвестно. Судя по тому, что случилось, это был человек бездарный, поэтому в историю он не вошел. Потому что законопослушность фараона и египетского народа оказалась удивительной. Фараон-победитель Тутмос I согласился со своей нелегитимностью, возникшей из-за смерти супруги, и отрекся от престола. Причем отрекся не в пользу своего первенца Тутмоса II (жрецы настаивали на чистоте крови), а в пользу молодой дочери.

К этому времени Тутмосу II было уже 36 лет и у него было несколько детей. Старшего, незаконного, как и он сам, рожденного от наложницы звали Тутмос III, ему было 14 лет.

После прихода Хатшепсут к власти в Дейр-Эль-Бахри, рядом со старой усыпальницей полузабытого фараона, началось строительство храма царицы, посвященного Амону-Ра. Возглавили строительство Сенемут и его ближайший друг и помощник, главный жрец Юга и Севера, Хапусенеб.

Одной из главных задач строительства храма было сохранение тела покойного для загробной жизни, в существование которой египтяне были абсолютно убеждены.

Причем про загробную жизнь они знали все до мельчайших деталей. Обширный перечень возможных вопросов и правильных ответов на них во время Страшного суда на 150 страниц современного текста. Полные имена, биографии и меры ответственности сорока двух богов. Обязанности богов, кстати, пересекались, но не противоречиво, а как бы синергично. Египтяне выучивали наизусть подробную топографию страны вечного блаженства – Камышовых Полей, куда при благоприятном исходе суда попадал после смерти египтянин. Я насчитал на карте Камышовых Полей не меньше 70 разных мест и наименований.

Но не менее важной задачей строительства храма была задача утверждения легитимности царицы еще на этом свете. Легитимность власти – довольно важная штука. Именно поэтому, не дожидаясь завершения возведения храмовых стен, был создан неожиданный барельеф со сценой зачатия и рождения Хатшепсут от законных родителей Тутмоса I и Яхмесит. Чтобы объяснить всем и каждому, у кого больше прав.

Однако для фараонов никогда не существовало более важного дела, чем война. И главным военачальником армии Египта всегда был фараон.

Свой первый относительно простой поход Хатшепсут возглавила против амалекитян, дикого кочевого племени, обитавшего в Синае. Она взяла к себе в помощники глубоко штатского человека Хапусенеба и оставила управлять страной Сенемута. Наскоро был приготовлен военный план в наполеоновском стиле: придти, начать драку, а там разобраться.

План развалился. Хатшепсут в незнакомой местности не побеспокоилась о разведке, более того, растянула обоз на несколько километров. На пятнадцатый день похода из-за холма показались кочевники. Хатшепсут растерялась и не смогла отдать своим воинам ясные и четкие команды о перестроении из походного порядка в защитный. Длинная цепь воинов, не успевших толком надеть боевые доспехи, тем более образовать строй, была перебита налетевшей легкой конницей. Сама царица, воспользовавшись чужой колесницей, лишенной знаков царского отличия, скрылась в суматохе вместе с Хапусенебом.

При известии о бездарном проигрыше каким-то кочевникам, от чего египтяне давно успели отвыкнуть, в Фивах началось брожение. Поэтому вскоре по возвращении царицы во дворе усилилась военная партия, которая теперь носила не только антижреческий, но и антифеминистский характер. Партию возглавил родной племянник Хатшепсут – молодой Тутмос III. Египетская элита поняла, что не стоит вверять женщине судьбы Египта в эпоху военного роста и непрерывных боевых действий.

Тутмос III, объединившись с дедом, старым Тутмосом I, добивались свержения царицы.

Для этого дед и внук использовали эффективный политический прием. Они распустили слух, что Хатшепсут и Сенемут – любовники. Кстати, не понятно, до какой степени это было важно, но слух, имел под собой все основания. И – началось! Египтяне были готовы терпеть то, что их фараон – женщина. Они были готовы терпеть позорное поражение от дикарей. Но то, что эта женщина-бог спит с человеком не солнечной крови показалось им превосходящим грани дозволенного. Они возмутились. Легитимность Хатшепсут оказалась утраченной. К власти вернулся Тутмос I. И вот тут возникает некая загадка. Потому что Хатшепсут осталась живой.

Тутмос I сохранил ей жизнь, свободу и даже любимого человека, отправив их обоих в ссылку в северную столицу – Мемфис. Мягкость, неслыханная по тем временам. Особенно для фараона у которого было не то пятьдесят, не то шестьдесят детей и самыми опасными из них он мог смело пожертвовать.

Фараона, который деловито указал на памятнике самому себе, что в одном из походов он перебил всех пленников-ханаанеян, затеявших мятеж, числом десять тысяч, кроме сына местного царька, которого он привез в Фивы в качестве трофея, чтобы торжественно перерезать ему горло на главной площади во время триумфа.

Во все времена люди стоят денег. В Древнем Египте хороший молодой раб стоил не меньше килограмма серебра. В переводе на финансовый язык это означало, что Тутмос I для наказания отступников, уничтожил до 10 тонн серебра или 5 тонн золота. Курс серебра к золоту в Древнем Египте был всего два к одному. Можно себе представить сцену, когда связанным пленникам бронзовыми мечами, отрубают головы и протыкают грудь. По земле течет 40 тысяч литров крови, а египетские воины с искренним сожалением смотрят на умирающее богатство, половина которого, в случае честной дележки добычи, должна была достаться им.

* * *

История про Хатшепсут отняла у меня пять дней поиска в интернете со стыковкой всех доступных источников и ничего не дала взамен. Вначале я почему-то был уверен, что именно в истории с женщиной-фараоном кроется связь между Химиком, ФФ и Дейр-Эль-Бахри. Я не понимал, что можно взять с коптского монастыря, который разрушился полторы тысячи лет назад.

В итоге выяснилось, что насчет монастыря я был прав – взять с него оказалось нечего. А с Хатшепсут ошибся. С нее тоже было взять нечего.

Поискав еще немного я понял, что MNJ Pharmaceuticals не имеет никакого отношения к производству калипсола. Как сказали бы менты: «установлено, что профессиональная деятельность не является причиной убийства». В конце недели вернулся Антон. Его не взяли в Microsoft. Точнее, ему сказали, что он – хорош, но не настолько, чтобы взять его прямо сейчас: его поставили на лист ожидания. На мое предложение встретиться и выпить по этому поводу, он объяснил, что проведет выходные с семьей. Я не стал настаивать.

Жизнь продолжалась во всем своем однообразии, разбавляемой приевшимися развлечениями. Я встречался урывками с Машей, продолжал размещать сумасшедший заказ и ходить по недорогим пабам. В одном из них я подсел на полузабытую песню и купил диск «Високосного Года». Он пришелся в кассу.

Наши матери в шлемах и латах

Бьются в кровь о железную старость,

Наши дети ругаются матом,

Нас самих почти не осталось.

А мы могли бы служить в разведке,

Мы могли бы играть в кино.

Мы как птицы садимся на разные ветки

И засыпаем в метро.

Но все-таки история с Египтом запутала меня, поделиться было не с кем: Антон работал, как проклятый, Мотя занимался своим романом с финдиректриссой, поэтому я решил, что пора ехать к Лиле. Уточнить, что она знает про Дейр-Эль-Бахри. Тем более, что на девять дней Химика я не поехал. Утром в воскресенье я позвонил. Лиля сказала, что ждет меня.

Глава 5

По дороге я вспоминал, как мы познакомились с Лилей. Мы отдыхали в Коктебеле. Стояла дикая жара. Днем температура доходила до 45 градусов. Мне казалось, что, поехав на курорт отдохнуть от студенческих забот, мы попали в геенну огненную. Очевидно, за какие-то неведомые нам, но очень серьезные грехи. Судя по всему за прогулы, пьянки и неумелый разврат.

Кондиционеров в Коктебеле не было. Днем еще как-то спасало море, а ночью, чтобы заснуть, приходилось выпивать по бутылке теплой местной водки. Или еще хуже – самогона. По-другому укрыться от ночной жары было нельзя. Из-за этого днем все ходили сонные и нервные. Нас было много – человек десять. И Химик, и Антон, и Матвей. В основном мужики.

Девушек мы принимали в свою компанию с трудом. Мы предпочитали любить их, сохраняя определенную дистанцию.

В самом деле, вчера ты с девушкой, сегодня ты с девушкой, все к твоей девушке привыкли. Завтра ты с ней расстаешься. А она уже в тусовке. И всех знает. И со всеми дружит. И расставание с ней становится делом публичным.

Она продолжает приходить в места, в которые приходишь ты, и грустно на тебя смотрит. А все остальные смотрят на нее как на обреченного больного. А ты просто не знаешь, что делать. То ли убежать, куда глаза глядят, чтобы не разрыдаться от жалости к ней (но куда от себя убежишь?), то ли вернуть обратно (но девушку-то вернуть недолго, а вот как вернуть любовь?). В общем, нехорошо! Так недолго и жениться.

Ни для кого из нас, кроме Антона, ничего хуже брака представить себе было нельзя (тем более, что некоторые вроде меня уже попробовали). Конечно, не считая тюрьмы, тяжелой болезни и смерти близких.

Брак рассматривался предательством общего дела. И никого не волновало, что дела-то никакого и не было.

Как Антону удалось жениться на Дине и остаться в тусовке – мне было не совсем понятно. Я объяснял это безразличием Дины ко всему мирскому. Она спокойно отпускала Антона в Коктебель, в байдарочные походы и на шумные тусовки, которые часто заканчивались в непредсказуемых местах на следующее утро. И все это при том, что самым красивым из нас троих был безусловно Антон.

Рост выше среднего. Светлые волосы. Голубые, очень глубокие и печальные глаза. Узкое лицо. В свое время, за сочетание грустного взгляда и моральных принципов (после свадьбы, например, он обзавелся довольно необычным в наше время принципом – избегать супружеских измен) его пытались прозвать Атосом. Антон на Атоса не откликался, хотя более почетной клички нельзя было придумать.

И его принципы не подводили в самых опасных ситуациях.

Например, когда он оставался в одной постели с двумя блондинками, а я был вынужден трахать их третью подругу-шатенку, стоя на кухне за плитой. Потом мне пришлось сажать ее на такси и спать на четырех табуретках, потому что квартира, в которой пьянка подошла к логическому концу, была однокомнатной. Все эти жертвы я принес искренне рассчитывая, что хоть Антону удается оторваться на славу.

На следующее утро, приходя в себя и умирая от головной боли, я выяснил, что Антон провел часть ночи в легкой, ни к чему не обязывающей беседе, а остаток ее проспал, отвернувшись к стене, чем вызвал у блондинок подозрения в нетрадиционной ориентации.

Ориентация у всех у нас была традиционной. Это было не модно, не богемно, не круто, но что мы могли поделать с природой?

Поэтому в первый же вечер, когда жара чуть-чуть спала, мы решили отменить вечерний преферанс и пойти потанцевать. Даже не столько потанцевать, сколько познакомиться с отдыхающими барышнями. Или с местными крымскими красотками. Все равно. Лишь бы без обязательств. В Комсомольской Правде того времени это очень точно называлось «нетоварищеским отношением к девушке».

Недельная жара больнее всего ударила по Матвею. Он стал кадрить не ту барышню. Да и не барышню вовсе, а туземную полублядь, проводящую этот сезон с туземным авторитетом. Длинную, манерную с узкими губами и вечной шелухой от семечек вокруг губ. Опять Матвея косила не красота, а недоступность.

Я быстро чувствую опасность. Но тут особая сенсорность не требовалась. Особенно после того, как Матвей пригласил ее в третий раз подряд на медленный танец.

Ей бы отказать, но кто же откажется от намечающегося турнира в свою честь? Она, конечно, для очистки совести спросила его хитрым высоким голосом: «А может тебе хватит?» – и услышала в ответ уверенный низкий бас Моти: «Мне, крошка, никогда не хватит».

Подслушав этот диалог, я стал обходить наших, предлагая сваливать пока не поздно. Большинство немедленно со мной согласилось, но Матвея было не унять. Теплая водка совсем растворила его и так размягчившиеся от жары мозги.

Для того, чтобы познакомить свою новую пассию с высотами московского андеграунда, Матвей потребовал поставить «Мусорный ветер». (Ты же хочешь, крошка, услышать что сейчас слушают в Москве?)

На естественный отказ местного ди-джея, который и само слово «Крематорий» воспринял почти буквально, не поверив, что бывают такие группы, Матвей вытащил из кармана кассету и рубль, которые молча, со значительным выражением на лице передал ди-джею. Ди-джей был не в курсе завязывающейся интриги и кассету взял.

С девушкой Матвей не угадал. Зато угадал с песней.

Ты умна, а я идиот

И неважно кто из нас раздает

Даже если мне повезет

И в моей руке будет туз, в твоей будет джокер.

В запасе у нас оставалось несколько минут. Потому что сразу после «Мусорного Ветра» к ди-джею подошли два накаченных аборигена, после чего ди-джей скомканным голосом объявил, что дискотека закрывается.

Я огляделся. Танцплощадка была окружена со всех сторон плотным колючим кустарником. За кустарником была высокая металлическая сетка, как на теннисных кортах. Выход из площадки был один. Через ворота. У ворот стояло человек десять-двенадцать. Рубашки у всех по туземной моде были завязаны узлом на животе.

У некоторых на руки были намотаны ремни. Другие поводили костяшками на сжатых кулаках, и было понятно, что у них в кулаках не резиновые эспандеры.

Один из наших попытался выйти, затесавшись в толпе. Он получил легкий толчок в грудь, и предложение подождать, «потому что надо еще поговорить». Предложению предшествовал специфический взгляд. Медленный равномерный оглядывающий с ног до головы. Неприятный взгляд.

– Да, ладно, – сказал трезвеющий Матвей. Их не так уж много.

Он посмотрел на нас испытывающим взглядом полководца перед битвой. Дискотека пустела на глазах. Процесс фильтрации заканчивался. Люди чувствовали надвигающуюся грозу и расходились быстрым спортивным шагом.

– Нас семь человек. У них ремни и кастеты, – безразличным голосом сказал Антон. Ножей, кажется, нет.

Я схватил за руку маленькую узкоглазую девушку, судя по майке с черно-белым Джоном Ленноном, не местную, и сказал ей, чтобы она срочно вызывала милицию. Девушка внимательно посмотрела на меня и, выйдя за ворота, побежала.

Через пятнадцать секунд площадка опустела совсем. Я посмотрел на лавки, стоявшие по краям. Под ними валялись окурки и конфетные фантики. Лавки были прикручены к асфальту. Отодрать их от земли, чтобы вооружиться, было невозможно. Аборигены зашли на площадку. Мы инстинктивно построились в полукруг плечом к плечу.

– Постойте, ребята! Давайте договоримся! – начал было Химик.

– Сначала мы тебя, волосатик, побреем наголо. А потом договоримся.

Один из дикарей, закончив возиться с входными воротами, – он их заматывал проволокой, засунул в рот четыре пальца и очень громко свистнул. Ничего не произошло. Группа варваров стояла метров в пятнадцати от нас, мяла кулаки, подкручивала ремни и не двигалась.

Антон решил взять инициативу переговоров на себя и подошел к группе, держа разведенные руки, как Христос из «Явления Христа народу», показывая этим свое миролюбие и безоружность.

Он не успел открыть рот, как был свален коротким прямым ударом в челюсть. А из-за разведенных рук он даже не смог заблокироваться.

В ту же секунду сзади нас послышался шум. Из-за сетки на кусты, сваливались новые люди. Они кряхтя, но ни говоря ни слова, вылезали из кустов, поднимались на ноги и бежали на нас. Размер туземного подкрепления я подсчитать не успел. Человек пятнадцать? В общем, мы оказались одновременно атакованными и с фронта, и с тыла.

Наш строй рассыпался. Драки не получилось. Получилось форменное избиение. Площадка пришла в движение. Все стали носиться по ней, как будто играли в какую-то игру вроде регби. Бегущих били руками и подсекали ногами, пытаясь свалить. Лежащих топтали.

Антона били шестеро. Он секунд двадцать держался на ногах, затем упал, но упал хорошо – в самый угол площадки, где развернуться нападающим было сложнее.

Мотя поступил гениально: он залез в кусты, еще стоя на ногах – разодрав себе колючками ноги вплоть до яиц, но сохранив при этом в целости все остальные органы. Несколько человек пыталось его оттуда выковорить, но без особого успеха. Матвей удачно отмахивался. Лезть за ним в кусты никто не хотел. Хватало и других мишеней.

Меня практически не били, так как я в силу своей комплекции не вызывал боевого задора у оппонентов. Я носился по площадке, уворачиваясь от ублюдков, случайно налетавших на меня, и получил только несколько скользящих ударов в челюсть и в грудь.

Незадолго до Коктебеля я прочитал «Стройбат». модного тогда Каледина. Меня потрясла сцена, когда две роты смертельно бьются между собой под звуки Girl, доносящиеся из радиодинамика части. Я представлял себе, как какой-то девятнадцатилетний парень в русской военной форме проламывает ломом череп другому парню в русской военной форме, а из динамика несется:

Ah girl, girl…

У нас все было крайне немузыкально. Тяжелое дыхание десятков бегающих людей, шуршащие звуки шагов, мягкие звуки ударов и иногда – отдельные короткие возгласы от боли с нашей стороны или деловитое «волосатика держи!», «рыжего сними с забора!» со стороны варваров. Впрочем, и сторон-то никаких не было. Все перемешалось.

Химику было хуже всех. Во-первых он был высок и крепок. И тем представлял интерес для нападающих. Во-вторых, Химик носил длинные волосы, что в то время символизировало абсолютный вызов устоям. А у шпаны всегда есть потребность солидаризироваться в чем-то с обществом. Лучше всего – в ненависти, чтобы хоть как-то быть к этому обществу причастным и считать себя его санитаром. Поэтому Химика били страшно.

Через две минуты побоища, когда Химик лежал под лавкой, а его растаптывали уже человек десять, меня осенило. Я подбежал к нему, схватил за запястье и заорал что есть силы: «Убили! Человека убили! Пульса нет! Вы слышите, убили! Срочно! Скорая! Человека убили! Пульса нет! Зовите врачей! Скорее! Человека убили!» Химик понял меня с полуслова: не дышал и не шевелился.

Через тридцать секунд моих криков на площадке кроме нас не было никого. Вообще никого.

Я сел на лавку и посмотрел на фонарь. Он невозмутимо покачивался. Я выдохнул воздух и покачал головой.

Мы начали подниматься и отряхиваться. Правый глаз Антона был с широким красным контуром и заплывал на глазах. Матвей выбирался из кустов, громко матерясь и держась обеими руками за яйца.

Химик медленно выкатился из под лавки. Я помог ему подняться и стряхнул с него несколько окурков. Вид у него был отстраненный. Из носа текла кровь, а нижняя губа опухла и оттопырилась, отчего на него было жалко смотреть.

Тут мы увидели подбегающую узкоглазую девушку. Убедившись, что все кончилось, она сменила бег на растерянный шаг.

– Я позвонила в милицию, – сказала она. Они не приедут. Они сказали, чтобы мы сами разбирались. Я не знала, что делать… Я бежала… Я думала… Я боялась, что вас….

– Это не страшно, – сказали мы. – Это даже хорошо. Зачем нам теперь милиция?

– А местные где? – робко спросила она.

Мы ответили ей в рифму и взяли ее с собой. Пить теплую водку и лечить раненых. Самым раненным был Химик. Кроме явных симптомов сотрясения мозга, у него обнаружился страшный синяк на голени.

На следующее утро мы уехали в Ялту. На всякий случай. Чтоб не искушать судьбу. Оставшееся от отпуска время прошло в цивилизованной Ялте. Жара спала. Мы залечивали раны на мирном городском пляже. Ухаживая за Химиком, Лиля влюбилась и влюбила его. То ли в себя, то ли в дзенскую мудрость. Химик всегда тянулся к тайным знаниям.

Потом она вернулась в свой Ленинград, а мы в свою Москву. Химик чуть ли не каждую неделю ездил к ней, иногда захватывая нас с собой. Огромная профессорская квартира Лили это позволяла. Мы стали бывать в Сайгоне. Химик научил нас «поребрикам», и «карточкам». Я прикалывался над еле уловимой разницей между жителями двух столиц и пытался найти ее, где угодно, особенно там, где ее давно нет. Еще через год Химик и Лиля поженились, и Лиля переехала в Москву.

* * *

Я легко доехал до их дома по полупустому городу и позвонил в домофон. Микрофон зашипел, но не сказал ни слова. Замок щелкнул. Выйдя из лифта, я увидел, что дверь уже открыта. Как в тот день, когда умер Химик. Я вошел. Играла Чезария Эвора. Негромко. Я нерешительно потерся о коврик под дверью. «Лиля!» – сказал я. Ни звука в ответ. Я вошел.

La na ceu bo e um estrela

Ki cata' brilha

Li na mar bo e um areia

Ki cata moja'

Espaiote nesse monde for a

So rotcha e mar

Terra pobre chei di amor

Tem morna tem coladera

Terra sabe chei di amor

Tem batuco tem funana[15].

Лиля сощурив и так узкие глаза, сидела на диване, поджав под себя ноги. Она была в черной водолазке и черных джинсах. Справа и слева от нее лежали большие пестрые подушки, которых она еле касалась локтями.

Oi tonte sodade

Sodade sodade

Oi tonte sodade

Sodade sem fim[16].

Песня кончилась.

Она перевела взгляд на меня. Молча кивнула в сторону кухни. Я воспринял это как предложение пойти и сделать себе чаю.

Началась следующая песня. Я вспомнил, как несколько лет назад в Лиссабоне, я зашел в музыкальный магазин и спросил: «дайте что-нибудь, что похоже на Чезарию Эвору». В ответ продавец грустно посмотрел на меня и сказал: «ничего похожего на Чезарию у нас нет. И быть не может».

Я сделал себе чай в маленькой узкой неудобной кружке. Других не было. Я люблю пить чай из пиал или больших чашек. Я сел в углу и стал смотреть на Лилю.

Лиля смотрела в пространство за желто-красным гобеленом, который висел на стене. На нем средневековые всадники в сапожках с длинными носками и в таких же длинных колпаках скакали на лошадях на фоне обнесенного зубчатой стеной игрушечного города.

Чезария продолжала петь, как она выживает в боли от любви.

Ее грустный голос не то, что завораживал, а наборот, расковывал и напоминал тебя самого в твои самые лучшие минуты. Мы просидели так минут пятнадцать, и диск кончился.

– Ну как ты? – спросил я.

– Никак, – пожав плечами ответила она.

– Как родители?

– Спасибо, плохо.

– А его?

– Еще хуже.

– Лиля, кто убил Химика?

Я произнес эту фразу и внимательно посмотрел на Лилю. Риторические вопросы у меня кончились.

– Те, кому это было надо.

Она даже не перевела взгляд в мою сторону.

– А кому?

Лиля покачала головой. Я не понял, что означает этот жест. То ли нежелание говорить, то ли нежелание задумываться.

– Лиля, это наркотики? Кетамин? Калипсол?

Она сделала движение плечами вверх-вниз.

– Дейр-Эль-Бахри? – я сам удивился тому, что сказал.

– Что?! – немного хрипло вырвалось у нее, и она перевела взгляд на меня.

Мы несколько секунд смотрели друг другу в глаза, как будто играли в детскую игру, кто раньше отведет взгляд. Я никогда не любил этих игр. И всегда проигрывал. Мне было неудобно заглядывать в глаза другому человеку. Тревожить его и залезать через глаза глубже, чем положено. Я, вообще, боюсь чужих глаз. Поэтому я отвел взгляд. Но не сказал ни слова.

– Почему ты сказал «Дейр-Эль-Бахри»? Ты что, оттуда?

– Оттуда… – офигел я. – Откуда оттуда? Лиля!? Что за сумасшедший дом? Что происходит? Причем тут Дейр-Эль-Бахри? Вы что все сговорились что ли?

Фраза: «Вы что все сговорились?» – была из неприличного анекдота и поэтому неуместна в этом разговоре. Я испугался, не обидел ли я Лилю. Лиля не заметила контекст.

– Объясни, откуда ты взял «Дейр-Эль-Бахри?»

– «Одиночество», – сказал я тупо на всякий случай.

– Одиночество? – явно не поняла Лиля.

– «Калипсол», «Дейр-Эль-Бахри», «Одиночество».

Я пытался сделать вид, что разбираюсь в людях, и посмотрел на Лилю тем взглядом, который сам хотел бы назвать проницательным. Но с проницательностью у меня всегда было не очень…

– Одиночество, – задумалась Лиля и отрицательно покачала головой.

Тогда я, взяв с Лили твердое обещание молчать, в очередной раз нарушил собственное и кратко рассказал про заказ ФФ, а также про то, что я узнал про храм Хатшепсут.

– Вот, – закончил я. – Я раскрылся. Теперь, кажется, твоя очередь?

Лиля покачала головой. Я начинал чувствовать себя обманутым.

– Лиля! – довольно строго сказал я. – Моего друга и твоего мужа убили какие-то сумасшедшие подонки. Мне дали странный заказ. По-моему, это как-то связано. И ты что-то знаешь. В том числе то, чего я не должен был тебе говорить. Попробуй отплатить мне взаимностью.

– Взаимность не может быть оплатой. Люди не влюбляются из благодарности. Я должна подумать, – медленно сказала Лиля.

– Подумай, – разрешил я и пошел на кухню за вторым чаем.

Я выпил уже половину второй кружки, а Лиля так и не произнесла ни слова. Тогда я решил задавать вопросы сам. Может, она все-таки разговорится. Может, проговорится.

– Лиля, а MNJ Pharmaceuticals производит калипсол? Или его аналоги? Кетамин…

– Не знаю. Нет. Кажется, нет.

«Один – ноль», – подумал я. Это был правильный ответ. Хорошо, что Лиля хоть не врет…

– А Химик – часто его использовал?

– Иногда. Не очень часто. Ну, раз в месяц. Частота не имеет значения. Глубина важнее.

– Какая еще глубина? А ты не заметила чего-то странного перед…

– Он всегда был странный. Все мы странные, когда перерождаемся. А перерождаемся мы часто.

Мне показалось, что Лиля не придуривается, а пытается решить дзенскую задачу «как не дать, давая». Я попробовал вдумываться в ее ответы, но это плохо получалось.

– А хоть что-нибудь говорил?

– Он всегда мало говорил. Я должна подумать.

Я очень не люблю, когда мне отказывают женщины. Даже в информации. Единственное средство, которое может помочь при женских отказах кроме тепла и настойчивости – это алкоголь. Но предложить Лиле выпить было невозможно. Я продолжал расспросы всухую.

– А при чем здесь женщина-фараон?

– Фараон?

– Хатшепсут.

– Какая Хатшепсут? Я первый раз слышу про нее от тебя. Не знаю. Может, и не при чем. Хотя имя… Нет. Не знаю.

– Лиля, зачем ты пудришь мне мозги? Ты вздрогнула, когда я сказал «Дейр-Эль-Бахри».

– Ну и что?

– Ничего не понимаю. Тогда что там в этом месте? Храм? Монастырь? Копты?

– Копты, – задумчиво сказала Лиля. – Это, наверно, копты. Время храмов и монастырей прошло.

Я понял, что сегодня я ничего не добьюсь.

– Сколько тебе нужно времени на размышление?

– Не знаю. Несколько дней. Я, правда, не знаю.

Она подняла на меня виноватый взгляд, как умная собака, написавшая на ковер. Я понял, что с собакой что-то не то. Здоровые собаки так себя не ведут.

– Я позвоню тебе на днях.

– Звони, – с покорным согласием ответила она.

Так соглашаются с банком, который обещает аннулировать кредитную карточку, если на счет срочно не поступит нужная сумма денег. Я попрощался и стал уходить.

– Да. Так ты не знаешь, что такое «Одиночество», – уже в дверях спросил я. – Третье слово?

– «Одиночество»? Не знаю. Думаю, что руководство к действию.

Лиля грустно улыбнулась и помахала мне рукой. Я посмотрел на ее маленькую фигурку. В ярком дверном просвете она показалась мне черной птицей.

Я не стал ждать лифта и спустился по лестнице. А какое у меня теперь руководство к действию?

Я позвонил Антону:

– Заказ ФФ и смерть Химика связаны.

И я пересказал мой довольно бессвязный разговор с Лилей.

– Интересно, – сказал Антон. – Интересно.

– Интересно? Спасибо, Антон, что тебе хотя бы не смешно. У нас убили друга, и ты, наконец, начинаешь этим интересоваться.

Антон сделал паузу, которую следовало трактовать как «дорогой Иосиф, ты обвиняешь меня, не владея всей информацией, поэтому отвечать я тебе, не буду». Но я тоже в ответ замолчал, поэтому Антон осторожно подбирая слова произнес:

– Ты предлагаешь захватить тактическую инициативу? Мне кажется, что события сами должны указать нам, как действовать.

– Они и указывают. На ФФ и Лилю. Но начать проще с Лили. Давай завтра поедем к ней втроем и поговорим.

– Хорошо, – задумчиво сказал Антон. – Давай завтра вначале соберемся втроем и обсудим, что делать. И если решим, что надо ехать к Лиле, то поедем к Лиле.

– А сегодня?

– Сегодня Матвей выгуливает свою финдиректриссу где-то далеко за городом.

* * *

Моя машина медленно ехала в сторону дома почти без моего участия. Черт бы побрал Лилю с ее дзенскими ответами. При этом она мне не сказала ничего, а я ей все. Обидно. Впрочем, Лиля проговорилась словом «оттуда». Интересно, что она имела в виду. Ничего. Завтра втроем мы добьемся у нее большего. Но как ФФ в принципе может быть связан с Химиком?

Для того, чтобы привести мысли в порядок я поехал в ОГИ на Чистых Прудах. В воскресенье днем это место всегда полупустое. Я поднялся на второй этаж, посмотрел, что делается в книжном. Купил Мураками, Перес-Реверте и Довлатова. Спросил нет ли книг про коптов. Про коптов книг не было.

Я спустился в подвал. В ОГИ какой-то очень правильный свет. Темно-коричнево-желтый. И раздолбанность заведения кажется от этого света вечной. Мне нравится в ОГИ, что лампочки свисают над столами и что столы старые. Я стал пить виски и читать Довлатова, после каждого глотка откладывая книгу, чтобы подумать о Лиле.

Я решил, что Маша со своей интуицией может мне помочь, но она очень не любила моих звонков в выходные. Выходные Маша проводила со своей недоделанной семьей. Когда я звонил ей в неурочное время, голос у нее сдавливался, чтобы звучать потише и по тембру напоминал змеиное шипение, что совершенно ей не шло. Я вылез из подвала на улицу, и набрал ее.

На этот раз она радостно сказала: «Привет!» Значит Германа рядом с ней не было. Я сказал, что хочу увидеться. Она подумав, сказала, что через час может быть где-нибудь в центре. Я сказал: «Отлично! В ОГИ на Чистых через час, только не позже, а то я напьюсь», – и отсоединился.

Наступал вечер и место наполнялось людьми. За мой столик пытались подсесть какие-то люди. Я отбивался, как мог. Новых мыслей не было.

Я продолжил читать Довлатова. Он действовал на меня жизнеутверждающе. Как песня California Dreaming, которую запустили в соседнем зале.

All the leaves are brown

And the sky is grey

I've been for a walk

On a winters day

I'd been saved and warm

If I was in a LA

California dreaming

On such a winter's day…[17]

Странная нестыковка текста и небесно-синей, переливающейся солнечной музыки, добавляла к радости ожидание чего-то. Не знаю, чего… Я подумал, что между Довлатовым и Mamas&Papas есть определенно что-то общее.

Я зачитался. Вошла Маша. К этому времени я не менее часа держал круговую оборону стула, что выглядело со стороны бедных посетителей, вынужденных пить стоя, нечестно.

Маша села, полистала меню. Я знал, что она не любит это место из-за накуренности, отвратительного обслуживания и вопиющей безысходности обстановки. Маша утверждала, что ее колготки после ОГИ всегда приобретают зацепы. Но врожденный аристократизм (у Маши в роду все мужчины последние 300 лет заканчивали службу в армии в чине не ниже генеральского) не позволял ей открыто критиковать место, выделяющееся бедностью.

А я решил, что этот разговор лучше вести на моей родной территории. Поэтому примиряюще сказал:

– Я уже выпил. Не хочу садиться за руль.

– Это отговорки. За руль твоей машины трезвый человек все равно сесть не сможет.

На самом деле, мой кабриолет VW Beetle 1969 года был шикарен. Прост, красив, надежен и недорог в обслуживании. Никому в голову не могло прийти, что владелец PR-агентства ездит на нем из экономии. Просто у него (владельца) такой стиль. Немного вудстоковский. Sex. Drugs. Rock&Roll.

От его покупки меня отговаривали все, кроме Антона. Мотя, который ездил на Рейндж-Ровере, предложил одолжить денег и не страдать херней. Я сказал, что любовь не купишь.

Маша сказала, что если машине больше лет чем ей, то ездить на ней опасно. Я отвечал, что машина стареет медленней.

В общем, я не пожалел. Мой Beetle был крепенький и совершенно не собирался рассыпаться на ходу, как обещали скептики. Нет гидроусилителя руля? – Надо качаться! Нет гидроусилителя и тормозов? – Тормоза придумали трусы.

А когда я несколькими быстрыми движениями снимал с него крышу, превращая в настоящий кабриолет, то у любой стоящей рядом девушки захватывало дыхание. Ей, наверно, казалось, что вот также уверенно я буду раздевать ее…

Маша заказала лениво подползающей официантке хачапури и бокал бочкового грузинского вина.

Я начал рассказывать. Виски окончательно освободил меня от обязательств, данных в расписке. То что я говорил очень не нравилось Маше.

– Так что думаешь? – спросил я.

– Да ничего, – сказала Маша. – Ты получил заказ от богатого идиота, который помешался на оккультизме. Какая связь с Химиком? Тем более, он умер не от калипсола, а от чеченцев. Кто еще станет запугивать, отрезая головы?

– Какая связь? Лиля вздрогнула, когда я сказал про Дейр-Эль-Бахри. И спросила, не оттуда ли я.

– Тебе показалось. Лиля чувствует свою вину в смерти Химика. Уехала зачем-то в Питер, оставила его один на один с отморозками. Она хотела, чтоб ты отвязался. По крайне мере, это следует из твоего же рассказа.

– А ты не хочешь сама с ней поговорить?

– О чем? О том, что у тебя крыша поехала на нервной почве? Послушай, Герман тоже иногда колется. Его Химик научил. И что теперь? Жив-здоров. Никаких Дейр-Эль-Бахри. Хватит! Слышишь? Хватит! Выбрось все из головы и займись работой. У тебя в кои-веки появился шанс скопить на первый платеж за квартиру. А главное, – не умничай.

– Знаешь, какой правильный ответ на «не умничай»?

– Знаю[18]. Но ты лучше займись зарабатыванием денег.

Я ответил народной мудростью, что всех денег не заработаешь, и часть придется украсть. Хотя что и откуда я могу украсть? Предложил ей не злиться.

Маша сказала, что она не злится, что ей пора и попросила меня ее отвезти домой. Я отбился, сказав, что выпил, хочу посидеть еще, а машину брошу здесь, но, как джентльмен, готов посадить ее на такси. Она поклонилась по-японски. Как гейша. Потом ушла, не оглядываясь.

Я продолжил читать и пить, а когда виски кончился, все-таки вернулся домой на машине, потому что пьяному мне проще вести машину, чем ходить. Слава Богу, менты по дороге меня не тронули. Я пообещал сам себе, что сел пьяный за руль в последний раз.

* * *

В понедельник я пришел на работу необычно рано. С похмелья не спалось. Все утро разбирал ксероксы с мониторингом слов ФФ. Крыса вела себя подозрительно тихо. Не шутила. Не язвила. Смотрела на меня осторожно. Я приписал это полученной из моих рук премии.

Когда мы сидели с ней, обсуждая дальнейшие действия, зазвонил телефон. Это была Любочка поэтому, нажав кнопку громкой связи, я ответил: «Да».

«Вам звонят из прокуратуры». Я вздрогнул и тут же перевел громкую связь в тихую. Меня очень пугают такие звонки. В них никогда ничего хорошего не бывает. Мои глаза поднялись на Крысу. Она не шелохнулась. Мне пришлось дополнить свой взгляд словами: «Могу я поговорить один?» Крыса недовольно поднялась и вышла.

– Любочка, кто там? Зачем мы прокуратуре?

– Он сказал, что его зовут Новиков. Что вы знаете.

Капитан Новиков, он же Писатель, был следователь по делу Химика. Я, немного подумав, согласился на разговор.

– Господин Мезенин, мы могли бы увидеться?

– Что-нибудь случилось?

– Да. Вроде того. Когда вы можете к нам подъехать?

– А что такое?

– Лучше не по телефону.

Я решил ехать сразу. Терпеть не могу ждать неприятностей. Интересно, почему они каждый раз случаются после того, как я напьюсь?

В машине я включил Бреговича, купленного недавно по совету Антона. Низкий раскачивающийся бас Эгги Попа, который и не пел вовсе, а низко и сочно докладывал обстановку. Это насыщало пространство вокруг меня какой-то мрачной энергией:

I know that you have got the time

Coz anything I want, you do

You'll take a ride through the strangers

Who don't understand how to feel

А потом глубокий низкий припев со странным славянским хором в его конце:

In the deathcar, we're alive

аа-а-а-ааа-ааа[19]

Глава 6

Я вошел в прокуратуру. Грязный свет жужжащих дневных ламп. Местами отодранный линолеум. Дермантиновые двери. Доска почета. Дежурный переписал мои паспортные данные и тяжелым похмельным голосом сказал самому себе: «двадцать восьмой».

– Я – двадцать восьмой? По счету?

– Кабинет двадцать восьмой. Второй этаж.

Двадцать восьмой кабинет чем-то напоминал своего хозяина: неуютный, невзрачный, мрачноватый. Писатель поднял голову. Мешки под глазами. Много работает? Еще больше пьет?

– Здрасьте, – сказал он, немного щурясь, как будто от меня исходило сияние. Спасибо, что пришли. У нас тут такие дела…

– Что случилось?

– Лилия Донская умерла. Жена вашего друга. Основная версия – самоубийство. Есть записка.

Это очень неприятное ощущение – моментально высохший рот. Как будто тебе туда напихали ваты. Я попробовал пошевелить языком. Затем я облизал кончики губ. Покачал головой. Оперся рукой на спинку стула. Сел без приглашения. Затем, как Матвей, попробовал пощупать свой пульс. И наконец решился открыть рот.

– Я вчера у нее был.

– Да? – он ничуть не удивился. – В котором часу?

– Днем. Между двенадцатью и двумя. Можно воды?

– Конечно. (Он протянул мне стакан). А что вы делали?

– Говорили. Я спрашивал отчего умер Химик. То-есть Илья. Что она думает…

– И что она ответила?

«Стоп!», – сказало что-то во мне ясным и чистым голосом. «Стоп!» Я вздрогнул и решил прислушаться.

– Да так… Что она сама ничего не понимает. У вас можно курить?

– Курите.

Я решил попытаться использовать сигарету как тайм аут и сосредоточиться. Немедленно в голову пришел дурацкий анекдот: оптимистичный русский футбольный комментатор, сообщает, что хотя Россия и проигрывает Бразилии 0:4, но рано расстраиваться. Еще ничего не потеряно. Идет всего лишь пятнадцатая минута матча.

Жизнь на глазах выходила из под контроля. Такая хорошая спокойная московская жизнь. С работой и тусовками, романами и кинотеатрами, книгами и футболом. К концу сигареты мне стало окончательно страшно и захотелось рассказать кому угодно, хоть Писателю, хоть Председателю ФСБ, хоть Антону с Мотей обо всем, что происходит. Снять с себя ответственность за все это. Переложить на кого-то еще.

Зачем я связался с ФФ? Зачем подписал эту дурацкую бумажку? Зачем потом забил на подпись?

Fuck, fuck, fuck. И что мне теперь делать? Бежать к ФФ и требовать объяснений? Рассказать все органам? Позвонить Маше и наорать на нее за дурацкий скептицизм?

Сигарета кончилась. И уж не знаю зачем, наверно просто так, чтобы еще потянуть время, я как-то жалобно сказал:

– Давайте поедем к ним на квартиру. Посмотрим что там?

– Да были мы там. Ничего интересного. К тому же если экспертиза подтвердит самоубийство, то вообще вопросов нет. Депрессия. Да и из записки следует, что она немного не в себе.

– А что в записке?

– В принципе, вам это показывать нельзя. Но ладно. Вот.

«Жизнь имеет разные формы. Смерти нет. Я ухожу к Илье. Я ему там нужнее, чем здесь. Дорогие родители, простите, если можете. Прошу не искать виноватых в моей смерти прямо или косвенно. Цианистый калий в капсулах приготовил мой муж собственноручно.

Лиля

PS. Извинитесь, пожалуйста, за меня перед соседкой».

Соседкой… «Родителей жалко до слез» – подумал я. Но вслух сказал совершенно другое.

– Не так уж она и не в себе. Беспокоится, чтоб никто не пострадал из-за яда.

– Это да. А начало записки?

– Поехали а? – попросил я уже совсем жалобно. Голова у меня возвращалась в норму.

– Ну, поехали. Подождите, я тогда печать возьму. Квартира-то опечатана.

Мы вошли в квартиру. Я уже знал, на что хочу смотреть. Я включил компьютер. И чертыхнулся. Жесткий диск был отформатирован. Лиля оказалась аккуратной девушкой. Я полез в стол. Писатель наблюдал за мной молча. В столе была куча дискет, кассет, фотографий, сломанных часов, калькуляторов, ручек, карандашей, брелков и всякой дряни. Ничего интересного.

«От нас для археологов останется гораздо больше предметов чем от египтян, – подумал я. – У них все было деревянное и тряпичное, кроме ножей, посуды да украшений. А у нас пластик, железо, алюминий». Археологов я всегда недолюбливал из-за того, что основным источником данных для них являются вскрытые могилы. Я понимаю, что в них клали разную ценную утварь, а главное под землей происходит консервация прошлого, но все таки – могилы…

Мой взгляд упал на лампу, стоящую на полу.

Я подошел к аудио-системе и посмотрел, что в ней. Чезарии Эворы там уже не было. Зато был Johann Sebastian Bach. Famous Organ Works.

– Надо найти ампулу калипсола и шприц, – сказал я. – Тогда кое-что прояснится.

– Что? – удивился Писатель.

Но приступил к поискам вместе со мной. Я проверил под постелью и в ванной.

Через минуту из кухни вошел Писатель, глядя на меня как доктор Уотсон на Шерлока Холмса. В руках у него была салфетка, а в ней пустая ампула от калипсола и маленький шприц.

– Есть, – сказал он. – Нашел в помойке на кухне. Как вы догадались?

– Она сказала мне, что употребляет калипсол. Такой редкий наркотик.

– Что это дает следствию? Это все-таки самоубийство?

– Да. Она сначала укололась калипсолом, потом легла в постель, включила нижний свет и музыку. Когда калипсол начал действовать, съела капсулу с цианистым калием. Минут через пять капсула растворилась. Вот и все.

* * *

Я попрощался с Писателем, решив, что слова больше лишнего никому не скажу. Объяснил, что находка шприца и пузырька подтверждает версию о самоубийстве на 100%, что депрессия – явная и очевидная причина, и что я в любое время дня и ночи готов с ним встречаться на эту, да и на любую другую тему.

Я позвонил Антону в офис и сказал, что Лиля умерла и что я сейчас к нему приеду. У меня был такой голос, что он не задал ни одного вопроса. Сказал, что Моте он позвонит и чтобы я сразу шел в кафе прямо напротив его офиса, намекнув, что в кабинете вести разговоры неумно.

Я вошел в кафе. Матвей и Антон сидели друг напротив друга. Глаза у Антона были темные. Спина у Моти – сгорблена. Вместо «здрасьте» он обратился ко мне, не обращая внимания на официантку.

– Ты уверен, что это твой ФФ?

– Как сказать… И не мой он, в общем…

– Давай мне его мобильник.

– Подожди, Мотя, подожди…

Я в легком испуге посмотрел на Антона. Антон сидел совершенно невозмутимо, как будто дело его не касалось. Я пожал плечами и продиктовал номер телефона ФФ. Мотя немедленно стал кому-то звонить.

– Постой!

Наконец-то Антон вмешался. Вторым, после женщин увлечением Моти были разборки. С ним было опасно ходить в бары и ночные клубы. Любой косой взгляд в свою сторону Мотя воспринимал как личное оскорбление и бил обидчика в челюсть не задумываясь. Один раз, когда охрана закрытого клуба «Инфант Террибль» решила его не пустить, под тем предлогом, что клубной карточки у него с собой нет, а списке гостей он не значится, Мотю переклинило. Он спокойно сказал охраннику: «Это не наш список. Наш список – список Шиндлера».

Я объяснил это себе великой силой киноискусства, потому что еврейской крови в Моте не было ни капли.

Затем он вытащил охранника из-за стойки и столкнул лбом с другим охранником, спешащим на помощь первому.

Мне стало плохо, потому что я не люблю агрессию, скандалы и ментов. Мотя удовлетворенно посмотрел на лежащих охранников, вытащил из бумажника визитную карточку, отдал ее обалдевшей гардеробщице и сказал: «Попросите, пожалуйста, менеджера, чтобы нас внесли в список». Затем мы демонстративно медленно (ох, Мотя!) пошли на выход, чтобы убедиться, что охранникам не захочется догонять нас. И, действительно, убедились в этом.

И хотя я восхищаюсь сочетанием отмороженности и физической силы, но в некоторых случаях Мотю просто боюсь, потому что знаю: ждать от него можно чего угодно. Вот и сейчас я растерянно, не зная что делать, смотрел на Мотю, который не обращая внимание на нас продолжал набирать телефон.

– Мотя!

– Что такое?

Мотя смотрел на Антона светлым удивленным взглядом. Я знал этот светлый взгляд. Он предвещал общение с самыми темными сторонами Мотиной натуры.

– Я предлагаю сначала разработать план. А не подставлять Иосифа идиотскими звонками на номер, который скорее всего знает только он один.

Антон был спокоен и невозмутим. Мне сразу стало легче. Мотя понял, посмотрел на меня и бросил телефон на стол.

Антон продолжал как ни в чем не бывало.

– Но сначала, ребята, до всяких планов, мы должны ответить самому себе и друг другу на простой вопрос: надо ли нам ввязываться в эту историю, и если да, то зачем. Напоминаю, если кто забыл: убитых нам воскресить не удасться.

– Я, как все, – сразу сказал я.

В окружении Моти и Антона мой ужас почти исчез и сменился страхом быть заподозренным в трусости.

– Ты, как раз Иосиф, не как все. Ты уже внутри.

– Тем более, – максимально беззаботно произнес я.

– Антон, я не понимаю, о чем мы говорим? У нас убили друга. Да мы должны уже две недели землю есть, а не на тупых ментов все вешать. А теперь Лиля. Да если бы мы вовремя впряглись, то она была бы жива. Ты понимаешь, что это значит: ж-и-в-а?!!

– Хватит, Мотя. Мы тебя поняли.

– Ты Антон, сам скажи. А то что нас с Иосифом пытать?

– Преступников мы, конечно, не найдем. За преступление никого не накажем. Но мне стало как-то скучно жить… после этих смертей…

* * *

Мы наметили основные линии расследования: Химик с Лилей, MNJ Pharmaceticals, копты и, конечно, ФФ.

По Химику с Лилей сделать удастся немного, учитывая, что все бумаги, если они и были, Лиля наверняка уничтожила вместе с жестким диском. Тем не менее, остается почтовая переписка на сервере провайдера и, возможно, ее получится достать. При связях Антона я в этом почти не сомневался.

Я напомнил Антону, про некий дзен-буддистский монастырь в Японии, куда собирался Химик. Антон сказал, что невозможно объять необъятное и связи с монастырем он не видит.

Про MNJ Pharmaceuticls Антон обещал навести самые подробные справки. Такие монстры, конечно, находятся в разработке конторы, а там у него есть свои связи. Не безграничные, но на уровне получения информации – достаточные. Это стоит денег, но к денежному вопросу мы еще вернемся.

Копты – конечно тоже ниточка. Но с какой стороны ее распутывать? Дело пахло поездкой в Иерусалим, где находится одна из главных церковных епархий коптской церкви. Ехать выпадало мне: Антон не мог бросить работу, а Матвея он хотел использовать для разработки ФФ. Я был рад грядущей поездке, сам не зная почему.

ФФ был, конечно, самым близким и самым лакомым куском. Антон с Мотей проследят связи ФФ, выяснят его биографию и вычислят его шефов. Хорошо бы устроить наружное наблюдение и прослушивание мобильного телефона. Здесь Антон нахмурился. С его точки зрения, бюджета на это у нас может не хватить.

Мы подошли к важной проблеме. Частное расследование стоит денег. И немалых, в условиях российской коррупции. Но и без всякой коррупции, одна поездка в Иерусалим уже тянула прилично. Я сказал:

– Я могу дать тысяч пять. Причем, что смешно, это как раз деньги ФФ.

– Я, – сказал Антон, тоже дам пять тысяч. Причем, что грустно, это мои собственные деньги.

– Я, сказал Мотя, – дам столько, сколько надо.

– Вот и создалась концессия, – сказал Антон.

– Надо как-то ее назвать, – предложил я.

– Дейр-Эль-Бахри – предложил Матвей. – Жестко. Серьезно.

– Серьезно, но хрен выговоришь, – возразил я. – Давайте лучше «Одиночество». Это слово мы еще не расшифровали.

– Слишком грустно, – покачал головой Матвей. – И не круто.

– «Одиночество-12», – сказал Антон. – Грусти – меньше, крутизны – больше.

– Почему 12?

– Просто так. Лучше звучит. Как Catch 22. Или Или Ми-6. И вообще – двенадцать счастливое число.

Все согласились, хотя Мотя проворчал, что ему это больше напоминает не Ми-6, а Горки-10.

Антон продолжал:

– У меня есть три предложения. Во-первых, мне кажется, что Иосифу надо прекратить рассказывать об этом деле всем своим знакомым и полузнакомым. Ну, как минимум, тем, кто еще не в курсе.

– Да ты что, Антоша, – перебил его я обиженно.

– Прекрати болтать на всех углах, – продолжал Антон, как будто не заметив моей вставки. – Потому что ты уже поделился своими проблемами с Машей, Крысой, Лилей, Матвеем и мной. Это много. И не исключено, что это стоило Лиле жизни. Надеюсь, ты хоть следователя пощадил. А то ведь он не заснет ночью. Во-вторых, мы должны завести себе новые сотовые. Купить second hand по объявлению в интернете и использовать их только для разговоров между собой. В-третьих, мы сейчас поднимемся ко мне. У нас сидит один забавный чувак – Антон Носик. Мой старый израильский приятель. Он делает вид, что понимает что-то в интернете и приехал на семинар. Учить наших бездельников. Семинар вот-вот кончится. Тогда он научит нас пользоваться безопасной почтой. Заодно покажет разные специальные приемы поиска в тех местах, в которых обычные поисковые машины типа Google не работают. Телефонами новых сотовых обменяемся уже по этой безопасной почте. Все. Пошли. Пропуска на вас обоих готовы.

Я почувствовал себя заметно лучше. Все-таки хорошо, что есть друзья. И хорошо, что друзья готовы мстить за своих друзей. Не бояться и тихо перешептываться, а поднимать голову и идти в атаку.

В этом немного пафосном настроении мы вошли в здание Hi-Tech Computers и поднялись на седьмой этаж, где сидел Антон. Он сказал секретарю, чтоб нас напоили чаем, и отвел в комнату отдыха, объяснив, что ему надо разобраться с делами, а когда подойдет Носик, то он подключится.

В комнате мы увидели странную сцену. За столом друг напротив друга сидели два менеджера. Классические белые воротнички. Темные пиджаки, белые рубашки, глупые скучные галстуки. Я недолюбливаю эту униформу, хотя ничего не имею против людей, которые вынуждены ее носить.

Между воротничками стояла шахматная доска с только что начатой партией. Но воротнички, вместо того, чтобы двигать фигуры, смотрели друг на друга с каменным выражением на лицах. Через секунду я понял, что они изо всех сил пытались сдержать смех.

На столе перед одним лежала бумажка, в которую один заглядывал и тряс головой, давясь смехом. У другого в руках тоже была бумажка. Он, на всякий случай, прикрывал рот рукой.

Мы с Мотей переглянулись. Они перевели взгляд на нас и тот, кто закрывал рот, не выдержал. Рука у рта придала выходящему воздуху специфическую вибрацию, и мы услышали громкое и отчетливое «Хрю!».

После чего первый схватил второго за руку, сказал нам «извините» и они исчезли. Бумажка осталась на столе. Мы, естественно, в нее заглянули. Это оказалась распечатка очередного интернетовского прикола.

«Как развлечь себя, играя в шахматы:

– Расставляя на доске фигуры, сообщайте сопернику имена, ласковые прозвища и краткую биографию каждой из них.

– В течение длительного времени разглядывайте пешки противника. Делайте намеки, что они выглядят абсолютно одинаково. Предупредите его об опасности узкородственного размножения.

– Делая ход пешкой, громко командуйте ей: «С Е2 на E4 бегом – марш! Марш, я кому сказал!! Расстреляю! Под трибунал отдам!»

– Воспринимайте взятие каждой вашей пешки как личную потерю: «Увы, бедный Йорик, я знал его».

– Тихим шепотом ободряйте свои фигуры.

– Жалуйтесь на то, что не можете доверять своим офицерам (слонам).

– Попытайтесь дать взятку ферзю противника. Быстро отвернитесь, если оппонент будет смотреть на вас вопросительно. Все отрицайте.

– Обвиняйте соперника, в том, что у него крапленые фигуры».

На этом месте вошел Антон и позвал нас. Я протянул ему распечатку.

– Это еще что, – сказал он озабоченно. – Всю прошлую неделю мой отдел долбоебиков гонял.

– А что такое долбоебики? – спросил я.

– Корпоративный кошмар[20]. Пошли, делом займемся. Носик нас ждет.

Носик оказался приветливым человеком лет тридцати с небольшим. У него были большие грустные глаза, длинные тонкие пальцы и голубая кипа прикрепленная к почти бритой голове, судя по всему, двусторнним скотчем. Носик прочел нам небольшую лекцию про безопасную почту, ухитрившись практически ни разу не воспользоваться нормативной лексикой.

Он говорил примерно так: «Сначала заебениваем вот такую хуйню, чтобы злоебучие пидоры отсасывали не нагибаясь, (Носик левой рукой каллиграфическим почерком выводил командную строку), потом – хуяк – ебем блядских мудозвонов в жопу этим пассвордом, а потом – пиздим эту поебень…» Мы с Антоном благоговейно вслушивались и понимающе качали головами. Мотя сидел с отсутствующим видом.

– А если нас все же попытаются выследить? – робко спросил я.

– Нам по хую, все что им не по хую. А если им не по хую, что нам по хую, то пусть они идут на хуй.

– Ясно, – сказал Антон.

Я никогда не был ханжой, и мне понравилось, что Носик – такой простой и доступный человек.

Из лекции я понял, что надо заходить в интернет, сначала позвонив на международную телефонную карточку, чтобы не определился номер, с которого ты зашел, а потом к провайдеру через карту интернет доступа. При этом не надо заводить никаких платных почтовых ящиков, а наоборот завести самый простой ящик на Mail.Ru. Чтобы затеряться в толпе. И не использовать в переписке слов, по которым спецслужбы определяют подозрительных пользователей. Типа «гексоген». Или «замедлитель».

Носик объяснил еще несколько полезных поисковых приемов, граничащих с хакерством. В основном это были адреса нелегальных поисковых машин, укомплектованных специальным софтом по взлому паролей. Вскоре Носик перестал учить нас безопасным коммуникациям и начал рассказывать про безопасность жизни as is. Его объем знаний и легкость, с которой он этими знаниями распоряжался, вполне могли научить нас безопасныму сексу, безопасным инвестициям, безопасным наркотикам, безопасным убийствам и безопасным самосожжениям.

Мы вышли с лекции окрыленные, с чувством полной безопасности и безнаказанности.

– Интересно, а Носик так со всеми разговаривает?

– Моя бы воля, и я бы так со всеми говорил. При постоянном повторении не теряет смысл только мат, – заметил Мотя.

Мы вернулись в кафе и утвердили план действий, из которого следовало, что послезавтра мне надо было лететь в Иерусалим, встречаться с главой иерусалимской коптской общины. Антон c Мотей начинали заниматься делом ФФ. Мне показалось, что на меня спихнули не самую перспективную часть расследования, но с другой стороны, на коптов напросился я сам.

И тут вдруг я понял, почему так хочу уехать из Москвы. Мне была совершенно невыносима мысль о вторых похоронах. Хватит! Опять эти разговоры полушепотом. Запахи. Бр…

Знание израильской специфики для разговора с коптами не требовалось. Рабочим языком встречи должен был быть английский. Встречу с ними мне должен был организовать израильский знакомый Антона – писатель и журналист Аркан Карив.

Антон позвонил ему прямо с мобильного и после короткого разговора сказал, что у Аркана можно остановиться. Это позволит мне сэкономить на гостинице и посмотреть, как живут богемные представители русскоязычной общины в Израиле. Я был в Израиле до этого всего один раз и с русскоязычными израильтянами, не считая гида, не общался. Тем более, с богемой.

В Иерусалиме же я вообще не был. Когда наша группа поехала в Иерусалим, я остался на Средиземном море купаться. Меня немного смущала святость места, которое я должен был посещать, являясь частью туристического стада. Фотоаппараты-колокольчики и пастух экскурсовод. «А вот здесь вы сможете купить флакончик святой воды и горсть святой земли всего за несколько шекелей. И обязательно торгуйтесь. Здесь принято торговаться!» Я не хотел торговаться. Я был готов платить за святую воду и святую землю по полной. Поэтому я договорился сам с собой, пообещав себе приехать в Иерусалим отдельно. Когда-нибудь. Но – обязательно.

Половину следующего дня я провел в посольстве, получая по протекции Антона у женщины про которую я знал только инициалы (NB) срочную визу, а вторую – на работе, тестируя безопасную почту, набираясь сведений о коптах и проверяя выходящие публикации для ФФ.

Маша, узнав, о смерти Лили и том, что я собираюсь в Израиль, изменилась в голосе и призвала меня к благоразумию.

Я обалдел от такой наглости и сказал ей, что у меня в последнее время появились проблемы с друзьями – они начали умирать. Поэтому я предлагаю ей сначала разобраться со своей личной жизнью, а потому уже вмешиваться в мою. Маша, естественно, обиделась, а я, естественно, вскоре пожалел об этом разговоре, но перезванивать не стал, решив крепиться.

В обеденный перерыв я сходил в ближайшее турагентство и купил билет Москва – Тель-Авив – Москва. Крысе я сказал, вспомнив про Матвея, что лечу с любимой девушкой в Турцию на несколько дней. Она злобно посмотрела на меня. Видно, премия уже перестала действовать.

Глава 7

Kol' od ba levav – pnima

Nefesh yehudi homia

U faatei mizrah – kadima

Ain le Tsion – tsofia

Od lo avda tikvateinu

Hatikva bat shnat alpaim

Leiot am hofshi be artseinu

Erets, Tsion, Yerushalaim[21].

Я сидел на заднем сиденье маршрутного такси, везущего меня из аэропорта в Иерусалим, и слушал купленный только что диск «Jerusalem 3000». Некоторые песни меня прикололи. В частности, эту, с красивым именем «The Hope» я слушал уже третий раз. Это был такой фолк, которому сам Брегович бы позавидовал. Особенно вставляла безнадежная умная грусть.

У девушки в военной форме с укороченным М-16 в руках сидевшей рядом со мной, виднелась бретелька от лифчика. Мне потом объяснили, что это армейский шик. Я ожидал, что израильтянки – жгучие брюнетки. Но эта оказалась вполне себе шатенка с модным каре и зелеными, под цвет формы, глазами без намека на косметику. Интересно, а нижнее белье в армии выдают вместе с униформой? Я не делал попытку с ней разговориться из врожденного страха перед незнакомыми существами противоположного пола. Но девушка, услышав, что песня кончилась, обратилась ко мне сама. Я снял наушники.

– Вам нравится наш гимн?

– Гимн? – переспросил я. – Я сейчас слушал гимн Израиля? Вот этот фолк?

– Ну да. Это наш national anthem. Hatikva.

Красавица в униформе была приветлива. Рассказала мне, что ее зовут Мири, что она родилась в Иерусалиме, а теперь живет с родителями в маленьком поселении в Иудее. Я сказал, что Иудея вызывает у меня ассоциации не то с Библией, не то с Иосифом Флавием. «Ну да, – сказала она, – вокруг солнце, воздух и горы. Неземная красота».

– Далеко от Иерусалима?

– Близко. Двадцать минут на машине.

– И, наверно, близко к Богу? – спросил я.

Мири отшутилась анекдотом про местный звонок[22].

И тут, действительно, начались горы. Свет сделался контрастным. Я вертел головой по сторонам. Мири вдруг сказала мне «Look!». Я посмотрел вперед и сказал «О-о-о…».

Я и не думал, что в жизни бывает так красиво. Впереди, за витками серпантина на самом верху горы, прямо под голубым небом появилась тройная цепь маленьких позолоченных домов. Я раскрыл рот. Иерусалим с каждым поворотом дороги становился ближе. Наконец, такси въехало в город, и с левой стороны дороги я увидел почти отвесно падающий вниз со скалы амфитеатр старой разрушенной деревни.

– Археологические раскопки?

– Нет. Национальный позор, – сказала Мири.

– Позор? – удивился я. – Посреди такой красоты?

– Это Дир-Ясин. Арабская деревня. Во время войны за независимость один из наших партизанских отрядов вошел в эту деревню и вырезал ее. Женщин, детей, стариков – всех. И с тех пор деревня осталась в таком виде. Чтоб мы помнили…

Маршрутка доехала до центральной автобусной станции. Мири попрощалась со мной и исчезла. Я растерялся и даже не успел взять у нее телефон. Потом, сообразив что Мири – это сокращение от Мириам (даже не верится, что Деву Марию звали в земной жизни Мири), я решил что это – судьба. Маши, конечно, хороши, но видно с ними пора заканчивать.

Вокруг царила расслабленная суета.

Я посмотрел на оборванца лет пятидесяти, в истрепанных джинсах с длинными седыми волосами. Оборванец пел под гитару Высоцкого голосом автора.

Столько лет

Столько лет

Все одно и тоже

Водки нет, денег нет

Да и быть не может.

В гитарном чехле лежало несколько монет. Я бросил шекель. Оборванец сказал на цыганском проигрыше thank you, sir и внимательно на меня посмотрел. Я улыбнулся ему и пошел искать такси.

Через пятнадцать минут я оказался в районе Старые Катамоны и был сбит с толка окружившими меня запахами цветов, трав, деревьев и горной свежести. Это в центре-то города! Я недоверчиво покачал головой, поднялся на второй этаж и позвонил.

Сначала я услышал бешеный лай. «Крыся, пошла вон» – прозвучало в ответ. Не «Крыса», как у меня в PR-Technologies, а немного по-польски. Крыся.

Дверь открылась, и ко мне бросилась маленькая мохнатая очаровательная терьерша. За ней стоял длинный немного сутулый лысый человек в металлических очках с лицом серийного убийцы. По крайне мере я представлял серийного убийцу именно таким.

– Вы Иосиф? – приветливо и тепло сказал он. – Здравствуйте. Заходите.

– Спасибо. А вы – Аркан, – уточнил я.

– Да, – сказал он и внимательно посмотрел на меня. – Заходите-заходите.

Я вздрогнул. От очков за версту несло тюремной поликлиникой. На лысый череп я вообще старался не смотреть. Но виноватые интеллигентные глаза скрашивали впечатление. Строго по выражению: «Ребенок весь в меня – умный, спокойный. А глаза – в мужа – виноватые, бегают…»

Аркан предложил кофе, укрепив меня в уверенности, что друзей-маньяков у Антона нет. Не могу поверить, чтоб серийные убийцы предлагали кофе; конфетку – могу, а кофе – нет.

Пока он варил кофе, я осмотрелся. Мне всегда было интересно, как обустраиваются люди почти из моей тусовки на новом месте.

Прямо напротив входной двери торчал большой двурогий тренажер, который использовался под вешалку для ковбойской шляпы и полотенец.

В комнате, которая служила одновременно прихожей, салоном и кухней громоздились полупустые открытые картонные коробки. Скосив глаза в одну из них я увидел смесь книг, кассет и дисков. На маленьком стуле громоздились джинсы, носки, трусы, свитера и рубашки, создавая впечатление, что шкафа у Аркана нет.

Мебели вообще было не по-московски мало: красненький плюшевый диванчик, на котором сидел я, стул со шмотками на который, скинув джинсы и свитера на пол, сел Аркан и облезлый столик, за которым мы предполагали пить кофе.

Зато кофе оказался густой и душистый, сваренный в джазве и поданный в крохотных чашечках. Я еще раз огляделся по сторонам.

– Уютная квартирка, – я начал разговор по-светски.

Но, похоже, я сказал что-то не то.

– Уютная?! – испуганно огляделся Аркан сутулясь больше обычного. – Мои друзья, говорят, что это антилувр.

– Антилувр?

– Ну да. Бедненько. Но грязненько.

Я вежливо улыбнулся шутке друзей и решил перейти на менее опасную тему.

– Мне Антон сказал, что вы можете помочь выйти на коптскую общину.

– Помочь? Не знаю. Могу попытаться. Копты – очень закрытые ребята. Никого близко к себе не подпускают. Но у меня есть один знакомый армянский священник, Варкес. Он вроде бы общается с кем-то из коптских священников. Можно его попросить. А что ему сказать, если он спросит, зачем?

– Ну скажите ему, что есть один важный теологический вопрос.

Я помнил запрет Антона и решил держать язык за зубами. Аркан задумался.

– Может быть, перейдем на ты?

– Перейдем, – осторожно сказал я.

Аркан пообещал сделать все, что сможет. Завтра он позвонит Варкесу. И может быть. Что нибудь. Хотя он опять же не очень… Но. Это же завтра! А пока – еще продолжается сегодня. Скоро вечер. Гость из Москвы может выбрать себе развлечение по вкусу.

К сожалению, живет Аркан скромно, поэтому вариантов, собственно, два. Или курить траву с друзьями Аркана здесь или отправиться курить траву к друзьям. В любом случае, друзья очень хотят познакомиться с московским другом Антона, восходящим светилом российского пиара.

Я чуть не поперхнулся от последних слов, но все-таки сделал вид, что их не услышал. Зато я отметил масштабность выбора, стилистическую точность терминологии (не шмаль, не ганжа, не дурь), а вслух порассуждал на тему, что устал с дороги и курить траву, наверно, лучше здесь, хотя быт его друзей меня, конечно, тоже очень интересует.

Меня вообще интересует быт. Я умираю, хочу узнать, как чистили зубы дворяне в 18-ом веке, если они вообще их чистили. Мне страшно интересно, как одевались в холодную погоду моряки на корабле Колумба. Я был бы счастлив очутиться в доме египтянина времен Хатшепсут. Просто, чтоб посмотреть, какая там мебель.

* * *

Я помылся и переоделся, решив что мне уготовано стать звездой вечера. Но не тут то было. Звездой вечера оказался не я. И не Аркан. И не заячьего вида помощник депутата Кнессета Пини, он же Пинхас Бар-Зеев, он же в прошлой жизни и русском паспорте – Петр Волков. И не Ваня с Маней, – пара приехавшая из Петропавловска-Камчатского ухитрившаяся наполовину забыть русский. И не израильтянин Рони, который ухитрился его наполовину выучить. И даже не трава.

Звездой вечера была медсестра Аня. Классическая русская красавица с длинной косой. Не до пояса, конечно, но все-таки. Я и в Москве таких русских красавиц не встречал. Она говорила медленно и спокойно, она смотрела приветливо и открыто такими глубокими и такими внимательными глазами…

Я отозвал Аркана в сторону. Стороной оказалась крошечная спальня.

– Аркан, – сказал я. – Аня-то – хороша!

– Хороша, – согласился Аркан.

– А она… м… свободна?

– Как все мы, – сказал Аркан со вздохом.

– А куда у вас возят девушек, если хотят им понравиться?

– В Эйлат, – уверенно сказал Аркан. – Девушек возят в Эйлат. И место – клевое, и дорога прикольная. Ваня с Маней только что оттуда, они сейчас тебе расскажут.

По просьбе Аркана Ваня с Маней, перебивая друг друга и стараясь говорить для меня на чистом русском языке, рассказали о романтическом месте длиною в триста пятьдесят километров под названием «Ночная дорога из Иерусалима в Эйлат».

Ты выезжаешь из Иерусалима, кинув взгляд на подсвеченные желтым светом зубцы и башни старого города, и спускаешься за двадцать минут и 30 километров из горного Иерусалима в самое низкое место на земле. Доехав до указателя «Иерихон 6 км налево», ты поворачиваешь направо и встречаешься с Мертвым морем.

Если вылезти из машины, то сначала на тебя чуть не обрушивается огромное количество крайне низких звезд. Потом ты понимаешь, что видишь млечный путь и так ясно, как ты не видел его никогда в жизни.

От стоящей вокруг тишины в голову приходят глупые мысли. Например, не является ли самое глубокое место на Земле самым главным? Впрочем, какие только мысли не приходят в голову в этом районе земного шара? Все зависит от воспитания, которым снабдили тебя молодые годы, музыки, которую ты слушаешь в дороге… Ну, конечно и от спутницы, которую ты взял.

Дорога идет себе, спокойно петляя, и море остается позади. И тут перед тобой постепенно возникает огромный светящийся корабль. Он медленно приближается и становится ясно, что таких больших судов не бывает. Особенно в пустыне. Корабль от носа до кормы увешан гирляндами лапочек, отчего вокруг корабля струится мерцающее сияние. Если ты видишь это первый раз в жизни, у тебя сносит крышу. Но это опять же зависит от музыки и от спутницы.

Проехав еще несколько километров, становится очевидным то, что это никакой не корабль, а завод. Вероятно, по переработке минералов Мертвого моря. Но люди украсили его несколькими тысячами лампочек. Но зачем посреди ночи в пустыне освещать завод такими гирляндами – не ясно, и это впечатляет. Затем последние признаки пребывания человечества кончаются.

Проводив удивленным взглядом указатель на библейское место с подозрительным названием «Содом» («Содомиты! Боритесь за культуру родного города!»), ты едешь часа полтора через темную безлюдную пустыню.

И вот в середине пустыни, когда музыка кончилась, а спутница почти уснула тебе попадается невероятное место под названием – «101 км». Ты останавливаешься.

Очень странный комплекс очень странных зданий. Ресторанчик на открытом воздухе, минимаркет, сад сумасшедших скульптур и маленький зоопарк. В зоопарке ишаки, верблюды, крокодилы и змеи с ящерицами. Большинство из животных спит, так как уже ночь. Некоторые во сне сопят. Бармен рассказывает тебе, что в террариуме живет якобы единственная на земле двухголовая змея-альбинос, самая ядовитая змея на свете.

Вокруг зоопарка проложена крошечная действующая железная дорога с детскими вагончиками.

Посмотрев на скульптуры, сваренные из грубых железных прутьев, приходиться задуматься о судьбе безголового человека, везущего в тачке собственную голову. Осмотревшись, ты замечаешь, что тут под открытым спят не только звери, но и люди. Прямо в гамаках, развешанных посреди сада.

Вы со спутницей пьете кофе и продолжаете путь. Еще 101 км пустыни, которые кажутся такими быстрыми и вот он – Эйлат. Мы все-таки дошли до Красного моря! Ночные пляжи, тропические коктейли, и маленькая уютная гостиница. А впереди утром пляжи, подводные красоты, купание с дельфинами и бедуинские рестораны с кальянами и почти легальной марихуаной.

Рассказ Вани и Мани впечатлял. Мне показалось, что настало самое время немного развеяться от истории с Машей и Германом. Я прикидывал, достаточно ли у меня времени и денег для такого путешествия (выходило, что вполне), а главное, согласится ли Аня меня сопровождать. Я пораздумывал, как бы это выяснить, не задавая вопрос в лоб и придумал. Я спрошу, не проводить ли ее до дома. А там видно будет.

Спросил. Она сказала: «Проводить». Хороший признак.

Идти пешком было минут тридцать. Я начал рассказывать Ане, как мне все здесь нравится, особенно демократичность общества, где безработный журналист и писатель Аркан курит траву с помощником депутата Кнессета, и не чувствует никаких предрассудков и несообразности, которая…

…Моментальная резкая смесь звуков. Визг шин и нарастающий рев двигателя. Сноп света – справа налево. Аня с силой хватает меня двумя руками за рубашку и толкает в кусты шиповника в которые я, неуклюже раскинув руки, падаю. В нескольких сантиметрах проносится белый длинный Мерседес. Запах жженой резины, горелого сцепления и машинного масла. Красные огни улетают вдаль. Я не то лежу, не то свисаю с кустов. Надо бы сказать что-то, соответствующее случаю.

– Весело тут у вас.

И я начинаю привставать. Шиповник колет меня со всех сторон. На щеке у меня кровь. «Кровь, Пот, Машинное Масло» – мне почему-то приходит в голову расшифровка названия журнала «КПМ», редактором которого Антон подрабатывал в Израиле, делая свой докторат.

– Помолчи, пожалуйста, – шепчет Аня, – помолчи и не двигайся.

Я продолжаю свисать с кустов. Но мне становится скучно. Я пытаюсь посмотреть на Аню. Совершенно идиотская немая сцена.

– Может, пора? – подал я голос через минуту молчания. – Ну и джигиты!

– Это не джигиты, – ответила Аня почти обычным голосом. Разве, что в нем появилась какая-то задумчивость.

– Арабские террористы?

– Не террористы. Арабы в это время спят. Это, как у вас говорят, наезд.

– Почему?

– Потому что эта машина тихо стояла. Мы проходили мимо нее. Но в ней никого не было. Странно. Плохо. Надо вызвать такси.

– А далеко еще идти?

– Пять минут.

– Но тогда…

– Надо вызвать такси.

Она вытащила мобильный и сказала несколько слов. Пока я раздумывал, удачное ли сейчас время для приглашения Ани в Эйлат, а также откуда у медсестры такая наблюдательность и такая реакция, такси подъехало. Через две минуты мы были у ее дома. Эти две минуты она молчала, а на прощание тихим ровным голосом сказала: «Береги себя».

Я набрал в легкие воздуха, но… Ничего не получилось. Я зачем-то сказал: «Хорошо, Бог даст, еще увидимся», и вернулся на том же такси.

Таксист не взял с меня денег, объяснив, что Аня с ним уже расплатилась. Оказывается, в Израиле медсестры не просто спасают жизни, но еще и платят за такси. Я почувствовал себя дураком, но не платить же таксисту по второму разу?

Увидев меня Аркан, засуетился. Он настоял на том, чтобы залить руку йодом и подтвердил, что теракты в это время суток не происходят. «Значит, джигиты. Арабские джигиты. Хотели попугать. Неприятно, но бывает». – Я храбрился. Спать от перевозбуждения не хотелось.

– Аркан, а давно ты в Израиле?

– Пятнадцать лет.

– Ну как тут вообще жизнь?

– Жизнь проходит. И в Москве, и в Нью-Йорке, и в Иерусалиме. Потому что жизнь проходит не в стране, а в тебе самом. На самом деле – Израиль – маленькая провинция, довольно бедная по европейским понятиям, особенно сейчас посреди войны. Народ – ленивый и крикливый. Политики – продажные и тупые. Местечковая русская община заебала. По-русски говорить разучились, а на иврите не научились.

– Но у тебя же есть своя тусовка?

– Есть. Но маленькая… Такая маленькая, что друзья и враги – одни и те же люди.

Я недоверчиво слушал, потому что давно был влюблен в Израиль, в легенду, построенную тремя поколениями посреди засоленной и заболоченной пустыни.

А войны, выигранные Израилем у стран, общее население которых вместе превышало его собственное в сто, если не больше раз…

Шарон казался мне не продажным и тупым политиком, а генералом, наследником Жукова и Гудериана, тремя блестящими танковыми бросками без поддержки пехоты решившим судьбу трех войн.

Киббуцная романтика – нежная и тревожная. Работа, природа, любовь, работа.

Ежегодные военные будни. Террор, пропитавший общество кровью, но не сломивший его.

Поселенцы, напоминавшие мне последних героев Дикого Запада. Кожаная кобура на боку и кипа вместо ковбойской шляпы.

Израильский хай-тек. Гениальные программисты, зарабатывавшие сотни тысяч долларов в год. Экскурсовод показывал нам тридцать небоскребов, построенных в Тель-Авиве за последние десять лет.

А тут Аркан говорит – болото, глупость, налоги, чванство. А романтика? С другой стороны, ему виднее. Но Аркан не унимался.

– Сначала мы все приехали, как в сказку. Нашу сионистскую сказку. Все были молоды и счастливы, что сбежали от коммунистов и родителей. Учили иврит, поступали в университеты, открывали бизнесы, писали стихи и прозу. Потом началась брачная лихорадка… Все перевлюблялись. Стали уводить друг у друга жен и подруг. Потом и это надоело. Стали растить детей (ну, ко мне это не относится), работать, копить деньги. Но деньги тут не скопишь. Наоборот, залезешь в долги. Все залезли…

Аркан выразительно огляделся и изучил обстановку, вогнавшую его в долги. Обстановка не впечатляла.

– Потом кто-то свалил к вам обратно (я вспомнил Антона и Носика), кто-то в Штаты. А все, кто остались – скучают. Вот сегодня на тебя ко мне в очередь записывались.

– В очередь? – удивился я. На меня еще никто никогда в очередь не записывался. – С романтическими целями?

– Почему с романтическими? Просто новый человек приехал. И все. Здесь – правда, деревня. Точнее полуобитаемй остров. Любой живой источник информации – лучше интернета и телевидения. И не записывался, конечно, никто. Но когда я сказал, что приедет московский друг Антона, то народ сразу стал проситься в гости. Даже траву принес свою.

Я совершенно не оценил антисионистский скепсис Аркана.

– Все равно, – сказал я, – у вас красиво и свободно.

– Да, – подумав сказал Аркан. – У нас красиво и свободно. Но бедно и глупо.

Я загрустил. Легенду не отменили, но у нее оказался комментарий. У всех легенд есть комментарий. Главное, чтобы он легенду не уничтожал, а только комментировал.

– Пора спать, – сказал Аркан. – Утро вечера мудренее.

Он постелил мне на красном диванчике, на котором поместились только 150 сантиметров из моих 175, но перелет, гости и Мерседес так утомили меня, что я немедленно отрубился.

Ночь прошла великолепно. Утром Аркан доставил к колченогому столику две чашечки дымящегося кофе. Я оценил такой способ пробуждения и начал день с того, что умывшись и приведя себя в порядок, пять раз подряд обыграл Аркана в нарды.

Потом я заметил, что уже час дня, и расследование застопорилось. Аркан начал набирать Варкеса, но у того не отвечал телефон. Мы сыграли еще три партии. Аркан проиграл две из них. В перерыве он сварил еще кофе и набрал Варкеса. Варкеса не было. Я занервничал.

– А если я пойду один? – озабоченно спросил я.

– То тебя пошлют к черту, – беззаботно сказал Аркан. – Не дергайся. Ты же не в Москве. Здесь Левант. Ближний Восток подразумевает расслабление и созерцательность. Появится твой Варкес. Куда он денется?

Меня начало немного колбасить. Это мое обычное состояние, когда я не делаю чего-то нужного. Реакция на появившийся кармический долг. Я сделался раздраженным и отказал Аркану в очередной партии в нарды, чем явно его расстроил.

Через пять минут Аркан еще раз набрал номер и вдруг заговорил на иврите. Я удивился. Договорив, Аркан объяснил, что местные армяне по-русски не говорят, и даже к армянам из Армении относятся настороженно, так как живут отдельно чуть ли не две тысячи лет.

Он сказал, что Варкес пойдет к главе коптской иерусалимской общины Моркосу Хакиму. Перезвонит через час. В Старом Городе все рядом и вопросы решаются быстро. Вот тебе и Левант.

Я немного успокоился и продолжил обыгрывать Аркана в нарды. Ровно через час зазвонил телефон, и Аркан сказал, что Моркос Хаким ждет меня прямо сегодня, в Старом Городе, в коптском приделе Храма Гроба Господня. Хорошее название для места встречи. Аркан объяснил мне, как найти Храм, а про коптский придел предложил спросить у дежурящей там полиции.

* * *

Мы вышли вместе. Аркану нужно было в банк – решать скопившиеся за 13 лет проблемы. Я, доехав на такси до Яффских ворот прошел через них, поглазел на башню Давида и попал в ряды арабских торговцев деревянными крестами, старыми монетами, кальянами, игральными и географическими картами, святой водой, сандаловым деревом, кофейными сервизами, святой землей, открытками и всеми остальными прелестями арабского Средиземноморья с христианским уклоном. Ориентируясь по карте в путеводителе, я добрался до Храма Гроба Господня и попытался почувствовать себя крестоносцем.

Я ожидал, что на месте распятия Христа будет стоять что-то величественное. Не хуже мечети Аль-Акса, построенной на месте вознесения Магомета. И был разочарован. Храм показался мне довольно низким, темным и неуклюжим. У входа стояли три израильских полицейских в бронежилетах и в полной боевой выкладке. Прежде чем идти в коптский придел, я решил пройтись по Храму.

Через пять минут я совершенно запутался. Мне вдруг, показалось, что здесь искривляется пространство. Повернув от входа направо, я спускался вниз по каменным выщербленным ступеням.

На стенах вдоль лестницы были вырезаны кресты не самой правильной формы и разного размера – от спичечного коробка до сигаретной пачки. Я провел по ним указательным пальцем. Похоже, что их вырезали крестоносцы, гордые захватом Иерусалима. Я сразу вспомнил семейную легенду, согласно которой мой дед также расписался на рейхстаге в 1945 году, выбив пулями своего наградного Вальтера самое короткое ругательное слово русского языка.

Затем я спустился в зал без окон. Очевидно, он располагался ниже уровня земли. На полу и на иконах отчетливо проступал армянский шрифт. Я спустился еще ниже, и ничего не понял. Зал освещался витражными окнами, в которые явно светило солнце.

Я повернул, поднялся обратно и опять пошел направо. Неожиданно я оказался в абсолютно правильном и симметричном маленьком костеле. Чистый пол, яркий свет, элегантно вмонтированный в стену орган, современный дизайн, лавки покрытые лаком. На лавках сидели европейского вида туристы и отдыхали.

Я обошел часовню и оказался в небольшом темном зале, больше всего напоминавшим пещеры для тайных собраний первых христиан. Темные грубые каменные стены. Земляной пол. Маленький почти черный покосившийся алтарь. Ни одного окна. Ни одного человека. В конце зала, освещенного старой лампадой прямо в полу темнела дыра. Я сунул руку – пустота. Я бросил камешек. Звук падения раздался секунд через десять.

Я вышел из пещеры и увидел застекленную витрину, в которой торчал ярко освещенный кусок скалы. Судя по всему – это была Голгофа. На нее вела с другой стороны отдельная лестница. Я поднялся на Голгофу и постоял, ожидая каких-то мыслей. Но мысли сбивали туристы, фотографирующиеся в самой идиотской позе, которую можно было вообразить: они вставали на колени спиной к алтарю и лицом к фотоаппарату, и засовывали правую руку куда-то далеко вниз.

Торжественная улыбка скрюченного человека перед вспышкой наводило на подозрение, что Христос умер зря. Разобравшись, я понял, что они просовывали руку в специальную дырку, чтобы коснуться Голгофы.

Я вернулся к выходу, подошел к полицейским и спросил, где копты. Они показали в сторону. Храм начал меня очаровывать. Эвклидова геометрия в нем не работала. Я вошел в кривую дверь, попал на узкую лестницу и оказался в длинном зале, в котором сидело несколько низких худых людей с кожей черного цвета в бежевых балахонах. Они даже не посмотрели на меня.

Пройдя этот зал насквозь, я оказался на улице, точнее на крыше Храма. Первое, что меня там встретило было сохнущее на веревках белье. Простыни, кальсоны, рубашки. Все застиранного белого цвета. Решив, что для первого раза хватит, я осторожно подошел к краю крыши и закурил. Судя по обилию окурков я это делал не первым. Храм Гроба Господня, воздвигнутый на месте земной смерти Иисуса Христа, оказался местом не простым.

* * *

Докурив, я решил, что от судьбы не уйдешь и пошел отыскивать Моркоса Хакима. Коптский придел Храма мне сразу понравился! Беленые, без фресок стены. На стене напротив входа – несколько икон и лампада. Иконы – как рисунки детей. Или Пиросмани. Фигуры – плоские, лица крупные, мелкие детали не прописаны. Глаза большие и смотрят на тебя в упор.

Я прошел мимо молящейся группы людей в длинных белых одеждах. Все они были босые, но в шапках. Я обратился к ним назвав имя «Моркос». Один из них поднялся и жестом пригласил меня следовать за собой. Он и оказался Моркосом – очень худым стариком в белой рубахе и коричневой шапке, напоминающей по форме шапки заключенных Освенцима.

Сразу выявилась проблема – Моркос не говорил по-английски. Он знал греческий в рамках межконфессионального общения, арабский и коптский. Тогда он подозвал мальчика лет тринадцати и мы втроем прошли в маленькую комнату с выбеленными известкой стенами.

Вдоль одной из стен шла тонкая ржавая водопроводная труба, с которой стекали капельки воды. Моркос сел на темное кресло с подлокотниками, напоминающее маленький трон императора в изгнании, мне было предложено сесть на крошечную деревянную скамейку. Мальчик остался стоять. Я старался говорить самыми простыми предложениями, чтобы он понимал и переводил правильно. Конспект нашей беседы выглядит так:

Я: Мне нужна помощь. Два человека умерли: мой друг и его жена. Мне кажется, что это связано с монастырем Дейр-Эль-Бахри. Или с женщиной-фараоном Хатшепсут.

Он: Отчего они умерли?

Я: Друг умер от неизвестной причины. Когда люди вошли в дом, он лежал мертвый с отрезанной головой. Жена через месяц покончила с собой.

Он: Почему Дейр-Эль-Бахри?

Я: Через несколько дней после смерти друга ко мне пришел странный человек и сказал, чтобы я печатал в газетах слова Дейр-Эль-Бахри, Калипсол, Одиночество и номер 222 461 215.

Когда я произносил номер, а мальчик переводил его, мне показалось, что и без того худое серо-коричневое лицо Маркоса еще более посерело и осунулось. Он потребовал произнести число еще раз. Мальчик переводил, а он повторял за мальчиком:

two – снав

two – снав

two – снав

four – фтоу

six – сооу

one – уэй

two – снав

one – уэй

five – тиоу

Мне показалось, что я разговариваю с Тутмосом Первым. Маркос покачал головой и что-то сказал мальчику. Мальчик обратился ко мне.

– Не один-два. Двенадцать.

– Двенадцать?

– Да. Метснав.

– Метснав, – мрачно подтвердил Маркос.

«Прямо как наша концессия», – подумал я.

– А про один-пять он вообще ничего не знает, – объяснил мальчик

– Не важно. Что означает число? Без пятнадцати?

– Некоторые люди называли его числом жизни.

– Что такое «число жизни»?

Маркос посмотрел на небо и ответил вопросом на вопрос, прочертив в воздухе треугольник:

– У человека, который приходил к тебе, был выбрит затылок так?

Я: (офигевая, механически повторив его жест): Да.

Он: (после минутной паузы и рассматривания меня в упор): Это большой человек. Плохой человек. Хат.

Я: Хат? Что это такое?

Он: Хаты – плохие люди. Почти не люди. Апостол Марк написал Евангелие и крестил мой народ. Египтяне отказались от старых богов и приняли Христа. В Дейр-Эль-Бахри построили монастырь. Рядом с Храмом Хатшепсут. Но монахи оказались еретиками. Они называли себя «хаты» в честь женщины-фараона. Они женились на собственных сестрах. Они отрезали головы своим врагам. Они приносили в жертву людей. Мы разрушили монастырь, прокляли и изгнали их из Египта. Но они не исчезли. Римская церковь нашла записи хатов на коптском языке. Тогда она обратилась к нашей церкви. Мы им не помогли. Римляне – тоже еретики. Больше я сказать ничего не могу.

Я (с надеждой): Давно Римская церковь обращалась к вам?

Он: У нас говорят, что тридцать поколений назад.

Я (разочарованно): Это все? А что все-таки означает это число?

Он вместо ответа довольно странно перекрестился открытой ладонью, затем приподнял руку и сказал что-то вроде «нтоф оу нутипе», после чего замолчал. Я понял, что мне пора уходить. Я оглянулся на мальчика. This is blessing[23], – сказал мальчик. Я поднялся, поблагодарил его и ушел благословленным. Аудиенция длилась не больше пяти минут.

У Яффских ворот я остановился и, поколебавшись, решил не брать такси, а вернуться пешком. С удивлением я заметил, что такой привычный в последнее время страх отпустил меня. Интересно, надолго ли? Специально для того, чтобы испытать судьбу и арабских террористов я шел довольно медленно. На площади Сиона мне встретился знакомый нищий с длинными седыми волосами. В этот раз он пел голосом Шахрина.

А не спеши ты нам в спину стрелять,

Это никогда не поздно успеть.

Лучше дай нам дотанцевать,

Лучше дай нам песню допеть.

А не спеши закрыть нам глаза.

Мы и так любим все темноту,

А по щекам хлещет лоза,

Возбуждаясь на наготу.

Я дослушал до конца песни, подумал я, кажется, раньше недооценивал ЧайФ, бросил в гитарный чехол шекель, еще раз сориентировался по карте и пошел домой. Мне было о чем подумать.

Глава 8

Я вернулся к Аркану и попытался выйти на связь с Центром. Это оказалось не так-то просто. Антон не брал трубку своего секретного телефона. Я набрал Мотю. Тот же эффект. Тогда я плюнул на безопасность и позвонил им на обычные номера. Никто не отвечал. Я начал волноваться. Позвонил Маше. Маша была суха и официальна. Спросила о планах и пожелала успеха. Я расстроился. Позвонил маме и сказал, что у меня все хорошо. Пришел Аркан и накормил меня стейками. После еды я снова попытался дозвониться до Антона с Мотей и снова безрезультатно. У меня появились нехорошие предчувствия. Мы снова сели играть в нарды с Арканом, и я снова начал выигрывать. В это время зазвонил мой секретный телефон.

– Антон! Это ты?!! Ну слава тебе, Господи! Что случилось? Почему вы с Мотей не берете трубки?

– Случилось. С Мотей.

У меня оборвалось сердце.

– Что опять?! – опущенным голосом спросил я.

– Опять! – расстроенно сказал Антон. – Опять у него сердечный припадок! Финдиректрисса. Жить без нее не может. Бьется в истерике. Как известно, история повторяется дважды, а для дураков – трижды. Я только что ходил с ними в кино…

– Антон! – Я не выдержал. – Я тут рискую жизнью. На меня наезжают Мерседесы. Иерарх коптской церкви, духовный пастырь старейшего на Земле народа, считает что у меня серьезные проблемы в жизни. А ты рассказываешь мне про очередной сексуально-финансовый кризис этого пиздострадальца?

– Хм… Какой Мерседес на тебя наехал? Чем тебя напугал коптский иерарх?

Я рассказал про ночное приключение и пересказал свой разговор с Моркосом. Когда я заявил, что надо ехать в Рим, Антон оживился.

– Отличная идея. Я пришлю тебе в помощь Матвея. Насколько я понимаю, у вас у обоих есть визы. Будешь спасать старого друга в Вечном Городе от несчастной любви.

– Антон, нужны не визы. Нужны связи в Ватикане.

Антон замолчал. Похоже, что на канцелярию Римского папы у Антона прямого выхода не было. И я бы очень удивился, если бы был.

– Попробуй интернет, – сказал Антон. Все эти носиковские приемы со специальным поиском. А я подумаю. Созвонимся ближе к ночи.

– Что у нас с ФФ?

– Ничего. Его пробили по всем базам – нет такого человека. Сотовый – на чужое имя. Пеленговать и прослушивать телефон стоит бешеных денег. Потому что дело очень противозаконное. Да и скорее всего, этим телефоном он пользуется только для разговоров с PR Technologies. На сервере переписка Лили не сохранилась. Они вообще не хранят письма, удаленные пользователем. Экономят место. Вот так. Матвей завтра тебе в Риме все расскажет подробнее. Удачи!

– Тебе того тоже…

Я выпил кофе, заботливо приготовленный Арканом, и набрал телефон Ани. Он был выключен. Тогда я виновато посмотрел на Аркана и сел за его компьютер. Аркан понял, что его писательско-журналистский труд отменяется. Он не расстроился и пошел, как он сказал, устраивать свою личную жизнь на сегодняшний вечер.

– Послушай, – спросил я его, остановив в дверях. – Ты можешь объяснить мне, почему наше поколение, достигнув более чем солидного возраста, так и не научилось устраивать свою личную жизнь на какой-то стабильной основе? Почему ты, я, Мотя и еще много разных хороших людей вокруг нас стараются походить на одиноких волков? Если они и начинают жить с женщинами, то на них не женятся. Семейное счастье – только у Антона. Но это исключение, которое подтверждает правило. Почему так?

– Ты знаешь, я думал об этом.

Аркан задержался в дверях и даже снял ковбойскую шляпу с лысого черепа.

– Дело в том, что мы глобально не удовлетворены тем, как мы живем. И воображаем, что с каждой новой женщиной начнем жизнь сначала. И боимся, что когда мы остепенимся, то расстанемся даже с мечтой о новой жизни. А эта мечта нам так дорога, потому что в вечную жизнь мы, кажется, не верим.

– Да? А я думаю, что все это социальное. Свобода, эгоизм, наплевательское отношение к классическим ценностям. Особенно к семейным. Издержки шестидесятых. Вудсток. Sex, drugs, rock&roll. Между прочим, шестидесятники называют нас восьмидерастами.

– И они правы, – грустно сказал Аркан и ушел за очередной мечтой о новой жизни.

* * *

Я погрузился в интернет и прошел штук пять специальных хакерских поисковых машин. Возможных написаний латиницей Хат/Хаты было несколько. Я набирал в них «Hat, Khat, Hath, Khath» и не нашел ничего заслуживающего внимания.

Я зашел по ссылке на хакерский сайт, гордо предлагающий взломать компьютерную систему любой организации. Я указал в качестве искомой Ватикан. Сайт сказал «нет проблем», на решение этой задачи уйдет столько-то десятков тысяч компьютерных часов работы, поэтому, чтобы решить задачу в разумные сроки потребуется распределенное вычисление. За это с вас 250 долларов, дорогой товарищ, давайте вашу кредитную карточку.

Денег было не жалко, но я понял, что это туфта для лохов и ушел с жульнического сайта. Через два часа поисков я остервенел.

Зато на сайте каирского университета нашел интересную статью (слава Богу, не по-арабски), целиком посвященную Хатшепсут. Кстати, неподписанную. До сих пор сталкиваться с анонимными научными исследованиями мне не приходилось.

Первое правление Хатшепсут было недолгим, но начать строить храм в Дейр-Эль-Бахри первая женщина фараон успела. И на изображениях того периода выглядела вполне женщиной. Хоть и фараоном. А через два года после свержения неблагодарной дочки первый зарегистрированный в истории король Лир, он же Тутмос I умер.

Оставшаяся в живых бунтовщица решила вернуться к власти. И сделала ход конем. До похорон отца, когда тело фараона-воина еще отстаивалось в ваннах с бальзамом, она влюбила в себя обоих претендентов – отца и сына. И предложила себя им в жены. Тутмосу II и Тутмосу III. Соответственно, своему брату и своему племяннику. По аукционному принципу. Переговоры шли при посредничестве Хапусенеба. Ход был беспроигрышный. Кто бы ни согласился взять в жены 20-летнюю Хатшепсут – 40-летний отец или 18-летний сын, он автоматически получал законную власть в Египте. Больше того, их дети стали бы законными наследниками, ибо в их жилах потекла бы солнечная кровь. Таким образом, Хатшепсут не просто сохранила себе жизнь, которая висела на волоске, но и приобретала власть.

Юноша, племянник царицы, был романтиком и предложил больше. Он пообещал завоевать для царицы весь мир, а на завоеванные деньги построить храм для Хатшепсут величиной с три пирамиды Хеопса. Но царице был свойственен здоровой прагматизм. Поэтому аукцион выиграл брат. Он согласился не вмешиваться ни во что, разрешив ей кроме всего прочего и достроить свой собственный храм. Они сыграли свадьбу.

И племянник Хатшепсут, Тутмос III, стал ее пасынком. Поскольку был сыном мужа. При кровнородственных браках и не такое возможно. И он злой, влюбленный, разрываемый энергией, попросил дать ему армию и отправить его в северный поход. Армию ему не дали. На всякий случай.

И вообще Египет прекратил военные действия. Наступил покой. По всей стране строились храмы. В храмах расцветала наука. Искусство мумификации достигло расцвета. На папирусах того времени появились решения довольно сложных математических задач. Развивались все науки, даже география. Были созданы карты Египта, соседних стран и планы крупных городов, что неудивительно: появилась настоящая торговля. Впервые товары из чужих стран, в том числе и рабы, стали поступать не в качестве военных трофеев. Хатшепсут основала алмазный фонд, который позволил значительно увеличить объем торговых операций. Она вообще увлекалась алмазами. Одну из первых экспедиций, в далекую страну Пунт, расположенную, судя по всему, в западной Индии возглавил Сенемут. Ее подробное описание сохранилось на стенах храма.

Хатшепсут изменилась. И сменила свой облик на мужской. Теперь ее изображали только в мужской одежде. Накладная борода, голая плоская грудь и скипетр с алмазным набалдашником. Тутмос II не возражал. Он, как и обещал, вел себя тихо и незаметно. А через несколько лет умер, так и не оставив законного наследника.

Сенемут занял его место в спальне царицы, оправдав таким образом, распускаемые про него слухи. Но египетский народ уже ничего не сказал. Во-первых, потому что привык, во-вторых, потому что богател. Положение свободного египтянина в то время было вполне пристойным.

«Оделся ты в тончайшее полотно, поднялся ты на колесницу, жезл золотой, увенчанный алмазом, в руке твоей, впереди тебя бегут эфиопы из добычи, добытой тобой. Ты опустился в свой корабль кедровый, ты достиг своего доброго загородного дома. И вот уста твои полны вином и пивом, хлебом, мясом, пирожными, пение сладостное перед лицом твоим. Твой начальник умащений умащает маслом, твой старшина сада – с венком. Твое судно пришло из Сирии, груженое всякими добрыми вещами. Твой загон полон телят. Твоя челядь здорова» – это текст из школьной прописи. Детей готовили к счастливому будущему.

Этот покой и благость длились все восемнадцать лет правления Хатшепсут. Храм был достроен. Барельефы первого периода своего царствования, изуродованные отцом и братом, она оставила без изменения, лишь вернула кое-где свое имя. Потом умер и Сенемут. А через полгода в возрасте тридцати девяти лет она умерла. Хапусенеб вырыл из храма секретный глубокий подземный ход длиной в восемьсот метров, который вел в маленькую усыпальницу, находившуюся уже по другую сторону горы, в Долине Царей. Он закрыл каменным блоком вход и замаскировал его. В то время уже не строили пирамид, которые были легкой добычей грабителей. Но могилу Хатшепсут осквернили не они.

Тутмос III, получив, наконец, власть, повел себя странно. Очень странно. Такого не происходило с незапамятных времен первых фараонов Древнего Царства и не происходило больше никогда. Вплоть до последнего фараона последней династии, оказавшейся, кстати, тоже женщиной, причем значительно более популярной, чем Хатшепсут. То есть, Клеопатрой.

Сначала Тутмос III убил Хапусенеба и не дал провести канонические похоронные обряды. Тело соратника Хатшепсут съели гиены, а душа таким образом не успокоилась в Западном Царстве Мертвых. Затем он разрушил могилу Сенемута. С той же целью. Потом он уничтожил все, что напоминало о Хатшепсут. Могилу. Все изображения царицы и упоминания о ней в храме и во всех дворцовых архивах. Статуи Хатшепсут он закопал в землю на глубину около трех метров.

Неизвестный автор исследования намекнул, что тайна сохранения жизни Хатшепсут Тутмосом I и тайна уничтожения воспоминаний о ней после смерти Тутмосом III – это одна тайна. И лежит она в области владения Хатшепсут неким тайным знанием (за что ее пощадил отец) и раскрытия ею этого тайного знания непосвященным, скорее всего Сенемуту, Хапусенебу и его молодому талантливому ученику Дуамутефу (за что память о ней с таким рвением истреблял пасынок-племянник).

А потом Тутмос III стал самым великим полководцем Египта. Не смотря на то, что свой первый поход он начал в зрелом 37 летнем возрасте.

Первую же битву с сирийско-палестинским войском при Кадеше (50 километров к северо-западу от Иерусалима) он выиграл блестящим маневром. Узнав, что вражеское войско стоит на его пути в долине перед городом, за скалой, он направил свою армию через такое узкое ущелье, что его 20 тысяч воинов были вынуждены протискиваться гуськом и перетаскивать колесницы на руках и веревках. Неприятель, на виду которого прямо из горы появлялась египетская армия, не решился напасть на нее сразу, до полного выхода из ущелья и построения в боевой порядок и поэтому проиграл битву, когда египетская тяжелая конница и колесницы атаковали по центру и сломали его пеший строй. За 42 года своего царствования Тутмос III выиграл еще 60 битв, при том, что осадных машин у египтян не было, и брать каждый город приходилось рукопашным штурмом. Ни одному из преемников Тутмоса III за последующие 3,5 тысячи лет не удалось расширить завоеванную им территорию Египта, которая занимала территории современных: Ливии, Судана, Египта, Саудовской Аравии, Израиля, Ливана, Сирии, Иордании и Ирака.

* * *

Статья неизвестного автора Каирского университета ответила почти на все мои вопросы. Кроме одного.

Почему из-за Хатшепсут группе коптских монахов захотелось изменить Иисусу Христу и уйти в раскольники? Неужели опять тайное знание? Ну что за тяга к запретному?! И ведь идет прямо от изгнания из Рая. Мне иногда кажется, что средневековые процессы над колдунами и ведьмами проводились над, действительно, колдунами и ведьмами. Точнее, над людьми, которые считали себя таковыми и действовали сообразно: доставали рукописные инструкции, выучивали заклинания, готовили благовония из серы, поташа и сушеных земноводных, намазывались мазью с белладонной, нажирались мухоморов и общались в трипе с дьяволом.

А объявления в разделе «разное» сегодняшней газеты? «Отворожу, приворожу, сниму заклятье, напущу порчу…» Сумасшедший дом!

Я как раз ломал голову, могут ли быть связаны коптские еретики с царицей, чем-нибудь кроме этой мистики, когда на мой секретный телефон позвонил Антон.

– Сломал сайт наместника Бога на земле?

– Нет. Мне кажется, все эти хакерские примочки для непосвященных – полная чушь.

– Тогда записывай номер, – сказал он.

– Папы Римского? – спросил я.

– Начальника секретной полиции Ватикана.

– Ммм… а телефона господа Бога у тебя нет? А то я прямо отсюда бы и позвонил. Льготный тариф, как ты помнишь.

Я записал телефон и имя «отец Джозеф» (э-э да мы же тезки!) и спросил:

– Называть его Father Joseph?

– Да. Говори по-английски. Деньги у тебя кончиться не должны. Матвей с тобой свяжется, когда прилетит в Рим. То есть завтра вечером. Постарайся быть там к этому времени. Бай-бай.

И Антон отключился. Я тоже отключился. Поверить в то, что я сегодня был в Храме Гроба Господня, а завтра буду в Ватикане, я не мог. Как-то незаметно я скатывался в религию. Эйлат с Аней отменился. Тем более, что она не брала трубку. Виски у Аркана не было, зато был бренди. Я налил себе полстакана, сделал большой глоток и вскоре вырубился на красном диванчике. А утром, поблагодарив Аркана за все, и покидав вещи в сумку, я сел в заказанное такси и поехал в аэропорт.

* * *

Я выезжал из Иерусалима той же горной дорогой, по которой приехал. Теперь эта дорога вела меня в Рим. Если разобраться, все мы едем в Рим. Важно – какой дорогой. Моя нынешняя была – великолепна. Я уселся поудобнее, достал CD и стал думать, какую же музыку поставить под такой калейдоскоп людей, событий и городов. Виски, стресс, опять виски. Вчера – бренди. Может, «АукцЫон»? И я вставил в плейер соответствующий диск.

Голову рукою обернуть,

нет тебе покоя,

все тебе чего-то не найти,

что-то не вернуть,

все тебе никак не обмануть

что-нибудь такое,

м-м-м, что-нибудь.

Надо бы научиться у японцев медитации. А то в таком напряжении я долго не протяну. И натворю каких-нибудь глупостей. Если еще не натворил. Но это совершенно не важно. Оглядываться не стоит. Мне совсем недавно, уже перед поездкой в Израиль, когда я настроился на ветхозаветный лад, пришла в голову мысль, что история про Лота с его женой, превратившейся в соляной столп и история про Орфея, потерявшего Эвридику, совершенно параллельны, хотя, скорее всего, появились независимо. В обоих случаях во время серьезных потрясений, когда спасение было уже рядом, герои допускали одну и ту же стратегическую ошибку. Они оглядывались. Спасенная праведностью Лота его жена оглянулась на уничтожаемый Содом, а Орфей, оглянулся на Эвридику, уже выведя ее из Ада. Так что оглядываться не стоит.

Тем более, что в последнее время почва уходила у меня из под ног настолько часто, что ощущение как самого землетрясения, так и его угрозы, стало мне немного привычным. Живут же люди в сейсмоопасных районах и ничего. Кстати, одна из самурайских заповедей того же обитателя сейсмоопасного района Цунэмото: «Не надо быть все время настороже. Надо считать, что ты УЖЕ мертв».

И есть дзенская притча, поясняющая заповедь. Несколько людей лезли по горам и попали в очень опасное место. С одной стороны зияла пропасть и почва была неустойчива. Людей охватил страх. Ноги у них дрожали. Вдруг человек, который шел впереди споткнулся и упал в пропасть. Оставшиеся остановились и в ужасе запричитали: «О! Какая жалость». Но тот, кто упал, закричал им снизу: «Не бойтесь. Когда я падал, мне не было страшно. Теперь со мной все порядке. Если вы тоже желаете обрести покой, скорей прыгайте сюда!»

* * *

Я очнулся от размышлений, когда машина остановилась в аэропорту. Еще через пять минут у меня был куплен билет на Рим. Самолет улетал через полтора часа. Я пошел в кафе, взял зеленого чая и стал звонить в Москву Крысе, Маше и Антону. Крыса сказала, что все в порядке. Заказ размещается, ФФ не появлялся. В голосе ее сквозило недовольное ехидство в духе: «Ты там развлекаешься в Турции, а я тут вкалываю на тебя». Я решил не обращать внимания и похвалил ее, как умел. Потом я позвонил Маше. Маша говорила теплее чем вчера и даже сказала, что скучает. Затем я позвонил Антону. Он подтвердил, что Матвей будет в Риме около 8 вечера и сказал, что он забронировал для нас номер в Hotel Gallia Rome.

– Я правильно понимаю, что Моте его финдиректрисса банально не дает?

– Вроде того. Не уверен, что все это банально.

– Тогда я надеюсь, что ты заказал twin beds, а не king size? Вдруг он опасен…

Антон сказал, что с этим я разберусь на месте. Я отключился и пошел к стойке регистрации. Оказалось, что в Израиле сначала проверка секьюрити, а регистрация потом. Меня еще в Москве предупредили, что секьюрити на вылете зверствует, что надо отвечать уверенно и не путаться в показаниях. Ко мне подошла очаровательная блондинка в форме и, посмотрев на мой паспорт, сказала немного картавя: «Здравствуйте». Открыв его, и прочтя как меня зовут, она кивнула сама себе и сказала: «Вам надо пройти со мной. Возьмите с собой сумку». Мне это очень не понравилось. Всех остальных проверяли на месте. Я пошел за ней.

Мы зашли в небольшую комнату, в которой сидело несколько людей в полицейской форме и она обратилась к человеку с самым большим ромбом на погонах, кивнув головой в мою сторону. Затем она занялась моей сумкой, положив его на специальный металлический столик. Я пытался отвлечься от дурных мыслей, следя за работой ее рук. За 45 секунд каждый предмет был извлечен, прощупан, и проверен. Книги перелистаны. Затем она подошла ко мне и провела вокруг меня волшебной палочкой, которая запищала на СD плейер и ключи. Она включила плейер, тут же выключила, потрогала ключи и отрицательно покачала головой офицеру с ромбом. Еще через пятнадцать секунд все мои вещи были запакованы обратно.

Офицер подошел ко мне и спросил, говорю ли я по-английски. Затем он извинился, сказал, что не хочет доставлять мне неприятности, но им поступил звонок, в котором сообщалось, что я везу нечто для устройства теракта. Скорее всего, это ошибка, и проверка это подтвердила, но у него есть ко мне несколько вопросов.

Я ответил на все его вопросы (кто я, откуда, чем занимаюсь, где жил в Израиле, зачем приехал и еще вопросов десять, которые, на мой взгляд, никакого отношения к делу не имели, например о моей русской бабушке, вышедшей замуж за деда-еврея).

Затем у меня спросили, не возражаю ли я, если они получат мои отпечатки пальцев. Просто так. На всякий случай. Я не возражал. Потом он еще раз извинился и спросил не знаю ли я, кто мог позвонить им. Я сказал, что не знаю. Мне абсолютно не хотелось втравливать израильскую полицию в это дело. Поэтому об истории с Мерседесом я, естественно, умолчал. Сказал, что наверно, шутка. Криво улыбнулся. Спросил, откуда был звонок. Он сказал, что из телефона-автомата. «Ну тогда уж точно шутка, – сказал я. Можно идти?» – «Счастливого полета!» – сказал он, оставаясь озадаченным.

Я ушел, проклиная ситуацию, в которой оказался. «Главное не психуй, – сказал я себе. Через пять минут ты выпьешь свой любимый виски в баре и тогда обо всем подумаешь».

Но одно дело сказать себе умную мысль, а другое дело проникнуться ею. Убедить себя не психовать – не получилось. Руки дрожали. Одна из них тянулась позвонить Антону, но я решил, сначала надо немного придти в себя.

Я купил в Duty Free пластиковую бутылку Bells и заказал в баре кока-колу. Виски подействовал. Я позвонил. Антон выслушал меня и предложил успокоиться.

– Антон, – сказал я. Какой покой?! На меня идет охота! Настоящая. Мерседес – оказался не шуткой. Мне страшно. Понимаешь, страшно! К тебе, судя по всему, тоже скоро придут. Готовься!

Но Антон пошел в воспитании самурайского духа явно дальше меня.

– Все не так плохо. Тебя не хотят убивать. А если, я не прав, и все-таки хотят, то ты можешь утешиться мыслью, что эти люди – козлы. Они не то что убить тебя, они даже задержать тебя в Израиле не смогли. Если же тебя хотят не убить, а напугать, то тут они, конечно, своего добились, но это значит, что ничего серьезного тебе пока не угрожает. Люди или пугают или убивают. Впрочем, я согласен что ситуация довольно неприятная.

– Антон! Твои силлогизмы очаровательны. Я теперь должен жить не зная с какой стороны и кто нанесет мне удар!

– Ну и что? Очень много очень богатых и влиятельных людей в России живут именно так.

– За свои деньги и влияние они расплачиваются гипертонической болезнью, ранней импотенцией и несчастными детьми. И у них есть охрана!

– Но мы же знаем, что она часто бесполезна. От судьбы не уйдешь. Успокойся, лети в Рим. Я провожу Матвея в аэропорт и по дороге расскажу ему про изменение общей диспозиции.

– Хорошо. Ты, разрабатывая новую диспозицию, лучше о своей Дине подумай. И о будущих детях. Не забудь, они мои родственники. Будь здоров.

Через минуту меня позвали на на посадку. Я расплатился и пошел. В самолете я сделал еще глоток Bells, взял запечатанные в полиэтилен самолетные наушники, подумал, отложил их в сторону и одел наушники от CD.

Все б тебе бродить по городам,

лето золотое,

там тебе не вспомнить, не забыть

что не знаешь сам,

все тебе никак не победить,

что-нибудь такое,

м-м-м,

где-то там…

Глава 9

Я прилетел в Рим на час раньше Матвея, поменял доллары на евро, пошел в Irish pub и неожиданно для себя заказал «Гиннесс». Я вообще не очень-то люблю пиво, а уже тем более черный горький «Гиннесс». Я решил, что из-за всех наворотов, которые на меня навалились, в моей психике уже начались какие-то изменения. И почему-то начались со вкуса.

Через положенное время позвонил приземлившийся Матвей, и я сказал ему, как меня найти. Еще через десять минут он входил в бар. Таким Матвея я видел редко. Его глаза светились неземной тоской, а щеки синели от рыжеватой трехдневной щетины. Я понял, что мои пробемы как психические так и метафизические отходят на второй план.

– Что, Мотя, – приветливо сказал ему я. – Прищучила тебя жизнь?

– Да пошло оно все на хер, – сказал Матвей, влезая за мой столик. – Она, конечно, первостатейная сучка. Но ведь и я – мудак.

– Да, на Ивана-Царевича ты не тянешь[24]. Ладно, рассказывай про свою финдиректриссу.

– Что именно?

– Да все равно. Изливай влюбленную душу. Заодно я тебе расскажу про некоторые сложности нашей концессии. Раз уж мы тут вроде как по делу. План принят?

– Принят, – тяжелый вздох. – Ну что? Она очень сексуальна, – (пауза). – Она похожа на мальчика…

– О… но…

– Нет. Внешне – она девочка. Она внутри – мальчик. Любит всякие экстремальные виды спорта – автогонки, парашюты, дельта-планеризм. Умная. Ну естественно, знает про собственный ум и бессовестно им пользуется. По гороскопу – змея. По характеру – змея в квадрате. Расчетливая. Нетерпимая. Очень скрытная. Очень жесткая. Мужиков, как класс, недолюбливает. А тех, кому сама нравится, вообще не считает за людей.

– Боже мой, Матвей! Как давно тебе стали нравится ангелы? По такой нельзя не страдать. А что-нибудь не такое светлое у нее за душой есть? Что-нибудь, знаешь, ну совсем отстойное. Трэш такой жесткий? Может, она землю ест, как Ребека в «100 лет одиночества»? Или детская некрофилия какая-нибудь в анамнезе?

– Любовь – зла.

– Любовь, Мотя, зла, но как известно, не настолько, насколько на это рассчитывает козел. Прости, я тебя перебил. Ты хотел рассказать про нее что-нибудь очень хорошее.

– Хм… Она держит меня за яйца. И она очень сексуальна, я уже сказал. И, конечно, она – надежная. Я имею в виду по работе. Все-таки имеет дело с деньгами.

– ОК. А в чем проблема? Она замужем, я слышал?

– Да нет. Она уже полтора года в разводе. Проблема в том, что она меня не любит.

– Не мог бы ты повторить это?

– Не лю-бит ме-ня.

– Ты хочешь сказать, не дает?

– Дает. Хотя лучше бы не давала. Я же говорю: не любит.

– Матвей! А как ты думаешь, должно выглядеть проявление любви такого человека? Змеи в квадрате? Такие люди на шею не вешаются. И не сюсюкают. И что значит, лучше бы не давала? Она тебя, что, кусает потом?

– Вроде того. Она – не шевелится.

Я еле сдерживался от смеха. Меньше чем 24 часа назад меня хотели убить, меньше 6 часов назад посадить. Она не шевелится!

– Матвей! Так она – англичанка! Я читал книгу одного француза, который был женат на англичанке. Он писал, что англичанки в постели не шевелятся. Их так в панисионе учат. Ladies don't move. Правда книжка старая, а французы – шовинисты…

– Она – не англичанка. Она не дает себя ни обнимать, ни целовать. Руки зажатые, скрещены на груди. Если я пытаюсь поцеловать ее в щеку, слышишь? – в щеку! – она говорит: «нет». Вообще ничего нельзя!

– А что можно?

– Трахать можно.

– Амстердам. Проститутка из квартала красных фонарей. No kisses, no hands. Зачем тогда она вообще дает?

– Вот я и думаю. Говорит, потому что мне это было очень надо. Потому что мы давно знакомы, потому что я не могу без этого… В общем, из уважения.

– Ты заставлял ее считать свой пульс в покое?

Я вспомнил, как именно Матвей заставил меня серьезней относиться к своим любовным историям.

– Да. Подействовало.

– Матвей, но это же абсурд?! Давать может, а целоваться нет? А ты ей говорил, что это непоследовательно? Лечить – так лечить. Стрелять – так стрелять…

– Она объясняет это тем, что механически лечь в постель и раздвинуть ноги она может. По моей просьбе. А вот целоваться и все-такое – нет, потому что она меня не любит и не хочет.

– О, так она у тебя девушка с принципами?

– С заебами.

– Называй это лучше принципами. Ты же ее любишь. У одной моей знакомой – тоже есть принцип. Точнее заеб. Не давать мужикам чаще одного раза. И кстати, серьезные проблемы в личной жизни от этого… Да, сильный характер. Трахать меня – пожалуйста, а все остальное – извини, не могу… Оригинально! То есть она как бы извиняется перед самой собой за то, что вообще тебе дает… Так что это за секс? У меня бы не встало.

– Так и у меня толком не встает. От этого я психую. От психоза еще больше не стоит. Например, если ты договорился с ней заранее о сексе (а по-другому это не бывает), то ты ей говоришь: «Пошли», – она так спокойно говорит: «Пошли», – сама раздевается, ложится и ждет. И смотрит на тебя с видом – «давай делай это, только поскорее, потому что мне сейчас довольно неприятно».

– А ты чего от нее хочешь? Чтоб она шевелилась и целовалась, проявляя так свою любовь?

– Я хочу, чтоб она была. Любовь.

– Понятно. All you need is love. Ты попал… Ладно, поехали в отель. Я подумаю по дороге.

– Пожалуйста. Очень надо. Со стороны виднее. Да и в женщинах ты разбираешься лучше чем я.

– Доктор, вы мне льстите.

– По крайней мере, они на тебя вешаются.

Я поразился неадекватности Матвея. Мы расплатились и пошли на стоянку такси.

– Самая нужная – не вешается. А на остальных мне уже давно плевать, – сказал я через некоторое время.

* * *

Когда наше такси въехало в центр города, я очнулся от мыслей о Маше, Матвее, финдиректриссе и прочем идиотизме.

Вот где оказался настоящий fusion.

Искрящийся бутик «Армани» слева, церковь рождества Богородицы справа и колонна Траяна впереди. К колонне направляется группа американских туристов в шортах. В это время из церкви выходит стройный худой священник, в своей униформе, покрой которой не менялся лет пятсот, и идет своей дорогой.

Посмотрев на фары «ламборджини», которые попытались осветить колонну, но не смогли и отвернули в сторону, я подумал, что на освещении своих чудес римляне экономят. А зря. В Риме есть, что подсвечивать.

Наконец, такси остановилось у подъезда гостиницы. Мы быстро зарегистрировались, бросили вещи в номере и спустились в бар. Матвей хотел продолжения психотерапевтического вечера. Я покорился.

– Итак, Бюро Добрых Услуг продолжает психотерапевтический концерт по вашим заявкам. Все, что вы хотели знать про своего финансового директора, но боялись спросить. Кстати, ты вроде ее давно знаешь?

– Да уж года четыре. Еще до ее замужества.

– И все это время ее добиваешься?

– С разной силой…

– Хм… Но я думал, что у тебя с ней полный порядок. Может, это сезонное обострение?

– У меня обострение от того, что на прошлой неделе я помогал ей по хозяйству. Порезал руку. Полез в аптечку. И нашел там упаковку презервативов. А презервативами мы с ней не пользуемся. И никогда не пользовались.

– Лазить по чужим аптечкам – неприлично. Это как по чужим сумочкам. А вдруг она держит презервативы для подруг? Или так. На всякий случай? Помнишь частушку «по деревне шел Иван?»[25]

– Не смешно. Я ее спросил в лоб. Она фыркнула и сказала, что если я еще раз коснусь этой темы – мы немедленно расстанемся. После этого у меня крыша и поехала. Значит, у нее кто-то еще есть. Точно!

– А ты ревнуешь?

– «Ревную» – не то слово. Меня плющит и колбасит.

– Итак, две цели, которые тебе есть смысл ставить перед собой: выкинуть директриссу к черту из головы или добиться от нее, чего ты хочешь. Какую цель рассматриваем?

– Вторую.

– Я так и думал. Зря. Первая – благородней. Потому что сложнее. И принесет больше счастья, славы и независимости. Но любовь, как известно, лишает человека разума. Ладно… Итак, цель номер два – добиться. Для этого тебе придется попотеть.

– Я уже полгода потею.

– Ты потеешь не тем местом. Если за полгода она тебя такого не полюбила – значит уже и не полюбит.

– А как же цель номер два? Все безнадежно?!

– Я сказал: «Она тебя такого не полюбит». Единственный твой шанс – измениться. Перестать быть собой. Например, потяжелеть.

–???

– Ты же сам как-то сказал, ей нравятся крупные мужики. Чтоб прижал так прижал.

– Да. Вроде того.

– Ну вот. Накачайся. Нажрись анаболиков. Сделай квадратики. Сгони животик.

– Ты издеваешься?

– Нет. Я не издеваюсь. Но если ты рассчитываешь, что она вот-вот обнаружит в тебе скрытые сокровища – то издеваешься ты. Причем над собой. Все, что Оля в тебе нашла – она уже нашла. И это ей как-то – не очень… Поэтому ты должен стать другим. Заметь, не просто сменить имидж. Это к политехнологам. А измениться.

– А в какую сторону меняться?

– Да в любую. Все равно. Терять тебе нечего. Ты – на северном полюсе. Куда бы ты ни начал двигаться – везде будет юг. Начни спиваться, как мы с Антоном, и она может придти к тебе из жалости. Запишись в наемники на войну в Чечне и она может придти к тебе из уважения.

– Но она того не стоит!

– Разумеется. Тогда переходим к цели № 1.

– Постой с целью № 1. Но, понимаешь, измениться – слишком сложное решение.

– Естественно. У сложной задачи может не быть простого решения. Тем более, ситуация застарелая. Отношения, извини, огрубели. Засохли. Выкристализовались и вызывают подагрическую боль. Но, если ты настаиваешь, у меня есть для тебя третье решение. Простое и элегантное. Абсолютно природное. Правда, уверенности что оно тебе поможет у меня немного.

– Ну?!

– Прими все как есть. Секс со скрещенными руками, ее нелюбовь к тебе, других ее мужиков. Хотя бы потенциальных. Радуйся всему. Например, отсутствию оргазма. Считай, что вы трахаетесь по-даосски. Радуйся, что у тебя не стоит. Одной проблемой меньше[26]. Словом, радуйся тому, что есть. И хотя результат я не гарантирую, зато предполагаю, что сам процесс станет приятней.

– Хорошо, – сказал Матвей заглядывая в свой стакан с крайне удивленным выражением на лице. – Я попробую. Значит, или № 1, или измениться, или принять как есть?

Я тоже заглянул в стакан Матвея и ничего интересного там не обнаружил. Я отобрал стакан и поставил его на место.

– Да. Ты отлично все усвоил. А теперь послушай про настоящие проблемы.

Я перечислил установленные факты и поделился сомнительными предположениями. Матвей скорчил скептическую рожу. А чего, собственно, от него было ждать?

Потом он попросил меня еще раз рассказать про калипсол. Про видения, про другой мир. Потом Матвей меня удивил.

– Помнишь, – сказал он, – я лет пять назад ездил в Эквадор путешествовать?

– Естественно, – сказал я.

Матвей тогда был на пике цветнометаллической славы и решил попасть чуть ли не на 15 тысяч долларов за путешествие к эквадорским медным рудникам. Думаю, что – рудники – была отмазка. Просто Мотю вставило под предлогом бизнеса устроить себе экзотические приключения на абсолютно противоположную часть планеты. С залетом на Огненную Землю, остров Пасхи и остров Питкерн.

– Отлично. Там мы добрались до местности в верховьях Амазонки, где живет индейское племя шуаров. Охотников за черепами. Ты должен помнить. Я рассказывал. Они убивают врагов отравленными стрелами, выпущенными из специальных трехметровых трубок, наподобие духовых ружей. Потом они отрезают им головы. А потом каким-то образом, хер знает каким, уменьшают ее до размера сжатого кулака, да так, что все пропорции сохраняются, даже выражение лица. Называется эта голова – тсантса. Секрета этой херни не знает никто.

– Помню, Матвей. Ты даже привез одну такую голову. С зашитыми губами. Девушки чуть в обморок не падали.

– Да. Мы там из-за наводнения застряли в одной индейской деревне на неделю. И я за это время насмотрелся на их обряды и наслушался их рассказов. Так вот – шуары убеждены, что дневная жизнь человека полна призраков и обманов, а правда существует только в сновидениях. Во сне даже враги говорят правду, потому что не обременены собственным телом. А так как при нормальном сне сновидений не много, то их нужно вызывать искусственно. Для этого у них существуют специальный напиток. Он получается из отжатия стебля мандрагоры. Называется майкоа. От него наступает оцепенение с грезами наяву. Точно так, как ты рассказывал про калипсол.

– Послушай! Но практику наркотических опьянений использует такое количество народов, что перечислять лень. Одного Кастанеду вспомни.

– А у кого еще есть яд, не оставляющий следов?

– Следов после его воздействия?

– Именно. Животных, убитых этим ядом шуары иногда вообще едят сырыми. Своими глазами видел, как они завалили из своей трехметровой пушки большую обезьяну. Она грохнулась через секунду после того, как стрела попала ей в плечо. А еще через минуту они уже жрали ее мясо совершенно сырым. Я бы даже сказал теплым. Меня чуть не стошнило. Я спросил у проводника, как же так? Отравленная стрела – а они едят и хоть бы хны. Он сказал, что яд действует мгновенно и мгновенно же исчезает. Без всяких следов. И у Химика ведь ничего не нашли в крови?

– Скажу, что ты меня удивил. Шуаров нам только не хватает в жизни. Так что? – сказал я, уже изрядно одуревший от усталости и виски.

– Наркотик-галлюциноген, вызывающий оцепенение, отрезанная голова, бесследно действующий яд – все подходит. Правда, что из этого следует, – я не знаю.

– Что египтяне произошли от шуаров. Или наоборот. Но это не тема на сегодня. Пошли-ка спать.

Мы поднялись из бара и пошли в номер. Кровати оказались раздельными, и слава Богу, Матвей не храпел.

* * *

С утра, еще до завтрака мы пошли в бизнес-центр отеля проверить почту. От Антона пришло письмо. Оно оказалось довольно длинным, поэтому мы решили его распечатать. За завтраком (ветчина, свежий хлеб, масло, джем, кофе) мы принялись за чтение.

Собственно Антоновская часть письма была короткой.

«Дорогие члены концессии „Одиночество-12“!

Форваржу письмо моего старого приятеля, который смог устроить вам встречу в Ватикане. Судя по всему, вы вышли на верный след. Надеюсь, что факты, которые он излагает, окажутся полезными. Действуйте по его инструкциям и держите меня в курсе дела. Если будет время – пойдите на www.vatican.va, там есть много информации, которая может окажется полезной.

Ваш Антон.

PS. Мне очень нравится идея о сотрудничестве со спецслужбой Ватикана. Где, как не там, имеют представление о различных сектах и культах?»

Далее шел текст от старого приятеля к Антону:

«Привет!

Ты не поверишь, но то, что я не послал тебя с твоей просьбой, куда тебе следовало бы идти, оказалось на удивление разумным. Я передал твой текст по нашим каналам, как и обещал. Прочитав слово «хаты», Креспо, шеф Ватиканской тайной полиции, не поленился позвонить мне и спросить кто вы, собственно, такие. Я дал твоим друзьям лучшие рекомендации. Надеюсь еще познакомиться с ними и убедиться, что не ошибся. По приезде в Рим они должны позвонить отцу Джозефу. Потом Джозеф все организует сам. На всякий случай, перешли им это письмо, чтоб они знали с кем будут иметь дело:

Отец Джозеф – один из ведущих сотрудников Института Внешних Дел (ИВД) – аналога тайной полиции. Сам Джозеф – американец, работал в ЦРУ. Католик, естественно. Он кстати, прототип отца Куарта из «Кожи для Барабана» Реверто. Его шеф – директор ИВД архиепископ Креспо. Скорее всего, тоже будет на встрече.

Они – очень жесткие ребята и не любят церемониться. Их службу называют Левой рукой Господа. Но вы можете им доверять. В разумных пределах, разумеется. А вот если с твоими друзьями захочет встретиться кардинал с говорящей фамилией Вышинский, – пусть напрягутся и вставятся. Он – законченный сукин сын. Кроме того, префект, то есть начальник Священной конгрегации по делам учения о вере. А эта контора до 1965 года называлась Святейшая Инквизиция. Со всеми вытекающими… Не упоминать ничего лишнего, и самое главное, не называть мое имя. Это – повредит.

Если их пустят в Апостольский дворец, то я рекомендую оглядываться по сторонам. Таких картин, фресок и интерьеров они больше не увидят нигде. И – привет швейцарским гвардейцам.

Твой Дема»

– Кто такой Дема? Откуда взялся этот старый приятель, который не посылает Антона куда следует? – Матвей звучал озадаченно.

– Забей! У Антона этих приятелей…

– А мы?

– Не ревнуй. Мы – друзья. Ну что, я звоню Джозефу?

– Звони, – со вздохом сказал Матвей. – Только давай переговоры с ними буду вести я. У меня опыта побольше. А ты слишком мягкий. Выболтаешь им все сразу, а в обмен мы ничего не получим. Ты лучше задавай вопросы. ОК?

Я, пожав плечами, согласился. У Матвея действительно был богатый опыт переговоров со всякими мерзавцами. Я набрал номер, и отец Джозеф предложил нам встретиться в кафе «Эль-Греко», на площади Испании через полчаса. Мы пошли искать такси и и вскоре рассматривали картины с видами Рима на стенах кафе. Я подошел и осмотрел бюст Виктора-Эммануила. Он мне как-то не понравился. Мне показалось, что скучная легитимная власть Италии – не идет. Не успели мы обсудить, почему туристам кажется, что Цезарь, Муссолини и Берлускони идут итальянцам, а самих итальянцев от них тошнит, как услышали: «Good morning, gentlеmen!»

Глава 10

Отец Джозеф оказался высоким человеком лет сорока с фигурой боксера, в черном костюме и черной же рубашке со стоящим воротничком. Внимательный, спокойный. Глаза какие-то бесцветные. Очень короткая стрижка. Агрессивная, но в меру.

Он присел к нам за столик, мы улыбнулись друг другу, и переговоры начались. Отец Джозеф начал беседу с вопроса о том, нравится ли нам это место, сообщив, что за столиком, за которым мы сейчас сидим, некоторое время назад сидели Джакомо Казанова, Людвиг Баварский, Байрон и Стендаль. Мы прониклись к месту уважением. Хотя кто такой Людвиг Баварский я тогда не знал. Но все равно. Потом я потрогал столик и сказал, что в жизни бы не дал ему двести лет с лишним.

Наконец, мы перешли к делу. Дело Матвей изложил в трех предложениях, совершенно без подробностей. Две смерти, PR-заказ, копты.

Первый же вопрос отца Джозефа совпадал с тем, что спросил вчера вечером у меня Матвей. Почему именно Рим?

– Ну, – сказал Матвей, – судя по всему, мы не ошиблись, если за 24 часа смогли получить аудиенцию у такого высокопоставленного лица.

Я посмотрел на отца Джозефа. Он усмехнулся.

– Да, – сказал он, – эта история вызывает у нас определенный интерес. Даже озабоченность.

– И именно вам поручено заниматься этой историей?

Я довольно покачал головой. Молодец, Мотя! Жми его! Сейчас Джозеф должен будет рассказать про то, что и Креспо и Инквизитор Вышинский тоже интересуются нашими скромными персонами. И мы пойдем в Апостольский дворец.

– Да, – сказал Джозеф. – Поручено мне. Я обычно занимаюсь деликатными делами. Такого рода. Но не исключено, что с вами захотят встретиться несколько выскопоставленных лиц Ватикана.

– Давайте договоримся о правилах игры, – сказал Матвей. – Мы, очевидно, встревожены одним и тем же. У нас сходные интересы. Следовательно, мы не играем друг против друга. Мы делимся с вами своей информацией, вы делитесь с нами своей. Потом – вырабатываем совместный план действий.

«Прыткий молодой человек!» – читалось в глазах отца Джозефа. Мне показалось, что он чуть прищурившись посмотрел, как мы одеты. Мы были одеты как туристы. Я был в светло-голубых джинсах и модной рубашке сделанной из грубой дерюги, почти из мешковины. Матвей был в темно-синих джинсах и белой шелковой рубашке со стоечкой.

– Хорошо, – сказал отец Джозеф. – Давайте меняться информацией. Только по этому вопросу, разумеется. И ни по какому другому. Но… Но поскольку предложение исходит от вашей стороны, то и первый ход за вами, джентльмены!

– Мой друг и ваш тезка расскажет все лучше, – и Мотя чуть прищурив глаза расслабленно кивнул на меня.

Через пятнадцать минут рассказа и еще две чашечки кофе отец Джозеф извинился, сказал несколько предложений в телефон по-итальянски, после чего предложил нам посетить Апостольский дворец.

– Для того чтобы иметь возможность выполнить свою часть договора в полной мере, я сочту за честь пригласить вас…

Мы не возражали.

Дема был прав – нас ожидали шеф тайной полиции Ватикана Креспо и Великий Инквизитор, точнее префект Священной конгрегации кардинал Вышинский. Мы попытались расплатиться за кофе, но он улыбнулся и просто подписал счет. Для официанта это оказалось более чем достаточным, и мы собрались уходить.

– А чаевые, – робко спросил я?

– Ватикан не платит чаевых, – сказал, улыбнувшись, отец Джозеф.

– А русские платят, – сказал Матвей и положил бумажку в 10 евро.

Что за понты? Мы сели в припаркованный за углом черный Бентли и через десять минут въехали в ворота Ватикана. Нам отсалютовал алебардой гвардеец в полосато-желто-красной форме с лихо надвинутым черным беретом.

Мы поднялись по лестнице и пошли по коридорам. Дема был прав. Интерьеры вставляли. Мраморные полы со сложной мозаикой в бело-синих тонах. Фрески на стенах, написанные маслом. Крутые лестницы с расписными сводами и чугунные перила запутанного литья.

Пока мы шли, я понял, что понятия не имею как будет по английски «Ваше Высокопресвященство». Матвей только фыркнул, когда я спросил его об этом.

Один из коридоров кончился небольшим полукруглым залом. Над входом в зал висела, обрамляя полуарку, довольно темная латунная табличка Instituto per le Opere Esteriori. В зале стоял массивный темно-коричневый письменный стол, обитый зеленым сукном. На столе стоял жидкокристаллически монитор, два телефона кнопок на 30 каждый и канцелярский прибор. «Интересно, какие у них дыроколы», – подумал я. Я всегда любил пафосные канцтовары.

За столом сидел человек лет тридцати пяти, одетый в черную сутану с фиолетовым воротником. На голове у него была черная шапочка. Мы остановились в центре зала. Отец Джозеф молча поклонился. Черный человек нажал кнопку на телефоне и что-то тихо произнес.

Я озирался в приемной, Матвей подошел к одной и стен и уставился на нее. Потом подозвал меня.

– Можешь перевести?

Что Антон, что Мотя почему то считали, что годового курса медицинской латыни достаточно для того, чтобы стать специалистом по классической филологии. Или хотя бы переводить с латыни без словаря. Я их, конечно, не разубеждал, но сейчас почувствовал себя из-за такой ерунды дискомфортно. Предстояло отвечать перед Мотей за латинский базар. Я без особой надежды поднял глаза и прочел инкрустированную золотом надпись под небольшой статуей Девы Марии:

AVE MARIA GRATIA PLENA DOMINUS TECUM

BENEDICTA TU IN MULIERIBUS

ET BENEDICTUS FRUCTUS VENTRIS TUIS JESUS

Я решил, что надо постараться перевести внимание Моти с текста на скульптуру, в тайне надеясь что она работы Микеланджело. Дева Мария была великолепна: нежна, чувственна и нервно озабочена чем-то. Я сказал самым простым и естественным голосом, на который был способен.

– Это Ave Maria. Молитва. А вот скульптура, кажется…

– Я сам вижу, что молитва. Перевести можешь?

Дело пахло легким позором. Тогда я попытался для очистки совести найти несколько знакомых слов кроме имен (gratia, benedicta, fructus). Сочетание этих слов показалось мне знакомым. И знакомство шло из какого-то глубокого детства. Я попытался прислушаться к самому себе. Няня. Дача. Ранний зимний вечер. Мы только что полдничали чаем с печеньем, а теперь куда-то идем. В небе летают большие птицы. Маленькая церковь. Сейчас. Сейчас. Секунду! Есть! Есть!

«Богородице, Дево, Радуйся» и «Ave Maria» это одна и та же молитва!

Я осторожно посмотрел на Мотю и стал переводить. Но не с латыни, а с церковно-славянского. «Радуйся Мария, полная благодати. С тобой Господь. Ты благославенна среди жен и благословен плод живота твоего – Иисус»[27]. Мотя посмотрел на меня со смесью страха и уважения перед тайным знанием. Тогда я, чтобы подстраховаться, невозмутимым голосом сказал:

– Да это то же, что и «Богородице, Дево, Радуйся!» Только по латыни. Не так уж сильно разделились наши церкви. Молитвы одни и те же.

Мотя, чуть наклонив голову, начал разглядывать меня как одно из чудес Ватикана. Впрочем, секретарь помешал мне насладиться торжеством. Он поднялся из-за стола, поклонился нам, подошел к двери и потянул за бронзовую ручку. Дверь открылась. За ней виднелась другая дверь, такая же черная и массивная. Он открыл и ее, а затем еще раз поклонился нам. Мы вошли в кабинет. Я ахнул, даже не успев толком оглядеться.

Полусводчатые огромные потолки. Ряд узких высоких окон с обеих сторон. Книжные шкафы, разделяющие пространство. Т-образный стол, за который могло бы сесть человек двадцать. Или тридцать. И фрески, фрески, фрески на стенах. Никаких картин в золоченых рамах. Только фрески.

В кабинете, хотя по-хорошему, это место следовало бы назвать залом, находилось двое людей. Один стоял далеко от нас, слева, прямо напротив окна, так что был виден скорее его силуэт. Он был весь в белом. Белый чуть сгорбленный силуэт на фоне небесно голубого окна.

Второй начал движение в нашу сторону. Черная сутана с яркой пурпурной каймой. Первая ассоциация, которая пришла мне в голову при виде его была: «Прокуратор».

На вид ему было около шестидесяти, волосы торчали ежиком (кажется, это здесь принято). Тонкие золотые очки. Очень странные черные сапожки с длинной шнуровкой, уходящей под сутану. На руке перстень. Рубин, размером с компьютерную клавишу.

Силуэт у окна делал вид, что он нас не видит. Он махал белыми крыльями, как будто с кем-то разговаривал.

Отец Джозеф поклонился. Быстрым уверенным деловым поклоном. Я почувствовал себя в средневековье. Но решив, что рукопожатия маловероятны, (если что-то тут и делают с руками – то их целуют), я тоже поклонился. Не так быстро, низко и уверенно, но все-таки…

Краем глаза я успел заметить, что Матвей сделал тоже самое. Прокуратор в ответ легко кивнул нам троим и жестом пригласил садиться. Мы, оглянувшись друг на друга, сели. Прокуратор сел напротив нас. Ватиканская демократия.

– Bon giorno, – сказал Прокуратор и улыбнулся чуть смущенно.

Из-за улыбки и звуков чуть хрипловатого голоса он показался мне простым итальянским священником времен Петрарки. Исповедал только что бедного французского рыцаря, который умер от гангрены в придорожной гостинице, а теперь решил поговорить и с нами. Узнать, как дела, может, помочь чем? Хотя рубин и кровавый подбой все-таки создавали дистанцию.

– Это мой шеф, – сказал Джозеф. – Монсиньор Креспо. А это, – он кивнул в сторону белой птицы у окна, – монсиньор Вышинский.

– Nice to meet you monsignores, – сказал Матвей и чуть поклонился.

«Да, ты Матвей – дипломат!» – подумал я.

Отец Джозеф очень четко изложил все, что мы ему рассказали. Мой пятнадцатиминутный рассказ в кафе уложился в три минуты.

– Чем мы можем вам помочь, монсиньоры?

По голосу Прокуратора казалось, что он искренне хочет нам помочь.

– Мы хотим знать, кто убил наших друзей. Кто такие хаты?

– Тайное общество. И в каком-то смысле народ.

– Как это может быть?

– Кровнородственные браки на протяжении нескольких тысяч лет. Члены этого общества (они называют себя Братством) должны рожать детей от своих братьев и сестер. Инбридинг.

– Каковы цели этого Братства? В чем их миссия?

– Сеять зло. Проливать кровь и слезы. Но об этом знают только члены Братства, посвященные в высокие степени. Посвященные в начальные степень считают себя избранным народом. Полагают, что их главная цель – сохранение неких тайных знаний. Что-то связанное с жизнью после смерти. Но они – пешки. Как мы полагаем, на самом деле, их задача – поддерживать устойчивость Братства. Занимать высокие посты в обществе, чтобы влиять на принятие политических и финансовых решений. Естественно, Братство помогает им в этом всеми силами, требуя от них всего двух вещей: безусловного послушания и сохранения тайны. Наказания за отступничество – весьма тяжелы. Он задумался. Весьма тяжелы.

– А зачем им зло? Зачем кровь и слезы?

– Мы не знаем этого достоверно. Не думаю, что аргументы об их непосредственной связи с дьволом показались вам убедительными.

– А откуда они вообще взялись, эти хаты?

Матвей выглядел раздраженным. Он никогда не любил сталкиваться с силой, превосходящую его собственную.

– Мы полагаем, что окончательно Братство сформировалось в начале нашей эры. Как раз в коптском монастыре Дейр-Эль-Бахри. С тех пор это место священно для них. Но корни его в неких тайных знаниях древнего Египта, которыми владели жрецы.

– Не жрецы. Фараоны.

– Фараоны?

И Прокуратор, и Джозеф посмотрели на меня с удивлением. Я коротко пересказал им то, что смог разведать про Хатшепсут. Они выслушали меня внимательно, но не согласились.

– По нашем данным, тайны принадлежали жрецам. Хотя то, что священным животным хатов стала двухгловая змея, символ власти фараона, может говорить об осмысленности и вашей точки зрения.

– Змея-альбинос?

– Почему альбинос?!

– Мне друзья рассказывали, что в Израиле в одном месте по дороге из Тель-Авива в Эйлат живет двухголовая змея-альбинос.

Прокуратор нахмурился, а отец Джозеф записал адрес места. Я решил задать, наконец, вопрос, который так мучил меня все это время:

– Зачем хатам публиковать кодовые слова «Калипсол», «Дейр-Эль-Бахри», «Одиночество»? И что означает число 222 461 215?

– Ответить про число, нам наверное, проще. Мы в течение последних пятнадцати лет анализировали его на лучших компьютерах, и теперь можем сказать – у нас нет никого понятия. Про коды – сложнее. Судя по всему, это слова-заклинания или их обрывки. Из области того, что в средние века называлось колдовством, и в излишней жесткости, при уничтожении которого, нас сегодня так обвиняют. У нас есть серьезные основания считать, что большинство так называемых колдунов и ведьм были непосредственно связаны с хатами. Возможно, через публикацию этих кодов хаты пытаются как-то воздействовать на общество. Хотя мы не знаем как именно.

– Как хаты организованны? Сколько у них степеней посвящения.

– Как минимум – три. Но возможно – больше. Предводитель Братства носит титул Джессер Джессеру. Святейший из святых. Где он находится – мы не знаем. Не исключено, что в России.

Я вспомнил анекдот про Святого Духа и Россию[28], но на как ни в чем не бывало поднял голову и удивленно нахмурил брови. Прокуратор словно не заметив этого спокойно объяснил.

– Легкий путь к власти. Много свободных денег. Коррумированные правохранительные органы. Много ядерного оружия. Его светское имя нам, разумеется, неизвестно. Хаты скопировали нашу схему иерархии по географическому принципу – от Папы через кардиналов, арихиепископов и епископов к простым священникам. Впрочем, – он усмехнулся, – любая международная коропорация скопировала нашу схему организации.

Я подумал, что Антону покажется интересным, что он собирается работать в организации, устроенной по образу и подобию Римской католической церкви.

– Есть ли у вас какие-то данные о связи хатов с одним индейским племенем, живущим в верховьях Амазонки, с шуарами? Их еще называют охотниками за черепами. Они делают такие сувениры – уменьшенные головы.

Матвей, долгое время сидевший молча и внимательно поглядывавший на ватиканцев неожиданно вошел в разговор. Ватиканцы переглянулись. Прокуратор пожал плечами. Ответить решил отец Джозеф. Он говорил медленне и осторожней обычного.

– У нас нет данных о прямой связи между хатами и шуарами. Хотя мы знаем про некоторые обряды шуаров. Сейчас, как минимум, две наших миссии находятся там. В районе реки Упанга, на востоке Эквадора. Какую вы видите связь с хатами?

– Это же элементарно, джентльмены! Дедукция. У шуаров есть яд, не оставляющий следов в организме, есть растительный аналог калипсола. Корень мандрагоры. И они тоже отрезают головы. Потом они их высушивают и пропорционально уменьшают. Причем никто знает, как им это удается.

Ватиканцы значительно переглянулись. Отец Джозеф вопросительно посмотрел на Прокуратора. Тот чуть заметно кивнул.

– Это так. Вы немного ошиблись в названии. Шуаров называют не охотниками за черепами, а охотниками за головами. В отрезанной и высушенной голове, тсантсе, уже нет черепа. Шуары отрезают голову, делают тонкий надрез на коже, острожно ее снимают, зашивают надрез, зашивают губы, потом обрабатывают кожу в дубящем растворе, а затем набивают ее нагретыми маленькими камнями. Затем коптят в течение нескольких недель. Голова уменьшается.

– Вы неплохо знаете шуарские обычаи, – искренне удивился Матвей, хороня репутацию крутого переговорщика. – Я был уверен, что секрет уменьшения головы – нераскрытая тайна.

– Мы находимся в кабинете префекта Священной конгрегации по делам учения о вере. – Прокуратор наклонил голову в сторону белой тени, о существовании которой я уже успел забыть. – Все суеверия и ритуалы, которые с ними связаны, находятся в сфере наших непосредственных интересов.

Тут белая тень, резко развернулась к нам лицом, немного взвив сутану, и подошла, встав прямо за Прокуратором. На ее груди сиял золотой наперстный крест. Лицо у нее оказалось длинным, даже вытянутым. Лоб высокий, в красных крапинках. Глаза – рыбьи.

– У меня есть несколько вопросов к этим джентельменам.

Великий Инквизитор, он же префект Священной конгрегации по вопросам веры, он же выскочка Вышинский говорил тихим немного шепелявящим голосом с польским акцентом.

– Мне кажется, – он довольно сердито оглядел всех присутствующих, – что теперь наша очередь спрашивать. Как в старые времена. Хотя мы больше никого не сжигаем.

Я понял, что это шутка, хотя голос у него был совершенно серьезный и никто не улыбнулся. Мы покорно кивнули.

– Зачем вы вообще ввязались в это дело?

– Умер наш друг. Потом его жена.

– По-моему, такими вещами должна заниматься полиция, а не друзья.

– Но русская полиция, то есть милиция не смогла бы ничего сделать…

– А как вы можете доказать, что вы сами не связаны с хатами?

Он обвел внимательным взглядом всех присутствующих в комнате, и я вздрогнул. Вот ведь казуистика во плоти! Вот она – говорящая фамилия. И молчание спустилось на нас, как по команде. При этом мы замолчали, как минимум, на минуту. Минута молчания – это очень много. Особенно, когда никого не хоронят.

Мне особенно не понравилось, что после слов Вышинского все перестали смотреть друг на друга. Я понял, что ситуация уже в третий раз за два дня выходит из под контроля и начал поминать нехорошим словом Антона с его Демой. Хотя с другой стороны, Дема же нас предупреждал…

– Мы связаны с хатами, – неожиданно подал голос Матвей. Мы получили от них PR-заказ. Они убили наших друзей. И связали себя с нами.

Вышинский, не дослушав ответа до конца, заговорил на латыни. Прокуратор и Джозеф его слушали. Прокуратор – устало. Джозеф – внимательно. Речь его длилась несколько минут. Я, естественно, не понял ни слова. Потом он резко отвернулся от нас, произнес: «In Nomine Domini», – и отошел к своему окну.

Мне показалось, что угроза миновала и встреча подходит к концу.

– Можем ли мы рассчитывать на сотрудничество с вами при дальнейшем расследования?

– Нет.

Вот такое обрывистое, военное «нет».

– Но…

Прокуратор перестал быть добродушным средневековым священником. Глаза его стали желтыми и жесткими. Хриплый голос звучал как команда.

– Не лезьте в это дело. Оно – большое и грязное. Вашего друга и его жену – не воскресить. Души их, да упокоятся на небесах. А ваш земной путь еще не кончен. И не надо сокращать его лишними знаниями. Как говорит Екклезиаст: in multa sapientia multa sit indignatio et qui addit scientiam addat et laborem. По-английски: во многой мудрости много печали; и кто умножает познания – умножает скорбь. Вы женаты? – он обратился ко мне, неожиданно снова возвращаясь к образу доброго пастыря.

– Нет, – растерянно сказал я.

– Плохо. А вы? – он требовательно посмотрел на Матвея.

– Тоже нет.

– Также плохо. Все равно, поберегите свою жизнь. Женитесь, родите детей и не лезьте к хатам.

Отец Джозеф поднялся, указав на завершение аудиенции.

– Можно последний вопрос?

– Разумеется.

(Мне показалось, он сейчас добавит «…сын мой».)

– Копты сказали, что вы спрашивали их о чем-то несколько сот лет назад. Это тоже как-то касалось хатов.

– Да. Почти восемьсот лет назад в одном из наших монастырей на севере Италии случилась очень неприятная история, связанная с хатами. К сожалению, копты тогда не помогли нам. Мы могли бы остановить эту заразу еще в 13-ом веке. У нас тогда было больше силы. Гораздо больше. Но вот вам еще раз мой совет, – теперь это, действительно, звучало как совет, а не как приказ, – оставьте это дело. Не лезьте в него. Предоставьте это организациям значительно более серьезным. Хотя и у них, как видите, не все получается.

– А как же история о Давиде и Голиафе? – решил подшутить я.

– Это было другое время, другая страна и другой народ.

Он сделал паузу, и прикрыл на мгновенье глаза, как будто пытался что-то вспомнить.

– Возможно, вам больше подходит история про Иосифа и его братьев.

– Но у меня нет братьев!

– Все равно. Прочтите еще раз Бытие, главы с 37 по 50. Желаю удачи!

Мы поклонились и вышли. Белый кардинал даже не оглянулся. Отец Джозеф проводил нас до главного входа. Матвей сказал, что хотел бы получить средневековые материалы о коптах.

Отец Джозеф колебался, но Матвей твердо, даже с моей точки зрения, агрессивно напомнил ему про договоренность в кафе.

– Хорошо. Я пришлю вам документ, о котором говорил Креспо. Но мне кажется, что он утратил актуальность несколько сот лет назад. Это скорее литературный памятник. Детективная готическая новелла.

– Если это самые свежие документы по хатам, которыми вы готовы делиться с нами, то мы согласны. Пусть это будет на вашей совести.

– Если быть честными, вы тоже не предоставили нам много новой информации о хатах. Очередное злодеяние не вселенского масштаба… Далеко не Вселенского. Странно, что вы так далеко продвинулись в своем расследовании, что дошли до нас.

– Странно, что вы не хотите помогать нам больше чем литературными памятниками.

– Нам не нужна ваша помощь. А вам, если вы последуете совету забыть обо всем, что вы узнали, не потребуется ни наша помощь, ни чья бы то ни было еще.

Тем не менее, он записал наши адреса и, подтвердил, что вышлет на них «Готическую Новеллу», предупредив, что она, естественно, написана на латыни.

Матвей успокоил его, сказав, что я в совершенстве владею латынью. Отец Джозеф с удивлением на меня посмотрел, но не стал развивать тему. Он поклонился нам, повернулся как по команде «кругом», и исчез в коридорах Апостольсокого дворца.

Мы пошли в не очень понятном мне направлении, раздумывая каждый о своем. Через какое-то время я заговорил первым.

– Послушай, Мотя! У меня есть к тебе один вопрос.

– Ну?

– Как граждане Ватикана размножаются?

–???

– Ватикан – государство. У него есть граждане. С тремя из них мы только что беседовали. А граждане – стареют и умирают. При этом – у всех этих граждан – целибат. Они не могут жениться. Вопрос: откуда берутся новые граждане Ватикана?

Мотя объяснил в нескольких нецензурных словах, до какой именно степени его беспокоит демографическая ситуация в Ватикане. По его словам, выходило, что она его совершенно не беспокоит. Беспокоило его совершенно другое.

– Эти ребята хотят, чтобы мы слили. Зачем?

– По-моему, они нас просто жалеют.

– Вряд ли. Зачем тогда вызывали нас к себе? Мы же рассказали все этому Джозефу еще в кафе.

– Не знаю. Зачем?

– Чтоб посмотреть на нас и решить, можно ли иметь с нами дело.

– Ну?

– Они посмотрели и решили, что нельзя. Они нас ни во что не ставят, понимаешь?

– Мотя, но…

– Они ошибаются. Они, блядь, очень ошибаются. И когда они поймут, что они ошиблись, они заебутся извиняться перед нами.

– Мотя, но мне кажется, что они правы. Они считают, что мы мало что можем сделать с этим тайным обществом, которое старше нашей, в общем-то, немолодой страны в три с лишним раза. Тем более, теперь, когда мы знаем, кто убил Химика и Лилю, мы можем себе…

– Нет мы не знаем, кто убил Химика и Лилю. Я имею в виду, кто именно. И тем более мы не знаем за что их убило это сраное Братство. Но что еще хуже: эти ватиканские кастраты не верят, что мы можем что-нибудь сделать с хатами. А мы можем. Мы до хера чего можем сделать с этими отмороженными ублюдками. Как и с любыми другими.

Я не стал спорить с заведенным до предела Мотей. Хотя, честно говоря, его реакция меня удивила. Лично мне казалось, что наша миссия выполнена. Причем выполнена на сто с лишним процентов.

Мы не без труда, не без риска и не без интуитивно верных шагов вычислили организацию, убившую наших друзей. А выносить ей приговор и, тем более, приводить его в исполнение… Извините! Для этого существуют специально обученные люди.

Да и визг от проворачивающихся на асфальте шин белого Мерседеса еще стоял у меня в ушах. Но всего этого я Моте не сказал, решив дождаться более удобного случая.

Самолет в Москву улетал завтра утром. Сегодня было времени хоть отбавляй. Мы отправились гулять по Риму. В музыкальном магазине я купил по просьбе Антона только что вышедший альбом Celtic Women. От нечего делать, я вставил его в CD-player и стал слушать. Пели, как и обещало название, женщины. Сначала, если бы не некий налет языческого варварства и совершенно непонятный язык, я бы сказал, что это очень похоже на американский спиричуэлс. Потом с помощью скрытой плещущей энергии варварство победило с заметным музыкальным преимуществом. Тут сказать мне уже было нечего. Особенно про An Gabhar Ban.

Разве, что кельтскую музыку в Риме слушать глупо. Лучше бы уж поставить Челентано. На худой конец, Тато Кутуньо с его Italiano Vero.

Потом я, вдруг, понял, что не прав. А кого же ставить в Риме, как не кельтов? Единственный народ, захвативший Рим на росте римской военной славы… Вандалы и готы завоевывали, уставший, пресыщенный, обрюзгший и все повидавший Рим. А кельты – молодой, крепнущий и дрезкий. Тем более, что настоящей латинской музыки не осталось. А кельтская – пока есть.

Sa tsean ghleann thiar a bhi si raibh

Go dti gur fhas na hadharc' uirthi

Bliain is cead is corradh laethe

Go dtainig an aois go trean uirthi

Bhi si gcro bheag ins an cheo

Go dtainig feil'Eoin is gur ealaigh si

Thart an rod san bealach mor

Gur lean a toir go gear uirthi…»[29]

Стало темнеть. Матвей предложил пойти поискать казино или ночной клуб. Ему хотелось оторваться. Я отказался. Тогда мы вернулись в «Эль-Греко», поужинали и отправились в гостиницу.

Мы пошли к стойке регистрации гостиницы и подтвердили билеты на завтра на утренний рейс. Матвей выглядел очень раздраженным и чуть не наорал на черноглазую длинноногую итальянку за то, что записала его фамилию с ошибкой. Herasnov вместо Krasnov. Я еще подумал, что спать мне не светит.

Затем мы пошли в гостиничный бар. Матвей заказал коньяк. Мне совершенно не хотелось никакого алкоголя. Я пил зеленый чай.

– Значит, ты за то, чтобы смотать удочки? – мрачно спросил Матвей.

– Ну если так советует сам Папа Римский… Послушай, у них больше опыта, денег и связей. Им бороться с хатами проще. Сподручней. Понимаешь, каждый должен делать свое дело.

– Да я все понимаю. Только это как-то… Не круто.

– Мотя! Я придумаю, как смотать удочки круто. И, вообще, рано решать. У нас же концессия. Давай послушаем Антона. Завтра мы будем в Москве и все обсудим.

На самом деле, на Антона я особенно не надеялся. Если для Моти пробным камнем было «круто-не-круто», то для Антона больше волновало «честно-не-честно». Точнее, fair-not-fair.

Мы пошли в номер. В номере Матвей в минуту опустошил алкогольную часть мини-бара, позвонил в room service, заказав добавки и завел пластинку под названием «ненавижу хатов и баб». Я устал от пьяного Матвея вместе с его финдиректриссой, и пошел в душ.

У каких-то японцев я читал, что холодная вода закаляет, горячая – расслабляет, а еле теплая – тонизирует. В самый разгар водных процедур мне показалось, что зазвонил гостиничный телефон. Для одиннадцати по европейскому времени и часу ночи по Москве это было поздновато.

Я остановил воду, чтоб хоть что-то услышать и закричал:

– Мотя, если это room service, скажи им, чтоб добавили к заказу чаю. Зеленого! Слышишь?!

– Да я им сейчас все скажу! – прозвучало мне в ответ.

Я понял, что позвонившему не повезло: у Матвея боевое настроение. Кроме room service и Антона все равно звонить в наш номер никто не мог, а их обоих мне было не жалко. Но вскоре я решил, что Антон скорее всего бы позвонил на мобильный, а для room service беседа затянулась.

Поэтому мне захотелось выйти и послушать, с кем там беседует Матвей. Но то, что я услышал еще из ванной, просто выключив воду, заставило меня пулей вылететь оттуда. Дословно текст звучал так: «Да какое, блядь, предупреждение? Ты что, запугать меня вздумал? Я тебя сам так предупрежу, козел вонючий! И не надо мне больше звонить, ты понял меня? Нет, блядь, ты понял?»

На этом месте Матвей элегантно бросил трубку на телефон (попал), откинулся в кресле и потянулся за сигаретой.

Поскольку к последней фразе мой бег трусцой из ванной перешел в запоздалый прыжок, то Матвей удивленно оглянулся на мое голое тело.

– Матвей, – тихо сказал я, восстановив равновесие. – Ты с кем говорил?

– Да хрен его знает. Козел какой-то. Он думал, что говорит с тобой. Пугать нас вздумал, ублюдок.

– А… так это был не Антон? А что… Что тебе сказали?

Я говорил медленно, вкрадчиво и почти шепотом. Мне становилось страшно.

– Что я, то есть ты, далеко зашел и он надеется, что двух предупреждений мне, ну то есть, тебе, хватит. Что третьего не будет. Короче, тупой наезд. Надо было четко реагировать и отбиваться.

Я качнул головой, как бы в благодарность за исчерпывающий ответ, и почувствовал что тело, на котором еще не успела высохнуть вода, покрывается холодным потом.

– Спасибо Матвей! Ты мне очень помог. И нашей концессии тоже…

Затем я взял телефон, нашел номер ФФ и набрал его, лихорадочно придумывая, что я скажу. Я скажу, что нам кто-то позвонил, что взял трубку мой пьяный друг, а я не успел добежать до телефона. Если звонил не он, то просто извинюсь за беспокойство.

Не успев додумать, как я оказался в Риме и почему звоню именно ему, я выслушал металлический голос автоответчика, сообщающего мне, что «абонент не отвечает или временно не доступен».

Тогда я вышел на балкон, чтоб Матвей меня не услышал и позвонил Антону. Сначала я извинился за поздний звонок. Потом поблагодарил за присланного мне в помощь Матвея и высказал уверенность, что поездка пошла ему на пользу.

Потом я взорвался. Антон выдержал взрыв. Потом осуждающе сказал: «Какой кошмар!». Потом примирительно сказал: «Ладно, возвращайтесь, в Москве разберемся».

– Антон, хотелось бы услышать больше оптимизма в твоих словах! А то я по твоей просьбе поработал для Моти психотерпевтом. А вот теперь ты утешь меня. Чем можешь. Потому что нам только что перезвонили хаты. И я не хочу даже думать, как они узнали номер телефона в нашем отеле. Я почему-то верю им, что третьего предупреждения не будет.

– Утешить тебя легче, тем тебе кажется. Есть сразу три анекдота на эту тему. Первый: «Плюнь в лицо вождю»[30], второй – «Вася, расскажи пацанам, как ты колдуна на х… послал»[31]. А третий – это уже на тему ФФ. «Волк! Не поверишь – извиняться пришел»[32].

– Я смотрю тебе, Антон, весело!

– Ты сам хотел психотерапию.

– Хорошо. Спасибо и на этом. До завтра!

– Я вас встречаю. Не убей Матвея во сне.

– Ничего-ничего. У тебя и некролог на него получится веселым. Спокойной ночи.

Вот теперь я совсем не знал, что делать. Я остался на балконе и минут пятнадцать медитировал на Вечный Город.

Я смотрел на подсвеченный Колизей и пытался подсчитать, сколько гладиаторов рассталось там с жизнью. Если, как писал Тацит, по пятьдесят человек в день, а игровых дней за сезон там было под сто, то получается пять тысяч в год. Это значит, полмиллиона за сто лет. Интересный способ для здания проводить время.

Потом я вернулся в комнату. Матвея не было. Зато какой-то человек в белой рубашке и черных брюках стоял прямо посредине номера. В руках у него было что-то накрытое белым полотенцем. На секунду наши взгляды встретились. Мой – испуганно нервный и его холодно-равнодушный. Взгляд человека, выполняющего свою работу. Я подумал, что пора закрыть глаза. Умирать с открытыми глазами – привелегия слишком смелых людей.

Человек сказал: «Your order, Sir», – снял белое полотенце, на котором стояли как игрушечные солдатики четыре маленькие пузатые бутылочки Henessy VSOP. Я выдохнул воздух и сел на кресло. Человек подошел ко мне с бумажкой, которую я подписал не глядя, и изчез. Я огляделся. Матвей спал, свернувшись калачиком на угловом диване.

Я выпил залпом бутылочку Henessy из горлышка. Потом вторую. Потом третью. Потом четвертую. Потом я взял плейер и включил «Нирвану». Диск почему-то начал крутиться с Silver. Может, самой издерганной и фрейдистской песни. Хотя в этом весь Кобейн.

Said why don't you stop your crying

go outside and ride your bike

thats what i did, i killed my toes

Grandma take me home

Grandma take me home

Grandma take me home

Grandma take me home

Grandma take me home

I wanna be alone.[33]

Когда я был в Лондоне, то видел на блошином рынке Кемпден, как продавался восковой муляж простреленной головы Кобейна. Муляж был реалистичный до тошноты. Небритый подбородок, желтоватая кожа, полчерепа снесено, серые мозги плавают в черепной корбке, оставшиеся волосы слиплись в крови, один глаз удивленно смотрит на тебя, другой выбит пулей и на его месте – темно-синяя слипшаяся дыра.

Бр… Сколько ему было? Двадцать семь? Маршал Ланн, один из лучших Наполеновских маршалов, герой Аустерлица говорил: «Гусар, который дожил до тридцати лет – дерьмо, а не гусар». Сам Ланн погиб в Испании как раз в тридцатилетнем возрасте. Не дожил до Русского похода. Ладно. Возраст маршала Ланна я пережил. Пора в Москву.

Глава 11

Всю обратную дорогу Мотя виновато молчал. Я старался сохранять строгое выражение лица, что было очень просто, потому что я не выспался. Нас встречал Антон.

– Все в порядке, – спросил он?

Я неопределенно хмыкнул.

– Едем в «Баскервиль», – сказал Антон. – Отличный английский ресторан.

– Разве у англичан есть кухня? По-моему, на пудинге их взнос в кулинарную сокровищницу человечества закончился. А, ну еще овсянка…

– Иосиф, что за негативизм?

После заказа Антон аккурантно разложил салфетку у себя на коленях и сказал: «Рассказывайте!»

Я решил, что первый ход лучше оставить за Мотей. Но Мотя выжидательно посмотрел на меня. Мне пришлось начать.

– Химика убили хаты. Некое тайное общество, называющее себя Братством. С длинной историей и непонятными принципами. Но какое-то очень мощное и зловредное. Ватикан отказался нам помогать и рекомендовал прекратить заниматься детективной самодеятельностью. Мне уже поступило несколько сходных предложений от этих хатов, общий смысл которых совпадает с коптскими и ватиканскими рекомендациями, а форма – гораздо убедительней.

Я специально был краток, чтобы иметь моральное право взять слово еще раз. Настала очередь Моти.

– У меня три мысли. Первая. Ватикан официально отказался нам помогать, но отец Джозеф лично обещал прислать какой-то средневековый латинский текст. Думаю, что мы сможем раскрутить его и на большее. Вторая. У нас убили друга. Его жена покончила с собой. Мы не можем поджать хвост и отползти в сторону. А если и можем, то не должны. Третья. Эти братья нам угрожают. Отлично! Но возможно, они угрожают не только нам, но и всем. – Матвей выразительно обвел взглядом немногочисленных посетителей ресторана. – Считаю, что сдаваться без боя нельзя.

Возникла пауза. Я посмотрел на Антона, все еще надеясь на лучшее.

– С боем все не так просто. Я вчера получил ответ «Микрософта». Меня берут в штат, – задумчиво сказал Антон. – При этом я должен пройти там, в Рэдмонде трехмесячный тренинг. Улетаю завтра утром. Думаю, что Иосиф прав. Я не понимаю, что мы можем сделать одни против такой организации. Поэтому, с одной стороны, у нас ходов нет, а с другой, – такими предложениями от «Микрософта» не разбрасываются. Предлагаю отложить бой как минимум до моего возвращения. А пока всем занять исходные позиции.

От радости мне пришла в голову идея.

– Я согласен с Матвеем. Мы не будем сдаваться без боя. Мы передадим дело по инстанции.

– Что ты имеешь в виду?

– Надо составить документ, подробно описывающий все, что мы смогли раскопать. Изложить все факты, все мысли, все версии, все цепочки рассуждений. И отправить его основным спецслужбам мира. ЦРУ, ФБР, ФСБ, ГРУ, Intilligence Service, Ми-6, Мосад. Кто там еще? Я не специалист. Раз это Братство – международная террористическая организация, то пусть ею занимаются спецслужбы. В конце-концов, это их работа. Антон, твоих связей достаточно, чтобы разослать это правильным людям? Чтоб письмо не выкинули, как бред сумасшедшего, а отнеслись бы к нему внимательно.

– Моих связей хватит. Но использовать их для этого я не хочу. Если такое письмо писать, то нужно делать его анонимным. А так через эти мои связи спецслужбы, а то и хаты, у них там наверняка есть свои люди, на нас выйдут. При этом спецслужбы станут использовать нас в качестве живцов. А хаты просто отрежут нам головы.

– Антон, но ты же сам предложил «Одиночество-12» и расследование?!

– И ошибся. Я думал – это кучка маньяков. На худой конец – продажная фармакологическая корпорация. А это международная организация, которой побаивается Ватиканская тайная полиция. Ситуация оказалась серьезней, чем я думал.

– Ладно, – согласился я, посматривая на недовольно качающего головой Матвея. – Пусть документ будет анонимным. Кто его составит и как его рассылать? И что мне делать с ФФ?

– Составь его сам. Ты же все это расследовал. Рассылать – не надо. Пришли мне на мой секретный ящик, я этим займусь. С ФФ – ничего не делай. Веди себя как ни в чем не бывало. Все, ребята, пора идти. Мне еще собираться в дорогу. Я развезу вас по домам.

Мы вышли. В машине Матвей сказал, то о чем я как раз думал:

– Знаешь, Антон! Я всю жизнь полагал, что самым, – он запнулся, подбирая слово, – осторожным из нас всегда был Иосиф. А теперь, я понимаю, – что ошибался.

– Хм… Разумеется, ты ошибался. Иосиф еще полжизни назад повел себя по-геройски. В Крыму. Когда спасал Химика от аборигенов на дискотеке. А я – осторожный. Так что? У меня – Дина.

В голосе Антона появились странные интонации. Мне показалось, что за его обычным скептицизмом в этот раз кроется какая-то фальшь. Он был еще мрачнее и задумчивее, чем обычно.

– А ничего, – сказал Матвей. – Мне терять нечего. У меня даже финдиректриссы нет.

Мне стало на душе полегче. Я не струсил. История заканчивается. Мне почему-то показалось, что с ФФ я все решу без проблем. Он сделает вид, что ничего не было. Я сделаю вид, что ничего не было. Может, даже заказ останется. Я осмелел и набрал его мобильный. Он взял трубку.

– Федор Федорович! Я тут в Турцию ездил. Отдохнуть на несколько дней. Вот вернулся. Как там у нас дела? Все в порядке?

– Да, я пока доволен, – сказал он своим монотонным голосом. – Я перевел вам еще 12 тысяч.

– Ну и отлично. Подъедете за отчетом?

– Нет, попозже. Работайте!

– Всего хорошего.

И я с облегчением нажал на отбой.

– Он делает вид, что все порядке.

– Что и требовалось доказать, – меланхолично заметил Антон. – Это значит, что ты им очень нужен, и не сильно достал их своими расследованиями. Кстати – мы подъехали. Тебе помочь донести вещи?

– Не, я сам. Пока, Матвей! Легкой посадки, Антон!

* * *

Я бросил сумку посередине комнаты и набрал Машу. Маша обещала приехать. Затем я поговорил с Крысой.

Крыса подтвердила, что все тихо и спокойно. Деньги на счет пришли. Публикации выходят. Журналисты ни о чем не подозревают. Взяли на работу еще одну девочку за триста долларов в месяц на мониторинг выходящих публикаций. Так что теперь у нас в штате уже четыре человека. Не считая меня. Судя по интонации, меня едва ли можно было считать за человека. Ехидно спросила, как я отдохнул. Я ответил: «Так хорошо мне еще не было никогда!». Она попыталась пошипеть, но я вежливо попрощался и полез в ванну – смыть дорожную грязь.

После ванны с целью предстать перед Машей очень хозяйственным я приготовил наскоро обед. Гороховый суп из пакетика, в который я добавил суповую приправу, аджику и порезал сохранившуюся в холодильнике ветчину. Я вообще стараюсь казаться Маше лучше, чем я есть на самом деле. Даже успел спуститься вниз в овощной и купить виноград, клубнику, груши и арбуз.

Пришла Маша. Подарила белую рубашку от Армани в стиле гусарского исподнего белья. С открытым воротом и широкими рукавами. Восхитилась обедом, точнее супом. Второго не было и мы сразу перешли к фруктам.

– Как ты съездил?

– Познавательно.

Я кратко рассказал про Иерусалим и Ватикан. Сваливая всю вину на Антона, объяснил, почему мы решили завязать. Маша полностью поддержала Антона.

– Слушай, – сказал я. – А чего ты была такой стервой в ОГИ? Не верила ни единому слову. Все критиковала. Ведь я же был тогда прав!

– Ты был тогда дурак. И остаешься им. Я очень за тебя беспокоилась. Я сразу поняла: здесь что-то очень опасное. И хотела тебя удержать, как могла.

– Что же сразу не сказала?

– Ты бы только завелся от моих слов, как петух. Боевой.

Мне стало приятно, что уже второй человек за день считает меня смелым. Даже отчаянным.

Я поделился с Машей только что пришедшей мне в голову идеей о том, что вся история с публикацией есть странная форма рекрутинга.

– Вряд ли, – сказала Маша. – Зачем им искать пополнение таким странным образом. Я думаю, это какое-то зомбирование всех нас. Ты же сам рассказывал про НЛП.

– Маша! Но я же собираюсь продолжать это делать. Помогать им то ли зомбировать, то ли рекрутировать невинных людей! Неужели деньги совсем не пахнут?

– Откажись, если хочешь. Но у тебя, наконец, появились деньги. И я за тебя рада.

Я вспомнил, как Антон в свое время сказал про Машу довольно циничную фразу: «Она придет к тебе, только когда у тебя будут деньги. И не потому что она блядь. Просто ей, как любой женщине, нужны стабильность и безопасность. В наше время и в нашем месте – это достигается деньгами. Поэтому не веди себя как Матвей, а работай и зарабатывай!»

Я с ним спорил, указывая, что Маше глубоко плевать на деньги, что ее сковывают странные обязательства, но Антон только качал головой. Ну а если Антон был прав, то ради Маши я соглашусь работать на черта. В полном смысле этого слова.

А уж на какое-то Братство с неопределенными целями… Да кто указал мне на неблаговидность этих целей? Инквизиторы? Люди, которые сожгли Джордано Бруно? Заставили отречься Галилея? Пытали мать Уленшпигеля?! Сжигали бедных индейцев? И эти люди теперь запрещают мне ковырять в носу?! А может, это именно Братство хатов, а не Римская церковь занимается настоящим спасением человечества?

Позвонил Матвей и сказал, что он тут неподалеку, явно напрашиваясь в гости.

– Заходи, – обрадовался я.

– Только я не один, – многозначительно сказал он.

– С финдиректриссой что ли?

– С ней.

– Так отлично! Я тут тоже с Машей. Вот и посидим по-семейному.

– Вот-вот, – сдержанно сказал Матвей. – Именно, по-семейному.

Они пришли минут через двадцать, и мы сели пить кофе, которое я приготовил по рецепту Аркана. Я смотрел на финдиректриссу внимательней чем всегда и пытался представить ее себе в постели. Пухленькую, мягенькую, безразличную, со скрещенными руками. Получалось неплохо. Она, действительно, была сексапильной, а холодное бездействие в постели ей определенно шло.

Разобраться в том, такая ли она умная, как расписывал Матвей или нет, было трудно, потому что финдиректрисса в основном молчала. Иногда тихо улыбалась. Матвей ползал перед ней как мазохист перед мастером. Смотреть на это было весело и непривычно.

– Оленька, а хочешь тортик? Не хочешь? Виноградик? А клубничку? Ты же любишь клубничку…

– Конечно, – не выдержал я. – Все девочки любят клубничку.

Матвей посмотрел на меня уничтожающим взглядом. Я смог удержаться от смеха и невинно потупил глаза.

Мы болтали о всякой ерунде. Мотя начал рассказывать, как в одном его бутике произошла забавная история. Я тут же посмотрел на финдиректриссу. С одной стороны, выражение «мой бутик» предназначалось ей, с другой, она лучше нас с Машей знала, что Моте принадлежало не больше 15% этого бутика. Оля осталась совершенно невозмутимой. Как сфинкс.

Сама история заключалась в том, что в бутик приходит женщина лет тридцати. Модная, ухоженная, уверенная в себе. За ней плетется лысыватый неспортивный человек лет пятидесяти с золотыми часами на руке. Обручальные кольца у них одинаковые. Значит, муж. Выражение лица, как и должно быть у мужа в магазине женской одежды. Мягко выражаясь, тоскующее. Женщина выбирает самое дорогое платье, долго примеряет его и постепенно начинает стонать от удовольствия. Муж быстро устает от стонов и покупает это платье, тихо присвистнув от цены. Три тысячи долларов. Они уходят.

На следующий день эта женщина приходит с совершенно другим мужчиной. Молодым, спортивным, отлично одетым, Тоже, кстати, с обручальным кольцом. Но с другим. Любовник. Женщина берет точно такое же платье, что она купила вчера и начинает его опять мерить. Продавцы дисциплинированные люди. Вида не подают. Женщина снова начинает стонать от вожделения. На этот раз громче и убедительней. Мужчина долго колеблется, но в конце-концов разводится и отваливает три штуки. Женщина, преисполненная благодарности счастливо целует его в губы и они уходит.

На третий день эта женщина приходит в бутик третий раз. Одна. И сдает одно из двух платьев. Получает три тысячи долларов на руки и уходит.

– И что? – спросил я, не очень врубаясь.

– Как что? Муж уверен, что платье купил муж. Любовник убежден, что любовник. А у женщины на руках три штуки и шикарное платье.

Мы с Мотей посмеялись, не удержавшись от некоторых обобщений. Маша с Олей, сделав вид, что обиделись по феминистски резко обвинили нас в безделье и праздности. Маша даже сослалась на древнерусские названия дней недели «пренедельник», «неделя» и «понедельник», чтобы доказать, до какой степени исторически мы не любим работать. Маша регулярно раскапывала какие-то приколы в своем университетском издательстве. Потом мы обсуждали какие-то светские темы.

За все это время финдиректрисса не произнесла и пяти предложений, хотя я заметил, что удостоился с ее стороны двух или трех очень внимательных взглядов. Особенных. Оценивающих. Женских.

Наступил вечер. Маша засобиралась домой. К Герману. Опять. Мне стало тоскливо, но мы тут же договорились завтра (воскресенье, оно же «неделя») утром опять увидеться, и я немного успокоился. Финдиректрисса предложила ее подбросить. Мы с Матвеем решили пойти в казино. Развеяться.

* * *

Через полчаса мы прошли по мостику над рыбками, встречающими гостей казино Golden Palace. Сокращенно ГП. Оригинальая идея поставить большой аквариум с огромными рыбами под ноги меня всегда забавляла, как и некоторое другое в ГП: ярко-красный китайский дизайн и бесплатные напитки. Впрочем, в свое время я подсчитал, что мне порция в виски обходится в ГП примерно в 40-50 долларов. Но это еще что. Многим – гораздо дороже. Дело в том, что я стараюсь не брать с собой в казино больше трехсот долларов и не пью меньше пяти-шести порций.

Так что виски, на самом деле, в ГП дорогой. Даже очень. Впрочем, как говорил Мотя, посматривая на тусующихся в районе бара длинных холеных блядей, бесплатный секс бывает только в мышеловках.

Не выигрывал в казино я, как и все остальные, практически никогда. Или, скажем, очень редко. Поэтому раньше мой бюджет не позволял мне ходить в ГП чаще чем раз в месяц. Но сейчас дела налаживались, и я пошел в казино с открытым сердцем.

Мы вошли, немедленно проиграли входные фишки и огляделись. Все как всегда: немного натурализующихся вьетнамцев, немного цивилизующихся бандитов, немного профессиональных игроков, немного командировочных и гостей столицы, немного жен новых русских, немного раздолбаев среднего класса, вроде нас с Матвеем. А в итоге набивается толпа, так что к столикам не пробиться.

Мы пошли играть в покер. Все было как положено. Через полчаса я разменял вторую сотню, потом мне начало везти и я получил флэш с раздачи. Еще через час везти перестало, и я разменял третью сотню. Матвей, которого за это время успешно раздели на 700 долларов на рулетке, 500 в black jack и на несколько тысяч рублей в автоматы, засобирался домой, матеря свою судьбу в общем и ГП в частности.

– Матвей, – сказал я. – Ты же знаешь. Чтобы выигрывать в казино надо становиться его владельцем.

– Нет, сказал Матвей. Просто сегодня я изменил системе.

Меня всегда забавляли люди, играющие в казино по какой-нибудь системе.

– Матвей! Есть только одна система выигрыша в казино – очень радоваться редким выигрышам и плевать на обычные проигрыши.

– А зачем тогда ты сам ходишь?

– Развлечься. Поиграть с судьбой на небольшие деньги. Получить за проигрыш в игре выигрыш в любви. Проверить интуицию и убедиться, что как ее не было, так и нет, и что все предчувствия врут.

– А я прихожу, чтобы выигрывать. Нельзя выиграть, если ты психологически настроен на проигрыш. И его ждешь. И с ним смирился еще до начала игры. Надо верить в себя. Чувствовать вдохновение. Но… Все, я пошел.

Мысли, высказанные Мотей, показались мне как банальными, так и спорными. Хотя откуда я знаю, как надо побеждать? Может, правда, дело только в настроении? В любом случае, если Мотя, трахнут на азартных играх и относится к ним гораздо серьезней чем к собственной работе, то что делать? Nobody's perfect. Я махнул Матвею рукой и пересел за рулеточный стол. Не успел шарик сделать первый спин, как я услышал:

– Привет, Иосиф!

Я поднял глаза и обернулся. Рядом со мной сидела жирная свинья с заплывшими глазками, обвисшими щеками и светлыми щетинистыми волосами. Свинью звали Сергей Стариков. Он некоторое время работал со мной в PR-Technologies. Его обязанностью был поиск новых клиентов. Как человек с такой внешностью мог искать клиентов, – я не представлял.

Кроме неоднозначной внешности у него была еще одна раздражающая особенность. Тяга к патологическому вранью. Это вранье имело цель на самый короткий срок резко повысить значимость Старикова для людей, с которыми он беседовал. Я в свое время выслушивал истории про законченный Стариковым MBA в Гарварде, про папу – одного из высших чинов ФСБ, который может стать бесплатно нашей крышей, про брата – очень богатого инвестора, который уже готов купить 25% акций PR Technologies за миллион долларов.

Я несколько раз покупался на этот бред, потому что не мог понять, зачем врать так бессмысленно и краткосрочно? Какая-то наркотическая страсть к мгновенно возникающему уважению…

Полгода назад Крыса его уволила. Это случилось, когда он пообещал (слава Богу, устно) небольшой туристической компании, что о ней покажут 45 секундный сюжет на ОРТ в девятичасовой программе «Время».

Старикова было не жалко, и спорить я не стал. Просто заметил в присутствии оставшихся сотрудниц, что свинья с крысой не смогли найти общий язык. Затем я вспомнил и рассказал девушкам анекдот про кошечку с собачкой[34], и на этом история с увольнением Старикова закончилась.

Но сегодня у меня было такое радужное настроение, что я обрадовался даже Старикову. Тем более, что Матвей ушел, а я не люблю играть один. Стариков попытался занять у меня 20 доларов, но был твердо послан – у меня было всего 100 своих.

Он ничуть не обиделся. Просто сидел, пуча на меня свои маленькие глазки и делая вид, что очень за меня болеет, делая это кстати, крайне фальшиво. Но фальшь меня не покоробила, потому что именно с его появлением мне начало везти. Я просто ради прикола поставил вместо обычных 2 долларов целых 10 на номер и угадал. Мне отсчитали 350 долларов.

Еще через десять минут у меня была заветная «таблетка» – переливающаяся перламутром фишка на 500 долларов и я принимал восхищенные поздравления от Старикова.

Таблетка была засунута в карман, на оставшиеся 300 с чем-то долларов я продолжил игру, вернувшись за покерный стол. Стариков, естественно, поплелся за мной. Сменяющиеся крупье получали чаевые.

Причем они получали их не в зависимости от выигрыша или проигрыша, а в зависимоси от того, совпадало или нет имя крупье с его образом. Имена были написаны на больших бэджах, приколотых к груди. Большие чаевые получили Маша и Жанна. Григория и Сергея я не обрадовал. Ольге, которая сдала мне full house я дал всего 5 долларов, объяснив, что у моего друга есть любимая девушка Ольга и она не шевелится. (Кажется, виски начал действовать.)

В покере везение продолжалось. Тут уж, конечно, я одолжил Старикову и 100, когда они они кончились еще 150, потому что в его присутствии мне явно и совершенно немеренно везло.

Услышав Lady in Black, единственную песню Uriah Heep, которую я люблю по-настоящему, я поднял глаза. На втором этаже начинался стриптиз. На стриптиз мне было плевать, а вот музыка меня завела. Вспомнив о завтрашней утренней встрече с Машей (утренние встречи с любовницей – всегда томительно неожиданны), я вообще решил, что песня это пророческая и немедленно заказал еще виски.

She came to me one morning

One lonely Sunday morning

Her long hair flowing in the midwinter wind

I know not how she found me

For in darkness I was walking

And destruction lay around me

From a fight I could not win.[35]

К этому времени я уже выпил не меньше четырех двойных порций. Выигрыш привел меня к мысли, что я сегодня настолько крут, что мне пора перейти с виски на коньяк. Мысль была совершенно идиотской, поскольку в ГП напитки бесплатные. Естественно, что виски у них еще терпимый, потому что виски не так просто испортить, а вот коньяк – просто отвратительный. Мы со Стариковым выпили два по сто коньяку. В обычной обстановке от такого коньяка мне стало бы плохо. А в этот раз мне стало хорошо. По крайней мере, мне так показалось.

Стариков сказал, какое это счастье, что он встретил меня именно сегодня, потому что послезавтра, в понедельник он встречается с потрясающим клиентом, от которого можно получить заказ на полмиллиона, и не долларов, а евро, что он совершенно на меня не зол на увольнение, понимая, что все это устроила Крыса, а он всегда относился ко мне с глубоким уважением и почтением.

Я расстрогался и предложил в честь нашего примирения выпить шампанского. Нам принесли два фужера. Каким было шампанское в ГП я уже не помню. Все дальнейшее сохранилось в моей памяти какими-то разбитыми стеклянными фрагментами, склеивать которые не стоит.

Сначала мы вернулись на рулетку. Там было как-то не очень. Потом Стариков, взяв все мои фишки кроме запасливо припрятанной в карман «таблетки» и сказав, что ему сегодня везет, поставил их на черное. Выпало красное. Мы проиграли не меньше 400 долларов. Мне показалось это самоуправством, и моя милость начала меняться на гнев. Через некоторое время я обнаружил, что от всего богатства у меня осталось одна стодолларовая фишка. После этого я настолько зло и громко начал материть Старикова, что к нам подошли охранники казино и очень вежливо порекомендовали закончить игру и расходиться по домам.

Но мне под хвост попала возжа. Что бывает со мной, когда я напиваюсь. Я сказал Старикову:

– Вот теперь, козел, ты будешь отвечать за базар. Поехали ко мне домой, расскажешь мне про своего клиента на пол-лимона евро, а если соврешь как всегда, то я тебе уши отрежу.

Не то, чтобы я собирался резать уши кому бы то ни было, но алкоголь и вчерашняя телефонная удаль Матвея в обращении с хатами, сделали меня каким-то отчаянным. А Стариков позволял мне помыкать собой и выносил все довольно безропотно.

Мы поехали ко мне домой. Дома виски не оказалось, зато я нашел бутылку теплой водки и немного красного вина. Я налил все это в начатый пакет с томатным соком, насыпал перец, встряхнул и сказал, что это Bloody Mary. На рубашке у Старикова образовалось ярко красное пятно, потому что я забыл закрыть пакет перед встряхиванием. Пятно, судя по виду, относилось к категории невыводимых.

– Рубашка… – начал скулить Стариков.

– Насрать на рубашку! – решительно сказал я, немедленно залив теплой красной гадостью собственную гусарскую. Ту, которую мне только что подарила Маша.

– Зачем срать на рубашку? – испугался Стариков.

– Не ссы. Видишь я сам тут… Я к тому, что когда мы разбогатеем, – я тебе, подонку, десять таких куплю.

Мне показалось, что у меня испортилась дикция, и я решил говорить простыми короткими фразами. Проблема частичного контроля над собой во время опьянения всегда меня интересовала, но сейчас уже не было сил сконцентрироваться на ней.

– А галстук? – подозрительно спросил Стариков? Он тоже…

– А на галстуке я тебя повешу. Если ты меня обманул с клиентом… Пей, ублюдок!

«Да здравствует мыло душистое

И веревка пушистая»

Мне в голову вдруг пришли стихи Генделева, израильского поэта, с которым дружил Антон.

– Зачем веревка? – не понял и, на всякий случай, напрягся Стариков.

– Это стихи, идиот! Тебя в твоем Гарварде поэзии обучали?

– Нет, – зло сказал Стариков. – Меня обучали маркетингу.

– Потому что они все свиньи. И ты – свинья. Рыночная.

Все дальнейщее погрузилось в коричневый алкогольный туман. Мы ругались. Стариков говорил, что он крут и прямо сейчас вызовет отца-чекиста, которому я отвечу за базар. Я заставлял его звонить. Стариков говорил, что у него нет с собой записной книжки.

Я говорил, что если бы у такого ублюдка и вправду существовал бы отец-чекист, то этот ублюдок должен был бы помнить телефон отца-чекиста наизусть. Стариков, ломая оскорбленную невиность, обещал меня зарезать ночью, пока я сплю, потому что такие оскорбления порядочному человеку снести нельзя.

Я смеялся и говорил, что уже утро (было около пяти) и что я рад знакомству с порядочным человеком, который готов резать спящих. Ножи, если они ему потребуются, – на кухне, но зачем свинье ножи?

Говорил, как мне жаль, что он на самом деле свинья, а не баран. Баран мог меня хотя бы забодать! Словом, сцена была отвратительная и антихудожественная. Я, кажется, за всю жизнь не вел себя так гнусно.

Мы допили пакет теплого сока с вином и водкой. Через какое-то время я обратил внимание, что Стариков окончательно отрубился прямо за столом в конфигурации «жизнь удалась». Храпел он при этом, как настоящий боров. Я, ненавидя храп, попытался доползти до постели, но стены начали скользить в круговом движении. Это вызвало чувство тошноты, поэтому я сломался на первом же действии – слезании со стула. Я медленно опустился в полусидячее положение, облокотился на уплывающую стену и заснул.

* * *

Я заставил себя открыть глаза от третьего по счету тыканья мне в живот металлической палки. Палка оказалась дулом автомата Калашникова. Принадлежала она менту, одетому по полной выправке, включая бронежилет. За ним стоял второй мент, экипированный сходным образом. Автомат его также был лениво наведен в мою сторону. По квартире ходили какие-то люди.

– Поднимайтесь, гражданин!

– А которой час? – Мои губы еле двигались. Повернув голову, я понял что полдевятого. – А что случилось?

– Человека вы убили, вот что случилось! Поднимайтесь побыстрее!

– Что?! – у меня хватило сил только, чтоб покачать головой.

– Гражданин, не валяйте дурака и вставайте! Вы человека убили. Вон, и рубашечка-то у вас вся в крови!

Я попытался подняться опираясь на стену. Кое-как это получилось. Гусарская рубашка, действительно, была вся в крови.

– Руки вперед!

Я вытянул руки, на них моментально очутились наручники. Я сел на стул.

– Я сказал, встать!!!

Мент неожиданно заорал как резанный.

– Сюда иди!

Я вышел в прихожую. Там толпились какие-то люди. При появлении меня они расступились. На полу лежало человеческое тело, на которое был небрежно наброшен длинный черный мешок с молнией. Из под мешка торчали ноги с квадратными ботинками Старикова. Мент приподнял мешок. У Старикова было очень удивленное выражение лица. Горло было перерезано примерно посередине. Голова была так изогнута, что из-за разреза она на две трети отделилась от шеи.

– Узнаете этого человека?

– Да, – сказал я.

Страшно хотелось, чтоб все исчезло. Сесть к стене обратно и заснуть, и если не прекратить, то хотя бы отложить эту сцену. Хотя бы на пять минут.

– Кто это?

– Сергей Стариков.

– Кем он вам приходится?

На меня молча смотрели какие-то люди. Много незнакомых людей в моей родной квартире. Они все таращились на мою рубашку. Голова болела фантастически. Очень хотелось пить.

– Это мой… Знакомый.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 12

Похмельная круговая кинопанорама. Головокружительный фильм ужасов.

снимай рубашку пидор гнойный // как же я ее сниму в наручниках // а не ебет снимай сука // рвется // хуй с ней все пиздец поехали // это не я честное слово не я // ты че правда ебнутый или под дурака работаешь // можно мне позвонить? // из отделения позвонишь последняя пуля в висок адвокату ха ха // ребята я правда не виноват вы мне верите // а нам кстати по хую давай его в обезьянник // хочется пить // следователь те нальет // хочется курить // здесь не курорт // только бы мама не узнала // на пол а куда еще // сколько еще ждать // сегодня воскресенье // дайте хоть позвонить я заплачу // это к следователю //

Я впал в оцепенение, оказавшись на полу обезьянника рядом с двумя малолетними украинскими проститутками. Они из лучших чувств попытались убедить меня, что если с пропиской у меня все в порядке, то меня вот-вот отпустят. Я, оставаясь в тяжелом похмелье, задремал прямо на полу. Когда я очнулся, девушек уже не было. Верный шанс связаться с цивилизацией был упущен.

Голова раскалывалась от малейшего звука: от шагов, от хлопанья дверью, от тихого разговора дежурных между собой. Очередной раз сморщившись от звука, я разобрал в нем свою фамилию. Щелкнул замок обезьянника и через минуту я входил в кабинет следователя, по обстановке очень напоминавший тот, в котором я меньше чем неделю назад узнал от Писателя о смерти Лили.

Опер был молодой, очень недовольный тем, что его выдернули в воскресенье. Васильковые глаза, пшеничные волосы. Он посмотрел на бумаги, представился оперуполномоченным Игорем Васильевым (и правда – Василек!) и убедился с моих слов, что я – это я, и ошибки в определении личности никакой нет.

– Ну, гражданин Мезенин, рассказывайте!

– Можно стакан воды и сигарету? И наручники эти…

– Конечно. Располагайтесь как дома!

Если игра была в доброго и злого следователя, то мне достался веселый. Он снял наручники своим ключом, затем налил из стеклянного графина воды в граненый стакан. (Вот ведь – классика! Сохранилось еще казенное имущество.) Я поделился впечатлением. Он, протягивая сигарету, усмехнулся.

– Да. Вода хоть из графина, но водопроводная. Нет у милиции денег на минеральную воду.

– А таблетку от головы можно?

– Можно и таблетку. Говорить-то будете?

– Буду. Только дайте что-нибудь от головы.

– Держите, анальгин. Отечественный, ничего?

– Отлично!

Я решил не замечать подколов.

– Вот, вы говорите «отлично». А нас в садизме то и дело обвиняют. Мол, мы и ласточки делаем с подозреваемыми[36], и слоников[37], и бейсбольными битами по голове бьем.

Он покосился на стоящую в углу бейсбольную биту. Я подумал, что если спрошу, играет ли он этой битой в бейсбол, то испорчу отношения, которые только-только начали складываться. Опер вошел во вкус и продолжал:

– А я считаю все зависит от человека. С хорошим человеком – отчего по-людски не поговорить? Хотя обычно попадаются отморозки. Ну а вы – вы другое дело. Сразу видно – интеллигентный человек. А значит, можно понять друг друга, договориться, так ведь?

– Вот именно. Совершенно с вами согласен. Договориться можно. Даже нужно!

– Ну а раз согласны, и три ваши просьбы я выполнил, то давайте выполните и вы мою. Одну. Расскажите все, как было. Да, и хочу предупредить: у нас с вами никакой не допрос, а просто беседа. Протокола я не веду. Магнитофон не включаю.

– Понимаете, ничего собственно и не было. Пришли с приятелем из казино. Выпили. Я уснул. Проснулся – в квартире милиция. Приятель лежит в проходе с перерезанным горлом.

– А что было во сне не помните?

– Да не было ничего. Отлично помню, как уснул. Лень было до постели идти, да и сил не было. Поэтому уснул прямо в комнате.

– А приятель ваш?

– Тоже уснул. За столом.

– Ну, значит вы вашего приятеля во сне и зарезали. Бывает такое. Напьются люди, накуролесят, а потом ничего не помнят. Ничего. Не вы первый, не вы последний. Поработаешь в милиции и не такое насмотришься. У нас, вон, восьмидесятилетняя бабка во сне деда своего молотком оприходовала. Насмерть. И тоже ничего не помнила. Склероз у нее. Старческий.

– Так то бабка! У меня склероза нет. Если бы что-то было, я помнил.

– Я вам так скажу, гражданин Мезенин. Сегодня воскресенье. Времени мне на вас тратить жалко. Помните вы что-нибудь или нет – мне, честно говоря, наплевать. В состоянии алкогольного опьянения человек может ни хрена не помнить. Алкогольное опьянение помните?

– Помню.

– Отлично. Оно и в протоколе зафиксировано. Экспертизу, значит, можно не устраивать. Улик на вас без всяких ваших воспоминаний хватает с головой. Для любого суда. Хоть для Совета Европы. Нож ваш? – Ваш. Кровь на нем чья? – Покойного. Квартира ваша? – Ваша. Кто в ней лежит? – Покойный. Рубашка от Армани в крови ваша? – Ваша. Кровь на ней чья? То-то! Но вы человек умный. Вы подумайте: если мы сейчас запишем явку с повинной, то это для суда – смягчающее обстоятельство. А может вы его в состоянии аффекта убили? – Тогда вообще можете вывернуться. Словом, все от вас зависит. На вашем месте, я бы хоть что-нибудь да вспомнил.

– Простите, Игорь а какое у вас звание? А то даже не знаю, как к вам обращаться.

– Звание у меня – старший лейтенант. Но обращаться ко мне лучше «гражданин начальник». Скоро вам это все в камере объяснят. Если мы не договоримся.

Здесь он усмехнулся на людской глупостью и над тем, что я не понимаю своего счастья.

– Так давайте договариваться! Я, конечно, никого не убивал. Но чтобы не устраивать ни вам ни мне дополнительные сложности, готов компенсировать вашу работу, так сказать, материально.

– Подкуп сотрудников при исполнении, – глядя в потолок заметил Василек. – К сожалению, ничего не выйдет, гражданин Мезенин. Я же не просто так в воскресенье приехал. Сидели бы вы тут в обезьяннике до понедельника. У нас с «бытовухой» люди и по неделе сидят. Но мне позвонило начальство и сказало, чтоб я уделил вашему делу особое внимание. Особое. Видно, у родственников покойного какие-то связи. Поэтому сделать я ничего не могу. Если бы и захотел. Но я и не хочу. Чисто по-человечески. Вы человека убили, а теперь откупиться надеетесь. Он же – человек был. Божья тварь. А вы ему – ножом по горлу. Пусть и по пьяни…

– Да не трогал я его!

– Это я уже слышал. Словом, не хотите все вспомнить, и косить на аффект это – дело ваше. Пытать мы вас не будем. И так улик хватает. Без чистосердечного признания.

Он весело на меня посмотрел и принялся быстро писать. Я попытался придумать что-нибудь еще.

– А позвонить мне можно?

– Нет. Нельзя. Пока я не оформлю протокол задержания. А вы его не подпишите.

И он на меня посмотрел еще веселее.

– А долго его оформлять?

– От вас зависит. Мне еще писанины на полчаса.

– Я не хочу ничего подписывать без адвоката!

– Адвокат вам положен только после задержания. А вы тут пока на птичьих правах. Для неформальной беседы со мной. Вот когда подпишите протокол, тогда и будут у вас все права задержанного. Переведем вас в ИВС. Там хоть постель есть. Отоспитесь. Адвоката получите. Не подпишите – будете сидеть в обезьяннике. Для выяснения личности. – Он очень недобро на меня посмотрел. – Я с вами хотел по-хорошему! Но мы ведь можем и по-плохому. Мы можем очень по-плохому!

– Нет. Давайте по хорошему.

– Тогда не мешайте. Мне нужно закончить с вами эту бодягу.

– А если я подпишу, то можно будет позвонить?

– Можно! Когда подпишите.

– А под подписку о невыезде выйти нельзя?

– Гражданин Мезенин! Вы меня достали!

В течении получаса Василек занимался писаниной, задавая мне какие-то формальные вопросы. Потом дал протокол – 4 страницы мелким убористым почерком. Я решил, что больше никогда не повторю ошибки, сделанной мной при подписании бумаги ФФ, и прочту все очень внимательно. В протоколе не было ничего интересного. Там, действительно, было сказано, что я пьян и ничего не помню. Признания вины не было. Я осторожно подписал каждую страницу, затем прочел и подписал отдельную бумагу. В бумаге говорилось, что по отношению ко мне не применялось никаких мер воздействия и что я подписал протокол совершенно добровольно.

– Ну вот, сказал Василек, просветлев от моей покладистости. Теперь вы являетесь официально задержанным по подозрению в совершении умышленного убийства лица заведомо для виновного находящегося в беспомощном состоянии. Статья 105 УК РФ, параграф 2 в, срок наказания от 8 до 20 лет.

– Что?! В каком состоянии? А это утяжеляет вину?

– Еще как утяжеляет. Так от трех до десяти, а так от восьми до двадцати. Василек смотрел на меня уже не просто весело. Взгляд его был озорным, как будто у него получилась клевая шутка. Я начал понимать что имел в виду мой дед под выражением «Никогда им не верь. И никогда ни в чем не признавайся. Запомни, не верь и не признавайся! Ни-ког-да». Василек, окончательно развеселясь от моего вида, принялся объяснять.

– Вы же сами показали, что он заснул, находясь в состоянии тяжелой алкогольной интоксикации? И что вы понимали, что у него такое состояние что…

– Но я был в такой же интоксикации. Она у меня до сих пор не прошла.

– Да. И это также является отягчающим обстоятельством. Да ладно, что там? Советский суд – самый гуманный суд в мире. Он разберется. Я же вам советовал признаться и на аффект косить. Была бы сто седьмая. Со сроком до 3 лет. Но поздно… С этого момента вы имеете право требовать себе адвоката, не свидетельствовать против себя и вообще отказаться от дачи показаний.

Я немного расслабился. Я подумал, что зря Василек так пошутил. Я теперь, действительно, не поверю ни единому их слову, а с отягчающими обстоятельствами мне шьют убийство или со смягчающими, в общем-то не важно.

– И что со мной будет дальше?

– Вас отведут в ИВС. Изолятор временного содержания. Там вы будете находиться, пока прокурор или судья не дадут санкцию на арест или не изберут другую меру пресечения. Потом СИЗО. Следственный изолятор. Потом – суд, Сибирь.

Василек приветливо улыбнулся.

– Так позвонить-то можно?

– Звоните. Только недолго.

Я решил, что Антон находится сейчас в самолете, и надо звонить Матвею. Я был уверен, что раз дела пошли так криво, то трубку он не возьмет. Но, Слава Богу, я ошибся. Значит, все еще не так плохо.

– Мотя, – сказал я. – Меня посадили по обвинению в убийстве. Которого я, естественно, не совершал.

– Где ты?

Такого голоса у Матвея на моей памяти не было. Глухой и хриплый.

– Пока в районном отделении. У ментов. Но скоро меня переведут, сам не знаю куда.

– Что надо делать?

Он звучал как крупное раненое животное. Низко и отчаянно.

– Для начала прийти в себя. Потом выяснить, куда меня поместят и переслать мне туда необходимые вещи: еду, деньги, сигареты, книги. Срочно найти нормального адвоката. Взять у Крысы двадцать тысяч, которые я успел заработать на ФФ, и распоряжаться ими для моего освобождения.

– Даже и не думай о деньгах. Сколько надо, столько и будет.

– Отлично. Позвони моей маме, Маше и всем, кого это может заинтересовать. Говори, что взяли по ошибке, что скоро отпустят.

Мотя, кажется, пришел в себя, повторил инструкции и сказал, чтобы я не волновался. Что он разнесет пол-Москвы. Что они все горько пожалеют.

– Да ты сам не волнуйся, – сказал я.

Потом я позвонил Крысе. Василек нетерпеливо поджал губы, взывая к моей совести. Крыса на предложение выдать Матвею деньги отреагировала как-то странно. Она сказала, что подумает. Я спросил, чего тут думать. Она стала нести какую-то чушь, вроде того, что вдруг эти деньги придется вернуть клиенту?

Я повысил голос. Она сказала, что постарается, но по голосу ее я понял, что постарается она как раз деньги не отдавать. Это меня очень разозлило.

– Что, проблемы на работе? – посочувствовал Василек.

– Ничего, я разберусь. Что у нас дальше?

Дальше на меня снова надели наручники и отвели в ИВС, который находился не где-нибудь, а прямо здесь же, в РУВД.

Дверь закрылась. Камера два на три метра. Я огляделся. Дверь. Крашенные зеленой краской стены. Привинченная табуретка. Вверху лампочка. Нары с сеткой. Кран с водой прямо над полуразбитым воняющим унитазом. Никакого матраса. Никаких признаков окна. Я начал понимать, что у меня теперь строго говоря ничего нет. Ни одежды, ни сигарет, ни журнала, ни бумаги с ручкой.

Впрочем, все нары были исписаны каким-то острым предметом. Я почитал тюремный фольклор. Меня почти ничего не прикололо. Разве что:

Кто не был ТАМ, тот будет.

Кто был, тот не забудет

Я лег на нары и попробовал уснуть. Это получилось на удивление легко. Мне привиделось, что Маша мне говорит: «Это нормально, что ты в тюрьме. Это даже романтично. Каждый должен испытать, что это такое». А я отвечаю: «Тебя послушать, так выйдет, что каждый должен испытать все на свете. В том числе и собственную смерть…».

Я проснулся через несколько часов и понял, что я хочу есть, курить и двигаться. Я начал стучать в дверь. Сначала очень осторожно. Потом сильнее. Когда это не помогло я стал бить в нее, что есть силы. Через пять минут подошел недовольный сержант.

– Че надо?

– Слушай, друг, курить хочу. И как тут у вас со жратвой?

– Бабки есть?

– Нет. Мне не дали взять с собой. Сказали, что сразу отпустят.

– Нет бабок – нет сигарет.

– Слушай, но мне привезут. Я тогда отдам.

– Вот привезут – тогда и поговорим.

– Позвони по этому телефону. И все у тебя будет.

Я продиктовал сотовый Моти и сержант ушел. Через десять минут он вернулся и сказал, что телефон выключен, а его смена кончается.

Я сел на нары и начал пытаться рассуждать. Сначала от разочарования я не мог сосредоточиться, но через некоторое время даже вошел во вкус. Из рассуждений вытекало следующее:

1. Если я здесь благодаря хатам, то еще не все потеряно. Ведь я жив. (Меня пробрал мороз по коже, когда я подумал, что Стариков сейчас лежит в холодном судебном морге. Теплых чувств я к нему никогда не испытывал, но уж и смерти Старикова не желал).

2. Если я здесь из-за сумасшедшего стечения обстоятельств, то опять же – отчаиваться нет смысла. У меня есть друзья и деньги, а убивать я никого не убивал. Правда, Василек говорил про какой-то нож… И рубашка в крови… Надо разбираться. Кто-то ведь его убил? Но Стариков совсем не тот человек, ради которого стоит пачкать руки кровью. Да еще таким количеством крови (я поежился, вспомнив огромную лужу на полу и забрызганные кровью обои). Если только из ревности? Может, Стариков нажрался и решил себе сделать сэппуку? Тогда надо было начинать с живота. А перерезать себе горло на две трети – может только хорошо подготовленный самурай.

3. Остается версия, что Старикова убил я сам. Допустим, он полез ко мне, я выхватил нож и убил его. А сейчас ничего не помню. Сильный стресс плюс алкоголь – вытеснение кошмарного воспоминания в подсознание. Тем более, кажется, Стариков обещал меня зарезать. В шутку.

Но тут вступает в силу фактор родственников Старикова. Что-то он мне в свое время намекал на папу-чекиста. И Василек говорил, что ему его начальство приказало поставить дело на особый контроль. Но это могли быть как родственники Старикова, так и хаты. С этой стороны – дело дрянь.

Подводим баланс: против меня загадочные хаты и московская милиция; за меня: отсутствующий в Москве Антон и не очень вменяемый Матвей. Ну и, конечно, Маша с мамой, но они мало что могут сделать… В PR Technologies зреет измена. Приходится признать, что баланс у меня отрицательный. Как всегда.

В деле уже три смерти: Химик, Лиля и Стариков. Я закрыл глаза и попытался представить себе всех трех. Через минуту я открыл глаза. Стариков в этой последовательности был явно лишним. Может, его перепутали со мной в темноте?

На этой грустной ноте, я понял что свет в камере никогда не погаснет, еды не будет, а кто спит тот обедает. И попытался строго в соответствии с анекдотом про Ленина и красноармейца поесть[38].

* * *

Кажется, шел вторник. В камере без окон я утратил чувство астрономического времени. Весь понедельник я провел в ожидании. Адвоката, следователя, сержанта, Матвея – хоть кого-нибудь. Не было ни единой души. Ко мне никого не подсаживали. Я утратил спокойствие и способность спокойно рассуждать. Я реагировал на каждые шаги по коридору. Менты – наоборот – на меня не реагировали. Я даже не мог объявить голодовку в знак протеста. Меня не кормили. На мои просьбы о хлебе менты многозначительно молчали. Я стал психовать. Где Матвей? Может, они с ним тоже что-то сделали?! А мама? Каково сейчас ей?

Голод, замкнутое пространство, никогда не гаснущий свет. Полное игнорирование меня как обитателя Вселенной и гражданина России. Я понимал, что меня прессуют. Но уже совсем не понимал, зачем.

Во вторник, когда мне показалось, что уже вечер, я вдруг почувствовал непреодолимое желание оказаться дома. Я стал страшно стучать кулаками в дверь и орать «Выпустите меня отсюда, суки!! я требую адвоката!! Вы же сами сказали, что у меня есть право на адвоката!!»

Минут десять никто не реагировал, а потом вошли два мента с дубинками и хорошенько по мне прошлись, негромко матерясь и объясняя, что научат меня правильному поведению. Били сильно, но не зло. Как будто выбивали ковер. Потом они ушли.

У меня начали болеть почки и не было сил пошевелиться. Я лежал и скулил: «Суки, суки». Из глаз текли слезы. Было очень больно. Так кончился вторник. Я почувствовал, что начинаю сходить с ума. От тюремной романтики не осталось и следа.

* * *

В среду с утра распахнулась дверь камеры и меня отвели к Васильку. Все тело ныло и я еле дошел. Василек не смотрел мне в глаза. Просто сказал сухо:

– Вот постановление прокурора о вашем аресте. Подпишите, что ознакомлены.

– А адвокат? Вы же обещали адв…

– В СИЗО у вас будет адвокат.

– Не буду ничего подписывать больше. Не буду!!!

– Не надо на меня орать. А то…

Я немедленно заткнулся, вспомнив чем закончилась вчерашняя истерика. Но, очевидно, Васильку моя подпись была на фиг не нужна. Меня увели, но повели не в камеру, а во внутренний дворик. «Хорошо, что в наше время не расстреливают, – подумал я. – По крайней мере, вот так сразу».

Во дворике стоял немного переделанный УАЗик. С решетками на непрозрачных закрашенных окнах. Меня посадили в него, точнее воткнули, потому что в кузове набилось уже не менее 15 человек. Примерно таких же небритых, грязных и вонючих, как я. Почти у всех были баулы. Я был налегке. Поскольку двери не закрывались, мент снаружи давил на них всем телом, а потом грохнул с разбега ногой. Я был как раз под самой дверью. Дверь вмяла мои ребра и защелкнулась. Мы поехали. В дороге у одного наркомана началась ломка и его стало рвать. Запах и жара делали из машины настоящую фашистскую душегубку. В машине не было ни одной щелки для воздуха.

Через сорок минут кошмара мы приехали в Матросскую тишину. Началась перекличка. Среди нас – половина выходцев из Кавказа и Закавказья. Их фамилии менты перевирают, а они в большинстве своем по-русски говорят плохо, и своих фамилий не узнают.

После переклички – сборка. Сортировочная камера размером со школьный класс, а народу в ней – за сто человек. Концентрация – как в поезде метро в часы пик. Вентиляции нет. Многие курят. Кто-то, нагнувшись, жжет тряпки и в алюминиевой кружки варит чифирь. Комната заволакивается дымом от тряпок. Фантасмагорическая картина.

И она длится пять часов. Пять часов в тесноте без воздуха. Когда мне дали сигарету и спички, спичка просто не зажигалась. Ей не хватало кислорода. Пришлось прикурить от другой сигареты. Наконец, группами по 20 человек начали вызывать на шмон.

Я вспомнил, как Аркан рассказывал, что это название происходит от цифры восемь – время утреннего обыска в камере. Поверить в то, что с Арканом, Аней и поездкой в Эйлат я попрощался меньше недели назад – было совершенно невозможно.

Шмон. Освещенная комната. Огромный цинковый стол. На него вываливается все содержимое баулов. Вещи смешиваются, начинаются крики заключенных друг на друга. Вещей у меня не было, я стоял в углу и с ужасом смотрел на все это.

Вдруг команда – «Всем раздеться. Трусы и носки – снять! Догола!» Люди начали раздеваться. Хотя из шести обыскивающих – три женщины. Я разделся одним из последних, когда одна из шмонщиц заорала на меня. Вещи бросаются на пол и по ним все ходят ногами.

Затем нас построили в очередь и начался досмотр. Я подумал, что серные ванны в аду – это плод фантазии средневековых мистиков. А вот досмотр в Матросской Тишине голых мужиков, у которых, сплошные синяки, язвы, наколки, расчесы, нарывы – это, действительно, ад.

Еще через полчаса нам разрешили поднять с пола вещи и одеть их. Нас повели «катать пальцы» или «играть на рояле». Здравствуй, феня. Потом – фотографирование. Старое раздолбанное кресло. Фиксируется в двух положениях. Фотограф набирает пластмассовые буквы твоей фамилии на планшетке.

Затем – медосмотр. Маленькая камера, не больше вагонного купе, разделенная решеткой. Врач – за решеткой. Ты – внутри.

Здесь я по-настоящему испугался. Иглы, гигантского размера, которыми собирались взять у меня кровь, были использованы несколько раз. А может, и несколько десятков раз. На них на всех были капли застывшей крови. Понаблюдав минуту, я убедился, в том, что это так и есть – использованные иглы без ложной стыдливости бросают в ту же кювету, из которой их берут. Я в ужасе протянул руку через решетку, посмотрел, как игла входит в мою вену и подумал, что сейчас меня заражают СПИДом под видом проверки, не болен ли я им. Игла вошла под кожу. Я взвыл от сумасшедшей боли, что было понятно. От многократного применения одноразовые иглы тупятся.

После медосмотра нас вернули на сборку, и я в первый раз после бутербродов с черной икрой в ГП получил в руки еду. Точнее как бы еду. Треть буханки черного хлеба. Плохо пропеченного. Но после трех дней голодания – вкус у него был как у шипящего сочного стейка. Слава богу, холодной воды было – сколько хочешь. Опытные люди сказали, что до утра растасовки, то есть разводки по камерам не будет, и я, увидев освободившийся угол, немедленно в него залег, свернувшись калачиком. Прямо на кафельном полу, без намека на матрас, одеяло или простыню. Тело после вчерашних побоев ныло, но за день я уже к этому привык.

Утром группу, в которую вошел и я, повели по камерам. Несколько километров нескончаемых коридоров. Мы шли минут тридцать. Меня еще вчера предупредили, что войдя в камеру, нужно сказать: «Здорово, бродяги», – что в остальном феней щеголять не стоит, поскольку авторитеты не любят «наблатыканных». Говорить надо спокойно и сдержанно. Не умничать.

Я вошел в камеру, сказал: «Здорово, бродяги», – и задохнулся.

Глава 13

Первое впечатление, которое производит общая камера – отсутствие воздуха в его привычном понимании. Четыре ряда двухъярусных нар – шконок, на которых и между которыми в полутьме роится масса полуголых мужчин. Температура – не меньше 40 градусов. Вентиляции никакой. Ощущение, что попал в русскую баню, где вместо эвкалиптового раствора и пива, на раскаленные камни льют концентрированную смесь соответствующих запахов – пота, дешевого табака, подгоревшей пищи, жженых тряпок, говна и чего-то еще не доступного моему обонянию (ртутная мазь? язвы?) Потом я выяснил, что в нашей камере 117 человек на 60 квадратных метров. И это не предел.

Вся камера в проводах и веревках. Вместо стен и дверей – ветхие простыни и полотенца пытаются создать иллюзию уединения.

И это место кто-то называет родным домом?! Но здесь же даже сесть некуда? И спят здесь люди, судя по всему, по очереди. Я посмотрел на полусгнившие матрасы. Осторожно потрогал один. Он был влажный и липкий.

«Ну что, мил человек, проходи к Смотрящему!» – сказал мне кто-то и меня провели в правый дальний угол камеры за простыню. В этом углу висели полки с книгами, сделанные из сигаретных пачек. Книг было много. Я вздрогнул, когда пробираясь между шконками, увидел двухметрового бритого наголо монстра вытатуированного сверху донизу, который сохраняя абсолютно тупое и зверское выражение лица, читал Гарри Потера. Думаю, что это был «Узник Азкабана».

В красном углу стояли маленький холодильник и черно-белый телевизор. Стол был накрыт клеенкой, склеенной из полиэтиленовых пакетов.

Меня подробно и внимательно расспросили. Задавали вопросы двое: смотрящий по камере – видавший виды мужик лет шестидесяти, еще крепкий, коренастый с несколькими золотыми коронками и одной короной, вытатуированной на руке. Он был одет в футбольную форму сборной России. Сказал, что называть его надо Танком или Смотрящим. Второго расспрашивающего звали Поддержка (это оказалось и звание, и погоняло). Поддержка выглядел лет на 50. Он был в полном смысле слова лишен особых примет. Лицо, которое забывается еще до того, как ты от него отвернулся. Одет он был в легкий банный халат.

Остальные сидевшие с нами молчали, в разговор не вмешивались и вопросов не задавали. Спрашивали меня с подчеркнутым уважением и дружелюбием. Статья, которая мне ломилась была весьма уважаемая. Как сказал Смотрящий «сто пятая с нежностями» (убийство с отягчающими обстоятельствами). Я рассказал все про себя, умолчав, конечно, о хатской составляющей моей жизни.

Меня покормили, научили мыться (для этого в углу камеры за простыней специальными тряпками отгораживается плотина, кипятильником в ведре нагревается вода, а дальше – тазики и вперед), помогли постираться (за это отвечают специально обученные люди низкого ранга) и определили вполне достойное место на шконках. Второй этаж, недалеко от Смотрящего. И что самое главное – не сменное. То есть мое личное. Знающие люди сказали, что для первой ходки – лучше не бывает.

В конце дня, в окружении незатихающего гула и возгласов, ворочаясь на влажном матрасе, и давя ползающих по чистому телу клопов, я понял, что раз 117 человек смогли разместиться на весьма долгий и часто неопределенный срок на площади не больше 60 кв. метров, значит, Лиля права. Жизнь существует в разных формах.

Особенно забавно, что некоторые из них расположены в ста метрах от обычной жизни. Где ходят трамваи, работают, пьют, отдыхают и трахаются простые москвичи. Собственно, в километре от того места, где я родился и вырос.

* * *

«…В этой зоне барин крутой, сам торчит на шмонах. Кумовья абвера просто волчары. Один старлей хотел Витька ссучить, за это западло фаловал его в придурки в плеху, шнырем или тушилой. Витек по третьей ходке все еще ходит в пацанах, но он золотой пацан и быть ему в авторитете на следующем сходняке.»

«В живодерке шамовка в норме, мандра и рассыпуха завсегда в гараже. Как заварганим грузинским веником! Имеем и дурь женатую, и косячок. Санитары дыбают на цырлах перед главным и другими коновалами, чтобы не шуранули на биржу…»

Я слушал феню и удивлялся, что я почти все понимаю. Правда, в рамках контекста. Как же криминализировалось современное русское языковое сознание, если мне, человеку, который еще недавно далек от преступного мира, настолько понятна феня. Она же – блатная музыка. Она же – рыбий язык. Она же – стук по блату!

– Задержанный Мезенин!

– Я!

– Выдергивайся…

– Как, гражданин начальник?

– Слегка.

За 8 неполных дней в СИЗО я выяснил, что вызывают из камеры «слегка» (следователь, адвокат, свидание – все внутри тюрьмы), «по сезону» (суд, РУВД, следственный эксперимент, в общем, поездка), «с вещами» (другая хата, другая зона, свобода).

– Руки за спину, лицом к стене!

(Это – не унижение, это – формальность. Дальше легкое движение рук над телом, имитирующее обыск: зачем вертухаю лишние вши и клопы?)

– Руки за спиной. На два шага впереди шагом марш!

Наручники не одели. Хороший признак. Опять какие-то километры еле освещенных коридоров. Лестницы, камеры, решетчатые двери. По дороге встречаются тележки с баландой, другие подконвойные в вертухаями, какую-то хату в полном составе ведут ведут мыться – они громко и радостно топают, а мы ждем, пока колонна пройдет – словом, тюрьма живет своей жизнью. А я удовольствием оглядываюсь по сторонам, набирался свежего (ну, относительно свежего) воздуха и свежих впечатлений.

– Куда идем-то, гражданин начальник?

– За кудыкину гору. Пришли. Стой!

Щелкает дверь. Я захожу в камеру. Маленькую, пустую (только рукомойник и одна шконка), довольно чистую.

– За что мне одиночку, начальник?

Дверь захлопнулась без ответа. Я присел на нары.

* * *

К этому времени я почувствовал, что начинаю привыкать к тюрьме. Даже атмосфера, наэлектризованная жарой и сотней сложных изломанных душ, перестала восприниматься мной как взрывоопасная.

Меня угнетало два обстоятельства: полное отсутствие известий с воли и вынужденное безделье. Опытные люди объяснили мне, что на допросы здесь вызывают редко, особенно в случае простых дел, а свиданий чаще чем раз в месяц не дают. Впрочем, это не объясняло отсутствие передач. И отсутствие адвоката.

С бездельем я боролся как все – общался, играл в шахматы, нарды и пытался читать – камерная библиотека предлагала достойный выбор – от Акунина до Якобсона. Меня только удивило бесчисленное количество разных гадательных пособий – сонники, руководства по хиромантии, гадание на картах.

Оказалось, что заключенные – народ суеверный, но при этом предсказаний требуют конкретных – когда будет суд, какой срок впаяют, на какой зоне валандаться и пр. Особенной популярностью пользуется трактовка снов. Спят в тюрьме много. Сны видят яркие. Меня, как человека образованного, несколько раз спросили, что означают те или иные сны, но я, убедившись, что расплывчатые ответы не принимаются, а за конкретный базар потом придется отвечать, тактично уклонялся от ответа.

Тем не менее, окончательное имя я получил – Пророк. Не погоняло, которое выдавалось только блатным, а просто кличку. Это случилось на второй день после растолкования какого-то фрейдистского сна Поддержки с кровавыми огурцами, которые ему приходилось чистить тупым перочинным ножиком.

Первая, не приставшая ко мне кликуха, была Музыкант. Еще во время изначальной беседы со Смотрящим я на вопрос, какие имею таланты, не подумав, указал на гитару. Я сыграл как умел несколько рок-композиций, отказался петь Круга и Шуфутинского, сославшись на незнание слов и музыки. На вопрос, какие же песни знаю, сказал, что только иностранные. Спел Love Street (одна из немногих песен Doors, которые можно петь, не имея нормального голоса). Пока пел, поймал себя на мысли, что это и есть настоящий fusion: петь в русской страшной тюрьме песни, написанные в раскаленной Аризоне.

Послушав забойный ритм:

She lives on love street

Lingers long on love street

She has a house and garden

II would like to see what happens,[39]

народ немного повеселел, но я тут же был ревниво уличен Фонарем, главным гитаристом камеры, в непатриотизме. Тогда я спел Баньку Высоцкого, после чего передал Фонарю гитару, не желая создавать конфликты, и пошел разговаривать с руководством дальше.

Фонарь продолжил выдавать камере современный блатной репертуар. К сожалению, за несколько дней я убедился, что настоящая тюремная лирика исчезла, по крайней мере в этой камере. Настоящих тюремных песен типа «Гоп со смыком это буду я…», или «Постой, паровоз…», или, на худой конец, «Мурку» я не услышал ни разу и понял, что сегодняшняя тюремная музыка пишется в студиях, а не в камерах. Когда меня переименовали из Музыканта в Пророка, Фонарь заметно повеселел.

* * *

Я осматривался по сторонам и пытался понять, зачем меня привели в новую камеру, и что будет со мной дальше. Было очевидно, что в одиночке я лишался сигарет (в моей пачке оставались всего три штуки), водки, нормальной (относительно) еды, книг, общения, моральной поддержки. С другой стороны при переводе из камеры в камеру следует команда «с вещами». Если, конечно тебя переводят не в карцер. Но на карцер камера не тянула чистотой. И по слухам там на день шконка поднималась. Так что надо было по 16 часов или стоять или сидеть на цементом полу, покрытом 5-сантиметровым слоем воды. Нет, это явно не карцер. Здесь сухо.

Лязгнула дверь.

– 30 минут. Будут проблемы – стучите!

В камеру вошла финдиректрисса. Она была в строгой белой блузке, черном обтягивающем пиджаке и черной юбке чуть выше колена. Ее костюм чуть-чуть напоминал женскую нацистскую форму. Он явно шел к ее светлым волосам. Я привстал от удивления. Дверь захлопнулась и железный засов крепко лязгнул.

– Ну, здравствуй, зек!

– Здравствуй, Оля. Нет больше зеков. ЗеКа – это заключенный каналоармеец. А теперь каналы все выкопаны и я – арестованный. Но не осУжденный. Я, как блатные, сделал ради прикола ударение на «У». А тебя Матвей вместо себя прислал?

– Долгая история. Матвей в больнице. Расскажи лучше, как ты?

– Я – лучше всех. Курорт. Горный воздух. Прекрасная компания. Отличный сервис!

– Выглядишь ты именно так. Я думала ты вшами зарос. Опустился.

– Просто так в правильной хате никого не опускают. Я скорешился с братвой. Оказался нужен обществу. Рассказываю им истории, разгадываю сны. Растолковываю объебон. Обсуждаю деляги. За это моюсь раз в день. Мне даже стирают. И неплохо кормят. В какой больнице Матвей?

– Что такое объебон и деляга?

О Матвее Оля говорить явно не хотела. Она уселась на нары, и немедленно поднялась. На колготках появился зацеп. Пока она раздумывала что же с ним делать, на ее колено с потолка упала капля. Она подняла голову. Я начал понимать, что находит Мотя в ней возбуждающего. У нее было полное пренебрежение к собственной сексуальности про которую она уж, конечно, знала все. Она не ставила ее напоказ. Она ее не стеснялась. Она, тем более, ее не скрывала. Она просто не замечала ее. И в этом не было ни капли фальши. Наоборот. Или я ничего не понимаю в женщинах.

Да… видит Бог, возбудить такую женщину был вызов не из простых. И не многие бы на него решились. Я вообще не знаю, кто бы решился кроме отмороженного Матвея. У меня, правда, промелькнула мысль, что странно приходить в тюрьму в нацистской форме но, судя по всему, Оля так одевалась на работу всегда, а меня посетила в перерыве между бизнес-встречами. С трудом отрывая взгляд от ее, может быть, чуть пухлых, но очень соблазнительных ножек, я, чуть помедлив, перевел дыхание и ответил.

– Объебон – обвинительное заключение. Деляга – уголовное дело. Образование у моих сокамерников неполное среднее. Интеллект примерно такой же. И шутки типа: «Знаешь за что Пушкина убили?» – «За что?» – «Стакан задерживал».

– Не смешно.

Оля подстелила одеяло и села рядом со мной на нары.

– О чем и речь. По шуткам можно судить об интеллектуальном и нравственном состоянии тусовки, в которую ты только что попал.

– Матвей в Белых Столбах. У него поехала крыша.

– Надеюсь, что это шутка?!

– У меня веселый голос?

Какой у финдиректриссы был нормальный голос я знал плохо, потому что говорила она редко. Этот был какой-то испытывающий. Как голос человека, который хочет тебя проверить, но при этом сам не чувствует себя уверенно. Веселым его, в любом случае, назвать было нельзя.

– У тебя отличный голос. И если ты используешь его для рассказа о Матвее, я буду тебе крайне признателен.

– Да пожалуйста! Матвей поговорив с тобой, вызвал меня. Когда я приехала, он метался по квартире – собирал тебе вещи. Рассказал мне в двух словах про ваши приключения. Я мало что поняла. Потом понесся в РУВД. Я поехала с ним. Оттуда нас послали. Для тебя ничего не взяли, сказали, что тебя уже перевезли, а куда – неизвестно. Сказали звонить в понедельник в прокуратуру.

– Врали, суки! Я там три дня сидел.

– Значит врали. Я решила встретиться с одним человеком, который мог бы тебе помочь. Но Мотю взять с собой не могла, потому что этот человек… ну в общем не могла.

– Потому что этот человек за тобой ухаживает?

– Да. Что-то в этом роде. Матвей пришел в бешенство, обматерил меня, бросился в свой Рейндж-Ровер, дал по газам и умчался. Я стала звонить ему часа через два. Ни домашний ни мобильный не отвечали. Итак до ночи. Ночью я позвонила в милицию, потом в больницы, потом в справочную о несчастных случаях. Выяснила в конце-концов, что он в вытрезвителе. Нажрался где-то в баре. Потом разбил машину вдребезги. Срубил рекламный щит. Слава Богу, без жертв. Когда я приехала в вытрезвитель – у него уже была белая горячка в разгаре. Он орал, что его разговоры прослушивают, мысли читают, что вокруг его шеи обвились двухголовые змеи и ему скоро отрежут голову.

– А знаешь, это все правда!

Финдиректрисса подозрительно на меня посмотрела и продолжила:

– Менты к тому времени уже вызвали психиатрическую неотложку. Ему вкололи что-то и повезли. Я поехала с ним. Врачи не поверили в двухголовых змей и поставили диагноз «белая горячка» – «деменция трименс». С параноидальным синдромом.

– Delirium tremens.

– Да. Неважно. Его положили. Я дала врачам денег. Чтоб ухаживали по-человечески. Вот и все.

– Нет не все. Как он сейчас?

– Говорят, что лучше. Спит по двадцать часов. Но когда проснется, то плачет. Утверждает, что он во всем виноват, потому что ушел из казино и оставил тебя одного.

– Говорят? Ты что там не была?!

– Была позавчера. Меня не пустили. Его даже Антон не видел.

– Антона куда-то не пустили? С ума сойти. Подожди, но он же в Америке?

– Он прилетал на выходные, когда услышал, что с вами случилось. Прилетел в субботу вечером, а в понедельник улетел. Я с ним встречалась. Он передал тебе записку.

– Так что же ты молчишь?

– Ты же меня про Матвея расспросами замучил.

Я взял конверт и развернул. 300 долларов купюрами по 10. Очень умно. Спасибо. Я рассовал их по карманам и ботинкам. Потом взял записку. Почерк Антона. Крупный, круглый, очень плохо читаемый.

«Держись! Ничего не признавай. Я делаю все, что могу. Матвей поправляется. Передай мне с Олей записку.

Твой Антон».

– Хорошо. Я все понял. А как ты сюда попала?

– У меня есть связи.

– Тот самый человек, к которому ты не хотела брать Матвея, отчего он запил, разбил машину и получил белую горячку?

– Тот самый человек. Надеюсь моей вины в том, что случилось нет.

Я задумался. Как люди не любят оказываться виноватыми в том, в чем их даже никто не собирается подозревать!

– Тюремная философия, Оля, не подразумевает наличие собственной вины, как этической категории. В этом смысл тюремной жизни. Иначе можно и до чистосердечного раскаяния дойти, а это здесь не принято.

– Иосиф, как начинающий тюремный философ, может, ты знаешь, в чем смысл жизни на воле?

– Хм… в тюрьме не принято отвечать однозначно.

Она усмехнулась. Так усмехались мои одноклассники, когда я не мог правильно ответить на какой-нибудь их дурацкий вопрос. Типа «не жужжит и в жопу не лезет». Я, не обратив внимание на усмешку, продолжал.

– Но я могу сформулировать ответы на вопрос о смысле жизни в виде экзаменационного теста. А ты сможешь выбрать полюбившийся тебе ответ.

– Давай, – она с интересом посмотрела на меня.

– Вариант А: человек, как и все живое, существо биологическое. Поэтому смысл его жизни – оставить по себе плодовитое потомство. То есть много сильных, умных и красивых детей. И этим обеспечить бессмертие и процветание своих генов. Вариант B: человек, в отличии от всего живого, – существо социальное. Поэтому смысл его жизни – изменить жизнь к лучшему. Выиграть войну с врагом человеческого рода. Уничтожить болезни. Придумать новый источник энергии. И этим обеспечить бессмертие и процветание человечества. Вариант C: человек – существо, созданное Богом по Его образу и подобию. Он должен придумывать, рисовать, писать, лепить, строить, изобретать. Создавать что-то новое, конкурируя с Творцом (причем, с точки зрения евреев, лучше делать это не по субботам). И творчеством обеспечить бессмертие и процветание собственного имени. Вариант D: вопрос поставлен некорректно.

– Ну хорошо. Допустим. А к какому ответу склоняешься лично ты?

– Я, лично, склоняюсь к вопросу.

– Ты, похоже, атеист.

– С чего ты взяла?

– Потому что о служении Богу и выполнении заповедей с попаданием в рай в качестве призовой игры ты так и не упомянул. Вариант E.

– Да? – Мне стало стыдно. – Ну забыл… Что же ты хочешь? – Сложный вопрос. Экзистенциальный.

Мне стало обидно, что отпущенные тридцать минут скоро истекут, а я веду бессмысленные разговоры о смысле жизни. Похоже, Оля решила, что я пытаюсь произвести на нее впечатление. Она смотрела мне в глаза и внимательно слушала. Я понял, что пора заканчивать.

– Ты не знаешь, как там Маша и мама?

– Антон говорил, что они носятся по адвокатам, которые уже слупили с них порядком денег. Эффекта, как видишь, нет.

Мне не понравилось слово «носятся». Когда Маша бралась за дело, можно было быть абсолютно спокойным. Лучше, чем она, сделать его никто не мог. Тем не менее, эффекта действительно не было. Пока.

– Ты, кстати, не знаешь, почему ко мне не пускают адвокатов?

– Твоему делу присвоен статус ОК. Что означает особый контроль. Интересно, чем это ты его заслужил?

Мне, в свою очередь, стало интересно, не за ответом ли на этот вопрос пришла Оля?

– Двухголовыми змеями и отрезанными головами. Но не в камере же об этом рассказывать.

Она спокойно восприняла отказ.

– А почему ты не спросишь, зачем я здесь?

Я решил, что самое время прикинуться полным идиотом. Потому что иначе, как писал журнал «Юность» во времена моей молодости, может случиться непоправимое.

– Да вообще-то я думал, что ты пришла навестить меня. Передать передачу и записку. А почему ты здесь, Оля?

– Потому что я хочу, чтобы ты оказался на свободе.

– А зачем тебе моя свобода?

– Потому что потом я хочу тебя ее лишить.

Это был ход конем в глаз. Но я решил все-таки уточнить.

– Ты хочешь замуж? За меня? И предлагаешь мне сменить одну несвободу на другую?!!

– Если бы все было так просто. Но ты мне нравишься.

Это было сказано так непринужденно! Как будто она все уже давно решила, но понимает, что для меня это новость и готова терпеливо мне все объяснить. М-м… Кажется, все таки Оля пользовалась своей сексуальностью.

– У меня есть Маша. У тебя есть Мотя…

– Никого ни у кого нет.

– Оля, но Мотя… ты с ним э… – я пытался подобрать приличное, но не антихудожественное слово, – занимаешься любовью?

– Ну если это можно так назвать. И что?

Она немного ехидно улыбнулась. Я знал, что так назвать это нельзя. Но было очевидно: для того, чтобы возбуждать, даже сводить с ума, двигаться в постели Оле было не обязательно.

– Мотя тебя любит. Мотя хочет твоей любви. И я…

– Да. Он даже рассказал мне про твои советы. Они универсальны. Но не полноценны. Потому что не отвечают на вопрос «а что дальше». Мотя откажется от меня, как только меня получит. И он это знает. И я это знаю. И он знает, что я это знаю.

– Пусть сначала получит, а потом откажется. Что ты хочешь от меня? А может, – мне пришла в голову дикая мысль, – а может, ты оттуда? Калипсол. Дейр-Эль-Бахри. Одиночество. 222 461 215?

– А может, у тебя тоже белая горячка? Я не предлагаю тебе сделку по смене несвобод. Ты мне нравишься. Я буду тебе помогать. Бескорыстно. Не прося ничего взамен. Даже, чтобы ты со мной занялся любовью. Я уже давно заметила, что люди приписывают мне избыточную практичность.

Я вдруг услышал в ее голосе усталость. Это был первое проявление хоть чего-то человеческого. Но если так пойдет дальше…

Я посмотрел на нары. Это, конечно, будет номер. Представляю, как будет смотреть на меня вся камера. Если кто-нибудь поверит. В тюрьме про баб врут страшно. Только в нашей камере как минимум 15 человек успели рассказать, каких именно звезд шоу-бизнеса они лично трахали и почем (деньги, кольца, автомобили, дома, яхты). Особенно меня прикалывало, что все безоговорочно верят. Или делают вид. Когда чья-нибудь телка появляется по ящику – то по камере идет общий крик «Вован! Иди сюда! Твоя пизда поет!».

Настоящий секс с петухами – происходит обычно ночью, тихо. Петухов поставляет мамка – старший петух в камере. И за них надо платить. Деньгами, чаем или сигаретами.

– Ты, Оля, любишь экзотику?

Я почему-то тоже почувствовал себя усталым. И понял, что мой голос звучит фальшиво и неуместно.

– Я же сказала. Я не собираюсь тут с тобой заниматься сексом. Тем более, полчаса прошли. Сейчас за мной придут. Я хочу тебе помочь. И все.

Я вспомнил астрологическую фразу Матвея из рассказов об Оле: «Любовь – не очень-то змеиное дело», – и решил, что пора писать записку Антону. Оля дала мне бумагу и ручку.

Я написал, что держусь, благодарю его и чтоб он меня вытаскивал. Попросил передать всем-всем-всем, что у меня все – ОК. Всех-всех подчеркнул. Антон догадается.

В ту секунду, когда она убирала записку в сумочку, в дверь дважды стукнули, а еще секунд через двадцать она открылась. Вертухай смотрел на меня восхищенными глазами. Он явно мне завидовал. Мне показалось, что на его потном лбу даже прыщи разбухли. Я усмехнулся. Знал бы он, каким сексом мы тут занимались.

– Да, спросил я напоследок, – а ты не знаешь что там с Крысой? Это моя подчиненная. Матвей должен был взять у нее денег.

– Знаю. Матвей ей не успел позвонить. А Антон с ней говорил. Она послала его и сказала, что не понимает, о каких деньгах вообще идет речь. Кажется, она тебя кидает. Там много денег?

– Тысяч двадцать. Но не в деньгах дело. Это же моя работа. Мое агентство. Я в тюрьме. А она – …

– Освободись сначала. Потом разберешься. Ладно. Я пошла. Будь здоров. Не кашляй. А то тут у вас туберкулез.

– Да. У нас тут тех, кто кашляет, – сама понимаешь… Пока, Оля! Спасибо за все.

Она кивнула и вышла, не оглядываясь.

Вскоре за мной пришел другой вертухай и повел меня в камеру. У меня было ощущение, что я иду домой. Домой! Я читал, что у заложников ближе к освобождению или сразу после него возникает чувство глубокой любви к тем, кто их захватил. Кажется, это называется «стокгольмский синдром». Что-то в этом духе происходило и у меня, если я стал считать камеру СИЗО на 117 человек домом за неделю. Я вернулся камеру, молча отстегнул 10% денег в общаг, получив одобрительный взгляд Смотрящего, и лег на шконку. Видя, что я не в духе, меня оставили в покое, хотя обычно вернувшихся заваливали вопросами.

Глава 14

Один из углов камеры оживился. Фонарь, долговязый приблатненный, показывал фокусы с колодой, которая воздушным веером переходила из одной руки в другую, затем извиваясь змеей уходила в сторону, а потом, поменяв неуловимо движение на обратное возвращалась. Я лежал и лениво наблюдал за процессом. Фонарь уловил мой взгляд и волнистыми движениями парусника, идущего галсами по узкому проливу подплыл ко мне.

– Пророк, предскажи! Вкатишь[40] мне в буру или нет?

– Вкачу, если стану играть. Но не вкачу, потому что не стану.

– А если без кляуз[41]?

– Я не играю в буру!

– А во что играешь?

– Вообще не играю!

– Пророк, зачем пургу гонишь! Ты же бухтел, что тебя после казино замели. Что же ты с беспонтовыми фраерами бился, а с нами тебе западло? А прописку тебе, кстати, оформили?

Я похолодел. Мое сердце опустилось сильно ниже диафрагмы. Прописки, – этого рудимента, первобытно-общинных инициаций я боялся страшно. Необходимость прыгать с третьей шконки на расставленные шахматные фигуры, чтоб доказать собственную смелость или колоть себе глаз со всей силы, в надежде, что кто-то успеет подставить книжку – меня категорически не устраивала. Но еще на сборке мне сказали, что после тридцати – не прописывают. Я успокоился. Когда прошли первые дни, я забыл и думать о прописке. Теперь Фонарь поднял эту тему. Я с надеждой посмотрел на Танк. Сейчас все было в его власти. Танк, подумав вмешался.

– Ты, Фонарь, что, не рубишь фишку? Зачем наезжаешь? После тридцати прописка не катит. А ты, Пророк, уважь Фонаря. Раз вытолкнулся[42] – покатай[43] немного. Не на три косточки играете[44].

Мне стало ясно, что я попал. Официальную прописку по понятиям мне сделать было нельзя, но отказаться играть в карты, после такой находки с казино Фонаря и вынесенного решения Танка было невозможно. Отмазки, как в анекдоте про крысу не было[45]. Единственный способ опротестовать слова Танка – это писать маляву Смотрящему по СИЗО. Что значит, во-первых, резко испортить с Танком отношения, во-вторых, получить с высокой вероятностью отказ от вышестоящей инстанции. Получалось как с леденцами «Чупа-Чупс», спонсорами российской сборной по футболу: «Отсосем и там, и здесь».

Я понял, что надо срочно привлечь внимание правильных мужиков и блатных (прежде всего Смотрящего с Поддержкой) к игре и добиться максимально честных для меня условий. Мне уже было известно, что обыграть фраера в карты – это заслуга для рвущегося к власти приблатненного. А Фонарь очень старался выслужиться и изменить свой статус на блатного. Это означало, что он будет делать все в рамках понятий, чтоб меня сделать. И болеть блатные будут за него. Потому что он, в общем, свой. А я, в общем, чужой.

Раздумывая над всем этим в том молниеносном темпе, который был задан Фонарем, я в первый раз проклял свою привычку ходить в казино. Было понятно, что если я отделаюсь 300 долларами, полученными от Антона, и на этом закончу игру, то мне надо благодарить судьбу и Бога в тех словах и действиях, которыми я за всю жизнь не пользовался.

Потому что, судя по нездоровому блеску в глазах Фонаря, я понимал, что он готовит серьезный спектакль. Народ почуяв, то же, что и я, начал подтягиваться. Дикая скука заставляет выдумывать дикие развлечения. Нас постепенно стали обступать. Фонарь предложил пересесть за дубок (обеденный стол) и нарочито попытался отогнать зрителей, хотя видно было, что внимание это ему весьма приятно.

Мое настроение не внушало мне никакого доверия. Я чувствовал, что хочу проиграть поскорее и отделаться малой кровью, но понимал, что малодушничаю и что пора менять концепцию.

Потому что уже – все. Слишком много напряжения, глаз и эмоций вовлеклось в нашу, еще не начавшуюся игру. Я посмотрел на Фонаря. Он сосредоточенно мешал карты.

Наконец, мне пришла в голову первая разумная мысль. Мне нужен был консультант. Он же секундант. Лучше, чтобы это был не блатной. Блатной будет вынужден отстаивать честь фонаревского мундира. Но при этом мне нужен был человек, хорошо знающий правила и пользующийся у камерной братвы авторитетом. Я решил взять инициативу.

– Пацаны, – сказал я. – Я здесь без году неделя. Правила знаю плохо. Но живу по понятиям. Мне нужна ваша помощь. Кто готов честно без кидалова помочь?

– Прарок – залатой пацан. Я ему памогу.

Я посмотрел на говорящего. Кличка Коба. Плотный. Рыжеватый. Лицо в оспинах. Глубокие карие глаза. Одет в новый тренировочный костюм, хотя жара такая, что все ходят в трусах. Вчера рассказал мне, что он сын грузинского вора в законе. Мы обменялись с ним адресами, по которым надо сообщить, если с нами что-то случится. Я дал адрес мамы и Маши.

Вроде, Коба нормальный мужик. Пусть молодой. Но его отец мог многому научить. Хотя воры редко живут со своими сыновьями. Жить с семьей – это не по понятиям. Ладно. Если не будет тормозить – может, и отобьюсь. Лучшего все равно нет.

– Спасибо, Коба! Расскажи, я могу выбирать игру?

Коба сел рядом со мной.

– Это как ви дагавиритес.

– Договариваемся. Я каждый раз выбираю игру сам. Какую захочу.

– Не катит, – сказал зло Фонарь, не ожидая сопротивления с моей стороны. Ты мне свой бридж объявишь. И мы будем полдня фишки метать.

– А ты мне сику или деберц. Будешь меня полдня учить.

– Давай так забьемся: раз ты, раз я. Ставку включаем по очереди. Один объявляет ставку, другой игру. Но чтоб без приколов – если пять пацанов эту игру знают – играем. Если нет – ты попал. Очко переходит в зрительный зал.

Камера взорвалась хохотом. Надо было обязательно отшутиться в ответ. Я примерно уловил стилистику местного юмора.

– Вот с твоего очка, Фонарь, и начнем. С двадцати одного.

Моей шутки смеялись больше и громче. Кто даже захлопал. Я вообще к своим сильным сторонам всегда относил умение издеваться над людьми. Из-за этого в школе у меня было много проблем.

В тюрьме я вел себя предельно осторожно, потому что как в любом закрытом табуированном обществе, отношение к словам здесь предельно серьезное. Но сейчас надо было отбиваться.

– За мое очко ты еще ответишь, – сказал покрасневший Фонарь. – Но очко, так очко. Моя ставка – пятьдесят баксов. И я банкую.

– Коба, кто должен банковать?

– Сбросьте да туза. И пуст предъявит бабки!

– Не вопрос. Разбей, командир.

Фонарь бросил мне бумажку в пятьдесят долларов, которая была очень похожа на нарисованную. В камерной полутьме понять это было невозможно. Я решил не нагнетать обстановку и разменял ее молча. Фонарь сдал до туза (туз выпал мне) и игра началась.

Первую игру я выиграл. Вторую тоже. Третью тоже, хотя Фонарь заставил меня играть в сику, правила которой я знал едва-едва. Потом я заказал покер и проиграл по собственной дури. Потом мы сыграли два круга в буру. Я опять выиграл. У меня было уже не меньше 500 долларов. Правда, мне все больше и больше казалось, что нарисованных. Фонарь раскраснелся и говорил обиженным голосом, что он играет без кляуз, что фишка не прет и что я его делаю. Как честный человек может делать карточного шулера, жонглирующего колодой, я не знал. Поэтому решил сделать паузу.

– Фонарь, сказал я. – Давай договоримся! В долг я играть с тобой не буду. И ты со мной не будешь.

– Ты че, хезишь, я за базар не отвечу?! – И он резко приподнялся над табуреткой.

– Нет, – немного испугался я. – Ответишь, конечно…

Я запнулся. Никогда не поймешь, каким словом кого в тюрьме можно обидеть. Особенно, когда человек сам хочет обидеться и ищет повода. Но я не готов был верить в долг, исключительно потому, что хотел закончить игру поскорее. Кроме того, я отлично помнил сцену игры в трехкарточный покер в одном из моих любимых фильмов «Карты, деньги, два ствола». Главное, я помнил, чем она кончилась.

Только у меня четырех друзей и папы Стинга – не было. Я очень боялся, что меня заставят играть в долг. В том, что Фонарь сейчас поддается, чтобы увеличить ставки у меня не было и тени сомнения. Его расстроенный голос был фальшив, а один раз он, играя в буру, якобы по ошибке, снес козырную десятку. Для шулера такого класса – ошибка недопустимая. Очевидно, не сделай он этого, партию выиграл бы он.

Но для Фонаря время косить под бешеного психа еще не пришло, поэтому он примирительно сказал:

– Мы с тобой правильные пацаны. Я тебе верю, ты мне веришь.

Коба (да и все вокруг) поняли, чего я опасаюсь. Похоже я добился их некоторого уважения благодаря тому, что у меня не загорелись глаза от выигрыша, и я продолжал сечь фишку. Чтобы укрепить свой рейтинг я решил сделать ход конем.

– А пока часть выигрыша я хочу внести в общак. А то мало ли – кончатся бабки, а пацанам грев-то нужен.

С этими словами я сгреб четыре пятидесятидолларовых бумажки (фонаревских, естественно) и передал их Рулевому (кассиру общака). Я надеялся, что это мина замедленного действия. За фальшивые доллары в общаке Фонарь мог очень серьезно ответить. Фонарь тут же понял в чем дело.

– Захарчеванного чувака[46] строишь?

Он даже не собирался скрывать бешенство.

– Отвали, Фонарь! Когда правильные мужики зону портили?

Неожиданно мне на помощь пришел Смотрящий-Танк. Настроение в камере постепенно сменялось в мою пользу. Я не сильно радовался, понимая, что с дикой иезуитской логикой тюрьмы фальшивые деньги могут повесить и на меня – ведь вложил их в общак я, а не Фонарь, но тут шанс на отмазку был большой, для такого дела можно было и жаловаться по инстанции.

Фонарь притих, не ожидая наезда своего. Только что он на глазах у всех собирался раздоить быка. Доставить пацанам удовольствие, а себе славу. А тут бык берет и так формирует общественное мнение (знал бы Фонарь, что такое PR и где я работаю), что к нему не придерешься. Я решил ковать железо пока горячо.

– Пацаны, – начал я. – Скажите свое слово. У меня других бабок кроме этих нет. Поэтому я в долг Фонарю верю. Отыграться ему по всем понятиям дам. Но сам в долги влезать – не хочу. Не могу ответить.

– Слущай, нэ бэспокойся. Никто тэбя в долг играт нэ заставит. Всэ видят, что он тэбе фору дает[47]. И харашо. А ти играй. Играй сэбе.

Мы продолжили игру. Фонарь взял себя в руки. Играл больше без ахов, вздохов и не пытался вызвать сочувствия. Когда у него кончились деньги, я так же молча отнес еще 200 баксов в Рулевому.

– Все? – спросил я, с тайной надеждой на положительный ответ.

– Нет, – сказал хитро и злобно Фонарь. – Отыгрываться буду.

– В долг? – добрым голосом спросил я.

– Нет! В долг мне после твоего базара биться западло. Камень поставлю. Звездочку[48].

С этими словами он вытащил блестящий камешек и положил его на дубок. Среди зеков пронесся шепот.

– Коба, – сказал я. – Посмотри на него, пожалуйста. А то я в этих делах не рублю.

Коба взял камень, понес его к свету, долго крутил, потом вернулся и пожал плечами.

– Нэ знаю. Па виду – звэзда. А так – нэ знаю.

Обстановка накалялась. Коба положил камень на стол. Фонарь молча взял его, затем сгреб пустую водочную бутылку, обвел камнем вокруг горлышка и с чпокающим звукам отделил горлышко от бутылки. Затем протянул мне вторую бутылку и камень. Я взял камень в руки, почувствовав холодок в руке и повторил жест Фонаря. Второе горлышко отделилось с таким же звуком.

– Дорогой камень, – неожиданно подал голос Танк. – На много кусков потянет. Чем ты, Пророк, ответишь?

Я очень плохо разбираюсь в драгоценных камнях. В частности, я что-то слышал про искусственные алмазы. При этом я понятия не имел, режут они стекло или нет. Если камень был настоящий – то он стоил много. Очень много. Я покачал его в руке. Вес определить было невозможно. Размер – с крупную горошину. Даже в полутьме камеры он был фантастически красив. Я подошел к свету, чтоб потянуть время. У камня было огромное количество граней. Внутри светились крошечные вкрапления. Я подумал, что искусственный бриллиант так тщательно огранивать бы не стали. Тем более вклеивать в него вкрапления. В свое время я купил Маше в Таиланде сапфир весом в полкарата за 200 долларов. Этот камень выглядел раз в двадцать больше. И я слышал, что чем больше размер камня, тем не пропорционально выше его цена. Так что этот камень мог стоить и пять, и десять, и пятьдесят тысяч долларов. Откуда такая вещь могла взяться у Фонаря, спрашивать было бесполезно. Пришла пора принимать решение. Я вернулся.

– Нечем мне ответить на такую вещь. Если она настоящая. Потому что баксы, которые мне давал Фонарь, мне не нравятся.

Я поднял несколько бумажек и протянул их желающим посмотреть. Фонарь напрягся.

– Ты скажи, чем ответишь. С баксами Фонаря мы потом разберемся.

В голосе Смотрящего скользило раздражение от моей попытки отмазаться.

– Вот все, что есть. Больше нечем.

Настал звездный час Фонаря. Он поднялся, выгнул грудь и начал говорить. Причем не мне, а всей камере.

– Этого мало. Ты пуговичку-то застегнул[49]. Убоярился[50]. А как у тебя кровь пойдет носом[51] против звездочки? Американку[52] хочу. Жизнь хочу Пророческую. А то я его спросил, вкачу я ему или нет. А он ошибся. Сказал, что не вкачу. Плохой Пророк. Беспонтовый.

Мне, уже не в первый раз в СИЗО, вспомнилось «Место встречи изменить нельзя»: «Ты не бойся. Мы тебя не больно убьем. Чик – и ты уже на небесах».

Камера загудела. Часть мужиков осуждала Фонаря. Блатные пожимали плечами, показывая, что пока все в пределах правил. Фонарь имеет право на отыгрыш, ставка его хороша. Если мне нечем ответить – это мои проблемы. Фонарю нужно наращивать авторитет. Это – нормально. Жесткость и бескомпромиссность, а главное – понятия, в рамках которых ситуация пока остается, – главные ценности в тюрьме. А не благородство и fair play.

Я ни говоря ни слова посмотрел в сторону Смотрящего. Он сочувственно склонил голову.

– Фонарь имеет право откусаться[53]. Обе ставки приняты.

Я почувствовал себя преданным. Меня же здесь так тепло приняли. Обогрели. Поддержали. А сейчас сдают какому-то приблатненному выродку, шулеру. А ведь он, сука, специально ждал этого момента. Естественно, что делать карьеру на опустившихся бичах – не круто. А вот на Пророке, человеке, который за неделю добился уважения братвы – гораздо перспективнее. И пойдут малявы по зонам – какой у нас завелся крутой Фонарь, как он быка раздоил, а потом и завалил, и как быть ему за это в скором времени пиковой мастью. Но, черт возьми, все же все понимают?!

– Коба, – обернулся я. – Это не беспредел?!

Коба цокнул языком и сочувственно поднял обе руки над собой.

– Выбирай игру. И играй. Бог тэбе паможэт. Если захочэт.

– Хорошо, – сказал я очень мрачно. – Я могу выбрать любую игру, если в нее играет пять пацанов. Так?

– Так, – сказал Фонарь насмешливо.

– Я выбираю шахматы.

Камера зашелестела.

– Не катит, – быстро сказал Фонарь.

– Почему не катит? – медленно и раздумчиво произнес Смотрящий. – Все по понятиям.

Очевидно, ему не улыбалась мысль быть уличенным в беспределе. Шахматы катили. В них играли почти все в камере. И играли хорошо. Избыток свободного времени делал уголовников замечательными шахматистами. Играл в них и сам Фонарь. Я же последний раз играл в шахматы с компьютером года два назад. А потом в гневе я их снес. Потому что это была единственная компьютерная игра, в которую мне не удавалось выиграть у компьютера. Шахматы задачу выжить не решали, но давали шанс.

– Да мне по барабану, – подумав сказал Фонарь. – Я тебя и в шахматы сделаю.

– Возможно, – сказал я. – Но не руками, а головой.

Коба, возбужденный происходящим, принес доску. Очевидно, тюремное время, описанное Солженицыным и Шаламовым, когда шахматы делались из хлеба, прошло. Шахматы были обычные, деревянные на обычной деревянной доске. Сцена получилась потрясающая: мы с Фонарем сидели за дубком друг напротив друга. Вокруг нас в три яруса нависли со шконок как минимум пятьдесят человек. Для тех, кому не хватило места, в другом углу камеры была расставлена доска, на которой должны были дублироваться наши ходы. Смотрящий и Поддержка сидели в стороне на табуретках рядом с нами. Кто-то притащил вентилятор, потому что было фантастически душно. Последний раз я играл при зрителях во Дворце Пионеров лет двадцать назад.

– Кто откроет пасть и чего-нибудь вякнет – будет считаться проигравшим, – внушительно сказал Поддержка. – Люди на свою жизнь играют.

Все уважительно промолчали.

– Почему Фонарь-то играет на жизнь? – шепотом спросил я Кобу, расставлявшего фигуры.

– Если он праиграет, то ему нэ жит. Расплатиться за рэмарки[54] в общаке он нэ сможет. А если выиграэт – все равно алмаз атдаст. Танк его так нэ атпустит. Он жэ видыт, что Фонар шустрит. За твой счет на кривой казе в рай лэзет.

Почему-то это меня приободрило. Какой-то не христианской радостью.

– Из скольких партий играть будете? – спросил Танк.

– Из одной, – сказал я, зная, что начинаю дела гораздо лучше, чем заканчиваю.

– Ну, с Богом!

Мне достались черные. Фонарь сыграл e2-e4. Я сыграл e7-e5.

Мы быстро разыграли дебют. К шестому ходу я понял, что атаковать Фонарь боится. Видно, почуял, сволочь, ставку. Я навязал размен коней и стал строить атаку на правый фланг. К моему удивлению, Фонарь рокировался направо. Я, просчитав и не увидев никакого подвоха рокировался на противоположный фланг, пожертвовал центральной пешкой и за счет этого усилил атаку справа. Фонарь зачем-то решил меня контратаковать, вместо того, чтобы побеспокоиться о защите. Еще через ход мой слон устроил совершено тупую вилку его королю и ладье, съев при этом пешку. В камере зашуршали.

– Цыц! – прикрикнул Поддержка.

Партия получилась не красивой. Вероятно, из-за напряжения. У меня было качество и атака. У Фонаря бледный вид и фиолетовые ноги. Он продолжил свою контратаку на мой левый фланг, подтянув туда последнюю ладью и ферзя. Я решил не рисковать, отвел своего ферзя в защиту и постарался навязать обмен. Ко моему удивлению, Фонарь на обмен согласился.

Я чувствовал себя одноглазым, выигрывающим у Остапа Бендера.

Фонарь продолжал принимать мои обмены и через несколько ходов на доске почти не осталось фигур. У меня была ладья против его коня и две лишних пешки.

Я решил, что пора кончать эту партию и двинул левофланговые пешки вперед. Фонарь попытался защищаться конем. Пешки, двигаясь попарно, коня отгоняли. Тогда Фонарь бросил на помощь коню короля. Королю было далековато идти. Я двинул правофланговые пешки, угрожая теперь уже с двух сторон. Ресурсов защиты у Фонаря не было.

Ситуация стала критической. Я боялся, что у Фонаря сдадут нервы и он начнет обвинять меня в том, что у меня крапленые фигуры или устроит какую-нибудь историю. Но Фонарь, очевидно пав духом, механически двигал своего короля и вскоре у меня появился ферзь. Фонарь сделал вид, что он этого не заметил. Я тоже сделал вид, что новый ферзь меня не интересует, и провел еще одного.

Потом я поднял голову и внимательно посмотрел на Фонаря. Фонарь не отреагировал. Тогда я решил, что издеваться и проводить третьего ферзя я не буду и через четыре хода поставил Фонарю мат.

Фонарь молча поднялся и пошел к свое шконке. Я чувствовал, что чем скромнее я буду вести себя сейчас, тем лучше.

– Постой-ка Фонарь, – сказал Танк.

Присутствовать при этой сцене мне, определенно, не хотелось. Эпицентр внимания сместился к Фонарю и Танку. Я воспользовался этим, взял бриллиант и пошел к рукомойнику. Где именно хранил Фонарь то, за что я чуть не отдал жизнь, я не знал, поэтому решил хорошо промыть камень.

Мне показалось, что мыла недостаточно для полной дезинфекции камня, и я бросил его с кружку с кипящей водой. Если это настоящий бриллиант, то кипяток ему не помешает. Кипяток и не помешал. Я понял, что теперь могу смело хранить камень даже во рту, что идеально на случай шмона. Даже если, менты полезут ко мне в рот, я его просто проглочу.

В это время я заметил, что толпа вокруг Фонаря и Танка рассосалась. Я подошел к Кобе и спросил, чем кончилась разборка.

– Танк его пригаварил.

– И что теперь с ним будет?

– Ночью Фонар удавится.

– Сам?

– Сам!

– А если не удавится?

– То утром его апустят.

– А если ментов позовет?

– Если начнет виламываться[55], то или сразу заточку палучит, или патом ему тарпэду[56] пришлют. Люди рэшают все. Нэт больше такого человэка. Нэту! Нэрвы его падвели. Нэлзя так играт. Бэздарно…

Лязгнула дверь.

– Мезенин!

– Я!

– На выход!

(Второй раз за день. Мизера парами ходят.)

– С вещами?

– С хуями (ха-ха-ха-ха!). Слегка.

– Коба, если что, черкнешь письмо по тому адресу?

– Нэ бэспокойся!

Я незаметно засунул бриллиант в рот под язык. Он почти не мешал. Не проглотить бы по ошибке. Я протиснулся сквозь ряды шконок, вышел из камеры и, не дожидаясь команды, заложил руки за спину и встал лицом к стене. И тут почувствовал, до какой степени я устал от партии в шахматы. Ноги просто подкашивались.

Глава 15

Я входил в кабинет следователя с бриллиантом во рту и какой-то непонятной легкостью в сердце. Уже через пять минут я, глядя на него, заполняющего какие-то бланки, раздумывал над существованием двух разных видов предчувствий.

Одни идут от затравленного страхами подсознания, а другие порождены божественной эманацией, действующей снаружи. Предчувствия первого вида сбываются, а второго – нет. Я пытался понять, можно ли как-то отличить верное предчувствие от неверного, и если да, то как.

Может, по расположению центра предчувствия в организме? Если он расположен где-то в груди, между сердцем и легкими, или еще хуже – под диафрагмой, то предчувствие – ложно. А если оно реет вокруг лопаток, как невидимый энергетический платок, образуя ауру, то оно, должно быть, истинно.

Еще я думал, можно ли, осознав предчувствие чего-то хорошего, это хорошее спугнуть. То есть сглазить. Скорее всего, можно. Иначе бы откуда взялось само понятие «сглазить», которого научились бояться даже футбольные комментаторы.

А если можно случайно сглазить хорошие события, то значит, можно попытаться сознательно отклонить плохие. Эта мысль сегодня не актуальна, но надо бы ее запомнить.

Следователь с лицом озабоченного ежика из мультика «Ежик в Тумане» продолжал писать какие-то акты, справки, протоколы, а я молчал и смотрел на него с нежностью, уважением и благодарностью. Через несколько минут я буду совершенно свободен. И выйду на улицу с чистой совестью и бриллиантом. Пусть под подписку о невыезде, но мне ведь и ехать-то особенно никуда не надо. За последнее время я, честно говоря, наездился.

Для начала я, не дожидаясь Антона, вытащу Матвея из психушки. Затем я приду на работу, разберусь с Крысой. Месть моя будет страшна: стыд и позор будут преследовать ее всю оставшуюся жизнь, а бриллиант окупит финансовые убытки от потери ценного сотрудника. А потом я уведу, наконец, Машу от Германа. Я чувствовал, что ее отношение ко мне в последнее время изменилось. И мое заключение будет переломным моментом всей нашей истории. Сталинградской битвой. Оно освободит Машу от всех ее мыслимых и немыслимых обязательств. Потом вернется Антон из своей Америки, мы соберемся вшестером: Антон с Диной, Матвей с финдиректриссой Олей, и я с Машей и мы выпьем за Победу.

Я очень любил слово «победа». Еще мой дед Иосиф I, недолюбливая советские праздники, День Победы уважал без всяких шуток.

Интересно, кстати, кого мне за эту победу благодарить. Антона или Олю? Или просто провидение вмешалось и восстановило справедливость? Конечно, я не убивал Старикова. Удар, на две трети отделивший голову от шеи, нанес человек на голову выше меня и на порядок сильнее. И скорее всего трезвый. С хорошей координацией. Хотя интересно, кто же все-таки это был? От размышлений меня отвлек следователь.

– Видите, а говорят, что милиция не умеет работать! Не сделали бы мы экспертизу рубашечки вашей – сидели бы вы тут еще неизвестно сколько…

– А что с рубашкой?

– Да томатный сок на ней был. Пили томатный сок?

– Да… Кажется пил Bloody Mary. Я не очень помню.

– Вот не надо так больше пить. Минуточку… У меня здесь нет протокола об изъятии у вас вещей. У вас что-нибудь изымали при задержании?

– Нет. Ничего. Отобрали рубашку еще в квартире. А… Ключи! Только ключи от квартиры.

У российской тюремной машины ушло всего пять минут на нахождение не значащихся в протоколе ключей.

– Распишетесь здесь. Теперь вот здесь в трех местах, где галочки. Теперь здесь и здесь. Все. Явитесь в свое отделение милиции завтра утром. Дальше будете отмечаться по понедельникам и четвергам. Ну и на допросы ходить, естественно. По требованию следователя. Запомните, неявка в срок в отделение – уже серьезное преступление. Есть вопросы?

– Можно позвонить, чтоб меня встретили?

– Да они приехать-то не успеют. Мне вас тут держать негде.

– А вернуться в камеру, чтоб попрощаться? А то как-то не-по-человечески получится…

– Смеетесь вы, Иосиф Яковлевич? Малявы передавать? Нельзя! Вот ваши бумаги. Всего хорошего.

Озабоченный Ежик нажал на кнопку, и через три минуты я в сопровождении сержанта дошел до тюремных ворот, вышел через металлическую калитку, предъявив бумаги караульному, и осмотрелся.

Город жил своей жизнью. Мимо прошел трамвай. Я оглянулся и посмотрел на тюрьму. Место как место. Желтые корпуса. Ну за забором. Так в России каждое второе здание стоит за забором.

Я помахал рукой тюрьме и пошел в сторону метро Сокольники. Проверил деньги, которые я рискнул вынести из камеры – антоновские 10 долларов, оставшихся от игры с Фонарем. Мне почему-то захотелось мороженного. Я подошел к киоску. Девушка с толстыми губами улыбнулась 10 долларам, дала сливочный пломбир и сдачу в рублях. Я понял, что все встало на свои места. Все вернулось!!! Я – это я, а мир – это мир. Оказалось, что бриллиант, лежащий за щекой, совершенно не мешает мне есть мороженное. Я переименовал бриллиант в Звездочку, решил не перекладывать ее на улице в карман и медленно пошел к перекрестку ловить такси.

Мне удалось сделать шагов десять, не больше, когда ко мне тихо подъехал черный джип, задняя дверь открылась и чьи-то сильные руки взяли меня за плечи, подняли и посадили в машину так быстро и уверенно, что я даже не успел сказать «ой» или выронить вафельный стаканчик.

Мне стало ясно, что время, когда со мной перестанут случаться идиотские и необъяснимые вещи, еще не наступило. Я осмотрелся.

Два качка в дешевых темных костюмах с дешевыми галстуками, абсолютно неуместными посреди лета, зажали меня своими телами и смотрели прямо перед собой. Я, расстроившись от такого невнимания к себе, продолжил есть мороженное, решив, что все объяснения я еще успею получить.

Несколько минут в машине хранилось молчание. Мы подъехали к развязке третьего кольца в районе Красносельской. Мороженное кончилось. Тогда качок справа вытащил откуда-то большие темные очки и довольно осторожно одел мне их на нос. Сзади на дужках что-то щелкнуло со звуком, напоминавшим мне такой знакомый теперь звук наручников.

Очки были абсолютно непрозрачны и закрывали обзор на все 180 градусов. Я сделал вид, что не обратил на новый предмет на моей голове никакого внимания. Мы выехали на третье кольцо и я решил, что раз они хотят, чтобы я не знал, куда мы едем, то есть смысл попытаться это узнать. Но – ни фига подобного. Мы сделали несколько финтов на развязках и скоро я был совершенно дезориентирован.

Одно мне было стало очевидно: домой я не попаду. Тогда, неожиданно для самого себя, я почувствовал непреодолимую тоску по своей квартире. Не по Маше. Не по маме. Не по друзьям. А по своей маленькой квартире. Мне показалось, что она абсолютно одинока и очень скучает по мне. В ней стоит мой маленький, тяжелый медный кофейник, моя испанская гитара с потрясающим изгибом, моя старенькая беленькая стиральная машина, мои многочисленные и часто бессмысленные книги, мой полупустой бар, мой стол с белым красивым компьютером нетрадиционной ориентации, мои старые часы 1902 года (ходят, если завести!), крошечный альпинистский фонарик, красный перочинный нож с крестом, плоскогубцами и отверткой, выручавший меня не раз – и все они скучают и ждут меня.

И если всех моих близких людей кто-то может приободрить, то у моих вещей никого нет. Как же они там бедные без меня?

В машине продолжало храниться абсолютное молчание, поскольку я, погрустив, решил играть с качками в молчанку. На сороковой минуте я выиграл. Паджеро остановился, правый качок сказал «приехали» и открыл дверь. Я кое-как вылез. Никогда не думал, что вылезать из машины с закрытыми глазами так сложно.

Меня ввели в какое-то помещение. Каждый раз, когда попадалась ступенька или лестница, один из качков брал меня за плечо и поддерживал. Вскоре мы вошли в лифт, который поехал вниз.

На все путешествие ушло около минуты. Прикинув, что раз уши не закладывает, значит, средняя скорость лифта вряд ли больше 2 метров в секунду, я решил, что мы оказались на глубине около ста метров.

Меня вывели из лифта и, опасно щелкнув рядом с ухом, сняли очки. Я инстинктивно зажмурился и затем разрешил глазам осторожно открыться.

По вытянутым в длину пропорциям зала, в котором я оказался, по знакомым с детства полусводам, а главное, по уходящей вправо и влево паре тоннелей, я понял, что попал на неизвестную широкому кругу лиц станцию московского метро.

Она была облицована светло-коричневым камнем с очень тонкой резьбой и бесчисленным количеством ниш, в которых горели маленькие круглые свечки. Кажется, настоящие, хотя я не был в этом уверен.

Но даже несколько тысяч свечек не могли нормально осветить станцию поэтому она казалась погруженной в мерцающий мрак.

Правый от меня конец зала украшало бронзовое панно двухголовой змеи. Головы были размером с меня, если не больше. В каждом глазе горело по четыре свечи. Левая часть зала кончалась темным бронзовым изображением Хатшепсут будто вырастающим из стены. Оно было хорошо знакомо мне по интернет-исследованиям. «Хаты», – подумал Штирлиц. «Штирлиц», – подумали хаты.

В зале находилось человек пятнадцать-двадцать, не больше. Часть из них общалась между собой, несколько человек стояло в каком-то ожидании (привычных лавочек не было). Пару человек повернули головы в нашу сторону, но тут же утратили к нам интерес.

Я обалдел. И сразу почувствовал некий интеллектуальный дискомфорт. Как будто в уже разгаданной элегантной загадке появились новые данные, которые делали разгадку неверной. Мне уже давно было ясно, что хаты и Хатшепсут слова одного происхождения. Но что-то тут было не то! Какая-то неувязка… Я вскоре понял, какая: из всего, что я знал про Хатшепсут, выходило, что она была хорошей…

«Брат Виктор! Ворота номер два!» – прозвучал скучный сухой голос из невидимого динамика. Один человек поднял голову и пошел в сторону тоннеля. Когда он проходил мимо нас (мы шли в сторону противоположного тоннеля) я внимательно посмотрел на него. Ничего особенного. Умное, немного усталое лицо. Очки. Борода с усами. Брат Виктор был одет в джинсы и легкую бежевую фланелевую куртку с большими не по моде карманами. Большего в полутьме было не разглядеть.

Мы подошли к голове Хатшепсут, повернули направо и спустились по узкой железной лестнице в тоннель, вскоре остановившись перед одной из маленьких темных дверей, каких полно на любом перегоне московского метро. Один из качков набрал цифровой код и дверь открылась. Я сделал несколько шагов внутрь и услышал звук защелкивающегося замка. Качки остались в тоннеле.

Я оказался в довольно просторном замкнутом пространстве со стенами, полом и потолком, не различающимися между собой по отделке. Это был светло-коричневый пластик, внешне напоминавший мрамор. В комнате не было никакой мебели. Вообще. Ни стола, ни стульев, ни шкафов. Не было также и светильников. Как во второй день творения, когда Бог уже отделил свет от тьмы, но еще не создал солнце, луну и звезды. Освещалась комната через стены, точнее свечением стен. Я огляделся и вдруг понял, что дверь, через которую я вошел исчезла, и на ее месте светится как ни в чем не бывало гладкая светло-коричневая стена. Вентиляционных решеток тоже не было, хотя воздух был свежий. От того, что пол, стены и потолок были совершенно одинаковые, а к тому же еще и светились, голова начинала кружиться.

Я решил, что после тюрьмы мне уже плевать на все хатские приколы, сел на пол и закурил.

Меня уже не пугало, а скорее злило то, что мной распоряжается какая-то неведомая сила. Сначала она убивает близких мне людей. Заставляет меня печатать в газетах бред сумасшедшего. После этого перерезает горло Старикову. Затем сажает меня в тюрьму. Потом вытаскивает оттуда, но при этом опускает под землю, словом, делает со мной, что хочет.

У меня не было ни капли страха. Если бы меня хотели убить, меня бы уже убили. Причем давно. Раз у этих придурков появилась возможность арендовать бесхозную станцию московского метро, то с силой и властью у них все в порядке. Но какого черта со мной все это происходит?! И на хрена я им сдался? Я со всей силы стукнул по светящемуся полу кулаком. Удар оказался почти беззвучным. Тогда я попытался потушить об пол сигарету. Сигарета погасла, лишь немного испачкав пол.

Это меня еще больше разожгло. Мне показалось, что если я сейчас не услышу каких-то реальных звуков, я взорвусь от бешенства. Проще всего было вызвать звук собственного голоса. Поэтому я встал с пола в полный рост и заорал во весь голос: «Козлы! Что вам нужно? Я вас не боюсь! Слышите, ублюдки, я не боюсь вас! Недорезанные сектанты, чего вы хотите от меня?!»

Краткий курс тюремного образования говорил, что в некоторых случаях надо показывать системе, что ты в своем сопротивлении ей готов идти до конца. То есть демонстрировать собственную отмороженность. Курс допускал даже некоторое правдоподобное переигрывание.

* * *

– Вам следует успокоиться, брат Иосиф.

Я еще раз повертел головой, чтобы убедиться, что источника звука нет, так же, как нет источников света. Голос показался мне знакомым своей дребезжащей монотонностью. Я подумал, что смеяться таким голосом, наверно, совершенно невозможно. Звучал голос вполне природно, без всяких искажений, вызываемых аудиоаппаратурой.

– А ты кто такой? Директор катка[57]?!

– Я Федор Федорович Подгорельцев. Для вас теперь – отец Федор.

Но еще до того, как он начал отвечать, я уже вспомнил эти дребезжащие нотки. Я сел в угол, расположился поудобнее и ответил:

– О, Федор Федорович! А что же это мы с вами через стенку говорим? С таким уважаемым клиентом? Заходите, не стесняйтесь!

– Брат Иосиф! Ваша склонность к неуместным шуткам – не является вашим достоинством. Вы сейчас возбуждены, поэтому, чтобы вы не натворили глупостей, а нам после этого не пришлось бы унизить вас, давайте пока поговорим так.

Я уже прожил достаточно на свете, чтобы дешевая лесть оказывала на меня сильное воздействие. Хотя не то Наполеон, не то Талейран говорили, что умному человеку нравится не смысл лести, а тот факт, что он ее заслуживает. Меня передернуло от обращения ко мне ФФ. Брат! Хм…

– А давно ли я стал вашим братом? А вы моим отцом? И какой, интересно, инцест должен был совершиться для создания такого родства?

Я увлекся этой генеалогической задачей. Оказалось, что сначала наша общая мать должна была от кого-то родить ФФ. А потом от него самого родить меня. Кошмар. В это время ФФ продолжал что-то говорить своим металлическим голосом.

– Вы были хатом с рождения. Сегодня настал день, когда вам об этом можно узнать.

– Хорошая новость. Люблю знакомиться с объявившимися родственниками. Особенно, если они богаче меня. У меня за последнее время накопилось к вам несколько вопросов. Вы не против на них ответить?

– Спрашивайте, брат Иосиф.

– Как устроена эта комната?

– В каком смысле?

– В прямом. Откуда свет, откуда звук, где вентиляция? А учитывая, что вы меня скорее всего и видите, и слышите, то где видеокамеры и микрофоны? И правильно ли я понимаю, что мы в метро?

– Стены из полупроницаемого пластика. Есть ли у вас более существенные вопросы?

– Самое существенное – то, что происходят со мной сейчас. Вы не ответили на последнюю часть моего вопроса. Мы в метро?

– Мы под землей. Больше я сказать не могу.

Я уже слышал от него эту фразу. Да, больше он наверно, не скажет. А мне плевать. Усиливаем отмороженность. (Может, пену изо рта пустить? Я видел как зэки для устрашения делают пену из собственной слюны). Я набрал воздуха полный рот, чтоб крик получился громче, чем в первый раз.

– Свободы хочу!!! На волю веди, начальник!!! Воздуха мало, слышишь? Старшого зови, волк позорный!!!

У меня засаднило горло, и я чуть сам не оглох от собственного крика. ФФ сделал вид, что я просто поинтересовался можно ли поговорить с его руководством.

– Я – Урей. У меня вторая степень посвящения в Братстве. Старше меня по иерархии есть всего один человек. Джессер Джессеру. Ему не до вас.

Я решил отдышаться и помолчать какое-то время. ФФ тоже молчал. Я медленно закурил сигарету. Искусство делать правильные паузы очень ценилось в тюрьме. Но если сейчас ФФ исчезнет, то придется опять вызывать его криком, поэтому я решил продолжить наше общение. Причем для контраста нормальным человеческим голосом.

– Хорошо. Из уважения к вашему высокому званию, я делаю вам уступку. И продолжаю спрашивать. Это вы вытащили меня из тюрьмы?

– Да.

– И посадили меня в нее вы?

– Да.

– А зачем?

– Во-первых, чтобы изолировать вас от ваших поисков. Вы слишком далеко зашли в них. Во-вторых, чтобы исключить вас из обычной жизни, не убивая. В-третьих, чтобы показать вам, что оказывать нам противодействие – абсолютно бессмысленно и смертельно опасно.

– Но выходит, что братоубийством вы не занимаетесь? Приятно знать, что можно, наконец, расслабиться.

– Ваш друг Илья Донской был членом Братства.

– О Боже! Химик… А за что вы его? И Лилю? И Старикова?

– Ликвидируют ненужных, непокорных или потерявших разум.

– Послушайте! Я не хочу в ваше Братство. Оно убивает, кого хочет!

– Вас еще не ликвидировали именно потому что вы можете быть приняты в Братство. Если вы откажетесь – вы умрете. Если вы не сможете пройти процедуру посвящения – вы умрете. Если вы попытаетесь нарушить любой из обетов – вы умрете.

– Я смотрю, мне, как тому Греку, придется серьезно потрудиться, чтобы остаться в живых.

– Брат Иосиф! Перестаньте паясничать. Смех и шутки уводят вас от понимания истинных ценностей нашей жизни.

Я задумался над этой фразой. Ну да. В церкви, вроде, тоже шутить не принято. И уже несколько человек в жизни советовали мне «быть посерьезней». Как же определить, когда смех уместен, а когда не очень? Умберто Эко об этом что-то писал…

– Брат Федор. Я пытаюсь разобраться в истинных ценностях вашего Братства вот уже несколько недель. Не могли бы вы в двух словах изложить их? Знаете так, конспективно?

– Цель жизненного пути для Посвященного в Третью Степень: реализовать себя, принеся пользу Братству и Земле, и заняв после земной смерти достойное место в Параллельном мире. Цель путей хатов Высоких Степеней Посвящения вы знать не должны.

– Земля?! Параллельный мир?!

– Земля – это место, которому мы служим, пока на нем живем. Параллельный мир – это место, куда мы попадаем после смерти.

– Честно говоря, я еще не привык к идее Братства. А теперь еще к земле привыкать[58]. Могу я ознакомиться с вашими рекламными материалами? Буклеты, брошюры? Хотелось бы, кстати, и уставные документы посмотреть…

ФФ брезгливо фыркнул и замолчал. Мне показалось, что сеанс связи закончен, и я даже немного расстроился. Но вскоре стены, пол и потолок погасли. Я оживился, ожидая продолжения спектакля.

Через секунду вокруг меня стало происходить нечто несусветное. Под какую-то странную оглушительную музыку, вроде Баха в техно-обработке, на всех четырех стенах, на полу и на потолке развернулось видео-действие. Причем на каждой из шести плоскостей разное. Я какое-то время поозирался. Попытался успокоить себя мыслью, что обратную проекцию придумали не вчера. Потом меня начало подташнивать как с тяжелого похмелья.

Я услышал как монотонный голос уставшего под утро обдолбанного ди-джея произносил: «Дейр-Эль-Бахри-Калипсол-Одиночество-Дейр-Эль-Бахри-Калипсол-Одиночество-Дейр-Эль-Бахри-Калипсол-Одиночество».

Я вернулся в свой угол и попытался сконцентрироваться на том, что мне собственно хотели показать. Видеоряд был несколько рваный. Египетские кадры храма Хатшепсут сменялись какими-то таблицами, причем такими мелкими, что разобрать в них что-нибудь было совершенно невозможно. Да вряд ли и требовалось. Потом шли какие-то всем известные кадры хроники вроде сцены падения Близнецов 11 сентября. Они плавно перетекали в совершенно навороченный сумасшедший абстрактный ежесекундно изменяющийся скрин-сейвер из которого вдруг вырастало число 222 461 215. Потом на экране появлялась двухголовая змея из обоих ее ртов вываливались буквы, которые складывались некие титры, ясно и хорошо читаемые вроде: «Послушание – Размножение – Приумножение». Потом шли какие-то кадры очень странных массовых сцен. Кажется, похороны жертв американских бомбежек во Вьетнаме. Потом опять что-то напоминающее лазерное шоу в огромном опустевшем городе, без людей и машин, – фантасмагорические огромные узоры на улицах и небоскребах,

Затем неожиданно все погасло, только на каждом правом углу всех стен, пола и потолка осталось такое знакомое мне число: небольшое, ясное белое на абсолютно черном фоне. 222 461 215. Со всех сторон. Музыка ослабела, хоть и не исчезла, а механический обдолбанный голос стал произносить полную абракадабру:

ХАТШЕПСУТ ОНА ХАТЫ ДВЕРИ ГЕНОТИП ПРИЧАСТНОСТЬ МИССИЯ ОПАСНОСТЬ БОЖЕСТВЕННАЯ СЕСТРА НАКАЗАНИЕ ДЕЙРЭЛЬБАХРИ ПОЛУЧИЛА ОСНОВАЛА ВЛАДЕЮТ ОТКРЫТЫ УДОВЛЕТВОРЯЕТ ГАРАНТИРУЕТ ПОСЛУШАНИЕ ОПРЕДЕЛЯЕТСЯ ЗЕМЛЯ ДОЛЖНА ОДИНОЧЕСТВО КАЛИПСОЛ ТАЙНОЕ БРАТСТВО ПАРАЛЛЕЛЬНЫМ НОВЫМ ТРЕБОВАНИЯМ ВСЕЛЕНСКУЮ РАЗМНОЖЕНИЕ СТЕПЕНЬЮ ТРЕБУЕТ ВЫБРАТЬ МУЧЕНИЕ ОДИНОЧЕСТВО ЗНАНИЕ ХАТОВ МИРОМ ИЗБРАННЫМ КОНТРОЛЯ ВЛАСТЬ ПРИУМНОЖЕНИЕ ПОСВЯЩЕНИЯ ИНЦЕСТ БРАТА СМЕРТЬ ЧИСЛО

Фильм кончился. Стены вновь засветились коричневым светом. У меня появилось чувство, что мой мозг разрезали на двенадцать более или менее равных кусков. Я только не мог понять, откуда я знаю, что именно на двенадцать. Я закрыл глаза и попытался поразмышлять о том, как мне жить с тем, что я только что услышал.

Но вместо этого мне почему-то пришли в голову мысли о дороге. Какой-нибудь дальней дороге в поезде с прокуренным грохочущим тамбуром, запахом угля от титана с кипящей водой, и горячим чаем от толстенькой сорокалетней проводницы. Куда-нибудь подальше. В провинциальный русский город. Город с минимальным количеством новых русских, хатов и прочего дерьма со сверхценными идеями.

Незаметно мои мысли соскользнули на поезд как таковой. Вода для чая до сих пор, с паровозных времен, в русских поездах иногда греется углем. Если поезд везет не электровоз, а тепловоз. А чем, интересно, до электрических времен освещался вагон? Свечками? Так ведь на каждой стрелке горячий воск должен быль разлетаться в разные стороны!

А как же фары паровоза в доэлектрическую эпоху? Он что, так в полной темноте и ехал?

Тут я задумался. Целых три поколения, в течение 75 лет садились вечером на поезд в Питере и приезжали утром в Москву. А потом пересаживались на извозчиков, без всяких такси или метро.

Мои размышления кончились. Я услышал дребезжащий голос ФФ.

– Брат Иосиф! Вы готовы к церемонии посвящения?

– Я очень устал. Я хочу пить.

– Сейчас нельзя. Скоро вам введут специальный препарат, после чего вы перейдете на некоторое время в параллельный мир. Если вы оттуда вернетесь, вы прочтете вслух некоторый текст. После этого получите дальнейшие инструкции.

– Что значит, если вернусь?

– Если у вас нет генетической предрасположенности, то вы не вернетесь из параллельного мира. Но мы получили образец вашей крови и уверены, что посвящение пройдет удачно.

Я понял, когда они получили образец моей крови. Когда правохранительные органы брали ее в тюрьме тупой иглой. Учитывая, что шприц был немытый и многоразовый в полном смысле этого слова, хаты могли и перепутать. Но почему-то меня эта мысль не взволновала. Меня вообще переставало волновать что бы то ни было.

Одна из стен камеры раздвинулась. Я даже бровью не повел. В комнату, точнее в камеру вошел ФФ. Он был одет в какую-то хламиду, напоминающую арабскую галабию. До пят. На босых ногах – кожаные сандали. В руках какой-то свиток и длинное коричневое перо. Мне показалось, что орлиное. Немедленно после его появления из пола сам собой вырос стол. Я грустно посмотрел на ФФ. Он безразлично строго посмотрел на меня и сказал:

– Поднимайтесь. Вам нужно прочесть и подписать клятву.

– Вслух?

– Как угодно. Прочесть и расписаться. И относитесь к своей подписи серьезно. Не допускайте ошибку второй раз. Третьего раза не будет.

Я плохо соображая, что делаю, встал за стол, развернул свиток и стал его читать. Он был написан каллиграфическим мелким аккуратным почерком. Мое имя и фамилия там уже стояли.

– Что означают эти слова? Дейр-Эль-Бахри и…

Я сам не узнал свой голос. Такой он был уставший и несчастный.

– «Дейр-Эль-Бахри» означает место, где пересекаются два мира. «Калипсол» означает способ временно попасть в параллельный мир. Полное значение «Одиночества» известно лишь для Посвященных Первой Степени. Значение числа покрыто тайной такой глубины, что неизвестны условия для ее познания.

– А что означают три обета – послушание, размножение, приумножение?

У меня не было сил читать все объяснения.

– Послушание означает выполнение требований, которые предъявляются к членам Братства. Размножение означает рождение детей только от членов Братства. Приумножение означает достижение власти и богатства при помощи Братства и для службы Ему.

– А что это за коллегии? Чем они занимаются? Коллегия Окончательных решений, Хранения Знаний?

– Вы узнаете об этом после обряда вступления.

У меня иссякла фантазия и желание сопротивляться. «Show Must Go On, – почему-то подумал я. – Надо бы вспомнить как это звучит».

– Теперь прочтите это вслух.

ФФ дал мне еще один лист. Я развернул его и прочел бессмысленный текст, длиной около страницы написанный кириллицей. Слова звучали резко и отрывисто. Они напомнили мне разговор с коптами в Храме Гроба Господня. Я читал с русским акцентом без гортанных звуков. ФФ остался доволен и забрал у меня лист.

– Скоро здесь появится наш специалист из коллегии Биологических Воздействий. Доверьтесь ему.

– Будет больно?

– Больно не будет. Подпишите это.

Состояние было глубоко безразличное, но я чуть ли не силой заставил себя еще раз прочесть текст. Ничего не получилось. Я махнул рукой и подписал. Чернила были коричневого цвета.

ФФ взял свиток, не сказав ни слова, и отвернулся к стене. Стена отъехала в сторону и он вышел. Я увидев его первый раз со спины и заметил, что волосы на затылке у него выбриты треугольником. Что-то мне это напомнило.

Через минуту в моей комнате исчез стол и появилось кресло похожее на кресло для проведения операций. Из стены, напротив той, которой пользовался ФФ, вошел человек в белом халате без пуговиц и в белой шапочке. Вид у него был вполне человеческий. Хирург из городской больницы. Но в очень странном месте. Он приветливо кивнул.

– Здравствуйте, – сказал ему я.

– Здравствуйте, – сказал он. – Не беспокойтесь! Не вы первый, не вы последний.

Потом он пристегнул меня к креслу специальными ремнями. Руки, ноги и туловище. Я почувствовал себя бабочкой из коллекции Набокова.

– Зачем это? Могут быть судороги?

– Таков порядок. Обычно никаких судорог не бывает.

– А что мне введут? Калипсол?

– Нет. Гораздо более серьезную смесь. Экстракт южноамериканских трав. Не волнуйтесь. Мы все прошли через это.

Я потрогал языком Звездочку. Может, не дожидаясь судорог проглотить ее, пока не поздно? А с другой стороны, откуда я знаю насколько мне отобьет сознание и вообще… Я решил не глотать. Через несколько секунд я увидел иглу приближающуюся к моей вене. Игла надпорола ее и всосала пробу крови. Кровь красным облачком ворвалась в шприц, а затем быстро растворилась в нем. Еще через секунду свет в комнате погас, и у меня начался полет.

* * *

Я поднялся сквозь стометровую глубину, на которой беседовал с ФФ, физически чувствуя легкое сопротивление почвы и вылетел наверх как пробка из бутылки шампанского. Оглядевшись, я понял, что нахожусь над Москвой. Город был темно песочного цвета. Я облетел какой-то из сталинских небоскребов. Не то МИД, не то Университет. У меня появилось ощущение, что я включил коричневый прожектор, вмонтированный в мой лоб, и теперь освещаю им те места, которые хочу увидеть. Я понял, что я могу управлять полетом еле заметными движениями бровей. Мне захотелось подняться выше и практически мгновенно очутился над ночной Землей. Она выглядела такой же песчано-коричневой.

Вокруг нее я заметил волновые потоки, напоминающие по форме трубопроводы с мягкими аморфными стенками. Они были разного цвета – от бледно розового до бледно голубого. Стенки пульсировали, и я понимал что это некий коммуникационный канал, к которому я также могу присоединиться.

Я понял, что над Землей мне больше делать нечего и влился в одну из этих труб. Через мгновение я оказался на странной церемонии. Несомненно, я был ее центром, но от меня не требовалось никаких действий: только улыбаться еле заметным движением губ и иногда кланяться таким же еле заметным поклоном. При этом я находился в довольно нецеремониальной позе: я сидел на полу, откинувшись спиной на стену. Судя по всему, все это происходило под Землей. Точнее, в Земле.

Обстановка вокруг немного напоминала буддистский храм своей медной прочностью и какой-то твердолобостью. Впрочем разглядеть все внимательно я не мог, потому что было темно. Обряд длился довольно долго. Из него я понял, что умер, но это не страшно. Я уже научился понимать этот странный язык, напоминавший булькающие соловьиные трели, больше того, я уже мог на нем говорить. Потом я стал снова путешествовать по этим зыбким голубовато-розовым трубам с кем-то о чем-то общаясь.

Затем я вдруг оказался в месте из которого управлялась Вселенная. Я видел большие медные экраны на которых, как на дисплеях, были видны результаты отдачи команд. Сами команды отдавались трелями. Я понял, что управляет Вселенной некая высшая сила, которая не является антропоморфной. Как она выглядит вообще сказать очень трудно. Самым правильным будет ответ «никак». Если это можно себе представить. За результатами управления следили специально обученные люди точнее, фигуры отчасти напоминающие людей.

На этом, судя по всему, экскурсия была окончена и попав в очередную трубу, и немного проплыв в ней, я очутился в том же месте, откуда стартовал: в операционном кресле.

Из трипа я вынес три вещи:

– Параллельный мир, чтобы мы под этим не подразумевали, есть и хаты чувствуют себя в нем как дома. Это тот самый мир, куда попадают наши души после нашей физической смерти. Этот параллельный мир безусловно может оказывать влияние на наш.

– Смерти в высшем смысле этого слова нет. Что-то в нас, какая-то мета-энергия, имеющая при этом наши параметры нашей личности, с симпатиями и антипатиями, с памятью о прошлом и с ситуативной оценкой настоящего остается вечным. Или по крайней мере переживает наше тело на неопределенно долгий срок.

– Бог или, по крайней мере, некая высшая сила, наделенная сознанием и неограниченной властью влиять на оба этих мира действительно существует.

Я лежал в кресле и пытался прийти в себя. Неожиданно я наткнулся языком на Звездочку. Это меня ни порадовало, ни удивило. Я вообще чувствовал, что лишился большей части эмоциональной гаммы. Особенно переживаний в измерении хорошо-плохо и добро-зло. Чувство удивления, например, у меня осталось. В кабинете зажегся неяркий свет. Я увидел голову врача.

– Как вы себя чувствуете?

– Кажется, – губы у меня слипались, – кажется я изменился.

– Вот и славно. А теперь вам нужно отдыхать. Я сделаю вам укол сильного снотворного. Проснетесь уже другим человеком.

* * *

Я проснулся в обычной больничной палате. Точнее в обычной больничной палате без окон. Полежал какое-то время, осматриваясь. Потом увидел на тумбочке красную кнопку и нажал ее.

Пришел все тот же врач.

– Как вы себя чувствуете?

– Нормально. Немного заторможенно. Что делать дальше?

– Сейчас будет завтрак. Потом одевайтесь. Здесь лежит ваша новая одежда.

Он кивнул на сверток, запечатанный в плотную бумагу.

– После завтрака мы вас осмотрим, и если все в порядке, то у коллегии Биологических воздействий дел к вам не будет. Мы передадим вас в коллегию Новых братьев.

– Да, – сказал я. – Новые братья.

Я раскрыл сверток и переоделся в черные джинсы и черный же свитер. После завтрака (творог, вареное яйцо, чай) ко мне в палату пришел ФФ.

– Брат Иосиф! Я поздравляю вас. Вы прошли третью степень посвящения в Братство. Отныне вам не следует беспокоиться ни о собственной безопасности, ни о собственном доходе, ни о каких бы то ни было проблемах. Братство обеспечит вас всем.

– Спасибо.

– Вы обязаны безукоризненно следовать инструкциям. У вас наступил инициальный период. Он длится от шести месяцев до двух лет. На это время вы отправляетесь в одно удаленное место. Наши люди проводят вас. Там вы также будете находиться под наблюдением. Вам запрещены какие бы то ни было контакты с внешним миром. От того, будет ли ваше поведение сообразно с нашими принципами, зависит как ваша судьба в Братстве, так и ваша жизнь.

Я слушал не перебивая. Голова была еще очень мутная как после снотворного. Настроение подавленное. Хотелось, раз полет прерван, хотя бы плыть. Наконец, я осознал самое главное.

– Брат Федор? От полугода до двух лет?

– Ко мне, как к старшему по иерархии следует обращаться «отец». Мы вчера вложили вам в психику слишком многое, что предстоит осознать. Это занимает время. Вам нужно забыть ваши старые связи. Больше того. Сам факт их потери должен быть забыт вами. У вас должны поменяться приоритеты и ценности. Вы должны осознать всю меру ответственности перед Братством и Землей, которую вы на себя взяли.

Я понял, что сломался.

– Что я должен делать в этом месте?

– Ничего особенного. У вас в голове должно окончательно уложиться то, что вы узнали.

– Отец Федор, я могу общаться с членами Братства там? Я очень боюсь остаться совсем один…

– Нет. Вы не будете знать, кто они такие.

– Что будут думать мои близкие? Моя мама?

– Что ваш следователь находится под влиянием родственников Старикова, поэтому тянет время с передачей дела в суд. Что вы настолько подавлены своим поступком, что не хотите переписываться с ними и, тем более, видеть их на свидании.

– Я понимаю, отец Федор. Если это необходимо, я согласен. Хотя мама…

– Первое время вам будет тяжело. Потом это пройдет.

– Можно еще вопрос, отец Федор? Маша имеет отношение ко всей этой истории? А то…

– Мария Васильчикова не может вступить в Братство. Вам запрещено общение с ней под страхом передачи вашего дела в Ликвидационную коллегию.

– На инициальный период?

– Навсегда.

– Боже мой… Почему?

– Для этого есть серьезные причины.

– Маша наверняка узнает, что меня выпустили из тюрьмы. Есть же тюремная почта…

Я был в очень плохом состоянии и чуть не сдал Кобу.

– … Отец Федор, пожалуйста…

– Это будет проблемой Марии Васильчиковой.

Я опустил голову. Шоу кончилось.

Глава 16

Привет, дорогая Машка!

Я понятия не имею, как и когда я смогу отправить тебе это письмо. Но раз ты его читаешь, значит, я что-то придумал.

Давно я не писал настоящих писем. Рукой по бумаге. Надеюсь, что ты разберешь почерк. А то я сам на него смотрю и удивляюсь.

Сегодня 25 июля. Ты, конечно, уже получила весточку от Кобы. Воображаю себе, как ты волнуешься, не понимая куда я делся.

А делся я в монастырь. М… м… в мужской:)) Спасо-Печорский. Это на самом краю света, километрах в трехстах пятидесяти к северо-востоку от Архангельска. В географическом, а может, и в литературном смысле я между Онегой и Печорой. К северу от меня находится Северный Ледовитый океан, а к югу – все остальное.

Похоже, у тебя – вопросы. Не ударился ли я в религию? Не поехала ли у меня крыша? И что я, собственно, тут делаю?

В религию – не ударился. Но оказалось, что она занимает в моей жизни гораздо больше места, чем мне всегда казалось. То Иерусалим. То Рим. То – вообще, черт знает что. Подземные храмы в московском метро.

Крыша – не поехала. Хотя ее сдвигали наркотиками, гипнозом, энэлпэшным зомбированием и обещаниями райских кущ. Но ни фига. После того количества виски, которое я выпил – фармопсихологии в моей душе делать нечего. Как и НЛП. Тут и вспомнишь Черчилля, который говорил, что не имеет никаких претензий к алкоголю, потому что алкоголь дал ему гораздо больше, чем взял.

Но поскольку эти монстры взяли меня в оборот без дураков, а уродов круче и навороченней – поискать, то мне пришлось сделать вид, что я записался в их контору.

Они мне поверили, но на всякий случай сослали в монастырь. На испытательный срок. Как в известном анекдоте: «Ну не козлы?»

Выходить отсюда, да и вообще связываться с Большой Землей мне запрещено под страхом смерти. Точнее, мучительной экзотической смерти с посмертными ужасами, выходящими за пределы человеческого воображения. (Та религия, в которую меня посвятили недавно, это вполне допускает. Как, впрочем, если вдуматься, и большинство других религий.)

А с тобой, кстати, мне вообще навсегда запрещено иметь дело. Под угрозой аналогичного наказания, хотя я совершенно не понимаю, чем ты им так не пришлась?:)

Однако, если ты еще рассчитываешь со мной увидеться в этой жизни, то о существовании моего письма не должен узнать на свете ни один человек. Кроме, конечно, моей мамы. С которой ты должна поговорить с глазу на глаз и в каком-нибудь шумном месте. Лучше всего – в метро. С выключенными сотовыми телефонами. И объяснить ей, что я в полном порядке. Просто временно лишен средств связи. Что, кстати, будет абсолютной правдой.

Если она спросит: «а что дальше?», – отвечай уверенным голосом, что я обязательно что-нибудь придумаю.

Только не спрашивай меня, что. Я не знаю. Вот вернется Антон, выпустят Мотю – тогда и решим.

Пока, кстати, я нахожусь в федеральном розыске по обвинению в убийстве, так как я сбежал, нарушив подписку о невыезде. Что-то я в последнее время часто нарушаю письменные обязательства. Хотя мои новые братья обещали решить эту проблему. Они заодно посулили мне и богатство, и славу, и безопасность. Хотя зачем мне все это?

Мне нужна ты. Только ты. И все. Потому что я тебя люблю. Люблю. Хотя, честно говоря, я и сам не понимаю, что это означает.

В ту секунду когда умный и невлюбленный человек пытается говорить о любви, он немедленно приходит к выводу, что стоит начать с определений. Что такое любовь, чем отличается от влюбленности, и какая разница между любовью к собачке, к Богу, к ребенку и к любимому человеку. И пытается найти разницу. И общее. И находит все это. Чего там искать-то? А умничать все умеют.

А если о любви говорит влюбленный, то определения он посылает к чертовой матери. И от рассуждения о сверхценности восприятия чужой личности в сексуально-брачном аспекте его разбирает смех.

Потому что он знает, что настоящей любви не бывает. Почти никогда. То есть она бывает, но очень редко. Несколько раз в жизни. Или один. Или ни разу… А него она есть. Есть сейчас. Понимаешь? Настоящая любовь. Не знаю, на что похоже. Ни на что.

В общем, у меня к тебе – она. Поэтому мне кажется, что проще промычать свои чувства, чем высказать. М-м-м-м… Нет. Не так.

Я хочу жить для тебя. Я хочу жить, чтобы радовать тебя. И я хочу быть с тобой. И я буду с тобой. И я порву на куски всех, кто мешает мне быть с тобой.

Потому что я тебя люблю. Но, Господи, как же это выразить? А? Стихами что ли? Но сам я не напишу. Точнее, не напишу хорошо. Любовь-морковь-готовь-кровь. А чужие стихи, – так это уже будет не то. Не моя любовь. Хотя… Если похоже… И если все влюбленные – родственники.

О, черт! Удивительно, как слова мешают выразить чувства. Берут и мешают. Может, танец? Но как же я тебе отсюда станцую? Тем более, что я не очень это умею. Или архитектура? Построить для тебя что-нибудь? Что за бред. Хотя иногда мне кажется, что я могу. Музыка? Господи! Я же ничего не умею. Вот несчастье-то…

А мне ведь так надо сказать тебе, как я тебя люблю. Я даже не знаю почему. Но надо. А нет слов. Совсем нет слов. Зато – чувства!

Понял. Настоящая любовь – невыразима. Как ветхозаветный Бог. И это в ней – самое главное. А слова – это сублимация. Хоть иногда бывает и удачная, и честная. Да. Мне нравятся честные сублимации. А последнее время все чаще приходит в голову: «От любви бывают дети, ты теперь один на свете».

Хотя на самом деле здесь уместней будет:

То ли дождь идет, то ли дева ждет.

Запрягай коней да поедем к ней.

Невеликий труд бросить камень в пруд.

Подопьем, на шелку постелем.

Отчего молчишь и как сыч глядишь?

Иль зубчат забор, как еловый бор,

За которым стоит терем.

Как это Бродский все про меня увидел? И про детей, которых нет, и про «один на свете» и про зубчатый забор… Вокруг нашего монастыря, действительно, зубчатый забор. И вообще – тебя бы сюда с твоим фотоаппаратом… Я вот только что увидел замечательный кадр: забор с колючей проволокой, за ним пятиглавый храм: золотые купола, белая каменная кладка, очень правильные пропорции. А за храмом синее небо с белыми облаками. Но главный план в этом кадре – передний: забор и проволока: жесткий, грязно-серый, очень знакомый и конкретный.

Но, кстати, не я первый торчу за ним по чужой воле. У меня были предшественники.

Этот монастырь не прославился за свою шестисотлетнюю историю практически ничем, кроме того, что сюда патриарх Филарет, отец Михаила Романова – основателя династии, сослал первого русского вольнодумца – князя Ивана Хворостинина.

Дело было в 1623 году. Иван, как и многие русские дворяне в то смутное время, оказался в тусовке Лжедмитрия I. От него и от поляков заразился европейским скептицизмом: вел беспутную жизнь, читал еретические книги, переводил на русский Лютера, Эразма Роттердамского и Франсуа Вийона, не соблюдал постов, пил вино, ел мясо в Страстную неделю и не верил в воскресение из мертвых. Хворостинин сетовал, что московский народ глуп, не с кем слова сказать. Он говорил: «Московские люди сеют всю землю рожью, а живут все ложью»

Патриарха это достало. Как раз тогда, после изгнания шведов и поляков, опускался очередной железный занавес между Россией и Европой. Поэтому не смотря на воинские подвиги князя (он отстоял в 1618 году Переславль Рязанский от татар и черкесов, за что был награжден Государем серебряным кубком и шубой) он был подвергнут обыску.

При обыске у Хворостинина нашли сатиру, в которой князь насмехался над благочинием москвичей. «Словеса их верна аки паутина, а злоба их – глубока пучина».

Князя сослали сюда, к нам. Его держали скованного в пекарне, где ему поручалось сеять муку, печь хлеб и выгребать золу. Кормили его только хлебом в половину причитающейся нормы. И никаких книг. Впрочем, через пару лет над ним сжалились, и после того как он поклялся соблюдать уставы Русской Православной Церкви, его отпустили, вернув чины и имения, и он вернулся в Москву из этой, выражаясь приличным языком, дыры.

Неприличным языком в монастыре выражаться нельзя. Это будет грех сквернословия и за него могут навешать. Точнее наложить епитимью. Например, дать «поставление на поклоны». Или сменить текущее послушание (общественно-полезные работы) на более тяжелое. Епитимья очень напоминает легкие армейские наказания – чем не двадцать отжиманий или три наряда вне очереди?

Жизнь у нас спокойная, размеренная. В 6 утра подъем, потом полуночница, литургия. Потом послушание. Пока мне назначено колоть дрова. Из этого ты легко можешь сделать вывод – в монастыре печное отопление.

Устаю от этой рубки страшно, руки уже в мозолях, зато скоро накачаюсь.

В 11.30 обед. Завтраком его не назовешь, хоть это и первая еда за день, потому что в скоромные дни дают суп из соленой оленины, пшенную кашу и солодовый квас. В постные – все скучнее – но тоже жить можно. С тюремной баландой – не сравнить. Перед трапезой звонарь бьет 12 раз в колокол, созывая братию в трапезную.

Меня очень развлекают новые слова: Наместник (местный начальник, Игумен, высокий, седой, худой, длиннобородый), Благочинный (шеф полиции – следит за порядком – тихий незаметный, борода почти не растет, зато голос, как у Джельсомино. Когда он начинает орать, я боюсь за свои барабанные перепонки), Ризничий (зав. церковной утварью: серый, маленький, тщеславный, с жидкими волосами, все время улыбается, никогда не смеется), Келарь (шеф-повар, толстый как боров: настоящий повар), Трапезник (директор столовой, кажется, у него глаза разного цвета и язва), Уставщик (следит за правильностью ведения службы, похож на старого коммуниста, отрастившего вдруг бороду), Регент (управляет хором, при этом активно массует меня в свой хор: деловит, но незаметен, петь не умеет совсем, лучше бы с Благочинным договорился), Пономарь (ассистент ризничего – зажигает кадило, готовит просфоры, подметает алтарь и пр.: суетлив, при этом ленив и к тому же плаксив).

Другие профессии звучат понятней: Больничный (врач), Библиотекарь, Эконом. Всего тут нас человек пятьдесят – послушников и монахов. После обеда – снова послушания до полдника (около 15.00). Полдник – компот из морошки или голубики и булка. Иногда пирожки с той же морошкой. В 16.30 вечерня до 19.00. Потом ужин (каша – или гречневая, или перловая и опять же солодовый квас), потом крестный ход вокруг монастыря. Потом «келейное пребывание».

Это значит, что я должен сидеть в своей келье. Келья – это четверть обычного русского бревенчатого сруба – комнатка 2 на 3 метра, в которой всей мебели – полати и самодельная табуретка.

В келье нужно молиться и читать душеполезные книги, заниматься рукоделием (рука тянется написать рукоблудием), чинить одежду (очень смешной черный подрясник, под ним, извини за подробности, исподнее).

Но тут есть одна отдушина. Я в первый же день тщательно изучил монастырский Устав. Он оказался очень интересным, особенно мне понравилось наставление – «не впадать в грех мшелоимства». Я сначала подумал, что это грех ловли мышей в собственной келье, но потом узнал, что это грех корыстолюбия.

Так вот по Уставу, я имею право во время келейного пребывания посещать других монахов для духовной беседы.

Поэтому 20.30 я иду к Больничному. Он был врачом на научном судне «Академик Седов», прошел все моря в полном смысле этого слова – от Северного до Южного полюса, классный мужик – простой, веселый и очень добрый.

Наш монашеский клобук идет к его короткой морской бородке и рукам в наколках примерно как противогаз Президенту РФ во время новогоднего телевизионного обращения.

В монастырь попал почти случайно. Во время шторма его, пьяного в дугу, смыло волной и он, бултыхаясь в океане, дал обет, что если спасется, то примет постриг. Спасли его довольно прозаично – бросили круг и веревку, а вот как он смог их поймать – это уже известно одному Богу. Поскольку ни детей, ни жены у него не было, то монастырь оказался для него неплохим способом провести старость.

Как только я ему сказал, что тоже закончил мединститут, мы с ним скорешились. Все-таки у врачей, даже расстриг, есть некоторое родство. Я думаю, это своего рода чувство посвящения в таинства рождения и смерти. Ну да неважно. У него в изоляторе есть радиоприемник. Старый транзисторный. И по вечерам он дает мне его послушать под мое целование креста, что я и на исповеди про это не расскажу. Ловятся только средние волны, но я нашел архангельскую радиостанцию – «Северная волна» и там как раз в это время по вечерам идет передача «Роковой час». На ней гоняют старую качественную музыку. Битлов, Doors, Роллингов, Dire Straits, «Нирвану».

Вчера, например местный Сева Новогородцев запустил The Cowboy's work is never done. Я просто тащился, слушая:

Right!

I used to jump my horse on right

I had on six guns at my side

I was so handsome women cried

And I got shot but never died[59].

Как мне захотелось вскочить на лошадь и поскакать на ней куда-нибудь… Неважно куда, главное, чтобы женщины зарыдали. И ты – среди них.

Но ровно 22.00 я должен быть в келье, а если попадусь Благочинному – то мне же хуже. Кстати, здесь сейчас белые ночи. Точнее, полярный день. Поэтому попасться легко.

Средств коммуникаций – никаких. Ни почты, ни телефона. По слухам у Игумена есть рация, но пользоваться ею можно только в аварийных случаях. Говорят, что раз в месяц заходит корабль, но от этого не легче: мне, как послушнику, вся переписка запрещена. До особого разрешения Игумена. Да и была бы разрешена – Игумен читает все письма перед отправкой. Ему их приносят в открытом конверте, а потом он сам его запечатывает. Ближайшая деревня на пять домов – километрах в двадцати морем (по тайге пешком не пройти, только зимой на Буранах или оленях). Называется эта деревня очень правильно – Верхняя Мгла.

Ближайший город (говорят, тысяч пять жителей) – километров сто по морю. Называется, между прочим, – Мезень.

Всю жизнь мечтал оказаться в городе, названным в мою честь:). Но боюсь, что он меня разочарует. Бедность, хрущевки, разбитые дороги, полусдохшие магазинчики, голодные собаки и озлобленные люди в телогрейках. Хотя иногда мне приятно думать, что я ошибаюсь, и Мезень – это самое тихое, чистое и спокойное место на земле, удаленное от скверны и разврата больших городов, где есть только церкви, небо и океан с маленькими деревянными домиками вдоль берега и белыми чайками в небе.

Еще, где-то к северо-востоку есть военный аэродром. Время от времени я вижу как поднимаются и идут на посадку стратегические бомбардировщики – тренируются к броску на Штаты через Северный Полюс.

Честно говоря, здесь довольно тоскливо, поэтому однажды я решил развлечься и под видом послушнических вопросов затеял богословский спор. Получилось очень удачно. Весь монастырь после этого две недели ходил поглядывая в мою сторону с некоторым страхом и уважением. Началось с того, что я спросил по окончании трапезы, во время разливания компота:

– Отец Игумен, благослови задать вопрос!

– Благословляю, сын мой!

Здесь есть один филологический прикол. Вместо «разрешите» надо говорить «благослови». Например: «Благослови, отец, отлучиться по малой нужде». И надо ухитриться не справить малую нужду прямо на месте от смеха, услышав: «Благословляю, сын мой». Вместо «спасибо» надо говорить «спаси, тя Господи». Иногда говорят «спаси Бог», откуда как я понял, собственно, и берется наше «спасибо».

– Отчего в нашей православной церкви богослужение идет на древнем и малопонятном языке, когда и другие православные церкви, хоть греки, хоть грузины, и даже латиняне уже молятся на своем родном языке?

Возникла пауза, и я готов поспорить, что монахи и послушники настолько очевидно уткнулись носом в компот, насколько заинтересованно ждали ответ настоятеля. Посмотрев на монахов, Игумен с легким вздохом принял вызов.

– Разве же плохо молиться на языке наших дедов и прадедов?

– Очень хорошо молиться на языке дедов и прадедов. Только наши деды и прадеды говорили на русском. А вот если произнести «пра-» раз двадцать пять-тридцать, то тут-то мы и дойдем до языка наших праотцев. А из-за того, что мы молимся на церковно славянском, мы не можем привлечь в лоно нашей церкви ни татар, ни эскимосов. Русский они еще худо-бедно понимают, а вот уже церковно-славянский нет.

– Негоже нам, как лютеранам, искажать слово Божие для потребы инородцам.

– Отец Игумен! Слово Божие звучало на древнееврейском а потом на арамейском языке. Новый Завет написан по-гречески. Чем же церковно-славянский язык лучше русского?

– Не мы, сын мой, решали на каком языке творить молитвы. Не нам и отменять это решение.

Здесь я подумал, что он прав. Ну чего я к нему пристал? Есть люди старше чином и званием, которые за это отвечают. И обсуждать их решения – бессмысленно. Даже если интересно. Поклонился, поблагодарил за трапезу и собирался выйти на улицу и вернуться к своим дровам, но услышал:

– Постой, сын мой. Каждый может молиться Богу на том языке, на котором ему удобно это делать. Бог поймет любой язык. Если тебе хочется молиться по-русски, – молись по-русски.

Я еще раз поклонился и вышел. Из последних слов Игумена следовало многое. Следующий логический шаг, и получится, что и обряды не так уж важны. А где не так важны обряды, там не так важна и церковь. А значит, и православные, и иудеи, и протестанты, и буддисты, и мусульмане, и католики просто общаются с Богом на том языке и в той системе обрядов, которая им удобней. Например потому что, что они к ней привыкли. Или из-за того, что она больше подходит их национальному характеру. Или строю души каждого конкретного верующего. Или просто ближе, неизвестно, почему. Следовательно, говорить о том, какой способ вероисповедания правильный, примерно также умно, как обсуждать, какой язык лучше: английский или испанский. Или русский. Каждому свое.

Тут и призадумаешься. И время есть, и обстановка соответствующая.

Последнее время я все думаю, кого же хаты отрядили следить за мной? Так с лёта не угадаешь. Монахи люди замкнутые. Косо на меня посматривают Ризничий и Келарь. С Больничным у меня такие хорошие отношения, что будет обидно, если это он. Игумен человек явно верующий и у него нет этой хатской меднолобой упертости. Пожалуй, упертость есть только у Ризничего. Он однажды, заметив меня выходящим от Больничного, сказал загадочную фразу: «К своим придяша, а свои его не позна». Но что он имел в виду – неясно. Мы с морским волком свои, потому что мы два врача? Мне послышалась в его тоне скрытая насмешка.

В любом случае, кто бы это не был мне следует вести себя поосторожней. А не хочется. Хочется – наоборот.

Запрягай коня да вези меня.

Там не терем стоит, а сосновый скит.

И цветет вокруг монастырский луг.

Ни амбаров, ни изб, ни гумен.

Не раздумал пока, запрягай гнедка.

Всем хорош монастырь, да с лица – пустырь,

И отец игумен, как есть безумен.

Не представляю себе, когда мы увидимся. Но уверен, что когда-нибудь я тебя еще обниму, а то и… Веди себя хорошо. Скучай по мне.

Твой Иосиф

PS. Писать ты, к сожалению мне не можешь. И не забудь, для всех остальных ты и понятия не имеешь, где я нахожусь.

PPS. Появилась оказия. Пришел пароход!!! Завтра он будет в Мезени, а там уже существует авиапочта! Мир не без добрых людей… Отправляю письмо и обнимаю тебя нежно. Пишу на рабочий адрес, на имя твоей Таньки. Надеюсь, она передаст второй конверт не вскрывая. Похвали меня за то, что я заботливый и осторожный:)) Письмо уничтожь! А если хочешь сохранить для семейного архива – то выбери место понадежнее. Не дома и не на работе. Целую, И.

* * *

Я отправил письмо и опять начались незаметные дни.

Светом в окошке было время, которое я в согласии с монастырским Уставом проводил в беседах с Больничным. Мы вели философские диспуты, он рассказывал истории из своей бурной жизни флотского врача.

Однажды у нас с ним возник разговор о русской идее. Сокрушенно качая головой, все прошлые и нынешние беды России он относил на счет монголо-татарского ига, отодвинувшего Россию от прогресса и цивилизации на 300 лет. Я, не желая его обидеть, потому что человек он был искренний и хороший, попытался ему возразить.

Я сказал, что Дмитрий Донской разбил хана Мамая уже в 1380 году, а дальше Россия имела дело скорее с разовыми грабительскими набегами, чем с постоянной оккупацией. Но в это время и Европа опустошалась то столетними войнами, то чумой. Больше 20 миллионов людей умерло от чумы за три года. Какие там монголо-татары? Это соизмеримо даже в абсолютных цифрах с мировыми войнами. А Европа тогда была совсем маленькой… 75 миллионов.

Я попросил его объяснить, как это так: Гутенберг изобрел книгопечатание в 1492 году, а в России первая типография появилась только при Иване Грозном. Лет через 80. И при чем здесь татары? Сначала надо было брать Казань и Астрахань, а потом уже книги печатать?

– Ну и почему книгопечатание появилось так поздно?

– Третий Рим со всеми его богоизбранническими идеями очень боялся первого. То есть католицизма. А точнее всего того, что последовательно шло на Россию с Запада. И до сих пор побаивается. Отсюда необходимость в последовательной смене культурных железных занавесов.

– А разве же ты не чувствуешь, что Россия, и правда, избрана Господом?

– Россия избрана Богом не больше чем Англия или Франция. И не меньше. Большая страна, много ответственности. А сейчас все надорвались от перенапряжения и сидят обломанные. И никто не знает, что делать. По какой концепции строить страну так, чтобы не было понижения градуса. Россия же пьющая страна. Каждый житель знает: градус понижать – нельзя.

– Нельзя никак.

– А без национальной идеи – и правда плохо. Ощущение дезориентации и потери смысла жизни тебя, как части этноса. Народ смотрит футбол и матерится. Дальше обламывается. А хорошо ли обломанному человеку живется? При том, что русскому народу есть чем гордиться.

– Ну-ка чем? Что в нас есть хорошего?

– Высочайшая способность к самопожертвованию ради любых ценностей, в том числе, достаточно абстрактных (не обсуждается, откуда эти ценности берутся, а также кто и как их использует, потому что с этим есть проблемы). Постоянная готовность к обучению и реальная обучаемость. Очень высокий интеллект (в среднем по популяции, конечно). Трезвое, критическое отношение к себе как к личности и как к части народа. Даже избыточно трезвое. С элементами закомплексованности. Сострадание к тому, кто беднее и несчастнее. Неистребимая любовь рассуждать, обсуждать и снова рассуждать. Это очень важная черта у народа, который готов жертвовать и учиться…

– Да… Если бы не лень, и не раздолбайство – до сих пор правили бы морями.

– А также не агрессивность, не зависть к успехам соседа и еще одна штука, которая не так бросается в глаза.

– Что не так бросается в глаза?

– Пренебрегание кровно-родственными отношениями.

– Что ты имеешь в виду?

– Семейные ценности не в чести. Брат брату вполне может быть волк. Родители – детям. Тем более теща зятю. Собутыльник и друг ближе кровного родственника.

– Ты вот умный такой. У тебя что ли есть национальная идея?

– У меня есть идея, что сверхценная национальная идея не нужна. Отменить пафос. Сказать честно: мы не хуже всех. Мы не лучше всех. Давайте работать. И посмотрим, что получится.

– Так ты говоришь, работать надо и все остальное приложится?

– Да. Работать!

– Работать, значит? И страна восстанет из праха?

– Ну да. Если работать, то восстанет.

– Понятно. Так вот ты сам вместо того, чтобы вкалывать, в библиотеке торчишь! Или со мной лясы точишь!

– Ну…

В таких душеспасительных беседах протекало время.

Как-то полярным белым вечером в конце первого месяца моего пребывания, я сбежал от очередной беседы с Ризничим и пришел в изолятор к Больничному.

Он угощал меня чаем (полузапрещенная вещь), и мы слушали радио (абсолютно запрещенная). Меня словно унесло в далекое детство, когда запрещенный западный рок можно было услышать только с помощью хрипящего коротковолнового приемника. Сева-Сева Новгородцев. Город Лондон, BBC. Дребезжащие низкие вступительные аккорды. И – вперед!

Но тут неожиданно я услышал из свистяще-хрипящего приемника то, что услышать не мог в принципе. Мне показалось, что ди-джей произнес мое имя и фамилию. Я поднял руку и наклонился к приемнику. Больничный удивленно замолк. Он тоже офигел. Текст шел такой:

«… да, дорогой Иосиф. Да, рядовой Мезенин. И наша «Северная Волна» и слушатели «Рокового часа» тоже желают тебе скорейшего завершения твоей нелегкой, но почетной службы – охраны рубежей нашей великой Родины! А пока твоя девушка Маша ждет тебя в далекой Москве и очень скучает по тебе. Ждет, дорогой Иосиф, и скучает. И сейчас мы по ее просьбе поставим песню твоей любимой группы The Beatles. Твою, Иосиф, любимую песню. «Help!». Я открыл рот и через секунду из радиоприемника, как положено, без единого вступительного аккорда понеслось.

Help, I need somebody,

Help, not just anybody,

Help, you know I need someone, help[60].

Я замер. Думаю, что со стороны казалось, что я начал светиться от счастья. Больничный удивленно тряс головой. Через положенные две с небольшим минуты песня закончилась. Больничный скептично посмотрел на меня и сказал с упреком:

– Ну что ты за послушник? Тебя можно соблазнить одной песней! И зачем я только твое письмо пересылал?

– Умница! Подумай, что она за умница?! Такое устроить!

Больничный укоризненно смотрел на меня. Я спохватился, что переборщил с эмоциями.

– Сам же говоришь: «Не согрешишь – не раскаешься, не раскаешься – не спасешься».

– Да не в грехе суть. Грех – дело молодое и поправимое. Но тебя опять сейчас на мирские мысли поведет. Теперь еще две недели маяться будешь. Только-только успокоился… Прав Игумен – от радио для неокрепших душ один соблазн.

Меня просто распирало от счастья, и я понял, что скрывать это сил у меня нет. Но в климатических условиях русского Севера съесть лимон, избавив таким образом Больничного от моей счастливой рожи, я не мог. Поэтому я сослался на то, что хочу пройтись, успокоиться и проветрить голову. Больничный участливо благословил меня на прогулку и я ушел.

Я пошел смиренным шагом, как учил меня Ризничий: «походку иметь скромную, взор потуплять долу, а душу горе», но губы просто сами двигались, выводя:

She loves you yeh, yeh, yeh!

И тут я начал думать. И удивляться. Потому что Маша, выучив мой вкус за многие годы, отлично знала, что ни сама песня «Help!», ни одноименные диск и фильм никогда не вызывали у меня сильных эмоций.

Если бы она хотела просто сделать мне приятное, она бы заказала From a Window. А если бы ее в фонотеке не оказалось – то к услугам Маши была бы каждая вторая песня из Sgt Peppers, White Album или Abbey Road. Не может же на этой Северной Волне не быть классики?! Хоть Girl? Хоть Yesterday…

Но в любом случае Help в качестве музыкального подарка был не уместен.

Оп-па… А если это – не музыкальный подарок? Тогда что? Минуточку… Но ведь трактуя текст буквально… Да ведь это же, мать твою так, призыв о помощи!

Это же Help!

Сигнал SOS! Офигеть! Невероятно… Причем этот SOS от Маши я получил, как положено. По рации. А если в текстовом бреде ди-джея тоже что-то есть, то это сигнал о том, что требуется именно Скорая Помощь.

Я присел на пень, на котором еще недавно выполнял обязанности дровосека, и взмолил Господа о сигарете. Надо было привести мысли в порядок.

Письмо мое Маша получила. И придумала способ со мною связаться. Гениальный способ. Однако. Из моего письма четко следовало, что покидать пределы монастыря мне небезопасно. Если говорить точнее, смертельно опасно.

Получается, что ее положение вообще безнадежно, раз она пошла на такую просьбу. Это же Маша! Она же всегда была сильней меня. И, не побоюсь этого слова, умней. Она, в конце концов, всегда вела себя как потомственная аристократка. Принцесса Диана. И вот я ей понадобился? Ага…Значит, там у нее все серьезно. Значит, пора в Москву. Боже мой! В Москву!! Да это…

Home,

we're on our way home.

We're going home.[61]

Отлично. В Москву. Но как?

Следующий пароход будет через неделю. Или через две. Меня на него не пустят. Тайно пролезть – не удастся – пароход маленький. Не успею я пройти сто шагов до пристани, как поднимется шум. Подкупить кого бы то ни было в монастыре – просто смешно. Тем более, что денег у меня нет, а алмазную биржу в этих краях еще не построили.

Угнать несчастную деревянную моторку, на которой монахи побаиваются отплывать за сетью на пятьдесят метров и плыть до Мезени по штормящему морю сто километров? Мало того, что бензина не хватит, а где хранятся его запасы, я не знаю, так ведь и лодка развалится. Волн меньше трех-четырех баллов я за проведенное здесь время не видел. А вода холодная. Градусов пять-семь. Если я даже отплыву на 100 метров от берега, то, когда лодка перевернется или сдохнет иным образом, до берега мне не доплыть.

Можно идти пешком, но переход через тайгу в сто километров – это для романа Джека Лондона. В лесу деревья и буреломы, через которые надо пробираться – а также волки, медведи и прочая агрессивная фауна. И я не верю в ориентацию по странам света с помощью мха на северной стороне деревьев. У них тут везде мох. И везде – болота.

Идти вдоль берега – по прибрежным скалам можно. Но это займет дня три-четыре. С едой я разберусь, возьму соли и хлеба на кухне, а в крайнем случае на берегу полно птичьих гнезд гагар и чаек. Поэтому яичницу я себе всегда сделаю. Или запеку яйца в золе.

Но ведь меня хватятся. Что бы ни решил Игумен о причине побега (а Больничный ему расскажет, что из-за бабы) он, прежде всего, захочет спасти мне жизнь. Поэтому вызовет по своей рации вертолет.

Если даже я спрячусь от вертолета, то в Мезени меня уже будут ждать. Человек из Братства, который меня пасет, примет свои меры. А я ведь его так и не вычислил. Небось, Ризничий. Хотя, если бы и вычислил, так что? Убивать?

Все это не важно. Когда бы я не добрался до Мезени, меня там уже будут ждать. И хаты, и монахи, а может, еще и менты.

Да. Сложно. Похоже, мои новоиспеченные Братья все продумали. И даже если я чудом вырвусь из Мезени и доберусь до Москвы – квартира Маши – это то самое место где меня проще всего будет встретить. Не считая, конечно, моей квартиры. Ладно, в Москве уже можно будет затеряться и попробовать поиграть с ними в кошки-мышки. Но как до Москвы добраться?!

В общем один вывод сделан: надо оказаться в Москве до того времени, как меня хватятся в Монастыре. Но это можно сделать только на самолете. Трансгрессию, или как там это называется у Гарри Потера, даже хаты не изобрели. Стоп.

Стоп! На самолете. А ведь у нас же тут есть военный аэродром! Далеко ли? Судя по высоте полета самолетов не дальше чем в тридцати километрах. А может и ближе. И аэродром находится, скорее всего, на самом берегу океана, чтобы в случае чего взаимодействовать с флотом. Да и не на самолетах же, в самом деле, завозили бетон, когда этот аэропорт строили…

Не думаю, что на военном аэродроме меня очень ждут. Но сейчас об этом лучше и не думать. Все не просчитаешь.

Как говорил Наполеон: «Главное ввязаться в драку, а там посмотрим». С хатами, кстати, мы действовали по такому же принципу. И вот до сих пор смотрим.

Надо понять одно: как до этого аэродрома добираться – пешком или на моторке. Пешком – тридцать км по скалам – это может оказаться целый день. Если не больше. На моторке – это два-три часа. Если хватит бензина. Я понятия не имею, какой расход топлива у моторки и, главное, неизвестно, сколько там осталось бензина в баке. Но это не важно. В любом случае часть пути лучше пройти морем. Черт с ними с волнами. Люди выходят в Белое море и на байдарках.

Теперь вопрос – когда. Почему бы не сегодня? На подготовку мне ровным счетом ничего не нужно. Заскочить в келью за Звездочкой и на кухню за топором, спичками, хлебом и водой. Так ведь до отбоя пятнадцать минут. Пора!

То ли дождь идет, то ли дева ждет.

Запрягай коней да поедем к ней.

* * *

Через четверть часа я вынес под телогрейкой (ночи становились все прохладнее) топор, распихал по карманам хлеб и спички, завернув их в половину чудом найденного на кухне полиэтиленового пакета, а второй половиной пакета запечатал бутылку с водой. Нагруженный всем этим я вошел в келью и ждал пока не наберет силу ночной прилив. Написал записку Больничному. Извинился. Объяснил, что поплыл на моторке в Мезень, а когда бензин кончится – пойду берегом. Нехорошо, но Бог простит. Сдаваться хатам из сентиментальных соображений я не собирался. А не оставить записку – обидеть хорошего человека. Посоветовал записку не показывать, чтобы не подставляться. Про Мезень все и без нее решат.

Около одиннадцати я перелез через забор в самом неприметном месте и, пригнувшись, чтобы меня не заметили другие бодрствующие обитатели келий с see view[62], пробрался к лодке. Еще через десять минут я на веслах, чтобы не наделать шума, отгребал от берега. Волны были на удивление скромные – меньше человеческого роста и без барашков. Отплыв метров на пятьсот, я убедился, что бак почти полный, перекрестился на монастырь и дернул за заветную веревочку.

Мотор завелся. Я устроился поудобнее и дал полный газ. По ощущениям скорость была километров десять в час. Ветер был почти попутный. Брызги летели в морду. Иногда волны все-таки перехлестывали через борт. Лодку отчаянно бросало то вверх то вниз. Впрочем, у меня было такое состояние, что морская болезнь мне явно не грозила.

Я, как учили меня самурайские книги и Антон, отпустил свое сознание, не думал ни о чем и управлял лодкой автоматически, держась метрах в пятидесяти от берега. Вскоре я начал понимать, что это опасно. Не случайно же моряки боятся близкого берега, предпочитая ему открытое море. Если лодку по той или иной причине выбросит на камни и разобьет – я покойник.

Но интересно, что мысль о собственной смерти занимала меня именно как мысль. Немного отстраненно. Как некая опасность, которой, в принципе, хотелось бы избежать. Никакой паники не было. Я изменил курс и отплыл подальше от берега. Волны сразу сразу стали выше.

Четыре или пять раз волна полностью перекатилась через лодку. Я бросил руль и вычерпывал воду большим ведром, которое хранилась в лодке, очевидно, для этих целей.

Когда я убедился, что очередного перехлеста волны лодка не выдержит, я вдруг вспомнил, что определенно читал у Клаузевица мысль, которая сейчас приписывается японцам. Мне показалось, что я помню эту цитату почти наизусть, хотя читал Клаузевица один раз в жизни и то давно. В своем наставлении кронпринцу он писал:

«Итак, если против нас даже сама вероятность успеха, то все же не следует считать предприятие невозможными или неразумным. Разумно оно всегда, раз ничего лучшего мы сделать не можем. Дабы в подобном положении не потерять хладнокровия и стойкости, надо приучить себя к мысли погибнуть с честью, постоянно питать ее в своей груди и с нею свыкнуться. Будьте уверены, ваше высочество, что без этой твердой решимости ничего великого сделать нельзя даже в счастливой войне, а тем более в несчастной».

Удивительно, какие вещи могут приходить в голову в такое странное время. Все-таки в критической ситуации наше сознание изо всех занимается самосохранением. Вот так люди и успокаивают себя перед смертью.

Но мне уже пришла пора оставить в покое сознание и подумать о бренном теле. Надо было дать ему хоть какой-то шанс на спасение. Лодка была на последнем издыхании. Я – тоже.

Эх, нечего было бояться скал и отплывать так далеко в море. И вообще нечего было бояться. Я направил лодку к берегу. В это время я вдруг заметил, что вокруг меня стоит страшный грохот от волн. Странно, что я его не замечал раньше. Я пожал плечами. Делать с этой информацией мне было нечего. Грохот и грохот. Борт лодки почти сравнялся с уровнем подхватившей меня волны.

Тогда я решил, что что умереть от удара головой о камень лучше и быстрее, чем захлебываться, постепенно идя ко дну. Поэтому я схватился за весла и изо всех сил погреб к берегу, помогая мотору.

Лодку подхватила очередная волна высоты не меньше трех метров. Я бросил весла и оглянулся. До берега было уже недалеко. Меня на секунду охватило чувство полета на аттракционе в Луна-Парке, а потом к грохоту волн добавился оглушительный деревянный треск, и меня выбросило из лодки к чертовой матери.

Я упал в воду. Мне показалось, что я ударился коленом о камень, но никакой боли не было и в помине. Я стоял в воде по пояс. Вокруг меня стало гораздо тише. Камень, о который разбилась в щепки моя лодка, теперь работал по совместительству дамбой. Я, не дожидаясь следующей громадной волны, что есть силы поплелся к берегу. Сапоги, заполненные водой и намокшая ряса сильно мешали, но до сухих камней было уже совсем близко. Метров десять. Я кое-как вскарабкался на них, перевалился через огромный валун – памятник последнего ледника и, почувствовав себя на большой земле, закрыл глаза. Ни мыслей, ни чувств не было. Было желание дышать полной грудью, чтобы отдышаться.

Через какое-то время я поднялся и вылил воду из сапог. Колено начало болеть, но не очень сильно. Я залез на торчащий неподалеку высокий камень, чтобы оглядеться.

Впереди довольно далеко была вышка. Я спустился и, чуть прихрамывая, пошел прямо на нее. По дороге я устроил себе завтрак: монастырский черный хлеб, густо посыпанным солью с монастырской же освященной водой. Полиэтиленовые пакеты – великое изобретение европейской цивилизации. Через час, почти обсохнув, я подходил к бетонному ограждению аэродрома. Мое путешествие заняло меньше шести часов. Впрочем, незабываемых.

Глава 17

Я обошел аэродром по периметру и дошел до зеленых ворот с нарисованными красными звездами. Робко постучал. Через минуту заспанный караульный открыл мне калитку. Воображаю себе его чувства. Монах в черном клобуке в полседьмого утра у ворот секретного аэродрома на крайнем севере России. Солдатик начал трясти головой. Но я не был галлюцинацией. Я был реальностью, и с ней следовало считаться. Часовой, еще не свыкнувшись с этой мыслью, хлопал белесыми глазами.

– Ты кто такой?

– Послушник Спасо-Печерского монастыря. Мне нужно срочно поговорить с твоим начальством. Зови его, или пропусти меня.

– А… Послушник. А че те надо?

Я понял, что надо быть порезче.

– Вызови начальника караула. Быстро. Вопросы есть?

– Нет. Ща, погодь.

Он боязливо закрыл калитку и появился через пару минут.

– Ща к те придут. А курить есть?

– Нет. Сам бы покурил.

– Да… У вас это, вроде, грех?

– А я бы покурил.

Караульный на всякий случай скрылся за калиткой. Через десять минут пришел начальник караула, который осмотрев меня с головы до ног, покачал головой, сказал что комэска[63] спит, а он его зампотех[64] и что я могу говорить с ним. Я убедил его, что говорить со служителем культа на улице негуманно, и он впустил меня в караулку, выгнав оттуда наряд.

Дальше я, на ходу сочетая ложь и правду, рассказал следующее. Я не монах, а только послушник. В монастырь попал от несчастной любви (здесь мне пришлось на секунду задуматься, нет ли в этих словах доли правды). Бросил бизнес, машину, квартиру в Москве и подался в монастырь на крайний Север. Но тут моя девушка со мной связалась, сообщила, что она попала в беду, и теперь мне, кровь из носу, надо быть дома. И чем скорее – тем лучше.

– А как это она с тобой связалась? Пароход же только через две недели будет?

– А по радио. Ты вчера Северную волну слушал? В восемь вечера. Музыкальную передачу. «Роковый час?».

– Ну, слушал. В этой жопе больше и слушать нечего. И че теперь?

Голос его звучал ехидно и подозрительно. Я поднял глаза и внимательно посмотрел на зампотеха. Лицо, как лицо. Хитрые, умные глаза светились на нем зеленым светом. Хатское владение НЛП мне бы сейчас пригодилось. Но научить меня ему не успели.

– А там ди-джей передавал привет Иосифу Мезенину, слышал?

– Ну, слышал. Я еще удивился, кто это такой. У наших частях таких вроде нет, а других частей здесь на тысячу верст в округе не сыскать. Я подумал, может, морячок какой.

– Так это я. Иосиф Мезенин – это я.

– Ты? И она тебя по радио нашла? Высокие у вас отношения. И че ты хочешь?

– В Москву. Хочу в Москву. На самолете.

– А… На самолете… В Москву. На стратегическом бомбардировщике? Понятно! Может, в Нью-Йорк? А то у нас маршрут проложен. Карты есть.

– В Нью-Йорк потом. Сначала в Москву. Но я заплачу.

– Заплачу…У тебя прямо под рясой деньги есть?

– Деньги есть в Москве. Здесь нет. Но есть залог.

– Какой еще залог?

– Залог, что расплачусь, когда прилетим.

– Это я понимаю. Что за залог?

– Бриллиант. Очень дорогой.

– Покажи.

Я показал. Майор очень скептически взял «Звездочку», покрутил в руках, попытался взвесить на ладони и вернул мне.

– И сколько эта стекляшка, ты думаешь, стоит?

– Это не стекляшка. Смотри.

Я взял валяющуюся на полу караулки бутылку от портвейна и обвел горлышко, сильно прижимая Звездочку к бутылке.

– Держи!

– Что держи?

– Отломай горлышко.

Майор сделал движение, как будто он хотел разломать бутылку пополам. У него это получилось.

И тут я вдруг вспомнил, как очень давно, вернувшись с концерта Натутилуса мы до хрипоты спорили с Антоном, что означает фраза «Я ломал стекло, как шоколад в руке». Антон утверждал, что этот жест – резкое сжатия кулака правой руки от страсти и бессилия.

Я утверждал, что шоколад ломают не так, а двумя руками, придерживая большими пальцами. Я настаивал, что Кормильцев просто так фигню писать не будет.

К тому же ломать стекло, сжимая одну руку в кулак, – невозможно. Поэтому жест ломания стекла – это жест двух рук. Антон требовал от меня объяснения, зачем герой песни ломает стекло, как шоколад, к тому же именно таким образом. Я не знал, что ответить.

И вот сейчас, когда бутылка под руками майора сделала «чпок», меня осенило. Этим жестом открывается ампула с наркотиком! Двумя руками. Также как ломается шоколадная плитка.

Мне страшно захотелось связаться с Антоном и сообщить ему о своей победе.

– Нда… Смешная игрушка. И на сколько она потянет?

Я вышел из оцепенения и заметил, что майор уничтожил все четыре бутылки из под портвейна, две из под водки, а сейчас фигурно обрезает банку из под соленых огурцов.

– Я ее не продаю. Я ее даю в залог. Подбросьте меня в Москву и заплачу, сколько скажете.

– А сколько ты можешь?

– Ну… Штуки три? Как за билет первого класса. Годится?

– Это надо с комэска говорить… Он через полчасика проснется. Слушай, а чего это твоей бабе так приспичило тебя вызвать? Телеграмму бы дала…

– Понимаешь… Я думаю, там бандиты. Я же ей деньги оставил, машину. Все, в общем. Они еще при мне начинали виться вокруг нее.

– Да. Бандитов развелось. Забила наша власть на Россию. Забила, и все тут. Всякая срань полезла. Слушай, ты не против, если я этот камешек жене покажу? Она лучше в этих вещах шарит. Ты не бойся, я никуда не денусь.

– Я и не боюсь. Показывай.

– Ладно. Ты пока тут посиди. Все таки секретный объект. Жрать хочешь?

– Курить хочу.

– Это можно. Держи!

Я взял у него три сигареты L&M и приготовился ждать. В караулке было тепло и спокойно, я даже задремал. Через полчаса майор вернулся.

– Стратегический бомбардировщик отменяется. Отмазку не найти. В Казань бы мы еще слетали, там наш завод, а в Москве нам делать нечего.

– А как же?

– А ничего страшного. Транспортным полетишь. Организуем для тебя чартер. Но в три куска ты не уложишься. Нам же делиться надо. И в той же Москве отстегнуть людям. Сам понимаешь… Зато жена твой алмаз оценила. Сказала – вещь! Так че, пять косарей найдешь для своей любимой девушки?

– Пять. (Я подумал, что хоть для приличия надо поторговаться). Ну… Потяну. Но деньги в Москве.

– Как договорились. Камушек тогда пока со мной будет. Ну жди, Ромео. Сейчас все согласуем, и через час – взлет. Отдохни пока. Там в транспортном так трясет. Слушай, а ты переодеться не хочешь? Я те ща камуфляж принесу. А то в этой рясе… Ребята в Москве не поймут.

Через час я переодетый в камуфляж, залезал на борт Ан-12, окидывая взглядом красавцы Ту-165. Потрясающий дизайн. В стиле «Конкорда», но гораздо элегантней и внушительней.

Майор, которого я уже стал называть просто Шуриком, а он меня Ромео, поймав мой восхищенный взгляд, объяснил, что потолок высоты у Тушки 18 км, максимальная скорость 2230 км/ч (втрое больше чем у пассажирских Боингов), при этом может взять на борт 12 крылатых ракет с ядерными боеголовками весом в три тонны каждая. Дальность полета у него 14 600 км без дозаправки. Я впечатлился цифрами, но больше все-таки дизайном.

– Короче, – сказал Шурик. – Отмазка такая. Летим в Казань отдать на проверку турбину. Ее и правда пора отдать. Потом залетаем в Москву закупиться шмотками и всякой хренью. Понял?

– Понял. Так мы еще в Казань залетим?

– Да. Но на пару часов. К шести вечера уже будешь в Москве. Аэродром в Жуковском.

– А я хотел ее на работе застать…

– А ты не много хотел? Скажи спасибо, что вообще летим.

– Это правда. Спасибо!

* * *

Поднимаясь по трапу, я осмотрелся. Бетонные ангары. Две пятиэтажки. КП. Вокруг тундра и море. И алюминиевые птицы неземной красоты, предназначенные для стратегической бомбардировки. Жаль, конечно, что не удаться полететь на такой прелести, ну да ладно…

Наш самолет оказался старым, раздолбанным, хотя вполне ухоженным. Я осматривался. Много непонятных агрегатов, ручек, пристегнутых коробок, люков и балок. Все выкрашено в защитный цвет, только красные надписи, в основном непонятные аббревиатуры. Меня посадили рядом с иллюминатором и заботливо пристегнули. Ремень был двойной, как на гоночной машине. Я бросил узелок с рясой и остальной монашеской одеждой себе под ноги. Вдруг, пригодится. Мы взлетели, и я в последний раз увидел Северный Ледовитый Океан.

Вел самолет сам Шурик. В помощь ему были бортинженер и штурман. Я пригрелся в выданной мне казенной телогрейке и уснул сном праведника. Шурик разбудил меня уже в Казани.

– Ты посиди тут. А то у них какая-то инспекция сегодня. Мы через часок уже взлетим.

– Постой. Мне же нужно предупредить ее. А то куда я припрусь? Домой к ней что ли?

– А что?

– Там муж…

– Муж объелся груш. Ромео! Так твоя Джульетта замужем? А ты скрывал?

– А что, не полетели бы?

– Да нет. Полетели бы, конечно. Ладно, давай телефон, я ей сам позвоню. Что передать?

– Запиши телефон.

– Я запомню.

Я продиктовал рабочий номер Маши, сказал, чтобы он говорил с Таней, которая должна передать Маше, что я жду ее в ОГИ около восьми вечера. Шурик повторил еще раз телефон, инструкции и исчез.

Я задумался. Никакого плана у меня с самого начала побега из монастыря не было. Пока мне это не мешало. Но через два-три часа я окажусь в Москве. И что мне там делать? Мне вдруг пришла в голову шальная идея, что если Маша вызывала меня зря, то можно будет вернуться тем же самолетом и заявиться в монастырь как ни в чем не бывало.

Однако я должен этим ребятам пять штук. Дома денег было полно – тот доход с ФФ, который я успел вытащить из хитрых крысиных лапок, а именно, одиннадцать тысяч долларов. Но ехать домой было рискованно. Оставалось надеяться на Машу. Пять штук для нее были большими деньгами… Одолжить у кого-то и отдать с продажи алмаза? У кого?!

– Дятел ты, Ромео!

– Что такое?

– Звоню я ей на работу, звоню. А там автоответчик.

– Почему?

– Потому что ты дятел, Ромео, а сегодня суббота. Совсем ты в своем монастыре одичал. Ладно. Все. Летим к твоей девушке. Избавлять ее от злодея-мужа. Помнишь шутку по телевизору. КВН-овскую?

– Какую?

– Должен ли джентльмен помогать даме выйти из автобуса, если она хочет в него войти? Ха-ха-ха…

– Скажи, шутник, не слабо тебе какую-нибудь музыку поставить?

– Хм. Разве только через громкую связь? У нас тут свои авиационные технологии. Высокие без дураков. Ща попробую звук с плейера на аудиовход бросить. Бутусова уважаешь?

Он покопался где-то за приборной доской, и в салоне раздалось:

Я ломал стекло как шоколад в руке

Я резал эти пальцы за то, что они

Не могут прикоснуться к тебе.

Я смотрел в эти лица и не мог им простить

Того, что у них нет тебя и они могут жить.

Я хочу быть с тобой,

Я так хочу быть с тобой,

Я хочу быть с тобой,

И я буду с тобой…

Под дребезжанье динамика и грохот двигателя мы взлетели. Я попытался сосредоточиться. Было очевидно, что долгосрочный многоходовой план, учитывающий все, разработать нельзя. Поэтому я решил просто набросать список задач на день. Я зашел в кабину пилотов. Полюбовался приборами, тумблерами и панорамным видом России. Попросил лист бумаги и ручку.

Найти Машу. Найти пять штук для этих ребят. Найти хоть сколько-нибудь денег для нас. Расплатиться, получив Звездочку назад. И смотаться из хатской Москвы к чертовой матери. Куда-угодно. Хоть в Антарктиду.

Я попытался представить себе осложнения, которые могут меня ждать. Их было всего три. Герман, менты, которые после моего исчезновения, безусловно, считали меня убийцей, и хаты.

Кем меня считали хаты, мне было уже все равно. Если я не появлюсь в их поле зрения в течение какого-то времени, то они могут думать, что меня съели рыбы. Или волки. Но Маше я нужен сейчас. И буду ли нужен спустя некоторое время – не понятно. Как говорит Матвей «если ты из гордости не звонишь любимой девушке, в это время ей звонит кто-то другой».

А с ментами – все проще. Может, и засад никаких нет. Так, ленивая прослушка. Оперативка по вокзалам и аэропортам. В любом случае, придется быть наглым и осторожным одновременно.

А Герман? Ну не в первый раз…

Музыка кончилась и я опять немного вздремнул, пытаясь набрать силы после бессонной ночи на море, так что чуть не пропустил посадку, сразу после которой (вот – прелесть частного самолета) мы пошли по направлению к части. Нас встречал крепкий, толстенький кучерявый майор.

– А вот и наш герой-любовник!

– Добрый день! Я – Иосиф.

– Майор Козлов! – Он наклонил голову чуть щелкнул каблуками. – Наслышан, наслышан. Что, не получилось на стратегическом бомбардировщике к любимой девушке слетать?

Московский майор предложил звать его просто Васей и напоил нас чаем с бутербродами. Пока мы перекусывали, сидя в штабе, я подумал, что эти летчики мне еще могут помочь.

– Ребята, – сказал я. – Мне сейчас за деньгами ехать. Одолжите машину?

– Не вопрос. Хоть пушку.

– Пушку???

– Списанный АКМ. Легко. Еще баксов 200 добавишь?

– Добавлю. С патронами?

– Да хоть целый цинк.

– Зачем мне цинк? Так… Пару магазинов…

– Бери, что хочешь. Сам понимаешь, для дорогого гостя – полный сервис.

– Тогда мне еще нужна телефонная карточка.

– Найдем. Но здесь есть телефон.

– Нет, мне нужно позвонить перед самым приходом.

– Ладно. Сейчас мы тебе все оформим. Но с пушкой ты лучше не шути.

– Да я на всякий случай. Мне попугать в случае чего.

Через полчаса я деловито вспоминал базовые навыки обращения с автоматом Калашникова.

– Главное, – говорили мне оба майора, – не геройствуй. Стреляй только из положения «лежа». Тогда ты, как мишень, в десять раз меньше. Понял? Автомат в дороге, и вообще везде, держи на расстоянии собственной руки! Ясно? – Всегда не дальше, чем ты можешь дотянуться рукой, не наклоняясь. А в случае чего – не думай. Всегда стреляй первым. Первым! Запомни! И вернись! А то, что мы с твоим бриллиантом будем делать? Нам деньги нужны. И последняя заповедь: убивать ради баб никого на свете нельзя.

Я не собирался ни в кого стрелять. Тем более убивать. Автомат был просто частью моего антуража. Уверенным завершением моего мундира. То есть униформы. Кажется, я выглядел неплохо. Вот понравится ли все это Маше? Но остатки робости были решительно отброшены. Я возвращался в город победителем. Только вместо серого коня в яблоках, был зеленый УАЗик в пятнах.

УАЗик был приписан к какой-то другой части, а потом в общем бардаке вообще затерялся. Документов на него не было никаких. Я проверил, как у него с бензином и тормозами. Затем влез, положив автомат под какие-то тряпки рядом с собой и завелся. Двигатель низко затарахтел. Я включил передачу и тронулся с места. На первом светофоре, покрутив ручку старого раздолбанного приемника, я наткнулся на родное, умное, грустное медленное низкое:

Girl, you’ll be a woman soon

Please come take my hand

Girl, you’ll be a woman soon

But soon you’ll need a man.[65]

Сменяющееся быстрой, нежной и тревожной скороговоркой:

I’ve been misunderstood for all of my life

But what they’ resayin’, girl, just cuts like a knife:

«The boy’s no good»

Well, I finally found what I’ve been looking for

But if they get the chance, they’ll end it for sure

Sure they would

Baby, I’ve done all I could

Now it’s up to you, girl…[66]

Было около пяти вечера, когда я выехал с территории аэродрома. Дороги до дома Маши было около часа. Она жила неподалеку от меня. На Покровке. Стоял нежный августовский субботний вечер. Люди шли в гости, рестораны и кино. Я ехал мимо них в камуфляже с автоматом. Мне показалось, что на каждом углу торгуют цветами. Здравствуй, столица! Давно не виделись…

Меня никто не остановил. Судя по всему, гаишники еще не выбрались на охоту, поджидая большой улов ближе к ночи. Я подъехал к дому и сделал два круга. Ничего подозрительного. Я нашел ближайший телефон-автомат и припарковался. Подумал, брать ли автомат с собой и с трудом засунул его под китель камуфляжа. Пришлось отстегнуть магазин и положить его в карман. Металлический приклад уверенно уперся в мои бедра. Я набрал номер, надеясь со страха, что никто не возьмет трубку. Трубку взяла Маша. Я понял, что пора пришла.

– Привет, это я. Скажи быстро что-нибудь типа «ой, привет, дорогая!»

– Ой, привет дорогая!

Голос Маши был как будто она говорила с подружкой, которая совсем недавно умерла у Маши на руках, а теперь решила позвонить ей с того света.

– Герман дома?

Длинная пауза.

– Да.

– Отлично. Не тормози! Теперь я буду задавать вопросы, а ты отвечай. Но не просто «да» и «нет», а с подробностями о твоей работе. Хорошо?

– Да, на работе как всегда. Мучают нас бедных. А ты сама-то где сейчас работаешь?

– Молодец! Умница! Я здесь. У твоего дома. Не бойся. Все будет – ОК. Скажи – у тебя проблемы из-за меня или из-за Германа.

– Ох, они оба того стоят!

– Понятно. Я сейчас поднимусь и тебя заберу. Ты пока незаметно собери вещи. Только документы, деньги и драгоценности. Ничего больше. Никаких фотографий, лифчиков и любимых дисков. Ты поняла?

– Сегодня?

– Сейчас, дорогая. Прямо сейчас.

– Ну ты же понимаешь… Уволиться так сразу я не могу.

– А придется.

– Но…

– Поздно. Я уже иду. А ты поговори пока с пустой трубкой. Попрощайся с ней вежливо. Скажи, что ты была рада меня слышать. Чтобы я не пропадала. Я буду через две минуты. Открой домофон сама. Поняла?

Глава 18

Я повесил трубку и быстрыми шагами направился к подъезду. Народа вокруг не было, не считая мальчишек, играющих в футбол теннисным мячом.

Я набрал на домофоне номер 28. Домофон запищал и я услышал голос Германа. Я про себя выматерился, сделал отбой, и набрал 32. Женский голос спросил «кто там».

– Скорая Помощь в двадцать восьмую. К Марии Васильчиковой. А там не открывают. Впустите нас.

– О Господи! Что случилось?!

И дверь открылась. Я подумал, что надо ускоряться. Появления соседки в квартире хотелось бы избежать. Через 30 секунд я, вытащив автомат из под кителя и вставив магазин на место, звонил в дверь. И снова услышал голос Германа, который опять интересовался, кто это там. Маша меня подводила. Я попытался изменить голос с безразличного медицинского на возмущенный соседский.

– Сколько можно нас заливать? Сколько можно! Я и по телефону. Я и по домофону. Я в милицию сейчас позвоню! Вы ремонт нам будете делать за свой счет! Вы поняли?!

Герман не понял и приоткрыл дверь. Я ударил в нее ногой со всей силы, и Герман отлетел назад. Я вошел в прихожую и, не оборачиваясь, закрыл дверь. Герман сидел в коридоре на полу, держась не то за щеку, не то за глаз.

Маша выбежала из спальни на шум. На ней был легкий белый халат и черные тапочки с помпончиками. Увидев Германа на полу, а меня в форме с автоматом в дверях, она застыла в шоке.

Я и сам был от себя в шоке. Сознание отделилось от моего тела. Зато внутри меня появился сгусток энергии, импульсы которого вызывали все мои действия.

Герман смотрел на меня, как будто давно меня ждал. Внимательно. Без ненависти или злости. Он молча продолжал тереть щеку.

– Быстро, – почти заорал я Маше. – У тебя есть сто двадцать секунд на сборы. Только документы, деньги, драгоценности. И дубликат ключей от моей квартиры. Быстро!

Откуда я взял эти сто двадцать секунд?

– Да, – сказала Маша. Ну, если так…

И она исчезла. Судя по всему, похищение, пусть даже немного формальное, избавляло ее от обязательств по отношению к Герману. Герман же услышав, что у Маши есть дубликат моих ключей, перевел взгляд с меня и также внимательно изучал место, где только что стояла Маша. Войдя в его положение, я дружелюбно сказал:

– Если ты будешь вести себя хорошо, то ничего страшного не будет.

На какое-то время в квартире наступила тишина. Был слышен только звук выдвигаемых Машей ящиков. Сто двадцать секунд прошли. Я решил пойти поторопить ее, но тут в дверь позвонили. Звонок короткий и осторожный. Заботливые соседи.

– Откроешь – убью, – просто и внушительно сказал я Герману и пошел к Маше.

– Что ты там возишься? Я же сказал «сто двадцать секунд!»

– Иду. Еще минуту. Мне нужно переодеться! Я не могу идти в халате!

– И возьми все деньги, что есть в доме, – сказал я, вспомнив обоих майоров и Звездочку.

Теперь мой визит стал напоминать классическое ограбление. Драгоценности. Деньги. Сообщница. Вернувшись в прихожую, я увидел, что Герман куда-то уполз. В дверь позвонили еще раз. Три коротких звонка. Тревожно и настойчиво. Я начал нервничать. Настойчивые звонки выводят меня из равновесия.

– Кто там? – Теперь этот вопрос задавал я.

– Это Софья Андреевна сверху. Что-нибудь случилось?

– Нет. Не беспокойтесь. Мы уже приехали. Тут простой обморок.

– А, ну слава Богу. А то я так разволновалась. Она же совсем молодая женщина!

– Не беспокойтесь, все в порядке!

– А вы Скорая Помощь, да?

– Да, – немного раздраженно ответил я. – Мы – Скорая Помощь. И еще какая скорая…

В кухне происходили очень неприятные вещи. Герман, сидя на полу, закончил набирать номер телефона. По выражению лица было понятно, что он вот-вот начнет говорить. Времени вырвать телефонный шнур у меня не хватало. Поэтому я снял автомат с предохранителя и прицелился.

– Так у вас точно все в порядке? Помощь не нужна?

– Нет, спасибо большое. Помощь не нужна! – механически вежливо сказал я, нажимая на курок.

От страшного грохота я на несколько секунд оглох. Телефон разлетелся вдребезги. Кажется, куски его задели лицо Германа, потому что у него на лбу появилась кровь. В прихожей запахло горелым маслом и чем-то кислым.

С лестничной клетки донесся легкий стон и звук падающего тела. Я подумал, что обморок – это лучшее на что в данной ситуации могут быть способны соседи.

В прихожую ворвалась Маша.

– Ты убил его?!

– Я убил телефон. И если мы не выйдем через пятнадцать секунд, то могут быть новые жертвы.

– Герман, ты жив?

Герман не ответил, но по тому, как он вытирал тыльной стороной руки кровь со лба, было очевидно, что он жив. Мне показалось, что Маша посмотрела на меня с испугом. Хм… Таких эмоций я у Маши еще не вызывал. Накинув на плечи рюкзачок, она решительно направилась к двери, но открыв ее, сделала шаг назад.

– Ты убил Софью Андреевну?!

– Маша! Я никого не убивал. Твоя Софья Андреевна упала в обморок. Очень расстроилась, что ее помощь не нужна. Но я скоро кого-нибудь убью, если мы не поторопимся.

– Софья Андреевна, вы живы?

Маша наклонилась над ней. Софья Андреевна нежно промычала что-то в ответ. Я не выдержал.

– Маша, пожалуйста! Выстрелы слышал весь дом!

– Не надо меня торопить! Я не просила тебя стрелять.

– А я просил тебя открыть дверь домофона. Тогда бы здесь не было никаких соседских тел.

– Идиот! При чем здесь домофон?!

– О, Боже…

Еще через минуту мы выходили из подъезда, представляя собой довольно необычную пару. Мужик в камуфляже с подозрительно правильной осанкой (от трусов до воротника у меня торчал автомат) и девушка с семенящей походкой в черных тапочках с помпончиками.

– Я забыла одеть туфли!

– Мы не вернемся. Мы купим тебе новые туфли. А до машины ты дойдешь в тапочках. Ты не забыла взять деньги?

– Взяла сколько-то. Подожди, дай мне подумать…

– Только не надо думать о том, что именно еще ты забыла взять.

– Только не надо мне указывать, о чем думать.

– ОК.

Мы молча дошли до машины и я попытался выжать из УАЗика все, чему его учили на родине Ленина. Учили его хреново, хотя ревел он как Porsche.

Наверно, сегодня был день рождения Тарантино. Или годовщина первого показа Pulp Fiction. По крайней мере, радио через две песни на третью выдавало очередной шедевр.

Countin’ flowers on the wall

That don’t bother me at all

Playin’ solitaire till dawn with a deck of fifty-one

Smokin’ cigarettes and watchin’ Captain Kangaroo

Now don’t tell me I’ve nothin’ to do.[67]

На этой оптимистичной ноте Маша вывернула тумблер против часовой стрелки до упора. Цветы на обоях завяли.

– Герман набирал телефон при тебе?

– Нет. Я вышел поторопить тебя со сборами.

– Ты не заметил, сколько цифр набирал Герман?

– Что??? Почему ты спрашиваешь?

– Если две, то он звонил в милицию, и это не страшно.

– А что страшно?

– Если он набрал семь цифр, то он звонил твоим хатам.

– Кому?!

Я чуть не врезался в Газель на светофоре.

– Кому?!

– Это долгая история. Нам нужно бежать. Куда, кстати, мы едем сейчас?

– Это зависит от того, сколько у тебя денег.

– Не знаю. Тысячи две. Может две двести.

– Тогда мы едем ко мне домой. Нужны еще деньги.

– Но дома уже тебя ждут.

– Никто там меня не ждет. Если бы они ждали, они делали бы это у твоего дома. Нам остался километр. Как хаты ни круты, но за две минуты они ничего сделать не успеют. Даже после звонка Германа.

– Послушай! Наплевать на деньги! Ехать к тебе – это самоубийство.

– Дорогая! Я повторяю. У меня дома лежит одиннадцать тысяч долларов. Свежезаработанных. При этом пять штук мне нужно отдать людям, которые меня сюда доставили. Они же, кстати, нас отсюда и вытащат.

– Жизнь дороже. Потом расплатишься. На мои две мы легко смоемся куда угодно.

– Мне нужно забрать у них кое-что. Залог. Он стоит много больше. И хватит считать деньги: ты же аристократка. Вот видишь, мы уже приехали. Сиди спокойно, я сейчас вернусь. Ты знаешь, то, чего очень боишься, как правило, не случается. Все будет хорошо. Давай мои ключи.

– То, чего очень боишься, может быть, и не случается. Только ты, по-моему, не очень боишься. Я впервые вижу такого отмороженного идиота.

Я пулей поднялся в квартиру, приветливо махнул рукой гитаре и кофейнику, вытащил из книжного тайника деньги и скатился по лестнице вниз.

Не успела за мной захлопнуться дверь подъезда, как прямо перед УАЗиком остановился черный BMW X5.

Еще до его остановки, я понял, что Маша была права. Жадность фраера сгубила. Пока джип тормозил, я успел прыгнуть в кусты и достать автомат.

Как только четыре человека в темно-серых пиджаках, с короткими автоматами в правой руке синхронно вылезли из четырех дверей BMW я, не думая, открыл по ним огонь. Строго по инструкции летчиков. Первым и из положения «лежа». Двух, выскочивших из ближайших ко мне дверей, я точно задел, но через три секунды магазин кончился. Оставшиеся пиджаки залегли.

Наступила тишина. Только с соседних кустов скатились две моих гильзы и, звякнув, упали. Двор затих.

Понимая, что ответный огонь не заставит себя ждать, я отбежал вправо метров на десять вдоль дома, пригибаясь так, чтобы кусты хоть чуть-чуть меня прикрыли. Затем упал на бок и попытался сменить магазин. Магазин клинило. Руки тряслись. Возясь с автоматом, я заметил краем глаза, что две темно-серых фигуры метнулись от джипа в мою сторону с коротким криком «бля, он там!» также залегли, заняв позицию метрах в двадцати от меня.

Я, наконец, вставил магазин, передернул затвор и дал очередь приблизительно по тому месту, где они могли находится. В ответ был только знакомый звук от падающих гильз.

Было ясно, что дело – дрянь. Двое профессионалов сейчас меня достанут. Не гранатой, так пулей. Но скорее всего гранатой. У них наверняка полный боекомплект. А у меня оставалось только полрожка. Я перевел автомат в режим одиночных выстрелов. У пиджаков была идеальная позиция. Не успею я подняться, как получу пулю.

Что делать? Ждать милиции? Но граната прилетит раньше. А даже если и нет, милиция не поможет. В тюрьме меня замочить проще, чем во дворе собственного дома. И что теперь будет с Машей?

Неожиданно я услышал громкий треск выстрелов с той стороны, с которой не ждал. Сильно левее и ближе к моему подъезду. Еще через секунду я услышал истошный крик Маши: «Беги сюда!».

Я вскочил, и попрощавшись с жизнью, рванулся в ее сторону. Маша стояла у джипа и растерянно поводила коротким иностранным автоматом из стороны в сторону. По дороге я заметил два тела. Одно из них куда-то отползало, оставляя за собой темно-красный след. Второе лежало совершенно неподвижно. Темно-серый пиджак был в небольших рваных дырках, через которые сочилась кровь.

Пока я подбегал, Маша уже залезла в машину. У самого BMW я увидел еще два тела. Одно лежало на спине с размозженной головой, другое привалилось к заднему колесу, словно отдохнуть. Вот теперь мы стали убийцами.

Я отметил, что никаких эмоций этот факт у меня не вызвал, вскочил в УАЗик, завелся, включил заднюю передачу, и на самом полном ходу, которая эта передача позволяла, выехал из собственного двора.

– Ни фига себе, – сказал я посмотрев на Машу в тапочках с помпончиками и автоматом в руках.

Маша ничего не ответила, посмотрела на автомат и осторожно опустила его стволом вниз. Через минуту мы подъехали к трассе. Метров за 50 до нее я остановился.

– Надо брать такси.

Я засунул автомат Маши под сиденье, а свой под китель. Потом, подумав, протер тряпками все, чего я и Маша могли коснуться в УАЗике руками. Включая дверные ручки снаружи. Мы вылезли, дошли до трассы и вскоре уже сидели в десятке какого-то частника, двигаясь в сторону Жуковского.

В машине Маша заплакала. Без единого звука. Я обнял ее и понял, что вытирать слезы мне нечем. Тогда я начал их сцеловывать. Шофер, был уверен, что девушка провожает своего солдата с побывки обратно на чеченский фронт. Наверно, не обратил внимание, что я сильно старше призывного возраста. А может, принял за контрактника. Он сидел, уперевшись в руль руками и не оборачивался, боясь нас смутить.

За час дороги Маша почти успокоилась. Я чувствовал себя каким-то оглушенным. Мы въехали в Жуковский. Я тихим голосом указывал шоферу дорогу до аэродрома. Немного поплутав, мы вскоре подъехали к КПП. Не вылезая, я назвал караульному имя майора Козлова. Часовой, не проверил ничего, открыл ворота и мы въехали на территорию аэродрома. Когда мы доехали до здания штаба, Маша вытащила из сумочки деньги и передала их мне. Я расплатился, и мы отпустили шофера. Надо было срочно приходить в себя, о чем я и сказал Маше. Маша вздохнула, кивнула и чуть-чуть попудрилась.

* * *

– Ребята! Да на вас лица нет! – приветствовал нас майор Козлов.

– А что на нас есть? – устало спросила Маша, глядя на тапочки с помпончиками.

– Ромео! А где тачка, пушка? – Козлов посмотрел на меня с явным недоумением.

– Пушка тут. Но лучше ее выкинуть.

Я, морщась, вытащил Калашников из под кителя, повесил его на шею и зачем-то обнюхал ствол.

– Понятно. А тачка?

– Тачку махнул, не глядя.

– На Джульетту?

– Нет. На ваши бабки.

– Но бабки-то привез?

– Да.

– Ну и отлично! А это казенное говно не к нам приписано. Не с нас и спросят. Главное, что все живы-здоровы.

– Не все, – задумчиво сказал я.

– Что не все? Бабки не все?!

– Нет. Бабки все.

– Ну вот. Зачем пугать-то?

– Знаешь, – медленно произнес я, вытирая рукой совершенно сухой лоб. – Я ведь и сам испугался.

– Ладно, ребята. Вы давно не виделись. Вам надо пообщаться. Или вы торопитесь?

Мне понравился ход мысли Шурика.

– Надо, – сказал я, понадеявшись, что в моем голосе прозвучало достаточно благодарных интонаций. Мы не торопимся. А когда ты улетаешь обратно?

– Через пару часов. Но я лечу в Казань. Если хотите со мной – свистните. Вот ключи. Идите в комнату отдыха на втором этаже. И отдыхайте.

– Мы хотим лететь в Казань, – сказал я. – И свистим. Спасибо.

Мы поднялись на второй этаж.

– Вот, сказал я, закрывая дверь на ключ. Наконец-то мы одни.

– Смешно, – сказала Маша. – Но давай чуть попозже. А то я еще в себя не пришла.

– Маша, – сказал я.

– Да, – сказала Маша. – С автоматом на шее мне еще никто трахаться не предлагал. Это предложение, от которого трудно отказаться. Проверь дверь. И сними автомат.

– Руки вверх, – сказал я и снял с нее бежевую блузку. – Кругом! – И я расстегнул лифчик. Затем я расстегнул свой китель, снял его и заботливо расстелил на полу.

– Ну что, ложись? Здесь, кстати, очень тепло.

И я с беспокойством посмотрел на нее. Маша была девушка с характером.

– Военно-полевой роман, – сказала Маша, чуть поджав губы, и осторожно легла на гимнастерку.

Я медленно расстегнул ее джинсы, а потом с усилием их стянул.

– От тебя пахнет чем-то кисло-горьким. Порохом что ли?

– Да. Кровь, пот, машинное масло. Помнишь был журнал с таким названием. КПМ.

– Помню. Не ложись. Включи какую-нибудь музыку. Хоть телевизор. И проверь, закрыта ли дверь!

Я включил телевизор. Трахаться под новости не хотелось. Я пощелкал. Ловилось только два канала. Я поискал вокруг и увидел видеокассету.

– О, – сказал я. – Будем любить друг друга под классику.

– Моцарт?

– Эммануэль. Старый солдатский фильм.

– Хорошо, дорогой! Ставь Эммануэль и учти. Я смотрела этот фильм. Я знаю, что в любви должен быть третий. Но пусть им будет не Калашников. Убери его подальше.

Я вставил кассету и подошел к Маше. Посмотрел сверху. Красивая женщина. Загорелое тело. Пепельные волосы. Подрагивающие соски. Лежит на гимнастерке. На полу. С ума сойти. Я аккуратно отодвинул автомат и лег рядом.

Melodie d’amour chantait le coeur d’Emmanuelle

Qui bat coeur a corps perdu

Melodie d’amour chantait le corps d’Emmanuelle

Qui vit corps a coeur blessu[68]

Я провел рукой по трусикам. Потом еще раз. Какое-то сочетание вдохновения и страха. Я был готов зарыдать как слабонервная девушка на первом причастии.

Tu est si belle,

Emmanuelle;

Cherches le coeur,

trouve les pleurs;

Cherche toujours,

cherche plus loin;

Viendra l’amour

sur ton chemin.[69]

Еще через несколько минут я перестал сдерживаться. Я целовал ее между грудей, ее соски и шею. Потом я услышал: «Ну давай же, солдат!». Я, немного запутавшись, снял штаны и положил Машу на бок. Чтоб не придавить ее своим телом к жестокому полу.

– Господи, – сказал я. – Господи!

– Давай, – сказала Маша. – Давай!

Обычно во время секса мою голову не покидают какие-то мысли. Иногда отвлеченные. Иногда очень конкретные. Иногда для усиления возбуждения я осознанно стараюсь что-нибудь представить. Вообразить. Но в этот раз мыслей не было. Меня переполнили естественные, природные ощущения. В какой-то библейской ветхозаветной чистоте и силе.

И призвали Ревекку, и сказали ей: пойдешь ли с этим человеком? Она сказала: пойду. И благословили Ревекку, и сказали ей: сестра наша! да родятся от тебя тысячи тысяч, и да владеет потомство твое жилищами врагов твоих.

Маша почти не стонала. Только дышала чуть резче обычного. И если души существуют, то ее в это время была высоко. И недалеко от моей.

О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные.

О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! И ложе у нас – зелень;

Кровли домов наших – кедры, потолки наши – кипарисы.

– Я хочу так, – сказала она и перевернулась на живот. Маша кончила уже несколько раз судя по вздрагиваниям и изменениям дыхания. А я еще держался. Мне казалось, что вот так и выглядит дзенское не-сознание. Вроде бы сознание есть. И этот раз я запомню на всю жизнь. И я понимаю, что я его запомню.

А с другой стороны, никакого сознания нет. Я нахожусь Бог знает где. Где-то очень высоко. Мне показалось, что от скопившегося возбуждения тело начало дрожать. Вибрировать. Само по себе на пике высоты. Я испугался, что развалюсь на куски. Еще через мгновение я сказал: «А!» – и взорвался.

– Интересно, – сказала Маша через пару минут. – Интересно, все монахи такие?

– Подожди. – Я понемногу восстанавливал дыхание. – Почему монахи? Я же солдат!

– Солдат. Монах. У вас у мужчин свои игры. И никто не хочет играть в почтенного отца семейства. Или просто мне не везет. Кстати, ты кончил в меня.

– Да. Но… Вот и родишь, наконец.

– Рожу. Я давно хочу ребенка. Точнее троих. Интересно, какое отчество будет у первого?

– В смысле… – Я понял и поморщился. – А, ну есть генетическая экспертиза. Проверим. Увидишь, отчество будет мое. – Иосифович. Впрочем, я согласен и на ребенка от Германа.

– Откуда ты знаешь? Может Иосифовна? Интересно получается. Я – Мария. Ты – Иосиф. Тем более Яковлевич. Если я рожу от тебя сына, то знаешь, как его надо назвать?

– Знаю. Но ты не Мария Якимовна. И потом здесь этим именем детей не называют. А вот Израиле, кстати, называют.

– Но не ехать же из-за этого в Израиль?

– Нет. При этом куда-нибудь ехать надо.

– А почему не в Израиль? У тебя же есть еврейская кровь?

– Есть немного. Одевайся, Маша. В Израиле все отлично. Только маленькая страна. И полно общих с хатами знакомых. Нас там вычислят и убьют.

– Хватит говорить глупости. Накаркаешь! Зато в Израиле тебя могут защитить спецслужбы.

– Маша! Я под подозрением в убийстве человека! А после сегодняшней истории… Какие спецслужбы? Меня выдадут как опасного преступника.

Маша одевалась, а я любовался ей. Есть своя прелесть в любовании одевающейся женщиной. Взгляд мужчины уже не похотливый. Платонический. Чувство выполненного долга. Беззаботность. И женщина уже не думает, куда повесить юбку и сексуально ли она себя ведет. Естественные, отработанные годами тренировки движения одевания. Настоящая физическая женская красота открывается именно так. И открываясь, закрывается. До следующего раза.

– Дорогой! Мне нужно купить обувь!

– А тапочки с помпончиками тебе разонравились? Ладно, попросим у майора кирзовые сапоги. Женские. 37 размер. Пойдут к твоей бежевой блузке. Джинсы, блузка, сапоги. Высокий стиль!

– Я умираю от смеха.

– Ты не любишь слушать, как грохочут сапоги? Хорошо. Тогда я что-нибудь придумаю. Хочешь пока чаю?

– Ты сегодня особенно мил.

– Долгая разлука. Не обращай внимания!

Я вышел из комнаты и нашел двух майоров. Лицо майора Козлова было красным и счастливым. Он улыбался и икал. Шурик казался трезвее. Посмотрев наверх, он проговорил грудным женским голосом:

– Заканчивается посадка на рейс Москва – Казань компании «Стратегические авиалинии». Вылетающих просьба пройти на посадку к выходу номер ноль-ноль-семь.

– Вот деньги. Давай обратно камушек.

– Спасибо! Приятно, когда человек держит слово. Держи свой булыжник.

– Последняя просьба перед взлетом. Нужны туфли. 37 размер.

– Ромео! Ты слышал, что российские ученые вывели гибрид акулы и золотой рыбки?

– И что?

– Исполняет три последних желания.

– Ха-ха. И что?

– Как ты думаешь, откуда в военном аэропорту возьмутся женские туфли? Да еще нужного размера?

– Не знаю.

– А я знаю. Я купил их своей жене.

– Так продай их мне, – обрадовался я.

– Ромео! Мы не грабители с большой дороги. Мы – летчики великой державы. Бери так!

– Неудобно.

– Удобно, Ромео, удобно. Дают – еби. Ебут – давай! На твои деньги мы с женой себе много туфелек купим. Так что держи и не поминай лихом!

И он ногой отделил от горы сумок с результатами экстренного московского шопинга некий зеленый пакет с коробкой внутри. Я, офигевая, пробормотал «спасибо» и отнес пакет Маше.

Сказал, что чая не будет. Чай нам принесет стюардесса. Если ее возьмут с собой. Зато обувной вопрос закрыт. На некоторое время, конечно. Я не успел закончить свою мысль, как Маша открыла коробку. Затем поинтересовалась, не в монастыре ли я изучил основы колдовства. Я тактично и загадочно промолчал. Через двадцать минут наш самолет поднялся в небо и взял курс на Казань.

Шурик врубил музыку через громкую связь. У него оказался странный вкус. Особенно для военного полярного летчика. Я даже вздрогнул. Голос, вроде, БГ. Этот голос не перепутаешь. Слова, явно, Окуджавы. Я вспомнил как в далеком детстве эту песню пели под гитару мои еще очень молодые родители и их друзья.

Горит пламя, не чадит,

Надолго ли хватит?

Она меня не щадит,

Тратит меня, тратит.

Быть недолго молодым,

Скоро срок догонит.

Неразменным золотым

Покачусь с ладони.

Почернят меня ветра,

Дождичком окатит.

Ах, она щедра, щедра.

Надолго ли хватит?

Я посмотрел удивленно на Машу. Маша объяснила. Все очень просто. На диске БГ исполняет песни Окуджавы. Маша знала про существование такого CD, но сама его тоже никогда не слышала. БГ подобрал довольно редкие песни, которые не выходили на пластинках в советское время. Оттого сохранились незаезженными.

Я заслушался, положив руку Маше на колено. Дверь в кабину Шурика осталась открытой. Я откинул кресло и закрыл глаза. Мне показалось, что я свободен и счастлив.

– Маша, я свободен и счастлив! Но мне нужно столько тебе рассказать.

– Рассказывай!

– А я не могу. Я же свободен и счастлив.

– Тогда давай подождем, пока мы спустимся на землю.

Глава 19

Поздний вечер на казанском военном аэродроме. Над нами – голая луна. Вокруг чужие люди: темно, зыбко и неуютно. Последнее доброе дело Шурика: мой военный китель меняется на огромный безразмерный черный свитер. Мы обнимаемся с ним и надеемся когда-нибудь встретиться. Шурик целует Маше руку. Спасибо тебе Шурик. За самолет, за автомат и за туфельки 37 размера. Спасибо за все! Шурик вразвалку идет к самолету. Маленький щуплый солдатик везет нас на вокзал.

Ночной вокзал. Сонное царство баулов и бомжей. Старое раздолбанное расписание. Коррективы внесены черным фломастером поверх прозрачного пластика. Судя по расписанию, сегодня поездов больше не будет. Одними губами на выдохе: «твою мать…»

Ночевать на вокзале – не хочется. Ехать в гостиницу нельзя: Машин паспорт, единственный на двоих, больше не пригоден к употреблению.

Случайно, из разговора двух лиц сомнительного вида я понимаю, что поезд Оренбург – Вятка опаздывает на четыре часа. И скоро должен появиться в Казани. Я стучу в окошко кассы. Тишина. Стучу еще. Появляется заспанная кассирша, которая подтверждает наличие поезда и билетов.

– А СВ есть?

– Какое еще СВ? Молодой человек? Вы что, совсем? Грузопассажирский поезд.

– А купе?

Она устало кивает головой.

– Можно выкупить четыре места?

– Можно, если вам деньги девать некуда.

– А скоро поезд?

– Скоро. Через пятнадцать минут.

Я показываю Маше билеты. Она немного оживляется.

– Куда мы едем?

– В Вятку.

– Где это?

– Где-то. Какая разница?

– А далеко?

– Одна ночь.

Неосвещенная платформа. Откуда-то издалека по глазам бьет прожектор. Запах угля, смолы и еще чего-то, из чего получается запах железной дороги. Зябко. Вот и поезд. Не верится, что на сегодня – все…

Толстенькая сорокалетняя проводница почему-то в фартуке. Вагона-ресторана в поезде нет, но коньяк, горячий чай и печенье нам принесут. Мы выпиваем две маленькие бутылочки Арагви почти залпом. Покурить в грохочущем тамбуре. И все. И спать. И никаких разговоров, тюрем, Звездочек, хатов, монастырей и убийств. На душе – хорошо. Радостно и устало. Тихое радио ловит это настроение и запускает еле слышно Козина.

Мы так близки, что слов не нужно

Чтоб повторять друг другу вновь:

Что наша нежность и наша дружба

Сильнее страсти, больше чем любовь.

Веселья час и боль разлуки

Хочу делить с тобой всегда.

Давай пожмем друг другу руки,

И в дальний путь на долгие года.

Неужели семейное счастье, для которого я не создан, наступает так решительно?

* * *

Утро было приятно-суетливым. Не успел я сбивчиво рассказать Маше о своих приключениях во время завтрака печеньем и чаем, как поезд пришел в Вятку. Прямо на вокзале мы попытались договориться с бабушкой в платочке о сдаче нам комнаты. Она подозрительно взглянула на нас:

– А вещи-то где ваши, голубки?

Маша сначала взглянула на свой маленький рюкзачок. Потом на меня. Я решил, что пора выкручиваться. Милиции вокруг – полно.

– О, бабуль! Тут такая история! Вещи наши в аэропорту. Сдали их в багаж. Ну и… Пошли выпить по маленькой. На посошок. А самолет и улетел. Прямо с вещами. Хорошо, документы при нас. И деньги. Пришлось железной дорогой ехать. Так что мы сейчас прямо в аэропорт. Спасать улетевшие вещи.

– Н-да. Нельзя. Нельзя на посошок не выпить. Это – как без хорошей молитвы. Пути не будет… А документы покажете?

– А как же! Маша, покажи бабушке документы!

– Ну ладно. А то сами понимаете. Ключи кому-угодно давать… В наше-то время.

– Конечно, бабуля! Как не понять. Жуткое время, бабуля. Жуткое!

– Ох, не приведи Бог! Все времена плохи, а это из всех времен вообще…

– Что, бабуль, скоро царство Антихриста?

– Про Антихриста – не скажу. Не знаю. А вот пенсия – не скоро. Еще три недели.

Бабушка задумчиво пожевала губами, очевидно, проверяя расчеты, и мы втроем сели в такси, что окончательно успокоило ее в отношении нашей благонадежности.

Что можно было украсть из бабушкиной квартиры, я так и не понял. Там не было даже телевизора. Старая колченогая мебель. Пластиковая люстра образца 1960 года. Мы приняли душ в заржавевшей ванне и поехали в аэропорт за вещами. То есть в универмаг. Бабушка, перекрестив нас в дверях, благословила на обретение утраченного имущества.

В универмаге мы сначала купили большой чемодан на колесиках. После чего разделились для ускорения процесса. Чемодан остался при Маше. Я купил себе грязно-белый шерстяной свитер грубой вязки, темно-зеленые джинсы, черные туристко-солдатские ботинки и какого-то белья. Все это я немедленно на себя одел, аккуратно выбросив все старые вещи кроме черного свитера в большой мусорный бак.

Мы встретились через полчаса у главного входа. Я открыл чемодан, чтоб положить в него старый свитер и тяжело вздохнул. Свитер не влезал. Я вспомнил, странное отношение Маши к шопингу. С одной стороны я как-то зафиксировал достигнутый ею в Париже личный рекорд магазинной скорости, который равнялся 1700 евро в час. И это был честный шопинг. Fair Play. С примерками. Без ювелирных изделий и авиабилетов.

С другой стороны, Маша терпеть не могла говорить о шмотках, о моде, о новой колекции Crizia и всяких женских глупостях, глупее которых могут быть только абстрактные разговоры мужчин о машинах.

С третьей стороны, одевалась Маша всегда хорошо. Или очень хорошо. И не в совковом стиле: к голубой блузочке голубую юбочку с голубыми туфельками и голубой сумочкой. А вполне раскованно и спокойно – по европейски. Вещи сочетались между собой фактурой, интонацией, стилем, душой, если у вещей есть душа, чем угодно – только не цветом и тоном.

Когда я спросил у Маши – как же так: если говорить с подругами о шмотках она не любит, то откуда она знает что и где покупать? – Маша сказала: «А что об этом говорить? Все же видно. И потом есть журналы».

Сегодня Маша была в ударе. Поэтому пришлось купить еще сумку. Большую, черную на двух молниях.

Мы продолжили опустошение универмага, но на этот раз вместе (Маше было тяжело таскать чемодан), в результате чего у нас появились шампунь, зубная паста, зубные щетки. И всякие симпатичные мелочи, типа расчесок, пилочек, прокладок, дезодоранта и палочек для чистки ушей.

Я понял, что умираю с голоду. И мы, завезя шмотки к бабушке, пошли в ресторан, сказав таксисту, что нам нужен лучший ресторан в городе. Лучшим в Вятке оказалась коробка из стекла и бетона по имени «Великая Русь».

Я скептически посмотрел на вывеску. Не люблю славянскую каллиграфию. Когда я вижу надпись, выполненную пародийным древнерусским стилем меня начинают одолевать самые нехорошие предчувствия.

Я понимаю, что концепция Православие-Самодержавие-Народность вошла в моду. Ради Бога. Это в конце-концов 19-ый век. А при чем тут допетровские шрифты? Мы что, хотим вернуться ко временам Алексея Михайловича? Так вот с точки зрения территориальных владений – уже вернулись. Зачем же это шрифтом выделять? Который ничего кроме осталости, косности и дурного вкуса не подчеркивает. Да еще на каждом углу. Да еще на футболках сборной России? И как требовать от такой команды европейской игры?

Предчувствия меня не обманули. Кружевные салфетки. Уродливая общепитовская посуда. Угодливые официанты с явной насмешкой над тобой по краям губ. Прямо по старому доброму анекдоту «хочу в Советский Союз!»[70]

Я заказал селедку, щи и жаркое в горшочке. Решил, что надо соответствовать стилю. Маша попыталась, наоборот, от стиля уйти. Ей не повезло. Салата из авокадо, жареных креветок и зеленого чая, указанных в меню, не было. Маша попыталась возмутиться.

Я примирительно указал Маше на рукописные комментарии к меню, напечатанному на пишущей машинке под копирку. Напротив выбранных Машей блюд стояло короткое слово «нет». Маша вздохнула. Потом заказала блины с икрой и кофе. Я решил успокоить Машу.

– Наверно, таксист ошибся. Это не лучший ресторан в Вятке.

– Надеюсь, что так. А то обидно как-то за город.

– И за державу в целом. Но! Не хлебом единым жив человек. Вот посмотри на истинные, ценности.

Я осторожно оглянувшись на отсутствующих посетителей, достал Звездочку. Звездочка начала искрить. Я пожалел, что достал ее в ресторане. Маша вернула мне бриллиант, внимательно осмотрев, и задумчиво сказала:

– Он тысяч триста стоит. Или пятьсот. Или миллион. Нужен профессионал, чтобы разобраться. Из-за этой истинной ценности я вчера убила двух человек?

– Ты же знаешь, что драгоценные камни приносят смерть.

– Наоборот. Драгоценные камни – талисманы. Этот, по крайней мере, точно нас спас.

– Это ты нас спасла. Я до сих пор не въезжаю, как у тебя все получилась. Ты же девочка-одуванчик? Автомат, наверно, не держала даже на уроках военной подготовки!

– Не знаю. Я и испугаться не успела. Осенило как-то. Я же высоко сидела. Все видела. Двое живых к тебе подбираются, а двое лежат. Точнее, один лежит, в другой сидит у колеса и заваливается набок. А у него из горла – кровь. Ужас. Но я вижу: двое живых переглядываются между собой. И показывают друг другу головами в твою сторону. А в мою не смотрят. Я тихо вылезла. Подняла автомат. Он валялся у колеса. Я решила, что он должен быть заряжен. А в это время один из тех двух полез в карман. Я испугалась, что за гранатой. Кое-как прицелилась и нажала на эту штуку. У меня заложило уши. Потом навела на другого. Еще раз нажала. Автомат так дергался в руке…

– Да. Есть женщины в русских селеньях. Невероятно.

– Женщины-то есть. Но хочется послушать мужчину. И узнать, что он собирается делать дальше?

– Нам нужно исчезнуть из России. Как минимум, на время. Для этого нам нужные новые документы. Твои годятся только для бабушек на вокзале. А у меня их вообще нет. Справка об освобождении осталась у хатов.

– Допустим.

– У меня в тюрьме появился дружок. Коба. Его отец – авторитет во Владивостоке. Смотрящий по краю. Или что-то в этом духе. Он нам поможет сделать новые документы.

– А без бандитов нельзя?

– Я не знаю честных людей, у которых можно достать фальшивые паспорта. До Владивостока можно доехать поездом. Транссибирским экспрессом. Он как раз проходит через Вятку. Проводники документов не спрашивают. Билеты тоже без паспортов купим. Вчера же купили. Скажем, что паспорта оставили дома, а возвращаться – лень. И на Дальний Восток. Очень красиво. Сопки. Бухты. Тихий океан.

– Сколько туда ехать?

– Из Москвы шесть дней. А отсюда дня четыре, я думаю.

– И четыре дня не мыться?

– В СВ-вагоне есть душ. Телевизор. Видеомагнитофон. Купим книжек. Кассет. Музыки… Поехали?

– Ты стал каким-то авантюристом. Ты ведь раньше был ленивым раздолбаем.

– Я и сейчас ленивый раздолбай. Поэтому я не тороплюсь в параллельный мир, и мне приходится предпринимать некоторые действия. А в поезде, кстати, очень приятно лениться. Лежишь себе на полке. И ленишься. Только надо виски купить.

– Ты не сопьешься за четыре дня? Хорошо. Поехали на вокзал за билетами. Закажи счет.

Долговязый официант принес счет через несколько секунд, хотя на каждое блюдо у него уходило по сорок минут. Я отсчитал 330 рублей. 10 долларов на двоих. Вот она – загадочная Россия. А ведь Вятка – не деревня. Классический губернский город.

Мы без всяких приключений купили билеты в СВ вагон. А потом журналы, книги, видеокассеты, CD плейер и минимальный джентльменский набор дисков.

Супермаркет осчастливил меня Red Label'ом, оказавшись неспособным на большее. Вернувшись к бабушке мы, распихали свежезакупленные вещи по сумкам и пакетам и пошли гулять по городу.

Маша по моему совету позвонила каким-то дальним родственникам и попросила их предупредить своих родителей, что она ушла от Германа и уехала в романтическое путешествие.

Звонить напрямую им домой она не может, так как боится, что Герман будет пытаться вычислить ее с помощью не то бандитов, не то ментов. Из ее слов родители должны были понять, что на самом деле она просто боится объяснения с ними, но при этом у нее все в порядке. Не считая потери мужа.

Я отправил маме телеграмму на работу: «Живы здоровы путешествуем целуем маша иосиф». Вернулись не поздно и легли, чтобы поспать хоть несколько часов. Московский поезд на Владивосток проходил через Вятку в 5 утра. В три тридцать мы проснулись и начали собираться на вокзал.

Заспанная бабушка вышла нас провожать. Голос ее был удивительно строг. Когда она увидела, что мы не понимаем ее намеков, и уже совсем готовы уйти, она посмотрела на потолок и сказала, обращаясь к лампочке.

– Не выпить на посошок – пути не будет.

Я молча, со значительным видом, открыл бутылку виски и разлил ее по трем моментально принесенным бабушкой чашкам.

– За дальнюю дорогу, бабуль!

– Да. За данную вам судьбою дорогу. Чтоб хранили вас матушкины слезы. Чтоб не теряли вы, чего не находили. Чтоб светил вам свет истинный и целебный. И чтоб хватило дороги на вас двоих.

Договорив, бабушка аккуратно выпила, не поморщившись. Мы переглянулись и тоже выпили. Я посмотрел на часы – четыре утра и покачал головой:

– Да. Дорога… Главное, чтоб не бескайфовая.

Мы быстро распили с бабушкой бутылку виски, укрепив репутацию людей, пропивших самолет, а потом еще раз попрощались. Уже гораздо теплее.

* * *

Вскоре я с интересом изучал СВ-вагон поезда Москва – Владивосток. Невероятная чистота. По коридору тянется белая льняная дорожка. В туалете – гигиенические пакеты, накладки на унитаз, 2 вида жидкого мыла, одноразовые полотенца. В купе – видеодвойка. Хрустящее белье. Наборы печений, конфет и джемов.

Мы поохали чудесам министерства путей сообщения. Потом стали пить чай, заботливо внесенный рыженькой проводницей.

Потом я спохватился, что от радости, суматохи и множественных перемещений в пространстве я забыл спросить Машу о самом главном. Зачем, собственно, мне нужно было бросать монастырь и лететь в Москву?

– Маша! Я, кажется, забыл спросить тебя о самом главном…

– О… Все-таки вспомнил! С какого места начинать?

– С нашей последней встречи. Перед этим чертовым казино.

– Мы с Олей от тебя ушли. И ты пошел в свой ГП. На следующий день, если ты помнишь, мы с тобой договорились встретиться. Но ты пропал. А ближе к вечеру мне позвонил Матвей. И загробным голосом сказал, что тебя посадили по обвинению в убийстве. Я понеслась с какими-то вещами и деньгами в милицию по адресу, который он дал. Меня жестко послали. Сказали, что тебя там уже нет.

– Врали.

– Понятно. У них такая работа. Им за это деньги платят. Я поехала в прокуратуру. Мне сказали, прийти завтра. Назавтра я поняла, что исчез Матвей. Я кое-как через его контору нашла телефон Оли. Она сказала, что Матвей в психушке. Тут мне стало плохо. Совсем. Я связалась с твоей мамой. Мы с ней проводили дни и ночи между прокуратурой, СИЗО и адвокатами. Бесполезно. Я поняла, что ситуация еще серьезней, чем она мне вначале показалась. Потому что за это дело никто даже браться толком не хотел. Кроме адвокатов, естественно. А они даже свидания не могли добиться. Да что там свидания? – Передачи! Слыханное ли дело?! Прилетал Антон. Говорил, что он кого-то зарядил. Но что получится – не знает. Я от отчаяния пожаловалась Герману. Думала, может его знакомые помогут?

– Оригинально. Муж помогает вытащить из тюрьмы любовника?

– Я была в ужасном состоянии. И не знала, что делать. Герман меня послал. И сказал одну странную фразу. Что ты далеко зашел. Я спросила: «В каком смысле?». Он тут же отыграл назад. Сказал: «В смысле отбивания меня у него». Я даже подумала, не он ли тебя заказал.

– Да ты что! Он же у тебя историк! А историк – значит теоретик. Хм… – Мне пришла в голову забавная мысль. – Знаешь, как называются практикующие историки? – Геополитики! Но настоящих геополитиков в России – мало. Каждый, кто пытается называет себя геополитиком, обычно не знает чем отличается Столетняя война от Тридцатилетней. А лезет в сложные отношения между Россией и Западом, демонизируя их со всей дури.

– А это важно? Знать про Столетнюю войну?

– Конечно, важно. Представь себе человека, который называет себя шахматистом, но забыл выучить несколько тысяч классических партий и этюдов, которые игрались до него. Поэтому он вынужден по ходу игры просчитывать то, что давно всем известно.

– И что?

– Он проиграет.

– Все равно Запад нас не любит. И Запад нас боится. И Запад хочет, чтоб мы или сдохли или ослабли до полусмерти.

– Маша, ну что за детский сад. От тебя я этого не ожидал. Представь себе, что ты живешь в деревне. В большой деревне. И у тебя есть сосед. Он недавно откинулся с зоны. Пьет. Буянит. Бьет жену смертным боем. Хуже того – бьет собственных детей. А в случае чего может и на тебя наброситься. Ты бы хотела, чтобы такой сосед был сильным? И другой вариант – нормальный сосед. С ним можно выпить. Он помогает тебе советом. У него можно занять денег. Жена и дети у него – отличные. При этом если на тебя нападут пьяные уроды из соседней деревни, он пойдет за тебя драться. Вместе с тобой. Ты бы хотела, чтобы был сильным он? Запад хочет, чтобы Россия была цивилизованной с европейской точки зрения, которую он, возможно, нескромно считает общечеловеческой. Чтобы русские были не хуже и не лучше французов, англичан и немцев. Или испанцев. Или итальянцев. Другие. Конечно, другие. Но не хуже и не лучше.

– Допустим. Но какое отношение это имеет к истории, которую я тебе рассказываю?

– Все имеет отношение к истории.

– Я говорила о Германе. Кажется, вы с бабушкой напились.

– Бабушка тут не при чем. Герман знает историю. Но если бы он мог что-то сделать… У него было для этого полтора года! Кстати, я уверен, что он меня не заказывал.

– Конечно, нет. Но что ты про Германа знаешь?

– Теперь знаю, что у него есть телефон горячей линии хатов в Москве. До этого знал, что он занимается медиевистикой. Преподает в университете. Меня только удивляло, откуда в вашей семье нормальные деньги. Но я думал, что гранты какие-нибудь. Сорос. Или европейские коллеги не дают умереть с голоду. Ну и родители конечно. Как минимум, твои.

– Вот и я так думала. Но фраза, что ты далеко зашел, меня удивила. Потому что ты, правда, далеко зашел. А вот откуда про это знает Герман? Я бы про это забыла. Но тут Герман засобирался в командировку. И не в Европу, как обычно. А в Эквадор.

– Для историка средних веков – место странное.

– Именно. Но я же помню твой рассказ о двухголовых змеях и высушенных головах. Я насторожилась. Спросила в шутку, что историкам делать среди индейцев. Он тоже отшутился. Сказал, что есть параллельные процессы развития цивилизаций. И его это интересует.

– Это, может, и не шутка.

– Может быть. Но меня все эти истории так довели, что я стала нервной. И подозрительной.

– Понимаю. Если у вас паранойя, это не значит, что за вами не следят.

– Вот именно. Однажды я прихожу домой из магазина. Герман не слышит, что я вошла, потому что говорит по телефону. И говорит фразу типа: «Мне нужен допуск к закрытому архиву 17-го века». Я вздрогнула. Ты понимаешь, что это значит?

– Нет, не понимаю. Какие, к чертовой матери, могут быть секреты о 17-м веке?

– Вот именно. Значит, понимаешь. Я сказала «привет». Пошла на кухню разгружать сумки. Он продолжил говорить на ту же тему. Но из-за того, что я вошла, объяснялся общими словами.

– Ты очень наблюдательна!

– Не очень. Может, и до этого такие разговоры происходили. А я не обращала внимания. А тут… Словом, я заглянула к Герману в кабинет. Там включен компьютер. А его рядом нет. Он – у телефона в салоне. Он же не знал, что я приду. Обычно он меня к своему компьютеру не подпускает за версту. Ни в интернет выйти. Ни поиграть. Если я вхожу к нему в кабинет, он тут же закрывает все файлы. Объясняет, что у него такая привычка. Любит privacy.

– Ты увидела включенный компьютер и ощутила себя подругой Джеймса Бонда.

– Да. Меня довели эти совпадения. Я бы в жизни на это не пошла. Но – ты в тюрьме. Герман говорит, что ты далеко зашел. А сам собирается в Эквадор. И просит допуска к секретным документам 17-го века. Не чересчур ли?

– Согласен!

– Я тихо подошла к компьютеру. Просто посмотреть. А там…

– Способы размножения эквадорских двухголовых змей в неволе. А также новейшие разработки в области технологии высушивания голов.

– Почти! Я вытащила чистую дискету из коробки. И пересохранила файл на нее. Но я боялась, что это мое переписывание как-нибудь вскроется.

– Правильно делала. Для шпионажа надо иметь образование. И базовые навыки работы с компьютером.

– Я в этом ничего не понимаю. Я побежала на кухню. Включила стиральную машину, чайник и посудомоечную машину.

– Чтобы немного пошуметь?

– Потом утюг. Потом электрическую плиту на все конфорки. Потом выбило пробки, и компьютер сдох. У нас уже вылетали пробки от такой нагрузки.

Я замолк в восхищении.

– Красиво! А эй-пи-эс у вас в доме нет?

– Не знаю, что это такое.

– Неважно. Стоп!!! Так этот документ у тебя с собой?!

– Подожди. На следующий день прихожу на работу. И еще до того, как я эту дискету вставила в компьютер, ко мне подходит Танька. Хитро улыбается и дает письмо от тебя. Я уж и не знала с чего начать рабочий день!

– И с чего начала?

– С тебя, дорогой! Я всегда начинаю с тебя! Но потом прочла германовский текст. И у меня затряслись руки. Рассказать – некому. Сделать ничего не могу. Решила еще раз прочесть твое письмо. И наткнулась на архангельское радио. Подумала, чем черт не шутит? Нашла в интернете их телефон и позвонила. Там со мной были очень милы. Все-таки северяне гораздо лучше нас, москвичей. Все прошло отлично, но потом я поняла, что я, мягко говоря, погорячилась. Мало ли, что я обнаружила нового в своем муже? И сейчас ты сорвешься ко мне, рискуя жизнью… Я тут же позвонила им и заказала на следующий день арию Магдалины из Jesus Christ Superstar. Ну, ты понимаешь? Everything's all right, yes everything's fine[71]. Но не успели эти ребята ее запустить, как ты уже звонил по телефону из подъезда.

– Дальше, кажется, я все знаю. Маша, у тебя есть одна очень интересная черта. Ты любишь сильных мужчин и при этом ты их не боишься. Можно посмотреть на текст?

– Конечно, милый! Уж не знаю, Джеймс Бонд ты или нет, но для тебя все приготовлено! А ты еще орал про сто двадцать секунд на сборы. Что бы ты сказал, если бы я эти бумажки забыла?

Маша залезла в свой рюкзачок и вытащила две страницы, сложенные в восемь раз. Я развернул их, и брови у меня поднялись.

«История Братства Хатшепсут.

Вступление. Раздел первый. Краткая хронология Братства с 1500 г. до н.э по 350 г. н.э.»

Глава 20

«История Братства Хатшепсут.

Вступление. Раздел первый. Краткая хронология Братства с 1500 г. до н.э. по 350 г. н.э.»

ЭПОХА ОЗАРЕНИЯ

1484—1445 гг. до н.э. Жизнь Хатшепсут. Постижение учение о Параллельном мире. Открытие закона равновесия сообщающейся энергии «Ка».

1445 г. Смерть Хатшепсут. Первые попытки истолкования числа «222 461 215» Дуамутефом.

КОНЕЦ ЭПОХИ ОЗАРЕНИЯ»

– Маша! А какая сейчас у хатов эпоха?

– Откуда я знаю. Наверняка, прекрасная. Ты читай, не отвлекайся. Потом поговорим.

– Я пытаюсь. Текст очень концентрированный.

– Зато короткий. Читай медленно. Вдумывайся.

– Ммм…

«ЭПОХА ИССЛЕДОВАНИЯ

1445—1435 гг. Дуамутеф исследует отрицательную энергию «Ка». Обосновывает возможность увеличения количества отрицательной «Ка» в Параллельном мире через увеличение ее количества в земном (следствие Дуамутефа).

1432 г. Дуамутеф открывает принцип конверсии отрицательной энергии «Ка» в Параллельном мире. Создает Общину – ядро будущего избранного народа.

1313 г. Упуат I (Великий) применяет на практике следствие Дуамутефа. 10 казней египетских. Исход евреев из Египта. Последующий конфликт Упуата Великого с Моисеем.

1313—1274 гг. 40 летняя война. Первое появление на Земле предметов из Параллельного мира.

1273 г. Введение Упуатом Великим запрета на войны в Параллельном мире.

1266 г. Открытие Упуатом Великим принципа канализации положительной энергии «Ка» в Параллельном мире.

1110 г. Упуат II (Заклинатель) вводит принципы создания кодов – эффективных контрмер монотеистическим обрядам.

1314 г. Упуат Заклинатель использует обряд Земли для предварительно рассчитанного взаимодействия с Параллельным миром.

960 г. Упуат III (Каноник) сводит принципы открытые Хатшепсут, Дуамутефом и Упуатом Великим в единое учение. Разработка энергетической доктрины.

КОНЕЦ ЭПОХИ ИССЛЕДОВАНИЯ»

– Маша, что я читаю? Какая энергетическая доктрина к чертовой матери?

– Ты читаешь, то что было в компьютере у Германа.

– Да, но…

«ЭПОХА СОХРАНЕНИЯ И ПРИУМНОЖЕНИЯ

722 г. Предательство и казнь Гереха. Диспут о возможности постижения другими народами энергетических особенностей Параллельного мира. Первые записи греческих мифов (Одиссея).

720 г. Догмат Упуата VI о невозможности канализации энергии «Ка» другими народами.

750—350 гг. Заметные успехи дипломатии Общины. Ассирийские войны (Салманасар V, Саргон II, Синаххериб, Асархаддон, Ашшурбанапал). Падение иудейского и израильского царств. Персидские войны (Кир, Камбиз, Дарий Великий, Ксеркс). Китайские войны (война У и Чу). Греческие междоусобицы (Пелопонесские войны, Священные войны). Рост Рима (Самнитские войны, Пунические войны).


ЭПОХА ШЕСТИСОТ ЛЕТ ПЛАЧА

336—323 гг. Завоевания Александра Македонского.

324—314 гг. Дискуссия о пользе и вреде империй между Мафдетом и Инпу.

323– 80 г. Первая (Долгая) депрессия.

88 – 30 гг. до н.э. Правление Кебексенуфа Счастливого.

15 гг. до н.э. – 200 гг. н. э. Римский энергетический кризис.

79 г. н.э. Праздник Везувия.

ок. 100 г. Усугубление Римского кризиса назорейским.

210 г. Грандиозная миссия Шесемтет терпит катастрофу в Китае. Основание династии Хань.

288 г. Упуат VIII (Богоборец) формирует принципы борьбы с назорейскими учениями.


ЭПОХА ВОЗРОЖДЕНИЯ

295 г. Кем-Атеф публикует эффективные антиназорейские коды. Назорейский энергетический кризис – преодолен.

300 г. Кем-Атеф проводит первый сеанс связи с шуарами. Издает «Способы выращивания Западной Травы» и «Рецепт Изготовления Западного Отвара».

309—311 г. Кем-Атеф публикует «О Принципах Создания Братства Хатов» а также «О Правилах Поиска и Инициации Новых Братьев»

312—334 гг. Кем-Атеф открывает филиалы Братства в Риме (312 г.), Александрии (315 г.), Антиохии (320 г.), Кесарии (325 г.), Константинополе (330 г.) и Медиолане (334 г.)

335 г. Кем-Атеф разрабатывает «Порядок Ограничения Суммы Знаний Для Посвященных В Различные Степени».

335 г. Кем-Атеф объявляет число «222 461 215» вечным, неизменным и святым. Прекращает дальнейшее постижение числа.

338 г. Кем-Атеф переходит в Параллельный мир в процессе путешествия из Дейр-Эль-Бахри в Китай. Мученическая смерть практически всех членов второй миссии хатов в Китае.

340 г. Катастрофа в Дейр-Эль-Бахри.

342 г. Катастрофа в Армении.

КОНЕЦ ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ»

– Я дочитал. И понял не до фига. Это – бред. Но в нем надо разбираться.

– Тогда, давай разбираться.

Она залезла с ногами на полку и закуталась в одеяло. Я заказал проводнице два чая и сел напротив Маши. Маша посмотрела, в окно, потом на меня, потом снова в окно. Мне показалось, что с помощью этой распечатки, ее мысли оказались в Параллельном мире и я вздрогнул. Но Маша, вздохнув, сказала:

– Для меня непонятно начало. Что такое энергия «Ка»?

– Я, когда подбирал материалы о Хатшепсут, читал про это. «Ка» – жизненная энергия. Жизненная сила. Воплощение могущества и счастья одновременно. Чем-то она похожа на китайскую Ци. Соответственно, закон равновесия сообщающейся энергии «Ка» означает, что общее количество энергии в обоих мирах постоянно. Это открыла Хатшепсут.

– Минуточку… Из текста следует, что «Ка» бывает двух знаков. Что тогда означает отрицательная «Ка»?

– Энергетическая форма несчастья. Так я понимаю. Все в свое время, Маша. Давай по порядку. Дуамутеф пытается истолковать число 222 461 215. Судя по всему, безуспешно. Это – неудивительно. Ватикан пятнадцать лет на лучших компьютерах пытался его разгадать и не смог. Интересно, что Хатшепсут зашифровала в этом числе?

– Это то же число, что тебе приносил ФФ?

– Да. Кстати, во время посвящения в хаты мне было сказано, что значение числа – абсолютная тайна. Так что Кем-Атеф запрет сохранил.

– Оставим в покое неразгадываемые тайны. Я их не люблю. Пошли дальше.

Маша взяла листок и, поджав губки, нашла место, где мы остановились: «Дуамутеф исследует энергию «Ка». Обосновывает возможность увеличения количества отрицательной «Ка» в Параллельном мире через увеличение ее количества в земном». Я прервал Машу.

– Не очень ясно. Как работает закон равновесия энергии Хатшепсут? Если в нашем мире стало больше «Ка», то что с ней произошло в Параллельном? Отрицательная «Ка» нашего мира аннигилируется положительной или наоборот воспроизводится в том же количестве и с тем же знаком в Параллельном мире?

– Здесь как раз все ясно. Дальше сказано: количество отрицательной «Ка» возрастает там, если возрастает здесь.

– Кажется, ты права. Секундочку… Да, вроде бы так… Ладно. Пошли вперед. Дуамутеф под старость научился превращать отрицательную «Ка» в положительную и на радостях основал Общину – будущее ядро избранного… Тьфу! Это, конечно, не так круто, как превратить Пепси-Колу в Кока-Колу, но все-таки… Талантливый был ученик у Хатшепсут.

– Как ты думаешь, он научился это делать только в Параллельном мире?

– Превращать отрицательную «Ка» в положительную? Здесь сказано, что в Параллельном мире.

– А Параллельный мир, это то, куда мы попадем после смерти?

– Да. И куда заглядываем с помощью калипсола.

– Жалко, что конверсия есть только там…

Маша покачала головой.

– Почему жалко? Мы же там собираемся провести гораздо больше времени чем здесь! До второго пришествия. И это в лучшем случае. Хотя евреи считают, что до первого, но это не важно.

– Тогда получается, что Дуамутеф открыл очень опасную вещь.

– Я не понял?

– Если ты тем или иным способом увеличишь гадости в этом мире, то в том их тоже добавится.

– А зачем умножать гадости и там и там?

– Так ведь он открыл конверсию гадостей в прелести!

– Ты, Маша, хочешь сказать, что поскольку в Параллельном мире мы живем дольше, то есть прямой смысл наполнять отрицательной «Ка» наш мир, а в том мире конвертировать ее в положительную «Ка»?

– Да. И это – ужас…

– Но не ужас-ужас! Вы, девушки, все-таки излишне впечатлительны. Это же – мифология. Поэзия!

Маша посмотрела на меня очень подозрительно. И настороженно. И внимательно.

– Ты уверен, что это мифология?

– Я уверен, что от моей уверенности в этом вопросе мало что зависит. Посмотри лучше как жестко и конкретно Упуат Великий (ну и имена у них!) применил на практике следствие Дуамутефа? Представляешь, какой кошмар он устроил в Египте. С кровавым Нилом, жабами во дворце, вшами, дикими зверями, моровой язвой, воспалением с нарывами, огненным градом, саранчой, кромешной тьмой и смертью первенцев…

– Я всегда думала, что это сделал Бог в наказание фараону за упорство и для того, чтобы освободить евреев…

– Маша! Это сделал Бог, чтобы освободить евреев, руками Упуата, если ты настаиваешь!

– ОК. Но получается, что хаты устроили этот террор для своих же соплеменников ради евреев?

– Думаю, что хаты уже тогда были интернациональны. Да и времена стояли жестокие. Что ты думаешь, управляющий строительством пирамиды беспокоился хотя бы о продолжительности жизни своих рабов? Не говоря уже о качестве этой жизни.

Маша опять покачала головой.

– Все времена одинаковые. Вернемся к распечатке. Вскоре у хатов с евреями начался конфликт. Значит, они что-то не поделили. Интересно, что? Хотя на таком расстоянии это уже не поймешь.

– Да. У них началась 40 летняя война. Конечно, не случайно совпавшая по времени со скитанием евреев по Синаю. И эта война велась не только в нашем мире, но и в Параллельном. Здесь интересны два факта. Первый: предметы из Параллельного мира появляются в нашем. Думаю, что имеются в виду огненные и облачные столпы, раздвижение вод Красного моря, манна небесная, вода из скалы, скрижали Завета, синайское явление. Словом, – чудеса. Похоже, что евреи в то время тоже владели техникой взаимодействия с Параллельным миром. Или это Моисей был один такой? Второй факт: Через сорок лет эти войны запретили. Знаешь, почему?

– Потому что хаты проиграли.

– Или, как минимум, не победили. Хотя сражались сорок лет. И после этого Упуат запретил войны в Параллельном мире. Очевидно, они требуют большого количества энергии «Ка», которой там и так не хватает. Думаю, с тех пор хаты решили перевести войны к нам, на Землю. А то Параллельный мир схлопнется из-за энергетического кризиса.

– И с тех пор хаты не любят евреев…

– Они по-моему вообще не любят верующих. Ни христиан, ни мусульман. И с буддистами у них что-то не ладится. Но самое интересное, Маша, что сказано в куске про Упуата Великого – сказано не о евреях и чудесах.

– А о чем?

– О том, за что его, вождя проигравшего войну, все-таки назвали Великим?

– За что?

– За то, что он открыл принцип канализации положительной энергии «Ка» в параллельном мире.

– Какое-то неприятное слово. А что такое канализация энергии?

– Не то, что ты Маша, подумала. Это способ распределения энергии по определенным каналам. То есть, Упуат научился делать так, что «Ка-плюс», конвертируемая, кстати, из «Ка-минус» нашего мира, стала доставаться только хатам.

– То есть, душам хатов?

– Называй как хочешь. Посмертным образам. Душам. Теням. Неважно. Важно, что в том мире все не-хаты остались без энергии «Ка». И хаты сделались настоящими капиталистическими акулами Параллельного мира. А до роли их в нашем мире мы, кажется, скоро доберемся. Но пока обрати внимание на скромный вклад Упуата II Заклинателя. «Принципы создания кодов. Коды как контрмеры молитвам».

– Кажется, это то, с чем ты столкнулся. «Дейр-Эль-Бахри, Калипсол, Одиночество».

– Да. Хотя для чего эти коды нужны и как именно они работают, мы пока не знаем. Меня тут забавляет вот что: «коды – как контрмеры монотеистическим обрядам». Как раз в это время у евреев появляется очень сложная система ритуалов. Ковчег завета, жертвоприношения без идолопоклонства, скиния. Сто страниц текста Библии о том, сколько надо сделать петель голубого цвета на краю первого покрывала скинии и какой оно (покрывало) должно быть длины? из какого металла делать крючки для соединения этих покрывал? и сколько всего крючков? Огромное количество подробностей, из-за чего читать конец книги Исхода, всю книгу Левита и начало книги Чисел крайне тяжело, чтобы не сказать скучно. Но критиковать Библию в нашем положении, кажется, не корректно. Хм… А почему политеистические обряды хатов не беспокоили?

– Были недостаточно эффективны, наверно. Оттого монотеизм и победил в конце-концов.

– Разумеется. Но неэффективны в чем? Если в канализации энергии, то это многое объясняет.

– Не поняла?

– Хаты научились конфисковывать положительную «Ка» в параллельном мире. У душ покойников. Тут египетские знания о жизни после смерти им серьезно помогли. А открытие Упуатом Заклинателем кодов упростило какие-то энергетические процессы в Параллельном мире.

– А почему только в Параллельном?

– Действительно, почему? Наверно, и в нашем тоже. В любом случае, Упуат III Каноник свел все эти принципы и открытия в единое целое и создал энергетическую доктрину.

– Можешь воспроизвести его подвиг?

– Легко. Раз: Хатшепсут формулирует закон сохранения сообщающейся энергии «Ка» в обоих мирах. Два: Дуамутеф учится конвертировать отрицательную «Ка» в Параллельном мире в положительную. Три: Упуат Великий открывает канализацию энергии, и теперь положительная «Ка» в Параллельном мире достается только хатам или преимущественно хатам. Вот тебе энергетическая доктрина хатов.

– Дорогой, а тебя посвятили только в третью степень Братства?

– Разумеется. Я же тебе рассказывал.

– Кажется, теперь, я начинаю понимать, чего не знают посвященные в третью степень. Их-то, то есть, вас лечат избранностью, благополучием и славой. А на самом деле они, то есть вы, работаете на вампиров того света.

– Согласен. Кстати, твой муж – какой степени посвящения?

– Ты с ума сошел, дорогой?! Он со мной этим не делился.

– Ах, ну да. Извини. Я уверен, что, у него как минимум, вторая степень. Раз он все это знал.

– Предлагаю закрыть эту скользкую тему и продолжить нашу основную. Конец Эпохи Исследования. Начало Эпохи Сохранения и Приумножения.

– Крохи учения о Параллельном мире начали просачиваться к другим народам. Какого-то Гереха даже казнили за измену. Очевидно, это был шумный процесс, раз он вызвал диспут о возможности взаимодействия с Тем миром других народов и попал в летопись.

– Я не понимаю, при чем здесь греческие мифы и Одиссея?

– Они упоминают о Параллельном мире.

– Одиссея?

– Конечно. Одиссей спускается в Ад. Беседует там с Агамемноном, который рассказывает, как его убила жена. Встречает там Сизифа, Тантала, Миноса. Говорит с тенью своей матери, которая умерла от горя, дожидаясь Одиссея. Перед этим происходит совершенно жуткая сцена. Все души в Аиде не имеют памяти. Они ее получают, только когда выпьют жертвенной крови. Одиссей приносит в жертву овцу и барана, наливает в выкопанную яму кровь и ждет Тиресия – какого-то прорицателя, который должен был объяснить Одиссею, как вернуться домой. Так вот Одиссей ждет этого Тиресия и отгоняет от крови налетевшие души других покойников. В том числе и собственной матери. А мать робко стоит возле этой ямы с кровью и не узнает сына. Тиресий ему объясняет:

Та из безжизненных теней, которой приблизиться к крови

Дашь ты, разумно с тобою начнет говорить; но безмолвно

Та от тебя удалится, которой ты к крови не пустишь.

– Потом, конечно, после пророчества Тиресия Одиссей подпускает всех знакомых, они пьют кровь, к ним возвращается память и сознание и он с ними разговаривает. Мать, которая умерла недавно, напившись крови, рассказывает ему последние новости с Итаки, а когда он на прощание пытается ее обнять, она проскальзывает между его руками.

Но такова уж судьбина всех мертвых, расставшихся с жизнью:

Крепкие жилы уже не связуют ни мышц, ни костей их.

Вдруг истребляет пронзительной силой огонь погребальный

Все, лишь горячая жизнь охладелые кости покинет.

– Я вообще этой сцены не помню. Кажется, от классической литературы у нас остались одни оболочки в виде имен.

– Ничего страшного. Зато мы помним наизусть диалоги из сериалов, сюжеты детективов, вопросы телевизионных игр и ответы ток-шоу. Так и должно быть. Ты же не веришь в то, что человеческий мозг может удерживать бесконечное количество информации? А он удерживает то, что проще удержать. Ломать голову люди, на самом деле, любят не больше, чем ломать руки или ноги.

– Так что эта кошмарная сцена?

– Если относится к ней не как к литературе, а как к свидетельству следует, что в Параллельном мире к времени создания Одиссеи наступил уже серьезный энергетический кризис. Кстати, Ветхий Завет, который записывался примерно в то же время, строго и недвусмысленно запрещает пить кровь. Кого бы то ни было. Между этими моментами должна быть какая-то связь. Если верить Упуату VI древние греки не многому научились в Параллельном мире. Хотя развитый культ предков был у многих народов. У римлян, у греков. А у японцев он до сих пор остался.

– А у персов и ассирийцев? Потому что тут описан период страшных войн…

– Наверное, тоже был. Не знаю. Вопрос, в какой степени эти культы были адекватны. Насколько адресно доходила энергия заупокойных молитв и ритуалов? В любом случае, успехи хатской дипломатии привели к цепи непрекращающихся войн. В которых кстати оба еврейских царства оказались уничтоженными, а Храм и Иерусалим – разрушенными. Здесь все ясно. Геополитическая доктрина хатов. Войны, вселенские катастрофы. Эпидемии. Голод. Стимулирование всех бедствий на Земле, каких только возможно. Это вызывает появление отрицательной «Ка» у нас, а соответственно, и в Параллельном мире. Дальше ее конверсия, канализация – и весь кайф достается хатам. В этом мире – кошмар. В том – не исключено, что еще хуже.

– Но это очень… нехорошо?!

– Да, Маша. Нехорошо. Какие-то хаты – бяки.

– А куда смотрит Бог?

– А куда он смотрел во время Освенцима и Хиросимы? Или, например, Варфоломеевской ночи? Я не знаю. Зато, кажется, я знаю, куда смотрели хаты… А еще избранный народ!

– Все народы избранные.

– Надеюсь, что нет. Сказать тебе, Маша, честно, я бы хотел жить среди такого народа, у которого нет ни комплекса неполноценности, ни сверхценных идей.

– Это непатриотично. А, кстати, вообще есть такие?

– Не знаю. Но, может, были? Давай вернемся к тексту. У хатов наметился облом. Шестисотлетний. Я думаю, это как-то связано с появлением империй. Сначала трех греческих, а потом одной Римской.

– Почему империи мешают хатам?

– Потому что в империи крупные войны не ведутся. Люди живут себе тихо и спокойно. Вкалывают до седьмого пота, рожают детей, занимаются искусством. Но не убивают друг друга. И отрицательную «Ка» хатам явно не хватает. Ее вызывают только стихийные бедствия, типа эпидемий, землетрясений и извержений Везувия. А Римская империя – вообще образец цивилизации. Законы. Дороги. Почта. Освещение улиц. Водоснабжение. Больницы. Школы. Библиотеки. Спорт. Поэзия. Музыка. Живопись. Архитектура. До сих пор половина Европы и Америки говорит на диалектах латыни.

– А если у хатов все плохо, то при чем тут Кебексенуф Счастливый?

– Это понятно. 88 – 30 гг. – время гражданских войн в Риме. Интересней «усугубление римского кризиса назорейским».

– Назорейским?

– Так римляне и евреи называли христиан. Очевидно раннее христианство довольно решительно вмешалось в Параллельный мир и поставило там перед хатами ряд серьезных проблем. Кажется, я был прав. Монотеистические религии явно хатам не по душе.

– А сами хаты ни во что не верят?

– Понимаешь, Маша, любая религия – это в некотором смысле объяснение, как тебе следует вести себя в этой жизни. Или чтобы сразу было хорошо, или чтобы стало хорошо после смерти.

– То есть хаты не верят в Бога?

– На вступительной лекции об этом не говорилось. А зачем им Бог? Они знают, что большую часть бесконечного времени проведут в Параллельном мире. И хотят обеспечить себя в нем счастьем. То есть энергией «Ка». И все у них посвящено этому. Договариваться с Богом об этом им не обязательно.

– Может, они правы? Может, быть так и надо жить?

– Согласись, дорогая, что это вопрос сложный и догматический. Вернемся лучше к Упуату VIII Богоборцу. Похоже, что они с Кем-Атефом, проблемы, связанные с появлением христианства как минимум, частично, решил.

– Кем-Атеф вообще – великий человек. Он же открыл Америку. Вот – твои шуары. Западный Отвар – наверняка аналог калипсола.

– Скорее наоборот. Калипсол и кетамин – синтетические аналоги Западного Отвара. Заметь, Маша, что через Параллельный мир можно обмениваться информацией между двумя удаленными частями этого мира.

– Заметила. Хаты научили шуаров высушивать головы, а шуары хатов – Западному отвару. И кто-то кого-то яду двухголовых змей.

– Я согласен. С ядом, не оставляющим следов – все не очевидно. И, действительно, шуары явно предложили более простой способ выхода в Параллельный мир, чем был у хатов до этого.

– Идем дальше. Библиография работ Кем-Атефа. «О принципах создания Братства хатов». «О правилах поиска и инициации новых Братьев».

– С этих пор Община стала называться Братством. Похоже, Кем-Атеф много сделал для хатов. Понаоткрывал региональных отделений. Разработал порядок ограничения суммы знаний.

– А вообще-то я была не права. Не так уж Кем-Атеф велик. С тайной числа «222 461 215» он так и не справился.

– С числом он как раз справился. Это ясно, как божий день.

– То есть как? Тут же ясно сказано: 335 г. Кем-Атеф объявляет число «222 461 215» вечным, неизвестным и святым. Прекращает дальнейшее постижение числа.

– Маша, не будь наивной. И не верь словам в прямом их смысле. В эту бумагу попали только очень важные факты истории хатов. Здесь вообще ничего случайного нет.

– Разумеется. Ну и что?

– А какой смысл сообщать о том, что ты чего-то не открыл? Только один. Чтобы дальше не копались. По крайней мере легально. С использованием всех доступных средств. Потому что уж если ты, великий Кем-Атеф, не открыл, то всем остальным об этом и думать не стоит. Это не открываемо в принципе. Логично?

– Допустим.

– А зачем объявлять, что не надо копаться дальше, если ты не знаешь, что будет найдено в результате раскопок? Пусть я не смог, так другие, может быть смогут.

– Из ревности. Как это я не смог, когда я такой великий?

– Маша! Кем-Атеф собирался в Параллельный мир. И его задача была – не земная слава. Слава, как таковая, насколько я сейчас понимаю, хатов вообще не волнует. Их волнует энергетическое обеспечение там. Если даже кто-то через 1000 лет откроет тайну и эта тайна принесет ему энергию «Ка», Кем-Атеф будет счастлив!

– Ты уверен?

– Я уверен, что Кем-Атеф постиг смысл числа. И понял, что говорить об этом никому нельзя. Потому что ничего хорошего ни ему, ни хатам это знание не принесет. Больше того, значение числа несет для Братства некоторую угрозу.

– Тогда почему он просто не вывел его из употребления?

– Значит, не получилось. Я думаю, из-за опыта пятидесяти поколений перед ним, которые на это число молились! Для которых оно было самым святым в жизни. Он не мог сказать: «Запретить!». Даже его авторитета на это бы не хватило. Он мог сказать: «Ничего интересного». И надеяться, что живой интерес к числу угаснет. А ритуальный останется – и Бог бы с ним. Чем чаще ты какую-нибудь вещь перед собой видишь, тем меньше о ней думаешь.

– Вскоре после этого Кем-Атеф умер.

– Да. Про это мне рассказали копты. Они разгромили монастырь, который хаты построили рядом с храмом Хатшепсут очевидно, как штаб-квартиру Братства. Маскировка. То станция метро, то монастырь. Потом их еще оттрахали и в Армении. Но, как ты понимаешь, хаты не исчезли.

– Это я понимаю. Я не понимаю, зачем им наш мир, если они так уверенно контролируют Параллельный.

– Как зачем? Страдания на земле – основной источник энергии для хатов. И им тут нужно свое очень мощное представительство. А штаб-квартира должна быть там, где происходят основные действия.

– Кстати, тебе не кажется, что основные действия хатов могут происходить в Москве?

Я посмотрел внимательно на Машу. Что хатам в Москве-то ловить? Город, как город. Большой. Вполне западный мегаполис. Потрясающие рестораны. Night Life. Хотя в Ватикане мне что-то подобное говорили… Я покачал головой, сказал, что устал думать, слез с полки, отобрал у Маши CD-плейер и взял «Навигатор» – единственный диск БГ, продававшийся в Вятке. Хороший выбор. Даже если выбора нет.

– Иосиф, зачем хатам оказался нужен именно ты?

Я вздрогнул. Маша очень редко называла меня по имени.

– Да не то, чтобы я им был очень нужен. Они проверили меня на соответствие. Какие-то генетические коды. Не знаю… Меня посвятили только в третью степень. А сколько нас таких?

А пока a la guerre, comme a la guerre, все спокойно…

Я подумал, что если окончательно поссорюсь с хатами, то, действительно, рискую пропасть навеки. После чего на военном спокойствии я медленно и сладко заснул.

Глава 21

Четыре следующих дня пути прошли в разговорах, музыке, книгах и фильмах. Я набросал в блокноте комментарии к тексту Германа. И хотя я уже начал привыкать писать ручкой по бумаге, но не мог избавиться от предвкушения вскоре перенабрать эти записи на компьютере и отправить Антону.

За окном сменялись роскошные пейзажи сначала Западной, а потом и восточной Сибири. Пересечение каждой великой реки – от Оби до Лены, имена которых у меня до этого ассоциировались только с кабинетом географии, мы отмечали стограммовой бутылочкой армянского коньяка (виски кончился еще на Оби). И реки приобретали в моем сознании яркую воплощенную реальность, переставая быть именами, наносимыми почти наугад на немую контурную карту.

Армянский коньяк оказался нежным и тонким. Я вдруг понял, почему Черчилль выписывал себе его так издалека, не удовлетворяясь французским: у армянского коньяка оказался естественный вкус, легкость и глубина, в отличии от некоторого деревянного привкуса, терпкости и заметной крепости французского. Зато вкус у французского коньяка гораздо богаче. Впрочем, понятно, что вкус это вопрос не только вкуса, но традиций, предубеждений и маркетинга.

Закончив очередную дегустацию коньяка, я заметил, что Маши вот уже полчаса нет в купе и отправился ее разыскивать. Она оказалась в соседнем тамбуре увлеченной разговором с каким-то железнодорожником в форме. Железнодорожник увидев меня поправил фуражку и исчез.

– Чего он от тебя хотел?

– Звал меня замуж.

– Замуж? Сочетаться законным браком или…

– Законным браком.

– Не соглашайся. Never marry a railroad man. Есть такая песня. Веремся в купе, я тебе ее поставлю.

– Я и не согласилась.

– Тогда пошли в купе.

– Выходить замуж за тебя?

– Репетировать.

Я подключил к плейеру колонки, заботливо купленные в Вятке.

Have you ever been restless in your bed

And so lonely that you eyes became wet

Let me tell you just one thing:

No no no

Never marry a railroad man![72]

– Все таки хорошо, Маша, что ты не одинока!

* * *

Как в известном анекдоте про бомжа[73], жизнь налаживалась. И несколько раз я задавал себе вопрос: а не это ли – счастье? Поезд, увозящий тебя от кошмаров прошлого, любимая женщина, взятая с боем, предвкушение упоительного и (спасибо Звездочке) обеспеченного будущего. Ну а если счастье выглядит именно так, то как же его удержать?

А если не удержать, то хотя бы запомнить…

Вслед за этими мыслями, наступало легкое чувство несправедливости. Несчастья всегда тяжелы, нервны и драматичны. Оттого много обдумываются и обсуждаются. И хорошо запоминаются. А счастье, оказывается, – легкое. Почти незаметное. Никакого сравнения с неприятностями даже средней величины. И забыть его так легко, что даже непонятно, как его запомнить.

Впрочем радоваться нам сейчас стоило примерно как тому самому бомжу. Расклад был, мягко выражаясь, не в нашу пользу. Антон в Америке. Матвей – в психушке. Я – во всех мыслимых розысках, к тому же Крыса отобрала у меня бизнес.

Так что с PR Technologies мне похоже придется проститься. А что тогда меня связывало с Россией? Мама? Ну мама будет рада, где бы я не находился, лишь бы мне было хорошо. Особенно после такой истории. Я, кстати, был очень благодарен Маше, за то, что пока я мотался по тюрьмам и монастырям, она успокаивала ее как могла.

И не раз за время нашего путешествия меня посещала экзотическая идея: исчезнуть изо всей этой истории. Поселиться с Машей на малообитаемом острове в Тихом океане и жить на дивиденды с проданной Звездочки. Заниматься виндсерфингом, дайвингом, фотографией – да чем угодно! Хоть искать пиратские клады… И рожать детей. Сконцентрироваться на детях. С Машей я этой идеей не делился, хотя она бы ее скорее всего поддержала. У Маши к детям было отношение очень серьезное. Куда серьезней чем мое. Иногда я ловил ее взгляд на какого-нибудь пробегающего ребенка и чуть не вздрагивал. Она смотрела на него не как на чужого маленького человека. А как на человека, с которым ее мистическим образом что-то уже связывало.

Но Матвей… Пока Матвей сидел в психушке, я, сидя на острове, читая e-mail'ы от Антона, и занимаясь размножением, должен был краснеть, вместо того, чтобы покрываться бронзовым загаром.

«Ладно, – примирительно говорил я сам себе, страшно боясь завести на эту тему разговор с Машей. – Вот вернется Антон, мы освободим Мотю, а там уже можно и на остров».

Один раз я даже не поленился сходить в тамбур, чтобы порассуждать сам с собой на эту тему вдали от голубых глаз Маши. В результате рассуждений я пришел к выводу, что концепцию жизни на острове нужно послать к черту. И не только из-за Матвея.

Опасения умереть на этом острове от скуки к концу второго месяца были серьезны и небезосновательны. Даже в объятиях любимой женщины. Тем более в объятиях любимой женщины. Сначала мы начнем цапаться по пустякам. Потом ругаться. Потом скандалить. Кажется, это называется эффектом несовместимости. Я читал про это. Он наступает в условиях относительной изоляции.

Когда великий Нансен, человек блестящего, холодного ума и спокойной силы вместе со своим лучшим другом штурманом Иогансеном, офицером, чемпионом Европы по гимнастике и очень обаятельным человеком оставили корабль и пошли вдвоем штурмовать Северный полюс, то между ними вскоре возникла настоящая ненависть. И только совершенно экстремальные условия – минус 45, пронизывающий ветер и полное отсутствие надежды на помощь со стороны заставили их не убить друг друга. Они даже обращались друг другу «Господин начальник экспедиции» и «Господин главный штурман». И провели так, прыгая с льдины на льдину, почти два года. В том числе одну полярную ночь. В самодельной иглу, отапливаемой и освещаемой моржовым жиром. Зато по возвращении на большую землю они снова стали лучшими друзьями. И весь негативизм как рукой сняло. «Приятно вспомнить о былых невзгодах», – как пишет Гораций и цитирует учебник латинского языка для медицинских институтов.

Интуиция мне подсказывала, что на тропическом острове у меня с Машей могут возникнуть те же проблемы, что и у двух благородных норвежцев вблизи Северного полюса. Мне вообще кажется, что эффект несовместимости проявляется чаще, чем об этом принято думать и говорить. Без всяких островов и полюсов. В обычных городских квартирах…

Словом, тропические острова больше подходят для рекламных роликов или коротких путешествий. А надолго – нет, спасибо. Тем более, что Москва – Город. То есть, с большой буквы. Москву терять жалко. Очень жалко.

После очередного завтрака незадолго до Хабаровска, я решил еще раз пробежать глазами текст Германа. Фраза о переходе Кем-Атефа в параллельный мир по дороге в Японию и Китай заставила меня вздрогнуть.

– Маша! А ты знаешь, куда мы едем?

– Во Владивосток. К отцу твоего друга-бандита за документами.

– Да. А потом?

– Потом за границу. Бриллианта и денег нам хватит на первое время. Уютное место. Горы, море. Ты же об этом мечтал?

– Маша! Мы не можем выйти из истории, не вытащив Матвея. Поэтому мы едем в Японию! Тем более, что и горы, и море там есть.

– Первый тезис у меня вызывает массу сомнений и вопросов. Но оставим их пока. Однако каким образом из него вытекает поездка в Японию мне просто непонятно. Я не хочу в Японию. Там всегда дождь. Я хочу в тропики!

– Во-первых, Япония замечательная страна. Во-вторых, от Владивостока до нее – рукой подать. Я уверен, что есть облегченный способ получить визу через местное консульство.

– Аргументы – так себе…

– А в-третьих, потому что уже два человека умерли по дороге Японию! Химик и Кем-Атеф!

– Этот аргумент я признаю сильным. Поэтому мы в Японию не едем!

– Минуточку! Не надо все воспринимать буквально. Бог даст, мы доберемся до Японии. Но ты подумай!

– Ты имеешь в виду то, что Химик перед смертью собирался в Японию?

– Да. Он говорил: «Там лучше знают, как устроена эта жизнь». Мне эта фраза запомнилась. И Кем-Атеф собирался в те же места. С миссионерской целью. И судя по тому, что мы знаем, своих целей не достиг.

– А Химик тоже собирался устраивать филиал хатов в Токио?

– Да ты что! Наоборот. Если бы хаты разобрались с Дальним Востоком, они бы сделали это давно. Химик собирался туда укрыться от хатов. Или найти способ борьбы с ними. А хаты его убили. Понимаешь?

– Это – голая теория. Не подтвержденная ничем. Помноженная на твою любовь к Химику.

– И разделенная на твою любовь к Герману. Это – не теория. Это – озарение. Кроме того, я отлично помню мой диалог с ФФ в метро. Ну то есть не в метро, а в этом подземном храме. Я спросил, почему меня до сих пор не убили? ФФ сказал, что из-за моей генетической предрасположенности я могу быть принят в Братство. Я спросил: «А братоубийством вы, значит, не занимаетесь?» Он ответил: «Илья Донской был членом Братства».

– Но за что его убили, тебе ФФ не сказал.

– Нет. Он сказал: ликвидируют ненужных, непокорных или потерявших разум. Химик попадает или под непокорство или под потерю разума.

– Послушай, у меня есть к тебе один вопрос. Непростой.

– Да ради Бога!

– Почему тебя не убили – я поняла. Ты явно очень нужен хатам. А вот почему тебя недозомбировали? Тебе не кажется, что ты слишком быстро пришел в себя?

– У меня алкогольная устойчивость к наркотикам и гипнозу. К тому же я тебя люблю.

– Романтично. Но, честно говоря, не убедительно.

– Моя любовь не убедительна?

Это была вопиющая несправедливость. Я страдал и мучился несколько лет. Потом я рисковал жизнь, бросив монастырь. И сейчас… Но Маша решила не провоцировать меня дальше.

– Что Химик собирался найти в Японии?

– Может, убежища. Может, разгадки числа «222 461 215». Может, просто совета. Так или иначе, нам надо в Японию.

– Дорогой! Но Япония – велика!

– Я помню, что он говорил о дзен-буддистском монастыре где-то на севере Японии.

– Это мало что дает. Знаешь, сколько там монастырей!

– Сколько? Десять? Двадцать? Пятьдесят? Но не больше!

– И мы должны их все объехать, чтобы понять, какой имел в виду Химик? Приезжаем в монастырь и спрашиваем, где у вас тут отдел по борьбе с хатами? Нигде? Ну извините, мы поехали дальше. Так что ли?

– Маша! Знаешь, почему женщина-шахматист, в ранге гроссмейстера, не может выиграть соревнование, даже если там играют только мужчины-перворазрядники? Вот в таких видах спорта, как баскетбол, легкая атлетика, даже стрельба из лука – разделение по полу естественно и понятно. А почему турниры по шахматам обычно проводятся раздельно?

– Не знаю. Почему?

– Я тоже не знаю. Тем не менее, нам не нужно объезжать пятьдесят монастырей. Их достаточно обзвонить. Телефоны взять из справочника. Задавая один и тот же вопрос: «Не связывался ли с ними несколько месяцев назад человек из России по имени Илья Донской»

– А если они не говорят по-английски?

– Значит, нанять переводчика. При хорошей гостинице всегда можно найти переводчика. Кстати, Химик не знал японского. Я думаю, что в каждом монастыре, который принимает паломников или туристов должен быть кто-то, кто говорит по-английски и отвечает за эти вещи. Логично? Но в любом случае, что мы теряем? Не найдем – значит, не найдем. Зато посмотрим на Японию с самой экзотической стороны. По принципу «не догоню, так хоть согреюсь».

– Я все-таки не понимаю твою идеальную мужскую логику. Получается, чтобы вытащить Матвея, надо сначала разделаться со всеми хатами? Оригинально! И кто вообще сказал, что Матвея надо вытаскивать? Он же там лечится!

– Я не верю в сумасшествие Матвея. У него психика здоровее, чем у нас с тобой вместе взятых. Хаты изолируют его. Может быть, держат в заложниках. Может быть, он им еще для чего-то нужен. А его родители – бедные пенсионеры. На финдиректриссу Олю особой надежды нет…

Здесь я сделал паузу. Дело в том, что о визите Оли ко мне в тюрьму я не рассказал Маше. На всякий случай. Правильно ли я поступил, мне вдруг стало непонятно. Но рассказывать об этом сейчас, значило нарываться на дурацкие вопросы: «А почему ты мне не рассказал этого раньше». Поэтому я просто продолжил.

– Словом, кроме нас с Антоном беспокоиться о Моте некому. А разделаться с хатами, чтобы его вытащить, может быть, и не надо. Но вот узнать о них побольше – как в анекдоте про раввина – не повредит[74]. На самом деле, я думаю, что когда Антон закончит свои дела в Штатах, то мы вдвоем легко все решим. Но не одному же мне штурмовать психушку.

Маша не приняла мои доводы о необходимости вытаскивать Матвея из Японии. Зато она поняла, что спорить бесполезно. А мне… Мне, словно, открылось тайное знание. Я был переполнен им. Я чувствовал его каждой корпускулой своей души. Я был уверен, что в Японии мы получим то, что позволит нам… Я даже боялся представить, что оно нам позволит! И это, черт знает что, должно было произойти в том самом дзенском монастыре, куда так и не попал бедный Химик.

Остаток пути мы провели в обозрении фантастических красот Приморья. Наконец в восемь утра мы спустились с последней сопки и поезд медленно завершил свой длинный путь. Владивосток!

План был простой: связаться с Антоном (я рассчитывал, что он все-таки будет заглядывать в наш секретный ящик) и выйти на Ворона (такая была кликуха у отца Кобы). А там видно будет. Особенно серьезно расписывать стратегию жизни до разговора с Антоном мне представлялось бессмысленным.

* * *

Мы поселились, на квартире у добродушного и нелюбопытного старичка, используя отработанную еще в Вятке тактику. Маша осталась приводить себя в порядок после долгого путешествия, а я пошел прогуляться по городу. Мне нужно было найти одно из тех мест, которое благополучные горожане называют сомнительными.

Но город был очень симпатичный и сомнительные места не попадались. Трамвайчиками, взбирающимися на сопки он напоминал Лиссабон, а числом машин с правым рулем – от легковушек до грузовиков и автобусов – Лондон. Я подумал, что губернатору есть прямой повод подумать о переходе на левостороннее движение. Тем более, что оно эргономичней.

Поводив несколько дней машину в Лондоне, я понял до какой степени руль справа удобней. В Европе и Штатах все самые сложные маневры, то есть разворот и поворот через встречную полосу мы осуществляем через левое плечо. А большинство из нас правши. Поэтому нам и удобней, и безопасней разворачиваться через правое плечо. И если задуматься – не так уж мало стран на свете с левосторонним движением: Англия, Япония, Индия, Кипр, Австралия, Ямайка.

В таких размышлениях я уже больше часа гулял по Владивостоку. О бандитах ничто не напоминало. Разве что несколько проехавших джипов. Я подумал, что бандитские места следует искать в стороне порта. Проплутав там около получаса и не найдя ничего подходящего, я решил сменить тактику.

Я поднял руку, довольно быстро поймал такси (с правым рулем, естественно), и на вопрос «куда» ответил чуть растягивая слова после второго слога, чтобы скрыть московский акцент: «Не знаю брат. Я к вам только забурился. Вези, где правильные пацаны тусуются».

– А не партизанишь[75] часом, валет?

Я вздрогнул. Шофер оказался одним из правильных пацанов.

– Я только из академии[76]. Ищу Ворона.

– Виссарион, значит тебе понадобился. А ксиву предъявишь[77]?

– Яманный глаз покатит[78]?

– Шуткуешь?

– А ты не при буром. Веди свою пеструху на хазу. Я же не буду дворником[79].

– А ты ведь меня не запряг… Масти-то какой? И погоняло назови. Или закона не знаешь?

– Погоняло – Пророк. С мастью потом разберемся.

Мы остановились у какого-то невзрачного кафе-стекляшки. Зашли вместе с шофером, он сказал что-то бармену (грязная белая рубашка, невыносимый толстый черный галстук, поверх всего этого еще более грязный белый халат и мне предложили подождать. Я сел за барной стойкой и попросил пива. Кружка была грязной, от пива несло мочой. Я поморщился.

– Че нос воротишь?

Глаза бармена смотрели на меня вызывающе недобро. Но тюремный опыт подсказывал мне, что спускать в подобных ситуациях нельзя. Поэтому я избрал средне-агрессивную тактику.

– Не катит твое пиво. Вкус гунявый. И кружка у тебя какая-то, бля, дударная.

– Пиво какое есть. А вкус гунявый, потому что я в него ссу. Ха-ха-ха.

– Ну ты брякнул, мухомол[80]! За такие косяки можно ведь упасть-влюбиться. Забей амбразуру пока тебе бестолковку не отремонтировали[81].

На этой бравурной ноте я решил закончить диалог, отставил кружку и небрежно бросил две бумажки по 10 долларов. Две, чтобы у бармена сложилось представление о моей состоятельности и не возникло вопросов о необходимости давать мне сдачу. Бармен, действительно, заткнулся. Через минуту его кто-то позвал, он отошел и тут же вернулся с телефонной трубкой в руках.

– На побалакай тут.

Я взял трубку и сказал «Да!»

– Ты кто?

– Я – Пророк. А вы?

– А я Ворон.

Голос у него был добрый и немного уставший. Абсолютно не походил на голос одного из самых страшных людей России. В тюрьме ходили слухи, что сходняк собирался даже развенчать Ворона за излишнюю жестокость. Коба эти слухи жестко отрицал. Хотя сам как-то сказал мне, что до коронации погоняло его отца было «Выключатель».

– По музыке ходишь? Или вор ворует, фраер пашет?

– Мне сказал Коба, что вы можете мне помочь. У меня проблемы. Мне и моей девушке нужны документы.

Я специально не переходил на феню, чтобы сохранить дистанцию. Одно дело таксист с барменом, другое – Смотрящий всего Приморья. Удивительно, но Ворон тоже решил сменить феню на обычный язык. В этом было что-то уважительное. Мол могу по музыке, а могу и так. Его русский был какой-то выспренный. Слова выговаривались медленно, как будто Ворону приходилось задумываться над каждым словом. Грузинский акцент еле слышался. У Кобы акцент был сильней, что понятно: Кобу воспитывала мать.

– Отписал он мне про тебя, отписал. Как ты с Фонарем в шахматную игру играл. Как звезду с неба выиграл. А потом ты будто бы испарился. Пшик – и нет тебя. Думали даже, что ты засланный. Но навели справки – нет, ты чистый. Ладно. Поступим так. Навести меня сегодня вечером, сделай милость. Вместе с девушкой. Отужинаем. Я тебе покажу мою усадьбу. Ты расскажешь мне про свое житье-бытье. И обмозгуем твою проблему. Ты в гостинице поселился или у друзей обитаешь?

– На частной квартире.

– Адресок не скажешь?

Я запнулся. Но выхода не было. С такими людьми в темную не играют.

– Тунгусская 25, квартира 3.

– Вот и славно. Часиков в шесть за тобой подадут машину. Договорились?

Мне совершенно не улыбалась идея ужинать в усадьбе первого бандита Приморья, но отказ должен был показался ему серьезным оскорблением. Однако Машу я попытался отмазать.

– Договорились. Я буду. А девушке сегодня что-то не здоровится.

– А ты же доктор? Вот и вылечи ее до восьми часов. Я буду очень ждать. Вас обоих.

Я офигел, оттого, что даже о моем образовании ему было уже все известно. Попрощался и поплелся в гостиницу, с ужасом думая, как мне уговорить Машу. Я не считал предстоящий ужин таким уж рискованным, но все-таки…

Маша согласилась на удивление быстро. Во-первых, ей было интересно, как живут настоящие крестные отцы. Во-вторых, у нее появился повод купить себе красивое платье и туфли. В-третьих, она поняла, что другого выхода нет. Мы занялись шопингом и потратили на него полдня.

Я, не выбирая и не торгуясь, купил себе сотовый телефон, а потом из интернет-кафе, оплота дальневосточной цивилизации, отправил Антону на его секретный ящик номер своего нового телефона, подумав, что если в течении трех дней он не ответит, то придется связываться с Диной. А втравливать свою сестру и его жену в эту историю мне совсем не улыбалось. Но третьего способа связаться с Антоном я не видел. В Hi-Tech Computers могли ничего не знать об этой поездке. Я вообще подозревал, что Антон прилетал в Москву на пару дней не столько ради меня с Матвеем, сколько ради того, чтобы уволиться. Хотя, конечно, я мог ошибаться.

Глава 22

В восемь вечера мы садились в бронированный шестисотый Мерседес с белым кожаным салоном и минибаром. Это была первая машина с нормальным рулем, встреченная мною в Приморье. Когда я приоткрыл окно, то понял, что боковые стекла у него были толщиной с Библию.

– Сколько же он весит? – спросил я шофера, одетого в легкий вельветовый костюм.

– Больше пяти тонн. Шесть броневых плит. Каждое стекло – за сто килограмм.

– Специальная подвеска, специальный двигатель?

– Конечно. От простого Мерседеса здесь только салон и электрика.

Мы выехали из города и довольно быстро поднялись на вершину сопки. Вид из усадьбы Ворона был замечательный. Сзади и слева – сопки, справа – амфитеатр города, в котором уже начали загораться огни прямо – залив Тихого Океана. Чугунные ворота открылись автоматически. Колеса зашуршали по каменной дорожке.

Вилла была построена лет сто назад в русском ложно-классическом стиле: бледно-желтая штукатурка, высокие окна, колонны, портики. Прямо перед виллой – огромная цветочная клумба. Чуть в глубине краснела маленькая нелепая кирпичная часовня с огромным золотым куполом, явно построенная совсем недавно и совершенно не вязавшаяся с белыми колоннами и желтыми стенами. Ворон верил в Бога.

Шофер вылез и открыл дверь для Маши. Я вылез сам. Мы вошли внутрь. Лакированный паркет, хрустальные люстры, зеленоватый гобелен со странными зверьками во всю стену, остекленные белые двери, стулья с гнутыми ножками, обитые умеренно пестрой тканью.

Мы прошли в гостиную. Огромная зала. LCD экран размером с треть стены. Вдали – бар с барменом. Пока мы озирались, двери, расположенные напротив тех, через которые вошли мы, распахнулись, и хозяин усадьбы медленной и степенной походкой, чуть прихрамывая и опираясь на трость вошел в гостиную и стал приближаться в нашу сторону.

Он был одет как похоронный агент. Или как итальянский мафиози. Черный пиджак, черная шелковая рубашка с стоячим воротничком, черные брюки, ботинки и носки. На руке у него был перстень с алмазом, но пока он шел к нам, Маша успела прошептать мне, что наш – круче. Как она разглядела это на таком расстоянии я не понял.

Ворон был невысокого роста, на вид около шестидесяти лет, волосы – очень короткие и абсолютно седые. «Раньше они, конечно, были абсолютно черные, – сказал я сам себе. Отсюда и кличка…» Нос с горбинкой выдавал грузинское происхождение. Выражение лица – спокойное и внимательное. Глаза – холодные и тоже спокойные. Весь он излучал какую-то усталую большую силу. Или сознание этой силы.

Ворон подошел к нам, церемонно поцеловал Маше руку, пожал мою, причем его рука оказалась ни мягкой ни твердой, ни холодной, ни горячей, ни мокрой, ни сухой, затем чуть поклонился и сказал:

– Виссарион.

– Я – Иосиф, а это – Маша!

– Очень приятно.

– Нам тоже.

Здесь я немного соврал. Мне было не приятно. Мне было неуютно. Одни (не считая бармена) в огромном зале между искрящимися люстрами и сверкающим паркетом. Даже Маша в своем новом бархатном темно-синем платье от Ямамото («двадцать долларов в местном комиссионном» – «это дешево? – «это даром!») выглядела скромной. Что уж говорить про мой белый свитер и джинсы.

Я чувствовал себя примерно также, когда Антон благодаря свои невероятным связям, устроил нам приглашение на прием у одного олигарха.

PR Technologies, задействованное Антоном, тоже в какой-то минимальной степени способствовало одному из успешных PR проектов таких характерных для того времени, но роль его была совершенно неадекватна оказанному приему. Антон всегда был очень крут. Уже потом мне пришло в голову, что он отдал нам свое приглашение, так как должен был по срочным делам вылететь в Париж.

Я взял с собой Машу и я чуть не задохнулся. Обстановка была примерно как у Ворона. Может быть, поменьше золота и побольше вкуса. Все-таки олигарх – это не совсем вор в законе. Но люди! Люди впечатляли. Я оказался в русском филиале музея мадам Тюссо. Причем явно более продвинутой версии, потому что восковые фигуры двигались и говорили, как живые.

Вот прошел мимо Черномырдин. Вот Татьяна Дьяченко стоит и выпивает с Березовским. Вот – Волошин. Вот – Бородин беседует с Никитой Михалковым, Юрием Башметом и Жириновским. Мистика.

При этом меня потрясло чувство, что с одной стороны у меня здесь нет ни одного знакомого кроме Маши, с другой – все окружающие были мне хорошо знакомы. Даже слишком.

В рамках этого светского раута я мог вполне запросто обратиться к Михалкову и спросить, почему он так и не захотел становиться президентом России. Мог спросить у Черномырдина, была ли его гениальная фраза экспромтом или нет. Мог сказать что-нибудь Доренко. Хоть что-нибудь. Не он мне, а я ему. Забавно!

Минут десять я ходил совершенно обалдевший от такой картины. Но вскоре выяснилось, что мне для того, чтобы прийти в себя достаточно порции двойного виски. И всю застенчивость как рукой снимает.

Мы поговорили с Бородиным про его выборы («да я что, мне сказали идти – я пошел!»). Потом послушали анекдоты Жванецкого (старые), и я рассказал свой, очень подходящий к обстановке и совершенно неизвестный окружающим – про сотовые телефоны у зверей[82]. Все смеялись.

Затем я пообщался с Жириновским. Он оказался умным и усталым человеком с большими грустными глазами. В жизни бы не подумал…

Затем я набрался наглости (выпив к этому времени не меньше трех двойных) и предложил тост за здоровье Черномырдина, как за отца русской демократии. Кажется, никто не оценил тост, но все радостно и послушно выпили.

Маша шепнула мне, что за один вечер я могу сделать себе фантастическую карьеру и чтобы я не терял время зря. Но я совершенно не мог понять, что и кому из российской элиты я должен предложить сегодня, чтобы меня кто-то из них захотел увидеть завтра? Еще меньше я понимал, нужно ли мне все это и чувствовал, что не очень…

Поэтому я предпочел просто тусоваться. Выяснилось, что люди из телевизора – тоже люди. Не отвратительные, как может показаться из наблюдения за политической жизнью России. В меру умные, в меру образованные. С некоторыми из них можно поговорить и выпить. Но не больше. В том смысле, что не надо иметь с ними дела.

У Ворона я почувствовал сходную скованность. Как в начале экскурсии по музею живого говорящего воска. Поэтому я решил, что лекарство должно быть сходным. И когда Ворон пригласил нас к столу, (огромный стол, за который могли сесть человек пятьдесят, был накрыт на трех человек) я без церемоний выбрал и заказал на аперитив бармену, исполняющему функции официанта, пятнадцатилетний японский виски, рекомендованный Вороном. Я сделал большой глоток, и мне сразу стало легче.

Маша поддерживала беседу лучше меня. Говорили сначала об обстановке усадьбы и ведения хозяйства, потом о светской жизни Приморья, о японской моде и еще черт знает о чем.

В нормальной обстановке я бы сказал на ухо Маше, что еда тут не очень. Блюда не заказывались, а просто подавались. Но после тюрьмы, монастыря и поезда я ничего говорить не стал. Русско-французское меню: сочетание кулебяки, фуа-гра, щей, бефстроганова и сыров на десерт. Маша и Ворон пили Божоле, я – виски, что впрочем, мне простили.

Ворон очень кратко рассказал о себе. Родился в 1938 от дочери князя Кипиани и майора Советской Армии, кавалера ордена Боевого Красного Знамени. В 1939 отца расстреляли люди Берии. Мать повесилась. Бабушка (княгиня) воспитывала его до 13 лет, потом умерла. Детский дом. Первая кража. Первый срок. Малолетка. Свобода. Второй срок. Третий срок. Коронация в 32 года. Ворон работал робин гудом и грабил зажравшихся советских чиновников. Общий срок отсидки – около 20 лет. Короновался в 1982. Последний раз освободился в 1990 году и с тех пор на зоне не был. Следит за порядком в Приморье.

Он оказался на удивление образованным человеком. В тюрьме очень много книг и свободного времени. Когда разговор зашел о Боге, я спросил очень осторожно и немного витиевато, как религиозные принципы совмещаются с некоторыми неизбежными силовыми действиями, которые приходится предпринимать для поддержания в Приморье порядка.

Он посмотрел на меня очень внимательно и сказал:

– А как вообще совмещаются Бог и зло этого мира?

– Не знаю, – честно сказал я. – Вот мы недавно с Машей обсуждали это вопрос. Не знаю.

– А знаете ли вы три вывода Лактанция? Очень элегантных?

Я не знал. Больше того. Все, что я знал про Лактанция ограничивалось тем, что он раннехристианский философ. Крестный отец Приморья оказался образованней меня.

– Лактанций, допустив, что Бог существует и обладает теми качествами, которые ему приписывают, предположил три варианта ответа:

1) Бог знает о существующем зле, это его очень беспокоит, но он ничего не может с этим поделать;

2) Это его беспокоило бы, и он бы обязательно что-нибудь придумал, но он ничего про это не знает;

3) Он знает об этом и мог бы что-нибудь сделать, но это его совершенно не волнует.

Постепенно разговор перешел от Лактанция к современной философии. Ворон предложил нам высказаться определенно: какое направление – континентальное или англо-саксонское нам импонирует больше. Мы сначала затруднились с ответом, но я быстро и находчиво сказал, что континентальная философия – это все что угодно, только не философия и, судя по взгляду Ворона, получил отметку 10 из 10 возможных.

Ворон попытался поговорить с нами о деконструктивизме, об эпистемологии, точнее о когнитивистике, о логическом атомизме раннего Витгенштейна и логическом позитивизме Карла Гемпеля.

Когда разговор коснулся acte gratuit я стал д'Артаньяном, который в сходных обстоятельствах почувствовал, что тупеет. Кажется, Ворон это понял. К этому времени ужин был закончен. Поэтому хозяин повел нас в сигарную комнату смотреть свою коллекцию.

Оказалось, что Ворон не только философ, но и меломан. Он коллекционирует патефонные и граммофонные пластинки.

Он ставил нам слушать Варю Панину («послушайте какой божественный голос»), Петра Лещенко («это очень редкие записи, сами понимаете, – эмиграция»), Вадима Козина («страшная судьба у всех русских гениев»), и, конечно, шлягеры царской и советской России – от «На сопках Маньчжурии», недалеко от которых мы сейчас находились, до «Рио-Риты».

Я понял, что в те времена записывалось как минимум по одному, а то и по два-три классных хита в год. Значит, как я и предполагал – музыка была всегда. Я начал понимать преимущества живого звучания над цифровым. Звук из граммофона, действительно, натуральней чем из CD плейера. Он не испорчен микросхемами и оцифровкой.

Затем мы плавно перешли к делу. Ворон повел себя по-джентельменски. Когда он заметил, что о некоторых деталях мне не хочется говорить, расспросы прекратились. Он обещал помочь. Сказал, чтобы завтра в том же баре, куда меня привез правильный таксист, я оставил наши фотографии и те новые имена, которые мы сочтем достойными нас. (Я прикинул, что если отнестись к вопросу о новых именах серьезно, то задача покажется малоразрешимой). Паспорта с визами в Японию будут готовы через несколько дней.

На вопрос, что мы за это будем должны, он благородно улыбнулся и сказал, что ему редко приходиться встречать в этой глубинке таких замечательных молодых людей и что поэтому брать с нас какие бы то ни было деньги он считает зазорным. Тем более, что я друг его сына.

Он знал про мою историю с Фонарем и попросил показать ему Звездочку. Не смотря на всю сдержанность крестного отца видно было, что он потрясен ее видом. Выражение «загорелись глаза» в его случае следовало понимать буквально. Немедленно спросил, не хотим ли мы ее продать. Я сказал, что пока нет.

– Я дам за нее пятнадцать тысяч. Прямо сейчас! Соглашайтесь! А то ведь передумаю…

Я посмотрел на Машу. Маша чуть повела головой. Я вежливо отказался и было видно, что он расстроен. Я тоже расстроился, потому отказывать ему мне было очень неудобно. Но Звездочка явно стоила дороже, да и деньги нам пока были не особенно нужны. У нас оставалось еще около одиннадцати тысяч своих.

Мы начали прощаться. Ворон предложил нам переночевать у него, но у нас не было с собой никаких вещей, поэтому мы отказались. Ворон не захотел отпускать нас с пустыми руками и подарил нам, точнее Маше, патефонную пластинку. Мы отказывались, как могли, но он настоял,

– Когда-нибудь, – сказал он, вы обязательно купите себе патефон или граммофон, а первая пластинка у вас уже будет. От меня. Это очень редкая вещь. Американская. Я взял пластинку в руки. Тяжелая. Бордовый лейбл. На нем крупно полукругом написано Columbia. Внизу совсем мелко: Petr Leschshenko. Oh, these black eyes.

Ворон ее поставил:

Ах эти черные глаза

Меня пленили,

Их позабыть нигде нельзя,

Они

Горят передо мной.

Ах эти черные глаза

Меня любили,

Куда же скрылись вы теперь,

Кто близок вам другой?

* * *

Мы еще раз очень тепло попрощались. Хозяин проводил нас до машины. Мы сели в уже знакомый нам Мерседес с толстыми стеклами и поехали, рассуждая о том, что жизнь и вправду налаживается.

Я прикидывал не купить ли патефон прямо во Владивостоке. На искреннее и глубокое удивление Маши, я объяснил что хочу еще раз послушать Лещенко. К патефонному увлечению Маша отнеслась скептически:

– Любишь ты старье всякое. Покупать патефон ради одной пластинки?

– Дорогая! Плохой старой музыки не бывает. Бывает только плохая молодая. Если старая дожила до нашего времени – можно быть уверенным: эта музыка – великолепна.

– Вопрос не в этом. Вопрос в том, сколько раз можно эту великолепную музыку слушать?

– А сколько раз можно спать с одной и той же женщиной?

Маша вздохнула и начала говорить, что нам нужен самоучитель японского языка, потому что в Японии плохо говорят по-английски. В это время Мерседес сказал «хрю-хрю-пшш» и остановился.

– Что случилось?, – спросил я.

– Коробка. О Господи! Ну вот сколько раз я говорил? Пора ее менять.

– А сколько она прошла?

– Да сколько бы ни прошла. Пора, и все! Но вы не волнуйтесь. До города несколько километров. Я вас сейчас пересажу на такси или на частника. Вы уж извините, что так получилось. Ах ты, Господи! Неудобно-то как!

– Да ничего страшного. Бывает.

Через минуту рядом с нами остановился Ниссан с неизменным правым рулем. Мы попрощались и переместились в Ниссан.

– Платить не надо, – крикнул наш старый шофер на прощанье, – я уже расплатился!

Когда меняешь шестисотый Мерседес на занюханный Ниссан, естественно, немного расстраиваешься. Даже если обе машины – не твои. Мы тронулись с места и сразу почувствовали разницу. Машина была старой, раздолбанной, жесткой и шумной.

Поскольку огни города не появлялись уже минут десять, я поинтересовался у нового шофера, понял ли он, куда нас везти. Шофер хмыкнул, осмотрелся и затормозил. Я тоже осмотрелся и понял, что мы на другой дороге. Гораздо более узкой. Где-то между сопками. Внутри у меня похолодело. Тревожная Boat on the River, которую крутило местное радио, создавало чувство неожиданного и уверенного падения под откос.

Oh the river is wide

The river it touches my life like the waves on the sand

And all roads lead to Tranquillity Base

Where the frown on my face disappears

And I won't cry out anymore.[83]

Маша рефлекторно взяла меня за руку. Шофер выпрыгнул из машины и открыл мою заднюю дверь (я сидел за ним). В руках у него было помповое ружье, которое я до этого видел только в боевиках. Он передернул подствольный затвор, что сопровождалось крайне убедительным сочным звуком. Затем нам в глаза хлынул сноп света из большого желтого охотничьего фонаря.

– Бобры! Без базара на выход! Грабли вверх и не дергаться.

Рука Маши сжала мою руку со всей силы.

– Я вас не на оттяжку беру[84], бобры!!!.

Я увидел огненную вспышку из ствола и грохнул выстрел страшной силы… Мне показалось, что меня обдало дуновением теплого воздуха. Нас словно взрывной волной вынесло из машины.

Я стоял прямо перед бандитом и щурился привыкая к ослепительному свету. В правой руке у него было ружье, в левой – фонарь. Маша стояла справа и спереди, ближе к нему.

– Откидывай брюлик!

Я потихоньку приходил в себя от грохота.

– Ты на кого наезжаешь, вампир[85]? Мы от Ворона.

– А я от кого?

И бандит презрительно улыбнулся.

– Не запрессовали[86] вы с Вороном. Брюлик откинь на раз-два!

Я щурился от снопа света и прикидывал, что мы пропали. Потому что отпускать живыми нас Ворону незачем. А такие люди просто так ничего не делают. Я почему-то даже не удивился. Уж слишком стальными были его глаза, когда мы говорили про раннего Витгенштейна.

– Слышь, бобер, мне ведь в падлу твой дубарь в квасе шерстить. Грабли пачкать[87]. Откинь сам. Смерть легче выйдет.

– Не трогай его! – Голос Маши был требовательный и злой. – Алмаз у меня. Здесь он.

Сноп света перестал слепить меня и осветил Машу. Ружье, которое бандит лениво держал в правой руке, также смотрело на нее.

Я щурился по привычке и ничего не понимал. Маша расстегивала платье одной рукой, а второй пыталась залезть себе в трусы. Бандит понимал в том, что происходит еще меньше меня. Но оторваться от картины раздевающейся женщины в тайге под ярким светом фонаря не смог.

У меня появилось две-три секунды. Бандит стоял ко мне боком. Я сделал полшага, совсем простым движением схватился двумя руками за ствол и вырвал его со всей силы, чуть не отлетев в сторону.

Бандит отшатнулся, но даже не сообразил снова ослепить меня. Я перехватил ружье и не целясь нажал на курок прямо от живота. Немедленно услышал страшный грохот и получил удар в солнечное сплетение. Отдача от помпового ружья оказалась просто сумасшедшей. Я согнулся от боли, увидел, что фонарь падает и услышал бурлящие хрипы.

Наступила пауза. Маша, тяжело дыша, начала застегивать платье обратно. Бандит продолжал хрипеть и пускать изо рта кровавые пузыри. Я сидел на корточках, полусогнувшись, ловя ртом воздух. Боль постепенно отпускала меня.

– Неужели все авторитеты такие?

Маша застегнулась, и в ее голосе звучало глубокое разочарование. Я понял: Ворон ей очень понравился. Все правильно. Сильные мужики – было самым слабым машиным местом.

– Я не знаю всех авторитетов. Думаю, что ему просто захотелось получить Звездочку, а сдерживать свои желания такие люди не привыкли. В этом их крутизна. Тем более, что мы для него – никто, а формальную отмазку – продать Звездочку за пятнадцать кусков он дал.

– Для кого отмазка?

– Для его Бога.

Я поднялся, взял фонарь и посветил им на затихающего бандита. Грудь у него была разворочена. В ране и во рту еще пузырилась красная пена, ослабевая с каждой секундой. Бандит был безнадежен.

– Он бы нас убил, – виноватым голосом сказал я.

– Не сомневаюсь, – сказала Маша.

– Ты – молодец!

– Ты тоже.

Я помолчал, думая черт знает о чем. О патефонной пластинке Петра Лещенко и о современной философии. Подумал, что все равно надо будет купить патефон и хоть немного почитать современных философов. И тут неожиданно на меня напал страх. Какой-то волчий. Как волчий голод. Маша попыталась увести меня от несвоевременных мыслей.

– Что делать теперь?

Я вздрогнул и переведя дыхание, сказал как можно более независимым голосом.

– Надо подумать.

– Мы не вернемся в город. Куда угодно, только не в город.

Я изо всех сил пытался справиться с охватывающей меня паникой. Мне казалось, что главное – сейчас бежать. Куда угодно. Но главное – быстро. Та часть мозга, которая еще работала, говорила, что по трассе мы сможем проехать до первого милицейского поста. А потом нам крышка.

– По-моему, лучше город. Там проще затеряться.

– Это Его город. Нас найдут к утру. В любом месте. Ты понимаешь, как нас будут искать?!

– Хорошо, что ты предлагаешь?

Я был готов сорваться. Мне казалось, что надо бросить все, сесть в машину и исчезнуть, а не рассуждать стоя над трупом.

Ужас смешался со злобой. «Ну почему, у меня не было никаких предчувствий того, что может произойти то, что только что произошло? Ведь мне совсем недавно казалось, что истинные предчувствия существуют. Но на сучьего Ворона я не среагировал… А что Маша с ее хваленой женской интуицией!?! Боже мой! Как устроен этот сраный мир?!»

Мысли о мироздании, не успев появиться, были резко прерваны звуком из реальной жизни. Звонил мой новый телефон.

Я подумал, что Ворон хочет убедиться, что дело сделано. Отчаяние и ненависть окончательно переполнили меня. Я заорал «бля!!!!», схватил телефон, чтобы выкинуть его к чертовой матери, но наткнулся на укоризненный взгляд Маши. Такой простой, наивный, немного удивленный взгляд.

«Ах так? – решил я. – Ну хорошо! Ради твоих голубых глаз я буду смелым до конца! Благо ждать осталось недолго!» Я перевернул телефон в руке и нажал на зеленую кнопку.

Глава 23

Я читал сегодня новости. Они ни к черту не годятся. Кажется, наша армия опять проиграла войну? А вот англичане опять выиграли. Моя расческа скороо сломается. Или я просто облысею с такой расческой. Боже мой! Сколько дыр выкопали суслики в тамбовской области! Зачем им столько дыр? Это все из-за Битлов. Нет, пожалуй, умирать я пока не хочу. Даже с Машей. Даже в ее объятиях. Тем более, в ее объятиях.

И вообще – умирать не пойдет. Я что, забыл? Я же ненавижу смерть. Что? «А она меня?» Да мне плевать! Не ясно? По буквам п-л-е-в-а-т-ь!

Не дай Бог еще Маша умрет. В этом жутком лесу. Бр…

«Ты бы радовался скорби на собственных похоронах?» – как-то спросил меня Антон. «Нет, – задумавшись, ответил я. – Не люблю огорчать людей. Тем более, близких…».

Ответил честно. Не покривил душой ни на градус. Я вообще не понимаю людей, которые хотят утащить за собой в могилу весь мир.

Несколько секунд хрипения трубки между моим «я слушаю» и ответом Ворона прошли незаметно. А первая его фраза меня восхитила.

– Ну что, голубки? Улизнули?

Вот он – рецепт успеха: трезвый взгляд на жизнь, быстрая реакция, немного цинизма, немного тепла в голосе.

– Спасибо. Вашими молитвами…

Трубка на секунду замолкла. Кажется по ту ее сторону начался некий мыслительный процесс.

– А давно мы на «вы»?

Теперь процесс начался у меня. А зачем в самом деле суслики вырыли столько дыр в тамбовской области? Процесс вскоре завершился.

– Антон, это ты?!

– Суслятина ГК – это я[88].

– Ну не хера себе… Шутник! Ты бы знал, где мы. Что с нами… Антон!!!

– Что случилось? Вы же на свободе? Из твоего письма я понял, что менты и хаты задумчиво сосут!

– Задумчиво? Just a fucking moment. Возьму сигарету и сам задумаюсь. Да, мы тут с Машей чуть не… Маша, приколись! Это вообще…

Голос Маши был озабочен. Прикалываться она не хотела.

– Спроси, что он посоветует.

– Ммм.

Я закурил, покосясь на попавший в луч качнувшегося фонаря труп, и рассказал Антону куда мы собрались и где оказались.

– Япония подождет. До завтра. А пока вам надо возвращаться в город. Вы далеко от него?

– Хотелось бы быть подальше. У нас нет даже документов. Но если бы и были…

– Надо найти правильное место.

– Например?

– Самое крутое казино при самом дорогом отеле.

– Но оно же и окажется самым бандитским?

– Да. Но в нем вас будут искать в самую последнюю очередь. Это же портовый город?

– Портовый.

– Прикиньтесь иностранцами. Говорите по-английски. Напейся в жопу. А Маша пусть придет в ужас, что ей тебя до вашего отеля не довезти. И вам немедленно предложат заночевать здесь. За двойную цену и без всяких документов. И без оповещения местного бандитского начальства, разумеется.

– Хм… А завтра?

– До завтра я успею что-нибудь придумать. А пока выкини эту трубку. По ней тебя скоро запеленгуют. Позвони мне завтра утром из отеля. Запиши мой телефон.

– Я запомню. То есть Маша запомнит. Диктуй!

Через некоторое время мы входили в казино Интерконтиненталь при одноименном отеле. Розовые слоны на коврах. Бездушные вымуштрованные фигуры крупье. Какая-то тупая значимость на лицах. То ли оттого, что они могут распоряжаться судьбами людей, то ли оттого, с какими судьбами люди приходят сюда.

Мне не хотелось играть. Совсем. Я отлично помнил, чем кончился мой последний поход в казино. Поэтому, сидя за блэкджэковским столом, я просто лениво поднимал карты, ожидая червовую даму. Сам не знаю, почему. Как будто я продолжал ждать Машу и гадать на нее. To the Queen of hearts is the Ace of sorrow.

To the queen of hearts is the ace of sorrow

He's here today, he's gone tomorrow.

Young men are plenty but sweethearts few.

If my love leaves me what shall I do?

I love my father, I love my mother,

I love my sister, I love my brother,

I love my friends and relatives too,

I'll forsake them all and go with you.[89]

Эта песня была мне сколько-то десятков лет назад колыбельной. Когда у меня появятся дети я тоже буду укладывать их под Джоан Баэз. Она – хорошая. Грустная, простая, нежная и чистая.

Дама червей приходила невпопад, каждый раз оказываясь лишней. Но я был готов проигрывать, лишь бы дама приходила почаще.

Напиться получилось очень натурально. Через час меня вели в номер заботливые руки дежурного администратора. Маша охала по-английски. Я на все происходящее вокруг отвечал заплетающимся языком «no fucking way». По дороге, скосив глаза, я посмотрел на лошадиную морду администраторши, и почувствовал, что мой голос приобрел дополнительную уверенность. Таких страшных баб даже в кино не бывает.

Под утро мне почудилось, что я забыл телефон Антона и я проснулся в холодном поту. Вспомнив, что надо говорить по-английски, я ткнул Машу в бок и спросил, не забыла ли она номер? Она не забыла.

Антон был краток. Спросил название гостиницы и номер комнаты. Обещал, что с нами свяжутся. Я пожал плечами и положил трубку.

Нам принесли завтрак. Я включил телевизор и чуть не подавился булочкой с джемом. С экрана на меня смотрело лицо Маши. Нарисованное углем в манере голодного уличного художника. С челкой и широко распахнутыми глазами. Я покачал головой. Даже выйдя из механических щупалец бездарного фоторобота, Маша оказалась загадочной красавицей.

Из комментария следовало, что прибывавшая недавно в Приморье банда из центральной России решила отнять у жителей этого забытого Богом региона то, что еще не успели отнять центральные российские власти. Банда кровожадна. (Кадры развороченного трупа бандита). Банде свойственны безумные действия (Кадры оживленной улицы). Бандой руководит матерый уголовник по прозвищу Пророк. (Мой фоторобот получился гораздо хуже). Его подруга Мария превосходит Пророка в бессмысленной жестокости… (Опять фоторобот Маши). Если вы увидели кого-то напоминающего вам … (Номер телефона).

– Should I call you Mallory now?

– Mickey, Would you switch the channel please?[90]

Вот мы и стали прирожденными убийцами. Маша права. Я переключился на CNN. Черт его знает, чем нашпигован номер, а иностранцы слушающие местные новости, могут навести на подозрение. В это время в дверь постучали. Делать было нечего. Терять тоже.

– Who's that?[91]

– От Антона.

Дальше началась трехминутная пантомима. Вошедший человек в сером плаще медленно вытащил фотоаппарат, и спокойными знаками показал нам встать напротив белой стены. Мы сфотографировались. Я попытался открыть рот, но человек приложил палец к губам. Я знаками показал, что у нас будут проблемы с выписыванием. Он успокаивающе кивнул и показал, что вернется. Я ткнул пальцем в часы, чтобы он объяснил, когда. Он указал, что через час. Я молитвенно вознес руки, и на этом мы попрощались.

Ровно через час он вернулся и также знаками показал, что мы должны следовать за ним. Вещей у нас не было, поэтому собирались мы недолго. Побродив коридорами и выйдя через служебный вход, мы сели в черную Волгу. С нормальным левым рулем.

И тут человек заговорил. Коротко, сухо и просто.

– Ваши документы будут готовы через два часа. Инструкции о том, что делать в Токио, вы получите в самолете. Вопросы?

– А визы, билеты?

– Ваши документы будут готовы через два часа.

Маша решила, что организационные вопросы исчерпаны и поэтому перешла к необязательной части:

– У нас остались вещи. Тунгусская, номер 25 квартира 3.

– Хорошо. Сделаем.

Он включил рацию.

– Сорок первый, я – восьмой. Подскочи на Тунгусскую, 25. Да. В третью квартиру. Собери там вещи. Только по-тихому.

Я не смог скрыть своего восхищения всем происходящим и сказал: «Круто!». Человек в плаще посмотрел на меня с легким удивлением. В его глазах читалось что-то вроде «ребята, я не понял, вы что, первый раз замужем?» Я, на всякий случай, решил молчать.

Мы приехали в аэропорт. Человек в плаще сел подчеркнуто отдельно.

Мы смотрели телевизор и тихо переговаривались. По местному каналу опять показали наши фотороботы. Человек в плаще посмотрел на них, перевел взгляд на нас и чуть заметно покачал головой. Остальным людям вокруг не было до нас никакого дела.

Как только объявили посадку, он подошел к нам сам и передал пакет и посадочные талоны.

– Ваши документы в пакете. Ваши вещи в самолете. Удачи!

Он исчез, даже не кивнув на прощание.

Мы сели в самолет.

Я вскрыл пакет. Два паспорта. Причем немного потертых, с какими-то визами и штампами. Фотографии – наши. Имена – тоже. Фамилии – явно нет. Я превратился в Иосифа, а Маша в Марию Рогачевских. Вот так небрежно Антон нас взял и поженил. Ваучер на гостиницу, ваучер на трансфер – все как в хорошем турагентстве. И белый конверт без единой надписи. В нем лежал факс:

«Когда устроитесь в Токио, позвоните мне по тому же телефону.

Антон».

Мы долетели до токийского аэропорта Нарита. Вылезли из самолета, получили наши вещи с Тунгусской 25 и…

…на нас посыпались приколы.

– Я не поняла. Мы летели на восток, а должны перевести стрелки назад? На два часа?

– Да. Странная история. Мы летели на восток. Солнце было справа.

– Смотри! Они говорят по сотовому и держат трубку перед собой.

– Да. Офигеть. Видео-телефоны. Интересно, как решается в таких случаях проблема супружеских измен?

Из расписания этого автобуса следует, что мы будем в нашем отеле в 18 часов 32 минуты и 30 секунд. Ну и точность…

В Японии вставляешься не от обваливающейся на тебя экзотики как в Индии или во Вьетнаме, а от нюансов. Тонких, но очень трогательных. Например, стучит тебе в номер горничная, или клерк из room service c чаем или друзья из соседнего номера. А ты, естественно лежишь на постели. Читаешь гид и смотришь ящик. Потому что постель – твое любимое место в жизни вообще и в этой гостиннице в частности. И вместо того, чтобы вскакивать и идти открывать дверь стучащему ты лениво оборачиваешься и нажимаешь на кнопку. Дверь открывается. Посто как три копейки. Но в гостиницах других стран я что-то таких кнопок не видел.

Еще нюанс: бесплатные зонтики. Везде: в кафешках, в гостинице, в музеях. С соответствующими логотипами. Но зонтики – не просто реклама. Токио – город дождливый. Но носить с собой зонтик не обязательно. Если начнется дождь – ты получишь его практически в любом цивилизованном месте.

В общем, страна приятных нюансов: трехуровневые дороги, роботы-мойщики мостовых, унитазы в туалетах с тремя кнопками и двумя тумблерами, автоматы продающие все что угодно – пирожные, носки, сигареты, пиво, батарейки, газеты.

Когда мы сидели в ресторанчике и слушали там Beach Boys или что очень их напоминающее Маша осторожно спросила меня, что мне больше напоминает Япония – Запад или Восток?

– Говоря метафизически востока больше нет. И сторон света больше нет. Глобус кончился. Глобализация!

* * *

Первые несколько дней мы были в восторге. От еды, от запахов и видов. От свободы и любви. От иероглифов и заботливых английских сопровождающих надписей.

От музыки, которая нас окружала. Легкий западный рок, иногда фолк. Иногда кантри. Мягко и очень мелодично. Такая тихая очень хорошая незнакомая музыка. То ли американская, то ли японская на английском языке.

От дизайна. Какого-то невероятно совершенного. Идеально соответствующего месту. Простого и гармоничного. Маша в первый же день купила дорогой хороший фотоаппарат, три объектива и пыталась перевести это совершенство на пленку. Однажды я увидел ее, фотографирующую дверную ручку в ресторанчике. Обычную дверную ручку, сделанную совершенно неизвестным дизайнером в обычном ресторанчике. Но Маша была права: ручку можно было отправлять на выставку.

На второй день мы попытались приступить к поискам монастыря, но мой оптимизм быстро развеялся. По телефону выяснить что бы то ни было оказалось нереальным. Классический диалог через переводчика в лице чувака с ресепшн очередной гостиницы выглядел так:

– Вы монастрь?

– Монастырь!

– Учеников принимаете?

– Ммм???

– Ну, паломников?

– Ммм…

– Ну, то-есть туристов.

– Ммм!!!

– А из России к вам никто не собирался

– Ыыы…

Мы объехали несколько северных городов, побывали в трех национальных парках и дней через десять вернулись в Саппоро. Маша явно начала нервничать. Я объяснял это тем, что она еще хуже меня представляла себе, что делать дальше. Не с точки зрения поиска монастыря, а вообще по жизни. Я, как ценитель книги «Дао Винни Пуха» чувствовал себя спокойней, понимая, что все обязательно решится само-собой, но моя уверенность, что вот вскоре вернется Антон, мы освободим Матвея и как-то там разрулим историю с хатами, Маше не передавалась. Наоборот, мне казалось, что любой разговор на эту тему заставлял ее нервничать все больше и больше. Последние пару дней я вообще старался избегать разговоров о близком будущем. Они казались мне все более и более опасными для наших отношений.

Но тут строго в винни-пуховском духе начались изменения.

* * *

Мы вернулись в Токио, чтобы попытаться найти хоть какую-нибудь центральную контору, ведающую монастырями и очередной гостиничный клерк, которого я в процессе заселения озадачил поисками дзенского монастыря на где-то на севере, ожидавшего несколько месяцев назад в гости Илью Донского, за 15 минут нашел нам его адрес и телефон. И связался с ним на наших глазах, буднично улыбаясь.

Не успел я отнести это к очередному японскому чуду, как клерк сказал, что я могу туда поехать хоть завтра. А Маша – нет. Потому что монастырь – мужской.

Я не поверил. Клерк молниеносно нарисовал мне левой рукой на тонкой полупрозрачной гостиничной бумажке номер и набрал его еще раз, протянув мне трубку и уверив, что на той стороне понимают по английски.

В монастыре с шепелявой готовностью подтвердили факт вопиющей половой дискриминации. Я бы даже сказал, половой сегрегации. Заодно выяснилось, что позвонил я в их саппоровский филиал Чуодзи. А сам монастырь находится у черта на рогах. Шесть часов от Саппоро на автобусе до местечка Хороконай (туда мы с Машей не забирались, даже о существовании такого монастыря не подозревали), а оттуда пешком около 30 км по горным тропам. И ни телефона, ни интернета там нет, не было и вряд ли когда-нибудь будет.

Именно туда, к настоятелю Окаму и собирался человек из России, которого они называли Ирия Донесокое.

Начинается…

Я скосил взгляд на Машу пытаясь понять, насколько радикально она относится к половой сегрегации в данном конкретном случае. Она не изменилась в лице.

– Предлагаю, пойти в бар и выпить кофе. Наши вещи принесут в номер.

По дороге к бару Маша не произнесла ни слова. Но придраться было не к чему. К немотивированному молчанию могут придираться или отмороженные люди, или люди, абсолютно уверенные в себе. Что, кстати, одно и то же.

В воздухе запахло скандалом, избежать которого последние несколько дней мне было все труднее и труднее. Но теперь, когда монастырь нашелся?! Хм…

Мы сели за столик. Я спросил, можно ли воспользоваться телефоном. Нам принесли трубку. Я предупредил, что позвоню за границу. Официантка вежливо поклонилась.

– Вопросы нашей личной жизни не могут решаться без Антона?

И невинный взгляд в потолок. Зря. Лучше бы била на жалость.

– Когда дело касается не только моей личной жизни, но и физической жизни некоторых близких мне людей можно и посоветоваться. Да?

– Советуйся.

Маша была грустна и спокойна. Мне это не понравилось. Обычно, когда мы с ней ругались раньше, она выбирала в качестве главного оружия язвительность.

– Маша! Я что должен был сказать, что раз там они в этом монастыре сексуальные расисты, то значит эта линия расследования закрывается? Так что ли?

– Я была под пулями уже два раза. И я готова пойти под них в третий раз.

И снова эта покорность гейши.

– Маша, какие пули в дзен-буддистком монастыре?

– Никаких. Поэтому меня туда и не приглашают.

Я лихорадочно думал, что же мне делать. Отказаться от поездки? Ради женского каприза?

– Ну не обижайся…

– Это ты не обижайся. На меня.

А вот это уже наезд. Интересно.

– В каком смысле?

– Если ты поедешь в монастырь, то я сочту это за личную измену.

– Почему?

Пауза.

– Почему, Маша?

Пауза. Глаза смотрят прямо через меня. Я оглядываюсь, но сзади ничего интересного.

Ты можешь что-нибудь сказать?

– Я беременна.

Оп… «Дорогой! Это не томагучи. Это твой пейджер.» Теперь паузу беру я. Беру паузу, беру сигарету, встаю изо стола и отхожу к окну. Я офигеваю. Но единственное, что мне по-настоящему хочется – это спросить у Маши «от кого?». На меня совершенно неожиданно, безо всякой подготовки и предчувствий накатывает дикий приступ ревности, приступ, которых не было уж полгода, если не год. Но спросить нельзя, неприлично, подло. А сдерживаться тяжело. То есть совсем тяжело. Сигарета себе курится, и я понимаю, что спрашивать в общем-то бесполезно. Во-первых, Маша скорее всего не знает сама. Во-вторых, в случае чего будет говорить, что от меня. То есть будет врать. Или не будет? Нет, Маша всегда говорит правду. Если не хочет или не может, то отказывается отвечать на вопрос. Но вдруг в этот раз для меня будет сделано исключение? Или все-таки спросить? Но ведь ей в общем-то наплевать, от кого ребенок. Он от нее – и это факт. Любые подозрения по отношению к матери автоматически переносятся на ребенка. А человек, подозревающий ребенка – первый враг на свете. Сигарета кончилась. Вместо того, чтоб решить, что делать я выяснил, что я ревнивый мудак. Немного. Тем более, что я это и раньше знал.

Я вернулся и сел за стол. Руки у меня дрожали. Сердце тоже, если слово дрожание применимо к сердцу. Я вдруг вспомнил, что дрожание сердца называется фибрилляцией, и это, в общем, клиническая смерть. Что за херня в голову лезет?

– Ты решил что-нибудь?

– Ага… А когда ты… узнала?

– Пятнадцать минут назад. Когда ты выяснял адрес монастыря. Задержка у меня – шестой день. Так ты решил, как мы будем жить дальше?

Я посмотрел на свои дрожащие руки. Потер лоб. Нахмурился. Расправил брови.

– Дальше будем жить весело. Проживем долгую счастливую жизнь и умрем в один день.

– Это неправдоподобно. Выбери, пожалуйста, что тебе дороже: война с хатами или жизнь со мной. Если жизнь со мной, то отмени монастырь.

– Не понял? При чем тут? Подожди… А Матвей? А Химик?

– Мы можем расстаться.

– С ума сошла? Да подожди ты! А Матвей?

Маша, наконец, перестала смотреть сквозь меня.

– Монастырь не поможет освободить Матвея. Не надо лезть в пекло из-за придуманных глупостей, если хочешь жить со мной!

– Да почему? С чего ты взяла? Я никуда не лезу. В поездке в монастырь и риска-то никакого нет. Ты передергиваешь факты.

– Я не передергиваю. Ты ничего не понял. Я беременна. Продолжая войну ты рискуешь жизнями моих еще не родившихся детей. Понятно?

Сначала я отметил слово «моих» вместо «наших». Затем детей во множественном числе. Двойня там что ли? Один от меня один от Германа? Не, бред. Даже если и была двойня про это Маша знать пока не могла никак. Затем я искренне попытался встать на ее точку зрения. Монастырь – значит, война. Война, значит детям – не очень. Это трогательно. Но как бы объяснить Маше, что мужчины устроены по-другому?

– Маша! У тебя из-за беременности портится характер. Я не понимаю, чего ты так взъелась на этот монастырь? Ну съезжу я туда на пару дней. Максимум на неделю. Тут пока потусуешься…

– Взъелась? Это плохое слово. Мне плевать на мой характер. Я говорю, что думаю. И собираюсь так делать в любом состоянии.

Я принялся рассматривать салфетку, думая о том, что надо мириться и при этом не спросить от кого беременная Маша.

– Стоп. Давай попробуем все сначала.

Даже если бы я всю жизнь работал в психоаналитическом агентстве, предотвращающем разводы, я бы не сказал лучше. По крайней мере, мне так показалось.

– Нет, дорогой. Давай начнем с конца. Или я – или монастырь.

– Послушай! В этом чертовом монастыре знают что-то очень важное. То, что касается всех нас. И тебя в том числе. И мне надо это узнать. Понимаешь? Надо! Если ты не можешь быть одна – ты можешь поехать к Антону в Штаты. Я присоединюсь к вам через неделю.

– Мне есть, куда поехать. Спасибо за беспокойство о моей судьбе. Я все сказала. Я найду чем заняться без тебя. Выбирай.

– Но это ультиматум.

– Да, это ультиматум.

– Маша! Опыт поколений, гены и воспитание – все говорит мне, что ультиматумы принимать нельзя. Даже от беременных. Тем более, что ни твоей жизни, ни твоей беременности сейчас ничто не угрожает.

– Не принимай.

– Я предлагаю помириться. Ну, Маша! Машенька! Машка!

– Я не ссорюсь. Я все сказала и жду твоего решения.

Черт знает что. А она-то что хочет? Спасти мою жизнь, а зачем? Чтобы потом заставить жить меня ее жизнью? Нет. Пора кончать этот идиотизм. Нельзя идти на поводу у женщины. Тем более у сильной женщины. Не хватало мне еще становиться подкаблучником. Хватит с нас Антона. Сильная женщина – не мечта поэта. Стоп… Сильная… И тут вдруг я понял. И ужаснулся своей мысли.

– Я все решил. Я буду действовать по плану. Согласованному, кстати, с тобой. Если ты захотела послать меня на хер, потому что, например, ребенок не от меня, то могла бы придумать предлог получше. Поблагородней.

Кажется, это был удар ниже пояса. На самом деле, я предчувствовал, что говорить на эту тему было необязательно…

– Всего хорошего, дорогой.

Маша поднялась, вышла из-за стола и пошла в номер. Я остался в баре. Заказал виски, но он как-то не пошел. Я позвонил Антону. Он обозвал меня олигофреническим самовлюбленным долбоебом.

– Ты бы сказал, «Конечно, дорогая! Будет все как ты захочешь». И отменил бы этот несчастный монастырь. Тем более, что у Маши конечно сейчас с головой не все в порядке. И это нормально. Ты представь себе: погони, убийства, а теперь еще и беременность?! А потом, если ты уж считаешь, что без этого Окама жизни тебе нет, ну и съездил бы туда тайно. Или я бы съездил. Это же не горит, правда? Или Маша бы остыла! Ну что ты за идиот?

– Так что ты посоветуешь?

– Идти извиняться!

– После ультиматума…

– Какие ультиматумы между своими людьми? Ау! Своими!!! Ты охренел в своих тюрьмах? Нельзя придираться к форме выяснения отношений? Я уже не говорю, что и выяснять их не стоит… Иди!

– А что с Матвеем?

– Я освобожусь примерно через месяц. И мы его вытащим. Один в это дело не суйся.

– А ты не можешь освободиться пораньше? Жалко Мотю.

– Не могу. Правда, не могу. Мотя там в порядке. Дожидается нас.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

Я повесил трубку и пошел в номер, определенно решив воспользоваться советом Антона. По дороге я раздумывал может ли чужая женщина стать если не своей, то родной. Чужая – оттого, что я и раньше-то Машу не очень понимал, а уж сейчас… Но решил, что при определенных обстоятельствах – может. На душе у меня стало гораздо легче. Чтобы понять, ссылаться мне на разговор с Антоном или нет при объявлении капитуляции, я остановился на лестнице и выкурил сигарету. Решение честно пересказать Маше разговор с Антоном переполняло меня, когда я открывал дверь номера.

Но первые фразы застряли у меня в горле. Говорить мне было не с кем. Маши не было. Нигде. Ни Маши, ни ее чемодана с сумкой. При том, что моя сумка одиноко торчала на чемоданной подставке.

Я, опережая собственный крик, понесся по лестнице в ресепшн. Там на меня сочувственно посмотрели и, озабоченно улыбнувшись, объяснили, что леди взяла такси минут десять назад и уехала.

– А чемодан?

– Да, леди была с чемоданом. И леди оплатила счет. Полностью. По завтрашний день включительно.

Я, покачиваясь, вернулся в номер в полной уверенности, что никакой записки я там не найду. И, действительно, никакой записки там не было.

И все. Мир прекратил свое существование. Вселенная схлопнулась.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 24

Я лежал на постели, уткнувшись лицом в подушку. Праздник кончился. Господи, зачем ты сделал меня таким уродом?

И хотя степень моей вины суд мог оценивать по-разному, но наказание, которое мне досталось, выглядело пугающе. Одиночество. В его самой неприятной версии – «Настоящее Одиночество».

В далекой юности я читал дурацкую, но очень модную американскую книжку «Жизнь после смерти». Она представляла собой свод рассказов людей, переживших клиническую смерть, но потом заботой врачей вернувшихся к жизни еще на некоторое время. Там были повторяющиеся от случая к случаю рассказы (этим повторением авторы пытались доказать объективность исследования), что умерший летит по каким-то коридорам навстречу потоку света, или, что он видит свое тело со стороны. Но это все ерунда. Тем более, что в хатском трипе я и не такое видел.

А вот то, что человек сразу после смерти испытывает потрясающее страшное по своей силе одиночество – это меня как-то очень неприятно потрясло. И трясет до сих пор. Одиночество возникает у умершего оттого, что он видит окружающих людей, обычно врачей или родственников, слышит их слова, а сказать им в ответ уже ничего не может. Неужели это правда? Ты всех видишь, ты всех слышишь и ты не можешь никому ничего сказать?! Даже знак какой-нибудь подать??!! Ненавижу смерть!

Однажды Антон сказал, что основная экзистенциальная проблема любого продвинутого человека во все времена заключается в том, что он не может добиться того, чего больше всего хочет. А наше извращенное время свело эту проблему к абсурду подстроив все так, что современный продвинутый человек не знает, чего, он собственно, больше всего хочет.

«Да, – говорил я Антону, – зато я знаю, чего мы все не хотим. Мы не хотим одиночества».

«Подумаешь, – говорил Антон. – Мы много чего не хотим. Лень перечислять. Больше всего мы не хотим терять то, что имеем. Любимых, близких, деньги, положение в обществе. Да ту же жизнь…»

Я как сомнамбула поднялся с постели, механически не глядя на то, что я делаю, собрал вещи и поехал в аэропорт, уговаривая себя, что один шанс из десяти у меня все-таки есть.

Через день полубезумного пребывания в аэропорту (у меня уже два раза проверяли документы местная полиция) я почти пришел в чувство после получасового разговора с Антоном. Две его основных идеи звучали так:

Маша никуда не денется. Не в первый раз, в конце-концов… Хотя я, конечно, редкая сука.

Раз уж принесены такие жертвы, то мне необходимо все-таки добраться до монастыря и выяснить, зачем туда так рвался Химик.

Я не стал с ним спорить и говорить, что вот так, конечно в первый раз. И, кстати, в последний. В конце-концов, Антону с его непорочной семейной жизнью понять меня было не просто. Мысль о жертвах показалась мне более адекватной. Гораздо более адекватной. Я взял билет до Саппоро и пошел покурить перед посадкой по привычке разглядывая всех, вылезающих из такси и автобусов.

Вечером того же дня я сидел в огромном насквозь стеклянном баре гостинице в центре Саппоро, где мы несколько дней назад сидели с Машей и размышлял о том, не дорос ли я до семейного счастья или же не создан для него вообще? В баре тихо, еле слышно играла музыка, которая сразу же показалась мне очень знакомой. Женский голос тонкий и чистый как скрипичное соло пел по японски. Я попытался убедить себя, что ни одной японской песни не знаю, следовательно это мелодия мне не знакома. Убедить себя не получилась. Наоборот, мне казалось, что по этим нотам уже чуть ли не играют мобильные телефоны. Перевод западного хита на японский? Но тогда я бы сразу узнал мелодию. Я подошел к бармену за очередной порцией Suntory (научились японцы настоящий виски делать – ничего не скажешь!) и спросил у бармена, что это за волшебная музыка. Он улыбнулся.

– Flower of carnage.

– Откуда я ее знаю?

– Kill Bill 1.

И он поставил песню сначала.

Shindeita

Asa ni

Tomorai no

Yuki ga furu

Hagure inu no

Touboe

Geta no

Otokishimu

– О чем эта песня?

– Горюющий снег падает мертвым утром. Вой потерявшийся собаки и следы Геты пронизывают воздух.

Похоже на правду. Только утро прошло и уже наступил вечер.

Я вернулся за свой столик. В огромном баре кроме меня были только две молодые женщины. Короткие стрижки, джинсы. Они сидели не очень далеко от меня: так что я смог увидеть, что у одной из них на правом предплечье был вытатуирован дракончик. На том месте, где у меня была прививка от оспы. Девушка с драконом смотрела на меня вполне заинтересованным взглядом. Без обычной клубной лени. Японская девушка. Стройная. Чувственная. Пирсинг под нижней губой. Интересно, как минимум. И сама напрашивается. Я задумчиво посмотрел в ее сторону.

Нет. Не умею я смотреть на женщин. Судя по всему она расценила мой взгляд как «да пошла ты на хер, стану я трахаться с кем попало», потому что ее взгляд немедленно принял выражение «да пошел ты сам на хер» после чего она демонстративно отвернулась.

Я опустил глаза, допил виски и пошел в номер, где мне стало так одиноко, как никогда.

Сначала я посмотрел в окно: дождь, туман и какие-то смутные голубые огни города. Господи, какое же одиночество одинаковое у всех?! И каждый смотрит на снег за окном ночью и думает: блядь, это же только мне приходят в голову такие грустные и умные мысли… А на самом деле подозреваю, что те же мысли приходят время от времени как минимум к каждому двадцатому. На разных языках. Но полумиллиарду людей! Пятьсот миллионов. Невообразимое число. Вот он – экзистенциальный ужас неисключительности. Я поежился и задвинул тяжелую гостиничную штору на место.

Затем я решил погадать на монетке в 100 йен, вернется ли ко мне Маша. Я долго не мог определить, где у монетки «орел», потому что я всегда ставлю на «орла». Наконец, сообразив, я долго думал из одного броска решать или из трех. Из одного казалось решительнее, но из трех – надежнее. Так и не договорившись сам с собой, я сделал первый бросок – «орел». Yes! Но тут, сказав сам себе, что честность важнее, я продолжил серию и выпало две «решки». Fuck! Я сделал серию из десяти и получил ничью. Пять на пять.

Тогда лег на постель и стал внимательно рассматривать потолок. Мне казалось, что если я смогу переключить мысли с одиночества и Маши на монастырь, то этим я докажу сам себе, что я настоящий мужчина. А не сопливый бабник. Вместо этого я неожиданно подумал, что скоро наступит конец света. Ядерная катастрофа. Или климатическая. Или астероид какой-нибудь на нас упадет. Должен же как то парадокс Шкловского[92] сработать? Но думать о конце света, как о естественном выходе из сложившейся ситуации тоже было как-то малодушно.

Я вернулся к теме монастыря и решил, что было бы неплохо, если бы в процессе медитации на потолке гостиницы выступил какой-нибудь иероглиф, указывающий мне на то, что мне спрашивать у Окама. Чему учиться? О чем договариваться? И вообще. Уж если Бог (Провидение, Высшая сила, Fatum, what ever) гонит меня в монастырь с такой силой, что я по дороге теряю своих немногих близких людей, то неплохо бы объяснить, зачем. Пока я въезжал в то, что даже если иероглиф и проступит, я все равно его не пойму, потому что японского не знаю, я незаметно заснул.

* * *

На следующее утро в саппоровском филиале монастыря Чуодзи я объяснял двум монахам, одетым в такие же джинсы и свитер, как и я, что мне непременно нужно повидать Окама. Один из монахов спросил, откуда я. Услышав, он развел руками и спросил, почему Окам пользуется в России такой популярностью. Я этого и сам не знал поэтому просто развел руками в ответ. Наверно, это должно было означать «кто же не знает старика Крупского!».

Монахи какое-то время переговаривались между собой высокими крикливыми голосами посматривая на меня с какой-то подозрительной веселостью. Я сидел мрачный как туча над Фудзиямой.

Наконец отвеселившись на мой счет служители культа спросили знаю ли я куда ехать.

Ехать в Хороконай (шесть часов на автобусе от Саппоро). Затем идти около 30 километров пешком. Я присвистнул.

Монахи опять весело защебетали, после чего видя серьезность моих намерений, продиктовали мне маршрут в котором сменяющиеся стороны света (нужен компас) чередовались с рекой «Слеза, Истекающая из Глаза Дракона» и двуглавой горой «Два Каменных Воина в Боевой Позиции». Между головами этих воинов и находилось «Гнездо Дикой Утки», т. е. искомый монастырь Окама.

Я получил в дорогу несколько советов:

Во-первых, обзавестись нормальной обувью, которая поможет вынести такую дорогу.

Во-вторых, не брать с собой ничего лишнего и тяжелого, потому что дорога на значительном протяжении своем – горная.

В-третьих, взять еду и спички на тот случай, если я собьюсь с одной из тропинок, и мне придется ночевать в горах.

Когда я задал вопрос, нельзя ли арендовать вертолет, служители посмотрели на меня с легким недоумением и сказали, что это они, конечно, не знают, и мне следовало бы справиться об этом в аэропорту. С другой стороны, и они в этом твердо убеждены, еще ни один вертолет не садился в Гнезде Дикой Утки, и они не уверены, что Окам возьмется учить человека, добравшегося до них таким образом. Они вообще не были уверены, что Окам возьмется меня учить, хотя обещали в любом случае ночлег и еду в монастыре.

Я спросил, есть ли в монастыре телефон. Телефона не было. Связь осуществлялась через паломников вроде меня. Если я не передумал и все-таки собираюсь к Окаму, то они передадут мне несколько писем.

Я не передумал. Я взял письма и отправился в центральный молл за покупками. Компас, ботинки, рюкзак, фонарик, нож и прочие милые туристические аксессуары. Все как в ранней молодости. Только без байдарок и гитар.

К вечеру без всяких приключений я добрался на автобусе до Хороканая и остановился в единственной в городе маленькой двухэтажной гостинице. По-английски здесь не говорили вообще, но я уже научился объясняться жестами. Я попросил лысого хозяина с большими грустными глазами, чтобы меня разбудили в 6 утра. Для этого я прибегнул к бумаге, ручке и тыканью пальцем в часы.

На следующий день я бодро вышагивал навстречу дзенским мудростям и черт знает чему, за что поплатился Машей, надеясь добраться до Гнезда засветло.

Десять часов ходьбы, два привала, десяток захватывающих видов и Гнездо засветилось в лучах заходящего солнца. Оно издалека напоминало скорее небольшую усадьбу, чем монастырь. Двухэтажный деревянный дом с двускатной крышей, закругленной снизу, обнесенный высоким острым деревянным забором.

Расстояниям в горах верить нельзя. Я был убежден, что уже через полчаса буду ужинать монастырским рисом со специями, но не тут-то было. На конец дороги у меня ушло еще часа два. Однако фонарик освещал тропинку и мое добродушное настроение (чего только не лечит горный воздух?) только крепло: я проникался осознанием собственной стойкости и предусмотрительности.

Ворота. Рюкзак с плеч. Легкий стук. Достойный стук утомившегося путника.

Никакой реакции. Я постучал сильнее. Требовательный стук путника, нуждающегося в укрытии.

Через какое-то время с той стороны что-то спросили по-японски.

Я ответил по-английски, что мне нужен Окам. «Я принес ему письма», – зачем-то добавил я.

Ворота раскрылись. Передо мной стоял человек комплекции борца сумо. Одет он был в длинную кожаную куртку.

– Выключи свой ебаный фонарь, – сказал сумаист на вполне понятном английском вместо «здравствуйте».

Фонарь, действительно, бил ему в лицо. Лицо было большим не то опухшим, не от оплывшим жиром. Волосы его были заплетены сзади в толстую косичку. Я выключил фонарь и даже положил его на землю на всякий случай.

– Кто ты?

– Я Иосиф. Из России. Пришел учиться у Окама. Можно войти?

Он очень подозрительно посмотрел на меня, взял письма из моих рук, вернул мне рекламный буклетик, монастыря как-то влезший между писем, и сказал:

– Нет. Ты уже все знаешь. Тебе нечему учиться!

Эта фраза настолько противоречила всему, что я слышал и знал про многолетнее обучение, что я растерялся.

– А ты, Окам, да?

– Да. И если ты знаешь, что я – Окам, тебе тем более нечему учиться. Люди, которые знают, кто я – просветленные. Уходи!

И он засмеялся. Я слышал, что в дзенской практике некоторая грубость и парадоксальность выводов довольно распространена. Но идти обратно или ночевать под монастырским забором – не хотелось.

– Это великолепно, – сказал я. – Тогда я сам буду тебя учить. Но не раньше чем ты впустишь меня, накормишь и дашь переночевать.

– Чему ты сможешь меня научить?

Он не двигался с места, стоя в воротах как огромная глыба.

– Тому, чего ты еще не знаешь.

– А чего я еще не знаю?

– Вот этого.

– Какого этого?

– Ты же сам только что спросил меня, чего я еще не знаю? Вот этому-то я и буду тебя учить. Но завтра. А пока пусти меня и дай поесть.

Я никогда всерьез не интересовался дзеном. После разговоров с Антоном на эту тему и прочтения нескольких книг, мне представлялось, что дзен – это смесь анекдотов среднего качества и парадоксальных высказываний, каким-то образом замешанная на духе боевых искусств. И мне показалось, что я своей неуступчивостью и блестящим силлогизмом сразил эту тушу наповал.

Но не тут-то было.

– Уходи! Если ты еще раз стукнешь в ворота я тебя ударю.

После чего он невозмутимо стал закрывать ворота. Я оторопел.

– Постой! – крикнул я. – А как же гостеприимство? Я хочу есть! И пить!

– Fuck off, – прозвучал вполне конкретный хотя и не самый гостеприимный ответ. – Вода – в реке.

«В какой, бля, реке?», – спросил я по-русски закрывающиеся ворота и сел в изнеможении на рюкзак. На рюкзак я не попал и оказался в пыли. Какое-то время мне казалось, что подниматься из нее – совершенно не обязательно.

Носитель тайных знаний оказался редкой сукой. Это следовало предположить. Все носители тайных знаний могут себе позволить неадекватное поведение. И что теперь? Жаловаться на него в монастырский совет?!

Можно было продолжить стучать в ворота или лезть через забор. Но знакомство Окама с боевыми искусствами и его мрачная решительность заставляли подозревать, что это неверный путь.

Идти обратно было невозможно. Я потерял Машу и прошел путь, по которому должен был пройти Химик, совсем не для того, чтобы быть так бездарно посланным.

«Ну, конечно!» – сказал я сам себе. «Это же испытание! Окам просто хочет убедиться, что к нему пришел не случайный человек. Ну что ж? – Имеет право. Надеюсь, что я ему это докажу!»

Я оттащил рюкзак в сторону от дороги, вытащил спальный мешок и допил остатки воды. Ночь под открытым небом. Я посмотрел на звезды. Нашел Кассиопею, Ориона, Близнецов. В районе Близнецов горела яркая незнакомая звезда. «Планета», – подумал я с удовлетворением. Интересно, какая. Не Меркурий и не Венера, потому что Солнце давно село. Не Марс, потому что совсем не красная. Значит или Юпитер или Сатурн. Кто именно даже относительно подкованный я не знаю. А любой образованный древний египтянин ответил бы на этот вопрос слету.

Я стал раздумывать, почему древние народы, что греки, что египтяне, что халдеи так увлекались астрономией и решил, что слишком бедно, грязно, и скучно было вокруг них на Земле. Взгляд не на чем остановить. Задуматься – не о чем. Каждый день одно и то же. Однообразные виды, однообразные дневные занятия, однообразные развлечения. Однообразные разговоры. Даже легенды, пересказываемые вечерами – и те одинаковые из года в год, из поколения в поколение. А тут наступает ночь, ты поднимаешь голову и дух захватывает. Красиво, чисто, ярко. Каждый день картина меняется, но ты чувстуешь, что меняется не случайно, что в этом есть некая скрытая гармония. И начинаешь ее постигать. Что там написал Мандельштам про моего предка и тезку…

Под звездным небом бедуины,

Закрыв глаза и на коне,

Слагают вольные былины

О смутно пережитом дне.

Немного нужно для наитий:

Кто потерял в песке колчан,

Кто выменял коня, – событий

Рассеивается туман.

И, если подлинно поется

И полной грудью, наконец,

Все исчезает – остается

Пространство, звезды и певец!

Я попытался абстрагироваться от небесного волшебства, закрыл глаза и стал думать, какие звезды в параллельном мире. Пришел в выводу, что их там вроде бы вообще нет. Открыл глаза и снова посмотрел на небо. Звезды как звезды. Ну, крупные… На всякий случай, чтобы не зачароваться картиной ночного неба я повернулся на бок. «Завтра, – подумал я, если Окам меня не пустит, то надо будет построить шалаш. А то от этих звезд и вправду с ума можно сойти».

* * *

Я проснулся оттого, что очень замерз. Полежал немного в спальнике, уперевшись взглядом в соседнюю сосну и размышляя о том, что и когда я буду есть. Заинтересовавшись ответом на этот вопрос, я вылез из спальника и осмотрелся. Сказать, что вокруг было красиво означало соврать. Вокруг было божественно. Темно-зеленые горы. Серые клочья тумана. И небо. Неописуемое.

Я спустился к ручью, чтобы умыться и еще раз оглядеть эту красоту незаспанными глазами. Вода была ледяная. Я кое-как почистил зубы и даже облился этой водой в надежде на то, что клин вышибают клином.

Вернувшись в своим шмоткам, я позавтракал остатками еды, взятой с собой. Ворота монастыря были наглухо закрыты. Из-за стен не доносилось ни звука.

Я подумал, что если я собираюсь здесь остаться надолго, то без еды я какое-то время продержусь. Воды здесь хватает. Но нужен огонь. Через полчаса с помощью почти игрушечного топорика, я создал необходимый запас дров, развел костер и окончательно согрелся.

Я начал входить во вкус робинзонады и решил сделать себе шалаш. Я срубил несколько жердей, составил их в конус и накрыл этот конус лапником в несколько слоев. Подумав, я нарубил еще лапника и таким образом создал себе в шалаше вполне пригодный для сна пол.

Я сел у огня и задумался. А вот как в этих условиях, далеко не экстремальных можно добыть еду? Сделать деревянный гарпун и попытаться наловить рыбы? Но в этом ручье рыбы явно нет. А река – километрах в двадцати. Может, сделать лук и стрелы и пойти настрелять уток? Да и как из чего я сделаю тетиву? Но лук не нужен. Можно сделать пращу и пытаться сбивать уток камнями. Я огляделся. Уток вроде не было. Как и других птиц. Имена обманчивы. Или сезон не наступил.

Может пойти пособирать грибов? Или ягод? Или каких-нибудь съедобных корней? Нет. Во-первых, – хрен чего найдешь. Во-вторых, если и найдешь – то отравишься. Лучше не шутить. Не даром первый шаг цивилизованного человека был – культивация домашних растений. Но на культивацию времени не было. Н-да… Оторвались мы от природы. Причем в самом главном. В еде. Впрочем, не хлебом единым… Та же идея активно развивается в Библии. То манна небесная. То «не думайте где есть и что пить»… А тогда человек был гораздо ближе к природе. И вопрос еды был далеко не праздный.

Ладно. Под лежачий камень вода не течет. Надо прогуляться. Может, правда, гнездо какое найдется? А яичница на камнях – это ведь соблазнительно, а? Может дикие пчелы? Может, правда, грибы? А то могут ведь и лягушки попасться. И чем я не француз? Есть-то хочется. Хотя, конечно, монахи – вегетарианцы. И лягушачьи трупы вокруг моего шалаша не помогут мне найти взаимопонимание с аборигенами.

Солнце начало клониться к одной из сопок. Я решил прогуляться вокруг монастыря. Обойти его не получилось. Южная часть стены заканчивалась абсолютно отвесной скалой. Я вернулся внимательно оглядываясь по сторонам с целью найти что-нибудь съедобное и чувствуя как вместо высот просветления я становлюсь варваром. Хм… Так недалеко и до людоедства дойти. Не было ничего съедобного. Ни диких бобов, ни диких пчел, ни диких уток. Я сосредоточенно размышляя о превратностях судьбы и небиблейской значимости пищи, вернулся к шалашу.

Там меня ждал приятный сюрприз: у почти погасшего костра стояла довольно большая миска с рисом и бобами.

«Отлично», – сказал я, немедленно соорудил палочки из веток и опустошил миску. Потом, решив понравиться монахам, спустился к ручью и вымыл ее.

«А раз они не хотят, чтобы я умер с голоду, значит мы еще с ними поговорим» – этот жизнерадостный тезис появился у меня после того, как огонь в костре разгорелся.

Я смотрел на пламя и думал. Я думал о том почему Кем-Атеф и его последователи так и не смогли захватить и подчинить себе Дальний Восток. И пытался себе представить, что именно Химик рассчитывал услышать от Окама про хатов, чтобы избежать смерти или чтобы победить в схватке с ними. Никаких мыслей мне в голову не приходило, кроме появившегося вчера вопроса о звездах в параллельном мире. Не может же их не быть? Так ничего и не решив, я сходил к ручью умыться и пошел в шалаш спать.

* * *

Пятнадцать дней. Я это точно знал, потому что уже со второго дня делал зарубки. И каждый день одно и тоже. С очень небольшими нюансами. Я научился стирать вещи в ледяной воде ручья. Я нашел какие-то ягоды, похожие на голубику – они оказались съедобные. Наверно, они должны были спасти меня от авитаминоза. Но я так и не смог поговорить даже с тем человеком, который приносил мне пищу.

Пока я был у шалаша – он не появлялся. Стоило мне отойти хотя бы на пятнадцать минут и выйти за пределы прямой видимости – и по возвращении меня ждала деревянная миска с рисом и бобами, заправленными какими-то специями.

На шестнадцатый день я устроил своему кормильцу засаду. Я сделал вид, что ушел на очередную прогулку, а сам незаметно вернулся так, чтобы меня не было видно из монастыря.

Я лежал в кустах и ждал. Открылись ворота и из них вышел человек в длинном коричневом халате с капюшоном. На ногах у него были соломенные ботинки, напоминавшие лапти. Монах с миской в руках приблизился. Я решил, что пора идти в атаку.

– Привет, – сказал я ему, как ни в чем не бывало вылезая из кустов. – Привет! – Я помахал рукой. – Мне нужна твоя помощь!

Монах посмотрел на меня, улыбнулся, сказал что-то по-японски, поставил миску и собрался уходить.

– Стой, – сказал ему я. – Мне нужен Окам. Понимаешь? Окам! Аригато! Конничи-ва! Скажи Окаму, что он мне очень нужен! Хорошо?

Монах покачал плечами, сказал что-то успокаивающим голосом и пошел обратно.

«Ах ты, черт упрямый!» – я осквернил упоминанием дьявола святое место. Да как же мне до тебя достучаться? Письмо что ли тебе написать?

Я вспомнил про брошюрку о монастыре, выданную мне в Саппоро. Она валялась у меня в рюкзаке я прочел ее еще в первые дни. Там не было ничего интересного.

Единственная достойная мысль, которая в ней оказалась звучала так: «Следует рассматривать личность противника не только как мишень, но и как инструмент победы». Я пытался сконцентрироваться на ней и понять, что она означает и что из нее следует. Получалось, что надо не противопоставлять силе противника собственную силу, но пользоваться им и его силой, обращая ее против него самого. Это немного соответствовало тому, что я слышал о принципах борьбы дзю-до: «Когда тянут – толкай, когда толкают – тяни».

Я очень сомневался, что мысли подобного рода стоят таких длинных путешествий и помогают борьбе с тайными обществами. Мне позарез был нужен Окам, а не дурацкая брошюрка. Химик не мог стремиться к нему случайно.

Но брошюрку можно было использовать как бумагу. Ручки у меня с собой не было, но я сделал из сажи подобие чернил и написал острой палочкой на чистой части брошюры: I NEED TO TALK, после чего положил бумагу в миску, которую монах должен был унести в обмен на новую миску с бобами и рисом.

Монах так и сделал. Весь вечер я провел в ожидании ответной реакции. Мне казалось, что она обязательно последует. Не завтра так послезавтра. На худой конец – через неделю. Не зимовать же мне в шалаше?

На следующий день уже подходя к шалашу я знал, что ответ – пришел. В миске лежала моя же брошюрка. Я набросился на нее, как коршун на дикую утку.

Прямо под моей надписью, которую я с таким каллиграфическим трудом вывел сажей, было написано обычной шариковой ручкой: NO NEED. Но самое страшное был не письменный отказ, а то, что привычная миска с рисом была пуста.

У меня в голове возникло два варианта действий. Первый: пойти настрелять из рогатки лягушек, наесться и уйти. Добраться до цивилизации и связаться с Антоном.

Второй вариант: встать и уйти голодным.

Первый вариант был круче. Но… Есть лягушек я не хотел. Просто не хотел и все. Обстановка не располагала, да и настроение было – не лягушачье. И не охотничье.

Поэтому я сказал в сторону монастыря сухое «аригато», наспех побросал вещи в рюкзак и пошел. Я еще надеялся, что меня догонят и предложат вернуться.

Но в погоню за мной никто не бросился. Хотя на этот случай через час ходьбы я сделал получасовой привал. Тут мне стало обидно. Мне стало горько. С дзенским монастырем получилось нехорошо. Как у мужика с немцами и партизанами[93]. Я поднялся на ноги и поплелся дальше.

Поздним вечером, почти ночью я добрался до дороги и какая-то попутка подвезла меня до гостиницы в Хороконае. Лысый хозяин не задал мне ни одного вопроса, но заботливо принес в номер еду и чай. На следующее утро я взвалил на себя рюкзак и пошел пешком до центральной автобусной станции. Автобус в Саппоро отходил через десять минут.

Я посмотрел на пик, за которым было Гнездо Дикой Утки. Оно было в сером тумане. Я покачал головой и полез в автобус.

В Саппоро, завалясь в ту же гостиницу, где меня так и не соблазнила девушка с драконом я набрал Антона.

– Не, ну ты прикинь! Ничего! Вообще.

– Ты можешь четко передать, что тебе написал Окам?

– Четче не бывает. На мое I need to talk, он ответил No need.

– А что он тебе сказал при первой встрече?

– Первой и между прочим единственной… Сказал Fuck off. You know everything.

– Н-да… – сказал Антон голосом опытного патологоанатома. – Не так плохо. Не так плохо.

Я сдержался. Я не наорал, не повесил трубку. Наоборот. Вежливо выслушал предложение Антона встретиться в Вероне. Записал телефон турфирмы, которая уже завтра обещала поставить шенгенскую визу в мой липовый паспорт. И даже не послал Антона, когда он сказал, что за несколько свободных дней, которые у меня образуются, мне было бы неплохо перевести тот латинский текст, который нам переслали из Ватикана. Потому что у него (Антона) буквально вчера дошли до этого текста руки и он (Антон) с удивлением увидел там наше любимое число, правда в сокращенной форме 2 224 612. Без 15. (Я тут же вспомнил, что копты тоже про 15 ничего сказать не могли).

Так что не мог бы я (известный латинист) приехать в Верону за несколько дней до него и перевести этот текст.

Я мог. Я уже мог все. Я даже не спросил Антона, где мне взять латинско-русский словарь. Было очевидно, что негде и что придется ограничиться латинско-английским. Я коротко пообещал связаться с ним, когда доберусь до Вероны. Если доберусь.

– Антон! В какой форме тебе нужен перевод?

– Хм. Текст длинный. 200 страниц. Так что давай тезисы. Конспект. Да плевать, на самом деле. Хоть пьесу из него сделай. Хоть поэму. Главное, понять что там говорится про число и про хатов.

– Хорошо. Я сделаю тебе новеллу. Готическую.

– Ты не обиделся?

– За что? За то, что от меня ушла Маша и что меня послал Окам? Если бы я и обиделся, то на себя. Но на себя я давно привык не обижаться. Зачем выяснять отношения с близким человеком, особенно когда это грозит серьезным скандалом?

Чтоб хоть как-то утешить себя, я пошел в ближайший музыкальный магазин, но вместо того, чтобы купить там какой-нибудь музыки, я неожиданно для себя взял и купил iPOD. Маленький, белый, бесподобного дизайна с белыми наушниками. Теперь можно было избавиться от моих дисков, покупаемых в течении всей моей дальней дороги и составлявших уже довольно серьезный груз. В местном интернет-кафе я, проверив почту (ничего не было), переписал с помощью милого японца свои диски на iPOD, после чего диски подарил ему. Японец в ответ поделилися своей коллекцией, так что теперь у меня было уже около 150 дисков хорошего западного рока и лучшие образцы японского.

Жизнь продолжалась. Без Маши, но с музыкой.

* * *

Два авиа-рейса: Саппоро-Токио, Токио-Милан и автобусный маршрут Милан-Верона не оставили по себе никакой памяти. Не смотря на то, что я в дороге был или очень пьян или пьян до полного остекленения, я не потерял ни паспорт, ни деньги, ни билеты. Вот, что значит привычка. А я думал, горный воздух поможет мне бросить пить…

Двигаясь в тяжелом похмелье по Вероне на такси мой неожиданно открывшиеся глаза наткнулись на ночной бар с названием «Непорочная Джульетта». Я подумал, что надо бы запомнить название и снова заснул.

– Это самая средневековая гостиница, сэр, – разбудил меня таксист. – Вам помочь с вещами?

– Что? – прохрипел я, пытаясь разомкнуть слипающиеся глаза.

– Вы сказали отвезти вас в самую средневековую гостиницу в этом ебаном городе, сэр. Я так и сделал.

– А… – сказал я, приходя в себя. – Это же Верона! Спасибо. Ужас. Круто. Да. Как там Кьево?

Голос у меня был не очень.

– Вчера выиграл у Лацио, сэр. Два-ноль. Вы любите calcio?

– Еще как. Calcio и Middle Ages.

– Welcome to Verone, sir. Не забудьте свой рюкзак!

Глава 25

На следующее утро я трезвый и бодрый отправился в интернет-кафе разбираться со средневековым текстом. Сначала я решил, что будет круто, и Антон приколется, если я переведу этот текст, который я уже начал называть «Готической мистерией», сохранив стиль подлинника. Я быстро нашел толковый онлайновый латинско-английский словарь, скачал текст и сел за перевод. Получилось примерно так:

Я, Авва Марий, настоятель монастыря св. Бенедикта пишу эти записки не для удовлетворения тщеславного желания бессмертия, в безумной надежде на кое, даруемое заветной лирой, умерли великие творцы древности, ибо нельзя достичь истинного бессмертия, иначе как через воскресение из мертвых, которое одно дается через глубокую истинную веру в Господа нашего и через соблюдение всех заповедей его, но и не из греховной гордыни соперничества с великим Тацитом и иными древними авторами, собранием манускриптов которых гордится наш монастырь, по праву считаясь первым в Империи, пишу я свои скорбные записи, ибо не пристало нам соперничать с язычниками, да и как победить мертвых, но оттого пишу, что надеюсь облегчить душевный гнет, терзающий за неискоренение зла, с которым столкнул меня сатана, а облегчение же то рассчитываю найти в грядущих читателях, которые вернувшись к моим запискам в более благоприятное время, смогут более меня способствовать в искоренении дикой заразы, называемой также хатским учением, ибо я провел расследование, а Бог наказал виновных, но корень дьявольской рассады остался не выкорчеван, и молю Бога нашего Всемогущего и Милосердного, чтобы дал завершить сей труд ибо недуги моего тела, которому исполнится скоро уже шестьдесят пять лет, и душевная усталость от ратных трудов молодости и духовных свершений зрелости заставляют меня торопиться, чтобы передать великое неоконченное дело в молодые и сильные руки.

Я замучился переводить длинные периоды на первой же странице. Это вообще-то нормально – двести с лишним слов на одно предложение?

Да и стиль настоятеля, который, ясное дело лицемерил, утверждая, что не конкурирует с классиками, был обычной средневековой пародией. Честно говоря, этот стиль меня не вдохновлял. Ни Тацита ни даже Августина из спокойного и мудрого (что выяснилось в процессе перевода) бенедектинского монаха не вышло. И это нормально. Тациты рождаются редко. В основном длинные тексты с литературным оттенком пишут полусумасшедшие люди.

Разве может нормальный человек заставить себя сесть и писать? Не ходить на тусовки, забить на источники дохода, отказаться от всех развлечений и писать? Вот сидеть в четырех стенах и долбить пальцами по клавишам. Нет, конечно. Не может. И, кстати, не должен. Даже если у него таланта на четыре букера, он его зароет в землю. И правильно сделает. Потому что денег он с этого не заработает, а слава ему на хер не нужна. Если он по-настоящему умный человек, конечно. Писать могут только одержимые. А у них как правило нет ни вкуса, ни вдохновения, ни мозгов. Только вставленность. А где вставленность, там и зависание. А где зависание – там – гуд бай америка. Или просто криво написанный текст с претензией на душевно-стилистические порывы, хуже которой только херня с претензией на умничанье. Хотя, конечно, бывают исключения. Но к сожалению, редко.

Мне всегда казалось, что литература – это такой боулинг, в котором главная задача писателя сбивать кегли с помощью текста. То-есть, текст – шар, но кегель – не десять. Их число стремится к бесконечности, подразумевая бессмертие и бесконечность человеческих душ. Чем больше кеглей грохнется и чем больше они грохнут соседних душ – чем лучше. Главное – бросать. И надеяться. И стараться бросать точнее, а не сильнее. Потому что души готовы падать. Им главное, – ощутить удар шара. А сила – не имеет значения. Тем более, что слабые души будут падать не от шара, а от соседней кегли. А совсем слабые души вообще упадут не от удара, а от одного его звука. Но цель писателя – не страйк. Потому что души – не кегли. Цель писателя, чтобы души поднимались после удара. Поднимались обновленные. С памятью о прошедшем ударе. С его опытом. И чтоб они больше так легко не падали.

На самом деле, Авва был, конечно, не Тацитом, но, с другой стороны не так и плох. Мне попадались гораздо более криво написанные тексты.

В любом случае я решил излагать только факты, а сложные метафорические фигуры, которыми Авва нашпиговал нашу с ним Мистерию для подчеркивания гнева и пристрастия, переводить исключительно тогда, когда в них будет смысл. Если будет.

Я также опустил излишние длинные и затянутые предыстории летописного свойства, с которых начинался любой средневековый текст.

Первые две фразы у меня получились отличными:

«Шел декабрь 1242 года. Молодая Европа бурлила.»

Я порадовался динамике и экспрессии, но быстро понял что на самом деле писать не кривой текст не просто. Несколько фраз типа «Европу еще трясла угасающая крестоносная лихорадка» или «Менее тридцати лет назад прошел безумный крестовый поход детей» были вычеркнуты как антихудожественные. После того, как я еще полчаса думал над следующей фразой я понял, что с литературой, а также с наездами на литераторов пора завязывать. И писать как Бог на душу положит.

Не писать было нельзя потому что Антону текст был вроде как нужен, а переводить было невозможно, потому что текст зашкаливал за 200 страниц. Я решил пробежаться по нему и сделать что-то типа расширенного конспекта, убрав невыносимые длинноты и добавив для убедительности диалоги. Уверен, что средневековые европейцы, как впрочем и древние египятне говорили между собой на таком же простом и живом языке, на котором говорим и мы сейчас. А главные герои – Авва и Бенедикт Туинский и вовсе говорили между собой по-английски, хотя с остальными участниками, они говорили, разумеется, на латыни. Внешности героев я описал так, как себе их представлял. У Аввы на это выдумки не хватило. Зато по пять цитат из Св. Писания и по семь из Св. Предания на страницу я, естественно убрал. Через час работы я понял, что у меня и вправду получается мистерия. Такая средневековая готическая мистерия. С явным детективным элементом.

Глава 26

Действующие лица:

Авва Марий, 55 лет, настоятель монастыря. Англичанин, бывший принц королевской крови. Участник четвертого крестового похода, 5 лет назад принявший постриг и поселившийся в Италии. Высокий, немного сутулый.

Грацио и Плено, служки без возраста. Одеты черт знает во что. Говорят, черт знает как. Выглядят еще хуже.

Доминик Текум, 44 лет. Гордость монастыря. Викарий. Доктор Философии. Вроде бы хороший человек, но мертвый. Большую часть пьесы – труп без головы.

Бенедикт Туинский, 60 лет. Библиотекарь монастыря. Седые длинные усы. Бывший оруженосец Аввы во всех его войнах.

Фома Тенебрис, 45 лет. Ризничий. Постаревший церковный карьерист. Маленький, лысоватый, ленивый, благодушный, со связями в Риме.

Мулиер, 23 года. Крещеный мавр из Толедо. Пламенный, худой, кудрявый. Плохо говорит по латыни (еще хуже по-итальянски). И вообще не говорит, а гортанно гавкает.

Бенедиктус Фруктус, 39 лет. Келарь и ботаник родом из Южной Германии. Огромный, рыжий, неклюжий. Постаревший тусовщик из золотой молодежи.

Вентрис Туус, 21 год. Пономарь. Родился в двух шагах от Риги. Незаконный сын гроссмейстера Тевтонского ордена и прибалтийской крестьянки-красавицы. Длинные засаленные волосы. Кожа в угрях.

Иешуа бен Йаков, 30 с небольшим лет. Еврей. Короткая борода, длинные волосы. Отвечает на вопросы вопросами. Картавит. Грустит.

Молодой послушник, 17 лет. Тонкий, трепетный. Называет себя Алинардом из Готаферры.

(1242 год. Зима. Монастырь Св. Бенедикта. Альпы, 120 миль к северо-западу от Милана.)

Сцена 1. Спальня Аввы Мария.

Тройной стук в дверь. Не дождавшись ответа в спальню вбегают Грацио и Плено. Полог у кровати отодвигается. Авва Марий садится, зажигает свечу и смотрит на вбежавших.


Авва Марий

Ммм…! Какого черта в три часа ночи… (Пауза. Смотрит на вбежавших). Если я опустился до сквернословия понапрасну, я вам не завидую!

Грацио и Плено

(хором наперебой)

Это мы, отче! Мы это… Блаженные то есть умалишенные, то-есть трахнутые на всю голову, как ты изволил в свое время…

Авва Марий

Я уже понял. Что случилось?

Грацио и Плено

(еще хуже перебивая друг друга)

Доминик – все. Доминик Текум. Нет его больше. И головы нет. Пропала голова! Отрезали голову умнейшему из умнейших. А ведь он, то есть она, то есть он ею с самим Франциском Ассизским диспутировал. И как удачно! Почти доказал, что нестяжательство само по себе может порождать грех гордыни, так что сам Франциск…

Авва Марий

Не надо хора! Не надо полемики. Мы не в церкви. И не на диспуте. Нестяжательство может порождать грех гордыни. Но не должно. У Доминика с головой лучше чем у вас в любом случае. Можете объяснить в чем дело?

Грацио и Плено

(наперебой, но уже по очереди)

У него с головой хуже чем у нас, монсиньор. У него ее теперь нет. И вам как настоятелю нашей святой обители это должно быть интересно… Ой… То-есть полезно знать… Ой… В общем, мы проснулись от страшного грохота. Прямо над нами. Поднялись. Дверь в его келью открыта, а в ней… Тело Доминика без головы. Мы его сначала не узнали, а потом посмотрели – он это. Огромный такой. Сильный…

Авва Марий

Вы трезвы?

Грацио и Плено

В такое-то время? Трезвы, монсиньор.

Авва Марий

Самое время для тяжелого похмелья. Доминик мертв? (Поднимается с постели, на нем длинная ночная рубаха). Где? У себя? В северном корпусе?!!

Грацио и Плено

Да-да. В северном корпусе.

* * *

Авва накидывает плащ прямо на ночную рубаху засовывает ноги в мягкие овечьи сапожки и все трое идут в северный корпус. По дороге Авва озабоченно оглядывается. Сначала вокруг только ночь, силуэты гор и лунный свет. Но в десятке шагов до корпуса Авва останавливается и начинает внимательно глядеть себе под ноги. Служки, естественно встают и впериваются в ту же точку.

Авва Марий

(обращаясь к Грацио)

Сбегай-ка ты за Бенедиктом Туинским. И попроси его взять два факела и большой холщовый мешок.

Грацио

Слушаю, монсиньор!

(убегает)

Авва Марий

(внимательно смотрит под ноги, проходя несколько метров)

Эти следы ваши? Деревянные башмаки, должно быть – Грацио?

Плено

Так точно, монсиньор

Авва Марий

А обмотанные тряпками сапоги твои? Ну-ка наступи тут!

Плено

(нервно отводя руками длинные волосы назад и аккуратно наступая на снег)

Мои, монсиньор.

Авва Марий

Да. Твои. Других следов нет. А что ты так нервничаешь?

Плено

Я не нервничаю. Я умираю от страха. Там труп, монсиньор! Без головы.


Появляются Бенедикт с факелами и мешком через руку и Грацио


Авва Марий

Бенедикт! Итальяшки говорят, что Доминику отрезали голову. Если это правда, то убийца остался в корпусе. Снег с вечера не идет и никаких других следов нет. План такой. Выгоняем всех спящих святых уродов из северного корпуса на улицу. Проводим обыск в кельях. Дальше – по ситуации.

Бенедикт Туинский

(кивает головой Авве; обращается к Грацио и Плено)

Вам стоять тут и молчать. Понятно?

Грацио и Плено

(кивают)

Понятно, монсиньоры. Мы – очень понятливые.


Авва и Бенедикт в хорошем темпе проходят по кельям, бьют в двери и ногой и кричат «все на улицу, быстро! вон и без разговоров!». Заходят в келью Мулиера и выгоняют его, не понимающего по-латыни, пинками. Заспанный народ закутывается в плащи и выползает на улицу.


Бенедикт Туинский

(выходя из корпуса)

В трапезную, пожалуйте, братья. В трапезную! Убирайтесь к такой-то матери отсюда!


Народ рассасывается. Авва и Бенедикт начинают обыск.


Авва Марий

Начнем с Доминика?


Авва и Бенедикт заходят в его келью. Келья освещается (факелами). В ней узкая кровать, столик для переписывания книг и табуретка. Рядом с дверью на гвозде висит огромный плащ с капюшоном. На задней стене – камин. Посреди кельи на полу лежит тело без головы.


Авва Марий

Господи, помилуй! Давай поднимем тело. Положим на постель.


Тело без головы с трудом поднимается и перекладывается. Авва осматривает тело, Бенедикт – келью.


Авва Марий

Бенедикт, крови нет. Если верить Галену, это означает, что голову отрезали уже у мертвого Доминика.

Бенедикт Туинский

Да. Или слили кровь в какой-то сосуд. Что маловероятно, так как ни капли ее не пролилось. Послушай, Авва! Я не могу найти голову. В этой келье ее нет.

Авва Марий

В каминной тяге смотрел?

Бенедикт Туинский

Камин в этой келье забит еще игуменом Иннокентием.

Авва Марий

Да-да. Он считал, что горный климат должен смирять плоть. Особенно зимой. И оставил по одному камину на этаже.

Бенедикт Туинский

Для блатных. Все верно. Дрова экономятся. Плоть смиряется.

Авва Марий

Голову отрезали большим ножом. Или мечом. Но ее не рубили. На шее два странных следа. Как будто от укуса змеи. Это странно. Я читал у Авиценны, что змея два раза подряд укусить не может… Ей нужны сутки, чтобы накопить яд. Интересно, кому все это было надо?

Бенедикт Туинский

Cui prodest[94].

Авва Марий

Это понятно. Но кому?

Бенедикт Туинский

Авва, посмотри на рукопись, которую он затирал. Ты это любишь.

Авва Марий

(протягивает руку)

Рыцарский роман?

Бенедикт Туинский

Нет. Античные стихи. Но матерные. Катулл вроде бы?

Авва Марий

(смотрит)

Выучил ты, оруженосец, поэзию. Катулл…

(Читает)

Pedicabo ego vos et irrumabo

Aureli pathice et cinaede Furi

qui me ex versiculis meis putastis

quod sunt molliculi, parum pudicum

nam castum esse decet pium poetam

ipsum, versiculos nihil necesse est…[95]

Н-да… Вот стирает Доминик, да упокоится душа его, Катулла. Которого, может быть, уже ни в одном монастыре не осталось. И записывает семьсот сороковую копию Августина о Граде Божьем. Я ведь покупаю им новый пергамент – сколько попросят. А они – все затирают и затирают. Определенно, палимпсесты следует запретить. Варвары!

Бенедикт Туинский

(осматривает содержимое кельи)

Варвары и жлобы. А еще гордятся своей библиотекой. Корпус для нее отгрохали размером с Колизей. Восьмиугольный. В нем сам черт ногу сломит.

Авва Марий

Оставим это. Ты что-нибудь интересное нашел?

Бенедикт Туинский

Маслянная лампадка, гусиные перья, две чернильницы – с красными и черными чернилами. Коробка с песком, пемза, будь она проклята, пластинка для проведения линий, маленький перочинный нож. Голову таким не отрежешь. Да и следов крови на нем нет.

Авва Марий

Что в плаще?

Бенедикт Туинский

(роясь в единственном кармане плаща Доминика)

Несколько хлебных корок, старые четки, какая-то тряпка, пергамент. Кажется это план нашего монастыря. Ну да. Вот библиотека. Вот собор. Вот твои покои. Вот огород. Вот рядом с ним этот проклятый Северный корпус. Не понимаю, зачем Доминику план?

Авва Марий

Клади план и книги в мешок. Нам пора в гости к Тенебрису.

Бенедикт Туинский

Думаешь, толстенький ленивец обезумел?

Авва Марий

Да ничего я не думаю. Проверить надо всех. Убийца – один из жильцов.


Авва и Бенедикт переходят в соседнюю келью.


Бенедикт Туинский

Ничего. Вообще ничего. Мышиное дерьмо, сломанная табуретка, несколько зерен проса и книга. Минутку… Как-то здесь подозрительно тепло. Камины нельзя топить по ночам!

Авва Марий

У Фомы – слабое здоровье. Кто из нас без греха? И кто из нас хочет, чтоб на нас стучали в Рим? По поводу и без повода…

Бенедикт Туинский

Идем к просветленному арабу из Толедо?

Авва Марий

Бенедикт! Знаешь, что говорится в сопроводительном письме про него? Когда на него снизошло просветление он сказал: «Отречение от всего оказывается высшим благом, смирение и пустота человеческого бытия – самой большой силой. Бог не может не войти в очищенную, опустошенную душу. Подлинная свобода есть свобода от мира, от себя и от Бога. И только тогда душа сливается с неизреченной Божественностью». Если даже он врет и никакого просветления у него не было, то не забывай: у нас каждый крещеный мусульманин – на счету. Хотя, конечно, испанские братья просили нас понаблюдать за ним. Не сводя глаз. Они ему не верят.

Бенедикт Туинский

А это он по-арабски сказал?

Авва Марий

Разумеется. Но перевел кто-то…

Бенедикт Туинский

Они же не могут толком с ним объясниться. Вот и не верят.

(залезает под тюфяк постели Мулиера и вынимает толстую книгу)

Хотя постой… Авва! Испанцы могут оказаться прозорливей, чем мы.

Авва Марий

(оживляется)

Что за книга?

Бенедикт Туинский

(Листает том in quarto)

Коран? Не знаю. Я же по арабски могу только говорить… «Уаэф, йа ма'ньяк. Идэк а-фо!»[96] А читать эту вязь… Нет, извините.

Авва Марий

Ладно. Попробуем разобраться. Бери книгу с собой. Второй этаж закончен. Пошли к нашим уродам.


Авва и Бенедикт спускаются на этаж ниже и заходят в келью служек. Авва прислушивается. Отчетливый скрип половицы. Он наступает еще. Скрип повторяется. Бенедикт наклоняется и руками отрывает доску.


Бенедикт Туинский

Тайник?! Авва! У этих проходимцев под полом целый клад. Это наша пропавшая утварь. Монастырская! Паникадило. Три золотых оклада. Серебрянные кубки, раз-два-три-четыре-пять. Бахрома. Крестов одних сколько! А вот твой алмазный перстень… Подарок императора. Помнишь, ты его хватился в прошлом году. И вот еще перстни!!!

Авва Марий

(Надевая перстень на руку)

Философы… Нестяжательство может порождать гордыню! Ты ведь, расследуя эти пропажи, грешил на крестьян?

Бенедикт Туинский

Грешил. Их по три сотни набивается на великие праздники. За всеми не уследишь! И люди они простые, бедные, так что…

Авва Марий

Зря грешил.

Бенедикт Туинский

Авва! Все мы грешим зря. Но итальяшки-то каковы? У папы крысятят! У папы!

Авва Марий

(резко переводит разговор)

Влезет все в мешок?

Бенедикт Туинский

Влезет. Я два взял. Как чувствовал.


Авва и Бенедикт распихивают возвращенное добро по мешкам.


Бенедикт Туинский

Пора к огороднику?

Авва Марий

Пора.

Бенедикт Туинский

Я тебе рассказывал про мой последний разговор с Фруктусом? У него тут в заморозки очередное лимонное дерево засохло. Я иду мимо. Он ругается, злой как собака. Я ему говорю: «Хватит деревья выращивать! Иди лучше книги переписывать!». А он мне «Я готов хоть дерьмо выращивать. Но ложную мудрость плодить не хочу». А еще из приличной семьи. Голубая кровь до седьмого колена. Недавно пытался загрузить меня идеей, что тяжело иметь чистую душу, не имея чистого тела. Предлагал мыться почаще.

Авва Марий

Правильно делал. Все циники из приличных семей. Мне он сказал, что самым полезным в библитеке являются черви. Книжные черви.

Бенедикт Туинский

Почему?

Авва Марий

Потому что их можно съесть. Если день не постный. А книгами – только подавиться. Диоген. Постаревшая золотая молодежь. Зато не лает, не живет в бочке и хорошо готовит.

Бенедикт Туинский

Говорит, что он лучший шеф-повар монастыря за 300 лет.

Авва Марий

Нескромно. Но проверить сложно.


Беседуя они заходят в келью Фруктуса и начинают ее осматривать. Бенедикт присвистывает!


Бенедикт Туинский

Смотри, Авва! Нож. Хороший кованный нож. И на нем следы крови. Кажется, свежие.

Авва Марий

(очень мрачно)

Где он лежал?

Бенедикт Туинский

Между столом и стеной. Зажат в щели. Как будто бы спрятан в спешке.

Авва Марий

(Совсем мрачно)

Плохо дело. Да, кровь свежая. Ищи голову.

Бенедикт Туинский

(После некоторой паузы)

Головы нет. И, наверно, уже не будет. Надо было обыскивать их всех перед выходом. Думаю, она давно уже валяется где-нибудь в ущелье. Под монастырским плащом можно полтела пронести. Не то что голову.

Авва Марий

Неужели Фруктус? Не могу поверить. Ладно, давай заканчивать с обыском. Осмотрим келью Вентриса – она одна осталась.


Авва и Бенедикт переходят в последнюю келью – Вентриса Тууса.


Бенедикт Туинский

Тебе не кажется, Авва, что наш прибалт в последнее время стал каким-то слишком хитрым.

Авва Марий

Ты же говорил, что он туп и ленив?

Бенедикт Туинский

Это мне сначала показалось. А теперь я вижу, что этот выблядок гроссмейстерский не так уж прост.

Авва Марий

Выблядок?

Бенедикт Туинский

Откуда законные дети у Гроссмейстера Тевтонского ордена? У них три обета: бедность, послушание, безбрачие. А сами – жадные, отмороженные кобели.

Авва Марий

Кто из нас без греха? Пусть первый бросит камень. А в чем его хитрость?

Бенедикт Туинский

Камень не камень, а вот когда греки нас с тобой под Константинополем забросали горящими горшками, то тевтонцев-то как ветром сдуло… Хитрость его в том, что он в последнее время внимательно на всех смотрит. Как будто чего-то хочет. И молчит.


Бенедикт придирчиво осматривает келью. Авва берет со стола Вентриса Тууса бумагу и разворачивает ее.


Авва Марий

Интересно. Донос по всей форме.

Бенедикт Туинский

Донос? Кому? Папаше?

Авва Марий

Нет. В Рим. Послушай, это про покойного Доминика:

«…по абсолютно достоверной информации, располагаемой мной, источник которой я не могу раскрыть даже Вам, Ваше Высокопреосвященство, отец Доминик неоднократно состоял в кровосмесительной связи с собственной сестрой…»

Бенедикт Туинский

Что за бред?

Авва Марий

Прочтем попозже. Там не только про сестер. Там про всех нас. Бенедикт, в нашем монастыре происходит что-то абсолютно невыносимое. У викария отрезают голову. Голова исчезает. В комнате Фруктуса, человека, которого я готов подозревать в самую последнюю очередь, находится нож со следами крови. У араба хранится запрещенная литература. У служек обнаруживается украденное церковное имущество. У пономаря лежит донос на всех с обвинениями черт знает в чем… Что скажут в Риме? Ты знаешь, что кардинал уже подумывает, не передать ли наш монастырь доминиканцам?

Бенедикт Туинский

Знаю. Сколько у нас есть времени?

Авва Марий

День. На все про все. Сейчас у нас в гостях около тридцати паломников, которые с восторгом обсуждают появление монаха без головы. Допустим, сегодня мы их не выпустим. Сошлемся на снегопад и лавины. Но завтра…

Бенедикт Туинский

Итальяшек повесим. Араба сожжем. Прибалт упадет со скалы. Главная проблема – смерть Доминика.

Авва Марий

Не смешно, Бенедикт. Надо найти убийцу. Надеюсь, что это не Фруктус. Пора допрашивать наших… заблудших братьев.

Сцена 2. Допрос

Покои настоятеля. Авва в полном облачении сидит на кресле, больше напоминающем трон. В руке у него посох. Бенедикт стоит.


Авва Марий

Как учит Абеляр, начнем с простого. Сложное нам еще успеет надоесть. Впусти воришек!

Бенедикт Туинский

(Подходит к двери.)

Грацио и Плено!


Входят Грацио и Плено.


Бенедикт Туинский

На колени, подонки!


Грацио и Плено переглядываются и медленно опускаются на колени.


Покайтесь грешники, ибо приблизилось царствие небесное. (Пауза.) По крайней мере, лично для вас.


Грацио и Плено удивленно смотрят друг на друга и на Авву, не обращая на Доминика никакого внимания. Наконец Грацио поднимает голову.


Грацио

Мы не убивали Доминика, отче, если ты это имеешь в виду!

Авва Марий

А вы подумайте. Может, найдете какой тайный грех у себя?

Грацио

Тайный грех? Не понимаем.

Авва Марий

А что вы хранили в тайнике под полом?

Плено

(Сохраняя полное спокойствие)

Отче! Под полом мы ничего не храним.

Грацио

Ни под полом ни под потолком!

Авва Марий

А это что?


Вынимает из мешка найденные церковные ценности и раскладывает их на столе, наблюдая за реакцией подозреваемых. Реакции нет.


Плено

Не знаем.

Грацио

Первый раз видим.

Авва Марий

(Почти простодушно)

И это не ваше?

Плено

Нет, конечно.

Грацио

Откуда у нас такое?

Плено

Это скорее ваше…

Авва Марий

(Задыхается от гнева, затем говорит относительно спокойно.)

Это мое? Это имущество церкви! Укравшие его не только воры, но и святотатцы! Вам не виселица грозит, а костер!

Плено

Да за что нам костер?

Авва Марий

(Не обращая внимание на их слова)

И если мы выясним, что к тому же именно вы убили бедного Доминика…

Бенедикт Туинский

(Неожиданно вмешивается)

Из вашей комнаты хорошо слышно то, что происходит в комнате Доминика?

Плено

Отлично, отец Бенедикт! Даже когда отец Доминик шевелится в постеле… то есть шевелился… Каждое движение, каждый вздох, каждое слово! Хотя мы не прислушивались специально.

Бенедикт Туинский

Ну вот и разгадка. Раз вы слышали Доминика, значит и Доминик слышал вас. На свою беду. Он услыхал, как вы перебирали краденное имущество, обсуждаи будущие кражи и вы убили его. Но зачем вы, варвары, отрезали ему голову?

Грацио

(Твердо и спокойно)

Мы не варвары. Мы не убийцы.

Плено

И не головорезы.

Бенедикт Туинский

(Окончательно теряя терпение)

Пытать, Авва. Только пытать.


Бенедикт отходит, показывая, что разговор на этом завершен.


Авва Марий

(Задумчиво)

Подожди, Бенедикт! Помнишь как ты пытался разговорить греческого перебежчика? Он не дожил до конца допроса, и мы так ничего и не узнали… Давай выслушаем остальных. Отведи их в мой подвал.


Бенедикт уходит, Авва продолжает рассуждать вслух.


Очень странно. Еще сегодня утром они выглядели как испуганные отмороженные трусы. И вот – они уже спокойные уверенные в себе люди. Невероятное превращение. Особенно в минуту опасности. Особенно для простолюдинов.


Возвращается Бенедикт.


Авва Марий

Бенедикт, ты можешь рассказать мне, как ведут себя простые люди в минуту опасности. Например, когда на их толпу в тысячу человек движется строй хотя бы двадцати рыцарей?

Бенедикт Туинский

Толпа рассыпается к чертовой матери. Все удирают. Уносят ноги.

Авва Марий

А если дворянин просто повышает голос на такого человека?

Бенедикт Туинский

Он съеживается в комок. Запуганно смотрит исподлобья. Почему ты спрашиваешь, Авва?

Авва Марий

Пытаюсь объяснить себе перемену в поведении этих людей. Мы поймали их с поличным. Им грозит смертная казнь. А они держатся как принцы.

Бенедикт Туинский

Великодушие появляется, когда его не ждешь. Думаешь про кого-нибудь – эх ты, животное. А он оказывается героем. Помнишь, у нас тут жил на воспитании парень. Фома. Сын Ландовульфа из Аквины? Он, почти ребенок, мне сказал: «Встал на путь подвига – влезь под кожу и собери себя!». Хорошо сказано. Честно говоря, мне эти ребята неожиданно понравились. Жалко будет их увечить…

Авва Марий

(задумчиво)

Увечить? Не надо никого увечить… Похоже, что ты прав. Иногда люди и сами не знают, на что они способны в минуты опасности. Я читал недавно работу одного молодого тосканца, он сейчас в Париже. Пишет о переходе из мира рабства в мир свободы. Предлагает делать это через созерцание. Якобы у человека есть три ока: телесное, интеллектуальное и созерцательное. Вот, развивая этот третий глаз он предлагает постепенно достичь полной свободы, т. е. единения с Высшим Божеством. А эти ребята, значит, и так свободны.

Бенедикт Туинский

По крайне мере, делают что хотят. Как зовут тосканца?

Авва Марий

Иоанн Фиденца. Он называет себя Бонавентурой. Займемся Тенебрисом?

Бенедикт Туинский

Он за дверью. (Кричит в сторону). Тенебрис, заходи!


Входит Тенебрис. Оглядывается. Ищет куда бы сесть, не находит. Пожимает плечами и остается стоять, заложив руки за спину.


Авва Марий

Фома, где ты был под утро?

Фома Тенебрис

В своей келье. Как всегда, монсиньор.

Авва Марий

Крепко спал?

Фома Тенебрис

Я всегда сплю крепко, монсиньор. Люди с чистой совестью, знаете, спят…

Авва Марий

(Перебивает его)

Знаю, знаю. У меня уже полжизни бессоница. Какие у тебя были отношения с покойным?

Фома Тенебрис

У меня – с покойным – хорошие, монсиньор. А вот у него со мной… Каждому человеку даны функции согласно промыслу Божьему. Доминик считал, что я со своими не справляюсь и оттого недолюбливал меня.

Авва Марий

(В сторону)

Кто же любит доносчиков?

(Обращается к Фоме самым заурядным голосом)

Скажи мне, ты бы хотел стать викарием монастыря?

Фома Тенебрис

Если на то будет угодно Господу.

Бенедикт Туинский

(неожиданно резко вступает в разговор)

Неужели желание занять чье-то место достаточная причина для убийства?

Фома Тенебрис

(совершенно спокойно)

Разумеется недостаточная. Так ведь я и не убивал Доминика.

Бенедикт Туинский

А какие у тебя могли быть другие причины убить его?

Фома Тенебрис

У меня нет и не было никаких причин убивать Доминика.

Авва Марий

А кого ты подозреваешь сам?

Фома Тенебрис

Не знаю. Честно говоря никого. Разве что Мулиера?

Бенедикт Туинский

Почему Мулиера?

Фома Тенебрис

Бывший еретик, в монастыре недавно, личность подозрительная… Я видел, что он читал по-гречески какую-то очень странную работу.

Авва Марий

Подсмотрел о чем?

Фома Тенебрис

Естественно. Там сказано о невозможности Бога вмешиваться в дела мира, поскольку Бог не может нарушить им же созданных законов. Например, изменить порядок движения планет…

Авва Марий

И что?

Фома Тенебрис

Так ведь это – ересь…

Авва Марий

Совершенно не очевидно. Не умничай Тенебрис. Иди и позови Мулиера.

Фома Тенебрис

Он не говорит на латыни. Только по-арабски и немного по гречески.

Бенедикт Туинский

Так позови его жестом.


Тенебрис уходит.


Бенедикт Туинский

Интересно, Фома и вправду туповат?

Авва Марий

Нет, конечно. Прикидывается. Чтобы его не опасались. И чтоб подчеркнуть исполнительность.


Входит Мулиер


Авва Марий

Знаешь ли ты что случилось?

Мулиер

Слышал. Не понимал. Не знаю. Плохо?

Авва Марий

Плохо. Что это за книга? Еретическая?


Мулиер заметно волнуется.


Мулиер

Книга. Ибнрушд. Ибнрушд.

Авва Марий

Это Коран?

Мулиер

Не Коран! Ибнрушд. Ибнрушд

Бенедикт Туинский

Мулиер, это ты убил Доминика? Из-за книги?


Мулиер в страшном волнении. Размахивает руками. Вертится вокруг себя как волчок.


Мулиер

Я – не плохо. Я хорошо. Я не понимаю.

Авва Марий

Ты не понимаешь. Я тоже не понимаю. Иди Мулиер.


Мулиер уходит.


Авва Марий

Странное волнение. Нам надо узнать, что это за книга. Дело, конечно, в ней. Но посылать ее в Милан? Ждать пока там сделают заключение? Но это уйдет не меньше недели, а таким временем мы не располагаем…

Бенедикт Туинский

Нет ничего проще. Мы всем узнаем сегодня.

Авва Марий

Как?

Бенедикт Туинский

Надо послать кого-нибудь в Аосту за нашим евреем. За Иешуа Бен Йосефом. За последние пятьсот лет почти всем евреям пришлось выучить арабский. Иешуа все нам объяснит.

Авва Марий

Хорошая идея. Отправь за ним этого молодого послушника… С грустными глазами. Из Гота-Ферры.

Бенедикт Туинский

Я отправлю Алинарда за Иешуа. И позову Фруктуса.

(Уходит)

Авва Марий

(Разговаривает сам с собой.)

Запутанное дело. Дьвольски запутанное. И все-таки, я надеюсь, что это не Фруктус. Хотя нож в крови…


Входит Бенедиктус Фруктус


Авва Марий

Здравствуй, Фруктус!

Бенедиктус Фруктус

Здравствуй, Авва!

Авва Марий

Печальные у нас тут дела. Слышал?

Бенедиктус Фруктус

Растения сами хотят быть чтобы их съели. Это их основное предназначение в жизни. В отличии от животных. У которых предназначение поедать растения и других себе подобных животных. По этому признаку животные делятся на хищных и нехищных.

Авва Марий

К чему ты это?

Бенедиктус Фруктус

Адам и Ева были вегетарианцы. Но мир с тех пор испортился. Доминик не был растением. Не был и хищником.

Авва Марий

Кто его убил и зачем?

Бенедиктус Фруктус

Один из нас шестерых. Не самый благородный, я думаю.

Авва Марий

А кто отрезал ему голову?

Бенедиктус Фруктус

Один из нас шестерых. Не самый чувствительный.

Авва Марий

Фруктус, это я и без тебя знаю. Хватит дурачиться. Это твой нож?

Бенедиктус Фруктус

Мой.

Авва Марий

На нем следы крови.

Бенедиктус Фруктус

Это кровь тех двух баранов, что мы ели вчера на ужин.

Авва Марий

А почему нож оказался в твоей келье?

Бенедиктус Фруктус

Сам не знаю. Наверно, я сунул его в карман, торопясь на вечерню.


Входит Бенедикт Туинский


Авва Марий

Но почему он находился между столом и окном?

Бенедиктус Фруктус

Откуда я знаю? Завалился в щель…

Авва Марий

Фруктус! В твоей келье мы находим огромный нож со следами свежей крови! Кого мы должны подозревать?

Бенедиктус Фруктус

Я всегда говорил, что писать и читать книги вредно. От этого портятся мозги. И становятся невкусными. Мне недавно один монах так прямо и сказал: «Росцелин прав. Бог – не более как имя». Номиналист несчастный. Я, может, тоже не в восторге от универсалий, но отрицать очевидное… Знаете, кстати, что недавно сказал Алан Лилльский о церковных авторитетах? Он сказал: «У авторитета – нос из воска. Куда хочешь, туда его и поворачивай». Скандал был, я думаю…

Авва Марий

Фруктус! Поклянись, что ты не убивал Доминика!

Бенедиктус Фруктус

Господь наш запрещает клятвы. Я даю честное слово, что я не убивал его. Слово дворянина.

Авва Марий

И не отрезал ему голову?

Бенедиктус Фруктус

И не отрезал ему голову.

Авва Марий

Иди, Фруктус. Хорошо, что ты не сказал бывшего дворянина. Я очень хочу верить тебе. Но у меня не очень это получается.

Бенедиктус Фруктус

Ансельм Кентерберийский говорит: «Верю, чтобы понимать». Пьер Абеляр говорит: «Понимаю, чтобы верить». Ты, Авва, зачем мне хочешь верить?

Авва Марий

Я хочу узнать истину.

Бенедиктус Фруктус

Твой земляк, Бэкон из Оксфорда, говорит, что человек всегда будет стремиться к абсолютной истине, но находить лишь ту ее часть, которую Бог сочтет возможным открыть людям.

Авва Марий

Мне пока не нужна абсолютная истина. Я всего лишь хочу узнать, кто и зачем убил Доминика. Если ты не можешь мне в этом помочь, то уходи. У меня еще много дел.


Фруктус качает головой и уходит. Авва, обращаясь Бенедикту Туинскому


Давай прежде чем говорить с Вентрисом, почитаем его переписку с Ватиканом.


Авва разворачивает донос Вентриса и начинает задумчиво читать его вслух. Бенедикт слушает чтение Аввы.


Авва Марий

«Монсиньору кардиналу Святой Истинной Римской Католической Апостольской церкви, Председателю Священной Конгрегации и прочее…» (В сторону) По всем правилам.

Ладно, где тут места поитереснее? Вот они …

«Спешу кратко, согласно воле Его Высокопреосвященства, описать еретиков и иных преступников, проживающих в стенах нашей богооставленной обители.

Доминик Текум, викарий. Ересиарх. Занимает высокий пост в тайном обществе, под названием «братство хатов». Состоит или состоял в кровосмесительной связи с собственной сестрой. Пользуется особым благорасположением настоятеля монастыря Аввы Мария и его бывшего оруженосца, а ныне библиотекаря монастыря Бенедикта Туинского.

Фома Тенебрис, ризничий. Пренебрегает обрядами и таинствами Святой Церкви. Карьерист. Метит на место Доминика. В разговорах несколько раз настаивал на том, что материальный мир по своей природе есть зло, продукт злого духа, а поскольку человеческое тело является его составной частью, следовательно, оно по своему происхождению есть зло и достойно презрения. Не исключено, что исповедует атеистические воззрения.

Мулиер, послушник. Арабский соглядатай, не стесняется открыто исповедовать ислам. Читает книги еретического содержания древних и современных авторов на арабском, греческом и древееврейском языках, по преступному недосмотру настоятеля хранящиеся в библиотеке монастыря в открытом доступе. Собирает сведения относительно монастырских укреплений.

Грацио и Плено, служки. Воры и расхитители церковного имущества. Украденное имущество хранят в своей келье под полом. Неоднократно в тайных разговорах между собой рассуждали о равенстве всех людей перед Богом. Делали из этого далеко идущие выводы.

Бенедиктус Фруктус, келарь. Богохульник. Циник с аристократическими замашками. Не смотря на похвальную нелюбовь к опасной книжной мудрости, поразительным образом оказывается в курсе всех современных воззрений, в том числе и еретических. Ленив. Склонен к чревоугодию и разврату».

Так, здесь еще про остальных. Да и про нас с тобой, разумеется…

Бенедикт Туинский

А что про нас?

Авва Марий

Да ничего особенного. Что мы в этом монастыре, который собственно уже перестал быть монастырем, а сделался лупанарием – главные пособники дьявола и несем полную отвественность за многочисленные преступления, совершающиеся под его кровом.

Бенедикт Туинский

Странно. Откуда же он узнал про итальяшек?

Авва Марий

А про это… как его… братство хатов?

Бенедикт Туинский

(осторожно)

Авва, пожалуйста, доверь мне разговор с Вентрисом. Я понимаю, что ты мне никак не можешь простить того грека. Но в этот раз все будет даже без рукоприкладства. Тем более, упаси Господь, пыток.

Авва Марий

(После короткого раздумья)

Я согласен. Зови!

Бенедикт Туинский

Вентрис! Вентрис, мать твою, выблядок гроссмейстерский! Где тебя, сукиного сына, черти…


Входит Вентрис


Бенедикт Туинский

(Сходу, не задумываясь)

Ну, что попался, гаденыш прыщавый?

Вентрис Туус

(В недоумении и раздражении обращается к Авве)

Почему наш библиотекарь смеет говорить со мной безобразным тоном? И чем я заслужил такое уничижительное обращение?


Авва Марий почти демонстративно отворачивается, как будто не расслышал вопрос. Бенедикт подходит к Вентрису и хватает его за шиворот, пригибая к земле


Бенедикт Туинский

На колени, убийца! Выкладывай все, если хочешь умереть с покаянием и без мук!

Вентрис Туус

По какому праву?!

Бенедикт Туинский

(торжественно)

Именем господа нашего Иисуса Христа обвиняю тебя в убийстве отца Доминика и последующем преступном расчленении его тела на части!

Вентрис Туус

Это безумие.

Бенедикт Туинский

Это безумие было предсказано в предсмертной записке отца Доминика, который подозревал, что будет убит твоей подлой рукой. Грацио и Плено слышали твои шаги за несколько минут до убийства. И для завершения расследования мне требуется узнать только одно: зачем ты, исчадие ада, отрезал Доминику голову и где она сейчас находится. Я даю слово, что если ты позволишь нам похоронить его тело целиком согласно христианскому обряду, твое тело после быстрой и немучительной смерти ждет та же благородная участь. И у вас у обоих появляется хотя бы шанс на воскресение из мертвых. Если же ты вздумаешь упороствовать, смерть твоя будет мучительна и длинна, но дольше ее продлятся бесконечные адские муки.

Вентрис Туус

(Переводит в ужасе взгляд с Бенедикта на Авву.)

Это какая-то ошибка… Я никого не убивал. Давайте попробуем…

Бенедикт Туинский

Не надейся на своего папашу. И тем более на его высокопреосвящентство. Они далеко. А воздаяние близко.

Вентрис Туус

(В отчаянии)

Да зачем мне было убивать отца Доминика?

Бенедикт Туинский

(Меняет тон с давящего на рассудительный)

Этого мы не знаем. И не узнаем, если ты не расскажешь нам об этом перед смертью. Как и о причине, побудившей тебя отрезать покойному голову.

Вентрис Туус

У меня не было никаких причин! Ни видимых, ни невидимых!

Бенедикт Туинский

Значит, спишем на козни дьявола. Хотя обыкновенно причины, по которым один человек убивает другого существуют и могут быть обнаружены. Иногда они даже вызывают понимание и сочувствие. Иногда и вовсе они бывают настолько серьезны, что суд принимает их во внимание и оправдывает убийцу. Может быть ты, узнав, что Доминик является членом человеконенавистнической секты, отчаялся ждать помощи от церкви и решил прибегнуть к самосуду?

Вентрис Туус

Какой самосуд? Тем более, Доминик же раскаялся. (Спохватывается.) Вы нашли мое письмо кардиналу?

Бенедикт Туинский

Мы нашли письмо.

Вентрис Туус

(Некоторое время молчит, осознавая, что произошло. Затем не то вздыхает, не то всхлипывает)

Я… я – виноват. Но не в убийстве! Я допустил ошибку, обвинив лично вас в попустительстве грехам и преступлениями, совершаемым в монастыре. Роковую ошибку. Но я никого не убивал. О том, что Грацио и Плено воруют церковную утварь, а иногда и съестные припасы мне рассказал один из монастырских крестьян. Дело в том, что они раздают украденное из монастыря по соседним деревням, в голодные годы. Обо всем остальном вы могли бы узнать и сами.

Авва Марий

Сами?! Откуда нам было знать, что Доминик служит тайной секте?!!

Вентрис Туус

А, Доминик… Однажды он, отлучась по нужде, оставил в библиотеке палимпсест, на который он переписывал «О граде Божьем». Я подошел, чтобы посмотреть, какие именно старые тексты он затирает. Я знаю ваше нежелание уничтожать тексты даже самых языческих авторов. Перелистав, я увидел несколько листов в конце книги, исписанных почерком Доминика, но не уставом, а скорописью. Там были какие-то странные слова, цифры, заклинания и рассуждения Доминика. Явное колдовство. Мне показалось, что он бьется над разгадкой какой-то тайны. В рассуждениях он упоминал и том, что он должен был сожительствовать с собственной сестрой.

Авва Марий

Я своей властью заявляю, что ты продолжаешь находиться под подозрением в убийстве отца Доминика. Бенедикт, проводи эту заблудшую овцу в ко мне в покои и прикажи глаз с нее не спускать. Всем остальным скажи, чтобы вернулись к своим ежедневным обязанностям. Проследи, как выполняются распоряжение о похоронах Доминика. А я пока почитаю его записи.

Сцена 3. Новые обстоятельства

Занавес закрыт. Перед занавесом Авва с рукописью Доминика. Появляется Бенедикт Туинский.


Бенедикт Туинский

(Кивком показывает на рукопись.)

Что-нибудь интересное?

Авва Марий

Очень интересное. Тайная секта в нашем монастыре. Ведут свое происхождение из древнего Египта. Называют себя хатами.

Бенедикт Туинский

Н-да… Развелось еретиков. Во что верят то?

Авва Марий

В иной мир. Место, куда мы попадаем после смерти. В тайные знания. В число 2 224 612

Бенедикт Туинский

А как же ад, чистилище, рай?

Авва Марий

Не верят.

Бенедикт Туинский

Язычники?

Авва Марий

Скорее атеисты. Но склонны к мистике. Не считают себя людьми. По крайней мере, обычными людьми.

Бенедикт Туинский

А при чем тут число?

Авва Марий

В нем скрывается что-то очень страшное для хатов. Доминик хотел разобраться, что именно и рассказать людям. Это и не число толком, набор вертикальных палочек с рисунком пирамиды на конце.

II

II

II

IIII

IIIIII

IIIIIIIIIIII

После двенадцати палочек идет значок пирамиды.

Числом его записывают для краткости 2 224 612, а потом идет буква P. Вместо значка пирамиды.

Бенедикт Туинский

Красивое число. От него так и веет чистотой, прочностью и вечностью. А зачем ему рассказывать людям про число? Он же хат?

Авва Марий

Раскаялся. Он получил два года назад вторую степень посвящения. В церемонию входит дикий обряд Cultus Terrae[97]. Надо закопать человека живым в землю. Перед этим жертве еще и рот развязывают. Представь себе: земля, колеблется над еще живым человеком и стонет… Доминик писал, что тот двенадцатилетний белобрысый деревенский мальчик ему до сих пор снится.

Бенедикт Туинский

Господи, в какие времена мы живем… Сначала альбигойцы. Теперь еще и хаты. Может и правда приближается конец света?

Авва Марий

Он только на моей памяти уже третий раз приближается. А за последние триста лет его предсказывали не менее двадцати раз.

Бенедикт Туинский

Но когда-нибудь же он наступит?

Авва Марий

Когда-нибудь наступит.

Бенедикт Туинский

Ладно. Вернемся к Доминику. Я так и не понял, за что они его убили?

Авва Марий

За то, что он раскаялся и хотел перейти на сторону людей.

Бенедикт Туинский

Хотел, так что ж сразу не перешел?

Авва Марий

Надеялся разгадать тайну числа. Чтоб заслужить прощение. Он считал, что раз секрет числа – самый важный и охраняемый из хатских секретов, значит именно его разгадка должна уничтожить секту.

Бенедикт Туинский

Не разгадал?

Авва Марий

Нет.

Бенедикт Туинский

Ну и черт с этим числом. Нам важнее разгадать кто убил Доминика. Кстати, отрезанную голову теперь можно объяснить. Это, вероятно, какой-то из их обрядов.

Авва Марий

Да. Доминик упоминал про головы. Если хаты боятся, что покойный будет мстить им, они отрезают ему голову, коптят ее и таким образом обезвреживают душу покойного.

Бенедикт Туинский

(Задумчиво)

Коптят… Ты сказал «коптят».

Авва Марий

Я сказал коптят.

Бенедикт Туинский

(Неуверенно)

Прикажи, пусть проверят нашу коптильню. Хотя вряд ли убийца осмелился…

Авва Марий

(Уверенно)

Дымоходы. Надо проверять дымоходы! В том числе в том северном корпусе. Но и в других местах, разумеется.

Сцена 4. Разгадка убийства

Покои Аввы Мария. На креслах с высокими спинками сидят Авва, Бенедикт и Иешуа, спокойный, умный еврей чуть старше тридцати с длинными волосами и короткой бородкой. В руках у него книга, отобранная у Мулиера.


Авва Марий

Так вот, многоуважаемый Иешуа. Мы искренне надеемся, что все, услышанное тобой не выйдет за пределы монастыря. (Иешуа задумчиво кивает). Расскажи теперь ты нам, мог ли Мулиер убить Доминика из-за этой книги.


Иешуа собирается говорить, но его прерывает молодой послушник, врывающийся в покои настоятеля без спроса и стука.


Молодой послушник

Голова, отче! Голова Доминика нашлась!

Авва Марий

(Встает на ноги, остальные поднимаются вслед за ним из соображений этикета).

В Северном корпусе? В какой келье?

Молодой послушник

Нет, отче! Не в корпусе! Не в корпусе! На кухне! В кухонном дымоходе!

Авва Марий

(Падает обратно на стул почти в отчаянии)

На кухне… На кухне… Фруктус! Все-таки это Фруктус.


Бенедикт выходит на секунду и заходит обратно. Послушник стоит с головой в руках, не зная, что с ней делать. Авва обращается изменившемся голосом к Иешуа.


Авва Марий

Прошу простить меня за беспокойство, Иешуа. Но кажется твоя дорога от Аосты была напрасной…


Замолкает, потому что в покои входит Бенедикт Туинский, ведущий перед собой Фруктуса. Авва моментально забывает про Иешуа и указывает рукой на отрезанную голову.


Фруктус! Она была в кухонном дымоходе. Фруктус!

Фруктус

(Очень задумчиво)

На кухню может зайти кто угодно… Кухня даже на ночь не закрывается.

Бенедикт Туинский

(осторожно берет голову из рук послушника и внимательно ее рассматривает)

Строго говоря, Авва, это не голова. Это, скорее, ее чучело. Кожа, снятая с головы и засыпанная песком. Подвешенная коптиться. С зашитыми глазами и ртом.

Авва Марий

Зачем, Фруктус, зачем тебе эти секты? Зачем тебе эта избраннический бред? Ты же нормальный человек, Фруктус. Ты же ни во что толком не веришь…

Фруктус

Значит судьба моя такая, Авва! В которую я, кстати, тоже не верю. Я не убивал Доминика. Не отрезал ему голову. И не вешал ее коптиться. Но я понимаю, что подтвердить мои слова никто не сможет. Поэтому скажите мне, какие я должен дать показания, чтобы прекратить это все. Какая там секта? Сатанисты? Манихеи? Я все подтвержу. Только объясните, что именно. И убейте меня сейчас. Без мук и позора. Бенедикт, ты же можешь убить меня?

Авва Марий

Легкую смерть Фруктус тоже надо заслужить. Сначала расскажи про свою секту. Хаты, или как там вас?

Фруктус

Неужели в ваших глазах я не заслужил легкой смерти? Мне нечего сказать вам. Про хатов я ничего не знаю. Но живым на растерзание вы меня не получите! Адские муки лучше земных!


Бросается к столу и хватает собственный нож. Бенедикт Туинский вертит голову Доминика, не зная что с ней делать, кладет ее на стол, но уже поздно. Фруктус, держа нож обеими руками, заносит его над своим животом. Иешуа быстро поднимается со стула.


Иешуа

Стой Фруктус. Стой. Обожди. Во-первых, скорее всего, адские муки хуже земных. Во-вторых, я знаю, кто убийца.


Фруктус застывает с ножом в руках. Авва и Бенедикт тоже встают.


Иешуа

(обращаясь к Авве)

И это не Фруктус. Что вы? Конечно, это не Фруктус.

Авва Марий

Ты знаешь, кто убийца? Но откуда?

Иешуа

Данных, которых вы мне предоставили более чем достаточно.

Бенедикт Туинский

Мулиер?

Иешуа

Опять мимо! Бедный араб, тянущийся к знаниям. Отнюдь, кстати, не запрещенным вашей церковью. За латинский перевод книги, которую сейчас лежит перед тобой на столе в Парижском университете можно выручить неплохие деньги. Это Ибн Рушд. По латыни Аверроес. Новинка в теологии и философии. Он утверждает, что все кроме Бога – материально, но не все материальное – телесно. Понимаете? Существует бестелесная материя. Она строго говоря и не материя, потому что ее нельзя осязать. Это, возможно, целые миры. Иные миры, неосязаемые, но существующие.

Бенедикт Туинский

Так значит, это Грацио и Плено.

Иешуа

Нет, уважаемый Бенедикт! Разве люди, раздающие церковное добро бедным, способны на убийство даже с целью сокрытия своего преступления? Вспомните, что ваши христианские философы пишут о природе зла: зло не существует само по себе как добро, а представляет собой обычное небытие, ущербность добра. Но если эти люди, восстанавливающие справедливость мира добры, разе они могут стать источником зла, пусть и невольным?

Авва Марий

Вентрис? Говори же Иешуа?

Иешуа

Да. Вентрис мог убить. Ему недостает любви. Настоящей любви. Той без которой ни познание, ни жизнь невозможны. Вы помните, что Бернар Клервосский писал о любви? «Одному Господу и честь и слава, но ни та, ни другая не будет угодна Господу, не приправленная медом любви. Любовь сама себе довлеет, сама по себе угодна. В ней самой ее заслуга, она сама себе служит наградой. Любовь не ищет вне себя самой свою причину, ее польза в самом ее проявлении. Я люблю потому, что я люблю. Я люблю для того, чтобы любить. Великое дело – любовь». Отличные слова. Я даже перевел их на иврит. Вентрис мог убить, но он слишком труслив для убийства.

Бенедикт Туинский

Но остается только Фома Тенебрис. А зачем ему убивать? Занять место Доминика? Но он слаб и глуп…

Иешуа

Вы неправы трижды. Во-первых, когда думаете, что Фома слаб, во-вторых, когда думаете, что он глуп, а в третьих, когда думаете найти убийцу рассуждая над cui prodest, вместо quo modo. То есть в вашем случае надо исходить не из устаревшего «кому выгодно», а из современного «каким образом».

Авва Марий

Что ты имеешь в виду?

Иешуа

Вы нашли украденные сокровища у Грацио и Плено. Нож со следами крови у Фруктуса, арабскую книгу у Мулиера и донос на всех у Вентриса. А что вы нашли у Фомы Тенебриса?

Бенедикт Туинский

Да ничего. Мышиное дерьмо!

Иешуа

Вот именно! Мышиное дерьмо! Вам этого мало?

Бенедикт Туинский

Боюсь, что мало.

Иешуа

Доминика убил укус змеи?

Авва Марий

Скорее всего, да.

Иешуа

Сейчас зима?

Авва Марий

Да.

Иешуа

Змеи боятся холода?

Авва Марий

Да.

Иешуа

И поэтому они должны жить под крышей?

Авва Марий

Да.

Иешуа

Змей надо кормить?

Иешуа

Да.

Иешуа

Например, мышами?

Авва Марий

Да.

Иешуа

А мышей надо кормить?

Авва Марий

Да.

Иешуа

Например, просом?

Авва Марий

Да.

Иешуа

У кого нашелся камин, просо и мышиное дерьмо?

Бенедикт Туинский

У Фомы Тенебриса.

Иешуа

А зачем тогда вы меня спрашиваете, кто убийца, если вы оба это и сами прекрасно знаете?

Бенедикт Туинский

Но…

Иешуа

И никаких но. Человек, убивший отца Доминика и отрезавший затем ему голову, должен жить на том же этаже, что и Доминик. Ведь служки немедленно поднялись на второй этаж, услышав шум падающего тела. Если бы он жил на первом, они бы столкнулись лбами.

Бенедикт Туинский

Да. Но Мулиер? Он так волновался!

Иешуа

И что Мулиер? Он живет на том же этаже. Но в его келье не нашлось ни камина, ни проса ни мышиного дерьма. Мулиер в смысле ваших теологических споров – ребенок. Откуда он знает, за что положен костер, а за что нет? Я и сам долго разбирался с вашими неслитно и неизменно (против монофизитов), нераздельно и неразлучно (против несториан), объясняющее сочетание в Иисусе Христе божественной и человеческой природы. А ведь сколько людей лишилось жизни за эти слова? Сколько церквей откололось?

Бенедикт Туинский

Почему у Фруктуса в келье нашелся большой нож?

Иешуа

Потому что он взял его с собой в келью, забыв оставить на кухне.

Бенедикт Туинский

А как попала голова Доминика на кухню?

Иешуа

Ее туда принес Тенебрис. Скорее всего немедленно после того, как вы выгнали всех из корпуса перед обыском. Возможно, Фома надеялся закоптить ее у себя в камине, но, его дымоход оказался небольшого размера. Но если вы еще сомневаетесь, то почему бы вам не заглянуть еще раз в келью Фомы, не найти у него эту двухголовую змею и не убить ее, наконец?

Бенедикт Туинский

Почему двухголовую??!! Может быть, там две змеи?

Иешуа

А вы можете представить себе, чтобы две змеи, даже впущенные в комнату одновременно, укусили человека в одно и то же место?

Бенедикт Туинский

А зачем ему было убивать Доминика?

Иешуа

Чтоб покарать отступника.


Авва и Бенедикт переглядываются.


Авва Марий

Прости Фруктус!

Бенедикт Туинский

Прости Фруктус. Пошли с нами! Нет-нет. Нож бери с собой.

Иешуа

И если вы хотите идти сражаться с змеями, то возьмите еще и палку. А я пойду. А то мне не добраться до Аосты засветло.

Авва Марий

Ты не хочешь участвовать в допросе Тенебриса?

Иешуа

Я не люблю действий. Тем более жестоких. Я люблю творение. Созидание.

Авва Марий

(удивленно)

Разве созидание – не действие?

Иешуа

Когда Бог создавал небо, землю и всякую тварь, он никак не действовал. Ему не с чем было действовать, и в нем не было действия. Тогда он сказал: Мы сотворим Наше подобие. Немудрено создавать. Это делается когда и где угодно. Когда я что-нибудь делаю, то делаю это сам в себе и из себя самого, и отпечатлеваю там свой собственный образ.

Авва Марий

Подожди. Ты даже не хочешь увидеть подтверждения своих размышлений?

Иешуа

Боюсь, что я смогу увидеть подтверждение моих размышлений с дороги. Попросите, чтобы мне открыли ворота.


Уже в дверях Иешуа останавливается


Иешуа

Как зовут того молодого послушника, что проводил меня к тебе сегодня?

Авва Марий

Алинард. Из Готта Ферры. Толковый мальчик.

Иешуа

Да. Умный, способный и честный. Он проживет много лет. Очень много. К сожалению, его главное желание в жизни не исполнится. А концу жизни он станет совершенно одинок. Безнадежно одинок. Желаю вам всем удачи! Прощайте!

Бенедикт Туинский

Одинок? Откуда ты знаешь?

Иешуа

Откуда я знаю? Да у него это на лице написано.

Авва Марий

Но это надо уметь читать.

Иешуа

Это правда. Надо уметь читать.

* * *

Конец истории был прост и краток. Иешуа, действительно, увидел подтверждение своим словам и развязку истории, если вовремя обернулся.

Фома Тенебрис, когда Авва и Бенедикт увлеклись охотой на вырвавшуюся из своего логова двухголовую змею, уловил момент, оттолкнул Бенедикта, выбежал из кельи, добежал до колокольной башни, поднялся на нее и бросился вниз. Очевидно, столкнуться с пытками инквизиции и неизбежным костром ему не хотелось.

Авва и Бенедикт, поломав голову над текстом Доминика, решили, что в цифрах закодированы слова коптского алфавита. Они попытались обратиться к коптам, и писали им несколько раз, но не получили ответа. Они думали, что письма не доходят (работа межконтинентальной почты с распадом Римской империи испортилась), но я уже знал, копты не захотели отвечать. Тогда Авва счел за лучшее отправить отчет об этой истории в Ватикан и на том закрыть тему. Отчет заканчивался так:

«Актуальная бесконечность божественной природы требует потенциальной бесконечности своеволия, а потому свобода воли Бога подчиняет себе Божественный разум, и Бог творит мир не в соответствии с неким исходным каноном разумности, а в акте абсолютно свободного волеизъявления, так что текущая действительность мира – лишь одна реализовавшаяся из многочисленных возможностей Божественного творения, и наш мир – не более чем игра случая в проявлениях Божественной воли. Бог пожертвовал своим Сыном, чтобы спасти нас. Я был готов пожертвовать собой, чтобы спасти Сына, но моя жертва не была принята. На все воля Божья».

Очевидно он имел в виду опасность для христианства, которую несли хаты. За почти 800 лет, прошедших со времен Аввы Мария, палимпсест, на котором волею судьбы оказались последовательно Августин, Катулл и первое свидетельство о хатах оказался утрачен. (Катулл, по счастью, дошел в других списках). Но доклад Аввы Мария сохранился и ватиканская секретная полиция про него не забыла. Интересно. Значит, секретные службы занимаются делом хатов уже довольно долго.

Я поставил точку, просмотрел мельком, что получилось. Получилась не то, чтобы настоящая готическя мистерия: не хватало типовых персонажей и канонического сюжета – рождественского или пасхального. Но и не то, чтобы новелла. Все-таки – новелла – не пьеса. С другой стороны и пьесой то, что получилось назвать было нельзя, не смотря на единство места и действия: уж слишком был силен компонент классического закрытого детектива. Шесть подозреваемых и кто-то из них убийца. Но если это детектив, то при чем здесь Катулл, да еще и матерный? Я махнул рукой на жанр и подумал, что теперь, кажется точно знаю, кто следил за мной в северном православном монастыре. Если, конечно, ризничий – любимая хатская должность.

Я посмотрел на часы: до приезда Антона оставалось еще не меньше двух часов, а я уже очень проголодался. К тому же Антон мог поесть в дороге. Поэтому я не спеша вышел из номера и отправился в приглянувшийся мне еще вчера ресторанчик. На берегу Адидже, весь в плюще с видом на поросшую мхом крепость по ту сторону реки. По дороге, на темной узкой средневековой улице я офигел. Прямо навстречу мне шел хат.

Глава 27

«Начинается, – подумал я. – Доигрались. Паранойя». Но на всякий случай посмотрел на человека, показавшегося мне хатом, внимательней. Человек быстро прошел мимо. Серый, непривлекательный. Обычный. Невыразительный. Скучный. Неприметный. Но я точно знал, что он хат. Также как встретив на улице негра, я был знал, что он – негр. А не китаец и не скандинав. Но с негром-то все просто. А откуда я знал про проходящего мимо итальянца? Неожиданно выросший третий глаз? Иного объяснения у меня не было. То-есть было, конечно. – Паранойя. Чтобы разобраться, в ком из нас проблема – во мне или в нем, я развернулся и пошел за человеком. На почтительном расстоянии. Есть мне совершенно расхотелось. Я шел за хатом обычным шагом и раздумывал. Выбритого треугольника на затылке – нет. Значит не вторая степень посвящения. Значит, третья. Потому что хаты первой степени по улицам не разгуливают, и главное, их вообще очень мало. Но откуда я знаю, что он хат? Нет, ну вот откуда? «Оттуда, – ответил мне внутренний голос. – Оттуда!»

Я опасался, что хат откроет дверь какой-нибудь конторы и исчезнет, но мне повезло. Он свернул в кафе. Я принял самый туристический вид, какой смог и, озираясь по сторонам, вошел в то же кафе. Хат уже сидел, развернув Corriere della Sera. Я уставился на грифельную доску, на которой было мелом выведено примерно двадцать пять разных видов кофе, и растерявшись, заказал двойной эспрессо. Сел за соседний столик и начал соображать. В голову ничего не лезло, кроме того, что в трех метрах от меня сидит настоящий итальянский хат. Н-да… А как там лечится паранойя? Кажется, легкая форма – никак. Покой, крепкий сон. Свежий воздух. Здоровая еда. Пешие прогулки. Всего этого у меня в Японии было хоть отбавляй. «Да не хат он никакой», – сказал я сам себе из последних сил. И сам себе не поверил. И тут меня осенило. Я спросил у официанта ручку, написал на салфетке 222 461 215 подошел к хату, прокашлялся и сказав, excuse me, sir показал хату число.

Хат взял салфетку. Посмотрел на нее. Потом на меня. Потом опять на нее. Потом взглядом предложил сесть за его столик. На вопрос, который он задал мне, ответа у меня не было. А вопрос был самый естественный из всех возможных.

– Что вам нужно?

– М… я подумал, что вам знакомо это число.

– Почему вы решили, что оно должно быть мне знакомо?

Хат был спокоен, но немного удивлен. Я даже начал колебаться, а не простой ли он человек, но отступать было некуда.

– Дело в том, что я из Москвы. У меня есть специальное задание. И, можете себе представить, только что на кафедральной площади прямо у собора какой-то мотоциклист сорвал с меня сумку. А ней – все деньги, мой паспорт, мои права, мой сотовый телефон…

– Ужасно. Но вы не ответили на мой вопрос. С чего вы взяли, что я должен знать это число?

– Дело в том, что в рамках моего задания, вы простите, но детали я вынужден упустить, мне показали фотографии самых выдающихся членов веронской общины. Вы, разумеется входите в них.

Вот тут он удивился по полной и я понял, что в кои-то веки попал в десятку с первого выстрела. От серости хата не осталось и следа. Он выглядел, как человек, которому сказали, что с одной стороны ему изменила жена, а с другой, что она сделала это с великим футболистом.

– Разве в Вероне есть другие члены братства?!?!

– Вот видите. Я уже сказал вам больше чем мог. Пожалуйста забудьте об этом.

– Что вам нужно?

– Немного денег. Сотня евро, не больше. Я должен заплатить за гостиницу. Я тотчас же свяжусь с Москвой и мне вышлют все необходимое.

Человек, все еще продолжая удивляться, достал бумажник и передал мне две банкноты по пятьдесят евро. Наконец ему пришла в голову одна мысль.

– Я вынужден буду рассказать об этом своему куратору. Надеюсь, что пропавшие у вас документы не несут угрозы братству…

– Ну что вы… Все самое важное – здесь. И я со значительным видом показал на свою голову. Что же касается рассказа об этом куратору… На вашем месте я бы не торопился.

– Почему?

– Вы только что узнали абсолютно секретную информацию. О том, что вы не один в Вероне. Не уверен, что куратор придет от этого в восторг.

– Это вы рассказали мне об этом!

– Согласен. Меня за это могут наказать. Но я от вас не получил никакой секретной информации. Следовательно, непосредственной угрозы братству не представляю. Подумайте лучше о себе! Вдруг куратор или совет Уреев начнет опасаться того, что вы захотите дознаться, кто именно представляет в Вероне интересы братства? Или еще что-нибудь, боюсь даже подумать об этом. А?…

Хат задумался. Мне совершенно не улыбалась перспектива быть объявленным в хатский розыск, а значит и во все остальные розыски за два часа до приезда Антона. И я решил добить его.

– Я сожалею, что некоторым образом подставил вас. Предлагаю просто забыть об этой истории. Я никому не скажу о нашем разговоре. Объясню, что 100 евро хранились у меня в потайном кармане. И вы поступите, соответственно, также. Тогда ваш куратор будет спать спокойно.

Хат задумался еще сильнее. Я спокойно молчал, выжидая. Наконец, хат пристально глядя мне в глаза спросил:

– А могу ли я вам доверять?

– Можете. Рассказывать, что я случайно выболтал тайну, потому что мне понадобились сто евро, – совершенно не в моих интересах.

– То есть мы с вами незнакомы?

– Лично нет. А я вас знаю только по фотографиям.

Я подумал, что блестящим завершающим аккордом разговора была бы фраза вроде «всего хорошего, синьор Траппатони!», но поскольку я понятия не имел, как этого хата зовут, то я просто кивнул, поднялся и вышел, заставив хата таким образом расплатиться еще и за кофе. И без финального аккорда получилось неплохо. Паранойи у меня не было. Наоборот. Появился некий дар.

«Интересно, – думал я, бредя в гостиницу (я решил, что поужинаю уже с Антоном), – а я теперь вообще всех хатов вижу насквозь или только самых явных? Интересно… Так я скоро научусь чувствовать и понимать женщин»[98].

В гостинице я включил телевизор. Шли какие-то новости. Репортаж из парламента. Я всмотрелся в экран и вздрогнул. На трибуне стоял – другой настоящий хат и что-то говорил. Почти кричал. Слова источали кипучую итальянскую энергию, но что серое проступало сквозь нее. Я переключил канал. Детский. На экране надувались и перекатывались телепузики. Чем-то они показались мне подозрительными, хотя ничего явного я не ощутил. Я опять переключил канал. MTV. Последний клип Эминема. Вроде, все нормально. Я перешел на Евроспорт. Волейбол. Все ОК. Я опять вернулся к новостям. Нет, определенно, этот итальянский политик, которого я видел первый раз в жизни, был хатом. Я перешел на CNN. Война в Ираке. Американские солдаты в Хаммере и на блок-постах – были нормальные люди. Но все равно какое-то хатское излучение от телевизора шло. Может, от самой войны?

Я выключил телевизор. Сердце билось как сумасшедшее. Я пощупал пульс. Каждый пятый удар сердце пропускало. Аритмия. Только бы дождаться Антона. Сколько там еще – час? А вдруг хат все-таки сдаст меня? Черт! Конечно, сдаст. Испугается и сдаст. А долго ли меня найти по описанию? Особенно если сделать засаду в аэропорту и на дорогах. Значит, надо встретиться с Антоном и уходить дворами. Пешком. Через пустыри. К утру доберемся до соседнего городка. А с другой стороны – а там что? Уж если нас будут искать, то будут искать везде. Какого черта я полез проверять этот свой дар? Зачем? Чего я добился? Рассекретил и себя и Антона… Заработал 100 евро? Боже, что я за идиот?!!!

Когда я спускался по лестнице в лобби я увидел, как открывается входная дверь и в гостиницу вплывает Антон. Вид у него был расслабленный и позитивный. Я решительно направился к нему.

– Привет, Антон, – сказал я, как будто мы расстались вчера. Привет, у нас – проблемы.

– Привет! У нас всегда проблемы. Расскажи лучше, как ты провел все эти годы?

– Рано ложился спать. Послушай…

– Это пошло тебе на пользу. Ты не постарел.

– Антон! Еще немного и мы окончательно перестанем стареть. Послушай все таки…

– Прямо здесь?

– Давай отойдем в сторону.

Мы отошли и встали у стены. Антон неодобрительно покачал головой глядя на свою дорожную сумку, расположившуюся в самом центре вестибюля. Выслушав меня, Антон неопределенно повел плечами.

– Мы не будем никуда бежать. Надоело изменять планы. Если итальянец сдаст нас – ему же хуже. Меня больше волнует твой неизвестно откуда взявшийся дар. Расскажи, как ты это чувствуешь?

– Я пока не до конца разобрался. Но сейчас мне кажется, что я чувствую не только людей. Хатской может оказаться картина. Или дизайн. Или запах. Или событие. Или кинофильм. Или бизнес. Или дрожание воздуха… Это такое свойство – я не знаю, как его назвать? «Хатство»? Оно – в мире. Оно пронизывает мир. По ощущениям – оно – серого цвета. Но это такой метафизический серый цвет. Пиджак у итальянского политика, например, был синим.

– Как. Ты. Это. Чувствуешь? Как?!

– Я не знаю. Просто чувствую. Как-то… Неуловимо. Непонятно. Неформализуемо. Как Кассандра предвидела события?

Антон помолчал, возвращаясь к своему привычному скептицизму

– Просто была умным человеком.

Я вспомнил, что он в свое время объяснял мне, кого следует считать умным человеком. Умный человек, с точки зрения Антона – это не человек, который говорит умные вещи. Чтоб говорить умные вещи надо просто быть образованным, креативным и не повторяться. И тем более, умный человек это не тот, кто совершает умные поступки. Для этого не надо вообще ничего, кроме интуиции. И даже не тот, кто умеет вслушиваться в слова других людей, хотя это максимальное приближение. Умный человек – это тот, кто знает, как будут развиваться события.

Я не был умным человеком в трактовке Антона, потому что как у нас будут развиваться события мне и в голову не приходило. Ни с того ни сего Антон вдруг сказал:

– Хватит сидеть на измене. Пошли в кабак!

– Кабак?

– Паб, ночной бар, whatever.

– В ночной бар? Пить? Тусоваться? Я не ужинал… Да и…

Я подумал, что, похоже концессия «Одиночество-12» восстанавливается. Вместо того, чтобы заняться делом или сбежать куда-нибудь к чертовой матери, мы собираемся пойти и нажраться.

– Там чего-нибудь перекусишь. Я думаю, пришла пора оторваться. Поговорить мы всегда успеем.

– Оторваться?

– Да. По по полной. Идем в «Непорочную Джульету». Если верить Lonely Plannet – это самое шумное место в городе.

– Оторваться по полной?!

* * *

Она была француженкой. У нее было узкое тонкое лицо и черные волосы до плеч – тоже тонкие. Про фигуру я ничего решить не мог – мешал длинный серый балахон. Ее звали прямо из бессмертной песни – Louise-Marie. Узнав это, я покачал головой и, не сказав ни ей ни Антону ни слова, немедленно отправился к музыкальной машине, где обнаружил нужный диск. Осторожная радость. На языке отношений с судьбой это означало: мне сегодня везет. Пластинка Smokie Platinum совершенно не обязана была оказаться в револьвере старого потрепанного фонографа. Он же juke-box. Я опустил монетку, недоверчиво пощелкал большими квадратными кнопками и вернулся к Луизе-Марии и Антону. Рядом уже сидела вторая девушка, тоже француженка, судя по акценту. Они обе весело переговаривались с Антоном.

– Hi!, – сказал я второй девчонке. – Я – Иосиф.

– А я – Натали.

– О, может, ты русская?

– Моя бабушка из России.

– По-русски не говоришь?

– Нет. Спас'ибо, пожал'уйста, йа хоч'ю еще вып'ить, до свидан'я.

Я абсолютно утратил интерес ко второй девушке, хотя фигурка у нее была на твердую четверку и сквозь шум «Непорочной Джульетты» прокричал Луизе-Марии, что сейчас будет песня про нее.

– Что за песня?

– I'll Meet You at Midnight.

– О, спасибо! Я люблю ее. Я вообще люблю старые песни. Знаешь, seventies…

– Да! Знаю! Еще как знаю!

Each cigarette will light a thousand faces

Each hour that passed seemed like a thousand years

Midnight was turning into empty spaces

The sound of laughter disappeared.[99]

Я слушал песню, заводился ее немного задыхающимся ритмом, пропитывался гитарными запилами и сводящими с ума переходами, вслушивался в едва заметную хрипотцу голоса Криса Нормана и любовался Луизой-Марией. Мне думалось примерно так:

«Ну какие к черту хаты?! Вот сидим мы с Антоном в самой середине Европы. Отличный бар. Очень шумно. Очень тесно. Очень весело. Классные девчонки. И жизнь – прекрасна. И она ведь все еще продолжается не смотря ни на что! Продолжается! И нет никакого одиночества. Людей-то сколько вокруг! Ну, конечно, кроме концессии «Одиночество 12». Но она подождет. И зло мира подождет! До послезавтра. Ведь мы улетаем завтра вечером. И у нас почти сутки на этот город с многообещающим найтлайфом».

Девчонки влезли танцевать на барную стойку. Луиза-Мария в своем монашеском балахоне смотрелась на ней особенно круто. К этому времени на стойке уже было не протолкнуться, и я не считая себя специалистом ни в танцах ни в эквилибристике, решил остаться за столиком. Антон, повелительно поднял руку, как офицер, увлекающий роту личным примером и пошел в атаку. То есть полез на барную стойку, совершенно забыв про возраст, интеллект и кармические долги. Я решил еще посидеть. Посмотреть на танцующего Антона. Последний раз я это видел, кажется, в школе. Не смотря на длительный перерыв, выходило у него неплохо. Он танцевал хоть неуклюже, но зато забойно. В этом явно что-то было…

I'll meet you at midnight under the moonlight

I'll meet you at midnight.

But Jean-Claude

Louise-Marie will never be.[100]

«А эта Луиза-Мария – хороша. Так ведь недолго и влюбиться. А что настоящая Маша в самом деле себе думает?»

На этом месте размышлений я понял, что думать поздно. В конце-концов – полночь. Ну какие мысли после полуночи? Только самые дурацкие. Пообещав себе не думать больше ни о чем, я полез на стойку. Меня встретили с восторгом.

– Какие планы? – прокричал я по-русски Антону.

– Планы отдыхают! – заорал мне в ответ Антон.

– Понятно! А что девчонки?

– Все девчонки – наши!

– Отлично! Так мы – вместе?

– Мы всегда вместе!

– Тогда надо что-делать! – Мой голос заметно охрип. Сказывалось насилие над голосовыми связками.

– Ничего не надо делать! Все придет само.

Антон чуть не потерял равновесие и не грохнулся со стойки, выкрикивая очередную мудрость. Я успел поддержать его.

– Когда???

– Потом!!!

* * *

Насколько я понимал тогда, никакого особенного «потом» нам не светило. Девчонки, оттанцевав свое, сказали, что им надо пойти переодеться (было около часа ночи). Мы ничуть не удивившись, проводили разгоряченных, волшебно дышащих француженок до их гостиницы и сказали, что подождем их в соседнем баре. Они согласились. Бар был тихий. Мы заказали себе по Джек Дэниэлсу. Вообще-то кукурузный виски – это не виски. В него чуть ли не сахар добавляют. Но в конце трудного дня – он идет замечательно. Как говорили у нас в юности: «два-ноль-два, а пьется как два-ноль-семь».

– Бабы-то не придут, – профессиональным голосом отметил я.

– Да и хрен с ними, – голосом философа, испытавшего все на свете, отозвался Антон.

– Тебе-то конечно. С твоей концепцией супружеской верности – одной проблемой меньше.

– У меня нет концепции. Просто я чувствую, что так надо и все. И мне плевать откуда что берется, – Антон поднял руку, опередив мое возражение. – Мне насрать на детские страхи и на семейные ценности. И на весь фрейдизм в его цельной противоречивости. Я просто хочу сказать, что я так себя веду и что я за это плачу. Потому что если я поведу себя по-другому – Дина от меня уйдет.

– Если узнает?

– Да не «если узнает». А потому что оборвется кармическая связь. И я останусь один. А одиночество… Ты же сам говорил.

– Заведи детей. И Дина никуда не денется. И никакого одиночества.

– Дети не рождаются просто так, – пробурчал Антон и замолчал.

Мне показалось, что я сказал что-то не то. В голове закрутилось «от любви бывают дети, ты теперь один на свете»

– Ну хорошо, – сказал я. Давай лучше сменим тему. Или пойдем спать.

– Как спать!? – немедленно сменил тему Антон. Девчонки же придут?

– Антон! Ты достал своими противоречиями больше чем Библия и Фрейд вместе взятые.

Антон поморщился, заказал еще виски, выпил его залпом и сказал совершенно трезвым и даже примирительным голосом:

– Чем осуждать мою противоречивость, расскажи лучше, что в твоих исторических исследованиях, есть ответ на детский простой вопрос?

– Какой вопрос?

– Чего, собственно, хотят хаты?

Я потряс головой. Просто так. На всякий случай. Время и состояние к таким разговорам не располагало.

– Расскажи, расскажи, – настаивал Антон. – Я, пьяный, соображаю лучше, чем трезвый. Раскованней.

Я, на всякий случай, решил не спорить.

– Я тебе немного рассказал про энергию Ка?

– Не так подробно, чтоб я смог понять, в чем там дело.

И тут начался сюрреализм. В бар вошли девчонки. Действительно, переодевшиеся.

– Потом, Антон. Хорошо?

Но не тут-то было. Антон второй раз за вечер повелительно поднял руку и обратился к нам троим. По-английски, естественно.

– Мой друг рассказывает мне сюжет нового русского фильма. Блокбастер. Сумасшедшие кассовые сборы. Про тайное общество – источник зла на земле. Массовые убийства… Вселенские катаклизмы. Вы же хотите послушать?

Девочки хотели.

– Тогда, Иосиф, расскажи, зачем эти негодяи устраивают нам всяческие гадости. Что им, подонкам этаким, нужно?

Я, поперхнувшись, поделился с Антоном на хорошем, хотя и не литературном русском соображнием о степени его адекватности, а затем, как ни в чем не бывало, перешел на английский и стал рассказывать про дефицит энергии Ка в параллельном мире. В мире, в который все мы попадем после смерти. Я рассказал, как хаты научились конвертировать отрицательную Ка в положительную, а затем канализировать ее, то есть добиваться перераспределения положительной Ка в свою пользу.

На этом месте, когда девочки начали делать вид, что им еще не скучно, Антон поднял голову и сделал то, чего я ожидал от него меньше, чем от священнника на литургии. Он ударил со всей силы кулаком по столу и одновременно с этим грязно выругался. Стаканы подрожав, устояли. Девочки уставились на Антона с выражением тайного восхищения его английским словарным запасом и внутренней силой.

– Что случилось, Антон? – я прервал свою лекцию недовольным голосом учителя, уставшего от капризов ученика.

– Ты хочешь сказать, что и эта война ведется за энергоносители?

– И что с того?

– Во всех мирах одно и то же. Во всех мирах одно и тоже…

– К черту политэкономию. Все войны, начиная с Троянской ведутся из-за баб и из-за славы. А все остальное выдумали геополитики – деньги, жизненное пространство, энергия.

– Деньги, как мотив, участвовали и в троянской войне. Кто же когда откажется пограбить? Но ты прав. К черту все это! Хотите, поговорим о чем-нибудь более веселом?

Мы все хотели.

– Вот вы все знаете, отчего рождаются дети?

Мы все знали.

– А как обналичиваются деньги?

Мы уже не были так уверены.

– А как это связано между собой?

Мы предожили Антону не томить нас и Антон вежливо поинтересовавшись, не знаем ли мы историю про банк спермы (девочки немедленно оживились) начал рассказывать.

Так вот, исходные данные: начало 90-ых. Крупной компании требуется безопасная обналичка. Наработанных схем еще нет.

Антон в трех словах объяснил француженкам, что такое illegal encashment, и зачем это все нужно.

В крупных газетах появляется объявление: «Банк спермы приобретет продукцию у достойных кандидатов. Дорого! Анонимность гарантируется». Адрес – не указан. По телефону, естественно, дозвониться нельзя. Все время занято. В это же время с корпоративного счета снимаются колоссальные суммы, сотни тысяч долларов в день, якобы в уплату за полученную сперму.

– А в чем прикол?

– Как в чем? Приходит налоговая полиция и говорит: «Ну-ка покажите, где тут у вас сперма?» – «Так вот она, пожалуйста, в пробирочках пронумерованных». – «А кому принадлежит эта сперма?» – «Нам, разумеется. Мы же ее купили!» – «Это понятно. Но у кого вы ее купили? Кому она принадлежала, так сказать до сдачи…» – «Этого мы не может вам раскрыть. У нас же анонимность. Гарантированная анонимность. Вот и справку из минздрава посмотрите» – «Ну хорошо. Анонимность. Но как вы можете платить по 150 тыс. долларов наличными за 10 мл. спермы??!!!» – «А вы бы знали, какие люди нам ее сдают! Какие великие люди!!!»

Мы с уважением помолчали. До девочек постепенно дошла технология обналички.

– А я бы не хотела забеременнеть от какого-нибудь нобелевского лауреата. Лучше уж никаких детей, чем такие.

– Большинство людей зацикливается на детях, как на идее фикс, потому что иным образом обрести бессмертие у них не получается, – выдал очередную мудрость Антон.

Я вдруг подумал, обретаю ли я бессмертие через беременность Маши, (мне всегда казалось, что дети – лучшее средство от экзистенциального одиночества в потенциальной старости, причем эта мысль умнее и жизненнее, чем кажется на первый взгляд) но девочки были напуганы таким поворотом разговора, поэтому додумать я не успел.

– Слушайте, а что у вас в России часто вот такие жульничества бывают? – спросила Натали.

– Да. У нас и не такие жульничества бывают.

– А правда, что у вас на улицах стреляют?

– Постреливают. Но не то, чтобы часто.

– А правда, что у вас со свободой слова – не очень? – спросила Луиза-Мария, объяснив, что она без пяти минут журналистка.

– Можно сказать и так. У нас вообще со свободой не очень. Между придуманными вами французами свободой, равенством и братством мы всегда выбираем равенство, – назидательно сказал я. – Слава Богу, что у нас это, как и многое другое, не очень получается.

– И при этом вы любите Россию?

– Любим!

– Несвободную, небезопасную?

– Еще как! – уверенно подтвердили мы оба.

– А почему?

– Потому что мы – загадочные идиоты.

– Ну правда?

– Правда. А что нам теперь, Австро-Венгрию любить?

И я рассказал анекдот про дождевых червяков (это наша Родина, сынок).

– А я вот, француженка, но люблю Китай – сказала Мария-Луиза. А Францию не люблю.

– Это потому что у вас за непатриотизм не сажают. А то бы любила Францию, как миленькая.

– А у вас сажают?

– Немедленно. Только скажешь что-нибудь непатриотичное – сразу в тюрьму. И это считай, что повезло. А то могут и расстрелять.

– Ну хватит, Антон, девушек пугать. За непатриотичность пока не сажают. Скажи, Луиза-Мария, а почему ты любишь Китай?

– Я вообще люблю дальний Восток. Китай, Японию, Таиланд, Корею, Вьетнам.

– А почему?

– Мне кажется, что там более правильное отношение к жизни и смерти.

– Я не понял.

– Мы не поняли, – поправил меня Антон трезвым голосом.

– У западных и восточных цивилизаций совершенно разное отношение к смерти. Для западных людей смерть это плохо. Поэтому перерождение, возвращение к новой жизни, воскресение из мертвых – это хорошо. А вот для дальневосточных народов – наоборот. Для них перерождение это зло, с которым надо стараться покончить как можно меньшим количеством перерождений. Колесо Сансары.

Не успел я спросить у Луизы-Марии почему это ей так нравится, как Антон, перейдя на русский, спокойно сказал мне:

– И в этом причина неуспеха хатов на Дальнем Востоке.

– Нет. Или как минимум, не только. На Дальнем Востоке сверхценности – не в чести. Они не зацикливаются, не вставляются и не зависают. Поэтому хатам там делать нечего. Кроме того, все народы там – древние. А у хатов с древними народами не очень получается. Что с коптами, что с армянами, что с евреями.

– Может и так, – не стал спорить Антон, после чего как ни в чем не бывало перешел на английский и предложил выпить. Например, за знакомство.

Мы выпили. Тогда я внес идею, действительно, познакомиться. То есть каждому кратко и четко рассказать, кто он такой и почему. Например:

– Я – Иосиф. Бывший раздолбай-предприниматель, а ныне борец с главным злом на земле.

Меня немного задело, что никто не поинтересовался, что я считаю главным злом. Однако идею знакомства поддержали.

– Я – Антон. Кто такой – не знаю. Чем хорош – не знаю. Что сегодня пил? Нет… Не знаю… Не помню… Это к барменам.

– Я Мария-Луиза. Будущая журналистка. Люблю путешествовать.

– Я – Натали. Просто девушка. Очень люблю жизнь.

Все оживились, посмотрели на часы и решили, что уже три часа ночи.

– Но мы не хотим спать, да? – я с тревогой посмотрел на девочек.

– Допустим. А какая предлагается программа?

– Ну например, пойти к нам в номер и посмотреть на DVD диск «Ромео и Джульетта». Мы же в Вероне?

Антон сегодня определенно был на высоте.

– На компьютере?

– На ноутбуке.

– А выпить у тебя в номере есть?

– Есть минибар. А также room service.

– Мне кажется, – сказал я голосом Аль Пачино, что это то самое предложение, от которого нельзя отказаться.

– Никто и не отказывается.

Через некоторое время, когда девочки выставляли на стол содержимое минибара, Антон возился с ноутбуком, я посмотрел из окна нашего номера на подсвченный кафедральный собор через стакан виски и подумал: «Черт, а мы ведь, действительно в Вероне!»

Vous etes a Verone, on parle de Verone

Ici le venin de la haine coule dans nos vies

Comme dans nos veines

Bien sur nos jardins sont fleuris

Bien sur nos femmes sont belles et puis

C'est comme un paradis sur terre

Mais nos ames elles sont en enfer

Vous etes a Verone.[101]

Дальнейшее я помню урывками. Красно-синие кадры Ромео и Джульеты. Последняя бутылочка виски влитая в себя взмахом руки. Исчезновение Антона и Натали. Подвернувшаяся под тело кровать. Заботливые руки Луизы-Марии, укутывающие меня одеялом. Луиза-Мария была мечтой. Пусть не всей моей жизни, но все-таки… А хорошо это – трахать собственную мечту? Пусть и не всей жизни.

* * *

На следующее утро выяснилось – хорошо. Такого сумасшедшей ночи у меня давно не было. Жаль только, что вспомнить почти нечего. Но я был уверен, что ощущения остались навсегда. Какая разница, помню я их или нет? Зато вскоре после пробуждения, за завтраком заодно выяснилось, что Антон настоящий джентльмен, а я – грязная свинья.

– Ты предлагал раздеться и станцевать им стриптиз прямо на столе. Под Ромео и Джульетту.

– Боже… Какой позор! А они что?

– Смеялись. Ты говорил, чтоб они танцевали прямо над ноутбуком, потому что тогда будет замечательная подсветка. Красно-синяя.

– Мне стыдно за себя.

– Ты предлагал заняться групповым сексом и утверждал, что только в групповом сексе проявляется истинная природа человека. Жадный ли он? Отзывчивый ли?

– Не такая плохая мысль.

– Потом, когда они отказались, ты попытался их обидеть.

– Как именно

– Начал умничать. Сначала заявил, что два раза выебать одну и тут же бабу также невозможно как два раза войти в одну и ту же реку. Ссылался на Гераклита.

– Отлично сказано!

– Потом в тебе что-то щелкнуло и ты объявил, что женщины лучше нас.

– Так они и вправду лучше. Красивей, например.

– Красивей. Но ночью ты объяснял это по-другому.

– Как именно?

– Утверждал, что они выносливей.

– Девочки не обиделись?

– Ни капельки. Пришли в восторг. Луиза-Мария пыталась тебя приласкать и успокоить, но ты не давался.

– Что-то такое я припоминаю… Кажется, я настаивал на том, что Хатшепсут была хорошей…

– Ты бесчинствовал. Орал, что Россия еще всех выебет. Не в футбол, так в шахматы. И зачем-то орал это в окно. На весь город.

– Ну вот. А меня некоторые обвиняют в недостатке патриотизма. Это я еще про теннис забыл. Ладно. Расскажи, а ты – что?

– Я? Проводил Натали до ее номера.

– И не остался в нем.

– Нет, разумеется.

– Верность принципам?

– Я бы изменил принципам. Но Натали просто не смогла меня уговорить.

– Это все отговорки, Антон. Это все отговорки. Ты – догматик.

– Мир несовершенен. Я пропадаю вместе с миром.

– Об этом стоит подумать.

– Стоит. Но позже. Скажи лучше, почему имя Луиза-Мария вызывает у меня стойкую ассоциацию с Наполеоном?

– Потому что вторую жену Наполеона звали Мария-Луиза.

– Точно…

– Бог с ней с Марией-Луизой, Антон. Лучше ты скажи, сам Наполеон то был связан с хатами? Что твои исторические поиски говорят на эту тему?

– Я не исследовал 19 век. Был, наверно, как-то связан. Все великие люди с ними связаны.

– Но сам он хатом не был. Это точно.

– Откуда ты знаешь?

– Во-первых, я научился определять хатов по биополям. Во-вторых, он хотел создать империю, в которой никогда не будет войн. По образу и подобию Римской. Прототип Евросоюза с Францией во главе. В-третьих, он допустил ошибку, которую никогда бы не допустил, если бы находился под руководством хатов. Или вообще под чьим бы то ни было влиянием.

– Что за ошибка? Война с Россией?

– Да. Но не само решение начать войну, а как он ее решил вести.

– Что ты имеешь в виду?

– Я раздумываю об этом довольно давно. Я не понимаю Наполеона.

– В каком смысле?

– Зачем он пошел на Москву?

– На Москву? А куда ему было ходить?

– Столицей России тогда, как ты понимаешь, был Петербург. Там был царь. Там был двор. Там были все министерства. Там был Сенат. Там был Синод. От Вильнюса, который Наполеон захватил в первую неделю похода, до Петербурга – ближе. И дорога лежит через цивилизованные балтийские страны. А не через глухие леса с враждебным населением. Все коммуникации сохранять и использовать гораздо легче. Это при том, что Наполеон хорошо знал опыт Карла XII и обещал не повторять его ошибок. Больше того. В Молдавии за месяц до вторжения французов была спешно окончена война с турками и освободившаяся русская армия двигалась на подмогу. До Москвы ей идти было ближе чем до Питера на целый месяц. Она и подошла к октябрю. Но самое главное – Москва – второй город империи. А Петербург – столица. Захватив ее, Наполеон не просто унизил бы Александра. В таком раскладе он отбирал у России Польшу, Прибалтику и Финляндию, отбрасывая Россию к допетровским временам. И Александр был готов подписать любой мир, только бы этого избежать. Логично?

– И почему он пошел на Москву?

– Так вот я не знаю. Я порылся немного в интернете. Не то что там ответа нет. Его, конечно, нет. Но даже сам вопрос не ставится. Понимаешь? Никто не интересуется, а отчего это гениальный император допустил такую грубую детсткую, стратегическую ошибку.

– А у тебя нет ответа?

– Ну есть какие-то версии. Но одно я знаю точно: если бы им руководили хаты, они бы ему на эту ошибку указали. Это точно.

Антон задумался.

– Хорошо, – сказал я бодро. – Какие наши планы?

– Прогуляться по городу. Выпить пива. И, наконец, поговорить. Мы не виделись три месяца. Ты расскажешь мне, что именно узнал о числе. Я порадую тебя хорошими новостями. Я, кстати, прочел твой средневековый текст. Обсудим и его.

– Вперед! Тем более, что раз нас не убили и не похитили итальянские хаты за ночь, значит твой серый макаронник молчит. И вероятность того, что он продолжит правильную тактику увеличивается.

– Почему?

– Потому что люди бегут сдавать самих себя только с большого перепуга. А он быстро рассасывается.

Пока мы шли на ресепшн сдавать ключи, я переваривал эти позитивные рассуждения и решил добавить к ним хорошие новости, аннонсированные Антоном.

– Антон, сказал я передавая ключи клерку, – а что у нас, кстати, за хорошие новости?

– Матвей в порядке. Маша нашлась.

Я, как стоял с ключом в руках перед клерком, так и сел на пол. На красивый такой пол, выложенный благородной коричнево-бежевой плиткой, шероховатой с выщербинками, словно изъеденной временем.

Глава 28

– Повтори, – попросил я, глядя на Антона снизу вверх.

– Маша нашлась.

– Давно?

– Не очень, – уклончиво сказал Антон.

– А почему ты не сказал мне об этом раньше?

Я начал угрожающе подниматься.

– Потому что это не телефонный разговор. А вчера мы были невменяемые.

– Ладно. (Хотя я был совершенно не согласен с Антоном). Где она?

– В Израиле. В киббуце.

– Как она туда попала?

– Когда ты позвонил и сказал, что она исчезла, я задействовал соответствующих людей. Не успела сети продажи авиабилетов появиться ее новая фамилия, как ней подошли сотрудники безопасности аэропорта и связали ее со мной по телефону. Я убедил ее, что Израиль безопасней Москвы. Встретил в аэропорту. Проводил в киббуц.

– Ты был в Израиле?

– Я много, где был…

Со всех точек зрения, включая обеспечение необходимой конфиденциальности, поведение Антона квалифицировалось мной как сто процентное блядство, о чем через минуту молчания я заметил со свойственной мне прямотой.

– Все таки ты, Иосиф – ненормальный. Сначала посылаешь на хер бабу. Потом друга. Хорошо, что я не беременный. И спокойный, хоть и с похмелья. Пошли лечиться.

– Но все же… Ты мог мне это сказать?

– Когда Маша появилась, ты уже был в монастыре. А потом я не хотел говорить тебе это по телефону, тем более, что мы должны были увидеться через пару дней. Да и Машу ты скоро увидешь. Если все пойдет по плану.

– Я хочу поговорить с ней. Как она?

– Все хорошо. Дойдем до ресторана – позвонишь.

Через пять минут мы добрались до ресторана, до которого я так и не добрался вчера (плющ, крепостная стена, река, лебеди). По дороге я указал Антону улицу, на которой встретил хата. В этот раз нам никто не встретился, хотя я поймал себя на том, что всматриваюсь в лица прохожих значительно внимательней чем раньше. Мы сели за столик и Антон начал изучать меню. Я не выдержал.

– Дай-ка мне свой телефон.

– Ради Бога. Антон протянул мне трубку. Ее номер там записан под именем «Маша». Найдешь? Будешь говорить – говори без подробностей. И не уходи так далеко. Я тебя все равно не слышу.

* * *

«Здравствуй, это я»!

«А это я!»

«Как ты?»

«Я – хорошо!»

«Я, вроде, тоже…»

Пауза.

«Слушай, ты прости меня. Я вообще то был не очень…»

«Да ладно. Ты меня тоже прости. Я тоже была не очень…»

Пауза.

«Как ты себя чувствуешь?»

«Нормально».

«А это… Ну… Беременность… Как идет?»

«Идет себе потихоньку».

«Какая неделя уже?»

«Восьмая.»

«Я в общем хотел тебе сказать… Ну… Мне в общем все равно от кого ребенок. Главное, чтоб от тебя… Ну то есть… Ну ты понимаешь?»

«Я понимаю. Ребенок от тебя».

«Да мне все равно. Я говорю. Все равно».

«А я говорю ребенок от тебя. Точно. И это – мальчик».

«Ну тогда вообще… Да? Ну тогда… Хотя мне все равно. А откуда ты знаешь, что мальчик?»

«Знаю. Чувствую.»

«С ума сойти! Круто! Да…»

Пауза.

«Маша, Антон говорит, что мы скоро увидимся!»

«Ну если Антон говорит…»

«Нет, серьезно. Мы прилетим на днях. Там еще кое-какие дела осталось доделать и мы прилетим.»

«Не ввязывайся в драки!»

«Нет. Нет. Что ты. Какие драки? А… А ты меня любишь?»

Пауза.

«Да… Люблю»

«Вот и отлично! Береги себя. Я скоро приеду».

«Будь осторожен!»

«Конечно! Раз ты говоришь, я буду тебя слушаться. Я же теперь подкаблучник».

«Правильно. Слушайся меня».

«А ты жди меня!»

«Хорошо.»

«Только очень жди!»

«Хорошо!»

«Ну пока!»

«Пока!»

* * *

Сказать что мне стало легче – это ничего не сказать. На меня нашло просто космическое счатье. Вселенское. И в голове моей зазвучала одна почти забытая песня:

Пусть поверят сын и мать

В то, что нет меня,

Пусть друзья устанут ждать,

Сядут у огня,

Выпьют горькое вино

На помин души…

Жди. И с ними заодно

Выпить не спеши.

Сначала эту песню пела мне бабушка. Когда я подрос и прочел Симонова, то почти согласился с ней, что это лучшие стихи о войне. А может и не почти. Бабушка была права. Она ждала деда и дед вернулся. Я же в свою очередь вернулся к Антону.

– Все хорошо?

– Все отлично!

– И слава Богу!

Антон наелся, выпил пива и стал совсем благодушным. Я, после разговора с Машей почувствовав как несколько эверестов свалились с моих плеч, стал рассказывать Антону про число. Указал на его высокую с моей и Доминика точки зрения значимость, а также на то, что в более древней интерпретации оно выглядело по другому: 2-2-2-4-6-12. Число «15» появилась, как замена латинской «P», в свою очередь поставленной вместо значка правильной пирамиды. Я объяснил почему с моей точки зрения число не может означать ни расстояние, ни время, ни слово на одном из древних языков. Расстояние – не понятно откуда считать и в каких единицах. С временем та же проблема. А если бы это было слово на каком-нибудь языке вроде коптского или древнеегипетского, то в Ватикане его бы давно расшифровали.

– А что оно тогда означает?

– Некоторое универсальное понятие. Какое-нибудь довольно простое. И конкретное. То есть не любовь и не дружба. Конкретное, потому что действенное и опасное. А универсальное, потому что расшифровка заложена в нем самом.

– Может в нем заложено настоящее имя Бога?

– И при произнесении его мир переворачивается?

– Например.

– Вряд ли… Слишком пафосно. Опять же, тогда не ватиканские инквизиторы, так израильские каббалисты бы давно разобрались.

– А я думаю, что это – время. С единицами все относительно просто. Это могут быть только астрономические универсальные понятия. А именно, дни или астрономические часы. А вот откуда считать – тоже более-менее понятно – от смерти Хатшепсут или от ее рождения.

– Антоша! В этом случае ты получишь очень приблизительные результаты. Не думаю, что они тебя устроят.

– Значит, надо найти мумию и применить радиоуглеродный метод. Посчитать количество изотопа углерода С14. С каждым годом его число в мертвом органическом веществе уменьшается из-за радиоактивного распада. А в живом за счет обмена веществ остается неизменным.

– Найти мумию? Хорошее решение! Просто вот так – взять и найти! Да ладно. Бог с ним, с С14.

Я взял сотовый телефон, выбрал в нем калькулятор, набрал 2 224 612 и начал считать.

– Если это дни, то их хватает на шесть с небольшим тысяч лет. Не интересно. Учитывая, что число «12» копты относили к отдельному регистру можно рассмотреть число 22 246, как число лунных месяцев. Минуточку… Это интересней. Выходит примерно 1853 года. Но это не точно, потому что я делил на 12, а году не двенадцать лунных месяцев, а … сейчас… примерно 12, 6. Тогда получается 1765 лет. Хотя, наколько я помню, в хронологической таблице Германа на этот период истории хатов ничего интересного не приходится. Тогда «12» может указывать на полдень или на полночь. Или на полнолуние. Или на новолуние. Сам черт не разберется. Знаешь, кстати, почему двенадцатиричная система пользовалась таким спросом в древнем мире, что слово «дюжина» почти во всех индоевропейских языках звучит примерно одинаково, а месяцев, часов в дне и ноче, колен израилевых, апостолов, знаков зодиака и не знаю, кого еще, у нас строго по двенадцать? Словом, божественное число со всех сторон. Взять хоть нашу концессию.

– Потому что «12» делится на 2, 3, 4 и 6. А «10», например, только на 2 и 5. Поэтому дроби для последующих действий с ними гораздо более удобны, если их записывать через 12. Две двенадцатых плюс три двенадцатых равно пяти двенадцатым. И это мы сложили одну с шестую с одной четвертью.

– Да. Но это ничего не меняет. Для применения радиоуглеродного метода надо заняться археологией и найти мумию.

– Честно говоря, я не уверен, что нам следует так уж далеко ходить. К чему зацикливаться на этом числе? Во-первых, в семи цифрах много не зашифруешь. Во-вторых в Ватикане на эту тему хорошо поработали. Мы же знаем. В-третьих, я не уверен в твоей теории, что число расшифровывается без ключа.

– Если бы к числу был ключ, Кем-Атеф не стал бы так старательно прятать концы в воду. Я убежден, что в числе скрыта очень важная, возможно смертельно-важная тайна хатов.

– Даже если так… Ключ мог быть утерян уже после Кем-Атефа. А что до важности… Ты был убежден, что в дзенском монастыре тебя ждут какие-то откровения… А в результате?

– Все не просто так. Может, из-за этого поста и молитвы и я научился видеть хатов насквозь.

– Да. Сильное просветеление на тебя нашло.

Прямо вот – просветление? Сегодня никаких подтверждений моему дару еще не потступало. Может, он исчез? Растворился. Бывают же всякие чудеса. Роковые совпадения. Пророчества. Телепатии. Вещие ведения, и прочие глупости. Как только их носители доходят до настоящих ученых все тайным образом рассасывается. По крайней мере я во всю эту мистику верю с трудом. В какие-то биополя я еще верю, а вот дальше… – Извините! Хотя нет… В роковые совпадения и в тайный смысл событий тоже верю. Но не важно. Я вернулся к разговору.

– Понимаешь, по-моему, это не дар. Это просто усиленное восприятие. Вот Роза Кулешова видела предметы закрытыми глазами, выставляя на них руки как локаторы. Она воспринимала их инфракрасное излучение. То-есть тепло, исходящее от предмета. А сейчас тот же фокус показывает тебе любой прибор ночного видения. Да что там прибор. На хороших любительских видеокамерах есть функция съемки в инфракрасном диапазоне.

– Думаешь можно прибор по выявлению хатов изобрести? Типа детектора лжи? Полиграфа?

– Не знаю. Если понять как это все работает… Но это потом. Когда-нибудь. Я просто хочу сказать, что ты тоже можешь это почувствовать. Может, не так тонко, но можешь. От этих людей веет каким-то холодом. Мраком. Серостью. Они какие-то неприятные. Как будто злые. Некрасивые. Я думаю, что если тебе показывать фотографии и говорить: хат-не хат-хат-не хат-не хат-не хат-хат, ты бы тоже скоро научился. Это не третий глаз. Не шестое чувство. Просто более тонкое восприятие действительности. Я думаю, что я довольно глубоко погрузился во все эти дела и поэтому оно у меня появилось… Ну вот ты встречал когда-нибудь людей которые были бы тебе подсознательно неприятны? Безотчетно. Так вроде бы они нормальные, улыбаются, хотят понравиться тебе, а тебе от них как-то плохо. Что-то вроде энергетического вампиризма, но другое. Немного другое. Меньше вампиризма, больше серости и злобы.

– Конечно встречал. Они что, – хаты?

– Я не знаю. Или хаты, что вряд ли. Слишком уж их много. Или нормальные люди, предрасполженные к хатству. Это скорее. Тогда на них эта вербовка, которую у меня ФФ заказывал, и рассчитана. Вот вчерашний человек – был явно хат. Стопроцентный. У меня даже тени сомнений не было. Но хаты – не обязательно люди. Скажем, есть силы на стороне которых ты готов выступить, интересы которых тебе близки, которым сочувствуешь, которых ты иногда смутно и интуитивно, а иногда ясно и осознанно поддерживаешь. А есть, наоборот, силы, которые тебе чем-то неприятны, от которых веет отрицательной энергией, которые даже если и увлекают тебя, то вызывают чувство обеспокоенности. Понимаешь?

– А ты, после изучения бумаг Германа и ватиканской рукописи склонен объяснять историю последних трех-четырех тысяч лет хатским заговором?

– Да нет, конечно. Я вообще не склонен объяснять историю, но уж если ты настаиваешь, то и гумилевской пассионарностью, и ролью личности и марксистской классовой борьбой и случайностью, и еще много чем. Но в том числе и деятельностью хатов. Хаты – лишь одна из сил, влияющих на мир. Не самая позитивная, согласен. Но не единственная из негативных. Если уж так все упрощать.

– Тогда ключом к оружию против них должно быть что-то абстрактное. Любовь. Дружба. Вера.

– Или, наоборот, что конкретное. Пулемет. Штык. Граната. Слушай, Антон! А ты не хочешь, наконец, рассказать мне о наших планах?

– Мы летим в Москву сегодня поздно вечером.

– В Москву? За Мотей?!

– За Мотей. И не только…

Я начал приходить в восхищение.

– А потом?

– Потом в Израиль. К твоей Маше.

Я подумал, что не помню в своей жизни дня лучше этого. Даже день, когда я уводил Машу от Германа был не таким. Там я психовал, стрелял, убивал людей, уходил от погони. А сегодня было голубое небо и белые облака. Антон сохранял некоторую настороженность:

– Иосиф! О наших планах не знает никто. Даже Дина. Она думает, что я до сих пор в Штатах.

– Это – прогресс. Ты начал обманывать жену?! Поздравляю.

– В ее собственных интересах.

– Разумеется. А в чьих интересах обманывают жен? Я не собираюсь рассказывать о наших планах ни Маше, ни маме, ни Дине. Ты это хотел от меня услышать?

– Да.

– Послушай, а почему ты назначил свидание в Вероне, а не в Иерусалиме?

– Все спецслужбы одинаковы. Излишне любопытны. Хотел обойтись без жучков, запрятанных в столиках и лазерных микрофонов, наведенных на оконные стекла.

Я огляделся. Наш столик стоял на открытом воздухе. Со стороны реки беззаботно цвели ромашки. Микрофоны на окнах нам вроде бы не грозили. Антон заказал счет.

– Ладно. Пошли в гостиницу.

– Я хотел показать тебе город. Арена ди Верона – римский амфитеатр не уступает Колизею, акустика – сумасшедшая, здесь выступают Доминго и Паваротти. В городском кафедральном соборе – тицианово Вознесение Мадонны. От средневековой крепости ты обалдеешь – копия московского Кремля, точнее, – наоборот – Кремль ее копия. Правда, увеличенная. Аристотель Фиораванти сначала потренировался на Вероне, а потом уже поехал в Москву. Есть еще много забавных мест. Домик Джульетты с одноименным балконом, например.

– Зачем мне домик Джульетты, когда я счастливо женат?

– Не беспокойся. Она давно умерла. Точнее, ее придумали англичане. Но это не помешало местным властям устроить из средневековых двориков центр влюбленного паломничества. Вся подворотня расписана сверху донизу всеми видами красок и баллончиков, а от японских туристов глаза слезятся. Хотя мне они теперь, как родные. Аригато!

Но Антона обуяла жажда деятельности.

– Когда-нибудь потом. Нам нужно перевести все наши знания и умозаключения в цифровой формат. Точнее даже не наши, а твои. Свои я еще в Израиле забил. Заодно посмотришь их.

– Куда мы денем этот файл?

– Отдадим специалистам. Израильским, например.

– Не люблю я спецслужбы. Почему ты выбрал израильтян?

– Во-первых, я их не выбирал. Они сами ко мне обратились. А во-вторых, хаты с евреями что-то не поделили.

– Да. Я про это читал в германовской бумажке. Интересно, что именно. Что говорят спецслужбы?

– Отшучиваются. Говорят, что два избранных народа на одной земле не уживаются.

– Надоела пурга про избранные народы. Ты надеюсь, в это не веришь?

– Я не верю. Хаты верят.

– Ммм…

– Я расплатился. Пойдем.

В номере Антон открыл ноутбук.

– Интересно тебе, как специалисту по древней и средневековой истории хатов, посмотреть, что они сделали в 20-ом веке?

– Войны?

– В том числе. Назови какое-нибудь из десятилетий 20-века. Лучше самое спокойное. С точки зрения военных конфликтов, восстаний и прочих поводов для уничтожения человека человеком. Просто в качестве примера.

– Я думаю, шестидесятые… Хотя нет, там был Вьетнам. Пятидесятые? Тоже нет. Там Корея и много революций… Мне кажется двадцатые. Первая мировая кончилась. От нее все устали. К новой готовиться еще не начали. Да, я думаю, что самые спокойные годы в двадцатом веке были именно двадцатые годы.

– Двадцатые годы говоришь? – Антон открыл excel и немного поводил пальцем по тачпаду. – Смотри! Вот список мероприятий, проспонсированных хатами в двадцатые годы. Строго говоря – это просто таблица из hrono.ru. И это было, действительно, самое спокойное десятилетие века. Не вчитывайся в список! Он длинный. Просто посмотри.

Я взял ноутбук и увидел длинную таблицу.

ДАТЫ СОБЫТИЯ

Незавершенные войны 10-х годов XX века

1899—1920 Восстание Мохаммед-бен-Хасана в Сомали

1912—1921 Антиколониальная борьба в Марокко

1916.05-1924.09 Интервенция США в Доминиканскую Республику

1917.11-1920.11 Гражданская война в России

1917—1920 Хунаньская война в Китае

1918—1920 Антиамериканское восстание на Гаити

1918—1939 Восстания племен Аденских протекторатов Великобритании (Южный Йемен)

1919.01-1920.07 Тешинский конфликт между Чехословакией и Польшей

1919.01-1921.07 Англо-ирландская война

1919.05-1920.02 Пуштунское восстание в Вазиристане (Британская Индия)

1919.05-1922.07 Греко-турецкая война

1919.09-1924.03 Конфликт между Италией и КСХС[102] из-за Фиуме

1919.12-1920.08 Восстание в Сирии против французских оккупантов


1920

1920—1922 Вторая Саудовско-Рашидская война на Аравийском п-ове

1920.03-04 Капповский путч и Рурское восстание в Германии

1920.03-05 Вторая Армяно-Азербайджанская война

1920.04-07 Военный переворот в Мексике

1920.04-11 Советско-польская война

1920.04-1921.11 Восстания в Персии (Вторая персидская революция)

1920.06-07 Восстание в Албании против итальянской оккупации

1920.06-12 Антианглийское восстание в Ираке

1920.07 Чжилийско-анхойская война в Китае

1920.07 Восстание в Анконе (Италия)

1920.07-11 Польско-литовская война (в рамках советско-польской)

1920.08 Второе Силезское восстание в Германии

1920.09-11 Армяно-турецкая война

1920.09-12 Восстание в Палестине(брит)


1921

1921 Монгольская революция

1921.02-03 Советско-грузинская война

1921.02-03 Кронштадтское восстание в РСФСР

1921.02 Военный переворот Реза Хана в Персии

1921.02-03 Пограничный конфликт между Панамой и Коста-Рикой

1921.03-04 Мартовское восстание в Германии

1921.03-09 Рурский конфликт (Германия)

1921.05-07 Третье Силезское восстание в Германии

1921.06-1924 Испано-рифская война в Марокко

1921.08-1922.02 Восстание мопла в Индии

1921.1 Восстание в Лиссабоне (Португалия)

1921.1 Интервенция КСХС в Албанию

1921.12 Крестьянское восстание в Патагонии (Аргентина).

1921.12-1922.01 Антианглийское восстание в Египте

1921—1923 Антифранцузские восстания в Сирии

1921—1925 Партизанское движение в Западной Белоруссии (Польша)


1922

1922.04-05 Чжилийско-фэнтянская война в Китае

1922.05.07 Восстание гарнизона крепости Копакабана (Бразилия)

1922.06-1923.04 Гражданская война в Ирландии

1922.06-1924.07 Восстание в Курдистане (Ирак)

1922.1 Фашистский «Поход на Рим» в Италии


1923

1923 Антиамериканское восстание в Панаме

1923—1924 Восстания туркмен и курдов в Персии.

1923—1925 Гражданская война (крестьянское восстание) в Эквадоре

1923—1925 Восстание пуштунов в Вазиристане (Британская Индия)

1923—1931 Антиколониальная война в Итальянской Ливии (Вторая Итало-сануситская война)

1923—1938 Борьба с басмачами в Средней Азии (СССР)

1923.01 Восстание в Клайпеде (Литва)

1923.01 Оккупация франко-бельгийскими войсками Рура (Германия)

1923.02 Геокчайское восстание в Азербайджане (СССР)

1923.06 Разгром белого отряда ген.Пепеляева в Якутии (СССР)

1923.06 Военный переворот в Болгарии

1923.08-09 Интервенция Италии на о.Корфу (Греция)

1923.09 Военный переворот Примо де Ривера в Испании

1923.09 Восстание в Болгарии

1923.10-11 Гамбургское восстание и «Пивной путч» в Германии

1923.11 Восстания в Кракове и Бориславе (Польша)

1923.12-1924.04 Мятеж Уэрты в Мексике


1924

1924 Восстание в Ливане(фр)

1924—1925 Вторая Саудовско-Хашимитская война (между Недждом и Хиджазом)

1924.01 Антисоветское восстание в Амурской области (СССР)

1924.03-1925 Хостинское восстание в Афганистане

1924.06 Восстание в Албании

1924.07-1927 Революция в Бразилии

1924.08-09 Антисоветское восстание в Грузии (СССР)

1924.08-1925.02 Вторая чжилийско-фэнтянская война в Китае

1924.09 Военный переворот в Чили

1924.09 Татарбунарское восстание в Бессарабии (Румыния)

1924.11 Восстание в Каталонии (Испания)

1924.11 Англо-египетский конфликт из-за Судана

1924.12 Перводекабрьское восстание в Таллине (Эстония)

1924.12 Военный переворот генерала Зогу в Албании

1924—1925 Восстания в Турецком Курдистане

1924—1925 Восстание в Чечне (СССР)


1925

1925 Тунгусское восстание в Якутии (СССР)

1925.01 Военный переворот в Чили

1925.04-1926.05 Франко-испано-рифская война в Марокко

1925.05-10 Туркменское восстание в Персии

1925.05-1927 Революция и гражданская война в Китае

1925.07 Военный мятеж в Эквадоре

1925.07-1927.06 Восстание друзов в Сирии и Ливане против Франции

1925.1 Военный переворот в Никарагуа

1925.1 Антиамериканское восстание в Панаме

1925.12 Греко-болгарский пограничный конфликт


1926

1926.03 Государственный переворот в Эквадоре

1926.05 Военный переворот маршала Ю.Пилсудского в Польше

1926.05 Военный переворот в Португалии

1926.05-1933 Гражданская война в Никарагуа и интервенция США

1926.06 Восстание в Валенсии (Испания)

1926.08-1929 Восстание «кристерос» в Мексике

1926.11-1927.07 Восстание в Индонезии (Нидерландская Индия)

1926.11 Сербское восстание в Албании


1927

1927—1928 Третья Саудовско-Хашимитская война (между Недждом и Ираком)

1927—1929 Японская интервенция в Шаньдуне (Китай).

1927.05 Столкновение на границе КСХС с Албанией.

1927.05-1929 Англо-советский кризис

1927.08-1937.03 2-я гражданская война в Китае

1927.09-1928.01 Восстание в Якутии (СССР)

1927.10-12 Военный мятеж в Мексике

1927—1928 Курдское восстание в Ираке


1928

1928 Военный переворот в Эфиопии

1928 Антианглийское восстание в Южном Йемене

1928 Восстание в Забайкалье (СССР)

1928.03 Крестьянское восстание в Томской области (СССР)

1928.06 Хорватское восстание в Загребе (КСХС)

1928.08-1929.09 Пограничный конфликт между Парагваем и Боливией в Чако

1928.11-1929.10 Гражданская война в Афганистане


1929

1929 Восстание на Гаити против оккупации США

1929 Восстания в СССР (Красноярский край и Бурятия)

1929—1930 Восстание ихванов в Неджде и Хиджазе

1929.01 Военный переворот в КСХС

1929.01 Восстание в Сьюдад-Реале (Испания)

1929.03-04 Мятеж 44 генералов в Мексике

1929.07-12 Конфликт на КВЖД между СССР и Китаем

1929.08 Восстание в Палестине (брит)

1929.09-11 Восстания в Казахстане (СССР)

1929.12 Восстание в Чечне (СССР)

Я просмотрел таблицу и удивился. Такое количество войн, развязанное хатами за 10 лет не вполне укладывалось в мое представление об их образе действий.

– Странно. Я думал, что войны устраивают люди. А хаты их подталкивают.

– Так и есть.

– Я понимаю. Не в этом дело. Судя по всему Химика, как и Доминика убили хаты за попытку ренегатства сразу после принятия ими второй степени посвящения. Так что причину смерти Химика мы раскрыли.

– Ты раскрыл. Не скромничай.

– Неважно. Посвящение во вторую степень включает в себя ритуал закапывания живым в землю ребенка. Так называемый, Культ Земли. Что не каждому по силам. Это означает, что хаты третьей степени посвящения, которых, кстати, большинство – это еще не настоящие злодеи. Не исчадия зла. Это просто люди. Как Химик. Или как Доминик. Или тот итальянец, которого я встретил. Они вступили в братство ради тайных знаний. Или ради власти. На худой конец, из-за денег. Или просто так по приколу. Как можно заставить их развязывать войны, в которых погибнут десятки, если не сотни тысяч людей?

– Ты хочешь сказать, что Химик убивал ребенка?

– Надеюсь, что нет… Хотя… Не знаю, Антоша… Честно говоря, думать об этом не хочу. Объясни, как хаты третьей степени посвящения могут развязывать войны?

– Думаю, что хатам третьей степени посвящения не ставится лобовая задача развязать войну любой ценой с максимальными жертвами с обеих сторон. Им говорят, какого политика и как поддержать. А не то могут воззвать и к патриотизму. Кроме того, ведь и политик может быть хатом. Больше того, он может быть посвящен не только в третью, но и во вторую степень. А это значит, что принципов у него еще меньше, чем у обычного политика. Не-хата. То есть, их не просто вообще нет, а они отрицательны. Если, конечно, можно вводить понятие отрицательных величин для принципов и моральных норм.

– Антон, я как раз хотел тебя спросить, а бывают в принципе порядочные политики? Ты же знаком с многими из них.

– Бывают. Но очень редко. Я бы сказал, случайно. Чтоб стать политиком, надо пройти серьезный отрицательный отбор на порядочность. Поэтому порядочных политиков – мало, а успешных порядочных политиков еще меньше… Сам же вчера телевизор смотрел. Давай за работу!

* * *

«В связи с усиленной угрозой атаки хатов в настоящее время в России, мы рекомендуем срочно провести специальные мероприятия по поиску и идентификации главаря хатской общины в Москве – Джессер Джессеру, (Святейший из Святых). В случае декапитации секты, ее деятельность будет затороможена на значительное время. Мы также рекомедуем продолжить поиски значения числа 2-2-2-4-6-12-P (также известного как 222 461 215), в том числе с помощью применения компьютеров высокой производительности и специальных дешифрующих подразделений различных спецслужб, так как в данном числе закодировано нечто, угрожающее самому существованию секты».

Так, вполне профессионально заканчивался подготовленный нами с Антоном документ. Я вычитывал текст и правил орфографические ошибки, когда Антон со словами: «Минутку, у меня тут возникла одна идея», – полез в сумку. Из сумки появился какой-то странный электронный прибор, который стал приветливо мигать мигать зеленым диодом. Антон стал обходить стены проводя по ним приборчиком.

– Что это, Антоша? Миноискатель? Детектор хатов?

– Почти. Багоуловитель.

– Ищет жучки? Думаешь, нас прослушивают?

Я не успел закончить вопрос, как прибор замигал красным. Моментально помрачневший Антон осторожно снял картину с видом веронского кремля со стены и долго всматривался в тыльную часть багета.

– Свежая закладка, – сказал он нехорошим голосом. – От дня до двух недель. Чтоб сказать точнее нужен эксперт.

Голубое небо затянулось грозовыми тучами. Ромашки спрятались.

– Попробуй определить своим шестым чувством хатский это жучок или просто гостиничный.

Он с омерзением отодрал от картины и отдал мне маленькую белую коробочку размером с толстую монетку. Я взял ее в руки. Почему Антон не проверил наш номер раньше? Хотя что бы это изменило…

– Подожди. Верни на секунду.

Я вернул. Антон ножом выковырил оттуда крошечную батарейку и снова передал коробочку мне. Я повертел ее в руках, но так и не смог сконцентрироваться. Да и что я мог определить?

Что будет с нами? Что будет с Мотей? Что будет с Машей? Неужели хаты настолько сильны? Неужели они, правда, везде. В каждом городе? В каждом номере гостиницы? В каждом вооруженном конфликте? В каждом телевизоре? В жизни каждого человека?

– Так что?

– Не знаю Антоша! Ей Богу не знаю.

– Ладно. Двум смертям не бывать. А одной, как известно, не миновать. Полетели в Москву. Если не долетим – значит не судьба.

– Значит, не судьба, – как эхо отзвался я.

– А тебе эти французские девочки хатов не напомнили?

– Девочки? Луиза-Мария? Я не знаю…

– Странно. Они ведь сами снялись. Сами напросились в гости. Неужели и они?..

– Я не знаю Антон. Я ничего не знаю.

Глава 29

Я поднимался по трапу в самолет как на плаху хотя мы добрались из гостиницы в аэропорт без всяких приключений. Не знаю, что творилось в душе у Антона. Со стороны он выглядел безупречно: спокойный, собранный, предупредительный. Когда самолет взлетел, я немного расслабился и осмотрелся. Все окружающее меня было очень странным. Англичанин бы сказал: «Weird».

Начать с маршрута: Лима – Милан – Москва. Пассажиры, измученные трансатлантическим перелетом, вроде, были не хаты, но и на нормальных людей не походили: индеец, завернутый в пончо, опустил свое огромное сомбреро даже не на глаза, а чуть ли не на усы. Небольшая группа католических монахинь – все в черном, у всех руках черные деревянные четки: не то спали, не то молились. Что им, бедным, в делать в православной Москве, я не въехал. Скорее всего, они летели дальше. В какую-нибудь Индию. Толстая рыжая женщина с грудью какого-то невероятного размера в кожанных сапогах сильно выше колен и в рыжих колготках уставилась в какую-то книгу, но явно забывала перелистывать страницы.

Я выпил виски и начал приходить в себя. Сухой самолетный воздух. Все время сохнет горло. Кто-то мне рассказывал, что влажность в самолете падает чуть ли не до 10% при квартирной норме в 50%, поэтому пить в самолете – противопоказанно: алкоголь связывает воду в организме. Но не пить в моем положении было бы совсем странно. Виски снимал стресс, возвращая бодрость и присутствие духа. Я сделал еще глоток и запил виски колой. Огляделся. Справа от меня спал Антон, сохраняя странно-мужественное выражение лица, как римлянин после смерти.

Слева сидел молодой человек весьма необычной наружности – большие влажные глаза, черные длинные усы, черные же длинные вьющиеся волосы. На его узкие плечи было накинуто что-то, напоминающее гусарскую венгерку. Пальцы бегали по клавиатуре ноутбука, но клавиш не касались. Они только отбивали ритм музыки, которая доносилась до меня сквозь гул самолета. На экране крутился вижуалайзер. Из динамиков доносился непонятный рок: вроде бы хорошо знакомый «White Dove» – один из хитов «Скорпионс» (White dove, fly with the wind, take our hope under your wings etc.) Но это были не Скорпионс. Я, вслушивался изо всех сил, но все-таки не понимал, кто и на каком собственно языке это поет. Поломав голову, я не выдержал и спросил гусара:

– Простите, а что это за песня?

– Gyongyhaju Lany.

– Очень интересно (я ни хрена не понял). А кто поет?

– Омега.

– А Скорпионс?

– Украли песню. И изуродовали.

Гусар отвечал коротко, лениво и неохотно. Я понял, что у меня остался последний вопрос.

– А что это за язык?

Гусар посмотрел на меня, как будто я спросил его, откуда он взял деньги на билет до Москвы. Потом покачал головой и процедил медленно и доступно:

– В-е-н-г-е-р-с-к-и-й.

Ближе к Москве гусар обратился ко мне, чтобы узнать, как заполнять имиграционную карточку и сколько стоит такси до центра. Я объяснил, что такси лучше заказывать по телефону: пока пройдем выгрузку, границу, получение багажа и таможню оно как раз подъедет, – и пообещал помочь. Тут гусар подобрел. Объяснил, что песня – 1968 года. А суки-скорпы взяли и нагло передрали ее. Но Омега отстояла свои права и поставила скорпов на приличные бабки.

Я дипломатично заметил, какое это замечательное время было – поздние sixties, если rock&roll'ная волна не просто докатилась до красной Венгрии, а еще и поднялась там на такую высоту. От этого гусар совсем расстрогался, вытащил диск из ноутбука и подарил его мне. Без коробки. Я взял его в руки. На нем по кругу было выведено: Tizezer Lepes. Совсем непонятный язык.

Igen, j?tt egy gy?ngyhaj? l?ny

?lmodtam, vagy igaz tal?n

Igy lett a f?ld, az ?g

Z?ld meg k?k, mint r?g[103]

Тут выяснилось, что Антон вовсе и не спит.

– Давай обсудим дальнейшую стратегию поведения.

Мне чертовски не хотелось думать.

– А зачем нам стратегия? У тебя есть план. Будем действовать по нему, а по ходу дела импровизировать.

– Плана нет. Но в аэропорту нас встретит человек, у которого этот план есть.

Я пытался взбодриться и представил себе маленькую чашку дымящегося кофе.

– Знаешь, я сейчас плохо соображаю. А что за человек?

– Девушка. Твоя, кстати, знакомая. Ты даже пытался ухаживать за ней.

Я немного взбодрился безо всякого кофе.

– Финдиректрисса что ли?

– Интересно. А ты, что, пытался за ухаживать за финдиректриссой?

– Нет. Скорее она за мной. В тюрьме.

– Это не финдиректрисса.

– А кто?

– Увидишь. Осталось меньше часа. У тебя будет приятный сюрприз.

Самолет приближался к земле и вибрировал как стиральная машина перед оргазмом. Раньше от такой тряски я бы страшно испугался, а теперь ощущение того, что меня ведет что-то высшее, совершенно лишило меня страха. Мы сели как ни в чем не бывало.

Перед самой границей я вспомнил про хатов, про свой фальшивый паспорт и забеспокоился, однако сонные пограничницы в Шереметьево-2 мрачно и лениво его проштамповали. Судя по всему, Антон был прав, взяв билеты на такой идиотский рейс. И про итальянца – тоже был прав. А про француженок – не прав. И вполне возможно, что жучок в номере – гостиничный стандарт итальянской полиции для борьбы с Cosa Nostra.

В таможенной зоне на меня вяло зевнула овчарка. Мы прошли через расступающуюся цепь темно-коричневых таксистов и вышли на улицу. Пять утра. Серый рассвет. Трудно придумать время хуже. Для чего бы то ни было.

Зона парковок быстро кончилась, и мы ступили на порог Новотеля – серо-зеркального параллилепипеда с неуклюжим сервисом и каменными лицами портье. Мне всегда казалось, что ее построили специально, чтобы запугать иностранцев. Если уж в отеле международного аэропорта, в двух часах полета от Европы, начинается такая подозрительная смесь варварства и цивилизации, то, что о том, что творится в 10 километров от нее, и подумать страшно. А чтоб понять, что нет, не страшно, надо во-первых, преодолеть эти 10 километров, а во-вторых, знать русский. Или, чтоб тебя ждали русские друзья. Москва – не лучшее место для одиноких иностранцев.

* * *

Мы прошли через холл в ресторан. В самом дальнем углу, действительно, сидела девушка с русой косой. И, действительно, эту косу я определенно где-то видел… Когда мы прошли полдороги девушка обернулась, и я ахнул. Медсестра Аня. Агент израильской спецслужбы. Кое-что начинает проясняться. Например, мое чудесное спасение из под колес Мерседеса. Но как эти спецслужбы что-то пронюхали? Ведь мы создали концессию «Одиночество-12» за день до моего отъезда в Тель-Авив… Мы подошли к Ане. Длинный бежевый свитер. Черные джинсы. А где же ямочки на щеках, которые чуть не свели меня с ума в Израиле? Нет ямочек. Взгляд – усталый, как будто она три дня и три ночи провела над штабными картами.

Мое: «Здравствуй, дорогая», – осталось вызывающе безответным. Антон сказал: «Привет», – довольно нервно, в ответ на что мы услышали:

– У нас мало времени. Вы будете строго следовать моим инструкциям. Вы не будете задавать лишних вопросов. Вы будете строжайшим образом подчиняться моим инструкциям. Пока понятно? Наш план состоит из двух…

– Аня, а может сядем за столик и закажем кофе? Выслушаем твой план. Мы все-таки с ночного рейса… И у меня тоже есть вопросы.

Я совершенно офигел от того, как встречает нас родина. Аня не сказала в ответ ни слова. Даже не пожала плечами. Молча села за столик. Я заказал три эспрессо.

– Я надеюсь, Иосиф, что ты перебил меня в первый и последний раз. Наш план состоит из двух частей. Часть первая – мы освобождаем Матвея. Часть вторая – мы вывозим вас троих их страны. Она так и сказала – «из страны».

– Но…

– Нет никаких «но». Или вы соглашаетесь с этим или мы расстаемся прямо сейчас.

Антон как-то очень сурово молчал. Я решил, что если и скажу что-то вразрез с его стратегией, то он меня поправит.

– Мы соглашаемся, но хотим объяснений. Зачем нам выезжать?

– Чтобы перестать тратить наши силы на вашу безопасность. У нас сейчас тяжелое время. Попробуйте поверить мне: нам сейчас не до вас.

В это верилось легко. Я кивнул головой, подтверждая удовлетворенность объяснением.

– Как вы узнали о моем приезде в Тель-Авив? Тогда, три месяца назад?

– Как только в прессе и в интернете начали появляться три слова и число, мы немедленно вышли на PR Technologies. Как только ты начал получать израильскую визу по протекции Антона мы решили вступить с вами в контакт. Мы начали сотрудничество с Антоном еще до того, как ты попал в тюрьму. После твоего побега из монастыря мы начали вам помогать.

– И вы помогли мне спастись из Владивостока, попасть в Японию, а потом найти Машу?

– Именно. Приятно иметь дело с догадливыми людьми. Я повторяю свой вопрос: вы согласны с планом?

– Так мы уже согласились.

– Я хочу услышать Антона.

Пятисекундная пауза. Я понял, что Антон не согласен и сейчас все начнет срываться. Но Антон неожиданно согласился. Просто молча кивнул головой. Мне это все равно не понравилось. Что-то он затаил. Но предвкушение запланированных боевых действий отвлекло меня.

– Хорошо. Приступаем к первой части плана. Мы разработали два сценария. Сценарий «А». Благоприятный. Вчера вечером в больницу в отделение, где содержится Матвей поступила письменная директива с требованием передать в распоряжение судебно-психиатрической лаборатории ФСБ одного из пациентов этого отделения. Но не Матвея. Пока все ясно?

– Ясно.

– В бригаду перевозчиков вхожу я – медсестра и вы – санитары. Соответствующие машина, костюмы и грим – готовы. По прибытии в отделение, где нас ждут, мы предъявляем документы не на указанного пациента, а на Матвея. У персонала нет аргументов спорить с нами. Также у них нет времени предупредить наших противников. Мы сажаем Матвея в машину и уезжаем. Возвращаемся в Новотель и улетаем в Стамбул ночным рейсом. Из Стамбула вылетаем утром.

– В Израиль?

– Да. В Тель-Авив.

Вот тебе и боевые действия… С другой стороны, зачем нам нужны дерзкие ночные похищения пациента через окно или налет на больницу с захватом заложников и перестрелками? Риск провала такой операции в жизни значительно выше, чем в боевике.

Антон наконец решил присоединиться к планированию о котором он так мечтал.

– Раз есть благоприятный сценарий «А», значит есть и неблагоприятный сценарий «Б»?

– Есть. Он вступит в силу в случае некорректного развития сценария «А». Но в нем вы задействованы не будете.

– Ах вот в чем дело, – задумчиво произнес Антон. – Я тут ломаю голову, зачем нас вообще подключили? Теперь понятно. Все основные людские резервы, которые выделены тебе на эту операцию, должны включиться в случае перехода ко второму сценарию. Понятно…

Аня удостоила рассуждение Антона гробовым молчанием. Я поддержал разговор:

– А что все-таки будет, если нам Матвея просто не отдадут?

– Я скажу, что нам по всей видимости перепутали документы, и мы уедем как ни в чем не бывало.

– Без Матвея?

– Да. Без Матвея.

– А если Матвей нас узнает?

Я вдруг представил себя и Антона в роли санитаров. Аня, судя по всему, окончательно устала от разговора с нами. Вместо Ани мне ответил Антон.

– Он сообразит, что громко информировать об этом окружающих не обязательно.

– Когда операция начинется?

– Она уже началась. Вот ключи от моего номера. Третий этаж. Сходите, примите душ и переоденьтесь. Все вещи в номере, в свертках. Я поднимусь ровно через двадцать минут, чтобы вас загримировать. Машина скорой помощи будет здесь через 38 минут.

Она посмотрела на часы. Большие черные электронные часы. Некрасивые. Но, наверно, функций у них…

– Время пошло.

Мы переглянулись и отправились в номер.

– Вообще-то со мной в Иерусалиме Аня была другой. Мягче, романтичней и загадочней, – пожаловался я Антону.

– Ты бы знал, каких трудов мне стоило убедить ее заниматься Матвеем… Но я сказал, что без этого ни я ни ты не будем даже начинать разговоров о сотрудничестве.

– Правильно сделал. Со спецслужбами надо пожестче… Что это, кстати, за спецслужба? «Мосад»?

– «Лишк'a». Полное название «Лишкат a Кешер».

– Первый раз слышу…

Антон ничего не ответил. Через двадцать минут в номер поднялась Аня и загримировала нас. Она приклеила мне редкие темные усы, немного напоминавшие кошачьи, которые пришлись бы впору рахитичному шизофренику. Голова Антона украсилась пышным пергидрольным париком, выбивавшимся во все стороны из под шапочки. Большие дурацкие коричневые пластмассовые очки добавляли отмороженности, которой Антону так не хватало в жизни. В том смысле, что в жизни у него отмороженность была немного английская. Тонкая. А вот теперь все стало, как надо. По-русски. Жестко и дебильно.

Сама Аня превратилась в потасканную женщину-вамп средних лет. Черные круги под глазами, яркая ядовитая помада и непомерной длины сережки. Шапочку Аня надвинула почти на глаза. Под ней угадывалась завернутая как у Тимошенко коса.

Ровно в 6.30 мы вышли из пожарного выхода гостиницы сели в подъехавшую «Скорую» (мне показалось, что рыжие усы шофера я где-то уже видел) и ровно через два часа, по дороге рассказав Ане о некоторых странностях, замеченных нами в Вероне, с невозмутимыми лицами, в шапочках и халатах входили в приемный покой «Белых Столбов». Аня предъявила охране какие-то бумажки и они махнули нам рукой. Мы поднялись на третий этаж и вошли в отделение. Сердце начало биться со всей силы. Под ложечкой засосало.

В отделении Аня со скучающим видом дала медсестре бумаги и неприкрыто зевнула. Толстая пожилая медсестра немедленно зевнула в ответ и заглянула в бумаги. Лицо у нее вытянулось

– Обладели вы там в своем ФСБ?! Пациент сбежал позавчера ночью, а вы сегодня хотите его на экспертизу переводить? Мне вообще сказали что вы за Пронькиным из шестой палаты приедете.

– Как сбежал?

Я не выдержал роли дебила и осторожно взглянул на Аню. Аня не реагировала.

– Говорят, вырезал оба стекла в окне и вылез по простыне. А лучше спросить вчерашнюю смену. Я только сегодня заступила.

Я взял себя в руки и воспроизвел интонацию из известного анекдота: «Папа, а ты с кем разговариваешь?»[104].

– Ыыы… а как это? А забор, ыы…?!

Я еще раз бросил взгляд на Аню. Аня не возражала против моих распросов. Ее безразличный взгляд упирался в стену.

– Разбирайтесь там сами, как он через забор перелез. Ловкий, наверно… Да вчера же ваши люди уже приезжали! Или они из милиции, были, что ли? Бардак! Откуда, скажите, в стране будет порядок, если милиция и ФСБ не могут между собой договориться?

– И не поймали его?

– Да у нас разве кого-нибудь поймают?!

– Ну, короче, нет пациента? Тогда мы пошли. – Аня взяла инициативу на себя. – Вещи его забрали?

– Забрали, голубушка, забрали.

– Извините нас. Бывает!

– Бывает. В нашей стране чего только не бывает!

Мы молча сели в машину и выехали за территорию больницы.

– Аня, как прокомментируют сложившуюся ситуацию представители спецслужб?

Я был горд за нашего Мотю, который смог освободиться сам, без всякой посторонней помощи. Израильская супервумен суперагент выглядела немного растерянной.

– Думаю, он, действительно, сбежал. Хаты могли бы его перевезти в любое место самым простым способом. Без лишнего шума.

Тут до меня начало доходить самое важное. Если мы срочно не найдем Мотю, то его найдут хаты. Мотя понимает это не хуже нас, поэтому ни к родителям, ни к финдиректриссе, ни в какое-нибудь еще засвеченное место лезть не станет. Ну а где в таком случае его искать?

Аня в ответ на мой вопрос покачала головой. Но Антон как будто ждал моего вопроса.

– Нам пора сходить на Mail.Ru.

Письмо, которое мы прочли в первом попавшемся под руку интернет-кафе было кратким и выразительным:

«Живу на чердаке дома № 7 по 4-ому Монетчиковскому переулку. Деньги на исходе. Холодно. Голодно. Вы – козлы.

Матвей».

– Надеюсь, что за козла он ответит лично и немедленно, – пробормотал Антон, вставая из-за компьютера.

Несколько случайных прохожих, проходивших спустя полчаса по вышеуказанному переулку и повернувших свои головы в нашу сторону, могли наблюдать за любопытной сценой «добровольная эвакуация бомжа с чердака жилого дома двумя санитарами-дебилами под руководством медсестры-вампа».

У Моти отросла рыжая борода из-за чего смотрелся он немного непривычно. В крошечном пиджаке, откуда по локоть торчали волосатые руки, в больничных тапочках и в больничных пижамных штанах Мотя хитро озирался и щурил от света глаза.

У меня отклеился кошачий ус и я был вынужден поддерживать его рукой. Второй рукой я вел под локоть Матвея. У Антона парик сбился на бок, отчего он стал походить на казака-блондина. У нашего дебилизма появился отчетливый привкус гебефрении: мы еле сдерживали улыбки.

Аня шла за нами делая вид, что она не имеет к нам никакого отношения. Ей бы все и поверили, когда б на ней не было такого же белого халата.

Алкаш, сидящий на бордюре и держащий бутылку портвейна у правой ноги с превосходством посмотрел выцветшими бело-голубыми глазами на Мотю и начал рассуждения на тему, что молодежь совсем жизни не знает, если места себе нормального найти не может. Мы не реагировали. Он покачал головой и обиженно замолчал.

«Живым не дамся!», – многозначительно крикнул он нам, когда мы влезали в Скорую.

Мы улыбнулись, и мне показалось, что шофер, оглянувшись на нас, тоже улыбнулся. И тут я вспомнил, где я его видел: это был шофер такси, подвозивший нас с Аней до ее дома в Иерусалиме.

Кажется, в моей жизни агентов спецслужб было больше, чем я подозревал.

– Лучше поздно, чем никогда, – сказал удовлетворенно Матвей, располагаясь на носилках и косясь на Аню. – С такими друзьями по миру пойдешь. Еще полдня, и на Курском вокзале стало бы одним бомжом больше. Я уже решил насобирать милостыней денег на билет в общем вагоне и отправиться к одной знакомой в Сочи.

Мотя скептически осмотрел себя. Мы в восторге смотрели на Мотю и молчали.

– Пацаны, мне как-то неудобно перед девушкой за костюм. Познакомили бы хоть, раз больше ни на что не способны.

– Это Аня. Он из израильской спецслужбы. Помогала нам вытащить тебя.

– Аня, вы в спецслужбе медсестрой работаете, да? Пацаны, а вы че, типа тоже на модную работу устроились? И тачка у вас клевая, кстати. В ней что хочешь можно делать… А куда мы, кстати, едем?

– Отличный вопрос. Аня, а куда мы, кстати, едем?

– В отель. Переодеться и поесть.

– Неплохо придумано!

– Да вообще жизнь налаживается! Мотя расскажи лучше, как дошел до жизни такой, что бомжевать пришлось? Пиджак кстати не жмет? Надеюсь, ты его не с ребенка снял?

– Не. С таксиста.

– Ну? Ты рассказывай, рассказывай.

– А че рассказывать? Упал-очнулся-гипс. Аня, а баньку нам никак нельзя устроить?

– Мотя, а вас разве в психушке не моют?

– Нас, Иосиф, везде моют. Я бы даже сказал, трут. Но хочется иногда помыться самому. Так что, Ань, насчет баньки и обеда? Кстати, и сто грамм не помешают? А, пацаны? Сто грамм-то помогут, да? Какие наши дальнейшие планы?

– Кажется, ночью мы летим в Стамбул.

– О, челночный рейс! Стамбул – это класс. У меня там есть знакомый барыга. Потом можно на недельку в Анталию… А Аня с нами полетит?

Аня с нами летела, и Мотю план Ани полностью устроил. Я, поверив, наконец, что уже завтра днем увижу Маши почувствовал, как из спины быстро и уверенно растут крылья. Антон никак не отреагировал на слова Ани, из чего мне стало ясно, что он с планом не согласен в самой категоричной форме, но почему-то не хочет это озвучивать.

– Постойте, – сказал вдруг Матвей (мне показалось, что он тоже заметил молчаливый протест Антона). – Так я не понял: мы воюем или прячемся?

– Похоже, что прячемся, Мотя – сочувственно сказал я. – Мы пообещали Ане полное подчинение в обмен на помощь в освобождении тебя. А она хочет, чтобы мы прятались.

– Ну тогда у нас есть все права извиниться перед Аней. Освободился-то я сам…

Мне очень не понравилась тема ответственности перед Аней, и я решил немедленно прервать ее.

– Расскажи, лучше, Мотя, как у тебя это получилось?

– Ха… Получилось. Откуда рассказывать?

– Рассказывай сначала.

– А вот начало я помню плохо. Меня месяц или около того пичкали какой-то дрянью через капельницу. Так что мне ни вставать, ни думать не хотелось. В голове было какое-то марево. Кто-то со мной о чем-то говорил… Хотя я тогда все больше спал. Потом капельницу сняли. Перевели на колеса.

– Но ты их, конечно, не жрал?

– Только пару дней. Потом стало легче и я начал соображать, что к чему. Зажимал колеса за верхней губой (под языком они проверяли), делал вид, что глотал, а потом в туалете выплевывал. Тут ко мне начал приходить твой кореш. Низкий такой. Ушастый. Неулыбчивый. С монотонным голосом и залысинами.

– ФФ?

– Он самый. Федор Федорович. Которого я в Риме на хер послал. Но он не обиделся. Рассказал, что ты от них сбежал, но что они тебя найдут. Обещал, что тебе ничего не будет. Что тебя простят. Просто ты им нужен по какому-то важному делу. И несколько раз по-хорошему спрашивал, не хочу ли я им, а заодно и тебе помочь?

– А ты его опять, как в Риме?

– Нет. Я ему так культурно говорю – «не могу». А как бы я мог? Откуда я знал, где ты?

– Ценю твою несообразительность.

– Ну а как же… Но он тоже так вежливо говорил, что они вынуждены меня тут держать, пока тебя не отловят. Вроде как я у них – заложник. Но обращались они со мной – отлично. Книги, кассеты, DVD, телевизор, прогулки, правда, в сопрвождении двух жлобов, спортзал, передачи от родителей.

– Как они, кстати?

– В порядке. До сих пор думают, что я в блатной клинике от белой горячки лечусь, а курс лечения такой, что встречи с близкими – крайне нежелательны, чтобы опять на старое не потянуло.

– Гуманно.

– Очень. Твои хаты – нормальные ребята. Жаль, что враги. Да… Так вот, лежу я, значит, жду, что вы меня вытащите. Вас, козлов, как второго пришествия Христа, нет и нет. Натурально, начинаю скучать. Думаю, пора сваливать самостоятельно. Но тут две проблемы. Первая так себе: ФФ сказал, что за попытку побега мне будет устроен фармакологический ад. Который хуже настоящего. А вот вторая – посерьезней: видеокамера в палате, небьющиеся окна, двор 24 часа патрулируется и забор пятиметровый с колючей проволокой. И денег у меня – ни копейки. Предки мне как-то пытались сто баксов в передачу засунуть – вышел скандал. ФФ пригрозил за вторую попытку весь кайф отменить и сделать из одиночной палаты одиночную камеру. Без сортира.

– Так тебя серьезно в оборот взяли. Кнутом и пряником. Как же ты все-таки сбежал?

– Оля помогла.

– Финдиректрисса? У вас наладились отношения? Поздравляю!

– Не в этом смысле. Она мне прислала видекассету с Джеки Чаном. И ручку. Чтоб я, мол, мемуары писал. Тетрадь кожанную, красивую тоже кстати, прислала. Но ее хаты три дня мусолили, искали в ней тайные надписи.

– Ручку-то шариковую?

– Перьевую. Не в этом дело. На кассете перед фильмом идут рекламные ролики. Штук пять.

– Ну, естественно.

– А один из роликов был как раз про мою ручку. Из него следовало, что перо у ручки золотое, а кончик колпачка – алмазный. Видно хаты рекламу просматривали не внимательно. Или не сообразили. Я потер кончик – он был чем-то черным замазан – и точно – алмаз. Потом перо попробовал на ощупь. Мать твою… Да оно не золотое никакое, а стальное. Или титановое.

– Оружие, значит.

– Вот именно. Ну а дальше было дело техники. Я вам всегда говорил: «Ребята, спортом надо заниматься».

– Подожди со спортом. А видеокамера? А небьющиеся окна? А охрана? А забор? А проволока?

– В Политбюро не дураки сидят[105]. Сделал из одеял и книг куклу да сполз под кровать. Подождал час. Пока лежал там, свил веревку из простыни. Никакой реакции. Вылез острожно. Вырезал алмазом одно стекло. Затем другое. И спустился по веревке. А на веревке сделал специальный узел. Дергаешь за нее три раза – сильно – слабо и опять сильно – он и развязывается. Веревку бы заметили сразу… А дырку в окне – вряд ли.

– Круто! А патруль во дворе?

– Так его за сто метров видно. Фонари же горят. Дождался пока они повернутся спиной – и в кусты.

– Ни хрена… А забор?

– А вот опять ручка помогла. Я подпрыгнул и воткнул ее в забор. Он же мягкий. Бетонный. Потом подтянулся на ней и ухитрился встать на ручку ногой.

– Эквилибристика!

– А то! Дальше закинул веревку с камушком на конце. Зацепил ее за проволку. И по ней уже добрался до верха забора.

– Офигеть… Ручку не забыл?

– Не… Вытащил, конечно. Ну и все. Спустился по той же веревке, ободрался только очень об кусты – и огородами к дороге.

– В пижаме?

– А в чем? Ловлю тачку. Останавливается мужик. Спрашивает: «Ты ваще кто такой?». Я ему: «Мужик, личная драма. у меня любовница – жена мента. прикинь! она думает, что он в командировке в туле, а он тут как тут – в дверь… она мне: „Беги, потому как он тебя прямо сейчас убьет и ему за это ничего не будет“. Ну я с третьего этажа – в кусты, ничего, ободрался вот только…»

– Поверил таксист?

– Еще как. Впечатлился. Говорит: «Да, такие дела… на твоем месте мог бы быть каждый».

– Ну, допустим, – не каждый, – Антон казалось думал о чем-то своем.

– Видишь ли Антон, – ответил вдумчиво Матвей. – Тебя этот таксист не знает. А второго такого, как ты, на свете нет.

Антон не стал отвечать. Тогда я продолжил свои распросы.

– А денег он с тебя взял

– Нет. Потому что у меня их, как я уже говорил, не было. Я думаю, куда ехать? К предкам – нельзя. К Ольге – тоже. Говорю таксисту: довези до центра Москвы, дай денег, еды, одежды и возьми взамен замечательную ручку.

– Добрый ты, Мотя. Мог бы его и на хер послать.

– Мог. Но, во-первых, он мне доброе дело сделал, а во-вторых, он бы шум поднял. А зачем мне шум плюс испорченная карма?

– Иж как заговорил. У Антона научился? Ладно. И что таксист?

– Купил мне молока, хлеба. Дал старый пиджак, в котором он под машину залезает и триста рублей.

– Невыгодная какая-то сделка. Надо было ручку в залог дать. У меня была подобная исто…

– Ты, Иосиф, мне рассскажи про товарно-денежные отношения в эпоху стресса! Поучи меня бизнесу!

– Ну и что дальше?

– Дальше? Сначала я присмотрел себе чердак поютней. Выбирал, между прочим. Чтоб улица просматривалась. И вообще, чтоб потеплей. Потом таксист довез меня до круглосуточного интернет-кафе на Павелецкой.

– И как там на тебя посмотрели?

– Плохо. Но я им сказал, что меня выгнали с вечеринки, дал сто рублей и сказал, что на пять минут. Они растерялись и пустили. Я отправил вам письмо и тут же смылся. И очень вовремя. Потому что эти козлы все-таки вызвали ментов. Хотя за что? Я ничего не украл, никого не убил, расплатился с ними…

– А что менты?

– Да ничего. Они, по-моему, даже не погнались. Я перебежал Садовое кольцо и ушел подворотнями. Ну добрался до своего чердака. Вот и все. А что мы уже приехали?

Я посмотрел в окно. Наша «скорая помощь» остановилась перед служебным входом в Новотель. К Ане вернулся ее командирский голос:

– Сейчас одиннадцать пятьдесят пять. Можете отдохнуть, поесть и сходить в сауну. Счет запишите на номер. Самолет в 01.30 ночи. Встречаемся в лобби в 16.00. Мне надо с вами поговорить. Особенно о том, что происходило в Вероне. Вопросы?

– Сейчас мы, Аня, все обсудим. А потом у нас могут появиться вопросы, – спокойно и грустно сказал Антон.

Глава 30

Сауна в подвальных помещениях Новотеля. Ледяной бассейн. Какая-то новорусская еда начала 90-ых. Типа креветок и стейков с салатами. Пиво. Мы сидим, завернутые в огромные простыни по римскому образцу. Римская империя времени упадка. Вместо бронзовой застежки – узел. Вместо кожанных сандалий – тряпичные тапочки. Мы уже не римляне, а варвары, расселившиеся по империи. Портим язык. Коверкаем обычаи. И как варвары, больше всего хотим быть похожими на уходящих, поэтому подражаем, подражаем, подражаем…

Но какая к черту разница, кто мы, если это мы? Какие есть. Других нас – не будет.

– Ну, хорошо, – добродушно заявил Мотя, когда ему надоело слушать про антоновские изыскания и мои приключения. – Я все понял. Концессия «Одиночество-12» восстановлена. Мы круты – как сваренные яйца динозавра. А что дальше?

– Аня, вот, предлагает скрыться на время.

– На какое время? Кто в конце-концов эта Аня? Что в ней хорошего, кроме того, что мне хочется ее трахнуть? И зачем ей надо нам помогать?

– Об этом, думаю, есть смысл спрашивать у нее.

– Ясно как Божий день, – просветленным голосом сказал Антон, – что Аня и хаты хотят одного и того же. Только с разными знаками.

– Чего же?

Я потянулся за тарелкой с креветками.

– Не чего. А кого.

Моя рука зависла в воздухе.

– Неужели меня?

– Тебя, Иосиф. Тебя.

Антон был тверд. Даже непреклонен. Во взгляде Матвея появилось любопытство. Мне уже пришла пора что-то сказать.

– Хм! То-есть ммм… То-есть кхм… кхм… Даже если в тактическом плане ты, Антон и прав. Допустим. По каким-то странным причинам дело уперлось в меня. Но давайте посмотрим шире. Стратегически. Если мы сведем два известных нам факта, то получим очень интересный результат.

– Вперед, – ободрил меня Мотя. – Своди факты. А то нам придется разводить руки. Или, прости Господи, раздвигать ноги.

– Если я прав, то двигать ни руками, ни ногами нам не придется.

– Потому что нас порубят в лапшу?

– Потому что перед смертью у нас вырвут и руки и ноги.

– Говори, не томи! Мы сами у кого хочешь, что хочешь вырвем. А то и откусим. Да, Антон?

– Короче, насчет отрывания и откусывания я ничего не знаю. А вот насчет того, что хатам не хватает энергии в их параллельном мире – это факт. Который собственно, открыл Антон. Войн мало. Одними землетрясениями и цунами энергией «Ка» параллельный мир не накормишь. Это первый факт.

– Антон, ты согласен?

– Да. К глубокому прискорбию.

– А второй факт – еще проще. Хаты через меня, то есть я думаю, что не только через меня, но и в том числе через меня, несколько месяцев назад начали активный набор кадров. Что получается на выходе?

– Что хаты затевают что-то серьезное.

– Пять с плюсом, Матвей. А израильские спецслужбы, а может и не только они, знают об этом и пытаются им помешать.

– Значит, хаты готовятся к большой атаке?

– Да, Матвей. У нас есть все основания думать именно так.

– А почему они решили атаковать из России?

Я все-таки развел руками. Благо на них пока никто не покушался.

– А откуда им атаковать? Из Габона? Из Никарагуа? Запад более защищен и менее коррумпирован. Дальний Восток – вообще хатам не отдался. А в России, между прочим, – ядерное оружие. Которого хватит чтоб истребить население Земли раз двадцать пять. Или сто двадцать пять. Как использовать…

– Н-да… Весело.

Матвей как-то неожиданно сделался серьезным. Антон молчал. По нему было видно, что мои слова для него не новость. Кажется, недоговаривать важные вещи входит у него в привычку. А если спросить: «Какого черта?!» – скажет, что не хотел пугать, тем более, что пока сам всего до конца не понимает… Впрочем, сейчас Антон явно обдумывал нечто не связанное с моими рассуждениями.

– Антон, тебе, кажется, мало скорого Конца света? Тебя что-то еще беспокоит?

– На конец света мне плевать. Ну… Почти плевать. А на нас нет.

– А мы что, в сильно большей опасности чем остальное человечество?

– Боюсь, что да. У меня появилось подозрение.

– Неприятное? – осторожно поинтересовался Мотя.

– Очень. А во время водных процедур я его рассмотрел, и теперь скажу вам, что мне одна вещь совсем, ну вот совсем не нравится.

– Что тебе не нравится, Антоша?

– Мне не нравится, как освободился Матвей.

– Что?! – спросили мы с Мотей возмущенным хором.

– Странная история с передачей стеклореза. Если бы его передала именно Ольга, то логично было бы, чтобы она довершила начатое дело. А Ольга исчезает на полпути. При этом побег проходит как по маслу. Не смотря на окна, охрану, заборы и прочие препятствия. Окончательно смущает меня то, с какой легкостью Мотя воспользовался нашей секретной электронной почтой.

– Это почему??!!

– Потому что Мотя целый месяц был в отключке. Его пичкали, черт знает чем. Он просто должен был рассказать хатам все. Включая логины и пароли.

– Антон!

– Я всего лишь рассуждаю вслух. У хатов было время, чтобы прочитав почту приготовить простую засаду. И взять всех нас на корню. Включая Аню. Тепленькими. А хаты почему-то этим не воспользовались…

– Антон, – сказал Мотя как-то грустно. Но не просто грустно. А с какой-то смесью силы и грусти. – Антон, а ты за базар ответишь?

И Мотя внимательно посмотрел на Антона, а затем опустил голову.

– Мотя, я за все отвечу, – покорно, но твердо сказал Антон.

– Стоп! – вмешался я. – Полный стоп. Все молчат! И дают слово мне. Как лицу честному, независимо мыслящему и находящемуся в связи с этим в розыске по поручению сразу нескольких организаций.

– Нет, пусть сначала предъявит все, как надо.

– Мотя, помолчи! Антон, послушай! Теории до добра не доводят. Ты в своих рассуждениях – отрываешься. Причем не в хорошем смысле. А от действительности. И других пытаешься оторвать.

– Иосиф, нет никакой действительности. Вокруг сплошная фантасмагория. Смесь абсурда с подсолнечным маслом. Этот сюрреализм бесполезно обдумывать. Его нужно чувствовать.

– Вот именно. Чувствовать. А ты, как дурак, думаешь. Давай по пунктам. История с алмазной ручкой странная. Роль Оли не ясна, здесь я с тобой даже соглашусь. Меня вообще смущает эта Оля.

– Должен же хоть кто-то тебя смущать?

– Вот именно. Но – легкость побега… Это ты красиво сказал. Да ты попробуй спуститься на простыне с третьего этажа в одной пижаме! Ты перелезь в этой пижаме и в больничных тапочках через забор с колючей проволокой с риском пыток в случае неудачи. А ты, Антон, вообще догадываешься о том, как себя чувствует человек, которого пытают?

– Да подожди!

– Нечего тут ждать. Выключи мозги. Включи воображение. И представь себе, как ты, грохнувшись с пятиметрового забора пробегаешь сколько-то километров. А выбежав на дорогу черт знает в каком виде, и не успев отдышаться, срочно сочиняешь историю для таксиста! Креативную и правдоподобную. Иначе этот таксист пошлет тебя на хер. Или отвезет к ментам. Или обратно в психушку. А последние два варианта, кстати, одинаково ужасны.

– Иосиф!

– Вообрази! Это ведь не кино. Это – жизнь! Это тебе не головоломки в Штатах разгадывать и заниматься аналитикой!

На этом месте Матвей поднял голову и интересом оглядел Антона. Но ничего не сказал.

– Что же касается логина и пароля, – продолжал я, вдохновленный собственным пафосом и вниманием окружающих, – тут может быть вообще что угодно. Во-первых, хаты об этом его могли не спросить. Откуда они знают про то, что мы вообще вздумали пользоваться секретной электронной почтой? Во-вторых, Мотя мог логин с паролем и не выдать. В-третьих, они могли не успеть сориентироваться. – Я перевел дыхание и сделал большой глоток пива. Никто не проронил ни слова. Я победно покачал головой и продолжил. – Ребята! У хатов – такой же бардак как и везде. Большая бюрократическая организация. С кучей проблем. Мисмеджмент. Лень. Корпоративная бездарность. К тому же, я не уверен, что наш вопрос для них вообще приоритетен. Тем более, если они замышляют что-то крутое. Но самое главное: Мотя-то тут при чем? Даже если его побег инсценирован! Даже если мы под колпаком у хатов! Почему ты решил, что Матвей сделал все это осознанно?!

Антон, убедившись, что я закончил, поднялся со стула.

– Я тебя, Иосиф не перебивал. Ну, почти… Теперь выслушай меня. Я далек от того, чтобы подозревать Мотю в сотрудничестве с хатами. И ничего подобного я не утверждал. Естественно, Мотя мог стать лишь слепым орудием. Но я повторяю, что мне не нравится, как легко это все у нас прошло.

– Антоша! Мы, правда, не в кино. Здесь события развиваются сами по себе. И режисера, который знает что будет в следующей сцене у нас нет. А поскольку его нет, то мы как зрители не можем даже попытаться угадать, что будет дальше. Потому что есть слишком много факторов, которых мы не знаем или не придаем им важности. Понимаешь?

– Я все понимаю. Я никого не обвиняю. Я высказываю свои опасения.

– Тогда высказывай их в более корректной форме. Меня совершенно не беспокоит, как все идет. В конце-концов, все в руке Божьей.

– Ну вот. А ты говоришь, нет режисера.

– Ходы этого режисера у меня разгадывать не получается. Уф… – Я перевел дух. – Давай поделимся твоими сомнениями с Аней и послушаем, что она скажет.

– Ну уж это мы сделаем непременно. Она, кстати, скоро будет. Нам пора одеваться.

– Минутку. Еще одну тему надо закрыть. Матвей, прости Антона. Тем более, что он еще не успел тебя толком обидеть.

– Да. Не успел. Повезло Антону.

– Ну хватит, хватит. Все – хорошо. Все – под контролем. Выпьем за это.

На самом деле я пил за то, что первый раз победил Антона в споре. Странная вещь – мужская дружба. Врывается в нее иногда что-то спортивное. Но это все – глупости. Такие глупости!!!

Стинг, игравший в фоновом режиме это подтверждал. Я понял что ни с того ни с сего опять начал сходить с ума по Маше, сделал музыку погромче и пошел одеваться.

And though you hold the keys of ruin

of everything I see.

With every prison blown to dust

My enemies walk free

Though all my kingdoms turn to sand

and fall into the sea

I'm mad about you, I'm mad about you.[106]

* * *

Когда я вернулся Матвей с Антоном сидели перед телевизором и сосредоточенно щелкали каналами.

– Хатов ищете? Меня бы позвали…

– А что их искать? Вон они – в каждом кадре.

– Я не понял, Мотя?

– Смотри.

Я начал смотреть. В ток-шоу по НТВ какой-то штатский с выправкой генерала сообщал, что он только что вернулся из Дейр-Эль-Бахри и что лучше места для отдыха не найти. Расписывал подробности. Я вгляделся в этого человека. Да… Он был, наверняка, хат. Я переключился на СТС. Там шел сериал. От сериала веяло недобрым, но в чем дело, с первой минуты было неясно.

– А в сериале-то что?

– Что? А ты знаешь как он называется?

– Да откуда? Я их не смотрю. Это же какая-то хрень для домохозяек…

– Эта хрень называется «Одиночество для одиноких».

– Хм…

Я взял пульт и переключился на детский канал НТВ+ после чего сразу же вызвал командную строку меню. Из строки следовало, что нам показывают мультик «Одиссей у нимфы Калипсо». Обдолбанный Одиссей седьмой год сидел на морском берегу и тосковал по жене и детям. Калипсо суетилась вокруг со своими предожениями бессмертия и вечной молодости. Кого-то мне она напоминала из моих близких, даже очень близких знакомых…

– Бля… Что происходит с нашим телевидением?

Я переключился на ОРТ, но тут в дверь постучали, и мы все взрогнули. Через пару секунд без всякого приглашения с нашей стороны дверь открылась. Матвей потянулся за бутылкой. Я один раз видел, как он делал из бутылки розочку. Крайне неприятное и тревожное зрелище. Но, слава Богу, к нам вошел банщик. Мы уставились на него.

– Я хотел только спросить, вы так и будете в ОДИНОЧЕСТВЕ отдыхать?

Мы уставились друг на друга и замолчали. Банщик постоял, но не дождавшись ответа, скрылся.

– Интересный способ он нашел спросить, не хотим ли мы снять блядей, – довольно жестко прокомментировал Антон.

– Офигеть, пацаны. Офигеть.

У Моти расширились глаза. Не то от злости, не то от удивления. Антон потянулся к телефону, и неожиданно замер с телефоном в руке.

– Что еще Антоша?

Антон в изумлении качал головой.

– У меня около сотни неотвеченных звонков.

– Сотни? За эти два часа? А кто звонил?

– Не понимаю. Какие-то люди. Все они с именами. Но этих имен никогда не было в моей адресной книжке. Никогда. Они не просто позвонили. Они ухитрились внести свои имена и телефоны в мою адресную книжку. Да… У меня в ней уже новых имен… Боже мой… Сколько…

– Русские имена?

– Русские.

– Эсэмэсок нет?

– Эсэмэсок нет.

– Главное, не перезванивай. А то запеленгуешься.

Услышав мой вполне резонный совет, Мотя резко поднялся:

– По-моему, пацаны, пора сваливать. Здесь потекло такое говно, что мы из него не выплывем. Мне кстати, сегодня ночью на чердаке сон приснился. Я не хотел рассказывать. Я вообще в сны не верю. А мне они, главное, и не снятся. Но тут, блин, раз пошла такая тема… Короче… Приснились пирамиды. Подземные. Каменные.

– В Тоскане? – осторожно поинтересовался я.

– Ну да.

Мотя начал смотреть на меня как на фокусника.

– Ты беспокоился о сохранности фресок? Боялся грунтовых вод?

– Да!!! Откуда ты знаешь?

– Это из анекдота.

Мотя чуть не задохнулся от ярости.

– Из какого на хрен анекдота? Я не знаю такого анекдота. А если это, блин, анекдот, а не страшный сон, то откуда он такой взялся? Может, сам анекдот оттуда?

Антону эта мысль понравилась.

– Хм… Оттуда? Придуман специально…

– Ребята! Смотрите!!!

По ОРТ уже несколько минут шел рекламный блок и тут рекламу чипсов сменил очень странный ролик: каменная темная скульптура лица женщины с закрытыми глазами в фас на еще более темно коричневом каменном фоне. Музыка, сопровождавшая ролик не то, что завораживала, а просто сводила с ума. Справа и слева от женщины было написано по два слова. Точнее три слова и число. Калипсол был написан так: КА****ОЛ. Все остальные слова – как обычно. ДЕЙР-ЭЛЬ-БАХРИ, ОДИНОЧЕСТВО и, разумеется, 222 461 215. Голова не двигалась. Слова не двигались. Вообще ничего не происходило. Только играла сумасшедшая музыка. С завываниями, перезвонами, плачем и черт знает каким ритмом. После обычной рекламы этот ролик выглядел, как послание пришельцев.

Мы смотрели в телевизор, как зомби. Я рефлекторно по старой привычке прикидывал хронометраж ролика. 20 секунд. Нет изменений. 40 секунд. Все то же самое. Голова, три слова и число. Но где то на 50-ой секунде голова медленно открыла каменные глаза. Открыла и через несколько секунд закрыла.

Лучше бы она этого не делала. Лучше бы картинка висела как заставка. Глаза были настоящие. И глаза были страшные. На темно-коричневом фоне скульптуры – постепенно раскрывались абсолютно белые склеры, зеленая радужка и черные зрачки. Мне, например, стало конкретно плохо. Мотя схватил бутылку, стоявшую на столе и метнул ее в телевизор.

«Не попадет с такого расстояния», – почему то подумал я, но Мотя попал. Телевизор хрустнул, рассыпался в трещинках, но не погас. Совершенно озверевший Мотя направился к нему, но Антон взял у меня пульт и просто переключил программу. Мотя остановился и оглядел сауну совершенно звериным взглядом.

Я посмотрел на растрескавшийся экран. По РТР шли «Вести». Репортер докладывал об успешной встрече большой восьмерки. На экране знакомые фигуры президентов в рубашках и галстуках, без пиджаков пожимали друг другу руки на фоне какого-то дворца.

– Антон, – сказал я. – Кто-то из них точно хат. Я это чувствую. Я в этом уверен. А может, там он и не один. А может…

– Пошли, – ответил Антон. – Аня ждет.

К нам вошел банщик и начал смотреть на изуродованный телевизор. Я молча, ничего не объясняя, положил перед ним пятьсот долларов и, не дожидаясь его реакции, прошел мимо. Мотя и Антон, осторожно обходя его, чтобы не коснуться, прошли за мной.

Мы сидели в том же ресторане Новотеля, что и утром. Антон протянул Ане свой телефон.

– Аня, это что?

– Я знаю, – очень хмуро ответила Аня. – Мне уже сообщили.

– Так это не у одного меня высвечиваются имена людей, которые мне не звонили?

– Нет. У многих. Это такой вирус.

Телефон мне казался ерундой по сравнению с телевизором.

– А по ящику – что?

– Они готовятся к атаке.

– Готовятся? Да они атакуют. Ты знаешь, что сегодня будет у людей с неустойчивой психикой после такой рекламы?

– Иосиф! Поверь мне! Они пока не атакуют. Атаковать они будут по-другому.

С выходом на белый свет и появлением Ани мы стали чувствовать себя лучше. Уверенней. Вокруг нас кипела взлетно-посадочная жизнь аэропорта и я даже попытался найти самолет, на котором мы улетим через какой-то час, но большинство самолетов скрывалось за зданием аэропорта. В процессе прояснились некоторые темные места истории с освобождением Матвея.

Алмаз Моте отправила она. Через Олю. Он был частью плана «Б», который так и не пришлось задействовать. Несколько раз она проверяла наш почтовый сервер. Никто кроме нас в наши ящики не заходил. Ответ на вопрос, зачем ее организация с нами связалась и чего от нас хочет взамен за помощь, оказался расширенной версией теории Антона.

– Дело в том, что вам каким-то образом удалось несколько раз переиграть хатов. При нормальном развитии событий, вы все уже несколько месцев назад должны были бы стать покойниками. А вы еще живы. Иосифа, во время посвящения в братство зомбировали с применением самых передовых методик. А ему это как с гуся вода. Матвея тоже допрашивали первоклассные специалисты. И опять – ничего. Все это нам абсолютно не понятно. Возможно, вы сами того не зная, открыли способ побеждать хатов. По крайней мере, наше начальство сочло вас достойным самого пристального внимания и наблюдения. И помощи, разумеется. Что вы думаете, мы всем подряд помогаем получить фальшивые документы? Нет. Это происходит только в исключительных случаях.

– Аня, а надолго ли нам надо уезжать?

– На несколько месяцев. За это время, думаю, мы сможем решить вашу проблему.

– Как, интересно?

– Люди из Братства, которым поручено заниматься вами, будут нейтрализованы.

– Убиты?

– Нейтрализованы. Выведены из игры.

Аня сказала это немного поморщившись, как мама, которая оказалась вынужденной объяснить любопытному ребенку, что перед тем как съесть говядину надо убить корову.

Интересно… Вроде бы люди из спецслужб – сделаны из той же плоти и крови, что и мы. Только вот отношение к причинению смерти другим людям у них слишком спокойное. Как у мясников. А что мясники – не люди? Я откинулся на спинку кресла. Мотя расслабленно улыбался предвкушая пляж и дискотеки. Антон, как всегда, о чем-то думал.

– Ну, что, ребята, полетели?

Это так просто получилось у Ани, так легко, как будто мы летели на средиземноморский курорт. Хотя, собственно, именно туда мы и летели. Море, солнце, сосны.

Понт шумит за черной изгородью пиний.

Чье-то судно с ветром борется у мыса.

На рассохшейся скамейке – Старший Плиний.

Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

Мне было интересно сравнить северное японское небо с южным. Я был готов рассказывать Маше, как называются созвездия, тем более, что мы с ней вместе никогда на небо не смотрели. Поэтому слова Антона прозвучали таким выстрелом в спину, такой матерной руганью в церкви…

– Аня, к сожалению, я лететь не смогу.

Немая сцена. Три пары глаз смотрят на Антона. Антон молчит.

– Дорогой Антон! А почему бы тебе было не сказать нам об этом полчаса назад?

Матвей прав. Абсолютно. Такие вещи в присутствии посторонних людей не обсуждают. Я офигеваю и решаю не вмешиваться. Аня расстроена, но не удивлена. Похоже Антон это с ней предварительно обсуждал.

Через некоторое время выясняется, что Антон не хочет оставлять Дину в Москве. Аргументы, что хаты не тронули ее до сих пор – его не убеждают. Он засветился. Он снова в игре. И теперь отвечает за жизнь Дины. Он предлагает нам лететь. А сам присоединится к нам вместе с Диной через пару дней.

Я ничего не понимаю. В конце-концов в Москве остаются его родители. Не говоря про родителей Дины, которые по совместительству являются и моими. Не говоря про родителей Матвея. И что теперь? Устраивать семейную эмиграцию в рекордно сжатые сроки? Я не против, но почему бы об этом не договориться заранее?

– Антон, звать Дину, делать ей совершенно неожиданное предлождение – не просто опасно. Это еще и глупо. Представь себе, что она начнет с кем-то советоваться? А ваши телефоны – сам понимаешь – прослушиваются. А если она вообще откажется? Она же у тебя… ну как это… непредсказуемая!

– Аня! Я же сказал, что этот вопрос улажу сам. Вывози ребят.

– Ну ребята, допустим, без тебя не поедут. Уж раз у тебя такая любовь с интересом…

В словах Матвея звучала и растерянность, и досада, и гордость. Вот такая странная смесь. Я тихо офигевал, но Матвея, разумеется поддержал.

– Друзья, как ты знаешь, познаются в неверном деле, Антон. Дело твое – неверное. И вот мы – познаны. Мы остаемся. Аня, ты сможешь как-то это разрулить?

Аня вытащила из чехла на поясе телефон. Довольно странный и большой. Причем предназначение нескольких кнопок было мне совершенно непонятно. Она набрала номер и заговорила на иврите. Антон делал вид, что это его не касается, хотя мне было ясно, что он все слушает.

Договорив, Аня очень озабоченно изложила новый план. Вылет переносится на поздний вечер. За это время нам успеют подготовить документы и на Дину.

Дина около девяти пойдет на улицу гулять с собакой. Выйдя из подъезда, она найдет звонящий сотовый телефон. За пять секунд до этого Антон получит команду от Ани позвонить на него. На дисплее определится, что звонит Антон и Дина, естественно, возьмет трубку.

У Антона будет две-три минуты, чтобы убедить Дину лететь с нами. Для этого она должна прямо с собакой пойти в ближайший супермаркет, откуда мы вывезем их в аэропорт. Если он не сможет ее убедить (в чем я, лично, был почти уверен), он должен взять с нее слово не говорить об этом разговоре никому на свете. Ни родителям, ни подругам. Потому что от этого зависит и жизнь и безопасность многих людей. Собака полетит с нами. Я вспомнил их ньюфаундленда и поежился.

Антон полностью согласился с планом. Я увидел в нем лишь один изъян: Дина никогда на такую авантюру не пойдет. Я хорошо знал свою сестру. Событие в ее жизни, которое не было запланировано как минимум полгода назад – не происходило. Но в этом случае Антон был готов лететь без Дины.

«Неужели эта Одиссея так никогда и не кончится», – думал я. Мне хотелось домой. Я соскучился по моей квартире. Одна мысль о том, каким слоем пыли покрыты мои гитара и кофейник расстраивала меня чуть не до слез. Обещание Ани вскоре все расставить на свои места – было для меня серьезным, важным и волнующим, как ожидание дня рождения в далеком детстве. С утренними подарками от родителей и вечерними от гостей. Но в конце-концов я подумал, что воспоминаниями делу не поможешь и решил переключиться на что-то более позитивное.

– Аня, а что за телефон такой?

– Это наша армейская разработка. Умеет делать много всего, чего не умеет простой мобильный. Но если тебе надо позвонить, ты звони по нему, как по обычному. Лишних кнопок лучше не нажимай.

Аня протянула мне телефон и стал осторожно его рассматривать.

– Да мне особо некому звонить. Мама знает, что я в бегах, ее лучше не расстраивать, тем, что я в двух шагах, а увидеть меня нельзя. Маше лучше не говорить, что я в Москве. Она будет волноваться. Расскажи лучше, какие у него функции?

– Он может подключаться у чужим телефонным разговорам (к обычным, к сотовым, и к спутниковым) ну и, естественно, записывать их. Может работать без сети в любой местности через спутник. В нем есть видеокамера с функцией ночного съемки в инфракрасных лучах на 10 часов записи. При этом он является прибором ночного видения. Кстати, разговор по нему не пеленгуется ни одним прибором. Он автоматически распознает любые взрыватели с часовым механизмом. И умеет стрелять.

– Ни фига себе. Серьезно умеет стрелять? А если я случайно застрелюсь?

– Не волнуйся, он на предохранителе.

– А откуда он стреляет? – изумился я пытаясь найти в нем хоть одну дырку.

Антон посмотрел на меня утихомиривающим взглядом. Он, похоже, уже знал про эту игрушку:

– Иосиф, ты сейчас напоминаешь мне человека из анкедота про колобка в публичном доме. Помнишь? «Откуда ты это сказал? Откуда ты это сказал?». Он стреляет из того места про которое ты думаешь, что оно – антенна.

– Да, забавно, – сказал я, – «красивое имя – Антенна»[107], – и заказал на всех кофе.

* * *

Рыжий шофер сменил «скорую помощь» на «Газель» с надписью «Хлеб», сидеть в кузове которой было значительно менее приятно, но не успели и проехать и пару километров, как еще до въезда в Москву я через маленькое окошко заметил рекламный щит на котором крупными темно – желтыми буквами на темно-коричневом фоне было написано: Дейр-Эль-Бахри, Ка*****ол, Одиночество и стоял телефон 2 224 612 доб.15

– Везде, – сказал, я. – Везде.

– Да, – отозвалась Аня. – Сегодня с трех часов. И по радио и по интернету. И судя по нашей информации завтра будет во всех ведущих газетах.

– Аня! Народ ведь рехнется на это все смотреть?

– Через несколько дней мы это прекратим.

– Что, кстати, эти слова означают? А то я в психушке за новостями как-то не следил.

Мотя выглядел озадаченно. Я без большого желания глубоко погружаться в этот бред коротко объяснил:

– «Дейр-Эль-Бахри» – хатское тусовочное место. «Калипсол» – способ проникновения в параллельный мир. «Одиночество» и число мы так и не разгадали. Но про число хоть известно, что оно крайне важно и опасно для хатов. А вот с «Одиночеством» – просто беда.

У Ани была некоторая версия ответа:

– Мы считаем, что это – приманка. Приманка болью. В некоторые периоды своей жизни почти каждый человек чувствует, что он – одинок. Безнадежно и страшно одинок. И живет один на один с предстоящей ему смертью. Братство предлагает ему спасение от одиночества и от смерти одновременно.

Матвей поддержал Аню:

– Я согласен. Если ты проблемы с зарабатыванием денег как-то там решил, то одиночество вставляет тебя по полной.

Антон пробурчал, что одиночество отражает нашу общую непринадлежность никому: ни семье, ни обществу, ни клубам, т. е. виртуальность наших общностей. Мы одни перед вечностью. Мне пришла в голову другая идея:

– Раз сами хаты не знают, что такое одиночество, значит это тоже оружие. Как и число. Причем, в отличии от числа, которое направлено строго против хатов, одиночество – оружие обоюдоострое. С одной стороны мы знаем про отшельников, достигавших высот сознания, просветления и святости. Причем примеров сколько хочешь как на Западе, так и на Востоке. С другой стороны одиночество – одно из самых страшных наказаний. Одиночка, карцер…

Я вспомнил тюрьму и поежился.

– Нет у вас, ребята, согласия в интерпретации названия вашей собственной концесии.

Аня покачала головой. Я тяжело вздохнул.

– А с числом у нас тоже нет согласия. Антон считает что в нем заложен некий метафизический смысл, чуть ли не мистический, а я считаю, что смысл числа совершенно реальный и конкретный.

– Скорее всего, вы оба правы, – улыбнулась Аня.

– Мы оба правы, но я правей.

Эта тема показалось мне такой важной, что я даже не улыбнулся ей в ответ.

– Нет. С числом правее всех я.

Мотя сидел с важным невозмутимым видом и смотрел на Аню.

– Мотя! А ты на эту тему ничего не говорил.

– А теперь скажу. Мне нравится это число.

– Чем нравится Мотя? Тем, что это средство по борьбе с хатами?

– Тем, что оно – структурное. И красивое.

– Мотя! Да ты – эстет. Аня, как ты думаешь, эта рекламная кампания – ответ хатов на освобождение Матвея?

– Нет… Вряд ли. Слишком уж ребята, вы о себе возомнили! Идет, потому что должно идти. Я же рассказывала вам. Хаты готовятся к атаке.

– Как же вы будете воевать без нас? Мы же такие крутые и неуязвимые?

– Матвей! Ты задолбал! Ты хочешь нас сглазить?

* * *

Через два часа мы сидели в «Газели» у служебного входа в динин супермаркет в двух минутах ходьбы от дома Антона. Час назад Антон позвонил Дине и она, по его словам, согласилась ехать. Но потребовала час на сборы. В план это не входило, но что сделаешь?

Сам разговор я не слышал, потому что Антон вылез из машины, пока убеждал Дину. Распрашивать его ни Мотя ни я не рискнули. Согласилась Дина, и слава Богу.

Рядом с нами разгружали молоко и памперсы две таких же как наша Газели. На молочной Газели было написано «Молоко». На памперсной не было написано ничего. Все немного нервничали и я решил отвлечься разговором:

– Аня, а почему бы хатам, если они такие всемогущие, не осуществить какой-нибудь мировой кризис. Например устроить ядерную катастрофу? Или отравить всех жителей Москвы каким-нибудь токсином через водопроводную воду? Или еще что-нибудь придумать?

– Современный мир – довольно устойчив. Не так просто осуществить серьезный теракт с большим количеством жертв. Спроси у Бен-Ладана, если мне не веришь. Требуется много ресурсов для практического осуществления такого плана. А если в процессе разработки теракта что-нибудь пойдет не так, то очень велик риск раскрытия самой организации. Но это с одной стороны. А с другой, по нашим данным хаты сменили тактику. Они отказались от стратегии мелких катастроф. При этом они уделяют самое пристальное внимание России. Но осуществить глобальные злодеяния не так уж просто. Ядерные боеприпасы в России охраняются достаточно надежно. Президент. Чемоданчик. И многое другое. В конце-концов, и я же здесь не просто так сижу. Да и политическая ситуация в России улучшается с каждым месяцем…

– Что улучшается? Я не понял. Скажи еще раз, что?

У иностранцев такое бывает. Неожиданные заскоки в отношении России.

– Я – серьезно. Не сегодня, так завтра у вас кончится Гражданская война. Которая длилась без малого сто лет.

– Я не понял.

– Красные и белые скоро объединятся.

– Против кого?

– Против серых.

– А…

– Я пошел, – неожиданно сказал Антон. Пора!

Он пытался сдерживаться, но я понимал, каково ему сейчас.

– Антон! Мы договорились, что ты не вылезешь из машины, пока Дина не войдет в магазин. А сигнала пока нет. Дина еще не вышла из дома.

– Может она не хочет ехать с собакой? И ищет куда бы ее пристроить?

– Типун тебе на язык, Матвей. Ну что ты, правда?

Матвей устыдился и решил защитить Дину.

– Она должна была выйти десять минут назад, и не выйдет раньше чем через двадцать. Мне можно верить. Я знаю женщин.

– Женщина женщине рознь, – задумался я. – Дина последний раз опаздывала во время собственных родов. И то – по рассказам родителей – на полчаса.

Тут зазвонил Анин мобильник. Аня ответила на иврите. Я вопросительно посмотрел на Антона. Он прислушался и совсем помрачнел.

– Подозрительная машина у входа в супермаркет.

– У нас проблемы? – деловито поинтересовался Матвей.

– Сейчас она договорит, и поймем, – сказал я.

Аня дала отбой телефону.

– Все идет по плану. Просто подозрительная машина.

– Где?

– Прямо сзади нас. Черный «Гелентваген».

– Он заблокировал выезд?

– Нет. Пока все ОК.

В это время у Ани еще раз зазвонил телефон и она опять заговорила на иврите. В этот раз разговор длился дольше.

А через примерно тридцать секунд ее разговора Антон вскочил и попытался вырваться из машины. Аня одернула его со всей силы и заорала «шеф!».

«При чем тут шеф[108]?» – подумал я.

Аня наклонилась к шоферу и что-то быстро ему сказала. Шофер врубил по полной, так что Газель взревела, развернулась почти на месте и ее на полном ходу вынесло со двора. Мы все включая Аню попадали со своих скамеек. Я рефлекторно подтянулся к заднему окошку, и увидел, что за нами рванулся черный «Гелентваген». Не успел я подумать, что это значит, как «Гелентваген» подскочил метра на два и, освещенной яркой огненной вспышкой изнутри, сопровождаемой тяжелым низким грохотом, буквально рассыпался на куски.

«Ни фига себе у нас „Газель“. А Джеймс Бонд на какой-то фигне ездит», – почему то пришло мне в голову. Через секунду, я подумал, что «Газель» не при чем, а в «Гелентваген» стреляли из гранатомета те же люди, которые предупредили нас о подозрительной машине. Аня скомандовала: «Всем лечь и не подниматься!» Мы понеслись по городу. Я обратился к Антону, голова которого упиралась мне в живот.

– Что там?

– Дину похитили!

– Кто?

– Что кто?!

– Как?

– Запихнули в машину прямо у подъезда.

– А собака?

– Что собака?!!

– Кошмар!

Несколько минут мы тряслись молча.

– Они еще поплатятся, – вдруг каким-то очень низким голосом сказал Мотя. – Они еще за мою больницу мне заплатят!

– Я прошу всех молчать! – голос у Ани был ледяной. Она пыталась набирать чей-то номер, но, очевидно, связи не было.

И зачем-то мне в голову влезла песня, да и не песня даже, а кусок музыкального проекта на стихи Генделева, который пытался в качестве хобби маркетировать Антон, то ли с Макаревичем, то ли с Алибасовым.

Вот мы и дотанцевались

доктор Лето

доктор Лето

в польку-бабочку с музычкой инвалидной полковой

как нелепо как нелепо

так нелепо

как

еврей на Первой Мировой

Я попытался лечь поудобней и задумался. Конечно, и у спецслужб бывают проколы. Но скорее всего, виновата сама Дина. Она не послушала Антона и позвонила кому-нибудь со своего мобильника или с домашнего телефона. Бедный Антон…

И, кажется, зря я обвинял хатов в бардаке. Действуют они быстро и безупречно. Хотя… Что значит безупречно? Мы же смогли от них уйти. Кажется. И я поднялся на локтях, чтобы посмотреть, куда мы едем. Мы свернули с трассы и вокруг нас были какие-то склады и гаражи. Через минуту «Газель» остановилась. Аня села на свое место и полезла в сумку.

– Иосиф – на выход. Вот адрес. Вот мобильник. В адресную книжку занесены номера Антона и Матвея. И мой. Это дача. Ты садишься прямо здесь в электричку на платформе Москва-Сортировочная. Дальше все прочтешь. Телефонами пользоваться только в самых исключительных случаях и не больше чем по одной минуте. Ни на какие номера, кроме ваших не звонить. Другими телефонами не пользоваться. Деньги есть на всякий случай?

– Денег полно. Я их, как взял из дома, так толком и не тратил. Тысяч десять долларов.

– ОК. Без инструкций ничего не делать. Вообще ничего. Вопросы есть?

– А ребята?

– Каждый будет жить на своем месте. У каждого будет такой же телефон.

– А что с Диной?

– Мы будем разбираться. Поторопись, если у тебя нет вопросов.

– Пока, ребята, – растерянно сказал я. – Будьте здоровы. Созвонимся.

– Будь здоров, – отозвались мне Мотя с Антоном. Я подумал, что иногда обычное прощание восстанавливает утраченный за долгое время использования смысл.

Почти стемнело. Я вылез из «Газели», увидел платформу, сереющую между гаражами и заборами. Я оглянулся на отъезжающую «Газель», подумал, что оглядываться стоит и уныло побрел на платформу.

В голове у меня продолжало звучать:

Доктор Лето

сердце это или это канонада

это наших глаз секрет или уже горчиный газ

георгинов августейших посылаю

с клумбы ада

с нарочным

от имени всех нас

Глава 31

Я уже третий день жил на даче. Непонятно чьей. Каких-то милых людей, интеллигентов 60-70-х годов. Наверно, их наследники, сами выросшие на ней, разъехались кто-куда или наоборот – в испуге от происходящего попрятались по квартирам, а дачу сдали в аренду, чтобы двумя сотнями долларов в месяц, а больше этот домик не стоил, латать прорехи в своем бюджете.

О судьбе Дины не было известно ничего. Аня улетела в Израиль, как она объяснила, для уточнения деталей операции. Мы, следуя ее инструкциям, переговариварились между собой изредка. Сказать нам друг другу было нечего. Антон стал каким-то мягким и задумчивым. Матвей злобно отшучивался. Меня одолевала депрессия.

Я позавтракал бутербродами с сыром и медом. Потом прошелся по даче. Залез в огромный неуклюжий книжный шкаф, лишенный стекол.

Взял несколько книг. «Тимур и его команда». «Поднятая Целина». «Стихи и поэмы Тараса Шевченко». Поставил их обратно. Подумал, что любая дача – с ее книгами и абажурами – это музей нашей прошлой жизни. Вытащил переплетеную подшивку журнала Огонек за 1961 год. Нашел апрельские номера. Посмотрел в голубые чистые глаза Юрия Гагарина. Понял, что в 1971 году мы высадимся на Марсе и Юпитере, а к 1981 году первая советская межгалактическая экспедиция покинет пределы солнечной системы. Наивные все-таки были люди в шестидесятые. Верили в прогресс, в науку… Да во что они только не верили! Особенно на Западе.

А к чему свелись достижения цивилизации за, последние, шутка ли сказать, 50 лет? Компьютер с принтером вместо пишущей машинки. Калькулятор вместо арифмометра. Кондиционер в машине. Конечно, можно кричать на всех углах, что благодаря персональным компьютерам и их постоянному усовершенствованию фото, видео и аудио-творчество стало доступно самым широким массам. Семейные цифровые видеоархивы. Конечно. Хотя. Не знаю…

Полный застой в фундаментальных науках, в ведь как они развивались?! С какой скоростью… Но и в технологиях, в общем-то застой. Самолеты быстрее не полетели. Ни одной серьезной болезни больше лечить не научились: так – какие-то незначительные улучшения – менее токсичные препараты, более качественая диагностика. Даже оружия нового толком не открыли, наоборот – старые технологии разучились хранить. Со дня на день не хаты, так террористы ими воспользуются.

Последним усилием воли цивилизации были внедрены интернет и сотовая связь. Великие вещи. Не спорю. Но кроме них достойных открытий, пошедших на пользу общества за полвека я не обнаружил. Да и сотовый телефон – зачем мне каждые полгода подсовывают новую модель, убеждая, что она кардинально лучше. То есть я понимаю, зачем, но… Вот у Ани например, сотовый телефон уже стреляет. А должен он стрелять? Стрелять ведь должен пистолет. Механический. Поэтому надежный. А если этот стреляющий телефон зависнет в самый ответственный момент? Вот оно – поступательное движение прогресса. Оно, если еще не остановилось, то уже явно замедлилось. Так ведь не ровен час – и Средние Века наступят. Один раз это уже случилось. А значит, может случится и во-второй.

Меня всегда волновал вопрос – как наступали Средние Века? Как забрасывались дороги, ветшали здания, пересыхали фонтаны, забывались рукописи, поростал травой Колизей так, что на нем в 5 веке уже паслись козы? И связано ли это с появлением христианства – религией рабов и обездоленных?

В свое время, когда я только начал заниматься своим мелким бизнесом и изучал основы банковской деятельности, мне пришла в голову одна забавная крайне непроверенная гипотеза, которую я, формулируя ее Антону, назвал так: «О причине распада Римской империи и наступлении Средних Веков».

Христианство, победив в масштабе империи, запретило давать деньги в рост. Этому ранние христиане научились у евреев.

Но что было честным и неплохим принципом для маленьких сплоченных communities (мы тоже одалживаем друг другу деньги беспроцентно), то обернулось сильнейшим экономическим кризисом, когда стало законом для огромной страны. Запрет на кредиты не мог не разрушить торговлю и развитие промышленности.

Да что там… Несчастную бакалейную лавку, отбивающуюся за два года, стало невозможно купить, потому что одолжить на нее деньги оказалось не у кого.

Лавки (земли, товары, мастерские) оставались у старых неэффективных владельцев. Торговля заглохла. Налоговые поступления иссякли. Ручейки языческого и еврейского ростовщичества не спасали, да и общая идеология общества того времени тоже была крайне антиденежна. Воинственно антиденежна и антиимущественна. Образцами для подражания стали не полководцы, а отшельники. Армия рассыпалась и цивилизация кончилась. Кстати, первые банки появились там же где и первое Возрождение. И слово банк, кажется, итальянское…

Антон выслушал меня, покачал головой и сказал: «Ну это тоже было. Но самое главное все-таки заключалось в потере обществом пассионарности».

Я не стал с ним спорить, хотя мне казалось, что если общество считает нормальным убивать и умирать за убеждения, а в случае церковных расколов и за нюансы убеждений, то пассионарности у него – хоть отбавляй.

Я сказал, что если предотвратить очередной регресс цивилизации невозможно, то хорошо хотя бы его предсказать. Антон опять покачал головой и в этот раз ничего не сказал. Потом разговор забылся как-то сам собой. Как забываются сотни таких же разговоров.

* * *

Я вернул Огонек на место и затопил маленькую железную печку. Потрогал фарфоровые статуэтки на буфете. Подумал что, раз меня раздражает скрип половиц, значит, нервы совсем расшатаны. Надо было все-таки поучиться у Окама медитировать. Нет. Медитировать не хотелось.

Я прошелся по даче и взял старую лыжную палку. Потыкал ею в пол. Потом вернул ее к лыжам. Поежился. Классическую русскую дачу окружает поле зыбкости, нестабильности и непрочности. Чего-то временного и неуверенного в собственном долгом существовании. Кажется, что если повернешься как-нибудь не так, слишком резко, или неаккуратно что-то заденешь, то все окружающее развалится и исчезнет.

Я пошел на кухоньку, граничащую с верандой и взял ручную кофемолку. Долго крутил ручку и намолол себе кофе. Мне всегда казалось, что кофе, смолотый и сваренный без применения электричества вкусней. Сварил кофе. Выпил кофе. Еще походил по даче. В салоне снял со стены старую рассохшуюся гитару, явно пережившую тут не одну зиму.

Попытался сыграть вступление к «Stairway to Heaven». Получилось как то не очень… И гитара не строила и во мне что-то испортилось. Какая-то пружина щелкнула, выбилась, а пойди знай, что нужно сделать, чтоб вставить ее на место.

«The time is out of joint»[109], как прочел я вчера в найденном двуязычном параллельном издании Гамлета для советских студентов, изучающих английский язык и литературу.

Неожиданно на меня нахлынули дачные романтические воспоминания. Лето. Мне – тринадцать. У меня – каникулы. Я свободен, и постепенно дачная скука превращается в томительную тоску. И я отчетливо понимаю (я же про это читал!), что у меня первая любовь. И я схожу с ума от настоящего детского счастья третьего свидания. Какая великая вещь – предвкушаемое счастье. И трижды великая – сбывающееся предвкушение. Запахи леса. Сосна скрипит не то от старости, не то от ветра. Птицы. Птицы орут черт знает что. Замирающее дыхание: «А пошли в шалаш?» – «Ну, пошли». «А можно я посмотрю на твою руку?» – «Смотри, если ты так хочешь».

Ее голос тебя завораживает. Тебе кажется, что каждая линия ее запятья – верх совершенства, которым тебе можно и нужно овладеть. Но как? Может предложить ей поцеловаться? Но страшно… И не нужно… Это все – глупости. Главное – не это. А тебя все переполняет, и ты не понимаешь, куда все это тонкое и сильное деть. А оно бьется, рвется, и едва не выплескивается. И ты провожаешь ее до ее дачи, прощаешься до завтра и по дороге домой начинаешь мечтать. Мечтаешь чуть не до слез. Обходишь собственную дачу несколькими кругами, чтоб помечтать еще, пока окончательно не стемнеет и бабушка не начнет волноваться. Мечтаешь о чем-то смутном: о шалаше, о рае. О том, что у нее – проблемы, и ты везешь ее ночью на мопеде в город. О благодарном взгляде ее васильковых глаз.

Господи, а где она теперь? Кем она стала, когда выросла? Или она стала Машей? Не понять. Не решить. Да и не важно.

Я допил кофе, вздохнул и снова полез в книжный шкаф. На это раз в самом низу я нашел несколько пачек журнала «Природа» шестидесятых-семидесятых годов, что еще более укрепило меня в мысли, что дача в свое время принадлежала классической интеллигентной семье научно-технического образа мыслей и рода занятий.

Пачки были перевязаны бумажной коричневой бечевкой – той самой, которой перевязывались пакеты белья из прачечной времен моего детства.

На обложке верхнего журнала была фотография какого-то крупного алмаза. Я развязал пачку. Алмазы – были темой номера. Давно было пора понять, сколько стоит моя Звездочка. Я развернул «Природу», потрогал Звездочку. С тех пор, как мы с Машей отстояли ее от приморских бандитов, я носил ее в кожаном чехольчике на шее. Как ладанку. Как память о Маше. Чехол был ее последним подарком.

Сколько Звездочка стоит я из этой статьи, естественно, не узнал, тем более что редкие алмазы редко продаются. Зато узнал про алмазы много нового и интересного.

Одно из главных сокровищ Алмазного Фонда России, алмаз «Шах», был подарен в 1829 году иранским шахом российскому императору Николаю I в компенсацию за убийство Грибоедова. Он весит 90 карат, то есть 18 грамм, а его длина 3 см. Оценка его, когда царь выяснял, сколько стоит убить русского поэта и дипломата, была под миллион тех рублей. Учитывая, что семья крепостных тогда стоила около трехсот – миллион означал пятьдесят приличных поместий. Но я решил, что Звездочка, во-первых, явно скромнее, а во-вторых, я не представлял себе, как сравнить николаевские золотые рубли с современными.

Слово «алмаз» в переводе с санскрита означает «тот, который не разбивается». Это заблуждение сохранилось и в Средние века. Так, в 1476 г. во время войны бургундского герцога Карла Смелого с французским королем Людовиком XI, сыном предавшего Жанну д'Арк Карла VII, швейцарские наемники, сражавшиеся на стороне короля, ворвались во время одного из сражений в палатку Карла Смелого. Увидев там множество бриллиантов – ограненных алмазов – они решили проверить их подлинность ударами молота. Видя, что бриллианты превращаются в порошок, швейцарцы решили, что эти камни фальшивые. И потеряли целое состояние. На самом деле – твердость – это устойчивость к постоянно возрастающему давлению, а не к удару. А если бы алмаз нельзя было бы огранивать, то откуда бы взялись бриллиантовая красота?

Одним из важнейших свойств алмаза является его необычайная твердость. Алмаз – самое твердое на земле вещество. Даже вооруженные сверхсовременными технологиями ученые до сих пор не смогли создать вещество тверже алмаза. По шкале твердости Мооса алмаз имеет наивысший показатель, равный 10, при различие между ним и ближайшим по твердости конкурентом – корундом – очень велико. Различные методы определения относительной твердости показывают, что алмаз в 90-180 раз тверже корунда и более чем в 1000 раз тверже кварца (твердость которого – 7 по шкале Мооса). Если давление постепенно довести до 600 МПа (60 атм), то алмаз начинает входить в сталь как в масло.

Я узнал что алмазы добывают из гигантских воронкообразных труб, круто уходящих в земные недра и заполненных желто-зеленой или синей землей – кимберлитом (по имени южноафриканского города Кимберли, где эта горная порода впервые была обнаружена и описана).

Трубы, содержащие кимберлит, представляют собой жерла древних вулканов. Много миллионов лет назад алмаз и сопутствующий минерал пироп (пиропа в природе больше, и по его следам геологи понимают, что здесь надо искать алмазы) почти одновременно кристаллизовались из лавы вулканов при 1200—1700°С и фантастическом давлении.

Статья сообщала, что на алмазы с давних пор человечество смотрит как на чудодейственные камни. Считается, что человек, носящий алмазы, не знает болезней желудка, на него не действует яд, он сохраняет до глубокой старости память и веселое расположение духа, пользуется царской милостью. Многие верят до сих пор, что алмаз исцеляет все недуги – надо только выпить воду, в которой он находился некоторое время.

Я прочел несколько историй, напоминающих сказки тысячи и одной ночи. В них участвовали Великие Моголы, Махараджи, английская королева Елизавета, Людовик XIV, граф Орлов, Екатерина II, князь и бывший купец Демидов и так далее.

Но меня особенно позабавило, что что эти драгоценные камни, из-за которых уже произошли и еще произойдут бесчисленное количество драм, являются всего-навсего разновидностью углерода – одного из самых распространенных веществ во Вселенной – и, кстати, основы жизни на земле. Углерод со своими четырьмя свободными валентоностями входит в состав абсолютно всех органических веществ, являясь в самом полном смысле слова системообразующим элементом жизни. Не то Лемм, не то Азимов, кажется, писали, что теоретически жизнь возможна не на основе углерода, а например, на основе кремния, но на то они и фантасты.

Я прочел статью. Все-таки бриллиант – это не шутка. Я обладал явной и признанной ценностью. Я приободрился и позвонил Антону, решив на этой волне подбодрить и его.

– Ну что?

Вместо того, чтобы услышать «все нормально» или на худой конец «ничего нового» я услышал:

– Да все.

– Что «все»? – встревожился я.

Пауза секунды на три.

– Все нормально. Не беспокойся.

Я немедленно начал беспокоиться.

– Какие-нибудь новости?

– Нет никаких новостей.

– Ты что-то задумал?

– Да. Нет. Не важно. Знаешь, некоторое время мой телефон будет выключен. Вы с Мотей не волнуйтесь. Все в порядке.

Голос у Антона был светлый и грустный. Наверно, таким голосом самоубийцы прощаются с близкими людьми, которым они, конечно, не могут ничего сказать. Но думать о самоубийстве было, во-первых, Антону совершенно не свойственно, а во-вторых, просто глупо. Ему надо ждать Аню и готовиться к освобождению Дины. Я не мог понять, в чем дело. Стало очевидно, что на лобовые вопросы Антон отвечать не будет. Я включился и стал спрашивать аккуратно, рассчитывая на усыпление бдительности и неожиданную атаку с фланга.

Согласен ли он с планом Ани? – Согласен, но толку от него не будет. Мы очень недооценили хатов. – А почему бы нам не запустить наш файл в широкую прессу? Это может спутать хатам все карты. – Не надо ничего никуда запускать! (На этом месте интонации Антона сменились с благостных на тревожные).

– Не психуй! В любом случае у меня нет копии твоего файла. Кстати, (резкая смена темы очень помогает в таких случаях) ты футбол сегодня будешь смотреть?

– Футбол?!

Что за удивление? Если бы я спросил собирается ли он сегодня есть крокодила на ужин, он бы удивился меньше. Антон и сам заметил это после чего попытался исправиться.

– А когда футбол?

– В пять вечера по РТР. Локомотив-ЦСКА.

– Нет. Не буду. (Очень твердо и уверенно)

– А почему?

Опять пауза. Мог бы сказать, что у него на даче РТР не ловится. Да. Кажется, все очень плохо. Что бы еще спросить?

– Слушай, пора заканчивать. Аня просила нас не разговаривать подолгу.

– Да ладно тебе…

– Иосиф! Все будет хорошо. Take care!

И он отключился. Я немедленно набрал Матвея.

– С Антоном что-то происходит. Или у него крыша поехала, или он задумал какую-то штуку. Вероятней сочетание и того и другого. Это как-то связано с файлом про хатов и начнется до пяти вечера. Голос у него обреченный.

– Значит, он решил пойти к ним в гости. Молодец!

– Матвей! Что ты говоришь? Как в гости? Зачем? Куда? Когда? Мы получили четкие инструкции – сидеть и ждать возвращения Ани.

– Твоя Аня проваливает все операции. Одну за другой. Зачем она нам нужна?

– А что ты предлагаешь?

– Пойти с Антоном.

– Куда? Он сам тебе ничего не скажет.

– Ну, выяснить место, где хаты назначают свидания – проще простого. Достаточно позвонить им по телефону. Указанному в рекламе. Я, честно говоря, и сам об этом подумывал. Ты как специалист по числу этот телефон должен помнить наизусть.

– Я его, конечно, помню. Но что мы им скажем? Что будем делать?

– Для начала перехватим Антона у входа и выясним, что он задумал.

– Мотя, послушай! Антон сошел с ума. На время. От стресса. Он считает, что хаты захватили Дину из-за него. Мы должны его остановить.

– Ты, Иосиф, вспомни себя. Когда ты бежал из монастыря на военном самолете, ты был лучше? И если бы тебя кто-нибудь остановил, ты не был бы ему благодарен. Ты бы его разорвал в клочья.

– То есть ты одобряешь действия Антона?

– Еще как. И присоединяюсь к нему.

– Не сравнивай эту историю с монастырской. Тогда я просто шел на риск. А сейчас Антон идет на смерть. Причем на дурацкую смерть. Из-за чувства долга.

– Правильно. Он же самурай. Не боится смерти.

Я вспомнил как читал где-то, что когда японский император Хирохито уже после атомных бомбардировок американцами и разгрома Квантунской армии русскими в августе сорок пятого объявил о капитуляции и призвал всех строить мирную Японию, укреплять благородство духа и напряженно работать, то в японской армии началось черт знает что.

Военный министр[110] совершил сэппуку собственной саблей, сразу после того, как ему сообщили о готовящемся рескрипте императора. За ним последовали несколько фельдмаршалов, два командующих фронтами, бывший премьер-министр[111] и огромное число высших и средних офицеров. Адмирал[112], руководивший летчиками камикадзе приказал подготовить самолет для своей последней атаки и найти одного добровольца-штурмана. Когда он вышел на летное поле, он увидел 11 самолетов – все из числа исправных, рядом с которыми стояли их экипажи – 22 летчика и все хотели только одного – последнего полета.

Когда русские летчики в 1945 году захватили аэропорт в том самом Мукдене, сражение под которым в 1905 году было так бездарно проиграно их отцами и дедами, четыре японских истребителя, возвращаясь с задания увидели на аэродроме самолеты противника. Они не совершая второго захода, круто спикировали и дружно врезались в землю.

Еще один японский адмирал[113] в своей предсмертной записке написал: «Смертью я хочу искупить свою часть неудачи в достижении нашей победы. Я извиняюсь перед душами погибших пилотов и их семьями. С рвением и духом камикадзе бейтесь за благополучие Японии и за мир во всем мире».

Мир во всем мире. Вот и пойми этих самураев.

Матвей продолжал:

– Я верю в Антона. У него, наверняка, есть план. Нам просто надо ему помочь.

На секунду я онемел. Аргументов против у меня не было. Лезть в пекло без шансов на успех? Используя вместо оружия в лучшем случае шантаж с серьезным привкусом блефа? Я вообще не очень-то верю, что с помощью шантажа можно запугать кого бы то ни было, тем более тайное общество. Но отказаться сейчас, после такого лобового предложения Матвея? Тут и задумаешься о самурайской доблести.

– Так что, я звоню хатам? Если ты не хочешь, ты можешь не ходить. Будешь прикрывать нас отсюда. Держать связь с Аней.

Меня не так просто расстрогать. Но у Моти это получилось. Он не просто говорил как герой. Он еще и предлагал мне благородный способ выйти из игры. Прикрывать их! Я не помню, когда я в последний раз плакал. Собственно, я и сейчас, конечно, не заплакал. Но мои глаза конкретно защипало. Есть же настоящие люди вокруг нас. Есть!

– Звони. Пойдем вместе. Не представляю, чем мы сможем помочь Антону и Дине. Разве только морально поддержать. Но ты прав: не идти – нельзя.

– Мы умные. Мы что-нибудь придумаем. И мы смелые. Нас не запугать. Когда хаты увидят, что мы к ним явились втроем, они своими хатскими биорецепторами почувствуют нашу силу. Одно дело Антон, у которого жена в заложницах. А другое дело – мы с тобой. Которые пошли на это только из сознания собственного преимущества.

– Да, Мотя! Психологическая победа уже за нами. Дело за ерундой…

– Вот-вот. Вспомни, что говорила Аня. Когда мы сидели в Новотеле.

– Что она говорила?

– Что мы все уже давно должны были бы стать покойниками. Что, возможно, мы сами того не зная, открыли способ побеждать хатов. И поэтому эта их спецслужба нам так помогает. Так вот, по-моему, она имела виду прежде всего тебя. Попробуй нащупать у хатов слабое место. Ты оттрахал их уже несколько раз! Вспомни, как? За счет чего?

– Сумасшедший дом! Хорошо! Я попробую.

– Так я звоню этим ребятам?

– Звони!

– Напомни номер.

– 222-46-12, добавочный 15.

Я раздумывал, как порой неожиданно принимаются самые важные жизненные решения. Лихость и чувство локтя. И вот уже взвод кричит «ура!» и идет в атаку на пулеметные гнезда противника. Как легко убедить людей идти на почти верную смерть совершенно добровольно!

Но с другой стороны, если бы мир состоял из одних трусов, то воля чужих, сильных и злых людей навязывалась бы еще в большей степени, чем она навязывается сейчас.

Единственная неприятная мысль тревожила меня: а вот если все кончится плохо, неужели – ни Маша, ни мама, так ничего и не узнают?! Впрочем я подумал, что раз параллельный мир существует, то во-первых, я найду с ними способ связаться и оттуда. Было бы желание. А во-вторых… Во-вторых я предупрежу Аню.

Я пошел в сени и умылся холодной водой. Все начинало вставать на свои места. Уже давно наступила пора навестить моих братьев. Бог не выдаст. Свинья не съест.

* * *

Через полчаса Матвей перезвонил.

– До твоих хатов не так просто дозвониться. Занято все время.

– Естественно. Реклама-то работает.

– Но я дозвонился и все устроил. Знаешь сталинскую высотку на Красных Воротах? Садово-Спасская 21.

– Разумеется. МПС?

– Там не МПС, там Трансстрой. Не важно. С гербом СССР. Стоит прямо на Садовом Кольце.

– Знаю, знаю.

– Вот там нас ждут. На первом этаже, в правом крыле. В пять часов.

– Оттуда, наверно, и есть вход в их метро.

– Одна проблема: мы не знаем точно, когда у Антона там свидание.

– И не является ли оно вообще плодом нашего больного воображения.

– Не является. Я говорил с Антоном.

– Он подтвердил?

– Он офигел. Попытался что-то мне втереть, но я послал его и повесил трубку. Мне ехать ближе вас всех. Я выезжаю сейчас и отлавливаю там Антона. И держу его, чего бы это не стоило. К половине пятого жду тебя на троллейбусной остановке прямо напротив главного входа. А ты пока вспоминай, за счет чего ты трахал хатов и подтягивайся.

– На воспоминания остается мало времени. До встречи!

Я посмотрел на прошлогоднее расписание электричек, приколотое кнопкой к оконной раме, и понадеялся, что Министерство путей сообщения – структура консервативная и менять просто так ничего не будет. У меня было около часа свободного времени.

Я поставил вариться кофе третий раз и еще раз взял в руки гитару. В этот раз «Stairway to Heaven» получалось настолько хорошо, особенно для такой гитары, что я почувствовал легкую гордость и сожаление, что Маша меня не слышит и стал пить кофе, честно пытаясь исполнить просьбу Моти и сообразить, за счет чего побеждал хатов. Не сообразил. Зато понял, что начинаю опаздывать.

Тогда я пересчитал свои деньги: рубли, доллары и евро. Вышло около 10 тысяч долларов. Я подумал и взял все, закрыл входную дверь на ржавый висячий замок и пошел на станцию. Электричка пришла точно по прошлогоднему расписанию, так что через час сорок я уже был на Белорусском вокзале и садился в такси.

В такси играла какая-то отвратительная русская попса. Я попросил таксиста заткнуть ее. Таксист сменил волну и я совершенно офигел, услышав:

There's a lady who's sure

all that glitters is gold

And she's buying a stairway to heaven

When she gets there she knows

if the stores are all closed

With a word she can get what she came for.[114]

Вот ведь мистика. Вот ведь совпадение. Нет… Это не случайно… All that glitters is gold. Минуточку. Так даже по-русски говорят: «Не все то золото, что блестит». Хм. А ведь алмазы тоже блестят. И еще как… Алмазы. Бриллианты. А не моя ли Звездочка спасла меня, когда я в первый раз навещал хатов и находился под их психофармакологической обработкой? А не она ли была со мной и во время перестрелки, и во время всех последующих приключений? А у Моти, пижона несчастного, перстень с бриллиантом. Который не снять, потому что он врос в его медвежью лапу. И ведь его тоже зомбировали. И тоже недозомбировали. А вылез он, кстати, с помощью алмазного колпачка на ручке.

Интересно… Люди во всех цивилизациях считают алмаз талисманом. Противоядием. А может, это не спроста? Я вытащил из чехольчика Звездочку и потрогал ее. Звездочка приятно холодила кожу.

Интересно, а как работают талисманы? Я задумался. Попытался найти хоть какое-нибудь объяснение, не умножая сущностей сверх необходимых. Например, один раз какой-то рекомендованный предмет человеку помог. Он это отметил и запомнил. Взял с собой на сложное дело второй раз. Предмет придал ему уверенности, и человек с делом справился. Убедился в том, что предмет работает. Стал брать на все сложные дела. Сам факт обладания предметом добавлял человеку уверенности, причем чем сильнее человек в предмет верил, тем больше уверенности, спокойствия, расслабленности в самом хорошем смысле этот предмет ему добавлял. Единственная уступка, которую обладатель талисмана обязан делать – это верить самому в сверхъестественные свойства предмета. Причем верить по полной. Не сомневаясь. Потому что сомнение в данном вопросе – губительно, а сухое материалистическое объяснение подорвет всю цепочку воздействия и предмет не сработает.

Отлично. Одно объяснение – есть. Но оно не отвечало на больной вопрос: как предмет работает, если человек в него не верит или вообще не задумывается. Ведь я об алмазе, как о талисмане, подумал первый раз пять минут назад. Или до этого он помогал мне сам по себе, вне моего сознания или мне помогал не он.

Я скосил глаза на иконку, приклеенную к топеде таксиста. Н-да… Верят люди в чудеса. Верят уже какое тысячелетие подряд. Десятое? Пятнадцатое? Тридцатое? С небольшим перерывом на 150—200 лет у некоторых групп общества, считающих себя продвинутыми.

Прекрасно! Я тоже всегда считал себя вполне продвинутым. Но это не мешает мне понимать, что возможно, есть законы, еще не открытые. И силы, действие которых еще не подтверждено, а только подозревается. Так почему бы мне, раз у Моти – перстень, да и у меня с бриллиантами все в порядке, не купить прямо сейчас по дороге бриллиант для Антона? Вдруг поможет? А нет… Так ведь уверенности-то он ему в любом случае добавит. А заодно и Моте.

Во мне на глазах росла уверенность, что именно так и следует поступить. Не понимаю, откуда она взялась. И что-то алмазное было в Готической мистерии. И в истории про Хатшепсут… Хм… Когда эта уверенность стала бить через край, я сказал шоферу свернуть за Большим Театром к ЦУМу, где остановиться и ждать меня.

If the stores are all closed. Но магазины, слава Богу, были не закрыты.

Я вошел в ювелирную секцию ЦУМА таким быстрым уверенным шагом, что бритоголовый охранник инстинктивно положил руку на кобуру. Я сбавил темп и спросил голосом, которым интересуются есть ли в магазине картошка:

– Нужен мужской перстень с бриллиантом. Есть?

Продавщица с лицом чернобурой лисицы ответила мне абсолютно в тон, чуть не передразнивая меня:

– Нет!

– А что есть?

– Есть женские кольца.

– Не годится.

– Есть кулоны. Но они тоже женские.

– Плевать, давайте женский. Только чтоб камень был покрупнее. Кулон – это даже лучше.

Она тревожно на меня посмотрела. Охранник придвинулся и стал прямо сзади меня. Я оглянулся. Руку с кобуры он уже не снимал. В бутике повисло молчание. Мне показалось, что время стало дороже денег. И тратить его на объяснение с придурками – жаль. Я вытащил из кармана пачку долларов, рублей и евро, положил ее на витрину и сказал:

– Здесь около десяти тысяч долларов. И не надо волноваться. Подберите кулон на эту сумму.

– Мы не принимаем валюту.

– Какие вы молодцы! Значит, я сейчас пойду и поменяю деньги, а вы пока подготовьтесь.

Хорошо, что ЦУМ – приличное место. В простом обменнике десять тысяч могут просто не взять. Через пять минут я снова стоял перед витриной. Справа от меня лежала очень толстая пачка рублей. Дороже чем за четыре тысячи восемьсот долларов кулона не было.

– Отлично, сказал я. Тогда я беру два. На всякий случай.

– Что?!

– К сожалению, – сказал я, времени объясняться и торговаться у меня нет. Считайте деньги. И если можно, поскорее.

– Подождите, – жалобно сказала продавщица, когда процедура проверки и пересчета денег была закончена, – давайте я их вам упакую в коробочки.

– Не надо коробочек!

– А как же вы их понесете?

– В кармане, – сказал я с самым невозмутимым видом и положил в карман оба кулона как сдачу от покупки билета в кино.

– Нет, ну как? А квитанции? Сертификаты?

– Оставьте себе! Или нет… Может быть, я зайду за ними позже.

– Может быть?

– Может быть. Или зайду или не зайду.

Я вернулся в такси. На экипировку бриллиантами у меня ушло около 10 минут и примерно столько же тысяч долларов. Штука в минуту. Хороший результат. Набрал Аню. Включился ее автоответчик. Это было даже лучше. К выяснению отношений я совсем не был готов. Я сказал ей, что мы планируем делать, где нас искать в случае-чего и извинился перед ней за то, что происходит. Мне, честно, было очень неудобно. Про Машу я ничего не сказал. В случае чего, Аня все ей расскажет.

Искусство движения таксиста по московским пробкам не смогло компенсировать потерянное время. Я опоздал и вылез из такси у троллейбусной остановки на Красных Воротах без пяти минут пять. Матвей стоял рядом с Антоном. Но перстня на нем не было.

– А где перстень, Мотя?

– Это вместо «здравствуйте, дорогие друзья»? Оставил, как часть наследства.

– Финдиректриссе?

– Родителям.

– А как ты его снял?

– Распилил на хрен и отправил по почте заказной бандеролью. Но на всякий случай, не им, а финдиректриссе. Она его передаст.

– Так у тебя с ней все нормально?

– Да так… Все по-прежнему. Сейчас не до нее.

Н-да… А если бы я пожалел пять штук на второй кулон? От Матвея веяло расслабленностью и уверенностью. От Антона серьезностью и сосредоточенностью.

– ОК. Тогда я вам сейчас раздам патроны. Только не смейтесь.

Я вытащил из кармана кулоны и протянул их Антону и Матвею. Антон взялся рассматривать свой кулон. Мотя взял свой в руки двумя пальцами и держал его на некотором расстоянии.

– Ты ограбил ювелирный магазин? И эти кулоны, кстати, женские. За кого ты нас принимаешь?

– Не знаю, – сказал Антон. Насколько я понимаю Иосиф потратил на это все свои деньги. Уверен, что у него были причины, чтобы покупать такие дорогие сувениры.

– Что ты хочешь, чтобы мы с ними делали?

– Оторвали цепочки и засунули себе в рот.

– В рот?

– В рот!

– Ты ничего не перепутал?

– Моя Звездочка уже там.

Мотя с Антоном переглянулись, вздохнули и стали обрывать цепочки. Я присмотрелся, добавляет ли им это уверенности. Мне показалось, что да. Добавляет. Мы поднялись по парадной лестнице и вошли в здание. Огромные потолки. Бронза. Мрамор. Сталинский ампир. Охранники посмотрели на нас, но ничего не спросили.

– Господа! А не пора ли нам составить план? – по-прежнему беззаботно произнес Матвей, озираясь на плохо освещенные мраморные своды и колонны вестибюля высотки. Если мы опоздаем к хатам на десять минут, они от этого нас меньше любить не будут.

– План? – задумчиво переспросил Антон. – Судя по россыпи алмазов, с сегодняшнего дня Иосиф управляет алмазной колесницей. Он же – планирует.

– У меня нет плана. Я действую по своевременному наитию. Но я думаю, он есть у Антона.

– У меня уже нет плана. Хотя еще недавно, до вашего появления он у меня был.

– Поделишься?

Антон огляделся по сторонам, вычисляя до какой степени безопасно рассказывать об этом именно здесь. Я тоже огляделся. Громная бронзовая люстра на высоте пятнадцати метров впечатляла, но света от нее доходило мало.

– План был такой. У меня с собой диск. На диске – файл. В файле, все что мы знаем про хатов. Мои исследования. Результаты, добытые Иосифом. Наши выводы. Копия этого файла лежит в некотором онлайновом почтовом ящике. И будет разослана через некоторое время по 50 редакциям газет и телеканалов, а также во все основные спецслужбы России, США, Великобритании и Израиля.

– Какие условия неразглашения?

– Гуманные и разумные. Взять в заложники меня и выпустить Дину. В конце-концов, зачем хатам Дина?

– Отличные условия. Мы вписываемся в этот план. Только пускай выпускают всех. Вместе с Диной.

– Вы в него не вписываетесь. Потому что выпустить всех, тем более Иосифа, хаты не согласятся. И я еще раз предлагаю вам, как уже предлагал Матвею, выйти из этой игры, пока не поздно.

– Поздно. Нас там уже ждут.

– Не поздно. Выйти на улицу для перекура, вскочить в троллейбус, исчезнуть в метро, выкинув засвеченные телефоны, вот и – все.

– Мы остаемся. Карты на руках у нас, конечно, не очень, но может их и хватит. А может у дилера не будет игры[115]. И в запасе есть блеф.

Матвей был, судя по всему, в ударе. Меня в плане Антона кое-что не устроило.

– Одно уточнение. Запомни! На твоем CD записано не все. Самое главное и секретное, ты на него не записал, чтобы хаты невысокой степени посвящения, которые первые прочтут этот диск, ничего лишнего не узнали. Это вот «Самое Главное Для Хатов» ты готов рассказать устно только Джессер Джессеру и при личной встрече.

– А что это – «Самое Главное»?

– Не знаю. Но пока там хаты соберутся организовать с ним встречу, пройдет много времени. Или осел умрет. Или падишах. Или мы что-нибудь придумаем. В конце-концов, есть Аня. Она будет в курсе, где мы как только прослушает автоответчик.

В это время к нам подошел охранник и спросил, что мы, тут делаем. Мы, и правда, выделялись из толпы посетителей. Они приходили и уходили, а мы стояли у колонны и о чем-то трепались уже минут пятнадцать.

– Нам туда. – Матвей твердо показал рукой на правую часть холла. – Мы пришли чуть раньше и сейчас ждем назначенного времени.

Охранник покачал головой и отвалил. Антон посмотрел ему вслед несколько разочарованным взглядом и решил добить нас окончательно.

– Ребята, спасибо за помощь, но я пойду один. С вами боюсь мне не повезет…

– Хватит, Антон. Это – не казино, в конце-концов!

– Зубов бояться – в рот не давать.

Допустим, для подобной ситуации, достаточно напряженной, это прозвучало немного вульгарно, но во-первых, кто что хотел от Моти, а во-вторых, все равно лучше, чем какое-нибудь пафосное «Поручик Голицын, достаньте патроны, корнет Оболенский, надеть ордена!».

Откуда, в принципе у корнета могут быть ордена? Да еще и во множественном числе. Если он уже совершил столько подвигов, то почему его не произвели хотя бы в подпоручики?

Мы направились к правой части холла. У входа в холл нас встретил охранник. Униформа у него была немного другая. Он молча и вопросительно на нас посмотрел.

– Передайте, что Иосиф Мезенин и его двое друзей хотели бы поговорить с Джессер Джессеру о тайнах мироздания.

– С кем? О чем?!

– Вы передайте, там поймут.

Охранник пожал плечами и сказал в рацию примерно следующее: «Иосиф Мезенин, друзья, к какому-то Джессеру». На том конце раздалось шипение. «Понял, сейчас разберемся!».

Матвей привалился к одной из колонн. Антон молча смотрел вперед перед собою. Мне показалось, что он молится. Через минуту рация зашипела опять и оттуда раздалось: «Пропусти».

Охранник кивнул и указал нам головой на дальний конец коридора. Мы прошли, оглядываясь. Ничего интересного. Помпезные бронзовые люстры, поменьше чем в холле, но того же стиля. Серый ковролин. Черные высокие двери. Некоторые из них – полуоткрыты. Там – какие-то обычные люди за обычными компьютерами. В конце коридора нас встретил охранник, который нажал на кнопку, проследил, чтобы мы вошли в кабину лифта и затем, нажав еще одну кнопку, вышел. Мы поехали вниз одни.

Где-то через минуту лифт остановился. Я приготовился выходить, но двери не открывались.

– Вам не кажется, что пахнет газом? – спросил Матвей каким-то изменившимся голосом.

«Это наших глаз секрет или уже горчичный газ?», – успел вспомнить я Генделева и провалился.

Глава 32

Сначала мне показалось, что наступила вечность. Потом я понял, что для вечности все какое-то слишком коричневое. Я решил, что когда стану богом, обязательно перекрашу вечность в черный цвет.

I look inside my self

And see my heart is black

I see my red door

And I want it painted black

Maybe then I'll fade away

And not have to face the facts

It's not easy facing up

When your whole world is black…[116]

Потом я подумал, что думаю. А раз думаю, значит – живу. Привет Декарту. Значит, еще не вечность. Да и кто же запустит в моей голове Rolling Stones, если уже все кончилось?

Ну что ж… Кажется, я знаю, где я. И раз я опять попал в параллельный мир, надо бы выяснить что-нибудь новое и важное. Интересно, а как это тут делается?

Делалось тут это так. Для того, чтобы с кем-то поговорить, нужно было вызывать в сознании (подсознании) его образ. Хотя «вызывать» – громко сказано. Это все делалось так неуловимо. Легкие подрагивания ресниц. Небольшие указательные движения глаз. Еле заметный кивкок головы. Я немедленно попытался связаться с Химиком и вызвал его.

– Привет, сказал Химик! Как ты?

Он звучал не то грустно, не то отрешенно. Но мое появление его явно обрадовало.

– Пока нормально. А ты?

– Не очень…

– Как тут вообще? Плохо?

– Плохо.

– Всем?

– Почти. Мне – особенно.

– А почему тебе… Из-за… измены?

– Да.

– Тебя… тебя что… пытают?

– Ну… Да.

Химик явно не хотел говорить на эту тему.

– Чем?

– Здесь для каждого своя пытка.

– А для тебя – что?

– Одиночество. Они внушают мне, что я – один. Вообще. Во всей Вселенной.

Для человека, которого пытают, Химик выглядел слишком задумчивым.

– А как же тебе разрешили поговорить со мной?

Пауза.

– Сам удивляюсь. Наверно, потом они сделают так, что тебя никогда не было и все это мне пригрезилось.

– Послушай… – Мне даже в трипе было неудобно об этом спрашивать. – А ты, когда тебя посвящали во вторую степень, убивал ребенка?

– Символически. Этот обряд давно заменен. Сейчас закапывают куклу. Пластмассовую. Специально изготовленную. Все равно ужасно.

– Почему ты изменил им?

Опять пауза.

– Мне показалось, путь хатов – неверный путь.

– Потому что они воплощают зло?

– Так можно сказать, но это неточно. Просто у них – неверный путь.

– Что ты хотел от Окама?

– Совета. Просто совета. Он бы рассказал, чем я рискую. Я ведь не предполагал, что будет так плохо. Если бы он намекнул – я не уверен, что пошел бы до конца. Мне и этот-то шаг дался с таким трудом. Если б не Лиля… Знаешь, очень трудно изменить хатам, если ты уже хат.

– Вообще изменять нелегко. Если у тебя к этому нет склонности.

– Я имею в виду посвященных. Я уже знал, что другой мир существует. У меня был настоящий смысл жизни в этом мире.

– Вот теперь начинаю понимать. Ты – герой, Химик. Правда, герой. Без пафоса. Ты бросил свою компанию, когда она оказалась плохой.

– Ну вас-то я не бросил.

– А мы – хорошие. Чем мы можем тебе помочь?

– Найдите мою голову и похороните рядом с телом.

– А где она?

– Я не знаю. Спросите у них. Все. Мне пора.

– Подожди еще чуть-чуть. Как устроен параллельный мир? В географическом смысле. Точнее, в топографическом?

Химик задумался. Я огляделся. Все как обычно: стены, арки, закрытые пространства, катакомбы. Мне опять показалось, что нахожусь под землей.

– Он похож на амфитеатр. Земля – как сцена. А параллельный мир – вокруг. Вдоль тахионных линий.

Тахионы? Где-то я что-то про них слышал.

– Тахионы – это частицы с мнимой массой. Так, что при возведении ее в квадрат значение будет отрицательным. Параллельный мир построен из них, так как же как ваш мир построен из обычных фундаментальных частиц: кварков, лептонов и промежуточных бозонов.

– Прости, я запутался. С точки зрения космического тела, как устроен параллельный мир? У него есть реальные трехмерные координаты? Есть какая-то точка входа в него из нашего обычного мира?

– Вряд ли. Это бы нарушило принцип причинности. Здесь не работает суперсимметричная теория струн. И поэтому существуют какие-то энергетические приколы, связанные с нарушением единства пространства и времени.

– Но тем не менее, он расположен недалеко от Земли?

– Не пытайся воображать. Это невозможно себе представить. Как кварки.

– Кварки?

– Да. Если делишь вещество, то получаешь сначала молекулы, потом атомы, потом ядро и электроны. Ядро состоит из протонов и нейтронов. Протон и нейтрон, они же барионы, в свою очередь состоят из трех кварков каждый. Их называют частицами, чтобы было удобней описывать и работать, но на самом деле, это не частицы никакие, а черт знает что. Сгустки не то энергии не то волн, не то времени, не то какой-то протоматерии. И все в это в невообразимо малых размерах.

– Но они – реальны?

– Они – в основе мироздания. Все состоит из них. Аболютно все. И они, конечно, реальны. И параллельный мир реален. Реален, потому что его можно описать с помощью математического аппарата, реален, потому что проявления его можно встретить повсеместно, но представить себе это в голове – невозможно. Грубо говоря, у нас на три, если не на четыре измерения больше. Как у вас с Машей.

– Что значит, «как у нас с Машей?»

– Вы взаимодействуете друг с другом на разных уровнях, в том числе и на тех, о которых не подозреваете.

– Не понимаю.

– Вас объединяет нечто большее, чем вы сами думаете.

– Ребенок?

– Да. Но это не просто ребенок.

– Не понимаю.

– Плохо. Это надо понять. Прости, мне пора. Я больше не могу…

– Понимаю. Держись! Мы поможем, если сможем.

Химик исчез. Я подумал о Наполеоне. Появился Наполеон. Без всяких сюртуков и треуголок. Больше всего он походил на маленького медного Будду. Вообще место, куда я попал своими медными проблесками, каким-то свечным мерцанием, а также разными степенями божественности и нечеловечности обитателей походило на череду переходящих друг в друга буддистских храмов.

– Зачем Вы пошли на Москву?

Я обращался к нему на «Вы», но это было не обязательно, потому что речь, как таковая, не звучала. Да и французского я не знал. Мы обменивались мысленными импульсами, которые я отлично понимал и конвертировал их во фразы лишь для того, чтобы запомнить.

– Идти на Петербург было не интересно.

–?

– Конечно, я бы разбил Александра Павловича, отнял бы Прибалтику и заключил бы новый мир. Ну и что? Где поэзия? Мне нужна была Индия. А затем Китай. Я должен был стать Александром Македонским. Петербург – один из европейских городов. Я брал их десятками. Мне надоело. Азия – это что-то совсем другое. Великое. Я это понял еще в Египте. А Москва? – Москва – начало Азии. И лучший опорный центр для ее последующего захвата.

Я не знал, что о чем еще спросить у Наполеона. Но церемониал, который я хорошо чувствовал, требовал продолжить беседу.

– Воевать – легко?

– Легко? Воевать?? Война – это переходы (20 часов на марше без отдыха), грязь (опять конь подскользнулся и вывихнул ногу), жизнь в палатках (насморк – всегда), снабжение (интенданты – воры – ненавижу!), еще переходы (boots boots boots boots movin' up'n down again), усталость (солдаты и лошади истощены, Ваше Величество!), разорванные коммуникации (пять дней нет почты из Парижа), болезни (чумные бараки переполнены), жара (а не раздеться!), еще переходы (куда, куда мы все идем?!), отставшие обозы (расстрелять дезертиров!), нехватка боеприпасов (кто их считал?!), бардак (где корпус Нея! почему Жером отстал?!), холод (брр…), тяжелый запах немытых тел (двенадцатый день без горячей воды и чистой одежды). И иногда сражения.

– И все?

– Нет, конечно. Еще это, глупость, жестокость, восторг победы… Но восторги – редки. Чаще – озабоченность.

– Вы ненавидели своих врагов?

– Я в них влюблялся. Полюбив, я овладевал их образом мыслей. Ведь гораздо проще понять то, что любишь. А потом я их побеждал, потому что гораздо проще победить то, что понимаешь. Я влюблялся в Александра и бил его несколько раз. А вот полюбить русский народ я не смог. Да и как его любить? Забитые, суеверные, совершенно неграмотные крестьяне…

– А что нужно делать, чтобы победить?

– Подключиться к победе. Включить себя в нее. Пропитаться ее запахом. Растворить себя в ней до того, как она настанет. Но не дай Бог ее вообразить.

– Вообразить?

– Да. Вообразить, представлять, предвкушать. Не дай Бог. Нельзя.

На самом интересном месте Наполеон исчез. Я решил, что мне пора выбираться из параллельного мира. Но не тут было.

– Как ты там сынок?

– Папа?

Я даже в трипе обомлел. Ничего не знаю про Эдиповы комплексы. Наверно, они – не у всех. После смерти отец много раз снился мне. Он так легко и ласково поглаживал меня по голове, что я, просыпась, презирал Фрейда. Вот и сейчас мне показалось, что он провел рукой по голове. Сзади. Еле заметное прикосновение. Мой большой и очень добрый отец. Мудрый и грустный.

– Мы гордимся тобой. Ты не представляешь себе, какая судьба тебе выпала. Думай о числе.

– Что? Папа, я не понял?! Какая судьба?

О числе? Понятно, о числе. Но что же вы все исчезаете?!

* * *

Вы исчезаете, а я – что? Воскресаю? Я подумал самым краешком мозга, что воскресение из мертвых будет чем-то напоминать вот это мое пробуждение. Постепенное обретение нового сознания. Постепенное обретение нового тела. А действительно, что мы будем чувствовать, когда начнем воскресать? Если вообще начнем… Фома Аквинский писал, что воскреснет лишь то, что необходимо для действенности естества. Что это значит? Что у нас будут не все органы, а только необходимые?! Так ведь это – кому что необходимо… Если Фома прав, то такие монстры могут получиться, что Босх в гробу перевернется. И, кстати, откажется воскресать. Если его, конечно, спросят.

«Чаю воскресения из мертвых и жизни будущего века»… Судя по тому, что происходит со мной, воскресение это не только результат, но и процесс. Обретение самого себя в новой реальности.

Стоп! В новой? Нет-нет. Как раз наоборот. Бесплотность параллельного мира исчезала. Вместо нее приходило ощущение собственного тела. И это тело лежало на чем-то очень жестком и холодном. Пошевелив языком, я убедился, что Звездочка со мной. Я открыл глаза. Меня окружала полная темнота, и на мгновение я даже испугался – не ослепили ли меня, но затем взял себя в руки и успокоился.

Я решил полежать немного, чтобы полностью прийти в себя. Поверил, работает ли память. Вспомнил, как меня зовут, какой у меня e-mail и какая девичья фамилия моей матери. Постепенно мне становилось скучно. Я начал шевелить руками и ногами. Затем ощупал себя. Одет я был в какую-то странную штуку. Не то греческий хитон. Но очень длинный. Не то арабская галабия. Но с рукавами и с капюшоном. Лежал я на каменной хорошо отполированной лавке. В полной тишине. В полной невероятной совершенно загробной тишине.

Решив, что пора подниматься, я свесил ноги, но до пола не достал. Хм… А если подо мной метров пять воздуха? А если пятьдесят? Мне пришла в голову светлая мысль и я плюнул. Судя по звуку пол был рядом.

Я аккуратно сполз на животе с постамента и, наконец, коснулся пола. Пяти метров не было, но метр с лишним – определенно был. Я осторожно пошел в сторону, выставив руки перед собой, и довольно быстро наткнулся на стену. Пройдя вдоль стены я нащупал нишу. Пошарив в нише, я обнаружил коробок спичек. Обрадовавшись, что нашелся вполне материальный предмет, я прищурился и зажег спичку.

В нише, освещенной светом спички я обнаружил маслянный светильник и огромный медный ковш, наполненный водой. Я зажег светильник, бросил спичку, которая чуть не обожгла мне пальцы и понюхал воду. Вроде, вода как вода. Я прошелся со светильником вдоль стены и убедился в том, что замурован в каменном склепе размерами три на три метра. Посреди склепа стоял высокий каменный стол, больше всего напоминавший прозекторский, на котором, собственно, я и вернулся в наш мир.

Так вот, значит, как хаты хоронят своих героев. А что? Очень стильная гробница. Египетский минимализм. Еще бы немного узоров на стенах… Мои братья решили сделать вид, что я заживо замурован… И воды оставили. Ну-ну. Знаю я хатские приколы!

Нет, ребята. Напугать меня такой ерундой у вас не выйдет. Сейчас я немного поору, а затем стена откроется и появится ФФ. Я решил, что буду не орать, а наоборот, говорить четко и внятно, чтоб все все поняли.

– Дорогие братья! (Пауза.) И сестры! (Я вспомнил первое и последние обращение Сталина к народу без «товарищей» в июле сорок первого). Ваша судьба – в ваших руках. И мозгах. Вы прочли файл hats.doc! Вы понимаете, что если наши условия не будут выполнены, этот файл станет доступен для самой широкой общественности. И знайте, братья и сестры, что Самая Великая Тайна, таящая смертельную угрозу Братству не вошла в файл. Мы не хотели оскорбить вас, братьев, не имеющих достаточную форму посвящения, лишним знанием. И не приговорить таким образом к ранней смерти в обоих мирах с предшествующей деменцией.

Я выдержал паузу, чтобы слушатели успели проникнуться нашим благородством.

– Для того, чтобы спасти Братство, вам необходимо выполнить два условия: первое: немедленная свобода для всех нас, включая Дину и второе: прямые переговоры без посредников с Джессер Джессеру. Условия простые. Понятные. Легко выполнимые. Поэтому не делайте глупостей! Не тяните время! Часы тикают. (Пауза. Понижение тона). И я сам не знаю, с какой скоростью.

Я некоторое время раздумывал над собственной речью. Кажется, получилось неплохо. Не успел я залезть обратно на постамент, и устроиться на нем поудобнее, как одна из стен отъехала в сторону. На пороге стоял ФФ, одетый в тот же светлый длинный хитон, что и я. Только без капюшона. Его серые глаза в полутьме как-то странно фосфорецировали…

– Брат Иосиф! Следуйте за мной.

– Босиком? Принесите сначала обувь! У вас каменные полы. Не хочу простужаться.

– Если вы откажетесь идти, брат Иосиф, мы доставим вас силой.

Голос у него был бесцветный, как всегда, в глазах светилась напыщенная серьезность. Именно из-за такой серьезности возникает скованность в движениях, которая впоследствии может привести к непроизвольным зависаниям, зацикленностям, вставленности, а там и к паранойе. Но углубляться в психиатрию мне пока не хотелось.

– Брат Федор! Я, пожалуй, добавлю к двум условиям третье. Я потребую примерно наказать вас за оскорбление величия. Это тяжкое преступление – непочтительное обращение с посвященным в первую степень.

– Кто посвятил вас в первую степень?

– Я сам себя посвятил. Работал с документами. Читал пейджер. Много думал. Несите обувь, брат Федор. Знаете, почему у Шагала часы с крыльями? Потому что время – летит! Мне об этом рассказала в юности одна совершенно волшебная девушка. Ее звали Наташа. Кстати, об искусстве. Захватите мой iPOD. Хочется музыки.

ФФ исчез. И начался отсчет времени, которое я не мог измерить. Время, вообще, ведет себя как хочет. Например, когда ты носишься по городу, разрываешься на части, стараясь все успеть, а вокруг тебя суета сует и томление духа неделями подряд – время расширяется или сужается? Тебе кажется, что прошел уже целый год такой жизни или всего несколько дней?

ФФ вернулся. Бросил кожаные сандалии. Молча протянул iPOD с наушниками. Я пошел вслед за ФФ по темным узким, низким шахтерским коридорам, освещаемым редкими лампочками в сетке вместо абажура.

Мы шли молча довольно долго. Гулкие звуки наших шагов и дыхания, отражались коротким эхом от стен. Вдруг сверху я услышал знакомый с детства тихий далекий стук проезжающего поезда. Ту-тук ту-тук. Ту-тук ту-тук. Московское метро. Высоко над нами. Родное. Абсолютно родное. И абсолютно загадочное. Царство подземного волшебства. С кремлевскими легендами, секретными станциями и неизвестными перегонами.

Я вспомнил свое первое свидание в центре Кропоткинской. Девятый класс. У меня стучит сердце, а в руках – белые розы. Я влезаю в забитый вагон на Преображенке и держу руки с розами за спиной, чтобы не помять. Нет, чтобы пропустить поезд и сеть в пустой вагон? «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – Сокольники». Двери закрываются и перерубают мои розы к чертовой матери. Денег на новые нет. Я сгораю со стыда и ужаса. Я не знаю, что делать!! Дарить перерубленные? – Неприлично. Вообще ничего не дарить? – Опозориться с самого начала… Тоже, кавалер, нашелся. Без цветов…

Я так и не вспомнил, что я сделал. В любом случае, девушка простила меня и замершая на двадцать минут жизнь – продолжилась. И продолжается до сих пор.

Не у меня, так у других. Забавно, что эти, другие, не так ее ценят, психуют по мелочам, ссорятся из-за ерунды, но какая разница? Живут ведь, и это главное. Мне начало казаться, что наши шансы вернуться к ним тают на глазах. Не знаю, почему. Может, из-за молчаливой покорности ФФ? Мы остановились. На голову мне упала капля воды. Я понял, что мы пришли.

ФФ сделал шаг в сторону и молчал кивнул на отъехавшую в сторону часть стены. Я чуть пригнувшись переступил через порог и оказался в самой верхней части освещенного факелами амфитеатра. Факелов было не меньше двух сотен. Они были вставлены в бронзовые жирандоли.

Внизу ниспадающего полукруга скамеек была что-то среднее между алтарем и университетской кафедрой. На передних рядах сидели Антон с Матвеем, одетые как и я в местную безумную одежду. Они оглянулись на звук двери. Я помахал, рукой и пошел спускаться к ним, поеживаясь от мрачной торжественности обстановки.

– Ну как вы?

Мотя покачал головой. Ни следа торжественности на его лице я не заметил.

– Чакры погнулись. Но вроде уже оттопыриваются.

Я вздохнул с облегчением. Матвей – в порядке. Хитон ему даже шел.

– Гоблин ты все-таки, Мотя.

– Гоблин. А скажи, Иосиф, красиво тут у них. Иллюминация. Эх, кофейку бы сейчас.

– Эспрессо или по-восточному?

– По-восточному, ясное дело!

– Сейчас попробуем.

Я поднялся, расправил плечи и произнес сильным грудным голосом:

– Братья! Не откажите в любезности. Три чашечки кофе, пожалуйста! По-восточному.

– Думаешь, товарищу майору твоя шутка понравится[117]?

Антон звучал злее, чем обычно, но Мотя был в полном порядке.

– Не знаю, пацаны. Не знаю… Когда я сказал, что Кем-Атеф передает им привет, они построились как шахматные фигуры. Мне кажется, они нас уважают.

– Матвей! Почему Кем-Атеф?!

– Да мне до фонаря все Кем-Атефы, Джессеры и Хатшепсуты. Просто имя запомнилось.

– Может, ты с ним встречался в трипе?

– Может быть. Я много с кем встречался.

– Так расскажи!

– Да хрен это перескажешь…

– Антон, а у тебя что-нибудь интересное было?

Антон молча пожал плечами. Мне показалось, что как-то брезгливо.

Сзади нас открылась дверь, через которую я вошел. На пороге стоял ФФ. Без кофе, естественно.

– Сейчас вы будете говорить с Джессер Джессеру. При ответе на вопрос надо вставать и кланяться. Самим задавать вопросы запрещено. От ваших ответов зависит ваша судьба в параллельном мире.

– Как в параллельном? А на счастливую старость в этой жизни нам, значит, рассчитывать не приходится? Брат Федор, вы не много на себя берете?

ФФ выслушал меня, ничего не ответил и исчез. Мне не понравилась такая быстрая реакция хатов. Как они смогли практически моментально соориентроваться? Почему Джессер Джессеру с такой готовностью пошел на переговоры? Однако на Матвея слова ФФ произвели самое положительное впечатление.

– Было бы неплохо, – мечтательно произнес он, чтобы Джессер Джессеру оказался молодой красивой девушкой. Я бы ее очаровал… Иосиф бы мне помог…

Я с уважением посмотрел на Матвея. Но тут вмешался Антон.

– Специально для таких таких как ты, Матвей, великий русский поэт Жуковский предлагал царю проект по замене смертной казни неким специальным религиозным таинством.

– Неужели Жуковский был против смертной казни?

Я был искренне удивлен такими прогрессивными взглядами в то время. Хотя с другой стороны, друг Пушкина…

– Он был за смертную казнь. Он предлагал вешать осужденных в закрытом помещении вроде церкви, под торжественное пение псалмов. Его главный довод был такой: отгороженное место и мощь звуков хора заглушат все непотребные звуки и не позволят осужденным куражиться при зрителях, щеголять своей развязанностью или отвагой перед лицом смерти.

– Э, Антон! С таким настроением ты слоника не продашь[118].

Но расшевелить меланхоличного Антона было не просто.

– У меня сегодня как у женщины: настроение определяется одеждой.

– А чем тебе не нравится наша одежда? По-моему очень экзотично.

– Капюшонами. Мне кажется, что они здесь специально для того, чтобы в решающий момент их надели нам на голову. Точно в таких же балахонах казнили декабристов.

Я критически оглядел нас. Если вспоминать фильм «Звезда пленительного счастья», то Антон был прав. И что теперь делать? Раздеваться?

– Сейчас мы все устроим.

От превкушения драки Мотя прямо светился.

– Если тебе не нравятся капюшоны – пожалуйста. Наша фирма уже десятки лет избавляет людей от надоевших им капюшонов.

С этими словами Матвей начал с треском отдирать наши капюшоны от хитонов. Через полминуты мы оказались с ободранными воротниками, но не успели понять, до какой степени наш наряд стал позитивнее, потому что включился динамик и женский голос, немного усталый, предложил нам встать и поклониться.

– Матвей, а ты ведь как воду смотрел. Джессер Джессеру – женщина! Вопрос, конечно, симпатичная ли она… Вставать то будем?

– Ну разве что как истинные джентльмены перед дамой.

Мы с Матвеем поднялись. Матвей даже поклонился в сторону кафедры. Антон сидел не шевелясь.

– Я жду.

Я как раз раздумывал о том, почему этот голос кажется мне таким знакомым, как вдруг Матвей произнес насмешливо и зло:

– Дорогая! А что это ты там за стенкой спряталась? Выходи поговорим. Здесь все свои.

Антон посмотрел на Мотю взглядом, которым простые волшебники смотрели на шипящего, говорящего по-змеиному Гарри Потера. И, честное слово, взгляд этот был – каким-то отчужденным. Я стал вспоминать, когда это Антон смотрел на Мотю таким взглядом, но тут открылась дверь перед кафедрой, и я вздрогнул. На кафедру поднималась Дина. Она была одета как обычно: в синих джинсах и черном свитере. Только на шее у нее висела тяжелая золотая цепь с большим овальным медальоном.

– Так это все-таки ты, – сказал просто и сухо Антон.

– Это я. Вам повезло. Никто не причинит вам боль. Вы просто еще раз уснете. Это, впрочем, не касается Иосифа.

Я взял себя в руки, сделал вид, что все происходящее, действительно, меня не касается, сел на скамью, одел наушники и поставил Bang Bang. Учитывая, что с нами собирался поговорить Джессер Джессеру, мое поведение скорее всего показалось окружающим неадекватным.

I was five and he was six

We rode on horses made of sticks

He wore black and I wore white

He would always win the fight

Bang bang,

He shot me down

Bang bang,

I hit the ground

Bang bang,

That awful sound

Bang bang,

My baby shot me down.[119]

Мир окончательно и бесповоротно сошел с ума. Жена Антона и моя сестра сообщила нам, что убьет нас не больно.

Глава 33

В ранней молодости меня смущала какая-то избыточная ясность восприятия. Все было или хорошо и понятно или плохо и непонятно. И только где-то на самой глубине души плескалось, что на самом деле все должно быть по-разному. Поэтому я действовал по стандартам, указанным в простых песнях. Если я любил – я любил. Если я лечил – я лечил. Если я не знал, люблю я или нет – я бросал. Мне кажется, что именно из-за что все у меня было так просто, я все это забывал. И хорошее и плохое. Запоминаются-то сложности…

Например, не так давно, когда я в очередной раз брюзжал по поводу Дины, Антон напомнил мне совершенно забытую историю, как мы, веселые, очень молодые и не очень пьяные (нельзя же, правда, быть одновременно веселым, трезвым и умным!) возвращались с одного из первых концертов «АукцЫона».

Жизнь казалась настоящей. Точнее об этом как-то не думалось. Матвей встал на руки и прошел так метров двадцать по занесенной снегом улице пока не грохнулся, подскользнувшись на обледеневшем канализационном люке. Причем как раз в тот момент, когда я закричал на всю улицу: «В здоровом теле – здоровый дух!»

Потом одна длинноногая красавица прилюдно зализывала Моте ссадину на запястье. Затем мы пошли ко мне (родители были на даче) и пили, слушали наперебой музыку, а в конце-концов даже родная сестра Дина показалась мне не такой уж отмороженной.

Мы вышли на балкон покурить. Я накинул на плечи Дины свой пиджак и с изумлением узнал, что моя физико-математическая кровная родственница пишет стихи.

Пришла зима на оба наших дома

У вас Китай. Буддийская истома,

Зеленый чай с Великих Желтых рек.

А в призрачной прозрачности сосуда

Цветущий лотос. Благодушный Будда.

Жемчужные возможности судьбы.

Я удивился. О буддизме тогда в Москве толком никто и не думал. Зеленый чай был экзотикой. И что вдруг Дине вздумалось писать про него стихи? Потом мы долго пили. Не чай. Дина тоже пила, плакала и говорила, как она на самом деле любит меня. Я расстрогался и мы чуть ли не поцеловались.

А сейчас? Что у нас – гражданская война? Как можем мы с родной сестрой оказаться, да не по разную сторону баррикад, а просто в разных Вселенных?

И что мне теперь делать? Думать об этом? Переживать? Пытаться восстановить целостность реальности? Хорошо бы, да только я знал, что она не восстановится. Она – утрачена и невосстановима.

– Дина! Дина!! Ты сошла с ума!!! Что же ты, дурочка, сделала?

– Понимаешь, Иосиф, – у Дины в глазах был тот самый вечер, когда мы с нею помирились, – я это сделала давно.

– А мама знает?

– Нет.

– А… папа?

– Никто ничего не знает.

– Так передумай! Еще не поздно!

И чтобы доказать себе, что это так, я почти судорожно отыскал в iPOD'е нужную песню и включил ее пока Дина не успела мне возразить. Песня началась. Я подошел к Дине и протянул ей один из двух наушников. Мы стояли очень близко друг к другу, чуть ли не обнявшись.

Еще не поздно, день уже прожит.

Войди, прохожий, я тебе верю.

Сдирая кожу, входит луна в узкие двери.

Что-то поет чей-то голос,

Бьется в стекло, тонет в стекле,

Разорвалось – раскололось.

Кто-то зовет меня…

Дина молча выслушала песню до конца и вернула мне наушник. Я не мог понять, что происходит у нее в душе. Но что-то в ней происходило. Разобраться бы… Конечно, всю жизнь Дина была мне чужой. Но… На самом деле – она же не чужая?!

Я покачал головой и сел на место. Мотя взял слово:

– Короче пацаны. Давайте конкретно. Мы, кажется, все тут попали. У кого какие предложения?

Мне показалось, что от его азарта осталась только злость.

– Скучно быть смелым. Давайте послушаем мою бывшую жену.

Слово «бывшую» Антон не педалировал, но оно все равно резало слух. Матвей неожиданно сменил злость на ласку.

– Дина, мы не враги друг другу? Правда ведь?

– Я вам враг, а вы мне нет. Мальчики! Вы ничего не понимаете. Совсем ничего. И это – нормально. Вы умные, но сейчас никто ничего не понимает. Завтра в России меняется власть.

– Власть?

– Новый премьер министр. Новые руководители Генштаба, ФСБ и МВД. С послезавтрашнего дня – новый министр обороны.

– Ну это не так плохо, – оживился Мотя. – Давно пора.

– Политическое остроумие в данной ситуации отдает жестким цинизмом, – Антон отчитал Мотю, а потом вполне по-дружески обратился к Дине:

– Вы решили сменить тупых, ленивых и жадных полухатов на профессионалов?

– Примерно.

– И все как на подбор будут второй степени посвящения? А то и первой?

– Примерно. Первой – не будут. Первой здесь – пока одна я.

– Но вы же не всех собираетесь сменить? – Слово «всех» Антон произнес с некоторым ударением.

– Не всех…

Дина впервые посмотрела на Антона. Во взгляде ее читалось некоторое уважение. Кажется, объявив свою степень, и признав элегантность рассуждений Антона, она рассчитывала на ответное уважение. Антон пропустил это мимо ушей.

– А потом, конечно, атомное оружие?

– Конечно.

– Ядерный катаклизм?

– Да.

– На сколько миллиардов?

У меня возникло ощущение, что Антон интересуется неожиданной возможностью купить квартиру с большой скидкой.

– Не очень ясно. Наши аналитики до сих пор все не просчитали. Очень сложная модель. Думаю на шесть-семь.

– Вы начинаете, Америка отвечает?

– Именно.

– Кто останется?

– Кто-то в Африке. Кто-то в Китае.

– И все?

– Плюс-минус Гренландия, Антакартика и те, кто добежит до бомбоубежища. Но что они будут делать потом – это вопрос. Двухлетняя пылевая буря…

– А исламские страны с повышенным экстремизмом? Они же ваши союзники?

– Ну, Антон!..

– Извини. Хорошо. Что Австралия, Южная Америка?

Спокойный семейный деловой разговор. Однако…

– Мегаполисы и крупные города – без шансов. Больше трехсот боеголовок. Возможно, небольшие городки и сельское население в начале уцелеет, но… Климатические изменения будут очень серьезными.

Я представил себе, как начинается ядерная война. Никакой предварительной подготовки населения. Никаких слухов. Война должна начаться совершенно внезапно. Как гром среди ясного неба. В прямом смысле. Офигевшие дикторы телевидения и радио что-то лопочут, сами не понимая, что им сейчас делать. Времени у дикторов – пять-семь минут. В Останкино-то конечно бомбоубежище есть. Те, кто их услышал и им поверил, начинают бежать к метро. Успевают добежать только жители соседних домов. Все странно одеты. Смесь дома и улицы. Кое-кто в тапочках. У кого-то зонтики. Большинство детей – не одеты, а завернуты в одеяла и пледы. Возникает давка. Люди озираются. В общем, никто ничего не понимает. Кто-то все равно не верит. Кто-то так и знал, что этим все кончится. Люди пытаются звонить, но мобильные телефоны не соединяют. Линии – перегружены, как в Новый Год. У кого-то радиоприемник. Он пытается найти волну, на которой хоть кто-то что-то может объяснить. Толпяющиеся у входа в метро люди не очень похожи на людей. Они скорее напоминают мычащее стадо коров перед входом на бойню. Особенного ужаса нет. Есть печальная растерянность. Все поглядывают на небо. Ждут вспышки.

Мотя, который последние несколько минут тряс головой с искренним желанием проснуться, наконец решил включиться в разговор.

– Дина! Я не понял. На хера этот Армагеддон?!

Я, чтобы не мешать воркованию голубков, прошептал на ему на ухо:

– Энергия Мотя. Энергия Ка. Я же тебе рассказывал. Ее надо закачать в параллельный мир. Не мешай. Дай послушать.

– И когда? – продолжал Антон как ни в чем не бывало.

– Я уже сказала. Очень скоро.

– Мы сделаем все, чтобы тебе помешать.

Антон сказал это, примерно так, как я бы сказал: «Слушай, это платье, честное говоря, тебе – не очень…»

– Детский сад кончился, Антон. Прости, голубь. Но лететь тебе некуда.

– Ты думаешь, что…

– Я ничего не думаю. То, что написано в твоем файле, знает любой аналитик любой спецслужбы. И, соответственно, все ее топ-менеджеры. Это не может ничего изменить. Поздно. Им, в отличии от вас, не пришла в голову идея, что мы будем атаковать так быстро и так жестко. А мы будем!

Антон замолчал. Я решил чуть-чуть сменить тему, заодно пригасив динин пафос.

– А давно ли, дорогая сестра, ты начала убивать?

– Не надо глупостей. Ты же знаешь, что смерти нет. И я никого не убивала. Даже не отдавала приказ. У нас есть для этого специальная коллегия.

– Ликвидационная?

– Да. – Дина поморщилась. – Но она действует на основании постановлений других коллегией.

– Зачем вы убили Лилю?

– Мы не убивали Лилю. Она покончила с собой, не дожидаясь нас, и это ты тоже знаешь. Послушай! Мне кажется, что у тебя какие-то извращенные представления о нас. Мы не любим насилие. И предпочитаем его избегать, где только возможно.

– Хватит гнать, Дина, – не выдержал Мотя. – Ваша цель – страдания на Земле. Кровь, слезы и смерть.

– Повторяю. Конкретного насилия мы не любим. А страдание… Это слишком сложно…

Тут уже не выдержал я.

– Кокретное насилие?? Ядерную катастрофу, которую вы готовите – это не конкретно? Холокост вы устроили?!?!

– Мы. Но не мы одни.

Не одни. Я представил себе немецкого инженера. Круглые железные очки. Топорщаяся мышиная форма, явно недавно сменившая пиджак или джемпер. Он сидит у кульмана и чертит. В конторе, которая несколько месяцев назад была детской библиотекой, холодно. Он то и дело подходит к печке-буржуйке, где тлеют четыре книги на польском и греет пальцы. На ватмане появляются первые контуры здания. Вход. Раздевалка. Сколько нужно вешалок? А в зимнее время? Он звонит и спрашивает. А вообще не нужны? Вещи на пол? Хорошо. Так. В камеру должно помещаться по сто двадцать человек. Значит камер нужно две. И еще печь. Объем печи, в которую поместится двести сорок тел равен… Так… Размер одного тела, скажем 90-60-90. Нет зазоры надо оставить… Хотя там же будут и дети, а они чуть ли не вдвое меньше взрослых… Он берет арифмометр. Потом снова чертит. Потом ему приходит в голову две рационализаторских идеи. Он опять звонит. Отклонены обе. Убивать одним и тем же газом, что и сжигать – неразумно. Надо испытывать боевые отравляющие вещества. Сразу сжигать без предварительного отравления – технологически сложно. Людей придется загонять не в душевые комнаты, а в печку. Заключенные могут начать волноваться. Кроме того, в этом случае золотые коронки и другие случайно припрятанные ценности (нельзя забывать, что народ, с которым мы имеем дело – хитрый и жадный) должны будут выгребаться из золы, что трудоемко, уж не говоря о том, что бриллианты и вовсе сгорят без остатка.

Инженер, встает, потягивается, подходит к титану, наливает себе киптяку и смотрит на соседей. Сосед справа чертит подъездные железнодорожные пути. Сосед справа занят логистикой. Этапирование, пропускная способность, необходимый штат и т.д. Сосед сзади – экономист дорабатывает смету строительства второго корпуса. Инженер бросает ложку цикория в кипяток и добавляет щепотку сахарина. Сахарин исчезает в темно бурой жидкости. Здесь все в порядке. Все идет своим чередом. Так бы еще и на фронте… Инженер возвращается к кульману. И начинает чертить крышу. Труба. Нет. Две трубы. Или одна?

На мысли, связывает ли дым из трубы Освенцима самым прямым образом наш мир с параллельным, я вернулся к разговору с Диной.

– Откуда у вас такая ненависть к евреям?

– Нет никакой ненависти. Мы защищались и защищаемся.

– Подожди, сестричка, а как же так? Мы же сами с тобой евреи на четверть?

– Хаты не нацисты, чтобы считать четверти.

– А восток? Вы же проиграли на востоке. Но я помню твои стихи. «Буддистская истома»?

Дина усмехнулась и откинула прядь черных волос со лба.

– Ты помнишь? Я рада. Там две ключевых фразы – «зима на оба наших дома» и «у вас Китай».

Я решил не поддаваться воспоминаниям. Как ни крути, сейчас было не до них. Мотя с Антоном серьезно и внимательно слушали нас.

– А с христианами вы тоже как-то не разобрались?

– У нас были серьезные проблемы в связи с появлением и распространением христианства. Так называемый, назорейский кризис. Но мы смогли преодолеть его.

– Поставили церковь под контроль?

– Нет. Раскололи. Если какой-то из осколков начинал набирать силу – раскалывали дальше. Или ставили под опеку государства. А там уже… Да какая разница? Мы разобрались. Сейчас настоящих христиан осталось очень мало. Подавляющее большинство ограничивается ритуалами.

– Ладно. Скажи лучше, откуда у хатов взялись эти ритуалы? Убийство змеями, отрезанные головы?

– Это, как раз, не ритуалы. Это способы защиты. Мы их узнали во времена Кем-Атефа. Он случайно, (а, может, и не случайно) встретил во время погружения в параллельный мир вождя шуаров. После чего начались постоянные контакты между хатами и шуарами. Мы, узнали от них, что если врага убить двухголовой змеей, а голову мумифицировать, прокоптив над огнем, то покойный в параллельном мире теряет всю свою силу и не способен на месть.

– А где голова Химика?

– В надежном месте. Я не имею права сказать вам об этом.

– Но при чем тут мы? Зачем тебе надо было играть с нами в игры? Соглашаться убегать? Похищаться?

Дина внимательно оглядела всех нас. Мы ответили ей встречными взглядами.

– Мне нужен Иосиф.

Я оживился. Приятно иногда оказываться необходимым. Даже перед концом света. Антон говорил, что хаты преследуют именно меня. Аня это подтверждала. Но зачем родной сестре охотиться за родным братом с использованием таких наворотов?

Я терялся в догадках. Однако, кто бы чего бы не хотел, в любом случае дело пахло жаренным. У нас оставался последний козырь – алмазы. Хотя как с него ходить, я совершенно не представлял. Значит, надо тянуть время.

– Дина, а что ты, собственно, от меня хочешь?

– Я бы не хотела обсуждать это публично.

– Дина, какие секреты от друзей? У тебя вообще есть совесть?

Я был искренне возмущен. Антон доступно разъяснил:

– У хатов нет совести. Точнее, нет сострадания. После длительного приема калипсола наступает уплощение эмоций. Вообще наркотики, принятые в употреблении у той части общества, которая считает себя цивилизованной и продвинутой, действуют на тонкие части души. Амефтамины. Экстази. Кокаин. Все они забивают чакры. Действуют на тонкие составляющие эмоциональной сферы. Вроде бы, интеллект в порядке. Эндорфины бьют фонтаном. Кайф – как от слабого оргазма. Но из-за искуственного истощения эндорфинов эмоциональная составляющая сознания страдает в крайне острой степени. Как, кстати, и креативная. Поэтому исчезает, так называемое, интуитивное понимание. Любой шахматист подтвердит, что оно не компенсируется интеллектуальным. Никак не компенируется. В этом смысле алкоголь гораздо гуманнее. Он эмоции не трогает. А от наркотиков пропадают предчувствия и сопереживания. Ты не можешь почувствовать, что на самом деле имеет в виду собеседник. Что собирается предпринять… Словом, хаты – моральные уроды. В полном смысле этого слова.

Дина посмотрела на Антона спокойным, понимающим взглядом, как мясник на бойне смотрит на визжащую свинью. Хотя Антон не визжал, а наоборот, говорил довольно тихо.

– Хорошо, – сказала Дина, обращаясь исключительно ко мне, – если ты хочешь обсуждать это публично, то мне в общем-то все равно. Я хочу, чтобы ты стал моим мужем. Я хочу детей. Я хочу детей от тебя.

Небеса не разверзлись и гром не грянул. Наоборот, наступила тишина. Я осторожно посмотрел на Антона. Потом на Матвея. Антон с спокойно смотрел на Дину и ждал, что она скажет дальше. Во вгляде Матвея на Дину читался некоторый интерес. Сейчас Дина обращалась непосредственно ко мне:

– Мои условия таковы: Матвей, Антон и твоя Маша умирают безболезненной смертью и я лично гарантирую им достаточное количество энергии в параллельном мире, хоть они и не хаты. Ты становишься моим мужем. Приобретаешь мой титул. Через два дня мы будем управлять Россией. Через две недели тем, что останется от всего мира.

Матвей встал.

– А почему бы и нас не принять в хаты?

Он засмеялся добрым веселым смехом. Дина дождалась пока Матвей отсмеется.

– Мы проверили вас. Сделали психометрическую и даже генетическую экспертизы. Вы не подходите. Хатом может стать не любой человек. Должны быть специальные гены.

Мотя не сдавался.

– А что, склонность к хатству наследуется?

– Сложное полигенное наследование. Возможно, с участием митохондриальной ДНК. Поэтому благоприобретенные признаки тоже могут передаваться по наследству. До конца этот вопрос – не изучен.

Мое медицинское образование немедленно включилось. Не может ли в таком случае и энергия Ка быть как-то связана с митохондриями? Но Мотю интересовали чисто практические вопросы, поэтому развить мысль о связи энергии Ка с классическим энергообменом клетки я не успел.

– Так, может, мы еще приобретем эти признаки?

– Матвей!

Антон одернул Мотю довольно резко. Мотя обломался и сел. Дина, не посмотрев в его сторону, хотела продолжить, но Антон перебил ее:

– Вам, правда, лучше поговорить тет-а-тет.

– Отпустила бы ты нас, Дина, – чуть ли не жалобно сказал Мотя.

Дина, не посмотрев на него, пошла в дальний от нас конец амфитеатра.

Мне очень захотелось хоть еще раз в жизни посмотреть матч «Барселона-Реал». Или сходить с Машей в «Реставрацию». Я, как сомнамбула, встал и пошел в сторону Дины, механически найдя в iPOD'е «Океан Ельзи»

Я вважав би, що ти тиха нiч без зiрок,

Але сяють твої яснi очi.

I сказав би тобi ти лиш сон, тiльки сон

Але ж ти не пускаєш мене.

Вiдпусти, я благаю вiдпусти,

Бо не можу далi йти я

Вiдпусти, я благаю вiдпусти,

Я не хочу бiльше йти.[120]

Дойдя до Дины я оглянулся. Фигуры Антона и Моти в факельном свете казались издали такими маленькими. Я почувствовал нестерпимую жалость к ним обоим. Надо было что-то делать. Но делать было нечего.

Глава 34

Мы сели на скамью где-то в верхних ярусах амфитеатра. Я сказал, что хочу прояснять кое-что, если Дина, конечно… Дина не возражала.

Ничего особенно интересного я не узнал. В 16 лет, за год до встречи с Антоном после случайного залета Дина сделала аборт. Калипсоловый наркоз ее вставил. Она попробовала его еще несколько раз сначала с помощью того же гинеколога, а потом с помощью какого-то мутного мужика, тусующегося в районе Аптеки № 1, на Лубянке. Мужик в определенный момент не пожалел денег, хотя времена были очень тугие, и отправил ее в турпоездку в Египет, где прямо на ступенях храма Хатшепсут в Дейр-Эль-Бахри Дину окончательно завербовали. Вскоре они с Антоном переехали в Израиль, где Дина сделала карьеру в Братстве и сразу после ее возвращения в Москву она была избрана Джессер Джессеру.

– Поговорим о настоящем. Ты замужем за моим другом.

– Я не люблю Антона. Я вышла за него замуж, когда еще мало что понимала и плохо чувствовала.

– А разве хаты умеют чувствовать?

– Сильные люди – сильно чувствуют.

– А уплощение эмоций?

– Это относится не к переживаниям, а к сопереживанием.

– То есть хатов может плющить и колбасить если им плохо, но не может плющить и колбасить если плохо другим?

Дина поджала губы. Слово «колбасить» ей не понравилось.

– Я чувствую свое предназначение – в жизни с тобой. В разделении жизни с тобой. В детях, которые продолжат наш род. И это вызывает сильное чувство.

– А почему я этого раньше не замечал?

– Потому что ты, как большинство мужчин, ничего не замечаешь. А я тебя люблю.

Маша, отмечая эту мою особенность, называла меня бесчувственной скотиной. Я задумался. «От любви бывают дети, ты теперь один на свете…» Любовь? Ладно, любовь, но секс? Секс с родной сестрой? Бр… Я, конечно, на многое готов. Еще большее – я могу вообразить… Но с Диной?

В детстве я с друзьями на даче пытался подсматривать за ней и еще двумя ее дачными подругами, когда они полезли в русскую баню. Сцена мытья трех молодых девушек потрясла нас до глубины души. Полутемная баня. Пар. Запотевшие маленькие окна. Белые груди, засасывающие взгляд. Нежные, подрагивающие. И темные вишневые соски. Вот она повернулась спиной. Вот плеснула водой на камни. Черт, облако пара. Я ничего не вижу. Что это? Кто-то идет сюда? Сейчас, бежим! Секунду! Только пар рассосется. Сейчас… Пар не рассосался, друзья утянули меня, а второго случая увидеть Дину такой у меня не было. Да и первый случай мое сознание постаралось запрятать поглубже. Стоп. Я вдруг вспомнил, что на следующий день Дина подарила мне розу. Просто розу, сорванную в цветнике. А почему? Это был первый и последний раз, когда женщина дарила мне цветы… Но в любом случае это было давно. Очень давно.

Ты дарила мне розы

Розы пахли полынью,

Знала все мои песни,

Шевелила губами.

Исчезала мгновенно,

Не сидела в засаде…

А может… Может, я не напрасно всю жизнь собачился с Диной? Может, я просто старался ее не замечать? Да… Родная сестра… Вот ведь Фрейд… Но. В конце-концов, чем я хуже фараонов? Дине показалось, что я начал колебаться. И она решила меня подтолкнуть.

– По-моему, в твоем положении выбор очевиден.

А вот эта фраза была лишней. Совсем лишней. И я сразу пришел в себя. И понял, что, во-первых, все блага обоих миров не стоит одной слезинки из глаз Маши, во-вторых, отказываться от друзей в подобной ситуации – безвкусно, если не сказать безнравственно. К тому же мне не очень нравился запах духов Дины

– Понимашь, Дина. Странная история. Чем женщина умнее – тем она глупее. И кстати, наоборот.

– Что ты имеешь в виду?

– Чем выше у женщины официально признанный интеллект, тем глупее ее поведение в личной жизни. И тем хуже эта личная жизнь складывается. Наверно, это от того, что умная женщина слишком полагается на свой ум, а он в решении целого ряда вопросов не помогает. Даже может помешать. Не то, чтобы я хотел обидеть всех женщин в твоем лице. Разумеется, бывают исключения. Но ты к ним не относишься.

– И поэтому?

– Поэтому, исходя из того, что ты хочешь меня мозгами, а не душой, я вынужден отказаться от твоего, действительно, лестного для меня предложения. И попробовать договориться, но как-то по другому.

– Договориться по другому – значит выбрать смерть.

– К сожалению, у меня осталась совесть. Поэтому если я соглашусь жить, то у меня будет плохой сон. Зачем мне это?

– Калипсол избавит тебя от плохих снов. Ты забудешь все, что с тобой было. Мы сделаемся первыми людьми на Земле. У нас будет невиданная власть. После нас, наши дети будут править этим миром. А мы будем наслаждаться друг другом в параллельном мире, принадлежащим нам обоим. Только нам двоим. А для оставшихся жителей Земли мы станем Авраамом и Саррой нового времени.

– Поскромнее Дина, поскромнее. Авраам и Сарра основали два великих народа. Хотя, конечно, не без Агари. А ты всего лишь надеешься основать династию. И управлять эта династия будет мутантами, выжившими после ядерной катастрофы.

Я отвернулся от Дины и увидел караван из четырех верблюдов. Он идет где-то в районе трассы Иерусалим-Эйлат. Скалистая пустыня. Синее небо, белые облака. На первом верблюде сидит Авраам. У него смуглое лицо в глубоких морщинах. Изрядно поседевшая борода. Но семьдесят пять лет – ему не дашь, как ни старайся. Максимум – пятьдесят. К седлу приторочено длинное копье с темным наконечником. На поясе – короткий бронзовый меч. Или длинный нож. За ним, на втором верблюде едет Сарра. Лица ее не видно, оно закрыто накидкой от пыли.

На остальных двух верблюдах навьючено все их имущество: на третьем – выцветший полинялый льняной шатер весь перештопанный, но еще очень крепкий, один центральный длинный шест и четыре коротких боковых – из окаменевшего дуба, огромный темный медный котел размером с горб верблюда, внутри него звякают несколько котлов поменьше.

К упряжи привязано несколько старых ковров, тюк с запасной шерстяной одеждой – из которой главные – белая длинная накидка, почти белая и шитое золотом покрывало для головы. На четвертом верблюде – небольшой тюк с каменной и деревянной посудой, ступкой, мешалкой, светильниками, и прочей кухонной утварью, а также два бурдюка – один огромный с водой, другой поменьше с вином. И конечно два холщовых мешка с пшеницей и один кожанный – с вяляным мясом. Благовония, приправы, трава для заварки и прочие мелочи хранятся в ларце из слоновой кости, который запрятан под остальные мешки.

За верблюдами покорно бредут двенадцать овец и две лохматых собаки. Время от времени одна из овец начинает тревожно блеять. Караван движется в Египет. Авраам спасается от голода поразившего землю, которую Господь обещал отдать ему и его потомству.

Авраам думает, что когда-нибудь все это имущество, целое состояние по мерками пустыни, включая несколько золотых и медных украшений, которые сейчас на Сарре отойдут к его наследнику. Почему-то Авррам знает, что сколько б у него не было сыновей, но наследник будет один. Но когда? Аврааму в голову не приходит, что ждать еще двадцать пять лет, но все равно он знает, что его главная задача – дожить до того времени, когда сын сможет владеть всем его имуществом, имуществом, которое он еще надеется приумножить, разбираться в овцах, баранах и ослах, потому что это будет его хлеб насущный, в звездах, чтобы отыскивать путь в пустыне от колодца до колодца, в населяющих пустыню и окружающих ее семьях и народах, чтобы избегать опасности и правильно торговать, в хитросплетениях родственных связей Авраама, чтобы хранить историю рода. Он научит наследника, как и где ставить жертвенники, что и зачем приносить в жертву. Потом наследник должен будет научить этому совего наследника. А потом начнется чужая жизнь. Жизнь потомков. Она будет не сладкой. Да и вообще жизнь – не мед. И не молоко. У Авраама она, что – лучше?

Авррам думает о последнем разговоре с Богом, в котором Бог сказал ему уходить из Харрана. «И Я произведу от тебя великий народ, и благословлю тебя, и возвеличу имя твое и будешь ты в благословление… и благословятся от тебя все племена земные». Он не то, чтобы колеблется, нет. Он выполняет все распоряжения Бога медленно и спокойно. Но он чувствует, что этот разговор будет не последним. Что Бог еще будет говорить с ним, будет говорить неоднократно – и это большая честь, но это и большая ответственность. Авррам не помнит, чтобы Господь говорил напрямую с кем-то из его знакомых. Да и вообще хоть с кем-то, память о которых дошла до него…

Авраам думает о Сарре. Слишком она красива. А вдруг какой-нибудь знатный египятнин влюбится в нее, а Авраама захочет убить… Не назвать ли ее сестрой? Так будет гораздо спокойнее. Назвать ее сестрой… Назвать ее сестрой…

* * *

Назвать жену сестрой, – это я еще понимаю. Но мне предлагалось что-то совсем обратное. Нет… Да и в любом случае, на Авраама и Сарру мы с Диной не походили, о чем я и сообщил ей в самых мягких, даже теплых выражениях. Я считал правильным щадить ее самолюбие. Вообще обижать Дину мне не хотелось. Дина, как любая женщина, восприняла мягкость за слабость и продолжала настаивать.

– Такого брака на Земле не было со времен Хатшепсут.

– Хатшепсут была хорошей, – зачем-то сказал я. – А ты, Дина… Нет, ты не плоха. Я тебя не осуждаю. Просто ты выполняешь свою функцию. А я люблю чтоб все развивалось… Ну немножко само собой.

– Не бывает «само-собой», если ты добиваешься бессмертия. Иосиф, пойми, я предлагаю тебе вечность!

Мне показалось, что в глазах у Дины стоят слезы.

– Дина, милая, прости! Но люди не влюбляются из благодарности, как говорила доведенная вами до самоубийства Лиля. И потом: какая к чертовой матери вечность? А третий закон термодинамики? Тем более, что если был Большой Взрыв, значит будет и Большое Схлопывание.

– Третий закон термодинамики не применим в биоэнергетике.

– Не применим? Ну… Не знаю… Кстати, ты собираешься отправить в параллельный мир еще 6 миллиардов душ. На них же тоже нужна энергия?

Дина словно махнула на меня рукой. Явно я спрашивал не о том. В ее голосе появилась усталость.

– Принцип Кем-Атефа о канализации энергии. Основная энергия Ка достанется хатам.

– Но хоть что-то вы душам простых людей даете?

Дине показалось, что я готов начать издеваться над ней, но она решила пока не обращать на это внимание.

– Что-то даем. Минимум. Но ты пойми: мы защищаем своих. Мы воюем за своих. Что в этом аморального?

– Методы, – не задумываясь сказал я. – Правила войны. Вы – военные преступники.

– Извини, – сказала Дина уже довольно жестко. Нам нужна победа – любой ценой. Как и всем остальным сторонам, участвующим в войне. Ты же знаешь: добро всегда побеждает зло. Кто победил, – тот и добрый. Но в человеческой цивилизации все устроено точно также. Просто я с тобой говорю чуть откровенней, чем это принято в вашем обществе.

Я вдруг подумал, что этические расследования Канта – схоластика вроде средневековой, хотя, конечно, гораздо более продвинутая. С одной стороны – все умно. Но с другой – все ясно. Зло – это просто прямое зло. Боль, кровь, смерть, энтропия. И здесь все просто. И нечего философствовать. И обсасывать особенности зла волка, гоняющегося за полусъеденным зайцем, тем более, что какое там зло – у зверей. Интересней обнаруживать тонкое зло. Спорное зло. Не очевидное зло. И еще я подумал, что зло – некрасиво.

– Знаешь, Дина! Послушать тебя и получается, что хаты тянут на воплощение коллективного Сатаны. Что-то вы, ребята, Бога совсем не боитесь.

– Степень вмешательства Бога в судьбу наших миров, как и вектор этого вмешательства, не кажутся мне ясными и определенными.

Передо мной опять стояла хорошо знакомая Дина. Умная, жесткая, решительная.

– К черту вектора. На самом деле, все довольно просто. Ты предлагаешь мне сменить веру или отдать жизнь. Обычная история. Происходила много с кем. Немного устаревшая, конечно, для 21 века, но в общем не новая. И говоришь, как Генрих IV перед Варфоломеевской ночью, что Париж стоит мессы.

– Этот Париж действительно стоит мессы.

– Дина. Я не хочу менять веру.

– Почему?

Мне показалось, что она, действительно, меня не понимает.

– Не знаю. Не хочу и все. Это иррационально. И слава Богу, что так. Расскажи лучше, если хаты такие могущественные, зачем убивать Матвея с Антоном?

– Есть правила братства. Есть коллегия хранения знаний. Я не могу действовать против законов, которым три с половиной тысячи лет. И я не одна в братстве. Пойми, я действительно не могу.

– А что скажет мама?

– Почему я должна ставить интересы матери выше интересов братства?

И в самом деле почему, если эмоции у хатов уплощаются?

Мне стало как-то невесело. Дина тоже была грустна. Но у меня кроме грусти было желание еще немного побороться. Так, на всякий случай, может, хоть что-нибудь удасться спасти. В настоящую победу я верить перестал.

– Иосиф! Я жду от тебя окончательного решения.

Динина грусть, казавшаяся мне до сих пор довольно светлой, постепенно сменялась черной тоской.

– Ты его услышала.

– Это конец.

Ее черные глаза почернели окончательно.

– Что ты, Дина! Какой конец! Все только начинается.

Дина по степени серьезности напоминала египетскую мумию. Мне даже показалось, что черты ее лица чуть притупились – как у трупа. Это ей – не шло.

– Боюсь, что при всей твоей непонятно откуда взявшейся смелости, все уже кончилось.

– Воля твоя. Но в такой опасности, как сегодня, братство хатов не находилось последние три с половиной тысячи лет.

– Дорогой брат! Мне кажется…

– И я, при всей моей смелости, которой успел набраться за эти три месяца, благодаря вам, скажу честно, что боюсь только одного.

– Хорошо, хоть чего-то.

– Твоей ошибки.

– Ошибки?

– Да-да. Не успеешь ты нас уничтожить, как достоянием узкой, но высокопрофессиональной общественности станет Великий Секрет. Он же – главная слабость Братства. Он же – подарок от Хатшепсут благодарному человечеству. Он же – смерть Кащея Бессмертного, которая на конце иглы, которая в яйце, которое в утке, которая в зайце, который в сундуке, который на дубе, который на острове, который хер знает где. После раскрытия Великого Секрета вы будете уничтожены в два счета. Не русскими спецслужбами, так американскими.

– Хотелось бы поконкретней. И поскорей.

– Тогда вернемся к моим друзьям.

– Один на один – страшно?

– Понимаешь, дорогая, у нас – концессия. «Одиночество-12». Поэтому решения принимаются коллегиально.

– Иди. Я должна отдать несколько распоряжений.

Дина подошла к тому что могло называться кафедерой или алтарем и, наклонившись, начала что-то говорить. Я вернулся к ребятам.

* * *

– Есть идеи? – дружелюбно спросил Антон?

– Никаких, – также дружелюбно ответил я.

– Вот и отлично, – сказал Матвей. – Это я люблю. Круто. И до конца.

Я понимающе посмотрел на Мотю, нашел в iPOD'е Procul Harum и поставил «Конкистатодора». Сначала я отдал оба наушника Моте и Антону, но на последнем куплете Антон вернул мне свой со словами: «Держи, тебе это полезней, чем нам». Мотя же внимательно дослушал песню до конца.

Conquistador, there is no time, I must pay my respects

And though I came to jeer at you, I leave now with regrets

And as the gloom begins to fall

I see there is no, only all

And though you came with sword held high

You did not conquer, only die

Though I hoped for something to find

I could see no maze to unwind.[121]

Да какие мы конкистадоры? Мы что – испанцы в Америке? Разве мы прячемся от правосудия, разве мы ищем золото? У нас же – реконкиста. Настоящая. Честная.

Хотя что плохого в избегании такого правосудия, которое в последнее время становится модным? И что плохого в золоте как таковом? А главное, какая разница за кого воевать? Ввязался в драку, так не думай. Дерись изо всех сил… А там – история рассудит.

Через минуту Дина подошла к нам. Руки за спиной. Взгляд сверху вниз. Как у учительницы. А где же вселенская скорбь?

– Так что это за Великий Секрет?

– Присели бы вы, Дина Яковлевна.

– У вас осталось тридцать секунд на то чтобы ответить на мой вопрос.

Интересно, а что, вообще, хаты знают про время. Меня всегда интересовало время, как некая метафизическая сущность. Точнее, как физическая. Ведь, что такое время, ясно ровно до тех пор пока об этом не задумываешься. А эти суки, конечно, про время кое-что знают… Ведь не случайно три с половиной тысячи лет прожили.

– Да ладно на понт нас брать… Мы, дорогая, через такое прошли… И до сих пор живы!

Матвей выглядел спокойным и рассудительным.

– Я еще не давала приказа о вашем уничтожении.

– Неправда! – Я пришел на помощь Моте. – Не успел я заскочить на три минуты домой, как меня чуть не расстреляли четверо ваших уродов!

– Это была группа быстрого реагирования, вызванная Германом. Я вмешалась позже. Поэтому ты и доехал до своего военного аэродрома.

– А арабский Мерседес в Иерусалиме?

– Должен был только напугать. Как и звонок в гостиницу в Риме.

Я почувствовал, что начинаю входить во вкус беседы с Диной. Что-то на эту тему мне рассказывал Наполеон. Ты должен полюбить противника. Полюбив, овладеть его образом мыслей. Ведь гораздо легче понять то, что любишь. А победить то, что понимаешь. Мне показалось, что Дина расслабилась, и пора атаковать. Но откуда? Чем?

– Дина, а ты никогда не задумывалась, что Кем-Атеф в процессе путешествия в Китай и Японию не только умер, но и расшифровал число 2224612?

– Ты, кажется, плохо усвоил украденные твоей Машей документы мужа. Во-первых не 2224612, а 222461215. Во-вторых не открыл, а объявил непознаваемым.

– Нет Дина! Нет! – Вот она, брешь! Кажется, надо бить сюда со всей дури! – Число звучит «2-2-2-4-6-12». И, кстати, написано было зарубками. Под которыми была нарисована пирамида. А цифра 15 появилось уже в поздем средневековье. Вместо латинской буквы P, которая в том алфавите была пятнадцатой по порядку. Вместо Пирамиды. Кем-Атеф раскрыл Великий Секрет. И закрыл обратно. Потому что он несет смертельную угрозу братству. А для того, чтобы прекратить рассуждения и поиски он объявил его, подожди-ка, как там говорилось: «Вечным, неизвестным и святым». То есть число осталось, а желания его разгадывать исчезло. Понимаешь?

– И что?

Я боковым зрением почувствовал, как Антон расправил плечи.

– А то что мы его разгадали! Рецепт уничтожения хатов лежит в подготовленной нами почтовой рассылке.

Вот это был блеф! Так хорошо и спокойно я себя не чувствал никогда.

– Как расшифровывается число?

Дина вдруг сделалась дьявольски серьезна. Надо было продолжать атаку. Но какими ресурсами?

– Дина! Не здесь. Сколько вокруг нас микрофонов и камер?!

– Здесь. И сейчас. Микрофоны выключены. Говори!!

В голосе ее была слышна угроза. Вот уж действительно от любви до ненависти – один шаг. Мне показались, что мои шансы на выгодный брак растаяли без следа. Сокровенное знание тайной слабости супруга – плохой пункт брачного контракта.

Если Бог хотел нас спасти, то сейчас наступало самое время. Я расслабился и чтоб показать Дине, до какой степени мне все по фигу, закрыл глаза. И начал думать о Хатшепсут. Она же была хорошей. Она вручила миру тайну спасения от собственных последователей.

– Иосиф!

Голос Антона вывел меня из оцепения.

– Да?

– Ты помнишь дзенский монастырь? Окам сказал тебе, что ты знаешь все?

– Сказал.

– Знаешь, ты знаешь все. Все необходимое.

– Конечно, знаю.

Мысли понеслись в голове с потрясающей скоростью. Гораздо быстрее чем речь. Ах, как жаль, что Хатшепсут умерла. А ведь ее похоронили не в пирамиде. Ее похоронили в храме, в Дейр-Эль-Бахри… Найти бы мумию и проверить радиоуглеродным методом. Сколько там изотопа углерода С-14. Стоп.

Стоп. С-14. А нормальный углерод С-12. А 12 – это последняя часть числа. А перед этим стоит 6. Про 6 – не знаю. Что-то знакомое… Протоны? Нейтроны? Но 4 – это валентность углерода. Это я знаю точно. И благодаря этой валентности существует весь наш живой органический мир. А валентность это… Не помню, что это. Что-то электронное. А первые цифры – то же что-то электронное. Уровни? Подуровни? Не важно. Зашифрован углерод. И пирамида на конце.

Но углерод с пирамидой… Все! Я все понял… Пирамида в числе это не пирамида Хеопса. Это рисунок кристаллической решетки алмаза. Вот, что хотела передать нам Хатшепсут. Алмаз!!! Оружие против хатов!!! Yes!!!! Yes!!! Cool!!!!!

– Иосиф, ты что заснул? Что за бесцеремонность! Я в третий раз спрашиваю тебя, что ты знаешь о числе?

Я встал, как на семинаре и произнес тихим, но ясным голосом:

– Дина! Цифры 2-2-2-4-6-12 с латинским P на конце – формула алмаза. Главной угрозы братства хатов в этом мире.

После чего, как ученик, легко и непринужденно сдавший тяжелейший экзамен, я сел на место и как ни в чем не бывало спросил Антона.

– Про 12 и 4 я все помню. Атомный вес и валентность. Напомни, что такое шесть и первые две двойки?

Антон с неизменившимся выражением лица сделал несколько движений пальцем в воздухе, после чего, не глядя на Дину, произнем как бы в воздух:

– 2-2-2-4-6-12 – электронная формула углерода. Два электрона на первой S-орбитали, два на второй S-орбитали, 2 – электрона начало заполнения следующей P орбитали. Углерод четвертый элемент по счету во втором ряду периодической таблицы. Поэтому его максимальная валентность – четыре. Шесть означает число протонов, т. е. его заряд, двенадцать – атомный вес. Пирамида, как ты уже догадалась – кристаллическая решетка алмаза. Без нее углерод будет обычным графитом. Более просто и красиво электронную формулу углерода – не записать.

Дина все это время стояла не двигаясь. Она сложила руки как для молитвы, закрыла глаза и молчала. Что Антон был прав – я не сомневался. Он всегда был отличником. Что Дина в своем физтехе изучала строение атома, мне тоже было очевидно.

Вот теперь я знал, что алмаз работает сам по себе. Без аутотренинга. Но как? «Будете как боги, знающие добро и зло» – пришло мне в голову. Вот мы и стали как боги. Хорошо ли это? Что имел в виду Змей, обещая Адаме и Еве знание, стоящее вечного Рая? И сдержал ли он обещание?

– Антон, – я решил перевести разговор в другое русло, чтоб помочь Дине придти в себя и не совершать скоропалительных решений, – а как алмаз может работать?

– Точно не знаю. Но когда я был в Лондоне и смотрел на Кохинор, мне показалось, что он как-то странно отражает лучи. Не как обычная стекляшка. Не как хрусталь. Мне показалось, что кроме обычного спектра он преломляет что-то еще. Но там было довольно темно и я решил, что это видимость. А теперь, и здесь Дина может нам помочь, учитывая, что ее диплом посвящен тахионам…

– Стоп! Химик мне только что рассказывал про тахионы… Ну, после газовой атаки… Он говорил про тахионные линии…

– Вот-вот, – Антон как-то странно посмотрел на меня, – учитывая все это, возможно, что алмаз с этими линиями что-то делает. Как-то преломляет… Фокусирует… Очень интересно… Как-то это может быть связано и с гравитоном, все еще не открытым… Хм… так ведь покопаться и единая теория поля может сложиться…

– А откуда Хатшепсут про это знала?

– Ну знаешь… От тахионных линий до машины времени, ну… не один шаг, конечно, но в общем, не так уж далеко… Поэтому Хатшепсут решила передать нам число и как формулу алмаза и как фомулу углерода, чтоб хоть кто-то понял про то, как устроена жизнь на Земле.

– Число?

– Именно! Заметь, число, как справедливо заметил Мотя, не просто красиво. Оно указывает не на один алмаз, но и на углерод. Углерод. 2-2-2-4-6-12. Единственный элемент, безусловно лежаший в основе всей жизни… Странно… Я никогда не связывал алмаз при всех его уникальных свойствах с углеродом, у которого уникальных свойств еще больше… Странно. А мог ведь связать… И любой мог связать! Это, в сущности, просто как три копейки… Тогда понятно, почему у хатов – аллергия на алмазы…

– Почему?

– А они вообще жизнь не любят. Шутка. Не знаю точно. Есть у них какая-то генетическая аномалия. Но с другой стороны, не на атомном же уровне…

Я подумал, что, вне зависимости от того, наступает средневековье или нет, наука пока открыла не все. И плацдарм для наступления у фундаментальных наук еще есть. И совсем не слабый плацдарм. Но больше меня волновало другое:

– А я хат или не хат?

– Хороший вопрос, – обрадовался Антон. – Черт тебя знает. Ты – странный. Или хат. Или не хат. Но алмаз тебе явно помогает…

– Кто еще кроме вас знает про алмазы и число? – сухо и деловито поинтересовалась Дина, прервав нашу беседу.

– Пока никто.

– А эта ваша Аня?

– Мы не сумасшедшие, делиться такой информациией со спецслужбами. По крайней мере, без особой нужды…

– Хорошо. Я хочу увидеть файлы, подготовленные к отправке, чтобы убедиться, что все обстоит именно так, как вы излагаете.

Здесь вмешался Мотя со всей своей бесцеремонностью.

– Дина, а может тебе просто сразу трахнуть нас всех троих? Вот прямо тут. Под факелами?

Трахать нас под факелами Дина явно не собиралась. Она подняла брови и внимательно слушала Матвея. Мотя завелся.

– Извини, дорогая, но придется поверить. Я понимаю, что тяжело. Я понимаю, что ты – на измене. Но секи фишку: не с голой жопой, тьфу, я хотел сказать, не с пустыми же руками мы к вам спускались! А пускать козла в огород, то есть я имею в виду – тебя в наши почтовые ящики нам как-то не хочется.

Я закивал с солидным видом, означавшим, что и ребенок может записать файл и подготовить его к отправке, указав заданное время. Антон сидел молча и на Дину не смотрел.

– Почему этого не было на вашем диске?

– Потому что диск мог прочесть кто угодно в вашей тусовке. Он нужен был только для начала разговора. И в этом твое счастье.

– Что вы предлагаете делать теперь?

Дина спрашивала нас, что делать! Если это не победа, то по крайней мере перелом в войне.

– Договариваться о перемирии.

– Ваши условия?

– Первое: свобода и безопасность каждого из нас. Второе: отмена Армаггедона. Третье: возврат старого правительства.

– Антон, может с правительством не торопиться? Оно как-то не очень… Хохлы вот, сам знаешь…

Правительство, явно, было не очень. Хотя, конечно, мы – не хохлы, хохлы – не мы. Но давящая серость и неприкрытая коррупция даже русским может надоесть. Антон задумался и сказал:

– У нас есть четвертое условие. Мы в течение всего действия перемирия имеем право выдвигать условия по формированию властных структур.

Я чуть не поперхнулся.

– Тогда уж Антон и денег проси. Чего стесняться? Мы же – конкистадоры!

– Это наше пятое условие. 300 тысяч долларов сейчас же наличными. Три миллиарда долларов в течение недели на те счета, которые мы укажем.

– Долларов или евро? – тихо, как бы про себя, пробурчал Матвей. То есть, тихо, конечно, но так, чтобы и Дина и мы это услышали.

Я начал приходить в восторг.

– А зачем тебе, Антоша, наличные?

– Мы должны купить фирмы, на счета которых получить эти деньги.

– Тогда условие номер шесть. Похороните голову Химика, как подобает.

В то время, как ребята озабоченно посмотрели на меня, Дина озабоченно посмотрела на часы.

– Ладно. Три миллиарда для нас – не деньги. Вы также получите все остальное. Хотя это… Неважно… Но в обмен на неразглашение тайны числа. Пугать вас тем, что случится с вами в обоих мирах, если вы нарушите свои обязательства, я пожалуй не буду. С моей стороны на ваши шесть условий – всего одно мое: вы должны сказать на какое время назначена рассылка ваших писем.

Я попытался определить, который сейчас час. Ошибка на два часа в любую сторону означала смерть. Если письма уже ушли – что с нами церемониться. Если уйдут не скоро – нас начнут допрашивать по всем правилам тайной полиции. Мы переглянулись. Дина повторила свой вопрос:

– В котором часу уйдут письма?

Я понял, что все пропало. Определить время, которое мы находимся здесь с учетом газовой атаки, трипа и прихождения в себя было невозможно. Но Антон был невозмутим:

– Этого мы тебе не скажем. Боюсь, что очень скоро.

Если бы Дина была кошкой, она бы зашипела. Тем не менее она отошла к кафедре и опять наклонилась над ней, заговорив в невидимый микрофон. Мне показалось, что факелы стали светить ярче. Матвей расправил плечи:

– Пацаны, сдается мне, что мы их сделали? Скоро научимся путешествовать по времени и воскресать из мертвых? К тому же с деньгами…

Матвей, конечно, был совсем в другом месте, когда Наполеон учил меня не предвкушать победу. Но мог бы и сам сообразить… Крайне обидно пропадать, когда шансы на успех стали по-настоящему высоки, и я с опасением взглянул на Антона. Антон молчал, темный, как мавзолей Ленина изнутри.

– Давай договариваться, Дина! – сказал я. – Не осложняй жизнь. Убить вы нас всегда успеете. Не исключено, что вы сможете придумать какое-нибудь противоядие против алмазов. Соглашайся на перемирие!

– Я этого не хотела, – каким-то отстраненным голосом сказала Дина. Но вы не оставили мне выбора…

Дина пошла к кафедре третий раз.

– Что она задумала?

Матвей озадаченно обратился к Антону как к эксперту по Дине. Антон помедлил с ответом, а потом вдруг сказал, причем сказал, обращаясь исключительно ко мне:

– Помнишь, что спел Иуда в конце Jesus Christ Superstar перед тем как повеситься?

– Нет.

– Я имею в виду, что он спел очень важного? Кажется, уже ни Тим Райс ни Веббер не помнят…

– Нет. Я тем более не помню.

Антон иногда умеет сводить с ума своими вопросами.

– Он спел: «God I'll never ever know why you chose me for your crime»[122].

– При чем тут это?

– Заметь: МЕНЯ для СВОЕГО преступления….

– Антоша, ты достал!

Антон понимающе кивнул:

– Дина проверила свою почту. И прочла мое письмо. Прощальное письмо. Я же не знал, что она…

– И что?

– Там нет ни слова про алмазы. И ни слова про разгадку числа.

Сердце мое опустилось.

– И что она задумала?

– Что-нибудь ужасное, – медленно сказал Антон.

Антон никогда ничего не предсказывал. Ни спорт, ни погоду, ни ужасы. А тут вдруг…

– Умеешь ты сказать, чтоб подбодрить… И что?

– Судя по тому как моя жена (в этот раз «бывшая» она не сказал) бодро разговаривает с микрофоном, она все поняла. Высшее образование. Мехмат…

Мотя был по римски мрачен и спокоен:

– Нам уже нечего терять.

– Нет, Мотя! – задумчиво сказал Антон. – И нам, и всем остальным, к сожалению, есть что терять. Мы слишком далеко продвинулись за свои пять тысяч лет. Слишком далеко зашли.

Дина второй раз посмотрела на Антона понимающим взглядом мясника и обратилась ко мне голосом злой учительницы:

– Иосиф, подойди к монитору.

Без всякого «пожалуйста».

Я испытал ровно то чувство, что испытывал в школе при команде «Мезенин к доске» в том совершенно нередком случае, когда не выучивал урок.

За кафедрой оказался небольшой жидкокристаллический монитор со встроенными динамиками и черный фаллический микрофон, рядом с которым стоял сходного вида джойстик. Не успел я заметить маленькую черную клавиатуру, лежащую чуть в стороне, как посмотрел на монитор и вздоргнул. На мониторе была – Маша. Она сидела в саду или в парке на скамейке и читала.

– Это – реальность, – сказала Дина, – веб-камера. Назови какую нибудь часть тела.

– Зачем? – спросил я, – подумав, что она сейчас прикоснется к ней курсором джойстика.

– Назови! – повторила Дина и я назвал ногу.

– Правую или левую?

Я не знаю. Мне надоело. Мне страшно.

– Ну, правую.

Дина наклоняется над кафедрой и говорит «правая нога». И на мониторе Маша бросает книгу и неуклюже хватается за ногу.

Дина быстро чертит джойстиком вокруг ноги квадрат. Крупный план камеры: из ноги, чуть ниже колена прямо из под руки Маши течет кровь.

– Ты видишь, что ваши хваленые спецслужбы ничего могут?

Она легко бьет по клавише esc безымянным пальцем, будто сгоняя с клавиатуры таракана. Снова средний план камеры. К Маше подбегает человек, наклоняется, смотрит на ее ногу, потом берет на руки и несет куда-то.

– Ты понимаешь, что это не видеомонтаж? Понимаешь? А может, ты хочешь поговорить с Машей? Я могу соединить тебя с ней? Спросишь у нее – не больно ли ей! Не случился ли выкидыш?

Дина не дожидается моего ответа. Она опять щелкает клавишами у кафедры и на весь зал раздаются гудки. Сначала долго никто не берет трубку, а потом мужской голос что-то говорит. Гортанные отрывистые слова. Иврит.

Я поднимаю голову и прошу Антона, чтоб он спросил, что с Машей и понимаю, что не узнаю собственный голос. Антон подходит ко мне и о чем-то спрашивает его. Голос отвечает. Я чувствую, что тот человек в отчаянии.

– Она ранена, – говорит Антон.

– Пусть передаст, что я люблю ее. Скажи ей, пусть ждет. Только очень ждет!!

Антон переводит.

– Она не дождется, – говорит Дина и связь обрывается.

Антон уходит к Матвею и садится рядом с ним. Я остаюсь на кафедре и начинаю сходить с ума.

– А знаешь, где Аня? Хочешь взглянуть на Аню? Если еще не поздно… Смотри!

Дина еще раз наклоняется над кафедрой и что-то говорит. И я вижу кладбище. Кажется военное. Перспектива ряда одинаковых могильных камней уходит в бесконечность. Справа стоит взвод солдат с М-16 в руках. Слева – открытая могила. В цетре экрана на лафете лежит тело в саване.

– Что ты хочешь? – спрашиваю ее я и хрипа в моем голосе больше чем слов.

– Тебя. Я хочу тебя.

– Зачем?! Зачем, Дина, зачем??!!!

– Потому что мы будем в вечной безопасности только тогда, когда управлять этим миром будут наши потомки.

* * *

Дина покачала головой, словно удивляясь моей непонятливости. Я в отчаянии посмотрел на Мотю с Антоном и задрожал. По направлению к ним спускались шесть человек в серых пиджаках, застегнутых на все пуговицы. Я видел эти пиджаки у собственного подъезда, когда впервые в жизни вступил перестрелку. Но тогда меня спасла Маша. А сейчас Маши не было.

– Мотя, сзади! – закричал я, но было поздно.

Через несколько секунд и Мотя, и Антон стояли с заломленными руками, на которых поблескивали наручники.

Все, что происходило дальше происходило автоматически и помимо моего желания. Меня словно вынесло какой-то внутренней волной из-за кафедры и донесло до жирандолей, в которых стояли факелы. Я выдернул одну из них из стены. У нее оказался вполне острый конец. Достаточно острый для того, что я задумал.

– Дина, – заорал я. – Я сейчас убью себя, слышишь? Я сейчас себя убью.

Жирандоль была приставлена к моей груди острым концом. Я держал ее обеими руками. Все что мне было надо сделать, – это оступить на два шага назад и броситься на пол упираясь ею в сердце. Кажется, так покончил с собой Саул. Дина поняла, что я в совершенном остервенении, поэтому закричала: «Всем стоять!»

И все замерли.

– Я хочу, чтоб все остались живы, Дина! – продолжал орать я. – Слышишь?!! Я хочу, чтобы все остались живы! Отмени все!! Отпусти всех или я убью себя!

Дина прошлась вдоль кафедры, посматривая то на меня, то на серых пиджаков, то на ребят. Я сжимал жирандоль и внимательно следил за происходящим, понимая, что может произойти что угодно. Наконец Дина подошла ко мне. В глазах у нее горело принятое решение.

– Хорошо, дорогой брат! Я не ожидала от тебя такой сообразительности. И такой решимости. Хорошо. Ты ухитрился не проиграть. Ты добился ничьей. За тебя я отменю ядерную катастрофу, и мир сохранится. Хотя кое-что в нем изменится. Ради тебя я не трону Машу. Пусть рожает, кого хочет. Больше того: ради тебя я готова отпустить Антона с Матвеем. Разумеется, после некоторых операций над их мозгами. Это щедрое предложение. Это самое щедрое предложение в моей жизни. Потому что, делая его, я рискую жизнью. Более того, я подвергаю риску Братство. Но я знаю, что иначе ты не согласишься. А ты очень нужен мне, мой единственный брат. Ты согласен?

– Мне нужны гарантии!

– Гарантии? – нараспев произнесла Дина. – Гарантии? Да ты же всегда сможешь повторить свой фокус с жиранадолью…

– Учитель приказал всем радоваться, потому что страшные события еще только наступают…

Я посмотрел на Антона. Мне показалось, что вокруг его головы появился нимб. И вокруг головы Моти – тоже. Наверно, от факелов расположенных прямо за их головами. Или у меня что-то случилось с глазами.

– Что это, Антон?

– Старинная израильская песня.

– Да какая разница? – лениво вмешался Матвей. Слишком лениво для человека, которому заломали руки. – Мы дрались, как могли. И рано или поздно мы все равно победим.

Я обреченно кивнул. Дина улыбнулась и достала шприц. «Сестричка, да ты – хищница!» Я вдруг перешел на английский и я почти закричал: «Nail me to your cross and break me, bleed me beat me kill me take me now before I changed my mind»[123]. Дина покачала головой: «Я не Бог. Ты не к тому обращаешься». Она уколола меня в открытое плечо одной рукой. Очень выверенное движение. Очень тонкое. Грациозное. «Музыку, – пробормотал я, – тогда включи музыку, раз ты не Бог. Классическую». И отрубился.

…Учитель приказал всем радоваться…

Примечания

1

Бамболео, бамболеа! Потому что я так предпочитаю жить. Нет прощения от Бога. Ты моя жизнь. Ты моя судьба. Судьба заброшенности. Такая же, как вчера. Такая же, как я… (исп.)

2

Родители – советские дипломаты. Лицемерили (по крайней мере с сыном) – криво. Сын связался с люберецкими. Сначала подсел. Потом отполз. И молодец – силы воли и мозгов хватило. Да и люберецкие вскоре рассосались, как жена после сеанса Кашпировского. Родители в последнем пароксизме власти устроили его торговать цветметом, после чего отползли на пенсию. Мотя с честью выдержал испытание деньгами и, придя в себя от виски и кокаина, выяснил, что просрал не все. У него оказалось по 10-15% акций в двадцати-тридцати странных маленьких компаниях – от троллейбусного парка до моего агентства. И компания, которая этими забавными активами управляла.

3

Он закончил мехмат МГУ и уехал в Израиль в 1991 году, когда уезжали многие, поэтому, вместо того чтобы продолжать исследования в области теории чисел (хотел бы я знать, что это такое), он начал приобретать практические навыки в области доения коров, сбора апельсинов и прополки кактусов.

В конце концов он, разумеется, поступил в докторантуру и даже закончил ее, но затем вернулся в Россию, потому что оставаться в Израиле или ехать дальше в Штаты или Канаду Антон не хотел.

В России он занялся маркетингом и почти моментально сделал карьеру, заняв позицию директора по маркетингу крупнейшей российской компьютерной корпорации Hi-Tech Computers.

В маркетинге и рекламе он разбирался, как Огилви. Договаривался с людьми, как Талейран. Связи у него были, как у рок-звезды или руководителя фракции Думы.

4

«У меня вчера с женой была оговорка прямо по Фрейду». – «Как это?» – «Да вот сидим мы за обедом. Думаю попросить ее передать мне хлеб с маслом. А вырывается: «Сука! Блядь! Видеть тебя не могу! Всю жизнь мне испортила!»

5

Фиксированная сумма, не зависящая от объема выполненной работы.

7

И ты ничего не видишь в ее глазах. Ни одного признака любви за слезами, выплаканными по никому. Любви, которая могла бы длиться годы. (англ.)

8

Ты остаешься дома, она уходит. Она говорит, что когда-то давно знала человека, но теперь его нет. И он ей не нужен. (англ.)

9

Лежи там, Генри Ли. Лежи, пока плоть не опадет с твоих костей. Потому что твоя девушка в веселой зеленой стране, может ждать вечно, пока ты вернешься.

10

И ветер воет, и ветер стонет. Маленькая птица села на Генри Ли. (англ.)

11

У водителя трейлера-холодильника, везущего двух пингвинов в московский зоопарк, ломается холодильная установка. Он обращается за помощью к менту. Мент останавливает «шестисотый» и говорит: «Включите кондиционер на полную и отвезите этих двух в зоопарк». В конце дня перед сменой мент видит тот же «шестисотый», который едет с теми же двумя пингвинами обратно. Он останавливает его и начинает материться: «Я же сказал – в зоопарк!» – В «шестисотом» удивляются: «Так в зоопарке были, в планетарии были – вот на дачу едем».

13

Ефрем (Эфраим) и Манассия (Менаше).

14

В 67 томе Брокгауза и Эфрона, 1902 года выпуска, сразу за статьей о Туссен-Лювертюре идет статья о Тутеллариях (252 страница.)

15

На небе ты звезда, которая не сияет. На море песок, который не мокнет. Рассеяв во всем мире скалы и море, бедная земля, наполненная любовью, окружает красавицу, также полную любви. (португ.)

16

Одиночество. Полное одиночество. Одиночество без конца. (португ.)

17

Все листья – коричневые, а небо – серое. Я вышел прогуляться зимним днем. Мне было бы тепло и безопасно, если бы я был в Лос-Анджелесе. Калифорнийские мечты таким зимним днем… (англ.)

18

Диалог в автобусе. Пионер, уступая место: «Дедушка, садитесь пожалуйста». Пенсионер: «Спасибо». Пионер: «Пожалуйста». Пенсионер: «Большое спасибо!» Пионер: «Большое пожалуйста!» Пенсионер: «Не Умничай!» Пионер: «Пошел на х…».

19

Я знаю, что у тебя есть время, потому что все, что я хочу, – ты делаешь. Ты проскачешь через незнакомцев, которые не понимают, как чувствовать. В Машине Смерти мы – живые… (англ.)

21

Пока в сердечном порыве бьется еврейская душа, по восточным дорогам, вперед, взгляд устремляется на Сион. Еще не умерла наша надежда, надежда, которой две тысячи лет. Быть свободным народом в своей стране. Израиль, Сион, Иерусалим (иврит).

22

Папа Римский на переговорах с Президентом США. Видит у него в кабинете шикарный телефон. Слоновая кость, золото, алмазы. «Это что за телефон такой?» – «А это я с Господом Богом разговариваю». Папа Римский думает: «Ну дела… Мне же тоже надо!» – и просит позвонить. «Да, пожалуйста, говорит Президент, – только вот 250 тысяч долларов минута разговора». Но Папа может себе и не такое позволить. Разговаривает свои полчаса, благодарит Президента, просит своего секретаря расплатиться, прощается и уходит. Через год он в гостях у премьер-министра Израиля. Видит такой же телефон. «Это с Богом говорить?» – «Да, с Богом». – «А можно мне?» – «Разумеется». Папа говорит свои полчаса и спрашивает: «Сколько с меня?» «Да нисколько. Что я, с Папы Римского буду брать один доллар?!» – «Как это?» – «Местный тариф» (It's a local call).

23

Это благославление. (англ.)

24

Иван-дурак заблудился в лесу, наступила ночь. Он находит избушку на курьих ножках. Там Баба Яга говорит: «Попался ты, добрый молодец! Или спишь со мной, или с моей дочерью». Иван думает: «Ну, бабка страшна, но ведь ей же много не надо. Трахну, да и все. А молодая истерзает до полусмерти». «Давай, – говорит, – бабка, сплю с тобой!» Утром просыпается после ночных кошмаров – смотрит, Василиса Прекрасная идет по двору, подоходит к нему и говорит: «Я Василиса Прекрасная, дочь Бабы Яги, а ты кто?» – «А я – МУДАК!»

25

По деревне шел Иван.

Был мороз трескучий.

У Ивана х… стоял. Так.

На всякий случай.

26

На колхозное собрание приходит опоздавший на сорок минут председатель колхоза. Поднимается на трибуну, бросает в сердцах шапку на пол: «Ну все, бля! Одной проблемой меньше!» Из зала: «Что, Петрович, корма завезли?» – «Нет. X… стоять перестал».

27

Богородице, Д?во, Радуйся! Радуйся, Благодатная Мария, Господь с Тобою. Благослов?нна Ты в Ж?нахъ и Благослов?нъ Плодъ Чр?ва Твоего, яко Спаса Родила Еси душъ нашихъ.

28

Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Святой Дух обсуждают, кто где проводит майские праздники. Бог-Отец говорит: «У меня вообще никаких праздников. Я – в Америку, работать». Бог-Сын говорит: «Я на Святую Землю. Могилы родственников навестить». Бог-Святой Дух говорит: «А я – в Россию!» Все: «А что там такое?» Он: «А я не знаю… Надо бы посмотреть. Я же там ни разу не был…»

29

Она всегда была маленькой и держалась указанных границ, пока не протрубил рог и она не поняла, что ждать до ста с лишним лет – это очень долго. Тогда в день святого Иоанна она сбежала вниз по дороге. И все было бы хорошо, но ее начали преследовать… (кельт.)

30

Ковбой, попав к индейцам в плен, читает статью в брошюре «Как вести себя с индейцами», доходит до места «плюнь в лицо вождю», плюет, переворачивает страницу и видит фразу: «Продолжение в следующем номере».

31

Три новых русских обсуждают, как они отдохнули в экзотических странах. Один говорит: «Ну, пацаны… Таиланд – это фишка. Телки, короче, намыливаются специальной пеной и ползут по тебе. А ты…» Второй говорит: «Не, бля. Филлипины – это ваще… Телке 12 лет, а она тебе – все…» Третий: «Я думаю, Кения – круче». Лениво лезет в карман, вынимает из него четвертого нового русского. Все как надо. Голда. Малиновый пиджак. Только очень маленькие. Вынимает и говорит: «Вася! А расскажи пацанам, как ты колдуна на хер послал!»

32

Очень неприличный. См.: anekdot.ru 29/11/2004, анекдот №18.

33

(Мама) сказала, почему бы мне не заткнуться? Пойди вон и погоняй на велике! Я так и сделал. Убил все игрушки. Бабушка, отведи меня домой! Я хочу быть один» (англ.).

34

Жили-были кошечка с собачкой. Жили они душа в душу. Был у них садик-огородик, огурчики-помидорчики, а вот детей у них не было. Тогда они пошли к ветеринару. Ветеринар их смотрел-смотрел, а потом говорит: «Слушайте, чего вы мне голову морочите?! У вас же не может быть детей!» – «Почему?» – «Потому что вы обе – девочки!»

35

Она пришла ко мне утром, одиноким воскресным утром. Ее длинные волосы развевались на зимнем ветру. Я не знаю, как она нашла меня, потому что я ходил во тьме и меня окружало разрушение от проигранного боя. (англ.)

36

Задержанного кладут на живот, крепко привязывая руки к ногам.

37

На задержанного надевают противогаз и заставляют приседать, отжиматься и т. п.

38

Ленин обходит посты вокруг Смольного. «Товаг'ищь кг'асноаг'меец! Сколько дней не ели?!» – «Семь, Владимир Ильич!» – «Немедленно спать!»

39

Она живет на улице любви и зависает на ней подолгу. У нее есть дом и сад, а мне интересно, что произойдет. (англ.)

40

Проиграешь.

41

Без жульничества.

42

Принес денег со свидания незаметно от вертухаев.

43

Поиграй.

44

Игра в карты, в процессе которой разыгрывается жизнь другого человека. Проигравший должен его убить.

45

Мужик в тюрьме видит, что крыса стащила кусок хлеба, бросает в нее сапог и убивает. Ему говорят: «Ты убил товарища. Или ищи отмазку, или опетушим». Он думает, думает, думает. Потом говорит: «А че ей, в падлу было с нами похавать?»

46

Лицо, выдающее себя за знатока воровских законов и обычаев.

47

Умышленный проигрыш в карты с целью разжигания азарта у жертвы.

48

Алмаз, бриллиант.

49

Сел играть.

50

Дал себя уговорить.

51

Как будешь расплачиваться.

52

Игра на исполнение желания. В тюрьме обычно означает игру на жизнь или на изнасилование.

53

Отыграться.

54

Фальшивые деньги.

55

Требовать у ментов перевода в другую камеру.

56

Заключенный, который выполняет вынесенный сходняком смертный приговор в отношении другого заключенного. Нередко торпеда посылается с этой миссией из одного лагеря в другой.

57

Рыбак, специалист по подледной ловле сидит, закутанный по-зимнему, на складном стульчике, сверлит во льду дырку своим буравчиком и вдруг слышит низкий голос с раскатистым эхо: «Не сверли, здесь нет рыбы!» Он осматривается и продолжает крутить. Снова голос: «Не сверли, здесь нет рыбы!» Он еще раз испуганно осматривается. Голос звучит в третий раз. Он поднимает голову и мелким, тоненьким голоском спрашивает: «А кто это говорит? Кто это говорит?» – «Это говорю я, директор катка».

58

Неизлечимо больной пристает к врачу с просьбой выписать хоть какое-нибудь лекарство. Врач, которого больной достал, прописывает ему грязевые ванны. «Что, доктор, поможет?» – «Нет, просто к земле привыкнете».

59

Да!!! Я привык запрыгивать на лошадь справа. У меня было по шесть стволов под рукой. Я был так хорош, что женщины рыдали. В меня стреляли, но ни разу не убили. (англ.)

60

На помощь! Мне кто-то нужен. На помощь! Но не кто-угодно. Помоги! Ты знаешь, кто именно мне нужен! Помоги! (англ.)

61

Домой. Мы на пути домой. Мы идем домой. (англ.)

62

видом на море. (англ.)

63

командир эскадрильи

64

заместитель по технической части

65

Девочка, ты скоро станешь женщиной, пожалуйста, возьми меня за руку. Ты скоро станешь женщиной и тебе потребуется мужчина. (англ.)

66

Меня не понимали всю мою жизнь, но то, что они говорили, резало меня как ножом: «Этот парень – ни к черту», – а я нашел, наконец, чего искал, но если бы они могли, они бы, конечно, это порубили. Девочка, я сделал все, что мог, теперь твой ход. (англ.)

67

Считать цветы на обоях – меня совершенно не напрягает. И раскладывать пасьянсы до рассвета с колодой в 51 карту. Курить сигареты и смотреть на Капитана Кенгуру. И не надо рассказывать, что мне нечем заняться. (англ.)

68

Мелодия любви поет о сердце Эммануэль, которое заставило биться сердце в погубленном теле. Мелодия любви воспевает тело Эммануэль, которое оживило тело с рененым сердцем, (франц.)

69

Ты так прекрасна, Эммануэль,

Ищите такое сердце,

Которое страдало.

Ищите всегда,

Ищите везде.

Встретится любовь

На твоем пути. (франц.)

70

Советский анекдот 80-х годов. Детский сад. Воспитательница выстраивает детишек. «Дети! Где самые лучшие игрушки!» Все хором: «В Советском Союзе!» – «А где самые лучшие десткие садики?» – «В Советском Союзе!» – «Молодцы, дети! А где самые добрые воспитательницы?» «В Советском Союзе!» Вовочка начинает плакать. «А ты, козел, что плачешь?» – «Хочу в Советский Союз!»

71

Все в порядке, все отлично. (англ.)

72

Металась ли ты когда-нибудь беспокойно в постели,

такой одинокой, что глаза наполнялись слезами?

Дай мне сказать тебе одну вещь:

Нет, нет, и нет!

Никогда не выходи замуж за железнодорожника! (англ.)

73

Бомж умирает от несчастья, холода, грязи, желания выпить и закурить на своем чердаке. И решает действительно свести счеты с этой беспросветной жизнью. Находит электрический провод, поттаскивает старую газовую плиту к крюку, закидывает провод на крюк, обматывает его вокруг шеи и собирается раскачать плиту и выбить ее из-под себя. Неожиданно замечает в углу четвертушку водки, где на донышке еще что-то явно есть. Слезает с плиты, берет в руки бутылку и видит, что рядом с ней лежит вполне приличный окурок. Бомж допивает водку, раскуривает окурок, садится и говорит: «Ну что? Жизнь-то налаживается!»

74

Еврейская жена приходит к раввину и говорит: «Ребе! У меня такое горе! Мне изменяет мой муж!» – «А ты знаешь с кем?» – «Конечно, ребе, я знаю эту суку!» – «Ну и отлично. Ночью срежь локон волос у мужа. Сожги. Раствори пепел в воде. Накапай в эту воду три капли куриной крови. Ровно в полночь подойди к ее двери и выплесни этот раствор на крыльцо». – «И что, ребе, поможет?» – «Не повредит!»

75

Партизанить – скрываться от ментов.

76

Академия – тюрьма.

77

Документы есть?

78

Фальшивый паспорт подойдет?

79

Ты не наглей. Отвези меня на квартиру. Не на улице же мне ночевать.

80

Мухомол – грязный, неопрятный человек.

81

За такие ошибки можно подвергнуться серьезному унижению. Закрой рот, пока тебе не разбили голову.

82

Всем зверям в лесу раздали сотовые телефоны. Мышка берет телефон, робко, с недоверием и любопытством набирает номер и говорит тонким голоском: «Але, это что, Лев?» – «Да!» – «Великий и Ужасный?» – «Да!» – «Что, Царь зверей?» – «Да!» – Мышка совсем тонким голосом: – «Охуеть…»

83

О, эта река – широка. Она касается моей жизни, как песчаных волн. И все дороги ведут в Базу Успокоения, где хмурость исчезнет с моего лица. И я никогда больше не закричу. (англ.)

84

Брать на оттяжку – пугать свою жертву, но не совершать серьезных действий.

85

Насильник детей.

86

Не договорились.

87

Мне неохота обыскивать твой труп весь в крови, пачкать руки.

88

История про суслятину горячего копчения: http://www.anekdot.ru/an/an0210/v021 009.html

89

Дама червей – это туз скорби. Он здесь сегодня, завтра его не будет. Молодых парней много, а любимых всего несколько. Если моя любовь покинет меня, что я буду делать? Я люблю отца, я люблю мать. Я люблю сестру, я люблю брата. Я люблю друзей и родственников. Но я брошу всех и уйду с тобой. (англ.)

90

– Может, мне теперь стоит звать тебя Мэлори?

– Микки, переключи канал, пожалуйста, (англ.)

91

– Кто там? (англ.)

92

Пародокс Шкловского заключается в следующем: если предположить, что существует внеземной разум, то рано или поздно он должен вступить в фазу экпоненциального техногенного роста и таким образом быть обнаруженным нами. Нас, например, сейчас обнаружить элементарно по радиосигналам, которые генерируются в несметном количестве. Но мы не находим такого разума. Следовательно, или мы одни во Вселенной, или, дойдя до определенной степени развития, цивилизация самоуничтожается. В крайнем случае, консервируется и перестает технологически развиваться.

93

Мужик в оккупации приходит к немцам и спрашивает: «Герр офицер, если я сдам вам партизан, чего мне за это будет?» – «Триста дойч-марок». Мужик рассказывает, где партизаны прячутся, их ловят, вешают. Мужик приходит к офицеру за деньгами. Офицер ему говорит: «Да пошел ты на хер, русская свинья, скажи спасибо, что вообще живой! Деньги тебе еще…». Мужик выходит и сосредоточенно думает: «Бля, и денег не дали, и с ребятами как-то нехорошо получилось…»

94

Кому выгодно. (лат.)

95

Я вас выебу в рот и отхуячу,

Пидор Фурий и хуесос Аврелий.

Вы, козлы, за стихи мои посмели

Обвинить меня в том, что я развратен.

Чистым, сволочи, надо быть поэту.

А стихам целомудрие – ни к черту… (лат.)

96

Стой, сука! Руки вверх! (араб.)

97

Обряд земли. (лат.)

98

Пациент: Здравствуйте, доктор. У меня – проблемы.

Доктор (пишет что-то в истории болезни): Присаживайтесь, голубчик. Рассказывайте.

Пациент: У меня погасший взгляд и дергается плечо.

Доктор (продолжая писать): Валерьянка и две таблетки пофигина на ночь – и как рукой, как рукой.

Пациент: Ночами мне снится, что я строю подземные пирамиды в Тоскане. Меня страшно беспокоит сохранность фресок и поведение связующего раствора в контакте с грунтовыми водами.

Доктор (поднимает глаза): Что вы говорите! А чем армируете фундамент? Очень рекомендую скрученные по четыре каленые прутья, веками, знаете ли, обкатанный прием.

Пациент: Доктор, что-то идет не так. На определителе телефоны людей, которые мне не звонили, все слова на вывесках и афишах, за которые цепляется взгляд – однокоренные. Мой хомяк четвертый день не разговаривает со мной. Он сидит неподвижно в углу клетки и смотрит на меня взглядом Балрога, целящегося в Гэндальфа кончиком бича.

Доктор: Какой, однако, начитанный зверек! Вы не пробовали давать ему русскую классику?

Пациент: Доктор, я чувствую и понимаю женщин.

Доктор (роняя очки на стол, вполголоса): Оп-п-паньки…

99

Каждая сигарета осветит тысячу лиц,

Каждый прошедший час похож на тысячу лет.

Полночь превращалась в пустые пространства,

Звуки смеха исчезали. (англ.)

100

Я встречу тебя в полночь под лунным светом.

Я встречу тебя в полночь.

Но, Жан-Клод, Луизы-Марии никогда не будет… (англ.)

101

Вы в Вероне, это говорят о Вероне

Здесь яд ненависти течет в наших венах

Конечно, наши сады цветут

Конечно, наши женщины прекрасны

И здесь, словно рай на земле

Но наши души в аду,

Вы в Вероне. (франц.)

102

КСХС – Королевство сербов, хорватов и словенцев – будущая Югославия (с 1929 г.).

103

Да, пришла девушка с жемчужными волосами.

Приснилось это мне, а может, и правда.

Так стали земля и небо

Зелёными, голубыми, как встарь. (венг.)

104

Мальчик-олигофрен спрашивает отца: «Папа, а почему яблоко чернеет, когда я его надкусываю?» Папа поправляет очки и начинает объяснять: «Видишь ли, сынок, в яблоке содержится большое количество атомов железа. Когда мякоть яблока входит в соприкосновение с атмосферой, которая, как известно, состоит на двадцать процентов из кислорода, железо начинает окисляться, а окисленное железо приобретает коричневый цвет, – взять ту же ржавчину…» – «Папа, а ты с кем разговариваешь?»

105

«Товариш Гагарин! Вот мы тут на Политбюро посовещались. Вы вокруг Земли слетали? Слетали! Хорошо… Теперь на Солнце полетите!» – «Как на Солнце?! Там же температура десять тысяч градусов!» – «Товариш Гагарин! В Политбюро не дураки сидят! Ночью полетите!»

106

Хотя ты держишь ключи от всех руин, в которые обратилось увиденное мной, от каждой тюрьмы, взорванной в прах, мои враги ходят свободными. Хотя все мои царства обратились в песок и смыты морем, я схожу по тебе с ума. Схожу по тебе с ума. (англ.)

107

«Петька, ты чего там на крыше делаешь?» – «Антенну натягиваю, Василий Иванович!» – «Красивое имя: Антенна…»

108

Шев (иврит) – сядь!

109

«Порвалась дней связующая нить» (пер. Б. Пастернака)

110

Анами.

111

Тодзио.

112

Угаки.

113

Ониси.

114

Есть женщина, которая уверена: все, что блестит, – золото, – и она покупает Лестницу в Небо. Когда она заберется туда, она узнает, что даже если все магазины закрыты, она может получить то, за чем пришла, с помощью одного слова. (англ.)

115

Термин из игры в покер. Если у дилера (крупье) нет игры, игрокам возвращается минимальная ставка вне зависимости от того, какие карты у них на руках, но при этом и выигрышные комбинации не оплачиваются.

116

Я заглядываю в себя и вижу, что у меня черное сердце. Я смотрю на свою красную дверь и хочу перекрасить ее в черный цвет. Может, тогда я угасну и не должен буду сталкиваться с фактами? Нелегко сталкиваться, когда у тебя весь мир – черный… (англ.)

117

Анекдот старого советского времени. Три командированных сидят в номере гостинице (вот время было: в одном номере селили трех незнакомых людей) и травят анекдоты. Политические, естественно. Один из них решает приколоться. Выходит вроде как в туалет (опять же время: удобства на этаже), подходит к дежурной, дает рубль и просит принести в номер три чашки кофе. Возвращается и говорит: «Слушайте, не нравится мне все это. Мы тут анекдоты рассказываем, а номер-то прослушивается наверняка». Двое ему: «Да ладно, брось ты! Что за паранойя!» – «А вот смотрите!». Берет хрустальную пепельницу и говорит в нее: «Товарищ майор! Пожалуйста, три кофе в тридцать пятый номер!» Приходит дежурная по этажу, приносит кофе. Все в шоке. Замолкают, ложатся спать. Утром этот мужик просыпается: в номере никого. И вещей нет. Он к дежурной: «А где ребята-то?» – «Так забрали их всех в КГБ». – «Во, ужас… А… меня чего… не… это самое…» – «Уж очень товарищу майору ваша шутка с кофе понравилась!»

118

http://www.anekdot.ru 28 ноября 2004. Повторные анекдоты.

119

Мне было пять, ему было шесть. Мы скакали на деревянных лошадках. Он носил черное, я – белое. Он всегда выигрывал бой. Бэнг-бэнг, он застрелил меня, бэнг-бэнг, я упала на землю, бэнг-бэнг – ужасный звук. Мой друг застрелил меня. (англ.)

120

Я думал,

что ты – тихая ночь без звезд,

Но твои глаза сияют.

Я бы сказал, что ты – лишь сон, только сон,

Но ты меня не пускаешь. Отпусти меня, я умоляю, отпусти,

Я не могу дальше идти.

Отпусти меня, я умоляю, отпусти,

Я не хочу больше идти. (укр.)

121

Конкистадор! Твое время прошло, но, черт возьми, я тебя уважаю!

Я пришел посмеяться надо тобой, а ухожу, плача.

И поскольку наступают сумерки,

То я уже ничего не вижу.

Ты явился с высоко поднятым мечом,

Но ничего не завоевал. Просто умер.

А я так надеялся что-то найти…

Увы, мне нечего разгадывать. (англ.)

122

Бог, я никогда не узнаю, почему ты выбрал меня для своего преступления. (англ.)

123

Пригвозди меня к своему кресту и сломай меня, избей меня, распни меня, убей меня, возьми меня сейчас, пока я не передумал. (англ.)


на главную | моя полка | | Одиночество-12 |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 5
Средний рейтинг 4.4 из 5



Оцените эту книгу