Пролог

В последний ясный день августа семь громадных черных бакланов, клином пролетая над Атлантическим океаном, опустились на скалу в уютной бухточке острова Эрент. В общем-то в этом не было бы ничего необычного – бакланы – морские птицы, а морские птицы имеют обыкновение садиться на скалы, – если бы не то, что эти птицы проделывали это ежедневно в один и тот же час в течение всего лета. Каждое утро они опускались на утес и замирали, распластав свои крылья, будто бы просушивая их после стирки. Они не двигались, даже когда мимо проплывала аппетитная стайка сельди; они просто смотрели – в течение долгих часов, – словно ожидая чего-то.

Если бы это были вороны, их поведению тотчас же нашлось бы объяснение. Жители Новой Англии знали, что по числу ворон, увиденных одновременно, можно предсказывать будущее.

Однако это не были вороны. Это были бакланы, черные вороны моря. Местные жители считали их самыми докучливыми птицами из всех поднебесных созданий Мэна, поскольку именно они чаще всего уничтожали улов рыбаков и портили деревья на острове. Если бы кто-нибудь на побережье узнал о поведении этих птиц, облюбовавших утес, он, вероятно, сказал бы, что ничего удивительного тут нет – «свой своего ищет». Остров, похоже, имел репутацию не лучше, чем эти морские птицы.

В ясный солнечный день, когда море голубовато-зеленое, тихое, взгляните с берега на остров Эрент, и он покажется вам гордым средневековым замком, воздвигнутым на высоком утесе. Но, если погода меняется, меняется и остров, превращаясь в странное синее облако, плывущее на горизонте.

Когда ветер дул с юга, волны наскакивали на рифы, окружавшие остров, острые, грозные, и буруны разлетались брызгами пены, набегая на каменистые уступы. Но остров всегда оставался спокойным и неприступным, безразличным к капризам непогоды и моря, закрытым, словно хранил какую-то тайну.

От него было не более семи морских лиг до изрезанного берега Мэна с его роскошными летними усадьбами и элегантными виллами, стоявшими чуть в стороне от рыбачьих лачуг и потрепанных волнами причалов, которых было множество в устье Кеннебека. До острова в хорошую погоду легко можно было добраться на узкой увертливой шхуне, сошедшей со стапелей Бата; в те воды рыболовные суда выходили на лов трески, макрели и огромных косяков серебристой сельди, от которых гладь моря в лунные ночи мерцала так, будто Млечный Путь опрокинулся в него во всем своем сиянии и блеске.

Невзирая на близость оживленного побережья, остров казался каким-то отчужденным, далеким. И не только потому, что он был окружен водой, – нет, остров Эрент представлялся совершенно иным миром, загадочным, потаенным, пока туман не рассеивался и вы не убеждались, что он и впрямь существует.

Об этом островке давно уже ходили всякие небылицы. Дети рыбаков собирались зимой у очага и рассказывали друг другу о диких шотландцах, его населявших; они уверяли, что это вовсе не люди, а призраки тех, кто умер еще в давние времена на вересковых пустошах Каллодена, привидения, которые перелетели через Атлантический океан на изрезанный, холодный и скалистый клочок земли, так похожий на любимые ими нагорья Шотландии.

Кое-кто утверждал, что диких шотландцев, живших на загадочном острове, звали Мак-Лаклены. И дети боялись полнолуния, уверенные, что стоит им только не положить под подушку светлое перышко птенца буревестника, как бешеный Мак-Лаклен прискачет на белом коне с развевающейся по ветру гривой и умчит их, похитив из теплых кроваток!

Когда ветер крепчал, срывая дранку с кровель рыбачьих хибарок, говорили, что это Мак-Лаклен выехал ночью верхом на своем скакуне – вот буря и разыгралась. Иногда по ночам плакучие ивы стонали под порывами ветра, и казалось, что кто-то рыдает. Матери, поплотнее укрывая своих ребятишек теплыми шерстяными одеялами, убеждали их, что никого там нет, что это просто ветер завывает в ветвях деревьев.

Однако вихри детских фантазий были столь же стремительны, как ветер, шумящий в ивах. Ребятишки придвигались друг к другу ближе, крепче обвивая друг друга ручонками, шепча, что это и впрямь чей-то плач, рыдание несчастной души человека, увидевшего белую лошадь Мак-Лаклена, который с грохотом и громом вылетел из тумана.

Так что в то лето странное поведение этих черных и докучливых морских птиц прошло незамеченным. И так уже было о чем посудачить – довольно было всяких кошмаров и небылиц, загадочных и страшных историй о диких шотландцах, которые могут примчаться на белых конях и похитить, кого им вздумается.

Глава 1

Для Эмилии Эмерсон это был один из тех ясных, чудесных дней, когда небо похоже на громадную синюю чашу, опрокинутую вверх дном вроде фаянсовой миски, в которой кухарка в субботу по утрам замешивает тесто для хлеба. Облака – и те как будто резвились; они неслись по эмалево-синему небу, словно легкие белые струйки просеянной, чистой муки.

Эми повернулась лицом к теплым лучам августовского солнца и закрыла глаза. Мысленно она представила себе Господа Бога, стоящего на небесах над ее головой в белой хламиде и фартуке. Его седые длинные кудри были подоткнуты под хрустящий от крахмала льняной колпак повара, и он месил небо, как тесто, одаривая всех тех, кто был на земле, этим чудесным днем.

Такое же эмалево-синее небо было и в июне, в тот день, когда Уильям де Пайстер пригласил ее покататься на лодке по реке Кеннебек. Лодка их тихонько скользила по глади реки, и красные цветы распускавшихся кленов, облетая, плыли по воде перед ними, точно бархатный алый ковер, расстеленный к ногам королевы. Это был самый прекрасный день в ее жизни: улыбки, несколько обрывочных слов и нежный поцелуй чуть позднее – и Эми сошла на берег, опираясь на сильную руку Уильяма, ту самую, что украсила красным кленовым цветком ее волосы и изумрудным обручальным кольцом ее руку.

Странно, как может неожиданно измениться жизнь человека. Ее родители умерли три года назад, и Эми с тех пор проводила каждое лето в Мэне. Один из ее опекунов решил, что морской воздух будет полезен для девушки, и остальные тотчас же согласились.

Летом избранный кружок отдыхающих стекался сюда отовсюду: из Бостона, Филадельфии, Нью-Йорка – толпы богачей из высшего света. Все они на лето съезжались в Мэн, где голубика была сочной и спелой, где легкий морской ветерок навевал спокойствие и беззаботность, где устраивались катания на яхтах и люди общались в своем замкнутом, узком мирке – среди тех, в чьих жилах текла голубая кровь, а в карманах водились деньги.

У Эмилии Эмерсон были деньги – целая куча денег. Вполне достаточно для того, чтобы ее имя стояло среди первых в «Бич» – каталоге, где значились величина и источник происхождения каждого американского состояния. Вполне достаточно для того, чтобы перед ней распахнулись священные двери, надежно отгораживающие от мира тех, кого в Америке считали аристократами. Вполне достаточно для того, чтобы ей присылали все должные приглашения, где водяными знаками на бумаге были написаны такие имена, как Кэбот и Ливингстон, Дибон и Уинтроп, – имена потомков старинных богатых родов. Эми бывала на их вечерах даже после того, как поняла, что она там не очень-то желанная гостья и более того – пария, поскольку родители ее имели дерзость заработать свои миллионы, вместо того чтобы унаследовать их от какого-нибудь прапрадедушки, бежавшего из Старого Света пару столетий назад и прибывшего в Америку, чтобы питаться там кукурузой вместе с индейцами.

Эми никак не могла взять в толк, отчего состояние, нажитое тяжким трудом и своим собственным умом, считается менее достойным, чем капиталы, произраставшие на банковских процентах и ипотеках или на громадных земельных угодьях последние сто лет, а то и больше. Отличие старых состояний от новых оставалось для Эми загадкой.

Правда, Эми совсем почти не знала людей. Она всегда жила под крылышком у родителей, а те оберегали ее и лелеяли в своем маленьком семейном мирке, где она неизменно ощущала себя любимой.

Казалось, это было только вчера – она мысленно видела отца, с его длинными, неудобно подогнутыми ногами, сидящего в маленьком белом креслице с цветками анютиных глазок на обивке. Он был невероятно высокий, однако умудрялся очень ловко удерживать фарфоровую чашечку с блюдцем на своих худых коленях и есть при этом сандвичи с огурцами, слегка оттопырив изящный палец.

Он научил свою дочку чувствовать красоту цветов и деревьев, птичьей песни и сияния летнего неба. У него было чутье на то, что справедливо и что нет, и на то, что представляло для него истинную ценность.

Случалось, они гуляли вместе с Эми, и отец, покачивая темноволосой головой, говорил с недоумением, что никогда не мог понять, как это люди, глядя на цветущую розу, на красные клены, меняющие цвет своих листьев, или слушая утреннюю песню скворца, могут усомниться в существовании Бога. У него было такое же удивленное лицо всякий раз, когда он смотрел на Эми или на ее мать, – словно он никак не мог поверить, что они и в самом деле существуют.

С матерью Эми чувствовала себя уверенной, защищенной. Та как-то умела угадывать, когда девочка нуждалась в ласке, в добром совете или просто в утешающем, нежном касании руки. Ей достаточно было взглянуть на дочку, чтобы заметить, что той нездоровится. Ей даже не требовалось для этого касаться ее лба рукой или губами.

Сколько раз, бывало, Эми, почувствовав, что проголодалась, оборачивалась и видела мать, уже стоявшую у дверей ее комнаты с вазочкой, полной фруктов, или с тарелочкой булочек к чаю. Мать всегда находила предлог, чтобы войти в спальню Эми буквально за минуту до того, как девочка ощущала, что валится с ног от усталости. В мгновение ока Эми оказывалась переодетой в ночную рубашку и лежала под одеялом в своей теплой, уютной кроватке, а мать в это время гасила свет и желала ей доброй ночи таким мелодичным и ласковым голосом, словно он доносился с небес.

Эми еще не было семи, когда они с матерью увидели куклу с чудесным приданым в витрине универсального магазина Шварца. Эми помнила, как вставала на цыпочки, пытаясь разглядеть, что там внутри.

Витрина от ее дыхания затуманилась, так как девочка прижималась носиком к льдистому, холодному стеклу, и мама тогда наклонилась – лицо у нее было улыбчивое, нежное – и вытерла затуманенное стекло своим прекрасным кружевным платочком, так чтобы Эми могла спокойно разглядывать все, что в витрине. Они простояли там не менее получаса, и снег падал на их меховые муфты и на воротники бархатных пальто. Но мать ни разу не поторопила ее, давая Эми наглядеться вволю.

В тот год на Рождество Эми, открывая одну за другой коробки с подарками, находила в них кукольную одежду – но не ту, что была тогда в витрине магазина игрушек, а бархатные, отделанные парчой платья, крохотные шляпки с бантиками и перьями и даже маленькие бархатные сумочки с шелковыми шнурочками – все это было точь-в-точь как кукольная одежда из магазина, и все это мать Эми сделала своими собственными руками.

Родителям ее ничего не стоило купить эту одежду в магазине – у отца и тогда уже было достаточно денег, – но они не сделали этого. Мать потратила много времени, чтобы сшить это приданое для куклы дочки, и оттого оно было для Эми дороже, чем все капиталы во всех банках Манхэттена. В каждой жемчужинке, в каждой ленте и сборочке была любовь ее матери.

Однако с какой бы нежностью Эми ни вспоминала эти радостные, светлые годы, родители ее все-таки совершили ошибку: они никогда не выпускали свою дочь за порог того мира, который сами же для нее создали, – того, где ее берегли и любили, где девочку учили быть доброй, любить, мыслить самостоятельно – ценностям, ничего общего не имевшим с деньгами.

Детство Эми было особым миром – миром, который внезапно, в одно трагическое мгновение, рухнул. Потому что, когда ее родители умерли, тот мир, который она знала, погиб вместе с ними.

Эми осталась на попечении опекунов – людей деловых, практичных, распоряжавшихся ее состоянием и совершенно чужих ей. Отец ее, быть может, и доверял им, но для нее они были не более чем представителями закона, которые не могут понять, что значит для молоденькой девушки внезапно остаться совершенно одной в целом мире. Вот они и отправляли ее в Мэн каждое лето в июне.

Эми замолкала, робела и чувствовала себя не в своей тарелке всякий раз, как попадала в большую компанию, особенно в общество, которое каждое лето бежало от жары и тесноты переполненных городов на востоке страны к приволью и прохладе побережья Мэна. Для них ценность представляли только капиталы в банке, имущество – все, что имело определенную стоимость; критерием всего были деньги. Главным было имя, «марка» – шла ли речь о старинном, почтенном семействе или о модном, дорогом туалете.

Эми всегда отличалась от окружающих – ведь те были на месте, в своей стихии, они были неотъемлемым ее дополнением, словно гостиная, декорированная изящно, в мягких, пастельных тонах. Эми среди них чувствовала себя чужой, словно ярко-красное пятно в комнате среди приглушенного бледно-розового.

И все-таки что-то, как будто по волшебству, изменилось после катания на лодке среди ярко-алых цветов в тот чудный июньский день. Эми словно бы стала частичкой кого-то. Исподволь, постепенно она вновь начала обретать прежнее ощущение надежности, защищенности. И сердцем и умом она верила, что имя де Пайстер поднимет ее в глазах окружающих, смоет с нее печать буржуазных, не так давно заработанных капиталов. Она больше не будет кричащим ярко-красным пятном. Благодаря Уильяму, прекрасному, сильному Уильяму, Эми скоро приобретет бледно-розовый цвет, такой же приглушенный, изящный, как и у всех окружающих.

Для нее дни, подобные этой последней субботе августа, были точно искры, рождавшие те удивительные события, которые в корне меняют всю жизнь человека. В такой же день, как сегодня, одно из заветных желаний Эми исполнилось.

Девушка с неохотой отвернулась от теплых солнечных лучей и взглянула на море – сине-зеленое и спокойное. Там, далеко, на самом севере, темным силуэтом на фоне васильково-синего неба выделялся остров. На мгновение этот суровый скалистый остров показался ей сказочным замком – громадным, темно-серым, величественным. Эми представила, как рыцари на белых конях объезжают его в поисках ужасных чудовищ, надеясь поразить их ради прекрасной дамы.

Правда, единственными чудовищами, которых когда-либо видела Эми, были яркие, похожие на маленьких драконов стрекозы с прозрачными крылышками, сновавшие сейчас вокруг нее. Они носились в августовском воздухе, потом ныряли вниз по склону холма в заросли голубики. Девушка пошла вслед за ними мимо вьющихся роз, чьи стебли образовали живую изгородь и приманивали пчел, которые кружились перед ней, словно маленькие яркие огоньки.

Неподалеку, в высоких ивах, чьи тонкие стволы были густо увиты плющом, Эми услышала звонкую песню скворца, а зяблики перелетали с ветки на ветку, и их лазоревые перышки словно бы таяли в этом удивительном небе.

Тихонько напевая, девушка опустилась на колени у высоких кустов, где дикая голубика была такой спелой и сочной, что стоило прикоснуться к ней пальцами – и ягоды сами так и падали в подставленную ладонь. Эми качнула две веточки с гроздьями ягод.

Точно жемчужины с нитки, ягоды голубики – белые, как будто покрытые изморозью, – посыпались ей в ладони. Она подержала их какую-то долю, секунды, не утерпела и отправила всю горсть в рот. Щеки ее оттопырились, как у мыши, нашедшей рождественский пудинг.

Эми проголодалась; она так торопилась за ягодами, боясь, как бы другие ее не опередили, что не успела съесть утром ни крошки.

Стоя на коленях на мягкой, чуть влажной земле, девушка набрала еще ягод и опустила их в плетеную ивовую корзинку, стоявшую рядом с ее снятыми чулками и туфельками. В считанные минуты корзинка наполовину наполнилась, и Эми углубилась в заросли; в листве видны были только ее босые, испачканные в земле ноги.

Мужские голоса и хруст сапог по гравию заглушили песню скворца и тихое жужжание стрекоз и пчел. Эми замерла, услышав смех, она не знала, заговорить ей или затаиться. Сквозь густую листву ей ничего не было видно, кроме нескольких пар мужских ног.

– Просто не представляю, что может быть хуже, Энд. Даже я не смог бы такого вынести.

У Джонатана Уинтропа был резкий, высокий голос, и Эми тотчас же узнала его, а «Энд» – это, конечно, Эндрю Билл. Оба были друзьями ее Уильяма. Девушка, тихонько прислушиваясь, сосчитала ноги, видневшиеся сквозь листья. Мужчин было шестеро.

– Еще и не то можно вытерпеть... за такие-то деньги, – заметил один из них, и мужчины опять рассмеялись.

– Я бы лучше заточил себя на остров Эрент с этой бандой диких шотландцев, чем повесить такое ярмо на шею.

– Шотландская клетка совсем не идет тебе, Энд. – Снова взрыв смеха. – К тому же твоя семья не нуждается в этих миллионах.

– Даже если бы и нуждалась, вряд ли я сгодился бы на роль жертвенного агнца.

– Еще как бы сгодился! Если бы ты так же нуждался в деньгах, как Уильям...

Эми так и застыла, догадавшись наконец, что они говорят о ней. Она затаила дыхание, прислушиваясь.

– И когда же наш жертвенный агнец, или, скорее, баран, пойдет на заклание?

Новый взрыв хохота.

– Где-нибудь в декабре.

– В декабре, – хмыкнул кто-то. – Декабрь – это длань Господа, удушающая де Пайстеров.

– А теперь повтори это быстро шесть раз.

Эми сидела в своем укрытии, почти физически ощущая, как все в ней увядает и меркнет, точно все ее надежды и счастье утекали по капле, пока не осталось ничего, кроме пустой оболочки. Мужчины опять засмеялись, обыгрывая еще раз последнее оскорбление. Щеки девушки вспыхнули от стыда.

– Знаешь, как говорится, ты можешь жениться на женщине ради денег и секса и все-таки любить... Пользуйся ее деньгами и телом и люби каждый миг этой жизни!

С каждым новым взрывом смеха, с каждой шуткой щеки Эмилии горели все жарче; глаза ее жгло от унижения. Невидимая никому, она сидела в своем укрытии и плакала беззвучно, слушая, как друзья Уильяма насмехаются над ней. Они были из тех людей, что не остановятся, чтобы полюбоваться полетом птицы, посмотреть на заходящее солнце или вдохнуть аромат цветка. Сшитая вручную одежда для куклы не имела бы для них никакой цены. Вещи должны были стоить дорого или иметь «знак качества», «марку».

У Эми не было такой «марки», у нее были лишь деньги – достаточно, чтобы оплатить любую вещь, какую им вздумалось бы купить. Это было все равно как если бы сейчас, прямо здесь, в кустах голубики, она превратилась из человека даже не в недочеловека и не в дурного, нехорошего человека, нет, в нечто гораздо худшее – в банковский счет.

Девушка зажмурилась и, наверное, в тысячный раз за последние три года пожалела, что родителей нет в живых. Ей хотелось, чтобы мать ее была сейчас здесь со своим кружевным платочком, но не затем, чтобы протирать затуманенную витрину, а чтобы осушить слезы Эми, которые ей было не удержать.

Ей хотелось очутиться в объятиях матери еще хоть разочек, хотя бы на минутку, чтобы почувствовать себя защищенной, ощутить себя опять человеком. Ей хотелось, чтобы отец был жив и она, заглянув в его глаза, могла бы увидеть там себя такой, какой она была раньше. Ей хотелось быть сейчас где угодно, только не здесь, и чтобы рядом была сильная рука Уильяма и она бы могла на нее опереться.

Когда мужчины перестали смеяться, Эми открыла глаза: вокруг нее неясным пятном расплывалась листва голубики. Эмми вдруг поняла, что ей совсем не хотелось, чтобы Уильям – единственный, кому она была дорога, – услышал издевки и хохот приятелей. Она бы не вынесла, если бы он стал свидетелем ее унижения. Унижения, которое, как ни представляла, невозможно пережить, унижения, которому она подвергалась из-за того, что родилась не с тем именем.

Еще несколько мгновений жестоких, ранящих душу насмешек, и мужчины двинулись дальше по дорожке к дому Кэбота; там, в английском розовом саду Часси Кэбот им будут поданы холодные закуски, прежде чем все отправятся на последний праздник этого лета – ежегодный традиционный бал в имении Бэйардов.

Эми раздвинула кусты и медленно поднялась, не обращая внимания на листья, пыль и раздавленные ягоды, прилипшие к ее светлым волосам и подолу шелковой юбки, на то, что мокрая земля проступает у нее между пальцами босых ног. Низкий мужской голос донесся до ее слуха: такое самопожертвование заслуживает-де ордена за отвагу.

Девушка быстро обернулась, потрясенная, не веря своим ушам, и увидела вьющиеся темные волосы и широкие плечи Уильяма де Пайстера, единственного человека, которому, как думала Эми, она была дорога. У нее было такое чувство, какое бывает в тот страшный, ослепительный миг, когда понимаешь, что падаешь, в миг, когда сознание непоправимости происшедшего ударяет тебя наотмашь.

Горло ее сжалось; казалось, в нем застрял холодный ком жира. Она прерывисто вдыхала в себя воздух, стараясь удержаться и не наделать глупостей, не разрыдаться во весь голос. Девушка зажала себе рот ладонью, чтобы мужчины, которые спускались по тропинке среди деревьев к просторным зеленым лужайкам, не услышали ее плач.

В груди Эмилии, в самой ее глубине, сердце, казалось, совсем перестало биться. Ее мир, ее маленький, нелепый, полный грез и желаний мирок, которого на самом-то деле и не было, неожиданно снова рухнул.

Потому что это был голос Уильяма – того, что требовал ордена за отвагу. Эми смотрела на него со спины, а он стоял среди своих бессердечных приятелей. Он был все такой же высокий. И, освещенный солнцем, он по-прежнему выглядел сильным и уверенным.

Эми надеялась, что он тот, кто одолеет ее чудовищ. Но когда она вскинула голову и сглотнула тяжелый комок, стоявший в горле – казалось, это было ее сердце, – девушка взглянула правде в глаза: это был ее Уильям – тот, что хохотал громче всех.

Глава 2

Обивка кое-где порвалась. Джорджина Бэйард схватила вышитую подушку, некогда принадлежавшую Марии Антуанетте, и бросила ее на диван, чтобы прикрыть потертые места.

Высокие часы на стене напротив начали отбивать время. Девушка обернулась: еще девять часов впереди. Она взяла медовую булку со столика, где был сервирован завтрак, и стала жевать ее, прохаживаясь мимо больших застекленных дверей, ведущих в сад.

Проглотив последний кусок, она посмотрела вдаль, на горизонт, где небо сходилось с неподвижной водой Атлантики. Однако Джорджина знала, что море переменчиво так же, как и удача ее брата. Случалось, океан был гладким, спокойным, невозмутимым, словно и не бывало никогда бурь, и пенных бурунов, и громадных валов, с таким грохотом и ревом налетавших на скалы Мэна, что местные рыбаки называли их ревунами.

Они подкрадывались незаметно, эти ревущие штормы, именно после таких дней, как сегодня, – прекрасных дней. Праздных, беспечных дней. Дней, которые убаюкивали, внушая ощущение благополучия и покоя, как будто все в этом мире прекрасно – так было и так будет всегда. Но те, кто знал побережье, кто провел здесь, в Мэне, немало времени, вроде нее, знали, что погода в конце лета, как, впрочем, и в любое другое время года, весьма изменчива.

Уж в чем Джорджина Бэйард не сомневалась, так это в том, что и жизнь изменчива. Только глупцы могут верить в судьбу и удачу. Именно таким глупцом и был ее брат. Всю жизнь он гонялся за призраками лишь затем, чтобы умереть разоренным, не оставив ей ничего, кроме множества долгов, большого особняка в Бостоне и летнего дома, который она так любит, – и тот и другой с громадными закладными, которые ей было не выплатить.

Джорджина проглотила еще три сладкие булочки, нервно откусывая и жуя, откусывая и жуя и совершенно не чувствуя вкуса. Она раздраженно уселась в стоявшее рядом кресло, глядя вдаль, за окно, где вид был испорчен серой уродливой глыбой острова; местные говорили, что туда переселились призраки диких шотландцев, изгнанных из собственных домов.

Дикие шотландцы... Вот еще! Девушка засмеялась. Неужто кто-нибудь поверит в такую чушь! Однако ей вдруг пришло в голову, что у нее есть кое-что общее с этими самыми шотландцами. Она тоже вот-вот потеряет свой дом.

Джорджина откинула голову. Бабушка всегда так делала – откидывала голову назад на несколько минут, когда устраивалась в этом кресле, том самом кресле, сидя в котором она, бывало, говаривала:

– Джорджина, тебе бы следовало родиться мальчишкой. Этот твой братец просто безвольное ничтожество, мот. У него в голове сплошной туман да бесплодные, несбыточные проекты. Он плохо кончит – помяни мое слово. Он слаб, но у тебя-то есть сила – упорство, характер и ум. Ты пошла в деда и в его отца, настоящего Бэйарда. Победителя.

Бабушка была права. Брат Джорджины Элберт никогда не задумывался над тем, к чему могут привести его действия. Он просто делал что-нибудь, и все. Он был всего на год старше ее, но в глазах родителей он был старше на годы; он значил для них больше, потому что был сыном.

Как-то днем в воскресенье – Джорджине тогда было шесть лет – они уселись всей семьей в легкую парную коляску и отправились в парк, где должен был состояться концерт, где в киосках торговали сластями, а детей ожидал кукольный спектакль. Однако задолго до всего этого Элберт потащил ее на пруд ловить лягушек, потом кормить голубей, которые, как он уверял, станут клевать орешки прямо с ладони Джорджины. Потом она поняла, что они заблудились в толпе ужасно высоких людей; торопясь на концерт, они не обращали внимания на маленькую потерявшуюся девочку.

Ей показалось, прошли часы, пока родители отыскали их, сидящих на скамейке у пруда для домашних уток. Мать кинулась успокаивать плачущего Элберта. Джорджина же сидела, сцепив на коленях руки, чтобы они не дрожали. Она до того перепугалась, что у нее даже не было слез, чтобы заплакать. Отец и бабушка приняли это оцепенение от ужаса за стойкость и силу духа, и родные ее в первый раз произнесли имя девочки с одобрением и гордостью. Они утверждали, что она настоящая Бэйард.

Как-то раз жарким летним днем, когда брат и сестра подросли, Элберт уговорил ее искупаться в заливе и заплыть подальше, на глубину. Именно Джорджина, борясь с отливом, дотащила тогда брата до берега. Потом она сидела на песке среди водорослей, кашляя от набравшейся в горло морской воды, а мать ее, задыхаясь от рыданий и схватив Элберта, восклицала, что они чуть было не потеряли сыночка.

Родители увели ее брата в дом. Джорджина ведь была сильная, она не нуждалась в них так, как Элберт, а потому ее оставили на берегу. Позднее, когда брата закутали в нагретые простыни, напоили взбитым горячим шоколадом и накормили наваристой похлебкой со свининой и овощами, Джорджине достался лишь подзатыльник – она ведь такая сильная и рассудительная! Потом, перед сном, ее снова оставили в одиночестве.

Когда брат ее вскрикивал по ночам, боясь темноты, мать бежала к нему стремглав. А Джорджина – сильная и спокойная – не плакала, какие бы ужасы ей ни мерещились в темной комнате.

Со временем она приучила себя не обращать внимания на все, что шло от воображения: мечты, надежды и всякие там фантазии. Они были не более чем призраки, которые прятались в темноте; они никогда не существовали в действительности.

Жить – это вовсе не означало задумываться над тем, что когда-либо было или могло бы случиться или, может быть, даже существовало в действительности. Жить – это значило быть такой, какой хотели тебя видеть окружающие. Жить – значило постоянно, изо дня в день, стараться стать тем, чем ты не была. Ведь на самом деле Джорджина очень боялась! Что, если они вдруг узнают, что она на самом деле совсем не такая сильная, какой кажется?

Джорджина с малых лет научилась быть такой, какой ее желали видеть. Она научилась скрывать свои страхи за внешним спокойствием и самообладанием. Когда мать ее, умирая, простилась лишь с Элбертом или когда умер отец и оставил все состояние Бэйардов ее брату, мир девочки пошатнулся, но она становилась все сильнее и боролась все яростнее, держась из последних сил, как в тот день, много лет тому назад, когда она, сопротивляясь волнам, вот так же старалась продержаться и не выпустить Элберта.

И вот уже несколько недель она незаметно для окружающих снова вступила в борьбу. Сегодня вечером ей суждено узнать, стала ли она победителем в этой последней битве. Девушка резко вскочила, словно, присев на эти несколько минут, позволила себе непростительную слабость и тем самым сдалась. Она повернулась, затем остановилась у стеклянных дверей, наблюдая, как больше десятка рабочих трудятся в саду, подрезая слишком длинные сучья и ветки так, чтобы они не нависали над каменными скамьями, придавая форму кустам и подстригая хвойные изгороди, доводя их до совершенства, убирая растоптанные лепестки лилий и роз и опавшие листья с каменных плит дорожек и мраморных фонтанов. Фонари были развешаны на балконе верхнего этажа, достаточно высоко для того, чтобы лить мягкий свет на плошадку внизу, не освещая при этом ни трещин в деревянных стенах дома, ни пятен облезающей там и сям штукатурки.

Со вчерашнего дня по мощенной кирпичом подъездной аллее то и дело громыхали колеса фургонов, доставлявших провизию: корзины с живыми омарами, превосходную говяжью вырезку, свежие фрукты из теплицы, экзотические цветы, белужью икру и – ящик за ящиком – шампанское «Вдова Клико». Джорджина истратила остатки состояния их рода на сегодняшний бал – традиционный бал Бэйардов.

С незапамятных времен каждое лето бал в особняке Бэйардов закрывал сезон в Мэне. Мужчины помадили волосы, вдевали запонки из драгоценных камней в манжеты шелковых рубашек. Женщины крепко шнуровали крепдешиновые бальные туфельки и облачались в свои самые нарядные туалеты, которые приберегали к этому ежегодному прощальному вечеру, где французское шампанское непрестанно струилось из массивного серебряного фонтана, где нежные ломтики вкуснейшего омара, запеченные в пышном тесте, подавались с чудесными экзотическими бананами, глазированными медом с лесными орехами, и где бусинки красной икры сверкали на кремовых пластинках молодого картофеля. В саду у Бэйардов будет звучать прелестная музыка и будут танцы; и хотя там всегда было достаточно света от фонарей, сияние полной августовской луны по традиции будет заливать сад.

Приглашенные девушки сгорали от нетерпения, поскольку всем было прекрасно известно, что на балу у Бэйардов заключалось больше помолвок и богатые семейства роднились чаще, чем на каких-либо других приемах и вечеринках. Дамы грезили о томных взглядах и томных поцелуях, о кратком вопросе и внушительном бриллианте в четыре карата в драгоценной платиновой оправе. Молодые люди готовились к объяснению в любви, когда они, встав на колени, сжимали во вспотевших ладонях маленькие коробочки, обитые внутри синим бархатом, для того чтобы уберечь лежавшие в них драгоценности. Сегодняшний вечер мог изменить судьбу по меньшей мере десятка пар.

Не пройдет и двух недель, как все отдыхающие разъедутся к себе в Бостон, Нью-Йорк и Филадельфию, где они будут оставаться до следующего июня, когда Мэн снова станет для них прибежищем, местом отдыха для этих легендарных американских фамилий, живущих в своем узком мирке, почти столь же призрачном, как а сказании о рыцарях короля Артура.

Но Джорджина не вернется домой. Городской особняк Бэйардов отошел во владение банка. Через три месяца она может потерять и этот дом тоже. Факт остается фактом: если только Джон Кэбот не сделает ей предложение сегодня вечером, у Джорджины не останется дома ни здесь, ни в Бостоне. Как только все разъедутся по домам, они узнают о том, что дом ее заложен и не может быть выкуплен, о разорившемся предприятии, о неоплаченных долговых обязательствах и о потере поставок. Они узнают о ее пустоголовом брате. Узнают, что состояния Бэйардов больше не существует.

Прошло еще несколько минут, и начали бить часы из розового дерева; они пробили один... два... три... четыре раза, прежде чем вступили часы на каминной полке. Вскоре все двадцать часов начали звонить и бить вразнобой, точно воплощая тот хаос, что царил теперь в жизни Джорджины. Девушка посмотрела на стену, где было выставлено собрание часов Бэйардов.

Основателем рода Бэйардов был часовщик из Старого Света, человек, который прибыл в Новый Свет и составил себе тут состояние и имя. По иронии судьбы и то и другое оказалось менее долговечным, чем его прославленные часы, которые были известны тем, что за весь год не отставали ни на минуту. Изящные, необычные, некоторые даже с секретом, часы были всегда неотъемлемой частью этого дома – частью наследства Джорджины. И вот теперь, когда ее благосостояние висело на волоске, все часы в этой комнате показывали разное время.

Девушка сердито рванула за шнурок колокольчика. Тот неуверенно звякнул, а другой конец шнура упал на пол; старый шелковый шнур просто-напросто перетерся. Джорджина смотрела на истрепанный конец, валявшийся на ковре; вид у него был совершенно истерзанный. В правой руке она все еще сжимала другой конец. Она несколько раз глубоко вздохнула, потом окликнула:

– Миссис Картрайт! Ни звука в ответ.

– Мис-сис Карт-райт!

Старушка, торопливо семеня, вошла в комнату, – вытирая руки о передник.

– Да, мисс?

– Пожалуйста, пришлите кого-нибудь исправить сонетку и проверьте все остальные звонки. Все до единого. Сегодня вечером это особенно важно. Я хочу, чтобы все было в полном порядке.

Старушка кивнула и взяла у Джорджины шнур.

Джорджина прошла через комнату, и в эту минуту часы с перламутровым, лунно мерцающим циферблатом пробили шесть. «Сколько же сейчас времени?» – подумала девушка. Она посмотрела на часы и нахмурилась.

– И вот еще что, миссис Картрайт. Поставьте правильно все часы. Ни одни из них не идут как полагается.

– Но, мисс Бэйард, мы уже ставили. Мы подводили их только сегодня утром, а они все равно идут вразнобой.

– Это часы Бэйардов. Часы Бэйардов никогда не отстают ни на минуту. Это известно всем. Я вам сказала – переведите их.

Джорджина вышла из комнаты и прошла по коридору, отрывисто отдавая приказания горничным; она остановилась, чтобы поправить букет свежих цветов, стоявший у стены на старинном, французской работы, столике с позолоченными краями и чернильными пятнами, оставшимися еще от эпохи Людовика XIV. Она взяла розу, за ней лилию, хризантему и два листа папоротника; затем поставила их обратно, в точности так же, как они стояли раньше. Окинув их критическим, взглядом, девушка пробормотала:

– Вот так гораздо лучше!

Она осмотрела комнаты – все двадцать восемь, которые были в доме. Горничные, словно стайка испуганных птичек, пойманных в тесную клетку, уже по нескольку раз прошлись и тут и там с метелочками для пыли и швабрами. Они до блеска начистили массивные серебряные канделябры, принадлежавшие некогда императорам, смахнули воображаемые пылинки с каждой из пятнадцати хрустальных люстр, стерли крохотные темные пятнышки с французского ковра в курительной комнате и тщательно натерли жирным пчелиным воском с миндальным маслом перила из красного дерева, лестницы, а также все резные деревянные украшения – в который раз!

Отдав последнее приказание, Джорджина остановилась посреди холла, подбоченившись и разглядывая галерею наверху, в трех ярусах у нее над головой. Одно она знала наверняка: она должна спасти этот дом. В самые мрачные минуты, когда умер Элберт, когда она поняла, что разорена, в ту минуту, когда она осталась одна во всем мире и течение грозило затянуть ее на дно, ответ снизошел на нее, словно откровение свыше – если бы, конечно, она верила в нечто подобное, но Джорджина не верила.

Дом – этот дом со всем, что в нем было, – значил для нее все. В его деревянных оштукатуренных стенах было биение жизни, все, что составляло их, Бэйардов, сущность. Это был дом для людей, умеющих побеждать. С холодным отчаянием она сделала все от нее зависящее, чтобы спасти этот дом, потому что, утратив его, она перестанет быть Джорджиной Бэйард, она утратит себя.

Никто еще пока ни о чем не догадывался и, если Джон Кэбот сделает ей предложение, никто так ничего и не узнает. Все было готово. И сегодня вечером, если все пойдет как задумано, она получит предложение руки и сердца. Ее будущему, ее имени и дому ничто уже не будет угрожать.

Джорджина в пятый раз за это утро поправила цветы на столе, а мелодия «Сегодня! Сегодня! Сегодня вечером!» непрерывно звенела у нее в голове, словно бой часов. Все должно быть прекрасно, без сучка без задоринки, особенно теперь, когда она чувствовала, что борется с волнами упорнее, чем когда-либо. Потому что в этот вечер Джорджина должна была выплыть... или пойти ко дну.

Глава 3

Остров Эрент, Мэн

Всадник стремительно, словно на Пегасе, взлетел на гребень зеленого холма. Августовский воздух, теплый и спокойный только секунду назад, дрожал теперь от грохота копыт белого жеребца Эйкена Мак-Лаклена. Они летели вниз по размокшей дороге, мимо скалистой вершины острова, где в ясный день, такой как сегодня, черные длинноносые бакланы сидят, расправив крылья, на белых уступах скал, а чайки пронзительно кричат, качаясь на волнах.

Эйкен перелетел через каменную ограду, промчался сквозь густые заросли в ущелье, где его конь поднял тучу брызг, проскакав по холодной воде ручья, потом перемахнул еще через одну изгородь, вдвое выше, чем предыдущая. Они промчались мимо пруда с утками-каменушками и белыми лебедями-кликунами, скользившими по стеклянной глади воды к маленькому деревянному мостику, перекинутому через ручей, подобно радуге.

Когда он мчался вот так и копыта его коня едва касались влажной под травянистым покровом земли, они вместе – всадник и его белый конь – казались единым существом невероятной мощи и грации; они точно летели в соленом морском просторе. Опушка густого болотистого леса, поросшая невысокими елочками и соснами, сменилась низиной, где они свернули на тропинку среди берез, кленов и осин, листья которых уже начинали желтеть. Каждый год, когда листья облетали, устилая землю слоем чуть ли не в фут толщиной, дорога становилась оранжево-красной, точно полыхала огнем.

Он попридержал лошадь, когда извилистая тропинка пошла под уклон, к морю, где маленькая узкая бухта была укрыта за выступом скалы, тянувшимся вдоль северного берега залива. Но, едва оказавшись на белом песке, всадник и конь снова взвились, пролетая по мелководью бешено вспененных бурунов, так что брызги взлетали у них за спиной, сверкая в ослепительном солнечном свете, точно сноп светлячков.

У маленькой деревянной пристани, почти в самом конце бухты Пайпера, стояло небольшое парусное судно; сейчас его парус был спущен. Однако путь всадника лежал вовсе не к морю. Напротив, он повернул и помчался по другой, уходившей наверх извилистой тропе, мимо высокого дерева гемлока, росшего прямо из скалы, скрывая то место, где тропинка становилась пологой и вела к длинному и низкому каменному дому.

Если смотреть с залива, дом внизу, казалось, вырастал из склона холма. Вдоль заднего подъезда тянулись ряды гранитных арок; их мягкие, волнистые переходы обрамляли выходивший во двор фасад дома так естественно, что окна и двери казались высеченными из единой гигантской глыбы розовато-коричневого гранита.

На заднем дворе Эйкен остановился. Это был высокий, мускулистый мужчина; его светлые волосы золотом отливали на солнце, плечи были широкие, могучие, точно крылья у беркута. Однако он спрыгнул на землю с легкостью, необычной для такого громадного человека.

Жеребец его вскинул голову и ударил копытом о землю, словно все еще рвался куда-то. Но Эйкен дважды прищелкнул языком, и конь, еще раз закинув голову, неохотно застыл; на какую-то долю секунды все вокруг них умолкло, лишь море грохотало вдали.

Мгновение – столь же краткое, как вскрик чайки, – конь и всадник стояли неподвижно, глядя на залив и на судно, стоявшее у причала; затем исчезли во мраке под аркой.

Глава 4

Было нечто, чего Калем Мак-Лаклен не стал бы делать ни при каких обстоятельствах. Потому-то он и прятался на острове в ельнике, в лесу, тянувшемся вдоль северной оконечности бухты Пайпера. Стволы деревьев на опушке были усеяны толстыми наростами, выпиравшими из-под коры. Они прекрасно скрывали его от посторонних глаз, зато ему была видна как на ладони вся пристань.

Калем видел, как пять женщин сошли на берег. Неожиданно они остановились как вкопанные – Фергюс Мак-Лаклен резко окликнул их с палубы.

Сомнений не оставалось – прибыла новая партия невест. Этот упрямый старый черт хотел, чтобы Калем женился.

Что касается Фергюса Мак-Лаклена, дальнего родственника и вечного бельма на глазу, Калем никогда даже представить себе не мог, что еще взбредет в голову старику. Фергюс творил что ему вздумается, утверждая, что возраст, жизненный опыт и близкое родство со старым лордом, отцом Калема, на веки вечные дают ему право поступать наилучшим, с его точки зрения, образом с «сыном его доброго друга, старого лорда, Мак-Лаклена из Мак-Лакленов, Господь да благословит его душу, невзирая на его непутевых сыновей». То, что Фергюс, заменив отца, помогал растить Калема и его младшего брата Эйкена, только увеличивало рвение старика.

А в последние несколько лет это рвение было направлено на то, чтобы заставить Калема, вождя клана Мак-Лакленов, стать в конце концов женатым человеком. Старик начал сватовство сначала потихоньку, исподволь, но когда Калем отказался принимать его намеки всерьез, старый пройдоха стал заманивать женщин на остров, суля им в награду «отличного мужа, владельца немалого имения».

Для Калема женитьба казалась хуже смерти. Он понимал, что когда-нибудь ему придется пойти на это, тем не менее он вовсе не намерен был с этим спешить.

Калем поправил очки, высунулся из-за дерева и стал внимательно разглядывать женщин.

Ему тут же захотелось бежать без оглядки.

Он тотчас же снова спрятался, снял очки и тщательно протер их о рубашку. Потом поднял их повыше, разглядывая на солнце, еще раз протер и снова надел.

Первая женщина была так стара, что спина ее уже начинала сутулиться. Вторую ему не было видно – мешали рыжие космы третьей. По правде говоря, рыжая шевелюра не давала вообще ничего разглядеть на расстоянии трех футов от ее головы. Мгновение спустя он заметил, что она то и дело как-то странно подергивается. Калем слегка вытянул шею. И все-таки ему, как и прежде, видны были только три из пяти женщин.

– Вот он! – раздался женский вопль у него за спиной.

– Ya! Das ist him! ^[1] – пронзительно закричала другая.

Калем стремительно обернулся. Две женщины, которых он прежде не видел – по лицам обеих было видно, как страстно они жаждут завладеть каким-нибудь мужчиной, – стояли у него за спиной среди сосен. Он услышал крик тех, кто остался на пристани:

– Подождите нас!

Мгновение спустя в вихре песка и сосновых иголок, взметнувшихся из-под ног обладательницы необузданной рыжей шевелюры, все они с разных сторон двинулись прямо на него.

Калем повернулся и бросился бежать со всех ног.

Глава 5

Калем захлопнул за собой дверь библиотеки и на мгновение прислонился к ней, с трудом переводя дух. Сосновые иголки прилипли к его влажной рубашке, нити бородатого мха висели на брюках и на ремне. Очки его болтались на одном ухе. Он надел их как следует, поправил на переносице, и стекла их тотчас же затуманились от жара его потного лица.

– Когда-нибудь я убью Фергюса, – пробормотал он сквозь зубы, снова протирая очки и обирая иголки, мох и влажные листья с одежды. – Вот этими руками... Сдавлю его толстую старую шею.

– Сдается мне, Фергюс привез тебе новых невест!

– Ну да, – выдохнул Калем, снимая увядший лист клена с белой рубашки и обернувшись на голос брата.

Эйкен сидел у окна, вытянувшись в кожаном кресле с подголовником; ему приходилось сидеть, откинувшись и вытянув ноги, – высокий рост не оставлял ему выбора. Калем тоже считался высоким при шести футах роста и достаточно сильным и мускулистым, но Эйкен был более чем на полфута выше, более широк в плечах, а руки его были такие громадные, что он мог обхватить своей ладонью ствол молодого дерева. Он метал молот дальше, чем кто-либо из всех, кого Калем знал, и при этом был достаточно проворным, чтобы носиться на коньках, точно ветер, сжимая клюшку в громадных ладонях. К тому же были лошади Эйкена. На Эйкена Мак-Лаклена стоило посмотреть, когда он гарцевал на одном из своих великолепных белых скакунов!

У Калема не было такой, как у брата, сноровки в обращении с животными. Зато он сам умел быстро бегать. Он бегал так быстро, что мог состязаться с любым из скакунов Эйкена в гонках по берегу. В детстве Калем всегда выходил победителем в соревнованиях по бегу. Он умел поворачивать на бегу, не теряя при этом ни доли секунды.

Эйкен любил похвалиться, что его старший брат может резко поменять направление в мгновение ока. И он был прав. Калем никогда не шел в обход. Он мог мчаться прямиком через чащу, ничуть не сбавляя скорости даже там, где березы росли так густо, что любому другому пришлось бы между ними протискиваться. Калем бегал так, как Эйкен скакал верхом – вкладывая в это каждую унцию той ловкости и сноровки, которыми Господь одарил его.

Однако убегать от невест, привезенных Фергюсом, это уж было чересчур!

– И сколько же их там на этот раз?

– Пять.

Калем отцепил последнюю лесную колючку от рубашки и бросил мох и иголки в пустой медный бак для золы, стоявший у очага. Ему послышалось, что Эйкен тихонько хмыкнул. Калем поднял глаза.

Брат смотрел на него, широко улыбаясь, как и всегда, когда Калем наводил чистоту.

– Я просто люблю порядок, – сказал Калем, оправдываясь, потом прошел к своему письменному столу и собрался было сесть, но передумал, смахивая какие-то пылинки с сиденья.

– Ну конечно, вот в этом ты весь! – Эйкен помолчал, глядя на голову Калема все с той же усмешкой. – Может, ты заодно уж вытащил бы шишку из своей шевелюры? А то ты похож с ней на гончую с подрезанным ухом на охоте за кабаном.

Эйкен засмеялся, а Калем взъерошил свои волосы, и маленькая сосновая шишка упала на аккуратную стопку бумаг на столе. Он хотел было устранить этот новый непорядок, как гулкое цок-цок-цок раздалось в коридоре.

Братья подняли глаза. Конь Эйкена, цокая копытами, вбежал в библиотеку. Он замер, посмотрел на хозяина и потряс головой.

Калем со стоном упал в кресло.

– Неужели ты не можешь держать эту чертову скотину подальше от дома?

Эйкен пожал плечами:

– Он ведь ничего не ломает.

Калем смотрел, как длинный хвост жеребца раскачивается взад и вперед, едва не задевая хрустальный с серебром графинчик для виски.

– Этого еще не хватало, – тихонько пробормотал Калем, глядя, как брат ласково треплет лошадь по морде. – Этот псих, видно, думает, что перед ним комнатная левретка.

Внезапно оглушительный яростный стук донесся до них одновременно и от парадных дверей, и от черноте хода.

– Впустите нас! – кричали за дверью женщины. – Впустите!

Братья переглянулись.

– Я займусь ими. – Эйкен выбрался из кресла и встал.

– Да смотри, прихвати с собой Фергюса!

– Ладно. Я и так собирался.

Эйкен, широко шагая, быстро прошел через комнату; трава и засохшие комочки земли осыпались на ковер с его высоких сапог для верховой езды. Лошадь заржала и рысью, словно танцуя, пошла вслед за ним.

Калем выдвинул нижний ящик письменного стола и достал оттуда веничек и совок для мусора. Мгновение спустя он уже стоял на коленях, сметая траву, и пыль, и комочки засохшей грязи, сохранившие отпечатки конских копыт, с ковра. Он высыпал мусор из совка, отряхнул метелку и, тряпкой протирая совок, внимательным взглядом окинул темный ковер. Удовлетворенный, Калем повернулся, оглядывая высокие, из полированного красного дуба, полки для книг, занимавшие в комнате две стены и сделанные еще его дедушкой.

Все книги в кожаных переплетах стояли ровными, аккуратными рядами. Нигде ни пылинки, ни пушинки, и весь хрусталь, все предметы из бронзы, бывшие в комнате, – от графинов до вазы с орехами – так и сверкали. Оконные стекла были такие чистые, что, если бы не рамы и не легкие неровности на стекле, можно было бы подумать, их вовсе нет.

Спрятав метелку и тряпки обратно в ящик, Калем уселся за стол. Он три раза перекладывал стопки бумаг и, сочтя в конце концов, что они достаточно ровные, с облегчением вздохнул и откинулся в кресле. Все было в полном порядке.

Немного погодя дверь с грохотом распахнулась, отлетев к стене с такой силой, что лепные украшения на ней могли запросто сплющиться. Бумаги Калема разлетелись по всему письменному столу.

Эйкен вошел, шагая, как обычно, широко, бесшабашно.

– Все в порядке, – доложил он так, словно укрощать разъяренных женщин было в самом деле не труднее, чем дышать.

Калем лег грудью на стол, раскинув руки, словно баклан крылья; он – ухватился за край стола, прижимая к нему бумаги. Он поднял глаза, очки его сидели на кончике носа. Вид у его младшего брата был такой, будто он только что проделал нечто столь же несложное, как бодрящая прогулка верхом по лугам.

Калем выпрямился, сдвинул очки на переносицу и сгреб бумаги в охапку. Он опять принялся их складывать в ровные, аккуратные стопки, а брат его тем временем снова развалился в любимом кресле, словно ничего и не случилось. Да, для Эйкена, пожалуй, усмирить этих женщин и впрямь не составляло труда.

Но не для Калема. Женщины страшили его. Они с Эйкеном во многом отличались друг от друга, но это несходство никогда не мешало Калему. А вот с женщинами Калем ощущал себя так, точно попадал в другой мир – непонятный, несуразный, бессмысленный.

Женщины были совершенно недоступны его пониманию – вечно они говорили одно, а делали при этом совершенно другое. Калем никогда не знал, чему верить: тому, что они говорят, или тому, что делают... или даже хуже того – тому, что они вовсе не говорят, но хотят, чтобы ты сам догадался и сделал. Они были начисто лишены всякой логики, и стоило ему оказаться в их обществе, как он становился раздражительным и сварливым, совсем как в те минуты, когда Фергюс к нему приставал с разговорами о женитьбе.

Калем закончил уборку и пристально, с неодобрением уставился на грязные сапоги брата.

– Между прочим, у каждой двери есть рожки для сапог.

– Знаю. Мне уже осточертело без конца через них перешагивать. Дурацкая штука, если ты хочешь знать мое мнение.

Эйкен взял грецкий орех из вазы, стоявшей около кресла, и тот хрустнул в его громадной ладони. Он вынул сердцевину, бросив скорлупки на стол и на кресло. Мгновение спустя послышалось цоканье – и конь его рысью вбежал в комнату.

Калем сдался. Он снова сдвинул очки на переносицу и стал решительно раскладывать бумаги на столе. Он делал это до тех пор, пока все они не были сложены ровными стопками в алфавитном порядке. Потом оглянулся на Эйкена; тот сидел весь засыпанный ореховой скорлупой.

– Где женщины?

– На кухне.

– На кухне? С чего это вдруг?

– Место женщины на кухне.

Эйкен с хрустом расколол еще один орех.

– К тому же я сказал им, что ты просто обожаешь пончики и пирог с голубикой.

– Это же ты обожаешь пончики и пирог с голубикой!

Эйкен ухмыльнулся:

– Конечно!

– Я жажду избавиться от этих мегер, а ты посылаешь их печь пироги?

Эйкен пожал плечами, подбросив в воздух очищенный орех, так что тот упал ему прямо в рот.

– Я проголодался. – Он посмотрел на Калема. – Не волнуйся. Они слишком озабочены тем, чтобы произвести на тебя впечатление своей стряпней, для того чтобы гоняться за тобой. К тому же я запер кухонную дверь.

– Где Фергюс?

Эйкен скорлупкой указал на открытую дверь.

Калем взглянул, но в дверях никого не было. Он выждал, пока затихнет хруст орехов и досадный шорох скорлупок, падавших на чистый ковер. Наконец он окликнул:

– Фергюс!

Ни звука.

– Фергюс Мак-Лаклен, я ведь знаю, что ты где-то здесь!

Ни звука.

– Иди сейчас же сюда, старый плут!

– Иду... Иду...

Высокий старик с волосами до плеч, белыми, словно морская пена, появился в проеме двери. Его суровое, изборожденное морщинами от времени и непогоды лицо было хмурым.

– Ты что же, думаешь, я не слышу? Ты же ревешь, как сирена в тумане. Не худо бы тебе было с большим уважением относиться к тем, кто постарше тебя, – вот что, парень!

Старик покосился на жеребца, потом перевел взгляд на Эйкена; тот указывал на Калема. Фергюс стал в позу, уперев в бедра громадные кулаки, и, повернувшись, устремил мрачный взгляд на бюст Роберта Брюса, стоявший на высокой подставке из красного дерева рядом с письменным столом Калема.

– Я вовсе не глухой, не немой и не слепой, как ты думаешь.

– Я здесь, – сказал Калем сухо.

Фергюс опять повернулся, скосив на него глаза. Он ничего не ответил, лишь вздернул подбородок, выставив вперед жидкую бороденку, словно упрямый мул.

– Я ведь предупреждал тебя – чтобы больше никаких жещин!

– Ну да, так и было, парень, именно так.

– Так убери их отсюда, старик.

Фергюс стоял неподвижно, точно врос в землю.

– Я тебе еще раз повторяю – не привози больше женщин на остров. Впрочем, ты больше и не поедешь на побережье.

– Я бы и на этот раз не стал посылать его, – заметил Эйкен.

– Да я и не посылал Фергюса. Я послал Дэвида. Ты что же, думаешь, я уже совсем ничего не соображаю?

Эйкен только пожал плечами и бросил орех своей лошади.

– Если б ты имел хоть каплю соображения, Калем Мак-Лаклен, ты бы уже давным-давно женился. Вот и все, что тебе надо сделать, парень. Только-то и всего...

– О Боже! – еле слышно простонал Эйкен. – Он опять за свое...

Он поудобнее устроился в кресле. Конь положил ему морду на плечо, глядя на Фергюса большими печальными глазами. Калем же просто стоял в ожидании очередной, давно уже навязшей в зубах нотации.

– ... Все старейшины клана, должно быть, уже не раз перевернулись в своих гробах. Печальное время настало для рода Мак-Лакленов. – Фергюс тяжко вздохнул и покачал своей громадной седой головой. – Твой прапрадедушка, вождь клана Мак-Лакленов, погиб на Каллоден-Мур, пролив свою кровь ради освобождения клана, а ты вот стоишь здесь – и у тебя ни жены, ни детей! – Фергюс сердито потряс головой. – Эх! В мире все теперь наперекосяк, не то что прежде.

Калем взглянул на брата; тот шевелил губами, беззвучно повторяя за Фергюсом давно уже знакомые слова.

– ... А твой прадед – он был настоящий герой и все же был вынужден бежать с князем Бони во Францию и жить там в изгнании – да, вынужден. Но думал ли он о себе? Нет, он не думал о себе. Он потратил годы, отыскивая новое пристанище для своего народа. Он переплыл через море, пришел в эти дикие безлюдные места и не успокоился, пока не нашел этот остров.

Фергюс помолчал, потом плавно повел рукой, точно миссионер в грешников.

– Смотри! Оглянись вокруг себя, на этот остров! Твой остров! Он такой же, как был тогда, при шотландцах Бони. Затем этот славный муж отправился обратно в Шотландию и перевез сюда свой погибающий клан. При этом он потерял жену: твоя бабушка – чудная, милая – умерла, не вынеся путешествия. А ты!.. Прошло сто лет, как твой прапрадед, чье имя ты носишь, великий Калем Мак-Лаклен, погиб, отдав свою жизнь за князя на пустошах Каллодена, а ты даже не можешь уважить твоих предков Мак-Лакленов, взяв себе маленькую, миленькую, славную женушку!

Фергюс с отчаянием выдохнул.

К этому времени Эйкен уже тихонько похрапывал; на голове у него покоилась морда его жеребца. Калем пригнулся, упершись руками в стол.

– Отвези... этих женщин... назад, – произнес он, отчетливо выговаривая каждое слово.

– Раз уж ты сам не хочешь понять, что тебе нужно сделать, – что ж, придется мне позаботиться! – Фергюс высоко поднял голову, скрестив руки на груди и не двигаясь с места. – Тебе нужно жениться, Калем Мак-Лаклен!

– На одной из этих страшных мегер? – вскричал Калем так громко, что Эйкен, вздрогнув, проснулся.

– А чем они плохи?

– Понял, брат? Ни черта Фергюс не смыслит в достоинствах женщин! – заметил Эйкен. – Он даже представить себе не может, чем они плохи.

– Я ничуть не дурнее тебя, Эйкен Мак-Лаклен, и зрение у меня нисколько не хуже! – прорычал Фергюс, обращаясь к бюсту Роберта Брюса.

– Фергюс!

– А? – Фергюс обернулся на голос Калема.

– Одна из этих женщин настолько стара, что годится мне в бабушки.

На несколько секунд воцарилось молчание.

– М-да, Салли, пожалуй, уже не первой молодости, – признался наконец Фергюс.

Эйкен хмыкнул:

– Там уж и о последней говорить не приходится!

– Ты должен жениться, Калем Мак-Лаклен. Тебе нужно обзавестись семьей. Заиметь детишек. Это будут дети Мак-Лаклен... Посмотри на Эйкена! Твой брат на четыре года моложе тебя, а у него уже есть дети.

– Двое детей, – добавил Эйкен с широкой улыбкой.

Она тут же погасла, стоило только Фергюсу что-то пробормотать насчет очередного письма. Старик, нахмурившись, стал рыться в кармане пиджака.

– Ага, вот оно!

Он протянул Эйкену письмо на плотной веленевой бумаге, всем им уже хорошо знакомой. Они успели получить не менее десятка подобных писем из школы, где учились дети Эйкена.

Фергюс прихлопнул письмо у себя на ладони и бросил на Эйкена убийственный взгляд, говоривший: «Тебе нужно жениться».

– У тебя тоже нет жены, – произнес старик вслух.

Эйкен только пожал плечами:

– Я уже был женат.

– Твои дети должны быть здесь, среди Мак-Лакленов, а не в какой-то никчемной школе, где чужеземцы превращают их в маленьких варваров. Им нужна мать.

– Зачем? Я ведь свою никогда не видел.

Эйкен расколол еще один орех, забросил в рот, потом нахмурился и выплюнул его на ладонь.

Калем покачал головой. Быть может, Эйкену и вправду нужна женщина. Что-то ему, во всяком случае, нужно.

Эйкен поднял на них взгляд.

– Я уже сказал, что в жизни не знал своей матери, и ничего – как видишь, вырос.

– Видеть-то я это вижу, парень!..

Эйкен что-то шепнул своей лошади, потом потрепал ее по морде.

– Ты больше любишь своих лошадей, Эйкен Мак-Лаклен, чем собственных ребятишек.

Эйкен застыл; он сидел молча, не двигаясь. Вся его бравада внезапно улетучилась. Он не отрываясь смотрел на нераспечатанное письмо каким-то странным, отрешенным взглядом.

«Пожалуй, Фергюс на этот раз зашел уж слишком далеко», – подумал Калем, переводя взгляд со своевольного, упрямого старика на столь же своевольного, упрямого брата.

Старик, наверное, и сам сообразил, что хватил чересчур; он тоже умолк. Напряжение росло; с минуту в комнате царила мертвая тишина, не считая непрестанного тиканья каминных часов Бэйарда.

Эйкен наконец поднял голову; скулы его напряглись чуть сильнее, глаза чуть больше сузились.

– Я сам позабочусь о своих ребятишках, старик.

– Им нужна рука матери и им нужно жить здесь, среди Мак-Лакленов. Дети должны жить с отцом – вот что я скажу тебе, парень.

Эйкен ничего не ответил.

Фергюс опять повернулся к Калему.

– А ты – глава клана Мак-Лакленов, последний в нашем роде Калем Мак-Лаклен, а у тебя вообще нет детей. У ребятишек Эйкена нет двоюродных братьев и сестер. Детям нужна семья, вот что я скажу вам, друзья мои! И если вы сами не хотите об этом заботиться – что ж, придется позаботиться мне!

– Послушай, старик! Ты что же, думаешь, эта старуха родит мне детей?

Фергюс пожал плечами:

– Она была первой, кого я нашел.

Калем стоял, не проронив ни слова.

Эйкен, однако, не мог удержаться:

– Где ты искал ее – ночью, в пещере? – Он покосился на Калема. – Фергюс, должно быть, отыскал ее, роясь в отбросах в поисках глаза тритона. – Старик бросил на Эйкена рассерженный взгляд. – Жабьей кожи? Или крыльев летучей мыши?

– Как тебе угодно, Эйкен Мак-Лаклен. А все-таки вам с братом нужно жениться.

– И ты, значит, хочешь, чтобы такая вот старая грымза стала матерью наследника рода Мак-Лакленов?

Эйкен расхохотался.

Фергюс поскреб подбородок.

– Ну... Зато она согласилась приехать бесплатно.

– Бесплатно? – Калем так и вскинулся, глядя на Фергюса.

– Ну да.

Ошеломленный, Калем стал припоминать всех тех женщин, которых доставлял на остров Фергюс, и мысленно принялся их считать – деньги и женщин.

– Ты хочешь сказать, что все это время платил им? – Фергюс в ответ промолчал; сомнений не оставалось – так оно и было. – Ты, значит, платил им за то, чтобы они приезжали сюда, тогда как я только и делал, что твердил тебе: никаких невест, никаких жен, никаких женщин?

– Мне не всем приходилось платить.

– Ну и сколько же их было?

Фергюс молчал, но губы его шевелились, пока он считал. Наконец он взглянул на Калема:

– Шестнадцать.

Эйкен расхохотался; Калем понимал почему. В прошлом году Фергюс заманил на их остров восемнадцать невест.

– Вот видишь, брат, две все-таки согласились приехать бесплатно, – заметил Эйкен, и по лицу его было видно, что он еле сдерживается, чтобы снова не рассмеяться.

– Эти жалкие болваны с побережья воображают, будто Мак-Лаклены – привидения, – с негодованием бросил Фергюс.

Старик подождал с минуту, точно надеялся, что Калем или Эйкен заговорят. Однако они оба молчали; тогда он посмотрел на Калема с вызовом. Потом опять подбоченился:

– Почему ты кричишь на меня, Калем Мак-Лаклен? Ты же сам заплатил последней, чтобы она убралась отсюда.

– Все потому, что она то и дело лезла к нему в постель, старина. – Эйкен взглянул на Калема: – Зря ты не женился на ней. Тогда даже Фергюс не смог бы сказать, что ты не почитаешь старинные обычаи клана.

Калем не понял, о чем это Эйкен толкует, и, покосившись на Фергюса, заметил, что тот тоже ничего не понимает.

Эйкен усмехнулся, глядя на них обоих:

– Ты, как и наши предки, спал бы, положив рядом с собой боевой топор.

Никто не засмеялся, и Эйкен, пожав плечами, что-то пробормотал насчет того, что, к сожалению, люди из клана Мак-Лакленов начисто лишены чувства юмора.

Калем опять повернулся к Фергюсу:

– И сколько же ты платил им?

– Я не записывал.

Калем принялся расхаживать по комнате, ероша свои черные волосы и вспоминая, как в течение двух месяцев он бегал от трех разных женщин, когда из-за внезапной непогоды они никак не могли вернуться на материк. Это было просто ужасно.

– А эта рыженькая девчушка – она не кто-нибудь, а Мак-Ганней из Новой Шотландии, той, что в Канаде, – возвестил Фергюс с гордостью. – Ну чем не пара для тебя?

Калем остановился:

– Это та истеричка с космами, торчащими во все стороны?

– С космами? Ты бы видел ее глаза! – пробормотал себе под нос Эйкен; он содрогнулся.

– Чистокровная шотландка – вот кто она! – Фергюс как будто даже стал выше ростом; он выкатил грудь колесом. – Ее мать была...

– Сестрой ее отца, – договорил за него Эйкен, потом расколол одной рукой сразу три ореха и широко улыбнулся, глядя на Фергюса.

Фергюс на мгновение умолк, вне себя от возмущения, потом отвернулся и сердито направился к выходу. Он что-то бормотал насчет недостойного отпрыска рода великих Мак-Лакленов, пока не налетел на лепное украшение на двери.

Ошеломленный, старик постоял так с минуту, ткнувшись лбом в картуш, точно пригвожденный к дверям. Он что-то шептал, озираясь и пытаясь сообразить, где он и что это с ним произошло; потом повернулся и с яростью воззрился на Эйкена, после чего устремил свой пронзительный взор на бюст Роберта Брюса.

– Вам нужно жениться. И я не успокоюсь, пока вы оба не найдете себе жен. Кому-нибудь придется позаботиться о крови Мак-Лакленов, о том, чтобы их род не угас.

И он, тяжело ступая, вышел из комнаты.

– Если только ты вздумаешь привезти на этот остров еще хоть одну женщину, то единственной кровью членов рода Мак-Лакленов, о которой кому-либо придется заботиться, будет твоя, Фергюс! – крикнул Калем ему вдогонку.

Послышались грохот и громкое гэльское проклятие. Через несколько секунд входная дверь хлопнула.

С минуту оба брата молчали. Наконец Калем выдвинул ящик стола и вынул мешочек с деньгами. Он бросил его Эйкену.

– Заплати им еще, чтоб они убрались, и пусть кто-нибудь доставит их на берег.

– Мне придется поехать в школу. – Эйкен поднялся и взял письмо. – Я заберу их оттуда.

Он было направился к двери, но задержался у бюста Роберта Брюса. Эйкен потрепал его по макушке. Подражая Фергюсу, он произнес:

– Не волнуйся, Робби, дружочек. Тебе нужно жениться, вот что, парень, и уж старый Фергюс позаботится об этом. Он скоро привезет тебе Венеру Милосскую – жди со дня на день!

– Вряд ли ты бы так веселился, если бы они гонялись за тобой.

Эйкен в ответ лишь рассмеялся, как и обычно, когда Калем в очередной раз попадал в подобную передрягу.

– Слушай, ты, главное, увези этих женщин. Заплати им, откупись от них как угодно. Мне вовсе не улыбается, чтобы они торчали на острове, как те в прошлый раз.

Эйкен дважды прищелкнул языком, и жеребец подбежал к нему. Одним неуловимым движением Эйкен вскочил в седло. Опираясь о луку седла, он улыбнулся Калему:

– Не беспокойся, брат. Я обо всем позабочусь.

Он пригнулся, припав к холке лошади, и выехал из библиотеки. Однако уже в дверях Эйкен задержался и обернулся.

– Я прослежу, чтобы этих женщин забрали с острова. – Он шутливо отсалютовал Калему и добавил: – Но не раньше, чем будут готовы пироги.

Глава 6

– Учитель арифметики не мог прийти в себя минут пять, мистер Мак-Лаклен.

Гнусавый пронзительный голос мисс Вирсавии Харрингтон проникал сквозь ореховые двери, отделявшие кабинет директрисы от маленькой приемной.

Семилетняя Кирсти Мак-Лаклен ткнула локотком под ребро своего брата Грэма и, прошмыгнув мимо него, приникла глазом к замочной скважине в двери приемной.

– Я ведь первый сюда пришел, – заныл Грэм вполголоса.

Девочка обернулась, почти вплотную приблизив к нему рассерженное личико; обычно это оказывало нужное действие.

– Тсс! Из-за тебя мне ничего не слышно.

Грэм обозвал ее чертовкой, едва разжимая губы, однако Кирсти на сей раз предпочла пропустить это мимо ушей. Если Грэма стукнуть, он может завопить, и тогда их обоих прогонят. Она лишь подвинулась так, чтобы брат ничего уже не смог разглядеть из-за ее спины и юбок, потом слегка повернула голову, чтобы получше видеть отца.

Тот стоял, легонько опираясь рукой о мраморную каминную полку в изысканном кабинете Харрингтон-Холла, сплошь заставленном тонконогими столиками и овальными креслами с позолотой, чьи уродливые ножки выгибались, точно взметнувшиеся вверх кулаки, предупреждавшие, что лучше вам держаться от них подальше. На холодном деревянном полу лежали турецкие коврики с каким-то непонятным темно-синим узором – похоже, это были деревья. Странно, неужто в Турции деревья и в самом деле синие, с удивлением раздумывала Кирсти, а хрупкие на вид, изящные безделушки, расставленные по всему кабинету, вечно смущали ее, когда ей доводилось бывать здесь. Казалось, эти фарфоровые фигурки могут превратиться в осколки, даже если заговорить чуть погромче.

Кирсти подумала, что отец ее столь же неуместен в кабинете Харрингтон-Холла, как и сама она в этой школе. Странно было видеть его здесь. Ей была знакома эта комната; девочка провела в ней немало неприятных минут, стоя перед огромным, сурово-чопорным столом мисс Харрингтон, в то время как директриса наставляла ее относительно поведения, приличествующего истинной маленькой леди и уж тем более ученице школы Харрингтон.

Так что видеть отца, с его громадными сильными руками, в окружении этих нежных, из тончайшего французского фарфора, статуэток было довольно странно. По мнению Кирсти, отец был неотделим от острова – она представляла его скачущим верхом на одном из своих жеребцов или стоящим под громадным раскидистым деревом, почти касаясь головой самых высоких веток.

В памяти Кирсти хранилось не очень-то много воспоминаний об отце, однако она помнила, как замечательно тот умел ездить верхом. Девочке чудилось, что он и ее брал с собой на прогулку. Кирсти только никак не могла понять, то ли это случилось тогда, когда она была еще слишком мала, чтобы что-то запомнить, то ли все это происходило всего лишь в ее воображении.

Воспоминания путались с реальностью; мысленно она видела его темные от загара руки, сжимавшие широкие кожаные поводья могучего скакуна; он указывал ей на яркий жемчужный шар луны в вышине, объясняя, что туманное кольцо вокруг него предвещает скорый дождь. Иногда среди ночи, когда другие дети спали, Кирсти, завернувшись в шерстяное одеяло, сидела, скрестив ноги, под окном, глядя вверх, на просторное темное небо над головой. И если луну окружал ореол, она всегда вспоминала об отце.

И вот теперь она могла смотреть на него, видеть его воочию. Кирсти еще плотнее прижалась глазом к замочной скважине. В руке у отца было письмо, и он разглядывал его с серьезным, задумчивым видом. Хотелось бы ей знать, о чем он думает, глядя на это письмо? Может быть, о них? О ней и о Грэме?

Они-то думали именно о нем, гадали, что он может делать в эту минуту. В то время как все были уверены, что они погружены в изучение географии, Кирсти ничуть не волновало, ни где находятся Гималайские горы, ни откуда и куда течет Ганг.

Ее волновало лишь одно – где ее отец. У них с Грэмом никого, кроме него, не осталось. И если они однажды проснулись и неожиданно узнали, что у них больше нет мамы, значит, то же могло произойти и с отцом. С кем угодно.

После этого открытия Кирсти никогда не могла уже спать – спокойно и часто просыпалась, дрожа и заливаясь слезами. Она ненавидела себя за эту слабость и таскала у ребят подушки и одеяла, чтобы заглушить звук, если она вдруг проснется от собственного крика.

«Интересно, бывают ли у отца ночные кошмары?» – подумала Кирсти. Вспоминает ли он когда-нибудь об их матери, как она? Плакал ли он, когда она их покинула? Кирсти не могла себе представить отца плачущим.

Печальная истина заключалась в том, что девочка в общем-то не знала отца. Однако она стремилась к нему всей душой, потому и стояла здесь, приникнув глазом к медной замочной скважине и глядя на него.

Странно, он был вроде бы таким же, как раньше, и все-таки в нем появилось нечто новое, незнакомое. Его волосы отросли, они были теперь длиннее, чем в их последнюю встречу, и темнее, чем ее – золотисто-льняные. У отца они были цвета темного золота – такими бывают пушистые облака по краям, когда солнце садится за горы на западе. Он зачесывал волосы назад, так, чтобы они не падали на высокий лоб, и от этого лицо его было похоже на скалистые утесы острова Эрент с их острыми гранитными уступами.

Кирсти вспомнила, как однажды она попыталась вылепить портрет отца из клейкой массы, приготовленной из пшеничной муки, когда у них было занятие в художественном классе, но ей, с ее маленькими нежными пальчиками, так и не удалось передать его суровые черты. Для того чтобы их высечь, нужно было что-нибудь острое, вроде ножа. Однако, согласно школьным правилам, ножи использовать запрещалось, даже на уроках по лепке; это так раздосадовало девочку, что она вместо портрета отца слепила мисс Харрингтон верхом на помеле, после чего ей пришлось провести несколько часов, сотню раз выводя на доске печатными буквами: «Впредь я буду относиться к наставникам уважительно».

Это было прошлой весной. Теперь же стоял конец лета, и жар его оставил свой след на лице отца. Его кожа покрылась темным загаром под яростным солнцем, палившим над островами. Кирсти радовало, что лицо у отца темное, словно скорлупа орехов пекана, падавших на землю за окном, а не такое молочно-бледное, как у учителя математики, отчего тот казался болезненным и жалким.

Уж ее-то отец не был ни болезненным, ни жалким. Достаточно было взглянуть на него, чтобы в этом убедиться. Он был настоящим великаном. Девочка едва доставала головой ему до пояса. Когда она запрокидывала голову, глядя на него снизу вверх, он казался ей таким же высоким и стройным, как сосны на острове, почти таким же высоким и стройным, каким, ей думалось, был Господь Бог.

Отец не появлялся в их школе уже несколько месяцев, со времени получения того последнего злосчастного письма. Тогда они с Грэмом окунули Честера Фарради головой в ведро для мытья полов. Отец Честера был губернатором штата, так что эта их выходка вызвала грандиозный скандал. Но Честер сам виноват. Этот тупица болтал всякие глупости и гадости. Ее семья – вовсе не шайка ужасных привидений и чудовищ, которые снимают мечами скальпы с мужчин и похищают женщин, завернув их в свои клетчатые пледы и исчезая вместе с ними в тумане, чтобы там-то уж с ними побаловаться. Кирсти не совсем понимала, что значит «побаловаться», но она была уверена, что Мак-Лаклены ничего такого не делают, ведь Честер Фарради – просто безмозглый болван.

Да, настоящий болван. Мак-Лаклены не едят маленьких детишек, поджаривая их на вертеле, и не готовят на ужин похлебку из крыльев летучих мышей и из жаб. Хотя Кирсти хотелось бы и вправду быть колдуньей; тогда она могла бы превратить Честера Фарради в жабу, а потом, кто знает, может, кто-нибудь и сварил бы из него похлебку.

Так или иначе, а Честер был сам виноват. Он хотел подговорить других мальчишек, чтобы те повалили Грэма и Кирсти на землю, и стянуть с них башмаки и чулки, чтобы проверить, не копыта ли у них вместо ног. Но Кирсти ущипнула его изо всех сил и, вырвавшись, убежала. Она должна была что-то сделать. Грэм не стал драться с мальчишками, и к тому же этот жалкий болван Честер стоял рядом с ведром для мытья полов. Если бы он не хотел, чтобы его окунули туда головой, он не стал бы так глупо стоять рядом с ним.

– Дай же и мне посмотреть! – не отставал от нее Грэм, тыча пальцем ей в спину.

– Погоди минутку.

Кирсти слегка повернула голову и увидела костлявую веснушчатую руку мисс Харрингтон, вертевшую серебряный нож для разрезания бумаги, пока та говорила. Здесь же, на столе, лежала и деревянная линейка, та самая давняя знакомая Кирсти и костяшек ее пальцев; они были знакомы так близко, что кричали «Здорово!», встречаясь друг с другом. Во всяком случае, Кирсти представлялось, что они так кричат. Когда воображаешь что-либо подобное, вроде и не так больно, так что можно удержаться и не заплакать, чтобы никто не догадался, как болезненно-жгучи на самом деле удары линейкой.

Продолжая говорить, мисс Харрингтон снова и снова тыкала серебряным ножом для бумаги в зеленую промокашку. Кирсти почти тотчас сообразила, что нож служит ей для того, чтобы подчеркивать местоимения и существительные, – грамматика была любимым предметом Кирсти.

– Ваши дети совершенно не признают никакой дисциплины!

После слов «ваши дети» нож для разрезания бумаги ткнулся в стол и задрожал, как стрела, попавшая в яблочко.

– Харринггон-Холл имеет безупречную репутацию, мистер Мак-Лаклен. Наша школа известна как одно из лучших учебных заведений в Новой Англии. Бывшие воспитанники Харрингтона ныне – столпы нашего общества. Еще не было такого, чтобы мы не обратили даже самых непослушных и строптивых детей в истинных юных леди и джентльменов. Наш успех, – как я уже вам говорила, когда вы отдавали нам ваших сына и дочь, – неизменно был стопроцентным.

Мисс Харрингтон кашлянула, и в комнате воцарилась мертвая тишина. Молчание длилось так долго, что Кирсти уже не хватало дыхания.

– Вплоть до нынешнего дня. – Мисс Харрингтон положила свои тощие бледные руки на письменный стол и, выпрямившись, застыла. – Теперь же создалась совершенно невозможная ситуация. Мне очень жаль, мистер Мак-Лаклен, но я вынуждена просить вас забрать ваших детей из Харрингтон-Холла немедленно.

Кирсти повернулась к Грэму.

– Сработало! – в восторге выдохнула она.

– Я тоже хочу посмотреть! – прошипел в ответ Грэм, пытаясь оттолкнуть ее от двери. Кирсти наступила ему на ногу и свирепо уставилась на брата, пока тот не сдался.

– Погоди, – пробормотала она, почти не разжимая губ, и снова прильнула к замочной скважине. Отец сунул руку в карман пиджака и извлек оттуда туго набитый кошель.

– Сколько? – донесся до Кирсти его вопрос.

В груди у нее все заледенело, дыхание почти прервалось.

– Деньги тут ни при чем.

Выражение лица отца внезапно изменилось. Он быстрыми широкими шагами прошел через комнату.

– Мои дети должны учиться в школе. Я еще раз поговорю с ними.

Нет! Нет! Нет! Кирсти с такой силой вцепилась в стеклянную ручку двери, что острые отточенные грани впились ей в ладонь.

Мисс Харрингтон, Господь благослови ее линейкой-наказательную, с доски-тряпкой-стирательную и пальцем-в-угол-указательную старую морщинистую душу, покачала головой и протянула ему конверт.

Отец посмотрел на него.

– Это банковский чек с остатками суммы, внесенной за обучение, – объяснила мисс Харрингтон, потом добавила: – За вычетом штрафов, платы за услуги врача и тому подобное.

Теперь уже отец, опершись руками о стол, нагнулся к мисс Харрингтон.

– Здесь нет других подходящих школ. Должен же быть какой-то выход.

Желваки на его скулах напряглись, как бывало, когда они с дядей Калемом ссорились; слова звучали со сдерживаемой яростью, падая тяжело, размеренно. Неужели он злился? Проделки их неожиданно явились перед Кирсти в новом свете: оказывается, они так важны для отца, что он даже может разозлиться из-за этого.

– Мне очень жаль, но вам придется забрать ваших детей домой.

– Я не могу взять на себя заботу о двоих детях.

В голосе у отца прозвучало нечто похожее на панику, и он уставился на мисс Харрингтон одним из этих «послушайте-ка-меня» взглядов, которые всегда наготове у взрослых, когда что-нибудь оборачивается не так, как бы им хотелось.

Кирсти на мгновение прикусила губу. Она никогда еще не слышала, чтобы у отца был такой голос – почти испуганный, – и это немного смутило ее, заставило задуматься, пока она не вспомнила, что их план сработал.

Они с Грэмом возвращаются на остров. Домой. Пусть им даже придется ответить за все, что они натворили, но это – единственная возможность хотя бы попытаться завоевать любовь отца, а для этого они с Грэмом должны быть с ним рядом постоянно, день за днем, а не сидеть взаперти в этой дурацкой, никчемной школе среди людей, которые терпеть их не могут.

– Но вы их отец, мистер Мак-Лаклен. И вам придется позаботиться о них.

Мисс Харрингтон вышла из-за письменного стола и направилась к двери, отец – за ней.

– Ваши дети ожидают в соседней комнате.

Кирсти быстро отскочила от двери и повернулась к брату:

– Ладно уж, Грэм. Теперь твоя очередь.

Девочка отошла, и Грэм пробрался к замочной скважине.

«До чего же глупы и нетерпеливы эти мальчишки», – подумала Кирсти со вздохом.

Спустя мгновение дверь распахнулась... и Грэм плюхнулся на пол, прямо к ногам отца.

Глава 7

Кирсти стояла, закинув голову, не отрывая глаз от отца. Он, однако, не смотрел на нее. И он, и мисс Харрингтон смотрели на Грэма: тот все еще лежал на полу; лицо его мало-помалу стало заливаться краской и вскоре заполыхало под стать его огненным волосам. Он медленно повернулся, глядя недоуменно, растерянно, пока не заметил Кирсти.

Глаза ее брата сузились. Он выпятил нижнюю губу и выдвинул вперед подбородок. Девочке был знаком этот взгляд. Она как можно шире распахнула глаза и пожала плечами.

Но на него это ничуть не подействовало; тогда она вскинула голову, глядя на отца все теми же большими удивленными глазами. На этот раз ее уловка удалась. Она сумела привлечь его внимание настолько, что целых два раза успела жалобно моргнуть и сделать невинное личико.

И тут брат кинулся на нее. Они повалились на ковер, но Кирсти удалось нанести очень ловкий удар. Она вывернулась и тотчас же как следует ущипнула его. Пока тот вопил, Кирсти оседлала его, усевшись к нему на живот. Конечно, Грэм больше и старше ее, но она не позволит ему взять над ней верх. Еще чего, какому-то мальчишке!

Кирсти услышала крик мисс Харрингтон. Резкий, пронзительный, как верещанье сойки. Краем глаза девочка заметила, как та схватила две синие фарфоровые птички с покачнувшегося соседнего столика, прижав их к своей тощей, иссохшей груди.

Прежде чем Кирсти успела еще раз как следует двинуть брата, отец поднял ее, оторвав от Грэма и поставив прямо перед собой так близко, что девочка почувствовала тепло его тела и ощутила его запах – нечто вроде запаха моря и кожи. Если принюхаться, она бы уловила даже терпкий аромат сосновых иголок – запах их острова. От отца пахло домом.

Девочка подняла на него глаза.

Лоб его был нахмурен, брови почти сошлись у переносицы – вид был и вправду суровый.

– Стой смирно. Не двигайся, – сказал он твердо, но без злости, потом перевел взгляд на Грэма.

Кирсти сделала было два маленьких, еле заметных шажка, но тут же замерла – отец мгновенно обернулся, глядя на нее с подозрением.

Стоя смирно, не шелохнувшись, девочка одарила его своей самой лучезарной улыбкой.

Отец моргнул и мгновение смотрел на нее; выражение лица его было какое-то странное, словно бы он вдруг увидел перед собой незнакомку. Он отвел глаза и слегка покачал головой, потом снова нахмурился, глядя вниз, на ее брата; тот по-прежнему лежал на полу.

– Вставай, Грэм!

– У меня живот болит. Она ударила меня?

– Я все прекрасно видел. Ты первый начал.

– Но она...

Отец поднял руку, и Грэм тут же умолк.

Кирсти была потрясена. Ей-то нужно было как следует ущипнуть братишку или с силой наступить ему на ногу, чтобы тот замолчал.

– Мальчики не должны бить девочек.

– Но она же не девочка, папа, – захныкал Грэм. – Она же моя сестра!

Вечно эти мальчишки хнычут, с неприязнью подумала Кирсти. Да и взрослые мужчины тоже хороши! Учитель арифметики жалуется и ноет, когда класс не понимает того, что он пытается объяснить им, и школьный сторож тоже ныл, когда Честер Фарради вытащил свою мокрую голову из ведра и испачкал только что им вымытый пол. Пастор – и тот всегда ноет, когда они не выучат наизусть заданный из Библии стих.

«Интересно, а Бог тоже ноет?» – подумала Кирсти. Потом она вспомнила библейскую историю о сотворении мира, которую они читали в воскресной школе. Адам нажаловался Богу, что это Ева дала ему яблоко. Сообразив это, Кирсти решила, что Господь Бог, пожалуй, тоже ноет и жалуется, он ведь создал Адама по собственному образу и подобию; и в Библии все мужчины ноют и жалуются, а ведь Библия – слово Божие.

Кирсти стояла не двигаясь, глядя в лицо отца, а тот смотрел вниз, на Грэма. Брат ее моргнул пару раз, потом медленно перевел глаза на отца и сглотнул так громко, с натугой, что Кирсти показалось, будто она услышала, как ухнуло его адамово яблоко. Ей даже стало немного жаль Грэма. В конце концов, это ведь она его подвела. Она просто-напросто не могла упустить такую прекрасную возможность взять верх над кем-либо, и уж тем более над собственным братом, который частенько шепотом, еле слышно обзывал ее чертовкой.

Девочка вздохнула.

Отец повернулся к ней; лицо его было непроницаемым, он только пригладил рукой свои золотистые волосы. Он отвел глаза и какое-то мгновение, показавшееся ей бесконечным, пристально разглядывал пол, потирая лоб, прямо как мисс Харрингтон, вечно страдавшая от приступов мигрени, случавшихся, похоже, всякий раз, когда дело касалось Кирсти.

– Я вас оставляю, чтобы дать вам возможность освоиться с вашими детьми, мистер Мак-Лаклен. Их вещи уложены и сейчас, вероятно, уже стоят у подъезда. Всего хорошего, сэр.

Старушка мисс Харрингтон вздернула кверху свой острый подбородок. Она повернулась и «прошествовала» – одно из словечек, которые они учились писать на этой неделе, – за дверь, все так же прижимая к груди хрупких фарфоровых птичек, точно один из тех полудобрых рыцарей, что дали обет уберечь святые мощи от язычников. Кирсти хорошо запомнила рассказ об этих рыцарях, поскольку никак не могла взять в толк, как это грешники, пусть даже наполовину, могли дать обет оберегать святые мощи во славу Божию.

Отец смотрел, как закрылась дверь; затем наконец он медленно обернулся, переводя взгляд с нее на брата, который все еще сидел на полу.

– Вставай, Грэм! – только и сказал он.

Когда брат поднялся, Кирсти быстро шагнула вперед, пока он еще не сделал или не ляпнул какую-нибудь глупость. К тому же она чувствовала себя перед ним в долгу. Ведь он все-таки ее брат.

– Папа!

– Да?

Кирсти улыбнулась лучезарно, как могла; секунды две она стояла с этой улыбкой, потом сказала:

– Я не кидала кирпич из окна на голову мистеру Эпплбаю.

Отец не отозвался, он только смотрел на нее, точно стараясь по ее лицу догадаться, правду ли она говорит или лжет. Поскольку, как обычно, в словах ее было и того и другого понемножку, Кирсти считала, что ей нечего опасаться.

– И Грэм тоже ничего такого не делал.

Она подвинулась, слегка заслоняя брата, и украдкой толкнула его в бок локотком:

– Правда ведь, Грэм?

Глаза у брата полезли на лоб от ее тычка, и он энергично кивнул головой. Он все-таки не был так глуп, как другие мальчишки.

– Наверное, этот кирпич просто с неба свалился.

– Ну, не совсем.

Смотреть отцу прямо в глаза было нелегко. Похоже, он понимал куда больше, чем большинство взрослых, и больше, чем хотелось бы Кирсти.

Еще мгновение – и он расхохотался, однако смех его был далеко не веселый.

– Ну что ж, хоть однажды за всю свою долгую жизнь этот старый проныра Фергюс был прав.

– В чем прав, папа?

– В том, что мне нужно, – отозвался отец рассеянно.

Вот она – прекрасная возможность переменить тему.

– А что тебе нужно?

Отец ничего не ответил; молчание, казалось, тянулось бесконечно. Он пристально смотрел на свои руки, рассеянно крутя золотое кольцо на пальце. Мысли его были где-то далеко; Кирсти видела это. Взгляд у него был отсутствующий – такой бывает у людей, когда они заблудятся и, оглядываясь, соображают, куда же им двигаться дальше. Девочка раздумывала, что мог иметь в виду Фергюс, говоря, что отцу что-то нужно, и имеет ли это какое-либо отношение к ним с Грэмом.

Ее мучило любопытство:

– Так тебе что-то нужно, папа?

Кирсти стояла, скромненько, как пай-девочка, убрав руки за спину и легонько покачиваясь с носка на пятку в своих кожаных, красных с пуговками, туфлях.

Отец взглянул на нее так, будто немало удивился, откуда она здесь?

Неужто он и вправду мог так быстро забыть про нее? Сердце ее слегка сжалось, и Кирсти перестала покачиваться; она вся напряглась и стояла не шелохнувшись. Девочка чуть вздернула подбородок, стараясь скрыть свои чувства.

Отец покачал головой:

– Тебя это совсем не касается.

Кирсти молчала. Ей было страшно.

Отец как-то странно взглянул на нее.

– С тобой все в порядке? – Девочка кивнула. – Ты что-то побледнела. Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да.

Кирсти помолчала, потом сообразила, что, наверное, ему это не безразлично, раз он выглядит таким обеспокоенным.

– Здесь просто очень душно.

Отец озадаченно огляделся.

– Да, иногда здесь бывает так душно, что нам прямо-таки нечем дышать. – Она опять ткнула брата. – Скажи, Грэм!

Тот кивнул, затем воззрился на сестру с недоумением. Кирсти испугалась, что отец может заметить этот взгляд, и ущипнула братишку.

– Смотри, даже у Грэма бледный вид.

Теперь она полностью завладела вниманием отца, судя по тому, как тот пристально смотрел на нее.

– В классах совершенно нет свежего воздуха, и окон в них нет, и...

Кирсти, согнув пальчик, поманила к себе отца. Когда тот наклонился к ней, девочка прошептала:

– Дети, случается, теряют сознание. Правда! – Она кивнула. – Падают в обморок. Как-то раз Элис Уайтинг хлопнулась в обморок прямо посреди урока истории. Бац! – Кирсти хлопнула в ладоши. – И на парту морд... – Она прикусила язык, сглотнула. – И на парту лицом. – Девочка старалась угадать по выражению лица отца, что он об этом думает, но, ничего не добившись, добавила: – И не только Элис. Сколько раз такое случалось! Я могу рассказать тебе целую кучу подобных историй, папа.

– Ну, еще бы! – Отец кивнул; на лице его было задумчивое и странное выражение, словно бы он знал какую-то тайну. – Я уверен, что у тебя в голове и вправду целая куча всяких историй.

Он по-прежнему пристально смотрел на нее. В эту минуту Кирсти подумала, что, пожалуй, бывают моменты, когда внимание отца, обращенное полностью на тебя, не такая уж прекрасная вещь.

– Что мне хотелось бы услышать, так это историю о том, что же произошло с учителем арифметики.

Кирсти и Грэм как воды в рот набрали.

Скрестив свои громадные руки, отец смотрел вниз, на нее.

– Я жду.

– Ну...

Кирсти, тяжело, протяжно вздохнув, уставилась на носки своих туфель. Она надеялась, что вид у нее при этом будет не такой виноватый, – просто на случай, если вдруг станет заметно, что она привирает.

– Это вообще-то длинная история.

Отец открыл дверь и жестом пригласил их следовать за собой.

– Пойдемте! У меня впереди много времени, чтобы все это выслушать.

Они с Грэмом направились к выходу, держась рядом, плечом к плечу, однако уже у двери Кирсти пропустила брата вперед, а сама остановилась в проходе.

Девочка вскинула голову, пытаясь что-то разглядеть в лице отца. Кирсти и сама толком не знала, что она ищет, но это было что-то очень важное для нее.

Ничего не случилось; тогда, очень медленно, девочка протянула руку к отцу. Сердце ее билось отчаянно, как клювики птичек весной, упорно долбящих стволы деревьев; внезапно ей захотелось отдернуть руку. Что, если он не возьмет ее?

Отец смотрел на ее руку. Смотрел как будто испуганно, хотя думать так было, разумеется, глупо. Ее отец ничего не боялся. Ни огромных коней. Ни грома. Ни ливня. Он не боялся ни смерти, ни одиночества. Его, конечно же, не мучили ночные кошмары, и он не просыпался от собственного крика. Кирсти на что угодно могла бы поспорить, что он не испугался бы даже тех рыцарей-полузлодеев.

Казалось, она ждала вечность; лишь тиканье старых часов раздавалось в холле, и рука ее все больше и больше немела, пока она стояла вот так.

Отец наконец наклонился и взял ее руку в свою – твердую, мозолистую. Кирсти с облегчением вздохнула; она и не заметила, что перестала дышать. На душе у нее стало так радостно, будто бы она только что вволю наелась всяких вкусностей.

Рука его, сжимавшая ее руку, была теплой; это было необычное ощущение – чувствовать его руку, почти столь же прекрасное, как если бы он и в самом деле сделал вдруг что-то невероятное, к примеру, подхватил бы ее на руки и обнял.

Они вместе вышли из комнаты и прошли по широкому коридору, где по стенам тянулись ряды портретов с кислыми, унылыми лицами – все лучшие ученики Харрингтона со дня его основания.

Кирсти остановилась у самого отвратительного.

– Знаешь, кто это?

– Кто?

– Губернатор Фарради. У него такой вид, будто он уксусу наглотался.

Отец посмотрел на портрет.

– У них у всех такой вид, словно они уксусу наглотались, – добавила Кирсти.

Отец взглянул на ряд портретов, уходящих в глубь коридора, и расхохотался.

Это было лучшее, что она когда-либо слышала. Кирсти протащила отца за собой несколько шагов, потом он слегка обогнал ее, и Кирсти приходилось бежать вприпрыжку, чтобы поспеть за его размашистым шагом.

Но это ничего. Она только сжала его руку чуть крепче, вспоминая, как он смеялся.

К тому времени как они поравнялись с Грэмом, настроение у Кирсти заметно улучшилось. И впервые за целую вечность она не ощущала того беспокойства и страха, которые, как ей казалось, вечно крались за ней по пятам, словно призрачное чудовище, что вот-вот ее схватит, и она закричит и заплачет.

Нет, теперь и она, и отец, и брат – все они вместе спускались по широкой лестнице, рядом, бок о бок – Грэм по левую руку от отца, а Кирсти – по правую.

– Я все еще надеюсь услышать эту длинную историю, Кирсти.

Девочка остановилась, глядя вниз, на последние две ступеньки. Она сдвинула ноги и прыгнула. Если ее туфельки не будут касаться друг друга, когда она приземлится, отец не поверит ее рассказу. А если будут – поверит.

Кирсти приземлилась, пристально глядя вниз, на свои красные кожаные туфельки. Они прижимались друг к другу плотно, как будто приклеенные. Девочка улыбнулась, потом постаралась придать своему личику самое что ни на есть серьезное выражение и подняла глаза на отца:

– Это была вовсе не наша вина. Кирпич, я имею в виду.

Тот ответил ей весьма недоверчивым взглядом, но это не охладило Кирсти. Они наконец спустились в фойе. Девочка потащила отца за собой, к огромным парадным дверям Харрингтон-Холла, которые словно бы вырастали, по мере того как они подходили к ним. У Кирсти просто все замирало внутри, как бывало, когда она томилась в ожидании чего-нибудь особенно важного: Рождества, или дня рождения, или приезда отца.

Они подошли к горе сундуков и баулов с вещами ее и Грэма, и Кирсти захотелось бежать за эти двери, на улицу, бежать как можно быстрее, потому что там, за дверями, всего в каких-нибудь нескольких шагах, были свобода и дом.

Однако отец остановился, глядя на нее и ожидая объяснений, которые девочка еще не успела придумать. Кирсти набрала в грудь побольше воздуху, скрестила пальцы левой руки у себя за спиной и, подняв голову, прямо посмотрела в лицо самого главного для нее человека на свете.

– Понимаешь, папа, – начала Кирсти и потянула его за руку свободной рукой, заставляя его наконец выйти на улицу. – Все произошло из-за... из-за...

Она помолчала, и неожиданно оправдание снизошло на нее, как вдых... вдох... вдохновение. Ф-ф-фу! Ей как раз не хватало этого слова, а ведь они его писали в диктанте.

Они остановились на крыльце, у подъезда Харрингтон-Холла, и Кирсти почувствовала, что пальцы отца больше не сжимают ее руку. Он хотел их разжать, быть может, для того, чтобы снова скрестить руки на груди с этим своим прежним «я жду объяснения».

Кирсти не смотрела на Грэма; тот давно уже привык оставаться в стороне, предоставляя сестре объясняться. Она только крепче стиснула руку отца, вцепилась в его сильные пальцы, не давая ему их высвободить. Потом встретила его испытующий взгляд, стараясь смотреть так же твердо и прямо, и сказала очень серьезно:

– Все произошло из-за Честера Фарради...

Глава 8

– Возьми его, Уильям.

Эми протянула руку с обручальным кольцом с изумрудом; ей казалось, оно жжет ей пальцы, выжигая на ладони одно только слово: «Обманута».

Лицо Уильяма еще больше побледнело в лунном свете, струившемся на ухоженные сады имения Бэйардов. Он посмотрел на нее – посмотрел по-настоящему, внимательно – впервые за весь этот вечер.

– В чем дело, Эми? Что еще за глупость ты выдумала?

Он не смотрел на нее... весь вечер. Эми в первый раз заметила это сегодня, потом с удивлением подумала, что, может быть, так было всегда, а она просто витала в своих фантазиях, воображая, что любима; она решилась наконец признать очевидное: человек, по ее убеждению, влюбленный в нее, не мог даже прямо взглянуть ей в глаза.

– Я прошу тебя взять кольцо. – Он словно окаменел. – Я все понимаю, Уильям. Тебе больше не нужно притворяться. Я знаю.

– Что ты знаешь?

В его голосе звучала насмешка, и это было еще более оскорбительно, чем все те стишки и остроты, которые отпускали сегодня его друзья.

Эми вздернула подбородок, моля Всевышнего, чтобы он не задрожал.

– Декабрь – это длань Господа, удушающая де Пайстеров. Ты можешь жениться на женщине ради денег и секса и все-таки любить... Пользуйся ее деньгами и телом... – Эми чувствовала, что голос ее слабеет. – И люби каждый миг этой жизни!

Уильям побагровел. Он попытался было что-то сказать, шагнул к ней, умоляюще протягивая руки.

– Прошу тебя, не надо. Даже не пытайся!

Эми вскинула руку так, чтобы он не мог ее коснуться, чтобы не заметил, как заблестели от слез ее глаза, когда она вслух произнесла эти безжалостные фразы. Эми не хотела расплакаться перед ним. Ни за что на свете. Но слова эти жгли. Они ранили слишком больно.

Еще мгновение – и она разрыдалась, всхлипывая так громко, что люди начали оборачиваться и смотреть на них. Эми стояла, окаменев от стыда, в отчаянии, не в силах сдвинуться с места, не в силах вообще что-либо сделать; она лишь сжимала кольцо и всхлипывала.

Лицо Уильяма изменилось. Он уже не пытался ее успокоить. Он суетливо, с беспокойством озирался, скользя глазами по лицам, словно стоять рядом с ней было унизительно для него.

Его друзья, те, что никогда ее не любили, подбирались все ближе, точно шакалы, почуявшие скорую добычу. Эми так сильно дрожала, что кольцо выпало у нее из рук и ударилось о каменные плиты дорожки. Звук был тихий – еле слышное звяканье; это казалось немыслимым, ведь боль ее была так безмерна!

Уильям шагнул вперед, наклонился и поднял кольцо. Он взглянул на него и засмеялся – засмеялся слишком громко, нарочито, еще более безжалостно, чем утром.

– Она расторгла нашу помолвку! – воскликнул Уильям так, чтобы все слышали, поднимая кольцо, как трофей, достойный восхищения и гордости. – Вы представляете? Она расторгла нашу помолвку!

Он так хохотал, словно Эми совершила нечто невероятно забавное.

Послышалось чье-то хмыканье, затем хихиканье и смешки.

– Слыханное ли дело? – Уильям воздел руки, с пафосом возглашая: – Эмилия Эмерсон расторгла помолвку со мной... – Он ударил кулаком себя в грудь. – Де Пайстером!

Смех нарастал, хохотал и Уильям, и стоявшие рядом. Он хлестал и жег, как пощечины.

– Похоже, эта маленькая богачка из буржуа не хочет купить себе место в обществе, и это при том, что смышленые попечители намеренно послали ее сюда, рассчитывая, что здесь она найдет себе мужа. – Он взглянул на нее с величайшим презрением. – Они употребили ее деньги и собственную власть, чтобы ее хоть кто-нибудь взял. – Он снова окинул взглядом толпу. – Ну не смешно ли?

Эми плакала, не скрываясь, не в силах сдержаться, глядя на все эти лица, смеющиеся над ней, внимая его словам. Адвокаты оплатили ее доступ в свет!

– Но я же не знала! – шепнула Эми и им, и себе самой.

Она всматривалась в каждое лицо, переводя взгляд с одного на другое, не в силах поверить, что люди могут быть такими жестокими...

Ее затуманенный взгляд скользнул, остановившись на лице Уильяма; Эми с такой ясностью увидела на нем усмешку и презрение, будто глаза ей и не застилали слезы.

– Я думала, – проговорила она, задыхаясь, – я думала, что ты любишь меня!

В глазах его была злость, но он засмеялся еще безжалостнее и громче. Эми повернулась и побежала, быстро, как только могла; каблучки ее туфель стучали по каменным плитам, и стук их отдавался у нее в ушах, точно хлопки.

Она ничего не видела перед собой; все было точно в тумане от пережитого унижения, стыда. Не глядя ни на кого, девушка протиснулась мимо маленькой, весело переговаривавшейся группы людей у столика с шампанским. Ее юбка зацепилась за что-то, Эми услышала звук рвущейся ткани и ощутила, что ее что-то держит. Она не оглянулась; схватившись за шелковый, с кружевами, подол, Эми дернула с силой, ни на секунду не останавливаясь.

Она услышала крики, потом звон бьющегося стекла, но не замедлила шаг. Девушка сбежала по каменным ступеням, стремясь убежать как можно дальше, в самый дальний угол сада, туда, где высокая каменная стена и ночная тьма скрыли бы ее от посторонних глаз.

Задыхаясь, она прислонилась к стене, прижавшись мокрым от слез лицом к холодным листьям плюща; чуть отдышавшись, повернулась и посмотрела вверх, в ночное небо, глазами, которые еще жгли слезы.

Над головой у нее были звезды и луна, недостижимые, сияющие... Считается, что люди, глядя на них, загадывают желания. Желания, надежды, мечты... Что это в действительности? Никчемные понятия, слова? Такие же, как любовь? Понимание? Доброта?

Похоже, всего этого вовсе не существует. Или они умерли, как и ее родители. Эми не верилось, чтобы отец мог обманывать ее, когда учил, что в эти слова надо верить. Девушка всматривалась в высь в поисках ответа, в поисках чего-то надежного, вечного.

Воздух был напоен благоуханием роз и жимолости, удушающим, приторно сладким. Издалека доносился шум бала: голоса, всегда столь неприветливые к ней, музыка, под которую ей так редко удавалось потанцевать, звон бокалов – словно падали звезды.

Она для них ничто. Отзвук в комнате, полной глухих людей. Эми медленно опустилась на землю, точно ноги не могли уже выдержать тяжесть ее стыда. Она вся сжалась в комочек, уткнувшись лицом в колени и обхватив их руками. Прислонившись к колену щекой, девушка покрепче зажмурилась, чтобы слезы не могли уже больше выкатиться из глаз.

Звезды ярко сияли над головой, а она все сидела на влажной земле, залитая светом луны, слушая смех, болтовню и музыку – все это прекрасно продолжалось и без нее. Эми сжалась еще сильнее, точно, озябнув, никак не могла согреться, потом снова заплакала. У нее ведь ничего не оставалось, кроме слез.

Глава 9

Джорджина бежала по мощенной кирпичом дорожке к кухне, подхватив и зажав в кулачки свои юбки, расправив плечи, точно генерал, ведущий войска в наступление на неприятеля. Серебряное блюдо для омаров и подносы для крабов опустели, в саду оставались лишь двое слуг, а источник с шампанским иссяк.

Эта выскочка Эмерсон – из новых буржуа, обладавшая всеми деньгами, которые по праву должны были быть у Джорджины, только что устроила глупую сцену, разорвав свою помолвку с Уильямом де Пайстером.

Джорджина не видела ссоры, она едва знала девушку, однако подоспела как раз вовремя, чтобы увидеть последствия скандала. Эта барышня куда-то метнулась, по пути умудрившись опрокинуть столик с напитками и с не менее чем дюжиной непочатых бутылок французского шампанского.

Это вечер заключения помолвок, а вовсе не их расторжения. Безмозглые глупцы! Вот кто окружает ее.

А самой глуцой и безмозглой из всех была Фиби Дибон. Она так и увивалась вокруг Джона Кэбота. Ее, Джорджины, Джона Кэбота. Ее вожделенного богача Джона Кэбота.

– Фиби Дибон, – с отвращением шепнула Джорджина.

У этой девицы огромное состояние, и оно принадлежало ей лично. У ее отца были банки, судостроительные верфи и шахты, и – словно этого было недостаточно – ее дедушка по материнской линии владел половиной Портленда и львиной долей Мэна и Нью-Хэмпшира.

Фиби Дибон заливалась пронзительным блеющим смехом – резким, отрывистым, – и стоило ей очутиться рядом с мужчиной, как она принималась хлопать ресницами и ворковать. Всем было прекрасно известно, что Фиби лицемерна и фальшива насквозь.

В отличие от Джорджины ей не нужны были деньги Кэбота. И что из того, если даже ее род достаточно древен? Предки Джорджины сражались с племенами варваров бок о бок с ее предками.

К тому же, размышляла Джорджина, она ведь подцепила Джона Кэбота первая. Во всяком случае, сегодня уж она его подцепит.

Джорджина чуть ускорила шаг; тонкие каблучки ее бальных туфелек дробно стучали по мощеной дорожке, точно непогрешимая секундная стрелка бэйардовских часов. Она прошла мимо высокой каменной ограды, густо увитой плющом и пламенеющей цветами бугенвиллеи, мимо упряжки с фургоном, который, как Джорджина от всей души надеялась, был полон нетронутыми ящиками с шампанским, завернула за угол кирпичного здания кухни и угодила прямиком в объятия какого-то мужчины.

Сильные руки обхватили Джорджину за плечи, не давая упасть. Подняв глаза, она увидела мужское лицо – столь невероятно красивое, что при взгляде на него колени у нее подогнулись и дыхание замерло.

Сзади, прямо у него над плечом, висела в небе полная луна, и его светлые волосы в лучах ее отливали золотом. Он был высокий – такой высокий, что головой едва не касался карниза здания, а плечи его были такими широкими, что она уже не видела поварской, в которую спешила.

Но главное – лицо! Именно оно было причиной того, что она, Джорджина Бэйард, девушка, умевшая подвергнуть почти все своей строгой, безжалостной оценке, стояла теперь ошеломленная, безмолвная, не отрывая от него глаз. У него было лицо, точно изваянное из камня, прекрасное, одухотворенное, при взгляде на которое она чувствовала себя слабой, беспомощной, лицо, внушавшее ей мысль о покорности и повиновении. Подобное лицо являлось ей когда-то в неясных девичьих грезах, а она уже давно научилась их гнать от себя.

На нем была кремовая рубашка с расстегнутым воротом и кожаной шнуровкой вместо перламутровых пуговиц. Здешние рыбаки и те не шнуровали рубашки; у них и то имелись пуговицы, хоть и из раковин.

Темный поношенный жилет его лоснился, мягкая кожа потрескалась от непогоды и старости. Он не был застегнут, точно незнакомец только-только набросил его. Темно-коричневые бриджи, вытертые кое-где до белизны, туго обтягивали длинные ноги. Сапоги, высокие, черные, из хорошей дорогой кожи, но совершенно потрепанные, были заляпаны грязью.

На какое-то безумное мгновение Джорджине захотелось, чтобы на нем был белоснежный шейный платок и чтобы этот незнакомец оказался богаче, чем Кэбот, Дибон или Уинтроп, вместе взятые.

Руки незнакомца все еще крепко сжимали ее обнаженные плечи. Джорджина выбрала это открытое платье умышленно – с тем чтобы ожерелье смотрелось изящно, но опускалось достаточно низко, так чтобы Джон наконец-то решился предложить ей руку и сердце. Джорджина ощущала, как шершавые, мозолистые ладони царапают обнаженную кожу.

Такие руки должны удерживать вожжи, пришло ей в голову, и тут она вспомнила о фургоне, стоявшем за кухней. Такие руки правят упряжкой и разгружают фургоны. Это руки возчика, доставляющего товары.

– Торопишься, малышка?

О Боже!.. Голос у него был низкий, глубокий, такой голос доходит до самого сердца – проникновенный, мужественный голос самых упоительных девичьих грез. Грез, еще хранящих остатки целомудрия. Грез безрассудных, томительных.

Если бы у Джона был голос, как у этого незнакомца, Джорджина забыла бы, наверное, о том, что он плешив и мал ростом. Закрыв глаза в первую брачную ночь, она бы только слушала его.

Внезапно она сообразила, что выглядит, должно быть, не менее глупо, чем Фиби Дибон: стоит как вкопанная, глазея на какого-то возчика!

– Вы стоите у меня на дороге.

Джорджина окинула его уничтожающим взглядом:

– Вот как!

Незнакомец рассмеялся низким глубоким смехом; ей следовало бы возмутиться, но смех этот прозвенел в ней, отдаваясь во всех уголках ее существа. Как это глупо! Горло ее сжалось, дыхание перехватило. Не следовало пить так много шампанского, подумала было Джорджина, но тут же сообразила, что не пила ни капли.

– Я – Джорджина Бэйард.

Мужчина слегка наклонил голову, окинув девушку долгим, неспешным, бесстыдным и совершенно возмутительным взглядом. Он произнес ее имя, как будто пробовал на вкус его звучание.

– Мисс Бэйард, – поправилась она.

Он только усмехнулся.

Девушка махнула рукой в сторону фургона у себя за спиной:

– Идите и займитесь разгрузкой товара.

Она попыталась обойти его.

Он двинулся вместе с ней, скрестив руки на груди с таким самоуверенным видом, что это окончательно вывело ее из себя.

– Я занята; мне некогда терпеть ваши выходки. Идите. – Джорджина метнула на него разъяренный взгляд. – Сию же минуту. Немедленно, – закончила она ледяным тоном. Незнакомец не двинулся с места. – Я ведь, кажется, сказала: идите! Ты что, не слышал, болван?!

Джорджина попыталась оттолкнуть его локтем, но наткнулась на железные мускулы; этого она не ожидала, слишком уж он был огромен. Мужчина рассмеялся негромко; вот это уже не было неожиданностью, но девушка как будто и внимания не обратила. Она подняла на него глаза, улыбнулась ему своей самой пленительной улыбкой, захлопала ресницами, как Фиби... и с силой вонзила ему в ногу свой острый каблучок.

Он чертыхнулся и сошел с дорожки.

Джорджина подхватила свои юбки, проскользнув мимо него, но тут же поймала себя на том, что прислушивается, ожидая какого-нибудь выпада, какого-то насмешливого словца, брошенного ей вслед. Однако до нее доносился лишь отдаленный гул бала, и ей ничего не оставалось, как только идти дальше; девушка желала лишь одного – чтобы это прекрасное лицо исчезло раз и навсегда из ее памяти; еще мгновение – и она ворвалась в помещение кухни.

Дверь с грохотом отлетела к стене; Джорджина подбоченилась. Слуги, сгрудившись, преспокойно точили лясы. Болтают – а бал ее вот-вот пойдет насмарку! Девушка два раза хлопнула в ладоши, и голоса тотчас же смолкли.

– Хорас! – окликнула Джорджина резко, но не повышая голоса. – Вы мой дворецкий или, может быть, присяжный поверенный?

Слуга оказался достаточно сообразителен, для того чтобы промолчать. Он только густо покраснел.

– У нас еще есть шампанское?

– В леднике, мисс Бэйард.

– Несите немедленно!

Она холодно кивнула служанке, стоявшей к ней ближе других.

– Эмили, подносы для омаров и крабов пусты. А вы, Мюриел, – обратилась она к другой, – сию же минуту нарежьте тот хлеб, что уже чуть остыл, и сразу же, несите на стол! Там нет ни масла, ни сыра, да и икра уже кончается. – Джорджина окинула взглядом кухню. – А где та говядина, что стоила мне целого состояния?

Три повара тотчас же кинулись к духовке. Девушка потянула носом воздух и, развернувшись, метнула испепеляющий взгляд на одну из поварих.

– Смею надеяться, это не булочки с крабами у вас подгорают?

На мгновение все стихло. Джорджина выждала, пока молчание не стало гнетущим, потом еще раз хлопнула в ладоши.

– А теперь за работу!.. Все! Живо!

В кухне все сразу пришло в движение. Повара открывали и захлопывали чугунные дверцы духовок, серебряные подносы звенели о стойки, а слуги сновали по жаркой кухне, точно стайка вспугнутых куропаток. Еще несколько минут – и они стали выскакивать на улицу с тяжелыми подносами, уставленными блюдами с рыбой и громадными ломтями сочной говядины, искрящимися стройными фужерами и запотевшими от холода бутылками вина, удерживая все это в равновесии на своих напряженных, затянутых в униформу плечах.

Удовлетворенная, Джорджина вышла из кухни и по той же мощеной дорожке направилась обратно, туда, где кипело веселье, где дожидался Джон Кэбот, которого нужно было срочно спасать от воркования и томных взглядов этой прилипчивой, забывшей счет денежкам Фиби.

Джорджина завернула за угол кухни и тотчас остановилась. Казалось, она уже заранее знала, что ее ждет там, еще до того, как обогнула здание.

Он был по-прежнему там. Стоял, прислонившись к кирпичной стене дома, скрестив ноги, обутые в сапоги. Одной рукой он опирался о полку, ту самую, где охлаждались караваи, в другой держал горбушку хрустящего теплого хлеба – хрустящего теплого хлеба, испеченного для гостей!

Он смотрел на Джорджину, и по взгляду его было видно, что он дожидался ее.

Джорджина набрала побольше воздуха в грудь и подбоченилась.

– Трудитесь все так же усердно, не так ли?!

В ответ он приветственно помахал ей тем, что оставалось от хлебной краюхи.

– По-моему, я дала вам задание, – произнесла она как можно надменнее и строже.

– Ну да, а то как же!

Он откусил еще кусок от горбушки и стал жевать, ухмыляясь, всем своим видом показывая, что его совершенно не волнует, ни что она скажет, ни что сделает, а заодно и ее тон. Девушка сделала шаг вперед.

– Вы прекрасно умеете отдавать приказания, Джорджи.

– Простите?

Он кивнул на раздаточное окошко:

– Стоит вам только хлопнуть в ладоши, и все, сломя голову кидаются выполнять ваши поручения.

– Я имела в виду обращение, которое вы употребили.

– Джорджи?

Девушка вздрогнула. Его это, похоже, весьма забавляло, и он был страшно доволен собой. Джорджина, однако, смекнула, что если станет пререкаться с ним по этому поводу, он будет нарочно употреблять это ужасное имя, только чтобы позлить ее.

– Думаю, вас совершенно не касается то, как я обращаюсь с моими слугами.

– А вот тут вы не правы.

Незнакомец доел хлеб, вытер руки о рубашку и выпрямился.

– Мне кажется, вы из тех девушек, что умеют справляться с трудностями, из тех, кому не так-то легко противоречить.

– Бог свидетель, у меня была хорошая школа, – пробормотала Джорджина сквозь зубы.

– Неполадки в раю? – Он огляделся. – По-моему, такое местечко, как это, должно было оградить вас от всяких невзгод.

Девушка лишь вздернула подбородок и ничего не ответила, но где-то в глубине частичка ее существа жаждала открыться ему, поведать, в какую беду она попала.

– Думаю, и дети вас слушаются так же, как и прислуга.

– Вряд ли это может быть вам интересно, и мне в общем-то ни к чему рассказывать вам о себе, но я не замужем.

В глазах его что-то мелькнуло, но лишь на мгновение.

– Родители, должно быть, переживают.

– Мои родители умерли, – коротко бросила девушка. Этот мужчина говорит о ней так, будто она уже старая дева. – И мне только двадцать два года. – Легкая, еле заметная улыбка скользнула в уголках его губ; мужчина пристально, не отрываясь, смотрел на нее; наконец он отвел глаза и покачал головой так, словно этот недотепа находил ее забавной. – Достаточно взрослая, чтобы справляться с прислугой.

– Достаточно взрослая, чтобы справляться со всем, что требуется для устройства балов и вечеринок, но не достаточно для того, чтобы справляться с детьми.

– Что вы хотите сказать этим своим «достаточно взрослая»? – Он только пожал плечами. – Возраст тут вообще ни при чем, он имеет значение только для коньяка. И я не говорила, что не умею справляться с детьми.

Джорджине никогда не приходилось иметь дело с детьми, однако она вовсе и не думала признаваться ему в этом.

Поза незнакомца была свободной, небрежной, но его понимающая усмешка – такая нахальная, самонадеянная – выводила ее из себя.

– Я могу справиться с чем угодно.

Мужчина задумчиво потер подбородок:

– Так, значит, Джорджи, вы считаете, что сумеете справиться с ребенком?

– Как раз этим-то, по-моему, я сейчас и занимаюсь.

Он засмеялся – таким теплым, глубоким смехом, что ей тоже захотелось засмеяться вместе с ним. Какое глупое желание!

Мужчина вдруг быстро шагнул к ней, мгновенно приблизившись почти вплотную. Джорджина стояла совершенно ошеломленная; для такого могучего роста он двигался на удивление легко и стремительно.

– Какое упущение, что вы не замужем, Джорджи.

Джорджине показалось, что он хочет коснуться ее, и она быстро отступила назад.

– Пока что не замужем. И меня зовут вовсе не Джорджи.

– Пока что? – Незнакомец посмотрел на нее с интересом и удивлением. – Не собираетесь ли вы подыскать себе мужа в течение ближайшего часа?

– Вот именно собираюсь. Как раз это-то я и намерена сделать. – Она подхватила юбки. – А теперь, если вы мне позволите пройти, я попробую изменить мое семейное положение, к которому вы, кажется, проявляете интерес, находя его столь забавным.

– Так, значит, вы хотите выйти замуж.

Девушка вскинула голову.

Он не отводил от нее взгляда, и взгляд его возбуждал в ней странные, неведомо откуда нахлынувшие желания.

– Я вас прошу пропустить меня. – Незнакомец не двигался. – Не хотите ли еще раз испытать, как остер мой каблук?

Слегка приподняв подол платья и ножку, Джорджина помахала носком своей шелковой бальной туфельки.

Мужчина окинул ее взглядом, медленно, казалось, целую вечность скользя по ней глазами, прежде чем дошел до подола, потом шутливо поднял руки, как будто сдаваясь, и сделал шаг в сторону с преувеличенной галантностью.

Джорджина быстро, неслышным движением проскользнула мимо него. Она шла, высоко подняв голову; ей казалось, что в душе у нее что-то разгорается, вскипает. Отойдя уже довольно далеко, девушка оглянулась:

– Погодите еще несколько минут, и мой будущий супруг вышвырнет вас вон отсюда вместе с вашей твердолобой головой.

Джорджина была ужасно горда своим остроумием: все-таки последнее слово осталось за ней. Она шла мимо розовых кустов, и на губах ее играла улыбка победителя, а сердце билось, пожалуй, слишком сильно.

– Джорджи! – окликнул ее сзади низкий, глубокий голос. – У меня ведь не только лоб твердый, есть и еще кое-что!

Глава 10

Джорджина сидела в уголке своей спальни и вытаскивала розовые колючки из пальцев.

– О-ох!

Девушка поднесла к глазам острый шип и сердито нахмурилась, разглядывая его. Ей и в голову не приходило, что у роз такие твердые колючки.

Джорджина охнула, и кровь прилила к ее щекам. Она все еще не могла оправиться от смущения, ведь она сразу догадалась, что он имел в виду. Когда растешь вместе со старшим братом, то узнаешь кое-что о мужчинах и женщинах и об их отношениях. Что делать, ведь иначе ни за что не поймешь, о чем это брат и его приятели болтают, над чем посмеиваются или обмениваются шутками.

Смазывая ореховой настойкой исколотые ладони, Джорджина попыталась представить себе Джона Кэбота на месте светловолосого гиганта с немыслимо красивым лицом.

У нее ничего не получилось; тогда она попробовала вообразить себе громадное состояние Кэбота: груды мерцающих в лучах света монет, золотых и увесистых; несколько тысяч золотых брусков, стоящих ровными рядами, точно солдаты; кипы ценных бумаг – акции, закладные, банкноты и долговые обязательства; драгоценности в коробочках из синего бархата с монограммами Кэботов, бриллианты, к примеру, – великолепное вложение капитала, особенно когда они оправлены в платину и украшают твои уши, и шею, и запястья, и пальцы.

Джорджина улыбнулась. Ах, алчность, ты способна пробудить столь восхитительные грезы!

Однако, снова открыв глаза, девушка увидела лишь стены своей спальни да обои с цветочным узором, уже пожелтевшие от старости. Даже узорчатый ковер, сотканный в Антверпене специально для бабушки Бэйард, отнюдь не казался роскошным в комнате со старыми шторами и потертыми диванными подушками.

Джорджина попыталась представить себе комнату полностью обновленной: струящиеся шелковые занавеси, картины в рамах из чистого золота, старинный французский фарфор. Этим вечером она слышала, как Фиби рассказывала, что где-то продается спальный гарнитур из Версаля.

Джорджина купит его раньше Фиби. Да, первое, что она сделает, – это заново обставит все двадцать восемь комнат и залов дома. У миссис Джон Кэбот будут деньги, и влияние, и связи, она сможет получить и гарнитур из-за границы, и позволить себе все, что только пожелает, и это ничуть не отразится на сказочных богатствах Кэботов.

Джорджина закрыла глаза, пытаясь вызвать перед мысленным взором картину заново обставленных комнат, личико Фиби и необъятное состояние Кэботов. Однако взамен всего этого перед ней в лунном свете блеснули золотистые волосы и насмешливая улыбка незнакомца; щеки ее вспыхнули. Схватив ореховую настойку, девушка смочила ею свое разгоряченное лицо; благодарение Богу, что дорожка в этом месте была такой темной, а то этот парень заметил бы, как Джорджина выбирается из розовых кустов, в которые нечаянно забрела, и это довершило бы ее унижение.

Имей она хоть капельку здравого смысла, она бы и внимания не обратила на это красивое точеное лицо, на могучую стать незнакомца и на насмешливые нотки в его невероятно волнующем голосе. Ей бы следовало выбросить все это из головы. В эту минуту, однако, ей не хотелось раздумывать о том, почему же она этого не сделала.

– Уф! – с облегчением выдохнула девушка, выдернув последнюю и, кажется, самую острую колючку. Она подула на палец, быстро вскочила и бросила смоченный в ореховой настойке тампон на туалетный столик.

Нагнувшись, Джорджина всмотрелась в свое отражение в овальном зеркале. Ей не нужно было тереть свои щеки – они и без того были достаточно румяные. Повернувшись, она поправила прядку темных волос, выбившуюся из узла на затылке, потом вышла из комнаты.

Еще минута, и Джорджина спустилась по лестнице в сад, на этот раз с другой стороны, ступая по укромной, почти незаметной тропинке – тропинке, что вела ее к башенке с флюгером и к желанной цели.

Там дожидался ее Джон Кэбот.

Вот то, что ей нужно!

Девушка и сама бы не могла объяснить себе, почему вдруг замедлила шаг, а потом и вовсе остановилась. Ей видны уже были верхушка башни и причудливый ржавый флюгер, венчавший ее. Посередине красовались часы Бэйарда, но в темноте циферблата их не было видно.

Странно – флюгер указывал не то направление. Ветер давно уже дул с запада, значит, острие его должно было указывать на восток.

Похоже, все в ее жизни сегодня перевернулось с ног на голову: часы, идущие вразнобой, глупые девчонки, разбивающие помолвки на вечеринке у Бэйардов, вместо того чтобы заключать их, слуги, не желающие выполнять свои обязанности, разносчики товаров, задающие до неприличия интимные вопросы, на которые она тем не менее отвечала, а теперь вот еще и флюгер, повернувшийся против ветра.

Джорджина пошла дальше чуть быстрее, как будто убегая от чего-то, но образ статного, высокого возчика преследовал ее.

И почему бы этим денежным мешкам с голубой кровью в жилах не быть хотя бы немножечко покрепче и постройнее? Джорджина подумала, что желать, чтобы богатый был к тому же и стройным красавцем – все равно что просить, чтобы луна к тебе скатилась на серебряном блюдечке.

Джон Кэбот был ниже ее дюймов на пять, не меньше, и уже начинал лысеть. Но у него были деньги, огромная, прекрасная куча денег!

Джорджина оглянулась, чтобы посмотреть на силуэт своего дома на фоне звездного темно-синего неба. Свет фонарей чуть колыхался от теплого летнего ветерка, задувавшего с моря, и дом, казалось, жил и дышал.

Джорджина постояла так всего лишь мгновение, потом повернулась, готовая довести это дело до конца. Она уже давным-давно решила, что миллионы Кэбота стоят того, чтобы стать его женой; он, может, и не сказочный принц, но она и не верит в подобную чушь. Это не более чем сказки, дурачащие легковерных людей. А Джорджина Бэйард не какая-нибудь там легковерная дурочка. Она знает, как ей следует поступить. Несколько нежных словечек, долгий и томный взгляд, поцелуй – и чудесные, туго набитые золотом карманы Джона станут ее собственными.

А в придачу и его плешивая голова.

Девушка прикусила губу. Все будет хорошо. Конечно же, все будет хорошо! Она смирилась уже с мыслью о том, что будет жить, не обращая внимания на мужа, стараясь не замечать его редеющие волосы и гладкую, лоснящуюся плешь. Что из того, что он мал ростом, приземист и слегка туповат? Ради спасения ее дома, ее имени и достоинства она может прожить с ним до конца своей жизни.

А в первую брачную ночь, когда луна будет такой же громадной, как сегодня, а звезды такие большие и яркие, что кажется, можно дотянуться до них и коснуться рукой, она посмотрит в глаза Джона Кэбота и простится навеки с теми крупицами грез и желаний, которые все еще таились где-то в глубине ее сердца. Да, распрощается с ними навсегда. Джорджина давно уже все продумала. В первую брачную ночь она просто закроет глаза и будет думать о том, как заново обставит свой дом.

Еще мгновение, и Джорджина двинулась дальше – шаг, еще шаг... Победитель, идущий к своей цели.

Она уже могла различить силуэт Джона Кэбота в желтом сиянии фонаря на башне. Сделав еще один шаг, девушка остановилась и оглядела свое платье.

Оно было темно-синее; Джорджина намеренно выбрала шелк, который так шел к ее голубым глазам, – они казались от него еще синее, а волосы – еще более блестящими и черными. Просто на всякий случай она потерла щеки, потом взглянула вниз и так оттянула декольте, чтобы видна была ложбинка между грудей. Не следует опрометчиво полагаться на случай. Она построит себе счастье своими руками. Джорджина раздвинула губы в улыбке, вскинула голову и сжала кулачки, потом набрала в грудь побольше воздуха.

В следующее мгновение кто-то крепко обхватил ее сзади.

Глава 11

Пробили часы, но Калем не заметил, который час. С последним их ударом он снял очки и потер переносицу. Он неожиданно сообразил, как это бывало после глубокого сна, что забылся, уйдя с головой в работу. Калем откинулся в кресле и потянулся, разминая затекшие мускулы.

С ним бывало так иногда – он погружался в работу вот так же, как теперь, зная, что последний в этом году корабль из Шотландии должен прибыть в ближайшие две недели. По опыту он знал, что судно может прийти даже завтра.

Калем глубоко, устало вздохнул и потер воспаленные глаза, потом взъерошил темные волосы и на мгновение опустил голову на руки. Он должен быть во всеоружии: корабль полностью на его ответственности. Калем снова надел очки, огляделся и заметил, что за окном уже темно. Стрелки каминных часов показывали третий час ночи. Он проработал семь часов без перерыва. Погружаясь в работу – вот так, как сегодня, – Калем терял чувство времени.

Однако время относилось к тем немногим вещам, которые он не пытался упорядочить. Для человека, который жил четко, по заведенному распорядку, нуждаясь в этой четкости так, как он, время было помощником. Оно вводило его труд в определенные рамки, помогало ему сделать его продуктивнее и выбрать методы, позволявшие справиться с большими объемами работ и высокими требованиями.

Калем для всего разработал систему. Он всегда одевался в определенном порядке: брюки, рубашка, ремень, затем носки и ботинки, и он раскладывал их по спальне так, чтобы можно было надеть их по пути к умывальнику. Это экономило время.

Кровать у него была очень широкая, но он спал только с краю, выкладывая посередине подушки, чтобы во сне нечаянно не помять белье на другой стороне. В результате, вставая, он мог просто подоткнуть простыню, с ее идеально отглаженными углами, с одной стороны. Так получалось вдвое быстрее, что давало ему лишние минуты на другие утренние процедуры вроде бритья. Его темная щетина была настолько густой и жесткой, что Кал ему приходилось бриться два раза: утром и вечером.

Калем понимал, что в чем-то, быть может, он перегибает палку с этой своей страстью к систематизации и порядку, но даже и не думал с этим бороться. Только благодаря организованности он и добился успеха. Именно это педантичное желание все упорядочить, служившее для Эйкена предметом насмешек, давало Калему возможность быть собранным и предельно внимательным.

Порядок давал ему внутреннюю свободу полностью сосредоточиться на работе, что, в свою очередь, позволяло ему выжать тридцать из двадцати четырех часов в сутки, – так он мог выгадать время, а оно было основой для его распорядка; благодаря ему он мог планировать свой день и свой вечер, оно научило его организовывать себя и свою жизнь. Калем проделывал это так успешно и в течение столь долгого времени, что привычка к режиму стала его неотъемлемой частью, такой же, как узы крови, связывавшие его с Эйкеном.

Он глубоко вздохнул и, снова потянувшись, поднялся. Брата все еще не было.

Калем подошел к окну и посмотрел на залив. Все, что он увидел, была густая белая пелена; казалось, мир кончается здесь, прямо у него за окном.

Эта плотная завеса тумана накрывала острова каждый год в сентябре. Эйкен утверждал, что в этом году туманы нагрянут рано. Так оно и случилось.

Отвернувшись, Калем подумал, что брат, вероятно, решил остаться на берегу. Он прошел через комнату и снова развел огонь в камине, потом смахнул золу с очага.

Он уже хотел было выпрямиться, но передумал и до блеска протер медную решетку для дров, потом начистил подсвечник и несколько массивных подставок для книг, отлитых в форме львиных голов. Вернув подставки на место, Калем смахнул пыль с кожаных переплетов книг, потом проверил, достаточно ли ровный ряд образуют их тисненные золотом корешки. Затем снова вернулся к окну и выглянул, задумавшись и чувствуя, что начинает нервничать. Эйкен знал, что погода вот-вот переменится. Он даже оставил пироги с голубикой, чтобы в целости и сохранности доставить на берег невест, привезенных Фергюсом, съездить в школу, где учились его дети, и вернуться на остров, прежде чем сгустится туман. Так он по крайней мере сказал перед отъездом.

У брата была необычайная способность предсказывать погоду – немногие из живших на островах могли бы с ним в этом сравниться. Большинство из них, думал Калем, уживались с погодой приблизительно так же, как жили бы с диким животным, поселив его в доме как комнатную собачку. Они вечно пребывали в ожидании опасности, никогда ни в чем не уверенные. Погода здесь то и дело менялась. Да что там – рыбаки, жившие лишь тем, что они добывали в море, вечно ворчали на капризы погоды, и каждый живущий на острове знал, что всем здесь распоряжается стихия, что бы ты ни делал.

Калем подумал, что у брата, должно быть, какое-то врожденное чутье, инстинкт, особый дар, который позволяет ему видеть и чувствовать то, что от других скрыто.

Такое же чудесное чутье было у Эйкена и по отношению к животным. Это очень помогало ему с лошадьми. Калем был свидетелем, как брат его, глядя в обезумевшие глаза испуганной лошади, утихомиривал взвившееся на дыбы животное, когда никто и ничто не способны были это сделать. Однако дар Эйкена распространялся не только на лошадей. Калем видел, как орел садился на громадную протянутую руку брата, точно эта гордая вольная птица была каким-нибудь ручным голубем. Он видел, как брат одним взглядом обращал в бегство свирепого лесного волка; Эйкен мог подойти к оленю, и вскоре тот уже ел полевые цветы с его широкой ладони.

Внезапно послышался грохот, за ним – шаги: кто-то поднимался по каменным ступеням. Калем повернулся, и в то же мгновение дверь распахнулась.

Эйкен стоял, держа на руках спящих детей. Кудрявая светловолосая головка Кирсти покоилась на одном его плече, на другом – взъерошенная, с огненно-рыжими волосами голова Грэма.

– Мне нужна твоя помощь, – сказал Эйкен.

Калем попытался взять Кирсти, но девочка так крепко обвила ручонками шею отца, что ему пришлось сначала разнять их; он взял ее на руки, хмуро взглянув на Эйкена.

– Я тебе потом объясню. Помоги мне уложить их в постель.

– На твоей половине?

– О Господи! Нет!

Эйкен вышел в коридор и направился к лестнице, ведущей в западную часть дома, туда, где были комнаты Калема.

Привычки братьев и их образ жизни были, пожалуй, схожи не более, чем горы Шотландии с пустыней Сахарой. А потому, чтобы не ссориться, они уже давным-давно приняли соломоново решение и поделили дом на две абсолютно равные части.

Половина – Калему, любившему опрятность, организованность и порядок. Половина – Эйкену, который убирал свои комнаты реже, чем выгребал навоз из конюшни.

– Придется уложить их в одной из твоих комнат.

Они вошли в небольшую опрятную комнату в западном крыле дома и уложили детей в аккуратно застеленные кровати. Калем разгладил покрывало на маленькой Кирсти; похоже, она выросла на полфута за то время, что он не видел ее. Он сложил простыню и, сделав аккуратный уголок, заправил ее под матрас.

Девочка на миг приоткрыла заспанные глаза и посмотрела на него.

– Дядя Калем!.. – Потом веки ее вновь сомкнулись, и легкая улыбка тронула уголки губ. – Мы дома, – прошептала она и секунду спустя уже крепко спала.

Калем представить себе не мог, как его брат будет теперь управляться с детьми. Эйкен совершенно не знал, что с ними делать после смерти их матери; и Фергюс, и Калем пытались помочь ему, но Эйкен все-таки отправил детей на материк. Вернувшись, он почти ни о чем не разговаривал с Калемом; сказал только, что им нужно учиться в школе, а не носиться без толку по острову.

Прежде чем Калем успел додумать свою мысль, Эйкен был уже за дверью и сбегал вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки.

На площадке он остановился и сказал:

– Иди за мной!

– Зачем? – не понял Калем, но брат был уже в дальнем конце коридора, у выхода на улицу.

Калем вышел вслед за ним в туман, такой густой, что, спустившись с последней ступеньки, ему пришлось остановиться и подождать, пока Эйкен его не окликнет, чтобы понять, куда двигаться дальше.

– Куда, черт побери, мы идем?

– Скоро узнаешь, – донеслось до него из тумана.

Калем пошел на звук голоса Эйкена, почти вслепую бредя по дорожке и размышляя при этом, что дети брата, в особенности Кирсти, очень похожи на отца. Эйкен всегда был неутомимым и чуточку взбалмошным. В то время как Калем играл по правилам и вел себя осмотрительно, подчиняясь рассудку и логике, Эйкен создавал свои собственные правила. Братья редко приходили к единому мнению в отношении чего бы то ни было. Возраст, время и уважение друг к другу научили их не лезть на рожон, оставляя другому возможность действовать сообразно собственному разумению. Впрочем, за эти годы бывало, что только доводы рассудка сдерживали Калема, не давая ему выйти из себя; в такие минуты он от всей души желал, чтобы они с братом больше походили друг на друга.

Еще несколько минут – и ботинки их гулко застучали по доскам причала. В чуть поредевшем зыбком тумане Калем разглядел очертания могучей фигуры Эйкена; тот спрыгнул на палубу баркаса, и сгустившийся туман вновь сомкнулся, тотчас же поглотив его.

– Поднимайся на борт, Калем. Мне нужна твоя помощь.

– Где ты, черт побери? Ничего не разобрать в этом тумане.

– Я здесь.

Внезапно желтоватое сияние фонаря пробилось сквозь туман в нескольких ярдах от Калема.

– Где это здесь?

Калем добрался до волнореза и поднялся на борт.

– На корме, рядом с баком для макрели.

Пробираясь по палубе, Калем бормотал себе под нос:

– Макрель? С каких это пор Эйкен занялся рыбной ловлей?

Он отыскал наконец брата; тот стоял молча, очень спокойно, но с той же озорной затаенной усмешкой, какая обычно появлялась у него на губах, когда он намеревался взять верх над кем-либо, как в тот день, когда Эйкен победил в метании ствола^[3] на ежегодных спортивных состязаниях или когда он перевернул вверх тормашками аккуратно заправленную кровать Калема.

– Я тут кое-что привез для тебя, братец. Подарок.

Калем заподозрил, что это очередная дурацкая шутка Эйкена.

– Подарок?

– Вот здесь – решение всех наших затруднений. Нечто такое, в чем мы, похоже, действительно нуждаемся.

Эйкен нагнулся и поднял крышку. Послышался приглушенный шум, напоминающий резкие, отчаянные крики морских чаек, угодивших в стог с сеном.

– Взгляни!

Эйкен протянул ему фонарь.

Калем опустил лампу пониже над баком и заглянул внутрь. Он приглядывался к чему-то, что более всего напоминало громадный бесформенный ком. Намокшие шелка и белоснежная кожа, четыре руки, молотящие по воде, и – то там, то сям – взмахи ног.

Вскоре он понял, что ком этот – вовсе не лох-несское чудовище, а две задыхающиеся, до нитки промокшие женщины в роскошных вечерних туалетах, крепко-накрепко затянутые в старую рыболовную сеть. Они барахтались и отпихивали друг друга локтями, пытаясь принять нормальное положение.

Калем замысловато выругался и посмотрел на Эйкена.

– Женщины? Ты привез новых женщин?

– Ну да. – Эйкен облокотился на поручни, скрестив руки на груди. – Но это не просто новые женщины, а кое-что получше. – Он кивнул головой в сторону девушек: – Это наши невесты. Мы женимся на них.

Глава 12

Брюнетка поднялась, продолжая отбиваться. Как только ее развязали, она выплюнула кляп изо рта.

– Ты, безмозглый болван!

Она замахнулась. Калем слегка отступил, хотя она и целилась в улыбающееся лицо Эйкена.

– Ну что же, Джорджи... – Эйкен без труда поймал ее руку. – Ты ведь уверяла, что хочешь выйти замуж.

– Только не за тебя, дубина стоеросовая, болван!

Девушка попыталась ударить его ногой.

Эйкен рванул ее к себе, потом нагнулся и в мгновение ока перекинул через плечо, так, точно это был мешок с овсом для его лошади. Она отчаянно завизжала – ну истинная ведьма, да и только!

Калем поморщился. Вопли ее были громче, чем крики тех проклятых гусей, что жили неподалеку, у пруда. Он наблюдал за Эйкеном; тот обхватил ее за ноги, как она ни пыталась отбиваться. Девушка вцепилась ему в спину и дернула за ворот рубашки. Брат размахнулся и шлепнул ее по заду. На мгновение воцарилась мертвая тишина; Эйкен торжествующе улыбнулся, но тут она выгнулась, схватила его за волосы и с силой рванула, громко и яростно вопя.

Калем был просто в ужасе от нее. Он вдруг вспомнил, что есть ведь еще и вторая, и тотчас обернулся, почти ожидая, что она уже готова наброситься на него, громко визжа и царапаясь.

Девушка лежала совершенно спокойно, неподвижно; сети стягивали ей ноги, а руки ее были привязаны к груди. Он не мог разглядеть ее лица – светлая масса длинных и влажных волос закрывала его. Калем поспешно поправил очки.

Девушка по-прежнему не двигалась.

Калем поближе поднес фонарь.

– Она что, умерла?

Брат не ответил – он пытался снова заткнуть рот кляпом визжащей брюнетке; одной рукой он прижимал ее к груди, другая была занята кляпом. Девушка все время старалась наступить ему на ногу, норовя его при этом ударить, так что Эйкен едва успевал уворачиваться.

– Эйкен, та, другая, не двигается.

Брюнетка обернулась, с яростью глядя на Калема:

– Ее укачало, ты, идиот слабоумный!

Стоило ей открыть рот, как Эйкен снова заткнул его кляпом, а ее сжатые кулачки завел за спину, удерживая их там свободной рукой.

Калем чувствовал себя так, точно, стоя на склоне холма, вдруг заметил засаду. Он никак не мог решить, вмешиваться ли ему во все это или оставаться в стороне.

С лица Эйкена не сходила улыбка все то время, что он боролся, пытаясь укротить девушку; Калему захотелось его ударить. Тут не было ничего смешного. Все это было безрассудно, нелепо и... и непонятно было, как теперь из этого выпутываться.

Блондинка застонала.

Калем сейчас же обернулся.

– Эта – твоя, – раздался у него за спиной голос брата.

– Черта с два!

Калем повернулся, но брат вместе с девушкой исчезли уже в густой пелене тумана; у нее во рту снова был кляп, и он опять перекинул ее через плечо.

– Эйкен! – крикнул он. – Черт бы тебя побрал! Вернись сейчас же!

– Прости, но у меня руки заняты, я держу Джорджи!

Послышался стон, похоже, Эйкен получил увесистый удар.

– Мне не нужна жена! – отчаянно крикнул Калем, стоя на палубе с фонарем в руке и грозя кулаком туману, в котором уже никого не было.

Девушка опять застонала, и он обернулся. Он смотрел на нее, наблюдая за каждым ее движением, точно собака за загнанной в угол кошкой, каждую секунду ожидая, что она может броситься на него.

Девушка, однако, не шевелилась, свернувшись в маленький жалкий комок. Казалось, она не способна ни двигаться, ни кричать, ни отбиваться.

С минуту Калем смотрел на нее, затем сообразил, что ведет себя довольно-таки глупо. Девушка была раза в два его меньше. Калем выждал еще мгновение, потом наклонился над баком, не сводя с нее глаз и все время светя фонарем.

Он нагнулся и, быстрым движением откинув волосы с лица девушки, внимательно вгляделся в него, потом развязал кляп.

Она только слабо шепнула:

– Плохо... Мне очень плохо. Прошу вас...

Впервые за последние годы Калему захотелось ударить Эйкена, наказать его за глупость. Похитить девушек, как воры, крадущие скот, словно враждующие кланы, которые крали пищу, чтобы насытиться, и женщин, чтобы взять их потом себе в жены, как... о Боже! Как последние безмозглые идиоты!

Однако Калему было известно, как необуздан и упрям его брат. Быть может, Эйкен отчасти надеялся, что эта его выходка придаст достоверность всем россказням и выдумкам людей с материка про диких шотландцев, живущих на острове.

Калем взглянул на девушку.

Было заметно, что она продрогла и устала; вид у нее был совсем больной. Он выругался, нагнулся и подхватил ее на руки. Она не противилась; ее руки и ноги безвольно свисали, словно поникший цветок, чьи лепестки не в силах были выдержать натиска брызжущих пенных волн. Кожа ее была бледной, как дымка тумана – белая, нежная и такая прозрачная, что казалось, она может растаять, стоит только ветру коснуться ее.

Что-то в ней было как будто знакомое. Калем смотрел на нее, пытаясь понять, что именно. Она была беспомощна. Совершенно беспомощна. Было в ней что-то беззащитное. Нечто подобное он ощутил и в Кирсти сегодня ночью. Однако беззащитность этой девушки была другая. Кирсти не хотела отрываться от Эйкена, как будто не было для нее ничего важнее, чем держаться за него. А эта беспомощная девушка прижималась к нему, словно раненый зверек, припадающий к дереву в поисках укрытия и защиты.

Калем не знал, что ему делать с ней, а потому он прижал ее к себе еще крепче, поднимая из бака. Он быстро разогнулся и двинулся было к пристани.

– О Господи... – Девушка прижала ладони ко лбу, прислонившись головой к плечу Калема. – Не шевелитесь. Прошу вас.

Калем остановился, застыв на месте. Минуты текли, а она не говорила ни слова. Он поймал себя на том, что прислушивается к ее дыханию; оно как будто откликалось на тихий плеск волн, набегавших на сваи причала. В туманном воздухе ощущался аромат мокрой хвои и горьковато-соленый привкус морских волн.

Голова девушки придвинулась чуть ближе к его шее, и Калем ощутил аромат тонких духов, похожий на нежный запах жимолости, смешанный с терпким дыханием моря. Туман вокруг них стал заметно прохладнее, он сгущался, все более напитываясь влагой, и стал проникать к ним под одежду, капельками оседая на лбу и на верхней губе у Калема, сверкая бисером у Эмилии в волосах.

– Нам не стоит здесь больше оставаться, малышка. – Она лишь устало прислонилась к его плечу; казалось, у нее нет сил даже поднять голову. – Давай я отведу тебя куда-нибудь, где тепло и сухо.

Не открывая глаз, девушка прошептала:

– Медленно. Прошу вас, идите очень медленно.

Калем был предельно осторожен, ступая на причал. Он старался вести ее ровно, не делая быстрых или резких движений. Они шли вдоль причала, когда девушка открыла глаза и посмотрела на него.

– Я не могу бороться с вами.

Она сказала это так тихо, что Калем даже подумал, не послышалось ли ему. Ее тело стало снова безвольным, как будто сдавалось.

Но Калему понятен был ее взгляд. Это был страх. Чистейший, всеобъемлющий страх. Она и вправду считала, что он может обидеть ее. И она знала, что беспомощна и не сможет помешать ему.

Неведомо откуда на него вдруг нахлынуло желание защитить ее, точно гигантская рука поднялась, ударив его наотмашь.

Калем почти не общался с женщинами, если, конечно, не считать тех, с кем он встречался с определенной целью. Те же кандидатки в «добродетельные жены», которых привозил ему Фергюс, гонялись за ним и пугали его до смерти.

Но эта девушка не гналась за ним. Она боялась его. Калему нелегко было это понять. Он никогда еще не внушал женщине страх и даже сейчас не мог себе представить, что это возможно.

Он шел не останавливаясь; в душе у него что-то томилось, нарастая и мучая, нечто вроде уз, или привязанности, или же какой-то невидимой связи, такой же крепкой, как та, что соединяла его с братом.

Заботиться о женщине? Нет. Он уже давным-давно решил, что ему и без того прекрасно живется. Не надо ему никакой жены. Не надо женщины. Не надо беспорядка. Он будет жить по распорядку, заведенному им, а не кем-нибудь там еще.

Девушка смотрела на него.

– Давай я отведу тебя в дом.

Она не ответила, но Калем почувствовал, как тело ее внезапно напряглось в его руках; в ее широко раскрытых глазах по-прежнему стоял страх. Калем прижал ее к себе чуть сильнее, оправдывая эту маленькую вольность тем, что минуту или две до того вовсе не замечал ее.

Он чувствовал, что девушка смотрит на него. Она дышала быстро, прерывисто; Калем слушал ее дыхание и думал, что это похоже на вздохи женщины, охваченной желанием. Страстным желанием.

Он шел молча; молчание нарастало, сгущалось, пока не стало еще более мучительным, чем шум. Калем поглубже вздохнул, пытаясь придумать, что бы такое сказать.

– Как тебя зовут, малышка?

Девушка не ответила. Ну что ж, он не винил ее. Она лишь смотрела на него – пристально, серьезно.

Он ощущал ее взгляд на себе, как если бы ладонь ее коснулась его щеки. Калем прошел еще несколько шагов, глядя прямо перед собой, потом буркнул:

– Я не сделаю тебе ничего плохого.

Девушка опять ничего не ответила; Калем посмотрел на нее и по недоверчивому выражению ее лица понял, что она все еще не верит ему.

– Даю вам слово, слово Мак-Лаклена из рода Мак-Лакленов.

Девушка любопытным, но утомленным взглядом смотрела, как он идет рядом с ней в этом влажном тумане. Единственными звуками были дыхание прибоя у них за спиной, поскрипывание и хруст его сапог по камешкам, которыми была усеяна дорожка, ее короткие, прерывистые вздохи да еще что-то, отдававшееся у него в ушах, – похоже, это было биение его собственного сердца.

– А что это значит – Мак-Лаклен из рода Мак-Лакленов?

Ее голос звучал теперь совсем по-другому, в нем больше не было стона и жалобы. Он был спокойный, с нотками любопытства, звонкий и чистый. Полная противоположность той фурии, которую Эйкен перекинул через плечо.

– Это я – Мак-Лаклен из рода Мак-Лакленов. Последний глава древнего клана Мак-Лакленов.

– Так, значит, вы англичанин?

– Шотландец, малышка. Я – шотландец.

– Исчезающий остров, – шепнула девушка, словно вообразив, что находится в гостях у привидения.

– Ты ведь не веришь в эту чушь, правда? Остров никуда не исчезает. Это все только из-за тумана.

– Нет... конечно, нет, – ответила девушка, хотя и не слишком уверенно. Она снова разглядывала его. – Вы говорите не как англичанин.

Это прозвучало так, как если бы она заявила: «Вы не похожи на привидение».

– Я шотландец, а не англичанин.

– Ваш выговор не очень-то похож на шотландский.

– Я родился здесь, на этом острове, как и мой отец, и отец моего отца.

Калем повернул налево, туда, где туман чуть рассеивался у высокого дерева. Под ногами у него хрустел гравий, которым была усыпана дорожка перед главным фасадом. Калем почувствовал, как девушка вздрогнула.

– Вот и дом – прямо перед нами.

Калем знал, что знакомые неясные очертания, выраставшие перед ними в тумане, были его домом, громадным и темным, высотой больше двух этажей. Он замедлил шаги, подходя к крыльцу.

– Если вы и вправду шотландец, почему же вы тогда не живете в Шотландии?

Он горько рассмеялся, открывая входную дверь.

– Есть такая поговорка: шотландец бывает дома, только когда он на чужбине. – По глазам ее Калем догадался, что девушка его не поняла. – Шотландия – уже не дом для шотландцев, малышка.

– Почему вы так говорите?

– Потому что так оно и есть. Те, кто теперь там живет, это или саксы... англичане, – пояснил Калем, – или люди, которых больше интересуют цены на шерсть, чем цена человеческого достоинства и страдания. Они давно уже забыли о традициях и долге. Они могут называть себя шотландцами, малышка, но эти люди уже не шотландцы.

Калем пропустил девушку в дом, затем толкнул дверь ногой, так что она с треском захлопнулась.

Девушка даже не вздрогнула от этого звука; она вся ушла в созерцание, глядя на Калема таким странным, испытующим взглядом, точно ожидала, что он сейчас начнет пожирать ее, и удивлялась, почему этого до сих пор не происходит.

– Ты задаешь слишком много вопросов, малышка, а сама даже не назвала мне свое имя.

Калем подождал, но девушка молчала; она лишь отвела глаза, потом принялась рассматривать комнату.

– Это мой дом и дом моего отца и деда.

Странно, как хрипло, точно хруст гравия под ногами, прозвучал его голос – резко, сердито, хотя он совершенно не чувствовал злости. Калем не мог бы определить, что он чувствует, но это была не злость.

Девушка продолжала оглядываться; Калем вошел вслед за ней, и звук его шагов эхом отдавался под высокими балками сводов, возносившихся вверх более чем на два этажа.

Калем остановился, осматриваясь. Он гордился своим домом; он всегда им гордился. Его прапрадед был таким же великаном, как Эйкен, и он построил себе дом, где все было громадным, в суровом кельтском стиле – так строили замки предводителей кланов в горной Шотландии. Однако этот дом возвели из того материала, который имелся на острове. Полы выложили серым сланцем, а глыбы розового гранита для стен вырубали в местных скалах. Все деревянные части и отделка были из гемлока – кривой, узловатой сосны – и кленов из ближайших лесов; а круглые серые валуны, до блеска отполированные морем, послужили для кладки каминов, таких огромных, что в них запросто мог бы уместиться целый шотландский клан. Для тех Мак-Лакленов, которые прибыли сюда, это был новый замок на новой родине, выстроенный гордым, достойным мужем, одним из последних шотландских воинов. Мужем, который был вынужден покинуть свою любимую родину.

Его шотландские предки, жившие в своих замках веками, только посмеялись бы, сочтя этот дом новехоньким. Но для Калема он означал нечто большее, и для него он был достаточно старым, ведь его лестницы хранили еще эхо шагов его прапрадеда.

Калем чувствовал, что девушка смотрит на него, но не произнес ни слова. Она разглядывала его как нечто неодушевленное. В воздухе ощущалось что-то странное, Калем чувствовал, как нарастает неловкость; он повернулся и широким, размашистым шагом пошел по просторному, отделанному деревянными панелями коридору.

Пронзительный женский крик эхом прокатился вдалеке, в восточной части дома; это была половина Эйкена. Калем остановился.

Что-то с треском обрушилось. Послышался звон стекла, затем оглушительный грохот; Калему показалось, что он услышал, как брат его вскрикнул.

Девушка рядом с ним тихо охнула. Калем посмотрел на нее. Глаза ее расширились, припухшие губы сжались.

– Не бойтесь, он не обидит вашу подругу.

– Она мне не подруга, – ответила девушка, пожалуй, даже слишком поспешно; казалось, слова эти вырвались у нее, прежде чем она успела задуматься. Но в голосе ее не было ни раздражения, ни неприязни. По правде говоря, он вообще звучал как-то бесстрастно. Девушка отвернулась.

– Мы из... Я не... – Она внезапно умолкла. Калем посмотрел на нее, и она добавила: – Мы с ней едва знакомы.

– Ни ей, ни тебе не о чем тревожиться, малышка.

Калем подумал, что скорее уж Эйкену есть о чем тревожиться с этой чертовкой. Вот уж правда – исчадие ада, но, может быть, оно даже к лучшему. Эйкен должен понять наконец, что не может вертеть всем и вся по своей прихоти.

Снова раздался грохот, и Калему пришло в голову, что брату, с его колдовским обаянием, попался наконец-то зверек, который не станет есть у него с ладони. Черт побери, судя по тому, что он видел и слышал, эта дьяволица скорее откусит ему пальцы.

Калем привел девушку в библиотеку, где было чисто, тепло и уютно. Он усадил ее в большое удобное кресло с подголовником, стоявшее у камина, и развернул покрывало. Остановившись, он стряхнул с него несколько пушинок, потом накинул его на девушку. Калем тщательно загнул покрывало по краям, подтыкая его сбоку под сиденье; девушка, склонив голову, искоса наблюдала за ним, словно в жизни ничего подобного не видела.

– В чем дело? Что-нибудь не так?

Калем сложил уголок в правильный равносторонний треугольник и потянул его вниз, пока плед не натянулся, став совершенно гладким. Присев на корточки, он аккуратно подсунул край покрывала под подушки сиденья.

Девушка моргнула, потом покачала головой:

– Ничего.

– Разве ты не хочешь укрыться?

– Мне холодно.

– У меня есть еще кое-что, чтобы как следует согреть тебя, малышка. – Калем разлил в два стаканчика виски и один протянул ей. – Вот, возьми. – Девушка не шелохнулась. – Ну же, бери. Ты сразу почувствуешь себя лучше, и это согреет тебя.

Девушка неуверенно взяла один стакан, но не отпила из него ни капли. Она сидела, задумчиво глядя на огонь.

Ее длинные волосы свисали мокрыми прядями, словно влажные ленты на майском дереве, промокшем от дождя; они липли к ее щекам, к которым до сих пор не вернулся румянец. Жар от огня высушил капельки росы, искрившиеся у нее на лице и на волосах.

Маленькая сережка с жемчужинкой покачивалась в ее ухе. Девушка вздохнула, и жемчужинка сверкнула, переливаясь при свете пламени, точно слеза, готовая вот-вот скатиться. Взгляд у этой девушки был какой-то потерянный – она казалась такой одинокой, беспомощной, словно маленький хрупкий птенчик, выпавший из гнезда.

Калему вдруг пришло в голову, что у нее ведь, наверное, есть семья.

Господи... что за мысль! Он провел рукой по лицу. Только этого ему и не хватало! Разъяренный отец, врывающийся на остров, чтобы отомстить за поруганную честь своей дочери! Или, еще того хуже, обезумевшие от ярости братья, которые изобьют его до смерти.

Он бы просто убил сейчас Эйкена. Просто убил бы. Хотя, если братья сюда сунутся, Эйкен первый их встретит.

Калем с минуту подождал, потом окликнул девушку:

– Малышка! – Она обернулась. – Твои родные, наверное, будут беспокоиться.

Девушка взглянула на него, точно не понимая, к кому он обращается, потом снова отвернулась, так ничего и не ответив.

Калем сделал еще одну попытку:

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, – прошептала она.

Калем залпом выпил свою порцию, налил еще. Когда он снова взглянул на девушку, то заметил, что она уже не такая бледная; щеки ее порозовели от тепла. Влажные пряди волос подсыхали и начали виться, будто вновь возвращаясь к жизни. Отсветы огня в очаге заливали лицо и волосы девушки теплым золотистым сиянием, словно первые лучи восходящего солнца.

Калем смотрел на нее так же, как обычно любовался рассветам, – с чувством молчаливого благоговения, когда невольно подмечаешь малейшую подробность. Как раз в эту минуту он был очарован биением пульсирующей жилки на шее у девушки, там, где кожа была такой белой и нежной. Калем пытался представить, что бы он ощутил, прикоснувшись к ней пальцами... или губами.

«Хотел бы я знать, какой у нее аромат», – пробормотал он в свой стаканчик для виски.

Девушка тотчас же обернулась.

– Что вы сказали?

Калем про себя чертыхнулся, проклиная свой длинный язык.

– Ничего.

Он сказал это резче, чем хотел. Калем понял это, заметив, как девушка вздрогнула и опять отвернулась.

Калем сделал еще один хороший глоток, потом подошел к камину, присел на корточки и, подбросив поленьев в огонь, поворошил их кочергой. Искры роем взметнулись, оседая на решетку у очага и на рукав его рубашки. Он похлопал ладонью по рукавам, гася их, потом нахмурился, глядя на пепел, усеявший все вокруг.

Калем выпрямился и почти машинально направился к письменному столу. Не прошло и минуты, как он снова нагнулся, очищая решетку маленьким веничком. Калем смел угольки и золу, как вдруг заметил на ковре несколько влажных листьев.

Он забыл снять у двери ботинки. Черт побери, что это с ним приключилось? Он никогда не забывал снимать обувь, входя в комнату. Калем сгреб листья в совок, не переставая хмуриться; он никак не мог отделаться от странных и непривычных мыслей об этой девушке, а ведь в общем-то она ничего для него не значила.

– Что это вы делаете? – спросила она. Калем обернулся, глядя на нее через плечо.

– Сметаю листья с ковра.

– Зачем?

– Потому что я нечаянно занес их в комнату.

– А... – Девушка произнесла это тоном, в котором таились еще сотни вопросов. Она снова огляделась по сторонам. – Вы не держите горничных?

– Они все давно спят.

– А...

Он локтем оперся о согнутое колено.

– А что?

– Просто здесь очень чисто, вот и все. Я подумала, что у вас, должно быть, есть горничная. Какая-нибудь женщина. Кто-то... – договорила она почти шепотом.

– На острове нет женщин.

Уже произнося эти слова, Калем вспомнил о Кирсти, но не поправился, так как снова занялся своим делом.

Девушка смотрела на него так, точно он вдруг превратился в трехголового дракона.

– А сейчас что вы делаете?

Калем посмотрел на свои руки. Он не делал ничего не обычного. Он снова поднял глаза.

– Вытираю совок.

– Вытираете совок? – повторила она, и ресницы ее дрогнули от удивления. Она еще какое-то время смотрела на него пристально, озадаченно, потом тихонько засмеялась.

– Что здесь смешного?

– То, что вы вытираете совок.

– А...

Девушка опять засмеялась. Ему бы рассердиться, как бывало, когда Эйкен смеялся над ним; но вместо этого Калем вдруг почувствовал, что прежнее напряжение рассеялось, ему стало легче дышать. По крайней мере она уже не смотрит на него как на чудовище, которое собирается ею позавтракать.

Калем кивнул на стакан в ее руках.

– Выпей, малышка. – Девушка нахмурилась, глядя на виски, потом понюхала. – Это не отрава.

– А вот пахнет именно так, – пробормотала она.

Калем коротко рассмеялся, и девушка подняла глаза, удивленная, потом вдруг – совершенно неожиданно для него – на губах ее появилась легкая неуверенная улыбка.

В комнате было тепло. Даже слишком жарко. Калем перестал вытирать совок; он так и застыл. Ему хотелось, чтобы девушка продолжала улыбаться ему, потому что... ладно, он и сам не знал почему. Ему просто хотелось этого.

Калем отвернулся и быстро, взволнованно прошел через комнату к письменному столу. Он убрал в ящик веничек и совок, потом задвинул его.

Калем не обращал внимания на девушку, словно бы в отместку за то, что до этого улыбнулся ей. Он принялся выравнивать сложенные в алфавитном порядке стопки бумаг на столе. Они в этом совсем не нуждались, и все-таки он их выравнивал, похлопывая краем пачки о стол, так чтобы ни один из листочков не высовывался. В конце концов он почувствовал, что в комнате как-то уж слишком тихо, и искоса быстро взглянул на девушку.

Она потягивала виски, пристально глядя на огонь, и профиль ее в отблесках света казался таинственным. Тишину нарушали лишь потрескивание сосновых поленьев и его собственное громкое, натужное дыхание.

В воздухе ощущалось какое-то напряженное ожидание. Калем поправил очки на переносице, стараясь не думать о том, что девушка здесь и смотрит на него с любопытством, уютно устроившись в мягком кресле, прижавшись головой к подлокотнику – так дремлет лебедь, пряча голову под крыло. Он пытался не думать о ее белоснежной коже, казавшейся такой шелковистой, о ее личике, порозовевшем в домашнем тепле. «Не думай о ней», – говорил он себе. Он и не думал. Он просто смотрел на ее длинные вьющиеся волосы, рыжевато-золотистые в жарких всполохах пламени.

Калем почувствовал, что не может ничего с собой поделать, не может не думать о ней. Он ощущал ее присутствие всем своим существом, так, словно она была его частью, о существовании которой он раньше не подозревал.

Часы пробили три; их бой прозвучал неожиданно громко, и оба – и Калем, и девушка – вздрогнули.

Они одновременно обернулись и посмотрели на часы, но, тотчас же поймав себя на этом, отвернулись, застыв в напряженном молчании. Калем взъерошил волосы и, присев на краешек письменного стола, уставился на каминную полку.

В нем нарастало напряжение, и в то же время его охватила какая-то внезапная слабость, словно эта маленькая светловолосая девушка выпила всю его жизненную силу.

Взгляд его упал на циферблат часов, и Калем сообразил, что уже очень поздно. Так вот оно что! Он устал до предела. Калем чувствовал на себе тяжесть этого дня, как ощущаешь боль от удара. Казалось, каждый час, проходя, награждает его тумаком.

Ничего удивительного, что рассудок играет с ним злые шутки, что в груди у него что-то сжимается, а комната кажется слишком жаркой, когда эта малышка поглядывает на него. Все это, должно быть, просто от усталости, подумал Калем.

Он мог себе представить, каково ей сейчас из-за безумной выходки его брата. Девушка смотрела на него по-прежнему недоверчиво, но он только что заметил, как она, не удержавшись, пару раз прикрыла глаза и подавила зевок.

Калем вышел из-за письменного стола и направился к девушке. Он протянул ей руку.

– Уже поздно.

Она его, должно быть, не заметила, потому что так и подскочила от неожиданности.

– Что?

– Время позднее. – Девушка, нахмурившись, взглянула на часы. – Нам нужно подняться наверх.

– Зачем?

Снова этот взгляд. Настороженный. Испуганный.

– Затем, малышка, что нам пора ложиться спать.

Глава 13

Джорджина не стала терять времени, глядя, как ваза пролетела мимо головы этого олуха и вдребезги разбилась о стену напротив. Она была слишком занята, подыскивая, чем бы еще в него запустить.

Ближе всего к ней оказалась подушка.

«Это не больно», – с сожалением подумала девушка, отбросив ее в сторону.

– Ты промахнулась, Джорджи. В следующий раз попробуй бросить с открытыми глазами.

Взгляд ее упал на бронзовую чашу с яблоками. Джорджина смотрела, как этот верзила приближается к ней, по-прежнему широко улыбаясь, как будто это страшно забавно – погубить ее жизнь.

Она схватила яблоко, прицелилась и метнула в него.

– Вы все погубили!

Он отступил чуть в сторону.

– Уже лучше. Но все-таки еще далековато – фута два до цели, не меньше!

Джорджина бросила в него еще одно яблоко; оно ударилось о стену с мягким шлепком. Этот болван и наглец только покачал головой.

– Вас ведь это ничуть не волнует, правда? – Девушка швырнула в него следующее яблоко. – Вас ничуть не волнует то, что вы погубили мою жизнь!

Он увернулся от яблока и захлопал в ладоши.

– Чуть-чуть не попала. Оно прямо просвистело мимо уха. Теперь, если ты сосредоточишься и прицелишься...

Она бы с удовольствием набросилась на него, закричала бы, заплакала, стала бы бить его в грудь кулачками, пока он не понял бы, что натворил. Но Джорджина стояла, не двигаясь, беспомощно глядя на него; дыхание теснило ей грудь, обуревавшие ее чувства готовы были вот-вот вырваться на поверхность; еще немного – и она не выдержит.

– И как же это я погубил твою жизнь?

Девушка посмотрела ему прямо в глаза и пару раз глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться.

– У меня было назначено свидание там, у башни.

– Как, ты собиралась остаться наедине с мужчиной, Джорджи?

– Я ведь была наедине с вами.

– Ну да. – Губы его медленно раздвинулись в улыбке.

– К тому же это свидание было вполне невинным.

– У башни, в глухом углу сада, ночью.

Взгляд его говорил о том, что он все понимает, голос был слишком самоуверенный.

– Он должен был сделать мне предложение. – Она как будто оправдывалась и сама это почувствовала, а потому добавила тверже: – Он должен был жениться на мне.

Мужчина пожал плечами:

– Жениться – для меня это не проблема. По правде говоря, это наилучший выход из положения. – Он прислонился к креслу, скрестив ноги с ленивой небрежностью, что буквально вывело Джорджину из себя. – Я женюсь на тебе.

– Вот как? Я просто не знаю, как мне унять свою радость. – Он опять засмеялся. – Я хочу выйти замуж за Джона Кэбота.

При этих словах мужчина так расхохотался, что Джорджина запустила в него еще одно яблоко. Этот дьявол поймал его прямо на лету.

– А... понимаю!

Он кивнул, подняв яблоко к свету и делая вид, что рассматривает его.

– Ты влюблена в него?

– Да! – солгала Джорджина.

Мужчина медленно опустил глаза, что раздосадовало ее почти так же, как и все, что он делал, потом посмотрел на нее долгим испытующим взглядом, говорившим о том, что он ей не верит.

Джорджина слегка вздернула подбородок:

– Я безумно влюблена в него! Безумно! Я просто без ума от него! Мечтаю о нем день и ночь. Он – моя жизнь! Мое будущее. Мое... – Девушка взмахнула рукой. – У Джона Кэбота есть все, чего только можно желать от мужа.

Мужчина подбросил яблоко, словно мячик, потом обтер его о рубашку, не глядя на нее. Он откусил от него кусок и стал нахально жевать, потом проглотил. Этот верзила стоял и преспокойно ел яблоко, точно ожидал, что она бросит в него еще одно, и был уверен, что Джорджина промахнется не меньше чем на милю.

Несколько секунд прошло в напряженном молчании, потом он сказал:

– Знаешь, что я думаю, Джорджи?

– Нет, но я не сомневаюсь, что вы мне скажете.

Верзила улыбнулся:

– Может быть, и нет.

Джорджина схватила еще одно яблоко, приняв такую же небрежную позу, как он, и пытаясь смотреть на него так же беспечно, как он на нее.

– Я думаю, тебе не стоит оттягивать лиф, для того чтобы привлечь мужчину.

Джорджина не шелохнулась, пытаясь осознать, что он только что произнес и что он мог увидеть в полумраке в саду. Ей хотелось, чтобы пол у нее под ногами разверзся и земля поглотила ее.

– Вообще-то, должен признаться, вид был что надо!.. – Он многозначительно улыбнулся ей: – Да и сейчас не хуже, но я уже решил, что хочу быть с тобой, еще прежде чем ты стянула платье чуть ли не до пупка.

«Я не позволю ему вывести меня из себя, не позволю», – думала девушка, борясь с желанием дернуть за лиф, натянув его до самой шеи, которая, она чувствовала, была такой же пунцовой, как и ее лицо.

Мгновения текли. Через минуту-другую Джорджина посмотрела на яблоко; теперь уже она тянула время, прежде чем заговорить:

– Так, значит, таково ваше мнение?

Верзила скрестил на груди руки, как будто дожидаясь, пока она бросит еще одно яблоко.

– Ага. Вот именно таково мое мнение.

– Ну что ж, прекрасно. – Джорджина легонько подбросила яблоко в воздух, точно определяя его вес. Она нарочито неспешно разглядывала голову противника, потом улыбнулась ему нежнейшей улыбкой: – Думаю, теперь-то уж я попаду.

Он рассмеялся:

– Ты не сможешь попасть мне в голову, даже если я буду стоять неподвижно, как каменный идол, Джорджи. – Он снова скрестил на груди громадные руки.

В следующее мгновение яблоко попало ему точно между ног.

– Я ни словом не обмолвилась про вашу голову.

Он согнулся пополам, изрыгая ужасные проклятия. Девушка бросилась к двери.

Она как раз ухватилась за ручку, когда дверь распахнулась настежь, с грохотом ударившись о стену.

Эмилия Эмерсон стояла в проеме, закутанная в красный клетчатый плед, и угрожающе размахивала маленьким блестящим пистолетом. Она с удивлением посмотрела на Джорджину, потом перевела взгляд туда, где, скрюченный пополам, стоял детина.

– Вот! – Вытащив из-под пледа вторую руку, она протянула Джорджине толстый моток витого шнура от портьер. – Свяжи его!

Верзила распрямился и стоял, с недоумением глядя на них; потом глаза его сузились. Он больше не смеялся.

– Где Калем?

– Ваш брат? – Эми помахала пистолетом, как будто бы он задал несуразный вопрос. – Не беспокойтесь. Крови было совсем немного.

– Крови?

В его голосе звучала угроза; Эйкен шагнул вперед. Эми обеими руками подняла пистолет, направив его прямо на него.

– Не двигайтесь!

Он замер; его ставший теперь суровым взгляд скользил с пистолета на лицо девушки, потом обратно на пистолет, дуло которого было нацелено ему в грудь.

– У вашего брата совсем небольшой порез.

– Порез? Где ты могла достать нож?

Эми, нахмурившись, взглянула на него.

– У меня не было ножа. – Она посмотрела на Джорджину. – Разве я упоминала про нож?

Джорджина покачала головой.

Эми снова посмотрела на Эйкена Мак-Лаклена.

– Я ничего не говорила про нож. Мне кажется, вы пытаетесь сбить меня с толку.

– Ты сказала, у него пошла кровь из раны, – сквозь стиснутые зубы пробормотал Эйкен.

– А... так это от стаканчика из-под виски.

– Мой брат поранил себе руку стаканом из-под виски?

– Не руку, а голову.

Эйкен, похоже, был совершенно сбит с толку:

– Он поранил себе голову стаканом из-под виски?

– Совсем маленьким стаканчиком. Так, небольшой порез... – Эми раздвинула пальцы, показывая, какой был порез, и посмотрела на Джорджину: – По-вашему, какого он может быть размера?

– Примерно с полдюйма, – ответила Джорджина, потом добавила: – Вряд ли это смертельно.

– Да, верно.

Эми посмотрела на Эйкена и повторила вслед за Джорджиной:

– Вряд ли это смертельно. С ним ничего не случится. – Девушка помолчала, лицо ее было задумчивым. – А вот шишка у него на лбу и вправду великовата. Но не волнуйтесь, он как раз приходил в себя, когда я его связывала. Могу поклясться, что он в ясном уме; вид у него был такой, будто он жаждал немедленно убрать все это разбитое стекло.

Великан застонал и потряс головой.

– Сядьте, прошу вас!

Эми нацелила на него пистолет и легонько помахала им. Мужчина поднял руку.

– Ради всего святого, перестаньте размахивать пистолетом! Он может выстрелить!

Девушка еще раз взмахнула пистолетом.

– Ну что же, если вы не хотите, чтобы я им размахивала, – заметила она рассудительно, – тогда вам придется сесть.

Мужчина так рванулся к ближайшему креслу, что Джорджина чуть не расхохоталась. С лица у него все это время не сходило мрачное выражение.

Кресло представляло собой нечто чудовищное; оно было завалено клочьями мятой бумаги, скомканными рубашками, тарелками с присохшими остатками пищи и целой кучей ореховой скорлупы. Он слегка наклонился и огромной рукой сбросил все это на пол.

Потом повернулся, глядя на девушек; лицо у него было весьма неприветливое. Эйкен осторожно присел, чуть поморщившись. При этом он бросил на Джорджину свирепый, испепеляющий взгляд.

– Что это с ним? – спросила Эмилия шепотом, не отводя пистолет.

– Ничего, – невозмутимо ответила Джорджина, разматывая шнур. – Он просто слишком усердно размышлял.

Эйкен беззвучно выругался.

Джорджина не улыбалась; она подошла к нему, встав так, чтобы не мешать Эмилии целиться и не подвергаться опасности. По тому, каким пронзительным взглядом он смотрел на них обеих, девушка видела, что он только и ждет, что кто-нибудь из них совершит оплошность.

– Вытяните руки!

Эйкен медленно повернулся и поднял глаза на Джорджину. Взгляд его сулил ей страшную месть. Но она, не обращая на это внимания, обматывала шнур вокруг его запястий.

– А теперь ваши громадные ноги. Прошу!

Гигант не шелохнулся.

Присев на корточки, Джорджина потянула вниз шнур от портьер, дернув за него с такой силой, что Эйкен резко втянул в себя воздух; она несколько раз обвязала шнур вокруг щиколоток. Опустившись на колени рядом с его видавшими виды сапогами, девушка опять улыбнулась ему сладкой улыбкой, потом затянула узлы еще крепче.

– Ты пожалеешь об этом, Джорджи, – пробормотал он сквозь стиснутые зубы.

– Надеюсь, что нет.

Джорджина протянула руку и потрепала великана по щеке, затем, умышленно перегнувшись через него, схватила еще одно яблоко. Слегка откачнувшись назад, она поднесла ему яблоко почти к самому лицу.

Глаза его сузились, и он приоткрыл было рот, собираясь что-то сказать.

Джорджина быстро заткнула его яблоком и притворилась удивленной.

– О Господи, вы, кажется, хотели мне что-то сказать? Я полагаю, ничего особенно важного.

Шея его стала медленно заливаться краской, все гуще багровея.

– Вы сердитесь, мистер Мак-Лаклен? – спросила Джорджина, глядя прямо в его бешеные глаза. – Ай-яй-яй, как не стыдно! Ваша мама должна была научить вас не трогать того, что вам не принадлежит. – Она встала, отряхнула ладони и посмотрела на Эми. – Готова?

Та кивнула, потом оглядела комнату; взгляд ее упал на стену напротив.

– Возьми вон тот плед, он может тебе пригодиться.

Джорджина прошла через комнату, перешагивая через расплющенные яблоки и весь этот хаос, которого она до сих пор почти не замечала. В комнате все было перевернуто вверх дном. Девушка взяла еще один красный шерстяной плед, висевший на колышке на стене, накинула его себе на плечи и обернулась.

– Пойдем, – сказала Эми, еще раз помахав пистолетом перед Эйкеном, прежде чем повернуться и направиться к двери.

Джорджина, проходя через комнату, бросила на гиганта прощальный взгляд – взгляд триумфатора, говоривший, что на этот раз победа осталась за ней; потом закрыла за собой дверь.

Эми подхватила прикрытую салфеткой корзинку.

– Идемте.

Через несколько минут они уже стояли на крыльце. Эми остановилась; она оглядывалась, нахмурившись, потом посмотрела на Джорджину.

– Куда мы теперь пойдем?

Все, что Джорджина могла увидеть, была белая завеса тумана.

– Туман, похоже, еще больше сгустился. Здесь, на островах, берега очень опасные: скалы, обрывы. Один неосторожный шаг – и мы можем упасть с них.

– Фонарь остался на палубе баркаса. Калем поставил его, перед тем как привести меня сюда.

– Ну так пойдемте!

Джорджина потащила за собой Эми; они спустились на две ступеньки.

Эми вдруг остановилась и вскинула голову.

– Что это за шум?

– Где?

Джорджина огляделась, но вокруг был только туман да темные очертания дома за ними.

– Мне показалось, что-то скрипнуло, как будто дверь.

Обе посмотрели на входную дверь.

– Она закрыта.

Джорджина опять повернулась к Эми.

– Наверное, это какой-нибудь зверек, белка или птица. Звук отдается в тумане, особенно по ночам. – Она опять взяла Эми под руку. – Пойдемте отсюда.

Они спустились еще на две ступеньки.

Позади них послышался страшный грохот. Эми так испугалась, что выронила пистолет и обеими руками ухватилась за руку Джорджины. Джорджина ахнула, стремительно обернулась, почти ожидая, что этот верзила каким-то образом выбрался и стоит у нее за спиной.

– Что это было? – шепнула Эми, слегка разжав пальцы.

Джорджина сняла руку Эми со своего локтя и поднялась на одну ступеньку. Под ее бальной туфелькой что-то хрустнуло. Девушка наклонилась – это был умывальный фарфоровый таз, разбившийся на мелкие осколки о камень площадки.

Джорджина посмотрела на окно наверху, но ничего не смогла разглядеть, кроме тумана да темных расплывчатых очертаний здания, вздымавшегося над их головами.

Эми подняла пистолет и теперь, через плечо Джорджины, всматривалась в ступеньки у них под ногами.

– Как это попало сюда?

– Не знаю. Наверху ничего не видно, но лучше нам поскорее убраться отсюда. Живее!

Они повернулись и бросились вниз как раз в ту минуту, когда умывальный кувшин свалился с туманного неба, составив компанию тазу и расколовшись на кусочки именно там, где они только что стояли.

Джорджина почти насильно тащила за собой задыхающуюся Эми.

– Ты видела? – шепнула Эми испуганно.

– Не думай об этом! Нам нужно добраться до фонаря. И как можно скорее!

Они помчались прочь и исчезли в густом тумане. Единственными звуками, нарушавшими тишину, были громкий хруст гравия под их ногами, их собственное шумное дыхание да отдаленный гул морских волн, разбивавшихся о прибрежные скалы, так что девушки не слышали, как скрипнуло, закрываясь, окно наверху.

Глава 14

Калем поднял руки вверх и как следует дернул – путы упали с них. Он развязал себе ноги и встал, потом пошарил по полу, отыскивая очки. Они лежали рядом с разбитым стаканчиком из-под виски. Калем нацепил их, поправив на переносице, и выбежал из комнаты. Он ринулся в восточную половину дома, на бегу вытирая тоненькую струйку крови на лбу аккуратно сложенным носовым платком.

Краем глаза он заметил, как что-то промелькнуло, и замер. Калем взглянул наверх, куда вела лестница. Рядом с лестничной площадкой из-за широкого столбика перил показалась кудрявая светловолосая головка Кирсти.

– Что ты там делаешь наверху?

– Кто-то стащил клетчатые пледы Мак-Лакленов, дядя Калем, я их видела. – Голос девочки упал до взволнованного шепота: – Это воры?

– Иди-ка ты в постель, малышка.

– А почему мы не спим в наших кроватках?

– Ваши комнаты не убраны. А теперь иди спать.

– А где папа?

– Он занят. Иди ложись.

– А чем?

– Это тебя не касается.

Девочка подбоченилась, вздернула свой маленький подбородок и сердито посмотрела на Калема.

– Я тоже из рода Мак-Лакленов.

«Ага, – подумал Калем. – Истинная упрямая шотландка».

– Ты что же, забыла, кто глава клана, моя маленькая Мак-Лаклен? Ты ведь не станешь поступать столь опрометчиво, чтобы ослушаться приказа вождя твоего клана?

Девочка, казалось, призадумалась; она с минуту смотрела на Калема, как будто взвешивая возможные последствия своего решения. Потом медленно повернулась и поплелась вверх по лестнице, словно волоча за собой тяжкий груз. На полдороге она остановилась и оглянулась на Калема; взгляд ее, пожалуй, был слишком серьезен для ребенка.

– Ты прав, дядя Калем. Мне пора спать.

Кирсти вскинула голову, вздохнула поглубже, так что детская грудка ее выпятилась, что должно было придать этой сцене достаточно драматизма, и, поднявшись по лестнице, исчезла за углом.

Калем услышал, как тихонько захлопнулась дверь наверху, и бросился вниз, в комнаты брата. Он распахнул дверь.

Эйкен сидел в большом кресле, среди обычного, месяцами создававшегося хаоса. Он скрючился, руки его были прикручены к ногам, а рот заткнут яблоком.

Калем не стал говорить того, что в первую очередь пришло ему в голову при виде брата в таком положении: с яблоком во рту, связанного, точно цыпленок для жарки, сидящего в этом бедламе. Хотя, пока он шел через комнату, в голове его вертелось, что Господа Бога на мякине не проведешь.

Калем выдернул яблоко у брата изо рта. Эйкен застонал, потом подвигал онемевшими челюстями, пока Калем, нагнувшись, развязывал ему руки и ноги.

– Ты не ранен?

Калем распутал один из тридцати, как ему показалось, а может быть и больше, тугих узлов.

– Нет.

Эйкен посмотрел на лоб Калема.

– А ты?

– Это так, пустяки. – Калем развязал еще один узел, потом проверил, сколько их осталось. Приподняв эту путаницу, он заметил: – Сдается мне, она неплохо потрудилась, чтобы ты не смог выбраться отсюда, а?

Похоже, оставалось еще не менее двадцати замысловатых узлов.

– А как тебе удалось освободиться?

– Эта белокурая девчушка сделала всего один узел. – Калем усердно трудился, распутывая шнур. – И завязала на бантик.

Он посмотрел на Эйкена и покачал головой. Эйкен быстро поднялся, потирая запястья, и, нахмурившись, взглянул на дверь.

– Ты слышал?

Калем обернулся.

– Что?

– Мне что-то послышалось.

Калем замер, прислушиваясь.

– Да нет, ничего.

Эйкен поднял руку.

– Погоди!

Они стояли, не двигаясь, однако вокруг было тихо.

– Да нет, мне, наверное, показалось. – Нахмурившись, Эйкен добавил: – Мне послышалось, будто входная дверь только что захлопнулась.

– Не думаю, чтобы девушки вернулись, – они не так глупы.

Пройдя через комнату, Эйкен взял со стеллажа пистолет и бросил его Калему.

– Вот, держи. А я возьму фонари.

– Пистолет?

Калем посмотрел на оружие, потом поднял глаза на Эйкена.

– Ты что, рехнулся? Я не стану стрелять в несчастных перепуганных женщин, даже если одна из них и треснула меня по голове стаканом из-под виски.

Эйкен рылся в шкафу; оторвавшись от этого занятия, он взглянул на брата.

– Мы не можем выйти отсюда безоружными. Твоя невеста взяла пистолет.

Он отвернулся и принялся выбрасывать вещи из шкафа.

– Она не будет в нас стрелять. И она не моя невеста. Я вообще не собираюсь жениться, но с этим мы с тобой разберемся позднее.

– Нечего тут разбираться. Твоя невеста...

– Она не моя невеста.

– Девушка, которая связала тебя и завязала шнур бантиком, взяла с собой заряженный пистолет, и этого достаточно, чтобы мы тоже вооружились; она к тому же перепугана и бродит где-то там, в тумане.

Калем решил, что брат прав.

– Вот он! – Эйкен ткнул ему в грудь фонарем. – Бери его и пойдем, – Он прошел через комнату широким, решительным шагом. – Мы должны их найти, прежде чем они успеют сверзнуться с какого-нибудь обрыва и мы останемся без жен.

– Я ни на ком не собираюсь жениться. Эйкен! Эйкен!

Но Калем обращался к пустым дверям.

Входная дверь гулко хлопнула.

Калем покачал головой; не прошло и минуты, как он вышел вслед за братом, тяжело ступая и томясь от предчувствия нависшей беды.

Глава 15

– Ты думаешь, здесь безопасно?

Эми оглядела темную и сырую пещеру. Джорджина тем временем поставила фонарь на блихайший выступ скалы.

– По крайней мере безопаснее, чем быть запертой в комнате с верзилой и его братцем.

Чем больше Эми осматривалась, тем менее безопасной казалась ей эта пещера. Но как бы там ни было, а все-таки сидеть тут, пусть даже в сырости и в темноте, было лучше, чем пытаться найти дорогу в густом тумане.

– Пожалуй, ты права.

Эми окинула взглядом низкие каменные своды пещеры; туман, проникавший снаружи, дымными клубами плавал над головой, в темных расщелинах. За спиной у нее слышалось неумолчное журчание воды, с плеском стекающей в небольшое озерцо под камнями.

Краем глаза Эми заметила, как мелькнула какая-то тень. Внутри у нее все сжалось, дыхание перехватило. Девушка быстро обернулась. Тени оказались совсем не страшными – всего лишь черные морские крабы, торопившиеся укрыться меж влажных камней. Девушка с облегчением вздохнула, однако еще несколько долгих мгновений ей казалось, будто в сердце у нее трепещет крыльями пойманная бабочка.

Издалека до нее доносился шум прибоя; в нем слышалась угроза. Но здесь, в пещере, на мелководье, волны лишь тихонько плескались, как это бывает летним дремотным полднем, когда они накатывают на берег. Туманная мгла снаружи была такой белой, густой, что совершенно невозможно было что-либо разглядеть. Казалось, пустой и черный мир обрывается именно здесь, у самого входа в пещеру.

Эми посмотрела на Джорджину. Она казалась такой спокойной. Лицо ее было единственным, что оставалось нетронутым. Платье страшно измято, так же как и у Эми, а длинные черные волосы свисали из ее замысловатой вечерней прически спутанной массой вьющихся тяжелых кудрей, спускаясь до самой талии.

Эми вспомнила, как она впервые увидела Джорджину Бэйард, стоявшую в группе людей, которые все как-то меркли в ее присутствии. Она не была высокой; ее отличало не это. Но что-то в ней было такое, что притягивало внимание. И не только потому, что при взгляде на нее казалось, будто она знает какую-то тайну, очень важную, скрытую от других. Как-то сразу становилось ясно, что эта девушка особенная, не такая, как все.

Когда Джорджина говорила, голос ее звучал уверенно, звонко. Большинство людей внимательно выслушивали все, что бы она ни сказала, поскольку в ее тоне, выражении, интонации – во всем ощущалась абсолютная уверенность в себе.

И ко всему этому она была необычайно хороша собой. У нее были самые прелестные лицо и фигура, какие Эми когда-либо видела, волосы блестящие, черные, а кожа прозрачная и белая, как сияние полной луны. Высокие, четко очерченные скулы, полные розовые губы, какие бывают у некоторых девушек только от помады, и сияющие громадные голубые глаза, такие светлые, что это было первое, что замечал любой при взгляде на ее лицо. Быть может, оттого, подумала Эми, что Джорджина имела обыкновение смотреть человеку прямо в глаза, взгляд ее пронизывал насквозь. Казалось, она может заглянуть в самые потаенные уголки вашей души этими своими ясными глазами, если, конечно, снизойдет до этого.

Но в ее резкой, откровенной манере говорить и в ее проницательном взгляде чувствовались искренность и прямота, что, по мнению Эми, выглядело странно и неуместно в обществе людей, скрывавших свою истинную сущность под ханжеской улыбкой, холодной чопорностью и выражением высокомерного безразличия. Стоило лишь пару минут посмотреть на Джорджину, как вы начинали ощущать ее силу. Никто из знавших Джорджину Бэйард не сомневался, что если она чего-нибудь пожелает, то непременно найдет способ достигнуть желаемого. И точка.

Но сейчас, здесь, в этой пещере, Джорджина просто смотрела на темную воду. Потом, почувствовав, должно быть, взгляд Эми, она подняла глаза. Спустя мгновение она сказала:

– Хотела бы я знать, что сейчас происходит в моем доме.

– Думаю, они все уже ищут нас.

Джорджина засмеялась:

– Ты шутишь!

– Нисколько.

– Первым делом они должны заметить, что нас нет.

– Ты что же, считаешь, они могут не заметить исчезновения хозяйки дома? – Эми понимала, что ее-то никто не станет искать. И уж конечно, Уильям.

– Кто знает? – Джорджина пожала плечами. – Разве что запасы еды иссякнут. А если даже кто-нибудь и хватится, вряд ли это их встревожит. – Девушка коротко рассмеялась. – Они вылакали столько шампанского, что не станут уже ни о чем беспокоиться. – В глазах ее была та же горькая насмешка, что и в словах.

– Да что ты! Они, конечно же, заметят, что ты куда-то пропала. И куда-нибудь сообщат.

– Даже если они и заметят, в чем я сомневаюсь – слишком уж много было шампанского, – то как они найдут нас? Тут, вдоль побережья, сотни островов.

Джорджина бросила в воду камешек, и от него пошли круги, которые растаяли так же быстро, как и надежды Эми на то, что ее вызволят отсюда.

Девушка поняла, что снова обманывала себя, воображая, что всем этим людям есть до нее хоть какое-то дело.

Джорджина права.

– Мы будем торчать здесь, как мотыльки на булавке, пока сами не придумаем, как выбраться отсюда. – Джорджина ненадолго умолкла, на лбу ее появилась морщинка – кто знает, о чем она думала! Она повернулась и, нахмурившись, взглянула на выход из пещеры. – Просто не верится, что туман опустился именно этой ночью! Еще ведь даже не сентябрь.

Эми задумчиво смотрела на темный проем. Отец ее частенько говаривал, что ничего не происходит без причины. Интересно, подумала девушка, какова же причина того, что они угодили в этот переплет? Но чем дольше она здесь сидела, тем сильнее нарастало в ней чувство, что она лишь орудие в чьих-то руках; такое бывало с ней, когда она что-нибудь делала не по своей воле.

– У тебя такой вид, будто ты сейчас грохнешься в обморок. Надеюсь, ты не собираешься этого делать? – Джорджина недовольно смотрела на нее. – Только этого нам и не хватало!

– Нет.

Эми опустила взгляд на руки; ей было не по себе, словно Джорджина могла угадать те странные мысли, которые бродили у нее в голове. Когда Эми опять подняла глаза, Джорджина все еще смотрела на нее.

– Мы здесь не просто так! – выпалила Эми.

– Еще бы! Мы здесь из-за тумана.

– Нет, я хотела сказать, есть некая причина в том, что мы попали сюда, на этот остров.

– Ну разумеется, есть! – с раздражением буркнула Джорджина. – Мы здесь из-за того, что некий детина, у которого больше самомнения, чем мозгов, похитил нас.

Она швырнула еще один камешек с такой силой, что он с плеском запрыгал по поверхности озерца, точно чайки, когда они, играя, проносятся над самой водой.

Однако для Эми их положение было далеко не игрой. Оно представлялось ей мрачным, пугающим и, к сожалению, слишком реальным.

– Нет, ты не поняла. Я чувствую это. Ничего не случается просто так.

– Ты хочешь сказать, это судьба или рок? – Джорджина искренне рассмеялась. Смех ее прокатился под сводами пещеры. Она подбросила пригоршню крошек гранита, и в отблесках фонаря они сверкнули, как маленькие светлячки. – По-моему, люди сами создают свою судьбу.

Интересно, подумала Эми, действительно ли Джорджина так думает, поскольку та, говоря это, отвела глаза в сторону. Отец когда-то объяснял ей, что люди, если они говорят правду, смотрят тебе прямо в глаза. Странно, что она припомнила слова отца именно теперь, когда это ей совершенно ни к чему. Лучше бы она вспомнила об этом тогда, когда встретила Уильяма.

С минуту Эми молчала, не зная, как ей выразить словами то, что она чувствовала. Потом подняла глаза на Джорджину:

– Есть люди, которые верят в высший замысел. В то, что все происходящее имеет свою причину. – Джорджина только молча смотрела на нее. – Как, скажем... ну... – Эми пыталась найти подходящее сравнение. – Ночью луна не без причины выходит на небосвод.

– Быть может, потому, что, если бы она вышла вдруг днем, ее назвали бы солнцем.

– Ты совсем не идеалистка.

– Премного благодарна. – Джорджина улыбнулась ей широкой улыбкой – слишком уж широкой; она явно насмехалась над Эми.

– А звезды – как ты думаешь, зачем они светят?

– Ну а что они еще могут делать? Светить по ночам – их удел. Наверное, для того чтобы ночь была не такой унылой.

– А я всегда думала, что звезды существуют для того, чтобы загадывать желания. – Голос Эми выдавал ее чувства. Она стыдилась своих слов.

– Я бы сказала, что, веря во все это, ты совершаешь ошибку. – В голосе Джорджины звучала холодная ирония; это значило, что она считает Эми просто дурочкой, да та и сама это чувствовала.

– Наверное, ты права.

– Ну разумеется! – Все в Джорджине так и дышало самоуверенностью.

Эми внезапно ощутила себя маленькой и ничтожной; после того, что случилось сегодня, у нее почти совсем не осталось веры в свои прежние убеждения.

– Ладно, я знаю только одно. Мне бы хотелось, чтобы у тумана появилась причина рассеяться и мы смогли бы выбраться с этого дурацкого острова. Мне нужно вернуться домой. И как можно скорее.

«А вот мне совершенно ни к чему возвращаться домой», – подумала Эми. Все, что ее там ожидало, была группа чужих ей людей, восседавших, как боги, в каком-нибудь каменном здании в Манхэттене. Она легко могла представить себе, как ее опекуны сгрудились вокруг громадного полированного стола, придумывая, как бы им купить ей мужа на ее капиталы, чтобы сбыть ее наконец с рук.

Эми было ясно одно – ей незачем возвращаться домой, там ничего не осталось. Правда, у нее было богатство. Но деньги ничего не значили для нее. Она жила в роскошных бездушных анфиладах с роскошными бездушными каминами в роскошных бездушных особняках. Оболочка, в которой было все, что только можно купить за деньги, за исключением одного – того, что ей действительно было нужно: быть снова окруженной родными, любящими и заботливыми людьми.

Девушка проглотила комок в горле, иначе она непременно расплакалась бы опять, потом оглядела пещеру. Она была темной, промозглой и пахла так, будто море с незапамятных времен было заключено в этих скалах, не находя себе выхода. Этим терпким, соленым ароматом океана был насыщен влажный воздух пещеры, как бывает насыщена застрявшим там дымом труба. Эми слышала в отдалении шум волн, разбивающихся о скалы.

Звук этот казался ей таким же далеким и оторванным от мира, какой была она сама.

«Интересно, – подумала Эми, – бывает ли у Джорджины Бэйард это чувство одиночества и потерянности? Скорее всего, нет. Джорджина, конечно же, не позволит себе испугаться чего-нибудь, тем более одиночества». Эми повернулась и посмотрела на нее, отчасти из любопытства, отчасти же потому, что надеялась, вдруг ей удастся научиться быть немного сильнее.

Джорджина пристально смотрела на каменную стену напротив; мыслями, казалось, она была очень далеко, когда рассеянно подбрасывала пригоршни маленьких камешков, которые с плеском падали в воду и опускались на дно.

– Как ты думаешь, что могло побудить его это сделать?

– Кого? И что именно? – Джорджина обернулась и посмотрела на Эми.

– Похитить нас. Почему, как ты думаешь, такой мужчина, как Эйкен Мак-Лаклен, так запросто схватил и увез нас, как будто бы мы только и мечтали сделать все, чего ни пожелают они с братом?

– Крайнее самомнение.

Самомнение – это было одно из слов, приходивших Эми на ум, когда она думала о людях, окружавших Джорджину Бэйард, об этих «избранных» вроде Уильяма и ему подобных. Все они были самонадеянны и холодно высокомерны. Эми почувствовала на себе взгляд Джорджины и подняла глаза.

– Что ты имела в виду, когда сказала «такой мужчина, как Эйкен Мак-Лаклен»?

– Красивый мужчина.

Джорджина посмотрела на нее задумчивым взглядом:

– Тебе он кажется красивым?

– А тебе?

– Я не заметила.

Джорджина сказала это так поспешно, что даже Эми ей не поверила. Быть может, она просто слишком горда, чтобы признать, что Эйкен невероятно красив. Женщина не может не растаять, когда на нее смотрят такие вот зеленые глаза. Мужчины, подобные ему, всегда немного смущали Эми. Она не представляла, о чем ей разговаривать с ними. С головой уходя в созерцание немыслимо красивого лица, она теряла способность говорить.

А вот Калем, его брат, совершенно другой. Он тоже красив. По правде говоря, Эми даже больше понравились его темные глаза и более серьезное поведение. У девушки ни разу не возникло ощущения, что он смеется над ней. Было несколько безумных мгновений, когда она чувствовала, что он почти нравится ей. Подумать только – мужчина, который подтыкает вам плед и до блеска начищает совок! А потом он взял и разрушил все это, попытавшись затащить ее в постель. Эми пришла к выводу, что братья по сути своей просто животные. От этого ей стало немного грустно. Девушка задумчиво взглянула на Джорджину:

– Не может же человек просто так, без причины, обидеть другого человека!

– Людей интересуют лишь собственные желания. Им совершенно безразлично, если при этом они причиняют кому-нибудь боль. Я давно уже это поняла.

На мгновение на лице Джорджины промелькнуло какое-то странное выражение, нечто вроде горечи, сожаления, но, поймав на себе взгляд Эми, она снова решительно сжала губы, как бы пресекая всякие дальнейшие расспросы. Девушка отвернулась, вытирая ладони о намокшую юбку, словно бы для того, чтобы чем-нибудь занять руки.

«Интересно, – подумала Эми, – что или кто научил Джорджину Бэйард думать и заботиться только о себе? А может быть, есть люди, которые так и родятся себялюбивыми?»

Джоржина кивнула на корзинку, стоявшую между ними.

– Что в ней? – Она подвинулась ближе, устраиваясь поудобнее.

Эми слегка отогнула угол плотной салфетки, прикрывавшей корзинку, и вытащила пончик. Она подняла его повыше.

– Еда.

Джорджина быстро сдернула салфетку и заглянула в корзинку.

– О Господи... пироги!

Эми откусила большой кусок пончика и посмотрела на Джорджину. По тому, как у той загорелись глаза, можно было подумать, что пироги эти из чистого золота. Девушка схватила целый пирог и поднесла его к носу; принюхавшись, она застонала от наслаждения так, словно крошки во рту не имела с самого рождения.

– Где ты отыскала эту пищу богов?

Эми проглотила кусок сладкого пончика и пожала плечами:

– Корзинка стояла на кухне. Я наткнулась на нее, когда искала тебя.

Джорджина тем временем положила пирог на колени и стала рыться в корзинке, склонившись так низко, что пряди ее черных волос зацепились за плетеную ручку. Это, однако, не охладило ее. Джорджина просто откинула волосы; одна лишь тоненькая угольно-черная прядка покачивалась над самой корзинкой, пока девушка что-то искала там.

Мгновение спустя она вытащила вилку и нож. Девушка с минуту разглядывала их, потом бросила ножик обратно в корзинку. Эми не успела еще проглотить следующий кусок, как Джорджина уже принялась за пирог, вытаскивая вилкой самое вкусное прямо из середины.

– Ммм, обожаю пирог с голубикой. – Она сунула в рот еще один громадный кусок и стала жевать его, зажмурившись от удовольствия.

Эми доела свой пончик и достала еще один. Джорджина открыла глаза и взглянула на Эми. Проглотив еще кусок, она поинтересовалась:

– Что это? Булка?

– Пончики, – ответила Эми с набитым ртом.

Джорджина кивнула, и обе, удовлетворенные, молча продолжали жевать.

Эми как раз взяла пятый пончик, когда Джорджина, остановившись, в задумчивости уставилась на нее. Эми перестала жевать и проглотила кусок.

– Что случилось?

Конечно, она съела целых пять больших пончиков – Эми всегда много ела, когда нервничала, – но Джорджина-то ведь тоже не отставала – от громадного пирога уже почти ничего не осталось!

– Ничего! – Джорджина быстро сунула себе в рот еще один кусок и, опустив глаза, ткнула вилкой в корочку пирога.

Эми положила недоеденный пончик на колени и сидела, не говоря ни слова.

Джорджина подняла на нее глаза:

– В чем дело?

– Мне показалось, ты о чем-то подумала.

Пожав плечами, Джорджина отвела глаза в сторону.

– Да так, просто размышляла; ничего особенного.

– Просто размышляла – о чем?

Джорджина напряженно застыла, потом устремила на Эми пристальный взгляд.

– Почему ты пришла мне на помощь?

– Почему? – Эми нахмурилась. – Что значит – почему? А что же я еще могла сделать?

– Спасаться самой.

– И оставить тебя там? – Эми чуть не рассмеялась, но заметила, как серьезна Джорджина. – Разве я могла бы так поступить?.. Оставить тебя одну! Нас ведь обеих похитили.

– Я не была твоей подругой, не сделала тебе ничего хорошего, и все-таки ты помогла мне. Я не понимаю тебя.

– Что же тут понимать? Обычное человеческое отношение, вот и все. – Джорджина ничего не ответила, и Эми добавила: – Если ты видишь, что кому-то угрожает опасность, скажем, кто-нибудь вот-вот готов выскочить на дорогу перед проезжающим экипажем, ты остановишь его или же попробуешь что-нибудь сделать, может быть, оттащишь подальше.

Джорджина еще откусила от пирога, потом взглянула на Эми и усмехнулась.

– Если бы это была Фиби Дибон, – сказала она, проглотив, – я бы непременно помогла ей.

– Ну, вот видишь? Ты бы сделала то же самое, что и я.

– По правде говоря, я имела в виду совсем не такую помощь.

– Не понимаю.

– Я бы подтолкнула ее.

Эми воззрилась на нее. Джорджина кивнула:

– Да, я бы с удовольствием ее подтолкнула.

– Ты толкнула бы подругу под колеса экипажа? – Эмми помолчала, потом засмеялась. – Нет, ты не сделала бы этого. Ты просто дразнишь меня.

Джорджина с силой воткнула вилку в корочку пирога.

– Я ненавижу Фиби Дибон.

Эми все еще смеялась.

– Даже если и так, ты бы не стала причинять ей вреда.

– Ну что ж, – согласилась Джорджина, – может быть, и нет, но искушение было бы велико.

По тону ее было понятно, что она была бы просто счастлива, если бы у нее вдруг появилась возможность сделать что-нибудь плохое Фиби Дибон.

– Если бы тебе удалось сбежать первой, я уверена, что ты помогла бы мне.

– Ты думаешь? – Джорджина побарабанила кончиком вилки по подбородку. Казалось, она глубоко задумалась. – Не знаю, не уверена.

– Мне кажется, ты стараешься быть равнодушной, жестокой, потому что считаешь, что должна быть такой.

Джорджина язвительно хмыкнула:

– Ты меня совершенно не знаешь. – Она швырнула на камни коробку от пирога, бросив туда же и вилку. В голосе ее зазвучали стальные нотки, глаза сузились. – Я готова пойти на все, ради того чтобы выжить и победить.

Наклонившись, она ополоснула руки в воде, потом яростно обтерла их о нижнюю юбку.

Эми опустила глаза на недоеденный пончик:

– Я не могла бы быть счастлива, если бы кому-нибудь пришлось пострадать для этого.

– Как это смешно и наивно!

Эми только пожала плечами; ей было неловко рядом с Джорджиной: простенькое сосновое креслице рядом с изысканным, работы Чиппендейла, из редкого эбенового дерева.

– Так ты говоришь, что никому не причинила бы боли?

– По крайней мере умышленно.

Джорджина посмотрела на Эми загадочным взглядом:

– Тогда скажи мне кое-что.

– Что?

– Зачем же ты ударила брата верзилы стаканом из-под виски?

– Но я не хотела! – Эми понизила голос и опустила глаза. – Я испугалась. Он сказал, что собирается спать со мной. Не могла же я этого допустить! Я должна была как-то помешать ему.

– Понятно. – Джорджина кивнула. – Ладно, это объяснение я принимаю. Здесь не было выбора – или ты, или он. – Она помолчала. – И пистолет ты, положим, наставила на этого олуха, потому что здесь тоже не было выбора – или он, или мы... Но... – Девушка не договорила, оборвав себя на полуслове.

– Но что?

– Зачем ты на глазах у всех опозорила Уильяма де Пайстера?

– Но я совсем не опозорила его. Я отдала ему кольцо, потому что он лгал мне. – Джорджина не ответила, и Эми добавила: – Оказывается, он не любил меня.

– Неужели же ты верила, что он тебя любит? – Джорджина покачала головой. – Любовь и брак никогда не идут рука об руку. Поверь мне. Да и зачем нужно жениться по любви? Это совершенно бесполезное чувство, плод воображения – не более. Имя, деньги и родословная – вот что в действительности имеет значение. Даже внешность тут в общем-то ни при чем. Хотя, пожалуй, всякого мужчину можно завлечь, если слегка поощрить его – глубокое декольте, поцелуй, достаточно долгий, для того чтобы немного разжечь его страсть, невинное кокетство вроде пальчика, приложенного к его губам или руки у него на груди. Все это может подействовать на мужчину, но при этом у тебя должно быть имя или же достаточно денег. По крайней мере чувства, такие как любовь – впрочем, я не верю, что она существует, – не играют абсолютно никакой роли в браках, которые заключаются в свете.

Эми вскинула голову:

– Мои родители любили друг друга.

– Неужели? Как странно!

Эми опустила глаза; спустя мгновение она тихо добавила:

– Это было прекрасно.

– Ну что же, продолжай в это верить и дальше, если тебе так нравится. Тебе же от этого будет хуже. Любовь для меня выеденного яйца не стоит. Я выйду замуж за Джона Кэбота, – и единственное, что я в нем буду любить, – это фантастическое богатство Кэботов.

– А как же он сам? Если ты собираешься выйти за него замуж, тебе придется заботиться о нем. Хоть немного.

Лицо у Джорджины стало злое, упрямое. Она покачала головой:

– Нет. Ты видела его? Ты его знаешь?

– Да. – Эми помолчала. Джон Кэбот немного смахивал на крота, которого девушка видела как-то раз у себя в саду – он высунул голову из норы. – Должно же в нем быть что-нибудь хорошее.

Джорджина посмотрела на нее так, словно она только что сморозила какую-нибудь невероятную глупость.

– Чувство юмора, например?

Джорджина отрицательно покачала головой.

– Доброта?

– Добрые люди не бывают богатыми.

– Мой отец был и богатым, и добрым.

Джорджина передернула плечами, словно говоря, что она ей не верит и никогда не поверит.

– Все это звучит так равнодушно, жестоко! Я никогда не смогу быть такой.

– Если хочешь выжить в этом мире, нужно научиться быть жестокой. Это единственный способ защитить себя. Уильям не смог бы причинить тебе боли, Эми, если бы ты не мечтала о звездах и цветочках и тому подобной любовной чепухе. У Уильяма есть имя, у тебя – деньги, – Слова ее больно ранили душу Эми. Она ведь человек, а не какой-нибудь там денежный мешок. Неужели люди сами по себе ничего уже не значат? – Ты сделала глупость.

– Если это глупо – желать, чтобы твой муж любил тебя и дорожил тобой и чтобы ты была для него всем, всей его жизнью, – что ж, можешь называть меня дурочкой. – Эми отвела глаза в сторону, она не могла иначе. – Уильям превратил это личное, тяжелое объяснение в спектакль, он жестоко издевался надо мной. Женщина может ожидать от мужчины по крайней мере уважения к себе.

Девушка отвернулась, надеясь, что глаза ее не блестят от наполнявших их слез. Она слегка вскинула голову, не желая показать свою слабость перед гордой Джорджиной.

– Не думаю, чтобы ты могла выйти замуж за человека, который посмеялся над тобой.

Джорджина не смотрела на Эми; она с минуту молчала, раздумывая, видимо, над словами девушки.

– Если бы у него было достаточно денег, я бы вышла за него.

– Нет, не вышла бы.

– Вышла бы. – Она помолчала. – Потом я могла бы ему мстить до конца моей жизни. Уж я бы постаралась, чтобы жизнь его была незавидной!

Глаза ее загорелись. По тому, как они вспыхнули, видно было, какие мысли проносятся у нее в голове; они сузились, точно Джорджина уже переживала все это в своем воображении.

– Ну а твоя собственная жизнь? Вряд ли ей тоже можно было бы позавидовать, особенно когда все время живешь рядом с таким мужем.

– С богатым? Не думаю.

– Что это за жизнь? – пробормотала Эми.

– Полная забот, – улыбнулась Джорджина. – Забот о том, как потратить денежки. – Ее голос звучал беспечно, даже, может быть, слишком беспечно. Но выражение лица ее словно бы говорило всем, что ей и вправду не о чем беспокоиться.

Эми с минуту сидела, глядя на нее со смешанным чувством восхищения и жалости. Джорджина была сильная девушка, энергичная, умная, и, судя по всему, она была уверена в правильности выбранного жизненного пути; настолько уверена, что, казалось, готова была пойти на что угодно, ради того чтобы все шло именно так, как она задумала. Однако какой бы хладнокровной и решительной ни казалась Джорджина Бэйард, Эми сомневалась, такая ли уж сильная она на самом деле, какой хочет показаться.

Эми пристально смотрела на выход из пещеры, погруженная в свои мысли, не видя ничего перед собой; перед глазами ее вставали воображаемые картины. Мысленно она видела двух мужчин, стоявших бок о бок. Вместо лиц у них были слова «Рок» и «Фатум». Вокруг них клубился туман, а из-за их спин выплывал громадный корабль с надписью на носу «Побег»; трап его был совсем рядом.

Рок был высокий, светловолосый, с большими руками и стройными мускулистыми ногами. Фатум – чуть пониже, и волосы у него были черные. Очки его свисали на одной дужке с уха, и он держал в руках веничек и совок, прижимая их к своей широкой груди, словно обороняясь.

Оба, шагая в ногу, приближались ко входу в пещеру; они двигались медленно, казалось, будто время остановилось – так обычно бывает, когда ты то ли спишь, то ли грезишь наяву. Эми видела, как сама она стоит тут же, не в силах бежать, хотя разум ей подсказывал, что нужно спасаться. Она не могла себя заставить сдвинуться с места.

Однако Джорджина Бэйард не намерена была так стоять. Выскочив у Эми из-за спины, она ударила Рока кулачком прямо в его могучую челюсть. Фатум с ужасом взглянул на замахнувшуюся руку Джорджины и тотчас же растаял в тумане.

Эми заморгала, обернулась и посмотрела на Джорджину; та по-прежнему сидела рядом с ней. Оказалось, она вовсе не смотрела на нее, как думала Эми. Глаза ее были опущены – Джорджина смотрела на воду.

Внезапно по лицу ее словно бы пробежала тень, ее темные изогнутые брови на мгновение сошлись на переносице; девушка подняла глаза.

– Мне кажется, вода прибывает. Смотри.

Джорджина указала на воду, которая поднялась и была теперь всего лишь в каком-нибудь дюйме от каменного выступа, на котором они сидели.

– Да, она и правда прибывает. Что же нам делать?

– Уходить.

Джорджина приподнялась.

Эми встала на колени, отряхивая юбку; напрасное усилие, так как платье ее больше походило на лохмотья. Девушка покачала головой, подняла глаза и застыла. В следующее мгновение она локтем толкнула Джорджину в бок:

– Ой!

Джорджина вздрогнула и сердито посмотрела на Эми:

– Ты что?

Эми кивком указала на вход в пещеру; она услышала, как прерывисто вздохнула Джорджина.

В проеме, в таинственных отблесках света от фонаря, стояла маленькая девочка с кудрявыми золотистыми волосами. Она была в белой ночной рубашке с высоким воротом; из-под кружев подола видны были кругленькие розовые голые пальчики. Она была похожа на ангела, возникшего из тумана. Эми моргнула; на миг она подумала, что перед ней призрак. Однако это ангельское дитя было вполне реальным.

Выражение лица девочки было, однако, совсем не ангельским. Она так сердито смотрела на девушек, будто увидела дьявола со всей его ратью. Потом, очень медленно подняв свои ручонки, девчушка навела на Джорджину и Эми огромный, дрожавший в ее руках пистолет.

Глава 16

– Эта девушка точно создана для тебя.

– Мне не нужны никакие девушки.

Калем хмуро взглянул на Эйкена; они пробирались сквозь прибрежные заросли. Он на миг остановился, чтобы убрать с дороги низко нависшую ветку, и тотчас же водопад росы и сосновых иголок обрушился ему на голову и на лицо. Калем яростно посмотрел на широкую спину Эйкена и стал отряхивать рубашку.

Эйкен повернулся к нему:

– Даже девушка, ставшая жертвой? – Он похлопал Калема по плечу, нахально улыбнувшись ему прямо в лицо. – Что с тобой, брат? А я-то думал, что ты хочешь в одиночку спасти весь мир от несправедливости.

Нервы у Калема и так уже были натянуты до предела, и он высказал Эйкену в не слишком приличной, зато вполне недвусмысленной форме, куда тому следует отправиться. Однако у брата на лице появилось давно ему знакомое выражение.

Упрямое. Дерзкое. Невероятно самоуверенное. Именно такое, какое обычно навлекало на Эйкена неприятности, а заодно и на Калема тоже. Как теперь.

– Эта девушка как раз то, что тебе нужно.

– Откуда ты знаешь, что мне нужно?

Эйкен засмеялся:

– Уж я-то лучше всех это знаю.

– Ты стал говорить прямо как Фергюс.

Эйкен стоял в лесных зарослях, настороженно прислушиваясь, словно гончая при охоте на оленя, ждущая, чтобы ветер донес до нее запах дичи. Калем двинулся было к нему, но сапоги его увязли в густой грязи. Он поднял глаза. Белая пелена покачивалась наверху в кронах деревьев, словно эти толстые сучья, торчавшие во все стороны, были руками, готовыми сбросить тяжелую массу тумана прямо им на головы.

Калем стоял нахмурившись и с раздражением пытался счистить с волос сосновую смолу. Она была липкой, как патока. Он посмотрел на руки и попытался оттереть их носовым платком, который тут же прилип к смоле на ладони. Калем дернул его несколько раз. Белый платок развевался у него на руке, точно сигнал поражения.

Эйкен тем временем обошел полянку, очевидно, высматривая, не осталось ли тут следов девушек. Сделав несколько шагов, он остановился и покачал головой:

– Здесь их тоже нет.

– Зачем мы тут торчим? Так, наугад, мы никого не найдем. Надо прочесать весь участок начиная от дома, тщательно, методично. Четко наметить маршрут, так чтобы проверить каждый дюйм. Где-нибудь поблизости должны быть следы.

Эйкен повернулся и пошел назад, к пристани, точно и не слышал ни слова из того, что говорил Калем. Тогда Калем закричал ему вслед:

– Так мы их никогда не найдем! Они могут быть где угодно!

Он попробовал вытащить ноги из вязкой грязи. Послышалось громкое хлюпанье.

– Черт бы побрал это все!

Калем взглянул на спину Эйкена.

– Какого дьявола ты все это сделал? Это самая дурацкая из всех твоих шуток!

Эйкен шел, не останавливаясь, но голос его долетал до Калема:

– Я бы с радостью поспорил на половину моей конюшни, что, если бы ты был там, где был я, и видел то, что я видел, ты бы раньше меня умыкнул эту девушку.

Калем сунул платок в карман и пошел вслед за Эйкеном.

– При этом ты просто потерял бы своих лошадей. Я готов с тобой поспорить.

– Нет, ты не станешь, – уверенно возразил Эйкен.

– А вот и стану!

Конюшни были вотчиной Эйкена, и, к бесконечному удивлению Калема, они всегда были прибраны. Тем не менее и здесь необходим был порядок во всем: хорошо оборудованное помещение для работы, каждая вещь должна иметь свое определенное место. Частенько руки у него так и чесались, но не от сосновой смолы, а от желания устроить все как следует на рабочем месте Эйкена. Мешки с кормом можно было бы держать в одном месте и аккуратно сложить штабелями – быть может, в соответствии с датой их приобретения. Упряжь следовало бы почистить – Эйкен никогда не обращал внимания на подобные мелочи, – и Калем мог бы повесить подходящего размера крюки для уздечек и недоуздков, чтобы они были под рукой и висели бы в ряд – по частоте употребления.

– Если ты тронешь мои конюшни, я дам тебе в глаз. Я знаю тебя, Калем. – Эйкен оглянулся на него. – Первое, что ты сделаешь, – это расставишь лошадей в стойлах по именам. В алфавитном порядке. Потом вычертишь графики кормления, выездки и разведения. А под конец ты, наверное, составишь омерзительную опись всего, что есть в конюшнях, – инструмента и упряжи.

Эйкен был прав. Калем как раз уже подумывал о такой описи. Но будь он проклят, если в этом признается. Навести идеальный порядок в конюшнях Эйкена – подобная мысль не раз приходила ему в голову, главным образом из чувства самозащиты. В последний раз, когда он был там, Калем зашел за угол и споткнулся о ручку лопатки для навоза.

Эйкен с минуту смотрел на него.

– Перестань хмуриться, брат! Ты совсем потерял чувство юмора. Раньше ты не был таким педантом.

– Мне нравится, когда в моей жизни царят покой и порядок.

– Ага. И скука.

– Мне нравится моя скучная жизнь. Да и ты бы не выдержал, если бы этих женщин напускали на тебя. Каждый раз, стоит мне обернуться, под носом у меня оказывается какая-нибудь женщина.

Эйкен снова зашагал вперед, но не прежде чем Калем услышал, как тот пробормотал, что ему бы хотелось иметь эту черненькую чертовку, и не только под носом. Калем с удовольствием сунул бы под нос Эйкену кулак. Он прошел еще несколько шагов. Пусть эти девушки будут где угодно, только бы подальше от этого острова. И пусть они исчезнут отсюда сейчас же.

После нескольких минут такого блуждания вдоль и поперек по берегу залива Эйкен заявил:

– Ты не можешь не признать, что девчушка, которую я привез тебе, получше тех женщин, которых находил тебе Фергюс. Она просто куколка, хотя и хнычет слишком много.

– Вовсе она не хнычет, – возразил Калем. Он как будто защищал ее. С чего это вдруг? Калем резко остановился и нахмурился; внезапно ему стало не по себе.

Но, как бы он ни старался, он не мог себя заставить сердиться на нее. Думая о ней, Калем вспоминал о том, что он увидел в ее глазах – взгляд, который поразил его до глубины души. Она нуждалась в защите.

Калем поднял глаза. Эйкен снова исчез в тумане.

– Эй, черт тебя побери! Не так быстро! Я не вижу тебя в этом месиве!

– Я здесь! – отозвался Эйкен.

Калем, шагнув на голос брата, проворчал:

– Мне все еще не верится, что ты прибег к похищению.

– Это в крови. Тебе известно не хуже меня, что многие из Мак-Лакленов именно так добывали себе невест.

– Это было двести лет тому назад. В Шотландии.

Эйкен пожал плечами:

– Я сделал это для твоего же блага.

– Для моего блага? – Даже Калем не мог не рассмеяться в ответ на эту ложь. – Ах вот как, теперь-то я понимаю! Две молодые девушки бродят в эту минуту по острову, и все потому, что ты думал исключительно обо мне?

Эйкен промолчал, и это означало, что Калем прав, а брат его слишком упрям, чтобы в этом признаться.

Калем наклонился, поднеся фонарь поближе к песку. Он всматривался в землю под ногами, но так и не нашел никаких следов – лишь паутинка тройных зубчиков чаек и куликов да гладкие обкатанные камешки, выброшенные морем на берег. Он начинал думать, что поиски их напрасны. Калем выпрямился и посмотрел на Эйкена.

– Мне кажется, нам лучше разойтись в разные стороны.

– Отлично. Иди в противоположную от меня сторону. Калем повернулся, чтобы идти, куда указывал брат, и тотчас же застыл как вкопанный. Перед ним было море. Он развернулся и догнал Эйкена; тот ухмылялся.

– Иди ты к черту! Ты думаешь, это все шутки! Их родственники уже, наверное, готовятся нагрянуть на остров, чтобы свернуть нам шеи... а то и еще что-нибудь.

– Ага. А на надгробной плите будет высечена надпись: «Братья Мак-Лаклены здесь лежат – их придушили, как котят!»

– Тебе что – вообще на все наплевать?

– У них нет родственников, Калем.

– Откуда ты знаешь?

– Джорджи разболтала. – В голосе Эйкена звучала насмешка, как будто он один знал веселую шутку. Взглянув на Калема, он добавил: – Не волнуйся. Я выспросил у рыженькой любезной служаночки о твоей малышке.

Калем обдумывал сказанное.

– Если ты нашел время, чтобы расспросить об их семьях, значит, ты заранее все распланировал?

– Да нет, я ничего не планировал заранее. Там, на берегу, я оказался в затруднительном положении. Мне не потребовалось много времени на то, чтобы понять, что мне нужна женщина.

– А не лучше было просто зайти к Жюстине и взять одну за деньги на пару часов?

– Мне нужна была женщина не ради ее тела. – Эйкен повернулся и двинулся обратно, к западной оконечности бухты. – К тому же я совсем не собирался прихватывать одну и для тебя, пока не увидал эту блондинку и не понял, что это как раз то, что тебе нужно, пусть даже она немного мямля и рохля.

Калем, тяжело ступая, шел вслед за Эйкеном.

– Учитывая то, что с ней произошло, я бы сказал, что она проявила больше мужества, чем большинство женщин на ее месте.

– Ты думаешь? На мой взгляд, она не очень-то может постоять за себя. Вот Джорджи – это да, она любому даст фору! Наверняка в ней имеется хоть капля здоровой шотландской крови! Не то что твоя невеста.

– Как раз моя-то нев... Тьфу ты, черт! Она не моя невеста. Я ни на ком не намерен жениться.

– Прекрасно! Я отвезу ее обратно.

– Сделай милость.

– Я просто сдам ее на руки тому парню, который поиздевался над ней.

Калем остановился:

– Кто-то издевался над ней?

– Ну да. – Эйкен, не останавливаясь, шел по песчаному берегу. – Некая ослиная задница посмела оскорбить эту бедную девушку.

– Как это было?

– Я нашел обеих девушек на балу.

– Какого дьявола тебя занесло на бал?

– Просто проходил мимо.

Калем понимал, что это тоже ложь. Вероятно, это было написано у него на лице, так как, когда он подошел ближе к Эйкену, тот поправился:

– Ну, проходил мимо и задержался слегка – как раз настолько, чтобы увидеть, как твоя девушка...

– Она не...

– Ладно, ладно... – Эйкен махнул рукой. – Я пробыл там достаточно долго, чтобы увидеть, как эта девушка разорвала свою помолвку. Как видно, ее будущему супругу это не слишком понравилось. Когда он понял, что ничего тут не сможет поделать, он громогласно объявил всем собравшимся, что она недостаточно хороша для того, чтобы носить высокое имя его предков, в чьих жилах текла голубая кровь. Он унизил ее перед всеми. Девушка убежала вся в слезах и укрылась в дальнем углу сада.

Так вот почему эта девушка выглядела такой подавленной! Сердце ее было разбито. Калем молча шел по песку вслед за Эйкеном, размышляя о том, что брат сделал еще хуже этой девушке, похитив ее. Будь проклято его легкомыслие! Ему бы следовало оставить ее наедине с ее горем.

– Я смотрел, как она плакала, сжавшись в комочек. Вид у нее был такой несчастный, что я сразу же подумал о тебе. Это та самая жертвенная овечка, которую надо спасать из-под ножа. – Он оглянулся на Калема. – Перестань злиться и пойми, что так оно и есть. У тебя же просто мания спасать все оскорбленные, униженные души, какие только есть на земле.

Жертвенная овечка? Калем подумал, что в некотором смысле Эйкен, пожалуй, прав. И его совершенно не трогало, даже если брат и подсмеивался над ним. Как и большинство братьев, они росли, насмехаясь друг над другом. Эйкен высмеивал его аккуратность, а Калем в ответ колол ему глаза его леностью. В последнее время источником насмешек для Эйкена стала работа Калема. Но Калем верил в то, что он делает; это давало ему удовлетворение и цель, которой у него не было, пока он не нашел то дело, которым стоило заниматься.

Он слышал о расчистке земель под пашни в Шотландии; почти все шотландцы, живущие здесь, на островах, слышали об этом. Они возмущались жестокой несправедливостью, когда людей выгоняли с земли, на которой они и их предки жили в течение сотен лет.

Однако новые предводители кланов в Шотландии мало-помалу выживали горцев из их домов. Похоже, выгоднее было пасти овец, чем поддерживать честь клана. Теперь в Америке было уже больше шотландцев, чем оставалось в самой Шотландии.

И все же весь ужас положения эмигрантов дошел до Калема только тогда, когда он увидел их собственными глазами. Многие переезжали сюда, доверившись обещаниям, что здесь они смогут начать новую жизнь. Однако обещания эти в большинстве случаев оказывались ложными. Очутившись в Америке, шотландские горцы бродили по улицам, не имея ничего, не зная даже английского. Очень многие говорили только по-гэльски. Задолго до того, как Калем узнал обо всем этом, они умирали от голода или холода, пытаясь добраться до верхних провинций Канады.

– Черт побери, Калем, ты сумел превратить несправедливость в профессию!

Это было в характере Эйкена – неожиданно сменить тему разговора, особенно когда они спорили, как теперь. Калем понимал, что Эйкену смешон его идеализм. Однако в то же время он знал, что Эйкен вовсе не так равнодушен к его делу, как хочет показать.

Когда они были моложе, Эйкен помогал ему в работе с шотландцами, прибывавшими на кораблях, – Калем и теперь со дня на день ждал прибытия одного из таких судов. Эйкен и жену свою, Сибил, встретил, помогая Калему устраивать семьи, которые изгнали с земель, отданных под пастбища. Но, потеряв ее, Эйкен изменился. Он стал более резким, в нем самом и в его шутках появились какая-то жесткость, цинизм. По мере того как шло время, Эйкен совершал все более дикие, сумасбродные поступки, как сегодня, например, или в тот день, когда он увез детей с острова.

Из них двоих Эйкен не был скорым на гнев, но был быстрым на действия, зачастую поступая совершенно необдуманно. После гибели Сибил Эйкен ушел в себя; он ничем больше не интересовался, кроме своих лошадей. Лошади стали для него чем-то вроде убежища. Причем настолько, что он почти совсем забросил детей.

Калем думал поначалу, что это горе на него так подействовало, что это пройдет. Но время шло, а Эйкен по-прежнему далек был от Кирсти и Грэма. Он попросту не замечал их и позволял им делать все, что вздумается. Когда они совсем распустились и стали приставать к нему, требуя внимания, он просто отвез их на материк и отдал в пансион. И теперь он редко появлялся дома. Он был угрюм и совершенно перестал помогать Калему, занимался только тем, что выращивал, разводил и выезжал лошадей, как будто в этом для него заключался смысл жизни. Эйкен все меньше обращал внимание на окружающее, пока не осталось почти ничего, что волновало бы его.

Раздумывая об этом, Калем вдруг сообразил, что за последние два года Эйкен почти ни к чему не проявлял, интереса. Вплоть до сегодняшнего дня.

Брат, шедший впереди, остановился, оглядываясь вокруг. Калем поднял фонарь выше. Эйкен выругался, пробормотав:

– Эти чертовки вообще могли сломать себе шею! – Впервые за долгое время в голосе Эйкена не было иронии или насмешки – в нем звучала подлинная тревога.

Калем не двигался, размышляя обо всем этом. Он мог бы оставить брата в покое, позволив ему и дальше делать что вздумается, как оно было до сих пор с того дня, как погибла Сибил. И он мог наконец попытаться вызвать брата на разговор. Калем постоял так еще с минуту, потом, протянув руку, положил ее на могучее плечо Эйкена. Он почувствовал, как оно напряглось. Очень спокойно и серьезно Калем спросил:

– Почему в самом деле ты это сделал?

Эйкен повернулся и ехидно взглянул на Калема, но вся его насмешливость тотчас растаяла при виде сосредоточенного, серьезного лица брата. Эйкен поглубже вздохнул, потом оглянулся, точно пытаясь подыскать нужные слова.

– Почему я это сделал? – повторил он тихо и поднял глаза на Калема. – Ты хочешь знать правду?

– Да, – тот кивнул. – Правду.

Взгляд у Эйкена стал отстраненный, далекий – Калем и раньше видел у него такой взгляд. Такое же выражение было у Эйкена несколько лет назад, когда умер их отец и оба они поняли, что остались одни на свете, или когда они узнали о гибели Сибил. Брат еще раз глубоко вздохнул, глядя в землю. Напряжение, повисшее в воздухе, было почти ощутимым – и воздух от него, казалось, сгустился, стал неожиданно плотным, тяжелым.

Эйкен поднял глаза; в них больше не было ни насмешки, ни сарказма, ни холодной надменности. Зато в них было нечто похожее на давний, ничем не прикрытый страх. Братья стояли в тумане лицом к лицу, всматриваясь друг в друга.

– Из-за Кирсти и Грэма. – В голосе Эйкена была боль, когда он произнес имена детей.

Калем не знал, что на это сказать. Он только попросил:

– Объясни.

Но не успел еще кто-либо из них шевельнуться, не успел еще Калем вздохнуть или опять протянуть руку, как прогремел выстрел.

Глава 17

Слепящая вспышка и оглушительный грохот последовали за выстрелом. Отдача была столь внезапной и сильной, что девочка не сумела удержаться на выступе скалы и упала в воду. Эхо выстрела еще не растаяло под сводами пещеры, а Джорджина уже прыгнула следом за ней. Она нырнула, потом ухватилась руками за подводный уступ у входа в пещеру и стала ощупывать дно вокруг него.

По ту сторону валунов вода была холоднее и казалась густой и черной. Джорджина плыла кругами, погружаясь все глубже и шаря вокруг себя. Краем глаза она заметила, как прямо под ней мелькнуло что-то белое.

Она рванулась туда, загребая руками вслепую. Ничего. Она шарила опять и опять. Отчаянно, неистово.

Пальцы ее нащупали ткань. Девушка крепко зажала ее в кулаке. Детская ночная рубашка. Оттолкнувшись, Джорджина рванулась вверх, волоча за собой ребенка.

Она видела, как волны колышутся над их головами. Небольшой золотисто-серебристый круг таинственно мерцал в том месте, где фонарь, стоявший на выступе скалы, отбрасывал слабые отблески – не более чем в нескольких футах над ними; может быть, и нужен-то всего лишь один, или два, или три рывка посильнее – и они вырвутся на поверхность.

Грудь ее разрывалась от боли, ей мучительно хотелось вздохнуть. Она усиленно работала ногами, отталкивалась, устремляясь все выше, выше; раз... два... три.

И еще. И еще. Боль в груди становилась невыносимой, воздух просто распирал ее изнутри. Время, казалось, остановилось.

Девушка рванула свои раздувавшиеся юбки; она наконец содрала их с себя, и их потащило куда-то в сторону. Придерживая одной рукой девочку, Джорджина отчаянно стремилась выплыть на поверхность. Она еще раз рванулась вверх, собрав все свои силы.

Она вырвалась наконец из воды и чуть не задохнулась: влажный холодный воздух обжег рот, и горло, и грудь, вода плескала ей в лицо. Джорджина потянула ребенка вверх, подхватив обмякшее тельце под мышки, так, чтобы голова девочки оказалась над водой.

Она прислушалась. Девочка не дышала, глаза ее были закрыты, губы сомкнуты. Личико посерело, она не шевелилась.

– Дыши! Ну же... – Джорджина локтем слегка подтолкнула ее маленький подбородок вверх. – Дыши! – кричала она в ухо ребенку. – Я сказала – дыши!

Девочка поперхнулась и начала отбиваться; она била руками и ногами по воде, отпихивая Джорджину, закашлялась; вода хлынула у нее изо рта, и она вдохнула.

– Прекрати!

Джорджина крепче прижала ее к себе:

– Не дергайся, иначе мы обе утонем!

Девочка вздохнула пару раз, потом снова принялась отбиваться руками и ногами:

– Отпусти меня! Сейчас же отпусти! – Она ударила Джорджину ногой в живот, пытаясь вырваться из ее рук.

– Сейчас же перестань! – прошипела Джорджина. Девочка притихла, глядя на Джорджину испуганными глазами. – Я не сделаю тебе ничего плохого. Но если ты будешь дергаться, ты утопишь и себя и меня. – Мгновение, которое, казалось, тянулось бесконечно, девочка не сводила с нее пристального взгляда. – Ты поняла меня?

Та кивнула.

Джорджина огляделась, пытаясь сориентироваться. Туман навис прямо над ними. Она разглядела скалы слева от себя, однако они были слишком далеко. Волны накатывали все быстрее, все сильнее. Внизу, под ногами, вода стала холоднее, и течение увлекало ее все стремительнее.

Девушка слышала, как разбиваются волны о прибрежные скалы. Шум сделался громче. Ближе. Течение уносило их в сторону от скал и пещеры.

Обхватив рукой худенькое тельце девочки, Джорджина крепче прижала ее к себе. Потом поплыла, загребая одной рукой, дыша глубоко, но с трудом. Это было все равно что плыть через топь. Когда в боку так закололо, что стало трудно дышать, Джорджина перестала грести и отдохнула, слегка перебирая ногами в воде. Она безучастно смотрела на воду и на белый туман вокруг них.

Все казалось совершенно бессмысленным, и она устала. Девочка опять закашлялась, и Джорджина посмотрела на нее. Она знала, что должна поддерживать ребенка на плаву. Да и себя тоже.

Девушка чуть не засмеялась. Держаться на плаву...

«Похоже, только этим я в последнее время и занимаюсь», – пробормотала она и почувствовала взгляд девочки. Истинный смысл этих слов был понятен только самой Джорджине. Да еще ее банкирам.

Она опять поплыла, все так же с трудом, с усилием загребая свободной рукой. Дыхание ее стало резким, прерывистым. Ей казалось, что прилив и течение – две гигантские руки; они оттаскивали ее назад, не давая добраться до берега.

Стараясь определить направление, девушка посмотрела налево, направо, потом оглянулась назад. Слабое желтоватое сияние просачивалось из отверстия пещеры; на какое-то безумное мгновение оно напомнило Джорджине циничную, саркастическую ухмылку. Девушка смотрела на нее не отрываясь, зная, что ухмылка эта медленно, но неотвратимо исчезнет, когда вода, поднимавшаяся с приливом, затопит пещеру.

Туман качался, опускаясь и поднимаясь с морскими волнами, точно шторы на окнах. Джорджина на миг уловила проблеск черной скалистой линии берега. Однако уже в следующее мгновение не осталось ничего, кроме окутавшего все пеленой тумана.

Девушка не стала плыть дальше. Она решила подождать, пока туман не поднимется настолько, чтобы можно было разглядеть пещеру. Тогда она сумеет определить направление. Когда туман наконец приподнялся немного, светившийся в пещере огонек стал еще слабее; ухмылка превратилась в тонкую линию, напоминающую скорее морщинку.

Эми должна быть в пещере. Фонарь ведь по-прежнему там. Но вода поднимается, и ей будет не выйти оттуда. Джорджина набрала побольше воздуху в легкие и крикнула:

– Эми!

Никакого ответа.

– Эми!

Опять ничего.

– Эми!

Воздух затрепетал, как будто донося издалека чей-то голос. А может быть, ей только почудилось.

– Эми! – громко, изо всех сил закричала Джорджина. Звук повторился. Но это была не Эми. Это был голос мужчины.

– Папа! – крикнула девочка и снова забилась в руках Джорджины.

Та попыталась удержать ее, но тут она услышала низкий знакомый голос:

– Кирсти?

«О Господи... нет, – пронеслось у нее в голове. – Только не он!»

– Кирсти! – крикнул он.

– Папочка, мы здесь! Мы здесь!

Девушка услышала, как он выругался – так же, как тогда, когда она лягнула его. Джорджина посмотрела на ребенка. Так, значит, девочка – дочь этого великана?

Послышался всплеск, и девушка инстинктивно повернулась в ту сторону. Как это глупо с ее стороны! Ей бы отвернуться, не смотреть на него!

Но прежде чем она успела пошевелиться или хотя бы вздохнуть, сильная мужская рука обхватила ее и ребенка, чуть не выхватив их из воды одним быстрым движением. Ни слова не говоря, он поплыл к берегу против течения, увлекая их за собой с почти сверхчеловеческой силой.

Они доплыли так быстро, что это ошеломило Джорджину. Она не знала, что и думать – то ли и правда они были у самого берега, то ли Эйкен был прекрасным пловцом. Она попыталась встать на ноги, но не смогла – он держал ее слишком крепко, обхватив за талию. Он ни слова не говорил, но всякий раз, как Джорджина пыталась пошевелиться, рука его напрягалась, сжимая сильнее, еще крепче прижимая ее и ребенка к груди. Он медленно, тяжело поднялся на крутую песчаную дюну, потом, опустив их на влажный песок, встал на колени рядом с ними.

Джорджина держала девочку; та, как ни странно, молчала, не шевелясь, лежа, распростертая, на теле Джорджины.

Какое-то время все трое молчали. Слышно было только их прерывистое дыхание. Ее. Его. И ребенка.

Джорджина шевельнулась, но Эйкен уперся ладонью в песок чуть повыше ее плеча, раздвинув ноги так, чтобы она оказалась зажатой между ними. Он двигался на удивление быстро для человека, которому только что пришлось столько проплыть. Руки и ноги Джорджины обмякли и безвольно повисли, как намокшая тесьма на ее платье.

Джорджина встретила его суровый взгляд.

– Эми осталась в пещере.

Странно, как слабо, приглушенно прозвучал ее голос. Жалобно. Совсем не похоже на нее. Он не ответил. Джорджина кашлянула:

– Вода прибывает.

– Калем! – только и сказал он.

Чья-то темная фигура появилась над ними. Великан поднял голову.

– Та, другая, осталась в пещере. Ей оттуда не выбраться.

– Где? В какой пещере? – откликнулся встревоженный голос его брата.

Девушка указала туда, где туман чуть покачивался и слева оставался еще тоненький лучик света. Рука ее дрожала.

– Пещеры на юге, – сказал ему Эйкен. – Это, должно быть, одна из тех, что ближе к мысу. Быстрее, Калем. Вода прибывает.

В следующее мгновение Калем Мак-Лаклен исчез; единственное, что Джорджина услышала, – это топот ног по прибрежному песку.

Внезапно ей стало холодно, точно кто-то плеснул на нее ледяной водой. Она промокла и очень устала; ребенок лежал у нее на груди, не двигаясь, а Эйкен Мак-Лаклен стоял на коленях над ними. Он опирался на локти. Струйки холодной воды стекали с его волос ей на шею и плечи.

Кап, кап. Капли словно бы отсчитывали мгновения, приближая их к чему-то неотвратимому, грозному – быть может, к той минуте, когда вселенная с грохотом обрушится на нее.

Джорджина вскинула голову, уже зная, какой взгляд она встретит. Ей понадобилась вся ее выдержка, чтобы повыше поднять подбородок и не дрожать. Казалось, ее тело расколется сейчас на мелкие кусочки. Поднимая глаза на Эйкена, она чувствовала, как подступают судороги.

Однако он не смотрел на нее. Взгляд его, суровый, неумолимый, был устремлен на дочь.

– Какого черта тебе там понадобилось? – Девочка словно окаменела. – Кирсти?

– Мне? – переспросила она хрипло, еле слышно.

– Ну да, тебе.

Кирсти отвела глаза в сторону, что-то бормоча насчет пледов, воров и пистолетов и спасения реликвий, как это делали средневековые рыцари.

Это была полная бессмыслица. Однако верзила отвлекся. Это был шанс для Джорджины.

Очень осторожно девушка начала отползать назад и в сторону, пытаясь выбраться из-под них обоих. Только вот ноги ее совсем онемели. Она сделала еще одну попытку. Эйкен быстро вытянул руку, ухватив ее чуть пониже плеча.

Джорджина опустила глаза, разглядывая ладонь. Она была такой огромной, что захватила почти всю ее руку до локтя, и крепко сжимала ее. Дыхание у нее перехватило, и девушка опять перевела взгляд на его лицо.

– Не двигайся.

Он снова взглянул на дочь острым, пронзительным взглядом.

– Я хочу слышать правду, а не одну из твоих бесконечных историй, Кирсти.

Зубы девочки начали отбивать дробь; она вся сотрясалась от дрожи; то же было бы и с Джорджиной, если бы она могла себе это позволить.

Все они промокли до костей, а вокруг был холодный влажный туман и еще более холодный сырой песок.

Казалось, Эйкен совершенно этого не замечал.

На миг воображение вернуло Джорджину в прошлое – маленькая девочка, вот так же сидящая на песчаной дюне, дрожащая от пережитого ужаса и непосильного напряжения. Тогда, как и сейчас, никто не обращал на нее внимания.

В душе у нее что-то дрогнуло, и Джорджина притянула к себе девочку, прижав ее так крепко, что влажная головка ребенка доверчиво скользнула к ней под подбородок.

– Ради всего святого, вы можете прочитать ей нотацию позже! – Эйкен резко взглянул на нее. – Отведите бедняжку домой, пока она окончательно не замерзла.

Приподняв на мгновение голову, девочка взглянула на Джорджину; тело ее сотрясала дрожь, леденящая, судорожная, с которой невозможно совладать. Джорджина знала, что это такое, ее тоже всю трясло. Однако она молчала. Она ответила на резкий взгляд Эйкена своим собственным твердым взглядом.

Рука его опустилась. Взгляд скользнул с Джорджины на дочь. Он еще раз сквозь зубы выругался, потом взял что-то, лежавшее на песке, и накинул на них.

Это была его куртка. Джорджина и глазом моргнуть не успела, как он уже стоял, возвышаясь над ними. Еще секунда – и он, подхватив их на руки, понес сквозь туман.

Глава 18

Кирсти, нахмурившись, разглядывала темноволосую женщину; та съежилась, завернувшись в домотканое одеяло, такое же, как у нее, и сидя рядом с ней на шерстяном половичке. Обе они были заперты в ванной, а ласковое жаркое пламя плясало в углу в камине.

Женщина не отводила глаз от своих рук, крепко сжатых в кулаки; она прижимала их к груди, точно сердилась. Если бы она нравилась Кирсти, девочка сказала бы, что она очень хорошенькая, может быть, даже красивая.

Джорджина подняла на нее глаза, словно почувствовав, что девочка думает о ней.

Кирсти свирепо посмотрела на нее. Ей показалось, что длинные мокрые волосы девушки – на самом деле клубок перевившихся черных змей, которые ужалят, если подойдешь к ним ближе. Кожа ее была белая. А разве у призраков не белая кожа? Конечно же, белая. Они ведь на самом-то деле умерли, так что и крови в них совсем не осталось. У этой девушки были змеиные волосы и кожа, как у призрака, и... злобные, коварные глаза, как у дикой австралийской собаки, которые как раз в эту минуту смотрели на нее. Кирсти попыталась посмотреть на нее так, как смотрела на одноклассников, когда они давали ей почувствовать, что она недостаточно хороша для того, чтобы играть с ними. Усевшись прямее, она заявила:

– Ты мне не нравишься.

– Прекрасно. Я тоже не в восторге от тебя.

Девушка откинула волосы со лба, и они упали ей на спину. Они были такие длинные, что концы их касались ковра.

Не обращая внимания на Кирсти, девушка, нахмурившись, осматривала ванную комнату. Она долго разглядывала бак для воды и трубу, потом еще раз огляделась вокруг.

– Ни единого окна, – пробормотала она через минуту.

Кирсти с подозрением наблюдала за ней. Раз она ищет окно, значит, собирается стянуть еще что-нибудь, а может быть, хочет удрать.

– Папа запер дверь, так что ты теперь не выйдешь отсюда!

– Благодарю тебя за эти ценные сведения! Вряд ли я сумела бы сама до этого додуматься, тем более что окна не относятся к выдающимся архитектурным деталям этого помещения.

– Что значит – выдающимся?

– То, чем твой отец не является.

Кирсти не нравилось, когда взрослые вели себя так – делали замечания и насмехались, уверенные, что она их все равно не поймет. Но она не собиралась показывать этого девушке. Поплотнее завернувшись в одеяло, Кирсти пристально уставилась на нее, надеясь, что от этого взгляда той станет не по себе.

Девушка ответила ей таким же взглядом, и у нее это лучше получилось; Кирсти показалось, будто эта девушка может прочитать любую мысль, промелькнувшую у нее в голове. Девочка попробовала думать о чем-нибудь гадком... о змеях, пауках и о линейке мисс Харрингтон. Однако девушка больше не обращала на нее внимания. Она говорила сама с собой, что-то бормоча о похищении.

Кирсти высоко подняла подбородок.

– Папа ни за что не позволит тебе похитить меня или Грэма.

– Похитить тебя? – Девушка рассмеялась. – Вот так идея!

– Мой папа – самый храбрый и самый сильный человек на свете.

Девушка перестала смеяться. Она на мгновение умолкла, пристально глядя на Кирсти, так, будто хотела сказать что-то очень плохое. Но ничего не сказала; вид у нее был такой серьезный, сосредоточенный, какой Кирсти норовила придать себе на уроках арифметики.

Замок неожиданно щелкнул, и обе они одновременно обернулись. Ее отец стоял в дверях, целиком заполняя проем, как те фигуры на портретах в Харрингтон-Холле, едва не вылезавшие из своих больших рам.

– Так, так... – сказала девушка голосом, в котором слышалось омерзение. – Глядите-ка! А вот и Самсон!

Кирсти опять оглянулась на девушку, проверяя, не смеется ли та над ней. Однако та смотрела на ее отца одним из тех колючих, враждебных взглядов, какие бывают у людей, когда они хотят показать вам, что собираются с вами расквитаться. Таким же отвратительным взглядом смотрел на нее Честер Фарради, когда вытащил наконец свою глупую голову из грязного ведра.

Через руку у отца была перекинута сухая одежда; он не отрывал глаз от девушки. Было не заметно, чтобы он сердился, однако девушка, казалось, полностью завладела его вниманием, ради которого Кирсти приходилось прилагать столько неимоверных усилий.

– Она воровка, – напомнила Кирсти отцу.

Тот на мгновение перевел на нее взгляд:

– Глупышка! Она ведь спасла тебе жизнь.

– Я умею плавать.

Она и правда умела плавать.

Отец посмотрел на нее так, будто хотел возразить, однако ничего не сказал. Он просто кинул ей сухую пижаму. Девочка быстро переоделась, не сводя с него глаз. Отец закрыл дверь и прошел через комнату, остановившись рядом с девушкой с волнистыми волосами; та едва не свернула себе шею, пытаясь заглянуть ему в лицо, такой он был высокий.

– Я ведь уже просил тебя снять эту мокрую одежду, Джорджи.

Девушка покрепче закуталась в одеяло, скулы ее напряглись.

– И не подумаю.

Они смотрели друг на друга – долго, не отрываясь. Кирсти сидела, наблюдая за ними, переводя взгляд с одного на другого. Все было как-то странно, в воздухе чувствовалось напряжение, как это бывает перед грозой, когда все затихает и птицы внезапно куда-то прячутся. Кирсти очень не нравилось, как ее отец смотрел на эту Джорджи. Девочка и сама не понимала почему. Ей только хотелось, чтобы он перестал так смотреть, и внутри у нее что-то больно сжималось; так бывало с ней иногда. Так, словно у нее болело сердце или какая-нибудь важная часть ее начинала неожиданно съеживаться, грозя исчезнуть совсем. Такое бывало с ней, когда Кирсти готова была сделать какую-нибудь невероятную глупость – заплакать, к примеру.

– Значит, ты предпочитаешь остаться в этой мокрой одежде и замерзнуть окончательно. – Отец как-то странно улыбнулся – такая улыбка бывала у Грэма, когда он знал какую-нибудь тайну и не хотел говорить ей.

– Я прекрасно себя чувствую.

Оторвав наконец взгляд от этой змеи, отец перевел его на Кирсти:

– Иди к себе в комнату. И ложись спать.

Кирсти не шелохнулась, она молча смотрела на отца; тот снова отвернулся от нее. Он наклонился и, обхватив за талию девушку, приподнял ее и поставил на ноги рядом с собой. Он что-то сказал ей, но так тихо, что Кирсти, как ни старалась, ничего не смогла расслышать. Никто из них не заметил, как девочка встала, пытаясь подойти к ним поближе. Она тихонько продвигалась, пока не очутилась так близко, что капли холодной воды, стекавшие с разорванного платья девушки, упали на ее босые ноги.

Белые, как у призрака, щеки девушки стали вдруг ярко-пунцовыми, и она произнесла:

– Я бы не стала этого делать, будь я на вашем месте.

– Что это – вызов, Джорджи?

Кирсти потянула отца за рукав, задрав голову и глядя на них снизу вверх:

– Чего не стала бы делать?

Они оба обернулись.

– Я же велел тебе идти спать.

– Я не устала.

Отпустив на мгновение девушку, отец взъерошил свои волосы. Потом он снова перевел глаза с Кирсти на девушку:

– Сними с себя все мокрое и переоденься вот в это. – Он протянул ей одежду. На самом верху лежало что-то зеленое, блестящее и очень знакомое.

– Нет! Это мамино!

Кирсти выхватила платье из рук девушки и крепко прижала к себе, чтобы никто не смог отобрать его.

Отец посмотрел на нее так, точно она ему дала оплеуху.

– Это мамино, – повторила Кирсти и, к своему ужасу, почувствовала, что сейчас заплачет. Слезы волной поднялись из ее груди и стояли в горле, мешая дышать, как мокрая глина, которая липнет к ногам и мешает идти.

– Это ведь только платье, – сказал отец. – Что здесь такого?

Кирсти не ответила ему. Она не отводила глаз от платья, усеянного темными влажными крапинками ее слез.

– Замечательно вы это придумали, мистер Мак-Олух, – пробормотала девушка.

– Откуда я мог знать, что она так поступит?

– Разумеется, вы не знали! Еще бы, ведь для того чтобы это понять, требуется хоть капля соображения!

Отец еле слышно выругался, потом взглянул на Кирсти, сердито нахмурился:

– Ты что, плачешь? – Девочка подняла на него затуманенные глаза; она совсем ничего не видела из-за этих проклятых слез. – Ты плачешь, – сказал отец так, словно она обманула его надежды.

Кирсти развернулась и бросилась мимо них к двери и дальше по коридору, волоча за собой платье. Она бежала, пока не очутилась в темной спальне, рядом с Грэмом. Кирсти захлопнула дверь и привалилась к ней спиной, на секунду у нее перехватило дыхание. Грэм по-прежнему спал. Кирсти была в этом уверена, поскольку тот не шевелился. Когда глаза ее привыкли к темноте, девочка заметила, как ровно он дышит. Ее брат никогда не плакал, вспоминая об их матери или думая об отце. Грэма не мучили кошмары по ночам, и он отправлялся в постель, как только ему было сказано – Кирсти стояла, крепко прижавшись к двери спиной и оглядывая темную комнату. Здесь было очень тихо; такое затишье бывает в воздухе перед сильными холодными бурями, которые налетают по временам.

Бояться было нечего. Чудовища не жили в высоком стенном шкафу с зеркальными дверцами. Ни змеи, ни аллигаторы не прятались под кроватью, так что они не смогут схватить ее за ноги. И все-таки Кирсти боялась. Она на всякий случай побыстрее пробежала по голому полу и забралась в постель. Девочка положила голову на подушку, холодную, так как в комнате было прохладно. Она не стала натягивать на себя ни простыню, ни одеяло. Вместо этого Кирсти завернулась в чудесное зеленое платье матери.

Если она очень, очень постарается, то вспомнит, какой была мама. Она сумеет увидеть ее темно-рыжие волосы, услышать ее смех. Лежа так – очень тихо, не шевелясь, – Кирсти начала ощущать запах матери, такой слабый и далекий сначала, как бывало и с образом матери, когда девочка мысленно пыталась увидеть ее лицо. Ей как будто приходилось настигать этот образ, чтобы вспомнить, какой была мама.

Но запах ее матери был здесь, а с ним и все воспоминания прежних дней, когда они были счастливы, когда они еще были все вместе. Где-то они еще витали, эти воспоминания. Неужели она потеряет и их? И тогда, вдыхая окружавший ее слабый запах лаванды, Кирсти заплакала; она плакала, пока не уснула.

Глава 19

Эми знала, что жить ей осталось недолго.

Когда появилась эта девочка с пистолетом, все сразу же пошло очень быстро: выстрел, Эми упала в воду. Когда она снова выбралась на поверхность, и девочка, и Джорджина исчезли. Казалось, море поднялось, подхватило их и унесло прочь.

Пока Эми подрастала, родители твердили ей раз тысячу, не меньше: если потеряешься, оставайся на месте, тогда тебя смогут найти. Но она никогда не терялась, не разлучалась с ними. Вплоть до этой минуты.

Так что она оставалась на месте. Прошло уже немало времени. Эми, ожидая, пока ее отыщут, видела, как пещера постепенно наполняется водой, пока не поняла наконец, что никто не найдет ее, кроме прилива.

Девушка заметила одинокую морскую звезду на стене за фонарем. Она там осталась на веки вечные, точно так же, как Эми осталась на этом скалистом уступе. Совершенно одна. Даже черные крабы и те давно уже покинули пещеру. Вода бросала отблески на каменную стену напротив, словно маленькие зеркальца, в которых, мгновенно сменяясь, проносились, отражаясь, все события ее недолгой жизни.

Эми раздумывала, легкая ли это смерть – утонуть. Это только мгновение? Интересно, люди правда опускаются на дно? И как это будет – она посмотрит наверх и увидит там темную фигуру в плаще, несущуюся к ней по волнам? Эми в точности не могла себе представить Смерть, приближающуюся к ней с серпом, крепко зажатым в одной бледной руке, и с последним ее вздохом в другой. Лучше ли умирать вот так – в одиночестве? Или хуже?

Если бы с ней оставалась Джорджина, она не была бы одна. Но Джорджины здесь не было. Эми была твердо уверена, что Джорджина не покинет ее, какой бы хладнокровной, бесчувственной она ни старалась казаться. Эми верила ей. К тому же она слышала, как Джорджина звала ее. Быть может, она потерялась. Она ведь тоже могла умереть. Но нет, Эми знала: Джорджина Бэйард никогда не позволит какому-нибудь там океану сломить себя.

Эми смотрела на море, размышляя, есть ли в ней хоть капля того мужества, которое было в Джорджине. Хотелось бы ей уметь плавать получше. Эми вздохнула поглубже и попробовала выбраться из воды. Тяжелая намокшая юбка и давящая боль в боку остановили ее. Сколько бы она ни пыталась подняться, ей всякий раз не хватало сил.

Эми неожиданно пожалела обо всех этих съеденных ею пончиках. Они камнем лежали у нее в животе; должно быть, от этого грудь ее пронзала жгучая боль всякий раз, как она пыталась взмахнуть рукой, чтобы плыть.

Эми ухватилась за скользкий, неровный край скалистого выступа, глядя на вход в пещеру. Вода стояла так высоко, что ей видна была лишь тоненькая рваная полоска тумана; она покачивалась над морем, как дым.

Фонарь стоял на уступе у нее под рукой и все еще слабо мерцал. Стоит только приливу подняться еще на дюйм – и его фитилек погаснет.

Эми локтем оперлась о скалу, на минутку приклонила голову на руку и попыталась успокоиться. Сердце ее отчаянно колотилось. Она дышала неглубоко, прерывисто. По правде говоря, она ужасно боялась. Девушка изо всех сил закусила губу и медленно, осторожно попыталась ползти вдоль выступа скалы к выходу из пещеры, не решаясь покинуть ее. Не решаясь остаться.

Калем Мак-Лаклен появился в пещере мгновение спустя – одинокая фигура, он плыл ровно, уверенно, разрезая воду руками легко и бесшумно. Еще толчок – и он поднял голову над водой; оставаясь на месте, Калем повернулся туда, откуда шел свет.

Очки его куда-то пропали, а черные волосы, прилипшие ко лбу, мокро блестели, словно шкура морского льва. Свет гаснувшего, еле мерцавшего фонаря выхватывал из темноты его острые высокие скулы и крепкий подбородок. От воды его густая, давно не бритая щетина слиплась, так что казалось, будто его щеки и подбородок вымазаны угольной пылью.

Эми взглянула на это мрачное прекрасное лицо; в душе ее смешались благодарность и страх. Как странно он вел себя с ней, этот мужчина, который то и дело кричал своему брату, что она не нужна ему. При этом он ничуть не сомневался, что Эми с удовольствием ляжет с ним в постель. Тогда она боялась его.

Она и теперь его боялась. Пока он не подплыл к ней ближе, глядя на нее с таким облегчением и радостью, что это удивило и смутило ее. Эми рта не успела раскрыть, как Калем уже был рядом с ней в воде. Его большая рука коснулась ее щек, ее лица бережно и нежно.

– Ты жива!

Мгновение Эми раздумывала, уж не почудилась ли ей эта буря чувств, которую она уловила в его голосе, в этих двух словах. В них было столько нежности, желания уберечь ее, что Эми не в силах была ответить. Ей вспомнился отец, единственный мужчина из всех, кого она знала, который любил ее такой, как она есть. Воспоминание причинило ей боль, и на глазах у нее выступили слезы.

Калем Мак-Лаклен принял эти слезы за страх.

– Я понимаю, ты ударила меня, потому что боялась. Не бойся. Я не обижу тебя, малышка. Даю слово. – Эми молча смотрела на него. Взгляд Калема словно околдовал ее. – Скорее я вырву из груди свое сердце.

Вот уж этого девушка никак не ожидала услышать. Здравый смысл подсказывал Эми, что ей бы следовало дрожать от страха. Калем крепко обхватил ее рукой, прижимая к груди; ей стало тепло и надежно, она почувствовала себя в безопасности.

– Ты веришь мне?

Эми вгляделась в его лицо, вгляделась пристально, и не нашла в нем ничего, чего бы следовало страшиться. Оно выражало лишь искреннюю тревогу о ней.

Он ждал ответа.

Эми кивнула – и вовремя, потому что секунду спустя набежавшая волна плеснула на фонарь, погасив его. Внезапно наступила полная темнота. Эми прерывисто вздохнула; вздох ее гулким эхом отдался под темными сводами пещеры.

– Я держу тебя, малышка. Нам нужно выбраться отсюда. Обними меня руками за шею, ложись ко мне на спину. Все, что тебе нужно, – это держаться за меня. Поняла?

– Да.

Эми обхватила его руками за шею. Калем коснулся на миг ее пальцев, ободряюще сжал их, потом поплыл, выбираясь из пещеры.

Еще немного – и девушка вдохнула холодный туманный воздух, потом счастливо, с облегчением опустила свою голову Калему на плечо, а он все плыл; вот так Калем Мак-Лаклен спас ей жизнь.

Глава 20

Джорджина все еще сидела взаперти в ванной комнате. Она ходила по ней взад и вперед, точно зверь в клетке. Природный инстинкт подсказывает животным, что нужно все время двигаться, чтобы, как только представится возможность, действовать мгновенно. Джорджина будет в полной готовности, если ей вдруг представится возможность бежать. Так что девушка ходила и думала – больше ей все равно ничего не оставалось делать. Она размышляла о Джоне Кэботе, о доме и обо всех своих планах. Внутри у нее все сжалось в тугой комок.

Один дурацкий, безумный поступок этого Мак-Олуха – и она может запросто все потерять. Он взял все, за что Джорджина столько времени боролась, пытаясь сохранить, оставив за пределами ее досягаемости. Девушка в сердцах ударила кулачком по ладони. Ей необходимо вернуться. Просто необходимо.

Если бы ей удалось вернуться сейчас, пока прошло еще не слишком много времени, она сумела бы придумать объяснение своему исчезновению.

Какую отговорку? Джорджина опять принялась ходить, обдумывая возможную ложь. Она остановилась, найдя позу, которая показалась ей подходящей. Девушка искоса взглянула в зеркало на стене: слишком уж напряженная.

Она расправила плечи и подняла подбородок, так чтобы вид был достаточно элегантный и уверенный. Вот так уже гораздо лучше.

– Ах, Джон, дорогой! – произнесла она, небрежно и изящно взмахнув рукой, – этот жест служил Джорджине для приветствия гостей, когда она хотела произвести на них впечатление. – Ты просто не поверишь, когда я расскажу тебе, что произошло!

Девушка застыла так на мгновение, потом плечи ее опустились. И что же она скажет? Джорджина кружила по комнате, размышляя. Что же придумать? Что? Господь свидетель, она не могла сказать правду. Джорджина представила себе его лицо.

– Знаешь, Джон, милый, один такой громадный шотландец пришел и уволок меня, а потом запер в своем доме.

Это напрочь погубило бы ее репутацию. Репутация – это все, что у Джорджины еще оставалось. Джон Кэбот в жизни не женится на ней, если узнает, что ее похитили. Это вызовет слишком большой скандал. Слишком уж это неприлично.

Ей нужно убежать, нужно вернуться и придумать какую-то отговорку. К примеру, сказать ему, что она побежала за Эмилией Эмерсон. Да. Это должно подействовать.

Две девушки – и больше никого. Она пошла провожать эту простушку. Джорджина кивнула. К этому можно добавить еще какой-нибудь смелый поступок, чтобы вызвать сочувствие Джона. Ей придется загладить урон, нанесенный его самолюбию. В конце концов, она ведь так и не явилась к нему на свидание. Смелый поступок – это просто не может не вызвать сочувствия. Самопожертвование и разная тому подобная чушь должны несомненно подействовать. Он ведь все-таки мужчина. А мужчины обычно ценят героические поступки.

Через несколько минут история была уже продумана во всех ее подробностях, рассчитанных на то, чтобы вызвать сочувствие Джона. Джорджина потерла руки; потом прошла в угол, к печке, и постояла там, пытаясь согреться.

Полы в ванной были скользкие, каменные, и стоило только сойти с ковра, как ноги обдавало холодом. Девушка огляделась. Ванная комната была на удивление просторная и удобная. Здесь был водопровод и краны для горячей и холодной воды. Вот так неожиданность! Джорджине прибрежные острова представлялись допотопным, отсталым местом, где только и было что рыбацкие лачуги с одной комнатушкой, полные дохлой рыбы и пыли, с удобствами во дворе. Уборные – просто ямы, вырытые в земле, шаткие мостки и обломки разбитых суденышек.

Большой медный бак для воды стоял в углу рядом с печью; от него, извиваясь, словно змеи, тянулись трубы: одна к раковине, обшитой сосновыми панелями, другая – к огромной фаянсовой ванне.

Здесь был также шкаф для белья, который Джорджина сначала посчитала дверью в соседнюю комнату. В шкафу лежали толстые банные полотенца, уложенные аккуратными стопками – края их тянулись в один ряд, как по ниточке.

Судя по тому, что она уже успела увидеть в этом доме, пусть даже и не так много, Джорджина решила, что дом этот скорее напоминает хлев. Но ванная была безупречной. Дом казался странной мешаниной хаоса и порядка.

Но в эту минуту он был для Джорджины тюрьмой. Она чувствовала себя чертовски беспомощной, не способной ничего изменить – только мерить шагами комнату и думать. Девушке хотелось действовать, а не думать. Хотелось выбраться отсюда. Хотелось вернуться домой.

Джорджина долго разглядывала запертую дверь, потом обыскала всю ванную, пытаясь найти что-нибудь подходящее, чтобы взломать замок. Озираясь вокруг, девушка поймала свое отражение в зеркале. Этого было бы достаточно, чтобы заплакать – если бы она была из тех, кто плачет. Но Джорджина была не из тех.

Девушка выдернула шпильку из волос и следующие полчаса старательно сгибала и выкручивала ее, пытаясь смастерить что-то наподобие ключа. В конце концов она выпрямилась и застыла, заложив руки за спину. Джорджина в бешенстве кинула взгляд на дверь, потом на свое отражение в зеркале, после чего воткнула шпильку обратно в прическу.

Девушка стояла, пытаясь придумать, что делать дальше. Ей было холодно. Ей бы сейчас принять ванну. Это наверняка согрело бы ее.

Однако с ее везением Мак-Олух тут-то и пожалует. Джорджина осмотрела водопроводные трубы, проверяя, не удастся ли отцепить одну из них, чтобы огреть его по глупой башке. Но после нескольких бесплодных попыток ей не удалось оторвать от трубы ни кусочка.

Измученная и злая, Джорджина сдалась и без сил опустилась на пол. Она сидела, положив подбородок на руку, мысленно обрушивая замысловатые проклятия на красивую, громадную, заносчивую голову Эйкена Мак-Лаклена.

Джорджина уже пожелала, чтобы все его праправнуки были рогатыми, когда же все это ей надоело, она принялась считать свои синяки. Двадцать семь – и это только на одной ноге.

Чувствуя, как все ее усталое тело ноет, девушка выпрямилась, притворившись перед собой, что не так уж у нее много синяков, чтобы их считать. Она прошла через комнату.

У раковины она повернула кран и, нагнувшись, напилась из подставленной ладони. Закончив пить, Джорджина вытерла губы, потом потянулась, чтобы выключить воду. И вдруг застыла.

Еще мгновение – и она рассмеялась – коварно, язвительно.

Глава 21

Где-нибудь там, на небесах, наверное, лежит огромная золотая книга, в которой написано, почему люди влюбляются, не имея на то ни малейшей разумной причины. Эми не сомневалась, что это так, потому что к тому времени, когда Калем доставил ее невредимой на берег, ее разбитое сердце уже не было больше разбитым.

Она почувствовала его взгляд и подняла голову.

– Ты не замерзла? Уже недалеко.

– Нет, нет, мне хорошо.

И так оно и было. Он закутал ее в свою сухую куртку, быстро надел очки и подхватил ее на руки, прежде чем она успела сделать хотя бы шаг. Это было так романтично!

Калем посмотрел на нее:

– Что-нибудь не так?

– Нет, ничего, – ответила Эми, прекрасно сознавая, что не может рассказать ему о том, что она сейчас чувствует. А потому она просто отвела глаза в сторону.

Когда девушка снова посмотрела на Калема, она встретила его пристальный взгляд; казалось, он ничего не мог поделать с собой. Ей захотелось протянуть руку и коснуться его щеки, чтобы лицо его хоть немного смягчилось. Он был так серьезен, так сосредоточен. «Хотелось бы мне услышать, как он смеется», – подумала Эми.

Никто из них не произнес ни слова, пока он нес ее к дому. Молчание было, пожалуй, даже хуже, чем ее непонятные чувства к этому человеку; оно висело над ними, как этот туман, – вы сознаете, что он есть, и все-таки идете, пробираясь сквозь него, надеясь, что это когда-нибудь кончится.

Эми почувствовала, когда он отвел от нее взгляд. Как странно – она каждый раз ощущала, когда он смотрел на нее. Ощущала так явственно, как будто он касался ее. Эми посмотрела ему прямо в лицо, стараясь понять наконец, что же это за человек.

Она слегка склонила голову набок.

– У вас очки запотели.

– Ну да, малышка. Но тут уж ничего не поделаешь. Руки-то у меня пока заняты.

Эми почувствовала, что краснеет. Он нес ее вверх по склону холма, не сетуя, ничуть не задыхаясь. Эми потянулась и сняла с него очки. Шаги его почти замерли – лишь отдаленный хруст гравия на дорожке. Девушка протерла стекла очков краешком мокрой юбки, очень осторожно протянула руку и надела очки на его прямой нос, потом нацепила на уши дужки.

– Вот, – сказала она просто и улыбнулась.

Калем пристально смотрел на нее тем же странным взглядом, какой она почувствовала несколько мгновений назад.

Он почти взбежал по ступеням, держа ее на руках, вошел в дом и ногой захлопнул дверь. Калем остановился в огромном холле; отделанные деревянными панелями стены взмывали в вышину, точно древние сосны острова, из которых они были сделаны.

Он что-то бормотал в смятении.

– В чем дело?

Он посмотрел на нее долгим взглядом, потом сказал:

– Я все еще не знаю твоего имени.

Прежде у Эми были причины не называть себя. Но теперь она больше не боялась.

В ожидании ее ответа Калем тихо произнес:

– Неужели я еще не заслужил права узнать твое имя?

Девушка улыбнулась:

– Благодарю вас за то, что спасли меня. – Он все еще ждал. – Эми. Меня зовут Эми.

Калем молчал, точно вбирая в себя этот звук, потом вдруг словно очнулся. Он хрипло кашлянул и легонько покачал ее на руках, устраивая поудобнее. Эми поморщилась. Калем замер.

– Я сделал тебе больно?

Девушка покачала головой:

– Это только судорога в боку. Наверное, от холодной воды. Как только я согреюсь, все сразу пройдет.

– В таком случае, Эми, малышка, давай-ка устроим тебя поближе к огню.

Ее имя, когда он вот так произнес его, прозвучало, как звон колокольчика. Он внес ее в ту же комнату, в которой они были раньше.

– Ну вот и ты! – Эйкен Мак-Лаклен прошел им навстречу; вид у него был какой-то странный. – Где ключи от твоей кладовой?

Калем нахмурился:

– Разумеется, там, где я обычно держу их. В верхнем ящике письменного стола.

– Стол заперт.

Калем усадил Эми в кресло.

– Ты один?

– Кирсти в постели. Джорджи заперта в ванной комнате, так что я на ближайшее время избавлен от ее фокусов. Ей нужно переодеться в сухое.

– Эми тоже. – Калем отпер ящик, потом посмотрел на девушку.

– Кому?

– Эми. Ее зовут Эми.

– А-а...

Эйкен взял ключ и собрался уже было уходить, как вдруг остановился в дверях.

– Там достаточно одежды?

Калем быстро открыл зеленый гроссбух и пробежал пальцем по строчкам. Он поднял глаза.

– Вполне достаточно, а следующее судно – последнее в этом году. Так что мы сможем пополнить запасы.

– Отлично.

Эйкен повернулся, собираясь уходить.

– Эйкен!

– Да?

– Женская одежда в сундуках ближе к двери, – уточнил Калем. – На них есть таблички с указанием того, что там находится, и размера.

Он помолчал, вздохнул, и тут вдруг оба брата сказали в один голос:

– Над ними на стене висит график.

Калем тотчас сжал губы и посмотрел на Эми. Лицо его слегка порозовело. Брат поставил его в неловкое положение. Эми, глядя на человека, который похитил ее, ощутила вдруг прилив раздражения.

Эйкен Мак-Лаклен понимающе усмехнулся:

– Они там сложены в алфавитном порядке? Юбки под трусиками и кофтами? – Небрежно прислонившись к дверному косяку, он ждал от брата ответа.

Неожиданно Эми почувствовала, как что-то упало ей на мокрые волосы. Она провела ладонью по голове, затем нахмурилась. Там ничего не было. Потом что-то скользнуло по лифу ее платья. Девушка опустила глаза, но опять ничего не увидела. Она отряхнула платье и волосы; быть может, это какие-нибудь жучки из пещеры? Еще раз отряхнувшись, девушка взглянула на мужчин.

Калем, вытянув руку, повернул ее кверху ладонью и наблюдал, как на его ладонь падают капли.

Эйкен ошеломленно уставился в потолок:

– Чтоб ее черти взяли! Кончится тем, что я сверну ее нежную аристократическую шейку!

Еще мгновение – и он выбежал из комнаты, оставив Калема и Эми смотреть в потолок, где у них над головами разрасталось мокрое пятно.

Глава 22

Верзила открыл дверь. Джорджина ждала. Она с силой ударила его по лицу скрученным мокрым полотенцем. Вода хлынула за дверь, и Джорджина метнулась за ней.

Она бежала по коридору, а вода потихоньку текла за ней; она смывала ее мокрые следы. Джорджина промчалась мимо трех дверей, завернула за угол, в коридорчик и, пробежав по нему до конца, повернула еще раз. Она дернула первую дверь и исчезла за ней.

Комната была очень большая, тускло освещенная поленьями, тлеющими в камине, таком громадном, что в нем можно было бы стоять во весь рост. К несчастью для Джорджины, она не могла в нем спрятаться. Девушка понимала, что в запасе у нее всего несколько минут.

Верзила обязательно проверит все комнаты, мимо которых она проходила; это давало ей время. Джорджина быстро осмотрела спальню, краем уха прислушиваясь, не идет ли Эйкен Мак-Лаклен.

Напротив, за массивной, из темного резного дерева кроватью, виднелись две двери. Она подошла к той, что была подальше от выхода. За ней был длинный и узкий, как туннель, стенной шкаф с целой кучей мужской одежды, висевшей вдоль длинного деревянного бруса. Сапоги и кожаные ботинки были разбросаны по всему полу вперемешку с седлом, парой кнутовищ и еще какими-то вещами, назначения которых Джорджина не могла распознать.

Прикрыв за собой дверь, Джорджина двинулась в глубину темного шкафа. Это было все равно что прогуливаться среди обломков поезда, попавшего в железнодорожную катастрофу. Она наступила босой ногой на шпору и покачнулась. Девушка едва не чертыхнулась и ухватилась за какую-то одежду, чтобы не упасть.

Она со стуком ударилась плечом о стенку шкафа.

О Боже... Что, если он услышит ее?

Джорджина быстро, бесшумно стала продвигаться в глубь шкафа, пробираясь через весь этот хаос; сердце ее при этом стучало так громко, что стук его отдавался у нее в ушах. Девушка протиснулась между двумя горбатыми сундуками, чувствуя прикосновение шерстяных и шелковых платьев, висевших в конце. Пригнувшись, она нырнула за них, надеясь отыскать там какой-нибудь укромный уголок. Однако там не было ничего, кроме голой стены.

Должно же здесь быть какое-нибудь местечко, где можно спрятаться, где он не сможет обнаружить ее, просто отодвинув одежду в сторону! Джорджина двинулась дальше, нащупывая путь в темноте и стараясь опять обо что-нибудь не споткнуться.

Рука ее уперлась в стену. Из шкафа не было другого выхода.

Она повернулась, пробираясь обратно сквозь весь этот хаос.

Послышался шум, как будто бы закрыли соседнюю дверь. У девушки перехватило дыхание.

«Прячься! Скорее!»

Сундуки стояли слишком уж на виду. В панике Джорджина взглянула наверх и, сдвинув вместе несколько платьев, ухватилась за деревянный брус.

Через пару минут девушка уже стояла на этом брусе, подобрав свои мокрые юбки и крепко зажав их коленями, а руками упираясь в потолок.

Дверь открылась. Эйкен осторожно вошел в комнату. Сначала показалась его голова.

Джорджина чувствовала себя полной идиоткой. Почему она не схватила что-нибудь подходящее, чтобы стукнуть его? На полу ведь валялось достаточно всякого хлама. Но что толку теперь сокрушаться?

Она сосредоточилась, стараясь не производить ни малейшего шума, вести себя тихо как мышь. Джорджина так надолго задержала дыхание в груди, что даже испугалась, как бы он не услышал, когда она выдохнет. Она следила за каждым движением Эйкена, возмущаясь, что он дышит так неслышно, легко. Не то что она!

Как девушка и предполагала, он заглянул в сундуки. Потом повернулся и направился к двери. Джорджина молилась, чтобы вода с ее юбки не капнула на него; этого не случилось.

Дверца шкафа закрылась. Тогда она выдохнула, все еще очень тихо – ведь он был здесь, совсем рядом! Она не двигалась, пока не услышала странный звук.

Прислушавшись, девушка поняла, что это его мокрые ботинки хлюпали по полу спальни. Джорджина даже пожалела, что не умеет летать – ей так хотелось бы увидеть верзилу в затопленной ванной!

Должно быть, он сейчас обыскивает спальню, подумала Джорджина. Она ждала, примостившись на брусе для вешалок, боясь шелохнуться. Наконец она снова услышала хлюпанье, и дверь спальни захлопнулась. С облегчением вздохнув, Джорджина привалилась спиной к стене, потом спрыгнула с бруса. Все так же осторожно она лишь слегка приоткрыла дверцу. Она не доверяла ему. Джорджина прислушалась, но вокруг было тихо. Тогда она открыла дверцу пошире и быстро выглянула. Она кинулась к двери спальни; ей нужно лишь спуститься по лестнице, а уж оттуда она сможет вырваться.

Рука ее легла на бронзовую холодную ручку двери. Джорджина медленно повернула ее. Эйкен мог быть в коридоре.

Дверная ручка не двигалась. Девушка нахмурилась, глядя на нее, потом так же осторожно попыталась повернуть ее в другую сторону. Никакого эффекта.

Она потрясла ее, поворачивая направо, затем снова налево. Девушка посмотрела на этот бронзовый шар; ее внезапно охватил такой ужас, точно она шла ко дну.

– Что это ты там рассматриваешь, Джорджи?

Джорджина резко втянула в себя воздух; плечи ее опустились, рука безвольно упала, отпустив дверную ручку. Ей нужна была хотя бы минута, чтобы прийти в себя; девушка откинула с лица прядку спутанных волос, потом повернулась.

Эйкен Мак-Лаклен стоял, прислонившись к спинке кровати; его мокрые ботинки валялись в стороне. Он стоял, скрестив свои волосатые ноги, глядя на нее с тем самодовольным, насмешливым выражением, которое Джорджина так ненавидела.

В руке у него был ключ. Девушка перевела взгляд с ключа на его лицо. Даже при неярких отблесках пламени виден был красный рубец, оставшийся от полотенца; он прорезал его щеку до самого подбородка. На какую-то долю секунды в душе у Джорджины что-то дрогнуло; должно быть, это было очень больно!

Но она тут же одернула себя. Эйкен вовсе не заслуживает ее жалости. Он заслуживает хорошей встряски за все, что проделал с ней. Джорджина посмотрела на него так надменно, как только могла.

Оба стояли молча, глядя друг на друга.

Эйкен наконец оторвался от спинки кровати и медленно подошел к ней.

– Ты создаешь себе массу совершенно излишних хлопот.

– Я создаю себе хлопоты?

– Ну да.

Он был в каком-нибудь футе от нее.

– Я? – почти выкрикнула девушка.

– Тебе еще повезло, что я так терпелив.

В глазах у нее потемнело. Сжав кулаки, Джорджина замахнулась, целясь прямо в его наглое, насмешливое лицо. Эйкен поймал ее кулак точно так же, как раньше поймал яблоко. Он просто перехватил его своей громадной рукой и сжал, пристально глядя на нее своими темно-зелеными глазами; они как-то странно блестели. Эйкен рывком притянул ее к себе. Одной рукой он завел ее руку за спину, другая скользнула к ее горлу и обхватила его.

Джорджина смотрела на него не отрываясь. Что-то в его взгляде задевало ее. Ей хотелось, чтобы Эйкен заметил ее ярость, почувствовал, какой огонь полыхает в ней. Вся кровь в ней кипела. Девушке с трудом удавалось сдерживать себя, казалось, тоненькая ниточка ее самообладания вот-вот порвется.

Джорджина попыталась лягнуть его. Он отступил как раз в тот миг, когда ее колено поднялось.

– Хватит, прекрати эту борьбу! Ты все равно не одолеешь меня.

– Я не сдамся.

– Я тоже.

В словах его был вызов, но не это, а взгляд, которым Эйкен посмотрел на нее, заставил Джорджину замолчать. Взгляд этот смущал ее; в нем больше не было иронии. В нем было нечто другое. Эйкен смотрел теперь иначе – пристально, прямо. Взгляд его скользнул к ее губам. Рука, обхватившая ее шею, сжалась. Джорджина чувствовала, как давит его большой палец. Потом он склонился к ней.

– Нет.

Губы его замерли всего в каком-нибудь дюйме от ее рта. Дыхание его было горячим, оно касалось ее губ. Эйкен не двигался. Но он не отводил от нее взгляда. Чем дольше он смотрел на нее так, тем труднее становилось Джорджине дышать и смотреть на него так же уверенно и твердо. На какую-то долю секунды в ней вспыхнуло сочувствие к кроликам и лисам и вообще всякой дичи, чья участь – быть загнанной и пойманной охотником.

– Ты действительно этого не хочешь. – Эйкен утверждал, а не спрашивал.

Она не сразу смогла ответить, по крайней мере ответить так, чтобы голос не выдал ее страха. Когда она заговорила, голос ее прозвучал звонко и ясно:

– Нет!

Девушка ждала, что он сделает. Он все равно это сделает. Джорджина ничуть не сомневалась, что он ее все-таки поцелует. Он был из тех людей, которые всегда берут то, что хотят.

Еще секунда – и Эйкен подхватил ее на руки и понес к незастеленной кровати. Девушку охватил ужас. На мгновение все поплыло у нее перед глазами; она почувствовала себя такой странно беспомощной, что не сдержалась и с губ ее от страха сорвался легкий вскрик. Эйкен бросил ее на кровать с такой силой, что она подскочила. Ошеломленная, Джорджина подняла на него глаза. Он стоял, нависая над ней; стоял и смотрел на нее пристально, как сам сатана. Джорджина ясно сознавала, что он достаточно силен, чтобы сделать с ней все, что угодно. Эйкен тоже понимал это. Джорджина могла прочесть эту уверенность в его взгляде.

– Ложись спать, Джорджи.

Эйкен накинул на нее одеяло.

Девушка смотрела на него, ожидая, что он сделает дальше. Ей не верилось, что он может оставить ее одну. И тут вдруг Джорджина вспомнила, что она не одна. Эми!..

Девушка села.

– Что с Эми?

Эйкен посмотрел на нее.

– Калем спас ее.

– Где она?

– Она с ним. Точно так же, как ты со мной.

В ногах кровати Эйкен взял свои ботинки и сунул в них ноги, затем, пройдя через комнату, отпер дверь. В дверях он обернулся, ухватившись рукой за косяк:

– И не вздумай больше делать никаких глупостей. Отсюда не убежишь.

Глава 23

Еще как убежишь!

Джорджина с силой затянула последний тугой узел на самодельной веревке. Она связала ее из рубашек Эйкена. Джорджина встала и прошла через комнату к окну.

Осмотрев каменистую землю внизу, девушка обернулась, прикидывая длину веревки, и все же не могла определить, достаточно ли длинной она получилась. Нужно проверить; вернувшись к окну, она с силой потянула за раму.

Рама оказалась тяжелая, она разбухла от сырости. Джорджина подняла ее, и при этом окно громко скрипнуло. Девушка замерла, выжидая, желая удостовериться, что никто ее не услышал. Открыв окно, Джорджина высунулась и спустила наружу связанную из рубашек веревку. Конец ее упал, едва не доходя до земли.

Девушка злорадно усмехнулась:

– Лечь спать? Х-ха! – Она опять рассмеялась. – Нет уж, такое со мной не пройдет, мистер Мак-Олух!

Все еще радостно приговаривая что-то, она присела в изголовье громадной кровати и привязала другой конец веревки к одной из ее резных ножек. При этом Джорджина затянула по крайней мере семь крепких, надежных двойных узлов. Она встала и, отряхнув руки, подбежала к окну, чтобы еще раз проверить длину веревки.

Можно бы, пожалуй, добавить еще одну рубашку. Девушка втянула веревку в комнату, свернув ее кольцами на полу.

Еще мгновение – и Джорджина в стенном шкафу осматривала одежду. Она забрала уже все его рубашки, а потому ей пришлось порыться в других вещах. Девушка наткнулась на пару кожаных бриджей для верховой езды. Как раз то, что нужно!

Приближался рассвет, и туман потихоньку рассеивался. Но Джорджина была уже готова. Она достала из шкафа плотную куртку и завернула в нее кое-что про запас, накрепко связав рукава.

На какую-то долю секунды в голове у нее промелькнула мысль о маленькой Кирсти. Джорджина была уверена, что и юбка, и английская блузка, в которые она переоделась, а также и платье для Эми, которое она завернула в куртку, принадлежали матери девочки. Но выбора у нее не было. К тому же там оставалось еще много вещей для Кирсти. Девушка сбросила увязанную в узел одежду за окно, потом забралась на подоконник и села, свесив ноги наружу, так что влажный предутренний ветерок обдувал их.

До земли и впрямь было неблизко. Джорджина поглубже вздохнула и повернулась. Она крепко, обеими руками, ухватилась за связанные рубашки, потом вылезла в открытое окно. Она двигалась осторожно, перехватывая веревку руками. Дважды она задевала за стену дома, обдирая о камни костяшки пальцев и локти.

Чем ниже спускалась Джорджина, тем сильнее начинала раскачиваться веревка. Взад и вперед. Для того чтобы удержаться и не ударяться о стену через каждые полфута или еще того меньше, ей приходилось прилагать все усилия, отчаянно работая ногами и крепко сжимая между ними веревку.

Девушка посмотрела вниз. Она была еще только на полпути. На минутку остановившись и переведя дыхание, она опять перехватила веревку, спустившись еще на несколько дюймов.

В следующее мгновение кто-то громко присвистнул. Джорджина так и застыла.

– Ай да ножки, Джорджи! – Эйкен стоял внизу, прямо под ней, у самой стены дома. Он поставил ногу на камень, локтем опираясь о согнутое колено, и улыбался, глядя вверх, на нее. Джорджина висела, крепко обхватив ногами связанные рубашки, а руки ее так вцепились в веревку, что каждый мускул дрожал от усилий. – Не могла бы ты еще раз повторить для меня этот номер? Покрути еще немножко задом, а рубашки пропусти между ножками.

Руки ее соскользнули, и девушка отчаянно забила ногами, пытаясь удержаться на месте.

Эйкен беспрерывно отпускал свои шуточки:

– Спасибо, Джорджи. Это последнее зрелище было еще живописнее. – Он помолчал. – Знаешь, я никогда уже не буду смотреть на эти рубашки прежними глазами. – Эйкен нагло, оскорбительно хмыкнул.

Девушка отчаянно цеплялась за веревку; она кипела, вся пунцовая от ярости, стараясь сжать поплотнее ноги, чтобы не соскользнуть еще ниже. Минуты проходили в упрямом молчании.

Эйкен выпрямился, притворно зевнул, потом сказал:

– Ты больше никуда не торопишься? Ну что же, прекрасно, Джорджи. Я тоже никуда не спешу. – Руки Эйкена снова были скрещены на груди. Поза эта страшно раздражала ее – словно стоит ему только подождать, и весь мир сам собой упадет к его ногам.

Джорджина промолчала, только лишь метнула на него испепеляющий взгляд. Потом руки ее опять соскользнули, и она застонала, упрямо цепляясь за веревку.

– Джорджи! – Эйкен поднял к ней руки. – Брось ее; я тебя поймаю.

Девушка посмотрела на окно наверху. Она стиснула зубы и стала карабкаться обратно, но ей удалось подняться всего на какой-нибудь фут – руки ее совсем онемели.

– А ты упряма!

Джорджина понимала, что у нее не хватит сил подняться обратно. Однако она скорее позволила бы отрезать себе ноги, чем призналась бы в этом Эйкену.

Тот преувеличенно громко вздохнул.

– Ну что ж! У меня нет выбора. – Эйкен протянул руку и дернул за самодельную веревку. – Думается мне, шансы три к одному, что она выдержит нас обоих. Сейчас проверим.

– Подождите! Не надо! Она ни за что нас не выдержит!

– По-моему, я предупреждал тебя, чтобы ты больше не делала глупостей. Но ты не послушалась.

Эйкен ухватился за рубашки и так за них дернул, что Джорджина сразу же соскользнула вниз на два фута. Девушка вскрикнула. Руки его коснулись ее лодыжек.

Она взмахнула было ногами, желая лягнуть его, но промахнулась. Руки ее соскользнули. Она беспомощно съехала вниз и со всего маху уселась ему на грудь, так что оба они повалились на землю.

Ошеломленная, вне себя от злости, она лежала, распластавшись на нем.

Джорджина умирала со стыда. Эйкен хохотал.

Глава 24

Близилось утро, и Калему было не до смеха. Он стоял в библиотеке у открытого окна. Только сейчас он выплеснул полведра воды. Еще несколько ведер были беспорядочно расставлены там и сям по всей комнате. Он поставил ведро под протечку и пошел за другим. В кресле, свернувшись клубочком, спала Эми. Она заснула, когда с потолка перестало течь – около получаса назад. Калем остановился и посмотрел на нее раз, наверное, в десятый, не меньше. Он и сам не знал, отчего его так тянет смотреть на нее. Просто смотрел – и все.

В камине громко затрещало полено. Калем, опомнившись, отвернулся. Это было не так-то легко. Он взял еще два ведра, прошел через комнату и выплеснул их за окно. Затем опустил раму и, закрыв окно на задвижку, так и остался стоять там. Калем протер усталые глаза и, сунув руки в карманы, стал смотреть на улицу, как будто пытаясь доказать себе, что он еще способен на что-то смотреть.

Ну и ночка выдалась! Слава Создателю, она уже почти позади. Туман за окном постепенно менял цвет. Всходило солнце; в лучах его темно-серая тусклая пелена начинала сверкать белизной.

Это был тот туман, который, надвигаясь, стеной отгораживал острова, превращая их в маленькие независимые государства. Большая часть тех, кто жил на материке, видели в островах что-то вроде ловушки, где вы одиноки и откуда не можете вырваться. Пленники. Обитатели островов казались чужеземцами тем, кто жил на материке, где можно переезжать из деревни в деревню или из города в город, обладая тем, что они в своем заблуждении принимали за свободу. Но в жилах у Калема текла кровь горных шотландцев. Он любил одиночество. Оторванность от всего и от всех. И он был здесь свободен – он мог делать все, что хотел. Он мог охотиться или скакать верхом, бегать или прогуливаться по земле, которая ему принадлежала.

Для него остров был не тюрьмой, а убежищем.

Однако он внезапно почувствовал себя как-то странно и неуютно в своем собственном доме; это было все равно что, проснувшись, обнаружить, что твоя кожа тебе больше не подходит. Калем попытался разобраться в своих чувствах и поймал себя на том, что опять смотрит на Эми.

Девушка по-прежнему спала в кресле.

Как-то так случилось в последние годы, что Калем совсем перестал обращать внимание на женщин, разве что они досаждали ему. Он постепенно охладевал к ним и все больше и больше боялся их. Он и сам не заметил, как это произошло. Но Эми не досаждала ему. Она его пленяла. В ее присутствии он даже забыл о том, что терпеть не может женщин.

Дверь распахнулась, с грохотом ударившись о стену. Калем поморщился. Брат не может входить иначе.

Он обернулся: так и есть – Эйкен широкими шагами входил в комнату, перекинув эту ведьму через плечо. Ее, наверное, и в Бостоне было слышно.

Отвращение Калема к женщинам вернулось с новой силой. Пройдя к дверям, он закрыл их за братом.

Эйкен сбросил эту мегеру на свободное кресло и ухватился руками за подлокотники, удерживая ее.

– Сейчас же отпусти меня, Мак-Олух!

– Твоя подруга жива и невредима. Она здесь, рядом с тобой, Джорджи.

Чертовка вздернула подбородок:

– Это просто знакомая. – Она повернулась к Эми. – А не...

Она умолкла и внезапно отвернулась. Калем заметил, что ее уничтожающий взгляд устремлен на него:

– Что вы сделали с ней?

Он посмотрел на Эми, потом снова перевел взгляд на ведьму по имени Джорджи.

– Ничего.

– А мне вот известно другое. – Она попыталась встать. – Пустите меня!

– Нет. – Эйкен не шелохнулся.

Она опять посмотрела на Калема:

– Я знаю, что вы хотели обидеть ее.

– Я в жизни не обидел ни одной женщины.

– Вы лжете! Когда мы были в пещере, Эми мне рассказала, что вы пытались с ней сделать.

– Если бы мой брат собирался обидеть ее, Джорджи, он не стал бы спасать ее.

– Х-ха!

Калем просто не знал, что и думать. Девушка вроде бы по-прежнему спала. Это его не удивляло. Она, должно быть, совсем измучилась. Он попытался вспомнить, что он такого сказал или сделал, что побудило ее наплести этой ведьме нечто столь несуразное. Насколько Калем помнил, он пытался рассеять ее страхи, а отнюдь не усугублять их.

Он чувствовал, что Джорджи наблюдает за ним. Это раздражало его, не давало сосредоточиться. Он с минуту ходил по комнате, разглядывая мокрый ковер.

Сначала Эми боялась его, боялась настолько, что ударила стаканом из-под виски, так что он потерял сознание. Однако же ему показалось, что страх ее прошел. Сдвинув очки на переносицу, Калем обернулся:

– Что она сказала тебе?

– Сказала, что вы собирались ее изнасиловать.

– Изнасиловать ее?

Калем был потрясен. Он стал припоминать. Что он такого мог сказать ей?

– Калем? – Эйкен так и зашелся от смеха.

– Эми не стала бы лгать мне.

– Калем никогда не изнасилует женщину, – заверил ее Эйкен.

– Я решил, что она устала, вот я и сказал ей, что пора идти спать.

Ведьма торжествующе вздернула подбородок.

– Вот видите!

– Я не имел в виду вместе. – Калем взъерошил волосы. – Я хотел сказать – просто спать. По отдельности.

– Я вам не верю.

Джорджина взглянула на Эми.

– Она совсем не шевелится. Что вы с ней сделали?

– Ничего. Бедняжка совсем обессилела. Пусти ее, Эйкен. Она мне ни за что не поверит, пока не увидит собственными глазами.

Эйкен выпрямился и отступил на шаг. Ведьма подпрыгнула. Она подбежала к Эми и опустилась рядом с ней на колени.

– Эми, проснись!

Девушка не шелохнулась.

– Эми! – Джорджина взяла ее руку, погладила ее, потрясла. – Эми, проснись, да просыпайся же!

Эми открыла глаза и уставилась перед собой невидящим, затуманенным взглядом.

– С тобой все в порядке?

– М-м-хм-м-м. – Эми подвинулась в кресле и тут же поморщилась: – Я просто ужасно устала, и у меня все болит.

– Калем ни за что бы ее не обидел. Я же сказал тебе!

– И я должна была вам поверить? Простите, Мак-Олух, но вы не заслуживаете доверия.

Калем переводил взгляд с одной на другого. Мысли его мешались.

– Мой брат спас ей жизнь.

– А вы погубили мою!

– Так ты считаешь, что, если Томми Кошелек не станет твоим мужем, твоя жизнь кончена, Джорджи?

– Его имя Джон Кэбот.

Калем в жизни не видал ничего подобного. Джорджи встала и, сжав кулачки, подбоченилась.

– Вы нас похищаете и держите здесь как в тюрьме, и я должна после этого верить, что вы не сделаете нам ничего плохого?

Она была права.

Они с Эйкеном стояли лицом к лицу.

– У меня были на то причины.

Брат его упрям как черт. Калем уже достаточно наслушался. Пусть они дальше пререкаются без него. Он подошел к креслу Эми и подхватил ее на руки.

– Я не собираюсь обижать ни тебя, ни Эми. Но, думаю, ей будет удобнее спать в постели. – Он бросил на Джорджи многозначительный взгляд. – Одной в постели.

– О Боже!.. – только и могла сказать Джорджи.

Калем взглянул на нее, но она смотрела не на него. Он услышал, как Эйкен сквозь зубы выругался. Взгляд девушки был полон ужаса; Калем проследил за ним – она смотрела на кресло Эми. Вся его правая половина была залита кровью.

Глава 25

Джорджина перетягивала бинтом рану на груди Эми. Пуля скользнула, содрав кожу чуть ниже ребер. След был глубокий – неровный кровоточащий рубец дюймов шести в длину.

Джорджина взглянула на Калема Мак-Лаклена; тот приподнял Эми и держал ее так, чтобы удобнее было бинтовать.

Он был очень бледен; ей даже стало жалко его.

– Я не знал, что она ранена. – Голос его был полон тревоги. – До этого не видно было крови.

Джорджина завязала узелок на повязке.

– Можете теперь положить ее.

Он обращался с Эми так бережно! Точно боялся, что он может нечаянно разбить ее. Тревога его была столь искренней, столь неприкрытой, что девушке захотелось хоть немного успокоить его.

– Холодная вода, вероятно, уменьшила кровотечение, а когда вы внесли ее в дом и усадили к огню, оно, должно быть, опять началось.

Вид у Калема все еще был виноватый.

– Она даже словом не обмолвилась. Сказала только, что у нее что-то колет в боку.

– Она, наверное, даже не знала, что ранена. Вы ведь сами говорили, как она вам рассказывала, что упала, когда пистолет выстрелил.

– Ну да, она так и сказала. Она больше волновалась о тебе и о Кирсти.

Это была та Эми, которую она начала узнавать там, в пещере. Та Эми, которая не смогла бы бежать, бросив Джорджину. Та, что делилась с ней едой и душевным теплом. Дурочка, верившая в судьбу и желания, которые можно загадывать, глядя на звезды, верившая в дружбу и любовь. Джорджина посмотрела на нее и с удивлением подумала, какие все-таки бывают странные люди. Эми казалась такой хрупкой, беспомощной. Она ни разу не открыла глаза за то время, что Джорджина промывала и бинтовала ее рану. Личико ее все еще было очень бледным. Девушка отбросила локон, упавший на лицо Эми, и, накрыв ее одеялом, стала подтыкать его.

Калем потянулся за одеялом:

– Я сам.

Он сложил шерстяное одеяло, сделав ровные, аккуратные складки, и стал разглаживать его, туго подтыкая с боков. Дверь распахнулась, и вошел Эйкен.

– Ну как, очень плохо?

Калем посмотрел на него как-то странно; Джорджина не поняла, что означал его взгляд. Ок поддернул одеяло к изножью кровати, аккуратно подтыкая под матрас.

– Пуля только задела ее. Повезло. – Он выпрямился и посмотрел на Эйкена. – Что ты собираешься делать с Кирсти и Грэмом?

– То есть как это – что я собираюсь с ними делать?

– Подумай, они ведь дети. Неужели ты хочешь, чтобы Кирсти узнала, что произошло?

– Нет. Пожалуй, что нет. Я вызову Фергюса. Он может взять их к себе в дом на мыс Игл. Пусть поживут там несколько дней.

Джорджина подняла глаза:

– Где это?

– На другом конце острова, – ответил Калем рассеянно.

У Эйкена как будто на душе полегчало. Он кивнул головой на Эми.

– Они могут побыть там, хотя бы пока ей не станет лучше.

Калем посмотрел на него пристально, долгим, серьезным взглядом.

– Детям ни о чем не следует знать. Когда туман рассеется, Эйкен, ты должен отвезти этих девушек на берег.

– Я никому ничего не должен, – нахмурился Эйкен.

Калем ничего не ответил, но напряжение нарастало, сгущалось, становилось почти осязаемым.

Эйкен прекратил наконец этот поединок взглядов и повернулся, намереваясь выйти из комнаты.

– Я позову Фергюса. – Он прикрыл было дверь, потом остановился и посмотрел на брата. – Мне надоело гоняться за ней. Запри их обеих в спальне.

Джорджина глянула на него ледяным взглядом.

– Вы что же, считаете, что я могу бросить ее в таком состоянии?

– Да, – ответил он без колебаний и закрыл за собой дверь. Джорджина сидела молча, потом посмотрела на Калема.

– Это правда? Вы отвезете нас домой?

– Я не могу ничего поделать, пока погода не переменится.

Джорджина облегченно вздохнула. Она верила этому Мак-Лаклену. Он был честен.

– Слава Богу! Она переменится, может быть, даже завтра.

– Я не стал бы на это рассчитывать. Бывали случаи, когда туман держался около месяца.

– Месяц? Я не могу здесь столько торчать!

Калем открыл дверь.

– Я не могу изменить погоду. Нам остается только ждать. – Он вышел и запер за собой дверь.

Месяц? Она не может отсутствовать целый месяц. Как она сможет объяснить, где она пропадала столько времени? На неделю и то нелегко будет придумать достаточно правдоподобное объяснение. Как могло такое случиться? Как?

Низкий звук рога донесся снаружи; он был похож на зов лося. Джорджина подбежала к окну и открыла его.

Эйкен стоял на лужайке внизу и дул в громадный рог, украшенный кистями и бахромой. Он дунул еще три раза, и тут Джорджина услышала, как закрылась входная дверь; Калем вышел, остановившись прямо за спиной у брата.

Эйкен оторвал рог от губ; Калем похлопал его по плечу. Эйкен обернулся.

Брат ударил его так сильно, что Эйкен упал.

Джорджина раскрыла рот. Ей и в голову не приходило, что такое может произойти. Вид Эйкена, лежавшего на земле, говорил о том, что он тоже ничего подобного не предвидел.

Девушке вдруг ужасно захотелось зааплодировать.

Эйкен потер подбородок:

– Какого черта ты это сделал?

– Это за то, что ты такой недоумок!

Эйкен выругался, потом вскочил на ноги, неожиданно проворно для человека подобного роста и телосложения. Он вытянул руки перед собой:

– Я не хочу с тобой драться, Калем.

– Прекрасно. – Калем тем не менее ударил его опять. Сильнее, чем раньше. – А это за Эми!

– Черт побери! Я не стрелял в нее!

– Конечно, нет... Ты всего лишь похитил ее.

На этот раз Эйкен не торопился вставать. Он отер с губы кровь и нахмурился, глядя на измазанную руку.

– Вставай, чтобы я мог еще раз ударить тебя!

Джорджина ухватилась за раму и высунулась в окно:

– Калем! Прошу вас... Подождите!

Мужчины, подняв головы, посмотрели на нйе.

– Можно, это будет моя очередь?

Эйкен бросил на девушку яростный взгляд; глаза его сузились от ярости, а руки чесались от желания добраться до нее. Он снова поднялся, утирая рот. Но даже шагу не успел сделать.

На этот раз Калем нанес ему удар левой.

У-уф! Джорджина вздрогнула. Она могла бы поклясться, что Калем вмазал на совесть. Это был удар прямо в челюсть. Эйкен больше не встал.

– Вот это да! – крикнула она Калему. – Отличный удар!

Девушка закрыла окно, решительно, удовлетворенно дернув раму, потом вернулась к постели Эми.

Глава 26

Кирсти ничего не было слышно из-за двери. Она проклинала своего прапрадедушку. Тот по всему дому понаделал слишком уж толстые двери. Если бы такие здоровенные двери были в Харрингтон-Холле, она бы никогда ничего не услышала. Как же она узнает, что на уме у отца, если не сможет подглядывать за ним и подслушивать? Это было просто возмутительно – еще одно словечко с урока грамматики. Хуже того – не было даже замочной скважины, чтобы подсматривать!

Ну где это слыхано – дверь без замочной скважины?

В конце концов она сложила ладошку лодочкой, покрепче прижав и ее, и свое ухо к двери. Если как следует прислушаться, то можно, похоже, расслышать голос дяди Калема. Голос затих, и девочка повернула голову, пытаясь хоть что-нибудь расслышать другим ухом.

– Ага! Это что же я вижу – маленькая бесстыдница подслушивает под дверью?!

Кирсти так быстро отдернула голову, что Грэм и сплюнуть бы не успел.

– Фергюс!

Он подхватил ее и поднял высоко над головой.

– Это кто же? Сдается, я поймал домовенка. Шныряет тут по дому, высматривая, как бы утащить у людей сновидения.

– Каждому известно, что домовые не таскают сновидения у людей.

– Неужели?

– Да. – Девочка наклонилась к его лицу совсем близко, согнула пальцы, как когти, и помахала ими у Фергюса перед носом. – Домовята по ночам залезают к тебе в постель и сажают бородавки тебе на нос!

Старик громко, от души расхохотался.

– Уж не думаешь ли ты посадить бородавку мне на нос?

Кирсти скрестила руки и решительно помотала головой.

– Я ведь не домовенок!

– Дай-ка я гляну!..

Он притянул ее так близко к своему старому обветренному лицу, что они столкнулись носами. Туман и утренняя роса осели на седых волосах старика и его бороде; он испещрил его морщины и дубленую кожу, точно капли дождя. Лицо у Фергюса Мак-Лаклена было похоже на сливу, в которую запустили желудем. Нос у него был мясистый и круглый, а глаза ярко-зеленые; они сверкали из-под бровей, кустистых и мохнатых, словно громадные гусеницы. Щеки его были красновато-лиловые, похожие на сладкие засахаренные вишни; некоторым из девочек в школе присылали такие их родители в награду за хорошую учебу или просто потому, что скучали по ним.

Фергюс прищурился, глядя на нее.

– Ух! Ты права. Теперь-то я вижу. Ты вовсе не домовенок.

– Я же тебе говорила!

– Хм, значит, это какая-нибудь маленькая зверушка!

– Я не зверушка! Я – Кирсти!

– Какая же ты Кирсти? Она ведь была совсем крохотная – вот такого росточка! Не можешь ты быть моей Кирсти!

– Но я же Кирсти!

Фергюс, опустив девочку, продолжал над ней подшучивать, притворяясь, что он ей не верит, и подняв невероятную кутерьму. Он обошел вокруг нее, задумчиво теребя свою бороду. Потом наклонился, прищурившись, и стал разглядывать ее.

Фергюс наотрез отказывался носить очки. Он заявлял, что и так прекрасно все видит и ни к чему ему цеплять эти круглые стекла себе на нос, точно он какой-нибудь «старый дурень». Старик утверждал, что если бы Всевышнему было угодно, чтобы он, Ферпос, носил очки, он бы так и родился с ними. Даже ее маме не удавалось уговорить его. Девочка рассмеялась и, подбоченившись, стала кружиться вместе со стариком.

– Я выросла на целых три дюйма!

– Да уж, малышка, я вижу, ты и в самом деле выросла!

– И я теперь дома, Фергюс! Я дома!

Старик перестал дурачиться и снова сжал ее в своих медвежьих объятиях.

– Ага, – проворчал он хрипло. – Ты дома, малышка.

Он одним махом посадил ее к себе на широкие плечи и понес по коридору.

Кирсти подпрыгивала у него на плечах, воображая, будто она один из полудобрых рыцарей, скачущий на громадном боевом коне. Спустя минуту она похлопала Фергюса ладошкой по голове.

– Куда мы едем?

– Я хочу забрать Грэма.

– Зачем?

– Потому что у меня есть сюрприз для вас обоих.

– Сюрприз?

– Ну да.

– А какой?

– Ну, знаешь... Если я скажу тебе, то ведь это уже не будет сюрпризом, правда?

– Пожалуйста, Фергюс... пожалуйста, скажи мне до того, как ты скажешь Грэму. Я хочу быть первой!

– Я беру вас обоих к себе, на мыс Игл.

– На другой конец острова?

– Ну да.

– А почему?

– Вот так-так! Ты что же, не хочешь поехать со мной, малышка? Не хочешь, чтобы я рассказал тебе истории о великих шотландцах и научил тебя ловить форель руками? – Фергюс открыл дверь. – А ну-ка, пригнись, малышка!

Девочка припала к его шее, и он внес ее в комнату; Грэм сидел на кровати, натягивая чулки и ботинки.

– Фергюс!

Сорвавшись с места, Грэм бросился к ним, но зацепился за шнурки и грохнулся на пол. Фергюс рассмеялся:

– Смекалистый мужчина первым делом шнурует ботинки, а потом уже бегает в них, сынок.

– Грэм не смекалистый, – бросила Кирсти.

– Неправда! Я смекалистый! Я знаю, сколько будет пятью пять, и про то, что пауки живут только один год, а омары не красные, пока их не сваришь.

Фергюс взглянул на Грэма:

– Сразу столько всего, сынок? Неужто это все умещается в твоей маленькой головке?

Кирсти потянула Фергюса за ухо:

– Спусти меня вниз!

Он присел, и девочка спрыгнула на пол, вытянув руки перед собой и сдвинув лодыжки покрепче – на удачу.

– Его голова уже набита до краев всякой всячиной, Фергюс. Там совсем не осталось свободного местечка, чтобы выучить хоть что-нибудь еще.

Грэм посмотрел на нее хмуро:

– Чертовка!

– Молокосос!

– Рыбья морда!

– Вонючка-скунс!

Кирсти было сейчас наплевать, как он ее обзывает. Зато она знала кое-что, чего он не знал. Взглянув на Фергюса, девочка сказала:

– Его голова так набита, что ты уже не сможешь ничему научить его. Так что придется тебе оставить его здесь.

Грэм ухватился за громадную руку Фергюса:

– Куда вы собираетесь?

Кирсти вздернула подбородок:

– На мыс Игл. Фергюс научит меня ловить форель.

– Я тоже хочу поехать.

– Тогда собирайся живее, сынок.

Грэм помчался укладываться, а Фергюс все подшучивал над ним, так же как раньше над Кирсти, из-за того что он растет слишком быстро.

Кирсти не хотелось уезжать. Они ведь только ночью приехали. Зачем же им теперь уезжать так быстро? Она вяло потащилась к кровати и вытащила из-под нее чемодан, с маху опустила его на матрас и открыла. Мамино зеленое платье так и лежало свернутое возле подушки – никчемным бесформенным комом.

Внезапно Кирсти почувствовала, что снова вот-вот заплачет. Девочка отвернулась от Грэма и Фергюса и несколько раз глубоко вздохнула. Где-то в уголке ее сознания гнездились сомнения, не рассердила ли она папу, когда заплакала вчера ночью и когда не разрешила той девушке-змее надеть это платье.

Кирсти опустила глаза, глядя на свои туфли; ей страстно захотелось быть другой. Ей хотелось, чтобы в душе ее не было этой вечной неразберихи. Ей хотелось бы не плакать... никогда. Ей хотелось бы быть как те девочки в школе, у которых были папа и мама, и они к ним приезжали, и привозили им подарки, и говорили им, как они соскучились без них.

Ее отец приезжал в школу только тогда, когда они плохо вели себя. Хорошее поведение никогда не приносило Кирсти желаемого. Как бы хорошо она ни вела себя, это не вернет ей ее маму и не сделает так, – чтобы папа захотел быть с ней рядом.

– Давай собирайся, малышка! Смотри, Грэм уже почти готов. Если ты не поторопишься, он тебя перегонит.

Кирсти так и подскочила; она быстро уложила свои вещи и зеленое платье. Девочка собралась моментально, запихав в чемоданчик все, что оказалось под рукой.

Она обогнала Грэма. На самом деле это было нетрудно. Стоило только ему повернуться спиной, как Кирсти вытаскивала что-нибудь из его чемодана и совала обратно в ящик комода. Этот умник, разумеется, ничего не заметил.

Чуть позже, примостившись на жестком деревянном сиденье фургона, который вез ее, Фергюса и Грэма на другой конец острова, Кирсти оглянулась назад, на их дом. В тумане он был еле виден. Он казался громадным и мрачным пятном – темным, пустым и холодным. Но Кирсти все равно смотрела на него, смотрела, как он, точно мираж, исчезает из виду – девочка любила играть в эту игру – нужно пристально, не моргая, смотреть на что-нибудь, иначе оно и вправду может исчезнуть. Она смотрела долго, не отрываясь, пока наконец не смогла различить даже конек островерхой крыши.

Она в конце концов отвернулась, уставившись на хвосты лошадей. Девочка прикусила губу и ущипнула себя, почувствовав, что сейчас заплачет. Кирсти ощущала какую-то странную пустоту внутри, и ей было очень плохо; она просто не представляла, что такого она могла сделать, чтобы отец опять отослал их прочь.

Глава 27

Калем, стараясь не шуметь, приоткрыл дверь. Глаза Эми по-прежнему были закрыты. Она даже не шелохнулась. Калему вдруг пришло в голову, не может ли такое вот поверхностное ранение оказаться слишком опасным для девушки, тем более для такой тоненькой и нежной, как Эми.

Джорджина, остаток ночи просидевшая у постели Эми, подняла на него глаза.

– Еще не просыпалась? – спросил он.

Джорджина покачала головой.

Калем подошел к кровати и с минуту постоял там в неловком молчании, переводя взгляд с Эми на эту темноволосую Джорджи. Довольно-таки странное имя для женщины – Джорджи. Ну кому придет в голову назвать девочку Джорджи? Он не мог не признать, что она хороша собой. Она была из тех женщин, что кружат мужчинам головы. Но внешность была для него не главное. Ему важна была сущность.

Поначалу она испугала его. От таких девушек он обычно держался подальше. Однако, похоже, она была строптивой только с Эйкеном. А с ним она вела себя вполне пристойно, что было неожиданностью для Калема. Он не мог упрекнуть ее ни в чем. Она ведь здесь была не по собственной воле. Эйкен заслуживал большего, чем несколько хороших оплеух.

Но, как бы там ни было, Джорджи завоевала его расположение, настаивая на том, чтобы провести эти часы у постели Эми.

Калем сунул руки в карманы и стоял, не в силах вымолвить ни слова, чувствуя себя слишком большим и неуклюжим. Он просто не знал, что ей сказать.

Девушка посмотрела на него вопросительно, потом засмеялась:

– Обещаю, что не буду кусаться.

Он не мог не усмехнуться в ответ. Наконец они оба перестали смеяться, и в комнате снова воцарилось неловкое молчание.

– Почему тебя так странно назвали – Джорджи?

– Вам не нравится мое имя?

Калем мысленно обругал себя. Как он мог такое ляпнуть! Он почувствовал, что краснеет. Девушка коротко рассмеялась.

– Простите, я не хотела. Джорджи – это выдумка вашего брата. Меня зовут Джорджина. Джорджина Бэйард.

– Бэйард?

Калем на мгновение задумался.

– Как название часов?

– Вот именно.

Калем сунул руки в карманы.

– Я очень сожалею, что Эйкен так поступил.

– Я тоже. – Девушка смотрела за окно. – Я сожалею даже больше, чем вы можете себе вообразить.

Лицо у нее было печальное, отстраненное.

– Он очень изменился после смерти жены.

Девушка долго молчала, как будто размышляя над тем, что сказал ей Калем. Потом снова взглянула на него.

– Когда она умерла?

– Около трех лет назад. Она любила ходить под парусом. Мы так до сих пор и не знаем, что произошло. Эйкен нашел на камнях ее лодку. А тело прибило к берегу два дня спустя.

Девушка покачала головой и отвела глаза в сторону.

– Как это ужасно!

– В тот день она одна ушла в море. Она часто так делала. Иногда она брала с собой детей.

– Детей? Так их несколько?

– Ну да. Ты видела Кирсти.

– Да. – Джорджина посмотрела на Эми. – Мы видели.

– Ее братишка Грэм на год старше.

Девушка ничего не ответила.

Калем пытался найти подходящие слова; ему хотелось объяснить этой девушке, что брат не всегда был таким безрассудным в поступках.

– Иногда, когда Эйкен что-нибудь делает, он не думает, к чему это может привести. Эйкен не плохой человек. Он просто потерял в себе что-то.

Девушка по-прежнему молчала. Калем заметил, что вид у нее измученный. Он сомневался, спала ли она вообще. И вспомнил, что она ничего не ела.

– Я посижу здесь с Эми. Сходи на кухню. Дэвид даст тебе что-нибудь поесть.

– А вы не думаете, что я могу снова попытаться убежать?

Калем посмотрел на нее прямо, открыто:

– Нет.

Джорджина коротко кивнула, потом поинтересовалась:

– Кто это – Дэвид?

– Двоюродный брат. Он занимается всем понемногу, в том числе и стряпней.

– И сколько же всего человек живет на острове?

– Кирсти и Грэм. И несколько двоюродных братьев: Фергюс, Дэвид и Уилл, Эйкен и я.

– И это все?

– Все.

– Здесь что же, совсем нет женщин?

– Нет, с тех пор как Сибил умерла. Никого, кроме Кирсти.

Джорджина с трудом поднялась. Она вздохнула и потерла поясницу.

– Кажется, я просидела слишком долго.

– Ну так пойди поешь что-нибудь. Кухня внизу, в глубине дома.

Девушка снова взглянула на Эми.

– Она даже не шелохнулась.

Калем кивнул, не отрывая глаз от Эми. Он почти бессознательно уловил, что дверь спальни закрылась.

Очень осторожно Калем присел на краешек постели. Он откинулся на спинку кровати и положил ногу на ногу.

Эми лежала спокойно, не ведая о том, что происходило с ним по ее вине. Внутри у него все сжималось. Она смущала его, вносила в его душу смятение, заставляла испытывать чувства, о которых он прежде даже и не подозревал.

Что-то как будто надвигалось на него; казалось, его прежняя жизнь никогда уже не вернется. Это было как в кошмаре или во сне или как если бы он вдруг поменял свою жизнь на чью-то чужую. Калем ничего не мог с этим поделать, ведь смятение исходило от нее. Он не мог ни проснуться, ни скрыться от этого.

Калем посмотрел на бледное личико девушки. Кожа ее была цвета слоновой кости, и он вспомнил, что на щеках ее играл легкий румянец, когда она была еще здорова. Волосы ее были густые и вьющиеся. Джорджина, должно быть, расчесала их, и теперь они рассыпались по подушке, словно солнечные лучи.

Калем всмотрелся в ее лицо: маленькое, изящное, оно чуть сужалось книзу; тонкий, слегка вздёрнутый нос, твердый подбородок. Брови у нее были не слишком густые, и Калему видны были маленькие голубые прожилки на веках девушки. У нее были высокие скулы, а личико округлое, свежее, совсем еще юное.

Калем протянул руку и легонько коснулся ее щеки. Она была теплая, а вовсе не такая холодная, какой казалась на вид. Он провел по ней пальцами, ощущая, какая она нежная, живая. Так, значит, девушка ему не привиделась.

Минуты текли. Калем не знал, сколько прошло времени, да его это и не интересовало. Он просто сидел в ожидании, желая быть с ней рядом. Он должен был видеть, как она спит; Калем боялся, что, если он вдруг отвернется, девушка может вообще не проснуться. Это была глупая мысль, романтическая чушь, вроде стихов или мелодраматических пьес, которые он видел когда-то и считал чепухой. Он не верил, что в них есть хотя бы капелька правды, поскольку сам никогда никого не любил. Однако теперь он, похоже, был больше не властен над своими мыслями. Ему казалось, будто частица ее существа переходит в него, наполняя собой его сознание и душу.

Калем считал, что уж он-то неподвластен женским чарам. Ни одна женщина ни разу не затронула его душу. Ни одна не зажгла в нем огонь. Не было женщины, которая завладела бы его вниманием настолько, чтобы ему захотелось понять ее, узнать, о чем она думает, что чувствует. Но на Эми он смотрел совсем не так, как на других девушек. Не так, как на женщин, которым помогал. Она была другая. Когда Калем смотрел на Эми, он видел ее не только глазами. Он видел ее своим сердцем.

И это пугало его.

Сердце его билось как далекий прибой, когда она касалась его. Калем взял ее руку. И сердце его билось, как далекий прибой, когда он касался ее. Сердце колотилось, словно волны о берег, отдаваясь у него в ушах. Как могла эта девушка заставить его позабыть о том, что он терпеть не может женщин? Что же такое в ней было? Калем внимательно разглядывал ее руку, как будто надеялся найти в ней ответ. Но ответа не было.

Калем перевернул руку и пальцем провел по ладони девушки вдоль пересекавшей ее линии жизни. Он раскрыл свою ладонь и посмотрел на нее. Потом положил свою руку рядом с ее.

Его рука была большая, мозолистая; ее – маленькая, изящная. Ногти ее были похожи на полумесяцы; его были квадратные, точно паруса на корабле. Его ладони, привыкшие к тяжелой работе, были бугристые от мозолей. Ее ладошка была мягкая, белая; она казалась такой чистенькой, юной по сравнению с его. Кожа у Калема была намного темнее, чем у нее, настолько же отличаясь от кожи Эми, насколько различна была их жизнь.

Калем опустил руку девушки и разгладил одеяло, хотя оно и так было безукоризненно гладким. От нее исходило ощущение покоя, в чем он усмотрел насмешку. Когда Калем смотрел на нее, когда он был с ней или думал о ней, то, что царило в его душе, трудно было назвать покоем. Его охватывала целая буря чувств – неистовых, глубоких, все – поглощающих.

Это было нечто такое, чему он не хотел давать название, хотя он, кажется, знал, что это. Некое чувство, которое, как он думал, он не способен испытывать.

Но это оказалось не так. Когда Калем смотрел на Эми, он испытывал чувство, древнее как мир. Это было напряженное, сильное чувство. Это была не любовь. Нет, не любовь. Это была страсть.

Глава 28

Джорджина без труда отыскала кухню. Она, может, и заперта на острове, где ни один из ее планов побега не удался, но нос пока еще не подводил ее. Она шла, повинуясь ему, пока не очутилась перед громадной, обшитой деревянными панелями дверью.

Толкнув ее, девушка спустилась на две ступеньки и очутилась в просторном помещении с широким окном во всю стену. Справа от нее стена была вся из гранита; в нее вделан был еще один из этих огромных каминов.

На нижней ступеньке Джорджина застыла.

Эйкен Мак-Лаклен сидел у массивного соснового стола посередине кухни. Его громадные ноги упирались в другой край стола, а сам он, откинувшись, покачивался на стуле. К лицу он прижимал что-то вроде полотенца, так что Джорджине был виден только его упрямый подбородок.

– Привет, Джорджи!

У Эйкена была сверхчеловеческая способность угадывать, где она находится в данную минуту. Это сбивало ее с толку. Он ведь даже не смотрел на нее.

– Ну вот, аппетит пропал, – пробормотала Джорджина.

Она глубоко вздохнула и, пройдя через кухню, остановилась у стола с другой стороны от Эйкена. Девушка взялась за спинку стула.

– Садись поешь, – предложил ей Эйкен. Он по-прежнему не смотрел на нее.

На столе стояли только два прибора – перед ним и еще один рядом с ним. Джорджина отпустила спинку стула и прошла к свободному месту; собрав тарелку и приборы, девушка повернулась, собираясь отнести их на другой конец стола.

Ножки его стула ударились об пол, и он в ту же секунду схватил ее за руку:

– Садись здесь.

Голос его был приглушен полотенцем.

Джорджина посмотрела на него. Эйкен убрал полотенце, и девушка увидела его разбитое лицо.

Она чуть было не вздрогнула, но быстро взяла себя в руки.

Он был похож на самого сатану. Одно веко было ярко-лиловым и так заплыло, что глаз не открывался. Нижняя губа рассечена – рана была неровная, кровь на ней потемнела и запеклась, а сама губа раздулась до невероятных размеров. Ужасный кровоподтек красовался внизу, на подбородке; он словно бы увеличивался в размерах, пока девушка смотрела на него. Джорджине показалось, что она различает следы костяшек его брата.

– Садись.

Девушка села.

– Дэвид! – окликнул Эйкен. Дверь у него за спиной распахнулась, и вошел человек с тяжелым жестяным ведром. Он был высокий, как Эйкен и его брат, но худющий как щепка и костлявый как сельдь. У него были яркие рыжие волосы, спускавшиеся до плеч; они сияли, точно новенькие пенни.

Когда он ближе подошел к Эйкену, стало заметно, что лицо у него все в веснушках, подбородок длинный и острый, с шишкой на конце размером чуть ли не с куриное яйцо, а когда он посмотрел на Джорджину и улыбнулся, его зубы затмили все.

Он со стуком поставил ведро на пол:

– Это камни из родника. Они холоднее, чем те, другие.

Эйкен развернул влажное полотенце, вывалив на стол несколько гладких камней. Он наклонился над ведром, достал из него еще несколько голышей и снова завернул их в полотенце. Потом поднял глаза на Дэвида; тот не отрываясь смотрел на девушку.

– Спасибо. Это Джорджи.

– Джорджина Бэйард, – поправила она, стараясь говорить как можно спокойнее, если учесть, какое она испытывала страстное желание добавить еще несколько синяков к тем, что уже имелись у Эйкена.

Дэвид взглянул на нее.

– Как часы!

Девушка кивнула.

– Часы? – Эйкен приложил полотенце к распухшему глазу, потом перевел взгляд с Дэвида на нее.

– Ну да, – сказал Дэвид.

Джорджина посмотрела на этого олуха.

– Для того чтобы понять это, нужно научиться читать.

Дэвид засмеялся и быстро подмигнул Джорджине, затем повернулся и прошел к стеллажам в глубине кухни.

– Ладно, по-моему, вы говорили мне. – Эйкен пристально смотрел на нее здоровым глазом.

Он уставился на Джорджину намеренно, просто ради того, чтобы досадить ей, и девушка старалась не обращать на него внимания.

Дэвид поставил на стол блюдо с дымящимися рогаликами, глиняный горшок с маслом, потом добавил тарелку с яичницей с беконом и колбасой и громадный кусок ветчины, а к этому еще картофель, яблочную подливку, свежую голубику и большой кувшин молока.

Джорджина вдруг заметила, что все еще прижимает тарелку к груди. Она поставила ее на стол... Та звякнула. Девушка принялась за еду, старательно не обращая внимания на Эйкена. Она как раз доедала второй кусок ветчины, когда Эйкен потянулся и наколол на вилку колбаску.

– Как жаль, что у тебя нет аппетита!

Джорджина только холодно взглянула на него и яростно полоснула ножом по куску ветчины. Она воткнула нож в мясо, потом, подняв глаза, обворожительно улыбнулась ему.

Эйкен откусил от колбаски и стал жевать, ухмыляясь и глядя на нее.

Молчание становилось неловким. Тишину нарушал только Дэвид, стоявший у разделочного стола в переднике, белом от муки, и со стуком месивший громадный шар белого теста. Он нисколько не походил на повара. Однако еда была очень вкусной.

– Ну, Дэвид, – прервал молчание Эйкен, – так что же ты думаешь о Джорджи?

Дэвид поднял глаза и усмехнулся:

– Просто красотка!

– Ты думаешь?

Эйкен так долго и внимательно в нее вглядывался, точно пытался посмотреть на Джорджину другими глазами. Он взял еще колбаску и стал жевать.

– Она, однако же, отчаянная девушка.

– Отчаянно пытаюсь избавиться от вас, – пробормотала Джорджина.

– Отчаянно стремится выйти замуж.

Девушка, глядя сквозь него, взяла еще немного яичницы, делая вид, что не слышала, как он говорит о ней так, будто ее и вовсе нет в комнате.

– Она мечтает выйти за Джона Кровопийцу.

Девушка поперхнулась яичницей.

Эйкен заботливо похлопал ее по спине и протянул кружку с молоком. Дэвид переводил взгляд с Эйкена на нее со странным выражением.

– Кэбот, – бросила Джорджина сквозь стиснутые зубы. – Его зовут Джон Кэбот.

– Да, верно. Я все время забываю его имя.

– А я хотела бы забыть ваше.

Эйкен приветливо помахал ей вилкой.

Дэвид еще пару раз ударил по тесту, потом накрыл его влажным полотенцем. Он посмотрел на Джорджину, на Эйкена и, покачав головой, вышел из кухни через другую дверь. Девушка слышала, как ботинки его неуклюже протопали вниз по деревянным ступенькам.

Джорджина, не обращая внимания на Мак-Олуха, смотрела за окно. Туман окутывал склоны холма. «Интересно, рассеется ли он вообще когда-нибудь?» – подумала девушка. Он был точно завеса, отделявшая их от мира. От ее мира. От мира, в который ей нужно вернуться.

– Волнуешься, что не сможешь вернуться домой, Джорджи?

Этот человек словно читал ее мысли.

– Я вернусь домой.

Он засмеялся:

– Вот это-то мне в тебе и нравится. Ты еще упрямее, чем я.

– Вы упрямее, чем мул, застоявшийся в стойле. Мне просто не верится, что вы и вправду из плоти и крови.

– Пойдем со мной наверх на часок-другой, и я докажу тебе, что я и в самом деле из плоти и крови.

– Я вас ненавижу!

Эйкен расхохотался.

– Просто не верится, что у вас есть дети. – Он перестал смеяться. – Вы врываетесь в чужие жизни и губите их. Почему вы не можете просто растить своих детей и оставить ни в чем не повинных людей в покое?

Теперь он разозлился. Джорджина видела это, и это ее обрадовало.

– Я ничего не смыслю в детях, – сказал он резко.

– Не смыслите или просто не желаете смыслить?

– Мне это ни к чему. Для этого-то я и привез тебя сюда.

Вилка Джорджины застыла в воздухе.

– Что вы сказали?

– Я сказал, что для того-то и привез тебя сюда. Мне нужна была женщина, чтобы присматривать за детьми.

– Вы похитили меня, чтобы присматривать за вашими детьми? – повторила Джорджина, пытаясь осмыслить его слова. Она припомнила обрывки их разговора в ее саду. Его замечания по поводу того, умеет ли она справляться с детьми. Он выспрашивал ее как работодатель! Девушка медленно поднялась, опираясь руками о стол. – Вы погубили мою жизнь просто потому, что не могли нанять няню?

Эйкен ничего не ответил.

– Господи Боже мой!.. Вы ненормальный. Это самый нелепый, бесцеремонный и дурацкий поступок, какой только можно себе вообразить!

– Не совсем, – протянул он лениво, что еще больше рассердило ее. Он как будто хотел показать, что она слишком глупа, чтобы постигнуть мотивы его поведения. – Ты говорила, что хочешь выйти замуж. Мне нужна была мать для детей. По-моему, все это достаточно просто.

– Я не желаю выходить за вас замуж! Я хочу выйти замуж за Джона Кэбота! Он же богат, вы, тупица!

– У меня вполне достаточно денег, чтобы содержать тебя, Джорджи. И тебе не придется стягивать платье до талии, чтобы выудить из меня предложение руки и сердца. Я ведь уже говорил тебе. Я готов на тебе жениться.

– Вы можете отправляться ко всем чертям!

Эйкен со злостью швырнул полотенце на стол и встал, нависая над ней.

– Ах так? Ну так ты можешь отправиться в дамки прямо на этом столе.

Джорджина не боялась его.

– Это вообще ваша манера вести себя, не так ли? Если вы не можете получить желаемого, вы просто берете его силой. Вы даже не представляете, как я вас презираю.

Эйкен ничего не ответил. Джорджина и глазом не успела моргнуть, как он обнял ее. Его губы приникли к ее губам, прежде чем девушка успела опомниться.

Он тотчас застонал, отшатнулся и выругался. Джорджина оттолкнула его и вытерла рот. Ее не волновал ни этот прерванный поцелуй, ни то, что Эйкену больно. Он оскорбил ее. Они пристально, гневно смотрели друг на друга. Атмосфера накалялась. Эйкен шагнул к девушке.

Джорджина схватила первое, что попалось ей под руку – свою вилку, – и помахала ею перед его разбитым лицом:

– Не приближайтесь. – Взгляд его скользнул с нее на вилку, потом снова на нее. – Только дотроньтесь! Попробуйте только подойти ко мне ближе – и преисподняя со всеми ее адскими муками покажется вам раем по сравнению с одной минутой рядом со мной и этой вилкой. – Девушка попятилась от него. Потом взбежала по ступенькам и в мгновение ока умчалась прочь.

Эйкен вывалил камни на стол. Он наполнил полотенце новыми холодными камнями, потом снова приложил его к лицу, злясь на весь мир.

Дэвид с силой захлопнул дверь погреба, так что Эйкен обернулся, не отнимая от лица полотенца. Дэвид смотрел на него озадаченно:

– Я не ослышался?

– А что?

– Насчет того, чтобы отправиться в дамки прямо на этом столе?

– Самое подходящее место для нее.

Дэвид коротко хохотнул:

– Ну и дурень же ты!

Эйкен угрюмо насупился:

– Она сама нарывается.

– Нарывается не она. Нарываешься ты. Ты все перепутал.

– Жду не дождусь, пока ты объяснишь мне почему, – процедил Эйкен.

– Ты лечишь не то, что следует. – Эйкен хмуро покосился на него здоровым глазом. – Холодное полотенце тебе следует прикладывать вовсе не к синякам на лице. Ты должен положить его между ног.

Глава 29

Эми проснулась от звука чьих-то шагов. Она заморгала, так как все перед ней расплывалось ярким пятном.

Первым, кого она увидела, был Калем. Он мерил шагами комнату от письменного стола к окну, потом обратно к письменному столу; снова к окну и снова к столу. Он ни разу не взглянул на нее, а шагал, не отрывая глаз от пола, сунув руки в карманы. Это было все равно что наблюдать за движением метронома.

Калем остановился у окна, снял очки и стал протирать их о портьеру. Потом поднял очки к свету и еще раз протер их. Заправив дужки за уши, он пальцем поправилячки, сдвинув их повыше на переносицу. Затем опять сунул руки в карманы да так и стоял, глядя в окно.

Оконные стекла запотели изнутри; такой же туман стоял и снаружи. Капля влаги стекала вниз по стеклу. Калем протянул руку, и капля упала ему на палец. Он поднял ее к туманному свету дня и, словно зачарованный, смотрел, как она сбегает по пальцу. Эми и сама не могла бы объяснить почему, но ей хотелось смотреть на него еще и еще, пока он бездумно стоял вот так. Он начал проводить вертикальные линии на запотевшем стекле. Потом пересек их горизонтальными.

После этого стал что-то писать в образовавшихся квадратах, но так мелко, что Эми не могла разобрать.

Девушка сомневалась, что он вообще отдает себе отчет в том, что делает. Он казался таким отстраненным, таким озабоченным, точно мыслями был далеко отсюда – в каком-то унылом и мрачном месте, если судить по выражению лица.

Эми захотелось подойти и коснуться его. Вид у Калема был такой, будто он нуждался в ласковом прикосновении. Она знала, как это бывает, когда ты не в ладах с самим собой. А вид у него был именно такой. Точно он заблудился в самом себе.

Эми осторожно поднялась и тихонько как мышь подошла к нему сзади. Широким плечом он прислонился к оконной раме, что-то старательно выводя на стекле.

Девушка протянула руку и ласково положила ее Калему на плечо. Он чуть не подпрыгнул и вскрикнул так громко, что испугал ее до полусмерти. Эми охнула.

– Эми? – Он обнял ее за плечи.

Еще мгновение – и он так близко притянул ее к себе, что ладони девушки уперлись ему в грудь. Эми подняла на него глаза.

Лицо его было непроницаемо. Взгляд сумрачный, испытующий.

Девушка коснулась пальцами его лица. Жесткая, колючая темная щетина затеняла впалые щеки и густо покрывала подбородок.

Калем смотрел на нее не отрываясь, словно вбирая ее в себя. Взгляд его скользнул от глаз Эми к ее носу, потом Калем долго, очень долго смотрел на ее губы. В его темных глазах мелькнул огонь откровенного желания. Эми не думала, чтобы сам он сознавал это. Но девушка заметила и подняла к нему лицо.

Рот его коснулся ее губ – легонько, едва заметно, точно желая почувствовать их вкус, будто Калем опасался, что она слишком хрупкая и может разбиться, если он поцелует ее сильнее.

Поцелуй этот не был слишком долгим или чрезмерно страстным. Он не был заученным. Калем не впивался в ее губы так сильно, как Уильям.

Это было только нежное и сладостное касание.

Калем оторвался от губ девушки и посмотрел на нее; лицо его стало внезапно смущенным, почти сердитым.

Эми кончиками пальцев коснулась его рта.

– Вы поцеловали меня.

– Да. – Голос Калема был таким хриплым, натужным, точно ему стоило большого труда признаться в том, что он сделал.

– Вы сердитесь?

– Нет. Но мне не нужно было этого делать, Эми, малышка.

Ей нравилось, когда он называл ее так. Это звучало так необыкновенно, особенно, словно нечто, созданное только для нее.

– Почему вам не нужно было меня целовать? Я ведь не противилась.

Он не ответил.

– О! – Девушка отвела глаза, глядя вниз, на свои босые ноги. – Вам не понравилось.

– Мне даже слишком понравилось.

Эми улыбнулась и снова подняла на него глаза, подставляя ему губы.

– Вот и прекрасно! Тогда давайте повторим.

Однако по Калему не было заметно, чтобы он жаждал это повторить. Вид у него был такой, точно ему хотелось провалиться сквозь землю.

До Эми вдруг дошел смысл ее слов. Ей стала так стыдно, как было тогда, с Уильямом. Ей захотелось, чтобы земля разверзлась и немедленно поглотила ее. Внезапно она почувствовала себя такой неуклюжей, бестактной, какой Уильям и его бессердечные друзья считали ее.

Эми заметила взгляд Калема и отвернулась.

– Простите. Я понимаю. Я веду себя всегда так нелепо! Я... Я... – Голос ее оборвался. Она была готова расплакаться.

Калем беззвучно выругался, потом взъерошил свои волосы и повернулся к ней:

– Эми!

Девушка не двигалась. Калем снял очки и убрал их в карман. Он обнял ее за плечи, развернул к себе. И поцеловал ее снова, на этот раз крепче, и поцелуй длился дольше.

– Открой рот.

Эми вскинула на него глаза:

– Что?

– Я сказал: «Открой рот».

– Зачем?

– Потому что я хочу поцеловать тебя.

– Ты меня только что поцеловал.

– Знаю.

– И мой рот был закрыт.

– Знаю.

– Тогда зачем мне открывать его теперь?

– Чтобы я мог туда просунуть язык.

Эми посмотрела на него, потом рассмеялась:

– Ну и насмешил ты меня, Калем! Ну и насмешил! – Она подняла на него глаза. Лицо его было таким серьезным, что Эми, не выдержав, еще пуще залилась смехом. – Знаешь, по-моему, я в жизни не слышала ничего смешнее! Ты только подумай, как это странно, как нелепо звучит! – Эми покачала головой и повторила: – Просунуть язык мне в рот! – И девушка снова залилась смехом, потом погладила Калема по щеке. – Я рада, что ты смог рассмешить меня. И пожалуйста, не строй больше такую серьезную мину. Ты и так уже добился, чего хотел.

– Но, Эми...

Дверь отворилась, и в спальню вошла Джорджина.

– Ты встала!

Эми кивнула. С мимолетным сожалением она ощутила, как руки Калема соскользнули с ее плеч. Джорджина подошла к ней.

– Как твой бок?

– Болит немного. А что?

– А то, что рана от пули не может не болеть.

– Рана от пули?

Девушка заморгала, потом дотронулась до бока рукой. Он уже не так болел, как прошлой ночью. Тогда боль была острая, точно непрекращающаяся судорога. Теперь же она стала ноющей, тупой, как бывает при растяжении или когда обо что-нибудь сильно ударишься.

Джорджина смотрела на нее с недоумением.

Эми взглянула на Калема. Тот неожиданно покраснел и стал усиленно заниматься очками.

Джорджина подбоченилась – ну прямо наседка! Взгляд, который она метнула на Калема, казалось, говорил, до чего ж у него мало ума.

– Вы не сказали ей?

– Не было времени.

– Как у вас могло не быть времени сказать ей, что произошло? Это не так уж сложно. Она просыпается, и вы говорите три слова: «Эми, в тебя стреляли». – Он не ответил, и Джорджина опять повернулась к Эми: – На тебе же повязка! – Эми сконфузилась. – Ты что, ничего не почувствовала?

– В общем-то да, но только не в боку.

Произнеся эти слова, она услышала, как Калем еле слышно застонал.

Тишина становилась почти осязаемой.

В конце концов Джорджина покачала головой и повела Эми обратно к постели.

– Тебе не нужно вставать.

– Я хорошо себя чувствую. Честное слово, хорошо.

– Ну нет уж, сначала я проверю, нет ли опять кровотечения, а потом тебе нужно поесть.

– Я вас оставлю вдвоем. – Калем так ринулся к двери, точно все своры из преисподней гнались за ним по пятам. Однако уже в дверях он остановился и посмотрел на Эми с чрезвычайно странным выражением.

Девушка улыбнулась и слегка помахала ему рукой.

Он постоял так, как будто собирался сказать нечто важное и значительное.

Эми ждала, но в следующее мгновение Калем повернулся и вышел.

Глава 30

Туман висел над островом битых две недели.

Все это время Джорджина Бэйард обдумывала, поворачивая так и этак, потом отбрасывая сотни весьма неправдоподобных объяснений, которые должны были оправдать перед Джоном Кэботом ее исчезновение.

Лицо у Эйкена Мак-Лаклена заживало, однако его несносный характер становился еще несноснее. Эми Эмерсон узнала, что люди, когда целуются, и вправду касаются друг друга языками. А Калем Мак-Лаклен разрабатывал новый график: этапы и подробный анализ процесса соблазнения.

Туман в конце концов ушел с побережья Мэна, и это случилось в мгновение ока. Будто кто-то вдруг щелкнул пальцами, и – пу-уф! – он исчез, как богатая наследница Эмерсон.

Чистое синее небо и легкий ветерок с океана принесли на остров Эрент известие, что судно «Новые Гебриды» пришло в Бат с последними в этом году шотландскими иммигрантами на борту. Калем провел все утро, загружая припасы в баркас. Эйкен пропадал на конюшне. Эми занималась уборкой, а Джорджина до полудня пронежилась в ванне.

Девушка вышла из ванны и насухо вытерлась. Она завернулась в пушистое полотенце, раздумывая, что бы ей надеть. Она могла выбирать лишь из двух нарядов, и оба были плохи. Она и сама не знала, в каком из них больше похожа на доярку.

Девушка подняла юбку и блузку мерзкого грязно-бурого цвета. Тогда она взяла платье, отошла немного и посмотрела на себя в зеркало. О Господи!.. Ну кто может носить такой цвет? Нечто среднее между подгнившей соломой и гороховым супом, а когда она поднесла его к лицу, кожа ее приобрела землисто-желтоватый оттенок. Глаза – и те, казалось, изменили свой цвет. Платье превратило их из голубых в тускло-серые.

Методом исключения – что не заняло много времени – Джорджина выбрала блузку и юбку. Она расчесывала волосы, пока они не стали гладкими и блестящими – глянцевыми, черными, словно кабриолет высшей марки, из тех, что с карминной отделкой внутри и серебряными украшениями на дверцах. Прекрасный экипаж. Надо, чтобы Джон купил ей такой, когда они поедут в церковь венчаться.

Джорджина заплела волосы в косу и уложила ее вокруг головы, потом пощипала себе щеки и покусала губы. Она была готова. Девушка вышла из ванной и прошла по коридору.

Проходя мимо одной из спален, она услышала, что Эми плачет. Джорджина уверенно постучала, потом открыла дверь, не дожидаясь приглашения. Эми лежала на кровати, уткнувшись лицом в ладони. Она отчаянно рыдала.

– Эми, ради Бога, у тебя все лицо пойдет пятнами и нос покраснеет!

– Ну и пусть, мне все равно, – всхлипнула Эми в матрас.

– Ну так мне не все равно. Вставай!

Эми повернулась, в отчаянии прикрывая глаза рукой.

– Мне незачем вставать.

– Мне бы твой миллион, а то и больше долларов в банке – я бы тут же вскочила! – Джорджина встала рядом с Эми.

Эми с минуту помолчала, потом чуть отвела руку от глаз. Внимательно оглядев Джорджину, она заметила:

– Ты выглядишь чудесно.

Джорджина потрогала тугой узел волос на затылке.

– Да, пожалуй, насколько возможно чудесно выглядеть в платье цвета прелой соломы. – Она сунула руку в карман своей уродливой юбки и достала оттуда чистый носовой платок. – Вот, вытри глаза. Мы едем домой. Слава Богу! Нет никакой причины плакать.

– А у меня есть.

Господи помилуй! У этой девушки в банке полным-полно денег, а она даже не желает вернуться за ними домой! Джорджина вернулась бы и купалась в деньгах, а то сидела бы целый час и прижимала бы к сердцу синенькую чековую книжку! Она, нахмурившись, посмотрела на Эми. Та ходила мрачная с той минуты, когда утром увидела, что туман рассеялся.

– Ладно, хватит жалеть себя!

– Я не хочу возвращаться.

– Почему?

– Потому что меня там не ждет ничего хорошего.

– Сколько у тебя домов?

Эми вздохнула так, будто тащила тяжелую ношу.

– Семь.

Джорджина широко раскрыла глаза.

– Мне кажется, хоть один из них будет получше, чем этот.

Эми упорно молчала. Джорджина попробовала зайти с другого конца:

– А как же твои опекуны? Сейчас они, наверное, уже всех поставили на ноги, пытаясь тебя отыскать.

– Да, пожалуй. Но вовсе не потому, что так уж обо мне беспокоятся. Они просто попытаются найти и подкупить еще кого-нибудь, чтобы сбыть меня с рук. Пусть бы они хоть и вовсе меня никогда не нашли. – Лицо у Эми было упрямое, Джорджина уже хорошо изучила это выражение. – Я не хочу возвращаться домой. Все мои дома холодные и пустые. Я не хочу, чтобы эти адвокаты опять распоряжались моей жизнью.

– Послушай, Эми, все будет хорошо. У меня есть прекрасная идея. Когда я выйду замуж за Джона Кэбота, я сделаю все, чтобы познакомить тебя с кем-нибудь, кто женится на тебе не из-за денег.

– Я не хочу выходить замуж за богатого.

– Да ты подумай! Если ты выйдешь за человека, который будет богаче тебя, тебе не придется беспокоиться и думать, что он женился на тебе из-за денег.

Эми как будто и не слышала ее. Джорджина подождала, потом спросила:

– Ты меня слушаешь?

Эми взглянула на нее:

– Я просто подумала: если, например, человек не знает, что я богата, тогда ведь он не может жениться на мне из-за денег, правда?

На это Джорджина не знала, что возразить.

– Нет, но почему ты хочешь выйти за бедняка?

– Я не говорю – за бедняка. Я просто не хочу, чтобы к этому примешивались деньги.

– Не хочешь? – Джорджина засмеялась. – А вот я бы хотела!

Эми сидела прямая, как сосенка.

– Мои опекуны следят за тем, что я делаю, но, если б я могла отдать тебе мои деньги, я бы отдала.

Джорджина перестала смеяться:

– Ты в самом деле так думаешь? Неужели ты могла бы мне их отдать?

– Но они мне ни за что не позволят, лучше даже и не пытаться. – Девушка глубоко вздохнула и, глядя Джорджине прямо в глаза, сказала: – Я решила, что если я и выйду за кого-нибудь замуж, то только за Калема.

Теперь уже Джорджине захотелось заплакать. Она с размаху уселась на кровать рядом с Эми.

– Этого-то я и боялась. Это безрассудно с твоей стороны. – Эми ничего не ответила; тогда Джорджина поинтересовалась: – А он что об этом думает?

– Я не знаю, что он думает. – Взгляд у Эми был какой-то растерянный; потом ее лицо прояснилось: – Ему нравится целовать меня.

– Если бы поцелуи могли связывать на всю жизнь, на свете не было бы старых дев. – Джорджина на миг призадумалась, потом спросила: – А ты уверена, что хочешь именно этого? – Эми кивнула. – И ты ничуть не сомневаешься?

– Ничуть.

– Тогда тебе просто нужно подвести его к этому решению. Вся хитрость в том, чтобы он думал, будто это его собственная идея.

Джорджина подтянула колени, обхватив их руками, и устроилась поудобнее; такие наставления требовали времени. Взглянув на Эми, она сказала:

– Позволь, я расскажу тебе кое-что о мужчинах.

Эми придвинулась к ней поближе, приготовившись слушать. Лицо у нее было такое напряженно-сосредоточенное, что Джорджина поняла – девушка и вправду надумала выйти за Калема Мак-Лаклена. Она начала свое мудрое наставление женщины женщине с общей картины, такой, как она ее видела.

– Прежде всего тебе надо научиться разбираться в мужчинах.

Эми издала такой отчаянный стон, будто кто-то выкручивал ей пальцы.

– Не волнуйся, – подняла руку Джорджина. – Их вовсе не так трудно разгадать.

– Но для меня они загадка!

– На самом деле это не так. Вот тебе прекрасный пример. – Джорджина слегка улыбнулась Эми. – Много ли мужчин ухаживает за некрасивыми девушками?

– Таких вообще нет.

– К сожалению, ты права. Мужчин интересует красота, а не ум.

– Почему?

– Но это же так просто! – Джорджина плавно взмахнула рукой. – Запомни, зрение у мужчин гораздо острее, чем ум.

Глава 31

Яркий свет сентябрьского солнца действовал на Кирсти и Грэма так же, как полная луна на привидения и духов. Они вопили и визжали и носились по мокрой траве. Они гонялись за болотными мотыльками и шмелями. Они промчались мимо дикого винограда, вьющегося вверх по стене из серого камня, через маленький каменный мостик и дальше – по травянистому склону холма, где пламенел золотарник, а заросли голубики алели уже ярко, словно дом, объятый пожаром.

Добежав до опушки леса, они скрылись в кустах самбука, порхнув под низко нависшие ветви могучей дикой яблони, точно воробышки.

– А теперь осторожно, Грэм, веди себя очень тихо, а не то мне придется опять тебя ущипнуть.

Кирсти подтянула колени к самой груди и обхватила их руками, пытаясь на слух уловить, где находится Фергюс.

– Ты думаешь, мы потеряли его?

– Ш-ш-ш!

Кирсти сунула ему пальцы под нос, показывая, как ущипнет его.

Его золотистые глаза распахнулись. Широкой ладошкой он закрыл себе рот и смотрел на нее, как собака, загнавшая кошку на дерево.

В те дни, когда туман был густой, сырой и холодный и им приходилось сидеть дома, Фергюс усаживал их у огонька, рассказывая о Шотландии, о ее горах, о тех местах, где их предки росли и сражались, жили и умирали.

Он столькому научил их – гораздо более нужным и интересным вещам, чем те, которым их выучили в Харрингтон-Холле. Он поведал им о том, что четырнадцатый в роду отличается даром провидения и что сам дьявол имел когда-то школу в Шотландии, где обучал вождей и предводителей кланов сражаться.

От Фергюса дети услышали истории о племенах пиктов и кельтов, которые раскрашивали свои лица синей краской, собираясь идти на битву; они также узнали и то, что известно каждому истинному шотландцу, а именно о том, что род Мак-Кодремов берет свое начало от сивучей.

Были и такие уроки: как найти келпи – водяного в образе лошади, который топит прохожих и проезжих. Кирсти и Грэм узнали, что тут нужна хитрость; их следует искать в холодных ключах и речках. Необходимо помнить, что келпи любят принимать образ прекрасного коня. Ребятишки узнали, что от духов и ведьм, домовых или леших может защитить даже крохотный кусочек рябиновой коры.

Так что Грэм теперь частенько размахивал перед носом Кирсти кусочком древесной коры, а та в отместку щипала его всякий раз, когда он меньше всего ожидал этого.

Кажется, она его неплохо обучила за те дни, что им пришлось сидеть дома, так как теперь он совершенно не мог догадаться, когда сестренка и вправду ущипнет его, а когда только грозится.

Фергюс взбирался по тропинке, ведущей в гору. Он остановился на гребне. Кирсти и Грэм прижались друг к другу так тесно, словно страницы в книге.

Кирсти видны были громадные ноги Фергюса. Однажды, когда девочка спросила его, почему у него такие большие ноги, Фергюс ответил, что это для того, чтобы отпугивать гномов, которые приходят, чтобы похитить язычки у маленьких девочек, задающих слишком много вопросов.

Кирсти выглянула из-под ветвей и густого переплетения кустов ежевики. Фергюс, с его длинными седыми волосами и широким размахом плеч, казался великаном на фоне необъятного синего неба. Он был почти такой же большой, как и ее отец.

– Эй, вы! Выходите! Я вас не вижу, маленькие негодники, но я знаю, что вы где-то здесь!

Грэм, глупец, попытался было встать, так что Кирсти пришлось стукнуть его по плечу; девочка прижала палец к его губам и грозно нахмурилась. Ну что за дураки эти мальчишки!

Фергюс брал их на пушку. Он понятия не имел, где они. В следующий раз она спрячется одна. Без всяких там глупых мальчишек, без этого ее безмозглого братца!

– Ох! – Рот Кирсти открылся. Она сердито посмотрела на Грэма: – Ты ущипнул меня!

Тот скрестил руки на груди, как Фергюс или отец, потом взглянул на нее вызывающе и кивнул:

– Ну да.

– Ты не смеешь щипать меня!

– А вот и ущипнул!

Две громадные, темные от загара руки раздвинули кусты; Фергюс прищурился, глядя на них.

– А ну-ка, выходите сейчас же, вы, оба! Довольно пререкаться!

Грэм выбрался из укрытия первым – он снова опередил ее! Но Кирсти все еще пыталась уразуметь, как, он на такое решился. Что приключилось с Грэмом? Если она больше не сможет им помыкать, тогда кем же? Могут ли мальчишки внезапно поумнеть? Кирсти что-то не верилось. Большинство мальчишек, которых она знала, вели себя так, будто у них вообще нет мозгов в голове.

Кирсти встала на четвереньки и, выбравшись из кустов, выпрямилась и отряхнулась.

– Ага, вот и ты, малышка! Ну что же, пошли!

Фергюс потрепал ее по голове, словно какую-нибудь собачку, повернулся и пошел по тропинке. Грэм обогнал его, чтобы быть впереди и камешком скатиться с горы. Как будто бы она собиралась скатываться! Вместо этого Кирсти побежала вприпрыжку и догнала Фергюса.

– Мы что, возвращаемся домой? Папа прислал наконец за нами?

Она уже знала ответ, когда Фергюс, не глядя на нее, устремил взгляд прямо перед собой.

– Нет, малышка.

– Почему мы не можем поехать домой?

– Я ведь уже объяснял тебе – твой отец занят делом.

Девочка замедлила шаги и поплелась позади него. Фергюс остановился и обернулся. Он протянул свою громадную руку.

– Идем же, малышка!

Кирсти подошла и вложила свою ладошку в его большую ладонь.

– Куда мы идем?

– Ловить руками форель.

– А как ты ловишь форель руками?

– Я покажу тебе, малышка.

– А где мы найдем форель?

– Там, впереди, чуть подальше. Около мостика. Форель любит прятаться между камнями. Мы должны ее выманить оттуда.

Кирсти шла рядом с Фергюсом.

– Фергюс?

– А?

– А почему у форели радуга на спине?

Старик внезапно остановился, подбоченившись.

– Ты что, решила опять заговорить меня?

– Нет, я просто так подумала.

Кирсти прихлопнула шмеля, потом долго разглядывала его. Фергюс остановился у моста над ручьем и обернулся к Кирсти:

– Что же ты не идешь?

– Я просто подумала... – Девочка догнала его. – Почему их называют шмелями? Если поднести их поближе к уху и прислушаться, то слышно, как они жужжат. Почему бы не назвать их жужжалками?

Фергюс только засмеялся в ответ и потащил их с Грэмом в воду. Он стал учить их, как нужно правильно сцеплять пальцы и опускать их в холодную воду, на несколько дюймов в прозрачную глубину.

Он учил их замирать и не двигаться – Грэму это не слишком хорошо удавалось – и доказал им правдивость той истины, которую знает каждый шотландец: если ты осторожен, если ты ведешь себя тихо-тихо и если в голове у тебя есть смекалка, а в жилах течет кровь шотландских горцев, тогда рыба сама попадет к тебе в руки и ты сможешь поймать ее одним согнутым пальцем, а потом оглушить – и вот у тебя уже есть вкусный обед!

У Кирсти были еще вопросы. Множество всяких вопросов. Иногда ей казалось, что вся она – один большой вопрос. Зачастую никто ей не мог ответить, когда она спрашивала. На нее просто не обращали внимания или насмехались, если ее вопросы казались им неважными. Но они были важными для нее.

Даже Фергюс, у которого в запасе было столько чудесных историй, который мог ловить руками форель, умел говорить по-гэльски и высекать огонь без кремня, – даже он не мог ответить на все ее вопросы.

Так что Кирсти пристроилась поудобнее и стала учиться ловить форель и придумывать новые способы подчинить себе брата, но она так и не узнала, где же можно научиться понимать то, что она действительно хотела понять: например, почему умирают мамы или почему их отец не хочет, чтобы они были рядом с ним?

Глава 32

Эми стояла на палубе баркаса, глядя, как возникают на горизонте горы Портленда – громадные серые горбы реального мира, которые вырастали, становились все отчетливее, по мере того как они приближались к берегу. Море было удивительно спокойным и синим, пока они проплывали мимо пяти или шести островков, лежавших на пути к материку. Эми казалось, что плывут они слишком быстро – не успела она оглянуться, как белесая, потрепанная ветрами пристань, с ее шумом и суетой на соседних причалах, уже была перед ними.

Намертво пришвартованные вдоль всей западной оконечности бухты, стояли одномачтовые рыболовные суда и легкие рыбачьи плоскодонки, баркасы и шлюпы. Деревянные ловушки для омаров были свалены шаткими штабелями у стен дощатых сараев на пристани, а струи пара и дыма плыли, поднимаясь к синему небу, из маленьких заржавленных труб, торчавших над кровельной дранкой лачуг, точно указующие персты.

Фургоны, развозящие продукты, и экипажи стояли рядами вдоль запруженной мостовой. В некоторые как Раз загружали бочонки рыбьего жира, сосновые и дубовые доски – все, что привозили с близлежащих островов. Грузчики тащили огромные глыбы сверкающего льда с прилипшей к ним кое-где соломой в сараи на пристани, где свежую, только что пойманную рыбу взвешивали, чистили и солили.

Эми стояла не шевелясь, слегка растерянная; она никак не могла поверить, что они уже в Портленде. Ей казалось, они только что отплыли от острова.

Джорджина перестала мерить шагами палубу и остановилась рядом с Эми.

– Ну надо же, как долго мы плыли! – Она откинула с лица прядь волос, точно время тянулось слишком медленно для нее и это ее раздражало. – Я думала, мы уже никогда не доберемся.

Девушка окинула взглядом пристань, нетерпеливо барабаня пальцами по поручням. Потом повернулась к Эми:

– Ну как ты, ничего?

– Да.

Они помолчали, глядя на суету на пристани, каждая погруженная в свои мысли.

Эми повернулась к Джорджине:

– Желаю тебе удачно выйти замуж, Джорджина. Надеюсь, Джон Кэбот оправдает твои ожидания.

– Ну еще бы! Ну а ты не передумала?

Эми покачала головой:

– Я знаю, чего хочу.

– Тогда, надеюсь, ты этого достигнешь. Только не забывай мой совет.

– Не беспокойся. У меня хорошая память, – улыбнулась Эми.

Джорджина протянула ей руку, и они попрощались.

Братья замешкались, бросая и привязывая швартовы, так что девушкам пришлось постоять так еще минуту в неловком молчании. Эми чувствовала себя совершенно разбитой, она не в силах была вымолвить ни слова и очень нервничала. Она сомневалась, что сможет стать такой, как Джорджина; та, запросто подойдя к Эйкену, как раз выговаривала ему за то, что они так долго швартуются.

Эти двое были довольно-таки странными соперниками. Джорджина стояла, высоко вскинув голову, точно вообще не имела понятия, что такое страх. Она подбоченилась и одной ножкой нетерпеливо постукивала по палубе.

Чем больше говорила Джорджина, тем медленнее работал Эйкен. Эми сомневалась, чтобы Джорджина в ее состоянии это заметила. В конце концов он вразвалочку, не спеша прошел к борту, Джорджина – за ним по пятам. Эйкен спрыгнул на пирс с легкостью длинноногого человека и спокойно пошел прочь.

– Эй, не уходите, куда же вы? – крикнула ему вслед Джорджина. – Мак-Олух!

Эми ахнула. Джорджина была бесстрашной. Или бестактной. А может быть, и то и другое вместе. Эйкен обернулся так медленно, что, казалось, прошла целая вечность. Он стоял и смотрел на Джорджину; лицо его было непроницаемым. Девушка жестом королевы протянула ему руку.

– Помогите мне сойти, – приказала она.

Кое-кто из мужчин, стоявших на пристани, с интересом наблюдали за этой парой, прислонившись к стене сарая. Несколько рыбаков, занимавшихся ловлей омаров, замерли на своих плоскодонках, а грузчики бросили разговоры и повернулись к баркасу.

Эйкен не произнес ни слова, однако вернулся и стоял теперь, разглядывая ее руку.

Все произошло мгновенно. Холодный взгляд Эйкена скользнул с руки Джорджины на ее лицо. Эми видела, как он взял руку Джорджины.

Эми поняла, что сейчас произойдет. Но не Джорджина; она в это время пыталась разглядеть его на пристани, под бортом баркаса.

В мгновение ока Эйкен чуть пригнулся и вскинул Джорджину прямо на свое могучее плечо, руками обхватив ее ноги.

Девушка отчаянно закричала, но Эйкен не обратил на это внимания и спокойно, как ни в чем ни бывало, продолжал шагать по пирсу навстречу одобрительным возгласам и свисту рыбаков. Он приветственно помахал им рукой и скинул Джорджину на мостовую так, точно сбросил мешок с камнями.

– Похоже на двух разъяренных мулов в одной упряжке.

Эми обернулась на голос Калема. Его черные волосы растрепались на морском ветерке; он сбросил куртку и закатал рукава рубашки, ставя и убирая паруса. Руки его до локтей были темными от загара, под кожей бугрились мускулы; кисти сильные, будто созданные для того, чтобы управляться со снастями. Трудно поверить – но это были те самые руки, что так нежно касались ее щеки. Эми посмотрела на его подбородок, как обычно покрытый темной щетиной, однако губы его были сжаты в упрямую, твердую линию; такого она прежде не замечала.

Калем поправил очки на переносице – сколько раз Эми видела этот жест! Она знала, что он делает так, когда нервничает. Мысль о том, что он взволнован, пробудила в ней слабую надежду. Быть может, она не безразлична ему?..

Калем посмотрел на нее своими темно-синими глазами:

– Хочешь, я провожу тебя домой? Я придумаю что-нибудь в твое оправдание, если нужно.

– Мне не перед кем оправдываться.

Эми чувствовала на себе его взгляд и расправила плечи, но не смотрела на него. Она боялась заплакать.

Калем сунул руки в карманы.

– Мне нужно тут встретиться кое с кем, а потом плыть в Бат.

Во время выздоровления Эми Калем приходил в ее спальню и рассказывал ей о кораблях, приходящих из Шотландии, в частности и о том, который должен был вот-вот прийти, и о том, что он должен обеспечить прибывших на судне одеждой, едой и кровом. Калем давал этим людям возможность новой жизни на этой новой земле.

Если бы Эми не влюбилась в него раньше, она бы полюбила его, как только узнала, что этот мужчина умеет заботиться о ком-то еще, кроме себя. Он и в самом деле заботился о других. Калем Мак-Лаклен был благороден и честен, и вдобавок ко всему он был совершенно не похож ни на одного из тех мужчин, которых довелось знать Эми, исключая ее отца. Калем был похож на него, потому что в глубине души он был по-настоящему добрым человеком.

Кто-то окликнул его по имени, и оба они подняли головы. Несколько высоких, здоровых мужчин направлялись в их сторону.

Эми повернулась к Калему.

– Мак-Дональды, – сказал он.

– Те, с кем ты должен был встретиться?

– Да.

Девушка выпрямилась и протянула ему руку:

– Ну что ж, нам пора прощаться.

Калем смотрел на ее губы. У Эми мелькнула мысль, что Джорджина была права. Его менее всего интересует ее ум.

– Спасибо за все. – Эми вспыхнула, вспомнив об их поцелуях. Смутившись, она торопливо добавила: – За то, что вы спасли мне жизнь.

Калем только кивнул в ответ и взял ее руку в свои.

– Ты уверена, что не хочешь, чтобы я проводил тебя домой?

– Уверена.

– Я дойду с тобой до конца причала.

Они пошли рядом. Он спрыгнул на пристань, так же, как брат, потом обхватил ее руками за талию и, приподняв, так легко поставил на землю, будто она весила меньше перышка.

Они дошли до конца причала и там остановились в неловком молчании. У Калема был такой вид, будто он хочет что-то сказать, но он молчал.

Эми подняла на него глаза:

– До свидания, Калем!

– До свидания, Эми, малышка!

Девушка зажмурилась, когда он назвал ее так. Сердце ее отчаянно заколотилось, и стук его так громко отдавался в ушах, что она едва слышала, как те мужчины нетерпеливо зовут его.

– Мне нужно идти.

Голос его звучал хрипло.

Эми кивнула, но, не двигаясь с места, продолжала смотреть, как он удаляется от нее.

Глава 33

Джорджина шла по улицам Портленда, шагая гордо, уверенно. У нее не было ни цента при себе, ей даже не на что было нанять экипаж, но это не смущало ее. Она бы шла пешком сколько угодно, лишь бы вернуться домой.

Девушка прошла уже немало по широкому тротуару, прежде чем до нее донеслось беспрестанное громыханье повозки и цоканье конских копыт по мостовой рядом с ней. Она прибавила шагу. То же сделал и экипаж. Она пошла медленнее, и экипаж обогнал ее.

Джорджина остановилась, а вместе с ней и повозка, которой правил Мак-Олух.

Он широко улыбнулся ей:

– А я-то думал, что Джо Кабинет живет наверху, на холме, в каком-нибудь старом кирпичном доме с белыми колоннами и бархатными подушечками при входе для преклонения колен.

Джорджина собрала всю свою силу воли, стараясь идти как ни в чем не бывало.

– Джон Кэбот действительно живет на холме. Я же иду домой.

– Ах вот как! А я-то думал, ты бросишься стремглав прямо к его золотым дверям!

Джорджина остановилась.

– В подобном наряде? – Она широко раскрыла глаза. – Это немыслимо!

– Для меня ты и так хороша.

– Я просто выразить вам не могу, до чего польщена! Боюсь, что сейчас упаду в обморок от радости!

– Ну что ты, зачем же падать в обморок! Мне бы не хотелось, чтобы ты останавливалась, Джорджи. Мне нравится твоя походка. – Девушка промолчала. – Красивая, быстрая... Легкая и упругая ровно настолько, чтобы самое прекрасное в твоем теле волнующе покачивалось.

Джорджина резко остановилась и повернулась к нему. Эйкен тоже притормозил. Положив руку на спинку сиденья, он широко ухмылялся.

– А ну-ка, подъезжайте поближе.

Девушка ухватилась за край сиденья и уселась в повозку.

– Раз уж вам все равно нечего делать, можете отвезти меня домой.

Эйкен щелкнул вожжами и резко взял с места.

Джорджину качнуло, она ударилась о спинку сиденья, но промолчала. Эйкен принялся весело насвистывать. Нога Джорджины касалась ноги Мак-Олуха. Это ужасно раздражало ее, особенно когда ее бедро прижималось к его бедру при каждом толчке.

Он, разумеется, не пропускал ни единой выбоины или кочки на всем пути от центра города до ее дома. Повозку так сильно трясло, что Джорджина не отрывала глаз от дороги, чтобы успеть ухватиться за поручни и не упасть Эйкену на колени. Она сделала самое простое, притворившись, что ее это вовсе не беспокоит. Еще несколько минут – и она дома; потом ей уже не придется встречаться с Мак-Олухом. Никогда.

Сразу же за городом перед ними потянулась знакомая дорога. Девушка словно впервые смотрела на деревья, мимо которых столько раз проезжала, на повороты дороги, поросшие ивами, и на усадьбы, которые становились тем больше и элегантнее, чем дальше они продвигались.

Вдали синела вода, и чайки кричали и кружились над их головами. Джорджина слышала шум морских волн. Как ни странно, здесь он был не такой, как на острове. В нем чувствовалось какое-то умиротворение. Быть может, по – тому, что она была уже почти дома.

Они резко свернули там, где дорога подходила к воротам имения Бэйардов. Сжатые в кулаки руки Джорджины лежали на коленях; она с нетерпением ждала, когда же появится знакомая большая буква «Б» в картуше на ограде и маленькие часы марки «Бэйард» на столбике у ворот.

Ей просто не верилось. Она почти дома!

Эйкен затормозил, и девушка спрыгнула на землю, прежде чем повозка успела остановиться.

Створки ворот были стянуты тяжелой железной цепью, и на них висел громадный стальной замок. На воротах висело пожелтевшее от времени объявление, которое гласило:

Джорджина, не чувствуя под собой ног, подошла к воротам. Она с такой силой ухватилась за железные прутья, что костяшки ее пальцев побелели. Девушка трясла ворота, тянула и дергала их за створки снова и снова.

Ей чудилось, будто сердце ее колотится уже где-то в горле. Дыхание стало хриплым – она никак не могла вдохнуть в себя воздух. Она все трясла и трясла ворота, опять и опять, точно пытаясь стряхнуть с себя тот ужас, что нарастал у нее в душе.

Капли пота катились у нее по вискам, бусинками сверкали на верхней губе. Джорджина не могла отойти от ворот.

Руки не слушались ее. Девушка на миг прислонилась головой к холодным прутьям, потом почувствовала большие ладони Эйкена у себя на плечах.

– Джорджи?

– Оставьте меня в покое!

Она сбросила руки Эйкена и, увернувшись от него, бросилась вдоль ограды к задним воротам, тряся то одни, то другие, еще надеясь, что хотя бы одни из них открыты.

Все они были заперты на массивные железные цепи и громадные висячие замки. Время остановилось для Джорд-жины. Она смотрела сквозь прутья на пышные кроны деревьев по ту сторону ограды. Ей казалось, что она сидит в камере за решеткой и смотрит оттуда на мир, частичкой которого ей хотелось бы быть. Крепко сжав кулачки, в отчаянии оттого, что все ее надежды рухнули, Джорджина развернулась и побрела обратно к повозке.

– Что за чертовщина? Как они могли заложить имение банку без права выкупа? Ты ведь не так уж долго отсутствовала.

– Мой брат перед смертью обанкротился. Я знала, что у меня мало времени. Мне нужно было выйти замуж за какого-нибудь богача, и как можно быстрее. – Вид у Мак-Олуха был такой, точно он жалеет ее. – Не смейте! – процедила Джорджина сквозь зубы.

– Что?

– Не смейте жалеть меня, иначе, прости меня Господи, я ударю вас сильнее, чем Калем. Я готова стерпеть ваши угрозы и вызов. Вашу иронию и насмешки. Я могу даже стерпеть вашу грубость, но я не могу стерпеть вашу жалость. И я не потерплю ее, Эйкен Мак-Лаклен, вы поняли?

Выражение лица его тотчас же изменилось. Он коротко и очень серьезно кивнул.

– Прекрасно. Теперь идемте! – Джорджина ухватила его за громадную руку и потащила за собой, обратно, вдоль садовой ограды. – Тут могут наконец пригодиться ваши мускулы. – Она остановилась у заднего подъезда к имению. – Поднимите меня.

– Ты хочешь проникнуть внутрь? Там же написано: «Нарушение владения карается законом».

Девушка медленно повернулась и сердито посмотрела на Эйкена.

– Вас беспокоит нарушение владения? Вас, который решился на похищение?

У Эйкена было достаточно здравого смысла, чтобы принять удрученный вид. Сейчас это было просто необходимо.

– Да, я собираюсь войти в свой собственный дом и переодеться в свою собственную одежду.

– Послушай, Джорджи...

– Замолчите, Мак-Олух, лучше поднимите меня!

Эйкен пожал плечами, сцепил пальцы рук и поднял их так, чтобы девушка смогла на них встать. В следующую минуту она уже сидела верхом на ограде.

Прежде чем Джорджина успела спрыгнуть, Эйкен подтянулся и уселся верхом рядом с ней.

Джорджина сердито посмотрела на него:

– Что это вы делаете?

– Я пойду туда вместе с тобой.

– Нет, не пойдете.

Он словно бы не заметил ее слов и спрыгнул со стены с такой же легкостью, как и взобрался на нее, к бесконечной досаде девушки. Стена была слишком высокой для нее.

Эйкен протянул руки:

– Прыгай, Джорджи!

Девушка прыгнула, и он, поймав ее, прижал к евоей груди, чтобы она не упала. Он подержал ее так на пару секунд дольше, чем это было необходимо; тела их прижимались друг к другу, лица были в каком-нибудь дюйме одно от другого, ноги Джорджины висели в воздухе. Девушка сжатыми кулачками уперлась в плечи Эйкена, и он без слов опустил ее на землю. Она тотчас же бросилась бегом через сад, по мощеной дорожке к дому.

Эйкен догнал ее, когда девушка остановилась у одной из задних дверей. Джорджина подергала за дверную ручку, но дверь оказалась запертой. Он шел за ней, пока она проверяла все двери и окна. Все они были накрепко заперты.

– Хочешь, я разобью окно?

– Может быть, и не понадобится. Сейчас я проверю еще одно место.

Девушка прошла к северной стороне дома, где кусты рододендрона разрослись, как лесная чаща, сплетаясь с колючими стеблями бугенвиллеи, которые вились, поднимаясь вверх по стене. Джорджина опустилась на четвереньки и проползла под кусты. Шипы бугенвиллеи царапали ее руки и цеплялись за волосы, но она не обращала внимания; девушка с удовлетворением слушала, как Мак-Олух за ней чертыхается, сыплет проклятиями и тихонько охает.

Джорджина отыскала окошко подвала и толкнула вверх раму. Она подалась с громким скрипом.

Еще минута – и оба они были в темном подвале. Джорджина оглянулась в поисках лампы, ощупью пробираясь в темноте. Еще мгновение – и огонек, вспыхнув, озарил лицо Мак-Олуха; тот зажег небольшую керосиновую лампу, которая оказалась рядом с жестяной ванной.

– Можно подумать, это ваш дом, а не мой.

Эйкен только пожал плечами. Джорджина повернулась и пошла впереди, потом поднялась по крутой деревянной лесенке. Она молилась про себя, чтобы дверь оказалась незапертой.

Девушка уже было решила, что удача на ее стороне, но радость ее тотчас погасла, как только они вошли в дом. Дом выглядел так, точно в нем побывала шайка грабителей.

Джорджина слышала, как выругался Эйкен, когда поднял лампу и свет залил комнату.

Она переходила из комнаты в комнату, и каждая следующая была хуже, чем предыдущая. Мебель стояла на месте, но большая часть ее была завалена тряпками или перевернута. Из буфетной весь хрусталь, все фарфоровые сервизы и серебряные столовые приборы исчезли. На полу и на коврах валялись осколки разбитых вдребезги бесценных фарфоровых ваз. Джорджина кинулась в зал с часами и с облегчением прислонилась к дверям. Часы по-прежнему висели на стенах. По-видимому, тот, кто все это проделал, не интересовался часами Бэйардов.

Джорджина пробежала мимо Эйкена и бегом поднялась по лестнице в свою комнату. Быть может, до верха они не добрались?

Девушка открыла дверь своей спальни и застыла, ошеломленная, не в силах сдвинуться с места. В комнате все было перевернуто вверх дном. Джорджина огляделась и неожиданно вспомнила тот последний день, когда она была здесь. Тогда ее огорчали пожелтевшие обои. Теперь пожелтевшие обои выглядели вполне прилично по сравнению с тем, что творилось вокруг.

Все ящики комода были выдвинуты, их содержимое разбито, разорвано и разбросано по ковру. Джорджина, пробираясь к кровати, слышала, как хрустят у нее под ногами осколки фарфоровых ваз и разбитых зеркал. Девушка опустилась на кровать, пытаясь осознать все увиденное и понять – почему? Почему это случилось?

Эйкен стоял в дверях, загораживая собой весь проем. Нарушив наконец напряженное молчание, он проговорил:

– Давай-ка уйдем отсюда!

– Нет! – вскрикнула Джорджина так резко, что и сама не ожидала. – Я не могу. Не сейчас. – Девушка вскочила. – Я ведь не просто так пришла сюда. Так что и не намерена пока уходить.

Джорджина подошла к платяному шкафу; его дверцы были распахнуты, и вся ее одежда разбросана вокруг или разорвана.

Девушка провела целый час, роясь в шкафах и ящиках комодов и туалетных столиков – везде, где могло сохраниться что-нибудь стоящее. Потом еще час она рылась в стенном шкафу. Один раз она высунула голову и увидела, что Эйкен лежит на ее кровати. Он подложил руки под голову и закинул ногу на ногу. Похоже, он спал.

Но она не собиралась попадаться на эту удочку. Джорджине не потребовалось много времени, чтобы уложить то немногое, что ей удалось спасти. Девушка пыталась понять, кто и зачем это сделал. Закончив, она переоделась в шелковый муаровый костюм и блузку, которая не очень-то к нему подходила, но ничего – сойдет!

Она отыскала под кроватью старую шляпу такого же глубокого синего цвета, как и костюм. Девушка тщательно оделась, понимая, что единственная ее надежда сейчас – это Джон. Ей нужно было как-то оправдаться, и Джорджина надеялась, что, если она будет выглядеть достаточно привлекательно, ему будет легче забыть о ее исчезновении и банкротстве. Теперь, конечно, уже все знают правду.

Джорджина уложила вещи в два чемодана и вытащила их из стенного шкафа. Она подошла к кровати, где спал Мак-Олух. Девушка ткнула его пальцем в плечо. Он не шелохнулся, дыхание его было по-прежнему ровным, спокойным.

Джорджина отошла, взяла один чемодан, потом вернулась к кровати и бросила его Эйкену на живот.

– Черт побери! – Он так и подскочил, сбросив с себя чемодан. – Зачем ты это сделала?

Она уже тащила другой чемодан через комнату. Девушка оглянулась:

– Довольно бездельничать. Пойдемте.

Она протащила чемодан чуть подальше.

Эйкен вскочил, отобрал у нее чемодан и легко поднял с кровати другой.

Спустя полчаса они уже снова были у повозки. Вещи погрузили на заднее сиденье. Джорджина придерживала шляпу на голове; кто-то похитил все до единой ее шляпные булавки.

Мак-Олух посмотрел на нее и поклонился:

– Тыква подана, Золушка!

– Тыква? Да, пожалуй, это ведь вы, не так ли? – Джорджина подхватила свои юбки и уселась в повозку.

Эйкен расхохотался:

– Неплохо сказано, Джорджи!

– Хватит веселиться, Мак-Олух, поезжайте-ка в город, да поживее.

– Ага, – ответил он понимающе. – К Джиму Карату.

Джорджина взглянула на него и только покачала головой. Пусть себе насмехается.

– И что же ты намерена делать? Лгать?

– Вероятно. Я знаю только одно. Надеюсь, там имеются бархатные подушечки для коленей. Думаю, что после всего, что случилось, мне, может быть, придется опуститься на колени.

Эйкен щелкнул вожжами, и кони рванули с места.

– Ты? На коленях перед мужчиной? – Он саркастически хмыкнул. – Хотелось бы мне посмотреть на это!

Повозка попала в выбоину, и Джорджина схватилась рукой за шляпу.

– Вы находите это смешным?

– Картина достаточно впечатляющая, чтобы я ночь не спал.

Джорджина была гордая девушка, и мысль о том, что ей придется кого-то умолять, совсем не забавляла ее. Она выпрямилась и застыла, делая вид, будто не замечает его. Девушка то и дело ловила на себе его взгляд, однако не сказала ни слова. Она видела, как Эйкен направил повозку прямо на камень, лежавший на дороге; когда колеса ударились об него, девушку так подбросило, что она чуть не слетела с сиденья. Джорджина, обернувшись, метнула на Эйксна ледяной взгляд. Тот расплылся в нахальной улыбке.

– Может, вы перестанете наконец напарываться на все эти рытвины и камни? Я нахожу, что вы становитесь все более несносным.

– Прошу прощения, Джорджи. Я никак не могу сосредоточиться. Все пытаюсь представить тебя на коленях передо мной.

– Вы можете представлять себе все, что вам угодно, Мак-Олух! – Эйкен еще громче расхохотался. – Я никогда и ни о чем не попрошу вас.

– Это что же – вызов?

– Нет. Это правда.

– А ты не думаешь, что я могу тебя заставить попросить меня о чем-нибудь?

– Не сможете.

– Спорим?

– Вы слишком самонадеянны. Мне следовало бы с вами поспорить, просто чтобы проучить вас. Но... – Девушка махнула рукой. – Я не стану заключать с вами пари, поскольку, когда вы высадите меня у дома Кэботов, я больше никогда не увижусь с вами.

Джорджина сцепила пальцы и выпрямилась. Эйкен только смеялся.

– Прошу вас, успокойтесь и поверните направо!

Глава 34

Стоя на ступенях особняка Кэботов, Джорджина трижды ударила бронзовым молоточком по двери. Дом был громадный, но не такой уж большой по сравнению с другими особняками Кэботов. Весь он был из красного кирпича, с окнами, тянувшимися вдоль парадного фасада и выходившими на залив. Белые колонны портика украшали подъезд, а лестница, ведущая к двери, была из итальянского мрамора, с чугунными перилами и бронзовыми, начищенными до блеска замысловатыми завитушками.

Девушка знала от Джона, что в доме двадцать пять комнат и залов. И она насладится пребыванием в каждом из них, когда станет хозяйкой. Ей нужно лишь получше сыграть, и этот дом, а также, что гораздо важнее, ее собственное родовое имение – все это станет принадлежать ей.

Девушка стояла, вытянувшись в струнку, точно мачты кораблей, видневшиеся в порту. Она без конца повторяла про себя заготовленную речь, опять и опять.

«Понимаешь, Джон, это просто невероятное стечение обстоятельств...»

До слуха ее донеслись вдруг резкий свист и знакомые, раздражающе досадные замечания Эйкена. Джорджина отошла от дверей и посмотрела на улицу. Он растянулся на сиденье в повозке, наблюдая за ней.

Девушка ухватилась за металлические перила и перегнулась через них.

– Я ведь сказала вам, чтобы вы уезжали! – громко прошептала она.

Эйкен посмотрел на нее и, сложив ладонь лодочкой, приложил ее к уху, покачав головой и всем своим видом показывая, будто не слышит.

Не успела она еще шагнуть или крикнуть, как одна из парадных дверей распахнулась.

Джорджина быстро повернулась, придерживая шляпу рукой.

На пороге стоял дворецкий Кэботов.

– Мисс Бэйард.

– Сэмюэль. – Джорджина узнала его и быстро кивнула в знак приветствия. Она оправила юбки и вздернула подбородок. – Я хотела бы видеть мистера Кэбота.

– Мне очень жаль, но мистера Кэбота нет дома.

Смятение охватило Джорджину.

– Он ведь не уехал обратно в Бостон?

– Нет, мисс. Мистер Кэбот уехал в Филадельфию.

Ладно. Может быть, это совсем неплохо. Возможно, он еще не знает о том, что имение заложено банку без права выкупа.

– Когда он вернется?

– По правде говоря, я не знаю.

Джорджина окинула дворецкого поистине царственным взглядом.

– Не знаете или не хотите сказать?

– Не знаю, мисс Бэйард. Ни он, ни миссис Кэбот не говорили, когда вернутся.

– Ах вот как, понятно. Он, значит, уехал с матерью. – Девушка рассмеялась и приложила ладонь к груди; сердце ее билось слишком сильно. – Что же вы мне сразу не сказали об этом, Сэмюэль?

– Матушка мистера Кэбота дома, в Бостоне. Я говорил о молодой миссис Кэбот. Миссис Фиби Кэбот. По-моему, ее семья, Дибоны, родом из Филадельфии.

В следующее мгновение здесь, на этой роскошной мраморной лестнице с металлическими перилами и высокими белыми колоннами, произошло нечто поистине небывалое: впервые за всю свою жизнь Джорджина Бэйард упала в обморок.

Глава 35

Джорджина очнулась оттого, что кто-то расстегивал ей блузку. Горячая рука коснулась ее шеи. Потом она ощутила легкое дуновение у себя на лице. Девушка открыла глаза и заморгала.

Лицо Мак-Олуха склонилось над ней. Он обмахивал Джорджину ее шляпой. Девушка мигнула от неожиданно яркого света и от ужаса этого внезапного пробуждения, когда видишь лицо, о каком только можно мечтать, и сознаешь, что по какой-то нелепой ошибке оно дано такому болвану.

Сознание вернулось к ней, и она опустила глаза. Жакета на ней не было, а блузка и корсет были расстегнуты и распахнуты на груди, даже шнуровка на корсете – и та была распущена. Девушка была обнажена чуть ли не до самой талии.

Рот Джорджины открылся. Она в отчаянии стала озираться. Ее смятенный взгляд скользнул по кирпичной громаде дома. Она была рядом с особняком Кэботов, у всех на виду, и лежала на заднем сиденье повозки полуодетая.

Девушка так и подскочила. Схватившись за ворот блузки, она отбросила от себя руку Эйкена.

– Сейчас же прекратите обмахивать меня этой дурацкой шляпой!

Эйкен замер, глядя на шляпу.

– Ты думаешь, она дурацкая? Да, по-моему, перья безобразные.

Джорджина выхватила у него шляпу и прижала к груди.

– Я же почти раздета, ты, недоумок!

Мак-Олух откинулся назад и передернул плечами:

– Это вовсе не мешало тебе ночью в саду, когда ты спешила на свидание к Джеку Кэбу.

Девушка отчаянно пыталась застегнуться, но, так как корсет был распущен, блузка не застегивалась. Она сунула руку под платье и, пошарив там, вытянула наружу длинные шнурки от корсета.

– Вот, завяжи!

Он стал наматывать их на руку, точно выуживая рыбу на спиннинг.

О Господи, нет... Эйкен продолжал наматывать на руку шнурки, пока ее лицо не оказалось в каких-нибудь нескольких дюймах от его.

Джорджина обожгла его взглядом.

– Я же сказала «завяжи»!

– Ладно, Джорджи. – Эйкен расплылся в улыбке. – Вот так?

В следующее мгновение он уже прижимал ее к себе; грудь ее была на его груди, а губы так близко к его губам, что Джорджина почти ощущала их вкус. Другая рука его была у нее под юбкой, на ее обнаженном бедре, не позволяв ей сдвинуться с места.

– Еще одно движение – и я закричу «Караул, насильник!» так громко, что все сбегутся.

– И запятнаешь свое имя прямо у этого дома? Что-то я сомневаюсь, Джорджи.

– Вот тут-то вы и ошибаетесь. У меня больше нет репутации, так что мне нечего пятнать.

Джорджина вдохнула побольше воздуха, так что могла бы кричать две минуты, не меньше, открыла рот и крикнула:

– Насил...

Его рот заглушил остальное. Эйкен кинулся на нее так стремительно, что оба они повалились назад, больно ударившись о скамью. Его свободная рука была зажата между ними – он подмял ее под себя при падении. Девушка извивалась под тяжестью его тела, пытаясь оттолкнуть его от себя, но он был слишком тяжелым. Тем не менее она все-таки пыталась кричать, даже с зажатым ртом.

Эйкен выдернул руку, оторвался от губ Джорджины и накрыл их ладонью.

– Ну успокойся же, Джорджи! Ты ведь знаешь, я не стану принуждать тебя. – Она укусила его за руку. – О-ох! Черт бы тебя побрал! – Эйкен сел, тряся рукой и хмуро глядя на девушку.

– Не прикасайтесь ко мне!

Джорджина стянула с его руки шнурки от корсета и дернула их так сильно, что едва опять не лишилась чувств. Она завязала их и стала застегивать блузку.

– Не смейте меня трогать! Все это из-за вас, из-за вас!

– Но, Джорджи...

– Убирайтесь!

Девушка попыталась выскочить из повозки, но Эйкен загораживал ей проход, так что она двинула его локтем в бок.

– Уезжайте на свой остров, сырой и туманный, к вашим детям и оставьте меня в покое! Я не желаю вас больше видеть! Вам ясно?

Эйкен ничего не ответил. Он просто смотрел на нее, и лицо его было бесстрастным. На какое-то мгновение Джор-джине показалось, что вид у него сердитый. Он не имел права злиться. Его жизнь не была загублена.

Девушка протиснулась мимо него и спрыгнула на землю. Она схватила свою шляпу и быстро надела ее. Потом повернулась и пошла прочь.

Час спустя она уже шла по дороге к дому. Он не поехал за ней. Джорджина в глубине души надеялась, что он это сделает, но этого не случилось. На всем пути ей не попалось ни повозки, ни упряжки лошадей, ни какого-либо экипажа. Здесь были только летние виллы. К этому времени летнее общество уже разъехалось в города, по домам. Они, конечно же, все уже знают о ее положении. Джорджина споткнулась, и ей пришлось ухватиться за дерево, чтобы не упасть. Она постояла, на мгновение прислонившись спиной к стволу и глядя на дорогу. Она понятия не имела, что делать дальше.

Отсюда ей виден был ее дом. Его каменные стены и островерхая крыша. Она видела кроны деревьев и плющ, обвивавший ограду за домом. Видела бугенвиллею, чьи стебли вились, прикрывая шелушившуюся краску и потрескавшийся деревянный карниз.

Каждое лето, сколько Джорджина помнила, она проводила здесь, в этом доме. Он всегда был ее прибежищем – потому-то она, наверное, и боролась так отчаянно, пытаясь спасти его. Девушка оторвалась от дерева и двинулась дальше.

На этот раз ей было уже нетрудно проникнуть внутрь. Уцепившись за ветку дерева, она перебралась через стену и направилась прямо к окошку погреба. Какое-то время Джорджина бродила по дому. Она поставила кое-что из мебели обратно на место, кое-где сняла пыльные покрывала. В каждой комнате она присаживалась на кресла; каждая из этих комнат хранила ее воспоминания. Ее семейные воспоминания, может быть, и не были такими уж прекрасными, однако других у нее не было.

Девушка долго сидела в кабинете с часами, глядя на все сразу и на каждые в отдельности часы Бэйардов. Она сама завела их и смотрела, как они отмечают время, не имевшее больше для нее никакого значения.

Время имеет значение лишь тогда, когда тебе есть куда идти. Она едва не рассмеялась. У нее не было ничего, даже тех немногих спасенных вещей, уложенных в чемоданы, которые остались в повозке. У нее не было ничего, ей даже некуда было пойти.

Когда небо потемнело и солнце зашло, Джорджина поднялась наверх. Она скинула туфли и жакет и легла на свою постель. Она заснула почти мгновенно. Заснула так крепко, что не слышала ничего – ни того, как открылась входная дверь, ни шагов на лестнице. Она даже не слышала, как отворилась дверь спальни.

Джорджина не проснулась, пока констебль, вооруженный пистолетом и резиновой дубинкой, не разбудил ее и не арестовал за нарушение владения и бродяжничество.

Глава 36

Джорджина разослала записки всем своим знакомым до единого. Однако никто не пришел, чтобы внести за нее залог и вызволить из заключения. Не пришли даже те, кто еще не уехал в город. Даже те, кто танцевал на балах у Бэйардов. Даже те, кто поглощал их шампанское литрами и наслаждался едой, купленной на деньги Бэйардов. Никто из тех, кого она знала годами, а некоторых – даже всю жизнь. Никто не явился. Даже прислуга. В полиции ей объяснили, что они-то как раз и разграбили дом, взяв себе ценные вещи взамен жалованья.

Так что девушка сидела на грязной скамье, застланной проеденным молью одеялом, в котором водилось множество блох. Руки ее дрожали, дрожали так же, как тогда, когда она потерялась в парке много лет тому назад. Она опять была той самой маленькой девочкой, затерявшейся в праздной толпе, той, что сидела на песке – очень одинокая и втайне ужасно напуганная. Девушка оперлась локтями о колени и прижала ладони к глазам, чтобы их не так жгло. Впервые в своей жизни Джорджина не знала, сможет ли это пережить.

Дверь со скрежетом отворилась, и девушка услышала шаги входящего в камеру надзирателя; ключи его гулко звенели.

– Гляди-ка, да это Джорджи!

Эйкен?! Джорджина вскинула голову и испытала вдруг такое облегчение, что голова у нее закружилась, и она не могла даже встать. Но это продолжалось недолго. Девушка вскочила, ухватившись за прутья решетки:

– Забери меня отсюда!

Эйкен взглянул на тюремщика:

– Что мне нужно для этого сделать?

– Внесите залог в десять долларов и подпишите заявление о том, что забираете ее под свою полную ответственность.

– Подпиши его, Эйкен!

Надзиратель перевел взгляд с девушки на Эйкена, потом сказал:

– Она ни под каким видом не имеет права снова входить в тот дом. И дом, и все, что в нем находится, является собственностью банка.

Эйкен задумчиво посмотрел на Джорджину.

«Если он заставит меня умолять его, я его просто убью».

– Ты вернешься на остров со мной?

Он ни словом не обмолвился о какой-либо просьбе.

– Да.

– По собственному желанию?

– Да. Только подпиши это и вызволи меня отсюда.

Спустя пять минут Джорджина покинула камеру под опекой Эйкена Мак-Лаклена, человека, который похитил ее.

Глава 37

Его брат уже давным-давно отплыл на баркасе в Бат, так что Эйкен заплатил, чтобы судно для ловли сельди, выходившее в море этим вечером, доставило их на остров. Джор-джина поначалу держалась отчужденно; она сидела одна, в стороне, ни с кем не заговаривая, и почти все время смотрела на Эйкена.

Тот стоял на корме, и волосы его развевались на ветру вольно, безудержно, под стать ему самому. Он казался еще выше, стоя вот так и озирая простор, словно бог, повелевающий волнами и небом. Джорджина могла бы и не смотреть на него; она и так не сомневалась, что он – самый красивый из всех мужчин, каких она когда-либо видела. Лицо его было суровым, точно высеченным из камня. Лицо настоящего мужчины. Он не был ни плешивым, ни низкорослым. Но не был и богатым.

Однако трудно было оторвать от него взгляд. Джорджина оперлась подбородком на руку, думая, что в общем-то ничего ей больше в жизни и не надо – вот так бы сидела и смотрела на него! Главное, чтобы при этом он не раскрывал рта.

Джорджина вспомнила вновь тот бал и как она представила себе Эйкена одетым с иголочки, с белым галстуком на шее. Смотреть на него сейчас, среди моря, ночью, было куда более захватывающе, чем если бы он был в белом галстуке, или фраке, или вообще в любой другой одежде.

Эйкен Мак-Лаклен был такой же необузданный, резкий, как тот остров, на котором он жил. Они и правда подходили друг другу. Весь этот твердый, видевший немало штормов гранит, способный противостоять натиску морских волн, – и этот упрямый человек, не обращавший внимания ни на то, что Джорджина говорит, ни на то, что она делает. Он был такой же, как этот скалистый остров. Неколебимый.

Эйкен как ни в чем не бывало беседовал с человеком, которого нанял, стариком и болтуном, каких много было на побережье Мэна и у которых для всего находилось словечко. Старик думал, что они с Эйкеном муж и жена, и Эйкен не пытался его разубедить.

Когда они вышли из гавани, старик принялся рассказывать о штормах, какие ему довелось пережить, и о том, как ужасно завывал ветер – так, что мог бы разбудить даже мертвого!

Двое его сыновей по его указанию выводили судно в открытое море, а сам он посмотрел на Джорджину.

– Ты не из Бостона?

Девушка кивнула.

– Ну еще бы! Всегда можно узнать того, кто из Бостона. Это прямо-таки шибает в нос.

Эйкен расхохотался.

– А известно ли вам, что отцы-пилигримы высадились вовсе не в Плимуте? – Старик, говоря это, распутывал рыболовную сеть. – Пилигримы, они поначалу причалили к острову Манхэттен. Решили наловить себе трески про запас. Так вот оно и вышло, что как-то поутру жена одного рыбака выглянула в окно и видит – «Мэйфлауэр» входит в гавань и закидывает сети для рыбы. Ну она повернулась к муженьку и спрашивает: «Как ты думаешь, кто это там?». Ее муж посмотрел за окно: «Должно быть, пилигримы, больше некому. Вот они и добрались наконец!»

Это, разумеется, была чепуха, но даже Джорджина рассмеялась. Все эти девушки из высшего света, каких она знала, ее так называемые подруги, гордились тем, что их предками были те, кто прибыл на «Мэйфлауэре», то есть первые американские поселенцы.

Смех оборвался, когда один из сыновей старика заметил косяк сельди. В следующее мгновение они уже развернули лодку и забросили сети в море.

– Джорджи! Пойди-ка сюда. – Девушка взглянула на Эйкена, потом встала и, пройдя на корму, остановилась у поручней рядом с ним. – Ты видела когда-нибудь, как идет косяк сельди?

Джорджина рассмеялась:

– Да нет, едва ли.

– Смотри туда. – Эйкен показал на воду.

Луна зашла за большое и плотное облако, но гладь воды поблескивала, отливая прохладным и спокойным сиянием. Неожиданно вода засверкала, мерцая и вспыхивая, как будто море таило в себе множество светлячков. Их были сотни, может быть, тысячи – мерцающих вспышек, рассыпанных повсюду, блестящих, мелькающих везде, где хватало глаз.

Джорджина рассмеялась – она в жизни не видела ничего подобного. Зрелище было волшебным, завораживающим и очень красивым. Она чувствовала на себе взгляд Эйкена. Тот стоял, откинувшись на поручни.

Эйкен не смотрел на косяк. Он смотрел на нее. Джорджина гадала, о чем он может думать. Что видел он, глядя на нее? Девушка задумалась о том, что будет с ней дальше. Как она теперь будет жить? Ей больше ничего не оставалось, как только выйти замуж за этого человека.

Странно, подумала Джорджина, как могло случиться, что он оказался единственным человеком на свете, которому она была не безразлична? Она подумала, что Эми она тоже не безразлична и та, конечно же, пришла бы ей на выручку, однако кто знает, где теперь Эмилия Эмерсон! Эми решительно заявила ей, что ни за что не вернется назад. Джорджина размышляла, чувствовала ли Эми себя такой же потерянной, как она сама, или она все-таки послушалась ее советов и испробовала свои женские чары на Калеме Мак-Лаклене.

Рыбаки отпустили сети и стали понемногу подводить их под косяк.

Джорджине было неловко под взглядом Эйкена и от того, какие чувства пробуждал в ней этот взгляд. В ней на мгновение вспыхнуло желание наброситься на него, но, по правде говоря, она устала бороться, да и не могла больше ему противиться. У нее ведь никого не оставалось, кроме него.

Девушкой овладело ужасное ощущение потери, пока она стояла, глядя на мужчин, тянущих сети с рыбой. Они рассыпали улов по всей палубе, и сельди подпрыгивали, бились, прекрасные, серебристые, – они метались в отчаянной попытке вернуться обратно в море, в свой дом.

– Мне хочется их всех бросить в воду, – сказала Джорджина, не глядя на Эйкена.

– Это ничего бы не дало. Их просто выловил бы кто-нибудь другой.

– Ты думаешь? Совсем необязательно. Смотри, как они бьются. Может, они уплыли бы далеко-далеко, в открытое море.

– А там бы их съели морские львы или какие-нибудь хищные рыбы.

Он был прав, но ей от этого не стало легче. Девушка извинилась и отошла. Она чувствовала себя точно рыба, которая билась на палубе.

Выбрав момент, когда все были слишком заняты и никто не обращал на нее внимания, Джорджина встала и бросила несколько рыбок за борт. Это было глупо. И все-таки, как ни странно, ей стало легче.

Глава 38

К тому времени, когда они добрались до острова и до дома Эйкена, Джорджина окончательно примирилась со своим будущим. Ей больше негде было жить. Ей не на что было себя содержать. У нее не было другого выхода, как только выйти замуж за Эйкена.

Эйкен разводил огонь в камине; девушка села в кресло и огляделась. Здесь не было ни той чистоты, ни порядка, что на половине Калема.

Джорджина покачала головой:

– Ну и хлев!

Эйкен обернулся и посмотрел на нее.

– Так удобнее жить.

– У меня как будто нет выбора.

– Какого именно выбора?

– Мне некуда больше идти. У меня ничего не осталось. Я думаю, здесь теперь будет мой дом, тем более если мне все-таки придется принять твое предложение. – Эйкен ничего не ответил, но выпрямился, прислонившись к каминной полке. – Думаю, мы сможем поладить, особенно если ты хотя бы иногда будешь вести себя благоразумно. Мы можем смотреть на это как на... ну, в общем, как на деловое содружество.

Эйкен посмотрел на нее долгим, пристальным взглядом. Потом медленно наклонил голову.

– Прекрасно. – Вот и все, что он сказал.

– Значит, ты согласен?

– С моей стороны возражений нет.

– Хорошо. – Джорджина выдохнула наконец. Она даже не подозревала, что затаила дыхание.

– Насколько я себе представляю, при том, что у тебя будет комната, еда и другие расходы, я еще буду платить тебе...

– Платить?

– Ну да. Я додумался до этого благодаря тебе, Джорджи. Это ведь ты объяснила мне, что мне вовсе не нужно жениться. Ты сказала, что мне на самом деле нужна только няня для детей. Ты права. – Эйкен выпрямился, провел рукой по волосам и рассмеялся так резко и нервно, как будто ему только что удалось избежать всех ужасов ада. – Сказать по правде, так даже проще. Нам не придется постоянно друг с другом сталкиваться. Такая семейная жизнь была бы просто невыносимой. – Эйкен глубоко вздохнул и посмотрел прямо на Джорджину. – Так что давай договоримся. Погоди-ка, дай мне подумать...

Эйкен побарабанил пальцем по подбородку, что-то бормоча и приговаривая себе под нос, точно боров, который вдруг надумал заняться арифметикой.

– Готово. Вот мое предложение. Я буду платить тебе двадцать пять долларов в месяц.

– Ты что, и правда так глуп?

– Ну ладно! – Эйкен широко улыбнулся, потом озорно подмигнул ей: – Попытка – не пытка!

Джорджина вздохнула спокойнее:

– Да, пожалуй!

Она нервно разгладила юбку, потом подняла голову. Эйкен, ухмыляясь, смотрел на нее. Конечно, она иногда и сама не прочь пошутить. Но такое! Даже в виде предположения. Это было настолько абсурдно – Джорджина Бэйард в роли гувернантки! Она не выдержала и рассмеялась вместе с ним. Насмеявшись вволю, девушка покачала головой, удивляясь, как вообще такая глупость могла прийти ему в голову.

– Это, без сомнения, было самое нелепое предложение, какое я когда-либо слышала! В жизни не слышала ничего более смешного!

– Ты права, Джорджи. Куда уж мне до вас, Бэйардов!

Джорджина опять засмеялась.

– Я удвою тебе жалованье. Пятьдесят долларов в месяц, и ты можешь быть свободна по воскресеньям.

Смех ее оборвался так резко, точно поезд, сошедший с рельсов. Неужто он и вправду так глуп? Девушка всмотрелась в его лицо и долго не отводила глаз, пытаясь понять, не насмехается ли Эйкен над ней. Он обычно так делал всегда.

– Само собой, ты потребуешь, чтобы я вычел тот залог, что заплатил за твое вызволение, из жалованья за первый месяц. Я ведь знаю, какие вы, Бэйарды, гордые, Джорджи. Ты не захочешь оставаться передо мной в долгу.

Эйкен посмотрел на нее так, словно только что сделал ей лучший в мире подарок. Он протянул руку. Девушка посмотрела на нее так, точно перед ней была дохлая рыба.

– Ну же, Джорджи. Не надо лукавить. Я больше не смогу повышать твое жалованье, так что не думай, что тебе удастся из меня еще что-нибудь выудить. В конце концов, я и так уже достаточно расщедрился.

Выудить? Джорджина тупо смотрела на его протянутую руку; она только жалела, что у нее нет топора. Ей понадобилось немало времени, чтобы вновь обрести спокойствие и чтобы ее голос звучал как обычно.

– Так, значит, вы собираетесь платить мне пятьдесят долларов в месяц за то, что я буду гувернанткой у ваших детей?

– Ну да. – Эйкен подошел и похлопал ее по спине. – Это будет отличное деловое содружество.

«И я буду служанкой, рабой».

– Ну а теперь поднимайся – пора отправляться спать. – Эйкен помолчал, потом добавил нарочито поспешно: – В отдельных комнатах, разумеется. Мне вовсе не хочется, чтобы ты обманулась так же, как Эми. Тебе нечего беспокоиться о твоей добродетели теперь, когда между нами установились отношения хозяина и служанки. Сама понимаешь – ничего, кроме дела.

Служанка? Он чуть ли не стянул ее с кресла и потащил вверх по лестнице. Остановившись перед дверью одной из комнат, Эйкен открыл ее. Джорджина заглянула.

Комната была не больше, чем ее стенной шкаф. Два чемодана Джорджины стояли на полу, занимая большую ее часть. Пол, насколько ей было видно с порога, ничем не застлан; комната казалась какой-то затхлой, в ней пахло плесенью, чем-то нежилым.

– Мне нужно будет встать пораньше и поехать на другой конец острова. Скажу Фергюсу, чтобы утром он первым делом привез Кирсти и Грэма домой. Чем раньше, тем лучше.

Джорджина подняла голову. В эту минуту все, что она могла делать, – это дышать да еще смотреть на него. Ноги ее были словно свинцовые, руки как будто бы отнялись, а губы замкнулись намертво.

– Тебе придется держать ухо востро с этими маленькими дьяволятами. И нужно обратить особое внимание на их образование. Я уверен, что вы, Бэйарды, имеете все те знания, какие только можно купить на такие деньги. Это, кстати, весьма удачно, поскольку я не смогу нанять им учителя еще по крайней мере до весны.

Эйкен повернулся и, насвистывая, не спеша удалился.

Глава 39

Эми выглянула из открытого бака для макрели и увидела сердитое лицо Калема Мак-Лаклена.

– Господи, что ты тут делаешь?

– Что я здесь делаю? Мне кажется, я снова страдаю от качки. – Девушка приложила ладонь к влажному холодному лбу и слегка покачнулась.

Калем чертыхнулся.

Эми вскинула глаза и поморщилась:

– Ты бы не мог перестать раскачиваться взад и вперед? Мне от этого дурно, а у меня уже и так голова кружится.

– Я вовсе не качаюсь. Я стою совершенно спокойно, малышка.

Калем нагнулся и вытащил Эми из бака так быстро, что внутри у нее все перевернулось.

– О Господи! Не двигайся! – Эми стала жадно вдыхать прохладный соленый воздух.

Он, должно быть, оглох, потому что не обратил на ее слова никакого внимания и понес ее к борту баркаса. Там он поставил ее на палубу и прислонил к поручням, с обеих сторон положив на них свои крепкие руки и не давая ей шелохнуться.

– Дыши поглубже, малышка. Может, тебя вытошнит, не стесняйся.

Вытошнить ее не могло, поскольку желудок был пуст.

– Я ничего не ела, – простонала она.

Калем что-то сердито проворчал себе под нос – Эми разобрала только слово «тупица» – и снова подхватил ее на руки.

– Знаешь, Калем, мне, по-моему, гораздо хуже оттого, что ты подбрасываешь меня на руках, чем от морской качки.

– Тебе еще повезло, что я не выбросил тебя за борт.

– Ты не сделал бы этого.

– Не искушай меня!

Он отнес ее в небольшую каюту на носу баркаса и усадил на край койки, прикрепленной к стене. Калем открыл шкафчик, вытащил оттуда кое-что и, очевидно, обнаружив то, что искал, вернулся к Эми. Он опустился перед ней на колени, держа в руке банку печенья.

– Вот, малышка. Попробуй немножко поесть.

Девушка застонала, откинувшись к стенке каюты, и прижала ладонь ко лбу:

– Мой желудок уже где-то у самого горла, а ты хочешь, чтобы я что-то ела!

– Ты почувствуешь себя лучше, если съешь немного печенья. Ну-ка, давай! Ты только попробуй одно!

Девушка приподняла голову и увидела белые крекеры на его протянутой ладони. Она взяла один крекер и повертела его, разглядывая.

– Ты будешь его есть или хочешь увековечить его образ в своей памяти?

– Я еще не решила.

– Откусывай понемножку и как следует прожевывай. Соленое поможет твоему желудку.

Эми послушалась. Проглотив первый кусочек, девушка испугалась, что он тут же выйдет обратно. Но этого не произошло. Тогда она откусила еще немножко, потом еще. Вскоре ей стало гораздо легче.

– А теперь мне хотелось бы услышать, как ты оказалась на борту.

– Мне не хотелось уезжать.

– Но Эйкен и не стал бы увозить тебя, малышка. Я думал, тебе нужно поехать домой, к близким тебе людям.

– У меня нет близких людей. – Эми подняла глаза на Калема. – Кроме тебя.

– Глупости, малышка!

– Ну и пусть!

– Ты только подумай хорошенько...

– А вот Джорджина говорит, что ум – это вовсе не то, что может привлечь ко мне мужчину. Она утверждает, что красота куда важнее, потому что зрение у мужчин развито гораздо лучше, чем мыслительные способности.

Калем хмыкнул, потом, не выдержав, рассмеялся:

– К Эйкену это определение, может быть, и подходит. – Он все еще смеялся. – Я не могу сейчас остаться с тобой, Эми, малышка. Меня ждет работа. Мне некогда ухаживать за тобой.

– Я сама могу о себе позаботиться.

Он не поверил:

– Так, как тогда, в пещере, да и сейчас, когда тебя укачало?

– Я буду помогать.

– Ты будешь помогать, – повторил за ней Калем без всякого выражения.

– Я могу помогать тебе. Ты только скажи, что мне делать.

– Я не могу, малышка. Не теперь. Мне нужно подняться на палубу. Уилл не сможет в одиночку провести этот корабль вдоль побережья; мы уже подплываем. Скоро мы будем в Бате. Я должен удостовериться, что люди на судне накормлены и одеты и что они добрались благополучно.

– А мне разве нельзя пойти с тобой? Мне хотелось бы знать, как это все начиналось, чем именно ты занимаешься. Я хочу посмотреть. Хочу помогать. Я чувствую себя такой... такой никчемной! Если бы я могла кому-нибудь помочь, тогда я, может быть... ну, я точно не знаю, как это выразить, Калем, я только знаю, что мне необходимо что-нибудь делать.

Калем долго стоял так, словно ему нужно было прийти к какому-то решению, потом прошел через каюту и повернув на стене маленькую задвижку, откинул секретер; за ним был шкафчик. Порывшись в нем, Калем достал какую-то книгу в кожаном переплете, похожую на журнал. Он протянул ее Эми:

– Вот. Когда ты почувствуешь себя лучше, можешь прочитать это. Журнал поведает тебе больше о том, что я делаю, чем смогу рассказать я сам.

Эми взяла журнал и посмотрела вслед Калему, который направился к трапу. Тот остановился и оглянулся на девушку.

– Как ты себя чувствуешь?

– Лучше. Ты был прав насчет крекеров. Спасибо.

Калем кивнул на небольшой металлический бак у стены напротив:

– Здесь есть вода, если захочешь.

– По правде говоря, мне хотелось бы не пить сейчас воду, а, напротив, избавиться от лишней.

Калем рассмеялся, указав на другую дверь:

– Там ты найдешь все удобства.

Эми вспыхнула, потом пробормотала:

– Спасибо.

Он повернулся и открыл уже было дверь, собираясь выйти, но снова обернулся:

– Почему ты у меня просто не спросила, нельзя ли тебе поехать со мной?

– А ты бы взял меня?

– Нет.

– Вот именно потому.

Калем только покачал головой и вышел из каюты. Эми открыла журнал и для начала пробежала его глазами. На первых страницах были приклеены вырезки из газетных статей и передовиц. Девушка стала читать первую, которая попалась ей на глаза.

«Хотелось бы отметить весьма прискорбный факт. Некоторое время назад на наших улицах появились толпы несчастных шотландских эмигрантов, по всей видимости, сильно нуждающихся. Их последние шиллинги ушли на то, чтобы добраться до этой страны, где им ничего больше не остается, как только просить милостыню. Их положение усугубляется еще и тем, что они не говорят по-английски. Среди сотен шотландских горцев, которые находятся сейчас в городе или его окрестностях, не наберется, пожалуй, и полдюжины говорящих на каком-либо другом языке, кроме гэльского. Мы можем оказать этим несчастным временную помощь, но благотворительных средств не хватит, чтобы прокормить их всех в течение долгого времени. Приближается зима, и что же тогда? Неужели их участь – погибнуть на улицах от голода и холода?»

Эми стало дурно. Но это же просто ужасно! Она продолжала читать, и каждая следующая статья была еще страшнее, чем предыдущая. Потом пошли страницы журнала, исписанные от руки. Заметки, написанные собственной рукой Калема, о том, что он видел. Что чувствовал. Что пережил.

«Сегодня я видел похороны. Нескончаемый поток шотландских эмигрантов двигался вдоль притихшей улицы. На плечах – костлявых и тощих от недоедания – они несли маленький гробик, чуть больше колыбели. Это был детский гробик, сколоченный из грубых, неотесанных досок, вроде тех обрезков, что валяются и догнивают на пристани. Дети шли за погребальной процессией. На мой вопрос они ответили, что умерший был их друг, маленький восьмилетний мальчик, который в прежние счастливые времена играл вместе с ними на их родных шотландских лугах.

Невозможно описать их глаза, их лица. На них были печаль и скорбь, были на них и безысходность, безнадежность, что делало их похожими на маленьких старичков. Их лица тронули бы и самое очерствевшее сердце.

Их траурные костюмы были немногим лучше лохмотьев, они лишь отдаленно напоминали одежду. Мать ребенка шла за маленьким гробом в лохмотьях – с глазами пустыми и бессмысленными, как те обещания, что раздавали этим несчастным людям их господа и благодетели. Этих бедных мучеников изгнали с земли, которую они обрабатывали столетиями, ради того, чтобы превратить ее в пастбища для овец.

Процессия двигалась дальше, по направлению к кладбищу, где все надежды и чаяния этих страдальцев лягут в неглубокую яму вместе с маленьким гробом.

Я – предводитель клана, вождь по рождению, по титулу – Мак-Лаклен из Мак-Лакленов. У меня нет земли в горной Шотландии – ее отняли у моего прадеда много лет тому назад. У меня под началом нет клана, как у моих предков. Только моя небольшая семья. Но во мне течет шотландская кровь, и я не могу сдержать негодования и ярости, видя, что здесь происходит. Я плакал, глядя на эти похороны. Плакал от жалости к этой матери, к этому ребенку. Ведь на их месте – спаси нас Боже – могли бы быть и я, или мой брат, или даже Кирсти, или Грэм.

И я клянусь сегодня всем, что я имею, всем своим существом, что этого больше не будет. Что больше не будет шотландцев, которые бы умирали на улицах от голода и холода. Я не допущу, чтобы это случилось. И если я даже ничего больше не сделаю за короткий, отпущенный мне срок на земле, этого будет достаточно».

Эми закончила читать; она плакала. Слезы текли у нее по щекам, как текли они, наверное, по щекам Калема. Она прочитала все – все до единой статьи из газет и заметки Калема. Теперь ей стало понятно, чем он занимается; он давал этим людям больше, чем просто пищу, одежду и кров. Калем возвращал им чувство собственного достоинства.

Девушка закрыла журнал и сидела, глядя вверх, на деревянный потолок. Потом она закрыла глаза, стараясь скрыться от этих образов, ярких, разрывающих душу картин из дневника Калема. Они преследовали ее, пока Эми не заснула наконец со слезами, которые все еще струились из ее глаз.

Глава 40

Эми открыла глаза и увидела Калема: тот стоял прислонившись к стене; его черные волосы были взъерошены – может быть, от ветра, а быть может, из-за этой его привычки их ерошить, когда он чем-нибудь бывал озабочен. Он был без пиджака – только в белой рубашке с закатанными до локтей рукавами и в кожаном жилете.

Его бриджи были заправлены в высокие кожаные сапоги; одной ногой он стоял на ступеньке трапа. Калем рассеянно потирал подбородок загорелой рукой, глядя на Эми, точно миссионер, которому предстоит обратить в христианство сразу все африканские племена.

– Ты проснулась.

Эми села, все еще полностью не очнувшись ото сна; наконец до нее дошло, что корабль не двигается.

– Мы в Бате?

– Ну да.

Девушка спустила ноги с узкой койки и с минуту разглаживала смятую юбку. Она посмотрела на Калема.

– Ты очень спокоен.

– Я пытаюсь придумать, что с тобой дальше делать.

– Ты можешь мне позволить помогать тебе.

– Я могу тебя отправить обратно в Портленд в экипаже.

– А что ты будешь делать, когда я снова вернусь? К тому же ты не можешь принудить меня уехать силой. Ты не имеешь права мной распоряжаться. Ты мне не отец и не муж.

Эми встала и вздернула подбородок так, как, она видела, делает Джорджина, когда Эйкен пытается ей указывать.

Калем смотрел на нее долго, не говоря ни слова, размышляя. Девушка видела это по его темно-синим глазам.

– Вот уж не думал, что ты такая упрямая, малышка!

– Вот уж не думала, что ты такой тиран и деспот.

– Кто деспот? Я?

– Да. – Эми твердо кивнула. – Это, должно быть, фамильная черта. Ты говоришь, как твой брат.

– Господи помилуй!.. Неужели? Какой ужас!

Калем оторвался от стены и подошел к Эми. Он долго смотрел на нее, прежде чем положил наконец руки ей на плечи. Она не отвела глаз.

– Не думаю, чтобы это было хорошо, малышка.

– Что?

– То, что ты здесь.

– Тогда скажи мне, пожалуйста, Калем, где я, по-твоему, должна быть.

– У себя дома, где ты могла бы жить по-прежнему, как ты жила до того момента, когда мой братец ворвался в твою жизнь, внеся в нее эту сумятицу.

Девушка язвительно рассмеялась:

– Ах вот как! Это уже интересно. Моя жизнь была такой замечательной прежде! – Эми покачала головой, потом подняла глаза на Калема. – Моя жизнь была сплошной неразберихой. В ней все перевернулось вверх дном еще задолго до того, как появился Эйкен.

– Ты слишком юна, для того чтобы в твоей жизни могло что-то перевернуться.

– Я вовсе не чувствую себя юной. Я чувствую себя ужасно, ужасно старой.

– Но это ведь неправда! Ты молода!

– Нет, послушай меня, пожалуйста, Калем! Тебе я, может быть, кажусь молодой, но я так себя чувствую, будто все у меня позади. Я везде не на месте. Я смотрю на все не так, как другие люди, Калем. Жизнь оказалась совсем не такой, какой должна была быть, по крайней мере, не такой, какой я ее себе представляла.

– Это всегда так бывает.

– Но я постоянно в смятении. Я даже не знаю, куда мне идти и что делать. Даже мой дом перестал быть для меня домом, с тех пор как мои родители погибли.

– Как это произошло?

– У моего отца было несколько предприятий. Они с мамой поехали в Балтимор. Я должна была приехать к ним через неделю, но ночью в гостинице, где они остановились, случился пожар. Они были на верхнем этаже и не смогли выбраться... – Голос Эми прервался.

Калем притянул ее к себе и так держал, тихонько поглаживая плечи девушки. С ней так давно уже никто не был нежен, что Эми расплакалась, уткнувшись ему в грудь:

– Это так глупо!

– Горе не может быть глупым.

Эми повернула голову и прислонилась щекой к его плечу.

– Они не могли оттуда выбраться, Калем!

– Мне очень жаль, малышка! – Калем погладил ее по голове. Спустя немного времени он спросил: – У тебя нет других родственников?

– Нет. Мой папа был сиротой, а последний из маминых родственников умер, когда я была еще ребенком. Мои родители – единственные близкие мне люди. – Девушка посмотрела на Калема. – Так что, как видишь, мне не к чему возвращаться. Когда твой брат похитил меня, жизнь моя была совершенно пуста. Вот здесь. – Она указала на сердце. – Все у меня в душе как будто умерло.

– Со временем все это пройдет, малышка. Нужно только подождать. Когда мы молоды, ожидание кажется нам нестерпимым.

– Я вовсе не так молода.

Калем засмеялся:

– У тебя впереди еще долгая жизнь.

– Но если это так, мне нужно ее чем-то заполнить. Я прочла твой дневник. Сколько тебе было лет, когда ты начал работать с эмигрантами?

– Это было десять лет назад. Мне было тогда девятнадцать.

– А мне уже двадцать, Калем.

– Но я же мужчина.

Эми нахмурилась, потом отступила.

– При чем здесь это? Тебе было девятнадцать. Мне двадцать. Ты мужчина. Я женщина. Разве оттого, что я женщина, я меньше способна заботиться о других?

Калем взъерошил волосы:

– Я не это имел в виду.

– А что ты имел в виду? Или ты думаешь, что, раз я женщина, я не должна иметь призвания, как ты? Мне что же – посиживать сложа руки, пить чай и вышивать, не замечая ничего вокруг себя? – Эми подбоченилась. – Если ты именно это хотел сказать, Калем, тогда это довольно-таки глупо с твоей стороны.

Калем, казалось, был не на шутку озадачен:

– Ты вывернула мои слова наизнанку.

– Я пытаюсь объяснить тебе, что я чувствую. Это очень много значит для меня. – Эми подошла к Калему и положила ладонь ему на грудь. – Ты очень много значишь для меня.

Калем посмотрел на ее руки, точно не знал, как ему поступить, потом накрыл их своими ладонями, и так они постояли немного.

Эми попыталась объяснить:

– Я хочу помогать. Быть может, если я смогу помочь хоть кому-нибудь, если смогу изменить к лучшему жизнь хотя бы одного человека, моя собственная жизнь перестанет мне казаться такой пустой и никчемной. Ты понимаешь меня?

– Ох, Эми, малышка! Я все это прекрасно понимаю.

– Тогда ты разрешишь мне помогать тебе?

Калем покачал головой, точно не желая соглашаться, однако сказал:

– Ну да.

Девушка широко улыбнулась ему:

– Вот и хорошо. А то ведь я бы все равно не уехала.

Калем засмеялся и развернул ее за плечи.

– Ладно, а теперь тебе придется выйти. Мне нужно тут кое-что сделать. Иди на палубу. Если ты поторопишься, то увидишь, как корабль входит в гавань. На это стоит посмотреть.

Эми оглянулась на него через плечо:

– А ты пойдешь?

– Я скоро выйду.

Девушка поднялась по ступенькам трапа и вышла на палубу; она остановилась у поручней, оглядываясь вокруг.

Горы вдалеке стали густо-лиловыми, цвета вереска. Острые неровные очертания сосновых лесов, покрывавших холмы, четко вырисовывались на горизонте. Река казалась тонкой серебряной лентой, сбегающей со склонов холмов, где она, разливаясь, безмятежно текла среди вспаханных зеленых полей, маленьких ферм и домиков, видневшихся там и сям по холмистым речным берегам, мимо причалов и верфей и впадала в широкую открытую бухту.

Сильный ветер, задувавший с моря, гнал волны к берегу, и чайки кружили в синем безоблачном небе, крича, надрываясь, словно глашатаи, несущие какую-то весть. Эми перешла к другому борту. Оттуда был прекрасно виден корабль; он шел им навстречу, с парусами, надутыми ветром, скользя по волнам прилива вверх, к устью реки.

Высоко на его мачте вился американский флаг; его красные и белые полосы струились, переливаясь, точно ленты майского дерева на ветру. Эми видела людей, столпившихся у поручней и вглядывавшихся в панораму берега, как и она; она думала, сколько же таких кораблей и сколько людей уже прибыли сюда по этой же самой реке.

Девушка видела, как матросы снуют вверх и вниз по мачтам и верхним палубам, словно скворцы в кронах высоких деревьев. Они тянули канаты, направляя корабль вверх по реке, к пристани. Среди пассажиров царило какое-то странное, угрюмое молчание. Они просто стояли и озирались вокруг.

Эми услышала шорох и обернулась.

Калем стоял на палубе лицом к ней, но смотрел он на корабль. Никто, глядя на него, не усомнился бы в том, кто он такой. Он не был похож ни на того человека, которого Эми впервые увидела в ту туманную ночь, ни на того, кто спас ее тогда из пещеры. Он был похож на того, кем он был: вождем клана. Мак-Лаклен из рода Мак-Лакленов одет был в килт – клетчатую юбку шотландских горцев, из-под которой виднелись его мускулистые ноги, обутые в грубые башмаки. На нем была черная шерстяная куртка с серебряными пуговицами, через могучее плечо перекинут красный плед. Берет с пером, сдвинутый чуточку набок, покрывал его темные волосы, и он – такой высокий и гордый – отличался от всех мужчин.

При взгляде на него у Эми перехватило дыхание. Калем, точно почувствовав это, повернулся, посмотрел на нее долгим взглядом, потом пошел к пристани; там к нему подошли те люди, с которыми он встречался в Портленде, – Мак-Дональды в своих зеленых пледах.

В следующее мгновение воздух наполнили звуки волынки, и мужчины пошли за волынщиком вдоль причала. Ничто не нарушало тишины, кроме живых и ритмичных мелодий волынки. Даже чайки – и те умолкли, точно сознавая торжественность момента.

Взгляд девушки следовал за Калемом. Эми просто не могла отвести от него глаз. Мужчины остановились у нижних ступенек трапа. Мелодия волынки взмывала все выше и выше, потом оборвалась, и отзвуки ее растаяли в воздухе.

С борта корабля раздались приветственные возгласы, в воздух взлетали береты. Овации, крики звучали долго – минуты казались вечностью. Когда наконец приветствия затихли, Эми почувствовала, что по щекам ее текут слезы.

Девушка заметила, как взгляд Калема скользнул туда, где она стояла, все еще держась за поручни. Улыбнувшись, она помахала ему рукой. Тут вступила другая волынка – ее звуки доносились с палубы корабля, и шотландцы сошли по сходням со всеми своими пожитками, увязанными в небольшие узелки или перекинутыми через плечо. Эми слышала, как люди говорили, что звуки волынки рвут сердце на части, и так оно, конечно, и было бы, если бы ее сердце не было похищено раньше. Но оно принадлежало человеку, который стоял на пристани в красном пледе и килте, высокому и благородному шотландцу с черными как смоль волосами.

Глава 41

Калем нашел Эми в зале для собраний – громадном помещении в здании склада неподалеку от пристани, где шли основные работы. Он не окликнул ее, не стал проталкиваться к ней через толпу. Он просто стоял и смотрел на нее, как делал это в течение стольких дней и стольких ночей.

Он никогда еще не видел, чтобы девушка работала так усердно. Вот она протягивает кому-то одежду или примеряет зимнее пальто на мальчугана. В следующую минуту она уже подает еду очереди голодных людей, дважды обвившейся вокруг здания. Он видел, как она чистит картошку, моет посуду, складывает одеяла и помогает молодой матери кормить ее капризных двухгодовалых близнецов. Видел, как она пытается говорить по-гэльски и как это развлекает стоящих рядом с ней. Она уверяла, что язык этот слишком уж труден для нее. Калем знал, что это не так. Он знал, что на самом-то деле Эми гораздо умнее. Но он также понимал, ради чего она это делает. Ей хотелось, чтобы эмигранты, плохо говорившие по-английски, посмеялись бы над ней и ее забавными усилиями и им захотелось бы самим попытаться говорить на чужом языке.

Он видел, как Эми проходила через зал поздно вечером, пробираясь между всеми этими людьми, устроившимися на ночь на матрасах прямо на полу. Она все еще продолжала раздавать одеяла, так как беспокоилась, что кому-нибудь может не хватить. Девушка быстро поняла, что многие из эмигрантов слишком робкие и стесняются попросить даже то, в чем нуждаются, а многие боятся просить, так как умеют говорить только по-гэльски.

Все, что бы Эми ни делала, она делала с ласковой улыбкой и с такой кипучей энергией, что Калем почувствовал себя уставшим даже оттого, что просто наблюдал за ней. Он никогда не встречал такой девушки, как Эми. У него, правда, редко находилось время, чтобы близко знакомиться с женщинами, но он был рад, что нашел его для Эми.

Калем уважал ее, а его уважение было нелегко заслужить. Даже мужчинам приходилось немало потрудиться, чтобы завоевать уважение Калема. Он был беспристрастен и резок в суждениях. Эйкен считал, что Калему хочется, чтобы все были так же скрупулезны и аккуратны, как он, и он сердится, когда не встречает подобного в людях, отсюда и его резкость.

Калем не знал, так ли это, он знал только, что Эми – это та девушка, которую ему хотелось бы узнать поближе, и для него не имеет значения, похожа она на него или нет. Она не была ни медлительной, ни методичной и не питала особого пристрастия к распорядку. Смотреть на нее было все равно что наблюдать за стрекозкой, порхающей с цветка на цветок. Это было все равно что удержать водопад в ладони или пытаться поймать ветер.

Сейчас она стояла футах в двадцати от него, окруженная женщинами. Калем видел, как она хмурится; он понял, что девушка внимательно вслушивается в то, что говорят эти женщины, желая уловить смысл того, что те пытаются сказать по-английски.

Он видел ее такой с самого первого дня. Когда же она не понимала того, что они говорят, то находила кого-нибудь, кто мог бы перевести, или же напрягала воображение, пытаясь догадаться, что им могло понадобиться.

Она не думала о том, как выглядит. Спутанная светлая коса падала ей на спину. Влажные вьющиеся пряди выбились на щеки. Калем смотрел, как она отбрасывает их прочь, слушая и в то же время складывая одеяла. Лицо ее было влажным от пота, а платье обвисло, измялось, и кто-то из ребятишек забрызгал его своим ужином.

– Ну и сколько ты еще собираешься ждать? – Энгес Мак-Дональд похлопал его по плечу.

– Ждать чего?

Энгес кивнул на Эми:

– Эту девушку. Сколько ты еще собираешься здесь торчать и пялиться на нее, как сумасшедший, прежде чем женишься на ней?

– Пялиться? Как сумасшедший? – Калем чуть не поперхнулся на этом слове.

Энгес расхохотался:

– Ну да. Посмотрел бы ты на себя со стороны, Калем! Робби и Дугалд бьются об заклад, сколько ты еще так продержишься. Робби говорит, что последние два дня ты гоняешься за ней, точно гончая за кроликом.

«Как сумасшедший?»

Энгес посмотрел на него, потом покачал головой:

– Я знаю, что тебя мучает. Но послушай совет старика – брось ты эти терзания да веди-ка ты эту девушку прямиком к преподобному Монро. Так проще, чем бороться с этим, – вот что я скажу тебе, парень! – И Энгес отошел.

«Как сумасшедший... гоняешься за ней, как гончая за кроликом... Жениться на ней?»

Калем не двигался с места; ему показалось, что окна в зале стали вдруг очень маленькими. Он оглянулся вокруг, но ничего не увидел. Как будто глаза его больше не подчинялись ему. Калем потряс головой, потом взъерошил волосы. Он опять посмотрел туда, где только что стояла Эми, но ее там уже не было.

Он чувствовал, что ему необходимо увидеть ее – сейчас же. Ему просто нужно было посмотреть на нее. Для того чтобы разобраться в себе, понять, что с ним происходит. Калем не думал, что сможет заговорить с ней прямо сейчас. Но он должен был увидеть ее. Он обвел глазами комнату и стал протискиваться сквозь толпу. Однако нигде в этом громадном помещении не было видно ее улыбки или ее длинной светлой косы. Нигде не было слышно ее смеха.

Калем решительно направился к двери. Он прошел мимо Робби Мак-Дональда, и тот окликнул его, но Калем не остановился. Он толчком распахнул дверь, и кто-то тихонько заскулил, точно пес, подвывающий на луну. Это, разумеется, Робби, но Калем не стал обращать внимания. Ничего. Он еще расквитается с этим проклятым Мак-Дональдом. После того как отыщет Эми.

Он шел вдоль причала, спрашивая, не видел ли ее кто-нибудь. Потом прошел мимо склада с другой стороны; там, на просторном лугу с только что скошенной травой, ребятишки играли и резвились на свободе после месяца заточения на борту корабля. Тут-то он и нашел ее... вернее, заметил ее головку.

Она мелькала – то вверх, то вниз – в стайке маленьких девочек. Калем подошел ближе, стараясь представить, что Эми может там делать.

Ее голова вместе с косой то взлетала вверх, то ныряла вниз; снова вверх – снова вниз.

Калем был уже футах в десяти от нее, когда разглядел яснее. Она прыгала через веревку, распевая какую-то нехитрую песенку про блошек и кошек, про пару резвых ножек и сухой горошек.

Мак-Дональды были правы. Он гонялся за ней, словно гончая. Калем сунул руки в карманы и стоял так, отчасти успокоенный, отчасти, напротив, испуганный тем, что он чувствовал к ней.

Калем никогда и ни в ком по-настоящему не нуждался в своей жизни, ни разу не чувствовал подобной потребности, тем более в женщине. Он был уверен, что женитьба не для него. Он так привык жить один, так долго оставался холостяком, что одиночество стало как бы частью его привычного распорядка. А поскольку это стало привычкой, ему вовсе не хотелось менять ее. В этой привычной, размеренной жизни была надежность. Жизнь нравилась ему такой, какая она есть.

Если что-то в его жизни не ладилось или ожидания его не сбывались, он бился и боролся что было сил, чтобы все было по-прежнему – продумано, размерено, рассчитано до мелочей, – как будто подобная упорядоченность могла исправить то, что на самом деле нуждалось в исправлении, – его одиночество; Калем был одинок, но где-то в самой глубине его души все в нем восставало против этого.

Но, когда он услышал этот смех, когда увидел, как Эми играет с детьми и прыгает через веревку в такт смешной и нелепой считалке, так что коса ее взлетает и подпрыгивает, а юбки взмывают чуть ли не до самых икр, он забыл обо всем.

Потому что рядом с Эми не могло быть ни повседневности, ни обыденности. Все это было так странно, так незнакомо для Калема, потому что впервые в своей жизни он был влюблен.

Глава 42

Звуки скрипки, волынки и смех доносились из зала, отдаваясь в прохладном воздухе ночи. В зале кипело веселье. На следующее утро шотландцы отправятся туда, где отныне они будут жить, – в глубь страны, на свои новые фермы вдали от побережья – некоторые даже у самой канадской границы.

Они смеялись, и пели, и веселились от души. Они поднимали кружки с сидром и с пивом за здоровье своих благодетелей, провозглашая здравицы в честь друзей, которых обрели в те дни, когда будущее казалось им таким мрачным и беспросветным.

Эми смотрела на танцы, шотландские народные рилы и джиги, и слушала задорную музыку. Она никогда еще не чувствовала себя такой счастливой, как в эту последнюю неделю. Странно, думала девушка, откуда это чувство возникло теперь? Она ведь бывала на сотнях вечеринок и балов, на всевозможных приемах, которые устраиваются в свете. Случалось, и на довольно-таки необычных. Так, она бывала на приемах, устроенных по случаю дня рождения породистых лошадей. На премьерах опер и вернисажах, а также на вечеринках, которые давались лишь потому, что кому-то захотелось угостить вас клубникой и шампанским. Она бывала на пышных балах, где почетной гостьей была герцогиня, и на других, когда австрийский принц танцевал с ней. Его высочество отчаянно нуждался в деньгах.

Однако ни разу ей не было там так весело, ни разу она не чувствовала, что этот праздник и для нее, как сейчас в этом зале, с этими людьми.

Девушка откинула голову назад, чуть пристукивая ногой в такт музыке; она прикрыла глаза, вслушиваясь в припев и тихонько мурлыча его про себя. Что-то коснулось ее руки, и Эми открыла глаза. Она смотрела прямо в улыбающееся лицо Калема.

В следующую минуту он уже увлек ее за собой в круг танцующих; рука его обвила ее талию, и он все кружил и кружил ее до тех пор, пока девушка не рассмеялась так сильно, что смех мешал ей попадать в такт музыке. Он сделал с ней еще один круг, потом повел ее мимо хлопающих в ладоши танцоров, но вместо того чтобы встать в конце ряда, он продолжал танцевать, уводя ее дальше, на дощатый настил причала, кружа и кружа ее в танце по пристани.

– Калем!

Эми задохнулась – он закружил ее так, что в глазах у нее все поплыло. Девушке пришлось ухватиться за его рубашку, чтобы не потерять равновесия.

– Не беспокойся, Эми, малышка! Я держу тебя.

И он действительно держал ее. Его руки обвивали ее талию, и что-то сладко заныло у Эми под ложечкой – так бывало всякий раз, когда он касался ее.

Девушка засмеялась и вздохнула глубже, прижав ладонь к груди.

– Ты совсем меня замучил, Калем Мак-Лаклен!

– Не могу себе представить, чтобы что-нибудь могло тебя замучить. Я устаю, даже когда просто смотрю на тебя.

– Мне все это так нравится! Правда. Я никогда себя не чувствовала вот так – своей и на месте, как здесь.

Калем прислонился к стволу ивы, потянулся и сорвал веточку.

– Мир начинает казаться совсем другим, когда посмотришь на него глазами этих людей.

– Они замечательные.

Калем смотрел на нее так, точно ему страстно хотелось высказаться.

Эми чуть склонила голову набок.

– Что такое?

Калем не сразу ответил. Он бросил веточку в реку и подошел к самому берегу; сунув руки в карманы, постоял там, глядя на воду. Эми подошла, остановившись рядом с ним, потом села на влажную траву на самом краю. В лунном свете речная гладь мерцала, точно серебристые грани стекла, а музыка и смех доносились до них, словно дуновения легкого ветерка. Эми подняла глаза на Калема; она заметила, что ветерок растрепал его волосы.

Калем долго молчал, потом посмотрел вниз, на Эми. Он сел на траву рядом с ней, высоко подняв колени своих длинных ног и положив на них локти.

Эми, откинувшись назад, смотрела в ночное небо.

– Мне кажется, я никогда еще не видела такой ночи. Ты только посмотри, все эти звездочки наверху подмигивают нам.

– Почему-то у моря звезд всегда больше.

– Интересно, почему это?

– Не знаю.

– А ты никогда не думал, чем на самом деле могут быть эти звезды?

– Нет.

– Ты никогда не смотрел на них в детстве, представляя, что в них может быть что-то особенное?

– Нет.

Эми рассмеялась:

– Ты, наверное, был слишком занят – убирал или мыл что-нибудь. – Калем молча смотрел на нее. – Ну так попробуй теперь!

– Что попробовать?

– Догадаться, чем могут быть звезды.

– Звездами.

– Ну пожалуйста!

– Ладно. – Калем надолго задумался. – Мне кажется, я всегда считал их планетами, такими же, как Солнце и Луна, только поменьше и подальше от нас.

– Может быть, и так. Я думаю, что это светлячки, залетевшие в немыслимую высь.

Калем с удивлением посмотрел на нее, и Эми засмеялась:

– Ну давай же! Теперь твоя очередь. Придумай что-нибудь.

Калем нахмурился, глядя на небо:

– Маяки для летучих кораблей, держащих путь к луне.

– Отлично! – Эми опять засмеялась. – А может, это щелочки в раю.

– Мне кажется, Эми, малышка, что ты с твоим маленьким быстрым умишком можешь навыдумывать столько, что мне все равно за тобой не угнаться.

– С моим «маленьким умишком»?

– Прости, с твоим глубоким умом.

– Ты не должен замечать моего ума. Тебе следует обращать внимание только на мою красоту.

– Уж не потому ли, что, по мнению Джорджины, зрение у меня развито лучше, чем ум?

– Вот именно. Ой! Смотри скорее, Калем! Звездочка падает! А вот и еще одна! Две звезды полетели. – Эми помолчала. – Хотела бы я знать, что это значит. Две звезды полетели вместе. – Девушка повернулась к нему: – Должно же это что-нибудь означать, как ты думаешь?

– Все может быть. – Калем не смотрел на звезды. Он смотрел на нее.

– И что же это значит?

– Они, наверное, подали мне знак, что я должен сделать вот это... – Калем склонился к Эми и поцеловал ее – бережно, нежно, – словно этот поцелуй был особенный, самый значительный из всех, какие только были в его жизни.

Девушка обвила его шею руками, пальцами перебирая его волосы. Он притянул ее ближе к себе и вместе с ней опрокинулся на траву. Поцелуй его сделался глубже, он был уже не нежным, а страстным. Язык его проник в ее рот, и Калем застонал, когда пальцы Эми пробежали по его волосам и она еще крепче прижалась к нему.

Поцелуй этот длился бесконечно. У Эми закружилась голова, в глазах у нее все поплыло, и она была рада, что Калем держит ее так крепко. Он оторвал свои губы от ее рта, легонько касаясь ими щек девушки.

– Ты такая чудесная, Эми, малышка, такая чудесная!

– О Калем, целуй меня еще! Пожалуйста, целуй меня опять и опять, не оставляй меня!

Губы его в ту же секунду закрыли ей рот, и он еще плотнее прижал ее к траве. Эми обвила его шею руками; его ладони соскользнули с ее плеч и коснулись груди. Калем нежно накрыл ее груди ладонями. Дрожь пробежала по телу девушки, ей показалось, что она уже парит над землей. Эми тихонько ахнула, касаясь губами его рта, потом поцеловала его так же самозабвенно, как он целовал ее.

Мучительный стон сорвался с губ Калема. Минуты текли; наконец он оторвался от нее и уткнулся лбом в плечо Эми. Дыхание его было частым, прерывистым, и Калему понадобилось немало времени, чтобы успокоиться. Он наконец глубоко вздохнул и откинул голову, глядя на небо, как будто не было для него сейчас ничего важнее.

Эми легонько погладила пальчиком его напряженную шею.

– Ну так что же, по-твоему, означает, когда две звезды летят одновременно?

Калем взглянул на нее, потом взял ее лицо в ладони; он смотрел на нее с таким откровенным желанием, что девушка усомнилась, так ли оно в самом деле, или это ей только чудится в неверных, изменчивых отблесках звездного света – ведь ей так хотелось видеть этот взгляд его темно-синих глаз!

– Я знаю, что это значит, малышка.

– Что?

Калем улыбнулся ей:

– Когда ты видишь две падающие звезды над рекой, на исходе осенней ночи, это означает, что первый мужчина, которого ты после этого поцелуешь, станет твоим мужем.

– Мужем?

– Ну да.

– Ты смеешься надо мной, Калем!

– Нет. Я прошу тебя стать моей женой.

Эми подняла на него глаза, чувствуя, что сделает сеичас что-нибудь очень глупое – заплачет, например.

– Я сейчас заплачу.

– Не могла бы ты мне сначала ответить?

– Да, – только и смогла выговорить Эми.

– Да – ты мне сможешь ответить, или ты станешь моей женой?

– И то и другое. – Девушка уткнулась лицом в его шею.

– Я люблю тебя, малышка. И я буду любить тебя дольше, чем будут падать с неба звезды.

И когда Калем поцеловал ее опять, Эми посмотрела в высокое небо и подумала, что Джорджина была не права. Звезды существуют для того, чтобы загадывать желания. Теперь она была в этом уверена – ведь одно из них только что сбылось.

Глава 43

Калем и Эми вернулись на праздник довольно быстро, стараясь войти по возможности незаметно. Калем достал из кармана очки и снова надел их, потом пропустил Эми вперед, взял ее за руку и в танце повел через зал.

Постепенно один за другим танцоры отходили в сторонку, образовав большой круг, хлопая в ладоши и смеясь. Вскоре Калем и Эми уже были единственной танцующей парой. Все, кто был в зале, стояли вокруг них, хлопая в ладоши в такт музыке.

Эми посмотрела на Калема:

– Что это значит?

Тот в замешательстве огляделся:

– Не знаю. Не останавливайся.

Он закружил ее в ритме рила; вокруг все громко аплодировали, слышались одобрительные возгласы.

– Они знают, что мы собираемся пожениться? – спросила она.

– Нет, малышка. Я должен был сначала спросить тебя.

– Тогда почему же все они подмигивают, глядя на нас?

– Понятия не имею. – Калем закружил ее, и танец наконец-то закончился. Оба они тяжело дышали, стоя вдвоем посередине зала.

Энгес Мак-Дональд достал флягу с виски и наполнил стаканы. В толпе появились еще фляги, и все мужчины подняли стаканы.

– Саогхал фада, сона дхат!

Эми посмотрела на Калема:

– Что это значит?

– Это свадебный тост. Они желают тебе долгой счастливой жизни.

– Выходит, они все-таки знают, – тихонько шепнула Эми. – Калем, ты, наверное, сказал им до того, как попросил меня стать твоей женой.

– Да нет же, малышка, клянусь!

Энгес Мак-Дональд выкрикнул еще один тост, и мужчины опрокинули еще по стакану.

– Калем?

– Эй! Это еще что такое? Что происходит, красавица? – К ним подошел Робби Мак-Дональд. – Что это ты нахмурилась? Тебе положено быть самой счастливой невестой.

Он подмигнул девушке и обнял ее; Калем метнул на него грозный взгляд.

– Я нахмурилась, Робби Мак-Дональд, потому что не понимаю, откуда вы знаете, что Калем сделал мне предложение. Или что я ему ответила «да».

– Ну, мы, конечно, не знаем наверняка, малышка, но мы, шотландцы, народ смекалистый и умеем сложить две половинки так, чтобы получилось целое.

– То, что мы вместе вышли и немного прогулялись вдвоем при луне, еще отнюдь не означает, что скоро свадьба.

– Конечно, малышка, но бьюсь об заклад, что эти следы травы у тебя на спине – предвестники либо венчания, либо рождения ребенка.

Тут все собравшиеся разразились радостными возгласами и смехом, а щеки Эми запылали ярким огнем.

Глава 44

Ясным ранним утром следующего дня целая процессия женщин, щебеча на смеси английского и гэльского, хлынула на пристань и оттуда – на баркас, словно муравьи на сахарную голову. С того дня как они сюда прибыли, Калем ночевал в бараке вместе с мужчинами, а Эми спала на баркасе.

Этим утром девушка, проснувшись, увидала вокруг себя чуть ли не тридцать женщин, набившихся к ней в каюту; они улыбались, глядя на нее. Другие выстроились на палубе – все для того, чтобы удостовериться, что в день ее свадьбы злые ветры не задуют над ее головой. Для того чтобы день этот стал для нее удачным, она должна была встать с кровати сзади – потребовалось, чтобы кто-нибудь объяснил ей это, так как Эми не совсем понимала, с какой стороны будет «сзади». Ей трижды пришлось повернуться против часовой стрелки, прежде чем надеть туфли, в которые кто-то уже сунул пенни – чтобы уберечь ее от бедности. Это вызвало улыбку на губах девушки. Если бы они только знали: уж что-что – а бедность ей никак не грозит! Ее заставили умыться утренней росой, собранной с кустиков черники одной из девочек. Девушку уверили, что это сохранит ее красоту до старости.

Ее свадебное платье было особенным. Женщины поднялись ни свет ни заря, чтобы сшить этот наряд из чудесного тонкого льна, выбеленного под солнцем горной Шотландии и расшитого бархатными лентами, как подобало невесте Мак-Лаклена.

Эми омыла ноги в чаше с водой, наполненной обручальными кольцами женщин постарше – так она могла быть уверенной, что брак ее будет долгим и прочным. В волосы ей вплели голубые ленты – на счастье. Она надела старинные атласные свадебные туфельки, принадлежавшие некогда прабабушке миссис Мак-Киннон, и прекрасный кружевной воротник вдовушки Драммонд.

Когда все было готово, Эми оставалось только стоять у трапа и ждать. Ровно в два часа дня на пристани прогремел выстрел. Девушка должна была стоять не шелохнувшись. Спустя пять минут раздался еще один выстрел, потом – третий. Эми вышла на палубу и спустилась на пристань, где ждал ее Калем, в шотландском пледе и клетчатом килте; он держался гордо, с достоинством, хотя глаза у него были красные, воспаленные, похожие на дикие яблочки, смотревшие из-за стекол очков.

Он взял ее под руку и повел вдоль по набережной к зеленому лугу, где его преподобие пастор Монро уже ожидал их под сенью ивы.

Эми посмотрела на Калема:

– Ты не выспался?

Калем покосился на девушку и хрипло пробормотал одно только слово:

– Виски!

Учитывая, что свадьба – это то, чего девушка ждет и о чем грезит все юные годы своей жизни, церемония закончилась слишком уж быстро. Зато пляска была веселой, безудержной. Они с Калемом бросали монеты ребятишкам, которые первыми закружились в хороводе.

Угощение было обильным, а сидр и виски лились не иссякая. Далеко за полночь, когда луна поднялась высоко, молоденькие девушки бросились к своим походным постелям с кусочками свадебного торта, собираясь положить их себе под матрасы, чтобы увидеть во сне своих суженых. А самая удачливая, Мэйри Мак-Коннел – та, что поймала шелковый чулочек Эми со спрятанным в нем золотым, – будет в эту ночь грезить о будущем счастье, какого не было у нее там, в Шотландии.

Калем внес Эми на баркас на руках; за ними шли горланившие песни шотландцы, которые выпили столько виски, что и себя-то едва несли. Все было сделано так, как надо, и, чтобы отогнать злые силы, Калем перенес Эми через порог – для них это был трап, ведущий в каюту, – потом вернулся на палубу проводить всех славословящих свадьбу.

Эми присела на край постели в ожидании, сцепив пальцы на коленях. Она и сама не знала, радует ее или пугает то, что должно было вскоре произойти.

Калем спустился в каюту и на миг прислонился к поручням.

– Вот уж никогда бы не подумал, что так устану на собственной свадьбе!

Эми вскинула голову:

– Ты устал совсем не от свадьбы. Это все выпитое вчера и сегодня ночью!

Калем вздохнул, снял очки и убрал их в шкафчик. Потом потер переносицу.

– Ох, малышка, ты, наверное, права. Слишком много виски. Я слишком мало спал и слишком устал теперь для того, чтобы стать твоим мужем этой ночью.

С этими словами Калем зевнул и потянулся, так высоко подняв свои длинные руки, что чуть не зацепился за перекрытия потолка.

Слишком устал?! Эми была потрясена, ей было так больно, точно он дал ей пощечину. Девушка не могла даже взглянуть на него. Она мысленно пыталась хоть как-то оправдать его поведение, говорила себе, что он ведь не нарочно, что у них еще целая жизнь впереди и брачная ночь еще будет.

Но это ее не утешало. Это ведь была ее брачная ночь. И она могла быть только одна. Сегодня и во веки веков.

Девушка встала и принялась расстегивать платье, нащупывая пуговицы сзади и изгибаясь так и этак, пытаясь дотянуться до них. Она, разумеется, вовсе не собиралась сдаваться и просить его о помощи. Одна ее рука была неловко закинута за спину, в то время как другая шарила по спине, пытаясь нащупать последние несколько пуговиц.

– Что, не получается?

Эми передохнула:

– Да, но мне не нужна твоя помощь.

Она выгибалась, как только могла, стараясь достать эти пуговицы, однако у нее ничего не выходило. Девушка услышала смех Калема и сердито подняла на него глаза. Злость ее мгновенно улетучилась.

Калем стоял прямо перед ней, во всей своей прекрасной наготе, с руками, скрещенными на волосатой груди и с насмешливой улыбкой на лице.

– Ах ты! – Эми схватила подушку и бросила в него, потом попыталась бежать. Но тотчас оказалась на постели; она лежала на спине, и на ней был Калем.

Он склонился над ней так низко, что они почти касались друг друга носами.

– Знаешь, малышка, ты такая доверчивая!

Девушка взглянула на него и кончиками пальцев провела по его губам.

– Я просто боялась, что мне больше не достанется поцелуев.

– Ах, Эми, малышка, уж поцелуев-то будет у тебя предостаточно, тут ты никогда не будешь бедной.

Бедной. Это слово отдалось в сознании девушки. Она подняла глаза на мужа, думая, не сказать ли ему о своих капиталах прямо сейчас.

Однако времени для раздумий, для исповеди или для раскрытия тайн уже не оставалось. Калем приник ртом к ее губам и стал целовать ее жадно и долго, словно в этом заключалась его жизнь, словно эти поцелуи были смыслом его существования. Когда он наконец оторвался от нее, Эми и думать забыла о деньгах.

Он стал снимать с нее одежду – медленно, одно за другим. Его губы и руки ласкали ее лицо и шею, ноги и грудь, мочки ушей и шею, он покрывал поцелуями все ее тело. Эмми и представить себе не могла ничего подобного. Это были для нее совершенно новые ощущения – и Эми вбирала их в себя при каждом его новом прикосновении, при каждом поцелуе, а в крови ее вспыхивал огонь, пламя жаркого желания и безумия.

Не думая ни о чем, отдавшись этим новым для нее ощущениям, Эми запустила пальцы в черные густые завитки волос у Калема на груди. Он прерывисто вздохнул, когда кончики пальцев девушки коснулись его сосков. Он стал действовать смелее и, слегка прикусив ее грудь, начал ласкать ее кончиком языка, втягивая сосок, так что Эми внезапно почувствовала, как что-то словно бы щекочет ее в самых потаенных местах.

Калем поднял ее, поставил на ноги, опустился перед ней на колени и снял с ее ног атласные туфельки так бережно, словно это были хрустальные башмачки. Ладони его скользнули вверх по ее ногам, поглаживая их, с нежностью касаясь ее кожи, словно он пальцами пытался вобрать в себя ее всю. Он говорил ей, какая она нежная, и целовал ее ямочки под коленями, лаская ее языком и доводя девушку до безумия.

Медленно, аккуратно Калем спустил с ее ног шелковые чулки и стал покрывать поцелуями обнаженные ноги, поднимаясь все выше. Вскоре он коснулся губами ее потаенного места – и девушка пошатнулась. Она ухватилась за первое, что оказалось под рукой, – за голову Калема, с силой притянув ее к себе. Эми жаждала как можно полнее ощутить эти чувства, которые он в ней порождал, – этот восторг, эту дрожь и смятение, отчего кровь закипала у нее в жилах, затопляя ее бурей неизведанных ощущений.

Мгновение спустя она вскрикнула, упав на постель; тело ее сотрясали судороги. Эми не понимала, что с ней произошло, она этого не ожидала; грудь ее вздымалась от неровных, прерывистых вздохов.

Калем стоял, возвышаясь над ней, глядя удовлетворенно, с такой гордостью, точно он только что спас мир от гибели.

Он снял с нее остатки одежды и сложил их, потом встал на кровать на колени, бедром раздвигая ее ноги. Он снова принялся целовать ее лодыжки и икры, поднимаясь все выше, до самых бедер, приближаясь к заветному месту и там на мгновение останавливаясь, чтобы вздохнуть. Он проделывал это опять и опять, пока Эми не почувствовала, что жаждет ощутить там другое прикосновение.

Она прошептала его имя, и вся ее любовь воплотилась в одном этом слове: Калем! Он коснулся ее кончиком пальца, и девушка выгнулась навстречу ему. Губы Калема скользили по талии Эми, по животу, бедрам, покрывая поцелуями все тело, так что она вся растворилась в потоке нахлынувших ощущений, а палец легонько поглаживал самые укромные ее уголки, потом скользнул внутрь, заполнив ее, и, двигаясь взад и вперед, заставлял ее тело томиться от наслаждения и жажды.

Потом Калем склонился над ней, губами и кончиком языка касаясь ее уха и шеи, ее груди и сосков, а рука его и пальцы тем временем ласкали ее, упиваясь ее влагой, доводя ее до страстного, томительного безумия.

Калем чуть приблизился к ней и коснулся ее своим телом. Лицо его было над ней, совсем близко, и он смотрел на нее не отрываясь. Он еще немного подвинулся, раздвигая ее ноги сильнее и чуть-чуть проникая внутрь.

– Тебе хорошо, малышка?

Девушка кивнула, и он проник в нее еще немного дальше. Она прерывисто вздохнула, чувствуя, как он заполняет ее. Калем остановился; он не дошел еще и до половины.

– Эми?

Девушка открыла глаза.

Он снова коснулся ее пальцами, пока в ней вновь не пробудилось это чувство – словно что-то чудесное вздымалось в глубине ее грозной, могучей волной. Он скользнул чуть дальше, своими касаниями снимая ее напряжение, так что ей легче теперь было принять его в себя.

Калем поцеловал ее – долго и страстно; проникнув языком глубоко в ее рот, он исследовал его, все его уголки. Он обхватил ее бедра руками и с силой проник в ее тело.

Глаза ее широко распахнулись, и девушка вскрикнула, но губы ее были зажаты его ртом. Она попыталась оттолкнуть его, но Калем не поддался.

– Дорогая, лежи спокойно.

– Мне больно, Калем. Ты делаешь мне больно.

Калем застонал, уткнувшись головой ей в плечо.

– Малышка, прошу тебя... Дай мне еще минутку!

Они лежали не двигаясь, и все в ней горело, точно Калем жег ее изнутри. Эми лежала напряженная, застывшая, она почти боялась расслабиться. Она боялась, что ей опять будет больно.

Калем пошевелился.

– Мне нужно это сделать, малышка. Я не могу иначе. Тебе все еще больно? Скажи мне, что ты чувствуешь?

Он словно бы просил у нее прощения. Эми посмотрела на него; глаза ее застилали слезы. Она покачала головой:

– Не так, как раньше.

– Ох, малышка! Я не хотел причинять тебе боль. Я взял бы себе всю твою боль и страдания, если бы мог!

– Ты только держи меня крепче. Пожалуйста, держи!

– Ну конечно. Теперь ты моя, и я всегда буду держать тебя крепко-крепко!

Калем просунул свою руку между ними, легонько касаясь тела Эми. Вскоре ее захватило это ощущение наполненности им; ритм его движений пробудил в ней желание двигаться вместе с ним – сначала медленно, потом все быстрее и быстрее.

Эми в жизни такого не испытывала, подобного с ней никогда не случалось.

Калем приподнял ее ногу и, положив ее к себе на бедро, двигался сильно, ритмично, потом толчки его участились, становясь все быстрее, все глубже. Девушка дышала тяжело, как и Калем, будто оба они мчались, пытаясь настигнуть кого-то. Еще чуть быстрее – и они, наверное, взлетят – взлетят высоковысоко, к этим звездам, что сияли у них над головой.

Движения его убыстрялись, и Эми раскачивалась вместе с ним, пока они не слились в единое целое. Руки Калема обхватили ее ягодицы, притягивая ее все плотнее, полностью раскрывая навстречу себе; он менял положение, так что тело его было там, где ей было так больно.

Эми вскрикнула и произнесла его имя – она не могла удержать этот крик.

Он вошел в нее сильно и быстро несколько раз подряд – стремительными мощными толчками, – и что-то в ней вспыхнуло, взорвалось, рассыпавшись ослепительным фейерверком, как будто она сама была одной из тех падающих звезд. Девушка вцепилась в его влажную спину пальцами, шепотом снова и снова повторяя его имя.

Он продолжал раскачиваться – по-прежнему сильно, ритмично – еще несколько долгих мгновений, потом вошел в нее резко, проникая в самую глубь, застонал, и Эми почувствовала, как он бьется, пульсируя в ее глубине.

Стало вдруг очень тихо, и оба они лежали в этой тишине, влажные от пота, прерывисто дыша; долгое время никто из них не мог произнести ни слова.

Калем наконец поднял голову, глядя Эми в глаза.

– Ты такая чудесная, нежная! Ты – самое прекрасное, что только есть в мире!

Эми заглянула в его глаза и увидела своего мужа, мужчину, который познал ее, принеся ей такое наслаждение, какое она даже представить себе не могла.

Девушка улыбнулась ему утомленно и радостно, и Калем провел пальцем по ее улыбающимся губам, словно ловя очертания этой улыбки.

– Я люблю тебя, Эми, малышка! Господи, как я люблю тебя!

И он поцеловал ее опять. Так неожиданно нежно после того, что они только что пережили. Держать его в объятиях, чувствовать его поцелуи – все это было так чудесно, так необыкновенно!

Эми чувствовала, что ей начинает уже нравиться это – то, что называют любовью и браком, – благодаря ее Калему.

Он опять, по-прежнему твердый, упругий, вошел в нее и опять стал ритмично двигаться. Теперь уже девушка отвечала на эти толчки, двигаясь с ним вместе, а возбуждение, вызванное им, все нарастало, и Калем ждал, когда настанет для нее это мгновение высшего, нестерпимого наслаждения, встречая этот миг вместе с ней, яростно, с силой врываясь в нее и заполняя собой.

Они лежали, умиротворенные; Калем подвинулся немного и приподнялся на локте, глядя на Эми.

Он смотрел на нее и думал, что мог бы смотреть так долго, очень долго, бесконечно.

Эми коснулась ладонью его щеки, Калем взял ее руку и, повернувшись, наклонился к ней ближе, касаясь ее ладони губами. Он приподнял руку девушки и положил ее к себе на плечо.

– Я не слишком тяжелый?

Эми засмеялась:

– Не поздно ли ты спохватился?

Калем улыбнулся, потом вдруг лицо его стало серьезным.

– Тебе не больно сейчас?

Эми покачала головой:

– Нет. Не двигайся. Мне нравится ощущать на себе твое тело.

– Мне нравится ощущать под собой твое тело.

Девушка вспыхнула, и Калем засмеялся:

– Объясни мне, малышка, как это после того, что мы только что проделали дважды, ты все еще умудряешься краснеть?

– Женщина ничего не может с этим поделать – это происходит само собой.

– А, так, может быть, тогда мужчина может. Нужно проверить.

Калем кончиком пальца провел по ее груди.

– Еще, – попросила девушка.

– После того как мы немного отдохнем.

Калем с трудом оторвался от нее; с губ его сорвался стон. Он стал подниматься, но Эми остановила его:

– Не уходи от меня!

– Я никогда не уйду от тебя! Никогда!

Калем лег рядом с ней, по-прежнему прижимая Эми к себе. Голова ее лежала на сгибе его руки, одна нога была закинута на горячее бедро Калема. Девушка перебирала жесткие завитки волос у него на груди; Калем наконец рассмеялся и задержал ее руку в своей.

Снаружи послышался шум, и он на мгновение замер – в совсем неподходящий момент, ведь пальцы его как раз скользнули на округлость ее бедра. Какой-то грохот разорвал тишину ночи, за ним последовали гэльские проклятия. Мужчина на палубе запел.

– Черт бы побрал этих Мак-Дональдов! – прорычал Калем, откинувшись на подушку.

– А что они делают?

– Поют нам серенаду. Этакий кошачий концерт для новобрачных, малышка!

Они тихо лежали, слушая нестройное пение.

Есть «ножки» – брачная игра, Весь мир в нее играет. Девчонки ножки задирают, А парни – опускают.

Мужчины горланили этот непристойный куплет несколько минут, притопывая по палубе, снова и снова повторяя припев и хохоча во все горло.

Наконец все стихло. Когда пение окончательно смолкло и мужчины, громко топая, удалились куда-то, Эми взглянула на Калема и тихонько засмеялась.

– Ножки задирают?

– Ну да. Вот уж в чем шотландцев нельзя упрекнуть – так это в отсутствии чувства юмора. – Калем сжал ее в объятиях и приподнял, так что девушка оказалась на нем, а ноги ее – у него между ногами.

– Что это ты делаешь?

Калем улыбнулся ей:

– Да вот, собираюсь научить тебя играть в брачную игру.

– Но я ведь уже умею. Ты же только что научил меня!

– Ну да, малышка. – Калем засмеялся и поцеловал ее в нос. – Но ты еще не знаешь, как «ножки опускают»!

Глава 45

Джорджина с размаху уселась в кресло в просторном зале на половине у Эйкена. Комната, наверное, была раньше салоном или гостиной. Девушка огляделась. Никакому художнику было бы не под силу изобразить этот хаос. Это просто не поддавалось описанию.

Джорджина потерла лоб ослабевшей рукой; голова ее раскалывалась.

– Жизнь кончена.

Дети Эйкена были дома уже неделю. Это была самая длинная неделя в ее жизни. Джорджина пыталась быть ласковой с ними. Она изо всех сил старалась хорошо относиться к ним.

Но они сопротивлялись и во всем ей перечили, разыгрывая с ней дурацкие шутки. Они прятались, когда она звала их, и делали вид, что ее нет в комнате, когда она пыталась разговаривать с ними. Во всей ее одежде было полно песку, и они смазывали жиром дверные ручки в ее комнате и ванную изнутри. Просто не верилось, чтобы двое детей производили такие разрушения. Это было что-то небывалое. Сверхъестественное.

Однако чему же тут удивляться? Их отца ведь тоже нельзя было назвать нормальным человеком. Здесь, в этом Богом забытом местечке, вообще не было нормальных людей, кроме Дэвида, а он уехал на пару дней на тот конец острова порыбачить и половить омаров с Фергюсом.

Девушка откинулась на спинку слишком мягкого кресла, и над ней тотчас же взметнулось облачко пыли. Она чихнула и потерла виски; в них как будто отдавался стук молоточков. Что-то острое впилось в нее сзади. Приподнявшись, она извлекла из-под себя острый обломок скорлупы грецкого ореха. Девушка широко раскрыла глаза и отбросила скорлупку назад.

– Что значит какой-то там кусочек скорлупы в комнате, которая и так уже похожа на... – Она на мгновение задумалась. – На преисподнюю?

– Мисс Джорджина! – раздался крик Грэма и топот его ног по коридору. – Мисс Джорджина!

– Нет Бога на небесах! – пробормотала девушка в ту минуту, когда дверь распахнулась, с грохотом ударившись о стену.

Джорджина вздрогнула. Она отняла ладонь, прикрывавшую ее утомленные глаза, и сердито посмотрела на мальчика.

– Не мог бы ты входить потише?

– Я спешил.

– Ты всегда торопишься.

– Я не мог не торопиться. Иначе Кирсти прибежала бы сюда первой.

– Боже упаси! – Джорджина глубоко вздохнула. – Так что же ты хочешь, детка?

– Сегодня утром на карнизах и на деревьях лежал иней!

– Прекрасно. – Девушка кивнула, как будто понимала, что это значит. – Иней.

– Угу. – Грэм с важностью кивнул головой. И замолчал. Мальчик был слишком занят: он рылся в карманах, извлекая оттуда камешки, бечевку, ракушки и что-то ужасное на вид, вроде дохлого жука.

– Ты сказал ей? – Кирсти стояла в дверях, покачиваясь на пятках, – точная копия своего отца, разве что поменьше и в женском облике. Светлые волосы, зеленые глаза, взгляд, говоривший, что она Джорджину насквозь видит.

– Ага.

Кирсти повернулась к Джорджине и подбоченилась:

– Ну?

– Ну и что?

Кирсти глубоко и тяжко вздохнула:

– Мы можем пойти?

– Куда пойти?

Девочка обернулась и сердито посмотрела на Грэма:

– Ты, кажется, говорил, что сказал ей?

– Ну да, сказал. – Он держал на ладони дождевого червя. Джорджину передернуло.

– Тогда почему же она не понимает, о чем я говорю?

Грэм пожал плечами.

– Почему бы тебе просто не сказать мне, что тебе нужно, Кирсти?

– Потому что это должен был сделать Грэм. Сейчас его очередь, а не моя. – Девочка скрестила руки на худенькой детской груди, совсем как отец.

– Прекрасно. – Джорджина встала. – Тогда ответ будет «нет».

Кирсти опустила руки:

– Как ты можешь говорить «нет», если даже не знаешь, чего мы хотим?

– Очень просто. Одно слово. Один слог. Эн. Е. Тэ.

Кирсти смотрела на нее долго, пристально. Девочка ни во что ее не ставила и не видела необходимости это скрывать. С первой же минуты, когда они вернулись от Фергюса, Кирсти не смотрела на Джорджину иначе как с вызовом.

Она была очень сметлива и изобретательна, так что Джорджине все время приходилось быть начеку; девочка тем не менее вызывала у нее любопытство, конечно, когда Джорджина не была совсем измучена, как сейчас. Было интересно загадывать, что она еще может выдумать. Джорджина долго не отводила глаз от ребенка. В конце концов, она ведь тут взрослая. Однако на какую-то долю секунды в голове у Джорджины мелькнула мысль, о чем на самом деле может думать эта девочка.

Где-то в глубине дома хлопнула дверь, а здесь, в этой комнате, задребезжали стекла.

– Это папа! – Кирсти подпрыгнула, потом, обгоняя Грэма, помчалась к дверям и по коридору.

– А! Возвращение блудного отца! – тихонько, себе под нос пробормотала Джорджина.

Несколько мгновений спустя Эйкен широкими шагами вошел в комнату, с двух сторон окруженный детьми. Он огляделся:

– Ты не видала моего хлыста?

– Нет.

– Он должен быть где-то здесь.

– У вас в шкафу их было пять.

– Они не подходят. Мне нужен этот. У него новая рукоятка – особая, кожаная.

Джорджина удивленно раскрыла глаза. Хлыст – он и есть хлыст.

– Ты разве не поможешь мне искать его?

– Мне не платят за то, чтобы я занималась поисками ваших хлыстов. – Эйкен выпрямился и пристально посмотрел на нее. – Я гувернантка, а не ваша служанка.

Кирсти метнула на нее яростный взгляд – точь-в-точь как отец:

– Если ты горничная, почему ты не убираешь в доме?

– Не горничная, а гувернантка! Гувернантки не убирают. Их обязанность – присматривать за детьми.

Кирсти подбоченилась:

– Тогда почему же ее так называют?

Прежде чем Джорджина успела ответить, из коридора донеслось громкое цоканье. Это еще что? Белая лошадь, цокая копытами по полу, вошла в комнату.

Джорджина вскрикнула и, отшатнувшись, упала на кипу журналов по коневодству, фута в два высотой.

– В чем дело? – Эйкен так посмотрел на нее, будто у нее с головой не все в порядке.

Девушка махнула рукой в сторону лошади:

– У вас лошадь в доме!

Эйкен поднял глаза:

– А! Это Джек.

– Джек – любимая папина лошадь, – объяснила ей Кирсти. Грэм тем временем привязывал что-то на гриву коню.

– Но она ведь в доме!

– Не беспокойся. Он домашний.

«Домашний?!»

– Но это же лошадь!

– Ну да. – Эйкен рылся в каком-то хламе, валявшемся на полу.

– Лошади место в конюшне.

– Он не любит конюшню.

Эйкен помолчал и взглянул на Джорджину. Выражение лица его внезапно изменилось, словно он вдруг опомнился. Он направился к девушке.

Ну вот, а она-то думала, что он так и не поможет ей подняться. После недолгой внутренней борьбы девушка протянула ему руку. Эйкен, не обращая на нее внимания, прошел мимо.

– Вот он, мой хлыст! – Нагнувшись, он вытащил его из-под нее и из-под груды журналов, потом вернулся к своей лошади. – Спасибо, Джорджи! – Эйкен отдал ей честь хлыстом.

– Мисс Джорджина не хочет отвести нас на берег залива, папа, – пожаловался Грэм.

– Не хочет? – Эйкен оглянулся на девушку. – Почему же ты не хочешь отвести их на берег?

– Я ничего такого не говорила.

– Нет, говорила, – вмешалась Кирсти. – Ты сказала: нет. Эн. Е. Тэ.

– Отведи их на берег залива. Как ты верно заметила, это именно то, за что я плачу тебе. – Эйкен вскочил на коня и облокотился о седло. – Это будет тебе полезно. Хорошая тренировка для ног. Недолгая приятная прогулка по дюнам укрепит твои ноги. Тебе необходимо укрепить их, Джорджи. Тогда тебе легче будет вставать.

Он выехал из комнаты верхом, оставив Джорджину, которая пыталась побыстрее подняться, горя желанием убить его.

Глава 46

Кирсти, Грэм и мисс Джорджи спускались с холма к бухте Пайпера. Кирсти с Грэмом бежали впереди, соревнуясь – кто быстрее добежит до прибрежного песка.

– Я первый! Я первый! – завопил Грэм как ненормальный, да он таким и был, по мнению Кирсти.

Кирсти сделала вид, что ей это абсолютно безразлично.

– Давай поиграем в «Кто первый увидит»! Я вижу первую чайку! – Она указала на небо.

– Я вижу первого песчаного краба!

Грэм плюхнулся на колени на мокрый песок, набрав полные ладони песку и удирающих юрких крабов.

– Я вижу первую траву!

Мисс Джорджи стояла на кочке с травой у высокой сосны.

Кирсти посмотрела в ее сторону:

– Это вовсе никакая не трава!

– Разве?

– Это всего лишь скудная травка. – Мисс Джорджи посмотрела на траву и коротко рассмеялась. – Ах, вот как – так, значит, это место как раз для меня! – Голос ее дрогнул; она произнесла эти слова подчеркнуто весело, беззаботно – так обычно бывает, когда взрослые говорят совершенно не то, что думают. – Да, это подходящее местечко. Посижу-ка я здесь!

Джорджина присела на травку; она сидела «как в воду опущенная». Кирсти вспомнила выражение, которое они изучали на уроках грамматики. Хотя она никак не могла себе представить, кто будет макать человека в воду и почему это должно означать что-то очень печальное – разве что вода была холодной и человек простудился.

– Сомневаюсь, чтобы где-нибудь поблизости отыскалась богатая трава, ведь правда?

– Богатой травы вообще не бывает, – сообщил ей Грэм таким тоном, что ясно было, какого он мнения о ее умственных способностях. – Богатая трава? – Мальчик с недоумением покачал головой.

– Ну что же, меня это нисколько не удивляет, – сказала Джорджина, потом обхватила колени руками, положив на них подбородок. Кирсти показалось, что мисс Джорджи вела весь этот разговор как бы сама с собой.

Она обернулась и заметила у Грэма в руках что-то блестящее.

– Что это у тебя?

– Ничего. – Брат быстро убрал руку за спину, так что Кирсти сразу поняла, что там и правда что-то есть.

– Дай посмотреть.

– Нет. – Он побежал вдоль пляжа.

Кирсти помчалась за ним:

– Что это такое?

Грэм отбежал от нее подальше и поднял серебряную бутылочку.

– Смотри-ка, что у меня тут есть! – прокричал он нараспев.

Кирсти попыталась схватить бутылочку, но Грэм увернулся, приплясывая, хохоча, размахивая пузырьком и дразня ее – эти тупые мальчишки всегда так делают.

Девочка хотела наступить ему на ногу, но промахнулась. Грэм засмеялся и, повернувшись, бросился бежать... налетев прямиком на мисс Джорджи.

– Что у вас там, почему вы деретесь?

– Ничего, – солгал Грэм.

– Серебряный пузырек! – воскликнула Кирсти в один голос с ним.

– Он мой!

– Вовсе нет!

– Дай-ка сюда! – Мисс Джорджи протянула руку. Грэм посмотрел на ее руку, потом положил ей в ладонь пузырек. Она подняла его, разглядывая на солнце. – Не похоже, чтобы это было что-нибудь стоящее. Но если вы оба намерены драться из-за него, то он никому не достанется!

Джорджина размахнулась и забросила бутылочку далеко в море, потом опять повернулась к ним.

– Надеюсь, это научит вас не драться – никогда и ни по какому поводу.

Кирсти и Грэм переглянулись.

– Это была просто дурацкая бутылочка, – шепнула девочка брату. – Она была такая старая на вид, наверное, даже старее, чем мисс Джорджи. А вот теперь ее нет.

Грэм кивнул. Как и в большинстве других случаев, бутылочка что-то значила для него, только пока она нужна была Кирсти.

– Давай-ка лучше посмотрим, кто первый увидит кого-нибудь первого живого! – предложила Кирсти.

Ребята побежали вдоль кромки воды, брызгаясь и высматривая «первых живых существ». Кирсти нашла первую морскую звезду, а Грэм нашел первого краба. Потом Кирсти погналась за первыми куликами, которые вприпрыжку расхаживали по берегу.

Мисс Джорджи ничего не нашла первая, хотя и попыталась один раз.

Кирсти посмотрела на нее. Джорджина стояла у высокой сосны, глядя куда-то вдаль, на море, и дальше, за горизонт, как будто ждала, что получит оттуда ответ на какой-то очень важный вопрос. Девочка отвернулась и завертела головой.

– Смотри, Грэм! Я нашла первую синюю цаплю! Смотри же! Это ведь первая синяя цапля! Самая первая!

Она указала на большую скалу, поросшую анемонами, которая виднелась у самого края залива; прямо у этой скалы стояла громадная цапля, чуть ли не четырех футов высотой. В следующее мгновение огромная птица втянула длинную шею и оторвалась от земли; взмахивая крыльями, она поднималась все выше в небо с громкими пронзительными криками «Фрэнк, фрэнк, фрэнк!». Кирсти следила за ее полетом, пока цапля не превратилась в маленькое черное пятнышко в небе.

Когда девочка опять обернулась, она увидела, что мисс Джорджи сбросила туфли и чулки и стоит в воде, подняв юбку выше колен, а волны бьются о ее ноги. Она смеялась.

Кирсти смотрела на нее; по правде говоря, она прямо-таки уставилась на нее. Она не могла себе представить мисс Джорджи смеющейся. Смеющейся по-настоящему, от души. Девочка ни разу не видела, чтобы та смеялась. Она казалась такой... даже не сердитой – не считая, конечно, тех случаев, когда они как-нибудь разыгрывали ее, – но... ну да, у нее всегда был такой несчастный, подавленный вид. Должно быть, она одинока, раз ей приходится разговаривать самой с собой.

Кирсти иногда должна была чуть ли не силой напоминать себе, что не любит ее. Временами, когда она смотрела на мисс Джорджи, она видела перед собой просто симпатичную девушку с длинными блестящими волосами, темными как ночь, с белой кожей и ясными голубыми глазами. Кирсти понимала, что мисс Джорджи старается быть ласковой с ней и с Грэмом.

Но Грэм никогда ничего не замечал – он ведь мальчишка, а мальчишки не обращают внимания на подобные вещи, и Кирсти вовсе не хотела любить ее. Девочка предпочитала не любить ее, потому что ей совсем не хотелось, чтобы такая вот хорошенькая женщина вроде мисс Джорджи увела от нее отца.

Кирсти удивлялась, с чего бы это такой красавице быть несчастливой. Потом сообразила, что сама она ведь тоже очень часто бывает несчастной, при том что она вовсе не уродина. Может, у мисс Джорджи нет матери, и, может быть, отец ее не хочет, чтобы она была рядом. Быть может, она такая же одинокая и так же боится всего, как и Кирсти.

Новая волна накатилась, обдав ноги мисс Джорджи, и та рассмеялась еще громче; девочка отвернулась – ее сбивала с толку мысль о том, что мисс Джорджи – обычный живой человек, вроде нее или Грэма. Девочка предпочитала видеть в ней врага, такого, как мисс Харрингтон или же Честер Фарради. Их было легко не любить.

Она услышала конское ржание и обернулась. Ее отец скакал верхом на Джеке; они остановились высоко на гребне холма над заливом. Девочка помахала ему, но отец не ответил ей. Рука ее повисла; она стояла, ощущая себя глупой, пристыженной.

Отец не смотрел на нее. Кирсти проследила за его взглядом. Он смотрел на мисс Джорджи.

Кирсти долго стояла, не двигаясь, разглядывая мисс Джорджи. Та шла по воде, не обращая ни малейшего внимания ни на нее, ни на Грэма.

– Смотри! Я поймал первого омара!

Грэм стоял на каменистом уступе, вытаскивая ловушку для омаров; они нашли ее на старом баркасе на другом конце острова. Фергюс все время ловил омаров, и он объяснил им, как ею пользоваться.

Кирсти подбежала, чтобы посмотреть на омара.

– Надо же – такой вкусный, а на вид такой уродливый!

Присев на корточки рядом с ловушкой, Грэм совал в нее прутик и смотрел, как омар хватается за него.

– Ты только посмотри на эти клешни! Спорю на что угодно – он умеет щипаться получше, чем ты!

Кирсти посмотрела на омара, потом перевела взгляд туда, где до этого стоял ее отец. Его уже не было. Она взглянула на мисс Джорджи; та шла по песку, ее юбка развевалась на ветру; ладонью она прикрывала глаза.

Кирсти была спокойна, очень спокойна. Взглянув на Грэма, она предложила:

– Если хочешь проверить, как щиплются эти клешни, у меня есть отличная идея!

– Давай, – согласился Грэм.

Мальчишки всегда так доверчивы! Их можно запросто подбить на что угодно.

Глава 47

Джорджина приходила сюда каждый вечер – на это место под громадным раскидистым деревом, которое выросло, казалось, прямо на гранитном утесе. Сегодня вечером было прохладно, холоднее, чем вчера. Грэм сказал, что по утрам теперь везде лежит иней, изморозью покрывая деревья и землю.

Будь этот год таким же, как прежние, будь она дома, в фамильном особняке в Бостоне, она бы не заметила ни этой луны или первого инея, ни того, что ночь выдалась холоднее, чем предыдущая. Она была бы слишком занята, порхая с вечеринки на вечеринку и поднимая бокалы шампанского за друзей, которые на самом-то деле друзьями не были, смеясь и танцуя, возможно, с Джоном Кэботом, который носом доставал ей до плеча и чья лысина вечно отражала сияние мерцающих газовых светильников в бальном зале.

Джорджина откинулась, прислонившись спиной к стволу дерева и глядя, как поднимается оранжевая луна – яркий пламенеющий шар на удивительном темно-лиловом небе. Луна светила так ярко, что на нее было больно смотреть.

Листья начали опадать; они слетали на землю каждый день после полудня, когда ветер дул с моря. Теперь, в свете полной луны, они сверкали, как золотые.

Здесь было красиво, на этом затерянном острове, особенно по вечерам. Девушка оторвалась от дерева и пошла по тропинке, слушая, как шуршат под ногами листья.

Она поднялась по склону холма на луг, где тропинка, петляя, вела к мостику у пруда. Два лебедя дремали в зарослях у моста; головы они для надежности сунули под крыло. Джорджина побрела по самому берегу пруда, там, где красные ивы были гуще и где все заросло самбуком. Ветер за последний час утих, превратившись в легкий бриз, в воздухе разливалось спокойствие, а море вдалеке шумело размеренно, умиротворенно.

Девушка стояла у моста, глядя, как лебеди лениво покачиваются на глади пруда, прячась от ночи и мрака. Она посмотрела на звезды и вспомнила об Эми. Хотелось бы ей знать, где она сейчас, что делает.

Она раздумывала, как будет жить дальше, куда поедет отсюда. Что будет с ней? Джорджина пыталась убедить себя, что у нее есть будущее, но это не очень-то ей удавалось – в глубине души она в это не верила. Она чувствовала себя совершенно беспомощной, не способной ничего изменить в своей жизни.

В воздухе вдруг наступила зловещая тишина. Девушка вскинула голову, почти ощущая, как замерли звезды, а золотистая луна стала вдруг серебряной, ледяной.

Точно откликаясь на чей-то зов, Эйкен Мак-Лаклен выехал верхом на гребень холма. Сначала это был только темный силуэт; он несся по воздуху, точно легендарный полуночный рыцарь, летящий вскачь из Долины Спящих.

Его конь перескочил через каменную ограду, и копыта его гулко застучали вниз по склону холма. Он приближался – необычайно грациозно, стремительно. От этого зрелища просто захватывало дух.

Джорджина коротко, прерывисто вздохнула, когда всадник и конь неожиданно резко свернули к мосту. Прямо туда, где стояла девушка. Она не попыталась убежать; почему-то ей вдруг пришло в голову, что он, возможно, просто хочет напугать ее. Девушка и сама не понимала, откуда у нее возникло такое чувство, она просто чувствовала это, и все.

Всадник придержал лошадь. Возвышаясь в седле, он смотрел на нее так, будто нисколько не был удивлен, встретив ее здесь. Джорджина твердо, не моргнув, ответила на его взгляд. Она попыталась было что-то сказать, но даже и под страхом смертной казни девушка не смогла бы сейчас придумать, о чем заговорить.

Эйкен перекинул ногу через седло и спрыгнул на землю с легкостью опытного наездника. Он подошел совсем близко и стоял теперь, не сводя с нее глаз. На какой-то безумный миг в голове у Джорджины мелькнула мысль, что он может запросто схватить ее и поцеловать. И в то же самое безумное мгновение она подумала, что ей бы хотелось этого.

– Ты же до смерти тут замерзнешь, ты слишком легко одета.

Джорджина покачала головой.

– Мне нравится, когда в воздухе чувствуется морозец. Это освежает.

Эйкен улыбнулся – одной из тех улыбок, которая должна была бы насторожить ее.

– Уж не начинает ли тебя припекать здесь, Джорджи?

– Да вроде нет, – соврала она.

Эйкен рассмеялся, потом поставил ногу на камень и оперся локтями о колено. Он смотрел вдаль, на мостик и на пруд, а потом огляделся вокруг.

– Скоро все тут замерзнет, – заметил он. – Зима в этом году будет ранняя.

Девушка не ответила, да и что тут можно было ответить? Она никогда особенно не обращала внимания на погоду, как-то незачем было, разве что та каким-то образом нарушала ее планы. Стоя рядом с Эйкеном, Джорджина гадала, о чем он сейчас может думать. О чем он думает, когда смотрит на нее. О чем он думает, когда смотрит на своих детей.

– Расскажите мне о чем-нибудь.

– О чем?

– Что вы делаете целый день, пока я отрабатываю деньги, которые вы мне платите.

– Что я делаю?

– Да.

– Работаю.

Девушка кивнула, ожидая продолжения. Не дождавшись, переспросила:

– Так что же вы все-таки делаете, Мак-Олух?

– Занимаюсь разведением породистых лошадей, тренирую их. Вот таких, вроде Джека. – Эйкен выпрямился и дважды прищелкнул языком. Лошадь тут же подошла, остановившись рядом с ним. Эйкен потрепал Джека по морде, потом повернулся к девушке: – От этого производителя я в этом году получил четырех жеребцов.

– Четырех?

– Ну да.

Джорджина кивнула:

– Понятно. А кто же ухаживает за ними?

– Я сам. Уилл и Фергюс, когда они здесь бывают, тоже помогают мне на конюшне. А что?

Джорджина вздохнула. Его бы нужно как следует встряхнуть, чтобы он понял, что делает со своими детьми.

– Думаю, даже если я и скажу вам, вы все равно не поймете.

Эйкен как-то странно посмотрел на нее, потом просто пожал плечами. Он выпрямился и взялся за поводья. Одним ловким, грациозным движением он вскочил в седло.

– Холодает, да и поздно уже. – Эйкен протянул руку. – Садись. Я отвезу тебя домой.

Джорджина смотрела на его руку и не двигалась. Эйкен выдвинул ногу.

– Вставай на мой сапог, я подниму тебя.

Не сразу, но ей удалось-таки встать на его ногу. В следующее мгновение она уже сидела в седле позади него.

– Держись за меня.

Девушка обхватила его руками за талию, ощущая под пальцами мускулы его живота – упругие, твердые. Эйкен быстро взглянул на нее через плечо.

– Держись крепче, Джорджи!

И они, сорвавшись с места, помчались как ветер.

Глава 48

Джорджина завязала на бант шелковую синюю ленту своей единственной ночной рубашки, потом повернулась – неловко, с трудом. Спина ее и ноги у бедер, с внутренней стороны, болели так, точно были избиты. Она только недавно вернулась и сошла наконец с этого проклятого белого жеребца, и все ее тело так саднило! Завтра боль станет невыносимой.

– Я довезу тебя до дома, – с раздражением пробормотала она, подражая Эйкену, прихрамывая и с трудом ковыляя через комнату. – Хотелось бы мне стукнуть его как следует!

Джорджина, бормоча это, с силой ударила кулачком по ладони. Однако в глубине души девушка знала, что бы она на самом деле хотела дать Эйкену. И это была вовсе не нахлобучка.

Плечи ее опустились, и девушка почувствовала жалость к самой себе. Как бы она ни старалась не обращать на него внимания, как бы ни убеждала себя, что он просто олух, она не могла не замечать одного – он восхищал ее. Как никто из мужчин до него.

С той первой ночи в саду он пробудил в ней все те девичьи мечты и грезы, которым – как Джорджина убеждала себя – она никогда не поддастся. Она и не собиралась им поддаваться – и все же не устояла.

Эйкен оказался достойным противником; он не отступил ни на дюйм. Ей нравилась в нем эта черта, потому что Джорджина знала, что она из тех людей, которые, уступи им на дюйм, продвинутся и на целый ярд – дай им только возможность.

Девушка почти жалела, что воспитана чересчур строго; не будь этого, она, быть может, просто пошла бы в комнату к Эйкену, соблазнила бы его своей неистовой страстью, пока не пресытилась бы, а потом стала бы жить спокойно своей собственной жизнью. Какой бы эта жизнь ни была.

Джорджина огляделась. Если бы эта комната была предзнаменованием того будущего, которое ожидало ее, она бы, пожалуй, сдалась прямо сейчас. Комнатушка была крохотной, и в ней все еще стоял этот затхлый дух, хоть она и держала окно открытым.

Девушка с трудом дотащилась до окна, собираясь закрыть его, но задержалась и выглянула наружу. Она глубоко, с наслаждением вдохнула в себя воздух, потом выдохнула. Свежий воздух, наверное, рассеет ее томление.

Джорджина прислонилась к оконной раме и выглянула наружу. Луна по-прежнему стояла высоко; ветра не было, и облака не закрывали звезд. Они сегодня сияли повсюду.

Джорджина хотела было закрыть окно, но тотчас же передумала. Она снова взглянула на небо. Закусив на секунду губу, она быстро выбрала звезду и загадала желание. Потом резко закрыла окно, чувствуя, как горят ее щеки от смущения, что было не менее глупо, чем загадывать желание, – никто ведь не узнает об этом. Она была совершенно одна.

Девушка доплелась до кровати и откинула одеяло. Наклонившись, она погасила лампу. Джорджина забралась под одеяло, ворочаясь так и этак и пытаясь улечься поудобнее на узкой постели.

Она пару раз ударила кулачком по подушке. Ей не хватало тех плоских подушек, к которым она привыкла; потом снова легла и натянула простыню и одеяло до самого подбородка.

Девушка закрыла глаза, и красивое, улыбающееся, такое дерзкое, надменное лицо всплыло в ее памяти. Джорджина вздохнула и медленно повернулась лицом к подушке, прижавшись к ней губами – бережно, нежно.

В следующую секунду она закричала так громко, что разбудила лебедей на пруду.

Глава 49

К тому времени, когда Эйкен вбежал в ее комнату, Джорджина прыгала на одной ноге, отчаянно крича и визжа; на другой ее ноге висел вцепившийся в нее клешнями омар.

– Сними его с меня! Сними его! – Она прыгала по всей комнате. – Сними же!

– Стой спокойно! Я не могу его отцепить, если не смогу тебя поймать!

– Не кричи на меня! Это все из-за тебя!

Девушка упала ничком на кровать, катаясь по ней.

– Ой-ой-о-ой! Сними его! Пожалуйста!

Эйкен опустился на колени рядом с ней, пытаясь разжать клешни омара.

– Силен, маленькое чудовище, – бормотал он сквозь зубы. Девушка снова вскрикнула. – О-оп! Прости, Джорджи! Он выскользнул.

Джорджина дернулась несколько раз, но омар не отпускал ее, а раскачивался в воздухе вместе с ее ногой.

Эйкен обхватил ее за талию, приподнял – бьющую ногами, кричащую – и бросил на постель, потом уселся сверху, прижимая ее бедра и глядя, как она бьет ногами по воздуху.

– Слезь с меня сейчас же!

– Лежи спокойно, черт побери!

Он схватил ее за ногу и отцепил наконец клешни омара.

– Ну вот! Получай!

Эйкен встал на колени, отпуская Джорджину. Они сидели на кровати, глядя друг на друга; Эйкен поднял омара:

– Видишь?

Девушка, держась за ногу, раскачивалась.

– Это так жестоко!

– Как же я мог бы иначе отцепить его?

– При чем тут ты? Я говорю о твоих детях.

– Да уж, с ними просто беда!

– Ты-то откуда знаешь? Тебя ведь никогда не бывает здесь!

Девушка качнулась, потом взялась за свою лодыжку и подняла ногу выше, разглядывая ее. На пальцах остались маленькие глубокие зазубринки от шипов на клешнях омара. Джорджина смотрела на них, нахмурившись, потом пробормотала:

– Они ненавидят меня.

– Вовсе нет.

– Да, ненавидят. Твои дети ненавидят меня!

– Ну-ну, Джорджи! Не плачь! – Эйкен легонько похлопал ее по спине.

– Я и не плачу. – Джорджина повернулась и с плачем уткнулась ему в грудь.

– Конечно... Разумеется. Ты не плачешь.

Эйкен ласково обнял ее и так держал. Он долго держал ее так.

Девушка положила голову к нему на грудь. Нога у нее болела невыносимо, но гордость ее и чувства были уязвлены еще сильнее.

С минуту он поглаживал ее по спине, потом, согнув палец, приподнял подбородок Джорджины, так, что ей пришлось посмотреть на него.

– Ты мне нравишься, Джорджи! – Голос его звучал хрипло, с натугой.

Джорджина вскинула на него глаза, не веря своим ушам; в самом ли деле он это сказал, или это был лишь отзвук ее мыслей, желаний?

– Это правда? – прошептала она.

– Ну да. И я хотел это сделать сегодня вечером там, у моста.

Рот его прижался к ее губам. Поцелуй был нежный, но страстный. Ладонями Эйкен обхватил ее голову, языком раздвинул ее губы. Он скользил, доставая до самых потаенных уголков ее рта; потом одна его рука скользнула вниз по спине Джорджины, и он притянул ее к себе.

Джорджина ответила на его поцелуй, ответила со всей страстью, которую она сдерживала в себе так долго. Она вскинула руки к его волосам. Его руки скользнули к ее груди.

Джорджина застыла, внезапно испугавшись того, что происходит, и происходит так стремительно. Девушка оторвала свой рот от его губ и покачала головой:

– Нет.

С минуту Эйкен пристально смотрел на нее; ей показалось, он пытается понять, на самом ли деле она хочет, чтобы он оставил ее.

– Пожалуйста, не теперь!

Эйкен кивнул; вид у него был слегка разочарованный. Молчание становилось неловким.

– Мне нужно лечь спать, – сказала она как бы в оправдание. Это было все, что девушка могла сейчас придумать. – Мне нужно пользоваться каждой минутой отдыха, чтобы потом иметь силы заниматься с твоими детьми.

Эйкен направился к двери, потом, уже на пороге, обернулся.

– Ты молодчина, Джорджи, – сказал он.

Она и была молодчиной. До тех пор, пока спустя два дня после этого, проснувшись, не обнаружила, что его дети выкрасили ей лицо в синий цвет.

Глава 50

Джорджина шла через луг по тропинке, ведущей к конюшням Эйкена, откуда можно было видеть лошадей, которых выпустили на соседнее поле. Ветер дул с северо-востока – сильный, холодный; он налетал порывами, так что платье ее прилипало к ногам и длинные пряди волос выбивались из прически.

Девушка откинула волосы с синего лица и так же яростно продолжала идти вперед, ни на миг не замедляя шаг. Она распахнула одну из дверей конюшни и остановилась на пороге, а ветер, задувая сквозь открытую дверь, взметнул сено, лежавшее на полу.

Фергюс и Уилл чистили стойла. Она захлопнула дверь и, задвинув засов, повернулась к мужчинам; девушка стояла перед ними, опустив руки и сжав кулаки так, что костяшки пальцев побелели.

Мужчины обернулись как по команде.

Глаза Уилла округлились, он поперхнулся. Фергюс так и застыл на месте, точно в землю врос. Он искоса взглянул на Джорджину, потом пробормотал:

– Вот чертенята!

Губы Уилла дрогнули, уголки их тихонько поползли вверх, словно он собирался улыбнуться. Джорджина подняла кверху палец и ткнула в мужчин.

– Один только смешок, одна ухмылка – и можете считать, что вы оба покойники! – Девушка огляделась вокруг. – Где Эйкен?

– В поле, с лошадьми.

Джорджина резко повернулась, отбросила щеколду и ринулась вон – прямиком на поросшее травой поле за конюшнями.

Несколько жеребят гонялись, играя, по широкому кругу вдоль изгороди; другие лошади сгрудились и жались друг к другу, как они делают, когда погода внезапно меняется. Девушка заметила светлые волосы Эйкена по ту сторону табуна.

Она окликнула его, но порыв ветра заглушил ее голос. Джорджина поискала глазами ворота, однако ничего не обнаружила. Тогда она пробралась через прутья ограды и ринулась к Эйкену. Лошадь, стоявшая ближе к ней, взглянула на Джорджину, высоко закинула голову и выкатила глаза. В следующее мгновение она бросилась прочь, как будто увидела самого сатану.

Джорджина тихонько чертыхнулась и побежала через поле; ноги ее проваливались в рыхлые влажные ямы, скрывавшиеся в густой траве. Она дважды споткнулась, и ей пришлось вскинуть руки, чтобы не упасть. Один из жеребят подумал, должно быть, что она с ним играет, так как помчался прямо к ней, высоко задрав голову и хвост. Он стал вертеться вокруг нее, ласково тыча мордой ей в спину и ловя ее руку губами.

Джорджина и в лучшие-то времена была не слишком терпелива. Теперь же терпения у нее не осталось вовсе. Она отогнала от себя жеребенка. Хватит, она уже побывала игрушкой – на сегодня с нее достаточно!

Девушка была уже на середине поля, как раз около самого табуна, когда большой серый жеребец прижал к голове уши и куснул другого – даже больше и крупнее его. Серый нападал на него, толкая и тесня его сбоку.

При том, что Джорджина могла спать, как убитая и разгуливать теперь из-за этого с синим лицом, она была совсем не глупа. Девушка понимала, что между жеребцами вот – вот начнется схватка.

Она и глазом не успела моргнуть, как Эйкен перекинул ее через плечо, словно мешок с овсом, и буквально отбросил к изгороди.

– Стой здесь! – скомандовал он и пошел к лошадям через поле. Он подошел к серому, и тот попятился, потом нагнул голову.

Эйкен, казалось, ничуть не испугался, продолжая идти прямо на него. Ветер доносил его тихие слова, бормотание и шепот, ласковую речь, от которой как будто даже ветер утихал. Совершенно неожиданно жеребец успокоился. Когда Эйкен подошел к нему вплотную, животное стало тыкаться мордой ему в грудь, ведя себя точно верная старая борзая. Другой жеребец стоял неподалеку, преспокойно пощипывая травку и помахивая длинным хвостом.

Эйкен потрепал лошадь по холке, потом направился к девушке. Он остановился у изгороди, глядя на нее таким взглядом, точно заранее предвидел, что ему предстоит сейчас услышать.

– С меня довольно!

– Ну что ты, Джорджи!

– Хватит, я больше не желаю слышать этих «Ну что ты, Джорджи!». Вот, можешь полюбоваться!

Джорджина указала на свое лицо.

– Почему они покрасили тебе лицо в синий цвет?

– Чтобы я была похожа на пиктов! Что это еще за пикты такие?

– Древние шотландские племена. Они красили лица в синий цвет, когда шли на битву. – Он прищурился, внимательно разглядывая ее лицо. – Чем это они?

– Не знаю. Но это не отмывается!

Эйкен стоял, отведя глаза и почесывая затылок. Потом взглянул на Джорджину. Уголки его глаз прищурились – похоже, он с трудом сдерживал смех.

– Не смей! – Джорджина ткнула пальцем ему в грудь. – Я повторю тебе то же, что сказала Фергюсу и Уиллу. Я не потерплю от тебя этих ухмылок! – Эйкен шутливо, словно сдаваясь, поднял руки. – Тут нет ничего смешного, Эйкен.

Эйкену удалось с собой справиться, и он серьезно взглянул на девушку.

– Пойдем в конюшню. Посмотрим, может быть, нам удастся это чем-нибудь оттереть.

Джорджина вошла в конюшню первая; потом, дождавшись Эйкена, она прошла за ним в чуланчик, где хранились сбруя и недоуздки, седла и веревки и прочая упряжь, валявшаяся повсюду.

– Осторожно, смотри себе под ноги! – Эйкен достал с полки тазик, потом указал на скамейку, где лежали два седла, – Сядь сюда.

Он ненадолго вышел; девушка сидела на седле, опершись на руку синим подбородком.

Эйкен вернулся в чуланчик и присел рядом с ней на корточки.

– Закрой глаза, Джорджи! – Он начал оттирать ее лицо. Через некоторое время он сказал: – Не так уж все и плохо, как ты думаешь.

– Еще бы, не у тебя же лицо синее!

Эйкен встал и поставил тазик.

– Ну что? – с надеждой спросила Джорджина. – Как оно? Лучше? – Эйкен молча разглядывал ее. – Эйкен! Как оно выглядит!

Он ответил не сразу, потом наконец проговорил:

– Оно под цвет твоих глаз.

Джорджина вскочила, схватила со скамьи недоуздок и запустила в него, потом, хлопнув дверью, выбежала из конюшни под хохот Эйкена.

Глава 51

Дети у Эйкена были сообразительные. В течение следующих нескольких дней они оставались в своих комнатах, готовя уроки, и вели себя тихо, как ангелы.

Как бы там ни было, Джорджина объявила войну – совсем как те синелицые воины – в той части дома, которая принадлежала Эйкену. С нее было достаточно! Она не желала больше терпеть этот хаос.

Синева с ее лица постепенно сходила. Когда она была занята, ей было не до того, чтобы смотреть в зеркало, и так было лучше для всех, кого это касалось – в особенности для Эйкена Мак-Лаклена и его детей.

Джорджина штурмом брала каждую комнату. В главном зале ей удалось намести достаточно ореховой скорлупы для того, чтобы заполнить ею всю постель Эйкена – что она и сделала. Девушка потратила целый день только на то, чтобы сложить в аккуратные стопки все журналы и газеты по коневодству. Этот человек ничего не выбрасывал. Джорджина обнаружила газеты трехлетней давности, еще два хлыста, один сапог – она так и не нашла к нему пары, рубашки, носки, седельное мыло и скребницы для чистки коней.

В одном углу гостиной стоял деревянный ларь, полный орехов, шпингалетов, гвоздей и каких-то металлических штучек, похожих на громадные пряжки от ремней. Здесь были куски кожи и металла, пяток стремян, что-то вроде рубанка, две ложки – одна из них дырявая, рашпиль, молоток, лошадиные подковы, пластина серебристого металла, напоминавшая каминную решетку, три дверные ручки и какая-то трубка.

Заметив, что девушка волоком тащит ларь по ступеням крыльца на улицу, Эйкен остановил ее:

– Что это ты делаешь?

Джорджина заложила руку за спину и выпрямилась.

– Да вот собираюсь все это выкинуть.

– Что? Ты не имеешь права! Это мои вещи!

– Но здесь только хлам. Половину всего просто можно выбросить. Для чего ты все это хранишь?

– Это мой резерв.

– Что, прошу прощения?

– Я держу это все про запас. Да, про запас, – повторил Эйкен твердо. – Если что-нибудь потеряется или выйдет из строя, я смогу подобрать запасную часть в этой коробке.

Джорджина посмотрела на ящик и покачала головой.

– Тогда унеси его куда-нибудь. Ему не место в доме.

Эйкен что-то пробормотал, потом подхватил ящик так, словно он был полон до краев слитками из чистого золота, и удалился с ним.

К четвергу Джорджина убрала во всех комнатах, кроме спальни. Она потратила целую ночь только на то, чтобы переставить мебель. Мягкие кресла она передвинула к двери, а маленький диванчик – поближе к камину.

Все столики стояли в самых неподобающих местах, кресла были разбросаны по комнатам, как попало, далеко друг от друга; в гостиной не было уголка, где можно было бы посидеть и побеседовать. Вся мебель была просто придвинута к стенам как, придется. Воистину здесь царил такой хаос, что Джорджина неожиданно для себя обнаружила фортепьяно – а ведь она даже и не подозревала о его существовании.

Когда Эйкен вошел в комнату, Джорджина сидела у камина, с удовольствием оглядывая плоды своих трудов. Он тут же внес с собой беспорядок – его пальто, перчатки и хлыст остались лежать на полу, там, где он их бросил. Эйкен вывернул карманы, вывалив их содержимое в изящную хрустальную вазу; еще раньше Джорджина обнаружила в ней целую гору грязных носков.

Он повернулся, сделал пару шагов и наткнулся на кресло.

– Откуда, черт побери, оно здесь взялось? – Эйкен нахмурился, оглядывая комнату.

– Я только немного убрала здесь.

Эйкен все еще оглядывался:

– А откуда тут пианино?

– Не знаю, – ответила Джорджина. – Я нашла его в этом углу.

С того дня все пошло еще хуже. Как-то днем Эйкен, войдя в дом, прошел прямо на кухню, огляделся, потом вернулся.

– Я забыл тебе сказать. Я послал Дэвида на берег.

Джорджина только что присела – у нее ужасно разболелась голова.

– Прекрасно, – ответила она, потирая виски.

– И у нас нет обеда.

Девушка ждала продолжения. Когда его не последовало, она открыла глаза и посмотрела на Эйкена.

– Тебе нужно что-нибудь сделать.

– Мне? Но я не умею готовить.

– А что ты собираешься есть?

Джорджина встала и прошла через комнату; она помолчала.

– Может, тебе стоило подумать об этом, прежде чем отправлять Дэвида на берег?

Она потянулась к вазе на маленьком столике.

– Вот, возьми яблоко. Его не нужно готовить.

На следующий вечер она попыталась что-нибудь приготовить для детей. Девушка нашла поваренную книгу с общими указаниями и принялась за работу. Ей все время вспоминались те случаи, когда она распекала кого-нибудь из слуг, из горничных или кухарок. До сих пор она не ведала, что это значит – тяжко трудиться.

Эйкен прислал к ней сказать, что кобыла готова ожеребиться, так что он не вернется домой, и Джорджина сидела в кухне за столом вместе с детьми.

Минут пять они спорили, кто из них получит первую порцию. Девушка чуть ли не час чистила горох, а Грэм теперь выдувал его из носа.

– Грэм, сейчас же прекрати! Неужели твой отец совсем не учил тебя, как нужно себя вести?

Мальчик передернул плечами. Кирсти тихонько вздохнула, потом посмотрела на Джорджину:

– А Грэм пукнул!

Джорджина уронила свою вилку и посмотрела на девочку:

– Я так рада, что ты поделилась со мной этой новостью!

Кирсти, казалось, смутилась.

– Я просто подумала – вдруг ты захочешь об этом узнать...

Девушка бросила салфетку:

– Почему? Почему я должна захотеть об этом узнать? На самом деле ты сказала мне это для того же, для чего ты и все остальное говоришь или делаешь. Тебе хочется оскорбить меня. – Джорджина встала. – Иди в свою комнату. А ты, Грэм, если ты выдуешь носом еще хотя бы одну горошину, то отправишься вслед за сестрой!

Кирсти сидела не двигаясь.

– Я ведь сказала: «Иди в свою комнату».

– Не хочу.

– У тебя одна минута на размышление, или... – Джорджина видела, что девочка ждет, желая узнать, насколько серьезным будет наказание. Она на мгновение задумалась, подыскивая что-нибудь подходящее. – Если ты сейчас же не пойдешь в свою комнату, я позволю Грэму целую неделю быть первым во всем.

В следующий миг Кирсти уже мчалась сломя голову вверх по лестнице.

Глава 52

Джорджина как раз поджидала Эйкена, когда он вошел. Девушка сидела в кресле в темном углу комнаты. С минуту она наблюдала за ним.

Эйкен прошел через комнату, двигаясь гибко, точно сильное животное в клетке, потом остановился, глядя на огонь. Постояв так с минуту, он опустился в кресло и откинул голову назад, потом прижал ладонь ко лбу и потер виски.

Вид у него был не слишком счастливый. Эйкен, казалось, был чем-то встревожен. А когда она выложит ему то, что собиралась, ему будет и еще хуже. Так бывало почти каждый день. Они не могли находиться рядом, без того чтобы один из них не вышел из себя.

– Эйке-ен! – Девушка встала. Эйкен удивленно поднял голову. – Мне нужно поговорить с тобой.

– О чем?

– Твои дети крайне распущенные и невоспитанные. Их поведение переходит уже всякие границы. Ты должен что-то сделать.

– Что именно?

– Не знаю. Ведь ты их отец.

Эйкен взъерошил рукой волосы.

– Я ровным счетом ничего не смыслю в детях.

– Нельзя воспитывать детей, постоянно отсутствуя или перекладывая ответственность за их воспитание на кого-то другого.

– Я ужасно боюсь их, Джорджи! Просто не представляю, что с ними делать!

Джорджина понимала, как трудно ему было в этом признаться. Эйкен ведь очень гордый.

– А как поступал твой отец?

Эйкен передернул плечами:

– Не помню. Я не знаю, что это значит – быть отцом. Я не могу делать то, о чем не имею ни малейшего представления.

– Почему же? Разве ты всегда, с самого начала, понимал, что значит быть братом Калему? Или же ты от рождения знал, как нужно разводить лошадей? Ты можешь тренировать и воспитывать лошадей, но не можешь заняться воспитанием своих собственных детей?

– Я только знаю, что нужно давать им свободу. Но я не знаю, как им еще дать понять, что я люблю их, забочусь о них.

– А разве ты знал, что это значит – быть мужем?

– Нет, – ответил он как-то очень уж тихо. – Наверное, я боялся быть им отцом. У меня просто не осталось ничего, что я мог бы кому-нибудь дать, после того как их мать умерла. – Эйкен глубоко вздохнул и уставился в потолок. – Я понимаю, что это эгоистично, но это так.

– Тебе нужно постараться поближе узнать своих детей. Если ты будешь уделять им хотя бы немного внимания, они перестанут все это проделывать.

Эйкен сидел, запрокинув голову и пристально глядя на потолок, точно надеялся отыскать там что-то утраченное.

– Сибил так хорошо управлялась с ними. Мне вообще ничего не приходилось делать. Она делала все сама. Она хотела самостоятельно всем заниматься. Даже когда они уже немного подросли. – Эйкен взглянул на Джорджину. – Они были больше ее, чем моими.

– Да, но ее больше нет с ними. Теперь у них остался только ты. Я знаю, что ты их любишь. Я видела, какой у тебя был отчаянный взгляд, когда ты вытаскивал нас из воды в ту первую ночь. Они дороги тебе. Но, если ты любишь их, ты должен стать частью их жизни. Ты должен научиться обуздывать их. Тебе нужно им как-то доказать, что ты их действительно любишь.

Эйкен долго сидел, задумавшись, не произнося ни слова. Он покачал головой и взглянул на Джорджину.

– Временами, Джорджи, когда Кирсти так смотрит на меня, будто я – Господь Бог, мне хочется бежать без оглядки, и как можно быстрее. Я не Бог. Я всего лишь человек, и даже не очень-то хороший отец.

– Ты не сможешь ничем для них стать, если не постараешься узнать их получше. Кирсти просто испуганная маленькая девочка. Она потеряла мать. Ты не обращаешь на нее никакого внимания, если только она не провинится, а в последнее время – и вовсе. Тебе нужно проводить побольше времени с сыном и дочерью. Тебе необходимо узнать их поближе.

Эйкен немного помолчал, потом саркастически рассмеялся:

– Думаю, я и так их неплохо знаю. Это же чертенята, которые только и думают, как бы вымазать мне лицо синей краской или же подложить мне омаров в постель!

Глава 53

В тог день Калем и Эми вернулись на остров с новостью о том, что они поженились. Джорджина в эту ночь легла спать с надеждой, что теперь, когда Эми рядом, все в ее жизни наладится.

Она, однако, не подумала, что Калем и Эми – молодожены. Джорджина почти не видела Эми со дня их приезда, а когда это все же случалось, та всегда была с Калемом.

Джорджина была рада за Эми и Калема, однако при взгляде на них сердце у нее разрывалось. Они так любили друг друга! Они нежно касались друг друга. Они целовались. Они были вместе. Они теперь не были одиноки.

Глядя на них, Джорджина еще острее ощущала свое одиночество. Полное, беспросветное одиночество. Одиночество засело в ней глубоко, причиняя ей боль. Время шло, и ей становилось все хуже. Девушка временами ловила на себе напряженный взгляд Эйкена. Взгляд этот смущал ее; в нем было то же, что испытывала она сама, когда рядом были Калем и Эми.

Эйкен проводил теперь больше времени с детьми. Он даже сделал им выговор за те озорные выходки, которые они позволяли себе с Джорджиной, и заставил их извиниться и пообещать ей, что этого больше не повторится. Им пришлось подчиниться.

Он стал приобщать Грэма к своим делам. Эйкен брал его с собой на конюшню, учил его ездить верхом, и тот помогал ему в работе. Но Кирсти оставалась с Джорджиной. Они стали ладить чуть лучше, но только потому, что Джорджина не спускала девочке ни одной ее шалости. Пока что это срабатывало.

Дни шли, и жизнь постепенно входила в свою колею. Холодало, и ночи становились длиннее, так что все они стали проводить больше времени вместе.

Вот и теперь, в этот вечер, они сидели вокруг жаркого приветливого огня. Мороз крепчал; на прошлой неделе уже выпал снег, хотя он тут же растаял.

Эйкен учил Грэма играть в шахматы. Однако стоило отцу отвернуться – и мальчик прятал его фигуры в карман. Поймав его на этом в конце концов, Эйкен сурово взглянул на сына:

– Отдай их сейчас же!

Грэм принялся вытаскивать все из карманов, ссыпая в большую ладонь отца. Здесь были шахматные фигуры, бечевка, камешки, улитка и звездовик, два высохших червяка, ракушки и липкий леденец, кусочки бумаги, несколько ключей и старые пуговицы. Он все еще вытаскивал из карманов остатки, когда Джорджина с улыбкой взглянула на Эйкена:

– Сразу видно, что это твой сын!

Калем расхохотался.

– А что тут смешного? – спросил Грэм, кладя прутик в кучу на отцовской руке.

– Карманы у тебя полны всякой всячины, сынок!

– Ну да, – ответил Грэм совершенно серьезно. – Это же мой резерв, запасные части – вдруг что-нибудь потеряется или выйдет из строя!

Эйкен расхохотался вместе со всеми, ласково взъерошив рыжие волосы сына.

Эми и Калем поцеловались, и Джорджина, отведя глаза в сторону, встретилась с серьезным взглядом Эйкена. Взгляд этот точно обдал ее всю теплом; он смотрел на нее так пристально, словно хотел прочитать ее мысли. Девушка отвернулась, испугавшись, что он и вправду может догадаться, о чем она думает, что он поймет, как ей не хочется, чтобы он отводил от нее взгляд, как ей не хочется, чтобы он видел в ней лишь гувернантку. Ей стало не по себе; Джорджину даже испугало, как страстно ей захотелось подойти к нему, коснуться его рукой, провести пальцами по его щеке, оказаться в его объятиях. Однако девушка по-прежнему спокойно смотрела в окно, хотя на душе у нее было отнюдь не спокойно.

Ветер в эту ночь тоже словно с цепи сорвался. Он задувал так, что стекла в окнах тряслись и дребезжали. Гром грохотал, пошел град, и ветер завывал с такой силой, что делалось страшно.

Было уже поздно, когда Джорджина наконец собралась лечь спать. Она посидела на кухне, съела немного сладкого картофельного пирога, испеченного Дэвидом, потом взяла вилку и пирог, чтобы отнести к себе в спальню.

Девушка услышала плач, еще не успев осознать, что это может быть. Она остановилась в коридоре наверху и прислушалась, потом пошла туда, откуда доносились приглушенные всхлипывания. Они слышались из комнаты Кирсти.

Джорджина остановилась у двери, затем, медленно повернув ручку, приоткрыла ее. В комнате было темно, и прошло минуты две, пока глаза ее привыкли к темноте. Девушка на цыпочках вошла и тихонько приблизилась к кровати. Она была пуста. Джорджина снова услышала всхлипы и повернулась. Они доносились из шкафа.

Ветер и дождь стучали в окно, завывая над домом, так что стекла тряслись. Отчаянные рыдания становились тем громче, чем сильнее бушевала буря.

Джорджина приоткрыла дверцу шкафа и заглянула внутрь. Кирсти съежилась в темном углу, крепко подтянув колени к груди и обхватив ручонками голову. Плечики ее вздрагивали, она прерывисто всхлипывала.

Гром внезапно прокатился над домом, расколов тишину с таким грохотом, что Джорджина чуть не подпрыгнула. Девочка жалобно всхлипнула. Джорджина вошла и присела на пол рядом с ней. Кирсти с ужасом посмотрела на нее.

– Уходи! – закричала она сквозь слезы. – Уходи отсюда!

Джорджина ничего не ответила. Она лишь протянула руку и закрыла дверь шкафа. Подтянув к подбородку колени, она села на пол в темноте и стала есть пирог.

Кирсти все еще всхлипывала.

Джорджина ждала долго. Затем новые раскаты грома потрясли комнату. Девушка положила пирог и обняла Кирсти; та дрожала.

– Знаешь, – сказала она, притянув ее к себе на колени, – я иногда боюсь грозы.

– Я не боюсь, – пробормотала Кирсти, закрывая лицо ладонями.

«Ну, и что дальше?»

Джорджина помолчала, потом сказала:

– Я вообще многого боюсь.

– А я – нет.

– Бывает, мне снятся кошмары, и я в ужасе просыпаюсь. – Девочка ничего не ответила. – Я боюсь, что не очень умна.

«Я боюсь, что твой отец умнее меня».

Молчание.

– Мне страшно, потому что я одинока. Мне страшно, потому что у меня нет семьи. Мне страшно, потому что у меня совсем нет друзей. Мне страшно, потому что я бедна. – Кирсти подняла на нее глаза. – Мне страшно, что лицо у меня навсегда останется синим. Мне страшно, что я могу найти омара в своей кровати. Я боюсь, что чихну и мозги мои разлетятся. Я боюсь, что съем весь этот пирог.

Кирсти тихонько засмеялась.

Джорджина протянула ей вилку:

– Хочешь?

Девочка поела с ней пирога. Через несколько минут она наконец сказала:

– Я говорила неправду. Я боюсь грозы.

– Потому-то ты и прячешься здесь, да? – Кирсти кивнула. – А я обычно пряталась под одеяло. Я натягивала его на голову, когда гремел гром.

– А как получилось, что ты больше не боишься?

– Я приучила себя думать о чем-нибудь другом, о чем-нибудь, что мне по-настоящему нравится, – тогда я забываю о буре. Я всегда стараюсь думать о чем-нибудь очень хорошем, приятном, когда боюсь.

– А ты еще чего-нибудь боишься?

– Да.

Девушка почувствовала, как с Кирсти сошло напряжение; девочка больше не плакала. Она с удовольствием ела пирог, не обращая никакого внимания на бурю, бушевавшую за окном.

Спустя какое-то время она подняла свое личико с крошками, прилипшими к подбородку. Девочка взглянула на Джорджину.

– Я не думала, что взрослые могут чего-нибудь бояться.

– Каждый чего-нибудь да боится, Кирсти. – Джорджина обняла девочку крепче.

«Я боюсь, что люблю твоего отца».

Глава 54

Джорджина наткнулась на старые часы следующим утром. Они были в комнате в другой половине дома. Девушка стояла там, глядя на них, когда вошел Калем.

– Это одни из твоих фамильных часов.

– Да, я знаю.

– А у тебя остались какие-нибудь часы?

Девушка покачала головой:

– Все они пошли с молотка вместе с домом.

Калем прошел через комнату, снял с каминной полки часы и протянул Джорджине:

– Бери, они твои.

– Нет.

– Они не нужны нам, – сказал он. – А тебе, я думаю, пригодятся.

Девушка смотрела, как Калем кладет ей на руки часы, и чувствовала, что может сделать сейчас какую-нибудь невероятную глупость – расплакаться, например.

– Ну же, – сказал Калем. – Бери!

– Спасибо.

Джорджина пошла было к двери, но задержалась на пороге.

Калем смотрел на нее так, будто ожидал этого. Прежде чем она успела задать вопрос, он уже ответил:

– Я уверен.

Она улыбнулась и вышла, унося с собой часы в свою маленькую спальню. Войдя, она прошла прямо к простенькому небольшому туалетному столику.

В его ящичках хранилось то, что у нее теперь оставалось. Девушка поставила на него часы, завела их, потом, чуть наклонившись, открыла небольшую ореховую дверцу. Она легонько щелкнула пальцем по маятнику, так что он закачался. Она уже прикрыла было дверцу, когда заметила подпись Бэйарда на внутренней стенке. Джорджина провела пальцем по резьбе, потом глубоко вздохнула и закрыла дверцу. Она слегка отступила, чтобы разглядеть часы. Они были из орехового дерева, с круглым, точно диск луны, циферблатом. Они тикали мерно и четко, отбивая минуты.

Джорджина долго стояла так, вспоминая о прежних годах, о времени, которое пролетело, вращаемое стрелками стольких часов Бэйардов. Она вспомнила свою жизнь, свое детство и то, как они жили с родителями.

Где-то в глубине ее души возник вопрос: что за жизнь была у ее прадедушки, создавшего эти часы? Как он жил со своей женой – в любви и согласии? Заботились ли они о своих детях? Любили ли они своих дочерей так же сильно, как своих сыновей?

Давно уже, долгие годы, в глубине ее души зрела мысль, что это ее вина в том, что родители не любили ее. Должно быть, в ней чего-то не хватало, считала Джорджина. Однако прошлой ночью, сидя в стенном шкафу вместе с Кирсти и обнимая ее, когда обе они говорили только о радостных и приятных вещах, девушка узнала о себе нечто важное. Не то чтобы она была нелюбима. Просто ее родители не умели проявить свою любовь к ней.

Прошлой ночью она сидела в шкафу, в темноте, даря свое сердце ребенку, который даже не был ее частью. Кирсти не была плоть от плоти ее. Однако узы крови оказались тут ни при чем; пусть даже их не было – это не помешало духовной, внутренней связи Джорджины и Кирсти. Да, связь эта возникла. Джорджина чувствовала, что Кирсти нуждается в ней в эту минуту так же сильно, как она нуждалась в отце.

В понимании этого крылась свобода. Словно бы она в конце концов получила возможность быть такой, какой ей хотелось быть. Джорджина поняла – что бы она ни сделала, родители все равно не полюбили бы ее. Какая она была, не имело никакого значения, и даже если бы она стала Кэбот или Лоуэлл, или просто никем, это ничего бы не изменило, так как дело было не в ней, а в ее родителях.

Кем бы ни стала Джорджина – пусть даже просто гувернанткой для двух одиноких детей на затерянном острове, – это не изменит ее ценности как личности. И это не сделает ее ни более любимой, ни желанной. Ей вовсе не нужно носить имя Бэйард. Не нужно быть богатой и знатного рода. Не нужно жить во дворце, для того чтобы быть кем-то.

Возможно, быть кем-то – это значит просто сидеть в темном стенном шкафу рядом с маленькой девочкой всякий раз, когда на дворе разыграется буря.

Джорджина внезапно ощутила свободу, словно она только что узнала нечто, долгое время сокрытое от нее, – в чем секрет счастья.

Девушка улыбнулась; она повернулась, но тут же застыла. На двери ее спальни висело, переливаясь, зеленое шелковое платье – то самое, что принадлежало матери Кирсти.

Джорджина подошла и потрогала платье. Это не было нечто модное, сногсшибательное. Оно не было из Парижа, и оно не было слишком роскошным. Но платье это значило для нее больше, чем все те наряды и все то имущество, которые она потеряла. Девушка зажмурилась и с минуту стояла так. Она кусала губы и глубоко вдыхала воздух. Но это не помогло. Слезы покатились у нее по щекам.

Глава 55

Кирсти вприпрыжку пробежала последние несколько футов до конюшни. Она загадывала желание всякий раз, когда прыжок получался как надо – ноги сдвинуты вместе, лодыжки прижаты друг к другу. Девочка всегда играла в эту игру – она помогала ей забыть, что в глубине ее души живет страх, такой страх, что временами ей хотелось убежать и укрыться в стенном шкафу.

Первой ее мыслью, когда она распахнула дверь и проскользнула внутрь, было, что здесь пахнет именно так, как, по ее мнению, и должно пахнуть в конюшне – сеном, лошадьми и навозом.

Внутри было темнее, чем девочка думала, но Кирсти решила не обращать на это внимания. Это была совсем другая темнота. Она не пугала. Кирсти была сейчас там, где работал ее отец, там, где он проводил столько времени – столько времени с лошадьми, вместо того чтобы быть в это время с ней.

Под ногами у нее зашуршала солома; Кирсти прошла мимо стойл, где лошади стояли, когда не паслись на лугу у гусиного пруда. Перед ней была открытая дверь, и девочка, затаив дыхание, направилась к ней, думая, что отец ее может находиться там.

Она не знала, как он воспримет то, что она здесь. Он ни разу не пригласил ее пойти сюда вместе с ним. Так что Кирсти боялась, вдруг ему вовсе не хочется, чтобы она была здесь, в конюшне. Может быть, он думал, что она будет ему мешать. Девочка даже дала себе клятву, что не станет задавать ему слишком много вопросов. Взрослые иногда устают от ее вопросов. Однако она знала почему. Девочка понимала, что они устают от них только тогда, когда не могут найти ответа. Чем ближе она подходила к открытой двери, тем сильнее замедляла шаги. Кирсти вздохнула глубоко и заглянула за дверь. За ней никого не было. Там была только груда седел и сбруи, поводьев и другой упряжи.

В помещении царил ужасный беспорядок. Девочка сразу подумала, что дядя Калем обязательно захотел бы убрать здесь и сложить все как полагается. Она порадовалась, что дядя Калем дома и что он любит тетю Эми. Та нравилась ей, потому что она никогда не относилась к ним свысока, как к неразумным детишкам. Она умела выслушать их. Она слушала их внимательно, так, словно они сообщали ей нечто важное.

Услышав ржание лошади в одном из дальних стойл, Кирсти прошла туда. Она заметила, как лошадь закинула голову, точно подзывая ее ближе. Кирсти послушалась.

Девочка вошла в соседнее стойло и взобралась на перегородку; потом привстала на цыпочки, упершись руками в стену.

– Здравствуй, лошадь!

Лощадь повернула к ней голову и посмотрела на девочку ласковыми глазами. Она была очень красивая. У нее были прекрасная серебристая грива и хвост, а сама она вся была белая. Кирсти со слов отца знала, что про такую лошадь не скажут «белая». Только кони с белоснежными гривами и хвостами и с отливающей розовым кожей считаются белыми.

Через два стойла от нее стоял белый конь, точь-в-точь как Джек. Кирсти подбежала к нему.

Белые кони, по поверью, приносят удачу. Девочка вспомнила стишок и произнесла его вслух:

Девочка зажмурилась, загадывая желание.

– Кирсти!

Глаза ее тотчас раскрылись, и Кирсти присвистнула. Вот это да! Так быстро! Она благодарно похлопала белую лошадь и соскочила с перегородки, приземлившись со сдвинутыми ногами и руками, протянутыми вперед в ожидании удачи.

– Здравствуй, папа!

– Что ты здесь делаешь?

– Ничего. Я просто хотела посмотреть на конюшню.

– Зачем?

– Просто так, – пожала девочка плечами.

– А Джорджи знает, куда ты пошла?

Кирсти кивнула. Но она не открыла ему их секрет: то, что Джорджи сама подговорила ее прийти сюда, потому что отец проводил здесь все время с Грэмом, а не с ней.

Отец прошел к той двери в соседнее помещение, что была открыта, и Кирсти последовала за ним; остановившись на пороге, она наблюдала, как отец ее кинул моток веревки в угол.

– Это помещение для пряжи, – сказала Кирсти, желая поразить его своими познаниями.

– Для упряжи, – поправил ее отец.

– О! – Девочка посмотрела на носки своих туфель, чувствуя себя очень глупо.

– Ничего, это звучит похоже. – Отец улыбнулся так, словно ею гордился, хотя она и спутала слова.

– А что ты делал?

– Разнимал двух жеребцов, которые подрались.

– А! А почему лошади дерутся?

– По той же причине, что и люди. Каждый хочет взять верх над другим.

Эйкен что-то вынул из ящика.

– Что это?

– Новая уздечка. Я собираюсь надеть ее на Джека и проехаться верхом.

– О! – Наверное, она задавала слишком много вопросов, вот он и хочет уехать от маленькой глупой девчонки, которая слишком много болтает.

Он остановился и протянул ей руку:

– Хочешь поехать со мной?

– На Джеке верхом? – Эйкен кивнул. – Мы вдвоем – ты и я?

– Ну да.

– И ты еще спрашиваешь! – Девочка ухватилась за руку отца и побежала с ним рядом вприпрыжку, стараясь поспеть за его широким, размашистым шагом.

Вскоре они уже ехали через луг и вдоль по дороге к заливу внизу. Кирсти откинулась, прислонившись к груди отца.

– Как ты думаешь, если приложить ухо к стволу дерева, можно услышать, как оно растет?

– Я думаю, деревья растут слишком медленно и тихо, для того чтобы ты могла их услышать.

Темнело и становилось прохладнее. В это время года ночь всегда наступает рано.

– А почему сверчки поют?

Отец посмотрел на нее:

– Что?

– Я спросила, почему поют сверчки.

– Чтобы найти себе пару.

– А!

Девочка сидела очень тихо, напряженно о чем-то думая.

– Мисс Джорджи очень одинока.

– Вот как?

Кирсти кивнула:

– Она мне сказала, когда мы сидели в шкафу. Может, нам стоит сказать ей, чтоб она спела, чтобы найти себе пару?

Эйкен посмотрел на нее; лицо его было немного грустным.

– А ты тоже одинок?

– Угу. Иногда мне бывает одиноко.

– Ты скучаешь по маме?

– Угу.

– Я тоже.

– Смотри! Вон туда! – Эйкен указал на луну.

– Вокруг нее ореол, – заметила Кирсти. – Значит, скоро будет дождь.

– Надо же, как это ты запомнила? Я думал, ты была тогда слишком мала. Я брал тебя кататься верхом, когда ты была совсем еще крошечной.

– Я всегда это помнила.

Они ехали по прибрежному песку вдоль залива, потом он направил Джека вверх, на дорогу, проходившую мимо высокого старого дерева, росшего рядом с домом.

Кирсти потянула отца за рукав:

– Раз ты одинок и мисс Джорджи тоже одинока, может, тебе жениться на ней?

– А ты бы хотела, чтобы я женился на ней?

– Она очень красивая.

– Да, ты права.

– И она любит прятаться в шкафу во время грозы.

– Это немаловажно.

– Да. И к тому же она меня спасла, когда я тонула. Мы не должны забывать об этом.

– Правильно, не должны.

– И нам с Грэмом нужна дисциплина.

Тут Эйкен расхохотался. Он смеялся до слез, до упаду. Внутри у Кирсти стало очень тепло – она любила, когда ей удавалось его рассмешить. Эйкен спешился и снял девочку с Джека.

– Знаешь, о чем я думаю? – Кирсти покачала головой. – Я не думаю, что тебе нужна дисциплина.

– Нет?

– Нет. Я думаю, тебе нужно вот это.

С этими словами отец подхватил ее своими громадными руками и тут же, под яркой жемчужной луной с окружавшим ее дождевым ореолом, обнял ее так крепко, как, бывало, у Кирсти на глазах обнимали детей их родители – так, как Кирсти мечтала всю свою жизнь.

Глава 56

Морозной ночью Джорджина сидела в своей комнате, глядя в окно. Задувал резкий, пронизывающий ветер с моря, и звездочки мерцали в темно-лиловом небе, точно сапфиры. Девушка долго смотрела на одну из них, потом отвернулась, услышав, что кто-то открыл дверь.

Эйкен стоял на пороге, заполняя собой весь дверной проем, точно вставленный в раму портрет.

– Можно мне войти?

– Да.

Джорджина стояла, напряженно выпрямившись, – она ничего не могла с собой поделать. Натянутость в их отношениях длилась уже так долго, что девушке казалось: так теперь будет всегда. Ей, видимо, предназначено прожить свою жизнь, вечно желая недостижимого.

Эйкен присел на кровать. Он слегка раздвинул колени и оперся на них локтями. Он не отрывал глаз от пола.

– Прости меня, Джорджи!

– За что?

Эйкен поднял глаза на девушку.

– За все, что произошло. За похищение, за полицейский участок, за эту дурацкую сделку, которую мы заключили.

– Дурацкую сделку?

– Ну да. Я был зол, потому что ты хотела выйти замуж за другого.

– За Тома Кабачка, – подсказала Джорджина.

Оба рассмеялись, и на какое-то мгновение натянутость между ними исчезла.

– Ну да.

Эйкен встал, умоляюще протянув к ней руки:

– Я прошу у тебя прощения.

Девушка сделала шаг, потом еще один и, вложив в его руки свои, почувствовала, как он сжал их.

– Глупыш! Мне нечего прощать тебе. Я не хотела бы стать такой, какой была раньше.

Губы его были у самых ее губ, так что девушка ощущала его дыхание.

– Я хотел бы поцеловать тебя.

Девушка улыбнулась:

– Знаешь что? Пора бы уже тебе перестать спрашивать, Мак-Олух! Если ты видишь что-то желанное – возьми его!

И тут он поцеловал ее. Поцеловал так, точно не было на свете ничего драгоценнее ее. Это было нестерпимо прекрасно. Когда он наконец оторвался от ее губ, взгляд его по-прежнему был устремлен на них. Казалось, они завораживают его, и Эйкен провел по ним пальцем, следуя за их очертаниями.

– Мне кажется, я полюбил тебя с того самого вечера у тебя на балу – там, в саду.

Джорджина положила руки ему на плечи, посмотрела на него и улыбнулась:

– Я тоже.

Рот его закрыл ее губы, и он целовал ее жадно, со всей страстью и силой, которая, кажется, вечно влекла их друг к другу, с той минуты, как он вошел в ее комнату, с того первого мгновения в саду.

Страсть эта жила в них, и оба они знали об этом, оба пытались ее побороть. Это было так прекрасно – просто уступить ей, позволить Эйкену любить ее, а себе – его, уступить тем желаниям, которые так долго таились в них. Никаких колебаний. Никаких сожалений. Ничего, кроме чувства.

Его губы скользнули к ее шее и уху, и Эйкен прошептал:

– О Боже!.. Какое наслаждение – целовать тебя!

Джорджина улыбнулась, прижавшись губами к его щеке:

– Даже большее, чем когда ты ешь пончики?

– Угу, – ответил он, рассмеявшись глубоким и низким смехом, чуть хриплым от желания. – Это лучше, чем пончики. И может быть, даже вкуснее, чем пирог с голубикой.

Ладони Эйкена соскользнули с лица девушки ей на грудь; одна рука скользнула за спину, спустившись чуть ниже, и он прижал ее к себе, так что ноги Джорджины оказались зажаты между его ногами, и оба они – от губ и до бедер – слились в единое целое. Язык его проник в ее рот, исследуя каждый его уголок, а пальцы другой руки скользнули за вырез ее платья, играя с обнаженным соском; девушку необычайно взволновали его прикосновения, колени у нее подгибались. Джорджина запустила ему в волосы пальцы, еще крепче прижавшись ртом к его губам, возвращая ему поцелуи и доводя до исступления. Он что-то пробормотал в ее полуоткрытые губы, потом подхватил девушку на руки, ни на миг не отрываясь от ее рта.

Когда Эйкен положил ее на кровать; платье Джорджины было уже спущено до талии и оба нетерпеливо срывали одежду друг с друга. Он что-то проворчал насчет этих проклятых застежек.

– Так разорви его, – сказала Джорджина.

В мгновение ока Эйкен рванул на ней платье, разодрав его пополам, так что оно слетело с нее. Еще минута – и белье ее последовало за ним. Корсет ее висел под потолком, покачиваясь на светильнике, а тоненькие трусики, пролетев через всю комнату, упали на кресло.

Пальцы Эйкена ласкали ее тело, спускаясь все ниже вдоль спины, пока не обхватили ягодицы. Девушка потянула его за рубашку.

Эйкен оторвался от ее губ, глядя на нее горячим и внезапно затуманенным взглядом.

– Сорви ее! – Джорджина подняла на него глаза. – Ну же! Сорви ее с меня!

Девушка ухватилась за рубашку двумя руками и дернула в разные стороны. Пуговицы разлетелись повсюду, со стуком покатившись по каменному полу. Она тянула за длинные рукава, за манжеты, а Эйкен стоял, не двигаясь, не помогая, просто глядя на нее.

Джорджина взглянула на ремень его брюк, внезапно заколебавшись.

– В чем дело, Джорджи? Боишься?

Этого ей только не хватало! Девушка мгновенно расстегнула ремень и, ухватившись за пояс его брюк обеими руками, рванула в стороны, что было сил. Бриджи его треснули по швам. Она толкнула Эйкена на постель и, опустившись перед ним на колени, потянула с его ног сапоги. Один из них с грохотом ударился о стену, другой попал в умывальник.

Эйкен засмеялся, лежа на спине, абсолютно нагой; он притянул ее к себе, так что она лежала сверху, вдоль всего его длинного тела, а груди ее, и бедра, и ноги были прижаты к его.

– Теперь моя очередь!

Ладонь Эйкена легла на затылок Джорджины, так что рот ее прижался к его губам. Потом она оказалась под ним, и он целовал ее всю, целовал так неистово, страстно, что Джорджина забыла обо всем на свете. Она могла только чувствовать – жесткие завитки волос у него на груди, касавшиеся ее сосков, его тело, прижавшееся к ее, и его ноги и бедра, чье движение она ощущала своими.

Эйкен коленом раздвинул ее ноги, приподнимая одну из них так, чтобы проникнуть в заветное место Джорджины. Пальцы его легонько ласкали ее бедро изнутри, а она согнула колени и вскинула ноги кверху.

Эйкен, казалось, угадывал все ее желания, двигаясь так, чтобы тело его легкими короткими толчками касалось ее тела в течение долгих минут, в то время как пальцы его мягко, едва касаясь, скользили от внутренней поверхности бедра девушки книзу, к лодыжке, потом снова взлетали вверх. Снова и снова он ласкал ее, шепча в ее губы и на ухо о том, чего он желает и как это все восхитительно, спрашивая ее о том, что она чувствует; о том, что он ждал этой минуты так долго, что думал, умрет, не дождавшись.

Он коснулся губами ее груди, лаская ее кончиком языка, потом втянул чуть сильнее, легонько дергая за сосок, потом стал так же ласкать другую грудь. Язык его скользил по всему ее телу – спускаясь от груди к талии, к животу и бедрам, потом его кончик скользнул еще ниже – по бедрам к лодыжкам, и пальцы его тоже принимали участие в этой игре.

Девушка обезумела от его ласк, ее сводили с ума его поцелуи – он целовал ее бедра с внутренней стороны, потом приподнял ее ноги, целуя их под коленями.

Присев на корточки между ногами Джорджины, Эйкен молча смотрел на нее. Взгляд его переходил с ее губ на грудь, затем скользнул еще ниже, пока не остановился у нее между ног. Эйкен поднял глаза, встретившись с взглядом Джорд: жины, потом тронул ее одним пальцем; тот скользнул внутрь так легонько, так нежно, что у девушки перехватило дыхание, и она закрыла глаза.

Эйкен вытащил палец.

– Открой глаза! – Она повиновалась. Палец его снова скользнул внутрь. – Смотри на меня!

Он стал двигать пальцем, ни на миг не отводя от нее глаз. Джорджина чувствовала, как нарастает в ней наслаждение; поднимаясь из самой ее глубины, оно волной прокатилось по ее ногам и по бедрам до самых ступней; она почти перестала дышать – наслаждение возрастало с каждым новым движением его пальца.

Ее ноги взметнулись вверх, навстречу ему, и он ввел ей внутрь еще один палец, и она подалась ему навстречу – стремительно, быстро, упруго, вскрикнув в восторженном забытье; Джорджина сама не узнавала своего голоса – он звучал как будто издалека, из другого мира.

Эйкен не трогал ее, давая ей время сполна ощутить каждый миг наслаждения. Он не торопил ее. Но он смотрел на нее так, словно не было в этом мире ничего важнее ее.

Джорджина хотела было сесть, но Эйкен покачал головой, прижав ее одной рукой к постели.

Девушка взглянула на него; он улыбался. Потом приподнял ее ногу, целуя ее изнутри, прежде чем положить к себе на плечо; затем поднял другую.

Джорджина поняла, что он намеревается делать, и внезапно испугалась.

– Нет, Эйкен!

– Да, – сказал он.

Руки его скользнули к ее ягодицам, и он приподнял ее к самым своим губам.

Джорджина застонала так громко, что закусила губу, стараясь заглушить этот рвавшийся из нее стон.

– Да, любовь моя, – сказал он, почти касаясь ее губами. – Не надо противиться – я хочу любить тебя так!

Он целовал ее со всей страстью, с какой он целовал ее в губы. И все в ней напрягалось, пульсируя и сдаваясь, трепеща от непомерного наслаждения, и каждый раз он давал ей ощутить его во всей его силе.

Эйкен подождал, потом снова стал ласкать ее языком, пока она не откинулась на подушки в сладостном бессильном изнеможении.

Когда же Эйкен вошел в нее наконец, с силой прижимая к постели, Джорджина поняла, почему любовь плотская, земная обладает такой властью, что доводит людей до безумия. Она узнала, что значит любовь, из-за которой вспыхивают войны, любовь настолько могучая, что слабый человеческий ум не в силах противиться ей, томимый жаждой ее испытать.

Она даже представить себе не могла, что мужчина и женщина могут вдвоем сотворить это чудо. Раньше Джорджина не знала, что это значит – свободно отдаться любви, и ей хотелось, чтобы любовь эта длилась бесконечно, до конца ее жизни.

– Я люблю тебя, – шепнул Эйкен.

Он повторял эти слова опять и опять, с каждым толчком.

Эйкен входил в нее сильно и глубоко, с необычайной мощью и нежностью, угадывая все ее желания, говоря с ней о том, что он чувствует, чтобы девушка знала, что он испытывает то же, что и она, что это она сотворила с ним это чудо и что благодаря ей ему так хорошо в этот миг, как не было еще никогда в жизни.

Лицо его горело от желания и страсти, от полыхавших в нем чувств.

Когда Эйкен наконец уступил своему желанию, войдя в нее – в самую глубину, он со стоном произнес ее имя; тепло и сила и новая жаркая жизнь хлынули, наполняя ее.

Джорджина не знала, сколько они пролежали вот так – влажные от пота, без движения; быть может, они взяли уже все друг от друга и не осталось ничего, что можно было бы еще дать или взять.

Казалось, прошли часы, хотя на самом деле это были лишь минуты; Джорджина внезапно почувствовала, как ногу ее сводит судорогой. Девушка рванулась.

– О... Господи! – вскрикнула она, лежа под Эйкеном. – Моя нога!

– Что? – Он приподнялся, глядя на нее сверху вниз. – Что, черт побери, приключилось?

– Судороги! – только и могла выговорить Джорджина. Она попыталась нагнуться, но Эйкен, лежавший сверху, мешал ей.

Эйкен лег на бок.

– Где?

– Нога! – вот и все, что она могла сказать.

Эйкен принялся растирать ее икры; они так туго сжимались, что девушке хотелось кричать.

Еще минута – и он заставил ее несколько раз согнуть и разогнуть ногу, хотя Джорджина и жаловалась, что ей очень больно; вскоре у нее все прошло. Девушка взглянула на него.

Спустя мгновение оба они уже смеялись и дурачились, катаясь по кровати.

– Это все ты виноват, – со смехом сказала Джорджина. – Что только ты не проделывал с моими ногами!

– Но ты же не жаловалась, Джорджи! Ты ведь, кажется, просила еще.

– Вовсе нет!

– Ну да! Просила. «Еще... еще... Эйкен!» – передразнил он ее тоненьким голосом, прикрыв глаза и тряся своей большой головой.

Джорджина лежала, не говоря ни слова. Она не отвечала на его насмешки, делая вид, что это ее совершенно не трогает. Он перестал смеяться и посмотрел на нее, словно внезапно сообразив, что ему не удастся ее рассердить. Девушка только улыбалась, легонько поглаживая его грудь – ласково, нежно проводя по ней кончиками пальцев.

Достигнув желаемого, Джорджина медленно опустила руку и тронула плоть Эйкена, проведя по ней пальцем и глядя, как она напрягается.

Смех его замер; теперь уже у Эйкена перехватило дыхание.

Потребовалось всего лишь несколько минут, чтобы Джорджина узнала что-то новое – поняла, какую она имеет над ним власть; это ощущение захватывало. Девушка вдруг осознала, что Эйкен в ее власти точно так же, как и она – в его.

Она противилась ему так отчаянно только потому, что боялась своих чувств, боялась, что теряет рассудок и самообладание, что, уступив ему, она потеряет себя, полностью отдавшись мужчине, а страсть, которую он вызывал в ней, была так сильна, что Джорджина не могла с ней справиться, сколько бы ни старалась.

От этого сознания Джорджине вдруг стало необыкновенно легко. Впервые в жизни она поняла, что любовь – это вовсе не то, что давит, угнетая тебя, подавляя твою душу и естество. Девушка села на кровати и опрокинула Эйкена на спину.

Следующий час она провела, проделывая с ним все то, что он делал с ней, пока не достигла отмщения; теперь уже Эйкен шептал, умоляя:

– Еще... Еще!..

Спустя несколько часов девушка лежала в его объятиях; луна опустилась уже совсем низко. Джорджина слушала дыхание Эйкена; он крепко спал.

Джорджина никогда не смирялась при поражении, а эта победа наполнила ее ликованием. Она рассмеялась и пробормотала:

– И они еще смеют говорить, что женщины – слабый пол!

Глава 57

Не прошло и недели, как Эйкен и Джорджина обвенчались в простой деревянной церкви, стоявшей на каменистой полоске земли у самого моря, на окраине небольшого городка Рокленда.

Если бы кто-либо из прежнего окружения увидел ее, он бы ни за что не поверил, что это та самая Джорджина Бэйард. На ней было шелковое бледно-зеленое платье. Совсем не роскошный наряд. Сотни гостей не толпились, желая посмотреть на торжество. Были только конюх и его домочадцы.

Кирсти и Грэм стояли по обеим сторонам от отца, сопровождая его до конца небольшого прохода, туда, где ожидала его невеста. На этом бракосочетании дети исполняли роль посаженых отца и матери.

Когда церемония закончилась, они прошли по голым доскам соснового пола, а не по белому атласному ковру. Никаких колец с бриллиантами, оправленными в бесценную платину. Никакого шампанского или икры. Не было ни пышного празднества, ни блеска грандиозных торжеств. Были только любовь, и веселье, и радость.

Час спустя Джорджина стояла на зимнем морозном воздухе на баркасе, разрезавшем морские волны, возвращаясь на остров, домой. Она подняла руку с простым золотым кольцом, которое подарил ей Эйкен. Тот подошел к ней сзади и обнял за талию, прошептав в самое ухо:

– Может, тебе нужны были бриллианты, Джорджи?

Джорджина покачала головой и взглянула на Эйкена:

– Мне нужен только ты.

Эйкен поцеловал ее, а дети подошли и стали танцевать вокруг них, словно вокруг майского дерева. Калем и Эми рассмеялись и тоже поцеловались.

Джорджина взглянула на мужа.

– Ну что ж, не удалось мне выйти замуж из-за денег, зато удалось по любви! – заметила она.

Кирсти посмотрела на Джорджину:

– Но ведь у папы полным-полно денег!

– Ну да, дорогая, – сказала Джорджина. – Конечно же, ты права. Целые горы пенсов! – Она засмеялась.

– Не пенсов, – возразил Грэм, – а долларов!

Джорджина подняла глаза на Эйкена.

Тот широко улыбнулся и протянул ей конверт:

– Это мой свадебный подарок.

Девушка открыла конверт и застыла. Внутри была дарственная на ее дом. Она посмотрела на Эйкена.

– Ты выкупил мой дом для меня?

– Ну да.

– Ох, Эйкен! Ты, должно быть, совсем разорился! Это уж слишком! Ты, конечно, очень заботлив, но мы продадим его. Я не могу допустить, чтобы ты истратил на это все свои деньги. Это безумие!

Все они так странно поглядывали на нее, что Джорджина в замешательстве взглянула на Эйкена.

– Сними свое обручальное кольцо, Джорджи!

– Зачем?

– Просто сними, и все. – Джорджина сняла кольцо. – Теперь посмотри, что внутри.

Она повернула кольцо.

«Дж. от Э.». Дальше были выгравированы какие-то цифры. Девушка нахмурилась, глядя на Эйкена.

– Два, три, семь, один, четыре? Это не дата. Что это?

– Номер банковского счета.

– Номер счета. Как это мило! – Девушка снова надела кольцо. – И сколько же на нем денег?

– Понятия не имею. – Эйкен поскреб в затылке и повернулся к Калему: – Сколько у нас там в банке?

– Вместе? На обоих счетах? Или только на твоем?

– Только на моем.

Калем на секунду задумался, потом перевел глаза с Эйкена на Джорджину:

– Больше двух миллионов долларов.

Джорджина смотрела на Эйкена, не в силах произнести ни слова. Затем, второй раз в своей жизни, Джорджина Бэйард Мак-Лаклен лишилась чувств.

1

Да! Это он! (искаж. нем.)

2

Перевод Ю. Корнеева

3

Метание ствола – национальная шотландская игра.

4

Перевод Б. Томашевского.