Книга: Мой любимый sputnik



Мой любимый sputnik

Харуки МУРАКАМИ


МОЙ ЛЮБИМЫЙ SPUTNIK


СПУТНИК — 4 октября 1957 г. с космодрома “Байконур” (Казахская ССР) Советский Союз запустил первый в истории человечества искусственный спутник Земли — “Спутник-1”. Диаметр “Спутника — 1” — 58 см, вес — 83, 6 кг, он совершил один виток вокруг Земли за 96 мин 12 сек.

Месяц спустя, 3 ноября, так же успешно стартовал “Спутник-2” с собакой Лайкой на борту. Она стала первым животным, отправленным в космическое пространство, но, поскольку “Спутник-2” не вернулся обратно на Землю, Лайку постигла участь жертвы биологических исследований в космосе.

"Хроника Всемирной Истории”, издательство “Коданся”

1

В ту весну Сумирэ исполнилось двадцать два года, и она впервые в жизни влюбилась. Сумасшедшая любовь обрушилась на нее, как смерч, способный вмиг опустошить бескрайнюю равнину: все, что имеет хоть какую-то форму и попадается на пути, он сметает под корень, без разбору швыряет в небо, ни за что ни про что кромсает в клочья и корежит до неузнаваемости, после чего, нимало не утратив мощи, уносится к Тихому океану, безжалостно рушит Ангкор Ват, по пути, в индийских лесах, испепеляет семейство несчастных тигров, в персидской пустыне превращается в самум и хоронит в песке целый экзотический город-крепость. В общем, любовь поистине монументальная. Человек, в которого Сумирэ влюбилась, был старше ее на семнадцать лет. Семейный человек. И кроме всего прочего — женщина. Вот с чего все началось. На этом все и закончилось. Почти все…

В то время Сумирэ буквально из кожи вон лезла, чтобы стать профессиональным писателем. Какое бы великое множество путей-дорог ни дарила ей жизнь, для Сумирэ не существовало иного выбора — писателем, и точка. Решимость ее была тверда, как тысячелетняя скала. Ни о каком компромиссе речи не шло. Смысл существования Сумирэ и ее вера в Литературу были плотно спаяны друг с другом — волосок бы не пролез.

Сумирэ окончила муниципальную повышенную среднюю школу<Повышенная средняя школа (или “школа второй ступени”) — школа для 15 — 18-летних учеников. (Здесь и далее прим. перев). Переводчик выражает благодарность Юки Йосиока. > в префектуре Канагава. Затем поступила на литературное отделение скромного и тихого частного института в Токио. Однако заведение было явно не для нее. Все, чему там учили, оказывалось неувлекательным, вялым и абсолютно неприменимым на практике — разумеется, в понимании Сумирэ. Ничто не соответствовало ее представлению о том, как оно должно быть. Короче — сплошное разочарование. Большинство окружающих студентов были безнадежными занудами, заурядными второсортными экземплярами, к числу которых, по правде сказать, принадлежал и я. Вот почему перед третьим курсом Сумирэ с легким сердцем написала заявление и покинула стены института. Решила, что оставаться и дальше в таком месте, — лишь попусту тратить время. А может, она была права. Наверное. Однако, если можно, осмелюсь высказать здесь свою очень банальную, заурядную мысль. Мне кажется, в нашей далекой от совершенства жизни должно быть хоть чуточку бесполезного. Если все бесполезное улетучится, жизнь потеряет даже свое несовершенство.

В общем, Сумирэ была неисправимым романтиком, личностью весьма упертой, ко всему относилась несколько отстраненно и с долей скепсиса, но реальной жизни совсем не знала. Временами, если на нее находил стих поболтать, она могла говорить бесконечно. Правда, если собеседник оказывался “не ее человеком” по духу — а к таким относилась большая часть человечества, — она почти не раскрывала рта. Сумирэ дымила, как паровоз, а когда ехала в метро, обязательно — сто процентов — теряла билет. Частенько, погрузившись в свои мысли, начисто забывала о еде и была тощей, как военные сироты из старых итальянских фильмов, — одни глаза. Чем объяснять словами, лучше, конечно, просто показать ее фотографию, но, к сожалению, у меня нет ни одной. Она ужасно не любила сниматься и совсем не стремилась оставить потомкам “портрет Художника в юности”. Хотя если бы сохранились снимки Сумирэ того времени, они могли бы несомненно стать уникальным документом, запечатлевшим некие совершенно особые качества человеческой натуры. Но увы…

Забегая вперед, скажу, что женщину, в которую влюбилась Сумирэ, звали Мюу. По крайней мере, ее все так называли — уменьшительно. Ее настоящего имени я не знаю. (И не знал, из-за чего в один прекрасный день попал в довольно затруднительное положение, но об этом позже.) Мюу была кореянкой, но почти ни слова не говорила по-корейски до двадцати с лишним лет, когда решительно взялась за изучение языка. Мюу родилась и выросла в Японии, стажировалась во французской Консерватории и поэтому, кроме японского, свободно владела французским и английским. Она была всегда безупречно и со вкусом одета, носила небольшие, но дорогие украшения — как-то буднично, равнодушно — и водила двенадцатицилиндровый темно-синий “ягуар”.

Когда они впервые встретились, Сумирэ заговорила о Джеке Керуаке. В то время Сумирэ нырнула в его книги с головой. Она периодически меняла своих литературных идолов, но тогда ее увлек уже несколько вышедший из моды Керуак. У нее в кармане всегда лежали “На дороге” или “Одинокий странник”, и, как только выпадала минутка, Сумирэ утыкалась в книжку. Особо удачные строки она подчеркивала и заучивала наизусть, словно бесценные буддийские сутры. Больше всего ей в душу запал эпизод из “Одинокого странника” — о пожарной вахте в горах. На вершине стояла хижина, где Керуак провел три месяца один-одинешенек — работал пожарным наблюдателем.

Сумирэ цитировала эти строки:

“Человек должен хоть раз в жизни оказаться в кромешной глуши, чтобы физически испытать одиночество, пусть даже задыхаясь при этом от скуки. Почувствовать, как это — зависеть исключительно от себя самого, и в конце концов познать свою суть и обрести силу, ранее неведомую”.

— Разве это не прекрасно? — спрашивала меня Сумирэ. — Каждый лень стоишь на вершине, обозреваешь окрестность на 360 градусов и высматриваешь, не поднимается ли из-за какой-нибудь горы черный дым. Вот и вся работа на целый день. А потом — читай любимые книги, пиши романы. По ночам вокруг хибары бродят огромные мохнатые медведи. Вот это жизнь — как раз то, что мне нужно! А моя учеба на литературном отделении? По сравнению с этим — бессмысленная, как кончик огурца.

— Есть только одна проблема: когда-нибудь все равно придется слезть с горы, — высказался я. Однако мое приземленное банальное суждение — впрочем, как и всегда — не вызвало в ее душе особых колебаний.

Сумирэ всерьез мучилась над тем, как бы ей стать похожей на героев Керуака, быть такой же “wild”, “cool” — дикой, крутой — и чтобы всего этого было “через край”. Ходила, засунув руки в карманы, волосы нарочно всклокочены и торчат в разные стороны. Носила очки в черной пластиковой оправе, как у Диззи Гиллеспи, хотя зрение имела вполне приличное, отсутствующим взглядом смотрела в небо. Обычно одевалась в мешковатый твидовый пиджак, который, похоже, купила в лавке старьевщика, и грубые тяжелые ботинки. Уверен — если б могла, она точно отпустила бы себе бороду и усы.

Сумирэ нельзя было назвать красавицей в обычном понимании. Щеки впалые, рот широковат. Нос маленький, кончик слегка вздернут. Сумирэ чувствовала тонко, любила юмор, но сама редко смеялась в голос. Она была маленького роста, но даже в самом хорошем настроении говорила так, словно готова ринуться в бой. Вряд ли за всю свою жизнь Сумирэ хоть раз держала в руках губную помаду или карандаш для бровей. Сомневаюсь, знала ли она, что у лифчиков, вообще-то, существует размер. При всем том нечто в Сумирэ притягивало сердца. Что особенного в этой девушке — словами не объяснишь. Достаточно было просто заглянуть ей в глаза — там всегда отражалось это “нечто особенное”.

Ладно, что бродить вокруг да около… Я любил Сумирэ. С самых первых слов, которыми когда-то мы перекинулись, любовь захватила меня, и постепенно я понял: всё, назад дороги нет. Долгое время никого и ничего, кроме нее, для меня не существовало. Конечно, я несколько раз порывался рассказать ей о своих чувствах. Но почему-то, когда она была рядом, я никак не мог найти подходящие слова. А может, в конце концов даже и лучше, что так вышло. Ведь умудрись я как-то донести до нее свою любовь, она уж точно от смеха бы лопнула.

Покуда я “дружил” с Сумирэ, у меня было две-три девушки, и с ними я встречался. (Не то чтобы я не помнил, сколько их было точно. “Две-три” — зависит от того, как считать.) Если добавить еще и тех, с кем я спал всего раз или два, список окажется чуть длиннее. Когда мое тело занималось любовью с этими девушками, я часто думал о Сумирэ. То есть где-то в уголке моего мозга — иногда я чувствовал это сильнее, иногда слабее — надежно хранился ее образ. Часто, обнимая другую, я представлял, что на самом деле со мной Сумирэ. Конечно, с моей стороны это было не очень честно. Но что толку рассуждать “честно — нечестно”, если я просто не мог иначе.

Итак, вернусь к тому, как Сумирэ познакомилась с Мюу.

Мюу слышала раньше имя Джека Керуака и даже смутно припоминала: вроде он был писателем. Но что это был за писатель, она не помнила напрочь.

— Керуак? Хм… Это который был м-м… “спутником”, что ли?

Сумирэ сразу даже не поняла, о чем, собственно, речь. Нож с вилкой так и застыли у нее в руках, и она задумалась.

— Спутник? Искусственный спутник Земли, который Советский Союз первым запустил в начале 50-х? Да, но Джек Керуак — американский романист. Ну да, по времени они, конечно, совпадают, но…

— А разве не так назывались тогда писатели вроде Керуака? — спросила Мюу и кончиком пальца очертила на столе круг. Словно память ее была сосудом причудливой формы, на дне которого она и пыталась на ощупь отыскать нужное воспоминание.

— Спутник?..

— Ну да, название литературного направления. Так ведь часто говорят: “Существует такая-то школа…” Точно-точно. Как “Сиракаба”<“Сиракаба” (яп. “белая береза”, 1910-1923) — литературная группа, с деятельностью которой связаны имена писателей-неогуманистов Такэо Арисима, Наоя Сига, Санэацу Мусякодзи >.

Тут, наконец, до Сумирэ дошло.

— Битник!

Мюу слегка промокнула губы салфеткой.

— Битник, спутник… Вечно я термины эти забываю. Всякие там “Реставрации Кэмму” <Реставрация Кэмму (1334) — восстановление единоличной императорской власти в Японии императором Го-Дайго после периода, когда реальная власть в стране принадлежала военному правительству, т н. “бакуфу”. > , “Рапалльские договоры”. Да ну их, все это — дремучая история.

Ненадолго воцарилось легкое молчание, как бы напоминая о течении времени.

— Рапалльские договоры? — переспросила Сумирэ.

Мюу улыбнулась. Словно выдвинули ящик, к которому не прикасались целую вечность, и вытащили из его глубины на свет божий эту улыбку — милую улыбку близкого и родного человека. Мюу удивительно красиво прищурилась. Затем протянула руку и узкими длинными пальцами еще больше взъерошила и без того торчавшие в разные стороны волосы Сумирэ — так просто и естественно, что Сумирэ невольно поддалась на этот жест и тоже улыбнулась.

С того дня Сумирэ стала про себя называть Мюу “мой любимый спутник”. Она обожала звучание этого слова — “спутник”. Напоминало о собаке Лайке. Искусственный спутник Земли бесшумно рассекает тьму космоса. Из маленького иллюминатора смотрят черные и такие славные собачьи глаза. Что вообще она гам видела, эта псина, посреди бескрайнего космического одиночества?

Разговор о спутнике зашел на банкете по случаю свадьбы двоюродной сестры Сумирэ. Банкет устроили в фешенебельной гостинице в Акасака. Сумирэ не испытывала особой приязни к своей кузине (более того — на дух ее не переваривала), да и все эти обязательные приемы были для нее сущей пыткой. Просто в тот раз она почему-то не сумела отказаться. Их места с Мюу оказались рядом, за одним столом. Мюу особо не вдавалась в подробности: то ли она давала кузине Сумирэ уроки игры на фортепиано, когда та поступала в музыкальный институт, то ли как-то иначе ей помогала. Знакомы они были не давно и не близко, просто невеста хотела выразить Мюу свою признательность, потому и пригласила на свадьбу.

Сумирэ влюбилась моментально — в ту секунду, когда Мюу дотронулась до ее волос, — можно сказать, почти рефлекторно. Словно идешь по широкому полю, и вдруг — бабах! — тебя прошибает молния. В точности как божественное откровение, которое переживает Художник — вот так это было. И то. что Сумирэ угораздило влюбиться в женщину, в тот момент для нее не имело ровно никакого значения.

Насколько я знаю, у Сумирэ не было “любимого”, как это принято называть. В старших классах у нее водилось несколько приятелей — так, сходить в кино, поплавать вместе в бассейне. Но, думаю, все это для Сумирэ было не очень серьезно. Почти все ее мысли постоянно и неизменно занимало лишь одно страстное желание: стать писателем. Не похоже, чтобы Сумирэ могла так же сильно, всем сердцем прикипеть к кому-то из тех молодых людей. Даже если у нее и был секс (или что-то вроде того) в старших классах, скорее всего, случалось это не по любви или влечению, а из “литературного любопытства”.

— Знаешь, а я правда не догоняю, что это за штука такая — “половое влечение”, — в один прекрасный день, незадолго до того, как бросить институт, поведала мне тайну Сумирэ. С исключительно серьезным лицом: она выпила уже пять “банана дайкири” и прилично набралась. — Ну как это вообще наступает, на что похоже? Ты бы сам как объяснил?.. Все это?

— Половое влечение — не то, что понимаешь мозгами, — изрек я свое очередное исключительно уместное замечание. — Оно просто существует — и все. Точка.

Сумирэ уставилась на меня и некоторое время пристально изучала мое лицо, будто перед нею возник механизм, приводимый в действие какой-то диковинной движущей силой. А затем, потеряв ко мне всякий интерес, переключилась на изучение потолка. На этом разговор иссяк. Видимо, она решила, что беседовать со мной на подобные темы — гиблое дело.

Сумирэ родилась в Тигасаки<Тигасаки — город на побережье залива Сагами (Тихий океан) с населением более 200 тыс. чел. В сознании широкой японской общественности ассоциируется с Калифорнией, как о ней пела группа “Mamas & Papas”, яхты, серфинг и прочие радости сладкой жизни. Сам залив Сагами часто называют “восточный Майами-бич” .>. Ее дом стоял почти у самого океана, и часто ветер с песком сухо стучался в стекла. Отец Сумирэ был стоматологом и держал практику в Иокогаме. Он был невероятно красив — особенно впечатляла безукоризненная линия носа: благодаря ей он был очень похож на Грегори Пека времен “Завороженного”. К сожалению, как говорила сама Сумирэ, отцовский нос по наследству ей не достался. Ни ей, ни ее младшему брату. “Вот странно, — часто думала она, — ген, что вызвал к жизни такой красивый нос, просто куда-то исчез. А если он погребен где-нибудь на дне генетической реки? Ведь это же настоящий урон для Культуры”. Столь прекрасен был этот нос.

Не удивительно, что в Йокогаме и окрестностях невероятно красивый отец Сумирэ был легендой для всех женщин, которые хотели избавиться от разных зубных дефектов. Он вел прием в хирургической шапочке, натянутой до бровей, и большой марлевой маске. Пациенты лицезрели только уши и глаза доктора. Но даже в таком виде красота его была очевидна: прекрасный нос величественно и сексуально возвышался под маской. При первом же взгляде на него большинство пациенток заливались краской и, позабыв, что медицинская страховка здесь не работает, в мгновение ока влюблялись.

Мать Сумирэ умерла еще молодой, в тридцать один год: у нее был врожденный порок сердца. Сумирэ тогда не исполнилось и трех лет. О матери она помнила одно — слабый запах ее кожи. Фотографий мамы почти не осталось, всего две-три: официальная — со свадьбы — и несколько моментальных снимков с Сумирэ, сразу после родов. Сумирэ вытаскивала старые альбомы и часто их рассматривала. Если говорить только о внешности, мать Сумирэ — выражаясь самым деликатным образом — “не производила особого впечатления”. Маленького роста, прическа — никакая, при взгляде на одежду хотелось задать вопрос: “Что это было?”, на лице — неприятная усмешка. Казалось, сделай она шаг назад — и сольется со стеной. Сумирэ изо всех сил старалась впечатать в память черты материнского лица. Тогда, наверное, они смогли бы встретиться во сне, взялись бы за руки и стали говорить друг с другом. Говорить и говорить. Но ничего не получалось. Как только Сумирэ начинало казаться: все, запомнила! — это лицо тут же уплывало из памяти. Куда там во сне — если бы они столкнулись на дороге средь бела дня, Сумирэ, скорее всего, прошла бы мимо, так маму и не узнав.

После маминой смерти отец почти никогда вслух не вспоминал о ней. Он вообще был не слишком разговорчив и, кроме того, стремился избегать любых проявлений чувств, словно эмоции — сродни инфекционным заболеваниям полости рта. Сама Сумирэ не помнила, чтобы когда-нибудь расспрашивала отца о маме. Пожалуй, лишь раз, еще совсем маленькой, она почему-то спросила: “А какой вообще была моя мама?” Тот разговор с отцом отпечатался в ее памяти очень четко.



Отец отвел взгляд и ненадолго задумался. Затем произнес: “У нее была очень хорошая память. И красивый почерк”.

Ну не странное ли описание человека? Я-то считаю, он должен был сказать своей маленькой дочке такое, что отложилось бы глубоко в ее сердце. Какие-то слова, которые смогли бы дальше согревать и питать ее душу. Ведь в жизни здесь, на третьей планете Солнечной системы, дочери надеяться особенно не на что, и слова эти как раз могли бы стать для нее стержнем и опорой, когда все идет вкривь и вкось. Сумирэ ждала, затаив дыхание: открыта первая белоснежная страница блокнота. Но увы, ее красавец-отец не сумел сказать этих слов, хоть и должен был суметь. Такой вот человек.

Когда Сумирэ исполнилось шесть лет, отец снова женился, и через два года на свет появился ее младший брат. Красотой новая мама Сумирэ тоже не отличалась. Еще у нее не было никакой выдающейся памяти, да и почерк — совсем неважный. Однако она была человеком добрым и справедливым. Маленькой Сумирэ, автоматически ставшей ее приемной дочерью, можно сказать, просто повезло. Нет, все-таки “повезло” — не то слово. Ведь как ни крути, выбор сделал отец. Насколько хорошим отцом он был — это еще вопрос, но вот в выборе спутницы жизни неизменно сохранял ум и реалистичный взгляд на вещи.

За все отрочество, которое у Сумирэ тянулось довольно долго, любовь мачехи к ней ни разу не пошатнулась. Даже когда Сумирэ заявила, что собирается бросить институт и заняться сочинением романов, мачеха, вообще говоря, с уважением отнеслась к такому стремлению, хотя у нее самой, конечно, имелось на этот счет свое мнение. Она радовалась, что Сумирэ с раннего детства запоем читала книги, и всегда это поощряла.

Некоторое время мачеха всячески уговаривала отца, и в результате они договорились так: пока Сумирэ не исполнится двадцать восемь, отец поддерживает ее деньгами. Но если за это время ничего путного из дочери не выйдет, дальше она заботится о себе сама. Если бы не мачеха, Сумирэ — без гроша в кармане, толком не зная правил игры и не умея держать равновесие, — наверняка выбросило бы посреди того, что называют “реальностью”. То есть — в дикую пустыню, которой не очень свойственно чувство юмора. (Конечно, Земляне вращается вокруг Солнца только для того, чтобы разбиться в лепешку, но обрадовать человека и сделать его счастливым.) И это еще не самое худшее, что могло случиться с Сумирэ.

Сумирэ встретила своего “любимого спутника”, когда прошло чуть больше двух лет после того, как она бросила институт.

В то время она снимала однокомнатную квартиру в Китидзёдзи: минимум мебели и максимум книг. Просыпалась где-то в полдень, а во второй половине дня с энергией странника, прокладывающего себе путь в горах, отправлялась в парк Иногасира. В хорошую погоду сидела там на лавочке, жевала хлеб, одну за другой курила сигареты и читала книги.

Когда шел дождь или было холодно, Сумирэ отправлялась в одно вымирающее кафе, где всегда громко играла классическая музыка. Забиралась с книжкой на обтрепанный диван, читала и слушала с очень серьезным лицом: в один день — симфонии Шуберта, в другой — кантаты Баха. Вечером дома выпивала банку пива и ужинала готовой едой из супермаркета.

В десять вечера Сумирэ садилась за стол. До краев наполненный кофейник, большая кружка, которую я подарил ей на день рождения, с портретом Снусмумрика, пачка “Мальборо” и стеклянная пепельница. Все, что нужно. Ну и, конечно, “вапро”<“Вапро” (от искаж. англ. word processor) — персональный компьютер с единственной функцией текстового редактора. В настоящее время не выпускаются. >. На каждой клавише — по одному письменному знаку.

Глубокая тишина. Голова ясная, как ночное небо зимой. Большая Медведица и Полярная звезда — на месте, где им положено быть, мерцают самым надлежащим образом. И Сумирэ так много следует написать. Рассказать столько историй. Только бы найти правильный выход — хотя бы один — для раскаленных идей и мыслей. Тогда они лавой прорвутся наружу, и. несомненно, одно за другим на свет родятся исключительно оригинальные, интеллектуальные произведения. Люди наверняка вытаращат от изумления глаза, когда на литературной арене внезапно появится “новый масштабный автор, обладающий редким талантом”. В газетных колонках культуры появятся фотографии Сумирэ с ее классной — “cool” — улыбкой, редакторы будут обивать ее порог.

Однако, к сожалению, ничего подобного не произошло. Дело в том, что Сумирэ так и не смогла заставить себя написать произведение, в котором были бы и начало, и конец.

Сумирэ на самом деле не знала, что такое “творческий тупик”, и могла писать сколько угодно. Страдания типа “не могу написать ни строчки” были ей неведомы. Все. что сидело в голове, — одно за другим — Сумирэ легко обращала в предложения. Ее проблема заключалась в другом. Она писала чересчур много. Казалось бы: если написал слишком много, просто выкинь все лишнее, и дело с концом. Но для Сумирэ проблема так просто не решалась, поскольку сам автор не мог оценить, что нужно, а что нет, с точки зрения целого произведения. Когда утром она прочитывала напечатанное накануне, ей казалось, что либо из текста невозможно выбросить ни единой фразы, либо лучше вообще все уничтожить. Иногда в приступе отчаяния она рвала в клочья и выкидывала целую рукопись. Если бы дело было зимой, а в квартире Сумирэ горел камин, все это очень бы напоминало “Богему” Пуччини. Да и в комнате бы стало теплее. Но в ее однокомнатной квартире, разумеется, никакого камина не было. Куда там — не было даже телефона. Не говоря уже о мало-мальски приличном зеркале.

На выходных Сумирэ сгребала в кучу написанные страницы и заявлялась ко мне. И хотя притаскивала она только тех счастливчиков, которым удалось избежать геноцида, все равно страниц было довольно много. Во всем огромном мире для Сумирэ существовал лишь один-единственный человек, которому она могла показать свою рукопись: я.

В институте я учился двумя курсами старше, специальности у нас были разные, и наши пути особо не пересекались, так что познакомились мы с Сумирэ абсолютно случайно. Был май, первый понедельник после весенних праздников, я стоял на автобусной остановке неподалеку от главного входа в наш институт и читал роман Поля Низана, который нарыл в букинистической лавке. Стоявшая рядом миниатюрная девушка, привстав на цыпочки, заглянула в мою книгу и спросила: “А чего ради читать сегодня какого-то Низана?” Вопрос был задан весьма враждебным тоном. Казалось, девушку распирало желание садануть ногой по какому-нибудь предмету, но за неимением чего-либо подходящего пришлось ограничиться вопросом. По крайней мере, я так это почувствовал.

Если говорить обо мне и Сумирэ вместе, во многом мы были очень похожи. Оба одинаково жадно читали книги — для нас это было так же естественно, как дышать. Когда выпадало свободное время, мы любили найти какое-нибудь спокойное место и там в одиночестве читать — бесконечно, страницу за страницей. Японские романы и зарубежные, новые произведения и старые, авангардистские и бестселлеры — если в них что-то возбуждало извилины, вопросов не было: книга оказывалась у нас в руках, и мы принимались за чтение. Мы рыскали по библиотекам, могли прекрасно провести время, целый день бродя по букинистическим магазинчикам в Канда. Впервые в жизни я встретил человека, который читал так же глубоко, много и жадно (я-то — понятное дело, но не обо мне речь). И у Сумирэ от встречи со мной осталось такое же впечатление.

Сумирэ завязала с учебой приблизительно в то же время, когда я заканчивал институт, но и потом она появлялась у меня дома два-три раза в месяц. Бывало, я тоже заходил к ней, но, поскольку места для двоих там точно не хватало, чаще Сумирэ приходила ко мне. Встречаясь, мы болтали в основном о прочитанных романах, обменивались книгами. Частенько я готовил Сумирэ ужин. Мне это было не трудно — тем паче, она относилась к тому типу людей, которые лучше умрут с голоду, чем что-нибудь для себя приготовят. В благодарность Сумирэ притаскивала для меня отовсюду, где подрабатывала, всякую всячину. Однажды со склада фармацевтической компании приволокла шесть пачек презервативов, по двенадцать штук в каждой. Наверное, до сих пор валяются у меня в каком-то ящике.

Романы (или их фрагменты), которые тогда писала Сумирэ, были вовсе не так ужасны, как ей казалось. Она еще не набила руку, чтобы писать тексты профессионально, и временами ее стиль напоминал лоскутное одеяло, которое в глубоком молчании сшила группа упрямых теток, у каждой — свой вкус, свои болячки. Когда на этот рваный стиль накладывались особенности маниакально-депрессивной личности Сумирэ, письмо становилось просто неуправляемым. В довершение всего Сумирэ тогда была одержима идеей написать “полномасштабный роман” в духе грандиозных творений XIX века, который был бы под завязку напичкан всяческими феноменальными явлениями Души и Судьбы.

Тексты Сумирэ страдали определенными изъянами, но в них чувствовалась удивительная свежесть и читалось стремление автора прямо и до конца откровенно говорить о том важном, что было на душе. В любом случае Сумирэ не пыталась копировать чей-либо стиль или же ловко придавать своим вещам некую нужную форму Мне это очень нравилось. Нельзя было лишать ее тексты энергии прямодушия и открытости ради аккуратной, удобоваримой литературной формы. В любом случае особо волноваться за Сумирэ не стоило, ведь у нее впереди еще было столько времени, чтобы, шагая по дороге жизни, заглянуть во все места, куда заблагорассудится. Как гласит пословица, “хорошо растет то, что растет медленно”.

— Знаешь, в моей голове столько всего, о чем я хотела бы написать. Не голова — амбар какой-то! — говорила Сумирэ. — Разные образы, сцены, обрывки слов, облики людей — временами я вижу их как наяву: все залито ярким светом, все движется. Я слышу, как они кричат мне: “Пиши!” И предвкушаю начало замечательного рассказа. Мне кажется, я могу переместиться в какое-то новое место. Но как только приземляюсь за письменный стол и начинаю писать, тут же понимаю: что-то очень важное безвозвратно пропало. Нет никаких кристаллов — одна мелкая галька. И я никуда не улетаю.

Сумирэ нахмурилась, подобрала с земли уже, наверно, двухсотпятидесятый камушек и кинула его в пруд.

— Все-таки у меня чего-то не хватает, как с самого начала не было, — без чего никогда не станешь писателем. Чего-то очень важного.

На какое-то время повисло мертвое молчание. Казалось, она хотела услышать мою очередную банальную мысль.

Подумав, я начал.

— В древнем Китае города окружались высокими крепостными стенами, в которых было по несколько больших, прекрасных ворот. Считалось, что у ворот есть особый важный смысл: это не просто двери, через которые входят и выходят. Люди верили, что в воротах обитает или должен обитать некий дух города. Так же, как в средневековой Европе сердцем города было принято считать храм и площадь. Вот почему и сегодня в Китае сохранилось множество великолепных ворот. Ты знаешь, что делали древние китайцы, когда их строили?

— Нет, не знаю.

— Брали телеги и шли в те места, где когда-то шли бои. Там собирали уже побелевшие от времени кости воинов, погребенные под слоем земли или разбросанные на поверхности. Собирали все, что могли собрать. В Китае, с его богатой историей, таких мест хоть отбавляй. Потом у входа в город сооружали огромные ворота, в которые замуровывали эти кости. Для чего? Китайцы верили, что погибшие воины будут защищать город, поскольку их души, наконец, обрели покой. Да, и вот еще что. Когда ворота уже были готовы, китайцы приводили несколько собак, кинжалом перерезали им горло и окропляли ворота еще теплой собачьей кровью. Лишь когда высохшие кости соединяются со свежей кровью, старые души вновь наполняются сверхъестественной силой. Так полагали китайцы.

Сумирэ молча ждала продолжения.

— Когда пишешь книгу, происходит почти то же самое. Ты можешь собрать уйму костей и отгрохать прекрасные ворота, но книга — живая, дышащая — так и не получится. Истории в каком-то смысле к этой нашей реальности не имеют никакого отношения. Чтобы увязать друг с другом две плоскости — “Здесь” и “Там”, — для настоящей Истории необходимо таинство Крещения.

— Значит, я должна где-то раздобыть себе собаку, так? Я кивнул.

— А потом я должна пролить теплую кровь…

— Наверно.

Закусив губу, Сумирэ ненадолго ушла в свои мысли. Еще несколько несчастных камешков полетели в пруд.

— Если можно, я бы очень не хотела убивать животных…

— Конечно, это метафора, — сказал я. — Тебе вовсе не нужно по-настоящему убивать собак.

Как обычно, мы сидели рядом в парке Иногасира на любимой лавочке Сумирэ. Перед нами раскинулся пруд. Ветра не было. Опавшие листья качались на волнах, словно их плотно приклеили к поверхности. Неподалеку кто-то жег костер. В воздухе клубились ароматы конца осени, далекие звуки слышались невероятно отчетливо.

— Тебе, наверно, нужны просто время и опыт. Я так думаю.

— Время и опыт, — повторила Сумирэ и посмотрела в небо. — Время и так само по себе течет быстро. А опыт? Не говори мне об этом. Я вовсе этим не горжусь, но ведь у меня даже полового влечения никакого нет. О каком опыте может идти речь, если у писателя отсутствует половое влечение? Как повар без аппетита.

— Насчет влечения ничего не могу сказать, — ответил я. — Может, оно просто спряталось в каком-нибудь углу. Или же отправилось в далекое путешествие и забыло вернуться. А вообще любовь — такая абсолютно нелепая штука. Является ниоткуда, внезапно, и всё — попался. Может, это завтра случится, кто знает?

Сумирэ отвлеклась от неба и перевела взгляд на мое лицо.

— Как смерч над равниной?

— Можно сказать и так.

Некоторое время она представляла, как смерч проносится над равниной.

— Скажи, а ты сам видел когда-нибудь смерч?

— Нет, — ответил я. — Мусасино<Мусасино — город в префектуре Токио. > — все-таки не то место, где можно встретить настоящий смерч. К счастью, надо сказать.

И вот, в один прекрасный день почти полгода спустя, как раз и случилось то, что я тогда чудесным образом предсказал. Сумирэ влюбилась — внезапно и несуразно. Со страстью смерча, налетевшего на равнину. В замужнюю женщину, на семнадцать лет ее старше — в своего “любимого спутника”.

Оказавшись на свадьбе за одним столом, Мюу и Сумирэ, как и большинство людей в подобной ситуации, друг другу представились. Сумирэ терпеть не могла свое имя и по возможности старалась его лишний раз не произносить. Но все-таки если спрашивают, как тебя зовут, нельзя не ответить — хотя бы из соображений этикета.

По словам отца, имя “Сумирэ”<Сумирэ (яп.) — фиалка. > выбрала ее покойная мать. Она обожала песню Моцарта “Фиалка” и давным-давно решила, что если у нее родится дочь, она обязательно назовет ее “Сумирэ”. В гостиной на полке стояли “Песни Моцарта” — наверняка мама слушала именно эту пластинку, — и в детстве Сумирэ брала в руки тяжелый долгоиграющий диск, аккуратно ставила его на проигрыватель и по многу раз подряд слушала “Фиалку”. Элизабет Шварцкопф — вокал, Вальтер Гизекинг — партия фортепиано. Слов она не понимала, но, слушая изящную мелодию, была уверена, что в песне поется о красоте фиалок, растущих в поле. Она представляла себе такую картину и очень любила этот образ.

Какой же шок испытала Сумирэ, когда обнаружила в школьной библиотеке японский перевод слов этой песни… Оказалось, поется в ней об одинокой фиалке девственной красоты, которая спокойно росла себе в поле, пока трагически не погибла под башмаком какой-то беззаботной дочери пастуха. Причем девчонка даже не заметила, что раздавила цветок. Это было стихотворение Гёте, но в нем не было ничего утешительного или хотя бы поучительного.

— Почему же маме понадобилось выбрать для моего имени название этой чудовищной песни? — надулась Сумирэ. Мюу расправила кончики салфетки у себя на коленях и, улыбнувшись, посмотрела на девушку. Глаза Мюу были удивительно глубокого цвета. Намешано множество оттенков, но ни единой тени, ни облачка.

— А как вы думаете, мелодия этой песни прекрасна?

— Да, пожалуй. Мелодия, сама по себе — да.

— Знаете, для меня, если музыка прекрасна — этого достаточно. И потом, кто сказал, что все, чем мы довольствуемся в этом мире, должно быть исключительно красивым и безупречным? Ваша мама могла и не думать о каких-то словах — ей нравилась музыка. Но если вы так и будете сидеть и хмуриться, наверняка заработаете себе ранние морщины.

Сумирэ как-то справилась со своей недовольной гримасой.

— Возможно, вы и правы. Но меня это так угнетает, вы себе не представляете. Ведь имя — единственное, что осталось мне от мамы. Ну конечно, есть еще и я сама, но сейчас речь не об этом.

— Послушайте, “Сумирэ” — прекрасное имя. Мне очень нравится, — произнесла Мюу и чуть наклонила голову набок, словно предлагая взглянуть на вещи под несколько иным углом. — Кстати, ваш отец тоже здесь?



Сумирэ оглянулась и нашла глазами отца. Хотя они праздновали в огромном зале, сделать это оказалось нетрудно — отец был довольно высокого роста. Он сидел через два стола от Сумирэ, повернувшись в профиль, и о чем-то говорил со своим собеседником — невысоким пожилым мужчиной в morning coat<Morning coat {англ.) — сюртук для утренних визитов. >, судя по виду, человеком открытым и прямым. На губах отца играла улыбка — теплая, обезоруживающая настолько, что, казалось, способна растопить даже новехонький айсберг. Свет люстры мягко подчеркивал благородные очертания отцовского носа, вызывая в памяти силуэты эпохи рококо. Даже Сумирэ, привыкшая созерцать этот нос постоянно, не могла вновь не поразиться его красоте. Ее отец абсолютно гармонично вписывался в это формальное сборище. Само его присутствие придавало атмосфере этого места блеск и великолепие. Словно букет свежих цветов в большой вазе или ослепительно черный “стретч-лимузин”.

Увидев отца Сумирэ, Мюу на миг потеряла дар речи. Сумирэ услышала, как из ее груди вырвался легкий вздох. Когда тихим утром подкрадываешься к бархатной портьере, резко ее отдергиваешь и солнечным лучом будишь кого-то, очень для тебя важного, — вот как прозвучал этот вздох. “Наверно, стоило бы прихватить с собой театральный бинокль”, — подумала Сумирэ. Впрочем, она уже давно привыкла к тому, что внешность отца драматическим образом действует на людей, в особенности — на женщин среднего возраста. А что вообще такое — эта “красота”, в чем ее ценность? — всегда удивлялась Сумирэ. Однако никто не мог толком ответить на этот вопрос. Ясно одно: есть в красоте нечто такое, что действует на людей.

— Скажите, иметь такого красивого отца — это для вас как? — поинтересовалась Мюу. — Так, чисто из любопытства спрашиваю.

Сумирэ вздохнула: сколько же раз в жизни ей задавали этот вопрос? — и ответила:

— Ничего особо приятного в этом нет. Все думают одинаково: “Вот — абсолютно красивый мужчина. Просто чудо! А вот — его дочь, так, ничего особенного”. И делают заключение: “Не иначе — какой-то атавизм”.

Мюу повернулась к Сумирэ и, слегка выпятив подбородок, стала рассматривать ее лицо. Словно остановилась в музее перед понравившейся картиной, чтобы рассмотреть ее получше.

— Неужели вы и вправду все это время так считали? Как это неправильно! Вы — очень красивая девушка. Отцу-то уж точно не уступаете! — сказала Мюу. После чего протянула руку и как-то очень естественно коснулась пальцев Сумирэ. — Вы даже не знаете, насколько вы обаятельны.

Лицо Сумирэ запылало. Сердце громко забилось в груди — словно обезумевшая лошадь понеслась бешеным галопом по деревянному мосту.

Они проговорили друг с другом весь остаток вечера, не замечая, что происходит рядом. Вокруг гудела свадьба. Люди вставали и произносили какие-то слова (должно быть, отец Сумирэ — тоже), да и еда, вроде, была вполне приличной. Но в памяти не осталось ни единого воспоминания. Что ела — рыбу, мясо? Как ела — демонстрируя хорошие манеры, пользовалась вилкой с ножом или хватала пишу руками и облизывала тарелки? В памяти — полный провал.

Они говорили о музыке. Сумирэ обожала классику и еще в детстве любила копаться в пластинках, которые собирал отец. Музыкальные вкусы Мюу и Сумирэ во многом совпадали. Обе любили фортепианную музыку и считали, что значительнее 32-й сонаты Бетховена для этого инструмента ничего не написано. А запись этой сонаты в исполнении Вильгельма Бакхауза, выпущенная компанией “Декка”, его трактовка — безусловно образец для подражания, великолепная игра, которой нет равных. И при этом в трактовке Бакхауза столько счастья, столько радости жизни!

А произведения Шопена, записанные еще в эпоху моно, особенно скерцо в исполнении Владимира Горовица — без сомнения, они просто “thrilling”<Thrilling (англ.) — волнующий, захватывающий. >. Прелюдии Дебюсси у Фридриха Гульды прекрасны и полны юмора. А Григ — как он хорош у Гизекинга, какую вещь ни возьми. Прокофьев, когда его играет Святослав Рихтер — здесь есть рассудительная сдержанность и потрясающая глубина моментальных слепков настроения, почему и стоит слушать их очень внимательно. А Ванда Ландовска и сонаты Моцарта для фортепиано в ее исполнении — в них так много теплоты и бережного отношения к произведению: непонятно, почему критики не оценили эту работу пианистки по достоинству.

— А чем ты сейчас занимаешься в жизни? — спросила Мюу, когда закончилась музыкальная часть их разговора.

Сумирэ объяснила:

— Я бросила институт, иногда подрабатываю понемногу в разных местах, а вообще-то пишу роман.

— Какой роман? — поинтересовалась Мюу.

— В двух словах сложно объяснить.

— Ладно, — сказала Мюу. — А какие книги тебе нравятся?

— Все перечислить просто невозможно. Вот в последнее время главным образом читаю Джека Керуака, — ответила Сумирэ. После чего как раз и завязался тот самый разговор о “спутнике”.

Если не считать несколько легких вещей, прочитанных от нечего делать, Мюу почти совсем не брала в руки романов.

— Никак не могу избавиться от мысли, что все в этих книгах ненастоящее, вымышленное, поэтому персонажи не вызывают у меня никаких чувств, — объяснила она. — Всегда так было. — Поэтому ее чтение ограничивалось книгами, в которых реальность описывалась как реальность. То есть почти все, что читала Мюу, было нужно ей для работы.

— А чем вы занимаетесь? — спросила Сумирэ.

— Моя работа в основном связана с другими странами, — ответила Мюу. — Почти тринадцать лет назад мне по наследству досталась торговая компания, которой руководил отец. Сама-то я готовилась стать пианисткой, но отец умер от рака, у мамы было слабое здоровье, да и по-японски она не говорила достаточно свободно, брат еще учился в школе, а я была старшим ребенком в семье. Вот и пришлось поневоле стать ответственным лицом компании, заняться ее делами. К тому же у нас было несколько родственников, чья жизнь напрямую зависела от фирмы, поэтому я не могла просто взять и свернуть бизнес. — Словно поставив точку в рассказе, Мюу коротко вздохнула. — Раньше компания отца по большей части импортировала из Кореи сушеные продукты и лекарственные травы, но сегодня мы работаем с более широким ассортиментом. Вплоть до деталей компьютеров. Формально и сегодня главой компании числюсь я, но все дела ведут мой муж и младший брат, так что мне вовсе не нужно сидеть там с утра до ночи. И сейчас я больше занимаюсь собственным бизнесом, вне компании.

— Каким?

— В основном — импорт вин. Ну, иногда еще разные музыкальные проекты. Все время курсирую между Европой и Японией. Ведь в моем бизнесе все движется и пульсирует, только если сам вкладываешь много усилий. Наверное, поэтому я умудряюсь одна работать вполне на равных с лучшими торговыми компаниями на рынке. Нужно столько времени и сил, чтобы наладить свою сеть, поддерживать бизнес на должном уровне. Впрочем, как иначе… — После этих слов Мюу, будто вспомнив о чем-то, подняла глаза на Сумирэ. — Кстати, ты говоришь по-английски?

— Ну, разговорная речь — не мой конек, говорю я так себе, но все же могу. А вот читать люблю.

— А как у тебя с компьютером?

— Не очень. Я привыкла к “вапро”, но если подучиться, наверно, справлюсь и с компьютером.

— Водить умеешь?

Сумирэ покачала головой. Однажды, еще на первом курсе, она попыталась поставить отцовский “вольво-универсал” в гараж и въехала задней дверцей в столб. После чего практически не касалась руля.

— Ну хорошо. А какая разница между “знаком” и “символом”? Ты могла бы это объяснить, составив текст примерно в двести печатных знаков?

Сумирэ взяла с коленей салфетку, промокнула губы и положила ее обратно. К чему она все-таки клонит? Непонятно.

— Знак и символ?

— О, в моем вопросе нет никакого особого смысла. Это просто так, для примера.

Сумирэ снова покачала головой:

— Не имею ни малейшего понятия. Мюу улыбнулась.

— Если можно, я хотела бы лучше узнать, что ты умеешь. Скажем, что у тебя лучше всего получается? Ну кроме того, что ты читаешь много книг и слушаешь много музыки.

Сумирэ аккуратно положила нож с вилкой на тарелку и, хмуро уставившись в некое пространство над столом, начала вслух рассуждать о себе.

— Что мне хорошо удается? Легче перечислить, чего я не умею. Готовить не умею, уборка — тоже не мое. В вещах всегда бардак, и вообще я их моментально теряю. Музыку люблю, но петь мне противопоказано — тотальное отсутствие слуха и голоса. Руки растут не из того места: забить ровно гвоздь — выше моих сил. Еще у меня топографический кретинизм, и я

вечно путаю “право” и “лево”. Когда злюсь, обычно что-нибудь уничтожаю: бью тарелки, ломаю карандаши, будильники. Потом, конечно, жалею, но когда на меня находит, то находит по полной, и тут ничего не поделаешь. Сбережений — никаких. Незнакомых людей я стесняюсь, почему — сама не знаю, и друзей у меня почти нет. — Сумирэ ненадолго умолкла, после чего продолжила: — Однако я могу очень быстро, вслепую набрать текст на “вапро”. Ничем особо серьезным, кроме свинки, никогда не болела, хоть я и не очень спортивная. Потом странно: я почему-то в ладах со временем и пунктуальна — во всяком случае, на встречи почти никогда не опаздываю. Мне все равно, что есть: к пище я равнодушна. Телевизор не смотрю. Бывает, хвастаюсь по мелочам и почти никогда не оправдываюсь. Примерно раз в месяц у меня ноют и деревенеют плечи, тогда я маюсь со сном, но вообще-то сплю хорошо. Месячные у меня проходят легко. В зубах нет ни одной дырки. И еще я вполне прилично говорю по-испански. Мюу подняла взгляд.

— Ты говоришь по-испански? Старшеклассницей Сумирэ провела месяц в Мехико, у

своего дяди, который работал там в торговой компании. Решив, что это хорошая возможность выучить испанский, она после месяца усиленных занятий неплохо его освоила. В институте Сумирэ тоже занималась испанским.

Мюу держала бокал за ножку и тихонько поворачивала его пальцами — будто закручивала винт в каком-то механизме.

— Что если тебе немного поработать у меня? Как ты на эго посмотришь?

— Поработать? — Не совсем понимая, какое выражение лица лучше соответствует такой ситуации, Сумирэ на всякий случай решила остаться привычно хмурой. — М-м… Вообще-то, за всю жизнь я ни разу по-настоящему не работала и даже толком не знаю, как отвечать по телефону. Раньше десяти утра в общественный транспорт я не сажусь. Мне кажется, что изъясняюсь я вполне понятно для окружающих, но вот выразить мысль вежливо и учтиво — тут уж увольте, не умею.

— Все это меня абсолютно не смущает, — просто сказала Мюу. — Кстати, как у тебя завтра со временем? Ты днем свободна?

Сумирэ машинально кивнула. Что тут особо раздумывать: уйма свободного времени — ее основной капитал.

— Хорошо, тогда, может, пообедаем вместе? Я закажу столик где-нибудь неподалеку, в спокойном месте, — сказала Мюу. Официант принес новую бутылку красного вина и наполнил чистый бокал. Мюу внимательно рассмотрела вино на свет, вдохнула его аромат и, смакуя, медленно сделала первый глоток. Все эти манипуляции были проделаны с изяществом, доведенным до автоматизма, и очень походили на экспрессивную каденцию в исполнении глубокого, вдумчивого пианиста, который годами оттачивал свое мастерство.

— Встретимся — вот и поговорим. Сегодня — нет работе, я хочу отдыхать. Хм… кстати, это “бордо” совсем не плохое, правда, не пойму, откуда оно.

Сумирэ стерла с лица хмурость и решилась спросить напрямую.

— Но мы ведь с вами только что познакомились, и вы обо мне практически ничего не знаете…

— Да. Наверное, так и есть, — согласилась Мюу.

— Так почему вы решили, что я могу быть для вас полезной?

Мюу покручивала в бокале вино.

— Я уже давно определяю человека по лицу, — ответила она. — Проще говоря, мне понравилось твое лицо. Как оно меняется. Очень понравилось.

Сумирэ вдруг перестало хватать кислорода. Она почувствовала: соски под одеждой отвердели. Почти машинально

Сумирэ схватила стакан и одним глотком выпила оставшуюся воду. Тут же из-за ее спины появился официант с лицом хищной птицы и снова наполнил его. Льдинки, падая, позвякивали, но до смятенного сознания Сумирэ звуки доносились, как из бочки, словно глухие стоны грабителя, заточенного в пещере.

“Я люблю этого человека. Точно. (Лед, как и должно быть, — холодный, розы, как и прежде, — красные.) И любовь меня куда-то уносит. Но вытащить себя из этого мощного потока невозможно. Ни единого шанса. Кто знает, вдруг несет меня в совершенно особый, неизведанный мир. А может, это — опасное место. И там уже притаилось нечто (некто?…), и оно глубоко, смертельно ранит меня. Наверное, я потеряю все, что имею. Но пути назад уже нет. Остается лишь одно — довериться потоку. Пусть даже такой человек — "Я", сгорит в нем дотла, навсегда исчезнет, пусть”.

Ее предчувствие — сейчас-то я это понимаю — сбылось на сто двадцать процентов.

2

Сумирэ позвонила мне ровно через две недели после этой свадьбы, в воскресенье, еще до рассвета. Разумеется, я дрых, как старая наковальня. Всю неделю у меня был сплошной вынужденный недосып, поскольку я готовил всякие нужные (то есть на самом деле абсолютно бессмысленные) бумажки для одного собрания, которое на меня повесили. Поэтому я собирался в выходные наконец отоспаться. И тут раздался этот звонок. Еще затемно.

— Спал? — словно изучая ситуацию, осведомилась Сумирэ.

— Угу. — тихо простонал я и машинально бросил взгляд на будильник у изголовья. Я точно знал, что у будильника огромные стрелки, густо покрытые люминесцентной краской, но почему-то никак не мог разобрать цифр. Изображение, которое воспринимала сетчатка, не состыковывалось с той частью мозга, что должна была его принять и обработать. Как у старушки, которая никак не может вдеть нитку в иголку. С трудом до меня дошло, что вокруг еще кромешная тьма и примерно то время суток, которое Скотт Фицджеральд окрестил некогда часом “потемок человеческой души”.

— Скоро уже рассвет.

— Угу, — обессиленно буркнул я.

— Рядом с моим домом живет один человек, он держит кур и петухов — наверное, с тех времен, когда Окинаву еще не вернули<Окинава — префектура Японии, включающая 120 островов, была возвращена под юрисдикцию Японии в 1972 г. До 1972 г. в соответствии с Сан-Францисским мирным договором 1951 г. над Окинавой сохранялась опека США. > . Скоро они начнут кукарекать — где-то через полчаса, а может, и раньше. Если честно, это мое самое любимое время. Когда ночь еще темная-темная, небо на востоке начинает потихоньку светлеть, и тут петухи — будто это их личная месть кому-то — как начнут кукарекать что есть мочи. У тебя поблизости есть петухи?

На этом конце провода я слегка покачал головой.

— Я звоню из телефонной будки около парка.

— Угу, — отреагировал я. Это где-то в двухстах метрах от ее дома. У Сумирэ не было телефона, и обычно она ходила звонить к этой будке. Самая обычная телефонная будка — обычнее не бывает.

— Слушай, это ужасно, что я тебе звоню в такое время. Мне правда неловко. Даже петухи еще молчат. Одна только несчастная госпожа Луна — вот на тебе! — еще болтается в восточном уголке неба. Напоминает изношенную почку. Все это верно, конечно, но ведь чтобы тебе позвонить, пришлось тащиться сюда ночью, в кромешной тьме. Зажать в ручонке телефонную карточку — и вперед! Да, кстати, мне эту карточку подарили на свадьбе кузины. На ней еще фотография: молодые держатся за руки. Ты вообще-то представляешь себе, каково переться сюда среди ночи? Удовольствие ниже среднего. Я даже носки перепутала: у меня тут один носок с Микки-Маусом, а другой — просто шерстяной. В моей комнате такой кавардак, где что лежит — ума не приложу. Только между нами, мои трусы — это нечто. Жуть, какие страшные. Даже специалист по кражам нижнего белья бы на такие не позарился. Если меня в таком виде прикончит какой-нибудь маньяк, моя душа вряд ли когда-нибудь успокоится — ворочаться мне в фобу до скончания века. Конечно, я не требую от тебя сочувствия, но все-таки неужели ты не можешь воспроизвести своим ртом что-нибудь более членораздельное? Кроме вот этих бесчувственных междометий — “м-м” и “угу”? Ну хотя бы союзы? Да, что-нибудь типа: “все же” или “тем не менее”…

— Однако, — сказал я. Я дико устал, и, по правде сказать, у меня не было сил даже на то, чтобы видеть сон.

— Од-на-ко! — повторила Сумирэ. — Что ж, ничего. Хоть какой-то прогресс. Маленький шажок вперед, но все же…

— Ладно, у тебя ко мне какое-то дело?

— Вот-вот. Я хочу, чтобы ты объяснил мне одну вещь. Потому и звоню, — сказала Сумирэ. Слегка откашлялась и продолжила: — Скажи, в чем разница между “знаком” и “символом”?

У меня возникло странное ощущение: будто внутри моей головы медленно-медленно движется некая процессия.

— Ты не могла бы повторить вопрос? Она повторила:

— В чем разница между “знаком” и “символом”?

Я сел в кровати и переложил трубку из левой руки в правую.

— Так, значит ты хотела узнать разницу между “знаком” и “символом”, поэтому позвонила мне. В воскресенье утром, до рассвета. Хм-м…

— В четыре пятнадцать, — уточнила она. — А что делать, если это меня беспокоит? Какая вообще может быть разница между “знаком” и “символом”? Один человек задал мне такой вопрос несколько дней назад. Я сначала начисто об этом забыла, но тут собиралась лечь спать и, когда раздевалась, вдруг снова вспомнила и сон вовсе пропал. Ты не мог бы все-таки объяснить это — разницу между “знаком” и “символом”?

— Ну, например… — произнес я и уставился в потолок. Даже когда мое сознание в нормальном состоянии, объяснять что-либо Сумирэ с точки зрения логики — тяжелая работа. — Император — символ Японии. Это понятно, да?

— Более-менее, — сказала она.

— “Более-менее” не пойдет. Так на самом деле записано в Конституции Японии, — сказал я насколько мог спокойно. — Можешь возражать или сомневаться, но, если ты не примешь это как некий факт, мы не сможем двигаться дальше.

— Ладно, согласна. Ты доволен?

— Спасибо. Итак, повторяю снова. Император — символ Японии. Однако это не означает, что император и Япония эквивалентны друг другу. Понимаешь?

— Не понимаю.

— Смотри, это как дорожный знак — стрелка, обозначающая одностороннее движение. Император — символ Японии, однако Япония — не символ императора. Понимаешь, нет?

— Думаю, что да.

— Но если, например, написать так: “Император — знак, обозначающий Японию”, эти понятия станут равнозначны. То есть, если мы произносим “Япония”, это означает то же, что и “император”, а если произносим “император” — это означает как раз “Японию”. Более того, получается, что оба эти понятия взаимозаменяемы. “Поскольку а = б, то и б = а” — то же самое. Вот в двух словах, что такое “знак”.

— То есть ты хочешь сказать, что император и Япония взаимозаменяемы? И что — такое возможно?

— Да ну нет же, не так! — Я в отчаянии замотал головой по эту сторону трубки. — Просто я стараюсь как можно проще объяснить разницу между “символом” и “знаком”. На самом деле я вовсе не собирался менять местами императора и Японию. Это всего лишь такой способ объяснения.

— Хм… — произнесла Сумирэ. — Кажется, до меня дошло. Как образ. В сущности, разница такая же, как между односторонним и двусторонним движением, да?

— Наверно, у специалистов есть более точное определение. А если хочешь найти такой образ, чтобы стало понятно сразу, думаю, твое сравнение вполне сойдет.

— Я всегда удивляюсь, как классно ты умеешь все объяснять.

— Вообще-то, работа у меня такая, — сказал я. Мои слова, непонятно отчего, прозвучали как-то плоско и невыразительно. — Тебе самой бы разок поработать учителем начальной школы — точно бы пригодилось. Каких только вопросов ни задают. “Почему Земля не квадратная?”, “Почему у кальмара десять щупальцев, а не восемь?” Сейчас я могу так или иначе ответить практически на любой вопрос.

— Должно быть, ты хороший учитель.

— Кто знает, — сказал я. Кто знает…

— Кстати, почему у кальмара десять щупальцев, а не восемь?

— А не пора ли мне снова поспать? Правда — я устал. Держу сейчас трубку — будто каменную стену подпираю. В одиночку. А стена еще чуть-чуть — и рухнет.

— Да… — сказала Сумирэ и на мгновение примолкла. (Так, прямо перед тем, как промчится поезд на Петербург, пожилой сторож на переезде с глухим переливчатым стуком опускает шлагбаум.) — Звучит как-то по-дурацки, но, если честно, я влюбилась.

— Хм… — Я вернул телефонную трубку из правой руки в левую. В трубке слышалось дыхание Сумирэ. Что я должен сказать на это — ни малейшего представления. И как уже часто случалось со мной в подобных ситуациях, я взял и ляпнул: — Но не в меня же?

— Не в тебя, — ответила она. Я услышал щелчок дешевой зажигалки: Сумирэ прикурила. — Ты как сегодня, свободен? Я хотела бы встретиться и поговорить.

— О том, что ты в кого-то влюбилась — не в меня, правильно я понял?

— Да, — подтвердила Сумирэ. — О том, что я ужасно влюбилась.

Я прижал трубку плечом и вытянулся на кровати.

— Вечером я свободен.

— Тогда в пять у тебя, — сказала Сумирэ. И затем, словно подумав, добавила: — Спасибо тебе большое.

— За что?

— За то, что ты ни свет ни заря так по-доброму отвечал на мои вопросы.

Я пробубнил в ответ что-то невразумительное, повесил трубку и выключил свет. За окном еще было совершенно темно. Перед тем как заснуть снова, я задумался, говорила ли мне Сумирэ “спасибо” когда-нибудь раньше — хотя бы раз. Уж один раз, наверное, говорила, но когда — я вспомнить не мог.

Сумирэ пришла ко мне чуть раньше пяти. Увидев ее, я не сразу понял, что это Сумирэ: она совершенно поменяла стиль. Короткая стрижка, челка, падающая на лоб, еще чуть ли не со следами ножниц. Поверх темно-синего платья с короткими рукавами накинут легкий кардиган; туфли — черные лаковые, на среднем каблуке. И даже колготки. Колготки? Я не сильно разбираюсь в женской одежде, но, похоже, все, что было на Сумирэ, стоило прилично. В таком наряде она выглядела красивее и элегантнее, чем раньше. Не могу сказать, что новый стиль ей не шел, напротив — Сумирэ абсолютно гармонично в него вписалась. Хотя, если сравнивать, я больше любил ее прежний несуразный облик. Но это, конечно, дело вкуса.

— Неплохо, — оглядев ее с головы до пят, заключил я. — Вот только не знаю, как бы к этому отнесся Джек Керуак.

Сумирэ улыбнулась — как-то иначе, изысканнее.

— Пошли погуляем?

Вместе мы отправились к станции по Дайгаку-доори. Зашли в наше кафе — мы частенько там бывали раньше. Сумирэ, как обычно, заказала кофе и пирожное “Монблан”. Апрель был на исходе, стоял ясный воскресный вечер. Перед входом в цветочные лавки красовались крокусы и тюльпаны. Мягкий ветер нежно теребил юбки молоденьких девушек и нес с собой пьянящий запах юных деревьев.

Я закинул руки за голову и наблюдал, как Сумирэ медленно, однако жадно поглощает свой “Монблан”. Из маленьких колонок на потолке мурлыкала старая боссанова: “Возьми меня в Аруанду”, — пела Аструд Жилберто. Я закрыл глаза: чашки звякают о блюдца, а мне слышится шелест далекого прибоя. Аруанда… Интересно, что это за место <Аруанда — загробное царство в “умбанде”, одном из афрохристианских культов Бразилии, который возник в Латинской Америке в 1904 г. Корнями этот толерантный культ восходит к индуизму и включает в себя почитание католических святых, африканских божеств и верования бразильских индейцев. В мажорной песенке “Take Me To Aruanda” американская певица бразильско-германского происхождения, композитор, художник, одна из выдающихся исполнительниц боссановы Аструд Жилберто (р. 1940) просит забрать ее в Аруанду, где “алмазный песок, золотое солнце, серебряные звезды над холмами, много рыбы, куча времени, чтобы только и делать, что мечтать, где никто ни о чем не беспокоится, никто никуда не спешит, сплошная легкая жизнь, нет никаких печалей, и там ждет тебя рай”. > ?

— Ты все еще хочешь спать?

— Да нет, уже не хочу, — сказал я, открыв глаза.

— Ну как ты вообще?

— Отлично. Как река Молдау ранней весной.

Сумирэ некоторое время рассматривала пустую тарелку от “Монблана”. Затем подняла взгляд на меня.

— Скажи, ты удивлен, что я так одета?

— Ну… в общем, да.

— Я эти вещи не покупала. Да у меня и денег таких нет. Тут много всего приключилось…

— Можно, я догадаюсь, что именно? Не против?

— Ну давай, интересно.

— Итак, ты в своем обычном зачуханном джек-керуаковском виде стояла в каком-то общественном туалете с сигаретой в зубах и тщательно мыла руки. И тут влетает хорошо одетая женщина ростом где-то 155 сантиметров и, не успев еще отдышаться, с трудом произносит что-нибудь вроде: “Умоляю вас, поменяемся одеждой. Полностью, здесь же, пожалуйста. Не могу долго объяснять, но за мной гонятся мерзкие типы. Я хочу от них скрыться. Вот только бы одежду сменить. Какое счастье, что у нас одинаковые фигуры!” Я нечто подобное видел в гонконгских боевиках.

Сумирэ рассмеялась:

— И туфли у нее были как раз двадцать второго размера, а платье — седьмого<Эти размеры в России соответствуют скорее детским, чем взрослым, — 33-й обуви и 38-й одежды. >. Чистая случайность.

— Итак, в этом же самом туалете и состоялся обмен одеждой, включая трусы с Микки-Маусом.

— У меня не трусы с Микки-Маусом, а носки!

— Без разницы, — сказал я.

— Н-да… — произнесла Сумирэ. — А знаешь, ты довольно близок к истине.

— Насколько близок?

Сумирэ наклонилась ко мне над столом.

— Это длинная история. Хочешь послушать?

— Вот интересно — “хочу ли я послушать”? А ты чего пришла? Наверно, чтобы мне рассказать всю эту историю, или как? Пусть даже она длинная до безобразия — выкладывай, чего уж тут. Да, если помимо основной темы там заготовлена еще увертюра и “Танец блаженных теней” — я не возражаю, пожалуйста, их тоже до кучи.

И она принялась рассказывать. О свадьбе кузины, об их совместном ланче с Мюу в Аояма. В общем, это действительно была довольно длинная история.

3

На следующий день после свадьбы, в понедельник, шел дождь. Начался заполночь и лил, не переставая, до рассвета. Мягкий, ласковый дождь пропитал весеннюю землю влагой до черноты и легонько растормошил притаившихся в ней безымянных существ.

“Я снова увижу Мюу”, — от этой мысли душа Сумирэ заходилась и трепетала. Чем-то заняться не получалось: все валилось из рук. Будто она стоит на вершине холма, и ветер обдувает ее со всех сторон — такое вот чувство. Сумирэ села за стол, закурила. Как обычно, включила “вапро”. Ждала, уставившись на экран, — ни единой фразы. Представить, что такое с ней может случиться, было просто невозможно. Плюнув на эту затею, Сумирэ выключила “вапро” и улеглась в своей комнатке на пол. Так и лежала — с незажженной сигаретой в зубах, бесцельно блуждая по собственным мыслям.

“Я снова буду разговаривать с нею. От одного этого сердце замирает. А вдруг мы простимся и больше никогда не увидимся — не то чтобы какая-то особая причина, а просто так — тогда что? Тяжко мне будет — вот тогда что, никто и не сомневается. Получается, эта красивая, ухоженная, взрослая женщина вызывает во мне такое восхищение? Да нет же, здесь что-то другое. — Сумирэ отвергла эту мысль. — Я хочу быть рядом с нею, хочу, чтобы моя рука постоянно касалась ее тела. Не слишком это похоже просто на восхищение”.

Сумирэ вздохнула, какое-то время рассматривала потолок, потом закурила. “Все-таки странная вещь: в двадцать два года впервые в жизни я по-настоящему влюбляюсь и совершенно случайно — в женщину”.

Мюу заказала столик в ресторане, примерно в десяти минутах пешком от станции метро Омотэ-сандо. Новичку найти его было совсем не просто, да и внутрь попасть — тоже: ресторан явно не из тех, куда можно забежать по дороге и перекусить. Даже название его никак не запоминалось с первого раза. У входа Сумирэ назвала имя Мюу, и ее проводили в маленький отдельный кабинет на втором этаже. Мюу была уже там — пила минеральную воду “Перье” со льдом и оживленно обсуждала меню с официантом.

На Мюу была синяя рубашка “поло”, поверх нее хлопковый свитер того же цвета, узкие белые джинсы, в волосах — гладкая серебряная заколка. На столе в углу лежачи ярко-синие солнечные очки, на стуле — ракетка для сквоша и виниловая спортивная сумка “Миссони”. Наверное, отыграла днем несколько сетов и встретилась с Сумирэ по дороге домой. На щеках Мюу еще играл легкий румянец. Сумирэ представила, как Мюу в спортивном клубе стоит под душем и смывает с себя пот, а мыло у нее — с каким-то невероятным запахом.

Когда Сумирэ вошла — как обычно, в своем пиджаке в елочку, штанах цвета хаки, с волосами, торчащими в разные стороны, как у сироты. — Мюу оторвала взгляд от меню и ослепительно улыбнулась.

— Помнится, ты как-то призналась, что равнодушна к еде, так? Не возражаешь, если я закажу для нас что-нибудь на свой вкус?

— Конечно, нет, — ответила Сумирэ.

Мюу выбрала для себя и Сумирэ одинаковые блюда. Заказала свежую белую рыбу, обжаренную на углях, под зеленым соусом с грибами — это было основное блюдо. Правильно “подгоревшая” корочка филе выглядела очень красиво. Можно даже сказать — высокохудожественно, так она была изящна и убедительна. Рыбу дополняли немного ньокки из тыквы, а также листья цикория, очень изысканно разложенные на тарелке. На десерт подали крем-брюле, который ела одна Сумирэ. Мюу сделала вид, что его не замечает. Обед завершал кофе-эспрессо. “Видимо, она очень внимательно относится к тому, что ест”, — предположила Сумирэ. Шея Мюу была тонкой, как стебелек, на теле — ни грамма лишнего жира. Вряд ли она сидела на диете. Скорее всего, некогда решила для себя строго и без малейшего компромисса следить за тем, что ест. Совсем как спартанцы, отрезанные от мира в крепости на горном перевале.

За обедом Мюу и Сумирэ разговаривали как-то обо всем сразу и ни о чем конкретно. Мюу хотела узнать побольше о самой Сумирэ, о ее детстве и задавала много вопросов, на которые Сумирэ честно и добросовестно отвечала. Об отце, маме, о школах, в которых училась (и которые так и не полюбила), о премии, полученной на конкурсе сочинений (велосипед и энциклопедия), о том, как она бросила институт, о своей нынешней жизни. Никаких особо захватывающих событий там не было. Однако Мюу слушала историю ее жизни, буквально затаив дыхание, словно то был рассказ о стране с удивительными нравами и обычаями, где она ни разу не была.

Самой Сумирэ хотелось бы узнать как можно больше о Мюу. У нее скопилась целая куча вопросов, но Мюу, похоже, не очень любила говорить о себе.

— Моя жизнь? Да это неинтересно, — улыбнулась она. — Лучше я тебя послушаю.

Обед заканчивался, а Сумирэ по-прежнему почти ничего не узнала о ней. Мюу лишь рассказала об отце, который значительную сумму денег, заработанных в Японии, подарил родному городку на севере Кореи и построил для жителей несколько прекрасных зданий. В благодарность по сей день там на площади стоит бронзовый памятник ему.

— Это маленький горный поселок. Может, потому, что я была там зимой, но место с самого первого взгляда показалось мне страшно унылым. Краснова то-коричневые скалы, по склонам — кривые, согнутые деревья. Я была еще маленькой, когда отец взял меня туда с собой — как раз на открытие памятника. Там живет много наших родственников, все они собрались, принялись плакать и обнимать меня. Я хорошо помню: они мне что-то говорят и говорят, а я не понимаю ни слова, и только ужас в душе. Для меня этот городок был просто местом в незнакомой чужой стране.

— А этот памятник — он какой? — спросила Сумирэ. Среди ее знакомых не было ни одного человека, кому воздвигли бы памятник.

— Самый обычный, бронзовый. Даже можно сказать — “типовой”. Таких по всему миру полно. Но вот когда твой собственный отец превращается в бронзовый памятник — это довольно странно. Представь, приезжаешь в Тигасаки, а там на площади перед вокзалом стоит памятник твоему отцу. Как бы ты себя чувствовала? Правда, все-таки странно? Мой отец в жизни был маленького роста, а став бронзовой статуей, превратился в величественного гиганта. Увидев его, я тогда подумала: “Все в этом мире выглядит совсем не так, как оно есть на самом деле”. Мне было всего пять лет.

Сумирэ подумала: “Наверно, в бронзе отец смотрелся бы скромнее, чем в жизни, не так возмутительно эротично. Так-то он, конечно, очень хорош, и даже слишком”.

— Я хотела бы продолжить наш вчерашний разговор, — начала Мюу, когда им принесли по второму эспрессо. — Ну как, ты не против у меня поработать?

Сумирэ хотелось курить, но пепельницы она не обнаружила и пришлось ограничиться глотком холодной “Перье”. Она постаралась ответить очень искренне.

— Поработать… А конкретно что нужно будет делать? Кажется, я уже говорила, что раньше занималась только простой физической работой, а нормальной у меня еще ни разу не было. Да и приличной одежды ходить на работу нет. То, в чем я была на свадьбе, — не мои вещи, я их одолжила у одной знакомой.

Мюу невозмутимо кивнула. Казалось, нечто подобное она и ожидала услышать.

— Что ты за человек, я, в общем, уже поняла по твоим рассказам и думаю, что ты без проблем справишься с той работой, которую я хочу тебе предложить. Остальное не так важно. Важно только одно: хочешь ты работать со мной или нет. Просто подумай: “да” или “нет”.

Сумирэ начала отвечать, тщательно подбирая слова:

— Я очень рада получить такое предложение, но сейчас для меня самое важное — все-таки написать роман. Из-за этого я даже бросила институт…

Мюу посмотрела Сумирэ прямо в лицо. Та кожей почувствовала этот спокойный взгляд, и лицо ее запылало.

— Могу я честно сказать, что думаю?

— Конечно. Все, что угодно.

— Только, наверное, тебя это расстроит.

Сумирэ плотно сжала губы, давая понять, что она готова к худшему, и посмотрела Мюу в глаза.

— Сейчас ты вряд ли способна написать что-то стоящее, даже если просидишь за письменным столом целую вечность, — сказала Мюу спокойно, однако твердо. — У тебя есть талант. Уверена, когда-нибудь ты обязательно напишешь прекрасную вещь. Я не просто так говорю, я искренне, всем сердцем так чувствую. В тебе есть какая-то природная мощь, я это вижу. Но сейчас еще не время. Ты не готова. Чтобы распахнуть эту дверь, силенок пока не хватает. Да ты и сама это ощущаешь, не так ли?

— Время и опыт, — подытожила Сумирэ. Мюу улыбнулась:

— Так что сейчас давай-ка поработаем вместе. Думаю, так будет лучше. Но если ты почувствуешь, что время пришло, без стеснения все бросай и пиши себе романы, сколько душе угодно. Ты же по характеру не очень шустрая и смекалистая — в смысле быстроты реакции. Ты из тех, кому, чтобы раскрыть себя, реализовать свои способности, нужно гораздо больше времени, чем другим. Ну, допустим, исполнится тебе двадцать восемь, а получаться ничего еще не начнет, помощи от родителей больше не будет, и ты станешь нищей — замечательно. Да, наверное, придется поголодать немного, зато какой опыт для писателя…

Сумирэ попыталась что-то сказать и уже открыла рот, но с голосом случилось что-то непонятное, и она лишь молча кивнула. Мюу протянула руку на середину стола.

— Дай мне руку.

Сумирэ подчинилась. Мюу взяла ее руку в свою, словно стараясь укутать ее ладонью. Теплой и гладкой.

— Не надо так волноваться. Ну же, перестань хмуриться. Все у нас с тобой получится, вот увидишь.

Сумирэ проглотила слюну. Кое-как постаралась расслабить напряженные мышцы лица. Стало казаться, что под этим прямым пристальным взглядом Мюу все ее существо начинает потихоньку съеживаться. Еще немного, и она вообще может исчезнуть, словно кусочек льда, умирающий на солнце.

— Со следующей недели добро пожаловать ко мне в офис на работу. Три раза в неделю — понедельник, среда и пятница. Можешь приходить к десяти и уходить в четыре. Тогда не будешь попадать в часы пик, правильно? Много платить не смогу, но и работа не такая тяжелая, а в свободное время сможешь читать, я не возражаю. Единственное, о чем попрошу, — два раза в неделю заниматься с преподавателем итальянским. Поскольку ты говоришь по-испански, выучить итальянский будет достаточно легко. И еще я прошу тебя в свободное время практиковаться в разговорном английском и вождении. Ну как, справишься?

— Думаю, что да, — ответила Сумирэ. Но голос ее прозвучал так, будто вместо нее говорил совершенно посторонний человек, который к тому же находился в другой комнате. Неважно, попросят меня о чем-то или прикажут что-то сделать, — сейчас я на все, не раздумывая, отвечу “да”.

Не меняя позы, не отнимая руки, Мюу смотрела прямо в глаза Сумирэ. В глубине ее совершенно черных зрачков Сумирэ видела собственное четкое отражение. Ей стало казаться, что там, по ту сторону, — ее душа, которую засосало в зеркала. Сумирэ очень нравилось и в то же время очень пугало это ее отражение.

Мюу улыбнулась, и в уголках ее глаз появились очаровательные морщинки.

— Пойдем ко мне домой. Я хочу тебе кое-что показать.

4

В свои первые летние каникулы в институте я один отправился путешествовать по Хокурику<Хокурику — название района в центральной части западного побережья Японского моря, включающего в себя четыре префектуры: Тояма, Исикава, Фукуи, Ниигата. > — просто так, без особой цели. В поезде познакомился с женщиной. Она тоже путешествовала одна и была старше меня на восемь лет. Мы вместе провели одну ночь. Чем-то это было похоже на историю в начале “Сансиро” <“Сансиро” — роман (1908) Сосэки Нацумэ (Кинноскэ Нацумэ, 1867 — 1916). Начинается с того, что двадцатитрехлетний Сансиро впервые в жизни едет в Токио, чтобы поступить в университет, и в поезде знакомится с привлекательной женщиной. Они вместе выходят на конечной станции, и женщина просит проводить ее до гостиницы. На этом сходство с романом заканчивается, поскольку, в отличие от нашего героя, Сансиро, оказавшись со своей попутчицей в одном номере, выстраивает между ними на матрасе баррикаду из простыни и проводит ночь, стараясь ни в коем случае к ней не прикоснуться. На следующее утро при расставании женщина с усмешкой говорит ему: “А вы — робкий”. >.

Женщина работала в отделе валютных операций одного токийского банка. Когда ей удавалось взять отпуск, она всегда в одиночку отправлялась путешествовать, прихватив с собой несколько книг.

— Путешествовать с кем-то — сплошная нервотрепка, — объяснила она.

Эта женщина обладала совершенно удивительной притягательностью, и я не мог понять, с чего это вдруг она заинтересовалась мною — долговязым, молчаливым восемнадцатилетним студентиком. Но, казалось, она прекрасно себя чувствовала, сидя напротив и непринужденно болтая обо всякой безобидной ерунде. Много и громко смеялась. Да и я сам, что редко со мной бывает, что-то ей беззаботно рассказывал. Случайно оказалось, что мы оба выходим в Канадзаве<Канадзава — административный центр префектуры Исикава на северо-западе от Токио. >.

— У вас есть, где остановиться? — спросила она.

— Нет, — ответил я (в то время я никаких мест для ночлега заранее не бронировал), и тогда она сказала, что у нее есть номер в гостинице, где мы можем остановиться вместе.

— Вы не беспокойтесь. Один или два человека — без разницы, платить одинаково.

Я никак не мог расслабиться, поэтому в первый раз секс у нас получился каким-то дерганным и неуклюжим. За что я, собственно, и попросил прощения.

— О, мы так галантны! Пустяки, не стоит извиняться, — сказала она.

Женщина, выйдя из душа, накинула халат, достала из холодильника две банки холодного пива, одну протянула мне.

Выпив половину своей, она вдруг спросила, словно внезапно о чем-то вспомнила:

— Ты водишь машину?

— Вожу, — ответил я.

— Как водишь — хорошо?

— Недавно получил права, так что еще не очень. Средне. Она улыбнулась.

— Я тоже. Мне-то самой кажется, что я классно вожу, но вот окружающие так не думают. Скорее всего, я тоже вожу так себе. Скажи, среди твоих знакомых есть, наверно, такие, кто водит машину, — просто супер?

— Да.

— А есть и другие, кто так здорово не умеет, да?

Я кивнул. Она медленно отпила еще один глоток и немного подумала.

— Наверное, такие веши в какой-то степени — все-таки от рождения. Можно даже сказать, талант. Есть люди, у которых все ловко получается, а есть и другие, У которых руки не из того места растут… В то же время среди тех, кто нас окружает, есть внимательные люди, а есть и не очень. Ведь так?

Я снова кивнул.

— Вот представь на секунду: тебе нужно отправиться с кем-то на машине в далекое путешествие. И вам придется сидеть за рулем по очереди. Ты бы кого выбрал — классного водителя, но не очень внимательного человека или же того, кто водит машину не очень хорошо, зато внимательный? Какой тип тебе ближе?

— Пожалуй, второй, — ответил я.

— И мне, — сказала она. — Вот и в этом деле то же самое: умелый или нет, искусный или не очень — это вовсе не так уж важно. Мне кажется. Самое главное — быть внимательным. Спокойно, без суеты и внимательно вслушиваться во все и вся, что тебя окружает.

— Вслушиваться? — спросил я.

Она только улыбнулась и ничего не сказала. Чуть позже мы снова занялись сексом, и на этот раз все было удивительно спокойно, приятно, и души наши тоже сплетались воедино.

Я стал понемногу понимать, как это — “внимательно вслушиваться”. Тогда я впервые в жизни увидел, какой может быть женщина, когда ей по-настоящему хорошо в постели.

На следующий день мы вместе позавтракали и расстались. Каждый отправился своей дорогой — она продолжила свое путешествие, я свое. Перед тем как проститься, она сообщила, что через два месяца выходит замуж за своего сослуживца.

— Он очень хороший человек, — улыбнулась она. — Мы уже пять лет вместе и вот, наконец, решили пожениться. Вряд ли я смогу в ближайшее время путешествовать одна. Пожалуй, это последний раз.

Я был молод и считал, что такие яркие приключения в жизни случаются сплошь и рядом. То, что это далеко не так, я осознал уже значительно позже.

Эту историю я рассказал Сумирэ когда-то очень давно. Почему — толком и не припомню. Может, когда у нас зашел тот самый разговор о половом влечении? Наверное. У меня вообще такой характер: спроси меня в лоб о чем-нибудь — я, как правило, и выложу честно все как есть.

— Так в чем все-таки суть рассказа? — спросила меня тогда Сумирэ.

— Быть внимательным — вот в чем. Да, скорее всего, так, — ответил я. — Не судить обо всем заранее, злобно бубня себе под нос: “Это будет так, а то — этак”. В любой ситуации нужно просто вслушиваться в то, что тебя окружает — непредвзято, искренне, а еще — держать душу и мысли нараспашку.

— Хм… — произнесла Сумирэ. Она, похоже, прокручивала в голове эпизод моего небольшого сексуального приключения. Наверняка обдумывала, как бы втиснуть его в свой роман. — Да уж, ты много испытал всякого разного.

— Ничего такого всякого разного я не испытывал, — попытался возмутиться я. — То, что я испытал, произошло совершенно случайно.

Слегка покусывая ногти, она ненадолго ушла в свои мысли.

— И все-таки что нужно сделать, чтобы стать “внимательным”? Вот наступает критический момент, когда решаешь: “Все, здесь и сейчас становлюсь внимательным, вслушиваюсь!” — но ведь в один миг ничего путного не получится, правда? Объясни, пожалуйста, конкретнее. Какой-нибудь пример, а?

— Прежде всего надо успокоиться. Как? Ну, например… можно считать.

— Что дальше?

— М-м… Неплохо задуматься об огурцах, которые летом, где-то после полудня, лежат в холодильнике. Это я так говорю, конечно, только для примера.

— Постой-ка, — начала Сумирэ после небольшой паузы, — ты что, когда занимаешься сексом, всегда думаешь об огурцах, которые летним днем лежат в холодильнике?

— Не всегда.

— Иногда?

— Иногда, — ответил я.

Сумирэ скорчила недовольную гримасу и несколько раз покачала головой.

— Ты… да-а, ты еще страннее, чем кажешься с виду.

— Все люди в чем-то странные, — сказал я.

— Тогда в ресторане, когда Мюу держала мою руку и пристально смотрела мне в глаза, я только и делала, что думала об этих огурцах. “Успокойся! Вслушивайся!” — говорила я себе.

— Об огурцах?

— Разве не помнишь? Огурцы из холодильника летним днем — ты же мне сам говорил когда-то.

— А-а, вот ты о чем, — вспомнил я тот наш разговор. — И что, помогли тебе огурцы?

— Вполне, — сказала Сумирэ.

— Ну и отлично, — сказал я. Сумирэ продолжала:

— Дом, в котором живет Мюу, — совсем недалеко от ресторана, можно пешком дойти. У нее замечательная квартира правда, не очень большая. Хорошая солнечная веранда, растения в горшках, итальянский кожаный диван, колонки “Боуз”, несколько гравюр, на стоянке припаркован “ягуар”. Там живет она одна. Их общий с мужем дом — где-то в районе Сэтагая и в конце недели она туда возвращается. А большую часть времени живет одна в этой квартире в Аояма<Сэтагая — район Токио, считается довольно престижным из-за своей близости к центру столицы Аояма — район Токио, где сосредоточено множество модных бутиков, художественных и антикварных галерей, музеев, маленьких кафе в парижском стиле >. Как ты думаешь, что она мне показала?

— Любимые сандалии Марка Болана из змеиной кожи в стеклянной коробке. Бесценное наследие, без которого история рок-н-ролла была бы неполной. Ни единая чешуйка не утрачена, посреди подошвы — автограф самого Болана Фанаты мрут от зависти.

Сумирэ нахмурилась и вздохнула.

— Если б ты изобрел автомобиль, работающий на дурацких шутках, ты смог бы упилить на нем довольно далеко.

— М-м… видишь ли, в мире вообще есть такая проблема, как истощение извилин. Можешь списать на это, — скромно сказал я.

— О'кей, хватит шуток, давай теперь думай серьезно. Итак, что мне там показали? Если угадаешь, счет мой — плачу я.

Я откашлялся и сказал.

— Тебе показали эту великолепную одежду, в которой ты сейчас. А еще сказали: “Носи ее на здоровье, и в ней — милости просим — приходи на работу”.

— Угадал. — сказала Сумирэ. — Оказалось, у Мюу есть подруга, с которой у нас почти одинаковые фигуры. Она богатая, и у нее одежды накопилось — просто жуть сколько.

Все-таки наш мир — довольно странное место. В нем живут люди, у которых столько вещей, что уже ни в какой шкаф не влезают. А есть такие, как я, у которых носки надеты черт знает как — правый с левым вечно из разных пар. Ну да ладно, шут с ним. Так вот, Мюу отправилась к своей подруге и притащила оттуда целую охапку лишних вещей для меня. Если присмотреться получше, видно, что они уже чуточку немодные, но с первого взгляда это не очень заметно, правда?

— Я бы ничего не понял, сколько бы ни всматривался, — сказал я. Сумирэ улыбнулась, видимо, довольная моим ответом. — Размер классно подошел, просто невероятно. И платья, и блузки, юбки — все. Только в талии чуть великовато, но если с поясом — вообще нет проблем. С обувью тоже повезло: у меня нога почти такая же, как у Мюу, так что она мне отдала несколько пар, которые не носит. На высоком каблуке, на низком, летние сандалии. Все — с итальянскими именами. Да, еще я получила сумку в придачу И немного косметики.

— Ну прямо “Джейн Эйр”, — сказал я.

Вот так и случилось, что Сумирэ три раза в неделю стала ходить на работу в офис Мюу. В костюме или платье, надев туфли на каблуке, с легким макияжем, она садилась в электричку в час пик и ехала от Китидзёдзи до станции Харадзюку<Китидзёдзи, Харадзюку — районы Токио. Дорога Сумирэ на работу даже в час пик занимает чуть больше двадцати минут, а по токийским понятиям это небывалая роскошь >. Сумирэ в первой половине дня ездит на общественном транспорте! Что-то из ряда вон выходящее.

Помимо служебного кабинета в компании, которая находилась в Акасака, у Мюу был еще небольшой личный офис в Дзингумаэ<Дзингумаэ — район Токио, граничит с районом Аояма >. Там стояли два письменных стола — ее и помощника (то есть Сумирэ), имелись сейф для бумаг, факс, телефон и ноутбук — вот и все имущество. К единственной комнате — словно для оправдания, что все-таки это квартира — были добавлены малюсенькие кухня и ванная. Правда, еще хватило места для CD-плейера, небольших колонок и дюжины дисков с классической музыкой. Квартира находилась на третьем этаже, окнами на восток. Из них был виден маленький парк. Первый этаж здания занимал салон мебели из Северной Европы. Здание стояло несколько в стороне от больших улиц, так что шум города до него практически не доносился.

Приходя в офис, Сумирэ поливала цветы и включала кофеварку. Прослушивала автоответчик и проверяла электронную почту. Когда поступали новые сообщения, Сумирэ их распечатывала и складывала на стол Мюу. В основном почта была на английском или французском — от зарубежных компаний или торговых агентов. Когда приносили обычные письма, она вскрывала конверты и явно ненужное выбрасывала. В течение дня бывало по несколько звонков, некоторые — из-за границы. Сумирэ записывала имя, номер телефона, по какому поводу звонили, а затем передавала Мюу всю информацию по ее мобильному телефону.

Мюу обычно появлялась в офисе где-то между часом и двумя. Проводила там примерно час, давала Сумирэ всяческие поручения, пила кофе, говорила по телефону. Когда нужно было подготовить письменный ответ, Мюу диктовала его, а Сумирэ набирала текст на “вапро” и посылала электронной почтой или по факсу В основном — краткие деловые письма. Также Сумирэ записывала Мюу к косметологу, заказывала для нее столики в ресторанах или арендовала время на кортах для сквоша. После того как с делами было покончено, Мюу немного болтала с Сумирэ о том о сем и снова куда-то уезжала.

Сумирэ оставалась дежурить в офисе одна. Часами там не появлялось ни одной души, с кем было бы можно перекинуться хоть парой слов, но ей совершенно не было грустно

или скучно. Сумирэ повторяла материал своих итальянских уроков, на которые начала ходить дважды в неделю. Учила спряжения неправильных глаголов, слушала кассеты, стараясь запомнить произношение. Осваивала компьютер и уже могла самостоятельно справиться с не очень сложными проблемами. Она просматривала файлы, которые хранились на жестком диске, и постепенно стала в самых общих чертах разбираться, что из себя представляет работа Мюу.

Мюу в общих чертах рассказала Сумирэ, чем занимается, когда они впервые встретились на свадьбе. Она заключала эксклюзивные контракты с небольшими зарубежными винодельческими фирмами (в основном французскими), у которых закупала вино для токийских ресторанов и специализированных магазинов. Кроме того, иногда организовывала гастроли исполнителей классической музыки. Всю массу практических вопросов брали на себя крупные агенты, а Мюу разрабатывала общий план и готовила гастроли в самом начале. У нее был свой конек в этом деле: Мюу находила и раскручивала в Японии еще неизвестных молодых и талантливых музыкантов.

До какой степени этот “личный бизнес” Мюу был прибыльным, Сумирэ так и не поняла. Данные по финансам и управлению компанией хранились на другом диске, открыть который без пароля было невозможно. Но что там какие-то финансы, если она может видеть Мюу, говорить с нею? Уже от этого Сумирэ была на седьмом небе, и сердце ее заходилось от радости. “На этом стуле Мюу сидела, этой ручкой писала, из этой чашки пила кофе…” — думала Сумирэ. А чтобы выполнить какое-нибудь поручение Мюу, даже совсем пустячное, она буквально лезла из кожи вон, лишь бы сделать все хорошо.

Довольно часто Мюу приглашала Сумирэ куда-нибудь поесть вместе. Поскольку ее работа была связана с вином, она регулярно посещала известные рестораны — следует быть в курсе того, что может пригодиться в бизнесе. Мюу всегда ела белую рыбу (редко — курицу, да и то половина порции оставалась нетронутой), от десерта отказывалась. Она подробно изучала карту вин, заказывала бутылку, но сама выпивала только один бокал.

— Ты, пожалуйста, пей, сколько хочешь, — предлагала Мюу, но Сумирэ, что ни говори, осилить так много в одиночку не могла. Вот и получалось, что. как правило, больше половины бутылки дорогого вина так и оставалось на столе. Впрочем, Мюу это не слишком заботило.

— Мне кажется, так расточительно — заказывать для нас двоих целую бутылку, ведь мы и половины не выпиваем, — однажды попробовала высказать сомнения вслух Сумирэ.

— О, не беспокойся, — улыбнулась Мюу. Вино — такая вещь… Чем больше мы оставим, тем больше людей, которые здесь работают, смогут его попробовать: и соммелье со старшим официантом, и самый младший официант, который только подливает воду в стаканы. Так они все почувствуют вкус этого вина. Вот почему заказывать великолепное вино и оставлять его недопитым — не такое уж бесполезное дело, а?

Мюу выбрала “Медок” 1986 года, изучила его цвет, потом — как в литературе мы обращаем внимание на стиль, а затем наслаждаемся самим произведением — вдумчиво и с разных сторон постаралась оценить достоинства вина.

— В любом деле самым полезным, в конце концов, оказывается то, через что ты сам прошел, за что заплатил собственные деньги. А не готовые знания, взятые из книг.

Сумирэ взяла в руку бокал, и. подражая Мюу, внимательно сделала один глоток, задержала вино на языке и только потом дала ему стечь вниз по стенкам горла. Еще чуть-чуть во рту оставалось чудесное послевкусие, но — всего несколько секунд, а затем бесследно пропало, как летним утром испаряется роса с листвы. Язык снова приготовился насладиться следующим кусочком пищи. Каждый раз, когда они вместе ели и беседовали, Сумирэ узнавала что-то новое для себя и очень искренне удивлялась: сколько на самом деле существует всего на белом свете, о чем она не имеет ни малейшего понятия.

— Мне раньше никогда не хотелось быть на кого-то похожей, — однажды решительно призналась Сумирэ — скорее всего, от вина: в тот раз она выпила чуть больше обычного. — Но сейчас я часто думаю: “Если бы я могла быть такой, как вы… Как было бы хорошо”.

Мюу на секунду перестала дышать. Затем, словно опомнившись, взяла бокал и поднесла его к губам. Луч света упал на ее лицо, и на мгновение зрачки ее окрасились в глубокий темно-пурпурный цвет вина. Изысканная легкость, свойственная этому лицу, куда-то исчезла.

— Да, наверное, тебе этого не понять… — поставив бокал, тихо сказала Мюу. — Та, что сидит перед тобой, — ненастоящая я. Четырнадцать лет назад от меня настоящей осталась лишь половина. Как было бы хорошо, если бы мы встретились тогда. Я была еще настоящей, целой. Теперь что говорить об этом — поздно, ничего не изменишь.

Сумирэ просто лишилась дара речи. Ей бы сразу спросить, что случилось четырнадцать лет назад? Почему — “половина”? Какая такая “половина”? Вопросы рвались наружу сами собой. А она не спросила. Так что после этого загадочного признания ее стало тянуть к Мюу еще больше. “Какая странная”, — думала о ней Сумирэ.

Из обрывков повседневных разговоров Сумирэ удалось выудить некоторые подробности жизни Мюу. Муж ее был японец, на пять лет старше. Студентом два года стажировался на экономическом факультете Сеульского университета и свободно владел корейским. Человек мягкого и доброго нрава, он прекрасно справлялся со своими служебными обязанностями, а по сути — рулил компанией, принадлежавшей Мюу. И хотя, по большей части, бизнесом владела ее семья, никто из родственников Мюу не мог сказать о нем ни единого худого слова.

Еще в раннем детстве у Мюу проявился настоящий талант к игре на фортепиано. Ей и десяти лет не исполнилось, а она уже получила несколько высших премий на конкурсах юных музыкантов. Мюу поступила в музыкальный институт, где училась у одного знаменитого пианиста, и позже по его рекомендации стажировалась во французской Консерватории. В основном ее репертуар состоял из произведений поздних романтиков — Шумана, Мендельсона — и таких композиторов, как Пуленк, Равель, Барток, Прокофьев. Как исполнитель, Мюу владела главным — умела сочетать пронзительность эмоционального звучания с жесткой отточенной техникой. Уже со студенческих времен она выступала с концертами, и те получали хорошую критику. Перед ней открывалась ясная перспектива — стать концертирующей пианисткой. Однако во время ее зарубежной стажировки здоровье отца ухудшилось, она захлопнула крышку рояля и вернулась на родину. Больше рука ее ни разу не коснулась клавиш.

— Как же вы смогли так легко бросить музыку? — смущенно спросила Сумирэ. — Если вы не хотите об этом говорить — не надо. Мне просто кажется, это… как бы лучше сказать?.. немного странно, что ли. Ведь чтобы стать пианисткой, вам долго приходилось многим жертвовать, да?

Мюу спокойно ответила:

— Ради фортепиано я пожертвовала не многим, как ты сказала, а всем. Всем, что могло быть в моей жизни, пока я росла. Фортепиано требовало жертв — следовало отдавать ему кровь и плоть, все без остатка, и я не смогла сказать “нет”. Ни разу.

— Неужели вам было не жаль все это бросить? Ведь оставалось сделать буквально один шаг…

Мюу посмотрела в глаза Сумирэ, будто сама искала ответ на этот вопрос. Глубокий взгляд, устремленный прямо в душу. Как в заводи у берега захлебываются воды стремительного течения, на самом дне этих глаз, устремленных на Сумирэ, сталкивались, бурлили немые потоки. Только Время могло успокоить воды и вернуть все на круги своя.

— Простите меня за вопрос. Я зашла слишком далеко, — извинилась Сумирэ.

— Да нет, что ты. Просто мне все еще тяжело говорить об этом.

И они больше не возвращались к этой теме.

Мюу запрещала курить в офисе и вообще не выносила, когда рядом дымили. Поэтому вскоре после того, как Сумирэ начала работать у Мюу, она твердо решила завязать с этой привычкой. Но элегантно, в одночасье бросить курить не выходило — ведь до этого она выкуривала по две пачки “Мальборо” в день. Месяц спустя она была похожа на зверька, у которого отрубили пушистый хвост: душевное равновесие, которое и раньше никак не было ей свойственно, покинуло ее начисто. И конечно же — что вполне естественно — она стала названивать мне по ночам.

— Не могу ни о чем другом думать, только о сигаретах. Заснуть не могу, а если засыпаю, вижу кошмары. Да, еще беда — запоры чертовы замучили. Книг читать не могу, писать — тем более, не единой строчки.

— Когда бросают курить, всегда так. Какое-то время — у кого-то больше, у кого-то меньше, — сказал я.

— Как это легко — рассуждать о других людях! — воскликнула Сумирэ. — Тем более тебе: сам-то ни одной затяжки в жизни не сделал.

— Если ты не можешь вот “так легко рассуждать о других людях”, это значит, что мир вокруг тебя превратился в очень мрачное и опасное место. Вспомни лучше про Иосифа Сталина — что он творил.

На том конце провода Сумирэ погрузилась в бесконечную паузу. Тяжкое молчание — словно души погибших на Восточном фронте принесли его с собой.

— Алло! — подал я голос. Сумирэ наконец отозвалась.

— Нет, по правде говоря, я не могу писать не только из-за того, что бросила курить. Конечно, и это причина, но не единственная. То есть, для меня это — как оправдание: “Я не могу писать, потому что мне нельзя курить, что ж, ничего не поделаешь”. Так это выглядит.

— И поэтому ты злишься еще больше?

— Ну да, — вдруг послушно согласилась Сумирэ. Большая редкость. — И не только из-за того, что не могу писать. Больше всего меня угнетает другое: раньше я твердо знала, что писательство, само по себе, — это мое, а сейчас я в этом не уверена. Тут попробовала перечитать то, что написала совсем недавно. — жутко неинтересно, и что хотела сказать, в чем главная мысль — самой непонятно. Как будто издалека замечаешь грязные носки, которые только что стянули с ног и небрежно швырнули на пол. Такая вот несвежая картина, похоже на подгнившие овощи. Как подумаю, сколько времени и энергии я сознательно угробила, чтобы все это написать, так жить тошно.

— В таких ситуациях ты решаешь, что было бы неплохо позвонить кому-нибудь среди ночи, где-то после трех, чтобы “символично” пробудить этого кого-то от его мирного “знакового” сна.

Сумирэ спросила:

— Скажи, ты когда-нибудь сомневаешься, задаешь себе вопрос: “Правильно ли то, что я делаю сейчас или нет?”

— Для меня существует как раз очень мало вещей, в которых я не сомневаюсь.

— Правда?

— Правда.

Сумирэ постукивала ногтями по передним зубам — цок-цок-цок, словно каблучки по ночной пустынной улице. Задумываясь о чем-то, она так делала часто — одна из нескольких ее дурных привычек.

— Честно говоря, у меня таких сомнений раньше вовсе не было. Ну, конечно, я не настолько наивная дурочка, чтобы всегда быть уверенной в себе или собственном таланте. Хорошо понимаю: да, я еще не вполне сложившаяся, сырая личность и при том своенравная. Но чтобы когда-нибудь сомневаться в том деле, которое выбрала, — такого не помню. Я верила, что, в общем-то, двигаюсь правильно, пусть даже иногда и сбиваюсь с пути.

— Просто тебе раньше везло, — сказал я. — Только и всего. Это как долгий дождь сразу после посадки риса.

— Да, наверно.

— Однако в последнее время уже все не так.

— Да. В последнее время уже все не так. Временами на меня находит такое чувство, будто все, что я делала до сих пор, было неправильно, и мне страшно. Будто кругом — ночь, мне снится яркий сон, я вдруг просыпаюсь и какое-то время никак не могу понять, где же настоящая реальность. Вот такое чувство у меня сейчас. Понимаешь, о чем я?

— Думаю, что да, — ответил я.

— Наверно, никакого романа я уже не напишу. Последнее время часто об этом думаю. Что я такое? Всего лишь тупая девчонка, ничего не знающая о жизни. Такие вокруг кишмя кишат. К тому же — зацикленная на собственной персоне и мечтающая о чем-то несбыточным. Вот что я такое. Нужно скорее захлопнуть крышку рояля и уйти со сцены. Пока не поздно.

— Захлопнуть крышку рояля?

— В переносном смысле.

Я переложил трубку из левой руки в правую.

— Видишь ли, одну вещь я точно знаю. У тебя такой уверенности нет, зато у меня есть. Когда-нибудь ты напишешь прекрасный роман. Если прочесть то, что ты уже написала, это совершенно очевидно.

— Ты в самом деле так думаешь?

— Я всем сердцем так чувствую. Правда, — сказал я. — Разве в таких вещах я могу тебя обманывать? В твоих текстах есть много прекрасных, очень выразительных мест. Например, читая твое описание морского побережья в мае, я слышу ветер, чувствую запах моря, ощущаю нежное тепло солнца на своих руках. А когда ты пишешь о маленькой прокуренной комнате, в которой висит табачный дым, я на самом деле начинаю задыхаться от нехватки кислорода. Даже глаза режет. Так писать не каждому дано. В твоих строках есть жизнь, естественное течение, внутренняя сила. Твои слова как будто сами способны дышать и двигаться. Просто у тебя сейчас еще не выходит соединить одно с другим так хорошо, чтобы из этого получилось единое целое. Но это не повод взять и захлопнуть крышку рояля.

Сумирэ молчала секунд десять-пятнадцать.

— Это ты стараешься так меня утешить, приободрить что ли?

— Я тебя не утешаю и не приободряю. То, что я говорю, — убедительный, мощный факт.

— Как река Молдау?

— Как река Молдау.

— Спасибо, — сказала Сумирэ.

— Не за что, — ответил я.

— Иногда с тобой бывает жутко приятно. Как Рождество, летние каникулы и новорожденный щенок сразу вместе.

В ответ я промямлил нечто невразумительное — так всегда, если меня хвалят.

— Меня одно только иногда беспокоит, — сказала Сумирэ. — Вот возьмешь ты и женишься на какой-нибудь вполне достойной женщине, а меня совсем забудешь. И я не смогу тебе больше звонить, когда мне в голову взбредет, посреди ночи. Ведь так?

— Захочешь поговорить — позвонишь, когда светло.

— Нет, днем звонить неправильно. Ты ни-че-го не понимаешь.

— Это ты ни-че-го не понимаешь. Большинство человечества, когда светит солнце, работает, а ночью гасит свет и ложится спать, — возмутился я. Протест мой прозвучал так, как если бы кто-то посреди тыквенного поля промурлыкал себе под нос нечто пасторальное.

— Недавно я прочла в газете, — совершенно проигнорировала мои слова Сумирэ, — что у лесбиянок от рождения одна косточка в ухе по форме абсолютно отличается от такой же у обычных женщин. Маленькая косточка, названия не помню, какое-то мудреное. Выходит, что лесбийство — не приобретенная сексуальная ориентация, а генетическая особенность человека. Это открытие сделал американский врач. С чего он вдруг решил заняться такими исследованиями, ума не приложу, но как бы там ни было, после этой статьи я все время думаю о пустяковой косточке в ухе: интересно, а у меня она какой формы?

Я понятия не имел, что на это ответить, и потому промолчал. Словно плюхнули новую порцию масла на огромную сковороду — такой была эта не очень долгая пауза. Я спросил:

— Ты уверена, что испытываешь к Мюу половое влечение, да?

— На все сто процентов — да, — ответила Сумирэ. — Когда она появляется передо мной, эта косточка в ухе начинает легонько потрескивать. Как ветряные колокольчики из тонких ракушек. И я хочу, чтобы Мюу меня крепко обняла, а дальше — пусть все будет, как будет. Если это не половое влечение, тогда в моих жилах течет томатный сок.

— Хм… — изрек я. Что, интересно, я должен был ей сказать?

— Если задуматься с этой точки зрения о моей жизни, можно многое объяснить: почему меня не интересовал секс с мужчинами, почему я ничего не чувствовала, почему мне все время казалось, что я отличаюсь от других.

— Можно высказать собственное мнение? — спросил я.

— Конечно.

— Любая причина или логическое заключение, с помощью которых можешь невероятно легко все объяснить, — наверняка западня. Знаю по собственному опыту. Кто-то сказал: “Лучше вовсе не объяснять того, что можно объяснить с помощью одной-единственной книги”. То есть я просто хочу сказать, чтобы ты не спешила так легко делать выводы.

— Я запомню, — сказала Сумирэ. И тут внезапно связь оборвалась.

Я представил, как она вешает трубку и выходит из телефонной будки. Стрелки часов показывали половину четвертого. Я пошел на кухню, выпил стакан воды, затем снова нырнул в постель и закрыл глаза. Сон все не шел. Я раздвинул занавески: белая луна, как умная сирота, молчаливо плыла по небу. Я понял, что вряд ли уже засну. Сварил крепкий кофе, придвинул стул поближе к окну, сел, съел несколько крекеров с сыром. Потом, читая книгу, стал дожидаться рассвета.

5

Пришло время рассказать немного и о себе.

Конечно, главный герой этой истории — Сумирэ, а вовсе не я. Но поскольку вы смотрите на Сумирэ моими глазами, узнаёте, что она была за человек, от меня, наверное, нелишне в какой-то мере пояснить, кто же такой я сам.

Впрочем, я всегда испытываю легкое замешательство, когда приходится говорить о себе. Сбивает с толку классический парадокс самой постановки вопроса — “Что есть "я"?” Если представить, сколько всякой правды о себе я знаю, понятно, что нет на свете такого человека, который мог бы поведать обо мне больше, чем я сам. Но когда я рассказываю о себе, то как рассказчик, естественно, провожу ревизию себя как объекта рассказа (это происходит в силу самых разных соображений — жизненных ценностей, степени восприимчивости, моих способностей как наблюдателя). То есть я выбираю: о чем говорить, о чем нет, даю себе определения, и получается нечто, обструганное со всех сторон. Вот и спрашивается, сколько в таком “я” остается объективной правды от меня настоящего? Это очень меня волнует. Всегда волновало.

Однако я заметил: у большинства человечества такой вопрос не вызывает какого-то особого страха или беспокойства. Когда выпадает шанс, люди откровенничают с поразительной легкостью. Говорят, например: “Я такой честный, прямой, у меня душа — нараспашку, до идиотизма доходит”. Или же так: “Я легко раним, и мне поэтому непросто находить общий язык с людьми”. А вот еще: “Я хорошо чувствую душу собеседника”. Но сколько раз я видел, как этот “легкоранимый” человек от нечего делать, запросто причинял боль другим. А “прямодушный и открытый”, сам того не замечая, пользовался самыми благовидными предлогами, только чтобы отстоять доводы, выгодные ему одному. Тот, кто “тонко чувствовал душу другого человека”, попадался на откровенный подхалимаж и оказывался в дураках. Так что же на самом деле мы знаем о себе?

Чем больше я задумывался над этим вопросом, тем с большими оговорками мне хотелось рассказывать о себе — когда это приходилось делать, то есть. Гораздо сильнее меня интересовало то, что за пределами моего “я”: хотелось хоть чуточку глубже понять объективную сущность окружающего мира. Я размышлял над тем, какое место во мне занимают определенные обстоятельства, люди, а также старался обрести равновесие, прийти к гармоничному состоянию, “вобрав” их в себя, вместе с ними. Так, мне казалось, я смогу прийти к самому объективному — насколько это вообще возможно — пониманию своего “я”.

Такая точка зрения (или “мировоззрение”, если говорить масштабнее) вызрела во мне, когда я был подростком. Так же, как строитель, кладущий кирпич за кирпичом по туго натянутой бечевке, я выстроил в себе эту жизненную философию. Мне помогала не логика, а скорее — опыт. Не мышление, а практика. Но оказалось, что объяснить окружающим свой взгляд на вещи так, чтобы они тебя поняли, — совсем не простое дело: разные ситуации в жизни помогли мне это хорошо усвоить.

Скорее всего, именно из-за этого случилось так, что с какого-то момента в юности я начал проводить невидимую границу между собой и другими людьми. Кто бы ни был передо мной, я сохранял определенную дистанцию и отслеживал, как ведет себя другой человек, — лишь бы только он не смог ко мне приблизиться. Я не принимал за чистую монету все, что мне говорили. Моя душа могла захлебываться от чувств к этому миру, но их вызывали только книги и музыка. Что говорить — я был одиноким человеком.

Я родился и вырос в самой обыкновенной семье. Даже чересчур обыкновенной — настолько, что даже не знаю, с чего начать. Мой отец закончил факультет естественных наук местного государственного института и работал в НИИ при одной крупной компании, выпускающей продукты питания. Увлекался гольфом и каждое воскресенье отправлялся в клуб. Мать сочиняла танка и часто посещала всяческие поэтические собрания. Когда ее имя появлялось в разделе газеты, где печатались танка, некоторое время после этого у матери было хорошее настроение. Она с удовольствием занималась уборкой в доме, но не любила готовить. Моя сестра, старше меня на пять лет, ненавидела и то и другое, полагая, что эту работу должны выполнять другие люди, но только не она сама. Вот почему мне довольно рано пришлось встать к плите и готовить себе самому. Я купил кулинарную книгу и вскоре научился готовить практически все что угодно. Среди моих знакомых не было таких детей, кто бы сам себе готовил.

Я родился в Сугинами, но когда был совсем маленьким, мы переехали в Цуданума<Сугинами — район Токио. Цуданума — район г. Нарасино (префектура Тиба), находится рядом с Токио, т.е. практически его пригород. > — это в префектуре Тиба. Там и прошло мое детство. По соседству жили такие же семьи служащих, как наша. Моя сестра училась в школе исключительно хорошо — она просто не могла не быть лучше всех, такой у нее характер. Во всяком случае, она никогда не занималась каким-нибудь бесполезным делом. Даже с нашей собакой ни разу не гуляла. Сестра окончила юридический факультет Токийского университета и на следующий год получила право работать адвокатом. Ее муж — очень деятельный консультант по вопросам управления. Они купили шикарную четырехкомнатную квартиру неподалеку от парка Ёёги<Парк Ёёги раньше был одной из главных воскресных достопримечательностей Токио — на прилегающей к нему широкой и прямой улице собиралась масса любительских музыкальных групп. После запрета полиции в начале 90-х годов XX века Ёёги-коэн стал обычным зеленым массивом. >. Правда, внутри вечно все разбросано, в общем — хронический свинарник.

В отличие от сестры, у меня не было ни малейшего интереса к учебе. Впрочем, то место, которое я занимал в классе по успеваемости, меня тоже не сильно беспокоило. Я не хотел, чтобы родители меня грузили, поэтому ходил на занятия как бы из чувства долга, делал домашние задания и повторял пройденный материал, не слишком себя утруждая. В общем, тратил самый минимум усилий. После уроков шел в футбольную секцию, а вернувшись домой, валялся в постели и читал романы. И никаких дополнительных занятий после уроков, никаких домашних репетиторов. При всем том учился я вовсе не так уж плохо. Можно даже сказать, хорошо. Поэтому я рассудил, что если так удачно у меня все складывается, не нужно особо горбатиться перед экзаменами — уж в какой-нибудь нормальный институт я поступлю. Как в конечном итоге и произошло.

Поступив в институт, я снял маленькую квартирку и зажил отдельно от родителей. Впрочем, не помню, чтобы у нас в семье вообще были какие-нибудь задушевные беседы — даже когда мы еще жили все вместе в Цуданума. Я находился с ними под одной крышей, но что за люди были мои родители и сестра, к чему они стремились в жизни, я совершенно не мог понять. И они абсолютно не представляли, что я за человек и чего от жизни хочу. Впрочем, если об этом зашла речь, мне и самому было не слишком ясно, к чему же я все-таки стремлюсь. Да, я невероятно любил читать, но не чувствовал в себе литературного таланта, чтобы набраться наглости и попробовать самому стать писателем. А выбрать стезю редактора или критика, на худой конец, я тоже не мог — уж слишком сильны были мои литературные пристрастия. Романы — моя подлинная личная радость — должны были тихонько лежать себе в укромном месте, которое никак не вязалось ни с учебой, ни с работой. Вот почему в институте я выбрал своей специальностью историю, а не литературу. Особого интереса к истории у меня не было, но, столкнувшись с ней “лицом к лицу”, я обнаружил, что наука это весьма увлекательная. Впрочем, и такое открытие не заставило меня двигаться после института в аспирантуру (хотя, по правде сказать, мой научный руководитель, профессор, дал мне рекомендации для поступления) и посвятить свою жизнь исторической науке. Наверно, я больше любил читать книги и размышлять, так что в конечном счете ученого из меня не вышло. Одолжив несколько строк у Пушкина, из “Евгения Онегина”, можно сказать, что я

…рыться не имел охоты

В хронологической пыли

Бытописания земли…

Да, так оно и было. Хотя из этого вовсе не следовало, что я горел желанием устроиться на работу в какую-нибудь из бесчисленных компаний, и там, выживая в условиях нескончаемой жесточайшей конкуренции, шаг за шагом карабкаться по пирамиде общества высокоразвитого капитализма.

В конце концов методом исключения я выбрал профессию учителя. До школы было всего несколько станций на электричке. Оказалось, мой дядя служил как раз в комитете по образованию того городка, где находилась школа. Он-то и предложил мне поработать учителем младших классов. Я не прошел полного курса по педагогике, и поначалу меня взяли на место внештатного преподавателя, однако довольно скоро я начал работать на правах настоящего учителя. Никогда раньше не думал, что буду учителем, но потом стал постепенно гордиться и любить эту профессию гораздо больше, чем мог предположить. Вернее даже будет сказать, что благодаря этим чувствам — глубокому уважению и любви к профессии учителя — я случайно открыл для себя и себя самого.

На уроках я пересказывал своим маленьким ученикам основные факты истории мира, жизнеописаний людей, объяснял значения слов, но в то же время все это — уже через детские глаза, через их сознание — опять возвращалось ко мне, и я сам учился заново. Все зависело от меня, от того, как я вел урок, но если мне сопутствовала удача, то все получалось, и собственная работа мне казалась удивительно свежей и глубокой. У меня даже сложились добрые отношения с учениками моего класса, с их мамами, с другими учителями — практически со всеми.

Но все мои глобальные сомнения в душе так и оставались со мной. Что есть “я”? Чего хочу от жизни? Куда по жизни иду?

Лучше всего я начинал разбираться в себе и отчетливо понимать, кто я есть на самом деле, когда мы встречались и болтали с Сумирэ. Я меньше говорил сам, но с интересом слушал ее. Она задавала мне разные вопросы, и я пытался на нихкак-то отвечать. Если у меня не было ответа, Сумирэ сердилась, а если я говорил что-то неубедительное, она просто выходила из себя. В этом смысле Сумирэ сильно отличалась от множества других людей. Когда она спрашивала меня о чем-то, ей действительно искренне хотелось узнать мое мнение. Поэтому я старался отвечать ей как можно точнее и в наших беседах все больше раскрывался перед Сумирэ, а вместе с этим — и перед самим собой.

Встречаясь, мы говорили часами. О чем угодно. И никогда не уставали друг от друга — нам все было мало. Какие только мы темы ни обсуждали — книги, мир, природу, слова… В наших встречах-разговорах было столько тепла и духовной близости, сколько и не снилось иным любовникам.

И я всегда думал: как было бы хорошо, если б мы действительно ими были. Я так хотел ощутить своей кожей тепло ее прикосновения. Додумывался даже до того, что мы женимся и живем вместе. Одна загвоздка — и я был уверен в этом почти на сто процентов: Сумирэ меня не любила, и как сексуальный партнер я ей тоже был неинтересен. Бывало, она приходила ко мне домой, мы засиживались за разговорами допоздна, и она оставалась ночевать у меня. Но в этом не было ни малейшего намека вообще ни на что. Просто часа в два-три ночи Сумирэ, зевнув, забиралась в мою постель, зарывалась головой в подушку и мгновенно засыпала. Я же стелил себе на полу, ложился, но заснуть не мог: меня терзали всяческие сумасбродные фантазии, душевные метания, доходило до отвращения к себе, а временами я просто изнывал от желания, которое неминуемо меня накрываю. Так и лежал без сна, ожидая, когда за окном начнет светать.

Конечно, нелегко было принять тот факт, что Сумирэ почти (или же совсем) не испытывала интереса ко мне как к мужчине. Часто, когда мы встречались, мне бывало по-настоящему больно — будто в меня воткнули острый кинжал. И все же, сколько бы мук я ни перенес из-за Сумирэ, часы, проведенные с ней, были самыми драгоценными в моей жизни. Рядом с ней я даже забывал, пусть на время, о своем одиночестве — главном “undertone”, “подтексте” моего существования. Сумирэ на порядок расширила внешние границы моего мира, дала мне возможность дышать полной грудью. И никто другой — только она одна могла это сделать.

Чтобы облегчить себе страдания и не сорваться, я спал с другими женщинами. Мне казалось, так я смогу общаться с Сумирэ, не изнывая от желания. Нельзя сказать, чтобы я пользовался успехом у женщин — в общепринятом смысле этого выражения. Я не “излучал” какого-то особого мужского обаяния, да и особыми талантами в сексе тоже не отличался. Но все-таки имелась определенная категория женщин, которые (по какой причине — совершенно непонятно) всякими намеками давали мне понять, что я им интересен, и сами шли на сближение. В конце концов мы оказывались в постели. Для этого не требовалось ничего особого: просто дать ситуации развиваться своим ходом — и всё. В один прекрасный день я сделал это открытие. Никакими сердечными чувствами тут и не пахло, но, по крайней мере, было по-своему приятно.

Я перед Сумирэ не делал особой тайны из своих отношений с другими женщинами. Она не знала всего до мельчайших подробностей, но в целом имела представление о моих личных делах. Впрочем, мои истории не слишком ее заботили. Общим в этих связях, пожалуй, было одно — я все время натыкался на проблемы: как правило, мои женщины были старше, у кого-то муж. у кого-то жених или постоянный любовник. Самый последний роман случился с матерью одного из моих учеников. Я встречался с нею тайком, всего раза два в месяц.

— Когда-нибудь тебе это выйдет боком, — предупредила меня Сумирэ лишь однажды.

— Наверно, да, — согласился я, но ничего с этим поделать не мог.

Как-то в начале июля, субботним днем мы всем классом — я и тридцать пять моих учеников — отправились в Окутама<Окутама — горная местность (горы Канто) на западе столичной префектуры, в которой проложены туристические маршруты разной степени сложности > в поход по горам. Всё, как обычно, началось веселой суматохой и закончилось хаосом и неразберихой. Уже на вершине горы обнаружилось, что двое забыли положить в рюкзаки свои бэнто<Бэнто (яп.) — завтрак (обед) в коробке, который берут из дома или покупают в дорогу, на работу. >. Разумеется, никаких магазинов поблизости не было. Пришлось разделить между ними походный обед, который мне выдали в школе, — порцию норимаки<Норимаки (яп. “нори” — общее обозначение некоторых морских водорослей, живущих на скалах, “маки” — рулон, свиток) — рулеты из сушеных водорослей с начинкой из вареного риса и рыбы >. Так я остался без еды. Кто-то угостил меня кусочком молочного шоколада, и больше в тот день я ничего не ел. Потом одна девочка сказала, что устала и больше не может идти, и весь обратный путь с горы мне пришлось тащить ее на спине. Двое мальчиков как бы в шутку затеяли какую-то возню, один толкнул другого, тот упал и ушибся головой о камень. В результате — легкое сотрясение мозга и очень сильное кровотечение из носа. На самом деле ничего особо ужасного с ним не случилось, но выглядел он так, словно чудом выжил в зверской бойне — вся рубашка в крови.

В общем, я вернулся домой чудовищно уставшим и напоминал себе старую железнодорожную шпалу. Я принял ванну, выпил чего-то холодного, без единой мысли в голове лег в кровать, погасил свет и тут же крепко заснул. Через какое-то время раздался звонок — Сумирэ. Я посмотрел на часы в изголовье и понял, что спал всего час с небольшим. Но ворчать не стал: просто не мог. Бывают и такие дни в жизни.

— Слушай, завтра днем можешь со мной встретиться? — спросила она.

В шесть у меня дома будет женщина. Приедет на красной “тойоте-селике”, оставит ее на стоянке чуть дальше по улице, поднимется и позвонит мне в дверь.

— Если до четырех, то смогу, — коротко ответил я.

На Сумирэ была белая блузка без рукавов, темно-синяя мини-юбка и небольшие солнечные очки. Никаких украшений — одна пластмассовая заколка в волосах. Все вместе очень просто. Совсем чуть-чуть косметики. Сумирэ выглядела почти такой, как и всегда. И все же я почему-то не сразу узнал ее. Мы не виделись чуть меньше трех недель, но девушка, сидевшая за столом напротив, принадлежала к совершенно иному миру. Без лишних эпитетов — Сумирэ стала просто очень красивой. Словно расцвела изнутри.

Я заказал маленькую кружку бочкового пива, Сумирэ — виноградный сок.

— В последнее время тебя просто не узнать, — сказал я.

— Такой период, наверно, — потягивая сок из трубочки, ответила она без особого интереса, будто мои слова были вообще про кого-то другого.

— Такой период? — переспросил я.

— Да. Что-то типа запоздалого полового созревания. Бывает, утром проснусь, посмотрю в зеркало и вижу не себя, а совершенно незнакомого человека. Того и гляди, отстану от себя, как от поезда.

— Ну и пусть это другое твое “я” идет где-то впереди, что с того? — спросил я.

— Да?.. Интересно, а куда мне деваться такой — потерявшей саму себя?

— Ну если это проблема на два-три дня, можешь пожить у меня. Милости прошу. Даже если это будешь ты, которую ты же сама и бросила.

Сумирэ рассмеялась.

— Я же серьезно, — сказала она. — Интересно, куда все-таки меня несет?

— Не знаю. Но смотри: ты бросила курить, аккуратно одеваешься, даже носки уже парные, говоришь по-итальянски. Научилась правильно выбирать вино, разбираешься в компьютере, по крайней мере, ночью спишь, а просыпаешься утром… Куда-нибудь тебя определенно вынесет.

— Но я по-прежнему ни строчки не написала.

— Во всем есть как хорошие, так и плохие стороны. Сумирэ скривила губу.

— Ты не считаешь, что это своего рода отступничество?

— “Отступничество”? — Я не сразу понял, что за слово она произнесла.

— Ну да. Когда отступаешься от своего мнения, от убеждений.

— Ты вообще о чем? О том, что работаешь, имеешь опрятный вид и больше не пишешь своих романов?

— Да.

Я покачал головой.

— Раньше ты хотела писать, вот и писала. А сейчас больше не хочешь. Кто сказал, что ты обязана это делать? Бросила писать. Что, от этого какая-то деревня сгорела дотла? Корабль пошел ко дну? Приливы перепутались с отливами? Или, может, революция грянула на пять лет позже? Думаю, никто не назвал бы твою нынешнюю жизнь “отступничеством”.

— А ты сам как бы ее назвал? Я снова покачал головой.

— Возможно, проблема в самом слове — “отступничество”. Ведь его сейчас никто не использует. Какое-то старомодное, что ли. В общем, вышло из употребления. Может, где-то и сохранились общины, коммуны, где люди еще так говорят. Я точно не знаю. Зато наверняка знаю одно: не хочешь писать — не пиши. Ты не обязана это делать.

— Коммуны… Те, что Ленин изобрел, что ли?

— Ленин изобрел колхозы. Вот этих, наверное, ни одного не осталось.

Немного подумав, Сумирэ продолжила:

— Это неверно, что я не хочу писать. Нет, я хочу, но у меня ничего не выходит. Сижу за столом, а в голове — пустота. Хоть бы обрывок мысли, кусочек сиены, какое-нибудь слово — вообще ничего. Еще совсем недавно меня просто распирало: столько всего было, о чем хотелось написать. Что вообще со мной произошло?

— Ты это меня спрашиваешь?

Сумирэ кивнула. Я глотнул холодного пива и попробовал привести мысли в порядок.

— Скорее всего, ты сейчас пытаешься найти себе место в рамках нового литературного произведения. И пока ты в поиске, тебе незачем выражать свое состояние на бумаге. Наверняка это так. Или же тебе просто не до этого.

— Ничего не поняла, чего ты мне тут наговорил. Скажи лучше, ты что — мысленно переносишь себя внутрь какого-нибудь произведения?

— Думаю, большинство людей на Земле так делает. Конечно, и я тоже. Если вспомнить, как устроен автомобиль, это похоже на трансмиссию. Человеку нужна такая трансмиссия между ним и жестокой реальностью. Когда внешний мир наваливается на тебя всей своей мощью, ты меняешь положение шестеренок в коробке передач — просто переключаешь скорость, чтобы принять этот удар легко. Так живые существа оберегают свою хрупкую оболочку. Понимаешь, о чем я?

Сумирэ слегка кивнула.

— В общих чертах. Значит, я еще не готова вписаться в рамки нового литературного произведения? Ты это хотел сказать?

— Ты сама пока точно не знаешь, что это за произведение. Вот в чем самая большая проблема. Сюжета нет, стиль пока не определен. У тебя есть только имена главных героев. И все же это новое произведение на самом деле полностью изменит тебя как человека. А пройдет еще немного времени, и, скорее всего, оно начнет работать на тебя, возьмет под свою защиту, и, наверное, совершенно иной, новый мир откроется перед тобой. Но пока еще не время. И естественно, на этом пути тебя подстерегает опасность.

— Получается, прежнюю трансмиссию я сняла, а новую вместо нее еще не закрепила — как раз сейчас закручиваю болты. Но двигатель продолжает гнать обороты, стуча, как пропеллер. Можно так сказать? Похоже?

— Пожалуй, да.

Сумирэ сидела, нахмурившись, как обычно, и концом соломинки довольно долго гоняла несчастный лед по дну стакана. Затем подняла голову и посмотрела на меня.

— Я тоже знаю, что меня подстерегает опасность. Как это лучше объяснить… Иногда на меня обрушивается такая тоска, такая беспомощность — будто разваливается вся конструкция мира: правила, устои, ориентиры — раз! — и перестают существовать. Рвутся узы земного притяжения, и мою одинокую фигуру уносит во мрак космического пространства. А я даже не знаю, куда лечу.

— Как потерявшийся спутник?

— Да, пожалуй.

— Но у тебя есть Мюу, — сказал я.

— Пока да.

Мы некоторое время молчали. Потом я спросил:

— Ты думаешь, Мюу тоже этого хочет? Сумирэ кивнула.

— Я думаю, наверняка. Так же сильно, как я.

— Ты имеешь в виду — и физически?

— Трудно сказать. Пока не догоняю. То есть: что у нее ко мне, какие чувства, никак не пойму. Из-за этого у меня внутри сильнейший разброд и шатания.

— Классическое состояние, — сказал я. Сумирэ не ответила, только чуть скривились уголки ее сжатых губ. — Но ты точно знаешь, какие у тебя чувства и чего ты хочешь.

Сумирэ кивнула. Твердо и решительно. Да, для нее все это было слишком серьезно. Я откинулся на спинку стула и скрестил руки за головой.

— Но ты ведь не станешь меня из-за этого ненавидеть? — спросила Сумирэ. Эта фраза, похожая на реплику из старых, еще черно-белых фильмов Жан-Люка Годара, прозвучала где-то за рамками моего сознания.

— Нет, я не буду тебя из-за этого ненавидеть, — сказал я.

В следующий раз я встретился с Сумирэ через две недели, в воскресенье, когда помогал ей перебираться на другую квартиру. Она решила переехать как-то вдруг, и я единственный в этом ей помогал. Правда, если не считать книг, вещей у Сумирэ было всего ничего, так что управились мы довольно быстро. Хоть какая-то польза от бедности.

Я взял у приятеля микроавтобус “тойота-хайэйс” и перевез вещи Сумирэ в район Ёёги-Уэхара<Район Ееги-Уэхара — станция метро и прилегающий к ней тихий квартал в центре города >. Новое жилье не было совсем новым или особо выдающимся, но по сравнению с тем местом, где Сумирэ жила раньше, — явный скачок вперед. Ее прежняя квартира в Китидзёдзи, в деревянном доме, была скорее памятником истории, чем годилась для жизни. Новую квартиру для Сумирэ подыскал знакомый Мюу агент по недвижимости. Очень удобное место, плата невысокая, открывался хороший вид из окон. По площади она была больше прежней раза в два с лишним. Да, переехать сюда — правильное решение. Кроме всего прочего, и парк Ёёги рядом, так что при желании Сумирэ могла добираться до работы пешком.

— Со следующего месяца буду работать пять дней в неделю, — сказала Сумирэ. — Три дня — все-таки ни то ни сё. Каждый день гораздо лучше. Мне за квартиру нужно платить сейчас чуть больше, и Мюу считает, что со всех сторон мне будет полезно побыть “правильным служащим”. В конце концов, сколько бы я ни просидела дома, сейчас все равно не напишу ни строчки.

— Наверно, это мудро, — согласился я.

— Если я буду каждый день работать, моя жизнь волей-неволей станет нормальной, “правильной”, и, скорее всего, я перестану названивать тебе в полчетвертого утра. Вот еще один явный плюс.

— Это огромный плюс, — сказал я. — Только немного жаль, что ты теперь живешь так далеко от моего Кунитати<Кунитати — небольшой университетский городок к западу от столицы, сами жители считают его “интеллектуальным центром”. >.

— Правда? Ты так думаешь?

— Конечно. Даже готов вырвать из груди свою девственную душу, чтобы ты, заглянув в нее, сама в этом убедилась.

Я сидел в новой квартире Сумирэ на голом дощатом полу, прислонившись к стене. Вещей у Сумирэ было катастрофически мало, комната выглядела пустой и необитаемой. Окна без занавесок, масса книг, не поместившихся на полках, грудой свалены на пол — просто какой-то лагерь интеллектуальных беженцев. Единственный предмет в комнате привлекал внимание — на стене висело новенькое зеркало в полный рост. Подарок Мюу по случаю переезда. В вечерних сумерках дул ветер, неся с собою вороний грай из парка. Сумирэ опустилась на пол рядом со мной.

— Я вот думаю… — начала она. — Что?

— Если я такая законченная, никчемная лесбиянка, ты останешься моим другом, как и прежде?

— Если даже ты превратишься в никчемную лесбиянку, что с того? При чем здесь наша дружба? Моя жизнь без тебя — как сборник хитов Бобби Дарина без “Мэкки-Ножа”.

Сумирэ прищурилась и посмотрела на меня.

— Что-то я не совсем поняла твою очередную метафору. То есть тебе было бы очень одиноко без меня?

— Ну, в общем, да, — сказал я.

Сумирэ положила голову мне на плечо. Ее волосы были зачесаны назад и собраны на затылке заколкой. Открывшиеся уши были маленькими, прелестными. Столь прекрасными, что, казалось, они только что появились на свет. Нежные, легкоранимые уши. Я чувствовал кожей ее дыхание. На Сумирэ были маленькие розовые шорты и выцветшая синяя майка, сквозь которую чуть виднелись соски. Едва уловимо пахло потом. Это запах ее пота, запах моего пота, два запаха, тонкими струйками сплетенные в один.

Мне хотелось стиснуть Сумирэ, потом — я еле себя сдерживал — взять и повалить ее здесь же на пол. Полная безнадёга, даже мне это было понятно. Ну повалю, а дальше-то что? Все равно ничего не получится.

Я начал задыхаться — показалось, что у меня внезапно сузилось поле зрения. Время не могло найти выхода и принялось топтаться на одном месте, круг за кругом. Нестерпимое желание восставало и твердело в моих штанах. Я страшно растерялся и смутился. Постарался хоть как-то собраться: впустил в легкие новую струю воздуха, закрыл глаза и в этой бесконечной темноте принялся медленно считать. В этот момент желание захлестнуло меня с такой силой, что на глазах выступили слезы.

— Я тоже тебя люблю, — сказала Сумирэ. — Больше всех в этом огромном мире.

— После Мюу, да?

— С Мюу все немного иначе.

— Как именно?

— Мое чувство к ней и то, как я отношусь к тебе, — все-таки разные вещи. То есть… м-м, как бы это лучше сказать?

— У нас — безнадежных, посредственных гетеросексуалов — есть очень удобное выражение, — сказал я. — В таких случаях мы обычно говорим: “У меня стоит”.

Сумирэ рассмеялась.

— Знаешь, я раньше от жизни ничего особо не просила. Конечно, хотелось бы стать писателем, но и все. Я всегда жила и была вполне довольна тем, что имела. Ничего большего и нужно не было. Но сейчас, да, вот именно сейчас, я хочу Мюу. Страшно хочу. Обладать ею. Чтобы она была моей. Не могу не хотеть. И у меня — ни малейшего шанса поступать как-то иначе. Почему это случилось — сама не пойму. Что, так в жизни бывает?

Я кивнул. Мой член был все так же вызывающе тверд. “Только бы Сумирэ не заметила”, — молился я про себя.

— У Граучо Маркса есть классные слова, — произнес я. — “Она страшно меня любит и потому больше ничего не понимает. Потому и любит меня”.

Сумирэ улыбнулась.

— Надеюсь, все у тебя получится, — сказал я. — Только будь внимательнее, осторожнее — насколько сможешь. Ведь ты совершенно беззащитна. Помни об этом, ладно?

Не говоря ни слова, Сумирэ взяла мою руку и легонько сжала ее. Нежная, маленькая рука, чуть влажная от пота. Я представил, как эта рука прикасается к моему твердому члену, ласкает его. “Перестань об этом думать”, — сказал я себе. Бесполезно. Я не мог об этом не думать. У меня — “ни малейшего шанса поступать как-то иначе”, как сказала бы Сумирэ. И я снова поплыл за своим воображением: мои руки стягивают с нее майку, снимают шорты, трусики. Кончиком языка я провожу по ее упругим напряженным соскам. Раздвигаю ей ноги и погружаюсь в ее влажное лоно. Медленно, в самую глубину этой тьмы. Она увлекает меня внутрь себя, обволакивает со всех сторон, затем стремится вытолкнуть наружу… И никак не удавалось остановить этот поток бредовых фантазий. Я снова крепко закрыл глаза, пропуская мимо себя плотный сгусток времени. Опустив голову, я ждал, пока раскаленный воздух вокруг меня не поднимется вверх, над головой, и его не унесет прочь.

— Может, вместе поужинаем? — предложила Сумирэ. Но мне нужно было вернуть “хайэйс” в тот же день, то есть отогнать его в Хино. И потом, я очень хотел как можно скорее остаться один на один со своим неуемным желанием, не втягивать больше Сумирэ — живого человека с плотью и кровью — во все это. Никакой уверенности, что я смогу все время контролировать себя, оставаясь рядом с нею, у меня не было. Я даже чувствовал, что есть некая критическая грань, за которой — все, я уже перестану быть собой.

— Ну ладно. Тогда приглашаю тебя в самое ближайшее время. Нормальный, достойный ужин — скатерть, вино. Давай на следующей неделе? — будто мы уже прощались, предложила Сумирэ. — Ты освободи для меня время где-то в конце недели.

Я ответил, что так и сделаю.

Проходя мимо зеркала, я невольно бросил взгляд и увидел свое отражение. Оно было несколько странным. То есть само лицо, разумеется, было моим, но вот его выражение — не мое. Однако желания вернуться назад, чтобы лучше с этим разобраться, у меня не возникло.

Сумирэ стояла у порога своего нового жилища, провожая меня. Даже — большая редкость! — помахала мне на прощание. А ужину — подобно множеству прекрасных обещаний в нашей жизни — так и не суждено было сбыться. В начале августа я получил от Сумирэ длинное письмо.

6

На конверте была наклеена большая, красочная итальянская марка. По штемпелю я понял, что письмо из Рима, но дату отправления разобрать не смог.

В ют день, когда пришло письмо, я сначала отправился в Синдзюку, где не был довольно давно, купил несколько новых книг в “Кинокуния”<Синдзюку — район Токио, фактически является административным центром столичной префектуры. “Кинокуния” — один из крупнейших в Токио книжных магазинов. >, сходил в кино и посмотрел фильм Люка Бессона. Потом в пивной съел пиццу с анчоусами и выпил среднюю кружку темного пива. После чего сел в вагон на линии Тюо, успев проскочить до часа пик, и до своей станции читал одну из только что купленных книг. Я собирался приготовить себе какой-нибудь простой ужин и посмотреть по телевизору футбол. Идеальный способ проводить летний отпуск. Жара, одиночество, свобода. Никому не мешаешь, и никто не мешает тебе.

Вернувшись домой, в почтовом ящике у входной двери я как раз и обнаружил это письмо. Имени отправителя не значилось, но, взглянув на почерк, я тут же понял, что оно от Сумирэ. Убористые пиктограммы, написанные твердой, бескомпромиссной рукой. Напоминали маленьких древних жуков, которых часто находят в египетских пирамидах. Словно выползли эти иероглифы-жуки один за другим на свет божий, однако норовят точно так же вернуться обратно во тьму истории. Рим?

Сначала я аккуратно разложил в холодильнике продукты, купленные по дороге в супермаркете, налил большой стакан чая со льдом и выпил. Затем сел на стул в кухне, вскрыл конверт ножом для фруктов, оказавшимся под рукой, и принялся читать письмо. Пять листков почтовой бумаги с шапкой “Гостиница «Эксельсиор», Рим”, на них — мелкий и убористый текст синими чернилами. Чтобы написать все это, ей пришлось потратить уйму времени. На последнем листке в углу красовалось какое-то пятно. Кофе, наверное.

Привет!

Представляю, как ты удивишься, когда ни с того ни с сего вдруг получишь это письмо из Рима. Хотя, впрочем, ты настолько “cool”, что, скорее всего, одного Рима окажется маловато, чтобы поразить твое воображение. Быть в Риме — это уж больно по-туристски. Написала бы я тебе откуда-нибудь из Гренландии, Тимбукту, с Магелланова пролива — это да, впечатляет, а все остальное как-то не очень. Что до автора этих строк, то есть меня, — я не перестаю себе удивляться: вот так взять и очутиться в Риме — что это?

Как бы там ни было, хочу извиниться, что я так и не смогла пригласить тебя на ужин — помнишь, обещала в тот день, когда ты помог мне перебраться на новую квартиру. Пожалуйста, прости. Эта поездка в Европу свалилась на меня буквально сразу после переезда, совершенно неожиданно, правда! И потом несколько дней я была в кошмарном замоте — то одно, то другое: нужно было срочно получить заграничный паспорт, купить чемодан, добить начатую работу… Ты знаешь, насколько “хорошо” у меня обстоят дела с памятью. Однако если уж я умудрилась запомнить

свои обещания, то всегда стараюсь их выполнить очень ответственно. Вот почему сразу хочу попросить у тебя прощения за тот несостоявшийся ужин.

Мне очень нравится мое новое жилье. Сам переезд, конечно, — дико муторное занятие. (Хотя мой-то ты почти полностью взвалил на себя — огромное спасибо! Но даже так, переезжать тяжко.) Уже потом, на новом месте, смотришь: да вроде все прошло не так и ужасно. Здесь нет петухов, как у меня в Китидзёдзи, но вместо них полно шумных ворон, которые своими воплями напоминают старых бабок-плакальщиц. На рассвете вся эта дружная воронья компания появляется невесть откуда в парке Ёёги и начинает с такой силой вопить “кар-кар-кар”, что кажется: наступил конец света. Спокойно выспаться невозможно. Будильник вообще не нужен. Благодаря этим воронам я существую теперь так же, как ты, перешла на крестьянский образ жизни: рано встаю и рано ложусь. И так или иначе понимаю чувства человека, которому звонят по телефону в полчетвертого утра. Ну, да, сейчас уже понимаю. “Так или иначе”.

Я сижу в открытом кафе где-то в глубине римских переулков, попиваю эспрессо — крепкий, как пот дьявола, и пишу это письмо. Но какое-то странное чувство все не покидает меня. Как бы лучше его описать? Будто я — не я. Мне трудно это объяснить… Как будто, пока я крепко спала, чьи-то руки меня сначала разобрали на части, а потом в дикой спешке снова собрали. Такое чувство. Понимаешь, о чем я?

Сколько себя ни разглядываю, сомнений нет: это — я! И все же чувствую: что-то изменилось, я не такая, как всегда. А какой я была “всегда”? Не мoгу толком вспомнить. Все это время — только я вышла из самолета и до сих пор — меня неотступно преследует этот абсолютно реальный и деструктивный глюк (“галлюцинация”? Да, наверное, это именно она).

Вот сижу сейчас и думаю: “Почему так вышло, что я сейчас в Риме?” (И вправду — ну и дела!) Как только эта мысль приходит мне в голову, все окружающее начинает волей-неволей казаться странным. Конечно, если проследить все, что было до этой поездки, можно изобрести ту или иную причину, с чего это вдруг я здесь очутилась, но сама-то я точно знаю, что для меня все это будет звучать неубедительно. Какие бы доводы ни возникали в моей голове, эта “я” здесь никак не стыкуется с моей привычной “я”. Иными словами, так: “На самом-то деле мне совсем необязательно быть здесь”. Все это звучит очень невнятно, но ты ведь понимаешь, что я хочу сказать?

Одно только знаю наверняка: мне так хочется, чтобы ты был рядом. Когда я где-то далеко, пусть даже вместе с Мюу, мне так грустно без тебя. И, пожалуй, чем я дальше, тем это чувство острее. Как хорошо, если ты чувствуешь нашу разлуку так же, как я.

Итак, в настоящее время мы вдвоем с Мюу путешествуем по Европе. У Мюу были дела по работе во Франции и Италии — в разных местах, и она планировала поехать туда одна только на пару недель, но вышло так, что я тоже поехала с ней, как секретарь. В одно прекрасное утро она просто объявила мне об этом, совершенно неожиданно и без всякого предупреждения, чем сильно меня удивила. Хоть я и называюсь “личный секретарь”, но. думаю, реальная польза от меня нулевая. Конечно, тут можно учитывать мою будущую работу на Мюу, но прежде всего, как говорит она сама, эта поездка — награда мне за “успехи в борьбе с курением”. Получается, что не зря я так долго страдала и переживала столько мук!

Сначала мы прилетели в Милан, осмотрели город, потом взяли напрокат голубую “альфа-ромео” и направились по автостраде на юг. В Тоскане мы ездили по винодельческим хозяйствам, заключали сделки, а покончив с работой, провели несколько дней в одном маленьком городке, где жили в чудесной гостинице. Потом отправились в Рим. Все переговоры обычно шли по-английски или по-французски, так что мне проявить себя не удалось, хотя в повседневной жизни мой итальянский выручает нас довольно часто. Если бы мы поехали в Испанию (жаль, что в этот раз не получится), пользы от меня для Мюу было бы гораздо больше.

Машина, которую мы взяли напрокат, “альфа-ромео”, была с механической коробкой передач, а я в этом полный профан. Поэтому Мюу села за руль и всю дорогу вела машину одна, полностью взвалив эту ношу на себя. Впрочем, казалось, она может ехать много часов, совсем не уставая. Я наблюдала, как Мюу с невероятной легкостью рассекает по извилистой дороге, петляющей меж бесконечных тосканских холмов, ритмично переключая скорости — вверх, вниз, вверх, вниз, — и душа моя (не шучу!) трепетала от волнения. Так далеко от Японии быть рядом с нею, просто тихонечко существовать где-то рядом — вот и все, что мне было нужно. Только бы это никогда не кончалось…

Если я начну писать о том, как прекрасны итальянские вина и кухня, письмо получится жутко длинным, так что об этом как-нибудь в другой раз. В Милане мы отправились в поход по магазинам, из одного в другой, накупили разных вещей: платья, обувь, нижнее белье… Я купила одну-единственную пижаму, поскольку забыла свою дома, и больше ничего. (Денег у меня не слишком много, а красивых вещей вокруг просто уйма, и я никак не могла решить, на чем же мне все-таки остановиться. В такие моменты весь мой здравый смысл — щелк! — и вырубается, словно у него перегорают предохранители). Однако мне очень нравилось быть с Мюу, просто сопровождать ее. Покупки она делала мастерски: выбирала только по-настоящему красивые, интересные вещи и покупала лишь некоторые. Словно пыталась найти самый вкусный кусочек. Это было очень smart и charming<Smart (англ.) — изящный, элегантный. Charming (англ.) — очаровательный, обаятельный, прелестный. >. Когда я увидела, как Мюу изучает шелковые чулки и нижнее белье, мне в один миг стало нечем дышать. Даже пот на лбу выступил. Все это довольно странно. Ведь я девушка, как-никак… Ладно, если и дальше рассказывать о покупках, тоже получится длиннющее письмо, так что отложу-ка я и эту тему до будущих времен.

В гостинице мы спим в разных номерах. Мюу относится к этому довольно щепетильно. Только однажды во Флоренции что-то напутали с нашей бронью, и мы ночевали в одном большом номере. Там были две односпальные кровати, но от одного того, что я буду спать с ней в одной комнате, мое сердце радостно забилось. Я увидела и то, как она, завернувшись в полотенце, выходит из ванной, и как она переодевается. Конечно, я делала вид, что читаю книгу и не смотрю, но сама ловко украдкой подсматривала. Фигура у Мюу — просто gorgeous<Gorgeous (англ.) — превосходный, великолепный, роскошный. >. Я не видела ее совсем голой, белье чуть прикрывало тело, но даже так я невольно засмотрелась на нее. Стройная, с упругой подтянутой попкой, словно изделие искусного мастера. Если бы я смогла тебе ее показать… Хотя это звучит как-то странно, да?

Я представила, как сплетаюсь в объятиях с этим стройным гладким телом… Я лежала в кровати, в одной комнате с нею, и мое воображение рисовало разные неприличные сцены, пока не стало казаться, что меня как будто потихоньку уносит в какое-то другое место. Скорее всего, от перевозбуждения, решила я. Той же ночью у меня начались месячные — намного раньше срока. В общем, натерпелась я изрядно. Н-да… А почему, интересно, я пишу тебе об этом? Написала и ладно: так, еще одна подробность моей жизни, вот и все.

Вчера вечером в Риме ходили слушать музыку. Сейчас межсезонье, так что особых ожиданий у нас не было, но мы попали на совершенно дивное выступление, притом единственное. Марта Аргерих исполняла 1-й концерт Листа. Обожаю эту вещь. Дирижировал Джузеппе Синополи. Потрясающее исполнение, достойное музыкантов такого уровня! 1-й концерт Листа — гордая музыка, “с прямым позвоночником”, она плавно струится, открывая перед тобой совершенно неожиданные горизонты. Хотя, если говорить о моем вкусе, исполнение было даже чересчур великолепным. По мне, произведение это должно звучать не столь гладко, чуть более “сомнительно”, что ли, как играют на больших деревенских праздниках — такая приземленная интерпретация ему больше подходит. Если отбросить в сторону всякие сложные и высокие материи, мне все-таки больше всего по душе, если музыка заставляет волноваться, переживать. И Мюу тут абсолютно со мной согласна. В Венеции проходит фестиваль Вивальди, и мы как раз говорили о том, чтобы туда съездить. Помнишь, мы с тобой когда-то бесконечно рассуждали о романах? Вот так же часами я могу беседовать с Мюу — только о музыке.

Ужас, какое длинное письмо, да? Похоже, если я взяла ручку и начала писать, то остановиться на полдороге уже не смогу Так всегда было. И хотя говорят, что “хорошо воспитанные девочки подолгу в гостях не засиживаются”, если я начинаю что-то писать, все мое воспитание безнадежно улетучивается. (Интересно, так бывает только со мной, когда я пишу, или…?) Дядька-официант в белой униформе периодически поглядывает на меня недовольно. Однако даже рука устала, так что буду потихоньку закругляться. Бумага тоже кончается.

Мюу уехала в Рим — встречается там со своими старыми друзьями, а я побродила одна вокруг гостиницы, пока не наткнулась

на это кафе, где сижу и, как видишь, старательно пишу тебе это письмо. Словно с необитаемого острова отправляю тебе послание в бутылке. Странно, когда я остаюсь одна, без Мюу, у меня нет особого желания куда-нибудь идти. Вот он — долгожданный Рим. передо мною, я здесь впервые в жизни (и кто знает, может, второго раза уже не будет), но у меня нет ни малейшего желания смотреть все эти руины, фонтаны… Даже ходить по магазинам. Мне так хорошо сидеть в этом кафе, принюхиваться, как пес, к запахам города, вслушиваться в голоса и звуки, наблюдать за лицами прохожих… Больше ничего и не нужно.

А знаешь, я сейчас вдруг заметила: то странное чувство, о котором я рассказала в начала письма — “будто меня разобрали на части”, — похоже, меня отпустило, пока я сидела и писала тебе. Оно уже не беспокоит меня так сильно. Бывало, я так же выходила когда-то из телефонной будки после долгих ночных разговоров с тобой. Не иначе ты умеешь как-то влиять на меня, да?

Сам-то что думаешь? И в любом случае, пожалуйста, помолись за мое счастье и удачу. Мне это так необходимо. Пока.

P.S. Я вернусь домой где-то около 15 августа. Вот тогда и поужинаем вместе, хорошо? Пока лето не кончилось. Я же обещала!

Через пять дней пришло второе письмо, судя по штемпелю — из какой-то французской деревни, название которой мне ни о чем не говорило. Оно было немного короче. Мюу с Сумирэ оставили в Риме взятую напрокат машину и на поезде отправились в Венецию. Там они целых два дня слушали Вивальди. Почти все концерты проходили в соборе, где Вивальди служил когда-то патером. “Я до того наслушалась Вивальди, что буду только рада, если в ближайшие полгода мое ухо не услышит ни единой ноты из его творений”, — пи-

сала Сумирэ. Дальше она делилась восторгами по поводу вкуснейших морепродуктов, запеченных в пергаменте, которые они вместе с Мюу ели в одном из венецианских ресторанов. Сумирэ так живописно описала это блюдо, что мне страшно захотелось тут же примчаться в Венецию и попробовать его самому.

Из Венеции Мюу с Сумирэ вернулись в Милан, откуда вылетели в Париж. Немного передохнув в Париже (опять же — поход по магазинам), они на поезде поехали в Бургундию. У одного из близких друзей Мюу там был огромный дом, что-то вроде поместья, где они и остановились. Так же, как и в Италии, Мюу посетила несколько небольших виноделен, с которыми вела бизнес. Если после полудня у них не было дел, Мюу с Сумирэ брали корзинку с едой и шли гулять в ближайший лес. Разумеется, в корзинке всегда было припасено и несколько бутылок вина. “Вино здесь такое вкусное — просто мечта!” — писала Сумирэ.

Кстати, наверное, у нас не получится вернуться в Японию 15 августа, как мы планировали сначала. Закончив дела во Франции, мы, скорее всего, поедем в Грецию, на остров, где устроим себе заслуженный отдых после трудов праведных. Я тут совершенно случайно познакомилась с одним английским джентльменом (на самом деле настоящий джентльмен). Так вот, у него есть дом на каком-то маленьком не-помню-названия греческом острове, и “мы можем распоряжаться этим домом, сколько захотим”, как он сам сказал. Здорово, правда? Мюу тоже в восторге. Ведь нам совершенно необходимо хотя бы ненадолго полностью отключиться от работы и просто отдохнуть. Вот — мы, лежим, раскинувшись, на ослепительно белом берегу Эгейского моря, две пары красивых грудок нацелены на солнце, потягиваем вино с привкусом сосновой смолы и бесконечно долго — сколько душе угодно — наблюдаем за облаками в небе. Ну как? Разве не бесподобна эта картина?

“Совершенно бесподобна”, — подумал я.

В тот же день после полудня я пошел в городской бассейн и немного поплавал, на обратном пути зашел в кафе, где работал кондиционер, и примерно с час читал там книгу. Когда вернулся домой, погладил три рубашки, успев за это время прослушать с обеих сторон старую пластинку “Десяти лет спустя”. Когда с глажкой было покончено, взял дешевое белое вино, купленное на распродаже, разбавил его минералкой “Перье”, выпил, что получилось, и сел смотреть записанный на видео футбольный матч. Каждый раз, когда кто-нибудь делал пас — который, как мне казалось, “будь я на его месте, уж точно никогда бы не сделал”, — я качал головой и вздыхал. Так легко и приятно критиковать ошибки другого, совершенно незнакомого тебе человека.

Матч закончился, я уселся в кресло поглубже и, бесцельно глядя в потолок, начал думать о Сумирэ, представляя ее во французской деревне. Хотя сейчас она уже, наверное, на этом непонятном греческом острове. Валяется себе у моря и наблюдает за белыми облаками, плывущими в небе. Ужас, как далеко она от меня! Рим, Греция, Тимбукту, Аруанда — без разницы. Все это очень, очень далеко. И что меня ждет — скорее всего, со временем расстояние между нами будет все больше и больше. От этой мысли на душе стало тяжело. Ночь, дует сильный ветер, на высокой каменной стене висит, цепляясь изо всех сил, бессмысленное насекомое. Висит без причины, без плана, без веры. Таким я себя почувствовал. Сумирэ говорит, что в разлуке со мной ей “грустно”. Но рядом с ней — Мюу. А у меня нет никого. У меня есть только я. Впрочем, как и всегда.

Наступило 15 августа, но Сумирэ не вернулась. Ее телефон, как и раньше, холодно сообщил мне: “Я в отъезде”. В новую квартиру Сумирэ купила телефон с автоответчиком. Чтобы уже не ходить дождливыми ночами с зонтиком до ближайшей телефонной будки. Исключительно здравая мысль… Я не оставил никакого сообщения.

Восемнадцатого я снова позвонил. Все то же: “Я в отъезде”. После короткого бесстрастного сигнала автоответчика (такого звука не существует в живой природе) я назвал себя и оставил простое сообщение: “Когда вернешься, пожалуйста, позвони”. Но и потом — никакого звонка. Видно, греческий остров так сильно пришелся им по душе, что желание вернуться в Японию совсем пропало.

Тем временем один день я играл в футбол — тренировочный матч моей школьной команды; один раз спал со своей “гёрл-френд”. Она только что вернулась с острова Бали, где отдыхала вместе с мужем и двумя детьми. У нее был очень красивый загар. Я из-за этого загара, обнимая ее, все время думал о Сумирэ на том греческом острове. Рядом лежала другая женщина, я овладевал ею и представлял, что это тело Сумирэ. И ничего с собой поделать не мог.

Если бы я не знал такого человека, как Сумирэ, наверное, вполне бы мог по-настоящему (но все же в каких-то понятных пределах) полюбить эту женщину, на семь лет меня старше (и сын которой был моим учеником). И тогда бы меня серьезно захватили отношения с нею. Красивая, энергичная, добрая. По мне, чуть перебарщивала с косметикой, но одевалась всегда со вкусом. Саму ее беспокоило, будто она полная, а на самом деле ни грамма лишнего веса в ней не было. При всем желании невозможно было придраться к этому спелому телу. Она хорошо знала, чего я хочу, а чего — нет. Понимала, где можно двигаться дальше, а где нужно остановиться — и в постели, и вне ее. С ней я чувствовал себя так же, как в салоне первого класса.

— У меня с мужем ничего нет. Уже почти год, — как-то призналась она, лежа в моих объятиях. — Только с тобой.

Но любить ее я не мог: с нею никогда не возникало того, что было у нас с Сумирэ — естественной и почти безоговорочной (думаю, это точное слово) душевной близости. Я всегда чувствовал между нами некую вуаль — настолько тонкую и прозрачную, что заметить ее было почти невозможно. И все равно я знал, что этот невидимый барьер остается. Поэтому, когда мы встречались и особенно когда расставались, оба не представляли, о чем говорить. Такого с Сумирэ у меня не было никогда. Ясно одно: каждый раз, встречаясь с этой женщиной, я только лучше понимал, как мне нужна Сумирэ.

После ухода подруги я отправился гулять — некоторое время бесцельно бродил, потом зашел в бар неподалеку от станции и заказал “Кэнедиан Клаб” со льдом. Как обычно в такие моменты, почувствовал себя самым жалким и никчемным человеком на планете. Я залпом осушил свой стакан и заказал второй. Закрыл глаза и стал думать о Сумирэ — полуобнаженной Сумирэ, принимающей солнечные ванны на ослепительно белом берегу греческого острова. За соседним столиком веселилась компания — четверо, юноши и девушки, похоже, студенты. Они пили пиво и громко смеялись. Звучала старая, милая сердцу песня Хьюи Льюиса и его “Ньюз”. Готовили пиццу — я чувствовал запах.

И вдруг я вспомнил былые, давно ушедшие дни. Где и когда, интересно, объявили о том, что мой “период роста и развития” (вот правильное название!) закончился? Неужели — все, конец моей юности? Ведь еще совсем недавно — да точно недавно! — я был только на полдороге к зрелости. Несколько песен Хьюи Льюиса и “Ньюз” были хитами. Всего несколько лет прошло. А сейчас? Кручусь по замкнутому кругу — вот что сейчас. Продолжаю наматывать виток за витком на одном и том же месте. Двигаюсь в никуда, без цели, знаю это, но не могу остановиться. Нельзя мне останавливаться. Без этого я не справлюсь с жизнью.

Той же ночью раздался звонок из Греции. В два часа. Но звонила не Сумирэ. Это была Мюу.

7

Сначала низкий мужской голос прокричал в трубку мое имя, затем спросил по-английски с чудовищным акцентом: “Я не ошибся?” Было два часа ночи, и, конечно же, я дрых без задних ног. В голове все путалось — какое-то сплошное рисовое поле в ливень, — и я никак не мог понять, что вообще происходит вокруг. Простыни еще хранили легкое воспоминание о вчерашнем сексе, но прочие дела и обстоятельства моей жизни существовали отдельно от реальности, поскольку одно за другим утратили память о том, в каком месте они к этой реальности присоединялись: очень похоже на кардиган, застегнутый сикось-накось не на те пуговицы. Мужчина еще раз повторил мое имя.

— Я туда попал?

— Да, верно, — ответил я. Имя, которое он произнес, весьма отдаленно напоминало мое, но все-таки я понял, что звонят мне. Некоторое время в трубке раздавался жуткий треск, словно там сошлись и со страшной силой терлись друг о друга два разных воздушных потока. Наверняка, это Сумирэ пытается дозвониться из Греции. Я убрал трубку от уха и ждал, когда раздастся ее голос. В трубке заговорили, но это была не Сумирэ, а Мюу.

— Вы, наверно, знаете, кто я? Сумирэ вам рассказывала?

— Знаю, — сказал я.

Ее голос доносился откуда-то очень издалека, звучал с искажениями, был каким-то неживым, но это не помешало мне ясно уловить в нем некие напряженные нотки. Что-то твердое и жесткое повалило из трубки прямо в комнату — совсем как клубы пара от искусственного льда — и заставило меня проснуться. Я сел в кровати, резко выпрямился и взял трубку получше.

— Я не могу долго, — почти скороговоркой произнесла Мюу. — Я на острове в Греции, здесь связи с Токио практически никакой, а когда пробиваешься, линия сразу обрывается. Я столько раз уже пыталась и вот наконец дозвонилась. Так что, если не возражаете, я сразу к делу, хорошо?

— Конечно, — сказал я.

— Вы могли бы сюда приехать?

— “Сюда” — это в Грецию?

— Да. Как можно скорей.

Я выпалил первое, что пришло в голову:

— Что-то с Сумирэ?

Мюу сделала короткую паузу — на один вздох.

— Пока еще не знаю. Но думаю, ей хочется, чтобы вы сюда приехали. Это точно.

— Вы так думаете?

— Я не могу об этом по телефону. Нас в любую секунду могут разъединить, да и ситуация довольно деликатная. Мне было бы проще, если это возможно, поговорить с вами с глазу на глаз. Я оплачу вам дорогу в оба конца. Постарайтесь добраться сюда. Как угодно. И чем скорее, тем лучше. Первым классом, без разницы — купите билет и приезжайте.

Занятия в школе начинались через десять дней, к тому времени я уже должен вернуться, так что если выехать в Грецию прямо сейчас, то успеваю. Еще до начала занятий нужно было пару раз по делам зайти в школу, но с этим я бы как-нибудь разобрался.

— Думаю, приехать смогу, — сказал я. — Все в порядке. Только куда я, собственно, должен ехать?

Мюу назвала остров. Я записал название в книге — валялась у изголовья, — на внутренней стороне обложки. Оно показалось знакомым.

— Из Афин летите до острова Родос и там садитесь на паром. К нам на остров паром ходит только два раза в день — утром и вечером, так что я буду встречать вас в порту. Вы приедете?

— Думаю, да. Постараюсь. Только вот… — Я не успел закончить, как разговор вдруг — пумс! — прервался. Как топориком перерубили канат. Насильственно, внезапно. В трубке, как и в начале разговора, — жуткие помехи. Я ждал с минуту, прислонив к уху трубку в надежде, что нас снова соединят, но слышал только чудовищный треск. Отчаявшись дождаться, я повесил трубку и вылез из постели. На кухне выпил чашку холодного ячменного чая и, прислонившись к дверце холодильника, попытался навести порядок в голове.

Что, я действительно сяду на самолет и полечу на этот греческий остров? Ответ — “да”. Другого выбора у меня нет.

Я вытащил с полки большой “Атлас мира” — понять, где же находится остров, о котором говорила Мюу. Но даже с ее подсказкой — “неподалеку от Родоса” — найти его среди бесчисленного множества других, больших и маленьких, разбросанных по Эгейскому морю, оказалось непросто. Наконец я обнаружил его название — напечатано очень мелко. Маленький островок, недалеко от границы с Турцией. Настолько мелкий, что непонятно даже, какие у него очертания.

Я достал из ящика паспорт и проверил срок действия — нет, еще не кончился. Собрал все наличные деньги в доме и засунул в кошелек. Набралось негусто, так что утром нужно снять с банковской карточки еще. На счету какие-то сбережения, плюс премиальные за лето, которых я практически не касался. Да, еще кредитка — что ж, билет в оба конца до Греции, пожалуй, я потяну. Я кинул какую-то смену одежды в виниловую сумку, с которой обычно ходил в спортклуб, положил туда же умывальные принадлежности. И еще две книги Джозефа Конрада, которые давно собирался перечитать. Немного задумался, брать ли плавки, — в конце концов, положил их тоже. А что, ведь вполне так может случиться: приеду я на остров, а там никаких проблем уже нет, все здоровы и счастливы, в небе светит безмятежно солнце. Почему бы тогда не сделать пару-тройку заплывов? Хотя, что говорить — о таком исходе событий можно только мечтать.

Закончив свои нехитрые сборы, я вернулся в постель. Выключил свет и уткнулся лицом в подушку. На часах было только три с небольшим, так что до утра я еще мог урвать несколько часов сна. Но заснуть не удавалось. Этот страшный телефонный треск, казалось, засел в моих кровеносных сосудах. Где-то в глубине уха мужской голос называл мое имя. Я включил свет, снова вылез из постели, зашел на кухню, сделал себе холодного чая со льдом, выпил. Попытался воспроизвести в голове наш разговор с Мюу — слово за словом, от начала до конца. Она говорила очень туманно, неконкретно, сплошь двусмысленные намеки. Из всего сказанного я смог выудить лишь две конкретные мысли. Я взял листок и написал следующее:

1. С Сумирэ что-то случилось. Но что именно, не знает даже Мюу.

2. Я должен приехать гуда, как можно скорее. Сумирэ тоже этого хочет (так думает Мюу).

И посмотрел на то, что написал. Затем подчеркнул слова “не знает” и “думает”.

1. С Сумирэ что-то случилось. Но что именно, не знает даже Мюу.

2. Я должен приехать туда, как можно скорее. Сумирэ тоже этого хочет (так думает Мюу).

Я не имел ни малейшего представления, что же могло случиться с Сумирэ на этом маленьком греческом острове. Но стряслось что-то нехорошее. Наверняка. До какой степени “нехорошее” — вопрос. Что я мог сделать? Пока не наступит утро — абсолютно ничего. Я сел на стул, положил ноги на стол и за книгой стал дожидаться рассвета. Казалось, ночь не кончится никогда.

А на рассвете я уже доехал по линии Тюо до станции Синдзюку, сел там в “Нарита Экспресс” <“Нарита Экспресс” (NEX) — поезд, следующий до международного аэропорта “Нарита”, расположенного в городе с тем же названием (в соседней со столичной префектурой Тиба) > и двигался к аэропорту. С девяти утра начал обходить стойки авиакомпаний, но в итоге понял: прямого рейса до Афин из “Нариты” не существует в принципе. После некоторых мытарств я наконец взял билет бизнес-класса авиакомпании “Кей-Эл-Эм” через Амстердам. Оттуда я уже мог лететь в Афины, а там пересесть на внутренний рейс компании “Олимпик” и на нем добраться до Родоса. Все стыковки обеспечивала “Кей-Эл-Эм”. Если не возникнет каких-нибудь проблем, обе мои пересадки должны пройти совершенно гладко. В любом случае по времени в пути это был самый оптимальный вариант. На обратный рейс я взял билет с открытой датой и мог вернуться, когда захочу — в течение трех месяцев со дня вылета из Японии. За билет я расплатился кредитной карточкой.

— Вы сдаете веши в багаж?

— Нет, — ответил я.

До вылета оставалось еще какое-то время, и я позавтракал в ресторане аэропорта. Снял деньги с карточки и купил дорожные чеки в долларах. В книжном магазинчике аэропорта приобрел небольшой путеводитель по Греции. Об острове, где находилась Мюу, там не упоминалось вообще, но было много полезной для меня общей информации — о национальной валюте, нынешней ситуации, климате. В общем, за исключением древней истории и сюжетов нескольких драм, о Греции мне было известно не очень много. Примерно столько же, сколько о геологической структуре Юпитера или системе охлаждения двигателя “феррари”. До последнего времени у меня и в мыслях не было, что когда-нибудь я отправлюсь в Грецию. По крайней мере — до двух часов прошедшей ночи.

Еще до полудня я позвонил своей коллеге, с которой у нас были дружеские отношения.

— У меня тут несчастье с одним родственником, и я должен уехать из Токио где-то на неделю. Ты не могла бы меня выручить: в школе остались кое-какие дела до начала занятий? — спросил я.

— Ну конечно, — сказала она. Договориться с ней было несложно — мы и прежде тысячу раз выручали друг друга. — А ты куда едешь? — спросила она.

— На Сикоку, — ответил я. Как-то язык не повернулся сказать, что я лечу в Грецию.

— Ужасно… Но ты все-таки постарайся вернуться к началу занятий, хорошо? И с тебя сувенир, если получится, — сказала она.

— Конечно, — ответил я. Придется потом что-нибудь для нее придумать.

Я пошел в зал для пассажиров бизнес-класса, погрузился в диван и задремал. Спал я тревожно. Мир на клеточном уровне утратил свою привычную реальность. Цвета стали неестественными, отдельные детали предметов — несуразными. Весь задний план сделан из папье-маше, звезды — из серебряной бумаги. Перед глазами везде — потеки клея, шляпки гвоздей. И без конца объявления. “Пассажиры, вылетающие в Париж рейсом 275 авиакомпании «Эр Франс»…” И еще, внутри этого бессвязного сна — или уже на грани пробуждения? — я думал о Сумирэ. Словно кадры старой хроники, в моей голове бессвязно всплывали разные места и ситуации, где и когда мы были вместе. Но в шуме аэропорта с его толпой снующих туда-сюда туристов наш общий мир, который мы делили с Сумирэ на двоих, казался жалким, беспомощным, расплывчатым. Нам обоим не хватало ни ума, в смысле — мудрости, ни особых способностей, которые заменили бы его отсутствие. Не было за нашей спиной и надежного, крепкого столба, на который следовало бы опереться. Мы беспредельно близко подошли к нулю. Карликовые существа, которых несет от одного отсутствия к другому — меняются только его степени.

Я проснулся в мерзком поту, влажная рубашка прилипла к груди. Тело ватное, ноги онемели. Такое чувство, будто наглотался пасмурного неба. Цвет лица у меня, наверное, был чудовищным. Служащая зала ожидания для пассажиров бизнес-класса, проходя мимо, с тревогой в голосе спросила:

— У вас все в порядке?

— Да, все нормально, это от жары, — ответил я.

— Может, принести вам что-нибудь холодного?

Чуть подумав, я попросил пива. Она принесла холодную влажную салфетку, “Хайнекен” и пакетик соленого арахиса. Я вытер пот с лица, выпил половину “Хайнекена” и кое-как пришел в себя. После чего опять заснул — совсем ненадолго.

Самолет вылетел из “Нариты” почти по расписанию, пролетел над Северным полюсом и приземлился в Амстердаме.

Чтобы поспать во время полета, я сразу накатил пару виски, а проснувшись, немного поужинал. Аппетита почти не было, от завтрака я отказался. Перегружать голову лишними мыслями не хотелось, так что я старался все время, пока не спал, сосредоточиться на Конраде.

Пересев в Амстердаме на другой самолет, я долетел до Афин, там перешел в соседний терминал и почти сразу — мне почти не пришлось ждать — всех пригласили на посадку: “Боинг-727” на остров Родос. Самолет был битком набит веселой молодежью буквально со всего света. Все очень загорелые, в футболках или коротких топах и неровно обрезанных джинсах. Многие юноши отращивали бороды (а может, просто забыли побриться), их патлы были собраны на затылке в хвост. На этом фоне я в своих бежевых плотных хлопчатобумажных брюках, белой рубашке “поло” с короткими рукавами и темно-синем пиджаке тоже из хлопка смотрелся как-то официально и нелепо. Даже очки от солнца забыл взять… Но кто, интересно, смог бы меня за это упрекнуть? Еще несколько часов назад я сидел у себя в Кунитати и ломал голову над тем, что делать со всякими объедками-очистками и прочими пищевыми отходами<В Японии это действительно немаленькая проблема, тем более летом. Последние двадцать-тридцать лет бытовой мусор следует выносить строю в определенные дни недели и в специально отведенные для этого места. Некоторые японцы, пропустив время “мусоросборки”, выходят из положения, замораживая его в холодильнике. >.

В справочном бюро аэропорта Родоса я спросил, как мне добраться до острова. Оказалось, порт совсем недалеко: если в темпе, я еще успевал на вечерний паром.

— А места есть или все битком? — спросил я на всякий случай.

— Ну, одного уж как-нибудь посадят, даже если и полно народу. — Остроносая дама неопределенного возраста недовольно махнула рукой, словно спроваживая меня. — Не лифт же.

Я поймал такси и поехал в порт.

— Как можно скорее, — попросил я водителя, но он, похоже, пропустил мои слова мимо ушей. Машина была без кондиционера, и раскаленный воздух, смешиваясь с белой пылью, врывался внутрь через открытое окно. Водитель всю дорогу нудно бубнил на смердящем английском насчет перехода стран ЕС на единую валюту. Я поддакивал из вежливости, однако на самом деле его не слушал, а изучал картину за окном: улицы Родоса, залитые ослепительным солнцем. На небе — ни облачка, ни малейшего намека на дождь. Накаляя каменные стены домов, печет солнце. Пыльные деревья с шишковатыми стволами, люди сидят в их тени или под растянутыми тентами, почти безмолвно глазеют на мир. Картинки проносились перед глазами, вызывая все больше сомнений: а сюда ли я вообще приехал? Однако яркая реклама сигарет и узо, написанная по-гречески и самым немифилогическим образом покрывшая собой все пространство вдоль дороги от аэропорта до города, не оставляла никаких сомнений: да, я в Греции.

Вечерний паром еще стоял у причала. Он оказался гораздо больше, чем я ожидал. На корме, где имелась специальная площадка для автомобилей, ждали отплытия два средних размеров грузовика с продуктами и мелкими товарами и старенький седан “пежо”. Я купил билет, зашел на паром и не успел занять место на палубе, как чуть ли не в ту же секунду отдали швартовы, и низко заурчал двигатель. Я вздохнул и посмотрел на небо. Сейчас мне оставалось только ждать, пока это судно не доставит меня к цели моего путешествия — на остров.

Я снял пропитавшийся потом пыльный пиджак, сложил его, засунул в сумку. Было пять часов вечера, но солнце еще стояло высоко, заливая все вокруг ослепительным светом. Под брезентовый навес с бака дул ветер. Я полностью доверился этому ветру и вскоре почувствовал, как потихоньку возвращается спокойствие. Мрачные мысли, мучившие меня в аэропорту “Нарита”, пока я сидел в зале ожидания, куда-то исчезли. Только легкая горечь послевкусия осталась во рту.

Остров, куда я направлялся, видно, не мог похвастаться особыми достопримечательностями — явных туристов на палубе сидело всего несколько человек. Большинство пассажиров были местные жители, много пожилых — закончив будничные дела, возвращались с Родоса домой. Покупки они бережно сложили у ног, словно те были какими-то зверьками, которых можно легко ранить. У всех людей — будто сговорились! — лица испещрены глубокими морщинами и почти лишены эмоций. Словно нещадное солнце и тяжкий физический труд начисто стерли с них всякое выражение.

Было и несколько юных солдатиков. Глаза у них смотрели еще совсем по-детски, ясные и чистые. Гимнастерки цвета хаки на спинах почернели от пота. Обхватив довольно тяжелые с виду рюкзаки, прямо на палубе сидели двое похожих на хиппи. Оба худые, ноги длинные, взгляд суровый.

Еще — девочка-подросток в длинной юбке, гречанка. Глаза у нее были глубокого черного цвета. Чувствовалось, что из нее вырастет роковая красавица. Она оживленно болтала о чем-то с подружками, и ветер трепал ее длинные волосы. Девочка все время улыбалась. Изящная, нежная улыбка — словно ее хозяйка знала, что где-то происходят совершенно замечательные вещи. Ее крупные золотые серьги порой ярко вспыхивали в лучах солнца. Молоденькие солдаты стояли, облокотившись на перила, курили, напустив на лица невозмутимость, и периодически бросали на девушку быстрые взгляды.

Я пил купленную в судовой лавке лимонную газировку, смотрел на море глубокого синего цвета, на плавающие в нем маленькие острова. Даже не острова, а что-то вроде обломков скал, на которых никто не жил. Ни воды, ни растений — только белые морские птицы на верхушках оглядывали окрестности в поисках рыбы и не обращали на плывущий мимо паром никакого внимания. Волны набегали и разбивались у подножия скал, опоясывая их ослепительно белой пенной каймой. Время от времени попадались и такие острова, на которых жили люди. Здесь разрозненными кучками росли — будто наперекор всему — упрямые деревья с густыми кронами, и белые домики усеивали склоны. В маленьких бухтах качались на волнах яркие разноцветные лодки. Своими высокими мачтами они вычерчивали на небе дуги в такт движению.

Сидевший рядом морщинистый старик протянул мне сигареты.

— Спасибо, — улыбнулся я и показал жестом: не курю. Тогда он предложил мне мятную жвачку. Поблагодарив его, я взял и, жуя, стал снова смотреть на море.

Паром прибыл на остров после семи. Солнце, конечно, уже перестало нещадно палить, как раньше, но небо сияло по-прежнему, а летний свет казался еще ярче. На белой стене морского вокзала огромными жирными черными буквами было написано название острова — совсем как табличка с чьим-то именем на двери. Паром пришвартовался вдоль пирса, и пассажиры, неся веши в руках, стали друг за другом сходить по трапу на берег. Сразу у причала располагалось открытое кафе, где встречающие ждали прибытия парома.

Сойдя на берег, я стал искать глазами Мюу. Но никого, кто мог бы оказаться ею, вокруг не нашлось. Несколько раз ко мне подходили разные люди и предлагали свои маленькие гостиницы.

— Вам есть, где остановиться? Гостиница не нужна? — Каждый раз я качал головой:

— Нет. — И каждый всучивал мне свою визитку — на всякий случай.

Приплывшие со мной на пароме, сойдя на берег, разошлись в разные стороны: кто ездил за покупками — домой, туристы — в гостиницы или пансионы. Встречавшие на пристани дождались своих и после коротких объятий или рукопожатий тоже скрылись куда-то. Оба грузовика и “пежо” спустили на берег, и они уехали, оставив за собой только рев двигателей. Даже любопытные коты и собаки, которые поначалу собрались на пристани, тоже незаметно все разбежались. Оставались только несколько смуглых старцев — с целой вечностью свободного времени, да я — со своей виниловой спортивной сумкой, смотревшейся здесь совершенно нелепо.

Я сел за столик в кафе, заказал чая со льдом и принялся размышлять, что же делать дальше. Ясно, что могу я не слишком много. Приближалась ночь, остров мне совершенно незнаком. Где что находится и что тут происходит, непонятно. Сейчас, здесь я вообще ничего не могу сделать. Подожду немного, и если никто не появится, переночую где-нибудь, а завтра утром снова приду сюда к прибытию утреннего парома — ничего другого не остается. Неужели Мюу просто позабыла о встрече или что-то перепутала? Не думаю. По словам Сумирэ, она очень внимательна и пунктуальна. Если Мюу не пришла в порт, скорее всего, у нее на это какая-то особая причина. Или же она не предполагала, что я доберусь так быстро.

Дико хотелось есть. Казалось, через меня все видно насквозь — такой жуткий голод. Наверное, из-за того, что я надышался свежим морским воздухом, мой организм вдруг резко обнаружил, что в желудке ничего не было с самого утра. Но я не хотел пропустить Мюу, поэтому решил помучиться еще немного и подождать ее в кафе. Периодически мимо курсировали местные жители, бросая на меня любопытные взгляды.

Я принялся за свой на удивление безвкусный чай и решил просмотреть купленную в киоске рядом с кафе брошюрку на английском об истории и географии острова. Здесь проживало от трех до шести тысяч человек — в зависимости от времени года число менялось: летом за счет туристов увеличивалось, зимой — падало, поскольку местные жители уезжали на заработки. Никакой серьезной промышленности на острове не было, впрочем, и сельского хозяйства тоже — выращивали оливки и некоторые виды фруктов. Еще ловили рыбу, добывали губку. Вот почему в начале двадцатого века многие эмигрировали в Америку. Большинство поселились во Флориде — там их умение ловить рыбу и нырять за губкой очень пригодилось. Во Флориде есть даже городок, названный в честь их родного острова.

На одной из гор, на самой вершине располагалась военная радиолокационная станция. Рядом с портом находилась небольшая гавань для военных патрульных катеров. Турция совсем близко и греки вели постоянное наблюдение, чтобы пресекать нарушения границы и контрабанду. По той же причине в городке было немало военных. Во время конфликтов с Турцией (а небольшие столкновения случались довольно часто) активность в порту заметно возрастала.

В эпоху, когда греческая цивилизация переживала самый славный период своей истории — еще до нашей эры — здесь проходил торговой путь в Азию, и остров процветал как транзитный порт. Кроме того, вовсю развивалось судостроение, в котором использовалась собственная древесина — в то время лиственные деревья густо покрывали склоны. Однако греческая цивилизация пришла в упадок, горные леса полностью вырубили (богатая растительность так сюда больше и не вернулась), блеск и слава острова тоже стремительно канули в Лету. А потом пришли турки. Их владычество отличалось крайней жестокостью. Если туркам что-то не нравилось, они отрезали у людей уши и носы так же легко, будто срезали растения или стригли деревья в саду. Так было написано в брошюре, которую я читал. Где-то в конце XIX века, после многочисленных кровопролитных боев с турецкой армией остров наконец обрел независимость, и над портом взвился сине-белый греческий флаг. А потом снова пришли войска, на этот раз — Гитлера. Немцы соорудили на вершине горы радарную и метеорологическую станцию и вели наблюдение за акваторией острова. Именно с этой точки у них был самый лучший обзор. Английские бомбардировщики прилетали станцию бомбить. Но сбросили бомбы не только на военную базу, но и на порт и потопили ни в чем не повинные рыбацкие суда. Погибло несколько рыбаков. В той бомбежке вообще погибло гораздо больше греков, чем немцев. Жители рыбацкого поселка до сих пор вспоминают об этом с горечью.

Как и на большинстве греческих островов, равнин здесь было мало — почти всю территорию занимали суровые и скалистые горы. Единственным местом, пригодным для жилья, был кусочек южного берега, рядом с портом. На довольно приличном расстоянии от этого места находился прекрасный тихий пляж, но путь к нему лежал через крутые скалы. В других местах, до которых добраться было легче, таких дивных пляжей, как этот, не было, и, наверное, поэтому число туристов на острове не увеличивалось. По горам было разбросано несколько православных монастырей, но монахи там придерживались очень строгих заповедей, так что обычным посетителям доступ в эти монастыри был закрыт.

В общем, из моей брошюры следовало, что остров был самым обычным маленьким греческим островом и ничем особым среди прочих не выделялся. За исключением, пожалуй, одного. Непонятно, по какой причине, но несколько англичан решили однажды, что этот остров обладает исключительным очарованием (англичанам свойственна некоторая эксцентричность), и они с невероятным энтузиазмом соорудили целый поселок летних коттеджей на холме неподалеку от порта. Примечательно, что во второй половине 60-х годов сюда переселились несколько английских писателей. Созерцая синее море и белые облака, они писали здесь свои произведения, и некоторые позже получили высокую оценку литературной критики. Благодаря чему этот маленький греческий остров снискал в британских литературных кругах славу своеобразного романтического места. Впрочем, местные жители к такой блестящей литературной репутации своего родного острова не проявляли почти никакого интереса.

Я читал все это лишь затем, чтобы отвлечь себя от страшного чувства голода. Захлопнув брошюру, я снова посмотрел по сторонам. Старцы по-прежнему сидели в кафе и все так же смотрели на море — им не надоедало! — как будто состязались, кто сможет смотреть в одну точку дольше всех. Был уже девятый час, и мой голод перерастал в настоящую боль. Где-то жарили мясо, рыбу на гриле, ароматы плыли по воздуху и жизнерадостным садистом сжимали в тисках все мои органы. Терпение иссякло, я встал, взял сумку и решил отправиться на поиски ресторана — и тут неожиданно заметил женщину.

Она быстро спускалась по каменной лестнице, и ее освещали прямые лучи солнца, которое наконец клонилось к закату — опускалось на западе в море. Белая юбка до колен при ходьбе колыхалась. На ногах, по-девичьи стройных, — маленькие теннисные тапочки. Наряд довершала бледно-зеленая блузка без рукавов, шапочка с узкими полями и небольшая сумка через плечо. Женщина очень органично смотрелась на фоне здешнего пейзажа, и походка ее была столь естественной и вместе с тем будничной, что поначалу я подумал: “Наверное, местная”. Однако женщина шла прямо в мою сторону, и чем ближе, тем заметнее становились восточные черты ее лица. Я почти машинально опустился на стул и тут же снова вскочил. Она сняла солнечные очки и назвала мое имя.

— Простите, что опоздала, — сказала она. — Я была в полицейском участке, вся эта бумажная волокита заняла ужас сколько времени. И потом, я никак не ждала, что вы приедете сегодня. Самое раннее — завтра днем.

— У меня со стыковками рейсов все вышло удачно, — ответил я. Полицейский участок?

Мюу посмотрела мне прямо в лицо и чуть заметно улыбнулась.

— Пойдемте куда-нибудь поедим и заодно поговорим обо всем, хорошо? Я сегодня только завтракала и все. Вы как, есть хотите?

Я сказал, что умираю от голода.

Она повела меня в таверну сразу за портом. У входа стоял большой мангал, где на железной решетке готовили всяческую рыбу и моллюсков — все свежайшее, видно сразу. Мюу спросила, люблю ли я рыбу. Я ответил, что да. Она сказала официанту несколько слов на ломаном греческом, и тот принес графин белого вина, хлеб и оливки. Мы не стали произносить никаких тостов — просто наполнили бокалы и начали пить вино, каждый сам по себе. Чтобы хоть как-то притупить голод я принялся за хлеб грубого помола и оливки.

Мюу была красивой женщиной. Я принял это сразу как очевидную и простую истину. Хотя нет, на самом деле все, наверно, было вовсе не так очевидно и просто. Вполне возможно, я серьезно заблуждался. Словно меня как-то затянул в себя поток чужих снов, где я не волен был что-то менять. Если посмотреть на всю эту историю сегодня, я не могу полностью исключить такой возможности. Единственное могу сказать совершенно определенно — тогда я считал ее очень красивой.

На тонких пальцах Мюу было несколько колец. Одно — простое золотое, обручальное. Пока я старался поскорее утрясти в голове первые впечатления, Мюу спокойно смотрела на меня, иногда поднося к губам бокал с вином.

— У меня такое чувство, что мы с вами уже встречались, — сказала Мюу. — Наверное потому, что я так часто слышала о вас — почти постоянно.

— Сумирэ мне тоже о вас много рассказывала, — сказал я. Мюу приветливо улыбнулась. Когда она улыбалась — и только в эти мгновения, — в уголках ее глаз появлялись мелкие очаровательные морщинки.

— Что ж, тогда получается, мы уже знакомы. Я кивнул.

В Мюу больше всего мне понравилось ее отношение к возрасту, который она совершенно не старалась скрывать. По словам Сумирэ, ей было где-то тридцать восемь — тридцать девять, Мюу так и выглядела. Хотя с такой прекрасной кожей и стройным упругим телом она легко могла выглядеть максимум на тридцать. Только добавить грамотный макияж. Но Мюу ничего не добавляла. Похоже, принимала как должное, что возраст с годами выплывает наружу, и была в ладу с собой и теми переменами, которые приносит время.

Мюу положила в рот оливку, затем, взяв пальцами косточку, грациозно — совсем как поэт, убирающий лишние знаки препинания из написанного стиха, — бросила ее в пепельницу.

— Извините, что позвонила вам посреди ночи, — сказала Мюу. — Я тогда не смогла вам толком ничего рассказать: у меня все перепуталось, я даже не понимала, с чего начать. Конечно, сейчас я еще не до конца привела свои мысли и чувства в порядок, но, по крайней мере, в душе уже нет того хаоса, как раньше.

— Так что же, наконец, произошло? — спросил я. Мюу сплела пальцы над столом, разжала руки, снова соединила их.

— Сумирэ исчезла.

— Исчезла?

— Как дым, — сказала Мюу и отпила немного вина. — Довольно долгая история… Наверное, правильнее всего рассказывать по порядку, с самого начала. Чтобы не упустить какой-нибудь тонкий нюанс. Ведь то, что произошло, — само по себе дело… очень тонкое, деликатное. Но в любом случае давайте сначала закончим с едой. Сейчас уже не та ситуация, когда каждая секунда на счету, да и голова на пустой желудок работает плохо. Потом, здесь так шумно — поговорить нормально все равно не удастся.

Ресторан был битком набит местными жителями, все говорили громко, энергично жестикулируя. Чтобы не сорвать связки и расслышать друг друга, нам с Мюу приходилось низко склоняться над столом и почти соприкасаться лбами. Официант принес большую глубокую тарелку с салатом по-гречески и крупную белую рыбу, зажаренную на гриле. Свою порцию Мюу посолила, выжала на нее сок из половинки лимона и слегка полила оливковым маслом. Я последовал ее примеру. Мы сосредоточились только на еде, не думая ни о чем другом. Как сказала Мюу, первым делом нужно утолить голод.

— Как долго вы сможете здесь пробыть? — спросила она. Я ответил, что через неделю начинается новый семестр в школе, и к этому времени я должен вернуться. Будет не очень здорово, если я вовремя не появлюсь. Мюу по-деловому кивнула. Затем, сжав губы, стала что-то высчитывать в уме. Она не стала говорить ничего типа: “Все в порядке, вернетесь вовремя” или “Неужели все прояснится так скоро”. Просто сделала какие-то свои выводы и, запрятав их в некий дальний ящик, продолжала спокойно есть.

Когда мы перешли к кофе, Мюу завела разговор о деньгах, которые я потратил на авиабилеты. Спросила, как лучше их вернуть — в долларах или дорожных чеках.

— Или же я могу перевести деньги на ваш счет в иенах, когда вернусь в Токио. Как вам удобнее?

— Сейчас у меня с деньгами более-менее нормально, так что эти расходы я смогу покрыть сам, — сказал я. Мюу продолжала настаивать:

— Ведь это я просила вас приехать. Я покачал головой:

— Дело не в том, что мне брать у вас деньги неловко. Просто если бы прошло еще немного времени, я, скорее всего, и сам бы, по своей воле, сюда приехал. Вот что я хочу сказать.

Мюу, немного подумав, кивнула.

— Я вам очень благодарна. За то, что приехали. Трудно передать словами, насколько…

Когда мы вышли на улицу, все вокруг окутали яркие разноцветные сумерки — будто по небу расплескали множество красок. Воздух был такой пронзительной синевы, что, казалось, этот цвет с каждым вдохом разливается по легким. В небе начинали слабо мерцать звезды. Жители острова уже покончили с ужином и, будто не в силах больше ждать, когда же, наконец, придет этот поздний летний закат, покинули свои дома и отправились на вечерний променад. Семьи, парочки, компании друзей прогуливались неподалеку от порта.

Нежные запахи моря — так оно пахнет на исходе дня — обволакивали улицы городка, по которым шагали мы с Мюу. На правой стороне — торговые лавки, небольшие гостиницы, рестораны со столиками, выставленными в ряд прямо на тротуаре. В маленьких окнах с деревянными ставнями горел уютный желтый свет, из радиоприемников лилась греческая музыка. Слева раскинулось море. Темные ночные волны тихо бились у причала.

— Еще немного, и дорога пойдет в гору, — сказала Мюу. — Дальше — либо по крутым ступенькам, либо пологой тропой, но по ступенькам ближе. Ну что, пойдем здесь? Как для вас, нормально?

— Конечно, — ответил я.

Мы начали подниматься по узкой каменной лестнице вдоль склона. Ступеньки были длинными и крутыми, но в походке Мюу совсем не чувствовалось усталости, и она всю дорогу не сбивалась с определенного ритма. Подол юбки весело колыхался у меня перед глазами — влево-вправо, влево-вправо; икры ее ног — загорелые, красивые — мерцали в темноте, в свете почти полной луны. Я первым выбился из сил. Приходилось то и дело останавливаться, чтобы хорошенько отдышаться. Чем выше мы поднимались, тем дальше и меньше становились огоньки гавани. Еще совсем недавно прямо возле меня были люди, каждый чем-то занят, а сейчас их всех вобрали в себя эти цепочки безымянных огоньков. Картина так поразила меня, что захотелось вырезать ее ножницами — такой, как есть, — и приколоть булавкой на стенку своей памяти.

Дом, где жили Мюу и Сумирэ, оказался маленьким коттеджем с верандой, обращенной к морю. Белые стены, красная черепичная крыша и дверь, выкрашенная в темно-зеленый цвет. Дом окружала низкая каменная стена, которую изумительно красиво оплетали заросли красной бугенвиллеи. Мюу открыла незапертую дверь и пригласила меня войти.

Внутри было прохладно и приятно. Гостиная, средних размеров столовая, кухня. На белых оштукатуренных стенах висело несколько абстрактных полотен. В гостиной — мягкая мебель, книжные полки, небольшая стереосистема Дальше — две спальни и ванная комната, не очень большая аккуратная, облицованная кафелем. Все в доме — просто и уютно, ни один предмет как-то особо не бросается в глаза напротив — смотрится очень органично.

Мюу сняла шляпку, скинула сумку с плеча и положила ее на кухонный стол. Спросила, хочу ли я что-нибудь выпить или сразу приму душ.

— Сначала — душ, — ответил я. Я вымыл голову, побрился. Высушил волосы феном, надел свежую футболку и шорты. После всего этого почувствовал, что начинаю понемногу приходить в себя. Под зеркалом у раковины стояли две зубные щетки, синяя и красная. Интересно, какая из них — Сумирэ?

Я вернулся в гостиную. Мюу удобно устроилась в кресле в руке — бокал с коньяком. Она предложила присоединиться и выпить коньяку, но мне страшно хотелось холодного пива. Я открыл холодильник, достал “Амстел”, налил себе в высокий стакан. Мюу сидела довольно долго, погрузившись в молчание. Не то чтобы подыскивала слова, обдумывая, как лучше мне все рассказать, а скорее — мысленно блуждала по закоулкам своей памяти, где нет ни начала, ни конца

— Как долго вы уже здесь? — попробовал я прервать молчание.

— Сегодня… восьмой день, — ответила Мюу после небольшой паузы.

— И Сумирэ где пропала — здесь?

— Да. Я уже говорила — как дым.

— Когда это случилось?

— Четыре дня назад, ночью. — Она обвела глазами комнату, словно пыталась отыскать ключ к разгадке. Затем произнесла: — Даже не знаю, с чего начать.

Я подсказал:

— Из писем Сумирэ я знаю все до того места, как вы вдвоем вылетели из Милана в Париж, потом на поезде доехали до Бургундии и там поселились в деревне, в большом доме ваших друзей — что-то вроде имения.

— Что ж, давайте с этого и начну.

8

— Я уже целую вечность знакома с людьми, которые в окрестностях этой деревушки занимаются виноделием, знаю их вина так же хорошо, как расположение комнат у себя дома. Какое вино получается из какого винограда, где рос этот виноград — на каком поле, на каком склоне. В каком году какая была погода, как она повлияла на вкус вина, кто работает на совесть и не подведет, где чей сын здорово помогает отцу в работе. У кого примерно какие долги, кто купил новый “ситроен” — вот до какой степени. Вино — как чистокровная лошадь: здесь важно знать родословную и владеть самой свежей информацией. Иначе ничего не получится. Бизнес только на том, что вино “вкусное” или “невкусное”, не построишь.

Мюу замолчала. Казалось, она сомневается, стоит ли вообще продолжать рассказ. Но все же продолжила.

— У меня есть несколько мест в Европе, где я постоянно закупаю вино, но основное, самое важное место для меня — эта деревушка в Бургундии. Поэтому я езжу туда раз в год и стараюсь всегда пожить там подольше, сколько получается. Это важно: и поддержать старые связи, и быть в курсе последних новостей. Я всегда езжу одна, но в этот раз у меня сначала были дела в Италии, и мне пришлось бы мотаться одной бесконечно долго, а это ужасно, да к тому же я просила Сумирэ заниматься итальянским, вот мы и поехали вместе. Хотя я сказала себе: “Все равно одной — лучше”, и решила, что придумаю для Сумирэ какой-нибудь благовидный предлог, чтобы отправить ее домой пораньше, до того, как мне ехать во Францию. Я всю жизнь путешествую одна, еще когда была молоденькой девчонкой, привыкла так и хорошо знаю, насколько это тяжело — с утра до вечера постоянно находиться вместе с другим, пусть даже близким тебе человеком.

Однако Сумирэ оказалась удивительно способной — я и не ожидала. К тому же она охотно взяла на себя целую кучу разных дел: покупала билеты, заказывала гостиницы, договаривалась о ценах, вела запись расходов, отыскивала популярные местные рестораны, куда стоило пойти… Все это делала Сумирэ. Она довольно серьезно улучшила свой итальянский, но главное — ее здоровый интерес ко всему. Ведь она буквально фонтанировала от любопытства. Если бы я отправилась в эту поездку одна, вряд ли когда-нибудь получила бы тот опыт — в отношении самых разных вещей, — который приобрела благодаря Сумирэ. Это стало для меня откровением: оказывается, вместе с кем-то может быть так удивительно хорошо. Наверное, между нами, нашими душами все-таки существует какая-то особая связь.

— Я хорошо помню нашу первую встречу — тогда мы почти с самого начала заговорили о “спутнике”. Она рассказывала об одном писателе — из битников, а я по ошибке назвала его “спутником”. Мы рассмеялись, и какое-то напряжение, что всегда бывает при первой встрече с незнакомым человеком, тут же улетучилось. Кстати, вы знаете, что такое “спутник” по-русски? По-английски — “travelling companion”. “Тот, кто сопровождает в пути, попутчик”. Я тут недавно листала словарь и случайно узнала. Какое странное совпадение, если вдуматься. Непонятно только, почему русские выбрали для

своего космического корабля такое необычное название? Ведь это всего лишь несчастный кусок металла, все крутится, крутится себе один-одинешенек вокруг Земли — и больше ничего…

Мюу замолчала, несколько секунд думала о чем-то своем, затем продолжила.

— Ну вот так и вышло, что дальше, в Бургундию мы поехали тоже вместе. Я встречалась со своими старыми знакомыми, занималась переговорами, а Сумирэ — поскольку французский у нее нулевой — тем временем взяла напрокат машину и каталась по окрестностям нашей деревни. В одном городке она случайно познакомилась с пожилой состоятельной испанкой, они разговорились по-испански о том о сем и сразу же крепко подружились. Эта дама познакомила Сумирэ с одним англичанином, который остановился в той же гостинице, что и она. Ему за пятьдесят, он что-то там пишет, очень красивый, элегантный джентльмен с изысканными манерами. Похоже, гей, поскольку всегда появлялся в сопровождении своего секретаря, который, скорее всего, и был его “бой-френдом”.

Я тоже с ними познакомилась, и как-то мы все вместе пошли поесть. Очень приятные люди, мы разговорились, обнаружили нескольких общих знакомых и вообще очень сблизились, почувствовали друг к другу большую взаимную симпатию.

И вот англичанин этот предложил нам: “А знаете, у меня в Греции есть маленький дом на острове. Если хотите, можете там пожить”. Обычно он проводил там лишь месяц, всегда летом, но в этом году из-за работы поехать у него не получалось. “Для дома лучше, когда в нем живут. И потом, если никто не приезжает, люди, которые должны присматривать за хозяйством, начинают работать спустя рукава. Поэтому мнебы очень хотелось, если только это вам не в тягость, чтобы вы им воспользовались. В смысле — моим домом”. И Мюу окинула взглядом комнату.

— Я путешествовала по Греции один раз — еще студенткой. Сумасшедший круиз на корабле, когда все время переплываешь с острова на остров. И тем не менее я влюбилась в эту страну — сразу, всем сердцем. Поэтому пожить в домике на греческом острове, причем сколько душе угодно, показалось мне очень заманчивым. Сумирэ, разумеется, тоже загорелась поехать. Поскольку мы собирались жить в частном доме, я предложила заплатить — хоть что-нибудь, вроде арендной платы, но англичанин напрочь отказался: “Аренда — не мой бизнес, я этим не занимаюсь”. Какое-то время мы спорили, пока, в конце концов, не договорились, что я в знак благодарности пошлю ему в Лондон ящик красного вина.

Жизнь на острове была похожа на сон. Я наконец — в кои-то веки! — могла наслаждаться чистым отдыхом, выкинув из головы само понятие “распорядок дня”. Оказалось, связь на острове — вы уже знаете, какая, поэтому ни тебе телефонов, ни факсов, ни интернетов, все это здесь просто не работает. Сначала у меня еще были мысли, что если мы не вернемся домой, как планировали, в Токио, наверное, начнут беспокоиться, но как только нога моя ступила на остров, мне все это стало совершенно безразлично. “А, ладно”, — сказала я себе.

Мы вставали рано утром, кидали в сумки полотенца, бутылку воды, крем от солнца и шли на пляж по ту сторону горы. Дух захватывает, до чего же там красиво! Песчаный берег ослепительно белый, без малейших оттенков, волн почти не бывает. Правда, он в очень неудобном месте, так что людей там всегда мало, а в первой половине дня — и подавно: появятся две-три фигуры, и все. На этом пляже и мужчины, и женщины совершенно спокойно купаются голыми. И мы тоже стали так делать. Потрясающее, ни с чем не сравнимое ощущение — плавать утром таким, как родился, когда море спокойное, и вода в нем отстоялась до прозрачной глубокой синевы. Будто попадаешь в совершенно иной мир.

Когда мы уставали плавать, то падали на песок и загорали. Поначалу было как-то неловко лежать рядом голыми, но, когда привыкаешь, просто перестаешь обращать на это внимание. Наверняка само место обладает какой-то особой энергией, и она так на тебя действует. Мы мазали друг другу спины кремом, чтобы не сгореть, валялись под солнцем, читали книжки, дремали или же вели бесконечные разговоры. И я думала, что свобода, оказывается, — это просто покой и умиротворение.

Мы возвращались нашей горной тропой с пляжа, дома принимали душ, готовили себе какой-нибудь нехитрый завтрак и спускались в город — по той самой лестнице, которую вы уже знаете. В портовом кафе мы пили чай, покупали газеты на английском и читали их. Потом заходили в магазин за какой-то едой, возвращались и дома усаживались на веранде каждый со своей книжкой или же слушали музыку в гостиной — так и коротали время до вечера. Иногда Сумирэ уходила в свою комнату и что-то, видимо, сочиняла: я слышала, как она стучит по клавишам ноутбука. Вечерами мы часто ходили в порт — смотреть, как прибывает паром. Нам нравилось брать себе что-нибудь холодное, пить и глазеть на пассажиров, сходящих на берег.

— Мне казалось, что я на краю света, сижу себе тихо и спокойно, и никто меня не видит. Будто здесь существуем только мы — я и Сумирэ. И можно ни о чем другом не думать. Я поняла, что не хочу уезжать отсюда. Никуда. Хочу, чтобы так продолжалось всегда. Но, конечно, так не бывает — это я хорошо понимала. Жизнь здесь — лишь мимолетная фантазия, рано или поздно реальность снова вцепится в нас, и мы должны будем вернуться в свой прежний мир. Ведь так? Пока же этого не произошло, я решила, по крайней мере, не забивать себе голову всякими мыслями, а просто наслаждаться каждым днем жизни — вволю, сколько душе угодно. И я на самом деле получала здесь от жизни такое настоящее, такое истинное удовольствие… Конечно, в последние четыре дня все изменилось.

На четвертый день такой жизни на острове Мюу с Сумирэ утром, как всегда, сходили на пляж, выкупались голышом в море, потом вернулись домой и снова ушли — в порт. Там в кафе их узнал и очень сердечно приветствовал один официант (еще бы не узнать — Мюу всегда оставляла щедрые чаевые). Он даже выдал нечто похожее на комплимент их красоте. Сумирэ купила в киоске газету на английском, которая печаталась в Афинах. То был единственный источник информации о внешнем мире. Читать газеты входило в обязанности Сумирэ. Она следила за валютными курсами, читала вслух Мюу, на ходу переводя важные или интересные статьи.

В тот день Сумирэ в газете обнаружила и прочла заметку о семидесятилетней женщине, которую съели домашние коты. Это случилось в одном городке неподалеку от Афин. За одиннадцать лет до своей смерти эта женщина потеряла мужа, коммерсанта, а потом тихо жила одна в двухэтажном доме вместе с несколькими котами, которые и были ее единственными друзьями. Но однажды с ней случился сердечный приступ, она упала лицом вниз на кровать и испустила дух. Сколько времени прошло с момента, когда эту женщину хватил приступ, до того, как она умерла, — непонятно. Но так или иначе, душа ее, пройдя, как водится, все обязательные стадии, навеки покинула тело — свою старую обитель, своего спутника, с кем вместе шагала по жизни семьдесят лет. У женщины не было родных или знакомых, которые бы заходили к ней регулярно, поэтому тело обнаружили только через неделю. Дверь была закрыта, на окнах — решетки, и после смерти хозяйки коты не могли выйти наружу. Еды в доме не осталось. Возможно, что-то и было в холодильнике, но коты, к несчастью, не догадались его открыть. Не в силах терпеть страшный голод, коты принялись пожирать тело покойной хозяйки.

Сумирэ переводила эту заметку порциями, потихоньку отпивая кофе из маленькой чашки. Несколько мелких пчел деловито копошились в лужице клубничного джема, оставшейся на столе после предыдущего посетителя, смакуя по капельке сладкую жидкость. Мюу смотрела на море поверх солнечных очков и внимательно слушала Сумирэ.

— И что было дальше? — спросила она.

— Это все, — ответила Сумирэ, сложила таблоид и кинула на стол. — Больше — ни строчки.

— А с этими котами, с ними-то что стало?

— М-м… — Сумирэ, скривив губы, задумалась. — Газеты везде одинаковые. Никогда не пишут о том. что действительно хочешь узнать.

Пчелы, словно почувствовав что-то, вдруг сорвались все разом в небо, церемониально позудели там крылышками, разнося свое жужжание на всю окрестность, выписали в воздухе вираж и снова вернулись на стол. После чего с прежней жадностью принялись лакомиться джемом.

— Интересно, какая судьба у этих котов. — сказала Сумирэ. Она оттянула вперед ворот своей футболки, которая была ей велика, и расправила на ней складки. На Сумирэ были майка и шорты, надетые на голое тело — Мюу случайно узнала, что на острове Сумирэ ходит без нижнего белья. — Кто знает, может, их казнили: ведь эти коты познали вкус человеческого мяса, и, если бы остались и дальше разгуливать на свободе, могли бы превратиться в котов-людоедов. Или же, наоборот, им сказали: “Вы, парни, и так столько всего натерпелись”, и признали котов невиновными.

— А ты бы как поступила на месте мэра этого городка или начальника полиции?

Сумирэ ненадолго задумалась.

— Ну, например, отправила бы их куда-нибудь в трудовую колонию для принудительного возвращения на путь истинный. Чтобы сделать из них вегетарианцев.

— Неплохая идея. — Мюу рассмеялась. Потом сняла солнечные очки и повернулась к Сумирэ. — Мне это напомнило первую лекцию по католичеству, которую я услышала в средней школе. Не помню, рассказывала я тебе или нет о том, что шесть лет училась в очень строгой католической школе для девочек. Сначала, в младших классах, я ходила в обычную районную школу, а потом перешла в эту. Ну так вот, едва закончилась торжественная церемония приема новых учеников, то есть нас, как появилась некая выдающаяся монахиня, собрала всех нас в аудитории и рассказала, что представляет собой католическая мораль. Она была француженкой, но по-японски говорила совершенно свободно. Думаю, эта пожилая монахиня тогда много о чем рассказывала, но я запомнила и до сих пор не могу забыть одно место в ее лекции — о коте и необитаемом острове.

— Интересно, — сказала Сумирэ.

— “Судно потерпело крушение, и тебя выбросило на необитаемый остров. В спасательную шлюпку удалось сесть лишь тебе и еще одному коту. Вас носило по волнам в открытом море, пока, наконец, не прибило к необитаемому острову, на котором одни скалы и нет ничего, похожего на пишу. Источников с пресной водой — тоже. В лодке есть немного галет и воды: одному человеку можно кое-как протянуть дней десять”. Что-то в этом роде, примерно так она говорила.

На этом месте монахиня обвела нас всех взглядом и хорошо поставленным голосом, который было слышно в самых дальних уголках аудитории, сказала следующее: “Закройте глаза и постарайтесь представить себе такую картину. Вы вместе с котом оказались на необитаемом острове. Одинокий остров, затерянный в море, и нет никаких шансов, что за десять дней кто-нибудь придет на помощь. Когда кончится еда и вода, вы, скорее всего, умрете. Как вы поступите? Скажете, что кот страдает с вами на равных, и будете делиться с ним теми крохами еды, что у вас есть?” Монахиня замолчала и снова посмотрела на нас. Затем продолжила: “Нет. Это ошибка. И правильнее, если вы не будете делиться едой с котом. Почему? Потому что вы — благородные существа, избранные Богом, а коты — нет. Так что эти галеты вы должны съесть сами, в одиночку”, — очень серьезно сказала монахиня.

Сначала я решила, что это, должно быть, шутка. А дальше — раз! — и последует веселая ударная фраза, в которой заключена соль всего анекдота. Однако ничего подобного не прозвучало. Монолог монахини плавно перетек к таким вопросам, как достоинство личности и общечеловеческие ценности, а я так и зависла в полном недоумении на том же месте, где меня оставили, — с котом на необитаемом острове. Непонятно, что за суровая необходимость заставила ее говорить с детьми, только-только поступившими в эту школу, именно о таких вещах? Я до сих пор не могу этого понять.

Сумирэ серьезно задумалась.

— То есть получается, что в конце концов можно съесть и кота?

— Ну не знаю. До этого наша монахиня как-то не договорилась.

— Вы католичка? Мюу покачала головой.

— Нет. Просто эта школа случайно оказалась рядом с нашим домом, вот меня туда и отдали. Да, еще форма в ней была очень красивая. Я была там единственной не-японкой.

— Вам неприятно об этом вспоминать?

— О чем? Что я кореянка?

— Да.

Мюу снова покачала головой.

— Моя школа была очень либеральной. Правила жесткие, это правда, а среди монахинь попадались странные, чудаковатые личности, но сама по себе атмосфера была очень прогрессивной, и никакой дискриминации. Нет, ничего плохого я не чувствовала. У меня появилось несколько хороших подруг, да и вообще мне нравилось в школе, как-то было радостно. Конечно, всякие неприятные истории в жизни тоже случались, и не раз, но позже, когда я выросла, стала самостоятельной. Хотя, если говорить о неприятностях, то у кого их не бывает? Только у каждого — свои.

— Я слышала, в Корее едят котов. Это правда?

— Я тоже слышала. Но среди моих знакомых таких людей нет.

Полдень, и на площади было всего несколько человек. Самое жаркое время суток. Все островитяне укрылись в прохладных домах, многие погрузились в полуденный сон. Если какие-то странные личности в этот час и выползали на улицу, то, скорее всего, — иностранцы.

В центре площади стоял памятник Герою. Этот человек призывал к общенациональному восстанию в Греции, поднял народ на борьбу с турецкими войсками, оккупировавшими остров, но его схватили и приговорили к смерти. На портовой площади турки поставили хорошо заостренный кол, раздели несчастного Героя догола и посадили сверху. Кол медленно вонзился в задний проход и под тяжестью тела стал двигаться дальше, пробивая внутренности. В конце концов, острие вышло через рот. Человек умер не сразу — прошло какое-то время, пока он не отмучился окончательно. Рассказывали, что памятник стоит на том самом месте, где был кол. Наверное, в самом начале это была прекрасная бронзовая статуя, она производила сильное впечатление на людей, но морской ветер, пыль, помет чаек, да и само время сделали свое неминуемо разрушительное дело. Теперь даже черты лица Героя можно было разобрать с трудом. Жители острова не обращали никакого внимания на эту жалкую запущенную статую, да и сама она выглядела так, будто ей глубоко плевать на весь этот мир, что бы с ним ни произошло.

— У меня с котами тоже есть одна странная история, — неожиданно вспомнила Сумирэ. — Когда я училась в младшей школе — где-то классе во втором, — у меня был симпатичный пестрый котенок, трехцветный. Тогда ему было, наверное, полгодика. Однажды вечером я сидела на открытой веранде и читала, а мой котенок, как ненормальный, носился вокруг большой сосны во дворе. Коты так часто делают. Никого нет, ничего не происходит, как вдруг ни с того ни с сего они принимаются шипеть, выгибают спину дугой и прыгают вверх-вниз, пугают кого-то со страшной силой — шерсть дыбом, хвост трубой.

Кот в своем ошалелом состоянии даже не замечал, что я внимательно за ним наблюдаю. Зрелище было настолько странным, что я даже отложила книгу и смотрела на кошачьи кульбиты, уже не отрываясь. А кот продолжал свои одинокие игрища. И чем дольше он резвился, тем меньше все это походило на игру и выглядело уж как-то очень серьезно. Словно какой-то злой дух в него вселился, в этого кота.

Сумирэ отпила воды из стакана и почесала ухо.

— Я смотрела, смотрела, пока в конце концов не стало страшно. Я вдруг подумала, что кот, наверное, видит какую-то фигуру, то, от чего его начинает нервно колотить, как бешеного, а я это нечто не вижу. Немного спустя он стал носиться вокруг дерева — круг за кругом. В чудовищном темпе, совсем как тигры из детской книжки с картинками, которые превратились в масло. Некоторое время кот наматывал круги вокруг дерева, а потом в один миг рванул по стволу на верхушку. Я посмотрела вверх: кошачья мордочка еле виднелась где-то высоко в просвете между ветвями. Я стала громко звать его с веранды по имени. Но, похоже, кот меня не слышал.

Солнце вскоре село, подул прохладный ветер — обычный для конца осени. Я сидела на веранде и ждала, когда кот слезет с дерева. Это был очень дружелюбный кот, и мне казалось, что если я буду просто сидеть здесь и ждать, он непременно спустится вниз. Но он все не спускался. Даже мяуканья — и то не было слышно. Потихоньку темнело. Мне стало страшно, и я пошла в дом посоветоваться с родными. Все мне сказали: “Да не переживай ты. Скоро вернется”. Но кот так и не вернулся.

— Не вернулся? — спросила Мюу.

— Да. Он исчез. Как дым. Все говорили, что кот, должно быть, ночью слез с дерева и отправился гулять себе куда-то. Хотя часто бывает, что коты забираются в панике на высокие деревья, и влезть-то они влезают, а вот спуститься — уже никак. Вниз смотрят — страшно. “Если бы кот еще был на дереве, — говорили мне, — он орал бы на всю округу. Все бы знали, где он”. Но я думала иначе. Мне казалось, что кот уцепился за ветку всеми четырьмя и трясется от страха — так, что даже мяукнуть не в силах. И поэтому, возвращаясь из школы, я садилась на веранде, смотрела, задрав голову, на верхушку сосны и громко звала его. Без ответа. Где-то неделя прошла, и у меня пропала всякая надежда. Я очень любила этого котенка. Так печально — просто невозможно. Когда я смотрю на сосну, у меня каждый раз перед глазами мой бедный котенок: мертвый висит высоко над землей, все так же вцепившись в ветку, твердый окоченевший комочек. Никуда он не убежал, не сумел, высох там от голода и умер. Сумирэ подняла голову и посмотрела на Мюу.

— После этого котов у меня больше не было. Я и сейчас их люблю. Но знаете… тогда я решила для себя, что в моей жизни будет один-единственный кот — тот несчастный котенок, который залез на сосну и уже не вернулся. Забыть его и полюбить другого — нет, я бы не смогла.

— Вот о чем мы говорили в тот день, пока сидели в кафе, — сказала Мюу. — Каждый вспоминал что-то свое — самый обычный, безобидный разговор. Так мне казалось сначала. Но позже у меня возникло ощущение, что все, о чем мы говорили тогда, — не случайно, во всем заложен некий смысл. Хотя, может, я слишком много обо всем этом думала и просто перемудрила.

Сказав это, Мюу отвернулась от меня и посмотрела в окно.

— Можно я задам вам один вопрос? Извините, что прерываю, но уже давно меня сильно беспокоит одна вещь, — сказал я. — Вы сказали, что Сумирэ без вести пропала на этом острове, исчезла “как дым”. Вы именно так выразились. Четыре дня назад. И вы заявили об этом в полицию. Так?

Мюу кивнула.

— Но вы не связались с семьей Сумирэ, а вызвали сюда меня. Почему?

— Дело в том, что у меня нет ни малейшего представления, что стряслось с Сумирэ. А насколько это правильно: связываться с ее родителями и тревожить их, пока еще ничего не ясно? Не знаю, поэтому я и металась в сомнениях, а потом решила, что лучше всего еще немного подождать и посмотреть, что будет.

Я попробовал представить, как отец Сумирэ — этот холеный красавец — садится на паром и приплывает на остров. Мачеха, понятное дело, расстроится, и что — она тоже сюда приедет? Да уж. если б они и в самом деле появились, это превратилось бы в одну сплошную головную боль. Хотя и без них все. что здесь происходит, уже давно вползло на территорию “большой головной боли”. Как вообще такое возможно — чтобы иностранец пропал на таком малюсеньком острове, и уже четыре дня его никто не видел?

— И все-таки — почему вы позвали меня?

Мюу сменила позу: она сидела босиком, закинув ногу на ногу, а сейчас поменяла ноги и поправила юбку, оттянув подол вниз.

— Вы — единственный человек, на кого я могу опереться.

— То есть как — ни разу меня не видя?

— Сумирэ доверяла вам, как никому другому. Говорила: что бы ни случилось, вы способны глубоко в душе принять любую ситуацию такой, как она есть.

— Это — мнение абсолютного меньшинства людей, которые меня знают, — сказал я.

Прищурившись, Мюу улыбнулась. У глаз появились ее обычные мелкие морщинки.

Я встал, подошел к ней, взял из ее руки опустевший бокал. На кухне налил “Курвуазье”, вернулся в гостиную и протянул ей. Поблагодарив, Мюу взяла коньяк. Шло время, несколько раз беззвучно колыхнулась занавеска. Ветер приносил с собой запахи чужой земли.

— М-м… Вы действительно хотите узнать, что произошло на самом деле? — спросила Мюу. В ее голосе слышались сухие нотки: словно какое-то время ее мучили сомнения, а сейчас она приняла окончательное решение.

Я перевел взгляд на лицо Мюу. Потом сказал:

— Есть только одна вещь, в которой я уверен на все сто. Если бы я не хотел узнать правду; я бы сюда не приехал. Вот так.

Какое-то время Мюу невидящим взглядом — словно что-то яркое слепило ей глаза — смотрела в сторону занавески. Потом заговорила — тихо, спокойно.

— Это случилось в тог же день, когда мы сидели в кафе и разговаривали про котов. Ночью.

9

После бесед о котах в кафе Мюу с Сумирэ зашли в магазин за продуктами и вернулись к себе в коттедж. До ужина они, как обычно, занимались своими делами. Сумирэ ушла к себе в комнату и что-то писала, склонившись над ноутбуком. Мюу сидела на диване в гостиной, закинув руки за голову, и с закрытыми глазами слушала баллады Брамса в исполнении Джулиуса Кэтчена. Старая долгоиграющая пластинка, но игра Кэтчена, спокойная, насыщенная тонкими эмоциями, — истинное удовольствие. Пианист не навязывает ничего от себя, в его исполнении — лишь чувства композитора, переданные в совершенстве.

— Тебе музыка не мешает? — Мюу, не выключая Брамса, заглянула в комнату Сумирэ. Дверь была распахнута настежь.

— Брамс не может помешать, — обернувшись, ответила Сумирэ.

Мюу никогда раньше не видела, чтобы Сумирэ так сосредоточенно что-то писала. На ее лице появилось какое-то новое напряженное выражение. Рот плотно сжат — будто у хищника на охоте, взгляд стал глубоким.

— А что ты пишешь? — спросила Мюу. — Новый роман о спутнике?

Жесткие складки в уголках рта Сумирэ чуть разгладились.

— Да так, ничего серьезного. Всякие мысли. Всплывают в голове, я их записываю на всякий случай — может, когда пригодятся.

Мюу вернулась на диван и с головой погрузилась в маленький мир, рожденный звуками музыки в лучах послеполуденного солнца. “Какое это, должно быть, счастье — так красиво играть Брамса! Если бы я могла… Все-таки его небольшие вещи, особенно баллады, никогда мне раньше не давались. Я не могла полностью раствориться в этом мире мимолетных нюансов состояний и вздохов, что переливаются друг в друга и мгновенно исчезают. Сейчас я могла бы сыграть Брамса лучше, красивее, чем прежде”. Но Мюу знала…

Я больше никогда ничего не смогу сыграть.

В половине седьмого Мюу и Сумирэ вместе приготовили на кухне ужин и, накрыв на веранде, сели есть. Суп из морского окуня с зеленью, овощной салат и хлеб. Бутылка белого вина, после еды — горячий кофе. Из-за острова показалось рыболовное судно: было видно, как оно заходит в порт, оставляя за кормой короткий след белой пены. Наверное, рыбаков дома ждал горячий ужин.

— Кстати, мы когда планируем возвращаться? — моя тарелки в раковине, спросила Сумирэ.

Мюу посмотрела на стенной календарь:

— Еще недельку я бы расслаблялась, ни о чем не думая. Больше не получится. Будь моя воля, вообще никуда бы не уезжала, осталась бы здесь навсегда.

— Будь моя воля — я, конечно, тоже — улыбаясь, сказала Сумирэ. — Что поделаешь, все самое лучшее в жизни когда-нибудь кончается.

Еще не было десяти, когда они, как обычно, разошлись по своим комнатам. Мюу переоделась в белую хлопковую пижаму с длинными рукавами, легла, и не успела ее щека коснуться подушки, как она уже спала. Но довольно скоро проснулась — будто ее растормошили удары собственного сердца. Мюу бросила взгляд на дорожный будильник у изголовья — чуть больше половины первого. Комната окутана мраком, кругом глухая, глубокая тишина. И все же она ясно чувствовала: рядом кто-то есть, прячется, затаив дыхание. Натянув одеяло до подбородка, Мюу вся обратилась в слух. Сердце в груди принялось бешено колотить в свой сигнальный барабан. Больше — ни звука. Но точно — в комнате кто-то есть. Это не дурной сон, который все снится, когда уже проснулся, нет. Мюу протянула руку и, стараясь делать все бесшумно, чуть приоткрыла штору. В комнату просочилась струйка лунного света. Не двигаясь, одними глазами Мюу стала обшаривать всю комнату.

Привыкнув к темноте, она смогла различить что-то черное, какой-то силуэт, проступивший из мрака в углу. Как раз в том месте у входной двери, где шкаф отбрасывал тень, и темнота сгущалась в один плотный комок. Это было низкого роста, коренастое и круглое. Похоже на большой почтовый мешок — кинули здесь и забыли. Или на животное. Большая собака? Но входная дверь заперта на ключ, дверь в комнату закрыта. Чтобы собака так запросто могла войти в дом — нет, нереально.

Стараясь дышать спокойно, Мюу впилась взглядом в это. Попыталась рассмотреть его получше. Во рту пересохло, на языке оставался слабый привкус коньяка, который она пила перед сном. Протянув руку, Мюу еще чуть-чуть отдернула штору, и в комнату влилась новая порция бледного света. Постепенно, словно распутывая моток ниток, Мюу стала вместо сгустка черноты различать более четкие контуры этого. Похоже на человеческое тело. Волосы свешивались на лицо, худые ноги поджаты острым углом. Кто-то сидел, свернувшись калачиком, на полу, голова зажата между коленями. Будто хотел сделаться маленьким, съежиться, чтобы хоть как-то уберечься от того, что рушится на него с неба.

Эго была Сумирэ. В своей синей пижаме она сидела, скрючившись, на корточках между дверью и шкафом, похожая на жука. Неподвижно. Дышит или нет — не слышно.

Разглядев в темноте, что это — Сумирэ, Мюу облегченно вздохнула. Но что она вообще там делает, на полу? Мюу спокойно села в кровати и включила настольную лампу. Желтый свет бесцеремонно разлился по всей комнате. Сумирэ не шелохнулась. Похоже, даже не заметила, что лампа зажглась.

— Эй, что случилось? — спросила Мюу. Сначала тихо, потом чуть громче.

Никакого ответа. Казалось, Сумирэ вообще не слышит ее голоса. Мюу вылезла из постели и подошла. Грубый ковер под босыми ступнями показался еще жестче.

— Тебе плохо? — спросила Мюу, присаживаясь на корточки рядом с Сумирэ.

Все то же — ответа нет.

В этот момент Мюу заметила, что Сумирэ что-то держит во рту. Маленькое розовое полотенце для рук — оно всегда лежало на раковине. Мюу постаралась его вытащить, но не сумела: Сумирэ сжимала челюсти с нечеловеческой силой. Глаза ее были открыты, но ничего не видели. Видя, что затея бессмысленна, Мюу оставила полотенце в покое, положила руку на плечо Сумирэ и тут же почувствовала: пижама — хоть выжимай — насквозь мокрая от пота.

— Тебе бы переодеться, — сказала Мюу. — Ты вся потная, простудишься.

Но Сумирэ была в какой-то прострации: не слышала ничего и ничего не видела. Мюу решила все равно попытаться снять с нее пижаму — так Сумирэ вконец бы окоченела. Август, однако ночью на острове прохладно, а иногда и по-настоящему холодно. Они каждый день вместе плавали в море без купальников и привыкли видеть друг друга голыми. “Наверное, Сумирэ не рассердится, если я сниму пижаму без ее разрешения”, — решила Мюу.

Поддерживая тело Сумирэ, Мюу расстегнула пуговицы и, повозившись немного, стянула с нее пижамную куртку. Потом штаны. Тело Сумирэ, поначалу напряженное и твердое, как камень, потихоньку расслаблялось и, в конце концов, обмякло. Мюу вынула полотенце у нее изо рта. Оно все было в слюне, на ткани остался четкий отпечаток зубов — будто на тряпичной кукле, которую использовали для жертвоприношения.

Нижнего белья под пижамой у Сумирэ не было. Мюу взяла первое попавшееся полотенце и стала насухо вытирать ее. Спину, подмышки, грудь. Живот, потом несколькими движениями — от талии вниз, бедра. Сумирэ была совершенно спокойна и безучастна ко всему. Казалось, она все еще без сознания, хотя в ее глазах Мюу ловила слабые знаки, что Сумирэ все-таки что-то ощущает.

Мюу никогда раньше не прикасалась к нагому телу Сумирэ: кожа девушки была упругой и гладкой, как у маленького ребенка. Мюу приподняла Сумирэ: тело оказалось тяжелее, чем ей казалось, и пахло потом. Вытирая ее, Мюу почувствовала, как сердце снова начинает бешено колотиться у нее в груди. Во рту было полно слюны — Мюу не успевала ее глотать.

Лунный свет омывал обнаженную Сумирэ, в его потоке она светилась, словно старинная фарфоровая статуэтка. Грудь маленькая, но красивая и правильной формы, упругие выступающие соски. Черные волосы на лобке — влажные от пота, блестели, как трава в каплях утренней росы. В лунном свете лишенное сил тело Сумирэ выглядело совсем иначе, чем Мюу привыкла видеть на пляже под палящими лучами солнца. Будто в водовороте, в нем смешались еще детские, угловатые черты и новые: зрелость, безрассудно, слепо пробужденная к жизни течением времени. В этом смешении проступала острая боль бытия.

Мюу чувствовала себя так, будто влезла в чужие секреты и разглядывает то, чего не должна видеть. Она старалась как могла отводить взгляд от кожи Сумирэ и спокойно вытирать насухо ее тело, мысленно проигрывая в голове пьеску Баха, которую разучивала еще в детстве. Челка Сумирэ была мокрой от пота и прилипла ко лбу, Мюу вытерла ее полотенцем. Даже маленькие уши Сумирэ внутри вспотели.

Мюу почувствовала, как рука Сумирэ медленно потянулась и обняла ее. На затылке она ощутила легкое дыхание Сумирэ.

— Тебе лучше? — спросила Мюу.

Сумирэ не ответила, только обхватила Мюу чуть крепче. Почти неся Сумирэ на руках, Мюу перетащила ее на свою кровать, уложила и укрыла одеялом. Девушка так и лежала, не шелохнувшись, — только закрыла глаза.

Некоторое время Мюу смотрела на Сумирэ, но та и не пошевелилась. Будто крепко спала. Мюу пошла на кухню и выпила подряд несколько стаканов минеральной воды. Потом села на диван в гостиной, сделала несколько глубоких вдохов, привела чувства в порядок. Сердце утихомирилось, но после всей этой нервотрепки ныло за грудиной. Кругом все было окутано гнетущим молчанием. Ни голосов, ни лая собак. Ни шума набегающих волн, ни дуновения ветра. “Интересно, почему вокруг такая убийственная тишина?” — думала Мюу. Она пошла в ванную, собрала потную пижаму Сумирэ, полотенце, которым она ее вытирала, еще одно, сохранившее следы зубов, кинула все это в корзину для грязного белья и тщательно умылась с мылом. Посмотрела на себя в зеркале. Когда они приехали сюда, Мюу перестала красить волосы, и сейчас они стали совершенно белыми — как только что выпавший снег.

Когда Мюу вернулась к себе в комнату, глаза Сумирэ были открыты. Взгляд еще мутный — словно через непрозрачную вуаль, но уже с проблесками сознания. Сумирэ лежала, натянув одеяло до плеч.

— Простите меня, пожалуйста. Иногда у меня такое случается, — хрипло произнесла она.

Мюу села на краешек постели, улыбнулась и, протянув руку, коснулась волос Сумирэ. Они были еще мокры от пота.

— Ты не хочешь пойти в душ? Сразу легче будет. А то с тебя пот ручьями лил.

— Спасибо, — сказала Сумирэ. — Я просто хочу полежать.

Мюу кивнула, протянула Сумирэ чистое банное полотенце, достала из выдвижного ящика свою новую пижаму и положила ее у подушки.

— Вот, можешь надеть. У тебя, наверное, запасной нет.

— Можно я сегодня здесь посплю?

— Конечно. Спи на здоровье. Я посплю в твоей.

— Моя, наверное, насквозь мокрая. Одеяло, да вообще все. И потом — я не хочу быть одна. Не бросайте меня здесь. Может, ляжете рядом? Только сегодня, на одну ночь. Я не хочу больше никаких кошмаров.

Мюу, чуть подумав, кивнула.

— Хорошо, но сначала хотя бы надень пижаму. Боюсь, мне будет не совсем уютно лежать с кем-то голым на такой узкой кровати.

Сумирэ медленно села в кровати и откинула одеяло. Потом встала в полный рост, как была — голая, и стала натягиватьна себя пижаму Мюу. Сначала, наклонившись вперед, натянула штаны, за ними — верх. Какое-то время возилась с пуговицами. Пальцы не очень-то слушались ее. Мюу не помогала — только сидела и внимательно наблюдала. То, как Сумирэ боролась с пуговицами, походило на какую-то религиозную церемонию. В лунном свете соски Сумирэ выглядели странно твердыми. “Наверное, она еще девственница”, — вдруг подумала Мюу.

Надев пижаму, Сумирэ снова легла, подвинувшись вглубь кровати. Мюу устроилась сбоку. Постель еще пахла потом.

— Можно… — начала Сумирэ, — …вас обнять, совсем немножко, капельку?

— Ты хочешь меня обнять?

— Да.

Пока Мюу раздумывала, что же на это ответить, Сумирэ потянулась и взяла ее за руку. Мюу почувствовала касание чуть влажной от пота ладони. Теплой и мягкой. Потом Сумирэ обвила ее обеими руками. Груди уткнулись в Мюу чуть выше живота. Щекой Сумирэ прижалась к груди Мюу. Довольно долго они лежали так, не двигаясь. Пока Сумирэ не начала тихонько дрожать. “Наверное, ей хочется выплакаться по-настоящему, но не получается”, — подумала Мюу. Она обняла Сумирэ за плечо и притянула к себе. “Она еще совсем ребенок. Одинокий и испуганный, ей нужно чье-то тепло. Как тот котенок, который изо всех сил цеплялся за сосновую ветку”.

Сумирэ подтянулась чуть выше. Кончик ее носа коснулся шеи Мюу. Их груди соприкоснулись. Мюу проглотила слюну, которая скопилась во рту. Рука Сумирэ блуждала по ее спине.

— Я вас люблю, — тихо сказала Сумирэ.

— И я тебя тоже люблю. — Мюу не очень понимала, что говорить. Но она сказала правду.

Пальцы Сумирэ начали расстегивать пуговицы на ее пижаме. Мюу попробовала остановить Сумирэ, но та не перестала.

— Только чуть-чуть, — повторяла Сумирэ. — Совсем чуть-чуть. Пожалуйста.

Мюу не могла сопротивляться. Пальцы Сумирэ прикоснулись к ее грудям, тихонько провели по их окружности. Кончиком носа Сумирэ тыкалась в затылок Мюу, терлась о ее шею. Сумирэ дотронулась до сосков Мюу. Нежно погладила их, сжала пальцами. Сначала робко, с трепетом, потом увереннее.

Мюу замолчала. Подняв голову, посмотрела на меня так, словно что-то искала в моем лице. Легкий румянец залил ее щеки.

— Я должна вам кое-что объяснить. Однажды, очень давно, со мной случилась странная история, после которой мои волосы стали абсолютно белыми. В одну ночь, все до единого. И с того времени я стала красить их в черный цвет. Но когда мы приехали на остров, я забросила это дело: во-первых, Сумирэ и так знала, что у меня волосы крашеные, а потом просто надоело с ними возиться. Ни единая душа меня здесь не знает, так что — какая разница? Но перед вашим приездом я снова покрасилась. Не хотелось в первую встречу пугать вас своим странным видом.

Мы молчали. Время текло в прошлое.

— Я никогда не спала с женщинами, меня это как-то не привлекало. Но тогда я подумала: “Раз Сумирэ так сильно этого хочет — хорошо, я буду с ней. По крайней мере, никакого отвращения у меня это не вызывало. Ведь это была Сумирэ, а не кто-то. Я не противилась тому, что ее пальцы гладят всюду мое тело или когда чувствовала, как ее язык проникает мне в рот. Ощущение странное, однако я старалась просто идти за ним, отдаться ему, и все. Поэтому позволяла ей все, что она хотела. “Я люблю Сумирэ, и если так она может стать счастливее — все равно, пусть делает, что угодно”, — думала я.

Думать-то я могла сколько угодно, но тело и душа — две разные вещи. Понимаете? В чем-то мне было даже радостно от того, что Сумирэ так бережно, с такой нежностью прикасается ко мне. Но какие бы чувства ни были у меня в сердце, мое тело отторгало Сумирэ. Не принимало ее — и все. Только сердце и голова у меня были возбуждены, а все остальное тело оставалось твердым и сухим, похожим на каменную глыбу. Печально, но я ничего не могла с этим поделать. Сумирэ, конечно, чувствовала мое состояние. Ее тело горело от возбуждения, было мягким и влажным. Но я не могла отвечать ей тем же.

Я постаралась объяснить Сумирэ, что чувствую: “Я не отталкиваю тебя. Просто у меня не получается. После той истории, четырнадцать лет назад, я не могу быть ни с кем в этом мире. Такое решается не здесь — где-то в другом месте”. Я сказала Сумирэ, что если могу что-то сделать для нее — ну, скажем, пальцами, ртом, то сделаю, конечно. Но она хотела совсем другого, это я тоже понимала.

— Она чуть коснулась губами моего лба и попросила прощения. “Это все из-за того, что я люблю вас, — сказала она. — Я долго мучилась, не знала, что мне делать, но должна была попробовать”. — “Я тоже тебя люблю. Так что, прошу тебя, не переживай ни о чем. Я только хочу, чтобы мы были вместе, как прежде”, — сказала я Сумирэ.

А потом словно плотину прорвало — Сумирэ зарылась лицом в подушку и зарыдала. Она плакала бесконечно долго. А я все гладила и гладила ее голую спину. От плеч к пояснице, чувствуя пальцами все ее косточки, одну за другой. Мне тоже хотелось плакать, как она, но я не могла.

И тогда я поняла. Всю дорогу мы казались замечательными попутчиками, хотя были всего лишь одинокими металлическими болванками, и каждая описывала круги по собственной орбите. Издалека они смотрятся прекрасными падающими звездами. А на самом деле там — мы, запертые поодиночке, как преступники, внутри этих железок, и летим неизвестно куда. Если случайно орбиты двух спутников совпадают, тогда мы и встречаемся. И соприкоснувшись, даже способны узнать друг в друге родную душу. Но лишь на мгновение. Чтобы в следующий миг вновь оказаться в абсолютном одиночестве. Пока не сгорим где-нибудь дотла и не превратимся вообще в ничто.

— Когда Сумирэ наконец выплакалась, она встала, подобрала с пола пижаму; спокойно натянула ее на себя, — продолжала Мюу. — Сказала, что хочет уйти к себе и побыть немного одной. “Ты особо ни о чем не думай, — попросила я. — Завтра — новый день, все вернется на круги своя, все будет хорошо. Вот увидишь”. — “Да-да”, — ответила Сумирэ. Наклонившись, она прижалась щекой к моей щеке. Щека была влажная и теплая. Мне показалось, что Сумирэ прошептала мне что-то на ухо. Но так тихо, что я не смогла разобрать. Хотела переспросить, но она уже отвернулась.

Сумирэ вытерла полотенцем слезы и вышла из комнаты. Дверь закрылась, я снова закуталась в одеяло и прикрыла глаза. После всего, что было, мне казалось, я долго не засну, но удивительно — сон навалился на меня почти сразу.

Когда я проснулась в семь утра. Сумирэ нигде в доме не было. Возможно, рано встала (или вообще не ложилась) и ушла на пляж, решила я. Ведь ей хотелось, как она сама сказала, побыть немного одной. Странно, конечно, что не оставила записки, но после такой ночи ей вполне могло быть просто не до этого.

Я занялась стиркой, потом развесила ее постельное белье сушиться и села на веранде с книгой — ждать, когда Сумирэ вернется. Прошло утро, близился полдень, но ее все не было. Я занервничала и пошла проверить ее комнату, хоть и чувствовала, что это не совсем правильно. Вдруг я подумала: а если она уехала с острова? Но ее вещи были по-прежнему распакованы, кошелек и паспорт на месте, купальник и носки сушились в углу. На столе валялись монеты, бумажки для записок, разные ключи. Один — от входной двери коттеджа.

Мне стало как-то не по себе. Дело в том, что на пляж мы ходили через горы и всегда надевали прочные кроссовки и футболки поверх купальников. А полотенца и бутылки с минеральной водой клали в парусиновые сумки. Но и сумка, и кроссовки, и купальник — все осталось в комнате. Пропали только ее дешевые сандалии, купленные в соседней лавке, и моя тонкая шелковая пижама, которую я дала ей ночью. Недолго погулять рядом с домом — это еще ладно, но часами разгуливать в таком виде?

Днем я пошла ее искать и искала до вечера. Я сделала несколько кругов в окрестностях нашего коттеджа, сходила на пляж, потом спустилась в город, обошла его вдоль и поперек, и в конце концов вернулась домой. Сумирэ не было нигде. Солнце постепенно скрылось за горизонтом, наступила ночь. Погода резко изменилась, стало совсем не так, как накануне: поднялся сильный ветер. Всю ночь грохотали волны. Я просыпалась от малейшего звука. Входную дверь я не запирала. Наступил рассвет, но Сумирэ так и не вернулась. Ее кровать оставалась такой же, как я ее застелила. Тогда уже я пошла в полицейский участок — он совсем рядом с портом.

— Я все объяснила одному полицейскому, который свободно говорил по-английски. “Мы путешествуем вместе с одной девушкой, и она пропала, уже две ночи ее не было дома”, — сказала я. Но полицейский отнесся к моим словам не слишком серьезно.

“Вернется ваша подруга, — сказал он. — У нас такое часто случается. Здесь сплошная тусовка, все развлекаются. Лето, молодежь…” Когда я появилась у них на следующее утро, полицейские уделили мне чуть больше внимания. Но все же не до такой степени, чтобы оторваться от стульев и начать что-то делать. Тогда я позвонила в наше консульство в Афинах и объяснила ситуацию. К счастью, мне попался довольно приятный человек. Он сказал что-то по-гречески начальнику участка — и, видно, достаточно жестко, ибо после этого полицейские всерьез зашевелились и начали расследование.

Но зацепиться им было абсолютно не за что. Они опросили людей и в порту, и по соседству с нашим домом, но Сумирэ никто не видел. Ни капитан парома, ни кассир тоже не припоминали, чтобы в последние дни какая-нибудь молодая японка садилась на паром. Выходило, что Сумирэ должна быть на острове. И к тому же, как она могла купить билет на паром — денег-то у нее с собой не было. Вообще невероятно, чтобы молодая японка разгуливала в пижаме по такому маленькому острову совершенно незамеченной. Может, заплыла далеко в море и утонула? Полиция беседовала еще с одной парой — мужчиной и женщиной средних лет из Германии: в то утро они долго плавали на нашем пляже за горой. Они сказали, что не видели никакой японки — ни в море, ни на тропе к пляжу. Полицейские пообещали мне продолжить расследование и делать все, что в их силах. Думаю, они и так сделали достаточно много. Но время шло, а все оставалось без изменений — никаких новостей.

Мюу глубоко вздохнула и прикрыла нижнюю часть лица ладонями.

— Что мне оставалось? Только звонить в Токио и просить вас приехать. Я была в полном тупике, не знала, что мне делать одной.

Я представил Сумирэ — как она бродит одна по диким неласковым горам. В тонкой шелковой пижаме и пляжных сандалиях.

— Пижама какого цвета? — спросил я.

— Какого цвета? — недоуменно переспросила Мюу.

— Пижама, в которой Сумирэ пропала.

— Ах, да. Какого она цвета… Не помню. Я купила ее в Милане, но ни разу не надевала. В самом деле, какого же она цвета? Светлая такая. Бледно-зеленая, что ли. Очень легкая, без карманов.

— Я вот что думаю. Вам по-любому нужно снова звонить в Афины, в консульство и просить кого-нибудь приехать сюда. Сделайте это, пожалуйста. Да, и еще — чтобы консульство связалось с родителями Сумирэ. Понимаю, это тяжело, но тянуть дальше и ничего не говорить им уже нельзя.

Мюу чуть заметно кивнула.

— Сумирэ, конечно, выкидывает иногда разные фокусы. Бывает, ее слегка зашкаливает, сами знаете. Но пропасть на четыре дня, не сказав вам ни слова, — нет, на это она не способна, — продолжал я. — Тут действительно что-то серьезное. Если четверо суток ее нет дома, ясно одно — Сумирэ не может вернуться. Какая тут причина — не знаю, наверняка достаточно серьезная. Может, провалилась в какой-нибудь колодец в поле и ждет, когда придут ей на помощь. Или, может, ее насильно похитили. Убили и где-то закопали. Неизвестно. Девушка глубокой ночью разгуливает по горам в одной тонкой пижаме — да что угодно могло случиться. В любом случае мы должны продумать план действий, и как можно скорее. Но на сегодня — все, нам нужно выспаться. Завтра, похоже, будет долгий день.

— Как вы думаете, могла ли… Может, Сумирэ покончила собой? — спросила Мюу.

— Конечно, исключить этого полностью мы не можем. Но если бы Сумирэ решила здесь уйти из жизни, наверняка написала бы какую-нибудь записку. Чтобы вот так — все бросить и исчезнуть? И заставить вас беспокоиться? Нет. Сумирэ вас любит, так что прежде всего она думала бы о ваших чувствах и о ситуации, в которой вы окажетесь после.

Мюу какое-то время смотрела на меня, скрестив на груди руки.

— Вы правда так думаете?

Я кивнул.

— Конечно. У Сумирэ именно такой характер.

— Спасибо. Это как раз то, что я больше всего хотела услышать.

Мюу отвела меня в комнату Сумирэ. Очень простая, квадратная спальня была похожа на большой кубик для игры в кости. Небольшая деревянная кровать, письменный стол со стулом, шкаф и комод Под столом — обычный красный чемодан. Напротив двери — открытое окно, в которое видны горы. На письменном столе лежит новенький макинтошевский ноутбук.

— Я поменяла белье, так что можете спокойно лечь здесь. Оставшись один, я вдруг почувствовал, что страшно хочу спать. На часах было около двенадцати. Я разделся и забрался под одеяло. Однако сон не шел. “Еще совсем недавно в этой постели спала Сумирэ”, — думал я. Возбуждение долгой дороги все еще отдавалось эхом в моем теле. Я лежал на жесткой кровати и мучился от наваждения: эго бесконечное путешествие никак не может закончиться.

Пока не спал, я еще раз прокрутил в голове весь длинный рассказ Мюу, пытаясь выделить для себя самое важное. Но голова отказывалась работать. Хоть как-то систематизировать информацию, что на нее свалилась, было выше ее сил. К черту. Все — завтра, решил я. Тут передо мной вдруг возникла картина: язык Сумирэ проникает в рот Мюу. И это тоже — завтра, сказал я себе. Хотя перспектива, что завтрашний день будет удачнее сегодняшнего, была, увы, почти нулевой. Однако что пользы сейчас думать об этом? Я закрыл глаза и почти сразу провалился в глубокий сон.

10

Когда я проснулся, Мюу накрывала на стол к завтраку. Время — половина девятого, свежее утреннее солнце наполняло мир светом нового дня. Мы уселись на веранде и принялись за еду, глядя на море, ослепительно сверкавшее в солнечных бликах. На завтрак у нас были тосты, яйца и кофе. Две белые птицы плавно спланировали вдоль склона холма к берегу. Где-то поблизости работало радио. Диктор по-гречески быстро читал новости.

Из-за разницы во времени я чувствовал в голове какое-то странное онемение. И поэтому, наверно, не вполне четко соображал, где кончается реальность и начинается то, что лишь выглядит, как реальность. Итак, я здесь, на этом маленьком греческом острове, завтракаю с красивой женщиной старше меня, с которой только вчера познакомился. Эта женщина любит Сумирэ. Но не чувствует к ней никакого сексуального влечения. Сумирэ любит эту женщину и хочет ее. Я люблю Сумирэ и меня к ней влечет. Я нравлюсь Сумирэ, но она не любит и не хочет меня. Я испытываю сексуальное влечение к одной женщине — имя не важно. Но не люблю ее. Все так запутано, что сильно смахивает на какую-нибудь экзистенциалистическую пьесу. Сплошные тупики, никто никуда не может выйти. Должны быть альтернативы, но их нет. А Сумирэ в одиночестве уходит со сцены.

Мюу налила еще кофе в мою опустевшую чашку. Я поблагодарил.

— Вам нравилась Сумирэ, да? — спросила она. — Я имею в виду — как женщина.

Я слегка кивнул, намазывая хлеб маслом. Оно было холодным и твердым, размазываться не хотело. Подняв голову, я добавил:

— Но, наверное, не мы это выбираем, оно само приходит.

Некоторое время мы ели молча. Новости по радио кончились, зазвучала греческая музыка. Подул ветер и встряхнул цветки бугенвиллей. Если присмотреться, далеко в открытом море можно было разглядеть бесчисленные барашки, бегущие по волнам.

— Я тут много всего передумала и решила, что поеду в Афины прямо сегодня, не откладывая в долгий ящик, — сказала Мюу, очищая апельсин. — Что можно сделать по телефону? Ничего. Пустая трата времени. Думаю, если прийти в консульство и пообщаться с ними напрямую, толку будет больше. Может, потом, после нашего разговора кто-нибудь согласится поехать со мной сюда, или же я дождусь в Афинах родителей Сумирэ и вернусь уже с ними. В любом случае мне бы хотелось, чтобы вы это время оставались здесь, если это, конечно, для вас удобно. Вдруг с какой-нибудь информацией явится полиция, или же Сумирэ, наконец, вернется сама: ведь и это возможно. Могу ли я рассчитывать на вашу помощь?

— Ну конечно, — ответил я.

— Сейчас хочу сходить в полицейский участок и узнать, как у них там с розыском, потом закажу себе в порту лодку, чтобы меня отвезли на Родос. Думаю, мне понадобится какое-то время — дня два-три — обернуться туда и обратно, так что в Афинах я сниму номер в гостинице. — Я кивнул. Мюу закончила чистить апельсин и тщательно протерла салфеткой лезвие ножа. — Кстати, вы встречались когда-нибудь с родителями Сумирэ?

— Нет, никогда, — сказал я.

Из груди Мюу вырвался глубокий вздох — будто ветер подул где-то на краю света.

— Да-а… Совершенно не представляю, как им все это объяснять.

Я хорошо понимал ее растерянность. Как можно объяснить необъяснимое?

Я пошел провожать Мюу до порта. У нее с собой был небольшой чемоданчик со сменой одежды, на ногах — кожаные туфли на каблуках и сумочка “Мила Шён” через плечо. Мы зашли в участок и поговорили с полицейскими. По нашей с Мюу версии, я оказался ее родственником, который совершенно случайно путешествовал где-то рядом. У полицейских по-прежнему не было ни единой зацепки. Но с ясными лицами они заверили нас:

— Все нормально. Что вы так переживаете? Не стоит. Посмотрите вокруг. Это мирный остров. Конечно, преступления и у нас случаются, нельзя сказать, что их вообще нет. Всякие любовные скандалы, или напьется кто, а случается, и на почве политики сойдутся. В конце концов, мы же с людьми работаем — понятное дело, да в мире всюду, где б вы ни были, все то же самое. Но у нас все, что творится здесь на острове, — только между своими, местными. За последние пятнадцать лет ни разу не было, чтоб иностранец стал жертвой какого-нибудь серьезного преступления.

То, что они говорили, было действительно похоже на правду. Но вот по поводу Сумирэ они терялись в догадках.

— Есть у нас одно место, на севере острова, там — огромная известняковая пещера. Если она туда забрела, обратно ей точно не выбраться. Там внутри запутанный лабиринт, сталактиты. Но это место очень, очень далеко отсюда. Чтобы ваша девушка дошла туда пешком — нет, нереально.

— А может, она утонула? — поинтересовался я. Полицейские закачали головами.

— Здесь нигде нет сильного течения. К тому же всю последнюю неделю погода стояла неплохая, и море, в общем-то, спокойное. Каждый день на лов выходит много рыбаков, так что если бы девушка утонула, кто-нибудь точно обнаружил ее тело.

— А как насчет колодцев? — спросил я. — Что если она гуляла и провалилась в какой-нибудь глубокий колодец? Как вам кажется?

Полицейский покачал головой.

— У нас на острове никто не роет колодцев. Ни к чему: здесь полно источников, есть несколько ключей, которые не высыхают. Кроме того, под слоем почвы — твердое скальное основание, так что бурить скважину — гиблое дело.

Когда мы вышли из участка, я сказал Мюу, что хотел бы, если получится, еще утром прогуляться до пляжа, на который они каждый день ходили с Сумирэ — тот, что за горой. Она купила в киоске простую карту острова и пометила нужную дорогу.

— В одну сторону минут сорок пять, — предупредила Мюу, — так что крепкие ботинки не помешают.

Потом она отправилась в порт и на французском пополам с английским быстро договорилась о цене с одним лодочником, у которого имелась небольшая лодка-такси.

— Что угодно, только бы все хорошо закончилось, — сказала мне Мюу на прощание. Но глаза ее говорили совсем иное. Она отлично знала, что так просто ничего не бывает. И я тоже это знал. Заурчал мотор, и Мюу, левой рукой придерживая свою шапочку, помахала мне правой. Когда ее лодка вышла из гавани, на меня навалилось такое чувство, будто из тела выдернули несколько мелких деталей. Какое-то время я бесцельно бродил в окрестностях порта, в сувенирной лавке купил себе темные очки. Затем, карабкаясь вверх по крутым ступенькам, двинулся в обратный путь.

Солнце поднималось все выше, и воздух накалялся. Становилось нестерпимо жарко. Я накинул хлопчатобумажную рубашку с короткими рукавами, надел очки, на ноги — кроссовки и отправился на пляж по узкой и крутой горной тропе. Моя ошибка, что я не прихватил себе что-нибудь на голову, но, когда я начал об этом сожалеть, возвращаться, конечно же, было уже поздно. Дорога шла в гору, и через некоторое время захотелось пить. Я остановился, сделал глоток воды, намазал лицо и руки маслом от солнца, которое дала мне Мюу. Тропа была совершенно белой от сухой пыли, при каждом сильном порыве ветра она, как мука, поднималась и кружилась в воздухе. Время от времени на дороге мне попадались крестьяне, ведшие за собой ослов. “Кали ме-е-е-ра!”<Кали мера! (греч.) — Добрый день! > — громко приветствовали они меня. Я отвечал той же фразой, подозревая, что так правильно.

Горы были густо покрыты низкими корявыми деревцами. Козы и овцы с сердитыми мордами бродили по скалистым склонам. На шеях глухо позвякивали колокольчики. Пасли домашних животных в основном маленькие дети или старики. Когда я проходил мимо, они украдкой бросали на меня быстрые взгляды и, словно посылая некий знак, слегка махали рукой. Я тоже приветствовал их, поднимая в ответ руку. Если Сумирэ где-то и скитается в одиночестве, то уж точно не здесь. Тут негде спрятаться, кто-нибудь непременно ее бы заметил.

На пляже не было ни души. Я снял рубашку, плавки и голым зашел в море. Вода была приятной и прозрачной. Даже довольно далеко от берега были прекрасно видны камушки на дне. У входа в небольшую бухту на якоре стояла внушительных размеров яхта: парус убран, а высокая мачта медленно раскачивалась из стороны в сторону, как гигантский метроном. Однако на палубе не наблюдалось никаких признаков жизни. Лишь вялое, меланхоличное шуршание бесчисленных мелких камушков раздавалось всякий раз вслед волне, отползающей от берега и уволакивающей их за собой.

Сделав один заплыв, я вернулся на берег, улегся на полотенце — как был голым — и стал смотреть в высокое небо пронзительно голубого цвета. Морские птицы кружили в небе над бухтой, высматривая рыбу. На небе не было даже намека на облако. Я валялся так примерно полчаса, даже слегка вздремнул, и за все это время на пляже не появилось ни единого человека. Вскоре меня охватило довольно странное чувство невероятного покоя. Этот берег был слишком спокоен, чтобы наведываться сюда в полном одиночестве, слишком — даже чересчур — красив. Что-то здесь навевало мысли о смерти. Особого рода смерти. Я оделся и той же горной тропой пошел обратно в коттедж. Жара стала еще свирепее, чем раньше. Механически переставляя ноги, я гадал, о чем думала Сумирэ, когда шагала здесь вместе с Мюу.

Вполне вероятно — о своем половом влечении. Точно так же, как и я частенько размышлял о своем, находясь рядом с Сумирэ. Несложно было понять, что она чувствовала в этот момент: представляла, наверное, как Мюу, обнаженная, лежит рядом с ней, — и ей очень хотелось одного — обнять Мюу. В этом чувстве было все: ожидание и надежда, возбуждение, готовность отступить, смириться, была нерешительность, смятение и боязнь. То ее всю распирало от этого чувства, а то настроение пропадало, съежившись в комочек. То казалось, что все идет — лучше не бывает, а то наваливалось ощущение, что ни черта не получается, все разваливается на части. Так, в общем-то, и вышло в итоге.

Я поднялся на вершину, немного перевел дух, попил воды и стал спускаться вниз. Уже когда показалась крыша коттеджа, я вдруг вспомнил слова Мюу: приехав сюда, на остров, Сумирэ уединялась в комнате и что-то подолгу увлеченно писала. Что же она могла писать? Мюу ничего об этом не сказала, а я как-то не решился расспросить. Но ведь в этих записях, возможно, кроется ключ к разгадке ее исчезновения. Поразительно, как я не догадался об этом раньше…

Первым делом я пошел в комнату Сумирэ и включил ее ноутбук. На жестком диске не обнаружилось ничего примечательного. Подробная запись расходов во время их путешествия по Европе, адреса, расписания. Вся информация — деловая и касается работы Мюу. Никаких личных файлов. Я зашел в меню “Последние документы” — пусто. Возможно, Сумирэ не хотела, чтобы ее записи попались кому-нибудь на глаза, и удалила их специально. Это означало только одно: она должна была перенести личные файлы на дискету и куда-нибудь ее запрятала. Не верилось, что Сумирэ исчезла, прихватив дискету с собой. Ведь у нее в пижаме даже не было карманов.

Я перерыл весь ящик стола. Несколько дискет, но все это были резервные копии тех файлов, что находились на жестком диске, либо другая информация, опять же — по работе. Для меня — ничего существенного. Я сел за стол и стал думать. Если бы я был Сумирэ, куда бы засунул эту дискету? Комната маленькая, мест, где можно что-нибудь спрятать, просто нет. Наверняка Сумирэ очень беспокоилась, чтобы никто так просто не смог прочесть то, что она написала.

Красный чемодан. Конечно! Единственная вещь в комнате, которую можно запереть на ключ.

Похоже, этот абсолютно новый чемодан был пуст: он почти ничего не весил, я потряс его — внутри никаких звуков. И все-таки он был закрыт на четырехзначный код. Я попробовал несколько комбинаций, которые Сумирэ, как мне казалось, могла использовать в качестве личного шифра: дату ее рождения, адрес, номер телефона, почтовый индекс… Результат нулевой. Что ж. ничего удивительного: комбинации цифр, которые легко может вычислить кто угодно, точно не годятся для секретного кода. Здесь следует быть числу, которое Сумирэ всегда могла бы легко вспомнить, но оно не должно иметь к ней лично никакого отношения. Я стел и долго ломал голову, пока меня вдруг не осенило: я набрал код Кунитати — пригорода, где я жил — 0425. Щелк! — и замок открылся.

В боковой карман чемодана была засунута черная матерчатая сумочка. Открыв молнию, я обнаружил небольшой дневник с зеленой обложкой и дискету. Сначала я открыл дневник. Ее обычный почерк. Но абсолютно никакой осмысленной информации. Куда ходили и что делали. С кем встречались. Названия гостиниц. Цены на бензин. Меню ужинов. Торговые марки вин и их вкусовые особенности. Сплошной перечень, сухие строчки простых, почти не связанных друг с другом слов. Еще больше вообще пустых страниц без единой записи. Ведение дневника, по всей видимости, не входило в число явных талантов Сумирэ.

Дискета была без названия. Лишь дата — август 19** — была написана характерным почерком Сумирэ на этикетке.

Я вставил дискету в ноутбук и, открыв ее, обнаружил два файла, оба — без заголовка, просто “Документ 1” и “Документ 2”.

Перед тем как открыть их, я медленно оглядел всю комнату. В стенном шкафу висела одежда Сумирэ. Дальше — ее

очки для плавания, ее итальянский словарь, паспорт. В ящике стола — ее шариковая ручка и автоматический карандаш. Над столом — окно, за ним — пологий скалистый склон. По краю стены, отгораживающей соседний дом, разгуливает черный как смоль кот. Голая квадратная комната погрузилась в послеполуденную тишину. Я закрыл глаза: в ушах еще шумели волны утреннего безлюдного пляжа. Затем я открыл глаза и напряженно вслушался в звуки реального мира. Их не было.

Я дважды щелкнул мышью по иконке “Документ 1” и открыл его.

11


ДОКУМЕНТ 1

ЧЕЛОВЕК ТАК УСТРОЕН:

ЕСЛИ В НЕГО ВЫСТРЕЛИТЬ, ПОЛЬЕТСЯ КРОВЬ

В настоящий момент… да, уж если рассказывать об этом, мое состояние сейчас — некий си-ю-минут-ный результат на долгот пути Судьбы (а вообще-то существуют в Судьбе какие-нибудь иные результаты, кроме “сиюминутных”? — весьма интересный вопрос, однако оставлю его до лучших времен) …итак, я живу на этом греческом острове. Маленьком греческом остове, названия которого и не слышала до недавнего времени. Точное время сейчас… Ч утра, чуть больше.

Конечно, до рассвета еще далеко. Невинные козы сбились в кучку и мирно спят, укрытые общим сном. За окном в поле выстроились в ряд оливковые деревья — наверное, у них есть еще немного времени, чтобы насытиться глубокой темнотой ночи. Что дальше* Ну, как обычно, луна. Мерзнет над крышами и похожа на мрачного монаха, в простертых, словно для подношения, руках которого лежит бесплодное море.

На всем белом свете, где бы я ни была, больше всего люблю это время суток. Время, когда я одна, сама с собой. Сижу за столом и пишу. Видимо, рассвет уже скоро. И вот уже новое солнце, словно Будда, появившийся на свет из материнской подмышки (левой или правой?), огромным шаром выкатится из-за горных вершин. Чуть позже тихонько проснется рассудительная Мюу. Часов в шесть мы, наверное, уже приготовим легкий завтрак, перекусим, а потом, перемахнув через гору за нашим домом, пойдем на берег моря, всегда прекрасный. И перед тем, как начнется еще один день — точно так же, как обычно начинаются все наши дни здесь, — я собираюсь (засучив рукава!) закончить сегодняшнюю порцию своей работы.

Если не считать нескольких длинных писем, то и не помню, когда я в последний раз писала что-нибудь исключительно для себя. Давно это было, и вообще-то у меня никогда, вплоть до настоящего момента, не было ни малейшей уверенности, что я могу писать хорошо. Куда уж там до уверенности, что “я могу писать хорошие тексты”! Пне и в голову не приходило думать так — ни разу в жизни, с самого рождения. Просто я писала, потому что не могла не писать.

Почему же я не могла не писать? Причина понятна. Чтобы о чем-то размышлять, нужно было для начала это что-то превратить в слова на бумаге.

Так было всегда, сколько себя помню, с самого раннего детства. Когда мне что-то непонятно, я подбираю слова, разбросанные у меня под ногами — одно, еще одно, и пробую строить из них фразу. Если эта фраза не помогает, я снова разбиваю ее на слова, а слова разбрасываю, чтобы затем построить что-то новое. Проделав эту манипуляцию несколько раз, в конце концов, я могла о чем-то думать так же, как это делают остальные люди. Писать для меня не было чем-то нудным или мучительным. Так же увлеченно, как другие дети собирают красивые камешки или желуди, я самозабвенно писала. Взять бумагу, карандаш и начать писать одно предложение за другим для меня так же естественно, как дышать. И при этом — размышлять.

Если всякий раз, когда соберешься о чем-то подумать, нужно пройти через все это, чтобы добраться до какого-то вывода, видимо, требуется ужас как много времени, наверное скажете вы. А возможно, и не скажете. Но это действительно отнимало уйму времени. Когда я училась в начальной школе, окружающие даже считали меня “умственно отсталой”. Я не могла угнаться за одноклассниками в учебе.

Из-за этого выпадения из нормы я чувствовала себя белой вороной. Впрочем, к концу начальной школы это ощущение полностью ушло. Я научилась до некоторой степени подстраиваться под окружающий мир. Однако это выпадение из нормы само по себе продолжало сидеть где-то у меня внутри — уже после окончания университета и вплоть до того мига, когда я разорвала всякие отношения с миром “формальных людей”. Как безмолвная змея в зарослях травы.

Итак, Тезис текущего момента.

“Повседневное определение собственной личности посредством составления буквенных комбинаций”.

Не так ли?

Именно так!

Дело в том, что до сегодняшнего дня я уже написала уйму разных текстов. Писала регулярно — почти каждый день. Словно стою на огромном, бескрайнем пастбище и в одиночку усердно кошу траву, а она все растет и растет с дикой скоростью. Сегодня кошу здесь, завтра — там… и когда, сделав круг по всему пастбищу, возвращаюсь к тому месту, откуда начала, там, как ни в чем ни бывало, снова шелестит густая высокая трава.

Однако встретив Мюу, я почти совсем перестала писать. Почему, интересно? К. рассказывал мне о теории “fiction = transmission”<“Художественный вымысел = передача” (англ.). Речь идет об одной из теорий нарратологии — дисциплины, изучающей повествовательные тексты, природу, формы и функционирование повествования, общие черты, присущие возможным типам нарративов, критерии, позволяющие различать их между собой, а также систему правил, в соответствии с которыми они создаются и развиваются. Нарратив — главная форма, посредством которой вымысел живет в культуре. С помощью повествования люди придают опыту форму и смысл, упорядочивают его, выделяя начало, середину, конец и центральную тему. Человеческая способность рассказывать истории — главный способ, каким людям удается упорядочить и осмыслить окружающий мир. >, и она звучит вполне убедительно. Кое-что теория эта действительно объясняет довольно точно. Но мне кажется, что отнюдь не все. Уф! Не пора ли научиться мыслить проще?

Проще… Проще…

Скорее всего, я просто перестала думать — конечно же, исключительно в моем почитании того, что такое “думать”. Я живу рядом с Мюу, и это состояние близости жизней похоже на две ложки, сложенные вместе, одна в другую; с Мюу пеня несет куда-то (видимо, следует сказать, что “куда-то” — место совершенно непонятное), а я только и думаю: “Н-да… весьма… А, ну и ладно, пусть несет!”

Вот и получается: чтобы так плотно приблизиться к Мюу, мне нужно максимально освободиться от лишнего груза. Даже такое основополагающее занятие, как “думать”, неизбежно становится для пеня ощутимой ношей. Вот в этом-то все и дело.

И сколько бы там мое пастбище ни зарастало травой — я об этом больше знать не знаю, вот еще! Просто заваливаюсь в густую траву, глаза — в небо, и любуюсь проплывающими белыми облаками. Вверяю свою судьбу их течению. Тихонько отдаю свое сердце пронзительно свежему запаху трав, шепоту ветра. Знаю я что-то или не знаю, какая разница — все это для меня уже безразлично.

Нет, не так! Все это для меня было безразлично с самого начала. Мне нужно стараться точнее излагать свои мысли. Точность… Точность…

Я понимаю, что моим правилом — правилом Человека Пишущего — было лепить фразы из того, что я в действительности знала (или о чем имела представление), но делать это так, как если бы в данную минуту я ничего об этом не знала. Как только я скажу себе: “А вот это я точно знаю! Гробить силы и время на то, чтобы писать об этом? Ну уж нет!” — все, моему писательству конец. Все-таки я не могу двигаться “вообще куда угодно”. Скажу конкретнее. К примеру, думаешь о ком-то: “Вот этого человека я знаю хорошо! Нечего тут копаться в деталях, все отлично!” — и пребываешь в полном душевном равновесии. Если я или вы будем так поступать, скорее всего, нас жестоко предадут. Во всем, в чем, как нам кажется, мы довольно здорово разбираемся, спрятано еще ровно столько же, в чем мы абсолютно не разбираемся.

ПОНИМАНИЕ — ВСЕГО ЛИШЬ СУММА НЕПОНИМАНИЙ.

В этой мысли (только между нами!) — суть моего скромного способа познания мира.

Ведь в нашем мире “знаю” и “не знаю” на самом деле напоминают сиамских близнецов — так же фатально неразлучны и хаотично перемешаны между собой.

Смешение… Смешение…

И вообще, разве кто-то способен точно провести границу между морем и тем, что в нем отражается? Или сказать, чем падающий дождь отличается от печали и одиночества?

Так-то вот. И посему я героически отказываюсь копаться в том, что такое “знаю” и “не знаю”. Это — моя отправная точка. (Если задуматься, такая стартовая позиция — просто жуть, хуже не бывает. Но куда ж деться, человеку нужно от чего-то отталкиваться, чтобы двигаться дальше. Так ведь, а?) Вот потому и пришло ко мне понимание того, что все неразрывно связано между собой: тема и стиль, субъект и объект, причина и следствие, я и суставы моей руки. Все, что могло просыпаться, высыпалось на кухонный пол и смешалось в одну кучу — соль, перец, мука, крахмал, если можно так выразиться.

Я и суставы моей руки… Да уж… Я как раз застукала себя на том, что сижу сейчас за компьютером и опять с хрустом сжимаю пальцы. Эта дурная привычка вернулась ко мне вскоре после того, как я бросила курить. Сначала — хрусть-хрусть — я по очереди перебираю пальцы правой руки, затем — хрусть-хрусть — левой. Конечно, кичиться тут особенно нечем, но все же я могу хрустнуть пальцами дико громко, да еще с таким мерзким сухим звуком, будто рядом кому-то голыми руками свернули шею. Когда я училась в младших классах, никто из мальчишек-одноклассников не мог побить мой рекорд по громкости хруста.

Примерно когда я уже поступила в институт, К. однажды деликатно намекнул, что “искусство” хруста пальцами — не совсем то, чем следует особенно гордиться. И девочке, когда она достигает определенного возраста, вовсе необязательно устраивать победный грохот костей — по крайней мере, на людях, поскольку в такие моменты она выглядит абсолютно, как Лотте Пенья в фильме “Из России с любовью”. Мне оставалось только (интересно, а почему раньше, до К, мне об этом никто не говорил?) — да, оставалось только призадуматься: “Да-а-а… Вот оно как…”, собрать волю в кулак и покончить с этой привычкой. Я обожаю Лотте Ленья, но быть похожей на нее… ну уж нет. И все же, бросив курить, неожиданно для себя самой я стала вдруг замечать, что довольно часто, когда сижу за столом и пишу, я начинаю бессознательно хрустеть пальцами. Хрусть-хрусть-хрусть-хрусть хрусть… Пеня зовут Бонд. Джеймс Бонд.

Но вернусь к тому, с чего начала. Времени-то почти нет: тормознуть по дороге, забежать куда-нибудь — совсем его не осталось. И Лотте Пенья — бог с ней, сейчас не до нее. Нет у меня ни минуты, чтобы зависать на метафорах. Как я уже написала, понятия “знаю” (“полагаю”) и “не знаю” существуют внутри нас вместе, обреченные делить одну жилплощадь на двоих. Но многие люди живут, разделив их между собой ширмой, — для удобства. Да ведь так оно и приятно, и комфортно! А я с легким сердцем выкидываю эту ширму куда подальше. Для меня просто немыслимо поступить иначе: что-что, а все эти перегородки я просто не выношу! Такой вот я человек!

Если позволите еще раз воспользоваться примером сиамских близнецов, замечу: вовсе не обязательно, чтобы они всегда пребывали в полном согласии друг с другом. Или всегда страстно желали понять друг друга. Чаще всего ситуация выглядит как раз с точностью до наоборот. Правая рука не ведает, что собирается сделать левая, а левая не ведает, что хочет сделать правая. Да и мы сами существуем точно так же — доходим до полной разрухи в голове, теряемся в пространстве, и в итоге… бабах! — с грохотом врезаемся во что-то.

Что я хочу здесь сказать, буквально в двух словах. Если человек стремится заставить мирно сосуществовать на одной территории свои “знаю” (“полагаю”) и “не знаю”, ему понадобятся изощренные контрмеры. Этими ответными мерами — Дада, совершенно верно! — являются размышления. Иными словами — то, за что можно крепко зацепиться. Иначе, почти наверняка, мы будем двигаться безнадежным и порочным курсом “на столкновение с предметами”.

Вопрос.

Итак, что же все-таки делать человеку, чтобы не слишком погрязнуть в серьезных раздумьях (раскинуться в поле и праздно наблюдать за плывущими белыми облаками, слушая, как растет трава) и при этом умудриться избежать состояния, когда — бабах! — врезаешься в предметы? Трудный вопрос? Вовсе нет! С точки зрения чистой логики — проще не бывает. C'est simple<Это просто (фр.) >. Нужно видеть сны. Постоянно. Войти в мир сновидений и оттуда уже не возвращаться. Жить там вечно.

Во сне вовсе не нужно отделять одно от другого. Совсем не нужно. Поскольку с самого начала там не существует ничего даже отдаленно похожего на разграничительные линии. Понятно, что во сне почти не происходит столкновений спредметами, а если даже они случаются, от них не больно. А вот реальность — иная. Реальность кусается.

Реальность… Реальность…

Когда-то давно на пресс-конференции после премьеры фильма “Дикая банда” режиссера Сэма Пекинпа одна журналистка, подняв руку, задала вопрос: “Скажите, почему в картине вам нужно было показывать так много крови? В чем причина?” Произнесла она это довольно резко. Один из актеров, снимавшихся в фильме, — Эрнест Боргнайн — с некоторой растерянностью на лице взял слово: “Вы позволите*.. Леди, человек так устроен: если в него выстрелить, польется кровь”. Этот фильм вышел в самый разгар войны во Вьетнаме.

Я люблю эту реплику. Пожалуй, она и есть основа реальности. То, что с трудом делится на части, нужно так и воспринимать — как неделимое. И пускать кровь. Выстрел и кровопролитие.

ВЫ ПОЗВОЛИТЕ? ЧЕЛОВЕК ТАК УСТРОЕН: ЕСЛИ В НЕГО ВЫСТРЕЛИТЬ, ПОЛЬЕТСЯ КРОВЬ

Вот именно поэтому я и стала писать. Я размышляю — так, как обычно это делаю, — и оказываюсь в пространстве без границ и названия, пространстве постоянных мыслей. Там, внутри меня, происходит зачатие — зарождается видение: еще незрячий зародыш по имени Понимание плавает, окруженный вселенскими, всепоглощающими околоплодными водами Непонимания. Наверное, в этом и есть причина, по которой пои сочинения невыносимо, чудовищно длинны, и к концу (вот как сейчас) повествование вообще выходит из-под контроля. Поддерживать эту “линию снабжения” с соответствующими ей объемами поставок я еще не способна — нет нужных навыков. Не способна технически. Да, пожалуй, и морально тоже.

Однако эго — не роман. Как бы лучше обозвать то, что я пишу? В сущности, это всего лишь текст. Вовсе нет нужды стремиться к удачному финалу. Я просто думаю вслух над тем, что сию минуту приходит мне в голову. В этом нет ничего похожего на моральную ответственность. Я всего лишь… (да? нет?) …размышляю. В последнее время — довольно долго — я ни о чем особенно не думала, да и некоторое время в будущем вряд ли буду о чем-то серьезно думать. Но сейчас, как бы там ни было, я думаю. И думать буду еще до рассвета.

Все же, говоря так, я не могу избавиться от своих “старых знакомых”, которые вечно рядом, — моих мрачных подозрений. А может, я убиваю свое время и энергию ради чего-то абсолютно бессмысленного? Надрываясь, усердно тащу тяжелую бадью с водой туда, где всех давно замучили бесконечные дожди? Не пора ли мне прекратить эти никому не нужные телодвижения и просто отдаться естественному потоку?

Столкновение? А собственно, на что оно похоже — “столкновение”?

Скажу иначе.

М-м… О чем это я?

Ах да, вот о чем.

Пишу всю эту бредятину, а гораздо честнее было бы снова нырнуть в теплую постель и ласкать себя, думая о Мюу. Вот что.

Мне очень нравится линия ее бедер, я люблю ее белоснежные волосы. На голове они совершенно белые, а в паху — полный контраст — иссиня-черные и растут удивительной формой. В маленьких черных трусиках ее попка очень сексуальна. Не могу никак остановиться: все представляю эти совершенно черные волосы, растущие буквой Т, под такими же черными трусиками.

Ну все, хватит об этом! Сейчас же возьми себя в руки и прекрати! Нужно вырубить выключатель (щелк!), чтобы наконец разомкнуть цепь бессмысленных сексуальных фантазий и сию же минуту серьезно настроиться на эти записи. Я хочу потратить драгоценное время до рассвета на что-то поважнее сексуальных фантазий. Что полезно, а что нет — пусть решает кто-то другой и где-то в другом месте. И что они там решат — мне наплевать, я и чашки ячменного чая за это не дам!

Так, да?

Да, только так!

А потому — давай дальше, вперед!

Говорят, попытка пересказать сон в своем литературном произведении (будь то реальный сон, который действительно когда-то приснился, или же некое видение, рожденное творчеством) — депо довольно рискованное. Ведь лишь единицы из писателей, наделенные Талантом, способны с помощью слов воссоздать гармонию иррациональных связей, которая существует в сновидениях. Согласна. И все-таки, несмотря на это соображение, хочу, набравшись смелости, рассказать здесь свой сон. Он приснился мне совсем недавно. Я записываю его как некий факт, имеющий отношение ко мне лично. Здесь я — всего лишь добросовестный кладовщик, и литературное качество повествования почти не имеет значения. (Да? А на самом деле?)

По правде говоря, мне и раньше снились сны, по смыслу чем-то похожие на этот. Различаются детали. Места разные. Но общая канва всегда одна и та же. И боль, когда я просыпаюсь от этих снов, тоже одинаковая (по силе и продолжительности). Как ночной поезд, который перед слепым поворотом каждый раз дает гудок, так и в этих моих снах навязчиво повторяется одна и та же тема.

“СОН СУМИРЭ”

(Эту часть буду писать от третьего лица. Так рассказ получится точнее.)

Сумирэ поднимается по длинной винтовой лестнице, чтобы встретиться с мамой, которая давно умерла. Должно быть, мама ждет на самом верху этой лестницы. Мама что-то хочет сказать Сумирэ. Нечто очень важное, Сумирэ просто обязана это узнать, чтобы жить дальше. Сумирэ страшно: она впервые встречается с мертвецом и к тому же не знает, что за человек — ее мама. Может, ненавидит Сумирэ или злится на нее (почему — непонятно). Однако Сумирэ не может отказаться от встречи с мамой. У нее есть только этот единственный шанс. Первый и последний.

Длинная лестница. Сумирэ все взбирается и взбирается наверх, но никак не может добраться до ее конца. Сумирэ задыхается на ходу, но продолжает восхождение в том же темпе. А время ее истекает: мама не останется в этом здании бесконечно долго. На лбу Сумирэ выступил пот. Ну вот, наконец-то, последняя ступенька.

На самом верху — просторная площадка, в конце ее, прямо по ходу — стена. Прочная каменная стена. В ней, точно на уровне лица — круглая дыра, похожая на вентиляционное отверстие. Узкая, диаметром где-то сантиметров пятьдесят. И тут мама Сумирэ вся как-то съеживается, и ее, будто насильно, начинает за ноги засасывать внутрь дыры. Сумирэ понимает: время, отпущенное ей, истекло.

Мама лежит в узком пространстве дыры, лицо устремлено прямо на Сумирэ. Она смотрит так, словно умоляет ее о чем-то. С первого взгляда Сумирэ понимает, что эта женщина — ее мать. “Тот человек, который дал мне душу и тело. Но эта мама почему-то отличается от мамы на фотографиях в семейном альбоме. Настоящая мама — красивая и очень молодая. А женщина в альбоме наверняка не моя настоящая мама, — думает Сумирэ. — Отец обманул меня”.

“Мама!” — решается крикнуть Супирэ. Словно вырвали из груди какую-то заслонку — такое чувство. Голос Супирэ еще звучит, как вдруг вакуум с той стороны дыры начинает мощно засасывать папу внутрь. Мама открывает рот, она что-то кричит Супирэ. Но слова ее не долетают — их поглощает гулкий рев ветра, вырывающегося наружу. Еще мгновение — и мамина фигура полностью исчезает в темном чреве дыры.

Взгляд назад: лестницы больше нет. Сейчас со всех сторон Супирэ окружают каменные стены. Там, где была лестница, появилась деревянная дверь. Повернув ручку, Сумирэ толкает дверь вовнутрь, а там — небо. Она стоит на верхушке высокой башни. Если посмотреть вниз, от высоты темнеет в глазах. В небе летает множество каких-то штуковин, похожих на маленькие самолеты. Примитивные самолетики на одного человека — кто угодно может такие сделать. Из бамбука и легкой древесины. За сиденьем — двигатель величиной с кулак и пропеллер. Сумирэ громко кричит пролетающим мимо пилотам, чтобы они спасли ее и забрали отсюда. Но те даже не оборачиваются в ее сторону.

“Это оттого, что на мне такая одежда, — думает Супирэ, — просто никто меня не видит”. На ней какой-то безликий халат, похожий на больничный — белый и длинный. Она скидывает с себя халат и остается совершенно голой: под халатом ничего нет. Снятый халат летит в пустоту за дверью. И вдруг, словно душа, разорвавшая путы, устремляется в погоню за ветром и вскоре теряется из виду. Тот же ветер ласкает ее тело, колышет волоски на лобке. И тут Супирэ внезапно замечает, что все мелкие самолеты, до этого летавшие где-то рядом, превратились в стрекоз. Все небо сплошь наполнено большими разноцветными стрекозами. Они таращат свои огромные, ослепительно сверкающие шарообразные глаза во все стороны. Стрекот их крыльев становится все громче и громче — будто кто-то крутит ручку радиоприемника. Еще немного, и грохот становится просто невыносимым. Супирэ садится на корточки, зажмуривает глаза и затыкает уши руками.

И просыпается.

Сумирэ отчетливо помнит этот сон — в мельчайших подробностях. Так хорошо, что может нарисовать все это на картине. Только вот лицо папы, исчезнувшей во тьме дыры, начисто ушло из памяти. Как и те важные слова, которые мама тогда произносила — они тоже навсегда затерялись в вакууме Небытия. Сумирэ лежит в постели и плачет, со всей силой вцепившись зубами в подушку. Плачет и плачет.

“ПАРИХМАХЕР БОЛЬШЕ НЕ РОЕТ ЯМ”

После этого сна я пришла к одному важному решению. Конец моей мотыги, которой я весьма

усердно вкалывала, уже ударился о выступ твердой скалы. Бумс! Я решила дать ясно понять Мюу, чего же я все-таки добиваюсь. Находиться и дальше в этом подвешенном состоянии я не могу. Как тот бесхребетный парикмахер — забиться в тоске на задний двор, рыть там яму и тайком признаваться себе самому: “Я люблю Мюу!” — нет, нельзя1 Если так будет продолжаться, я просто совсем исчезну — медленно, но верно. Все рассветы и вечера будут отгрызать частички меня — кусок за куском. И совсем скоро та некая субстанция, которая именуется “я”, смоется потоком времени, а на ее месте останется “ничего нет”.

Все абсолютно ясно, ситуация прозрачна, как кристалл.

Кристалл… Кристалл…

Знаю, чего хочу: обнимать Мюу, и чтобы она обнимала меня. От стольких самых важных для себя вещей я уже наотказывалась в жизни. Больше Они от меня ничего не получат. Сейчас все-таки еще не поздно. И потому я должна быть с Мюу. Я должна войти в ее тело. И хочу, чтобы она вошла внутрь моего тела. Как две алчные скользящие змеи.

А если Мюу не примет меня — тогда что? Ну тогда ничего другого не останется — только смириться.

“Вы позволите?.. Человек так устроен: если в него выстрелить, польется кровь”.

КРОВЬ ДОЛЖНА ПРОЛИТЬСЯ.Я должна заточить нож и где-то перерезать собаке глотку.

Ведь так?

Именно так!

То, что я пишу здесь, — послание себе самой. Похоже на бумеранг. Подброшенный вверх, он разрезает тьму вдалеке, остужает маленькие души несчастных кенгуру и в конце концов снова возвращается в мою руку. Но вернувшийся бумеранг и запущенный бумеранг — вовсе не одно и то же. Пне это ясно.

Бумеранг… Бумеранг…

12


ДОКУМЕНТ 2

Сейчас — день, на часах — половина третьего. Пир за окном похож на ад: ослепительное пекло. Скалы, небо, море — все сверкает и искрится на солнце, сливаясь в сплошной белый цвет. Когда смотришь какое-то время на эту картину, уже перестаешь различать, где скалы, где небо, где море, и только видишь, как они плавятся в одно общее месиво, проглотив границы друг друга. Все разумные существа удрали в тень, спасаясь от прямых, откровенно палящих солнечных лучей, и погрузились в легкую дремоту. Даже птицы не летают. Но дома у нас — приятная прохлада. Мюу в гостиной слушает Брамса. Она в синем летнем платье на тонких бретельках, белоснежные волосы собраны сзади в маленький узел. Я сижу у себя за столом и пишу все это.

— Тебе музыка не мешает? — спрашивает Мюу.

Я отвечаю, что Брамс не может мешать.

Я роюсь в памяти, чтобы восстановить историю, которую Мюу рассказала мне несколько дней назад в бургундской деревушке. Непростая это работа. Рассказывала она отрывочно, кусками, постоянно ломая всю хронологию до полной неразберихи. Что было раньше, что потом, где причина, где следствие, — периодически мой мозг плывет, не в силах разобраться во всем этом. Конечно, я не могу винить за это Мюу. Зарытая в недрах памяти жестокая бритва заговора вспарывает ее плоть. Звезды над виноградниками потихоньку гаснут на рассвете, и вместе с ними краски жизни покидают щеки Мюу.

Я уговариваю, заставляю ее рассказать мне эту историю. Приободряю, принуждаю, потакаю, хвалю, искушаю. Мы пьем красное вино и говорим до рассвета. Держим друг друга за руки и вместе бредем по следам ее памяти, раскладываем все по полочкам, перестраиваем заново. И все равно есть куски, которые она ни в какую не может вспомнить. Натыкаясь на такие места, Мюу тихо расстраивается и пьет еще больше вина. Опасная территория. Здесь мы завязываем с серьезными расследованиями — ничего не поделаешь, — осторожно покидаем эту зону и движемся в сторону более безопасной.

Все началось с моего открытия, что Мюу, оказывается, красит волосы в черный цвет, и я упросила ее рассказать, что с ней приключилось. Мюу настолько следит за собой, что никто из окружающих — за редчайшим исключением — и не догадывается, что у нее крашеные волосы. А я заметила. Когда так долго путешествуешь вместе и каждый день находишься бок о бок с другим человеком, рано или поздно такие вещи вылезают наружу. Хотя, может, Мюу вовсе и не стремилась это от пеня скрыть. Хотела бы — точно бы смогла внимательнее к этому относиться. А тут, наверное, рассудила так: “Ну что ж, пусть знает, ничего не поделаешь”. А может, нарочно хотела, чтобы я заметила. (Хм, это, конечно же, всего лишь мое предположение, не более.)

Я напрямую спрашиваю Мюу. Да… Такой уж у меня характер — без прямых и откровенных вопросов просто не выживу.

— Иного ли у вас седых волос? Когда вы начали их красить?

— Уже четырнадцать лет, — отвечает Мюу. — Четырнадцать лет назад у меня поседели все волосы. Все до единого, — говорит она.

— Из-за болезни?

— Нет, не так. Со мной тогда случилась одна история, из-за которой я вся и поседела. За одну ночь.

— Расскажите, что случилось, — говорю я. — Умоляю. Я все хочу о вас знать, все, что было. Я же о себе ничего не скрываю, все вам рассказываю.

Но Мюу спокойно качает головой. Она никому раньше не рассказывала об этом. Даже муж не знает правды. Четырнадцать лет она хранит эту историю в себе. Это ее личная тайна.

Но в итоге все кончается тем, что мы говорим о том событии всю ночь, до рассвета.

— У каждой истории есть свое время, когда ты просто обязан ее рассказать, — убеждаю я Мюу. — Если человек не делает этого, он обрекает свою душу на то, чтобы она осталась связанной с этой тайной навсегда.

Я произношу эти слова, и Мюу смотрит на меня: взгляд такой, будто она рассматривает некий пейзаж где-то очень далеко. В ее глазах что-то всплывает на поверхность, потом медленно опускается на дно. Она говорит:

— Видишь ли… Какие там взаимозачеты, мне и отдавать-то нечего. Уже ничего не осталось. Это пусть они, другие платят по счетам, не я.

Я совсем ее не понимаю. И откровенно говорю ей об этом.

Мюу отвечает:

— Если я расскажу тебе эту историю, она станет нашей общей навсегда. Так? Не знаю, насколько это правильно. Если я открою тебе свою тайну, ты окажешься втянутой в эту историю. А ты сама этого хочешь* Ты действительно хочешь узнать, на какие жертвы я бы пошла, только бы забыть все это?

— Да, — говорю я. — Что бы там ни было, я хочу разделить это с вами. И не нужно никаких тайн.

Мюу делает глоток вина, закрывает глаза. Повисает долгая пауза — будто время плетется еле-еле вперед, в замедленном темпе. Мюу в раздумье, она не знает, что делать.

Но в конце концов начинает свой рассказ. Понемногу. По кусочкам. Некоторые сразу вырываются наружу, другие остаются лежать на старом месте без движения. Пробелы в рассказе — самые разные. Иногда они сами по себе приобретают особый смысл. Я как рассказчик должна аккуратно собрать их всех вместе.

РАССКАЗ МЮУ О ЧЕРТОВОМ КОЛЕСЕ

То лето Мюу проводила одна в швейцарском городке неподалеку от границы с Францией. Ей двадцать пять лет, она живет в Париже и учится в Консерватории. В этот городок она приехала по просьбе отца, чтобы закончить одну сделку. Переговоры сами по себе несложные: нужно один раз поужинать с представителем фирмы-партнера и подписать контракт. Только и всего. Но Мюу очень нравится сам городок — с первого взгляда. Маленький, уютный и красивый. Есть озеро, рядом — средневековый замок. Ей хочется какое-то время здесь пожить. А еще в деревушке по соседству проводится летний музыкальный фестиваль. Можно взять машину напрокат и каждый день туда ездить. Ей везет: Мюу находит меблированную квартиру, которая сдается на короткий срок. Очень приятная, чистенькая и аккуратная квартира на окраине города, в доме на вершине холма. И вид из окна тоже замечательный. Недалеко от дома есть место, где Мюу может заниматься музыкой. Плата за квартиру немаленькая, но если попросить отца, чтобы какую-то часть он взял на себя (ту, на которую своих денег не набирается), то как-нибудь можно выкрутиться.

У Мюу начинается временная, но очень спокойная и безмятежная жизнь в этом городе. Она ездит на фестиваль, пешком бродит по окрестностям, знакомится с людьми. У нее появляется несколько любимых ресторанов и кафе, где ей нравится бывать. Из окна ее квартиры виден парк развлечений на окраине. Там есть огромное чертово колесо. Разноцветные кабинки с дверцами прикреплены к гигантскому ободу — глядя на него, задумываешься о Судьбе, — и видно, как они медленно описывают в небе круги. Доползают до своей предельной высоты и начинают опускаться вниз. Чертово колесо никуда не едет. На нем лишь поднимаешься вверх и снова опускаешься. В этом есть какое-то странное удовольствие.

Ночью на чертовом колесе зажигается бесчисленное множество лампочек. Парк закрывается, колесо перестает вращаться, но освещение не гасят. И колесо всю ночь до рассвета стоит и сверкает яркими огнями, будто соперничая со звездами в вышине. Мюу садится на стул у окна, слушает музыку по радио и бесконечно смотрит — ей не надоедает — на чертово колесо: как плывут кабинки вверх, вниз. Или же как оно застыло в неподвижности, словно монумент.

В городе она знакомится с одним мужчиной. Ему около пятидесяти, он красив — латинский тип внешности, высокого роста, нос удивительно изысканной формы, прямые черные волосы. Он первым заговаривает с ней в кафе:

— Откуда вы?

— Из Японии, — отвечает Мюу. Завязывается разговор. Мужчина говорит, что его зовут Фердинандо. Родился в Барселоне, но лет пять назад перебрался в этот город и занимается дизайном мебели.

Говорит он легко, беспечно, часто шутит. Побеседовав о том о сем, они расстаются. Но спустя два дня снова встречаются в том же кафе. Мюу узнает, что он разведен и живет один. И что покинул Испанию, поскольку на новом месте хотел начать все сначала. Однако она понимает, что этот мужчина не вызывает у нее большой симпатии. Чувствует, что он домогается ее физически. Чует запах плоти, и это ее пугает. Она решает держаться подальше от этого кафе.

Однако позже Мюу довольно часто видит Фердинандо в городе. Ей даже начинает казаться, что он преследует ее. Возможно, это всего лишь ее бессмысленная, нелепая фантазия. Городок-то небольшой, и если натыкаешься на кого-то все время с утра до вечера, ничего противоестественного в этом нет. При встрече с Мюу мужчина приветливо улыбается и дружески приветствует ее. В ответ она тоже здоровается с ним. Однако понемногу Мюу начинает охватывать смешанное чувство раздражения и тревоги. Закрадывается подозрение, что ее спокойная жизнь в этом городке ставится под угрозу из-за мужчины по имени Фердинандо. Как диссонанс, символично звучащий в начале новой части музыкального произведения: зловещее пятно, не сулящее ничего хорошего, наползает на ее безмятежное мирное лето.

Но оказывается, что Фердинандо, появившийся на ее горизонте, — всего лишь маленький кусочек большого пятна неприятностей. Прожив в городке дней десять, Мюу начинает чувствовать себя здесь в какой-то изоляции, в отрыве от всей остальной жизни, словно в блокаде. Весь, до последней улочки, такой красивый и чистый городок кажется ей — откуда только это взялось? — ограниченным, недалеким и самодовольным эгоистом. Люди любезны и приветливы. Но у нее вдруг появляется такое ощущение, будто к ней, как к восточному человеку, относятся несколько иначе, нежели к другим. Это проявляется на уровне чувств, незаметно для глаз. Вино, которое ей подают в ресторане, оставляет во рту какой-то странный вкус. В овощах, которые она покупает, — червяки. Все выступления на музыкальном фестивале оставляют ее совершенно равнодушной. Занимаясь музыкой, она не может сосредоточиться. Даже ее квартира, которая поначалу казалась приятной и уютной, выглядит сейчас образцом безвкусицы и деревенщины. Многое теряет свой первоначальный блеск. Зловещее пятно расползается все шире. Она уже больше не может отводить глаза в сторону, притворяясь, что не замечает его.

По ночам звонит телефон. Она протягивает руку и снимает трубку.

— Алло! — На том конце — пумс! — трубка швыряется, короткие гудки. Так несколько раз подряд. “Наверное, это Фердинандо”, — решает она. Но доказательств нет. Как вообще он смог узнать ее номер? Модель аппарата старая, Мюу не может просто выдернуть шнур. Она мучается со сном, не может заснуть. Начинает пить снотворное. Теряет аппетит.

Она хочет поскорее уехать. Но — почему, непонятно — у нее никак не получается вытащить себя из этого города. И находятся вполне правдоподобные объяснения. То плата за квартиру, которую она уже внесла за месяц вперед, то купленный абонемент на музыкальный фестиваль. Опять же — то, что она сдала свою парижскую квартиру на время летних каникул. “Что же мне теперь — вот так взять и вернуться домой? Нет, это невозможно, — убеждает она себя. — Да и что, в конце концов, произошло? Ведь на самом-то деле ничего не случилось! Никакого вреда мне никто не причинил. Ничего неприятного не сделал. Просто я перенервничала, сама накрутила себя по разным поводам, только и всего”.

Однажды вечером Мюу, как обычно, идет ужинать в небольшой ресторанчик неподалеку от дома. Уже две недели, как она живет в этом городке. Поужинав, она чувствует, что ей хочется подышать ночным воздухом — давно забытое ощущение — и отправляется в большую прогулку. Размышляя о том о сем, она бродит по городу, улица за улицей, без особой цели. И вдруг обнаруживает, что стоит перед входом в парк развлечений. Тот самый — с чертовым колесом. Веселая музыка, голоса зазывал, радостные детские крики. В основном, гуляют в парке либо семьи в полном составе, либо местные юные парочки. Мюу вспоминает, как ходила в парк развлечений с отцом, когда была маленькой. Как они вместе катались на аттракционе, сидя в кабинках — кофейных чашках, и она чувствовала запах его твидового пиджака. До сих пор она помнит этот запах. Тогда она всю дорогу сидела, вцепившись в отцовский рукав. Этот запах был приметой очень далекого взрослого мира, а для маленькой Мюу он означал спокойствие, защищенность. Грустно без отца.

Она покупает билет — почему бы нет? развлечение! — и входит в парк. Там — масса разных павильончиков, ларьков. Тиры. Аттракционы со змеями. Палатки, где можно погадать и узнать свое будущее. Одна крупная женщина, разложив перед собой свои “магические кристаллы”, машет Мюу рукой, зовет к себе.

— Мадемуазель, идите сюда. Это важно. Ваша судьба очень сильно изменится.

Мюу, улыбнувшись, проходит мимо.

Она покупает мороженое, садится на лавочку. Ест мороженое, рассматривает людей, идущих мимо. И чувствует, что душа ее — где-то очень далеко от всей этой шумной толпы. Перед ней останавливается мужчина, обращается к ней по-немецки. Лет тридцати, светловолосый, невысокого роста, усатый. Такому, наверное, пошла бы форма. Она качает головой, улыбается, показывает на свои часы, объясняет по-французски:

— У меня здесь встреча. — Мюу замечает, что ее голос звучит выше, чем обычно, и какой-то хриплый. Мужчина больше не говорит ни слова, смущенно улыбается, подняв руку, делает легкий жест, будто отдает ей честь, и уходит.

Мюу поднимается с лавочки и идет гулять по парку — просто так, без особой цели. Кто-то играет в “дартс”, попадает в воздушные шары, и те лопаются. Медведь танцует, тяжело топая и сотрясая землю у себя под ногами. Шарманка играет вальс “На прекрасном голубом Дунае”. Запрокинув голову, можно увидеть, как в небе медленно плывут по кругу кабинки чертова колеса. “А что если мне тоже прокатиться? — вдруг приходит ей в голову. — Заодно посмотрю оттуда на свою квартиру — получится как бы вид наоборот”. В ее сумке — удача! — как раз есть маленький бинокль. Она брала его с собой на концерты, чтобы все хорошо видеть с того места, где сидела, — на лужайке, довольно далеко от сцены. Так он в сумке и остался. Маленький, легкий, но достаточно качественный, с сильными линзами. В этот бинокль можно отлично рассмотреть всю комнату, даже то, что находится внутри, это точно.

В будке рядом с чертовым колесом она покупает себе билет.

— Мадемуазель, мы скоро закрываемся, — говорит ей пожилой служитель. Бубнит себе что-то под нос, ворчит недовольно, будто сам с собой разговаривает. Потом качает головой. — Закрываемся мы уже. Это — последний раз. Один раз, и все. — Его подбородок покрывает белая борода. Усы прокрасились табачным дымом. — Кхе — кхе — кхе, — кашляет он. Щеки — пунцовые, будто их очень долго обдувал северный ветер.

— Хорошо, хорошо. Да мне одного раза достаточно. — И, взяв билет, она поднимается на площадку перед чертовым колесом. Желающих покататься больше нет, она одна. Насколько ей видно, и на самом колесе, в кабинках — тоже ни души. Плывут все эти пустые кабинки в небе, застыв в бездействии, “недеянии”, лишь наматывают свои круги, один за другим. Так и сам мир, исчерпав все силы, выдыхается и катится, истощенный, под откос.

Она забирается в красную кабинку, усаживается на сиденье, тут появляется все тот же дед, захлопывает дверцу и запирает ее снаружи. Наверное, для безопасности. Колесо, трясясь и качаясь, будто какое-то старое, дряхлое животное, начинает со скрежетом и стуком ползти в небо. Бесконечные палатки, площадки с аттракционами, раскинувшиеся внизу, с их шумом, криками и толкотней, становятся все меньше и меньше. Дальше, за аттракционами, вынырнув из ночной темноты, светятся огни города. Слева виднеется озеро. На нем — прогулочный кораблик, он тоже залит ярким светом, который изящно отражается на водной глади. Склоны гор вдали усеяны огоньками деревушек. Она чувствует, что у нее тихонько щемит в груди от такой красоты.

А вот и холм на окраине города — где-то там она и живет. Мюу наводит резкость, ищет свою квартиру. Найти сразу не получается. Кабинка ползет все выше и выше, приближаясь к самой верхней точке. Надо спешить. Она отчаянно водит биноклем по сторонам: налево-направо, вверх-вниз, пытаясь отыскать нужное здание. Но в этом городке просто уйма похожих домов. Кабинка, достигнув вершины, начинает неотвратимо двигаться вниз. И тут наконец она отыскивает свой дом. Вот он! Но как же много в нем окон — гораздо больше, чем она думала. Многие люди открыли створки, чтобы впустить внутрь свежий летний воздух. Она водит биноклем от одного окна к другому и в конце концов находит нужное — третий этаж, второе справа. Но в этот момент ее кабинка — уже очень близко от земли. Ничего не видно, ей мешают стены других домов. Жаль! Еще б чуть-чуть — и можно бы рассмотреть всю комнату хорошенько.

Кабинка приближается к земле. Медленно-медленно. Вот уже и площадка. Она собирается открыть дверцу и выйти. Но дверца не открывается. Ее же запер снаружи тот дед из будки с билетами! Она пытается отыскать его глазами. Но деда и след простыл. Его нигде нет. Даже свет в будке больше не горит. Она хочет громко крикнуть, позвать кого-нибудь. Но кого звать? — никого не видно. Тут колесо снова начинает двигаться. “Да хватит уже! — думает она. Глубокий вздох. — Что за бардак?” Точно, дед удалился в туалет и не рассчитал время, когда она вернется. Придется сделать еще круг.

“Ну и ладно! — говорит она себе. — Отлично. Прокачусь лишний раз из-за этого старого маразматика. Хотя бы смогу рассмотреть свою квартиру получше”, — смиряется Мюу. Она высовывается в окно кабинки, крепко держа бинокль обеими руками. В прошлый раз она уже поймала примерное направление и место, где искать, так что сейчас находит свой дом довольно легко. Окно открыто, в комнате горит свет (она терпеть не может приходить в темную квартиру и к тому же собиралась вернуться сразу после ужина).

Довольно странное занятие — рассматривать издали в бинокль квартиру, где живешь. Такое чувство, будто сам за собой подглядываешь — даже совестно как-то. “Но ведь меня там нет. Разумеется! На столике — телефон. Вот бы позвонить сейчас туда. На письменном столе письмо, которое я писала. Отсюда даже прочесть можно — так все видно. Ну нет, конечно, не до такой степени …”

Немного погодя кабинка, пройдя весь свой путь высоко в небе, переходит к спуску. Но успевает опуститься совсем чуть-чуть — и тут колесо, громко скрежетнув, внезапно останавливается. Мюу сильно ударяется плечом о стенку и чуть не роняет на пол бинокль. Мотор, приводящий колесо в движение, замолкает, воцаряется какая-то неестественная тишина. Не слышно веселой музыки, которая звучала внизу до последней секунды. Свет в большинстве павильонов с аттракционами не горит. Мюу напряженно вслушивается в тишину. Легкий шум ветра, больше — ни звука. Полнейшее безмолвие. Ни голосов зазывал, ни радостных детских криков. Что случилось — вообще непонятно. И тут до нее доходит: “Меня здесь бросили, оставили одну”.

Она высовывается наружу из наполовину открытого окна и снова смотрит вниз. Понимает, что висит жутко высоко от земли. “Может, попробовать крикнуть? Позвать на помощь? Но толку-то кричать, если никто не услышит”, — понимает она еще до того, как начать надрывать связки. Во-первых, слишком высоко, а во-вторых, голос у нее совсем не громкий.

“Куда делся этот дед? Наверняка, был пьян”, — думает Мюу. Этот цвет лица, этот запах изо рта, этот грубый голос — точно. Напился, забыл начисто, что сам посадил меня на это чертово колесо, взял и просто его вырубил. А сейчас сидит себе в каком-нибудь баре и надувается пивом или там джином — не знаю, еще больше косеет и еще больше теряет свою память. Мюу прикусила губу. “Наверно, я смогу выбраться отсюда только завтра днем, не раньше. А что если вечером?” Когда открывается парк, она не знала.

Хоть и середина лета, ночи в Швейцарии все равно прохладные. Мюу одета очень легко: тонкая блузка и короткая юбка из хлопка. Ветер усиливается. Она снова высовывается из окна кабинки и смотрит вниз, на землю. Зажженных огней еще меньше, чем раньше. Видимо, служители прибрались за день, привели все в порядок и разошлись по домам. Но кто-то, какие-нибудь охранники же должны здесь оставаться! Мюу набирает полную грудь воздуха и кричит что есть мочи: “Помогите!” Прислушивается. Снова кричит. Так несколько раз. Безрезультатно.

Мюу достает из сумки маленькую записную книжку и шариковой ручкой пишет в ней по-французски: “Я заперта в кабинке на колесе обозрения в парке аттракционов. Пожалуйста, помогите!” Кидает эту записку в окно. Ветер подхватывает клочок бумаги и уносит прочь. “Если ветер дует в сторону города и мне повезет, записка упадет где-то в городе. Но если даже кто-то и подберет с земли этот клочок бумаги и прочтет, что написано, поверит ли он (или она), что это — правда?” На новом листочке она добавляет еще свое имя и адрес. Так будет точно выглядеть более достоверно. Люди, наверное, поймут, что это не розыгрыш и не шутка, а с человеком действительно случилось что-то очень серьезное. Она переводит на записки половину своей книжки, пуская по ветру листок за листком.

Потом неожиданно ей в голову приходит еще одна идея. Она достает из сумки бумажник, вынимает все его содержимое, оставляет только десятифранковую банкноту и кладет туда записку: “У вас над головой, в кабинке колеса обозрения заперта женщина. Пожалуйста, помогите!” И кидает бумажник в окно. Он летит прямо на землю. Но куда падает — не видно, и не слышно удара о землю. То же самое она делает с кошельком для мелочи: вложив записку, кидает его вниз.

Мюу смотрит на часы. Стрелки показывают 10.30. Она изучает, что лежит в ее сумке. Какая-то простая косметика и зеркальце, паспорт. Темные очки. Ключи от квартиры и машины, которую она взяла напрокат. Армейский нож, чтобы чистить фрукты. Целлофановый пакетик с тремя крекерами. Книга в мягкой обложке на французском. “Ужинала я недавно, так что до утра как-нибудь вытерплю. Пить, когда так прохладно, как сейчас, тоже не очень хочется. К счастью, и писать пока еще не тянет”.

Она сидит на пластмассовом сиденье, прислонившись головой к стенке кабины. Разные мысли лезут в голову — сколько ни бейся, сейчас все равно уже поздно: ничего не изменишь. “Чего я пришла в этот парк, залезла на какое-то чертово колесо? Лучше бы пошла из ресторана сразу домой. Сейчас бы наверняка уже понежилась в теплой ванне и залегла с книжкой в кровать. Как и всегда. Почему этого не сделала? И почему, скажите на милость, им обязательно понадобилось нанимать этого безнадежного старого алкоголика?”

От ветра колесо скрипит. Мюу хочет закрыть окно, чтобы не дуло, но даже чуть-чуть приподнять его не получается — сил маловато, окно заело намертво. Сдавшись, она садится на пол. “Все-таки кардиган надо было взять, что помешало? Ведь думала еще накинуть его на блузку — тонкий такой кардиган — когда выходила из дома”. Но летом, вроде, ночью должно быть очень приятно, да и ресторан — всего в трех кварталах от дома. Кому ж могло прийти в голову, что она добредет до парка и пойдет кататься на чертовом колесе* Все как-то пошло наперекосяк.

Чтобы хоть чуточку расслабиться, она снимает часы, тонкий серебряный браслет, серьги в виде ракушек и кладет все это в сумку. Садится, скрючившись, на корточки в углу кабинки и думает: “Вот бы крепко заснуть и проспать так до самого утра”. Ей холодно, тревожно. Иногда налетает сильный ветер, кабинка неожиданно вздрагивает и качается из стороны в сторону. Мюу закрывает глаза и начинает мысленно играть до-минорную сонату Моцарта, чуть шевеля пальцами в воздухе, словно прикасаясь к воображаемым клавишам. Именно эту вещь — почему, непонятно — она помнит всю целиком еще с детства, когда выучила ее наизусть. Однако на середине медленной второй части мозг ее медленно затуманивается, и она погружается в сон.

Она не понимает, сколько ей удалось поспать. Должно быть, не очень долго. Проснувшись внезапно, в первое мгновение она не может сообразить, где находится. Потихоньку память возвращается к ней. “Ах да, это же парк аттракционов, я тут на чертовом колесе”. Она вынимает из сумки часы: начало первого. Потихоньку поднимается с пола. От этого сна в скрюченном положении все суставы ноют. Мюу несколько раз зевает, потягивается, массирует запястья. Понимает, что сразу заснуть снова не удастся, и чтобы хоть как-то отвлечься, достает книжку и продолжает читать ее с того места, где остановилась раньше. Новый детектив, только что вышел, она купила его здесь в городе, в книжном магазине.

“Хорошо еще, что свет на этом колесе всю ночь горит, просто счастье”. Немного позже, прочтя несколько страниц, она вдруг повит себя на том, что смысл вообще до нее не доходит. То есть оба глаза совершенно определенно пробегают строку за строкой, но сознание блуждает где-то совсем в другом месте.

Поняв, что пытаться сейчас читать — затея совершенно бессмысленная, она захлопывает книгу. Поднимает голову и смотрит в ночное небо. Оно словно затянуто тонкой пленкой облаков, и звезд не видно. Месяц тоже в дымке. Странно: при таком свете ее лицо как-то очень отчетливо и ясно отражается в оконном стекле кабинки. Мюу долго, не отрывая глаз, изучает свое лицо. “Это когда-нибудь кончится, — говорит она себе. — Держись! Потом будешь вспоминать все эту историю, как анекдот. Просидеть всю ночь запертой в кабинке на чертовом колесе в парке аттракционов в Швейцарии!”

Но никакого анекдота не получается. А получается совсем другая — настоящая — история. Как раз с этого места она и начинается.

Немного спустя Мюу берет в руки бинокль и хочет снова посмотреть на свою квартиру. “Конечно, там все, как раньше, ничего не изменилось. Это и понятно, как иначе?” — говорит она себе и улыбается. Она водит биноклем, изучая другие окна в своем доме. Уже за полночь, и многие легли спать. В большинстве окон темно. Но где-то горит свет — там еще не спят. На нижних этажах предусмотрительно задернуты шторы от посторонних глаз. На верхних беспокоиться нечего, окна там нараспашку, и свежий ночной ветер свободно залетает внутрь. Везде, в каждой квартире развивается какая-то своя, отдельная жизнь — где-то тихо и спокойно, где-то — весьма откровенно (разве людям может прийти в голову, что кто-то глубокой ночью прячется на чертовом колесе с биноклем?). Впрочем, Мюу — не большой любитель подглядывать за чужой личной жизнью. Ей гораздо интересней рассматривать собственную пустую квартиру.

Когда, сделав круг по соседним окнам, Мюу возвращается снова к своим, у нее невольно перехватывает дыхание. В спальне она видит голого мужчину. “Конечно, я перепутала окно”, — сначала думает она. Водит биноклем вверх-вниз-влево-вправо. Но нет, не ошиблась, это — ее окно. Мебель, цветы в вазе, картина на стене — все на месте. А этот мужчина — Фердинандо. Да, точно. Он. Тот самый Фердинандо. Сидит совершенно голый на ее кровати. Грудь и живот покрыты черными волосами, длинный пенис расслабленно свисает — как живое существо, которое лежит словно без сознания.

“Боже мой, что этот мужчина делает в моей комнате? — Ее лоб покрывается капельками пота. — Как он вообще пробрался в мою комнату? Ничего не понятно”. Она чувствует страшное раздражение, потом смущение. И тут в комнате появляется женская фигура. Белая блузка с короткими рукавами, короткая синяя юбка из хлопка. Женщина? Мюу крепче сжимает бинокль и напрягает зрение. Кто это?

Она сама.

Мюу уже вообще ничего не понимает. “Я — здесь, рассматриваю в бинокль свою квартиру. И там вижу саму себя”. Мюу несколько раз наводит бинокль на резкость. Но, как ни смотрит, видит все то же — себя. В этот момент Мюу понимает, что женщина одета так же, как она. Фердинандо подхватывает ее на руки и переносит на постель. Целуя, начинает ласково раздевать ее (ту Мюу, которая в спальне). Снимает блузку, расстегивает лифчик, стягивает юбку. Он прикасается губами сзади к шее женщины, его руки ложатся на ее груди, ласкают их. Какое-то время он весь увлечен этими ласками. Потоп одной рукой стаскивает с нее трусики. (Такие же точно — и на этой Мюу). Ей становится тяжело дышать. Что, в сапом деле, происходит?

Она замечает, что сейчас пенис Фердинандо уже вздымается от возбуждения и стал твердым, как дубинка. Очень большой. Таких больших она никогда раньше не видела. Фердинандо кладет ее руку на свой пенис. Он ласкает все тело Мюу. Всюду. Лижет ее. Долгие, бесконечно долгие ласки. Женщина не противится. Она (Мюу, которая в спальне) отдается его ласкам всем телом, наслаждается минутами вожделения. Время от времени протягивает руку и ласкает его пенис, яички. Все ее тело щедро раскрывается перед ним.

Мюу не могла отвести глаз от этого странного зрелища. Ей было чудовищно плохо. В горле совершенно пересохло, она не могла даже проглотить слюну. Ее почти рвало. Все походило на какое-то аллегорическое средневековое полотно: выглядело так же абсурдно, гротескно преувеличенно и было наполнено злым смыслом. “Они делают это специально для меня, чтобы я видела. И они точно знают, что я это вижу”, — думала она. Но глаз отвести не могла.

Пробел. Провал в памяти.

Что было дальше?

С этого момента все, что было дальше, Мюу не помнит. Ее память здесь прерывается.

— Не могу вспомнить, — говорит Мюу. Она прячет лицо в ладонях и тихо продолжает: — Мне понятно только, что все это было чудовищно. Я находилась здесь, но еще одна “я” была “там”, и он, этот Фердинандо, вытворял со мной — “той”, на “той стороне” абсолютно все.

— Что именно — “все”?

— Я не могу вспомнить. Но “все” — это и есть “все”. В то время, когда я висела на чертовом колесе, запертая в кабине, он делал со мной — другой, на “той стороне” — все, что хотел. У меня, вообще-то, нет никаких страхов по поводу секса. Был и такой период в моей жизни, когда я относилась к сексу довольно свободно. Но все, что было со мной раньше, не имеет ничего общего с тем, что происходило у меня на глазах, когда я сидела в кабинке на чертовом колесе. Тогда это был абсолютно бессмысленный, грязный половой акт, который выполнялся с одной единственной целью — загадить меня. Фердинандо, со всеми его беспредельными трюками, со всем тем, что он вытворял со мной — своими толстыми пальцами, огромным членом, — он пачкал все мое существо, то, что есть “я” (впрочем, “я” на той стороне как-то не замечала, что ее собственное “я” заляпывают грязью). И в конце это был уже даже не Фердинандо.

— Не Фердинандо? — Я впиваюсь глазами в лицо Мюу. — Если это был не Фердинандо, то кто же тогда это был?

— Непонятно. Я не могу этого вспомнить. Во всяком случае, под конец это был не Фердинандо. А может, и с самого начала это был не Фердинандо.

Мюу приходит в себя и понимает, что лежит на больничной койке. Ее голое тело укрыто белой простыней. Ноют все суставы. Врач рассказывает, что рано утром один из работников парка нашел ее бумажник (который она выбросила ночью из окна) и таким образом узнал, что случилось. Кабинку опустили вниз, вызвали скорую. Мюу валялась, буквально сложившись пополам, на полу без сознания. Видимо, в тяжелом шоке. Зрачки не реагировали на свет. Руки и лицо были покрыты многочисленными ссадинами, блузка в крови. Ее доставили в больницу, оказали помощь. Никто не может понять, как она получила эти раны. Но все они — неглубокие, так что шрамов не останется. Полиция забирает в участок для дачи показаний того старика, который работает на чертовом колесе. Он совершенно не помнит, что усаживал Мюу в кабинку прямо перед закрытием парка.

На следующий день несколько местных полицейских приходят к ней в больницу, задают вопросы. Она не может толком ничего им объяснить. Полицейские внимательно смотрят на ее фотографию в паспорте, потом на нее и в недоумении хмурятся. На лицах появляется странное выражение, будто они по ошибке проглотили что-то не то. Полицейский смущенно спрашивает ее:

— Мадемуазель, простите за бестактность, вам действительно двадцать пять лет?

— Да, — отвечает она. — Столько, сколько в паспорте. — Она никак не может понять, почему, собственно, они задают ей такой вопрос. Но потом идет умыться в ванную и видит свое отражение. Ей становится ясно. Ее волосы, все до единого, побелели. Стали ослепительно белыми — как только что выпавший снег. Сначала Мюу думает, что это, наверное, отражение какого-то другого человека. Оборачивается назад. Никого нет. В ванной она одна. Снова смотрит в зеркало. И тут понимает, что эта женщина с белоснежными волосами — она сама и есть. Мюу теряет сознание, падает на пол.

И пропадает.

— Я осталась здесь, на “этой стороне”. Но другая “я”, или же часть меня, переместилась на “ту сторону”. Забрав с собой мои черные волосы, мое половое влечение, месячные, овуляции, может быть, даже само желание жить. А оставшаяся половина — вот она здесь, перед тобой. Все прошедшие годы я живу с ощущением, что тогда, на чертовом колесе в маленьком швейцарском городке, почему — не знаю, тот человек, который был “мной”, навсегда распался на две части. Или же это была какая-то сделка, кто знает. В любом случае у меня ничего же не отняли — так, чтобы захватить и пропасть с концами. Ведь та другая “я” точно все еще существует — на “той стороне”. И я это знаю. Между нами зеркало, отделяющее нас друг от друга. Но расстояние толщиной в одно стекло мне не преодолеть. Никогда.

Мюу покусывает ногти.

— Хотя, конечно, никто не может сказать, что это навсегда. Ведь правда? Возможно, мы когда-нибудь где-нибудь встретимся снова и соединимся в единое целое. Только есть здесь одна большая проблема, которую никак не могу для себя решить: где, с какой стороны зеркала отражается мое настоящее “я”? Это — та женщина, которая была в объятиях Фердинандо, или та, которая на дух его не переносит? Нет у меня никакой уверенности в том, что я смогу переварить этот хаос в своей голове.

После окончания летних каникул Мюу в Консерваторию больше не возвращается. Она бросает стажировку и возвращается в Японию. И больше никогда в жизни не прикасается к инструменту. Чтобы играть, воспроизводить музыку, нужна сила, а ее она утратила. На следующий год умирает отец. И она, став его преемницей, начинает заниматься делами фирмы.

— Да, я пережила настоящий шок, когда поняла, что больше не могу играть. Но от горя особо не убивалась. У меня всегда было смутное подозрение, что рано или поздно это должно случиться. Сама посуди. — Мюу улыбнулась. — Сколько в мире пианистов? Тьма тьмущая. А хватило бы человек двадцать — высшего класса и активно концертирующих. Зайди в любой музыкальный магазин и поройся там среди всех этих бесконечных “Вальдштейнов” и “Крейслериан” — сама увидишь. Спасает только, что репертуар классических произведений все-таки не безграничен, да и полки с компакт-дисками в музыкальных магазинах не резиновые. Для мировой музыкальной промышленности достаточно двадцати первоклассных, активно выступающих музыкантов. Так что насчет моего ухода из музыки никто особо не переживал.

Мюу вытянула перед собой пальцы, несколько раз покрутила кисти рук: ладонями вверх-вниз-вверх-вниз. Словно проверяла, на месте ли ее память.

— Примерно через год после моего приезда во Францию я заметила одну странную вещь. Те, кто явно уступали мне в технике, тратили гораздо меньше усилий на занятия, играли глубже и получали больший отклик у слушателей. Даже на конкурсах, уже в последних турах я всегда им уступала. Сначала думала, что это какая-то ошибка. Но каждый раз происходило одно и то же. Это действовало мне на нервы, выводило из себя. “Страшная несправедливость!” — считала я. Но постепенно до меня стало кое-что доходить. Я начала понимать, что мне чего-то не хватает.

Чего именно — неясно, но чего-то очень важного. Какой-то человеческой глубины, необходимой для того, чтобы игра находила отклик в сердцах слушателей. Можно так сказать. В Японии я этого совсем не замечала. Там я никому никогда не проигрывала, да и времени терзаться сомнениями по поводу собственной игры у меня не было. Но в Париже, где вокруг было так много талантливых пианистов, я в конце концов смогла это понять. Так бывает, когда солнце поднимается высоко, и туман над землей рассеивается — все стало предельно ясно.

Мюу вздохнула. Затем, подняв голову, улыбнулась.

— С детства мне нравилось устанавливать внутри себя собственные правила и жить по ним, независимо от того, что происходит вокруг. Я была очень серьезным, рассудительным ребенком. Уверенным в себе и своих силах. Я родилась в Японии, ходила в японскую школу, росла в окружении японских детей — играла, дружила с ними. То есть чувствовала себя абсолютно японкой, но по национальности все же была иностранкой. Формально Япония до конца остается для меня иностранным государством. Мои родители особо не приставали ко мне с воспитанием, но одну вещь вдалбливали мне в голову постоянно, с самого раннего детства: “Ты здесь иностранка”. И я поняла, что если хочу выжить в этом мире, то должна, пусть ненамного, но стать сильнее. Мюу продолжала спокойно и тихо: — Собственно говоря, в том, чтобы стать сильным, ничего плохого нет. Абсолютно. Но оглядываясь назад, понимаю, что тогда настолько приручила себя к этой мысли: “Я — сильная”, — что даже не пыталась понять тех, кто был слаб. Привыкла к тому, что мне сопутствует удача, и пытаться понять тех, кто случайно оказался невезучим, мне было неинтересно. Привыкла, что у меня нет проблем со здоровьем, а разбираться с болячками других людей — нет, это не мое. Когда я видела тех, на кого наваливалось то одно, то другое, и они оказывались в тяжелой ситуации, а случившееся их буквально парализовало, я считала, что во всем виноваты они сами, поскольку могли бы приложить больше сил, чтобы этого не произошло. Я полагала, что на судьбу сетуют только лодыри. Мои взгляды на жизнь были непоколебимы, тверды и прагматичны. Никакого тепла, душевности. И никто, ни один человек среди людей, окружавших меня тогда, не обратил мое внимание на это.

Я потеряла девственность в семнадцать лет, и после у меня было довольно много мужчин. С некоторыми я встречалась какое-то время постоянно, но могла оказаться в постели с человеком, которого почти совсем не знала, — просто когда складывалась такая ситуация, было настроение, и все. А вот полюбить кого-то — любить всем сердцем — этого в моей жизни не случилось ни разу. Если честно, тогда я просто не могла себе такого позволить. Моя голова была забита одним — стать первоклассной пианисткой. Какие там объездные пути, крюки или заходы куда-нибудь по дороге к этой цели — такое даже в мысли мне прийти не могло. Когда же я задумалась что, может, проблема — во мне, это мне чего-то не хватает, и открыла в себе эту пустоту, было уже поздно. Она снова вытягивает руки перед собой, ненадолго задумывается.

— Может, в каком-то смысле, это я сама придумала всю ту историю, которая приключилась со мной четырнадцать лет назад в Швейцарии? Иногда мне так кажется.

В двадцать девять лет Мюу вышла замуж. У нее полностью отсутствовало половое влечение. После того случая в Швейцарии она не могла ни с кем иметь интимных отношений. Что-то внутри нее исчезло навсегда. Об этом — только об этом, не вдаваясь в подробности, — она рассказала своему будущему мужу. “…Поэтому я не могу выйти замуж. Ни за кого”, — объяснила она. Но он признался Мюу, что любит ее и хотел бы, если только она не возражает, разделить с ней свою жизнь, пусть даже у них не будет сексуальных отношений.

Мюу не смогла найти никакой причины для отказа. Она знала этого человека с детства, и он всегда вызывал в ней хорошие, добрые чувства. Какой бы ни была совместная жизнь с этим человеком, Мюу не могла представить на его месте кого-то другого, с кем она могла бы жить. Да и с практической точки зрения — чтобы вести дела компании — замужество имело для нее очень важное значение.

Мюу продолжает.

— Мы с мужем довольно хорошо ладим, хотя видимся только по выходным. У нас отношения близких друзей, партнеров по жизни, которым прият-

но проводить время вместе. Мы разговариваем на самые разные темы и по-человечески очень доверяем друг другу. Какая у него сексуальная жизнь, где и как он решает эти проблемы, я не знаю, и меня это совершенно не трогает. Никакого секса у нас с ним нет. Мы даже не прикасаемся друг к другу. Это очень печально, но я не хочу прикасаться к его телу. Просто не хочу, и все.

Мюу останавливается, тихо закрывает лицо ладонями. За окном почти совсем светло.

— Я была живой тогда, я и сейчас, как ты видишь, жива, реально существую, разговариваю с тобой. Но то, что находится здесь, — ненастоящая “я”. Перед тобой всего лишь тень той прежней Мюу, которой я была когда-то. Ты — по-настоящему живая. А я — нет. Даже то, что я говорю сейчас, отдается в моих ушах пустым эхом.

Молча, я кладу руку на плечо Мюу. Я не нахожу нужных слов, которые могла бы сказать ей. Поэтому просто спокойно, бесконечно долго обнимаю ее.

Я люблю Мюу. Разумеется, я люблю “эту” Мюу, на “этой стороне”. Но так же я люблю и “ту” Мюу, которая должна быть где-то на “той стороне”. Очень сильно люблю. Когда я задумываюсь об этом, сама начинаю раздваиваться — даже чувствую, как внутри меня что-то скрипит. Словно надо мной нависла угроза: “раздвоение” Мюу приведет к моему собственному “раздвоению”, как проекции ее состояния. Я чувствую это так пронзительно, так неотвратимо, словно у меня самой нет выбора.

Вот только одно неясно. Если “эта сторона”, где находится Мюу сейчас, — мир, который с самого начала не был “действительным изображением” (то есть “эта сторона” в действительности — “та сторона”), то как быть со мной, которая существует “здесь” как она есть, и у которой вместе с тем все внутри так тесно взаимосвязано?"

Кто же я тогда на самом деле?

13

Я дважды прочел оба “Документа”. Сначала лишь пробежал глазами, второй раз читал уже спокойно, обращая внимание на мелкие детали. Никакого сомнения: оба текста писала Сумирэ. Ее манера выражаться, ее словечки. Вот только интонация немного отличалась от того, как она писала обычно: некоторая сдержанность, чуть отстраненный взгляд — раньше в ее текстах такого не было. И все же, это писала Сумирэ, я был уверен на все сто.

После минутного колебания я сунул дискету в карман своей сумки. Если Сумирэ благополучно вернется, дискету можно будет положить на место. Другое дело — если она не вернется. Кто-нибудь посторонний наткнется на дискету, разбирая ее вещи. В любом случае мне очень не хотелось, чтобы оба текста попались кому-нибудь на глаза.

Прочтя “Документы”, я уже не мог просто сидеть на месте, ничего не делая. Надел свежую рубашку, вышел из коттеджа и, спустившись по лестнице, направился в городок. Получив в банке неподалеку от порта по дорожным чекам 100 долларов, купил какой-то таблоид на английском и сел читать его под зонтиком в кафе. Подозвал сонного официанта, заказал лимонад и тосты с сыром. Еле-еле водя огрызком карандаша, он записал мой заказ. На его белой рубашке сзади выступило большое пятно пота. Оно как будто настойчиво к чему-то призывало — такая форма была у пятна.

Механически, одним глазом просмотрев газету до половины, от нечего делать я стал бесцельно разглядывать полуденный порт. Откуда-то появилась тощая черная собака, обнюхала мою ногу, потом, утеряв к ней всяческий интерес, унеслась в неизвестном направлении. Люди, кто где мог, вяло, лениво расслаблялись, переживая послеполуденный зной. Только официант и собака могли еще хоть как-то перемещаться в пространстве, но брало сомнение: надолго ли их хватит. Старик, который только что продал мне газету, уже дремал, сидя под тентом. Его колени широко развалились в стороны. Статуя посаженного на кол Героя стояла в центре площади и, как всегда, безропотно подставляла спину безжалостным лучам полуденного солнца.

Охлаждая ладони и лоб холодным стаканом лимонада, я размышлял: возможна ли связь между тем, что Сумирэ написала, и ее исчезновением?

Уже довольно долго Сумирэ вообще ничего не писала. Свою страсть к писательству она потеряла после того, как на свадебном банкете познакомилась с Мюу. И вдруг здесь, на этом греческом острове, решительно “взялась за перо” и написала почти одновременно эти “Документы”. Нужно немало времени и недюжинная сосредоточенность, чтобы выдать такой объем текста, даже если строчить с неимоверной скоростью. Что-то на нее сильно повлияло — подтолкнуло и заставило снова сесть за стол.

Что же это было? Точнее, существует ли некая тема, главная мысль, общая для этих текстов, и если да, то в чем она состоит? Я размышлял об этом и рассматривал морских птиц, сидевших рядком на пирсе.

Мир тем временем плавился от жары, и размышлять о запутанных вещах было совершенно невозможно. В голове моей царил хаос, и сам я был порядком измотан. Поэтому заставил себя собрать в кучку то, что еще осталось во мне от способности концентрироваться: как если бы мне пришлось заново — без барабанов и труб — формировать армию из разбитых частей. Приведя сознание в некое равновесие, я стал думать.

— Самое важное — не то большое, до чего додумались другие, но то маленькое, к чему пришел ты сам, — произнес я тихонько себе под нос. Я всегда так говорю детям в классе. Ведь так на самом деле и есть? Сказать легко. Но в действительности прийти даже к “маленькой” мысли бывает ужасно трудно. Нет, скорее, иначе: наверное, чем “меньше” вывод, родившийся в твоей голове, тем сложнее тебе его было сделать.

Сон Сумирэ. Раздвоение Мюу.

Чуть спустя меня вдруг прошибло: существует два разных мира. Вот он — главный элемент, общий для “Документов”, написанных Сумирэ.

“Документ 1”

Здесь основная часть текста — пересказ сна. который Сумирэ видела той ночью. Она поднимается по длинной лестнице, чтобы встретиться со своей покойной матерью. Но когда, наконец, она почти у цели, ее мать уже уходит в “тот мир”. Сумирэ не в силах ничего изменить. А потом она стоит на верхушке башни, там нет никаких выходов, просто некуда деться, и ее со всех сторон окружают какие-то потусторонние существа. Сумирэ множество раз видела этот сон.

“Документ 2”

Здесь описывается странное происшествие, которое приключилось с Мюу четырнадцать лет назад. В парке развлечений маленького швейцарского городка Мюу оказывается запертой на целую ночь в кабинке колеса обозрения, смотрит оттуда в бинокль на окна своей квартиры и видит саму себя. Это — ее “Doppelganger” <Двойник, дух (живого человека) (нем.). > . В результате пережитого происходит ее “раздвоение” (или благодаря этому случаю выявляется раздвоенность, которая уже существует). Как объясняет сама Мюу, “расколовшись”, она одновременно находится по обе стороны зеркала. Сумирэ упрашивает Мюу рассказать ей об этом и потом записывает ее историю как “Документ 2”.

Совершенно очевидно, что общая тема, объединившая оба “Документа”, — взаимосвязь между “этой стороной” и “той стороной”. Как они соотносятся друг с другом. Скорее всего, Сумирэ заинтересовало именно это. Вот почему ее потянуло к столу, и она потратила столько времени, чтобы написать свои “Документы”. Говоря словами самой Сумирэ, записывая эти истории, она пыталась что-то для себя осмыслить.

Подошел официант, забрал тарелку из-под тостов, и я заказал еще лимонада. Попросил побольше льда. Отпив глоток свежего лимонада, я снова приложил холодный стакан ко лбу.

“А если Мюу не примет меня — тогда что? — написала Сумирэ в конце “Документа 1”. — Тогда ничего другого не останется — только смириться… Кровь должна пролиться. Я должна заточить нож и где-то перерезать собаке глотку”.

Что Сумирэ имела в виду? Может, намекала на самоубийство? Нет, я так не думал. Я не чувствовал в этих словах запаха смерти. Скорее, в них слышалось бесшабашное стремление двигаться дальше. Собаки, кровь — чистейшей воды метафора, я и объяснял это Сумирэ на скамейке в парке Иногасира. Смысл всего этого (собаки, кровь) — в том, чтобы “нечто” (кости, ворота) в мистической форме наделить жизнью, иначе — это “нечто” одушевить. Я хотел показать, используя аллегорию, как “История” (повествование) приобретает волшебные, магические свойства, потому и рассказал Сумирэ о китайских воротах.

Где-то должна перерезать собаке глотку.

Где-то ?

Моя мысль врезалась в твердую стену. Все, дальше — тупик.

Куда же подевалась Сумирэ? Где это место на острове, куда ей понадобилось идти?

У меня все не шла из головы картина: Сумирэ провалилась в глубокую яму, вроде колодца в поле, где-то вдали от людей, сидит там и ждет помощи. Вероятно, поранилась и страдает в одиночестве от голода и жажды. При мысли об этом мне сразу хотелось куда-то бежать и что-то делать.

Но ведь полицейские четко сказали, что никаких колодцев на острове нет. И о существовании каких-нибудь “дыр” в окрестностях городка они тоже не слышали. “Это очень маленький остров, и нам, местным, тут каждый колодец знаком, каждая яма”, — сказали они. Наверное, так на самом деле и есть.

Я решаюсь выдвинуть собственную гипотезу.

Сумирэ ушла на “ту сторону”.

Тогда многое становится понятно. Сумирэ прошла через зеркало на “ту сторону”. Скорее всего, чтобы найти там “ту”, другую Мюу. Что ж, вполне логичный шаг: если Мюу на “этой стороне” не может ее принять, ничего другого просто не остается.

Как там она писала? Я напряг память. “Итак, что же нам делать, чтобы избежать столкновения? С точки зрения логики, это просто. Нужно видеть сны. Постоянно видеть сны.

Войти в мир сновидений и больше не покидать его. Жить там вечно”.

Вот только один вопрос. Существенный вопрос. Как туда попасть?

С точки зрения логики, это просто. А объяснить конкретно, как это сделать, я, конечно, не смогу.

Итак, я снова у разбитого корыта — там, откуда начал.

Я задумался о Токио. О своей квартире, школе, где работаю. Вспомнил, как тайком запихивал кухонные очистки в мусорную урну на станции. Не прошло и двух дней, как я уехал из Японии, а кажется, что там — совершенно иной мир. Почти через неделю начинается новый учебный год. Я попробовал представить, как стою в классе перед тридцатью пятью детьми. Отсюда, из такой дали, это выглядело так странно и нелогично: моя работа — кого-то чему-то учить… Пусть даже десятилетних детей — все равно абсурд.

Снимаю темные очки, носовым платком вытираю лоб, снова надеваю очки. Потом смотрю на морских птиц.

Я размышляю о Сумирэ. Вспоминаю день ее переезда на новую квартиру, дикую эрекцию, которую почувствовал, когда Сумирэ сидела рядом. Таким мощным и твердым он никогда еще не был. Такое ощущение, что меня разорвет в клочья. Тогда, в воображении — вероятно, это Сумирэ и называет “миром сна”, — я занимался с ней любовью. Но ощущения той близости, оставшиеся в моей памяти, гораздо реальнее секса, который случался у меня с другими женщинами на самом деле.

Во рту — какой-то ком, я проталкиваю его внутрь остатками лимонада.

Снова возвращаюсь к своей “гипотезе”. Пытаюсь продвинуться вперед хотя бы на шаг. Просто решаю для себя, что

Сумирэ где-то умудрилась найти выход. Что это за выход, как она его обнаружила — такие вещи сейчас понять невозможно. Оставлю это на потом. Хорошо, попробую представить этот “выход” как дверь. Я закрываю глаза и рисую в своем воображении эту дверь во всех подробностях. Самая банальная дверь в самой обычной стене. Сумирэ где-то ее обнаружила, повернула ручку и просто шагнула наружу — с “этой стороны” на “ту сторону”. Как была — в тонкой шелковой пижаме и пляжных сандалиях.

Что там, за этой дверью, какой вид — не могу представить, моего воображения уже не хватает. Дверь захлопнулась, и Сумирэ назад больше не вернется.

Я вернулся в коттедж и соорудит себе немудреный ужин из того, что было в холодильнике. Спагетти с помидорами и базиликом, салат, пиво “Амстел”. Потом сидел на веранде и думал неизвестно о чем. Или вообще ни о чем не думал. Никаких телефонных звонков. Наверное, Мюу пыталась дозвониться из Афин. Но связь на этом острове совсем никакая.

Как и вчера в это время, небесная синева с каждой минутой становилась все глубже, над морем поднималась огромная круглая луна, небосвод продырявила горстка звезд. Ветер, поднимаясь по склону, чуть колыхал цветы гибискуса. На самом конце мола автоматический маяк мерцал в темноте древним светом. Пастухи медленно спускались по горной тропе, ведя за собой осликов. Голоса то накатывали, приближаясь, то замирали. Я тихо впитывал всю эту экзотику чужой страны, здесь совершенно естественную.

В конце концов, никто так и не позвонил, Сумирэ тоже не объявилась. Только спокойно и медленно текло время, ночь становилась все глубже. В комнате Сумирэ я прихватил несколько кассет с записями и стал их слушать в гостиной. На одной — песни Моцарта. Рукой Сумирэ на этикетке было написано — “Элизабет Шварцкопф и Вальтер Гизекинг (ф-но)”. Я мало, что смыслю в классике, но тут сразу почувствовал, что это потрясающая музыка. Манера пения немного старомодна, однако вызывала удивительное ощущение в душе, когда невольно садишься прямо, расправив плечи — так бывает, если читаешь прозу, написанную стильно, плавно и элегантно. Тонкое, изысканное дыхание певицы и пианиста то набирало силу, чтобы затем почти замереть, то замирало, чтобы вновь набрать силу. Такое яркое звучание — мне казалось, что я на самом деле вижу их выступление, что они сейчас — у меня перед глазами. Одна из этих песен, должно быть, называлась “Фиалка”. Я поудобней устроился в кресле, закрыл глаза и стал наслаждаться музыкой, мысленно деля ее с Сумирэ.

Я проснулся от музыки. Она звучала негромко и откуда-то издалека — то слышно, то нет. Однако звуки ее медленно, но верно — так некий матрос (лица его в темноте не разглядишь) потихоньку травит якорь из ночного моря — заставили меня проснуться. Я приподнялся на кровати, высунулся в распахнутое окно и прислушался. Точно, музыка. Стрелки наручных часов у подушки показывали второй час ночи. Интересно, кому в такое время понадобилось заводить громкую музыку?

Я влез в брюки, через голову натянул рубашку, сунул ноги в кроссовки и вышел за дверь. В соседних домах — ни огонька Вокруг ни души. Ни дуновения ветерка, не слышно даже плеска волн. Только лунный свет беззвучно омывает землю. Я остановился и снова прислушался. Похоже, музыка доносилась с вершины горы. Странно. На этой крутой вершине никаких селений нет, там живут одни аскеты-монахи в своем монастыре да еще пара-тройка пастухов. Трудно вообразить, что они собрались все вместе в такое время и устроили какой-то шумный праздник.

Под открытым небом музыка была слышна вполне отчетливо. Уловить мелодию я не мог, но по ритму понял, что музыка греческая. Звук неровный, с резкими подскоками, так играют живые инструменты. Явно не “готовая” музыка из динамиков.

К этому времени мой мозг уже окончательно проснулся. Стояла приятная летняя ночь, в ней чувствовалась какая-то таинственная глубина. Исчезновение Сумирэ лежало у меня камнем на сердце, а не то бы я радовался от души — как на празднике. Я потянулся всем телом, закинул голову к небу и глубоко-глубоко вздохнул. Ночная прохлада омыла меня всего изнутри. “А что если и Сумирэ сейчас слышит где-то эту же музыку? Разве этого не может быть?” — вдруг подумалось мне.

Я решил немного пройтись в ту сторону, откуда доносилась музыка. Захотелось увидеть собственными глазами, что это за место, где она звучит, и кто ее играет. Заблудиться я не мог — в горы ведет та же дорога, по которой я утром ходил на пляж. “Заберусь, насколько хватит сил”, — решил я.

Шагалось легко — луна ярко освещала все вокруг. Ее свет раскидывал причудливые узоры теней между утесами, окрашивал землю в непостижимые, загадочные тона. При каждом шаге по мелкому гравию резиновые подошвы моих кроссовок издавали неестественно громкий шум. Чем выше я поднимался, тем громче звучала музыка, уже можно было различить мелодию. Играли все там же — на вершине горы. Из инструментов звучали какие-то ударные, бузуки, потом, похоже, аккордеон и флейта. Может, еще гитара. И больше не было слышно ничего. Ни поющих голосов, ни радостных криков. Одна лишь музыка текла неспешно, бесконечно долго, без пауз и, можно сказать, почти без эмоций — монотонно, в пресном темпе.

Мне хотелось взглянуть, что творится на вершине — ведь должно же там что-то происходить… Но в то же время я чувствовал: может, лучше и вовсе не приближаться к тому месту. Неудержимое любопытство боролось во мне с интуитивным страхом. Но что бы там ни случилось, повернуть назад я уже не мог. Как во сне, где невозможно сделать выбор — нет определяющего принципа. Или же у нас нет альтернатив, чтобы этот принцип установить.

“А вдруг Сумирэ несколько дней назад точно так же среди ночи проснулась от звуков музыки, и как была, в одной пижаме, из любопытства пошла в горы той же тропой?” — неожиданно пришло мне в голову.

Я остановился и оглянулся. Горная дорога спускалась вниз, до самого городка, похожая на след гигантскою слизняка, мутновато белая и склизкая. Я взглянул на небо, а потом, случайно — на свои ладони в лунном свете. И вдруг почувствовал, что это уже не мои руки. Не могу этого толком объяснить. Во всяком случае, сам я понял это с первого взгляда. Мои руки больше не были моими руками, мои ноги больше не были моими ногами.

Мое тело впитало мертвенно-бледный свет луны и утратило теплоту жизни, стало похожим на куклу, сделанную из той же глины, которой покрывают стены домов. Кто-то с помощью колдовства — как это делают шаманы на островах Вест-Индии — вдохнул мою ненастоящую жизнь в этот ком земли. В нем не было пламени истинной жизни. Моя подлинная жизнь где-то крепко спала, а Некто без лица схватил ее и, запихнув в саквояж, как раз в эту минуту намеревается с нею скрыться.

Меня охватил такой озноб, что стало трудно дышать. Где-то — я не мог понять, что это за место, — кто-то поочередно заменял все клетки моего организма, распускал нити, связывающие мое сознание. Думать было некогда. Единственное, что я мог — поскорее рвануть в свое привычное убежище. Я набрал полные легкие воздуха и, нырнув в море собственного сознания, стал погружаться все глубже и глубже на самое дно. Рассекая руками тугую воду, я одним махом опустился вниз и крепко ухватился за лежащий там огромный камень. Словно стремясь запугать непрошеного гостя, вода тяжело надавила на барабанные перепонки. Я крепко зажмурился, задержал дыхание и стал терпеть. Это не так уж трудно, если принял окончательное решение. Быстро привыкаешь и к давлению воды, и к отсутствию воздуха, и к ледяной мгле, и к сигналам, посланным из хаоса. Отработанное действие, которое я с детства проделывал уже множество раз.

Хронология событий нарушилась, одно переплелось с другим, потом все развалилось на части и выстроилось по-новому, в ином порядке. Мир расширялся беспредельно, и в то же время имел жесткие границы. Несколько четких образов<Здесь автор использует яп. слово “имэ:дзи”, произошедшее от англ. “image” — изображение, отражение, фигура, подобие, копия, мысленный образ, мысленное представление, образ (лит.), воплощение, символ, воспроизведение. > — только образов — безмолвно двигались мимо по собственному темному коридору. Словно медузы или души, плывущие по воздуху. Однако я решил не смотреть в их сторону. Стоит мне хоть чем-то себя выдать, дать им понять, что я их заметил, они тут же — никаких сомнений — начнут приобретать какой-то Смысл. А Смысл сразу возьмет и привяжется к Временному характеру, и тот, не спрашивая моего согласия, просто выпихнет меня на поверхность. Я наглухо запер свою душу и стал ждать, пока их процессия окончательно не пройдет мимо.

Не имею понятия, сколько это продолжалось. Но когда я оказался на поверхности, открыл глаза и тихо вздохнул, музыка уже смолкла. Похоже, загадочный концерт был окончен. Я прислушался. Никаких звуков. Абсолютно ничего. Ни музыки, ни людских голосов, ни дуновения ветерка.

Хотел посмотреть, который час, но часов на руке не оказалось. Остались в комнате Сумирэ, у подушки.

Я взглянул на небо. Похоже, звезд прибавилось. А может, я ошибался — просто обман зрения. Мне показалось даже, что и небо стало каким-то другим. Прежнее странное ощущение, что мое тело — не мое, почти прошло. Я попробовал потянуться, согнул руки, сжал пальцы. Все в порядке. Только рубашка в подмышках стала влажной и прохладной от пота.

Я поднялся с травы и снова пошел в гору. Раз уж с таким трудом добрался сюда, попробую подняться на вершину. Хочется все же разобраться, была там музыка или нет, найти хоть какие-нибудь следы, чтобы понять. Через пять минут я был уже на вершине. У подножия южного склона, по которому я шел, виднелись море, порт и спящий городок. Редкие фонари местами освещали дорогу вдоль берега. Другая сторона горы, насколько хватает глаз, была полностью погружена во тьму. Ни единого огонька. Вглядевшись в темноту, я стал различать вдали еще один горный хребет, плывущий в лунном свете. За ним простиралась уже совершенно непроглядная тьма. И нигде ни следа недавнего шумного праздника.

А что музыка? Была ли она на самом деле или нет? Сейчас я уже сомневался в этом. Где-то глубоко во мне она еще слабо играла. Но с каждой минутой моя уверенность таяла, становясь все более призрачной. Может, никакой музыки вообще не было. Может, это какая-то галлюцинация, а мои уши по ошибке уловили то, что происходило совершенно в другом месте, в другое время. И в самом деле, кто, интересно, будет в час ночи собираться на горе и играть там?

Стоя на самой вершине, я взглянул на небо: луна висела удивительно близко и была полна какой-то дикой, свирепой энергии. Грубая каменная глыба, с поверхностью-кожей, изъеденной беспощадным временем. Зловещие тени самых разных очертании, всплывшие на ее поверхность, были слепыми раковыми клетками — они тянули свои щупальца к теплу человеческой жизни. Лунный свет искажал все звуки, смывал, подобно течению реки, все значения, сбивал с пути и вводил в заблуждение души. Это он заставил Мюу увидеть своего двойника. Это он увел куда-то котенка Сумирэ. Это из-за него исчезла сама Сумирэ. Это он играл музыку, которой (скорее всего) просто не могло существовать, и притащил меня сюда. Впереди передо мной простирался бездонный мрак, позади — мир тусклого света. Я торчал на вершине горы в чужой стране, выставленный под лунные потоки лучей. Трудно поверить, что все это не было тщательно спланировано с самого начала.

Вернувшись в коттедж, я налил себе коньяку Мюу и выпил. Потом попытался тут же заснуть. Не смог. Даже вздремнуть не получалось. И пока небо на востоке не стало светлеть, луна, гравитация, шорохи окружили меня плотным кольцом и не отпускали.

Я мысленно представил котов — в запертой квартире, умирающих с голода. Нежные маленькие плотоядные зверюги. Там я умер — настоящий я, — а они еще были живы. Они ели мою плоть, разгрызали мое сердце, сосали мою кровь. Эта картина стояла у меня перед глазами. Я прислушался. Откуда-то издалека доносилось их чавканье: коты высасывали мой мозг. Три грациозных кошечки окружили расколотый череп и прихлебывали оттуда густой суп цвета пепла. Кончиками красных шершавых язычков аппетитно вылизывали мягкие складки моего сознания. С каждым их прикосновением сознание мое колыхалось и подрагивало — как раскаленный воздух, струящийся в жару. Становилось все более похожим на мираж и исчезало.

14

Так никто и не узнал, куда пропала Сумирэ. Мюу точно сказала: она исчезла, как дым.

А Мюу вернулась на остров через два дня утренним паромом. Вместе с ней приехали сотрудник японского консульства и представитель туристической полиции Греции. Провели консультации с властями, начали новое серьезное расследование с привлечением местных жителей. Фотографию с паспорта Сумирэ напечатали во всех греческих газетах и начали собирать информацию. В результате, газеты и полицейские участки завалили сообщениями, но это, к сожалению, все равно ни к чему не привело. Зацепок так и не нашлось. Почти все поступившие сведения касались каких-то других людей и к Сумирэ не имели никакого отношения.

Родители Сумирэ тоже приехали. Впрочем, я покинул остров до их приезда. Дело даже не в том, что начинался новый учебный год, — мне совсем не улыбалось встречаться с ними в таком месте. К тому же японские журналисты узнали о случившемся из местных газет и стали наседать на японское консульство и местную полицию. Я сказал Мюу, что должен возвращаться в Токио. Да и вряд ли я чем-то мог реально помочь в поисках Сумирэ, даже если бы остался.

Мюу кивнула. Сказала, что я и так здорово помог ей, приехав на остров:

— Правда. Без тебя, совсем одна я бы давно уже здесь пропала. Сейчас со мной — полный порядок. Родителям Сумирэ я сама как-нибудь все объясню. И с журналистами справлюсь. Не беспокойся, все будет нормально. Ведь в том, что случилось, никакой твоей вины не было и нет. А я, когда нужно, могу быть достаточно жесткой и привыкла разруливать всякие сложные ситуации.

Она проводила меня в порт. Я отплывал вечерним паромом на Родос. После исчезновения Сумирэ прошло ровно десять дней. На прощание Мюу обняла меня. Это вышло очень естественно. Не говоря ни слова, она стояла довольно долго, положив руки мне на спину. Ее кожа была удивительно прохладной под горячим послеполуденным солнцем. Мюу пыталась мне что-то сказать прикосновением своих ладоней. Я это почувствовал. Закрыл глаза и напряг слух, чтобы услышать ее слова. Но это нечто не становилось словами. Может, и не должно было ими выражаться. Мы безмолвно общались в повисшей тишине.

— Береги себя, — сказала Мюу.

— Ты тоже, — сказал я. Стоя у трапа, мы помолчали.

— Ответь мне честно на один вопрос, — серьезно сказала Мюу перед самой посадкой. — Ты как думаешь, Сумирэ больше нет в живых?

Я покачал головой:

— У меня ощущение, что она жива и где-то есть, правда, у меня нет никаких доказательств. Прошло уже столько времени, но я не чувствую, что она умерла. Не верю этому.

Мюу посмотрела мне в лицо, скрестив на груди загорелые руки.

— Если честно, я тоже, — сказала она. — У меня такое же чувство. Вот как ты сказал, что она не умерла. И еще у меня предчувствие, что больше мы с нею не встретимся. Но доказать это я тоже ничем не могу.

Я ничего не ответил. Молчание, связывающее нас, заполняло собой все щели, все пустоты в наших душах. Морские птицы с пронзительными криками рассекали безоблачное небо, в кафе вечно сонный официант разносил напитки.

Мюу размышляла, крепко сжав губы. Потом сказала:

— Ты меня ненавидишь?

— За то, что пропала Сумирэ?

— Да.

— Почему я должен тебя ненавидеть?

— Не знаю. — Ее голос выдал накопившуюся усталость, которую она тщательно скрывала. — Мне почему-то кажется, что я с тобой тоже больше не увижусь. Потому и спросила.

— Мне тебя ненавидеть не за что, — сказал я.

— Но ведь ты не знаешь, как будет потом?

— Просто так ненавидеть человека — нет, это не про меня. Я так не умею.

Мюу сняла шапочку, поправила челку, снова вернула шапочку на место. Потом, щурясь — будто ей в глаза бил яркий свет — посмотрела на меня.

— Это наверняка потому, что ты ни от кого ничего не ждешь, — сказала она. Взгляд ее был глубоким и ясным. Как та вечерняя тьма на закате, когда мы только познакомились. — Я не такая, как ты. Другая. Но ты мне нравишься. Очень.

И мы простились. Паром, взбивая пену, начал кормой выходить из порта, затем медленно развернулся на сто восемьдесят градусов и встал носом вперед. Все это время Мюу стояла на самом краю причала и провожала меня глазами. В белом, идеально сидящем платье, она время от времени придерживала рукой шапочку, чтобы не унесло ветром, и казалась мне — здесь, в маленьком порту греческого острова — какой-то нереальной, эфемерной и совершенно безупречной. Стоя на палубе, я опирался на поручни и, не отрываясь, смотрел на нее. Время зависло на какое-то мгновение, и эта картина четко отпечаталась на стенке моей памяти.

А потом время снова двинулось вперед, фигурка Мюу стала понемногу уменьшаться, превратилась в неясную точку, и вскоре совсем растворилась в струях горячего воздуха. Затем и городок стал отползать все дальше от меня, горы потеряли свои резкие очертания, в конце концов сам остров потонул в мареве света, потускнел и пропал. Появился другой остров, потом и он исчез точно так же. И вскоре мне уже казалось: может быть, всего, что я здесь оставил, на самом деле и не существовало.

Наверное, я должен был остаться с Мюу, подумал я. Бог с ним, с новым учебным годом. Остаться на острове, поддерживать Мюу, вселять в нее надежду, изо всех сил искать Сумирэ, а если случится что-то страшное — крепко обнять ее и утешить. Думаю, Мюу нуждалась во мне, да и мне — в каком-то смысле — она была нужна.

Меня тянуло к ней. С какой-то невероятной силой.

Впервые я понял это, когда стоял на палубе парома и провожал глазами ее силуэт, исчезающий вдали. Вряд ли это чувство можно было назвать любовью, хотя оно было чем-то очень на нее похожим. Будто все мое тело опутали бесчисленные тонкие нити. Я сидел на палубе, обхватив руками спортивную виниловую сумку на коленях, — полный хаос в душе — и глядел на бесконечную дорожку белой пены за кормой. Несколько чаек, будто приклеившись к этой дорожке, неотступно летели за паромом. Прикосновение маленькой ладони Мюу, словно тень души, осталось у меня на спине навсегда.

Я собирался лететь в Токио без задержек, накануне забронировал место в самолете, но бронь почему-то аннулировали, и мне пришлось заночевать в Афинах. На микроавтобусе авиакомпании я добрался до отеля, который мне забронировали. Гостиница находилась неподалеку от района Плака, была сама по себе довольно приятной и уютной, но оказалась полностью забитой группами немецких туристов, которые дико шумели, и это сильно раздражало. Так и не придумав, чем бы заняться, я погулял но городу, накупил сувениров — ни для кого конкретно, — а вечером в одиночестве поднялся на холм Акрополя. Прилег на плоский камень, и, овеваемый вечерним ветерком, стал смотреть на белый храм. Подсвеченный прожекторами, он словно медленно плыл в синих сумерках. Поразительно красивое, фантастическое зрелище.

Но я чувствовал при этом ни с чем не сравнимую, глубочайшую тоску. Я вдруг обнаружил: в какой-то момент окружающий мир навсегда потерял отдельные краски. Отсюда, с этой обшарпанной вершины, посреди руин пустых чувств я смог разглядеть свою жизнь далеко вперед. Она мне напомнила иллюстрацию из одного научно-фантастического романа, которую я видел в детстве: дикий, пустынный пейзаж необитаемой планеты. Ни малейших признаков жизни. Чудовищно длинный день, а воздух — то раскаленный, то ледяной. Космический корабль, что доставил меня сюда, как-то незаметно пропал из виду. Идти больше некуда. Остается одно — пытаться как-то выжить здесь, своими силами.

Я вновь понял, как дорога мне Сумирэ, и насколько она для меня незаменима. Каким-то образом Сумирэ привязывала меня к этому миру. Только ей одной это удавалось. Когда мы встречались и разговаривали или же я читан ее сочинения, границы моего сознания незаметно расширялись, и я начинал видеть такие картины, которых не видел раньше. Наши души сливались — легко, естественно. Мы с Сумирэ распахивали навстречу друг другу свои сердца и души, как юные влюбленные, скидывая одежду, обнажаются друг перед другом. Такого у меня больше ни с кем никогда не было, да и вряд ли могло быть. Мы серьезно, бережно относились к нашим чувствам — даже избегали говорить об этом, только бы ничего не разрушить.

Да, я страшно переживал оттого, что нам с Сумирэ так и не повезло испытать радость плотской любви. Наверняка если бы это случилось, счастья у нас обоих в жизни только прибавилось. Но что я мог? Ведь это — как прилив и отлив, как смена времен года: даже расшибись я в лепешку, ничего не изменишь. В этом смысле вместе мы никуда не шли — такой, наверное, была наша общая судьба. Тонкая дружба, что связывала меня с Сумирэ, не могла продолжаться вечно, сколько бы мудрости, благоразумия и спокойной рассудительности мы ни вкладывали в эти отношения. На что это было похоже? Тупик, и максимум, что мы могли, — лишь тянуть это состояние и дальше. Вот и все. Ясно, как день.

Но все же я любил Сумирэ так, как никого не любил на всем белом свете и желал ее. Я не мог просто задвинуть эти чувства куда подальше только потому, что они никуда не вели. Заменить-то их все равно нечем, выкинул — вообще ничего бы не осталось.

А еще я мечтал о том, что однажды вдруг наступит “Внезапный Большой Поворот Событий”. Пусть вероятность его ничтожна, но мечтать-то я мог! — по крайней мере, никто такого права у меня не отбирал. Хотя, конечно, ничего в итоге так и не сбылось.

Сумирэ ушла из моей жизни, и я обнаружил, что многое во мне самом тоже исчезло навсегда. Как после отлива волна непременно уносит что-нибудь с берега за собой. Мне остался лишь пустой, бессмысленный мир, в котором все искажено, и вещи потеряли свое истинное значение. Холодный, сумрачный мир. То, что было у нас с Сумирэ, в этом новом мире уже невозможно. Я это знал.

У каждого человека так: ты можешь получить что-то особое от судьбы только в какое-то определенное время своей жизни. Это — будто крошечный язычок огня. Люди осторожные, внимательные и удачливые способны его сберечь, раздуть из него большое пламя и потом жить, подняв высоко над головой уже факел с этим огнем. Но если хоть раз его потеряешь — больше он к тебе никогда уже не вернется. Я потерял не только Сумирэ. Вместе с нею я лишился и этого драгоценного пламени.

Я думал про мир, что существует на “той стороне”. Вероятно, Сумирэ там — как и утраченная часть Мюу. С неуемным сексуальным аппетитом, черноволосая часть Мюу. Наверное, они там встретились, обнаружили, как хорошо дополняют друг друга, занимаются любовью. “Мы выделываем такие штуки, что словами выразить просто невозможно”, — сказала бы Сумирэ (и в конце концов сама же и “выразила бы все словами”, мне обо всем рассказывая).

Может, на самом деле мое подлинное место — там? Мог бы и я оказаться там вместе с ними? Пока они яростно предаются любви, я сидел бы тихонько в уголке, в какой-нибудь комнате, и убивал время, скажем, за чтением полного собрания сочинений Бальзака. А потом мы с Сумирэ, уже принявшей душ, отправлялись бы долго-долго гулять и разговаривать обо всем на свете (правда, большую часть этого диалога, как обычно, вела бы она одна). Можно ли сохранить этот наш “кружок” навсегда? Естественно ли это? “Ну конечно, да, — скажет Сумирэ. — Нечего и спрашивать. Ведь ты — мой единственный настоящий друг”.

Но как попасть в “тот мир”, я не знал. Я проводил рукой по гладкой твердой поверхности камня Акрополя и размышлял о многовековой истории, которой здесь все пропиталось, которую хранил в себе этот камень. Человека по имени “Я” взяли и засунули без спроса в продолжение чего-то такого, что уже давно исчерпало свой “Временной характер”. И выбраться оттуда уже невозможно. Нет, вру, не так. Если разобраться, я сам не желал оттуда выбираться.

Наступит завтра, я сяду в самолет и вернусь в Токио. Очень скоро закончатся летние каникулы, и я снова войду в бесконечную рутину повседневности. Там мое место. Там меня ждут моя квартира, мой стол, мой класс, мои ученики. Там — череда спокойных дней, книги, которые надо прочесть, иногда — какие-нибудь девушки.

Но несмотря на это, я никогда уже не смогу вернуться к себе прежнему. Наступит завтра, и я перестану быть таким, как раньше. В Японию вернется совсем другой человек, хотя, уверен, никто из окружающих этого не заметит: внешне-то ничего не изменится. Пусть так, но внутри у меня что-то сгорело дотла и исчезло. Где-то льется кровь. Кто-то, а может, что-то выходит из меня навсегда. Склонив голову, без слов. Дверь открывается, дверь закрывается. Гаснет свет. Сегодня — для “этого” меня — последний день. Последний закат. С рассветом меня нынешнего здесь больше не будет. В это тело войдет другой человек.

Я задумался. Почему все должны быть такими одинокими? Почему это необходимо — быть такими одинокими? Столько людей живет в этом мире, каждый из нас что-то жадно ищет в другом человеке, и все равно мы остаемся такими же бесконечно далекими, оторванными друг от друга. Почему так должно быть? Ради чего? Может, наша планета вращается, подпитываясь людским одиночеством?

Я перевернулся на своем плоском камне на спину и, глядя в небо, принялся размышлять о множестве спутников, которые в ту минуту, должно быть, вращались по орбитам вокруг Земли. Горизонт все еще обрамляла слабая полоска света, а на небе, окрашенном в глубокие винные тона, уже появились первые звезды. Я поискал среди них огоньки спутников. Но было еще слишком светло, чтобы видеть их невооруженным глазом. А те звезды, что я различал, словно прибитые гвоздями, застыли без движения на одном месте. Я закрыл глаза, вслушался в тишину и стал думать о потомках того первого “Спутника”, которые продолжали двигаться по небу, связанные с Землей единственными узами — силой притяжения. Одинокие металлические души, они свободно рассекают мрак космоса, случайно встречаются друг с другом, проплывают мимо и расстаются навеки. Никаких приветствий, никаких обещаний на будущее.

15

В воскресенье, после полудня раздался телефонный звонок. Это было второе воскресенье нового семестра, начавшегося в сентябре. Как раз в эту минуту я стоял у плиты — готовил свой поздний обед. Погасив все конфорки, я сразу же взял трубку: вдруг это Мюу с новостями об исчезнувшей Сумирэ. В самом звонке чувствовалось, что дело неотложное. Так, во всяком случае, мне показалось. Но звонила не Мюу, а моя “гёрлфренд”.

— Это очень важно, — сказала она безо всяких приветствий, что было на нее непохоже. — Ты прямо сейчас можешь сюда приехать?

По голосу чувствовалось: стряслось что-то очень неприятное. Может, муж узнал о наших отношениях? Я сделан медленный вдох. Если в школе узнают, что я сплю с матерью одного из моих учеников — да… вид у меня будет довольно бледный. В худшем случае, могу и работу потерять. Впрочем, я тут же подумал, что с этим, наверное, ничего не поделаешь, придется смириться. Ведь я все прекрасно понимал с самого начала.

— Куда мне нужно приехать? — спросил я.

— В супермаркет, — сказала она.

Я сел в электричку, доехал до Татикава и в половине третьего добрался до супермаркета, находившегося недалеко от станции. День был жаркий. Казалось, лето вернулось снова. Однако одет я был в светло-серый костюм с белой рубашкой и галстуком — именно так она мне велела.

— В таком виде ты больше похож на преподавателя и должен произвести хорошее впечатление. А то иногда тебя можно принять за студента, — добавила она.

При входе в супермаркет я уточнил у молодого парня, который сгонял на место тележки для покупок, где находится офис службы охраны.

— Это не здесь, а через дорогу, на третьем этаже вон того здания. — объяснил он. Сооружение представляло собой невзрачное трехэтажное строение, в котором даже лифта не было. Трещины, разбегавшиеся по бетонным стенам, казалось, безмолвно обращались к прохожим: “Вы за нас особо не тревожьтесь. Все равно здание обречено, снесут его, и очень скоро”. Я поднялся по обветшалой узкой лестнице и слегка постучат в дверь, на которой висела табличка “Служба охраны”. Мне ответил зычный мужской голос, я открыл дверь и увидел свою подругу с сыном. Они сидели за столом напротив средних лет мужчины в униформе сотрудника охраны. Больше никого в комнате не было.

Комнату нельзя было назвать слишком просторной, хотя и тесной тоже. Вдоль окна стояли в ряд три стола, с противоположной стороны располагались запирающиеся металлические шкафчики. На стене между ними висел график дежурств, а на полке, тоже металлической, лежали три фуражки охранников. За дальней дверью с матовым стеклом, по всей видимости, находилась комната отдыха, где охранники могли прилечь и вздремнуть. Никаких декоративных предметов в офисе не было. Ни цветов, ни картин, ни хотя бы календаря. Только круглые часы на стене, смотревшиеся в этом одиночестве неприятно огромными. Вся комната выглядела необычно пустой, напоминая уголок старого мира, который неизвестно почему выпал из общего потока времени. Запах туг стоял странный — смесь табачного дыма, лежалых бумаг и пота, впитавшаяся в стены за долгие годы.

За столом начальника сидел крупный мужчина на вид пятидесяти пяти — шестидесяти <Особенность авторского восприятия возраста: в стране, где средняя продолжительность жизни составляет 78 лет у мужчин и 85 лет у женщин, 55 — 60 лет — вполне “средний возраст”. > . С толстыми ручищами и большой головой, на которой росли густые жесткие волосы с проседью. Волосы были побеждены и насильно уложены с помощью какого-то средства с запахом дешевой парикмахерской. Пепельница перед ним была доверху набита окурками “Сэвен стар”. Когда я вошел в комнату, мужчина снял очки в черной оправе, протер их и снова надел. Похоже, он всегда так делал при первом знакомстве с новыми людьми. Без очков его глаза показались мне ледяными, как камни, подобранные на поверхности Луны. Когда же он снова надел очки, этот холод отполз на задний план, уступив место некоему топкому болоту со всей своей нечистью. Что так, что иначе — взгляд явно не предназначался для того, чтобы нести людям дружелюбие и спокойствие.

В комнате стояла страшная духота и, хотя окна были распахнуты настежь, свежий воздух совсем не проникал внутрь. Проникал только уличный шум. Огромный грузовик, подъехав к светофору на красный свет, просипел пневматическими тормозами — звук напомнил мне тембр тенор-саксофона позднего Бена Уэбстера. Все дружно обливались потом. Я подошел к столу, коротко представился и протянул свою визитную карточку. Охранник молча взял визитку и некоторое время смотрел на нее, сжав губы. Затем положил карточку на стол, поднял голову и посмотрел на меня.

— Какой молодой учитель-то, — сказал он. — Сколько лет преподаете?

Я сделал вид, что слегка задумался, потом ответил:

— Третий год.

— Хм-м… — протянул он. И больше ничего не произнес. Однако молчание его было весьма красноречивым. Он снова взял в руки мою карточку и посмотрел на мое имя, словно стараясь в чем-то убедиться еще раз.

— Накамура, старший охранник, — представился он. Визитной карточки не последовало. — Будьте добры, возьмите оттуда любой свободный стул и присаживайтесь к нам. Да, извините за духоту. Кондиционер сломался, а сегодня воскресенье, починить некому. Хоть бы вентилятор догадались поставить — куда там, не дождешься. Еле живы в этом пекле. Вам не жарко? Снимайте пиджак, не стесняйтесь. Мы с этим делом вряд ли быстро управимся, а от вашего вида только жарче становится.

Я взял стул, как мне было сказано, и снял пиджак. Потная рубашка прилипла к телу.

— Сколько себя помню, всегда завидовал учителям, — сказал старший охранник, и его губы сморщились в подобие улыбки. При этом глаза его, спрятанные за оправой очков, как две глубоководные зверюги, шарили по моему дну, готовые наброситься и сожрать всех, кто хоть чуточку шевельнется. Обращался мужчина ко мне любезно, но то была одна видимость. Особенно когда он произносил слово “учитель” — оно из его уст звучало однозначно, как оскорбление.

— И летом можно отдыхать больше месяца, и в воскресенье на работу ходить не надо, ночных дежурств тебе никаких, при этом — все время дарят подарки. Чем плохо, а? Просто классная жизнь, грех жаловаться. Сейчас вот думаю, если б в школе вкалывал побольше, мог бы тоже кого-нибудь учить. Судьба у меня такая — невезучая, что ли, сижу тут за какие-то грехи охранником в супермаркете. Наверно, умом не вышел. Я и детям своим все твержу: вырастете — становитесь учителями. Ведь, как ни крути, работенка у школьных учителей — одно удовольствие.

Моя подруга была в простом голубом платье с короткими рукавами. Волосы аккуратно зачесаны наверх и собраны в пучок, в ушах — маленькие серьги. На ногах — белые босоножки на каблуке. Она держала на коленях белую сумочку, поверх которой лежал кремовый носовой платок. Наша первая встреча после моего возвращения из Греции. Подруга ничего не говорила и только смотрела припухшими от слез глазами поочередно то на меня, то на охранника. По ее лицу было видно: нервы ей тут уже потрепали изрядно.

Я обменялся с ней коротким взглядом, потом посмотрел на ее сына. Его звали Синъити Нимура, но в классе ему дали прозвище “Морковка”. Он действительно напоминал морковь — худое вытянутое лицо и копна спутанных вьющихся волос. Я и сам обычно так его называл. Спокойный ребенок, из тех, кто рта лишний раз не раскроет. Учился он хорошо, домашние задания выполнял исправно, от дежурств по уборке класса не отлынивал. Однако на уроках никогда не тянул руку, чтобы самому высказать свое мнение, и не стремился быть лидером. Не то чтобы его в классе не любили, но и особой популярностью он не пользовался. Его мать это не слишком радовало, но, с моей точки зрения, как преподавателя, ребенком он был хорошим.

— Думаю, суть разговора вам ясна, мать мальчика уже сообщила обо всем по телефону, так? — поинтересовался у меня старший охранник.

— Да, я в курсе, — ответил я. — Речь идет о краже в магазине?

— Совершенно верно, — подтвердил он и поставил на стол бумажную коробку, стоявшую у его ног. Затем подвинул ее ближе ко мне. В коробке лежало восемь маленьких степлеров, все в нераспечатанных пластиковых упаковках. Я взял один в руки и осмотрел его. Цена — 850 иен<Средний курс иены в 1999 г. (год выхода книги): 1 доллар = 105 иен. >.

— Степлеры, восемь штук, — сказал я. — Это все?

— Да. это все.

Я вернул степлер в коробку.

— Так, если в деньгах, то все вместе получается 6800 иен.

— Да, 6800 иен. Наверняка вы рассуждаете так: “Кража, конечно, — это недопустимо. Преступление. Но чего городить такой шум из-за каких-то восьми степлеров? Мальчик-то еще школьник, в младших классах учится”. А? Ну, что, точно?

Я ничего не ответил.

— Это ничего, так думать — нормально. Поскольку оно действительно так, все правильно. В мире полно преступлений, куда более страшных, чем кража каких-то восьми степлеров. Мне самому это известно не понаслышке — я ведь раньше, до того, как прийти сюда, долго работал полицейским, выезжал на места преступлений.

Все это старший охранник говорил, глядя мне прямо в глаза. Я сдерживал себя — только бы он не решил, что я настроен к нему агрессивно, враждебно, — и потому стойко выдержал его взгляд, не отводя глаз.

— Если это случается впервые, мы — то есть магазин — из-за такой кражи, с таким ущербом особого шума тоже не поднимаем: все-таки работаем в сфере обслуживания. Больше, чем нужно, обострять ситуацию тоже ни к чему. Обычно, для начала я привожу ребенка сюда, в эту комнату, слегка его припугну, на этом все и кончается. И даже в более серьезных случаях мы — самое большее — связываемся с родителями и просим их обратить на это внимание. В школу ничего не сообщаем. По возможности стараемся все уладить тихо и мирно — у нашего магазина такая политика по отношению к детскому воровству. Но этот мальчик совершил сегодня кражу не в первый раз. На его счету уже три кражи у нас — и это только те, о которых мы знаем. Целых три кражи, мыслимое ли дело? Вдобавок ко всему, и в первый, и во второй раз этот ребенок наотрез отказался назвать свое имя и школу, в которой учится. Тогда я тоже с ним беседовал и все прекрасно помню. Что ему тут ни втолковывали, о чем ни спрашивали — он и рта не раскрыл. Как говорили у нас в полиции, “ушел в несознанку”. И вел себя очень плохо — ни благодарности, ни каких-то признаков, что он задумался над своим поведением, сплошное сопротивление. Я ему тогда сказал: “Не сообщишь, как тебя зовут, пойдем в полицию. Это тебе понравится?” А он все равно молчал. Поэтому на сей раз ничего другого просто не оставалось: пришлось насильно заставить его показать мне проездной билет на автобус, чтобы установить его личность.

Охранник сделал паузу — ждал, пока все эти подробности улягутся в моей голове. И по-прежнему смотрел мне прямо в глаза, а я все так же не отводил взгляд в сторону.

— Да, еще один момент. Собственно, сами веши, которые он крал. Просто никакие, ничего симпатичного в них нет. В первый раз — механические карандаши, пятнадцать штук. В целом на 9750 иен. Во второй — восемь компасов, на сумму 8000 иен. То есть он все время крадет предметы одного только вида, но кучками, наборами. И не для того, чтобы пользоваться самому. Либо он просто так развлекается, либо ворует, чтобы потом продавать — в школе, своим товарищам.

Я представил картину: Морковка во время обеденного перерыва пытается всучить наворованные степлеры одноклассникам. Бред какой-то. Нет, это совершенно нереально.

— Не совсем понимаю, — произнес я. — Почему нужно красть все время в одном и том же магазине, причем так нагло, в открытую? Ведь если делаешь это несколько раз подряд, очевидно, что тебя уже знают в лицо, начинают следить, как ты себя ведешь, а если снова поймают, точно накажут — мало не покажется. Хочешь безнаказанно этим заниматься, чтобы сразу тебя не застукали, — идешь в другой магазин. Обычно так делают. Разве нет?

— Это вы меня спрашиваете? Тут я вам ничего сказать не могу. На самом деле может, он и в других магазинах тоже поорудовал. Или же как-то особо полюбил только наш магазин. А может, лицо мое ему не понравилось. Откуда мне знать? Я ведь всего лишь охранник в супермаркете, не мое это дело — вникать во всякие сложности. Мне за это денег не платят. Хотите разбираться — давайте, можете самого его спросить и посмотреть, что выйдет. Сегодня он уже три часа у меня тут сидит, а я пока не услышал от него ни единого слова. Вроде, на первый взгляд, послушный мальчик, а тут — уперся, и ни в какую, тот еще фрукт. Вот, пришлось вас вызывать. Извините, что в выходной… Да, кстати, я с самого начала заметил. Вы где-то здорово загорели. К. нашему делу, конечно, это отношения не имеет, но вы куда-то ездили в каникулы отдыхать?

— В какие-то особые места я не ездил, — произнес я. Старший охранник тем не менее продолжал все так же многозначительно вглядываться в мое лицо. Будто именно я и был важнейшим элементом этого дела.

Я снова взял степлер и рассмотрел его до мельчайших подробностей. Самый обычный маленький степлер, который есть в любом доме или офисе, из серии самых дешевых канцтоваров. Степлер и степлер, ничего особенного в нем нет. Старший охранник взял сигарету “Сэвен стар” и щелкнул зажигалкой “Бик”. Затем чуть отвернулся и выпустил в сторону струю дыма.

Я повернулся к мальчику и тихо спросил:

— А почему степлер?

Морковка, все это время сидевший, уставясь в пол, медленно поднял голову и посмотрел на меня. Но ничего не сказал. В этот момент я впервые заметил, что выражение его лица совершенно не такое, как обычно: полное отсутствие каких-либо эмоций, даже странно. И глаза — словно в расфокусе. Во взгляде — никакой глубины, вакуум.

— Тебя кто-то заставил это сделать, ты испугался?

Как и следовало ожидать, Морковка ничего не ответил. Я даже не мог понять, доходят до него мои слова или нет. Решил оставить его в покое и больше ни о чем не спрашивать. Сколько ни пытай его сейчас, в этой комнате — вряд ли я смогу до него достучаться. Его двери закрыты, окна зашторены.

— Ну, хорошо, учитель, что будем делать? — обратился ко мне старший охранник. — Моя работа — торговые залы обходить, вести наблюдение по мониторам, ловить воров на месте преступления и приводить их сюда, в эту комнату. За это я получаю зарплату. А вот что делать потом — это уже совсем другой вопрос. Особенно когда попадаются дети. С ними всегда сложно. Так что вы думаете делать, учитель? Я хочу сказать: вам, учителям, виднее, как поступать в таких ситуациях. Может, лучше передать все это полиции, и дело с концом? По мне, так этот вариант — проще всего. А то сижу тут, уже полдня не пойми чем занимаюсь, все — как об стенку горох.

Я в это время, если честно, краешком мозга думал совсем о другом. Эта обшарпанная комната “Службы охраны” супермаркета невольно напомнила мне полицейский участок на том греческом острове. И я уже не мог остановиться — все думал и думал о Сумирэ. О ее исчезновении.

Поэтому некоторое время я просто не понимал, что вообще этот мужчина хочет мне сказать.

— Все отцу передам, и за ребенком буду следить очень-очень строго. Буду постоянно ему твердить, что кража — преступление, пока он, наконец, не услышит. Обещаю, больше он вас не побеспокоит, — монотонно твердила мать Морковки.

— Значит, предавать огласке и возбуждать дело вы не хотите. Я уже слышал это от вас сегодня, и неоднократно, — пробурчал старший охранник. Все это ему порядком надоело. Стряхнув пепел над пепельницей, он затушил сигарету. Затем снова обратился ко мне: — Знаете, на мой взгляд, три раза подряд делать одно и то же — это уже чересчур. Ведь должен быть хоть какой-то тормоз. Вы, учитель, что об этом думаете?

Я глубоко вздохнул и вернул свое сознание в реальный мир. К восьми степлерам и второй половине сентябрьского воскресенья.

— Я ничего не могу сказать, пока не переговорю с ребенком. С этим мальчиком никаких проблем до сих пор не было, да и соображает он не хуже других. Почему он совершил такую бессмысленную кражу, я сейчас не готов ответить. Попробую поговорить с ним спокойно, без спешки. Тогда, думаю, смогу понять, что же его на это толкнуло. Я действительно хочу извиниться перед вами за причиненные неудобства, — сказал я.

— Что-то я никак не возьму в толк, — прищурив глаза, глубоко спрятанные за оправой очков, сказал старший охранник. — Этот мальчик, Синъити Нимура, — ваш ученик, да? Вы видите его в школе каждый день. Так?

— Да, верно.

— Он ученик четвертого класса. Значит, уже год и четыре месяца он учится в вашем классе. Я не ошибаюсь?

— Все правильно. Я веду его с третьего класса.

— Сколько учеников в классе?

— Тридцать пять.

— Что ж, вполне можно уследить за всеми. И вы даже представить себе не могли, что с этим мальчиком могут быть какие-то проблемы? Даже намеков никаких не было — так, что ли?

— Нет, не было.

— А оказалось-то: этот мальчик за полгода совершил как минимум три кражи! И это лишь те, о которых мы точно знаем. При этом он всегда орудует в одиночку. Никто его насильно воровать не заставляет, типа: “А ну-ка, быстро пошел и сделал!” Он ворует не потому, что ему нужны все эти вещи или, как говорится, под влиянием момента — ну, как будто его что-то вдруг на это дернуло. И не из-за денег: послушать мать, так карманных денег у него более чем достаточно. Выходит, это — преступление, совершенное осознанно. Крадет для того, чтобы красть. Короче, ясно, как день: у этого ребенка есть “проблемы”. Что, не так? Или все-таки вы раньше что-то замечали, какие-то признаки были?

— Как педагог я вот что хотел бы сказать. Довольно часто такие поступки, особенно у детей — я имею в виду повторные попытки воровства в магазинах, — не имеют криминальной мотивации, а связаны с легкой формой девиантного, отклоняющегося поведения. Разумеется, если бы я более внимательно наблюдал за мальчиком, то смог бы лучше его понять. Это моя вина, что не доглядел, я очень сожалею об этом. Однако довольно сложно судить о наличии такого рода отклонений только по внешним признакам. Можно брать какой-то поступок, рассматривать его отдельно от всего остального, и потом за этот конкретный поступок ребенка соответствующим образом наказывать, но таким способом скорейшего выздоровления не достигнешь. Пока не докопаешься до истинной причины и не начнешь с ней работать, та же проблема, только в иной форме все равно выползет наружу. Нередко ребенок, совершая кражу, стремится в такой форме донести до нас некий message, свое послание взрослым. И пусть даже эффективность такого метода низка, ничего другого, кроме долгих бесед один на один, просто не существует.

Старший охранник затушил сигарету и сидел с отвисшей челюстью довольно долго, уставясь на меня, будто перед ним был диковинный зверь. Его пальцы, лежавшие на столе, были чудовищно толстыми — словно десять жирных тварей, покрытых черной шерстью. Я смотрел на них и чувствовал, что мне становится нечем дышать.

— Это всем вам в Университете на педагогике, или как там его? объясняли? То, что вы нам тут сейчас рассказали.

— Да нет, не обязательно. Это — основы психологии, об этом написано в любой книге.

— Об этом написано в любой книге, — повторил он мои слова без всякого выражения. Затем взял полотенце и вытер пот с толстой шеи. — Отклоняющееся поведение, говорите? Что это вообще такое? А, учитель? Я, когда работал полицейским, с утра до вечера только и делал, что общался со всякими личностями, у которых поведение отклонялось. Только не в легкой форме. И таких людей на этом свете полным полно. Грош цена им в базарный день. Если б я каждый раз старательно выслушивал их долгие рассказы и пытался докопаться, что же они хотят сказать, какой у них “мэсидж” — да мне бы и дюжины мозгов не хватило.

Он вздохнул и вернул коробку со степлерами обратно под стол.

— Да, то, что вы говорите, абсолютно верно. Душа ребенка чиста. Телесное наказание — это плохо. Все люди равны. Нельзя оценивать человека только по его отметкам и баллам. Давайте часами вести беседы, чтобы решить проблему. Ну что ж, можно, конечно, и так. Но станет ли мир от этого лучше? Как бы не так. Станет еще хуже. С каких это пор у нас все равны? Я что-то не слышал такого. Ну, подумайте сами, в этой маленькой Японии топчется сто десять миллионов человек. Попробуйте-ка сделать их всех равными. Это будет ад. Красиво говорить — ничего не стоит. Можно закрыть глаза, сделать вид, что ничего не происходит, проблем никаких не решать — оставить все, как есть. Сплошная тишь да гладь, все хором поют “Огоньки светлячков”< “Огоньки светлячков” — японское название шотландской песни “Auld Lang Syne” (“Старые добрые времена”), слова которой написаны Робертом Бёрнсом (1759 — 1796) в 1788 г. по мотивам народных шотландских застольных песен XVII — XVIII вв. В Японии песня получила распространение в эпоху Мэйдзи (1868 — 1912). первоначально ее включили в сборник песен для школьников, но постепенно она стала гимном выпускников. В послевоенной Японии, где прежний государственный гимн, как символ милитаризма, юридически оставался вне закона вплоть до 1999 г. (когда парламент подтвердил его официальный статус), эта песня фактически заменила гимн, традиционно исполнявшийся на всех торжественных церемониях в школах и вузах страны. > и выдают детям дипломы об окончании школы. В общем, всенародное счастье и ликование. Кража — это послание души ребенка. Что будет потом, никто не знает. Живи без забот. Зашибись! Только кому потом разгребать все это дерьмо? Таким, как мы! Может, вы думаете, нам это в радость, мы просто любим этим заниматься? Делаете кислые лица: подумаешь, делов-то, какие-то жалкие 6800 иен! А вы подумайте о людях, которых он обокрал, на их место встаньте. Здесь сто человек работает, так если кто из них вдруг заметит разницу в цене хоть на одну-две иены, посмотрели бы вы на него — да на нем лица нет! Если касса не сходится на 100 иен, будут сидеть до поздней ночи, все проверять. А вам известно, сколько получают кассирши в этом супермаркете? Так почему же вы об этом не рассказываете своим ученикам?

Я молчал. И она молчала. Ребенок тоже молчал. Даже старший охранник, умаявшись от речи, на некоторое время погрузился в молчание. В другой комнате звякнул телефонный звонок, кто-то снял трубку.

— Так, и что же мы будем делать?

— Может, подвесить его за ноги к потолку и ждать, пока он не попросит прощения? — сказал я.

— Неплохая идея. Но сами знаете, где мы с вами окажемся, если так поступим, — на улице.

— Ну, тогда ничего не остается — только долго и терпеливо вести с ним беседы. Больше никаких идей у меня нет.

Какой-то охранник без стука вошел к нам в комнату.

— Накамура-сан, дайте мне ключ от склада, — попросил он. “Накамура-сан” порылся в ящике стола, но ничего не нашел.

— Нету, — ответил он. — Странно, он же все время был здесь.

— У нас тут дело одно, очень важное, ключ нужен прямо сейчас, просто позарез.

Судя по тому, как эти двое говорили между собой, ключ действительно был очень важным и, похоже, с самого начала не должен был тут находиться. Они перерыли все ящики стола, но так ничего и не нашли.

Все это время мы втроем сидели молча. Подруга иногда смотрела на меня умоляюще. Морковка по-прежнему не отрывал взгляда от пола и никак не реагировал на происходящее. В моей голове беспорядочно роились разные мысли. Было невыносимо жарко.

Мужчина, пришедший за ключом, так и удалился ни с чем, недовольно ворча себе что-то под нос.

— Ну все. Хватит, — повернувшись к нам, сухо и по-деловому произнес старший охранник Накамура. — Всем спасибо. На этом закончим. Остальное — под вашу личную ответственность и ответственность матери ребенка. Однако если подобное повторится еще раз, тогда уж не обессудьте, больше он так легко не отделается. Надеюсь, вы меня правильно поняли. Мне лично — никакого интереса, чтобы у него были проблемы, но работа есть работа.

Подруга согласно кивнула, я тоже кивнул. Морковка, казалось, вообще ничего не слышал. Я встал, они оба тоже медленно, устало последовали моему примеру.

— Да, вот еще что, напоследок, — все так же, сидя, произнес старший охранник, посмотрев на меня. — Может, это и невежливо с моей стороны, но все-таки скажу. Вот смотрю я на вас и чувствую: есть в вас что-то, и мне оно не по душе. Молодой, высокий, загорелый, производите приятное впечатление, рассуждаете убедительно. Говорите все правильно — не к чему придраться. Наверняка и родители учеников к вам хорошо относятся. Но как бы это сказать… Только вы вошли, меня сразу же что-то в вас задело. Что именно — сам не пойму. Нет, ничего личного здесь нет. Вы уж, пожалуйста, не обижайтесь. Просто что-то меня беспокоит, и все. Даже самому интересно, что вообще это может быть?

— А можно мне тоже задать вам личный вопрос? — спросил я.

— Да ради бога, любой.

— Если люди не равны, то вы сами какое место среди них занимаете?

Старший охранник Накамура глубоко затянулся, покачал головой и стал медленно выпускать дым. С таким лицом, будто сейчас он начнет навязывать всем свое мнение.

— Не знаю. Но вы не волнуйтесь. В любом случае у нас с вами, учитель, места разные.

Ее красная “тойота-селика” была припаркована на стоянке супермаркета. Я отозвал подругу в сторону, чтобы мальчик не слышал, и спросил:

— Ты не могла бы вернуться одна? Я хотел бы немного поговорить с ним наедине. А потом провожу его домой.

Она кивнула, сначала хотела мне что-то сказать, но, так и не раскрыв рта, села в машину, достала из сумки темные очки и повернула ключ зажигания.

Когда она уехала, мы с Морковкой зашли в светящееся кафе, которое я заметил неподалеку. Внутри работал кондиционер — можно было, наконец, прийти в себя. Я заказал чай со льдом для себя и мороженое для мальчика. Расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, снял галстук и положил его в карман пиджака. Морковка был по-прежнему наглухо закрыт в своем молчании. Ничего не изменилось: он сидел с таким же лицом, как и в комнате “Службы охраны”, в какой-то затянувшейся прострации. Его худенькие ручки аккуратно лежали на коленях. Смотрел только в пол, старательно отводил глаза. Я выпил свой чай со льдом, Морковка к мороженому так и не притронулся. Оно постепенно таяло на тарелке, но мальчик, похоже, этого даже не замечал. Мы сидели напротив друг друга, погрузившись в бесконечное молчание, — совсем как супруги в ссоре. Всякий раз, когда официантке нужно было подойти к нашему столику по какому-нибудь делу, лицо ее становилось напряженным.

— В жизни всякое бывает, — заговорил я после невозможно долгой паузы. Не то чтобы я специально обдумывал, как лучше начать разговор, — нет, эти слова как-то сами собой вырвались из моего сердца.

Морковка медленно поднял голову и посмотрел на меня. Но ничего не сказал. Я закрыл глаза, вздохнул, и снова воцарилось молчание.

— Никому еще не говорил об этом — на каникулах я ненадолго ездил в Грецию, — произнес я. — Ты ведь знаешь, где Греция? Помнишь, мы смотрели видео на уроке обществоведения. Южная Европа, там, где Средиземное море. В Греции много островов, выращивают оливки. За пятьсот лет до нашей эры там процветала древняя цивилизация. В Афинах зародилась демократия, и там умер Сократ. Он принял яд. Вот куда я ездил. Очень красивое место. Но я ездил туда не отдыхать. На одном маленьком греческом острове пропал мой друг, и я его искал. К сожалению, не нашел. Он просто тихо исчез. Как дым.

Морковка смотрел на меня, чуть приоткрыв рот. Лицо его оставалось неживым, но в глазах вроде бы понемногу замерцал свет. Значит, действительно слушает.

— Я любил своего друга. Очень любил. Этот человек для меня был важнее всех и всего на свете. Поэтому я сел в самолет и полетел на тот остров в Греции, чтобы отыскать его. Но все бестолку. Я не смог его найти, как ни искал. Знаешь, если этого человека нет в живых, значит, у меня больше не осталось друзей. Ни одного.

Я говорил это не Морковке. Говорил это себе — себе одному. Просто думал вслух.

— Знаешь, что бы мне хотелось сделать сейчас больше всего? Забраться куда-нибудь повыше, на какую-нибудь пирамиду. Чем выше, тем лучше. В такое место, откуда все-все хорошо видно. И оттуда, с этой вершины я бы оглянулся вокруг и посмотрел на весь наш мир — что видно, какие картины открываются перед глазами, а чего уже нет, что пропало. Своими глазами хочу убедиться. Хотя нет, не знаю… Может, на самом деле я и не хочу этого видеть. Может, на самом деле я уже ничего не хочу видеть.

Появилась официантка, забрала тарелку с растаявшим мороженым и положила передо мной счет.

— Мне всегда, с самого детства казалось, что я живу один. Хотя у меня были родители и старшая сестра, но я не

любил их. Они меня не понимали, и я не находил с ними ничего общего. Даже часто думал о себе, что я им не родной, а приемный. Взяли меня на воспитание у своих дальних родственников, которые по каким-то причинам не могли меня растить. Или из детского дома. Сейчас-то я понимаю, что, конечно, это было не так. Хотя бы потому, что мои родители — не те люди, которые могли бы взять на воспитание сироту. Так или иначе я никак не мог принять того, что кровно связан с этими людьми. Мне даже становилось легче, когда я думал, что мои родственники — совершенно чужие для меня люди.

Я часто рисовал в своем воображении далекий маленький городок, в котором есть один дом. В нем живет моя настоящая семья. Дом небольшой и простой, но в нем отдыхаешь душой. Все легко понимают друг друга и искренне говорят обо всем, что на сердце. Вечером с кухни доносятся звуки, мама готовит ужин, оттуда тепло и вкусно пахнет. Вот в таком месте я должен был оказаться с самого начала. Я всегда представлял тот дом, и там мне было хорошо.

В моем реальном доме, где я жил на самом деле, у меня была собака. Только ее одну я любил по-настоящему. Обычная дворняга, но очень умная. Она все понимала и запоминала с первого раза. Каждый день мы вместе гуляли. Шли в парк, садились на скамейку и я говорил с ней — обо всем на свете. Мы хорошо понимали друг друга. Самое счастливое время в моем детстве. Но когда я учился в пятом классе, она попала под грузовик недалеко от дома и погибла. Больше мне собаку заводить не разрешали. От них, мол, сплошная грязь, вечно они путаются под ногами, и возни с ними много.

Когда моей собаки не стало, я засел у себя комнате, вообще никуда не выходил и все время читал. Тогда я почувствовал, что мир в книгах — гораздо более живой, похожий на подлинную жизнь, чем настоящий мир вокруг меня. Передо мной представали такие картины, которых я в жизни не видел. Книги и музыка стали моими главными друзьями. В школе у меня было несколько приятелей, но такого, кому было бы можно раскрыть душу, я не встретил. А с теми друзьями — что? С ними я виделся каждый день в школе, болтал ни о чем, в футбол играл. Когда же мне было трудно, я ни к кому ни за какими советами не обращался. Сам думал, сам решение принимал, сам действовал. Какой-то особой печали от этого я не чувствовал. Мне казалось, что так и должно быть. Ведь в конце концов человеку ничего не остается — только справляться с этой жизнью в одиночку.

Однако в институте я повстречал того самого друга и начал думать несколько иначе. Я понял, что долгая привычка обдумывать все одному не дает ничего, кроме возможности смотреть на вещи глазами только одного человека. И потихоньку обнаружил, что быть совсем одному — страшно грустно.

Что такое одиночество? Оно похоже на чувство, которое накрывает тебя, когда в дождливый вечер стоишь возле устья большой реки и долго-долго смотришь, как огромные потоки воды вливаются в море. Ты когда-нибудь стоял так — вечером под дождем возле устья большой реки, наблюдая, как ее потоки вливаются в море? Бывало с тобой такое?

Морковка не ответил.

— А со мной было, — произнес я.

Морковка смотрел на меня широко раскрытыми глазами.

— Много-много речной воды и много-много морской воды сливается в один поток, ты смотришь на это, и на душе у тебя становится так грустно и одиноко… Отчего? Я и сам толком не пойму. Но это действительно так. Хорошо, если б ты тоже когда-нибудь это увидел.

Потом я взял свой пиджак, счет и медленно встал. Коснулся плеча Морковки, и он тоже встал. Мы вышли на улицу.

От кафе до их дома мы дошли за полчаса. Мы шагали рядом, но так и не сказали друг другу ни единого слова.

Недалеко от их дома текла небольшая речка, и через нее был перекинут бетонный мост. В общем-то, “речкой” ее можно было назвать с большой натяжкой — так, текло что-то непонятное. Больше похоже на дренажную канаву, которую просто расширили. Наверное, когда вокруг простирались поля, эту воду использовали для полива. Сейчас же вода в канаве была мутной, и оттуда шел слабый запах какого-то моющего средства. Течет вообще эта речка или нет, было непонятно. Русло ее заросло летними сорняками, бурьяном, там же дрейфовал по воде раскрытый журнал комиксов, который кто-то выбросил. Морковка остановился на самой середине моста и, перевесившись через поручни, стал смотреть вниз. Так мы с ним и стояли вдвоем — не двигаясь, не меняя поз — довольно долго. Ему, наверное, не хотелось возвращаться домой. Я его хорошо понимал.

Морковка засунул руку в карман брюк, вытащил ключ и протянул мне. Обычный ключ с большой красной пластиковой биркой. На ней значилось: “Склад 3”. Скорее всего — тот самый ключ, который безуспешно искал старший охранник Накамура. Наверное, когда Морковку зачем-то оставили одного в комнате, он нашел ключ в ящике стола и быстро сунул себе в карман. Да, пожалуй, в душе этого мальчика еще столько всяких загадок, которых я и вообразить не могу. Странный ребенок.

Я взял ключ и несколько секунд рассматривал его у себя на ладони. Чувствовал, какой он тяжелый, — казалось, на нем толстым слоем налипли разные обязанности и обязательства массы людей. Под ослепительными лучами солнца ключ казался ужасно невзрачным, грязным и каким-то карликовым. Чуть подумав, я взял и швырнул его в речку. Послышался тихий всплеск. Речка была совсем не глубокой, но мы не увидели, куда он упал, — вода слишком мутная. Мы с Морковкой стояли на мосту вдвоем и какое-то время просто смотрели на речку под нами. На душе стало немного легче.

— Все равно возвращать его уже поздно, — произнес я, будто говорил сам с собой. — Да и наверняка у них есть запасной. Если уж это такой важный склад.

Я протянул руку, и Морковка тихонько взялся за нее. Я почувствовал в своей ладони его маленькую худенькую ручку. Когда-то со мной уже такое было. Где, интересно, ко мне приходило это ощущение? Я сжал его руку, и так мы дошли до дома.

Мы вошли в дом. Моя подруга ждала нас. Переоделась в свежую белую блузку без рукавов и плиссированную юбку. Глаза покраснели и опухли от слез. Наверное, вернувшись, все это время проплакала в одиночестве. У ее мужа в Токио было агентство по недвижимости, и в воскресенье он обычно отсутствовал: либо работал, либо играл в гольф. Она отправила Морковку на второй этаж, в его комнату, а меня проводила не в гостиную, а к обеденному столу на кухню. “Наверное, здесь ей легче разговаривать”, — подумал я. На кухне стоял огромный холодильник цвета авокадо, посередине — разделочный стол-остров. Большое светлое окно выходило на восток.

— Он вроде сейчас получше выглядит, — тихо сказала она. — Я когда увидела его лицо там, у охранника, просто не знала, что делать. Такого взгляда у него раньше никогда не было. Он совсем… Как будто ушел в другой мир.

— Ты не волнуйся, не надо. Все будет нормально, как прежде. Нужно только немного времени. Мне кажется, лучше всего сейчас никаких вопросов ему не задавать. Просто оставить его в покое, и все.

— А чем вы занимались, когда я уехала?

— Разговаривали, — ответил я.

— О чем?

— Да так… В общем-то, ни о чем. Вернее, я один болтал все время — что приходило в голову, все подряд.

— Может, налить тебе чего-нибудь холодного? Хочешь?

Я покачал головой.

— Просто не знаю, как вообще говорить с этим ребенком. И чем дальше, тем больше не понимаю, — сказала она.

— Только не старайся специально вести с ним какие-то разговоры. У каждого ребенка есть свой собственный мир. Захочет — сам когда-нибудь первым заговорит.

— Но он не говорит почти ничего.

Мы сидели с ней по разные стороны стола, стараясь случайно не коснуться друг друга, и вели эту натянутую беседу — типичная встреча учителя с матерью ребенка, который что-то натворил. Когда она говорила, ее пальцы на столе то нервно сплетались, то выпрямлялись, то сжимались в кулак. Я невольно думал о том, что эти пальцы делали мне в постели.

— В школе я ничего сообщать не буду. Просто спокойно поговорю с ним по душам, и все. Будут проблемы — сам как-нибудь разберусь. Ты так серьезно не переживай. Твой сын — умный, хороший мальчик, пройдет время — все образуется. То, что произошло, — явление временное. Сейчас важно, прежде всего, тебе самой успокоиться.

Я буквально внушал ей эти мысли, повторяя одно и то же медленно и спокойно, заставляя ее слушать мой голос. Похоже, это помогло ей немного прийти в себя.

Она сказала, что отвезет меня домой в Кунитати.

— А может, он что-то чувствует? — спросила она, когда мы стояли на светофоре. Конечно, она имела в виду наши с ней отношения.

Я покачал головой:

— Почему ты так думаешь?

— Мне почему-то пришло это в голову, пока я сидела дома и ждала вас. Нет, никакого повода нет. Просто у него очень развита интуиция — естественно, он чувствует, что у нас с мужем что-то не так.

Я молчал. Она тоже больше ничего не сказала.

Мы въехали на стоянку в двух кварталах от моего дома. Она поставила машину на ручник, повернула ключ зажигания и заглушила двигатель. Стих мотор, перестал работать кондиционер, и в машине воцарилась неуютная тишина. Я понимал: она хочет, чтобы я сразу же обнял ее. Я представил ее гладкое тело под блузкой, и во рту у меня пересохло.

— Я думаю, нам не стоит больше встречаться, — произнес я твердо.

Она ничего не сказала в ответ. Ее руки все так же лежали на руле, глаза смотрели в одну точку — на датчик давления масла. Лицо почти ничего не выражало.

— Я много об этом думал, — продолжал я. — И мне кажется, неправильно, что я — часть проблемы. Нехорошо. Для многих людей. Я не могу быть решением проблемы, если я — ее часть.

— Для многих людей?

— Прежде всего — для твоего сына.

— А для тебя самого?

— Это есть тоже. Конечно.

— Как же я? Я вхожу в число этих “многих людей”?

“Да, входишь”, — хотелось ответить мне. Но произнести этого я не мог. Она сняла темно-зеленые очки “Рэй-Бан”, потом, чуть подумав, надела их снова.

— Знаешь, мне не хотелось вот так просто говорить об этом, но… Если я не смогу встречаться с гобой, мне будет очень тяжело.

— Конечно, и мне будет очень тяжело. Я бы хотел, чтобы все так и продолжалось, как сейчас. Но это неправильно.

Она глубоко вздохнула.

— А что такое “правильно”? Может, объяснишь? Если честно, я не очень понимаю, что такое “правильно”. Что такое “неправильно”, еще могу понять. Но вот правильно… Что это?

Удачного ответа у меня не нашлось.

Казалось, она вот-вот расплачется. Или начнет кричать во весь голос. Но нет — она все-таки сдержалась. Только ее пальцы крепко впились в руль — так, что даже руки покраснели.

— В юности очень многие люди охотно общались со мной. О чем только ни рассказывали… Столько разных историй — счастливых, красивых. Странных — тоже. Но вдруг с какого-то момента все это прекратилось. Никто со мной больше не разговаривает. Ни один человек. Ни муж, ни сын, ни друзья… Никто. Как будто в мире уже не осталось ничего, о чем стоит говорить. Знаешь, иногда мне даже кажется, что мое тело — прозрачное, и через меня все видно насквозь.

Она отпустила руль и вытянула руки перед собой.

— Хотя вряд ли ты это понимаешь.

Я пытался найти в себе правильные слова, но они не находились.

— Спасибо тебе за сегодня, — сказала она, собравшись с мыслями. Ее голос был спокойным, почти таким же, как всегда. — Одна бы я со всем этим не справилась. Очень тяжело. Правда, хорошо, что ты был рядом. Я тебе очень благодарна. Думаю, ты можешь стать прекрасным учителем. Да ты уже почти им стал.

Она что — насмехается? — подумал я. Вполне может быть. Хотя нет, точно. Она сказала это с иронией.

— Думаю, мне до этого еще далеко, — ответил я. Она слегка улыбнулась — одними уголками губ. На этом наш разговор иссяк.

Я открыл дверцу и вышел из машины. Послеполуденное солнце этого летнего воскресенья светило уже совсем мягко. Не так, как прежде. Но дышать было трудно, и, ступив на землю, я почувствовал, что мои ноги ведут себя как-то странно. Она завела мотор своей “селики” и покинула территорию моей личной жизни. Видимо, навсегда. Опустив окно, слегка помахала мне, я тоже поднял руку в ответ.

Вернувшись к себе, я засунул потную рубашку и нижнее белье в стиральную машину, залез под душ и вымыл голову. Пошел на кухню, закончил готовить обед, брошенный на полпути, и съел его в одиночестве. Потом залег на диван и открыл книгу, которую только начал читать. Но не смог осилить больше пяти страниц. Я сдался, закрыл книгу и какое-то время думал о Сумирэ. Потом — о ключе от склада, который швырнул в грязную речку. О руках моей подруги, изо всех сил сжимавших руль “селики”. Вот и кончился, наконец, этот день, оставив после себя рой беспорядочных мыслей. Хотя я довольно долго отмокал в душе, запах табачного дыма все равно пропитал мое тело насквозь. В руке оставалось острое, свежее чувство — будто я рубанул изо всех сил и отсек от себя что-то живое.

Правильно ли я поступил?

Мне так не казалось. Я сделал только то, что было необходимо мне самому. А это совсем не одно и то же. “Для многих людей? — спросила она. — Вхожу ли я в их число?”

На самом деле в тот момент я думал не о “многих людях”, а только о Сумирэ. Не о тех, кто где-то там, и не о нас — здесь. Только о Сумирэ, которой не было нигде.

16

Мюу ни разу не позвонила мне после того, как мы простились в порту греческого острова. Довольно странно, ведь она обещала непременно связаться со мной, будут ли у нее какие-то новости о Сумирэ или нет. Не верилось, что она просто забыла о моем существовании: Мюу не из тех, кто раздает пустые обещания налево-направо. Видимо, что-то случилось, какие-то обстоятельства помешали ей найти меня. Я хотел было сам позвонить Мюу, но, хорошенько подумав, понял, что даже не знаю ее настоящего имени. Ни как называется ее компания, ни где находится офис — ничего. Сумирэ не оставила мне ни малейшей зацепки.

Еще какое-то время у Сумирэ по-прежнему включался автоответчик, но вскоре и он перестал работать. Думал я и о том, чтобы позвонить ее родным. Только номера не знал. Конечно, я мог найти номер стоматологической клиники ее отца в телефонном справочнике Йокогамы, но так и не собрался этого сделать. Я сходил в библиотеку, просмотрел газеты за август. Было несколько крохотных заметок о Сумирэ в разделах новостей общественной жизни. Японская туристка двадцати двух лет пропала на греческом острове. Местная полиция ведет расследование. Никаких сведений нет. По-прежнему. Вот и все. Для меня — ничего нового. Немало туристов пропадает, путешествуя за границей. Она оказалась лишь одной из многих.

Я перестал следить за новостями. Какова бы ни была причина ее исчезновения, как бы ни шло расследование, мне было ясно одно. Если Сумирэ вернется, она в любом случае позвонит мне. Для меня это было важнее всего.

Потом закончился сентябрь, как-то незаметно пролетела осень и наступила зима. Седьмого ноября Сумирэ исполнилось двадцать три года, а девятого декабря был мой двадцать пятый день рождения. Наступил Новый год, потом закончился и учебный год в школе<Учебный год в Японии формально делится на три части — триместры. Первый — с 1 апреля по 20 июля, каникулы до 31 августа; второй — с 1 сентября по 23 декабря, двухнедельные новогодние каникулы; третий — с начала января по конец марта с двухнедельными каникулами в конце марта. >. Морковка больше не доставлял никому никаких хлопот, стал пятиклассником и перешел в другой класс. О краже в магазине я с ним больше не разговаривал. Каждый раз, когда видел его, у меня возникало чувство, что, пожалуй, необходимости в этом уже нет.

Поскольку он перешел в класс другого преподавателя, у меня больше не было формального повода для встреч со своей подругой. Думаю, это вполне устраивало и ее, и меня. Все уже было в прошлом. Хотя иногда я с грустью вспоминал тепло ее кожи, и несколько раз даже порывался ей позвонить. Что меня останавливало в самую последнюю секунду — воспоминания того летнего дня, которые сохранила моя рука: ключ от склада, маленькая ладошка Морковки.

Временами я вдруг неожиданно вспоминал Морковку. “Необычный ребенок” — эта мысль приходила мне в голову всякий раз, когда мы встречались в школе. У меня не получалось думать о нем как-то иначе. Что за мысли таились за тонкими чертами его спокойного липа — понять это было выше моих сил. Но, несомненно, в этой голове шла постоянная работа. И когда нужно, идеи свои он мог выполнить — в нем была эта способность к действию. А еще в нем чувствовалась какая-то глубина. Хорошо, что в кафе тогда я откровенно поделился с ним тем, что было у меня на душе. И для него, и для меня хорошо. Хотя больше это было нужно мне. Но он — как ни странно это звучит — понял и принял меня тогда. Даже простил. В какой-то степени.

Я думал о том, что ждет впереди таких ребят, как Морковка, что предстоит им пережить, прежде чем они станут взрослыми: долгий период взросления, который кажется бесконечным. Тяжкое время, это точно. Много всего разного происходит — скорее горького, чем радостного. Я хорошо представлял, как это будет, знал по собственному опыту. Полюбит ли он кого-нибудь? Ответит ли ему этот “кто-то” взаимностью? Хотя, что говорить, сколько бы я сейчас здесь ни ломал себе голову — что это изменит? Ничего. Отучившись в начальной школе, он перешагнул в другой мир, больше прежнего, и к нему я уже не имею никакого отношения. А что до меня, так мне хватает своих собственных проблем — есть о чем подумать.

В музыкальном магазине я купил себе диск “Песни Моцарта” в исполнении Элизабет Шварцкопф и все время его слушал. Я любил то прекрасное спокойствие, которым веяло от этой музыки. Закрывал глаза, и каждый раз она уносила меня за собой в ту ночь на греческом острове.

Все, что осталось мне от Сумирэ, — несколько ярких воспоминаний (среди них, конечно, и память о том, как страстно я желал ее в тот вечер, когда она переезжала на новую квартиру). Кроме того — два-три длинных письма и дискета.

Сколько раз я читал и перечитывал ее тексты… Так часто, что уже мог цитировать их наизусть. И только в эти мгновения я ощущал, что мы снова вместе, а наши души сливаются воедино. Ничто другое не захватывало мое сердце, не согревало его так, как эти строки Сумирэ. Я чувствовал близость друга. Так бывает, когда едешь ночью в поезде, вокруг — бесконечная целина, а вдалеке видишь крошечные огоньки деревенских домов. Ахнуть не успеваешь — они уже позади, исчезли, поглощенные тьмой. Но если закрыть глаза, еще какое-то время продолжаешь их видеть: светлые точки, оставшиеся висеть на сетчатке.

Я просыпаюсь среди ночи, вылезаю из кровати (все равно уже не заснуть), перебираюсь на кресло и, слушая голос Шварцкопф, обвожу контуры своих воспоминаний о том маленьком греческом острове. Одну за другой рисую картины прошлого, словно медленно листаю страницы книги. Чудесный песчаный пляж, совершенно безлюдный, кафе под открытым небом, у самого причала. Пятно пота, проступившее сзади на рубашке официанта. Точеный профиль Мюу и искрящаяся на солнце гладь Средиземного моря, на которое я смотрю с веранды. Памятник несчастному казненному Герою, неизменный посреди площади. А еще — греческая музыка, доносившаяся с гор глубокой ночью. Я отчетливо помню колдовской свет луны, странные звуки. То, что случилось со мной, когда я проснулся, разбуженный этой музыкой, — ощущение глубокого отрыва от самого себя. И бестелесная боль — несуществующая на самом деле, — которая пришла ко мне в полночь: будто нечто острое, с заточенным концом долго и медленно входило в мое бесчувственное тело.

Сидя в кресле, я закрываю ненадолго глаза, потом снова их открываю. Медленно делаю вдох, за ним — выдох. Пытаюсь о чем-то думать, потом решаю не думать вовсе — бестолку. Впрочем, эти состояния на самом деле практически не различаются между собой. Чем, вообще, одно отличается от другого, где четкая разница между тем, что существует и чего нет? Мне это непонятно. Я сижу и смотрю в окно. Светает на глазах, по небу плывут облака, поют птицы, занимается новый день, который начинает собирать вместе все мысли и чувства людей, живущих на этой планете.

Однажды в Токио я видел Мюу. Прошло больше полугода с тех пор, как пропала Сумирэ, была середина марта, теплый воскресный день. Низкие тучи сплошной полосой затянули все небо, казалось, вот-вот пойдет дождь. С утра все вышли из дома с зонтиками. Мне нужно было навестить родственников, которые жили в центре, и по дороге к ним, в районе Хироо я заметил темно-синий “ягуар”, ползущий в пробке перед перекрестком неподалеку от магазина “Мэйдзия”<Хироо — квартал Токио, где расположены посольства и дорогие жилые дома “Мэйдзия” — сеть магазинов импортных и дорогих отечественных продуктов >. Я ехал в такси, “ягуар” двигался в левом ряду — для движения только прямо. Я обратил внимание на эту машину из-за того, что за рулем сидела женщина с роскошными белоснежными волосами. Глубокий синий цвет абсолютно чистой — без единого пятнышка — машины и белизна волос женщины издалека смотрелись ярким контрастом. Я видел Мюу только с черными волосами, так что мне понадобилось какое-то время, чтобы в голове совпали два разных образа, но, без сомнения, это была она. Все так же красива и прекрасно ухожена. Как и прежде. При взгляде на белизну ее волос перехватывало дыхание. С этими белыми волосами Мюу казалась строгой, чуть ли не мифической богиней. Было ясно сразу: к этому человеку так просто не подступиться.

Эта Мюу не имела ничего общего с той женщиной, которой я махал на прощанье рукой в порту греческого острова. Всего полгода прошло, но, казалось, она изменилась совершенно. Наверное, все дело в цвете волос. Хотя нет, не только в этом.

“Пустая оболочка” — первое, что пришло мне в голову, как только я увидел Мюу. Она была похожа на совершенно пустую комнату, из которой разом ушли все, кто там был. Что-то очень важное — как тот роковой смерч, который обрушился на Сумирэ, или то, что заставило ходить ходуном мое сердце, когда я стоял на палубе отплывающего парома, — навсегда покинуло Мюу. А в том, что сохранилось, главным стало не “быть”, а “не быть”. Не тепло человеческой жизни, а покой воспоминаний. Я не мог избавиться от навязчивого ощущения, что пронзительная белизна этих волос напоминает мне цвет побелевших от времени человеческих костей. Я сделал вдох, но выдохнуть какое-то время не мог.

Ее “ягуар” то вырывался чуть вперед, то оказывался позади моего такси, но Мюу не замечала, что я рядом и пристально за ней наблюдаю. Я тоже никак не давал о себе знать и не звал ее. Что я мог ей сказать — непонятно, да и окна ее машины были плотно закрыты. Мюу сидела, положив обе руки на руль, абсолютно прямо, и сосредоточенно смотрела вдаль. Может, о чем-то серьезно думала. А может, слушала “Искусство фуги”. За все это время выражение ее лица не менялось — оставалось жестким, ледяным. Похоже, она даже не моргнула ни разу. В конце концов загорелся зеленый, ее темно-синий “ягуар” поехал прямо, в сторону Аояма, а мое такси осталось ждать поворота направо.

“Вот так мы и живем сейчас, каждый сам по себе, со своей жизнью”, — подумалось мне Неважно, какими бы глубокими и необратимыми ни были наши потери, как бы ни было дорого нам то, что у нас отобрали, вырвали прямо из рук, неважно, что и мы сами изменились настолько, что от нас, прежних, осталась одна лишь кожа, — мы можем и дальше, все так же без лишнего шума, тянуть эту лямку. Простирать руки и цепляться за время, отпущенное нам, а потом — снова оставаться ни с чем, следя за тем, как оно уходит в прошлое. Проделывать это снова и снова, как привычную, рутинную работу, достигая почти виртуозных результатов порой. Я чувствовал, что от этих мыслей у меня в душе расползается чудовищная пустота.

Конечно, она не искала меня, вернувшись в Японию, — просто не могла этого сделать. Никак не могла. Вместо этого выбрала молчание, ей хотелось запрятаться в какой-то безымянной глуши и там бережно хранить, лелеять свои дорогие воспоминания. Так я себе это представлял. Разве мог я винить ее за это? Нет. И конечно же, никакой ненависти к Мюу я не чувствовал.

Вдруг в тот момент у меня перед глазами возникла бронзовая статуя отца Мюу в маленьком горном поселке на севере Кореи. Я представил себе небольшую площадь, ряд низеньких домов и памятник, покрытый слоем дорожной пыли. Там всегда дует сильный ветер, скручивая стволы деревьев самым невероятным образом. Не знаю, почему, но этот бронзовый памятник и Мюу, положившая руки на руль “ягуара”, слились в моей душе в один образ.

Я подумал: может, все на свете с самого начала где-то тихонько потерялось и находится очень далеко. По крайней мере, есть одно такое тихое, спокойное место, куда все должно пропадать, соединяясь там воедино, наслаиваясь друг на друга, образуя некую фигуру. А мы всю жизнь только и делаем, что отыскиваем то одну, то другую потерю — словно вытягиваем их на свет божий за тонкие нити, к которым они привязаны. Я закрыл глаза и попытался вспомнить: сколько же там, в этой общей куче потерь, может быть моего — всего прекрасного, что навсегда ушло из моей жизни. Как бы это удержать, зажать в своих ладонях и не отпускать… Если бы я только мог — хотя бы еще на мгновенье.

Я вижу сны. Иногда мне кажется, что это — единственное правильное занятие на свете. “Видеть сны, жить в мире снов”, как писала Сумирэ. Правда, это не длится долго. В какой-то момент приходит пробуждение и возвращает меня обратно.

Я просыпаюсь в три часа ночи, включаю свет, сажусь в кровати и смотрю на телефон у подушки. Представляю себе Сумирэ в будке: вот она закуривает сигарету и нажимает на кнопки аппарата — набирает мой номер. Волосы всклокочены, мужской пиджак в елочку слишком велик, носки надеты не на ту ногу. Она хмурится, иногда закашливается от дыма. Ей не сразу удается справиться с номером и набрать его правильно до последней цифры. Но у нее в голове засело такое, что — кровь из носу — нужно непременно обсудить со мной. И мы будем болтать долго-долго, но так и не переговорим обо всем до самого утра. Например, о различии между “символом” и “знаком”. У телефона такой вид, будто он вот-вот зазвонит. Но он не звонит. Я лежу и, не отрываясь, бесконечно долго смотрю на молчащий аппарат.

Но однажды раздается звонок. Телефон действительно принимается звонить прямо у меня на глазах, сотрясая воздух реального мира. Я тут же хватаю трубку.

— Алло.

— Ну что, я вернулась, — говорит Сумирэ. Очень спокойно. Совершенно реально. — Ужас, что было, но я — непонятно. как — все же вернулась. Очень смахивает на гомеровскую “Одиссею”, только сильно адаптированное издание — где-то на пятьдесят печатных знаков, не больше.

— Это хорошо, — произношу я. Мне все еще не верится. Я слышу ее голос. Это происходит на самом деле.

— Это хорошо? — повторяет за мной Сумирэ. Почти уверен — она хмурится. — Ты чего? Я с огромным трудом, можно сказать, кровью и п о том вернулась, натерпелась всего через край и прошла через такое, что мало не покажется. Если начать рассказывать все по порядку, никакого времени не хватит, и вот я здесь — а тебе даже нечего мне сказать? Сейчас разревусь. Если то, что я вернулась, — не “хорошо”, то куда, интересно, прикажешь мне деваться? “Это хо-ро-шо”! Не верю своим ушам. Улет! Как это греет душу, какая дивная, остроумная реплика — как раз для твоих учеников, когда они. наконец, научатся считать журавлей с черепахами<“Счет журавлей и черепах” (яп. “цурукамэдзан”) — название особого способа счета, дается задача с двумя неизвестными, в которой нужно определить, к примеру, сколько было жураалей и черепах отдельно, если известно, что всего их было 7, а общее количество ног у них — 22. >!

— Ты сейчас где?

— Где я сейчас? А как ты думаешь? В старой, классической, до боли родной телефонной будке. В паршивой четырехугольной телефонной будке, обклеенной рекламой всяких финансовых мошенников и номерами “телефонных клубов” <“Телефонный клуб” (яп. — “тэрэфуон курабу”, от англ. “telephone club”) — служба личного платного общения по телефону > . В небе висит месяц, какой-то он заплесневелый, на полу — гора бычков. И вокруг, сколько ни крути башкой по сторонам, — абсолютно ничего, что радовало бы душу. Вполне легкозаменяемая, совершенно “знаковая” телефонная будка. Вот только где это? Пока не очень понимаю. Все вокруг слишком “знаково”, плюс ты же знаешь мой топографический кретинизм. Никогда ничего толком объяснить не могу. У меня с таксистами все время проблемы, вечно они спрашивают: “Сама-то знаешь, куда тебе надо?” Наверно, я не очень далеко от тебя. Думаю, где-то совсем рядом.

— Я сейчас за тобой приду.

— О, это здорово. Я узнаю поточнее, где это, и перезвоню. В любом случае у меня монеты кончаются. Ты подожди, ладно?

— Я ужасно хотел тебя видеть, — говорю я.

— Я тоже. Очень хорошо это поняла, как только перестала тебя видеть. Стало вдруг так ясно, как если бы передо мной выстроился парад планет. Ты мне очень нужен. Ты — это я, а я — это ты… Знаешь, я, кажется, все-таки перерезала чье-то горло — вот только где, не помню. Заточив кухонный нож, с каменным сердцем. Как это делали в Китае, когда строили ворота, — символически. Понимаешь, о чем я?

— Думаю, что да.

— Приходи сюда за мной.

Внезапно связь обрывается. Я еще долго сижу, уставясь на трубку в руке. Словно сама по себе эта телефонная трубка несет какое-то важное послание. Словно в ее форме и цвете заключен особый смысл. Потом я прихожу в себя и кладу трубку на место. Сажусь на кровати и жду, когда телефон зазвонит снова. Прислоняюсь к стене, сосредоточиваю все внимание на точке в пространстве перед собой, дышу медленно и беззвучно. Сижу и проверяю одно за другим соединения между отдельными отрезками времени. Телефон все не звонит. Тишина, в которой нет никаких обещаний, бесконечно заполняет все пространство вокруг. Но я никуда не спешу. Мне уже не нужно никуда спешить. Я готов. Я могу идти куда угодно.

Ведь так?

Именно так!

Я вылезаю из постели. Отодвигаю старую, выгоревшую занавеску, открываю окно. Высовываюсь наружу и смотрю на еще темное небо. В небе висит месяц: совершенно точно — вид у него какой-то заплесневелый. Это хорошо. Значит, мы с ней в одном и том же мире и смотрим на один и тот же месяц. Мы словно связаны друг с другом одной и той же нитью. Точно. Мне только нужно тихонько потянуть эту нить на себя.

Потом я растопыриваю пальцы и внимательно изучаю свои ладони. Я ищу на них следы. Но пятен крови нет. Ни запаха ее, ни сгустков. Наверное, кровь уже впиталась.


на главную | моя полка | | Мой любимый sputnik |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 193
Средний рейтинг 4.6 из 5



Оцените эту книгу