Книга: Последние похождения Арсена Люпэна. Часть II: Три убийства Арсена Люпэна



Последние похождения Арсена Люпэна. Часть II: Три убийства Арсена Люпэна

Морис Леблан

«Последние похождения Арсена Люпэна, взломщика-джентльмена»


Часть вторая

ТРИ УБИЙСТВА АРСЕНА ЛЮПЭНА

Глава 1

Отель Санте

I

По миру прокатился взрыв хохота. Арест Арсена Люпэна, конечно, стал первостепенной сенсацией, и общество не поскупилось на похвалы, которые полиция заслужила взятым ею полноценным реваншем, на который она так долго надеялась. Великий авантюрист наконец попался. Необыкновенный, гениальный, невидимый герой как последний жулик томился в четырех стенах тюремной камеры, раздавленный в конце концов той всеподавляющей силой, которая зовется правосудием и которая рано или поздно с неизбежностью ломает преграды, стоящие на ее пути, и разрушает планы своих противников.

Все это было не раз сказано, напечатано, повторялось, обсуждалось, разносилось молвой. Префект полиции получил крест командора, господин Вебер — офицера[1]. Превозносились искусство и мужество самых скромных из сотрудников. Гремели аплодисменты. Воспевали общую победу. Произносили речи и писали статьи.

Все было так. Но общий хор похвал, шумное удовлетворение было все-таки не так громко, как смех. Безумный, всеобщий, громовой, неумолкающий, оглушительный, подобный взрыву.

Арсен Люпэн на протяжении целых четырех лет занимал должность шефа Сюрте!

Он был на этом посту целых четыре года! Занимал его в самом деле, законно, со всеми правами, которые дает такое положение, ценимый начальством, пользуясь благосклонностью правительства, при всеобщем восхищении его успехами.

Вот уже четыре года спокойствие населения и защита собственности были доверены Арсену Люпэну. И он строго следил за исполнением закона. Защищал невинного и преследовал виновного.

И какие услуги оказывал при этом обществу! Порядок никогда не обеспечивался так неукоснительно, преступления не выявлялись с такой уверенностью и быстротой. Достаточно вспомнить дело Денизу, кражу в Лионском кредитном банке, убийство Барона Дорфа, нападение на скорый поезд Париж — Орлеан… и столько, столько еще молниеносных и непредсказуемых побед, столько блестящих подвигов, которые можно было сравнить разве что с величайшими успехами самых знаменитых стражей закона!

В свое время в одной из речей, произнесенных по поводу пожара в Лувре и задержания виновных, премьер-министр Валенглей, выступая в защиту несколько своевольного образа действий господина Ленормана, воскликнул:

«Своей предусмотрительностью, энергией, смелостью решений и их исполнения, своими неисчерпаемыми возможностями господин Ленорман напоминает нам единственного человека, который, если был бы еще в живых, мог бы с ним потягаться, то есть Арсена Люпэна. Господин Ленорман — истинный Арсен Люпэн на службе общества».

И вот, оказывается, господин Ленорман — никто другой, как сам Арсен Люпэн!

Окажись он просто русским князем, на это никто на обратил бы внимания. Такие метаморфозы для Люпэна были обычными. Но шефом Сюрте! Сколько в этом было очаровательной иронии! Сколько живого воображения проявилось в таком образе жизни, самом необыкновенном на свете!

Господин Ленорман — Арсен Люпэн!

Теперь можно было объяснить многие удивительные на первый взгляд — сходные с чудом, дела, еще недавно ошеломлявшие толпу и путавшие карты полиции. Стало ясно, как ему удалось освободить своего сообщника средь бела дня, во Дворце правосудия, причем — в заранее назначенный день. Разве не сказал он сам: «Если станет известна простота средств, использованных мною для этого побега, все будут крайне удивлены. „И это все?“ — скажут люди. Да, это — все, но надо подумать…»

Все, действительно, оказалось просто; надо было только быть шефом Сюрте. Люпэн же в ту пору как раз им был, и полицейские, повинуясь его приказаниям, становились его невольными сообщниками, о чем не догадывались и сами.

Какая блестящая комедия! Великолепный блеф! Монументальная шутка, способная внести веселое оживление в нашу мягкотелую, бесхарактерную эпоху! Сидя в тюрьме, наконец — побежденный, Люпэн, вопреки всему, оставался величайшим из победителей. Из тюремной камеры он озарял лучами славы весь Париж. Более чем когда-либо, он был кумиром, Хозяином!

Утром следующего дня, проснувшись в своем апартаменте в «Отеле Санте», как он его тут же назвал, Арсен Люпэн подумал о том, какой необычайный ажиотаж будет вызван его арестом под двойным именем Сернина и Ленормана, под двойным титулом князя и шефа Сюрте. Потирая руки, он произнес:

«Ничто так не скрашивает нашего одиночества, как одобрение современников. О, слава, солнце живущих!»

При свете дня камера произвела на него еще лучшее впечатление. Из окна, пробитого высоко в стене, была видна верхушка дерева, проглядывала синева неба. Стены были белыми. В помещении не было другой мебели, кроме стола и стула, вделанного в пол. Но все было чисто и показалось ему вполне приемлемым.

«Ну-ну, — подумал он, — небольшой курс отдыха в таком месте не будет лишен очарования… Но займемся сперва нашим туалетом… Есть ли все, что мне нужно?.. Нет… Надо, значит, позвонить горничной…»

Он нажал на рычажок, установленный возле двери и приводящий в движение сигнальный диск в коридоре. Минуту спустя засовы и железные полосы снаружи были отодвинуты, щелкнул замок и в камере появился надзиратель.

— Горячей воды, дружок, — сказал Люпэн.

Тот посмотрел на него в ошеломлении и ярости.

— Ах! — воскликнул Люпэн, — чуть не забыл: махровое полотенце! Черт возьми, у меня нет махрового полотенца!

Стражник проворчал:

— Издеваешься? Пошел ты…

Он двинулся было к двери, когда Люпэн резко схватил его за локоть:

— Сто франков, если отнесешь на почту письмо!

Он вынул из кармана стофранковую бумажку, скрытую при обыске, и протянул ее тюремщику.

— Письмо… — сказал тот, взяв деньги.

— Сейчас! Мигом напишу!

Он сел за стол, написал карандашом несколько слов на листке бумаги и сунул его в конверт, на котором вывел адрес:

«Господину С.Б. 42

До востребования, Париж».

Стражник забрал письмо и удалился.

«Это послание, — подумал Люпэн, — придет к цели так же верно, как если бы я его сам туда отнес. Я получу ответ не позднее чем через час. Есть еще, значит, время, чтобы подвести некоторые итоги».

Он устроился на стуле и вполголоса продолжал:

— В сущности, передо мной остаются два противника. Первый из них — общество, которое удерживает меня в этом месте, но которое меня мало беспокоит. Второй — та неизвестная личность, во власти которой я не нахожусь, но которая зато вызывает у меня немалую тревогу. Это она сообщила полиции, что я — Сернин. Она угадала также, что я — Ленорман. Она заперла дверь в подземном ходе. И она же добилась того, что я попал в каталажку.

Арсен Люпэн ненадолго задумался и продолжал:

— В конце концов, все сводится к борьбе между нами двумя. И, чтобы довести ее до конца, то есть чтобы разгадать и осуществить проект Кессельбаха, возможности равными не назовешь: я сижу взаперти, а он остается на свободе, невидимый и недоступный, располагая к тому же двумя козырями, которые я считал уже своими, — Пьером Ледюком и стариком Штейнвегом. Все, короче, сводится к тому, что он свободно достигнет цели, окончательно меня от нее устранив.

Новая пауза для раздумья, затем — новый монолог:

— Положение — не из блестящих. С одной стороны — все, с другой — ничего. Передо мной — равный мне по силе человек, более сильный даже, ибо ему не мешает действовать совесть, к которой прислушиваюсь я. И — никакого оружия, чтобы нанести ему удар.

Он несколько раз машинально повторил последние слова, после чего умолк и, опустив голову на ладони, долго оставался в задумчивости.

— Прошу вас, господин директор, — сказал он, увидев, что дверь открывается, — входите.

— Вы меня ждали?

— Разве я не отправил вам, господин директор, письмо с просьбой меня навестить? С самого начала ведь было ясно, что надзиратель сразу отнесет его вам. Я так был в этом уверен, что указал на конверте ваши инициалы: С.Б. и ваш возраст — 42.

Имя директора действительно было Станислав Борели, возраст — сорок два года. Это был человек с приятной внешностью, добросердечный, обращавшийся с заключенными со всей снисходительностью, которая только была возможна. Люпэну он сказал:

— Вы не ошиблись насчет порядочности моего служащего. Вот ваши деньги. Они будут вам возвращены в день освобождения… А теперь прошу еще раз пройти в комнату для обыска.

Люпэн последовал за господином Борели в небольшое помещение, предназначенное для этой важной процедуры, и, пока его платье проверяли с вполне оправданной подозрительностью, подвергся тщательному досмотру сам. Затем его опять препроводили в камеру, и господин Борели сказал:

— Теперь я спокоен. Все сделано, как полагается.

— И сделано, господин директор, хорошо. Выполняя эти обязанности, ваши люди действуют с деликатностью, которую хотелось бы вознаградить очередным проявлением моей благодарности.

Он протянул стофранковую купюру господину Борели, который чуть не подскочил.

— Ах! А это — откуда?!

— Не ломайте над этим напрасно голову, господин директор. Человек, подобный мне, живущий такой жизнью, как моя, всегда должен быть готов к любым неожиданностям, и никакие злоключения, как они ни были бы серьезны, не должны заставать его врасплох. Даже заключение в тюрьму.

Большим и указательным пальцем правой руки он схватил средний палец левой, резким движением оторвал его и спокойно протянул господину Борели.

— Не волнуйтесь так, господин директор. Это не мой палец; это просто трубочка из пластмассы, раскрашенная и в точности соответствующая форме моего среднего пальца.

И добавил со смехом:

— И достаточно вместительная для того, чтобы скрыть в себе третью купюру достоинством в сто франков… Что поделаешь?.. Если другого бумажника не имеешь…

Он вдруг умолк, видя растерянность директора:

— Прошу поверить, господин директор, что я вовсе не стремлюсь ошарашить вас моими скромными талантами… Хочу просто обратить ваше внимание на то, что вы имеете дело… с клиентом… так сказать, особого свойства… И не следует удивляться, если за мной обнаружатся некоторые нарушения обычных правил вашего заведения.

Директор между тем пришел в себя. И отчетливо произнес:

— Хотелось бы полагать, что вы будете соблюдать эти правила и не принудите меня к принятию строгих мер…

— Которые вызвали бы у вас, господин директор, сожаление? Именно от этого мне хотелось бы вас избавить, заранее объявив, что тюремные правила не помешают мне действовать, как мне захочется, сообщаться с моими друзьями, защищать среди этих стен важные интересы, доверенные мне третьими лицами, писать в газеты, у которых пользуюсь вниманием, продолжать исполнение моих планов и, в конце концов, готовить свой побег.

— Ваш побег!

Люпэн от души рассмеялся.

— Подумайте сами, господин директор! Я не прощу себе, что попал в тюрьму, если не сумею из нее выйти.

Этот довод не показался господину Борели достаточным. В свою очередь, хотя несколько через силу, он засмеялся.

— Предупреждение удваивает бдительность…

— Именно в этом моя цель. Примите все предосторожности, господин директор, не пренебрегайте даже самой малой. Чтобы никто потом не ставил вам чего-либо в упрек. А я, со своей стороны, постараюсь устроить все таким образом, что, какими неприятностями это ни было бы для вас чревато, ваша карьера от этого не пострадала. Вот и все, что я хотел сказать вам, господин директор. Вы можете теперь удалиться.

И, когда господин Борели ушел, глубоко взволнованный своим странным подопечным и обеспокоенный готовящимися событиями, заключенный бросился на свою койку, шепча:

— Право, ты нахал, старина Люпэн! Можно подумать, что тебе уже известно, как отсюда выбраться!



II

Тюрьма Санте построена в виде звезды. В центральной части здания находится круглое помещение, к которому сходятся все коридоры, — таким образом, чтобы ни один заключенный не мог выйти из камеры без того, чтобы его не увидели надзиратели, дежурящие в застекленной кабине, в середине этого зала. Посетителя, осматривающего тюрьму, неизменно удивляет, что заключенные передвигаются в ней во все стороны без конвоя, словно они и в самом деле на свободе. На самом же деле, чтобы пройти от одной точки до другой, от своей камеры, например, до тюремной машины, которая ждет их во дворе, чтобы отвезти во Дворец правосудия, то есть на следствие, арестанты следуют по прямым участкам коридоров, из которых каждый оканчивается дверью, открываемой стражником. И этот стражник может открывать только эту, единственную дверь и должен наблюдать за двумя прямыми участками пути, которые она контролирует.

Таким образом, по видимости — свободные, заключенные на самом деле следуют от двери к двери, от пары глаз к другой паре глаз, как пакеты, передаваемые из рук в руки. За пределами здания муниципальные полицейские принимают предмет этой передачи и помещают его в одно из отделений «черного ворона».

Такова практика, принятая в этом мрачном месте.

Ее не стали придерживаться, однако, в отношении Люпэна.

В случае с Люпэном доверия прежде всего лишили описанную выше прогулку по коридорам. Затем — тюремную машину. Стали с подозрением относиться ко всему, ужесточая для него все процедуры и правила.

Господин Вебер прибыл самолично, в сопровождении двенадцати полицейских — вооруженных до зубов лучших, отборнейших из своих людей, подобрал опасного заключенного на пороге его камеры и отвел его в пролетку, на козлах которой тоже сидел один из его подчиненных. Справа и слева, спереди и сзади вокруг экипажа скакали конные полицейские.

— Браво! — воскликнул Люпэн. — Такие знаки внимания трогают меня до слез. Настоящий почетный кортеж! Черт тебя побери, милый Вебер, ты всегда уважал иерархию. Помнишь, как следует себя вести с непосредственным начальством.

И, похлопав его по плечу, добавил:

— Я намерен, милый Вебер, подать в отставку. И рекомендовать тебя в качестве своего преемника.

— Это почти сделано, — проронил Вебер.

— В добрый час! А я уже тревожился об успехе моего побега. Теперь я спокоен. С того момента, когда Вебер станет шефом службы Сюрте…

Господин Вебер не стал отвечать на этот выпад. Он испытывал, в сущности, весьма сложное чувство к своему противнику, замешанное на страхе, который внушал ему Люпэн, уважении, питаемом к князю Сернину, и почтительном восхищении, неизменно жившем в нем в отношении господина Ленормана. Все это — с добавлением злопамятства, зависти, а также ненависти, получившей наконец долгожданное удовлетворение.

Они прибыли ко дворцу правосудия. У подъезда вестибюля, именуемого Мышеловкой, ожидали уже служащие Сюрте, среди которых, к радости Люпэна, оказались лучшие из его помощников, братья Дудвиль.

— Господин Формери у себя? — спросил он их.

— Да, шеф, господин следователь — в своем кабинете.

Господин Вебер поднимался по лестнице впереди Люпэна, следовавшего между двумя Дудвилями.

— Женевьева? — прошептал арестованный.

— Спасена.

— Где она?

— У своей бабки.

— Мадам Кессельбах?

— В Париже, в отеле Бристоль.

— Сюзанна?

— Исчезла.

— Штейнвег?

— Ничего о нем не знаем.

— Вилла Дюпон охраняется?

— Да.

— Какова сегодня утренняя пресса?

— Отличная.

— Хорошо. Вот инструкция о том, как со мной сообщаться.

Они как раз подошли к внутреннему кулуару второго этажа. Люпэн незаметно сунул в руку одному из братьев крохотный бумажный шарик.

Едва он, в сопровождении заместителя шефа, вошел в его кабинет, господин Формери произнес знаменательную фразу:

— Вот и вы! Никогда не сомневался в том, что рано или поздно вы попадете наконец в наши руки.

— Я тоже в этом никогда не сомневался, господин следователь, — отозвался Люпэн, — и могу только радоваться, что судьба для моего ареста избрала именно вас, отдав таким образом справедливость такому честному человеку, как я.

«Он надо мной издевается», — подумал господин Формери.

И тем же тоном, ироническим и в то же время серьезным, ответил:

— Честному человеку, каким вы являетесь, милостивый государь, теперь придется объясниться по поводу трехсот сорока четырех дел, связанных с кражами, взломами, мошенничеством, подделками, шантажом, скупкой краденого и так далее. Трехсот сорока четырех!

— Не более того? — спросил Люпэн. — Право, мне стыдно.

— Честный человек, каковым вы являетесь, сударь мой, должен держать ответ по поводу убийства некоего Альтенгейма.

— А это уже нечто новое. Такая идея исходит от вас, господин следователь?

— Вот именно.

— Здорово! Вы действительно делаете успехи, господин Формери.

— Положение, в котором вас застали, не оставляет в этом сомнений.

— Никаких, согласен. Позволю себе, однако, спросить: от какой раны умер Альтенгейм?

— От раны в шею, причиненной ударом ножа.

— Где же этот нож?

— Его не нашли.

— Как же получилось, что его не нашли, поскольку убийцей был я, и застали меня на том же месте, возле человека, которого я убил?

— По-вашему, значит, убийца…

— Не кто иной, как тот, кто зарезал господина Кессельбаха, Чемпэна и других. Характер раны — достаточное доказательство тому.

— Каким же путем он ускользнул?

— Через люк, который вы можете обнаружить в том же зале, где произошла трагедия.

Господин Формери сделал хитрую мину.

— Как же получилось, что вы не последовали такому спасительному примеру?

— Я пытался это сделать. Но выход был прегражден запертой дверью, которую мне не удалось открыть. Именно во время этой моей попытки тот, другой вернулся в зал, чтобы убить своего сообщника, — из страха перед признаниями, которых Альтенгейм не мог избежать. В те же минуты он спрятал на дне шкафа, где его и нашли, тот сверток с одеждой, которую я приготовил для себя.

— А одежда — для чего?

— Чтобы принять другой облик. Прибыв на виллу Глициний, я был намерен выдать Альтенгейма правосудию, покончить с князем Серниным и появиться опять в виде…

— Господина Ленормана, вероятно?

— Совершенно верно.

— Ну нет!

— Что-что?

Господин Формери насмешливо улыбался, покачивая указательным пальцем справа налево и слева направо.

— Нет, — повторил он.

— Что же — нет?

— История с господином Ленорманом… Это годится для публики, друг мой. Вы не заставите следователя Формери проглотить такую утку — будто Ленорман и Люпэн были одним и тем же человеком.

Он расхохотался.

— Люпэн — шеф Сюрте!.. Ну нет! Все, чего ни захотите, но не это! Должны же существовать какие-то границы!.. Я добрый малый, но все-таки… Скажите, между нами, для чего вам эта новая сказка? Не вижу, признаться, смысла…

Люпэн посмотрел на него в ошеломлении. Хорошо зная Формери, он не подозревал за ним такого самомнения и слепоты. Двойственность личности князя Сернина к тому времени ни у кого уже не вызывала сомнений. И только господин Формери…

Люпэн повернулся к заместителю шефа, слушавшего с раскрытым ртом:

— Дорогой Вебер, ваше повышение, по-моему, ставится под большой вопрос. Ибо, в конце концов, если господин Ленорман — вовсе не я, значит — он может еще существовать… А если существует, нет сомнений и в том, что господин Формери, с его удивительным чутьем, в конце концов его найдет… И в таком случае…

— И он будет действительно обнаружен, мсье Люпэн, — воскликнул следователь. — Беру это на себя и полагаю, что очная ставка между вами двумя будет захватывающим зрелищем!

Он потешался вовсю, барабаня пальцами по столу.

— Ах, как это будет забавно! Ах! С вами не приходится скучать, Люпэн! Значит, вы — господин Ленорман! И это вы, стало быть, добились ареста своего же сообщника Марко!

— Совершенно верно. Разве мне не следовало порадовать премьер-министра и спасти его правительство? Это было задачей исторического значения!

Господин Формери держался за бока.

— Ах, умру! Господи, как смешно! Ваш ответ обойдет весь мир! В таком случае, если поверить вам, это вместе с вами я вел следствие с начала дела в отеле Палас, после убийства господина Кессельбаха?

— Точно так же, как вместе со мной, еще раньше распутывали дело о диадеме, когда я был его светлостью герцогом де Шамерас[2], — с сарказмом отозвался Люпэн.

Господин Формери вздрогнул, веселое оживление мгновенно слетело с него при этом ужасном воспоминании. Внезапно став серьезным, он сказал:

— Итак, вы настаиваете на всех этих глупостях?

— Поневоле, так как все это — правда. Вам будет нетрудно, съездив в Кохинхину[3], получить в Сайгоне доказательства смерти подлинного господина Ленормана, замечательного человека, которого я подменил своей особой; я представлю вам документы о его кончине.

— Вранье!

— Ей-богу, господин следователь, могу признаться: все это мне совершенно безразлично. Не нравится — я не буду господином Ленорманом, не будем об этом более говорить. Если хотите — это я убил Альтенгейма. Вы отлично проведете время, добывая доказательства. Повторяю, для меня все это не имеет ни малейшего значения. Считаю ваши вопросы, как и мои ответы, не состоявшимися. Ваше следствие вообще не в счет — по той простой причине, что, когда оно завершится, я буду уже далеко. Но только…

Без капли смущения он взял стул и сел напротив господина Формери, по ту сторону стола. И сухо объявил:

— Есть одно-единственное «но», и вот в чем оно состоит. Знайте же, сударь мой, что вопреки всей видимости, несмотря на все ваши намерения, у меня нет ни малейшей охоты тратить даром свое время. У вас — ваши дела… У меня — мои… Вам платят за исполнение ваших задач. Я сам выполняю свои… и сам себе за это плачу. Так вот, дело, которым я теперь занят, — одно из тех, которые не терпят, чтобы от них отвлекались хотя бы на минуту. Я не могу допустить ни секундного промедления в подготовке и осуществлении действий, которые должны привести к успеху. Итак, продолжаю, — поскольку вы временно принуждаете меня вертеть большими пальцами между четырьмя стенами тюремной камеры, — двоим, господа, вам двоим поручаю я обеспечение моих интересов. Вы меня, надеюсь, поняли?

Он встал и стоял перед ними в вызывающей позе, с выражением презрения на лице; и сила убеждения, подавляющее волю воздействие этого человека были таковы, что оба собеседника не посмели его прервать.

Господин Формери нашел наконец выход в новом припадке смеха, — словно сторонний наблюдатель, готовый позабавиться происходящим:

— Есть над чем посмеяться!.. Животики надорвешь!..

— Будете вы смеяться или нет, сударь, так оно и случится. Мой процесс, расследование вопроса о том, убивал я Альтенгейма или нет, розыск моих предыдущих дел, былых правонарушений и преступлений, — вот оно, то великое множество пустышек, которыми я дозволяю вам развлечься, лишь бы, при всем этом, вы ни на минуту не теряли из виду вашей главной миссии.

— Которая состоит в том?.. — спросил господин Формери, все еще хорохорясь.

— Которая состоит в том, чтобы вы заменили меня в доведении до конца дела Кессельбаха и, в частности, разыскали некоего Штейнвега, германского подданного, похищенного и содержавшегося в заключении покойным бароном Альтенгеймом.

— Это что еще за история?

— Эта история — одна из тех, которые я оставлял для себя самого, когда был еще… когда считал себя еще, вернее, господином Ленорманом. Эта же история частично произошла в моем кабинете, неподалеку отсюда, и Вебер не мог об этом не знать. В двух словах: старик Штейнвег знает правду о таинственном проекте, которым занимался господин Кессельбах, и Альтенгейм, тоже шедший по этому следу, захватил названного Штейнвега и куда-то его упрятал.

— Нельзя куда-то упрятать человека вот так, без следа. Где-то он должен быть, этот Штейнвег.

— Разумеется.

— И вы знаете, где он?

— Знаю.

— Любопытно бы и нам…

— В номере двадцать девять, вилла Дюпон.

Господин Вебер пожал плечами.

— Значит, у Альтенгейма? В том особняке, в котором он жил?

— Да.

— Вот как можно верить вашим глупостям! Я нашел названный вами адрес в кармане у барона. Час спустя особняк был занят моими людьми.

Люпэн вздохнул с облегчением.

— Вот поистине добрая весть! А я уже опасался вмешательства сообщника, того, до которого не сумел добраться, и нового похищения Штейнвега. А слуги барона?

— Исчезли еще раньше.

— Надо думать, их предупредили по телефону. Но Штейнвег находится там.

Господин Вебер нетерпеливо возразил:

— Там никого нет. Повторяю вам, мои люди не покидали особняка.

— Господин заместитель шефа Сюрте, поручаю вам самолично провести обыск в вилле Дюпон, — сказал Люпэн. — Завтра представите мне отчет об этой операции.

Господин Вебер пожал опять плечами, не отзываясь на эту наглость.

— У меня полно более срочных дел…

— Господин заместитель шефа Сюрте, более срочного дела не существует. Если вы станете медлить, все мои планы рухнут. Старый Штейнвег никогда не заговорит.

— Почему же?

— Потому что он умрет с голоду в следующие сутки, самое большое — двое суток, если вы не дадите ему поесть.

III

— Это серьезно… Это уже звучит серьезно… — молвил господин Формери после недолгого раздумья. — Но, увы…

Он усмехнулся.

— Но, увы, ваши рассуждения сводятся на нет важной ошибкой.

— Да ну! Какой же?

— Той, что все это, мсье Люпэн, — огромное надувательство… Что поделаешь? Я начинаю разбираться в ваших фокусах, и чем они туманнее, тем меньше я им доверяю.

— Идиот, — пробормотал Люпэн.

Господин Формери встал.

— Итак, переходим к делу. Как вы поняли, это был чисто формальный допрос, предварительная встреча двух дуэлянтов. Теперь, когда шпаги скрещены, не хватает только обязательного свидетеля для такой схватки — вашего адвоката.

— Ба! Разве без него нельзя обойтись?

— Никак нельзя.

— Беспокоить мэтра ради таких малозначительных, в сущности, дебатов?

— Придется.

— В таком случае выбираю мэтра Кимбеля.

— Председателя? В добрый час, у вас будет отличная защита.

Первая встреча была окончена. Спускаясь по лестнице Мышеловки между обоими Дудвилями, заключенный произнес отрывистыми, повелительными фразами:

— Вести наблюдение за домом Женевьевы… Четыре человека у ее жилья… У госпожи Кессельбах — тоже. Обе подвергаются опасности… В вилле Дюпон состоится обыск; вы должны присутствовать. Если Штейнвега обнаружат, устройте дело таким образом, чтобы он не проговорился… Если потребуется — щепотку порошка, пусть поспит…

— Когда будете на свободе, патрон?

— Сегодня ничего не придумаешь… Впрочем, никакой спешки нет… Я — на отдыхе…

Внизу его сразу окружили городские полицейские, ожидавшие у машины.

— Домой, ребята! — скомандовал им Люпэн. — И побыстрее, у меня назначена встреча со мною же, ровно на два часа.

Переезд состоялся без инцидентов.

Вернувшись в камеру, Люпэн написал большое письмо с подробными указаниями для братьев Дудвиль и еще два послания. Одно из них было адресовано Женевьеве:

«Вы знаете теперь, Женевьева, кто я такой, и поймете, почему я скрывал от Вас имя человека, который дважды уносил Вас, совсем еще маленькой, на руках. Я был другом Вашей матери, другом далеким, чья двойная жизнь для нее оставалась тайной, но на которого она всегда могла рассчитывать. Поэтому перед своей кончиной она написала мне несколько слов и попросила позаботиться о Вас.

Как бы ни был недостоин Вашего уважения, Женевьева, я сохраню свою преданность Вам. Не изгоняйте меня совсем из Вашего сердца.

Арсен Люпэн».

Второе письмо было предназначено Долорес Кессельбах.

«Только собственные интересы привели вначале князя Сернина к госпоже Кессельбах. Но безграничное стремление быть ей преданным удержало его близ нее. Сегодня, когда князь Сернин — не более, чем Арсен Люпэн, он просит госпожу Кессельбах не лишать его права защищать ее издалека, как предоставляют защиту кому-нибудь, кого больше не суждено увидеть».

На столе лежало несколько конвертов. Люпэн взял один, затем — второй; протянув руку за третьим, он с удивлением заметил листок белой бумаги; к листку были приклеены слова, очевидно, вырезанные из газеты. Он разобрал:

«Борьба против Альтенгейма тебе не удалась. Отступись от этого дела, и я не стану препятствовать твоему побегу.

Подписано: Л.М».

Люпэна снова охватили отвращение и ужас, которые внушало ему это безымянное, таинственное существо, — то крайнее омерзение, которое испытываешь, прикоснувшись к ядовитой твари, к гаду.

«Опять он! — подумал Арсен Люпэн. — Даже здесь!»

Это вызывало у него подлинный страх; в воображении снова возникал темный образ враждебной силы, такой же могущественной, как его собственная; располагавшей огромными возможностями, которые он не мог себе даже представить.

Он сразу подумал о своем надзирателе. Но кто мог подкупить этого человека с твердокаменными чертами, с суровым выражением лица?

«Ладно, Люпэн, — подумал он, — все будет к лучшему. До сих пор я имел дело только с пугалами… Чтобы дать бой себе самому, пришлось назначить себя шефом Сюрте… На сей раз мне выпал достойный противник. Человек, который способен водить меня за нос… Играючи, так сказать… И если мне удастся, сидя в тюрьме, отбить его атаки, добраться до старого Штейнвега и вырвать у него его тайну, направить дело Кессельбаха на верный путь, довести его до благоприятного конца, защитить госпожу Кессельбах и обеспечить благополучие и счастье Женевьевы… Ну что ж… В таком случае Люпэн все-таки окажется Люпэном. А для начала нужно поспать…»



И он растянулся на койке, прошептав:

— Штейнвег, старина, потерпи уж до завтрашнего вечера, не умирай до тех пор… И тогда, клянусь…

Он проспал весь конец дня, всю ночь и утро. К одиннадцати часам к нему пришли с известием, что мэтр Кимбель ожидает его в комнате для встреч с адвокатами.

— Скажите Кимбелю, — ответил Люпэн, — что, если ему нужны сведения о моих делах, достаточно просмотреть газеты за последние десять лет. Мое прошлое принадлежит Истории.

В полдень, с тем же церемониалом и предосторожностями, что и вчера, его доставили во Дворец правосудия. Он опять встретился со старшим из Дудвилей, которому сказал несколько слов и вручил три письма, написанных накануне. Затем его ввели в кабинет господина Формери.

Мэтр Кимбель был уже там, держа портфель, набитый документами.

Люпэн сразу извинился.

— Прошу прощения, дорогой мэтр, что не смог вас принять; весьма сожалею также по поводу того труда, который вы благоволите взять на себя, труда совершенно излишнего, поскольку…

— Да, да, — оборвал его господин Формери, — мы знаем, вы собираетесь в путешествие. Об этом — договорились. Но до тех пор — займемся нашим делом. Арсен Люпэн, несмотря на все наши усилия, у нас все еще нет точных данных о вашем настоящем имени.

— Странно, не так ли? У меня — тоже.

— Мы не можем даже утверждать, что вы и есть тот самый Арсен Люпэн, который был заключен в Санте в 19… году и совершил отсюда свой первый побег.

— «Свой первый побег»! Очень точное выражение.

— Дело действительно таково, — продолжал господин Формери, — что в личной карточке Арсена Люпэна, обнаруженной в картотеке антропометрической службы, содержатся признаки, во всем отличающиеся от ваших нынешних примет.

— Все более и более странно.

— Разные указания, разные результаты измерений, различные отпечатки… Между обеими фотографиями — никакого сходства. Прошу вас поэтому соблаговолить дать нам точные сведения о вашей подлинной личности.

— Именно об этом мне бы хотелось вас спросить. Я столько прожил под разными именами, что давно забыл первое. Сам себя не узнаю.

— Следовательно, отказываетесь отвечать.

— Да.

— А почему?

— Потому что.

— Это ваше твердое решение?

— Да. Я уже вам сказал: ваше следствие не идет в счет. Вчера я поручил вам повести другое расследование, то, которое меня интересует. Я жду его результатов.

— А я, — воскликнул господин Формери, — я сказал вам вчера, что не верю ни словечку в вашей истории со Штейнвегом и не стану ею заниматься.

— Зачем же вчера, после нашей встречи вы отправились на виллу Дюпон, номер двадцать девять, и вместе с господином Вебером провели там тщательный обыск?

— Откуда вы об этом знаете? — спросил следователь, явно задетый.

— Из газет…

— А! Вы читаете газеты!

— Надо же быть в курсе.

— Это правда, для очистки совести я побывал в указанном доме, но проездом и не придавая этому существенного значения…

— Вы придали этому, напротив, такое значение и пытались выполнить задачу, которую я вам поручил, с таким похвальным усердием, что еще в этот час заместитель шефа Сюрте продолжает там обыск.

Господин Формери, казалось, окаменел. Он пролепетал:

— Что за выдумки! У нас, господина Вебера и меня, есть тысячи более важных дел… В эту минуту вошел служащий, шепнувший на ухо следователю несколько слов.

— Пусть заходит! — воскликнул тот. — Пусть заходит!

И, бросившись навстречу:

— Ну что, господин Вебер, какие новости? Вы нашли этого человека?

Он уже не притворялся, так ему не терпелось узнать, что удалось коллеге.

— Нет, — отозвался заместитель шефа Сюрте.

— О! Вы уверены?

— Готов утверждать, что в доме нет никого, живого или мертвого.

— Однако…

— Это, увы, так, господин следователь.

Оба выглядели разочарованными, словно уверенность Люпэна передалась также им.

— Вот видите, Люпэн, — не без сожаления в голосе произнес господин Формери. И добавил:

— Можно лишь предположить, что старый Штейнвег действительно содержался там, но теперь его больше нет.

Люпэн, однако, заявил:

— Еще позавчера утром он там был.

— А в пять часов вечера мои люди заняли особняк, — заметил господин Вебер.

— Придется, следовательно, признать, что во второй половине дня его опять похитили, — заключил господин Формери.

— Нет, — сказал тут Люпэн.

— Вы так думаете?

Наивной данью уважения проницательности Люпэна, подсознательной, заранее выраженной готовностью подчиниться любым предписаниям противника — вот чем прозвучал невольный вопрос следователя.

— Более чем уверен, — решительно заявил Люпэн. — Физически невозможно, чтобы старик Штейнвег к этому времени оказался на свободе или в другом месте заключения. Он по-прежнему находится в вилле Дюпон.

Господин Вебер поднял руки к потолку.

— Но это же безумие! — воскликнул он. — Поскольку я как раз оттуда! Поскольку я обыскал каждую комнату! Человека нельзя спрятать, словно монету в сто су!

— Что же теперь делать? — простонал господин Формери.

— Что делать, господин следователь? — отозвался Люпэн. — Очень просто. Сесть вместе со мной в машину и гнать, со всеми мерами предосторожности, которые вы посчитаете необходимыми, к номеру двадцать девять, на виллу Дюпон. Теперь час дня. В три часа я найду Штейнвега.

Предложение было самым четким, повелительным, требовательным. Оба должностных лица сполна почувствовали силу этой незаурядной воли. Господин Формери посмотрел на господина Вебера. В конце концов, почему бы нет? Чем может помешать такая новая попытка?

— Что скажете, господин Вебер?

— Ба! Не знаю…

— Да… Но все-таки… Речь идет о человеческой жизни…

— Очевидно… — произнес заместитель шефа Сюрте, продолжая раздумывать.

Дверь открылась, служащий принес письмо. Господин Формери вскрыл конверт и прочитал строки:

«Будьте осторожны. Если Люпэн попадет на виллу Дюпон, он выйдет из нее свободным. Его побег уже подготовлен».

Господин Формери побледнел. Опасность, которой он избежал, еще повергала его в ужас. Лишний раз Люпэн над ним посмеялся. Никакого Штейнвега не существовало. Следователь благодарил в душе Всевышнего. Если бы не чудесное появление этого анонимного письма, он бы погиб, был опозорен.

— На сегодня довольно, — объявил он. — Допрос будет продолжен завтра. Отвезти заключенного в Санте!

Люпэн не дрогнул. Он понял, что удар нанесен тем, другим. И подумал, что оставался один шанс против двадцати в пользу скорого спасения Штейнвега. Но этот единственный, двадцать первый шанс еще существовал, так что не было причины для отчаяния.

И сказал просто:

— Господин следователь, назначаю вам встречу на завтра, в девять часов утра, на вилле Дюпон.

— Вы с ума сошли! Я не желаю…

— Этого желаю я, и этого достаточно. Итак, завтра, в десять. Извольте не опаздывать.

IV

Как и в других случаях, сразу после возвращения в камеру Люпэн лег и, широко зевая, продолжал размышлять:

«Буду справедливым, мое нынешнее существование весьма удобно для ведения моих дел. Каждый день мне удается чуть-чуть подтолкнуть машину, и остается лишь подождать до следующего дня, чтобы двинуть ее еще дальше. События происходят сами собой. Какой прекрасный отдых для измотанного жизнью человека!»

И подумал, поворачиваясь к стене:

«Штейнвег, если только хочешь жить, не умирай еще! Потерпи немного, прояви капельку доброй воли! Делай, как я: поспи».

Если не считать времени ужина, Люпэн опять проспал до утра. Только скрежет отпираемого замка и отодвигаемых засовов смог его разбудить.

— Подъем! — скомандовал надзиратель. — Одевайтесь. Дело срочное.

Господин Вебер и его люди встретили его в коридоре и отвели к экипажу.

— На виллу Дюпон, кучер! — сказал Люпэн, усаживаясь. — Да побыстрее!

— Ого! Вы знаете, куда мы едем? — воскликнул заместитель шефа.

— Конечно, знаю. Ведь я вчера назначил там встречу господину Формери, ровно в десять утра. Если Люпэн сказал, дело должно быть сделано. Что и требовалось доказать…

Еще с улицы Перголез строжайшие меры предосторожности, предпринятые полицией, возбудили у арестанта радость. Бригады полицейских заполнили улицы. Доступ к вилле был наглухо перекрыт.

— Осадное положение! — злорадствовал Люпэн. — Вебер, раздашь за мой счет по луидору всем этим беднягам, которых ты потревожил без всякой надобности. Какая мобилизация сил! Еще немного — и ты наденешь на меня наручники!

— Для этого я ждал только твоего пожелания, — отозвался господин Вебер.

— Давай, старина. Надо же нам с тобой сыграть на равных! Подумать только, ведь вас сегодня — всего сотни три!

Закованный в стальные браслеты, Люпэн вышел из пролетки перед парадным входом. Его сразу повели в помещение, где стоял уже господин Формери. Полицейские вышли. Остался только Вебер.

— Прошу прощения, господин следователь, — поклонился Люпэн, — за минуту или две, на которые я запоздал. В другой раз, уверяю вас, такое не повторится…

Господин Формери был бледен, как стена. Его била нервная дрожь. Он едва выговорил:

— Сударь… Госпожа Формери…

Он не смог продолжать, — его горло сдавили спазмы.

— Как здоровье милой госпожи Формери? — с интересом спросил Люпэн. — Я имел честь станцевать с нею вальс минувшей зимой, на балу в мэрии. И это приятное воспоминание…

— Мсье, — перебил его следователь, — мсье, госпожа Формери… Вчера вечером позвонила ее мать, попросив срочно к ней зайти. Госпожа Формери тут же к ней отправилась, к несчастью — в мое отсутствие, так как я как раз в это время изучал ваше дело…

— Изучали мое дело? Хорошая работенка! — заметил Люпэн.

— Так вот, к полуночи, видя, что госпожа Формери не возвращается, начав уже беспокоиться, я поспешил к ее матери; госпожи Формери там не оказалось. Мать ей, оказывается, не звонила. Все оказалось самой отвратительной из ловушек. В этот час госпожа Формери еще не вернулась.

— Ах! — с возмущением произнес Люпэн.

И, немного подумав, добавил:

— Насколько мне помнится, госпожа Формери очень хороша собой?

Следователь, казалось, не понимал. Он подошел ближе и сказал голосом, полным тревоги, несколько театральным тоном:

— Мсье, в это утро меня предупредили письмом, что жена будет мне немедленно возвращена, как только найдут Штейнвега. Вот это письмо. Оно подписано Люпэном. Его послали вы?

Люпэн посмотрел на письмо и серьезным тоном подтвердил:

— Да, его послал я.

— Отсюда следует, что вы хотите добиться от меня, путем принуждения, права повести поиск названного Штейнвега?

— Я этого требую.

— И моя жена сразу после этого будет освобождена?

— Совершенно верно.

— Даже в том случае, если поиск окажется безрезультатным?

— Подобный случай исключен.

— А если я откажусь? — воскликнул Формери в неожиданной вспышке возмущения.

Люпэн тихо сказал:

— Ваш отказ может иметь серьезные последствия… Госпожа Формери — красивая женщина…

— Хорошо. Ищите… Вы — хозяин положения… — скрипнул зубами господин Формери.

И скрестил на груди руки, как мужчина, умеющий, при случае, примириться с суровой необходимостью.

Господин Вебер не произнес при этом ни слова, но в ярости покусывал все время ус, и чувствовалось, какой он должен был испытывать гнев, вынужденный лишний раз подчиниться капризам побежденного, но тем не менее — неизменно побеждавшего их противника.

— Поднимемся наверх, — сказал Люпэн.

Все последовали за ним.

— Откройте дверь в эту комнату!

Дверь отворили.

— Снимите с меня наручники!

Мгновенное колебание. Господа Формери и Вебер обменялись взглядами, советуясь.

— Пусть с меня снимут наручники! — повторил Люпэн.

— Под мою ответственность, — сказал заместитель шефа Сюрте.

И, подав знак восьми полицейским, которые его сопровождали:

— Взвести курки! При первой команде — огонь!

Его люди вынули револьверы.

— Долой оружие! — приказал Люпэн. — Руки — в карманы!

И, видя колебание окружающих, с силой добавил:

— Клянусь честью, что я нахожусь здесь, чтобы спасти жизнь человеку, который, вероятно, уже в агонии, и не попытаюсь совершить побег.

— Честь Люпэна… — пробормотал один из полицейских.

Резкий удар по ноге исторг у него крик боли. Его товарищи подскочили, дрожа от злости.

— Стойте! — закричал господин Вебер, бросаясь между ними и арестантом. — Давай, Люпэн, даю тебе час времени… И если через час…

— Никаких условий, — с непреклонностью сказал Люпэн.

— Эх! Делай, что хочешь, скотина, — вне себя от ярости проворчал заместитель шефа.

И отступил, отводя с собой в сторону своих людей.

— Замечательно, — сказал Люпэн. — Теперь можно спокойно поработать.

Он устроился в покойном кресле, спросил сигарету, закурил и принялся выпускать к потолку кольца дыма, тогда как остальные ждали, не стараясь скрыть до предела возбужденное любопытство.

Минуту спустя он сказал:

— Отодвиньте кровать.

Кровать отодвинули.

— Снимите все занавески в алькове.

Занавески удалили. Наступила долгая тишина. Казалось, идет сеанс гипноза, из тех, на которых присутствуешь с насмешливым недоверием, смешанным, однако, с тревогой, со смутным страхом перед теми таинственными явлениями, которые могут произойти. Может, на виду у всех сейчас появится покойник, вызванный из пространства всесильным заклинанием колдуна. Может быть, появится…

— Что? Уже?! — воскликнул господин Формери.

— Почти что, — сказал Люпэн. — Может быть вы, господин следователь, считали, что я ни о чем не думал в моей камере и заставил вас привезти меня сюда, не имея отчетливого представления о том, что надо делать?

— Что же дальше? — спросил господин Вебер.

— Пошли одного из твоих людей к доске электрических звонков.

Она должна быть где-то возле кухни.

Один из полицейских удалился.

— А теперь — нажми на кнопку звонка вон там, в алькове, на уровне кровати… Так… Жми сильнее… Не отпускай… Довольно. А теперь — позови обратно субъекта, которого туда послал.

Минуту спустя полицейский поднялся наверх.

— Ну, ты, артист, ты слышал звонок?

— Нет.

— Какой-нибудь из номеров на доске засветился?

— Нет.

— Отлично, значит — я не ошибся, — объявил Люпэн. — Будь любезен, Вебер, отвинти этот звонок; как видишь, он — ложный… Так… И начинай вывинчивать фарфоровый колокольчик, в который вставлена кнопка… Отлично… Что ты видишь теперь?

— Какую-то воронку… Кажется, конец какой-то трубы…

— Нагнись… Приложи губы к этой трубе, как к рупору.

— Сделано.

— Теперь зови: «Штейнвег! Эй! Штейнвег!» Не надо так кричать… Просто говори… Ну что?

— Никто не отвечает.

— Тем хуже. Значит, он либо умер… Либо не может уже отвечать.

Господин Формери не выдержал:

— Значит, все пропало!

— Ничто не пропало, — возразил Люпэн, — но дело может затянуться. У этой трубки, как у всех трубок, два конца; надо добраться до второго.

— Но для этого придется разрушить весь дом…

— Вовсе нет… Сейчас увидите…

Он взялся за дело сам, окруженный всеми полицейскими, которые, правда, больше глазели, чем стерегли своего пленника. Люпэн прошел в другую комнату и сразу же, как и предвидел, обнаружил свинцовую трубу, которая выходила из стены в углу и поднималась затем к потолку.

— Ага! — сказал Люпэн, — эта штука поднимается вверх! Неглупо придумано! Ищут ведь обычно в погребах!

Ниточка вышла на свет, оставалось только последовать за нею. Они поднялись на третий этаж, потом — на четвертый, затем — к мансардам. И увидели вскоре, что потолок одной из мансард был пробит и труба сквозь него уходила дальше, проникая в низкий чердак, который в верхней части тоже был пробит.

А над ним была уже только крыша.

Они приставили лестницу и вылезли наружу через слуховое окно. Кровля здесь была из жестяных листов.

— Разве вы не видите, — спросил господин Формери, — что это ложный след?

Люпэн пожал плечами.

— Вовсе нет.

— Ну конечно! Труба кончается под кровельным листом!

— И это доказывает, что между листами жести и верхней частью чердака остается свободное пространство, где мы найдем… Того, кого ищем.

— Невозможно!

— Сейчас посмотрим. Пусть ваши люди приподнимут листы…

Нет, не там… Труба должна оканчиваться вот тут.

Трое полицейских выполнили приказание. И один из них воскликнул:

— Ах! Вот оно!

Все нагнулись. Люпэн был прав. Под жестью, поддерживавшейся переплетением деревянных, полусгнивших досок, оказалась пустота высотой не более метра. Первый полицейский, который в нее проник, пробил своим весом пол и свалился на чердак. Пришлось продвигаться дальше с особой осторожностью, постепенно поднимая жестяные листы.

Немного дальше им встретилась печная труба. Люпэн, шедший впереди и следивший за работой полицейских, остановился и сказал:

— Вот он.

Человек, скорее — труп, лежал там; при ярком свете дня они увидели его смертельно бледное, искаженное страданием лицо. Он был прикован цепями к кольцам, вмурованным в кладку трубы. Возле него стояли две миски.

— Он мертв, — сказал следователь.

— Что вы об этом знаете! — возразил Люпэн.

Он проскользнул внутрь, попробовал ногой пол, который в этом месте показался ему прочнее, и приблизился к телу. Господин Формери и заместитель шефа Сюрте последовали за ним. Присмотревшись, Люпэн произнес:

— Он дышит.

— Да, — подтвердил господин Формери. — Сердце бьется слабо, но бьется. По-вашему, его еще можно спасти?

— Конечно, — с величайшей уверенностью отозвался Люпэн. — Поскольку он не умер до сих пор…

И скомандовал:

— Молока ему! Сейчас же! Молока с добавкой минеральной воды Виши. Бегом! За все отвечаю я!

Двадцать минут спустя старик Швейнвег открыл глаза. Люпэн, стоя возле него на коленях, прошептал — медленно и отчетливо, чтобы его слова как следует запечатлелись в мозгу пострадавшего:

— Послушай, Штейнвег. Никому не открывай тайны Пьера Ледюка. Я, Арсен Люпэн, покупаю ее у тебя по любой цене, которую ни запросишь. Только не мешай мне действовать.

Следователь взял за локоть Люпэна и озабоченно спросил:

— А госпожа Формери?

— Госпожа Формери свободна. И с нетерпением вас ждет.

— Как вас понять?

— Очень просто, господин следователь. Я заранее знал, что вы согласитесь на предложенную мною маленькую экспедицию. Отказ с вашей стороны был бы немыслим.

— Почему?

— Госпожа Формери слишком хороша собой…

Глава 2

Страничка современной истории

I

Арсен Люпэн с силой выбросил оба кулака вправо и влево, приложил их к груди, снова развел, опять соединил. За этим движением, повторившимся тридцать раз, последовал наклон торса вперед и назад, а затем — попеременный подъем ног, после него — попеременное вращение рук.

Все это продолжалось четверть часа, те четверть часа, которые он каждый день посвящал шведской гимнастике, чтобы размять мускулатуру.

Окончив упражнения, он устроился за столом, взял чистые листы бумаги, уложенные в пронумерованные пачки, и, сложив один из них, сделал из него конверт. Затем повторил эту операцию с целым рядом других листков бумаги.

Это была работа, на которую он согласился и которой занимался ежедневно, поскольку заключенные обладали правом самим выбирать себе дело по вкусу: склейку конвертов, изготовление бумажных вееров, металлических кошельков и так далее.

Машинально занимая руки таким нехитрым делом, продолжая разминать мышцы этими механическими движениями, Люпэн неустанно думал о своих делах.

Грохот засовов, щелкание замка…

— А, это вы, мой образцовый тюремщик! Неужто настал час заглавнейшего из туалетов, той стрижки волос, которая предшествует финальной, великой рубке?

— Нет, — сказал надзиратель.

— Тогда — занятия? Прогулка во Дворец? Это бы меня удивило; наш добрый господин Формери недавно предупреждал, что с этих пор, ради осторожности, он будет допрашивать меня только здесь, в моей камере, — что несколько мешает, признаться, исполнению моих планов…

— К вам пришли с визитом, — лаконично сообщил тюремщик.

«Вот оно!» — подумал Люпэн.

И, следуя к переговорной, сказал себе:

«Дьявол меня возьми! Если это то, о чем я думаю, значит — я и вправду молодчина! Поставить такое дело на колеса, причем — всего за четыре дня, сидя в тюрьме! Какое достижение!»

Получив по всей форме разрешение, подписанное директором второго дивизиона префектуры полиции, посетители вводятся в узкие клетушки, которые служат для таких встреч. Эти мини-камеры, разделенные посередине двумя стальными сетками, установленными на расстоянии в пятьдесят сантиметров друг от друга, имеют две двери, выходящие в два различных коридора. Заключенный входит через одну из дверей, посетитель — через другую. Таким образом они не могут ни касаться друг друга, ни переговариваться слишком тихим голосом, ни обмениваться какими-либо предметами. Кроме того, в некоторых случаях при таких встречах может присутствовать надзиратель.

На этот раз такой чести был удостоен сам главный надзиратель.

— Кто же, черт возьми, получил разрешение нанести мне визит? — воскликнул Люпэн, входя. — Разве нынче у меня — день приема?

Пока стражник запирал дверь, он подошел к решетке и стал всматриваться в человека, находившегося уже напротив, чьи черты, однако, лишь смутно проступали в полумраке клетушки.

— Ах! — воскликнул он радостно, — это вы, мсье Стрипани! Какая приятная неожиданность!

— Да, это я, дорогой князь.

— Нет-нет, прошу без титулов, дорогой мсье. В этом месте я обычно отказываюсь от любых отрыжек пустого тщеславия. Зовите меня Люпэном, это ближе к действительности.

— Как вам будет угодно, но я был знаком с князем Серниным; князь Сернин был тем, кто спас меня от нищеты, вернув мне состояние и счастье. И вы меня поймете, если в моих глазах навсегда останетесь князем Серниным.

— К делу, мсье Стрипани, к делу! Каждое мгновение господина главного надзирателя — на вес золота, и мы не вправе ими злоупотреблять. В двух словах, что привело вас ко мне?

— Что меня привело? О Господи, это так просто! Мне показалось, что вы будете мною недовольны, если я обращусь к другому, чтобы завершить дело, которое было начато вами. С другой стороны, вы — единственный человек, в руках которого соединились все нити, позволившие вам в ту пору восстановить истину и содействовать моему спасению. Исходя из этого, только вы могли бы снова предотвратить удар, который мне опять грозит. Все это прекрасно понял господин префект полиции, когда я изложил ему ситуацию.

— Меня действительно удивило, что вам было разрешено…

— Отказ был немыслим, дорогой князь. Ваше вмешательство просто необходимо в этом деле, в котором сплетается столько интересов, и не только моих, — интересов, касающихся также высокопоставленных, известных вам особ…

Краем глаза Люпэн следил за тюремщиком, слушавшим с жадным вниманием, наклонившись вперед, стараясь уловить тайный смысл каждого слова, которым они обменивались.

— Так что?.. — спросил Люпэн.

— Так что, дорогой князь, умоляю вас воскресить в памяти все обстоятельства в отношении известного вам документа, отпечатанного на четырех языках, начало которого, по крайней мере, касалось…

Удар кулаком в челюсть, чуть пониже уха… Главный надзиратель покачнулся и, как мешок, без звука свалился в объятия Люпэна.

— Точный выпад, Люпэн, — похвалил себя тот, — чистая работа. Скорее, Штейнвег, хлороформ при вас?

— Вы уверены, что он без чувств?

— Еще бы! На три или четыре минуты — наверняка… Но этого нам не хватит…

Немец извлек из кармана медную трубочку, которую удлинил в несколько раз, раздвигая, словно телескоп, и к концу которой был прикреплен миниатюрный флакон. Люпэн взял его, вылил несколько капель на платок и приложил его к носу главного надзирателя.

— Отлично! Этот парень получил свое. К моему сроку, верно, прибавятся восемь или пятнадцать дней карцера… Что поделаешь, издержки ремесла…

— А я?

— Вы-то? Что вам могут сделать?

— Ну вот! А удар кулаком!

— Вы тут ни при чем.

— А разрешение на свидание? Оно ведь поддельное…

— И в этом вы ни при чем.

— Но я ведь им воспользовался.

— Прошу прощения! Позавчера вы по всем правилам обратились с прошением для некоего Стрипани. Сегодня утром — получили официальный ответ. Прочее вас не касается. Только мои друзья, те, кто изготовил ответную бумагу, могут беспокоиться. Если чем-нибудь выдадут, заявят себя!

— А если сейчас придут?

— Зачем?

— Все здесь просто остолбенели, когда я предъявил разрешение на свидание с Люпэном. Директор вызвал меня к себе и стал разглядывать его со всех сторон. И я не сомневаюсь, что в префектуру полиции успели уже позвонить.

— Я в этом даже уверен.

— Так что же?

— Все предусмотрено, старина. Не порть себе настроение, лучше — поговорим. Идя сюда, вероятно, ты знал, о чем будет речь?

— Да, ваши друзья мне все объяснили…

— И ты согласен?

— Человек, который спас меня от смерти, может располагать мною, как посчитает нужным. Какие бы мне ни удалось оказать ему услуги, я еще останусь его должником.

— Прежде чем открыть мне свою тайну, подумай, в каком положении я нахожусь… Заключенный, бессильный что-либо предпринять…

Штейнвег засмеялся.

— Ну, ну, прошу вас, не надо так шутить. Я выдал свой секрет Кессельбаху, так как он был богат и мог, скорее чем кто-нибудь другой, извлечь из него пользу. А вас, как вы ни были бессильны и содержались в заключении, — вас я считаю в сто раз могущественнее, чем Кессельбах с его сотней миллионов.

— Ох! Ох!

— И вы это прекрасно знаете. Ста миллионов было бы недостаточно, чтобы обнаружить ту дыру, где я лежал при смерти, как и для того, чтобы привести меня сюда, всего за час, к бессильному заключенному, каким вы являетесь. Для этого необходимо нечто другое. И это у вас есть.

— В таком случае — говори. И — по порядку. Имя убийцы?

— Это невозможно.

— Как так — невозможно! Если уж ты его знаешь, ты должен мне все открыть!

— Только не это.

— Но все-таки…

— Позднее…

— Ты сошел с ума! Но почему?!

— У меня нет доказательств. Позднее, когда вы будете свободны, мы вместе их добудем. Впрочем, к чему это! Я действительно не могу.

— Ты его боишься?

— Да.

— Хорошо, — сказал Люпэн. — В конце концов, не это самое срочное. Заговоришь ли ты об остальном?

— Обо всем.

— Тогда отвечай. Каково настоящее имя Пьера Ледюка?

— Германн IV, великий герцог де Де-Пон-Вельденц, князь Бернкастель, граф де Фистинжен, сеньор Висбаденский и иных мест.

Люпэн чуть не подскочил от радости, узнав, что его протеже действительно оказался далеко не сыном колбасника.

— Тьфу ты! — пробормотал он. — Какие у нас титулы! Насколько мне известно, великое герцогство де Де-Пон-Вельденц находится в Германии?

— Да, на Мозеле. Род Вельденцев является ветвью герцогского рода Де-Понов. Великое княжество было занято французами после Люневильского мира и стало частью департамента Мон-Тоннер. В 1814 году его восстановили в пользу Германна I, прадеда нашего Пьера Ледюка.

— Интересно, интересно…

— Его сын, Германн II, — продолжал старик, — прожил бурную молодость, разорился, растратил казну своего государства и стал ненавистным для своих подданных, которые частью сожгли старинный замок Вельденц и изгнали своего властителя. Великое герцогство попало под управление трех регентов; они правили им от имени Германна II, который, вопреки всему, не отказался от престола и сохранил свой титул царствующего великого герцога. Он жил довольно скромно в Берлине, а позднее участвовал в кампании во Франции, под началом Бисмарка, с которым его связывала дружба. При осаде Парижа Германн II был смертельно ранен и, умирая, поручил Бисмарку заботу о своем сыне, тоже Германне… Германне III.

— Следовательно, отцу нашего Ледюка.

— Вот именно. Канцлер полюбил молодого герцога, не раз посылал его с тайными миссиями к различным зарубежным правителям. После падения своего покровителя Германн III оставил Берлин, некоторое время провел в путешествиях и вернулся, чтобы поселиться в Дрездене. Когда Бисмарк умер, Германн III был при нем. И умер сам два года спустя. Таковы факты, известные всем в Германии, история трех Германнов, великих герцогов де Де-Пон-Вельденц в минувшем столетии.

— Но четвертый из них, Германн IV, которым интересуемся мы?

— О нем — чуть позже. Перейдем к тому, что пока неизвестно.

— И что знаешь только ты, — заметил Люпэн.

— Только я… И некоторые другие…

— Как так — другие? Стало быть, тайну не сберегли?

— Вовсе нет, ее хорошо хранят… люди, которые ее знают. Не надо беспокоиться, они всецело заинтересованы в том, чтобы ее сохранить, за это я отвечаю.

— Вот как! Откуда же она известна тебе?

— Благодаря одному из слуг, доверенному секретарю великого герцога Германна, последнего, носившего этот титул. Его бывший слуга, умерший у меня на руках в Африке, доверил мне вначале, что его хозяин заключил тайный брак и оставил сына. Затем — открыл мне пресловутую тайну.

— Ту, которую ты, в свою очередь, доверил Кессельбаху?

— Да.

— Говори.

В ту же самую секунду, однако, раздался металлический звук — кто-то вставил в замок ключ.

II

— Ни слова, — прошептал Люпэн.

Он прислонился к стене рядом с дверью. Та открылась. Люпэн тут же резко ее захлопнул, оттолкнув вошедшего надзирателя, который при этом вскрикнул.

Люпэн схватил его за горло.

— Молчи, старина. Если пикнешь, ты погиб.

Он положил его на пол.

— Будешь слушаться?.. Понимаешь, в какое положение попал?.. Да? Отлично… Где твой носовой платок? Теперь давай руки… Хорошо, я спокоен. И послушай. Тебя прислали на всякий случай, не так ли? Чтобы помочь, при необходимости, главному надзирателю? Отличная мысль, хотя несколько запоздалая. Ты видишь, главный надзиратель мертв… Если пошевелишься, позовешь на помощь — с тобой будет то же самое.

Он отобрал у пленника ключи и вставил олив из них в замок.

— Вот так будет спокойнее.

— С вашей стороны… — заметил старик Штейнвег. — А с моей?

— А зачем туда могут войти?

— Но если что-нибудь услышали?

— Не думаю… Во всяком случае, мои друзья дали тебе поддельные ключи?

— Да.

— Тогда воткни один из них в замок… Сделал? Хорошо, теперь в нашем распоряжении по крайней мере добрых десять минут. Видишь, друг мой, как трудные с виду дела в действительности оказываются простыми. Достаточно немного хладнокровия и умения пользоваться обстоятельствами. Давай же, не поддавайся эмоциям, продолжим разговор. Перейдем на немецкий, согласен? Нет вовсе нужды в том, чтобы эта личность была в курсе государственных секретов, которые мы обсуждаем. Давай, старина, не отвлекайся. Мы здесь у себя.

Штейнвег продолжил свой рассказ:

— В тот самый вечер, когда скончался старик Бисмарк, великий князь Германн III и его верный слуга — мой приятель по Африке — сели в поезд который доставил их в Мюнхен… как раз к отходу другого поезда, до Вены. Из Вены они отправились в Константинополь, потом — в Каир, затем — в Неаполь, оттуда — в Тунис, в Испанию, в Париж, в Лондон, в Санкт-Петербург, в Варшаву… Ни в одном из этих городов они не останавливались. Брали извозчика, грузили два своих чемодана, гнали по всем улицам, спешили к ближайшей станции или причалу и снова садились в поезд или на пароход.

— Короче, за ними следили, и они заметали следы.

— Однажды вечером они оставили город Трев, одетые в рабочие блузы и кепки. Прошли пешком тридцать пять километров, отделявших их от Вельденца, где находится древний замок Де-Пон, точнее — развалины древнего замка.

— Обойдемся без описаний.

Целый день они скрывались в соседнем лесу. На следующую ночь подошли к старым укреплениям. Германн приказал слуге дожидаться его, а сам перебрался через стену, используя пролом, именуемый Волчьей Брешью. Час спустя он вернулся. На следующую неделю, после новых перекочевок, он возвратился к себе, в Дрезден. Экспедиция была окончена.

— А ее цель?

— Великий герцог не сказал ни слова о ней слуге. Но тот, благодаря некоторым подробностям, по совпадениям между происходившими событиями сумел установить истину, по крайней мере — отчасти.

— Быстрее, Штейнвег, осталось мало времени, я должен все узнать.

— Через две недели после окончания экспедиции граф Вальдемар, офицер императорской гвардии и личный друг кайзера, явился к великому герцогу в сопровождении шести гвардейцев. Весь день он провел у него, запершись в кабинете герцога. Несколько раз оттуда доносился шум жарких споров, резких перепалок. Слуга, проходивший как раз под окнами, слышал даже такую фразу: «Эти бумаги были вам вручены, его величество в этом уверено. Если вы не желаете передать их мне по доброй воле…» Окончание фразы, смысл угрозы и всей сцены в целом, впрочем, легко угадать по тому, что случилось в дальнейшем: дом обыскали сверху донизу.

— Что же у него искали? Мемуары канцлера?

— Нечто еще более важное. Искали папку секретных документов, о существовании которых кто-то проболтался и о которых было наверняка известно, что их доверили великому Германну.

Люпэн обоими локтями оперся о решетку, его пальцы вцепились в ее стальные ячейки. Взволнованным голосом он проронил:

— Секретные документы?.. Очень важные, конечно?..

— Величайшего значения. Обнародование этих бумаг имело бы непредсказуемые последствия, и не только для внутренней, но и для внешней политики.

— О! — с трепетом прошептал Люпэн, — о! Возможно ли такое! У тебя есть доказательства?

— Какие еще могут быть доказательства? Если есть свидетельство самой супруги великого герцога, признания, сделанные ею слуге после смерти мужа!

— Действительно… Действительно, — пробормотал Люпэн. — Это равноценно свидетельству самого герцога.

— Есть даже кое-что получше! — воскликнул Штейнвег.

— Что же?

— Документ! Документ, написанный его рукой, подписанный им самим, и в котором…

— Что же в нем?

— Список секретных бумаг, которые были ему доверены.

— В двух словах?..

— В двух словах не расскажешь. Документ велик, перемежается аннотациями и примечаниями, иногда — трудно объяснимыми. Достаточно назвать хотя бы два пункта, соответствующих двум связкам секретных текстов. Во-первых, это «Оригиналы писем кронпринца Бисмарку». Их датировка показывает, что письма были написаны во время трехмесячного правления кайзера Фридриха III. Чтобы представить себе, что могли содержать эти письма, достаточно вспомнить болезнь Фридриха, его нелады с сыном.

— Да, да, знаю… А другой пункт списка?

— «Фотокопии писем Фридриха III и супруги кайзера Виктории королеве Англии Виктории»…

— И это тоже? Там это тоже есть? — горло Люпэна было сдавлено волнением.

— Мне запомнилось примечание великого герцога. «Текст трактата с Англией и Францией». И еще, с несколько темным смыслом: «Эльзас-Лотарингия… Колонии… Ограничение морских вооружений…»

— Это там тоже есть? — прошептал Люпэн. — Темный смысл, говоришь? Напротив, ослепительно ясные слова! Ах! Возможно ли такое!

За дверью послышался шум. Кто-то постучал.

— Нельзя, — отозвался Люпэн. — Я занят!

Стучать начали также во вторую дверь, со стороны Штейнвега.

Люпэн крикнул:

— Чуточку терпения! Через пять минут я кончаю!

И приказал старику:

— Спокойно, продолжай. Как ты думаешь, экспедиция великого герцога и его слуги к замку Вельденц не имела другой цели, кроме сокрытия документов?

— Без всякого сомнения.

— Допустим. Но герцог мог их с тех пор забрать?

— Нет. Он не выезжал из Дрездена до самой смерти.

— Но враги великого герцога, всецело заинтересованные в том, чтобы завладеть ими и уничтожить, они-то могли как следует поискать в том месте, где хранились бумаги?

— Поиски действительно привели их туда.

— Откуда ты это знаешь?

— Вы, конечно, понимаете, что я не оставался в бездействии и что первой моей заботой, как только я все узнал, было отправиться в Вельденц и самому навести справки в окрестных деревнях. Так вот, я узнал, что замок уже два раза заполнялся дюжиной людей, приезжавших из Берлина и предъявлявших регентам свои полномочия.

— И что же?

— Они ничего не находили; это видно по тому, что с тех пор посещение замка запрещено.

— Но кто может ему помешать?

— Гарнизон из пяти десятков солдат, несущих стражу днем и ночью.

— Это солдаты великого герцогства?

— Нет, из личной гвардии кайзера.

Из коридора слышались все более громкие голоса; начали снова стучать, вызывая главного надзирателя.

— Он спит, господин директор, — отозвался Люпэн, узнавший голос Борели.

— Откройте! Приказываю вам открыть!

— Невозможно, замок испортился. Если позволите дать вам совет, попробуйте вырезать замок.

— Откройте!

— А судьба Европы, которую мы как раз решаем? Вам она безразлична?

Он повернулся к старику:

— Итак, ты не смог проникнуть в замок.

— Нет.

— Но ты убежден, что пресловутые бумаги по-прежнему находятся в нем?

— Разве я не представил вам все доказательства? Не убедил вас тоже?

— Да, да, — сказал Люпэн, — они спрятаны там… Сомнения нет… Они спрятаны там…

Он видел уже, как ему казалось, полуразрушенный замок. Проникал взором в недоступный тайник. И зрелище неисчерпаемых сокровищ, сундуков, полных драгоценных камней и других богатств, не могло бы сильнее взволновать его, чем мысль об этих старых бумагах, которые оберегала гвардия кайзера. Какая чудесная добыча! Как она была бы достойна его! И как ему еще раз удалось проявить дальновидность и проницательность, бросившись наудачу по этому таинственному следу!

Снаружи уже вовсю трудились над замком. Он спросил:

— Отчего умер великий герцог?

— От плеврита, за несколько дней. Ему едва удалось прийти в сознание, и было особенно страшно видеть, какие неслыханные усилия он прилагал между приступами к тому, чтобы собраться с мыслями и что-то сказать. Время от времени он звал жену, с отчаянием на нее смотрел и напрасно шевелил губами.

Снаружи продолжалась работа — старались открыть замок.

— Но он все-таки заговорил? — спросил Люпэн, которого эта возня начинала беспокоить.

— Нет. Но в ту минуту недолгого прояснения, напрягая всю энергию, он сумел начертать несколько знаков на листке бумаги, который держала перед ним супруга.

— Так! И это знаки?

— Большей частью они были неразборчивы.

— Большей частью… Но остальные? — с жадностью спросил Люпэн. — Остальные?..

— Прежде всего, там были хорошо различимы цифры… 8, 1 и 3.

— «813», знаю… А еще?

— Еще были буквы, несколько букв, среди которых можно с уверенностью восстановить только группу из трех знаков, а за нею — еще двух букв.

— «АПООН» не так ли?

— Ах! Вы уже знаете…

Замок начал поддаваться, почти все винты были вывернуты. И Люпэн спросил еще, боясь, что разговор будет прерван:

— Таким образом, неполное слово «АПООН» и число «813» стали формулами, которые великий герцог завещал своей жене и сыну, чтобы они смогли разыскать секретные документы?

— Да.

Обеими руками Люпэн вцепился в замок, чтобы удержать его на месте.

— Господин директор, вы разбудите главного надзирателя. Это будет невежливо, погодите еще минутку, будьте добры. Штейнвег, что стало с женой великого герцога?

— Умерла вскорости после мужа, можно сказать — от горя.

— Ребенка приютило их семейство?

— Какое там семейство? У великого герцога не было ни братьев, ни сестер. Кроме того, он состоял в морганатическом, тайном браке. Нет, ребенок был увезен старым слугой Германна, который воспитал его под именем Пьера Ледюка. Это был довольно скверный юноша, с независимым нравом, гораздый на выдумки, трудный. В один из дней он уехал. Больше его не видели.

— Он знал тайну своего рождения?

— Да, и ему был показан листок бумаги, на котором его отец написал число «813» и прочее.

— И то же самое впоследствии сообщили тебе одному?

— Да.

— И ты доверил все Кессельбаху?

— Ему одному. Из осторожности, однако, показав ему листок со знаками и цифрами, так же как список, о котором я говорил, я сохранил эти два документа. Дальнейшее показало, что я был прав.

— И эти бумаги — у тебя?

— Да.

— В надежном месте?

— Да.

— В Париже?

— Нет.

— Тем лучше. Не забывай, что жизнь твоя в опасности и тебя преследуют.

— Знаю. При первой же ошибке я погиб.

— Вот именно. Так что прими все меры предосторожности, следи за врагами, забери свои бумаги и жди моих указаний. Дело в шляпе. Через месяц или немного позднее мы нанесем визит замку Вельденц.

— А если я буду в тюрьме?

— Тебя из нее вытащат.

— Разве это возможно?

— На следующий же день после того, как выйду я. Нет, ошибаюсь: в тот же вечер… Час спустя…

— Значит, у вас есть средство?

— Вот уже десять минут — да, причем — безошибочное. Тебе больше нечего мне сказать?

— Нет.

— Тогда — открываю.

Он отворил дверь и поклонился господину Борели:

— Господин директор, я не знаю уж, как перед вами извиняться…

Он не закончил. Бурное вторжение директора и трех надзирателей оборвало его речь. Господин Борели был бледен от ярости и возмущения. Вид двух надзирателей, растянувшихся на полу, привел его в исступление.

— Мертвы! — воскликнул он.

— Вовсе нет, вовсе нет, — осклабился Люпэн. — Вот этот, смотрите, шевелится. Скажи что-нибудь, скотина!

— А второй? — спросил господин Борели, бросаясь к главному надзирателю.

— Просто уснул, господин директор. Он сильно устал, и я устроил ему несколько минут отдыха. Прошу его не наказывать. Буду в отчаянии, если он, бедняга…

— Прекратите болтовню, — резко бросил господин Борели. И приказал стражникам:

— Отвести его в камеру… Для начала… Что касается посетителя…

Люпэн не успел более что-нибудь узнать о намерениях господина Борели в отношении старика Штейнвега. Но для него это уже мало что значило. Он уносил в свое одиночество груз гораздо более важных проблем, чем судьба старика. В его руках была теперь тайна Кессельбаха!

Глава 3

Великая комбинация

I

К его величайшему удивлению, Люпэна не посадили в карцер. Господин Борели лично пришел несколько часов спустя, чтобы сказать, что считает такое наказание ненужным.

— Более чем ненужным, господин директор, — опасным, — заметил тут Люпэн. — Опасным, неуклюжим, неправомерным.

— Почему же? — спросил господин Борели, которого его подопечный все больше и больше беспокоил.

— А вот почему, господин директор. Вы только что вернулись из префектуры полиции, где рассказали кому следует о том, что заключенный Люпэн взбунтовался; где показывали разрешение на посещение, выданное человеку по имени Стрипани. И в свое оправдание привели тот факт, что, когда названный Стрипани представил вам разрешение, вы проявили предусмотрительность, позвонив по телефону в префектуру и выразив свое удивление. А из префектуры полиции вам ответили, что разрешение вполне действительно.

— Ах! Вы это знаете!..

— Я знаю об этом тем лучше, что из префектуры вам ответил один из моих агентов. Сразу же после этого, по вашей просьбе, ответственные лица провели расследование, которое показало, что данное разрешение на свидание — не более чем фальшивка. Теперь ведется розыск — кто его изготовил. И, будьте спокойны, ничто не будет обнаружено.

Господин Борели протестующе усмехнулся.

— Потом, — продолжал Люпэн, — допрашивают моего друга Стрипани, который без труда открывает свое настоящее имя — Штейнвег. Следовательно, заключенный Люпэн сумел привести кого-то в тюрьму Санте и беседовать с ним в этом месте целый час. Какой скандал! Не лучше ли его замять? И Штейнвега отпускают, а господина Борели направляют в качестве посланника к заключенному Люпэну, со всеми полномочиями на то, чтобы купить его молчание. Это правда, господин директор?

— Всецело и полностью! — сказал господин Борели, избравший шутливый тон, чтобы скрыть охватившую его неловкость. — Можно подумать, вам даровано двойное зрение. Значит, вы принимаете условия?

Люпэн рассмеялся.

— То есть иду навстречу вашим проблемам! Да, господин директор, успокойте господ из префектуры. Я буду нем. В конце концов, на моем счету достаточно побед, чтобы оказать вам снисхождение, храня молчание. Никаких сообщений прессе не сделаю… по крайней мере по данному поводу.

Это означало — оставить за собой право делать такие сообщения по другим вопросам. Вся деятельность Люпэна, в сущности, стремилась к этой двойной цели: сообщаться со своими друзьями и с их помощью вести в прессе одну из тех кампаний, в которых он проявлял такое мастерство.

С самого момента своего ареста, впрочем, он снабдил обоих Дудвилей соответствующими инструкциями и теперь полагал, что подготовка была почти закончена. Каждый день добросовестно трудился над изготовлением конвертов, бумагу для которых ему приносили по утрам в пронумерованных пачках и которые по вечерам забирали, сложенными и смазанными клеем. Поскольку же распределение пакетов по номерам между заключенными, избравшими этот вид труда, всегда производилось одинаковым образом, бумага, поступавшая к Люпэну, должна была носить каждый день один и тот же порядковый номер. Практика подтвердила этот расчет. Оставалось лишь вступить в сговор с одним из служащих того честного предприятия, на которое была возложена доставка и реализация готовых конвертов.

Это не оказалось трудным.

Уверенный в успехе, Люпэн спокойно ждал, чтобы сигнал, о котором условился со своими друзьями, появился на верхнем листке бумаги в его пакете.

Время, впрочем, текло быстро. К полудню состоялся ежедневный визит господина Формери, в неизменном присутствии мэтра Кимбеля, его адвоката и безмолвного свидетеля. Заключенный подвергся напряженному допросу.

Люпэн забавлялся, дурача всех. Убедив в конце концов следователя в своей непричастности к убийству барона Альтенгейма, он признался в целом ряде выдуманных правонарушений, и организованные тут же господином Формери расследования приводили к ошеломляющим результатам, к скандальным ошибкам, в которых публика узнавала личный почерк того величайшего мастера иронии, каким был Люпэн. Невинные, мелкие игры, как он сам говорил. Надо же было ему поразвлечься! Но близился час для более серьезных дел. На пятый день Арсен Люпэн заметил на принесенном ему пакете условный знак, проведенную ногтем черту поперек второй страницы.

«Наконец, — подумал он, — мы приближаемся к цели».

Он извлек из тайника крохотную бутылочку, открыл ее, понюхал, смочил палец содержавшейся в ней жидкостью и провел им по третьему листку бумаги. Минуту спустя на ней начали проступать неясные черточки, постепенно складывавшиеся в буквы, потом — в слова, наконец — в целые фразы.

Вскоре он прочитал:

«Все идет как надо. Штейнвег на свободе. Скрывается в провинции. Женевьева Эрнемон здорова. Часто навещает в отеле Бристоль госпожу Кессельбах, которая хворает. Каждый раз встречается там с Пьером Ледюком. Отвечайте тем же способом. Опасности нет».

Таким образом, общение с внешним миром было установлено. Усилия Люпэна снова увенчались успехом. Оставалось лишь исполнить свой план, применить в деле сведения, полученные от старого Штейнвега, и вернуть себе свободу одной из самых гениальных и необыкновенных комбинаций, которые когда-либо созревали в его мозгу.

Три дня спустя в «Большой газете» появились следующие строки:

«Кроме воспоминаний Бисмарка, которые, по мнению хорошо информированных лиц, не содержат ничего, кроме официального изложения событий, к которым был причастен великий канцлер, существует целый ряд конфиденциальных писем величайшего значения.

Эти письма обнаружены. Из надежного источника нам стало известно, что вскоре они будут опубликованы».

Все помнят еще, какой шум во всем мире вызвала эта заметка, последовавшие за ней комментарии, высказанные об этом предположения, в особенности — полемику в германской прессе. Кем были инспирированы эти строки? О каких письмах шла речь? Какие лица написали их канцлеру либо кому написал их он сам? Не сводилось ли все к посмертной мести? Либо дело было просто в неосторожном разглашении тайны одним из авторов переписки?

Вторая заметка на эту тему направила общее внимание на определенные обстоятельства, до крайности при этом его возбудив. Вот ее содержание:

«Отель Санте, камера 14, отделение 2.

Господин директор «Большой газеты».

Во вторник Вами помещено сообщение, составленное на основе нескольких слов, вырвавшихся у меня накануне вечером, в ходе лекции, прочитанной мною в Санте и касавшейся международной политики. Заметка, в основном верная истине, требует, однако, небольшой поправки. Указанные письма действительно существуют, никто не может оспаривать их исключительного значения, поскольку уже в течение десяти лет они являются предметом неустанного розыска со стороны заинтересованного правительства. Никто, однако, не знает, ни где они находятся, ни хотя бы слова из их содержания…

Общество, уверен, не претендует на то, что я вынужден заставить его ждать, прежде чем удовлетворить законную любознательность своих сограждан. Помимо того, что я не обладаю еще всеми фактами, необходимыми для поиска истины, мои нынешние занятия не позволяют уделить этой задаче необходимое время.

Пока могу только сказать, что письма были доверены умирающим канцлером одному из его самых верных друзей и что этому другу позднее пришлось претерпеть тяжкие последствия проявленной им преданности. Шпионаж, домашние обыски — ничто его не миновало. Я отдал указание двум лучшим агентам моей тайной полиции заново, с самого его начала взять этот след, и не сомневаюсь, что по прошествии самое большее двух дней сумею пролить свет на эту волнующую тайну.

Подпись: Арсен Люпэн».

Стало ясно: делом занялся сам Арсен Люпэн. Это он, сидя в тюрьме, осуществил постановку комедии, а может, и трагедии, объявленной в первом газетном сообщении. Какая невероятная история! Радость была всеобщей. С таким актером, как Люпэн, в этом спектакле не будет недостатка ни в живописных моментах, ни в сюрпризах.

Три дня спустя в «Большой газете» можно было прочитать:

«Имя верного друга, на которого я ссылался, мне открыто. Речь идет о великом герцоге Германне III, правящем (хотя и свергнутом) князе великого герцогства де Де-Пон-Вельденц и наперснике канцлера, к которому тот питал безграничную дружбу. Дом герцога подвергся обыску со стороны графа В., сопровождаемого двенадцатью военными, — обыску, не давшему результатов. Было, тем не менее, доказано, что великий герцог действительно является хранителем указанных документов. Где же они спрятаны? Такова тайна, которую, вероятно, в настоящее время никто на свете не смог бы разгадать.

Берусь, однако, решить данный вопрос в течение двадцати четырех часов.

Подпись: Арсен Люпэн».

И действительно, двадцать четыре часа спустя появилось следующее сообщение:

«Знаменитые письма действительно укрыты в феодальном замке Вельденц, центре великого герцогства де Де-Пон, владении, частично разоренном в XIX столетии. В каком именно месте? И о чем могут поведать эти письма? Таковы два вопроса, которые я намерен разгадать, чтобы обнародовать их решение в течение следующих четырех дней.

Подпись: Арсен Люпэн».

В назначенный день читатели жадно раскупали «Большую газету». Ко всеобщему разочарованию, однако, обещанных сведений на ее страницах не оказалось. На следующий день — снова молчание. Еще через день — тоже.

Что же произошло?

Об этом узнали после разглашения некоторых секретов префектуры. Директор тюрьмы Санте был якобы предупрежден о том, что Люпэн поддерживает связи со своими сообщниками с помощью пакетов с конвертами, которые изготовляет. Обнаружить ничего не сумели, однако, на всякий случай, неисправимому заключенному запретили заниматься любой работой.

На что неисправимый отвечал:

— Поскольку делать мне больше нечего, займусь моим предстоящим процессом. Пусть об этом сообщат моему адвокату, мэтру Кимбелю.

Это была правда. Люпэн, до сих пор отказывавшийся от любого разговора с мэтром Кимбелем, согласился его принять и начать подготовку своей защиты.

II

На следующий день мэтр Кимбель, не скрывая радости, затребовал Люпэна в помещение для встреч с адвокатами.

Это был пожилой человек, носивший очки с сильно увеличивающими стеклами, за которыми его глаза казались неестественно огромными. Он положил на стол свою шляпу, раскрыл портфель и задал подзащитному длинный ряд вопросов, которые перед тем тщательно подготовил. Люпэн отвечал на них с исключительной благожелательностью, рассыпаясь в бесконечном множестве подробностей, которые мэтр Кимбель тут же записывал на приколотых друг к другу карточках.

— Итак, — продолжал адвокат, согнувшись над бумажками, — вы утверждаете, что в указанное время…

— Я говорю, что в указанное время, — подхватывал Люпэн.

Незаметно, самыми естественными движениями, он облокотился о стол, опустил руку и медленно скользнул ею под шляпу мэтра Кимбеля. Затем просунул палец за кожаный поясок и завладел полоской бумаги, из тех, которые закладывают между кожей и подкладкой, если шляпа слишком велика. Он развернул бумагу. Это было письмо Дудвилей, составленное условными знаками.

«Я нанялся слугой к мэтру Кимбелю. Можете без опаски пользоваться для связи этим же каналом. Уловка с конвертами тюремным властям выдана Л.М., убийцей. Вы предвидели, к счастью, этот ход».

Следовал подробный отчет обо всех действиях и комментариях, вызванных разоблачениями Люпэна.

Он извлек из кармана полоску бумаги со своими указаниями, осторожно вложил ее на место первой и так же незаметно убрал руку. Дело было сделано.

Переписка Люпэна с «Большой газетой», таким образом, возобновилась без помех.

«Прошу прощения у публики, что не выполнил данного ей обещания. Почтовая служба отеля Санте — ниже всякой критики.

Тем не менее, мы приближаемся к финалу. В моем распоряжении теперь находятся все документы, устанавливающие истину на самом бесспорном основании. С их публикацией, правда, придется повременить. Тем не менее, могу сообщить следующее: некоторые из этих писем были направлены канцлеру человеком, который в ту пору объявлял себя его учеником и почитателем и который, несколько лет спустя, избавился от наскучившего ему опекуна, чтобы единолично править страной.

Выражаюсь ли я достаточно понятно?»

И на следующий день:

«Эти письма были написаны во время болезни последнего кайзера. Достаточно ли этого, чтобы стало ясно их значение?»

Четыре дня царило молчание. Затем последовало следующее сообщение, резонанс которого, наверно, еще не забыт:

«Мое расследование завершено. Теперь мне известно все. Путем размышлений я разгадал секрет тайника. Мои друзья направятся в Вельденц и, назло всем препятствиям, проникнут в замок через проход, который я им укажу. Газеты впоследствии обнародуют фотокопии этих писем, содержание которых я уже знаю, собираясь, однако, приступить к публикации их полного текста. Эта публикация, теперь — неизбежная, состоится через две недели, день в день, 22 августа. До тех пор же я намерен хранить молчание. И ждать».

Сообщения в «Большой газете» действительно прекратились, но Люпэн не прерывал связи со своими друзьями по «шляпной дороге», как они говорили между собой. Это было ведь так просто! И безопасно. Кому бы могло прийти в голову, что шляпа мэтра Кимбеля служит почтовым ящиком Арсену Люпэну?

По утрам, через день или два, прославленный адвокат аккуратненько доставлял своему клиенту его почту, письма из Парижа, из провинции, из Германии, все — спрессованные, сжатые до предела братьями Дудвиль, сведенные к кратким формулам и написанные шифрованным языком.

Час спустя мэтр Кимбель так же добросовестно уносил с собой приказания Арсена Люпэна.

Но однажды директор тюрьмы Санте получил телефонограмму, подписанную Л.М. и предупреждавшую его о том, что мэтр Кимбель, по всей вероятности, невольно служит Люпэну почтальоном и что было бы полезно установить наблюдение за посещениями адвоката. Директор передал это мэтру Кимбелю, который стал приходить в сопровождении своего секретаря.

Вот так еще раз, несмотря на все усилия, на неистощимость воображения, вопреки чудесам изобретательности, Люпэн еще раз оказался отрезанным от внешнего мира дьявольским искусством своего грозного противника. И оказался в изоляции в самый критический момент, в ту решающую минуту, когда, сидя среди четырех стен своей камеры, разыгрывал свои последние козыри против объединенных сил, которые так неумолимо на него давили со всех сторон.

13 августа, в то время, когда он беседовал с обоими адвокатами, его внимание привлекла газета, прикрывавшая некоторые из бумаг мэтра Кимбеля. Он заметил в ней набранное крупными буквами, как заглавие, знакомое число: «813». И подзаголовок: «Еще одно убийство. Волнение в Германии. Разгадана ли тайна АПООНа?»

Люпэн побледнел. Чуть ниже он прочитал следующие строки:

«Две сенсационные телеграммы получены нами в последний час. Неподалеку от Аугсбурга обнаружено тело старика, убитого ударом ножа. Личность покойного установлена: некий Штейнвег, о котором шла речь в деле Кессельбаха.

С другой стороны, мы получили телеграмму о том, что Шерлок Холмс, прославленный английский детектив, срочно вызван в Кельн. Он встретится там с кайзером. Оттуда оба проследуют в замок Вельденц. Как сообщают, Шерлок Холмс дал слово раскрыть тайну АПООНа. Если его ждет удача, это окончательно сорвет ту загадочную кампанию, которую Арсен Люпэн, вот уже месяц, ведет таким странным образом».

III

Общественное любопытство никогда не было еще возбуждено до такой степени, как при объявлении предстоящей дуэли между Холмсом и Люпэном, дуэли невидимой, можно сказать — заочной, но впечатляющей в силу того напряжения, которое возникло вокруг всего этого дела, той ставки, которую оспаривали оба непримиримых противника, столкнувшиеся друг с другом опять.

Ведь теперь речь шла уже не о скромных частных интересах, о малозначительных взломах, о жалких личных страстях, но о деле подлинно мирового значения, в котором была замешана политика трех великих европейских наций и которое, при определенном развитии, могло бы даже нарушить мир во всем мире. Не будем забывать, что Марокканский кризис в то время уже разразился. Одна лишь искра могла вызвать взрыв.

Исхода поэтому ждали с тревогой, не зная в точности, чего ждут. Ибо, в конце концов, если детектив выйдет из дуэли победителем, если он найдет письма, кто об этом узнает? Какое доказательство этой победы будет им предъявлено?

В сущности, все надежды возлагались на Люпэна, на его известную привычку брать публику в свидетельницы своих действий. Как он поступит теперь? Как отвратит ту страшную опасность, которая ему грозит? Сознает ли хотя бы он эту опасность?

В четырех стенах камеры заключенный 14 ставил себе приблизительно эти же вопросы. И к этому его толкало не праздное любопытство, а подлинная тревога, ежеминутное острое беспокойство.

Он чувствовал себя бесконечно одиноким, с бессильными руками, бессильной волей, бессильным мозгом. Каким бы ни был он умелым, изобретательным, бесстрашным, какие героические поступки ни совершил бы, — это ничего не давало ему. Борьба для него продолжалась как бы за пределами доступности. Его роль была сыграна. Он собрал части и напряг все пружины той машины, которая должна была произвести, в какой-то мере механически сфабриковать для него свободу, за этой границей он не мог уже ни совершенствовать дело своих рук, ни направлять его работу. В урочный день оно придет в движение само. А до того тысячи неблагоприятных случайностей могли возникнуть, тысячи препятствий встать на пути, и он не был в силах ни бороться со случайностями, ни устранять препятствия.

Люпэн пережил самые горькие часы своей жизни. Он усомнился в самом себе. И задал себе роковой вопрос — не окончится ли его существование в аду каторги.

Не ошибся ли он в своих расчетах? Не было ли ребячеством поверить, что в намеченный день долгожданное событие все-таки произойдет?

«Это безумие! — восклицал он про себя. — Мои расчеты ошибочны. Можно ли допустить хотя бы в мыслях такое стечение обстоятельств? Крохотный фактик может все разрушить… Песчинка…»

Смерть Штейнвега и исчезновение документов, которые старик должен был ему передать, его не смущали. Без документов, в крайнем случае, можно было обойтись; пользуясь несколькими словами, сказанными ему немцем, он мог, силой интуиции и своего гения, восстановить содержание писем кайзера и составить план сражения, которое принесет ему победу. Но он думал о Шерлоке Холмсе, который был там, в самом центре поля битвы, и который старался разыскать письма, разрушая здание, с таким терпением возведенное Люпэном.

И думал он также о другом, неумолимом враге, беспощадном противнике, который рыщет вокруг тюрьмы, свил, может быть, логово в самой тюрьме, разгадывал его самые тайные намерения еще до того, как они обретали форму в его сознании.

17 августа… 18… 19 августа… Еще два дня… Скорее — два столетия… О нескончаемость минут! Обычно такой спокойный, так владеющий собой, такой изобретательный в своих забавах, Люпэн был то возбужден, то подавлен, мрачен, без сил; его лихорадило, он ничему не доверял.

20 августа…

Он хотел бы действовать, но не мог. Что бы ни случилось, он был не в силах приблизить час развязки. Произойдет ли она или нет — Люпэн не мог быть в этом уверен, прежде чем последний час последнего дня не истечет до своей последней минуты. Только тогда станет очевидным окончательный срыв его комбинации.

«Неизбежен срыв, — неустанно повторял он себе, — удача зависит от слишком хрупких обстоятельств; я не могу действовать иначе, чем психологическими способами… И, наверно, сильно преувеличиваю мощь своего оружия… И все-таки…»

И надежда возвращалась. Он снова взвешивал свои шансы. Они представлялись ему реальными и хорошо продуманными. Все должно было произойти так, как он предусмотрел, по тем самым причинам, на которые он рассчитывал. Это было неизбежно…

Да, неизбежно. Если только Холмс не найдет тайник…

И снова он думал о Холмсе, и тяжелое уныние овладело им опять.

Последний день наступил…

Он проснулся поздно, после долгой ночи, полной дурных снов. Не встретился в тот день ни со следователем, ни с адвокатом. Время после полудня тянулось медленно, мрачно. И настал вечер, мрачный вечер тюремных камер… У него поднялась температура. Сердце в груди билось, как затравленный зверек…

И минуты шли и шли, невозвратные…

В девять часов — ничего. В десять — ничего.

Со всей силой нервов, напряженных, как тетива натянутого лука, он вслушивался в неясные звуки тюремной жизни, стараясь уловить сквозь мощные стены все, что могло просочиться извне. О, как хотелось ему остановить время, оставить судьбе еще хотя бы малый срок!

Впрочем, для чего? Разве не все было кончено?

— Ах! — воскликнул он, — я схожу с ума! Пусть уже все для меня окончится! Так будет лучше! Начну все заново. Попробую по-другому… Но я не могу… Я уже не могу…

Он охватил обеими руками голову, сжимая ее изо всех сил, замыкаясь в себе, сосредоточивая всю силу мысли на одном предмете, словно хотел вызвать к жизни потрясающее, ошеломляющее, невероятное событие, с которым связал свою независимость и благополучие.

— Это должно, должно случиться, — шептал он, — должно! И не потому, что хочу этого я, но потому, что это естественно, логично. И это будет… Будет…

Он заколотил себя кулаками по голове, бредовые слова стали срываться с его языка.

Замок заскрипел. В охватившем его бешенстве он не расслышал шагов в коридоре, и тут, внезапно, луч света проник в камеру и дверь открылась.

Вошли трое.

Люпэн не удивился.

Негаданное чудо претворялось в действительность, и это сразу показалось ему нормальным, естественным, в полном согласии с истиной и справедливостью.

Волна гордости заставила его выпрямиться. В эту минуту он по-настоящему ощутил свою силу и ум.

— Зажечь свет? — спросил один из троих, в котором Люпэн узнал директора тюрьмы.

— Не надо, — возразил самый высокий из его спутников, с легким иностранным акцентом. — Нашего фонаря достаточно.

— А мне — удалиться?

— Поступайте согласно своему долгу, мсье, — объявило все то же лицо.

— Согласно инструкциям, полученным мною от префекта полиции, я обязан всецело следовать вашим пожеланиям.

— В таком случае, мсье, было бы предпочтительно, чтобы вы удалились.

Господин Борели вышел, оставив дверь приоткрытой, и остался в коридоре, на таком расстоянии, чтобы услышать, если его позовут.

Поздний посетитель с минуту поговорил с человеком, который не подавал еще голоса. Люпэн напрасно пытался различить в темноте их лица. Он видел только два черных силуэта в широких плащах автомобилистов, в кепках с опущенными наушниками.

— Так вы действительно Арсен Люпэн? — спросил высокий, направив сноп света прямо в его лицо.

Он улыбнулся.

— Да, я действительно человек, именуемый Арсеном Люпэном, в настоящее время — заключенный тюрьмы Санте, камера номер 14, отделение второе.

— И это вы опубликовали в «Большой газете» ряд заметок, более или менее отмеченных фантазией, в которых речь шла о каких-то письмах…

Люпэн его оборвал.

— Простите, мсье, но, прежде чем продолжать эту беседу, цель которой, между нами, мне не совсем еще ясна, буду весьма признателен, если узнаю, с кем имею честь разговаривать.

— Это совершенно излишне, — возразил незнакомец.

— Совершенно необходимо, — подтвердил Люпэн.

— Зачем?

— Из требований учтивости, мсье. Мое имя вам известно, ваше мне — нет. Это — некорректность, с которой я не могу мириться.

Незнакомец сделал нетерпеливый жест.

— Сам факт, что нас привел директор тюрьмы, должен быть доказательством…

— Доказательством того, что господин Борели не считается с некоторыми условностями, — сказал Люпэн. — Господин Борели должен был бы представить нас друг другу. Здесь мы на равных, мсье. Здесь нет начальника и подчиненного, заключенного и посетителя, который снизошел до визита к нему. Нас двое мужчин, и один из них — в головном уборе, который на нем не должен быть.

— Ах! Это…

— Примите сей урок как вам будет угодно, мсье, — сказал Люпэн.

Незнакомец приблизился и пытался заговорить.

— Вначале — кепку, — повторил Люпэн. — Кепку!

— Вы выслушаете меня!

— Нет.

— Да.

— Нет.

Дело обострялось самым нелепым образом. Второй из двух незнакомцев, до сих пор безмолвствовавший, положил руку на плечо своего спутника и сказал ему по-немецки:

— Оставь, я сам.

— Как так! Ведь условлено…

— Молчи и выйди.

— Оставить вас одного!

— Да.

— А дверь?

— Закроешь и отойдешь подальше.

— Но этот человек… Вы же знаете… Арсен Люпэн…

— Уходи.

Высокий вышел, ворча.

— Прикрой как следует дверь! — крикнул ему второй из посетителей. — Еще плотнее… Совсем… Хорошо…

Он повернулся, взял фонарь и начал медленно его поднимать.

— Надо ли говорить вам, кто я такой? — спросил он.

— Нет, — отозвался Люпэн.

— Почему же?

— Потому, что я это знаю.

— Ах!

— Вы — то лицо, которое я ждал.

— Я?!

— Да, ваше величество.

Глава 4

Кесарь

I

— Молчите, — живо сказал незнакомец. — Не произносите этого слова.

— Как же мне называть ваше…

— Никакого имени не надо.

Оба умолкли, и последовавшие за этим мгновения передышки не были уже похожи на те, которые предшествуют схватке двух противников, готовых вступить в бой. Незнакомец расхаживал по камере как властитель, привыкший повелевать и встречать повиновение. Люпэн, застыв в неподвижности, отбросил обычную для него позу вызова, привычную ироническую усмешку. С серьезным видом он ждал. Но при том, в глубине сознания, с горячим, безумным торжеством переживал невероятное положение, в котором оказался. В тюремной камере он, арестант, мошенник, он, взломщик, он, Арсен Люпэн, — и перед ним, лицом к лицу, истинный полубог современного мира, воплощение величайшего могущества, наследник Цезаря и Карла Великого.

Собственное могущество на мгновение опьянило его. На глаза, при мысли о таком торжестве, навернулись слезы.

Незнакомец наконец остановился.

И с первых слов, с первой же фразы оба пришли к самой сути дела.

— Завтра — 22 августа. Письма должны быть опубликованы завтра, не так ли?

— Нынешней же ночью. Два часа спустя мои друзья должны доставить в «Большую газету» не самые письма, а точный список этих писем, согласно примечаниям великого Германна.

— Этот список не будет представлен.

— Не будет.

— Вы вручите его мне.

— Он будет вручен ваше… в ваши руки.

— А также все письма.

— А также все письма.

— Ни одно не будет при этом сфотографировано.

— Ни одно не будет сфотографировано.

Голос незнакомца был спокоен; в нем не было ни малейшей просительной нотки, но также ни легчайшего повелительного акцента. Он не спрашивал, не приказывал: он просто перечислял будущие поступки Арсена Люпэна. Так оно должно быть. И так оно будет, какими бы ни были требования Арсена Люпэна, какую цену он ни назначит за эти действия. Любые условия считались заранее принятыми.

«Черт возьми, — подумал Люпэн. — Это сильный игрок. Если он обратится к моему великодушию, я пропал».

Тональность, в которой был начат разговор, ясность речей, обаяние, исходившее от голоса и манер посетителя — все это очаровывало его. И он напряг всю волю, чтобы не лишиться преимуществ, которые дались ему с таким трудом.

Незнакомец тем временем продолжал:

— Вы прочли эти письма?

— Нет.

— Но кто-нибудь из ваших людей их прочитал?

— Нет.

— Так что же?

— Так вот, у меня есть список примечаний великого герцога. Кроме того, мне известен тайник, в который он положил все бумаги.

— Почему же вы их еще не забрали?

— Тайна этого места мне стала известна лишь недавно, в тюрьме. Мои друзья теперь в пути.

— Замок охраняется: две сотни самых надежных из моих людей занимают его в эти дни.

— Десяти тысяч — и того было бы мало.

Подумав еще, посетитель спросил:

— Как же вы узнали секрет?

— Я его разгадал.

— Но у вас были другие сведения, какие-нибудь подробности, не обнародованные газетами?

— Никаких.

— Однако, по моему приказу, замок обыскивали четыре дня…

— Шерлок Холмс плохо искал.

— Ах! — сказал незнакомец, словно про себя. — Все это странно… Очень странно… И вы уверены, что ваше предположение не ошибочно?

— Это не предположение. Это — точное знание.

— Тем лучше, тем лучше, — прошептал посетитель. — Спокойствие наступит лишь тогда, когда эти бумаги перестанут существовать.

И, резко остановившись перед Люпэном, спросил:

— Сколько?

— Чего? — отозвался Люпэн, несколько сбитый с толку.

— Сколько — за эти бумаги? Сколько — за секрет?

Он ждал, что будет названа сумма. Наконец, предложил сам:

— Пятьдесят тысяч? Сто тысяч?..

И, поскольку Люпэн молчал, добавил с некоторым колебанием:

— Еще больше? Двести тысяч? Пусть так. Я согласен.

Люпэн улыбнулся и тихо произнес:

— Весьма достойная сумма. Не следует ли, однако, предположить, что некий государь… Скажем — король Англии, дошел бы и до миллиона? Будем говорить откровенно.

— Думаю, что да.

— И что эти письма, в глазах государя — не имеющие цены, что они стоят и двух миллионов, точно так же, как и двухсот тысяч франков?.. И трех миллионов — так же, как двух?

— Думаю, что да.

— И, если бы потребовалось, этот государь охотно отдал бы их, эти три миллиона франков?

— Да.

— Тогда нам будет легко прийти к согласию.

— На такой основе? — не без тревоги воскликнул посетитель.

— На такой основе? Нет… Я не требую денег. Мне нужно другое, имеющее для меня большую цену, чем миллионы.

— Что же это?

— Свобода.

Незнакомец вздрогнул.

— О! Ваша свобода… Но я тут бессилен… Это касается вашей страны… Ее правосудия… У меня здесь нет никакой власти.

Люпэн приблизился и, говоря еще тише, уточнил:

— Это как раз во власти вашего величества… Мое освобождение — не такое уж важное событие, чтобы последовал отказ.

— Я должен о нем попросить?

— Да.

— Кого же?

— Господина Валенглея, председателя Совета Министров.

— Но господин Валенглей не более властен в этом деле, чем я.

— Он мог бы открыть передо мною двери тюрьмы.

— Это вызовет скандал.

— Можно и не открывать… Можно только приоткрыть, для меня этого будет достаточно… Можно и симулировать побег… Публика так его, кстати, ждет, что никому не предъявит за это счет…

— Допустим… Допустим… Но господин Валенглей никогда на это не согласится.

— Напротив.

— Почему?

— Потому что такое пожелание будет исходить от вас.

— Мои желания ему не указ.

— Нет, конечно. Но между правительствами такие соглашения состоятся. И Валенглей — истинный политик…

— Ну вот еще! По-вашему, французское правительство пойдет на такой незаконный акт только чтобы быть мне приятным?

— Эта честь не будет для него единственной.

— Какая же ему выпадет еще?

— Великая честь оказать Франции услугу, приняв предложение, которое будет сделано одновременно с просьбой о моем освобождении.

— Я должен, значит, сделать какое-то предложение?

— Да, сир.

— Какое же?

— Не знаю. Но, как мне кажется, всегда существует почва для согласия… И возможности для того, чтобы к нему прийти…

Незнакомец смотрел на него, не понимая. Люпэн наклонился и проговорил, словно с трудом подыскивая слова, словно пытался представить нечто предположительное:

— Бывает, что две страны разделены не столь уж значительным спором… Что у них разные точки зрения на дело второстепенной важности… Дело о колонии, к примеру, в котором затронуто более самолюбие, чем подлинные интересы… Может ли при таких обстоятельствах случиться, что глава одного из этих государств посмотрит на затянувшийся спор под совсем новым углом, ведущим к примирению?.. И отдать требуемые распоряжения для того, чтобы…

— Чтобы я оставил Марокко за Францией! — воскликнул незнакомец, искренне рассмеявшись.

Эта мысль, подсказанная Люпэном, казалась ему самой смешной на свете, и он от души забавлялся. Таким огромным действительно выглядело несоответствие между поставленной задачей и предложенным средством ее достижения.

— Конечно, конечно… — продолжал незнакомец, напрасно стараясь вновь стать серьезным, — конечно, идея — из оригинальнейших… Вся современная политика должна быть перевернута вверх дном ради того, чтобы Арсен Люпэн оказался на свобода! Намерения целой империи перечеркнуты, лишь бы Арсен Люпэн мог продолжить свои подвиги!.. Нет! Почему бы не потребовать у меня Эльзас-Лотарингию?

— Я уже думал об этом, сир, — сказал Люпэн.

Незнакомец развеселился еще сильнее.

— Замечательно! И вы мне уступили?

— На сей раз — да.

Люпэн скрестил руки на груди. Он тоже забавлялся, притворно важничая, и продолжал с чрезмерной серьезностью:

— Кто знает, не даст ли мне однажды стечение особых обстоятельств возможность потребовать и добиться подобной уступки. И тогда я это непременно сделаю. Покамест же средства, которыми я могу воспользоваться, требуют от меня большей скромности. Мир в Марокко вполне меня удовлетворит.

— И только?

— И только.

— Марокко — взамен вашей свободы?

— Не более того… Если придерживаться нашей, не совсем точной формулировки. Ибо не следует совсем терять из виду основной предмет нашей беседы, сир. Малой толики доброй воли со стороны одной из великих держав в обмен на те письма, которые находятся в моем распоряжении.

— Эти письма!.. Эти письма!.. — повторил незнакомец с раздражением. — В конце концов, они, возможно, вовсе не обладают такой ценностью…

— Среди них есть написанные вашей рукой. И вы, сир, придаете достаточное значение, чтобы явиться ко мне в мою камеру.

— Ну и что?

— Но есть также другие, происхождение которых вам неизвестно и о содержании которых я мог бы вам кое-что сообщить.

— Ах! — с беспокойством проронил незнакомец.

Люпэн, казалось, колебался.

— Говорите, говорите прямо! — приказал посетитель. — Говорите откровенно!

В глубокой тишине Люпэн с некоторой торжественностью объявил:

— Двадцать лет тому назад между Германией, Англией и Францией был составлен проект договора.

— Неправда! Невозможно! Кто бы смог?..

— Это сделали отец нынешнего монарха и королева Англии, его бабка, оба — под влиянием императрицы.

— Невозможно! Повторяю, это невозможно!

— Переписка об этом деле тоже содержится в тайнике замка Вельденц, тайнике, чей секрет знаю я один.

Незнакомец в волнении принялся вновь расхаживать по камере.

Остановившись, он спросил:

— В этой переписке есть также текст договора?

— Да, сир. Написанный рукой вашего родителя.

— И что в нем сказано?

— Этим договором Англия и Франция обещали Германии огромную колониальную империю, которой она ныне не имеет и которая необходима для обеспечения ее величия, империю, достаточно обширную для того, чтобы она отказалась от стремления к гегемонии в Европе и примирилась с тем положением, в котором находится.

— И в обмен на такую империю Англия требовала?..

— Ограничения германских морских вооружений.

— А Франция?

— Лотарингию и Эльзас.

Кайзер умолк, опершись о стол и задумавшись. Люпэн между тем продолжал:

— Все было уже готово. Предупрежденные об этом кабинеты министров в Париже и Лондоне выразили согласие. Дело было сделано. Великий договор о союзе должен был вот-вот вступить в силу, создав основу всеобщего, окончательного мира. Смерть вашего отца перечеркнула эту прекрасную мечту. Но позволю себе спросить ваше величество, что подумает его народ, что подумает весь мир, если узнает о том, что Фридрих III, герой войны 70-го года, истинный, чистокровный немец, уважаемый соотечественниками и даже врагами, согласился и, следовательно, считал справедливым возвращение Эльзас-Лотарингии?

Он ненадолго умолк, давая время на то, чтобы проблема в отчетливой форме вырисовалась перед сознанием главы империи, перед его совестью человека, сына и государя.

Затем заключил:

— Выбор предоставлен вашему величеству — угодно ли вашему величеству, чтобы история вписала этот договор в свои анналы. Что касается меня, сир, моей скромной личности не пристало участвовать в подобном решении.

За этими словами последовала долгая тишина. Люпэн ждал с тревогой в душе. В эти минуты, которых он добился ценою таких усилий и упорства, решалась его судьба. Шли исторические минуты, вызванные к жизни его разумом, в которые «его скромная личность», что бы об этом ни говорили, обрела вдруг ощутимый вес для судеб целых империй и мира в этом мире…

Перед ним, во мраке, кесарь размышлял.

Что собирался он сказать? Как решит вопрос?

Он стал опять расхаживать по камере. Прошло несколько минут, показавшихся Люпэну нескончаемыми. Наконец, остановившись, незнакомец спросил:

— У вас есть еще условия?

— Да, сир, для вас — малозначительные.

— А именно?

— Я нашел сына великого герцога де Де-Пон-Вельденц. Княжество нужно ему вернуть.

— Дальше?

— Он любит девушку, прекрасную и добродетельную, которая тоже любит его. Он женится на этой девушке.

— Дальше?

— Это все.

— И ничего более?

— Ничего. Вашему величеству остается лишь передать директору «Большой газеты» вот это письмо, чтобы он уничтожил, не читая, статью, которую должен с минуты на минуту получить.

Люпэн протянул письмо с тревогой в душе, дрожащей рукой. Если монарх его возьмет, это станет знаком его согласия.

Посетитель заколебался. Потом яростным движением схватил письмо, надел кепку, укутался в свой плащ и вышел, не сказав ни слова.

Несколько минут Люпэн простоял, шатаясь, как оглушенный. Потом упал на стул, чуть не крича от радости и гордости.

II

— Господин следователь, настал день, в который я буду вынужден с сожалением распроститься с вами.

— Что такое, господин Люпэн? Вы намерены нас покинуть?

— С болью в душе, господин следователь, уверяю вас, ибо наши отношения были отмечены исключительной сердечностью. Но счастье, увы, не вечно. Курс моего отдыха в отеле Санте завершен. Другие обязанности отныне требуют моего присутствия. В эту ночь мне придется совершить побег.

— Желаю удачи, мсье Люпэн.

— Благодарю вас, господин следователь.

Арсен Люпэн стал терпеливо ждать урочного часа, задаваясь, впрочем, вопросом, как все произойдет, какими способами Франция и Германия, объединившись ради этого достойного дела, доведут его до конца без большого скандала. Около пяти часов пополудни надзиратель отвел его на тюремный двор. Пройдя туда, он встретился с директором, который передал его с рук на руки господину Веберу. Тот пригласил его в автомобиль, где кто-то уже сидел.

Люпэн подавил приступ дикого смеха.

— Так! Это ты, мой бедный Вебер! Тебе досталась эта работенка! Вот кого назначили ответственным за мой побег! Право, тебе не везет! Ах, старина, какой пассаж! Прославившись моим арестом, ты обессмертишь себя моим бегством!

Он посмотрел на второго из присутствующих.

— Ага, господин префект полиции, вы тоже в этом деле? Хороший подарочек для вас, черт возьми? Могу дать единственный совет — оставайтесь за кулисами. Пусть вся слава достанется Веберу. Это его законное право!.. Он ведь молодец, наш милый Вебер!

Машина быстро пробежала вдоль Сены до Булонского леса. У Сен-Клуда переехали мост.

— Отлично! — воскликнул Люпэн. — Едем в Гарш! Я потребовался для того, чтобы восстановить картину смерти барона Альтенгейма. Мы спустимся в подземный ход, и можно будет сказать, что я исчез через второй выход, который знал я один. Боже, как это глупо!

Казалось, он в отчаянии.

— Идиотство последней марки! Мне стыдно, я краснею… Кто нами правит! Какие времена! Но, несчастные, надо было обратиться ко мне. Я сфабриковал бы для вас побег высокой пробы, настоящее маленькое чудо! Это же мое любимое амплуа! Публика завопила бы о чуде и заплясала бы от удовольствия! А вместо этого… Вас заставили, правда, поспешить… Ладно, в конце концов…

Программа оказалась именно такой, какой ее предвидел Люпэн. Они прошли через дом уединения до флигеля Гортензии. Люпэн с обоими сопровождающими спустились вниз и прошли по подземному ходу. В конце его заместитель шефа Сюрте ему сказал:

— Вы свободны.

— Вот оно! — отозвался Люпэн. — Без всяких фокусов! Тысяча благодарностей, мой милый Вебер, прошу прощения, что пришлось побеспокоить. Господин префект, передайте поклон мадам.

Он поднялся по лестнице, которая вела в виллу Глициний, поднял люк и выскочил в подвал.

На его плечо легла тяжелая рука.

Перед ним стоял вчерашний посетитель, накануне сопровождавший кайзера. Четверо молодцов окружили его со всех сторон.

— Ну вот, — воскликнул Люпэн, — это что еще за шутки?! Значит, я все-таки не свободен?

— Да, да, — проворчал немец грубым голосом, — вы свободны… свободны отправиться совершить путешествие с нами, вшестером… Если это вам только подойдет…

Люпэн посмотрел на него, сдерживая безумное желание дать ему оценить силу доброго удара кулаком в нос. Встречавшая его пятерка, однако, выглядела слишком внушительно; ее начальник не питал к нему, очевидно, чрезмерного дружелюбия, и Люпэн подумал, что тот будет только рад, если придется прибегнуть к крайним мерам. В конце концов, какое это имело значение?

И он криво усмехнулся:

— Подойдет ли мне! Да ведь это моя мечта!

Во дворе ждал лимузин. Двое из конвоя сели впереди, двое — на среднее сиденье. Люпэн и иностранец устроились на заднем.

— В путь! — по-немецки воскликнул Люпэн. — Нас ждет замок Вельденц!

Но сидящий рядом предупредил:

— Потише! Эти люди ничего не должны знать. Говорите по-французски, они не поймут. Но к чему нам с вами разговоры?

— Правда, — кивнул Люпэн, — к чему нам разговоры?

Остаток дня и всю ночь они провели в дороге, без всяких происшествий. Два раза заправились горючим в небольших, спящих городках. Немцы по очереди стерегли своего пленника, который, со своей стороны, не открывал глаз до самого рассвета. Ранний завтрак состоялся на постоялом дворе, расположенном на вершине холма, возле которого стоял небольшой дорожный указатель. По нему Люпэн убедился в том, что они находились на одинаковом расстоянии от Люксембурга и Метца. Оттуда поехали по дороге, косо уходившей к северо-востоку, в сторону Трева.

Люпэн обратился к своему спутнику:

— Имею ли я честь разговаривать с графом Вальдемаром, доверенным лицом кайзера, с тем лицом, которое провело обыск в доме Германна III в Дрездене?

«У тебя, мой милый, рожа, которая мне совсем не нравится, — подумал Люпэн. — Рано или поздно, настанет день, когда я на тебе как следует отыграюсь. Ты уродлив, ты жирен, ты массивен, короче — ты не в моем вкусе».

И добавил вслух:

— Господин граф напрасно воздерживается от ответа. В его интересах — прислушаться к моим словам. В минуту, когда мы садились в машину, я заметил автомобиль, который появился на дороге и последовал за нами. Вы не обратили на него внимание?

— Нет. А зачем?

— Право, тогда ни к чему…

— Но все-таки…

— Ну нет… Ничего такого… Простое замечание… Впрочем, мы еще раз впереди, минут на десять езды. И машина у нас, я думаю, на сорок, не меньше, лошадиных сил…

— Шестьдесят, — проронил немец, с беспокойством наблюдавший за ним краем глаза.

— О! Тогда я спокоен!

Они въехали на небольшой пригорок. На самом верху граф высунулся в окно.

— Тысяча чертей! — выругался он.

— Что такое? — спросил Люпэн.

Граф повернулся к нему и с угрозой произнес:

— Берегитесь… Если что-нибудь случится, тем хуже для вас.

— Ого! Ого! Нас, кажется, нагоняют… Но чего вам бояться, дорогой граф? Это, наверно, обыкновенный путешественник… А может быть, к вам спешит подмога…

— Мне не нужна ничья помощь, — проворчал немец.

Он опять высунулся. От второго авто до них оставалось не более двухсот метров.

Он приказал, кивнув в сторону Люпэна:

— Связать его! И, если будет противиться…

И вынул револьвер.

— Зачем мне сопротивляться, мой дорогой тевтон? — ухмыльнулся Люпэн.

И добавил, в то время как ему связывали руки:

— Странно, действительно, видеть, как люди предпринимают ненужные предосторожности, когда не надо. И не принимать их, когда надо. Что может сделать вам это авто! Мои сообщники? Дурацкая мысль!

Не отвечая, немец велел шоферу:

— Направо! Притормози! Пусть обгоняет… Если они затормозят, остановись!

Однако, к его удивлению, нагонявшие удвоили скорость. Их машина вихрем пролетела мимо, подняв тучу пыли. У заднего сиденья открытого авто стоял некто в черном.

Он поднял руку.

Раздались два выстрела.

Прикрывавший собой левую дверцу тучный граф свалился на сиденье.

Прежде чем заняться своим начальником, двое из конвоя набросились на Люпэна и опутали его со всех сторон веревками.

— Болваны! Козлы! — крикнул Люпэн, дрожавший от ярости. — Ну вот, они еще останавливаются! Трижды идиоты, гонитесь за ним!.. Догоняйте! Это человек в черном!.. Убийца!.. Ах, идиоты!

Ему заткнули рот кляпом. Потом занялись графом. Рана не выглядела тяжелой, ее сразу забинтовали. Но граф, возбужденный до крайности, начал бредить.

Было восемь часов утра. Вокруг расстилалась ровная, пустынная местность, не было видно даже малых хуторов. Конвой не знал цели поездки. Куда направиться? Кого предупредить?

Отъехав к обочине, немцы стали ждать.

Так прошел целый день. Только к вечеру прибыло отделение кавалерии, посланной из Трева на поиски автомобиля.

Два часа спустя Люпэн вышел из лимузина и, под охраной двух немцев, при свете фонаря поднялся по ступеням лестницы в небольшую комнату с зарешеченными окнами. Там он провел ночь.

На следующее утро пришел офицер, который повел его через двор, заполненный солдатами, до середины длинного ряда зданий, выстроившихся полукругом у подножья возвышенности, на которой были видны монументальные развалины. Его ввели в большое помещение почти без мебели. За письменным столом сидел его позавчерашний посетитель, занятый чтением газет и докладов, в которых время от времени делал жирные пометки красным карандашом.

— Оставьте нас, — сказал он офицеру.

И, подойдя к Люпэну, скомандовал:

— Бумаги!

Это был уже совсем другой тон. Это был повелительный, резкий тон хозяина, который находится у себя и разговаривает с низшим, и насколько еще низшим себя! — с мошенником, авантюристом наихудшего пошиба, перед которым недавно он был вынужден унижаться!

— Бумаги! — повторил он.

Люпэн не стушевался. Он спокойно сказал:

— Они в замке Вельденц.

— Мы находимся в службах этого замка.

— Бумаги — в тех развалинах.

— Пойдем туда. Показывайте мне дорогу.

Люпэн не сдвинулся с места.

— Ну что?

— Так вот, сир, это не так просто, как вы полагаете. Требуется некоторое время для того, чтобы привести в действие все, что нужно для доступа к тайнику.

— Сколько вам на это дать?

— Двадцать четыре часа.

Кайзер сдержал движение, полное гнева.

— Ах! Между нами не было об этом речи!

— Ничто и не уточнялось между нами, сир… Так же как большое путешествие, которое ваше величество устроило для меня под конвоем шести надежных телохранителей. Я должен вручить вам эти бумаги, вот и весь уговор.

— А я должен вернуть вам свободу только взамен этих бумаг.

— Это вопрос доверия, сир. Я точно так же считал бы себя обязанным вернуть вашему величеству эти документы, если был бы свободным по выходе из тюрьмы, и ваше величество может быть уверено, что я не сбежал бы, унося их под мышкой. Единственная разница — в том, что они были уже в руках вашего величества. Ибо нам пришлось потерять целый день. И целый день… в таком деле… это слишком много. Все дело в том, что следовало оказать мне доверие.

Властитель с удивлением взирал на падшего человека, бандита, казавшегося оскорбленным тем, что ему не поверили на слово.

Не отвечая, он позвонил.

— Дежурного офицера, — приказал кайзер.

Появился совсем еще бледный граф Вальдемар.

— Ах, это ты, Вальдемар? Ты в порядке?

— Приказывайте, сир.

— Возьми с собой пятерых… Все тех же, поскольку ты в них уверен. Вы не оставите ни на минуту этого… этого господина в одиночестве до утра, — он посмотрел на часы, — до завтрашнего утра, до десяти часов… Нет, даю ему время до полудня. Ты пойдешь с ним, куда он ни пожелает, сделаешь все, что он велит сделать. Короче, будешь полностью в его распоряжении. В полдень я к вам присоединюсь. Если ровно до полудня он не вручит мне требуемую пачку писем, ты посадишь его в автомобиль и, не теряя ни секунды, отвезешь обратно, прямо в тюрьму Санте.

— Если же он попытается сбежать?

— Действуй, как велит долг.

И кайзер вышел.

Люпэн взял со стола сигару и упал в кресло.

— В добрый час! Такая программа решительно нравится мне.

Граф позвал своих людей и сказал Люпэну:

— Шагом марш!

Люпэн закурил сигару и не пошевелился.

— Свяжите ему руки! — приказал граф. И, когда это сделали, повторил: — Вставайте! Шагом марш!

— Нет.

— Это еще что?

— Я думаю.

— О чем?

— О том, в каком месте может быть тот тайник.

Граф подскочил:

— Как так! Вы еще этого не знаете?

— Клянусь душой! — усмехнулся Люпэн. — Самое смешное во всей этой авантюре — что у меня нет ни единой мысли о том, где находится знаменитый тайник, ни даже представления, что надо сделать, чтобы его найти. Что вы на это скажете, дорогой Вальдемар? Самое смешное, не правда ли? Ни малейшего представления!

Глава 5

Письма кайзера

I

Руины Вельденца, хорошо известные всем, кто побывал на берегах Рейна и Мозеля, включают в себя то, что осталось от старинного феодального замка, построенного в 1277 году архиепископом Фистингеном, а также, рядом с огромным донжоном, разрушенным войсками Тюренна, нетронутые стены обширного дворца в стиле Возрождения, в котором великие герцоги де Де-Пон жили в течение трех столетий. Этот дворец и пострадал во время восстания подданных Германна II. Пустые проемы окон таращатся мертвыми глазницами со всех четырех фасадов. Деревянная обшивка, обои, большая часть мебели были сожжены. Нога ступает здесь по обугленным брусьям паркетов. Тут и там сквозь разрушенные потолки проглядывает небо.

За два часа, в сопровождении своего экскорта, Люпэн успел обойти всю постройку.

— Я всецело доволен вами, дорогой граф, — заявил он под конец. — Мне ни разу, наверно, не приходилось встречать такого сведущего, а главное — молчаливого провожатого. А теперь, если вы не против, пойдемте обедать.

На самом деле Люпэн не сумел ничего узнать сверх того, что было ему известно с первой минуты, и его тревога по этой причине непрестанно росла. Чтобы выйти из тюрьмы и, главное, поразить воображение своего высокого гостя, он прибегнул к чистейшему блефу, притворяясь, что все разузнал и что теперь оставалось лишь искать то место, с которого следовало начинать поиск.

«Дело плохо, — говорил он себе уже не раз. — Дело плохо — хуже не может быть».

Обычная ясность суждений при этом не помогала ему. Его угнетала неотступная мысль о неизвестном убийце, чудовище, которое, как он знал, по-прежнему следовало за ним по пятам. Как сумела эта таинственная личность напасть на его след? Как узнала о его выходе из тюрьмы и поездке в Германию? Благодаря волшебной интуиции? Или получаемых ею точных сведений? Но в этом случае какой ценой, какими обещаниями или угрозами добывала такие сведения?

К четырем часам пополудни, однако, после новой прогулки по развалинам, в течение которой Люпэн внимательно осмотрел каждый камень, измерил толщину стен, разглядел форму и размеры каждого предмета, он спросил:

— Не осталось ли здесь кого-нибудь из слуг последнего великого герцога?

— Вся тогдашняя прислуга разъехалась кто куда. Оставался только один старик, по-прежнему живший в этой местности.

— Оставался? Его больше нет?

— Он умер два года назад.

— И не оставил детей?

— У него был сын, который женился и был изгнан, так же, как его жена, за позорное поведение. После них остался младший из их детей, девушка-подросток, которую зовут Изильдой.

— Где она живет?

— Здесь, в крайних помещениях служб. Ее дед служил посетителям гидом в то время, когда замок привлекал еще их внимание. Маленькая Изильда с тех пор всегда жила в этих руинах, где ее терпели из жалости; это несчастное создание, едва умеющее говорить и не понимающее, о чем лепечет.

— Она всегда была такой?

— Кажется, нет. Только к десятилетнему возрасту разум оставил ее.

— Вследствие пережитого горя, может быть? Или испуга?

— Как мне говорили, без особой причины. Отец был алкоголиком, мать покончила с собой в припадке безумия.

Люпэн подумал и заключил:

— Я хотел бы ее увидеть.

На устах графа появилась странная улыбка.

— Конечно, это можно.

Девушка действительно оказалась в одной из комнат, которые ей оставили. Люпэн был удивлен, увидев крошечное существо, худенькое и очень бледное, но почти хорошенькое, с золотистыми волосами и тонкими чертами лица. Ее глаза цвета зеленой воды сохраняли туманное, мечтательное выражение, как у слепого.

Он задал ей несколько вопросов; на одни Изильда не ответила, на другие отзывалась бессвязными фразами, словно не понимала смысла ни тех слов, которыми к ней обращались, ни тех, которые произносила сама. Он стал настойчивее, осторожно взяв ее за руку, ласковым голосом продолжая спрашивать о том времени, когда она, вероятно, еще была в своем уме, о ее дедушке, обращаясь к воспоминаниям, которые могли воскресить в ее сознании годы раннего детства, прожитые на свободе среди величественных руин. Она, однако, молчала, с неподвижным взором, может быть несколько взволнованная, но такое волнение не могло пробудить задремавшего разума.

Люпэн попросил карандаш и бумагу. И написал на чистом листке три цифры: «813».

Граф усмехнулся, не таясь.

— Ах! Что вам в этом кажется смешным? — с раздражением воскликнул Люпэн.

— Ничего… Ничего… Мне даже интересно… Очень интересно…

Девочка посмотрела на протянутый ей листок и отвернулась с рассеянным видом.

— Не действует, — насмешливо заметил граф.

Люпэн написал пять букв: «АПООН».

Изильда встретила их с тем же безразличием.

Люпэн, однако, не отступился. Несколько раз он начертал те же буквы, оставляя между ними различные интервалы. И каждый раз внимательно следил за ее лицом.

Она не шевелилась, глядя на бумагу остановившимся взором, с равнодушием, которое ничто, казалось, не могло уже нарушить. Но вдруг, при очередной попытке, схватила карандаш, вырвала из рук Люпэна последний листок и, словно под действием внезапного озарения, вписала в оставленный интервал между буквами два больших «Л».

Он вздрогнул.

Слово приобрело теперь законченный вид: «АПОЛЛОН».

Изильда не выпускала, однако, карандаша и бумаги и, судорожно сжимая пальцы, с напряженным выражением лица старалась подчинить свою руку нетвердой подсказке расстроенного разума. Люпэн лихорадочно ждал. И она торопливо, словно в галлюцинации, изобразила еще одно слово: «Диана».

— Еще слово! Еще одно! — воскликнул он требовательно.

Она мучительно вертела в пальцах карандаш, сломала грифель, нарисовала обломанным концом большое «Ж» и, обессиленная, выпустила карандаш.

— Еще слово! Так надо! — приказал Люпэн, схватив ее за локоть.

Но увидел по ее глазам, опять безразличным, что мимолетное прояснение не могло более к ней вернуться.

— Пойдемте отсюда, — сказал он немцам.

Он уже удалялся, когда она пустилась за ним бегом и преградила ему путь. Он остановился.

— Чего ты хочешь?

Она протянула открытую ладонь.

— Чего? Денег? Разве она привыкла просить милостыню? — спросил он графа.

— Нет, — отозвался тот. — Ничего не могу понять…

Изильда вынула из кармана две золотые монеты, которые радостно, со звоном подбросила на ладони. Люпэн уставился на них. Это были французские монеты, совсем еще новые, отчеканенные в том же году.

— Где ты их взяла? — с волнением спросил Люпэн. — Французские монеты! Кто их тебе дал, когда? Может быть, сегодня? Отвечай!

И в бессилии пожал плечами.

— Какой же я болван! Будто она в состоянии отвечать! Дорогой граф, будьте добры, одолжите мне сорок марок… Спасибо… Держи, Изильда, это для тебя.

Она взяла обе монеты, позвонила ими, вместе с двумя другими, в ладошке, затем, вытянув руку, указала развалины дворца в стиле Возрождения, движением, указывавшим, казалось, главным образом левое крыло и вершину этого крыла.

Было ли это движение машинальным? Не следовало ли считать его благодарностью за еще две золотых монеты?

Он посмотрел на графа. Тот не переставал улыбаться.

«Какого черта он так посмеивается, скотина? — подумал Люпэн. — Можно подумать, он уже ставит на мне крест».

На всякий случай он направился ко дворцу в сопровождении своей неотступной свиты.

Первый этаж здания состоял из огромных залов для приемов, расположенных анфиладой, где было собрано немного мебели, уцелевшей после пожара. На втором этаже, с северной стороны, тянулась длинная галерея, на которую выходило двенадцать прекрасных, совершенно одинаковых залов. Такая же галерея находилась на третьем этаже, с двадцатью четырьмя комнатами, тоже во всем сходными друг с другом. Все это — опустевшее, разоренное, в самом жалком виде.

Наверху не было уже ничего. Мансарды сгорели.

В течение целого часа Люпэн ходил, пробегал по этажам рысью, галопом, неутомимый, глядя в оба. При наступлении вечера он направился к одному из залов второго этажа, остановился на нем по особым, одному ему известным причинам. И был довольно удивлен, увидев там кайзера, который курил, сидя в кресле, доставленном туда, очевидно, по приказанию. Не смущаясь его присутствием, Люпэн приступил к осмотру этого зала, согласно методу, которым пользовался в подобных случаях, разделив помещение на участки, которые изучал один за другим.

Двадцать минут спустя он сказал:

— Попрошу ваше величество, сир, соблаговолить переменить место. Тут находится камин…

Император покачал головой.

— Так ли это необходимо?

— Да, сир, и этот камин…

— Такой же, как и все остальные. Как и этот зал, ничем не отличающийся от других.

Люпэн посмотрел на императора, не понимая. Но тот поднялся и сказал со смехом:

— По-моему, мсье Люпэн, вы просто позабавились за мой счет.

— В чем же, сир?

— О, Боже мой, невелика беда! Вы добились освобождения при том условии, что вручите мне бумаги, которые мне нужны. И не имеете ни малейшего понятия о месте, в котором они находятся. Я в самом прямом смысле слова… как говорите вы, французы… околпачен.

— Вы так полагаете, сир?

— Еще бы! Если знаешь место, не надо его искать, и вот уже добрых десять часов как вы ищете и ищете. Не думаете ли вы, что настало время для незамедлительного возвращения в камеру?

Люпэн выглядел удивленным.

— Разве ваше величество в качестве крайнего срока не назначило завтрашний день?

— К чему еще ждать?

— Чтобы позволить мне завершить начатую работу.

— Но ведь вы ее еще даже не начинали, мсье Люпэн!

— На этот счет ваше величество ошибается.

— Докажите мне… И я подожду до завтра, до полудня.

Люпэн поразмыслил и серьезным тоном сказал:

— Поскольку ваше величество, чтобы оказать мне доверие, нуждается в доказательствах, вот они. Двенадцать залов, выходящих на примыкающую к ним галерею, имеют разные имена, начальными буквами отмечены соответствующие двери. Одна из таких букв, в меньшей степени поврежденная пламенем, привлекла мое внимание, когда я шел по галерее. Я осмотрел и другие двери; и обнаружил другие, едва различимые инициалы, выгравированные над дверями на протяжении всего коридора.

— Так вот, — продолжал он, — один из этих инициалов — буква «Д», первая в имени богини Дианы. Другая буква — «А», первая в слове «АПОЛЛОН». Оба имени принадлежат мифологическим божествам. Не такое ли значение имеют и прочие буквы? Я обнаружил большое «Ю» — инициал Юпитера; «В» — Венеры; «Г» — Гермеса; «С» — Сатурна и так далее. Эта часть проблемы, следовательно, решена, каждый из двенадцати залов носил имя какого-нибудь олимпийского божества, а комбинация букв «АПОЛЛОН», дополненная Изильдой, обозначает зал Аполлона.

— Следовательно, именно здесь, — заключил Люпэн, — в зале, в котором мы находимся, спрятаны письма. Может быть, достаточно нескольких минут, чтобы их найти.

— Нескольких минут… или нескольких лет! — сказал кайзер со смехом.

Монарх, казалось, забавлялся от души, и граф тоже изображал безграничное веселье.

— Ваше величество соизволит объяснить? — спросил Люпэн.

— Мсье Люпэн, то захватывающее расследование, которое вы сегодня провели с теми блестящими результатами, которые вы нам сейчас изложили, мною уже выполнено. Да, две недели тому назад, вместе с вашим другом Шерлоком Холмсом. Вместе мы расспросили маленькую Изильду; вместе применили к ней тот же метод, что и вы, и опять-таки вместе установили инициалы в галерее и добрались до этого зала, зала Аполлона.

Люпэн побледнел. Он пробормотал:

— Ах! Холмс… Он дошел… До этого места?..

— Да, после четырехдневного поиска. Правда, это мало что нам дало, поскольку мы ничего не нашли. Тем не менее, я знаю, что писем тут уже нет.

Дрожа от ярости, задетый до самой глубины своей гордости, Люпэн извивался под насмешками кайзера, как под ударами плети. Ни разу еще он не чувствовал себя до такой степени униженным. В охватившем его бешенстве он охотно задушил бы толстяка Вальдемара, чей смех выводил его из себя.

Сдержав чувства, он ответил:

— Холмсу, ваше величество, потребовалось четыре дня. Мне — несколько часов. И понадобилось бы еще меньше, если моим поискам не было бы помех.

— С чьей же стороны, Господи? Моего верного графа? Надеюсь, он не посмел…

— Нет, сир, со стороны самого страшного и могущественного из моих врагов, этого исчадия ада, которое убило своего сообщника Альтенгейма.

— Он здесь? Вы так думаете? — воскликнул кайзер с волнением, которое указывало, что ни одна подробность этой драматической истории не была ему неизвестна.

— Он всюду, где бы ни оказался я. Всюду угрожает мне своей неотступной ненавистью. Он сумел угадать меня под маской шефа Сюрте Ленормана. Помог посадить меня в тюрьму. И он продолжает меня преследовать с того дня, как я из нее вышел. Лишь вчера, стараясь застрелить меня в автомобиле, он ранил графа Вальдемара.

— Но что говорит вам о том, что он может оказаться в Вельденце?

— Хотя бы то, что у Изильды странным образом появились две французские монеты.

— Но что он здесь может делать? С какой целью прибыл?

— Не знаю, сир. Но это сам дух зла Ваше величество должно его опасаться. Он способен на все.

— Немыслимо! У меня в этих развалинах две сотни человек. Он не смог бы сюда пробраться. Его бы неминуемо увидели.

— Один человек, вне всякого сомнения, его видел.

— Кто же?

— Изильда.

— Пусть ее допросят. Вальдемар, проводи заключенного к этой девочке.

Люпэн показал свои связанные руки.

— Битва будет трудной. Могу ли я вести ее в таком положении?

Кайзер приказал графу:

— Развяжи его… И держи меня в курсе…

Таким образом, путем нового усилия, смело назвав во время спора омерзительную фигуру убийцы, Люпэн выиграл время и продолжил свой поиск.

«Еще шестнадцать часов, — подумал он. — Это больше, чем мне потребуется».

Они подошли к помещению, в котором жила Изильда, в конце старых зданий, служивших теперь казармой двумстам стражам руин, чье левое крыло, как раз это, было отведено офицерам.

Изильды там не оказалось.

Граф послал на поиск двух солдат. Они вернулись ни с чем. Никто не видел девушки.

Тем не менее она не могла выйти за пределы руин, тогда как дворец был заполнен солдатами расквартированной здесь воинской части и никто не мог бы в него войти.

Наконец жена лейтенанта, который жил в соседней квартире, заявила, что она все время не отходила от окна и что девочка, по всей видимости, никуда не выходила.

— Если бы она не выходила, — воскликнул Вальдемар, — она была бы у себя. А ее нет!

— Может быть, над этим помещением есть еще одно? — предположил Люпэн.

— Да, есть, но без лестницы.

— Вовсе нет, лестница есть.

И он указал дверцу, открытую в какой-то темный проем. В его полумраке виднелись первые ступеньки крутой лестницы.

— Прошу вас, дорогой граф, — сказал Люпэн Вальдемару, который собирался подняться, — предоставьте мне эту честь.

— Зачем?

— Может быть опасность.

Он поспешил наверх и тут же выскочил в низкую и узкую каморку. У него вырвался крик.

— Ох!

— Что такое? — спросил граф, догоняя его.

— Здесь… На полу… Изильда…

Он опустился на колени, но тут же, с первого взгляда понял, что девочка попросту оглушена, что нет и признаков раны, если не считать нескольких царапин на кистях и на руках. Из ее рта, вместо кляпа, торчал платок.

— Все верно, — сказал он, — убийца побывал здесь, с нею. Когда подошли мы, он оглушил ее ударом кулака и заткнул ей рот, чтобы мы не услышали ее криков.

— Но куда он убежал?

— Туда… Посмотрите… Там есть кулуар, по которому сообщались все мансарды этого этажа.

— А оттуда?

— Спустился по лестнице одной из квартир.

— Но его должны были увидеть!

— Кто знает! Это просто невидимка. Неважно! Пошлите ваших людей наводить справки! Пусть обыщут все мансарды, все жилые помещения нижнего этажа!

Он был в нерешительности. Не следовало ли ему принять участие в погоне?

Неясный шум вернул его к девушке. Она приподнялась, и дюжина золотых монет выкатилась из ее руки. Все были французскими.

«Ну да, — подумал он, — я не ошибся. Но для чего столько золота? Если вознаграждение, то за что?»

И тут заметил на полу книгу и нагнулся, чтобы ее поднять. Но еще более быстрым движением девочка бросилась, схватила ее и с безумной силой прижала к себе, словно была готова отстоять от любых попыток отнять у нее эту вещь.

«Может быть, монеты были предложены взамен книги, но она отказалась с нею расстаться. Откуда и царапины на руках. Интересно узнать, зачем эта книга понадобилась убийце? Мог ли он перед тем ознакомиться с ней?»

Он сказал Вальдемару:

— Дорогой граф, прикажите, прошу вас…

Вальдемар подал знак. Трое солдат схватили девочку и после яростной борьбы, во время которой несчастная топала ногами от злости и извивалась, издавая дикие крики, у нее забрали томик.

— Тихо, дитя, — говорил Люпэн, — спокойно… Это — ради доброго дела… И наблюдайте за ней все время! Пока я рассмотрю предмет конфликта…

Это был по меньшей мере столетнего возраста переплетенный в кожу том из собрания сочинений Монтескье, под названием «Путешествие к храму в Книде». Но, едва раскрыв его, Люпэн воскликнул:

— Смотрите! Как странно! К обороту каждой страницы приклеен листок пергамента, и на этих листках — строки тонким, очень мелким почерком…

И в самом начале он прочитал:

— «Дневник шевалье Жиля де Мальреша, французского слуги Его Королевского Высочества князя де Де-Пон-Вельденца, начинаемый в год Господней милости 1794»…

— Так там и написано? — спросил граф.

— Чем это вас удивляет?

— Дед Изильды, старик, умерший два года тому назад, был из семейства Мальрейх, то есть носил ту же фамилию, хотя — германизированную.

— Отлично! Значит, дед Изильды должен был быть сыном или внуком французского слуги, который вел свой дневник в разрозненном томе Монтескье. Так дневник и перешел к Изильде.

Он полистал наудачу книгу.

— «15 сентября 1796 года. Его Высочество охотились… 20 сентября 1796. Его Высочество выезжали верхом. Ему подвели Купидона…

«Черт! — про себя заметил Люпэн. — Не очень-то увлекательное!»

И продолжал листать.

— «12 марта 1803. Я велел передать десять экю Германну. Он служит поваром в Лондоне».

Люпэн рассмеялся.

— Ох, ох! А Германн-то уже лишен престола. Престиж катится вниз!

— Тогдашний правящий великий герцог, — заметил Вальдемар, — действительно был изгнан из своего княжества французскими войсками.

Люпэн продолжал:

— «1809. Сегодня, во вторник, Наполеон ночевал в Вельденце. Я сам стелил постель Его Величеству и также я, на следующее утро, выливал воду после его туалета».

— Вот что! — заметил Люпэн, — Наполеон останавливался в Вельденце?

— Да, когда ехал в армию, во время Австрийской кампании, которая окончилась победой в Ваграме. Это была честь, которой герцогское семейство впоследствии весьма гордилось.

Люпэн продолжил чтение:

— «28 октября 1814. Его Королевское Высочество возвратился в свои владения… 29 октября. В эту ночь я проводил Его Высочество к тайнику и был счастлив показать ему, что никто не догадался о его существовании. Действительно, кто бы мог догадаться, что тайник можно устроить в…»

Он остановился… Вскрикнул… Изильда вырвалась вдруг из рук солдат, которые ее удерживали, бросилась на него и обратилась в бегство, унося книгу.

— Ах, чертовка! Скорее, за ней!.. Отрезайте ей дорогу понизу… Я побегу по кулуару…

Но она захлопнула уже за собой дверь и заперла ее на засов. Люпэну пришлось спуститься вниз и проследовать вдоль служб, вместе с остальными, в поисках лестницы, которая привела бы его обратно, к первому этажу.

Лишь четвертая из квартир оказалась незапертой, и он смог подняться. Но кулуар был уже пуст, и пришлось стучаться в двери, взламывать замки, врываться в незанятые комнаты, тогда как Вальдемар, с равным жаром участвовавший в погоне, прокалывал острием сабли занавески и обои. Послышались крики — их звали со стороны первого этажа, с правого крыла. Они бросились туда. Это кричала жена одного из офицеров, сообщившая, что девушка — у нее.

— Откуда вы это знаете? — спросил Люпэн.

— Я хотела вернуться к себе. Дверь оказалась запертой, и я услышала внутри какой-то шум.

Люпэн действительно не смог открыть эту дверь.

— Окно! — воскликнул он. — Должно же быть окно!

Его провели наружу, и он, пользуясь саблей графа, разбил стекла. Затем, поддержанный двумя солдатами, уцепился за стену, просунул руку, повернул шпингалет и пролез в комнату.

Сидя на корточках перед камином, Изильда предстала перед его взором среди языков пламени.

— Ах, проклятая! — вскричал Люпэн. — Она бросила книгу в огонь!

Он грубо оттолкнул ее, попытался схватить томик, обжегся. Тогда, схватив каминные щипцы, он вытащил его из очага и накрыл ковром, чтобы сбить пламя.

Но было уже поздно. Страницы старой рукописи, уже сгоревшие, рассыпались горстью пепла.

II

Люпэн посмотрел на нее долгим взглядом. Граф проронил:

— По-моему, она знала, что делала.

— Нет-нет, она этого не знала. Но дед должен был доверить ей эту книгу как величайшее сокровище, семейное достояние, которое никто не должен был прочитать. И в приступе безумия она предпочла бросить ее в огонь, чем выпустить из рук.

— А дальше?

— Что — дальше?

— Вы теперь не доберетесь уже до тайника?

— Ах, ах, дорогой граф! Хотя и на минуту, мой успех показался вам возможным! И Люпэн, в ваших глазах, теперь — не совсем шарлатан! Будьте же спокойны, Вальдемар, у лука нашего Люпэна — далеко не одна тетива. Я добьюсь своего.

— До завтрашнего полудня?

— До нынешней полуночи. Но я просто умираю с голоду. И если ваша добрая душа не промолчит… Его провели в один из залов, отведенных под офицерскую столовую, и подали плотный ужин, в то время как граф отправился с докладом к своему повелителю. Двадцать минут спустя Вальдемар возвратился. И они уселись друг против друга, молчаливые и задумчивые.

— Добрая сигара, Вальдемар, была бы совсем не лишней… Благодарю. Приятно потрескивает в пальцах, как полагается настоящим гаванским, уважающим свое достоинство…

Он закурил и, по прошествии двух минут:

— Можете курить, граф, меня это не потревожит.

Так прошел час. Граф Вальдемар подремывал и, чтобы отогнать от себя сон, время от времени выпивал бокал шампанского. Мимо них, по делам службы, деловито сновали солдаты.

— Кофе! — попросил Люпэн.

Ему принесли кофе.

— До чего он, однако, скверный, — проворчал Люпэн. — Неужто такой пьет сам кесарь! Еще чашечку, тем не менее, Вальдемар. Ночь, возможно, будет трудной. Ох! Какой скверный кофе!

Он закурил вторую сигару и не сказал более ни слова.

Внезапно Вальдемар вскочил на ноги и с возмущенным видом крикнул Люпэну:

— Эй, вы! Встать!

Люпэн как раз насвистывал. И мирно продолжал это безобидное занятие.

— Встать, говорят вам!

Люпэн обернулся. Его величество кайзер вошел в зал.

Он встал.

— Ну, как наши дела? — спросил монарх.

— Уверен, сир, в скором времени ваше величество будет удовлетворено.

— Что? Вы уже знаете?

— Где тайник? Приблизительно, сир… Некоторые детали от меня ускользают, но… на месте все должно проясниться, сомнений уже нет.

— Мы останемся здесь?

— Нет, сир, я буду просить ваше величество проследовать со мной до дворца. Но время еще есть, и, если Ваше величество позволит, я хотел бы прежде поразмыслить над двумя или тремя подробностями.

И, не ожидая ответа, к великому возмущению Вальдемара, Люпэн снова сел.

Несколько минут спустя, поговорив в стороне с графом, император подошел опять.

— Мсье Люпэн на сей раз готов?

Люпэн безмолвствовал. Вопрос повторился; голова Люпэна свалилась набок.

— Но он же спит! Черт возьми, он спит!

Взбешенный Вальдемар с силой стал трясти его за плечо. Но Люпэн сполз со стула, вытянулся на паркете, два или три раза дернулся в судороге и застыл в неподвижности.

— Что с ним? — воскликнул кайзер. — Он не умер, надеюсь?!

Взяв лампу, он склонился над упавшим Люпэном.

— Смотри, как он бледен! Восковое лицо! Смотри, Вальдемар! Послушай сердце… Он жив?

— Да, ваше величество, — сообщил вскоре граф, — сердце бьется очень ровно.

— Что же тогда? Ничего не понимаю! Что случилось?

— Может быть, вызвать врача?

— Конечно, прикажи…

Врач нашел Люпэна в том же состоянии, в мирной неподвижности. Он велел положить его на койку, внимательно осмотрел и спросил, что ел сегодня пациент.

— Вы подозреваете отравление, доктор?

— Нет, ваше величество, признаков отравления нет. Но, полагаю… Что с этим подносом, этой чашкой?

— В ней был кофе, — сказал граф.

— Для вас?

— Нет, для него. Я кофе не пил.

Врач налил себе из того же кофейника, попробовал напиток и заключил:

— Я не ошибся. Пациента усыпили с помощью наркотика.

— Но кто мог это сделать? — вне себя крикнул император. — Послушай, Вальдемар! Здесь творятся возмутительные вещи!

— Ваше величество…

— С меня довольно! Да, довольно! Я теперь уже думаю, что этот человек прав, и в замке действительно кто-то есть. Эти монеты, этот наркотик…

— Если бы кто-нибудь проник за наши кордоны, это стало бы известно, ваше величество… Вот уже три часа люди ищут во всех углах.

— Но не я ведь готовил этот кофе, можешь быть уверен… Если это не ты…

— О, ваше величество!

— Так вот, ищи, проверяй… У тебя двести человек, а службы не так уж велики. Этот бандит, ясное дело, рыщет где-то здесь, вокруг этих зданий, возле кухни… Не знаю, где еще… Давай! Шевелись!

Всю ночь напролет толстяк Вальдемар добросовестно шевелился, выполняя приказ своего господина, хотя и без особой убежденности, поскольку было просто невозможно, чтобы кто-нибудь чужой сумел затаиться среди охраняемых с такой строгостью руин. И дальнейшее подтвердило: поиски оказались бесполезными, никто не смог также обнаружить, чья таинственная рука приготовила усыпляющий напиток.

Люпэн провел эту ночь на своей койке, словно бездыханный. Утром врач, не оставлявший его ни на минуту, отвечал посланному кайзером офицеру, что больной еще почивает.

В девять часов, однако, он совершил первое движение, нечто вроде усилия проснуться. Немного позднее сумел пробормотать:

— Который час?

— Девять тридцать пять.

Он совершил новое усилие, и было видно, что, борясь с оцепенением, все его существо отчаянно напрягается, чтобы вернуться к жизни. Часы прозвонили десять раз. Он вздрогнул и проронил:

— Пусть меня отнесут… Отнесут во дворец…

С разрешения врача Вальдемар вызвал своих людей и послал с новостью к кайзеру. Люпэна переложили на носилки и двинулись ко дворцу.

— На второй этаж, — прошептал он.

Его подняли наверх.

— В конце коридора, — сказал он, — последняя комната слева.

Его отнесли в указанную им комнату, оказавшуюся двенадцатой, и принесли стул, на который усадили, обессиленного вконец.

Прибыл император. Люпэн не пошевелился, с отсутствующим видом, с ничего не выражающим взором. Несколько минут спустя он, казалось, опять начал приходить в себя. Обвел глазами вокруг стены, потолок, присутствующих, затем спросил:

— Это был, наверно, наркотик?

— Да, — кивнул доктор.

— Того… человека… нашли?

— Нет.

Он, казалось, еще поразмыслил, несколько раз, словно в раздумье, кивнул, но скоро заметили, что он опять спит.

Император подозвал Вальдемара.

— Прикажи подать твой автомобиль.

— Ах? Но тогда, ваше величество?..

— Чего уж там! Мне теперь кажется, что он просто над нами смеется. Что все это — комедия, разыгранная для того, чтобы выиграть время.

— Возможно… Действительно… — согласился граф.

— Да это же очевидно! Он пользуется некоторыми любопытными совпадениями, но не знает при этом ничего, и история с монетами, с наркотиком, все это — чистые выдумки. Если будем и дальше играть с ним в эти игры, он ускользнет у нас промеж пальцев. Прикажи подать авто, Вальдемар.

Граф отдал приказ и вернулся. Люпэн все еще не просыпался. Между тем кайзер, осматривавший зал, спросил:

— Это зал Минервы, не так ли?

— Да, сир.

— К чему же здесь, в двух разных местах, буква «Н»?

В зале действительно были видны два «Н» — над камином, другой — над старинными часами, вделанными в стену и давно разбитыми; из комнаты был виден их сложный механизм, неподвижно повисшие на цепях гири.

— Это два «Н», — начал Вальдемар…

Кайзер не дослушал ответ. Люпэн опять зашевелился, открыв глаза и издавая нечленораздельные звуки. Он поднялся, сделал несколько шагов и упал, утратив снова силы. И тогда последовала борьба, отчаянная борьба его разума, нервов, воли против страшного онемения, которое его парализовало, борьба умирающего против смерти, борьба жизни против небытия. Зрелище поистине вызывало сострадание.

— Ему плохо, — прошептал Вальдемар.

— Либо, по крайней мере, он прикидывается, что ему плохо, — объявил император, — и делает это мастерски. Какой великий артист!

Люпэн тут пробормотал:

— Укол, доктор… Укол кофеина… Скорее…

— Вы позволите, ваше величество? — спросил врач.

— Конечно… До полудня — все, чего он ни пожелает, будет сделано… Я ему обещал.

— Сколько минут… до полудня? — спросил Люпэн.

— Сорок.

— Сорок?.. Я успею… Наверняка успею… Я должен успеть…

Он охватил голову руками.

— Ах, будь у меня мой мозг! Мой настоящий, послушный мозг, способный думать! Достаточно было бы и секунды… Осталась лишь одна темная точка… Но я не в силах… Мысли ускользают… Не могу их удержать… Это ужасно…

Его плечи вздрагивали. Может быть, Люпэн плакал? Нет, было слышно, как он повторяет:

— 813… 813…

И, потише:

— 813… Восьмерка… Единица… Тройка… Да, это очевидно… Но почему же… этого недостаточно?..

Кайзер тут прошептал:

— Это потрясающе. Не верится, что человек может так играть простую роль… Половина двенадцатого… Три четверти…

Люпэн оставался в неподвижности, прижав кулаки к вискам. А кайзер ждал, глядя на хронометр в руках Вальдемара.

Еще десять минут… Еще пять…

— Вальдемар, машина подана? Твои люди наготове?

— Да, ваше величество.

— У твоего хронометра есть звонок?

— Да, ваше величество.

— При последнем сигнале в двенадцать ровно…

— Но все-таки…

— При последнем сигнале, Вальдемар!

В этой сцене действительно был свой трагизм, то величие и тождественность, которые обретают мгновения перед возможным чудом. В такие минуты всем кажется, что вот-вот прозвучит голос самой судьбы. Сам кайзер не скрывал тревоги. Этот странный авантюрист, которого звали Арсеном Люпэном, чья необыкновенная жизнь была ему известна, этот удивительный человек сумел его взволновать. И, как он ни решил положить конец этой двусмысленной истории, кайзер не мог ждать… Не надеяться еще…

Еще две минуты… Еще одна… Счет пошел на секунды…

Люпэн опять казался уснувшим.

— Приготовься, — сказал император графу. Вальдемар подошел к пленнику, положил ему руку на плечо.

Серебристый звонок хронометра подал голос… Один удар… Два… Три… Пять…

— Вальдемар, натяни гири старых часов!

В зале все оцепенели. Это сказал Люпэн — отчетливо и спокойно. Граф пожал плечами, возмущенный фамильярностью обращения.

— Исполняй! — приказал ему кайзер.

— Ну да, исполняй, дорогой граф, — настойчиво повторил за ним Люпэн, вновь обретший обычную насмешливость, — это тебе по силам; надо только потянуть за цепи… За одну… Теперь за вторую… Отлично! Вот так заводили часы в прежние времена.

Старые часы действительно заработали, маятник пришел в движение, послышалось ровное тиканье.

— Теперь берись за стрелки… Поставь их чуть впереди двенадцати. Все, больше не двигайся. Я сам…

Он встал, не дальше чем на шаг подошел к часам, пристально глядя на циферблат, весь — внимание. Прозвучало двенадцать ударов, глубоких, тяжелых.

Долгая тишина. Ничто не случилось. И все-таки кайзер ждал, словно был уверен, что чему-то суждено произойти. Застыл в неподвижности, с вытаращенными глазами, и граф Вальдемар.

Люпэн, наклонившийся было к циферблату, выпрямился и прошептал:

— Отлично… Я у цели…

Он вернулся к своему стулу и опять скомандовал:

— Вальдемар, переставь стрелки на полдень без двух минут…

Нет, старина, не двигай их обратно… В обычном направлении… Ну да, получится не сразу, но что поделаешь!

Все часы суток со всеми половинами были отмечены звучным боем, вплоть до половины двенадцатого.

— Теперь слушай внимательно, Вальдемар, — сказал Люпэн.

Он говорил серьезно, без тени усмешки, словно сам был взволнован.

— Теперь слушай, Вальдемар, — продолжал Люпэн. — Видишь на циферблате маленький закругленный выступ, которым отмечен первый час? Вроде пупырышки? Ее можно утопить, не так ли? Нажми на нее указательным пальцем левой руки. Хорошо. Нажми теперь большим пальцем на такой же выступ под цифрой «3». Вот так. А правой рукой нажми на такую же кнопку перед цифрой «8». Спасибо. Садись, дорогой.

Прошло мгновение, и большая стрелка передвинулась, коснулась двенадцатого выступа… Опять пробило полдень… Люпэн безмолвствовал, бледный, как смерть. Двенадцать ударов прозвучали в полной тишине. На двенадцатом раздался громкий щелчок. Часы резко остановились. Замер и маятник. И бронзовое украшение, венчавшее циферблат и изображавшее голову барана, повернулось на петлях, открывая небольшую нишу, высеченную в самом камне. Внутри лежала резная серебряная шкатулка.

— Ах! — воскликнул кайзер. — Вы оказались правы.

— Разве вы сомневались, сир? — спросил Люпэн.

Он взял шкатулку и подал ее монарху.

— Вашему величеству надлежит самолично ее открыть. Письма, которые ваше величество поручило мне найти, находятся внутри.

Император поднял крышку. И не скрыл своего удивления.

Шкатулка была пуста.

III

Шкатулка была пуста!

Это был сюрприз — ужасный, ничем не предвещавшийся. После успеха расчетов, выполненных Люпэном, после столь искусной разгадки секрета больших часов кайзер, для которого благоприятный исход не оставлял уже сомнений, казался обескураженным. Стоя перед ним, Люпэн, бледный, сжав челюсти, с кровавыми бликами в глазах, скрипел зубами от ярости и бессильной ненависти. Он вытер мокрый от пота лоб, живо схватил шкатулку, перевернул ее, осмотрел со всех сторон, словно надеялся обнаружить двойное дно. Наконец, в приступе бешенства, сломал, с нечеловеческой силой ее сдавив.

Это доставило ему облегчение. Он вздохнул свободнее.

— Кто же это сделал? — спросил его кайзер.

— Все тот же, сир, кто следует по тем же путям, что и я, и преследует те же цели. Убийца господина Кессельбаха.

— Когда?

— Этой ночью. Ах, сир, зачем вы не позволили свободно выйти из тюрьмы! Будучи на свободе, я прибыл бы сюда, не теряя ни часа. Был бы здесь раньше, чем он. Раньше приручил бы Изильду подарками. Раньше прочитал бы дневник Мальрейха, старого французского слуги!

— По-вашему, значит, именно благодаря указаниям, содержавшимся в дневнике…

— Конечно, сир, он успел прочитать их. И, оставаясь невидимым, не знаю уж, где, осведомленный о каждом нашем шаге, не знаю кем, сумел усыпить меня, чтобы избавиться хотя бы на эту ночь от Люпэна.

— Но дворец охранялся!

— Вашими солдатами. Разве они помеха для таких, как он? Уверен также, что граф Вальдемар сосредоточил в это время поиски на службах, ослабив стражу у дверей во дворец.

— Все это представляется мне совершенно невероятным.

— А мне — совершенно ясным, сир. Если можно было бы проверить карманы всех ваших людей, либо узнать, сколько денег каждый из них потратит в течение следующего года, наверняка найдутся трое или четверо, ставшие владельцами нескольких банковских билетов, французских билетов, разумеется.

— О! — протестующе воскликнул Вальдемар.

— Ну да, дорогой граф, вопрос только в цене, и тот за нею не постоит. Если бы он очень захотел, уверен, что даже вы сами…

Кайзер не слушал, погруженный в собственные мысли. Он прошелся из стороны в сторону по комнате, затем подал знак офицеру, стоявшему в галерее.

— Мой автомобиль… Всем — приготовиться… Мы уезжаем.

Он остановился, посмотрел с минуту на Люпэна и, подойдя к графу, добавил:

— Ты тоже, Вальдемар, в дорогу… Единым махом — в Париж.

Люпэн навострил уши. Он услышал ответ Вальдемара:

— Лучше бы мне взять еще дюжину молодцов… С этим дьяволом…

— Возьми, сколько хочешь. И торопись, этой ночью ты должен быть на месте.

Люпэн пожал плечами и проговорил:

— Какая нелепость!

Император повернулся к нему. Люпэн продолжал:

— Ну, конечно, сир, ибо Вальдемар не в состоянии меня удержать. Мой побег — решенное дело, и тогда…

Он с силой топнул ногой.

— И тогда — я не стану терять ни минуты. Если вы отказываетесь от борьбы, этого не могу сделать я. Я ее начал — я и доведу до конца.

Кайзер на это возразил:

— Я не отказываюсь. За дело возьмется моя полиция.

Люпэн рассмеялся.

— Прошу прощения у вашего величества! Но это смешно! Полиция вашего величества! Но она стоит столько же, сколько все полиции на свете, то есть ничего! Нет, сир, я не вернусь в Санте. Плевать мне на тюрьму. Для борьбы против этого человека мне нужна свобода, и я останусь на свободе!

Император дал волю своему раздражению.

— Этот человек! Ведь вы не знаете даже, кто он такой!

— Я узнаю это, сир. Только мне это под силу. И он — он тоже знает, что только я могу его разоблачить. Я — его единственный враг. Единственный, на кого он нападает. Именно в меня он хотел попасть, когда стрелял в нас недавно на дороге. Меня был вынужден этой ночью усыпить, чтобы действовать, как ему было нужно. Борьба идет между нами двумя. Всему свету до этого дела нет. Никто не может помочь ни ему, ни мне. Нас двое — в этом смысл всего происходящего. До сих пор счастье было на его стороне. В конце концов, однако, просто неизбежно, роковым образом предопределено, чтобы я одержал над ним верх.

— Почему?

— Потому что я сильнее.

— Но если он вас попросту убьет?

— Ему это не удастся. Я вырву у него когти, я лишу его возможности вредить. И добуду письма. Нет на свете человеческой силы, способной мне помешать.

Он говорил с глубокой убежденностью, уверенным тоном, который придавал этим предсказаниям видимость свершившихся фактов.

Император не смог подавить необъяснимого смутного чувства, в котором странным образом смешались воедино восхищение и даже то доверие, которое Люпэн требовал с такой силой внушения. В сущности, только из щепетильности он не решался еще использовать этого человека и сделать его своим союзником. И, в раздумье, не зная, как поступить, он расхаживал от галереи к окну, не произнося ни слова.

В конце концов он спросил:

— А где доказательства того, что письма украдены этой ночью?

— Время кражи четко отмечено, сир.

— Что вы говорите?!

— Присмотритесь к внутренней части фронтона, за которым был скрыт тайник. Время записано там мелом: полночь, 24 августа.

— Правда… Правда… — озадаченно молвил кайзер, — как я этого не заметил?

И добавил, не скрывая любопытства:

— То же самое с двумя «Н», обозначенными на стене… Не могу никак понять… Ведь здесь зал Минервы!

— Это зал, в котором ночевал Наполеон, император французов, — заявил Люпэн.

— Откуда вы это знаете?

— Спросите графа Вальдемара, сир. Для меня, когда я просмотрел дневник старого слуги, все стало ясно сразу, как при свете молнии. Я понял, что и Холмс, и сам я пошли по ложному пути. АПООН, неполное слово, начертанное великим герцогом Германном на смертном одре, было сокращение не слова «Аполлон», а «Наполеон».

— Верно… Вы правы… — сказал император. — Те же самые буквы встречаются в обоих словах, причем — в том же порядке. Но это число — 813?

— Ах, это обстоятельство было труднее всего прояснить. Мне всегда казалось, что все три цифры, восьмерку, единицу и тройку следует сложить, а полученное число — 12 — указывает этот зал, двенадцатый по ходу галереи. Но этого было мало. Было еще кое-что, чего не мог сформулировать мой затуманенный мозг. Находка часов, установленных как раз в наполеоновском зале, стала для меня настоящим откровением. Цифра «12», безусловно, обозначала определенный час. Полдень или полночь! Люди охотнее всего выбирают мгновение, не лишенное торжественности, полное значения. Но почему именно эти цифры, 8, 1 и 3, вместо других, которые могли дать подобный же итог?

— Именно тогда я решил послушать звон часов, для проверки. И увидел при этом, что выпуклые точки под этими цифрами были подвижными. Я получил таким образом три цифры, которые, проставленные в указанном ранее порядке, давали число «813». Граф Вальдемар нажал на все три точки. Механизм пришел в движение. Вашему величеству известно остальное…

— Мы получили, таким образом, сир, объяснение этого таинственного слова и трех цифр, которые великий герцог записал перед кончиной и благодаря которым он питал надежду на то, что его сын однажды обнаружит тайну замка Вельденц и завладеет драгоценными письмами, которые он там скрывал.

Кайзер слушал с напряженным вниманием, все более удивленный находчивостью, проницательностью, тонкостью и волевой ясностью ума — всеми качествами, которые он обнаружил в этом незаурядном человеке.

— Вальдемар! — позвал он.

— Ваше величество?

Но в ту минуту, когда он собирался заговорить, в галерее послышались громкие возгласы. Вальдемар вышел и тут же вернулся.

— Это сумасшедшая девушка, сир; ей не дают войти.

— Пусть входит, — с живостью вмешался Люпэн, — пусть она входит, сир!

По знаку кайзера Вальдемар отправился за Изильдой.

При ее появлении всех охватило оцепенение. Ее личико страшно побледнело, покрылось черными пятнами. Сведенные судорогой черты лица отражали крайнее страдание. Она тяжело дышала, прижимая руки к груди.

— Ох! — с ужасом вскричал Люпэн.

— Что случилось? — спросил кайзер.

— Вашего врача, сир! Нельзя терять ни минуты!

И, выступив вперед, спросил:

— Ты что-нибудь видела, девочка? Говори!

Изильда остановилась; ее взгляд, прежде затуманенный, стал более ясным, словно его просветлила боль. Она издала какие-то странные звуки… и ни слова.

— Послушай, — сказал Люпэн, — отвечай — да или нет, делай знак головой… Ты видела его?.. Знаешь, где он?.. Знаешь, кто он такой? Если ты мне не ответишь…

Он сдержал гневный жест. Но вспомнив вчерашнюю встречу, подумав о том, что от прежнего времени она сохранила остатки зрительной памяти, начертал на стене большие буквы «Л» и «М».

Она протянула руки к буквам и закивала головой, словно соглашаясь.

— А после? — спросил снова Люпэн. — Потом? Возьми, напиши сама!

Но она издала страшный крик и свалилась на пол. Затем внезапно затихла и более не двигалась.

— Умерла? — спросил монарх.

— Отравлена, сир.

— Ах, несчастная! Кем же?

— Все тем же, им, ваше величество. Она, видимо, его знала. И он побоялся, что она его выдаст.

Прибежал доктор. Император без слов показал на Изильду. Потом, обращаясь к Вальдемару, приказал:

— Поднять всех на ноги! Обыскать как следует все здания! Пошли телеграммы на вокзалы, пограничной страже!

Он подошел к Люпэну.

— Сколько времени нужно вам, чтобы вернуть письма?

— Месяц, ваше величество.

— Хорошо, Вальдемар будет ждать вас здесь. Он получит приказ и полномочия, чтобы представлять вам все, что потребуется.

— Прежде всего мне нужна свобода, сир.

— Вы свободны.

Люпэн постоял еще, глядя, как он удаляется, и проговорил сквозь зубы:

— Вначале мне нужна свобода… А после, когда я верну тебе твои письма, о великий властитель, — рукопожатие. Именно так, доброе рукопожатие между императором и взломщиком… Чтобы доказать тебе, что ты напрасно мною пренебрегаешь. Ибо, в конце концов, это уже слишком! Поглядите на этого господина: ради него я оставил роскошные апартаменты в отеле Санте, оказываю ему кучу услуг, а он передо мною еще задирает нос! Если только этот клиент встретится мне еще раз…

Глава 6

Семеро бандитов

I

— Мадам сегодня принимает?

Долорес Кессельбах взяла карточку, которую подал ей слуга, и прочитала: «Андре Бони».

— Нет, — сказала она, — я его не знаю.

— Этот господин очень настаивает, мадам. Говорит, что мадам ожидает его визита.

— Ах!.. Возможно… Действительно… Проводите его сюда.

После событий, повернувших течение ее жизни и нанесших ей целый ряд жестоких ударов, Долорес, пожив некоторое время в отеле Бристоль, устроилась в тихом особнячке на улице Винь, в глубине Пасси. За домом зеленел сад, окруженный другими густыми садами. Когда наиболее болезненные приступы не удерживали ее целыми днями в комнате со спущенными шторами, недосягаемой для всех, она велела отнести себя под деревья и долгие часы проводила там, охваченная меланхолией, не в силах чем-либо ответить на козни злой судьбы.

Песок, которым была посыпана аллея, опять заскрипел, и, провожаемый слугой, появился элегантный молодой человек, одетый просто, на чуточку старомодный манер некоторых художников, с отложным воротником, с развевающимся синим галстуком в белый горошек.

Слуга удалился.

— Андре Бони, не так ли? — спросила Долорес.

— Да, мадам.

— Не имею чести…

— Напротив, мадам. Зная о том, что я — один из друзей госпожи Эрнемон, бабушки Женевьевы, вы написали этой даме в Горш, что желаете со мной побеседовать. И вот я здесь.

Долорес приподнялась в сильном волнении.

— Ах! Значит, вы…

— Да.

Она пробормотала:

— Правда? Это вы? Вас трудно узнать.

— Вам трудно узнать князя Сернина?

— Ничего общего, похожего… Ни глаза, ни лоб… И совсем не так…

— Совсем иначе газеты представляли заключенного из тюрьмы Санте, — сказал он с улыбкой. — Но это действительно я.

Последовало долгое молчание. Оба, казалось, были смущены.

Наконец он сказал:

— Могу ли узнать причину…

— Разве Женевьева вам не сказала?

— Мне не удалось ее повидать. Но ее бабушка, по-видимому, решила, что вы нуждаетесь в моей помощи.

— Это так… Это так…

— В чем именно? Буду счастлив…

Она поколебалась мгновение, потом прошептала:

— Мне страшно.

— Страшно! — воскликнул он.

— Да, — сказала она тихо, — я боюсь, боюсь всего, боюсь того, что налицо сегодня и что будет завтра, послезавтра… Боюсь самой жизни. Мне столько пришлось страдать… Я больше не могу…

Он смотрел на нее с глубокой жалостью. Смутное чувство, привлекавшее его к этой женщине, принимало более ясные черты сегодня, когда она попросила его о защите. Это было пламенное желание посвятить себя ей, всецело, без надежды на вознаграждение.

Долорес тем временем продолжала:

— Я теперь одинока, совершенно одинока, со слугами, нанятыми по случаю, и я боюсь… Ибо чувствую: вокруг меня что-то происходит…

— Но что именно? И для чего?

— Не знаю. Мне кажется, мой враг рыщет вокруг и приближается все больше.

— Вы его видели? Что-нибудь заметили?

— Да, в эти дни, на улице, двое мужчин несколько раз прошли мимо, останавливаясь перед домом.

— Их приметы?

— Одного я рассмотрела получше. Он высок, с виду — крепок, без бороды и усов, в маленьком, куцем пиджаке из черного сукна.

— По внешности — кельнер из кафе?

— Точнее — метрдотель. Я велела слуге за ним проследить. Он пошел по улице Помпы и исчез в доме сомнительного вида, первый этаж которого занят торговцем вином; первый дом с левой стороны на этой улице. Затем, накануне ночью…

— Накануне ночью?

— Из окна своей комнаты я заметила в саду чью-то тень.

— И это все?

— Да.

Он подумал и предложил:

— Позволите ли вы, чтобы двое из моих людей ночевали внизу, в одной из комнат первого этажа?

— Двое ваших людей?

— О! Вам нечего бояться. Это хорошие люди, папаша Шароле и его сын… Которые совсем не кажутся теми, кто они на самом деле… С ними можете быть спокойны. Что касается меня…

Он не решался, ожидая, чтобы она попросила его прийти опять. И, поскольку она молчала, сказал:

— Что касается меня, предпочтительно, чтобы мою персону здесь не видели… Да, так будет лучше… Для вас. Мои люди будут держать меня в курсе.

Он хотел бы сказать гораздо больше и остаться еще, посидеть рядом с нею, подбодрить ее. Но тут ему показалось, что сказано все, что они могли друг другу сказать, и единое слово, которое он мог бы добавить, будет уже оскорбительно.

Отвесив глубокий поклон, он удалился.

Андре Бони быстрыми шагами пересек сад, торопясь оказаться на улице, где было легче справиться со своим волнением. Слуга ждал его в вестибюле. В ту минуту, когда он выходил из парадной двери, в нее позвонила молодая женщина.

Он вздрогнул:

— Женевьева!

Она обратила к нему удивленный взор и тут же, хотя и сбитая с толку крайней молодостью его внешности, узнала. И это вызвало у нее такое волнение, что она пошатнулась, и ей пришлось опереться о косяк.

Он снял шляпу и смотрел на нее, не осмеливаясь протянуть руки. Протянет ли она свою? Это не был уже князь Сернин; это был… Арсен Люпэн. И она знала теперь, что он — Арсен Люпэн, что недавно был в тюрьме.

Пошел дождь. Она протянула свой зонт слуге, еле пролепетав:

— Откройте его, пожалуйста, и поставьте в сторонку.

И вошла, не задерживаясь, в дом.

«Мой бедный старик, — думал Люпэн, уходя, — вот, пожалуй, слишком много испытаний для такого чувствительного и нервного создания, как ты. Держи свое сердце в узде, иначе… Вот еще, у нас увлажнились глаза! Скверный признак, мсье Люпэн, ты стареешь…»

Он коснулся плеча молодого человека, который как раз пересек шоссе ла Муэтт и направился к улице Винь. Юноша остановился и с удивлением сказал:

— Извините мсье, я, кажется, не имею чести…

— Напрасно вам это кажется, дорогой мсье Ледюк, — заметил Люпэн. — Если ваша память не чересчур ослабла. Вспомните Версал… Комнатку в отеле Двух Императоров…

— Вы!

Молодой человек в ужасе отскочил назад.

— Боже мой, конечно, это я, князь Сернин, точнее — Арсен Люпэн, поскольку вы знаете уже мое настоящее имя. Может быть, вы уже думали, что Люпэна нет на свете? Ах, да, понимаю — тюрьма… Вы надеялись… Дитя, дитя!

Он ласково похлопал его по плечу.

— Давайте, молодой человек, придите в себя. У нас впереди еще немало спокойных дней, чтобы сочинять стихи. Час еще не настал; пиши, поэт, свои вирши!

Он с силой сжал его локоть и сказал, глядя прямо в глаза:

— Но он близится, о поэт! Не забывай же, душой и телом ты принадлежишь мне. Так что будь готов сыграть свою роль. Она будет трудной, но славной. И, клянусь Богом, ты кажешься мне просто созданным для этой прекрасной роли!

Он рассмеялся, повернулся на каблуках и оставил молодого Ледюка в полном ошеломлении.

Немного дальше, на углу улицы Помпы, находилась винная лавка, о которой ему рассказывала госпожа Кессельбах. Он вошел и долго беседовал с ее владельцем. Потом взял авто и поехал в Гранд-отель, где жил под именем Андре Бони.

Там его уже ждали братья Дудвиль.

Как он ни был избалован подобными знаками внимания, Люпэна тем не менее тронули свидетельства почитания и преданности, которыми щедро оделили его друзья.

— В конце кондов, патрон, объяснитесь! Что случилось? С вами мы привыкли уже к чудесам… И все-таки, должны же быть пределы! Итак, вы опять на свободе? В самом сердце Парижа, под легким гримом?

— Сигары? — предложил им Люпэн.

— Нет, спасибо.

— Ты не прав, Дудвиль. Вот эти достойны похвалы. Они достались мне от тонкого ценителя, который поклялся мне в вечной дружбе.

— Ах! Кто может знать!

— Это кайзер… Не стройте такие дурацкие рожи, вводите меня в курс всего, что здесь творится. Я давно не читал газет. Насчет моего побега, сперва: какое впечатление у публики?

— Удар грома, патрон!

— Версия полиции?

— Якобы вы сбежали в Гарше, при восстановлении картины убийства Альтенгейма. Но журналисты, к сожалению, доказали, что это было невозможно.

— Отсюда?..

— Отсюда — общий шок. Строят догадки, смеются, забавляются вволю.

— Как ваш Вебер?

— Вконец оскандалился.

— Что еще нового в службе Сюрте? Узнали ли что-нибудь об убийце? О подлинной личности Альтенгейма?

— Нет.

— Слабо, слабо. Стоит подумать о том, какие миллионы мы тратим каждый год, чтобы кормить этих бездельников! Если так пойдет и дальше, я не стану платить налогов… Возьми-ка стул и перо, Жан. Вечером отнесешь в «Большую газету» письмо. Вселенная давно не имела от меня вестей, мир сгорает от нетерпения.

Пиши:

«Господин директор,

Прошу прощения у публики, чье законное нетерпение все еще не удовлетворено.

Я совершил побег из тюрьмы и, к сожалению, не могу открыть, каким образом это произошло. Кроме того, после побега я открыл весьма важную тайну, и не могу пока объявить, в чем она состоит и как мне удалось в нее проникнуть. Все это ляжет, рано или поздно, в основу оригинального повествования, которое составит, по моим заметкам, мой обычный библиограф. Это целая страница в истории Франции, которую наши внуки прочитают не без интереса.

Сегодня же меня ждут более важные дела. Возмущенный тем, в какие руки перешли обязанности, которые я до сих пор исполнял, окончательно разочарованный отсутствием прогресса в деле Кессельбах — Альтенгейм, я освобождаю от должности господина Вебера и опять занимаю тот почетный пост, на котором под именем господина Ленормана трудился с таким блеском и ко всеобщему удовлетворению.

Арсен Люпэн,

шеф Сюрте.»

II

В восемь часов вечера Арсен Люпэн и один из Дудвилей вошли в ресторан Кайяра, в ту пору — самый модный. Люпэн — затянутый во фрак, но в несколько чересчур широких панталонах, приличествующих артисту, в свободном галстуке; Дудвиль — в рединготе, с видом солидного магистрата. Они выбрали уголок между двумя колоннами, отгораживающими его от главного зала. Корректный, важный метрдотель безмолвно вырос перед ними, держа раскрытый блокнот, в готовности записать заказ. Люпэн тут же продиктовал его с тщательностью и изыском истинного гурмана.

— Правду сказать, — заметил он, когда тот удалился, — питание в тюрьме было вполне нормальным, но хороший ужин всегда — большое удовольствие.

Он поел с аппетитом, не тратя лишних слов, ограничиваясь короткими фразами, раскрывавшими течение его раздумий.

— Все, разумеется, устроится, — рассуждал Люпэн. — Но будет нелегко… Какой опасный противник!.. И что меня беспокоит — после шестимесячной борьбы я не знаю даже, чего он хочет!.. Его главный сообщник убит, сражение идет к концу, но игра его для меня по-прежнему неясна… Чего он добивается, проклятый? С моей стороны планы ясны: наложить руку на великое герцогство, забросить на его престол великого герцога собственного изготовления, дать ему в жены Женевьеву… И править своими владениями. Все это честно, просто, достойно. Но он, эта низкая личность, змея, копающаяся во тьме! Какую он преследует цель?

Он позвал:

— Гарсон!

Метрдотель подошел.

— Что угодно мсье?

— Сигары.

Метрдотель вернулся вскоре и открыл несколько коробок.

— Что вы посоветуете сами?

— Вот отличные Упмэны.

Люпэн предложил Дудвилю сигару, взял одну для себя и обрезал ее. Метрдотель чиркнул спичкой и поднес ему огонек.

Люпэн в тот же миг схватил его за кисть.

— Ни слова… Я тебя знаю… Твое настоящее имя — Доминик Лека…

Человек, крупный и мускулистый, пытался вырваться. Он сдержал крик боли: Люпэн вывернул ему руку.

— Тебя зовут Доминик… Ты живешь на улице Помп, на пятом этаже, ты ушел на покой со скромным состоянием, которое скопил на службе, — но слушай же, болван, или я сломаю тебе кость, — которое скопил на службе у барона Альтенгейма, где был метрдотелем…

Тот застыл, побледневший от страха.

Малый зал за колоннами вокруг них был пуст. Дальше, в ресторане, трое мужчин курили, две парочки о чем-то болтали, пригубливая свои бокалы.

— Кто вы? Кто вы такой?

— Не можешь вспомнить? Подумай хотя бы о славном обеде на вилле Дюпон… Это ты, старый жулик, подал мне тогда блюдо пирожных… И каких пирожных!

— Князь… Тот русский князь… — пролепетал метрдотель.

— Ну да, князь Арсен, князь Люпэн собственной персоной… Ах! Ах! Ты с облегчением вздохнул! Подумал, верно, что Люпэна тебе бояться нечего, не так ли? Ошибка, дружок, бояться — надо, ждать можно всего.

Он вынул из кармана карточку и показал ему:

— Вот, полюбуйся, теперь я служу в полиции… Что поделаешь, так мы кончаем все, мы, вельможи воровского мира, императоры грабежа.

— Так что же? — с прежним беспокойством спросил метрдотель.

— Так вот, отправляйся вон туда, к тому клиенту, который тебя позвал, обслужи его и возвращайся. И смотри мне, без фокусов, не пытайся смыться. На улице у меня десять человек, ты у каждого — на виду… Мотай!

Метрдотель повиновался. Пять минут спустя он вернулся и, стоя перед столиком, спиной к залу, словно ведя с клиентами разговор о качестве сигар, спросил:

— Так что? В чем дело?

Люпэн разложил на скатерти несколько стофранковых купюр.

— Сколько четких ответов на мои вопросы — столько и бумажек.

— Идет.

— Тогда приступаем. Сколько было вас с бароном Альтенгеймом?

— Семеро, если не считать меня.

— Не более того?

— Нет. Один только раз привезли рабочих из Италии, чтобы вырыть подземные ходы под виллой Глициний, в Гарше.

— Там устроили два подземных хода?

— Да, и один вел к флигелю Гортензии; второй примыкал к первому и открывался под флигелем госпожи Кессельбах.

— Что собирались сделать?

— Похитить госпожу Кессельбах.

— Обе горничных, Сюзанна и Гертруда, были сообщницами?

— Да.

— Где они теперь?

— За границей.

— А семеро твоих приятелей, из банды Альтенгейма?

— Я с ними расстался. Они продолжают, я — завязал.

— Где я смогу их найти?

Доминик заколебался. Люпэн добавил два билета по сто франков и сказал:

— Такая щепетильность делает тебе честь, Доминик. Теперь садись на нее своим толстым задом и отвечай.

Метрдотель решился:

— Вы найдете их на улице Восстания, номер 3, в Нейли. Одного из них зовут Старьевщиком.

— Отлично. А теперь — имя, настоящее имя Альтенгейма. Ты его знаешь?

— Да. Рибейра.

— Доминик, это плохо кончится. Мне нужно настоящее имя.

— Парбери.

— Еще одна кличка.

Метрдотель снова заколебался. Люпэн добавил три билета по сто франков.

— В конце концов, что еще вам надо! — воскликнул человек. — Он ведь умер, не так ли? Умер ведь!

— Его имя, — повторил Люпэн.

— Его имя? Шевалье де Мальрейх.

Люпэн подскочил на стуле.

— Что? Что ты сказал? Шевалье… Повтори!

— Рауль де Мальрейх.

Наступило долгое безмолвие. С остановившимся взором Люпэн вспоминал безумную девушку-подростка из Вельденца, умершую от яда. У Изильды было то же самое родовое имя — Мальрейх. И то же имя носил мелкий французский дворянин, поступивший на службу к великим князьям Вельденца в XVIII столетии.

Он заговорил опять:

— Откуда он был, этот Мальрейх?

— По происхождению — француз, но родился в Германии. Я заглянул как-то в его бумаги. И так узнал имя. Ах, если бы он об этом знал, он бы меня, наверно, придушил!

Поразмыслив, Люпэн сказал:

— Вами всеми командовал он?

— Да.

— Но у него был сообщник, компаньон?

— Ах! Молчите! Молчите!..

Лицо метрдотеля приняло вдруг выражение острейшего беспокойства. Люпэн увидел признаки того же отвращения и страха, которые он сам испытывал, думая об убийце.

— Кто это? Ты его видел?

— Ох! Не будем о нем говорить! О нем нельзя говорить!

— Кто это, спрашиваю?

— Это хозяин… Главарь… Никто его не знает…

— Но ты ведь видел его? Отвечай! Видел?

— Иногда, во тьме… По ночам… При свете дня — ни разу. Его приказы поступали на клочках бумаги… Либо по телефону.

— Его имя?

— Я его не знаю. Мы о нем никогда не говорили. Это приносит несчастье.

— Он ходит в черном, не так ли?

— Да, в черном. Низенький, худенький… Светловолосый…

— И убивает, не так ли?

— Да, убивает. Убить для него — что для другого украсть кусочек хлеба.

Его голос дрожал. Он взмолился:

— Мы должны молчать… Нельзя о нем говорить… Я не зря говорю… Это приносит несчастье…

Люпэн умолк, невольно потрясенный страхом этого человека. Просидев некоторое время в раздумье, он встал и сказал ему:

— Возьми деньги… И, если хочешь отныне жить спокойно, — никому ни слова о нашем разговоре.

Он вышел вместе с Дудвилем из ресторана и проследовал к воротам Сен-Дени, в безмолвии размышляя обо всем, что узнал.

Наконец, взяв спутника за руку, сказал:

— Слушай меня внимательно, Дудвиль. Пойдешь на Северный вокзал — ты попадешь туда как раз вовремя, чтобы сесть в Люксембургский экспресс. Поедешь в Вельденц, главный город великого герцогства де Де-Пон-Вельденц. В городском магистрате без труда получишь копию свидетельства о рождении шевалье де Мальрейха и сведения о его семействе, в субботу вернешься в Париж.

— Предупредить Сюрте?

— Беру это на себя. Позвоню им и скажу, что ты болен. Да, еще пару слов. Встретимся снова в полдень в кафе на улице Восстания, называющемся ресторан Буфалло. Оденешься как рабочий.

На следующий же день Люпэн, в рабочей блузе и кепке, отправился в Нейли и начал свой розыск в номере 3 на улице Восстания. Проездные ворота здесь ведут в первый двор, и перед взором открывается настоящий городок, целый лабиринт переходов и мастерских, где кишит многочисленное население — мастеровые, женщины, дети. За несколько минут он сумел завоевать симпатию консьержки, с которой целый час болтал о самых разных вещах. За этот час он заметил несколько личностей, прошедших мимо, личностей, которые приковали к себе его внимание.

«О, — подумал он, — здесь бродит дичь, и дух от нее идет — за версту учуешь… С виду — порядочные люди, зато око — зверя, который знает, что враг — повсюду вокруг, что каждый куст, каждый клок травы может скрывать засаду».

Вторую половину пятницы и первую субботы он продолжал поиск и пришел к уверенности, что все семь сообщников Альтенгейма жили в этом скоплении разномастных построек. Четверо открыто занимались профессией «торговцев платьем». Двое продавали газеты, седьмой представлялся старьевщиком, как его, впрочем, и звали в этом месте.

Они приходили друг за другом, не подавая виду, что знакомы. Но вечером Люпэн обнаружил, что они собираются в чем-то вроде сарая, в глубине самого дальнего двора, сарае, в котором Старьевщик держал свой товар — старое железо, ржавые трубы, жаровни, чугунные печурки… И, вероятно, множество краденых вещей.

«Ну вот, — думал он, — дело движется. Я попросил у кузена в Германии месяц; по-моему, хватит и двух недель. Будет, думаю, приятно вести работу руками молодцов, которые некогда заставили меня нырнуть в Сену. Мой бедный Гурель, ты будешь наконец отомщен. И давно пора».

В полдень он появился в ресторане Буффало, в маленьком, низком зале, куда каменщики и биндюжники приходили утолить голод дежурным блюдом. Вскоре к нему кто-то подсел.

— Все сделано, патрон.

— Ах, это ты, Дудвиль. Тем лучше, мне не терпится узнать. Получил сведения? Копию метрики? Рассказывай побыстрее.

— Так вот, отец и мать Альтенгейма умерли за границей.

— Дальше.

— Они оставили троих детей.

— Троих?

— Да, старшему теперь должно быть около тридцати. Его звали Рауль де Мальрейх.

— Это наш Альтенгейм. Затем?

— Меньшим ребенком была девочка, Изильда. В регистре сделана свежая запись: «Скончалась».

— Изильда… Изильда… — повторил Люпэн. — Именно то, что я подозревал. Изильда была сестрой Альтенгейма… Общее выражение ее лица недаром показалось мне знакомым… Вот она, та связь, которая их соединяла… Но третий ребенок, точнее — второй, средний по возрасту?

— Это сын. Ему должно быть теперь двадцать шесть лет.

— Его имя?

— Луи де Мальрейх.

Люпэна как током ударило.

— Вот оно! Луи де Мальрейх… Инициалы: «Л» и «М»… Омерзительная, внушающая ужас подпись… Имя убийцы — Луи де Мальрейх!.. Это был их брат — и Альтенгейма, и Изильды. И он убил обоих, убил, боясь, что они могут его выдать…

Люпэн долго молчал, с мрачным видом, подавленный, вероятно, образом этого таинственного существа.

Дудвиль возразил:

— Чего он мог бояться от сестры, Изильды? Она была умалишенной; так мне, по крайней мере, говорили.

— Все верно, но некоторые воспоминания о детстве у нее сохранились. Она могла узнать брата, с которым ее воспитывали… И это стоило ей жизни.

И добавил:

— Умалишенной! Но все эти люди — сумасшедшие… Безумная мать… Алкоголик-отец… Альтенгейм, этот скот… Изильда, бедная дурочка… И сам убийца — чудовище, кровавый маньяк… Болван…

— Болван? Вы так думаете, патрон?

— Ну да, болван! С проблесками гения, с ухищрениями и догадками, достойными демона, но тоже свихнувшийся, безумный, как вся эта семейка Мальрейхов. Убивают только безумцы, особенно такие, как этот; ибо, в конце концов…

Он замолчал; его лицо так резко напряглось, что Дудвиль был поражен.

— Что случилось, патрон?

— Смотри!

III

Вошел человек, повесивший на вешалку свою шляпу — черную шляпу из мягкого фетра. Он сел за маленький столик, просмотрел меню, которое принес ему кельнер, сделал заказ и стал ждать, в неподвижности, с прямым торсом, скрестив руки на скатерти.

Люпэн хорошо видел его прямо перед собой.

У него было худое, сухое лицо, совершенно лишенное растительности, с глубокими орбитами, в которых были видны серые глаза цвета тусклого железа. Кожа казалась натянутой до предела между костями, словно пергамент, такой жесткий и плотный, что ни один волос не смог бы сквозь нее пробиться. Эта физиономия была по природе сумрачной. Никакое выражение ее не оживляло. Ни одна мысль не могла, верно, пробудиться под этим костяным лбом. Веки, лишенные ресниц, были совершенно неподвижны, что придавало взгляду пристальность, как у статуи.

Люпэн подал знак одному из кельнеров заведения:

— Кто этот господин?

— Который вон там обедает?

— Да.

— Один клиент. Он бывает у нас два или три раза в неделю.

— Вы знаете его имя?

— Конечно. Леон Массье.

«О! — с волнением подумал Люпэн. — „Л.М.“… Обе буквы налицо… Может, он и есть Луи Мальрейх?»

Он жадно в него всмотрелся. Вид этого человека действительно соответствовал его предположениям, всему, что о нем знал, его омерзительному существованию. Единственное, что его смущало, был взгляд мертвеца, — там, где он ожидал увидеть пламя и жизнь. Его смущала невозмутимость там, где заочно ему виделись неустойчивость, переменчивость, завораживающая гримаса великих злодеев.

— А чем занимается этот господин? — спросил он кельнера.

— Ей-богу, не могу сказать. Странный чудак… Всегда один… Не говорит никогда никому ни слова… Мы здесь не знаем даже, как звучит его голос. Названия блюд он пальцем указывает в меню… За двадцать минут он готов. Платит и уходит.

— А возвращается?

— Через три, через четыре дня. Как придется.

«Это он, это может быть только он, — повторял про себя Люпэн, — Мальрейх; вот он, передо мной!.. Вот он дышит в четырех шагах от меня. Вот они, те руки, которые убивают. Вот мозг, опьяняющийся запахом крови. Вон оно, чудовище, вампир…»

И все-таки, возможно ли такое? В глазах Люпэна в конце концов убийца превратился в такое фантастическое существо, что он растерялся, увидев его в живом обличье, расхаживающим, поглощающим банальные, простые действия. Трудно было осознать, что он ест, подобно прочим, мясо и хлеб, что пьет, как первый встречный, обычный, обычное пиво, тогда как в его представлении должен был насыщаться сырым мясом и упиваться кровью своих жертв.

— Идем отсюда, Дудвиль.

— Что с вами, патрон? Вы совсем бледны?

— Мне надо побыть на воздухе. Выйдем.

На улице он глубоко вздохнул, вытер лоб, покрывшийся потом, и прошептал:

— Теперь мне лучше. Я задыхался.

Наконец, овладев собой, Люпэн продолжал:

— Развязка приближается, Дудвиль. Несколько недель я наощупь веду борьбу против невидимого противника. И случай выводит его вдруг на мою дорогу. Теперь игра пойдет на равных.

— Может, разделимся, патрон? Этот тип видел нас вместе. Ему будет труднее заметить нас порознь.

— Но видел ли он нас на самом деле? — задумчиво проронил Люпэн. — Он, кажется, вообще не видит ничего и не слышит, ни на что, к тому же, не смотрит. Какая престранная личность!

Десять минут спустя, действительно, Леон Массье появился и ушел, не заметив даже, что за ним следят. Он закурил сигарету и стал дымить, держа вторую руку за спиной, шагая, как гуляющий, наслаждающийся солнцем и свежим воздухом человек, не подозревающий даже, что кто-нибудь может наблюдать за его прогулкой.

Он пересек старую городскую черту, проследовал вдоль фортификаций, снова вышел через ворота Шампере и вернулся назад по улице Восстания. Войдет ли он в здание под номером 3? Люпэну этого очень хотелось, так как это послужило бы верным доказательством его сообщничества с бандой Альтенгейма. Но тот свернул и вышел на улицу Делезман, по которой следовал, пока не миновал велодром Буффало.

Слева, перед велодромом, среди сдаваемых в аренду теннисных кортов и бараков, которые окаймляют улицу Делезман, стоит небольшой отдельный флигель, окруженный крохотным садиком. Леон Массье остановился, вынул связку ключей, отпер вначале калитку в решетке сада, затем — дверь особнячка и исчез. Люпэн осторожно приблизился. Он сразу заметил, что все здания с улицы Восстания с другой стороны подходят вплотную к задней стене сада. Подойдя еще ближе, он убедился, что эта стена довольно высока и что к ней примыкает сарай, построенный в глубине сада. Расположение построек убедило его также в том, что этот сарай находился прямо перед тем, который существовал во дворе дома номер 3 и служил складом Старьевщику.

Таким образом, Леон Массье жил в доме, совсем близком к месту, где собирались семеро сообщников из банды Альтенгейма. И, следовательно, вполне мог быть верховным вожаком, командовавшим этой бандой, сообщаясь с нею по проходу, существовавшему, очевидно, между обоими сараями.

— Да, я не ошибся, — сказал Люпэн. — Леон Массье и Луи Мальрейх — одно и то же лицо. Дело здорово упрощается.

— Здорово, — подтвердил Дудвиль. — И за несколько дней все будет решено.

— То есть я буду награжден ударом стилетом в глотку.

— Что вы так говорите, патрон! Что за мысли!

— Ба! Кто может знать! У меня всегда было предчувствие, что это чудовище принесет мне несчастье.

Теперь задача была в том, чтобы присутствовать, так сказать, при всех делах Леона Массье, да так, чтобы ни один его жест не оставался неизвестным.

А жизнь его, если верить людям того квартала, опрашиваемым Дудвилем, отличалась немалыми странностями. Тип из флигеля, как его называли здесь, поселился там лишь несколько месяцев тому назад. Ни с кем не встречался, никого не принимал. У него не было слуг. И в окнах дома, широко открытых даже по ночам, никогда не появлялся свет — ни лампы, ни даже свечи. Впрочем, по вечерам Массье обычно уходил и возвращался лишь очень поздно, на заре; так утверждали соседи, встречавшие его при восходе солнца.

— Знают ли там, что он делает? — спросил Люпэн помощника, когда тот опять с ним встретился.

Нет. Его существование совершенно беспорядочно; он исчезает порой на несколько дней… если не проводит их у себя, запершись. В общем, никто о нем ничего не знает.

— Хорошо, все это должны узнать мы. Причем — скоро.

Он ошибся. После восьми дней упорных поисков ничего нового они так и не узнали. И если что-нибудь необычное и происходило, то только то, что, когда Люпэн его выслеживал, Массье, двигавшийся мелкими шажками вдоль улиц, никогда не останавливаясь, внезапно, словно чудом, исчезал. Несколько раз он использовал для этого здания с двойными выходами. Но в других случаях, казалось, испарялся в самой гуще толпы, словно призрак. И Люпэн оставался на месте, окаменев, в растерянности и ярости.

Он тут же спешил на улицу Делезман и становился на свой пост. Минуты бежали за минутами, четверти часа за четвертями часа. Большая часть ночи истекала. Потом появлялся таинственный жилец. Что мог он делать все это время?

IV

— Письмо по пневмопочте для вас, патрон, — сказал однажды вечером Дудвиль, встретившись с ним на улице Делезман.

Люпэн вскрыл конверт. Госпожа Кессельбах умоляла его прийти к ней на помощь. В сумерках она заметила под своими окнами двух незнакомцев и услышала, как один из них сказал: «Удача! Все идет к лучшему. Договорились, этой ночью мы все сделаем». Она спустилась вниз и установила, что ставень на одном из окон помещения для прислуги более не закрывается или, по крайней мере, его легко открыть с улицы.

— Наконец-то, — сказал Люпэн, — противник сам предлагает нам сражение. Тем лучше! Мне уже надоело выстаивать на часах под окнами Мальрейха.

— Он теперь дома?

— Нет, он опять сыграл со мной один из своих обычных номеров. Но я еще сыграю с ним на свой манер. Однако вначале послушай меня, Дудвиль, внимательно. Ты возьмешь десяток самых крепких из наших ребят… Возьми, скажем, Марко, швейцара Жерома… После истории в отеле Палас я дал обоим отпуск… На сей раз пусть явятся. Когда все соберутся, отведи их на улицу Винь. Папаша Шароле с сыном должны уже быть на посту. Договоришься с ними и, в одиннадцать тридцать, присоединишься ко мне на углу улиц Винь и Рэйнуар. С этого места мы будем следить за домом.

Дудвиль ушел. Люпэн подождал еще с час, пока мирная улица Делезман опустеет совсем, затем, видя, что Леон Массье не возвращается, решился и приблизился к флигелю.

Вокруг — никого… Люпэн разбежался и вскочил на каменное основание, на котором покоилась железная решетка особняка. Несколько минут спустя он был уже внутри. В его план входило взломать дверь дома и обыскать комнаты, чтобы найти пресловутые письма кайзера, украденные Мальрейхом в Вельденце. Но тут подумал, что посещение сарая более неотложно.

К его удивлению, сарай оказался открытым. С помощью электрического фонарика Люпэн вскоре убедился, что он был совершенно пуст и что никакой двери в задней стене не было. Он долго и безуспешно искал. Зато заметил снаружи лестницу, приставленную к сараю и служившую, очевидно, для подъема в нечто вроде чердака, устроенного под черепичной крышей. Люпэн ею воспользовался. Старые ящики, охапки соломы, садовые принадлежности загромождали этот чердак, скорее — так ему показалось вначале, ибо он довольно скоро обнаружил среди них проход, который вел к стене.

А там наткнулся на оконную раму, которую попытался отодвинуть. Не сумев этого сделать сразу, он внимательно ее осмотрел и определил, что она прикреплена к стене и одно из стекол в ней разбито. Он просунул руку — она ушла в пустоту. Осветив пространство за нею своим фонариком, он увидел, что это — большой сарай, гораздо более просторный, чем тот, который принадлежал особняку, и этот сарай наполнен железным ломом и другими разнообразнейшими предметами.

«Вот оно что! — подумал Люпэн. — Это слуховое окно выходит в сарай Старьевщика, на самом верху, и именно отсюда Луи де Мальрейх слушает и наблюдает за своими сообщниками, не слышимый и не видимый ими. Теперь понятно, почему они не знают своего главаря».

Разобравшись в этом, он выключил фонарик и собрался уже уйти, когда с той стороны, в самом низу, открылась дверь. Кто-то вошел в ангар, зажег свет. Он узнал Старьевщика. И решил остаться, поскольку намеченная экспедиция противника не могла состояться, пока этот человек здесь.

Тот вынул из кармана два револьвера. Проверил их действие и зарядил, насвистывая при этом мелодию, услышанную в шантане. Так прошел целый час. Люпэн начал беспокоиться, не решаясь, впрочем, покинуть свой пост.

Потекли еще минуты, полчаса, еще час… В конце концов человек внизу громко сказал:

— Входи!

В сарай проскользнул один из бандитов. Потом — второй, третий, четвертый…

— Собрались все, — хмыкнул Старьевщик. — Дьедонне и Щекастый будут ждать нас на месте. Пошли, времени больше нет… Все взяли оружие?

— Конечно.

— Тем лучше. Дело будет жаркое.

— Откуда ты это знаешь, Старьевщик?

— Я видел шефа… Говорю тебе — я его видел… Он со мной наконец разговаривал…

— Ну да! — сказал один из негодяев. — В темноте, как всегда, где-нибудь на углу улицы… Ах! Мне больше нравилось, как вел себя Альтенгейм. Знали, по крайней мере, что делали.

— А теперь не знаешь? — отозвался Старьевщик. — Сегодня мы вламываемся в дом Кессельбахши.

— А оба сторожа? Оба типа, которых там оставил Люпэн?

— Тем хуже для них. Нас семеро. Им придется вести себя тихо.

— А сама Кессельбахша?

— Кляп в рот, веревки… И доставим ее сюда… На этот старый диван… После — ждем указаний.

— Нам хорошо заплатят?

— Для начала будут драгоценности Кессельбахши.

— Да, если нас ждет удача. Но я говорю о гарантированной оплате.

— Три бумажки по сто франков вперед, на каждого из нас. Двойная сумма — после дела.

— Деньги уже при тебе?

— Да.

— В добрый час. Могут думать, что хотят, но что касается платы — другого, как этот тип, я не знаю.

И добавил тихо, так, что Люпэн едва сумел разобрать:

— Скажи-ка, Старьевщик, если придется поиграть ножичком, за это будет премия?

— Все та же. Две тысячи.

— А если это будет сам Люпэн?

— Три тысячи.

— Ах! Добраться бы до него!

Один за другим они оставили сарай. До Люпэна донеслось еще несколько слов, оброненных напоследок Старьевщиком:

— Вот вам и план действия. Разделимся на три группы. По свистку — каждый бросается вперед.

Люпэн поспешно оставил свой наблюдательный пост, спустился по лестнице, обогнул, не входя в него, флигель и перебрался через забор.

«Старьевщик прав, — думал он, — будет жарко. Ах! Им понадобилась моя шкура! Премию за Люпэна! Ах, мерзавцы!»

Он остановил такси.

— На улицу Рэйнуар!

Попросив шофера остановиться в трех сотнях метров от улицы Винь, он добрался до угла пешком. К его величайшему удивлению, Дудвиля на месте не оказалось.

— Странно, — подумал Люпэн, — полночь, все-таки, позади… Что-то должно быть не так…

Он подождал десять минут, двадцать. В половине первого — никого. Дальнейшая задержка становилась опасной. В конце концов, если Дудвиль и его друзья не смогли прибыть, Шароле, его сына и самого Люпэна было бы достаточно, чтобы отразить нападение, не говоря уже о помощи со стороны слуг.

Он приблизился к дому. Но увидел двоих человек, прятавшихся в темноте, за выступом стены.

«Дьявол, — подумал он, — это авангард шайки, Дьедонне и Щекастый. — Я сглупил — дал себя опередить!»

Там он потерял еще несколько минут. Пойти прямо на них, вывести их из строя и проникнуть в дом через окно в помещении для прислуги? Это было бы самое осторожное решение, при котором он мог увести госпожу Кессельбах и избавить ее от опасности. Но это означало бы также крушение его главного плана, того единственного случая, который позволил бы поймать в западню всю банду сразу и, конечно, самого Луи де Мальрейха.

За домом вдруг раздался свист. Начало атаки, через сад? По этому сигналу те двое бросились к окну и исчезли в нем.

Люпэн поспешил к дому, взобрался на балкон и спрыгнул в комнату. По звуку шагов он сделал вывод, что нападающие прошли в сторону сада; и слышался он так отчетливо, что Люпэн успокоился: Шароле и его сын не могли их не услышать. Он поднялся наверх. Комната госпожи Кессельбах выходила в коридор. Он вошел к ней.

При свете ночника он увидел Долорес, лежавшую в обмороке на диване. Он бросился к ней, приподнял и повелительно спросил:

— Послушайте! Шароле? Его сын? Где они?

Она пролепетала:

— Ну как же?.. Ушли…

— Как так — ушли?

— Но вы мне сообщили… Час назад… Телефонограммой…

Она подняла с ковра голубую бумажку и прочитала:

«Немедленно отошлите обоих сторожей… И всех моих людей… Я жду их в Гранд-отеле… Ничего не бойтесь…»

— Гром и молния! И вы поверили! А ваши слуги?

— Ушли.

Он подошел к окну. Три тени приближались к дому со стороны сада. Через окно соседней комнаты, выходившее на улицу, он увидел еще двоих.

И подумал о Дьедонне и Щекастом, о Луи Мальрейхе, который должен бродить поблизости, неуловимый.

«Черт возьми, — подумал он, — кажется, я горю».

Глава 7

Человек в черном

I

В ту минуту Арсен Люпэн почувствовал, что его заманили в ловушку, пользуясь способами, которые он не мог еще разгадать, но в которых чувствовались необыкновенное искусство и ловкость. Все оказалось продуманным и подстроенным заранее: удаление его людей, исчезновение или предательство слуг, само его присутствие в доме госпожи Кессельбах. Все это, очевидно, удалось его противнику благодаря удачным для него обстоятельствам, граничившим порой с чудом; могло ведь, в конце концов, случиться, что Люпэн оказался бы здесь еще до того, как обманчивое послание достигло его друзей и заставило их уйти. В этом случае произошло бы целое сражение — сошлись бы друг против друга две банды. И, вспоминая повадки Мальрейха, — убийство Альтенгейма, отравление умалишенной девушки в Вельденце, — Люпэн думал, подстроена ли ловушка для него самого, не предусмотрел ли Мальрейх скорее общую свалку, в которой погибли бы его собственные сообщники, ставшие для него теперь лишними.

Это было скорее подсказкой интуиции, мимолетной мыслью, едва коснувшейся его. Пришло время действовать. Надо было защищать Долорес, похищение которой, по всей вероятности, было главной целью нападения.

Он приоткрыл окно на улицу и наставил револьвер. Один выстрел поднял бы тревогу во всем квартале, и бандиты обратились бы в бегство.

«Ну нет, — подумал он, — никто не скажет, что я уклонился от схватки. Повод чересчур хорош. И кто еще знает, пустятся ли они бежать! Их много, и на соседей им плевать…»

Он вернулся в комнату Долорес. Внизу раздался шум. Он прислушался; и, поскольку звуки шли со стороны лестницы, запер дверь на два оборота ключа Долорес металась и плакала на диване. Он обратился к ней с мольбой:

— У вас хватит сил? Мы на втором этаже. Я помогу вам спуститься. По оконным шторам…

— Нет, нет, не оставляйте меня… Они меня убьют… Защитите меня…

Он взял ее на руки и отнес в соседнюю комнату. И, склонившись над нею, сказал:

— Не двигайтесь и успокойтесь. Клянусь, что, пока я жив, никто к вам не прикоснется.

Дверь первой комнаты зашаталась. Долорес крикнула, цепляясь за него изо всех сил:

— Ах, они идут!.. Они вас убьют… Вы же один…

Он с жаром отозвался:

— Я не один… Вы со мною…

И пытался высвободиться. Но она, обеими руками охватив его голову, прошептала:

— Куда вы?.. Что вы хотите сделать?.. Нет… Вы не должны умереть… Я не хочу… Надо жить… Надо…

Она произнесла еще несколько слов, которые он не расслышал, — казалось приглушая их сама, чтобы они до него не донеслись. И, утратив силы, упала опять без чувств.

Он наклонился над нею, посмотрел на нее. И осторожным поцелуем коснулся ее волос.

Потом вернулся в первую из комнат, тщательно запер дверь во вторую и зажег свет.

— Минутку, ребятки! — крикнул он. — Вам так не терпится получить свое?.. Знаете ведь, что перед вами сам Люпэн?.. Погодите, сейчас получите!

Говоря это, он развернул ширму, чтобы скрыть диван, на котором перед тем лежала Долорес, и набросал на него одеяла и платья.

Дверь была готова разлететься в щепки под ударами нападающих.

— Да, да, я к вам спешу! Вы готовы? Ну, кто первый, дорогие господа?

Он быстро повернул ключ и выдернул засов.

Угрозы, крики, столпотворение злобных скотов в проеме распахнутой двери… Ни один не смел ворваться. Готовые ринуться на Люпэна, они топтались на месте, охваченные беспокойством и страхом…

Именно это он предусмотрел.

Стоя в середине комнаты, при полном свете люстры, с протянутой к ним рукой, он держал большую пачку банковских билетов, которые, пересчитывая на виду, разделил на семь равных долей. И спокойно заявил:

— Три тысячи франков премии каждому, кто отправит Люпэна к праотцам? Это вам обещали? Вот здесь — вдвое больше.

Он положил стопки купюр на столик перед бандитами.

— Сказки! — заорал Старьевщик. — Он хочет выиграть время! Стреляйте в него! Стреляйте!

Он поднял руку. Сообщники его удержали.

Люпэн тем временем продолжал:

— Разумеется, это не может изменить ваших планов. Вы пришли, во-первых, чтобы похитить госпожу Кессельбах. Во-вторых, и попутно — чтобы стибрить ее драгоценности. И я не стал бы, конечно, противиться таким благородным намерениям.

— Ну вот! Куда ты гнешь? — буркнул Старьевщик, невольно слушавший тоже.

— Ах, ах! Ты заинтересован, Старьевщик? Входи же, старина… Входите все… На вершине лестницы гуляют сквозняки, и птенчики, вроде вас, рискуют схватить насморк… Что, боитесь? Но ведь я один… Смелее, ягнятки!

Они вошли в помещение, заинтригованные и недоверчивые.

— Притвори дверь, Старьевщик, так нам будет уютнее. Спасибо, толстяк. Ага, по ходу дела, вижу, банкноты испарились… Стало быть, мы договорились. Как и полагается честным людям.

— А после?

— После? Конечно, поскольку мы теперь компаньоны…

— Компаньоны!

— Бог мой! Разве вы не взяли мои деньги? Будем работать вместе, толстяк, и вместе мы теперь сделаем намеченное дело; первое — похитим молодую особу. Второе — заберем побрякушки.

Старьевщик осклабился:

— Ты больше не нужен.

— Да нужен, толстяк.

— Для чего?

— Чтобы добраться до драгоценных побрякушек. Вы не знаете, где тайник, в котором они лежат; а мне это известно.

— Мы его найдем сами.

— Завтра. Или послезавтра. Или, скорее, никогда.

— Тогда пой. Чего тебе надо?

— Поделить драгоценности.

— Почему же ты не забрал все, если знаешь, где они?

— Не смог открыть сам. Там секретный замок. Вы должны будете мне помочь.

Старьевщик заколебался.

— Разделить… Разделить… Несколько камешков, может быть, да медяшек…

— Болван! Там больше, чем на миллион!

Банда дрогнула, услышав цифру.

— Хорошо, — сказал Старьевщик. — Но если Кессельбахша смоется? Она там, в другой комнате, не так ли?

Люпэн на мгновение отодвинул часть ширмы, приоткрыв нагромождение платьев и одеял, которое приготовил на диване.

— Она здесь. Лежит в обмороке. Но выдам ее только после раздела.

— Однако…

— Третьего не дано. Хотя и один, вы знаете, чего я стою. Итак…

Бандиты посоветовались между собой, и Старьевщик спросил:

— Где тайник?

— Под очагом в камине. Однако, поскольку мы не знаем секрета, придется снять весь камин, зеркало, мрамор, все это, видимо, сразу; работенка не из легких.

— Ба, нам не привыкать. Сейчас увидишь. За пять минут…

Он отдал приказ, и его сообщники тут же принялись за дело, проявляя завидное трудолюбие и дисциплину. Двое из них, встав на стулья, начали снимать зеркало. Четверо других взялись за самый камин. Старьевщик наблюдал за работой и командовал:

— Смелее, ребята! Дружно, взялись! Осторожно, осторожно…

Пошло, пошло!..

Стоя сзади, с руками в карманах, Люпэн глядел на них почти растроганно. И в то же время во всю меру гордости, как артист и мастер своего дела, наслаждался этим новым доказательством его силы, власти над людьми, его неодолимого влияния на людей. Как могло случиться, что эти преступники хотя бы на минуту поверили рассказанной им неправдоподобной сказке и так утратили чувство реальности, чтобы отдать ему все козыри в игре?

Он вынул из карманов два больших револьвера, массивных и мощных, протянул обе руки и спокойно, выбирая двух первых, которых должен уложить, а заодно — тех двоих, которые упадут вслед за ними, прицелился, как прицелился бы в пару мишеней на стрельбище. Два выстрела, слившихся в один… Еще два…

Раздались вопли… Четверо бандитов свалились, как подкошенные, друг за другом, словно куклы при игре в войну.

— Четверых отнять из семи — остаются трое, — хладнокровно сказал Люпэн. — Будем продолжать?

Его руки были по-прежнему подняты, оба револьвера держали на мушке кучку, в которую сбились Старьевщик и его дружки.

— Сволочь! — буркнул Старьевщик, шаря под пиджаком в поисках оружия.

— Лапы вверх, не то стреляю! — крикнул Люпэн. — Вот так! Вы, двое, быстро заберите у него пушку. Не то…

Оба бандита, дрожа от страха, разоружили своего главаря и заставили его подчиниться.

— Связать его! Связать, дьявол вас возьми! Чего боитесь? Вы свободны, как только я уйду… Снимите пояса… Свяжите его, сначала руки… Теперь — ноги… Быстрее, быстрее…

Растерянный, поверженный, Старьевщик более не противился. Пока сотоварищи его связывали, Люпэн наклонился над ними и нанес им два мощных удара рукояткой револьвера по головам. Они упали.

— Хорошая работа, — похвалил он себя, отдышавшись. — Жаль, что не было их еще с полсотни… Я был в форме… И все это — с легкостью и блеском… С улыбкой на устах… Как тебе это нравится, Старьевщик?

Бандит что-то злобно забормотал в ответ.

— Не грусти, толстяк, — посоветовал ему Люпэн. — Утешься мыслью, что способствовал доброму делу, спасению госпожи Кессельбах. Она сама поблагодарит тебя за рыцарский поступок.

Он направился к двери во вторую комнату и открыл ее.

— Ах! — воскликнул он, останавливаясь на пороге, растерянный, потрясенный.

Комната была пуста.

Он подошел к окну и увидел приставленную к нему раздвижную, стальную лестницу.

— Похищена!.. Похищена!.. — прошептал он, — Луи де Мальрейх! Ах, проклятый!

II

Поразмыслив несколько минут, стараясь в то же время подавить жестокую тревогу, он сказал себе, что, поскольку госпоже Кессельбах не грозила непосредственная опасность, не следовало, в конце концов, так волноваться. Но тут его охватила ярость. Вернувшись в первую комнату, он набросился на бандитов, пнул их несколько раз ногой, нашел и забрал свои деньги, после чего заткнул всем рты кляпами, связал всем руки, используя все, что нашел — шнуры занавесок и штор, разодранные на полоски одеяла и простыни. В конце концов он уложил плотно рядом на ковер семь живых человеческих тюков, перевязанных, словно для отправки по почте.

— Коллекция мумий, закуска для любителя! — насмешливо сказал он. — Куча идиотов, ну как вам удалось ваше дело? Лежите себе, как в морге лежат утопленники… Думали расправиться с Люпэном, с Люпэном, защитником вдов и сирот!.. Теперь дрожите? Напрасно, мои бедные котята! Люпэн никогда не обидел даже мухи… Но Люпэн — порядочный человек, который не любит подонков. И знает, в чем его долг. Разве можно спокойно жить рядом с такими негодяями, как вы? Что нас ждет? Никакого уважения к достоянию ближнего? Никаких законов? Никакого общества? Никакой совести? Куда мы идем, о Боже, куда мы идем!

Не потрудившись даже их запереть, он вышел из комнаты и добрался до все еще ждавшего его такси. Послал шофера за еще одной машиной и привел обе к особняку госпожи Кессельбах.

Щедрые чаевые, врученные авансом, помогли избежать ненужных расспросов. С помощью обоих шоферов он отнес вниз семерых пленников, погрузил их кучей в оба автомобиля. Раненые стонали, кричали. Он захлопнул дверцы и сел сам в первую машину, рядом с шофером.

— Куда едем? — спросил тот.

— На набережную Орфевр, 36. В Сюрте.

Двигатели зарокотали, и странный кортеж двинулся вниз по спускам Трокадеро. На улицах пришлось обогнать насколько телег с овощами. Вооруженные шестами служащие муниципалитета гасили фонари.

В небе еще было видно несколько звезд. Из утренних далей долетал легкий бриз.

Люпэн замурлыкал песню.

Площадь Согласия… Лувр… Вдали — темная масса собора Парижской Богоматери… Он повернулся и спросил:

— Ну, как дела, друзья? У меня тоже, спасибо. Ночь просто чудесна. Какой дивный воздух!

Машины затрясло на неровных булыжниках набережных. Вскоре появился Дворец правосудия, а за ним — Сюрте.

— Подождите здесь, — приказал Люпэн шоферам, — и позаботьтесь о моих клиентах.

Он миновал первый двор и прошел в коридор направо, ведущий к кабинетам центральной службы. Там сидели дежурные инспектора.

— Доставлена дичь, милостивые государи, доставлена дичь, причем — крупная. Господин Вебер у себя? Я — новый полицейский комиссар Отейля.

— Господин Вебер — в своей квартире. Сообщить ему?

— Минуточку. Я спешу. Оставлю ему пару слов.

Он присел к столу и написал:

«Дорогой Вебер!

Принимай семерку бандитов — состав банды Альтенгейма, тех, которые убили Гуреля… Которые убили также меня, под именем господина Ленормана, и многих других. Остается только их главарь. Приступаю к его аресту. Поспеши туда вслед за мной. Он живет в Нейли, на улице Делезман, под именем Леона Массье.

Сердечный привет

Арсен Люпэн,

шеф Сюрте».

Он положил письмо в конверт, который тщательно заклеил.

— Это — для господина Вебера. Срочно. Теперь дайте мне семь человек для приемки товара. Я оставил его на набережной.

У автомобилей его, однако, нагнал один из главных инспекторов.

— Ах, это вы, мсье Лебеф! — воскликнул он. — У меня хороший улов… Вся банда Альтенгейма… Они все там, в тех авто.

Главный инспектор отвел его немного в сторону и не без удивления спросил:

— Где же вы их взяли?

— С поличным — при похищении госпожи Кессельбах и ограблении ее дома. Извините, спешу; объясню все позднее.

— Но, простите, за мной послали по просьбе комиссара Отейля… И мне кажется, что… С кем имею честь?

— С человеком, который преподнес вам в подарок семерых апашей самого отменного качества.

— И еще хотелось бы узнать…

— Мое имя?

— Да.

— Арсен Люпэн.

Он быстро подставил непрошенному собеседнику подножку, добежал до улицы Риволи, вскочил в проходящее такси и попросил отвезти его к воротам Терн.

Постройки знакомого квартала на улице Восстания были рядом; он направился к номеру 3.

При всем своем хладнокровии и умении владеть собой Арсен Люпэн с трудом справлялся с охватившим его волнением. Сумеет ли он отыскать Долорес Кессельбах? Куда доставил молодую женщину Луи де Мальрейх — в свой особняк или в сарай Старьевщика? Люпэн отобрал у последнего ключ к сараю, так что смог без труда, позвонив и пройдя все дворы, открыть дверь и войти в склад старых вещей. Он включил фонарик и осмотрелся. С правой стороны было свободное пространство, где сообщники держали свой последний совет.

На диване, о котором им говорил Старьевщик, действительно были видны очертания темного предмета. Завернутая в одеяла, связанная, там лежала Долорес.

Он оказал ей помощь.

— Ах, это вы! Это вы! — еле проговорила она. — Они вам не причинили вреда?

И тут же, выпрямившись, указала на заднюю часть склада:

— Туда… Он ушел в ту сторону… Я слышала… Я уверена… Идите туда, прошу вас…

— Сначала помогу вам, — сказал он.

— Нет… Вы должны его обезвредить… Прошу вас… Прошу…

На этот раз страх не вызывал у нее подавленности; напротив, он придавал ей негаданные силы, и она повторяла в отчаянном стремлении избавиться от преследовавшего ее врага:

— Вначале — добейте его… Я не в силах больше жить, вы должны спасти меня от него… Вы должны… Я не в силах больше жить…

Он развязал ее, заботливо уложил на диван и сказал:

— Вы правы… И в этом месте бояться вам нечего… Подождите, я вернусь.

Но, едва он отвернулся, она с живостью схватила его за руку:

— А вы?

— Что вы хотите сказать?

— Если этот человек…

Казалось, она боялась за Люпэна ввиду предстоящей последней схватки, к которой сама его толкала. Казалось, в последний момент была бы счастлива удержать его.

Он прошептал:

— Спасибо, и будьте спокойны. Мне нечего бояться. Он теперь один.

Оставив ее, он направился в глубину сарая. И, как ожидал, увидел лестницу, приставленную к стене, по которой поднялся до слухового окна. Этим путем и воспользовался Мальрейх, чтобы вернуться в свое логово на улице Делезман.

Он повторил этот путь, как прошел по нему за несколько часов до того, пробрался во второй сарай и спустился в сад. Теперь перед ним был дом, в котором тот поселился. Странное дело, Люпэн ни капли не сомневался в том, что Мальрейх — у себя. Их встреча была теперь неизбежной; отчаянная борьба, которую они вели друг против друга, близилась к концу. Еще несколько минут, и все будет кончено.

Но сюрпризы не кончились. Он взялся за ручку двери — и она тут же поддалась. Особняк не был даже заперт.

Он прошел через кухню, вестибюль, поднялся по лестнице; он шел по дому свободно, не пытаясь умерить шум своих шагов. На площадке остановился. Пот стекал с его лба, кровь стучала в висках. И все-таки он сохранял спокойствие, владея собой, каждой своей мыслью. Он вынул оба револьвера и положил их на верхнюю ступеньку.

«Никакого оружия, — сказал он себе, — только руки, ничто кроме силы моих рук… Этого достаточно… так будет лучше всего…»

Перед ним были три двери. Он выбрал среднюю, нажал на ручку. Ничто не препятствовало. Он вошел.

В комнате было темно, однако через распахнутое окно проникало сияние ясной ночи. Он увидел белые занавеси и простыни на кровати.

И на ней кто-то полулежал.

Люпэн резко осветил карманным фонариком возникший перед ним человеческий силуэт.

— Мальрейх!

Перед ним было до синевы бледное лицо Мальрейха, его темные глаза, заостренные скулы мумии, его иссохшая шея. Все это — неподвижное, в пяти шагах от него. И он не мог бы сказать, что эта застывшая маска, этот лик мертвеца выражал малейший страх, хотя бы какое-то беспокойство. Люпэн сделал к нему шаг, второй, третий. Человек не дрогнул, не пошевелился.

Видел ли он? Понимал ли? Казалось, его глаза были устремлены в пустоту, и все вокруг представлялось ему более галлюцинацией, чем действительностью.

Еще шаг…

«Он будет защищаться. Должен защищаться, — подумал Люпэн. — Должен защищаться!»

И протянул к тому руку. Человек перед ним не сделал ни единого жеста, не отшатнулся, его веки не дрогнули.

И сам Люпэн, потрясенный, охваченный ужасом, потерял вдруг голову. Он опрокинул противника, повалил его на постель, обернул его в простыни, перетянул одеялами, придавил коленом, как добычу. Без того, чтобы тот попытался хоть чем-то воспротивиться.

— Ах! — крикнул Люпэн, опьяненный радостью и утоленной ненавистью, — наконец ты раздавлен, мерзкая тварь! Наконец-то я с тобой совладал!

Снаружи улицы Делезман прослушался шум, в калитку сада забарабанили чьи-то кулаки. Бросившись к окну, он закричал:

— Это ты, Вебер! В добрый час! Ты образцовый слуга! Закрой за собой решетку, мой милый, и беги сюда! Добро пожаловать!

За несколько минут он обыскал платье своего пленника, завладел его бумажником, захватил бумаги, которые обнаружил на скорую руку в ящиках секретера и бюро, бросил все на стол и просмотрел. И вскрикнул от радости: там была пачка писем, тех уже знаменитых писем, которые он обещал вернуть германскому императору. Он положил остальные бумаги на место и снова кинулся к окну.

— Дело сделано, Вебер! Можешь заходить! Ты найдешь убийцу Кессельбаха — связанного, готовенького… Прощай, Вебер!

И, скатившись с лестницы, поспешил к сараю. Пока Вебер проникал во флигель, он присоединился к Долорес Кессельбах.

Действуя в одиночку, он задержал семерых сообщников Альтенгейма!

И выдал правосудию таинственного главаря банды, омерзительное чудовище, Луи де Мальрейха!

III

На широком деревянном балконе, у небольшого стола молодой человек писал.

Время от времени он поднимал голову и окидывал туманным взором горизонт, окрестные холмы; деревья, уже тронутые осенью, роняли последние листья на красные крыши вилл и на газоны садов. Затем принимался опять писать.

В какую-то минуту он взял свой листок в руки и прочитал вслух:

Текут безвольно дни и ночи,

Уносит их судьбы поток.

Едва заря забрезжит в очи, —

И вот уж наш закончен срок.

— Неплохо, — сказал чей-то голос за его спиной, совсем неплохо. — Мадам Эмабль Тастю не написала бы лучше. В конце концов, не каждому дано быть Ламартином…

— Вы!.. Вы!.. — пробормотал молодой человек в полной растерянности.

— Ну да, дорогой поэт, это я, Арсен Люпэн, который явился, чтобы навестить своего друга, Пьера Ледюка.

Пьера Ледюка охватила дрожь, словно в приступе лихорадки. Он тихо проронил:

— Пришло время?

— Да, мой прекраснейший Пьер Ледюк, настал для тебя час оставить, точнее — прервать на некоторое время безмятежное существование поэта, которое ты ведешь уже несколько месяцев у ног Женевьевы Эрнемон и госпожи Кессельбах; и исполнить роль, которую я приготовил для тебя в моей пьесе… Очень милой пьесе, уверяю тебя, небольшой, но хорошо задуманной драме, поставленной по всем правилам искусства, с тремоло, с веселым смехом и горьким зубным скрежетом. Мы подошли к пятому акту, развязка близится, и именно ты, Пьер Ледюк, в главной роли. Какая слава!

Молодой человек встал:

— А если я откажусь?

— Идиот.

— Да, если я откажусь? В конце концов, что обязывает меня принять роль, которая мне неизвестна, которая заранее вызывает у меня отвращение и стыд?

— Идиот! — повторил Люпэн.

Заставив Пьера Ледюка снова сесть, он устроился рядом с ним и сказал ему самым ласковым голосом:

— Ты совершенно забыл, милый юноша, что тебя зовут вовсе не Пьер Ледюк, а Жерар Бопре. И если ты носишь прекрасное имя Пьера Ледюка, это потому, что ты, Жерар Бопре, убил Пьера Ледюка и украл его имя.

Молодой человек подскочил от негодования:

— Вы сошли с ума! Вы прекрасно знаете, что сами все это подстроили!

— Черт возьми, да, я это прекрасно знаю. Но что скажет правосудие, когда я представлю ему доказательства насильственной смерти Пьера Ледюка и того, что ты занял его место?

Окаменев, молодой человек едва пролепетал:

— Этому не поверят… Зачем бы мне это делать?.. С какой целью?

— Идиот! Эта цель настолько очевидна, что даже Вебер ясно увидел бы ее. И ты врешь, говоря о том, что не хочешь принять роль, которая тебе неизвестна. Ты знаешь эту роль. Это та, которую сыграл бы Пьер Ледюк, не будь он мертв.

— Но Пьер Ледюк для меня, для всего света — не более чем имя, пустой звук. Кем он был? Кем являюсь я?

— Какое тебе до этого дело?

— Я хочу знать. Хочу знать, к чему должен прийти.

— И если будешь знать, пойдешь, не колеблясь, к цели?

— Да, если цель, о которой вы говорите, стоит того.

— Не будь этого, как ты думаешь, я стал бы так стараться?

— Кто я такой теперь — вот что мне нужно знать. И какой бы ни оказалась моя судьба, можете быть уверены, что я буду ее достоин. Но прежде я должен знать, кем, наконец, являюсь.

Люпэн снял шляпу, поклонился и сказал:

— Германном Четвертым, великим герцогом де Де-Пон-Вельденц, князем ле Бернкастель, электором Тревским и прочая, и прочая.

Три дня спустя Люпэн усадил госпожу Кессельбах в машину и повез ее в сторону границы. Путешествие протекало в молчании. Люпэн с волнением вспоминал испуганный жест Долорес и слова, оброненные ею в доме на улице Винь в те минуты, когда он, защищая ее, двинулся навстречу сообщникам Альтенгейма. Она тоже, вероятно, об этом думала, так как испытывала в его присутствии явную неловкость и выглядела смущенной.

Вечером они прибыли в небольшой замок, весь в наряде из листвы и цветов, накрытый огромной кровлей из красной черепицы и окруженный большим парком с вековыми деревьями. Там была уже устроена Женевьева, вернувшаяся из соседнего города, где подобрала слуг из числа местных жителей.

— Вот ваше жилище, мадам, — сказал Люпэн. — Это замок Брюгген. Здесь, в полной безопасности, вы дождетесь завершения событий. Завтра вашим гостем будет Пьер Ледюк, которого я уже обо всем известил.

Он тут же снова пустился в путь, направился в Вельденц и вручил графу Вальдемару пакет с письмами, которые отвоевал.

— Вы помните условия, дорогой Вальдемар, — сказал Люпэн. — Прежде всего — восстановить в правах род де Де-Пон-Вельденц и вернуть великое герцогство великому герцогу Германну IV.

— Я сегодня же начну переговоры с регентским советом. По моим сведениям, трудностей не предвидится. Но этот великий герцог Германн…

— Его высочество в настоящее время под именем Пьера Ледюка проживает в замке Брюгген. Вы получите все необходимые доказательства по поводу подлинности его личности.

В тот же вечер Люпэн направился обратно в Париж с намерением активно способствовать ускорению процесса Мальрейха и семи его бандитов.

Как проходило это судебное дело, каким образом его вели — обо всем этом рассказывать излишне, так как еще живы в памяти современников соответствующие факты, до мельчайших подробностей. Дело стало одним из тех сенсационных событий, которые комментируют и обсуждают между собой самые малограмотные крестьяне из наиболее захолустных хуторов. Что хотелось бы напомнить — это огромное участие, принятое Люпэном как в течении процесса, так и в обеспечении расследования. В сущности, следствие вел именно он. С самого начала он сумел подменить собой соответствующие инстанции системы правосудия, указывая, где проводить обыски, какие следует принимать меры, какие вопросы задавать задержанным, имея при этом на все готовые ответы. Кто не помнит всеобщего ошеломления, когда в газетах появлялись его письма, отмеченные железной логикой и силой убеждения, письма, выходившие, друг за другом, под следующими подписями:

«Арсен Люпэн, следователь».

«Арсен Люпэн, генеральный прокурор».

«Арсен Люпэн, хранитель печатей».[4]

«Арсен Люпэн, легавый».

Он вносил в работу немалый азарт, увлеченность, некоторую даже резкость, вызывавшие удивление, поскольку проявлялась им, обычно — столь склонного к иронии, а в общем, по своему темпераменту, и к сочувствию, в известной мере — профессиональному.

На этот раз им владела ненависть.

Он ненавидел Луи де Мальрейха, кровавого бандита, низкую тварь, которого всегда боялся и который, даже взаперти, даже побежденный, вызывал в нем чувство отвращения и страха, которые испытываешь при виде ядовитого гада. Наконец, разве не Мальрейх осмелился преследовать Долорес? «Он начал игру, он проиграл. Его голова скатится», — думал Люпэн. Именно этого он желал своему мерзкому врагу. Эшафот, туманное раннее утро, в которое нож гильотины устремляется вниз и лишает жизни…

Но каким же странным оказался задержанный, тот, которого следователь месяцами допрашивал в стенах своего кабинета! Каким странным выглядел этот человек — костлявый, скелетического вида, с мертвенным взором!

Казалось, его не было в нем самом. Он был не там, но совсем в другом месте. И даже не помышлял о том, чтобы отвечать.

— Меня зовут Леон Массье.

Та единственная фраза, на которой он замкнулся.

Люпэн на это возражал:

— Ты лжешь; Леон Массье, родившийся в Периге, сирота с десятилетнего возраста, умер семь лет тому назад. Ты присвоил его документы. Но забыл, что есть свидетельство о его смерти. Вот оно.

И Люпэн послал следователю копию этой бумаги.

— Я Леон Массье, — снова утверждал задержанный.

— Ты врешь, — отвечал Люпэн, — ты — Луи де Мальрейх, последний из потомков мелкого дворянина, поселившегося в XVIII столетии в Германии. У тебя был брат, называвший себя бароном Альтенгеймом, он же — Парбери, он же — Рибейра; этого брата ты убил. У тебя была также сестра, Изильда де Мальрейх; ты ее убил.

— Я Леон Массье.

— Ты лжешь опять. Ты — Мальрейх. Вот твое свидетельство о рождении. Вот свидетельства о рождении твоего брата и твоей сестры.

И Люпэн послал в магистратуру все три документа.

Впрочем, за исключением всего, что касалось его личности, Мальрейх не защищался, подавленный, очевидно, нагромождением доказательств, свидетельствовавших против него. Что мог он сказать? В распоряжении следствия были четыре десятка написанных им распоряжений для банды сообщников, которые он по небрежности не уничтожал. И все эти приказания касались дела Кессельбах, похищения Ленормана и Гуреля, преследования старого Штейнвега, устройства подземных ходов в Гарше и так далее. Как мог он отрицать?

Одно странное обстоятельство, однако, сбивало с толку правосудие. При очных ставках с их главарем семеро бандитов в один голос твердили, что не знают его. Никогда такого не видели. Указания от него получали либо по телефону, либо в темноте, с помощью как раз тех маленьких записок, которые Мальрейх передавал им безмолвно и быстро.

Впрочем, разве сообщение, установленное между флигелем на улице Делезман и сараем Старьевщика не было доказательством их сообщничества? Оттуда Мальрейх видел их и слышал. Оттуда главарь наблюдал за своими людьми.

Противоречия? Несовместимые, казалось бы, факты? Люпэн тут же давал всему объяснение. В ставшей знаменитой статье, напечатанной в утро суда, он развернул перипетии дела с самого начала, раскрыл его подоплеку, распутал все хитросплетения, показал, как Мальрейх жил, неузнанный всеми, в комнате своего брата, мнимого майора Парбери, как он разгуливал, словно невидимка, по коридорам отеля Палас, где убил Кессельбаха, гостиничного слугу и секретаря Чемпэна.

Всем запомнились и дебаты. Они были сумрачными и жуткими; жуткими из-за той атмосферы духа ужаса, которой были подавлены присутствующие, воспоминаний о преступлениях и крови; жуткими, темными, удушающими — из-за неизменного молчания главного обвиняемого.

Ни единого признака возмущения. Ни одного движения. Ни слова. Восковая фигура, которая не слышала и не видела. Устрашающее воплощение невозмутимости и спокойствия. По залу проходили волны трепета. В охваченном страхом воображении публики вместо человека возникал образ сверхъестественного существа, злого духа восточных легенд, одного из тех индусских богов, которые вобрали в себя все, что может быть на свете свирепого, жестокого, разрушительного, кровавого.

На других бандитов никто даже не смотрел. Ничтожные подручные всецело растворялись в тени, отбрасываемой этой впечатляющей фигурой.

Самыми впечатляющими оказались показания госпожи Кессельбах. К удивлению всех, даже самого Люпэна, Долорес, не отозвавшаяся ни на одно из приглашений следователя, прибежище которой было неизвестно, Долорес явилась в суд как горестная вдова, чтобы выступить с неопровержимым свидетельством против убийцы ее мужа.

Посмотрев на него внимательным, долгим взглядом, она сказала просто:

— Он — тот, кто проник в мой дом на улице Винь, кто меня похитил, кто запер меня в сарае Старьевщика. Я его узнала.

— Вы это подтверждаете?

— Клянусь перед богом и людьми.

Через день Леон Массье, он же Луи де Мальрейх, был приговорен к смерти. И эта личность до такой степени затмевала жалкие фигуры своих сообщников, что участь последних была облегчена — за ними признали наличие смягчающих обстоятельств.

— Луи де Мальрейх, вам нечего сказать? — спросил председатель суда присяжных.

Он не ответил.

Один лишь вопрос в глазах Люпэна не получил разрешения. Зачем Мальрейх совершил все эти преступления? Чего он хотел? Какой была его цель?

Скоро ему предстояло это узнать. Близился день, в который, трепеща от ужаса, убитый отчаянием, смертельно раненный, он узнает страшную правду.

В последующее время, хотя эта мысль время от времени посещала все-таки его, он не стал более заниматься делом Мальрейха. Решившись начать новую жизнь, сменить шкуру, как выражался сам, успокоившись, с другой стороны, за судьбу госпожи Кессельбах и Женевьевы, за мирной жизнью которых наблюдал издалека, регулярно оповещаемый, наконец, Жаном Дудвилем, посланным им в Вельденц, обо всех переговорах, которые происходили между двором кайзера и регентским советом великого герцогства, он использовал свое время для того, чтобы ликвидировать прошлое и подготовить будущее.

Мысли о новой жизни, которую он будет вести на глазах у госпожи Кессельбах, вызывали у него новые честолюбивые планы и непредвиденные чувства, в которые, неощутимо для него самого, неизменно вторгался образ Долорес.

За несколько недель Люпэн ликвидировал все улики, которые когда-нибудь могли бы его выдать, все следы, которые были способны к нему привести. Каждому из прежних сотоварищей он выдал денежную сумму, достаточную для того, чтобы надолго их обеспечить, и простился со всеми, объявив, что уезжает в Южную Америку. И как-то утром, после целой ночи основательных раздумий, после углубленного анализа своего положения, он воскликнул:

— Кончено! Бояться более нечего. Старый Люпэн умер. Место молодому Люпэну!

Принесли депешу из Германии. Ожидаемая развязка наступила. Регентский совет, по настояниям берлинского двора, вынес вопрос на рассмотрение избирателей великого герцогства, и избиратели, по настояниям регентского совета, подтвердили их непоколебимую преданность старинной династии Вельденца. Граф Вальдемар, а с ним трое делегатов от дворянства, армии и администрации были уполномочены отправиться в замок Брюгген, установить подлинность личности великого герцога Германна IV и получить у его высочества распоряжения о порядке его торжественного возвращения в княжество предков, возвращения, которое должно состояться в начале следующего месяца.

«На этот раз дело сделано, — подумал Люпэн. — Великий проект Кессельбаха — накануне осуществления. Остается только помочь Вальдемару проглотить моего Пьера Ледюка. Но это будет детской игрой. Завтра помолвка Женевьевы и Пьера будет обнародована. И Вальдемару будет уже представлена невеста великого герцога!»

Отправляясь в автомобиле в замок Брюгген, Люпэн был счастлив. В машине он насвистывал, напевал, то и дело вступал в разговор с шофером: «Знаешь ли ты, Октав, кого имеешь честь возить? Владыку мира… Да, старина! Это вызывает у тебя трепет, не так ли? Так вот, это правда. Я — владыка мира». Он потирал руки и продолжал свой монолог: «Конечно, до этого пришлось пройти долгий путь. Борьба началась целый год тому назад. И была самой страшной из всех, какие мне приходилось выдерживать… Черт возьми, какая схватка титанов!.. Теперь дело сделано, — повторил он, — враги устранены. Между мною и целью препятствий больше нет. Место свободно, будем на нем строить. Материалы у меня под рукой, рабочие есть, будем строить, Люпэн! И да будет достоин тебя построенный дворец!»

Он приказал остановить машину в нескольких сотнях метров от замка, чтобы его прибытие не было так заметно, и сказал Октаву:

— Въедешь через двадцать минут, в четыре часа, и отвезешь мои чемоданы в садовый домик, на краю парка. Я буду жить там.

На первом повороте дороги, в конце тополиной аллеи ему открылся вид замка. Издали, у подъезда он заметил Женевьеву, которая проходила мимо главного входа. Сердце растроганно забилось.

«Женевьева, Женевьева… — подумал он с нежностью. — Женевьева… Обещание, данное мною твоей умирающей матери, сбывается. Женевьева — великая герцогиня!.. И я, в тени близ нее, в заботах о ее счастье… Продолжая при том великие комбинации Люпэна!..»

Он рассмеялся, одним прыжком добрался до купы деревьев, встававшей на обочине аллеи, и поспешил вдоль густых зарослей. Так можно было добраться до замка незамеченным из окон гостиной или главных комнат. Он хотел увидеть Долорес прежде, чем она увидит его, и, как только что имя Женевьевы, несколько раз произнес ее имя, теперь уже — с волнением, которое удивило его самого:

— Долорес… Долорес…

Крадучись, он прошел по кулуарам и пересек столовую. Из этой комнаты, через большое зеркало, перед ним открывалась половина гостиной. Он подошел ближе.

Долорес лежала вытянувшись в шезлонге. Пьер Ледюк, стоя перед нею на коленях, с обожанием смотрел на нее.

Глава 8

Карта Европы

I

Пьер Ледюк был влюблен в Долорес!

Арсен Люпэн почувствовал глубокую, острую боль, словно рана проникла в самую сердцевину его жизни, такую сильную, что он, и это — впервые, со всей ясностью понял, чем стала для него Долорес, — постепенно, незаметно, неосознанно. Пьер Ледюк был влюблен в Долорес и смотрел на нее так, как смотрят на ту, которую любят!

Люпэн ощутил, как в его душе просыпается слепой, яростный инстинкт убийства. Этот взгляд, устремленный к молодой женщине и полный любви, сводил его с ума. Он был потрясен глубокой, полной значения тишиной, окутывавшей эту женщину и молодого человека. В том безмолвии, в неподвижности их поз полон жизнью был только этот влюбленный взор, молчаливая и сладостная песнь, в которой глаза изливали всю страсть, все желание, весь восторг, все стремление одного существа к другому.

Он видел также госпожу Кессельбах. Глаза Долорес были прикрыты веками, шелковистыми веками с длинными черными ресницами. Но как она, судя по всему, ясно чувствовала влюбленный взор, который искал ее взгляда! Как она трепетала под этой неощутимой лаской!

«Она в него тоже влюблена… Она любит его…» — подумал Люпэн, сгорая от ревности.

И, когда Пьер пошевелился, сказал себе:

«Ох! Проклятый! Если он посмеет ее коснуться, я его убью».

И продолжал размышлять, осознавая, что разум в нем приведен в расстройство, стараясь вновь обрести рассудок:

«Какой я дурак! Как же ты, Люпэн, разучился держать себя в руках! Подумай, разве это не естественно, что она в него влюбилась… Ну да, тебе однажды показалось, что при твоем приближении она взволнована… Трижды идиот, но ты ведь не более чем бандит, — ты, вор… Тогда как он чист… Он молод… Он — герцог…»

Пьер Ледюк был по-прежнему неподвижен. Но его губы зашевелились, и показалось, будто Долорес просыпается. Медленно, постепенно она подняла веки, чуть повернула голову, ее глаза раскрылись навстречу глазам юноши тем взглядом, которым отдаются, который глубже самого страстного поцелуя.

Это нашло на него внезапно, как удар молнии. В три прыжка Люпэн ворвался в гостиную, бросился на молодого человека, повалил его на пол и, придавив грудь соперника коленом, вне себя, выпрямившись в сторону госпожи Кессельбах, закричал:

— Стало быть, вы ничего не знаете? Он не сказал вам, хитрец?.. И вы влюбились в него? У него — рожа великого герцога? Ах! Как это смешно!

Он в ярости захохотал, тогда как Долорес уставилась на него в полном изумлении:

— Великий герцог, он! Германн Четвертый, герцог де Де-Пон-Вельденц! Царствующий князь! Великий электор! Помереть со смеху! Ведь его зовут Бопре, Жерар Бопре, он — последний из бродяг, нищий, которого я вытащил из грязи. Великий герцог? Но это же я его сделал герцогом! Ах, ах, помереть со смеху!.. Видели бы вы, как он себе резал пальчик… Трижды в обморок падал… Эта мокрая курица… Ах, ты смеешь поднимать глаза на прекрасных дам… Восставать против хозяина… Погоди у меня, великий герцог де Де-Пон-Вельденц!

Он схватил его обеими руками, словно тюк, и выбросил в открытое окно.

— Берегись шиповника, великий герцог, там — колючки!

Когда он отвернулся от окна, Долорес стояла уже перед ним и смотрела на него глазами, каких он у нее еще не видел, глазами женщины, охваченной ненавистью, доведенной до исступления яростью. Неужто перед ним была Долорес, слабая, болезненная Долорес?

Она прошептала:

— Что вы делаете?.. Как смеете?.. А он?.. Значит, это правда?.. Он мне солгал?..

— Солгал ли он? — воскликнул Люпэн, понимая, как она унижена в своем женском достоинстве. — Солгал ли? Он — великий герцог! Просто кукла, полишинель, инструмент, который я настраивал, как хотел, чтобы играть на нем придуманные мною мотивы. Ах, болван! Болван!

Охваченный снова бешенством, он топнул ногой, грозя кулаком в открытое окно. И принялся расхаживать по помещению, бросая на ходу фразы, в которых изливалось все его негодование, все тайные мечты.

— Какой болван! Он так и не понял, чего я от него хотел! Не разглядел всего величия отведенной ему роли! Ах! Эта роль — я силой вобью ее в его башку! Выше голову, кретин! Ты будешь великим герцогом моею волей! И правящим, царствующим герцогом! С подданными, которых будешь стричь. И с дворцом, который заново отстроит для тебя кесарь! И с хозяином, которым для тебя буду я, Люпэн! Понимаешь, балбес? Выше голову, дьявол тебя возьми, еще выше! Погляди на небо, вспомни, что один из твоих предков был повешен за кражу еще до того, как появились Гогенцоллерны. Ты — из этого рода, тысяча чертей, и рядом — я, Люпэн! Ты будешь великим герцогом; картонным герцогом, конечно. Но все-таки герцогом, вдохновленным моим духом, снедаемый моими мечтами. Марионетка? Пускай. Но марионетка, которая будет произносить мои слова, делать мои жесты, исполнять мои желания, осуществлять мои замыслы… Да, мои замыслы!

Он застыл на месте, словно ослепленный величием своих тайных дум.

Затем, приблизившись к Долорес, глухим голосом, с каким-то мистическим воодушевлением продолжал:

— Слева от меня — Эльзас-Лотарингия… Справа — земля Баден, Вюртемберг, Бавария… Южная Германия, все эти плохо спаянные, не сросшиеся до конца государства, недовольные, придавленные сапогом прусского кесаря, и при том — беспокойные, жаждущие освобождения… Понимаете ли вы, что способен сотворить человек, вроде меня, находящийся в центре этих земель и назревающих в них событий? Какие он может пробудить стремления, какую раздуть вражду, какие вспышки вызвать возмущения и гнева?

И повторил еще тише:

— А слева — Эльзас-Лотарингия… Понимаете ли вы такое? Пустые мечтания — сегодня, завтра это станет действительностью… Да, я хочу, я желаю… О! Это будут неслыханные, невиданные дела! Подумать только — в двух шагах от Эльзаса! В немецкой земле! Рядом с древним Рейном! Чуточку интриги, чуть больше гения — и можно перевернуть мир! А гения у меня — в достатке… С избытком даже… И я стану хозяином! Буду тем, кто всем правит! Оставаясь в тени. Ни единой должности — ни министром, ни даже камергером… Никем. Я буду одним из дворцовых слуг, возможно — садовником… Да, именно садовником! Растить цветы — и перекраивать карту Европы!

Она глядела на него во все глаза, покоренная, подчиненная силой этого человека. Ее глаза выражали восхищение, которое она и не пыталась скрыть. Он положил руки на плечи молодой женщины и сказал:

— Такова моя мечта. И, как она ни огромна, дела ее превзойдут, клянусь. Кайзер увидел уже, чего я стою. И однажды увидит меня перед собой, лицом к лицу. Все козыри у меня на руках. Валенглей поступит, как я скажу… Англия — тоже… Партия будет выиграна… Такова моя мечта… И есть еще другая…

Он внезапно умолк. Долорес не отрывала от него глаз, и бесконечное волнение отражалось на ее лице.

Огромная радость охватила его, когда он опять почувствовал, как взволнована эта женщина. Словно он уже для нее не тот, кем был, — вор и бандит, но мужчина, мужчина, который мог бы ее любить. Любовь которого в душе подруги могла породить еще не высказанные ответные чувства.

И тогда, продолжая хранить молчание, он сказал ей в душе, не произнося, все нежные слова, излил все безмолвное обожание, на которое был способен. И подумал о том, какую жизнь они могли бы прожить вместе, неподалеку от Вельденца, неизвестные и всесильные.

Долгие минуты тишины соединили их. Затем, поднявшись на ноги, она тихо приказала ему.

— Уезжайте, умоляю вас, удалитесь… Пьер станет мужем Женевьевы, обещаю вам, но лучше будет, если вы уедете… Не будете оставаться здесь… Уезжайте… Пьер женится на Женевьеве…

Он еще немного подождал. Может быть, надеялся услышать нечто более ясное. Но спросить не осмелился. И удалился, опьяненный, ослепленный, счастливый тем, что сможет подчинить ее судьбе свою собственную.

По дороге к двери ему встретился низкий стул, который пришлось отодвинуть. Но тут его нога на что-то наткнулась. Он наклонился. Это было крохотное зеркальце из слоновой кости, с золотой монограммой.

Он вздрогнул и поднял этот предмет.

Монограмма состояла из двух переплетенных букв — «Л» и «М». «Л.М.»!

— Луи де Мальрейх! — с дрожью в голосе сказал Люпэн.

Он повернулся к Долорес.

— Откуда это зеркальце? — спросил он. — Кому оно принадлежит?

Она схватила его находку и впилась в нее глазами.

— Не знаю… Никогда его не видела… Может быть, кто-нибудь из слуг…

— Кто-нибудь из слуг, возможно, — проговорил он. — Тем не менее, очень странно… Очень странное совпадение…

В ту же самую минуту в гостиную вошла Женевьева. И, не заметив Люпэна, скрытого от нее ширмой, сразу воскликнула:

— Ну вот! Ваше зеркальце, Долорес! Значит, вы его нашли?

А мы с вами все ищем его, ищем… Куда оно завалилось?

И тут же ушла, со словами:

— Ах, тем лучше!.. Вы так беспокоились! Я скажу всем, что искать не надо, оно нашлось…

Люпэн не сдвинулся с места, потрясенный, напрасно пытаясь понять. Почему Долорес не сказала ему правды? Почему не объяснилась сразу же по поводу этой вещи?

Не додумав еще до конца эту мысль, он спросил, немного — наудачу:

— Вы знали Луи де Мальрейха?

— Да, — отвечала она, наблюдая за ним, словно пыталась угадать, что он может подумать.

Люпэн бросился к ней в небывалом возбуждении:

— Вы знали его? Кем он был? Кто он теперь? Почему вы ничего не говорили? Где вы с ним познакомились? Говорите же… Отвечайте… Прошу вас…

— Нет, — ответила она.

— Вы должны, однако, вы должны ответить! Подумать только! Луи де Мальрейх, это чудовище, убийца! Почему вы ничего не сказали?

В свою очередь она положила руки на его плечи и твердым голосом заявила:

— Теперь послушайте вы! Никогда не спрашивайте меня об этом, потому что я никогда не заговорю… Эта тайна умрет вместе со мной… Что бы ни случилось, никто ее не узнает, никто на свете. Клянусь!

II

Несколько минут он молча простоял перед нею, охваченный тревогой, не зная, что и думать. Ему вспомнилось молчание Штейнвега, смятение старика, когда у него требовали раскрыть ужасный секрет. Долорес тоже его знала и тоже молчала.

Не говоря ни слова, он вышел из гостиной.

Чистый воздух, ясные пространства… Ему стало лучше. Он вышел за стены парка и долго бродил по полям, рассуждая с собою вслух:

— Что случилось? Что происходит? Долгие месяцы, в действии и борьбе, я заставлял плясать на своих ниточках все лица, которым суждено участвовать в исполнении моих планов. И все это время совершенно упускал из виду, что должен присматриваться к ним, знать, что происходит в их головах и сердцах. Я совершенно не знаю Пьера Ледюка, не знаю Женевьевы… Не знаю и Долорес… Я обращался с ними, словно с куклами, тогда как все они — живые люди. И сегодня передо мною встают препятствия, которые я не сумел предусмотреть!

Он топнул ногой и воскликнул:

— Препятствия, которых, в сущности, и нет! Состояние души Женевьевы и Пьера… Оно мне безразлично, я проникну в него после, в Вельденце, когда обеспечу их счастье… Но Долорес!.. Она знала Мальрейха, и ничего не сказала о нем! Почему? Какие между ними существовали отношения? Может быть, она его боится? Боится, что он совершит побег и явится к ней, чтобы отомстить за разглашение его тайн?

Уже к ночи он добрался до домика, который занял для себя в глубине парка, и в самом скверном настроении поужинал, ворча на Октава, который обслуживал его то слишком медленно, то чересчур быстро.

— Хватит с меня, оставь меня одного… Сегодня ты делаешь одни глупости… А это — кофе?.. Это черт знает что!

Он отставил наполовину полную чашку и провел два часа подряд, прогуливаясь по парку, пережевывая все те же и те же мысли. Под конец его догадки обрели окончательный вид:

«Мальрейх сбежал из тюрьмы и терроризирует госпожу Кессельбах; он узнал от нее уже историю с зеркальцем…»

Люпэн пожал плечами.

«И в эту ночь заявится к тебе, чтобы поволочь тебя за ноги в ад… Ну вот, у меня уже заходит ум за разум! Пойду-ка лучше спать!»

Он вернулся в свою комнату и лег в постель. И тут же уснул тяжелым сном, полным кошмаров. Дважды просыпался, хотел зажечь свечу, и оба раза снова падал, будто оглушенный. Он слышал, тем не менее, как на колокольне в деревне били часы, скорее — ему казалось, что он их слышит, так как его удерживало странное оцепенение, в котором, казалось, он продолжал слышать и чувствовать. И нахлынули видения, полные тревоги и ужасов. До него отчетливо донесся скрип открываемого окна. Отчетливо, сквозь опущенные веки, сквозь густую тьму он увидел приближавшуюся тень. Эта тень наклонилась вскоре над ним. С невероятным усилием он приоткрыл глаза и посмотрел… по крайней мере, так ему показалось. Снилось ли ему все это? Виделось ли наяву? Он отчаянно пытался понять.

Снова шорох… Кто-то взял коробок спичек, лежавший рядом… «Сейчас все станет видно», — сказал он себе с огромной радостью. Чиркнула спичка. Свеча зажглась. С ног до головы Люпэн почувствовал потоки холодного пота, стекавшего по телу, в то время как сердце то и дело переставало биться, остановленное страхом. Тот человек был перед ним.

Возможно ли все это? Нет, нет!.. И тем не менее — он видел… О, какая ужасная картина!.. Тот человек, чудовище, был здесь!

«Я не хочу… Я не хочу…» — бормотал Люпэн, словно обезумев.

Тот человек, чудовище, был там. Одетый во все черное, с маской на лице, в мягкой шляпе, надвинутой на светлые волосы.

«О, это сон, мне это снится, — подумал Люпэн, смеясь. — Это ночной кошмар…»

Напрягая все силы, всю волю, Люпэн пытался пошевелиться, сделать хотя бы одно движение, которое отогнало бы призрак.

Он этого не смог.

И вдруг ему вспомнилось: чашка кофе! Вкус напитка… Подобный вкусу того, который он выпил в Вельденце… Он издал крик, совершил последнее усилие и опять упал обессиленный.

Но и в бреду почувствовал, как незнакомец расстегивает ворот его сорочки, раскрывает шею, поднимает руку; увидел, что эта рука сжимает рукоятку кинжала, маленького стального кинжала, похожего на тот, которым были убиты господин Кессельбах, Чемпэн, Альтенгейм и столько других людей…

III

Несколько часов спустя Арсен Люпэн проснулся, разбитый усталостью, с горечью во рту. С минуту собирал воедино разбежавшиеся мысли, и вдруг, вспомнив все, невольно заслонился рукой, будто кто-то на него нападал.

— Какой я болван! — воскликнул он, соскочив с кровати. — Это была галлюцинация, кошмар. Достаточно поразмыслить. Если это был он, существо во плоти, этой ночью поднявшее на меня руку, он перерезал бы мне горло, как цыпленку. Этот действует без колебаний. Где же логика? Чего ради он стал бы меня щадить? Ради моих прекрасных глаз? Нет, мне это снилось, вот и все!

Он принялся насвистывать и оделся, изображая величайшее спокойствие, хотя мысль продолжала напряженно трудиться, хотя он напряженно оглядывался вокруг. На паркете, на подоконнике — никаких следов. Комната находилась на нижнем этаже, спал он при открытом окне, и было очевидно, что непрошеный гость мог прийти только с той стороны. Но там не оказалось никаких следов, так же как у внешней стены, на песке аллеи, которая огибала домик.

— И все-таки… Все-таки… — повторял Люпэн сквозь зубы.

Он позвал Октава.

— Где был приготовлен кофе, который ты подал мне вчера?

— В замке, патрон, как и все остальное. У нас здесь нет плиты.

— А сам ты этот кофе пил?

— Нет.

— И вылил потом все, что оставалось в кофейнике?

— А как же, патрон. Вы нашли его таким скверным… И выпили разве что пару глотков.

— Хорошо. Приготовь машину. Мы выезжаем.

Люпэн был не из тех, кто мирится с сомнениями. Он ждал окончательного объяснения с Долорес. Но для этого надо было предварительно пролить свет на некоторые моменты, казавшиеся ему еще неясными, и свидеться с Дудвилем, который прислал ему из Вельденца довольно странные сведения. Ни разу не останавливаясь, они добрались до великого герцогства, куда прибыли к двум часам дня. После разговора с графом Вальдемаром, которого, под каким-то предлогом, он попросил отложить поездку делегатов регентства в Брюгген, он отправился в один из местных постоялых дворов, на встречу с Дудвилем.

Тот отвел его в другую таверну, где представил ему невысокого, довольно бедно одетого человечка, герра Штокли, служащего муниципальных архивов.

Разговор оказался долгим. Они вышли и вместе посетили контору муниципалитета. В семь часов вечера Люпэн поужинал и отбыл обратно. В десять прибыл в замок Брюгген и спросил Женевьеву, чтобы вместе с нею пройти в комнату госпожи Кессельбах.

Ему ответили, что мадемуазель Эрнемон вызвана в Париж телеграммой своей бабушки.

— Хорошо, — сказал он. — Но госпожу Кессельбах повидать можно?

— Мадам ушла к себе сразу после ужина. Вероятно, уже спит.

— Нет, я заметил свет в ее будуаре. Она должна меня принять.

Люпэн, впрочем, не стал дожидаться ответа госпожи Кессельбах. Он вошел в будуар почти сразу за горничной, отпустил ее и сказал Долорес:

— Мне нужно поговорить с вами, мадам… Дело — срочное, так что простите меня… Моя просьба, признаться, может показаться вам странной… Но вы, уверен, поймете…

Он был сильно возбужден и не настроен откладывать объяснение, тем более, что перед тем как войти, ему показалось, что внутри слышен шум. Долорес, тем не менее, была одна, она уже прилегла. И сказала устало:

— Может быть, мы могли бы… завтра…

Он промолчал, привлеченный вдруг запахом, неуместным для женского будуара, — запахом табака. И в нем сразу проснулось подозрение, более того — уверенность, что в тот момент, когда он пришел, там был какой-то мужчина, что он там еще мог находиться, возможно — прятался… Пьер Ледюк? Нет, Ледюк не курил. Кто же это был тогда?

Долорес проговорила:

— Давайте закончим, прошу вас…

— Да, да, но прежде… Не скажете ли вы мне…

Он оборвал речь. К чему ее расспрашивать? Если кто-то вправду прятался рядом и этим ее смущал?

Тогда Люпэн решился и, подавляя стеснение, вызванное посторонним присутствием, сказал совсем тихо, таким образом, чтобы слышала его только она:

— Я кое-что узнал, чего не могу понять… Что меня глубоко волнует… Надо объяснить мне, Долорес, непременно…

— Что же стало вам известно?

— Регистры записей гражданского состояния в Вельденце содержат три имени, принадлежащие последним из потомков семейства Мальрейхов, обосновавшегося в Германии…

— Да, вы мне об этом уже говорили.

— Вначале — Рауль де Мальрейх, более известный под боевой кличкой Альтенгейм, бандит, великосветский апаш — ныне умерший.

— Да.

— Затем следует Луи де Мальрейх, чудовище, убийца, который через несколько дней должен быть обезглавлен.

— Да.

— Затем — Изильда, умалишенная.

— Да.

— Все это должным образом установлено, не так ли?

— Да.

— Так вот, — сказал Люпэн, наклонившись еще больше к ней, — расследование, которое я недавно предпринял, показало, что второе из имен, Луи, точнее — та часть строки, на которой оно написано, в прежнее время было подчищено. Строка теперь была заполнена другим почерком, более свежими чернилами, которые, однако, не совсем скрыли того, что было написано ранее. Так что…

— Так что? — совсем тихо спросила госпожа Кессельбах.

— Так что, имея хорошую лупу и с помощью специальных средств, которыми я располагаю, мне удалось восстановить почти соскобленные буквы и безошибочно, со всей достоверностью разобрать утраченную запись. Я установил, что в регистр был вписан не Луи де Мальрейх. Там значилось имя…

— Ох! Молчите! Молчите!..

Надломленная вдруг слишком долгим напряжением, которое выдерживала, она согнулась вдвое и, сжав ладонями голову, сотрясаемая судорогами, зарыдала.

Люпэн долго смотрел на это бедное создание, сочетание беззащитности и слабости, такое растерянное, столь достойное участия. Ему захотелось вдруг замолчать, прекратить мучительный допрос, которому он ее подверг. Но разве не действовал он таким образом, чтобы ее спасти? И, чтобы ее спасти, не должен ли был он знать правду, какой она ни оказалась бы горькой?

И он снова заговорил:

— Для чего была эта подделка?

— Это мой муж, — пробормотала она. — Это он ее совершил. С его богатством он всего мог добиться. И, в канун нашей женитьбы, подкупил одного из младших служащих, чтобы тот изменил в регистре имя второго ребенка.

— Имя и пол, — уточнил он.

— Да, — подтвердила она.

— Следовательно, я не ошибся: прежнее имя, настоящее, было Долорес? Но зачем ваш супруг?..

Вся в слезах, она стыдливо прошептала:

— Разве вы не понимаете?

— Нет.

— Но подумайте, я ведь была сестрой Изильды, слабоумной, сестрой Альтенгейма, бандита! Мой муж, точнее — еще мой жених, не хотел, чтобы так оно и осталось. Он меня любил. Я тоже его любила и дала согласие. Он уничтожил в регистре имя Долорес Мальрейх, купил мне другие документы, другое свидетельство о рождении, и я вышла замуж в Голландии, под другой девичьей фамилией, — Долорес Амонти.

Люпэн подумал еще и без настойчивости произнес:

— Да… Понимаю… Но это значит, что Луи де Мальрейха не существует, и убийца вашего мужа… убийца вашего брата и сестры зовется вовсе не так… И его имя…

Она с живостью выпрямилась:

— Его имя! Да, он именно так и зовется… Это его имя, тем не менее… Луи де Мальрейх… «Л» и «М». Помните? Ах, не раскапывайте более этой тайны… Она ужасна… И потом, какое это уже имеет значение? Виновный — он, это я вам говорю… И он — там… Разве он стал отрицать, когда я обвинила его в суде, лицом к лицу? Разве мог он защищаться, под этим именем или под другим? Это он… Это он… Он убивал… Кинжал… Стальной кинжал… Ах, если бы можно было все сказать! Луи де Мальрейх… Если бы я могла…

Она извивалась на шезлонге в сильнейшем нервном припадке, ее рука вцепилась в руку Люпэна, и он слышал, как она, среди нечленораздельных возгласов бормочет:

— Защитите меня… Защитите меня… Вы, может быть, единственный… Ах, не оставляйте меня!.. Я так несчастна!.. Ах, какая пытка!.. Какая пытка! Настоящий ад!..

Свободной рукой он с бесконечной лаской прикоснулся к ее волосам и лбу, напряжение у нее спало, она постепенно успокоилась. И он долго еще глядел на нее, спрашивая себя, что же могло скрываться за этим прекрасным лбом, таким чистым, какая тайна опустошала эту загадочную душу? Она ведь тоже боялась. Но кого? От кого просила защитить ее?

И над ними опять навязчиво возник образ черного человека, этого Луи де Мальрейха, непонятного и темного противника, чьи нападения ему приходится отбивать, не зная, откуда они идут и даже происходят ли они на самом деле, как накануне ночью.

Будь он даже в тюрьме, под неусыпной стражей… Хорошенькое дело! Люпэн и по себе знал, что есть люди, для которых тюрьма просто не существует, которые в решающую минуту неизменно освобождаются от своих цепей. И Луи де Мальрейх был одним из них. Да, теперь некто был в тюрьме Санте, в камере для приговоренных к смерти! Но это мог быть сообщник… или даже жертва Мальрейха. Тогда как сам Мальрейх рыщет вокруг замка Брюгген, проскальзывает, куда хочет, во тьме, словно незримый призрак, проникает в садовый домик в парке и, среди ночи, поднимает кинжал над Люпэном, усыпленным и парализованным.

И этот Луи де Мальрейх теперь терроризирует Долорес, сводит ее с ума своими угрозами, удерживает в своей власти с помощью какой-то страшной тайны и принуждает к молчанию и покорности.

Люпэн представил себе, какой план взлелеял его враг: бросить Долорес, устрашенную и трепещущую, в объятия Пьера Ледюка, ликвидировать самого Люпэна и править вместо него в этом месте, располагая властью великого герцога и миллионами Долорес.

Гипотеза вполне вероятная, скорее даже верная. Она была в согласии с происходящим и объясняла все тайны.

«Но действительно ли все? — подумал Люпэн. — Тогда почему он не убил меня этой ночью в садовом домике? Ему стоило лишь захотеть, а он захотел. Одно движение, и я был бы мертв. Он его не сделал. Почему?»

Долорес открыла глаза, увидела его и улыбнулась бледной улыбкой.

— Оставьте меня, — сказала она.

Он не без колебания поднялся. Не пойти ли посмотреть, не спрятан ли его враг там, за шторой среди платьев в шкафу?

Она ласково повторила:

— Идите… Я посплю…

Он ушел.

Но снаружи остановился под деревьями, отбрасывавшими густую тень перед фасадом замка. Он опять увидел свет в будуаре Долорес. Затем осветилась ее комната. Несколько минут спустя стало темно.

Он подождал еще. Если противник был там, не выйдет ли он из замка?

Прошел час… Два часа… Ни звука…

«Ничего не поделаешь, — подумал Люпэн. — Он либо скрывается в каком-нибудь углу здания… Либо вышел через дверь, которая мне отсюда не видна… Если все это, по крайней мере, не чистые догадки с моей стороны, нелепые догадки».

Люпэн закурил сигарету и вернулся в садовый домик.

Приближаясь к своему жилищу, он заметил на довольно большом расстоянии тень, которая, казалось, удаляется. Он не сдвинулся с места, чтобы ее не спугнуть. Тень пересекла аллею. Там было светлее, и, как ему показалось, Люпэн узнал черный силуэт Луи де Мальрейха.

Он бросился за ним. Тень пустилась бегом и исчезла.

— Ладно, — подумал Люпэн, — это случится завтра. И на следующий раз…

IV

Арсен Люпэн вошел в комнату Октава, своего шофера, разбудил его и велел:

— Выводи машину. В шесть утра будешь в Париже. Встретишься с Жаком Дудвилем и скажешь ему: во-первых, он должен прислать мне новости о приговоренном к смерти; во-вторых, отправить мне, сразу после открытия почты, депешу следующего содержания…

Он нацарапал на листке бумаги несколько строк и добавил:

— Выполнив поручение, сразу вернешься, но вон той дорогой, вдоль стены вокруг парка. Отправляйся; о твоем отсутствии никто не должен знать.

Люпэн возвратился в свою комнату, нажал на кнопку электрического фонарика и приступил к самому тщательному осмотру помещения.

«Так и есть, — сказал он себе вскоре, — этой ночью, пока я стоял на страже под окном, здесь кто-то побывал. И, поскольку кто-то приходил, трудно усомниться, с какой целью. Ошибки определенно нет: дело весьма серьезно. На маленький удар кинжалом я могу рассчитывать вполне».

Ради предосторожности он взял одеяло, выбрал в парке укромный уголок и уснул на свежем воздухе.

К одиннадцати часам утра явился Октав.

— Все сделано, патрон, телеграмма послана.

— Хорошо. А Луи Мальрейх? Все еще в тюрьме?

— По-прежнему. Дудвиль побывал у его камеры в Санте вчера вечером; из нее как раз выходил надзиратель. Они поговорили между собой. Мальрейх — все тот же, нем, как рыба. Ждет.

— Ждет — чего?

— Рокового для него часа, черт возьми! В префектуре говорят, что казнь состоится послезавтра утром.

— Тем лучше, тем лучше, — сказал Люпэн. — Теперь хотя бы ясно, что он не сбежал.

Он отказывался что-нибудь понимать и даже искать ключ к тайне, так был уверен в том, что правда вскоре предстанет перед ним во всей полноте. Оставалось лишь подготовить свой план, чтобы враг попал в расставленную ловушку.

«Либо чтобы я сам в нее попал», — подумал он, смеясь.

Он был весел, раскован; ни одна битва не приближалась с более благоприятными шансами для него.

Слуга принес из замка депешу, которую он велел Дудвилю прислать; недавно ее доставил почтальон. Он открыл ее и положил в карман.

Незадолго до полудня в одной из аллей он встретил Пьера Ледюка и без предисловий сказал:

— Я тебя искал. Происходят серьезные события. Ты должен отвечать искренне. С тех пор, как ты здесь, — не замечал ли ты когда-нибудь другого мужчину, кроме тех немецких слуг, которых я нанял?

— Нет.

— Подумай хорошенько. Речь не идет о каком-нибудь посетителе. Я говорю о человеке, который прячется, чье присутствие ты мог заметить, менее того даже — чье присутствие мог бы просто заподозрить по какому-нибудь признаку, по мимолетному впечатлению?

— Нет… Разве у вас оно возникло?

— Да. Кто-то прячется здесь, кто-то рыщет. Где? И кто? И с какой целью? Не знаю… Но узнаю наверняка. У меня есть уже предположения. Со своей стороны, смотри в оба… Следи… И особенно ни слова госпоже Кессельбах…

И он ушел.

Пьер Ледюк, удивленный и встревоженный, продолжал путь к замку. По дороге, на одной из лужаек, он увидел синий листок бумаги. Он поднял его. Это была телеграмма, не скомканная, как бумажка, которую выбросили, но старательно сложенная, очевидно — утерянная. Она была адресована господину Мони, — на имя, которое в Брюггене носил Люпэн. В ней были следующие слова:

«Вся правда известна. Письмом открыть невозможно. Выезжаю вечером поездом. Встреча завтра восемь утра вокзале Брюггена».

«Отлично! — подумал Люпэн, который наблюдал за Пьером Ледюком из-за ближайшего кустарника. — Отлично! Не позднее чем через две минуты этот молодой идиот покажет Долорес депешу и расскажет ей обо всех моих подозрениях. Они проболтают о них целый день, и тот, другой, услышит, будет знать, так как знает все, живя в самой тени Долорес, а Долорес в его руках — как кролик, завороженный змеей. И этим же вечером будет действовать — из страха перед тайной, которую мне должны открыть».

И он удалился, напевая.

«Этим вечером… Этим вечером… Мы станцуем… Какой у нас будет вальс, друзья мои!.. Кровавый вальс на мотив маленького никелированного кинжала… Наконец! Мы как следует посмеемся!»

У дверей домика он позвал Октава, поднялся в свою комнату, бросился на кровать и сказал шоферу:

— Возьми этот стул, Октав, и не спи. Твой хозяин будет отдыхать. Охраняй его, как следует, мой верный слуга!

И уснул спокойным сном.

— Как Наполеон перед Аустерлицем, — сказал он, проснувшись.

Было уже время ужина. Он плотно поел и, покуривая сигарету, проверил оружие, сменил патроны в револьвере.

— Порох должен быть сухим и шпаги наточенными, как говорит мой приятель, кайзер… Октав!

Шофер прибежал.

— Иди ужинать в замок со слугами. Объяви, что этой ночью ты поедешь в Париж, на машине.

— С вами, патрон?

— Нет, один. Действительно, после ужина ты уедешь на виду у всех.

— Но в Париж не поеду?

— Нет, будешь ждать за пределами парка, на дороге, в расстоянии одного километра… Пока я не приду. Ждать придется долго.

Он выкурил еще одну сигарету, погулял, прошел мимо замка, увидел свет в апартаментах Долорес, затем вернулся в садовый домик. Взял в руки книгу. Это была «Жизнь знаменитых людей».

— Тут не хватает одной, причем — самой знаменитой биографии, — сказал он себе. — Но грядущее — впереди, все встанет на свои места. Рано или поздно у меня тоже появится свой «Плутарх».

Он прочитал «Жизнь Цезаря» и сделал несколько пометок на полях.

В одиннадцать тридцать Люпэн перешел в спальню.

Подойдя к открытому окну, он склонился, любуясь бескрайней ночью, светлой и звонкой, трепещущей от бесчисленных, неясных звуков. На него нахлынули воспоминания о тех словах любви, которые приходилось читать или говорить, и несколько раз произнес имя Долорес, — с жаром юноши, едва осмеливающегося доверить имя своей возлюбленной тишине.

«Давай, — подумал он наконец. — Приготовимся».

Он оставил окно приоткрытым, отодвинул шкафчик, который преграждал проход, положил оружие под подушку. Затем спокойно, без малейшего волнения, не раздеваясь, улегся поверх постели и задул свечу.

И пришел страх.

Это случилось сразу. Как только его окутал мрак, пришел страх!

«Тысяча чертей!» — воскликнул он про себя.

Он соскочил с кровати, схватил оружие и выбросил его в коридор.

«Руки! — сказал он себе. — Только руки! Ничто не так надежно, как мои руки!»

Он снова лег. Опять — тишина и мрак. И снова — страх, ползучий, липкий, всепроникающий…

Башенные часы в деревне прозвонили полночь. Люпэн продолжал думать о мерзком существе, которое там, в ста метрах, в пятидесяти метрах от него готовится, пробуя заточенное острие своего кинжала. «Пусть приходит! Пускай приходит! — думал он, чуть не дрожа. — Пусть приходит, и призраки развеются!»

В деревне пробило час.

И минуты побежали дальше, нескончаемые минуты, лихорадочные, полные тревоги… Капли пота закипали у корней его волос, стекали на лоб, и ему казалось уже, что это был кровавый пот, заливавший его всего…

Два часа…

И тут где-то рядом, очень близко, послышался еле уловимый шум. Шелест потревоженной листвы… который не был шелестом той листвы, которую шевелит ночной ветер…

Как Люпэн и предчувствовал, в душе в тот же миг воцарился безмерный покой. Все существо великого авантюриста вздрогнуло от радости. Наконец, борьба!

Новый звук раздался, еще ближе к окну, такой еще, однако, легкий, что нужно было, дабы его уловить, натренированное ухо Люпэна. Минуты, страшные минуты продолжали свое течение… И непроглядный мрак. Ни луна, ни звезды не разбавляли его хотя бы слабым светом.

И вдруг, ничего более не услышав, он каким-то образом узнал, что противник — в комнате.

Человек приближался к кровати. Он шел, как шло бы привидение, не шевеля воздуха в помещении, не колебля предметов, к которым прикасался. Но силой всего инстинкта, всей мощью своего чутья Люпэн видел движения противника, угадывая даже последовательность его мыслей. Сам он не шевелился, упершись ногами в стенку, почти на коленях, готовый броситься вперед.

Он почувствовал, как тень незнакомца касается его, ощупывает постельное белье, ищет место, куда бы нанести удар. Люпэн слышал его дыхание, казалось даже — биения сердца. И с гордостью подумал, что его собственное сердце не забилось сильнее, тогда как у этого… Ох, как хорошо он слышал его, это беспорядочное, обезумевшее сердце, которое билось как язык колокола о стенки грудной клетки!

Рука незнакомца поднялась…

Секунда, две…

Неужто он колебался? Неужто опять пощадит противника?

И Люпэн, в той страшной тишине, сказал:

— Ну ударь же! Ударь!

Крик бешенства… Рука, опустившаяся, как спущенная пружина…

И сразу за этим — стон…

Эту руку Люпэн перехватил на лету, у самой кисти… И, бросившись вперед, могучий, неодолимый, схватил незнакомца за глотку и опрокинул навзничь.

Это было все. Борьба так и не состоялась. Просто не могло быть борьбы. Нападавший оказался на полу, пригвожденный, прикованный двумя парами стальных клещей — руками Люпэна. На свете не было человека, как ни был бы он силен, который мог бы вырваться из этих тисков.

И — ни слова. Люпэн не проронил ни одного из тех слов, которыми обычно тешил свой насмешливый задор. Говорить просто не хотелось. Мгновение было слишком торжественным. Ни суетная радость, ни победное воодушевление не наполняли его в те минуты. В сущности, хотелось знать одно: кто это был? Луи де Мальрейх, приговоренный к смерти? Кто-нибудь другой? Но тогда — кто же?

Рискуя задушить его, он стиснул незнакомцу горло. Немного сильнее, еще сильнее, еще немного… Почувствовал, как последние силы оставляют его противника. Мускулы расслабились, стали безвольными. Рука раскрылась и выпустила кинжал.

Тогда, свободный в своих движениях, держа жизнь врага в устрашающих тисках своей руки, он вынул карманный фонарик, положил, еще не надавливая, палец на кнопку и поднес его к лицу неизвестного. Надо было лишь нажать, захотеть узнать, и он все узнает. Несколько мгновений он наслаждался своею властью. Сознание безмерного торжества оглушало его. Еще раз, во всем великолепии и геройстве, он был Хозяином.

Резким движением он включил свет. Лицо чудовища стало видно.

Люпэн издал вопль ужаса.

Перед ним была Долорес Кессельбах.

Глава 9

Убийца

I

В голове Люпэна, казалось, произошел взрыв, пронесся ураган, разрушительный циклон, когда грохот молний, сокрушительные шквалы ветра, порывы разбушевавшихся стихий с безумной силой неистовствуют в ночном хаосе, в котором гигантские молнии бичуют кромешный мрак. И при свете этих устрашающих разрядов Люпэн, ошеломленный, охваченный дрожью, потрясаемый ужасом, — Люпэн смотрел и пытался понять.

Он был не в силах пошевелиться, вцепившись в горло врага, словно оцепеневшие пальцы не могли уже ослабить мертвой хватки. И, хотя теперь уже знал, ему не удалось еще до конца осознать, что перед ним — Долорес. Для него это был еще человек в черном, Луи де Мальрейх, омерзительное порождение тьмы; он схватил это исчадие ада и выпустить его не мог.

И все-таки истина неустанно вламывалась в сознание, проникала в разум, и, смиряясь перед нею, измученный страданием Люпэн прошептал:

— Ох! Долорес!.. Долорес…

Объяснение возникло сразу: безумие. Она была безумна. Сестра Альтенгейма, Изильды, дочь последних из Мальрейхов, сумасшедшей матери и пьяницы-отца, она была безумной сама. Больной, правда, необычным безумием, — при видимости разумного поведения рассудок ее был безнадежно поврежден, и это поставило ее за пределы всего, что естественно превратило в чудовище.

Невероятное становилось все более очевидным. Долорес владело преступное безумие. Одержимая навязчивой идеей, она машинально шла к своей цели, убивая, утоляя просыпавшуюся в ней внезапно жажду крови, бессознательная в своей адской сущности. Убивала, ибо чего-то желала; убивала, чтобы защитить себя; убивала, чтобы скрыть, что убила. Но убивала также и прежде всего, чтобы убить. Убийство утоляло возникавшую в ней вдруг неодолимую потребность. В какие-то моменты жизни, при каких-то обстоятельствах, оказавшись перед тем или иным существом, в котором она видела противника, она должна была неминуемо нанести удар.

И наносила его, сатанея от ярости, в исступлении и бешенстве.

Больная странным недугом, не способная отвечать за содеянное, как она, в то же время, в своем ослеплении действовала трезво, как логична была в поступках — при всей сумятице в мысли! Как разумна — в бессмыслице своих дел! И сколько ловкости! Какая настойчивость! Какие продуманные комбинации — омерзительные и в то же время блестящие! Как по исполнению, так и по замыслу!

Обостренным взором Люпэн увидел промелькнувшие длинной чередой кровавые похождения этой женщины, угадывая пути, по которым она шла. Он видел ее захваченной, в свою очередь, увлеченной замыслом ее мужа, тем проектом, который, очевидно, должна была знать лишь частично; Люпэн видел, как она тоже пытается разыскать Пьера Ледюка, которого ищет муж, — разыскать, чтобы стать его женой и властительницей вернуться в то крохотное царство, в свой Вельденц, откуда так постыдно были изгнаны ее родители. Видел ее также в отеле Палас, в комнате ее брата Альтенгейма, когда все полагали, что она находится в Монте-Карло. Представлял, как она долгими днями и ночами подстерегала мужа, крадучись пробираясь вдоль стен, растворяясь во тьме, незамеченная и незримая в облачении из тени.

Однажды ночью она нашла господина Кессельбаха связанным — и нанесла удар.

Наутро, едва не выданная слугой, она ударила опять.

Всего час спустя, чуть было не разоблаченная Чемпэном, она завлекла его в комнату брата и снова нанесла удар. И все это — безжалостно, свирепо, с дьявольской ловкостью.

С той же ловкостью она сообщалась по телефону со своими двумя горничными, Гертрудой и Сюзанной, прибывшими вместе из Монте-Карло, где одна из них несколько дней играла роль собственной хозяйки. И Долорес, надев опять женское платье, сняв светлый парик, в котором была неузнаваема, спустилась на первый этаж отеля и присоединилась к Гертруде в тот момент, когда та входила в вестибюль, притворяясь, что тоже прибыла только что, не подозревая, какое горе ее ожидало.

Несравненная комедиантка, она блестяще сыграла роль супруги, жизнь которой навсегда разбита. Ее жалели. Над нею плакали. Кто мог тогда хотя бы заподозрить истину?

В ту пору и началась ее война против него, Люпэна, война жестокая, невиданная, которую она по очереди вела против господина Ленормана и князя Сернина, проводя дни в шезлонге, обессиленная и больная, зато по ночам — деятельная, бродящая на его пути, неутомимая, смертельно опасная.

И начались те адские ухищрения, в которых Гертруда и Сюзанна, устрашенные и подавленные ее волей, исполняли ее поручения, порой, может быть, принимая ее образ, как в тот день, когда старый Штейнвег был похищен бароном Альтенгеймом прямо во Дворце правосудия.

И следовал новый ряд убийств. Гуреля тогда утопили. Ее брат, Альтенгейм, погиб от кинжала. Люпэну вспомнилась безжалостная схватка в подземных ходах под виллой Глициний, невидимые действия чудовища во мраке. Как все представлялось ему ясным теперь! Потом она сорвала с него маску князя и бросила его в тюрьму; она путала все его планы, затрачивая миллионы на то, чтобы выиграть бой. А потом, когда течение событий вдруг ускорилось! Сюзанна и Гертруда исчезли, несомненно — тоже были убиты. Штейнвег — убит, Изильда, сестра, отравлена насмерть!

«О сколько низости! — думал Люпэн, трепеща от отвращения и ненависти. — Сколько ужаса!»

Он ненавидел это мерзкое создание. Хотел уничтожить ее, раздавить. И страшен, наверно, был вид этих двух существ, прикованных друг к другу самой судьбой, застывших на полу в бледном свете зари, начавшем уже проникать в густую тьму весенней ночи.

«Долорес, Долорес…» — в отчаянии шептал Люпэн.

Внезапно он вскочил, дрожа от ужаса, с блуждающим взором. Что такое?! Что вдруг произошло?! Откуда страшное ощущение холода, леденившего его руки? «Октав! Октав!» — закричал Люпэн, забыв, что шофера в домике нет. На помощь! Нужна была срочная помощь! Хоть кто-нибудь, кто мог бы его успокоить, помочь. О, этот холод, холод смерти, который он почувствовал вдруг! Могло ли это быть?! Неужто в те трагические минуты, вот этими закостеневшими пальцами он ее невзначай…

Усилием воли Люпэн заставил себя посмотреть. Долорес была неподвижна.

Он бросился на колени, привлек ее к себе.

Она была мертва.

Несколько мгновений он пребывал в оцепенении, в котором растворялось, исчезая, само страдание. Он теперь уже не страдал. И не было более в нем ни ненависти, ни ярости, ни другого какого-либо чувства. Ничего, кроме тупой подавленности, тех ощущений человека, которого ошеломили дубиной и который еще не знает, жив ли он, мыслит ли, не стал ли он игрушкой кошмара. Он понял все, и все-таки в те минуты ему казалось, что свершившееся справедливо; ни мгновения не было даже мысли, что он убил. Случившееся оставалось вне его воли, вне его существа. Это была судьба, неумолимая судьба, свершившая справедливость, устранив зловредного зверя.

Снаружи запели птицы. Все живое пришло в движение под старыми деревьями, которые весна готовилась украсить первым цветом. И Люпэн, приходя постепенно в себя, почувствовал, как в нем рождается неясное, нелепое сострадание к этой омерзительной женщине, как ни была она преступна. К этой женщине, такой еще молодой, — которой более нет.

Он подумал о тайной пытке, которую она, вероятно, испытывала в минуты прояснения, когда рассудок возвращался, когда она осознавала вдруг, что успела натворить. «Защитите меня!.. Я так несчастна!..» — не его ли она о том молила? Против себя самой просила ее защитить, против инстинктов хищницы, против чудовища, вселившегося в нее, заставлявшего ее убивать, убивать без конца, всегда.

«Но всегда ли?» — подумал вдруг Люпэн.

И он вспомнил ту ночь, не столь давнюю, в которую, возникнув перед ним, подняв кинжал на противника, который преследовал ее уже несколько месяцев, на этого неотступного врага, чьи действия и подтолкнули ее, в сущности, ко многим из ее страшных дел, — она не смогла убить. А было ведь так легко: враг перед нею лежал недвижимый, беспомощный. Один удар — и их беспощадной борьбе пришел бы конец. Но нет, она не убила тогда, может быть — подчиняясь чувствам, оказавшимся более сильными, чем вся ее жестокость, все безумие, — не до конца еще осознанным чувствам восхищения и симпатии к тому, кто так часто одерживал над нею верх. В ту ночь она не смогла убить. И вот, в поистине роковом повороте судьбы, он стал тем человеком, от руки которого она и погибла.

«Я ее убил, — думал он, охваченный дрожью. — Мои руки отправили в небытие живое существо. И это существо — Долорес!.. Долорес… Долорес…»

Он продолжал повторять ее имя, имя, говорящее о страдании[5], глядя на бедное бездыханное тело, ни для кого уже не представлявшее опасности, горестный комок лишенной бездыханной плоти, не более живой, чем груда сухой листвы, чем птица, подстреленная на обочине дороги. Да и мог ли он не трепетать от жалости к ней теперь, когда убийцей был уже он, а жертвой его — она?

«Долорес… Долорес… Долорес…»

День застал его сидящим рядом с умершей, вспоминающим, размышляющим, тогда как его губы время от времени в отчаянии повторяли ее имя. Надо было уже что-то делать; но он, в сумятице своих мыслей, более не знал, ни как ему поступить, ни с чего начинать.

«Закрою ей вначале глаза», — подумал он.

Опустевшие, наполненные бездной небытия, ее прекрасные золотые глаза еще сохраняли выражение нежной грусти, которое придавало ей такое очарование. Могло ли быть, чтобы такие глаза были глазами чудовища? Вопреки себе, перед лицом беспощадной истины, Люпэн никак не мог еще соединить в своем сознании эти два существа, образы которых оставались для него такими несхожими. Он склонился над нею, опустил шелковистые удлиненные веки и накрыл вуалью искаженное страданием лицо.

И тогда ему наконец показалось, что прежняя Долорес все более удаляется, что на этот раз перед ним действительно человек в черном, в своем темном платье, в своей маскировке убийцы.

Только тогда он решился прикоснуться к ней, проверить ее одежду.

Во внутреннем кармане было два бумажника. Люпэн взял один из них и открыл. Он нашел вначале письмо, подписанное Штейнвегом, старым немцем. И прочел следующие строки:

«Если я умру прежде чем сумею открыть эту ужасную тайну, пусть будет известно: убийцей моего друга Кессельбаха является его жена, по настоящему имени — Долорес де Мальрейх, сестра Альтенгейма и сестра Изильды. Инициалы „Л“ и „М“ принадлежат именно ей. Кессельбах никогда не звал свою жену Долорес, ибо это имя, говорящее о страданиях и трауре; он называл ее Летицией, что означает „радость“. Л.М. — Летиция де Мальрейх; таковы инициалы, выведенные на всех подарках, которые он ей преподносил, например, на футляре курительного прибора, обнаруженного в отеле Палас и принадлежавшего госпоже Кессельбах. Во время своих путешествий она приобрела привычку курить.

Летиция поистине была его радостью в течение четырех лет, четырех лет лицемерия и лжи, в которые она готовила гибель того, кто любил ее с такой нежностью и таким доверием.

Мне следовало, наверно, рассказать обо всем сразу. Я не смог на это решиться, во имя памяти моего старого друга Кессельбаха, чье имя она носила. И затем, я боялся… В тот день, когда я все понял, во Дворце правосудия, я прочитал в ее глазах смертный приговор.

Способна ли будет моя слабость меня спасти?»

«Итак, он тоже, — подумал Люпэн. — Он тоже… И она его убила… Ну да, черт возьми, он знал уже слишком много!.. Это имя — Летиция… И привычку курить тайком…»

И вспомнился удививший его накануне, в ее будуаре, запах табака.

Он продолжил осмотр содержимого первого из двух бумажников.

Там были одни обрывки писем, написанных шифрованным языком и переданных, вероятно, Долорес ее сообщниками во время их встреч во мраке… Были также адреса на клочках бумаги, адреса портных и модисток, но также притонов, сомнительных гостиниц… И еще — имена… Двадцать, тридцать имен, в том числе весьма странных — Гектора Мясника, Армана из Гренеля, Больного…

И вдруг внимание Люпэна привлекла фотография. Он рассеянно на нее взглянул. И сразу, словно подброшенный пружиной, выронив бумажник, ринулся вон из комнаты, ринулся вон из домика, прямо в парк.

Он узнал портрет Луи де Мальрейха, заключенного из тюрьмы Санте.

Поскольку человеком в черном, убийцей был никто другой, как Долорес, Луи де Мальрейх действительно звался Леоном Массье и, следовательно, был невиновен.

Невиновен? Но найденные у него улики, письма кайзера, все, что неопровержимо доказывало его вину, все эти достовернейшие доказательства?

Люпэн на мгновение остановился; его голова пылала.

— О, — воскликнул он, — я тоже становлюсь сумасшедшим! И все-таки, надо действовать… Завтра казнь… Завтра… На заре…

Он вынул карманные часы.

— Десять часов… Сколько мне понадобится, чтобы попасть в Париж? Ну вот… Я скоро буду там… Да, я скоро буду там… Это необходимо… И, с этого же вечера, приму меры, чтобы помешать… Но какие меры?.. Как доказать его невиновность? Впрочем, неважно… Там будет видно. Разве меня не зовут Люпэн?.. Ладно, ладно!..

Он опять бросился бежать, ворвался в замок и позвал:

— Пьер! Вы видели господина Пьера Ледюка? Ах, вот и ты… Послушай…

Он оттащил его в сторонку и сказал четко, словно вбивая гвозди:

— Послушай… Долорес здесь больше нет… Да, срочная поездка… Она в дороге еще с ночи, в моей машине… Я тоже должен отлучиться… Да помолчи же! Ни слова, если потеряем хоть секунду — все пойдет прахом. Ты отпустишь всех слуг, без всяких объяснений. Возьми деньги. Через полчаса замок должен быть пуст. И никого не впускай до моего возвращения!.. Тебя тоже здесь не должно быть… Я запрещаю тебе сюда входить. Объясню позже, есть серьезные причины… Вот тебе ключ… Будешь ждать меня в деревне…

И снова пустился бегом. Десять минут спустя он подхватил Октава. И вскочил в машину.

— В Париж! — скомандовал Люпэн.

II

Поездка была скорее гонкой со смертью. Люпэну показалось, что Октав недостаточно быстро едет; он сам сел за руль, и бег машины стал головокружительным, беспорядочным. По всем дорогам, через села, по многолюдным улицам городов они мчались со скоростью сто километров в час. Задетые прохожие разражались криками ярости; но метеор был уже далеко. Он уже исчез из виду…

— Патрон, — бормотал бледный, как мел, Октав. — Мы тут останемся.

— Ты — быть может, машина — быть может; зато я доберусь, — отвечал Люпэн.

У него было чувство, будто не машина его несет, но сам он несет машину, что пространство он пробивает собственными силами, собственною волей. Какое же чудо могло помешать ему доехать до цели, если силы его были неистощимы, если воля не имела границ?!

— Я доеду, ибо должен доехать вовремя, — повторял он сквозь зубы.

И думал о человеке, которого ждала смерть, если он не прибудет вовремя, чтобы его спасти, о таинственном Луи де Мальрейхе, таком странном с его упорным молчанием и наглухо замкнутым лицом. И под грохот мотора и колес, под деревьями, чьи ветви проносились мимо с шумом яростных волн, под мелькание собственных мыслей старался все-таки выстроить версию. И эта версия стала помалу уточняться, логичная, невероятная и достоверная, как он понимал ее теперь, зная страшную правду о Долорес, высвечивая мыслью все способности и отвратительные стремления этого расстроенного ума.

«Ну да, — думал он, — это она подстроила против Мальрейха самую ужасную махинацию. Чего она хотела? Выйти замуж за Пьера Ледюка, которого влюбила в себя, и стать государыней маленького герцогства, из которого была изгнана. Цель была уже близка, стоило руку протянуть… Одно только препятствие — я, я сам, человек, который неделя за неделей неотступно загораживал ей дорогу; я, кого она неизменно встречала на своем пути после каждого убийства; я, чьей проницательности она боялась, кто не сложил бы оружия, не обнаружив виновного и не добравшись до писем, украденных у кайзера… Так вот, решила она, если уж нужен виновный, пусть им будет Луи де Мальрейх, точнее — Леон Массье. Кто же этот Леон Массье? Знала ли она его до замужества? Было ли между ними что-нибудь, может — любовь? Может быть, но этого, конечно, никто никогда не узнает. Что же было наверняка? Что однажды ее поразило сходство в росте и поступи с Леоном Массье, то сходство, которого она могла добиться, надевая, как он, темное мужское платье, наряжаясь в светлый парик. Она, вероятно, наблюдала за странной жизнью этого одинокого человека, за его ночными прогулками, запоминала характерные для него движения и походку, способы, которыми он заметал следы, когда кто-нибудь его выслеживал. И в соответствии с этими наблюдениями, предвидя возможные обстоятельства, попросила господина Кессельбаха стереть из регистра актов гражданского состояния в Вельденце имя Долорес и заменить его на Луи, чтобы инициалы полностью совпадали с первыми буквами имени Леона Массье…»

«Когда же пришло время действовать, — думал далее Люпэн, — она выполнила свой план. Леон Массье живет на улице Делезман? Она приказывает сообщникам поселиться на параллельной улице. Сама дает мне адрес отеля Доминика и наводит меня на след семерых бандитов, прекрасно зная, что, напав однажды на след, я пойду до конца; что я, не остановившись на семерых бандитах, доберусь до их главаря, до личности, которая наблюдает за ними и направляет их, до человека в черном, до Леона Массье, то есть до Луи де Мальрейха».

«Допустим, я добрался до преступной семерки; что будет дальше? Либо я буду побежден, либо все мы перебьем друг друга, как она понадеялась в тот вечер, на улице Винь. В любом из этих случаев Долорес от меня избавится. Происходит, однако, совсем другое: я захватываю семерых бандитов. И Долорес бежит с улицы Винь, я обнаруживаю ее в сарае Старьевщика. И оттуда она направляет меня к Леону Массье, то есть к Луи де Мальрейху. Я нахожу при нем письма императора, которые она сама туда положила, и выдаю его правосудию; я объявляю о существовании тайного прохода, который она сама велела устроить между двумя сараями, представляю все улики, которые она сама приготовила, доказываю с помощью документов, которые она сфабриковала, что Леон Массье обманом присвоил это имя, что на самом деле он Луи де Мальрейх».

«И Луи де Мальрейх должен будет умереть».

«А Долорес, восторжествовав наконец, вне любого подозрения, поскольку виновник обнаружен, свободная от своего омерзительного прошлого, полного преступлений, от убитого мужа, от убитого брата, от убитой сестры, убитых горничных, убитого Штейнвега, освобожденная мною от своих сообщников, отданных мною в руки Вебера; освобожденная, в конце концов, от нее самой, причем — опять-таки мною, отправившим на эшафот невинного, который ее во всем подменил, — Долорес, победившая, владелица миллионного состояния, любимая Пьером Ледюком, — Долорес станет наконец королевой!»

— Ах, — вскричал Люпэн вне себя, — этот человек не будет казнен! Клянусь своей головой, он не умрет!

— Осторожнее, патрон, — испуганно сказал Октав, — мы приближаемся… Начинаются пригороды… Фобуры…

— Ну и что?

— Мы перевернемся… На булыжниках — скользко… Нас занесет…

— И пускай!

— Осторожнее… Вон там…

— Что — там?

— На повороте… Трамвай…

— Пусть он остановится.

— Сбавьте скорость, патрон!

— Ни за что!

— Пропадем!..

— Доберемся!

— Не доберемся!

— Непременно.

— Ах! Тысяча чертей!

Громкий треск… Отчаянные вопли… Машина зацепила трамвай, затем, отброшенная к забору, превратила в щепки метров десять досок и, в конце концов, разбилась об угол каменного парапета.

— Шофер! Свободен?!

Это был голос Люпэна. Лежа еще на животе на газоне лужайки, он окликнул такси…

Люпэн поднялся, увидел вдребезги смятый автомобиль, толпу, собиравшуюся уже вокруг Октава, и вскочил в другую машину.

— К министерству внутренних дел, на площадь Бово… Двадцать франков на чай!

И, устраиваясь на заднем сиденье, продолжал размышлять.

«Ах, нет, он не умрет, — думал Люпэн. — Нет, тысячу раз нет! Это не ляжет на мою совесть! Достаточно того, что я был игрушкой в руках этой женщины, что дал себя обвести вокруг пальца, как школьник… Стоп! Довольно позора! Я отправил этого несчастного в тюрьму… Я подвел его под смертный приговор… К самому подножью эшафота… Но он на него не взойдет! Если это случится, мне останется лишь послать себе пулю в лоб!»

Приближались к заставе. Он наклонился вперед:

— Двадцать франков сверх всего, шофер, если не остановишься!

И крикнул, когда поравнялись с контрольным постом:

— Служба Сюрте!

Проехали, однако, благополучно.

— Не смей тормозить, о дьявол! — заорал Люпэн. — Быстрее! Еще быстрее! Боишься задеть парочку старух? Дави их! Я за все плачу!

За несколько минут они доехали до министерства, на площадь Бово.

Люпэн бегом пересек двор, поднялся по парадной лестнице. В приемной было полно народу. Он написал на листке бумаги «Князь Сернин» и, прижав в угол дежурного швейцара, сказал:

— Это я, Люпэн. Узнаешь, не так ли? Я устроил тебя на это место, настоящую синекуру, здесь ты как на пенсии, правда? Так вот, ты должен немедленно меня провести к премьеру. Отнеси ему этот листок. Большего от тебя не требуется. Премьер тебя только отблагодарит, будь уверен… Я — тоже… Ступай же быстрее, идиот! Валенглей меня ждет.

Десять секунд спустя Валенглей сам высунул голову из кабинета и не без иронии проронил:

— Пригласите «его светлость».

Люпэн торопливо вошел, закрыл за собой дверь и, с ходу перебивая премьер-министра, сказал:

— Нет, не надо речей, вы не можете меня арестовать… Это значило бы погубить себя и скомпрометировать кайзера… Нет… Речь совсем о другом… В двух словах: Мальрейх невиновен. Я обнаружил настоящего преступника… Это Долорес Кессельбах. Она мертва. Ее труп — там, где я его оставил. У меня неопровержимые доказательства. Сомнений не может быть. Все сделала она…

Он перевел дух. Валенглей, казалось, ничего не понимал.

— Дело срочное, господин премьер-министр, Мальрейха надо спасти. Подумайте сами… Судебная ошибка… Упадет голова невинного… Отдайте распоряжения… Новое расследование… Не знаю уж… Но нужно торопиться, время не ждет…

Валенглей внимательно на него посмотрел, подошел к столу, взял с него газету и протянул ее Люпэну, очертив пальцем статью.

Люпэн сразу увидел заглавие:

«Казнь чудовища. Сегодня утром Луи де Мальрейх был обезглавлен…»

Он не стал дальше читать. Ошеломленный, уничтоженный, со стоном отчаяния он рухнул в кресло.

Сколько времени он оставался в нем? Оказавшись снаружи, Люпэн не смог бы этого сказать. Вспомнилось долгое молчание; он увидел, как над ним склонился Валенглей, обрызгавший его холодной водой. Вспомнился глухой голос премьера, говорившего почти шепотом:

— Слушайте… Об этом не надо ни с кем делиться… Он был невиновен? Вполне возможно, я не говорю «нет»… К чему, однако, разоблачения?.. Огромный скандал?.. Судебная ошибка может возыметь неисчислимые последствия. Стоит ли? Ради реабилитации? К чему она? Он ведь не был даже приговорен под своим настоящим именем. На публичное осуждение представлена фамилия Мальрейх… И это действительно фамилия лица, совершившего все преступления… Так что же?

И, тихонько подталкивая Люпэна к двери, заключил:

— Возвращайтесь туда… Устраните тело, оно должно исчезнуть… Чтобы никаких следов, постарайтесь… Никаких следов от всей этой истории… Я рассчитываю на вас, смотрите…

И Люпэн отправился обратно. Он возвращался, действуя, как автомат, который получил приказ, поскольку собственной воли у него уже не осталось.

Несколько часов он прождал на вокзале. Машинально поел, взял билет и устроился в одном из купе. Он спал плохо, с пылающей головой, с кошмарами и смутными пробуждениями, в которые пытался понять, почему Массье не стал себя защищать.

«Это был сумасшедший, — думал он. — Наверняка… Полубезумный, по крайней мере… Он когда-то был с ней знаком… Она отравила его жизнь. Свела его с ума. И тогда, не желая больше жить… К чему ему было защищаться?»

Такое объяснение успокоило его лишь наполовину, и он дал себе слово рано или поздно выяснить эту тайну, узнав истинную роль, которую Леон Массье сыграл в жизни Долорес. Пока же это было не столь важно. Одно представлялось ясным — безумие Массье, и он упорно продолжал твердить:

«Это был сумасшедший… Этот Массье наверняка был сумасшедший… Впрочем, они все сумасшедшие, эти Массье… Целое сумасшедшее семейство…»

В полубреду он путался уже в именах, его мозг начинал сдавать…

Но, выходя из вагона на станции Брюгген, на свежем воздухе раннего утра он приободрился душой. Все предстало ему вдруг в другом свете. И он воскликнул:

— Ну что же, в конце-то концов! Почему он не стал протестовать?! Я не могу быть за него в ответе… Это было настоящее самоубийство — с его-то стороны… Что-то ведь между ними, наверно, было, чем-то в деле участвовал и он… И проиграл… Мне очень жаль… Но что поделаешь!..

Потребность действовать опять опьяняла его. И, все еще страдая, терзаемый раскаянием в преступлении, виновником которого все-таки себя считал, он обратил уже взоры к будущему.

«Это издержки войны, — размышлял Люпэн. — Не будем об этом думать. Ничто еще не потеряно. Наоборот! Долорес была на моем пути препятствием, так как в нее влюбился Пьер Ледюк. Долорес больше нет; Пьер Ледюк отныне — всецело мой. И он женится на Женевьеве, как я решил. И будет править. А я останусь притом хозяином. И Европа! Европа будет моей!»

Он воодушевлял себя сам, внезапно исполнившись уверенности, возбужденно жестикулируя на пустой дороге, размахивая воображаемой шпагой, победоносным мечом предводителя, который решает, отдает приказы, который неизменно побеждает.

«Люпэн, ты будешь королем! Ты будешь королем, Люпэн!»

В селе Брюгген он навел справки и узнал, что Пьер Ледюк накануне обедал в постоялом дворе. С тех пор, однако, никто его не видел.

— Как, спросил Люпэн, — он здесь не ночевал?

— Нет.

— Куда же он направился после обеда?

— По дороге к замку.

Люпэн продолжал путь в удивлении и тревоге. Ведь он строго-настрого приказал молодому человеку запереть двери и не возвращаться после того, как слуги уйдут. Пьер Ледюк его не послушался. Доказательство было налицо — открытая калитка парка.

Он вошел, обошел замок, стал звать. Ответа не было.

И тут пришла мысль о садовом домике. Кто мог знать! Пьер Ледюк, скучая о той, в кого влюбился, подталкиваемый, возможно, интуицией, мог направиться туда на поиски. А там оставался труп…

Охваченный беспокойством, Люпэн со всех ног бросился туда.

На первый взгляд могло показаться, что в домике никого нет.

— Пьер! Пьер! — закричал он.

Не услышав ни звука, Люпэн вошел в прихожую, затем — в комнату, в которой была устроена его спальня.

И застыл на пороге в оцепенении.

Над телом Долорес на веревке висел Пьер Ледюк, мертвый.

III

Чтобы сохранить спокойствие, Арсен Люпэн напрягся весь, с головы до пят. Он старался не дать волю отчаянию. Не проронить ни единого резкого слова. После всех жестоких ударов судьбы, смерти Долорес, казни Массье, после стольких несчастий и катастроф он испытывал абсолютную необходимость сохранить над собою полную власть. Иначе — безумие.

— Идиот, — сказал он, показывая кулак Пьеру Ледюку, — трижды идиот! Не мог немного подождать? Не прошло бы десяти лет — и мы отняли бы у кайзера Эльзас-Лотарингию…

Чтобы отвлечься, он искал все новые слова, искал наудачу, на что бы опереться, но мысли продолжали ускользать, его череп, казалось, вот-вот взорвется.

— Ну нет! — крикнул он наконец, — этого не будет! Черта с два! Люпэну — тронуться разумом, подобно прочим? Только не это, нет! Пусти себе в висок пулю, если это тебя позабавит, пусти; в конце концов, я не вижу другого возможного исхода. Но Люпэн — чокнутый, Люпэн — в психушке? Надо кончать красиво, милый мой. Красиво!

Он принялся расхаживать по кругу, громко топая, высоко поднимая колени, как делают иные актеры, играя роль сумасшедших. И продолжал:

— Выше голову, старина, боги смотрят на тебя! Выше голову! И смелее, дружище, бодрее! Все вокруг рушится; и что с того? Произошло крушение, все пропало, твое королевство провалилось в ад, Европа пропала, вселенная разлетелась вдребезги… И что с того?! Тебе на все — плевать. Пусть рушится все, а ты — смейся! Будь Люпэном, или тебе — крышка! Смейся, дьявол, смейся! Сильнее!.. Ну вот, в добрый час! Бог мой, как все смешно! Долорес, старушка, закурим, что ли?

Он нагнулся, хихикнув, прикоснулся к лицу покойницы, покачнулся и упал без чувств.

Час спустя он пришел в себя. Припадок кончился, и, владея уже собой, расслабившись, молчаливый и серьезный, он стал обдумывать положение. Настало время — Люпэн это понимал — невозвратных решений. Его жизнь была окончательно разбита, за несколько дней, под ударами непредсказуемых катастроф, нахлынувших на него единой волной, в ту самую минуту, когда он был уже уверен в своем триумфе. Что делать теперь? Начинать с начала? Строить все заново? На это уже не хватит мужества. Что же тогда?

Все утро он бродил по парку в трагической прогулке, в которой положение предстало перед ним в мельчайших подробностях, и мысль о смерти стала постепенно овладевать им с неотвратимой настоятельностью. Однако, убьет он себя или будет дальше жить, впереди его ждал ряд четких действий, которые следовало совершить. Трезвым разумом, успокоившимся внезапно, Люпэн теперь видел их во всей последовательности.

Часы с церковной колокольни пробили полдень.

«За дело, — сказал он себе, — и без поблажек».

Он вернулся к садовому домику, в свою комнату, поднялся на табурет и перерезал веревку, на которой висело тело Пьера Ледюка.

— Бедняга, — сказал он при этом, — так, видно, было тебе суждено — кончить жизнь с пеньковым галстуком на шее. Увы! Ты не был рожден для величия… Я должен был это предусмотреть и не связывать своей судьбы с рифмоплетом.

Он проверил платье молодого человека и ничего не нашел. Но тут, вспомнив о втором бумажнике Долорес, извлек его из кармана, в котором поначалу оставил. И чуть не выронил от неожиданности. В этом бумажнике лежала пачка писем, которую он видел не в первый раз, различные почерки которой он сразу же узнал.

— Письма кайзера! — прошептал он. — Письма старому канцлеру!.. Тот пакет, который я сам отнял у Леона Массье и вручил графу Вальдемару… Как же так?.. Могла ли она, в свою очередь, вновь похитить их у этого кретина Вальдемара?

И вдруг, хлопнув себя по лбу:

— Вовсе нет, кретин — я сам! Эти письма, которые держу, и есть настоящие. Она оставила их себе, чтобы шантажировать императора в подходящее для этого время. А те, которые я ему вернул, были поддельными, переписанными, вероятно, ею или кем-то из сообщников, она оставила их у меня на виду… И я попался на подложный пакет, как желторотый птенец! Черт возьми, когда за дело берутся женщины…

Дальше в бумажнике оставался только листок картона — фотография. Он посмотрел. На снимке был он сам.

— Две фотографии, — прошептал Люпэн. — Массье и моя… Тех, кого она больше всего любила, вероятно… Ибо меня она любила… Странной любовью, сотканной из восхищения перед искателем приключений, каким я был, перед мужчиной, способным в одиночку совладать с семью бандитами, которым она поручила со мной расправиться. Странная любовь! Я почувствовал ее трепет в тот день, когда я поделился с нею мечтами о могуществе! Тогда она действительно была готова пожертвовать Пьером Ледюком и подчинить свою мечту моей. Не случись неувязки с зеркальцем, она была бы покорена. Но это происшествие ее испугало. Я добирался до истины. Гарантией ее спасения стала моя смерть. И она на нее решилась.

И несколько раз еще он задумчиво повторил:

— И все-таки она меня любила… Да, любила меня, как любили и другие… Другие, которым я тоже принес несчастье… Кто полюбит меня, тот неизменно, увы, умирает… И она тоже умерла, задушенная мною самим… Так стоит ли мне жить?

И опять сказал тихо:

— Так для чего мне жить? Не лучше ли уйти вслед за всеми этими женщинами, которые одарили меня своей любовью?.. И кого эта любовь погубила, — к Соне, Рэймонде, Клотильде, Дестанж, к мисс Кларк?..

Он положил оба тела рядом, накрыл их одним покрывалом, сел за стол и написал:

«Я во всем восторжествовал — и я побежден. Пришел к цели — и рухнул в бездну. Судьба сильнее меня… Той, которую я любил, больше нет. И я тоже умираю».

И поставил подпись: «Арсен Люпэн».

Он положил листок в конверт, заклеил его и вложил в бутылку, которую выбросил в окно, на рыхлую землю одной из цветочных клумб.

Затем свалил на паркете в большую кучу старые газеты, солому и поленья, которые оставались в пристройке от зимних запасов дров. Полил все это керосином. Зажег свечу и бросил ее на газеты. По костру побежало пламя. Другие языки огня заплясали следом, быстрые, искрящиеся, нетерпеливые.

«В путь! — сказал себе Люпэн. — Домик сложен из дерева; он скоро запылает как спичка. Пока прибегут из деревни, взломают решетку парка, пока добегут до этого уголка… Будет слишком поздно. И здесь найдут только пепел, два обуглившихся трупа и рядом, в бутылке, мое сообщение… Прощай, Люпэн! Люди добрые, закопайте меня без церемоний… Погребением бедняков… Ни цветов, ни венков… Скромный крест, и на нем такая надпись:

Здесь лежит

АРСЕН ЛЮПЭН,

АВАНТЮРИСТ

Он добрался до наружной стены, перелез через нее и, обернувшись, увидел пламя, взвихрившееся уже до неба.

1

Почетного Легиона (Прим. переводчика).

2

Морис Леблан. «Арсен Люпэн», пьеса в четыре акта.

3

В то время — французская колония, ныне — Вьетнам. (Прим. переводчика).

4

Министр юстиции во Франции (Прим. переводчика).

5

Долорес — «страдание» (испан.).


на главную | моя полка | | Последние похождения Арсена Люпэна. Часть II: Три убийства Арсена Люпэна |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 5
Средний рейтинг 4.0 из 5



Оцените эту книгу