1

Амасья – город старый, очень старый, помнящий понтийца Митридата, римлянина Лукулла… Страбон, гяур, живший тут в далекие времена, – тот вообще утверждал, будто бы заложила этот город царица амазонок Амазис. Ну, вообразить себе женщин, бегающих по огромной скале голышом и воинственно потрясающих копьями, правоверный, конечно, может, но делать этого не станет, если он воистину правоверный. А то вообразится еще, чего доброго, в таком виде почтеннейшая матушка твоей достойной супруги и окажешься потом в Бимархане – доме, где лечат скорбных разумом звуками воды и музыки… И кто сказал, что тебя там вылечат?

Милость Аллаха на Амасье – вот и все, что надо знать правоверным. Сколько народов живет здесь, а еще больше – по деревням, и все как-то уживаются. Не иначе милостью Аллаха, а как же еще? Мир огромен, людям в нем всегда земли не хватает, вот и воюют они раз за разом, а тут, в Амасье, грек и татарин, турок и армянин – все торгуют на одном базаре, все дышат одним воздухом. Ну а если случаются между ними драки, так это дело житейское: вот в Истанбуле…

Тут говорящий, даже не понижая голоса, рассказывал обычно очередную сплетню, а то и байку про хитрого вора или про гаремные дела, про роксоланку-Хюррем, с открытым лицом сидевшую перед художником-гяуром, или еще про какие каверзы, которые иблис будто из бездонного мешка высыпал на головы обычных жителей столицы. И слушатели соглашались – да, хорошо, что мы живем в благословенной Аллахом Амасье, а не там, где иблис давно уже смущает умы правоверных, и не сказать, что делает это безуспешно.

Почтенный Аджарат такие байки выслушивал довольно равнодушно. Дела, происходящие за пределами Амасьи, казалось, не трогали его вовсе, если, конечно, разговор не касался цен на зерно и грузоперевозки. Такие вещи всегда интересовали любого уважающего себя амасьинца, даже того, чье имя переводилось как «пришелец из дальних краев, бежавший от кровной мести», и, если вдуматься, именем не было вовсе… Но тем и благословенна Амасья, что тут не задают лишних вопросов. Особенно людям, носящим такие имена, которые в любом другом месте вопросы бы вызвали.

Но не в Амасье. Здесь хватает людей, подобных почтенному Аджарату, с именами, говорившими подчас куда громче, чем сам человек.

Аджарат приехал в Амасью не один, а с семьей. О его жене по имени Эдже известно было еще меньше, чем о нем самом: женщина почти не появлялась в людных местах, и ничего мало-мальски злого о ней не могли выдумать даже самые худые языки, как ни старались. Уже в Амасье Эдже-ханум родила близнецов, мальчика и девочку… Да нет же, почтенный рассказчик, ты ошибаешься, Эдже появилась тут уже с младенцами на руках… А вот даже и ты ошибаешься, не менее почтенный, не такими уж младенцами были эти близнецы: то ли около года им было, то ли даже двухгодовалыми их увидели здесь… Да и ладно. Об этих близнецах, носящих единое имя «Джан», то есть «душа», как раз многое можно было бы сказать, да только не болтали в Амасье о чужих детях. Вот вырастут, тогда будет о чем говорить, а пока малы еще для серьезных взрослых пересудов.

Впрочем, сам Аджарат тоже редко становился мишенью для сплетен. На острое словцо он умел ответить остротой, на почтительную речь – добрым словом, а подзуживать и стравливать людей между собой пришелец не любил, чем почти сразу снискал меж соседей расположение. Поселился он в квартале тихом, пользующемся достойной славой, дом купил у человека достойного, да и сам ни в чем дурном замечен не был – что еще надо для амасьинцев, чтобы признать пришлого своим? Да почитай что и ничего!

И лишь когда случилось то, что случилось, поползли по Амасье слухи, обрастая по пути вымыслами столь удивительными, что даже шейхи среди рассказчиков, услышав подобное, утратили бы важный вид и залились бы горькими слезами, сетуя на злосчастную судьбу, лишившую их дара красноречия. И была истина в этих сплетнях погребена столь же глубоко, сколь личинка прекрасной бабочки погребается в коконе тутового шелкопряда.

Если же распутать нити этого кокона, то выйдет вот что…

* * *

Сейчас уже даже сам шахзаде Мустафа не мог с уверенностью сказать, что чувствовал и о чем думал, пускаясь в эту авантюру. Вспоминал ли о Гаруне-аль-Рашиде или просто оказался в чужом городе и решил развлечься? И не юнец же вроде бы, а вот поди ж ты…

Над Амасьей зажигался удивительный закат, каждый раз потрясавший шахзаде своей дикой, мучительной, почти первозданной прелестью. Краски его были горячи, как норов необъезженного жеребца, как споры ученых улемов – те, на которых вырывают друг другу бороды, как разнузданные женские ласки, о которых любят поговорить юнцы, не ведавшие еще любви. В Истанбуле не так. Впрочем, в Истанбуле все не так.

Там не удерешь из своего дворца, в котором ты то ли владыка, второй после отца, великого султана, то ли бесправный пленник… А здесь – запросто: иди себе по улицам, изображай беспутного гуляку, каковых хватает в любом городе. И Амасья не исключение.

Впервые в жизни шахзаде Мустафа шел по городским улицам.

Шел. Своими ногами. Один, а не в окружении свиты и охраны. Один-одинешенек, открытый всем ветрам, обряженный в спешно украденный (стыд-то какой, сладкий и жгучий одновременно!) у одного из охранников жилет-йелек, какой носил в Амасье едва ли не каждый первый мужчина. Шел и любовался закатом.

Семь мостов перекинуто через Ешиль-Ирмак, реку, разделяющую Амасью на две части. Одна прижалась к подножию горы Харшена, той самой, с которой, по старинной легенде, сбросился вниз прекрасный художник и архитектор Ферхад, узнавший о гибели возлюбленной своей Ширин. Жил ли тот Ферхад на свете, был ли только красивой легендой – эту тайну гора Харшена хранила свято, а вот каналы, якобы прорубленные сквозь скалу этим самым Ферхадом, стремящимся добиться руки возлюбленной, до сих пор поили водой половину города. Вторая часть Амасьи была попросторнее, улицы на ней немного пошире, но дома все те же: двух-и трехэтажные ялыбою теснились друг к другу, стремились прилепиться стена к стене, словно в городах гяуров. Да, многим, очень многим Амасья отличалась от Истанбула!

И все же прошли времена, когда город этот носил гордое прозвание «шехзаделер», то есть место, где обучались основам управления султанские сыновья, прежде чем занять высокий престол Оттоманской Порты. Теперь разве что старики рассказывали молодежи о тех славных деньках. Молодежь скучающе кивала – слышали, как же, слышали не раз и не два – и шла заниматься своими делами: ловить рыбу, плести сети, выращивать яблоки или варить черешневое варенье…

Ничего. Все вернется. Ведь имел же отец что-то в виду, отправляя своего наследника в эту глушь! Может, хотел, чтобы шахзаде своими глазами увидел, как живут люди, не связанные с гаремом ничем, кроме славных баек, которые хорошо травить на базаре или в чайхане.

Мысль о том, что отец просто сплавил неугодного роксоланке-Хюррем отпрыска куда подальше, Мустафа от себя честно гнал. Но даже если и так, даже если подумать о султане худое, разве не велел Аллах терпеливо сносить тяготы и всюду, где бы ты ни был, жить праведно? А там и вознаграждение не замедлит себя ждать. Да и какие тяготы, если Амасья столь восхитительно не похожа на Истанбул и ты можешь безвозбранно ходить по ней, улыбаясь в бороду и представляя ошарашенные лица охраны?

Солнце уже почти нырнуло за крыши домов, а гора Харшена из темно-серой с зелеными прожилками стала темно-фиолетовой, словно отчаянно желая хоть в сумраке слиться окраской с ночным небом, когда из-за очередного поворота вынырнула странная троица.

Случайными грабителями они не были – по крайней мере шахзаде Мустафа понял это сразу, стоило ему увидеть этих троих, закрывших лица черными платками. Шахзаде не слишком-то смыслил в грабителях, да и как же ему повстречаться с ними в Манисе, где за каждым шагом его бдительно следили если не янычары, так советники, а не они – так отцовские шпионы? Еще меньше шансов повстречаться с этими отродьями иблиса было в Истанбуле, где шахзаде вообще не покидал пределов дворца. Да, в грабителях Мустафа не понимал практически ничего. Но вот хорошо обученных убийц видел не единожды.

А охрана небось сейчас обыскивает дворец сверху донизу…

Звезды в безлунном небе давали мало света – окна соседних домов светились куда ярче. Но Мустафа готов был поклясться, что холодный блеск стали он увидел именно в блеске ярко сверкнувшей звезды.

От первого удара удалось отшатнуться, но дальше отступать было некуда. Стена ограждавшего дом глиняного дувала, о которую шахзаде чувствительно приложился, на ощупь оказалась шершавой и чуть теплой, будто не хотела отдавать ночному воздуху тепло, накопленное за долгий безоблачный день.

Следовало кричать, бежать, делать хоть что-то, но шахзаде молча стоял и смотрел, как убийца заносит руку для удара. В голове стремительной ласточкой носилась лишь одна мысль: только бы не отец. Пусть этих убийц пошлет не отец. Пусть Аллах убережет султана от такого греха, за который не расплатиться на том свете ни простолюдину, ни правителю.

Хюррем, братья, кто угодно – мало ли на свете заговорщиков? Но только не отец.

Семь мостов перекинуто через реку Ешиль-Ирмак. Жаль, побывать удалось лишь на четырех из них. Мустафа как раз направлялся к пятому. Ах, жаль.

Убийца сделал шаг – и вдруг рухнул, упал лицом вперед, так что шахзаде пришлось отпрянуть, дабы тело не свалилось прямо на него. Двое других обернулись – дружно обернулись, не сговариваясь, так слаженно, как и не снилось некоторым из охраны Мустафы. В тот же миг сталь звякнула о сталь, а шахзаде увидел своего нежданного спасителя.

По всей улице яростно взревели во дворах сторожевые собаки, но ни одна дверь не распахнулась. Трое танцевали друг против друга – на границе вечера и ночи, жизни и смерти; плясали молча, лишь их клинки изредка перекликались звонкими чистыми голосами.

Отсутствие оружия шахзаде сейчас ощущал как физическую боль. Но… у него ведь есть оружие, точнее, есть возможность его добыть – оружие его несостоявшегося убийцы, первого из троих!

Немощеная улица казалась сейчас рекой, до дна которой никакой свет не дотягивался: на уровне колен расплывалась густая тьма, мертвец канул в ней, оброненный им клинок (ятаган?) тоже. Мустафа торопливо зашарил в темноте, нащупывая невидимое. Эфес скакнул ему в руку, а мгновение спустя звенящая перекличка вдруг резко вскипела, как бывает перед завершением схватки… и шахзаде опоздал. То есть он стремительно шагнул к сражающимся, даже успел принять на ятаган качнувшуюся к нему черную фигуру, но этот удар был уже лишним.

Второй убийца качнулся в его сторону, не атакуя, а падая. Третий тоже оседал на землю – так, как падают не раненые, а убитые, тонул в потоке тьмы, таял в нем.

Шахзаде во все глаза смотрел на человека, рискнувшего вступить в схватку с тремя обученными убийцами, лишь бы защитить невинного прохожего, о котором и не знал-то ничего. А тот вытер саблю, кивнул коротко и собрался уходить, не желая награды и не спрашивая ни о чем.

– Погоди, воин. Как зовут тебя?

Незнакомец обернулся. Сверкнули в короткой улыбке зубы.

– Я не воин. И мое имя – Аджарат.

Чем-то странным дохнуло на Мустафу и от этого имени, и от всей этой сцены под звездным небом Амасьи. Чем-то, о чем ранее писали поэты, прославляя не дела любовные, но воинскую доблесть и честь, воздавая хвалу походам и битвам, в которых добывалось не признание чернооких красавиц, но зéмли и слава. Тогда, в те давние времена, подобные имена были в ходу, а вот, оказывается, не перевелись и поныне, и стоит перед Мустафой воитель из тех, о ком писали давние, канувшие уже в небытие сказители.

– Подожди, не уходи, Аджарат… Как-никак ты мне жизнь спас.

Человек, чье имя означало – шахзаде сосредоточился – «беглец от кровной мести», остановился, пожал широкими плечами.

– Мне ничего не нужно от тебя.

– А вот мне нужно. – Мустафа снова пришел в себя и стал деятельным государственным мужем. – У меня для тебя есть предложение, достойнейший Аджарат.

– Сзади!

Шаг вперед. Вес на правую ногу. Резкий уклон в сторону на случай, если невидимый враг сейчас использует оружие дальнего боя. Так и есть: почти одновременен тугой гул спущенной тетивы, короткий посвист стрелы и ее тупой удар, судя по звуку, в глиняную плоть дувала на противоположной стороне улицы.

Развернулся Мустафа уже с занесенным ятаганом. А не опустил его тут же с размаху, потому что не на кого было: стрелок, хрипя, бился на дне тьмы. Вот из ее бесплотного потока взметнулась его левая рука с коротким луком, все еще зажатым в окровавленных, судорожно стиснутых пальцах… А на его спине возился зверь.

Сперва шахзаде показалось, что это крупный пес, и, значит, нашелся все-таки в одном из соседних домов смельчак, спустил с цепи волкодава, да и сам вслед за ним выскочил на ночную улицу… Но голова, приподнявшаяся над поверхностью темноты, была не собачья, и не собачьи были движения лап там, в глубине чернильной мглы: когтящие четвертого убийцу, разрывающие его тело…

Того, кто стоял рядом со зверем, трудно было назвать «смельчаком», потому что слово это мужского рода, а в фигуре неуловимо, но безошибочно угадывалась кошачья гибкость женского тела.

Кошачья…

Аджарат, без всякой учтивости отпихнув спасенного – вот уже от четвертой смерти подряд! – наследника престола, склонился над лежащим. Почти сразу распрямился, и шахзаде понял, что последнего убийцу тоже не удастся допросить.

(Хвала Аллаху. Никто не скажет, что этих людей прислал отец. Ни из страха пытки не скажет, ни спасая свою жизнь. Все! Не отец их послал!)

– Это моя жена Эдже, – ответил Аджарат на незаданный вопрос. – И Вашак-Парс. Его не опасайся, путник. Ну, прощай! И будь осторожен, пока не вернешься под свой кров.

– Постой, многодостойный Аджарат…

Мустафе стоило изрядного труда собраться с мыслями. Все-таки число странных событий, которые обрушила на него эта ночь, превышало любое вероятие. Эдже, повелительница зверя, именуемого Вашак-Парс – «рысь-леопард»?

Как бы там ни было, он, шахзаде, санджакбей Амасьи, сейчас остался жив. Благодаря этим людям. И их зверю.

А еще он хорошо знает, что в Амасье не принято задавать определенного рода вопросов. Но за спасение своей жизни принято платить везде. Даже если это спасение бескорыстно. Особенно в этом случае.

– Постой… – повторил Мустафа. – У меня, как я уже сказал, есть для тебя предложение…

* * *

Сулейман Кануни охотиться любил, и сыновьям своим старался передать страсть свою. К стыду своему, Мустафа вынужден был признать: в этом деле он отца разочаровал.

Если, конечно, отцу вообще дело было до того, как его старший сын и наследник относится к охотничьим забавам.

Там, в Истанбуле, толпы охотников собирались в Топкапы, дабы составить великому султану компанию. Орты^[1] янычар отвечали за то, чтобы все ловчие звери были готовы выполнить любой приказ повелителя. Мустафа помнил, что шестьдесят восьмая орта янычар носила название «турнаджи», что значило «ловчие», и занималась дрессировкой охотничьих птиц. Ох, много птиц было у Сулеймана Кануни! Шестьдесят четвертая и семьдесят первая орты отвечали за собак, причем шестьдесят четвертая так и называлась – «загарджи», то есть «псари», а семьдесят первая натаскивала собак для охоты на медведей, и звались эти янычары «саксонджу», ибо именно из Саксонии привозили огромных тварей, которых и собаками-то язык не поворачивался назвать. Таким не страшны были ни медведи, ни барсы. Под стать своим питомцам был и начальник орты – саксонджубаши: огромный, заросший черной бородой, свирепо глядящий на мир маленькими темными глазами из-под нависших кустистых бровей… По крайней мере Мустафа запомнил саксонджубаши именно таким.

А еще люди, отвечающие за лошадей, за каракалов, за то, чтобы добычи всегда было вдосталь. И те, кто организовывает охоту – шикер-агалары, входящие в состав «людей внутреннего круга». И обслуга султанских охотничьих дворцов. И… О Аллах, да разве же всех упомнишь?

Четыреста человек в каждой орте. Несколько орт, а вдобавок охрана. Да, выезд на охоту султана Сулеймана всегда выглядел… впечатляюще.

Здесь все-таки не столь пышно, тем не менее приличия нужно соблюдать. Султан обязан охотиться, ибо так поддерживает воинскую форму в мирные дни, – и наследник ни в чем не должен уступать отцу. Ни в чем… но кое в чем просто обязан.

Достаточно и того, что сидит шахзаде Мустафа в Амасье, а не в Манисе и даже не в Кютахье. А ведь известно, что чем ближе сын находится к Истанбулу, к султанскому сердцу и султанскому трону, тем вероятнее он станет наследником…

Пока перст Судьбы указывал на Селима. Но Судьба переменчива, а Селим, как говорили Мустафе доверенные люди, увлекся винопитием, причем далеко не вчера. Простит ли Сулейман беспутного сына?

Мустафа устало покачал головой. Не его это дело – гадать об отцовском сердце. Просто нужно быть достойным, и тогда Аллах вознаградит за труды.

К сожалению, «быть достойным» означало охотиться не реже одного раза в несколько месяцев.

Выезд шахзаде Мустафы можно было, не кривя душой, назвать достойным, почти ничем не уступающим султанскому. В этом «почти» скрывалась та тонкая грань, переходить которую не следовало ни в коем случае, но и отходить от нее далеко – тоже. Свиты… ну ладно, не почти столько же, а значительно меньше, чем у Сулеймана Кануни, но все-таки хватит для того, чтобы даже у самого злоязыкого не хватило духу назвать выезд шахзаде бедным. Собак и соколов – почти столько же, сколько у Сулеймана во время не самой «парадной» охоты. Каракал, правда, всего один, но зато есть ли у Сулеймана зверь диковинной породы вашак-парс? Шахзаде сильно в этом сомневался. Ну а пышностью нарядов свита Мустафы вполне могла соперничать с придворными, наводнявшими Топкапы во время султанской охоты. И пусть некоторые из этих нарядов носили еще во времена предыдущего султана, стоит ли заострять на этом внимание? Есть ведь волшебное слово «почти»…

И хвала Аллаху за это волшебное слово.

Взгляд Мустафы вновь пробежался по пестрому сборищу, выхватив на миг рыжевато-пятнистую шкуру пардовой рыси. Кто сейчас с ней рядом, Джанбал или Джанбек? А, оба… Мустафа не слишком одобрял Аджарата, откровенно попустительствовавшего дочери, разрешавшего ей расхаживать повсюду с открытым лицом, в мужской одежде, ничем не отличавшейся от одежды брата. А ну как вскроется, кто потом эту несчастную замуж возьмет? Впрочем, в Амасье, вполне возможно, и отыщется пара-тройка безумцев. Это ведь Амасья.

Но одобрять – не одобрял.

Хотя и помалкивал. Султанский сын властен в жизни и смерти верных ему людей, а вот в семейные дела таких странных людей, как Аджарат, лучше не вмешиваться. Иначе верность может… куда-нибудь деться.

В теперешней верности Аджарата Мустафа не сомневался. Наветы на нового телохранителя, конечно, слушал, но куда же без наветов, если ты стоишь за плечом шахзаде? Слушать – слушал, а всерьез не воспринимал. Незачем Аджарату изменять. Нет у врагов Мустафы ничего такого, ради чего Аджарат предал бы своего повелителя.

Шахзаде, несмотря на относительную молодость, в людях разбирался неплохо. Аллах дал ему этот дар, а почтенная матушка научила им пользоваться. О, если б не вспыльчивый характер, Махидевран-султан и до сих пор бы… впрочем, зачем думать о несбывшемся и несбыточном? Людей шахзаде знал, пускай даже и хотел временами ошибаться. Знал о том, что предают те, кому не хватает чего-то в жизни. Те, кто мечтает о несбыточном, или те, чьи желания окружающие почитают пустяком, глупой безделицей… Аджарату нечего было желать. Он любил жену, любил детей, а к самому шахзаде относился ровно и приветливо. Не боготворил, не считал единственным и неповторимым – просто служил тому, кто дал ему шанс возвыситься. Мустафе такие нравились. Они мало лгали (и в основном лгали о своем прошлом, а потому о прошлом шахзаде старательно не спрашивал) и почти не предавали.

Почти, да. Поэтому наветы шахзаде все-таки выслушивал, не прерывая тех, кто нашептывал ему в уши всякие гнусности. Мало ли…

* * *

Вашак-Парс выступал гордо, чувствуя себя звездой нынешней охоты. Конечно, порезвиться вдоволь ему не дадут: люди вообще плохо понимают в истинной охоте, с этим грациозный зверь смирился уже давно. Вот и сейчас – да разве ж это охота? Даже на гору никто не поднимется. Примостятся на берегу реки, лениво постреляют куда-нибудь вдаль и примутся чесать языками, услаждая напитками и яствами слабые тела…

Когда Вашак-Парса дернули за ошейник, он лишь лениво пошевелил ушами. Повторный рывок заставил его сесть и широко зевнуть, обнажив острые белоснежные зубы.

– Вот же ленивый сын ишака! – беззлобно ругнулся подросток, державший поводок.

– И верблюдицы! – усмехнулся второй подросток, похожий на первого, словно… нет, две капли воды были похожи все-таки значительно сильнее, чем эти двое. Словно колеблющееся в слегка волнующемся озере отражение, когда непонятно – то ли ты смотришь сам на себя из подернутой легкой рябью воды, а то ли уже и кто-то другой.

– А дед его был бесхвостым петухом!

– А бабка… бабка – каркающей вороной!

– Джан, ну ты…

Огромный кот благосклонно слушал болтовню подростков, время от времени поводя пушистым ухом, словно отметая всякие сплетни и нелепицы, которыми люди любят обмениваться, попусту сотрясая воздух. Что птицы, что люди – все одинаковы, все любят галдеть почем зря.

Но вот до чутких ноздрей рыси донесся запах, так же сильно отличимый среди прочих, как запах вонючей паленой тряпки отличается от аромата луговых цветов. Так пахнет беда – черная, вязкая, гниющая от собственной мерзости.

Вашак-Парс, которого иногда (только в кругу близких ему людей, никак иначе!) называли Пардино, приподнялся и встревоженно огляделся. Близнецы как по команде прекратили перепалку, в две пары глаз следя за действиями своего зверя.

Медленно, то и дело пробуя ноздрями воздух и временами подрагивая хвостом, огромный кот шел туда, где пахло бедой.

Туда, где сидела единственная и неповторимая его хозяйка.

* * *

Румейса-султан любила поболтать с Эдже-ханум на роксоланском наречии.

Пускай и велено было забыть маленькой Наде, кто она и откуда, когда попала в гарем шахзаде, пускай говор у Эдже не тот, на каком говорят в родных сербских селениях, – а все веет родиной, ее протяжными напевами, ее гордыми людьми, которых ломала-ломала османская плеть, да не доломала. У жены шахзаде изменилось имя, изменилась походка, наряды теперь совсем другие, да и лицо матери вспоминается уже с трудом – но разве саму Надю Франкос изменили, назвав ее Румейсой, а позже прибавив к имени пышное и ничего в ее ситуации не значащее «султан»?

А может, и изменили. Иисус стал пророком Исой, крестик с груди давно уже снят – кто ты, маленькая Надя? Где ты, в какую пропасть канула, какие воды шумят над тобой и памятью о тебе? На каком языке ты думаешь теперь, какие песни поешь в одиночестве, о чем видишь сны?

Эдже понимала. Роксоланкой ли была новая подруга Румейсы, из иного ли народа, но главное, ту суть, о которой даже не говорят, она ухватить могла. А потому беседы их на роксоланском наречии были ни о чем – и об очень многом.

Даже с мужем, бывает, о таком не поболтаешь, что уж о служанках говорить, о каждой из которых знаешь, кому она еще служит, и больше чем о половине – сколько за это получает. Здешний гарем не только из рук Румейсы-султан ест, ну да так оно и везде было. Даже в Истанбуле, и тем более в Истанбуле.

При мысли о той, которая сейчас плетет паутину, сидя в султанском гареме, привычно сжалось сердце. Сжалось – и отпустило: Эдже подбросила очередную шуточку насчет неповоротливого Йылдырым-бея, которого родители не иначе как под водительством Иблиса назвали «молнией». Язык у Эдже-ханум всегда был острым, а шутки смешными. И видела Эдже-ханум многое, ох, многое…

Например, видела, что тучный телом Йылдырым-бей не умен, нет, но хитер, как хитры бывают лисы, убегающие от псовой охоты. И что сейчас он спелся с Тургай-беем, тающим от приторных улыбок, стоит ему бросить взгляд на кого-либо из семьи шахзаде, а за пазухой держащим даже не камень, а целую каменоломню. Так сказала Эдже, и Румейса еще долго не могла сдержать улыбку, представляя, как невидимые невольники вырезают каменные глыбы где-то там, за пазухой у Тургай-бея. Может, потому он такой тощий и жилистый, что все силы уходят на каменоломню?

А еще Эдже заметила, что рядом с Тургай-беем часто видят шахзаде Орхана. Даже обронила как-то раз в случайном разговоре (впрочем, с Эдже случайных бесед не бывает, особенно когда женщины переходят на роксоланский), не рано ли пасынок Румейсы-султан спутался со змеей? Тут ведь не разберешь, укусит или просто приползла погреться и молока попить…

Хотя о шахзаде Орхане Румейса не собиралась заботиться больше, чем обязывало ее высокое положение жены султанского наследника. Орхан был ей неприятен, и поделать с этим женщина ничего не могла. Хотя и старалась – Аллах ей свидетель! – делать это искренне, как велит Коран! Но парень, похоже, вообразил, будто Румейса – это вторая Хюррем-хасеки, будто она вышвырнула интригами его мать из сердца Мустафы, а теперь жаждет смерти пасынка. И сыном называет его только насмешки ради. Даже если делает это по воле отца.

Снова мысль о Хюррем обожгла сердце. То ли сказывалось влияние свекрови, ненавидевшей нынешнюю супругу султана истово и яростно, как и положено дочери гордого черкесского племени, то ли просто сердце чуяло беду. Ох, бедное сердце, зачем же ты иногда бываешь вещим?

Румейса сердито тряхнула головой, завела с Эдже ни к чему не обязывающий разговор о последних сплетнях, благо их в Амасье хватало. Перемыли косточки купцу по имени Ышик, решившему сменить вывеску на своей лавке, но не потрудившемуся закрепить ее как следует. Аллах милостив, и вывеска свалилась ночью, до смерти напугав соседского осла, чей рев разбудил три соседние улицы. Или четыре?

– Вот увидишь, госпожа, к завтрашнему дню рев этого воистину удивительного осла разбудит половину Амасьи и каждый базарный зевака клясться будет, что слышал его собственными ушами, – посмеиваясь, сказала Эдже. И без перерыва добавила на роксоланском: – Вашак-Парс беспокоится. Что-то неладное творится.

– Может, съел что-то не то? – отозвалась Румейса, все еще улыбаясь, представляя себе перепуганного ишака и толстого ленивого купца, чем-то неуловимо напоминающего Йылдырым-бея. А сердце уже затрепетало перепуганной птицей, забилось в силках страха.

– Вашак-Парс не умеет есть «не то», – с милой улыбкой ответила Эдже, наклонив голову. Встала, сделала пару шагов, безмятежно огляделась вокруг, будто просто устала сидеть и решила размять ноги.

В этот момент Вашак-Парс резким движением выдернул поводок из руки одного из своих вожатых и, оскалившись, прыгнул.

Прыгнул на шахзаде Мустафу.

* * *

О том, что случилось в тот день, шахзаде Мустафа вспоминать не любил. И знал, чуял просто, что ни дети его, ни самые близкие ему люди (среди каковых с недавних пор числился и Аджарат) тоже не хотели вспоминать день, когда, как написали впоследствии амасьинские поэты, безоблачное небо, излучавшее зной, потемнело от горя.

Не потемнело оно, Мустафа помнил это совершенно точно. Небо – ему не привыкать, оно видало и не такое. Что ему сделается?

Когда Вашак-Парс прыгнул, Мустафа не успел подумать ничего определенного. Мысль о том, как же просто организовать покушение даже тогда, когда шахзаде окружен стеной телохранителей, пришла позже. Да и прочна ли стена из тел человеческих? Дырявая она, честно скажем, эта стена.

Да, думал шахзаде потом, уже после. А тогда он просто попытался отпрянуть, уйти с пути зверя, понимая, чувствуя всем телом, что не успевает. И памятуя о судьбе того, кого послал не отец, но кто-то другой и кому не повезло оказаться на пути разъяренного Вашак-Парса.

Аджарат дернулся навстречу опасности – и застыл, даже, казалось, чуть расслабился. Это Мустафа тоже заметил. И не один он: долго потом в доносах наветчики ссылались именно на это обстоятельство, пытаясь очернить телохранителя шахзаде. Коротко вскрикнула женщина – Румейса ли, а может, Эдже-ханум? Обернуться и выяснить Мустафа тоже не успевал.

Охрану шахзаде составлял не один Аджарат, и кто-то даже успел выстрелить в обезумевшего зверя. Стрела просвистела мимо: Вашак-Парс был быстрее, намного быстрее. Как смазанная жиром молния, огромный рыже-пестрый кот упал на четыре лапы на стол перед шахзаде… перед ним, не на плечи! Не на беззащитную шею нацелились острые клыки, не в глаза метили смертоносные когти! Или промахнулся? Нет, Вашак-Парс никогда не промахивался. Мощная рыжая лапа смахнула со стола вазу со сладким шербетом, жалобно зазвенело стекло тонкой венецианской работы, разбиваясь о скальную породу. Затем Вашак-Парс мотнул головой, уклоняясь от очередной стрелы, и расселся прямо на столе, подвинув пару блюд, коротко мяукнув и принявшись сосредоточенно вылизываться.

Первым тогда недоуменно рассмеялся сам Мустафа. Рассмеялся, подавая остальным сигнал, расслабляя плечи и качая головой. Вот же шайтаново семя, глупый кот, лишай ему в неудобосказуемое место! И чем ему шербет так не глянулся?

Шахзаде тогда еще ничего не понял. Или не захотел понять? А ведь должен был, в конце концов, не в первый раз враги порывались отнять у него жизнь! Обернулся, чтобы отдать приказ Эдже-ханум унять зверя, раз уж ее дети не справляются… и натолкнулся на острый, как кинжал, взгляд мертвенно-бледной Румейсы.

– Проверить бы… – Жена произнесла эти слова едва слышно, но Мустафа угадал их смысл, увидел, как шевелятся губы Румейсы, пусть и закрывала лицо его супруга, как и положено правоверным мусульманкам… Увидел и прищурился недобро, понимая и принимая ее правоту. А рядом качнула головой Эдже-ханум:

– У Вашак-Парса тонкий нюх, мой господин. Может, учуял что?

– Может… – эхом повторила Румейса, становясь еще бледнее, хотя, казалось бы, и так белее мела.

И в этот миг к отцу подбежал шахзаде Мехмед.

Сын тоже был бледен – на миг Мустафе показалось, что Мехмед намазал лицо какой-то белой гадостью, но это просто кровь отлила от смуглых мальчишеских щек. Зрачки сына были расширены, а ресницы беспомощно трепетали.

– Отец… господин мой… С Орханом беда.

И тут же откуда-то слева раздались крики.

Мустафа повелительно махнул рукой, приказывая Румейсе подозвать служанок и дочерей.

– Уходи, – тихо произнес он, и супруга тотчас склонилась, признавая волю мужа. Не женское это дело – смотреть на смерть, особенно на смерть от яда.

Почему-то об Эдже-ханум Мустафа не подумал. Эдже-ханум… она другая. Ей можно.

Или же пускай муж скажет ей, что нельзя.

Крики стали громче и требовательнее. Завыла собака.

Вашак-Парс спрыгнул со стола, задрал кверху морду с встопорщенными усами, прижал уши к голове и вскрикнул. Это был всего один горестный вопль, словно зверь извинялся за свою нерасторопность. За то, что не успел.

Эдже-ханум наклонилась, подняла с земли брошенный поводок, и огромный кот прижался к хозяйке. Короткий рыжий хвост бешено хлестал по бокам.

Женщина кивнула Мустафе:

– Я позабочусь о нем, мой господин.

«И о твоей жене тоже», – сказали глаза Эдже. Шахзаде кивнул в ответ и произнес, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Идем…

Сам зашагал первым. Походка утратила упругость, Мустафа шагал грузно, казалось, что, если кто предложит свое плечо, чтобы шахзаде оперся, он не откажется. Но никто, разумеется, не приближался, благоразумно оставаясь позади повелителя Амасьи. Лишь тенью за левым плечом плавно скользил Аджарат.

Орхан, скрючившись, лежал на левом боку, за тремя чинарами, стоящими, словно сестры, в зеленых платках листьев. Видать, отошел, когда скрутило живот. Пальцы левой руки юноши были выпачканы землей и травой – перед смертью сын Мустафы в агонии скреб землю. Лицо искажено, глаза невидяще уставились на муравейник перед самой большой чинарой… Один из трудолюбивых муравьев уже полз по лицу Орхана, направляясь по щеке ко лбу.

Мустафа сдул муравья с лица сына и присел на корточки перед телом. Придворные толпились сзади, их шепот был подобен дуновению промозглого осеннего ветра.

Отношения шахзаде Мустафы со старшим сыном можно было назвать… сложными. И до боли напоминающими те, какие установились между Мустафой и Сулейманом Кануни.

С одним отличием… Мустафа запрокинул голову, прикрыл глаза, скрывая набежавшие слезы, и стиснул зубы так, что они заскрипели. С одним отличием – он, Мустафа, немедленно бы оставил Румейсу, сколь бы сильно ее ни любил, если бы она попыталась подослать убийц к старшему сыну. Немедленно, не раздумывая. И Румейса об этом знала.

Знала ли Хюррем-хасеки? И… знал ли отец?

Не думать об этом. Нельзя о таком думать, Аллах покарает того, кто не почитает родителей своих…

Шепот за спиной усилился. Уже можно было расслышать отдельные голоса. И голоса эти проклинали «роксоланку, зловонную дочь Иблиса, укравшую султанское сердце».

– Довольно!

Мустафа хотел произнести эти слова спокойно, с достоинством, но вышло так, что рявкнул. Гул голосов словно кинжалом обрезало. Ну и хорошо. Так даже лучше. Ни к чему тревожить то, что не следует тревожить.

А вот убийц нужно найти, и чем быстрее, тем лучше.

И – нет, вот это точно не отец. Сулейман Кануни не унизился бы до презренного яда. По крайней мере в отношении старшего сына и наследника.

Мустафа истово верил в это – а что еще ему оставалось?

Ну а Хюррем… что ж, Хюррем есть Хюррем. Эта женщина и впрямь способна на многое.

Последний взгляд на сына, такого вот, измученного подлой смертью. В следующий раз Орхан уже будет благообразен, увит пеленами, над ним прочитают погребальные молитвы… Но Мустафа запомнит своего мальчика таким. Запомнит, чтобы отомстить, когда придет срок.

Сколько раз Румейса отводила гнев Мустафы от Орхана, повторяя, как заклинание: «Он еще юн, мой господин, вырастет – поумнеет»? Пятьдесят раз, сто? Румейса – хорошая жена и хорошая будущая султанша. Айше-хатун, мать Орхана, была совсем не такой. Румейса умеет отделять веление сердца от того, что требуют от нее высокое положение и заветы Аллаха. Она защищала Орхана так, как, наверное, не могла бы это сделать и мать…

Вот только Орхан уже не вырастет. Не поумнеет. Никогда.

– Что он ел?

Задав этот вопрос, Мустафа повернулся к придворным, смерил их тяжелым взглядом. Свита загалдела, все заговорили разом, и выходило, что шахзаде Орхан последний раз ел еще до того, как охотничий кортеж покинул стены дворца. Но Мустафа поймал взгляд Тургай-бея и не отпускал до тех пор, пока худой и жилистый придворный не выдавил из себя:

– Шахзаде Орхан выпил тот шербет. Совсем немного, глоток или два. Он испытывал сильную жажду…

Мустафа кивнул. Ну да, разумеется. Орхан не придавал значения старинному обычаю, по которому первым еду должен пробовать глава рода. Разумеется, после специально назначенных придворных, чьей прямой обязанностью было пробовать ее первыми.

Успели ли они? Пробовали ли они вообще тот шербет? Живы ли?

Если да – дело плохо: убийца среди тех, кто стоит перед ним. Среди приближенных.

Мустафа повернулся к Мехмеду. Взял за подбородок, заглянул в глаза:

– Никогда не поступай так, как он.

Сын кивнул, губы его подрагивали.

– Возьмите моего первенца, – приказал шахзаде охране. – Приготовьте его к погребению. Позовите муллу.

Развернулся – и пошел к своему коню. Теперь, когда никто не видел его лица, можно ненадолго дать волю слезам.

Аджарат, как и прежде, следовал за своим повелителем.

2

Повествователи событий и преданий часто описывают, как султан или шахзаде советуется с главой своих телохранителей или с кем-то из его помощников. Всегда это происходит во дворце.

Иногда бывает на городских улицах, куда мудрый султан (или юный шахзаде) выходит, обрядившись в простые одежды, в сопровождении одного лишь старшего телохранителя, тоже переодетого. А еще бывает на поле боя, непосредственно перед сражением. Но и на улицу, и в бой шахзаде отправляется прямо из дворца.

Если верить повествователям.

(Сразу скажем вам, правоверные: когда правитель скрытно отправляется проверять, как живет простой люд, – это та еще морока для всех его телохранителей, не только для того одного, что с ним. И улицы, по которым правитель пройдет, заранее вычислить надо, и охрану на них расставить, да еще сделать это так, чтоб она была незаметна. Ну и случайных встречных обеспечить в достаточном количестве: надежных, проверенных, на вопросы умеющих отвечать толково, а вдобавок тоже не слишком бросающихся в глаза. Иначе, если встречные и вправду окажутся случайными, то они, может, и не зарежут, но ох и наговорят… Чего доброго, после такого кому-то из уважаемых людей придется расстаться с должностью, а то и с жизнью. Ну и кому от такого польза? Если вы думаете, что после такой проверки взятки станут брать меньше или иное что произойдет, то вы и впрямь даже глупее гяуров, не способных осознать преимущества Истинной Веры.)

Собственно, отчасти можно даже и верить повествователям: шахзаде Мустафа, сами знаете, как-то последовал примеру Гаруна аль-Рашида, было дело. Тогда и довелось человеку по имени Аджарат стать его телохранителем.

Можно верить, можно не верить, но речь сейчас о другом: никогда повествователи преданий не сообщают, где сам этот телохранитель живет. А ведь он не юноша и не евнух. Должен быть у него дом, должна быть семья. Обычно и есть. Если кто не забыл, то в тот самый день, как Аджарат оказал своему повелителю услугу, жене Аджарата тоже выпал случай быть замеченной. А потом и детям его.

Итак, слушайте, правоверные, историю о том, как шахзаде Мустафа (вовсе не юный) оказал ответную честь своему телохранителю, посетив его дом.

Впрочем, не о Мустафе в первую очередь будет наше повествование, не с него оно начнется и не им завершится.

* * *

– А это ваши невольники ночуют здесь? – поинтересовалась Айше, кивнув на беседку.

– Нет у нас невольников, – фыркнула Бал. – Двое слуг есть и садовник, но они тут не живут: свободнорожденные оба, приходящие. И конюх еще, но он при стойлах спит.

– Матушкина служанка… – напомнил ее брат.

– А, да, она невольница… наверное. Но она ведь не наша, то есть и не мамина. Скорее уж твоя. – Девочка кивнула на Айше.

– Как это? – удивилась дочь шахзаде.

– Да очень просто. Ну, не твоя, так твоего отца. Из дворцовой прислуги. Нам ее, как мы переселились сюда, с женской половины дворца направили. Кажется, прямо в тот самый день.

Айше едва заметно усмехнулась. Она была уже совсем взрослым человеком, четырнадцать лет – не шутка, поэтому отлично знала: когда ее отец назначает кого-нибудь своим ближним сподвижником и переселяет в апартаменты на территории дворца, то при этом новом сподвижнике обязательно и сразу окажется некто из штата дворцовых слуг. Не только для того, чтобы служить, но и чтобы присматривать. Просто на всякий случай.

Другой вопрос, знают ли об этом ее нынешние… ну ладно, пусть будут друзья. Они ведь еще малявки, двумя годами младше.

Дру-зья… Айше покатала на языке незнакомое слово. Пока дочь шахзаде не могла решить, нравится оно ей или нет.

Может быть, все же правильней, чтобы они, как положено, называли ее «госпожа»? Надо бы сказать им, раз уж сами, по недостаточной воспитанности, никак не догадаются.

– А этот дылда у вас кто? – вместо этого поинтересовалась она, кивнув в сторону дома. Никакого дылды там сейчас видно не было, но близнецы сообразили мгновенно.

– Это? Это Ламии! – ответили они в один голос.

Айше прыснула, однако ее собеседники этого не заметили: им часто доводилось вот так одновременно говорить. Продолжили близнецы, впрочем, уже порознь:

– Он уж точно не невольник! – сказал брат.

– И не слуга, – добавила сестра.

– А кто же?

– Ну… – Бал и Бек недоуменно переглянулись, словно впервые задумавшись над этим вопросом. – Да Ламии и есть! – произнесли они снова в один голос. – Он в нашей семье всегда жил.

Несколько мгновений дочь шахзаде и дети его телохранителя озадаченно смотрели друг на друга. Потом Айше, вспомнив, с чего вообще начался этот разговор, вновь перевела взгляд на увитую плющом садовую беседку и на места для лежанок внутри.

– Это мы с сестрой тут ночуем, когда тепло, – пояснил Бек, проследив за ее взглядом. – То есть с весны по осень.

– А… – Мест было три, но свой вопрос Айше так и не задала, потому как успела заметить, что средняя из лежанок короче двух других, а в следующий миг увидела хозяина этой лежанки, который, протиснувшись меж близнецов, с царственным видом прошествовал в беседку. Ростом он был не больше крупного гончего пса, но, конечно, такой пес при виде его с визгом бросился бы наутек. Величав, как султан на троне. По-барсовому пятнист, короткохвост и кистеух.

А еще ему, Айше отлично помнила, полагался золотой ошейник, пожалованный – именно так, как особая награда, – за спасение жизни санджак-бея. Но сейчас на хозяине вообще никакого ошейника не было.

Гостью он не удостоил даже мимолетным вниманием.

– Ну да, он тоже с нами. Всегда был с нами. И рождены мы при нем, и даже зачаты, – без тени смущения поведал мальчик.

– Джан! – шепнула его сестра.

– Э-э… – Айше снова осеклась, так и не решив, что хочет сказать. И надо ли.

– Да ты не волнуйся, места всем хватит. – Бек, кажется, неправильно истолковал ее заминку. – Хочешь переночевать тут? Мама наверняка разрешит, у нас есть запасные тюфяки и одеяла. Только сперва у своей мамы спроси.

– Джан! – остерегающе произнесла девочка.

– Ой, ну то есть сначала у отца, конечно. Господина правителя, шахзаде и санджак-бея, да будет угодно Аллаху любое его желание. – Бек церемонно прижал ладонь к сердцу и символически поклонился куда-то в сторону главных зданий дворца, отсюда не видимых.

– Джан! – повторила сестра, делая страшные глаза и краснея.

– А что?

– Ничего страшного. – Айше милостиво улыбнулась обоим близнецам и отдельно, понимающе, девочке: «Вот дураки мальчишки-то!» – Ну, показывайте, что тут у вас еще интересного.

Бал, торопясь сгладить неловкость, повела ее по двору, что-то объясняя на ходу. Айше слушала вполуха. Ей как-то очень зримо вдруг все представилось: близнецы притаскивают в беседку еще один тюфяк и прочие спальные принадлежности, обустраивают третье – да нет, четвертое! – спальное место… И она, получив от своего отца разрешение, остается там ночевать. По-простому, словно не знающая чадры малолетняя простолюдинка у деревенских соседей.

Айше чуть запоздало вспомнила, что и на ней сейчас чадры нет. Ладно, можно сказать – целых четырнадцать лет, а можно – всего четырнадцать. И она сейчас в доме своего отца, поскольку все эти постройки находятся внутри дворцовых пределов. И если уж на то пошло, это Амасья.

Вот у франков (которые, конечно, гяуры, но предания у них красивые, да и читать их не харам, не запретно) такие, как она, называются принцессами… или это только про дочерей тамошних султанов так говорят? Да нет, и про дочерей их наследников тоже… кажется… Так принцессам этим многое позволено, отнюдь не сидят они в закрытых хоромах и с закрытыми лицами!

Во всяком случае, если верить книгам. Ну и рассказам тоже.

А чем внучка повелителя правоверных, султана Блистательной Порты, хуже любой из этих принцесс?! Наоборот, лучше она!

Принцесса Айше. Девушка вновь словно бы попробовала это непривычное слово на вкус.

Было сладко.

Вот так взять и остаться на ночлег у своих… допустим, друзей. Безгрешно провести ночь в одной беседке с юношей. Ну, пускай мальчиком, ребенком. Как у франков прекрасная Иссоте с доблестным сипахи Тристрамом. А вместо меча между ними будет лежать рысь.

Нет уж. Здесь, конечно, Амасья, но не настолько!

– А это наш хаýз, – гордо сообщила Бал, словно ее госпожа-подруга в жизни не видела таких вот бассейнов во внутренних двориках. – С проточной водой, от того же акведука, что в Изумрудном павильоне, вот!

Айше, настроенная в очередной раз милостиво-покровительственно улыбнуться, вдруг по-настоящему удивилась. Совсем не тому, что дочь отцовского телохранителя разбирается в дворцовых водоводах, хотя это и было странно: просто на мраморном бортике бассейна лежала, вальяжно развалившись, все та же пардовая рысь, которая вроде должна была оставаться в беседке.

Или другая все-таки? Тогда сколько их тут?

– Пардино, ты отстанешь от нашей гостьи или нет? Тебя тут только не хватало! – шутливо прикрикнула на зверя девочка. Осеклась. Поднесла руку к губам. Виновато посмотрела на Айше: – Ох, слушай, ты не рассказывай никому, пожалуйста, что я Пардино-Бея так при тебе назвала, а? И сама его так не называй, ладно? Это внутридомное имя, межстенное. Мама нам настрого запретила его при ком-то постороннем произносить.

Айше кивнула. Чего уж тут не понять: если главу семейства зовут Аджарат, то в его доме, конечно, хватает имен, которые лучше не выносить за пределы стен.

Забавно, что девчонка и свою гостью всячески избегает хоть как-то называть: просто по имени – вроде как нарушение этикета, а «госпожой», видать, не хочется. Такое меж подруг не принято.

Ну и ладно. Можно подумать, у нее, госпожи, так уж много подруг. Чтобы настоящих – вообще ни единой, если честно. А этикет… К иблису его, этикет: они в Амасье. Да и к тому же никого из старших рядом нет…

– Меня, вообще-то, Айше зовут, – сказала дочь шахзаде. Без милостивой улыбки, без покровительственного тона. Как равной.

– Джанбал, – все сразу поняв, девочка назвала свое полное имя. – Для тебя Бал.

– Джанбек, – так же просто сказал ее брат. – Для тебя Бек.

И смутился.

– Ну, можешь и меня, и его просто Джан звать. – Бал лукаво покосилась на дочь шахзаде. – Но тогда и откликнемся мы вместе, а не только тот из нас, кто прямо сейчас тебе нужен.

– Оба вы мне нужны, – с такой же лукавинкой ответила Айше. И отвернулась. Отчего-то у нее вдруг защипало в носу.

Потом они все втроем сели на край бассейна и, сняв туфли, свесили ноги в воду. Айше потянулась было погладить Пардино, но огромный кот неуследимо-плавным движением отодвинулся, глянув на новую подругу своих юных хозяев без враждебности, но строго.

Ей еще надлежало заслужить это высокое право: прикасаться к нему.

– В чифтлыке^[2] у нас бассейн еще лучше, – глядя прямо перед собой, сообщил Бек. – Без мрамора, но гораздо больше. И глубокий, в два отцовских роста.

– Ты что, ныряешь в него? – фыркнула Айше.

– А как же! – двуголосо ответили близнецы, посмотрев на нее с искренним удивлением.

– Я тот наш хауз под водой четыре раза переплываю, – похвасталась Бал. – А брат раньше столько же, но теперь на полбассейна меня обгоняет. Ныряем вместе, до противоположной стенки – оттолкнуться, не всплывая, – еще раз… второй, третий… Ну и на четвертый я выныриваю все-таки у самой стенки, а ему дыхания хватает, чтобы еще аж до середины донырнуть.

– Вот погоди, через год я тебя на целый переплыв обгоню, не на половину! – шутливо пригрозил мальчик.

– Да, наверное, – с сожалением признала сестра. – Дурное дело нехитрое…

Айше промолчала, не зная, что сказать по этому поводу. Для нее купание – это толпа служанок вокруг (одна принимает платье, другая рубашку и так далее, но вообще-то, чтобы на них всех хватило, дочери шахзаде следовало бы носить в десять раз больше одежд, чем на самом деле), массажистки, специальная девушка для флаконов с благовониями, другая – для притираний… для купальных простыней еще несколько девушек… опытная пожилая чесальщица волос… А сама-то разве что по грудь в бассейн входишь, позволяя этой толпе женщин совершать над тобой священнодейство омовения, умащения и так далее.

У дальнего края большого дворцового бассейна, может, и вправду больше чем с головой глубина (с бортика понять трудно: вся вода тут, даже для семьи шахзаде, из реки Ешиль-Ирмак, а она мутновата и не меняет своих обыкновений ни для кого, будь он хоть султан). Но туда Айше как-то ни разу и не добралась.

Попробовать, что ли, сегодня во время вечернего омовения?

– А ты сколько раз под водой переплывешь хауз? – словно прочитав ее мысли, поинтересовалась Бал. – Вот этот, маленький?

– Не знаю… – чуть виновато ответила Айше.

– Спорим, я – больше, чем ты, а Бек тем паче! – Бал азартно вскочила, потянулась к шнуровке вóрота. – Ну, давай!

– Джан… – Брат дернул ее за рукав.

– Тут всего-то десять шагов от края до края! – Девочка, отмахнувшись от него, нетерпеливо переступала босыми ногами по мраморному бортику. Она уже сбросила верхнюю безрукавку и теперь возилась с застежками платья. – Или хочешь не по прямой, а наискось попробовать, из угла в угол? Все равно не очень, но хоть как мул против ишака… Тесно здесь у вас, во дворце, – пожаловалась она.

– Джан! – повторил Бек уже громче.

– Купальных простыней у нас не водится, но можно потом расстелить рубахи и посидеть на них, пока обсохнем. Или Пардино обнять: он пока тебе это не очень позволит, но мы его уговорим. Его шерсть лучше всякого полотенца!

– Джан!!!

Сестра непонимающе оглянулась сперва на Бека, свекольно-красного, затем на Айше, тоже до ушей налившуюся багрянцем, и ойкнула. А потом захихикала.

Миг спустя они смеялись уже все трое. Как сверстники. Как ровня друг другу.

Как друзья.

* * *

– Да, с вами не соскучишься, – признала Айше, когда они наконец умолкли, обессилев от хохота.

– А то! – задорно подтвердила Бал.

Дочь шахзаде снова опустила босые ступни в бассейн, поболтала ногами в теплой воде. Какое счастье, что вокруг – Амасья, а не Истанбул, великий город, султан среди столиц мира! Тамошний гарем она, вообще-то, по малолетству помнила плохо, но вот год назад пришлось с матерью побывать в столице столиц – и, тоже не все понимая, главное ощутила безошибочно: словно по лезвиям кинжалов меж ядовитых змей ступаешь.

Потому что она – дочь шахзаде Мустафы: того, которому быть следующим султаном. Какие бы козни ни строила роксоланка-Хюррем, да будет проклята ее утроба!

В Амасье можно спокойно ходить по отцовскому дворцу, не очень-то задумываясь, где проходит граница между гаремом и селямлыком, мужской половиной. Равно как и о том, что во внутридворцовом жилье отцовского телохранителя деления на мужскую и женскую половины как-то вообще не заметно.

И с детьми этого телохранителя можно дружить, даже если он всего лишь чифтчи.

– А вы своему отцу на пахоте помогали? – спросила Айше специально для того, чтобы закрепить эту мысль. И тут же испугалась, что ее слова, наоборот, покажутся обидными.

– Ты что, думаешь, в чифтлыке только пахать и можно? – Бал явно не обиделась, и Айше с облегчением перевела дух.

– Ну… А что еще?

– Да много чего. Наша семья никогда не была так бедна, чтобы самим за волами ходить. Отец, когда здесь поселился, сразу пару работников нанял, да еще у нас доля в кюрекчи-орта, лодочной артели была… да и есть до сих пор. Там сейчас заправляет старший брат Ламии, а раньше их отец верховодствовал, только он умер в позапрошлом году. А главный владелец все равно наш отец, Аджарат! Из пяти больших ладей, что там сейчас в ходу, три на наши деньги выстроены, вот! И полторы водяной мельницы у нас есть. Одна – целиком наша, а другой мы пополам с Мохаммедом туршуджу^[3] владеем.

– То есть вы больше на реке росли, чем за плугом? – уточнила Айше.

– Дался тебе этот плуг! – ответила девочка по-прежнему без обиды, но с досадой; дочери шахзаде даже пришлось напомнить себе, что она сейчас говорит не со служанкой, а с новой подругой… с первой в своей жизни настоящей подругой. – Я же говорю, мы с самого начала богатые были. Даже мамины украшения не пришлось продавать, у нее они до сих пор остались…

Тут Джанбал покосилась на брата и, наверное, вспомнила о чем-то. К Айше вновь повернулась уже с виноватым видом:

– Мама нам и об этом запрещала говорить. Крепче, чем про Пардино-Бея. Отец тоже очень недоволен будет. Но ты ведь никому не расскажешь, правда?

– Да пребудут мои уста могилой для того, что вошло через мои уши! – важно ответила дочь шахзаде.

– Спасибо, я сразу поняла, что ты так скажешь! В общем, у нас всегда были хлеб и досуг. Даже чтобы учиться. Не только плаванию, конечно, но и чтению, и языкам. И даже сабле.

– Шутишь? – Айше с изумлением окинула свою подругу взглядом: ну да, двенадцатилетняя малявка, два локтя в тюрбане и в прыжке. – Тебя тоже?

– Нас с Беком всему и всегда вместе учили. А как же иначе, раз уж Аллах послал нас на свет вдвоем!

Тут дочь шахзаде вспомнила, как, увидев близнецов на охоте, ни на миг не усомнилась, что это мальчишки-ловчие. Ну, может, они и правда в других благородных искусствах столь же сноровисты, причем сноровисты одинаково.

(В этот миг какая-то мысль кольнула Айше – смутная, неразличимая, неприятная… Ну и к джиннам ее, отмахнуться, как от назойливого комара.)

Ха! Раз уж они так всему вместе обучались, не спросить ли, насколько искусен Джанбек в златошвейном мастерстве? Или в другой высокой науке, что сродни ему, например, в низании жемчужного бисера?

Но, пожалуй, такому и сестра его не училась. Слишком уж дворцовое это дело, не для отпрысков чифтчи, даже если он столь загадочно богат. Или это жена его богата, с этими своими украшениями.

Как ее…

Эдже, вот как. Надо, вообще-то, помнить подруг своей собственной матери. Ой… Да, вот так оно и выходит: Эдже и Румейса тоже подруги. А больше у мамы тех, кого можно назвать подругами, и нет, кажется. Точно нет.

Получается, связаны их семьи двойной нитью. Того пуще: даже тройной… если вспомнить, что и отец, шахзаде Мустафа…

А ведь это знак. Столько нитей таким сложным узлом сами по себе не завязываются.

Тут снова назойливым комариком зажужжала недодуманная мысль, но дочь шахзаде опять отмахнулась от нее.

– Айше… – вдруг тихо позвал Джанбек.

Он, в отличие от сестры, молчал давно, с тех самых пор, как Бал едва не заставила их всех нырять наперегонки. Так что дочь шахзаде повернулась к нему немедленно – и с изумлением.

Паренек то ли не смотрел на нее, то ли мгновенно успел отвести взгляд. Сидел, уставившись строго перед собой. И почему-то был красен, как свекла.

– Айше… – снова проговорил он, все так же не поворачиваясь.

– Пятнадцатый год уже Айше. Что сказать-то хочешь?

– Айше… – негромко выдохнул мальчик в третий раз, и вдруг на его щеке неровными пятнами вспыхнул такой румянец, что это стало заметно даже поверх прежней свекольности. – А ты… А твой отец, он не разгневается, если узнает, что ты, никому не сказав, гостишь у нас?

Ну и вопрос! Дочь шахзаде недоуменно пожала плечами. Вообще-то… вообще-то, это действительно был вопрос, на который так с ходу не ответишь. У шахзаде и санджак-бея Мустафы могли по этому поводу самые неожиданные чувства прорваться. Скорее всего, даже почти наверняка он воспримет это как нечто малозначимое. Но нельзя исключить, что и гнев вдруг может вспыхнуть. Ведь его дочь – взрослая девушка, а не ребенок, чтобы шляться невесть где без присмотра служанок и евнухов!

Или просто за ее безопасность испугается. Сейчас, после того покушения…

(Комарик непрошеной мысли торжествующе взвыл, явившись во плоти: вот оно – после покушения! Покушения, жертвой которого стал твой брат.

Нелюбимый брат, скажем прямо. К тому же брат только наполовину, от прошлой, давно забытой кадинэ отца.

Но все равно: лишь позавчера истек сорокадневный траур по нему, а ты, Айше, дочь Мустафы и единокровная сестра Орхана, веселишься сейчас со своими новыми друзьями. Сидишь с ними в селямлыке, срамным для взрослой девицы образом, словно какая-нибудь гяурская принцесса: без чадры и без служанок, не говоря уж о евнухах. Чуть ли не в бассейне купаешься. Рассуждаешь шайтан весть о чем.

От стыда она вспыхнула еще почище Джанбека.)

– Айше… – опять произнес Бек, катая ее имя во рту, словно медовую пахлаву, сладость несказанную. И наконец решился продолжить: – Твой отец, наш повелитель, первый после султана, он ведь… Он ведь вон там, в нашем доме сейчас. Наверное, зашел через заднюю калитку. Почему-то.

– Что?! – От изумления Айше забыла о стыде.

– Посмотри сама. Вон туда. Так что, если ты не хочешь, чтобы он тебя заметил…

* * *

Да уж, сразу ясно, что садовник тут свободнорожденный, приходящий, избалованный прежней службой на задворках амасьинского дворца. К делу он относился с прохладцей, живую изгородь вдоль длинной стороны бассейна подстригал давно и сделал это неаккуратно.

Попробовал бы раб так пренебрегать своими обязанностями…

Хотя говорят и другое: мол, если уж кому взаправдашнюю работу выполнять, так это именно свободному. Раб – он ведь денег стоит! То есть сад обихаживать, землю пахать, камни тесать – найдется кому, вон их сколько. Куда ни плюнь, обязательно в свободнорожденного попадешь. А невольники и невольницы – особый товар, ценный, для богатого дома и достойного владельца. Или владелицы. Халат подать, чалму намотать (это особое искусство: должным образом освоившие его рабы стоят тройную цену!), послужить стражем гарема как евнух или стражем султана как янычар, тоже ведь «воин-невольник» изначально… Впрочем, янычары – такие рабы, что никаких хозяев не пожелаешь.

Все эти мысли, лишние и испуганные, Айше торопливо додумывала, сидя на корточках под сенью живой изгороди меж близнецами Джан (слева – Бал, справа – Бек). О, будь благословен, садовник, за свое небрежение! Сквозь разлапистую зелень можно видеть то, что происходит в доме, а вот из дома тех, кто в зелени притаился, не рассмотреть.

Отец расхаживал по выложенной зелено-голубыми изразцами комнате, что-то говорил Аджарату. Пару раз надолго останавливался, выслушивал ответ. Один раз кивнул.

Тем временем из соседней комнаты на веранду, осторожно ступая, выскользнул кто-то рослый в темном, без вышивки, одеянии простолюдина. Айше сперва посмотрела на него с удивлением, а через миг-другой насторожилась. Внезапно вспомнилось, что ведь покушения на ее отца – не выдумка, они действительно были. А он сейчас без телохранителей явился! Ну, еще бы – ведь во внутридворцовый дом Аджарата пришел, своего собственного телохранителя…

К счастью, тут же стало ясно, что этот верзила вовсе не подбирается к шахзаде Мустафе с преступными умыслами: наоборот, чувствуя себя неуместным в доме, удостоенном столь высокого посещения, он хочет оттуда потихоньку убраться. Но не решается, так как, попытавшись спуститься с веранды, неминуемо попадет в поле зрения шахзаде.

Надо думать, это и есть тот самый Ламии. Средних лет мужчина, даже немолодой, под тридцать, наверное; жилисто-широкоплечий, но на воина не похож. Близнецы сказали, что его отец и старший брат верховодили в лодочной артели? Вот и сам он, видать, лодочник, кюрекчи.

Девушка улыбнулась, довольная своей проницательностью. Опаска у нее давно уже почти исчезла, сменившись любопытством.

В этот самый миг Ламии, вероятно, сообразил, что оставаться на веранде для него с каждой минутой становится все менее и менее уместным, а лестница и путь к ней так и пребудут хорошо видимыми из внутренних комнат. Осознав это, положил на высокие перила ладонь и перемахнул через них с упором, легко, невесомо, будто на крыльях взлетел. Приземлился на лужайку перед домом тоже мягко, почти беззвучно, хотя, получается, с высоты двух своих ростов спрыгнул.

Айше даже присвистнула от изумления – и тут же торопливо прижала ладошку к губам, испугавшись, что обнаружит себя.

– Вот такой он у нас! – шепотом сообщила Джанбал, лучась гордостью, словно именно она самолично обучала Ламии, пестовала его умения, придирчиво следила за тем, как растут его сила и ловкость.

Айше покосилась на девочку с удивлением, а брат – совсем иначе, понимающе-насмешливо. Под этими взглядами Бал смущенно потупилась.

Когда Айше вновь посмотрела в сторону дома, верзила-лодочник уже куда-то исчез. Да и пусть себе, до него ли. Главное – понять, зачем пришел в этот дом шахзаде.

На что же это он, ее отец, обратил такое особое внимание, раз за разом возвращаясь взглядом в одну и ту же точку? Судя по расположению, там что-то должно висеть на стене – или, возможно, стоять в стенной нише. Но отсюда, от кустарниковой изгороди, этого не рассмотреть.

– Что у вас там, Джан? – шепотом спросила Айше.

Близнецы разом втянули воздух, готовясь ответить, но ответа уже не потребовалось: ее отец шахзаде задал какой-то вопрос, кажется, словно бы спрашивая разрешение (неужто?), отец близнецов, чуть помедлив, не очень охотно (неужто?!) кивнул, прижав ладонь к сердцу и склонив голову… А потом шахзаде Мустафа протянул руку и взял это, невидимое, со стены.

Оказалось – сабля. А на стене, значит, оружие развешано.

Мустафа, шахзаде и санджак-бей, сам был бойцом настоящим, не ряженым. Со знанием дела осмотрел клинок, махнул им накрест, навзлет и наотмашь, перебросил из руки в руку… И вдруг удивился чему-то, поднес саблю ближе к глазам. Покачал головой, снова задал вопрос Аджарату – тот коротко объяснил что-то, коснувшись левой руки правой.

– А это они о чем? – полюбопытствовала Айше, снова обращаясь к обоим близнецам сразу, и тут же сообразила, что им неоткуда знать ответ, они ведь видят то же, что и она, а разговора в помещении точно так же не слышат.

Но близнецы, оказывается, знали. Или хотя бы догадывались.

– О том, что наш отец… он, знаешь ли, чуточку Хызр, – без всякой охоты ответила девочка.

– Что?

– Потом объясню, – совсем хмуро, даже грубовато произнес мальчик.

Айше, поняв, что ненароком опять коснулась какой-то очередной семейной тайны, не стала настаивать. Да ведь и сабля к тому времени вернулась на место.

Мустафа теперь держал в руке совсем коротенькую аркебузу с чем-то вроде сабельного эфеса вместо приклада и странной уродливой штукой там, где у обычной аркебузы-туфанга размещается крепление фитиля. Рассматривал эту штуковину с большим интересом, слушал объяснения Аджарата, сам в ответ что-то говорил; потом они оба склонились над аркебузкой и принялись обсуждать ее совсем уж увлеченно. Ламии, пожалуй, поспешил: сейчас ему не пришлось бы прыгать с веранды – он мог пройти к лестнице открыто, даже с топотом, и все равно остался бы незамеченным.

Айше, разумеется, сто раз видела туфанги в руках стражи, иногда и с тлеющим фитилем. Но не принцессино дело ими по-настоящему интересоваться. Поэтому она довольно-таки равнодушно восприняла объяснения близнецов, в два уха принявшихся рассказывать ей, что это вообще не туфанг, а пистойя, причем с искровым кресальным замком – какая-то сумасшедшая новинка, доставленная их отцу трижды окольными путями. Лишь усмехнулась чуть заметно: выходит, и вправду брат с сестрой одинаковое обучение получают.

Как бы там ни было, этот новомодный туфанг, который пистойя, тоже вернулся на оружейную стену. А мужчины в доме уже принялись за новые игрушки. Нельзя так думать, особенно о своем отце, тем более что он будущий султан, повелитель правоверных, но сейчас шахзаде Мустафа и Аджарат, его телохранитель, выглядели так, словно были не старше близнецов Джан.

Верно бабушка говорила: мужчины – по гроб жизни малолетки, их даже опасаться нечего, все зло от женщин. Правда, первое ее утверждение мама хотя и не оспаривала (спорить с бабушкой Махидевран-султан не решался никто), но как-то давала понять свое несогласие: улыбкой, отведенным взглядом, переходом на разговор о другом… А вот со вторым, кажется, и вправду была согласна. Еще бы, разве мало горя причинила их семье хасеки-роксоланка!

Хотя, если вдуматься, то будь с бабушкой можно спорить, возможно, дедушка, повелитель правоверных, и не отдалил бы ее от себя…Так что зло, наверное, действительно в женщинах, но тогда уж не стоило бы прекрасной черкешенке Махидевран-султан забывать о своей принадлежности к тому же полу.

Тут Айше почувствовала, что, следуя по этому пути рассуждений, может зайти слишком далеко. И постаралась вернуться к созерцанию происходящего. Но, как выяснилось, уже успела что-то пропустить.

…Вроде бы ничего не изменилось в комнате: шахзаде и его телохранитель все так же стояли у оружейной стены и обсуждали боевые возможности чего-то, с этой стены снятого. Это был небольшой предмет, даже меньше той пистойи, которая не туфанг. Наверное, кинжал какой-нибудь. Но… на самом деле они говорили не так, как прежде.

Дочь шахзаде затруднилась бы определить, в чем именно заключается это «не так». Аджарат по-прежнему был исполнен того сочетания достоинства, гостеприимства и почтительности, которое подобает человеку, принимающему в своем доме высокопоставленного гостя. И гость этот тоже держался одновременно милостиво и учтиво, со всей определенностью давая понять: да, весь дворец – его дом, но если кому-то из верных слуг тут выделен домик для семейного проживания, то под этим кровом и меж этих стен даже сам шахзаде Мустафа признает права хозяина.

Однако что-то странное сейчас просвечивало сквозь их жесты и позы, как дно хауза сквозь воду. Не угроза, нет. Напряженность? Непонимание? Поди знай, тут слова слышать надо – и то не наверняка поймешь…

Айше украдкой посмотрела на близнецов. Те тоже почуяли неладное, тоже тревожились – и недоумевали.

За окном коротко и ослепительно сверкнула сталь. Теперь сделалось окончательно ясно: предмет, который рассматривает Мустафа, действительно кинжал. Вот сейчас шахзаде снял ножны, они у него в левой руке, благородно-янтарные (из янтаря, наверное, и есть… или из старой слоновой кости…), а клинок поднес к глазам, должно быть, стремясь прочесть змеящуюся по нему надпись.

– Это же… – потрясенно выдохнула Бал. И осеклась.

– Ничего особенного, – угрюмо продолжил ее брат, перехватив вопросительный взгляд Айше. – Бебут побратима нашего отца.

Ну, значит, бебут, а не бичва, не индийский катар, не кама или джамбия, не еще что-то там. Для мальчишек это очень важно: какая у каждой из этих разновидностей кинжала форма клинка и рукояти, как именно им человека лучше всего резать, а как совсем не стóит.

(Тут же Айше пугливо объяснила сама себе, что под мальчишками она подразумевает только Бека и… ладно, пусть его сестру тоже. А еще их отца. Но ни в коем случае не своего отца. Как можно!)

Впрочем… Побратимство – это серьезно не только для мальчишек. А если этот кинжал действительно родовое оружие, хранящееся в их семье еще с тех пор, как отец ее друзей (да, так!) не носил имя-прозвище Аджарат…

– Вот именно, – все так же мрачно ответил мальчик, без слов угадав так и не заданный вслух вопрос. – В нашем роду этот бебут хранится с той самой ночи, как мы с сестрой…

– Родились, – невольно подсказала Айше.

– …Были зачаты, – завершил он, опять без всякого смущения.

– Тогда наш отец и стал Хызром, – шепотом добавила девочка что-то вовсе непонятное, вконец запутав свою старшую подругу.

Опять семейные тайны какие-то сгустились, подобно грозовым тучам. И, как видно, эти тайны вправду грозные. Не понять только почему.

Тут Айше едва удержалась от вскрика, причем совсем не из-за этих тайн. Пардино, о котором она совсем забыла, вдруг длинным скачком махнул на открытое пространство перед домом – прямо через их головы и через живую изгородь. Следующий прыжок – и он уже оказался на веранде, взметнув свое тело вверх даже с большей легкостью, чем Ламии это недавно проделал вниз.

По самой веранде он уже прошествовал вальяжно, как и подобает хозяину дома, дворца и всех его окрестностей. А на подоконник оружейной комнаты вспрыгнул уже с подлинно владычественным, царственным видом. И развалился там, позволяя собой любоваться. А еще – отвлекая на себя внимание.

Вовремя. Потому что напряженность, кажется, уже приближалась к опасному рубежу.

Мустафа усмехнулся, что-то произнес. Указал на Пардино – рукой с кинжалом, сам не заметив этого! – и, к счастью, остановился на полудвижении, когда зверь, только что лениво возлежавший на подоконнике, как на троне, мгновенно оскалил клыки, выгнул спину и отвел назад лапу для удара.

Шахзаде снова усмехнулся. Вложил клинок в янтарные ножны. Покачал головой, снова осторожным и плавным движением показал на рысь, без гнева, кажется, даже восхищаясь, но Аджарат шагнул к Пардино-Бею, положил ладонь на пятнистый загривок…

И ничего не произошло. Зверь не выказал злобы, но остался на прежнем месте, даже голову отвернул, явно не намереваясь повиноваться.

– Кто пойдет, я или ты? – быстро прошептала девочка, обращаясь к брату.

– Вместе, – так же быстро ответил тот уголком рта.

– Он что, только вас слушается? – догадалась Айше.

– Еще маму. А вот отца – не очень. Ой, что сейчас будет… – вздохнула Бал. – Ну, ты притаись тут, а мы пойдем к ним.

Однако близнецам не пришлось подниматься из-за живой изгороди на глазах своего отца и отца Айше, недвусмысленно демонстрируя, что они все это время там и прятались. В глубине дома мелькнула тень: женщина, до глаз укутанная в покрывало, возникла на пороге внутренней двери, коротко поклонилась шахзаде Мустафе и, выпростав из-под покрывала руку, поманила к себе рысь.

Ни мгновения не помедлив, зверь соскочил с подоконника внутрь комнаты. Еще миг – и он уже терся о ноги женщины. Это, разумеется, Эдже, его хозяйка; хотя кто бы мог подумать, что она здесь, под своим кровом, придерживается столь… гаремных обычаев: чтобы соблюсти приличия перед гостем, даже столь высоким, хватило бы и легкой чадры.

А в следующую минуту женщина, снова поклонившись высокому гостю, пятится внутрь дома, исчезает там. Рысь, как привязанная, спешит за ней, тоже скрываясь из виду.

Двое мужчин остаются в оружейной комнате.

Видимо, все уже сказано, но их беседа, так и не достигшая ушей прячущихся за живой изгородью подростков, требует какого-то завершения. Шахзаде протягивает хозяину дома оправленный в янтарь бебут, как бы возвращая его… но именно «как бы», на самом деле в этом возвращении различима толика ожидания. И действительно, Аджарат, приняв кинжал обеими руками, подносит его к сердцу, ко лбу – и возвращает своему повелителю.

Это дар.

Повелитель явно очень доволен. Что при этом чувствует даритель, понять сложно.

Айше с любопытством окинула взглядом близнецов. Они насуплены. То, что случилось, им крайне не по душе.

– Да что вы, право слово? Сами знаете, ведь нет же высшей чести… – начала она, стремясь их утешить.

– Да, конечно, – совершенно забыв о вежливости, прервала ее Бал. – Давай-ка, пока не поздно, выбираться отсюда. Твой отец, высокодосточтимый санджак-бей, судя по всему, вот-вот соберется покинуть наш дом. И только Аллаху ведомо, через какую калитку он на сей раз захочет это сделать. Если через главную, то мы все окажемся здесь как на ладони…

Она была совершенно права. Но Айше все равно в очередной раз разозлилась на всех играющих в кинжальчики мальчишек, даже если среди них есть и девчонка, и мужчины, включая будущего повелителя правоверных.

* * *

От живой изгороди они поспешили не прочь от дома, но, наоборот, вплотную к нему, укрываясь его стеной от возможных взглядов из комнат. Это как на войне: чем ближе к стене осаждаемой крепости, тем безопаснее. До определенного предела. Говорят.

Тут гнев Айше прошел: она вдруг осознала, что и сама думает, как мальчишки – те из них, которые уже мужчины. Что поделать, как видно, это и для женщин неизбежно, при таком-то отце… Разве что и вправду быть гаремной затворницей, не знающей иных забот, кроме как о благовониях, притираниях, украшениях и одеяниях. Нет уж, спасибо!

Там они некоторое время сидели, не зная, ушел ли шахзаде Мустафа. Потом Айше увидела, как к дому, не скрываясь, направляется тот верзила, Ламии, и поняла, что отца здесь уже нет.

Дощатый пол над их головами скрипнул: кто-то вышел на веранду. Видеть его было невозможно, но солнце било сбоку, и тень от веранды падала так, что она-то оказывалась хорошо видна. Аджарат это. Стоит, тяжело опершись на перила и понурив голову.

Собственно говоря, Айше незачем от него таиться, он наверняка не наябедничает ее отцу. Вот сейчас она выйдет из-под стены, уважительно и при этом милостиво кивнет хозяину…

– Я понимаю: иначе было нельзя… – Голос принадлежит не Аджарату, он женский.

На веранде появляется еще одна тень. Эдже? Или служанка? Как для служанки, то слишком смело говорит, а для почтенной матери семейства излишне стройна, по-женски некрасива – это ее дочери или самой Айше пока еще простительно иметь такое телосложение, почти мальчишеское.

Какова жена Аджарата в лицо, Айше хорошо помнила еще по той проклятой охоте. Но тогда Эдже в основном сидела рядом с ее матерью и несколькими наперсницами из материнского гарема. Женщины обсуждали свое, скучное, к их фигурам Айше не присматривалась, да и были все они, как подобает, в платках, в широких верхних балахонах, под которыми осленка можно спрятать.

А вот сейчас даже по тени видно изящество фигуры и движений, она ведь без покрывала и без головного платка. Выходит, верно Айше рассудила, что это специально для высокого гостя такие преувеличенные правила приличия приняты… и все равно избыточные для Амасьи, даже странно, не Истанбул же тут…

Нет, не Эдже: та уже немолода, где-то ровесница Ламии, под тридцать, а эта слишком гибка и худощава. Юная служанка, конечно. Не дворцовая, те все кисломордые квашни, овцы бестолковые – а…

То-то она чересчур смело обращается к хозяину. Известно ведь, что между подневольной работницей и привилегированной наложницей грань порой неуловима. Потому близнецы о ней не упомянули.

Айше с сочувствием покосилась на своих друзей.

– Это ведь твой дар… – извиняющимся голосом произносит мужчина.

– Не мой. – Женщина отрицательно качает головой. – Моей сестры. Ее возлюбленному. Ты ведь не мог этого забыть.

– Все равно – твой. Без тебя не было бы ни тех даров нам обоим, ни всего остального.

– Но этот клинок получил твой побратим. А он уж точно не захотел бы сегодня ввергнуть тебя и всех нас в пучину бедствий.

– Ты права… как всегда… Знаешь, у меня было такое чувство, словно до этого дня он хранил нашу семью. А вот сейчас… что-то ушло.

Дочь шахзаде слушала этот разговор с все возрастающим недоумением. И сама не могла понять, в чем тут дело. Не только в словах. Хотя… А! Говорили они не по-турецки, но на славянском наречии! Впрочем, невелика диковина: в Блистательной Порте женщин из славянских и франкских краев полным-полно, для каждого второго это материнский язык, на турчанках пускай простолюдины женятся, кому иноземных наложниц не по средствам завести. Сама Айше потому и понимала славянскую речь, что мать ее, Румейса, в юности, прежде чем попасть в отцовский гарем, звалась Надежда.

Сейчас, правда, звучал чуть иной говор: не балканский, как у мамы, а… роксоланский, что ли… Ничего, тоже все понятно. Опять-таки невелика диковина: одна из трех ближних служанок Айше была роксоланка родом, да и среди маминых наперсниц пара таких. Совсем не за то мы Хюррем-хасеки не любим, что она в Роксолании на свет появилась.

– Тут иное. – Женщина вновь качает головой. – Знаешь, в ту ночь, когда брат подобрал не твой кинжал, а этот, я вдруг испугалась. Да так, что чуть не выбросила его за борт. Но отчего-то вдруг поняла, что этого делать нельзя, иначе слезы моря омоют еще одну могилу. Два этих дара, янтарь и топаз, они ведь вышли из одной сокровищницы, вручены братьям, пусть и названым… Вручены сестрами-близнецами. И произошло это в канун праздника Месир Маджуну, когда сбываются потаенные желания… Они… они – близнецы. Как мы с сестрой. С бывшей моей сестрой… Они тянутся друг к другу. И отталкиваются, когда тому наступает срок. Не ранее.

– Ты это так чувствуешь? – изменившимся голосом спрашивает Аджарат.

– Да. Не спрашивай почему.

(В этот миг рядом с тенью женщины появляется тень рыси. Женщина, не глядя, треплет Пардино за ушами. Тот так и льнет к ней, просит ласки.

Надо же! Все-таки Эдже, никакая не наложница. Кто бы мог подумать.)

– Не спрошу. – Тень мужчины протягивает левую руку, касаясь тени женского лица.

– Хызр… Мой Хызр… – Эдже обеими руками охватывает ладонь мужа, покрывает ее поцелуями.

На мгновение другая пятерня Аджарата поворачивается так, что видна тень от всех его пальцев. Ей, Айше, кажется или действительно его большой палец укорочен, лишен последнего сустава?

А вообще, дочь шахзаде сейчас по горло сыта этими тайнами: кинжалы какие-то, сестры-близнецы, янтарь и топаз, побратим и брат, упоминаемые порознь… Да и незачем ей в этом разбираться. Все, нагостилась на сегодня. Что она намеревалась делать, когда шахзаде Мустафа оставил этот дом? Выйти на открытое пространство, милостиво кивнуть хозяевам, попрощаться с их детьми и, не таясь, уйти. Так отчего бы не проделать все это прямо сейчас?

На веранде вновь послышались шаги: кто-то поднимался туда по лестнице, ведущей из сада. Айше замерла, но тут же сообразила, что вряд ли вернулся ее отец. Скорее всего, это тот верзила, Ламии.

– Пора звать детей… – тихо говорит Эдже. И, переходя на турецкий, произносит громче, обращаясь, видимо, через всю веранду к Ламии: – Ты видел сейчас Джан, брат?

– Нет, сестра, – отвечает тот.

И снова Айше не уверена, кажется ей или нет, что перед ответом была крохотная заминка, а если действительно была, означает ли это, что Ламии (он, получается, просто-напросто брат Эдже?) все же заметил их, прячущихся под верандой? В таком случае только близнецов он заметил – или всех троих?

Ей-то все равно. Но выходить сейчас Айше передумала: ведь тогда она, получается, заодно выдаст и своих друзей, будто бы подслушивающих родительские разговоры, явно для их ушей не предназначенные.

Даже и вправду подслушивающих, без всяких «будто бы». Но не по своей воле, а помогая ей, принцессе Айше, избежать неприятностей.

– Все равно они где-то неподалеку, – вздыхает Эдже. И, ракушкой сложив ладони у рта, кричит, склонившись через перила: – Джа-а-ан!

– Мы тут, мама! – мгновенно отзываются брат и сестра.

Айше ожидала, что после этого они поспешат к одной из лестниц, но близнецы снова удивили ее: бросились к резным столбам колонн, подпирающих веранду, и мгновенно вскарабкались по ним вверх, как акробаты или (дочь шахзаде тут же упрекнула себя за это сравнение) обезьянки.

Бал, прежде чем скрыться из виду, торопливо обменялась взглядами с Айше: «Все поняла?» – «Да». – «Никому не расскажешь?» – «Нет». – «Вон по той тропке можно тайком уйти» (девочка, уже со столба, мотнула подбородком, указывая на неприметную дорожку, что тянулась от дома через сад).

– Ах вы, паршивцы, – без гнева, но как-то сокрушенно говорит Аджарат, когда его дети оказываются на веранде.

– Мы готовы к сабельному бою, отец! – звонкий голос девочки.

– Да куда же вы денетесь, готовы там или нет… – Это Аджарат, похоже, произносит с усмешкой.

– Брат, помни: твоя дочь уже взрослая девушка! – вмешивается Ламии.

Он придвинулся к перилам, сейчас его тень впервые становится видна. Действительно верзила, на голову выше собеседника.

– Как видишь, покамест еще далеко до этого. – На сей раз усмешка в голосе Аджарата совершенно несомненна.

– Замолчите, мужчины, – говорит Эдже. – И ты, брат, и ты, муж мой. Джан… Джанбал, дочь моя, подойди.

Что следует дальше, по теням разобрать трудно, они сливаются. А слова какие-то при этом если и произнесены, то шепотом.

Кажется, женщина вешает на шею своей дочери какое-то… ожерелье, что ли. Или просто медальон на цепочке. Впрочем, может быть, это тумар, амулет со строкой из Корана, мама не расставалась с таким, когда носила под сердцем младшего братика, Мехмеда: он помогает сохранить беременность…

(Вспомнив о Мехмеде, Айше, как всегда, ощутила в груди ласковую теплоту. Это не Орхан, несносный задавака, хоть и грех такое думать теперь, когда старший брат предстал уже перед Аллахом.)

Но… ее подруге Бал, конечно же, тумар сейчас еще ни к чему. Уж настолько рано, что смех один, а не обережение.

Тогда, наверное, это назар бонджук, «глаз Фатимы» – или хамса, «рука Фатимы». Они от многого помогают, в том числе и просто от сглаза или порчи. Двенадцатилетней девчонке тоже можно носить, ничего смешного тут нет.

– Береги сестру, Джан, – это Эдже говорит Беку.

– Береги Джанбал, сын, – эхом повторяет Аджарат.

– Береги Бал, брат, – подхватывает и Ламии.

В воздухе повисает короткая пауза. По-видимому, все ждут каких-то слов от мальчика, но он молчит. Еще бы. Айше на его месте точно не знала бы, что сказать.

– Буду беречь, – просто отвечает он. С такой спокойной твердостью, что ему веришь.

Айше, во всяком случае, поверила.

И тут же окончательно, бесповоротно ощутила, что больше ни одна тайна не уместится в ее голове. По крайней мере сегодня. Да и о разгадке уже подслушанных тайн думать абсолютно не по силам.

Кто там этот Ламии, которого и муж, и жена называют братом, а он сам зовет братом их сына; что еще за названный брат, побратим, когда-то владевший тем оправленным в янтарь бебутом, и что за «бывшая» сестра-близнец; чью могилу омыли слезы моря; почему девочке надо вручать оберег именно сейчас, когда кинжал сменил владельца, и зачем сопровождать это таким странным ритуалом…

Хватит. Принцесса сыта загадками по горло, до тошноты.

Обретенные сегодня друзья, Бал и Бек, потом ей об этом расскажут. Или не расскажут. Спрашивать-то у них нельзя, это Айше ясно: дружбу загубишь сразу, напрочь.

И очень хорошо, что от угла дома через сад тянется потайная тропинка.

3

Ну, вы все знаете, правоверные: шахзаде Мустафу не смогли убить тайно – потому убили в ставке отца, облыжно обвинив в измене. И сделано это было так, что нет никакой возможности отрицать вину самого султана, повелителя правоверных; единственное, что может пусть не оправдать, а смягчить ее, – это тот яд, который влили в уши султану двое злочестивых потомков-гяуров, роксоланка Хюррем-хасеки и великий визирь Рустем-паша, тоже гяур по рождению. Тсс, правоверные… А вы, гяуры, ликуйте: не случись этого, смени Мустафа Чистосердечный на троне Сулеймана Великолепного, туго бы вам пришлось. А возьми Сулейман, чьи руки уже начали слабеть, своего старшего и лучшего сына в соправители, и вовсе следа бы от вас, гяуры, не осталось. Взяла бы верх Блистательная Порта в Мухаребеси^[4], стали бы все моря внутренними водоемами Порты, были бы поставлены на колени все земные владыки от Кастилии до Роксолании и от Ирана до неведомых стран Доку, дальних пределов Востока… И вообще, те десятилетия, которые мы называем мухтешем юзйыл, «блистательный век», были бы по меньшей мере удвоены в продолжительности своей.

Ладно, гяуры. В ту пору этого не только вы – ни единый из правоверных не знал.

Но уже тогда было известно, что вызванный в отцовскую ставку шахзаде Мустафа отправился в путь с легким сердцем, не зная за собой вины. Но, наверное, просто на всякий случай предпринял кое-какие действия, чтобы, постигни его злая участь, не пострадали близкие к нему люди. Так, главу своих телохранителей он не то чтобы выгнал со службы, но удалил от себя, выделив ему в семейное владение еще один чифтлык, на самой окраине города Амасья. Вернется он как шахзаде и санджак-бей – легко будет позвать этого телохранителя обратно; нет – не подвергнется тот гонениям.

А еще Мустафа перед отъездом разослал подарки всем, кто был дорог его сердцу.

Но вот чего он вовсе не мог предвидеть, так это то, что злая участь обрушится на всю его семью. Насчет сына-то Мехмеда – ладно, это в обычаях и даже законах Блистательной Порты… хотя, скажем вам, предварительно оглянувшись по сторонам, не подслушивает ли кто: гнусное дело – убивать тринадцатилетних. Даже если они нежелательные наследники, из-за которых может когда-то возникнуть смута. Будто без них не найдется из-за кого… Будто Мехмед – единственный внук султана…

Однако мужской корень порой рубят, такое известно. А вот женский, жен и дочерей, трогать не принято. Положим, старшую, Нергисшах, принудительно выдать замуж – тоже ничего особенного, такое как раз бывает. Но вот младшую, Айше, за что под стражу взяли? И, по слухам, так взяли, что не намерены выпустить ее живой.

Что вы говорите? Да неужто, правоверные? Значит, она привселюдно дала торжественную клятву посвятить всю оставшуюся жизнь мести потомкам Хюррем? За отца и за братьев, особенно младшего?

Да еще на каком-то особом кинжале эту клятву принесла?

Ай-ай-ай, правоверные… Давайте лучше разойдемся сейчас.

* * *

Гонец появился неожиданно. Впоследствии Айше готова была поклясться, что он соткался из солнечных нитей, из полуденного марева. Впрочем, тогда заплаканные глаза девушки много чего не видели, а что видели, то видели неверно. Или наоборот – лучше, чем раньше… Горе размыло мир, обнажило его черные углы, приглушило яркий свет дешевых светильников. И только солнце по-прежнему светило над Амасьей ослепительно ярко. Словно Аллаху не было дела до смерти отца и Мехмеда.

А может, и не было. Шахзаде Мустафа теперь на небесах, и ему там хорошо. Айше верила в это свято. Рядом с шахзаде – его сын, шахзаде Мехмед. Аллах воздал им по делам их.

Ну а живым остается лишь оплакивать близких.

С мамой в последнее время стало невозможно общаться, и дело было не в пронырливых служанках, половина из которых шпионила для проклятой Хюррем, а вторая половина больше всего боялась, как бы их не коснулась десница султанского гнева. Просто Румейса… погасла. Исчезла чуть рассеянная, но неизменно добрая улыбка. Потухли прекрасные глаза. Мама словно бы отстранилась от этого мира, готовая к переходу в мир иной, неизмеримо лучший. О бедах своей дочери Румейса-султан слушала вполуха, отвечала невпопад… То ли живая, то ли уже там, на небесах, с мужем и сыном.

Бабушка, великая Махидевран, которая и сейчас отзывалась исключительно на «Махидевран-султан», обняла как-то Айше и спокойно, прикрыв тяжелыми веками совершенно сухие глаза, сказала:

– Оставь ее, деточка. Со временем придет в себя. Если, конечно…

Махидевран не договорила, но Айше поняла и без слов: если Румейсе будет позволено выжить. Если проклятая Хюррем не доберется и до женщин их рода и их крови.

А еще бабушка добавила:

– Быть близкой к султанскому роду – нелегкая судьба, девочка, и никто не выбрал бы ее по доброй воле. Но Аллах дает каждому по способностям его. И лишь некоторым дает по способностям шайтан.

Приоткрылись веки, блеснули неистовые черкесские глаза, и Айше в который раз удивилась, почему Сулейман Кануни променял это воплощенное пламя, эту неистовую страсть на какую-то бледную моль, у которой и достоинств-то – беспечальный смех, рыжие космы (повыдергать бы их!) да змеиный яд вместо души. Не иначе шайтан, нечестивый покровитель Хюррем-хасеки, сделал под покровом ночи свое грязное дело.

Тогда Айше не выдержала, отошла от бабушки подальше и разрыдалась в глубине сада. Наверняка не одна пара глаз увидела, как некрасиво плачет Айше-султан, и не одни губы донесли эту ну очень важную новость в широко расставленные уши желающих послушать, но Аллах воздаст сплетникам и шпионам по заслугам. А сама Айше после той истерики сделалась на диво спокойной. И вправду женщинам становится легче, если удается выплакать горе.

И вот теперь – гонец от дяди Джихангира. К шахзаде Мехмеду.

Как Айше не расплакалась снова, ведает только Аллах, всемилостивый и милосердный. А он там, в небесах, не расскажет никому, лишь впишет очередную страницу в Книгу Судеб.

Черную весть принес гонец – да и в ответ услышал не веселый девичий смех. Нынче сплетни в Амасье клубились черным дымом, пахли гарью и дурными делами, теми, которые не делают на виду у всех правоверных.

Шахзаде Джихангира Айше толком не знала – отец уехал из Истанбула, когда его самому младшему брату (тоже выкормышу проклятой Хюррем – не было у шахзаде Мустафы иных братьев!) исполнилось лишь два года. Слышала о Джихангире лишь то, что знала вся Оттоманская Порта: не довелось Джихангиру родиться стройным, будто кипарис, с детства венчал его спину отвратительный горб, а потому мальчик не стал бы султаном, даже если б его братьев всех до одного выкосила неведомая хворь. Или ведомая – в конце концов, Хюррем-хасеки сойдет за смертельную болезнь! Тем не менее образование мальчик получил вполне подобающее для шахзаде, лишь в воинских забавах участвовать в полную силу не мог. Знала Айше и то, что отдал Сулейман Кануни своему младшему сыну правление в провинции Халеб, которую гяуры еще называют Алеппо, и засел там Джихангир во дворце Аль-Матбах Аль-Аджами, обложившись книгами и каким-то образом умудряясь неплохо править своей провинцией. Назначив шахзаде Джихангира в Халеб, Сулейман Кануни в который раз обидел наследника своего, Мустафу, отрядив того в затрапезную Амасью, ну да что уж теперь…

Главное – шахзаде Джихангира отец Айше отличал от прочих. Мало того, говорил, что любит того братскою любовью. Было это так или не было, Айше уже не знала и знать, если честно, не очень-то желала. Братья от разных матерей переписывались, иногда встречались – редко, но шахзаде Мустафа каждый раз после этих встреч приезжал веселый и отдохнувший, привозил новые шуточки и стихи, посвященные женским красотам, из тех, что не читают обычно при женщинах, но те все равно каким-то образом о них прознают… Может, и не таким уж плохим человеком был шахзаде Джихангир. В конце концов, что ему, убогому, дрязги и война за султанский трон? Мог и живым при смене султана остаться, даже если отец и не… Даже теперь мог остаться живым. Калека не вправе наследовать трон Блистательной Порты, так что Джихангир мог жить.

Мог.

Но вот не случилось.

Айше изо всех сил закусила губу, так что выступила соленая капелька крови. А ей-то, глупой, казалось, что после смерти отца и брата сердце ее омертвело и больше не сможет оплакивать никого! Но вот же – оплакивает она шахзаде Джихангира, которого и не видела-то ни разу.

Глупо? Наверное. Зато правильно. Уж кто-кто, а Айше-султан была уверена, что правильно.

Гонец мялся, словно хотел сказать что-то еще, но не смел. Айше твердо кивнула ему:

– Что там у тебя?

Голова девушки слегка кружилась. Как, ну как же так случилось, что она разговаривает с мужчиной наедине в гареме, который насквозь просматривается и наверняка прослушивается? Но вот он, гонец, и вот она, Айше, стоят возле зарослей жимолости, беседуют чинно, хоть временами и прорывается горе коротко брошенным взглядом, прокушенной насквозь губой, хриплым вздохом…

Чудеса, не иначе. Но на все воля Аллаха – и на чудеса, видимо, тоже.

– Вот, госпожа. – Гонец протянул что-то, завернутое в шелковый платок. Хороший платок, между прочим, Айше оценила: темно-бордовый, с вязью стихов по кайме.

Развернуть платок – дело одной секунды. И…

Да, Айше уже видела этот кинжал. Кинжал Аджарата, отца Джанбал.

Откуда он у шахзаде Джихангира?

– Шахзаде Мустафа прислал его в подарок… совсем недавно прислал… – Гонец, похоже, и мысли мог читать! Или просто совпали у обоих мысли, вот и ответил на незаданный вопрос. – Шахзаде Джихангир – ученый человек… был ученым. Шахзаде Мустафа решил, что моему господину, возможно, покажется интересной история этого клинка. Вот исследования шахзаде… Мой шахзаде послал их шахзаде Мехмеду, но…

Голос гонца прервался. Айше на миг крепко зажмурилась, сдерживая кипящие, горячие, душу рвущие слезы.

Это все несправедливо, воистину несправедливо!

– Хорошо, я это возьму. Шахзаде Мехмед… не может.

Некоторые слова вовсе не было нужды произносить.

– Ты не голоден ли? Не нуждаешься ли в чем?

– Благодарю, госпожа. – Гонец низко поклонился. – Но мне не стоит здесь задерживаться. И награды мне никакой не нужно. Ради шахзаде Джихангира делаю то, что делаю.

– Понимаю… – прошептала Айше.

Слезы все-таки прорвались наружу, пришлось отвернуться. А когда девушка вновь повернулась, гонца уже рядом не было. Лишь шелестела на ветру листьями жимолость да евнух Керим спешил по своим делам. И где раньше его носило?

Да и был ли гонец, существовал ли взаправду?

Но кинжал – вот он. А вместе с ним листы бумаги, исписанные летящим почерком шахзаде Джихангира.

Айше поторопилась убраться из сада, неся в широком рукаве бесценную добычу. Скорее, скорее в свою комнату, где можно без помех углубиться в чтение!

* * *

Ну вот и все…

Губ Джихангира коснулась слабая улыбка, так не вяжущаяся с тем, о чем он только что прочел в письме.

Вот и все. Мустафы больше нет. Великая резня началась. Та самая резня, против которой столь рьяно выступал старший брат. Та, которую он поклялся отменить навеки, если Аллах и милость султана Сулеймана дозволят ему воссесть на трон Оттоманской Порты.

Увы, султаны редко бывают милостивыми.

Уж Джихангир-то доподлинно это знал.

С раннего детства был он наперсником и собеседником отца. Так уж вышло – Сулейман искренне привязался к мальчику-калеке, который не может претендовать на трон, а значит, не опасен ни самому Сулейману, ни собственным братьям. И общение с отцом сделало из шахзаде Джихангира… нет, не циника (хотя он, общавшийся с книгами даже больше, чем с отцом, лучше прочих знал все смыслы этого слова), но человека, относящегося к жизни и милостям сильных мира сего крайне скептически.

К обещанию Мустафы пощадить младших братьев, если доведется стать султаном, Джихангир поначалу тоже отнесся скептически. Много их было, султанских сыновей, – с цветистыми речами, упоминающих милость Аллаха, братскую любовь и кровное родство. Всех их сломали безжалостное время и не менее безжалостная власть, свалившаяся им на плечи подобно небесному своду, придавившему когда-то Атланта, героя древних гяурских мифов.

Но Мустафа был другим. Джихангиру казалось, что плечи старшего брата эту тяжесть выдержат.

Как выяснилось, так казалось ему одному.

Мустафа писал всем братьям. Откликнулся один Джихангир.

Поэт, скрывавшийся под псевдонимом Зарифи, был человеком циничным, но так хотелось верить в сказку!

Янтарь на рукояти кинжала поблескивал, и временами Джихангиру казалось, что вовсе это и не навершие рукояти, а золотая слеза, которую солнце – или море – пролило по умершему шахзаде.

«Желтый камень терпения», – вывел калам Джихангира, и шахзаде надолго задумался.

Время ли слагать стихи, когда задумал то, что никогда не простит Аллах и осудят люди?

Людской молвы, впрочем, избежать удастся. Бросать тень на отца и братьев Джихангир не желал. Аллах воздаст каждому по делам его, а тень от сыноубийства и без того лежит на султане Сулеймане. А уж кто подтолкнул его к этому убийству…

Джихангир, конечно, знал. Нельзя быть шахзаде, сыном своего отца и своей матери, и не знать.

Что же ты наделала, мама?.. Что же ты наделал, отец, зачем поддался женскому коварству? Зачем убил достойнейшего из достойных? Ради кого, ради пьяницы Селима? Ради высокомерного и заносчивого Баязида? Кто из них ближе твоему сердцу, кого ты пошлешь на смерть ради второго брата? Или предпочтешь смотреть с небес, как братья режут друг друга?

Нет, ты не таков, Сулейман Кануни. Ты все сделаешь сам.

Поэт Зарифи по этому поводу сложил бы несколько бейтов – и сжег бы бумагу с ними, потому что поэт Зарифи трус и никогда не выпускает наружу слезы своего сердца. Нельзя простому люду знать то, что творится в султанских покоях. Об этом должно ведать лишь Аллаху.

И воздавать каждому, да.

Джихангир тоже был трусом. Он не желал видеть, как люди, чтимые им, любимые им, превращаются в хладнокровных убийц.

Зарифи тихонько встрепенулся, наполнив душу шахзаде образами и мыслями. Покачав головой, Джихангир взял калам:

Джихангир подавил желание приписать четвертую строку: «А меня дела такие не касаются вообще!» Звучало бы слишком простонародно. Неправильно бы звучало.

Подумал немного, исправил строку на более благозвучную. Продолжил:

Ну вот, опять этот камень пролез в мысли шахзаде! А впрочем… пусть будет.

Рука сама поднялась сжечь листок, как делала это много раз, но остановилась. Хоть раз не будь трусом, шахзаде Джихангир, или поэт Зарифи, – какая сейчас разница? Вы едины сейчас в своей скорби и желании оставить этот грязный мир, где, чтобы выжить, нужно убивать братьев по крови. И вы едины в желании сделать так, чтобы о вашем самоубийстве никто никогда не узнал.

Кроме Аллаха, от всевидящего взгляда которого не укрыться.

Да, Джихангир слаб, ну так почему бы не использовать эту слабость? Никого не удивит, если горбун, в дом которого лекари приходят, как в свой собственный, несколько дней пожалуется на слабость, а затем скончается. Скажут – очередная болезнь подкосила-таки шахзаде. Жаль, очень жаль.

Шахзаде позвонил в серебряный колокольчик. Вошел слуга.

– Вот это письмо вместе с кинжалом отправить шахзаде Мехмеду. Немедленно.

Если Мехмед – истинный сын своего отца, то он поймет. И, возможно, даже простит.

Желтый камень терпения мигнул последний раз, скрываясь под темным платком.

* * *

«Гордецу простить не смогут волны, ветер и судьба», – прошептала Айше последние строки письма дяди. Что шахзаде Джихангир имел в виду?

И откуда гонец узнал о смерти господина, если выехал раньше черного вестника смерти?

Другой гонец привез им весть о смерти шахзаде днем спустя.

Людская молва? Но тогда она и до Амасьи долетела бы вместе с первым гонцом. А до появления второго все было тихо. Люди в основном обсуждали свои новости – благо, их здесь хватало, да и повышение генуэзскими купцами цен на зерно уже почти вытеснило сплетни о трагической доле шахзаде Мустафы и янычарском бунте, последовавшим за этим.

Люди любят свежие новости. Оплакивать мертвецов остается лишь близким и родне.

И все же, что дядя имел в виду?

Кинжал смирно лежал в ладони – холодный, тяжелый, чужой. Лишь янтарное навершие рукояти неожиданно оказалось теплым, словно прогретым ласковым утренним солнцем.

«Желтый камень, слезы моря», «чаша вечного терпенья»…

Что же знал дядя Джихангир, что он пытался донести до брата?

Айше думала было посоветоваться с Бал – в конце концов, лучшая подруга, почти сестра, – но мысль о том, кому изначально принадлежал этот клинок, остановила. Вспомнилось: «Мой отец немного Хызр».

Ладно. Она, Айше, сама разберется со всеми загадками. И гордецу, а точнее гордячке, подлой хохотунье, вообразившей себя клинком Иблиса, никто не поможет. Если будет нужно, то для отмщения Айше согласна стать волнами и ветром!

Согласна стать воплощением судьбы.

Айше покрепче сжала рукоять. Янтарь тускло блеснул.

Со сном у Айше стало совсем плохо.

Ждать смерти оказалось очень утомительно, к вечеру глаза начинали закрываться сами собой. Усталость брала свое еще до ужина. Она мало и без аппетита ела под скользящими взглядами служанок – в последнее время все избегали смотреть ей в глаза. Потом засыпала быстро, будто падала спиной вперед в темную теплую воду.

Волны смыкались над головой Айше, но ей тут же начинали сниться плохие сны: по бесконечным коридорам шли убийцы без лиц, неслышно открывали двери, становились над ней, разматывали шелковые удавки, доставали из ножен кинжалы. Она чувствовала их рядом, слышала, как они дышат, и просыпалась с бешено бьющимся сердцем, проспав всего час или полтора.

У постели никого не было, пуста была комната, звездный свет струился сквозь решетку. Айше хотелось встать, подойти к окну, посмотреть на звезды, найти взглядом светлую полоску Соломенной Дороги, которую арабы называют также Дарб Аль-Лаббана, Молочный Путь. И уйти по ней легкими шагами, уйти далеко в небо, туда, где нет ни страха, ни жестокости, ни потерь.

Но тяжелые веки падали, она снова засыпала и опять пробуждалась в ужасе и холодном поту, потому что кто-то стоял у постели.

Иногда, еще не проснувшись окончательно, она понимала, что тот, кто стоит над ней, не враг, не убийца, а кто-то из любимых, потерянных ею за последний год.

Отец смотрит на нее с ласковым прищуром, мама наклоняется и невесомо целует в лоб. Мехмед шепчет: «Я нашел под деревом птенца дрозда. Он уже оперился, но еще не летает, и лапка у него сломана. За ним нужно присмотреть, пока не поправится, – хочешь?» Айше хотела.

В такие ночи она плакала, но утром просыпалась заметно отдохнувшей. Тогда ей казалось, что надежда есть, что ее невозможное, несправедливое заточение может иметь и иной исход, кроме того, который все предполагали.

Сама ее юность нашептывала ей так – ведь только юные умеют надеяться, когда надежде нет места и быть не может. Хоть голова и сопоставляет, обдумывает и говорит «так будет», но сердце колотится и верит, верит вопреки всему, что будет не так, – не смерть, а ветер в лицо, и звезды, и свобода, и чья-то сильная рука, сжимающая твою ладонь.

Сердце верит, а горячая вера порой саму жизнь под себя подстраивает, создает обстоятельства, сглаживает невозможности и приводит тех, кто поможет, в ситуации, где помощь возможна.

* * *

Неширока река Ешиль-Ирмак, неглубока, несудоходна. С берега на берег стрелу добросит и мальчишка, а есть места, где, пожалуй, и девчонка с детским луком справится. Несет река свои зеленоватые воды в Черное море – мимо полей, лесов, деревень и городов. Стирают в ней белье, набирают для питья мутноватую, чуть сладкую воду, а кто побогаче – отводят выложенные камнем широкие желоба, по которым вода наполняет домашние бассейны – хаузы. У очень богатых, тех, кто живет в усадьбах еще византийских времен, это даже не желоба, а водоводы, закрытые трубы. Сейчас таких уже и не прокладывают.

Жаркое лето в Амасье, нет от жары облегчения приятнее, чем опуститься в прохладное водное блаженство прямо в собственном внутреннем дворе.

Ну а кто победнее, тот и прямо в речке искупается, лучше с лодки, где поглубже, а потом обратно залезет, отдуваясь. А потом сеть или удилище забросит. Если повезет, то и обед-ужин себе вытянет.

Сейчас осень. Но припекает сегодня совсем уж по-летнему. Даже странно: сперва шептались, что солнце столь огорчено смертью несравненного Мустафы, шахзаде и санджак-бея, что покрыло свой лик траурной чадрой, – а вот всю последнюю неделю оно вновь сияет, будто распаляясь предсвадебным пылом.

Стражнику, проходившему по стене, было жарко. Он завистливо глянул на двух подростков, рыбачивших с лодки в паре десятков локтей от дворцовой стены. Мальчишки переговаривались звонкими голосами, смеялись, вдруг один вскрикнул – упустил сеть, болван. Второй закричал на него: мол, чего зеваешь, ныряй за ней, может, еще достанешь. Парнишка плюхнулся в воду, исчез под поверхностью. Вынырнул, набрал воздуха, снова нырнул искать. Стражник покачал головой: ох, он бы своему за потерянную сеть всыпал, мало не покажется, – и пошел со стены в блаженную, манящую прохладой тень. Пусть мальчишки по дну шарят, от дна не убудет.

Поосторожнее бы все же. Ешиль-Ирмак река непростая, обманчиво спокойная, но с норовом, прячет под поверхностью и ледяные ключи, и опасные водовороты, и темные стремнины. Но, вздохнул стражник, своего ума другому не займешь, а судьбы все в руке Аллаха: и маленьких рыбаков, и его, потомственного дворцового чауша, и обреченной опальной принцессы, для охраны которой его и прислали из столицы.

– Пролезть в трубу можно. – Бек, отдуваясь, вынырнул у лодки. – Плечи пройдут – значит, и все тело протиснется.

В последний раз ныряя под дворцовую стену, он пробыл под водой так долго, что у Джанбал уже в голове начало мутиться от темного волнения. Она сперва пыталась отсчитывать мгновения, потом сбилась, еле дождалась, когда голова брата покажется над поверхностью.

– Ушел стражник?

– Ушел, – кивнула Джанбал. А потом ухватила Бека за руки и силой втянула в лодку.

– Ты чего? – Он возмущенно встряхнулся, показывая, что совсем не устал. – Сейчас немного передохну, а потом еще поныряю. Там решетка старая, крепления проржавели…

– Справишься без инструментов?

– Ага. Расшатаю, вытащу… Конечно, со стороны бассейна тоже будут прутья, но если весь этот водовод с бассейном одновременно делали, то и там их будет нетрудно расшатать.

– Это уже не твоя забота.

– Ну да, Джан. Не моя. Твоя…

Девушка снова кивнула. В детстве она гордилась тем, что силой и ловкостью не уступает брату, по ловкости-то все так и осталось, но вот силы у него теперь, на подступе к юности, конечно, куда больше. То есть ей там придется действовать не руками. Кинжал будет нужен, без него никак. Хотя лучше бы, конечно, зубило кузнечное…

– Кинжал во дворце, наверное, куда как легче будет отыскать, чем зубило… – пробормотал Бек. Они, само собой, сейчас думали одинаково.

– Ныряй уже, – прервала его Бал. – Скоро стражник в следующий обход пойдет. Думаешь, ему не покажется подозрительным, что мы тут с тобой второй час сеть ищем?

– Не скажи. – Джанбек покачал головой. – Вот Альтана, что из дома под платаном, отец так жизни учит за каждый разбитый горшок и потерянную серьгу, что тот…

– Ныряй, – строго повторила Бал.

Брат улыбнулся уголком рта, прыгнул в воду.

Джанбал подтянула к борту заброшенную раньше сеть и, хоть они были здесь совсем не ради рыбной ловли, не смогла сдержать возгласа восхищения: две большие белые кефали и одна редкого золотистого оттенка, со странными красноватыми глазами. Рыба билась сильно, не хотела умирать.

Джанбал вспомнила старую сказку про рыбину с золотой чешуей, которая если кого полюбит, то исполнит любое его желание.

– Пусть у нас с Айше получится бежать, – сказала она, глядя рыбе прямо в глаза. – Пусть меня никто не узнает и с моей семьей ничего плохого не случится.

Рыба замерла в ее руках, будто слушала внимательно и соображала, как бы получше выполнить желание Джанбал.

Девушка опустила ее за борт, и странная рыба сразу ушла в глубину, сильно изгибая тело.

Только тут Джанбал пришло в голову, что можно было бы просто пожелать лучшего мира, в котором султановы наследники не убивают и не казнят друг друга, а везде царят понимание, добро и любовь, как Аллах и задумал, этот мир создавая.

Наверное, можно было так пожелать, но рыба уже ушла в глубину, да и ерунда все это, старые сказки, просто рыбе повезло иметь необычный оттенок чешуи, вот и спаслась.

На себя только можно рассчитывать. Вот на Джанбека еще. И на бесконечную милость Аллаха.

– Я решетку вытащил из креплений и обратно поставил, – сказал Бек, отфыркиваясь и залезая в лодку. – Ее нужно будет сильно толкнуть изнутри. Труба узкая, руку вдоль тела можно не вытянуть, так что ныряй туда сразу руками вперед.

Джанбал передернуло при мысли, как просто будет в этой трубе им обеим захлебнуться и остаться там, пока не найдут и не опознают: стиснутыми, пучеглазыми, с уродливо вывалившимися наружу распухшими языками…

– Зачем поставил? – спросила она. – Лишнее препятствие.

– Затем же, зачем ее изначально ставили. – Джанбек пригладил мокрые волосы, открывая родинку у виска. – Чтобы рыба и прочая речная живность в бассейн не поднималась. А то пойдет купаться Адак-ханум, а там рыбы тычутся в ее прелести – холодные, склизкие…

– Прелести холодные? – Бал развеселилась, несмотря на неотступную тревогу. – Дурак ты все-таки. И мальчишка. Как был, так и не вырос…

– Ну, может, и так. – Джанбек посмотрел на нее серьезно, будто только сейчас осознавая, что все это не игра, не приготовления к большой шалости, что опасность реальна и велика. – Ты уверена, Джан?

– Да, Джан, – кивнула сестра, словно и не было у нее страхов и сомнений. – Погребли домой, еще многое надо сделать.

– Слушай, а ты как думаешь, когда Айше клялась, ну… наследников Хюррем со свету сжить и кровную месть… – Джанбек запнулся.

– Договаривай уж, – буркнула сестра.

Они уже подгребали к дому. Бал прикидывала, как бы ей половчее, ни с кем не столкнувшись, проскользнуть в свою комнату, чтобы никто не заметил, что на ней мальчишеская одежда.

– Она что… действительно это самое и имела в виду?

– Конечно, – удивилась Бал. – Такие вещи если говорят, то это из глубины сердца идет. Даже, наверное, так: будто и не ты сам, а тобою что-то руководит.

– Что?

– Ну… справедливость, например.

– Представить не могу. – Бек покачал головой. – Вот она проникает во дворец… ну, скажем, Баязида. Или Селима. Да кого угодно.

– Думаешь, это так легко?

– Думаю, наоборот, вообще невозможно. Но допустим. Идет по коридору с кинжалом, открывает дверь… И что же, размахивается и вонзает клинок в живого человека? Чувствует, как лезвие проходит в плоть, задевает ребра, вспарывает там, в глубине, печень или легкие? Айше, моя… наша Айше, так сможет? Я и представить этого не могу.

Джанбал помолчала, прищурилась на камыши, сильно загребла веслом. Лодка пошла вперед быстрее.

– Это потому, что ты не знал настоящей ненависти, – сказала она тихо. – И, милостью Аллаха, никогда не узнаешь. Такая ненависть приходит от отнятой любви. Представь себе, что кто-то убил меня. Ни за что, просто за то, что у меня такая кровь. И нет меня, лежу мертвая, а враги руки потирают. Как бы ты с этим жил и что бы хотел сделать с обидчиками?

Джанбек не ответил, но сжал свое весло так крепко, что костяшки побелели.

Некоторое время они гребли молча.

– Хорошо, что у нас кровь простая, – сказал Бек, когда они уже привязали лодку к маленькому причалу. – Ни от матери, ни от отца нет в наших жилах крови, за которую убивают.

– Точно знаешь?

– И знать не хочу. То, что было в прошлом, в далеких незнаемых краях, оно там и осталось, разве нет? И теперь мы свободны быть теми, кем хотим, правда?

– Да, это хорошо, – откликнулась Джанбал. И тронула на груди, под воротом рубахи, топазовый медальон, безошибочно ощутив его сквозь ткань.

Они оба, конечно, сейчас вспомнили о слезах моря и защитном камне острова Зебергед. Но это же совершенно другое, правда? Ведь так?

Брат пошел вперед по аллее, а она кралась в тени деревьев. У дома стоял Ламии, рассматривал куст поздних осенних роз редкого дамасского сорта «Слеза заката». Пахли они одуряюще. Старая служанка Динч-ханум всегда собирала и сушила лепестки, потом пересыпала ими одежду, и, открывая сундук, Бал с детства привыкла чувствовать их тонкий чарующий запах.

Ламии в теплом вечернем предзакатном свете вдруг показался Бал особенно высоким и – девушке вдруг вспомнились слова из какого-то дастана о достославных воинах: «Столь прекрасен он ликом и телом, что говорит луне: “Или ты всходи, или я взойду”». Она сейчас впервые о нем так подумала, но мысль, показавшаяся нелепой до смешного, не задержалась, тут же исчезла – Бек подошел к Ламии, отвлек его разговором, стал показывать пойманных кефалей. Бал проскользнула мимо них быстрой тенью: в арку, в коридор, в свою дверь. Уф, никого.

Через несколько минут Джанбал вышла из своей комнаты уже в девичьем наряде, расчесав густые волнистые волосы, освежив лицо розовой водой и наконец-то смыв с рук рыбный дух.

Джанбек и Ламии вошли в дом вместе, брат показал и ей двух больших уснувших рыбин, похвастался уловом. Бал чуть заметно скривилась, наморщила нос.

– Рекой пахнут, – сказала она. – Но молодец, что поймал. На кухню отнесешь?

– Нет уж, я поймал, а ты отнеси. – Бек взглянул на нее с мальчишеской зловредностью. – Пусть Динч-ханум их нам зажарит, кефаль сейчас вкусная, жиру на зиму нагуляла.

Был день пазар, воскресенье. Подготовка к побегу шла по плану.

В пазар-эр-тези, понедельник, они нарезали камыша и сейчас вязали из него длинные, как бревна, плавучие веретена.

– Вот так, смотри, – показал сестре Джанбек. – Не надо слишком ровно, ты же не рукоделием занимаешься. Когда мы закончим плотик, он должен выглядеть как плавучий островок. А у тебя, посмотри-ка, все такое аккуратное, прутик к прутику, будто гладью вышиваешь.

Плавучий островок… В это время года камыш уже сухой и хрупкий, течение ломает его, относит к берегам и сбивает в неряшливые кучи. Их потом мотает по всей реке. Вот так и должен выглядеть их плотик, Бек прав.

Однако нечего ему задаваться, мальчишке!

– Да уж, твое такое вышивание никакую ткань не украсило бы, – сказала Бал, оглядывая творение брата: камышинки торчали во все стороны, то здесь, то там виднелись почерневшие листья, подгнившая трава. Но выглядел кусочек плавучего острова действительно как настоящий, будто не мальчишеские руки его связали, а сбила темная, уже по-осеннему холодная вода, при одной мысли о которой Джанбал захотелось убежать в свою комнату.

И спрятаться под одеяло, от всех спрятаться, от всего. От мыслей об Айше и ее скорой смерти, о том, как та уже идет за ней, жадная, темноглазая. Гонит коня, щурится от ветра и яркого осеннего солнца. Или прямо сейчас пьет кофе, остановившись в караван-сарае по пути из столицы.

Надо успеть! Джанбал вздрогнула, принялась вязать стебли, как показал ей брат.

Ото всех можно спрятаться человеку, но от себя-то никогда не получится. И каким человеком окажется она, Джанбал, каким другом, решается именно сейчас.

– Вот здесь будут отверстия для ваших голов, – сказал Джанбек, показывая, как прикрыть дырку в плотике торчащим камышом. – Держаться надо будет руками снизу, вот так. Чтобы только лицо на воздухе было, только чтоб дышать можно. Холодно будет, наверное, ну да ничего, недолго, потом разотретесь, согреетесь. Лодку спрячем внизу по течению, под мостом. Я в ней ждать буду. Плотик привяжем под стеной, у водоотвода. Я вчера видел там место, где плавучий камыш сам собой собирается, ну, река приносит, какой с нее спрос. Станет его чуть больше на рассвете – никто и не поймет. А потом плот течением вниз понесет. Вместе с вами. Руками-то будете держаться, ногами направлять, чтобы к берегу не прибило. Не знаю уж, как Айше плавает, – он вдруг смутился, и Бал поняла отчего: вспомнил, как сестра чуть не затащила их всех купаться в бассейне, – но ты сильная, сумеешь. Да и не сразу вас хватятся, если повезет. А там и стемнеет уже. Если увидим, что погоня, я вас тут же в лодке рогожей прикрою, рыбы сверху набросаю, у меня будет с собой…

Джанбал слушала его спокойный, уверенный голос, кивала и сосала палец, сильно порезанный острым камышовым листом. У крови был тяжелый соленый вкус, как и у мыслей об ожидающем ее испытании.

* * *

В день салы, вторник, они собрали и спрятали в лодке одежду на двоих – простую, крепкую. Мужскую одежду, только мужскую. Ладно, пусть будет юношескую.

Для Айше был полный набор – штаны, куртка-чепкен из грубоватой, но крепкой шерстяной ткани, рубаха, пояс, чарыки из сыромятной кожи. Джанбек еще на прошлой неделе выменял их у своего приятеля, того самого Альтана, что из дома под платаном. Мальчишка принял оплату серебряным кольцом и хорошим ножом – отличная для него вышла сделка, за ношеные-то штаны и потертую обувь.

У самой Джанбал все давно было приготовлено. Они еще год назад утащили с веревки развешанную для просушки одежду, и на них не подумал никто: как Бал с Бек и предполагали, воровство списали на проходящего бродягу или странника в нужде. Амасья была полна и теми, и другими.

О побеге тогда и мыслей не было. Лишняя одежда нужна была близнецам для приключений, для вылазок в город, да мало ли для чего брату с сестрой придется одинаково одеться.

– Вот еще что для Айше, ей понадобится… наверное, – сказал Джанбек, краснея, как сразу три вареных рака. И показал Бал свернутую в тугой моток льняную полосу шириной в ладонь.

– Зачем? – не поняла Бал.

– Ну… – Это казалось невозможным, но Бек умудрился покраснеть еще сильнее. Даже уши загорелись. – Чтобы за мальчика или там за юношу сойти, ей придется… грудь бинтовать. Тебе-то не надо. – Он взглянул на сестру и тут же отвел глаза, внезапно смутившись незнакомым взрослым смущением. – А у нее уже… уже все при ней, ведь она старше тебя. Может, через два года и у тебя…

Бал смотрела на него, склонив голову и прищурившись. Джанбек потерял мысль, задохнулся от неловкости, махнул на сестру рукой, задвинул маленький моток поглубже под скамью. Туда же отправились два меха с водой, промасленный сверток с двумя ножами и кинжалом, драгоценности, завернутые в невзрачную тряпицу, на которую незнающий человек дважды и не посмотрит.

Уши Бека вернулись к нормальному цвету лишь добрый час спустя.

В день чаршамба, среду, Ламии принес то, о чем договаривались. Опийную настойку в вине, завязанную в специальный мех в виде пояса, каснак-сарап. Такими пользуются контрабандисты, перенося пьяное зелье, чтобы за сумасшедшие деньги продать тем из немногих неверных, кто не боится сурового наказания за нарушение законов султана, и еще более редким правоверным, кто не боится ни его, ни последующей кары на небесах.

Каснак-сарап обвязывают вокруг талии в несколько витков, сверху надевается просторная куртка – и вот, пожалуйста, идет по улице толстяк, в еде невоздержанный, жир на боках, как бурдюк, колышется. Что говоришь, Эрол-бей, только вчера его худым видел? Нет, ошибаешься ты, толстый этот человек, и кошелек у него толстый, вчера как раз сын его заносил, вот тебе твоя доля. Видишь же теперь, что обознался? Так-то.

– Жалею, что пообещал, – мрачно сказал Ламии, передавая бурдюк Джанбеку. – Хоть теперь скажи мне, зачем тебе такая опасная ноша? И сплетни об Адак-ханум я принес тоже, но пока не признаешься, зачем тебе это, я ничего не расскажу.

Они ушли подальше, в угол сада, ближе к реке и к их нагруженной всеми нужными предметами лодке. Бал подсматривала за парнями из окна, но в сад не спускалась – и так у Ламии лицо мрачнее тучи, думает-гадает, в какую опасность собирается влезть его «младший братик». А поймет или просто заподозрит даже, что и Джанбал, «младшая сестренка», на ту же неизвестную опасность нацелилась, вовсе с ума сойдет, все обещания нарушит, выдаст их родителям. Дороже чести для Ламии их безопасность, дороже собственной жизни. Особенно ее, Джанбал, безопасность.

Она сама не знала, как поняла это, не было ведь никаких особенных слов или взглядов, все было, как было всегда. Но знала, что не ошибается. Ламии, высокий, сумрачно-красивый, с детства привычный старший друг, и вправду чуть ли не брат, он сердце из своей груди вырвет и всю кровь отдаст по капле, если будет думать, что это ее спасет и убережет.

Бал вздохнула, отвернулась от окна. Вздрогнула: в дверях стояла мать.

Эдже вошла неслышно. Остановилась у порога – и, задумчиво улыбаясь, рассматривала дочь, как та секунду назад рассматривала Ламии.

– Когда же вы успели вырасти? – спросила она. – Я же помню, как вы рядом лежали, спеленутые, точно две куколки. Помню, как первые шаги делали. Ты утром пошла, а Бек – в тот же день, но ближе к вечеру. Помню, как вы нашли в саду мертвого дрозда и пытались его оживить, растереть, согреть, чтобы он снова ожил. Как вы плакали потом до самого вечера, впервые поняв, что смерть необратима и ждет каждого…

Мать вздохнула, подошла к Джанбал, обняла ее за плечи.

– Каждый день помню, и ваш, и свой, а все же очень быстро жизнь идет. Вроде бы и много времени, событий, мыслей каждый день вмещает, а оглянешься – ох, Аллах всемогущий, куда же годы подевались? Ведь еще вчера и мы такими были, как вы сейчас, и тоже замышляли проказы и вылазки. Опасные, конечно. Вы-то наверняка что-то опасное затеяли, я чувствую.

– «Мы»? – переспросила Джанбал. Она мало знала о семье матери, с кем та росла, кого любила раньше. Им с братом было твердо известно: о таком спрашивать не нужно. Но раз уж мать сама заговорила… – Кто это «вы», мама?

Эдже прикусила губу, будто сердясь на свою оплошность.

– Мы с Пардино, кто же еще, – сказала она. – Ох, он был отличным товарищем, даже когда был еще котенком.

У Джанбал на языке вертелись еще вопросы, но мать тут же перевела разговор на другое, давая понять, что удовлетворять праздное любопытство дочери отнюдь не собирается.

– На что ты так внимательно в саду смотрела? – спросила она, выглядывая из окна. К счастью, Ламии и Джанбека уже видно не было – то ли договорили и разошлись, то ли отошли в другую часть сада.

– На птиц, – ответила Бал. – Птицы летят. Свободные, быстрые, сильные. Все небо – их, нет им ни преград, ни законов.

Стая гусей пролетела низко, гогоча нараспев, вытянувшись длинным треугольником. Женщина и девушка долго молча смотрели им вслед.

– Помнишь, мама, ты рассказывала нам сказку про Багряную Ладонь? Про волшебника, которого подло и ужасно убили, но он годы спустя появлялся и помогал своим детям?

– Помню, – тихо отозвалась Эдже. – Конечно, помню. Тогда я сама еще не совсем ее понимала. Но теперь понимаю очень хорошо. И рада бы хуже – но не могу…

Она посмотрела дочери прямо в глаза.

– Нет в мире любви и ответственности сильнее, чем родительская. Где бы ни были дети, что бы с ними ни случилось, мать и отец всегда будут рядом. И если будет хоть малейшая возможность помочь, они с того света вернутся, всех джиннов, охраняющих посмертные врата, разбросают – и помогут, спасут, прикроют собой… Своей душой, если тела уже нет. Но пока оно есть, мы тех, кого любим, всегда носим с собой, в голове и в сердце.

Эдже погладила дочь по волосам, убрала прядь с лица, заправила за ухо, задержавшись взглядом на родинке у виска. Чему-то печально улыбнулась.

– Всегда помни о тех, кто тебя любит, дочь. Всегда.

В ночь на першембе, четверг, Джанбал спать не ложилась. Вечером со всеми попрощалась, стараясь держаться как обычно, хотя хотелось каждого обнять, прижать к сердцу, не отпускать никогда – и маму, и отца, и Ламии. И особенно Джанбека. Ох, больно ему будет, как будто она его предала. Или и вправду выходит – предала? Но ему нужно остаться дома, с семьей, с Пардино. С Ламии. За ними приглядывать, их радовать. Нельзя же у родителей сразу обоих детей отнять.

Один глаз человек потеряет – больно будет, но человек этот останется тем же, самим собой. Обоих глаз лишится – и жизнь изменится навсегда, прежнего себя он оставит во тьме, никогда больше не найдет.

Так и с родителями. Хотя бы один из детей должен у них остаться. Пусть это будет Бек.

– Послезавтра? – спросил Джанбек тихо.

– Послезавтра, – чуть кивнула Джанбал, мысленно снова прося у брата прощения.

Она выскользнула из дома поздним вечером, когда домашние еще не уснули, но уже разошлись по своим комнатам. Если с кем столкнется, скажет, что не спится ей, что хочет посидеть в садовой беседке. Такой же, как та во дворце, в которой они с братом ночевали, когда были совсем детьми. То есть целый год назад.

Да и в родном чифтлыке у них такая же беседка. Однако же не проводить им там больше ночей, даже если Бал вернется живой после… После. Из детства они перешагнули в юность. Пора им обретать привычки совершеннолетних: если не на реке, наедине друг с другом, так в доме, в городе, меж всех прочих людей.

Ночью из дома труднее выйти тихо – каждый звук слышен, каждый шорох, да и мимо комнаты Джанбека на мужской половине дома так просто не пройти. Там сегодня спит Пардино-Бей: насторожится, вскочит, разбудит брата. Ему-то, Пардино, не объяснишь, не обманешь его. Так что лучше уж с вечера улизнуть, пожертвовать последними часами уюта, тепла, привычного домашнего быта…

Бал долго сидела в беседке, ежась от ночной прохлады. Чтобы не поддаваться невеселым мыслям, которые так и норовили наброситься, она снова и снова представляла завтрашний день – что надо сделать, кому как отвечать, как держаться.

Луна неслышной рысьей поступью шла по небу, отмеряя ночь. Когда она дойдет до Соломенной Дороги, пора будет встать на ноги и Джанбал. Идти к лодке, потихоньку отвязывать ее от причала, легко направлять веслом вниз по течению.

Они с Джанбеком каждый шаг продумали, каждый локоть пути, все повороты много раз миновали, пускай и мысленно.

Все должно пройти гладко.

* * *

Абдулла-Хамид, черный смотритель гарема дворца шахзаде Мустафы (бывшего шахзаде, ибо, о Аллах, мертвецы наследниками престола не числятся!), сегодня опять был мрачнее тучи. Справиться с раздражением и беспокойством никак не получалось, а ведь евнух верил, что именно это от людей угодно Аллаху: чтобы они были счастливыми и веселыми. Аллах им дал прекрасный мир, солнечный свет и собственное бесконечное милосердие, а от них ждет, что весельем и радостью своей, пусть даже нелегкой и натруженной, люди будут тешить его божественное сердце, как сердце человеческое услаждает простая и легкая мелодия свободной птичьей трели.

Абдулла-Хамид сегодня, как и каждый день прошедшего месяца, чувствовал себя соринкой в глазу Создателя. Не радовала его даже непривычно теплая, небывалая для октября погода: четвертый день солнце жарило, как в июле, даже воду в бассейне греть почти не надо. Свежие фрукты горчили. У речного воздуха был запах тлена.

Только что, встретившись в галерее дворца с Айше, он не успел отвести глаза, как это часто делал в последнее время для сохранения мира в душе, и вынужден был заметить нездоровую бледность принцессы, темные круги под глазами, выражение затравленной печали, которое так не подходило ее юному лицу, красивому и гордому. Айше кивнула ему, улыбнулась, как раньше, точно ничего и не изменилось. Абдулла-Хамид улыбнулся в ответ, только губы тут же свело.

Видеть, как дети растут, привязываться к ним, а потом ждать и смотреть, как их убивают, показывать, куда нести тела, готовить похороны – нет, такой участи не пожелаешь и самому неприятному из недругов. Была бы его воля, он бы распахнул клетку, выпустил эту красивую пташку, пусть бы летела, жила бы дальше, вдали от дворцовых интриг и страстей, смеялась бы, радовала Аллаха…

Но много глаз и людей в гареме, и строгих, и равнодушных, и трусливых, только своей шкурой озабоченных. Адак-ханум прислали из Истанбула, чтобы ни у кого даже мыслей никаких не возникало. А то мало ли, какая доброта и мягкосердечие и с какими последствиями прорастут на удаленной от столицы почве Амасьи. А под оком султана, добросовестно представляемым тут Адак, пышной, слащаво-доброй, но опасной и быстрой, как гюрза, – о да, под таким оком любые ростки добросердечия и неповиновения выгорали и гибли.

Айше прогуливалась со служанкой, которую Абдулла-Хамид не узнал: в последние недели строгие и стройные дворцовые порядки, принятые и поддерживаемые смотрителем гарема, рассыпались неряшливыми остроконечными обломками, касаться и даже рассматривать которые было неприятно. Служанки приходили, уходили, не выдерживали, кто-то рыдал по углам, кто-то ленился и пытался увильнуть от работы. Наказывать было сложно, призывать к порядку – бесполезно. Мир, и особенно часть его, порученная для обустройства Абдулле-Хамиду, явно сошел с ума.

– Поторапливайся! – нервно прикрикнула Айше на служанку: бестолковая девица засмотрелась в окно, замедлила шаг. От окрика подскочила, поклонилась, засеменила за госпожой.

– Что за девчонка? – спросил Абдулла-Хамид у младшего евнуха, желтокожего Яльцына. Смотритель гарема его не любил: весь он был под стать своему имени «скользкий склон», чуть отвлечешься – нога поедет, да как бы не упасть, шею не свернуть.

– Приходящая, – ответил тот, щурясь приветливо, но неприятно. – Ее сегодня утром прислали от Энгин-бея и еще двух чуть позже. У этой послание было для Адак-ханум. Ну, знаешь же, у нее свои дела в городе, я не вникаю, себе дороже. Ощупали новеньких как полагается и пропустили, чадру не поднимали. Эта – совсем еще девчонка, другие чуть постарше. Подозвать?

Абдулла смотрел вслед Айше. Она позвала служанку, что-то у нее спросила, та ответила тихо, не поднимая головы. Айше опять что-то сказала ей раздраженно, руками всплеснула, видать, совсем ее нервы истончились, она ведь обычно на служанок голос не повышала.

– Не надо, – ответил черный евнух, провожая девушек глазами. – Пусть идут.

Джанбал семенила вслед за Айше, низко склонив голову.

Уф, кажется, пронеслась тучка, смотритель гарема не узнал ее, не подозвал, не стал расспрашивать. Ей ведь никак нельзя, чтобы ее заподозрили. Благополучие и безопасность, да что там – самая жизнь ее семьи держится на волоске, на надежде, что она останется безымянной и неузнанной, девочкой-прислужницей Энгин-бея, который ее прислал с поручением и с особым товаром для Адак-ханум.

Тайным, стыдным товаром. Который передать следовало наедине, в надежном месте, не глядя в глаза и произнеся особый хадис: «Молчание означает сообразительность и упование на Аллаха, но молчаливых мало».

Сказать так следовало не для наставления души Адак-ханум на путь истинный, а чтобы подтвердить ей, что товар действительно доставлен от Энгин-бея и на прежних условиях.

Бал, несмотря на все, и вправду сделалось любопытно, каким же образом Ламии добыл секрет Адак-ханум и сколько ему пришлось заплатить за него и за вино в бурдюке. Том самом бурдюке, который ей удалось пронести во дворец, обвязав вокруг груди. К счастью, действительно пока еще совсем плоской.

– Или на талии можно… – говорил Джанбек вчера, еще в прошлой жизни. – Они тебя на входе в гарем наверняка только между ног ощупают, грудь и талию трогать не будут. Если не повезет, могут чадру заставить поднять. Это будет плохо, если кто узнает, или родинку твою запомнит. Ты ее прикрой волосами получше. Эх, если бы не эти проверки, я бы сам, конечно, пошел…

Тут он снова покраснел. При мысли не о проверках, а о том, что идти ему пришлось бы в женском платье…

* * *

Ей повезло.

Ощупать ее ощупали (Джанбал поморщилась при воспоминании о ловких, проворных, равнодушных пальцах евнуха на своем теле), но лицо показывать не заставили, махнули – проходи.

Джанбал шла по коридору вслед за Айше и опять, в тысячный раз, проверяла в голове их с Джанбеком план с самого начала.

– Во второй половине ночи плот привяжем в том месте, где труба в реку выходит. Там кустик есть такой приметный, умудрился же под стеной вырасти, а земли-то всего с палец. Ветки у него необычно изогнуты – похоже на арабскую букву «саад». – Бек нарисовал букву в воздухе, улыбнулся, пожал плечами…

Бал привязала плотик к корешку куста у подножия дворцовой стены, между камнем и водой. Ночь была темная, безлунная, холодная, она поцарапала палец о ветки, пока искала корень. Он был у самой воды, веревки не будет видно сверху. Это хорошо.

Бал завязала свой любимый крепкий узел, Ламии их лет в шесть научил вязать настоящие лодочные узлы – держат крепко, а потянешь особым образом, под углом, и развяжутся тут же.

Прохлада пробиралась под ее одежду, трогала кожу невесомыми ледяными пальцами, Джанбал ежилась в лодке. Надо было вести ее по течению очень-очень тихо, так чтобы ничего не скрипнуло и вода под веслом не плеснула. По стене прошел стражник – Бал замерла, даже дыхание задержала. Стражник остановился почти прямо над ней, свет факела желтым облачком дрожал над стеной. Постоял несколько мгновений, наверное, смотрел на звезды. Вздохнул тяжело, пошел дальше.

Глупо, но в этот миг Джанбал его пожалела даже. Отчего-то подумалось, что он, наверно, влюблен без взаимности, очень страдает, а жалованье небольшое, подарков красавице много не купишь, чтобы щедростью и настойчивостью ее увлечь… Тут же сама себе улыбнулась: ведь и не видела человека, а уже целую жизнь ему придумала.

А вот если б стражник ее увидел, уж он бы ей точно придумал. Хотя пока еще она свободна – прыгнула бы с лодки и уплыла на другую сторону, поищите ее в ночи!

Без плеска маленькая лодочка отошла от стены, заскользила вниз по реке.

– Вот под тем мостом лодку спрячем, видишь, кусты на той стороне как будто сплошной стеной встают? Между ними есть протока, узкая, скрытая. Если присесть, то можно лодку туда завести. Раздеться, свою одежду в лодке оставить, а ту смену, в которой во дворец идти, – над головой держать, когда поплывешь.

Джанбал попрыгала, растирая себя руками. Вода оказалась не такой холодной, как пронзительный ночной воздух. Пробежала вокруг куста несколько раз, чтобы разогреться и обсохнуть. Оделась в женское – платье, шальвары, платок. Все скромное, но чистое, красивое и почти новое, как и положено служанке, которой представилась возможность отличиться перед хозяином и исполнить его поручение во дворце. А заодно послужить внучке великого султана, пусть даже и находящейся под арестом.

– Когда в гарем попадешь, первым делом нужно с Адык-ханум увидеться наедине. Сказать ей договоренные слова и передать товар. Потом уже Айше искать.

– Молчание означает сообразительность и упование на Аллаха, но молчаливых мало, – пробормотала Джанбал, склоняясь перед Адак-ханум и краснея под чадрой так, что даже уши загорелись.

Адак-ханум оказалась очень высокого роста для женщины, даже выше многих мужчин. В молодости, наверное, она была ослепительно красива, но годы уже смыли с жесткого лица красоту, подсушили кожу, разбежались сетью морщинок от глубоко посаженных, недобрых глаз. В углу крепко сжатого рта виднелся небольшой белый шрам.

– Почему он опять Гюрай не прислал? – спросила она чуть раздраженно.

Джанбал чуть не задохнулась от волнения. Что сказать? Что Гюрай хорошо заплатили или пригрозили, чтобы та не пришла?

– Гюрай заболела, – тихо произнесла Джанбал. – Энгин-бей не решился ее отправлять, подумал – может быть, что-то заразное. Я и не мечтала, что достойна такой чести – увидеть дворец и послужить тем, кто служит великому султану, но Энгин-бей сказал, что я справлюсь. Или сильно пожалею, что не справилась, – добавила она еще тише.

Адак-ханум усмехнулась, кивнула ей.

– Давай что принесла, – сказала она. – Потом беги бегом, может быть, успеешь позавтракать с остальными. Тебе покажут, где будешь спать, пока служишь во дворце. Ну, поворачивайся и торопись, хватит кланяться.

– Внимание Айше нужно как-то привлечь, чтобы никому в глаза не бросилось, а она бы поняла… Ну, это мы сейчас заранее не угадаем, ты сама на месте разберешься. Может, позвать ее шепотом? Или еще как-нибудь… Главное, чтобы никто не заметил!

Айше шла по коридору быстро, по сторонам не смотрела, вся была в своих мыслях. Толстуха, имени которой Джанбал не запомнила, махнула девушкам рукой – уйдите с дороги, встаньте к стене, лица опустите. Служанки, которых вели на кухню помочь с уборкой после завтрака, застыли у стены в полупоклоне.

Джанбал украдкой повела взглядом налево-направо: все в пол смотрели, включая толстуху. Стремительным, неуловимым движением фехтовальщицы Бал в подшаге выбросила вперед правую стопу, подсекла Айше под щиколотку и тут же отдернула ногу назад. Айше полетела кубарем, проехала по плитам, приложилась лицом, вскрикнула.

Служанки вокруг замерли в ужасе, евнух от дальней двери всплеснул руками, бросился на помощь. Бал тоже бросилась к упавшей девушке с рысьей быстротой, как Пардино-Бей.

Айше подняла к ней лицо – недоуменное, обиженное, яростное. Из разбитой щеки начинала сочиться кровь.

– Прости меня за неловкость, госпожа, – запричитала Бал, помогая ей подняться, удерживая ее взгляд и широко раскрывая глаза.

«Узнай меня сразу. Пойми, зачем я здесь. Подыграй. Давай же!»

– Я увидела, что ты споткнулась, и хотела броситься помочь, но я неловкая и не успела. Ты сильно ушиблась, госпожа? Ах, если бы я была быстрее!

Евнух в желтых одеждах добежал до них, поддержал Айше за локоть, оттолкнул Бал в сторону.

– Ты ушиблась, госпожа? Ай-ай, на лице синяк будет. Надо промыть и смазать соком полыни, чтобы сразу кровь разошлась, а то такие синяки долго сходят, можешь целый месяц так проходить.

– То-то будет горе, если меня хоронить с синяком на все лицо придется, – медленно произнесла Айше, отодвигаясь от него. Евнух не выдержал тяжести ее взгляда, отвел глаза.

– Ты, – сказала Айше, подзывая к себе Бал. – Ты давно во дворце? Как зовут тебя?

– Ёзге, госпожа, – поклонилась Джанбал, переводя дух под чадрой. Точно ли все поняла подруга, не выдаст ли ее непродуманным словом?

Айше чуть улыбнулась уголком рта. «Ёзге» – «другая», «иная». Именно так.

– Ёзге сегодня будет мне прислуживать, – объявила Айше. – Она первой мне на помощь бросилась, пока вы, курицы, у стенки жались. Следуй за мной, Ёзге. Мне, пожалуй, и правда нужно к врачу за соком полыни сходить.

– Ламии разведал: Адак-ханум свое вино с обедом выпивает, потом спит. После вина с опием спать она будет куда как глубже и дольше. Без нее приглядывать за Айше станут вполглаза, следить спустя рукава. А тебе нужно будет первым делом раздобыть кинжал…

Айше отогнула угол ковра, чуть застыла в нерешительности, потом сунула руку глубже, вытянула длинный, чуть изогнутый кинжал-бебут.

– Там углубление в стене, – объяснила она. – Снаружи не видно. Только если ладонью по ковру хлопать, можно заметить.

– Но это ведь… – Бал ахнула. Пальцы сжали янтарную рукоять, погладили теплый отполированный камень. Она достала клинок из ножен.

– Тот самый, – не спросила – сказала она. К чему спрашивать то, что знаешь. Тот самый кинжал, на который, как на веретено, намотана нить их семейной истории. А теперь и судьба Айше за этот кинжал зацеплена, не размотать.

Что ж. Пусть он теперь их выведет на свободу.

– Эта сталь крепче камня, – сказала Бал и спрятала кинжал под одеждой.

Айше кивнула, потерла разбитую скулу:

– Ох, ты меня и приложила! Аж искры из глаз посыпались и зуб чуть не выбила…

– Прости, – сказала Джанбал вполне искренне. – Можешь тоже бить от души, когда момент настанет. Ну что, готова? Не передумаешь?

– Не готова. Но не передумаю.

– План хорошо запомнила?

– Да, – ответила Айше, сглотнув. «План» ее очень пугал. – Сначала нас ждет глупость, потом опасность, потом неудобство, потом то, чего я не умею, потом снова опасность, потом смертельный холод и еще немного опасности. И потом опасность всегда. Правильно я помню?

– Правильно, – вздохнула Джанбал. – Такой у нас план. Ну что, начинаем?

– Да, – согласилась Айше, открывая дверь своей комнаты. Евнух у входа почтительно поклонился, провожая ее глазами.

– Начинаем, – беззвучно прошептала она.

– Надеюсь, день будет жарким, чтобы Айше могла, не вызывая подозрений, устроить купание в бассейне. Хотя для нее это ведь целый ритуал с пятьюдесятью девушками-помощницами, ее одну в воду, наверное, не пустят зайти. Ну да там, на месте, что-нибудь придумаете. Главное – в воде оказаться…

– Купание? – Узкие глаза желтокожего евнуха, казалось, открылись чуть шире. – Но, госпожа, ведь сейчас осень…

– Были ли на твоей памяти такие жаркие осенние дни?

– Нет, никогда, но… Так неожиданно… И солнце уже к закату начинает клониться…

Айше вздохнула.

– Я не спрашиваю твоего позволения, Яльцын, – сказала она. – Я тебя ставлю в известность о своем желании. Если оно здесь, в этом дворце, еще что-то значит. Ты мне запретить не можешь, но не можешь и разрешить, я знаю. Так не стой столбом. Найди того, кто скажет да или нет.

Яльцын коротко поклонился, засеменил по двору.

Джанбал и Айше подошли к краю бассейна. Остановились, глядя на свои дрожащие, перевернутые отражения: одна – в шелковых бирюзовых одеждах, другая – в простых желтых.

Вода в реке Ешиль-Ирмак зеленоватая, непрозрачная – в глубокой части бассейна, той, что примыкала к дворцовой стене, глубже пяти-шести ладоней ничего не было видно. Там, где мельче, сквозь воду виднелась красивая мозаика на дне.

Айше не знала, в каком веке неведомые мастера выложили цветным стеклом переплетающиеся круги, строгие полосы и радующие глаз своей четкой гармонией ромбы. Дворец был старый, очень старый.

Сколько босых ног входили по этим узорам в воду бассейна? И где они сейчас? Умерли, ушли, распались на прах и кости. Вот стоят на краю две девушки, как многие сотни других девушек до них. И они – такие же, как те, прежние, но и не такие: как вода, наполняющая этот бассейн, – та же вода, но ни единая капля в ней не та, что была тогда.

Не удержать, не остановить реку, и время течет, как вода, – сквозь пальцы, сквозь прутья решетки, мимо берегов, далеко за горизонт, в великое море.

– Идут, – сказала Джанбал.

Айше вздрогнула, возвращаясь из своих мыслей, снова посмотрела на кольцо, которое крутила в тонких белых пальцах. Бронза и золото, крупный изумруд круглой огранки, несколько мелких рубинов по бокам.

– Позволишь ли взглянуть, госпожа? – низко поклонилась служанка Ёзге-Джанбал.

Потянулась и вдруг потеряла равновесие, неловкая девчонка, взмахнула руками, выбила кольцо из пальцев Айше. Почти без вплеска кольцо ушло в темную воду – и ведь как нарочно, в самой глубокой части бассейна!

Ахнул подошедший Абдулла-Хамид, сощурился Яльцын. С ними была личная служанка Адак-ханум, маленькая, невзрачная, с лицом настолько незапоминающимся, что можно было, наверное, и чадру никогда не надевать.

Айше вскрикнула от досады, отвесила нелепой дурище такую оплеуху, что у той голова дернулась. Ёзге разрыдалась, упала на колени.

– Прости, госпожа! – повторяла она снова и снова. – Прости, я такая неловкая!

Айше, сжав зубы, повернулась к евнухам.

– Все идет не так, все! – прошипела она. – Аллах совсем лишил меня своей милости! Это самое дорогое для меня кольцо – его бабушке Махидевран подарил сам султан Сулейман в знак любви.

Она топнула ногой от досады.

– Не надо мне больше никакого купания, – сказала она смотрителю гарема. – Я потрогала воду – слишком холодная. Я здесь буду сидеть и ждать, когда Ёзге мне достанет кольцо. Виновата – сама пусть и ныряет.

– Умеешь плавать? – Абдулла-Хамид обернулся к сжавшейся на краю бассейна служанке. Та неуверенно кивнула.

– Ну так ныряй! – прикрикнул на нее Яльцын. – Чего ждешь? Ищи кольцо госпожи, а не найдешь – ох, как пожалеешь!

Напугал девчонку так, что она прыгнула в бассейн как была – и в одежде, и в чадре. Ушла на дно, через несколько мгновений вынырнула, вся облепленная мокрой тканью.

– Буду искать, госпожа, – пролепетала она, неловко загребая руками, чтобы удержаться на поверхности. – Прости меня ради Аллаха. Там темно и ничего не видно, но я непременно найду!

И она снова ушла под воду.

Айше кивнула, уселась на скамью у бассейна с явным намерением дождаться, пока девчонка добудет кольцо. На этот раз та пробыла под водой чуть дольше, но опять вынырнула с пустыми руками.

– Если я не нужна… – поклонилась служанка Адак-ханум, – мне нужно быть в покоях, когда проснется госпожа. Ее нельзя будить, но я не могу надолго отлучаться.

Черный евнух кивнул. Девчонка нырнула еще три раза. Айше сидела, мрачно уставившись на воду.

Яльцын мялся – у него явно были какие-то дела. Абдулла-Хамид и сам собирался спокойно выпить кофе со сладостями, расслабленно посидеть во внутреннем дворике, подставив лицо теплому осеннему солнышку. Но тут Яльцын прибежал с необычной просьбой госпожи Айше – купание в бассейне, в середине-то октября! Настолько необычной, что беспокойство кольнуло смотрителя гарема, глубоко в душе зазвенел колокольчик тревоги.

Но вот она – Айше, сидит, расстроенная, в воду лезть уже не собирается, нервно постукивает сафьяновым башмачком по каменной плите. Не знает, что с собой делать, бедняжка. Уж скорее бы решилась ее судьба – так или иначе. Ожидание хуже всего.

Абдулла-Хамид вздохнул. Оставленный во внутреннем дворике серебряный поднос с кофе и свежей медовой пахлавой манил его сильнее с каждой минутой. Он огляделся. На стенах были стражники, через двор сновали служанки, евнухи, жизнь дворца шла своим чередом. Девчонка снова вынырнула, плачущим, усталым голосом сообщила, что вот-вот, кажется, найдет кольцо. Все было спокойно, колокольчик тревоги умолк, а вот времени было жалко.

Черный евнух поклонился Айше, сказал, чтобы его позвали, если ситуация с кольцом не разрешится, и удалился к себе – спокойный и величественный. Яльцын поспешил за ним.

Джанбал вынырнула, увидела, что все разошлись, и ухватилась за край бассейна, чтобы отдышаться. Она начинала уставать – усилие было непривычным, под водой работать кинжалом в креплениях решетки оказалось по-настоящему тяжело.

«Решетка старая, крепления проржавели, – сказал Джанбек. – Их будет совсем нетрудно расшатать и вытащить».

Вот бы сейчас его сюда – сильного, крепкого, уверенного! Зубы у Джанбал стучали от холода.

– Нашла? – напряженным голосом спросила Айше. Ей-то, наверное, каждое мгновение в сердце проворачивалось, как кинжал между пористыми камнями стены бассейна.

– Вот-вот найду, госпожа, – отозвалась Джанбал. – Я почти уверена, что осталось совсем немного и я его найду.

– Поспеши же! – прикрикнула Айше. – Я совсем теряю терпение. Сколько мне тут еще сидеть придется?

Бал сдвинула промокшую чадру. Под водой ее приходилось закусывать, чтобы не клубилась перед глазами, и Джанбал без удовольствия обнаружила, что в желтый цвет ткань окрасили чем-то чрезвычайно горьким и противным на вкус.

«Успокойся, – сказала она одними губами. – Молись».

Айше прикрыла глаза, а Джанбал снова нырнула.

Еще в комнате Айше, когда Джанбал рассматривала кинжал, вспоминая, как он висел на стене комнаты отца в их доме, они говорили об этой минуте – когда решетка наконец выйдет из креплений и путь будет свободен.

– Я могу выплыть через трубу, отдышаться у плотика и вернуться обратно, – сказала Джанбал. – Это будет недолго, всего минута или две. Вытолкну решетку с другого конца, проверю, все ли нормально. Но если как раз в эту минуту к тебе подойдут… Или кто-нибудь заметит, что я слишком долго не выныриваю…

– Говорят, ныряльщиков за жемчугом тренируют с детства, – задумчиво произнесла Айше. – И они могут пробыть под водой так долго, что обычный человек уже три раза успел бы задохнуться…

– Никто не подумает, что твоя новая служанка – обученный ловец жемчуга, – отмахнулась Джанбал. – Подумают, что у дуры свело ногу, она побарахталась-побарахталась, захлебнулась и теперь лежит мертвая на дне бассейна. А то, что при этом ее госпожа сидит и птичек слушает, любому наблюдателю может показаться… немного странным. В общем, тут большой риск. Но либо так, либо…

– Говори быстрее, – попросила Айше.

– Как только путь будет свободен, мы обе нырнем. Сразу. Ты наберешь в грудь воздуха, прыгнешь в бассейн и по эту сторону стены больше не вынырнешь. Потому что если вынырнешь, то вот тут тебя и могут заметить. А уйти под воду – мгновение. Если подгадать, то и не глянет никто. Подумают, что просто нашла кольцо, встала и ушла.

– Продолжай.

– Тут же ныряем в трубу. Она недлинная, шагов десять. Если ты поплывешь сзади, за мной, то можешь, если что, схватиться за мою ногу. Я сама вытолкну вторую решетку, это должно быть нетрудно, Джанбек ее уже расшатал и вытащил, она не закреплена. Но…

– Что, что?

– Я не смогу повернуться и тебе помочь, труба узкая. Если испугаешься, воды хлебнешь или зацепишься за что-то, тебе придется справляться самой. А если ты впереди поплывешь, то смогу подтолкнуть и помочь. Но тогда не мне, а тебе придется решетку вот так схватить двумя руками, – Джанбал показала как, – сильно дернуть и вытолкнуть. Выбирай, как тебе будет менее страшно.

Айше проводила глазами воробья, который бодро прыгнул по резной решетке окна и упорхнул в сад.

– Я бы полетела, – сказала она. – Хотела бы быть птицей. А придется – рыбой.

Она подняла глаза на Джанбал.

– Я пойду первой.

Сейчас Джанбал с посиневшими губами – чадру она потеряла пару ныряний назад – смотрела на нее снизу вверх из воды.

– Все готово, – сказала она. – Главное – не давай себе вдохнуть, как бы ни хотелось, даже если грудь гореть будет. Хлебнешь воды – все пропало. Закуси губы и помни, что нельзя.

Айше быстро огляделась вокруг – двор был пуст, стражник на стене стоял к бассейну спиной, далеко в крытом коридоре виднелась пара служанок, но и они, отвернувшись, о чем-то разговаривали, бурно жестикулируя.

– Я готова, – сказала Айше, вручая свою судьбу, свою жизнь и душу бесконечной милости Аллаха. И шагнула в бассейн, как в ледяную бездонную пропасть.

Вода была еще холоднее, чем она себе представляла, но Айше заметила это только самым краем сознания – возбуждение и опасность делали все неважным. Она закусила губы и рванулась туда, куда ее толкала Джанбал, к большой круглой дыре в стене бассейна. Видно в воде было плохо. Труба оказалась узкой, она зацепилась рукавом за какой-то нарост, почувствовала, как рвется тонкая ткань. Стены заросли речными водорослями, их мягкие скользкие прикосновения были очень неприятны. Айше протискивалась сквозь трубу, стараясь не паниковать, не думать о том, что пути назад нет. Надо было вообразить себя рыбой – холодной, ловкой, живучей. Ей уже очень хотелось вдохнуть – всеми жабрами, но предостережение подруги звенело в голове, и она лишь сильнее закусила губы. Джанбал ухватила ее за щиколотки и сильно подтолкнула вперед по трубе – Айше пролетела пару шагов, как ядро сквозь пушечное жерло.

Вот и решетка. Айше вцепилась в ржавые прутья, рванула тяжелое железо к себе, потом толкнула от себя. На полмгновения показалось, что решетка не сдвигается, и предчувствие паники прошло по спине – холоднее льда. Но подвинулась решетка, вышла из пазов, и вот уже падает вниз в мутную темноту, а Айше, которую Бал подбодрила очередным толчком сзади, плывет вверх, к свету, воздуху, свободе.

Джанбал, вырвавшись из трубы, тут же обогнала ее парой мощных гребков, схватила за руку, потянула. Грудь у Айше горела огнем, в глазах было темно, но она все крепче закусывала губы, чтобы справиться с желанием глупого тела вдохнуть, не важно чем, но наполнить легкие. Как раз когда она подумала, что больше не выдержит, что все было напрасно, что сейчас она хлебнет воды, начнет кашлять и выдаст их, ее голова вынырнула на поверхность.

Более сладкого воздуха Айше вдыхать никогда не доводилось. Был он таким сладостным, таким желанным, что слезы вскипели у нее на глазах. Она сглотнула и поняла, что искусала губы до крови – во рту было солоно.

– Вот сюда поднырни, – шептала Джанбал ледяными губами ей в самое ухо. – Голову, голову. Осторожно, камыши жесткие, лицо не расцарапай. Тут держись. Молодец!

Айше держала голову внутри плавучего островка и дышала, дышала. Воздух был воздухом свободы.

Хлипкий плотик задрожал – Джанбал проскользнула в свою часть, вцепилась в камышовые веретена.

За стеной кто-то крикнул, кого-то позвал.

Джанбал потянула веревку, держащую камышовый островок у стены, оттолкнулась ногой. Она заранее сказала Айше, что грести нельзя, пока их подальше от дворца не отнесет или не стемнеет, – потому как точно будут смотреть со стен, могут смотреть и с берега или с мостов, из домов вдоль реки, с дороги, с крыши. Просто плавучий островок, несет его течением. Много таких на реке Ешиль-Ирмак.

Осень ведь.

Напряжение чуть спало, и Айше застучала зубами от холода.

Беззвучно зашептала она дуа – мольбу Аллаху, на которую, как учил Пророк (мир ему и благословение), Всевышний непременно откликается, если твое сердце чисто.

«О Аллах, нет ничего легкого, кроме того, что Ты сделал легким, и если Ты пожелаешь, то сделаешь это затруднение легким!»

Как ответ на ее молитву, на островок слетела небольшая чайка, устроилась там, будто и не замечая девушек, делая сходство плотика с грудой камыша абсолютным. Она непоседливо шагала туда-сюда и внимательно смотрела на Айше сквозь стебли круглыми желтыми глазами.

* * *

Велик дворец шахзаде в Амасье, много в нем коридоров, закоулков, ниш, больших и малых комнат. Но спрятаться от всех в нем, таком огромном, очень трудно, потому что и людей во дворце, как пчел в сотах или муравьев в муравейнике.

Хотя и много меньше теперь, вздохнул Абдулла-Хамид, не сравнить с деятельным, размеренным кипением дворцовой жизни всего полгода назад. Но и не так уж мало людей во дворце даже сейчас, чтобы уже почти два часа искать двух ярко одетых девушек, за одной из которых предполагается непрерывный надзор.

Подошла Адак-ханум со своей служанкой, сейчас похожей на злого верблюда. Проснувшись и не найдя Айше, Адак-ханум подняла тревогу.

Вначале просто «на всякий случай», потому что понятно было: деться Айше из дворца никуда не может, а значит, просто где-то задержалась или спряталась, как это делают несчастные дети из протеста.

Потом, после того как были обшарены все комнаты, коридоры, сад, кладовки, кухонные помещения, балконы и беседки, поиск стал серьезным, Абдулла-Хамид сам почувствовал, как слегка дрожат его руки и разрывается в голове колокольчик тревоги, а в голосе Адак-ханум начали прорываться визгливые ноты, обычно ей не свойственные.

– Где ее видели в последний раз? – шипела она. Глаза у нее были злые и какие-то безумные. Понятно было, что дорого она заплатит, если не оправдает оказанного ей доверия присматривать за Айше. – Почему ее одну оставили?

– У бассейна, госпожа. – Абдулла-Хамид показал. – Не одну. Служанка с ней была, Ёзге.

– Что за Ёзге? – сощурилась женщина. – Кто-то из старых?

– Нет, – медленно произнес евнух, понимая задним умом, как подозрительно складывается все, что касается этой странной Ёзге. – Новенькая, от Энгин-бея, сегодня первый день. Ты же с ней сама сегодня говорила, госпожа…

Адак-ханум сжала губы, покачала головой. Видно, тоже поняла, что тут дело нечисто. Не оглядываясь ни на кого, быстро пошла к бассейну, осмотрелась, с досадой пнула скамейку.

– Не могла же девчонка стать птицей и перелететь через проклятую стену! – воскликнула она.

Яльцын вскрикнул, глядя в воду, показал рукой. У поверхности, в мелкой части, над мозаикой, в лучах заходящего солнца качался в воде ярко-бирюзовый узкий кусочек ткани – лоскут от платья Айше. Абдулла-Хамид замер. Утонула? Утопилась? Потом вспомнил про водоотвод.

Не стал объяснять никому, отодвинул Адак-ханум, сам спрыгнул в воду. Прошел по дну до самой стены – с его-то ростом плыть надо было лишь последние несколько шагов. Нырнул, ощупал дыру в стене – ему, конечно, не пролезть, а худенькой девчонке – вполне. На дне нашел решетку.

И тут вдруг понял, что улыбается под водой, пока никто не видит. Знает, что и ему за побег Айше придется заплатить, причем сурово, а все равно улыбается. Он сам бы ее отпустить не осмелился, но раз уж Аллах так рассудил, то ему виднее.

Кто же эта Ёзге, что так дерзко пришла и увела Айше из-под ареста и у смерти из-под носа? Смелая, очень смелая.

Абдулла-Хамид стер с лица улыбку, сложил рот в приличествующий случаю гневный оскал и поднялся из воды, чтобы доложить Адак-ханум, что принцесса стала не птицей, а рыбой. И что нужно забрасывать сети.

Хотя он-то твердо знал, что девчонок уже не поймать. Если Аллах их из дворца вывел, то теперь уж точно не оставит.

Но чтобы это проверить, нужно было искать.

– Айше! – Бал склонилась над подругой, растирая ее ледяное тело мягкой плотной шерстью, разгоняя застывшую кровь и пытаясь согреть. – Айше!

Лодка чуть покачивалась, терлась боком о кусты, к которым была привязана. Уже совсем стемнело. Джанбал была в одной шерстяной накидке на голое тело, в такую же она завернула и Айше, втащив наконец подругу в лодку. Айше была как набитая мокрым песком тренировочная кукла для оружейного боя (имелись такие у них в чифтлыке, подальше от посторонних глаз).

Вот и сейчас только голову уронила на другую сторону, что-то промычала и снова соскользнула в холодное полусонное беспамятство. Джанбал чуть не разревелась. Она и сама замерзла как никогда в жизни, но ведь ее же с детства тренировали и учили воинским искусствам. Она про себя и брата всегда знала: близнецы Джан одинаково крепкие, жилистые, выносливые.

А Айше-то что учили с телом делать? Танцы да постельные премудрости, обычные девичьи науки. А три часа в холодной воде не всякому закаленному воину по плечу.

Сумерки уже сгустились, когда они наконец добрались до лодки. И хотя весь последний час Джанбал шептала Айше: «Плыви, двигай ногами», она не была уверена, что подруга ее слышала.

Айше лежала словно в забытьи, в лице – ни кровинки, белые губы шевелятся, как будто разговаривает она с кем-то. С кем-то не из этого мира, а по ту сторону, кто стоял за многими слоями тонких шелковых покрывал, чуть колышущихся от их холодного дыхания. Нежно касаются ее лица сквозь шелк прозрачные пальцы мертвых. Они ее очень любили. Она так устала, она хочет к ним, хочет, чтобы все, чем обернулась для нее жизнь – страх, обиды, потери, ненависть, – чтобы все это кончилось, чтобы можно было остановиться, перестать бежать, перестать бояться. Но мертвые любят Айше. Они ее пока к себе не пустят.

Джанбал как будто в бок толкнули, будто в ухо кто-то шепнул: кинжал, дай ей кинжал. Она достала бебут со дна лодки, из груды сброшенной мокрой одежды. Вложила Айше в руку, в слабую ладонь, накрыла своей. И дрогнули ледяные пальцы, сомкнулись на полированной рукояти, погладили ее, сжали. Она открыла глаза, огляделась, слабо улыбнулась, поняв, что они достигли своей первой цели. Ресницы снова опустились – и вот уже не в беспамятстве лежит Айше, а просто спит, усталая и изможденная.

Джанбал вдруг поняла, как измучилась она сама, прилегла на дно лодки, тесно прижалась к Айше – холодное к холодному, живое к живому. Накрыла их обеих сверху еще одним покрывалом – особым, походным, его Ламии когда-то подарил Джанбеку.

Плотное теплое покрывало пахло домом и родными людьми. Те, кого Джанбал любит, все живы – пусть так и останется!

Она думала, что ей ни за что не уснуть, но через несколько мгновений уже спала – глубоко, крепко, без сновидений.

Как ни странно, но от предчувствия чьего-то приближения пробудилась первой Айше, а не Джанбал. Слишком много ночей она лежала без сна в ожидании убийц, и сейчас чуть слышный всплеск воды, ощущение, что вот-вот что-то случится, заставили ее проснуться, сесть, как будто и не спала. В руке был кинжал, янтарная рукоять казалась почти горячей. Айше вытащила его из ножен, подняла перед собой.

Было не совсем темно – лунный свет чуть дрожал на воде, позволяя видеть камыши, опоры моста, темный массив другого берега. И еще казалось, что рукоять кинжала тоже начинает светиться…

Вздрогнув, рядом села Джанбал.

– Что? – прошептала она, еще сонная, но уже собранная и готовая реагировать на опасность.

– Там что-то… кто-то… на воде.

Джанбал вздохнула, поправила руку Айше с клинком.

– Вот так надо держать. И бить снизу вверх, если придется. Под углом.

Айше вдруг поняла, что она совсем голая, обернутая в шерстяную накидку. И Джанбал так же одета, то есть раздета. Вот если их поймают сейчас, повезут во дворец… Нет, она, Айше, не доедет, умрет со стыда. Уж лучше прямо сейчас…

Джанбал ахнула, прижала руку ко рту. Айше поняла, что тоже сидит с приоткрытым ртом. Прямо у лодки в воде показалась большая голова. Не человеческая – звериная. Верх сухой, кисточки на ушах топорщатся, глаза горят в темноте ярким янтарем. Даже с мокрой мордой и усами, загребая лапами воду, Пардино-Бей выглядел как великий султан, приближающийся к своим подданным.

«Подданные» вскочили, засуетились, освобождая место в лодке. Зашептались почтительно, поклонились до самой воды, чтобы помочь великолепному Пардино забраться в лодку. Засмеялись, когда лодка качнулась, бросились растирать его теплым сухим покрывалом.

– Откуда он… Как он нас нашел? – спрашивала Айше. – Что мы теперь будем делать с ним? Чем кормить?

– Он сам себя прокормит, да еще и нам поможет, если совсем туго придется, – сказала Джанбал. – Мама рассказывала, что раньше, когда его охотиться отпускали, он иногда приносил то зайца, то рыбу. Один раз бобра принес, еще живого, раненого.

– Их едят? – ахнула Айше.

– Рыси едят. А правоверным вроде бы не положено… Хотя у мамы был учитель, откуда-то из стран Доку, самого-самого дальнего Востока, так вот, он ей как-то сказал: «Съедобно все, кроме отражения луны в колодце».

– Так то «съедобно»… Свинина вон тоже съедобна, но она ведь запрещена. А бобр… сейчас… он зверь хоть и рас-ти-тель-но-яд-ный, но копыто у него не раздвоено, значит, харам, нечист для употребления в пищу.

– Да, с копытами у бобра отчего-то непорядок. – Бал пожала плечами. – Так ведь можно его вообще не как зверя посчитать, а как рыбу. Пророк, да славится он, всю водную живность назвал рыбами и сказал, что они чисты.

«Вообще-то, он это, кажется, про морскую рыбу сказал», – напомнила себе Айше. И даже не про нее, а про то, отчего вся морская вода пригодна для омовений: “Вода моря совершенно чиста, и все, что умерло в нем, – разрешено”. И теперь муфтии бороды друг другу выдирают в спорах, считать ли халяльной пищей рыб вообще, только рыбу с чешуей – либо все, что живет в воде хотя бы часть времени.

Они пусть выдирают… А мы с Джанбал, единственной подругой, названной сестрой моей, не будем. Да и нет у нас бород».

А про возбраненное правоверным мясо Пророк сказал так: «Вам запрещены мертвечина, кровь, мясо свиньи и то, что было зарезано не ради Аллаха, а как жертвоприношение идолам, или было задушено, или забито до смерти, или подохло при падении, или заколото рогами, или задрано хищником, если только вы не успеете дорезать его согласно принятому у мусульман обычаю».

Но тут же Айше вспомнила другую цитату: «А то, что поймали для вас обученные хищники, которых вы обучаете, как собак, суть часть того, чему Аллах обучил вас самих, потому ешьте это и поминайте над этим имя Аллаха». И еще есть вот какое утешение: «Если же кто-либо будет вынужден нарушить запрет от голода, а не из склонности к греху, то пусть помнит, что Аллах скор в расчете, но при том он – Прощающий, Милосердный». Ой… утешение ли это?

Ее хорошо учили, но сейчас думать о мертвечине и крови, о том, что зарезано, задушено, умерло в воде, было… неприятно. Поэтому вслух она спросила только одно:

– Так вы съели того бобра?

– Неа. Мама посмотрела, думала вылечить, но он был слишком изранен. Отдали обратно Пардино-Бею. Его добыча.

– Я бобров есть не хочу, – предупредила Айше. – Они не очень рыбы все-таки…

– Ну, будем надеяться, что до этого не дойдет, – согласилась Джанбал, прижимаясь к теплому боку Пардино-Бея.

Он признает ее и брата как любимых младших хозяев, но главная хозяйка для него, конечно, мама. Всегда была и всегда будет. И если он пришел, отыскал их, значит, мать отпустила его вслед за ними – как защиту, как благословение, как напоминание. Значит, поняла и приняла выбор дочери. Значит, все будет хорошо.

Путешествовать с таким приметным зверем рискованно, когда бежишь от погони, когда тебя ищут так пристрастно, как будут искать их с Айше. Но никто не знает, кто такая Ёзге. Никто не знает, что Джанбал не дома. Никто не свяжет ниточки, не протянет их к узелку. Искать будут двух девушек-беглянок.

А в лодке кто? Джанбал скинула покрывало, принялась одеваться в мужское. Сейчас подрежет волосы до плеч, и будет в лодке Бек, сын торговца шелком из Амасьи, который вместе со своей юной женой Дениз сбежал от гнева родителей, ибо они были против такого раннего брака и вдобавок между собой враждовали на протяжении многих поколений. Но сильнее любых препятствий любовь молодых. Нашелся мулла, который их поженил, теперь надо попутешествовать несколько месяцев, чтобы родительские головы поостыли, а там, глядишь, у любви и плод появится, смягчатся сердца и можно будет вернуться. Все оставил позади юный влюбленный Бек, не смог расстаться только со своим охотничьим каракалом, подаренным ему еще котенком…

Джанбал вздохнула. В дастанах, намэ и рубаи такие рассказы всегда принимают на веру, а вот как получится в жизни – поди угадай. Вообще-то, лучше всего телегу купить, чтобы Пардино-Бей мог там спокойно ехать, прикрытый рогожей, не то найдутся такие, кто сочтет этого «каракала» уж слишком необычным.

А вот молодая жена необычной никому не покажется, да и не увидит никто ее лица, оно будет скрыто под паранджой… Иногда, чтобы сбить с толку тех, кто их будет искать, можно обеим переодеваться в мужское, путешествовать как двое братьев. Или в женское… Много всего нужно сделать и спланировать, чтобы выжить и где-нибудь осесть, основаться, пока Айше не перестанут искать.

Но сейчас первое из этих «нужно» – уход из-под моста, пока еще осталось несколько часов ночной темноты. Октябрьское солнце спит по утрам долго, просыпается поздно, медленно, словно нехотя выползает из-за горизонта.

– Вниз по течению будем грести до рассвета, – сказала Джанбал, поднимаясь и доставая узел с одеждой для Айше. – А к утру спрячемся где-нибудь в глухом месте. Искать будут. По реке ночью безопаснее. Если днем спать, а ночью идти на лодке, далеко можно добраться. Припасов много. Я думаю, в Синопе можно осесть на время. Город большой, морской, торговый. Денег у нас будет много. Что молчишь?

– Нет… – тихо ответила Айше. Она так и сидела – голая, в одной накидке, скрестив ноги. Кажется, почти не слышала подругу, глубоко погрузившись в свои мысли. Кинжал сжимала обеими руками.

– Что «нет»?

– Не нужно мне в Синоп. Не нужно мне денег. Одного хочу – исполнить клятву!

– Айше… – начала было Джанбал.

– Не отговаривай, – покачала головой та. – Не отступлюсь. Пусто все во мне, выжжено, засыпано пеплом прошлой жизни, и через него одна тропа видна. Путь мести.

– Сулейман лагерем стоит под Алеппо. – Джанбал поняла, что не отговорить подругу, не укрыть в тихой жизни, не спасти от опасности в уютном маленьком домике на берегу. – С ним оба сына от роксоланки: и Баязид, и Селим.

– Значит, и нам туда надо, – кивнула Айше.

Пардино-Бей потянулся, коротко рыкнул. Его глаза блеснули в темноте ярким безжалостным янтарем, как рукоять того самого кинжала.

* * *

Айше никогда ранее не ночевала под открытым небом, никогда не видела, как небо, склоняясь над землей, подмигивает ей звездами, не слыхала, как шелестит осот и лениво плюхается, ударяясь о поверхность реки, играющая рыба.

Все это теперь обрушилось на нее немыслимым разноцветьем пахучих трав, горьковатым дымом костра, на котором Джанбал варила немудреную похлебку, шепотом волн, набегающих на берег и рассказывающих что-то свое, вечное и вместе с тем постоянно изменчивое. Айше иногда казалось, что она задыхается от обилия впечатлений, красок, звуков, которых раньше в ее жизни просто не существовало. Ночью она засыпала мгновенно, но словно и не спала – продолжалось путешествие по реке, волны ласковой реки Ешиль-Ирмак качали лодку, медленно проплывали мимо берега… Утром же, просыпаясь, Айше порой не понимала, где сон и где явь, так причудливо переплетались между собой видения и реальность.

Во дворце было куда спокойнее и удобнее, во дворце все делали служанки, а здесь приходилось многое делать своими руками. Айше освоила немудреное ремесло прачки, научилась ловить, чистить и потрошить рыбу (Джанбал сразу дала понять, что готовить одна не собирается), начала разбираться в съедобных травах… Да, во дворце жизнь текла лениво и сонно, а здесь и сейчас каждый миг был наполнен событиями, напоен соком жизни, отравлен ядом маленьких искушений – и Айше начала понемногу думать, что во дворце она и не жила толком. Так, подремывала, ожидая, когда же, словно в древней франкской сказке, явится прекрасный принц и разбудит ее поцелуем. Только вместо принца к дочери шахзаде Мустафы явились палачи.

Ну, должны были явиться. Опоздали самую малость.

Жалела ли Айше о прежней жизни? Иногда, когда особо ныли натруженные, изрезанные пальцы, когда уже не сгибалась спина, а рыбы не было начищено и на половину котелка. Да еще очень, до крика, до боли хотелось, чтобы отец остался жив, даже если от этого и не случилось бы великого чуда – путешествия по реке Ешиль-Ирмак.

Ну и пусть, пускай приключения, достойные уст самой Шахразады, случились бы не с ней, а с другой девушкой. Лишь бы отец снова улыбнулся…

Этого хотелось очень сильно. Но раз уж этого не случится больше никогда – то Айше наслаждалась большей частью путешествия, жадно проживала каждый миг, пускай даже он и не удержится толком в памяти, сменившись другим, столь же прекрасным или нелегким.

Некоторые эпизоды, впрочем, застревали в голове надолго.

Эти трое мужчин вынырнули из камышей почти без шороха. Дело было под вечер, когда Айше и Джанбал уже готовились отойти ко сну. В тот день Бал испекла рыбу на углях, дополнив ее лепешками из муки, выменянной в небольшой – на двенадцать дворов – деревушке. Были ли парни оттуда – лишь Аллах ведает, но местность они явно знали и к девушкам подошли неторопливо, уверенным шагом людей, которые находятся здесь по праву.

Айше ахнула, схватила платок, торопливо закуталась в него. Бал, как и положено защитнику-мужчине, роль которого она исполняла и в деревне, и сейчас, вскочила на ноги, встала между незнакомцами и Айше. Пардино вздыбил шерсть, еле слышно зашипел; Джанбал, не глядя, завела руку за спину, потрепала его по холке.

Поздоровались незнакомцы, впрочем, вежливо, хотя Айше и не понравился масляный блеск в глазах самого молодого парня. Она постаралась встать так, чтобы между ней и этим неприятным мужчиной оказался встревоженный, ощетинившийся Пардино.

– Ай, какой кот славный! – начал разговор старший из незнакомцев. На вид Айше дала бы ему лет двадцать пять – двадцать семь. Чернобородый и темноглазый, парень мог бы показаться красавцем, если б не чересчур длинный, вислый нос и десяток оспин, испятнавших правую щеку. А так… вот бывают на свете подобные люди: на первый взгляд лицо у них в порядке, но тут чуток перекошено, там скулы не совсем резко выступают, здесь нижняя губа слишком полная – и все, вид у человека такой, словно над ним долго измывался шайтан, стремясь как можно сильней изуродовать творение Аллаха. Или Айше перепугалась слишком, вот и видит в незнакомце чуть ли не уродливого горного гуля?

Джанбал коротко кивнула, старательно подражая манерам своего брата, не спуская глаз с вожака незнакомцев. У нее получалось: Айше даже глаза захотела протереть, чтобы убедиться в том, кто перед ней стоит сейчас, Бал или Бек.

– Красивый кот, да… И девушка у тебя – всем девушкам на загляденье, – вислоносый незнакомец уже улыбался открыто, похотливо и бессовестно. Айше не представляла, что сейчас будет. Страх застилал глаза, заставлял противно дрожать.

– У меня красивая сестра, – холодно кивнула Бал.

Айше еще успела удивиться мимолетно – как так, вроде ведь договаривались о том, что они молодожены, а потом и сама поняла: если и можно как-то усовестить бесстыдников, то упоминанием родства. У молодого мужа жену отберут и не задумаются. Что такого: новый брак заключил – и перед Аллахом насчет женщины чист. А вот родственника убивать нехорошо.

Уловка Бал пусть ненадолго, но сработала: по крайней мере один из младших парней явно смутился. Но вожаку, похоже, все было нипочем.

– И зачем же ты ее потащил с собой, сестру свою? Места здесь дикие, хищные твари водятся…

– Были причины, – коротко отвечала Джанбал. Рука, треплющая холку Пардино, слегка сжалась, и Айше явственно ощутила, что зверь готов к прыжку. Неприятности вырисовывались все явственней. Что же делать? Куда бежать?

– И какие же такие причины? – не отступал вожак, делая шаг вперед и пытаясь обойти Пардино. – Слушай, парень, а сколько ты за красавицу свою хочешь? Мы ее не обидим, так, побалуемся немного. А то давай и тебя к себе возьмем, мы…

Что именно хотел рассказать о себе и своих дружках мерзкий незнакомец, осталось неизвестным – Пардино прыгнул, и мощные лапы пропороли плечи вожака разбойников, а зубы лязгнули возле шеи – в последний миг тот все-таки успел отшатнуться. Его подручные схватились за тяжелые кривые кинжалы, висевшие на поясе у каждого, и Айше завизжала. Но сквозь собственный вопль она все же услыхала приказ Джанбал:

– В лодку!

Заставить себя замолкнуть оказалось неожиданно сложно, но Айше справилась. Увернулась от одного из младших разбойников, уже успевшего протянуть к ней свои грязные руки, и помчалась, не разбирая дороги. Возле самого берега все-таки не сумела перескочить через камень, споткнулась, и буквально полетела в лодку, которая чуть не перевернулась, изрядно черпнув темной речной воды. Кое-как поднявшись на колени, Айше обернулась – как раз в тот момент, когда Джанбал неожиданно резко вспорола кинжалом ночной воздух. Один из разбойников вскрикнул и отшатнулся, на светлом рукаве появилось темное пятно, ширящееся и набирающее силу с каждым ударом сердца. Бал перепрыгнула через костер, выхватила оттуда пылающую ветку и сунула ее в лицо второму парню. Треск, сноп искр, взлетевших в воздух, запах паленого… Разбойник выронил нож и зашатался, прижав руки к лицу и монотонно воя на одной ноте. Бал опрометью пролетела мимо него и тоже запрыгнула в лодку. Рубанула кинжалом по веревке, шепотом выругалась: прочная конопля не поддалась с первого раза, а узел был прочным и на этот раз не «лодочным»…

– Айше, помогай!

В четыре руки девушки кое-как распутали узел. Лодка отошла от полусгнивших мостков как раз тогда, когда один из бандитов – тот, с темным пятном на рукаве, – подбежал к ней и протянул было руки. Аллах был милостив, и пальцы разбойника поймали лишь ночной воздух, остро пахнущий дымом костра, пряными травами и – едва уловимо – кровью.

– А Пардино, Бал… Джан! Как же Пардино?

Огромный кот все еще продолжал сражаться с человеком. Вожак разбойников пытался ударить Пардино кинжалом, но тот был опытным бойцом и уворачивался от холодной стали, кромсая незащищенную человеческую плоть когтями и зубами.

– За него не беспокойся, – через силу усмехнулась Джанбал. – Пардино нас догонит.

И внезапно, побледнев, перегнулась через борт. Послышались сдавленные звуки – Джанбал рвало.

– Как ты? Что с тобой? – руки у Айше тряслись, губы тоже, слова получались смазанными, нечеткими.

Джанбал распрямилась, утирая губы:

– Ничего. Я… нормально. Просто у меня это в первый раз… по-настоящему.

Айше понимающе кивнула. Девушки сидели в лодке, уносимой течением, и жались друг к другу. Чтобы хоть как-то отвлечься, принялись горестно стенать об утерянном навсегда котелке. Истерика должна была хоть как-то вырваться наружу, и это был еще не худший вариант. Вскоре лодка сотрясалась от их нервного смеха. Айше даже сочинила стихи о потерянной посуде, благо стихосложению ее обучали как следует.

Ближе к рассвету их догнал уставший, но непобежденный Пардино.

4

Правдиво сказано: зло не остается безнаказанным, во всяком случае, совсем уж. Иногда. И презренный Рустем-паша, низкой клеветой погубивший Мустафу Чистосердечного – да ниспошлет ему (не Рустему, понятно) Аллах в райских кущах тысячу пресветлых гурий, сотканный из алмазного блеска халат и саблю, кованную из солнечного света! – вызвал большое неудовольствие войска. Такое неудовольствие, которое при иных обстоятельствах может перерасти в бунт. Дабы этого не произошло, кинул султан своим воинам… – увы и трижды увы – не голову проклятого Рустема, а его должность.

Пока только ее. Но, возможно, это лишь пока.

Пребывает сейчас Рустем, да останется вовеки презренным имя его, под неявным арестом. В специально для таких дел построенной усадьбе на побережье Босфора живет он. И это такая усадьба, что не дворец, а скорее уж тюрьма.

Жена же его Михримах, дочь Роксоланы-Хюррем и только потому достойная именоваться злодейкой, не удалена из столицы и, всем известно, даже не сидит затворницей в гареме. Постоянно выезжает она то в город, то к мужу. Хлопочет о его делах.

Чтоб вы знали, правоверные, в одном из лучших кварталов Истанбула ей принадлежит особняк, да не просто богатый дом, а прямо-таки дворец. Ну, что вы хотите: султанская кровь, кто ей указ!

Он и охраняется, как дворец, – но все же проникнуть туда стороннему человеку куда легче, чем в воинский лагерь. Особенно если это не просто лагерь, а зимняя ставка султана. Та самая, под Алеппо, куда приехал шахзаде Мустафа и где нашел он свою смерть.

Когда в этой ставке находится не только сам султан, но и оба оставшихся шахзаде, сыновья роксоланки, – туда из десяти проверенных одного перепроверенного пускают. Так что сунься туда некая юная дева, задумавшая месть…

Кто знает, впрочем, какова была бы в этом случае судьба такой девы. Какие-то совсем особые виды имеет на нее Аллах. На нее – и на ее спутницу, еще более юную.

Однако в любом случае счастье для таких юниц – добраться к ставке султана и еще издали увидеть, что они опоздали. Увидеть, как на их глазах этот лагерь, целый походно-полевой город, дворец и крепость, за считаные часы прекращает существование свое. Потому что основная часть войска выступает в поход на персов, а оставшаяся вместе с шахзаде Селимом, ныне старшим престолонаследником, возвращается в столицу.

Уж с войском-то девушкам хода нет, даже переоденься они в юношей. Ни с той, ни с другой его частью.

А столица – что ж, дворец Топкапы, резиденцию султана, там охраняют точно не хуже, чем полевую султанскую ставку. Однако городская собственность его, султана, замужней дочери – это ведь скорее особняк, чем крепость.

Во всяком случае, хотелось бы так думать.

А дочь, тоже отпрыск роксоланки, для свершения мести не менее сладостная цель, чем любой из сыновей… Ведь так же, правоверные?

* * *

Ночной ветер приятно холодит разгоряченное лицо. Девочка потянулась, изогнувшись, как кошка, подобралась – и прыгнула с места на крышу башенки напротив, пониже и поменьше. Приземлилась она сперва на носки, затем на всю ступню, мягко и грациозно. Лучше бы босиком, было бы еще тише, но тонкие сафьяновые туфли тоже хороши, позволяют чувствовать каждую неровность, каждый стык между черепицами.

Чего уж обманывать саму себя: привычно ей двигаться вот так, тенью, за спинами воинов охраны, под окнами обитателей гарема, привычно и весело играть с опасностью. Даже после тех случаев, когда они с сестрой были уверены, что – все, доигрались и теперь больше никогда-никуда-ни за что…

С сестрой? Какой сестрой?! Нет же у нее сестры!

Эту манеру движения («дворцовый рыск», как они называли ее меж собой) девочки частью совсем недавно подхватили у стремительно взрослеющего Пардино, большей же частью освоили сами, давно, многие годы назад… ну несколько лет так точно. Еще в детстве они наловчились передвигаться по территории дворца бесшумно и в то же время стремительно. Секрет-то на самом деле невелик: умей в мгновение ока замирать, а в следующее – уже скользить вперед. И снова замирать. И все время прислушиваться.

Сестра столь же бесшумно спрыгивает на крышу рядышком. Глаза ее задорно блестят в лунном свете.

– Как думаешь, поймают нас когда-нибудь?

– Ни за что, – без раздумья отзывается девочка. – Нельзя поймать тень, если тень не хочет этого сама.

– А уж две тени и вовсе не остановишь! – согласно кивает сестра.

(Старшая? Младшая? Да ведь никакой нет!)

Они пробрались к противоположному краю крыши и замерли, услышав шаги и голоса в переулке рядом с домом.

– Пригнись! – шепотом приказывает сестра, для верности дернув ее за рукав. Девочка без раздумий повинуется: во время «дворцового рыска» они словно бы менялись старшинством.

(Значит, они близняшки? А сестра, которой нет и никогда не было, – младшая?)

Девочки притаились за выступом, слившись с темнотой и стараясь даже дышать как можно тише. Впрочем, нужды в этом не было: двое стражников шли, переговариваясь между собой, и наверх не смотрели вовсе. Возмутительная безалаберность, конечно.

Но, в конце концов, какой незваный гость решится глухой ночью посетить эти уголки, где ни ценностей, ни оружейных складов не водится, где не ступала нога никого из важных обитателей дворца, чью жизнь нужно хранить от покушения, и всего добра здесь – только мыши да пауки?

Так, где перебираясь с крыши на крышу, где пролезая по карнизу, где перебегая крохотный дворик, девочки добрались до Башни Лучников. Только там они наконец остановились ненадолго передохнуть.

– Хороша затея… – пробормотала она, всматриваясь в темноту над головой. Задор ее поутих за это время, а может, она просто устала сильнее младшей. Но сестра не сомневалась, что старшая не бросит ее в одиночестве. А поворчать – любимое дело, это они обе умеют!

– Полезем одна за другой. Я первая, – решает сестра, на ощупь пробуя покрытые скользким мхом камни кладки. Такое только внизу есть, мох не любит ветра и не забирается высоко. Хотя, конечно, на высоте есть свои препятствия. Тот же ветер, например…

– Переберемся через эту стену, а там и до нужного места недалеко. – Сестра оглянулась через плечо, и старшая неуверенно кивнула ей. – Что?

– Да нет, все правильно. Только… Только как же мы внутрь-то войдем? Ключей же добыть не удалось.

– Там посмотрим. – Младшая беспечно махнула рукой. – Сейчас главное – добраться благополучно, пока смена караула не началась…

И первой скользнула через стену, как маленькая юркая ящерица, – только была здесь, а уже нет.

Потом, достигнув гребня, огляделась – а вдруг все же есть кто во дворе? Но тут по ночам никого не водилось, кроме редкой и сонной стражи. А она в данный момент за четыре дворика отсюда.

– Никого. Лезь. – Младшая подала знак.

Девочка принялась взбираться наверх – не менее ловко, чем младшая. Она откуда-то знает про себя, что глаза ее по-прежнему горят озорным огнем, а выглядят они обе сущими мальчишками.

– Немного осталось, – улыбнулась сестра.

(Да что за напасть! Ведь нет у тебя никакой сестры, Разия там ее звать или Орыся… Ты, Михримах, – единственная дочь султана и его супруги Хюррем-хасеки… Которая недавно сказала тебе, пристально глядя в глаза: «Запомни еще раз: никакой близняшки никогда не существовало!»)

Площадка перед башней казалась пустынной и темной.

Девочка мягко спрыгнула на землю, обогнала младшую сестру и бесстрашно зашагала через открытое пространство. Теперь она держалась впереди.

Здесь им было не спрятаться, не скрыться. Если вдруг невовремя случится обход или бдительного стражника принесет шайтан, их заметят. Обязательно заметят. А значит, нужно, чтобы хотя бы не заподозрили лишнего: эка невидаль – двое «цветков», юных евнухов, по дворцу шастают, пускай даже в неурочное время.

Стражники у дверей стояли, конечно. Пара. Они, как и давешние, о чем-то переговаривались, по сторонам не смотрели. Тот, что слева, почесал в затылке и зевнул.

Кутюфанэ. Дом запретных книг. Самое бесполезное место во дворце, которое охраняют лишь потому, что давно, при прошлом султане или даже ранее, был отдан приказ поставить стражу у дверей этого книгохранилища, тогда еще нового, – и с той поры никому не пришло в голову этот приказ отменить.

Хорошо, что в башню и днем-то через дверь никто не ходит, подумала девочка. Вот охрана и расслабилась. Откуда стражникам знать, что две отчаянные девчонки-сорвиголовы полезут сюда ночью, причем через стену?

А сорвиголовы тем временем, крадучись, обошли площадку – не так она была и велика – и, поочередно выглядывая из-за каменного фонтана, дождались, когда явилась смена.

– Вот теперь и наш черед, – горячо зашептала младшая.

– Уверена?

– Еще бы. Те, что стояли здесь полночи, уже никуда и не посмотрят, их срок вышел. А у тех, кто на смену пришел, глаза еще не привыкли к темноте. Никто нас не заметит, не бойся!

Девочка неуверенно кивнула.

– Бежим! – скомандовала младшая. И обе девочки рванулись с места.

Так, под покровом ночи и при свете двух ярких факелов они добрались до самой стены башни. Свет ведь обманчив: слепит того, кто рядом, и защищает того, кто поодаль.

Девочка вдруг поймала себя на мысли, что неосознанно следует урокам Доку.

(Доку-ага, их наставник… Вот он действительно был. И младшая сестра, которой не было, всегда ходила у него в любимицах. Никогда она ей этого не простит!)

Старый лаз они отыскали прошлым летом, необычайно жарким и сухим. Солнце палило, как огонь геенны, девочки безвылазно сидели в покоях, облаченные в легчайшие одежды или вообще без них, нежились в бассейне под сенью парковой прохлады. И, отдав должное прохладной тени и бассейну, заскучали смертельно.

В тот год они обыскали дворец снизу доверху, стремясь узнать каждый его камень, заглянуть в каждую трещину. Лаз в Кутюфанэ, старое книгохранилище, выглядел древним и пыльным, им наверняка давно уже не пользовались. Следы ног оставляли в пыли чудны́е отпечатки.

Тогда девочкам показалось интересным прежде всего это. Начала-то младшая (Не было ее! Не было!), но потом решила, что когда-нибудь старшая тоже увидит эти узоры. А позже жара спала, скука отступила и решение это забылось.

Зато пригодилось теперь.

В ночной тьме не было видно ни следов, ни ступенек, но младшая, полагаясь на память тела и осторожно касаясь руками старых камней, ощупью проследовала вперед. С них клочьями облезала паутина, пыль забивалась в нос, и очень сильно хотелось чихнуть, но нельзя, пока еще они не очень далеко отошли…

– Апчхи! – оглушительно выдала старшая и тут же испуганно зажала рот рукой.

Девочки вжались в стенку, ожидая, что вот-вот послышатся шаги и выступит из-за угла грозный стражник, чтобы проверить, кто это шастает ночами в потаенный схрон?! Но никто не появился. Выждав для верности еще полторы молитвы (утренние – самые короткие), они двинулись дальше, стараясь ступать как можно бесшумнее. Камень был повсюду, приятно прохладный в эту жаркую ночь, и она порадовалась, что настил под ногами не деревянный, такой за много лет небрежения должен был изрядно подпортиться дождями, а потому неминуемо бы скрипнул под неверным шагом.

– Неверные шаги совершают только неверные, – прошептала девочка, снова повеселев и тронув за руку младшую близняшку. – А нас хранит воля Аллаха!

– Не шуми.

Дальше шли молча, только дышали горячо и громко.

– Есть, – прошептала младшая, когда камень под ногой стал ровным и гладким. – Пришли.

(Даже если все стены тут испятнаны следами окровавленных ладоней, их, хвала Аллаху, в темноте не рассмотреть. Но об этом сейчас ни слова. Ни сестре – той, которой нет, – ни хоть бы и себе. Даже мысленно.)

Заканчивался лаз узким проемом. Будь сестры хоть немного старше, ни за что бы им здесь не пробраться. Кажется, и путь через бойницу в Башню Лучников для них через год-другой закроется… Жаль.

– Я первая, – снова говорит младшая, пригибаясь и ныряя в проход.

Хранилище было сухим, темным и старым. Здесь остро ощущался запах пергамента, древней бумаги, чернил… А еще – тайны.

– Как мы отыщем здесь то, что нужно? – тревожно спросила девочка.

(Она вдруг словно обменялась сознанием со своей сестрой – которой, конечно же, нет. И рассердилась – не на сестру, на себя. Ну как это объяснить? Искать, идя по следу человека из сна? Смотреть, где кровенеет отпечаток его руки – на стене, на стеллаже, на обложке старинного тома? Тут уж сама беспросветной дурой себя чувствуешь, еще не хватало перед близняшкой позориться!)

Девочка наугад шагнула в сторону от проема и провела рукой по стене, потом двинулась дальше, закрыв глаза, – все равно тьма кромешная, а так легче сосредоточиться на ощущениях. Вскоре на пути попался придвинутый к стене стол, и, ощупав его поверхность, среди груды рассыпающихся прямо в пальцах свитков – не пергамент даже, а каджит, египетский писчий тростник! – она нашла окованную железом масляную лампу. Масла в ней, конечно, не было уже давным-давно, но вот тут-то и пригодилась предусмотрительность младшей из сестер. Во всяком случае, так она все объяснила старшей.

И снова девочка словно бы заглянула в голову своей никогда не существовавшей сестры и прочла ее мысли: «Не признаваться ведь, что эту лампу она увидела прошлой ночью во сне, следуя за человеком из сна же!..»

(Да что это за сон во сне, глупость какая! Впрочем, не бóльшая глупость, чем чтение мыслей той, которой не было никогда, – потому что у султана всего одна дочь. И родинки на виске у нее никогда не было, ведь иначе получится, что она вовсе не дочь султана…)

Озаренная светом комната сразу стала больше и выше – настоящая зала, уставленная в беспорядке сундуками и невысокими столами. Какие-то были перевернуты, какие-то небрежно отодвинуты в сторону – было похоже на то, что кто-то весьма усердно здесь что-то искал.

Но очень, очень много лет назад.

– Разделимся, – шепнула младшая сестра.

– А как же быть с лампой? – спохватилась девочка. – Лучше держаться поближе к свету…

– Но вдвоем мы сможем просматривать все куда быстрее! – с какой-то странной настойчивостью возразила сестра. – Давай оставим лампу на столе, а все интересные находки будем сносить к ней и изучать уже при свете. Согласна?

Девочка не особенно хотела уходить в темноту одна. Но страха не выказала – и младшая засмеет, и самой стыдно!

Каждый лист и свиток здесь были покрыты тонкой вязью письма. Разные арабские шрифты, персидские… торжественный унциал византийских времен… какие-то вовсе невиданные иероглифы…

Девочке хотелось бросить хотя бы беглый взгляд на каждую из находок, но до рассвета оставалось не так уж много времени – и с каждым часом все меньше шансов, что задуманное удастся.

– Ладно. Ищи свои, самые интересные, – сказала она со вздохом, и сестра тут же скользнула в сторону, за соседний стеллаж. Время в самом деле утекало, как песок через узкую горловину часов.

Они искали. К исходу третьего часа глаза у девочки устали, а кончики пальцев стали темными от пыли.

– Мы не найдем, – пожаловалась она, откладывая в сторону очередной просмотренный свиток.

Младшая помотала головой.

– У нас еще есть время, – твердо сказала она. – И причина.

Девочка кивнула. Она тоже помнила, что это за причина.

(…Вот только сейчас, столько лет спустя и во сне, ее никак вспомнить не удается!)

– Значит, продолжаем искать!

Но в голосе младшей уже не чувствуется прежней уверенности. Она почти безнадежно принимается перебирать свитки, которые только что принесла старшая. Чертежи какого-то моста, описания на нескольких страницах…

И вот тут на одном из листов пергамента – они обе вздрогнули – обнаружился сочащийся свежей кровью отпечаток ладони. Мужской ладони, вдвое большей, чем их собственные.

Девочка зажмурилась, а когда открыла глаза, никакого кровавого отпечатка, конечно же, не было. Но… что это за два строения, очень узнаваемых, очень похожих друг на друга?

– Смотри, это же она! Башня Лучников!

– Это мы, – возражает сестра. – Близняшки…

И впрямь, трудно было не подумать об этом. Сдвоенная Башня Лучников: два греческих укрепления, на внешнюю и внутреннюю сторону тогдашней крепости, как воины спина к спине.

Девочка вскрикнула от радости и бросилась младшей на шею.

– Нашли! Нашли!

– Погоди, – осадила ее сестра, хотя ей самой, это же видно, хочется плясать от радости. – Сами-то чертежи и в новой библиотеке были, помнишь? А нам нужно кое-что другое… старое-старое, позабытое с византийской поры…

И они принялись искать дальше. Сшитый в тетрадки пергамент, свитки, бумажные книги, отдельные листы…

Нужный чертеж нашелся за час до рассвета. И снова тем же таинственным образом: мелькнул на его обороте кровавый отпечаток – но исчез, когда девочки одновременно потянулись к листу.

– Как-то странно, – пробормотала она, крутя в руках свиток в поисках «верха» и «низа». – Неужели никто не знает об этом секрете? И он даже почти не охраняется…

– А тебе что, досадно?

– Нет. Но сама посуди: это же крепость, ну и дворец теперь. А если бы мы были не мы, но враги?

(И тут же усмехнулась, представив себе эту картину: вражеские лазутчики, уже сумевшие пробраться во дворец, посреди ночи залазят в запретное книгохранилище, чтобы найти… Вот именно: найти вход во дворец. В котором они сейчас пребывают.)

– Какая разница, – махнула рукой сестра, – главное, что нашли!

Торопливо свернула свиток и сунула его за пазуху.

– Пойдем, – говорит она, задувая лампу. – Рассвет уже скоро.

Девочка споро принялась было раскладывать бумаги в хоть каком-то подобии прежнего порядка, но тут же махнула рукой. Все равно никто ничего не заметит.

Младшая сестра подошла к лазу и снова первой протиснулась внутрь. Времени оставалось всего ничего. Теперь девочкам нужно было как следует торопиться.

Сестра идет впереди. Ее зовут Орыся. Ее нет и не было никогда…

* * *

Хрипя, разрывая на горле ворот рубахи, Михримах садится в кровати.

В углах комнаты тлеют ночники: она давно уже не ложится спать без света. Дом безмолвен, но тишина его какая-то обманчивая, неестественная. Не спит он, а притаился.

Конечно, служанка слышала, насколько беспокоен сон госпожи. И старший евнух слышал, ему вообще положено не пропускать ничего, что творится в доме, даже посреди глухой ночи.

Хлопни сейчас в ладоши – и из противоположных дверей вбегут они оба: с прохладительным питьем, с теплым питьем, с ароматическими солями. С лекарствами. С причитаниями.

Михримах, дочь султана, жена великого визиря – отставного и сосланного, но это мы еще посмотрим, надолго ли! – не спешит подать знак. И слуги остаются за дверями. Изо всех сил притворяются, что ничего не слышали они, что спят сейчас. Что их там вообще нет.

Михримах встает. Проходит через спальню, садится в изящное, генуэзской работы кресло. При тусклом свете ночника смотрится в зеркало. Без всякого удовольствия видит там свое измятое скверной ночью лицо, начавшее недавно грузнеть тело. Поднимается с кресла. Придирчиво ощупывает себя – и приходит к выводу, что все-таки она еще гибка и подвижна.

То-то.

Снова смотрит в зеркало. Оно двойное, причем высокие, в полный рост венецианские стекла расположены под углом. И сейчас в них можно увидеть сразу двух. Двух Михримах…

Женщина закрывает глаза. Ей не хочется смотреть на своего двойника.

Она помнит. Все помнит. Всегда помнила.

Была у нее сестра, младше всего на полчаса. Неотличимая – если забыть о родинке на виске.

И звали ее Орыся…

* * *

Дворец у проклятой дочки роксоланки Хюррем был под стать той мерзости, каковая, несомненно, творилась в душе у Михримах, жены Рустема-паши. На виду то, что не стыдно показать правоверным, – ажурная вязь оконных переплетов, увитых виноградной лозой, приятные глазу очертания беседок, полускрытых за невысокой изгородью, изразцовые плитки, покрывающие второй этаж. Ну а внутри… О, внутри все совсем не так. Внутри полумрак, будто хозяйке дома есть что скрывать… хотя чего там, наверняка есть! Хотя бы грешную свою сущность. Внутри камень, сухой и бесплодный камень, пусть и изукрашенный богато золотом, пусть и занавешенный тяжелыми бархатными шторами. Камень, такой же серый и суровый, как сердце султанской дочери.

Длинный каменный коридор, ведущий из дворца в сад, подавлял. Казалось, он не закончится никогда. И вот там – ни одного окна, а светильников – в обрез. Для своих, задумчиво кивнула Айше и покосилась на Бал: наверное, та тоже была занята какими-то подобными подсчетами. Раз уж почтенный Аджарат не делал разницы в воспитании сына и дочери, то такие вещи объяснил наверняка.

– Обороняться здесь легко, – проронила Джанбал, и Айше кивнула, всецело соглашаясь.

Темный коридор с нишами, с неожиданными для противника поворотами, с тяжелой мебелью, которой так легко перегородить путь как раз тогда, когда враг поверил в победу… Вот только бойниц все равно не хватает.

Айше шепотом поделилась этим соображением с подругой. Бал пожала плечами:

– Тут как следует все равно стрельбу не наладить. Некуда здесь стрелять особо, да и не в кого. Закуток, сплошное слепое пятно. Если будут штурмовать, то лучники все пойдут к окнам галереи второго этажа. Зато какой-нибудь потайной ход тут наверняка имеется.

Настал черед задуматься самой Айше.

Через две сотни шагов подруги застыли в растерянности: коридор раздваивался. Оба его ответвления казались близнецами, совершенно неотличимыми друг от друга. Еще одна ловушка для врагов?

– Ты – налево, я – направо, – шепотом сообщила-приказала Айше.

Джанбал поглядела недоуменно:

– Нам бы вместе держаться…

– Нам надо выяснить, где дочь ведьмы. Так что ты – налево, а я – направо.

Взгляд Джанбал, брошенный на подругу, был далек от восхищения, но девушка подчинилась. Развернулась резко – и пропала в левом коридоре.

Айше, внутренне робея и молясь, пошла направо.

Коридор привел к еще одному коридору, тот – в крытую галерею, выложенную нежно-голубыми изразцами и щедро залитую солнцем, отчего вышедшая из тени девушка на несколько секунд зажмурилась. А когда открыла глаза, на нее со стены глядела нарисованная Джанбал.

Айше проморгалась. Джанбал никуда не исчезла.

В какие игры нынче играет шайтан? Разве Коран разрешает рисовать правоверных?

Хотя, конечно же, ведьме и дочери ведьмы Коран не указ. Но все же – при чем здесь Джанбал?

Айше подошла к портрету поближе. Шайтан и художник потрудились на славу. Конечно, изображение в некоторых мелких черточках отличалось от живой, настоящей Джанбал, но все равно было удивительно похожим. Еще одна загадка? Или просто ведьмино наваждение?

Наваждение, твердо решила Айше, продолжая, однако, жадно разглядывать портрет. Морок, наведенный коварной чернокнижницей. Иначе откуда бы на шее и запястьях нарисованного двойника Бал взялись такие богатые украшения? Да, почтенный Аджарат не бедствовал, но золотое ожерелье с рубинами и браслеты в пару к нему может носить султанская дочка, а вовсе не дитя того, кого зовут «спасающимся от кровной мести». Откуда в ушах Бал тяжелые золотые серьги с узором-чеканкой – у нее ведь, Айше знала, вообще уши не проколоты! И улыбается эта Джанбал так, как настоящая никогда бы не улыбалась: кокетливо, со значением… Тьфу, распутница!

Айше в сердцах отвернулась от портрета – и столкнулась взглядом с евнухом, вынырнувшим из какого-то неприметного коридора, ведущего в галерею. Евнух смотрел пристально, словно чувствуя подвох. И впрямь, чего это незнакомая ему девушка глазеет на всем известный портрет?.. Не давая ни ему, ни себе времени подумать и опомниться, Айше бросилась прочь.

– Эй! Стой! Ты куда?

Уже потом Айше догадалась, что вести себя следовало как ни в чем не бывало. Подумаешь, какая-то новая служанка ходит по дворцу, дивится всяческим чудесам! Но повернуть время вспять и повести себя естественно там, где свалял дурака, Аллах не позволял даже святым.

– Стой, говорю тебе! Эй, стража! Стража!

Воистину, коридоры во дворцах Истанбула подобны четкам в руках грешника – сколько их ни перебирай, какими путями ни следуй, а все равно проклятье тебя не отпустит. Айше металась по этим коридорам от одного пустого и просторного зала к другому, шарахаясь от людей и от звуков, от теней и от собственных страхов, все отчетливее понимая: петля сжимается. Стражи этих покоев неторопливы, но обстоятельны – все обыщут, ни одной мелочи не пропустят.

В отчаянии Айше свернула куда-то наугад, затем еще и еще… и буквально натолкнулась на неспешно идущую женщину.

– Что с тобой, дитя? – раздался на удивление знакомый голос.

Айше обомлела. Перед ней стояла… Эдже-ханум!

Воистину, чудеса этого дня и не думали заканчиваться!

И вновь Айше сначала жарко прошептала: «Эдже-ханум, умоляю, во имя Аллаха и детей твоих, спаси меня!», а затем уже подумала, что, возможно, не стоит доверять женщине с таким знакомым лицом, но одетой абсолютно иначе. Эдже-ханум носила одежду, в которой невозможно было усмотреть даже тень непристойности, а у ее двойника были лишь легкая жилетка поверх полупрозрачных длинных рукавов, ткань которых даже в Амасье, городе, привыкшем к нарядам иноверок, вызвала бы те еще пересуды. А уж качество этой ткани… да, такую можно было найти только за бешеные деньги, сама Айше одевалась в нечто подобное, поскромнее, конечно, хотя по цене сопоставимое. Эдже-ханум подобной роскоши не носила никогда. Глубокий вырез на груди также вогнал бы любого амасьинца в краску… ну или еще что-нибудь сделал бы с правоверным, но без внимания подобную распущенность никто бы не оставил. А уж сапфировое ожерелье, возлежащее на этой груди и явно привлекающее к ней внимание, тоже стоило бешеных денег. Так что эта, здешняя Эдже-ханум, как и здешняя Джанбал, красующаяся на портрете, были настолько ненастоящими, что впоследствии Айше лишь головой качала да удивлялась, как могла она оказаться настолько слепой. Но оказалась и прибегла к помощи той, у которой в здравом уме не попросила бы глотка воды, даже умирая от жажды.

Эдже-ханум отстранилась слегка, поглядела удивленно, и Айше уже хотела было повторить свою отчаянную мольбу, но в галерее гулко затопали сапоги стражников, и женщина, ухватив Айше за руку, быстро произнесла:

– Идем. Быстрее!

Оставалось лишь подчиниться.

* * *

Направляясь с девчонкой в свои покои, Михримах не могла отделаться от тревожно-радостного предчувствия. Вот она, весточка из прошлого!

Жива. Главное – ее сестра жива. Та самая, родная, родней которой у Михримах так никого и не было всю ее жизнь – уже достаточно долгую и, скажем прямо, не слишком печальную. Муж, Рустем-паша, оказался человеком неплохим: жену ценил, детей любил, делами занимался усердно. Чего еще хотеть? Аллах слишком многим и такого не посылает. Ну а если так и не зажглась в сердце страсть, та самая, которую вызвал паренек с уже старательно забытым именем, то что с того? Замуж, как известно, выходят не ради любви, но во имя совсем других вещей. Ради власти, ради влияния – причем хорошо еще, если удастся себе тоже крупицу от этого влияния урвать, а не быть послушной куклой в руках мужа… и собственной матери.

С Хюррем-хасеки они никогда не были особенно близки, да так близкими и не стали. Особенно после той ночи, когда планы великой Хюррем-султан едва не были сорваны двумя взбалмошными девчонками. Да, Михримах не рискнула тогда блестящим будущим ради оборванца-невольника… но мать ни на миг не поверила, что о планах Орыси вторая дочь ничего не знала. Не поверила и не простила до конца.

Иногда Михримах казалось, что хасеки Хюррем не умеет прощать. И любить тоже толком не умеет.

А иногда Михримах-султан думала, что сама она куда больше похожа на свою мать, чем ей хочется. Вот Орыся была другой… но Орыся еще и была обузой. На самом деле, избавившись от дочки с родинкой на виске, Хюррем-султан наверняка вздохнула свободно. Но простить Михримах так и не смогла.

Михримах хорошо понимала мать, со временем начала понимать все лучше и лучше, а вот образ мыслей Орыси начинал казаться неправильным. Это пугало ее саму, но… что было, то было, и Аллах посылает правоверным испытания по их силе.

Была дочь, Айше Хюмашах, и трое сыновей. С дочерью Михримах срослась душой и сердцем куда ближе, чем с остальными детьми… хотя это и грех: ей, правильной жене и матери, подобает больше любить мальчиков, наследников Рустема-паши. Но…

Женщины – они живут дольше, чем мужчины с их мужскими занятиями; к ним можно привязываться без страха, без мыслей о внезапном расставании. Да, женщины, взрослея, выходят замуж, но это совсем не то же самое, что имеют в виду, говоря об «отрезанном ломте». С замужними дочерьми можно видеться, можно ходить друг к другу в гости, обсуждать наряды и сплетничать о мужьях, обдумывать в тиши садовых беседок то, что впоследствии воплотят в жизнь мужчины… те самые мужчины, которые убивают друг друга и умирают в расцвете лет.

Дочери остаются в живых, а сыновья умирают. Жестокая правда жизни, с которой со временем смиряешься, особенно если ты – дочь великого султана. Из братьев в живых останется лишь один, и сейчас даже не угадаешь, какой именно. Уже ведь началось…

Шахзаде Мустафу Михримах, честно говоря, не жалела – во-первых, сложно дочери Хюррем жалеть сына Махидевран, а во-вторых, она и не помнила толком старшего брата. Говорили, что он благочестив, но Михримах слышала то же самое обо всех своих братьях: и о распутном пьянице Селиме, и об интригане с черной душой Баязиде. Смерть Джихангира вызвала немало слез, но… такова судьба всех шахзаде, кроме того, который станет султаном.

А Джихангир султаном не мог стать никогда.

У сыновей Рустема-паши, по крайней мере, есть шанс прожить долгую жизнь. Маленький, но есть. А у дочери Рустема-паши шансы и того больше.

Вот дочь Михримах и любила сильнее, чем всех остальных детей.

Но дочь все равно никогда не станет равной тебе, даже когда вырастет и начнет плести интриги, на которые Айше Хюмашах и в детстве была той еще мастерицей. Дочь никогда не предложит тебе поучаствовать в безумном приключении, никогда не обовьет жарко руками твою шею и не шепнет в ухо что-нибудь такое, отчего дыхание собьется, а глаза азартно загорятся в предвкушении опасности и веселья. О дочери надо заботиться, сестра позаботится о тебе сама.

Смерть Орыси Михримах переживала тяжело. Конечно, был шанс, что сестра жива, тела ведь не нашли, но разве мало тел жадный Босфор забрал безвозвратно? И даже если мертвая Орыся всплыла где-нибудь дальше по течению, кто свяжет утопленницу с домом Сулеймана Кануни?

И вот появляется неизвестная девушка, заклинающая неведомую Эдже-ханум во имя ее детей… Девушка, которая – евнухи уже успели донести – глядела на портрет Михримах в юности (или это Орыся позировала? А, да обе они по очереди стояли перед художником и очень веселились, понимая, что тот их не различает), словно на призрак, тревожащий правоверных по ночам.

Эдже. Ну да, конечно, Эдже. Они с сестрой действительно «эдже», обе – «из царствующего рода». Даже не сказать, что из рода султана, – это слово давнее, древнéе Первого Османа, в ту пору султанов еще не было вовсе. А сейчас, вообще-то, любую девочку так назвать могут, но…

Да. Что из рода султана – не сказать.

Михримах не могла отпустить эту девушку просто так.

Сердце женщины трепыхалось, будто птица, пойманная в ловчие сети, но лицо оставалось спокойным.

– Как зовут тебя, дитя? – спросила она, словно бы между прочим.

Девушка замешкалась на миг.

– Айше, госпожа, – наконец услышала Михримах ответ.

– Хорошее имя – Айше. Мою дочь зовут точно так же.

Девушка вздрогнула.

«Она не из простых», – подумала Михримах, внимательно, хотя и исподтишка наблюдая за незваной гостьей. Манеры, жесты – все выдавало в незнакомке воспитание, приличествующее девушке из благородной семьи. Что она делает здесь, одна, в платье простой служанки?

Шпионит? Встречается с красивым стражником? Замышляет что-нибудь нечестивое?

– Заходи. Это мои личные покои. Евнухи тебя здесь не тронут. Кофе будешь?

Простые слова, простые предложения. Айше – если, конечно, ее зовут именно так – слишком напряжена. В таком состоянии люди часто делают непоправимые глупости.

Как Орыся когда-то…

На миг сердце кольнула нелепая зависть – если сестра жива, то, возможно, тот ясноглазый шляхтич сейчас рядом с ней… Кольнуло и отпустило. Даже если шляхтич рядом с Орысей, страшно подумать, через какие испытания они прошли. Сбереглась ли в этих испытаниях любовь? Или, может, Орыся не раз и не два пожалела, что не согласилась на предложение матери стать женой провинциального бея?

У каждого свой путь. Аллах был милостив к Михримах-султан.

– Так будешь кофе, Айше? Я бы выпила. С какими-нибудь сластями. Ты любишь сласти?

Чуть помедлив, девушка кивнула и пробормотала слова благодарности. Плечи ее слегка расслабились.

Вот и славно.

Михримах благостно улыбнулась. Предстоял непростой разговор, но дело того стоило.

* * *

Айше во все глаза смотрела на улыбчивую хозяйку покоев. Кто она? Почему не боится гнева Михримах и командует здешней прислугой?

Нехорошая мысль билась на задворках сознания, очень плохая мысль, которую Айше старательно от себя гнала. Не может быть такого, совсем-совсем не может быть…

Принесли кофе. Разлив ароматный напиток по чашкам, женщина все с той же приветливой улыбкой сказала:

– Попробуй, это вкусно.

Некоторое время обе молчали, смакуя кофе, – он действительно оказался на диво хорош. Отдали должное и сластям. Нехорошо говорить во время еды, это противно традициям. Вот и смотрели друг на друга, думая о своем.

Наконец женщина произнесла:

– Клянусь Аллахом и здоровьем моих собственных детей, что ты уйдешь отсюда живой и невредимой. Но прошу – ответь на несколько моих вопросов. Или давай сыграем: сначала я задаю свой вопрос, затем ты – свой. Каждая имеет право не отвечать, но если все-таки отвечаешь, то говоришь чистую правду. Согласна?

Поразмыслив, Айше кивнула. Она в полной власти этой странной женщины, и если Аллах сделал так, что хозяйка здешних покоев настроена дружелюбно, то ей, Айше, следует приложить все старания к тому, чтобы так все обстояло и далее. И… на вопросы ведь можно отвечать по-разному, верно?

Можно говорить чистую правду, но только собеседнику дождаться пользы с той правды – как на ослином хвосте персики вырастить.

– Я с радостью отвечу на твои вопросы, госпожа, и надеюсь, что ты не сочтешь нескромными мои.

– Не сочту. – Женщина на миг задумалась, а потом заговорила, тщательно подбирая слова: – Как ты уже поняла, я – не твоя знакомая Эдже-ханум. Но когда-то Эдже-ханум была и моей… в общем, мы были близки, как только могут быть близкими родные души. Долгое время я считала ее погибшей, и теперь душа моя радуется, услыхав о ней хоть какую-то весть. Когда ты видела ее последний раз?

– Несколько лун назад, и она была жива и полна сил. – Такие вещи Айше не считала нужным скрывать. Если сидящая перед ней женщина не врет, то новость ее обрадует, а если она каким-то образом желает навредить Эдже-ханум, то известие о благополучии врага вызовет разлитие желчи и пошатнет уверенность в себе, что тоже неплохо.

Женщина удовлетворенно кивнула.

– Хорошо. Твой черед спрашивать.

Айше хотела спросить об имени загадочной незнакомки, но… словно печать легла на уста девушки. Тяжелая печать, так что не только вымолвить слово, но даже вздохнуть было неимоверно трудно. Поэтому Айше задала другой вопрос:

– Если ты, госпожа, была так близка с Эдже-ханум, то что же вас разлучило?

– Судьба, – последовал немедленный ответ. – Кисмет. Судьба и люди, которым не хотелось, чтобы Эдже – тогда ее звали иначе, конечно, – нашла свое счастье. А я струсила и не помогла ей.

– А ты могла?..

– Это уже следующий вопрос, дитя. Впрочем, ответа на него я все равно не знаю. Поверь, я долго думала над твоим вопросом, задавая его сама себе. Сколько детей у Эдже?

И странная игра в вопросы и ответы продолжилась. Сколько она длилась, Айше представляла слабо. Отказаться от ответа выпало лишь раз – когда загадочная женщина спросила, где именно живет Эдже-ханум. Сама же хозяйка покоев уклонялась от вопросов Айше гораздо чаще. Нет, она отвечала всегда, но играть в замечательную игру «скажи всю правду и не скажи ничего» умела куда лучше самой Айше.

Все это время Айше беспокоила одна-единственная мысль: где сейчас Бал? Удалось ли ей незаметно уйти, когда началась суматоха? Увы, узнать это пока возможности не было. Оставалось лишь послушно спрашивать и отвечать, вдыхая пряный запах благовоний из курильницы и улыбаясь деревянной улыбкой, чтобы не показаться невежливой.

Была принесена и выпита еще одна джезва кофе. И лишь тогда загадочная незнакомка, похожая на Эдже-ханум, как одна кофейная капля на другую, встала и повелительно кивнула:

– Идем. Я обещала выпустить тебя – и я сдержу слово.

Айше плохо помнила, как очутилась за пределами дворца. Очнулась, когда хлопнула неприметная калитка и вечерний воздух охладил ее пылающее лицо.

Джанбал обнаружилась в караван-сарае – нервничающая, бегающая туда-сюда и очень злая Джанбал, сразу забросавшая подругу колкими, словно иголки с ливанских кедров, вопросами. Айше отвечала невпопад, затем не выдержала:

– А ты-то сама где была?

– Я? Повернула в коридор, вышла в сад, там калитка была в стене, я – туда, смотрю – выход на улицу. Хотела было пойти обратно, но во дворце суматоха поднялась, по саду тоже забегали, незаметно уже было не зайти. Это за тобой охота началась?

– За мной, – со вздохом кивнула Айше и рассказала обо всем, что с ней случилось.

Бал слегка побледнела:

– Хвала Аллаху, всемилостивому и милосердному, что ты вышла оттуда целой и невредимой! У нее явно сегодня было хорошее настроение…

– У кого это «у нее»?

Джанбал недовольно дернула плечом:

– Ну а кого ты через раз честишь ведьмой?

Айше медленно опустилась на пол прямо там, где стояла. Бал всполошилась, кинулась поднимать подругу, забыла о злости и заворковала, словно голубица над птенцами. Айше хмыкнула, понемногу приходя в себя.

Михримах, значит. Ведьма. Вот она какая…

Женщина, которой Айше теперь обязана собственной жизнью.

Михримах.

* * *

Эдже-ханум, значит. Вот ее как нынче зовут. И у нее двое детей. Близнецы.

Михримах до дрожи в коленях боялась, что проклятье близнецов передается через поколение, прочла множество трудов ученых улемов, посвященных рождению двойни… Знатный же бред несли некоторые ученые мужи! Городским сумасшедшим куда как далеко до тех измышлений, до которых додумались почтенные светила и столпы науки. Но нигде и никто не говорил, что у двойняшек впоследствии тоже рождаются двойняшки.

Про детей с кошачьими головами и про сонмище пауков, которые женщина исторгает из лона, было. Про близнецов – нет.

И Михримах успокоилась. Ну вот не верила она в то, что родит сонмище пауков, не верила – и все тут. И про кошачьи головы тоже как-то все казалось сомнительным. Ну а остальное ее и вовсе не пугало.

А Орыся, значит, все-таки родила двойняшек.

И родинка на виске у каждого из них…

Мужа Орыси девчонка описывать категорически отказалась, и Михримах не настаивала. Зная, когда в последний раз Айше видела мать своей подруги, можно примерно очертить круг городов, в которых блудная сестра может проживать. Послать туда соглядатаев, пускай поспрашивают о приезжих. В провинции люди долго помнят, что тот или этот сосед не был здесь рожден. А если как следует поразмыслить, то можно и сузить круг поиска до тех городов, где иноземцы вовсе не диковинка. Орыся умна, и если она все-таки со своим шляхтичем…

То остается Амасья.

Михримах обдало холодом. Та самая Амасья, где потеряли Айше, дочь шахзаде Мустафы. Матушка, помнится, два дня по этому поводу бушевать изволила.

Айше – имя не из редких, но Айше из Амасьи – совсем другое дело.

Рука Михримах поднялась было, чтобы позвонить в серебряный колокольчик, но остановилась на половине пути. Зачем девица приходила к ней? Да так ли это важно?

Важно другое – дочь покойного шахзаде близко знакома с Орысей. И если мать узнает…

Если хасеки Хюррем узнает, то может случиться… всякое.

Михримах не была готова потерять сестру еще раз.

И еще меньше Михримах-султан, супруга Рустема-паши, готова была отвечать на разные неудобные вопросы. Например, о том, чья же она на самом деле дочь.

Ее отец – великий султан Сулейман Кануни. А отпечаток окровавленной ладони, который как-то раз появился очень вовремя… ну, мало ли какие странности подчас случаются в султанском дворце?

Она, Михримах, уже не та перепуганная девчонка. Она – взрослая женщина и понимает, что отношения между людьми могут быть… непростыми. В частности, такими вот непростыми могли быть и отношения Хюррем-султан с великим визирем Ибрагим-пашой.

Нужны ли здесь лишние вопросы? Стоит ли искать ответы там, где прошлое мирно дремлет в родовой усыпальнице-тюрбе?

И если вопросы не нужны Михримах-султан, то тем более они не нужны великой Хюррем. Она стареет, и это не улучшает ее характера. Возможно ли, что Хюррем-султан захочет закопать ненужный вопрос поглубже? Вместе с той, которая вопросы вызывает?

А Михримах все-таки ну совсем не готова лишиться Орыси во второй раз.

В колокольчик Михримах тем не менее позвонила. Вошел евнух – неприметный, плешивый, сгорбленный и словно присыпанный пылью. Один из тех, кто был глазами и ушами Михримах-султан в Истанбуле.

– Ты уже вернулся?

– Да, госпожа. Девчонка остановилась в караван-сарае, совсем рядом, через две улицы отсюда. С ней странный парень.

– В каком смысле странный?

– Выдает себя за ее брата, но это не столь интересно. Все они если не братья, то дяди… Голос у него уже должен бы ломаться в этом возрасте, а не ломается. И повадки… Да и юная Айше называет брата Бал, когда они остаются наедине. Разве мужское это имя – «мед»? Не хочу возводить напраслину, госпожа, но если господин Бал – юноша, то я – янычарский сотник.

Евнух захихикал, усмехнулась и Михримах, но отстраненно, углубившись в свои мысли. Перед глазами, будто живая, встала Орыся, их переодевания, их прогулки по праздничному Истанбулу…

– Что прикажешь, госпожа?

– Следи за ними. Ничего не предпринимай. Если им будет грозить опасность, вмешайся, защити, но не более.

Когда евнух, беспрестанно кланяясь, попятился и вышел из комнаты, Михримах закусила губу и сокрушенно покачала головой. Ах, Орыся…

Ради тебя я помогу твоей дочери, невесть как связавшейся с Айше-султан. Зря она это сделала, ну да страсть впутываться во всякие неприятности, похоже, передалась ей с твоей кровью.

Ради тебя – и ради себя самой – я буду защищать юную Бал.

Ах, Орыся…

* * *

– Ты пришел за мной, молодой господин?

Джанбал в некотором изумлении оглянулась, но никакого «молодого господина» позади себя не обнаружила: за ней, недовольно хмурясь, стоял некий благообразный седобородый мужчина в дорогом халате (девушка, с запозданием сообразив, что, видимо, вклинилась к меняльному прилавку перед ним, безмолвно прижала ладонь к сердцу, извиняясь; но он только сильнее нахмурился). Выходит, эти слова действительно были обращены к ней.

Между тем не было решительно никаких причин, по которым они могли прозвучать. Ну, «молодой господин» – понятно: она сейчас в одежде юноши, то есть не Бал, а Бек. Однако ни за кем она, понятно, не пришла. И вообще, в ювелирные ряды Сандалового бедестана приходят не «за кем-то», а «для чего-то».

Бал перед этим прошлась меж рядов раз-другой, подумала и решила, что ей уместнее не к ювелиру подойти, а к саррафу, меняле. А когда приблизилась к меняльному прилавку, там как раз происходила какая-то странная церемония: хозяин, немолодой уже армянин, встал из-за него и с величайшим почтением уступил место за прилавком какому-то совсем древнему старцу. При этом соседи по ряду громко приветствовали старика, а он благожелательно кивал им, пропускающему его к прилавку меняле, даже кому-то в толпе посетителей, наверное завсегдатаю, постоянному клиенту. Потом с достоинством уселся на место саррафа, утвердил на носу целых две пары зрительных стекол разной выпуклости и покойно сложил перед собой руки в ожидании клиентов.

Девушка подумала и решила, что ее это не касается. Сарраф есть сарраф. На всякий случай выждала немного, огляделась (тот, благообразно-седобородый, в расшитом золотом халате, уже стоял неподалеку, но к прилавку сунуться не спешил) – и шагнула вперед.

Позавчера их с Айше дело наконец сдвинулось с мертвой точки. Джанбал, правда, не знала, стоит ли этому радоваться или наоборот. Кяйя кадыны, ключница с гостевого подворья, к которой их надоумили обратиться, вот уже пять раз подряд отвечала как-то неопределенно, мол, посмотрим, – но во время шестой их встречи, украдкой оглядевшись по сторонам и сделав знак говорить потише, незаметно сунула Бал записку. Они с Айше прочитали ее вместе. Там было сказано, что через день ей, то есть ключнице, предстоит быть на крытом рынке, в Сандаловом бедестане, вот пусть туда и приходят, тогда-то и тогда-то, возле таких-то прилавков (с благовониями, конечно, куда ж и идти высокопоставленной служанке, чтобы самолично: для менее ответственного дела своих подручных пошлет).

Там и выяснилось, что наняться в горничные на самом-то деле можно. Но для этого требуются не просто деньги, а большие деньги. Потому что ключница представляет на том подворье дворцовое хозяйство, а ведь это вдобавок еще и павильон семьи шахзаде Баязида. Пускай она не в столице сейчас, но на гостевом подворье всегда есть некто, являющий собой «Баязидово око». И закрыть это око можно только золотым веком.

Имя женщина не назвала, а вот общую сумму, для себя и для «ока», назвала без колебаний.

Айше пришла в ужас: таких денег у них не было. Джанбал же не слишком растерялась. Похоже, настало время снести в ювелирный ряд ту пару серег, которые мама подарила ей незадолго до… Бал запретила себе вспоминать об Амасье, о родительском доме, о побеге. Но серьги – ее.

Это не тот топазовый амулет, который дан ей… она сама затрудняется понять для чего – но для чего угодно, только не для продажи. А вот серьги, никогда не бывшие в ее ушах, превратить в золото можно. И золота этого, девушка знала, будет много, потому что ценность серег не в весе, но в искрящейся россыпи драгоценных камней.

Все равно она их не носит, да и не будет носить: для юноши по имени Бек это было бы, мягко говоря, странно. Разве что потом…

Впрочем, если все удастся, если месть удастся тоже, то не будет никакого «потом». Ни серег, ни Айше, ни Джанбал. А дырки в ушах пробьют вместе с головой – и это если очень повезет…

Допустим, не будет и Баязида тоже, младшего из отпрысков Хюррем-хасеки. Великое утешение.

Бал зябко передернула плечами.

И вот теперь она стоит в том же самом бедестане, только у других рядов, перед меняльным прилавком. А старый меняла, едва глянув на положенные перед ним серьги, перевел взгляд на нее и задал этот несусветный вопрос: «Ты пришел за мной, молодой господин?»

Она снова оглянулась. Потом прокашлялась. Но нельзя же тянуть до бесконечности.

– Ну… Я пришел к тебе, почтенный, но… не за тобой. И принес то, что принадлежит… моей сестре. С ее ведома и согласия.

Старик смотрел на нее прежним взглядом – чуть ли не со страхом. Впрочем, нет, страха в его взгляде не было ни крупицы: так, наверное, смотрит в лицо смерти тот, кто к ней совершенно готов и отнюдь не боится ее. Может быть, даже ждет.

Осознав это, девушка пришла в полное замешательство. Ну не печать же Азраила у нее на лбу в самом-то деле!

– Я хотел бы получить за эти серьги достодолжную плату золотом, – твердо сказала она, в минуты замешательства, как всегда, действуя с особой уверенностью. – Предпочтительно в дукатах, все или большей частью.

(Венецианские дукаты – не самая удачная монета для повседневных расходов, но ведь им с Айше предстоит не тратить эти деньги на покупки или оплату жилья, а сразу отдать как бакшиш за возможность работать служанками.

Воистину, если в Блистательной Порте кто-то порой умирает с голоду, то лишь потому, что он слишком беден, чтобы заплатить крупную взятку. Будь у него для этого достаточно денег, смог бы устроиться на такое место, где можно худо-бедно прокормиться. Но это по карману только богатым.)

Старый меняла продолжал смотреть на нее все так же, словно чего-то ожидая. Краем глаза она увидела, как прежний сарраф (он, оказывается, не ушел далеко от прилавка), заподозрив неладное, подался было вперед, но старик, не оборачиваясь, повелительно вскинул руку – и тот остановился, а затем торопливо попятился, исчез из виду.

– Ты не обратился ко мне по имени, молодой господин. – В голосе старика по-прежнему звучало ожидание.

Так. В какую бы историю она по странной случайности ни впуталась, что-то становится слишком горячо. Может быть, лучше всего прямо сейчас взять с прилавка серьги и с извинением или, наоборот, с грубостью удалиться? Но, наверное, так к себе еще большее внимание привлечешь.

– А разве я обязательно должн… должен его знать? Мы ведь видимся впервые, почтенный. Впрочем, сведущие люди сказали мне, что за этим прилавком ведет дела уважаемый Багдасарян. Если…

Старик словно бы мигнул всем лицом. Снял с носа одну пару зрительных стекол, пристально вгляделся в Джанбал через оставшуюся. Снова надел вторые очки, внимательно рассмотрел лежащую перед ним пару серег. Опять перевел взгляд на Джанбал.

– Что ж, молодой господин. Багдасарян – это мой сын, сам же я, как нетрудно понять, Багдасар. Уже пять лет Багдасарян занимает это место в ювелирном ряду – занимает заслуженно, он как ювелир и сарраф действительно уважаем, отнюдь не только за родство со мной. Однако, как положено «старому мастеру», который не бросает дела до смерти, даже если уступил свое место сменщику, – так вот, по обычаю старых мастеров раз в году я являюсь за свой прежний прилавок. И сегодняшний день – мой. Согласись же, что странно увидеть, как в этот единственный день первым к тебе подходит тот самый… молодой господин, который был… самым странным и самым запомнившимся из всех моих клиентов. Ничуть не изменившийся. Принесший мне ту самую вещь, которую я не принял у него… сейчас… да, шестнадцать с лишним лет назад. И говорящий почти те же слова совершенно тем же голосом. Настолько странно, что впору предположить: это и есть твой последний клиент… Который проводит тебя в вечные чертоги, положенные честным ювелирам.

– Почтенный Багдасар…

– Успокойся, молодой господин. Есть в мире сколько-то дел, в которых «почти» не считается, и ювелирное дело – одно из них. Сын мой и соседи по ряду полагают, что зрение у меня уже ослабело, память тоже может сдавать, поэтому, дабы мне не уронить свою репутацию, уже приготовили для дряхлого слепого Багдасара череду подставных клиентов, с которыми легко будет работать и которые точно не обманут. Перед первым из этих клиентов ты случайно и проскользнула… проскользнул, молодой господин. Однако мои глаза ошибаться все-таки не приучены. Говорят, для посланцев оттуда время не движется, так что они всегда сохраняют один возраст, но пусть меня утащит тот, кого вы, мусульмане, зовете шайтаном, если время может двигаться вспять. А я, хоть и со второго взгляда, отчетливо вижу: ты где-то на пару лет младше, чем тот мой клиент. Следовательно, ты – не он.

– Ты прав, почтенный Багдасар, – спокойно и твердо ответила Бал. – Я догадываюсь, о ком ты говоришь. Ее… его судьба сложилась достойно, он здрав и благополучен, хотя последнее время, наверное, страдает из-за разлуки кое с кем из родных – и эта мысль ранит мне сердце.

– Тогда не будем об этом.

– Благодарю тебя, почтенный. – Джанбал перевела дух. – Но скажи: раз ты не взял эти серьги в прошлый раз…

– Я тогда взял многое другое. А на серьгах этих, молодой господин, есть… некий владельческий знак. Малозаметный, но довольно-таки опасный для покупателя. Тогда для моего прошлого клиента, да пошлют ему совместно Господь и Аллах скорейшее утешение в его расстройстве, не было вопросом жизни и смерти продать именно эти серьги. Но через столько лет… из уважения к нему… Если для тебя, юноша, это сейчас действительно вопрос жизни и смерти, то…

Бал вздрогнула, как от укуса паука, именуемого «черная вдова». Или от прикосновения к шее незримого лезвия.

– Это вопрос смерти, – сказала она чуть резче, чем намеревалась. – Просто смерти, без всякой жизни. Все равно что самому заплатить за свою казнь. И конечно, тот клиент проклял бы тебя на веки вечные, узнав, что ты помог мне добыть для этого дукаты. Еще раз благодарю тебя от всего сердца, почтенный Багдасар.

Девушка торопливо спрятала серьги в кошель. Пальцы у нее дрожали, но она надеялась, что старый ювелир этого все-таки не заметит.

– Не за что, – сказал Багдасар задумчиво. – Скажи, молодой господин…

И умолк. Довольно надолго. Джанбал терпеливо ждала.

– Вот что, юноша, – наконец решился старик. – Как-то нас странно сводит судьба: меня и… твой род. А поскольку я не просто меняла, но и ювелир, то кажется мне, что сводит нас не судьба как таковая, но та ее ипостась, которая ответственна за драгоценности. Что-то имеет в виду Верховный Ювелир, устраивая эти встречи. Не покупку, не продажу: Он не корыстен, у Него есть все. А что касается загадок… Наверное, мои слова непочтительны, но я уверен: Он большой любитель загадок и любит, когда смертные напрягают свой ум и совершенствуют мастерство, чтобы их отгадать. Нет ли при тебе какой-либо иной драгоценности? Полученной из тех же рук, что вручили тебе эти серьги?

Ни мгновения не поколебавшись, Джанбал сунула руку за пазуху. Нащупав цепочку, вытащила топазовый медальон; не снимая его с шеи, сделала шаг вплотную к прилавку и протянула Багдасару оправленный в золото камень.

Тот с предельной осторожностью принял его кончиками пальцев. Снял очки, поднес к глазу лупу. Потом отложил ее, взял другую. Еще дважды менял стекла; потом взял какой-то ювелирный инструмент – Бал напряглась, но он и сам раздумал, не коснулся топаза.

Наконец перевел взгляд с камня на его владелицу.

– Ну что ж, юноша… Такие топазы в нашем цеху называются «камнями острова Зебергед»: якобы их находят исключительно на этом острове в далеком южном море… хотя на самом деле, конечно, не только там. Это, впрочем, известно многим. По преданию, которому я верить не должен, а не верить не могу, отдельные, самые безупречные из них, становятся «камнями защиты»: их хозяев будто бы хранит судьба… хотя в этом случае мне хотелось бы напомнить тебе пословицу, которая советует на Верховного Ювелира надеяться, но и самому не плошать.

– Я изрядно умею не плошать, почтенный Багдасар… – вздохнула Джанбал, – но жизнь, моя и сестры, складывается так, что хотелось бы еще и надеяться. На кого-то или что-то.

– Сестры… – с особой интонацией повторил старик. – А скажи-ка, молодой господин, ты слышал когда-нибудь о «камнях-побратимах»?

– Никогда и ничего. – Сказав это, Джанбал вдруг задумалась, мучительно пытаясь вспомнить слова матери, невольно подслушанные в тот день, когда…

– Разумеется, – довольно кивнул Багдасар, не заметив ее заминки (это ведь не изъян в драгоценном камне и не степень изношенности монеты, тут ему ошибиться простительно). – Но в цеху ювелиров есть свои легенды. В их числе предания о «двойных звездах», разделенных и разнородных – это обязательно, они не близнецы! – сокровищах. Которые вместе уравновешивают друг друга, а порознь…

– Порознь они… то, что я думаю?

– Вот уж не знаю, нет у меня такого зрительного стекла, чтобы заглянуть в твои мысли. Но как думаем мы, одна из таких «звезд», они же «побратимы», приносит своему владельцу счастье и служит защитой, а другая… совсем наоборот. Проще говоря, она является знаком проклятья.

– И это навсегда? – быстро спросила Бал.

– Ну… Они могут надолго уравновеситься: порой это длится несколько лет, иногда – несколько поколений. Говорят, особенно часто такое бывает в случаях, когда «побратимы» эти тяготеют к каким-то семьям и сопровождают их поколениями, веками. Но потом им, так или иначе, снова суждена череда встреч и расставаний. И пока они не насытятся этой игрой, владельцам их не остановить.

– Понятно…

– Очень рад, юноша. Должен же быть на целом свете хоть один человек, которому все тут понятно – и до чего удачно, что это оказался ты.

Джанбал, пристыженная, опустила голову.

– Впрочем, может быть, именно тебе действительно суждено понять… – задумчиво произнес старик. – Я же пока могу только гадать. По какой причине это происходит, если происходит, конечно? Сколько длится союз таких камней и сколько – расставание? Кто знает, кому дано постичь мысли и планы слез моря или камня терпения…

– Что?!

– А… Дело в том, юноша, что камнем-побратимом топаза принято считать «слезы моря», то есть янтарь, хотя он и не совсем камень… ладно, это уже тонкости нашего ювелирного цеха. Да, принято… Но есть и одна «непринятая» легенда, которая повествует о сабур-таши, «камне терпения», он же сары-таш, «желтый камень». Будто бы он – вместилище злосчастья. Если сабур-таши вбирает очень уж много зла и горя, его мера терпения переполняется – и он раскалывается. Но невозможно предсказать, когда именно это произойдет. А также – что последует за этим…

– «Желтый камень»… – повторила Бал с такой же особенной интонацией, которую недавно уловила в голосе старика, когда он упомянул о ее несуществующей сестре.

– Вот именно. О природе его в легенде ничего не говорится. Янтарь, конечно, тоже желтого или желтоватого оттенка, поэтому…

– Благодарю тебя, почтенный Багдасар. – Девушка поспешно спрятала медальон обратно за пазуху. – Ты сказал гораздо больше, чем я ожидал услышать, – и помог мне куда сильнее, чем если бы заплатил мне за серьги четыре пуда золота. Скажи, если завтра я приду сюда с… с сестрой и мы покажем тебе слезы моря, которые облили рукоять одного очень необычного кинжала, ты согласишься его осмотреть?

– Видишь ли, молодой господин, – Багдасар усмехнулся, – ты невнимательно слушал. Старый мастер, ушедший на покой, может возвращаться к прилавку на один день в году, и не более того. Делая это чаще, он попирает устав своего цеха и оскорбляет собственного сына. Но вы с сестрой можете прийти ко мне домой, сейчас я объясню тебе, где это…

– Я приду, – твердо пообещала Бал.

Когда она уходила, старый армянин перекрестил ей спину. Просто на всякий случай, чтобы Верховный Ювелир не оставил девушку своим покровительством, как он в свое время хранил ее мать.

Они оба, Бал и Багдасар, были уверены, что увидятся завтра – и тогда многое станет ясным. Однако неисповедимы пути Верховного Ювелира, и этим же вечером, в сумерках, произошло событие, из-за которого им не довелось встретиться больше никогда.

* * *

Истанбул подступал издали, окраинами, предместьями – и был он сам на себя не похож. Или, наоборот, похож?

Будто красавица в рваной, дешевой, заросшей грязью накидке поверх роскошного платья. Причем на той накидке местами виднелись драгоценные заплатки – богатые виллы, ухоженные сады при них, вблизи скрывающиеся за неперелазными стенами, а издали хорошо различимые, – но остальное было хуже, чем в нищей деревне. Чем ближе к центру, тем шире станут улицы, опрятнее обочины вдоль них, чаще начнет поблескивать серебро на седлах и уздечках, больше станет степенно держащихся людей в хороших одеждах…

Но как снаружи были яркие заплаты на рванине, так и внутри останется грязь на нарядном платье красавицы, на холеном ее теле.

Великий город.

Наверное, все великие города таковы, но из всех них Аджарат только Истанбул и видел. Да и тот не слишком-то видел прежде, честно говоря. Мало что увидит пленник, которого ведут от порта к темнице, – и еще меньше увидит тот же пленник, после побега из темницы пробивающийся к порту. Ночью. Сквозь кровавую пелену перед глазами, сабельный блеск, боль от ран и боль потери.

И сквозь надежду. Надежду сохранить, спасти ту, которую полюбил навсегда и доселе любишь больше жизни, больше спасения души.

Но теперь оба они готовы пожертвовать и жизнью своей, и душой за спасение дочери…

Не надо сейчас об этом.

Если совсем повезет, Аджарат и в этот раз не увидит главные улицы Истанбула, дворцы и рынки, нарядное платье и немытое тело столицы столиц. Его путь – на Ловчее поле. А оно поле и есть, в окружении предместий, но за городскими стенами.

– …Слушайте меня, правоверные, и да пребудет вам уроком моя участь! – зычно и как-то равнодушно орал коренастый, голый по пояс детина, шествуя со связанными руками меж двух молодцев в зеленых кафтанах младших джеллат; старший палач, в алом кафтане, шагал сзади. – Не промышляйте разбоем! А если уж случится такое, просто грабьте – но не режьте глотки! Тогда и вам всего лишь голову отрубят! А так – да пребудет вам уроком моя участь! Слушайте меня, правоверные!

Аджарат только зубами скрипнул, объезжая процессию. Оглянулся: слуга с запасной лошадью в поводу, кажется, был настроен послушать, не расскажет ли разбойник еще каких подробностей, но увидел бешеное лицо хозяина и торопливо понукнул коня.

Ехали они о дву конь каждый. Один Аджарат скорее бы добрался, но так все же нельзя: трое суток быстрейшей езды почти без передышки, иной раз и часть ночи захватывали, рысью и скорым шагом, потому, когда все-таки останавливались дать роздых лошадям и себе, надо было спать поочередно.

Иначе всякое могло случиться. Ведь прямо степью ехали, привалы делали у ручьев и источников, караван-сарай ни разу по пути не попался. А вот лихие люди попасться могли: разбойничек, которого сейчас мимо провели, в Блистательной Порте не единственный.

На четырех лошадей и наемного слугу Аджарат истратил все золотые из потайного кармашка в поясе. Кармашков таких, правда, было три.

С караван-баши они расстались по-дружески. Аджарат, наверное, мог претендовать на часть оговоренной платы, ведь сопровождал он купцов уже больше половины дороги, но даже не упомянул об этом. Начальник каравана, человек опытный, сразу понял, что случилось нечто совсем уж из ряда вон, и тоже не стал задавать лишних вопросов. Предложил наняться к ним опять, когда через полгода он снова будет отправлять караван из Амасьи; сказал, что сведения собирать продолжит и, если что узнает, известит письмом.

Аджарат дважды механически кивнул. Он сейчас мысленно уже был там, куда вело его другое письмо – то, которое получено вот здесь, прямо в городке-оазисе. Но все-таки вести в нем могут быть и неточны. Могут они и опоздать – да и он сам (Аджарат с трудом заставил себя додумать эту мысль до конца) может опоздать: ведь срок-то на несколько лун крýгом… Так что да, пусть караванщики на всякий случай собирают те сведения, о которых шла речь. И добрые отношения с ними сохранять действительно нужно.

…По мосткам кони пересекли широкий арык. Дальше нелепо, как изумруд на медном перстеньке, лежал коротенький отрезок мощеной дороги – такой, что двум каретам без труда разъехаться: остаток византийского тракта, сейчас он тянулся в никуда, через полсотни шагов исчезая в поле.

Поле…

Вон там, за стеной колючего кустарника, оно и лежит – Ловчее поле. Не ошибиться: над кустарником виднеется бунчук, венчающий какой-то из тамошних шатров. И сокол сидит на нем. И множественный собачий лай – Аджарат прислушался, – слитный лай трех свор с разных концов поля, да еще редкие одиночные вкрапления.

А потом коротко рыкнул барс, мгновенно перекрыв все остальные звуки.

Аджарат удержал захрапевшую, вскинувшую голову лошадь. Сунул руку в карман, нащупал письмо. Доставать, перечитывать его не стал: и так знал наизусть.

«Дорогой мой муж, счастье мое и жизнь моя! Пришло письмо от некого Гафура. Его нет среди имен, которые ты мне называл, однако из письма следует, что это сын одного из купцов позапрошлого каравана, который сопровождал ты, и пишет он, выполняя отцовскую просьбу.

Пишет он, что был в Истанбуле и о твоем деле даже не вспомнил сперва, занятый своими. Однако, накупив товара и отвезши его на склад, озаботился приобрести сторожевого пса, ибо караван должен был отправляться лишь через неделю. Сказали ему, что лучше всего сделать это на Ловчем поле, где не только гончих и борзых показывают. Ты, муж мой, посещал уже главное Ловчее поле в ильче^[5] Юскудар, однако Гафур, по невежеству своему, подумал, что речь идет о малом поле, что в ильче Пендик, со стороны восточной окраины его. Купил ли там пса, не пишет, но видел двух юнцов, зарабатывавших тем, что показывали охотничью рысь и ее умения. Тогда вспомнил этот сын купца и сам купец о том, что расспрашивал ты его отца о таком звере, ища купить его и тем утешить меня. По словам его, один из тех юнцов лишь держал лошадь под охотничьим чепраком, а команды рыси отдавал второй. Будто бы на спор ловил тот зверь специально выпущенных зайцев и приносил своему хозяину живыми, а когда кто-то, решив потешиться, спустил на зверя гончую, та яро ринулась, но тут же возопила о пощаде. С определенностью пишет Гафур, что видел он большую рысь, а не ловчего каракала: каракалов-то таких на Ловчем поле было много, их там просто продавали, а о продаже той рыси ее юные хозяева даже не заговаривали. В присутствии Гафура один человек попробовал было прицениться, но мальчишки замахали на него руками. И смотритель того поля сказал, что они в неделю на день или два приходят, как бродячие артисты с дрессированным зверем, не для того, чтобы его продать.

Имя того парня, который управлялся с рысью, ты запомнишь легко: его звали Бек, как нашего сына. Имя второго Гафур не спросил.

Не удивляйся тому, что пишу тебе это письмо на латыни; ведь ты, о муж мой, человек образованный и прочтешь его, а среди конкурентов вряд ли отыщется кто другой, столь же сведущий в языках. Стало быть, даже если попадет им в руки эта бумага, не прочтут они, не перехватят покупку.

О свет моей души, с того времени как Гафур был на Ловчем поле, прошло не менее трех месяцев, а когда ты прочтешь мое письмо, и не знаю, сколько пройдет. Посылаю его как в пункт прибытия, так и в деревушку Дерне, которую, по моему рассуждению, не может миновать ваш караван. Молю Аллаха о том, чтобы пришло оно в Дерне раньше, чем ты окажешься там.

О том, чтобы ты, бросив все, поспешил в ильче Пендик и постарался за любые деньги купить эту рысь, тебя я умолять не стану. И без мольбы ведомо мне, что поступишь ты так, даже, наверное, не успев дочитать до этой строки. Ибо помнишь, как дорог мне был зверь, взращенный мною с детства, как дорог он сердцу близнецов Джан и сколь горькими слезами оплакиваем мы его потерю.

Сын недавно отправил в наш чифтлык письмо о том, как складывается его жизнь, но дошло оно уже после того, как он прибыл ко мне вместе с братом. Здоровы и невредимы они. Брат еще и неизменен к тому же, а вот мальчик наш за полгода разлуки сильно возмужал.

Смогли пробыть у нас они лишь три дня, потом снова отбыли по обыденным своим делам.

О дочери ничего нового тебе не скажу. Впрочем, о девице ее возраста верно сказано: «Нет вестей – хорошие вести». Каждый раз, когда ты в отлучке, я боюсь, что придется мне написать тебе о чем-то новом – и это будут плохие вести. Однако покамест Аллах милостив. Только одну весть я тебе посылаю: ту, что получена мной от Гафура. На сей момент она не плоха. Станет ли совсем хорошей – на то воля Аллаха.

Знай, муж мой, что сердце мое всегда с тобой».

И ничего такого его жена Орыся… его жена Эдже – всегда помнить об этом! – не написала. Если бы письмо и прошло через чужие руки, что ж, всем в Амасье ведомо, что была в семье Аджарата-эфенди огромная ловчая рысь барсовой породы, превеликая редкость и диковинка, хорошо слушавшаяся его жены, потому как, надо полагать, женой она и выращена была, в этом как раз диковинного нет. И детей его слушавшаяся: так бывает с ручными хищниками, когда дети растут вместе с ними.

А вот уже свыше года (неужели?! Да, полтора года миновало!), как никто из соседей не видел ее. Надо полагать, околел зверь, рысиный век хоть и дольше собачьего, но человеческому не чета.

Очень даже можно понять, что Аджарат, любя свою супругу и отпрысков, озаботился купить новую рысь. И потому расспрашивает караванщиков, при которых охранную службу нес. Доселе ему, правда, никто не ответил, ну так ведь и правда диковинное дело – ручной и обученный вашак, это вам не малый каракал.

А на полпути оставил караван он, конечно, не из-за этого: мужчине грешно и постыдно уж настолько любить свою жену и детей. Из-за чего же? Ну… Мало ли: Аджарат вообще не из разговорчивых. Наверное, еще чего в том письме было, его ведь никто не видал. В общем, у мужчины вполне может иметься серьезная и достойная причина.

Что в семье Аджарата росли близнецы Джан, мальчик и девочка, тоже всем было известно. Сын его, Джанбек, он же просто Бек, имя-то не редкое, уже делом занимается, ну и правильно, у семьи ведь доля прибыли в лодочной артели, а парень почти взрослый. Дочь… что-то ее тоже не видно в последнее время… ну, на то и возраст совершеннолетия, чтобы скромность блюсти. Росла-то как мальчишка, словно своему брату не сестра, а брат, иногда соседи даже путали, кого как называть. Теперь же родители спохватились, не выпускают девицу за пределы дома в своем чифтлыке, что за окраиной Амасьи. Тут все тоже правильно и давно пора.

Ну и насчет латыни все в письме очень убедительно объяснено. Кому и знать, что Аджарат, человек воистину образованный, арабской письменности^[6] на самом-то деле не знает, а его супруга, еще более образованная, не знает роксоланской письменности, хотя в семье они больше по-роксолански, чем по-турецки говорят!

А вот дети их умеют говорить и писать на стольких же языках, как отец с матерью порознь.

Дети…

Аджарат скрипнул зубами и направил коня вперед.

Лошадей оставил у внешней коновязи, вместе со слугой (тот сразу начал обтирать их жгутами сухой травы, затем поводит по кругу, прежде чем поить, – он человек опытный, потому и нанят). Прошел на поле.

На входе миновал праздно стоящих стражников и нескольких обманчиво-невнимательных людей, без видимого оружия, без знаков принадлежности к служилому сословию, однако сквозь их будто рассеянные взгляды иному пришлось бы прорываться, как сквозь сеть. Аджарату это, впрочем, труда не составило, с него эта сеть соскользнула сразу. Тут отсеивали разве что совсем уж «лишних», праздных зевак и голодранцев, а он производил впечатление человека, явившегося по делу – и по праву.

Поле было не полем как таковым, а обширнейшим пространством таких размеров, что хоть отару на нем выпасай, хоть табун. Аджарат оказался на «псовой» его части.

Там заливались лаем гончие, высокомерно отворачивали от них узкие морды борзые – таазы и салюки, – лучше своих хозяев знающие, что их, в отличие от всех остальных собак, Пророк определил как «чистых» животных. Не обращая ни на что внимания, спали на своих цепях волкодавы, прикованные к вбитым в землю кольям порознь, как особо опасные бунтовщики, которым дай только добраться друг до друга – узнаешь, что будет, но если уж разъединены они, так ничего и не узнаешь.

Аджарату и не надо было чего-то тут узнавать. И в соседней части поля, «птичьей», тоже.

Мимо соколов и сокольничих, ястребов, беркутов, не оглядываясь, прошел на кедигиллер, «кошачью» часть Ловчего поля. И, едва ступив в его пределы, на миг замер, сердце пропустило удар: вот он, вдалеке, покрытый охотничьим чепраком конь, под уздцы его держит подросток, рядом стоит другой, а на конском крупе поверх чепрака восседает… Рыжий, мелкопятнистый, ростом с небольшого гепарда или крупную рысь… голова зверя повернута в сторону, не разглядеть, но…

Аджарат даже не успел подумать, как будет правильнее: устремиться прямо туда или, скрыв интерес, подойти окольным путем, не сразу, будто бы разглядывая других зверей, – а тут было на что посмотреть, даже если для него вдруг словно бы исчезло все остальное. Существо на крупе лошади повернуло голову – и действительно оказалось гепардом. Да и человек, стоявший рядом с ним, не был подростком, просто сухощав он и ростом мал, что среди ловчих случается часто. Да и пусть случается, провалиться бы им всем в ад вместе с их конями, седлами, охотничьими гепардами и мальчишками-слугами…

Стоп. Успокойся.

Аджарат выровнял дыхание. Мысленно прочел две молитвы подряд: утренний намаз, хотя близился уже срок предобеденного, и «Отче наш». Не вознося просьбы к Создателю (слишком хорошо понимал, что сейчас надлежит скорее самому не плошать, чем на помощь свыше надеяться), а чтобы отмерить время. И наконец, счел себя достаточно успокоившимся.

Медленно прошелся вдоль кошачьих рядов. К гепарду даже приближаться не стал, только покачал головой уважительно: редкостный зверь, драгоценный, если он хорошей выучки, то султану или по меньшей мере паше впору.

Вокруг клетки с барсом, черным, как могильный мрак и душа грешника, толпились любопытствующие. Аджарат присоединился к ним, послушал разговоры, потом сам задал вопрос, как этого зверя обучают для охоты и для какой дичи он в первую очередь хорош, но никто на него ответить не смог. Барс этот, оказывается, был необученный, владелец привез его, рассчитывая продать в Звериный Притвор, что при дворце султана, однако у него не хватило средств заплатить такой бакшиш, чтобы получить там аудиенцию раньше, чем через месяц. Вот хозяин и решил, что дешевле будет выставить зверя на здешней кедигиллер, в расчете, что помощники нынешнего хайванат-баши, смотрителя султанского зверинца, сюда сами наведаются.

Лишь потом Аджарат подошел к каракалчи, расположившимися со своими питомцами отдельно. Шестеро их тут было.

Заговорил уважительно, проявил себя знатоком. Осторожно приценился: хоть и говорят, что «каракал – это гепард для бедных», но на самом деле речь идет о тех, кто беден рядом если не с самим султаном, то по меньшей мере рядом с пашой, а так-то обученный зверь много серебра стоит.

Поинтересовался, есть ли здесь возможность перед покупкой оценить ловчие качества зверя. Оказалось – можно: после обеда как раз приедет охотник, который сетями зайцев ловит, привезет на арбе свой товар именно для этого.

Потом Аджарат еще о разном с каракалчи говорил, осматривал их зверей, хвалил всех, о цене пока вопроса не задавал, ну и хозяева к этому не переходили. Настоящий торг спешки не любит, кто первый поторопился – тот и продешевил. Кроме того, арба с зайцами когда еще подъедет…

Мимоходом Аджарат спросил, обучал ли кто-нибудь из каракалчи своих питомцев ловить добычу живой и приносить ее хозяину.

Нет, никто даже не слышал о таком. Каракалчи недоумевающее переглянулись. То есть да, Пророк велел считать законной такую добычу, которая ловчим зверем была лишь схвачена, а не умерщвлена, заколоть-то ее должен охотник, согласно обычаям правоверных: но когда зверь хватает добычу, то он… Короче говоря, Пророк, в милости своей, разрешал толковать это свое установление свободно. То есть специальный кинжал у каждого охотника есть, и каждая добыча должна отведать острия этого кинжала, иначе харам. Но необязательно проверять, жив ли был перед этим заяц, побывавший в когтях каракала, или уже отлетела его заячья душа… если есть у зверей душа…

Тут охотники вступили в спор уже между собой. Кто-то сказал, что души у зверей нет, потому в раю им, как ни жаль, не бывать, – а он бы не отказался, попав туда, встретить первого из своих каракалов, без него даже сладость обитания в райских садах Джаннат покажется неполной, хотя охотиться там все равно вряд ли разрешат. Другой возразил, что, по словам Пророка, мир ему и благословение, пищей праведников в раю будет лучшая часть печени кита. Третий же заметил, что кита-то для этих целей могли изловить и за пределами райских угодий. Четвертый, признавая такую возможность, сообщил, что все-таки далее про трапезу праведников сказано следующее: «…А потом для них заколют райского буйвола, что пасся в пределах садов Джаннат» – и на это возразить было нечего; кроме того, в одном из хадисов приведены слова Пророка: «Все мухи будут в Огне, кроме пчел», то есть пчел-то в рай допустят, а чем даже наидостойнейшая пчела заслуженнее охотничьей дичи или тем более благородного охотничьего зверя?

Много еще было сказано. Аджарат к этому уже не прислушивался. Он еще раньше по словам каракалчи понял, что все они тут недавно, ни один не провел на Ловчем поле неделю целиком, значит, если… мальчишки действительно являются сюда раз-другой в неделю, то могли и разминуться. Что ж, придется подождать несколько дней.

О том, что счет вообще-то шел не на недели, но на месяцы и за эти месяцы многое могло измениться смертельно, он себе думать запретил.

Надо было узнать, где тут расположен постоялый двор, и если слишком далеко, то можно ли разбить шатер где-нибудь рядом с полем. Надо думать и о том, как с лошадьми дальше быть. А еще…

Что там еще, Аджарат не додумал. Кто-то стоял рядом, явно желая ему что-то сказать.

– Эфенди ищет ловчего зверя, который бы хватал добычу, не повредив ее? – негромко поинтересовался этот человек, дождавшись возможности встретиться с Аджаратом взглядом.

– Да.

– Эфенди нужно, чтобы это непременно был каракал? Или…

– Или. – Аджарат внимательно осмотрел незнакомца. Судя по всему, это был один из служителей поля: не баши, но и не низший работник-хезматкар, а так, средней руки кто-то. – Каракал, вашак, вашак-парс, пардус – кто угодно из них.

Положить ладонь на эфес в этой ситуации было никак нельзя. Поэтому Аджарат спокойно сплел руки на кушаке и под кистью левой указательным пальцем правой незаметно дотянулся до сабельной рукояти.

Он привык в таких случаях тайком советоваться с саблей. Ей было виднее. Проверено.

Угрозы от этого служителя не ощущалось, сам тот страха тоже не ощущал. Интерес у него был какой-то слегка раздвоенный: умеренная корысть (ну как же иначе, без нее даже подозрительно!) и искреннее любопытство, тоже довольно умеренное, не жгучее.

Если этот служитель с невинным видом спросит, мол, что за вашак-парс, значит, ошиблась сабля…

– Тебе повезло, эфенди, – кивнул служитель. – Пошли.

– В чем же именно повезло? – ровным голосом поинтересовался Аджарат, впрочем, без возражений последовав за своим провожатым.

– В том, что тебе не придется ждать сутки, – на ходу пожал плечами служитель. – Вчера бы пришлось… Вон в тот шатер, эфенди. Войдешь, сядешь на подушки, подождешь уже там, внутри. Недолго. Только, прости, сперва я сам туда заглянуть должен. Потом выйду и подам знак, что можно. Если действительно можно.

Когда провожатый исчез в шатре, Аджарат оглянулся. Каракалчи, похоже, не заметили ухода: они продолжали спорить. Теперь обсуждался вопрос, можно ли творить намаз при каракале или это харам, потому что Пророк, с одной стороны, запретил есть мясо хищников и даже велел перед молитвой снимать одеяния из их меха, а с другой – по какому-то иному поводу делал исключение для «хищника, обученного человеком» вообще и для кота в частности.

Снова коснулся сабли. Она подтвердила: опасности нет. К сожалению, у нее только на такие вещи чутье, так что есть ли надежда на встречу, Аджарату предстояло узнать самостоятельно.

Служитель, выйдя из шатра, приглашающе махнул рукой, а сам зашагал прочь. Разок обернулся, но и только: корыстный интерес его был удовлетворен (левая рука нежно поглаживает пояс, за которым спрятан явно потяжелевший кошелек), а любопытство действительно оказалось не таким уж жгучим.

Не колеблясь даже доли мгновения, Аджарат вошел. Внутри оказалось светло: белое полотно пропускало солнце, как то делают легкие облака, умеряя безжалостную яркость, но не погружая во мрак.

Опустился на подушки. Шатер был разделен пополам, в дальней половине, за чуть колышущейся портьерой, кто-то ждал. Сабля вновь не видела опасности, но Аджарат ощутил себя… странно.

Маленький, белый, дряхлый песик, ковыляя, показался из-за портьеры, равнодушно приблизился к Аджарату, с полным безразличием обнюхал его и улегся рядом на свою подушечку, обшитую бархатом. Очень необычно было видеть это мирное старое комнатное существо здесь, посреди охотничьего мира, где царили когти и клыки.

– А ты все такой же синеокий, – с грустной задумчивостью произнес кто-то по-роксолански. – Топаз – под цвет глаз…

Портьера отодвинулась.

Аджарат вспомнил и узнал одновременно.

* * *

– Что, воин, все прикидываешь, каково тебе будет прорываться с боем? Не тревожься. И без боя уйдешь. Даже мою голову прихватить сможешь, если именно такова твоя цель.

– С женщинами не воюю, госпожа.

– Вот и хорошо. Иначе то-то был бы сюжет для сказителей: отважный воин и верный слуга, сделав вид, что ему безразлична гибель его господина, сумел подобраться к жене главного погубителя этого господина и дочери главной погубительницы, после чего достославно сразил их обеих, ядовитых ехидн. Тем более легко ему это удалось, что их не две, а всего одна.

– Должен ли я повторить то, что сказал недавно, госпожа?

– Да уж как хочешь. – Женщина, чей голос не мог быть голосом его жены Эдже, его Орыси, а потому был понятно чьим голосом, встала со своих подушек; разминая ноги, сделала несколько шагов по шатру.

Сейчас она уже не полностью походила на Орысю: та сохранила девичью стройность – а эту сидячая дворцовая жизнь заставила раздаться в талии и бедрах.

– Был у нас с твоей супругой учитель, – медленно произнесла женщина. – Из стран Доку, восточнее которых уже ничего нет, только Великий Океан. Так вот он рассказывал нам такие истории: как верный… ро… ро-нин годами ведет себя, словно нечистая свинья, словно предатель, – и все в предвкушении того сладостного мига, когда судьба предоставит возможность дотянуться до горла убийцы своего повелителя…

– Я догадываюсь, о ком ты говоришь. Но не для того гнал сюда лошадей трое суток кряду. А для чего – ты знаешь, Встреча Солнца-и-Луны!

– Да уж знаю… – голосом Орыси вздыхает женщина, которую Аджарат сейчас, сам не осознав этого, назвал по-персидски, Михр-и-Мах. Однако все же не может или не хочет перескочить из седла прежней мысли в седло новой: – Не думай, что я перед тобой оправдываюсь, мне это даже и не к лицу. А уж чтобы муж мой или мать моя за что бы то ни было оправдывались – этого разве только сам султан потребовать вправе. Просто сумей понять: борясь за себя и своих, и не такое сделаешь. Чтобы спасти двух юнцов из плена, причем в плен-то они попали как подлинные враги Блистательной Порты… так вот, ради спасения, как оказалось, всего одного из них… знаешь, сколько человек погибло? Людей, меж которых мы с сестрой выросли? Исполнявших свой долг, как они его понимали. Вы – то есть ты один, – того стоили, как сам-то считаешь? Все погибшие тогда, да и ты, спасшийся, стоили вы вместе одного, который тоже погиб в ту ночь, – нашего учителя Доку? Он ведь и вовсе лучший из всех людей, которые бывают…

– Я видел его в ту ночь, – медленно произнес Аджарат. – И наверное, ты права. Но он ведь свой выбор сделал – и выбор этот был в пользу твоей сестры… и нас, двух беглых пленников, но это просто так получилось…

– Вот и мать моя с моим супругом тоже выбор сделали, – сухо ответила Михримах, – в пользу своих детей – и себя самих. Сделали так, как получилось.

Они сидели друг против друга молча, неподвижно, как статуи. Потом старый песик, уже успевший задремать на своей подушке, вдруг громко захрапел, как хрюкнул, – и молчание распалось.

– Так ты знаешь, где мои дети, госпожа?

– Твои дети? – Михримах остро посмотрела на собеседника.

– Дочери. Где мой сын – мне известно. Надеюсь.

– Значит, дочери… Прежде чем я тебе отвечу, ответь мне сам: что ты собираешься делать, если встретишь их?

– Раньше у нас такого и в заводе не было, но – выдеру обеих, ослушниц, так что мне у тебя, госпожа, пожалуй, придется пару вот этих подушек взять, чтобы перед долгой дорогой на седла их приладить. – Аджарат криво усмехнулся. – А потом сразу по седлам и, глаз не спуская, домой отвезу. У меня, уже говорил, тут лошади с собой…

– Не слишком ли много берешь на себя, синеглазый? Ведь о внучке султана говоришь…

– Отцовские права никем не оспариваемы. А внучку султана я ращу с колыбели, дочь султана…

– Допустим…

Они оба поняли, что на этом лучше остановиться.

– Домой. В Амасью? – как бы почти без интереса спросила Михримах. – Обеих?

– Да и да, госпожа.

– А не удивятся ли там, какая это ни провинция, что у тебя вдруг стало на одну дочку больше?

– Ничего достойного удивления тут нет. – Аджарат покачал головой. – Есть у меня близнецы, сын и дочь, рожденные в браке. И еще до женитьбы за… так, года за два, я прижил дочь от наложницы. Что столь мало уделял внимания ей и ее матери, будто они умерли, это меня, конечно, не красит, но случается такое меж мужчинами. Однако когда и вправду умерла та женщина, давно выброшенная мною из сердца, я решил, что все же мужчине пристало взять на себя заботу об осиротевшей девушке, своей плоти и крови. Увезти к себе в чифтлык, приютить там, достойно выдать замуж…

– Да уж, – пробормотала Михримах. – Осталось только уговорить китайского императора…

– Это ты о чем, госпожа?

– Так, есть забавная притча… Не об императоре, а о шадхане, еврейском свате…

– Мне сейчас как раз до забавных притч. – Аджарат поднялся с подушек. Он не делал никаких угрожающих движений, голос его тоже не изменился – но вдруг сделался страшен. – Я ответил на твои вопросы, госпожа. Ответь и ты мне. Ты. Видела. Моих. Детей?!

– Успокойся, синеокий. – Михримах вяло махнула рукой. – Да, я видела двух… твоих девочек. Тогда они были живы и здоровы. Надеюсь, сейчас тоже. А теперь сядь и слушай.

– Значит, ты все это время, все эти месяцы, соблазняла их возможностью наняться служанками в палаты Баязида?

Аджарат едва сумел сдержать себя. Давеча сказанная фраза «С женщинами не воюю» уже не выглядела такой уж бесспорной, а слова Михримах насчет возможности прихватить ее голову вдруг показались исполненными смысла.

– А что мне было делать, герой-змеюкоборец? – Михримах не думала о том, что сейчас находится в опасности, она была искренне расстроена и зла, причем в основном сама на себя. – Твоя… старшая дочь сперва вообще изнывала от желания убить меня саму, не кого-то из моих братьев даже. Думаешь, я так просто припомнила ту притчу насчет императора и свата? Отвез бы ты ее в свой чифтлык, как же! Тут мало выдрать, тут, чтобы к повиновению привести, придется в темницу бросить! Или заковать в кандалы по рукам и ногам. Про клятву «Извести всех потомков Хюррем-роксоланки или погибнуть, пытаясь совершить это» слышал?

– Кто в Амасье про нее не слышал… – тяжело обронил Аджарат.

– В Истанбуле тоже наслышаны, уж будь уверен. Я даже остереглась все прямо поведать той, старшей… Ты понял меня. За младшую испугалась. За твою дочь. Опять же ты меня понял – и вряд ли осудишь.

– Ты… Ты видела ее? Своими глазами? – Голос Аджарата впервые дрогнул.

Им обоим не было нужды уточнять, о какой из девушек он спрашивает.

– Всего несколько раз. Украдкой, тайком от нее. Да, видела – как будто в зеркало смотрелась… – В улыбке Михримах сквозила грусть. – Ты вправду считаешь, что надо спасать, останавливать, возвращать их вместе? Обеих, а не одну?

– Да, – без колебаний ответил Аджарат. – Девочки ушли вместе – вместе им и быть. Моя дочь… она, конечно, сперва просто бросилась спасать свою… свою подругу. Но теперь, как видно, оберегает ее, пока та пытается… А теперь ты меня поняла.

– Пытается осуществить свое право на месть. – На лице Михримах не осталось и намека на улыбку.

– Именно так. И разделить их сейчас – все равно что убить Айше, дать ей погубить себя. А этого моя девочка никому не простит. И не переживет.

Он уставился в пол.

– Может быть, ты и прав… – На лице Михримах по-прежнему не было даже тени улыбки, но грусть в голос вернулась: – Были две девочки, которые тоже думали, что они вместе навеки… И когда судьбе было угодно их разлучить, одна из них очень легко простила сама себя… Но, наверное, так бывает не всегда. Ради этого «не всегда» я и повела игру.

– Какую игру? – Аджарат не назвал Михримах «госпожа», этикет давно уже перестал существовать.

– Свою. Старшая девчонка устремлена к цели, как летящая стрела, – ни перенацелить, ни остановить. Ловить стрелы в полете мог только Доку-ага… но нас с сестрой он этому не обучил. Так что я могла лишь одно: оставить цель видимой, но сделать ее как можно более труднодостижимой.

– Поэтому ты тешила их надеждой?

– Ну да. И успешно. В своих попытках войти в штат слуг они не очень рисковали – меньше, чем им самим казалось: там новеньких на работу берут… мои люди, скажем так. Кроме того, даже девчонка, забывшая обо всем, кроме жажды мести, понимает: подступ к самому шахзаде получить непросто, делается это окольным путем. Прямо во дворец санджак-бея сунуться означает сразу голову сложить. Да и далеко тот дворец, в санджаке Кютахья. А вот полупустое сейчас гостевое подворье дворца Топкапы, отведенное Баязиду и его семье, – это цель с виду полегче. Ну да, в ожидании могут пройти долгие годы, но они ведь и в Кютахье могут пройти совершенно бесплодно…

– Она… – Аджарат запнулся, – старшая из девочек готова принять такую судьбу?

– Во всяком случае, ей самой так кажется, – Михримах сделала неопределенный жест. – А ее… подруге тоже кажется, что это достойная часть жизни: годами оберегать свою названную сестру, жаждущую отомстить. Даже пускай месть осуществится ценой гибели их обеих. Но время течет, и очевидное перестает быть настолько очевидным. Как там у Насреддина: «За такой срок кто-нибудь да помрет – или я, или эмир, или ишак». Или вот ты совершенно случайно приедешь…

Аджарат не дрогнул ни единой жилкой. Он уже понимал, что купеческий сын Гафур никакого письма ему не посылал. У дочери султана и жены великого визиря, пусть даже опального, достаточно способов, чтобы узнать, о каком звере расспрашивал некий охранник купеческих караванов и куда надо отправлять такие письма. Особенно если она кое-что прознала заранее, из разговора с Айше.

– Так они даже не появлялись тут с рысью? – на всякий случай уточнил он.

– Рысь… – Михримах досадливо махнула рукой. – Из-за рыси все и случилось. Нет, твоя дочь не показывала, как ловко Пардино хватает дичь, и не брала за это деньги. Девчонкам, а может, только ей одной, хватило ума вообще не выставлять зверя на всеобщее посмотрение. Свои люди не только у меня есть, но и у обоих шахзаде. Целенаправленно розыск не ведут сейчас, я бы знала, но такое обнаруживается и по случайности. Что там Селим помнит, никому не ведомо, включая его самого, а вот Баязид наверняка не забыл, какая кошка была у его сестры… Держали его в караван-сарае, снимали там каморку возле псарен. Как мне доверенный слуга объяснил, во многих караван-сараях есть такие комнаты: бывает, приедет афганец со своей косматой борзой тазы-спэй или перс с салуки, которых держат не в псарне, а возле своего ложа… Ты, опытный человек, скажи мне, это правда?

– Правда, – угрюмо ответил Аджарат. – На что они только жили в столице…

– Были у них деньги. А начни заканчиваться, я бы подкинула… тайно, окольным путем, им самим никогда бы не вычислить… Но до того не дошло. Днем Пардино там взаперти сидел, тише мышки, он умеет, а вечером они гуляли с ним по пустырю. И вот… не знаю даже, как сказать… Оплошала я. То есть мой человек оплошал. Я опасалась их совсем уж без присмотра оставлять, мало ли что… А две недели назад этот мой человек под утро приползает весь окровавленный и, не распрямляясь, мне в ноги: прости, мол, госпожа, оплошал! Да не вскакивай ты и зрачками не сверкай, синеглазый, с твоей дочкой… дочками, наверное, все в порядке, только искать тебе их теперь придется самому. Шел этот мой доверенный слуга за ними в сумраке, шел, да и не заметил, что рысь уже не впереди, с девчонками, но позади, за его спиной. А миг спустя – на его спине. Он заорал, конечно… Выдал себя…

– Чего-то ты недоговариваешь, дочь султана. – Аджарат, вопреки предложению, не перестал сверкать глазами и не сел. Он сейчас весь был как натянутая тетива. – Мало ли кто по вечернему Истанбулу может красться: вор, несостоявшийся грабитель… Если его рысь сумела перехватить, то и хорошо. Не пустится из-за этого моя… мои дочери в бега.

– О, ты, кажется, и вправду сейчас зарубишь меня, Георгий-змеюкоборец… – Женщина покачала головой. – За что? За то, что я не дала погибнуть своим племянницам, родной и… более дальней? Или за то, что, спасая их, не сумела все предусмотреть? А может, за то, что мой доверенный слуга был палатным евнухом, но не воином вроде тебя?

– Евнухом?

– Им самым. Зато уж верен только мне, а не… еще кому-нибудь из семьи султана. Человек он тертый и опытный, если нужно кого проследить на городских улицах или подслушать разговор в кофейне, в этом у него до сих пор осечек не было. Но вот как прижал его к земле зверь, как подскочили к нему хозяева, то есть хозяйки зверя… как сверкнул у одной из них в руках кинжал… очень знакомый нам с тобой кинжал… В общем, тут мой человечек и раскололся. До того самого места, которого у него нет. Начал кричать, что он человек Михримах-султан, что его поэтому убивать нельзя… грозил страшными карами… Многого не раскрыл: сам-то знал довольно мало, не дура я, чтобы ему подробности сообщать. Но, как видно, этого оказалось достаточно, чтобы спугнуть. Наутро уже не было их в караван-сарае.

Аджарат поиграл желваками. Но сказать ему было нечего: мало кто на месте Михримах действовал бы более разумно и милосердно.

Да и разве имеет значение, что было или не было сделано? Важно, что делать сейчас.

– Ясно, – скупо обронил он. – Где их теперь искать, дочь султана? Есть у тебя по этому поводу какие-нибудь мысли?

– Зависит от того, что и как они поняли… А вот этого уже я понять не смогла. И еще зависит от того, продолжает ли Айше считать себя главной из них двоих.

– А она не главная?

– Да ты что, плохо свою дочь знаешь, синеглазый? Впрочем, ее мать, мою сестру, в этом возрасте ты и вовсе не знал. Так вот: такая же она. – Михримах сделала вид, что сейчас, впервые за время их разговора, собирается скрыть лицо за чадрой, но на самом деле украдкой смахнула слезинку. – То есть на ней верхом никому не ездить, даже той, кто лучшая подруга и названная сестра. Но при этом дочь твоя – хорошая девочка. Очень хорошая.

– Это я как раз знаю.

– Ну, тогда должен понимать: пока Айше лелеет свою месть и горе, пока она сама считает себя главной, Джанбал будет поддерживать в ней эту иллюзию. И не поведет ее за собой, а пойдет за ней. Да сядь ты наконец, герой, у меня от твоего метания по шатру в глазах рябит!

Сесть Аджарат не сел, но остановился. Внимательно посмотрел на свою собеседницу.

– Итак, дочь султана, давай подумаем вместе. Первая возможность – они все-таки где-то в столице, только сменили место проживания. Велик Истанбул, есть в нем где укрыться…

– Самим укрыться – куда ни шло, даже с рысью, – согласилась Михримах. – Но они ведь если и будут прятаться, то не ради прятанья как такового. А чтобы продолжать попытки подобраться к отпрыскам Роксоланы…

– Вряд ли к тебе, – покачал головой Аджарат.

– Вряд ли, – кивнула в ответ женщина. – Даже для Айше это теперь будет уж чересчур. Значит, к одному из моих братьев. Попытка с гостевыми палатами, они знают, злодейке Михримах уже известна – тогда, скорее всего, к тому брату, который сейчас в столице.

– Нет. Она умная девочка… обе они умные. И поймут, что возможности подобраться к шахзаде Селиму у них нет: его сейчас охраняют, как султана.

– И верно. Поймут. Выходит, что они оставили столицу столиц. Далее – куда?

– Не знаю… Кютахья – такой санджак, что морем к нему хода нет, но это не значит, что море можно исключить. Ты верно сказала, Встреча Солнца-и-Луны: я знаю свою дочь, но не ее мать в этом же, пятнадцатилетнем возрасте. Узнал ее уже семнадцатилетней, а два таких года – прóпасть. И раз ты говоришь, что они настолько похожи с ней… и с тобой… Вспомни себя пятнадцатилетнюю! Да, ты тогда была дочь султана, гаремная затворница, но все же, как бы ты поступила в этом случае?

– Не очень-то ты представляешь, какие мы с сестрой были «гаремные затворницы». – Женщина вновь печально улыбается. Потом лицо ее темнеет. – А еще сам должен помнить и понимать: не так-то я оказалась похожа на сестру, как думалось нам обеим. Но если все мои воспоминания не обманывают меня, то мы бы просто рванули прочь. Не к цели, но от опасности. А потом как следует все обдумали – и снова попробовали бы подобраться к цели.

– Понятно. – Сейчас голос Аджарата угрюмее некуда, взгляд тоже. – Для вас тогдашних «прочь» – это дворец?

– Или какие-то потайные места во дворце. Те, про которые никто, кроме нас, не знает. А что будет «прочь» для них…

Михримах останавливается. Все ясно – и все плохо. То есть могло быть и хуже, куда хуже, но…

Поиск придется начинать заново, с чистого свитка. Видимо, девочки в любом из принятых ими обличий (двое парней? юный супруг сопровождает жену? брат сопровождает сестру?) могли оставить Истанбул как по суше, так и по морю. И отправиться на восток ли, на запад, прямо ли в Кютахью или куда угодно в пределах Блистательной Порты… а то и за ее пределы…

На каждом из этих путей одиноких юных путниц могут поджидать самые разные опасности. Даже если при них кинжал, один на двоих, и рысь.

Только одно хорошо. Теперь точно известно, что всего две недели назад Джанбал с Айше были живы и здоровы.

– Хочу тебе кое-что передать, синеглазый, – вздыхает Михримах. – Не подарить, а именно передать, так что гордость свою не напрягай: оно твое по праву… То есть Орысино. Это, можно так считать, ее приданое. Золотое ожерелье в три цепочки, с рубинами и изумрудами. Ее драгоценность, ее – не моя. Она, так уж вышло, не взяла эту драгоценность, уходя с тобой в побег… А вот я ее с тех пор храню, но в тягость она мне, не в радость. Сними же с моего сердца эту тяжесть, мой… мой эништэ, муж моей сестры.

– Царский дар… – Аджарат взвешивает на руке украшение, смотрит на камни. Ничего он в драгоценностях не понимает, но, конечно, такие изумруды и рубины должны стоить совершенно немыслимую сумму в золоте.

– Да не дар! – с неожиданной злостью отвечает женщина. – То, что должно принадлежать Орысе!

– Не к лицу и негде жене простого чифтчи, давно уже переставшего быть телохранителем шахзаде и санджак-бея, носить такое ожерелье… – Аджарат протягивает было тройную цепочку назад, но Михримах резко отталкивает, почти ударяет его руку.

– Так обрати его в деньги! И все их, до последнего акче, потрать на поиск своих девочек!

На это Аджарату нечего возразить.

– Потом, когда будем расставаться, я тебе подскажу, где найти надежного ювелира, который все примет без вопросов и не обманет с оценкой… – Женщина чуть заметно улыбается, вспоминая что-то давнее. – А пока…

Она придвигает к себе подушку с мирно спящим белым песиком, берет его на руки. Прижимает к себе, как ребенка:

– Я все понимаю, синеглазый: ты сейчас уже мысленно вскочил в седло и понесся искать свою дочь и ее нежданную сестру, даже если сам не знаешь куда. Но час времени ничего не решит. Всего только час!

Трудно поверить, но в голосе ее сейчас и вправду звучит мольба.

– Чего ты хочешь от меня, дочь султана? – шепотом спрашивает Аджарат.

– Расскажи мне про сестру! – шепчет в ответ Михримах. – Все, что захочешь и успеешь! Обо всем, что случилось с ней за эти годы…

…В сандаловый бедестан, в ювелирный ряд, Аджарат заглянул уже на следующий день.

Ювелир был на месте. Почтенный Багдасарян, сын Багдасара Старого.

Он лишних вопросов не задал и был при расчете честен. Но, увы, давно миновал тот самый день, единственный день в году, когда свое прежнее место за меняльным столиком занимал старик Багдасар.

Поэтому разговор не повернулся так, чтобы Аджарат смог узнать для себя хоть что-то новое по единственно важному для него вопросу…

5

Ох, правоверные, поистине тут мы подходим к самой тягостной части нашего повествования.

С одной стороны, пиратство – дело не хуже любого иного. А уж путь от простого кара-кашлыкера на его пиратской ладье до капудан-паши или раиса, командующего вообще всем объединенным флотом Блистательной Порты, – этот путь достаточно короток. При большом таланте и еще большем везении его можно пройти за одну человеческую жизнь. И судьба Рыжего Хызра, который будет вскоре упомянут в нашем рассказе, тому порукой.

А с другой стороны… Есть такие пираты, что хуже гяуров, даже если все положенные пять намазов ежедневно отстаивают.

Знаете что? Не будем-ка мы ничего здесь рассказывать. Читайте сами, буде обучены вы этому благородному искусству.

* * *

Полог шатра хлопнул так резко, что, казалось, стукнула дверь. Бал сжалась, уверенная: это ворвался охранник, как-то ухитрившийся ее заметить. Но нет, вошел помощник капитана или, как пираты говорили, «второй капитан», Наили-баши.

– Привезли, – тихо сказал он. Девушка только потому и расслышала, что он остановился почти над ней.

– Серебром? – невозмутимо поинтересовался Каторжный Паша.

– Да.

– Считал?

– Там скорее взвешивать впору… Да мне-то зачем? Сам и подсчитаешь, и взвесишь. Дважды.

– Это правда… – Первый капитан рассмеялся. – Такого удовольствия я себя не лишу. Причем первый раз – именно сегодня. Но переворошил хоть?

– Как же без этого. Но вроде бы все чисто. И в слитках, и в монетах – серебро, не посеребренный свинец.

– Попробовали бы они мне свинец всучить… Впрочем, именно сейчас, – Каторжный Паша снова рассмеялся, – как раз могли бы. Орден, поди, свою честность проклянет, когда…

– Ты действительно хочешь… – осторожно начал было Наили.

– Мы про это уже десять раз говаривали, из сабли расстреливали, пушкой рубили, – резко ответил капитан. – Не начинай снова.

– Как знаешь.

– Вот так бы и сразу. Давай, зови сюда мальтийца: небось, теперь будет посмирнее в своих требованиях, мы его, поди, уж достаточно потомили.

– Не думаю, – сухо возразил Наили. – Он не орденский брат, а рангом пониже, этот, как у них называется, «рыцарь послушания». Но обет послушания такие блюдут строго: от того, что ему орден поручил, не отступится.

– Ладно, там видно будет. Кто сейчас – тот же, что в прошлый раз был? Барон фон-дер-цу…

Наили-баши назвал имя, но Бал его не запомнила, оно было какое-то очень длинное и сложное, действительно с множеством «фон», «дер» и «цу».

– Фондерцу, – весело подытожил капитан. Он почти всегда был весел, но сейчас как-то особенно не по-хорошему. – Еще не хватало мне об их гяурские имена язык ломать. Веди, веди его. Да, вот что… – Каторжный Паша вдруг привстал с места, видимо вспомнив важное: – С этим все в порядке?

Что за «это», девушка не поняла. Но почти сразу после этих слов раздался очень знакомый звук: клинок сабли чуть выдвинулся из ножен и со стуком пал обратно.

– Не беспокойся, – с каким-то другим, однако тоже зловеще-скверным весельем отозвался помощник. – Помнишь, как он тогда скулил, что ему, такому из себя фон-барону, без клинка на поясе невместно, а мы все-таки заставили? Так вот, сейчас этот рыцарь послушания явился с «мечом посредника», специально для таких дел изготовленным. Просто чтобы посмеяться – попроси его вытащить этот меч из ножен.

– И что будет?

– А вот увидишь. И посмеешься. Скажу точно, чего не будет: опасности. Мы все тщательно проверили, и ножны, и… ну, клинок.

– Хорошо, посмеюсь. Тащи их сюда обоих, посредника и его меч.

Этот разговор Джанбал запомнила смутно. Слышала его, конечно, – но в памяти у нее почти ничего не отложилось. О выкупе каких-то бывших на галере пленных речь шла… о том, как и где будет подсчитан выкуп в первый раз (кажется, он оставался на шаике, далеко отсюда, а Каторжному Паше надлежало отправиться туда на той же лодке, на которой сейчас прибыл посредник)… когда и каким образом вручен… список пленных обсуждался…

Для Бал все это было «чужое горе». Ее сейчас интересовало лишь одно: продолжают ли их с Айше числить гостями – или тоже переведут в разряд пленных? Она и прокралась в капитанский шатер с целью подслушать это, а не разговоры о выкупе галерных гребцов.

А вот что такое «меч посредника», ей все же довелось узнать. Рыцарь послушания стоял так, что был ей виден, хотя, вообще-то, в узкую щель между сундуком, за которым девушка затаилась, и какой-то шелковой драпировкой (да будет сразу и благословен, и проклят Каторжный Паша с его стремлением превратить шатер в подобие дворцовой палаты!) рассмотреть что-либо получалось плохо. Меч на его поясе был огромен, еще чуть-чуть – и на плече впору такую громадину носить, как алебарду.

И, как видно, в какой-то момент пиратский капитан действительно приказал сделать то, что ранее советовал Наили-баши. Барон Фондерцу, не чинясь, повиновался, вынув из ножен клинок. И никакого клинка там не оказалось: вместо него был короткий бронзовый клинышек, удерживавший громадную рукоять в пустых ножнах.

Без оружия явился к пиратам орденский посредник. Как и следовало.

Потом долгие минуты девушка была занята тем, что пыталась принять в своем закутке хоть сколько-нибудь удобное положение, немного распрямить затекшую спину, но при этом не нашуметь и, главное, не заорать от боли в сведенных судорогой мускулах. И когда она с этим справилась, Фондерцу в капитанском шатре уже не было. А два капитана, сидя друг против друга на атласных, султану впору, подушках, вели между собой негромкий разговор.

– …С десяток азапов, – говорит старший капитан. – Много – дюжина. За глаза хватит. А укрыть их там тоже не сложно.

– Да, – коротко отвечает его помощник. – Это-то проще некуда.

– Что, муфтием заделался? – Голос Каторжного Паши так напитан издевкой, что хоть выжимай. – Праведный Наили, подумать только!

Второй капитан отвердевает лицом.

– Не в том дело, – говорит он. – Просто после того, как присвоишь выкуп и захватишь тех, кто его привез, ты кончился как кара-кашлыкер, понимаешь? Вот уж не думал, что это нужно объяснять. И мы все кончились с тобой.

– Так и самое время, – спокойно отвечает Каторжный Паша. – Ты что, до старости собираешься пиратствовать? Всего золота в кошель не сложишь. А вот эти пуды серебра – очень даже можно… напоследок. И за рабов цену. И за шаик – как он тебе, кстати, показался, хорош ли?

– Вот так, значит… – после паузы произносит Наили-баши.

– А как иначе? Что нам из себя строить тех, кем мы не являемся? Отец – лук, мать – горошина, а он, видите ли, чайная роза…

Снова пауза.

– Что ж, я и вправду на розу не похож, – соглашается Наили. – Ни цветом, ни запахом. Дальше что?

– Дальше? А что хочешь. Я для себя хочу земельное владение где-нибудь в бейлике Медийе, большое и привольное, меньше чем на касыр^[7] не соглашусь.

– А я?

– Ну и ты на меньшее не соглашайся, кто ж тебя неволит. Азапов поделим по-честному, составим из них свою личную стражу. Вот только командира их, азеблер-агасы, я тебе не уступлю: должна же у старшего капитана быть хоть какая-то привилегия!

Опять пауза. Долгая.

– Если выделить «султанскую долю», то на два касыра не хватит, – уже совершенно деловым тоном говорит Наили.

– «Если»… – с особенным выражением повторяет Каторжный Паша.

– М-да… – Помощник капитана делает неопределенный жест. – В Истанбуле за такое сажают в темницу на всю оставшуюся жизнь – по меньшей мере. А Рыжебородый Хызр за подобное сажал всего на неделю, зато сразу на кол.

– За неотчисление «султанской доли»? Сказки-то мне не рассказывай!

– Нет, при чем тут это? За нарушение кодекса кара-кашлыкера.

– Да уж. – Капитан без особого волнения кивает. – Но его сейчас нет среди живых. А мы – есть.

Тут Бал впервые насторожилась. Она, в общем, отлично понимала, о чем сговариваются главари пиратов, для чего им нужны азапы – отборные бойцы, мастера абордажа, по сравнению с которыми кара-кашлыкери, обычные пираты, все равно что кошка рядом с рысью. Но вот наконец впервые прозвучало имя Рыжебородого Хызра. Пусть и совсем по иному поводу.

Хызр Рыжебородый. Хайр ад-Дин Кызыл-Сакал. Хайреддин Барбаросса, как зовут его неверные. А «Хызром» его прозвали как раз правоверные: великий праведник Хызр известен тем, что проводит людей через море, – ну и про Барбароссу такое можно сказать. Только Хызр проводит от одного морского берега к противоположному берегу, а Хайреддин, пират и адмирал, – от поверхности моря до его дна.

Прежде чем напороться на людей Каторжного Паши, девушки как раз говорили друг с другом о Хызре: Айше заинтересовалась, отчего у Аджарата, отца Джанбал, такое прозвище. Не из-за спасения на море совсем, а потому, что у Хызра и других «скрытых праведников», по преданиям, на одном из больших пальцев отсутствует последний сустав. Так что, если хочешь знать, приветствовать их надо почтительно, двойным рукопожатием: тогда, может, и нащупаешь.

Аджарат, тогда еще носивший совсем иное имя, обрел сходство с Хызром в сабельном бою. Это было все, что Бал сочла возможным рассказать своей названной сестре. Та, впрочем, и не настаивала, понимала, где надо остановиться.

А вот Барбароссу знала уже сама Айше. То есть его знают все, но она в детстве видела своими глазами. Это уже благодаря своему отцу…

Сама по малолетству и принадлежности к женскому полу не вступала в разговоры с пиратским султаном, но слышала его разговоры с отцом, да и вообще к разговорам взрослых тогда с большим интересом прислушивалась. Потому ей сейчас и пришла в голову мысль выдать себя и Бал за внуков Барбароссы. Детей не Хасан-паши, сына Барбароссы (его-то родню определили бы быстро), а дочери Озлем. Той Озлем, которая волею отца вступила в брак с неким Юсуп-беем.

Бал об этой дочери, во всяком случае, слыхом не слыхивала. Среди пиратов тоже не нашлось никого, кто знал бы про нее. А вот про Юсуп-бея кто-то слышал, был у Барбароссы такой подручный… не из первых, давно и далеко, в Алжире.

Дочь – невелика ценность, мог пиратский адмирал о ней и вовсе не упоминать, мог пожаловать как награду одному из своих помощников. Могли у них и дети родиться, мальчик по имени Бек и девочка по имени Дайе. Может им быть сейчас лет по шестнадцать-восемнадцать, отчего бы и нет. Вполне могла судьба распорядиться и так, что Дайе в свои годы успела стать не только мужней женой, но даже овдоветь. А теперь Бек, юный брат ее, везет молодую вдову в дом родичей ее покойного мужа. Почему один везет, без слуг? Ну… грустно такое признавать, но неладно пошли дела у этого мужа до того, как он стал покойным. И у Юсуп-бея сейчас тоже… не все ладно.

Однако внуки Барбароссы от этого не перестают быть внуками Барбароссы! И излишнее любопытство по их поводу проявлять… неблагоразумно.

Странные штуки иной раз выкидывает судьба, несет она человека, как конь, потерявший поводья, как штормовая волна пловца тащит… может погубить, а может и вынести. Но в любом случае у великого Хайреддина осталось много влиятельных друзей. И сын его Хасан, хотя после отца он что сокол-чеглок в гнезде беркута… но это ведь лишь в сравнении с отцом. Для живущего на свою меру страха и риска капитана катóрги, пиратской галеры, и чеглок – сокол. Сам-то капитан перед ним воробышек.

Можно сколько угодно красоваться перед своей командой, можно вместо привычного «каторджи-бея» гордо именовать себя «каторджи-пашой». Можно это именование в прозвище превратить: Каторжный Паша звучит куда как славно, великому флотоводцу впору. Можно превратить свою катóргу в подобие плавучего дворца, скрыв доски под коврами, снасти – под шелками, тела – под атласом, а зловоние замаскировав ароматами благовоний, так что не враз и поймешь, на пиратскую ты галеру попал или в керханэ, притон с блудницами.

Все это можно. Но с теми, кто посмел назвать себя племянниками Хасан-паши, внуками Хайреддин-раиса, – с ними даже самому распушившему перья воробьишке лучше вести себя осторожнее.

– Мы – есть… – эхом повторяет второй капитан. И поднимается. – Обожди-ка меня здесь немного.

После чего он исчез из поля зрения Бал. А через несколько мгновений его шаги послышались снаружи. Девушка затаила дыхание, но Наили-баши, как видно, всего лишь обошел шатер снаружи. Что кто-то пробрался под полотнище, он не заподозрил: хотел лишь проверить, не осмелился ли какой из пиратов приблизиться к границам «запретного круга», ширина которого вокруг капитанского шатра на суше была установлена как равная двум веслам. Галерным веслам, каждое в три роста.

Когда этот шатер располагался на самой галере, капитану все-таки приходилось мириться с ограниченностью пространства: как воробью перышки ни топорщить, до павлина ему далеко.

– Значит, ты спрашиваешь, хорош ли «Адсыз»? – как ни в чем не бывало продолжил Наили, судя по слышимости голоса, вновь появляясь на пороге шатра. – Корпус у него редкого совершенства, я уж и не припомню, чтоб еще когда-то такие видел. Оснастка только как для бедных, даже странно: весел достаточно, а мачта все равно высока и парус безобразно огромен.

Джанбал в своем закутке возмущенно тряхнула головой. Глупец ты, помощник капитана. Как галерный раб к веслу цепью прикован, так и ты прикован к привычке ценить корабль по числу гребцов. Знал бы ты, что можно сделать под парусом, если им управляют умелые руки…

Ее, например. Или ее брата. Или Ламии.

А «Адсыз» – это, значит, тот шаик, на котором посредник прибыл, но оставил его на всякий случай в отдалении, пересел в лодку. Странное название для судна. Само себе противоречащее.

Вот их галера (тут девушка мысленно отвесила себе пощечину за то, что вдруг невольно назвала пиратскую галеру своей) называется «Итбарак», то есть «Псоглавец». На флаге ее, да и на большем из парусов, изображен именно итбарак, кинокефал, свирепый человекопес с плотоядно оскаленными клыками. Для правоверного, конечно, любое изображение харам, запретно, но что-то нет с этим полной ясности: и персидские рукописи с рисованными миниатюрами сейчас жечь не принято, и султан, всем известно, у лучших гяурских живописцев портреты заказывает – добро бы хоть свои, а то ведь обитательниц гарема, у которых, по старым правилам, даже лекарь не должен был видеть более чем руку…

Ну и к тому же сам Каторжный Паша и его команда – такие правоверные, что дальше некуда.

Тем не менее с «Итбараком» все ясно, а вот что должно быть изображено на флаге судна, именуемого «Адсыз»? То-то и оно: ничего вовсе!

– …Ну, рангоут с такелажем можно будет и сменить, – беззаботно ответил капитан. – Впрочем, вот сейчас сам и оценю.

– Все-то ты сам оценить рвешься, – в голосе Наили звучат непонятные нотки, – и серебро для выкупа, и ладью, на которой его доставили… и степень риска…

– А как же иначе? – Каторжный Паша непритворно удивлен. – На друзей-соратников, что ли, полагаться? На вас только положись… Мы с тобой ведь не капуданы военного флота, а что-то вроде разбойничьих атаманов. Точнее, я атаман, а ты мой помощник. Вот исходя из этого и действуем.

– Что ж. В капитанской… атаманской чалме есть место только для одной головы, твоей, а значит, и быть по сему. А что я сам не чайная роза, это мы уже выяснили. Все же вот что тебе скажу… лучше бы ты с «ослиными братьями» шутки шутил, чем с мальтийцами^[8]. Найдут ведь. Через задницу ведь наизнанку вывернут…

– Ну да, ну да, слыхивали, – как-то рассеянно произносит капитан. – Нас уже и так-то многие ищут… а будут искать еще больше… Ты лучше к этому сразу привыкай. Но в Медийе поди найди. А кто найдет, тот не обрадуется: в алжирских бейликах все совсем не так, как оно видится хоть с Мальты, хоть из Истанбула.

– Да отчего ты так именно к Медийе привязался? – озадаченно интересуется Наили-баши.

(Джанбал тоже интересно это знать, но она, разумеется, не может спросить.)

– А человечек послан туда, – беспечно отвечает Каторжный Паша. – Разузнает про все, что надо. И про земельные владения, и заодно уж насчет Юсуп-бея, он ведь оттуда как раз. На ком женат, за кого выдал дочь… А то что-то я не слыхал прежде ни о каком родстве Юсупа с Морским Султаном. Хотя этот каракал-переросток – воистину султанский дар: и вправду только потомству Рыжебородого такого иметь… Ладно, идем. Гребцов сменить распорядился?

– Обижаешь. Наши уже на веслах, изнывают от нетерпения, а команда Фондерцу скучает на берегу. Ох, я тебе скажу, перевернешься ты когда-нибудь на фута…

– Бабушку свою учи внуков нянчить…

И они выходят из шатра. А девушка выскальзывает почти сразу за ними, выждав самую малость, хотя это и увеличивает риск попасться… Да что уж там, сейчас как-то все опасности равны, кипящее серебро не слаще расплавленного олова.

Ее не заметили: все взгляды были устремлены вслед лодке, на которой пиратский капитан отбыл проверять, соответствует ли привезенный выкуп договоренности. Это действительно был фута-кайык, узкий и длинный, прогулочный, на таких разве что султану или высшим из его приближенных подобает для увеселения по морю кататься. Искусной резьбой покрыт, в яркие краски выкрашен, шелковыми полотнищами убран. Но быстроходен и легок на ходу, хоть гребном, хоть под малым парусом. Может, не так уж неправ атаман, возлюбивший такую лодку.

К своему шатру Бал поспешила в горести и отчаянии, на ходу раздумывая, стоит ли рассказывать об услышанном Айше. Может, вместе они придумают, как быть… Но, если честно, что тут придумаешь? А томительное ожидание только отравит кровь, выпьет душу, чего доброго, даже погубит прежде времени… лишит возможности воспользоваться шансом, если тот все же возникнет…

Право слово, для названной сестры будет спокойнее ничего не знать до той поры, когда из Алжира вернется посланный туда «человечек».

Их шатер тоже был окружен незримой чертой «запретного круга», пускай и только с одно весло. Все же надежный это щит – «внуки Барбароссы»; может быть, капитан и не пожелает от него отказаться, какую бы весть ему ни привезли? Ведь для него самого это дополнительный почет!

Тем не менее Джанбал, по себе судя, не питала иллюзий насчет святости этого запрета. Оттого она не сразу сунулась к входу в шатер, а сперва обошла его кругом, присматриваясь куда внимательнее, чем давеча Наили.

…Потом не раз гадала, что случилось бы, поступи она иначе. По всему выходило – было бы лучше. Ведь проклятый Мехмед ничего не успел увидеть, услышать и тем более понять! Он тоже воспользовался тем, что все пираты глазели вслед отходящей лодке, встал на четвереньки по ту сторону шатра, приподнял полотнище, сунулся под него головой – и тут же начал торопливо, пятясь, отползать. А за ним (этого Бал тогда не видела еще, но ведь могла же догадаться!) полз из шатра Пардино-Бей: нос к носу, мордой вплотную к лицу. На таком расстоянии ему даже оскал не было нужды демонстрировать.

Мехмед Позолоченный. Что-то более мерзкое даже представить себе трудно. При этом он такая мразь всего лишь лет в восемнадцать, еще и усы толком не растут, так, пушок какой-то. Каков же годам к сорока будет…

Впрочем, таких, как правило, убивают раньше. Но вот пока не нашлось кому это сделать.

В писцы, купцы, градоначальники, даже в муфтии, все мы знаем, порой попадают по протекции какого-либо влиятельного родича. Но вот чтобы среди пиратов были заведены такие правила – это мир совсем уж перевернуться должен. Он, может, и не перевернулся пока, просто Мехмед совсем исключение из правил.

Чей он сынок, для Бал оставалось неизвестным: о таком знают, но в присутствии внуков Барбароссы даже не шепчутся. Кого-то очень влиятельного в пиратской среде, кому Каторжный Паша не смог отказать в просьбе «сделать из его мальчика славного кара-кашлыкера». Дурак, судя по всему, папаша: пиратом Мехмед тут, конечно, станет, куда ему деться, он ведь уже пират, – а вот славными делаются иначе.

Короче говоря, шустро выползал он из-под шатрового полога, уже до половины выбрался, задницей вперед, когда именно в задницу Джанбал его и наградила яростным пинком. Знай она, что эта часть тела принадлежит Позолоченному, остереглась бы. С любым другим пиратом это должно было выглядеть как кара за несоблюдение капитанского приказа, однако с Мехмедом такое не пройдет.

Но остается говорить и действовать так, как если бы прошло.

– Ты! Щенок!

– Ты! Щенок! – в бешенстве эхом ответил Мехмед и, вскочив, попытался отвесить Бал оплеуху.

Она уклонилась.

– Забыл приказ атамана-паши?!

– Не тебе, сопляк, капитанские приказы тут толковать!

– Забыл, чья внучка в шатре? За кровью Морского Султана пожелал подсматривать?!

– Ты, выкидыш свиной, именем Рыжебородого не прикрывайся! – Мехмед снова дернул плечом, намереваясь ударить, и опять промахнулся: девушка была настороже. Тогда Позолоченный попытался исподтишка, не поднимая ногу высоко, пнуть Бал в голень. Девушка удачно встретила его движение ребром стопы, так что Мехмеду больнее пришлось, но пошатнулась, едва удержав равновесие. Что поделать, гаденыш сильнее – и, конечно, знает об этом. Да и мудрено такое не понять, вон он насколько выше, к тому же старше года на два, если не на три.

Однако больше Мехмед таких попыток не предпринимал. Пардино уже сидел у ноги своей хозяйки, прижимая уши и нехорошо щурясь.

– А ты им не пренебрегай, плюющий против ветра червивый помет отродья кровосмесительной связи однополых блох из-под хвоста дохлого шакала! – Эта фраза вызвала восхищенный гул у слушателей, окруживших место ссоры: Бал и Мехмед, сами того не заметив, стали центром общего внимания. – Ишь, обычай завел: по чужим гаремам шастать!

– Где тут твой гарем, урод малолетний?!

– Где шараф, там и гарем!^[9] И я при нем – старший мужчина, защищающий честь сестры! Это даже если тебе на капитанский приказ наплевать и на имя Хайреддина-паши!

Шараф как таковой в их шатре натягивать не пришлось, там была гораздо более обширная занавеска, действительно перегораживающая все наглухо. Без такой предосторожности девушки недолго бы сумели сохранить секрет: здесь-то еще куда ни шло, а вот на галере совсем погибель.

Айше, хотелось бы думать, сейчас сидит за этой занавесью и носа из-за нее не кажет. Совершенно незачем ей вмешиваться в этот спор. Вот Бек, внук Барбароссы – пусть он, как и подобает парню, будет смел и даже дерзок. А еще он будет допускать характерные обороты и жесты (Айше, насколько могла и помнила, научила), при которых пираты, знавшие его великого деда, станут молча переглядываться и понимающе кивать друг другу. Но его сестра Дайе, пусть в ней та же четверть крови Рыжебородого Хызра, изо всех сил должна проявлять подобающую ее полу скромность, прятаться в глубине вдовьей паранджи. А если есть возможность, то вместе с этой паранджой прятаться еще и в шатер, и за покрывало внутри шатра.

Иначе может скверно выйти. Совсем скверно.

– А ты… ты… – Начать откровенную драку Мехмед все же опасался, не настолько много ему было дано воли, а в словесной баталии запутался, как новорожденный верблюжонок в своих собственных ногах, – ты только и можешь, что под щитом своего зверя сидеть, в кольчуге капитанского приказа и шлеме дедовой славы!

– Эк красиво сказал, тебе бы газели слагать, да только не твоим ишачьим голосом поют газели^[10]!

– Ты!..

– А вот я и есть. Внук своего деда, брат своей сестры, хозяин своей рыси. Сам-то ты чем прикрываешься, не капитанским ли приказом? А коли нет, так и вперед! Или ты из таких героев, у которых сабля с издевкой на одной кошме спят?

Мехмед схватился за пояс, но ничего такого не висело сейчас там: он же не на посту, а команда сейчас не к бою готовится, не к захвату купеческого судна. Только азапы сейчас при саблях.

Впрочем, надо думать, Позолоченный все понимал. Иначе поостерегся бы делать столь рискованное движение прямо перед клыками и когтями Пардино, который за его рукой, метнувшейся к безоружному, «пустому» боку, проследил совершенно равнодушным взглядом.

– Штаны сменить надумал? – невинным голосом поинтересовалась Бал, глядя, как Мехмед все шарит и шарит у левого бедра, якобы продолжая искать отсутствующую саблю. – В самый раз!

Со стороны наблюдавших за всем этим пиратов донеслись смешки. Девушка прислушалась к ним – и к себе: не слишком ли натягивает лук, не лопнет ли тетива? Но решила, что, видимо, нет. Сабля у Мехмеда, конечно, имеется, но если даже он вдруг решит за ней сбегать, никто ему не позволит обнажить клинок против «внука Барбароссы». Да и поединок им устроить не позволят. Капитан и помощник отбыли – но есть «старши́е», агасы. Самый главный из них – командир азапов, но как раз он не здесь сейчас: наверное, проверяет караулы. Зато вот другие двое, Гергедан и Дэвэ, высятся над толпой, как и подобает зверям их имени^[11]. Во втором ряду, но через головы первого посматривают очень внимательно. Пасут стадо.

Может быть, даже жаль, что с поединком – никак. Позолоченный становится серьезной проблемой, которую надо решать, так отчего бы не этим способом? Парень ведь не только гнусный задира, но и самоуверенный глупец, он охотно схватится за шанс поквитаться с оскорбителем в сабельной рубке… и его ожидает большой сюрприз. Наверное.

Джанбал украдкой зябко передернула плечами, осознав, что на самом-то деле она ни разу еще не орудовала саблей в настоящем бою. И поди знай, чего будут стоить в таком поединке все ее тренировки и умения.

И тут она осознала еще кое-что. Мехмед, замерев, смотрел на нее оторопелым взглядом. А потом вдруг широко, с искренней радостью улыбнулся. Так, как улыбается заимодавец, в компании дюжих друзей встретивший на истанбульском рынке своего должника, только что известившего об отказе возвращать ссуду по причине своего полного разорения и отъезда в Багдад, а теперь стоящего перед ювелирным прилавком с толстым кошельком в руках.

– Ну, раз уж ты сам предложил такое, внук Барбароссы… – произнес он с несвойственной ранее вежливостью, даже церемонно. – Оно и правда: в самый раз нам сменить штаны на кожаные! А кувшин с оливковым маслом для такого дела всегда найдется. Я не могу отказать в твоей просьбе, я согласен, я почту за честь, друг мой Бек!

И коротко глянул в сторону Верблюда с Носорогом. Бал тоже покосилась на них, изо всех сил стараясь не выпустить сквозь этот взгляд разом затопившую ее панику.

Зрители, увлеченно следившие за тем, как развивается ссора, хором взвыли от восторга, но решать не им. Даже не Джанбал с Мехмедом решать.

Высокорослые башни во втором ряду переглянулись друг с другом. Какое-то время решение, как оступившийся канатоходец, висело на тех нитях, которыми были соединены зрачки Гергедана и Дэвэ.

А потом оба старши́х молча кивнули.

* * *

…Иные говорят – «кыркпынар», то есть «сорок родников». Есть такая очень красивая легенда о двух равно достойных пахлаванах, которые, поспорив, кто сильнее, но, не желая проливать кровь друг друга, сошлись в безоружной борьбе. И боролись под окнами султанского дворца… да нет, это ведь про времена Первого Османа рассказывают, а тогда султаны во дворцах не жили… в общем, боролись они перед шатром султана день, и ночь, и еще полдня, а потом от утомления у обоих разом лопнуло сердце. Их с честью похоронили прямо на том месте, где оба приняли смерть, а поутру оказалось, что из могил бьют сорок родниковых струй.

Давно это было. А может, и не было вовсе. Потому другие говорят просто «гюрэш», борьба. А еще точнее – ялы гюрэш, ибо борьба это масляная. Во времена неверных греки, облившись оливковым маслом, боролись в чем их неверные матери родили; но для правоверных это позор, потому борются в кисбет: коротких, до середины голени, штанах из слоеной буйволовой кожи. Но на все тело и на кисбет масла не жалеют, обливаются так, чтобы взгляд соскальзывал еще почище руки.

Ну да, при большом умении за руку или шею можно хоть ненадолго схватить, ногой подбить ногу, ухватиться за низ штанины или за пояс. То-то и оно, что «за пояс»: не запретен и другой прием, с просовыванием руки за этот самый пояс в недра кисбет. А там уж за что ухватишь противника, за то и умучишь. Потому и говорят: «Когда мужчины борются – женщины плачут».

Сломанные ребра, ушибы и вывихи тоже в счет идут. На самом-то деле «умучивающими» приемами дело не ограничивается, плох тот пахлаван, который на какой-то один прием уповает. Вовсю швыряют борцы-кыркпынары друг друга оземь, коленями сверху обрушиваются, с дожимом бьют локтями. Победитель-то ведь не тот, кто упал, а тот, кто признал себя побежденным. Ох и нескоро это, как правило, случается. Полтора суток – такое лишь при Первом Османе бывало, сейчас народ измельчал… но от обеденного намаза до предвечернего иные пахлаваны и поныне выдерживают.

Из кухонной палатки принесли кувшины, бронзовый таз на треногой опоре. Перелили в него масло. Кто-то из пиратов стал рядом с черпаком на длинной ручке. Когда поединщики, обнаженные по пояс, встанут друг против друга, готовые к борьбе, он щедро окатит каждого с головы до ног, а они потом тщательно вотрут его в свою кожу и в кожу борцовских штанов.

Где хранились кисбет, Джанбал не знала, но уж две пары в пиратском хозяйстве отыскались. За ними послали Марфура: как-то так повелось, что все считали – если имеется работа, достойная слуги, то ее должен делать именно он. Хотя не слуга, тем более не раб, самый младший просто. Кажется, на всем «Псоглавце» только внуки Барбароссы к нему и относились с сочувствием, но многого ли стоит их покровительство, они ведь и сами полупленники.

А сегодня оно перестанет стоить вообще чего-либо.

Марфур уже стоял перед треножником с кисбет в правой и левой руках. Хотел было торжественно протянуть их обоим участникам предстоящей борьбы, но едва не выронил, удержал в самый последний миг. Буйволовая кожа тяжела, каждая пара весит как полная кольчуга с длинными рукавами.

Хохот.

– Эй, малыш! – выкрикивает кто-то из толпы. – Что, сам поучаствовать хочешь? Так штаны не на голову надевают, а на другое место!

Снова хохот. Марфур, ко всему прочему, эфиопчонок. Не раб, а свободнорожденный, так в Блистательной Порте тоже бывает, но лицо у него и вправду по цвету, как кисбет. Хотя сейчас это лицо скорее серое. Джанбал понимает: она на его месте, наверное, была бы бледнее бумаги.

Да и на своем месте она сейчас, скорее всего, бледна как смерть. Так ведь и вправду смерть – вот, рядом.

Темнокожий подросток смотрит умоляюще. Думая о нем, а не о жизни, девушка принимает у него из рук борцовскую экипировку.

– Задай ему жару, господин! – шепчет ей Марфур. Глаза его вспыхивают восторгом. – Ты – лучший здесь, он – худший…

Тут эфиопчонку приходится замолкнуть: Мехмед Позолоченный тоже подходит вплотную. Грубо выхватывает у него свою пару, с издевательской вежливостью кланяется Бал.

Он ничего не подозревает. С уверенностью предвкушает победу над обидчиком, жестокую, болезненную и унизительную расправу, телесное торжество восемнадцатилетнего над шестнадцатилетним. Даже не представляет, насколько грандиозен будет его триумф: до борьбы, без борьбы.

– Эй, внук Барбароссы… – негромко (то есть так, что от его голоса железо не гнулось, а гнулась только медь) прогудел приблизившийся со спины Гергедан. – Зверя-то своего отведи в шатер. А то долго ли до беды.

Джанбал только сейчас замечает, что левой рукой она накрепко вцепилась в загривок Пардино. Рыси, может быть, и не все понятно, но смерть, приблизившуюся к его юной хозяйке, она чувствует безошибочно. И готовится умереть раньше. А вот это совсем ни к чему.

– Пойдем… Пойдем, Бей…

Пару мгновений казалось, что Пардино-Бей откажется повиноваться: раз уж все равно пришло время убивать и умирать, то лучше не затягивать с этим. Однако эти мгновения миновали – и громадный кот послушно разрешил увести себя к шатру.

Порог девушка переступила, уже ощущая себя мертвой. И не поняла, как могло случиться, что Пардино, радостно мяукнув, вдруг бросился в глубины шатра. Еще меньше она поняла, как получилось, что из этих шатровых глубин навстречу рыси и навстречу ей, Джанбал, шагнула она же – сама Джанбал, еще одна.

Лишь соединив все – чудо двойничества, восторг Пардино, торопливый шепот Айше (даже не важно, о чем), – она тоже кинулась навстречу тому, кто ожидал ее в шатре, охватила, прижалась, чтобы дышать вместе, чувствовать живое тепло, понимать с полуслова и без слов… Да, чудо двойничества. То, к которому она привыкла с рождения. Утраченное почти два года назад – и, казалось, навсегда.

Они словно переплелись в полутемной тесноте, все четверо – пардовая рысь, опальная принцесса и Джан. Близнецы Джан.

– Ты как здесь… – Бал осеклась, понимая, что времени для таких вопросов не остается. Вообще ни для каких.

– Потом. – Бек отстранился, высвобождаясь из ее объятий. – Мы все слышали. Давай-ка мне борцовское облачение, живо!

Он уже скинул безрукавку и кушак, потянул было через голову рубаху – и вдруг замер, оглянувшись на Айше. Та, мгновенно сообразив, отступила «в гарем», за занавесь. Причем попыталась увлечь за собой и Джанбал, но та раздраженно высвободила руку: еще не хватало сейчас в приличия играть!

– Он норовит исподтишка ударить, – торопливо сообщила она, до предела понизив голос, потому что полотнище шатра – не стена дома. – В лицо, в ногу…

– Ага, понял. Буду иметь в виду.

Джанбек торопливо переодевался. Кисбет были ему велики, он как мог затянул на талии кожаный пояс. Выпрямился, поиграл мышцами – и тут сестра, несмотря на полутьму, поняла: два минувших года оставили свой след. Брат теперь был не только крепче, но и выше, из подростка он превращался или даже превратился в юношу. Черты лица тоже изменились. Повезло еще, что усы покамест не пробиваются.

Так что выдавать себя друг за друга у них теперь не очень получится. Во всяком случае, не рядом, не так, чтобы их кто-нибудь видел одновременно. Сейчас как раз будет не так, а порознь – но все равно…

– Узнают, – прошептала она, вплотную прижавшись губами к уху брата.

– Нет, – ответил тот с уверенностью, которой, Бал это поняла, не чувствовал. Но что оставалось делать? Разве был какой-то другой вариант?

У нее защемило сердце.

– Ссутулишься?

– Во время борьбы? Не смеши. Отсюда выйду, пританцовывая, чуть ли не вприсядку. И уж по ходу кыркпынар тем более не дам к росту присмотреться.

«А обратно в шатер тебя принесут», – подумала Джанбал, но, конечно, раньше язык бы себе откусила, чем сказала бы такое вслух.

– Повяжи ему на лоб хоть какую-нибудь повязку! – громко прошептала Айше из-за занавеси. Брат и сестра оглянулись не на шепот, а в сторону входа: не услышит ли кто чужой? Потом быстро обменялись друг с другом понимающими взглядами: выйти на масляную борьбу в налобной повязке – только внимание к себе привлечь.

– Иначе поступим, – шепнул Бек, почти прижавшись губами к ткани занавеси. – Сестра сказала, он все время ударить норовит…

Бал не поняла, что он имел в виду. Айше, конечно, тоже не могла понять.

– Ну, ты идешь, внук Барбароссы? – громко, с издевкой в голосе крикнул снаружи Мехмед.

– Я-то иду, а вот тебе скоро ползать придется! – в тон ему задорно ответил Джанбек.

Обнял сестру. Одними губами произнес: «Айше все расскажет!» Опустился на колени, прижался щекой к лобастой голове Пардино: «Соскучился, золотой ты мой, соскучился, старина, а уж я-то по тебе… Скоро все вместе будем!» Снова посмотрел на сестру, без слов кивнул ей: «Держи Бея!»

И, решительно откинув полог, вышел из шатра. Действительно вприпляску, как бы заранее куражась над противником.

Обеими руками Джанбал вцепилась в ошейник рыси, удерживая зверя и сама за него удерживаясь…

– Ну, где тут у нас мужское поле? – раздался голос Бека.

– Что, на травке хочешь, о достопочтенный и прославленный? – Из уст Мехмеда буквально яд на меду струится. – А на палубе – слабó? Без ковров: обойдемся, мы не неженки!

Бал и Айше (они уже сидели рядом – Пардино, напряженного, встревоженного, вместе держали и сами держались за него) одновременно вздрогнули. Каторжный Паша постановил: береговой лагерь – это тоже галера, вот тут считается мачта, там – кормовая надстройка, а здесь – основная палуба. «Здесь», которое палуба, было, наверное, самым каменистым участком на всем берегу. А если с него еще уберут ковры, перенесенные с палубы настоящего «Итбарака»…

Судя по звукам, их, кажется, в самом деле убирают.

– Рассказывай! – шепотом приказала она Айше, чтобы не слышать, что происходит вне шатра.

– Он здесь вместе с… этим твоим…

– Ламии?!

– Да. Они – гребцы на лодке этого мальтийского рыцаря, который с выкупом приехал.

Мускулы у Бека действительно были гребцовские, по-настоящему мужские. Но ведь ему ровно те же шестнадцать лет, что и Бал. А Мехмед – кто угодно, только не слабак.

Джанбал до крови прикусила губу.

– А сейчас… – продолжала Айше.

– Знаю. Всю команду ссадили, заменили своими кюрекчи, поехали считать выкуп на шаике.

– Да. Шаик тоже их. Мальтиец их не просто нанял, они…

В этот миг снаружи долетел слитный вопль многих глоток, тут же сменившийся недовольным ропотом. Пардино рванулся, но девушки повисли на нем с обеих сторон.

– Эй, знаешь, ты, вообще-то, того… – хмуро басит Носорог.

– Ну что, довольно с тебя, внук Барбароссы? – Голос Мехмеда звучит уже без всякой медоточивости, с глумливым торжеством.

– Не дождешься, внук шакала, – ровно отвечает Бек.

– Ах ты!..

Снова многоголосый возглас, на сей раз в нем звучит скорее удивление.

Девушки все еще удерживают рысь, однако долго это не продлится: Пардино уже скалится, уже когти выпустил – не в адрес Бал, конечно, но вот Айше он вскоре может и рвануть. Не этой чужой девушке держать его за ошейник, когда там, на «мужском поле», что-то скверное творится с половинкой его любимого хозяина, младшей, двутелой части этого хозяина, которая зовется Джан!

– Давай сюда паранджу, – приняла решение Бал.

– Зачем?

– Для меня. Сегодня, выходит, день переодеваний. Нам с Пардино надо быть там, все видеть своими глазами.

– А я? – Голос Айше упал с шепота до вовсе неслышимости.

– А ты в плащ закутайся, вон тот, черный, и сиди здесь, не высовывайся. Нет тебя, пуст шатер!

– Я… я не смогу… не выдержу…

– Когда буду выходить, полог неплотно запахну, – ответила Джанбал, поняв, что творится на душе у подруги. – Снизу можно будет смотреть. Но так, чтобы тебя саму не увидели: нет у нас в шатре никого третьего, все знают!

Айше, может, и собиралась что-то возразить, но тут снаружи опять заголосили. Пардино вновь дернулся, правда, не так отчаянно, они удержали его с меньшим трудом, однако, едва лишь зверь на мгновение чуть успокоился, Айше бросилась за занавесь, принесла паранджу, сама надела ее на Бал (та не могла надолго убрать с ошейника хотя бы одну руку).

– Жди, – сказала Джанбал из-за волосяной сетки, как сквозь забрало глухого шлема. – И… на всякий случай – прощай.

– Он его при первом же схождении ударил, госпожа! – Марфур едва не плакал. – Представляешь – ударил, а это ведь запрещено! Все лицо разбил!

Общее внимание сейчас было приковано к тому, что творится на «мужском поле», оно же «палуба». Поэтому только чернокожий мальчишка обратил внимание на присоединившуюся к зрителям сестру одного из борцов.

Выскочи на место схватки ощерившаяся от ярости рысь, это уж точно заметили бы все. Но Пардино внезапно успокоился, ему не было сейчас нужды защищать своего хозяина.

– А потом? – глухо спросила Бал.

– Потом… Твой брат, госпожа, он настоящий пахлаван! Весь в крови, как в красной маске, а сама видишь, что творит!

Да, Джанбал видела. И вполне понимала Пардино. А еще понимала: насчет маски Марфур прав более, чем сам думает. Джанбек подставился под удар, скрыл черты лица кровяной чадрой, а теперь… Теперь они с Мехмедом переплелись в борьбе так, что рост точно никто не определит.

И оба в крови. Зря Позолоченный выбрал для боя то, что на берегу называется палубой. Он уже не раз об нее приложился: и лицом, и грудью, и плечами.

– Ну что, довольно с тебя, внук шакала?

– Пошел ты… А-а-а!

Масляная борьба не прекращается и после того, как кто-то был брошен на землю. Она вообще длится до тех пор, пока один из противников не признает свое поражение или окажется так перемолот, что не сможет этих слов даже проговорить. До этого Мехмеду покамест далеко. Самолюбие же у него выше галерной мачты, вот на нем он и держится.

Пожалуй, Беку не следует его совсем уж откровенно побеждать: такое может очень плохо закончиться. Остается надеяться, что брат это понимает.

Парни расцепляются. Теперь борьба снова проходит в стойке. Мехмед выше, тяжелее, мышцы у него тоже хорошо развиты (Джанбал задним числом порадовалась, что Позолоченному так и не удалось завязать с ней настоящую драку). Но все это ему никак не помогает.

Руки юношей сплетаются. Движение – и Джанбек, чуть сместившись, широким подшагом оказывается сбоку, почти сзади. Следующее движение – подбив под щиколотку – и нога Мехмеда, на которую тот только что перенес вес, отрывается от земли, лишая его опоры. Это уже не гюрэш и вообще не борьба, это прием сабельного боя, когда клинки «завязаны» друг с другом, а вот работа ногами в ноги все еще возможна. Бал эти приемы ох как помнит; Бек тоже не забыл.

– Итак, продолжаем, внук шакала и сын шакала? Или уже хватит с тебя?

Джанбек – сверху. Мехмед, рыча от ярости, елозит животом по «палубе», но сдаваться даже не думает. Он, по-видимому, все время держит в голове эту самую логику: побеждать его нельзя, такое может очень плохо закончиться для полугостя-полупленника, пусть он и внук Барбароссы.

– Ну что ж, значит, ты победил, шакал и сын шакала, – огорченно говорит Бек. – И это хорошо: не придется мне твою руку немытую целовать.

Да, есть в ялы гюрэш такой обычай: если проиграл старший, опытный и славный бас-пахлаван, то победитель в знак уважения целует побежденному руку.

Кажется, Джанбек сумел отыскать наилучший выход. Умница! Несколько мгновений Джанбал верила, что так и произойдет: сейчас он, сидя на Мехмеде верхом, признает себя побежденным, отпустит пребывающего в ничтожестве «победителя» и вот так завершит бой. А если Позолоченный, не в силах смириться с унижением, кинется продолжать, то его уже старши́е остановят.

Сквозь паранджу она поискала взглядом «башни» по имени Гергедан и Дэвэ, но вместо двух «башен» обнаружила три: Носорог, Верблюд и… кто-то столь же высокий. Не громоздкий, а жилистый, точно из канатов сплетенный. С мускулами кюрекчи, готовыми прорвать рубаху.

Ламии?! Ламии!!!

Он неотрывно смотрел на нее, даже за борьбой не следил. Ему-то не надо было объяснять, кто эта девушка в парандже, если она держит за ошейник пардовую рысь и эта рысь повинуется ей.

– А впрочем… – неожиданно сказал Бек. И вместо того чтобы объявить извивающегося на земле противника победителем, с силой, с хрустом рванул его руку вверх, заламывая одновременно кисть и локоть.

– А-А-А-А!!!

– Это чтоб ты к моей сестре больше не смел лезть! – бешеным шепотом объяснил он Мехмеду.

Но тот, обмякший сразу после рывка, конечно, не слышал этого. Зато все остальные слышали в мгновенно наступившей тишине.

– А вот это ты зря, внук Барбароссы, – без выражения произнес Носорог, как-то незаметно оказавшийся рядом. Он уже был гол по пояс.

Джанбек поднялся на ноги. Про Гергедана сестра ничего не успела объяснить ему, но он сам догадался.

– Скажешь, правила кыркпынара нарушены, эфенди?

– Агасы, – строго поправил его Носорог. – Не скажу. Но и кыркпынар не завершен.

Бек окинул Гергедана взглядом. Снова все понял, конечно.

– Как скажешь, многодостойный агасы. Переодеваться не будешь?

– Нет. Хватит того, что ты в масле и буйволовой коже. Я уж всухую. А ты, внучка Барбароссы, – Гергедан даже не оглянулся в сторону Джанбал, – держи своего зверя покрепче. А то далеко ли до греха…

Если под «грехом» иметь в виду Дэвэ, то до него действительно близко, три шага всего. И в руках у него обнаженная сабля – ему под рост, чуть ли не с оглоблю. Вообще, у многих в толпе как-то вдруг появилось оружие.

Эта борьба была совсем иной, чем с Мехмедом Позолоченным. Никто не произнес ни слова. Борцы рванулись навстречу друг другу – и вот уже Гергедан играючи поймал Бека, пытавшегося нырком уклониться, своей лапищей за плечо. Удержал, несмотря на масло. Перехватил обеими руками – и швырнул на каменистую площадку.

И еще раз, когда Джанбек, шатаясь, поднялся.

И в третий раз.

Все это Джанбал видела краем глаза, потому что приложила все усилия, чтобы выполнить приказ Гергедана, а это в самом деле было тяжело: только руками за ошейник удерживать не получалось, и она навалилась на Пардино сверху, как борец ялы гюрэш. Но если она сейчас оплошает, их же всех изрубят на месте. Всех пятерых.

Даже шестерых, потому что эфиопчонок Марфур стоит у нее за спиной, ладонь его покоится на рукояти короткого кинжала, он сделал выбор и готов защищать внуков Барбароссы до последней капли крови… что будет недолго.

После третьего броска Бек поднимался уж совсем тяжело – и вдруг, не распрямляясь, прыжком метнулся Гергедану в ноги, вцепился мертвой хваткой, рванул, толкнул… Носорог, совсем этого не ждавший, повалился, как… как носорог, опутанный ловчей сетью.

Только ничего это не изменило. Пират тут же вскочил с яростным рыком, а Бек (туша Гергедана обрушилась прямо на него) не вскочил вообще. Ему едва хватило сил привстать на четвереньки.

Носорог задумчиво потрогал свое лицо. На пальцах у него осталась кровь: камни «палубы» – они для любого тверды. Хмыкнул.

– Так что же, Бек, внук Барбароссы, – медленно произнес он, не подозревая, что первое имя сейчас называет правильно. – Достаточно с тебя?

Джанбек поднял голову. Сфокусировал взгляд. Словно по ступеням карабкаясь, переполз, перетек из четверенек на корточки, потом распрямился, кособочась. Губы его начали шевелиться – и сестра с ужасом поняла, что сейчас он ответит «нет».

– Обожди, многодостойный агасы, будь так любезен. – Кто-то шагнул на «палубу». Ростом он был не ниже Гергедана, в плечах тоже не ýже, только в поясе менее широк.

– Ты. Кто. Таков? – с тяжеловесной раздельностью вопросил Носорог, будто роняя тяжелые камни. И в толпе тут же шевельнулось несколько сабель, а сама толпа разом приблизилась на полшага.

– Никто и дважды никто, – ответил Ламии, с вежливым достоинством поклонился, сложив ладони перед грудью. – Чужак. Наемный гребец. Тот, кто в силах помочь тебе красиво завершить этот кыркпынар… по-настоящему красиво, достойно и славно. А девочка тем временем отведет своего брата в шатер и там поможет ему прийти в себя.

В воздухе повисла тишина, насыщенная остротой множества лезвий.

– Ну давай, – вдруг самым обычным голосом проговорил Гергедан. И махнул рукой Джанбал, опять-таки даже не оглянувшись в ее сторону: мол, убирайтесь отсюда, внуки Барбароссы.

6

Брата она к шатру тащила вместе с Марфуром и совершенно не могла придумать, каким образом сделать так, чтобы чернокожий подросток остановился на пороге шатра, не вошел в него ни на шаг. Пардино здорово помог: шатер он воспринимал как свое логово, перед входом яростно зашипел на незваного пришельца – и тот сразу согласился поверить, что Дайе и Бек дальше уже справятся сами.

Дайе и Бек… Не Дайе, но вот Бек на этот раз самый настоящий.

– Я… справлюсь сам, – пробормотал брат, словно прочитав мысли Бал. Но обращался не к ней, а к Айше: та все видела из-под полураскрытого полога (Бал лишь сейчас опустила его за собой) – и тут же, всхлипывая, подхватила Бека, помогла ему улечься на тюфяк, засуетилась рядом с какими-то необходимыми хлопотами. Джанбал замерла: что там нужно – перевязки на самые большие ссадины, тугую перетяжку вокруг тела, чтобы обжать, как бочарным обручем, помятые ребра?

– Воды принеси! – скомандовала Айше уже совершенно сухим, бесслезным голосом. Слышно было, как она торопливо и сноровисто рвет на полосы какую-то ткань.

Слуг «внукам Барбароссы» в пиратском лагере не полагалось, так что Джанбал действительно отправилась за водой сама, во все той же парандже, как еще? Не к роднику, а туда, где на берегу обосновались мутфаклары^[12]: у них должна быть теплая вода, да и уксус найдется, чтобы промыть раны.

Мутфак располагался изрядно в стороне от «палубы», а сестра, спешащая омыть раны брату, ни на что не должна отвлекаться. Поэтому ей удалось лишь мельком бросить взгляд на сцепившихся в схватке борцов. Но там, кажется, за все это время ничего толком не произошло: Гергедан и Ламии, прищемив друг друга в равно железных объятиях, медленно раскачивались, как двуопорная мачта на ветру.

С двумя большими кувшинами и с маленькой флягой уксуса (ее пришлось повесить на шею, а то один из кашеваров уже вызвался помочь), Бал вернулась в шатер.

– Вот и повязка на лоб будет, ты просто провидица, принцесса… Да промойте же мне глаза наконец!

– Потерпишь еще немного, – хмыкнула Бал. – Незачем тебе видеть, в чем сейчас осталась Айше, чтобы добыть тебе ткань на перевязки.

– А… в чем? – опасливо спросил Бек: лицо его поверх запекшейся «кровавой чадры» было покрыто мокрой тряпицей, убирать которую сестра не спешила.

– Да без малого ни в чем. То, что у тебя на ребрах, раньше было ее платьем, оно плотного шелка, в самый раз. А то, что на лице, на ноге, на прочих открытых ранах, сам догадайся: чувствуешь, насколько эта ткань нежнее и тоньше? То-то. Так что даже не вздумай открывать глаза, пока Айше снова паранджой не покрылась…

Джанбек и сам был, можно сказать, «без малого ни в чем»: укрыт плащом ниже пояса, для соблюдения целомудрия, его собственного и Айше. А то ведь оба от стыдливости своей природной провалятся сквозь землю до самых чертогов преисподней.

Джанбар поймала себя на том, что ерничает через силу, нарочито: сердце у нее, конечно, было не на месте.

– Проверь, проверь, что у него с плечом! – зашептала ей в ухо Айше. – Вот с этим! Я пыталась ощупать, пока ты за водой ходила, а он смеется и что-то про путешественников говорит!

– «Фи тадбир аль-мусофирин», – Джанбек все-таки услышал ее шепот. – «Мероприятия для странствующих и путешествующих». Великий и наивеличайший Абу Али ибн Сина, врачеватель не вам, девчонкам, чета! «…Если пострадавший сумел поднять руку выше уровня плеча, то перелом ключицы у него маловероятен, если же выше головы – то исключен». А теперь смотрите, как я поднимаю!

– Поднимай, но не кричи об этом. – Сестра легонько шлепнула его по губам. – Откуда тебе знать, не припал ли сейчас кто-то ухом к полотнищу?

На самом деле о таком она бы знала по поведению Пардино. У рыси слух многократно острее человеческого: вздумай кто украдкой подобраться к шатру, обнаружит сразу. Но пусть Джан не задается, мальчишка. Тоже мне, за время их разлуки ибн Сину успел прочесть, а теперь мнит себя сведущим лекарем!

Что он вообще такие книги читал, Бал не удивило: у них в доме это было принято, а теперь братья, Джанбек с Ламии, и сами попали в разряд «странствующих и путешествующих». Только вот Ламии не из книгочеев.

Ламии!

Она метнулась к входу, выглянула. Ничего не изменилось: стоит двуопорная мачта, раскачивается, медленно переступает… Трудно сказать, насколько красиво выглядит такой «кыркпынар всухую», но для Гергедана это действительно шанс завершить его достойно. Все-таки не нанеся увечий мальчишке, который рядом с ним – как каракал перед тигром. И не угодив за это под молот капитанского гнева, ибо все-таки мальчишка этот пока числится внуком Рыжебородого Хызра…

Она скрипнула зубами. Повернулась: Айше, надев паранджу как платье и отстегнув сплетенную из конского волоса сетку, сидела с открытым лицом. У Бека лицо тоже было свободно от тряпицы и от кровяной маски, а рану на лбу Айше как раз сейчас перевязывала, так же уверенно и сноровисто, как недавно рвала свою нижнюю рубаху на бинты.

– Ну, так. – Джанбал придвинулась вплотную к родному брату и названной сестре. – Слушай, что должно случиться завтра…

Она быстро пересказала подслушанный в капитанском шатре разговор.

– Что ж… – Брат, тяжело вздохнув, нахмурился. – Слышали мы, конечно, про «Псоглавца» всякое, но такого от него ждать не приходилось.

– Не важно, что там приходилось, а что нет. Главное – расскажи это своему… Фондерцу этому, причем обязательно на латыни, хоть он и знает турецкий…

– Нет.

– Что «нет»?

– Не я расскажу, Джан. Ты расскажешь.

– Ты… ты с ума сошел, Джан?! – На самом деле Бал мгновенно поняла, что он предлагает, и ужаснулась этому. – Помятый, изломанный…

Тут снаружи донесся какой-то разочарованный гул, сквозь который прорезались выкрики торопливых, раздраженных, но, кажется, не исполненных ярости распоряжений. Как бы там ни было, сейчас она не могла прервать разговор, даже ради… ради…

– Да не так уж помят и совсем не изломан. – Джанбек пожал плечами. – И потом, один из нас действительно помят, так пусть это будет тот, кто отлеживается в шатре, а не ворочает лодочным веслом!

– Нашел время в переодевания играть!

– Самое время. А вы с Ламии как раз придумаете, каким образом нас отсюда…

– Ничего я не стану придумывать! Сейчас наденешь свое лодочное – Айше, в «гарем», быстро! – и чтоб духу твоего здесь не было!

Джанбал мгновенным движением сорвала с брата плащ (Айше действительно стремглав метнулась за занавеску) и, свободной рукой схватив за ошейник недоумевающего Пардино, выскочила из шатра.

На самом деле она не была так опрометчива: выскочить-то выскочила, но тут же закуталась в плащ, лоб тоже под капюшоном скрыла. И захромала, придерживая рукой бок, а другой рукой будто бы ища опору в Пардино. Скособоченно отковыляв на несколько шагов, оглянулась, где бы присесть, потому что Беку, внуку Барбароссы, сейчас, даже прихрамывая, лучше не очень расхаживать! И оцепенела: навстречу ей шел Ламии.

Броситься к нему, прижаться, как она прижалась к брату, обнять, насколько хватит рук, дышать запахом дома, памятью прежней жизни…

Ничего этого она, разумеется, не сделала. Вокруг – море чужих глаз.

Впилась в Ламии взглядом, жадно рассматривая его на расстоянии тех нескольких шагов, которые он еще сделал, прежде чем остановиться за два шага до нее, не вплотную. По нему невозможно было сказать, что он только что из борьбы, да еще с таким гигантом и взаправдашним силачом, как Носорог.

– Ты его… – прошептала она.

– Нет, младшая сестренка, я ему не поцеловал руку. Я же не мальчишка. – Он покосился на шатер, из которого только что вышла Бал.

– Он тебя победил, брат?

– Ради тебя, сестричка, меня кто угодно в борьбе победит, даже новорожденный или столетний. Но настолько поддаться не пришлось, хотя и готов был. Вернулся ваш капитан, очень довольный, сытый от вида серебра, – и сразу начал возмущаться: «Распустились тут без меня! Кто разрешил?! На «Итбараке» силу применяют только по моему, каторджи-паши, соизволению или приказу!» На том «сухой кыркпынар» и завершился, вничью. Не очень достойно и красиво… Как Бек?

– Лучше, чем могло со стороны показаться.

– Хорошо. Завтра мы с ним привезем…

– Не привезете. Он расскажет.

Ламии тревожно нахмурился, но он тоже помнил о чужих глазах вокруг – пускай чужие уши и слишком далеко.

– Вас сейчас, до темноты еще, с берега на галеру переведут, – сообщил он, – и бóльшую часть экипажа тоже. Сам слышал приказ. Что-то задумал капитан…

– Знаю. О том Бек и расскажет.

Ламии сделал еще полшага и остановился. Незачем мелкой сошке, кюрекчи при посреднике, подходить к внуку Барбароссы совсем уж близко. А вот какой-то разговор между ними уместен: внук Барбароссы, пленник он там или гость, вполне может одарить такой милостью лодочника, выручившего его из затруднительной ситуации.

– Вам тоже сейчас прикажут убираться на шаик? – прошептала Бал едва слышно.

– Наверное, да. Чтобы прибыть завтра пораньше.

– Обойди шатер сзади, – Бал уставилась в землю, – сейчас, когда все заняты сборами, не заметят. Разрежь задний тент или шепни сквозь ткань, чтобы Айше изнутри разрезала, если тебе нечем…

– Мне есть чем.

– Тогда… дай это мне.

– Нет! – Ламии отшатнулся в совершенно неожиданном ужасе. – Не проси! Сейчас кинжал – смерть для тебя, сестра!

– Пусть так. – Она не стала спорить. – Значит, сам разрежь. И пускай Джанбек выберется оттуда, он, надеюсь, уже в своей лодочной одежде. Спереди, через вход, – никак… И проползти под полотнищем ему тоже сейчас будет тяжело.

– Ясно. Не с дураком говоришь. Я его, если понадобится, поддержу, доведу до лодки, никто и глаз не скосит. Ну, идут двое приметных кюрекчи, все правильно, им же сейчас отбывать… А ты?

– А я останусь здесь, – твердо ответила Бал. – Пока не прикажут перебираться на галеру, буду сидеть тут, у всех на виду. Чтобы все знали: Бек, внук Барбароссы, – вот он, сидит и страдает в обнимку со своей рысью. Не похищен он, не бежал. Не поменялся ни с кем местом и судьбой.

Глубже закуталась в плащ, отвернулась и села прямо на землю.

* * *

Ветер свеж, но не силен. От него по морю табунами бегут мелкие белоголовые волны: Джанбал вдруг вспомнила их роксоланское название – «барашки», ягнята то есть.

Вот и они сейчас – ягнята. В ожидании не стригаля с ножницами, а мясника с ножом.

Вчера еще оставалась надежда, что братья как-то помогут им, не зря же они оказались в числе кюрекчи. А теперь…

Впрочем, Джанбал утешалась тем, что самих-то братьев она вчера же и спасла. От рабства или… еще чего похуже. Потому как заморских пленников хозяева «Итбарака», возможно, все-таки постараются еще раз перепродать, уже за другое море, а вот своих соотечественников, наверное, заставили бы замолчать навсегда.

По крайней мере на сегодня спасла. Это тоже немало.

А потом…

Сколько времени потребуется посланнику, чтобы добраться до бейлика Медийе и узнать, что у прославленного Хайраддина в жизни не было дочери, а стало быть, нет и внуков, во всяком случае, таких, как они с «Дайе»? И сколько дней уйдет на то, чтобы вернуться с этой вестью?

На недели счет идет, конечно, не на дни. Все успеть можно.

…Как тогда Ламии отпрянул: «Кинжал – смерть для тебя, сестра!» Ну-ну. Смешон ты в своей заботе, братец, и ничего-то ты не понял: тот кинжал, который моя смерть, он уже есть, укрыт под паранджой Айше, а нужен мне был совсем другой, который будет смертью для самой Айше. Смертью и избавлением.

Что-то неправильное было в этой мысли. Джанбал еще раз повторила ее про себя – и с удивлением поняла: неправильным ей сейчас показалось называть Ламии так же, как и Джанбека, «братом». Отчего это вдруг? Всю жизнь правильно, а теперь нет?

Палуба затряслась: это из трюма тяжелой поступью поднялся Гергедан. Покосился на Джанбал слегка заплывшим левым глазом, удивленно хмыкнул, покачал головой. Девушка как бы попыталась гордо расправить плечи, но, тоже как бы, не смогла – и притворно охнула, показывая, до чего же ей скверно. Сидящая вплотную к ней Айше без всякого притворства затаила дыхание.

Бедная… Надо ей все объяснить, а то она, кажется, не до конца осознала, что им вскорости предстоит. Небось, как и Ламии, подумала, что кинжал нужен для побега. Да куда уж там: не настолько плохо на «Итбараке» знают свое дело, чтобы хоть какая-то надежда была на побег. Нет, это другое избавление…

Айше-то что, она все равно не в проигрыше: хотели два года назад убить – а убьют только сейчас. Как установят, кто она, сразу и убьют, просто и быстро. Только ее одну.

А ей, Джанбал, так просто не отделаться. Ее, возможно, тоже убьют быстро, – но не одну. Маме с отцом голов не сносить. И братьям, Джанбеку с Ламии.

(Да что это за дурацкое ощущение неправильности – уже второй раз подряд!)

Разумеется, установят, кто они такие. Сразу, как выяснится, что не было у Рыжебородого Хызра таких внуков, как Бек и Дайе. Умеют такие вещи… устанавливать. Ох, умеют. И вот это-то будет совсем не так просто и быстро, как смерть.

Потому нужен второй кинжал, чтобы им с Айше вместе обрести освободительную сладость избавления. От того, чтобы стать причиной гибели родных, от пыточных мук и от посмертных мучений, которые неизбежно положены, если убить не друг друга, но самих себя. Как оно там: «Не будет им ни милости, ни смягчения мук, из огня будут скроены их одежды, под огненным пологом будут спать они и на огненном же пласте, дышать удушливым дымом – а всякий раз, когда их кожа обгорит до мяса, ее заменит другая, чтобы дать вкусить им наказание сполна». И так всю оставшуюся жизнь… то есть смерть… то есть вообще навсегда, пока земля и небо длятся, если только Всевышний не захочет распорядиться по-другому, ведь Он поистине вершитель всего, что пожелает.

Ей и раньше порой случалось задумываться о том, как устроено Посмертье: согласно отцовской вере или материнской. Нет, они-то с братом, конечно, правоверные, да и об отце никто из посторонних не скажет, будто он иной веры придерживается. Однако было кое-что, позволявшее близнецам Джан, Бал и Беку, по реке всех этих рассуждений словно бы на двухвесельной лодке грести. Даже через такие стремнины, где обычный человек поневоле лишь на одно весло уповает.

Преимущество существенное. Другое дело, что в описании посмертных кар для самоубийц оба ада, мамин и отцов, сулили одинаковые муки…

Бр-р-р, нет уж. Поэтому у них с Айше будет так: в правой руке – по кинжалу, выставить клинок перед собой на уровне сердца, встать лицом к лицу и, обнявшись левыми, с силой припасть друг к другу.

Так и не испытав ни разу в жизни мужских объятий…

Прости, мама, но иначе не получится, так уж распорядилась судьба. Или вот это: немного боли – и все… Или куда больше боли, а потом, не выдержав, погубить всех вас.

И ты, отец, прости. И ты, Джанбек, брат мой.

И ты, Ламии…

Для этого надо немногое: добыть еще один кинжал. Ламии не захотел его дать. Но на самом-то деле не так это и трудно: сейчас, когда она, «Бек», числится у пиратов совсем бессильной, чуть ли не изломанной, ее будут стеречь беспечнее. Не так, чтобы бежать, но так, чтобы до чьего-нибудь кинжала добраться удалось. Особенно раз уж Пардино рядом.

Пардино жалко. Но ему-то в ад попасть точно не грозит, а в рай… пустят ли? Кажется, да: зверям, безгрешным по природе своей, путь туда не должен быть закрыт. И в отцовский Regnum Dei, и в мамин Джаннат. Ну, они как-то соединяются, конечно.

Вот и замечательно.

А еще все-таки очень жаль Айше. Не за посмертье, ей-то ничего не грозит, а за то, что так неудачно получилось. Выходит, все зря было. С момента побега. Даже с того дня, как Айше привселюдно дала ту клятву…

Не надо об этом. Айше вообще что-то слишком часто не везет. Угораздило ее вообще придумать ту историю про внуков Барбароссы… Если бы не это, их бы продали, конечно, в рабство, причем сразу, но хоть живы бы остались. А что клятву о мести потомкам Хюррем тогда не сдержать… Так ее же и мертвым не сдержать.

Тут Джанбал больно ущипнула себя за руку, вспомнив, что историю эту она сама вовсю досочиняла, да ведь и изначальную мысль своей подруге подала, пусть и невольно, когда заговорила о Хызре. Повернулась к Айше – и увидела, что у той глаза на мокром месте.

– Ну, чего ты? Не бойся…

– У него, наверное, три ребра сломаны! – всхлипнула Айше. – И ключица…

– Да брось… – Бал не сразу сообразила, что Айше все это время переживала за ее брата. – Помят он сильно, это правда. Ничего, заживет, нам с ним не впервой.

– Что ты говоришь такое, как ты можешь? Справа на боку живого места нет, такой кровоподтек страшный…

– Ну, так мы же с тобой его и обмотали прочно, забыла? – Джанбал чуть было не улыбнулась, вспомнив, чем ее названная сестра собиралась делать ту перевязку… и чем в конце концов сделала другую. – И на переломы не похоже совсем. Может, трещина в одном-двух ребрах, бывает… Поправится! Видела бы ты Бека, когда он как-то раз с коня слетел, и не такой здоровенный, как сейчас, а всего-то одиннадцать нам тогда было… Мама, помню, испугалась страшно. Но зажило все, как на щенке волкодава!

Спохватившись, девушка украдкой огляделась по сторонам. Вблизи никого не было, за этим-то она следила с самого начала, а все же лучше бы проявить дополнительную осторожность. Имя «Бек» ей, говоря не о самой себе, произносить вслух уж точно не стоило.

– Правда? – жадно спросила Айше.

– Конечно. И еще была пара случаев: когда на стремнине лодка опрокинулась… и когда мы с братом вдвоем отлупили Вислозадого Метхи и трех его дружков – ха, это была славная битва, они на карачках уползли, хотя нам тоже досталось.

– А вдруг все-таки ребра сломаны? И поранят легкое? – В голосе Айше снова зазвучали слезы.

– Не трусь. – Эти слова Бал, играя роль самой себя как брата несчастной Дайе, произнесла громко, мужественно-грубовато, с мальчишеской хрипотцой. Совершенно естественно выглядит, если брат, вчера выдержавший жестокую схватку, сейчас храбрится, говорит покровительственным тоном. А что его сестра при этом готова расплакаться – еще естественнее.

Понизив голос, она добавила:

– Ты же помнишь, что он тебе вчера сказал про «Аль-мусофирин»…

– А еще ключица… – Айше совершенно проигнорировала ее слова. – Он точно сумел поднять руку выше уровня плеча?

– Еще как сумел. Даже выше головы. И мы с тобой обе это видели. – Бал смотрела на свою названную сестру в полном изумлении, не понимая, как такое можно забыть, не год ведь миновал, а половина суток от силы.

– И ссадин у него несколько, таких ужасных…

– По-настоящему серьезная только одна. Самая первая. Но ее, сама помнишь, кутенок бесхвостый оставил, не Носорог…

– Да-а, скажешь тоже, одна! – Айше, уже не скрывая рыданий, уткнулась подруге в плечо. – А над коленом не видела, что ли? Настоящая рана! Это когда его Носорог в третий раз на «палубу» швырнул…

Мысли лихорадочно заметались в голове Джанбал, как рыбешки в затягивающемся кошеле невода. Неужели правда? Брат, ее брат, ранен по-настоящему, не просто ушиблен и оцарапан, а она этого даже не заметила?! Айше, подруга и названная сестра, но все-таки совсем чужая Беку девушка, – заметила, а она, сестра по мясу и костям, – нет! Как последняя дура ухитрилась поверить, что пострадал он не сильнее, чем бывало во время их детских проделок…

Потом Бал вспомнила, как все-таки выглядела та рана на ноге, которую Айше тогда перевязывала, – сама, трясущимися руками, в спешке и тесноте… Вспомнила, как шагал потом брат прочь от шатра, как спрыгивал на борт ладьи: тяжеловато, но на самом-то деле почти не скованно в движениях.

Похоже, ее названная сестра настолько же преувеличила тяжесть травм, насколько она сама преуменьшила. И все равно…

Вновь ущипнула себя за руку: с вывертом, до боли, чтоб синяк остался. Поделом тебе, дурища малолетняя! И еще раз, столь же болезненно, прямо по синяку: это тебе, дуре, за Ламии! Он с виду остался цел и невредим, но разве ты, скудоумная малолетка, знаешь это твердо, разве пришло в твою пустую голову, что надо удостовериться, промыть рану, если она все-таки есть, плотно стянуть ушиб, хоть бы и такой же тряпицей, как твоя сестра-подруга?!

Привыкла всю свою жизнь верить, что Ламии словно бы неуязвим, как из железа выкован… А ведь из плоти и крови он, как и Бек. Уязвимой. Живой.

Встревоженно заворчал рядом Пардино. Джанбал привычным движением положила руку ему на загривок, успокаивая, и сама тоже опомнилась. Совсем не нужно сейчас привлекать к себе лишнее внимание.

– А все этот Гергедан! – У Айше, только что в три ручья ревевшую у нее на плече, горе вдруг сменилось яростью. – Даст Аллах, он у меня подавится своим собственным рогом, я ему…

– Ш-ш-ш… – Бал крепче прижала к себе подругу, при этом не забыв в очередной раз громко охнуть и скривиться как бы от боли: все ведь вокруг знают – это она, а не какой-то там иной Бек, победила (то есть победил) вчера Мехмеда Позолоченного и была (был) побеждена Гергеданом. – Не ори так, а то Аллах, в великой милости своей, предоставит тебе такую возможность гораздо раньше, чем думаешь.

– Раньше?

– Ага. Прямо сейчас.

Носорог стоит совсем неподалеку, угрюмо смотрит на них. Он так близко, что наверняка мог кое-что слышать и даже что-нибудь заподозрить… но с мозгами у него явно дело обстоит куда хуже, чем с мускулами.

В общем-то, Бал на эту груду мышц особого зла не затаила. То ли дело Мехмед, гаденыш, выползок змеиный… Но как раз он-то получил свое, лежит сейчас под пологом возле первой мачты и стонет совсем не притворно. А Гергедан… он мог бы вчера повести себя гораздо хуже.

Это она так считала. И едва сумела удержать Айше, которая, вдруг сунув руку куда-то в самые глубины своего необъятного балахона, резко вскочила на ноги. Еще миг – и бросилась бы на Носорога. Возможно, даже сумела бы его пырнуть – вряд ли насмерть, могла и вовсе не успеть, он сейчас к нападению был готов, да и трое праздно скучающих в стороне пиратов уже привстали в радостном предвкушении потехи.

– Сядь, полоумная! – прошипела Джанбал. – Кинжал сейчас потеряешь и наши жизни потеряешь тоже – без толку!

В этот миг ей и не вспомнилось, что совсем недавно она прикидывала, как бы им вдвоем половчее расстаться с жизнью.

Айше рванулась яростно и целеустремленно. Бал знала про себя, что сильнее своей названной сестры, но сейчас это преимущество почти не сработало. Под смех пиратов они в обнимку покатились по палубе. Перед глазами все понеслось кувырком: доски, краешек моря, парус, лиловый палубный шатер, рея «Итбарака» со свернутым полосатым парусом, конус пурпурного капитанского шатра на берегу, небо в белых росчерках чаячьих крыльев, вновь море, белые барашки волн, белый парус вдали…

Парус?!

Маленький крутобортый шаик ходко направлялся к входу в гавань.

* * *

Было видно, как деловито засуетились на берегу у лодок. Галерная команда тоже рассыпалась по заранее намеченным местам: как вчера… почти как вчера. Азеблер-агасы кивнул своим людям, и десяток их без спешки рассредоточился на корме, попрятавшись за палубными щитами, бухтами канатов, сундуками с добычей. В основном лучники, кое у кого были туфанги, но фитили не тлели: это-то понятно – сразу заметят.

Несколько азапов спустились на гребную палубу расковывать пленников.

Пираты были спокойны, появление шаика совсем не удивило их, того и ждали. У Айше недавняя вспышка горя и ярости тоже, видимо, вышибла понимание того, что Фондерцу, дважды предупрежденный, вовсе не должен был привезти сегодня выкуп. А вот Джанбал буквально онемела.

Почему? Ну почему же?! Неужели этот рыцарь послушного образа и вправду настолько фон-дер-цу, что слова наемных кюрекчи для него звук пустой?

Кто ж ему, такому пустоголовому, поручил выкупом пленных заниматься?! Ладно, его жизнь дурацкая только ему и принадлежит; но жизни, в крайнем случае свобода, тех лодочников, на чью помощь он положился… Да и деньги, целые мешки денег, пуды серебра: они же не его собственные, он ведь только посредник!

Джанбек-то, сумев обратиться на латыни, точно не должен был показаться простым кюрекчи. Или – страшная мысль! – он не смог обратиться к рыцарю послушания, потому что Айше права и сломанные ребра задели легкое… Но тогда, как ни тяжко о таком думать, хоть это его сегодня сбережет: если раны тяжелы, не быть ему на гребной скамье этого шаика. И вправду говорят – плачь, чтоб не смеяться…

А Ламии?!

С некоторым облегчением Бал увидела, что на «Адсызе» не склонны к беспечности: он остановился за пределами гавани. Две лодки, поспешавшие к нему со стороны берегового лагеря, замерли на полпути меж ним и галерой. Очевидно, с шаика им что-то прокричали: одна лодка направилась вперед, другая не двинулась с места.

Потом была довольно долгая пауза, наполненная какими-то странными действиями: несколько человек спустились с высокого борта в лодку, другие, наоборот, перебрались оттуда в шаик. На бой, захват судна это совсем не походило.

Джанбал украдкой быстро огляделась по сторонам. Пираты, кажется, тоже недоумевали.

– Удостовериться хочет… – наконец догадался тот, кого она уже привыкла называть про себя «Горелое Ухо».

– В чем? – спросил другой.

– Что мы тех самых ему готовы отдать, которые у него в списке. И всех. А если не всех, то какую именно часть.

– Так он же вроде беседовал с ними, в первый-то раз, – удивился молодой пират, прозвищем которого Бал не озадачивалась, потому что знала имя – Юнус.

– Значит, тогда недосчитался кого-то. – Горелое Ухо пожал плечами. – Да ты стой себе спокойно, наше дело маленькое. Им, когда надо будет, азапы займутся.

Человек, стоявший на носу второй лодки, был облачен в пурпур, а тюрбан его, тоже пурпурный, украшало целое знамя павлиньих перьев. И резной жезл в руке. И осанка горделива. Лицо на таком расстоянии не различить, но так тут, конечно, лишь один выглядеть может.

Да и лодка – фута-кайык, узкая и легкая, убранная дорогой тканью, – здесь, до самого Истанбула, тоже лишь одна такая есть.

Гребцы первой лодки, проходящей мимо, на мгновение придержали весла в воздухе, но Каторжный Паша исполненным величия жестом позволил или даже приказал им следовать к галере. И весла снова погрузились в воду, толчком послав лодку вперед.

– А зачем они троих наших на борт приняли и стольких же своих спустили? – продолжал недоумевать Юнус.

– Эх ты, лепешка сырая, непропеченная… – Горелое Ухо глянул на парня со смесью досады и сожаления. – Положено так. Чтобы их и наши кюрекчи в равном числе через одного сидели.

– Зачем?

Вокруг рассмеялись.

– Чтобы никто никого не обманул, – раздельно и внятно, словно маленькому ребенку или слабоумному, объяснил старый пират.

– Неужто они думают, что мы из-за выкупа паршивого можем пиратский кодекс нарушить?! – У Юнуса от возмущения глаза на лоб полезли. – А если даже и так – надеются, что трое их гребцов как-то смогут этому помешать?

Рядом шумно хмыкнул Гергедан, как из туфанга холостым зарядом выпалил.

– Вон он сидит, – обморочным шепотом прошелестела Айше на ухо Джанбал.

– Кто? – нахмурилась та. Она только что нащупала взглядом того единственного, кто мог быть Ламии: на полголовы выше прочих и с самого начала стоял у кормила шаика. Он и теперь там стоял, в лодку не спустился, так что слова Айше должны были относиться к кому-то другому.

– Бек. Твой брат.

– Где? В лодке?!

– Нет. В большой ладье. – Рука Айше судорожно сжалась, ногти впились в плечо Бал сквозь ткань рубахи, но на такую ерунду девушки сейчас не обращали внимания. – У левого борта за предпоследним веслом. Неужели не видишь?

Бал встряхнулась – и у нее словно бы пелена с глаз спала: тот, на кого указала Айше, действительно мог оказаться ее братом. Все гребцы там сейчас голые по пояс, но у этого что-то белеет поперек тела: возможно, та самая давящая повязка на грудную клетку, которую они вчера накладывали. И лоб перевязан тоже. А ростом он настолько же ниже своих сидящих соседей, насколько Ламии (или тот, кто может оказаться Ламии) выше стоящих.

Но ведь Джанбек в любом случае не должен был оказаться здесь! Поверил ли ему Фондерцу, не поверил ли – зачем в гребной команде сейчас нужен раненый мальчишка, пусть даже ранен он куда слабее, чем опасается Айше?

Разве только…

– А… А ты кого высматривала? – с запозданием как-то неверяще и даже опасливо поинтересовалась Айше.

Командир азапов торопливо прошел с кормы на нос, и девушкам, оказавшимся у него на пути, пришлось еще торопливее шагнуть в сторону друг от друга. В результате вопрос Айше остался без ответа – к большому облегчению Джанбал.

Барон Фондерцу поднялся по кормовому трапу – как обычно, один и все с тем же дурацким, давно уже только смех вызывающим мечом на поясе. Впрочем, смех смехом, а проверили его с тем же вниманием, как и в предшествующие дни, так что Бал и Айше имели сомнительное удовольствие очередной раз наблюдать ритуал осмотра ножен, пустых, как кошель нищего.

Место пленников было на носу, и рыцарь послушания опять же, как вчера и позавчера, оказался вынужден идти через всю галеру вслед за сопровождавшим его азапом. Шел и негромко молился себе под нос.

Да уж, глупец, тебе есть из-за чего просить Всевышнего о милости. Куда отправится сегодня твоя душа – это воистину дело Аллаха: может быть, он, в безграничной снисходительности своей, и правда принимает молитвы на латыни тоже, не только на языке Пророка. А вот телу твоему суждено отправиться за борт сразу после того, как Каторжный Паша заполучит в свои руки серебро.

И дай-то Аллах, чтобы только твоему…

От посредника не требовалось отступать столь торопливо и столь далеко в сторону, как от пиратского агасы, поэтому Джанбал едва посторонилась, открыто демонстрируя презрение. Но рыцарь послушания прошел мимо нее, как мимо пустого места, даже взгляда не скосив. Только на миг чуть возвысил голос, бормоча слова молитвы.

Что-то в этих словах было не совсем обычное. «Non ducor duco» – это из какой молитвы, собственно? Такие слова что-то неуместно дерзко звучат в обращении к Всевышнему, хоть Аллах его зови, хоть, на отцовский манер, Pan Bog. А «Esto quod es» тут вообще при чем?

Христианским молитвам как таковым отец их с братом не учил. Как-то они с мамой договорились об этом или без слов друг друга поняли: раз уж их дети растут в Блистательной Порте, то быть им правоверными, иначе жизнь совсем уж косо пойдет. Кроме того, отец и сам был не очень-то богомолен, он слишком хорошо умел не плошать, чтобы еще и Panu Bogu докучать просьбами о помощи.

Но читать ведь надо учиться на всех языках, какие знаешь, а близнецов Джан языкам учили серьезно. Из латинских же книг в доме был только молитвенник, так что основные обороты в памяти Джанбал застряли намертво. Вот Аллах свидетель: не было там никакого «Non ducor duco», «не меня ведут – я веду», что вдвойне нелепо звучит в устах человека, покорно следующего за азапом, как теленок за мясником. И вторая из громко прозвучавших фраз – «будь самим собою» – ей тоже ни по одной молитве не запомнилась. Третья – «Et tolle gladius svam cotidie sequatur me», – кажется, в молитвеннике была… только там, прежде чем идти следом, не меч, gladius, требовалось взять, а крест, crucem… Гладиус же – это нечто вроде сабли. Странно, но слова «килич» латынь не знает.

Так.

Сделав знак Айше, Бал мягким шагом двинулась вслед за ним. За тем, кто ведущий, а не ведомый, даже если со стороны кажется, будто это пират ведет его. За тем, кто посоветовал стать самим собой. Или самой собой.

Вот только меча нет. И сабли-килича тоже…

Зато есть кинжал, один на двоих, под паранджой у Айше. И есть Пардино. Ступает за своей хозяйкой след в след. Если бы кто опытным взглядом сейчас окинул обоих, поразился бы одинаковости их кошачьих, хищных движений.

Среди пиратов полным-полно опытных в бою, но никто сейчас не обращает внимания на девушек и зверя.

Могут ли рысь и короткий бебут в девичьих руках, поддерживая друг друга, сотворить нечто равное тому, на что способен латинский gladius?

То ли потому, что Каторжный Паша даже не всех галерных агасы посвятил в свои планы, то ли, наоборот, с самого начала предполагалось, что посредник, прежде чем привезти деньги, захочет еще раз проверить, кого он выкупáет, но пленников к сегодняшней встрече немного подготовили. Они накормлены и хоть как-то одеты: иные в коротких штанах, трое-четверо в набедренном опоясании, но никто не нагишом, как подобало бы галерным гребцам.

Свежих рубцов от надсмотрщичьих плетей на плечах и спинах тоже не видно. Только уже поджившие, несколькодневной давности.

Совсем близко Бал подойти все-таки не рискнула: как раз и обратят внимание, даже если пока никто не проявляет к ним с Айше интереса. Предпочла остановиться позади второй мачты. Оттуда трудно было расслышать, о чем Фондерцу переговорил сначала с пленными, а потом с командиром азапов. Судя по всему, ничего непредвиденного не происходило: в наличии оказались именно те люди, для выкупа которых рыцарь послушания привез серебро, и теперь осталось только договориться о доставке его с шаика на корабль. Но, как видно, этот шаг требовал особого одобрения Всевышнего: рыцарь преклонил колена и вновь принялся молиться. Пленные (сколько их все-таки, десять или больше? Сейчас… Двенадцать…) тоже опустились на колени вокруг, присоединив к его молитве свои голоса.

– Слышишь? – уголком рта прошептала Джанбал.

– Что? – так же беззвучно отозвалась Айше.

– «Nunquam cedere, aut vincere, aut mori»… Тебя что, учили плохо?

– Я забыла почти все, – виновато призналась названная сестра. – Только греческий помню. И арабский, конечно. Славянский тоже, два диалекта…

– А еще внучка султана… – сквозь зубы процедила Бал («Сама такая!» – вдруг не к месту обиделась Айше). – «Ни за что не сдаться, победить или пасть». Слушай дальше, может, хоть часть разберешь. Если нет – за мной следи и делай, как я.

На них по-прежнему никто не обращал внимания. Да и к молящимся внимание упало тоже: пираты откровенно позевывали. Даже ожидание близкой добычи их не согревало. Впрочем, они ведь в основном и не знают о ней. То есть что выкуп должны передать именно сегодня, знают – вот сейчас, он уже на шаике. И что при передаче команду шаика ожидает некий сюрприз, им тоже известно, многим. Но не более.

Капитан «Псоглавца», конечно, безумец, но не дурак ведь.

Азеблер-агасы, знавший все, досадливо переминался с ноги на ногу. Вряд ли его так уж раздражало происходящее (плавучий дворец Каторжного Паши слишком иблисово владение, чтобы тут изображать из себя праведников, а уж капитан его ради особо жирной добычи готов хоть шайтану намаз отслужить), но все же такая молитва неверных на палубе галеры правоверных – явный перебор. Даже если над галерой реет флаг с изображением псоглавца.

С другой стороны, капитанского приказа запретить это он, видимо, не имел. Наоборот, имел приказ воздерживаться от любых крайностей до тех пор, пока на борт не доставят мешки с выкупом. А то гоняйся потом на галере за шаиком, как волк за крысой.

Так что командиру азапов оставалось только скучать.

– Vita sine libertate nihil, militare est!^[13] – пропел рыцарь послушания особенно прочувствованным голосом. И поднялся с колен, сделав знак агасы.

Втроем, вместе с тем самым азапом, что сопровождал Фондерцу еще от кормового трапа, они медленно двинулись в сторону мачты. Вряд ли многие это заметили: посредник был единственным, кто встал, а молитва все еще продолжала звучать.

Джанбал смотрела – и ничего не могла понять. Ну да, сказал он то, что сказал. И Ламии не отходит от кормила: настолько важно это, что он даже не пересел в лодку, идущую к галере. И Джанбек счел для себя обязательным быть на шаике, причем важно даже не то, что он решил, а что его приняли: сейчас там любой гребец будет в цене, даже с помятыми ребрами. Есть еще трое гребцов с шаика против стольких же пиратов, правда, далеко, возле кормы, в лодке, не видимой под весельной палубой. Да еще дюжина безоружных пленников.

Но… ведь это и все.

Что же будет дальше?

Вот он идет, посредник, рыцарь послушания, барон фон-дер-цу-и-прочее. Один среди многих. Безоружный меж двумя опытными в абордажных схватках воинами, каждый при сабле, ятагане, нескольких кинжалах, разве только пушку еще остается добавить. А у него лишь этот «меч посредника» на поясе, непристойно шутовской в своей безопасной огромности. Длинные, Бал чуть не до подбородка пришлись бы, пустые ножны… эфес для двуручного хвата, да еще с возможностью перехватов – как рукоять абордажного топора, добрых пять ладоней… до странности малого размаха крестовина с защитными раковинами по обе стороны клинка…

Не клинка, а того пустого места, где он должен быть.

И все равно – тяжел он, этот меч. Судя по тому, как раскачивается на каждом шагу рукоять, весит сравнимо с боевой саблей. Это даже без учета веса ножен.

Тяжел и плохо уравновешен.

– Сейчас… – негромко проговорила Джанбал. И легонько коснулась того места на груди Айше, где, она знала, под паранджой скрыта «слеза моря»: бебут в костяных ножнах, с янтарной рукоятью. Но что куда важнее – с двуострым стальным жалом.

И все-таки она совсем не угадала. Все мысли Бал были о кресальном замкé – редкой, мало кому ведомой новинке. И, соответственно, о потайной пистойе, в которую сейчас обратится эфес посреднического меча, как глиняные черепки в сказках золотыми монетами оборачиваются.

Но когда огромная рукоять покидает пустые ножны, на ней не открывается зев огнестрельного ствола. Зато из ее недр с тихим щелчком выскакивает узкий клинок длиной в те же пять ладоней.

И то, что оказывается в руке посредника, – настоящий меч. С которым можно и пасть достойно, но лучше все-таки победить.

* * *

Азеблер-агасы тянул саблю из ножен – яростно и мощно, но замедленно, как то бывает во сне. Или в смерти. Он ведь и был мертв уже: острие вошло ему в правое подреберье, а вышло над левой ключицей, не дав вскрикнуть, мгновенно пробив все, что у человека предназначено для жизни. Но агасы был из тех пиратов, которые расстаются с оружием не в миг смерти, а позже.

Его подручный, рядовой азап, не успев даже схватиться за саблю, мягко осел возле мачты. Воистину да будет благословен Каторжный Паша: если не за все свои деяния, то хотя бы за тягу к роскоши, за стремление превратить пиратскую галеру в подобие дворца, отчего палуба щедро устлана дорогими коврами.

Происходящее все еще остается незамеченным: с кормы не видно (снова – благословение Каторжному Паше за его любовь к пышным атласным драпировкам и шелковым пологам!), а те, кто столпился сейчас ближе к носу, продолжают смотреть на молящихся гяуров. Считаные мгновения ведь прошли.

Рыцарь послушания, склонившись над мертво привалившемуся к мачте азапу, выдергивает у него саблю из ножен и ятаган, вместе с ножнами, из-за пояса. Взглядом указывает Бал на агасы.

Девушка бросилась к умирающему пирату, но тот рукоять своей сабли сжимал в ладони так, что не пальцам Джанбал пересилить этот хват. А вот ятаган из-за его кушака – долой. И курдэ, тесак-полусаблю для абордажного боя, тоже удается вытащить, она у командира азапов была подвешена между лопаток, чтобы из-за плеча обнажать.

– Мне! – почти вскрикивает Айше, но Бал не обращает на нее внимания: только Аллаху ведомо, как ее названная сестра умеет обращаться с саблей, – похоже, никак. Сейчас здесь командует барон Фондерцу.

А тот делает нечто странное. Сорвав с плеч белый посреднический плащ, швыряет его за борт. Похоже, в края там вшиты свинцовые или медные грузила: плащ полетел не как ткань, а как брошенный камень, пересек частокол галерных весел, сейчас поднятых и поставленных на упоры, и уже в высшей точке броска развернулся, взмахнув над морем белым крылом. Еще прежде, чем это произошло, рыцарь послушания с силой бросает сначала саблю, потом ятаган, причем с такой скоростью, что они догоняют друг друга в полете. Не через борт, конечно, а через головы стоящих на носу пиратов, так что упасть оружию надлежит рядом с все еще молящимися пленниками.

Не дав себе даже мгновения, чтобы задуматься, Джанбал проделала все то же с доставшимся ей ятаганом и полусаблей. После чего впала в ужас. Что она наделала, безумная: хоть бы один клинок себе оставить!

В этот самый миг рука сраженного наповал агасы наконец тоже умерла – и разжалась, выпустив сабельный эфес.

Тут же со стороны кормы коротко, но резко грохнуло. И еще дважды, почти подряд. Так что по меньшей мере часть пиратов обернулась не на звон упавших клинков, а на этот грохот.

Снизу, из-под борта, поднимались облачка порохового дыма.

Приглушенные расстоянием хлопки огнестрельной пальбы доносятся сейчас и от устья гавани, где замерли друг против друга шаик и капитанская лодка. Но туда уже никто не смотрит.

Да и вообще хоть как-то среагировать успели далеко не все. Ближайшего пирата Фондерцу достал на полуобороте – и, оставив в нем меч, все-таки коротковатый для серьезного боя, дотянулся до его оружия, тяжелого палаша. Следующего врага встретил уже этим палашом.

Спина рыцаря послушания теперь не покрыта плащом, и видно, что сзади за поясом у него торчит… нечто странное. Но это не кинжал, не тесак, да и не щит, поэтому Бал тут же перестает замечать эту вещь: сейчас значение имеет только оружие.

Все вскипело движением, криками, звоном стали. Бал видит, как стремительно метнулась на кого-то Айше с обнаженным бебутом в руке, а потом подруга перестает умещаться в ее внимании, сузившемся до своей сабли и ближайшего противника. Удар – мимо! – отбив, отбив, уход, отбив… Саблю Бал держит острием вниз, лезвием вперед, рука на уровне головы, танцующий шаг, движение тела по кругу, движение клинка режущее, от кисти, не от локтя… Точностью девушка возмещает недостаток силы, метит в лицо и руку, свои пальцы бережет подтяжкой лезвия. Пирату это в новинку, никогда он не встречался с таким стилем, а вот знай, такова она – walka krzyzowa, шляхетское искусство благородного клинкового боя… Перебросив саблю из правой в левую, сумела дотянуться, полоснуть по запястью; скользящий шаг вбок, с присядом, почти за спину врага, сабля снова в правой – и наконец-то не подрезка, а рубящий удар: горизонтально, на уровне лопаток.

…Это «удар отецкий», он так в крыжовом фехтовании и зовется. Маневр с уходом в сторону и за спину, а потом рубящий взмах поперек тела, от уровня бедра и до плеча, куда уж придется.

Наказания у них в семье не были приняты вовсе, об этом отец с мамой тоже сразу условились или без слов поняли друг друга, как и в случае с молитвами. Но, с другой стороны, верно говорится: «Кто не бьет своих детей, тем самым бьет своих внуков». Так что, когда близнецы Джан умудрялись вытворить что-то уж совсем непростительное – ох, частенько такое бывало! – отец просто назначал им внеочередное упражнение в мастерстве сабельного боя. Само собой, не на стальных саблях, до этого еще дорасти надо, а на деревянных «пальцатах», прочных и гибких прутьях в палец толщиной.

Пальцата для правой руки у отца была самая обычная, Бал с братом такими же пользовались, а вот для левой – с особой рукоятью. В сабельном фехтовании нагрузка приходится на большой палец, у настоящих сабель для walki krzyzowoj даже особое кольцо под него имеется, «палюх». А отец в одной схватке, защищая маму, обменял кончик этого пальца, левого, на вражескую жизнь. Давно это было, еще в ночь зачатия Джан, брата и сестры.

Потому вместо палюха у него на рукояти был обустроен особый упор. И особый же навык выработан на тот случай, если в круговерти схватки придется перебрасывать саблю из руки в руку: ведь случается, даже часто, биться не парными клинками, но одним.

А есть еще «удар венгерский», «удар монашеский», «прямой», «длинный»… Много чего есть.

Премудростям крыжовой рубки Аджарат, в прошлой жизни шляхтич Ежи Ковынский, своих детей школил нещадно: пожалуй, плетью милосерднее было бы. Но мастерство и вправду росло.

…Лезвие высвобождается, не завязнув в позвоночнике. Слева угрозы временно нет: пираты шарахнулись, как от расплескавшегося чана горячей смолы, Пардино-Бей мечется среди них так, что им, верно, кажется – это не одна рысь, а целая стая барсов. Справа… звяк, звяк – стук! – вот с таким неблагородным звуком палаш, дважды скрестившись с пиратской саблей, на третий раз минует ее и врубается сквозь тюрбан в череп; опасности тоже временно нет. Сзади…

…Кто-то меньше ее ростом, с абордажным топориком, налетает, не оберегаясь, широко замахивается из-за головы, точно при колке дров, – он что, с ума сошел?! Уход с линии атаки, подбив ногой под лодыжку – так Джанбек вчера свалил Позолоченного Мехмеда, а Джанбал когда-то, невообразимо давно, сбила наземь Айше, в тот день, когда начались их совместные странствия…

(Где Айше?!)

Нападающий валится навзничь. Бал успевает увидеть угольно-черную кожу. Марфур, эфиопчонок, единственный их друг на «Итбараке».

Испуганные мальчишеские глаза на черном лице…

И, ничего тут не поделаешь, Джанбал рубит по лежащему, не давая себе права о чем-то задуматься. Прямо по этому лицу, по глазам. Запрещает тошноте подступить к горлу. Отскакивает, укрываясь за мачтой. Теперь она бок о бок с Пардино…

А пираты вдруг, оббежав ее, рысь и рыцаря послушания, бросаются к краям палубы, кто-то даже лезет на бортовое ограждение, цепляется за весла, падает и исчезает между ними. Со стороны носа словно бы накатила прибойная волна, расшвыряв или погребя под собой все, не успевшее посторониться. Пленники. Бывшие пленники, те, кого собирались выкупáть. Их сейчас осталось человек восемь; кое-кто на пути от носа к мачте сложил голову – но не задаром: у всех, кто дошел до мачты, в руках оружие. Взятое с боем. Окровавленное. И сами они по уши в крови, больше чужой, чем своей.

Джанбал воспринимает их слитно, как некое существо-ратоборца, чудище вроде дэва или дракона: единое тело, многорукое и многосабельное. Страшное настолько, что, когда этот боевой дэв окинул ее взглядом, у девушки словно бы остановилось сердце. К счастью, этот взгляд признал девушку и рысь за своих, словно бы присовокупил к телу дэва.

(Где же Айше?!)

Вот они все вместе – и что же дальше? Сейчас пираты опомнятся, их по-прежнему толпа на горстку, а толпой и дэва одолевают… С кормы уже бегут азапы, чуть запоздало сообразившие, что им больше незачем прятаться в засаде…

И тут возле правого борта, но за бортом, сквозь ряд все еще неподвижно вздыбленных на упоре галерных весел, мелькнуло что-то белое. Скорее всего, флажок или вымпел, поднятый на лодочном весле.

– Туда! – командует Фондерцу.

Бал не успевает понять, на каком языке, но смысл ей ясен, да и остальным тоже.

Восьмителый дэв кидается к борту, и те пираты, которые ранее отступили туда же, успевают пожалеть, что не выбрали противоположный борт.

А та штука, которая была у рыцаря послушания за спиной, теперь у него в руке – и сама она точно рука, топорщится пятью растопыренными веером стволиками, как пальцами. Рука смерти. Джанбал увидела, как Фондерцу, встав лицом к азапам, уже поднимающим луки, вдруг окаменел всем телом, превратившись в подобие стрелкового упора, в живой лафет. Потом скрежетнул искровой замок – и все пять пальцев плюнули смертью.

Наверно, каждый из них был заряжен более чем одной пулей. Над палубой просвистел словно бы залп пушечной картечи, выкашивая все живое. Лишь один азап выстрелил в ответ.

Бал ощутила болезненный удар в грудь и поняла, что жизнь ее завершилась, ибо сейчас получить серьезную рану – даже хуже, чем быть убитой наповал. Но вот же эта стрела, не вонзившаяся в тело, отскочив, падает под ноги. Незачем и некогда думать, как такое может быть.

В это мгновение Джанбал наконец увидела свою названную сестру. Айше лежит на распростертом навзничь огромном пирате – Гергедане? – словно сплетясь с ним в любовной игре. Мертвая?! Бал успевает это подумать, ужаснуться – и вдруг видит движение локтя: внучка султана раз за разом всаживает в лежащего бебут на всю длину лезвия.

– Все! – кричит Бал. – Уходим! Вон там…

Но Айше, оказывается, сама все видела и понимала. Упруго вскочив на ноги, она поворачивается к правому борту, делает шаг – и осекается. Носорог, видать, пират той же породы, что и командир азапов: руки его умирают позже, чем он сам. Огромная лапища вцепилась в край паранджи.

Айше – окровавленный кинжал все еще в руке – наклонилась было, чтобы обрезать подол или пальцы, но поняла, что времени на это уже не оставлено. Тогда она просто сбросила паранджу, одним движением выскользнув из нее, как линяющая змея из старой кожи.

На ней короткие, до середины голени, нижние шальвары, а выше пояса – ничего, только костяные ножны на шейном шнуре: платье и сорочку вчера извела на перевязку Джанбека. Будь сейчас обычный день, внучка султана скорее умерла бы, чем показалась вот так перед глазами мужчин; но сегодня смерть и без того реет повсюду, вовсе незачем облегчать ей жатву. Полунагая, Айше стремительно пробегает к борту и в прыжке исчезает из виду.

– Скорей, отрок! – кричит один по-роксолански, и Бал понимает, что эти слова обращены к ней.

Восьмителый дэв разделился на две равные части, образуя проход и готовясь удерживать его. Пираты сейчас не наседают, в плотно сплетенной ткани боя чудом образовалась прореха – но вдруг становится ясно, что никакой это не дэв, не боевое чудище, а дважды по четыре человека, изможденных, уязвимых.

Думая уже не о своем, а об их спасении, девушка бросается к борту вслед за своей названной сестрой. Успевает увидеть две абордажные кошки – одна закинута на сам борт, другая на галерное весло, все еще торчащее вверх, не снятое с упора. От них вниз, к лодке, тянутся тросы, но Джанбал, не воспользовавшись ими, повисает на весле, а потом спрыгивает просто так. Сколько там локтей высота галеры, видали и не такое…

Понеслись почти вплотную к лицу темные провалы весельных портов. По ноздрям ударила волна смрада, как из нечищеного хлева: запах гребной палубы. А затем последовал еще один удар, по подошвам ног. Настоящий, плотный удар – но даже чуть менее жесткий, чем можно было ожидать, соскочив с такой высоты в лодку.

Была еще мысль, запоздалая, поэтому обжегшая, как кипятком: а как же Пардино?! Но тут же перед глазами мелькнуло вытянувшееся в воздухе рысье тело. Оставаться среди чужих Пардино-Бей вовсе не собирался, а уж прыгать он точно умел так, как его юной хозяйке даже не снилось.

7

И об этом тоже, правоверные, не нам бы рассказывать, даже если мы пишем, и не вам бы слушать, даже если вы читаете… Творя сегодня намаз, не забудьте помянуть в нем беглецов, о которых услышите или прочитаете сейчас, потому что, хотя они и машаякчи, верующие в пророка Ису как в Бога, на галерной-то палубе человек все равно не верует ни во что, кроме как в свист плети надсмотрщика. Поэтому не только выкуп пленных, но даже побег их – тоже богоугодное дело. Во всяком случае, не встречались нам мудрые толкователи законов, которые придерживались бы иного мнения. И даже найдись чудом один-другой такой толкователь, приковали бы мы, будь наша воля, их цепью к галерному веслу да заставили бы выполнять всю работу подневольного гребца. А потом повторили бы им тот же наш вопрос. Но не сразу, а через месяц. Того лучше – через год.

* * *

Приземлилась Джанбал на мертвеца, одного из трех остававшихся в лодке гребцов Каторжного Паши. Собственно, только он единственный тут и оставался еще, остальных успели отправить за борт. Да и этому туда же путь, у троих гребцов с шаика просто времени и рук не хватило.

Двое из них сейчас стоят в рост, держа в одной руке тросы, тянущиеся к заброшенным на галеру абордажным крючьям, а в другой у каждого направленная вверх пистойя. Третий подгребает свободным веслом, удерживая лодку в нужном положении.

– За ноги хватай! – скомандовала Бал, обращаясь к Айше.

Вместе они перевалили убитого в море: лодке ни к чему лишний груз, через считаные мгновения ей предстоит принять живых. Если совсем повезет – девятерых.

Уже избавившись от трупа, девушка сообразила: надо бы сперва сорвать с него для Айше если не рубаху, так хотя бы безрукавку-йелек, пускай и то, и другое с огнестрельной дырой и пропитано кровью… Да уж поздно: вослед крику рот не заткнешь. Ладно, сейчас не до приличий.

Один из бывших в лодке выстрелил – не глядя, протянул Джанбал опустевшую пистойю, мотнул подбородком в сторону лодочной скамьи, где лежали пороховой рог и мешочек с пулями. Девушка на миг оцепенела от ужаса: она все забыла, не сумеет перезарядить! – но голова, может, и вправду забыла, а руки память не утратили.

Придерживаясь одной рукой за трос, в лодку соскользнул барон Фондерцу. Правое запястье он бережно прижимает к груди: видать, залповый выстрел из пятиствольного чудовища все же не прошел даром.

Джанбал зарядила оружие (к счастью, у него-то ствол только один), подсыпала порох на полку. Ключ! Где ключ?! Ох, какое счастье – вот он, здесь же, на цепочке.

Она в три поворота взвела пружину кресального замка и вперед рукоятью протянула пистойю обратно. Села за одно из весел. Айше пристроилась было на соседней гребной скамье, но Бал свирепо рыкнула на нее: только помешаешь. Искусству кюрекчи с детства учиться надо.

Снова грохот выстрела, потом, почти сразу, второй – и оба лодочника протягивают разряженные огнестрелы Айше. Та в отчаянии отстраняется, мотает головой. Джанбал привстала было – но на весле она сейчас нужнее, да и перезарядить уже времени не будет: то прыжком, то по тросам в лодку ссыпаются остальные. Трое одновременно: лодка заплясала на волнах, чудом не опрокинувшись. Четвертый. Пятый… нет, это мертвый пират, за борт его. Вот он, настоящий, наш пятый: промахивается мимо лодки и падает в воду, но товарищи мгновенно втягивают его за руки. Шестой…

– Я – последний! – кричит он, и лодочники, поняв, что живых больше нет, упираются веслами в борт галеры и отталкиваются от него. Чуть ли не в следующее мгновение над их головами начинают шевелиться огромные веретена галерных весел. Еще несколько мгновений – и они бурно вспенивают волны там, где только что находилась лодка.

Поздно. Поздно!

Так что же, мы спасены?

Нет. До этого еще далеко. Галера сейчас похожа на очумевшую сколопендру, вразнобой шевелящую лапками и пытающуюся ползти в четырех направлениях одновременно. Но когда она придет в себя…

* * *

Узкая быстроходная лодка грузно сидит в воде, подобно перекормленному гусю. К «Итбараку» ее, не очень напрягаясь, вели шестеро гребцов, каждый на паре весел; а прочь от «Итбарака», изо всех сил налегая на весла, – восемь. Хорошо бы посадить по человеку на каждое весло, но нет стольких рук. Те, кто цел или ранен легко, гребут, а вот двоим досталось слишком крепко. Троим, включая рыцаря послушания. То есть четверо, включая не приученную к гребле Айше, – просто груз, отяжеление. Четверо с половиной, если прибавить вес Пардино.

Бал поэтому работает веслом не щадя себя и не уступая мужчинам. А они гребут хоть и не слишком искусно, но могуче и слаженно, сразу поймав ритм: несколько лет на галере – хорошая школа… будь она трижды проклята…

С галеры густо летят стрелы, позорно неточные, словно лучники тщатся попасть в море, а не в скачущую по волнам лодку. Потом одиночно громыхнул «соколок», вертлюжная пушка.

Джанбал даже не повернула головы. «Соколок» обязательно промажет, иначе и быть не может, ведь тогда смерть. А другие пушки сейчас, конечно, не готовы к стрельбе. Никак не должны. Пусть не будут!

О Аллах, пожалуйста!

Каменное ядро вспенило воду с большим перелетом. Почти сразу вслед за этим стих лучный обстрел, безнадежно вскипев напоследок слепым растянутым залпом. Все, теперь их не достать… Пока, во всяком случае.

Спасибо, о Аллах!

И вдруг, одновременно с последними посвистами стрел, на носу вскрикнул Пардино-Бей: совершенно человеческим, даже каким-то детским голосом.

Нет возможности увидеть, что с ним. Еще невозможнее повернуть голову, осмотреться, понять, куда они гонят лодку. Направляют движение те трое кюрекчи с шаика и Фондерцу, севший к рулю, – на это его одной здоровой руки хватит. Но пока идет весельная гонка, старший по лодке не он, а… Бал прислушалась к ритму… а тот кюрекчи, которому она перезаряжала огнестрел.

Впрочем, сейчас все гребцы словно слились воедино, опять превратившись в многотелого дэва. Только теперь и Джанбал тоже его часть.

Но она лучше многих знает: от галеры можно уйти на рывке или поиграть с ней в кошки-мышки при лавировании. В долгой прямой гонке – заведомо нет. А они сейчас идут без маневра, выжимая из своих мышц и душ последние капли сил. Значит…

Вот он, на краешке зрения, шаик. Огибает устье бухты по дуге. Где-то на выходе из гавани они должны встретиться.

Там тоже гребут изо всех сил, но это лишь для того, чтобы не упустить даже малую толику скорости: парус лежит круто к ветру, он огромен и тверд, как стена, послушен, точно чаячье крыло. Тот, кто правит парусом, ростом выше всех на шаике. Ну конечно.

Вот он стоит у правого борта, намотав шкот на руку и удерживая его, словно бы играючи, хотя мало в море тех, кому по силам такая игра…

Вторая лодка, атаманская, давно отстала, она спешит наперерез курсу галеры. Расстояние там куда меньше, так что Каторжному Паше предстоит встретиться с «Псоглавцем» чуть ранее, чем их собственная лодка сойдется с «Адсызом».

Его лодка должна улучить момент, чтобы подойти к галере с кормы, не под весла же ей соваться. Мгновение только будет, но его должно хватить: атаман перескочит на спущенный трап, а то даже просто за канат схватится, он ловок и цепок, как кот, так что вскарабкается, не заставив уже разогнавшийся корабль задержаться. А фута-кайык, сколь он ни быстроходен, вскоре начнет отставать, да и пусть, до него ли. Все равно с Каторжным на борту «Итбарак» в погоне будет стократ злее и целеустремленнее, чем под командой любого из помощников.

Это Джанбал увидела внутри головы, как цветную череду многофигурных миниатюр в персидской книге, – и тут же мысленно захлопнула эту книгу. Сейчас куда важнее другое. Как им самим-то попасть на шаик?

Ничего иного не придумаешь: сойтись скула к скуле под малым углом, в последний момент развернувшись параллельно и убрав весла со стороны смыкающихся бортов. Их лодка сейчас так и идет…

Так, да не совсем. Чуть плавнее нужного разворот собираются закладывать. Не знает рыцарь послушания и трое его гребцов, как случается проходить стремнины на реке Ешиль-Ирмак, на ходу принимать груз с контрабандистского суденышка, притираться вплотную к каменистой отмели, лавировать меж топляков.

А тот, кто ведет сейчас «Адсыз», учитывает, что в лодке есть человек, все это знающий…

Посвистывает ветер, срывает с волн пригоршни соленых брызг. Бранчливо перекликаются чайки. Глухо, сквозь зубы, постанывает раненый. Второй молчит, и молчит Пардино. «Пожалуйста, о пожалуйста, Аллах, сделай так, чтобы он оказался жив! Ну что тебе стоит! Я ведь больше ничего у тебя не попрошу, правда!»

Еще пять гребков. Три.

Время.

– Право – табань, лево – на воду! – кричит Бал так, что срывает голос. И сама (она по правому борту) налегает на рукоять весла обратным движением так, как только что кричала, выкладываясь полностью: мышцы плеч и спины едва не рвутся.

– Ты что… – привстает было старший кюрекчи, но уже после того, как повиновался команде: ей все повиновались. И замолкает, увидев, как мягко и ровно надвигается на них борт шаика.

– Лево – на брус! – сипло выкрикивает Бал, потому что кюрекчи ведь не был с ними на «Итбараке» и, кажется, не знает, какую команду подать сейчас. Даже эта команда рискованна, потому что нет же здесь никакого бруса, опоры для чудовищных галерных весел, на которую их, поднимая, ставят наклонно. Но уйти с галеры куда проще, чем позволить галере уйти из тебя, хотя на сей раз это и к лучшему, потому что все гребцы опять без промедления повиновались, просто подняв весла, – только так на лодке и можно. А потому не потеряли ни единого мгновения, которые драгоценнее, чем алмаз или жизнь: суденышко и судно плавно притерлись скула к скуле, как влюбленные щеками друг к другу прижимаются.

Сверху точно падают абордажные крючья: все на дерево, ни один на живое мясо.

Раненых, подняв каждого вдвоем-втроем, споро передают на борт, не так уж он и высок, куда шаику до галеры. С облегчением Бал видит, как Айше и ее сосед передают на шаик Пардино тоже, причем тот шевелится, жив он.

И снова спасибо, о Аллах!

Остальные мгновенно перемахивают сами, даже рыцарь послушания, со своей-то поврежденной рукой. Джанбал дернулась было подсадить Айше, ведь та, единственная из всех, корабельно-лодочную премудрость прежде не постигала, но ее уже втащили наверх.

А в следующее мгновение Бал втащили тоже, хотя она-то нуждалась в этом менее всего. Едва успела положить руку на борт, как огромная лапища накрыла ее – и выдернула девушку наверх, словно пойманную рыбешку.

– Сдурел?! – гневно прохрипела она Ламии, потирая запястье.

– К парусу, – хмуро скомандовал он.

И Бал повиновалась, как ей самой давеча повиновались все в лодке.

Вдвоем они поймали ветер сразу – и шаик рывком кинулся вперед, словно прыгнул. Но грести на нем не перестали: наоборот, все спасенные, кроме тех, кто был ранен, тут же рассредоточились по веслам, благо за них можно взяться и попарно.

А за кормой, пусть не так уж близко покамест, реял стяг с песьеголовым зверочеловеком на нем. И гулко, за сотни шагов не теряя в силе звука, бил галерный барабан, отмеряя такт для кандальников на гребной палубе. Ду-дут! Ду-дут! Ду-дут!

Но ветер свеж, парус надут упруго, а шаик много легче галеры. И гребцы на нем не жалеют себя, выкладываясь больше, чем может заставить плеть надсмотрщика.

Потому что жизнь без свободы – ничто.

Джанбал обмотала таль вокруг планшира: она не Ламии, чтобы сколько-то долго удерживать его просто на руке. И только теперь вырвала у времени кусок, чтобы взглядом поискать родного брата и названную сестру.

Двух взглядов не потребовалось: Джанбек, туго перетянутый вокруг ребер вчерашней повязкой, и Айше, все еще обнаженная до пояса, оказались рядом, на одной гребной скамье. За одним веслом. Плотно прижавшись друг к другу голыми плечами и сливаясь в ритме гребных взмахов.

Может быть, даже точно, во дворце искусству кюрекчи и вправду не учили, но бывшая принцесса мгновенно сумела приноровиться к движениям своего соседа. Так что вдвоем они сейчас составляли одного полноценного гребца.

* * *

Для того чтобы уместить дальнейшие события, времени не потребовалось урвать у самого себя большой кусок. В крайнем случае столько, сколько занимает чтение обеденного намаза… хотя иные торопыги и его ухитряются вдвое быстрее прочитать, но будут они горько удивлены на том свете, когда узнают, что все эти поспешные молитвы не зачлись им^[14].

Резко ускорился барабанный бой: ду-дут, ду-дут, ду-дут! – и непомерные весла «Псоглавца» зачастили в темп ему. Теперь галера напоминала уже не сороконожку, а клопа-водомера, шустро скользящего по поверхности. А затем по мачтам вверх вскарабкались фигурки матросов – и вдруг водомер словно бы выпустил крылья: над пиратским кораблем косо поднялись громады парусов.

Всем известно: противоестественно такое сочетание для больших судов. Паруса – это для «мертвого» хода, только чтобы расстояния преодолевать, когда ветер хоть сколько-то попутный. А «живое» вождение корабля – в морском бою или при пиратском налете – требует весельного хода. Иначе не хватит маневренности, да и просто скорости, на боевых-то дистанциях.

Малые скорлупки вроде байд и шаиков еще могут позволить себе с парусами баловаться. Да и то у них обычно преобладает мускульный ход, весельный.

Без кюрекчи, вольных или подневольных, в море никуда. Кому бы и нужны иначе были стада галерных рабов: корми их, огромный запас воды в плаванье бери… раз за разом сменяй недолговечный в работе запас человеческого мяса, заново подгоняй для новичков оковы, а потом еще обучай слаженным действиям…Учит, конечно, в основном плеть надсмотрщика, но даже плетью раба не сразу гребцом сделаешь.

Да еще и большие пушки из-за весельных рядов на галере почти негде разместить. По-настоящему тяжелые – разве что на носу.

Таран «Псоглавца» сейчас был направлен точно в корму шаика. И три окаймляющих его жерла носовых орудий немигающе смотрели на маленького юркого беглеца. Два меньших – по обе стороны от тарана, а одно, исполинское, – над ним.

Словно бы два обитателя нездешних миров зрачками вслед ведут, собакоглавый итбарак и Тепегез, великан-одноглазец.

– Он видел деньги… – негромко сказал рыцарь послушания, отвечая на безмолвный взгляд Ламии. Тот кивнул, ему все было понятно.

Бал тоже сообразила сразу: пиратский капитан знает, что выкуп предполагался всерьез, без обмана, он своими глазами видел привезенное серебро – и не будет вот так, за здорово живешь, пускать его на дно. Другое дело, что ему, наверное, и не потребуется: покамест на двойном ходу галера их нагоняет. Долго идти с предельной скоростью она не сможет, но поди знай, где раньше выбьются из сил гребцы, на ней или на шаике.

Девушка видела единственный путь спасения: уходить в сторону, лавировать, вертеться, как стриж вокруг ястреба. Благо к ветру они могут примериться куда успешнее, чем тяжеловесно-длиннотелый «Псоглавец». И она не понимала, отчего медлят старшие. Прежде всего сам Ламии.

– Джан! – вдруг рявкнул он.

– Здесь! – в один голос отозвались брат и сестра.

– Смени меня. Все помнишь? – это Ламии сказал Беку. – А ты за братом следи (это он обратился уже к Бал).

Не дожидаясь ответа, шагнул к Беку, давая ему перехватить шкот, и тут же перебежал от паруса к рулю.

Айше, оставшись за веслом одна, сделала неловкое движение, но рукоять у нее сразу перехватили: на гребной скамье почти мгновенно оказался тот, кого Ламии сменил у кормила. В напарнице, особенно такой, как внучка султана, он явно не нуждался, без церемоний оттеснил ее бедром, буквально спихнув со скамьи. Айше ойкнула, вскочила – и тут наконец осознала свою полунаготу. Заметалась, схватила чей-то кафтан – вокруг было разбросано много чужой одежды, – торопливо запахнулась в него. Да так и скорчилась на дне шаика, от стыда спрятав лицо в коленях.

Это Бал видела лишь мельком, все ее внимание ушло на брата и Ламии. Она по-прежнему не понимала, что они задумали, но в парусном деле, бывает, важнее чувствовать.

Все ближе и ближе галера. Собакоголовая тварь, предвкушая поживу, скалится с вьющегося по ветру флага, с обоих парусов тоже. Совсем немного – и снова можно будет прицельно из луков вести обстрел.

Как-то чуть неправильно толкнулась в днище волна. В тот же миг девушка все поняла, но это было даже не важно: Ламии выкрикивает команду гребцам, налегает на кормило так, что бугры мышц, кажется, вот-вот прорвут кожу, а Джанбек с Джанбал, без слов ощущая, что нужно сделать, перекладывают парус круче к ветру.

Шаик рыскнул в сторону, забирая мористее. Галера так маневрировать не может, она начнет поворот чуть позже, когда…

Нет, ничего она не начнет. «Итбарак» проходит над тем местом, где шаик с его малой осадкой недавно всем корпусом ощутил какую-то инакость волны, и словно бы спотыкается на полном ходу, в нелепом взмахе теряя увенчанные псоглавцами крылья парусов, с грохотом обрушивая на палубу реи.

Подводные скалы, по-кошачьи выпустив скрытые морской гладью когти, вцепились в брюхо пиратского корабля, вспарывая деревянную плоть обшивки, круша ребра шпангоутов…

– Мы можем… – со странной неуверенностью спрашивает кто-то. Кажется, тот, кого Бал еще на лодке определила как старшего кюрекчи.

– Нет, – отвечает рыцарь послушания. На лице его скорбь, но голос тверд. – Ничего мы не можем сейчас.

О чем они говорят? О том, чтобы подойти ближе и перебить, сколько получится, барахтающихся в волнах пиратов, потому что берег не так уж далек и многие имеют шанс доплыть до него, а кого-то даже и захватить в плен, вот уж поделом им будет? Или о возможности спасти, подобрать на борт кого-нибудь из галерных гребцов? Ведь это тоже пленники, собратья по несчастью тех, кого сегодня расковали и вывели на верхнюю палубу! Их ли вина, что за них не был собран выкуп…

Но, Джанбал осознает это не хуже, чем рыцарь послушания, действительно ничего они не могут сейчас. На утлом суденышке. С измученной, израненной командой (те, кто сидел на веслах, сейчас лежат вповалку: силы оставили их сразу, едва стало ясно, что погоня окончена). Да еще вплотную к каменной гряде, которая опасна не только для глубоко сидящих в воде кораблей.

Что ж. Лучше так, чем все равно короткая и уже совсем без проблеска надежды жизнь в цепях, под плетьми, в смраде и полумраке гребной палубы. Галерная, каторжная жизнь. Огрызок ее.

Про себя Бал точно знала, что предпочтет смерть такому огрызку. Как видно, старший кюрекчи тоже мысленно примерил на себя участь кандальника, прикованного к галерному веслу, – и, помрачнев, молча кивнул.

– И кто ж ты таков есть, отрок?

Вопрос был задан по-роксолански.

Перед тем для близнецов Джан пролетели несколько очень наполненных минут, в течение которых их внимание целиком занимал Пардино. Стрела вошла ему под переднюю лопатку, скользнула вдоль бока, не пробив грудную клетку, – и там увязла. Вытащить ее не получалось. Джанбал нащупала острие – оно было совсем неглубоко, под кожей, – и сказала, что даже пробовать нечего: наконечник, кажется, зазубрен. Смертельно разбередит рану.

Воистину пиратская стрела.

Тогда поступили иначе: сестра обняла зверя за голову, гладила, целовала, нашептывала в ухо утешения – а брат выбрал момент и коротко налег на хвостовик стрелы, протолкнув ее насквозь. Пардино только мяукнул жалобно, как котенок, хотя котенком его Бал и Бек никогда не видели, он ведь на четыре года старше их. Ну, терпи, терпи, кистеухий, тебе от роду дано девять жизней, одну ты потратил в ту ночь, когда наш отец потерял кончик пальца, другую – в ночь, когда был спасен отец Айше… а вот сейчас – третью, но у тебя еще целых шесть остается, всем бы нам так!

Наконечник действительно щерился двумя рядами невозвратных шипов. Джанбек склонился над рысью и, вплотную припав лицом к окровавленной пятнистой шерсти, зубами перекусил тонкий черенок древка вплотную к ране. Джанбек тут же выдернула то, что осталось от стрелы. Пардино снова вскрикнул жалобным, почти человеческим голосом – и вдруг шевельнулся гораздо свободнее, ощутив, как из тела ушла смерть.

Терпи, родной. Терпи, наш самый любимый. Совсем немного осталось, сейчас станет легче.

Они в четыре руки торопливо перевязали зверя, уже чувствуя и замечая, что рядом стоит кто-то, причем, кажется, не один. А потом и прозвучал этот вопрос…

Бал огляделась по сторонам. Медленно поднялась на ноги. Брат пока так и остался сидеть: он сейчас держал на коленях обмякшего Пардино, не мог его оставить.

Гребцы по-прежнему в основном лежали там, где их свалила усталость: шаик шел под парусом. Но четверо уже нашли в себе силы встать. И среди них – некто старше средних лет (впрочем, Бал знала о себе, что до сих пор, «по-детски», не очень умеет определять возраст тех, кто миновал пору юности: то ли три дюжины лет человек прожил, то ли четыре), но крепкий и жилистый, как просмоленный канат. Впрочем, иные на галерах и не выживают.

Со старым сабельным шрамом на щеке. И с обнаженной саблей в руке.

Кажется, это он же ранее, еще на «Итбараке», обратился к Бал по-роксолански. И вот теперь снова…

Поймав ее взгляд, устремленный на саблю, этот человек смутился, убрал клинок за спину. Девушка как-то сразу поняла все: сабля не для угрозы, просто он сегодня добыл ее в бою, без ножен, вложить оружие некуда, вот оно и осталось в руке. А без сабли – нет уж, отныне никогда. Разве только когда за весло сегодня брался, откладывал ее. Но и то она была совсем рядом.

Отвечать, однако, надо. А ошибиться в ответе никак нельзя. Потому что эти спасенные с галеры, да и команда барона Фондерцу – кроме нанятых кюрекчи, среди которых, правда, и Бек, и Ламии… Так вот, все это товарищи по несчастью, а сейчас вдобавок братья по оружию. Но вообще-то они воины. Сейчас – вооруженные. Только что сорвавшиеся с цепи в самом прямом смысле. Вражеские воины, потому что хотя Каторжный Паша – враг основной, ближайший и единый, все равно ведь он – пират Блистательной Порты… а бывшие пленники с Портой воевали ранее, да и в грядущем, наверное, будут… Объяснить же недавним галерникам что-то насчет мести потомкам Хюррем тем более вряд ли получится.

Тогда, в схватке на палубе, многотелый дэв определил их с Айше как своих. Но теперь он распался, и требуется новое подтверждение. Ведь если по чести, девушки на корабле Каторжного Паши были, конечно, пленницами, но совсем иначе их там содержали, чем галерных кандальников. Братом по оружию Бал для них стала лишь час назад.

Братом… или сестрой?

– Я – Георгий Ковынский, шляхтич с гербом и девизом! – это ответила не она. Ее брат, Джанбек, стоял сейчас плечом к плечу с ней, выпрямившись во весь рост (теперь он был на полголовы выше Бал), а рядом с ним, с трудом утвердившись на шатких лапах, поднялся окровавленный Пардино. – А тот, о ком ты спрашиваешь, – мой младший брат, Тарасий Ковынский. И его нареченная, о которой даже мне, родной крови, лишнее спрашивать неуместно, а уж тебе, пан, и подавно.

– Ковынский… – Человек со шрамом смерил парня задумчивым взглядом, потом скользнул глазами по лицу Бал, безусловно, узрел сходство и вновь повернулся к Беку: – Не слыхал. Твой герб?

– На лазоревом поле – летящая утка, вправо, с поднятыми крыльями и золотым перстнем в клюве. Извини, пан, но в описании гербов я не силен.

– Отчего же, вполне.

Джанбал украдкой перевела дух. Счастье, что этот дотошный шляхтич, признав Бека старшим братом, только его и расспрашивает. Она-то в последнее время о маминой семье услышала и догадалась столько, что хоть забывай обратно: больше, чем можно поверить. А об отцовском роде знала не более чем до побега. По сути, лишь то и знала, что не нужно о нем лишнего спрашивать.

– Твой девиз?

– «Здибик!»^[15]. Гербу он не соответствует: сам знаешь, пан, это бывает. Зато…

И Джанбек демонстративно положил руку на голову зверя. Тот прищурился. Бал видела, до чего Пардино сейчас тяжко и больно, насколько серьезно он ранен, – и осознание этого буквально рвало сердце; но остальным могло казаться, что огромный кот лишь слегка оцарапан и готов к бою. А какова пардовая рысь в бою, они видели совсем недавно.

Вот пусть так и кажется дальше.

– Еще как бывает. – Человек со шрамом скупо улыбнулся. – Скажем, вот я – Желислав Осморг, и шляхетский девиз нашего рода – «Геральт!»^[16], а герб наш именуется «Сренява»: на лазоревом поле – волнистая серебряная перевязь…

Желислав Осморг вдруг замолчал, как видно осознав, до чего неуместны сейчас геральдические упражнения. Коротко, но уважительно кивнул сперва Бал, потом Беку.

– Прости меня, юный пан Тарасий. И ты не таи зла, Ежи Ковынский. Благородных шляхтичей видно сразу. – Он чуть шевельнул правой рукой, должно быть намереваясь показать движения крыжовой рубки, но тут же остановился: в руке по-прежнему была сабля, а после такого разговора саблей размахивать точно не стоило. – Но после того, как твой брат, его невеста и его… здибик были на пиратском корабле желанными гостями… во всяком случае, так могло показаться… да и имя у твоего брата схизматское, и его дева сердца под турчанку ряжена была… Прости и ты меня тоже, панна…

Окончательно смутившись, Осморг поклонился еще и Айше, которая настороженно прислушивалась к их разговору. Та не ответила, лишь пальцы ее судорожно сжались на груди, еще плотнее запахивая кафтан.

А вот Джанбал сочла нужным ответить, разом выплеснув почти все, что знала о прошлом отца, чьим именем сейчас назвался Бек, ей оставив… второе из имен.

– Имя мне было дано в честь отцовского побратима, – холодно произнесла она, – пожертвовавшего ради побратимства своей жизнью. Сдается мне, пан Желислав, что в таких случаях о вере не спрашивают.

– И сейчас тоже спрашивать не надлежит. Тем более что святитель Тарасий почитаем и в Риме, – столь же холодно завершил их разговор подошедший сзади барон Фондерцу. Нет, это непроизносимо-насмешливое прозвище к нему сейчас не подходило вовсе, да и прежде, получается, для него оснований не было. Капитан. И здесь, на этом малом суденышке, и вообще для всех них, пока они вместе. Рыцарь послушания ордена госпитальеров, мальтийской его части.

Он-то заговорил сейчас на латыни, но, как видно, ранее прислушивался к роксоланской речи и понимал ее. И Желислав Осморг вновь коротко склонил голову, признавая капитанское право барона.

– Мы еще отнюдь не достигли безопасных вод, – сказал капитан. – Ты, – переходя на турецкий, повернулся он к Ламии, угрюмо смотревшему на них всех от кормила, – ступай к парусу, пусть тебя у руля кто-нибудь сменит, Кунош или Вукол. И правь куда правишь: в море мне тебя ничему учить не приходится. Ты, юноша, – это было сказано Джанбеку, – пока лучше приляг, нам твое мореходное чутье вскоре понадобится, а как еще один раненый ты нам вовсе ни к чему, у нас их и так-то хватает. Поэтому ты, Ковынский-младший, со мной: поможешь делать перевязки. И твоей дамы сердца это касается, если она такому обучена. Лучше бы – да. Остальным, кто цел, отдыхать сидя, на гребных скамьях, и быть готовыми по команде взяться за весла. Кто не цел – на нос. Включая, да, Ковынского-старшего.

И сам, даже не оглянувшись, чтобы проверить, следуют ли за ним Бек, Бал и Айше, перешел на нос шаика, где уже лежали двое тяжелораненых.

Джанбал хотела сказать, что она нужнее у паруса, что как от подручной Ламии от нее будет сейчас больше толку, чем как от помощницы во врачебном деле. Что мастерством перевязок Айше владеет лучше ее.

Но ничего подобного она не сказала – и послушно проследовала за капитаном.

8

Вот тут точно скажем: не читайте этих строк, правоверные, равно как и гяуры. Это все равно что подглядывать.

Все превозмогает любовь. Но разве вы этого не знали ранее и так?

Ступайте лучше по домам, правоверные, и вы, гяуры, тоже ступайте. Ваши жены и возлюбленные истомились по вам. Ибо время уже позднее, а вы, едва затеплились первые лучи рассвета, как сели за эту книгу, так и оторвать глаза от страниц не можете, седалища же – от сиденья. Ступайте, утешьте тех, кто любит вас, иначе не видать вам в грядущем блаженства, даже будь вы записными праведниками. А назавтра, едва блеснет заря, принимайтесь за чтение снова. Только фажр, утренний намаз, прочитать не забудьте, если вы действительно правоверные, ибо чем тогда вы лучше гяуров?

Да, вот еще: о мести тут маловато будет сказано, во всяком случае, сравнительно с любовью. Но это лишь до поры. Кто раскрыл эту книгу с мыслью прочитать о том, как свершилась (или не свершилась) месть и какие испытания выпали юным героям и героиням на пути свершения оной, раскрывайте завтра снова – и не будете разочарованы.

* * *

Бал плыла саженками – и с рук ее срывались снопы зеленоватых искр. Она это заметила не сразу, а лишь когда повернула обратно к берегу: туда-то плыла по лунной дорожке и от сияния все равно рябило в глазах.

Море светилось. Девушка знала, что такое иногда бывает, но прежде не видела и потому как-то не очень поверила самой себе.

Нырнула, держа глаза открытыми. Поверхность воды над головой призрачно мерцала – но это, конечно, лунный свет играл на ней. «Или ты всходи, или я взойду…» – так, кажется, говорил этот прекрасный юноша… А сама вода была темна.

Бал шевельнула рукой – и увидела, как от этого движения заискрились, заблестели вокруг крохотные самоцветные точки. Вспыхнули – и тут же погасли.

Значит, все правда. Мало же она знает о море… Пока жила с семьей в Амасье, знала не меньше, чем брат. Они все же «дети реки» были, но и в морские вояжи их, случалось, кто-нибудь брал. Отец, Ламии или тот старик, которому Ламии приходился сыном. Имя его, Баратав, меж чужими называть не следовало, прозвище «Пеговолосый» – тоже. Впрочем, близнецы Джан застали его уже не пегим, а совсем седым.

Но за два минувших года Джанбек с морем куда более тесное знакомство свел. Не говоря уж о…

Джанбал плыла к берегу, каждым движением порождая вокруг себя мельтешение искорок, слабеньких, короткоживущих, но все же то был свет, не тьма. Вскоре коснулась ногами дна. Встала: здесь ей было чуть выше пояса. Резко встряхнула головой, сбрасывая с волос воду.

Одновременно на груди колыхнулся топазовый медальон (она не снимала его никогда), уронив последнюю светящуюся каплю. Почему-то это движение медальона, скользнувшего по мокрому телу, отозвалось болью. Девушка в недоумении ощупала себя и поняла, что прямо под топазовой подвеской у нее, судя по всему, кровоподтек.

Подумаешь! Так, как сегодня довелось прыгать и карабкаться, немудрено ушиб при этом получить, самой того не заметив. Счастье еще, что от оружия ни единой раны…

И – это тоже было как вспышка, много ярче ночных искорок, – пришло воспоминание: стрела ударяет в грудь… отскакивает, точечно вспоров рубашку, но не причинив вреда… бессильной тростинкой падает на устланную коврами палубу…

Только сейчас Бал испугалась по-настоящему. В панике ощупала амулет, поднесла его к глазам, принялась лихорадочно рассматривать, проклиная слабость лунного света… Нет, слава Аллаху: воистину цел камень с острова Зебергед, что под цвет глаз, ее и отцовских! Ни щербинки от стрельного жала. Ни трещинки. Поистине чудо, если вспомнить, сколь хрупок он сам и тонка его оправа. Сам цел – и свою юную хозяйку спас.

Так что же… медальон именно так должен был ее сберечь? Вот так все просто? Или права она, чувствуя, что…

Эту мысль Джанбал не стала додумывать, отвлеклась: на берегу кто-то стоял.

Первой ее реакцией было погрузиться в воду до шеи, но потом девушка поняла, что особых причин для тревоги нет. Она знала, где находится сейчас команда «Адсыза» и те, кого она до сих пор про себя называла «дэвом», то есть четверо оставшихся в строю: роксоланский шляхтич, генуэзец с венецианцем и кастильский идальго – ну и компания, таким вместе быть только на галерной скамье… да еще в битве за право уйти с этой скамьи, на свободу или в смерть. Да уж. Тут они действительно в строю, в боевом.

Дэв.

Но никто из них сейчас не окажется на берегу: сменяя друг друга, несут дозор, со стороны суши и возле обоих мысов по краям бухты. Это и вправду нужно, но Бал подозревала, что руки дэва слишком долго оставались без оружия, а теперь все не могут им натешиться. Такое даже усталость превозмогает.

Двое не оставшихся в строю, оба они венецианцы, тоже на берег не выйдут. Им хватает забот о своих ранах.

Здешние слуги и работники? Им тоже нечего тут делать. А если что, Бал на этакого вот любопытствующего сейчас так рыкнет своим кстати охрипшим голосом, что он не просто бегом убежит, но клубком укатится.

Родной брат и названная сестра… Они, скорее всего, не должны бы, однако если выйдут на берег – пусть. Уж им-то и так известно, кто есть Бал на самом деле!

Остается только один человек… Но ему тоже все известно.

Девушка сделала несколько шагов к берегу. Теперь она рассмотрела, что ожидающая там фигура высока. Ну, так и есть.

Джанбал бесстрашно вышла из воды.

Ламии стоял спиной к морю. На звук ее шагов не обернулся, показал рукой направо от себя – туда, где на песке виделось темное. Бал озадаченно всмотрелась: ведро какое-то или кадушка… и, кажется, кошма рядом, а на ней горкой что-то сложено…

Это действительно была большая кадушка – надо думать, с пресной водой. И черпак рядом. Да, конечно же: смыть с тела остатки соленой влаги, дура она, что сама заранее не подумала. А на расстеленную кошму Ламии просто переложил ее одежду. Она-то вещи так прямо на песок и сбросила. Тоже дура.

Впрочем, кроме ее одежды, тут лежит еще новое, чистое: штаны, рубаха, короткий кафтан, верхняя безрукавка – все, что подобает юному шляхтичу, младшему из братьев Ковыньских, когда он рядится в подданного султана Сулеймана Великолепного. Хорошо хоть не девичье платье: то-то поразились бы все назавтра! То есть не поразились бы, конечно, не такая все же она дура, чтобы предстать перед боевым дэвом в женских одеяниях.

– Как ты только дотащил все это… – Бал с удивлением покачала головой.

– А далеко ли… – буркнул Ламии, по-прежнему не оборачиваясь. – Давай, обливайся скорее. И мыло не просмотри, в глиняной плошке. А в кувшинчиках – молоко и, в меньшем, мед. Для твоего хрипатого горла.

Девушка опустила в бадью черпак – и изумилась: вода была теплой.

– Специально для меня согрел, что ли?

– У нас тут, видишь ли, хозяйство налажено как следует, – это Ламии, кажется, произнес чуть насмешливо. – На тандыре^[17] обязательно котел ждет, в любое время дня и ночи. Даже три котла – на трех тандырах. И баня у нас тоже есть, в пристройке за главным домом. Не скажу, чтобы она в любое время дня и ночи бывает растоплена, но сейчас-то да. Чего тебя вообще в море понесло?

– Захотелось поплавать как следует, – виновато ответила Джанбал. – Давно уже не было такого счастья…

– Понятно. А хауз на заднем дворе не заметила? Раза в полтора больше, чем у нас в чифтлыке, плавай – не хочу. И от посторонних взглядов укрыт, гости, – это слово Ламии выговорил так обыденно, что девушка не сразу догадалась: он о тех, кто прибыл сегодня на «Адсызе», – туда не заглянут.

Что-то еще было в этой фразе необычно, кроме привычного, слишком привычного упоминания о бывших пленниках. Но Бал решила, что подумает об этом позже.

– Да ну его, бассейн, даже большой! – возмутилась она. – Это Айше там впору плескаться. И Беку, то есть сейчас, пока у него еще ребра помяты.

– Да. Им – впору, – чуть странновато произнес Ламии.

Бадья почти опустела. Чтобы зачерпнуть последний ковшик, Джанбал пришлось наклонить ее. Эту воду девушка специально приберегла для того, чтобы еще раз ополоснуть волосы, пусть они и обрезаны по-мальчишески коротко.

– На вот, возьми. – Ламии, все так же стоя спиной, протянул что-то длинное, ниспадающее мягкими складками до земли. Джанбал, недоумевая, протянула руку. То, что она приняла, оказалось купальной простыней: махровая ткань мягчайшей хлопковой пряжи. Как раз такие простыни мама подарила ей в Амасье незадолго до побега, когда настало время усваивать «привычки совершеннолетия».

Или даже не просто такие же, а…

Она взяла простыню за угол, присмотрелась. Так и есть: «Джан», ее собственный вензель, вышитый маминой рукой.

Вдруг защипало глаза.

– Ну что, ты уже укуталась? – раздраженно спросил Ламии.

Бал, спохватившись, обмоталась простыней, укрывшей ее от головы до пят подобно широкому халату.

– Все. Можешь поворачиваться.

– Ну, наконец-то. – Ламии глянул через плечо, покачал головой. – А то, как посмотрю, ты все забываешь, что тебе не пять лет… и даже не тринадцать… Давай мед ешь, осторожно, маленькими глотками, и молоком запивай, пока не остыло, оно тоже из тандыра.

– Ты еще с ложечки меня покорми!

– Да надо бы, если и вправду как пятилетняя будешь себя вести…

Он сел на кошму, скрестив ноги.

– Слушай… – Джанбал опустилась рядом с ним; Ламии недовольно поморщился. – Ты отчего сердитый такой? Ведь все хорошо, не случилось же сегодня самого страшного. Десять раз могло случиться – но не случилось!

– Сегодня… – повторил он.

– А завтра что? – спросила Айше. И сама изумилась робости своего голоса.

– Завтра… – Джанбек покачал головой. – Завтра будет нелегкий день. Помнишь, капитан сказал, чтобы я отлеживался, потому как им мое умение понадобится? Ну вот. С утра мы выходим в море, надо доставить спасенных к острову Обмена…

– Куда?

– Ну, это у нас так называется. В общем, их там должно ждать судно. Дальше уже дело их и мальтийского ордена, не наше с братом точно. Но до той поры… В общем, ты сама понимаешь: это наш долг, наш договор. Отступиться от него – значит стать врагами. Хуже того, предателями. А с рыцарем послушания, знаешь, враждовать без совсем уж крайней нужды не надо. Да и с остальными. Ты же видела их…

– А к чему враждовать? – удивилась Айше. – Выполнить обещанное – и расстаться по-дружески.

– Хорошо бы. Так мы и хотим. То есть путь туда небезопасен, да уж ничего, дойдем, и не такое бывало. Но… Как быть с тобой? И с Джан?

– С Бал? А зачем с нами как-то по-особому быть?

– Ну… – Теперь изумился уже Бек. – Если со всеми нами к тому острову… В крохотном тесном суденышке, трое суток парусного хода в один конец… В общем, Бал никак не сможет все это время выдавать себя за парня. А двум девушкам в такой компании быть… рискованно. По меньшей мере. К тому же ведь получится – вы с ней все это время обманывали их. То есть мы все обманывали. Ох, плохо завершится для нас четверых эта поездка.

– Ясно, – кивнула Айше.

Джанбек посмотрел на нее виновато.

Некоторое время они молчали, сидя на расстеленном возле бассейна коврике бок о бок, словно на гребной скамье.

– Но ты сказал «если», – продолжила девушка. – Значит, можно завтра поступить как-то иначе?

– Для нас с Ламии – нет. – Бек, забывшись, мотнул головой и тихо зашипел.

– Что? Больно? – Айше мгновенно оказалась рядом. – Разошлось? Покажи где, я сейчас…

Переломов у Джанбека не обнаружилось, а раны были все поверхностные, ссадинам сродни. Из них только две требовали тонкой иглы и шелковой нити. Пониже колена, от броска Гергедана, и на лбу, под линией волос, от удара Позолоченного Мехмеда, под который не подставиться было нельзя, но за который гаденыш Мехмед вскоре заплатил полную цену. Обе раны Айше зашила собственноручно, сперва промыв теперь уже не уксусом каким-то, а аль кохолем и прокалив иглу. Вышивальщица она была замечательная и, хотя прежде свое искусство к ранам не применяла, справилась лучше любого лекаря, а уж Бал и вовсе так бы никогда не суметь. Чтобы руки у нее не дрожали, Бек все время, пока длилась эта процедура, шутил и посмеивался.

– Да нет, что ты! – ответил Бек. Девушка и вполовину не испугалась так, как парень, от ее испуга, а не от своей боли. – Цел шов, цел! Даже шрама заметного не останется. Это я так просто, с непривычки…

– Покажи! – потребовала Айше. И придирчиво обследовала его лоб.

– Значит, мы с Ламии в любом случае или везем их на тот остров, или… мы, даже после истории с «Итбараком», все-таки для них враги и предатели. – Джанбек, чтобы отвлечь девушку от осмотра, поспешил вернуться к прежней теме. – Тогда… Сама понимаешь. И всем, кто тут есть в усадьбе, тоже не поздоровится.

– Этого мог бы и не говорить, – спокойно заметила Айше, убедившись, что шов действительно не разошелся. – Я и так понимаю, что вы с Ламии не о себе, а о нас тревожитесь. Рассказывай дальше.

– Дальше… Да чего там рассказывать: пока будет длиться это плавание, вы с Джан могли бы тут остаться. У капитана и остальных вопросов не возникнет: раз уж я тебе… э-э… кайын, старший брат твоего мужа…

– Джанбал мне не муж, – улыбнулась Айше. – Ты ее всем им представил как моего жениха.

– Все равно: раз я тебе будущий кайын, а, хм, Тарасию старший брат, то я и беру за вас ответственность, куда и когда отправлять. Даже обрадуются, что не этим рейсом, ведь и так-то тесно. В договоренность, которую мы с этим мальтийским бароном скрепили рукопожатием, уж точно не входят обязательства касательно вас. То есть если бы они… если бы двое не учтенных ранее пленников на вашем месте попросили, он не отказал бы, взял бы вас с собой…

– А уже там, на Мальте, орден подсчитает, сколько мы или наши семьи должны ему за возмещение расходов… – пробормотала девушка.

– Вот уж не знаю. Да и нужды нет: вы же не попроситесь с ним? – Бек чуть натянуто улыбнулся.

– Этого можешь не бояться. Так что давай говори, чего на самом деле боишься.

– Ничего я не боюсь!

– Мальчишка ты, – снова улыбнулась Айше. – Тоже мне, «старший брат мужа». Забыл, кто из нас на самом деле старше? Так что и думать не надейся обмануть меня, взрослую. Рассказывай.

– Боюсь… – Джанбек сглотнул. И, как в пропасть бросаясь, торопливо выпалил: – Боюсь не застать вас, вернувшись. Боюсь, что, оставшись здесь, ты… ты снова уйдешь. Чтобы совершить месть и погибнуть. Или попытаться сделать это и все равно погибнуть. И Джанбал с собой уведешь, чтобы погибнуть с ней вместе. То есть она сама пойдет, не бросит ведь тебя.

– Я… – дрожащим голосом произнесла Айше, не зная, куда глаза деть. – Я принадлежу клятве…

О том, куда деть руки, она не думала – они сами делись: их будто притянуло к янтарному эфесу кинжала, на котором когда-то, в незапамятные времена, дочь шахзаде Мустафы принесла клятву о мести и ненависти.

– Ну, завтра и будет завтра, – с наигранной беспечностью сказала Джанбал. – Ничего тут не изменить. Да, послушай… – Она вдруг вспомнила, о чем хотела спросить ранее. – Вот ты все время говоришь «мы», «у нас»… Это кто?

– Это – мы, – твердо ответил Ламии. – Вся наша семья. Твоя семья, если ты не забыла. И я с Беком тоже, раз уж мы здесь.

– Значит, все это… – Девушка обвела рукой невидимые во тьме постройки хуторка, пристань в бухте, два небольших кайыка возле нее и где-то там, за пределами бухты, шаик.

– Наша собственность, – кивнул Ламии. – То есть и твоя. Хочешь, кешк это назови, хочешь – конак. А хочешь – йалы или сахильханэ^[18]. Только не сарай. Хотя у нас тут все, в общем, как в караван-сарае и устроено… пускай не для караванов: наши верблюды по морю ходят. Что я смешного сказал?

– Ничего. – Бал, закусив губу, сумела прогнать с лица улыбку. Слишком недавно ей пришлось разговаривать по-роксолански, чтобы забыть: в этом языке сарай – не дворец, а… совсем другое строение. – Значит, верно говорят: «Сарай – для султана, конак – для эфенди, мечеть – для муллы, а шалаш – для бродяги».

Тут она снова фыркнула от смеха, но Ламии понял это по-своему.

– Ну да. Даже если тебе довелось бродяжничать, все равно ты из семьи эфенди, благородной и уважаемой. Так было в Амасье, так есть сейчас. И семье дóлжно приложить все усилия, чтобы спасти тебя вместе с твоей… подругой. Как же иначе?

– От лодочной артели, мельниц и пахотных земель еще что-то осталось? – тихо спросила девушка. – Или уже все на наши поиски растратили? Наверное, мамины драгоценности тоже в ход пошли, да?

– Надо было бы, потратили бы. – Ламии внимательно посмотрел на нее. – И это, и, даже прежде, золотые дукаты, что хранились вместе с драгоценностями… Ты, вижу, о них забыла. А вдобавок то золото, которое твой отец саблей заработал… и продолжает зарабатывать, кстати. Сперва думали, что потребуется, готовы к этому были. Но внезапно оказалось, что тот род занятий, который один только и помогал нам вас искать, он… вдруг начал вместо затрат приносить доход. Большой.

– То есть вы… – недоверчиво произнесла Бал.

– Понятно, – тяжело уронил Бек.

– Что тебе понятно? – Айше хотелось, чтобы это прозвучало твердо, даже с вызовом, но оказалось, что голос ее по-прежнему дрожит.

– Что завтра я оставлю тебя и сестру здесь. А когда вернусь, не буду уверен, что застану вас здесь же.

Девушка, потупив взор, мяла в руках край язма, узорчатой белой шали, так что, как говорится в пословице, «будь то камень – раскрошился бы, будь то сталь – согнулась бы». Но шелку, сколь он ни тонок, такое не грозит.

Парень посмотрел на ее руки, на тонкотканый до прозрачности язм и, конечно, понял все неправильно.

– Мы вам оставим и девичью одежду попроще, не такую нарядную. Для обеих. И мужскую тоже. – Он скрипнул зубами. – Сами выберете, в чем… В чем нас ждать – или не ждать…

Айше подняла на него взгляд. Неизвестно, что бы она сказала в следующий миг, но тут ее лицо вдруг исказилось от ужаса.

– У вас здесь столько одежд, мужских и женских? Откуда? С кого они сняты?! На что вы вообще живете, содержите эту усадьбу? Вы… вы такие же, как Каторжный Паша, да?!

– Что ты, дурочка! – Джанбек, безмерно изумившись, зажал ей рот рукой. Никогда бы он в обычном своем состоянии не смог бы ни сказать такое, ни поступить таким образом. А уж тем более не подумал бы о том, чтобы сгрести Айше, беспомощно затрепыхавшуюся, в объятия и удерживать так. – Ты что, думаешь, мы с Ламии пираты?! Ох, надрал бы я тебе уши, не будь ты девчонка и принцесса! Мы не пираты, мы – наоборот! Вас ищем, для того все и затеяно, но где тот котел, в котором можно это варево готовить? А вот он: то, что ты видела, и есть наше дело, то, чем мы занимаемся. Чтобы тебя с Бал найти, вот уже почти два года доставляем к месту посредников, договаривающихся об обмене или выкупе… увозим с галер и невольничьих рынков пленников, обретших свободу… пленниц тоже… Дать им прийти в себя, отмыться и подлечиться перед рейсом через море, наготу прикрыть – вот для этого наш кешк и существует, он… это как бы промежуточный лагерь перед дорогой домой. Ну и, если нужно, побег организовать помогаем, такое тоже бывает. Всем все известно, кому положено… А кому не положено – они… знаешь, как они нас называют? Капудан Хич Кимсе – вот как!

Он глухо застонал, потому что девушка, вырываясь, с силой уперлась руками в его туго перебинтованную грудь. Мгновение спустя они оба расслабили хватку. Айше, чуть не свалившаяся в бассейн (настолько стремительно Бек выпустил, почти оттолкнул ее), со слезами на глазах гладила скрытый под повязкой бок юноши и раз за разом спрашивала: «Больно? Честно не больно? А здесь? Нет, ты правду скажи!»

Далеко не сразу, зато одновременно они обнаружили, что, оказывается, лежат на ковре рядом, по-прежнему фактически не размыкая объятий. А когда им обоим это стало ясно, испуганно отпрянули друг от друга.

– А что, это правильно, – кивнула Бал. – Капудан Хич Кимсе с шаика «Адсыз». Бек придумал?

– Точно, – признал Ламии. – Как угадала?

– Капудан Nemo, – перевела Джанбал на латынь и тут же поняла, что умничает: если уж переводить, то на греческий. – Капитан Никто с корабля «Безымянный». Да чего там гадать, мы с братом вместе читали историю про старину, как один капитан попал в плен к одноглазому гулю-людоеду и назвался «Никто», а потом, когда сумел сделать его вовсе безглазым и удрать, тот гуль начал взывать о помощи к соседям. Те собрались, все, вплоть до последнего соседа-людоеда, и спрашивают его: «Да кто же тебя обидел? – Никто! – А раз никто, то нам, стало быть, и ловить некого…» Так вы, значит, вместе один капудан?

– И тут ты угадала. В четыре руки под парусом мы больше можем, чем три шайтановых дюжины кюрекчи на веслах. Да ты же видела сегодня. И даже сама с братом в четыре руки игру вела. Пока я у руля стоял.

– Хорошо платят? – деловито поинтересовалась Джанбал, облизывая мед с ложки. Прислушалась к своему голосу: в нем уже почти не было хрипоты.

– Изрядно. За такие дела, как с «Итбараком», особенно. Вот только сперва доделать его надо, бросить на полдороге никак нельзя… – Ламии поскучнел.

– Да уж понимаю. Начиналось как обычная доставка посредника с выкупом, продолжилось как устройство побега, с боем, потерями, риском сверх всяких пределов… Ох, накрутят хвост этому рыцарю послушания, когда он предстанет пред орденским начальством: должен был выкупить дюжину – а вместо этого с оружием в руках отбил шестерых… да еще неизвестно, довезет ли двоих из них живыми…

– На все воля Аллаха. – Ламии пожал плечами. – Но ты неправильно подсчитала. Должен был выкупить дюжину, а вместо этого дело складывалось так, что он никого выкупить не смог бы. Наоборот, предстояло ему, вместе со всеми его людьми, самому в рабство угодить. Или сразу на тот свет – им, как неверным, в ад положено… Во всяком случае, так говорят, сам я о таких делах рассуждать избегаю: волны, ветер и сталь о правоверности не спрашивают. Ну вот, а вместо этого удалось отбить шестерых. Да еще пустить на дно собакоголовую нечисть, которая и людей в рабство похищала куда как часто, даже без войны, и выкуп чуть не превратила в похищение. А вдобавок он еще и все серебро сберег. Вот так. За все это его наверняка отдельно поблагодарят. А нам – отдельно заплатят.

– Мальтийцы?

– Это уж не знаю, насчет такого специально не договаривались. Могут зачесть, что у нас и свой интерес оказался. Он, капитан, ведь не слепой: понял, что мы с Беком не только дополнительной платы не потребуем, но готовы все свои деньги отдать и сами костьми лечь, лишь бы вас выручить. А вот округа – да, заплатит.

– Округа? – в недоумении переспросила Джанбал.

– А ты как думаешь? От этого Каторжного Паши уже все правоверные на сто фарсангов окрест верблюдами ревут. Ревели, если точнее. С них, конечно, не деньгами возьмем, а помощью, дружеством, вестями, правом убежища… Потому и нет сейчас опаски, что кто-то из пиратов не дотонул. Кто сумел доплыть до берега, пожалеет об этом… то есть уже жалеет. Их там давно ждут. Очень ждут, когда окажутся они в пределах досягаемости, но без пушек и без боевого корабля. Аж извелись от ожидания.

– Понятно… – задумчиво произнесла девушка. – Значит, вы были готовы ради нас разориться и погибнуть, а вместо этого, наоборот, разбогатели и авторитет свой подняли. Да не вскидывайся ты, я же не насмехаюсь, все так и есть! Лучше другое мне скажи: вот теперь, когда нашли нас, что дальше делать будете? Бросите этот свой промысел?

– Тебе бы этого хотелось?

– Нет, – без колебаний сказала Бал. – То, чем вы занялись, – дело, достойное мужчин. Если вокруг чего жизнь строить, то лучшего не найдешь, хоть будь тебе даровано долголетие, как у Хызра. К тому же, – она лукаво усмехнулась, – раз уж прозвание «капудан Хич Кимсе» не на одного рассчитано, так почему только на двоих? Кто сказал, что троим в нем тесно будет? А управляться с парусной снастью я не разучилась, не волнуйся. И даже не надейся.

– Все же, смотрю, не повзрослела ты, в отличие от брата. – По лицу Ламии было не понять, как он относится к желанию девушки принять участие в «деле, достойном мужчин». – Лучше другой довод прибавь: жить-то все равно где-то надо, а в Амасью возращаться… Это, на мой взгляд, означает слишком уж искушать долготерпение Аллаха. Раз так, то чем родительский чифтлык надежнее, чем этот кешк?

– Да мне-то возвращение в Амасью, может, и не сулит ничего страшного, – задумчиво произнесла Джанбал. – Я-то кто – дочь эфенди: сама ни в чем не замешана и на семью подозрение не пало… Но вот Айше…

И тут она помрачнела.

– Она не захочет остаться? – прямо спросил Ламии.

– Не знаю…

– Захочет исполнить клятву?

– Не знаю… – повторила Бал.

– А если да, ты… ты уйдешь с ней?

– А ты что, хочешь связать меня – да так и держать связанной весь остаток жизни? – Она вдруг разозлилась. – Или запереть тут – и держать под замком?

– Нет. – Ламии угрюмо покачал головой. – Чего бы я ни хотел, но такого не сделаю. Ох и всыпал бы я тебе… я же не твой отец… Вот только боюсь, что и это не поможет.

– Не поможет… – подтвердила Джанбал.

– Значит, вы помогаете бежать из плена? Врагам… врагам Блистательной Порты? – Глаза Айше влажно блестели в темноте.

– Да, – бесстрастно ответил Джанбек. – В том числе такому ее врагу, как принцесса Айше.

Девушка коротко всхлипнула.

– Мы всем помогаем, – тем же тоном продолжил юноша. – У моря ведь берегá по обе стороны. Думаешь, на венецианских или мальтийских галерах мало подданных Блистательной Порты? Думаешь, посредники ездят и выкуп привозят только сюда, а чтобы отсюда – так и не бывает такого?

– Прости меня… – прошептала Айше.

– За что? За ребра мои, тобой чуть не доломанные, или за то, что сочла меня пиратом?

– За то, что ты назвал меня принцессой.

Бек поперхнулся. Недоверчиво глянул на нее.

– Я давно уже не принцесса… – Девушка продолжала говорить шепотом. – Я теперь кто-то иная… Внучка султана, дочь шахзаде и санджак-бея – все это ушло и не вернется. То, что ты был сыном отцовского телохранителя, тоже ушло. И если это раньше лежало между нами, как лежал меч меж сипахи Тристрамом и его Иссоте…

– Я знаю историю доблестного Тристрама и прекрасной Иссоте. – Голос Джанбека тоже упал до шепота.

А потом их швырнуло друг к другу.

– Ты мне не отец… – тихо произнесла Бал.

Ламии молча повернулся к ней.

– Не отец… И не брат…

В самом деле, кто же он ей? Много лет Джанбал росла, уверенная, что знает ответ на этот вопрос. Да и задаваться им не приходилось: она – маленькая девочка, Ламии – взрослый мужчина, большой дядька… они, близнецы Джан, зовут его братом, брат же он и для их отца с матерью, но это так только называется: побратим, чья дружба крепче уз кровного родства, родства-то этого как раз и нет…

Но вот она уже взрослая девушка в возрасте брака, а он… Он – не просто взрослый мужчина, он на самом-то деле молодой мужчина. С Джанбеком они по-прежнему братья, побратимы, равные… капудан Хич Кимсе, один на двоих и из двоих.

Но вот она Ламии не сестра, даже если он брат ее брату.

Бал протянула руку и коснулась плеча Ламии. Он отшатнулся было, но замер на полудвижении.

– В дастанах говорят… – задыхаясь, шептала она, чувствуя, как по телу разливается блаженный огонь, – говорят – «многодневной рекой лилось счастье, сорок дней и сорок ночей длилось торжество свадьбы, наконец на сорок первую ночь вступили влюбленные в брачный чертог и достигли предела своих желаний»… Нет у нас сорока дней и сорока ночей. Только эта ночь…

Ламии уже стоял. Она тоже встала.

Простыня комом упала на песок. Обнаженная, Джанбал шагнула к Ламии.

Мужчина подхватил девушку на руки, будто пушинку.

Бал закрыла глаза, отдалась поцелуям, шепоту, прикосновениям. Руки Ламии были как ласковое железо.

Легкий плеск плавно набегающих на берег волн. Блики лунного света, пляшущие на нагих телах: мужском, в буграх непродавимых мускулов, словно отлитом из темной бронзы, и тонком девичьем, гибком, напряженном – из светлой.

Джанбал услышала свой стон – и тут же, как крик-близнец, откуда-то со стороны бассейна донесся такой же стон, явственно слышный в тишине летней ночи.

– Что это…

– Молчи. – Ламии закрыл ей рот поцелуем.

Но Бал и сама поняла: ее брат, настоящий брат, и ее названная сестра – они тоже «достигли предела своих желаний» в этот же самый миг.

* * *

– А говорят – для девушки эта ночь страшнее, чем для воина первая битва… – произносит Бек.

– Я сегодня была в такой битве, – качает головой Айше. – Ничего похожего.

Они лежат рядом в сладостной истоме. Прижимаются друг к другу, стараясь касаться всем телом.

– А ты бывал в битве? Такой, чтобы убивать? – спрашивает она. И, когда он медлит с ответом, звонко смеется: – Я так и знала! Ты еще мальчишка! Ты – младше меня, и не только возрастом!

– Так, как было с «Псоглавцем», считается? – после паузы спрашивает он. – Сажать на камни, опрокидывать, таранить штевнем? Стоять под стрелами и пулями?

– Не знаю. – Айше неуверенно пожимает плечами. – Кем считается? А… А так с тобой, с половинкой Хич Кимсе, было раньше?

– Да, – коротко отвечает юноша. – Не раз.

– Значит, ты не младше меня, – признает девушка. И спохватывается: – А вот и нет, все-таки младше! Я и до тебя лежала в обнимку с мужчиной!

– Врешь, – улыбается Бек. – Любовь мы с тобой познали одновременно. Вот сейчас.

– Не вру, – обиженно отвечает Айше. – Лежала – с тем мужчиной, который тебя… Который чуть не сломал тебе ребра, который швырнул тебя на каменную палубу…

– Молчи. Не надо вспоминать.

– Он пытался сжать меня в объятиях. А я пыталась его убить. И у меня получилось.

Сказав это, Айше вдруг замирает – и вздрагивает, как от лютого холода. Джанбек поспешно кладет ей руку на грудь. Гладит, ласкает ее всю. Шепчет ласковые слова. Поцелуями снимает с лица слезы. Айше содрогается в рыданиях и обнимает его, в тесноте объятий спасаясь от страха, от боли, от воспоминаний.

Наконец она перестает плакать. Некоторое время они молча лежат рядом.

– Ты… Ты по-прежнему принадлежишь своей клятве? – с грустью спрашивает он.

– Нет, – без колебаний отвечает Айше. – Теперь я принадлежу только тебе.

* * *

Когда парус уходит вдаль – он теряет цвет, тает в мареве, плывущем на грани между морем и небом. Превращается в тень. Исчезает.

С правого мыса он уже не виден, конечно. Но девушки смотрели вслед уходящему шаику с высот мыса, замыкающего бухту слева и увенчанного скалами.

– И кто же мы теперь? – спросила Бал, покосившись на Айше.

– Мы – жены, ждущие мужей из похода, – ответила та. – Ты же знаешь, зачем спрашиваешь?

– Знаю, – кивнула Джанбал. – Просто хотела из твоих уст услышать.

У нее словно камень с души свалился. Теперь все будет просто. И то, что они обе – внучки султана (или не совсем так?), ничего в их жизни не меняло.

Чего, собственно, может ожидать для себя любая внучка султана, даже не объявленная вне закона, не скрывающаяся, вплоть до замужества живущая во дворце? Вот именно: вплоть до замужества. Замуж ее отдадут за человека, нужного дворцу. Очень может быть, что и за сына отцовского телохранителя. Такие телохранители и их сыновья, бывает, поднимаются высоко.

Или за распорядителя конюшен. Или за держателя султанского стремени. Такие иной раз взлетают еще выше. Даже и до поста великого визиря.

Страх как сладко такое замужество. Сиди на женской половине дома, расти детей – и бойся, не задушат ли их, если твой супруг сорвется с той лестницы, по которой карабкается ввысь, наступая на чужие спины и головы. Можешь еще командовать обширным штатом слуг и евнухов. Посещать бани тоже можешь, со свитой служанок, наперсниц и наушниц – там в честь твоего прихода для женщин попроще доступ будет закрыт, только такие же, как ты, клуши, высокопоставленные жены, соберутся, каждая со своей свитой… И – общайтесь там друг с другом, мойте свои телеса да перемывайте чужие косточки.

Иногда (очень иногда) везет (если это везение) прямо или косвенно поучаствовать в той же шкуродерне, в которой принимает участие твой супруг. Вот уж воистину счастье. Оно, правда, больше для дочерей султанов и сестер их, на третье поколение этой влиятельности не хватит.

Еще можно вести праведную жизнь, заниматься благотворительностью, жертвовать жизни на мечети и медресе, а то и, если Аллаху будет угодно, даже на больницы. Обычно это уже на склоне лет бывает.

А вот судьбы вроде той, чтобы быть женой капудана Хич Кимсе, – такого счастья, такой свободы внучкам султана до сих пор не выпадало. Не говоря уж о том, чтобы самой стать частью этого капудана и заниматься делом, достойным мужчин. Освобождать узников, спасать страждущих и вырывать клыки псоглавцам.

Насчет себя-то Бал была вполне уверена, что сумеет сделаться частицей этого капудана, причем совсем скоро. Это с Айше иди знай, как все повернется: не было пока у нее возможности испытать себя, а ведь волну и ветер надо чувствовать от рождения. Нет, этому учатся, конечно, но все-таки прирожденный кормщик превосходит выученного, как аравийский скакун превосходит хорасанского мула.

– Госпожа… – негромко воззвал слуга, обращаясь не к Бал или Айше, а в пространство между ними.

– Что тебе? – первой к нему обернулась все-таки Джанбал.

Это был как раз такой слуга, которому самое место в кешке Хич Кимсе. Немолодой, продубленный ветром и солнцем, явно видевший жизнь и со шкуры, и с изнанки. Однорукий. Наверняка не раб, но работник, может быть, даже соратник по «делу, достойному мужчин».

Девушка замялась: не слишком ли «по-хозяйски» к нему обратилась она, никого и ничего тут не знающая. Толком никакая не госпожа еще, без году неделя жена одной из ипостасей капудана и шестнадцать лет сестра второй.

Слуга явно заметил это, и Бал ожидала, что он улыбнется, но однорукий был насторожен.

– Госпожа… Мое зрение уже не то, что раньше. Взгляни своими юными глазами. Вон там… Это то, что мне кажется?

Джанбал прищурилась, поднесла ко лбу ладонь. И оцепенела.

Лодки. Два больших кайыка на веслах крадутся вдоль берега, приближаясь к входу в бухту. И первый из них…

О Аллах! Ну как же можно было не подумать об этом, самом простом, прямо-таки напрашивающемся!

Те, кто пошел на дно вместе с галерой, кто захлебнулся, был размозжен волной о скалы, смят рухнувшей мачтой, пережеван обломками досок, – покойники. Кому из пиратов удалось доплыть до берега – те завидуют покойникам, Ламии все очень ясно объяснил. Но ведь была еще отставшая в погоне капитанская лодка, пусть и без капитана. А еще была вторая лодка, опустевшая, когда беглецы перебрались с нее на «Адсыз», но не затонувшая. И те, кто сумел добраться до этих кайыков…

Долго цепенеть не приходилось.

– Сколько человек сейчас в кешке?

– Со мной – шестеро мужчин, госпожа. Двое подростков. Три женщины, пожилые. – Слуга коротко поклонился ей, тем самым признавая за главную из молодых хозяек и подтверждая ее право распоряжаться, – хотя, наверное, лишь до каких-то пределов. Пускай так.

– Сколько из них смогут сражаться?

– Все восьмеро. В какой-то мере. Мужчины стары, но увечных больше нет, да и я кое-чего стою: не меньше, чем двое из этих стариков, и точно больше, чем оба юнца. – Однорукий, помедлив, добавил: – И точно больше, чем твоя рысь, госпожа. Во всяком случае, такая, как она есть сейчас.

– Оружие какое?

– Сабли и ятаганы. Три лука, пять курмали^[19]. Из огневого боя – дюжина туфангов, один зарбазан^[20] в башне и один на носу, в постоянной готовности. – Слуга, чьего имени Бал так и не спросила, кивнул вниз, в направлении причала и лодок возле него. – Еще есть эти, короткоствольные, с кресалом вместо фитиля, но нам без капуданов с ними не сладить.

– Я слажу, – сквозь зубы процедила Бал. – Но пистойи нас не спасут. Этих гадов, – она присмотрелась, – десятка три, больше в лодки не влезло… однако на всех нас достанет с избытком.

– Есть лошади, госпожа.

– Что ж ты раньше молчал?! Отлично! На всех хватит?

– Да, госпожа. На вас обеих.

– Значит, ни на одну.

– Госпожа… – голос однорукого был тверже камня, – мы должны лечь костьми, но не допустить, чтобы вы…

– Насильно нас в седло усадишь? – гаркнула на него Бал тоном не то что самой настоящей госпожи, но прямо-таки господина. – Сам вместо нас поскачешь? Убьешь нас за ослушание? А раз нет, лучше другое скажи: там, где зарбазан в постоянной готовности…

– Вся лодка в полной готовности, госпожа, – однорукий понял сразу. – Только парус поднять. Бочонок с водой, вяленое мясо, огнеприпасы. В рундуке под первой скамьей – кошель с серебром. Госпожа! – он вдруг ужаснулся. – Но вы же не…

– Это единственный способ не лечь костьми, – злобно процедила Джанбал сквозь зубы. – Для всех вас – и для нас тоже. А ветер хорош…

– Госпожа, позволь хотя бы кликнуть Али, он отлично управляется с парусом!

Это слуга договаривал уже на ходу: они торопливо спускались по крутой тропинке к пристани. Все трое – Айше, к счастью, ничего объяснять не пришлось.

– Некогда. И незачем. Это не шаик, а переме-кайык, тут для паруса двух рук хватит. – Бал, не останавливаясь, показала слуге свои руки, крепкие, загорелые. – А каждый лишний – ненужный груз. В башню. Запритесь там и подготовьте оружие. За Пардино проследите, чтобы не бросился нам вслед, хоть бы и ползком.

– Госпожа!

– Они догадываются, что мы здесь. Теперь должны увидеть, что нас здесь больше нет. Но мало ли что…

Больше на слова времени не оставалось. Девушки прыгнули в переме, однорукий бросил им причальный трос и шестом отпихнул лодку от мостков.

Парус коротко заполоскал – и распрямился, ловя ветер.

* * *

– С фитилем управишься?

– Управлюсь, – ровно ответила Айше.

– Только не вздумай зарбазан к плечу прижимать: снесет. И плечо снесет, и то, что от тебя после этого останется, тоже. За борт. Вся отдача должна прийтись на крюк, вон там, где передняя опора.

– Знаю.

– По второй лодке. Обязательно попасть не старайся, хотя это и хорошо бы. Но главное – чтоб выстрел был…

Только сейчас Бал, занятая парусом, нашла возможность взглянуть на свою подругу – и чуть не поперхнулась: та была обнажена до пояса, оставшись лишь в коротких нижних шальварах. На шее ее, спускаясь в ложбинку меж маленьких твердых грудей, висел кинжал с янтарной рукоятью.

– Они меня такой запомнили, – объяснила Айше все тем же пустым голосом. – Тебя – в мужской одежде; вот ты в ней и есть. А меня – или в парандже, или так. Иначе не узнают, что это мы.

В этих словах был резон, но Джанбал поймала взгляд Айше – и едва не поперхнулась снова: та смотрела словно сквозь пелену. В ее расширенных зрачках стояло безумие.

– Не отпускает… – Айше, дико ощерившись, положила ладонь на янтарную рукоять. – Держит меня желтый камень, камень терпения. Еще не насытился. Плачет слезами проклятия, заставляет блюсти клятву…

– Ты вообще когда-нибудь бебут с шеи снимаешь? Хотя бы этой ночью снимала, когда ты и мой брат составляли зверя с двумя спинами? – резко спросила Бал, надеясь хоть грубостью слов выдернуть подругу из тех неведомо каких глубин, в которых пребывал сейчас ее рассудок.

– А ты? Ты этой ночью снимала свой камень Зебергед? Даже когда все остальное сняла?

Джанбал не нашлась что ответить. Хуже того, так и не поняла, удалось ли ей привести Айше в чувство.

– По второй лодке, – напомнила она, надеясь, что подруга слышит и понимает. – Сразу, как только…

Счет шел на мгновения, и ошибиться было нельзя. Первая лодка, узкий нарядный фута-кайык Каторжного Паши, вывернула из-за мыса – и тут же навстречу ей вынесся переме-кайык. Тоже легкий, верткий, но куда более остойчивый. Под парусом. На полном ходу.

На таком парусном ходу, которого пираты и не видывали. Парус тоже был чуть ли не вдвое больше, чем на обычных переме.

Пиратская лодка юркнула в сторону, как лиса от гончей.

Опаснее всего был вот этот миг прохода почти борт о борт. Абордажный крюк с такого расстояния забросить – плевое дело.

Но пираты были меньше суток как из кораблекрушения, и, видно, во второй раз в воде им оказаться не захотелось. А фута – он не просто наряден и скор в гребном ходу: за все приходится платить, и плата за его невесомую красоту хода – возможность легко перевернуться. Очень легко. При таком угле схождения попросту неизбежно, если абордажные крючья приложат свою силу к бортам обеих лодок.

То-то. Нечего пиратскому капитану использовать парадную прогулочную дворцовую лодку, даже если он настолько сошел с ума, что мнит себя морским султаном.

Возможно, самого Каторжного Пашу это не остановило бы. Но Бал не увидела в фута-кайыке никого, похожего на него. Второй капитан, Наили-баши, был, но он-то как раз знает цену, которую можно заплатить за абордажный бой, и лишний раз хлебать морскую воду не пожелает.

(Может, потому что есть там Наили и нет Каторжного Паши – ни в лодке, ни вообще. К сожалению, для Бал и Айше это сейчас ничего не меняет.)

Вторая лодка шла наперерез. Она, не такая быстрая, перегруженная, при подходе к бухте отстала – но вот сейчас пришел миг ее торжества. Точнее, придет, если сознание Айше до сих пор блуждает в тех сумеречных безднах, где слышен голос сабур-таши и льются, стекают по его янтарным граням слезы проклятия.

Но страшным голосом взревел зарбазан, выплюнул облако едкого дыма, их лодку чуть качнуло от отдачи – однако пиратскую лодку качнуло еще сильнее, она рыскнула влево, сбиваясь с погибельного для девушек курса. Айше не просто попала, а попала очень точно, в самую гущу. Ствол же, по-видимому, был заряжен целой пригоршней свинца. Так что экипаж второй лодки чуть ли не переполовинило.

Теперь для абордажных крючьев в любом случае было далеко, но могли посыпаться стрелы. А вот не посыпались. То ли на фута-кайыке с самого начала не было луков, то ли во время вчерашнего действа у них размокли и еще не просохли тетивы.

Раз так, то пороховое зелье у них тоже могло подмокнуть, да и есть ли вообще огнестрелы… на втором-то кайыке их, готовых к бою, точно быть не должно, там ведь все в воде побывали… Вот шайтан! Может быть, вправду лучше было бы засесть в башне и отстреливаться оттуда, там же целый арсенал.

Шайтан это постарался… или воля сабур-таши? Так что же, выходит, она и вправду существует?!

Так или иначе, поздно что-либо менять. Перед парусным переме открывается вся ширь морского простора.

Теперь уже Джанбал и Айше – лисицы, а пираты – гончие. Что ж, попробуйте догоните. Второй пес к тому же охромел, едва тащится, скуля и роняя кровь на бегу, только ярость не дает ему оставить погоню.

А вот фута в погоне хóдок и опасен. Ярости его экипажу тоже не занимать. Так что погоня будет долгой – и невесть где, невесть когда удастся от преследователей оторваться.

Зато теперь у них и в мыслях нет свернуть к гавани, где старики и подростки сейчас готовят оборону.

Бал развернула парус к ветру и направила переме в открытое море…

9

Ох, правоверные, ну что мы вам скажем… Можно по-разному свою жизнь прожить, это всем известно. Лучше всего, разумеется, прожить ее именно так, как подобает истинному мусульманину. Быть уважаемым человеком, почитающим Коран, жен своих любить, детей достойными людьми воспитать, с соседями жить дружно, налоги платить исправно. А можно в жизни ничего и не достичь, прозябать в ней, как последний гяур. И ни уважения тебе, ни почета.

Или вообще стать разбойником, вором, пиратом. Сиюминутная выгода, а позор на всю жизнь. Хотя обычно неправильные людишки и живут недолго. Ну, туда им и дорога. Всяко не в рай попадут, но в лапы иблиса это уж точно. Сбросят их после смерти с моста над огненной рекой, коий тоньше волоса и острее лезвия меча, и низвергнут в пучину огня, где вовеки пребывать им вместе с гяурами, отцеубийцами и фальшивомонетчиками.

А можно жизнь прожить и зверем. Что, однако, ничуть не помешает правоверным тебя любить, уважать и на тебя надеяться. При условии, конечно, если нечто подобное и ты можешь в ответ предложить. А то ведь не всякий зверь сможет.

Тот, о котором мы поведаем вам, мог. И любить мог. И надежду давать мог. Что до уважения, так оно, по его мнению (а оно, мнение, у него имелось всегда), должно быть заслужено.

А еще, правоверные, он обладал таким качеством, как преданность. А ее ни на весах не взвесишь, ни руками не потрогаешь, не украдешь, не присвоишь. Потому что не купишь, не выменяешь, не сторгуешь нигде. Преданность – она такая штука, что с кровью входит и остается в тебе навсегда. Потому что понимаешь всеми потрохами своими, душой своей и сердцем, что не предашь тех, за кого готов, не раздумывая, жизнь отдать. Как, собственно, и они за тебя.

Возможно, этот зверь, матерый самец пардовой рыси, именно этими словами и сказал бы о верности и дружбе. Если бы умел говорить. Хотя кто сказал, что не умел? Еще как умел! Глазами, ушами, телом, даже куцым хвостом своим – умел. Ему вполне хватало. Людям, как ни странно, тоже. Тем, кто понимает. И уважает. И в ответ так же предан. А бóльшего и не надо, это уж излишество от Иблиса, который, правда, над зверями не властен.

* * *

С некоторых пор Пардино стал видеть и сны, совсем как человек. Вернее, почти. Все-таки его сны отличались от человеческих по самой сути своей. Если у правоверного и сон как сон, простой, словно сама его жизнь, ничего такого, что гяуры называют «пророческим» или «вещим» (во всяком случае, не должно такого быть), то у этого зверя даже в снах имелся и запах, и особая подоплека, замешанная на непонятных смыслах, предугадывании чего-то, что неведомо пока даже толкователям воли Аллаха. И сильным мира сего тоже неведомо, что уж говорить о простых смертных.

Так уж вышло, что частенько Пардино-Бей начал предвосхищать и предугадывать то, что скрыто за завесой, погребено за чередой событий и соткано лишь намеками да какими-то неясными штрихами. Человек сведущий сказал бы, что так взрослеют, отбрасывая за ненадобностью и детские наивные страхи, и детские наивные мечты, и самое детство. Только детство-то у любой рыси заканчивается на втором году жизни, а сейчас уже скорее старость близка. Так что не во взрослении дело. Было еще что-то, связанное или с милостью Аллаха, или, что скорее всего, с проделками иблиса, будь он проклят во все времена и всеми правоверными…

А с другой стороны, загадочны и таинственны все пути, доступные безгрешному зверю.

Что мы можем вообще знать о них, как нам понять, где тут воля Аллаха, где иблиса? Да ничего и никак, по большому-то счету. Сам Пардино, возможно, и имел какое-то мнение по этому поводу, но он уж точно никому о том говорить не стал бы. Всякими пустыми разговорами пусть занимаются люди, это их любимое занятие. На то они и люди.

В то утро ему снилось, что проснулся он задолго до рассвета – как от толчка, как от укола. Словно в сердце кто-то кольнул острой иголкой да и был таков, исчез, растворился в предутренних сумерках, оставив Пардино-Бея лежать с открытыми глазами, в которых ни сна, ни неги, одни лишь настороженность и тревога. Гибко, рывком зверь поднялся на лапы, напряженно прислушался и замер, готовый…

Но и сам он пока не очень понимал, к чему именно готов. То, что сегодня предстоит эта странная, по его мнению, охота, в которой и ему придется поучаствовать, зверь за насущное и важное не принимал, наоборот, считал баловством, людской прихотью, даже безумием. Разве так охотятся? Такой толпой и с таким шумом? Лучший охотник – одиночка, на мягких лапах и с пружинной грацией, не чета этим. Ему ли не знать?

Однако беспокойство не проходило, словно кто-то невидимый и всезнающий давал понять: готовься. Предвестники судьбы уже рядом. Что-то будет. И, возможно, в твоих силах это предотвратить.

Спал Пардино на открытом воздухе, под навесом, что соорудил специально для него тот, кого теперь все чаще именовали Аджарат и все реже, только в кругу семьи, Ежи. Если честно, зверь не очень-то жаловал новоявленного хозяина, относился к нему с пониманием, но не более. Всю свою любовь, преданность и ласку он разделял между троими: несомненно, самой главной для него была Орыся-Эдже, а потом ее котята, Бал и Бек. Такой порядок почитания и уважения Пардино установил сам, и никакому пересмотру он не подлежал.

Хотя иногда на него что-то находило и он мог, сам не понимая почему, приблизиться к Аджарату, посмотреть в глаза и подставить голову под мозолистую ладонь. Редко, но находило.

Они мужчины, человеческого и звериного рода. Они и без слов могут понять друг друга: зачем слова, когда есть крепкая рука или лапа – и понимающие глаза. Так заведено и так пребудет до конца дней.

Но сегодня их ждут перемены. Пардино не понимал какие, но чувствовал, что они непременно будут. И наверняка знал, что без его участия не обойдется.

Была разномастная, разноцветная толпа. Были и гам, и многоголосье, и разновеликий шум, и многослойные запахи. Были суета и толкотня. Снующие и бегающие туда-сюда люди. Все это называлось подготовкой к охоте, к выезду человека по имени Мустафа за пределы строения под названием дворец. Пардино все это не нравилось. Слишком много всего. Не так, как он привык за последние годы. И хоть раньше он и сам жил во дворце, но уже подзабыл, как это бывает на самом-то деле. Радости случаются, оказывается, в малом, а не вот так, прилюдно, у всех на глазах. Это все ненастоящее.

Потому он и был спокоен. Совсем как на охоте. На настоящей. Разве что охотничьего азарта не было, да и откуда ему сейчас взяться? А вот все остальное имелось.

И все равно его тянуло отсюда прочь, обратно в ставший уже привычным дом, под навес, в прохладу, в хорошо знакомое место. Если бы не напутствие Орыси да находящиеся рядом Бал и Бек, давно убежал бы, никого не спрашивая, только бы его и видели. И еще одно удерживало, да покрепче всяких канатов и цепей: то самое предчувствие, нюх. Не ощущение запаха, а нюх на грядущее. На что-то ужасное, непоправимое.

Терпение заканчивалось. Сама собой поднималась внутри слепая ярость – скорей бы уже! Но другой голос подсказывал изнутри: спокойно, пока все в порядке, а в нужный момент ты сам поймешь, что делать.

Любопытные, восхищенные, а иногда и недоумевающие взгляды Пардино игнорировал так, как умеют одни лишь кошки, к какому бы из кошачьих племен они ни принадлежали: «вы мне неинтересны и скучны, люди, со всеми своими заботами и устремлениями». Даже парадный ошейник, казалось, лишь подчеркивал его независимость. А золоченая цепочка в руке Бал была и вовсе не натянута, свободно болталась чуть ли не до самой земли, эту самую независимость лишний раз только подтверждая.

Волкодавы в охотничьей свите Мустафы выразили свое недовольство и непонимание вполне однозначно – не глупым лаем, но свирепым рычанием. Это были лютые, могучие, натасканные на всякую дичь псы. Их вожак по кличке Кабул, не сводивший с Пардино налитых кровью глаз, понял вдруг, что рядом не просто кот, коих он ненавидел всем естеством своим, а достойный соперник. Они как-то одновременно представили и увидели схватку друг с другом – и финал ее: когтями задних лап огромная рысь вспарывает волкодаву живот.

Кабул зарычал глуше и отвернул морду в сторону, решив, что связываться с этой большой кошкой не время и не место. А Пардино вообще было не до драки, внутри чуть ли не выло: скоро, совсем скоро будь начеку, будь на месте…

В этот миг он проснулся по-настоящему – и понял, что любимых котят его обожаемой хозяйки рядом нет, что он находится в каком-то чужом, незнакомом месте, что бок его болит и передняя лапа почти не слушается… Но это было плохое, неправильное пробуждение. И зверь, мгновенно изгнав его, снова погрузился в сон.

…Боя не будет. По крайней мере в том понимании, что вкладывают в это слово люди. Вот совсем недавно бой как раз был, и Пардино еще не забыл, как убил неизвестного ему человека, помогая этим спасти другого человека, вот этого, по имени Мустафа. Там, в глухом переулке.

Пардино вообще мало что забывал. Ну а уж такое тем более. Рвать когтями податливую плоть, что может быть слаще?

Но здесь что-то другое. Запах беды. Запах тех самых перемен, что он учуял еще утром. Если ты такое умеешь, то быть тебе на голову выше людей и зверей, быть над ними султаном и пашой. Пардино умел, хотя до «паши» было, он сам это чувствовал, еще ох как далеко, а до «султана» и подавно.

И вот он различил этот запах. Не медоносный запах луговых цветов, не дразнящий аромат шелковой травы, не горький дух слежавшейся листвы и сосновых иголок, а будто вонь паленой тряпки коснулась ноздрей. Вместе с ней вошло то самое предчувствие непоправимого, с которым он так свыкся за последние часы. И лапы сами понесли туда, откуда веяло этой бедой.

Сначала он шел медленно, принюхиваясь, а потом все резче и резче, ускоряя шаг, припадая к земле, как на охоте. Со стороны казалось, что этот диковинный зверь, ни на кого в охотничьей своре не похожий, просто хочет спрятаться в траве, чтобы потом неожиданно вынырнуть и… Кто знает, что дальше? Смельчаков нет, чтобы выяснить, пусть это проверяют вожатые, что следом идут, на то они к нему и приставлены.

Пардино не было дела до людского мнения, он вообще не доверял людям, а уж слушать их… Вообще-то, слушать их он мог: не всех, конечно, только тех, кому верил. Их как раз можно было и слушать, и слушаться. Но сейчас не тот случай, сейчас все решали мгновения, потому что беда пришла, встала во весь свой медвежий рост, занесла лапу для удара. Упредить этот удар и перехватить лапу – вот что надо успеть ему, Пардино.

И он тогда почти успел. Вырвал поводок (не до церемоний!), прыгнул туда, куда беда уже дотянулась, и смахнул ее, как вонючую паленую тряпку со стола. Все! Внутри него что-то отдалось теплом, запульсировало в такт биению сердца…

Однако ненадолго. Запах остался, он уходил в сторону. И Пардино понял, что все-таки не успел, и спрыгнул со стола, и с отчаянием вскрикнул – что он еще мог? Люди неповоротливы, глупы и слепы, не замечают очевидного у себя под носом. Потому они и люди. А не рыси. Или даже псы…

Пардино вздохнул и сонно сощурился. Он лежал на чем-то теплом и мягком, голову положил на вытянутые лапы, боль глушил воспоминаниями, от которых и грустно, и печально, а иногда и светло, как от солнца в ясный безоблачный день. А что ему сейчас еще оставалось? У жизни всегда есть черта, которая нарисована там, на закате. Каждый к ней подходит по-своему. Кто-то с отчаянием, кто-то со страхом, кто-то с облегчением, а кто и безразлично. Пардино подходил с воспоминаниями.

И еще он никогда ни о чем не жалел. Хотя нет, воспоминание о той охоте, отчего-то так врезавшееся в память и в ней оставшееся будто занозой, – вот оно как раз оставляло место сожалению. Что не успел тогда, не остановил. Не осознал, кого надо выслушать. Как хорошо, что тех, кого он вообще слушает, как когтей на одной лапе или того меньше. Даже Айше, эта уже взрослая девочка, еще не заслужила его доверия: она ведь не из котят его хозяйки.

Сейчас же вспомнилось, как он приплыл тогда к этим котятам: к своей девочке и к совсем чужой. Залез в лодку. Сбросил капли со шкуры, отряхнувшись. Вот он я, ваш страж и защитник, уже здесь, уже рядом.

Одна девочка была родная и звалась Бал, вторая, та самая Айше, внутренне напряглась, невольно продолжая относиться к нему как к опасному, непредсказуемому зверю. Ничего доказывать он не собирался, ибо пока что некому. В самой Айше он видел такую же непредсказуемую хищницу, к тому же живущую одним днем и одной мыслью – отомстить. Уж это-то Пардино ощущал как никто. Ну и сам относился к ней соответственно: пока ты на нашей стороне, пока не делаешь зла тем, кого я люблю и кому я предан, буду тебя терпеть. И даже, возможно, защищать. Но лишь потому, что ты сейчас рядом с теми, кого люблю больше жизни…

Пардино ощутил, что снова пришло время задремать. Сейчас он был дома, мог позволить себе не провалиться в забытье, как в холодный омут, а уйти в него плавно, незаметно, как в негу. Но очередное воспоминание набросилось непрошено, вошло внутрь, как вошла в тело та стрела с пиратского баркаса, – с болью, неожиданностью, со вскриком. И сейчас он застонал, опять прикоснувшись к ослепительно-обжигающей боли. Потом пришло облегчение: стрелу вытаскивают сильные, пахнущие домом руки…

Но смотреть дальше отчего-то уже не хватило сил. Он вновь плавно соскользнул в спасительное небытие.

Теперь ему снилось, что он разбежался, подпрыгнул вверх – и полетел. За плечами вдруг выросли огромные орлиные крылья, объяли весь этот мир, заслонили от всех тревог. Глаза стали зорче орлиных, и увидел он с заоблачных высот две крошечные фигурки, окрашенные закатом в пурпур. Снизился, распростер над ними крылья. Кружил над ними – и не было ничего на свете, кроме этого неспешного полета и исходящего от земли счастья и безмятежности.

– Все будет хорошо, мой Пардино, – ласково гладя по шерсти, говорила его девочка: не Бал, а Орыся. – Этот день уже закончился, мы его пережили, и мы опять вместе. А завтра… Что ж, завтра – это всего лишь завтра. И мы к нему готовы. Ведь так, мой родной зверь?

Пардино взмахнул крыльями, что-то прокричал ветру, уснувшему морю, одиноким скалам и заходящему солнцу. И полетел навстречу нарождающимся звездам.

А потом он услышал шум, взволнованные голоса, полные тревоги, боли и ярости. Услышал, как кричит Джанбек, один из двух подросших котят его обожаемой хозяйки: «Где?! Где они?!» Потом он, этот котенок, вбежал по лестнице в комнату, где лежал Пардино, обнял его, прижался щекой – и заплакал, как будто снова стал совсем маленьким человечьим котенком всего нескольких лет от роду.

Тогда Пардино вспомнил, что котенок-девочка, появившаяся на свет вместе с Беком, потерялась – не во сне, а наяву.

И он снова вскрикнул, как будто в тело ему вонзилась еще одна стрела.

* * *

– Для наживки хорошо… – задумчиво произнесла Джанбал.

– Что? – озадаченно обернулась Айше.

Ее подруга молча показала рукой. Ночные бабочки клубились вокруг их костерка, как маленький хортум, вихревой столб, который, если наберет силу, до облаков уносит всадника вместе с лошадью. Но этот вихрь из бабочек совсем не страшный, никого и никуда он не унесет.

– А… – Айше покачала головой, потом фыркнула: – Где ты тут рыбу ловить собираешься?

Они заночевали прямо посреди степи, вокруг только жесткая трава и до ломкости высохший кустарник. Даже вода для питья у них была с собой, в двух флягах и маленьком бурдюке. Но бурдюк не для них, а для ишака, который днем вез их нехитрый скарб, а сейчас пасется, стреноженный, поблизости.

– Здесь – нигде, – согласилась Джанбал. – А вот в Амасье, помню, мы с братом…

– Ох, не трави душу, а?

– Не буду…

Все это время, как судьба или воля «камня терпения» снова понесла их по волнам странствий, девушкам неоткуда было узнать ни о чем и ни о ком. Какова судьба их… мужей – Бал это слово все еще произносила с непривычкой даже мысленно, – их родителей, если считать за таковых Аджарата и Эдже… выздоровел ли Пардино…

Миновала осенняя пора холодных дождей, и весенняя пора, и теплые дожди уже остались позади, сейчас – время летней суши. Шел десятый день месяца раджаб 962 года хиджры; если же считать от рождества пророка Исы, как его вычислили в Риме, – то день тоже десятый, но месяца июня 1555. Со времени, как Бал последний раз ловила рыбу в реке Ешиль-Ирмак, не завтра два года истечет, но и полтора истекло не вчера. Со времени, как Айше решила, что станет не птицей, а рыбой – тоже…

Джанбал знала от брата, что мама сейчас сидит в их чифтлыке, как… нет, «как птица на гнезде» не подумалось, а подумалось «как рысь в логове»: сберегая своих котят, пытаясь им помочь, защитить их и спасти, – тем, чем она может сейчас, то есть оповещая всех, служа связью со всеми, с кем может. С мужем, сыном, братом – ведь Ламии ей по-прежнему брат, даже если для ее дочери он сделался супругом…

Все они для Эдже сейчас ее родные котята: Бал с Айше, Бек, Пардино… Аджарат с Ламии, конечно, тоже, ведь есть такие пласты естества, в которых женщина всегда старше и мудрее мужчины, кем бы он ей ни доводился.

И трое из них (Пардино-Бея все же считать не приходится) могут послать весточку в чифтлык. Но вот Айше и Джанбал – не могут: слишком велики для них сложности, слишком высок риск. Ни послать весть о себе не могут, ни получить о других.

А ведь именно ради них Эдже сейчас – как птица на гнезде, как рысь в логове…

– Помочь? – Бал поспешно тряхнула головой, отгоняя все эти мысли. Чувствовала, что иначе сейчас разревется, как маленькая.

– Да сама справлюсь, наверное… – Айше, покряхтывая, возилась с завязками.

То, что, по мнению Бека, должно было им пригодиться сразу после побега из дворца, они на самом деле до сих пор не использовали. Но вот теперь им действительно пришлось путешествовать как двум юношам, все остальные варианты были куда опаснее, так что дошло и до ленты, которой обматывают грудь. Только для Айше. Джанбал в такой маскировке все еще не было нужды, что ее даже несколько огорчало.

– Ф-фух… – Дочь шахзаде наконец справилась, развязала крепежные узелки на туго обмотанной вокруг тела ленте. Опустила рубаху, тщательно заправила ее в шальвары.

– Да сейчас-то мужчин рядом нет, – заметила Джанбал. – Можешь не только обмотку снять, но и вообще расслабиться немного.

– Остерегусь пока. Ты-то вон до сих пор парень парнем… – Айше развесила ленту проветриваться на колючих ветвях ближайшего куста. Покачала головой и нараспев продекламировала: – «Было – не было, когда волк в цену козы был, когда я люльку моего отца качал, деревянная лестница, каменная лестница, земляная лестница, из долины вы бегите, а с вершины – я, вы прабабку полюбите, а девчонку – я, в прежние времена, в решете среди гумна, жил-был султан, и было у него девять дочерей…»

Видать, у Айше на душе тоже было тяжко, хоть плачь, раз уж она эту развеселую сказку вдруг затянула. Впрочем, развеселого тут на самом деле мало: из-за таких вот сказок, в конце концов, им и пришлось покинуть артель бродячих артистов… а эту часть пути, через пустоши, было бы куда спокойнее пройти вместе с артелью, чем втроем, считая ишака…

Тем не менее Бал охотно подхватила:

– «…И сказал он своей султан-ханум, которая в очередной раз была в тягости: «Нужен мне сын, чтобы было кому сесть на престол, когда я умру. Если ты снова родишь мне девочку – пеняй на себя: убью вас обеих!» Ох, будь я мясник – ножом бы не махал, будь я кузнец – мулов бы не ковал, будь я банщик – друзей-приятелей бы уважал, но так уж вышло, что родила султанша девочку…»

– «Тотчас она и повивальная бабка делают из воска поддельный зекер, – в одно дыхание продолжила Айше, – приклеивают его к фердже дитяти, осторожно показывают отцу и говорят: «О повелитель – да будут светлы твои очи! – ты осчастливлен наследником!» Лишь только тот все это увидел, то от радости не знал, на какую ногу ступить…»

Цель, которую девушки преследовали тайком друг от друга и сами от себя, была достигнута: они рассмеялись.

В артели никто свой плов даром не ест. Будь с ними Пардино, вопрос о том, чем именно они станут заниматься, решился бы сразу: огромной рыси даже делать ничего бы не пришлось, достаточно показывать зрителям себя, свою силу и роскошную стать, свою готовность быть рядом с хозяином, слушаться его без поводка. Хотя с Пардино-Беем они, наверное, привлекли бы излишнее внимание: не путешествуя с бродячими артистами, а… потом.

Грешно говорить и даже думать такое, но очень вовремя он был ранен.

Ловкость Джанбал во всяких упражнениях особых плодов не принесла: в конце концов, среди артистов были настоящие акробаты и жонглеры, да и мальчишки-плясуны имелись. Управлять парусной ладьей тут не требовалось, а показательная работа с саблей… она, допустим, могла и пригодиться, за это монетки кидают, в артели был один мастер игрового клинка, так что можно устраивать с ним постановочные бои. Отец от такого за голову схватился бы, но Бал сейчас было не до гордости.

Однако не понадобилось. Вот кто точно нужен во время выступлений, так это меддахи, сказители занимательных историй. А меддах, бывший в артели до них, недавно совсем одряхлел и сопровождать артистов в странствиях больше не мог. От него осталась книга сказок, однако прочесть ее было некому.

Так что двое грамотеев, да еще умеющих красно и складно говорить (Айше с большим изумлением обнаружила в себе это искусство: тут уж, конечно, ее отец мог в гробу перевернуться, – однако ей тоже было не до гордости, да и самой интересно вдруг показалось), пришлись очень даже кстати.

Другое дело, что изрядная толика сказок была как раз про переодевания и прочие перевоплощения. Сейчас названные сестры цитировали «Историю о плачущем гранате и смеющейся айве», в которой девочка, которую при рождении выдали за мальчика, сумела бежать из дворца перед церемонией суннета^[21], предварительно дважды сумев ее отсрочить, но была и история о том, как девушка за алмазный перстень меняется с пастухом одеждой и занимает его место, была сказка о девушке-бее, которую вообще с оглядкой нужно рассказывать, чтоб не при мулле и не при настоящем бее…

Многое что было. Отчего-то публика именно такие сказки требовала прежде всего, даже не зная толком, о чем они, помня лишь пикантные подробности. Да и прочие актеры, тоже далеко не все помня, были со зрителями согласны, не позволяли сменить тему.

Добро бы только это. Поздно вечером после очередного выступления вдруг выяснилось, что в артели к подобным вольностям вообще относятся… своеобразно. Как сказал старший канатоходец, «женщины – для детей, а мальчики – для удовольствия». И, оказывается, мальчишки-танцоры совсем против этой логики не возражали, с самого начала они были согласны, что их не только для плясок в труппе держат.

А двое юнцов-чтецов, недавно примазавшихся к артели, могут или принять эти правила игры, или… «отмазываться» обратно.

К счастью, этот путь для Бал и Айше не был закрыт. Вот названные сестры сейчас и сидят у костра посреди безлюдной степи, смотрят друг на друга – и смеются: как юноши, они не подошли бродячим артистам, не как девушки! Хотя на самом деле тут не до смеха.

– Хватит, – решительно сказала Джанбал. – Больше не хочу ни единого слова о переодеваниях слышать. Это легенды не про нас.

– А что хочешь?

– Если не слишком устала, можешь сказку про золотого быка рассказать. Или про джады, ведьму-превратительницу. Или про Кырклар легенду, помнишь ее?

– Что, на страшное тебя перед сном потянуло? – улыбнулась Айше.

– Страшное мы наяву уже видали-перевидали вдосталь, – прошептала Бал, вытягиваясь на кошме. – Легендами нас не испугаешь. Ни тебя, ни меня. Просто расскажи своей младшей сестричке сказку на сон грядущий, жалко тебе, что ли?

Она закрыла глаза.

– Ну хорошо, слушай… – чуть помедлив, согласилась Айше. – Некогда был султан, а у султана был сын, а у сына был друг. И любил шахзаде своего друга, как самого себя. И вот однажды юноша увидел во сне прекрасную девушку и влюбился в нее так, что жизнь без нее стала ему не мила.

– Это тот, который друг? – уже сквозь полудрему спросила Бал неожиданно совсем детским голосом.

– Нет, – Айше снова улыбнулась, впервые за очень долгое время вновь ощутив себя старшей сестрой, – не тот, который друг, а сам шахзаде. Каждую ночь он видел ее, каждое утро рыдал от горя, и на очередную ночь эта девица – а она была одна из Кырклар, из Сорокá, – сказала ему: «Не плачь, а иди ищи меня в бане Сорокá!» Тогда он наутро спрашивает у своего друга: «Где находится баня Сорокá и что она вообще такое, не знаешь ли?» А тот в ответ: «Помилуй, друг мой шахзаде, да зачем она тебе, да что ты будешь там делать, да кого собираешься в ней искать, да кто тебе о ней рассказал?» После этого сын султана…

Сорок. Кырклар. Четыре десятка эрмиш, то есть «достигших высших степеней». Дýхи, святые, «неземные», «возвышенные» – как только ни называют их, все это правда, но лишь частично: для высших степеней человеческие слова не годятся. И разумение человеческое тоже за ними не поспевает: Сорок – они, конечно, святые… в том числе… но святость их своеобразна.

Простому смертному желательно с ними не встречаться. Хотя если ему терять нечего, то хуже не будет, а лучше может быть: иные потом рассказывают, как Кырклар им помогли, спасли от бед.

Те, кому они не помогли, ничего не рассказывают. Вовлекли их Сорок в свой круг, увлекли за собой, перестал такой человек существовать для жизни этого мира, избавился от его тягот. Может, совсем не этого хотел, а пришлось. Будет отныне вместе с Кырклар ходить по ночным дорогам, летать сумеречной птицей… сбросив оперение, посещать после захода солнца какие-то сады или бани, пировать за самобраными скатертями, вкушать яства нездешнего вкуса… При этом, хоть и вошел он в круг Сорокá, но не умножил его: по-прежнему четыре десятка их, достигших высших степеней, возвышенных, недостижимых и непостижимых в своей духовной святости.

– …И направился он посреди ночи в ту баню, – сонным голосом читала на память Айше. – И едва переступил порог, как вдруг обрушивается на него град пощечин и оплеух, а потом послышался такой шум, будто разверзается крыша. Но как ни трусит юноша, а все же сдерживает себя и садится он на пари́льный помост, прямо над очагом. – Она зевнула. – И вдруг видит: словно из ниоткуда появляется та девушка, которой грезил его друг. Она будто бы не замечает его: садится на помост рядом, снимает с себя браслеты, жемчужное ожерелье, начинает готовиться к омовению…

Говорят, иногда такого потерянного для мира человека может вернуть его друг или возлюбленная, но для этого придется ввести в круг кого-то другого, чтобы потерялся он, надел оперение Кырклар или их одеяния. Говорят, вошедшие в этот круг лишаются земных страстей и привязанностей, ни гнев им неведом, ни радость. Говорят, будто это и есть высшее благо, признак святости. Говорят, что кем угодно могут представиться они смертному человеку, – и никогда не поймешь ты, то ли кто-то из твоих знакомых достиг высших степеней заживо, то ли дух его этих степеней достиг, то ли просто один из эрмиш надел на себя его личину. Говорят, что сам Зеленый Хызр ходит среди Сорокá, но когда он решает спасти кого-нибудь, то разрывает круг и показывается уже один, ибо как эрмиш он должен повиноваться правилам Сорокá, а как праведник – этими постановлениями не скован.

Говорят, что Кырклар странствуют по миру всегда и везде, – но временами и местами это случается чаще. Причем якобы именно здесь сейчас такое время и место. Впрочем, такое о любом времени и месте говорят.

Говорят, что…

– Отчего бы им и не войти в наше число, не избавиться от тягостей жизни, – говорит благообразный старик в изумрудном халате и такого же цвета чалме. Он стоит на спине золотистой рыбы, которая, медленно шевеля плавниками, плывет, оставаясь при этом на месте, прямо в воздухе, в двух пядях над землей. – Ведь их цель – найти себе смерть, да не простую, а страшнее страшной. Так даруем же вместо этого им покой. Прямо сейчас.

– Сейчас – рано, – возражает кто-то, чье лицо нельзя различить. – Одну ведет то, что она считает долгом, другую – долг перед первой. Не сплести эти пряди в одну косу, не покрыть птичьим пером.

С его руки срывается капля крови, падает на лицо Джанбал. Прямо на верхнюю губу.

– Оперение голубицы покроет что угодно, – качает головой старик.

– Не воспетое поэтом есть ли что-то во вселенной? – нараспев произносит странный молодой человек: в руке у него тростниковое перо-калам, правое плечо много ниже левого и даже обширный балахон, скрывающий тщедушную фигуру, не мешает видеть, что юноша горбат. – Что-то было, что-то стало, что-то сбудется потом. О моей тоске поведай – плачь, янтарь, слезой забвенья! Горе тем, кто станет камнем, позабыв, кем раньше был…

Невозможно понять, поддержал ли он старика или человека с окровавленной рукой.

– Да, – говорит, шагнув из ниоткуда в круг света над костром, мальчик лет тринадцати, и Айше всем телом вздрагивает, слыша его слова и видя его сквозь сон, сквозь этот странный сон. – Здесь соскучиться по кому-либо из родных нельзя, – но я уже соскучился.

– Нет, – коротко говорит еще один, взрослый мужчина в кольчуге поверх кафтана, с саблей на боку. И больше не произносит ни слова.

(Лицо его, смуглое, горбоносое, Джанбал почти незнакомо, она с огромным трудом вспоминает: видела этого человека лишь раз в жизни. Затем приходит понимание: видела дважды, но второй раз не рассмотрела сквозь ночную тьму, зато придумала ему целую жизнь. Стражник со стены дворца-крепости.

«Бали-бей!» – сквозь все тот же сон изумляется Айше. Это же Бали-бей! То есть зовут его как-то иначе, но он из рода Малкоч-оглу, а это род разветвленный, есть в нем видный вельможа Бали-бей, что несет службу при особе султана, ну вот и этого стражника прозвали так…

Единственный стражник из числа присланных в Амасью после смерти отца, чье имя, ладно, пускай прозвище, она запомнила. Да и просто единственный, кого не тошно было вспоминать.

Он вообще-то сотник, но нарочито держал себя, как рядовой: в караулы лично заступал, не гнушаясь и по ночам дежурить… Все были уверены – это он так рвение показывает, чтобы в Истанбуле оценили: уж у такого-то бдительного стража принцесса под надежной охраной будет, не ускользнет. Только Айше чувствовала: совсем для другого он так поступает. Для того, чтобы не поручили ему лично убивать детей покойного шахзаде.

Брата Мехмеда действительно не ему поручили. А насчет себя Айше какое-то время думала, что если и когда уже наконец ее будут убивать, то лучше принять такое из его рук. Не от страха, а от отвращения содрогалась, представляя, как пальцы кого-нибудь вроде Яльцына на ее шее удавку затянут.)

И второй человек воинской внешности появляется в пятне света. Он не говорит вообще ни слова, но если Бали-бей смотрел на Айше, то этот уставился на Бал. Невысокий, раскосый, как тюркмен или татарин из самых восточных. Без кольчуги, но со странной саблей за широким кушаком: рукоять у нее длинная, почти как у меча Фондерцу, явно для двуручного хвата. И сама сабля почему-то торчит из-за пояса обухом вперед, так ножи иногда носят.

Абсолютный незнакомец, девушки его ни разу не видели – ни во снах, ни наяву.

– Нам только кажется, будто мы что-то решаем, – говорит старик. Не тот старик, что на рыбе, а другой, тоже шагнувший в свет костра ниоткуда. На нем нет ни халата, ни чалмы, он одет так, как подобает в Порте выглядеть не правоверным, но носящим крест машаякчи, которые своего пророка Ису почитают как Аллаха и одновременно сына его. – Или что они решают хоть что-то. На самом деле все уже решено. И решили это камни. Мнение же их узнать нетрудно…

В руках его вдруг появляются ювелирные весы. На левую чашу он кладет кинжал с янтарной рукоятью, на правую – топазовый медальон…

И удивленно качает головой, потому что чаши весов замирают неподвижно. Ни одна не тяжелее другой, хотя с виду медальон против кинжала – как домашний котенок против матерой рыси.

– Раз так, решение за мной.

Несколько мгновений никак не удается понять, чей именно голос произнес эти слова. Булькающий голос, на живую речь не похожий. А потом вдруг становится ясно: говорит рыба! Та огромная золотистая кефаль, на спине которой, как на днище перевернутой лодки, стоит первый старик.

– …А мне было сказано вот что: «Пусть у нас все получится и пусть с моей семьей ничего плохого не случится», – снова звучит голос рыбы. – И да будет так.

– Да будет так! – эхом отвечают остальные. В освещенном кусочке ночи умещаются всего семеро, но голоса звучат множественным хором, словно их четыре десятка, не меньше.

И стало так.

Джанбал проснулась, как от удара или ожога, как от смертельной раны. Вскочила, прижимая руки к груди. Изумилась: топазовый амулет висел поверх рубахи, не был спрятан за пазуху.

Айше безмятежно спала, разметавшись на соседней кошме. Бебут тоже лежал на ее груди сверху, открыто.

Да что за странные дела тут творятся?

Бал облизала пересохшие губы – и вдруг ощутила во рту соленый вкус крови. На губах притом трещин не было. Ощупала все лицо, но тоже не нашла ни ранки, ни царапины.

Впрочем, на этом странности и закончились. Лишь утром, когда она пошла распутывать ишака, оказалось, что тот дрожит и весь в мыле. Будто не пасся привольно, а шайтан на нем всю ночь ездил, причем задом наперед.

* * *

Лошадей полагалось привязывать во дворе, под раскидистым явором. Только не было у них лошадей, даже ишака теперь не было.

Когда впереди показалась городская стена, Айше сказала: «Продадим ослика, снимем жилье». Джанбал удержалась от усмешки: сколько месяцев они в прошлом году провели тут, а подруга так и не знает, какие цены в столице столиц.

Впрочем, именно так они и поступили: ишака продали, жилье сняли. Другое дело, что не за те деньги, которые выручили от продажи. У них еще оставалось серебро из кошеля, что хранился под первой гребной скамьей той лодки, на которой…

Бал поспешно придушила это воспоминание, потом на всякий случай еще свернула ему шею, бросила наземь и наступила, чтоб хрустнуло.

Жили они теперь в далеком квартале, в беседке с земляным полом посреди неухоженного сада. И с похожим на насмешку правом размещать лошадей под деревом. Но более-менее удобно: из этого сада есть не просматривающийся со стороны дома выход и ды́ры под старой изгородью, которые Бал отыскала на второй же день. Они не видны в кустах, однако через них пробираются бродячие собаки, чуть-чуть расширить – и для них с Айше это будет тайный лаз на крайний случай. Пока, впрочем, такой уж острой необходимости нет. Даже использовать чередование мужской и женской одежды получается: хозяин уверен, что сдал беседку двум братьям, а если кто из этих молодых, но уже достаточно взрослых ребят и зазовет к себе служаночку из небогатого дома, что дальше по улице, так это грех невеликий, особенно если никто из домовладельцев о том не знает, сохраняет возможность не знать. Лишь бы не наглели, лишь бы выводил он потом эту девицу тайком, благо через сад это можно сделать.

Вот и отлично.

Еще одно немаловажное достоинство: тут все же дешевле, чем в караван-сарае. Ведь теперь у них не было для подстраховки драгоценностей, которые можно продать: все осталось в кешке у капитана по прозвищу Никто.

(О Аллах, даруй этому капитану, обеим его ипостасям, благополучное возвращение из того рейса, в который мы его проводили, и из всех остальных рейсов! Я уже обещала, что ничего не буду у тебя просить, но вот теперь правда ничего больше не буду, честно-честно!)

Когда придет осень, тем более зима, тут, наверное, будет слишком холодно. Хозяин уже намекал, что если они пробудут тут до осени, то он готов совсем за небольшую доплату уступить в пользование два набитых шерстью тюфяка и верблюжьи одеяла. Или довольно дешево сдать клетушку в цокольном этаже, сейчас нежилую, заставленную всяким хламом, но ведь его можно и убрать.

Впрочем, до поздней осени они вряд ли останутся в столице. Тут уж одно из двух. Либо им… повезет – и тогда Айше исполнит свою клятву, которую исполнить – при ОЧЕНЬ большом везении – можно, но уцелеть после этого никакое везение не поможет…

(Этой мысли Бал тоже тщательно скрутила голову, с силой швырнула на мостовую и растоптала на сей раз уже обеими ногами.)

…Либо ослабнет воля сабур-таши, иссякнут его янтарные слезы – и они с Айше вспомнят, кому должны принадлежать, кроме клятвы. Или сама она, Джанбал, напомнит об этом своей подруге, сестре, жене своего брата.

Она переступила порог – и застыла. Айше в беседке не было. Их единственный сундучок, небольшой, но тяжелый и надежно запирающийся, распахнут, ключ в замке, ничего, кажется, не пропало, там вообще мало что хранится; да, ничего не пропало, кроме… одежды служанки. Верхнее платье-плащ, колпак с лентой, легкая вуаль – она-то для служанки на улице не очень обязательна, это только если наниматься в приличный дом…

Она что, совсем с ума сошла?!

Джанбал ощутила укол в сердце. Она как-то сразу все поняла – еще до того, как заметила лежащее прямо поверх вещей письмо.

Не сразу смогла заставить себя взять его в руки. Сердце прыгало, стучало изнутри по ребрам, строчки расплывались перед глазами…

«О, моя Джан, душа моя, единственная подруга, старшая и младшая сестра, – прости!

Помню, что еще в прошлый раз мы договаривались: с Сельви-ханум, той ключницей, встречаешься ты, в таких разговорах за тобой и первое, и последнее слово. Знаю и признаю́, что это правильно. Я не собиралась тебе лгать. Она, эта кяйя кадыны, буквально столкнулась со мной, случайно, возле тех же рядов, благовонных, в памятном тебе бедестане. Узнала меня и очень обрадовалась. Сказала, что вот-вот семья моего сводного брата посетит отведенные ей гостевые палаты, так что новые служанки там будут в цене. Я сказала ей, что о названной ранее цене сейчас не может быть и речи, однако ключница только головой покачала: мол, давно отслужен тот намаз и остыл тот обед. Теперь, как выяснилось, не вообще служанки нужны, а юные девушки, умеющие рассказывать сказки. Моя сводная племянница – ты знаешь, о ком я говорю: девочка, которую мой брат, ее отец, назвал в честь нашей с ним тетки, – раскапризничалась не на шутку. Никого из нынешних сказительниц, что теперь вокруг нее, слушать не желает, а на столичном подворье, так уж вышло, других вообще нет, оно ведь пустовало. Там же, отойдя от прилавка, ключница выслушала меня, пришла от моих сказок в восторг и поведала, что такую сказительницу она за совсем малый бакшиш на службу возьмет, причем вперед лишь половина, остальное готова принять по частям из того серебра, что мне новые хозяева выплачивать станут.

Душа моя, сестра моя, прости меня еще раз. Эта половина как раз равна тем деньгам, что у нас оставались. Не могу отказаться, не смею передумать: такой шанс судьба дает лишь единожды. Только сейчас Аллах распорядился так, что некое око можно закрыть всего лишь серебряным веком, не золотым.

Калам и бумагу взяла прямо в бедестане, в писарском уголке. Там же начала и завершаю это письмо. Домой забегу лишь для того, чтобы оставить его, переодеться и взять серебро. Да сделает Аллах так, что ты к тому времени еще не вернешься. Иначе отговоришь или просто не пустишь меня. Но если все пойдет, как я задумала, то тебе просто не успеть.

Как воровка, оставляю тебя без гроша в чужом городе. И за это тоже прости меня – а уж я себя не прощу всю оставшуюся жизнь, сколько ее ни будет, пускай даже до завтра. Но, может быть, это к лучшему, что я уношу все серебро: отправляйся домой сразу, даже если придется идти пешком. Знаю и верю: ты дойдешь, у тебя все будет хорошо.

В последний раз прошу простить меня, хотя бы ради твоего брата, моего любимого на все времена супруга. А его о прощении даже не осмелюсь молить.

Твоя сестра, подруга, проклятье твое и обуза…»

Имя в конце письма Айше все-таки не поставила, не настолько она сошла с ума. Но вообще – сошла.

Хотя бы только потому, что могла предположить, будто Бал, с самого начала ведущая их дела, все оставшееся серебро в известном им обеим тайнике прячет, а с собой у нее ровным счетом ничего нет. На самом-то деле у нее поболее чем ничего. В пересчете части серебра на золото – даже больше, чем в том тайнике.

Еще и потому сошла с ума, что думает, будто ее сестра сейчас все бросит и побежит спасать свою драгоценную шкуру. Тогда бы и два года назад вообще начинать нечего было…

Кяйя кадыны Сельви-ханум. На сельви, кипарис, она не похожа вовсе, разве что на бочонок из кипарисовых досок, невысокий и округлый. Значит, она и наемом служанок-сказительниц тоже ведает?

Не очень понятно, кто на том подворье «человек Михримах». Ясно лишь, что есть такие. Но они ведь тоже могут иметь свой интерес, отличный от интересов султанской дочери… Хотя бы просто денежный.

Ох. «Сводная племянница: девочка, которую мой брат, ее отец, назвал в честь нашей с ним тетки»… Ох. Ой!

Михримах-младшая, Михримах-маленькая, вот это кто. Дочь шахзаде Баязида. И вправду совсем еще маленькая девочка, то ли пять ей, то ли семь самое большее.

Она, конечно, тоже потомок Хюррем-роксоланки. Наверное, ее для того в Истанбул и привезли: чтобы познакомиться с бабушкой. Ведь родилась Михримах-маленькая уже после отъезда шахзаде Баязида из столицы столиц…

Зачем ее привозят именно сейчас? Может быть… может быть, по тайной просьбе самой хасеки? Допустим, она больна, хотя скрывает это. (Сколько ей лет-то? За сорок, уже совсем старуха.) И спешит увидеть свою маленькую внучку, самое дорогое для нее существо, прежде чем…

Свою маленькую внучку.

Маленькую…

Ой!!! Нет. Не может быть. Айше не такая. Это не она. Это желтый камень. Это ее безумие. Это желтый камень и безумие – они вместе держат Айше, сестру Бал, в заложницах, хотят сделать ее убийцей и убить!

Да какие тут вообще могут быть сомнения. Упомянуть, что в гостевых палатах требуются служанки, а не служанка, тоже признак сумасшествия, конечно.

Особенно если при этом надеть свое девичье платье, а второе, на всякий случай у них тоже имеющееся, просто взять и оставить в сундуке, не подумать о нем.

* * *

– …Рассказам дается имя: кто слушает, доволен ими. Кто слушает, тот паша и ага, а кто не слушает – ослиная нога…

– Ослиная нога! – восторженно выкрикнул хрустальный детский голосок.

– Она, она, моя милая… Было – не было, а жил в Персии падишах, росли у него три сына: что же он, тоже не человек? Вот однажды сидел этот падишах со своими визирями, занимался государственными делами и вдруг спрашивает: «Ах, в какой стране, в какой части света найдутся три такие необычайные девушки, такие красавицы-распрекрасавицы, чтобы я мог взять их в жены своим сыновьям?» Тут каждый визирь начинает расхваливать какую-то страну, в которой девушки, по его мнению, очень красивы. Обо всех этих странах падишах знает, а потому не может выбрать между ними. И лишь один визирь, старый и седой…

– Великий визирь? – уточняет девочка.

Пауза. Сперва мимолетная, потом затягивающаяся.

– Нет, солнце мое, сладость моя, – голос рассказчицы прерывается, – нет, соты мои медовые: великий визирь – это такая скотина, всегда, даже в сказке, что… не хочу сейчас о нем говорить. Пусть будет… третий визирь. Самый старший, но третий. Так ведь тоже бывает, правда?

– А почему не… – озадаченно начинает было девочка, но рассказчица спешит продолжить повествование:

– И лишь третий визирь, седой, самый старый, сказал: «О падишах, да правишь ты вечно, знай: есть за тридесятью морями страна, в которой совершенство девичьей красоты таково, что даже уродина из тех краев стократ прекрасней, чем самая красавица-распрекрасавица в любой стране, включая ту, где стоит твой трон, да будет благословен он!»

Джанбал, затаив дыхание, стояла у входа, пока еще невидимая для них обеих – и маленькой, и юной.

Так не могло быть. Много у них было за эти почти два года невозможных дней, но вот этот – самый наиневозможнейший.

Сначала врата, которые выглядели неприступными, да и в самом деле были таковыми, вдруг распахнулись перед Айше. А потом вторично распахнулись, уже перед ней: за серебро и сказочный зачин, который она с выражением продекламировала ключнице, еще не успевшей удалиться по своим дворцовым делам после того, как провела во дворец новую служанку, то есть Айше. Бал надеялась, что ее при входе хотя бы обыщут как следует: тогда можно было ожидать, что и ее названную сестру не пропустили в гостевые палаты с кинжалом. Так-то обнаружение кинжала не сулило ничего страшного: ну, прошла девчонка по городским улицам с бебутом под накидкой, в Истанбуле это допустимо, а для девушки, желающей слыть честной, даже похвально; но это ты вплоть до ворот горожанка, а внутри уже дворцовая служанка, а потому оружие сдай, милая, не гневи Аллаха и охрану…

Нет, обшарили поверхностно, куда менее внимательно, чем было заведено в Амасье. Вокруг бедер и от щиколоток до колен, где носят поясное или засапожное оружие, евнухи ее наспех ощупали, а грудь, где Айше всегда бебут носила, щупать не стали. И рукава не проверили, где опытные люди вообще-то многое носят.

Ничего себе! А если она, скажем, наемная убийца? Положим, не она и не наемная, но евнухам-стражам откуда это знать?!

А потом сразу повели в покои к госпоже Михримах (Джанбал вздрогнула, услышав это имя: ей до сих пор приходилось напоминать себе, что не к дочери султана ее ведут, а к его внучке). Мол, только что к ней доставили новую мастерицу сказок, но та приглянется ли Михримах-султан, нет ли, поди угадай, юная госпожа привередлива, так что ты, девица, тоже рядом побудь, может, сразу и понадобишься.

Шла Джанбал как на плаху, причем не свою. Была уверена, что опоздает. Ну а как можно не опоздать, если дочь шахзаде Мустафы, принадлежащую клятве и подвластную воле Желтого Камня, прямо от ворот повели к девочке… Если даже не обыскали толком перед этим…

(Тут впору задуматься о чем-то вовсе плохом, но нет на это времени: сразу приняли бакшиш, торопливо пропустили, наспех обыскали, а теперь ведут почти бегом!)

И вот – Михримах-султан, живая, веселая и ясноглазая, сидит в обнимку с Айше-султан. Младшая с упоением слушает сказки, старшая чуть ли не с таким же упоением их рассказывает. На лицах обеих – выражение полнейшего счастья.

– Госпожа, обедать! – сахарным голосом говорит-поет служанка, появляясь в дальней части покоев, со стороны противоположного от Джанбал входа. Но ни девочка, ни девушка словно бы не замечают ее.

– Госпожа… Юная госпожа… – В распевном голосе служанки прибавляется патоки. – О Михримах-султан, да будет дозволено мне напомнить тебе о времени трапезы!

– Ой! – спохватывается девочка. – Прости меня, Гёксель-ханум, я совсем забыла…

Хорошая девочка. Очень хорошая, если к служанке «ханум» обращается. Для дочери шахзаде это даже слишком вежливо…

Совсем уж удивиться у Бал по-прежнему нет времени: другая дочь шахзаде, Айше, поднимает взгляд – и их глаза встречаются.

Взглядами можно говорить. Можно кричать от ярости или боли. Можно умолять о милости или даровать прощение. Можно все.

«Я не могу! – шепчут зрачки Айше (маленькая Михримах все еще сидит в обнимку с ней: хотя и извинилась перед служанкой, но никуда не пошла, Гёксель-ханум сама поспешила к ней с золотым блюдом, уставленным всякими вкусностями). – Я не знала, что это будет так! Я не хочу! Я не сумею!»

Рука ее тянется к груди, прикасается к вороту – и тут же отдергивается. Да, конечно, Айше обыскали не тщательнее, чем саму Бал, кинжал на шейной тесьме все еще при ней. Слезы моря, камень терпения – рукоять его, слоновая кость – его ножны, острейший дамаск – клинок его.

«И не надо», – отвечает взгляд Джанбал.

«Забери меня отсюда! Уведи!»

«Сейчас. Сегодня же».

– Так что же ты мою дочь не режешь?

Это сказано не через зрачки. Голос настоящий, звучный и уверенный, мужской. Нетерпеливый. И, конечно, говорить так тут может только один человек.

– Что же, говорю, ты не пытаешься ее зарезать? Или хотя бы заслониться ею, приставить лезвие к ее горлу: мол, расступитесь, не то…

Бал вдруг ощутила позади себя чье-то присутствие. Не оборачиваясь, рысьим прыжком метнулась вперед – приземлилась прямо посреди комнаты, в трех шагах от Айше с девочкой, и увидела, как рука Айше повторяет недавнее движение к вороту. Только на сей раз стремительно, без дрожи.

Еще миг – и воздух прорезал летящий блеск: дочь шахзаде Мустафы, все так же сидя на полу в обнимку с Михримах-младшей, одним движением выхватывает из-за пазухи кинжал и, не вставая, мечет его в шахзаде Баязида.

Между ней и ним не более пяти шагов.

Время останавливается. Нет, оно напрягается, как жильная тетива лука; плывет и тянется, как патока в голосе Гёксель-ханум (та сейчас пронзительно визжит, но этот звук существует словно бы отдельно). Медленно ползет через мгновения и шаги кинжал; выскакивает кто-то из потайной двери позади Айше; кто-то другой, ранее бывший за спиной Джанбал, кидается на нее столь же стремительно и медлительно разом, движением пловца протискиваясь сквозь загустевший воздух…

Нож, даже специально предназначенный для метания (а бебут все же не таков) – не самое страшное на этом свете. На тренировках они с братом в трех случаях из пяти успевали отбить метательный клинок саблей, в семи из десяти – уклониться. Баязид – воин. Он учился дольше, чем они, и выучился большему. Видно, что он отслеживает полет кинжала, определяет, куда тот направлен – не в лицо, не в шею, – и… даже не предпринимает попытки уклониться. Хотя направлен кинжал в грудь. В левую ее сторону.

Тут все и объединилось. До невозможности легкая возможность наняться во дворец, оскорбительно небрежный обыск… Вежливость девочки, зовущей служанку «ханум», и то, с какой охотой она слушает сказки, даже не думая капризничать…

Ну и то, как шахзаде Баязид смотрит на летящий ему в сердце кинжал.

Дальше бытие обретает обычную скорость. Визг служанки взмывает до немыслимой высоты; на Бал и Айше обрушиваются одновременно, по двое на каждую, валят на пол, умело заламывают руки; бебут с янтарной рукоятью ударяет Баязиду в грудь напротив сердца, пробивает атласный кафтан и остается торчать.

– Я не твоя дочь, почтеннейший эфенди, – говорит девочка столь же вежливо, как давеча обращалась к служанке. Она, по-видимому, совсем не поняла, что происходит вокруг. – Мне сказали, что сегодня меня будут звать «госпожа Михримах», но все равно мой отец – не ты. Он служит в дворцовой кухне, и его зовут…

– Ладно, не продолжай. Пусть зовут как угодно.

Джанбал распластана на полу, но лицо ее обращено в сторону шахзаде, она все видит, как и Айше, лежащая рядом с ней щекой к щеке. Баязид, не морщась, спокойно выдергивает кинжал из своей груди. Подносит острие к глазам. Внимательно рассматривает.

– Хорошая сталь, – говорит он, ни к кому не обращаясь. – Не в кольчугу ведь ударило, а прямо в пластину чахар-айнех^[22], – а клинку хоть бы хны. Впрочем, к иблису клинок, отличной стали у меня на десять жизней хватит. А вот рукоять…

Шахзаде с одинаковым любопытством попеременно смотрит то на эфес бебута, то в лицо Айше.

– Это о нем писал мой брат, твой дядя? – с интересом осведомляется он.

Айше рвется из удерживающих ее рук и кричит – так страшно, что ее голос перекрывает визг до сих пор не умолкающей служанки. Баязид морщится и делает знак: увести.

* * *

– Что он говорил о брате? – спрашивает Бал.

– О ком? – Айше с трудом шевелит разбитыми губами.

– О брате. Или о дяде.

Они лежат рядом, связанные, в какой-то полутемной каморке. Каменный пол холодит тела сквозь рваные циновки.

– А это имеет теперь какое-то значение? – горько усмехается Айше.

– Не знаю. Вряд ли. Что сейчас вообще может иметь значение?

Странно, что их не разлучили сразу. Возможно, у шахзаде для этого не так-то много помещений, особенно если он стремится сохранить дело в тайне: это ведь не его собственный дворец. Но, может быть, дело проще: Баязид уже знает все, что ему нужно, и об Айше, и о кинжале. А прочее ему попросту не интересно.

Вот и хорошо. Значит, не будет доискиваться, что за сообщница, из какой она семьи…

– Мне – дядя, ему – брат… – Айше все же решила ответить. – Шахзаде Джихангир. Отец послал ему этот бебут перед тем, как… А он, Джихангир, вернул его. После того, как…

– А что он писал о нем?

– Не помню… Я невнимательно прочитала, – признается Айше. – У меня тогда вообще все плыло перед глазами… Но он мудрый, дядя Джихангир. Книжник. Был.

Джанбал, сумев извернуться, с трудом дотянулась до подруги связанными руками, погладила ее по лицу. Та всхлипнула.

– Ничего страшного, – утешила ее Бал. – Скоро мы его сами спросим.

– Да… Может быть, даже сегодня. Слышишь? Слышишь?! Прямо сейчас, наверное. Это идут за нами!

– Да едва ли… – рассудительно ответила Джанбал, прислушиваясь к шуму в коридоре. – Когда за нами придут, мы, в лучшем случае, их шаги услышим. А эти вот спорят, ссорятся.

– Ну куда тебя несет, женщина?! – доносится сквозь дверь раздраженный голос Баязида.

– Здесь мой дом в той же мере, что и твой! – бесстрашно отвечает молодой женский голос.

– Да будто бы?!

– Так и есть! – снова звучит тот же голос – и вдруг он словно двоится: – В доме своего деда ходим где хотим, все двери отворяем!

Айше, тоже поневоле начавшая прислушиваться к разговору, вдруг с удивлением переводит взгляд с двери на свою названную сестру. Та улыбается уголком рта. Ей очень даже знакомо такое одновременное звучание двух голосов, пускай и не этих.

– Вы в доме деда, а я – в доме деда и отца!

– Вот иди и скажи своему отцу, нашему дяде, пусть он нам запретит! – Голос снова звучит сдвоенно. – Может быть, он забыл, кто наша мать, но навряд ли! А пока не сказал, что забыл это, так и ты помнить изволь!

– Опять дядя… – пробормотала Бал. – Ну давай, вспоминай семейную историю. Кого это к нам сейчас несет?

– Думаешь, это имеет для нас какое-то значение?

– Как раз может и иметь. Дом деда, мать, отец, дядя… два голоса как один звучат, – не первой молодости тетки, лет двадцать – двадцать пять… Неужто не вычислишь?

Похоже, даже в такой момент ей все-таки удалось поймать подругу «на слабо». Айше задумалась.

– Ханум и Фюлане, наверное, – предположила она. – То есть Ханум-султан и Фюлане-султан. Дочери Хатидже-султан, сестры султана, моего деда. Только у них сейчас с Баязидом общий дедушка, Селим Жуткий. Мне он прадед.

– Жуткий прадед. Понятно, – кивнула Джанбал. – А отец их кто?

– Ибрагим-паша, бывший великий визирь, – неохотно буркнула Айше. – Его убили давно, нас с тобой еще на свете не было.

И отвернулась к стене.

Две женщины ворвались в каморку, точно вражеское войско. Или, наоборот, войско союзников, пришедшее на помощь?

Быстрые руки переворачивают Бал, ощупывают ее лицо и волосы. Развязывать ее, однако, Ханум (или это Фюлане?) не спешит.

– Нашла? – спрашивает она у сестры, которая тем временем склонилась над Айше.

– Не вижу, – отвечает Фюлане (а может быть, Ханум). – Темно. И в крови она. Вот зверюга! (Хотелось бы думать, что эта часть фразы относится к шахзаде Баязиду.)

– А я нашла! – говорит первая из сестер, та, которая осматривает Джанбал. – Вот, смотри…

И она торопливо, но не враждебно, даже бережно, поворачивает голову девушки, отводит прядь волос на виске.

– Вижу… – Голос второй сестры пресекается. – Быстро, скорее, пока он не…

Если войско может куда-то врываться, то оно может и отступать, столь же поспешно, организованным порядком. Так и не сказав ни слова самим девушкам, Ханум и Фюлане стремительно бросаются прочь из каморки.

Айше и Джанбал остается только переглянуться в полном недоумении.

– Они действительно близняшки, – произносит Бал, чтобы хоть что-нибудь сказать. – Похожи – больше нас с Беком…

– Я только одну из них толком рассмотрела, – призналась Айше. – Ту, которая с тобой возилась. Она действительно похожа… на вас с Беком.

– Что?!

– А то и есть, что похожа. Ты себя небось без зеркала не узнаешь, а я вижу… Вот лет через шесть-семь в точности так, наверное, и будешь выглядеть. Ой… – Губы Айше дрогнули, голос дрогнул тоже.

Геройствовать сейчас незачем, надеяться не на что. Поэтому девушки вдруг одновременно разрыдались.

Какие там пять лет… Для них срок оставшейся жизни – скорее часы, чем дни.

* * *

– Все это странно, – вздохнула Джанбал, вспоминая визит Ханум-султан и Фюлане-султан. – Так странно…

Айше кивнула, не уточняя, что имела в виду подруга. Во-первых, они давно уже научились понимать друг друга без слов, а во-вторых, все происходящее казалось какой-то сказкой, то ли чудной, то ли страшной. Это даже если не учитывать визит султанских племянниц. А уж если учитывать…

Отец Айше вовсе не был близок с великим визирем Ибрагимом-пашой, отцом Ханум-султан и Фюлане-султан. Скорее наоборот: шахзаде Мустафа считал Ибрагима-пашу подлой пиявкой, присосавшейся к телу Оттоманской Порты; неверным псом, отравляющим своим гнусным лаем султанские покои. Эти и не менее резкие слова Айше слышала с самого детства… или ей так казалось, что она слышала их от отца, а на самом деле – от слуг, повторявших слова шахзаде? Пожалуй, второе – но она в этом не уверена: мала была слишком.

Со смертью Ибрагима-паши шахзаде Мустафа немного успокоился, ведь говорить плохо о мертвых означает не уважать себя и Аллаха. Так что больше имя Ибрагима-паши в доме почти не упоминалось. Это много говорило об отношении шахзаде Мустафы к Ибрагиму, ведь отец и для врагов мог найти доброе слово. И тут – нате вам, дочери Ибрагима-паши так сильно заботятся об Айше…

Хотя нет, вовсе не об Айше они заботились. Их внимание было привлечено скорее к Джанбал. О Джанбал они говорили, пускай и совсем непонятно, ее судьба была им важна. Что тоже непонятно. Забота об Айше хоть родством может объясняться – как-никак султанская кровь… Объяснение, конечно, шито белыми нитками, ведь сколько уже пролито той крови и сколько еще прольется, но лучше уж такое объяснение, чем никакого. А вот в случае с Джанбал объяснения как раз и нет. И если вспомнить внимание Михримах к Эдже-ханум, так все еще сильнее запутывается.

Кто же она такая, эта Эдже-ханум, что ради нее султанские племянницы срываются с места, защищая ее дитя, а султанская дочь ради весточки о ней выручает из беды вовсе неизвестную девчонку? Да еще и муж у нее «немножко Хызр»…

Айше и впрямь не знала, что думать. Спросить у Джанбал напрямик? Мысль, конечно, здравая, и по зрелому размышлению так и стоило поступить, тем более что Бал, скорее всего, сама желает поговорить с подругой по душам и разъяснить все. Но здесь, во дворце у Баязида, подобный разговор не просто неуместен – он вреден и смертельно опасен. Сколько пар ушей приникло к стенам комнаты, куда заточили подруг? Сколько соглядатаев не спускает с Айше и Джанбал глаз ни днем, ни ночью?

Комната, в которую стараниями племянниц султана перевели девушек, была не такой убогой, как предыдущая, но с таким же маленьким, похожим на бойницу окошком. Света сквозь него проникало совсем мало, и потому в комнате день и ночь горели два светильника. Вместо драных циновок молчаливые евнухи-стражи принесли вполне приличные матрасы и даже озаботились парой подушек и тонкими одеялами, так что привычные уже к лишениям Айше и Джанбал ко сну отходили с удовольствием: только такими удовольствиями они сейчас и жили, каждое новое предощущая, как, может быть, последнее. Кормить тоже стали куда лучше. В остальном, увы, удовольствий по-прежнему было мало.

Голые стены комнаты навевали уныние, делать было совершенно нечего, даже с Бал ругаться уже не хотелось. Девушек никто больше не допрашивал, к ним не приходили с угрозами или посулами – казалось, их просто не замечали.

– Забыли они о нас, что ли? – пожав плечами, сказала как-то Бал после завтрака, когда к ним в очередной раз явился охранник, чтобы забрать пустые миски. – Или не знают, что с нами делать?

– А может, приговорили уже? – Настроение у Айше в это утро было мрачным… честно говоря, как и в предыдущие то ли три, то ли четыре утра.

Джанбал скептически хмыкнула:

– Если приговорили, так чего ж не торопятся-то? Кормят, одежду новую приносят, старую стирают… Многовато хлопот. Удавили б уже давно, а так – не мычат, не телятся, ни туда, ни сюда…

– А если Ханум-султан и Фюлане-султан против нашей казни? – Айше выпалила это просто так, лишь бы поспорить, но, кажется, попала в цель: подруга глубоко задумалась. И спросить бы ее, о чем именно она размышляет (ведь знает Бал что-то, неведомое самой Айше, знает!), но у каждой стены здесь уши и глаза…

Или, может, зря Айше себе придумывает такое? Может, Бал права и о двух дерзких девчонках попросту забыли? Скажем, у шахзаде Баязида другие дела, очередная свара с шахзаде Селимом, или великий Сулейман Кануни изволил выказать сыну неудовольствие… Да что угодно, даже война может случиться, на которую призвали шахзаде Баязида, и уехал он спешно, не дав относительно девиц никаких распоряжений, некогда ему было! Сюда же, в эту комнату, подобную склепу, никаких новостей извне не долетает! Увидишь в узкое окошко-бойницу случайно пролетевшую пичугу – дня три потом ходишь, вспоминаешь, споришь с Бал насчет оттенков оперения на хвосте.

Может, Айше просто слишком хорошо вспомнила, каково это – быть Айше-султан, вот и видит теперь за каждой складкой одежды спрятанный кинжал, а за каждой тенью в окне заговорщиков? А жизнь намного проще, и ты уже не Айше-султан, а обычная девчонка, пускай жажда мести и пустила в твоем сердце глубокие корни, расцвела пышными ядовитыми цветами и дала горькие плоды.

Но нет, нет! Если насчет себя Айше еще и могла ошибиться, то запах тайны, витавший вокруг Джанбал и ее матери, Эдже-ханум, дочка шахзаде Мустафы ощущала всеми порами кожи. Ни она не прошла бы мимо, ни ее отец, ни даже мать, пусть даже доброта и любовь к ближнему Румейсы-султан давно вошла в народные поговорки. И Михримах, эта ведьма, кровь от крови и плоть от плоти Хюррем, тоже ухватилась за эту тайну, словно дервиш за свою плошку с подаянием. Опять же, Ханум-султан и Фюлане-султан… Никто из султанской семьи не мог просто так взять и отмахнуться от секрета, не вызнав всех тайных подробностей, не вгрызшись в сладкую мякоть, в самую сердцевину охраняемых от посторонних глаз знаний.

Шахзаде Баязид – сын своего отца и своей матери. Он не может отступиться просто так. Он просто не в силах, это не в его природе.

Айше бы точно не смогла.

– Слушай, – внезапно сказала Джанбал, до того сидевшая тихо.

– Что?

– Слушай. Там, во дворе… Узнаешь звуки?

В окно, выходящее во внутренний дворик, можно было разглядеть разве что клочок неба, но звуки оттуда и впрямь доносились необычные. Девушки уже привыкли к тому, что за стенами темницы лишь лениво перекрикивалась ночами охрана, а днем время от времени пели птицы да слуги искали какую-то Фатмагюль, которая вечно обнаруживалась в самых неожиданных местах. Приключения Фатмагюль и тех, кто был вынужден участвовать в поисках потерявшейся, тоже служили развлечением пленницам, придумавшим несчастной потерявшейся девице и семью, и друзей, и возлюбленного, с которым она уединялась периодически, спасаясь от приставаний жестокого дяди… Но происходящее сейчас меньше всего походило на возню, возникавшую во время розысков Фатмагюль.

Джанбал, казалось, вся обратилась в слух. Девушка даже глаза прикрыла, чтобы не отвлекаться, и наконец тихо, почти шепотом обронила:

– Паланкин. Так ходят носильщики с паланкином.

– И охрана на конях спереди и сзади! – обрадованно подхватила Айше, сообразившая наконец, где же она слышала что-то подобное. Точно, она ведь и сама не раз сиживала с матерью в паланкине, и носильщики несли их по шумным улицам Амасьи. Как давно это было, кажется, в другой жизни…

Но паланкин с носильщиками – это значит, что прибыла некая важная персона. Снова вернулись Ханум-султан и Фюлане-султан? Айше опять прислушалась: не похоже. Зато очень похоже, что какую-то незнакомую женщину изо всех сил стараются уговорить и не пустить… куда?

Внезапно в коридоре раздался топот. Затем в комнату ворвались охранники и, не слишком-то церемонясь, схватили за руки Айше и Джанбал. Девушек выволокли из комнаты и потащили куда-то.

Айше вырывалась что есть силы, шипела и кусалась, сумев даже чувствительно лягнуть одного из охраны. Тот лишь выругался: «Грязная девка!» – да покрепче перехватил девичью руку, вывернув ее за спину. От неожиданности Айше завопила.

Она молчала здесь не только из упрямства, но и потому, что твердо знала: женские слезы ни на что не влияют и никому не помогут, если речь идет о жизни и смерти члена султанской семьи. Так зачем зря унижаться? Зачем тешить самолюбие мучителей? Но вот теперь завопила – и тут же оборвала крик, не желая показаться слабой перед своими тюремщиками.

Джанбал, судя по всему, раньше тоже придерживалась таких же принципов, но сейчас она посмотрела на подругу со странным выражением и внезапно закричала во всю глотку:

– Помогите! Убивают! Помо…

Крик оборвался: один из евнухов-охранников зажал девушке рот. Джанбал бросила на Айше отчаянный, очень выразительный взгляд, и та, не задумываясь, зачем это надо подруге, снова заорала.

Это не было каким-то членораздельным криком: ее хватило лишь на незамысловатый, но пронзительный визг, который оборвался буквально через пару мгновений – но произвел необыкновенный эффект. Евнухи-стражи буквально застыли на месте, железная хватка ослабла, и Айше сумела вывернуться из ненавистных рук. Обернулась туда, куда смотрели ее мучители, и застыла сама, не в силах ни шевельнуться, ни произнести хотя бы слово.

Прямо на нее глядела, строго поджав губы, хасеки Хюррем.

Проклятая роксоланка, укравшая сердце Сулеймана Кануни, устроившая гибель шахзаде Мустафы и его сыновей, принесшая семье Мустафы неисчислимые бедствия…

– Немедленно отпустите их, – холодно приказала Хюррем, и ее голосом можно было заморозить стены во дворце, захоти этого проклятая ведьма. Но она, похоже, хотела другого, совсем другого!

И смотрела вовсе не на Айше. Всем вниманием Хюррем завладела Джанбал, именно с нее могущественная владычица Оттоманской Порты не сводила глаз.

– Мать, постой! Да погоди же ты!

Запыхавшийся шахзаде Баязид влетел в коридор. Сейчас он вовсе не походил на будущего владыку – ни дать ни взять мальчишка, застуканный за воровством черешневого варенья. Таких хватало и в Амасье, и за ее пределами. Айше улыбнулась почти вопреки собственной воле.

– Мать, это мой дворец, и я в нем хозяин.

Хюррем вздохнула.

– Я же говорила тебе, сын мой…

* * *

– Я же говорила тебе, сын мой. Почему ты не слушал?

Хюррем глядела на недовольного сына и никак не могла понять, почему Баязида считают более умным, более хитрым и вообще куда более подходящим для султанского трона, чем Селима.

Ну да, Селим – буян, который любит иногда выпить и покуролесить. Это терпимо. Оттоманской Портой правили разные султаны, иногда и вот такие. Селим несовершенен, возможно даже, что он в подметки не годится своему отцу… и шахзаде Мустафе, пусть иблис поглотит его душу на веки вечные! Хюррем ненавидела сына своей соперницы, но не отдать ему должного не могла. Особенно теперь, когда Мустафа мертв и никак не может из своей могилы дотянуться до ее собственных сыновей.

Все так. Селим слаб духовно, хотя и крепок телесно. Но Баязид…

Хюррем сама поражалась, почему же ей настолько стал противен Баязид. Ведь ничего такого, чего нельзя пережить, в нем не было. Всего почти в меру.

Вот! Вот оно! Это проклятое «почти» и было всему виной.

Баязид почти что терпелив – и срывается, когда до достижения цели остаются считаные дни. Почти что умен, а потому мечется между несколькими заманчивыми целями, от одной к другой, а затем к третьей, не зная, за что хвататься, не имея четкого плана действий. Почти что храбр – и потому отступает там, где необходимо безоглядно идти вперед, не давая пощады себе и своим воинам, но мчится напролом там, где лучше было бы отступить. Почти добродетелен – и в итоге его многочисленные наложницы борются друг с другом за власть. Возможно, Фатьма-султан победит, а возможно, что и нет. Но в любом случае у Баязида нет женщины, на которую он мог бы опереться.

Баязид почти хорош. Но султан не может позволить себе быть кем-то, кто «почти» подходит. Султан или подходит для управления государством, или нет.

Селим, при всех его недостатках, подходит. Баязид, даже будь у него вдвое больше достоинств, – нет.

Хюррем любила всех своих детей. Но она никогда не закрывала глаза на их недостатки. А еще на то, что выжить среди них всех доведется только одному.

И внуков – маленьких ли, взрослых ли – тоже убьют. Внучкам может повезти больше.

Могущественная султанша жаждала увидеть всех своих внуков до того, как тело ее упокоится в тюрбе, а дух взлетит к Аллаху. Ну или отправится жариться в огненную яму к Иблису, чего Хюррем тоже отнюдь не исключала.

Баязид почти хорош. Поэтому он умрет – или вместе с ним умрет султанат. Хюррем понимала это, а потому торопилась понянчить внуков шахзаде Баязида до того, как их тонкие шеи захлестнет удавка. Девочек еще можно спасти, заранее подобрать для них мужей, а мальчики… Что ж, такова плата за то, что родился в султанской семье.

О странной девице, забравшейся во дворец, матери рассказала Михримах. Дочь заинтересовалась пылающей жаждой мести девчонкой… а если быть точной, то Михримах удивила просьба девицы, принявшей дочь Хюррем совсем за другую женщину. Впрочем, «удивила» – не совсем подходящее слово. Михримах-султан должна была забыть сестру-близняшку, но она все помнила.

Разумеется, Михримах ни о чем не собиралась говорить матери. Но плоха та султанша, у которой нет шпионов в доме каждого из ее детей, и недолго такая султанша будет украшать собой султанский гарем! Вот и у Михримах шпионы матери нашлись, причем немало… Хотя здесь, у Баязида, их больше. Присматривать за замужней дочерью и за шахзаде, который может в будущем стать султаном, – это все-таки немного разные вещи.

Хюррем оповестила своих детей, что желает поговорить с загадочными девицами, если они появятся в каком-либо из дворцов. Селим тут же согласился и добавил, что матушка его заинтриговала и что он непременно хочет узнать, что же происходит. Михримах дала согласие после долгого разговора. А вот Баязид…

Баязид решил действовать самостоятельно.

О чем он думал, ее сын, шахзаде Баязид? Опять составил почти идеальный план, который обязательно сработал бы, если б не какая-то маленькая случайность, которую невозможно было учесть?

– Почему ты так жаждешь огорчить меня, сын мой? Неужели тебе сладки слезы матери твоей?

Баязид отшатнулся, будто его плетью хлестнули. Что, слишком жестоко? Терпи, шахзаде, ведь ты так хочешь получить поддержку матери своей в борьбе за трон. И ты ведь когда-то почти преуспел, но… с тех пор река Гёксу много воды унесла в Босфор. Планы хасеки Хюррем изменились.

– Не говори так, мать! Ты ничего не знаешь, не знаешь, что эти ведьмы желали сделать, и о моих планах ты тоже ничего не знаешь.

– Зато ты знал о моих. – Голос Хюррем стал приторно-сладким, и те, кто знал великую султаншу, замерли в страхе. – Ведьмы, значит? Меня тоже так называли.

Краем глаза Хюррем отметила, как дернулась одна из девиц. Судя по внешности, та самая Айше, с которой разговаривала Михримах. Вторая девушка стояла прямо, вытянувшись, будто струна, и глядела на происходящее вокруг чуть исподлобья, явно скрывая эмоции. Орыся часто так делала…

Сердце дрогнуло на миг, забилось чуть чаще. Михримах – глупая девчонка. Хюррем никогда не собиралась убивать собственных детей.

Достаточно того, что ей и так приходится безропотно терпеть смерть сыновей. Дочерей она никому не отдаст!

И внучек – тоже.

– Теперь ты воюешь с женщинами, шахзаде Баязид? С девушками? Скоро ли младенцев начнешь числить в противниках своих?

Щеки Баязида залила краска гнева вперемешку со стыдом.

– Мать!

– Да, – кивнула Хюррем, строгая и величественная, – да, я твоя мать, а ты пока еще не султан. Изволь быть почтительным!

И шахзаде Баязид отступил, стрельнув напоследок в девушек взглядом, полным ненависти.

Странно, но такой же точно взгляд был у Айше, только направлен он оказался не на Баязида, а на спасительницу-Хюррем. Чего-то Михримах явно недоговорила. Ну да ничего, Хюррем привыкла, что люди неправедны и несправедливы.

Вот, к примеру, ее обвиняют в убийстве старшего сына шахзаде Мустафы. А ведь это ложь! Сама Хюррем подозревала Баязида, хотя и не исключала козней Рустема-паши. Да, султанша приложила руку к смерти самого шахзаде Мустафы, но вот сына его и пальцем не трогала! И трогать не велела.

К чему ей подставлять себя под удар, к чему ненужные расследования, если Сулейман уже давно решил: править Мустафа не будет. Нужно лишь подождать, пока события пойдут естественным для них путем и случится то, чему должно случиться. К чему ускорять колесницу Судьбы? Она ведь может стать неуправляемой и ненароком задавить неудачника, решившего управлять ею!

Баязид этого не понимал. Впрочем, тут не о чем пока злословить. Некоторые вещи приходят в голову лишь с возрастом.

Хюррем внезапно поймала себя на том, что думает о чем угодно, лишь бы оттянуть момент, когда придется действительно выяснять: вот та, другая девушка, она дочь Орыси или нет? А когда осознала свои чувства, то рассердилась. Она, великая султанша, боится? Правда, что ли?

Впрочем, в жизни своей Хюррем много чего боялась и не собиралась стыдиться этого. Но то был страх за саму жизнь свою, а это… это другое.

Более медлить Хюррем не стала. Подошла и ласково погладила испуганно отшатнувшуюся было девушку по голове. Словно ненароком приподняла волосы на виске…

Вот она, родинка. Родовой знак, проклятье и благословение – смотря в какой семье появится ребенок.

Колени чуть было не подкосились, но усилием воли Хюррем взяла себя в руки.

– Как зовут тебя, дитя? – спросила еле слышно.

* * *

– Как зовут тебя, дитя?

Когда-то Айше уже слышала эти слова – от ведьминой дочери. Теперь их произносила сама ведьма и обращены они были к Бал.

А интонация – один в один.

Ведьмино семя, ведьмино племя…

Джанбал твердо и уверенно ответила, не забыв добавить в конце «госпожа». Айше бы так не сумела. Айше бы осыпала проклятьями шайтаново семя, ведьму, убившую ее родню!

– Ты ведь знаешь, кто я, дитя? – тем же тоном осведомилась Хюррем.

«Убийца!» – хотела крикнуть Айше, но осеклась, когда Джанбал уверенно ответила:

– Ты, госпожа, Хюррем-султан, милостью Аллаха великая султанша.

Как она может? Как может так пресмыкаться перед проклятой ведьмой?

– Ты не все знаешь, Джанбал, – едва заметно усмехнулась Хюррем. – Мать не рассказывала тебе о том, какого ты рода?

Айше насторожилась. Судя по выражению лица Бал, она явно не ожидала такого вопроса.

– Я знаю о том, какого рода мой отец, – после некоторого раздумья осторожно ответила Джанбал. – Он издалека.

Хюррем усмехнулась чуть более открыто:

– Да уж, воистину не все рассказала тебе мать! Ответь еще вот на какой вопрос: есть ли у тебя брат или сестра?

– Есть брат. Мы родились в один день и в один час.

– Кто из вас старший?

– Этого никто не знает, госпожа. Моя мать запретила повивальной бабке раскрыть это даже ей самой.

– Все сходится… – почти прошептала Хюррем, а затем другим, уже повелительным тоном произнесла: – Ступайте за мной, девушки. Клянусь Аллахом, многое мне нужно будет вам рассказать… да и выспросить о многом.

«Кто бы сомневался», – подумала Айше, безропотно следуя за подругой и за той, кого ненавидела больше, чем самого шайтана, хоть и не следует правоверной поступать таким образом.

Того, что она услышала, когда села с проклятой ведьмой в паланкин, Айше век бы не желала слушать, да только вот нельзя было закрыть уши и глаза, нельзя выпрыгнуть из паланкина, нельзя даже схватить кинжал и навеки заткнуть грязный рот хасеки Хюррем… той самой, убийцы всей родни… той, которая оказалась бабушкой Джанбал.

А значит, и бабушкой Джанбека.

Того, кого Айше любила больше, чем самого Аллаха, хоть и не следует правоверной поступать таким образом.

Сердце Айше билось раненой газелью в силках. Мысли путались, словно пряжа, которой играет шаловливый котенок. Что же ей делать? Во имя Аллаха всемилостивого и милосердного, как поступить?

Что выбрать – любовь или ненависть?

И решение пришло, как глоток воды из арыка в летний полдень, когда на небе нет ни облачка, когда освежающая прохлада возможна лишь возле лениво журчащей воды. Что есть у Айше сейчас? Подруга да возлюбленный.

Больше ничего нет.

И если удовлетворит Айше свою жажду мести – а еще неведомо, удовлетворит ли, сможет ли насытить демона ненависти вражеской кровью, – то потеряет и подругу, и любимого.

Потеряет душу свою, то, что выражается словом «джан».

Не может Айше потерять свою Джан. Своего Джан. Душу свою, сердце, все, что в мире есть дорогого. Не может.

Стало быть, о мести нужно забыть.

Это будет непросто – как на части разорваться. Уж кто-кто, а Айше-султан себя знала. Знала, как она упряма, как сильна в ее сердце сорная трава злобы. Но если в итоге, когда свершится месть, потеряешь душу свою…

Нет. Никогда и ни за что.

В конце концов, уговаривала себя Айше, разве она обязана любить роксоланку Хюррем? Разве должна уважать ее, как мать своего мужа? Нет, мать Джанбека – Эдже-ханум… ну, или Орыся, неважно. Женщина, сбежавшая от собственной матери к возлюбленному. Значит, тоже не слишком уважала Хюррем?

Мысли были опасными, но Айше думала об этом с блаженной улыбкой. Ведь все, что отвлекает от раздумий о мести, нынче хорошо.

Джанбал о чем-то тихо и сосредоточенно разговаривала с бабушкой.

10

…Для правоверных понятие святости не вполне допустимо. Оно слегка многобожию сродни, потому гяуры-машаякчи в святых и веруют. Ну, так они ведь вообще считают, что у Аллаха была жена Марьям и сын Иса, который вдобавок еще и отцу равносущностен. Тьфу, даже слушать такое – харам!

Тем не менее, правоверные, трудно не признать: все равны перед Аллахом, но некоторые особо заслуживают его милости. Настолько, что могут, наверное, ходатайствовать перед ним за других. А что это и есть, как не та святость, о которой говорят машаякчи-христиане?

Ну, надо думать, муллы и муфтии сумеют найти множество важных отличий. Однако мы – люди простые, нам скорее сходство видно.

И уж что Яхья-эфенди особо угоден Аллаху – так это известно всякому. Даже гяурам.

Чтобы отрицать такое, мало быть нечестивцем, надо быть вдобавок круглым дураком, да и просто сволочью. Не перед Аллахом даже (то есть и перед ним, конечно), а просто перед людьми.

* * *

Айше полюбила бы Яхью-эфенди лишь за одно только то, что он возвысил свой голос против казни ее отца и впал в немилость у султана за требование вернуть в Истанбул ее бабушку, великую Махидевран-султан. Но, пожив здесь некоторое время, Айше поняла: не любить Яхью-эфенди было просто невозможно.

Святой человек. Во всем святой, как ни посмотри, о чем ни подумай.

Целый день Яхья-эфенди пропадал то в садах, то на виноградниках, помогая своим последователям копать землю и собирать плоды. И вовсе не затем он делал это, чтобы стяжать земных благ, но лишь для того, чтобы избежать мирской суеты и не впасть в грех накопительства. Аллах велел в поте лица своего обрабатывать землю, и Яхья-эфенди был верен заветам Аллаха. Если же он не был в саду, то преподавал в своем медресе или писал стихи, скрываясь под именем Мюдеррис – «Учитель». Впрочем, что значит «скрываясь»? Как сияние солнца нельзя запрятать в один фиал, так величие Яхьи-эфенди невозможно было утаить, какое бы имя он ни принял, не желая излишней славы.

А по утрам и вечерам Яхья-эфенди принимал посетителей. Образованные люди шли к нему за мудростью, дабы познать величие Аллаха и прикоснуться к святым тайнам. Люди попроще хотели вещей низменных: удачно пристроить замуж некрасивую дочь, отстроить сгоревшую лавку пряностей, устроиться на работу каменщика или пекаря… Яхья-эфенди не отказывал никому и никогда. Айше порой не могла понять, как святой умудряется успеть всюду, помочь каждому, объять необъятное и осуществить неосуществимое. Джанбал смеялась и говорила: «Ну так на то он и святой!», но Айше знала, что ее подруга тоже восхищается Яхьей-эфенди, великим Моллой Шахзаде, тем, кого живущие возле Бешикташа греки звали «учителем-похитителем» за то, что он крадет человеческие сердца, забирает себе любовь и расположение. Только это и брал Яхья-эфенди за свои труды, а остальное ему было не нужно.

И горько было Айше, что Кануни Сулейман отвернулся от того, кого раньше звал старшим братом – агабеем. Иблис затуманил султанский разум, нечистый заставил султана разозлиться от правды, отойти от света и повернуться к тени, нечистый, и никто иной… А раз так, то святым не место рядом с тем, кому в оба уха шепчет советы злокозненный иблис. И раз султана не спасти, то Яхья-эфенди отправился спасать тех, кого мог. Благо даже иблис не сумел уговорить Сулеймана Великолепного возжаждать крови своего молочного брата.

Достаточно ему уже было крови султанских детей.

И поселился Яхья-эфенди в Бешикташе, собирая щедрые пожертвования от богатых людей, но не накапливая их, а раздавая. Ибо сказал Пророк (мир ему!): «Когда умрет человеческое дитя, прервутся его деяния, кроме трех: действующей милостыни или знания, которым пользуются, или праведного потомка, молящегося за него». Что ж, за Яхью-эфенди есть кому молиться, да и знаний он вложил в головы правоверным столько, сколько не в каждой библиотеке сыщешь. В школах, построенных им, бесплатно обучались дети живущих здесь мусульман. Что же до вакха, то есть добрых дел, постоянно приносящих мусульманам пользу, то немало колодцев вырыто было на деньги, которые собрал Яхья-эфенди, и немало домов выстроил Яхья-эфенди для бедняков, а уж об обычной милостыне и говорить нечего – без счета раздавал ее Молла Шахзаде! И никто из посетителей не уходил от него обездоленным, а если проситель приплывал к Яхье-эфенди с другого берега Босфора, то святой обязательно оплачивал услуги лодочника.

Хюррем-хасеки знала, что делала, когда отправляла к Яхье-эфенди дочь шахзаде Мустафы и ее подругу… нет, поправила себя Айше, не так. Свою внучку и ту, кого эта самая внучка поклялась оберегать. А иначе (Айше была свято уверена в этом, уверена так же, как в том, что день сменяет ночь и что так будет до Судного дня) – о, иначе проклятая роксоланка давно бы уже сжила со света и Айше, и любую другую девицу, осмелившуюся заступиться за дочь шахзаде Мустафы.

В общем, хорошо, что Джанбал оказалась не «любой другой».

Яхья-эфенди султаншу Хюррем не любил – как истинный правоверный не любит греха, как благородство не любит порока, как… Не любил, короче говоря. Но помочь в добрых делах Яхья-эфенди готов был любому.

Даже Хюррем-хасеки.

Шайтан не совершает добрых дел, а то Яхья-эфенди помог бы и ему.

А еще Молла Шахзаде умел читать мысли и предсказывать будущее. Это Айше знала совершенно точно – видела не раз и не два, как он это делает. Потом Яхья-эфенди, как правило, смущался, ведь негоже никому выпячивать перед другими то, что дарует ему Аллах. Но просто иногда святой слышал чужие мысли так же явственно, как будто собеседник говорил с ним вслух, и отвечал на эти мысли прежде, чем успевал понять, что к чему.

Вот и сейчас, увидев Айше, Яхья-эфенди тепло улыбнулся девушке и посоветовал:

– Нет, дорогая, сегодня никуда ходить не надо. И названную сестрицу свою удержи дома. Неподходящий сегодня день для прогулок.

Айше удивленно воззрилась на святого.

Усадьба Яхьи-эфенди давно уже перестала быть чуть ли не единственным более-менее просторным домом в Бешикташе. Рядом с ней появились медресе, больница для неимущих, да и простые люди уже обзавелись пускай не хоромами, но вполне приличным жильем. Айше любила гулять среди садов и виноградников, любила слушать рассказы учеников Яхьи-эфенди и любоваться Босфором…

– Ну, Босфор и отсюда хорошо видно, – покачал головой святой. – А истории… выйди во внутренний дворик, там тебе такого понарасскажут, дорогая, что сама Шахразада изменилась бы в лице и признала себя никчемной сказительницей, услыхав местные байки, – а ведь ей, скажу я тебе, подражали многие почтенные сказочники! И посейчас в ее историях нет-нет да и черпают вдохновение нынешние поэты!

Заметив выражение лица собеседницы, Яхья-эфенди охнул:

– Что, я опять, да? Ну прости меня, дорогая, это нечаянно вышло. Но из дома все равно лучше не выходи. Пожалуйста.

«Дорогими» для Яхьи-эфенди были все – от султана до последнего водовоза и горшечника. Святой не делал различий между людьми, обращаясь ко всем одинаково. И если Айше что и усвоила здесь, то это было немудреное правило: к словам хозяина этого дома следует прислушиваться, просьбы его выполнять неукоснительно. Особенно если Яхья-эфенди так настойчиво просит. А потому Айше почтительно склонилась и обещала из дома не выходить. Яхья-эфенди облегченно вздохнул и почти тут же куда-то заторопился: его дела не ждали. И ему можно было сегодня ходить по Бешикташу. Неподходящий для прогулок день выдался только у Айше.

Ну и еще у Джанбал. Надо бы ее, кстати, отыскать.

Бал нашлась возле фонтана Хызырлык. Не мигая, девушка смотрела на серебряные струи воды. В Амасье настолько красивых фонтанов просто не было.

Айше передала слова святого, и Джанбал тут же оторвалась от созерцания фонтана.

– О, ну так пошли же домой!

Странно, но девушки почти сразу начали называть жилище Яхьи-эфенди «домом». Таким уж оно было: сразу располагающим к себе, приветливым и очень уютным.

Под старой чинарой один из учеников Яхьи-эфенди рассказывал всем желающим его послушать:

– И тогда Сулейман Кануни написал своему молочному брату: «Ты стоишь рядом с престолом Аллаха, а значит, некоторые тайны тебе известны. Ответь мне: придет ли держава моя в упадок и когда это случится? Когда сыновья османов перестанут править этой страной? Что ждет султанов, которые будут править после меня?» В ответ же он получил краткое послание, гласящее: «Мне-то что, о султан?»

Слушатели дружно ахнули. Ахнули и Айше с Джанбал. Написать подобное султану и не остаться без головы… да это ведь немыслимо!

Вот уж и впрямь Шахразада лишилась бы покоя и сна, услышав здешние байки!

Или все-таки то, о чем рассказывает парень, произошло на самом деле? С Яхьей-эфенди никогда нельзя быть в чем-то до конца уверенным!

Насладившись священным восторгом слушателей, рассказчик продолжил:

– Сулейман Кануни, получив такой ответ, сильно разгневался…

– Я думаю! – шепнула на ухо подруге Айше. Джанбал кивнула, соглашаясь.

– Но потом, – продолжил сказитель, – наш султан остыл и подумал: «Яхья-эфенди является другом Аллаха, как же он мог написать мне, султану, подобное оскорбление? Нет, он наверняка не желал оскорбить меня. В ответе должна содержаться мудрость, но какая?» Султан думал об этом три дня и три ночи, а затем с рассветом кликнул охрану и велел перевезти его на этот берег Босфора, в Бешикташ. Я сам видел, как Сулейман Кануни, да будет он угоден Аллаху, явился в этот дом!

Слушатели восхищенно заахали. Парень усмехнулся и повел рассказ дальше:

– Явившись сюда, великий султан сказал: «Возлюбленный брат мой, прошу, дай мне точный ответ, ты не отделаешься от меня так просто!» И Яхья-эфенди ответил: «Дорогой мой брат, возможно ли, чтобы я не отнесся к твоему вопросу со всей возможной серьезностью? Я долго думал над ответом, прежде чем написать его». И султан воскликнул: «Но ведь я ничего не понял! Я решил, что ты требуешь воздержаться от того, чтобы задавать тебе вопросы о судьбе нашего государства».

– Я бы, кстати, решила точно так же, – пробормотала Джанбал. Айше тихонько хихикнула.

– На это Яхья-эфенди ответил: «Нет, дорогой мой государь. Ответ содержится именно в этой одной-единственной фразе. Конец твоей державы наступит тогда, когда повсеместно начнет процветать беззаконие, когда овец начнут терзать не волки, но пастухи, когда воплям несчастных бедняков, ободранных до костей и лишенных имущества, будут внимать лишь немые скалы, а люди, наделенные властью, отвернутся от этого ужасного зрелища со словами: «Мне-то что?» Тогда казна твоего государства опустеет, люди начнут проявлять непокорство, перестанут уважать тех, кто управляет ими, и бунты прокатятся по востоку и западу, по северу и югу. Вот тогда крах нашей страны никто больше не сможет предотвратить, разве только Аллах, Всемилостивый и Милосердный». И Сулейман Кануни, услышав это, прослезился и признал правоту Яхьи-эфенди…

«Занятная история», – подумала Джанбал, отходя от принимающего хвалу сказителя. Занятная, поучительная – и очень-очень правдивая. Недолго продержится султан, который на народные страдания отвечает: «Мне-то что!»

В этот момент со стороны дороги, ведущей к переправе через Босфор, послышались крики.

Айше прислушалась.

– Дорогу! Дорогу шахзаде Баязиду!

Липкий страх противными мурашками пробежал по позвоночнику девушки. Баязид все-таки нашел их! Все-таки выследил, шайтаново отродье, ведьмино семя!

За время, прошедшее со встречи с Хюррем, Айше вовсе не перестала ненавидеть проклятую роксоланку. Просто ненависть подернулась пеплом, словно угли подернулись толстым слоем золы. Но сунь ветку в угасший очаг – и пламя вспыхнет с новой силой.

Шахзаде Баязид разжег пламя. Глаза Айше сузились, приобрели хищный блеск. Девушка и не подозревала, как же она сейчас похожа на изготовившегося к прыжку Пардино-Бея.

Кто-то взял ее за руку. От неожиданности Айше вздрогнула, хотела вырваться, но глубокий мужской голос мягко произнес:

– Госпожа, лучше скройся в доме. Яхья-эфенди говорил нам, что делать, если кто-то придет за тобой и твоей названной сестрой.

– Да? – Джанбал с интересом покосилась на стройного широкоплечего мужчину, державшего Айше за руку. – И что же вам нужно сделать?

– Велеть пришедшему уходить подобру-поздорову, во имя Аллаха. Или сделать так, чтобы он ушел.

– Подобру-поздорову? – почти против воли усмехнулась Айше.

– А это уж как придется. Но мы все молим Аллаха, чтобы обошлось без кровопролития.

Айше кивнула и послушно отправилась вглубь дома.

Шахзаде Баязид никак не мог понять, почему ему говорили о неприступной крепости. Дворец Яхьи-эфенди – не дворец даже, а так, усадьба, – не был, казалось, защищен вовсе. Такой с десятком удальцов захватить можно.

– Дорогу! Дорогу шахзаде!

Люди поспешно расступались – так было всегда и везде. Хорошо все же быть шахзаде! Ну а султаном – еще лучше. Ничего, придет пора… И девчонки ему в этом поспособствуют. Матушке, кажется, по душе какая-то из них? Ну, ее можно будет оставить в живых. Сначала, разумеется, выпытав все, что ей известно о кинжале с янтарной рукоятью, а то изыскания Джихангира… В общем, для полного постижения их требуется несколько более учености, чем может позволить себе будущий султан.

А женщин необязательно убивать, они болтливы и плохо переносят боль…

Можно даже будет отдать девчонку матушке. Потом. В конце концов, он, Баязид, вовсе не жесток сверх необходимости. Пусть матушка заботится о девке, раз уж та мила ее сердцу.

Холодный и властный голос, произносящий: «Разве я не говорила тебе, сын мой?» Баязид старался не вспоминать.

– Дорогу шахзаде! Эй, вы, чернь, дорогу!

Увлеченный своими мыслями, Баязид не замечал, как люди, только что униженно кланяющиеся султанскому сыну, встают с колен и неторопливо следуют за его в пух и прах разряженными личными стражниками. Зато начальник его охраны собравшуюся позади кортежа толпу очень даже хорошо видел. Обернулся пару раз, поглядел на лица тех, кто шел к усадьбе Яхьи-эфенди вслед за шахзаде Баязидом и его людьми, и нахмурился, прикусил губу, понимая, что дело плохо. В голове сами собой всплыли истории о тех, кто намеревался тем или иным образом обидеть святого. Усадьбу поджечь, виноградник обокрасть… Кажется, потом этих несчастных так и не нашли.

Плохая идея была сюда приехать. Очень плохая. Но разве шахзаде услышит голос разума? Он в последнее время вообще сам не свой стал, словно совсем другие какие-то голоса в голове у себя слышит. И сменить бы хозяина, да поздно.

Подъехав к воротам усадьбы, Баязид с неудовольствием отметил, что они не распахнуты настежь, как ему рассказывали, а заперты и перед воротами стоят люди. Немного, но с каждой минутой народу становится все больше. И ведь не скажешь, что разбойники какие-нибудь: обычные горожане, крестьяне, парочка купцов… Как же они смеют противиться шахзаде?

– Я желаю говорить с Яхьей-эфенди, – надменно сообщил он.

Рябой детина, одетый, как слуга из хорошего дома, почтительно поклонился и сообщил:

– Он на виноградник поехал, господин. Вон туда. – И махнул рукой, указывая направление. Словно ожидал, что султанский сын сейчас сорвется с места и помчится невесть куда на виноградник разыскивать Яхью-эфенди!

– Так сбегай за ним, болван, вели прийти. Скажи, что его хочет видеть шахзаде Баязид. Или пошли кого-нибудь, если ноги у тебя отказали!

– Ноги не отказали, шахзаде. – Детина скорбно покачал головой, будто сожалел о том, что ноги пока его держат. – Нет, ноги в порядке. Только он не придет.

– Как это «не придет»? – Баязид от неожиданности чуть не поперхнулся.

– Ну вот занят он. Его и великий султан ждать изволил в свое время. А то и сам на виноградник ездил, если хотел увидать поскорее.

– И чем же твой хозяин занят, ты, кусок шакальего помета?

– Виноград собирает, о шахзаде. Чем же еще на виноградниках занимаются?

У Баязида сложилось четкое впечатление, что над ним издеваются. Он потянул саблю из ножен… и замер на полпути, сраженный неслыханной наглостью – какой-то простолюдин накрыл его ладонь своею, с силой надавив на запястье, так что оно онемело и пальцы разжались.

– Не надо так, шахзаде. Здесь святое место…

– Что? Ах ты, тварь! Стража, немедленно лишить этого мерзавца головы!

Никто не отреагировал. Баязид оглянулся, потрясенный, – и увидел, что его отряд окружен плотной толпой. Люди не проявляли никаких враждебных намерений, но Баязид почему-то ощутил себя утлым челном в бушующем океане.

Людей было много. Слишком много.

Ему не уйти отсюда живым.

Понимание отдалось в мозгу погребальной молитвой, ударило в виски крепостным тараном. У Яхьи-эфенди слишком много последователей, и они готовы сражаться за своего благодетеля до последней капли крови. Сколько бы он, Баязид, ни привел сюда людей, все будет мало.

Разве что когда он станет султаном…

Если станет. Если ему удастся выбраться из этого проклятого места.

В первый ряд толпы пропихнулся, на первый взгляд, ничем не примечательный паренек, одетый, как городской ремесленник средней руки. Может быть, только смышленое выражение лица выдавало в нем человека образованного. Вот повадился Яхья-эфенди впихивать драгоценную грамоту в ослиные головы простонародья! До добра это не доведет.

– Мы знаем, зачем ты приехал, шахзаде, – сказал паренек. – И за кем приехал – тоже знаем. Но эти девушки должны оставаться в доме Яхьи-эфенди, и они в нем останутся. Таково повеление госпожи Хюррем-хасеки, и мы не можем его ослушаться.

На лицах у многих в толпе расцвели глумливые ухмылки. Баязид заскрежетал зубами. Он знал, как в этих местах относятся к его матери, и знал, что слушают здесь только слова Яхьи-эфенди. Но формально придраться было не к чему. Приказ султанши – закон. Мать и здесь его опередила!

Ничего, вот когда он станет султаном…

– Вы пожалеете, – надменно бросил он.

Парень в ответ низко поклонился.

Но все же, как Яхья-эфенди сумел так расположить к себе толпу?

Когда-нибудь и он, Баязид, этому научится. Когда станет султаном. А пока следует немного потерпеть.

Ничего, правитель Оттоманской Порты все припомнит этому сброду, осмелившемуся встать у него на пути!

Баязид повернул коня, и толпа расступилась, пропуская шахзаде, кипящего от злости и таящего в душе черную обиду.

Впрочем, успокоиться он успел еще задолго до того, как подъехать к дворцу. Ну, почти успокоиться.

Может, изыскания брата Джихангира и вправду переотягощены излишней высокоученостью, а уж то, что он облек их в поэтические одежды, вообще ни в какие ножны не лезет. Но кое-что Баязид уяснил сразу.

«Слеза моря» обладает могущественной силой. Значит, тот, кто сумел ею завладеть…

…Дальнейшее было как удар в сердце – тот удар, от которого его спасла персидская броня (спасла бы, конечно, и обычная кольчуга, но он на всякий случай решил перестраховаться: нет доспехов лучше, чем персидской работы, это зерцало он специально заказал привезти). Рваная овчина на плечах – позорный наряд, и не скинуть его, связаны руки за спиной… И у сыновей, всех пятерых, они связаны, даже у младшего, трехлетнего… Обрита голова, борода обрита тоже: очередной знак позора.

Медленно ступая мягкими красными сапогами, приближаются люди в красном, с красными же удавками в руках. Их шестеро: на всех сыновей и на…

С беззвучным стоном, как стрелу из раны, шахзаде извлек эти ложные воспоминания. Брезгливо окинул их взглядом – и отбросил прочь.

Уж он-то знает: негоже правоверному видеть вещие сны, соблазн это и, что куда важнее, обман. Иблисовский манок они, сны такие…

А тем более сны наяву.

Ему суждено могущество. Он станет султаном.

В этом шахзаде Баязид был уверен точно.

В дверь деликатно постучали, и девушки кинулись открывать, случайно столкнувшись и ударившись локтями.

– Можно?

– Конечно-конечно. – Бал первой добралась до двери, распахнула ее и выскочила наружу. Айше последовала за ней.

Двор был битком забит народом. Судя по всеобщему ликованию, Баязид только что отбыл, несолоно хлебавши.

– Все, девушки, – негромко сказал кто-то, – теперь можете гулять свободно.

– Или нет. – Другой голос был полон сомнений. – А ну как пришлют сюда скрытых лазутчиков? За всеми ведь не уследишь…

– Еще как уследишь! А то Яхья-эфенди не узнает, кто пришел с добром, а кто – с камнем за пазухой!

– Чтобы узнать, ему для начала соглядатая увидеть надо…

Спорщики выбрались из толпы в сторонку и там продолжили ругаться. Люди не слишком обращали на них внимание. Толпа потихоньку начала расходиться по своим делам.

– Спасибо, – искренне поблагодарила Айше одного из своих спасителей, рябого курносого детину.

Тот потупился, смущенно произнес:

– Да чего… ну, святой же сказал…

– А еще ты ему должок отдал, верно? – рассмеялся широкоплечий парень, в котором Айше признала давешнего рассказчика, сидевшего под чинарой.

– Ну да…

– Какой должок? – полюбопытствовала Бал.

Рябой смутился окончательно, махнул рукой и исчез в толпе. Сказитель широко улыбнулся:

– А такой должок: этот почтенный человек, Али, когда-то залез к Яхье-эфенди в дом, хотел поживиться, чем шайтан пошлет. Но Аллах проведал про козни шайтана и послал навстречу Али самого Яхью-эфенди. И когда Яхья-эфенди увидал грабителя, то сказал ему: «Погоди, дорогой, у меня сейчас при себе денег нет, но ты постой здесь, я тебе кошель принесу, доверху набитый. Надеюсь, этих денег хватит, чтобы ты оставил свое нечестивое ремесло и обратил помыслы к Аллаху. Пускай мои деньги помогут тебе начать праведную жизнь!» Али настолько впечатлился, что прямо там, не сходя с места, раскаялся и теперь служит у Яхьи-эфенди в доме…

Как и раньше, Айше не поняла толком, правду ли ей поведали или рассказчик вновь стремился красивой байкой посрамить истории Шахразады. Но ей от всего сердца хотелось верить, что чудеса на свете случаются и только что ей рассказали про одно из них.

* * *

Горе тому, кто часто имеет дело с капитаном Никто. Не то чтобы капитан этот был сам по себе страшен, совсем наоборот. Просто если у вас сложилась судьба так, что вы действительно вынуждены обращаться к нему регулярно, то… плохо сложилась ваша судьба, что уж там говорить.

Впрочем, тот, кто приехал сейчас на встречу с капитаном, не имел в этих делах собственной заинтересованности. Разве что кроме финансовой. Работа у него была такая. Сам-то он носил прозвище Угур, «удачник», – и вполне ему соответствовал.

А что вы хотите: тут все под прозвищами ходят. Он ведь никогда не интересовался, как на самом-то деле зовут обе головы капитана, юную и постарше.

Но сейчас Угур был неприятно поражен. Капитан Никто с момента их встречи словно бы постарел. Этого, конечно, никак не могло быть: даже старшей его голове было, наверное, лет тридцать от силы, а младшая вообще юнец, небось даже расти еще продолжает.

(Угура всегда занимало, как это у них получается вместе быть одним капитаном, да еще настолько успешным. Все понятно, когда старший – главный, а младший – ученик, наследник, оруженосец; в конце концов, сам Рыжебородый Хызр вон сколько лет провел на побегушках у своего брата Аруджа. Когда наоборот: младший – благородный отпрыск из могущественной семьи, а старший при нем некто вроде дядьки, защитника, советника, оберегающего от ошибок, – такое тоже понятно.

Но к капудану Хич Кимсе это не относится. Его головы понимают друг друга с полуслова, взаимодействуют без ревности и подчинения – и в результате успешность его как капудана возрастает даже не вдвое, а куда значительнее.

Какая-то общая цель у них, наверное, есть. Понятная им обоим, а от всех остальных сокрытая. И, очень может статься, она не имеет прямого отношения к делам капитанским.

Интересно бы вычислить ее. То есть не интересно, а полезно такое бывает. Зная иной секрет, можно на многое повлиять.)

Угур со всей вежливостью поздоровался: дело прежде всего. Младший, не сразу и с трудом собравшись, вяло пробормотал слова приветствия. Старший просто кивнул, тоже не сразу, будто с трудом соображая, кто перед ним.

Ох, скверно. Такое бывает после губительной позорной неудачи – так где же и когда они ухитрились ее претерпеть, причем так, что это осталось для всех тайной? Наоборот: после победы над «Псоглавцем» слава их разом окрепла. С этим и было связано сегодняшнее предложение Угура… о котором, раз так, возможно, лучше умолчать.

Или нет?

Они сейчас встречались на нейтральной территории, просто вот взяли и прибыли в прибрежную деревушку, так и раньше бывало, нет у Угура желания знать, где расположена их гавань. При прошлой встрече общие, малозначимые новости сперва рассказывал он, а двухголовый капитан свои новости излагал уже перед расставанием. Сейчас, значит, должно быть в обратном порядке.

Угур терпеливо выждал, но Хич Кимсе так и не вспомнил об их своеобычных правилах медленной игры, переходящей от «просто» разговора к полупризнаниям, проговоркам, будто бы случайным упоминаниям сумм, имен и названий. Пришлось ему сразу хватать дельфина за плавники.

Суть дела была вот в чем. Несколько точно богатых и, наверное, знатных саксонцев договорились основать товарищество по выкупу своих. Действовать на общих основаниях у них доселе не получалось, так как Саксония – страна, как бы это поточнее, христианских шиитов, там все лютеранской веры, а с Блистательной Портой враждуют в основном христиане-сунниты, то есть католики. Поэтому и через «ослиное братство», и через Мальтийский орден им выкуп и вывоз устраивать… затруднительно.

Но вот в основном – так, а в частности – этак. Дело это куда менее поставленное, чем с выкупом и доставкой католических пленников, но ведь там и конкурентов полно. А тут есть шанс оседлать весь этот поток целиком, стать на нем первыми, главными…

Уже было ясно, что от капудана Хич Кимсе толку не будет. Старший по-прежнему молчал, а младший без всякого энтузиазма поинтересовался, где, если они согласятся, надо будет принимать на борт посредников с выкупом и куда доставлять освобожденных. Услышав ответ, сморщился, как от зубной боли.

Так ведь конечно же: будь тут все просто, к вам, лучшим, никто и не стал бы обращаться, договорились бы с первыми попавшимися. Кто же знал, что вы, судя по всему, сейчас мало сказать не лучшие, а вовсе никакие…

Тут, правда, вмешался старший Хич Кимсе, несколько запутав Угура, который уже решил про себя, что тот вовсе отстранился от всего. Сказал, что они теперь избегают дальних рейсов через море.

Ага. Кое-что становится понятным. Поскольку оба живы-здоровы (у младшего шрам под волосами прибавился, но это ерунда, даже не заметно почти), их шаик тоже в порядке (и остальное на плаву, это Угур знал достоверно: разве что малого переме у них в последнее время что-то не видать, ну так вместо него недавно байду новую прикупили) и от дел как таковых доселе не отстранялись даже после истории с «Итбараком»… Надо думать, та самая их «общая цель», по-прежнему загадочная, требует, чтобы они все свое время проводили по эту сторону моря. Или с недавних пор начала требовать: раньше-то они дальних рейдов не чурались, а последнее время действительно в основном вдоль побережья мотаются.

Это уже кое-что. Значит, можно работать. Прямо сейчас у Угура сведений насчет таких заказов не было, но… найдутся, если как следует поискать.

Он несколько приободрился. Действительно было бы жаль узнать, что такие партнеры отошли от дел. Где еще таких сыщешь: и не дорожатся, и на риск идут куда больший, чем принято у иных кюрекчи, и с морем запанибрата. Потому и выдвинулись за каких-то полтора года так, как иным за полжизни удается.

Теперь надлежало эту встречу поскорее завершать, возвращаться в Истанбул и прикидывать, какие заказы требуют работы на ближнем побережье. В том числе и опасные, и не очень денежные: Угур, человек опытный, как-то сразу почувствовал, что это для капитана Никто препятствием не станет.

Поэтому малозначимые новости насчет того, что произошло за это время в столице столиц, он излагал торопливо, на своих по-прежнему молчаливых собеседников почти не смотрел при этом: мысленно уже был в дороге, общался с посредниками, взвешивал разного рода опасности и барыши. Много лет потом не мог себе простить этой невнимательности. Вот так за здорово живешь взял и пропустил момент, когда капудан Хич Кимсе вдруг сделался собой прежним, разом сбросив с плеч тяжесть той неудачи или чего уж там, только ему ведомого.

Пес бы с ней, с неудачей. Просто это был единственный миг, когда имелась возможность угадать ту секретную цель, которая вела безымянного капитана по жизни, держала его на плаву. Потом уже такого шанса ни разу не представилось.

Жаль.

– …А вы с сестрой сегодня не собираетесь прогуляться к Босфору? – невзначай уточнил Яхья-эфенди.

Джанбал ответила не сразу. Она как раз заканчивала оттачивать калам, а для этого требуется не только острый нож, но и твердая рука, особенно если тростниковое перо предназначено для тонких линий, потому и кончик его должен быть не толще восьми волосков из ослиной гривы. С гордостью сказала себе: при первых же звуках голоса Моллы Шахзаде догадалась, что речь пойдет о важном, но движение завершила идеально, любому ученику каллиграфа не пришлось бы стыдиться: восемь волосков – и ни единым больше! Аккуратно положила калам на край чернильницы.

– Ай, умница, внучка моя дорогая! – восхитился Яхья-эфенди. – Опробуй, опробуй, не бойся!

Бал повиновалась, но все же придвинула для пробы листок бумаги попроще. Обмакнула идеально оточенный кончик в чернила, вывела простым почерком «рика» (каллиграфию Яхья-эфенди уважал, сам отлично владел всеми шестью ее стилями, но считал, что место ей лишь при переписывании священных текстов, а у него хватало дел и помимо этого) короткое изречение: «Калам – язык ума, и он острее сабли».

– Умница, внучка дорогая! – повторил святой, с удовольствием рассматривая ровную строчку.

К тому, что она «дорогая», как и все вокруг, Джанбал привыкла сразу, а вот «внучками» Яхья-эфенди стал называть ее и Айше лишь в последние дни. Кровного родства у них не было никакого, а духовное родство для высокочтимого Яхьи, конечно, очень важно, но… Девушка, впрочем, сама затруднилась бы определить, что за «но» и не придумала ли она его сама себе.

– А что, сегодня нам опять нельзя? – уточнила она.

– Можно, можно. – Яхья-эфенди легко отмахнулся от ее вопроса, он уже сам взял в руку подготовленный ею калам и экспромтом – поэзия тоже входила в число тех искусств, которые у него проявлялись как-то ненароком, – начертал строку: «Храни свой ум на кончике пера. Что держишь в голове, то ненадежно». – Даже нужно…

Осекся и посмотрел на Бал виновато.

– Понятно… – медленно произнесла девушка.

Молла Шахзаде развел руками, сокрушаясь по поводу своего дара, и почти испуганно отпрянул, когда Джанбал вдруг порывисто схватила его правую руку и поцеловала кончики пальцев.

– Что ты, что ты, внученька! Я и сам бы рад, чтобы ты и Айше остались у меня подольше, да хоть бы и до моей смерти… Не бойся, не бойся, это еще не скоро, – поспешил он успокоить «внучку», заметив, как дрогнуло ее лицо, – почти пятнадцать лет пройдет. Но – нельзя, дорогая. Для вас самих нельзя.

– Опасно? Мы не боимся, мы уже столько опасностей прошли, что…

– Не в опасности дело… – Яхья-эфенди задумчиво покачал головой. – Как раз от нее я бы сумел вас обеих защитить. Тут другое. Видишь ли, нужно прожить свою жизнь, а не чужую. Жизнь, в которой ты и твоя сестра будете не младшими помощницами в некой усадьбе на Бешикташе – замечательными помощницами, дорогая! – а самими собой.

– Я могла бы остаться самой собой и здесь, – решительно возразила Бал.

– Это тебе сейчас так кажется, девочка… Но быть самим собой означает, помимо прочего, быть главным человеком для тех, кто для вас главные люди. Так что совсем немного дней оказалось мне суждено провести с моими внучками… прости уж, дорогая, что я вас так называю… Ну все, иди гуляй!

И он отослал ее словно бы нетерпеливым жестом руки, действительно как отправляют гулять совсем маленького ребенка. После чего повернулся к столику со стопкой бумажных листов и пеналом, полным очиненных Джанбал каламов: с толщиной пера в восемь волосков для мелкого шрифта, шестнадцать – для обычного, двадцать четыре – для заглавных росчерков…

Ссутулился.

Выходя из комнаты, девушка была уверена: на глазах у него слезы.

А потом Бал ощутила слезы и на своих глазах, с пронзительной ясностью осознав: сейчас она видела Яхью-эфенди в последний раз.

Поверхность Золотого Рога блестит, как зеркало. Солнце старается, словно ему особо заплатят, если оно разгонит с набережной всех людей.

Оно почти преуспело. Пираты не считаются, да ведь их тут как таковых и нет, есть лишь их головы, развешенные на крюках, вделанных в стену набережной. Не считаются и корабли: они вообще не на земле, а на воде.

А все же не видать солнцу обещанной награды. Вон две девичьи фигурки стоят у парапета – и никуда не уходят, хотя воздух струится жарким маревом, тает, как медовый шербет, зыбок и неясен он. Знойный полдень накрыл столицу столиц плащом даже более непроницаемым, чем ночной мрак. Каждый, кто видит сейчас этих двух девушек на набережной, на самом солнцепеке, может усомниться, не напекло ли ему голову так, что начала вдруг мерещиться всякая несуразица.

Но вообще некому смотреть.

– Мы будем стоять так, пока не высохнут твои слезы? – осторожно спрашивает Айше. Подруга не поделилась с ней причиной своей грусти.

Джанбал молчит. Смотрит на воды Золотого Рога. Это торный путь для больших кораблей и малых суденышек.

Вон скользит вдоль берега щегольски яркая галера, красуясь, словно наложница в богатом доме. Туго рокочет барабан, отмеряя ритм весельных взмахов. Здесь, в пределах столицы, на столь изящно-игрушечном судне, может, и вольнонаемные гребцы, но все равно неприятно смотреть на любую галеру: поневоле кажется, будто под флагом Псоглавца она.

Далеко тянется за галерой пенный след, как пыльный шлейф за всадником, в сушь скачущим галопом по немощеной дороге. Он даже растаять не успевает полностью: где-то вдали на него наступает меньшее судно, идущее под парусом. Да, поистине тесно кораблям в Золотом Роге, узки для них его просторы.

Лежит Золотой Рог в теснине облицованных камнем берегов, как изумрудное покрывало, по бокам отороченное белой бахромой пены. Сварливо кричат, ссорятся в воздухе чайки: им и жара не в жару.

– «Адсыз» высматриваешь, – понимающе кивает Айше. – Нет здесь его. Вон тот кораблик – вообще не шаик, а… Ой, забыла. Подскажи, ты же лучше в них разбираешься!

– Байда. – Это первое слово, которое произнесла Бал после того, как они вышли из усадьбы Яхьи-эфенди.

– Ну вот! – Айше украдкой переводит дух, довольная, что заставила названную сестру заговорить. – А я уж думала, ты язык свой дома оставила, прежде чем вытаскивать меня на жару. Мозги-то точно оставила…

– Дома… – странным голосом произносит Джанбал. – А где он, наш дом?

– Яхья-эфенди сказал, – Айше в недоумении оглядывается на утопающие в далекой зелени улицы Бешикташа, – что у него в усадьбе мы всегда…

– Да, он сказал. И не только это. А ты сама что скажешь? Хочешь этого? Желаешь провести тут всю свою жизнь? Кто для тебя в этой жизни главный человек?

– Яхья-эфенди в своей величайшей доброте простит, но не он, – перед ответом Айше не колебалась даже мгновения. – А кто именно – ты знаешь… Росла с ним вместе с первого дня своей жизни.

– Знаю. И для меня главный тот, кто был рядом с первого дня моей жизни… Только я все шестнадцать лет этого не понимала.

Она вдруг замолчала. Далекое суденышко уже не было таким далеким: вот-вот до него камнем можно будет добросить. Действительно не шаик, а байда, небольшая, верткая, совсем незнакомая… на парусном ходу… необычно высока у нее мачта, парус тоже широк более обыкновенного…

Тот, кто за парусом, совсем юн. А тот, кто сидит у кормила… Жаль, что он сидит: вот если встанет, тогда можно будет сказать что-то определенное… Но пока видно лишь, что ростом он много выше среднего.

И третий кто-то лежит в тени, под кормовым навесом: должно быть, хозяин этой ладьи. Не жарко ему под меховым покрывалом… Вот он, как видно, не в силах улежать, зашевелился, не скидывая это покрывало. Насторожился.

Насторожил уши: рысьи уши с кисточками! А покрывало он точно не скинет, он им всю жизнь покрыт – и этих жизней у него еще целых шесть в запасе…

– Помнишь, как ты хотела стать птицей, а стала рыбой? – уголком рта прошептала Бал.

– Да… – испугавшись перемене, происшедшей с подругой, Айше тоже понизила голос до шепота – и вдруг замерла: она тоже увидела рысь. Увидела, узнала, узнала всех – и сразу все поняла.

– Ну так вот: сейчас мы станем ими обеими. Сперва – птицами, а потом – рыбами. Готова?

– Да, – повторила Айше. Испуга в ее голосе теперь не было даже на маковое зернышко.

– На этот раз не одна за другой, а вместе, сестричка. Все будет хорошо. Тут вдвое выше, чем борт «Итбарака», – но тогда-то мы спрыгивали на твердое, а сейчас нам погрузиться в море, как в перину…

Айше ничего не ответила, только кивнула.

Они взялись за руки – и одновременно, разом, единым слитным движением перемахнули через парапет.

Море резко ударило по ступням, но это был лишь миг; а потом оно приняло Джанбал ласково и мягко, вправду как перина.

При прыжке с такой высоты она ушла под воду на глубину больше двух своих ростов. Качнулась вокруг зелено-синяя полумгла, качнулась прямо перед лицом крупная золотистая рыба – она тут же вильнула в сторону и исчезла. Качнулся на шее топазовый медальон, натянув цепочку. Джанбал прижала его рукой, самым краешком сознания удивившись, как мало вспоминала о камне острова Зебергед с того самого дня, как покинула их слеза моря, вместе с клинком устремившись в грудь шахзаде Баязида…

Айше, почти рядом, мощными и уверенными гребками устремилась к поверхности. Помогать ей вовсе не надо. Многому научилась названная сестра с того незапамятного, много жизней назад, дня, когда они, обреченная госпожа и ряженая служанка, нырнули в дворцовый бассейн, а вынырнули вольными людьми на вольной реке.

Сейчас Бал и Айше достигли поверхности одновременно. А на байде уже спущен парус, уже сделала она разворот, уже смотрят на них из-за борта двое мужчин, их джан, их душа, самые главные для них люди… И один зверь, тоже самый главный из всех зверей, с которыми они, сестры, имели дело в жизни.

Глубоко, в два человеческих роста под поверхностью моря, скользит в лазоревой воде золотая кефаль. Может быть, она при этом что-то говорит на своем рыбьем языке.

Но кому ведом язык рыбы?

1

Орта – тактическое янычарское подразделение, примерно соответствующее батальону. Численность янычар в орте варьировалась: столичные орты мирного времени включали 100 человек, в провинции состав орты обычно был 200–300, в военное время поднимаясь до 500.

2

«Чифтлык» – буквально «упряжка в два вола». Впоследствии так начали называть небольшое отдельно расположенное земельное владение, для обработки которого хватает одной такой упряжки. Однако уже в XVI в. это не было безусловным правилом: среди чифтчи, хозяев таких владений, попадались и довольно обеспеченные люди, а их чифтлыки соответствовали богатым хуторам.

3

Туршуджу – нечто вроде гильдии (торговцы, кулинары, владельцы лавок), специализировавшейся на изготовлении и торговле разного рода соленьями, копченостями и маринадами.

4

«Битва в Мухаребеси» – сражение, которое в европейской традиции называют «битва при Лепанто» (1571). Победа в нем досталась объединенной коалиции католических держав, что поставило предел морскому могуществу Оттоманской Порты в ее противостоянии с Европой.

5

Ильче – округи Стамбула, сейчас включенные в городскую инфраструктуру, но ранее многие из них (в том числе Юскудар и Пендик, через которые проходили транспортные артерии из азиатских владений Оттоманской Порты) веками существовали скорее как пригороды.

6

Вплоть до реформы письменности в 1923 г. турки, как и многие мусульманские народы, писали не на своем, а на арабском языке (наиболее образованные могли в некоторых случаях использовать и иранский, в котором письменность существовала задолго до принятия ислама).

7

Касыр – нечто вроде загородного дворца, «ядром» которого, как правило, является укрепленный замок (что предполагает наличие не просто штата вооруженных слуг, но полноценного воинского отряда), а вокруг расположены сады, парки, роскошные павильоны и т. п. В Оттоманской Порте касыры обычно служили резиденциями высшей аристократии и крупнейших имперских чиновников. Для обычного командира пиратов мечтать о чем-то подобном – беспредельная наглость, которая, впрочем, имела шанс реализоваться, но лишь на самой окраине турецкой империи. Упомянутый чуть ранее бейлик Медийе как раз и является таковой: это местность на территории Алжира, в то время подчиненная Турции лишь формально.

8

«Ослиные братья», или «ослиный орден» (ordo asinorum) – неофициальное название тринитариев, монашеского ордена, специализировавшегося на выкупе христианских пленников из мусульманского рабства. Тринитарии всячески подчеркивали, что они не военно-рыцарский орден, и одним из проявлений этого стал пункт устава, запрещающий членам братства ездить на лошадях: только на ослах. Ко времени действия романа этот пункт был давно отменен, но бытовое название осталось, равно как и установка тринитариев на жертвенность, а не на воинскую доблесть: к примеру, члены ордена не участвовали в организации побегов, при которых могло применяться насилие, зато могли, добиваясь освобождения пленных, предложить в качестве рабов или заложников самих себя. Мальтийский же орден (точнее, мальтийский филиал ордена госпитальеров) с самого начала существовал как рыцарско-монашеский, он представлял собой одну из наиболее серьезных военных сил, противостоящих Оттоманской Порте, и рыцари этого ордена ни при каких обстоятельствах не смущались, если приходилось применять оружие.

9

Старинная турецкая поговорка, отражающая реальное разделение помещений на мужскую и женскую (гаремную) части в тесноте походного быта. Шараф (широкий женский плащ, без которого считалось непристойным появляться на улице) мог использоваться в качестве занавески, отгораживающей часть небольшого шатра или комнаты; в таком случае все, что было скрыто за этой ширмой, считалось «гаремом» и заглядывать туда посторонним мужчинам категорически не разрешалось.

10

Намеренная двусмысленность: «газель» – не только изящная антилопа, но и изящная форма поэтической строфы. Жанр поэтических газелей, по происхождению арабский, распространен на всем мусульманском Востоке.

11

«Гергедан» по-турецки – носорог, «Дэвэ» – верблюд.

12

Кашевары: от «мутфак» – кухня.

13

«Жизнь без свободы – ничто, сражайся!» (лат.). Эта фраза, безусловно, немыслима в настоящей католической молитве.

14

Обеденный намаз («Зухр») – самая длинная из пяти обязательных ежедневных молитв. Прочитанный со всем соблюдением церемониала, он обычно занимает свыше 10 минут. В принципе, можно уложить его и в 5–6 минут, но это, как правило, не приветствуется, поскольку чревато нарушением канона, в результате чего такая ускоренная молитва может быть признана «незасчитанной».

15

«Здибик» на старопольском – дикий кот. В XVI в. это название могло трактоваться расширительно, применяясь и к рыси тоже.

16

У современных читателей это слово неизбежно ассоциируется с именем главного героя «ведьмачьего» цикла Анджея Сапковского – или с компьютерной игрой и телесериалом по нему. Тем не менее так действительно звучали некоторые девизы (боевые кличи) шляхетских семейств и, в частности, девиз совершенно реального рода Осморг, держателя герба «Сренява».

17

Тандыр – традиционная турецкая печь.

18

Ламии перечисляет разного типа усадебные постройки. Кешк – небольшая усадьба, обычно с одним главным зданием (в XVI–XVII вв. оно часто представляло собой укрепленную башню) и несколькими служебными строениями. Конак был крупнее и, как правило (хотя необязательно) «официальнее»: в описываемое время так чаще всего именовались загородные владения мелких представителей власти. Йалы и сахильханэ – прибрежные усадьбы, по типу приближающиеся к кешку: первое название относится к аристократической, почти всегда «столичной» версии, второе более универсально.

19

Турецкое название арбалета.

20

Тяжелое фитильное ружье, стрелять из которого было можно только со станка. Обычно применялось в верблюжьей и слоновьей кавалерии (в таких случаях седла оборудовались специальными упорами-вертлюгами), для обороны укреплений или в морском бою на этапе, предшествующем абордажу.

21

Суннет – турецкое название обряда обрезания: у мусульманских народов он не имеет четкой привязки к возрасту мальчика, поэтому его действительно можно отложить на год-два (в Оттоманской Порте суннет обычно проводили между 8 и 14 годами). Название связано с тем, что в ходе обряда, традиционно оформляемого как семейный праздник, читалась сунна – предания о жизни Мухаммеда и связанные с ними религиозно-юридические предписания.

22

Чахар-айнех, чар-айина, шараина – разные версии названия того иранского доспеха, который на Руси традиционно именуется «зерцало». Он существовал в нескольких вариантах: в данном случае речь явно идет о легкой составной кирасе, надеваемой поверх кольчуги потайной носки, под кафтаном.