Глава 1

Свободе было около шестидесяти. Он сам не знал точно, сколько именно.

На Нижнем уровне редко уделяли внимание таким мелочам, и его память сохранила единственное воспоминание из детства: идет дождь, над головой грохочут проносящиеся по акведуку трамваи, а он стоит и плачет. Потом умерла мать, а тот, кто считался отцом, но на самом деле им не был, продал его предводителю воров Чернильному.

Для выходца из народа шестьдесят лет — возраст древний, независимо от того, крался ли ты по-кошачьи через копоть, грохот и внезапную смерть столицы Нижнего уровня или — заботясь более о здоровье, нежели о свободе извивался как червяк вдоль ствола шахты или обихаживал мотор на планктоновой лодке. Для Гражданина же высшего уровня или для Стража шестьдесят лет были средним возрастом. Свобода, который провел по половине своей жизни в каждой из основных двух категорий, выглядел старым, как черт, но мог надеяться еще на два десятка лет.

Хотя он сам надеждой бы это не назвал.

Левая нога снова начала его терзать. В общем-то, это была и не нога вовсе, а обрубок, втиснутый в специальный ботинок. Когда ему было около двадцати, он однажды пытался перелезть через церковную ограду, прихватив с собой серебряный потир, пожертвованный неким Инженером Хакэйви, но разрывная пуля из пистолета охранника вдребезги разнесла кость ноги. Ему удалось каким-то чудом удрать, но подстреленная нога была настоящей бедой, да и случилось это, как нарочно, с самым многообещающим парнем Братства.

Теперь пришла очередь Чернильного отдавать его в обучение, на сей раз — в притон для укрывания краденого, где Свободе пришлось научиться писать и читать, и откуда он начал свой долгий путь наверх. Двадцать пять лет спустя, когда Свобода был уже Комиссаром Астронавтики, один медик посоветовал ему заменить культю протезом. «Я мог бы сделать вам такой протез, который невозможно было бы отличить от настоящей ноги», сказал он.

«Я не сомневаюсь, — ответил Свобода. — Знавал я некоторых стражей постарше, которые вечно тряслись над своими искусственными сердцами, желудками и глазами. Я уверен, что наши замечательные ученые, двигая науку вперед и вперед, скоро начнут штамповать искусственные мозги, которые невозможно будет отличить от настоящих. Кстати, некоторые из моих коллег внушают мне подозрение, что эта идея уже воплощается в жизнь, — он пожал костлявыми плечами. — Нет. Я слишком занят. Может быть, потом как-нибудь.»

Занятость его состояла в том, чтобы вырваться из Министерства Астронавтики — заведомого тупика, в который завели его нервные Высшие.

Когда же это удалось, то сразу появились другие дела. Времени вечно не хватало. Приходилось мчаться что есть мочи, чтобы только удержаться на одном месте.

Читают ли еще «Алису»? Этот вопрос очень занимал Свободу.

Однако старая рана и в самом деле болела слишком часто. Свобода остановился, чтобы немного уменьшить боль, пульсирующую в ноге.

— Все в порядке, сэр? — спросил Айязу.

Свобода посмотрел на гиганта и улыбнулся. Остальные шестеро его охранников были ничтожества — обычные бездушные квалифицированные машины убийства. Айязу не пользовался оружием, он был каратистом, и ему ничего не стоило пробить грудную клетку и вырвать легкие у того, кто не угодил Свободе.

— Я сделаю, — ответил Комиссар Психологии. — Не спрашивай, что именно сделаю, но это будет кое-что.

Айязу подставил руку, чтобы хозяин облокотился на нее. Контраст между ними был комический. Рост Свободы едва достигал 150 сантиметров, у него был лысый куполообразный череп, лицо, изборожденное темными морщинками, и нос, похожий на кривую восточную саблю. Его фигура, похожая телосложением на фигуру ребенка, выглядела нелепо в крикливом плаще огненного цвета, переливчатом мундире с высоким воротником и темно-синих брюках клеш, сшитых по последней моде. А охранник с Окинавы носил все серое, у него была черная грива до самых плеч и руки, деформированные от постоянных упражнений в раскалывании кирпичей ребром ладони и пробивании досок кулаком.

Свобода вытащил желтыми пальцами сигарету. Он стоял на посадочной террасе, расположенной на огромной высоте. В отличие от дворцов большинства других Комиссаров, его резиденция не была окружена парковой зоной. Свобода приказал построить свою министерскую башню прямо посреди города, который его породил. Город простирался под его ногами, насколько хватало взгляда и насколько это позволяла загаженная атмосфера. Однако на востоке, за плавучими доками, он все же мог разглядеть мерцание, похожее на блеск ртути — это была Атлантика.

На землю опускались сумерки. На суриково-красной полосе заката, как на гравюре, вырисовывались черные вершины гор. Засветились огнями стены и улицы столицы Высшего уровня. Нижний уровень под ним был сплошным черным пятном, откуда доносился приглушенный нескончаемый гул кольцевых линий, генераторов и автофабрик, и где изредка появлялись вспышки, обозначающие либо ожившие окна, либо свет фонарей, которые время от времени зажигали люди, вооруженные дубинками и ходившие группками из страха перед Братством.

Свобода выпустил дым через нос. Его взгляд скользнул мимо аэрокара, который перенес его сюда из океанского дома, и остановился на небе. Венера стала более заметной, белая на ярко-синем фоне. Свобода вздохнул и указал на нее:

— Знаешь, — сказал он, — я почти рад, что колонию там ликвидировали.

Не потому, что она не оправдывала себя экономически, хотя бог, существуй он на самом деле, был бы свидетелем, что в данное время мы не можем попусту тратить ресурсы. Причина здесь другая, более важная.

— Что же это за причина, сэр? — Айязу почувствовал, что Комиссар хочет поговорить. Они были вместе уже много лет.

— А то, что теперь, по крайней мере, есть место, куда можно удрать от людей.

— На Венере плохой воздух, сэр. Вы можете улететь на какую-нибудь звезду. Там вы избавитесь и от общества людей и скафандр носить не придется.

— Но девять лет во сне до ближайшей звезды! Не слишком ли много для поездки в отпуск?

— Да, сэр.

— А потом может оказаться, что найденные мной планеты будут ничуть не лучше, чем Венера… Или они будут похожи на Землю, все-таки отличаясь от нее, и это может надорвать сердце. Ну, ладно, пошли, продолжим игру в важных персон.

Свобода, откинувшись назад, оперся на свой костыль и зашагал к выходу, ведущему в коридор со светящимися стенами. Охранники, выстроившись полукругом, шли чуть впереди и сзади него, рыская глазами туда-сюда. Айязу был рядом. Свобода не то чтобы боялся террористов. Вообще-то сейчас работала ночная смена, потому что Комиссариат Психологии был главным феодальным поместьем внутри Федерального правительства. В этот час на этаже не должно было быть никаких мелких сошек.

В конце холла находилась комната для телеконференций. Свобода заковылял к легкому креслу. Айязу помог ему сесть и поставил перед ним письменный стол. Возле большинства людей, смотревших с экранов, находились советники. Свобода, не считая охранников, был один. Он всегда работал в одиночку.

Премьер Селим кивнул. Позади его изображения виднелись открытое окно и пальмы.

— Ах, наконец-то вы здесь, Комиссар, — сказал он. — А мы уже начали беспокоиться.

— Я прошу извинить меня за опоздание, — ответил Свобода. — Насколько вам известно, я никогда не занимаюсь делами дома, поэтому мне пришлось приехать на конференцию сюда. Да, кессон под моим фундаментом дал течь, гидростабилизаторы отказали, а прежде чем узнать, что случилось, я как раз выяснял, сколько времени, у осьминога, который болеет морской болезнью. Он мне наврал на десять минут.

Шеф безопасности Чандра заморгал, открыл свой бородатый рот, чтобы выразить протест, но потом кивнул:

— Ах, вы шутите. Я понимаю. Ха.

У себя в Индии он проводил заседания на рассвете, но правители Земли привыкли к нерегулярному расписанию.

— Давайте начнем, — предложил Селим. — Я думаю, обойдемся без формальностей. Но прежде, чем без промедления заняться делами, я хочу спросить, нет ли чего-нибудь крайне безотлагательного?

— Э… — робко начал Ратьен, занимавший теперь пост Комиссара Астронавтики. Это был слабовольный сын последнего премьера: благодаря отцу он и получил это кресло, и с тех пор никто так и не взял на себя труд отобрать его обратно. — Э… Да, джентльмены, мне бы хотелось вновь поднять вопрос о фондах для ремонта… Я имею в виду то, что у нас есть несколько вполне хороший звездолетов, на ремонт которых требуется всего несколько миллионов, и они смогут, э… снова отправиться к звездам. И потом академия астронавтики. Право же, качество последних новобранцев оставляет желать много лучшего, так же, как и их количество. Мне думается, а именно, что если бы мы — а особенно мистер Свобода — поскольку это, кажется, относится к его министерству — развернули широкую пропагандистскую кампанию, адресованную младшим сыновьям в семьях Стражей… или Граждан профессионального статуса… которая убедила бы их в важности профессии астронавта, возвратила бы ей, э… былой романтический ореол…

— Пожалуйста, — перебил Селим, — в другой раз.

— Однако, я мог бы кое-что ответить, — вмешался Свобода.

— Что? — шеф Металлургии Новиков с удивлением воззрился на него. — Вы — один из инициаторов этой спецконференции. И вы хотите, чтобы мы тратили время на вопросы, не относящиеся к делу?

— Нет таких вопросов, которые не относились бы к какому-нибудь делу, — пробормотал Свобода.

— Что? — спросил Чандра.

— Я всего лишь процитировал Энкера — отца философии конституционалистов, — ответил ему Свобода. — В один прекрасный день, возможно, вы попытаетесь понять то, что сейчас хотите проигнорировать. Я убедился, что такое стремление способно творить чудеса.

Чандра покраснел от досады.

— Но я не хочу… — начал было он, однако продолжать передумал.

Селим выглядел сбитым с толку. Ратьен жалобно сказал:

— Вы хотели высказаться по моему делу, мистер Свобода.

— Хотел.

Маленький человечек зажег еще одну сигарету и глубоко затянулся. Его глаза, поразительно и волнующе синие на лице, подобном лицу мумии, скользили от экрана к экрану.

— Комиссар Новиков мог бы привести вам вполне подходящее объяснение упадка астронавтики: все больше людей и все меньше ресурсов с каждым днем.

Мы так же не можем позволить себе межзвездную разведку, как и создание представительного правительства. Следы того и другого уничтожаются так быстро, как это позволяет наша боль, а также боль конституционалистов.

Насколько мне известно, однако, скорость этого процесса все же не так высока, как того хотелось бы некоторым из вас, джентльмены. Но двадцать лет назад правительство, слишком грубо подталкивая социальные перемены, спровоцировало Североамериканское восстание.

Свобода ухмыльнулся.

— Так что вы должны принять этот урок к сведению и не подстрекать Министерство Астронавтики к мятежу. Легче привести в действие несколько звездолетов еще на десяток-другой лет, чем штурмовать баррикады из картотек, обороняемых доведенными до отчаяния бюрократами, которые будут размахивать в трех измерениях окровавленными флагами. Но со своей стороны, мистер Ратьен не должен ожидать от нас не только расширения, но даже и содержания вашего флота.

— Мистер Свобода!.. — задохнулся Ратьен.

Селим откашлялся.

— Всем нам известно незаурядное чувство юмора Комиссара Психологии, сказал он тусклым голосом. — Но поскольку он упомянул конституционалистов, я предполагаю, что он тем самым хотел дать понять, что пора переходить к главному.

Все обратили взгляды на Свободу и замерли, ожидая. Он скрыл выражение своего лица за дымом сигареты и ответил:

— Отлично. Осмелюсь сказать, травля Комиссаров — жестокий спорт, которому я лично предпочел бы охоту на улицах за хорошенькими девушками-Гражданками и проведение с ними специального инструктажа в течение нескольких недель.

На сей раз Свободу наградил свирепым взглядом Ларкин, Шеф Морских культур.

— Возможно, — продолжал как ни в чем ни бывало Свобода, — не все из вас знают, каков главный вопрос сегодняшнего обсуждения. Я представил на рассмотрение премьера Селима, мистера Чандры и Коменданта Северной Америки новый рапорт о конституционалистах. Он оказался таким спорным, что для его обсуждения решено было пригласить всю Комиссию Стражей.

Он кивнул Селиму. Грубое сероватое лицо Премьера казалось немного испуганным. Впечатление было такое, что именно Свобода дал ему разрешение начать. Он вздохнул, заглянул в бумаги, лежавшие на его столе, и сказал:

— Вся беда в том, что конституционалистов нельзя рассматривать как политическую группу. Если бы это было так, мы бы хоть завтра выловили их всех. У них нет даже формальной организации и какого бы то ни было соглашения, которое бы их объединяло. Единственное общее между ними — их философия.

— Плохо, — пробормотал Свобода, — философские учения рационализируют эмоциональные отношения. Их философия — это самое натуральное смещение к фрейдизму.

— Что это такое? — поинтересовался Новиков.

— Вам следовало бы знать, — сладким голосом промолвил Свобода. — Вы в этом деле неплохой специалист. Однако, продолжим.

— Официально термин «конституционализм» лишь отражает отношение к физическому миру, которое подразумевает, что мысли основаны на конституции (или составе) реальности. Можно было бы назвать это антимистицизмом. Но я вырос здесь, в Северной Америке, где половина населения все еще говорит по-английски. И я могу вас заверить, что в английском языке слово «конституция» имеет дополнительную смысловую нагрузку! Североамериканское восстание было вызвано тем, что Федеральное правительство постоянно и самым демонстративным образом нарушало, но нарушало не дух старой, бедной, много раз исправленной конституции, причем в последнем, кстати, оно само приняло активное участие, — а саму букву этой Конституции.

— Все это я прекрасно знаю, — сказал Чандра. — Не думайте, что я не занимался изучением этих так называемых философов. Я знаю, что многие из них участвовали в восстании, а не они, так их отцы. Но они не представляют опасности. У них бывают междоусобные стычки, но как класс — они не самый худший вариант. Сейчас у них нет причины, чтобы поднять еще один бесплодный бунт.

Чандра пожал плечами. Понять, что Билль о правах, или как он еще там назывался, просто не имел никакого смысла на континенте, где из полубиллионного населения 80 % неграмотных.

— В основном, североамериканцы, — ответил Свобода. — Я имею в виду, из коренных переселенцев, а не из тех, кто позднее эмигрировал сюда с Востока. Но их догмы распространяются среди образованных Граждан всех национальностей, по всему миру.

Я предполагаю, что, если бы вы провели опрос, то обнаружили бы, что четверть всего грамотного населения — а среди ученых и того больше — по существу признают доктрину конституционалистов. Хотя, конечно, не все из них сознательно относят себя к их числу, — продолжал Свобода.

Остальные внимательно слушали его, не делая попыток прокомментировать его слова.

— Другими словами, — сказал Чандра, — это не просто новая религия.

Она не для низов, но и не для Стражей и, как правило, — он посмотрел на Свободу долгим взглядом, — не для Граждан высшего уровня. Это я уже знаю.

Это тоже входило в предмет моего изучения. И я выяснил, что конституционализм привлекает в основном людей, которым приходится много работать — зажиточных, но не богатых: они относятся к типу солидному и умеренному, слегка увеличивающему состояние отцов и мечтающему, чтобы у сыновей оно было еще больше. Такие люди не могут быть революционерами.

— И все-таки, — возразил Свобода, — конституционализм набирает силу с быстротой, несколько неожиданной, если вспомнить о прежней немногочисленности его официальных последователей.

— Как? — осведомился Ларкин.

— Вам теперь приходится оставлять в покое дочек ваших инженеров, не так ли? — вопросом на вопрос ответил Свобода.

— При чем тут… Я имею в виду, объясните вашу мысль, прежде чем я предъявлю свои возражения!

Свобода усмехнулся. Он мог вывести Ларкина из себя всегда, когда ему хотелось.

— У Стражей есть власть, — произнес он, — но оставшиеся на земле средние классы имеют определенное влияние. Здесь есть различие. Массы не пытаются подражать стражам, да и практически не подчиняются нам. Слишком велика между ними пропасть. Их естественные лидеры — Граждане нижне-среднего уровня. А уж они, в свою очередь, смотрят на средние и верхне-средние классы. Что же касается нас, Стражей, — то мы можем издать указ об ирригации Марокко и согнать миллионы заключенных на рытье каналов, но лишь при том условии, что инженер из верхне-среднего класса убедит нас в осуществимости такого мероприятия. Возможно, именно он и мог бы подать нам подобную идею!

Опасность конституционализма заключается в том, что он, весьма похоже, может привести средний класс к осознанию своей потенциальной силы, что побудит их потребовать соответствующего количества голосов в правительстве. А это будет для нас, я бы сказал, немножко смертельно.

Наступила пауза. Свобода докурил сигарету и зажег другую. Он почувствовал, что в горле у него хрипит. Ни один биомедик в мире не в силах был возместить вред, наносимый им своим легким и бронхам. «Но что же делать?» — думал он во тьме своего уединения.

Селим сказал:

— Комиссар Психологии убедил меня в том, что, если нам дороги наши дети и внуки, мы должны серьезно обдумать этот вопрос.

— Я надеюсь, вы не имеете в виду массовый арест конституционалистов?

— спросил взволнованный Ларкин. — Да это и невозможно! Мне известно, сколь многие из моего ведущего технического персонала… я имею в виду, что это было бы бедствием для каждого океанического города на Земле!

— Вот видите! — улыбнулся Свобода, покачивая головой. — Нет, нет.

Кроме таких вот практических, непосредственных трудностей, широкая волна арестов может вызвать новые заговоры с целью ниспровержения Федерации. Я не так глуп, друзья мои. Я предлагаю не громить конституционалистическое движение, а сделать под него подкоп.

— Но послушайте, — возразил Чандра, — если речь идет о простой пропагандистской кампании против этих верований, зачем собирать целую Комиссию Стражей, чтобы…

— Не только о пропаганде. Я хочу закрыть школы конституционалистов.

Взрослых пока не будем трогать. Пусть думают так, как им нравится. Мы должны сейчас позаботиться о другом поколении.

— Но неужели же вы допустите, чтобы это отродье училось в наших школах? — прошипел Дилоло.

— Уверяю вас, у них нет вшей, — парировал Свобода. — Единственное, чем они, может быть, заражены, так это некоторой оригинальностью. Однако, не бойтесь, я не такой деспот. И все же моя идея в достаточной степени серьезна, чтобы санкционировать ее могло только решение всей Комиссии. Я предлагаю возродить старую систему обязательного образования.

Свобода сел и сделал вид, что не замечает поднявшегося вокруг гама, и именно поэтому все быстро умолкли. Тогда он продолжил:

— Конечно, эта система будет несколько изменена. Я не намерен вовлекать в нее безнадежные 75 % населения. Пусть живут в свое удовольствие. Не составит труда завысить приемные стандарты, чтобы чернь осталась в стороне. Ну, а то, что я конкретно хочу, — это указ, предусматривающий государственное финансирование и официальные требования ко всему основному образованию. Я оставлю в покое ремесленные центры, академии, монастыри и другие полезные или безвредные учебные заведения.

— Может возникнуть недовольство, — предупредил Дилоло.

— Да, но не думаю, что недовольных будет слишком много. Конечно, родители будут возражать. Но что они смогут сказать? Ведь государство во внезапном приливе щедрости снимает с их плеч тяжесть платы за обучение (неважно, откуда будут поступать налоги для этого) и обеспечивает качественные занятия и знания их детей и их адаптацию в обществе. Если же у родителей появится желание дополнительно внушить своим чадам собственные маленькие смешные идейки, то они смогут заниматься этим по вечерам и во время каникул.

— Ха! — усмехнулся Чандра. — Много пользы тогда принесет эта реформа!

— Именно много, — согласился Свобода. — Саму философию мы трогать не будем. Однако, ты не усвоишь ее как следует, слушая по часу в день лекции усталого отца, в то время как тебе хочется поиграть с друзьями в мяч. К тому же, твои неконституционалистически настроенные одноклассники будут высмеивать твои странности. Одновременно родители вряд ли будут способны организовать общественную поддержку своих интересов. Такого рода потомство никогда не устроит революцию. Говоря почти буквально, мы убьем конституционализм в его же собственной колыбели.

— Однако, вы все еще не доказали, что результат стоит того, чтобы беспокоить себя этим убийством, — съязвил Новиков.

Ларкин мстительно поддержал его:

— Я знаю, в чем причина, в том, что единственный сын мистера Свободы — конституционалист. В том, что они порвали свои отношения десять лет назад и с тех пор не разговаривают!

Глаза Свободы побелели. Его взгляд остановился на Ларкине и застыл.

Ларкин начал ерзать, вертеть в пальцах карандаш, посмотрел в сторону, потом назад и вытер с лица пот.

Свобода продолжал смотреть на него. В комнате стало очень тихо. И так же тихо стало в остальных комнатах, изображение которых передавалось сюда из разных точек Земли.

В конце концов Свобода вздохнул:

— Я изложу вам подробные факты и детали анализа, господа, — сказал он. — Я докажу, что конституционализм несет в себе семена социальных перемен, причем, перемен радикальных. Может быть, вы хотите вернуть атомные войны? А, может, вы считаете, что буржуазия достаточно сильна, чтобы иметь свой голос в правительстве? Последнее звучит менее угрожающе, но я уверяю вас, господа: в таком случае Стражей можно будет считать мертвецами. Ну, а теперь, доказательство моего утверждения я начну с…

Глава 2

Адрес, который дал Терон Вульф, оказался на пятом этаже когда-то респектабельного района. Джошуа Коффин помнил, как почти столетие назад это здание одиноко возвышалось среди деревьев и садов и только сумрачное облако на востоке указывало, где находится город. Но теперь город с его низкими пластиковыми скорлупками поглотил этот дом. Сменится еще одно поколение, и здесь уже будет территория Нижнего уровня.

— Однако, — заявил Вульф, — я прожил здесь всю свою жизнь и с какой-то сентиментальностью привязался к этому месту.

— Прошу прощения? — Коффин был удивлен.

— Возможно, звездолетчику это понять трудно, — улыбнулся Вульф. — Так же, как, впрочем, и большинству Граждан из категории осторожных, которым вообще недоступны глубокие чувства. Они даже в большей степени кочевники, чем вы, Первый офицер. Обычно ты или принадлежишь к семье Стража и обладаешь имением — или являешься безымянным человеком толпы, слишком бедным, чтобы двинуться куда-нибудь, оборвать свои корни. Но я исключение, потому что принадлежу к среднему классу, — он почесал бороду и через некоторое время саркастически добавил:

— Кроме того, трудно найти квартиру, которая сравнилась бы с этой. Не забывайте, что с тех пор, как вы улетели, население Земли удвоилось.

— Я знаю, — сказал Коффин более резко, чем намеревался.

— Но войдем же.

Вульф взял его под руку и повел с террасы. Они вошли в комнату старинного стиля с широкими окнами, массивной мебелью и панелями, возможно, из настоящего дерева: с книжными полками, на которых стояли большие и маленькие книги, и с несколькими потрескавшимися от времени картинами, написанными маслом.

Жена коммерсанта, скромная женщина лет пятидесяти, поклонилась гостю и вернулась на кухню. Неужели она действительно сама готовила? Коффин был непонятно почему тронут.

— Пожалуйста, садитесь, — Вульф указал на поношенный отвратительный стул. — Это антиквариат, но еще весьма функциональный. Если, конечно, вы не предпочитаете современную моду сидеть, скрестив ноги на подушке. Даже Стражи начинают полагать, что это элегантно.

Конский волос заскрипел под весом Коффина.

— Курите?

— Нет, благодарю, — звездолетчику показалось, что его тон стал теперь слишком чопорным, и он попытался объяснить свой отказ:

— Для людей нашей профессии эта привычка не характерна. Соотношение курящих и некурящих в межзвездном полете равно, примерно, один к десяти.

Он вдруг запнулся.

— Извините, я не хотел касаться узко профессиональных тем.

— О, мне это было бы очень интересно. Именно поэтому я и пригласил вас сюда после того, как был заинтригован вашей лекцией.

Вульф вынул для себя сигару из ящичка:

— Вина?

Коффин согласился на стаканчик сухого шерри. Вино было настоящее и, без сомнения, баснословно дорогое. Было своего рода кощунством угощать им человека с таким непритязательным вкусом, как у Коффина. Однако, бог ясно сказал когда-то, что безосновательная снисходительность к себе — это грех.

Он посмотрел на Вульфа.

Коммерсант был большим, тучным, все еще энергичным для своего среднего возраста человеком. Широкое лицо его придавало ему странный вид какой-то отстраненности, как будто одна часть его существа жила отдельно от мира и занималась исключительно созерцанием. На нем был официальный хитон, надетый поверх пижамы, но на ногах Коффин заметил тапочки.

Вульф сел, отхлебнул вина, выпустил кольцо дыма и сказал:

— Позор для нас, что так мало людей слушали вашу лекцию, Первый Офицер. Она была чрезвычайно интересной.

— Я не слишком блестящий оратор, — не без основания признался Коффин.

— Но чего стоит одна тема! Подумать только: планета в системе Эпсилона Эридана, пригодная к заселению!

Коффин почувствовал, как в нем поднимается тяжелая волна гнева.

Прежде, чем он смог остановить ее, язык уже выпалил:

— Вы, наверное, уже тысячный человек по счету, который говорит, что я был в системе Эпсилон Эридана. К вашему сведению, эту звезду уже посещали несколько десятков лет назад, и ни одной планеты, сколько-нибудь пригодной христианину, там не было. «Скиталец» побывал на «е» Эридана. Я думал, вы действительно слушали мою лекцию.

— Просто вылетело из головы. В наше время астронавтика редко является предметом разговора. Извините, — сказано это было больше из вежливости, чем из раскаяния.

Коффин опустил голову, щеки его горели.

— Нет, это я должен просить у вас прощения, сэр. Я проявил несдержанность и невоспитанность.

— Забудьте об этом, — сказал Вульф. — Я думаю, мне понятно, почему вы так напряжены. Сколько времени прошло с тех пор, как вы улетели? 87 лет, из них пять, плюс время космических вахт вы провели, бодрствуя. Это была вершина вашей карьеры, то, что дано испытать лишь немногим. И вот вы вернулись. Ваш дом исчез, ваши родственники рассеялись кто куда, люди и большая часть всего остального изменились почти до неузнаваемости. И, что хуже всего, никому до этого нет дела. Вы предлагаете им новый мир пригодную для жизни планету, которую человечество мечтало обнаружить в течение двухсот лет космических исследований, — а они зевают вам в лицо или же начинают насмехаться над вами.

Некоторое время Коффин сидел молча, вертя в руках стакан с шерри. Это был высокий человек с лицом пьяного янки и первой сединой в волосах. Он все еще отдавал предпочтение облегающему мундиру и черным брюкам с острыми, как нож, стрелками и золотыми пуговицами, на которых красовался американский орел. Такая униформа была до смешного устаревшей даже для работников космической службы.

— Ну, почему, — произнес он, наконец, с трудом подбирая слова, — я ожидал э… другого мира… после своего возвращения. Это естественно. Но я как-то не предполагал, что мир изменится именно в эту сторону. Мы, я и мои люди, как и все другие звездолетчики, мы знали, что выбрали особый путь в жизни. Но мы служили людям, а это все равно, что служить Богу. Мы ожидали, что вернемся в общество астронавтики, или, по крайней мере, в свою собственную нацию астронавтов, которая возникнет наряду с другими нациями — вы понимаете? Но оказалось, что общество, наоборот, вырождается.

Вульф кивнул.

— Пока еще это понятно немногим, Первый офицер, — сказал он, — но космонавтика увядает.

— Почему? — пробормотал Коффин. — Что мы такого сделали, что обернулось против нас?

— Мы съели наши ресурсы с той же непринужденностью, с какой увеличивали население. Поэтому Четыре Всадника выехали на предсказанные им дороги. Исследование космоса становится слишком дорогим.

— Но почему? У вас есть все в изобилии, и потом термоядерная энергия, термоионическая конверсия, диэлектрическое аккумулирование…

— О, да, — Вульф пустил колечко дыма. — Хотя это неважно.

Теоретически мы можем накопить неограниченное количество сплавов. Но где их применять? Легкие металлы и пластмассы подходят не везде, и вам все равно потребуется металл. Аппараты потребуют топлива. Ну, бедную руду можно обогатить, органику можно синтезировать, и так далее. Но это обходится все дороже. Да и то, что производится, с каждым годом становится все дефицитнее: население растет. Конечно, сейчас уже нет и намека на равное распределение. Если бы мы попытались его ввести, всем пришлось бы опуститься до Нижнего уровня. Вместо этого богатые становятся еще богаче, а бедные — еще беднее. Обычная история: Египет, Вавилон, Рим, Индия, Китай, а теперь уже вся Земля. Так что честные Стражи (а таковых больше, чем вам, может быть, показалось) чувствуют себя не вправе тратить миллионы, которые могут быть использованы на то, чтобы смягчить, насколько возможно, страдания нищенствующих Граждан, на пустые исследования. А нечестные Стражи даже не взяли бы на себя труд послать эти исследования к черту.

Коффин был поражен. Он мрачно посмотрел на своего собеседника.

— Конституционализм, — медленно сказал он. — Вы тоже признаете их доктрину?

— Более или менее, — уклончиво ответил Вульф. — Хотя это слишком витиеватое название для очень простой вещи — видеть мир таким, какой он есть, и вести себя соответственно. Энкер никогда не давал своей системе какого-то особого названия. Но Лэад весьма любил такого рода цветистость, и, — он замолчал, затянулся с осторожностью бережливого человека, помнящего, сколько стоит табак, и резюмировал:

— Вероятно, вы сами, Первый офицер, не в меньшей степени конституционалист, чем любой нормальный человек.

— Но это не вера. В этом все и дело. Мы — последние, кто еще держится против поднимающегося прилива Религии. Массы, а в последнее время и некоторые Высшие, делают поворот от мистицизма и марихуаны к более удобному псевдосуществованию. Я предпочитаю жить в мире реальности.

Коффин сделал гримасу. Он видел эти мерзости. На месте стоявшей на берегу моря белой церквушки, где раньше молился его отец, теперь торчал какой-то ухмыляющийся идол.

Он решил сменить тему.

— Но неужели лидеры хотя бы не понимают, что космические исследования — это единственный способ избежать экономической ловушки? Если ресурсы Земли истощатся, в нашем распоряжении будет целая галактика планет.

— Пока что они не очень помогают Земле, — сказал Вульф. — Взять хотя бы проблему девятилетней транспортировки минералов с ближайшей звезды, да еще с таким соотношением, как один к девяти. Или сколько, по-вашему, понадобится кораблей, чтобы перевезти на другую планету земное население быстрее, чем оно вновь восполнится на Земле?

Пусть бы Растум был даже раем — а ведь вы сами признаете, что у этой планеты много недостатков с точки зрения человека, и не слишком много людей могло бы прижиться там.

— Но все равно, традиция должна сохраняться, — возразил Коффин. Разве одна лишь мысль о том, что существует колония, куда может скрыться человек, считающий жизнь на Земле невыносимой, разве одна эта мысль сама по себе не является утешением?

— Нет, — резко сказал Вульф. — Подневольный наемный Гражданин иногда, особенно на Нижнем уровне, — настоящий раб, несмотря на маскарадную болтовню о контракте — он не может себе позволить такой роскоши. И с чего это вдруг государство станет оплачивать ему его еду? Это не уменьшит число ртов на планете, это лишь сделает государство еще беднее, так что толку наполнять эти рты? Да и сам Гражданин, как правило, в этом не заинтересован. Неужели вы думаете, что невежественное, суеверное дитя толпы, улиц и машин сможет выжить, обрабатывая незнакомую почву чужого мира? Неужели вы действительно полагаете, что ему захочется хотя бы попробовать? — Он махнул рукой. — Что же касается образованных людей и технократов, тех, которые могли бы на деле осуществить этот проект, то зачем это нужно им? Им и здесь хорошо.

Широкое лицо Вульфа расплылось в ухмылке.

— А теперь представим, что эта колония каким-то образом все же сформировалась. Вам самому хотелось бы там жить?

— Боже правый, ну, нет! — Коффин резко выпрямился.

— Ну, почему же нет, раз вам так хочется, чтобы она была основана?

— Мои интересы — межзвездные исследования, а не фермерство и не работа в шахте. На Растуме прошло бы много поколений, прежде чем там появились бы свои звездолеты. Колонистам пришлось бы сначала заняться массой других дел. Я думаю, такая колония принесла бы пользу всему человечеству, из корыстных целей я надеялся, что она возродит интерес к космическим полетам. Но это уже за пределами моей работы.

— То то и оно. А я вот торговец полотном. И мой сосед Израэль Стейн полагает, что космические изыскания — это великолепное предприятие, хотя сам он преподает музыку. Мой друг Джон О'Мелли занимается химией, и, исходя из специфики своей работы, он был бы, безусловно, полезен на новой планете. Он иногда ловит жемчуг, и однажды он потратил сбережения нескольких лет на какую-то охотничью поездку, но его жена имеет честолюбивые мечты в отношении их детей.

Есть и другие, кто привык к своему комфорту, каким бы сомнительным он ни был: некоторые просто трусят, другим кажется, что они пустили слишком глубокие корни — причина может быть какой угодно. Они могут заинтересоваться вашей идеей, даже посочувствовать ей, но предпочтут предоставить ее выполнение кому-нибудь другому.

И даже если вам удастся найти горстку людей, которые будут готовы и пожелают лететь, их все же будет слишком мало, чтобы оправдать финансовые затраты на это путешествие. «Квод эрат демон — страндум» — «что и требовалось доказать».

— Кажется, вы правы, — Коффин неподвижным взглядом смотрел на свой пустой стакан.

— Да я уже и сам начал об этом догадываться, — сказал он спустя некоторое время, и в его неторопливых словах чувствовалась тоска. — Мне дали понять, что моя профессия отмирает. Но это единственное, на что я гожусь. А самое главное — это единственное, что подошло бы моим детям, если они у меня когда-нибудь будут. Ведь мне придется выбирать жену из этого общества. Больше мне нигде не удалось обнаружить приличной семейной жизни… — он вдруг замолчал.

— Я знаю, — безжалостно усмехнулся Вульф. — Вы хотите извиниться. Да бросьте. Времена меняются, и вы попали не в свое время. Я не стану ни акцентировать тот факт, что моя старшая дочь — любовница Стража, ни поражать вас тем, что меня это ни в малейшей степени не волнует. Просто за последние несколько месяцев на Земле имели место гораздо более значительные перемены, которые я действительно не одобряю, и именно о них я хотел поговорить, когда пригласил вас сюда.

Коффин поднял глаза:

— Что?

Вульф вытянул шею в сторону кухни, как петух, и сказал:

— Мне кажется, обед почти готов. Идемте, Первый офицер, — он вновь взял гостя под руку. — Ваша лекция была восхитительно сухой и богатой фактами, но мне хотелось услышать еще чуть более детальное описание. Что за планета Растум, какое оборудование понадобилось бы для основания колонии, какого минимального размера, материальные затраты… в общем, все. Я полагаю, вам приятнее будет говорить на узкопрофессиональные темы, чем вести пустые вежливые разговоры. Так воспользуемся же случаем!

Глава 3

Даже среди его пламенных поклонников было немало таких, которые удивились бы, узнав, что Торвальд Энкер был все еще жив. Известно было, что он родился сто лет назад и что он никогда не был достаточно богат, чтобы позволить себе квалифицированную медицинскую помощь. Это объяснялось тем, что он скорее посадил бы около себя умного нищего и позволил бы ему задавать вопросы, чем принял бы за ту же самую услугу хорошую плату от богатого молодого олуха. Поэтому казалось естественным, что ему пора уже было умереть.

Его трактаты поддерживали это убеждение. Главному его опусу, над которым все еще велись споры, было уже шестьдесят лет. Последняя книга, маленький сборник эссе, была напечатана двадцать лет назад и тоже была своего рода анахронизмом, потому что стиль ее был так легок, а мысль так отточена, словно на земле все еще были две или три страны, где речь была свободной. С тех пор он жил в своем крошечном домике в Соги-Фиорде, избегая известности, которой он никогда не добивался. Уголок, где он жил, был похож на фрагмент прежнего мира, в котором немногочисленной группе населения приходилось существовать за счет собственных усилий, где люди неторопливо говорили на прекрасном языке и заботились о том, чтобы их дети получили образование. По несколько часов в день Энкер преподавал в начальной школе, а взамен получал пищу и уход за домом. Остальное время он делил между садом и своей последней книгой.

Однажды утром в начале лета, когда на розах еще сверкали капельки росы, он вошел в свой коттедж. Этому дому с красной черепичной крышей и увитыми плющом стенами было несколько веков. Из его окон открывался вид на сотни метров вниз, где господствовали ветер, солнце и ниже — камень, кустик диких цветов, одинокое деревце, скала и отражающиеся в фиорде облака. Иногда мимо окна плавно пролетала чайка.

Энкер сел за письменный стол. Некоторое время он отдыхал, опершись подбородком в ладонь. Подъем был длинный, от самой кромки воды, и ему пришлось несколько раз останавливаться, чтобы передохнуть. Его высокое худое тело стало таким хрупким, что ему казалось, что он чувствует, как солнце пронизывает его насквозь. Но зато ему хватало короткого сна, и когда наступят белые ночи, — кто-то написал, что в это время «небо подобно белым розам» — он спустится к фиорду.

Ну, что ж… он вздохнул, откинул со лба непослушную прядь волос и превратился в писателя. На самом верху большой кучи различной корреспонденции лежало письмо от молодого Хироямы. Оно не было слишком мастерски написано, но все-таки оно было написано, в нем чувствовалось горячее желание высказаться, и это было главное. Энкер не имел ничего против визифона как такового, и не только из боязни, что тот будет постоянно прерывать ход его мыслей. Молодых людей надо заставлять писать, если они хотят установить с ним контакт, потому что письмо играет такую же большую роль для воспитания дисциплины мышления, как и речь, а, может быть, и еще важнее, но повсюду это мастерство постепенно исчезает.

Его пальцы застучали по клавишам машинки.

«Мой дорогой Сабуро, спасибо вам за ваше доверие ко мне. Однако, я боюсь, что вы ошиблись адресом. Своей репутацией я обязан главным образом тому, что подражал Сократу. Чем больше я размышляю, тем больше убеждаюсь, что пробным камнем является вопрос теории познания. Откуда мы знаем то, что знаем, и что это такое наши знания? Этот вопрос иногда вызывает некоторые озарения. Хотя я далеко не уверен в том, что озарения имеют много общего с познанием.

Однако, я попытаюсь дать точные ответы на поставленные вами проблемы, принимая во внимание то, что действительно истинные ответы — это те, которые для себя находит каждый сам. Но помните, что эти мнения высказаны человеком, который давно удалился от современной реальности. Я думаю, в перспективе это принесет пользу, но я смотрю из прошлой реальности, которая стала теперь совсем чуждой, из соленой воды и рябин, из огромных зимних ночей — на живой человеческий мир. Без сомнения, вы гораздо более компетентны, чем я, во всем, что касается трактовки его практических деталей.

Таким образом, я, во-первых, не советую вам посвящать всю свою жизнь философии или фундаментальным научным изысканиям. „Время имеет искривления“, и вам ничего не останется, как просто повторить то, что сказали и сделали другие.

В своем утверждении я исхожу не из Шпенглеровского учения о мастерстве древней цивилизации, а из трезвого высказывания Донна о том, что ни один человек не может быть островом, то есть он не может быть изолированным. Если бы вы не были так талантливы, вы не смогли бы работать в одиночку: всегда необходимо „перекрестное опыление“ между людьми, обладающими одинаковыми интересами, необходима особая атмосфера творчества, иначе незаурядность утрачивает свое значение. Без сомнения, всегда существует особый биологический потенциал, будь то эра Перикла или Ренессанс: генетическая статистика гарантирует это. Но тогда социальные условия должны определять масштаб этой реализации этого потенциала, а также основные формы его выражения. Я надеюсь, что вы не сочтете меня за старого брюзгу, если я выражу мнение, что современная эпоха так же универсально скучна и бессодержательна, как Рим во времена Коммодуса.

Такое, к сожалению, случается.

Но — позвольте — вы откровенно спрашиваете, можно ли что-нибудь сделать, чтобы изменить настоящее положение дел. Честно вам признаюсь, — я в это никогда не верил. Теоретические пути, может быть, и есть, если вообще теоретически возможно превратить зиму в лето, ускорив вращение планеты на орбите. Но осуществлению этого мешают практические ограничения.

Да это, в общем-то, и хорошо, что смертным с их смертными мечтами не дано властвовать над судьбой.

Вы, однако, кажется, считаете, что я был когда-то активным политиком, основателем конституционалистического движения. Это широко распространенное заблуждение. Я не имею к этому никакого отношения, и даже никогда не встречался с Лэадом. (Тем не менее, я сделал вывод, что он довольно загадочная личность. О прошлом его никто ничего не знает, появился он неизвестно откуда: по-видимому, его родители были людьми Нижнего уровня, потом стал известным и через десяток лет бесследно исчез.

Может быть, убит?). Он с пониманием и энтузиазмом читал мои работы, но не делал попыток познакомиться лично. По его утверждению, он только прикладывал мои принципы к конкретным ситуациям. Его феноменальный взлет произошел сразу же после подавления Североамериканского восстания и уничтожения последней претензии на независимость американского правительства. Раздавленная, отчаявшаяся социо-экономико-этническая группа пошла за лидером, который собрал все их зачаточные верования в один отчетливый фокус и предложил им практический свод жизненных правил.

Фактически эти правила сводились не только к традиционным добродетелям, таким как терпение, храбрость, бережливость, трудолюбие, переплетенные с научным рационализмом, но если это ободрило их в возмездии, я польщен, что Лэад действовал моим именем.

Однако, я не вижу перспективы для них. Слишком уж значителен упадок.

И сейчас, я слышал, хозяева решили уничтожить конституционализм как угрозу для статус кво.

Делается это очень по-умному, под видом бесплатного обучения, но это равносильно тому, что следующее поколение будет поглощено всеобщей толпой.

Слава богу, в нашем бедном районе нет частных привилегированных школ.

Если мы не можем переделать существующий строй, можем ли мы в таком случае спастись? Американцы в прежние времена сказали бы так: „Подите к черту!“. Монашеские ордена послеримского периода, феодальной Индии и Китая, а также Японии с успехом это сделали, и я замечаю, что их современный эквивалент с каждым десятилетием становится все более весомым.

Я лично тоже избрал для себя этот путь, хотя и предпочитаю быть отшельником, а не трупом, изъеденным червями. Такой совет огорчает меня самого, Сабуро, но это, по-моему, единственный ответ на ваш вопрос.

Когда-то был и другой вывод: христианам нужно было оставить Город Разрушения, в прямом смысле этого слова.

Американская история полна таких примеров: пуритане, квакеры, католики, мормоны. А сегодня новой и еще более великолепной Америкой стали звезды.

Но, боюсь, наш век — не самый подходящий для такого бегства. Я имею в виду плохую приспособляемость первых земных поселенцев к окружающей среде других планет. А могущественное общество, отделившее их от себя, как должное ожидает от них расширения колоний и освоения новых пространств.

Для умирающих цивилизаций не характерен экспорт своих основ. Да и самим основам нет никакого смысла отрываться. Лично мне хотелось бы провести остаток дней на этой новой планете Растум, хотя здесь — мои корни, но кто отправится туда со мной?

Так что, Сабуро, нам остается только терпеливо ждать, пока…»

Руки Энкера соскользнули с клавиш. Боль в груди, казалось, разверзла ее настежь. Он с трудом встал, пытаясь ухватиться за воздух. Или, может быть, это было бессознательное движение тела. В гаснущем сознании возникла мысль, что у него есть, может быть, еще миг, чтобы увидеть фиорд и небо.

И он успел сказать себе со странным чувством благодарной радости: обещанная три тысячи лет назад смерть, Одиссей, придет к тебе из моря, и на ней будет маска нежности.

Глава 4

Все знали, что комиссар Свобода отстранил от себя своего сына Яна.

Однако, он не издал приказа ни о его аресте, ни даже о малейшем его беспокойстве, поэтому возможность примирения в конечном счете не исключалась. Это фактически, хотя и неофициально, вернуло бы молодому Гражданину статус Стража. Поэтому лучше было оставаться все же его другом, чем становиться врагом.

В силу этих обстоятельств Ян Свобода никак не мог понять: обязан ли он своим служебным ростом самому себе или же какому-нибудь предполагаемому льстецу в Министерстве Океанических Минералов.

Он даже точно не мог сказать, сколько из его друзей, за исключением немногих, на самом деле были таковыми: ни его попытки выяснить это, ни прямые вопросы, которые он задавал время от времени, ни к чему не приводили. Это было очевидно. И Ян ожесточился.

Узнав о новом отцовском декрете об образовании, Ян произнес тираду, вызвавшую огонек зависти в глазах его друзей-конституционалистов. Они тоже не прочь были бы сделать подобные замечания, но не могли себе этого позволить, потому что не были сыновьями Комиссаров. Их официальные заявления были встречены отказом, и они стали приспосабливаться, чтобы мужественно перенести все трудности этой скверной ситуации. В конце концов, это были представители образованного, состоятельного, прагматически настроенного класса, у них оставалась возможность проводить дополнительное обучение детей дома или даже нанимать репетиторов.

Итак, новая система вступила в действие. Прошел год.

В ненастный дождливый вечер Ян Свобода вел аэрокар на посадку к своему дому.

С запада наступали огромные серые волны, которые с грохотом проносились между кессонами домов. Пена и брызги от них залетали на крышу.

Небо наверху медленно двигалось, низкое и косматое. Видимость была настолько ограничена, что невозможно было разглядеть ни одного дома вокруг.

Ян подумал, что это его вполне устраивает. Морские дома были очень дорогими, и хотя он получал большое жалование, этот дом был единственным, что он мог себе позволить, потому что конституционалисты обычно вели очень скромную жизнь. Несмотря на это, он испытывал финансовые затруднения. Но где еще можно спастись от суматохи, создаваемой всякими уродами?

Его машина коснулась колесами главной палубы, дверь гаража открылась и закрылась за ним, и он выбрался из кабины в свое обособленное безмолвие.

Послышался слабый шелест — это заработали балансировочные установки, гидростабилизаторы, воздушные кондиционеры, электростанция; громче, хотя тоже приглушенно, стало доноситься завывание ветра, спорившего с океаном.

Ян почувствовал внезапное желание выйти и ощутить на лице влажный воздух.

Эти идиоты сегодня в министерстве, неужели они не понимают, что используемая сейчас система ионного обмена совершенно неэффективна при горячем обогащении и что даже небольшое базовое исследование могло бы привести к решению, которое…

Свобода стукнул узловатым кулаком по машине. Бесполезно. Он не знал, с кем именно надо бороться. С таким же успехом можно было ловить воду решетом.

Ян вздохнул и пошел на кухню.

Он был среднего роста, довольно стройный, темноволосый, с высокими скулами, крючковатым носом и глубокой, преждевременной морщинкой между бровей.

— Здравствуй, дорогой, — жена поцеловала его. Затем добавила:

— Ах, ощущение такое, как будто целуешь каменную стену. Что случилось?

— То же, что и обычно, — пробурчал Свобода.

Он прислушался к поразительной тишине.

— Где дети?

— Джосселина звонила с материка и сказала, что хочет провести этот вечер с какой-то своей подругой. Я ей разрешила.

Свобода остановился и долго смотрел на жену. Джудит сделала шаг назад.

— Да что случилось?

— Что случилось? — Ян заговорил, все повышая и повышая голос. — А ты знаешь, что вчера мы с ней застряли на середине теоремы о согласованном планировании? У меня сложилось такое впечатление, что она совершенно не в состоянии понять, о чем там идет речь. И это неудивительно, если в школе у нее целыми днями одно домоводство или еще какая-нибудь ерунда вроде этого, как будто единственная цель в ее жизни — стать игрушкой богача или женой нищего. И разве можно ожидать, что она когда-нибудь научится правильно мыслить, если она даже не знает, каковы функции языка? Клянусь жабами рогатыми! К завтрашнему вечеру она забудет все, что я вдолбил ей вчера!

Свобода почувствовал, что его голос сорвался на крик. Он замолчал, сглотнул и попытался оценить ситуацию объективно.

— Извини, я не должен был так взрываться. Но ты не знаешь.

— Может, и знаю, — медленно произнесла Джудит.

— Что? — Свобода, собравшийся выйти из кухни, развернулся на каблуках.

Джудит собралась с духом и сказала.

— В жизни существует не только одна дисциплина. Подумай сам: здоровые юнцы проводят в школе на математике четыре дня в неделю по шесть часов каждый день. Там они встречаются с местными детьми, которые планируют различные игры, экскурсии и вечера во внеурочное время. Так разве можно ожидать, что после этого наши дети вернутся сюда, где нет ни одного их сверстника, ничего, кроме твоих лекций и книг?

— Но мы же катаемся на лодке, — возразил ошеломленный Ян. — Мы ныряем, ловим рыбу… ездим в гости. У Локейберов мальчишка — ровесник Дэвида, а у Де Сметов…

— Мы встречаемся с этими людьми от силы раз в месяц, — перебила Джудит. — Все друзья Джози и Дэви живут на материке.

— Целая куча друзей, — огрызнулся Свобода. — У кого осталась Джози?

Джудит заколебалась.

— Так у кого же?

— Она не сказала.

Ян кивнул, почувствовав, как шея вдруг стала негнущейся.

— Я так и думал. Конечно, мы ведь старомодные чудаки. Мы не одобрили бы того, что четырнадцатилетняя девочка ходит на невинные маленькие вечера, где курят марихуану. Если они еще запланировали только это.

Он вновь перешел на крик.

— Ну, это в последний раз! На подобные просьбы впредь будет следовать категорический отказ, и пусть их драгоценная общественная жизнь катится к дьяволу!

Джудит закусила дрожащую нижнюю губу. Она отвела взгляд и тихо сказала:

— Прошлый год все было несколько иначе…

— Разумеется. Тогда у нас была своя школа. Не было никакой необходимости в дополнительных домашних занятиях, потому что во время уроков дети занимались чем положено. С одноклассниками тоже все было в порядке: это были дети нашего круга, с нормальным поведением и разумными символами престижа. Но что же мы теперь можем сделать?

Свобода провел рукой по глазам. Голова трещала. Джудит подошла к нему и потерлась щекой о его грудь.

— Не принимай это так близко к сердцу, дорогой, — прошептала она. Вспомни, о чем всегда говорил Лэад: «Добивайтесь взаимодействия с неизбежным».

— Ты опускаешь то, что он подразумевал под словом «взаимодействие», мрачно отозвался Свобода. — Он имел в виду, что неизбежное надо использовать наподобие того, как дзюдоист использует атаку своего противника. Мы забываем его совет, все из нас забывают, а его уже нет с нами.

Некоторое время они молчали, и Джудит прижималась к груди мужа.

Ян, казалось, вновь увидел ореол былой славы Лэада: он скользнул взглядом куда-то за пределы комнаты и тихо сказал:

— Ты не знаешь, как все это было. Ты была еще слишком мала и присоединилась к движению после смерти Лэада. Я сам был всего лишь ребенком, но помню, как мой отец насмехался над ним. Однако, я видел, как этот человек говорил, и по видео, и в натуре, и уже тогда я знал. Не то, чтобы я действительно понимал. Но я знал, что существует высокий человек с красивым голосом, вселяющий надежду в сердца людей, чьи родные погибли под развалинами разбомбленных домов. Мне кажется, потом, когда я начал изучать теорию конституционализма, я пытался вернуть то прежнее чувство… А мой отец только насмехался над ним, но сделать ничего не мог! — Ян умолк. Извини, дорогая. Я тебе рассказывал об этом сотню раз.

— А Лэад умер, — вздохнула Джудит.

Вновь охваченный внезапным гневом, Свобода выпалил то, что прежде никогда не говорил жене:

— Убит! Я в этом уверен. Но не просто каким-нибудь братом, случайно встреченным на темной улице — нет, я слышал слово там, намек здесь, что мой отец имел с Лэадом конфиденциальную беседу: Лэад к тому времени стал слишком большой величиной. Я бросил отцу обвинение в том, что это он убрал Лэада. Он ухмыльнулся и не стал этого отрицать. Именно тогда я порвал с ним. А теперь он пытается убить и дело Лэада!

Ян высвободился из объятий жены и ринулся вон из кухни, вихрем пролетел через столовую и гостиную к выходу. Он надеялся, что дыхание бури охладит кипевшую в нем кровь.

В гостиной сидел, скрестив ноги, сын Свободы Дэвид. Он слегка покачивался, глаза его были полузакрыты.

Свобода резко остановился. Сын его не замечал.

— Что ты делаешь? — наконец спросил Ян. Личность девяти лет от роду повернулась с внезапным изумлением, словно пробудившись ото сна.

— О, хэлло, сэр…

— Я спрашиваю, что ты делаешь? — взорвался Свобода.

Веки Дэвида снова опустились. Выглядывая из-под них, он казался ужасным хитрецом.

— Домашние задания, — пробормотал он наконец.

— Какое, к черту, домашнее задание? И с каких это пор этот тупоголовый негодяй под названием учитель начал предъявлять требования к твоему интеллекту?

— Мы должны тренироваться, сэр.

— Прекрати морочить мне голову! — Свобода подошел к мальчику, встал над ним, уперев кулаки в бока, и посмотрел на него сверху вниз. — В чем тренироваться?

На лице Дэвида появилось мятежное выражение, но потом он, видимо, решил, что лучше не связываться.

— Эл… эл… элементарная настройка. Сначала надо освоить технику, чтобы добиться фак… фактического навыка, нужны годы.

— Настройка? Навыки? — у Свободы снова появилось чувство, что он ловит воду решетом. — Объясни, как ты это понимаешь. Настройка на что?

Дэвид покраснел:

— На Невыразимое Все.

Это был вызов.

— Но постой, — сказал Свобода, с трудом пытаясь сохранять спокойствие. — Ты ходишь в светскую школу — по закону. Там ведь вас не учат религии, не так ли? — он говорил и сам надеялся на это.

Если государство вдруг начало бы покровительствовать какому-то одному из миллиона культов и вероучений в ущерб всем остальным, это было бы гарантией беспорядков — что могло бы превратиться в клин для…

— О, нет, сэр. Это факт. Мистер Це объяснил.

Свобода сел рядом с сыном на пол.

— Что это за факт? Научный?

— Нет. Это не совсем так. Ты сам мне говорил, что наука не может дать на все ответов.

— Не может дать ответ, — механически поправил Свобода. — Согласен.

Утверждать обратное все равно, что утверждать, будто открытие структурных данных есть совокупный итог жизненного опыта людей, а это самоочевидный абсурд.

Свобода почувствовал удовлетворение от четкости своей речи. Здесь было какое-то детское недопонимание, которое можно было выяснить путем разумной беседы. Глядя вниз на кудрявую каштановую голову, Свобода вдруг почувствовал, как его вдруг окатила волна нежности. Ему хотелось взъерошить сыну волосы и позвать его на веранду поиграть в догонялки.

Однако…

— В обычном употреблении, — объяснил он, — слово «факт» служит для обозначения эмпирических данных и тщательно проверенных теорий. Это «невыразимое Все» — явная метафора. Как если бы ты сказал, что наелся по уши. Это просто выражение, а не факт. Ты, должно быть, имеешь в виду, что вы проходите что-то по эстетике: почему на картину приятно смотреть и так далее.

— О, нет, сэр, — Дэвид энергично взмахнул рукой. — Это правда.

Правда, которая выше науки.

— Но тогда ты говоришь о религии!

— Нет, сэр. Мистер Це рассказывал нам об этом. Старшие ребята в нашей школе уже в этой, ну, немного в настройке. Я хочу сказать, что это упражнение еще не дает осо… осо… осознания Всего. Ты становишься Всем.

Не каждый день, я имею в виду…

Свобода снова встал. Дэвид уставился на него. Отец дрожащим голосом сказал:

— Что это еще за чушь? Что означают слова «Все» и «Настройка»? Какова структура этой идентификации, которая, по сути дела, все равно, что идентификация чередующихся четвергов? Продолжай! Ты владеешь основами семантики в достаточной мере, чтобы суметь все объяснить. По крайней мере, ты можешь дать мне понять, где кончается ясность и начинаются мнимые ощущения. Продолжай же!

Дэвид тоже вскочил. Кулаки его были сжаты, в глазах светилось что-то, похожее на ненависть.

— Это не значит ничего, — закричал он. — Ты не знаешь! Мистер Це говорит, что ты не знаешь! Он говорит, что это игра со словами и оп… определениями, логика, все это просто чушь. Эта старая наука нереальна. Ты тянешь меня назад со своей старой логикой и… и… и большие ребята смеются надо мной! Я не хочу учить твою старую семантику! Я не хочу! Я не буду!

Свобода с минуту смотрел на него. Потом опять прошел на кухню.

— Я уезжаю, — сказал он. — Не жди меня.

Дверь гаража с шумом закрылась за ним.

Через несколько минут Джудит услышала, как его машина вырвалась в бурю.

Глава 5

Терон Вульф покачал головой.

— Тч-тч-тч, — с укором поцокал он языком. — Вспыльчивость, вспыльчивость.

— Только не говори мне, что сердиться — значит, проявлять незрелость, — уныло сказал Ян Свобода. — Энкер никогда не писал ничего такого. Это Лэад однажды сказал, что не сердиться «в скверных ситуациях ненормально».

— Согласен, — отозвался Вульф. — И нет сомнения, что ты дал неплохой выход своим эмоциям, прилетев на материк, ворвавшись в однокомнатную квартирку бедного маленького Це и избив его на глазах его жены и детей.

Однако я не понимаю, чего ты этим добился. Пошли, надо отсюда выбираться.

Они вышли из тюрьмы. Почтительный полицейский с поклоном отрыл для них дверцу машины Вульфа:

— Извините нас за ошибку, — сказал он.

— Все в порядке, — ответил Вульф. — Вы были обязаны арестовать его, он ведь устроил кое-что похлеще, чем обычный скандал на нижнем уровне; и кроме того вы же не знали, что он — сын Комиссара Психологии (Свобода устало скривил губы). Но вы хорошо сделали, что позвонили мне по его настоянию.

— Не желаете ли вы предъявить какие-нибудь обвинения против субъекта Це? — спросил офицер. — Мы уж примем меры, сэр.

— Нет, — ответил Свобода.

— Ты даже мог бы послать ему цветов, Ян, — предложил Вульф. — Он всего лишь наемник, выполняющий то, что ему прикажут.

— А кто заставил его стать наемником? — рявкнул Свобода. — Мне уже надоело это хныканье: «Не вини меня, вини систему». Никакой системы нет: есть люди, которые делают либо хорошее, либо плохое.

Великолепный, как Юпитер, Вульф первым занял место в машине. Затем он включил контроль, аэрокар прошелестел по взлетной полосе и поднялся в воздух. Ночь все еще не кончилась, и по-прежнему дул ветер. Огни Верхнего уровня, похожие на драгоценную паутину, призрачно сияли над кромешной тьмой Нижнего уровня.

Висевшая над восточным горизонтом горбушка Луны посылала мерцающие лучи, которые отражались от черной поверхности бессонной Атлантики.

— Я распорядился, чтобы твою машину отогнали ко мне домой, я послал Джудит записку, чтобы она не волновалась, — сказал Вульф. — Может быть, не стоит тебе сейчас заваливаться домой и будить ее? Поедем лучше ко мне и проведем завтрашний выходной вместе. Тебе нужно прийти в себя.

— Хорошо, — бросил Свобода.

Вульф перевел автопилот на круиз, протянул Свободе сигарету и достал еще одну для себя. Когда он сделал затяжку, красный огонек сигареты обрисовал его профиль на фоне темноты — бородатый Будда с легкой улыбкой Мефистофеля.

— Послушай, — сказал он, — ты всегда относился к вспыльчивым натурам, но, по крайней мере, старался быть уравновешенным. Иначе ты не стал бы конституционалистом. Давай подойдем к ситуации объективно. Почему тебя волнует, кем станут твои дети? Я имею в виду, что ты, естественно, хочешь, чтобы они были счастливы и так далее, но почему их счастье должно быть похоже на твое?

— Давай не будем забираться в дебри гедонизма, — сказал Свобода с усталым раздражением. — Я хочу, чтобы мои дети стали настоящими людьми.

— Другими словами, не только личностям, но и культурам личностей присущ инстинкт самосохранения, — пробормотал Вульф. — Очень хорошо.

Согласен с тобой. Наша личная культура, твоя и моя, особое значение придает умственным способностям — может быть, даже чересчур большое значение, если это касается человека, обладающего безупречным здоровьем.

Тем не менее мы считаем, что потенциально выбрали самый лучший образ жизни. Наша культура поглощается другой, новой, которая возвеличивает неопределенные подсознательные и внутренние функции организма. Так что мы становимся похожи на еврейских фанатиков, английских пуритан, русских староверов — на любую секту, пытающуюся восстановить определенные основы, которые, как чувствуют члены этой секты, начали расшатываться. А на самом деле, как и все другие, мы создаем нечто совершенно новое, но давай не будем омрачать твою прекрасную самонадеянную устремленность излишним анализом. Подобно им, мы вступаем во все более острое противоречие с окружающим нас обществом. В то же время наше учение становится популярным среди людей какого-то определенного класса и распространяется по всему миру. Это, в свою очередь, настораживает приверженцев существующего порядка. Они начинают действовать, чтобы ослабить наше влияние. Мы проявляем ответную реакцию. Разногласия усиливаются…

— Ну и что? — нетерпеливо перебил его Свобода.

— А то, — ответил Вульф, — что я не представляю себе, каким образом мы можем избежать все продолжающегося обострения конфликта, при котором физическое насилие остается самым действенным методом. Но я лично против того, чтобы бедные учителя, не имеющие никаких дурных намерений, попадали в больницы.

Свобода порывисто выпрямился.

— Уж не имеешь ли ты в виду еще одно восстание? — воскликнул он.

— Во всяком случае, не такое, как последнее, потерпевшее полное фиаско, — сказал Вульф. — Зачем нам разделять участь староверов? Мы должны взять в качестве аналога Содружество Пуритан. Нам потребуется терпение… да, и осторожность, друг мой. Организация — вот, что нам необходимо. Не обязательно соблюдать разные формальности, главное — мы должны научиться действовать как единое целое, как группа. Достичь этого будет несложно: ты не единственный, кого новая школьная система приводит в негодование.

Будучи объединены в одну организацию, мы сможем приступить к тому, чтобы дать почувствовать, каков наш вес. Например, можно устраивать бойкоты, давать взятки определенным должностным лицам, и, пожалуйста, не падай в обморок, если я скажу, что Нижний уровень может в изобилии предоставить убийц по очень сходным ценам.

— Понятно, — голос Свободы звучал уже несколько спокойнее. Давление. Да. Возможно, нам удастся хотя бы восстановить наши школы, если не удастся нечто большее.

— Давление, однако, вызовет ответное давление. Это вынудит нас еще больше усилить свой нажим. Возможно, и даже весьма вероятно, что в итоге начнется война.

— Что? Нет!

— Или государственный переворот. Но все-таки гражданская война наиболее вероятна. А поскольку некоторые офицеры армии и полиции уже присоединились к конституционализму, и мы можем надеяться завербовать еще, то у нас есть шанс выиграть. Если, конечно, мы будем действовать осторожно. Такое дело нельзя искусственно подгонять. Но… мы могли бы начать потихоньку запасать оружие.

Свобода вновь пришел в раздражение. Он видел на улицах мертвецов, когда был еще ребенком. На сей раз дело могло бы дойти даже до смертоносной силы ядерной бомбы или до искусственной чумы. И можно ли будет потом что-нибудь восстановить на этом усовершенствованном шарике?

— Мы должны найти другой выход, — прошептал он. — Мы не должны позволить, чтобы дело зашло так далеко.

— Возможно, нам просто придется избрать этот путь, — сказал Вульф. Так или иначе, нужно чем-нибудь пригрозить. В противном случае мы вынуждены будем просто отправиться к праотцам.

Вульф посмотрел на профиль сидевшего рядом с ним человека, четко вырисовывающийся на фоне звездного неба. Буквально у него на глазах он становился все более твердым в решимости, которая могла впоследствии превратиться в фанатизм. Вульф чуть было не прочел вслух мысли Яна Свободы, но сумел вовремя сдержать себя.

Глава 6

Комиссар Свобода посмотрел на часы.

— Убирайтесь, — сказал он. — Проваливайте все.

Удивленные охранники повиновались. Только Айязу остался, как всегда, ему не нужно было ничего говорить. Некоторое время в большом зале не было слышно ни слова.

— Ваш сын сейчас придет, да? — спросил японец.

— Через пять минут, — ответил Свобода, — он будет точен, насколько я его знаю. Но вообще-то времена меняются, а мы не разговаривали с ним уже целую сотню лет.

Он почувствовал, что уголок его рта нервно подергивается. Этот проклятый тик никак не хотел успокаиваться, чтоб ему провалиться до седьмого круга Дантова ада! Ну, перестать же, ну, пожалуйста! — похожий на карлика человек выбрался из кресла и захромал через весь зал к прозрачной стене.

Внизу мерцали нагретые купола башен и стальные магистрали, но в бледном небе царила зима, и морозное солнце казалось ужасно далеким.

Затянулась в этом году зима. Свобода сомневался, кончится ли она вообще когда-нибудь.

Правда, время года не имело большого значения, если жизнь протекала в служебных помещениях. Но ему бы хотелось вновь увидеть, как цветет вишневый сад на крыше этого дома. Сам он никогда не позволял разводить на крыше зелень. Ему хотелось сохранить на земле хотя бы жалкие остатки естественной природы.

— Интересно, неужели в этом причина увядания технологической цивилизации? — вслух размышлял он. — Возможно, дело даже не в истощении ресурсов, не в бесконтрольной одержимости воспроизводства, не в падении грамотности и распространении мистицизма и тому подобном.

Возможно, это было всего лишь следствием, а настоящая причина заключается в коллективном бессознательном мятеже против всего этого металла и машин. Если мы возникли среди лесов, разве мы отважимся вырубить на Земле все деревья?

Айязу не ответил. Он привык к таким монологам своего хозяина и с сочувствием посмотрел на Свободу своими маленькими глазками.

— Если это так, — продолжал Свобода, — то тогда мои маневры, возможно, не служат никакой конечной цели. Но что поделаешь, мы — люди практические — не можем позволить себе тратить время на остановки и размышления.

Собственный сарказм привел его в несколько приподнятое расположение духа. Он вернулся, сел около своего стола и стал ждать, зажав между пальцами сигарету.

Едва пробило девять, дверь отворилась, и вошел Ян. Первая мысль потрясенного Свободы была о Бернис.

О, Господи, он совсем забыл, что у мальчика глаза точно такие же, как у Бернис, а она уже шестнадцать лет, как лежит в земле. Несколько секунд он сидел в полнейшей отрешенности.

— Итак? — холодно произнес Ян.

Свобода обхватил себя за худые плечи и сказал:

— Садись.

Ян пристроился на краешке стула и посмотрел на отца. Старый Свобода отметил, что сын похудел и стал более нервным: юношеская неуклюжесть его исчезла. Строгое непреклонное лицо возвышалось над простым голубым мундиром.

— Куришь? — спросил Комиссар.

— Нет, — ответил Ян.

— Надеюсь, дома все в порядке? Твоя жена? Дети?

Про себя Комиссар подумал:

«У большинства людей есть право видеть своих внуков. Ах, перестань пускать сопли, консервированный Макиавелли!»

— Физически все здоровы, — сказал Ян. Голос его был подобен металлу.

— Вы, Комиссар, человек занятой. Я не хочу отрывать у вас время по пустякам.

— Нет, безусловно, нет, — Свобода сунул в рот сигарету, вспомнил, что все еще держит в руке вторую сигарету и яростно смял ее.

Самообладание, наконец, вернулось к нему, и тон его стал сухим:

— Когда впервые возник вопрос о необходимости совещания между мной и представителем новой Конституционалистической Ассоциации, мне казалось наиболее естественным встретиться с вашим президентом, мистером Вульфом.

Возможно, кажется странным, что вместо его я выбрал тебя, ведь ты всего лишь мечтатель, состоящий членом вашего политического комитета.

Ян поджал губы:

— Я надеюсь, ты пригласил меня не для того, чтобы взывать к моим эмоциям.

— О, нет. Дело в том, что мы с Вульфом уже провели несколько бесед, Свобода-старший хихикнул. — Ах-ах. Это удивило тебя, не так ли? Если б только я пришел к решению уничтожить твою организацию, я бы предоставил тебе возможность попсиховать по поводу этого факта. Но я скажу тебе правду: Вульф просто несколько раз говорил со мной по визору, осторожно зондируя почву по некоторым вопросам. Естественно, это побудило меня, в свою очередь, прозондировать нужную мне почву, но в итоге мы пришли к молчаливому соглашению.

Свобода оперся на локти, выпустил облако дыма и продолжал:

— Твоя организация была основана несколько месяцев тому назад.

Конституционалисты всего мира тысячами вступали в нее. Однако при этом они преследовали разные цели. Одним нужна была трибуна, чтобы с нее изливать свои печали, другим, вне всякого сомнения, — революционное подполье, большинство же, вероятно, просто таило слабые надежды на взаимопомощь.

Поскольку вы еще не приняли никакой четкой программы, никто из них пока не разочарован. Но сейчас настало время, когда ваш комитет либо должен выступить с определенным планом действий, либо стать свидетелем того, как ваши последователи возвращаются в изначальное студнеобразное состояние, он сделал преднамеренную паузу.

— План у нас есть, — резко возразил Ян. — Раз уж ты так много знаешь, я скажу тебе, каков будет наш первый шаг. Мы собираемся подать официальное прошение об отмене твоего так называемого Декрета об образовании. Не скрою, что мы имеем определенное влияние на некоторых твоих коллег Комиссаров. Если прошение не будет удовлетворено, мы примем более решительные меры.

— Экономическая блокада, — большая лысая голова Свободы закивала в такт его словам. — Бойкоты и замедление темпов работ. Если это не поможет, то забастовки, замаскированные под массовые прошения об отставке.

Следующее средство, без сомнения, — гражданское неповиновение. Ну, а потом — о, да. Классический пример.

— Классический, потому что действенный, — сказал Ян.

Щеки его горели, и он вновь стал похожим на мальчишку, вызвав в сердце Свободы щемящую боль, которая всегда не давала ему покоя при мысли о жене.

— Не всегда, — вслух сказал он.

— Ты мог бы избавить нас от множества бед, отменив свой Декрет об образовании без промедления. В этом случае мы, возможно, согласились бы пойти на компромисс относительно некоторых других вопросов.

— О, но я не собираюсь.

Свобода молитвенно сложил руки, поднял глаза к небу и, держа сигарету в зубах, благочестиво забубнил, словно запел псалом:

— Общественные интересы требуют государственных школ.

Ян вскочил, ощетинившись:

— Тебе прекрасно известно, что это всего лишь ширма, чтобы легче было уничтожить нас!

— Вообще-то, — сказал Свобода, — я запланировал некоторые изменения в программе на следующий год. Время, которое отдано сейчас критическому анализу литературных произведений, будет использовано более целесообразно: мы заменим анализ механическим заучиванием. Ну, а потом, поскольку галлюциногены начинают выполнять более социально важную роль, практический курс с их надлежащим использованием…

— Ах, ты сморчок из канализационной трубы! — взвизгнул Ян.

Он сделал стремительный выпад через стол. Айязу тут же оказался рядом с ним, хотя, казалось, не сделал ни одного шага, чтобы преодолеть разделяющее их расстояние. Ребром ладони он ударил Яна по запястью. Другой рукой с негнущимися пальцами ткнул его в солнечное сплетение. Ян резко выдохнул и качнулся назад.

— Осторожнее, — предупредил Свобода.

Суставы его пальцев побелели, так сильно он сжал край стола.

— Я не причинил ему вреда, сэр, — заверил хозяина Айязу.

Он толкнул Яна в кресло и начал массировать его плечи и основание черепа.

— Через минуту он снова начнет дышать, — и добавил с плохо скрытой яростью:

— Не следует так разговаривать с отцом.

— Насколько я понимаю, — заметил Свобода, — он, возможно, был прав.

Наконец, остекленевшие глаза Яна стали нормальными. Однако, еще некоторое время все молчали.

Свобода зажег другую сигарету и уставился в пространство. Он хотел посмотреть на сына, ведь другого случая могло уже не представиться, но это нарушило бы его тактику.

Ян осел под нажимом огромного Айязу. Наконец он мрачно сказал:

— Я не буду извиняться. Я надеюсь, ты не ждал ничего другого.

— Возможно, и вообще ничего не ждал, — Свобода сцепил пальцы и, положив на них подбородок, посмотрел на сына. — Безусловно, всем вашим действиям будет оказано сопротивление. И все же я лишь хочу подчеркнуть, что даже если бы оно не было оказано, конфликт все равно бы усугублялся, правда, чуть медленнее, но с тем же самым конечным результатом.

Ты так и не дал мне объяснить, почему ты, а не Вульф был выбран мною в качестве настоящего представителя вашей организации. Дело в том, что ты молод и горяч, поэтому как выразитель интересов грядущего поколения конституционалистов ты гораздо лучше, чем более старший, более осторожный и менее внушаемый человек.

Экстремисты в вашей партии могли бы отвергнуть любое компромиссное соглашение, сделанное Вульфом, просто потому, что он — Вульф, это очевидно. Но если план будет одобрен тобой, они прислушаются.

— Какое соглашение мы можем заключить? — огрызнулся Ян. — До тех пор, пока ты не вернешь нам детей..

— Пожалуйста, давай без сентиментальных оборотов. Позволь, я объясню тебе, в чем главная трудность. Ты и правительство — представители противоположных способов жизни, которые просто невозможно примирить.

Когда-то, может быть, и была возможность сосуществования.

Не исключено, что она вновь появится в будущем, когда разногласия перестанут казаться такими бесконечными. Но не теперь. Только представь себе, что мы действительно сдались, отменили Декрет об образовании и восстановили вашу систему частных школ.

Для вас это будет победа, а для нас — поражение. Вашим завоеванием будет не только ближайшая цель, но также вера, поддержка, сила. Мы же, соответственно, все это потеряем.

Вы незамедлительно выдвинете новые требования, поскольку, кроме школьной реформы, у вас есть и другие недовольства. Получив назад свои школы, вы, чего доброго, захотите вернуть право на критику правительства и политических основ государства. Если вы добьетесь этого, вам понадобится право на публичную агитацию. Получив его, вы потребуете представительство в Комиссии Стражей. Затем, — но, впрочем, нет нужды описывать все это в деталях.

Мне кажется, лучше всего было бы решить вопрос сейчас, раз и навсегда, прежде чем вы станете слишком сильны. И поэтому вы зря надеетесь на поддержку со стороны моих коллег.

Ян рассвирепел:

— Если ты полагаешь, что последнее слово за тобой…

— О, нет. Мы уже обсудили средства, с помощью которых вы собираетесь осуществить свой нажим. Мне также прекрасно известны ваши возможности для накопления оружия, нейтрализации воинских частей и даже для применения силы.

Некоторые Стражи предлагают немедля арестовать ваш костяк. Но, увы, слишком уж важны ваши персоны. Представь, какая возникнет суматоха, если каждый четвертый из технического персонала в Министерстве Полезных Ископаемых или же в Министерстве Морских Культур внезапно исчезнет, не оставив взамен себя как следует обученных преемников. Или если Вульфа вдруг уберут из его хитрой системы снабжения — где тогда половина дам Верхнего уровня будет доставать новые туалеты, чтобы затмевать другую половину? Кроме того, утверждение, будто мученики являются стимулом для любого дела — не что иное, как трюизм. Непременно появится огромное количество юнцов, которые внезапно загорятся, завидев нечто большее, чем их собственные персоны, хотя раньше им было наплевать на вашу философию…

Да, действуя так круто, мы могли бы спровоцировать ту самую войну, которую хотели предупредить.

Свобода откинулся назад, смотря прямо на сына.

Он увидел, что поймал наконец-то сына на удочку: в глазах замешательство, рот полураскрыт, поднятая как бы в нерешительности рука то ли для защиты, то ли для молитвы, то ли для выражения благодарности.

— Возможен один компромисс, — сказал Комиссар.

— Какой? — вопрос Яна был едва слышен.

— Растум. «Е» Эридана 2.

— Новая планета? — Ян резко вскинул голову. — Но…

— Если бы наиболее недовольные конституционалисты покинули Землю добровольно, сделав необходимые приготовления относительно замены персонала и т. д., исчезла бы необходимость давления.

После этого, в свое время мы бы снова вернулись к школьному вопросу и решили бы его в пользу ваших единомышленников, оставшихся на Земле, но и без ущерба для себя. И даже если б мы не сделали этого, вы бы все равно отделались от нас. А мы отделались бы от наиболее упрямых элементов вашей оппозиции.

Успешные ваши действия принесли бы славу все Комиссии, подтолкнули бы нас в задницу к исследованию космоса и, таким образом, вполне заслужили бы нашу поддержку и поощрение. Что же касается необходимых для этого немалых расходов, — вы располагаете ценным имуществом, которое невозможно будет взять с собой, так что, продав его, вы сможете достать финансы для осуществления этого проекта.

В истории много таких примеров. Массачусетс, Мэриленд, Пенсильвания пользовались поддержкой правительства, хотя оно было враждебным к провозглашенным в этих штатах идеалам и стремилось избавиться от идеалистов. Почему бы нам не повторить этот спектакль?

— Но двадцать световых лет, — прошептал Ян. — Мы больше никогда не увидим Землю.

— Да, вам придется пожертвовать многим, — согласился Свобода. — Но взамен вы избежите риска быть физически уничтоженными или поглощенными моими дьявольскими планами.

Он пожал плечами:

— Конечно, если твой морской дом, обогреваемый лучистой энергией, более важен, чем твоя философия, тогда непременно оставайся дома.

Ян тряхнул головой, словно его опять ударили.

— Мне надо об этом подумать, — пробормотал он.

— Посоветуйся с Вульфом, — сказал Свобода. — Он знает о моем предложении, тем более, что эту идею он же сам мне и подсунул.

— Что?! — глаза, точно такие же, как у Бернис, выразили неподдельное удивление.

— Я же тебе уже говорил, что Вульф — это не какой-нибудь пожиратель огня, — рассмеялся Свобода. — Я предполагаю, что он взвесил возможность ниспровержения правительства и сделал для этого кое-какие предварительные приготовления. Но мне кажется, это никогда не было его самоцелью. Он просто хотел показать товар лицом, делая это для тех, чей энтузиазм было необходимо подхлестнуть. Он стремился занять позицию, выгодную для торга… чтобы заставить нас послать вас на Растум.

Он увидел, что его слова произвели нужный ему эффект. Узнав о том, что сам Вульф, руководитель, позволял себе закулисные действия, Ян будет меньше опасаться подвоха в любом достигнутом конечном соглашении.

— Мне придется поговорить с ним, — Ян встал. Его охватила внезапная дрожь. — Со всеми поговорить. Нам нужно будет подумать… До свидания.

Он повернулся и, спотыкаясь, пошел к двери.

— До свидания, мой мальчик, — сказал Свобода.

Он сомневался, что Ян его услышал. Дверь закрылась.

Свобода долго сидел, не двигаясь. Сигарета, зажатая между кончиками пальцев, сгорела до самого конца и обожгла его. Он выругался, бросил ее в пепельницу-аннигилятор и с трудом поднялся. Разбитая нога снова начала дьявольски болеть.

Айязу скользнул вокруг стола. Свобода оперся о его руку, словно о ствол дерева, и зашагал к прозрачной стене, чтобы увидеть сверкание океана.

— Ваш сын вернется, да? — спросил Айязу.

— Не думаю.

— Вы хотите, чтобы они улетели на ту планету?

— Да, так оно и будет. За годы работы я хорошо изучил свой аппарат.

Солнце снаружи было бледным, но его свет ослепил Свободу, и он потер глаза кулаком. Потом сказал вслух ясным, но раздражающе нетвердым голосом:

— Старик Чернильный был человеком в определенном смысле образованным.

Он, бывало, заявлял, что главная аксиома в человеческой геометрии, — это то, что прямая не является кратчайшим расстоянием между двумя точками.

Фактически прямых линий вообще не существует. Я понял, что он был прав.

— Это вы про свой план, сэр? — в голосе Айязу слышалось больше участия, чем разумного интереса.

— Угу. Книги Энкера, а также мой собственный здравый смысл подсказали мне, что в обозримом будущем у Земли нет никаких надежд.

Может быть, через тысячу лет, когда разрушение остановит упадок, что-то и начнет здесь развиваться, но моему сыну от этого будет мало пользы. Мне бы хотелось, чтобы он унес отсюда ноги, пока еще есть время. В новый мир, чтобы начать все сначала. Но нельзя же было отправлять его одного. Нужно было сделать так, чтобы там образовалась колония. А колонисты должны быть людьми здоровыми, независимыми, талантливыми, и изъявить собственную волю для полета туда: люди другого типа там просто не выжили бы.

Я готов был бы держать пари, что планета, пригодная к заселению, будет обнаружена, но я не мог поручиться, что она будет очень гостеприимной…

Мог возникнуть вопрос: почему эти люди должны были покинуть Землю?

Ведь цивилизация загнила еще не настолько, чтобы не оставить им шанса с успехом позаботиться о себе и здесь, на Земле.

Поэтому необходимо было создать на Земле препятствие, которое не смогли бы преодолеть ни сила, ни разум.

Каким должно было быть это препятствие? Так вот, в самой природе конфликтов между различными культурами заложена их неразрешимость. Когда сталкиваются две аксиомы, логика бессильна. Поэтому я основал внутри федерации конкурентное общество. Это было несложно. Здесь, в Северной Америке, умирающая культура совсем недавно пыталась отстоять свои права с помощью восстания, но потерпела поражение, и все-таки она еще была жива.

Необходимо было придать ей новый дух и указать новое направление. За основу я взял философию Энкера. А в качестве исполнителя привлек Лэада, блестящего актера, у которого были хорошие мозги, но не было совести. Он обходился мне недешево, но был человеком преданным, поскольку я дал ему ясно понять, что с ним случилось бы, если бы он попробовал таковым не быть.

Когда он сделал то, что от него требовалось, я отправил его на пенсию — с другим лицом, с другим именем и с щедрым содержанием. Четыре года тому назад он умер от пьянства.

Конечно, всегда существовали подозрения, что именно я убил Лэада. Это была первая раздражающая рана, за ней последовали и другие.

Свобода помнил, как его сын в ярости ушел из дома и не вернулся. Он вздохнул. Невозможно было предвидеть все до мелочей. Может быть, хоть внуки Бернис вырастут свободными, если их не поглотит Растум.

— В конце концов, — продолжал он, — мои конституционалисты оказались благодаря моим стараниям в таком положении, что их же собственный хитрец Вульф вынужден был попытаться заставить меня помочь им эмигрировать. Я думаю, теперь главное позади. Мы с тобой перевалили через гору и теперь можем спокойно смотреть, как наш вагон катится вниз по склону. А у подножия этой горы — звезды.

— Поедемте на юг, — неловко предложил Айязу. — Там вы сможете смотреть на его новое солнце.

— Я думаю, что меня уже не будет в живых, когда он доберется туда, сказал Свобода.

Он пожевал губу, затем выпрямился и заковылял прочь от окна.

— Пойдем. Нанесем визит какому-нибудь коллеге Комиссару и нахамим ему.

Глава 1

Послание было электронным голосом, самой мощной сжато-излучаемой коротковолновой трансмиссией, которая была в распоряжении людей.

Математики и инженеры сделали как можно более точные расчеты, чтобы она пошла в нужном направлении. Несмотря на это, можно было лишь надеяться, что карандаш, блуждающий по карте звездного неба, наконец, укажет точную цель. Ведь расстояния на этой карте измерялись световыми неделями, и малейшая ошибка могла привести к чудовищным отклонениям.

Однако, случилось так, что попытка оказалась удачной. Офицер связи Анастас Мардикян смонтировал свой приемник после того, как прекратилось ускорение, — нечто огромное, окружившее флагманский корабль «Скиталец» наподобие паутины, в которую попала муха. Затем он настроил его на широкий диапазон и, словно надеясь на что-то, оставил его включенным.

Радиоволна прошла сквозь него, слабая и призрачная, в результате дисперсии, дважды увеличенная в длину, согласно эффекту Допплера, разбитая космическими шумами. Хитроумная система фильтров и усилителей смогла добиться лишь того, что эта волна стала едва различимой.

Но этого было достаточно.

Мардикян помчался на капитанский мостик. Он был молод, и за несколько месяцев триумф первого космического путешествия для него еще не утратил своего блеска.

— Сэр, — крикнул он. — Сигнал… Только я повернул ручку… сигнал с Земли!

Капитан флотилии Джошуа Коффин вздрогнул. Поскольку они находились в невесомости, это движение сбросило его с палубы. Он мастерски вернулся в прежнее положение, овладел собой и строго сказал:

— Если вы до сих пор не запомнили правила внутреннего распорядка, то неделя, проведенная в одиночной камере, возможно, даст вам шанс заучить их наизусть.

— Я… но, сэр, — Мардикян замолчал.

Его униформа отбрасывала на металл и пластик причудливые радужные тени. Коффин был единственным из членов экипажа, кто остался верен черному мундиру звездолетчика, давно вышедшему из моды.

— Но, сэр, — опять начал Мардикян, — весточка с Земли!

— Только дежурный офицер имеет право заходить на мостик без разрешения, — напомнил ему Коффин. — Если вам требуется что-то срочно сообщить, в вашем распоряжении имеется интерком.

— Я думал… — придушенно начал Мардикян. Он замолчал, затем, наконец, с трудом овладев собой, сказал:

— Извините, сэр, — и в глазах у него сверкал гнев.

Коффин некоторое время спокойно висел, разглядывая смуглого юношу в сверкающем костюме.

Забудь про это, сказал он сам себе. Времена меняются. Как звездолетчик, он вполне хорош для своего времени — такой же легкомысленный, суеверный и болтливый, как и все остальные. К тому же болтают они между собой на языках, которых я не понимаю. Однако, хорошо еще, что хоть какие-то рекруты есть, и, дай бог, будут, пока я жив.

Холмайер, дежурный офицер, был высоким белобрысым уроженцем Ланкашира, но глаза у него были чисто азиатские. Все трое молчали, слышалось только тяжелое дыхание Мардикяна. Звезды заполнили находившуюся на носу корабля обзорную рубку, теснясь в тяжелой ночной тьме.

Коффин вздохнул.

— Так и быть, — сказал он. — На этот раз я вас прощаю.

В конце концов, думал он, послание с Земли действительно было событием. Радио еще работало, когда они были между Солнцем и Альфой Центавра, но этого удалось достичь только с помощью очень сложного специального оборудования. Указать местонахождение горстки кораблей, движущихся с полусветовой скоростью, и сделать это настолько точно, что даже сравнительно маленький приемник Мардикяна смог поймать волну, — да, у парня была довольно уважительная причина для телячьей радости.

— Что это был за сигнал? — осведомился Коффин.

Он полагал, что это всего лишь текущая служебная трансляция, контрольный сигнал, посланный для того, чтобы через много лет инженеры совсем другого поколения могли поинтересоваться у возвратившегося флота, принимали ли они эту передачу. Если, конечно, к тому времени на Земле еще останутся инженеры. Но вместо того, чтобы подтвердить его мысль, Мардикян выпалил:

— Старый Свобода умер. Новым Комиссаром Психологии назначен Томас…

Томсон… было плохо слышно… но, короче, он вроде бы симпатизирует конституционалистам. Он аннулировал Декрет об образовании, обещал с большим уважением относиться к провинциальным нравам… Идите, послушайте сами, сэр!

Сам того не желая, Коффин присвистнул. — Но ведь именно поэтому и должна была быть основана колония на Эридане, — сказал он.

В тишине рубки его слова прозвучали уныло и глупо.

Холмайер сказал, произнося слова с каким-то не свойственным англичанину присвистом, который Коффин ненавидел, потому что он напоминал ему шипение змея в некогда благородном саду:

— По-видимому, теперь необходимость в основании этой колонии отпала.

Но каким образом мы сможем посоветоваться с тремя тысячами будущих колонистов, погруженных в глубокий сон?

— А разве мы должны это делать? — Коффин не знал, почему — еще не знал — но он чувствовал, что мозг цепенеет от страха. — Мы взялись доставить их на Растум. Не получив с Земли никаких точных приказаний, имеем ли мы право даже на то, чтобы допустить хотя бы мысль об изменении планов… тем более, что провести общее голосование невозможно? Лучше всего, во избежание возможных неприятностей, даже не упоминать…

Он внезапно замолчал. Лицо Мардикяна превратилось в маску страха.

— Но, сэр!.. — проблеял связист.

Коффина забил озноб.

— Вы уже проболтались? — спросил он.

— Да, — прошептал Мардикян. — Я встретил Конрада Де Смета, он перешел на наш корабль, чтобы взять какие-то запчасти, и — я никогда не думал…

— Уж это точно! — прорычал Коффин.

Глава 2

Во флотилии было пятнадцать кораблей — более половины всех звездолетов, которыми располагало человечество. Пересечь часть парсеков до «Е» Эридана и вернуться обратно они могли не раньше, чем через 82 земных года. Но правительство не обращало на это внимания. Оно даже обеспечило речи и музыку при отправке колонистов. После чего, думал Коффин, оно, без сомнения, ухмыльнулось и возблагодарило своих многочисленных языческих богов за то, что с этим делом было, наконец-то, покончено.

— Но теперь, — пробормотал он, — это не так.

Он праздно сидел в общем зале «Скитальца, ожидая начала конференции.

Строгость окружавших его стен нарушалась несколькими картинами. Коффин прежде настаивал, чтобы на стены ничего не вешали (кому было интересно разглядывать, например, фотографию лодки, в которой маленький Джошуа катался по массачусетскому заливу сияющим летом?), но даже теоретически практически абсолютная власть капитана флотилии имела границы. По крайней мере, они хоть не догадались навешать здесь непристойные изображения девиц с голыми задницами. Хотя, если признаться честно, он не был уверен, что не предпочел бы подобные плакаты тем, что были перед ним: мазки кистью по рисовой бумаге, какое-то подобие дерева, классическая идеограмма… Он решительно не понимал новое поколение.

Шкипер „Скитальца“, Нильс Киви, олицетворял для Коффина дыхание Земли: маленький, энергичный финн вместе с Коффином побывал на „Е“ Эридана во время первого полета туда. Их нельзя было назвать друзьями, поскольку у адмирала вообще не было близких людей, но молодость их прошла в одно и то же десятилетие.

„Фактически, — подумал Коффин, — большинство из нас, звездолетчиков, — анахронизмы. Только Голдберг, Ямато или Перейра, ну, может быть, еще несколько человек из тех, что летят сейчас с нами, не стали бы делать удивленные глаза, упомяни я об умершем артисте или спой я старую песню. Но они сейчас в глубоком сне. Мы отстоим сейчас нашу годовую вахту, а потом нас поместят в саркофаги, и возможность поговорить с этими людьми у меня появится только после окончания полета.“

— Возможно, это было бы забавно, — задумчиво произнес Киви.

— Что? — спросил Коффин.

— Снова побродить по высокогорьям Америки, половить рыбу в речке Эмперор и разыскать наш старый лагерь, — сказал Киви. — Несмотря на то, что нам пришлось вкалывать и иногда даже с риском для жизни на этом Растуме, все-таки бывали у нас и там приятные минуты.

Коффина поразило, что Киви думал почти о том же, что и он.

— Да, — согласился адмирал, вспоминая странные дикие рассветы на краю расселины. — Это были прекрасные пять лет.

Киви вздохнул:

— На этот раз все иначе, — сказал он. — Возможно, мне не захочется туда возвращаться. Тогда мы были первооткрывателями, мы ходили там, где до нас не ступала человеческая нога. Колонисты полны надежд. Мы для них лишь транспортники.

Коффин пожал плечами. Он и раньше слышал подобные жалобы, еще до отправки, и потом, во время полета, они тоже были нередки. Люди, которым, как здесь, приходится подолгу находиться вместе, должны научиться терпеливо выносить однообразие друг друга.

— Мы должны принимать то, что нам дали, и быть благодарны, — заметил он.

— На этот раз, — сказал Киви, — меня мучает беспокойство: а вдруг я вернусь домой и обнаружу, что моей профессии более не существует? Никаких космических полетов. Если это случится, то я отказываюсь выражать благодарность.

— Прости его, Господи, — попросил Коффин своего бога, который редко прощал. — Тяжело видеть, как основа твоей жизни разъедается коррозией.

Глаза Киви внезапно загорелись, но это была лишь короткая вспышка.

— Конечно, — сказал он, — если мы действительно откажемся от этого полета и отправимся немедленно домой, мы еще можем успеть. Может быть, тогда еще будет организовано несколько экспедиций к новым звездам, и нам удастся попасть в их списки.

Коффин весь напрягся. Он вновь не мог понять, почему на него опять нашло: на сей раз — злость.

— Я не позволю никакого предательства по отношению к задаче, которую мы обязались выполнить, — отрезал он.

— Ой, да бросьте вы, — сказал Киви. — Подойдем к этому вопросу с рациональной точки зрения. — Я не знаю, что за причина заставила вас взяться за этот противный круиз. У вас достаточно высокое звание, чтобы аннулировать соглашение, кроме вас, никто не имеет на это права. Но вы, так же, как и я, помешаны на исследованиях. Если б Земле не было до нас дела, она не побеспокоилась бы, чтобы пригласить нас обратно. Так пользуйтесь случаем, пока есть возможность, — ответ адмирала Киви предупредил, взглянув на настенные часы:

— пора начинать конференцию.

Он включил межкорабельный коммутатор.

Телевизионная панель ожила, разделенная на четырнадцать секций, по одной на каждый сопровождающий корабль. Из каждой секции смотрели одно или два лица. Команды, которые состояли только из спящих сменных групп или снабженцев, были представлены капитанами своих кораблей. Те же, на борту которых находились колонисты, выдвинули от своего лица, наряду со шкипером, по одному гражданскому представителю.

Коффин по очереди вгляделся в каждое изображение.

Звездолетчиков он знал. Все они принадлежали к обществу, и даже у тех, кто родился гораздо позднее его, было много с ним общего.

Всем им была присуща необходимая минимальная дисциплина мысли и тела, у всех была одна главная мечта, которой подчинялись все остальные мелочи жизни — новые горизонты под новыми солнцами. Однако, они не позволяли себе увлекаться такой поэтикой: слишком много было там работы.

Колонисты — это было нечто совсем другое. С ними у Коффина тоже было кое-что общее. Подавляющее большинство из них были уроженцами Северной Америки, они привыкли научно мыслить и так же, как он, не доверяли правительству. Но лишь немногие из конституционалистов проповедовали какую-нибудь религию, а те, кто признавал ее, были католиками, иудеями, буддистами или же вообще иностранцами. Все они были заражены себялюбием, присущим этой эре: в их „Завете“ было записано, что личная мораль не подчиняется никаким законам, и что свобода речи не ограничивается, за исключением клеветы. Иногда Коффин думал, что будет рад расстаться с ними.

— Все готовы? — начал он. — Хорошо, тогда приступим к делу. Очень жаль, что офицер связи так необдуманно проболтался. Тем самым он растревожил осиное гнездо… — Коффин заметил, что последнее выражение поняли лишь очень немногие. — Он вызвал недовольство, которое угрожает осуществлению всего проекта. Нам придется это обсудить.

Конрад Де Смет, колонист с „Разведчика“, улыбнулся ужасно раздражающе.

— Вы, вероятно, просто скрыли бы от нас этот факт? — спросил он.

— Это упростило бы дело, — придушенным голосом ответил Коффин.

— Другими словами, — сказал Де Смет, — вы лучше нас самих знаете, чего мы хотим. Именно от такой самонадеянности мы и стремились убежать, покидая Землю. Никто не имеет права скрывать информацию, касающуюся общественных интересов.

Низкий голос с призвуком смеха произнес через накидку:

— А вы еще обвиняете адмирала Коффина в том, что он якобы молится!

Глаза уроженца Новой Англии обратились к ней. Хотя взгляд Коффина не мог проникнуть через бесформенную накидку и маску, скрывающую выведенную из состояния сна женщину. Коффин когда-то встречался с ней на Земле, ее звали Тереза Дилени, проводя совместную подготовку к этой экспедиции.

Услышать сейчас ее голос было все равно, что вспомнить бабье лето на поросшей лесом горной вершине сто лет назад.

Его губы непроизвольно сложились в подобие улыбки.

— Спасибо, — сказал он. — А вы, мистер Де Смет, конечно, знаете, чего хотят спящие колонисты? Разве у вас есть право решать за них? А мы ведь не можем разбудить их, даже взрослых, чтобы проголосовать. Нам всем просто не хватит места. Кроме того, регенераторы не смогут выработать сразу такое количество кислорода. Вот почему мне казалось, что лучше всего было бы никому ничего не говорить, до тех пор, пока мы не прилетим на Растум.

Тогда желающие могли бы, я думаю, вернуться обратно вместе с флотилией, предложил он.

— Мы могли бы будить их по несколько человек за один раз, давать им проголосовать и вновь усыплять, — предложила Тереза Дилени.

— Это заняло бы недели, — сказал Коффин. — К тому же вам, как никому другому, должно быть известно, что метаболизм нелегко остановить, но очень просто возбудить.

— Если бы вы могли видеть мое лицо, — ответила она, слегка усмехнувшись, — я бы изобразила на нем „Аминь“. Мне так надоело возиться с инертным человеческим телом, что — м-да, хорошо еще, что мне пришлось иметь дело только с женщинами и девушками, потому что если б надо было еще делать массаж и уколы мужчинам, я дала бы обет целомудрия.

Коффин покраснел, тут же прокляв свое смущение, и понадеялся, что она не заметила этого на телеэкране. Зато он заметил, как ухмыльнулся Киви.

Проклятый Киви!

Молодая колонистка добавила еще одну шутку насчет того, как он должен вести себя в качестве надежного средства от гомосексуальных тенденций.

Коффин отчаянно старался найти подходящее слово для своего ответа. У этих людей совершенно отсутствовало чувство стыда. Здесь, в великой ночи Господа, они осмеливаются говорить такие вещи, которые должны были бы вызвать сверкание молний, а ему приходится сидеть и слушать.

Киви, наконец, великодушно вмешался:

— Как бы там ни было, ваше предложение относительно нескольких человек зараз не имеет смысла. За те недели, что нам для этого потребуется, критический период пройдет.

— А что это за период? — послышался женский голос.

— Разве вы не знаете? — спросил удивленный Коффин.

— Будем считать, что этот период уже наступил, — перебила его Тереза.

Вновь, как бывало, Коффин почувствовал восхищение перед ее решительностью.

Она прорывалась сквозь всякую чепуху с поспешностью мужчины и с практичностью женщины. — Исходя из этого, Джун, если мы в течение двух месяцев не повернем назад, нам будет лучше лететь на Растум.

Итак, голосование исключено. Мы могли бы разбудить несколько человек, но и тех, что уже приведены в сознание, можно рассматривать как вполне достаточный статистический образец.

Коффин кивнул. Она имела в виду пятерых женщин на своем корабле, которые несли очередную годовую вахту, наблюдая за состоянием 295 человек, жизненные процессы которых были временно приостановлены. За все время путешествия только 120 человек не будут подвергаться повторной стимуляции, чтобы отстоять свою вахту: эти сто двадцать человек — дети. Таким же было соотношение и на девяти других кораблях, на борту которых имелись колонисты. Общее число членов экипажей достигало 1620, из которых по очереди дежурило одновременно сорок пять человек. Поэтому будет ли жребий брошен двумя процентами или четырьмя-пятью, не было так уж важно.

— Давайте еще раз вспомним, что это было за послание, — сказал Коффин. — Декрет об образовании, который противостоял вашему конституционалистическому образу жизни, отменен.

На Земле теперь вы были бы не в худшем положении, чем прежде, но и не в лучшем, хотя в послании содержится намек на дальнейшие уступки в будущем. Вас приглашают вернуться. Это все. Других сообщений не поступало.

На мой взгляд, этих данных явно недостаточно для того, чтобы на их основании принять такое ответственное решение.

— Продолжение полета — решение гораздо более ответственное, возразил Де Смет. Он наклонил вперед свою грузную фигуру, пока она не заполнила весь экран. Голос его был жестким и суровым. — Мы были людьми знающими, материально хорошо обеспеченными. Я даже могу взять на себя смелость заявить, что Земля нуждается в нас, особенно тех, кто имеет технические специальности. Согласно вашему же собственному утверждению, Растум — это мрачная и страшная планета. Многим из нас суждено там погибнуть. Почему же нам не вернуться домой, раз есть такая возможность?

— Домой, — прошептал кто-то.

Это слово ворвалось во внезапную тишину, как звук воды, наливаемой в чашку, и, наконец, оно заполнило ее до краев и выплеснулось наружу. Коффин сидел, прислушиваясь к голосу своего корабля, к шуму генераторов, вентиляторов, регуляторов, и даже в этом звуке ему скоро стала слышаться частая пульсация: „Домой, домой, домой…“

А у него дома не было. Отцовскую церквушку снесли и поставили на ее месте восточный храм; леса, где прежде пылал октябрь, вырубили, и вместо них туда протянулось еще одно щупальце города; гавань обнесли забором, чтобы строить там планктонную ферму. Ему остались только холодная надежда неба, да еще корабль.

Молодой мужчина сказал, словно обращаясь к самому себе:

— У меня там осталась девушка.

— А у меня была своя собственная подлодка, — отозвался другой. — Я, бывало, проводил исследования в окрестностях Большого Рифового Барьера, частенько принимая воздушные пузыри за жемчужины, и гонялся за ними, или же просто болтался на поверхности.

Вы не можете себе представить, какими голубыми могут быть волны. А на Растуме, говорят, спускаться вниз с горных плато нельзя.

— Но в нашем распоряжении была бы целая планета, — возразила Тереза Дилени.

Какой-то человек с благородной внешностью ученого ответил на это:

— Дорогая моя, может быть, как раз в этом-то вся и беда. Три тысячи человек, включая детей, в совершенной изоляции от всего остального человечества. Можем ли мы надеяться, что нам удастся создать цивилизацию?

Или хотя бы поддерживать ту, что есть?

— Вся беда, папаша, — сухо сказал офицер рядом с ним, — состоит для тебя в том, что на Растуме нет средневековых манускриптов.

— Я согласен признаться в этом, — заявил ученый. — Да, я всегда полагал, что важнее всего научить детей пользоваться своим разумом.

Однако, если оказывается возможным сделать это на Земле… В конце концов, много ли шансов на то, что первые поколения Растума будут иметь возможность и время на размышления?

— Будут ли вообще на Растуме следующие поколения?

— Сила тяжести, на 0,25 % превышающая земную — боже! Я лишь теперь начинаю это понимать.

— Синтетика, год за годом одна синтетика и гидропоника, до тех пор, пока мы не создадим экологию. На Земле хоть иногда перепадали бифштексы.

— Моя мама не смогла лететь. Она слишком слаба. Но она заплатила за десятки лет своего сна, отдала все свои сбережения… в надежде, что я вернусь.

— Я проектировал небоскребы. А на Растуме, пока я буду жив, вряд ли построят нечто большее, чем бревенчатую избу.

— Вы помните, как светит Луна над Большим Каньоном?

— А помните Девятую Бетховена в Концертном зале Федерации?

— А эту маленькую смешную старую таверну на Среднем уровне, где мы пили пиво и пели немецкие песенки?

— А помните?

— А помните?

Тереза Дилени крикнула, заглушая все голоса:

— Именем Энкера! О чем вы думаете-то? Зачем тогда было добровольно лететь?

Шум стал умолкать, не сразу, но постепенно и, наконец, Коффин, стукнув кулаком по столу, призвал к порядку. Он посмотрел прямо в глаза Терезы, спрятанные под маской, и сказал:

— Благодарю вас, мисс Дилени. Я уже ожидал, что сейчас кто-нибудь даст волю слезам.

Одна из девушек действительно всхлипнула под маской.

Чарльз Локейбер, представитель колонистов „Курьера“, кивнул:

— Да, это настоящий удар по нашей целеустремленности. Если б я чувствовал, что этому посланию можно доверять, я сам, возможно, проголосовал бы за возвращение.

— Что? — квадратная голова Де Смета вынырнула из плеч.

Локейбер печально улыбнулся:

— Правительство с каждым годом становилось все деспотичнее, — сказал он. — Оно было не против избавиться от нас навсегда. Но теперь, возможно, оно об этом пожалело, не потому что со временем мы могли превратиться в живую угрозу, а потому, что мы были бы губительным примером — там наверху, на звездном небе.

Или просто потому, что мы были бы — и все. Предупреждаю, я не могу ничего утверждать, но, вполне возможно, правительство решило, что мертвые мы безопаснее, и хочет заманить нас в ловушку этим посланием. Для диктаторского режима это вполне характерно.

— Из всех фантазий… — задыхаясь, произнес неизвестный женский голос.

— Не таких уж безосновательных, как ты, возможно, думаешь, дорогая, перебила ее Тереза. — Я читала кое-что по истории — я имею в виду не те насквозь процензурированные книжонки, которые сейчас называются учебниками по истории — я не исключаю возможности, что Чарльз прав. Но есть и другая возможность, не менее опасная. Возможно, послание вполне искреннее. Но будет ли оно все еще соответствовать действительности, когда мы вернемся назад? Вспомните, сколько времени это займет. И даже если бы мы могли вернуться к завтрашнему вечеру, где гарантия, что нашим детям или внукам не придется страдать от тех же самых бед, от которых страдали мы, и что у них будет шанс освободиться подобно нам, улетев на другую планету?

— Значит, вы голосуете за продолжение полета? — спросил Локейбер.

— Да.

— Умница, девочка. Я с тобой.

Киви поднял руку. Коффин дал ему слово.

— Мне кажется, команда тоже имеет право голоса, — сказал он.

— Что? — Де Смет побагровел.

Некоторое время он не в силах был вымолвить ни одного слова и только издавал какое-то индюшачье кудахтанье, затем, наконец, взял себя в руки и сказал:

— Неужели вы всерьез полагаете, что имеете право оставить нас в этом подобии ада, а сами затем вернетесь на Землю?

— Откровенно признаться, — улыбнулся Киви, — Я предполагаю, что команда предпочла бы вернуться сразу. Лично я — без всяких сомнений.

— Я уже объяснял вам, как недальновидно это было бы с вашей точки зрения, — вмешался Коффин. — Космические полеты всегда были невыгодны с финансовой стороны. Они всегда оставались лишь научными достижениями, открытиями, чем-то нематериальным, если хотите.

До тех пор, пока у людей не появится заинтересованность в их использовании, полеты не будут осуществляться. Успешное развитие колонии на Растуме станет стимулом для возрождения космического флота.

— Это ваше личное мнение, — сказал Киви.

— Я надеюсь, вы не забыли, — сказал молодой мужчина с глубоким сарказмом в голосе, что каждая секунда, которую мы проводим в спорах, означает удаление от дома на сто пятьдесят тысяч километров?

— Не дергайся, — успокоил его Локейбер. — Какое бы решение мы ни приняли, все равно твоя девушка превратится в старую каргу еще до того, как ты достигнешь Земли.

Де Смет все еще бросался на Киви.

— Ты, вшивый извозчик, если ты думаешь, что можешь поступать с нами, как с пешками…

Киви в ответ огрызнулся:

— Если ты не будешь выбирать выражения, жирный болван, я сейчас приду на твой корабль и запихну тебя в твою же собственную глотку.

— К порядку! — воскликнул Коффин. — К порядку!

Вторя ему, Тереза крикнула:

— Пожалуйста… ради жизни всех нас… разве вы не знаете, где мы находимся? Всего лишь тонкая стенка в несколько сантиметров отделяет нас от пустоты! Пожалуйста, не надо ссориться, иначе мы никогда не увидим больше вообще никакой планеты!

Но в ее голосе не слышно было ни слез, ни мольбы. Он был подобен голосу матери, (что было странно для незамужней женщины), и этот голос подействовал на грызущихся мужчин лучше, чем окрик Коффина.

Наконец, адмирал флотилии сказал:

— Пока достаточно. Все слишком взволнованы, чтобы быть в состоянии принять разумное решение. Прения откладываются на четыре дежурных периода, то есть на шестнадцать часов. Обсудите проблему со своими товарищами по кораблю, выспитесь и представьте согласованное решение на следующем собрании.

— Шестнадцать часов? — взвизгнул кто-то. — А вы отдаете себе отчет, какое расстояние это добавит при возвращении?

— Ну, вот что, — заявил Коффин. — Всем, кому хочется поспорить, я могу предоставить такую возможность в тюремной камере. Все свободны!

Он выключил экран.

Киви, немного успокоившийся, доверительно ему улыбнулся.

— Такое обещание почти всегда действует успокаивающе, нет?

Коффин рванулся из-за стола.

— Я ухожу, — сказал он. Собственный голос показался ему грубым и незнакомым. — Займитесь своими делами.

Никогда прежде не чувствовал он себя таким одиноким, даже в ту ночь, когда умер отец. „О, великий боже, твой глас являлся Моисею в пустыне, яви же сейчас свою волю“. Но бог молчал, и Коффин слепо потянулся к единственному другому источнику помощи, мысль о котором могла прийти ему в голову.

Глава 3

Облачившись в скафандр, Коффин на секунду задержался в воздушном шлюзе, прежде чем выйти в открытый космос.

Он уже двадцать пять лет как стал звездолетчиком — целая эпоха, если учесть еще время, которое он провел в усыпленном состоянии, но до сих пор так и не привык воспринимать открытое мироздание без чувства благоговейного страха. Бесконечная тьма сверкала и переливалась: везде звезды и звезды, доходящие до яркого водопада Млечного Пути и устремляющиеся дальше, в другие Галактики и группы Галактик, до той границы, где вблизи от Земли рождался свет, который сейчас можно было бы уловить телескопом.

Глядя из шлюза вдаль, мимо паутины радиоустановок и мимо других кораблей, Коффин почувствовал себя затерянным в этом огромном абсолютном безмолвии. Но он знал, что на самом деле эта пустота пылала и грохотала от смертоносных энергий, взбалтываемых потоками газа и пыли, более тяжелой, чем планеты, что ее мучили родовые схватки при появлении новых солнц.

Вспомнив об этом, он вдруг поймал себя на ужасной мысли: "Я — ничто иное, как я", и под мышками у него выступили темные круги от пота.

Такую картину человек мог наблюдать только в пределах Солнечной системы. Полеты с полусветовой скоростью позволяли людям проникать дальше в просторы космоса, но за это пришлось платить дорогой ценой: человеческое сознание часто не выдерживало, оно разрывалось, словно материя, и тогда очередного безумца усыпляли и запихивали в саркофаг. Помраченный разум вновь рисовал небо, звезды, толпой бегущие навстречу кораблю, который, наконец, погружался в облако допплеровской адской тоски.

На траверзе призрачно мерцали созвездия: Коффин вглядывался в темноту. Если смотреть в направлении кормы, Солнце все еще было самой яркой точкой на небе, но приобретало какой-то зловещий красный оттенок, словно оно уже состарилось и словно блудный сын, вернувшись издалека, должен был обнаружить свой дом погребенным под коркой льда.

"Кто такой человек, чтобы Ты, Великий Боже, заботился о нем?"

Подумав так, Коффин всегда успокаивался. Ведь создатель Солнца сотворил также и эту плоть, атом за атомом, а в самом конце, вероятно, решил, что душа стоит ада. Коффин никогда не понимал, как его коллеги-атеисты могли выносить открытый космос.

Итак…

Он нацелился на корпус следующего корабля и выстрелил из своего упругого маленького арбалета. Позади магнитной стрелы размотался светлый леер.

Коффин проверил его надежность с привычной тщательностью, потом, держась за него, двинулся вперед и вскоре достиг другого корабля. Рывком освободив стрелу, он зарядил арбалет и выстрелил снова. Так он двигался от одного медленно вращавшегося корабля к другому, пока не добрался до "Пионера".

Неуклюжие, безобразные очертания "Пионера" напоминали стену, ограждающую звезды. Коффин проплыл мимо ионных труб, которые сейчас были холодными. Их скелетообразная структура выглядела такой хрупкой, что казалось невозможным поверить, будто именно они вышвыривали наружу оголенные атомы с 1/2 С.

Чудовищные резервуары громоздились вокруг корабля. Делая скидку на замедление хода, плюс небольшой запас, среднеарифметическое равнялось примерно девять к одному — девять тонн расходуемого топлива на каждую тонну массы, летевшей к "Е" Эридана. На Растуме пройдут месяцы, прежде чем они смогут очистить достаточно реактивного материала для полета домой. Тем временем часть команды, не занятая этим делом, могла бы помочь колонистам устроиться.

Если колония будет основываться…

Коффин добрался до переднего шлюза и нажал "дверной звонок". Наружная створка открылась, и он проскользнул внутрь.

Первый офицер Карамшан встретил его и помог снять скафандр. Другой дежурный офицер нашел какой-то предлог, чтобы не присутствовать на церемонии встречи, потому что однообразие в космосе действовало так же угнетающе, как расстояние и космический холод.

— Ах, сэр. Что привело вас к нам?

Коффин напустил на себя строгость. Стараясь скрыть смущение, он сказал нарочито грубым тоном:

— Мне необходимо видеть мисс Дилени.

— Конечно… Но зачем вам было приходить самому? Я имею в виду телесвязь…

— Мне нужно встретиться с ней лично! — рявкнул Коффин.

— Что? — невольно вырвалось у офицера.

Он попятился назад, ожидая взбучки.

Коффин не обращал на него внимания.

— Положение критическое, — сухо сказал он. — Пожалуйста, вызовите ее по интеркому и подготовьте условия для конфиденциальной беседы.

— Почему… почему… да, сэр. Я сейчас. Подождите, пожалуйста, здесь… я имею в виду… да, сэр! — Карамшан бросился вдоль по коридору.

Коффин мрачно улыбнулся. Он мог понять смущение этого человека.

Установленные им же самим правила, касающиеся женщин, были подобны стали, но сейчас он же сам нарушал их.

Вся беда в том, подумал он, что никто не знает, нужны ли эти правила.

До сих пор в космических полетах участвовало довольно мало женщин, да и то они летали только в пределах Солнечной системы на отдельных кораблях.

Поэтому случая для межзвездного романа еще не представлялось. Тем не менее, казалось само собой разумеющимся, что мужчину, несущего годовую вахту, нельзя было просить, чтобы он не проявлял излишней нежности к спящим колонисткам (или наоборот!). И разве не был процесс приведения в чувство произвольно перемешанных мужчин и женщин потенциально еще более опасным?

Коффин, обдумав все это еще перед полетом, пришел к выводу, что наилучшим выходом из этого положения будет гаремоподобное разделение.

Мужей и жен должны были разбудить в разное время.

Для обычного мужчины мучение — сознавать, что всего лишь в каких-то нескольких метрах от него лежит женщина. Ужасно видеть ее, закрытую накидкой, во время телеконференций (или, может быть, именно маски усугубляли страдания, подталкивая воображение? Кто знал?). Лучше взломать опечатанные двери жилых помещений и холодильных секций, которые скрывали ее. Члены команды, которые несли вахту на женских кораблях, предпочитали возвращаться на свои собственные корабли, чтобы поесть и отдохнуть.

Сейчас, в ожидании Терезы, Коффин подумал сам о себе:

"Благодари Господа, что он надоумил тебя сделать так, и надейся, что Сатана немногого добьется, когда все будут разбужены на Растуме."

Коффин напряг мышцы. "Никакие правила не помогли бы, если бы в нас врезался большой метеорит, — напомнил он сам себе. — А происшедшее еще более опасно, чем даже такое столкновение. Так что плевать, кто что подумает."

Вернулся Карамшан и, отдав ему честь, сказал, задыхаясь:

— Мисс Дилени встретится с вами, капитан. Сюда, пожалуйста.

— Благодарю.

Коффин последовал за ним к главному отделению корабля. Ключи от его двери имели только женщины. Но сейчас дверь была открыта настежь.

Коффин так поспешно ворвался в нее, что получился перелет, он ударился о дальнюю стенку и отскочил от нее, как пробка.

Тереза расхохоталась. Она закрыла дверь и заперла ее на ключ.

— Это чтобы не вводить их в искушение, — сказала она. — Несчастные праведники! Прошу, адмирал.

Он повернулся, почти боясь этого момента. Ее высокую фигуру скрывал мешковатый комбинезон, но накидки на ней уже не было.

На его взгляд женщину нельзя было назвать красавицей: курносый нос, квадратный подбородок, да к тому же возраст, в котором незамужняя женщина уже считается старой девой. Но ему нравилась ее улыбка.

— Я… — он не знал, как начать.

— Идемте за мной.

Она провела его по короткому коридору, выложенному плитками с искусственной гравитацией.

— Я предупредила остальных женщин, чтобы они не появлялись. Так что можете не бояться.

Они остановились перед дверьми небольшой спальни, отделенной перегородкой.

В полет разрешалось брать очень мало личных вещей, но Терезе удалось сделать свою комнату уютной с помощью рисунков, приколотого к стене портрета Шекспира, нескольких томов Энкера и микропроигрывателя. На дисках Коффин прочел имена Баха, Бетховена и Ричарда Штрауса — музыкантов, чьи творения можно было слушать бесконечно.

Тереза взялась руками за пиллерс и, кивнув, внезапно посерьезнела.

— Так что за дело у вас ко мне, адмирал?

Опершись на локти, Коффин сцепил руки замком и, укрыв за ними нижнюю половину лица, неподвижно уставился на свои пальцы. Они непроизвольно сжимались и разжимались.

— Я сам хотел бы знать ответ на этот вопрос, — глухо сказал он, с трудом выталкивая из себя фразы. — Я никогда прежде не сталкивался с подобной проблемой. Если бы дело касалось только мужчин, мне кажется, я смог бы справиться с ней. Но сейчас речь идет еще о женщинах и детях.

— И поэтому вы хотите знать точку зрения женщины. Оказывается, вы мудрее, чем я думала. Но почему вы обратились именно ко мне?

Коффин заставил себя смотреть ей прямо в глаза.

— Вы кажетесь мне самой здравомыслящей женщиной из тех, кто сейчас бодрствует.

— Неужели? — Тереза рассмеялась. — Комплимент очень лестный, но почему бы вам не произнести его своим парадным твердым голосом и в придачу не посмотреть на меня своим свирепым взглядом? Чувствуйте себя непринужденно, адмирал.

Тереза по-петушиному вздернула голову и, повернув ее слегка набок, начала рассматривать Коффина.

— У меня к вам тоже есть вопрос. Некоторые из женщин не понимают, в чем заключается спорный вопрос. Я пыталась им объяснить, но ведь я была на Земле всего лишь офицером флота и никогда не отличалась математическими способностями, поэтому, боюсь, я здорово напутала. Вы не могли бы рассказать об этом подоходчивее?

— Вы имеете в виду вопрос разновременности?

— Некоторые из них называют это "вопросом о невозможности возвращения"

— Чепуха! Это всего лишь… Ну, давайте рассмотрим это с такой стороны: удаляясь от Солнца, мы ускорялись при силе тяжести, равной единице. Хотя у нас была возможность набрать большее ускорение, мы боялись это сделать, потому что огромное количество оборудования на борту кораблей было слишком хрупким. Например, холодильные саркофаги могли расплющиться и погубить лежащих внутри людей, если бы мы увеличили ускорение хотя бы в полтора раза.

Хорошо. Чтобы достичь максимальной скорости, нам потребовалось около трех месяцев. За это время мы едва покрыли полтора световых месяца расстояния. Теперь нам предстоит лететь с такой скоростью почти сорок лет.

(Я имею в виду космическое время. Согласно парадоксу временной относительности, на кораблях флотилии пройдет тридцать пять лет. Но эта разница не ахти какая). В конце нашего путешествия мы будем в течение трех месяцев осуществлять торможение при той же самой силе тяжести, что и в самом начале, и, преодолев последние полтора световых месяца, войдем в систему "Е" Эридана с относительно низкой скоростью.

Наша межзвездная орбита была рассчитана с большой тщательностью, но, конечно, в итоге может оказаться, что астрономические общества смогут добавить в свой арсенал еще несколько ошибок.

К тому же нам придется маневрировать, выходя на орбиту вокруг Растума, посылать туда и обратно транспортные планетарные суда. Для этого мы везем туда запас реактивной массы, который позволит нам в целом изменить скорость примерно на тысячу километров в секунду, когда мы прибудем к месту назначения.

Теперь представьте себе, что, достигнув максимальной скорости, мы решили немедленно поворачивать назад. Нам пришлось бы тормозить все с той же самой силой тяжести.

В итоге, к тому времени, когда мы получили бы относительную передышку и смогли бы выйти на финишную прямую к дому, нам оставалось бы до Солнца четверть светового года, а общее время нашего пребывания в космосе составило бы год (космический, конечно).

Чтобы преодолеть эти три световых месяца при скорости тысячу километров в секунду, понадобилось бы около семидесяти двух лет.

Но согласно разработанному плану, весь круиз, включая год стоянки на Растуме и обратный путь на Землю, должен был занять всего лишь около восьмидесяти трех лет!

Таким образом, вполне очевидно, что спорный вопрос заключается во времени. Получается, что фактически мы доберемся до дома быстрее, если будем придерживаться первоначального плана. Критический момент наступает через восемь месяцев полета при максимальной скорости или, что то же самое, через неполных четырнадцать месяцев после старта с Земли. Сейчас до этого критического момента осталась всего пара месяцев. Если мы немедленно повернем назад, нам все равно не добраться до Земли раньше, чем через семьдесят шесть лет. Каждый день промедления прибавляет месяцы к обратному пути. Поэтому неудивительно, что все сгорают от нетерпения!

— Понятно, — сказала Тереза. — Те, кто хочет вернуться назад, боятся, что за это добавочное время та Земля, которую они знали, исчезнет, изменится до неузнаваемости. Но неужели они не понимают, что это уже произошло?

— Может быть, они боятся это понять, — заметил Коффин.

— Вы продолжаете удивлять меня, адмирал, — сказала Тереза, слегка улыбнувшись. — Вы проявляете нечто, похожее на человеческое сочувствие.

В какой-то дальней безымянной части сознания Коффина возникла мысль:

"Вы тоже проявили немало сострадания, заставив меня чувствовать себя непринужденно от того, что мне пришлось говорить на безопасную отвлеченную тему".

Но Коффин не сердился на Терезу за то, что она сознательно сделала это. Теперь он мог сидеть, расслабившись, спокойно смотреть ей в лицо и говорить с ней как с другом.

— Меня озадачивает то, — продолжал Коффин, — что вообще нашлись желающие вернуться назад, не говоря уж о таком большом их количестве. Если б мы сию же минуту повернули на Землю, мы сэкономили бы только около семи лет. Почему просто не долететь до Растума, а там уже решить, что делать дальше?

— Я думаю, это невозможно, — сказала Тереза. — Видите ли, ни один здравомыслящий человек не имеет желания быть пионером.

Проводить исследования — да; колонизировать богатую новую страну с уже известными и сведенными к минимуму опасностями — да; но не рисковать своей жизнью, будущим целой своей расы на такой полной загадок планете, как эта.

Проект заселения Растума был результатом неразрешимого конфликта. Но если этого конфликта больше не существует…

— Но… вы и Локейбер… Вы ведь высказали предположение, что конфликт по-прежнему есть, что Земля, в лучшем случае, предлагает передышку.

— И все же большинство людей предпочитают думать иначе. А почему бы и нет?

— Хорошо, — сказал Коффин. — Но я уверен, что многие из тех, кто сейчас находится в саркофагах, согласились бы с вами и проголосовали бы за Растум.

Почему бы нам сначала не доставить их туда? Мне кажется. Так было бы более справедливо.

А те, кто не хочет остаться, смогут вернуться вместе с флотилией, закончил предложение Коффин.

— Нет, — Тереза носила стрижку, но когда она качала головой, ее волосы взлетали подобно широкой волне, отсвечивая красным деревом. — Я знакома с вашим докладом по Растуму. Горстка людей не выжила бы там. Три тысячи — и то не ахти как много. Каким бы ни было решение, оно должно относиться ко всем.

— Я боялся прийти к такому же выводу, — устало сказал Коффин, — но вижу, что это неизбежно. О'кей, но почему они не хотят хотя бы осмотреть Растум, а уж затем проголосовать? Если трусов окажется большинство, они, возможно, поймут, какую берут на себя ответственность, и примут честное решение.

— Опять же нет. И я отвечу вам, почему, адмирал, — сказала Тереза. Я хорошо знаю Конрада де Смета и остальных. Они хорошие люди. Вы неправы, называя их трусами. Но они вполне искренне верят, что благоразумнее будет вернуться. Вероятно, еще не отдавая себе в том отчета, они интуитивно чувствуют, что если мы прилетим на Растум, общее голосование их не поддержит.

Я видела многие ваши фотографии, адмирал. Возможно, Растум — планета суровая и опасная, но настолько красивая, что я не могу дождаться момента, когда увижу ее наяву. Там простор, свобода, не отравленный ничем воздух.

Мы вспомним там все, что нам было ненавистно на Земле; мы ужаснемся необходимости вновь погрузиться в сон; мы более трезво, чем сейчас, когда уже по горло сыты космосом, оценим ту пропасть времени, которая легла между нами и Землей, и взвесим свои шансы обнаружить там, по возвращении, терпимую ситуацию.

Кроме повышенной гравитации, которая не принесет, я думаю, нам излишних хлопот, пока мы не начнем заниматься тяжелым физическим трудом, никакие неудобства Растума не смогут нас испугать. В то же время неудобства космического полета и трудности жизни на Земле все еще будут живы в памяти. Многие изменят свое решение и проголосуют за то, чтобы остаться. Возможно, таких будет большинство. Де Смет это знает. Поэтому он не хочет рисковать. Он боится, что и сам попадется на удочку Растума!

Коффин задумчиво пробормотал:

— Всего несколько дней торможения — и оставшейся реактивной массы хватит только на то, чтобы вернуться назад, к Солнцу.

— Об этом Де Смет тоже знает, — сказала Тереза. — Адмирал, вы вправе принять волевое решение и настоять на нем. Человеку вашего склада это по плечу. Но, может быть, вы забыли о том, как иногда людям хочется — как многие из нас уповают на то, что кто-то или что-то придет и скажет, что вам делать. Решение отправиться на Растум было выстрадано; даже подвергнувшимся жестокому гнету людям трудно расстаться с Землей. Теперь, когда есть возможность исправить прежнее решение, вернуться к безопасности и комфорту — хотя существует несомненный риск, что ко времени нашего возвращения Земля уже будет небезопасной и неудобной — нас вынуждают снова думать над этим вопросом. Это пытка, адмирал! Де Смет и его сторонники люди в определенном смысле сильные. Они заставят нас сделать необратимое и как можно быстрее, просто потому что это вызовет необратимые последствия.

Как только мы повернем назад, ситуация выйдет из-под нашего контроля, и можно будет уже ни о чем не думать.

Коффин посмотрел на девушку с удивлением.

— Но вы, кажется, абсолютно спокойны? — спросил он.

— Я сделала свой выбор еще на Земле, — ответила Тереза, — и не вижу причин менять свое решение.

— А как остальные женщины? — спросил Коффин, вновь ухватившись за спасительную неисчерпаемую тему.

— Большинство, конечно, хотят вернуться, — она сказала это с мягкостью, прикрывавшей осуждение. — Они полетели только потому, что так хотели их мужья.

Женщины слишком практичны для того, чтобы их интересовала философия, научные исследования или что-либо еще, кроме их семей.

— А вы? — не без ехидства спросил Коффин.

Тереза в ответ лишь уныло пожала плечами.

— У меня нет семьи, адмирал. В то же время мне кажется… чувство юмора?… всегда позволяло мне относиться к этому вполне спокойно и не делать из этого трагедии.

Затем с ответной насмешливостью она спросила:

— А вас почему волнуют наши проблемы?

— Почему? — он почувствовал, что заикается. — Почему… По-по-потому, что я несу ответственность…

— Ах, да. И к тому же вы потратили годы на пропаганду идеи о колонии на Растуме. А потом вы взялись за это неблагодарное дело — командование колониальным флотом; хотя вполне могли бы заниматься своей непосредственной работой — исследованием звезд, на которые еще не ступала нога человека. Должно быть, Растум для вас — глубокий символ… Не бойтесь. Я не буду вдаваться в анализ. Я и сама полагала, что эта колония имеет огромное значение. Если человечество проворонит это шанс, у него, возможно, уже никогда не будет другого. Но фактически это только чистое предположение.

Почему это имеет такое большое значение для меня лично, если только не затрагивает какую-то мою внутреннюю основу? Давайте смотреть фактам в лицо, адмирал. Никто из нас не равнодушен к этому вопросу. Нам необходимо, чтобы колония была основана.

Тереза сделала паузу, рассмеялась, и щеки ее слегка покраснели.

— О, боже, да я просто болтушка, не правда ли? Извините. Давайте вернемся к нашему делу.

— Я думаю, — неровным голосом сказал Коффин, — что благодаря вам я теперь понимаю, в чем тут сложность.

Тереза села и приготовилась слушать.

Коффин уперся ногой в пиллерс, чтобы поддерживать тело в наклонном положении, и начал мягко ударять кулаком правой руки в ладонь левой.

— Да, это волнующий вопрос, да поможет нам Бог, — начал он, за его словами постепенно начали вырисовываться контуры какой-то идеи. — Логика здесь совершенно бессильна.

Одни так мечтают попасть на Растум и обрести там свободу — или что еще они надеются там найти — что за эту возможность они готовы поставить на карту свою жизнь, жизнь своих жен и детей. Другие отправились в полет неохотно, вступив в конфликт со своим собственным инстинктом самосохранения, и теперь, когда им кажется, что появилась возможность к отступлению, нечто такое, что может послужить для них оправданием, они будут бороться с любым, кто попытается помешать им. Да. Ужасная ситуация.

Так или иначе, в ближайшие дни необходимо принять решение. Факты скрыть будет нельзя. Каждый спящий будет разбужен и приведен в нормальное состояние одним из тех, кто сейчас бодрствует. Год за годом известие будет передаваться различным конгломератам звездолетчиков и колонистов. Какое решение ни будет принято — часть из них придет в ярость от того, что это было сделано без их согласия. Нет, ярость — это еще мягко сказано. Куда бы мы ни направились — вперед или назад — мы неминуемо нанесем удар по эмоциональной основе людей.

А межзвездное пространство может сломать даже самых сильных духом…

Сколько времени пройдет, прежде чем роковое число недовольных, слабаков и психопатов соберется вместе во время очередной вахты? Что тогда произойдет? Ангелы небесные, спасите нас, или мы погибли!

Коффин вздохнул.

— Извините, — пробормотал он. — Я не должен был…

— Давать выход своим чувствам? А почему бы нет? — спокойно сказала Тереза. — Неужели лучше было бы и дальше изображать из себя ледышку, пока в один прекрасный день вам не пришла бы в голову идея застрелиться?

— Видите ли, — страдальческим голосом произнес Коффин, — я несу ответственность. Мужчины и женщины, и дети… Но я буду находиться в состоянии сна. Если б я рискнул остаться бодрствовать в течение всего полета, я просто сошел бы с ума: организм не может выдержать этого. Я буду спать и ничего не смогу поделать, но ведь корабли были поручены мне!

Коффина охватила дрожь. Тереза взяла обе его руки в свои. В течение долгого времени никто из них не проронил ни слова.

Глава 4

Покинув "Пионер", Коффин почувствовал странную опустошенность, словно грудь его была открыта, а сердце и легкие вынуты. Но его ум работал с четкостью машины, и за это он был благодарен Терезе. Она помогла ему разобраться в ситуации. В том, что он узнал, не было ничего утешительного, но, не узнай он этого, — экспедиция была бы обречена на гибель.

Или нет?

Теперь Коффин был в состоянии хладнокровно взвесить все шансы — и в случае продолжения полета на Растум, и в случае возвращения назад. При любом исходе, до тех пор, пока вероятность выживания не будет измерена в процентах, разногласия будут ужасными.

Без сомнения, перевес окажется на чьей-либо стороне, но нет ни малейшего шанса, что капитану не придется вмешаться, хотя этого ему как раз меньше всего хотелось.

Но каким образом этого можно было избежать?

Продвигаясь к "Скитальцу", Коффин смотрел на паутину радиоантенн, все выраставшую по мере того, как он приближался к кораблю, пока, наконец, она совсем не заслонила искаженный Млечный Путь, который словно запутался в ней. Глядя на эту хрупкую паутину, трудно было поверить, что именно она стала причиной всего этого ада. Перед торможением ее пришлось бы демонтировать. Тут уж никто ничего не смог бы поделать. Но теперь уже было поздно.

— Если бы я только знал!

Или если б кто-то на Земле — негодяй, добропорядочный глупец или кто бы он ни был, — пославший первое сообщение… если б только он послал бы и другое:

— Не обращайте внимания на предыдущий сигнал. Декрет об образовании все еще в силе.

Или что-нибудь типа этого. Но нет. Такого не бывает. Человеку всегда приходится самому бороться за свое везение.

Коффин вздохнул и, тяжело ступая, вошел в шлюз флагманского корабля.

Мардикян помог ему войти, и когда Коффин снял свой заиндевевший скафандр, он увидел, что губы у юноши дрожат. Несколько часов превратились для Мардикяна в годы.

На нем была белая медицинская униформа. Чтобы нарушить тягостное молчание, Коффин произнес первую попавшуюся фразу:

— Я вижу, вы собираетесь на дежурство у саркофагов.

— Да, сэр.

Он что-то пробормотал и добавил:

— Моя очередь.

Пока они складывали скафандр, тот ужасно шуршал, и можно было ничего не говорить.

— Скоро нам снова потребуется этанол, адмирал, — вдруг выпалил отчаянным голосом Мардикян.

— Зачем? — проворчал Коффин.

Он часто мечтал о том, чтобы этот препарат не был обязательным. Ключ от шкафа, где стоял бочонок с этим веществом, был только у одного него.

Некоторые командиры позволяли себе во время полетов принимать его небольшими дозами и утверждали, что Коффин просто скрывает свое суеверие, говоря о том, будто в этом таится определенный риск.

"Какого дьявола что-то может случиться на межзвездной орбите?

Единственная причина, почему не все спят, — это то, что автоматы, наблюдающие за спящими, могут перестараться и сделать массаж в больших дозах, чем требуется. Можно и пропустить рюмочку — другую грога, вернувшись с вахты, не так ли? О, да успокойся, успокойся, чертов святоша.

Слава богу, что мне не приходилось летать под твоим командованием."

— Фиксаж гаммагенов… и так далее…, сэр, — запинаясь, ответил Мардикян. — Мистер Холмайер… сделает официальную заявку, как всегда.

— О'кей, — Коффин посмотрел в лицо радисту, уловил испуг в его глазах и сухо спросил:

— Я полагаю, сообщений больше не было?

— С Земли? Нет… нет, сэр. Я… я никак не мог предполагать… мы сейчас около зо-з-зоны ограниченного приема… Я думаю, это почти чудо, сэр, что мы поймали сигнал. Конечно, еще раз мы едва бы смогли его принять, — слова Мардикяна постепенно становились все тише.

Коффин продолжал пристально смотреть на него. Наконец, он сказал:

— Досталось вам от них, да?

— Что?

— От таких, как Локейбер, которые хотели бы продолжить полет. Им очень хотелось бы, чтобы у вас в свое время хватило ума держать язык за зубами, по крайней мере, до тех пор, пока вы не получили бы указаний от меня. А другие, такие, как Де Смет, придерживаются другой точки зрения.

Однако, это сомнительное удовольствие — находиться в самом центре грозы, пусть вы и видите ее только на телеэкранах, не так ли?

— Так точно, сэр…

Коффин отвернулся. Для чего опять мучить парня? Что сделано, того не вернешь.

И чем меньше будет тех, кто осознал всю опасность сложившейся ситуации и тем самым подверг себя еще более тяжелому стрессу, тем меньше будет эта опасность.

— Избегайте принимать участие в спорах, — приказал Коффин. — А самое главное — не позволяйте себе постоянно думать о случившемся. Ни к чему, кроме нервного срыва, это не приведет. Можете быть свободны.

Мардикян, с трудом сдерживая слезы, пошел на корму.

Коффин медленно поплыл через все пространство корабля. Судно слегка подрагивало.

Время его дежурства еще не наступило, а видеть кого бы то ни было на мостике ему не хотелось. Нужно было бы хоть немного поесть, но при одной мысли об этом навигатор почувствовал приступ тошноты. Уснуть тоже не было бы лишним, но бесполезно было бы и пытаться. Сколько времени он пробыл у Терезы, пока она просветляла его мысли и как могла старалась успокоить его? Пару часов. Через четырнадцать часов или даже раньше он должен будет вновь предстать перед представителями команды и колонистов. А пока вся бодрствующая флотилия бурлила.

Коффин устало подумал, что на Земле выбор между возвращением назад и продвижением вперед не подвел бы людей так близко к черте безумия, если б даже дело касалось таких же промежутков времени. Но Земля была давно обжита.

Может быть, несколько веков назад, когда горстка неуклюжих парусников с трудом тащилась вперед сквозь необъятные океанские просторы, не будучи уверенной в том, что достигнет какого-нибудь края света, подобные дилеммы тоже существовали. Да, разве матросы Колумба не собирались поднять мятеж?

Но даже не изученная и заселенная монстрами, согласно людским суевериям, Земля не казалась такой страшной, как космос, да и каравелла была чем-то гораздо более понятным по сравнению с космическим кораблем.

Медикам во все века было известно, насколько быстро утрата стимула внешней среды приводит к галлюцинациям: а ограниченное, стерильное, окруженное вакуумом внутреннее пространство корабля, в котором человек вынужден был находиться месяц за месяцем, начинало оказывать на человеческое сознание такое же воздействие, какое могло бы оказать на него плавание с завязанными глазами в бассейне, наполненном теплой водой.

Сознание никогда не подвергалось бы такому быстрому разрушению, какому оно подвергалось среди звезд, если бы человек находился в открытом океане (солнце и луна, ветер и дождь, бесконечное чередование волн, надежда поймать рыбу или увидеть остров). Поэтому бытовало мнение, что к концу года, проведенного на вахте, человек был не совсем в своем уме.

Если такому ослабленному сознанию дать истинно неподходящую для размышления тему…

Коффин очнулся и с удивлением обнаружил, что забрел к радиорубке.

Он открыл дверь и вошел. Это была обычная уютная норка, одна стена которой была занята панелью электронного контроля, переливавшейся разноцветными огоньками, а все остальное пространство заполнено расположенными на полках инструментами, тестерами, запчастями, наполовину собранными для той или иной цели узлами. Флот мог бы обойтись без профессионального радиста: любой звездолетчик легко справился бы с необходимыми элементарными операциями, а каждый офицер имел основательную подготовку по электронике, — но Мардикян был добросовестным, хорошим, полезным техником.

Единственной его бедой было, может быть, то, что он был всего лишь человеком.

Коффин оттолкнулся и подплыл к главному приемнику. Между катушками медленно вращалась лента, регистрируя все то, что улавливала паутина.

Коффин взглянул на укрепленную с помощью зажимов доску. Полчаса назад Мардикян написал на ней: "Сигналов не поступало. С пленки все стер и поставил ее заново, 1530 часов". Может быть, с тех пор?…

Коффин щелкнул выключателем. Пленка быстро пробежала через воспроизведение, и Коффин услышал только космические шумы — ничего похожего на какую-то упорядоченную передачу, которая могла бы означать код или речь, и донести до человека какую-то информацию.

Если б только…

Коффин вдруг застыл. Потом он долго плавал среди аппаратуры, и в его глазах была такая же пустота, как и в ее многочисленных лампах. Только быстрое прерывистое дыхание говорило о том, что он — предмет одушевленный.

— О, великий Боже, помоги мне сделать то, что будет справедливо.

Но что такое справедливость? Я должен был бы бороться с твоим ангелом, пока не узнал бы, что это такое. Но у меня нет времени. Боже, не гневайся на меня, ведь у меня нет времени.

Душевные муки утихли немного, и Коффин принялся за дело.

Решение было необходимо принять на собрании через четырнадцать часов.

Сигнал, который мог бы оказать влияние на это решение, должен был быть получен прежде, чем оно состоится. Но это не должно случиться ни слишком рано, ни слишком поздно, иначе в обоих случаях результат будет похож на временную отсрочку в вынесении приговора.

Каково должно быть содержание этого сигнала?

Коффину не нужно было искать текст первого послания. Он отпечатался в его сознании. Приглашение вернуться и обсудить спорные вопросы. Оно должно быть обязательно кратким, сжатым, с минимальным количеством слов: это увеличило бы опасность неправильной его интерпретации.

Коффин закрепился в кресле перед тайпером и начал компоновать предложения, вычеркивая одни слова и подбирая другие, опять вычеркивая и начиная снова. Текст должен быть абсолютно правдоподобный. Простое отрицание первого сообщения не годится. Такое послание было бы слишком уж кстати. И подозрение, снова и снова возникающее в сознании во время годовой вахты, могло бы так же губительно повлиять на психику, как и уверенность в предательстве. Поэтому…

Поскольку флот приближается сейчас к точке равновременности, надо действовать быстро.

— Планы колонизации отменяются. Экспедиции приказано, повторяем, приказано вернуться на Землю. Декрет об образовании отменен — (человек, передающий сообщение с Земли, не может быть уверен в том, что первый сигнал достиг цели), — через должные каналы будет позволено подать прошение о дальнейших уступках. Напоминаем конституционалистам, что их главный долг — предоставить свои знания в распоряжение общества.

Может быть, это сгодится?

Коффин перечитал то, что у него получилось.

Текст не противоречил первому посланию, он только заменил предложение на приказ, как будто кто-то становился все безумнее час от часу (а ведь образ правительства, в котором царит хаос, не очень привлекателен, не так ли?) Выражение "должные каналы" намекало на то, что речь на Земле была подконтрольной, и что бюрократия могла восстановить школьную реформу в любое время, когда ей заблагорассудится.

Напыщенная заключительная фраза должна была подействовать раздражающе на людей, которые отвернулись от того земного общества, каким оно стало к моменту отлета колонистов.

Может быть, можно было бы еще подумать, но… И Коффин закончил работу.

Взглянув на время, он с удивлением обнаружил, что прошло целых два часа. Уже? На корабле было очень тихо. Слишком тихо. В голову навигатора вдруг пришла мысль, от которой его бросило в дрожь: в любой момент кто-нибудь мог войти и застать его здесь.

Пленка была рассчитана на работу в течение суток, но обычно ее проверяли и стирали с нее ненужные записи через каждые шесть-восемь часов.

Коффин решил записать на нее свой голос с таким расчетом, чтобы сигнал был "принят" через семь часов. Мардикян к тому времени закончит дежурство возле саркофагов, но, вероятно, пойдет еще вздремнуть. Поэтому он не будет проверять пленку раньше, чем перед самым началом собрания.

Коффин решил воспользоваться вспомогательным магнитофоном. Он должен был записать свой голос так, чтобы его было абсолютно невозможно узнать.

И, естественно, вся запись должна быть очень неразборчивой, с внезапными ослаблениями и усилениями звучания, с огромным количеством помех — с визгом, скрежетом и надтреснутыми голосами звезд.

Включая этот модулятор, увеличиваем частоту колебаний и посмотрим, где же тут нужный уровень, какие величины нужны для того, чтобы…

— Что вы делаете?

Коффин резко повернулся, сердце его тяжело стучало.

В проеме двери маячил Мардикян. Когда он увидел, что самозванец — не кто иной, как сам адмирал, в его глазах появились недоумение и испуг.

— Что случилось, сэр?

— Вы ведь на вахте, — еле слышно проговорил Коффин. — Дежурите возле саркофагов.

— Сейчас перерыв для чая, сэр. Я подумал, что я проверю и… — юноша оттолкнулся и вплыл в рубку.

В обрамлении измерительных приборов и транзисторов он напомнил Коффину какого-то футуристического святого. Но на смуглом юном лице блестели капельки пота; стекая с него, они маленькими шариками медленно дрейфовали по направлению к вентиляционной решетке.

— Убирайся отсюда! — хрипло выдохнул Коффин, и тут же сразу произнес:

— Нет, я не то хотел сказать. Оставайтесь на месте!

— Но…

Адмирал мог поручиться за то, что прочел мысли Мардикяна:

"Если старик по воле судьбы ополоумел от космоса, то что же теперь будет с нами?"

Вслух же связист сказал:

— Да, сэр.

Коффин облизнул пересохшие губы:

— Все в порядке, — сказал он, — вы вошли слишком неожиданно, а нервы сейчас у всех на пределе. Вот почему я накричал на вас.

— Из-з-звините, сэр.

— Есть еще кто-нибудь поблизости?

— Нет, сэр, все на дежурстве, или…

"Я не должен был спрашивать его об этом!" — с опозданием подумал Коффин, увидев, как изменилось лицо Мардикяна. — "Теперь он осознал, что мы с ним наедине".

— Все в порядке, сынок, — повторил адмирал, но звук его голоса был похож на звук пилы, вгрызающейся в кость. — У меня возник небольшой план, и я здесь… э… обдумываю его и… э…

— Да, сэр. Конечно.

"Успокоить его и удержать, пока дело не будет сделано. Потом увидеть Киви. Пусть принимает на себя ответственность. Я не хочу этого! Я не хочу быть главным шкипером, когда между мной и небом больше никого нет. Это слишком. Это может раздавить человека в лепешку."

Загнанный взгляд Мардикяна начал блуждать по комнате. Наконец, он заметил магнитофон и черновики, которые Коффин еще не уничтожил.

Воцарилось молчание.

— Ну, вот, — сказал, наконец, Коффин. — Теперь вы знаете.

— Да, сэр, — голос Мардикяна был еле слышен.

— Я собираюсь записать это на ленту приемника.

— Б-б… Да, сэр.

Успокоить его тут! Ноздри Мардикяна трепетали от ужаса.

— Видите ли, — дребезжащим голосом сказал Коффин. — Это должно выглядеть, как на самом деле. Только так можно заставить их опомниться.

Получив такое послание, они с еще большим единодушием, чем раньше, будут стремиться попасть на Растум. Что же касается меня, то я буду возражать. Я скажу, что мне приказано повернуть назад, и что я не хочу наживать себе неприятности. Конечно, в конце концов, я позволю уговорить себя продолжить полет, но сделаю это очень неохотно. Так что никто не заподозрить меня в обмане.

Мардикян беззвучно шевелил губами. Коффин видел, что он близок к истерике.

— Это необходимо, — сказал адмирал и упрекнул себя в излишней суровости тона. Хотя, возможно, этого юношу не смог бы убедить даже самый искусный оратор. Откуда человеку, не такому закаленному, как он сам, знать, что такое нервный стресс? — Мы должны держать это в секрете, вы и я, иначе…

Нет, что толку было говорить? По причине собственной неопытности Мардикяну было гораздо легче поверить в то, что какой-то человек, — в данном случае Коффин, — свихнулся, чем осмыслить постепенное разрушение человеческой психики в результате месяцев одиночества и расстройства.

— Да, сэр, — прошептал Мардикян. — Конечно, сэр.

"Даже если он понял то, что от него требуется, — подумал Коффин, — он может проговориться во сне. Или я сам проговорюсь."

Но тут же он вспомнил, что из всей флотилии один адмирал обладал привилегией иметь совершенно отдельную комнату.

Он тщательно разложил по полкам все приборы, которыми пользовался, и оглянулся.

Мардикян попятился назад, выпучив глаза.

— Нет, — прошептал связист. — Нет. Пожалуйста.

Он уже готов был закричать, но не успел. Коффин ребром ладони ударил его по шее. Мардикян согнулся пополам, и Коффин, сжав его ногами и одной рукой, кулаком другой руки нанес ему несколько быстрых ударов в солнечное сплетение.

Мардикян осел в воздухе, как человек, идущий ко дну. Коффин быстро протащил его по коридору до помещения медслужбы. Там он открыл бочку со спиртом, отлил немного, добавил гипосульфит и необходимое количество воды, размешал и сделал инъекцию. Хорошо еще, что во всем флоте не было ни одного профессионального психиатра. Если с кем-то случался срыв, то его просто усыпляли и держали в таком состоянии до возвращения на Землю и отправки в больницу.

Коффин проволок парня почти до самого шлюза и крикнул. С капитанского мостика появился Холмайер.

— Он начал бредить, а потом набросился на меня, — пропыхтел адмирал.

— Пришлось дать ему отпор.

Мардикяна привели в сознание для контроля, но поскольку он лишь бессвязно что-то бормотал, ему дали снотворное. Двоим было поручено уложить его в саркофаг. Коффин сказал, что должен проверить, не повредил ли офицер связи какое-нибудь оборудование, и с этими словами вернулся в радиорубку.

Глава 5

Тереза Дилени ждала его. Она ничего не сказала, а прямо повела капитана в свою комнату.

— Итак, — сказал Коффин, и у него перехватило дыхание, — согласно единодушно принятому решению, мы продолжаем путь к Растуму. Разве вы не рады?

— Я была рада, — спокойно ответила девушка, — до настоящего момента, когда увидела, что вы расстроены. Я сомневаюсь, что вы действительно беспокоитесь по поводу возможных неприятностей на Земле. Вы имеете полное право не подчиняться подобным приказам, если обстоятельства служат для этого оправданием. Так в чем же дело?

Коффин уставился в пространство позади нее.

— Я не должен был сюда приходить, — сказал он. — Но мне необходимо с кем-нибудь поговорить, а понять меня можете только вы. Согласны ли вы уделить мне несколько минут? Больше я вас не потревожу.

— До тех пор, пока мы не прилетим на Растум? — улыбка Терезы выражала сочувствие. — И к тому же вы не доставляете мне никакого беспокойства.

Выждав немного, она спросила:

— Что вы хотели мне сказать, адмирал?

Коффин все рассказал ей в коротких и жестких выражениях.

Девушка слегка побледнела.

— Малыш был действительно мертвецки пьян, а они даже не знали об этом, проводя процедуру усыпления? — спросила она. — Это ужасный риск. Он может умереть.

— Я знаю, — сказал Коффин, закрыв глаза.

Тереза опустила руку ему на плечо:

— Я считаю, что вы сделали единственно возможное, — мягко сказала она. — И если даже существовал какой-то лучший выход, у вас не было времени, чтобы его обдумать.

Закрыв лицо ладонью и отвернувшись от Терезы, Коффин тихо произнес:

— Если вы не донесете на меня, а я знаю, что вы этого не сделаете, значит, вы тоже нарушите один из своих собственных принципов: полная информация, свободное обсуждение и решение. Не так ли?

Тереза вздохнула:

— Наверное, так. Но разве принципы не имеют определенных границ? Если утверждать это, то как можно проповедовать свободу воли, доброту, гуманизм…?

— Я не должен был говорить вам об этом.

— Я рада, что вы сказали.

Затем с внезапным оживлением, словно тоже стараясь убежать от какой-то мысли, Тереза проговорила:

— Если Мардикян останется жив, как мы с вами надеемся, правда станет известна, когда флот вернется на Землю. Поэтому нам придется придумать для вас какое-то оправдание. Или вы сошлетесь на необходимость?

— Не имеет значения, — адмирал поднял голову, его голос обрел обычную твердость. — Я не собираюсь всю жизнь уклоняться от ответственности. Пусть они через восемьдесят лет решат так, как им захочется. Я к тому времени уже буду осужден.

— Что? — девушка сделала шаг назад, возможно, для того, чтобы лучше видеть осунувшееся лицо Коффина. — Не хотите ли вы сказать, что останетесь на Растуме? Но это совсем не обязательно! Мы можем…

— Лжец… чем-то похож на убийцу… Я не достоин быть командиром корабля, — у Коффина перехватило дыхание. — Да и в конце концов космических полетов, возможно, больше не будет, а зачем мне еще возвращаться домой?

Коффин рывком высвободился из-под руки Терезы и пошел к двери. Она смотрела ему вслед.

Может быть, проводить его? Нет, ключ остался в замке, вделанном в переборку. Поэтому никакого повода, чтобы последовать за ним, у нее нет.

— Ты не одинок, Джошуа, — хотела крикнуть Тереза. — Рядом с тобой все мы. Время всегда подобно мосту, горящему у нас за спиной.

Глава 1

Сам по себе случай был смешной и нелепый. Повреждение можно было исправить в течение недели или около того. Ничему конкретному не должно быть нанесено никакого ущерба, разве что только самолюбию.

Но именно потому, что это случилось в том самом месте, капитан флота Нильс Киви взглянул на свои приборы и помертвел.

— Езус Кристус!

В окружающем металле все еще чувствовалась вибрация, вызванная толчком. После прекращения ионного потока невесомость вызвала такое ощущение, словно его сбросили со скалы.

Он услышал, как с воем вырывается воздух и как лязгает металл автоматически закрываемой пробитой секции. Ничего этого он не стал наносить на информационную ленту. Все его внимание сейчас было сосредоточено на стрелке измерения радиации.

Секунду Киви висел так, прежде чем к нему вернулась способность мыслить. Он ухватился за пиллерс и, оттолкнувшись от него, подобрался к контрольному щитку. Нажал на кнопку интеркома и шепотом, переходящим в рев, произнес:

— Всем покинуть корабль!

Давно ему не приходилось выполнять подобных упражнений, но адреналин усиленно поступал в кровь и заставил тело забиться от ужаса и автоматически совершить все необходимые движения с ловкостью и проворством. Одна рука сняла с автопилота катушку с информационной лентой и сунула ее в карман комбинезона. (Киви даже вспомнил при этом, что где-то он читал о том, что в древние времена капитан тонущего океанского корабля всегда брал с собой вахтенный журнал). Ногой он сильно оттолкнулся от амортизирующего стула и стрелой взмыл к двери, ведущей на капитанский мостик, корректируя направление своего движения с помощью шлепков руками по стене. Очутившись в коридоре, Киви понесся с такой скоростью, что поручни, за которые он цеплялся, начали сливаться у него перед глазами.

Остальные, покинув дежурные посты, присоединились к нему — дюжина мужчин с лицами, застывшими от страха. Некоторые уже забрались в транспортник, который должен был теперь стать их спасением. Киви слышал, как завывали его генераторы, набирая потенциал. Он завис сбоку, чтобы дать остальным добраться через соединенные друг с другом шлюзы. Последним был инженер Абдул Варанг. Киви последовал за ним, на ходу спрашивая:

— Вы знаете, что случилось? Впечатление такое, будто что-то вывело из строя реактор.

— Какой-то тяжелый объект. Он прорвался через палубу из-за трюма, влетел в моторный отсек и, пробив борт, ушел.

Варанг казался взбешенным:

— Наверняка это плохо прикрепленный груз.

— Колонист?

— Свобода? Не знаю. Мы ждем его? Возможно, он убил нас.

Киви кивнул.

— Всем приготовиться, — скомандовал он, хотя все и так уже заняли свои места.

Варанг поспешил на корму, чтобы принять под свое попечение силовой агрегат, сменив того человека, у которого хватило ума его запустить.

Киви отправился в кабину пилота, которая находилась впереди пассажирского салона. Пальцы его летали, приводя в порядок скафандр. В течение каждого мгновения, что он с ним возился, смерть просачивалась сквозь его тело.

— Проведите перекличку, — скомандовал капитан и, прислушиваясь к именам, отметил, что комплект был полным.

Он сел, пристегнулся и стукнул кулаком по кнопкам шлюзового контроля.

Створки корабля начали закрываться.

Но прежде, чем они закрылись полностью, внутрь проскочил еще один человек. Раздался его вопль:

— Вы что, собрались оставить меня здесь?

Киви, который знал английский и понимал его, холодно ответил:

— А почему бы и нет? Насколько нам было известно, вы могли бы уже быть мертвы или, во всяком случае, могли бы вовремя сориентироваться. И вы в ответе за все, что случилось.

— Что? — Ян Свобода вплыл в боковой неф корабля как неуклюжая, безумная рыба. Глаза людей, сидевших в салоне, пристально смотрели на него. — Я в ответе? — сдавленно произнес он. — Как вы, самоуверенные ослы, вы самолично решили, что…

Киви нажал кнопку пуска. Транспортник отделился от корабля.

Специальные приспособления отшвырнули меньшее судно от большего. Киви не стал останавливаться, чтобы осмотреться. Когда ты в центре ада, то главное — выбраться из него, не важно, в каком направлении. Он просто опустил ручной рычаг управления до отказа.

Корабль загрохотал и подпрыгнул. Ускорение отшвырнуло Свободу назад.

Он так шарахнулся о пластиковую переборку пассажирского салона, что пробил ее. Теперь он лежал, прижимаемый к полу, и его лицо было похоже на кровавую маску.

"Интересно, — подумал Киви, — свернул ли я тебе шею?"

Капитан почти, если не всецело, надеялся, что это так.

Глава 2

Коридоры "Курьера" были наполнены гулом встревоженных голосов людей, чей корабль потерпел аварию. Однако, следом за Киви, тащившимся по направлению к лазарету, катилась волна почтительного молчания. Мало веселого — быть капитаном, потерявшим корабль. Но с тех пор, как старый Коффин таким необъяснимым образом подал рапорт об отставке, чтобы присоединиться к колонистам, Нильс Киви принял командование вообще над всей флотилией. И вот теперь он оказался без флагманского корабля:

"Скиталец", возглавлявший эскадру из четырнадцати судов, был безвозвратно потерян. Звездолетчики могли обойтись и без него, потому что после высадки пассажиров на Растуме у них на кораблях было достаточно свободного места.

Но впереди было еще более сорока лет полета — с "Е" Эридана назад к Солнцу. Во время несения годовой вахты что угодно могло превратиться в навязчивую идею, могло разрушить психику и даже погубить человека. И адмирал, потерявший флагманский корабль, был, безусловно, дурным знаком.

Киви со злостью подавил свои мысли. Это был невысокий коренастый человек с высокими скулами с слегка раскосыми голубыми глазами прибалта.

Обычно он был весел, разговорчив и немного смахивал на денди. Однако, в данный момент он собирался встретиться с Яном Свободой.

Киви остановился возле нужной ему двери, которая, как и все внутренние двери корабля, была очень тонкой, открыл ее и вошел в уютную комнату, совмещавшую приемную и кабинет врача.

Позади этой комнаты находился лазарет, и как раз сейчас навстречу Киви оттуда вышел человек. Они столкнулись и отлетели в стороны. На какое-то мгновение Киви неподвижно повис в воздухе, уставившись на этого человека, как на привидение. Когда он, наконец, обрел дар речи, слова его прозвучали совершенно по-идиотски:

— Но ведь вы же на Растуме.

Джудит Свобода потрясла головой. От этого движения ее волосы рассыпались и образовали коричневое облако, окружившее ее лицо и плечи и отливавшее красноватым блеском, когда на него падал свет. На ней был простой комбинезон, который хотя и казался в невесомости мешковатым, но все же не скрывал полностью очертаний ее стройного тела.

— Я узнала о происшествии и о том, что Ян ранен, — сказала она. Сообщение пришло с последним транспортником, высаживавшим колонистов.

Конечно же, я сразу вернулась.

Киви всегда нравились низкие женские голоса, такие, как у Джудит, хотя нельзя было сказать, что он знал много женщин. Навигатор придал своему голосу суровость:

— Кто был пилотом? Вы заставили его нарушить четыре разных предписания.

— Имейте сердце, — взмолилась Джудит.

Хотя английский был все еще достаточно распространен среди космонавтов, и Киви бегло говорил на нем, он все же не сразу понял идиому, которую употребила женщина.

— Ян мой муж, — продолжала она. — Что же еще могла бы я сделать, как не вернуться к нему?

— Так, — Киви уставился на микрокартотеку медицинских справок. — Так.

Значит, вы только что видели его. Как он?

— Лучше, чем я думала. Скоро он будет в состоянии встать… Встать!

Лечь! — вдруг громко сказала Джудит. — Какая разница в космосе? — И потом поспешно добавила:

— Почему вы взлетали так быстро, Нильс? Ян сказал, что вы даже не дали ему времени, чтобы пристегнуться.

Киви вздохнул с неожиданной усталостью:

— Вы тоже готовы меня за это расстрелять? Когда ваш муж в первый раз очнулся, он в достаточно ярких выражениях описал мой поступок. Избавьте меня от дальнейших излияний.

— Ян находился в состоянии чудовищного напряжения, — возразила Джудит. — А потом получить еще вдобавок такой шок и травму… Пожалуйста, не сердитесь на него, если он будет несдержан.

Киви, очень удивившись, дернул головой и посмотрел на Джудит.

— А вы разве не считаете меня виновным?

— Я уверена, что у вас была уважительная причина, — она улыбнулась какой-то кривобокой улыбкой. — Только я никак не могу догадаться, что бы это могло быть.

Киви мысленно вернулся к тем дням и ночам, которые он провел на Растуме. Он познакомился с Джудит во время совместной работы космонавтов и колонистов; он видел ее, запачканную смазкой, с гаечным ключом в руке, когда она помогала монтировать трактор; он видел ее под зеленой листвой при холодном пронзительном свете луны Сухраб.

"Да, — подумал капитан, — она позволила бы найти для себя объяснение любому человеку, даже звездолетчику".

Затем он сказал, тяжело роняя слова:

— Мы находились в зоне радиации. У нас не было времени на промедление, ни одной секунды.

— Уровень радиации был сильным? Это правда?

— Возможно, я слишком поспешил.

Он должен был произнести эти слова. Вспоминая все заново, Киви не мог найти полного логического оправдания, выражаясь терминами документальных данных, для такой быстрой своей реакции, при которой он мог бы оставить Свободу на мертвом корабле или убить его из бластера. В то же время он чувствовал только прилив ненависти к человеку, погубившему его корабль. Да к тому же Свобода был мужем Джудит и отцом ее детей.

Внутри у капитана снова все закипело.

— В конце концов, — сухо сказал он, — если бы не его небрежность, ничего бы вообще не случилось.

Благородно очерченное лицо Джудит напряглось.

— Он действительно виноват? Он сказал, что вы сами дали ему разрешение работать с грузом.

Киви почувствовал, что краснеет.

— Так оно и было. Но разве я мог предположить, что он собирается отвязать груз такой массы…

— Вы могли бы точно выяснить, что именно он собирается делать. Откуда ему было знать, что может возникнуть такая опасность?

— Я полагал, что у него достаточно здравого смысла. Оказалось, что я ошибался.

Некоторое время они пристально смотрели друг на друга. В комнате стало очень тихо. Киви казалось, что он физически ощущает пустоту корабля: пустые трюмы, пустые баки; судно было похоже на скорлупу, запущенную на орбиту вокруг Растума. "Так же и я", — подумал Киви. Потом он вспомнил ночи на Высокогорьях Америки, когда огни костров высвечивали лицо этой женщины на фоне грандиозной, наполненной шорохами темноты. Однажды он был с ней наедине в течение нескольких часов, когда они отправились в поход вдоль реки Эмперор, пытаясь отыскать дикий фруктовый сад, обнаруженный им во время первой экспедиции, около 90 лет назад. В этом походе не было ничего особенного, только солнечный свет, искрящаяся вода, бегущая мимо них, мелькание птиц и животных. Они даже почти не разговаривали. Но Киви не мог забыть этот день.

— Извините, — сказал, наконец, капитан. — Безусловно, мы оба виноваты.

— Спасибо, — Джудит пожала ему руку, зажав ее между своими ладонями.

Потом она спросила:

— Так что же случилось? Я совершенно запуталась. Пилот с транспортника сказал одно, Ян — другое, но оба они упоминали ядовитые зоны, насчет которых мне совершенно не ясно. Вы хоть сами-то знаете, что в действительности произошло?

— Полагаю, что да. Мне придется обследовать брошенное судно, но уже сейчас все кажется достаточно понятным, — на лице Киви появилась гримаса.

— Я должен объяснять?

— Нет, вы не должны, конечно, но просто мне бы этого хотелось.

— Хорошо.

Приблизившись к Растуму, флотилия вышла на орбиту вокруг планеты в достаточном удалении от радиационных зон Ван-Аллена и от основного пояса возможных метеоритных попаданий. Тяжелые, но в то же время хрупкие межзвездные корабли с ионными двигателями никогда не приземлялись. Сначала команда, а затем колонисты были разбужены и отправлены на Высокогорье Америки в транспортниках — прочных маленьких судах с выдвигаемыми крыльями, приводимых в движение скорее с помощью тепловых, чем электрических двигателей. Поскольку доставка груза была более трудоемким процессом, корабли один за другим перешли на нижнюю орбиту чуть выше окружавшей планету атмосферы, где разгружать их было удобнее и быстрее.

Для этой работы потребовалось привлечь часть космонавтов; другая часть экипажа, высадившаяся на Растуме, занималась очисткой радиоактивных масс для обратного полета; остальные же — их было большинство — получили приказ помочь колонистам основывать поселок.

Но несколько колонистов были вынуждены находиться на борту кораблей.

Большинство грузов были непривычны для астронавтов: горнодобывающее, сельскохозяйственное, химическое оборудование. Большая его часть не входила в стандартную тару из-за своих размеров и по той же причине не влезала ни в какие амортизирующие защитные приспособления. Оборудование надо было грузить на транспортники по частям, под наблюдением специалистов. Иначе могло случиться так, что какие-нибудь детали из термопластика уложили бы рядом с тепловым щитом, или установки из кристаллических образцов как-нибудь неловко задели бы, и они бы разрушились, или… А с Земли никаких запчастей ожидать не приходилось.

Поскольку Ян Свобода был инженером, его назначили одним из таких грузораспределителей. Когда "Скиталец" начал переходить с высокой орбиты на низкую, он попросил разрешения начать приготовления для выгрузки прямо во время торможения. Киви, так же, как и Свобода, заинтересованный в скорейшем окончании этой нудной работы, согласился.

"Скиталец" с помощью гиростата развернулся так, чтобы ионный поток воспрепятствовал его движению по орбите. Остановленный таким образом, он затем начал спиральный спуск вниз, двигаясь на безопасной скорости. Вскоре корабль приблизился к экваториальной плоскости, где транспортники могли с наибольшей отдачей использовать вращение планеты. Ему оставалось только перейти через самую гущу ядовитых зон.

Как и любая другая планета с магнитным полем, Растум был окружен высокоэнергичными частицами, которые образовывали вокруг него кольца на различных расстояниях от центра планеты. Когда "Скиталец" проходил через одно из таких колец, Киви заметил, что даже несмотря на защитные экраны, включенные на полную мощность, радиация все-таки проникала внутрь корабля небольшими дозами. В этом, конечно, не было ничего страшного.

До тех пор, пока детекторы не предупредили о появлении метеорита, траектория полета которого пересекала путь корабля.

Несколько секунд, в течение которых автопилот перевел бы корабль на пятикратное ускорение и увел бы его с дороги метеорита, было обычным делом. Прозвучал предупредительный свисток. У каждого было достаточно времени, чтобы упасть ничком и схватиться за что-нибудь неподвижное. В космосе не слишком часто встречаются метеориты, достаточно большие, чтобы из-за них стоило совершать такой маневр, но в то же время не так уж они и редки, особенно поблизости от планет, чтобы команда была незнакома с подобными случаями.

Однако, именно в этот момент Ян Свобода освободил от привязи предмет, весивший более тонны — часть атомного генератора. Он хотел освободить проход, чтобы разобрать на части остальное. Теперь эту деталь поддерживал только легкий алюминиевый каркас.

Когда корабль резко набрал скорость, она сорвалась с этого каркаса, пробила тонкую заднюю палубу, отскочила от щита, закрывающего камеру зажигания, и пробила в стене машинного отделения огромную дыру, через которую в корабль насмешливо заглянули звезды.

Никто из людей не пострадал. Разрушение не было таким уж непоправимым. Однако, оно затронуло большую часть оборудования, предназначенного для постройки термоядерной электростанции. Поскольку такой случай не был предусмотрен и соответствующие меры предосторожности не были приняты перед стартом с Земли, произошла мгновенная реакция слияния. Батареи не выдержали, поскольку они могли обслуживать только внутреннюю электрическую систему, а никак не сплав ионов или радиационное экранирование.

Корабль внезапно наполнился излучением.

В транспортнике не было места для антирадиационной аппаратуры.

Единственное, чем он мог помочь, — это как можно быстрее вывезти команду, прежде чем она подверглась бы серьезным дозам облучения. Покинутый "Скиталец" остался плавать на орбите. Невидимые и неслышные, потоки яда бурлили в его корпусе.

— Понимаю, — кивнула Джудит. И вновь при этом движении ее волосы сделали волнообразное движение. — Спасибо.

В горле Киви пересохло больше, чем при обычном коротком разговоре в течение нескольких минут.

— Рад был служить, — пробормотал он.

— Что вы собираетесь теперь делать?

— Я… — Киви сжал губы. — Ничего. Не беспокойтесь.

— Вы пришли, чтобы проведать Яна? Я собиралась устроиться где-нибудь на корабле, пока у меня не будет возможности вернуться назад со следующим транспортником. Я уверена, что Ян был бы рад, если бы вы… — ее голос вдруг стих.

Свобода довольно грубо вел себя по отношению к капитану, когда они все вместе работали в лагере на Растуме.

Киви ядовито улыбнулся.

— Безусловно.

И тут он с изумлением осознал, что сам не понимает, зачем он пришел сюда. Может быть, затем, чтобы избавиться от собственного отчаяния, выместив злобу на раненом? Киви боялся, что именно эта или подобная ей идея привела его сюда, и понимал, что поддался он ей почти сознательно. Но почему? Свобода был угрюмым, вспыльчивым, неразговорчивым человеком, но не более раздражающим, чем любой другой из его собратьев-конституционалистов.

Как лидер их движения, он помогал осуществлению проекта колонизации, и, хотя никто из астронавтов не горел желанием взяться за выполнение этого задания, все же работа есть работа, и ее надо выполнять, а не ворчать по ее поводу.

— Я… да, я хотел его проведать, — соврал Киви, — и… и посоветоваться с ним.

— Ну, так вы же вполне можете это сделать! — послышался внезапно чей-то голос.

Киви обогнул пиллерс, за который держался, и посмотрел на дверь лазарета. Она была открыта, и там парил Свобода.

На нем была больничная пижама, лицо почти целиком скрыто бинтами; каркас шины мог двигаться вокруг его сломанной левой ключицы, давая ему некоторую возможность пользоваться рукой.

— Ян! — закричала Джудит. — Сейчас же вернись в постель!

Свобода прорычал:

— Какая может быть постель в невесомости, кроме сбруи, которая только удерживает на одном месте, чтобы тебя ненароком куда-нибудь не сдуло? Я услышал, как вы разговариваете.

Свобода из своей белой маски стрельнул глазами в капитана.

— О'кей, я здесь. Говорите же, что вы хотели сказать.

— Врач… — запротестовала Джудит.

— Я не подчиняюсь его приказам, — отрезал Свобода. — Я сам знаю, сколько мне положено двигаться.

— Ян, — умоляющим голосом обратилась к нему жена, — пожалуйста…

— Какую степень вежливости я должен проявить к человеку, который пытался меня убить?

— Такую же, как сейчас! — рявкнул Киви.

И тут же подумал, что в этот момент, наверняка, рот Свободы, скрытый под повязкой, скривила саркастическая усмешка.

— Ну, продолжайте, — хмыкнул Свобода. — Я сейчас не в состоянии с вами драться. Или, может быть, вы, будучи капитаном, просто арестуете меня? Продолжайте же, делайте то, за чем вы пришли.

Джудит побледнела, как полотно.

— Прекрати, Ян, — сказала она. — Это нечестность, называть человека трусом, если он не нападает на тебя, и бахвальство — если нападает.

Снова наступила тишина. Прошла целая минута, прежде чем Киви осознал, что, не отрываясь, смотрит на Джудит.

Наконец, Свобода жестко сказал:

— Хорошо. Согласен. Я думаю, мы можем обсудить практическую проблему без вспышек раздражения. Возможно ли починить корабль?

Киви, наконец, оторвал взгляд от Джудит.

— Не думаю, — ответил он.

— Ну, тогда, может быть, можно приступить к разгрузке? Я все еще в состоянии присмотреть за этим, хотя, возможно, мне понадобится помощник.

— Разгружать? — Киви с трудом отвлекся от своих мыслей. — Что вы имеете в виду? "Скиталец" находится в ядовитой зоне. Его нельзя разгружать.

— Но, минуточку! — Свобода ухватился за дверную раму. Суставы его пальцев побелели. — На корабле находится оборудование, необходимое для колонии.

— Колонии придется обойтись без него, — сказал Киви. Его опять охватил гнев, холодный и ровный.

— Что? Вы что… Нет, это невозможно! Должен же быть какой-нибудь способ достать оборудование с корабля.

Киви пожал плечами.

— Мы, конечно, проведем осмотр. Но надежды очень мало. Поверьте мне, Свобода, для меня потеря "Скитальца" — такая же катастрофа, как для вас потеря груза.

Свобода истерично затряс обмотанной головой:

— О, нет! Это не так. Нам до конца своих дней придется жить на Растуме. Если у нас не будет этого оборудования, то мы долго не протянем.

А вы возвращаетесь на Землю.

— До Земли очень далеко, — сказал Киви.

Глава 3

"Кочевник" отдыхал. Его двигатели издавали едва слышный шепот.

Свобода чувствовал, как тихо стучит под его ногами настил капитанского мостика. Возвращение хотя бы небольшой доли собственного веса казалось чудом.

Киви из своего кресла взглянул на контрольный экран.

— Он здесь, — сказал капитан. — Вы смотрите, а я подведу нас вплотную к борту.

— Какое ускорение вы собираетесь использовать? — ехидно спросил Свобода.

Киви рассмеялся лающим смехом:

— Не больше половины "g". Можете не пристегиваться.

Он вновь сосредоточил все свое внимание на корабле, нажимая на кнопки, отдавая команды по интеркому.

Огромная махина "Кочевника" двигалась, в основном, под управлением автопилота, даже совершая такие маневры, как этот. Киви достаточно было только приказать ему:

— Иди вон к тому объекту.

Подавив внутреннее сопротивление, Свобода склонился перед обзорным экраном.

При наибольшем увеличении "Скиталец" казался почти игрушкой, но быстро вырастал в размерах. Корабль описывал круг за кругом, оставаясь в одной и той же неизменной плоскости.

Тени и резкий солнечный свет гонялись друг за другом по его неуклюжему безобразному корпусу. И Свободе пришла в голову мысль, что даже обтекаемые транспортники тоже какие-то неприятные. Боже, побыстрее бы снова оказаться на Растуме и увидеть, как последний транспортник уходит в небо!

Что же касается пресловутой красоты самого космоса, то Свобода считал, что ее просто переоценивают. Правда, звезды представляли из себя довольно притягательное зрелище, отбрасывая сквозь полнейшую тьму холодные немигающие лучи.

Но, незатуманенные атмосферой, они были слишком многочисленные.

Только профессионал смог бы различить созвездия в этой беспорядочной куче.

И теперь, на расстоянии двух третьих астрономической единицы, "Е" Эридана превратилась из звезды в солнце.

Голос Киви, вечно действующий Свободе на нервы, вывел его из раздумий:

— Вы заметили деталь, послужившую причиной аварии? Она должна вращаться по орбите неподалеку от корабля.

— Нет, еще не заметил. Может, она каким-то образом разрушилась?

Свобода покосился на экран. Будь проклята эта чертова нерассеиваемая иллюминация безвоздушного пространства! Пейзаж на экране был просто дикой смесью тьмы и яркого света.

— Я надеюсь, что хотя бы часть оборудования можно будет спасти. А потом, после того, как мы откроем в лагере механическую мастерскую, можно будет восстановить оборудование.

— Боюсь, вы настроены слишком оптимистически. Груз потерян целиком и полностью.

Свобода повернулся к Киви. До сего момента он не совсем понимал, на чем основывается такой глубокий пессимизм капитана. А, может быть, просто боялся понять? Теперь же он осознал весь ужас положения. И единственное, что он мог, — это ответить на его слова слабым голосом:

— Не будьте смешным. Почему нельзя перенести груз на этот корабль? И почему бы нам для этого не остановить "Скитальца"?

— Потому что магнитное поле планеты концентрирует энергетически заряженные частицы слоями, а орбита "Скитальца" по воле случая находится на расстоянии примерно 11 600 километров от центра Растума, и это как раз самая середина наиболее плотной зоны радиации, — с великолепным сарказмом сказал Киви. — Человек не успеет пробыть на "Скитальце" и двух дней, как получит смертельную дозу облучения.

— Ради Бога! — взорвался Свобода и, подняв левую руку, почувствовал, как сломанную, скрепленную металлическими лубками ключицу пронзила острая боль. — Дайте мне ясный ответ! Наш радиационный экран простирается на несколько километров от корпуса корабля. Если мы подойдем к самому борту "Скитальца", разве он не попадет в поле нашей защиты?

— Послушайте, — сказал Киви. Свобода не мог понять интонацию его голоса: то ли это был голос человека, чье терпение слишком долго испытывали, то ли капитан продолжал насмехаться над ним. — Я полагаю, вы знаете принципы работы радиационного экрана. Это магнитногидравлический принцип, используемый генератором для улавливания заряженных частиц и отбрасывания их в сторону от корабля. Но частицы в поясе Ван-Аллена обладают особо мощным энергетическим потенциалом, поэтому защититься от них довольно сложно. Большинству из этих частиц удается проникнуть далеко вглубь защитного поля, которое, подчиняясь закону обратной прогрессии, значительно снижает свою напряженность с удалением от корпуса корабля.

Таким образом, чем дальше от корабля, — тем больше концентрация неуловленных частиц.

Если мы подойдем вплотную к "Скитальцу", то любой, кто ступит на его борт, попадет в зону такой концентрации частиц, что в течение четырех дней получит смертельную дозу облучения. Эта зона будет располагаться в пределах борта "Кочевника" и центральной оси "Скитальца". То есть, я хочу сказать, что пятьдесят процентов человечества погибли бы от лучевой болезни, подвергнувшись четырехдневному облучению такой мощности. А в той половине "Скитальца", которая находится по другую сторону от центральной оси, облучение сможет убить человека всего лишь за два с половиной дня!

Понимаете вы теперь?

— Э-э… нет, — сказал Свобода. — Людям необязательно работать беспрерывно. Можно делать вылазки по несколько часов за раз. Или нельзя?

— Нет, — Киви покачал головой, бросил взгляд на контрольный щиток и нажал на какую-то кнопку. — Даже если не принимать во внимание радиацию, все равно, тут ничего нельзя сделать. Вспомните силовой экран — это пульсирующее магнитное поле огромной мощности.

Оно подвержено таким колебаниям, что не может быть использовано внутри корабля, который оно защищает. Но если накрыть этим экраном покинутый корабль… Вы понимаете? Ничего более сложного, чем разрезы с помощью термической горелки, использовать будет нельзя. Разумеется, не может быть и речи ни о какой электронике, а электрические инструменты, видимо, придется применять только частично. Но поскольку поврежденные приборы в основном электронные, то каким образом мы сможем их починить, настроить и проверить? Как мы должны привести в действие сами инструменты для всех этих операций?

С отчаянием в голосе Свобода сказал:

— Ну, тогда почему бы нам не взять "Скитальца" на буксир? Нам ведь только нужно вывести его из этой зоны, и потом можно будет провести на нем работы, не подвергаясь никакому риску. На сколько нужно сократить для этого радиус орбиты? На 1 500 километров? На 2 000 километров?

— Если бы мы попытались это сделать, мы бы лишились и второго корабля, — резко ответил Киви. — Звездолеты не приспособлены для буксировки. Мощный поток превратил бы "Скитальца" в пыль. Если же попробовать толкать его, то достаточно будет малейшего нарушения равновесия, чтобы корабли столкнулись и смялись в лепешку.

— Мы могли бы соединить их параллельно друг другу с помощью брусьев.

Может быть, даже присоединить к "Скитальцу" два корабля — по одному с каждой его стороны.

— Все ваши идеи слишком надуманы. При соотношении массы 9:1 межзвездный корабль вряд ли можно сравнить с бульдозером. Он развивает только среднюю мощность против направленных вдоль своей оси сил, а против боковых сил — и того меньше. Выполняя роль буксиров, корабли с мясом бы вырвали нервюры из своих боков. Я, правда, сам думал об этой идее, понимаете, и сделал некоторые расчеты, так что я располагаю цифрами, доказывающими, что такой вариант невозможен.

— Но транспортники…

— Да, транспортники покрепче. Пара этих машин могла бы справиться с такой задачей. Но ведь нужно, чтобы ими кто-то управлял.

На расстоянии этими лоханками, построенными на скорую руку, управлять невозможно. А как нам защитить людей в транспортниках от радиации? На них ведь нет генераторов, чтобы создать противорадиационную защиту. Можно, конечно, послать за ними корабль, чтобы он, следуя на сравнительно близком расстоянии, обеспечил им хотя бы слабую защиту, — однако, достаточную для того, чтобы человек в течение десяти минут смог находиться на борту без ущерба для здоровья. Но в таком случае защитное поле выведет из строя электронные системы транспортников. Так что это тоже отпадает. А теперь заткнитесь!

Киви сосредоточился на маневре сближения со "Скитальцем", словно это был его кровный враг. Свобода сердито молчал, прислушиваясь к невнятным звукам, издаваемым кораблем: к шуму моторов, генераторов, воздуходувок.

Эхом отдававшиеся по кораблю, они резонировали в длинных коридорах.

Свобода вдруг представил, что его заживо проглотила какая-то гигантская рыба и теперь он слышит, как происходит обмен веществ в ее организме.

Он с трудом подавил желание вырваться оттуда.

Чтобы прийти в себя, Свобода стал думать о том, что снаружи только пустота, что солнце похоже на паяльную лампу, а тени — на милостыню.

Реакция организма, не приученного к свободному раскованному полету и постоянно меняющимся ускорениям, превратила его работу грузораспределителя в длительное мучение. Спасали его главным образом таблетки от тошноты, но зато они же перебивали аппетит, и слабость, вызванная плохим питанием, еще усугубила перенесенный недавно шок и кровопотерю. Если бы Киви только знал, как трудно сдержать каждый натянутый нерв и не застонать, он, может быть, не был бы таким злым. Но Свобода скорее бы проклял себя, чем обратился к финну с жалобами.

Внезапно Свобода почувствовал странную усталость, словно заново пережив полет с Земли сюда — не только год изнурительной вахты, но и период заторможенной жизнедеятельности, четыре десятилетия во тьме.

Он не заметил ни легкого удара при соприкосновении с покинутым кораблем, ни возобновления свободного полета, ни сотрясения корпуса "Кочевника" при закреплении абордажных крюков. Он отстегнулся прежде, чем до него дошло содержание слов капитана:

— …и пока вы тут будете ждать, я прошу вас ничего не трогать.

Понятно?

— А? — Свобода смотрел на Киви, разинув рот. — Куда вы уходите?

— Надеть скафандр и осмотреть повреждения. А вы, вероятно, полагали, что я собрался на турнир по игре в блошки?

— Но радиация…

— Экран "Кочевника" обеспечит мне защиту от радиации, достаточную для работы в течение часа или двух.

— О, ну, подождите же. Я тоже пойду. Я хочу осмотреть груз.

— Нет, оставайтесь здесь. Вы уже хватанули порядочную дозу во время аварии.

— Вы тоже. Пошлите тогда кого-нибудь из членов команды, кто не был тогда на "Скитальце".

Киви расправил плечи.

— Я — капитан, — бросил он и покинул мостик.

Свобода не пытался последовать за ним. Слабость все еще не отпускала его. Он вдруг вяло подумал о том, что Киви ведь не женат. Очень немногие из астронавтов имели жен. А поскольку Джудит хотела завести еще детей…

Лучше воздержаться от добавочного излучения.

"Зачем тогда я вообще полетел с ними? — с удивлением подумал Свобода.

— Я мог бы остаться вместе с ней на "Курьере"… Нет. Я должен убедиться в том, что Киви сделал все возможное."

Для командующего было бы вполне естественно бросить груз. Зачем рисковать ради каких-то проклятых колонистов? Перед мысленным взором Свободы проходил эпизод за эпизодом их устройства в лагере, когда между колонистами и астронавтами, получившими приказ помогать им, постоянно вспыхивали ссоры. Вспашка Земли, рубка леса, литье стали, бурение колодцев были неподходящей работой для астронавтов. Но еще более оскорбительным было то, что они, космические разведчики, должны были подчиняться этим презренным самодовольным болванам. Не удивительно поэтому, что самое пустяковое разногласие могло заставить человека потерять над собой контроль.

Пока еще дело не зашло дальше простых кулачных боев, но Свобода был уверен, что Киви мучают те же ночные кошмары, что и его самого: в дело пошли ножи и ружья, речка Эмперор окрасилась в алый цвет.

Свобода подумал, что, конечно, не существует разумной причины, которая заставляет этих людей совершать подобные полеты снова, снова и снова, и всякий раз возвращаться на Землю, с каждым десятилетием становящуюся все более чужой. Астронавты были исследователями. Их духовные ценности были непримиримы по отношению к духовным ценностям конституционалистов, которые заставили флот тащиться на Растум только лишь из-за того, что их не устраивали некоторые действия правительства, а это, по мнению звездолетчиков, было просто смешно. Поэтому они, естественно, и не могли поладить с колонистами. Эти две группы людей принадлежали к двум разным цивилизациям.

Глаза Свободы обратились к экрану. Соединенные вместе "Скиталец" и "Кочевник" образовали новый объект, со своей собственной угловой скоростью и инерционными постоянными.

Сложное по траектории вращение изменилось, хотя по-прежнему было слишком замедленным, чтобы можно было хоть немного почувствовать свой вес.

Сейчас башня капитанского мостика была повернута прямо к Растуму.

Планета приближалась к полуфазе. Ее щит раскинулся по небу на 64 градуса, напоминая огромный смутный круг, темная половина которого обрамлялась огненным ободом солнечного света, преломленного атмосферой, а дневная сторона сверкала так, что затмевала даже звезды. Края планеты были затуманены, но Свобода различил призрачные знамена зари, широко развернувшиеся прямо под ночным лимбом. На освещенной солнцем стороне преобладал синий цвет в спектре от бирюзового до опалового. Планету опоясывали облака белого, нежно-розового и серого оттенков. Под ними едва угадывались пара континентов — коричневато-грязно-зеленые пятна. Он вспомнил о том, как стоял там, прижатый к земле постоянной сильной гравитацией, и с наслаждением подставлял лицо порывам ветра. Растум показался ему таким прекрасным, что он едва сдерживал слезы.

Свобода напомнил себе о том, что поверхность была занята преимущественно непроходимыми лесами, холодными пустынями, крутыми скалами, на которые невозможно было взобраться; что там проносились ураганы, дожди, снегопады и засухи, что экология Растума была враждебной по отношению к людям — ядовитые растения, дикие звери. Три тысячи смельчаков не выжили бы там без машин и научных приборов.

Тем не менее, он продолжал смотреть на планету, подобно какому-то модернистскому Люциферу. Быстрое движение кораблей по орбите, совершивших полный оборот за два часа сорок три минуты, вскоре перенесло Свободу на дневную сторону. Теперь солнце чуть не ослепило его, сфокусировавшись в одной точке на искривленной поверхности океана. Он скосил глаза, пытаясь рассмотреть подробности. Да, — вон тот континент — Роксана. Дети находились сейчас там.

— Вы все еще надеетесь? — раздался сзади него голос Киви.

Свобода оглянулся.

От напряжения он выпустил ручку своего сидения и, оторвавшись от него, поплыл куда-то вбок. Постыдно стуча ногами, он завис между полом и потолком и висел там до тех пор, пока Киви не подтащил его обратно.

— Ну, — спросил Свобода визгливым голосом.

— Бесполезно, — ответил Киви, отводя взгляд. — Ничего нельзя сделать.

Разрушения слишком обширны, чтобы поставить там какие-то временные приспособления. Этот корабль потерян.

— Но ради всего святого! Ведь вы же человек! Мне плевать на этот чертов корабль! Но груз оттуда достать необходимо. Вы что — хотите нас убить?

— Я не хочу убивать людей, находящихся у меня в подчинении, — Киви хмуро смотрел на легкую пену Млечного Пути. — Неужели именно этот груз играет для вас решающую роль? Что в нем такого важного?

— Все. Атомный генератор. Часть лаборатории синтеза. Биометрическая аппаратура…

— А без этого разве нельзя обойтись?

— Растум — это не Земля! Из здешних животных и растений лишь немногие пригодны в пищу. Земные растения не приживутся без экологической и химической подготовки. Возможно, здесь есть специфические болезни, а если нет, так появятся, как только местные вирусы начнут мутировать, а у нас против них не будет никакого иммунитета, переданного поколениями. Мы не сможем добывать и очищать полезные ископаемые в нужных нам количествах, если у нас не будет мощного оборудования, которому требуется ядерный генератор.

— Вы можете сами построить то, что вам необходимо.

— Нет, не можем. Что прикажете нам есть, носить и использовать в качестве инструментов до того, как это будет сделано? Мы и так взяли с собой лишь самый необходимый минимум оборудования, — Свобода покачал головой. — У меня двое детей, вам это известно. Я не собираюсь подвергать их жизнь большему риску, чем это было предусмотрено первоначальным планом.

Киви вздохнул:

— Ну, что ж, тогда скажите мне, каким образом мы сможем вернуть хоть сколь-нибудь значительную часть груза. Я вас слушаю.

— Но разве это не самоочевидно? Силовой экран нашего корабля обеспечит достаточную защиту для того, чтобы человек смог работать на борту "Скитальца" несколько часов, разгружая оборудование вручную и перенося его сюда. Если каждый член команды примет участие в этой работе в течение хотя бы, ну, скажем, четырех часов, то этого будет достаточно, чтобы спасти все.

Киви покачал головой.

— Сомневаюсь. Да, в моей команде 1600 парней, да еще каких, но мне кажется, что для переноса груза без помощи машин потребуется больше, чем 1 600 раз по четыре человеко-часа. И даже если это не так, я не могу приказать моим людям сделать это. Сами понимаете, что для нашей жизни спасение груза не имеет существенного значения. Учитывая то, что радиация имеет свойство накапливаться и что человек, ступив на борт "Скитальца", получит гораздо больше рентген, чем дозволено, даже при самых оптимальных условиях, я не имею права нарушить устав и приказать людям подвергнуть себя ненужному риску. Все, что я могу сделать, — это послать добровольцев.

Но я вас уверяю, что таковых не найдется, поскольку речь идет об интересах ваших землекопов.

Свобода уставился на Киви. Ему казалось, что все это он видит в кошмарном сне. Он и капитан все время что-то говорили друг другу, но каждый из них никак не мог понять своего собеседника.

— Хорошо, — сказал он, наконец. — Мы сами перенесем груз сюда.

Колонисты.

Киви громко рассмеялся, но смех его был невеселым.

— Неужели вы всерьез думаете это? Человеку без соответствующей подготовки потребуется на это столько времени, что радиация убьет его прежде, чем он успеет только начать!

Капитан пристально посмотрел на своего пассажира. На какой-то короткий миг в его глазах появилась теплота.

— Для меня это тоже нелегко, — добавил он спокойно. — С каждым поколением на Земле становится все меньше кораблей. Я потерял еще один.

Лучше бы мне потерять обе руки.

Немного помолчав, Киви продолжил:

— Ну, что ж, я предлагаю вам спуститься на Растум и обсудить проблему с вашими друзьями. Они должны решить, стоит ли им здесь оставаться при возникших обстоятельствах. Желающие могут вернуться на Землю вместе с флотом. Мы попробуем разместить их на оставшихся кораблях, увеличив время вахт и сократив таким образом необходимое количество саркофагов.

— Но желающими будут все! — закричал Свобода. — Несколько человек, которые достаточно упрямы, чтобы остаться, будут слишком малочисленной группой, чтобы суметь выжить в таких условиях. Только что вы приговорили к смерти колонию на Растуме, а вместе с колонией — все, во что верили колонисты. Значит, все были ни к чему.

— Мне очень жаль, — сказал финн.

Он втиснулся в пилотское кресло и пристегнул ремни.

— Возвращаемся к "Курьеру", — произнес он в интерком. — Приготовиться к отлету от мертвого корабля и к развитию максимального ускорения.

Пальцы Киви чуть помедлили над пультом управления корабля.

— Существует еще одна причина, Свобода, — сказал он. — Даже если бы мои люди согласились бы разгружать для вас этот корабль, хотя я уверен, что они бы на это не пошли, — все равно я бы им не разрешил.

Свобода сгорбился, как от боли. Слишком много ударов обрушилось на него в последнее время. Глаза его наполнились светом звезд, который так и не дошел до его сознания.

— Почему? — спросил он.

— Потому, что эта работа заставила бы нас проторчать здесь еще несколько недель, — ответил Киви. — Только несколько человек одновременно смогли бы находиться на борту "Скитальца". Остальным пришлось бы слоняться без дела на других кораблях или внизу, на планете. И то, и другое чревато опасными последствиями.

— Что вы имеете в виду, — поинтересовался Свобода.

— Одно дело, когда экспедиция к какой-нибудь звезде состоит из одних мужчин, — голос Киви внезапно охрип. — Другое дело, когда мужской экипаж смешивается с тысячей зрелых женщин, ни одна из которых не может принадлежать астронавту. Какова, по-вашему, основная причина той вражды и драк, свидетелем которых вы стали?

И далек ли тот час, когда одна такая вот драка закончится смертельным исходом?

А если уж это не вызовет бунта, тогда я не знаю, что вообще может его вызвать. И тем не менее, я не могу принудить своих людей болтаться на орбите неделю за неделей, в то время, как они могут спуститься на землю.

Вы говорите мне, что у вас дети. Да толкуй вы об этом хоть целый день каждому члену команды в отдельности — это никого не взволнует. Ведь это те же люди, что и взрослые, с той лишь разницей, что некоторые склонны их обожествлять без всякого на то основания. Когда речь идет о личной жизни взрослого, то любой здравомыслящий человек скажет вам, что тут не до деточек. Да и вы сами признайтесь честно: если бы возник вопрос о спасении жизни либо вашей жены, либо ваших детей — кого бы вы предпочли?

— Но при чем тут… — Свобода сердито передернул плечами.

— А все-таки?

— Я оставил бы жену, — опустив голову, сказал Свобода с безнадежностью в голосе.

— Вот видите! У нас впереди долгий путь домой. Я не хочу начинать его с помешавшейся командой.

Свобода пристегнулся, хотя корабль набирал ускорение довольно плавно.

Впервые за все время он начал понимать, что Киви тоже имел право проявлять неблагоразумие.

Он уставился прямо перед собой, словно хотел наяву увидеть ядовитый дождь или услышать, как он шелестит, ударяясь о защитный экран. Натиск неощущаемой смерти отражало неощущаемое оружие…

Нет, его разум мог воспринять это, но инстинкты его восставали. Все, что они сейчас требовали, после слов капитана — это немедленно найти Джудит, держать ее около себя и никуда не отпускать, пусть даже под небом, извергающим молнии.

В смущении он попытался отвлечься от мыслей о жене, вспомнив законы физики. Электроны и протоны нельзя считать несуществующими только потому, что их нельзя увидеть. Можно ведь наблюдать их след, проложенный среди скопления туч, или их подпись на фотопластинке… Магнитные поля — тоже самая настоящая реальность. Сильный магнит может вырвать из рук человека нож и при этом поранить его, если он подойдет слишком близко к магнитным полюсам. Планетарный магнетизм способен повернуть иглу и указать таким образом, где находится родная планета.

И, если уж на то пошло, кто когда-нибудь видел или слышал, или измерял эмоции? Но, тем не менее, любовь, ненависть, страх руководили людьми, устремившимися навстречу звездам, где их настигло отчаяние.

Человеческое тело, такое большое, одна невесомая мысль может заставить ходить, стеная, туда и сюда, пока та же самая невидимая мысль его не остановит. Если бы только мысль была способна остановить с такой же легкостью корабль в его движении по орбите! Но мысль все-таки нельзя сравнивать с магнитным полем.

Или можно?

Свобода соскочил со своего сидения, ударившись левой рукой о подголовник. Его окатила волна боли, и он вскрикнул. Киви обернулся и рявкнул:

— В чем дело?

С трудом сдерживая слезы, Свобода, всхлипывая, сказал:

— Мне кажется, я нашел выход. Я нашел выход…

— Это займет много времени? — спросил Киви, на которого сообщение Свободы, казалось, не произвело никакого впечатления.

— Мо… мо… может быть…

— Тогда забудьте об этом.

— Но клянусь Иудой в аду! — Свобода потрогал свою ключицу.

Шина, кажется, была цела. Боль отступила, подобно приливу, накатываясь и снова утихая. Свобода дождался момента, когда мозги его прояснились, и с трудом выдохнул:

— Вы можете хотя бы выслушать меня? Мы могли бы спасти и корабль тоже!

— А взамен допустить риск потерять человек двадцать убитыми во время драк и мятежа. Нет.

Голова Киви была высоко поднята, лицо абсолютно бесстрастно.

— Я уже говорил вам, что трения между двумя нашими группами стали опасны. Я просто не знаю, как дождаться момента, когда остальные корабли будут разгружены, а наши баки наполнены. Потом мы сразу отправляемся! Я не проведу ни одного лишнего дня в этом богом проклятом месте.

— Но корабль… вы говорили…

— Я знаю. Вернуться назад, потеряв корабль, — это значит, лишиться значительной доли своей репутации. Возможно, меня отстранят от командования. Но я не фанатик, Свобода. Вы готовы пожертвовать даже жизнью Джудит, лишь бы сохранить свою странную философию. (Но в конечном итоге, что это такое, как не утверждение вашей личной бессмертной значимости?) А я не хочу, чтобы люди получали травмы, а, может быть, даже и умирали во имя того, чтобы мой послужной список был безупречным. Я собираюсь доставить домой всю без исключения команду, если не весь флот. И если колонисты придут к решению все бросить и вернуться домой — что они и сделают, как мне кажется, — тогда, клянусь небом, я окажу им эту услугу! вращая голубыми, как у слепого глазами, Киви вдруг закричал:

— Убирайтесь отсюда! Я не желаю выслушивать ваши сумасшедшие планы! Выметайтесь с мостика и оставьте меня в покое!

Глава 4

На корабле уединиться было еще сложнее, чем на Растуме. Потерпев множество неудач в своих поисках, Свобода и Джудит, наконец, перестали искать место, где они смогли бы побыть вдвоем.

Членам экипажа доставляло явное удовольствие отказывать им в разрешении занять на время ту или другую секцию. Они вернулись на полубак и сели на указанную им койку за занавесками.

Время от времени их разговор прерывался громким стуком фишек о магнитный стол и невнятным бормотанием.

В полумраке тесного помещения Свобода сумел разглядеть, что глаза Джудит покраснели, а вокруг них залегли темные тени. Она была так же измотана, как и он сам. Невозможность помочь ей причиняла Свободе жестокие страдания.

— Но неужели он даже не выслушал тебя? — спросила Джудит. — Я не могу этого понять.

— О, да, — вздохнул Свобода. — Он взорвался и велел мне убираться с мостика, я уже тебе говорил. Но еще до того, как мы вернулись сюда, на "Курьер", он достаточно остыл, чтобы выслушать меня, когда я на этом настоял. Промежуток времени до этого разговора я использовал, чтобы сделать некоторые грубые расчеты, и с их помощью сумел ему доказать, что мой план вполне мог бы сработать.

Джудит все еще не спросила его, что же это за план. Но для нее это было вполне типично. Как большинство женщин, она больше внимания уделяла реальным вещам, оставляя абстракции мужу. Свобода часто думал о том, что она согласилась лететь на Растум не столько из-за своих идей, сколько из-за него. И, сам того не сознавая, он был очень рад этому.

Джудит с недоумением спросила:

— И все-таки он отказался от твоего плана?

— Да. Он выслушал меня, согласился, что идея практична, но заявил, что она неосуществима. Когда я начал спорить, он снова вышел из себя и разорался.

— Но это так не похоже на Нильса, — пробормотала Джудит.

Лицо Свободы перекосилось.

— Разве ты находишься с ним в таких близких отношениях, что называешь его по имени?

— Но я думала, что ты знаешь… — Джудит немного помолчала. — Нет, скорее всего, нет. Ты всегда был таким деловым, когда мы работали в лагере, и держался так холодно с ним и с другими астронавтами. Я никогда не понимала, в чем тут причина. Он был очень добр ко мне и к детям. Они с Дэви были просто неразлучны. Он познакомил Дэви с местным лесом, с охотничьими трюками и ловушками, которыми он пользовался еще во время первой экспедиции, — Джудит потерла глаза. — Вот почему я не могу понять его теперешнего поведения.

Свобода ясно понимал, в чем тут дело, и почему Киви старался завязать дружбу с их сыном, хотя — он был абсолютно уверен в этом — капитан был абсолютно равнодушен к детям. Но интуиция подсказывала ему, что Джудит не должна об этом знать, и потому он сказал:

— Видишь ли, Киви тоже сейчас ужасно напряжен. Потеря корабля была для него тяжелым ударом.

— Тогда он тем более должен быть заинтересован в спасении "Скитальца".

— Угу. Но он, в общем-то, прав, утверждая, что моя идея, будучи простой и элегантной… — Свобода криво ухмыльнулся, — потребует все же немало времени для осуществления. При этом понадобится лишь несколько членов команды. Остальным придется бездействовать до тех пор, пока последние корабли не будут разгружены и баки не наполнены до отказа.

Безусловно, для Сатаны это будет хорошим шансом найти применение праздным рукам.

— Разве нельзя их усыпить? Ведь на обратном пути домой все равно придется это сделать.

— Нет, боюсь, что нет. Мой план предусматривает маневрирование на высоких скоростях и рывки с максимальным ускорением. Саркофаги слишком хрупкие, чтобы выдержать это. А для осуществления операции понадобятся все корабли, иначе это затянется на неопределенно долгий срок…

Нет, большинству команды понадобилось бы ждать на Растуме. Киви прав.

Это может кончиться катастрофой. Он считает, что в данном случае цель не оправдывает средства. Я с ним согласен.

По лицу Джудит промелькнула тень.

— Странно. Уже… — она внезапно замолчала.

— Что? — резко спросил Свобода.

— Ничего.

Он схватил ее за запястья и сжал так, что она поморщилась.

— Говори! Я имею право все знать.

— Я уже сказала — ничего. Ко мне приставал один человек… один из астронавтов… несколько дней назад, в лагере. Но, право же, ничего не случилось. Я крикнула, и тут же прибежал Чарли Локейберг. Астронавт сразу ушел. Даже драки не было.

Свобода стиснул зубы, а потом грубо сказал:

— Надо было разбить два отдельных лагеря, не допускать никаких контактов и не разрешать колонисткам ходить поодиночке.

— Но это ужасно. Эти люди так помогли нам. Они…

Свобода вздохнул:

— Ну, детали мы обсудим позже. К какому бы решению мы ни пришли, выполнить его будет нелегко. Я одобряю желание Киви избавить свою команду от подобных унижений. Ему придется заботиться об их моральном облике и состоянии в течение всего долгого пути домой.

— И поэтому ты считаешь, что лучше обречь наших детей на заведомую гибель, чем подвергнуть риску нескольких человек из команды?

— Не говори мне о детях! — взорвался Свобода. — Десяток здоровых мужчин и женщин смогут породить целое поколение себе подобных. К тому же мне нужны свои собственные дети, а не те щенки, которые отравлены чуждой мне моралью и связаны со мной лишь тем, что носят мою фамилию. В этом я тоже абсолютно согласен с капитаном.

— Понятно, — Джудит покачала головой. — И все-таки ты неправ, Ян.

Дело не только в этом. Забота о команде — один из главных факторов, я согласна.

Но ведь нельзя сказать, что Нильс нас ненавидит. Ты знаешь его только с отрицательной стороны. Но уверяю тебя, Киви всегда был очень добр ко мне. Он просто из кожи вон лез, чтобы мне угодить. Капитан не может бросить нас здесь, зная, что мы погибнем. Он на это не способен.

Свобода некоторое время пристально смотрел на жену. По его мнению она не была красавицей в общепринятом смысле, но все же это была Джудит, и в этом заключалось самое главное. И вдруг в голове Свободы шевельнулась какая-то смутная мысль.

— Ты в этом уверена? — спросил он.

— Да. Как не в чем другом.

— О'кей. Тогда я постараюсь проследить за логикой Киви. Он не верит в то, что мы останемся здесь без оборудования, и полагает, что мы вернемся с ним на Землю. Поэтому ясно, что убийцей его назвать нельзя. Возможно, он даже считает, что поступает так ради нашего же блага. Ведь совершенно ясно, что многие из нас погибли бы в течение первых же лет освоения Растума независимо от того, какое оборудование мы бы имели.

— Да, он, видимо, так и думает. Он всегда считал, что бессмысленно даже пытаться освоить эту планету, — на лице Джудит появилась слабая улыбка. — Что ж, безусловно, пройдут поколения, прежде чем мы сможем построить свой собственный звездолет.

— Причина не только в этом, — Свобода посмотрел на жену и выдержал взгляд до тех пор, пока она не заерзала от смущения.

И тут мысль, промелькнувшая у Свободы несколько минут назад, окончательно оформилась.

Он даже не мог себе представить, что способен чувствовать к человеку такую жалость, какую он почувствовал к Киви сейчас, когда понял, какова главная надежда капитана.

— Так, значит, мы должны вернуться? — прошептала Джудит.

Не сводя с нее глаз, Свобода рассеянно ответил:

— Я думаю, большинство проголосует за это.

— Но меньшинство ведь тоже не сможет остаться здесь, да? — щеки Джудит покраснели, и она опустила глаза, чтобы избежать его взгляда. Если возвращаться, так всем.

— А ты сама как на это смотришь?

— Я… о… конечно, мне очень жаль, Ян. Все это так… так неприятно. Мы ведь все продали, чтобы оплатить этот полет, и теперь нам придется вернуться нищими на Землю, полную чужаков. К тому же ты так мечтал об этой планете.

— Но все-таки ты не будешь убита горем, не правда ли?

— Что ты хочешь этим сказать? — Джудит сердито вскинула голову. Прекрати пялиться на меня!

Свобода стиснул зубы. Он не мог сейчас все объяснить. Если кто-то из сидевших за занавеской понимал по-английски, то их наверняка подслушивали.

Поэтому начать сейчас осуществление своего плана означало обречь его на провал. К тому же он не собирался раскрывать его Джудит ни при каких обстоятельствах. Нащупав слабое место капитана, он, Свобода, должен был применить максимум усилий, чтобы забыть о том, что он узнал, а не использовать это хладнокровно против несчастного астронавта.

Однако, Джудит ждала ответа, поэтому Свободе поневоле пришлось продолжить, но уже на подходе к задуманному, он почувствовал, что зря так уверен в себе.

Взяв руки жены в свои, Свобода сказал:

— Джудит, я хочу тебя кое о чем попросить. Это самое тяжелое из всего, что ты когда-либо сделала для меня, хотя ты уже сделала даже больше, чем я того заслуживаю.

Джудит вновь напряглась, хотя по ее лицу блуждала неуверенная улыбка.

— Чего же ты хочешь?

— Каким бы ни был исход голосования — даже если все без исключения остальные проголосуют за возвращение — я прошу тебя остаться со мной на Растуме.

Дыхание Джудит участилось. Свобода почувствовал, как похолодели ее пальцы.

— Только не подумай, что я сошел с ума, — взмолился Свобода. — Мы сможем выжить. Я клянусь тебе. Пусть дети отравятся на Землю, мне нет до них дела. Общество, какое бы оно ни было, позаботится о детях. А у нас с тобой будут другие дети, действительно наши, родные нам не только по крови, но и по духу…

— Т-ты всегда говорил…

— Да, старая пословица. Лучше умереть стоя, чем жить на коленях.

— Прекрасный лозунг, — отрезала Джудит. — Нет. Я не останусь.

Свобода сделал последнюю ставку.

— Что бы ни случилось, — сказал он, — я остаюсь.

Он сидел совершенно спокойный, и, наконец, Джудит бросилась к нему в объятия.

— Я тоже, — прошептала она.

Свобода обнимал ее, мысленно посылая к чертям всех подслушивающих астронавтов.

Некоторое время они говорили о том, что будут делать, если действительно окажутся на Высокогорьях Америки одни. Но вскоре Джудит переменила тему разговора, нервно рассмеявшись и сказав:

— Но, может быть, нам и не придется заботиться обо всем этом? Надо попробовать уговорить Нильса спасти "Скитальца".

— Прямо говорить ему об этом нельзя, — сказал Свобода. — Он лишь ответит, что надо быть благоразумной, попросит тебя замолчать и предложит вернуться на Землю.

— А все-таки, в чем состоит твой план спасения, Ян?

— О, вот в чем.

Свобода улыбнулся, но его улыбка была скрыта под бинтами.

— Это очень просто и напрашивается само собой. Без сомнения, не догадайся об этом я, это пришло бы еще кому-нибудь в голову. Ты знаешь, как возникают пояса Ван-Аллена? Ну, планетарное магнитное поле относительно слабо в любой взятой точке, но простирается на гигантское расстояние, и таким образом задерживает эти частицы. Защитный экран космического корабля не может распространяться на такие расстояния, поэтому он должен обладать огромной мощностью. Силы, которые отклоняют быстро движущийся ион с его пути, да еще на расстоянии несколько километров от их источника, должны быть громадны. Такие силы может произвести только термоядерный генератор.

"Скиталец" — это, по сути дела, металлический объект, загруженный другими металлическими объектами. То есть проводник. Если поместить проводник в магнитное поле, или, наоборот, то в результате возникает электродвижущая сила, величина которой зависит от скорости движения и напряженности поля. Помнишь школьный опыт, когда магнитную пластинку роняли между полюсами сильного магнита?

Как только она попадала в поле, скорость ее падения забавно уменьшалась. Причиной этого было то, что пластинка пересекала силовые линии, а это вызывало в меди вихревые токи. Энергия падения пластинки превращалась из скорости в электричество, то есть в теплоту.

— О! — воскликнула Джудит. — Конечно.

— Понимаешь? Мы будем посылать один за другим корабли к "Скитальцу", с тем, чтобы они прошли мимо него как можно быстрее и как можно ближе. Это вполне достижимо с помощью автопилота при использовании расчетов гиперболической траектории, перпендикулярной орбите "Скитальца". Я полагаю, что тридцати-сорока километров в секунду можно будет достичь без особых затруднений. Таким образом… их магнитные поля остановят "Скитальца". Утратив энергию, он перейдет на более низкую орбиту. И после необходимого количества таких операций он, в конце концов, окажется в достаточно безопасном районе, чтобы бригада ремонтников смогла там работать, не рискуя жизнью.

— Ну, что ж, это прекрасная идея. Но что будет с другими кораблями?

— О, они тоже подвергнутся торможению. Третий закон Ньютона. Но "Скитальца" они пройдут в свободном полете, так что в результате не возникнет никакой поистине заметной деформации. К тому же торможение их продлится недолго. Мы наполним баки кораблей и увеличим таким образом их массу в девять раз. Баки "Скитальца" почти все пусты… И все-таки мы не можем искусственно ускорять этот процесс. Вихревые токи выделяют тепло, которое должно рассеиваться. "Скиталец" может просто-напросто расплавиться.

— От тепла можно было бы избавиться очень просто, — предложила Джудит. — На одном из кораблей можно установить насос и все время обливать "Скиталец" водой. Она испарится и унесет с собой тепло.

— Умница, девочка. Я тоже об этом думал. Возможно, есть и другие способы, еще более предпочтительные. Но вся штука в том, что мы не можем спасти "Скитальца", пока Киви…

За занавесками послышался чей-то голос, который с сильным акцентом произнес:

— Пожалссста, миимтер и мииммим Шифобота зайтти ф каютту каппитана.

Джудит вздрогнула:

— Что?

— Я так и знал, — сказал Свобода. — Кто-то нас подслушал и успел донести. Я просто счастлив. Ну, что ж, зато все выясним до конца.

Взявшись за руки, они пошли вдоль коридора. Сердце Свободы учащенно билось. Постучав в дверь капитанской каюты, они услышали грубый голос:

— Входите.

Свобода пропустил вперед Джудит, затем вошел сам и закрыл за собой дверь.

Каюта капитана, которая одновременно была и приемной, и спальней, как и все помещения корабля, отличалась маленькими размерами. Она была забита книжными и музыкальными катушками, но во всем остальном была такой же строгой, даже аскетической, как монашеская келья. Киви сидел за магнитной доской на тонких ножках, которая служила ему столом. Прямо у них на глазах капитан стал неуловимо взъерошенным. Взгляд его был холоден и пуст.

— Что это еще за чушь с вашим решением остаться? — без всяких предисловий требовательно спросил он.

— Это наше личное дело, — ответил Свобода.

— Может быть, лично ваше. Вы можете оставить свои кости на Растуме, если хотите. Но ваша жена? — лицо Киви обратилось к Джудит. — Он не имеет права приказывать вам умереть. Я предлагаю вам свою защиту.

Джудит прижалась к мужу.

— Никто меня не заставляет, — прошептала она.

— Но вы же сумасшедшие! — закричал Киви. — Вся эта затея была просто азартной игрой, поазартнее, чем игра в кости. Но теперь, когда груз "Скитальца" потерян, риск настолько увеличился, что большинство ваших людей наверняка решит вернуться. А это уже не оставляет ни малейшего шанса для тех, кто захочет испытать судьбу в одиночку.

— Позвольте нам самим делать выводы, — сказал Свобода.

Киви взмахнул рукой в воздухе, словно пытаясь его ударить.

— Джудит, — сказал он, — вы не понимаете, что это значит.

Джудит вскинула голову:

— Зато я понимаю и помню свой брачный обет.

Киви как-то весь осел.

— Но ведь я же не чудовище, — жалобно сказал он. — Я просто хочу избавить свою команду от бед, возможно, даже от убийства. Вот почему я не могу принять спасательных планов, рассчитанных на продолжительный период времени.

"Но это только одна из причин", — подумал Свобода.

— Я с большим удовольствием доставлю ваших людей домой, — сказал Киви. — И, кроме того, у меня есть деньги. Я помогу вам и вашей семье, Джудит, начать заново жизнь на Земле. Для чего деньги холостяку?

— Нет, — твердо сказал Свобода. — Прения закончены. Вы не имеете права заставить нас покинуть Растум. Если вы попытаетесь отдать нас под арест, то тогда уж конфликт между нашими группами наверняка выльется во что-то серьезное!

— Не говори таким тоном, Ян, — в глазах Джудит стояли слезы. Но вот они покатились по ее лицу, упали и поплыли к вентиляционной решетке, как маленькие звездочки. — Нильс желает нам добра.

Свобода сказал с намеренной жестокостью:

— Без сомнения. Итак, храните верность своей статистике, Киви.

Избегайте подвергать свою команду какой бы то ни было опасности. Пусть на Растуме не состоится никакой колонии. В худшем случае это будет стоить жизни всего двоим.

Увидев, как исказилось лицо Киви, как задрожали его губы, Свобода понял, что победил. Итак, его план удался! Он поставил капитана, влюбленного в его жену, в безвыходное положение. Киви понял, что ему не удастся заставить Джудит вернуться на Землю, где астронавт рассчитывал добиться ее взаимности. Но оставить ее на Растуме вдвоем со Свободой и тем самым обречь ее на смерть он тоже не мог.

Все, что затем последовало, подтвердило безошибочность расчета Свободы.

Капитана бил озноб. Он повернулся к Джудит, потом отвернулся от нее, потом повернулся вновь.

— Вы знаете, что я не могу этого допустить, — сказал он. — Хорошо, мы спасем "Скитальца". А теперь, пожалуйста, оставьте меня одного.

Сейчас Свобода многое отдал бы за то, чтобы не произносить тех последних своих слов, которые были абсолютно не нужны.

Глава 1

— Ня-а-а, ня-а-а!

— Пошел прочь от меня, говнюк, отвали от меня. Ты воняешь!

— Точняк, он воняет. А знаешь, почему? Потому что его вырастили в резервуаре с жидким удобрением.

— Эй, Дэнни, которая твоя сестра? Эта что ли, вон та корова, твоя сестра, а, Дэнни?

Ян Свобода хлопнул ладонью по контрольной панели.

— О'кей, — прикрикнул он. — Успокойтесь! Сядьте.

— Уберите этого навозника Дэнни к чертям собачьим, — сказал Пэт О'Малли. — Я не желаю, чтобы рядом со мной торчала эта жирная скотина, которую вырастили в резервуаре.

— Ня-а-а! — сказал Фрэнк Де Смет, влепив бедняге подзатыльник.

Дэнни Коффин свалился на четвереньки в боковой проход. Фрэнк и Пэт соскочили со своих мест и начали его тузить.

— Я сказал, хватит! — Свобода снова стукнул по панели, с такой силой, что она затрещала. — В следующий раз я стукну уже по чьей-то заднице.

Он привстал и оглянулся. Мальчишки стихли и вернулись на свои места.

Свободе уже несколько раз приходилось пилотировать школьный автобус согласно установленной очереди, и вскоре он завоевал у детей репутацию зануды. Но это служило ему защитой.

Дети, в общем-то, не были такие уж плохие, но Свобода вез их из школы, где им приходилось немало работать, домой, где приходилось работать еще больше. Конечно, им нужно было где-то выпустить пар, а где же еще, как не по дороге домой? Но Свобода предпочитал не допускать этого, пока старая мышеловка была в воздухе.

— Это очень низко — дразнить бедного Дэнни, — сказала Мэри Локейбер, девочка в накрахмаленной кофточке и с длинными локонами, похожими на темный шелк. — Он ведь не виноват, что его пришлось выращивать в резервуаре.

— Вы тоже не больно задавайтесь, — мрачно сказал Свобода. — Вас самих вырастили в резервуаре. Он, правда, называется материнским чревом, а не экзогенетическим аппаратом. Но на днях ваши родители возьмут своего собственного экзогенетического ребенка, и он будет ничем не хуже, чем вы, — он немного помедлил. — Разве что не такой везучий, как вы. О'кей, пристегнитесь.

Дэнни Коффин сел на свое место рядом с Фрэнком де Смет, высморкался и вытер нос. Это был приземистый темноволосый мальчик с широким лицом и прямыми волосами: его хромосомы несли в себе наследство Востока. После начала учебного года он повел себя очень спокойно. Когда другие приставали к нему, он предпочитал не давать сдачи, а защищаться.

"Надо будет сказать о нем Сабуро", — подумал Коффин. Хирояма, его коллега по работе, преподавал в старших классах дзюдо. — "Небольшой специальный инструктаж мог бы дать бедному парню шанс завоевать уважение… А, может быть, и нет. При гравитации, которая на четверть больше земной, Растум — неподходящее место для безответственного применения таких приемов".

Свобода почувствовал озноб. Не так давно он видел, как с крыши упал человек. Ребра его пронзили легкие, а таз был разбит вдребезги. На Земле бедняга отделался бы, самое большее, сломанной ногой.

Свобода нажал на кнопки контроля. Роторы стали перемалывать воздух, и аэробус тяжело двинулся вверх. Вскоре оставшаяся внизу школа превратилась в скопление покрытых дерном крыш с грязным пятном игрового поля посередине. Несколько дюжин деревянных домов — поселок Анкер — тоже уменьшился на глазах, превращаясь в пятно на пересечении трех ярких линий.

В этом месте реки Свифт и Смоки, сбегавшие с гор Кентавра на западе, сливались и образовывали Эмперор. Весь остальной пейзаж занимала сплошная зелень со слабым отблеском металлической голубизны. То тут, то там мелькали клочки лесов и светлые пятна полей, где фермеры пытались вырастить пшеницу и рожь. К северу пейзаж становился все более мрачным, занятый сплошными лесами; к югу он переходил в возвышенность, которая становилась все круче и каменистее, пока, наконец, не превращалась в цепь Геркулесовых гор, стеной закрывавших горизонт.

Приближался день осеннего равноденствия, когда Растум почти поровну делил свой шестидесятидвухчасовой период обращения между днем и ночью. К концу полдня солнце поднималось над Кентавром, окрашивая в розовый цвет его снежные вершины, прятавшие свои плечи в благодатной тьме. На землю ложились гигантские тени. Оно было слишком большим, это солнце, и слишком ярким, но в то же время чрезмерно оранжевым. Оно непомерно медленно двигалось по чересчур тусклому небу.

Или, может быть, так только казалось колонистам, которые выросли на Земле. Новое поколение, представители которого, первоклассники, сидели сейчас у Свободы в аэробусе, находили все это вполне нормальным. Для них "Земля" была всего лишь словом, всего лишь термином по истории, связанным с другим термином "звездой", которую взрослые называли "Сол". Прожив на Растуме семнадцать лет — нет, черт побери, десять земных лет — Свобода стал замечать, что воспоминания о родной планете постепенно стали стираться в памяти.

— Ня-а-а, учительский любимчик. Ты уже наябедничал, а? Ну, подожди, доберусь я до тебя завтра.

— Прекрати, Фрэнк, — крикнул Свобода.

Мальчишка Де Смета поперхнулся и уставился на него. В густом воздухе плоскогорья Америки, плотность которого почти в два раза превышала плотность земного на уровне моря, звуки передавались так чисто и ясно, что дети никак не могли привыкнуть к способности старших отделять звук от шума. Однако, для всех, кто родился на Земле, эта способность была второй натурой, и Свобода прекрасно слышал не только шепот Де Смета, но и перешептывания других детей.

В зеркало заднего обзора он видел, что Дэнни с трудом сдержался, но все-таки не ответил обидчику. Темная узкая одежда мальчика выделяла его среди других детей, так же, как и его статус — первый в школе экзоген.

Остальные школьники тоже носили строгую одежду — по земному обычаю — но колонисты все-таки ввели некоторое разнообразие цветов и фасонов. Старый Джош Коффин, наверное, считал, что это — такой же грех, как и счастье.

Свободе иногда приходила в голову мысль, не Коффины ли первыми предложили ввести обязательную экзогенетику по причине того, что Тереза не смогла доносить ребенка, или потому, что Джошуа захотелось ввести еще одну обязанность для колонистов. Естественно, после того, как закон был принят, Тереза каким-то образом продолжала беременеть, — обычный случай. И в результате Дэнни, вместо того, чтобы получить несколько партнеров по играм дома, получил лишь целый выводок конкурентов.

Бедный парень. Но вмешиваться в это никто не имел права. Поскольку он, видимо, неспособен был обижаться, его приемные родители могли воспитывать его так, как находили нужным, без вмешательства официальных и частных любителей совать нос в чужие дела.

"Однако, — подумал Свобода, — можно все-таки посоветоваться с Сабуро.

Хотя бы попробовать".

Свобода сосредоточился на пилотировании. Каждый день маршрут менялся — три учебных периода по пять часов в каждом распределились с такими промежутками, чтобы время перевозок выпадало на самые подходящие часы.

Дорогу приходилось определять с помощью сложной системы ориентиров на местности, и быть всегда готовым к движению воздушных масс. При таком движении даже легкий порыв ветра мог нанести аэробусу сильный удар.

Уже в который раз независимой частью своего сознания Свобода отметил взаимосвязанность вещей. Говоря о том, что "нет таких вопросов, которые не относились бы к какому-нибудь делу", Торвальд Энкер был прав. Примеры, предоставленные Растумом, подтверждали его слова. Например, связь между экологией и школьными автобусами. Поскольку среди животных и растений, имевшихся на плато, лишь немногие были съедобны, колонистам пришлось выращивать зерновые культуры, привезенные с Земли. Но поскольку экология, необходимая для поддержки этих зерновых, еще не полностью была создана (взять хотя бы тот факт, что на Растуме имелся вирус, который нападал на нитрогенфиксирующую бактерию, симбиотичную земным бобовым), урожаи были плохими, и людям приходилось обрабатывать огромное количество гектаров, чтобы получить хотя бы необходимый минимум зерна. Поэтому большинству колонистов пришлось стать фермерами и поселиться обособленно от других, посередине обширных земельных владений. Это, в свою очередь, обусловило их зависимость от воздушного транспорта — все еще настолько дефицитного и дорогого, что он находился только в общественном распоряжении — чтобы они могли совершать поездки на расстояния, недоступные людям. Особенно это касалось перевозок детей в школу и обратно. А следствием этого было то, что возникла необходимость ввести обязательное поочередное пилотирование школьных аэробусов, к которому привлекались люди вроде Свободы, не занимающиеся фермерством. Ну, а это начинало оказывать влияние на обострение конфликта между профессиональными слоями.

Свободу постоянно мучил вопрос: не заржавела ли уже та свобода, ради которой они, судя по их словам, прилетели сюда.

Каким бы ни был маршрут, Дэнни всегда покидал аэробус последним.

Коффины жили дальше всех, у края Расселины. Когда Свобода посадил аэробус на их посадочную полосу, Дэнни прошел мимо него к выходу, не сказав ни слова.

Тереза Коффин вышла на крыльцо, увидев приземляющийся аэробус. В руках она держала ребенка, а другой, который только что начал ходить, повис у нее на юбке. Заходящее солнце окрасило ее волосы в яркий медный цвет. Она ухитрилась приветственно помахать рукой и крикнула:

— Хэлло! Может быть, зайдете на чашку чая?

— Нет, спасибо, — ответил Свобода, высунувшись из окна. — Джудит уже ждет меня.

Тереза улыбнулась:

— Готовитесь к свадьбе?

— Да, — кивнул Свобода, рассматривая голый двор с утоптанной землей, на котором не росло ничего, кроме ощипанного дуба. — Она по уши завязла в стряпне, шитье и еще бог знает в чем. Я обещал помочь передвинуть до ужина мебель.

— Да, передайте ей, что я привезу вечером те пирожные, что обещала, следующим автобусом до Стейнлейк Ройял. Я хотела бы испечь побольше, но…

— Тереза сделала какой-то кривой жест. У Коффина сейчас было уже пятеро детей, включая Дэнни, а шестой уже был на подходе.

— Спасибо, вы нам очень помогли. Хотя не стоило беспокоиться из-за такого пустяка.

— Как, мистер свобода! Свадьба вашей дочери!

— Конечно, конечно. Разумеется, я рад, что Джосселина подцепила такого славного парня, как Колин Локейбер, и мне хочется, чтобы все было, как положено, и так далее. Однако, устраивать на этой планете торжественную церемонию, имитирующую земную свадьбу в семье среднего уровня, в период осеннего сбора урожая и прочее… — Свобода пожал плечами. — Это уж чересчур.

Сойдя по ступенькам, Тереза приблизилась к нему. Ее лицо, покрытое морщинами и почти такое же обветренное, как и его собственное, помрачнело.

— Вы ошибаетесь, — сказала она. — Вероятно, вы просто не очень любите свою дочь. Кроме того, при теперешнем положении дел вряд ли что-нибудь сможет так подбодрить людей, как свадьба.

Свобода подумал о Джосселине, Дэвиде, о родившемся на Растуме Антоне и экзогенном младенце Гейле, стараясь не вспоминать о маленькой могиле позади своего фруктового сада. Ему и Джудит еще повезло. Большинство семей потеряло больше. И потери эти будут продолжаться. Впереди будут и еще один Год Болезней, и еще один ураган "Тихий день", и еще Бог знает, что их ждет впереди. Без сомнения, это был обыкновенный естественный отбор, в результате которого с течением времени появится раса более здоровых и одаренных людей, чем те, каких когда-либо знала Земля. Но в волосах Джудит появились седые пряди, так же, как и в его собственных. Он все еще был в расцвете сил, но горы постепенно начали казаться ему все более крутыми.

— Да, — сказал Свобода. — Вы, безусловно, правы. Я согласен: необходимо время от времени устраивать праздники. Я вовсе не хотел быть похожим на… — он чуть было не сказал: "на вашего мужа", но вовремя удержался и надеялся, что Тереза ничего не заметила. — Так или иначе, закончил он поспешно, — мне пора. Пока.

Тереза снова улыбнулась:

— До вечера. Я буду что-нибудь около 39.00 по нашему времени.

"Она, наверно, ждет-не дождется этой поездки к нам, — подумал Свобода. Хоть сбежит отсюда на час-другой".

Свободе вдруг стало так ее жалко, что он даже забыл о Дэнни.

Глава 2

Подобно большинству поселенческих домов, этот дом был построен из грубо отесанных бревен, скрепленных стальными и железобетонными скобами, чтобы противостоять могучим ветрам, и с подвалом на случай шторма. Длинный и низкий, прохладный летом и теплый зимой, дом не был примитивным. Кроме электроэнергии, поступавшей с атомной электростанции в Энкере, там имелся солнечный коллектор, который накапливал энергию в подземной системе с супергорячей водой. Энергия была источником тепла и света. Но в то время, как электричества было достаточно, электроприборов не хватало. Поэтому большая часть дома была отведена под мастерскую, и троим мальчикам приходилось спать втроем в комнате. По мнению их отца, такие условия для Нижнего уровня на Земле были бы роскошью.

— Но ведь раньше мы жили не на Нижнем уровне, — сказал как-то Дэнни, впервые обидевшись, когда к ним с Ахабом поместили еще и Этана.

— За это ты должен благодарить справедливого и милосердного Господа, — ответил ему Джошуа Коффин. — Ты всегда должен быть благодарен ему за то, что тебя не было на свете в первые несколько лет освоения Растума, когда мы жили в палатках и землянках, и нас заливали дожди. Я видел, как умирали мужчины, да женщины и дети тоже, лежа в грязной воде, а по их лицам хлестал дождь, какого не бывало на Земле.

— Ну, это было так давно, — возразил Дэнни.

Его приемный отец сжал губы.

— Если ты думаешь, что у взрослых есть время для постройки дополнительной комнаты всякий раз, когда на свет появляется новое отродье, то я научу тебя думать по-другому, — прошипел он. — Во время очередного периода работы по дому ты будешь доить всех коров.

— Джошуа! — взмолилась мать. — Ведь он всего лишь ребенок!

— Ему уже пять земных лет, — отрезал отец.

На этом споры закончились. Дэнни стал действительно думать по-другому.

Он любил коров — они были такие теплые, добрые, и от них исходил запах лета, но их было слишком много. Отец подошел и хлопнул его по плечу прежде, чем он успел закончить работу и почувствовать, как онемели пальцы.

Он пробормотал что-то вроде:

— Ладно, все же это было слишком, — и поспешно вышел из коровника.

Позднее Дэнни, который никак не мог уснуть из-за боли в руках, встал, чтобы выпить воды. В конце темного коридора виднелась освещенная гостиная, в которой сидели отец и мать. Отец, казалось, был чем-то расстроен, а мать расчесывала волосы. С тех пор Дэнни всегда сомневался в том, что мать искренне вступилась за него.

И вот теперь ему приходилось заниматься в школе. Лучше бы его заставили каждый день доить всех коров. Он просил об этом отца, в первый раз вернувшись домой из школы, где ребята на переменах кричали:

— Вонючка, вонючка, вырос в резервуаре, как жирный поросенок.

Он не сказал об этом родителям, потому что это было слишком чудовищным. Но он заплакал. Отец велел ему прекратить заниматься ерундой и вести себя, как подобает мужчине.

Мать, видимо, спросила учительницу, в чем дело. Миссис Антропулос знала, что дети дразнят Дэнни, и велела им не делать этого, но они лишь стали еще больше насмехаться над ним. ("Подожди, я доберусь до тебя завтра", — прошептал ему Фрэнк Де Смет. Позади школьного игрового поля был сарай…) Один раз, когда Дэнни вернулся домой в слезах, мать собрала кое-что для ленча, и они вдвоем отправились на вершину Галочной Горы. Там они сели на большие камни, которые, как часто воображал Дэнни, были притащены сюда гигантами, и стали смотреть на дом и постройки, на зелено-голубое пастбище с гулявшими по нему овцами, похожими на мохнатых жуков, на ржаное поле, где отцовский трактор вздымал за собой тучи пыли, и на Расселину, которая была краем света.

Легкие ветер растрепал волосы матери и заставил деревья зашуметь, вторя ее голосу. Она говорила тихо и медленно, так же, как говорила однажды с отцом после его очередной долгой прогулки в одиночку.

— Да, Дэнни, ты не такой, как все. Но различие это вовсе неплохое.

Когда ты станешь постарше, ты будешь гордиться этим. Ты — первый экзоген на Растуме! Будут и другие, подобные тебе, их будет много, но мы очень рады, что первый — именно ты! И ты нам нужен, Дэнни.

Но когда Дэнни спросил, каким образом рождаются экзогены, мать отвела взгляд и сцепила пальцы.

— Когда ты узнаешь о наследственности, то все поймешь. Сейчас ты еще слишком мал. И именно для того, чтобы все узнать, ты и ходишь в школу. Там ты получишь знания, необходимые для жизни на Растуме, поймешь, почему мы поселились на этой планете, и почему мы никогда не должны забывать о Земле и о ее людях… Дэнни, они дразнят тебя только потому, что тоже не понимают, как все это происходит. Непонятное всегда чуть-чуть пугает, но сами они об этом не догадываются. А ты не очень-то помогаешь им это понять.

Ты должен постараться быть более общительным и дружелюбным. Не задавай слишком много вопросов учительнице. Принимай участие в их играх вместо того, чтобы уклоняться, и… о, я не знаю. Мы прилетели на Растум именно для того, чтобы сохранить за собой право быть не такими, как все. Я полагаю, нет нужды начинать заново старый круг, доказывая тебе, что необходимо приспособиться просто потому, что так более удобно.

Эти слова были так похожи на то, что временами говорил отец, что пикник сразу же разонравился Дэнни, и вскоре они вернулись домой.

Позднее он узнал об экзогенных резервуарах гораздо больше. На звездолетах не было места, чтобы захватить с собой живой скот, поэтому вместо самих животных на Растум повезли их семена — отцовские и материнские. Они были настолько малы, что можно было взять их достаточное количество, чтобы потом получить миллионы животных — коров, свиней, овец, собак, лошадей, индюшек и так далее. В течение долгих лет полета и позднее, уже на Высокогорье Америки, семена сохранялись живыми с помощью тех же средств, которые использовались для усыпления людей.

После того, как колонисты достаточно освоились на Растуме и были готовы заняться скотоводством, биотехники соединили материнские и отцовские семена и выращивали их в резервуарах до тех пор, пока они не превратились в настоящих маленьких животных.

Недавно их класс во время занятий по биологии посетил биолабораторию в Анкоре, где им показали эти резервуары. Дежурный лаборант объяснил, что, однако, этот метод уже больше не используется, потому что животные выросли и сами стали производить потомство. Он сказал, что некоторые виды животных вообще было решено не разводить, но семена их бережно хранились на случай, если эти виды вдруг понадобятся. После этого он показал им картинки, где были изображены некоторые из этих животных: змеи, слоны, мангусты, жабы, божьи коровки и другие.

Так что Дэнни теперь был хорошо знаком с экзогенетикой. Кроме того, он понял, что дети вырастают внутри своих матерей так же, как телята внутри коров, после того, как их отцы отдавали им свои отцовские семена.

Только… не все дети вырастали таким образом.

Некоторых выращивали в резервуарах. В таких же резервуарах, в каких выращивали животных. Дэнни был среди них первым. Почему? Когда он спросил об этом, то ему сказали, что общество нуждается в различных типах людей, но он не совсем это понял. И почему каждые муж и жена должны были иметь по крайней мере одного экзогенного ребенка?

Однажды Дэнни случайно услышал, как молодой мистер Лассаль жаловался отцу на этот закон, когда они вместе работали на молотилке. Отец тогда ужасно разозлился и сказал:

— У вас есть хоть какое-нибудь понятие об общественном долге?

Так что отец и мать, видимо вырастили Дэнни таким образом потому, что их обязывал к этому закон. Сестер и братьев Дэнни они родили сами, значит, им просто хотелось родить: Ахаба, Этана, Элизабет, Надежду и теперь еще одного, которого они зачали, и который должен был появиться на свет через несколько недель. Дэнни же был совсем другое дело. Он был общественным долгом.

Некоторые люди относились к нему хорошо. Например, мистер Свобода.

Дети тоже не всегда проявляли к Дэнни ненависть.

Чаще всего они просто сторонились его, а он — их. Но время от времени кто-то из мальчиков колотил его, как сегодня. Аэробус запоздал на несколько минут, и пока дети ждали его, делать было нечего. Вот Фрэнк и начал поддразнивать Дэнни, а он стал, в свою очередь, дразнить его и, в конце концов, большинство ребят присоединились к Фрэнку, чтобы принять участие в травле Дэнни.

Мальчик вытер нос кулаком, надеясь, что мать не заметит. Она разговаривала с мистером Свободой и даже не сказала Дэнни "Хэлло". Может быть, она просто не заметила его. А, может быть, не хотела замечать. Дэнни проскользнул мимо нее в дом, чтобы снять школьную форму и надеть рабочую одежду. Время для работы по дому еще не наступило, но одежду трудно было шить и трудно чистить.

Ахаб лежал на кровати в комнате, где жили мальчики. Он был младше Дэнни почти на год. (По земному времени на 139 дней. На Растуме обычно пользовались местным календарем, но земной год служил для измерения возраста человека и для определения дат некоторых праздников, например, Рождества. Дэнни часто думал об этом могущественном и таинственном земном годе, шествовавшем сквозь зиму, лето, весну и осень.) Ахаб был стройным мальчиком с каштановыми волосами, как и все остальные "настоящие дети Коффинов."

— Привет, — сказал Дэнни с надеждой в голосе.

— Когда отец придет домой, он тебе покажет, — вместо приветствия заявил Ахаб.

Сердце Дэнни упало.

— Но я ничего не сделал!

— Ты ничего не сделал, — эхом отозвался Ахаб. — Как же, ты не закрыл ворота в северном загоне, а там как-никак шестьсот овец. Мама сказала, что ворота были открыты.

— Я закрывал! Я правда закрывал! Я всегда закрываю ворота, когда загоняю их туда. Как раз перед тем, как поехать в школу.

— Мама сказала, что ворота были открыты. Туда могла забраться дикая кошка. Может быть, она туда уже забралась. А, может быть, прячется в лесу и собирается таскать овец до тех пор, пока отец ее не пристрелит. А ты сам — безмозглая вонючая овца! — на круглом лице Ахаба отражалась злость.

С тех пор, как Ахаб и Этан узнали, что их старший брат — экзоген (хотя неизвестно, что для них означало это слово, потому что они были еще маленькие), они стали использовать это против Дэнни, потому что он был старше и сильнее, а мать всегда относилась к нему лучше, чем к остальным.

Им даже не приходило в голову, насколько лучше относился к ним отец.

— Нет! — закричал Дэнни и выбежал из комнаты. Мать уже вернулась в дом и меняла пеленки маленькой Надежде. — Мама, это неправда, неправда. Я знаю, что закрыл ворота. Я это точно знаю!

Мать обернулась.

— В самом деле?

— Я знаю!

— Дэнни, дорогой, — мягко сказала Тереза, — всегда помни о том, как важно быть объективным. "Объективность" — длинное слово, но одной из причин нашего бегства на эту планету было то, что на Земле люди забыли это слово и в результате стали бедными, несчастными и потеряли свободу.

Мать положила малышку на диван, села на корточки, опустила руки на плечи Дэнни и посмотрела ему в глаза.

— Быть объективным — значит, стараться говорить всегда правду, сказала она. — Особенно важно быть правдивым с самим собой. Это самое трудное, но и самое необходимое.

— Я на самом деле закрыл ворота. Я всегда их закрываю. Я знаю, в диких лесах есть хищные звери. Я никогда об этом не забываю.

— Дорогой мой, но ворота ведь не могли открыться сами. Ты был последним, кто заходил туда передо мной. Я поняла, что произошло. Тебе не нравится школа, и ты так задумался об этом, что забыл закрыть ворота. Я знаю, что ты не нарочно оставил их открытыми. Но не надо стараться скрыть правду.

Дэнни проглотил слезы. Отец говорил, что он уже слишком большой, чтобы плакать, как грудной малыш… как Этан.

— М-м-может быть, и в самом деле так было. Прости меня.

— Ну, вот, хороший мальчик, — мать взъерошила ему волосы. — Я не сержусь на тебя. Я только хочу, чтобы ты понял, что совершил ошибку. Мы хотим, чтобы люди на Растуме не привыкали лгать сами себе. Я очень рада, что ты сознался.

— Т-ты скажешь отцу?

Тереза закусила губу.

— Я не вижу способа заставить остальных держать язык за зубами, сказала она, обращаясь, казалось, больше к себе, чем к Дэнни. Затем она отрывисто сказала:

— Неважно. Я ему все объясню. Тебя действительно нельзя в этом винить.

— Ты всегда… — Дэнни не смог закончить свою мысль, но высвободился из-под ее рук и вернулся в свою комнату.

Она всегда говорила, что Дэнни не виноват, а отец никогда ей не верил.

— Скоро тебе покажут, старик, — сказал Ахаб.

Дэнни не обратил на него внимания. Для Ахаба это было хуже, чем если бы Дэнни его ударил.

— Ня-а-а, ня-а-а, ня-а-а, скоро ты получишь, старый экзоген! — пропел он снова.

Дэнни переоделся и снова прошел через холл в гостиную. Ахаб не пошел за ним.

— Мама, можно мне погулять?

Глаза Терезы потемнели.

— Опять? Мне бы не хотелось, чтобы ты так часто гулял в одиночку. Я думала, — она тепло улыбнулась, — что, может быть, после ужина, когда я поеду к Свободе, я могла бы отпустить тебя к Гонзалесам, поиграть с Педро.

— Ой, нет. Педро любит играть в детские игры. Я и один хорошо погуляю, мама, честно. Смотри, я надел браслет.

Дэнни поднял руку. На его запястье мерцало металлическое кольцо с кнопками. Отец сказал ему, что это — транзисторный радиопередатчик, и если Дэнни потеряется, или с ним что-нибудь случится, любой взрослый сможет отыскать его по направлению сигнала.

Все это отец объяснил ему, как всегда, все усложняя. Мог бы просто сказать, что Дэнни должен носить браслет, чтобы его могли найти. Он уже два раза терялся, и его вскоре находили. После этого отец варил ему горячее какао и рассказывал сказки про короля Артура.

Сегодня Дэнни особенно хотелось куда-нибудь уйти.

— Ну, что ж… хорошо, — сказала мать. — Только не забудь, что через час мы должны задавать корм и поить. А потом мне нужно будет печь пирожные для свадьбы мисс Свободы. Ты не хотел бы мне помочь?

— Э-э-э… — Дэнни не хотел ее обижать, но такие занятия были делом девчонок. — Нет, спасибо, мне не хочется. Пока.

Дэнни прошел мимо коровника, перелез через деревянную ограду клеверного луга и пошел сквозь разбросанные тут и там рощицы и высокую траву невозделанной земли на восток — к своему любимому месту на ободе Расселины, которая была краем света.

Глава 3

До сих пор на высокогорье Америки не было никакого формального правительства. Все возникавшие вопросы решались с помощью дискуссий по телетрансляции. Они тоже были весьма редки, поскольку большинство традиционных функций правительства на Растуме просто отсутствовало например, внутренняя и внешняя оборона — или было передано в ведение добровольных обществ. Со временем социальная структура превратилась бы в более развитую, но для этого ее эволюция должна была происходить очень органично в рамках конституционалистической философии. По крайней мере, так надеялись колонисты.

Однако, необходимо было выбрать кого-то, кто учреждал бы законы, председательствовал на диспутах, следил за такими общественными службами, как медицина и образование, и собирал бы для них налоги. Таким человеком на Растуме был мэр — официальное лицо, избиравшееся каждые семь лет (4,01 земных года) и осуществляющее все вышеперечисленные полномочия в течение этого срока, если общество по какой-либо причине не лишало его вотума доверия.

До сих пор этот пост бессменно занимал Терон Вульф. Его кабинет находился на втором этаже библиотеки, выходя окнами на реку Свифт, которая струилась под деревянным мостом, отливая зеленью. Сейчас, безлунной ночью, река была не видна, но Вульф слышал ее журчание через раскрытое окно.

После наступления темноты на плато быстро холодало, поэтому казалось, что вместе с плеском воды в окно врывается ее леденящий холод.

Джошуа Коффин плотнее запахнул свою кожаную куртку. Вульф, огромная фигура которого казалась еще более мошной в удобном шерстяном свитере и брюках от комбинезона, скосил глаза на окно.

— Закройте, если хотите, — предложил он.

Коффин поморщился.

— Честно говоря, я предпочел бы лучше мерзнуть, чем нюхать ваш дым.

Вульф посмотрел на зажатую в пальцах дешевую сигару.

— Ничего, подождите немного, — сказал он. — Это всего лишь третий сезон выращивания табака. Я знаю, что у него не слишком приятный и слишком резкий запах, но после стольких лет воздержания… Погодите немного — мы попробуем изменить состав почвы, вывести другой сорт или еще что-нибудь сделать.

— Мне кажется, что лучше было бы сосредоточить усилия на улучшении сортов пшеницы, — Коффин сжал губы. — Но я пришел к вам по другому делу.

Вы знаете, по какому.

— У вас пропал мальчик. Мне очень жаль.

— И никто не хочет искать его.

— О, что вы говорите! Но мне сообщили, что…

— Да, да, да. Мои соседи обыскали всю окружающую территорию вчера ночью и сегодня днем. Но теперь они бросили поиски.

Коффин ударил костлявым кулаком по своему колену, обтянутому темной материей.

— Они отказываются продолжать.

Вульф пробежал рукой по поредевшим волосам и водрузил на нос старомодные очки. Единственный в Анкере оптик до сих пор еще не начал производство контактных линз. Он сделал глубокую затяжку, прежде чем ответить, а потом сказал:

— Если, как вы говорите, ищейки потеряли его след на краю Расселины, и никому не удалось поймать ни одного сигнала браслета…

Голос Коффина стал таким же суровым, как и выражение его лица. Он повернул голову, вглядываясь в темноту.

— Я допускаю возможность, что собаки потеряли след еще раньше. Там так сыро, что запах смывается, вероятно, в течение нескольких часов. Но браслет не мог выйти из строя ни при каких обстоятельствах.

— Даже если — извините меня за такое предположение — даже если мальчик углубился в лес, и на него напала дикая кошка? Она могла проглотить браслет, и желудочная кислота…

— Это смешно! — Коффин откинул седую голову назад. Глаза его словно запали, оказавшись в тени. — Последний большой хищник в этом районе был убит около пяти лет назад. А если бы кто-то и забрел сюда из диких лесов, то собаки бы это почувствовали. Они бы подняли такой вой, что разбудили бы даже Лазаря. И я не вижу ни одной правдоподобной причины для прекращения работы передатчика. Его детали заключены в металлическую оболочку, которая, в свою очередь, покрыта тефлоном. Работает он от солнечной энергии. Принцип состоит в том, что там имеется специальное приспособление для превращения любого случайного излучения в разборчивый радиосигнал.

Ночью он питается от микроемкостей, в которых за день накапливается энергия. Портативный локатор передает радиоволны в радиусе десяти километров.

— Можете не рассказывать, — участливо сказал Вульф. — У меня самого есть внуки, — он почесал бороду. — Как тогда вы все это объясняете?

— Я считаю, что прежде, чем было обнаружено его отсутствие, он ушел от дома более, чем на десять километров и находился на таком расстоянии все время, пока велись поиски, — Коффин ткнул в мэра пальцем. — И поскольку мы обыскали плато в радиусе шестидесяти километров, это означает, что он спустился в Расселину. Моя жена говорит, что он часто сидел около нее и о чем-то мечтал.

— Я знаю Дэнни, — сказал Вульф, который знал всех. — Коэффициент умственного развития у него несколько выше, чем следовало бы, но он достаточно благоразумен. Я уверен, что вы его предупреждали.

— И не раз, — Коффин отвел взгляд, скрестив руки, и вновь посмотрел на Вульфа. — Жена сказала мне, что, когда он уходил, он был очень расстроен. Другие дети издевались над ним, и, поскольку он забыл закрыть ворота, он… он боялся, что я рассержусь, когда узнаю об этом, вернувшись с поля. Раз уж он часто мечтал об этой заоблачной стране, — Коффин больше не в силах был продолжать.

— Да, это звучит правдоподобно, — Вульф покосился на дым, выпущенный изо рта, и добавил:

— По правде говоря, я уже связался по видеофону с некоторыми из ваших соседей. Они объяснили мне свой отказ спускаться слишком далеко вдоль этих скал. Риск ужасно велик, особенно сейчас, во время сбора урожая. Если дожди уничтожат зерно в полях, колонии придется пережить голодную зиму.

— Я готов пожертвовать СВОЕЙ жизнью и урожаем, — Коффин внезапно замолчал. Его впалые щеки залила краска. — Простите меня, — пробормотал он. — Это мой главный порок — духовная спесь. Я обращаюсь к вам, мэр, как… как отец.

— Избавьте меня от сантиментов, — холодно сказал Вульф.

— Как вам будет угодно. Я только собираюсь выполнить свой долг по отношению к мальчику, и мне кажется, что я еще не сделал ничего, что выходило бы за рамки этого долга. Какая формулировка вас устроит?

— Ну… чего вы хотите от меня?

— Воздушные средства…

— Боюсь, что это невозможно. Вы знаете, какова сила воздушных потоков в облаках, а уж о давлении и говорить пока не приходится. Ни один из наших дряхлых аэробусов, которые еще не разваливаются только потому, что их части все время скручивают сверхпрочной проволокой, не выдержал бы.

Правда, у нас есть несколько мощных аэрокаров, но их некому пилотировать.

Ведь, поселившись здесь, мы почти не летаем, разве что по самым необходимым причинам. Мы разучились летать, и если б мы рискнули взяться за пилотирование аэрокаров, то непременно шарахнулись бы пузом о горные вершины. Это касается и наших постоянных водителей аэробусов. Я уже говорил на эту тему с некоторыми из них. Они сказали, что, если придется лететь на высоте не более десяти километров над горными склонами, им неизбежно придется спуститься до уровня моря. А ведь лететь им надо примерно на этой высоте. Может быть, О'Мелли, Гершкович или Ван Цорн еще смогли бы продемонстрировать такое фигурное пилотирование, но они, как нарочно, отсутствуют, проводя разведку медных месторождений в Искандрии. А это, как вам известно, на другой стороне планеты, вне пределов досягаемости любой радиоустановки или летательного аппарата, которые имеются у нас здесь в наличии. Правда, наш передатчик смог бы послать сигнал на такое расстояние, но их приемники не смогут его поймать, разве что чисто случайно, в результате какого-нибудь необычного каприза погоды.

— Я знаю! — почти крикнул Коффин, перебив быструю, гладкую, продуманную речь Вульфа. — Вы думаете, что я не учел всех деталей.

Конечно, участвующие в поисках должны будут идти пешком. Я сам готов к этому. Но я понимаю, что искать в одиночку — самоубийство. Может быть, вы смогли бы убедить кого-нибудь присоединиться ко мне? — затем бывший астронавт добавил с явным отвращением:

— Искусства убеждения вам не занимать.

— Для двоих это тоже было бы равносильно самоубийству, — сказал Вульф, удивившись меньше, чем ожидал Коффин.

— Люди уже спускались на несколько километров вниз по Расселине, даже ниже облаков, и благополучно вернулись.

— Осторожно двигаясь вдоль самых безопасных тропинок. А ведь вы кинулись бы в любом направлении, если бы поймали сигнал, — Вульф нахмурился. — Прошу меня простить, Джошуа, но мальчик, по-видимому, мертв.

Если он и в самом деле спустился слишком низко, — а уклон Расселины настолько крут, что десять километров спуска по прямой удалили бы его как минимум на пять километров вниз от края, — если он сделал это, значит, воздух убил его.

— Нет, на глубине пять километров от края давление таково, что может вызвать у людей различную степень отравления углекислотой. Но Даниэль более выносливый, чем обычные люди. Например, он никогда не начинал зевать в душной комнате. В любом случае, отравление на этом уровне еще не смертельно, и азотного опьянения тоже не наблюдается.

— Ну, а что, если он спустился еще ниже? Вспомните: с приближением к уровню моря давление возрастает почти экспонентно. Как только Дэнни начал слабеть и чувствовать головокружение, он наверняка покатился ниже и упал.

Вряд ли он смог бы попытаться влезть обратно. И потом — проблема пищи. К настоящему времени он должен был бы испытывать такие муки голода, что смерть была бы для него избавлением.

Коффин так же мрачно ответил:

— Мальчика хватились около ста часов назад. Плюс еще сто часов, пока его найдут. В его возрасте это время может быть недостаточным, чтобы умереть с голоду. Я уверен, что он помнит мой запрет есть плоды местных растений. Я молю бога, чтобы оказалось так, что у него хватило ума сесть, ждать и экономить силы, когда он понял, что потерялся. Имею я на это право?

В комнате стало тихо, слышался только громкий холодный шум реки.

Потом на лесоскладе заскрипела циркулярная пила. Больше ничего не было слышно. По обычному распорядку жизни на Растуме люди отдыхали по десять-одиннадцать часов, а затем около двадцати часов работали. Анкер спал. Но этот неожиданный звук в ночи заставил Коффина вздрогнуть, а Вульфа отвлек от его мыслей.

— Дэнни давно был у меня под наблюдением, — сказал мэр.

И действительно, он подробно изучил все характеристики Даниэля Коффина — генетические, школьные, медицинские, а также неофициальные, то есть, просто-напросто слухи. В сущности, под ненавязчивым наблюдением Вульфа находились абсолютно все в колонии.

— Я ожидал, что вы придете ко мне с этим предложением. И если я отнесся к нему несколько холодно, то только потому, что хотел проверить, искренне ли ваше желание найти Дэнни.

— Если бы это было не так, я бы не пришел.

Вульф многозначительно поднял брови, но ответил только:

— Я пытался найти хотя бы двух человек для такой экспедиции. Все до одного фермеры отказались, ссылаясь на уборочный сезон и на огромный риск для жизни. Они считают, что их главный долг — сохранить себя для семьи.

Тем более, что вы, если говорить откровенно, не завоевали большой симпатии среди колонистов. Но я думаю, можно обратиться к тем, кто не занимается фермерством. Начать хотя бы с Яна Свободы.

— С рудокопа? — Коффин поскреб длинный подбородок. — Я его плохо знаю. Хотя моя жена дружит с его супругой.

— Эта мысль пришла мне в голову как раз перед вашим приходом. При этом я имел в виду, главным образом, местонахождение его разработок. Он сейчас копает на северном плече плато и достиг уже глубины в три километра. Он привык к повышенному давлению, а это очень кстати, и к работе в условиях большой облачности, что еще более кстати.

Вульф покачал головой. По его облысевшему черепу заскользили световые блики.

— Мы так мало знаем о Растуме, — задумчиво сказал он. — Первая экспедиция не прошла дальше исследования поверхности данной конкретной возвышенности на данном конкретном континенте. А мы, колонисты, были слишком заняты проблемами устройства и выживания, чтобы позволить себе еще и дополнительные исследования. Я помню, как бойко, бывало рассказывали на Земле астронавты о той или другой планете, словно говорили о каком-то большом городе, а ведь любая планета — это целый огромный мир! Специальное образование Свободы, годы его опыта смогут вписать целый параграф в многотомный труд по географии Растума, который когда-нибудь будет создан.

— Что вы объясняете мне очевидные вещи? — проскрипел Коффин.

— О'кей, — мощная фигура Вульфа поднялась из-за стола и с удивительной легкостью двинулась к двери. — Возле дома стоит мой служебный аэрокар. Поехали к Свободе.

Глава 4

Когда Вульф посадил машину, в небе вставала внешняя луна Ракш.

Находясь в перигее и будучи видна почти полностью, она казалась вдвое больше по угловому диаметру, чем Луна, видимая с Земли, и напоминала крапчатый диск цвета меди, чей свет обрисовывал далекие снежные вершины и заставлял сверкать изморозь на траве. Ракш медленно, очень медленно двигался с запада. Чтобы завершить видимый с Растума период, ей требовалось 53 часа — почти в два раза больше, чем время ее обращения на орбите вокруг Растума, — и тогда можно было заметить, как она меняется в размерах и переходит в другую фазу, оставаясь висеть в небе.

Малютка Сухраб тоже появлялась с запада, но пересекала небо в южном направлении слишком низко и слишком быстро, чтобы человек мог ее заметить.

Казалось бы, при таком двойном освещении звезды должны быть едва видны, но густой воздух лишь слегка затуманивал их. Кроме системы Эридана, которая, впрочем, не была видна с Высокогорья Америки, в ночном небе можно было отыскать созвездия Ориона, Дракона, Большой Медведицы, Кассиопеи — те же самые, к которым привыкли земляне. Но профессиональный астроном отметил бы некоторое их искажение. (Даже само Солнце оказывалось прямо над Волопасом, когда его можно было разглядеть в часы затмения Ракша). Двадцать световых лет — сорок лет полета — но в масштабах Галактики это был пустяк.

Выйдя из аэрокара, Коффин поежился от холода. Под сиянием Луны дыхание превращалось в белый пар. Свет, падавший из окон дома на сад, казался холодным и призрачным. Он окаймлял серебром длинные листья дуба и отбрасывал на замерзший пруд тень пихтовой рощицы. Среди ветвей этой рощицы, подобно фонарю гоблинов, висело гнездо цветастого феникса, покинутое осенью, но все еще мерцавшее от облепившей его светящейся древесной губки.

Крыло дома, в котором горел свет, голубело сквозь деревья. Оттуда доносилась трель поющей ящерицы, сверхъестественная, как некая трехтактная старинная шотландская мелодия. Ветер, медленный и тяжелый, шелестел сухими листьями, но этот звук не был похож ни на октябрьское шуршание листвы в Новой Англии, ни на что-либо другое, что можно было услышать на Земле.

Тем не менее, в отличие от весны и лета, когда буйная природа Растума наполняла ночи голосами, трелями и кваканьем, сейчас было тихо. Шаги гулко отдавались от промерзшей почвы. Неожиданно для самого себя, Коффин почувствовал прилив какой-то благодарности, когда дверь дома распахнулась, и оттуда хлынули тепло и свет.

— Что ж, входите, — сказала Джудит. — Правда, я не ожидала…

— Ян дома? — спросил Вульф.

— Нет, он в шахте, — Джудит внимательно посмотрела на них, и вдруг ее взгляд застыл, а лицо начало бледнеть. — Я вызову его, — сказала она тихо.

Пока Джудит настраивала видеофон, Коффин присел на краешек стула.

Вульф, чувствовавший себя более непринужденно, уселся на диван, который застонал под тяжестью его тела.

Гостиная была более просторной, чем обычно в домах колонистов, и пробудила у Коффина щемящее воспоминание своими грубыми потолочными балками, каменным очагом и тряпичными ковриками. Закусив губу, он напомнил себе, что подобных комнат на Земле давно уже нет. Теперь, когда с помощью широкодоступного фотопринтера можно было снимать копии нормальных размеров с микроматериалов, начала возрождаться традиция личных библиотек.

В гостиной Свободы было много полок, заставленных книгами, хотя выбор авторов отличался заметным своеобразием: Омар Хайям, Рабле и Кейбелл стояли на полке, предназначенной для детских книг.

В комнату заглянула Джудит.

— Ян сказал, что постарается вернуться, как можно быстрее, — сообщила она. — Ему самому придется останавливать авточерпак, потому что Сабуро работает в забое. Там что-то случилось с компьютером копательного механизма, — поколебавшись, она спросила:

— Могу я предложить вам чаю?

— Нет, спасибо, — ответил Коффин.

— Непременно, непременно, — сказал Вульф. — И если у вас случайно завалялось несколько ваших знаменитых вишневых бисквитов…

Джудит ответила Вульфу скорее благодарной, чем любезной улыбкой.

— Ну, конечно, — сказала она и скрылась на кухню.

Вульф протянул руку к ближайшей книжной полке. Вытащил оттуда какую-то книгу и зажег очередную сигарету.

— Мне кажется, что я так никогда и не пойму Дилени Томаса, — сказал он. — Но мне нравится его стиль, и вообще, я сомневаюсь, хотел ли он сам, чтобы его понимали.

Коффин выпрямился, сидя на стуле, и уставился в стену.

Вскоре вернулась Джудит, держа в руках поднос.

Вульф громко причмокнул.

— Великолепно! — объявил он. — Дорогая моя, вам принадлежит честь быть первой женщиной на Растуме, возродившей истинное искусство приготовления чая. Помимо того факта, что чайные листья приобретают на Растуме особый цвет, приходится еще учитывать и двадцатикратную разницу в температуре кипения воды. Какой смесью вы пользуетесь? Или это секрет?

— Нет, — рассеянно произнесла Джудит. — я напишу вам рецепт… извините за беспорядок. Знаете, свадебные приготовления… Торжество состоится завтра, после восхода солнца. Но, конечно, это указано в ваших приглашениях… — она внезапно замолчала. — Извините, мистер Коффин.

— Ерунда, — отозвался Коффин, почувствовал, что сказал что-то не то, но никак не мог найти нужных слов, чтобы исправить неприятное впечатление.

Джудит сделала вид, что не заметила этого:

— Я поддерживаю контакт с Терезой, — сказала она. — Коснись меня, мне кажется, я не смогла бы перенести случившееся с таким мужеством, как она.

— Если уж этому суждено было случиться, — сказал Коффин, — то надо было благодарить бога, что произошло это не с настоящим ребенком.

Джудит покраснела от возмущения.

— Неужели вы думаете, — сказала она, — что для нее это имеет какую-нибудь разницу?

— Нет, простите меня.

Коффин потер глаза большим и указательными пальцами.

— Я настолько устал, что не соображаю, что говорю. Не поймите меня превратно. Я намерен продолжать поиски до тех пор, пока… по крайней мере, пока мы не выясним, что случилось.

Джудит бросила быстрый взгляд на Вульфа.

— Если Дэнни мертв, — сказала она нетвердым голосом, — я думаю, вы должны как можно быстрее дать Терезе возможность взять еще одного экзогенного ребенка.

— Если она захочет, — возразил мэр. — Дэнни достиг обязательного минимального возраста, и она больше не обязана иметь в семье экзогенов.

— В глубине души Тереза этого хочет. Я ее знаю. Если она не попросит об этом, заставьте ее. Она должна убедиться, что ее… что ее попытка была удачной.

— Вы тоже так думаете, Джош? — осведомился Вульф.

Взгляд Коффина стал сухим. Эти люди обсуждали его личные проблемы. Но делали они это без злого умысла, и Коффин не осмелился обидеть жену Яна Свободы.

— В любом случае, — выдавил он из себя с трудом, — я знаю, принятие такого решения — наш долг.

— К черту долг! — вспылила Джудит.

Усталость дала себя знать, и благодаря ей бывшая привычка старого холостяка-астронавта относиться к женщине, как к большому ребенку, взяла верх. Коффин сказал:

— Разве вы не понимаете? Три тысячи колонистов не располагают достаточным для обеспечения сохранности рода фондом генов. Тем более, на новой планете, где необходимо максимальное разнообразие типов людей, чтобы раса смогла приспособиться к новым условиям в течение минимального числа поколений.

Экзогены, после того, как они будут произведены, взяты на воспитание и выращены до зрелого возраста, со временем будут насчитывать миллион дополнительных предков будущего человечества планеты Растум. Они просто необходимы.

— Уверяю вас: Джудит получила неплохое образование.

— О, конечно. Я не… я имел в виду… — Коффин сжал кулаки. Простите меня, миссис Свобода.

— Ничего, — сказала она, но в голосе ее не было теплоты.

Коффин не верил, что эта вспышка раздражения со стороны Джудит была вызвана его ложным шагом. Но тогда чем же? Тем, что он назвал экзогенных детей "долгом"? Но разве это не было так?

Молчание слишком затянулось, поэтому Коффин вздохнул с облегчением, услышав, что приехал Ян Свобода. Звук его аэрокара был похож на затихающий вой, постепенно переходящий в тонкое урчание по мере того, как машина снижалась. Предусмотрев необходимость транспортировки, Свобода построил свой дом по-соседству с рудным месторождением, между своей шахтой и сталеплавильным заводом в Анкере.

Вой возобновился, но вскоре перестал быть слышен, когда машина вновь взлетела и удалилась.

В комнату величественно вошел Свобода. Его штаны были заляпаны маслом, а куртка покрыта красными пятнами железняка.

— Здравствуйте, — резко сказал он.

Коффин встал. Их рукопожатие было коротким.

— Мистер Свобода…

— Я слышал о вашем мальчике. Это очень печально. Я бы прилетел, и сам помог в поисках, но Иззи Штайн сказала мне, что ваши соседи обшарили всю возможную территорию.

— Да. Они смогли бы все это сделать, если бы хотели, — и Коффин высказал Свободе все, о чем недавно рассказывал Вульфу.

Свобода посмотрел сначала на жену, потом на мэра, потом снова на жену.

Она стояла, закрыв ладонью рот, и смотрела на него расширенными глазами. Выражение же лица самого Свободы оставалось абсолютно равнодушным, когда он спросил без всякого выражения:

— Так, значит, вы хотите, чтобы я спустился с вами в Расселину? Но если мальчик ушел туда, значит, он уже мертв. Простите, что я выразился так жестоко, но ведь это правда.

— Вы уверены? — спросил Коффин. — Хорошо, конечно, сидеть дома и рассуждать, что все равно уже его не спасти.

— Но… — Свобода засунул руки в карманы, уперся взглядом в пол, а потом вновь поднял глаза. По скулам у него заходили желваки. — Будем честными до конца, — предложил он. — Я считаю, что вероятность найти мальчика живым ничтожно мала, в то время как возможность потерять убитыми или ранеными несколько человек из группы поиска довольно велика. Для Растума, где каждая пара рук на вес золота, это было бы большой потерей.

Коффин почувствовал, как внутри него поднимается ярость.

— Да, мистер Свобода, вы остаетесь честным не только до конца, но даже, я бы сказал, до крайности.

— Ваш сарказм весьма не похож на ту позицию, которую вы занимали в Год Болезней, утверждая, что мы не должны заваливать могилы умерших камнями, чтобы не тратить на это лишние силы.

А ведь вы прекрасно знали, что в таком случае твари, питающиеся падалью, разроют могилы и сожрут останки людей.

— Тогда мы испытывали гораздо больший недостаток в рабочей силе. К тому же мертвым было все равно.

— Но их семьям было не все равно. И ради Бога, почему вы решили обратиться именно ко мне? Я занят.

— Приготовлениями к свадьбе! — фыркнул Коффин.

— Ее можно отложить… если ты непременно должен идти, — прошептала Джудит.

Свобода подошел к ней, взял ее за руки и мягко спросил:

— Ты считаешь, я должен?

— Я не знаю. Это тебе решать, Ян, — Джудит высвободила свои руки. — У меня для этого не хватит смелости.

Она внезапно выскочила из комнаты. Мужчины слышали, как она пробежала через холл по направлению к спальне.

Свобода рванулся было за ней, но остановился и повернулся к гостям.

— Я остаюсь при своем мнении, — сухо сказал он. — Хотел бы я знать, осмелится ли кто-нибудь назвать меня трусом?

— Я думаю, ты должен пересмотреть свое решение, Ян, — вмешался молчавший до сих пор Вульф.

— Ты? — с удивлением воскликнул Свобода.

— Вы? — почти одновременно со Свободой воскликнул Коффин.

Оба воззрились на дородную фигуру посреди дивана. Тот самый мэр, который голосовал против каменных насыпей на могилах в памятный страшный год, который отговорил фермеров от истребления рогатых жучков, поскольку более целесообразно было нести потери в урожае по известной людям причине, чем заставить будущие поколения страдать от непредсказуемых последствий возможного нарушения экологического баланса; тот мэр, который шантажировал Гонзалеса, чтобы тот отказался от своего непрактичного плана запрудить речку Смоки, пригрозив ему судебным процессом; который удержал молодого Тригниса от постройки завода стиральных машин, которая — как он чувствовал — потребовала бы слишком много ресурсов из тех, что имелись тогда в распоряжении колонистов, и удержал тем, что просто-напросто выиграл весь капитал Тригниса в астрономический покер.

Этот самый мэр теперь хотел, чтобы Свобода наплевал на себя и свою семью и отправился на поиски какого-то мальчишки, который, скорее всего, был давно мертв.

— Я не думаю, что твои шансы на успех были бы так уж ничтожно малы, добавил Вульф.

Свобода взъерошил волосы, у корней их заблестел пот.

— Я не хочу сказать, что надо вообще отказываться от поисков, возразил он. — Но если бы я был уверен, что есть хоть какой-то шанс найти Дэнни живым, я бы, конечно, сам принял в них участие. Однако такого шанса нет. К тому же у меня жена, а двое моих детей еще совсем маленькие.

Поэтому — нет. Мне чертовски жаль. Я знаю, что в течение долгого времени не смогу спать спокойно, но в Расселину я спускаться не буду. Я не имею на это права.

Коффин заставил себя произнести:

— Если вы именно так смотрите на это, мне придется признать, что вы поступаете по совести, — усталость навалилась ему на плечи, как стальная болванка. — Пойдемте, мистер Вульф.

Мэр поднялся.

— Мне бы хотелось переговорить с Яном наедине, если никто не возражает, — сказал он, взяв хозяина за руку и направившись в холл.

Когда дверь за ними закрылась, Коффин вновь бессильно опустился на стул. Ноги, казалось, отказывались держать его. О, Боже, если бы опять очутиться в космосе. Голова бывшего астронавта упала на спинку стула, и он закрыл глаза, чувствуя в глазницах жжение от бессонницы.

Слух Коффина был немного острее, чем слух обычного человека. Услышав через закрытую дверь голос Вульфа, он попытался встать и отойти подальше, вне пределов досягаемости звука, но воля и сила покинули его. Ему было все равно. Он услышал, как мэр сказал:

— Ян, ты должен это сделать. Мне очень жаль, что придется отложить свадьбу твоей дочери, и еще больше жаль подвергать твою жизнь опасности, но так уж получилось, черт побери, что ты сейчас — практически единственный человек, который может спасти этого мальчишку — или хотя бы найти его тело и вернуться живым. Это должен сделать именно ты.

— Но я этого делать не буду, — сердито возразил Свобода. — Никто не может меня заставить. Общество не имеет права предъявлять личности то или иное требование, если дело только не касается прямой и очевидной угрозы для самого общества. В данном случае такой угрозы нет.

— Однако, твоя репутация…

— Нонсенс. Ты сам прекрасно понимаешь, что с моим решением согласятся все жители Высокогорья, — Свобода начал терять контроль над своей выдержкой. — Ради Бога, Терон! Брось ты это дело. Мы прошли вместе такой долгий путь… начиная с того времени, когда впервые начали подготовку людей на Земле к полету сюда… Ты не станешь нарушать нашу дружбу теперь, не правда ли?

— Конечно, нет. Я имел в виду репутацию, которую ты, по моему мнению, заслуживаешь: репутацию героя. Мне бы хотелось, чтобы ты ее добился.

Помимо удовлетворенного самолюбия и радости, которую такая репутация доставит твоей семье, она может быть полезна и в другом смысле. При нашем недостатке рабочей силы босс, который не нуждается в помощниках, станет популярной фигурой. Ты же сам говорил мне, что хочешь расширить свое предприятие.

— Но только не такой ценой. Терон, ответ прежний: нет, и не заставляй меня повторять тебе его еще раз, поскольку мне это неприятно. Возвращайся домой.

Вульф вздохнул:

— Ян, сейчас слишком долго объяснять, но мне совершенно необходимо, чтобы ты завоевал популярность среди колонистов. Поэтому я вынужден применить насилие, хотя шантаж не всегда доставляет мне удовольствие.

— Что такое?

— Мне известно кое-что о тебе и Хельге Дальквист и об одном маленьком приключении однажды ночью прошлым летом.

— Ч… ч… что? Ты лжешь!

— Спокойно, сынок. Информация, которую я получаю, остается у меня в голове, чаще всего. Но иногда она помогает мне добиться того, что я считаю необходимым. Конечно, мне страшно не хотелось бы огорчать твою жену…

— Ах, ты, паршивый, жирный слизняк! Ты же прекрасно знаешь, что все это ничего не значило! Джудит мне дороже всего на свете, а тогда мы с Хельгой просто оба были пьяны, и… и… ее муж тоже ничего не должен знать. Если ты ему расскажешь, то для него это будет еще тяжелее, чем для Джудит. Тебе это известно? Он хороший парень. Мне потом было стыдно перед ним даже больше, чем перед моей женой, хотя они оба ничего не знают. Это был всего лишь чертов рефлекс… Хельга и я… Ты будешь держать свою слюнявую пасть закрытой!

— Безусловно, если ты согласишься попытаться спасти Дэнни.

Коффин снова попробовал встать. На сей раз ему это удалось. Он не должен был слышать этот разговор. Бывший капитан подошел к окну и остановил взгляд на ненавистном ему пейзаже. Он ненавидел Растум, презирал Свободу и ощущал всю тяжесть своей собственной вины.

Позади открылась дверь, и вошел Свобода. На ходу он разговаривал с Вульфом, и его голос показался Коффину почти веселым, что окончательно сбило его с толку.

— …и спасибо. Ты, оказывается, натуральный шпион, но меня это обстоятельство не слишком расстраивает, — Свобода сделал паузу. — Я буду у вас за час до рассвета, мистер Коффин.

Глава 5

На востоке плато под названием "Высокогорье Америки" не имело пологого склона, как с других сторон, а обрывалось с неприступной крутизной. Километр за километром тянулись ряды отвесных скал высотой в несколько сот метров, переходивших внизу в каменистые склоны, которые, в свою очередь, обрывались рядом глубоких пропастей, и так далее до того уровня, где облака закрывали более низкие ступени. Среди скал была только небольшая трещина, которую сотни миллионов лет размыли до глубокой расселины и по которой мог, при известной осторожности, спуститься человек. Лишь немногие пытались сделать это, да и то не заходили слишком далеко вниз. При выходе на поверхность плато Расселина достигала ширины в пять километров.

Уходя косо вниз, она еще больше расширялась. Свобода много раз видел эту грандиозную картину, но сейчас, раздвинув ветви кустарника цвета киновари и глядя вниз, он вновь ощутил чувство благоговения.

Над головой, словно грандиозная сверкающая арка, высилось рассветное небо, пурпурное на западе, где над горбом Кентавра мерцало несколько последних звездочек, ярко-синее в зените, к которому приблизилась находящаяся на ущербе Ракш, и почти белое на востоке. Горный массив под ногами был сумрачной, застывшей громадой; вершины деревьев, освещенные солнцем, искрились от инея. Серо-голубая скала с красными и желтыми прожилками минералов, с пятнами кустарника, умудрившегося каким-то образом зацепиться за нее корнями, уходила из-под ног Свободы все ниже и ниже, к склону в виде крыла, который, в свою очередь, падал вниз. Прямо против него был лишь холодный воздух, ничего более, но вот глаза различили утес, возвышавшийся с противоположного края, и фантастически замысловатые тени, отбрасываемые на его поверхность первыми солнечными лучами.

Возле утеса парила какая-то хищная птица, величиной с земного кондора. Ее оперение было похоже на сверкающую сталь.

— Сюда, — позвал Коффин.

В утренней тишине его голос был слишком громким и неприятным. Из-под его ног выскочило несколько камешков, которые, бренча и подскакивая, покатились к обрыву и, достигнув края, полетели вниз.

Свобода тащился сзади. Рюкзак на плечах и ружье, колотившее по бедру, казалось, начали уже его перевешивать. Подобно Коффину, Свобода был одет по-походному: на нем были свитер и штаны из плотной шерстяной ткани зеленого цвета, сшитые Джудит, а его рюкзаку и спальному мешку позавидовал бы сам Дэниэль Буни. Первая экспедиция, а затем наиболее отважные из колонистов разработали определенной степени сложности систему подготовки к подобным путешествиям.

Но вся беда была в том, что эта система подходила только для прогулок по плато. Первопроходцы лишь мельком заглянули в леса ниже слоя облачности, содрогнулись и вернулись назад. Слишком уж много дел было у них наверху, чтобы отрывать время на освоение территорий, где человек едва мог дышать. В прошлом году Джон О'Мелли спустился на аэрокаре до уровня моря и вернулся назад, отделавшись лишь жестокой головной болью. Однако выдержать такую концентрацию азота и углекислого газа было под силу далеко не каждому. Сам О'Мелли не был уверен, что смог бы остаться в живых, проведи он там несколько дней.

И вот теперь Дэнни — лицо Свободы перекосилось. Ему не хотелось наткнуться на труп мальчика. Если даже его не изгрызли пожиратели падали и не склевали вороны, все равно он уже, вероятно, начал разлагаться.

— Вот, — сказал Коффин, — собаки потеряли его след здесь.

Свобода присмотрелся внимательней. Они достигли середины ущелья.

Усыпанное галькой, оно круто уходило вниз, а его наклонные края поднимались, образуя скалы. Далеко внизу, едва различимые глазом, плыли облака.

Раньше, рассматривая Расселину, Свобода никогда не обращал внимания на облака. Они были для него не что иное, как просто белизна далеко внизу, под его ногами.

Теперь же они находились не просто внизу — они были впереди на том пути, который предстояло пройти в поисках Дэнни.

Отсюда можно было увидеть полукруг "Е" Эридана, ослепительно сверкавший на востоке поверх вздымавшейся равнины, которая, казалось, была покрыта снегом. Через нее ползли голубые тени длиной в несколько километров. Постепенно каньон начал наполняться туманом, расползавшимся по всей его ширине и напоминавшим седую стену, верх которой исчезал в золотистой дымке.

Свобода перевел дыхание. Прошло уже несколько лет с тех пор, как он в последний раз видел рассвет над Расселиной.

Это сказочное зрелище напомнило ему о том, сколько еще прекрасного было на этой планете: летние леса, Элвенвильские водопады, Королевское озеро — утром цвета опала, а вечером — цвета аметиста, переливающиеся отражения двух лун в реке Эмперор…

Несмотря ни на что, Свобода был счастлив, что прилетел на Растум.

И поэтому ему хотелось жить и дальше, а не окончить свои дни в Расселине.

— Даниэль часто сидел вон на той скале, заросшей ликоподом, — показал Коффин. — Я думаю, именно здесь у него и появились эти дикие фантазии о заоблачной стране. Во всяком случае, когда он был еще маленький, он часто выдумывал всякие такие небылицы. Естественно, я всегда относился к ним неодобрительно.

— Почему? — спросил Свобода.

— Что? — заморгал Коффин. — Почему не одобрял? Но ведь это же все — я имею в виду, все, что он придумывал, — ведь это же неправда! Вы, как конституционалист…

— Энкер никогда не считал ложью фантазию и шутку, — сухо сказал Свобода, с трудом сдерживая раздражение. — Однако, мы здесь не для того, чтобы вести дискуссию по вопросам воспитания. Вы когда-нибудь спускались туда раньше.

Коффин кивнул продолговатой головой в знак подтверждения.

— Я детально изучил километра два и спускался вчера на эту глубину дважды. Дальше, — он пожал плечами, — придется разведывать по ходу дела.

С этими словами Коффин вынул из кармана браслет и положил его на скалу, с которой Дэнни любовался золотой дымкой. Серия радиосигналов, издаваемых браслетом, позволит им найти обратную дорогу и поможет ориентироваться.

— Ну, что ж, идемте.

Он начал спускаться по дну ущелья. Свобода последовал за ним. Туман накрыл их, словно воды реки, солнца вновь не стало видно. Поднятые нагревающимся воздухом клочья тумана будут еще несколько часов висеть на плато.

Люди не могли ждать так долго. В любом случае им пришлось бы пройти сквозь подобную мглу. Нагреваемый больше, чем земля, и имеющий большую поверхность океана Растум обладал полупостоянным облачным слоем в атмосфере. Возвышенности, поверхность которых находилась выше этого слоя, представляли из себя особую климатическую зону, умеренно засушливую.

Высокогорье Америки было удачно расположено в удалении от более высоких геологических образований Кентавра и Геркулеса и, таким образом, располагало большим количеством влаги. Согласно скудной информации о природе Растума облачный пласт был границей двух отчетливо различных жизненных зон.

Свобода сосредоточил все свое внимание на спуске. Камни под его подошвами переворачивались и выскакивали из-под ног с дьявольской ловкостью. Поперек тропы сползали тяжелые тучи гальки, вокруг громоздились скалы, приходилось пробиваться через заросли колючего кустарника и скользить вниз по крутым обрывам. Воздух, казалось, смыкался все плотнее, пока Свобода, наконец, не пробрался сквозь влажную клубящуюся серую стену к тому месту, где впереди, словно тень, маячил Коффин, а слева и справа, едва различимые, видны были горные вершины, похожие на призраков в капюшонах.

После долгого молчания Свобода крикнул:

— Локатор поймал какие-нибудь следы?

Коффин автоматически взглянул на черную коробочку, прикрепленную к его рюкзаку. Настроенная на длину волны браслета Дэнни поисковая антенна беспорядочно крутилась на своем шарнире.

— Разумеется, нет, — ответил он. — Ведь мы даже не дошли до того места, где я был вчера. Если появится сигнал, я дам вам знать, не волнуйтесь.

— Я прошу не разговаривать со мной таким тоном, — оборвал его Свобода, — раз уж вы хотите, чтобы я вам помог.

— Помощь нужна не мне, а Дэнни.

— Сейчас не время для сантиментов, тем более, для таких запоздалых.

Коффин резко остановился и обернулся. На секунду из тумана выступило его злое лицо и сжатые кулаки. У Свободы замерло сердце.

"Может, лучше извиниться", — подумал он.

— Дай мне силы, Господи, — произнес Коффин и, повернувшись, пошел дальше.

"Только не перед этим педантом", — решил Свобода.

По мере того, как они продвигались вперед, в ушах у них гудели все более сильные и быстрые ветра, швырявшие в них клочья тумана, однако, бессильные полностью его развеять. Земля становилась все более влажной и, наконец, заблестела в густых сумерках. По камням бежали ручейки воды, между скал повсюду текли ручьи, на расстоянии нескольких метров друг от друга били родники. Громкий звенящий шум водопадов был слышен даже с вершин утесов, невидимых в мутном испарении.

Но растений больше нигде не было видно. Двое мужчин, казалось, были здесь единственными живыми существами.

— Подождите минутку, — вдруг сказал Свобода.

— Что случилось? — голос Коффина звучал приглушенно во влажной атмосфере.

— Мы приближаемся к слою облачности. Вы когда-нибудь были там?

— Нет. И что из того?

— А то, что моя шахта находится, благодарение Богу, чуть выше этого уровня. Но иногда в силу тех или иных причин мне приходилось спускаться на такую глубину или чуть ниже. Кроме того, существует мнение других исследователей, спускавшихся на этот уровень еще до меня. Мы вступаем в опасную зону.

— Кого в ней бояться? Эта зона мертвая.

— Не совсем. Но как бы то ни было, идти будет очень скользко, ветры здесь просто ужасные, уклон тропы еще круче, а видимость никудышная. Я думаю, мы должны заранее продумать план спуска. К тому же пора отдохнуть и перекусить.

— А тем временем Дэнни, возможно, умирает?

— Раскиньте своими мозгами. Сможем ли мы ему помочь, если выдохнемся раньше положенного срока? — Свобода присел на корточки и снял рюкзак.

Через минуту Коффин нехотя, проклиная про себя задержку, присоединился к нему. Они постелили на землю кусок плиопленки, чтобы можно было сесть, разломили плитку шоколада и зажгли под чайником термальную капсулу.

Вообще-то здешнюю воду, равно как и воду самого вонючего низинного болота, можно было не кипятить. Несколько местных болезней, которым были подвержены люди, вызывались микробами, обитавшими исключительно в воздухе.

Это была хорошая сторона биохимической медали, плохая же заключалась в том, что лишь ничтожный процент местной растительности был пригоден в пищу человека. С животными дело обстояло лучше, поскольку человеческий желудок справлялся с большей частью экзотического белка, но ни одно из местных животных не могло полностью утолить голод, а большинство было так же ядовито, как и растения.

К плохой стороне медали относилось и то обстоятельство, что некоторые из Растумских хищников находили человеческое мясо очень приятным на вкус. замерз, промок и устал.

— Для пояса облачности характерна значительная водная эрозия, сказал он. — Скалы там рыхлые и имеют тенденцию крошиться. Я думаю, нам следует надеть шиповки и связаться веревкой, — Свобода вздохнул. — Не обижайтесь, но я бы не прочь иметь более опытного в альпинизме партнера, чем вы.

— Вы могли бы привлечь к поискам Хирояму, разве нет?

— Я не стал этого делать. Если бы я его попросил, он бы пошел со мной, но я не стал. Я вообще ему ничего не говорил.

Коффин стиснул челюсти. Воцарилась тишина, нарушаемая лишь воем и свистом ветра, а также звуками падающей и журчащей воды.

Едва справившись с собой, Коффин равнодушно спросил:

— Почему? Чем больше людей участвуют в поиске, и чем искуснее они в альпинизме, тем больше шансов на успех.

— Да. Но у Сабуро тоже есть семья. И если мне не суждено вернуться, он продолжит работу на шахте и тем самым будет обеспечивать мою семью средствами к существованию.

— Члены вашей семьи в состоянии работать сами. Рабочие руки на этой планете нужны повсюду.

— Я не желаю, чтобы Джудит где-то работала. То же самое касается и моих детей — я имею в виду моих собственных детей, которые еще не подросли.

— Это интересно. Я чувствую, что вы считаете меня главным виновником происшедшего и всячески стараетесь подчеркнуть, что я не любил Дэнни, а между тем вы никогда не скрывали неприязни к своим старшим детям.

— Я полагаю, вы не настолько глупы, что вам нужно объяснять, в чем тут причина. Да, я считаю истинно родными только младших детей, потому что я создал их по своему образу и подобию. И я намерен сделать все, чтобы у них было беззаботное детство.

— Другими словами, вы хотите, чтобы они росли паразитами?

— Клянусь Богом! — Свобода привстал. — Либо вы возьмете свои слова обратно, либо я немедленно возвращаюсь домой.

— Вы не можете этого сделать, — ядовито прошептал Коффин.

— Какого черта!

— Вспомните разговор с мэром Вульфом. Скажите еще спасибо, что ваш грех не был наказан более жестоким образом, чем этот.

— Ах ты, чертов святоша! Ты, оказывается, еще и подслушивать умеешь!

А ну-ка, приготовь свои кулаки! Давай, поднимайся, пока я не двинул, как следует, по твоему тощему пузу!

Коффин покачал головой.

— Нет. Тут не место для драк.

Вокруг клубился туман, образуя водовороты и завихрения. Чайник закипел, и Коффин высыпал в него заварку. Свобода, стоя над своим противником, тяжело дышал.

Внезапно голова Коффина поникла, и краска стыда залила его лицо.

— Извините, — пробормотал он. — Я нечаянно услышал ваш разговор. Я просто непроизвольно прислушался. Но это не мое дело. Я буду, разумеется, молчать об услышанном и, вообще, не должен был говорить об этом. Обещаю, что это никогда не повторится.

Свобода закурил, снова опустился на корточки и молчал до тех пор, пока чай не стал готов, и в его руках не очутилась полная чашка. Затем, не глядя на Коффина, он сказал:

— Хорошо, я согласен, что это не место для ссоры. Но никогда не называйте мою семью семьей паразитов. Неужели женщину — вдову, — на плечах которой домашнее хозяйство и дети, можно назвать паразиткой?

— Но… — запротестовал было Коффин.

— И неужели паразитами можно назвать детей, которые учатся в школе? вновь перебил его Свобода.

— Полагаю, нет, — сказал Коффин, но в голосе его не чувствовалось особой искренности.

— Конфликт между нами можно назвать конфликтом квази-культур, заметил Свобода, пытаясь улыбнуться и разрядить обстановку. — Вы, фермеры, имеете тенденцию быть в дурных отношениях с нами, предпринимателями, потому что мы являемся для вас конкурентами в плане машин, которых все еще не хватает. Однако, существует еще и значительное различие в наших жизненных позициях, которые со временем усугубляются. Я считаю, что это неизбежно. Люди с более научным складом ума непроизвольно стремились избрать для себя работу, не связанную с сельским хозяйством. По своей сути они, как мне кажется, более прагматичны и гедонистичны. Я часто слышу, как хозяева ферм и ранчо сетуют на то, что Высокогорье Америки превращается в еще одну механизированную и пролетаризированную Землю.

— Это как раз одна из причин, по которым я выбрал фермерство, несмотря на мою прежнюю профессию, — согласно кивнул Коффин.

Свобода устремил неподвижный взгляд в ветреную мглу.

— Нам не придется беспокоиться об этом в течение нескольких столетий, — сказал он. — Даже если в этот процесс будет вовлечен весь мир.

— Но мир пока еще нам и не принадлежит, — заметил Коффин. — В нашем распоряжении пока лишь возвышенности, многие из которых пустынны. С течением нескольких поколений мы их заселим. А что потом? Мы не должны допустить того, что случилось на Земле. Наша культура должна избежать той ловушки, в которую попалась культура человечества на нашей родной планете.

— Да, я и раньше слышал такие рассуждения. Что касается меня, то я лично не представляю себе, каким образом вы сможете заставить эволюцию культуры идти по вашему кругу, не утрачивая при этом свободы, ради которой мы и прилетели сюда.

— Может быть, вы правы. Хотя, на мой взгляд, вы опасно переоцениваете свободу, — но как мне кажется, вероятно, потому, что я никогда не был конституционалистом. Я убежден, что для свободы нужен простор. Как может человек стать хотя бы индивидуальностью, если ему некуда даже пойти, чтобы побыть наедине со своим Господом? А Высокогорье Америки через столетие-другое перестанет быть просторным.

— Когда-нибудь появятся люди, которые смогут жить на уровне моря.

Природа позаботится о выведении такой породы путем естественного отбора.

— Спустя тысячелетия? Тогда это уже не будет иметь большого смысла.

Ваше свободолюбие, мой индивидуализм (они ведь далеко не идентичны) — к тому времени давно угаснут, — взгляд Коффина обратился туда же, куда и взгляд Свободы, — в мокрую пустоту впереди. — Однако, мне хотелось бы знать, что ждет людей там, внизу.

— Там может быть все, что угодно.

— Э… Мне помнится, недавно вы сказали, что в облачном слое существуют какие-то формы жизни, — Коффин видимо, хотел сменить тему разговора.

Свобода был не против.

— Разве вы не слышали о пылепланктоне? Вообще-то, вряд ли, потому что он редко поднимается на такую высоту. О нем известно очень немного, только то, что он состоит из крошечных организмов — растительных, животных и промежуточных, — которые находятся во взвешенном состоянии внутри постоянных границ какого-то одного облака. У меня на этот счет есть своя теория, согласно которой ветер сдувает разные мелкие частички с поверхности скал, а плотный ветер приносит их на этот уровень, где обильная влага растворяет некоторые неорганические вещества. На Земле, я думаю, такое вряд ли могло бы случиться, но здесь, где имеются толстые постоянные напластования и где атмосфера в состоянии удержать довольно большие капли влаги, в облаках образуется заметная концентрация ионов минералов. И, конечно, там же присутствует CO2 и — не удивительно обильный солнечный свет. Моя гипотеза заключается в том, что эти микроскопические живые организмы мутировали таким образом, что приспособились питаться этим малокалорийным минеральным супом. С течением времени они научатся потреблять все новые виды ионов минералов и так далее.

Но, как вы сами понимаете, эта живая прослойка очень незначительна. Я был бы удивлен, если б оказалось, что она занимает больше места в кубометре воздуха, чем десятая доля семечка чертополоха. И тем не менее, это жизнь.

Существуют здесь и гигантские формы, по объему, а, может быть, и по весу, больше человека, которые пасутся на этих планктоновых полях.

— Вы имеете в виду воздушных дельфинов? Я что-то слышал о них.

— Они встречаются не часто. За несколько лет мне удалось мельком увидеть лишь несколько штук. Собственно говоря, буквально вчера один из них вертелся около шахты. Но их редкость объясняется именно тем, что они питаются планктоном. Я наблюдал за ними в бинокль. По форме они напоминают толстую сигару и двигаются, видимо, с помощью органа, работающего по принципу реактивного двигателя. На этот счет у меня также имеется собственное мнение, а именно: они держатся в воздухе благодаря тому, что заполняют большой наружный пузырь биологически выработанным водородом; питание они получают, всасывая воздух и задерживая планктон, а просеянный воздух выбрасывают, создавая таким образом толчок и продвигаясь вперед.

Эти создания медлительны, глупы и безопасны, но чертовски интересны. Мне бы хотелось вскрыть хотя бы одного и посмотреть, что у него внутри.

Коффин кивнул:

— Хотя средняя плотность планктоновой прослойки сравнительно низка, воздушные завихрения должны создавать локальные концентрации. Кроме того, в таких местах, как это, где восходящие потоки обычно движутся вдоль голых скал, облака должны быть более насыщены минеральными частицами и, следовательно, могут прокормить большее количество микроорганизмов.

Возможно, именно это и привлекает дельфинов, — немного поколебавшись, он спросил:

— Как вы думаете, вредно ли для человека дышать таким планктонным воздухом?

— Лично я бы не советовал этим злоупотреблять, — ответил Свобода, потому что это может окончиться силикозом. Но пройти сквозь планктонные слои можно без ущерба для здоровья, поскольку это займет сравнительно кратковременный период. Предыдущие исследователи ничуть не пострадали от планктонного воздуха. О, предположительно, некоторые ингредиенты этого слоя содержат такие химические вещества, которые в будущем десятилетии, возможно, станут причиной эпидемии рака легких. Кто знает? Но я в этом сомневаюсь.

Коффин пожал плечами:

— В будущем десятилетии госпиталь будет располагать целой батареей лекарств от рака легких, — осушив свою чашку, он предложил:

— Может, пойдем?

Свобода заставил его подождать еще полчаса, пока он буквально не задымился от злости. Затем они надели шиповки, перепаковали рюкзаки и привязались друг к другу веревкой.

Свобода пошел впереди, ощупью пробираясь по неизвестному им обоим спуску, который с каждым шагом все круче нырял в невидимые скалы. Туман буквально облепил их; ручейки сливались в единый поток, параллельно которому людям приходилось прокладывать свой путь.

Вода в этом потоке была серо-зеленой от минеральной пыли, холодной, шумной и покрытой белыми гребешками — результат бешеной скорости, с какой она устремлялась вниз.

Вскоре Свобода потерял счет времени. Для него уже не существовало ничего, кроме усталости в плечах и коленях, противно прилипающей одежды, ударов ветра, скользкой тропы под ногами и сырости в носу.

Но он еще не забыл, о чем рассказывали в своем докладе альпинисты-исследователи. У них тогда не было возможности и средств, чтобы составить точную карту, но они отметили все возможные ориентиры на местности. В том месте, где поток падал в глубокую пропасть, надо было свернуть в сторону и идти вдоль уступа… и разве не слышал он уже шума тех водопадов, гремящих и ревущих в облаках?

Да. Подойдя к этому месту, Свобода сделал знак остановиться. Прямо перед ним, пропитанная влагой, порожденная скалами земля обрывалась, и дальше нельзя было разглядеть ничего, кроме тумана, как будто он стоял на краю Джиннунгатана. Слева от свободы поток стремительно проносился по этому обрыву и пропадал из виду; и только шум, доносившийся снизу, громыхая и отдаваясь эхом сквозь порывы ветра, доказывал, что поток не исчезал в гуще тумана.

Справа, смутный и огромный, виднелся мыс, выступавший за край скалы, словно сторожевая башня, примыкающая к внешней стене замка какого-нибудь титана.

Скала была щербатой и покрытой рубцами вследствие эрозии. Уступ, скользивший вниз и постепенно пропадавший из виду, мог навести на след.

Под этим узким уступом мыс абсолютно невозможно было разглядеть. Но исследователи приблизительно измерили его высоту с помощью эхолота. Сто пятьдесят метров, неужели это на самом деле так?

Свобода указал на уступ.

— Это единственный путь, по которому можно двигаться дальше. Ваш радиолокатор, я думаю, все еще ничего не уловил? Значит, ребенок, видимо, пошел вон туда. Он не может оказаться в Расселине позади нас или сбоку, потому что всю эту территорию мы проверили в радиусе десяти километров.

Разве что у него не работает браслет?

— Нет никакой надобности тратить время на объяснение очевидных вещей, — пробурчал Коффин.

Оглянувшись и посмотрев на запавшее лицо позади него, Свобода решил на этот раз не проявлять своего возмущения и мягко сказал:

— Такой дальний переход наверняка ничуть не затруднил полного энергии мальчика, у которого к тому же не было тяжелого рюкзака.

Я могу представить себе, как он забрался в такую даль, пытаясь проникнуть в волшебную страну. Ведь он считал, что всегда сможет отыскать обратную дорогу, если захочет. Но когда он дошел до этого места…

— Он мог пойти дальше из простого упрямства.

— Сомневаюсь. Послушайте, к этому времени он должен был пройти весь тот путь, который проделали мы, а это путь достаточный для того, чтобы успокоиться после нервного стресса. Фактически, он должен был бы переключиться на ощущение голода и холода. А впереди этот длинный, трудный, явно опасный путь. Кроме того, — и это самое главное — к тому времени уже должна была наступить ночь. Я полагаю, Дэнни был еще достаточно мал, чтобы предвидеть, что закат застанет его именно здесь, но он, без сомнения, был в состоянии понять, что если он пойдет вдоль уступа, то ему не удастся потом быстро и легко вернуться.

— Так почему же он все-таки пошел туда? Право, я должен признаться, что ваши слова меня озадачили. Он… он ведь не плохой мальчик, поверьте мне. По крайней мере, Терезу он любит, если уж даже ему наплевать на…

— Нет, все равно я не могу понять.

Свобода нашел в себе мужество сказать вслух то, что не решался сказать Коффин:

— Если он все-таки отважился вступить на карниз, поскользнулся и упал… До дна здесь далеко. Его браслет мог разбиться о камни при падении.

Коффин промолчал.

— В таком случае мы никогда его не найдем, — закончил Свобода.

— Но, может быть, он все-таки прошел по тропе, — придушенно сказал Коффин.

— В темноте? И с такой скоростью, что сейчас уже находится на расстоянии более десяти километров от этого места? Но ведь даже при оптимальных условиях это равносильно тому, чтобы пройти тридцать километров по ровной дороге. Нет, вы меня извините, но надо думать головой. Дэнни лежит у подножия этой скалы, — помолчав, Свобода добавил: Смерть должна была наступить мгновенно.

— И все-таки нет доказательств, что это именно так, — сказал Коффин.

— У нас достаточно запасов, чтобы продолжать поиски до наступления темноты, а утром отправиться обратно.

— Мы должны сделать все, что в наших силах.

"Какого черта я должен рисковать свернуть себе шею? — подумал Свобода. — Чтобы успокоить твою совесть, которая вдруг возмутилась, когда ты понял, что плохо обращался с мальчишкой? Я не вижу другой причины для продолжения этой комедии. Кроме Терона и его грязного шантажа." — Свобода задохнулся от гнева.

Помолчав еще немного, он сказал:

— О'кей.

Его инструктаж по технике спуска был кратким и презрительно-насмешливым.

Они отошли от скалы и начали спускаться по уступу. Вскоре водопады скрылись из глаз, и шум их падения заглушила густая серая пелена, но конденсированная влага струилась через утес и каплями стекала на карниз.

Иногда уступ был довольно широк, чтобы по нему можно было идти вполне нормально, а иногда сужался настолько, что людям приходилось перемещаться боком, вцепившись в скалу и прижимаясь к ней всем телом. Теперь они могли остановиться перекусить только после того, как достигнут нижнего склона, а Свобода из доклада исследователей помнил, что на это потребуется несколько часов.

Он пожалел, что не настоял на ленче прежде, чем они вступили на эту тропу. В припадке ярости он тогда совсем забыл про еду, и вот теперь в его желудке раздавалось постоянное урчание.

Свобода начал уже чувствовать легкую слабость и вынужден был отгонять от себя страх, что не удержится на скале в момент головокружения или внезапного порыва ветра.

Не удержаться и упасть. Десять или пятнадцать секунд сознания, что ты уже практически мертв, — и потом ночное забвение после того, как твое тело превратится в лепешку.

Как Дэнни, который ощутил ужас, когда воздух пронесся мимо него со свистом и пронзительным воплем.

Свобода повернулся.

Вопль повторился снова. Внезапно налетевшие на него птицы, цветом, оперением и формой изогнутого острого клюва напоминавшие земного кондора, издавали своими металлоподобными глотками ужасающие крики. Их чудовищные крылья в длину были не меньше восемнадцати дюймов. Они набросились на людей так стремительно, что у тех даже не было времени достать оружие.

Острые когти с силой ударили Свободу в грудь. Изогнутый клюв уцепился за рюкзак и потащил его со скалы. Свобода покачнулся от удара и сорвался с уступа.

Коффин с трудом удержался на скале, уцепившись за нее что было сил; шипы его ботинок вцепились в трещины уступа. Он как можно сильнее надавил на подошвы, и крошечные крючки, высунувшиеся из специальных пазов, надежно закрепили его на скале.

Свобода своим весом перетягивал его, и Коффин попытался отклонить свое тело назад и принять устойчивое положение. Тем временем его атаковала вторая птица. Коффин прикрылся одной рукой, чтобы защитить глаза.

Одновременно другой рукой он каким-то образом умудрился достать пистолет и выстрелил вслепую.

Птица пронзительно заверещала. Пуля с мягкой головкой прошла навылет сквозь ее большое тело. Прежде, чем упасть, эта тварь успела здорово шарахнуть Коффина крылом по голове. Ее напарница тем временем отцепилась от Свободы и кружила вокруг него, намереваясь предпринять новую атаку.

Свободе удалось достать свое оружие. У него слишком кружилась голова, чтобы он мог стрелять метко, но, переведя пистолет на автоматическую стрельбу, он облил окружающий его воздух свинцом.

Два огромных тела, обливаясь кровью и разрывая облака, начали падать вниз.

Несколько минут спустя Свобода, собравшись с силами, уцепился за веревку и, упираясь ногами в скалу, вскарабкался на уступ.

Коффин, послуживший Свободе живым якорем, находился в полубессознательном состоянии, — так губительно отразилось на нем все происшедшее. Свобода отцепил его шиповки от съемных подошв и уложил на тропе, подсунув под голову рюкзак.

На левой щеке Коффина была глубокая рана, а на правом виске кровоподтек величиной с ладонь. Свобода пострадал чуть меньше. Толстый свитер предохранил его от острых когтей, а рюкзак принял на себя удар клюва хищника, хотя в результате и то, и другое оказалось разодрано в клочья.

Увидев это, Свобода содрогнулся.

Когда Коффин пришел в себя, Свобода дал ему таблетку стимулятора и принял полтаблетки сам. Лишь после этого они почувствовали, что снова в состоянии разговаривать.

— Что это была за чертовщина? — слабым голосом спросил Коффин.

— Какой-то вид хищных птиц, о которых мы прежде ничего не знали, предположил Свобода.

Он был занят тем, что отдирал подошвы шиповок Коффина от поверхности уступа, хотя это давалось ему с трудом, а затем засовывал аварийные крючки в специально сделанные для них пазы, преодолевая сопротивление проворачивающихся пластичных пружин. Ему не хотелось говорить об этом кошмарном происшествии.

— Еще и раньше было замечено, что воздушные формы жизни в подоблачном пространстве имеют тенденцию к укрупнению. Барометрическое давление здесь больше, поэтому оно их и поддерживает, понимаете?

— Но, я думал… что облака… это граница…

— Да, как правило, так и есть. Но, видимо, гигантские пернатые хищники время от времени поднимаются и на такую высоту. Мне кажется, что они охотятся на тех дельфинов, о которых я вам рассказывал. Для них это была бы хорошая добыча. Мы тоже, очевидно, показались им соблазнительными.

Внизу, на привычной для них высоте, где их крылья действуют должным образом, они наверняка привыкли охотиться на животных размерами не меньше, чем мы с вами. Здесь они не смогли бы поднять нас вверх. Но если бы им удалось сбросить нас со скалы, и мы упали бы на дно, их цель была бы достигнута.

Коффин закрыл лицо руками.

— О, Господи, — пробормотал он, — они были похожи на чудовищ из Апокалипсиса.

— Теперь уже можно не бояться. От этих двух мы отделались, а другие, я думаю, вряд ли появятся. Не может быть, чтобы птицы этого вида часто поднимались на такую высоту или залетали сюда большими стаями, иначе их кто-нибудь заметил бы, — Свобода прикрепил шипованные подошвы к ботинкам Коффина. — Достаточно ли вы хорошо себя чувствуете, чтобы идти? У вас ведь нет вывиха или чего-нибудь подобного?

Коффин поднялся и осторожно ощупал конечности.

— Все в порядке. Есть ушибы, но в целом — ничего страшного.

— Тогда нам лучше двинуться, — сказал Свобода, пытаясь обойти Коффина.

— Эй! — рявкнул тот. — Куда это вы пошли?

— Назад. Куда же еще? Не хотите же вы сказать, что мы должны продолжать спуск, когда…

Коффин с такой силой схватил Свободу за запястье, что от его пальцев остались вмятины.

— Нет, — сказал он.

Звук его голоса был похож на звук упавшего камня.

— Но послушайте же, во имя Энкера! Эти птицы они наверняка и вчера были здесь, и теперь мы знаем, что случилось с Дэнни.

— Нет, не знаем. Даже если они убили его, то браслет должен был остаться невредим.

— Совсем не обязательно. Если Дэнни, увидев их, испугался, побежал по уступу и сорвался вниз, то браслет мог разбиться о скалу.

— Если, если, если! Повторяю еще раз: мы идем вперед!

Свобода посмотрел Коффину в глаза и увидел там непреклонность фанатика. Тогда он повернулся и с ненавистью произнес:

— О'кей.

Глава 6

У подножия утеса облаков не было — они остались наверху, а Расселина слилась с общим горным пейзажем.

На самом деле она и дальше устремлялась вниз, к равнинам побережья, но направление горных вершин и долин, хребтов и ущелий было незаметно для идущего человека. Это объяснялось тем, что верхняя граница леса сливалась с облаками, в которые упирались искривленные маленькие деревца, и вскоре лес окружал его со всех сторон.

Он мог проверить степень своего снижения с помощью барометра-анероида или учитывая быстроту, с которой деревья становились выше, росла температура воздуха и увеличивалось ощущение духоты. С некоторых точек на лугу видны были горные вершины, которые, возвышаясь над листвой деревьев, казались ужасно далекими. Самые высокие из них бесследно исчезали в небе.

Можно было заметить, что реки отличались здесь очень быстрым течением и очень глубокими руслами. Но, главным образом, вокруг был лишь один лес.

Если бы мальчик пошел дальше, то через несколько минут он, без сомнения, заблудился бы. Спасатели повесили на дерево еще один радиомаяк, проверили компас и шагомер и пошли дальше по спирали, словно это хоть сколько-нибудь увеличивало их слабую надежду наткнуться на что-либо в этой дикой заросшей местности.

Наконец, они вынуждены были остановиться, чтобы поужинать и поспать.

Поскольку погода, к счастью, пока не угрожала дождем, все их действия на привале свелись к тому, чтобы разогреть немного пищи и надуть спальные мешки. Поставив защитную камеру на бревно, так чтобы она укрывала их защитными лучами, люди улеглись спать в свои мешки, и вскоре Свобода провалился в небытие.

Проснулся он от какого-то жужжания. На минуту сбитый с толку, он подумал, что звук исходит от защитной камеры, но затем понял, что это был всего-навсего звонок его наручных часов.

Вставать не хотелось. Хотя накануне Свобода здорово устал, спал он плохо. Все мускулы ныли, голова трещала, а в мозгу застыли полузабытые кошмары. Он с трудом разлепил тяжелые веки. Во рту от жажды был какой-то отвратительный привкус.

— Вот, — Коффин протянул ему флягу.

Он был уже одет. Одежда бывшего астронавта была вся измята, подбородок зарос щетиной, а мясо, казалось, отделилось от костей. Но двигался он с лихорадочной энергией, а в его голосе звучало возбуждение:

— Придите же в себя поскорее. Я хочу вам кое-что показать.

Свобода вдоволь напился, плеснул себе в лицо водой и выполз из мешка.

Его легкие едва справлялись со своей работой. Согласно барометру они сейчас находились под давлением пяти земных атмосфер. Поскольку углекислый газ был тяжелее, чем кислород или азот, градиент его плотности должен был быть еще больше. Свобода попытался настроить барометр на гипервентиляцию, но это не помогло ему избавиться от головной боли и добиться ясности сознания.

Одевшись, он подошел к Коффину, который сидел на земле рядом с портативной подставкой, на которой было разложено несколько пробирок и миниатюрная электронная коробочка с четырьмя индикаторными шкалами. Перед ним на земле вместе с несколькими ампулами лежал какой-то желтый яйцеобразный фрукт, пригоршня красных ягод, мягкий на вид клубень и несколько разновидностей орехов. Свобода, как ни старался, не мог понять выражение его лица: надежда, страстное желание, благодарность, страх?

— Что это такое? — поинтересовался он.

— Аппарат для проверки пищи. Неужели вы никогда его не видели?

— Видел, но несколько другой. Я всегда представлял его себе в виде того лабораторного грузовика, в котором разъезжает Лей, изучая растительные и животные образцы. Хотя я вообще редко задумываюсь над этим вопросом.

Коффин рассеянно кивнул, не отрывая взгляд от аппарата. Затем он заговорил, объясняя и всем известные истины, и некоторые неизвестные Свободе факты, причем речь его была настолько торопливой и сбивчивой, что Свобода понял: Коффин абсолютно не контролирует свою речь, сосредоточившись на чем-то другом.

— Нет, вам это ни к чему. Агротехнические данные о большинстве флоры и фауны в долине Эмперор были получены еще первой экспедицией. Лей продолжил эту работу, исследуя пустыню, верхние горные районы и другие континенты, а также немногочисленные образцы, которые приносили исследователи низин. С помощью других специалистов он выделил несколько основных пород. Удивительно, как это вы не слышали о результатах его работы, пусть даже вы специализируетесь совсем в другой отрасли. Я знаю, что у каждого свои заботы и что каждый старается развить свою собственную сферу деятельности в этих чужеродных условиях. Но поскольку у нас нет пока возможности издавать научный бюллетень, то, может быть, необходимо проводить хотя бы периодические собрания, как вы считаете?

Однако, в любом случае, выводы Лэа сделаны совсем недавно. В свое время вы о них еще услышите, поскольку они представляют интерес буквально для всех. Он доказал то, что вполне можно было предвидеть, а именно: на Растуме не существует бесконечной цепи опасных соединений. Здесь обнаружены химические серии, похожие на крахмал и сахар, содержащиеся в земных растениях. Теоретические расчеты недавно дали Лэа возможность сделать некоторые предсказания, пока не подтвержденные фактами. Например, он обнаружил, что листья не всех местных растений содержат никотин, иначе он противодействовал бы ферменту, который, как известно, очень важен для растумского фотосинтеза.

Проводя свои исследования, Лей разработал этот портативный проверочный аппарат, обладающий высокой точностью результата. Любой животный или растительный образец, который пройдет через эту батарею, проверку на основной цвет, осаждение, проверку с помощью электроники и оптики, — может быть употреблен человеком в пищу с почти стопроцентной гарантией съедобности. Возможно, в нем не окажется всех необходимых нам витаминов и тому подобного, но он способен будет в течение долгого времени поддерживать жизнь человека. Лей снабдил меня и еще нескольких фермеров, проявивших желание проэкспериментировать с культивируемыми местными растениями, такими аппаратами. Вскоре он собирается организовать экспедицию в низины, с тем, чтобы выполнить широкую программу проверки. А вышло так, что мы с вами немного опередили его в этом плане.

— Вы хотите сказать…

До затуманенного сознания Свободы, наконец, стал доходить какой-то смысл всех этих слов. Он на ощупь, словно в потемках, пытался добраться до самого важного. — Вы хотите сказать, что вы проверили всю эту дрянь в то время, когда вам положено было спать?

— Я никогда много не сплю. И я взял с собой этот аппарат, потому что… по некоторым причинам… Лей хочет форсировать эту экспедицию.

Высокогорье и низины — это разные экологические зоны. Он изучил несколько попавших к нему из низин образцов и пришел к выводу, что там должно быть много других, пригодных в пищу. Я начинаю думать, что он был прав. Вот эти образцы я собрал в радиусе ста метров вокруг лагеря. Все они съедобны, Коффин низко склонил коротко остриженную голову и пробормотал:

— Благодарю тебя, о Создатель.

Непроизвольно раскрыв рот от удивления, Свобода, наконец, спросил:

— Вы уверены?

— Два часа назад я попробовал их, и пока что чувствую себя нормально.

Да и на вкус они очень даже недурны, — Коффин улыбнулся. От этого лицо его приобрело еще более неприятное выражение и, тем не менее, это была улыбка.

— Сейчас осень, и в лесу должно быть много таких плодов. Конечно, мне попадались и ядовитые, но они очень заметно напоминают уже известные нам высокогорные сорта. Это можно было определить даже по листьям.

— Клянусь Иудой-попрыгунчиком, — у Свободы подкосились ноги. — Вы их пробовали…

Но Коффин выглядел на удивление безмятежным:

— Проверка показала, что все эти штуки имеют вполне приличный шанс стать деликатесами. Но чтобы удостовериться в этом, я должен был проверить их сам. И если, с Божьей помощью, мы найдем Дэнни живым, значит, они действительно съедобны.

— Но… если вы начнете загибаться… Я не смогу вытащить вас отсюда.

Вы умрете!

Коффин не обратил на его слова никакого внимания.

— Вы ведь поняли, что я хочу сказать, не правда ли? — простодушно спросил он. — К тому времени, когда Дэнни добрался досюда, он, должно быть, умирал с голоду. К тому же он еще маленький. Наверняка он позабыл все мои запреты и что-нибудь сорвал с дерева. Но я думаю… я надеюсь.

Господь должен был надоумить его не рвать те фрукты, которые по виду напоминают ему известные ядовитые плоды. Вместо этого он должен был съесть что-либо из того, что лежит здесь передо мной.

Если я не отравился, значит, и он не должен был отравиться ими. И… теперь мы с вами можем не беспокоиться о запасах пищи. Мы будем собирать ее здесь и продолжать поиски в течение нескольких дней.

— Вы в своем уме? — выдохнул Свобода.

Коффин принялся демонстрировать аппарат.

— Почему бы вам не перекусить, пока я буду собираться? — мягко спросил он.

— Послушайте минуточку. Слушайте меня. Я продержусь до темноты, наших запасов хватит на это время. Но потом на ночь мы сделаем привал…

— Но зачем? У нас ведь есть фонари. Ночью тоже можно искать, хотя, конечно, двигаться придется медленнее, чем днем.

— Конечно, медленнее. Потому что довериться вашему Богу эпохи неолита — все равно что заранее обречь себя на смерть, сломав ногу в результате падения в логово какого-нибудь зверя! — взорвался Свобода. — Завтра на рассвете я поворачиваю обратно!

Коффин покраснел, но воздержался от ответного оскорбления. Через некоторое время он сказал:

— Давайте не будем сейчас спорить на эту тему. Может быть, мы найдем его еще до заката. Ну, же, подкрепитесь немного.

Завтрак прошел в молчании. Пытаясь отвлечься от головной боли, нытья в мышцах и расслабиться хоть немного, чтобы не изнурять себя постоянным напряжением, Свобода стал смотреть на лесные заросли.

Несмотря на высокое давление, он не мог отрицать, что пейзаж вокруг выглядит величественно. Они с Коффиным сидели на небольшом лугу, где легкий ветерок колыхал зелено-голубые волны травы. Тут и там виднелись плотные кусты с гроздьями рубиновых ягод. Деревья вокруг поляны были высокие и густые. Один из видов деревьев напоминал земной дуб — хотя это была сущая чепуха, — а ствол его был покрыт чем-то наподобие зеленого мха.

Другое дерево было похоже на можжевельник, но с темно-красной корой.

Третье было стройным и белым, увенчанное кроной, состоящей из замысловатых кружевных листьев. Между стволами виднелся подлесок — примитивные растения, чья листва напоминала бахрому на тонких и гибких стеблях.

Когда мимо пролетал ветерок или пробегало какое-нибудь животное, из леса струился тихий шепот. Скользя вниз с ветвей, которые переплелись в высокие арки, взгляд человека вскоре наткнулся на темноту, но и здесь он не нашел отдыха от ярких, бушующих красок: стволы деревьев до самой земли были покрыты светящимся мхом пурпурного и золотого цветов.

Небо над головой было молочно-белое. Плотная атмосфера рассеивала солнечный свет и лишала возможности определить местоположение солнца, да и теней здесь тоже не было. Но все-таки света вполне хватало, и после нескольких лет, проведенных в ослепительном солнечном сиянии Высокогорья Америки, он казался очень мягким и успокаивающим. Несколько дождевых туч скользило под постоянным слоем облачности. (Но так было не всегда, в облаках часто возникали разрывы, сквозь которые виднелась великолепная синева). Ветер дремал в ветвях деревьев.

"Вот бы еще воздух был нормальным!" — подумал Свобода.

Если Коффин не ошибся в своих опытах и местные низинные сорта растений и породы животных были скорее полезны, чем вредны для человека, значит, людям на Растуме суждено было подвергнуться двойным танталовым мукам. Безусловно, поселившись здесь, человек все равно вынужден был бы дополнять свою пищу некоторыми земными видами растений, но их понадобилось бы не так уж и много. Пшеницы и картофеля, которые должны были хорошо прижиться в здешних условиях, было бы, пожалуй, достаточно. Остальное человек мог бы взять у местной природы… Но проклятая атмосфера делала это невозможным.

Свобода украдкой взглянул на Коффина. Его долговязая фигура, казалось, была наполнена такой энергией, какой он раньше никогда не замечал: на худом лице лежала печать сосредоточенности. Без сомнения, собственное открытие казалось ему особой божьей милостью, может быть, каким-то тайным знаком, что у него есть шанс оправдаться перед своей совестью за то, что он был главной причиной побега Дэнни. Интересно, сколько времени он будет бродить вокруг, прежде чем удостоверится, что Дэнни мертв и лежит где-то у подножия этой скалы? До тех пор, пока кто-либо из нас тоже не отправится на тот свет? На Растуме это займет не слишком много дней, если человек находится посреди хаоса неизвестных жизненных форм и отравляет свой организм каждым глотком воздуха.

"Я не останусь здесь, внизу, наедине с этим помешанным".

Свобода прикоснулся к оружию у себя на поясе и покосился на пистолет Коффина.

Внезапно к Свободе пришло решение. Сейчас, когда до заката осталось двадцать с небольшим часов, не было нужды затевать ссору. Но завтра утром или сегодня вечером, если этот придурок будет настаивать на продолжении поисков, его надо будет как-то разоружить и доставить домой под дулом пистолета.

"Интересно, как на это отреагирует Тереза? Будет ли она мне благодарна? Или хотя бы простит меня вместо благодарности?"

Свобода погасил окурок сигареты и сказал:

— Пошли.

Глава 7

Кризис наступил в полдень.

Они уже утратили чувство времени и, глядя то и дело на часы, рассеянно замечали, что стрелки опять сменили положение. Им все чаще приходилось делать передышки, но лишь для того, чтобы лечь неподвижно, уставившись в небо. Такие передышки не давали никакого отдыха. Один или два раза они немного поклевали и проглотили по чашке чая, едва ли отдавая себе отчет в своих действиях. По мере нарастания физической усталости аппетит все больше снижался.

Коффин понимал, что именно это и есть наркоз. Чтобы оформить мысль в сознании, мозг вынужден был долго искать слова, а затем выуживать их одно за другим из затуманенной памяти.

Слишком много углекислого газа. А теперь и азота становится слишком много. Добавочный кислород не дает ощутимой помощи. Легкие саднит.

Вероятно, они уже устали до предела.

Бог не хотел больше помогать. То, что плоды оказались съедобными, не было никакой милостью. Хотя тогда казалось, что это именно так, и что он, спасший в пустыне израильских детей от голодной смерти, не даст Дэнни умереть. Но, пробираясь сквозь стену вьющихся лиан и упав, пошатнувшись, в какой-то колючий куст, Коффин понял, что находка еды была простым приказом. Раз уж Господь дал возможность подробно обыскать этот адский котел, его слуга Джошуа должен был это сделать, как следует.

"Нет, я еще не сошел с ума. А, может, уже сошел? Допустить мысль, что Господь собирается переделывать планету — или начать создавать ее заново пять биллионов лет спустя — и лишь для того, чтобы наказать всего лишь одного человека — меня! Я только хочу исполнить свой долг.

О, Тереза, если б ты была рядом и могла меня успокоить!

Но глаза, руки и голос Терезы были где-то за облаками в ужасной дали.

Вокруг был только этот лес, который заманил его в ловушку, да воздух, жалобно хрипевший в его пересохшей глотке. Только жара и жажда, и боль, и резкие чужеродные запахи, и какое-то ползучее растение, которое так запутало его ноги, что он упал, врезавшись в дерево.

Где-то каркала птица или животное, хотя, скорее, это было не карканье, а отрывистый смех.

Коффин тряхнул головой, пытаясь разогнать туман в голове. Это было ошибкой. Макушка его черепа, казалось, отлетела в сторону. Коффин подумал, не проглотить ли еще одну таблетку аспирина. Пожалуй, нет, надо их экономить.

Внезапно, как вспышка молнии, его озарила мысль: какими странными бывают иногда проявления жизни! Если бы не то послание, переданное флоту с Земли, он, возможно, все еще был бы астронавтом. В этот самый момент он мог бы стоять вместе с Нильсом Киви под каким-нибудь новым солнцем, в девственно-чистом мире. А, может быть, и нет, конечно. Возможно, Земля окончательно отказалась от содержания звездных кораблей, и они болтались теперь, всеми покинутые, возле планеты, на которой перестали рождаться любознательные люди. Но Коффину хотелось верить, что его старые друзья все еще занимаются своим ремеслом. Мысль об этом, приходившая ему, бывало, в голову после того, как он целый день дышал пылью на своем тракторе, была сомнительным удовольствием.

"Но тогда я не смог бы жениться на Терезе", — подумал Коффин. И вдруг эта банальная идея, над которой он размышлял ежедневно с тех пор, как отрекся от своих надежд, повернулась к нему новой стороной. Мысль о том, что Тереза была не просто утешительным призом, так поразила Коффина, что он остановился, задыхаясь. Если б у него была возможность повернуть время вспять и исправить то, что он сделал когда-то, он бы отказался от этого.

— Что случилось? — пробурчал Свобода.

Коффин оглянулся. Лицо Свободы, обрамленное темными волосами, курносое, обросшее щетиной, потное и изможденное, казалось, дрожало в мареве жары и безмолвия, на фоне зелено-голубых листьев.

— Ничего, — сказал Коффин.

— Я думаю, нам лучше изменить направление, — Свобода показал на компас, прикрепленный у пояса, — если мы хотим придерживаться спирали.

— Не сейчас, — возразил Коффин.

— Но почему?

Коффину не хотелось пускаться в объяснения. Он повернулся и, шатаясь, побрел вперед. Он был слишком занят переоценкой собственных ценностей, чтобы заниматься болтовней.

Но долго удивляться он все равно не смог, потому что у него для этого просто не было сил. Теперь он размышлял над самой безотлагательной проблемой: как вернуть Терезе Дэнни. Заблудившийся и испуганный мальчик, скорее, предпочел спуститься дальше, чем идти в обход. Поэтому Коффин считал, что идти по прямой лучше, чем описывать круги по спирали.

Действительно ли все было так? Об этом приходилось лишь гадать. Господь никогда не осуждал человека за неверную догадку. Или, может быть, он сможет простить его, Коффина, ради Терезы? В своей жизни он никогда не ставил конечной цели избежать адского костра Джонатана Эдвардса, он просто всегда старался быть честным и порядочным.

Людям это не всегда удавалось, а ему, Джошуа Коффину, удавалось в меньшей степени, чем другим.

Но он старался — иногда, и своим детям пытался внушить те же идеалы.

Для них это было необходимо, не ради самих идеалов, а ради дополнительной силы на этой жестокой планете. Нет, неверно, Растум не был жестоким. Он просто был слишком большим. И Тереза так часто повторяла ему, что одной честности здесь мало. Мало было здесь выжить. Необходимо было еще быть добрым. Бог знал, как добра к нему Тереза — добрее, чем он того заслуживал, добрее всего в те ночи, когда к нему возвращалось ощущение его вины. Он был слишком требовательным, потому что его одолевал страх.

Маленькие грязные руки, теребившие его одежду, не были его долгом. Вернее, это, конечно, был долг, но долг и радость — вполне совместимые вещи.

Коффин всегда это понимал. Его долг капитана корабля был одновременно источником радости. Но когда дело коснулось людей, он пришел к пониманию этого только спустя долгое время, а именно, — только сейчас, и это было не в счет. Чтобы эта идея, наконец, дошла до его сознания, ему пришлось спуститься в этот густой и безмолвный лес.

Кажется, у буддистов было что-то про жизнь, которую можно прожить за секунду, сбросив с себя бремя прошлого или будущего. Коффин всегда высмеивал этот тезис, как оговорку для самооправдания. Но здесь, сейчас, он до известной степени понимал, как труден был этот путь. И так ли уж он отличался от христианского "перерождения"?

Мысли Коффина окончательно смешались и пропали. Не осталось ничего, кроме запутанного леса.

Наконец, они вышли в каньон.

Коффин так привык продираться сквозь густой подлесок и перелезать через бревна, что, почувствовав внезапное отсутствие препятствий, бессильно опустился на одно колено. От боли на глазах у него выступили слезы, но зато наступило и некоторое просветление сознания. Сбоку раздавалось тяжелое дыхание Свободы, которое смешивалось со стонами ветра, проносившегося под низким небом.

Отсюда гористая местность так круто уходила вниз, что откос плато больше походил на скалу. На ее вершине стеной стоял лес, а на склонах с выветрившейся почвой росла лишь трава да несколько чахлых деревцов.

Повсюду была разбросана галька, и утесы возносили свои обглоданные непогодой вершины к ободу этой необъятной скалы. Противоположная сторона была значительно ниже, казалась смутной и голубоватой, будучи удалена километров на двадцать. Такая же расплывчатость, обусловленная большим расстоянием, затуманивала края ущелья. У Коффина было такое ощущение, что ущелье это достигает чудовищной глубины, раскалывая на куски целые горные массивы, но даже приблизительно определить его размеры было невозможно.

Ему показалось, что где-то далеко внизу сверкнула река, но он не мог поручиться, что это всего лишь не обман зрения.

Слишком уж много горных вершин и обрывов, слишком большая дистанция была между краем скалы и дном этой пропасти.

Коффин знал, что должен с благоговением взирать на это творение Господа, но не чувствовал ничего, кроме головокружения и чудовищного давления, от которого, казалось, вот-вот лопнут глазные яблоки.

Он сел рядом со Свободой. Каждое движение давалось с величайшим трудом.

Руки и ноги превратились в свинцовые колоды.

Свобода зажег сигарету. Последней, еще не затуманенной частью своего сознания Коффин подумал:

"Лучше бы он не отравлял себя лишний раз. Уж очень он хороший парень".

Ветер взъерошил волосы на голове Свободы — для него это было все равно, что листья у них за спиной или трава под ногами.

— Еще одна Расселина, — пустым голосом произнес горняк. — Под правильным углом к той, по которой мы спускались.

— И мы — первые представители рода человеческого, увидевшие ее, отозвался Коффин, жалея о том, что слишком уж он жалок сейчас, чтобы произносить такие высокопарные фразы.

На Свободу, видимо, напало такое же отупение.

— Да, мы зашли дальше, чем предыдущая земельная экспедиция, и к тому же, исследователи, даже имея запас кислорода, никогда не спускались в этом направлении. Хотя в других местах они встретили много таких же провалов.

Их, наверное, породил какой-нибудь тектонический процесс.

Планета, которая плотнее Земли, вряд ли обладает идентичной геологией. Горы здесь, безусловно, гораздо выше.

— Эта пропасть не такая отвесная, как Расселина, — услышал Коффин свой собственный ответ. — На склонах даже держится почва, как вы, вероятно, заметили. Но, конечно, она шире и глубже.

— Это характерно для местности с чуть менее вертикальной топографией, — Свобода выдохнул дым, закашлялся и выплюнул сигарету. — Проклятье! Я не могу курить в таком воздухе. И какого черта вы тут бормочете? О чем?

— Ни о чем особенно важном.

Коффин откинулся назад, облокотившись на рюкзак. Ветер так быстро просушил его одежду от пота, что вскоре ему стало уже не жарко, а холодно.

Лес проснулся и загудел от порывов ветра. Его скорость была не очень велика, но высокое давление превращало ее чуть ли не в скорость урагана.

Сила ветра пригодится, когда люди, наконец, обретут возможность спуститься с горных плато. Но когда это будет? Наверняка, не раньше, чем через несколько поколений. Мельницы богов работают медленно, но зато перемалывают добротно — в порошок.

Хотя и крутятся они все же не всегда медленно. Мельницы наступивших на Земле перемен мололи быстрее, чем это было необходимо, чтобы динозавры успевали приспособиться к изменившемуся климату; быстрее, чем наука и техника могли развиваться, чтобы поддерживать культуру растущего населения Земли. Растум тоже был подобен гигантскому жернову, который крутился и крутился среди звезд, перемалывая в пыль семена людей, ибо Господь раскаивался в том, что сотворил человека…

— Ну, что ж, — сказал Свобода, — едва ли он полез в эту яму, так что нам лучше сменить направление поиска.

Эти слова были для Коффина таким приятным барьером, отгородившим его от полувзаправдашнего кошмара, что их смысл не сразу дошел до его сознания.

— А?

Свобода хмуро посмотрел на него:

— Клянусь небом, вы похожи на живого мертвеца. Мне кажется, вы не протянете даже до вечера.

Коффин попытался сесть прямо.

— Нет, нет. Я выдержу, — хрипло сказал он. — Но что вы предлагаете?

Насчет нашего дела, — заботливо добавил он, боясь, как бы Свобода не понял его вопроса превратно. Разговаривать было нестерпимо тяжело.

В голове возникали какие-то обрывки мыслей:

"Песок в легких. Я больше не могу думать. Он тоже. Но я смогу уйти, даже если мой мозг отключится. Не уверен, что Свобода тоже сможет или захочет."

— Я хотел предложить вам двигаться по краю этого каньона в южном направлении до наступления темноты, а завтра утром срезать по прямой обратный путь к Расселине. Таким образом мы описали бы большой треугольник.

— А что, если пойти на север? Северное направление тоже надо проверить.

— Если вам так хочется, мы, конечно, можем пойти не в южном, а в северном направлении. Можно даже бросить жребий. Но идти одновременно на север и на юг невозможно.

Мы должны покинуть этот уровень не позднее завтрашнего утра, потому что оставаться здесь дольше — слишком большой риск. А мы не имеем права рисковать, потому что нас ждут наши семьи.

— Но Дэнни ведь не умер, — умоляющим голосом воззвал Коффин. — Мы не можем бросить его здесь.

— Послушайте, — сказал Свобода.

Он сел, скрестив ноги, провел рукой по волосам и начал говорить, сопровождая свои слова усиленной жестикуляцией.

"Все его попытки что-то доказать объясняются обыкновенным страхом, и потому не сводятся ни к чему, кроме пустой болтовни", — подумал Коффин.

— Допустим, мальчик действительно не сорвался вместе с водопадом с этого утеса. Допустим, он добрался до леса, но не съел там ничего ядовитого, и не умер с голоду из боязни съесть что-нибудь. Допустим, он не утонул в каком-нибудь пруду, его не ужалила гигантская ядовитая пчела, из тех, которых мы с вами здесь видели, и он не подвергся нападению какого-нибудь местного хищника.

Сделать такие допущения можно только с огромной натяжкой — с такой, ради которой не стоит двум взрослым мужчинам жертвовать своими жизнями, но я согласен принять их во имя истины. Пусть все было так. Что же потом оставалось ему делать? Как мне кажется, он должен был попытаться отыскать обратную дорогу, но при этом уходил все дальше и дальше в лес, плутал все больше и постепенно спускался все ниже по склону горы. Но тогда, я думаю, вам понятно, как должен был на него подействовать местный воздух? Я и то едва могу шевелиться. А если бы я дышал этой гадостью три или четыре дня, я был бы не способен больше ни на что, кроме как лечь и отдать концы. А Дэнни ведь был ребенком. Обмен веществ у детей более усиленный, легкие более восприимчивы к высокому давлению, а сопротивляемость мышц гораздо слабее. Коффин, он мертв.

— Нет.

Свобода ударял кулаком по земле до тех пор, пока не успокоился.

— Будь по-вашему, — ветер разбрасывал его слова и уносил их прочь. Я дал обещание потворствовать вашей прихоти — и прихоти Вульфа — но до известных пределов, а именно: только до завтрашнего утра, когда мы повернем этот зигзаг в направлении дома. И поставим на этом точку. Ясно?

— В нашем распоряжении еще часть ночи, — упрямо твердил Коффин. Неужели вы сможете спокойно сидеть возле костра целых тридцать часов, зная, что Дэнни в этот момент, быть может…

— Хватит! Заткнитесь, пока я не придушил вас вашим же ремнем!

Их глаза встретились. Рот Свободы сжался в одну тонкую линию. Коффин почувствовал, как последние ощущения собственной правоты покидают его.

Теперь не осталось ничего, кроме сожаления, что он не может предотвратить то, что должно было случиться дальше. На несколько секунд это чувство пересилило даже головную боль. Коффин с трудом поднялся на ноги. Ветер ударил ему в спину, заставляя отклоняться назад, чтобы не упасть, а потом, казалось, специально усилил свои порывы, пытаясь подтолкнуть Коффина к южному краю каньона, оглашая его завываниями. Свобода продолжал сидеть.

"Прости меня, — мысленно произнес Коффин. — Джудит всегда была добра к Терезе. Прости меня, Ян."

Он схватился за пистолет.

— О, нет, ты не сделаешь этого! — Свобода встал на колени и бросился вперед. Сцепившись, они стали кататься по земле.

Свобода сумел ухватиться за рукоятку пистолета Коффина, но в это время тот ударил его кулаком левой руки по голове. Удар пришелся по самой макушке и не причинил Свободе большого вреда, зато костяшки пальцев Коффина пронзила острая боль.

Свобода всем телом навалился на противника, упершись правым плечом ему в подбородок. Пригвоздив его к земле, Свобода высвободил обе руки и начал вырывать оружие из рук Коффина.

Бывший астронавт колотил Свободу по бокам и по спине своими полуразбитыми кулаками, но тот не обращал на это никакого внимания. Перед глазами у Коффина плавали черные круги.

"Я стар, я стар", — билась у него в голове одна мысль.

Ему никак не удавалось дотянуться до своей правой руки, в которой был зажат пистолет, потому что мешал рюкзак на спине наседавшего Свободы. В ушах его раздавался какой-то крик, и он не мог понять — то ли это ветер, то ли галлюцинация, предшествующая обмороку.

Внезапно его левая рука наткнулась на что-то твердое. Пальцы нащупали выпуклую рукоять. Едва ли отдавая себе отчет в своих действиях, Коффин вытащил из кобуры пистолет Свободы и ударил им своего противника по виску.

Свобода выругался, выпустил из рук пистолет Коффина и схватился за свой.

Тем временем Коффин освободившейся правой рукой ударил его за ухом.

Свобода сразу осел, перестав цепляться за пистолет. Коффин разжал его руки и выбрался из-под него. Теперь они лежали рядом, уткнувшись лицами в смесь травы и земли. Какое-то животное с перепончатыми крыльями низко кружило над ними, пытаясь выяснить, в чем дело.

Ощущение оружия, зажатого в руках, заставило Коффина очнуться первым.

Он отполз на безопасное расстояние, а потом сумел даже встать.

К тому времени Свобода тоже пришел в себя и сел. Лицо его было белое, как мел, по шее струилась стекавшая с волос кровь. Он молча уставился на Коффина и смотрел на него так долго, что последний испугался, не нанес ли он ему какого-нибудь серьезного повреждения.

— С вами все в порядке? — прошептал он.

Его слова должен был унести порыв ветра, но Свобода, видимо, понял, что он хотел спросить, и ответил:

— Да. Мне кажется, что так. А как вы?

— Я даже не ушибся. Ни в малейшей степени, — дула пистолетов опустились.

Свобода хотел было встать, но Коффин тут же направил на него оружие:

— Не двигайтесь!

— Вы что — спятили? — прошипел Свобода.

— Нет. Я вынужден так поступить, хотя и не надеюсь, что вы когда-нибудь сможете простить меня. Когда мы вернемся домой, можете подать на меня официальную жалобу. Я выдам вам любую компенсацию, какая будет в моих силах. Но неужели вы не понимаете: Дэнни нужно найти во что бы то ни стало. А вы хотите прекратить поиски.

Исчерпав все свои силы, Коффин замолчал.

— Да мы так никогда не попадем домой, — сказал Свобода. — Вы сошли с ума. Поймите же это, наконец. Дайте сюда оружие.

— Нет, — Коффин не мог оторвать взгляда от крови на голове Свободы. И от седых прядей. Свобода тоже начал седеть.

"Мы одного рода, вы и я", — хотелось сказать Коффину. — "Мне понятны ваш страх, одиночество и усталость, ваши воспоминания о молодости и удивление от того, что молодость — лишь воспоминание, ваша затухающая надежда на хотя бы еще одну надежду перед моментом неизбежности. Мне тоже все это знакомо. Почему же тогда мы ненавидим друг друга?"

Но он не мог этого сказать.

— Чего вы хотите? — спросил Свобода. — Сколько еще времени мы должны здесь проболтаться, прежде чем вы поверите, что мальчик мертв?

— Еще несколько дней, — умоляюще простонал Коффин. Ему хотелось заплакать, и слезы стояли в его глазах, но он давно забыл, как это делается. — Я не могу сказать точно, сколько именно. Это мы потом решим.

Позже.

Свобода, не двигаясь, продолжал смотреть на него. Летучая тварь с крыльями птеродактиля негодующе заверещала над ними: пора бы, мол, и окочуриться, чего же вы медлите? Наконец, Свобода отцепил от пояса флягу, умылся, а потом долго пил.

— Должен признаться, я сам завтра собирался отобрать у вас оружие, сказал он, и лицо его исказилось гримасой.

— Должен ли я связать вас, прежде чем усну? — вздохнул Коффин.

— Вы способны даже и на это? Ведь я сильнее вас. Попробуйте отложить оружие и связать меня — увидите, что получится.

Коффин снова почувствовал приступ злобы.

— Есть и другой способ. Вы под моим руководством сделаете скользящие узлы, а потом сами в них заберетесь. А теперь вперед!

Свобода пошел на юг. Коффин следовал за ним на безопасном расстоянии.

Поиски в этом направлении имели чуть больше шансов на успех, чем если бы они пошли на север. Дэнни, вероятно, избрал такой путь, при котором ветер дует в спину, если он вообще дошел досюда. И если эта летучая тварь не прилетела сюда прямиком от его растерзанного трупа. Нет! Нельзя было допускать такие мысли.

По краю ущелья идти было легче, чем по лесу, и Скоро Коффин даже выработал определенный ритм шагов. Его сознание не воспринимало больше боль, жажду, голод и издевательство ветра. Ему нужны были только ноги, оружие и глаза: один — чтобы следить за краем пропасти, а другой — за Свободой. Сквозь пелену сознания он отмечал, как часто запинается и как медленно разливаются по небу сумерки, но ни то, ни другое не воспринималось им как нечто реальное. Он сам был чем-то нереальным, он не существовал, ни сейчас, ни прежде; не существовало ничего, кроме поиска.

До тех пор, пока антенна его радиолокатора не замерла, явно повернувшись в каком-то определенном направлении.

Глава 8

К тому времени, когда они прошли по краю каньона около десяти километров и спустились при этом более чем на километр, до высоты уровня моря оставалось не так уж много.

Сознание было настолько затуманено, что боль в теле уже почти не ощущалась. Они шли, то и дело поскальзываясь и спотыкаясь, падали, перекатывались через голову, шатаясь, поднимались вновь и вновь и бестолково смотрели на кровь, выступавшую из ран от порезов о камни.

В один из таких моментов Коффин спросил:

— Интересно, похоже ли это на опьянение?

— Некоторым образом, — ответил Свобода, пытаясь сделать линию горизонта перед своими глазами устойчивой.

Но горизонт все время оказывался над ним, напоминая стену, обнесенную светящимися крепостными валами, нижнюю часть которых начинала затемнять приближающаяся ночь. Какой идиотизм — быть ниже линии горизонта.

— Почему люди пьют? — Коффин схватился за голову руками, словно боялся, что она сейчас улетит.

— Я не пью, — Свобода слышал, как звук его голоса отражается от стен каньона — голос пророка, колокол, огромный как мир. — Не очень часто… только глоток, другой… — он не договорил, поскольку его охватил очередной приступ головокружения.

Он упал на колени, и Коффин, подойдя, поддерживал его, пока его не стошнило.

Наконец, измученные люди вышли к скале, выступавшей из травы и подставлявшей ветру свои бока — примерно тридцать метров серого камня подобно какому-то языческому монолиту. Высоко в небе парил гигантский кондор, и вечерний свет ложился отблесками на его крылья. Миновав скалу, они заметили, что антенна локатора повернулась назад.

Коффин остановился.

— Вы можете рассмотреть шкалу? — спросил он. — У меня перед глазами сплошные круги.

Свобода вплотную приблизил глаза к шкале прибора, но стрелка была видна словно сквозь бегущую воду. Всякий раз, как он пытался разглядеть, куда она показывает, эта воображаемая вода покрывалась рябью. Шкала была близко, дьявольски близко, подобная белой планете, на поверхности которой отражалась Тайна. Потом она удалялась в бесконечные дали. От нее исходило какое-то лихорадочное гудение, заполнявшее вселенную, стены которой рушились, выпуская Галактики в никуда.

Но Свобода не отступал. Он лег и стал ждать, словно кот возле мышиной норы. Наконец, как он и предвидел, рябь на секунду успокоилась. Свобода воспользовался этим мгновением, которого оказалось достаточно, чтобы увидеть, что стрелка указывает прямо вверх. Дэнни был там.

Свобода с криками побежал вокруг скалы. Ее основание имело в окружности около семидесяти метров и было скрыто среди нагромождения камней. Когда он, обогнув скалу, подбежал к Коффину, то оставшихся у него сил хватило лишь на то, чтобы сесть, хватая ртом воздух, и указать на вершину.

— Он там, наверху? — спросил Коффин, и потом еще долгое время сидел и тупо твердил:

— Он там, наверху? Он там, наверху?

Наконец, немного отдышавшись, Свобода достал последние стимулирующие таблетки. Они уже приняли этих таблеток столько, что сердца едва не выскакивали у них из груди, а эта последняя доза чуть не разорвала их на части. Но зато головы хоть немного прояснились, дав людям возможность говорить связно и даже чуть-чуть подумать. Они кричали и стреляли из пистолетов, но им не ответил никто, кроме ветра. В небе над их головами по-прежнему кружил кондор.

Коффин поднес к глазам бинокль и посмотрел вверх. Через минуту, не сказав ни слова, он передал его Свободе. Плечи его поникли. Сильный бинокль, приблизив вершину скалы, одновременно сыграл роль защитных очков в угасающем свете солнца, и Свобода разглядел, что через край скалы свешивается какая-то подстилка из веток, травы и сучьев.

— Гнездо, — сказал Свобода.

Его охватил непреходящий ужас.

— Должно быть, оно принадлежит вон той птице наверху, — слабым голосом сказал Коффин. — Мы, наверно, спугнули ее, когда подошли к скале.

— Значит, — Свобода не смог продолжать и удивился, когда Коффин сам произнес вслух его мысль.

— Птица убила Дэнни или нашла его уже мертвым где-нибудь в окрестностях. В гнезде лежат его останки.

В сумерках лицо Коффина было похоже на расплывчатое пятно, но Свобода заметил его протянутую руку.

— Ян, — сказал Коффин срывающимся голосом, — простите, что я угрожал вам оружием. Простите меня за все.

— Ерунда, — Свобода взял протянутую ему руку, и они не разжимали рукопожатия в течение нескольких минут.

— Ну, что ж, — наконец произнес Коффин. — Если мы уже ничего не в силах сделать. Может быть, когда О'Мелли вернутся из Искандрии, он согласится слетать сюда на аэрокаре и посмотреть, не осталось ли чего-нибудь для захоронения.

— Я боюсь, что к тому времени ничего не останется, если местные птицы периодически очищают свои гнезда, как это делают их сородичи на Высокогорье.

— Это не имеет значения. Теперь уже все равно. Конечно, ради Терезы мне бы хотелось, чтобы я смог его похоронить. Но Господь и так воскресит его в последний судный день, — в этих словах было мало утешения, и Коффин, отвернувшись, добавил:

— Сейчас нам лучше подумать о том, как добраться до края каньона перед наступлением темноты. Долго оставаться на этом уровне нельзя. Я чувствую, что снова начинаю пьянеть.

Свобода смотрел, как Коффин, сутулясь, спотыкается о камни, и вдруг, сам не понимая, что именно заставляет его это сделать, сказал:

— Нет, подождите.

— Э? — по-стариковски отозвался Коффин.

— Раз уж мы забрались в такую даль, надо довести дело до конца. По этой скале, я думаю, можно забраться.

Коффин покачал головой.

— Я не смогу. Я не в состоянии это сделать. Я едва стою на ногах.

Свобода скинул рюкзак на землю и присел возле него на корточки.

— Я полезу, — сказал он. — Я моложе, и у меня еще осталась капля энергии. Я смогу добраться до вершины и спуститься назад всего за полчаса или даже меньше. Так что у нас еще останется время, чтобы вернуться в каньон до темноты. Эти тучи настолько рассеивают свет, что сумерки длятся часами.

— Нет, Ян. Вы не должны. Джудит…

— Где эта поганая веревка?

— Ян, подождите хотя бы до завтра, — Коффин взял его за плечо. — Мы вернемся сюда завтра утром.

— Я уже говорил вам: до завтра здесь уже, возможно, ничего не останется. Во всяком случае, гарантий у нас нет. Ну-ка, прикрепите этот фонарь мне на запястье. Где эти дурацкие шиповки?

Только поднявшись уже на несколько метров, Свобода начал думать, зачем все-таки это нужно? Безусловно, в этом не было никакого смысла!

В сгущавшихся сумерках он едва видел шершавую поверхность, по которой поднимался, за исключением небольшого круга, высвечиваемого фонарем.

Спуститься будет нетрудно: он воткнет в скалу разрывную шашку, перекинет через нее веревку и соскользнет вниз. Можно будет даже спустить все гнездо с его содержимым. Но подъем был опасен. Снизу он не заметил, как сильно скала была подточена эрозией. На ее шероховатой поверхности тут и там встречались выемки для рук и ног, но мягкий камень крошился под весом Свободы. Фактически эта сторона была единственной, по которой еще можно было взобраться. Со всех других сторон от скалы отвалились, раскрошившись, целые куски, образовав кучи обломков у подножья и оставив наверху рубцы, по которым не смог бы забраться даже лунатик. Если кусочек скалы весом в несколько тонн оторвется под его весом, когда до вершины останется метров десять или двадцать, то это будет конец Яна Свободы.

А чего ради? Чтобы найти там несколько костей? Этим костям уже было ничего не нужно, в том числе и он, Ян Свобода. Зато он был нужен Джудит и детям. Е Г О детям, а не чьим-то подкидышам.

Он почувствовал, что выпуклость, за которую он ухватился, ослабла под его рукой. Он разжал пальцы и услышал, как оторвавшийся кусок, то и дело ударяясь о скалу, полетел вниз. Под ногами была темнота.

Пока он полз вверх, ночь поглотила основание скалы, накрыла Коффина, затопила галечно-травяной покров земли; теперь она гналась за ним. Неужели вершина скалы тоже погрузилась во тьму? Или так казалось из-за подступившего головокружения?

Свобода посмотрел на камень в нескольких сантиметрах от своего носа.

Он был покрыт рябью. Голова загудела, но Свобода продолжал взбираться наверх только потому, что тащиться наверх было легче, чем шевелить мозгами.

Наконец, он вздохнул с облегчением, потому что на высоте в два человеческих роста над его головой скала немного светлела и становилась менее отвесной.

Возможно, до вершины отсюда оставалось не более двух-трех метров, но могло оказаться и так, что до нее еще было не ближе, чем до Ракш. У Свободы были как раз две шашки. Они не дадут ему свалиться в пропасть.

Он вновь прилип к скале. Порыв ветра просвистел у него в ушах и еще больше вдавил его в камень. Наконец, его нервы успокоились достаточно для того, чтобы он смог открыть глаза.

"Кажется, все обошлось…"

Эта мысль принесла такое облегчение, что в этот момент Свобода простил Коффина за то, что тот пригрозил ему оружием. Но дальше он уже лезть не мог.

Вытащив из-за пояса шашку, он тщательно выбрал место — еще раз испытать полет со скалы, как тогда, когда на них напали птицы, Свободе не хотелось, — и нажал кнопку.

В этом спрессованном воздухе детонация была подобна раскату грома.

Если бы не шиповки, Свобода непременно свалился бы. Усилием воли он перестал обращать внимание на гул в голове и крепко привязал веревку к металлическому стержню. Сейчас он по-пожарному спустится вниз, отдохнет пару минут, и они отправятся в долгий путь туда, где давление снижается настолько, что человек способен там уснуть.

О, боже! Как он будет спать! Наверное, не хватит и двадцати часов, чтобы выспаться, как следует.

— Отец…

Свобода вздрогнул.

— Нет, — быстро пробормотал он, — не может быть, чтобы дело зашло так далеко. Мне это не показалось. Мне лишь почудилось, что показалось.

— Отец! Отец?

Из гнезда высовывался Дэнни.

На фоне фиолетового неба, где обитали только птицы, его лицо казалось поразительно белым. Луч фонаря осветил его худую, исцарапанную и грязную фигурку, подбитый глаз, засохшую под носом кровь, лохмотья, оставшиеся от его рубашки. И тем не менее, это был Дэнни Коффин, который смотрел вниз и звал своего отца.

Свобода начал кричать. Дэнни заплакал и попытался сползти вниз.

Свобода, чертыхаясь, велел ему влезть обратно.

— Сумасшедший, проклятый идиот, ты что, не видишь, что это всего лишь рубец? Ты сейчас свалишься и свернешь свою глупую башку! Что случилось, черт побери? Как ты попал туда?

Плач Дэнни длился недолго, потому что все слезы были давно уже выплаканы. Начав говорить, он вскоре замолчал, сморкаясь, сопя и икая. Но по мере того, как он продолжал свой рассказ, его пересохший слабый голос становился отчетливее, чем голос Свободы, а его ответы были более вразумительны, чем вопросы, на которые он отвечал.

Как и предполагали взрослые, он спустился в Расселину с намерением убежать из дома. Это намерение улетучилось, как только ему пришлось спускаться сквозь слой облачности. Когда озябший, промокший и голодный он вышел к водопаду и заметил, что наступает ночь, он был готов вернуться и вытерпеть наказание. Но на него напали две огромные птицы, и он побежал по уступу. По воле провидения туман, ветер и быстро подступавшая темнота помешала птицам преследовать его после того, как ему удалось убежать от их первых неуклюжих нападений. Но вернуться назад уже не отважился, потому что боялся, что они караулят его у входа на уступ. Поэтому он продолжал спускаться, продвигаясь на ощупь на четвереньках, пока не иссякли все силы.

Уснув ненадолго, он затем продолжил спуск, и так, забываясь коротким сном, просыпаясь и снова продвигаясь вперед, Дэнни через какое-то время, показавшееся ему вечностью, вышел в лес, окружавший вершину каньона. На рассвете, который и застал его в этом лесу, он понял, что окончательно заблудился и что скоро умрет с голоду. Несмотря на то, что запреты отца все еще не были забыты, он не мог удержаться, чтобы не съесть несколько плодов и ягод, которые были непохожи на известные ему ядовитые сорта.

Убедившись, что они вполне безопасные, он решил питаться исключительно ими до тех пор, пока отец не найдет его. Но для этого он должен был двигаться, чтобы найти другие такие же плоды. Спал он в дуплах деревьев и в местах, где не было колючек, а пил из ручья.

Однажды, когда ему никак не удавалось найти воду, он пришел к этому ущелью, надеясь, что здесь есть река. Но тут его заметило какое-то большое животное с клыками и погналось за ним. Он подбежал к этой скале и полез вверх. Да, она осыпалась у него под ногами; он вовремя зацепился за трещину и лишь поэтому не упал. Отвалившиеся от скалы куски отпугнули животное, но Дэнни оказался в ловушке. Изможденный, он уснул так крепко, что, вероятно, не слышал ни криков, ни выстрелов внизу. Но разорвавшаяся рядом шашка разбудила его.

— Нет, мистер Свобода, голова у меня не болит, только немножко болит то место, которым я ударился. Мне ужасно хочется пить, но я не заболел, и со мной ничего не случилось. Пожалуйста, не могли бы вы помочь мне спуститься вниз, к отцу?

Словно во сне Свобода вспомнил, что когда-то, где-то, от кого-то он слышал, будто Дэнни необычайно хорошо переносит углекислый газ. Видимо, это соответствовало истине, раз он смог выжить, находясь здесь так долго целую земную неделю. Поначалу он сделал вполне естественную и простительную для ребенка ошибку, но, очутившись в лесу, вел себя не хуже любого взрослого. И даже лучше многих, окажись они на его месте.

"Да, гораздо лучше, — думал Свобода, на которого напал какой-то ступор. — Сознание Дэнни не помрачилось, подобно нашему сознанию".

Конечно, во всем этом была и доля везения. К счастью Дэнни, кондора не было в гнезде, когда он забрался туда и уснул. Счастье, что хищник не вернулся с охоты раньше, чем люди подошли к скале и заставили его кружиться в воздухе, изучая, что это за новые странные животные. Если бы они ушли или если бы эта птичка решила, что они не представляют для нее опасности, она бы опустилась в свое гнездо.

И убила бы мальчика.

— Пожалуйста, мистер Свобода! Отец ждет! Я знаю, что он ждет!

Пожалуйста, мне так ужасно хочется пить, помогите мне!

Свобода стоял на крошечном скальном выступе, уцепившись за веревку.

Внезапно он вспомнил о запасной шашке. Если б ему удалось забросить ее вверх, так чтобы она закрепилась в камне точно над первой шашкой…

Нет. Отсюда такой бросок не получится, ведь у него нет даже возможности размахнуться как следует. Еще меньше шансов забросить шашку, лассо или что-либо другое, опустившись на землю.

Может быть, арбалет или катапульта? Нет. Где он возьмет материалы, чтобы изготовить эти приспособления за срок более короткий, чем тот, который потребуется на обратную дорогу домой за помощью? Ведь подходящая веревка не растет в готовом виде в лесу.

Кондор теперь летал гораздо ниже.

Свобода почувствовал, как внутри наподобие рвоты поднимается сознание полной беспомощности и поражения. Внутренний голос снова и снова повторял что-то похожее на молитву, обращенную к злорадному богу, который подстроил все таким образом.

Конечно, можно притаиться и подождать, когда птица приблизится на расстояние выстрела. Но что потом? Мы все равно не сможем достать мальчишку.

Даже если бы мы немедленно отправились домой, шли всю ночь без передышки — что физически невозможно — и вернулись бы на каком-нибудь летательном аппарате, сумев не разбиться на нем о скалы, даже если бы все это им удалось, прошло бы не меньше пятидесяти часов. А ребенок и так уже страдает от жажды. Вон какой у него голос сиплый.

Так что же лучше: смерть в когтях кондора или смерть от жажды?

— Пожалуйста, пожалуйста! Я жалею о том, что убежал. Я больше не буду так делать. Где мой отец?

Слова Дэнни перешли в сухой шелест. Мальчик свесился через край гнезда. Ветер развевал его волосы и клочки рубашки наподобие каких-то странных флагов.

Свободе казалось, что в голове у него кто-то крутит ручную мельницу, но сквозь ее шум он слышал царапанье, доносившееся снизу, и крики Коффина:

— Дэнни! Дэнни! — в приступе явного помешательства ему на ум теперь почему-то пришло имя "Абессалом".

Коффин не мог подняться — у него не было сил. Свобода тоже не мог больше подниматься. Дэнни не мог спуститься. Единственный, кто способен был двигаться — это кондор. Охваченный нетерпением, он все больше приближался к скале, выписывая длинные спирали, в нижней точке которых можно было разглядеть его клюв и серо-стальные крылья и услышать, как свистит в них воздух. Свобода слышал этот свист даже сквозь завывание ветра.

Наконец он понял, что надо делать. Возможно, существовал какой-нибудь более рациональный выход, более легкое средство спасения, но мозг Свободы был слишком затуманен, чтобы найти такое решение. Дэнни лежал неподвижно.

Сейчас, когда последние лучи солнца погасли, его фигура напоминала темный бугор на фоне чуть более светлого силуэта скалы. Свободной рукой Свобода нащупал пистолет, возвращенный ему Коффином. Еще не успев его вытащить, он как будто ощутил холодную тяжесть металла. Один короткий выстрел, одна милосердная пуля в этот бугор. И больше уже ничего будет не нужно. Их поиск будет окончен. Свобода сможет спуститься вниз.

Внизу, под ногами, была непроглядная тьма.

— Дэнни, — снова позвал Коффин. Галька у подножья скалы загремела, когда он снова сорвался вниз. — Ян, что же нам делать?

Свобода снял оружие с предохранителя, но все еще не стрелял. Он стоял, подставив лицо ветру и надеясь, что ядовитый дым выветрится из головы, но ему лишь засыпало пылью глаза — и больше ничего. Он слышал, как кондор подлетает все ближе. Вдруг огромная птица крикнула, и этот крик, похожий на звук охотничьего рога, отозвался в черных скалах эхом.

Свобода открыл глаза и увидел, что могучие крылья все еще высоко парят над каньоном.

"Почему птица все еще не убивает его? — дико подумал Свобода. Почему бы вообще ей не убить всех нас? Она — частица этой гармонии, она сильная и красивая, а мы — монстры, чужеземцы, пытающиеся отнять у нее дом. Лети сюда, вниз, хищный крылатый бог. Я отдам его тебе."

И вдруг Свобода нашел решение.

Он оставался стоять на прежнем месте в окружении тьмы и ветра, перемалывая эту идею. Мысли были тяжелыми, как жернова. Он проворачивал и проворачивал их до тех пор, пока шум ветра не превратился в хлопание огромных крыльев, а мельница не погрузилась в океан, полный соли. Когда он заговорил, ему показалось, что кто-то вторит ему шепотом среди крутящихся и мелющих жерновов.

— Дэнни! Дэнни, ты меня слышишь? Слушай! Ты не спишь? Я могу снять тебя вниз!

Луч фонаря выхватил из темноты маленькое исцарапанное лицо. Дэнни с трудом очнулся от полуобморока, вызванного истощением и отчаянием.

— Конечно, — пробормотал он. Потом добавил уже более отчетливо:

— Вот здорово, вы наверху, сэр. Что мне надо делать?

— Слушай. Оба слушайте! — крикнул Свобода вниз. — Дэнни, ты должен быть храбрым. Ты ведь до сих пор вел себя как настоящий храбрец. Осталось еще немного, одна небольшая игра. Притворись мертвым. Вот что ты сделаешь.

Притворись мертвым и дождись, когда кондор сядет около тебя на гнездо.

Тогда хватай его за ноги. Хватай крепче и держись, пока он будет взлетать.

Ты меня понял, Дэнни? Ты сможешь это сделать? — жернова застонали и лопнули.

Свободе показалось, что мальчик что-то ответил, но он не был в этом уверен. Он даже не мог сказать наверняка, понял ли его Коффин. Он погасил фонарь и застыл на месте в полной неподвижности.

Теперь птица снизилась настолько, что последние оставшиеся в вышине лучи уже не касались ее. На темно-пурпурном фоне неба крылья, которые, казалось, закрыли его целиком, были такими же темными, как и очертания скал. Неразличимый среди теней, Свобода вытащил пистолет. Он и сам едва видел оружие.

Птица издала крик вызова. Ответа не последовало.

Только сейчас, когда уже было слишком поздно, Свобода понял, что должен был объяснить свою идею более подробно. Теперь времени на это уже не было.

Птица опустилась на край гнезда, сложив крылья. Ее тень надвинулась на Дэнни, как тень какого-то гигантского горбуна.

Мальчик бросился вперед и схватился за когтистые лапы.

Когда птица вскрикнула и снялась с гнезда, Свобода выстрелил, не целясь. Но птица снова вскрикнула. Дэнни повис поперек неба, качаясь, как язык колокола на ветру. По нему ручьем струилась кровь кондора.

Птица в последний раз попыталась подняться и сумела взлететь так высоко, что Свобода снова увидел отблеск света на ее крыльях. Но теперь их взмахи были гораздо слабее.

Прекратив сопротивление, кондор начал снижаться, погружаясь в темноту, чтобы сразиться с неведомым чудовищем.

Свобода заскользил по веревке вниз так быстро, что ободрал себе руки.

Снизу послышалось два выстрела. Когда Свобода спустился, кондор был уже мертв. Коффин отбросил в сторону пистолет и фонарь.

— Дэнни, — простонал он. — Дэнни, сынок.

И они бросились друг другу в объятия.

Глава 9

Солнце пробивалось сквозь белые накрахмаленные занавески, отражалось в чаше с водой и плясало волнообразными отсветами на противоположной стене. В спальню проникал поток прохладного воздуха. Лужайка снаружи все еще оставалась зеленой, но деревья уже сменили свой наряд на алый с золотом, и Геркулесовы горы казались голубовато-туманными сквозь дымку, напоминавшую о земном бабьем лете.

На звонок Терона Вульфа дверь открыла Джудит. Свобода положил книгу на одеяло, увидев, что в спальню вошел мэр.

— Ну, — спросил Вульф. — как ты себя чувствуешь сегодня?

— Прекрасно, — буркнул Свобода. — Не понимаю, почему я должен здесь торчать. Мне ведь есть, чем заняться, черт побери!

— Врач ясно сказал: постельный режим вплоть до завтрашнего дня, строго напомнила ему Джудит. — От истощения не отделаешься смехом, — Если тебя это утешит, я могу сообщить, что Джошуа прописали на целый день больше, чем тебе, да и то он не так расстраивается по этому поводу, — сказал Вульф, придавив своим широким задом стул и достав из кармана рубашки сигарету.

— Как Дэнни? — спросил Свобода.

— О, он вполне выздоровел и сейчас наслаждается лучшим периодом в своей жизни, — сказала Джудит. — Тереза постоянно извещает меня по почте, как у них дела. Прошу прощения, мэр, но я должна вернуться к своим заботам. Мы положительно намерены назначить эту пресловутую свадьбу на послезавтра, к тому времени, как Джош выздоровеет.

Когда дверь за ней закрылась, Вульф вытащил из-под пиджака плоскую бутылочку.

— Выдержано в деревянной бочке, — хрипло прошептал он. — Пока это лучшее мое изделие.

Свобода принял подарок, не испытывая чрезмерного чувства благодарности. Он сказал:

— Я полагаю, ты явился, чтобы дать некоторые объяснения.

— Гм! Как пожелаешь. Хотя я не совсем понимаю, что именно надо объяснять. Ты и Джош вернули ребенка домой. Так что вы оба — герои. И, хотя это не мое дело, мне кажется, что за время вашего похода Джош разрешил несколько личных проблем.

До сего дня я никогда не видел его по-настоящему счастливым, — Вульф зажег сигарету и пустил нарочито большой клуб дыма, прежде чем добавить: Тебя наверняка заинтересует медицинское заключение на основании обследования Дэнни.

— У? — Свобода сел в кровати. — Ты говорил, что с ним все в порядке.

— Да, да. Он прошел тщательное обследование, и в результате оказалось, что его терпимость к большому воздушному давлению гораздо выше обычной. Это фантастика. О, здесь нет ничего общего с этой чепухой о мутантах и суперменах. Просто он находится на одном из крайних концов нормальной кривой распределения. Но если он захочет, он вполне спокойно может жить на уровне моря. Мне кажется, — задумчиво продолжал Вульф, именно поэтому он всегда так любил предаваться ярким мечтам о заоблачном мире. Спуск никогда не ассоциировался у него с дискомфортом, даже на уровне подсознания, в отличие от тех, кто когда-либо пытался спуститься с этого плато… Он, должно быть, заметил, что другие дети чувствовали себя плохо, когда заходили слишком далеко вниз по северному склону высокогорья.

А поскольку они сделали его отшельником, его воображение невольно обратилось к тому месту, которое было им недоступно.

Свобода сделал глоток из бутылки и передал ее Вульфу.

— Мне бы хотелось, чтобы на отношение детей к мальчику было оказано какое-то влияние. У него слишком много выдержки и ума, чтобы самому дать сдачи или огрызаться в ответ на оскорбления.

— О, это уже не проблема, — сказал Вульф. — Поскольку он выступил в роли Робинзона Крузо и сумел выжить там, где больше никто не выжил бы, Тереза говорит, что его одноклассники, затаив дыхание, слушают его каждое слово. Более того, я намерен оповестить всех о его неоспоримых достоинствах. Сейчас на всем Растуме нет человека, более значимого, чем он. Будем надеяться, что это не вскружит ему голову.

— Что ты имеешь в виду?

— Пошевели мозгами, старик. Дэнни — первый уроженец Растума. Когда он вырастет, он сможет отправиться, куда захочет, и делать все, что захочет, на всей этой чертовой планете.

Его потомки превзойдут численностью потомков любого из нас, поскольку они будут обладать гораздо большей приспособляемостью к окружающей среде.

Я надеюсь и жду, что среди других экзогенов окажется хотя бы несколько, подобных ему. Спермо— и яйцедоноры подбирались, учитывая такую возможность. Но даже если никто в этом поколении не сможет сравниться с Дэнни, он возьмет инициативу в свои руки. Задолго до того, как Высокогорье Америки будет перенаселено, появятся люди, осваивающие низины. От имени всех остальных они не дадут умереть духу свободы.

Свобода медленно закивал.

— Понимаю. Если б не было столько других вопросов для размышления, я мог бы и сам догадаться об этом.

Вульф похлопал его по плечу.

— И ты, Ян, спас для нас это бесценное сокровище, — объявил он. Даже если б одного факта твоего героизма было недостаточно, хотя его вполне хватает, значение твоего поступка для будущего сделает тебя самым популярным человеком на всей планете.

Вытаскивай же свой счастливый билетик, малыш. Не хочешь ли ты стать очередным мэром? Не нужна ли тебе сотня умелых рабочих, чтобы открыть новую шахту? Только скажи — и все будет по-твоему. Так неужели ты не рад, что я заставил тебя сделать это?

Свобода отбросил руку Вульфа со своего плеча. На его лицо набежала тень гнева.

— Лучше не затрагивай эту тему, — сказал он.

— Почему, Ян? — Вульф поднял брови. — Неужели ты нисколько не рад?

— Ну… Я рад, что мальчишка был спасен и так далее. Я даже рад, что сам пошел туда. По крайней мере, есть, что вспомнить. Но я абсолютно не нуждаюсь в этом дурацком общественном признании моих заслуг.

— Но ты уже заработал его. Волей-неволей ты его заработал, — Вульф провел пальцами вдоль носа. — Тут уж ничего не поделаешь. Все Высокогорье Америки знает о твоем деянии. Разве Джудит не говорила тебе, на какое количество звонков ей приходится отвечать? Как только ты встанешь на ноги, немедленно начнут поступать цветы и делегации.

— Слушай! — резко сказал Свобода. — Я знаю тебя, Терон. Ты хороший, умный, любезный, веселый, непосредственный сукин сын. Когда ты путем шантажа вынудил меня отправиться на поиски Дэнни, ты ничего не знал о его хромосомах. Единственное, что было тебе известно, — это то, что Джош и я обладатели ценных рабочих рук, особенно для экономики, страдающей от большой нехватки рабочей силы. А Дэнни был всего лишь мальчишкой, каких можно получить тысячи, используя экзогенный способ. Почему ты послал меня вниз?

— Ну, видишь ли, — Вульф поскреб бороду. — Обычный альтруизм.

Человеческая порядочность. Я бы и сам пошел, не будь я таким старым и жирным.

Свобода выругался.

— Черта с два бы ты пошел, — добавил он затем. — У тебя на уме было что-то совсем другое. О'кей, ты руководил колонией лучше, чем это мог бы сделать кто-нибудь другой, насколько я понимаю. Нам не нужен был на месте руководителя добрый маленький гуманист. Нам требовался как раз такой безжалостный ублюдок, как ты. Поэтому Джош и я были пешками в твоих лапах.

О'кей. Но я требую, чтобы ты объяснил, зачем тебе это было нужно.

Вульф внимательно разглядывал пепел от своей сигареты.

— Возможно, ты и в самом деле имеешь право знать, — сказал он наконец. — Но я надеюсь, что ты не станешь болтать. Вся беда в том, что причину объяснить довольно трудно. Я ее чувствую также остро и ощутимо, как лезвие ножа. Но не могу подобрать нужных слов.

Свобода откинулся на подушки.

— Я жду, — напомнил он.

Вульф усмехнулся, закинул ногу на ногу и выпустил клуб дыма.

— Ну, что ж, — сказал он. — Вспомни о том, что соседи Джошуа согласны были помогать ему в поисках только на плато, где они были в безопасности.

Однако, все, как один, отказывались спуститься в Расселину, хотя следы Дэнни явно вели туда. Предлогом отказа у всех было одно: сезон уборки. Это следовало понимать так, что их драгоценный урожай был важнее, чем жизнь мальчика.

— Но… — Свобода покраснел. — Но… Если бы дожди погубили зерно, вся колония вынуждена была бы пережить голодный год.

— Это паршивенький аргумент. Что из того? Голодать бы никому не пришлось. Просто мы чуть-чуть потуже затянули бы пояса на один растумский год — то есть на восемь или девять земных месяцев. Неужели бы ты позволил своему собственному ребенку умереть в одиночестве, может быть, в невыносимых страданиях, только для того, чтобы иметь в течение предстоящих восьми месяцев лишний кусок хлеба у себя на столе?

— Н-н-нет. Но здесь есть разница. Никто бы этого не допустил. Но я… если уж на то пошло, я стал бы спасать только своих младших детей.

— Ты думаешь, ты меня удивил? Я прекрасно знаю твою теорию о "своих" и "чужих", и, хотя многим, возможно, это показалось бы жестоким, я абсолютно с ней согласен. Однако, в данном случае мальчишка был именно "свой", и, как оказалось впоследствии, даже гораздо больше "свой", чем я предполагал. Теперь-то, я надеюсь, ты не станешь отрицать, что Дэнни относится именно к этой категории!

Ведь для чего мы прилетели на Растум? Правда, тогда я еще не знал, что все окажется именно так, и, не будь другой, гораздо более важной причины, я не позволил бы двум взрослым мужчинам рисковать своей драгоценной для общества жизнью ради ребенка — неполноценного человека, не способного еще даже произвести себе подобного. Основная же причина заключается в следующем. Теперь, когда борьба за начальное выживание позади, каждая семья все больше отделяется от остальных, замыкаясь в кругу своих собственных эгоистических интересов. Если мы не будем добровольно помогать тем, кто попал в беду, то неизбежно в будущем понадобятся законы и полиция, чтобы заставлять нас делать это. Общество не может существовать без взаимопомощи.

И я решил искоренить эту тенденцию на Растуме. Случай был как раз весьма подходящий, правда, повторяю, я очень жалел, что рисковать приходится именно из-за ребенка, потому что тогда я не знал еще, насколько он нам окажется полезен. Но за неимением другого пришлось воспользоваться этим.

Ведь не станешь же каждому в отдельности объяснять, что, чем больше будет граждан, добровольно выполняющих общественный долг, тем меньше мы будем нуждаться в правительстве и принудительных законах. И никогда мы не станем настолько ленивыми и безразличными, что позволим законам связать нас, когда наша бдительность ослабнет. Необходимо воспитывать традицию взаимопомощи. Нашими героями должны стать люди, которые не завоевали как можно больше, а наоборот, как можно больше отдали.

Вульф замолчал, раскрасневшийся и запыхавшийся.

— Прости меня, — закончил он. — Я не собирался читать тебе проповеди.

Я хочу только, чтобы ты понял, что колонии необходима действенная психодинамическая символика. Слова для этого не годятся, поскольку они слишком неопределенны. Зачастую то, что начинается как социологическое наблюдение, превращается, в конце концов, в обычную догму.

Свобода ухмыльнулся:

— Ты сам не всегда преуспеваешь в своих добрых намерениях, Терон.

Продолжай.

— Да, в общем-то, и продолжать больше нечего, — сказал Вульф. — Я давно ждал подобной ситуации. Теперь ты подал пример другим. По неизмеримо счастливой случайности твоя попытка завершилась эффектным успехом, что особенно подчеркнуло всю важность этого урока. Ручаюсь, что ты всем утер нос, и теперь колония, охваченная чувством стыда, сплотится, как никогда прежде. Я буду использовать это настроение, чтобы уговорить и других подать такие же примеры. И, может быть, через несколько лет посеянные нами семена дадут всходы.

Вульф тяжело поднялся.

— Прости, Ян, что тебе пришлось стать козлом отпущения.

— Вовсе нет, — Свобода состроил гримасу. — Разве что — да простит меня Господь! — неужели ты имеешь в виду, что я теперь должен буду принять позу какого-нибудь чертова доблестного рыцаря?

— Боюсь, что так. Тем самым ты оказал бы нам неоценимую услугу. И самую трудную из всех, — Вульф хихикнул. — Мужайся. Но что бы ни думал о тебе мир, помни, что в самых глубоких из глубочайших уголков своей души ты нечестен. Я же, считай, забыл о той ночи с Хельгой.

Свобода рассмеялся вместе с ним. Вульф попрощался и вышел, но Ян не сразу вернулся к чтению. Еще долго он лежал и смотрел за окно, где на горизонте снежные вершины Геркулеса подпирали небо.

Читатель найдёт в этом выпуске фантастики Пола Андерсона космические путешествия будущего и юмористические приключения далёких предков в войне с космическими захватчиками.

Глава 1

Свободе было около шестидесяти лет. Своего точного возраста он не знал. Уроженцы Нижнего уровня редко подсчитывали, сколько им стукнуло, а самым ранним воспоминанием Свободы были горькие рыдания в аллее, орошаемой дождем, да грохот автострады над головой. Потом умерла его мать, и какой-то человек, назвавшийся его отцом, хотя вряд ли им бывший, продал его воровскому учителю Инки.

Шестьдесят — глубокая старость для человека из низов, чем бы он ни занимался: пробирался ли крадучись, по-кошачьи, сквозь шум и копоть Нижнего уровня, где его в любой момент подстерегала внезапная смерть, или — с меньшей опасностью для жизни, но и с меньшей свободой — полз, извиваясь, по угольным штрекам, или заводил мотор планктонной жатки. Для жителя Верхнего уровня и для Блюстителя шестьдесят — всего лишь зрелый возраст. Свобода, проведший по полжизни в каждой из категорий, выглядел древним, как сатана, но мог надеяться прожить еще пару десятков лет.

Если вам угодно называть это надеждой, криво усмехнулся он про себя.

Опять разболелась левая нога. Изуродованная ступня была обута в ортопедический ботинок. Когда, лет двенадцати от роду, он перелезал через садовую ограду с серебряным кубком в руках, позаимствованным у некоего инженера Гаркави, разрывная пуля из пистолета охранника раздробила кости. Свободе все же удалось улизнуть, но жестокий удар навсегда выбил многообещающего ученика из рядов Братства. Инки передал его в подмастерья к скупщику краденого, а тот заставил парнишку научиться читать и писать, тем самым дав ему толчок к долгому пути наверх. Двадцать пять лет спустя, когда Свобода был Советником по астронавтике, врач посоветовал заменить увечную ступню протезом.

— Я сделаю вам такую ногу, что вы не отличите ее от настоящей, сэр, — сказал он.

— Не сомневаюсь, — ответил Свобода. — Насмотрелся я на наших старейших Блюстителей — у одного сердце искусственное, у другого желудок, у третьего глаз. Видимо, наука вскоре дойдет и до создания искусственных мозгов, неотличимых от настоящих. Глядя на некоторых своих коллег, я начинаю подозревать, что это уже свершившийся факт. — Он пожал костлявыми плечами. — Нет, я слишком занят. Быть может, позже.

Занят он был тем, что старался вырваться из департамента астронавтики, то есть из глухого тупика, в который его загнали озабоченные вышестоящие коллеги. А вырвавшись, тут же с головой погрузился в другие дела. Времени не хватало постоянно. "Приходится бежать со всех ног, чтобы только остаться на том же месте"^[1].

Интересно, много ли в наши дни найдется людей, читавших "Алису"? — промелькнуло у него в голове.

Вообще-то нога беспокоила Советника не часто. Он остановился, чтобы унять пульсирующую боль.

— С вами все в порядке, сэр? — спросил Иеясу.

Свобода взглянул на гиганта и улыбнулся. Остальные шестеро его телохранителей — безмозглые ничтожества, эффективные и безликие орудия убийства. Иеясу обходился без оружия; он был каратистом и мог запросто пробить вам грудную клетку и вывернуть легкие наизнанку, если вы чем-то не угодили Свободе.

— Все путем, — ответил Советник по психологии. — Только не спрашивай меня, каким путем: какой-нибудь да отыщется.

Иеясу подставил локоть, и хозяин оперся на руку японца. Контраст был комичный. Советник, ростом не больше полутора метров, с лысым куполообразным черепом и кривым, словно турецкий ятаган, носом, был одет в кричащий огненно-красный плащ, переливающийся мундир с высоким воротом и темно-синие брюки клеш, сшитые по последней моде. Окинавец же был весь в сером, черная грива его свисала до плеч, а кисти рук были деформированы из-за бесчисленных разбитых ими кирпичей и толстых досок.

Свобода нашарил желтыми от никотина пальцами сигарету. Он стоял на посадочной террасе, на головокружительной высоте. Внизу не было ничего похожего на парковый ансамбль, обычный для резиденций Советников: башню своего департамента Свобода вознес над тем самым городом, что его породил. Город простирался под ногами во все стороны, насколько глаз мог пробиться сквозь висящую в воздухе копоть. Лишь на восточной окраине, за плавучими доками, ртутью поблескивал Атлантический океан.

Над планетой сгущались сумерки. Шпили башен вспарывали черными остриями красные остатки заката. На стенах и улицах Верхнего уровня начали загораться огни. А под ним черной бездной зиял Нижний уровень, приглушенно ворча не умолкающими ни на миг автострадами, генераторами, фабриками, вспыхивая кое-где искорками пробудившихся к жизни окон, или фар велокаров, или фонарей, с которыми пробирались по улицам вооруженные дубинками прохожие, сбившиеся в стайки из страха перед Братством.

Свобода выпустил дым из ноздрей, провожая глазами аэрокар, доставивший его сюда из океанского дома. На густой синеве небес белой точкой сияла Венера. Свобода, вздохнув, показал на нее рукой:

— А знаешь, я почти рад, что колонию там прикрыли. Не потому, что она себя не окупала, хотя, видит Бог, если он есть, мы не можем себе позволить разбазаривать ресурсы. Но я рад по другой причине.

— Какая другой причина? — Иеясу почувствовал, что Советнику хочется поговорить. Недаром они уже долгие годы были неразлучны.

— Теперь появилось хоть одно местечко, куда можно удрать от человечества.

— Воздух Венеры нехорош, сэр. Вы можете удрать к звезды и ходить там без скафандра.

— Девять лет в анабиозе до ближайшей звезды! Для отпуска это немножко слишком.

— Да, сэр.

— А потом окажется, что планеты-там не лучше Венеры… Или они похожи на Землю, но не совсем похожи, и у людей разбиваются сердца. Ладно, пошли поиграем в важных персон.

Свобода покрепче оперся на руку японца, быстрым шагом пересек террасу, прошел под арками портала и спустился в длинный коридор со светящимися стенами. Телохранители веером прикрыли его спереди и сзади, зорко глядя по сторонам. Иеясу остался рядом. Впрочем, Свобода не боялся покушения. Ночная смена в здании работала, поскольку департамент психологии считался самой главной вотчиной в структуре Федерального правительства, но на этом этаже мелкой сошке в такой час быть не положено.

В конце коридора находился зал телесовещаний. Свобода доковылял до мягкого кресла, Иеясу помог ему усесться и придвинул поближе пульт. Рядом с большинством людей, глядевших с экранов, стояли референты. Свобода был один, если не считать телохранителей. Он всегда работал один.

Премьер Селим кивнул в знак приветствия. На экране за его спиной виднелось открытое окно и пальмы.

— Ну наконец-то, Советник, — сказал Премьер. — Мы уже начали волноваться.

— Извините за опоздание, — отозвался Свобода. — Как вы знаете, я никогда не занимаюсь делами дома, поэтому пришлось идти на совещание сюда. Кессон у меня под домом потек, гиростабилизаторы не выдержали, и я, не успев сообразить, в чем дело, сверил часы по замученному морской болезнью осьминогу. Он отставал на десять минут.

Шеф безопасности Чандра моргнул, возмущенно открыл заросший бородою рот, потом кивнул:

— А-а, вы шутите. Я понял. Ха.

В Индии, где он сидел, восходило солнце, но правители Земли привыкли вставать в неурочный час.

— Давайте начнем, — сказал Селим. — Опустим формальности. Но прежде чем мы приступим к основному вопросу, может, у кого-нибудь есть еще что-то неотложное?

— Э-э… — робко проговорил Ратьен, нынешний Советник по астронавтике. Он был поздним сынком Премьера; папенька пристроил его на эту должность, и никто до сих пор не дал себе труда спихнуть его оттуда. — Э-э… господа, я должен еще раз поднять вопрос о ремонтных фондах для… Я хочу сказать: у нас есть несколько космических кораблей в превосходном состоянии, которые требуют лишь пары миллионов вложений на ремонт, чтобы… э-э… вновь достигнуть звезд. И еще об Академии астронавтики. Количество новобранцев там такое же низкое, как и качество. То есть я думал, если бы мы — в особенности мистер Свобода, это по его ведомству — организовали усиленную рекламную кампанию, дабы завоевать сердца младших сыновей Блюстителей или граждан с профессиональным статусом, убедить их в важности задачи… вернуть профессии присущий ей некогда… э-э… блеск…

— Прошу вас, — прервал его Селим. — В другой раз.

— Я мог бы кое-что сказать по этому поводу, — заметил Свобода.

— Что?! — Новиков из департамента полезных ископаемых изумленно воззрился на Свободу. — Вы собрали нас всех на экстренное совещание! И теперь хотите, чтобы мы теряли время на обсуждение несущественных вопросов?

— "Нет ничего несущественного", — пробормотал Свобода.

— Что? — не понял Чандра.

— Я просто цитирую Анкера, философского отца конституционализма, — пояснил Свобода. — Порой не вредно попытаться понять те вещи, которые собираешься запретить. По себе знаю — это дает поразительные результаты.

Чандра покраснел от досады.

— Но я не хочу… — начал он и раздумал продолжать.

Селим пребывал в замешательстве.

Ратьен простодушно проговорил:

— Вы собирались высказаться по поводу моего вопроса, мистер Свобода.

— Верно. — Маленький человечек закурил очередную сигарету и глубоко затянулся. Голубые глаза его, удивительно яркие и живые на высохшем как у мумии лице, перебегали с экрана на экран. — Советник Новиков мог бы привести вам убедительную причину упадка астронавтики, а именно: с каждым днем у нас все больше людей и все меньше ресурсов. Мы не можем позволить себе межзвездные экспедиции, как не можем себе позволить представительное правительство. Остатки обоих сокращаются с такой скоростью, с какой только позволяет ваше противоборство с конституционалистами. Хотя, насколько я знаю, не так быстро, как некоторым из вас, господа, хотелось бы. Однако слишком усердное подталкивание правительством социальных преобразований спровоцировало двадцать лет назад Северо-Американское восстание. — Свобода усмехнулся: — А потому мы должны усвоить уроки истории и не доводить департамент астронавтики до бунта. Легче позволить нескольким кораблям полетать еще пару десятков лет, чем штурмовать баррикады из стеллажей, где засядут доведенные до отчаяния бюрократы, размахивая кровавыми флагами в трех экземплярах. Но и вы, мистер Ратьен, не должны ожидать от нас расширения или даже сохранения вашего флота в нынешних размерах.

— Мистер Свобода! — выдохнул Ратьен.

Селим прочистил горло.

— Все мы знаем, что у Советника по психологии своеобразное чувство юмора, — сказал он скучным голосом. — Однако, поскольку он упомянул конституционалистов, я надеюсь, что мистер Свобода собирается перейти к основному вопросу.

Дюжина лиц повернулась к Свободе и уставилась парой дюжин глаз. Он скрыл свой собственный взгляд за вуалью сигаретного дыма и сказал:

— Хорошо. Искушать терпение Советников — опасная забава; лучше я начну искушать хорошеньких горожаночек: подцеплю несколько штук на улице и устрою им сеанс специнструктажа. — На сей раз сердито набычился Ларкин, Советник по пелагокультуре. — Возможно, мне следует ввести в курс дела тех из вас, кто с ним еще не знаком. Я представил новый отчет о конституционалистах Премьеру Селиму, мистеру Чандре и коменданту Северной Америки. Мнения оказались настолько противоречивыми, что пришлось созвать для обсуждения весь Совет Блюстителей.

Свобода кивнул Селиму. Грубое сморщенное лицо Премьера изумленно вытянулось. Можно подумать, Свобода милостиво дает ему разрешение продолжать! Премьер фыркнул, поглядел на лист бумаги у себя на столе и сказал:

— Загвоздка в том, что конституционалисты не политическая группировка. Иначе мы прихлопнули бы их хоть завтра. Но они даже не организованы формально и между ними нет полного единодушия. Их объединяет только философия.

— Плохо, — пробормотал Свобода. — Философия рационализирует эмоции. Вся их философия не что иное, как типичный фрейдистский сдвиг.

— Это что еще за штука? — поинтересовался Новиков.

— Кому же и знать, как не вам, — вкрадчиво отозвался Свобода. — У вас в сей области богатый опыт. Но перейдем к делу. Официально "конституционализм" означает всего лишь систему взглядов, утверждающую, что строение, или конституция, реальной Вселенной является основой для мышления. Антимистицизм, если угодно. Но я вырос здесь, в Северной Америке, где половина населения еще говорит по-английски, и, уверяю вас, в английском языке слово "конституция" нагружено вполне определенным смыслом. Северо-Американский мятеж вспыхнул из-за того, что Федеральное правительство постоянно и вопиюще нарушало — заметьте, не дух бедной латаной-перелатаной Конституции, это бунтовщики и сами умеют, — а букву ее.

— Все, что вы говорите, для меня не новость, — сказал Чандра. — Не думайте, что я не следил за вашими так называемыми философами. Многие из них участвовали в мятеже, или их отцы участвовали. Но они не опасны. Они могут ворчать себе под нос, однако в основном это люди преуспевающие. Им нет смысла затевать еще один бесплодный мятеж. — Чандра пожал плечами. — А потом, большинство из них достаточно умны, чтобы понимать, что Билль о правах, или как его там называют, просто не имеет смысла на континенте с полумиллиардным населением, восемьдесят процентов которого безграмотно.

— Кстати, кто они такие, эти конституционалисты? — спросил Дайлоло из департамента сельского хозяйства.

— В основном североамериканцы, — сказал Свобода. — Я имею в виду — коренные, а не новоприбывшие восточные иммигранты. Но их учение распространяется среди образованных граждан всех рас, по всему земному шару. Проведи вы тотальный опрос, вы бы обнаружили, что четверть грамотного населения — а среди ученых и технарей больше четверти — в основном согласны с этой философской доктриной. Правда, далеко не все они считают себя конституционалистами.

— Иначе говоря, — сказал Чандра, — перед нами не просто еще одна религия. Низы ее не поддерживают. Блюстители, за некоторым исключением, — он бросил на Свободу многозначительный взгляд, — тоже, равно как и граждане Верхнего уровня. Все это мне известно и без вас. Я проводил расследование. И установил, что конституционализм в основном исповедуют обеспеченные, но не богатые люди, зарабатывающие на жизнь упорным трудом: трезвомыслящие, добропорядочные, поднявшиеся на одну маленькую социальную ступеньку выше своих отцов и лелеющие надежду, что их сыновья сделают еще шажок наверх. Такие люди не бывают революционерами.

— И тем не менее, — сказал Свобода, — конституционализм набирает все большую силу, не сравнимую с малочисленностью его формальных приверженцев.

— Как это? — не понял Ларкин.

— Вы ведь не трогаете дочерей своих инженеров, правда? — спросил Свобода.

— При чем тут… Объяснитесь, пока я не впаял вам иск за клевету!

Свобода ухмыльнулся. Ларкина он мог сделать одной левой в любой момент.

— У Блюстителей есть власть, — сказал он, — а у остатков среднего класса Земли есть влияние. Чувствуете разницу? Низы не пытаются подражать Блюстителям, они нас даже толком не слушают. Слишком велика между нами пропасть. Их естественные лидеры — граждане из низших слоев среднего класса, которые, в свою очередь, ориентируются на средние и высшие слои своего класса. Мы, Блюстители, можем, к примеру, издать декрет об ирригации Марокко и согнать туда на рытье каналов и верную погибель миллионы заключенных — но только в том случае, если инженер из высшего слоя среднего класса убедит нас в осуществимости проекта. Не исключено, что он сам же его и предложит!

Опасность конституционализма в том, что с его помощью средний класс способен осознать свое потенциальное могущество и потребовать соответствующих голосов в правительстве. Нам это грозит всего лишь летальным исходом, не более.

Воцарилась тишина. Свобода докурил сигарету и принялся за следующую. Воздух со свистом вырывался из горла. Все биомедики мира не могли справиться с тем количеством яда, каким он накачивал свои легкие и бронхи. А что еще у меня в жизни осталось? — мрачно подумал он.

— Господа, речь не идет о непосредственной опасности для нас лично, — заговорил Селим. — Тем не менее Советник по психологии убедил меня, что, если нам небезразлично благополучие наших детей и внуков, мы должны отнестись к этому вопросу со всей серьезностью.

— Но вы же не собираетесь арестовать конституционалистов всех скопом? — всполошился Ларкин. — Как можно, господа! Да все мои технари на ключевых постах, насколько мне известно… То есть, я хочу сказать, это будет катастрофой для всех океанских городов Земли!

— Вот видите? — улыбнулся Свобода. И покачал головой: — Нет, не бойтесь. Помимо практических трудностей повальные аресты могут спровоцировать новые заговоры против Федерации. Я не такой дурак, друзья мои. Я предлагаю подточить корни конституционалистского движения, а не сражаться с ним в открытую.

— Но, послушайте, — вмешался Чандра, — если речь идет о простой пропагандистской кампании против чьих-то верований, вам не следовало собирать весь Совет Блюстителей, чтобы…

— Речь идет не только о пропаганде. Я хочу закрыть школы конституционалистов. Бог с ними, со взрослыми. Пусть думают, как нравится. Мы должны заботиться о подрастающем поколении.

— Надеюсь, вы не собираетесь пустить их щенков в наши школы? — возмутился Дайлоло.

— Уверяю вас, блох у них нет, — сказал Свобода. — Единственное, чем они могут заразить, так это некоторой оригинальностью. Но я не столь радикален. Хотя мое предложение достаточно радикально для того, чтобы нуждаться в одобрении всего Совета. Я хочу возродить старую систему бесплатного всеобщего образования.

После того как стих изумленный ропот — а стих он потому, что Свобода не обращал на него внимания, — Советник по психологии продолжил:

— В измененном виде, конечно же. Я не намерен загонять за парты безнадежные 75 процентов населения. Пускай живут и радуются по-своему. Нам ничего не стоит придумать условия приема, способные оградить школы от наплыва нежелательных элементов. Главное, чего я хочу, — это издать декрет о том, что среднее образование отныне будет финансироваться правительством, а потому обязано соответствовать официальным требованиям. Что означает — моим требованиям. Ремесленные училища, академии, монастыри и прочие полезные или безвредные учебные заведения я не трону. Но школы, проповедующие конституционалистские принципы, скатятся на плачевно низкий уровень. Я выгоню оттуда всех учителей и поставлю на их место преданных, но туповатых госслужащих.

— Поднимется шум, — предупредил Дайлоло.

— Да. Но не очень громкий. Конечно, родители будут против. Но что они смогут нам предъявить? Государство в приступе великодушия решило снять бремя платы за учебу с усталых родительских плеч (откуда оно возьмет деньги — это уже другой вопрос) и позаботиться о том, чтобы детей должным образом учили и адаптировали к общественной жизни. Если родителям непременно захочется внушить детворе свои нелепые идейки — на здоровье, пусть проповедуют по вечерам и выходным.

— Ха! — обрадовался Чандра. — Много они так напроповедуют!

— Вот именно, — согласился Свобода. — Философию нужно впитывать день за днем. Ее не усвоишь за час вечерней лекции из уст усталого папаши, особенно если тебе не терпится пойти погонять мяч. Одноклассники-неконституционалисты начнут высмеивать твои странности, а родителям вряд ли удастся добиться народной поддержки. По таким поводам революции не начинаются. Мы почти буквально убьем конституционализм в колыбели.

— Вы еще не убедили нас, что нам вообще имеет смысл пачкаться с этим убийством, — сказал Новиков.

— Я знаю, в чем причина, — мстительно проговорил Ларкин. — Сын мистера Свободы — конституционалист, вот вам и причина. Десять лет назад Советник порвал с ним отношения, и с тех пор они даже не разговаривают.

Глаза у Свободы побелели. Он вперил их в Ларкина и застыл. Ларкин заерзал, нервно теребя в руках карандаш, посмотрел в сторону, посмотрел назад и утер с лица испарину.

Свобода не отводил взгляда. В зале стало очень тихо — во всех залах, разбросанных по всему земному шару.

Наконец Свобода вздохнул.

— Я представлю вам и подробности, и их анализ, господа, — сказал он. — Я докажу, что конституционализм несет в себе семена социальных перемен, причем перемен радикальных. Вы хотите повторения атомных войн? Или хотите, чтобы буржуазия окрепла еще больше и попыталась заполучить голос в правительстве? Звучит не так угрожающе, конечно, но, уверяю вас, для Блюстителей это конец не менее верный. А теперь, дабы обосновать свое утверждение, я начну с…

Глава 2

Адрес, данный Тероном Вулфом, привел Коффина на пятидесятый этаж некогда престижного дома. Джошуа Коффин помнил, как сто лет назад это здание одиноко возвышалось посреди деревьев и только грязное облако на востоке напоминало о близости города. Но теперь город поглотил здание, окружив его дешевыми пластиковыми коробками жилых домов. При жизни следующего поколения дом окажется на Нижнем уровне.

— Как бы там ни было, — сказал Вулф, — а я прожил здесь всю жизнь и испытываю сентиментальную привязанность к этим стенам.

— Простите? — удивился Коффин.

— Наверное, космолетчику трудно такое понять, — улыбнулся Вулф. — Да и большинству богатых граждан тоже. Они теперь заделались кочевниками почище вас, капитан. В наши дни только Блюстители, имеющие родовые поместья, да самые задрипанные голодранцы, слишком нищие, чтобы переселяться, помнят о своих корнях. — Вулф погладил бородку и язвительно добавил: — Помимо всего прочего, нынче не так-то просто найти подходящее жилище. Население Земли увеличилось вдвое с тех пор, как вы ее покинули, капитан.

— Я знаю, — более резко, чем намеревался, ответил Коффин.

— Но входите же!

Вулф взял капитана за руку и провел с террасы в старинную гостиную с широкими окнами, массивной мебелью и деревянными панелями (не исключено, что настоящими). Книжные полки уставлены фолиантами и микрофильмами, на стенах — потрескавшиеся от времени картины, писанные маслом. Жена торговца, простоватая и выглядевшая на все свои пятьдесят, поклонилась гостю и ретировалась на кухню. Неужто она и вправду сама готовит? Непонятно отчего, но Коффина это растрогало.

— Садитесь, пожалуйста. — Вулф махнул в сторону неказистого потертого кресла. — Древнее, но весьма функциональное. Если только вы не предпочитаете, по теперешней моде, сидеть по-турецки на подушках. Даже Блюстители начинают находить это элегантным.

Конский волос зашуршал под тяжестью Коффина.

— Хотите сигару?

— Нет, благодарю. — Почувствовав излишнюю категоричность своего ответа, Коффин попытался объясниться: — Люди моей профессии обычно не имеют такой привычки. Видите ли, в межзвездном полете массовое соотношение примерно девять к одному… — Он осекся. — Извините, я не собирался утомлять вас деловыми разговорами.

— Но я ничего не имею против. Затем я вас сюда и пригласил, прослушав вашу лекцию. — Вулф взял из ящичка тонкую сигару. — Выпьете что-нибудь?

Коффин согласился на глоток сухого хереса. Херес оказался настоящий и, без сомнения, баснословно дорогой. Жаль переводить такое добро на человека с неразвитым вкусом, вроде него. Но, с другой стороны, Господь недвусмысленно высказался насчет греха потворства праздным желаниям плоти.

Космолетчик посмотрел на Вулфа. Торговец был дородный, вальяжный, крепкий для своих лет, с аккуратной вандейковской бородкой. Широко расставленные глаза придавали ему немного отрешенный вид, будто какой-то частью своего существа он постоянно наблюдал за миром со стороны. Торговая мантия надета поверх пижамы, на ногах — домашние тапочки. Усевшись, Вулф отхлебнул из бокала, смачно втянул в себя дым и сказал:

— Стыд и срам, что так мало народу пришло послушать вашу лекцию, капитан. Она была чрезвычайно занятной.

— Я не Бог весть какой рассказчик, — совершенно справедливо заметил капитан.

— Зато какая тема! Подумать только — планета у эпсилона Эридана, пригодная для жизни человека!

Коффина охватил приступ ярости. Не успел он его обуздать, как с языка слетело:

— С какой стати все хором повторяют, что я летал к эпсилону Эридана? Да будет вам известно: эту звезду исследовали несколько десятков лет назад и не нашли у нее ни одной планеты, где мог бы жить порядочный христианин. Мой "Рейнджер" летал к эпсилону Эридана! Я думал, вы слушали мою лекцию.

— Я перепутал. В наше время так редко обсуждаются вопросы астронавтики. Прошу прощения. — Вулф говорил учтиво, но без тени раскаяния.

Коффин понурил голову, щеки у него пылали.

— Это я прошу у вас прощения, сэр. Я был возмутительно груб.

— Забудем, друг мой. Мне кажется, я понимаю причину вашей нервозности. Сколько лет вы не были на Земле? Восемьдесят семь — из них вы бодрствовали пять лет плюс вахты во время перелета. Это был пик вашей карьеры, ведь мало кому из людей выпадало на долю нечто подобное. А затем вы вернулись. Ваш дом исчез, родные рассеялись по свету, люди и нравы изменились почти до неузнаваемости. И, что хуже всего, никому нет до вас дела. Вы предлагаете людям новый мир — планету, пригодную для обитания, хрустальную мечту всей двухсотлетней эпохи освоения космоса, — а они или зевают, или в открытую глумятся над вами.

Коффин молча вертел в руках бокал. Долговязый, с угловатым лицом типичного янки под шапкой волос, слегка подернутых сединой, он был одет в облегающий китель и черные брюки с безукоризненной стрелкой; на золотых пуговицах поблескивало изображение американского орлана. Даже для сотрудника космической службы такая форма была до смешного старомодной.

— Д-да… — заговорил он наконец, с трудом подбирая слова. — Я знал, что мир… что мир изменится, когда я вернусь. Естественно. Но я ожидал каких-то других перемен. Мы, то есть я и мои спутники, мы, как и все астронавты, прекрасно понимали, что избрали не совсем обычную жизненную стезю. Но ведь избрали во имя служения человеку, а значит, и Богу! Мы рассчитывали вернуться в космическое общество или по крайней мере в Сообщество астронавтов, своего рода нацию среди наций, — вы понимаете меня? Но общество так деградировало…

— Немногие пока осознают это, — кивнул Вулф, — однако похоже, что космическим полетам приходит конец.

— Почему? — пробормотал Коффин. — Чем мы провинились, за что нам такая суровая кара?

— Мы сожрали все свои ресурсы и расплодились до безобразия. Так что Четыре Всадника уже выехали на предсказанную тропу. Экспедиции нам больше не по карману.

— Но есть же заменители, новые сплавы… Алюминий наверняка еще остался. А термоядерная энергия, термионное превращение, диэлектрические аккумуляторы?..

— Да, конечно. — Вулф выпустил колечко дыма. — Все это есть, но всего этого мало. Теоретически мы можем произвести термоядерную энергию в неограниченных количествах. Но на одной энергии далеко не улетишь. Легкие металлы и пластики не заменят стали. Машинам нужно топливо. Конечно, можно разрабатывать и скудные месторождения, можно синтезировать органику и так далее. Но стоимость производства неуклонно растет. А все, что мы производим, с каждым годом приходится делить на возрастающее количество людей. Мы даже не притворяемся, что делим поровну, иначе все без исключения тут же скатились бы на Нижний уровень. Богатые нынче богатеют, а бедные нищают еще больше. Обычный исторический процесс: так было в Египте, Вавилоне, Риме, Индии, Китае, а теперь на всем земном шаре. Поэтому сознающие свою ответственность Блюстители (а таких больше, чем кажется на первый взгляд) не считают себя вправе тратить на чисто научные исследования те миллионы, что могут хоть немного смягчить нищету основной массы граждан. Безответственным же Блюстителям вообще все до лампочки.

Коффин, очнувшись от оцепенения, пристально взглянул на собеседника.

— Я кое-что слыхал об учении конституционалистов, — тихо промолвил он. — Вы разделяете их воззрения?

— Отчасти, — признался Вулф. — Хотя за столь пышным названием скрывается очень простая вещь: стремление воспринимать мир таким, какой он есть на самом деле, и вести себя соответственно. Анкер, кстати, не называл свою систему взглядов каким-то конкретным словом. Но Лэрд был человек тщеславный… — Вулф сделал паузу, сосредоточенно затянулся с видом рачительного хозяина, знающего цену табаку, и подвел итог: — Вы, капитан, наверняка такой же конституционалист, как любой из нас.

— Извините, я не согласен. Судя по тому, что я слышал, конституционализм представляется мне чем-то вроде веры — языческой веры.

— Но это вовсе не вера, в том-то все и дело! Напротив — мы, похоже, представляем собой последний оплот разума, противостоящий очередному религиозному всплеску. Низы, а с недавних пор и отдельные представители верхов, бегут с помощью мистицизма и марихуаны в более гуманный мир иллюзий. Я же предпочитаю жить в реальном мире.

Коффин поморщился. Он уже насмотрелся всей этой мерзости. Достаточно вспомнить хотя бы улыбающегося идола, воздвигнутого на месте белой церковки на берегу моря, где читал когда-то проповеди его отец.

Капитан переменил тему:

— Разве власти не понимают, что космические полеты — единственное средство выбраться из экономической западни? Пусть Земля истощается, но ведь к нашим услугам целая Галактика!

— Земле это мало чем поможет, — сказал Вулф. — Представьте, во что обойдутся нам полезные ископаемые, завозимые с ближайшей звезды, то есть за девять световых лет, с массовым соотношением девять к одному! И сколько потребуется средств, чтобы откачивать с Земли избыток населения, опережая его прирост? Даже если бы Рустам был раем — а вы сами признаете, что у планеты есть серьезные недостатки с человеческой точки зрения, — туда можно было бы отправить от силы несколько тысяч человек.

— Но зато мы сохранили бы традицию! — возразил Коффин. — Сама мысль о том, что существует колония, куда можно улететь, если жизнь покажется совсем невыносимой, — разве такая мысль не стала бы людям поддержкой здесь, на Земле?

— Нет, — безапелляционно ответил Вулф. — Наемные граждане-рабы — а на Нижнем уровне они рабы в буквальном смысле слова, несмотря на все разговоры о контрактах, — так вот, наемные рабы не могут себе позволить столь дорогостоящее путешествие. А с какой стати государству оплачивать им дорогу? Голодных ртов не станет меньше, а государство заметно обеднеет и не сможет им обеспечить даже нынешнее нищенское существование. Да и сами граждане не захотят куда-то лететь. Неужели вы думаете, что невежественное и суеверное дитя улицы и машин сможет выжить, вспахивая целину на чужой планете? Думаете, они хотя бы выразят желание попробовать? — Вулф развел руками. — Что же до образованного класса технарей, способных обеспечить успех подобному предприятию, так им это и вовсе ни к чему. Им и здесь неплохо живется.

— Мне тоже так показалось, — кивнул Коффин.

Широкое лицо Вулфа расплылось в улыбке.

— Ну хорошо, допустим, что колонию все-таки основали. Вы сами остались бы в ней жить?

— Боже упаси! — Коффин дернулся как ужаленный.

— Почему? Вы ведь так настойчиво стремитесь ее основать!

— Потому… потому что я космолетчик. Мое дело — межзвездные экспедиции, а не пахота или добыча полезных ископаемых. Снаряжать же свои собственные корабли и отправлять их в космос Рустам сможет разве только через несколько поколений. У колонистов и без того забот будет по горло. Мне казалось, что колония была бы благом для всего человечества; что касается моих личных интересов — я, в конце концов, астронавт, а не колонист.

— Вот именно. А я торговец мануфактурой. А мой сосед Израиль Штейн считает космические экспедиции грандиозным предприятием, но сам лично преподает в музыкальной школе. Мой друг Джон О'Малли — специалист по химии белков, человек для колонии весьма полезный. Кроме того, он отличный ныряльщик за жемчугом, а однажды спустил на сафари сбережения нескольких лет. Но его жена мечтает о престижной профессии для своих детей. А другие слишком любят комфорт, либо попросту боятся, либо не хотят отрываться от своих корней. Горсточки людей, которые захотят и смогут лететь, будет явно недостаточно, чтобы финансировать полет. Quod erat demonstrandum^[2].

— Похоже, вы правы. — Коффин не отрывал глаз от донышка пустого бокала. — Все это я и сам уже понял, — сказал он после паузы, медленно и трудно выговаривая слова. — Как ни прискорбно, приходится признать, что моя профессия на грани вымирания. А ничего другого я не умею. Больше того, я и детей своих, если они у меня будут, мечтал увидеть космолетчиками. Потому что в жены я смогу взять только кого-то из Сообщества астронавтов. В других кругах, по-моему, нормальных семей уже не осталось… — Он осекся.

— Я понял, — насмешливо, но без сарказма отозвался Вулф. — Вы приносите мне извинения. Не стоит. Времена меняются, а вы выпали из временного потока. Я не стану вдаваться в подробности о том, что моя старшая дочь — любовница Блюстителя, и не хочу напрочь шокировать вас искренним заявлением, что меня это нимало не волнует. Ибо на Земле сейчас происходят куда более существенные перемены, которые я очень не одобряю. И я пригласил вас к себе сегодня главным образом из-за них.

— Что? — Коффин удивленно поднял голову.

Вулф лукаво подмигнул ему:

— Думаю, ужин уже готов. Пойдемте, капитан. — Он снова взял астронавта за руку. — Ваша лекция была восхитительно лаконичной и насыщенной фактами, но мне хотелось бы услышать более подробное описание. На что похож Рустам, какое оборудование потребуется для основания минимальной колонии, примерные издержки… словом, обо всем. Сдается мне, что вам куда интереснее вести деловую беседу, нежели обмениваться пустыми любезностями. Что ж — не упускайте случая!

Глава 3

Даже среди почитателей Торвальда Анкера многие удивились бы, узнай они, что он еще жив. Философ родился сто лет назад и никогда не был настолько богат, чтобы по-настоящему заботиться о своем здоровье. Он позволял смышленым, но бедным мальчишкам сидеть у своих ног и задавать вопросы, отказывая в этом состоятельным оболтусам, готовым заплатить любые деньги. Так что, само собой, он должен был уже умереть.

Его труды также давали все основания для подобной уверенности. Главная книга, дискуссии о которой не прекращались и по сей день, насчитывала уже шестьдесят лет от роду. Последний труд — небольшой томик эссе, изданный двадцать лет назад, казался ныне изящным анахронизмом: так легок был его слог и так отточенны мысли, как будто на Земле еще существовала какая-то страна или парочка стран, не забывшие о свободе слова. После выхода в свет последней книги Анкер безвылазно жил в домике на берегу Согнефьорда, избегая славы, к которой никогда не стремился. Район фьорда представлял собой осколок прежних времен. Его немногочисленное население своими силами добывало средства к существованию, изъяснялось неторопливо и прекрасным языком, а также заботилось об образовании своих детей. Анкер преподавал несколько часов в день в начальной школе, получая взамен еду и порядок в доме, а прочие часы делил между садом и заключительной книгой.

Ранним летним утром, когда на розах еще блестели капельки росы, он вошел в свой дом. Дом стоял здесь уже несколько столетий — крытая красной черепицей крыша, увитые плющом стены… Глянешь вниз — там лишь ветер, да солнце, да скалы, расцвеченные пятнышками дикорастущих цветов, да одно-единственное дерево. И, только приглядевшись попристальнее, на глубине нескольких сотен метров различишь утес и облако, отраженное водами фьорда. А за окном рабочего кабинета то и дело мелькают чайки.

Анкер уселся за стол. Отдохнул немного, подперев подбородок ладонью. Восхождение было долгим, от самой кромки воды, и по пути он то и дело останавливался, чтобы перевести дух. Его длинное иссохшее тело стало таким прозрачным, что, казалось, солнечные лучи струились прямо сквозь него. Зато оно почти не нуждалось во сне, и когда приходило время белых ночей — "небо было как белые розы", как сказал какой-то поэт, — старика непреодолимо тянуло на берег.

Ну да ладно. Он вздохнул, убрал упавшую на лоб прядь волос и включил пишущую машинку. Первым в стопке корреспонденции лежало письмо от юного Хираямы. Не просто прекрасно написанное письмо — в нем чувствовалось неподдельное желание общения, а это самое главное. Анкер не был против видеофона как такового, но считал своим долгом обходиться без оного, и не только потому, что аппарат вечно сбивает с мыслей. Молодые люди, желавшие общаться с Анкером, вынуждены были прибегать к письму, а письмо дисциплинирует ум не хуже беседы, если це лучше. К сожалению, эпистолярное искусство на Земле осталось уделом немногих.

Пальцы философа побежали по клавишам.

"Мой дорогой Сабуро!

Благодарю Вас за доверие, хотя и боюсь, что не сумею его оправдать, ибо своей репутацией я в основном обязан подражанием Сократу. Чем дольше я размышляю, тем более склоняюсь к мысли, что пробным камнем является эпистемологический вопрос. Откуда мы знаем то, что знаем, — и что именно мы знаем? Подобные сомнения обычно рождают новые познания. Хотя я вовсе не уверен, что познание схоже с мудростью.

Тем не менее я попытаюсь по возможности определенно ответить на Ваши вопросы, пусть даже настоящим ответом для человека может быть лишь найденный им самим ответ. Прошу Вас только помнить о том, что перед Вами соображения человека, давно удалившегося от современной жизни. Такое удаление, наверное, открывает взгляду перспективу, но гляжу-то я из бывшей реальности, ныне уже всем чужой: я гляжу на мир человеческой деятельности из мира соленой воды, рябиновых деревьев и бескрайних зимних ночей. И практические детали Вам, без сомнения, известны гораздо лучше, чем мне.

Итак, во-первых, я не советую Вам посвящать свою жизнь философии или фундаментальным научным исследованиям. "Порвалась дней связующая нить"^[3], и Вам ничего не осталось, кроме бесплодного повторения того, что сказали или сделали до Вас другие. Мое суждение опирается не на мистические представления Шпенглера об упадке цивилизации, а на вполне трезвое замечание Донна о том, что "нет человека, который был бы как остров". Как бы ни были Вы талантливы, Вы не сможете работать в одиночку; без творческой атмосферы, без плодотворного общения со столь же увлеченными, как Вы, коллегами, никакая оригинальность невозможна. Биологический потенциал человечества не изменился со времен Перикла или Ренессанса, о чем убедительно свидетельствует генетическая статистика. Но степень реализации этого потенциала и даже основные формы его выражения сильно зависят от социальных условий. Надеюсь, Вы не сочтете меня старым брюзгой, если я скажу, что нынешний век так же бессодержателен, как Рим времен Коммода. Тут уж ничего не поделаешь.

И во-вторых: Вы спрашиваете, можно ли как-то изменить положение вещей. Откровенно говоря, я никогда в это не верил. Теоретические способы, наверное, существуют, как, например, теоретически возможно превратить зиму в лето, ускорив вращение планеты по орбите. Мешают лишь практические ограничения. Но бороться с ними — все равно что смертному человеку пытаться победить всесильную судьбу.

Вы, наверное, считаете, что сам я, вопреки своим советам, активно занимался политикой и основал движение конституционалистов. Весьма распространенное заблуждение. Я не имею к этому никакого отношения и даже ни разу не встречался с Лэрдом. (Он для меня фигура загадочная: возник внезапно, неизвестно откуда — похоже, он был уроженец Нижнего уровня и самоучка — и через десять лет так же внезапно сгинул неизвестно куда. Может, его убили?) Он был моим увлеченным и понимающим читателем, но не сделал ни единой попытки личного контакта. Его феноменальный взлет начался после разгрома Северо-Американского восстания и окончательного крушения надежд американцев на создание независимого государства. Побежденная социально-экономически-этническая группа пошла за лидером, который четко сформулировал ее неясные идеи и чаяния и предложил ей практические принципы для повседневной жизни. На самом деле эти принципы сводятся в основном к традиционным добродетелям, таким, как терпение, мужество, трудолюбие и усердие, приправленным долей научного рационализма, но если они помогли людям вновь поверить в себя, то Лэрд оказал мне честь, цитируя мои работы.

Однако, на мой взгляд, у его последователей нет будущего. Слишком быстро катится общество к упадку. К тому же, я слышал, правители решили запретить конституционализм как движение, угрожающее нынешнему порядку. И сделали это с умом, под предлогом введения бесплатного образования, что даст им возможность полностью оболванить следующее поколение. Меня утешает лишь эгоистическая мысль о том, что мой бедный край вряд ли удостоят открытием общеобразовательной школы.

Если мы не можем переделать общество, то можем ли мы спасти самих себя? Способ есть. Как сказали бы американские первопоселенцы: "Убраться ко всем чертям!" Монашеские ордены послеримской Европы, феодальной Индии, Китая и Японии служили именно этой цели. И я замечаю, что их современные аналоги становятся все более заметны в последние десятилетия. Я и сам принял такое решение, хотя предпочел быть анахоретом, а не послушником. Мне горько давать Вам такой совет, Сабуро, но другого пути для Вас я не вижу.

Когда-то существовал и другой путь: так, например, христиане в буквальном смысле покидали Град Обреченный. Американская история изобилует подобными примерами — тут Вам и пуритане, и квакеры, и католики, и мормоны. А в наше время звезды — это новая и еще более великолепная Америка.

Но, боюсь, нынешний век не годится для массового исхода. Недовольные жизнью пионеры, которых я упоминал, покидали цивилизацию сильную и энергичную, стремившуюся к экспансии. Для умирающей цивилизации не характерно экспортировать своих радикалов. Да и сами радикалы не жаждут уезжать. Я лично был бы счастлив провести последние дни жизни на новой планете по имени Рустам, какие бы крепкие корни ни привязывали меня к Земле, но кто отправится со мной туда?

Поэтому, Сабуро, нам остается лишь набраться терпения и ждать, пока…"

Рука Анкера упала с клавиатуры. Боль, пронзившая грудь, казалось, вспорола ее ножом.

Он встал кое-как, хватаясь за воздух. Вернее, встало его тело. Сознание вдруг отделилось, понимая, что ему осталась, наверное, одна минута, чтобы взглянуть вниз на фьорд и вверх — на небо. И он сказал себе, с какой-то странной благодарной радостью, слова пророчества трехтысячелетней давности: Одиссей, смерть придет к тебе из моря, смерть в самом нежном обличье.

Глава 4

Все знали, что Ян Свобода порвал со своим отцом-Советником. Но никаких приказов об аресте непокорного сына, ни даже о гонениях на него никто не издавал, так что путь к примирению не был отрезан. А примирение фактически, если не официально, означало обретение молодым гражданином, статуса Блюстителя. Поэтому с ним предпочитали не ссориться.

И по той же причине Ян Свобода не был уверен, обязан ли он своей карьерой самому себе или же какому-то дальновидному лизоблюду из офиса Океанических полезных ископаемых. За редким исключением он и в друзьях-то своих не был уверен. А попытки выяснить отношения или неожиданные вопросы в лоб ни к чему не приводили. Абсолютно ни к чему. И он ожесточился.

Отцовский декрет об образовании вдохновил Яна на такую филиппику, что глаза его соратников-конституционалистов зажглись завистью. Они и сами бы не прочь разразиться подобной тирадой, но они не были сыновьями Советников. Их официальную петицию правительство отвергло, и они порешили смириться с неизбежным, не опуская рук. В конце концов, они представляли собой образованный, состоятельный и прагматично ориентированный класс, и им вполне под силу проводить с детьми дополнительные занятия дома или даже нанять репетиторов.

Новую систему образования внедрили в жизнь. Прошел год.

Ветреным осенним вечером Ян Свобода посадил у дома свой аэрокар. Большие свинцовые волны бежали с запада и с шумом плескались между кессонами, взлетая пенными брызгами над крышей дома. Низкие косматые тучи проносились мимо. В серой мгле пропадало все, даже очертания соседних домов.

Тем лучше, подумал Ян. Жилье на море стоило недешево, и, несмотря на высокий оклад, Ян с трудом наскреб денег на покупку дома — и то лишь благодаря тому, что конституционалистам, как правило, был присущ умеренный образ жизни. Но брешь в бюджете все равно пробилась изрядная. А с другой стороны, где еще, скажите на милость, может поселиться человек, чтобы ему не загораживали горизонт толпы полудурков?

Аэрокар коснулся колесами главной палубы, дверь в гараж автоматически открылась и закрылась за ним, и Ян вылез из машины в тепличную атмосферу дома. Еле слышно урчали гиростабилизаторы, кондиционеры, энергоустановка; громче, но тоже приглушенно, завывал за стенами океан. Ян поборол в себе желание выйти и подставить лицо холодному сырому ветру. До этих идиотов, засевших в офисе, просто не доходит, что нынешняя ионообменная система, нагнетающая никому не нужную тропическую жару, неэффективна и что небольшое фундаментальное исследование могло бы стать основой для создания установки… Свобода треснул кулаком по машине. Нет смысла. Не с кем бороться. С таким же успехом можно пытаться неводом зачерпнуть воды.

Он вздохнул и пошел на кухню: среднего роста, стройный, смуглый, с высокими скулами, орлиным носом и глубокой не по возрасту складкой между бровей.

— Привет, дорогой! — чмокнула его жена. — Ух ты! Будто с разгону в кирпичную стенку впилилась! Что стряслось?

— Ничего особенного, — проворчал Свобода. Его насторожила непривычная тишина. — Где дети?

— Джоселина позвонила с материка и сказала, что хочет остаться ночевать у подруги. Я разрешила.

Свобода застыл на месте, не сводя с жены взгляда. Джудит отшатнулась.

— В чем дело? — спросила она.

— В чем дело?! — завелся Ян. — Ты хоть понимаешь, что мы с ней вчера прервались на середине теоремы конформного отображения? Похоже, наша дочь не в состоянии ее осилить! И ничего удивительного — ведь в школе она занимается исключительно домоводством и прочей дребеденью, словно у нее не будет в жизни иного выбора, как только стать игрушкой богатого мужа или рабыней бедного. Как, по-твоему, она научится ясно мыслить, если не усвоит элементарных принципов функционирования языка? Да у нее же в голове сквозняк! К завтрашнему вечеру он выдует все, что мне удалось вбить туда вчера!

Свобода заметил, что кричит в полный голос. Он замолчал, сглотнул слюну и постарался объективно оценить ситуацию.

— Извини, — сказал он. — Мне не следовало так орать. Ты же не знала.

— А если знала? — тихо спросила Джудит.

— Что? — резко обернулся Свобода, направившийся было к выходу.

Она собралась с духом и выпалила:

— В жизни есть вещи поважнее дисциплины. Ты хочешь, чтобы нормальные здоровые подростки четыре дня в неделю по шесть часов проводили в школе на материке, встречались со сверстниками, которые там живут, слушали, какие после уроков затеваются игры, экскурсии, вечеринки, — а потом возвращались сюда, где у них нет друзей, нет ничего, кроме твоих лекций и книг?

— Мы ходим в море, — растерялся Ян. — Купаемся, удим рыбу… В гости ходим… У Локаберов сын — ровесник Дэвида, а де Сметы…

— Мы видимся с этими людьми раз в месяц, — прервала его Джудит. — А друзья Джози и Дэви живут на материке.

— Ну да, целый выводок друзей, — буркнул Свобода. — У кого из них осталась Джози?

Джудит замешкалась с ответом.

— Ну?!

— Она не сказала.

Он кивнул, чувствуя, как задеревенели шейные мышцы.

— Я так и думал. Конечно, мы с тобой отстали от жизни. Мы не одобрили бы участие четырнадцатилетней девочки в невинной оргии с марихуаной. Если только там не будет ничего похлеще. — Он опять вышел из себя: — Чтобы такое было в последний раз! На все подобные просьбы в будущем отвечать категорическим отказом! И пусть их светская жизнь катится к чертовой матери!

Джудит прикусила дрожащую губу. Потом, не глядя на него, сказала:

— В прошлом году все было совсем иначе.

— Конечно, иначе! Тогда у нас были свои собственные школы. В дополнительных домашних занятиях никто не нуждался: всему учили на уроках. И об одноклассниках нечего было беспокоиться — дети из приличных семей, хорошо воспитанные, с разумными и честолюбивыми идеалами. Но что же нам делать?

Свобода прикрыл ладонью глаза. Голова раскалывалась. Джудит подошла, прижалась щекой к его груди.

— Успокойся, любимый, — прошептала она. — Вспомни, что говорил Лэрд: "Принимайте неизбежное".

— А ты не забывай, какой смысл он вкладывал в слово "принимайте", — угрюмо отозвался Свобода. — Он учил, что неизбежное нужно принимать так, как мастер дзюдо принимает атаку противника. Мы забываем его учение… Все забываем понемногу с тех пор, как его не стало.

Джудит безмолвно держала мужа в объятиях. Славное прошлое нахлынуло воспоминаниями; Ян, отрешенно глядя сквозь стену, вздохнул:

— Ты даже представить себе не можешь, как это было хорошо. Ты слишком молода, ты примкнула к движению уже после смерти Лэрда. Я сам был тогда мальчишкой, а мой отец высмеивал его учение. Но я слушал, как Лэрд говорил — и по видео, и наяву, — и уже тогда я знал, что он прав. Не то чтобы я в самом деле его понимал. Просто я знал, что есть в мире высокий человек с прекрасным голосом и что он вселяет надежду в сердца людей, чьи родные лежат под обломками разрушенных бомбежкой домов. Позже, когда я начал изучать теорию конституционализма, я всегда старался воскресить в себе испытанные в детстве чувства… А мой отец только и знал, что зубоскалить! — Он прервался. — Прости, дорогая. Я тысячу раз тебе это рассказывал.

— Но Лэрд умер, — вздохнула она.

Не сдержавшись, в новом приступе гнева, он выпалил то, о чем никогда ей не говорил:

— Его убили! Я уверен. И не какой-то случайный бандит из Братства на темной улочке, нет! До меня доходили слухи, намеки: дескать, мой отец беседовал с Лэрдом с глазу на глаз, обеспокоенный его растущим влиянием… Я открыто бросил отцу в лицо обвинение в том, что он убрал Лэрда. Он усмехнулся и не стал ничего отрицать. Тогда я порвал с ним. А теперь он пытается загубить труд всей жизни Лэрда!

Ян вырвался из объятий жены, бросился из кухни через столовую и гостиную, спеша поскорее выйти на воздух. Морской прибой остудит его кипящую душу.

На полу в гостиной сидел, поджав под себя скрещенные ноги, его сын Дэвид, покачивая головой с полуприкрытыми глазами.

Свобода остановился. Сын его не замечал.

— Что ты делаешь? — не выдержал Ян.

Невозмутимое девятилетнее создание, словно пробудившись ото сна, обратило к нему затуманенное лицо:

— Ох… Здравствуйте, сэр.

— Я спросил, что ты делаешь! — отрывисто бросил Свобода.

Дэвид, глядя из-под опущенных ресниц, что придавало ему какой-то плутоватый вид, пробормотал:

— Домашнее задание.

— Какое к дьяволу домашнее задание? И с каких это пор ваш тупоголовый учителишка изволил востребовать твой интеллект?

— Нам велели практиковаться, сэр.

— Не увиливай от ответа! — Свобода навис над мальчуганом, уперев руки в боки и сверля его свирепым взглядом. — Практиковаться в чем?

Судя по выражению лица, Дэвид был на грани бунта, но, поразмыслив, решил покончить дело миром.

— Эле… эле… элементарная настройка, — сказал он. — Просто о-вла-дение техникой. Нужны годы, чтобы… это… обрести реальный опыт.

— Настройка? Опыт? — Свобода почувствовал, что пытается неводом зачерпнуть воды. — Объясни, пожалуйста. Настройка на что?

Дэвид зарделся.

— На Невыразимое Сущее, — запальчиво ответил он.

— Погоди-ка. — Свобода изо всех сил старался держать себя в руках. — Ты ходишь в светскую, мирскую школу. По закону. Вас же не учат там религии, верно? — В это мгновение он почти надеялся, что учат. Ведь если правительство начнет превозносить один из миллионов культов в ущерб другим, неизбежны волнения, которые могут перерасти…

— Да нет же, сэр. Это факт. Мистер Це нам объяснил.

Свобода сел на пол рядом с сыном.

— Какой факт? — спросил он. — Научный?

— Не-а. Ну, не совсем. Ты же сам говорил, что наука не могет дать всех ответов.

— Не может, — машинально поправил Свобода. — Согласен. Утверждать, что может, было бы равносильно утверждению, что открытие структурированных данных представляет собой сумму совокупного человеческого опыта, а это очевидный абсурд.

Он с удовольствием отметил про себя ровность своего тона. Налицо обычное детское заблуждение, и сейчас он развеет его разумными доводами. Вид склоненной курчавой головки вдруг всколыхнул в груди безудержную нежность. Ему захотелось взъерошить темные волосы сына, позвать его с собой в солярий погонять в салочки. Однако…

— Слово "факт", — пояснил он, — означает, как правило, эмпирические данные или же неопровержимо доказанную теорию. "Невыразимое Сущее" — явная метафора. Примерно такая же, как когда ты говоришь: "Ух, налопался, аж из ушей прет". Оборот речи, но не факт. Ты, наверное, хотел сказать, что изучаешь какой-то вопрос из области эстетики: например, что делает картину приятной взору и так далее.

— Ах нет, сэр. — Дэвид энергично помотал головой. — Это истина. Истина, которая выше науки.

— Но тогда ты говоришь о религии!

— Нет, сэр! Мистер Це нам все объяснил. Старшие мальчики в школе уже умеют… это… немного настраиваться. Ну, в общем, эти упражнения, ими не просто пости… постигаешь Сущее. Ты становишься Сущим. То есть не каждый день, конечно, а…

Свобода вскочил. Дэвид не спускал с него глаз. Голос у отца дрожал от сдерживаемого гнева:

— Что за ахинею ты несешь? Что значат слова "сущее" и "настройка"? Какова структура этой идентификации, которая к тому же является идентификацией только каждый второй четверг? Объясни! Твоих знаний элементарной семантики вполне достаточно для объяснения! Ты можешь, по крайней мере, мне показать, где дефиниции теряют силу и верх берет наглядный опыт. Говори же!

Дэвид тоже вскочил: кулачки прижаты к бокам, в глазах набухли слезы.

— Ничего они не значат! И ты тоже ничего не значишь! Мистер Це так сказал! Он сказал: эта игра словами, де-дефи-нициями и логикой — чушь собачья! Он сказал — все это на нижнем, на матерь… матерьяльном уровне. Настройка — она настоящая! Твоя дурацкая наука устарела! Ты меня тянешь назад своей дурацкой логикой и… и… большие мальчики смеются надо мной. Я не хочу учить твою дурацкую семантику! Не хочу. И не буду!

Свобода целую минуту молча смотрел на сына. Потом зашагал обратно на кухню.

— Я уезжаю, — сказал он. — Не жди меня.

Дверь гаража хлопнула со стуком. Через пару минут Джудит услышала, как аэрокар взлетел навстречу буре.

Глава 5

Терон Вулф покачал головой.

— Тс-тс-тс, — проворчал он. — Спокойно, спокойно.

— Только не говори мне, что гнев — признак незрелости, — вяло огрызнулся Ян Свобода. — Анкер никогда не писал ничего подобного. А Лэрд говорил, что бывают такие ситуации, когда нормальный человек не может не злиться.

— Согласен, — сказал Вулф. — Не сомневаюсь, что ты как следует отвел душу, когда прилетел на материк, ворвался в однокомнатную квартирку бедняги Це и задал ему трепку на глазах у жены и детей. Хотя не думаю, чтобы ты чего-то этим добился. Ладно, пойдем отсюда.

Они вышли из тюрьмы. Полицейский учтиво кивнул в сторону машины Вулфа.

— Прошу прощения за ошибку, сэр, — сказал он.

— Все о'кей, — отозвался Вулф. — Вы обязаны были арестовать его, коль скоро он устроил потасовку не на Нижнем уровне. Вы же не знали, что он сын Советника по психологии. — Свободу передернуло. — Но вы правильно сделали, что позвонили мне, как он просил.

— Вы хотите выдвинуть обвинение против гражданина Це? — поинтересовался офицер. — Мы теперь глаз с него не спустим.

— Нет, — сказал Свобода.

— Послал бы ты ему цветы, Ян, — предложил Вулф. — Он всего лишь пешка, выполняющая приказы.

— Никто не заставлял его становиться пешкой! — взорвался Ян. — Мне обрыдло слушать эти причитания: "Не вини меня, вини систему!" Нет никакой системы! Есть люди, которые совершают поступки — хорошие или плохие.

Величавый, словно Юпитер, торговец прошествовал впереди Яна к машине. Аэрокар, с тихим шелестом промчавшись по пандусу, взмыл в воздух. Ночь была темная и по-прежнему ветреная. Сверкающая алмазами иллюминация Верхнего уровня тонкой паутинкой протянулась над кромешным мраком Нижнего. Горбатый месяц над восточным горизонтом рассыпал серебристые блики по черной поверхности неспокойного океана.

— Я велел пригнать твою машину к моему дому и послал весточку Джудит, чтоб не волновалась, — сказал Вулф. — Может, не стоит ее будить? Оставайся у меня, заночуешь, а завтра возьмешь выходной. Тебе нужно остыть.

— Ладно, — буркнул Свобода.

Вулф поставил аэрокар на автопилот, предложил Яну сигару и закурил сам. Красноватый огонек, разгоравшийся при каждой затяжке, высвечивал во тьме лицо торговца — лицо бородатого Будды с легкой усмешкой Мефистофеля.

— Слушай сюда, — сказал он. — Ты всю жизнь заводился с пол-оборота, но все-таки обычно не терял головы, иначе ты не был бы конституционалистом. Давай рассмотрим ситуацию объективно. Почему тебя так волнует, кем станут твои дети? То есть ты, разумеется, хочешь видеть их счастливыми и так далее, но зачем навязывать им свое представление о счастье?

— Избавь меня от своих гедонистических софизмов, — с усталым раздражением откликнулся Ян. — Я просто хочу, чтобы мои дети выросли порядочными людьми.

— Иначе говоря, инстинкт выживания присущ не только индивидуумам, но и культурам, — заметил Вулф. — Прекрасно. Я не возражаю. Наша с тобой культура отдает предпочтение сознательному мышлению. Быть может, оно не слишком полезно для здоровья, но мы все же считаем, что выбрали самый лучший путь. Однако нашу культуру поглощает культура новая, и она поднимает на щит никем до сих пор не определенные подсознательные и чисто животные начала. Поэтому мы сейчас, подобно иудейским зилотам, английским пуританам и русским староверам, пытаемся возродить определенные основы, преданные, как нам кажется, поруганию и забвению. (И точно так же, как все сектанты, в действительности мы создаем какие-то совсем новые основы; но я не стану затуманивать твою ясную целеустремленность чересчур глубоким анализом.) И опять-таки, как прежние сектанты, мы все сильнее расходимся с обществом. В то же время наши идеи начинают обретать популярность у определенного класса людей по всему свету. Что, в свою очередь, настораживает охранителей нынешнего порядка, и они принимают меры, дабы ограничить наше влияние. Мы отвечаем им тем же. Трение возрастает.

— Ну и?.. — спросил Свобода.

— Ну и, — сказал Вулф, — я не вижу, как мы сумеем избежать конфликта. А физическая сила по-прежнему остается ultima ratio^[4]. Впрочем, это не значит, что я советую отправлять маленьких и исполненных благих намерений учителей в больницы.

Свобода резко выпрямился.

— Ты ведь не имеешь в виду еще одно восстание? — воскликнул он.

— Не такое, как последнее фиаско, — ответил Вулф. — Не стоит уподобляться староверам, они плохо кончили. Нам больше подходит пример Английской пуританской республики. Только нужно проявлять терпение… и благоразумие, друг мой. Мы должны организоваться. Не слишком увлекаясь формальностями, но так, чтобы мы могли действовать как единое целое. Задача вполне выполнимая: ты далеко не единственный, кому не нравится, что творят с его детьми. Сколотив организацию, мы начнем понемножку демонстрировать свою силу. Бойкоты, например; подкуп чиновников; и, между прочим, — только не гляди на меня с видом оскорбленной невинности, — на Нижнем уровне полно искусных убийц, взимающих весьма умеренную плату.

— Понимаю. — Свобода заметно успокоился. — Давление. Что ж, мы хотя бы добьемся восстановления наших школ, если ничего больше не получится.

— Но давление спровоцирует встречное давление. А мы, в свою очередь, будем вынуждены давить еще сильнее. Возможным и даже вероятным результатом будет война.

— Что? Ну уж нет!

— Или государственный переворот. Но скорее всего гражданская война. Если учесть, что некоторые армейские и полицейские офицеры уже разделяют наши взгляды, есть надежда, что мы завербуем и новых сторонников, а стало быть, у нас появятся шансы на победу. Если мы будем осторожны. Спешка тут ни к чему. Но… мы могли бы начать потихоньку запасаться оружием.

Свобода был потрясен. Ребенком он видел трупы на улицах. А грядущая война будет еще разрушительнее, ведь в ход пойдут атомные бомбы или искусственная чума. Много ли удастся восстановить потом на истерзанной войной планете?

— Мы должны найти другой путь, — прошептал он. — Нельзя позволить, чтобы конфронтация зашла так далеко.

— Не исключено, что придется, — сказал Вулф. — По крайней мере пригрозить придется точно. Иначе мы просто вымрем.

Он взглянул на чеканный профиль Свободы на фоне звездного неба. Прямо на глазах этот профиль затвердел еще больше, исполнившись решимости, от которой недалеко и до фанатизма. Вулф чуть было не выложил то, что действительно было у него на уме, но сдержался.

Глава 6

Советник Свобода посмотрел на часы.

— Уходите, — сказал он. — Пошли все вон.

Телохранители не без удивления повиновались. Остался только Иеясу: это подразумевалось само собой. В просторном кабинете воцарилась тишина.

— Ваш сын сейчас придет, да? — спросил окинавец.

— Через пять минут, — ответил Свобода. — Насколько я помню, он пунктуален. Впрочем, люди меняются, а мы с ним уже много лет не виделись.

Уголок рта подергивался нервным тиком. Да уймись ты, чтоб тебе провалиться в седьмой круг Дантова ада! Перестань, слышишь! Похожий на гнома человечек сполз с кресла и дохромал до прозрачной стены. Внизу блестели отапливаемые искусственно башни и улицы, но зима проглядывала в блеклых небесах и далеком морозном солнце. Затяжная нынче выдалась зима. Кончится она наконец когда-нибудь?

Конечно, время года не имеет большого значения, если всю жизнь проводишь в кабинете. Но хотелось еще раз увидеть, как цветет вишневый сад на крыше дома. Советник не позволял устроить у себя на крыше оранжерею. Должны же остаться на Земле хоть какие-то островки нетронутой природы!

— Может, поэтому и умирает человеческая цивилизация, — подумал он вслух. — Не из-за истощения ресурсов, или бездумной жажды размножения, или упадка культуры, или расцвета мистицизма. Все это следствия, а истинная причина — неосознанный всеобщий протест против стали и машин. Коль скоро человечество когда-то спустилось с деревьев, неужели оно посмеет вырубить последние деревья на планете?

Иеясу не отвечал. Он привык к перепадам настроения хозяина. Он только смотрел на Советника сочувственно глазами-щелочками.

— Если так, — продолжал Свобода, — то, наверное, все мои маневры в конечном счете бессмысленны. Но мы же люди действия, нам некогда остановиться и задуматься.

Самоирония подняла ему настроение. Он отошел от стены, уселся за стол и стал ждать с сигаретой в руке.

Дверь открылась, впустив в кабинет сына, как только часы пробили девять. Свободу как громом поразило: Бернис! Боже, он ведь совсем забыл, что у мальчика глаза Бернис! Сама она уже пятнадцать лет как в могиле. Советник оцепенел от мучительного чувства одиночества.

— Я слушаю! — холодно проговорил Ян.

Свобода расправил худые плечи.

— Садись, — предложил он.

Ян пристроился на краешке кресла и воззрился на отца через стол. Сын похудел, заметил Советник, но мальчишеская угловатость пропала без следа. Бескомпромиссное, жесткое лицо над простой синей блузой.

— Закуришь? — спросил Советник.

— Нет, — ответил Ян.

— Надеюсь, дома все в порядке? Как жена? Дети? — Большинству людей дарована привилегия видеть своих собственных внуков. Ладно, кончай ныть, ты, доморощенный Макиавелли!

— Физически все здоровы. — Голос у Яна был как сталь. — Мы оба занятые люди, Советник. Не хочу попусту отнимать у вас время.

— Да, разумеется. — Свобода зажал в губах новую сигарету, вспомнил, что в пальцах еще тлеет прежняя, и раздавил ее с неожиданной яростью. Вернув себе таким образом самообладание, сухо сказал: — Наверное, раз уж встал вопрос о переговорах между мною и представителем вашей новоиспеченной Ассоциации конституционалистов, более естественным для меня было бы встретиться с вашим президентом, мистером Вулфом. Ты, видимо, спрашиваешь себя, почему я остановил свой выбор на тебе, хотя ты всего лишь член политического комитета.

Ян напряженно сжал челюсти.

— Надеюсь, вы не рассчитывали на родственные чувства?

— О нет. Дело в том, что мы с Вулфом уже несколько раз беседовали. — Свобода хмыкнул. — Ага! Ты удивлен, верно? Пожелай я развалить вашу организацию, мне достаточно было бы оставить тебя переваривать эту новость. Но на самом деле Вулф просто поговорил со мной по видеофону, неофициально, и прощупал меня по поводу некоторых вопросов. Я в свою очередь тоже его прощупал, и мы достигли молчаливого соглашения.

Свобода оперся на локти, выпустил облако дыма и продолжил:

— Ваша организация была создана несколько месяцев назад. Конституционалисты вступали в нее тысячами, по всему земному шару. Но у каждого из них свое представление о задачах Ассоциации. Кто-то хочет, чтобы она стала выразителем его интересов; кто-то видит в ней революционное подполье; большинство наверняка вступило в смутной надежде на взаимную поддержку. Поскольку вы пока не приняли определенную программу, никто не чувствует себя разочарованным. Но скоро твой комитет должен будет предложить конкретный план действий, иначе вся ваша организация превратится в бесформенное желе.

— У нас есть план, — возразил ему сын. — Раз уж вы так хорошо информированы, я могу рассказать вам, каким будет наш первый шаг. Мы собираемся подать официальное прошение об отмене пресловутого декрета об образовании. У нас есть кое-какое влияние, в том числе и в кругу ваших друзей-Советников. Если прошение будет отклонено, мы прибегнем к более жестким мерам.

— Экономическое давление. — Свобода кивнул большой лысой головой. — Бойкоты и снижение темпа работы. Если не поможет — забастовки под видом массовых увольнений по собственному желанию. Следующий шаг, естественно, гражданское неповиновение. Затем… Ну да ладно. Схема классическая.

— Классическая, потому что срабатывает, — сказал Ян. Кровь прилила к его щекам, и он до боли стал похож на прежнего мальчугана.

— Иногда.

— Вы могли бы избежать многих осложнений, отменив свой декрет немедленно. Тогда мы пошли бы на компромисс по многим другим вопросам.

— Да, но я не собираюсь этого делать. — Свобода молитвенно сложил ладони, возвел очи горе и елейно протянул, не выпуская изо рта сигареты: — Общественные интересы требуют общеобразовательных школ.

Ян вскочил как ошпаренный:

— Вы прекрасно знаете, что это просто лицемерный предлог, под прикрытием которого вы хотите нас уничтожить!

— Между прочим, — сказал Советник, — я намереваюсь следующей осенью изменить учебный план. Время, отведенное для критического анализа литературных произведений, лучше будет потратить на заучивание текстов наизусть. И потом, раз уж в обществе так модно потребление галлюциногенов, не помешает ввести практический курс их правильного применения…

— Ты, паскудный подкидыш из помойки! — вскричал Ян, нагнувшись через стол.

Иеясу оказался рядом, словно бы и не пересекал разделявшее их пространство. Ребро ладони рубануло по кисти Яна. Стальные пальцы другой руки ткнули в солнечное сплетение. Ян задохнулся и свалился навзнйчь.

— Эй, осторожнее, — предупредил Свобода, вцепившись побелевшими пальцами в край стола.

— С ним все в порядке, сэр, — заверил его Иеясу. Усадив Яна в кресло, он принялся массировать ему плечи и затылок. — Через минута придет в себя. — И, с плохо скрытым гневом: — Так с отцом не разговаривают!

— Насколько я знаю, — сказал Советник, — он, возможно, прав.

Глаза у Яна прояснились, но все трое хранили молчание. Свобода закурил очередную сигарету, отрешенно глядя вдаль. Ему ужасно хотелось посмотреть на мальчика, быть может, в последний раз, но это было бы тактической ошибкой. Ян неуклюже развалился в кресле, над ним горою высился Иеясу. Наконец Ян угрюмо проронил:

— Я не буду извиняться. Чего еще вы ожидали?

— Ничего, наверное. — Свобода сложил пальцы шалашиком и поглядел сквозь них на сына. — Безусловно, подобные меры вызовут сопротивление. И все-таки я лишь ускоряю конфликт, который все равно рано или поздно назрел бы и привел к тем же самым последствиям. Ты не дал мне объяснить, почему я выбрал в качестве представителя Ассоциации для сегодняшних переговоров тебя, а не Вулфа. Видишь ли, ты человек молодой, горячий, а стало быть, лучше годишься на роль выразителя интересов нового поколения конституционалистов, чем пожилой, более осторожный и менее фанатичный Вулф. Экстремисты в вашей партии могут отвергнуть любое компромиссное соглашение, достигнутое Вулфом, просто потому что он Вулф, известный своей репутацией "и нашим, и вашим". Но если план будет исходить от тебя, они прислушаются.

— К какбму соглашению вы надеетесь прийти?! — прорычал Ян. — Пока вы не вернете нам наших детей…

— Ради Бога, только без сантиментов. Позволь мне объяснить, в чем проблема. Вы, конституционалисты, диаметрально противоположны правительству по взглядам на жизнь. Вы несовместимы. Когда-то, наверное, вы могли мирно сосуществовать. Такая возможность не исключена и в будущем, когда улягутся страсти. Но не сейчас. Представь себе, что мы решили сдать позиции, отменить декрет об образовании и возродить систему частных школ. Это будет победой для вас и поражением для нас. Вы добьетесь не только конкретной цели — вы добьетесь всеобщего уважения, поддержки, к вам хлынут новые силы. Мы соответственно все это проиграем. И очень скоро вы выдвинете новые требования: причин для недовольства вам не занимать. Получив обратно свои школы, вы захотите возродить право на критику политических основ; добившись его, вы потребуете права открытой агитации. Потом вам захочется представительства в Совете, потом… В общем, нет смысла продолжать. Нам выгоднее покончить с этим сейчас, раз и навсегда, пока вы не успели окрепнуть. А потому не очень-то рассчитывай на помощь моих друзей-Советников.

— Если вы думаете, что с нами так легко покончить!.. — снова взорвался Ян.

— О нет. Мы уже обсудили с тобой, какими способами вы можете оказывать давление. Я также прекрасно понимаю, что у вас есть все возможности для сбора оружия, подрывной деятельности в армии и в конечном итоге для открытого вооруженного выступления. Кое-кто из Совета Блюстителей жаждет арестовать вашу банду немедленно. Но, увы, нам без вас не обойтись. Вообрази, какой хаос начнется, если четвертая часть технического персонала департамента полезных ископаемых или пелагокультуры вдруг исчезнет, не оставив достойной замены. Или если Вулфа внезапно убрать с его окольных тропок, где он добывает свой товар, — откуда, скажи на милость, половина дам Верхнего уровня будут брать новые наряды, чтобы затмить вторую половину? Опять же, как известно, мученики стимулируют любое движение. Юноши, которым ваша философия была до лампочки, вдруг воспламенятся, увидев, что нд свете есть вещи дороже самой жизни. Нет, репрессиями мы только спровоцируем войну, вместо того чтобы ее избежать.

Свобода откинулся назад. Мальчик клюнул на наживку, сразу видно: взгляд озадаченный, рот полуоткрыт, рука неуверенно приподнята то ли для защиты, то ли с мольбой, то ли для рукопожатия.

— Существует вполне приемлемый компромисс, — продолжал Свобода.

— Какой? — прозвучал еле слышный шепот.

— Рустам. Эпсилон Эридана-2.

— Новая планета? — Ян вскинул голову. — Но…

— Если самые недовольные конституционалисты покинут Землю добровольно, подготовив себе компетентную замену, камень с нашей шеи упадет. Со временем мы, возможно, вернемся к школьным проблемам и порадуем ваших оставшихся дома друзей, не чувствуя себя при этом побежденными. Но даже если и нет, вам-то что? Вы от нас уже избавитесь — а мы избавимся от самых упрямых элементов оппозиции. Успешное же основание колонии увенчает лаврами Совет и одновременно послужит допингом для космических экспедиций, поэтому колонии будет гарантирована наша помощь и благословение. Что касается издержек, то твои друзья владеют ценным имуществом, которое с собой не возьмешь: пускай продадут его и финансируют проект.

Истории такие примеры известны. Массачусетс, Мэриленд, Пенсильвания были поддержаны правительствами, враждебно настроенными к идеям первопоселенцев и жаждущими избавиться от идеалистов. Почему бы нам не повторить спектакль?

— Но двадцать световых лет, — прошептал Ян. — И навсегда покинуть Землю…

— Вам придется многим пожертвовать, — согласился Советник. — Зато вы избежите риска быть раздавленными силой или задушенными с помощью моих злокозненных планов. — Он пожал плечами. — Конечно, если уютный морской домик с лучистым отоплением для тебя важнее философии, тогда оставайся, о чем речь!

Ян дернул головой, словно его опять ударили.

— Мне надо подумать, — сказал он.

— Посоветуйся с Вулфом, — предложил Свобода. — Он в курсе. Он сам подал мне эту идею.

— Что? — глаза Бернис округлились в неподдельном изумлении.

— Я говорил тебе, что Вулф не борец, — засмеялся Свобода. — Очевидно, он обсуждал перспективы свержения правительства и даже провел какую-то подготовку. Но, как мне кажется, он не думает о восстании всерьез. Это была просто вывеска для поддержания боевого духа маловеров. А основные усилия он направил на то, чтобы заключить с нами выгодную сделку… и заставить правительство послать вас на Рустам.

Он взял верную ноту, заметил Советник. Зная, что за кулисами стоит наставник Вулф, Ян не будет так бояться подвоха.

— Мне нужно поговорить с ним. — Мальчик встал, охваченный внезапной дрожью. — Поговорить со всеми. Нам надо подумать… Прощайте.

Он повернулся и, как слепой, побрел к двери.

— Прощай, сынок, — сказал Свобода.

Вряд ли Ян его услышал. Дверь закрылась.

Свобода долго сидел не шевелясь. Сигарета догорела до фильтра и обожгла ему пальцы. Выругавшись, он бросил ее в мусорник и с трудом встал. Покалеченная нога опять разболелась.

Иеясу скользнул вокруг стола. Свобода оперся на мощную, словно ствол, руку и доковылял до прозрачной стены, ловя глазами далекие отблески открытого океана.

— Ваш сын вернется, да? — спросил наконец Иеясу.

— Не думаю, — ответил Свобода.

— Вы хотите они летят на планету?

— Да. И они полетят. Я недаром столько лет работал, всю эту механику наизусть знаю.

Солнце было бледным, но свет его слепил глаза, так что Советнику пришлось протереть их кулаком. Отчетливо, но каким-то срывающимся голосом он проговорил:

— Старый Инки был в своем роде мужик образованный. Он любил утверждать, что главная аксиома человеческой геометрии звучит так: "Прямая линия не есть кратчайшее расстояние между двумя точками". Да и нет их, прямых линий, на свете. Похоже, он был прав.

— Это был ваш план, сэр? — В голосе Иеясу звучало скорее сочувствие, чем любопытство.

— Мой план… Да, верно. Книги Анкера и мой собственный здравый смысл убедили меня, что в обозримом будущем Земле надеяться не на что. Быть может, через тысячу лет упадка разразится окончательный кризис и на развалинах нашего мира родится нечто новое, но моему сыну это мало чем поможет. Я хотел отправить его отсюда, пока не поздно, на другую планету, где можно начать все с нуля. Но один он не мог улететь, нужно было основать колонию. А колонисты должны быть здоровыми, независимыми, способными людьми и, главное, добровольцами; другим там не выжить. Я рассчитывал на то, что пригодная для жизни планета будет найдена, но вряд ли стоило надеяться, что она окажется очень уж гостеприимной. И потом — как заставить этих людей улететь? Цивилизация еще не прогнила настолько, чтобы они не могли устроить себе вполне сносную жизнь здесь, дома, если дать им хотя бы полшанса.

Следовательно, нужно было создать такое препятствие на Земле, которое невозможно преодолеть одним лишь умом и усердием. Но что за препятствие? Неразрешимыми, как правило, бывают противоречия между разными типами культур. Когда сталкиваются аксиомы, логика бессильна. Поэтому я основал внутри Федерации общество, соперничающее с ней. Это было нетрудно. Здесь, в Северной Америке, умирающая культура только что сделала попытку возродиться через восстание — и потерпела крах. Но она еще не умерла. Ей только нужно было обрести новое дыхание и цели.

Я взял за основу философию Анкера. Нанял Лэрда — непревзойденного актера, человека с умом, но без совести. Обошелся он мне недешево, зато я мог на него положиться, ибо ясно дал ему понять, что его ждет в противном случае. Когда он сделал свое дело, я отпустил его на отдых — новое лицо, новое имя и щедрая пенсия. Он спился и умер четыре года назад. Но вопрос о том, что я причастен к его смерти, остался открытым. Первый чувствительный удар, за которым должны были последовать другие.

Свобода вспомнил о мальчике, в ярости покинувшем дом навсегда. И вздохнул. Никто не в состоянии предусмотреть всех деталей. По крайней мере внуки Бернис вырастут свободными людьми, если, конечно, Рустам их не сожрет.

— В конце концов я своими маневрами загнал конституционалистов в такой угол, что их хитроумный Вулф вынужден был своими маневрами выманить у меня согласие помочь им эмигрировать. Думаю, подъем мы одолели. Теперь мы с тобой можем сесть в сторонке и наблюдать за тем, как вагон катится под горку. А под горкой его ожидают звезды.

— Мы поедем на юг, — смущенно предложил Иеясу. — Вы можете видеть его новое солнце.

— Думаю, я умру раньше, чем он туда доберется, — сказал Свобода. Он задумчиво покусал губу, потом выпрямился и похромал от окна. — Ладно. Давай-ка навестим кое-кого из моих друзей-Советников и испортим ему настроение.

Глава 1

Послание было подобно электронному крику в ночи — самый мощный, узконаправленный и точный коротковолновый радиолуч, какой только позволяла создать математика и техника. И все же этот луч мог долгие годы блуждать по космосу в надежде случайно наткнуться на цель. Когда расстояния измеряются световыми неделями, малейшая неточность разрастается в чудовищную ошибку.

Но на сей раз случай оказался счастливым. Как только флагманский корабль сбросил ускорение, офицер-радист Анастас Мардикян врубил свои локаторы — огромные, окружавшие "Рейнджер", как паутина неосторожную муху, — и настроил их на широкий диапазон. Радиолуч попался в сети. Призрачно-рассеянный, с удвоенной допплеровским эффектом длиной волны, заглушенный космическими шумами, он, даже пройдя через сложную систему фильтров и усилителей, остался не вполне разборчивым.

Но этого было достаточно.

Мардикян ворвался в рулевую рубку. Радист был молод, и месяцы, проведенные в полете, еще не притупили в нем восторга от первого в жизни космического путешествия.

— Сэр! — крикнул он. — Сообщение!.. Я только что прослушал запись… Передача с Земли!

Командующий флотилией Джошуа Коффин вздрогнул. Это движение в невесомости подбросило его с палубы вверх. Притормозив натренированной рукой, он завис на месте и рявкнул:

— Если вы до сих пор не удосужились выучить устав, надеюсь, недели гауптвахты вам для этого хватит!

— Я… Но, сэр…

Радист попятился. Его униформа радужными бликами отразилась на металлических и пластиковых поверхностях. Коффин единственный из всех офицеров флотилии носил черный мундир, давно забытый сотрудниками космической службы.

— Но, сэр, — повторил Мардикян. — Весточка с Земли!

— Только дежурный офицер имеет право входить в рулевую рубку без разрешения, — напомнил ему Коффин. — Если у вас что-то срочное, существует переговорное устройство.

— Я думал… — выдохнул Мардикян. Помолчал немного и изобразил вариацию стойки "смирно" в свободном падении. Глаза его пылали гневом. — Виноват, сэр.

Коффин повисел еще, не двигаясь, глядя на темнокожего юношу в ослепительно ярком одеянии. Расслабься, сказал он сам себе. Времена изменились. Он вовсе не худший из них, из нынешних — беспечных, суеверных, болтающих между собой на незнакомых мне языках. Благодари Господа, что вообще удалось набрать рекрутов, и уповай, чтобы на твой век их еще достало.

Дежурный офицер Холлмайер — высокий, белобрысый — был уроженцем Ланкашира, но наблюдал за капитаном и радистом раскосыми азиатскими глазами. Все трое молчали, слышно было только тяжелое дыхание Мардикяна. А в носовом иллюминаторе теснились в кучу звезды, сгущая вечную ночь вокруг.

— Ладно уж, — вздохнул Коффин. — На сей раз прощаю.

В конце концов, подумал он, сообщение с Земли и правда событие. Радиолуч в принципе способен преодолеть расстояние от Солнца до альфы Центавра, но для этого нужна специальная аппаратура. А засечь горсточку кораблей, летящих с полусветовой скоростью, да еще засечь так точно, чтобы сравнительно слабый приемник Мардикяна смог поймать радиолуч… Да, у парнишки были уважительные причины для радости.

— Что передают? — спросил Коффин.

Он ожидал, что послание окажется обычной пробой, посланной для того, чтобы инженеры, отделенные от них расстоянием длиною в жизнь, могли узнать по возвращении флотилии, был зарегистрирован сигнал или нет. Если к тому времени на Земле еще останутся инженеры. И вдруг Мардикян выпалил:

— Старый Свобода умер! Новый Советник по психологии, Томас… Томсон… тут запись невнятная… Во всяком случае он сочувствует конституционалистам. Он аннулировал декрет об образовании… Обещал с большим вниманием относиться к местным традициям. Да вы сами послушайте, сэр!

Коффин невольно присвистнул:

— Но ведь из-за декрета колонисты и отправились к Эридану!

Его слова нелепо упали в глухую тишину.

Холлмайер проговорил наконец на своем шипящем английском (Коффин терпеть не мог этот акцент, напоминавший ему о Змие в некогда благословенном саду).

— Причины для основания колонии больше не существует. Но как мы узнаем мнение трех тысяч будущих пионеров, спящих в анабиозе?

— А разве мы обязаны их спрашивать? — Коффин не мог пока понять отчего, но мозг его работал в бешеном темпе, подгоняемый необъяснимым страхом. — Наше дело доставить их на Рустам. До получения особого приказа с Земли мы не имеем права вносить какие бы то ни было изменения в планы… Тем более что общее голосование провести все равно невозможно. Лучше, во избежание переполоха, вообще не упоминать…

Он осекся. Лицо Мардикяна исказилось смятением.

— Но, сэр! — вскричал радист.

Коффин похолодел.

— Вы уже проболтались, — сказал он.

— Да, — прошептал Мардикян. — Я встретил Конрада де Смета, он пришел за какими-то деталями для ремонта, и… я же не думал…

— Вот именно! — прорычал Коффин.

Глава 2

Флотилия насчитывала пятнадцать кораблей — более половины всего космического флота, имевшегося в распоряжении у человечества. Пересечь шесть парсеков до эпсилона Эридана и вернуться обратно они могли не быстрее чем за восемьдесят два года. Но правительство ничего не имело против. Оно расщедрилось даже на речи и оркестры по случаю отбытия колонистов. После чего, подумал Коффин, наверняка довольно ухмыльнулось и возблагодарило своих языческих богов за то, что гора свалилась с плеч.

— Не совсем, как выяснилось, — пробурчал капитан.

Он праздно сидел в общем зале "Рейнджера", ожидая начала совещания. Суровую строгость Стен зала нарушало всего несколько картин. Коффин хотел оставить стены голыми (кому, кроме него, интересно смотреть на фотографию шлюпки, на которой юный Джошуа ходил по Массачусетскому заливу, глянцево блестевшему на солнце тем далеким летом?), но даже теоретически абсолютная власть командующего флотилией имеет свои пределы. Слава Богу, экипаж все-таки не испоганил стен непристойными изображениями голых женщин. Хотя, если быть до конца откровенным, Коффин не был уверен, что эти картинки лучше… Мазки кисти по рисовой бумаге, намек на дерево и классический иероглиф… Нет, не понимает он новые поколения.

Шкипер "Рейнджера", Нильс Киви, был для командующего как дыхание родного дома: маленький бойкий финн сопровождал Коффина и в первом полете к Эридану. Они не были друзьями, ибо адмиралу положено держать дистанцию, но их молодость прошла в одном и том же десятилетии. Вообще-то, подумал Коффин, большинство астронавтов — ходячие анахронизмы. Я мог бы поговорить разве что с Гольдбергом, или Ямато, или Перейрой, не рискуя встретить недоуменный взгляд, если случайно упомяну фамилию умершего актера или спою пару тактов забытой песенки. Но они сейчас в анабиозе. Каждый из нас по очереди выстоит годовую вахту, а затем отправится в морозильник, так что до конца путешествия поболтать нам не придется.

— А это было бы занятно, — задумчиво протянул Киви.

— Что? — спросил Коффин.

— Еще раз пройтись по Верхней Америке, половить рыбку в Императорской речке, раскопать нашу старую стоянку, — пояснил Киви. — Были на Рустаме и славные денечки, не одна только работа да опасность.

Коффин подивился тому, как близко, почти в одном русле, текли их мысли.

— Да, — сказал он, вспоминая странные и дикие закаты над Расщелиной. — Хорошие пять лет мы провели.

— На сей раз все иначе, — вздохнул Киви. — Мне не очень-то хочется туда возвращаться. Мы были первооткрывателями, мы ходили там, где не ступала нога человека. Теперь пионерами будут колонисты, а мы всего лишь извозчики.

Коффин пожал плечами. Он наслушался подобных жалоб еще до старта, и во время полета тоже. Что ж, люди, запертые в замкнутом пространстве, должны научиться терпеливо сносить ограниченность друг друга.

— Надо с благодарностью принимать то, что тебе дано, — сказал он.

— Я вот о чем беспокоюсь, — сказал Киви. — Вдруг мы вернемся домой, а нашу службу уже ликвидировали? Никаких больше космических экспедиций. Если такое случится, я отказываюсь принимать это с благодарностью.

Прости его, воззвал Коффин к своему Богу, не очень-то щедрому на прощения. Страшно, когда рассыпается в прах весь фундамент твоей жизни.

В глазах у Киви вспыхнули искорки.

— Конечно, — сказал он, — если мы прервем полет и сразу повернем обратно, мы еще можем успеть. Не исключено, что там сейчас снаряжают какие-нибудь экспедиции к звездам и включат нас в списки.

Коффин усмехнулся. И снова он не совсем понимал причину своих эмоций — на сей раз гнева и злости.

— Я никому не позволю подвергать сомнению целесообразность нашего полета, — отрезал он.

— Ах, оставьте, — сказал Киви. — Будьте же благоразумны. Я не знаю, какие побуждения подвигли вас на этот несчастный круиз. Ваш ранг позволял вам отказаться — только вам из всего экипажа, Вы ведь не меньше меня хотите отправиться в разведывательную экспедицию. Если бы Земле было на нас наплевать, она не стала бы звать нас обратно. Зачем же упускать такой шанс? — Он прервался и взглянул на стенные часы. — Пора начинать совещание! — И включил межкорабельную связь.

Видеопанель ожила четырнадцатью экранами сразу, по экрану на каждое судно. На Коффина уставились встревоженные лица. Корабли, перевозившие только груз да команду в анабиозе, были представлены своими капитанами. На экранах же судов, груженных спящими колонистами, виднелись, кроме шкиперов, еще и штатские представители.

Коффин внимательно осмотрел всех по очереди. Космолетчиков он знал. Они все входили в Сообщество, и даже родившиеся гораздо позже Коффина были чем-то на него похожи. На всех лежал отпечаток дисциплины ума и тела, а глубоко в душе — мечта, подчинившая себе всю жизнь: новые горизонты под новыми солнцами. Хотя подобного рода поэзией никто из них не увлекался, слишком много было повседневных забот.

Колонисты — дело другое. Хотя что-то общее было у Коффина и с ними. Почти все они выходцы из Северной Америки, у них научный склад ума, и они питают глубокое недоверие к правительству. Но верующих среди конституционалистов немного, да и те в основном или католики, или иудеи, или буддисты — в общем, иноверцы. И все без исключения погрязли в характерном для новой эпохи грехе потворства своим желаниям: у всех у них на скрижалях написано, что ни один закон не властен над личной моралью и что свобода слова может быть ограничена лишь там, где она переходит в клевету. Коффин порой ловил себя на мысли, что с радостью распрощается с ними навеки.

— Все готовы? — начал он. — Прекрасно, приступим к делу. Наш офицер-радист, к несчастью, оказался чересчур болтливым. Он раз> ворошил осиное гнездо… — Коффин увидел, что идиома осталась для многих непонятной. — Он возбудил недовольство, угрожающее всему проекту. Мы должны как-то решить этот вопрос.

Конрад де Смет, колонист со "Скаута", ехидно усмехнулся.

— Вы предпочли бы просто умолчать о сообщении, верно? — спросил он.

— Это упростило бы нам жизнь, — натянуто отозвался Коффин.

— Другими словами, — сказал де Смет, — вы лучше нас знаете, чего мы хотим. От подобного высокомерия, сэр, мы как раз и надеялись избавиться. Никто не имеет права утаивать информацию, важную для общества.

Тихий насмешливый голос проговорил из-под маски:

— И вы еще обвиняли Коффина в склонности к чтению проповедей!

Глаза командующего устремились к экрану с изображением женщины. Он не мог разглядеть ее под бесформенным балахоном и маской, но он встречался с Терезой Зелены на Земле, во время подготовки к полету. Ее голос вдруг вызвал у него в памяти бабье лето на лесном косогоре столетие назад. Уголки губ непроизвольно поползли кверху.

— Благодарю вас, — сказал он. — Вы полагаете, мистер де Смет, что вы знаете, чего хотят спящие колонисты? Что вы вправе за них решать? К сожалению, мы не можем разбудить их для голосования, даже если будить только взрослых. У нас попросту нет места. И регенераторы воздуха не в состоянии обеспечить столько кислорода. Вот почему я не хотел ничего сообщать до прибытия на Рустам. А оттуда желающие могли бы вернуться на Землю вместе с флотилией.

— Мы можем будить их по нескольку человек и после голосования сразу погружать в анабиоз, — предложила Тереза Зелены.

— Это займет не одну неделю, — сказал Коффин. — Вам известно лучше, чем мне, что метаболизм трудно остановить и так же трудно опять привести в норму.

— Если бы вы могли увидеть сейчас мое лицо, — сказала она, опять со смешком в голосе, — я изобразила бы на нем "аминь!". Мне так надоело возиться с безжизненной человеческой плотью, что… В общем, я рада, что все они женщины и девушки. Заставь меня кто-нибудь делать массаж и уколы мужчинам, я дала бы обет безбрачия.

Коффин покраснел и выругал себя за это. Оставалось надеяться, что на ее экране ничего не будет заметно. Он увидал, как ухмыльнулся Киви. Чтоб он провалился!

Молодой колонист подхватил шутку и добавил, что его занятие — прекрасное лекарство от гомосексуальных наклонностей. Коффин отчаянно пытался найти слова, чтобы укротить насмешников. Ни стыда, ни совести не осталось у людей! Здесь, перед лицом вечной тьмы Господней, они говорят такие вещи, за которые их следовало бы покарать ударом молнии, а он, Коффин, вынужден все это выслушивать.

К счастью, Киви переменил тему:

— Будить колонистов по группам бессмысленно. За несколько недель мы уже минуем критическую точку.

— Какую точку? — спросил девичий голос.

— Вы не знаете? — изумился Коффин.

— Вы ей потом объясните, — вмешалась Тереза. И снова, как и раньше, Коффин подивился ее решительности. Она отсекала все несущественное с мужской прямотой и женской практичностью. — Просто поверь нам на слово, Джун, что, если мы не повернем назад в течение ближайших двух месяцев, нам придется продолжить полет к Рустаму. Значит, голосование отпадает. Мы могли бы разбудить несколько человек, но для статистики с таким же успехом сгодятся и те, что бодрствуют.

Коффин кивнул. Она говорила о пяти женщинах на своем корабле, стоявших годовую вахту и заботившихся о 295 спящих колонистках. За время перелета только 120 из них не будут разбужены для несения вахты — 120 детей. Пропорция на остальных девяти кораблях с колонистами была приблизительно такая же, в то время как экипаж всех судов насчитывал 1620 человек, 45 из которых бодрствовали одновременно. Будет ли жребий брошен двумя процентами человек или четырьмя-пятью — большой разницы нет.

— Давайте вспомним точно, что говорилось в сообщении, — сказал Коффин. — Декрет об образовании, непосредственно угрожавший вашему конституционалистскому образу жизни, отменен. Вы теперь не в худшем положении, чем до старта, но и не в лучшем, хотя в послании есть намеки на будущие уступки. Вас приглашают вернуться домой. Вот и все. Больше передач нам поймать не удалось. Согласитесь, для принятия такого ответственного решения, как возвращение, данных маловато.

— Решение о продолжении полета еще более ответственно, — возразил де Смет. Большой, нескладный, он склонился вперед, пока не занял весь экран. В голосе его зазвенел металл. — Мы люди способные, материально обеспеченные. Смею надеяться, Земле уже недостает наших услуг, особенно в области техники. Судя по вашему собственному отчету, Рустам — суровое место. Многие из нас там погибнут. Почему бы не повернуть домой, если есть такая возможность?

— Домой, — прошептал кто-то.

Слово наполнило внезапную тишину, как вода наполняет чашку, пока тишина не выплеснулась через край. Коффин сидел, прислушиваясь к голосу корабля — его генераторов, вентиляторов, регуляторов, — и вдруг уловил в их шуме новую частоту: домой, домой, домой.

Только у него нет дома. Отцовская церковь разрушена, да ее месте восточный храм; леса, где горел октябрь, расчищены под новые отростки города, а залив огорожен и превращен в планктонную ферму. Все, что у него осталось, — это корабль и несколько отвлеченная надежда на небеса.

Совсем молоденький юноша сказал, скорее сам себе, чем окружающим:

— У меня там осталась подружка.

— А у меня — подлодка, — откликнулся другой. — Я ходил на ней вокруг Большого Барьерного рифа, нырял с аквалангом из люка и всплывал на поверхность. Вы не поверите, какими голубыми бывают волны! На Рустаме, говорят, невозможно спуститься с горных вершин.

— Зато у нас будет целая планета, — сказала Тереза Зелены.

Человек с тонким лицом ученого ответил ей:

— В том-то вся и проблема, дорогая моя. Три тысячи колонистов, включая детей, абсолютно изолированные от магистральной линии развития человечества. Можем мы надеяться создать свою цивилизацию? Или хотя бы не деградировать?

— Вся ваша проблема, папаша, — сухо заметил стоявший рядом с ним офицер, — заключается в том, что на Рустаме нет средневековых манускриптов.

— Не стану спорить, — сказал филолог. — Больше всего я хочу, чтобы мои дети выросли мыслящими людьми. Однако, похоже, теперь они могут сделать это и на Земле… А будет ли у первых поколений на Рустаме возможность спокойно посидеть и подумать?

— Будут ли на Рустаме следующие поколения вообще?

— Сила тяжести на целую четверть больше земной. Господи! Я уже сейчас ее чувствую!

— И синтетика, год за годом синтетика и гидропоника, пока мы не установим экологическое равновесие. На Земле хоть иногда удавалось полакомиться бифштексом.

— А моя мама не смогла лететь, она у меня слишком слабенькая. Но она заплатила за сто лет анабиоза, все свои сбережения отдала… Просто на случай, если я все же вернусь.

— Я проектировал супернебоскребы. На Рустаме мне светят разве что бревенчатые срубы.

— А помните лунный свет над Гранд-Каньоном?

— А помните, как исполняли Девятую симфонию Бетховена в Федеральном концертном зале?

— А помните тот потешный кабачок на Среднем уровне, где мы пили пиво и распевали старинные романсы?

— А помните?

— А помните?

Тереза Зелены закричала, перекрывая их голоса:

— Во имя Анкера! О чем вы говорите? Если вам так неохота лететь, зачем вы вообще садились на корабль?

Они угомонились — не сразу, постепенно, пока Коффину не удалось наконец стукнуть по столу и призвать всех к порядку. Он поглядел Терезе прямо в глаза и сказал:

— Спасибо, мисс Зелены. Я боялся, что с минуты на минуту слезы хлынут потоком.

Одна из девушек всхлипнула под маской.

Чарльз Локабер, представитель колонистов "Курьера", кивнул:

— Конечно, это удар по нашей решимости. Я и сам, быть может, не стал бы голосовать за продолжение полета… Да только сомневаюсь я, стоит ли доверять сообщению на все сто.

— Что? — Квадратная голова де Смета, втянутая в плечи, подскочила вверх.

Локабер безрадостно усмехнулся.

— Правители с каждым годом становятся все деспотичнее, — сказал он. — Они отпустили нас, что верно, то верно. Но теперь, возможно, пожалели — не потому, что мы представляем собой непосредственную для них угрозу, а потому, что мы будем примером неблагонадежности для других. Или просто потому, что мы будем. Заметьте, я вовсе не уверен. Но они вполне могли решить, что мертвые мы будем надежнее, и хотят хитростью заманить нас обратно. Для диктаторов такое поведение вполне характерно.

— Самый фантастический бред, который я когда-либо… — возмущенно воскликнул женский голос.

— Не такой уж фантастический, как вам кажется, дорогая, — сказала Тереза. — Я немного изучала историю — настоящую, а не ту цензурованную кашку, что нынче подают под видом истории… Для нас тут есть еще одна опасность. Сообщение может быть совершенно правдивым. Но останется ли оно в силе, когда мы вернемся? Не забывайте, сколько времени пройдет. И даже если бы мы могли вернуться завтра и Земля встретила бы нас с распростертыми объятиями, кто из вас поручится, что наши дети и внуки не столкнутся с теми же проблемами, не имея, подобно нам, возможности вырваться на волю?

— Значит, вы голосуете за Рустам? — спросил Локабер.

— Да.

— Благослови нас Господь! Я с вами.

Киви поднял руку. Коффин заметил его жест и произнес:

— Думаю, экипаж тоже нельзя лишать права голоса в этом вопросе.

— Что?! — Де Смет побагровел. Подавился словами, клокоча от возмущения, и наконец выплюнул: — Вы всерьез считаете, что имеете право проголосовать за то, чтобы оставить нас в этой пристройке к аду, а потом благополучно смотаться на Землю?

— Вообще-то, — улыбнулся Киви, — экипаж, по-моему, предпочел бы вернуться сразу. Я лично…

— Я объяснил вам, как недальновиден ваш подход, — вмешался Коффин. — Космические полеты никогда не приносили барышей. Они были научными авантюрами, исследованиями в чистом виде, если хотите. И они скоро заглохнут, если люди не будут в них заинтересованы. Успешное основание колонии на Рустаме вдохновит Землю на снаряжение новых разведывательных экспедиций.

— Это вы так думаете, — парировал Киви.

— Надеюсь, вы осознаете, — с неприкрытым сарказмом проговорил совсем молоденький юноша, — что с каждой секундой наших дебатов мы удаляемся от дома на 150 тысяч километров.

— Не берите в голову, — посоветовал ему Локабер. — Что бы мы ни делали, ваша подружка превратится в старую грымзу раньше, чем мы доберемся до Земли.

Де Смет все еще шипел на Киви:

— Ты, извозчик паршивый, ты считаешь себя вправе играть нами, как пешками…

— А ты выбирай выражения, пень неотесанный! — окрысился Киви. — Не то я вобью их тебе обратно в глотку!

— Молчать! — крикнул Коффин. — Молчать!

— Пожалуйста! — эхом подхватила Тереза. — Во имя наших собственных жизней… Вы что, забыли, где мы находимся? Между нами и вечностью всего лишь несколько сантиметров! Пожалуйста, здесь не место для драк, иначе мы вообще не увидим ни одной планеты!

Ее слова не звучали ни мольбой, ни плачем. Они были скорее материнским увещеванием (неожиданным для незамужней женщины) и успокоили разъяренных мужчин быстрее, чем окрики Коффина.

Командующий флотилией подвел черту:

— Все, хватит. Мы чересчур возбуждены и не способны мыслить здраво. Продолжим совещание через четыре вахты, то есть через шестнадцать часов. Обсудите вопрос со своими попутчиками, поспите немного, а на следующем собрании изложите общую точку зрения.

— Шестнадцать часов! — ахнул кто-то. — Вы представляете, сколько времени обратного пути они нам прибавят?

— Вы слышали, что я сказал, — отрезал Коффин. — Желающие поспорить могут заняться этим на гауптвахте. Все свободны.

Он выключил видеопанель.

Киви, уже успокоившись, улыбнулся ему исподтишка:

— Суровый отеческий нагоняй не дает осечки, верно?

Коффин встал из-за стола.

— Я ухожу, — сказал он, и собственный голос показался ему хриплым и незнакомым. — Продолжайте полет.

Никогда в жизни он не чувствовал себя таким одиноким, — даже в ту ночь, когда умер отец. О Господи, Ты, что говорил с Моисеем в пустыне, яви ныне волю Твою! Но Господь молчал, и Коффин почти бессознательно отправился туда, где надеялся найти поддержку.

Глава 3

Одевшись в скафандр, Коффин помедлил немного в воздушном шлюзе перед выходом. Двадцать пять лет он уже был астронавтом — сто лет, если прибавить время, проведенное в анабиозе, — но до сих пор не мог без трепета предстать лицом к лицу перед творением Господним.

Бескрайняя тьма мерцала звездами, уводя взгляд все дальше и дальше, вплоть до яркого потока Млечного Пути, и еще дальше, простираясь вглубь другими галактиками и скоплениями галактик, свет от которых, пойманный телескопом сегодня, родился раньше Земли. Глядя из пещеры воздушного шлюза за локаторы и вереницу кораблей, Коффин почувствовал себя растворенным в ледяной беспредельности и абсолютном безмолвии. Но он знал, что эта пустота пылает и гудит смертоносной энергией, играет потоками пыли и газа, более массивными, чем планеты, и в муках рожает новые солнца; и он произнес вслух самое страшное имя: "Я есмь Сущий"^[5], и капли холодного пота выступили под мышками.

Все это мог увидеть человек в пределах Солнечной системы. Полет же с полусветовой скоростью уносил сознание в такие дали, что порой оно не выдерживало нагрузки, и тогда еще одного лунатика погружали в анабиоз. Ибо движение искажало всю картину космоса, сгоняя толпы звезд прямо к носу, так что корабли рассекали пылающее звездное облако адской допплеровской синевы. Созвездия тоненькой полоской лежали на траверзе, а в боковых иллюминаторах был кромешный мрак. За кормой по-прежнему ярко сияло Солнце, но с каким-то зловещим красноватым оттенком, точно оно уже состарилось и скитальца по возвращении домой ожидала заледеневшая планета.

"Что значит человек, что Ты помнишь его?"^[6] Строка принесла привычное успокоение; ведь и его, Коффина, бренную плоть, создавал Творец солнц атом за атомом, и меньше всего желал Он, чтобы душа человеческая была обречена на вечные муки. Коффин никогда не понимал, как его коллеги-атеисты выносят открытый космос.

Что ж, пора…

Он нацелился на ближайший корпус и выстрелил из маленького пружинного арбалета. Легкий линь размотался вслед за магнитной стрелой. Коффин машинально проверил прочность каната, подтянулся к соседнему кораблю, отцепил стрелу и выстрелил снова — и так от одного судна к другому, пока не добрался до "Пионера".

Неуклюжий уродливый корабль встал надежной стеной между Коффином и звездами. Астронавт проплыл мимо ионных трубок, ныне холодных. Хрупкие, скелетообразные — просто невозможно было поверить, что они выбрасывали из себя поток ионизированных атомов со скоростью, лишь вполовину меньшей скорости света. Вокруг судна опухолями выпячивались баки с реактивной массой. С учетом расходов на торможение (плюс небольшой запас) массовое соотношение составляло примерно девять к одному, то есть девять тонн топлива на каждую тонну, которой предстояло достигнуть эпсилона Эридана. Чтобы очистить достаточное количество реактивного материала на обратный путь, потребуются месяцы работы на Рустаме. А свободная часть экипажа будет тем временем помогать основывать колонию.

Если колонии вообще суждено состояться.

Коффин добрался до наружного люка и нажал на "дверной звонок". Внешний клапан открылся, и командующий очутился на борту. Капитан Карамчанд встретил его, помог выбраться из скафандра. Дежурный офицер под каким-то предлогом подплыл поближе, чтобы послушать, ибо однообразие жизни на судне разъедало душу не меньше, чем беспредельность и отчужденность космоса.

— О, сэр! Что привело вас сюда?

Коффин собрался с духом и выпалил резким от смущения тоном:

— Я хочу видеть мисс Зелены.

— Конечно. Но зачем идти самому? Я хочу сказать: телесвязь…

— Лично! — рявкнул Коффин.

— Что?

Дежурный офицер попятился и быстренько исчез, опасаясь скандала. Коффин не удостоил его даже взглядом.

— Срочно, — бросил он капитану. — Пожалуйста, свяжитесь с ней и организуйте нам конфиденциальную встречу.

— Нуда… нуда… Слушаюсь, сэр. Сей момент. Будьте любезны, подождите, пожалуйста, здесь… Я хочу сказать… Будет сделано, сэр!

Карамчанд умчался по коридору.

Коффин криво усмехнулся. Этим бедолагам можно посочувствовать. Он сам установил закон насчет женщин — твердый, как сталь, — а теперь сам же его нарушает.

Нужен ли вообще был этот закон? Коффин не мог сказать с уверенностью. До сих пор женщины ходили в космос лишь в пределах Солнечной системы и на отдельных кораблях. Межзвездных прецедентов не существовало. Тем не менее казалось очевидным, что за спящими в анабиозе колонистками должны ухаживать женщины, а мужчин к ним подпускать не следует (и наоборот). Но не будет ли свободное общение бодрствующих мужчин и женщин еще более взрывоопасным? Коффин решил изолировать дам от греха подальше в своего рода гарем и не будить супружеские пары одновременно.

Для здорового мужика и так нелегко осознавать, что женщина лежит в нескольких километрах от него. Нелегко глядеть на нее, спрятанную под маской, во время телесовещаний. (А может, маски только ухудшают дело, подогревая воображение? Кто знает?) В общем, лучшее, что можно было сделать, — это задраить жилые помещения и морозильные камеры, дабы не дразнить экипаж, а космолетчиков отправлять на женские суда только отстаивать вахты: пускай возвращаются обедать и спать на свои корабли. А потом оставалось лишь молить Всевышнего, чтобы твои распоряжения оказались правильными, да надеяться, что сатана не возьмет реванш, когда всех колонистов разбудят на Рустаме.

Коффин взял себя в руки. Закон потерял бы силу, если бы, например, в нас ударил большой метеорит. А послание с Земли гораздо опаснее. Поэтому не волнуйся о том, кто что подумает.

Карамчанд вернулся, отдал честь и, запыхавшись, отрапортовал:

— Мисс Зелены примет вас, капитан. Сюда, пожалуйста.

— Благодарю.

Коффин Проследовал к главному люку. Ключи от него были только у женщин, но сейчас дверь стояла нараспашку. Коффин с такой силой протиснулся в нее, что пролетел до противоположной стены и отскочил рикошетом.

Тереза засмеялась. Закрыла дверь, заперла ее на ключ.

— Исключительно ради спокойствия экипажа, — сказала она. — Бедняжки мужчины с их благими намерениями! Добро пожаловать, капитан.

Он с опаской обернулся к ней. Мешковатый балахон, слава Богу, по-прежнему скрывал фигуру, но маску она сняла. Красавицей ее не назовешь, подумал Коффин: курносая, с квадратной челюстью, почти уже старая дева. Но улыбка приятная.

— Я… — он не находил слов.

— Идите за мной. — Она повела его по короткому коридору, хватаясь руками за скобы. — Я предупредила девушек, чтобы не высовывались, так что не бойтесь.

В конце коридора был отгороженный переборкой отсек. Взять с собой на корабль можно было не так уж много вещей, но Терезе удалось придать отсеку индивидуальность с помощью картин, микроплейера, томиков Шекспира и Анкера. У нее были записи Баха, Бетховена и Рихарда Штрауса — музыки, в которой вечно открываешь что-то новое. Тереза, придерживаясь за опору, кивнула, внезапно посерьезнев:

— Зачем вы хотели меня видеть, капитан?

Коффин обнял опору согнутой рукой и уставился на свои ладони. Пальцы напряженно прижались друг к другу.

— Хотел бы я дать вам четкий ответ, — сказал он вполголоса, с трудом выговаривая слова. — Я никогда не сталкивался с подобной проблемой. Если бы дело касалось только мужчин, думаю, я бы справился. Но с нами женщины… и дети.

— И вы хотите услышать женскую точку зрения. Вы мудрее, чем я думала. Но почему вы выбрали меня?

Он заставил себя посмотреть ей в глаза.

— Вы показались мне самой разумной из всех бодрствующих женщин.

— Серьезно? — Она засмеялась. — Благодарю за комплимент, но неужели обязательно преподносить его таким суровым торжественным тоном да еще буравить меня глазами насквозь? Расслабьтесь, капитан. — Она вскинула голову, разглядывая его. — У меня тоже есть к вам вопрос. Некоторые девушки никак не могут понять этот фокус с критической точкой. Я пыталась объяснить, но я всего лишь дипломированная медицинская сестра и не сильна в математике, так что, боюсь, я только окончательно задурила им головы. Вы в состоянии объяснить суть вопроса в двух словах?

— Вы имеете в виду точку равновременья?

— Точку невозвращенья, как у нас ее называют.

— Ерунда! Это просто… Ну хорошо, слушайте. В общем, мы стартовали от Солнца с ускорением в одну силу тяжести. Быстрее разогнаться мы не осмелились, хотя и могли, потому что многие детали оборудования на корабле сделаны из легких сплавов в целях уменьшения массы. Морозильные камеры, например, развалились бы и люди, спящие в них, погибли, стоило нам только увеличить ускорение до полутора g. Ну вот, значит. Максимальной скорости мы достигли через 180 дней и за это время преодолели расстояние чуть меньше полутора световых месяцев. Теперь мы проведем почти сорок лет в свободном падении. (Сорок лет по космическому времени. Благодаря парадоксу временной относительности на корабле пройдет тридцать пять лет. Но это неважно.) В конце путешествия мы будем сбрасывать ускорение по одному g в течение 180 дней и пролетим последние полтора световых месяца до эпсилона Эридана, а затем войдем в пределы Солнечной системы на относительно низкой скорости. Наша межзвездная орбита была тщательно рассчитана, но неизбежные ошибки могут достигнуть многих астрономических единиц. К тому же нам придется маневрировать, выводить корабли на орбиту вокруг Рустама, посылать туда и обратно челночные ракеты. Поэтому мы везем с собой запас реактивной массы, который позволит нам изменить скорость приблизительно до 1000 километров в секунду.

А теперь представьте, что мы решили повернуть назад сразу по достижении максимальной скорости. Сбрасывать ускорение мы все равно сможем только в пределах одного Значит, мы проторчим в космосе год и удалимся от Солнца почти на четверть светового года, пока достигнем относительного покоя и сможем тронуться в обратный путь. Чтобы пройти эти три световых месяца со скоростью 1000 километров в секунду, понадобится примерно 72 года. А на все путешествие до Рустама и обратно с годовой стоянкой на планете уйдет около 82 лет!

Ясно, что, когда критическая точка будет пройдена, вернуться домой можно будет быстрее, если придерживаться первоначального курса. Этот переломный момент наступит в нашем случае через восемь месяцев после начала свободного падения, или через четырнадцать месяцев после старта. Нам осталось до него два месяца. Если мы повернем назад прямо сейчас, нам все равно придется добираться до Земли лет этак 76. Каждый день ожидания прибавляет к обратному пути месяцы. Неудивительно, что людям не терпится!

— Понимаю, — сказала она. — Желающие вернуться боятся, что упустят время и их родная Земля ускользнет в небытие, изменится до неузнаваемости. Но неужели они не понимают, что это уже произошло?

— Наверное, они боятся понять, — сказал Коффин.

— Вы продолжаете удивлять меня, капитан, — сказала Тереза со своей привычной полуусмешкой. — Вы, оказывается, не лишены обыкновенного человеческого сострадания!

Ты и сама не лишена его, отстранений подумал Коффин каким-то уголком сознания. Ты специально заставила меня прочесть лекцию, наполненную сухими цифрами, чтобы помочь мне преодолеть неловкость. Но он ничего не имел против. Теперь он спокойно чувствовал себя с ней наедине и разговаривал как с другом.

— Меня поражает сам факт, — сказал он, — что вообще нашлись желающие повернуть назад, не говоря уже о том, как много их оказалось. Ведь мы сэкономим максимум семь лет, даже если повернем немедленно. Почему бы просто не долететь до Рустама и там уже решить, что делать?

— По-моему, это невозможно, — сказала Тереза. — Видите ли, ни один нормальный человек не жаждет быть пионером. Разведчиком — да; первопоселенцем в новой богатой стране с известными и ограниченными трудностями — да; но не безумным игроком, рискующим своими детьми и будущим всего своего рода. Проект колонизации был вынужденным результатом неразрешимого конфликта на Земле. Если конфликт исчерпан…

— Но… Вы и Локабер… Вы сами сказали, что он не исчерпан. Что в лучшем случае Земля дает вам передышку.

— И все же людям хочется верить в обратное, так ведь?

— Хорошо, — сказал Коффин. — Но некоторые из колонистов, пребывающих ныне в анабиозе, безусловно согласились бы с вами и проголосовали за продолжение полета. Почему бы не доставить их на Рустам? Это было бы только справедливо. А желающие вернуться смогут отправиться вместе с флотилией.

— Как бы не так! — Она покачала головой, и короткие пряди волос рассыпались легкимвьжшнами, а свет заиграл в них отблесками цвета красного дерева. — Я изучила ваши отчеты. Горсточка людей не выживет на Рустаме. Три тысячи — необходимый минимум. Решение должно быть единодушным, каким бы оно ни было.

— Я надеялся избежать подобного вывода, — проговорил он устало, — но, похоже, не вышло. О'кей. Почему они не хотят взглянуть на Рустам; а тогда уже голосовать? Трусы должны понимать, что за ними большинство. Они могут себе позволить честную игру.

— Нет. И я скажу вам почему, капитан. Я хорошо знаю Конрада де Смета и одного или двух других возвращенцев. Они хорошие люди. Зря вы называете их трусами. Просто они убеждены, и совершенно искренне, что нам лучше вернуться. Чисто интуитивно они наверняка понимают, что, если мы прилетим на Рустам, их шансы резко упадут. Я видела ваши фотографии, капитан. Как бы ни был Рустам опасен и суров, он настолько прекрасен, что мне не терпится увидеть его наяву. Там простор, свобода, чистый воздух. Мы вспомним все, что ненавидели на Земле; содрогнемся при мысли о погружении в анабиоз; более трезво, нежели теперь, когда мы сыты космосом по горло, взвесим перспективу долгого возвращения на Землю и обдумаем, насколько приемлемая ситуация может нас там ожидать. Не считая повышенной силы тяжести, а ее мы почувствуем в полной мере, лишь занявшись тяжелым ручным трудом, мы не успеем столкнуться на Рустаме ни с какими трудностями, тогда как трудности космического перелета и земные неприятности будут еще свежи в памяти. Многие колонисты передумают и проголосуют за колонию. Возможно, большинство. Де Смет это знает и не хочет рисковать. Ведь Рустам и его самого может покорить!

— После нескольких дней торможения, — задумчиво пробормотал Коффин, — реактивной массы хватит лишь на обратный путь до Солнца.

— Де Смет знает и об этом, — сказала Тереза. — Капитан, вы можете принять волевое решение и не отступать от него. Не зря же вы командующий флотилией. Однако не забывайте, как мало на свете людей, кому такое под силу. Большинство из нас надеется, что некто или нечто придет и скажет, что нам делать. Даже под жестким давлением принять решение о полете на Рустам было нелегко. А теперь, когда появился шанс отменить решение и вернуться домой, в привычный безопасный уют — несмотря на реальный риск, что, когда мы доберемся до Земли, она перестанет быть безопасной и уютной, — нас заставляют решать все сызнова. Это же мучение, капитан! Де Смет и его сторонники в своем роде сильные люди: они вынудят нас принять необратимое решение, и сделают это быстро — просто потому, что оно будет окончательным. Как только мы действительно повернем назад, будущее перестанет зависеть от нас. И можно будет не терзаться больше мыслями.

Коффин взглянул на нее с некоторым удивлением:

— Но вы, по-моему, довольно спокойны.

— Я приняла решение там, на Земле. И не вижу причин менять его.

— А что решили женщины? — спросил он, прячась за укрытие безликого множественного числа.

— Большинство за возвращение, конечно. — Нежность тона смягчила суровый приговор. — Они полетели только потому, что так решили их мужья. Женщины чересчур практичны, их не волнует философия, освоение пространства и тому подобные вещи. Для них главное — это семья.

— И для вас тоже? — бросил он вызов.

Она задумчиво пожала плечами:

— У меня нет семьи, капитан. И в то же время что-то — чувство юмора? — не позволило мне сублимировать ее в Дело какого-либо рода. — И, переходя в контратаку: — Почему вас так волнует наше мнение?

— Почему? — Он вдруг почувствовал, что начинает заикаться. — По-по-потому, что я в ответе за…

— Да, конечно. Но вы ведь пробивали идею Рустамской колонии годами. А потом приняли на себя неблагодарную задачу командования колониальной флотилией, вместо того чтобы заняться своим настоящим делом, то есть отправиться к какой-нибудь новой, еще не исследованной звезде. По-видимому, Рустам многое для вас значит. Не волнуйтесь, я не стану подвергать вас психоанализу. Я и сама считаю основание колонии делом чрезвычайной важности. Если человечество прошляпит свой шанс, следующего оно может и не дождаться. Но это чисто теоретические рассуждения. А почему колония так важна для меня лично? Видимо, она отвечает каким-то моим глубинным потребностям, не иначе. Давайте смотреть правде в глаза, капитан. Ни вы, ни я не в состоянии относиться к этому хладнокровно. Нам очень хочется, чтобы колония состоялась. — Она умолкла и рассмеялась, залившись румянцем. — Ох, Боже мой, я настоящая болтушка! Извините меня. Давайте-ка вернемся к делу.

— Мне кажется, — медленно, через силу выдавил Коффин, — Благодаря вашим рассуждениям я начинаю понимать, в чем тут суть.

Она внимательно слушала, откинув голову.

Он обхватил опору ногой, чтобы удержать на месте свое сухопарое тело, и стукнул кулаком по ладони:

— Видит Бог, все дело и впрямь в наших чувствах. — Слова проясняли мысли, помогая им обрести форму. — Логика здесь абсолютно ни при чем. Некоторые из колонистов так сильно жаждали попасть на Рустам, что поставили на кон свои жизни и жизни своих жен и детей. Другие же полетели нехотя, вопреки собственному инстинкту самосохранения, и теперь, увидав путь к отступлению, причем вполне оправданный путь, они сметут любого, кто встанет у них на дороге. Да. Скверная ситуация. Но как бы там ни было, скоро придется принять решение. Мы не имеем права скрывать от людей факты. Каждый спящий должен быть разбужен и приведен в чувство теми, кто бодрствует. Год за годом право голоса должно переходить от одной группы колонистов и космолетчиков к другой. Иначе, какое бы решение мы ни приняли, они все равно придут в ярость, узнав, что ими распорядились без их ведома. И ярость — это еще слабо сказано. Вперед или назад, любой избранный нами путь пройдет по человеческим сердцам. А межзвездное пространство способно сломить самого спокойного человека… Сколько времени пройдет, пока процент недовольных, неуравновешенных и полубезумных не превысит допустимого уровня? Господь всемогущий, наставь нас на путь истинный, или мы погибнем!

Коффин прерывисто вздохнул.

— Извините, — прошептал он еле слышно. — Я не должен был…

— Изливать душу? Почему бы и нет? — спокойно сказала она. — Разве лучше быть железным капитаном до конца, а потом в один прекрасный день пустить себе пулю в висок?

— Поймите, — проговорил он с отчаянием, — я в ответе за них! За мужчин, женщин… детей… Но мне придется погрузиться в анабиоз. Я сойду с ума, если буду бодрствовать всю дорогу, организм такого не выдержит. Я буду спать, беспомощный и бессильный, а ведь эти корабли были доверены мне!

Его затрясло. Она взяла его руки в свои, и они долго молчали вдвоем.

Глава 4

Покидая "Пионер", Коффин чувствовал себя опустошенным, точно он вскрыл свою грудную клетку и выпотрошил сердце и легкие. Но мозг его работал четко, как машина. И за это он был благодарен Терезе. Она помогла ему взглянуть правде в глаза. Правда оказалась жестокой, но игнорировать ее означало обречь экспедицию на гибель.

А так ли это? Коффин, теперь уже трезво и без эмоций, взвесил все "за" и "против". Или флотилия летит на Рустам, или поворачивает назад. Во втором случае, хотя вероятность выживания не поддается точному процентному выражению, шансов у них будет немного. Безусловно, больше чем пятьдесят на пятьдесят, однако ни один капитан не пойдет на такой риск, если сможет его избежать.

Но как избежать?

Подтягивась к "Рейнджеру" Коффин не отрывал взгляда от паутины локаторов, а она все росла и росла на глазах, пока не поймала в свои сети дугу Млечного Пути. Такая тонкая сеть — и сколько от нее неприятностей! Нужно было вырубить локаторы перед торможением. Небольшая поломка — дело нехитрое. Но теперь уже поздно. Если бы только я знал!

Или если бы кто-нибудь на Земле, враг либо друг-дурак, пославший сообщение… Если бы он взял да отправил еще одну весточку: "Предыдущая передача ошибочна. Декрет об образовании по-прежнему в силе". В общем, что-нибудь в этом роде. Как же, держи карман шире! Чудес не бывает. Человек сам кузнец своего счастья.

Коффин вздохнул и стукнул подошвами по шлюзу флагмана.

Мардикян помог ему зайти. Сняв заиндевевший шлем, Коффин увидел дрожащие губы радиста. За несколько часов Мардикян постарел на несколько лет.

На нем было белое медицинское одеяние. Без всякой надобности, лишь бы нарушить гнетущую тишину, Коффин спросил:

— Собрались на дежурство в морозилку?

— Да, сэр, моя очередь, — промямлил радист, помогая укладывать на место громыхающий скафандр. — Нам скоро понадобится еще немного этанола, капитан, — добавил он несчастным голосом.

— Зачем? — буркнул Коффин. Он частенько жалел, что нельзя вообще обойтись без спирта, и держал ключи от канистры при себе. Некоторые капитаны позволяли экипажу во время полета небольшой рацион спиртного, уверяя Коффина, что риска туг никакого нет, а дело все исключительно в его предубеждении. ("Что, черт возьми, может случиться на межзвездной орбите? Вахты вообще нужны только потому, что машины для ухода за спящими массивнее, чем парочка лишних членов экипажа. Почему не позволить человеку после дежурства расслабиться за стаканчиком грога? Ладно, ладно, уймись, абстинент несчастный! Слава Богу, я не летаю у тебя под началом!")

— Гаммагенный фиксаж… и тому подобное… сэр, — запинаясь, пробормотал Мардикян. — Мистер Холлмайер напишет заявки.

— О'кей. — Коффин поймал испуганный взгляд радиста и спросил: — Больше передач не было?

— С Земли? Нет, сэр. Я… Я и не ожидал ничего подобного. Мы уже за… за… за пределами сообщения. Чудо, что ту удалось поймать. А чтобы еще одну… — Мардикян растерянно умолк.

Коффин не спускал с него глаз.

— Сильно они тебя допекли?

— Кто?

— Локабер и прочие сторонники продолжения полета. Они наверняка хотели, чтобы у тебя хватило ума не трепать языком или хотя бы посоветоваться сначала со мной. А другие, вроде де Смета, утверждали обратное. Не очень приятно оказаться в центре шторма, даже если это телешторм, а?

— Да, сэр…

Коффин отвернулся. Хватит мучить беднягу, ему и так досталось. Что случилось, то случилось. И чем меньше людей будут сознавать опасность и оттого пребывать в постоянном напряжении, тем меньше будет сама опасность.

— Избегайте подобных диспутов, — приказал Коффин. — А главное, не увлекайтесь размышлениями, не то доразмышляетесь до нервного срыва. Вы свободны.

Мардикян сглотнул слюну и отправился на корму.

Коффин поплыл в поперечном направлении. Судно вокруг него тихо урчало.

Сейчас не его вахта, а делить с кем-то рулевую рубку не хотелось. Надо бы немного поесть, но при мысли о еде сразу стало тошно; поспать бы, вот что надо, да разве тут заснешь? Сколько, интересно, времени он провел с Терезой, пока она прочищала ему мозги и утешала как могла? Пару часов, наверное. Значит, до встречи с представителями экипажа и колонистов осталось часов четырнадцать. И все это время флотилия будет бурлить.

На Земле, подумал он устало, выбор между продолжением пути и возвращением домой не довел бы людей до белого каления, даже если бы временные факторы остались теми же. Но Земля давно обжита. Подобные дилеммы могли возникнуть разве что много веков тому назад, когда несколько парусных судов устремились по волнам навстречу неизвестности, куда-то на край света. И правда, разве команда Колумба не была на грани мятежа? Но даже неисследованная, населенная легендарными чудищами Земля не была так сурова, как космос; и каравеллы не были так чужеродны, как космические корабли. Медики давно уже установили, что отсутствие внешних раздражителей очень быстро приводит к возникновению галлюцинаций — а полет на замкнутом, стерильном, со всех сторон окруженном пустотой космическом корабле через месяц-другой начинал действовать на психику примерно как плавание с завязанными глазами в бочке с теплой водичкой. Тронуться умом среди звезд куда легче, чем посреди океана: там перед глазами солнце и луна, ветер и дождь, неутомимо бегущие волны, есть надежда или рыбку поймать, или остров увидеть. Ни для кого не секрет, что к концу годовой вахты астронавты немного не в себе.

А если столь шаткому сознанию еще подкинуть для размышлений мучительную дилемму…

Коффин, вздрогнув, обнаружил, что забрел к радиорубке.

Он вплыл в тесную каморку. Одна стена радиорубки сплошь была занята сияющей электронной панелью, а все остальное пространство забито стеллажами с аппаратурой, инструментами, всякими приборами, деталями и полуразобранными блоками, предназначенными для каких-то специальных надобностей. Радист как таковой не очень-то и нужен был флотилии. Любой космолетчик мог справиться с радиоаппаратурой, а офицеры проходили углубленный курс по электронике. Но Мардикян как-то прижился здесь и оказался человеком сознательным, ответственным и хорошим специалистом.

Беда только, что человеком.

Коффин приблизился к главному приемнику. Между катушками медленно ползла пленка, на которую записывалось все, что попадало в сети локаторов. Коффин взглянул на пюпитр. Мардикян записал там полтора часа назад: "Передач не было. Пленка стерта и перезаряжена. 15 часов 30 минут". Может, с тех пор… Коффин щелкнул переключателем. Сканер быстро просмотрел записи, обнаружил там только космический шум — ничего похожего на упорядоченный код или речь — и проинформировал человека.

А что, если просто…

Коффин оцепенел. Уставившись пустыми глазами в пространство, он дрейфовал между приборами, почти не отличаясь от них. Только учащенное тяжелое дыхание выдавало в нем человека.

Господи, укажи мне путь истинный!

Где он, этот путь?

Я боролся бы с ангелом Твоим, пока не нашел бы ответ. Но времени нет. Господи, не гневайся на раба Твоего за то, что у меня нет времени!

Мучительные сомнения остались позади. Коффин принялся за дело. Решение будет принято через четырнадцать часов. Чтобы повлиять на него, передача должна прийти до собрания. Не слишком рано, но и не в последний момент. Часов одиннадцать у него в запасе есть.

Какой текст сочинить? Перечитывать предыдущее сообщение нужды не было, оно отпечаталось в памяти: Земля приглашала вернуться и обсудить все проблемы. Послание было поневоле лаконичное, с минимальной словесной избыточностью, что всегда увеличивает риск неправильного толкования.

Коффин, закрепившись у клавиатуры, начал набирать слова, стер их, начал снова, потом опять и опять. Простое опровержение предыдущей передачи не годится, слишком уж кстати оно првдет. А подозрение, терзая людей на протяжении годовой вахты, способно свести с ума не хуже, чем прямая уверенность в предательстве. Итак…

"Поскольку флотилия приближается к точке равновременья, действовать необходимо безотлагательно. Планы колонизации отменяются. Приказываем экспедиции — повторяю: приказываем — вернуться на Землю. Декрет об образовании аннулирован (человек, передающий сообщение, не может быть уверен в том, что первый радиолуч был пойман), апелляции о дальнейших уступках будут рассмотрены надлежащими инстанциями. Напоминаем конституционалистам, что их первейший долг — отдать свои силы на благо служения обществу".

Годится? Коффин прочел текст еще раз. Он не противоречит первому посланию, только превращает приглашение в приказ, будто кто-то с каждым часом все больше теряет терпение. (А картина нарастающего правительственного хаоса вряд ли кому покажется привлекательной, верно?) Фраза насчет "надлежащих инстанций" подчеркнет, что на Земле свободы слова по-прежнему нет и что бюрократы могут возобновить действие школьного декрета, как только захотят. Напыщенность же последнего предложения должна вызвать раздражение у людей, повернувшихся спиной к тому, во что превратилось земное общество.

Хотя кое-что можно подправить… Коффин вернулся к работе.

Записав окончательный вариант, он с изумлением обнаружил, что прошло уже два часа. Так много? На корабле было совсем тихо. Чересчур тихо. Коффин с запоздалым ужасом осознал, что его могли застукать в любую минуту.

Пленка крутилась весь день, но обычно ее проверяли и стирали каждые шесть или восемь часов. Коффин решил записать свою передачу так, чтобы создавалось впечатление, будто она получена семь часов спустя. Мардикян уже вернется с дежурства в морозилке, но скорее всего ляжет спать, а запись прокрутит перед самым собранием.

Коффин повернулся к вспомогательному магнитофону. Нужно пропустить записанный на пленку голос через систему, чтобы изменить его до неузнаваемости. И, конечно же, сделать его невнятным — то затухающим, то прорезающимся вновь, — а фон наполнить визгом, шумом и треском звездных разговоров. Нелегкая задача, особенно в невесомости. Коффин погрузился в нее с головой. Да он и не мог иначе: он боялся остаться наедине со своими мыслями.

Включим вот этот модулятор, добавим колебаний… Где там у нас логарифмическая линейка? Какое количество звука тебе надо?..

— Что вы делаете?

Коффин обернулся. Сердце сжалось, словно кто-то вцепился в него пальцами.

В дверном проеме плавал сонный Мардикян; разглядев, кто вторгся в его владения, он испуганно вытаращил глаза.

— Что случилось, сэр? — спросил радист.

— Вы же на вахте, — выдавил Коффин. — На дежурстве в морозилке.

— У меня перерыв, сэр. Я подумал, что проверю…

Радист вплыл в радиорубку. На фоне измерительных приборов и трансформаторов он был похож на какого-то футуристического святого. С юного черного лица срывались блестящие капельки пота и крохотными шариками устремлялись к вентиляционной решетке.

— Убирайся, — прохрипел Коффин. И тут же добавил: — Нет! Я не то хотел сказать! Стой где стбишь!

— Но…

Капитан без труда читал мысли радиста: Если старик, не дай Бог, спятил от космической лихорадки, что с нами со всеми будет?

— Слушаюсь, сэр.

Коффин облизал пересохшие губы.

— Все о'кей, — сказал он. — Я просто не ожидал тебя здесь увидеть. Все мы немного на взводе сейчас, поэтому я на тебя и наорал.

— П-прошу прощения, сэр.

— Есть тут кто-нибудь еще поблизости?

— Нет, сэр. Все на дежурстве или…

А на лице отразилось: Зачем я ему об этом сказал? Теперь он знает, что мы здесь одни!

— Все о'кей, сынок, — повторил капитан. Но голос его скрипел не хуже пилы, разрезающей кость. — У меня тут кое-какие дела… Э-э-э… Вернее, я тут немного покрутил пленки… и…

— Да, сэр. Конечно.

Поддакивай ему, пока не сумеешь выбраться отсюда и найти мистера Киви. Пускай он берет на себя ответственность. Я не хочу! Не хочу быть главным шкипером, без посредников между мной и небесами! Это для меня чересчур. Этак и спятить недолго.

Мардикян затравленно озирался. Взгляд его упал на черновые записи Коффина, которые тот не успел уничтожить.

Тишина сгустилась.

— Ну вот, — наконец проговорил Коффин. — Теперь ты знаешь.

— Да, сэр, — послышался сдавленный шепот.

— Я собираюсь подделать радиопередачу.

— Н-н-н… Да, сэр.

Поддакивай ему! Ноздри у радиста трепетали от ужаса.

— Видишь ли, — проскрипел Коффин, — она должна быть как настоящая. Мне надо их разозлить, чтобы они сплотились вокруг проекта колонизации Рустама. А я буду сопротивляться. Заявлю, что получил приказ о возвращении и не хочу неприятностей на свою голову. В конце концов, разумеется, я дам себя уговорить, хотя и неохотно. Поэтому никто не заподозрит во мне… мошенника.

Мардикян беззвучно шевелил губами. Коффин видел, что радист близок к истерике.

— Другого выхода нет, — сказал капитан и выругал себя за суровый тон. Хотя, наверное, ни один оратор в мире не смог бы сейчас убедить перепуганного парнишку. К тому же он, Коффин, понятия не имел, как предотвратить нервный срыв, ибо сам никогда не бывал на грани истерики. — Это будет наша тайна, твоя и моя.

Нет, все без толку. Неопытному Мардикяну легче поверить в то, что капитан рехнулся, чем представить себе, как месяц за месяцем будет разъедать людские души одиночество и разочарование.

— Да, сэр, — просипел Мардикян. — Конечно, сэр.

Даже если он действительно согласен хранить тайну, подумал Коффин, он может проболтаться во сне. Правда, я тоже могу; но адмиралу единственному из всего экипажа полагается отдельная каюта.

Он аккуратно собрал инструменты и повернулся лицом к радисту. Мардикян отпрянул, выпучив глаза.

— Нет, — прошептал радист, — нет. Пожалуйста…

Он открыл рот, чтобы закричать, но не успел. Коффин дал ему по шее. Радист обмяк, и капитан, обхватив его ногами и одной рукой, другой нанес несколько быстрых ударов в солнечное сплетение.

Мардикян перекувырнулся в воздухе, словно утопленник.

Коффин торопливо потащил его по коридору в аптечный отсек. Отпер канистру со спиртом, набрал жидкость в шприц, развел водой до нужной консистенции и сделал укол. К счастью, настоящего психиатра в экспедиции не было. Если кто-то срывался с катушек, его погружали в анабиоз и не будили до самого дома, где сразу отправляли в клинику.

Коффин доволок парнишку до воздушного шлюза и крикнул. Из рулевой рубки примчался Холлмайер.

— Он взбесился и набросился на меня, — задыхаясь, вымолвил капитан. — Пришлось его вырубить.

Мардикяна привели в чувство, но, поскольку он лишь бессвязно что-то лепетал, ему вкатили успокоительное. Двое дежурных подхватили его и повели в морозильник. Коффин сказал, что пойдет посмотреть, не поломал ли радист аппаратуру, и вернулся в радиорубку.

Глава 5

Тереза Зелены встретила его и молча проводила в свою каюту.

— Вот так, значит, — выдавил он из себя. — Мы летим к Рустаму, решение принято единогласно. Вы счастливы?

— Была, — спокойно сказала она, — пока не увидала, что вы несчастны. Не верю, что вас волнует неподчинение приказу с Земли. Вы имеете право принимать самостоятельные решения, если того требует ситуация. Что же вас гложет?

Коффин смотрел мимо нее.

— Мне не следовало приходить сюда, — сказал он. — Но я должен был поговорить с кем-нибудь, кто способен меня понять. Потерпите несколько минут? Больше я вас не побеспокою.

— До самого Рустама, да? — Ее улыбка была ободряющей. — Но я рада вас видеть. — И немного погодя: — Что вы хотели мне сказать?

Он выложил все, коротко и не щадя себя.

Она слегка побледнела.

— Парнишка был мертвецки пьян, и они ничего не знали, когда готовили его к анабиозу? Это очень опасно. Он может погибнуть.

— Знаю, — сказал Коффин и прикрыл ладонью глаза.

Тереза уронила руку ему на плечо.

— По-моему, у вас не было другого выхода, — очень нежно проговорила она. — А если и был, то времени, чтобы его придумать, не оставалось.

Он выговорил через силу, отвернувшись от нее:

— Вы меня не осуждаете. Но ведь тем самым вы нарушаете свои собственные принципы: гласность, свободное обсуждение и принятие решений. Разве не так?

— Так, наверное, — вздохнула она. — Только, каждый принцип имеет свои границы. Можете ли вы позволить себе здесь, в космосе, быть полностью свободным, или добрым… или человечным?

— Мне не надо было вам говорить.

— Я рада, что вы сказали. — И живо, скороговоркой, словно пытаясь отогнать от себя тяжелые мысли: — Если, как мы оба надеемся, Мардикян выживет, то правда неминуемо всплывет по возвращении флотилии на Землю. Нужно разработать для вас систему защиты. Или вам достаточно будет сослаться на необходимость?

— Это не имеет значения. — Он поднял голову, речь его зазвучала отчетливей: — Я не собираюсь играть с ними в прятки. Пускай говорят что хотят через восемьдесят лет. Я сам вынес себе приговор.

— Что? — Она отплыла на шаг, чтобы лучше рассмотреть его лицо. — Вы же не думаете остаться на Рустаме? В этом нет никакой необходимости! Мы можем…

— Лжец… Возможно, убийца. Я недостоин командовать флотилией. — Голос у него сорвался. — Да и вообще неизвестно, будет ли Земля продолжать космические исследования.

Он рванулся в сторону и выплыл в дверь. Тереза поспешила следом, чтобы выпустить его из женского отсека. И вспомнила, что ключ остался в дверях главного люка. У нее не было повода следовать за ним.

Ты не одинок, Джошуа, хотелось ей крикнуть вдогонку. Мы все на твоей стороне. Время — это мост, постоянно горящий за нами.

Глава 1

Сама по себе авария была пустячной. Ремонт занял бы от силы неделю, и в итоге ничего не пострадало бы, кроме разве самолюбия.

Но поскольку авария случилась там, где случилась, командующий флотилией Нильс Киви с первого же взгляда на приборы понял, что дело дрянь.

— Господи Иисусе!

Дрожь от удара и толчка волнами разбегалась по металлу. Ионный выброс прекратился, и невесомость швырнула Киви, будто с обрыва. Он услышал, как со свистом устремился наружу воздух, как с грохотом закрылся автоматический люк, преграждая доступ к поврежденному отсеку. Услышал, но не обратил внимания. Всем своим существом он был прикован к стрелке счетчика радиации.

Он провисел так секунду — и пришел в себя. Схватился за опору, метнулся к пульту управления. Палец нажал на кнопку внутренней связи.

— Всем покинуть корабль!

Усилители подхватили это хриплое восклицание, превратив его в оглушительный рев.

Учебные тревоги не проводились уже давно, но тренированное тело задушило панику выбросом адреналина и принялось действовать проворно и четко. Одна рука вытащила из автопилота катушку с записью полетных данных и сунула в карман. (Он даже вспомнил, как читал в какой-то книге, что капитаны тонущих в океане кораблей — давным-давно, на Земле — всегда брали с собой судовой журнал.) Нога, с силой ударив в кресло, рикошетом послала тело к дверям рубки, с небольшим отклонением, которое Нильс скорректировал, хлопнув ладонью по стене. Очутившись в коридоре, он с такой скоростью стал хвататься за скобы, что они расплылись в глазах.

К нему присоединились другие — дюжины мужчин с каменными от страха лицами мчались вперед, оставив свои посты. Кто-то уже забрался в челночную ракету, ставшую спасательной шлюпкой. До Киви донесся рев ее набирающих силу двигателей. Он завис у стены, пропуская людской поток, льющийся через воздушные шлюзы. Последним проплыл инженер Абдул Баранг. Киви поспешил за ним, спросив на ходу:

— Вы знаете, что стряслось? Похоже, что-то вывело из строя ядерную энергоустановку.

— Какой-то тяжелый предмет. Провалился через палубу из заднего трюма в машинное отделение и прошиб боковую стенку. — Баранг свирепо нахмурился. — Незакрепленный груз, как пить дать.

— Колонист…

— Свобода? Не знаю. Мы его, что ли, ждем? Он нас всех чуть не угробил!

Киви кивнул.

— Пристегнитесь, — скомандовал он, но в командах нужды не было: люди спешно занимали места.

Баранг метнулся на корму, чтобы преградить доступ к энергоустановке тем, у кого не хватит терпения дождаться приказа капитана. Киви уселся за пульт управления, впереди пассажирского отсека. Пальцы торопливо пристегнули ремни. Каждая секунда промедления смертной дрожью отзывалась в теле.

— Рассчитайсь! — велел он и, прослушав перекличку, убедился, что команда вся в сборе.

Киви собрался с духом и нажал на кнопку воздушного шлюза. Люк ракеты начал закрываться.

Через него протиснулся человек, кричавший по-английски:

— Вы что, хотели бросить меня там?

Киви услышал его и холодно ответил:

— Почему бы и нет? Мы не знали, живы ли вы. И потом, вы ответственны за аварию.

— Что? — Ян Свобода поплыл по проходу, подобно неуклюжей, размашисто жестикулирующей рыбе. Люди в креслах смотрели на него с неприязнью. — Я ответствен? — Он чуть не задохнулся. — Ах ты, самодовольный осел! Ты же сам согласился, чтобы…

Киви вдавил кнопку старта в панель, и корабль выпустил шлюпку. Маленький корпус отделился от большого. Киви не тормозил и не разглядывал виды в иллюминаторе: любое направление годится, когда летишь из центра преисподней. Он просто выжал до упора аварийный рычаг ручного управления. Шлюпка взревела и рванула вперед. Свободу тут же отбросило ускорением. Он с такой силой ударился о переборку, отгораживающую пассажирский отсек, что пластик затрещал. Яна пригвоздило к нему, лицо залило кровью. Уж не сломал ли он себе шею? — подумал Киви. Капитан почти надеялся, что сломал.

Глава 2

Коридоры "Курьера" гудели от недовольного ропота людей, расселявшихся по каютам. Пробираясь к лазарету, Киви слышал, как с его приближением смолкали разговоры. Потерять судно — это беда для любого капитана. А он теперь не просто капитан, он командующий флотилией. Старый Коффин наотрез отказался возвращаться, подал в отставку и поселился в колонии. Да и судно — не просто судно, а "Рейнджер", флагманский корабль. Обойтись-то без него можно, места после выгрузки колонистов хватит на всех, но впереди сорок с лишком лет пути от эпсилона Эридана до Солнца, а за годовую вахту любая мысль может превратиться в навязчивую идею, опасную для рассудка и даже для самой жизни. Адмирал, потерявший флагман флотилии, вполне годится на роль черного символа.

Киви со злостью подавил собственные мысли. Приземистый, коренастый, с высокими скулами и косящими голубыми глазами, он по характеру был человек веселый, компанейский и немного даже щеголеватый. Но сейчас он собирался повидаться с Яном Свободой.

Остановившись у одной из тонких внутренних дверей, Киви открыл ее и двинулся вперед через отсек, служивший одновременно приемной и врачебным кабинетом. Из палаты в этот момент выплыла чья-то фигура. Она столкнулась с капитаном, и оба разлетелись в разные стороны. Киви завис, опешив от изумления, а когда обрел дар речи, то глупо воскликнул:

— Но вы же остались на Рустаме!

Джудит Свобода помотала головой. Рассыпавшиеся в результате столкновения волосы взметнулись вокруг лица и плеч каштановым облаком с яркими рыжеватыми искрами. Простой комбинезон, несмотря на некоторую мешковатость при нулевой силе тяжести, не совсем скрывал стройную фигуру.

— Я услышала об аварии и о том, что Ян был ранен, — сказала она. — Последняя ракета, разгружавшая "Мигрант", передала весточку. Естественно, я поспешила к мужу.

Киви всегда нравились такие грудные женские голоса, как у нее. Правда, нельзя сказать, чтобы космолетчикам часто приходилось общаться с женщинами. Капитан грозно спросил:

— Кто пилот? Вы заставили его нарушить сразу четыре правила!

— Капитан, сердце-то у вас есть или нет? — взмолилась она. Хотя английским пользовались еще многие космолетчики и Киви владел им почти свободно, он не сразу понял, что вопрос задан в переносном смысле. — Ян мой муж. Я не могла оставить его здесь одного!

— Ладно. — Киви уставился на шкафчик с медицинскими картами. — Ладно. Значит, вы его видели? Как он?

— Лучше, чем я ожидала. Он скоро встанет на ноги… На ноги, на руки! — воскликнула она с досадой. — В невесомости все без разницы! — И быстро, понизив голос: — Почему вы так стремительно стартовали, Нильс? Ян сказал, что вы не дали ему времени пристегнуться.

Он вздохнул, внезапно почувствовав усталость.

— Теперь, значит, вы решили устроить мне допрос с пристрастием? Ваш супруг уже наговорил мне всяких гадостей, когда пришел в сознание. Пощадите.

— Ян очень перенервничал, — сказала она. — А потом такой шок и удар… Пожалуйста, не сердитесь на него, если он будет несдержан.

Киви обратил к ней недоумевающее лицо:

— Вы меня не обвиняете?

— Я уверена, что у вас была веская причина. — Она улыбнулась через силу. — Мне просто хотелось узнать какая.

В памяти у Киви всплыли дни и ночи, проведенные на Рустаме. Там он познакомился с Джудит, когда колонисты работали бок о бок с космолетчиками; он видел ее, перепачканную машинным маслом, с гаечным ключом в руке, помогающую собирать трактор; он видел ее под сенью зеленой листвы и под резким холодным светом луны Сухраб. Да, подумал капитан, эта женщина каждому человеку даст возможность объясниться. Даже космолетчику. Он сказал, тяжело роняя слова:

— Мы находились в радиоактивном поясе. У нас не было времени, ни секунды.

— Радиация была настолько сильной? В самом деле?

— Возможно, я поторопился.

Он должен был наконец выдавить из себя эти слова. Оглядываясь назад, он не мог найти убедительных логических доводов в свою защиту, не мог доказать необходимость столь поспешного старта, в результате которого Ян сперва чуть было не остался на "Рейнджере", а потом чуть было не погиб. В тот момент, насколько помнил Киви, его переполняла дикая ненависть к человеку, погубившему его корабль. И все-таки Свобода был мужем Джудит и отцом ее детей.

Капитана опять охватил приступ ярости.

— В конце концов, — бросил он резко, — если бы не халатность вашего супруга, мы не попали бы в такой переплет.

Лицо, похожее овалом на сердечко, напряглось.

— Вы уверены, что он виноват в аварии? — Интонация Джудит стала враждебной. — Ян утверждает, что вы позволили ему работать с грузом.

Киви почувствовал, что краснеет.

— Я позволил. Но мне и в голову не приходило, что он додумается открепить такую тяжелую штуковину.

— Вы могли поинтересоваться его планами заранее! Откуда он знал, что это опасно?

— Я положился на его здравый смысл. Признаю свою ошибку.

Они замолчали, испепеляя друг друга взглядами. В отсеке стало очень тихо. Киви почти физически ощущал пустоту корабля — пустые трюмы, пустые баки… Судно было пустой оболочкой, прикованной к орбите вокруг Рустама. Как и я сам, мелькнуло у него в голове. Он вспомнил ночи, проведенные в Верхней Америке, вспомнил пламя лагерного костра, освещавшее лицо этой женщины на фоне ночной темноты, полной тревожных шорохов. Однажды они провели вдвоем несколько часов, шагая вдоль Императорской речки в поисках дикорастущего вишневого сада, на который Киви наткнулся во время первой экспедиции, лет девяносто назад. Обычная прогулка, без особых приключений — только солнечный свет, блестящая рядом вода, промельки птиц и зверей. Тихая прогулка, они почти даже не разговаривали. Но забыть этот день он не мог.

— Извините, — сказал капитан. — Мы оба с ним виноваты, конечно.

— Спасибо. — Джудит схватила его за руку обеими руками. И чуть погодя спросила: — Что же все-таки произошло? Я никак не пойму. Пилот ракеты говорит одно, Ян — другое, оба твердят о каких-то смертельно опасных поясах, а для меня все это темный лес. Вы сами-то хоть понимаете, что случилось?

— Надеюсь. Я обязан буду обследовать поврежденное судно, но картина и так представляется мне довольно ясной. — Киви поморщился: — Я должен объяснить?

— Нет. Но мне бы хотелось услышать.

— Ладно.

Когда флотилия прибыла к Рустаму, суда легли на круговую орбиту на почтительном расстояний от радиационных зон ван Аллена и первозданного хаоса астероидов. Громадные, хрупкие межзвездные корабли с ионными двигателями не могли садиться на планеты. Сначала экипаж, а затем колонисты были разбужены и доставлены в Верхнюю Америку на челноках — крепких ракетах с выдвижными крыльями и термическими, а не электрическими двигателями. Чтобы доставка на планету груза не растянулась до бесконечности, корабли один за другим спускались на более низкую орбиту, чуть выше атмосферы, где разгружать их было удобнее и быстрее. Часть команды этим и занималась, в то время как другая часть очищала на Рустаме реактивную массу для обратной дороги; оставшимся же космолетчикам — то есть большинству — было велено помочь колонистам с основанием поселения.

Но нескольким колонистам, в свою очередь, пришлось помогать на разгрузке. Большая часть груза была незнакома астронавтам: горнорудное, сельскохозяйственное, химическое оборудование. Слишком высокое массовое соотношение не позволяло упаковать и разместить его со всеми удобствами. И теперь оборудование надо было перетащить по частям на ракеты под наблюдением специалистов, иначе какой-нибудь прибор из термопластика мог оказаться рядом с тепловым экраном, а образцы кристаллов — подвергнуться облучению и разрушиться. Ждать же замены неисправных деталей было неоткуда.

Яна Свободу как инженера отрядили в числе прочих колонистов наблюдать за разгрузкой. Когда "Рейнджер" начал спускаться на низкую орбиту, Ян попросил разрешения начать демонтаж груза. Киви, не меньше инженера заинтересованный в том, чтобы поскорее выполнить неприятную задачу, согласился.

"Рейнджер" развернулся на гироскопах так, чтобы ионный выброс происходил в противоположном движению направлении, и, стабилизировавшись таким образом, плавно заскользил по спирали вниз. Орбита пролегала почти в экваториальной плоскости, чтобы дать челночным ракетам возможность использовать все преимущества вращения планеты. Но спираль проходила через самые насыщенные участки опасных для жизни поясов.

Как любая планета, имеющая магнитное поле, Рустам был окружен заряженными частицами высоких энергий, которые образовывали пояса на разных расстояниях от центра. И хотя защитные экраны работали на полную мощность, Киви заметил небольшое усиление радиации. Оно ничем не грозило, конечно…

Пока детекторы не зарегистрировали метеорит, приближавшийся к кораблю по траектории, чреватой столкновением.

Несколько секунд пятикратной перегрузки — и автопилот без проблем отвел бы "Рейнджер" в сторону. Прозвучал предупредительный сигнал. Экипаж успел лечь на пол и уцепиться за тяжелые предметы. Метеориты достаточно солидных размеров, чтобы стоило от них уворачиваться, попадались вблизи планет не слишком часто, но и не так уж редко, поэтому подобный маневр не был чем-то из ряда вон выходящим.

И все прошло бы гладко, не открепи Ян Свобода часть ядерного генератора массой более тонны. Инженеру хотелось облегчить к нему доступ, чтобы начать демонтаж. Громадину удерживала на месте лишь легкая алюминиевая рама. Пятикратной перегрузки она не выдержала. Генератор рухнул, пробил палубу, отскочил от противопожарного экрана и продолбал в стене машинного отделения дыру, в которую уставились звезды.

Никто не пострадал. Все повреждения были поправимы. Но из строя вышла большая часть вспомогательного оборудования термоядерной энергоустановки. Запрограммированная на самоотключение в аварийных ситуациях, ядерная реакция прекратилась. Заработали батареи, но они могли поддерживать лишь внутреннюю электросистему, на ионный двигатель и защитный экран их энергии не хватало.

И корабль внезапно наполнился рентгенами.

В шлюпке не было места для противорадиационного генератора, в ней можно было лишь спасаться бегством, пока экипаж не нахватал опасных доз. Покинутый "Рейнджер" по-прежнему дрейфовал на орбите. Невидимые и неслышные смертоносные лучи пронзали его корпус.

— Понимаю, — кивнула Джудит. По волосам пробежала рябь. — Благодарю вас.

Во рту у Киви пересохло, хотя объяснение заняло всего лишь несколько минут.

— Всегда рад служить, — пробормотал он.

— Что вы теперь собираетесь делать?

— Я… — Киви сжал губы. — Ничего. Это неважно.

— Вы пришли проведать Яна? Я хотела устроиться где-нибудь на корабле, пока придет очередная ракета. Уверена, что Ян будет рад, если вы… — Она растерянно умолкла. Свобода был на ножах с капитаном, когда они работали в лагере.

— Да уж, не сомневаюсь, — едко усмехнулся Киви.

А про себя с удивлением подумал, что сам не знает, зачем сюда явился. Облегчить собственное горе, выплеснув его на раненого? Похоже, подсознательно он именно этого и хотел. Но почему? Свобода вспыльчив и характер у него не подарок, однако в общем он ничуть не хуже своих товарищей-землекопов. Как лидер конституционалистов он многое сделал для реализации колониального проекта. Конечно, ни один космолетчик от такого круиза в восторг не придет, но работа есть работа, и чем ругаться попусту, лучше выполнить ее, да и все.

— Я… Да, я хотел его проведать, — сказал капитан. — И… и посоветоваться с ним.

— Я к вашим услугам!

Резко крутанувшись вокруг опоры, за которую держался, Киви повернулся лицом к внутренней двери. Она была открыта. В проеме висел Ян Свобода.

Одет он был в больничную пижаму; лицо почти целиком скрывалось под бинтами; грудь была обмотана широкой повязкой, а левая ключица зафиксирована шинами, позволявшими двигать рукой.

— Ян! — воскликнула Джудит. — Иди ложись в постель!

— Что такое постель в свободном падении? — проворчал Свобода. — Всего лишь ремни, не дающие воздуху сдуть тебя с места. — Глаза из-под белой маски уставились на капитана. — Я вас слушаю. Что вы хотели сказать?

— Но врач… — запротестовал было Киви.

— Плевал я на его приказы, — сказал Свобода. — Я прекрасно знаю, в каких пределах могу передвигаться.

— Ян! — взмолилась жена. — Ну пожалуйста!

— Ты хочешь сказать, что мне нужно вести себя повежливее с человеком, который пытался меня убить?

— Довольно! — взорвался Киви.

Он представил себе саркастическую усмешку, скривившую губы под бинтами.

— Давайте, не стесняйтесь! — продолжал Свобода. — Я нынче не в форме, драться не стану. Вы же капитан — вы можете просто арестовать меня, и все дела. Давайте, делайте то, за чем пришли!

Джудит побелела.

— Прекрати, Ян! — сказала она. — Непорядочно обзывать человека громилой, если он на тебя нападает, и трусом, если он этого не делает.

Все трое умолкли. Только через минуту до Киви дошло, что он не сводит с нее глаз.

В конце концов Свобода натянуто проговорил:

— Ладно. Вопрос закрыт. Надеюсь, мы в состоянии обсудить практические проблемы без эмоций. Можно ли отремонтировать "Рейнджер"?

Киви оторвал взгляд от Джудит.

— Не думаю, — ответил он.

— Что ж… В таком случае когда мы начнем разгрузку? Я могу за ней понаблюдать, только желательно с помощником.

— Разгрузку? — Киви наконец отогнал от себя посторонние мысли. — Что вы имеете в виду? "Рейнджер" в радиоактивном поясе. Его нельзя разгружать.

— Минуточку! — Свобода уцепился за дверной косяк. Костяшки пальцев у него побелели. — На судне полно оборудования, позарез необходимого колонии!

— Колонии придется обойтись без него, — сказал Киви. Он вновь почувствовал, как его охватывает ярость, холодная и неукротимая.

— Что? Да вы… Нет, это невозможно! Должен быть какой-то способ вытащить груз из корабля!

— Мы обследуем его, конечно. — Капитан пожал плечами. — Но, по-моему, это безнадежно. Поверьте мне, Свобода, для меня потеря "Рейнджера" не менее тяжела, чем для вас — потеря груза.

Свобода изо всех сил замотал белой головой:

— Ничего подобного! Мы остаемся на Рустаме на всю жизнь. И недостаток оборудования нам здорово ее сократит. А вы возвращаетесь на Землю!

— До Земли далеко, — промолвил Киви.

Глава 3

"Мигрант" осторожно тронулся с орбиты; еле слышно урчали реактивные двигатели. Свобода ощутил слабый отзвук палубы у себя под ногами. Каким бы легким ни был вес, само существование "низа" показалось чудом.

Киви, сидевший перед пультом управления, взглянул на Яна.

— Вот он, — сказал капитан. — Полюбуйтесь, пока я подведу корабль поближе.

— С каким ускорением? — резко спросил Свобода.

В ответ послышался лающий смешок:

— Не больше половины силы тяжести. Пристегиваться не обязательно.

И капитан сосредоточился на управлении, щелкая переключателями и отдавая команды по внутренней связи. Судно в основном управлялось автоматически, даже во время сложных маневров. Задача Киви сводилась к тому, чтобы приказать роботу подойти к такому-то объекту.

Удержавшись от ответной колкости, Свобода склонился над видеоэкраном. Несмотря на максимальное увеличение, "Рейнджер" выглядел игрушечным, но рос в размерах прямо на глазах. Он вращался вокруг поперечной оси и, вихляя, двигался вдоль одной и той же плоскости. По уродливому корпусу гонялись друг за дружкой тени и яркие солнечные пятна. Инженер уже в который раз подумал, что даже челночные ракеты обтекаемой формы и те неприглядны на вид. Боже, скорее бы очутиться на Рустаме и проводить глазами последнюю улетающую ракету!

Что же до пресловутой беспредельности космоса, то эмоции на этот счет казались Яну преувеличенными. Звезды, правда, выглядят эффектно — немигающие ледяные искорки на фоне кромешной тьмы. Но без атмосферы их видно чересчур много. Только профессионал способен различить какие-то созвездия в этой бессмысленной каше. А здесь, на расстоянии в две трети астрономической единицы, эпсилон Эридана из звезды превратился в солнце, и, чтобы увидеть что-нибудь, кроме его полыхания, приходилось смотреть в другую сторону.

Голос Киви вывел Свободу из задумчивости.

— Вы не видите этот груз, из-за которого произошла авария? Он должен быть где-то на орбите рядом с судном.

— Нет, пока не вижу. В любом случае генератор наверняка поврежден. — Свобода прищурился, вглядываясь в экран. Черт бы побрал эту нерассеянную безвоздушную иллюминацию! В глазах рябит: сплошь черные пятна да ослепительные вспышки света, ничего не разберешь. — Надеюсь, нам удастся спасти хоть часть. А потом, когда построим в лагере мастерские, доведем его до ума.

— Боюсь, вы настроены слишком оптимистично. Скорее всего он потерян для вас навсегда.

Свобода обернулся к капитану. До сих пор он не придавал особого значения пессимистическим высказываниям Киви. Быть может, оттого, что боялся вникнуть в их смысл. Объятый внезапным ужасом, он неуверенно проговорил:

— Не мелите ерунды. Что нам мешает взять груз на "Мигрант"? Или даже отремонтировать "Рейнджер"?

— Да то, что магнитное поле планеты концентрирует заряженные частицы слоями, а "Рейнджер" находится на расстоянии 11 600 километров от центра Рустама, и так уж случилось, что там как раз самая интенсивная зона радиации. — Киви не скрывал сарказма. — Стоит поработать на борту двое суток или даже меньше, как схватишь смертельную дозу.

— Ради Бога! — не выдержал Ян. Взмахнул левой рукой, и сломанную ключицу в металлическом каркасе пронзила острая боль. — Скажите мне прямо! Наш противорадиационный экран простирается на несколько километров от корпуса. Почему бы нам не лечь на орбиту борт о борт с "Рейнджером" и не накрыть его защитным полем?

— Как бы вам объяснить? — протянул Киви. Свобода не мог понять, скрывается ли за этим тоном снисходительное терпение или издевка. — Надеюсь, вы знаете, как работает защитный экран? Генератор, используя магнитогидродинамический принцип, улавливает заряженные частицы и отталкивает их от корпуса. Но частицы в поясе ван Аллена обладают колоссальной энергией, их не так-то легко оттолкнуть. Большинство из них проникает довольно далеко внутрь поля (интенсивность которого обратно пропорциональна квадрату расстояния), прежде чем траектория их полета приобретет достаточную кривизну. Таким образом, концентрация проникших в поле частиц резко возрастает с каждым метром удаления от корпуса.

Если мы ляжем на орбиту бок о бок с "Рейнджером", то люди, работая на его борту с нашей стороны, окажутся в зоне четырехдневной летальной концентрации. То есть пятьдесят процентов человек, облучаемых такой дозой четыре дня, умрут от радиоактивной болезни. На дальней стороне "Рейнджера" концентрация будет 2,5-дневной. Теперь понимаете?

— Э-э-э… Нет, — сказал Свобода. — Людям не обязательно работать без перерыва. Они могут проводить там всего несколько часов подряд. Разве нет?

— Нет. — Киви покачал головой, воззрился на контрольную панель и нажал на кнопку. — Даже если не принимать во внимание радиацию, они все равно ничего не смогут сделать. Ведь силовой экран представляет собой пульсирующее магнитное поле гигантской мощности. Оно гетеродинировано таким образом, что не действует внутри корпуса, который защищает. Но если экран "Мигранта" накроет "Рейнджер"… Вы понимаете? Там не будет работать ни один аппарат сложнее газового резака. Никакая электроника — это точно, и многие электроприборы тоже. А ведь разбито в основном электронное оборудование. Как, по-вашему, ребята смогут его починить, настроить и проверить? Как вообще включить инструменты, которыми будет производиться ремонт?

Свобода воскликнул в отчаянии:

— Ну тогда давайте попробуем взять "Рейнджер" на буксир! Нам ведь только и нужно, что вытащить его из этой зоны на чистое место. И можно будет спокойно работать на борту. Сколько километров орбитального радиуса мы потеряем? Полторы тысячи? Две?

— Мы просто загубим еще один корабль, вот и все, — отрезал Киви. — Тащить за собой на буксире вообще ничего невозможно. Ионный выброс дезинтегрирует все, что окажется за кормой. А толкать "Рейнджер" перед собой тоже опасно: малейший дисбаланс — и неизбежно столкновение.

— Можно соединить корабли металлическими балками. Или даже подцепить к "Рейнджеру" два корабля, по одному с каждого бока.

— Ничего не выйдет. Межзвездные суда — это вам не бульдозеры. Их сопротивляемость продольно направленной силе весьма умеренна, а боковой так и вовсе ничтожна. Разыгрывая из себя буксиры, они просто вырвут с мясом собственные ребра. Мне тоже приходила в голову эта мысль, и я сделал кое-какие подсчеты, так что могу доказать вам ее несостоятельность.

— А если взять челночные ракеты…

— Да, они покрепче. Пара ракет, думаю, с "Рейнджером" управилась бы. Но на борту должны быть люди, дистанционно управлять таким непрочным трио невозможно. А как защитить экипаж от радиации? На челноках нет экранных генераторов. Можно, конечно, вести вплотную за ракетами корабль и слегка прикрыть их полем, чтобы дать команде поработать хотя бы десять минут, — но прикрытие вырубит на ракетах всю электронику! Так что это тоже не выход. А потому закройте рот и не мешайте мне!

Киви так рьяно занялся подходными маневрами, словно корабль приближался к врагу. Свобода сидел, молча кипя от злости. Приглушенное урчание моторов, оксигенаторов, воздуходувок эхом отдавалось в длинных пустых коридорах. Словно тебя живьем заглотила гигантская рыба, подумал Ян, и ты слушаешь, как она тебя переваривает. Он подавил в себе желание бежать отсюда.

Куда бежать? Там пустота, солнце в виде паяльной лампы и тьма, холодная, как подаяние. Органы чувств, не привыкшие к невесомости и ускорению, превратили работу по разгрузке в затянувшуюся пытку. Противорвотные таблетки, правда, помогали, но начисто лишали аппетита; а теперь к недоеданию добавился недавний шок и потеря крови. Знал бы Киви, какого труда мне стоит сдерживать напряженные нервы и не орать во весь голос, небось прекратил бы свои издевки. Но будь я проклят, если скажу об этом финну!

И вдруг в глазах потемнело от слабости. Словно на него разом навалилась вся тяжесть перенесенного путешествия — не только изматывающая годовая вахта, но и сорок лет, проведенные в морозильной камере. Он почти не заметил ни легкого толчка стыковки, ни наступившей вновь невесомости, ни дрожи, сотрясшей корабль, когда кошки прочно сцепили его с "Рейнджером". Ян машинально расстегнул ремни и лишь тогда услышал голос капитана:

— …и ни к чему не прикасайтесь, просто ждите. Поняли?

— А? — очнулся Свобода. — Куда вы?

— Надену скафандр и осмотрю повреждения. А вы думали, мы совершали развлекательную прогулочку?

— Но радиация…

— Поле "Мигранта" защитит меня на час-другой.

— Погодите, я с вами. Мне надо проверить груз.

— Нет, вы останетесь здесь. Вы уже набрали изрядную дозу во время аварии.

— Вы тоже. Почему бы вам не послать кого-нибудь из команды, кто не был на "Рейнджере"?

Киви расправил плечи.

— Я капитан, — промолвил он и покинул рубку.

Свобода даже не сделал попытки догнать его. Слабость не проходила. А еще в голове мелькнула дурацкая мысль, что Киви не женат. Космолетчики почти все холостые. А Джудит говорила, что хочет еще детей… Не стоит понапрасну лезть под облучение.

Зачем я вообще отправился в этот полет? Мог бы остаться с ней на "Курьере"… Нет. Я должен был убедиться, что Киви сделает все возможное.

Для командующего флотилией было бы только естественно бросить груз. Зачем ему рисковать ради каких-то паршивых колонистов? Свобода вспомнил о жизни в лагере, о ссорах, то и дело разгоравшихся между поселенцами и космолетчиками. Расчистка земельных участков, рубка леса, заливка бетона, бурение колодцев — такая работа не для астронавтов. И, что всего унизительнее, их вынуждали подчиняться приказам презренных землекопов. Неудивительно, что самые обыкновенные споры превращались в остервенелые стычки. Пока дальше кулачных боев дело не доходило, но Свобода чувствовал, что капитану тоже мерещатся кошмарные сцены: ножи и ружья, пущенные в ход, и покрасневшая Императорская речка.

Конечно, думал Свобода, никакими разумными причинами не объяснишь стремление астронавтов снова и снова пускаться в межзвездные полеты, из которых они каждый раз возвращаются на все более чуждую Землю. Космолетчики были первооткрывателями по натуре. Их тяга к неизведанному не находила отклика у конституционалистов, притащивших на Рустам корабли из-за мелочных стычек с правительством, казавшихся астронавтам непонятными и смешными. Неудивительно, что мы не можем ужиться друг с другом. Мы принадлежим к разным цивилизациям.

Свобода взглянул наэкран. Соединенные вместе, "Мигрант" с "Рейнджером" образовали новый космический объект со своими собственными инерциальными константами и угловым моментом. Корабли вращались, но слишком медленно, чтобы можно было ощутить какой-то вес. Теперь рулевая рубка повернулась лицом к Рустаму.

Планета была близка к стадии полуфазы. Она растянулась на небе на 64 градуса — огромный неясно очерченный круг, кромка ночной половины которого вспыхивала огнем там, где атмосфера отражала солнечный свет, а дневная половина своим ослепительным сиянием затмевала звезды. Края были размыты, но Свобода различил призрачные стяги Авроры, взметнувшиеся над ночным нимбом. Залитая солнечным светом часть круга переливалась всеми оттенками голубого, от бирюзы до опала. Пояса облаков добавляли белые, розоватые и серые мазки. Под ними Ян различил даже парочку континентов — коричнево-зеленых пятен. И представил себе, как хорошо было бы сейчас стоять на одном из них, чувствуя надежную привязь гравитации, вдыхая свежий ветерок. Рустам показался ему таким прекрасным, что Ян еле сдержал подступившие слезы.

Он напомнил себе, что планета покрыта непроходимыми лесными чащобами, холодными пустынями и отвесными скалами, на ней бушуют ураганы, ливни и метели, людей подстерегают засухи, враждебная окружающая среда, ядовитые растения и дикие звери. Три тысячи человек не выживут там без машин и научного оборудования.

И все равно он смотрел на нее не отрывая глаз, словно какой-то новоявленный Люцифер. Быстрое перемещение кораблей по орбите — полный круг за два часа и сорок три минуты — вскоре открыло взору все дневное полушарие, так что Ян чуть не ослеп от солнечного сияния, пристально вглядываясь в одно и то же пятнышко с извилистыми краями. Он прищурился, стараясь рассмотреть детали. Да, этот континент — Роксана, там его дети.

— Все еще ждете? — спросил за спиною Киви.

Свобода обернулся, разжав от неожиданности руку, и выплыл из кресла. Он беспомощно барахтался, страдая от унижения, пока Киви не усадил его обратно.

— Ну что? — Голос Яна прозвучал пронзительно и резко.

— Все без толку. — Киви отвел глаза. — Ничего не поделаешь. Повреждения слишком многочисленны, их на скорую руку не починишь. Корабль для нас потерян.

— Помилуйте, капитан! Да плевать я хотел на ваш дурацкий корабль! Нам нужно вытащить груз. Вы хотите нас всех погубить?

— Я не хочу погубить своих людей. — Киви бросил сердитый взгляд на жидкую пену Млечного Пути. — Дался вам этот груз! Что там такого важного?

— Все! Там генератор атомной энергии. Часть синтезирующей лаборатории. Биометрическая аппаратура…

— А без них вы не можете обойтись?

— Рустам — это вам не Земля! Здешние формы жизни для нас почти несъедобны. А земные растения не приживутся без экологической и химической подготовки. На планете наверняка есть болезни — или появятся в ближайшем будущем, как только местные вирусы мутируют, — против которых у человека нет иммунитета. Мы не в состоянии добывать руду и очищать ее в необходимых количествах без высокоэнергетического оборудования, а следовательно, без ядерного генератора.

— Вы можете на месте соорудить все, что вам необходимо.

— Нет, не можем. Чем мы будем питаться в это время, во что одеваться, какими инструментами работать? Мы и так взяли с собой минимум оборудования. — Свобода покачал головой: — У меня, как вы знаете, двое детей. Я не хочу рисковать их жизнью больше, чем было предусмотрено первоначальным планом.

— Что ж, тогда скажите мне, как вытащить хотя бы самые важные части оборудования, — вздохнул Киви. — Я слушаю вас.

— Но это же очевидно! Силовой экран нашего корабля позволит человеку провести на "Рейнджере" несколько часов. Люди будут разгружать оборудование вручную и перетаскивать его сюда. Пусть каждый член экипажа поработает часа четыре — и дело в шляпе!

— Сомневаюсь, — покачал головой Киви. — У меня больше 1600 человек, это верно. Но переброска груза вручную, на мой взгляд, потребует гораздо больше человеко-часов, чем четырежды тысяча шестьсот. А даже если и нет, я не могу приказать команде идти на "Рейнджер". Нам этот груз не нужен. Радиоактивность же в организме накапливается, и любой космолетчик даже в нормальных условиях за свою жизнь облучается больше чем нужно. Устав не позволяет мне в приказном порядке подвергать людей лишнему риску. Я могу лишь кликнуть добровольцев. Хотя вряд ли среди экипажа найдутся желающие рисковать своей шкурой ради вас, землекопов.

Свобода уставился на капитана. Как в дурном сне, подумал Ян. Они сотрясают воздух словами, но смысл не доходит до собеседника.

— Хорошо, — сказал он. — Мы сами перетащим груз. Мы, колонисты.

Киви невесело рассмеялся:

— Вы это всерьез? Неопытные, нетренированные люди — да радиация убьет их раньше, чем они приступят к делу! — Капитан посмотрел своему пассажиру прямо в лицо. В косящих глазах промелькнула искорка сочувствия. — Мне тоже нелегко, вы же знаете, — спокойно проговорил он. — На Земле с каждым поколением становится все меньше космических кораблей. И я потерял один из них. Лучше бы я лишился обеих рук! — И, помолчав немного, продолжил: — Предлагаю вам вернуться вниз и обсудить ситуацию с вашими друзьями. Они должны решить, хотят ли остаться здесь на таких условиях. Желающие смогут вернуться домой вместе с флотилией. Мы разместим их на оставшихся судах, а чтобы хватило морозильных камер, удлиним немного вахты.

— Но тогда придется вернуться всем! — вскричал Свобода. — Упрямцев, которые захотят остаться, будет слишком мало, чтобы выжить! Вы просто вынесли смертный приговор рустамской колонии, а вместе с ней и той вере, что привела людей сюда. Вы лишили смысла их жизни.

— Сожалею, — сказал финн.

Он подплыл к пилотскому креслу и закрепил ремни.

— Возвращаемся на "Курьер", — распорядился он в микрофон. — Отцепить "Рейнджер" и приготовиться к старту.

Пальцы капитана замерли над пультом.

— Я хочу сказать вам еще одну вещь, Свобода. Даже если бы мои люди согласились заняться выгрузкой, — в чем я сильно сомневаюсь, — я бы им не позволил.

Свобода сгорбился в кресле. Слишком много ударов обрушилось на него сегодня. Звездный свет стоял перед глазами, но не достигал сознания.

— Почему? — спросил он.

— Потому что работа растянулась бы на многие недели, — ответил Киви. — На борту "Рейнджера" одновременно находилось бы всего несколько человек. А остальные томились бы от безделья на других судах или на планете. И то и другое взрывоопасно.

— Что?

— Одно дело — чисто мужская экспедиция к новой звезде, — вяло, словно нехотя, проговорил Киви. — И совсем другое — когда вокруг тебя тысяча цветущих женщин, и все они чужие жены. Как вы думаете, в чем главная причина враждебности и стычек между космолетчиками и колонистами? Рано или поздно одна из потасовок закончится чьей-нибудь смертью. И я буду не я, если это не вызовет немедленный бунт. В то же время я не в силах заставить своих людей неделями безвылазно сидеть на орбите, если у них есть возможность пожить на Рустаме. Нам предстоит долгий обратный путь. И я не могу пускаться в него с морально неустойчивой командой.

Свобода закрепил ремни, хотя ускорение было пока незначительным. Впервые за все время он начал понимать, что у Киви были свои причины для несговорчивости.

Он уставился прямо перед собой. Смертоносный дождь должен быть видимым, он должен с шипением биться о магнитное поле. Незримая смерть, отражаемая незримым щитом — умом он способен такое понять, но инстинкты бунтуют. Всем своим существом он жаждал сейчас лишь одного: прижать к себе детей и Джудит под небом, грозящим разве что простыми молниями.

Озадаченный, он попробовал убедить себя с помощью физики. Нельзя считать электроны и протоны несуществующими только оттого, что они невидимы. Их следы можно наблюдать в камере Вильсона или на фотопластине… Магнитные поля не менее реальны. Хороший магнит может выхватить нож у тебя из рук и порезать тебя, если подойдешь слишком близко к одному из его полюсов. Планетный магнетизм стрелкой компаса указывает тебе путь домой.

Кстати говоря, никому еще не удавалось увидеть, услышать или измерить чувства. И тем не менее любовь, ненависть и страх гонят людей в межзвездные дали, где отчаяние их ломает. Большое, материальное человеческое тело, охваченное беспокойством, может бродить кругами, пока невесомая мысль не остановит его. Если бы с такой же легкостью могла она остановить корабль на орбите! Но мысль — не магнитное поле.

Или?..

Свобода выскочил из кресла. Левая рука ударилась о подголовник. Пронзительная боль прокатилась волной, увенчавшись невольным вскриком.

Киви обернулся.

— Ну что там еще? — рявкнул он.

Борясь с подступающими слезами, Свобода потрясенно выдохнул:

— Мне кажется, я знаю способ. Есть способ…

— Сколько времени он потребует? Много? — Киви ничуть не впечатлился.

— Может… может быть.

— Тогда забудьте о нем.

— Черт бы вас побрал! — Свобода опять почувствовал боль в ключице. Шины, похоже, остались на месте. Боль стихала, как отлив, то наплывая, то вновь уходя. Он выбрал момент, когда в мозгу немного прояснилось, и хрипло выкрикнул: — Вы будете меня слушать или нет? Мы можем спасти ваш корабль!

— С риском потерять человек двадцать в кровавых мятежах? Нет. — Киви безучастно смотрел вперед. — Я говорил вам, что напряжение между нашими группами уже стало опасным. Я жду не дождусь, когда мы наконец закончим выгрузку остальных судов и наполним топливные баки. А потом — немедленный старт! Ни одного лишнего дня в этом Богом проклятом месте!

— Но корабль… Вы говорили…

— Да, говорил. Моей репутации потеря корабля даром не пройдет, могут даже с должности снять. Но я не фанатик, Свобода. Вы хотите принести жизнь Джудит в жертву своей потусторонней философии. (Что она, ваша философия, как не утверждение бессмертной значимости вашей собственной личности?) А я не хочу подвергать людей риску, возможно смертельному, ради того, чтобы увековечить свое имя. Я собираюсь доставить домой если не всю флотилию, то по крайней мере всю команду. И если вы, поселенцы, решите отправиться с нами на Землю, вы ничего не проиграете. — Он уставился на Яна слепыми от бешенства голубыми глазами и заорал: — А теперь убирайтесь! Не хочу я слушать ваш безумный план! Уйдите из рубки и оставьте меня в покое!

Глава 4

Уединиться на корабле оказалось еще труднее, чем на Земле. Свобода с женой в конце концов отчаялись найти место, где могли бы побыть вдвоем. Члены экипажа наперебой приглашали их в свои отсеки, но слишком уж с большой готовностью. Супруги вернулись на полубак и примостились на отведенной им койке за ширмой. До них то и дело доносилось звяканье игральных костей по магнитному столу и невнятный шум голосов.

Ян вгляделся в полумраке в воспаленные глаза жены, обведенные темными кругами. Она была измотана не меньше его самого. Свободу мучило собственное бессилие, неспособность помочь ей.

— Неужели он даже не выслушал твое предложение? — спросила она. — Не могу этого понять.

— Да уж, — вздохнул Свобода. — Он врубил двигатели и велел мне убраться из рубки. Но по дороге к "Курьеру" немного остыл и, поскольку я настаивал, согласился меня выслушать. А я за это время произвел приблизительные расчеты, чтобы доказать ему, что мой план осуществим.

Джудит так и не спросила его, какой план он придумал. Но это для нее типично. Как большинство женщин, она берегла свое тепло для людей, оставляя абстракции на усмотрение мужа. Он частенько подозревал, что на Рустам она полетела не столько из-за своих убеждений, сколько из-за него.

Она спросила озадаченно:

— И он все равно отверг твою идею?

— Да. Он выслушал, согласился, что план выполним, но заявил, что выполнять его не будет. Когда я начал спорить, он опять вышел из себя и умчался из рубки.

— Это совсем не похоже на Нильса, — пробормотала она.

— С каких пор ты зовешь его по имени? — нахмурился Ян.

— По имени? Я думала, ты знаешь… — Джудит помолчала немного. — Хотя откуда тебе знать? Ты был так занят в лагере и держался с ним так отчужденно — вернее, не только с ним, а со всеми космолетчиками. Я и теперь не понимаю почему. Нильс был очень добр ко мне и детям, а с Дэви так просто неразлучен. Он учил Дэви ориентироваться в местных лесах и всяким следопытским хитростям, известным ему еще с первой экспедиции. — Она потерла ладонью глаза. — Поэтому я не понимаю его теперешнего отношения.

— Ну, ему, конечно, тоже сейчас несладко, — неохотно признал Свобода. — Потеря корабля — тяжелый удар.

— Тем более в его интересах сделать все, чтобы вернуть корабль!

— Логично. И тем не менее, хотя он и признал мою идею простой и элегантной, — Свобода криво усмехнулся, — но он прав в том, что ее осуществление потребует времени. К тому же заняты будут немногие космолетчики, все прочие будут болтаться без дела, пока мы не выгрузим последний трюм и не наполним топливные баки. И сатана, как водится, не преминет воспользоваться их праздностью.

— А нельзя их погрузить в анабиоз? Все равно им этого не избежать на обратном пути.

— Увы, нет. Мой план включает в себя маневры с большим расходом энергии и со значительными перегрузками. Морозильные камеры сейчас разобраны, но если их собрать, они не выдержат. А для осуществления моей идеи потребуется каждый корабль, иначе операция растянется донельзя. Нет, команде придется ждать на планете. Киви прав — это чревато осложнениями. Но он считает, что овчинка не стоит выделки, а я считаю — стоит.

Джудит нахмурилась:

— Не знаю… По-моему, уже… — и умолкла.

— Что? — отрывисто спросил Свобода.

— Да ничего.

Он схватил ее за руку с такой силой, что она поморщилась.

— Скажи мне! Я имею право знать.

— Да ничего не случилось, я же сказала! Просто несколько дней назад в лагере ко мне пристал какой-то космолетчик. Все обошлось. Я заорала, прибежал Чарли Локабер, и этот тип удрал. Даже драки не было.

Лицо у Свободы потемнело. Он резко сказал:

— Надо разбить два отдельных лагеря. И никаких контактов между ними. И запретить колонистам ходить поодиночке.

— Но это ужасно! Космолетчики помогали нам, не щадя своих сил. Они…

— Ладно, детали можно обдумать позже. — Свобода вздохнул. — Какое бы решение мы ни приняли, всем придется нелегко. Я понимаю желание Киви избавить свою команду от унижений подобного рода. До дома путь неблизкий, и капитан обязан заботиться о состоянии духа экипажа.

— Ты полагаешь, что он способен обречь на гибель колонию, только чтобы уберечь своих людей от лишних переживаний?

— Похоже на то.

— Нет, Ян, ты ошибаешься. — Джудит покачала головой. — Нильс заботится об экипаже, это правда. Но и к нам он не испытывает ненависти. Ты видел его лишь с одной стороны. А со мной и с детьми, я еще раз повторяю, он был сама доброта. Он из шкуры вон лез, лишь бы нам угодить. Нильс не оставит нас здесь умирать. Он на такое не способен.

Свобода посмотрел на жену долгим изучающим взглядом. Она не красавица, подумал он, во всяком случае по стандартным меркам; но она Джудит, а это гораздо больше. В голове мелькнула смутная догадка.

— Ты уверена? — спросил он.

— Да. Настолько, насколько вообще могу быть в чем-либо уверена, дорогой.

— О'кей. Тогда я, кажется, начинаю понимать ход его мыслей. Он не верит, что мы останемся здесь без оборудования, и рассчитывает, что мы решим вернуться на Землю. Так что убийцей он, разумеется, не станет. Он даже может сказать себе, что тем самым оказывает нам услугу. Никто ведь не отрицает, что многие из нас погибнут в первые годы на Рустаме, несмотря на любое оснащение.

— Да, возможно, он и впрямь так считает. Вряд ли его стоит упрекать за то, что он не видит смысла в колонизации. — Джудит слабо улыбнулась. — Пройдет много лет, прежде чем на Рустаме появятся свои космические корабли.

— Но дело не только в этом.

Свобода смотрел на жену, пока она не поежилась под его пристальным взглядом. Догадка превратилась в уверенность. Он даже не ожидал, что способен испытывать к Киви такое сочувствие, — теперь, когда понял, в чем главная надежда капитана.

— Значит, мы сдаемся? — прошептала Джудит.

Он ответил рассеянно, не спуская с нее глаз:

— Большинство наверняка проголосуют за возвращение.

— А меньшинство не смогут остаться, верно? — Ресницы ее затрепетали, словно пытаясь укрыться от его взора. — И возвращаться придется всем.

— Как лично ты к этому относишься?

— Я… Ну… Ну конечно, мне жаль, Ян. Очень жаль. И потом, мы же продали все имущество, чтобы финансировать проект, так что на Земле мы будем не только чужими, но и нищими. К тому же проект так много значил для тебя.

— И все-таки возвращение не станет для тебя крушением всех надежд, так ведь?

— К чему ты клонишь? — возмутилась Джудит. — И прекрати так смотреть на меня!

Свобода сжал зубы. Объясниться не было никакой возможности. Если кто-то из скучающих игроков в кости за ширмой понимает по-английски, они, без сомнения, подслушивают. Открыто изложить Джудит свой план означало лишить его смысла.

Да и не хотелось ему говорить о своих намерениях вслух. Догадавшись о слабости капитана, он, Свобода, должен был забыть о ней, а не пытаться использовать ее в своих интересах. Но другого выхода не было. Хотя неприятный осадок в душе все равно остался.

Свобода взял руки жены в свои ладони.

— Джудит, — сказал он. — У меня к тебе одна просьба. Непомерная, быть может, ведь ты и так сделала для меня гораздо больше, чем я вправе был ожидать.

Она успокоилась и неуверенно улыбнулась:

— Чего ты хочешь?

— Если все до единого колонисты проголосуют за возвращение, ты останешься на Рустаме со мной и с детьми?

Она конвульсивно вздохнула. Он почувствовал, как похолодели ее пальцы.

— Я не сумасшедший! — взмолился он. — Мы выдержим, клянусь! А даже если и нет… Ты помнишь, во что превращала Земля Дэви и Джози?

— Т-ты всегда говорил…

— Да. Старинный афоризм. Лучше умереть стоя, чем жить на коленях.

— Красивый лозунг, — с горечью сказала она. — Нет. Я не останусь.

Он сделал последнюю ставку:

— А я останусь. В любом случае.

И замолчал. Наконец она прильнула к нему и прошептала:

— Я согласна.

Он обнял ее. Пускай они там за ширмой хоть лопнут от зависти!

Они немного поговорили о том, что будут делать, если и правда останутся одни в Верхней Америке. Но вскоре Джудит с натянутым смешком уклонилась от темы.

— Может, нам и не придется, — сказала она. — Я попробую уговорить Нильса спасти "Рейнджер".

— Если ты напрямую попросишь об этом, ничего не выйдет, — сказал Свобода. — Он просто посоветует тебе проявить благоразумие, заткнуться и вернуться на Землю.

— И все-таки, Ян, какой способ спасения корабля ты придумал?

— Способ? — Ян улыбнулся под бинтами. — Да самый очевидный. Если бы не я, так кто-нибудь другой до него непременно додумался бы. Ты имеешь представление о механизме образования поясов ван Аллена? Дело в том, что магнитное поле планеты не такое уж сильное, но оно покрывает огромные пространства и удерживает заряженные частицы в ловушке. Защитный экран корабля невозможно сделать столь же обширным, так что приходится выигрывать за счет интенсивности. Чтобы отбросить быстродвижущийся ион на несколько километров, нужна огромная энергия — такую энергию способны генерировать лишь термоядерные установки.

"Рейнджер" — это металлический объект, нагруженный другими металлическими объектами. То есть проводник. Когда проводник движется через магнитное поле — или наоборот, — образуется электромагнитная энергия, количество которой зависит от скорости движения и интенсивности поля. Ты наверняка видела школьный лабораторный опыт, когда медную пластинку бросают между полюсами сильного магнита. Войдя в поле, пластинка на глазах замедляет падение, потому что пересекает магнитные силовые линии. Это приводит к возникновению в меди вихревых токов, и таким образом энергия падения пластинки превращается из кинетической в электрическую, а затем в тепловую.

— Да, конечно! — воскликнула Джудит.

— Понимаешь? Каждый корабль флотилии будет по очереди пролетать мимо "Рейнджера", так близко и так быстро, как только возможно. А это значит — очень близко и очень быстро, если они пойдут на автопилоте по гиперболической орбите, противоположной орбите "Рейнджера". Думаю, скорость будет не меньше тридцати — сорока километров в секунду. И их магнитные поля замедлят движение "Рейнджера". Он потеряет энергию и сползет по спирали на более низкую орбиту, пока не окажется в безопасном месте. После чего ремонтная бригада сможет начать работу на борту.

— Идея просто замечательная! — Джудит немного поразмыслила. — А как остальные корабли? Им это не повредит?

— Ну, их движение тоже замедлится. Третий закон Ньютона. Но поскольку свои пробежки к "Рейнджеру" они будут совершать в свободном падении, особо напрягаться им не придется. Да и скорость судов уменьшится незначительно. Мы наполним их баки, девятикратно увеличим массу… У "Рейнджера" баки практически пусты. Однако сильно ускорить процесс не удастся. Вихревые токи генерируют тепло, которое необходимо рассеять, если мы не хотим, чтобы "Рейнджер" расплавился.

— От тепла можно быстро избавиться, — сказала Джудит. — Сооруди на одном из судов насос и поливай "Рейнджер" водичкой. Она закипит и унесет тепло с собой.

— Умница. Мне это тоже приходило в голову. Есть и другие способы, возможно даже более удобные. Главное, что мы могли бы спасти корабль, если бы Киви…

Из-за ширмы донесся чей-то голос с акцентом:

— Ми-истер и ми-иссис Шфобота просят яфиться в капитанская каюта.

— Что? — вздрогнула Джудит.

— Я так и думал, — сказал Свобода. — Кто-то подслушал нас и поспешил донести капитану. Тем лучше. Все решится прямо сейчас.

Они рука об руку выплыли в коридор. Сердце у Свободы колотилось. В ответ на стук из капитанской каюты послышалось грубое:

— Войдите!

Свобода пропустил Джудит вперед и закрыл за собою дверь.

Каюта у капитана — она же и рабочий кабинет — была тесная, заваленная книжными пленками и музыкальными катушками, а в остальном аскетичная, словно монашеская келья. Киви, сидевший за магнитной доской на паучьих лапах, служившей ему столом, встретил вошедших недружелюбным взглядом. Капитан выглядел каким-то взъерошенным, глаза у него горячечно блестели.

— Что за чушь вы несли? Зачем вам оставаться одним на Рустаме? — требовательно спросил он.

— Это наше дело, — ответил Свобода.

— Может, и ваше. Вы имеете полное право оставить на Рустаме свои кости, если охота. Но ваша жена? И дети? — Киви повернулся к Джудит: — Он не может вас заставить. Я предлагаю вам свою защиту.

Джудит прижалась к мужу.

— Меня никто не заставляет, — прошептала она.

— Да вы просто рехнулись! — заорал Киви. — Весь этот проект с самого начала был игрой со смертью. А теперь, без груза "Рейнджера", риск увеличился настолько, что большинство ваших друзей наверняка предпочтут вернуться. И всех остающихся ждет верная гибель.

— Позвольте мне самому решать, что делать, — сказал Свобода.

Киви взмахнул рукой, будто хотел его ударить.

— Джудит! — воззвал капитан. — Вы не знаете, на что идете!

Она вздернула подбородок:

— Зато я знаю, что я обещала своему супругу перед алтарем.

Киви сник.

— Я не злодей! — умоляюще воскликнул он. — Я хочу уберечь свою команду от неприятностей, возможно даже убийств. Поэтому я не буду выполнять никаких долговременных работ по спасению корабля.

Это одна из причин, подумал Свобода.

— Я с радостью отвезу ваших друзей домой, — продолжал Киви. — И потом, у меня есть деньги. Я могу помочь вам, Джудит, — вам и вашей семье — заново обосноваться на Земле. На что еще холостяку тратить свои сбережения?

— Нет, — отрезал Свобода. — Об этом не может быть и речи. Вы не имеете права принуждать нас вернуться на Землю. Если вы попытаетесь доставить нас туда силой, между колонистами и космолетчиками действительно начнется драка!

— Не говори так, Ян. — В глазах у Джудит стояли слезы. Она не смогла их удержать, и они крохотными звездочками поплыли к вентиляционной решетке. — Нильс желает нам добра.

Свобода сказал с намеренной жестокостью:

— Не сомневаюсь. Доверьтесь статистике, Киви. Сохраните покой в душах ваших людей. Наплюйте на колонию. В худшем случае это будет стоить всего лишь четыре жизни.

При виде трясущихся губ капитана, уже не сомневаясь в победе, Свобода отчаянно пожалел, что не может взять свои слова назад.

Киви содрогнулся. Взглянул на Джудит, отвел глаза — и снова посмотрел на нее.

— Вы знаете, что я не могу этого допустить, — сказал он. — Хорошо, мы займемся спасением "Рейнджера". А теперь, пожалуйста, оставьте меня одного.

Глава 1

— Вонючка! Вонючка! Вонючка!

— Дуй назад, понял? Назад давай, говорю. От тебя воняет!

— Да-а, воняет от него будь здоров. Его выращивали в навозном баке, вот где его выращивали! В старом навозном баке!

— Эй, Дэнни, это не твоя сестричка? Вон та корова, видишь? Это же твоя родная сестра! Верно, Дэнни?

Ян Свобода треснул ладонью по контрольной панели.

— Хватит! — крикнул он. — Успокойтесь и садитесь по местам!

— Пускай Дэнни-вонючка идет назад! — сказал Пат О'Малли. — Я не желаю, чтоб рядом со мной сидели всякие животные, выращенные в баках.

— Вонючка! — крикнул Фрэрк де Смет и толкнул однокашника.

Дэнни Коффин приземлился в проходе на четыре точки. Фрэнк с Патом вскочили со своих сидений и принялись его мутузить.

— Хватит, я сказал! — Свобода так хватанул по панели, что она затрещала. — Сейчас надаю кое-кому по заднице!

Он привстал и обернулся. Малышня притихла, рассаживаясь по местам. Школьный аэробус колонисты водили по очереди, и Свобода очень быстро приобрел репутацию грозного дяди. Хотя его поведение было всего лишь самозащитой. Ребятишки не были по-настоящему испорченными — просто он возил их из школы, где они вкалывали без продыха, до дома, где им предстояло вкалывать еще усерднее. Конечно, им нужно когда-то выпустить пары, однако Свобода предпочитал, чтобы они этого не делали, пока старая развалюха болтается в воздухе.

— Какие вы злюки! Зачем вы дразните бедняжку Дэнни? — протянула Мэри Локабер — сплошь длинные золотистые кудряшки и накрахмаленная блузочка. — Он же не виноват, что вырос в баке.

— Ты тоже не очень-то задавайся! — откликнулся Свобода. — Ты сама выросла в баке. Правда, баком тебе послужила матка, а не экзогенный аппарат. На днях твои родители, кстати, усыновят экзогенного ребеночка, и он будет ничем не хуже тебя. — Свобода подумал и добавил: — Разве что несчастнее. О'кей, пристегните ремни.

Паренек, над которым измывались одноклассники, шмыгнул носом, утер его и уселся рядом с Фрэнком де Сметом. Дэнни Коффин был крепко сбитый мальчуган с плоским лицом и прямыми черными волосами: сказывалась восточная примесь в хромосомах. С начала школьных занятий он ходил как в воду опущенный и даже не пытался дать сдачи, когда его били, а лишь увертывался от ударов.

Надо поговорить о нем с Сабуро, подумал Свобода. Хираяма, деловой партнер Свободы, обучал в свободное время старшеклассников приемам дзюдо. Парочка хороших ударов позволит этому затурканному мальчишке завоевать уважение… Хотя, с другой стороны, стоит ли? С нашей гравитацией, на четверть больше земной, такими вещами шутить не следует. Он поежился, вспомнив недавний несчастный случай — человека, упавшего с крыши. Ребра у него вдавились в легкие, а таз раздробило всмятку. На Земле он скорее всего отделался бы сломанной ногой.

Свобода дернул за рычаг. Несущие винты взвихрили воздух. Аэробус грузно поднимался ввысь, пока школа, видимая в окошки, не превратилась в квадратик крытых дерном крыш с пыльным двориком посередине. Вместе с ней уменьшились и бревенчатые дома поселка Анкер, а затем и вовсе слились в небольшое пятнышко в обрамлении трех блестящих нитей. Ибо здесь две речки, Быстрая и Туманная, сбегавшие с запада, с отрогов Кентавровых гор, сливались в Императорскую реку. Пейзаж внизу был зеленый, с металлическим голубым отливом. По берегам тянулись темные массивы лесов, прореженные светлыми проплешинами полей, где боролась за жизнь посеянная фермерами кукуруза и рожь. К северу лесные чащобы сгущались; на юге вздымались горы — все более крутые и скалистые, до самой Геркулесовой гряды, окаймлявшей горизонт.

Приближаясь к осеннему равноденствию, Рустам делил свой 62-часовой период обращения почти поровну между днем и ночью. Солнце стояло, клонясь к закату, над Кентавровыми горами, обагряя снежные вершины и покрывая склоны непроглядной мглой. По земле тянулись гигантские тени. Оно было чересчур большое, это солнце, слишком яркое и слишком красное; оно ползло слишком медленно по слишком бледному голубому небу.

По крайней мере так считали колонисты, выросшие на Земле. Новое поколение, вроде первоклашек в аэробусе Свободы, находило и солнце и небо вполне нормальными. Для них Земля была не более чем словом, уроком истории, звездой, которую родители называли Солнцем. После семнадцати лет, проведенных на Рустаме — да нет, черт возьми, десяти земных лет! — Свобода чувствовал, что его память о материнской планете начинает тускнеть.

— Ну, погоди, училкин любимчик! Разнюнился, разорался, сопли распустил! Погоди, завтра я до тебя доберусь!

— Прекрати, Фрэнк! — прикрикнул Свобода.

Де Смет заткнулся, одарив его злобным взглядом. В густой атмосфере Верхней Америки с давлением, более чем вдвое превышающим земное над уровнем моря, звуковые волны распространялись настолько громко и ясно, что дети так и не научились выделять звуки из шумового фона, хотя этот фокус для их родителей был естественным, как дыхание. Свобода то и дело улавливал ребячий шепот, не предназначенный для его ушей.

Глядя в зеркальце заднего вида, он заметил, как Дэнни съежился в кресле и замер в горестном одиночестве. Черный прилегающий костюм выделял его из толпы детишек не меньше, чем статус первого экзогенного ребенка, переступившего школьный порог. Одежда на других детях тоже была грубой, если судить по земным стандартам, но родители по мере сил старались разнообразить расцветку или фасон. Старый Джош Коффин, очевидно, почитал это грехом не меньшим, нежели счастье. Свобода не мог понять, почему Коффины одними из первых усыновили экзогенного малыша: то ли потому, что Тереза никак не могла зачать, то ли потому, что Джошуа счел своим долгом взвалить себе на плечи еще одно бремя? Сразу после усыновления Тереза забеременела и стала рожать одного за другим. Но Дэнни это не принесло облегчения: вместо товарищей по играм он обрел в лице братьев и сестер ревнивых соперников.

Бедный мальчишка. Но совать свой нос в семейные дела на Рустаме было не принято. Пока ребенка не обижали в открытую, приемные родители имели право воспитывать его как считали нужным, не опасаясь вмешательства ни официальных, ни частных лиц. И все же… Я мог бы посоветоваться с Сабуро. Просто посоветоваться.

Свобода сосредоточил внимание на управлении. Маршрут менялся ежедневно — дети учились в три смены, по пять часов каждая, — чтобы по возможности справедливее распределить время, потраченное на дорогу от школы до дома. Аэробус приходилось вести, руководствуясь сложным узором наземных ориентиров и не забывая о воздушных потоках. При таком давлении даже легкий порыв ветра бьет как бешеный.

В который раз уже незанятая часть сознания Яна отметила взаимосвязь явлений. Старый Торвальд Анкер с его поговоркой "нет ничего несущественного" пришел бы в восторг от того, как она подтверждается на Рустаме. Взять, к примеру, хотя бы связь между экологией и школьными аэробусами. Поскольку местная флора на плато практически несъедобна, колонисты вынуждены выращивать земные растения. Но поскольку экологическая среда, необходимая для этих растений, еще неустойчива (один из примеров тому — здешний вирус, который поражает азотсвязывающие бактерии, живущие в симбиозе с земными бобовыми), урожаи пока что скудны, и, чтобы прокормить одного человека, приходится засевать много гектаров. Поэтому большинство колонистов становятся фермерами и живут изолированно посреди огромных угодий. И поэтому они не могут обойтись без воздушного транспорта — все еще столь немногочисленного и дорогого, что им владеет вся колония сообща, — как только им нужно выехать за пределы доступного лошадям расстояния. В особенности это касается перевозки детей в школу и из школы. И поэтому опять-таки пришлось возложить обязанность вождения школьного аэробуса на людей типа Свободы, то есть не фермеров. А это обостряет конфликт между профессиональными группами.

Свобода порой сомневался, а не подгнила ли уже та свобода, за которой они все сюда примчались.

Дэнни всегда попадал домой последним, каким бы маршрутом ни шел аэробус. Коффины жили дальше всех, рядом с Расщелиной. Свобода посадил машину на площадку Коффинов, и Дэнни молча прошел мимо него к выходу.

Услышав шум посадки, на крыльцо вышла Тереза Коффин с ребенком на руках. Еще одна малышка, недавно вставшая на ножки, цеплялась за ее юбку. Ровный солнечный свет милосердно окрашивал волосы Терезы в бронзовый цвет. Она исхитрилась помахать им рукой.

— Привет! — сказала она. — Заглянете на чашечку чаю?

— Нет, спасибо, — ответил Свобода, высунувшись из окна. — Джудит ждет меня дома.

Тереза улыбнулась ему через двор — голую утоптанную землю с единственным раскидистым дубом:

— Свадебные хлопоты?

— Она по уши занята стряпней, шитьем и Бог знает чем еще, — кивнул Свобода. — Я обещал ей помочь передвинуть мебель до ужина.

— Передайте Джудит, что я привезу обещанное печенье рейсовым аэробусом от Штейн-Лейка. Мне хотелось бы испечь побольше, но… — Она неловко махнула рукой. У Коффина было уже пятеро отпрысков, включая Дэнни, и шестой на подходе.

— Спасибо. Все так стараются нам помочь! По-моему, даже слишком: повод того не стоит.

— Но, мистер Свобода! Свадьба вашей собственной дочери!

— Конечно, конечно. Я, разумеется, рад, что Джоселина выходит за такого приличного парня, как Колин Локабер, и я хочу, чтобы все было как полагается. Но пытаться устроить на этой планете свадебный пир, какие закатывали на Земле на Среднем уровне… Да еще в разгар уборки урожая… — Свобода пожал плечами. — На мой взгляд, это чересчур.

Тереза, сойдя с крыльца, подошла к нему поближе. Лицо ее, обветренное и изрезанное морщинами не меньше, чем у него, посуровело.

— Вот здесь вы ошибаетесь, — сказала она. — Для нас нынче свадьба — самое важное событие.

Он подумал о Джоселине и Дэвиде, о родившемся на Рустаме Антоне, об экзогенном малыше Гейле; отогнал от себя видение маленькой могилки за вишневым садом. Им с Джудит еще повезло. В других семьях потерь было больше, и потери будут продолжаться. И Год Болезни наверняка повторится, и буран Дня Спокойствия, и еще черт знает что. В результате естественного отбора здесь со временем получится такая здоровая и одаренная раса, какой Земля не производила уже многие столетия. Да только в волосах у Джудит уже серебрятся седые пряди — впрочем, и у него тоже. Он, конечно, еще полон сил, но горные склоны стали самую малость покруче.

— Да, — сказал он. — Вы, безусловно, правы. Я не отрицаю, что время от времени людям необходимы праздничные торжества. Я вовсе не хотел быть похожим… — Он прикусил язык, с которого чуть было не сорвалось "на вашего мужа", и быстро продолжил, надеясь, что она ничего не заметила: — Ну, мне пора. До встречи.

— До встречи, — улыбнулась она. — Я буду где-то в 39.00.

Она, наверное, ждет не дождется этого визита к Джудит, подумал Свобода. Хоть на часок удрать из дома! Ему стало так жаль ее, что он забыл про Дэнни.

Глава 2

Как и большинство зданий поселенцев, дом Коффинов был сооружен из грубо обтесанных бревен, укрепленных сталью и бетоном против мощных ветров, с погребом, служившим убежищем во время шторма. Вытянутое и низкое, прохладное летом и теплое зимой, здание не было примитивным. Помимо электричества, поступавшего с атомной станции Анкера, в доме был солнечный коллектор, который собирал энергию в подземный резервуар с испаренной водой. Освещение было флюоресцентным, отопление — лучистым. Но хотя энергии хватало с избытком, электроинструментов недоставало. Хозяйственные помещения и мастерские занимали такую большую часть дома, что троим мальчикам приходилось жить в одной комнате. На Среднем уровне Земли такие условия считались просто роскошными, подчеркивал отец.

— Но мы же не живем на Среднем уровне! — запротестовал Дэнни, когда к нему подселяли Этана и Ахаба.

— Возблагодари за это справедливость и милосердие Господне, — отвечал Коффин. — Как, кстати, и за то, что тебе не пришлось увидеть первые годы на Рустаме, когда люди жили в палатках и землянках. А я видел, как умирали мужчины, женщины и дети, когда грянул ливень: как они лежали в мутной воде, а дождь, каких на Земле отродясь не бывало, бил по их лицам.

— Ну, это было давно! — сказал Дэнни.

Приемный отец поджал губы.

— Если ты думаешь, что взрослые могут позволить себе пристраивать по комнате с рождением каждого ребенка, ты глубоко заблуждаешься, — отрезал он. — Отныне вся дойка коров будет твоей обязанностью!

— Джошуа! — крикнула мама. — Он же еще ребенок!

— Ему пять земных лет, — ответил отец.

Дэнни не стал спорить. Он усвоил урок.

Коровы ему нравились — они были теплые, добрые, от них пахло летом, — но их было слишком много. Отец отшлепал его, обнаружив, что Дэнни не выполнил задания, и лишь потом заметил, что пальцы у мальчика одеревенели и не гнутся от усталости. Тогда отец, буркнув что-то вроде: "Ладно, может, это и правда слишком", — быстро вышел из хлева. Ночью, не в силах заснуть из-за боли в руках, Дэнни встал попить воды. Из темного коридора он увидел в гостиной маму и отца. Отец выглядел грустным, а мама гладила его по голове. С тех пор Дэнни больше не был уверен, заступается ли мама за него всерьез или просто для виду.

А теперь еще эта школа. Он согласился бы доить всех коров, лишь бы не ходить туда. Он просил родителей не посылать его больше в школу, где одноклассники кричали ему: "Вонючка! Вонючка! Вырос в навозе, как жирный поросенок!" Правда, он не рассказал родителям, как его дразнили. Это было слишком чудовищно. Но он плакал. Отец велел ему перестать реветь и вести себя как подобает мужчине.

Мама спросила у учительницы, в чем дело. Миссис Антропопулос знала, что дети обижают Дэнни, и приказала им прекратить издевки, но тем самым лишь подлила масла в огонь. ("Погоди, завтра я до тебя доберусь!" — шепнул ему Фрэнк де Смет. А на краю школьного двора есть сарай…) Однажды, когда Дэнни вернулся домой в слезах, мама собрала в корзинку еду и отправилась с ним вдвоем на вершину Валунной горы. Они сидели на больших камнях — он любил воображать, что их прикатили сюда великаны, — и глядели вниз на дом и амбары, на зелено-голубые луга, где овцы казались шерстяными букашками, на пашню, где отцовский комбайн тянул за собой шлейф пыли, и на Расщелину — то есть на край света. Ветер развевал мамины волосы и вздыхал в кронах деревьев, вторя ее словам. Она говорила тихо и осторожно, как порой, он слыхал, говорила сама с собой, когда отец уходил на одну из своих долгих одиноких прогулок.

— Да, Дэнни, ты другой. Но это не значит, что ты хуже. Когда ты подрастешь, то будешь гордиться своим отличием от остальных. Ты же первый экзогенный человек на Рустаме! Таких, как ты, будет много… И мы так рады, что ты у нас есть. Потому что ты нужен нам, Дэнни.

Но когда он спросил, что значит "экзогенный", она ушла от ответа.

— Ты еще маленький, — сказала она, сцепив вместе пальцы. — Когда узнаешь о том, что такое наследственность, тогда поймешь. Для этого и нужно ходить в школу — чтобы тебя научили… э-э… всему. Всему, что мы должны знать, если хотим выжить на Рустаме. И зачем мы сюда прилетели. И чтобы ты узнал о том, о чем мы никогда не должны забывать — о Земле и людях Земли… Дэнни, они дразнят тебя потому, что сами ничего не понимают. А непонятное внушает им страх. Они ведь еще дети. Ты бы тоже мог постараться… вести себя подружелюбнее, что ли. Не задавай так много вопросов учительнице, не ходи один букой, поиграй со всеми вместе… Ох, я сама не знаю, что говорю. Мы прилетели на Рустам, защищая свое право быть непохожими на других. Вряд ли мне стоит начинать все сызнова, внушая тебе, чтобы ты подделывался под окружающих просто потому, что так легче.

Ее слова напомнили ему отцовские нравоучения, и пикник сразу потерял свою прелесть. Скоро они вернулись домой.

Позже он кое-что узнал об экзогенных баках. На космических кораблях не было помещений для домашних животных. Поэтому вместо них колонисты взяли с собой яйцеклетки и сперму. Они занимали так мало места, что можно было привезти с собой миллионы потенциальных животных — коров, свиней, овец, собак, лошадей, птицы и так далее. А жизнь в них поддерживали — и на корабле, и позднее в Верхней Америке — с помощью того же анабиоза, что сохранял живыми людей. Когда колонисты обосновались на Рустаме и подготовились к приему скота, биотехники оплодотворили яйцеклетки и потом выращивали зародыши в баках, пока не получали настоящих детенышей животных.

Они с классом как-то посетили биолабораторию в Анкере и поглядели на эти баки. Дежурный лаборант объяснил, что больше животных там не выращивают, потому что домашний скот теперь размножается естественным путем. Он сказал, что многие виды земной фауны вообще не были произведены на свет, но их зародышевые клетки сохраняются на случай, если в них возникнет нужда. Лаборант показал им фотографии этих земных существ: змей, слонов, мангуст, жаб, божьих коровок и так далее.

Так что Дэнни понял, что значит "экзогенный". Он понял также, что дети растут в своих мамах точно так же, как телята в коровах, после того как папы оплодотворяют мам своим семенем. Только… не все дети. Некоторых выращивали в баках — тех же самых, где раньше растили животных. Дэнни был первым. Зачем вообще это надо? Когда он спросил, ему ответили, что планете нужны люди разных родов и видов, но он все равно не понял. И почему каждая супружеская пара обязана усыновить хотя бы одного экзогенного ребенка?

Однажды Дэнни услыхал, как молодой мистер Лассаль разворчался по поводу этой обязанности во время молотьбы. Отец тогда вышел из себя и заявил:

— Что, понятие гражданского долга вам вообще незнакомо?

Выходит, отец с мамой взяли его потому, что так велел им долг.

Остальных детей они произвели на свет добровольно; значит, они хотели, чтобы у них появились Ахаб, Этан, Элизабет, Хоуп и этот новый младенец, которого Тереза должна была родить через несколько недель. С Дэнни же все обстояло иначе. Он был гражданским долгом.

Правда, некоторые люди относились к нему хорошо. Мистер Свобода, например. Дети тоже не всегда дразнили Дэнни. Большей частью они его игнорировали, а он не вязался к ним. Но иногда они вдруг нападали на него, как сегодня. Аэробус опоздал на несколько минут, а делать после уроков было нечего, вот Фрэнк и принялся задирать Дэнни, а потом к нему присоединились остальные.

Он утер нос кулаком, надеясь, что мама этого не заметит. Она разговаривала с мистером Свободой, а с ним, с Дэнни, даже не поздоровалась. Может, не заметила? Или ей все равно? Дэнни проскользнул у нее за спиной в дом. Нужно было переодеться из школьной формы в рабочий комбинезон. Прямо сейчас приступать к работе, правда, не обязательно, но с одеждой надо обращаться поаккуратнее — ее и мастерить трудно, и чистить тоже.

Ахаб сидел на своей койке в комнате. Он был на неполный год моложе Дэнни. (То есть земной год, 139 дней. В основном колонисты пользовались рустамским календарем, но возраст считали в земных годах и Рождество справляли тоже по земному времяисчислению. Дэнни этот загадочный и всесильный земной год, которому было плевать на сезоны, часто повергал в изумление.) Ахаб был стройный, с каштановыми волосами, как и все настоящие дети Коффинов.

— Приветик, — с надеждой сказал Дэнни.

— Ну и попадет же тебе, как отец вернется домой! — заявил Ахаб.

У Дэнни екнуло сердце.

— Я ничего не сделал!

— Ты ничего не сделал, — эхом отозвался Ахаб. — Это точно. Ты не запер в шесть часов ворота на северной стороне. Мама говорит, ворота стояли настежь.

— Я запер! Запер! Я всегда запираю ворота, когда выгоняю туда отару! Прямо перед школой и запер!

— Мама говорит, ворота стояли настежь. Туда мог забраться кошак. А может, кошак туда и забрался. А может, он прячется в лесу и будет резать баранов, пока отец его не пристрелит. Ты сам просто глупый баран! — Круглое лицо исказилось злорадством. Как только Ахаб с Этаном прознали, что их старший брат экзоген (неважно, что они понимали в своем возрасте под этим словом), они тут же обратили свое знание против него, поскольку он был сильнее и больше и мама была добрее к нему.

Они не задумывались о том, насколько добрее был к ним отец.

— Нет! — крикнул Дэнни и выбежал из комнаты.

Мама вернулась в дом и перепеленывала Хоуп.

— Мам, это не я, не я! Я знаю, что запер ворота! Я точно знаю!

Она обернулась.

— Точно? — спросила она.

— Я знаю!

— Дэнни, дорогой, — мягко проговорила она, — никогда не забывай о том, что объективность превыше всего. Это длинное слово, но одна из причин, почему мы прилетели на Рустам, заключается в том, что люди на Земле стали его забывать и оттого сделались несчастными, нищими и нечестными. — Тереза положила малышку на кровать, присела на корточки, взяла Дэнни за плечи и посмотрела ему в глаза. — Объективность означает стремление всегда быть правдивым. И в первую очередь быть правдивым с самим собой. Это труднее всего — и нужнее всего.

— Но я запер ворота! Я всегда их запираю. Я знаю, что в диких лесах есть плохие звери. Я не забыл.

— Дорогой мой, ворота сами не могли отпереться. А ты там был последним передо мной. Я понимаю, как все вышло. Тебе не нравится школа, и ты так глубоко задумался о ней, что забыл про ворота. Я знаю, что ты не нарочно. Но не надо прятаться от правды.

Он сглотнул подступившие слезы. Отец твердит, что Дэнни уже большой и ему не подобает быть таким плаксой, как… как Этан.

— М-м-может быть. Прости меня.

— Вот и молодец. — Она взъерошила ему волосы. — Я на тебя не сержусь. Я просто хотела, чтобы ты признал свою ошибку. Мы хотим, чтобы люди на Рустаме никогда не лгали самим себе. Я очень рада, что ты понял.

— А… а папа узнает?

Она прикусила губу.

— Кто-нибудь наверняка проболтается, — сказала она больше самой себе, чем ему. И живо добавила: — Не бери в голову. Я ему объясню, что ты не виноват.

— Ты всегда… — Он не смог выговорить дальше, просто вырвался из ее рук и ушел к себе в комнату. Она всегда говорила, что он не виноват, а отец никогда ей не верил.

— Ну, парень, и попадет же тебе сегодня! — тут же завелся Ахаб.

Дэнни не обратил на него внимания. Ахаба это задело сильнее оплеухи.

— Вонючка, вонючка, вонючка, как же тебе попадет, экзоген ты паршивый! — затянул он нараспев.

Дэнни переоделся и пошел в гостиную. Ахаб его преследовать не стал.

— Мам, можно я пойду погуляю?

Глаза у нее затуманились.

— Опять? Мне не нравится, что ты так часто гуляешь один. Я думала… — Лицо ее озарилось ясной улыбкой. — Я думала после ужина, когда я поеду к миссис Свободе, забросить тебя к Гонзалесам. Ты мог бы поиграть с Педро.

— Да ну его, мам. Он маленький, мне с ним не интересно. Мне нравится гулять одному, честное слово. И ничего со мной не случится. Видишь, я надел браслет! — Дэнни поднял руку. На запястье блеснул металлический ободок с нашлепками. Отец объяснил ему, что это транзисторный радиопередатчик и что если он, Дэнни, заблудится или попадет в беду, то любой взрослый с помощью локаторной антенны сможет его найти.

Слова звучали для Дэнни слишком мудрено, но главное он понял: если он будет носить браслет, его разыщут без труда. И действительно, пару раз он заблудился, и оба раза его быстро нашли. А потом отец варил ему горячий шоколад и рассказывал истории о короле Артуре.

Сегодня Дэнни хотелось не столько гулять, сколько уйти из дома.

— Ну что ж… Ладно, — сказала мама. — Только не забудь: через час пора кормить и доить коров. А потом я буду печь печенье для свадьбы мисс Свободы. Хочешь помочь?

— Ну-у… — Дэнни не хотелось огорчать ее отказом, но все-таки стряпня — это девчоночья работа. — Нет, спасибо. Честно говоря, не хочу. Пока.

Он прошел мимо амбара, перемахнул через изгородь, которой был огорожен клеверный лужок, и устремился через нетронутую высокую траву и подлесок на восток, к своему излюбленному местечку на краю Расщелины — то есть на краю света.

Глава 3

В Верхней Америке не существовало официального правительства. Возникавшие время от времени политические проблемы решались во время телесовещаний. Возникали они нечасто, так что большинство традиционных функций государства можно было предать забвению — военную оборону, например, — или передать в руки добровольных объединений. Со временем официальная структура на планете, конечно, усложнится, но это произойдет естественным образом и в рамках конституционалистской философии.

Так, по крайней мере, надеялись основатели колонии.

Однако кто-то должен был следить за выполнением немногочисленных законов, вести теледебаты, улаживать споры, присматривать за деятельностью таких общественных служб, как медицина и образование, и собирать налоги, чтобы их финансировать. Всем этим занимался мэр, избираемый сроком на семь лет (четыре и одна десятая по земному летоисчислению), если только он не потеряет вотум доверия раньше. Терон Вулф пока не потерял.

Его офис был расположен на втором этаже библиотеки и выходил окнами на Быструю речку. Зеленые воды ее бурлили под деревянным мостом. Правда, сейчас, когда солнце зашло, а луны еще не появились, за окном было темно. Но плеск воды доносился через открытое окошко, и вместе с ним струилась прохлада, принесенная рекой с заснеженных горных вершин.

Джошуа Коффин запахнул кожаную куртку. Вулф, необъятный и уютный в своей шерстяной мантии, отороченной мехом попрыгунчика, скосил глаз в сторону окна.

— Можете закрыть его, если дует, — предложил он.

Коффин сморщил нос:

— Честно говоря, я лучше померзну, чем травиться вашим табачищем.

Вулф взглянул на тонкую дешевую сигару, зажатую между пухлых пальцев.

— Дайте срок, — сказал он. — Это всего лишь третий урожай табака. Грубоват он, конечно, но после стольких лет воздержания… Дайте срок, и он помягчает: лист станет мягче или почва изменится — в общем, фермеры что-нибудь придумают.

— Лучше бы они пшеницей занимались, больше толку было бы. — Коффин сжал губы. — Ну да ладно, я не о том. Полагаю, вы знаете, зачем я пришел.

— Ваш сын пропал, я знаю. Мне очень жаль.

— И никто не хочет помочь его найти.

— Ну, не может быть. Мне говорили…

— Да, да, да. Мои соседи обшарили ближайшие участки прошлой ночью и сегодня днем. И больше не хотят. — Коффин ударил костлявым кулаком по обтянутому черной брючиной колену. — Они отказываются продолжать поиски.

Вулф пригладил ладонью волосы, от которых уже мало что осталось, и водрузил на нос старомодные очки. Единственный оптик в Анкере не дорос еще до изготовления контактных линз. Мэр выпустил струю дыма и ответил:

— Если, как вы говорите, собаки потеряли след у Расщелины, а сигналов от браслета мальчика запеленговать не удалось…

Голос Коффина сделался таким же резким, как его черты. Он повернул голову к окну и уставился во тьму.

— Ничего удивительного, что собаки потеряли след, — сказал он. — Там так сыро, что запахи улетучиваются за пару часов. Но браслет не мог выйти из строя.

— Даже если — простите меня! — парнишка заблудился и попал кошаку в лапы? Зверь мог проглотить браслет целиком, а желудочные кислоты…

— Чушь! — Коффин рывком повернул седую голову. Флюоресцентный свет потолка бросил тени на его глаза и прочертил на лице глубокие морщины. — Последнего крупного хищника в этой районе застрелили лет пять назад. Если бы один из них бродил по лесам, собаки давно бы его учуяли и подняли такой лай, что Лазарь и тот бы проснулся. Передатчик просто не может сломаться. Его рабочие части забраны сталью с тефлоновым покрытием. Он аккумулирует солнечную энергию. В сущности, это простейшее устройство, превращающее беспорядочные излучения в радиоволны определенной частоты. Ночью передатчик работает на микробатарейках, которые целый день подзаряжаются энергией солнца. Переносной пеленгатор может засечь его на расстоянии десяти километров.

— Вы напрасно мне все это объясняете, — мягко прервал его Вулф. — У меня есть внуки. — Он пригладил свою бородку. — Чем же вы объясняете неудачу с пеленгом?

— Тем, что мальчик прошел больше десяти километров, прежде чем заблудился, а потом так и не приблизился на нужное расстояние к границам поиска. — Коффин ткнул пальцем в сторону мэра. — А поскольку мы обыскали плато в радиусе пятидесяти километров, это означает, что он спустился в Расщелину. Жена говорит, он часто сидел там над обрывом и мечтал.

— Я знаю Дэнни, — сказал Вулф, который знал всех и каждого. — У него слишком высокий индекс интеллекта для счастья, но он парнишка разумный. Зачем ему лезть в Расщелину? Вы ведь его предупреждали, верно?

— И не раз. — Коффин посмотрел в окно, собрался с духом и вновь повернулся к Вулфу. — Жена говорит, он был расстроен, когда уходил. Дети задразнили его, и вдобавок он забыл запереть ворота и… и боялся, что я разозлюсь, когда вернусь с поля. Если он так часто мечтал о землях, лежащих под облаками… — Коффин был не в силах продолжать.

— Да, звучит правдоподобно. — Вулф прищурился на струйку дыма, выпущенную изо рта, и добавил: — Кстати, я уже говорил по телесвязи с некоторыми из ваших соседей. Они объяснили, почему отказываются спускаться с обрыва. Риск безумно велик. Особенно сейчас, в разгар страды. Если ливни загубят урожай на корню, всей колонии будет грозить голодная зима.

— Я готов рискнуть своей жизнью и урожаем!.. — Коффин опомнился. Краска залила его впалые щеки. — Простите меня, — пробормотал он. — Грешен, каюсь. Гордыня духовная. Я взываю к вам, мэр, как… как отец.

— Давайте обойдемся без сантиментов, — довольно холодно ответил Вулф.

— Как вам угодно. Я готов выполнить свой долг перед мальчиком и считаю, что сделал еще не все, что мог. Такая формулировка вас устраивает?

— Вполне. Но чем я могу вам помочь?

— Аэробус…

— Боюсь, это исключено. Вы знаете, какие вихри там в облаках, я уже не говорю о давлении! Ни один из наших неуклюжих аэробусов не выдержит, они и так летают на честном слове. У нас есть несколько мощных аэрокаров в приличном состоянии, да вот беда — пилотов нет. Люди вроде нас с вами уже разучились управлять воздушным транспортом: нам слишком редко приходилось летать на Рустаме, и мы определенно разобьемся о скалы. Наши постоянные водители аэробусов тоже не справятся. Я уже выяснял. Они говорят, что в принципе могли бы спуститься на аэрокаре до уровня моря, если бы не надо было держаться в пределах десяти километров от гор. Но ведь именно это и требуется от воздушного спасателя! Только О'Малли, Херцкович или ван Цорн могли бы решиться на такой сумасшедший полет, но они, как назло, ищут залежи меди в Искандрии. То есть за полпланеты отсюда. Мы не в состоянии связаться с ними даже по радио: наш передатчик мог бы послать сообщение на такое расстояние, но их приемники его не поймают, разве что случится какое-нибудь атмосферное чудо.

— Я знаю! — Коффин почти что криком прервал ровное, быстрое и вежливое журчание голоса мэра. — Вы думаете, я не вникал в детали? Конечно же, спасателям придется идти на своих двоих.

Я-то пойду, но идти одному — типичное самоубийство. Можете вы заставить кого-нибудь сопровождать меня? — И, не скрывая неодобрения: — Вы же отлично владеете искусством принуждения.

— Что в результате даст два самоубийства вместо одного, — проговорил Вулф, гораздо менее удивленный этим выпадом, чем ожидал Коффин.

— Люди и раньше спускались в Расщелину на несколько километров, даже ниже облаков, и благополучно возвращались.

— Осторожно выбирая самые надежные тропки. Вы же помчитесь сломя голову, стоит вам только засечь радиосигнал. — Вулф нахмурился. — Простите меня, Джошуа, но Дэнни уже, по-видимому, мертв. Если он и впрямь спустился в Расщелину (а склон там такой крутой, что через десять километров пути мальчик оказался бы пятью километрами ниже плато), если, повторяю, он и впрямь спустился на такую глубину, то воздух его доконает.

— Нет. Давление на глубине пяти километров действительно вызывает отравление углекислым газом у большинства людей, вы правы. Но Дэнни выносливее большинства. Его, например, никогда не одолевает зевота в душном помещении. И вообще, отравление на такой глубине не смертельно, если только не начнется азотный наркоз.

— А если он спустился еще ниже? Не забывайте, атмосферное давление возрастает почти по экспоненте с приближением к уровню моря. Почувствовав слабость и головокружение, мальчонка наверняка побрел дальше вниз, пока не свалился. Вряд ли он в таком состоянии сделал попытку взобраться наверх. К тому же он настолько оголодал, что смерть была бы для него избавлением.

— Дэнни пропал сотню часов тому назад, — так же угрюмо ответил Коффин. — Прибавьте еще сотню на поиски. За это время можно, конечно, умереть голодной смертью. Но не обязательно, особенно в его возрасте. И я уверен, что он не польстится на ядовитые плоды. Я молю Бога только об одном: чтобы мальчику хватило здравого смысла сесть, не двигаясь с места, когда он понял, что заблудился, и беречь силы. Разве не могло такого быть?

Тишина окутала комнату, лишь снаружи доносился холодный плеск реки. Потом на лесопилке взвизгнула электропила и смолкла. На Рустаме давно установился такой режим: десять-одиннадцать часов сна сменялись двадцатью часами бодрствования. В Анкере люди сейчас трудились, несмотря на ночную мглу. Пронзительный взвизг пилы заставил Коффина вздрогнуть и пробудил Вулфа от размышлений.

— Я, в общем, в курсе дела, — сказал мэр. Он и правда тщательно просмотрел все записи, касающиеся Дэниела Коффина: генетические, медицинские, школьные, а также записи сплетен. Мэр ничего не упускал из виду, хотя и делал это ненавязчиво. — Я ждал вашего визита и догадывался, какой план спасения вы предложите. Если я пытался вас разубедить, то лишь для того, чтобы удостовериться, что вы серьезно настроены.

— Иначе я бы не пришел.

Вулф вздернул брови и продолжил:

— Я пытался уговорить людей принять участие в спасательной экспедиции. Фермеры отказались, ссылаясь на жатву и слишком большой риск. Все они считают своим первостепенным долгом долг перед собственными семьями. Тем более что вы, откровенно говоря, далеко не самый популярный человек в Верхней Америке. Но теперь я хочу попробовать уговорить кого-нибудь, не занятого сельским хозяйством. Можно начать с Яна Свободы, например.

— Это который добывает железную руду? — Коффин потер свой длинный подбородок. — Я едва знаком с ним. Хотя моя жена с ним дружит.

— Я как раз думал о нем, когда вы пришли. Главным образом меня вдохновило расположение шахты Свободы. Она находится на северном склоне, тремя километрами ниже поверхности плато. Ян привык к высокому давлению, что немаловажно, и к нахождению в верхнем слое облаков, что еще важнее. — Вулф покачал головой. Свет заиграл отблесками у него на лысине. — Мы на удивление мало знаем о Рустаме, — задумчиво проговорил мэр. — Первая экспедиция осмотрела всего лишь небольшой участок одного плато на одном из континентов. Мы, колонисты, по уши заняты обустройством и выживанием, нам некогда исследовать нижние земли. Я вспоминаю, с какой легкостью мы болтали на Земле о планетах, будто это какие-то новые города, а не целые миры! Все познания Свободы и его многолетний опыт уместятся в одном параграфе толстенного географического тома, в котором будет когда-нибудь описан Рустам.

— Что толку попусту языком-то молоть, — пробурчал Коффин.

— О'кей. — Круглый живот мэра поднялся над столом, и тучная фигура с неожиданной легкостью устремилась к двери. — Мой служебный аэрокар припаркован рядом. Поехали в гости к Свободе!

Глава 4

Ракш, дальний спутник Рустама, восходил уже на небосводе, когда Вулф посадил аэрокар. Почти круглый диск, в наиболее близкой к планете точке он выглядел вдвое больше, чем Луна с Земли, — щербатый медный щит, озаривший далекие снежные вершины и засверкавший инеем в траве. Ракш восходил на западе. Медленно, очень медленно; 53 часа длился его видимый период — почти вдвое дольше периода обращения вокруг Рустама, — так что можно было наблюдать, как меняются его фазы и размеры, пока он висел на небе. Крохотная Сухраб тоже взойдет на западе, но невысоко — и тут же скроется за южным горизонтом.

Казалось бы, здесь, на Рустаме, с его двумя лунами, и звезды должны были выглядеть как-то по-особенному. Но они были лишь более тусклыми из-за густой атмосферы. Звезд Эридана из Верхней Америки видно не было, и созвездия на небе сияли все те же, привычные с Земли: Орион, Дракон, Большая Медведица, Кассиопея. Небольшие сдвиги в положении смог бы заметить разве что астроном. (Даже Солнце мерцало прямо над Волопасом, когда Ракш не затмевал его слабенького мерцания.) Двадцать световых лет, четыре десятилетия полета — мелочь для Галактики.

Коффин поежился, выйдя из машины. Изо рта вылетал белый пар. Холодный, призрачный свет струился над садом, окружавшим дом, серебрил длинные листья раскидистого дуба, расписывал узорчатой тенью ветвей тонкую наледь пруда. Покинутое осенью, но все еще светящееся фосфоресцирующими грибками гнездо птицы феникс висело на дереве, словно фонарик гоблина. Голубое мерцание накрыло крылом темнеющий за домом лес, откуда доносились трели ящерицы-певуньи, очень похожие на первые три такта старинной шотландской баллады. Ветер, медлительный и тяжелый, шелестел увядающей листвой совсем не так, как шелестит он в октябре в Новой Англии или вообще где-нибудь на Земле.

Но зато — в противоположность весне и лету, когда дикая живность Рустама оглашала ночи руладами, воплями и рыками, — было тихо. Гулко звенели шаги по мерзлой земле. Коффин с удовольствием, в котором не хотел себе признаться, ощутил тепло, обдавшее их из открытой двери, откуда струился желтый свет.

— О! Заходите же… — сказала Джудит Свобода. — Я не ожидала…

— Ян дома? — спросил Вулф.

— Нет, в шахте. — Она окинула их долгим взглядом, и краска сбежала с ее лица. — Я позвоню ему.

Пока она разговаривала по видеофону, Коффин примостился на краешке кресла. Вулф непринужденно обрушил свои телеса на кушетку, заставив ее застонать. Гостиная была просторнее, чем в других домах. Потолочные балки, каменный камин и лоскутные дорожки вызвали у Коффина такой приступ ностальгии, что он, до боли прикусив губу, вынужден был напомнить себе, что на Земле подобных домов давно уже не существует. Теперь, когда заработавший фотопринтер позволил распечатать в натуральную величину заснятые на пленки книги, в домах появились библиотеки. В гостиной у Свободы полки были уже заполнены, и репринтные томики Омара Хайяма, Рабле и Кэбелла стояли так, чтобы детям было легко до них дотянуться.

Джудит заглянула в комнату.

— Он вернется, как только сможет, — сказала она. — Ему нужно отключить автоматический черпак, потому что Сабуро занят ремонтом экскаватора: там какие-то неполадки с компьютерным управлением. — Она поколебалась. — Может быть, выпьете чаю?

— Нет, благодарю вас, — ответил Коффин.

— С превеликим удовольствием, — отозвался Вулф. — И если у вас завалялась парочка ваших знаменитых ягодных пирожных…

Она благодарно улыбнулась ему.

— Конечно, — сказала она и скрылась на кухне.

Вулф протянул руку к ближайшей книжной полке, вытащил томик и закурил очередную сигару.

— Я уже и не надеюсь, что когда-нибудь сумею понять Дилана Томаса, — сказал мэр, — но мне нравятся его стихи. К тому же я сомневаюсь, что он хотел быть понятым.

Коффин сидел, выпрямив спину и глядя в стену.

Вскоре Джудит вернулась с подносом. Вулф отхлебнул из чашки и причмокнул.

— Превосходно! — заявил он. — Вы, дорогая моя, можете по праву претендовать на звание первой леди Рустама, возродившей настоящее искусство заваривания чая. Я уже не говорю о том, что листья, выращенные здесь, приобретают какой-то особый привкус, так ведь еще и температура кипения на двадцать градусов отличается от земной! Какую смесь вы завариваете? Или это секрет?

— Нет, — сказала она рассеянно. — Я напишу вам рецепт… Извините за беспорядок. Свадебные приготовления, сами понимаете. Бал завтра после захода солнца. Но вы, конечно, и так знаете, вы же получили приглашения… — Она осеклась. — Простите, мистер Коффин, мне так жаль!

— Ничего страшного. — Коффин тут же понял, что сказал что-то не то, но не сумел найти верных слов.

Она, казалось, не заметила его оплошности.

— Я говорила с Терезой, — продолжала она. — Вряд ли у меня хватило бы мужества держаться так, как она.

— Если это должно было случиться, — проговорил Коффин, — то слава Богу, что пропал не ее собственный ребенок.

Джудит покраснела от возмущения.

— Думаете, для Терезы есть разница? — воскликнула она.

— Нет. Извините меня. — Он потер глаза большим и указательным пальцами. — Я так устал, что не соображаю, что говорю. Не поймите меня неправильно. Я буду продолжать поиски до тех пор, пока… пока мы не узнаем, по крайней мере, что произошло.

Джудит взглянула на Вулфа.

— Если Дэнни погиб, — сказала она дрогнувшим голосом, — вы должны дать Терезе другого экзогенного ребенка, и чем скорее, тем лучше.

— Если она захочет, — ответил мэр. — Мальчик прожил дольше минимально установленного срока. Она не обязана брать еще одного.

— В глубине души она захочет, я ее знаю. А если она сама не попросит, заставьте ее. Ей необходимо поверить, что это… что это не ее вина.

— А как вы думаете, Джош? — спросил Вулф.

У Коффина горели уши. Эти двое обсуждали его личные семейные дела. Но они желали ему добра, и он не смел обидеть жену Яна Свободы.

— В любом случае, — с трудом выговорил он, — мы обязаны будем взять ребенка, это наш долг.

— К черту долг! — вспылила Джудит.

Коффин был так измотан, что безотчетно поддался прежней привычке монаха-космолетчика обращаться с женщиной как с неразумным дитем. И сказал:

— Неужели вы не понимаете? Три тысячи колонистов не в состоянии обеспечить генофонд, достаточный для выживания вида. Особенно на чужой планете, где необходимо максимальное разнообразие человеческих типов, чтобы люди быстрее адаптировались к непривычным условиям. Экзогены, достигнув зрелости, станут прародителями миллиона новых родов.

— Джудит — женщина образованная, — сказал Вулф.

— Ну да. Конечно. Я не… Я хотел… — Коффин сжал кулаки. — Прошу прощения, миссис Свобода.

— Все в порядке, — довольно сухо отозвалась Джудит.

Не похоже, чтобы ее обидела его глупая лекция. Но тогда что? То, что он назвал усыновление экзогенных детей долгом? Но разве это не так?

В гостиной повисла тягостная тишина. Коффин с облегчением услышал шум дрезины Яна Свободы. Шум походил на стихающий стон, сменившийся ровным и тихим гудением. Предусмотрительно приняв во внимание проблему транспорта, Свобода построил свой дом рядом с железнодорожной веткой, соединявшей его шахту со сталеплавильней в Анкере.

Стон вновь раздался и утих, когда Ян отослал дрезину обратно и вошел в дом. Брюки на нем были заляпаны маслом, пятна от красного железняка разрисовали куртку.

— Добрый вечер, — бросил он гостям.

Коффин встал и обменялся с хозяином коротким рукопожатием.

— Мистер Свобода… — начал он.

— Я слыхал о вашем мальчике. Это ужасно. Я бы сам приехал на поиски, но Изя Штейн убедил меня, что ваши соседи могут прочесать все окрестности.

— Да. Могут, но не хотят. — И Коффин выложил Яну то, о чем говорил мэру.

Свобода взглянул на жену, на Вулфа, потом опять на жену. Она стояла, прижав ко рту ладонь, и смотрела на него огромными глазами. Его собственные глаза сделались непроницаемыми, а голос лишился всякого выражения:

— Значит, вы хотите, чтобы я спустился с вами в Расщелину? Но если мальчонка там, он уже погиб. Я понимаю, это звучит жестоко, но такова реальность.

— Вы уверены? — спросил Коффин. — И вы со спокойной совестью останетесь дома, в полной уверенности, что шансов на спасение нет?

— Но… — Свобода сунул руки в карманы и уставился в пол. На щеках заиграли желваки. — Давайте будем предельно откровенны. По-моему, шансы найти мальчика живым крайне невелики, в то время как вероятность погибнуть самим более чем реальна. На Рустаме, где нужна каждая пара рук, это непозволительная расточительность.

— Нет, мистер Свобода! — в сердцах вскричал Коффин. — Такая откровенность не предельна, она бесчеловечна!

— Не более чем ваши заявления в Год Болезни, что мы не должны засыпать камнями могилы умерших, чтобы дьяволы-падалееды могли их выкопать и сожрать.

— Тогда положение было почти безвыходным. К тому же мертвым все равно.

— Зато их близким не все равно. И вообще, Бога ради, чего вы ко мне привязались? Я занят.

— Приготовлениями к свадьбе! — прорычал Коффин.

— Свадьбу можно отложить… Если тебе надо идти, — прошептала Джудит.

Свобода подошел к ней, взял ее руки в свои и спросил как можно мягче:

— Ты думаешь, надо?

— Я не знаю. Ты сам должен решить, Ян. — Она высвободила руки. — У меня не хватает духу давать тебе советы.

Джудит вдруг повернулась и вышла из комнаты. Они услышали ее торопливые шаги, удаляющиеся по коридору к спальне.

Свобода рванулся было за ней, потом остановился и посмотрел на незваных гостей.

— Я остаюсь при своем мнении, — бросил он. — Кто из вас осмелится назвать меня трусом?

— Я считаю, что тебе следует еще раз подумать, Ян, — сказал Вулф.

— Вы? Вы так считаете? — изумился Свобода.

Коффин тоже разинул от удивления рот. Оба они воззрились на тучную фигуру на кушетке. Это говорил мэр, который голосовал против погребальных пирамид в год повального мора; который отговорил фермеров от истребления рогатых жучков, убедив их, что лучше понести некоторые убытки при сборе урожая, нежели подвергнуть последующие поколения опасности расплаты за возможное нарушение экологического равновесия; который подкупил Гонзалеса и пригрозил ему судебным иском, чтобы тот отказался от своего неразумного проекта постройки плотины на Туманной речке; который удержал молодого Трегенниса от строительства фабрики стиральных машин (грозившей, по мнению мэра, поглотить слишком много ограниченных ресурсов колонии) тем, что выиграл капитал Трегенниса в покер…

— Я уверен, что шансы вовсе не так уж ничтожны, — заявил Вулф.

Свобода взъерошил волосы. На лбу у него заблестела испарина.

— Я не отказываюсь помочь ребенку в беде, — запротестовал он. — Если бы была хоть какая-то вероятность найти его живым, я бы непременно пошел. Но такой вероятности нет. А у меня жена, и двое моих собственных детей еще маленькие, и… Нет. Мне чертовски жаль. Но в Расщелину я не полезу. Не имею права.

Коффин выдавил из себя:

— Что ж, вижу, вас не переубедить. Надеюсь, вы понимаете, что делаете. — Усталость согнула его плечи тяжким грузом. — Пойдемте, мистер Вулф.

Мэр встал:

— Я бы хотел поговорить с Яном с глазу на глаз, если вы не возражаете. — Вулф взял хозяина под руку, увел его в коридор и закрыл за собою дверь.

Колени у Коффина подогнулись, и он рухнул в кресло. Господи, оказаться бы сейчас в космосе! Голова безвольно упала на спинку кресла; он прикрыл воспаленные, огнем горевшие глаза.

Но слух у него не притупился, даже наоборот. Осознав, что приглушенный голос Вулфа достигает его ушей, Коффин решил встать и отойти подальше. Но у него не было сил. К тому же не имело значения, что скажет Вулф. Теперь уже ничто не имело значения. А голос мэра продолжал журчать:

— Ян, ты должен согласиться. Мне не хочется откладывать свадьбу твоей дочери и еще меньше хочется подвергать опасности твою жизнь. Но ты практически единственный человек, способный спасти мальчика — или найти его тело — и вернуться назад. Ты просто обязан попробовать.

— Ничего я не обязан, — мрачно ответил Ян. — Ты не можешь меня заставить. Общество не имеет права принуждать индивида, за исключением тех случаев, когда опасность угрожает всему обществу. А это не тот случай.

— Но твоя репутация…

— Вздор! Ты сам знаешь: каждый житель Верхней Америки меня поймет. — Свобода начал терять самообладание. — Боже мой, Терон! Отстань от меня! Мы прошли вместе такой долгий путь, мы вместе начинали на Земле проект колонизации… Ты же не хочешь перечеркнуть все одним махом?

— Нет, конечно. Я хочу совсем другого: чтобы ты заработал себе репутацию героя. Помимо чести для твоей семьи и чисто эгоистического удовлетворения, это могло бы оказаться полезным для дела. Рабочих рук у нас, как ты знаешь, не хватает, и хозяин, желающий нанять себе работников, должен быть фигурой популярной. Ты говорил, что хочешь расширить свое предприятие.

— Хочу, но не до такой степени. Терон, мой ответ — "нет", и мне очень больно повторять его вновь и вновь. Иди домой.

Вулф вздохнул:

— Ты сам меня вынуждаешь. Мне совсем не доставляет удовольствия шантажировать людей.

— Что?

— Мне известно про тебя и Хельгу Далквист. Про вашу ночь прошлым летом.

— Что-что? Что ты сказал? Это ложь!

— Спокойно, сынок. Я нем как рыба… в большинстве случаев. Но я могу доказать свое утверждение. Естественно, мне совершенно не хочется причинять боль твоей жене…

— Ты, паршивый жирный слизняк! Это было минутное наваждение! Мы оба напились, и… и ее муж тоже. Для него это будет еще больнее, чем для Джудит. Ты понимаешь? Он хороший парень. Мне больше было стыдно перед ним, чем перед собственной женой. Все вышло как-то нечаянно, мы просто поддались порыву… Хельга и я… Ты будешь держать свою поганую пасть на замке!

— Ну конечно. Если ты согласишься попробовать спасти Дэнни.

Коффин снова попытался встать, на сей раз более успешно. Ему не следовало слушать этот разговор. Он подошел к окну и уставился во мрак, чувствуя, как его переполняет ненависть к Рустаму, презрение к Свободе и осознание своей неизбывной вины.

Дверь за спиной отворилась. В гостиную вошел Свобода, говоря почти весело, чем окончательно поставил Коффина в тупик:

— …и спасибо. Ты настоящий провокатор, но я об этом не очень жалею. — Он сделал паузу. — Я буду у вас за час до восхода солнца, мистер Коффин.

Глава 5

Восточный склон плато Верхняя Америка не спускался вниз полого, как все прочие склоны, а обрывался неприступной крутизной. Километр за километром уходили вниз острые скалы, стометровые осыпи сменялись бездонными пропастями, и так до самых облаков, скрывающих нижние склоны. Только там, где геологические сдвиги раскололи горы и миллионолетняя эрозия выгрызла в них узкие, как раны, ущелья, мог попытаться пройти человек. Некоторые и пытались, но никому еще не удавалось спуститься до самого низа.

На уровне плато Расщелина была шириной около пяти километров. Книзу она расширялась. Хотя Свобода видел это уже не первый раз, он, раздвинув густой карминный кустарник, смотрел вниз с благоговейным трепетом.

Над головой выгнулось шатром предрассветное небо — пурпурное на западе, где последние звездочки мигали над горбом Центавра, голубое в зените, которого достиг уже побледневший Ракш, и почти белое на востоке. За спиной лежало плоскогорье — огромное, темное и тихое; верхушки деревьев вспыхивали изморозью в первых отсветах зари. Из-под ног вниз убегал скалистый обрыв, серо-голубой с красными и желтыми прожилками, с пятнами кустов, как-то умудрившихся вцепиться в него корнями, — убегал все дальше и дальше, до каменистой осыпи, более полого, но тоже уходившей вниз. Прямо впереди не было ничего, кроме морозного воздуха, и лишь приглядевшись, можно было различить на противоположном краю Расщелины высокую скалу и причудливую, бесконечно сложную игру светотени на ее челе. Меч-птица величиной с земного кондора парила вверху, посверкивая стальными перьями.

— Нам сюда, — сказал Коффин. Голос его ворвался громким диссонансом в утреннюю тишь. Камешки вприпрыжку разбежались из-под башмаков, покатились к краю обрыва и сорвались в пропасть.

Свобода поплелся следом. Рюкзак на плечах и пистолет на боку пригибали его к земле. Как и его спутник, Ян оделся для вылазки в грубую домотканую куртку и штаны цвета хаки; однако его спальное и кухонное походное снаряжение вызвало бы зависть у Дэниела Буна. Опыт первой экспедиции, дополненный вылазками самих колонистов, позволил усовершенствовать технику передвижения по дикой местности.

Жаль только, что этот опыт ограничивался в основном пределами плато. Люди, бросив быстрый взгляд на леса под облаками, тут же возвращались назад. Дел было по горло и на плоскогорье, так что соваться в низины, где ты едва мог дышать, никого без нужды не тянуло. В прошлом году Джон О'Малли спустился на аэрокаре до самого моря, отделавшись всего лишь жестокой головной болью; но мало кто из людей был способен выдерживать такое давление углекислого газа и азота. О'Малли сам сомневался, что смог бы протянуть там несколько дней.

А следовательно, Дэнни… Свобода поморщился. Ему не хотелось видеть труп мальчика. Он уже, должно быть, сильно разложился, если только до него не добрались дьяволы-падалееды или воронье.

— Вот, — сказал Коффин. — Здерь собаки потеряли след.

Свобода осмотрелся. Они достигли середины ущелья. Заваленное беспорядочно разбросанными камнями, оно змеилось, уползая вниз; почти отвесные стены его вздымались в поднебесье. А внизу клубились облака.

Ян не приглядывался к ним, когда смотрел в Расщелину с плато. Тогда облака были всего лишь белым покрывалом где-то в глубине. Но теперь они виднелись прямо по курсу. Половинка эпсилона Эридана, показавшаяся над скалами на востоке, заливала зыбкую белоснежную равнину ослепительным светом. К ногам ложились тени километровой длины. Ущелье начало заполняться туманом, серым и плотным, словно стена, поверх которой курился золотистый дымок. Свобода затаил дыхание. Как давно он уже не встречал рассветов над Расщелиной! И следом пришла мысль о том, насколько все-таки прекрасна эта планета — ее летние леса, ступенчатые водопады, Королевское озеро, бирюзовое по утрам и аметистовое вечерами, двойная лунная дорожка, дрожащая на водах Императорской речки… Вопреки всему он был рад, что попал на Рустам.

И не хотел окончить свою жизнь в Расщелине.

— Дэниел любил сидеть на этом валуне, поросшем ликоподием, — показал Коффин. — Он выдумывал самые невероятные истории о землях, лежащих под облаками. Во всяком случае, он предавался подобным фантазиям, когда был совсем маленьким. Я, разумеется, его не поощрял.

— Почему? — спросил Свобода.

— Что? — не понял Коффин. — Почему не поощрял?.. Но ведь это неправда! Вы, как конституционалист…

— Анкер никогда не говорил, что мечты и воображение — неправда, — отрезал Свобода. И, взяв себя в руки, продолжил: — Ладно, не будем углубляться в теории детского подсознания. Вы уже были здесь?

Коффин кивнул длинной костлявой головой:

— Первые два километра я обшарил очень тщательно и дважды вчера спускался сюда, даже немного ниже. А дальше… — Он пожал плечами. — Дальше увидим.

Он вытащил из кармана браслет-передатчик и положил его на валун, с которого Дэнни любил наблюдать за золотистым дымком. Несколько таких радиомаяков укажут им обратную дорогу.

— Пошли.

Коффин зашагал вниз по ущелью. Свобода последовал за ним. Туман, как река, поглотил их, скрыв лз виду солнце. Туманные пары могли часами висеть вровень с краями плато. Ждать, пока они рассеются, было некогда. И потом, не здесь, так ниже, все равно придется пробиваться сквозь туманы. Более горячий, чем Земля, и покрытый более обширными океанами, Рустам практически всегда был окутан слоем облаков. Плоскогорья, возвышавшиеся над этим слоем, представляли собой особую климатическую зону, чаще всего засушливую и бесплодную. Верхней Америке повезло — ее снабжали осадками еще более высокие горы, Кентавровы и Геркулесовы, так что влажность на плато была вполне приличной. Судя по скудным и отрывочным сведениям, можно было предположить, что облачный слой служил также границей между двумя зонами жизни.

Свобода сосредоточился на процессе ходьбы. Камни ускользали из-под подошв и с дьявольской точностью материализовывались прямо перед носками ботинок. Приходилось перелезать через нагромождения валунов; обходить кругом скалистые глыбы; пробираться через острые зубья обломков; съезжать по скользким крутым осыпям. Воздух сгущался, пока не превратился в сырую мглу. Коффин смутной тенью маячил впереди, а стены ущелья справа и слева спрятались за туманной кисеей.

Свобода прервал долгое молчание:

— Есть какие-нибудь следы на локаторе?

Коффин машинально оглянулся на черный ящик, пристегнутый к рюкзаку. Настроенная на длину волны браслета Дэнни направленная антенна вращалась на шарнирах в разные стороны.

— Нет, конечно, — ответил он. — Мы не дошли даже до границы моего вчерашнего спуска. Если будет сигнал, я вам сообщу, не бойтесь.

— Потрудитесь изменить свой тон! — вспылил Свобода. — Вы позвали меня на помощь.

— Дэнни нас обоих позвал на помощь.

— Сейчас не время для сантиментов. Тем более таких дешевых.

Коффин остановился и резко повернулся. На секунду лицо его ясно проглянуло в тумане — лицо и сжатый кулак. У Свободы замерло сердце. Пожалуй, мне лучше извиниться…

— Укрепи дух мой, Господи, — проговорил Коффин и продолжил путь.

Только не перед этим узколобым пуританином, решил Свобода.

И они пошли дальше. Шквальные порывы ветра шумели в ушах и гнали в лицо туман, не в силах разогнать его совсем. Почва становилась все влажнее, пока не заблестела в полумраке. Капли сочились с каждого камня, между валунами побежали ручейки, ключи забили на каждом шагу. Громкий рокот водопадов доносился со склонов гор, невидимых в клубящемся пару. И здесь не росло ни одной травинки. Двое человек, казалось, были единственными живыми существами.

— Погодите-ка минутку, — сказал наконец Свобода.

— В чем дело? — голос Коффина заглушала всепроникающая сырость.

— Мы вошли в слой постоянных облаков. Вы когда-нибудь спускались так низко?

— Нет. И что с того?

— Ну, моя шахта, например, находится немного выше. Но иногда, по той или иной причине, я спускался примерно на такую глубину или даже чуть ниже. Кроме того, существуют отчеты нескольких исследовательских экспедиций. Мы вступаем в опасную зону.

— Что в ней такого опасного? Это мертвая зона.

— Не совсем. Спуск будет все более крутым и скользким, ветер — просто чудовищным, а видимость нулевой. Нужно заранее подготовиться к дальнейшему пути. И вообще, пора сделать привал и подкрепиться.

— В то время, как Дэнни умирает, быть может?

— Не сходите с ума. Мы не поможем ему, если загоним себя до смерти.

Свобода присел и снял рюкзак. Через минуту к нему присоединился Коффин, недовольно бурча себе под нос. Они расстелили непромокаемую пленку, уселись на нее, разломили плитку шоколада и зажгли термокапсулу под чайником.

С точки зрения медицины кипятить воду не было необходимости — даже воду из самых зловонных болот нижних земель. Немногочисленные здешние болезни, которым были подвержены люди, все до единой передавались воздушным путем. Это было приятной стороной биохимической монеты; ее оборотной стороной была непригодность в пищу большинства местных растений. С животными дело обстояло немного лучше, поскольку желудок в состоянии расщепить самые экзотические белки, но даже съедобные животные не обеспечивали полноценного питания, к тому же среди них попадались разновидности не менее ядовитые, чем растения. Оборотной стороной мясной монеты был тот факт, что некоторым рустамским хищникам пришлась по вкусу человеческая плоть.

Свобода хотел горячего чаю, потому что он промок, продрог и устал.

— В поясе облаков сильная водная эрозия, — сказал он. — Камни будут крошиться. Нам надо пристегнуть подошвы с шипами и связаться веревкой. — Он вздохнул. — Не обижайтесь, но я предпочел бы в попутчики более опытного альпиниста.

— Вы могли взять с собой Хираяму, разве нет?

— Нет, не мог. Он пошел бы, если бы я попросил. Но я не просил. Я вообще ничего ему не сказал.

Коффин сжал челюсти. Воцарилось молчание; только ветер свистел и подвывал, да лопотали веселые ручейки. Наконец бывшему космолетчику удалось совладать с собой, и он спросил ровным тоном:

— Почему? Ведь чем больше в экспедиции людей, в особенности искусных скалолазов, тем больше надежда на успех.

— Да. Но Сабуро также отец семейства. И если я погибну, он продолжит работу в шахте и таким образом обеспечит доход и моим близким.

— Ваши близкие могли бы сами устроиться куда-нибудь. Рабочие руки у нас нарасхват.

— Я не хочу, чтобы Джудит работала. И дети тоже, пока не подрастут.

— Иначе говоря, вы предпочитаете сделать из них тунеядцев?

— Какого черта! — Свобода привстал. — Вы берете свои слова обратно, или я тут же ухожу домой!

— Никуда вы не уйдете! — прорычал Коффин.

— Еще как уйду!

— Вы с мэром Вулфом… Радуйтесь, что Господь не покарал вас за грехи еще суровее!

— Ты, пуританин хренов, так ты еще и подслушивал! А ну, вставай! Вставай, пока я не вышиб из тебя мозги!

Коффин помотал головой:

— Нет. Сейчас не время для драки.

Туман кружился и свивал водовороты. Чайник закипел. Коффин залил чай кипятком. Свобода стоял над ним, тяжело дыша.

Коффин медленно склонил голову. Краска стыда залила его щеки.

— Извините меня, — пробормотал он. — Я не хотел подслушивать, я случайно услышал. Это не мое дело. И мне ни в коем случае не следовало так говорить. Обещаю: впредь это не повторится.

Свобода закурил сигарету, присел и молчал до тех пор, пока не заварился чай и в руках у него не оказалась полная чашка. В конце концов, избегая смотреть на своего спутника, он сказал:

— О'кей, я согласен, сейчас не время ссориться. Но называть мою семью тунеядцами я все равно не позволю. Разве это тунеядство, если женщина — вдова, например, — ведет домашнее хозяйство и воспитывает детей? Разве школьник или студент — тунеядец?

— Нет, наверное, — ответил Коффин без особой убежденности.

— У нас с вами нечто вроде социального конфликта. — Свобода попытался улыбнуться, чтобы разрядить атмосферу. — Вы, фермеры, не любите нас, предпринимателей, потому что мы конкурируем с вами за обладание техникой, которой все еще не хватает. Но под внешним конфликтом подспудно зреет другой, более глубокий. Думаю, это неизбежно. Люди научного склада в основном тяготеют к деятельности, не связанной с сельским хозяйством. Они несколько прагматичнее фермеров и, я бы сказал, гедонистичнее. Мне частенько приходилось слышать ворчание фермеров по поводу того, что Верхняя Америка превращается в новую механизированную и пролетаризованную Землю.

— Это одна из причин, почему я выбрал фермерство, несмотря на свою прежнюю профессию, — признал Коффин.

Свобода уставился в клубящуюся мглу.

— Нам не о чем беспокоиться, по крайней мере в ближайшие столетия, — сказал он. — В нашем распоряжении целая необжитая планета.

— В том-то и дело, что не целая, — возразил Коффин, — а всего лишь несколько плоскогорий, к тому же в основном бесплодных. Мы заселим их за несколько поколений. А дальше что? Нужно заранее думать о будущем. Надо целенаправленно создавать свою культуру, чтобы она не угодила в ту западню, в какую попала Земля.

— Да, я слыхал подобные рассуждения. Хотя я лично не представляю себе, как вы сможете направлять развитие культуры по строго определенным рельсам, не потеряв при этом свободы, ради которой мы сюда заявились.

— Может быть, вы и правы. Хотя, на мой взгляд, вы сильно переоцениваете значение свободы… Впрочем, я ведь никогда не был конституционалистом. Но я твердо убежден, что никакая свобода немыслима без свободного пространства. Как может человек стать личностью, если ему негде пообщаться с Господом наедине? А в Верхней Америке через столетие-другое яблоку некуда будет упасть.

— Когда-нибудь появятся люди, способные жить на уровне моря. Природа позаботится о том, чтобы вывести такую породу.

— Лет через тысячу? И что это даст? От вашего либертарианизма и моего индивидуализма (а они не тождественны) к тому времени давно и следа не останется. — Коффин тоже вперил взгляд в зыбкую белую пелену. — И все-таки интересно: что там, под облаками, скрывается?

— Это всем интересно.

— Э-э… Мне кажется, вы как-то упомянули о том, что в облачном слое есть свои формы жизни. — Коффин явно стремился увести беседу в отвлеченное русло.

Свобода ничего не имел против.

— Вы слыхали о туманопланктоне? Хотя вам-то вряд ли приходилось с ним сталкиваться, он редко поднимается так высоко. О нем вообще мало что известно, кроме того, что он состоит из крохотных организмов — растительных, животных и промежуточных — и все они плавают в постоянном облачном поясе. У меня есть своя теория по этому поводу. Я думаю, все начинается с того, что ветер выдувает частички горных пород и приносит их сюда, где капли воды растворяют содержащиеся в них минералы. На Земле такое вряд ли возможно, но здесь, где есть плотный облачный слой и атмосфера, способная удерживать в себе довольно большие капли, в облаках может скопиться значительная концентрация ионов минералов. Углекислого газа тут в избытке, солнечного света тоже достаточно, хотя на первый взгляд и не скажешь. Так что, я полагаю, микроскопические формы жизни наловчились питаться этим жиденьким минеральным супчиком, а их самих стали поглощать чуть более крупные формы и так далее. Естественно, это живое покрывало очень разреженное — в лучшем случае десяток крошечных, с булавочную головку, живых существ на кубический метр. Но все-таки это жизнь. И одна из разновидностей местной фауны, превосходящая человека размерами, если не весом, питается туманопланктоном.

— Вы имеете в виду воздушных дельфинов? Я слыхал о них краем уха.

— Их мало кто видел. Я за многие годы несколько раз с ними сталкивался, и то мельком. Не далее как вчера один из них висел возле моей шахты. Хотя все логично: если дельфины кормятся туманопланктоном, то их и не может быть много. Я рассматривал их в бинокль. Они похожи на толстые сигары и передвигаются с помощью своего рода реактивного двигателя. Это опять-таки только догадка, но я думаю, их удерживает в воздухе большой внешний пузырь, наполненный биологически генерированным азотом; они всасывают воздух, поглощают из него планктон, а воздух выпускают из зада струей и таким образом передвигаются. Медлительные, безмозглые и безвредные. Я бы с удовольствием одного из них препарировал.

Коффин кивнул.

— Какой бы ничтожной ни была плотность планктона в среднем, — сказал он, — воздушные вихри должны создавать локальные концентрации. Атам, где восходящие потоки воздуха омывают голые скалы, как здесь, например, облака более минерализованы и планктон в них гуще. Наверное, именно это и привлекает дельфинов. — Он помолчал немного и спросил: — А дышать планктоном не вредно, как вы думаете?

— Постоянно я бы не советовал, — отозвался Свобода. — Силикоз можно заработать запросто. Но проходить сквозь него время от времени, думаю, не опасно. Те, кто исследовал облака до нас, вернулись невредимыми. Не исключено, конечно, что там есть какие-нибудь химикаты, из-за которых лет через десять разовьется рак легких. Кто знает? Но я сомневаюсь.

Коффин пожал плечами:

— Через десять лет в больнице будет полно противораковых средств. — Он осушил свою чашку. — Ну что, пошли?

Свобода заставил его промаяться еще полчаса, пока не отдохнул. Затем они надели шиповки, упаковали рюкзаки и связались веревкой. Свобода пошел впереди, ощупью спускаясь по незнакомому склону, все круче убегавшему вниз между невидимыми скалами. Туман был густой и вязкий; ручейки соединились в поток, и путникам пришлось пробираться вдоль него. Вода была серозеленой от минеральной пыли, с белыми барашками, шумной, торопливой и холодной.

Ян потерял ощущение времени. Ничего не осталось, кроме усталости в плечах и коленях, влажности прилипшей одежды, ударов ветра, скользкой дороги под ногами и сырости, забившей ноздри. Но он не забывал об отчете спускавшихся сюда ранее скалолазов. У них не было возможности составить точную карту, но они отметили все ориентиры, какие смогли. Там, где поток падает с высокого обрыва, нужно свернуть в сторону и идти вдоль уступа… И что это, если не грохот водопада, доносится сейчас из облаков?

Да, все правильно. Ян подал Коффину знак остановиться. Мокрая каменистая тропа обрывалась — и ничего, кроме тумана, не было видно впереди, словно они очутились на краю Гиннунгагапа. Слева река исчезала за гранью обрыва, и только шум, усиленный и подхваченный ветром, свидетельствовал о том, что ее не всосал в себя туман. Справа смутно выступал из скалы огромный мыс, будто сторожевая башня у замка великанов. Камень был выщерблен и изрезан непогодой. Узенький уступ, уходивший наклонно вниз, очевидно, и представлял собой тропинку. Верхушка утеса скрывалась в облаках, но скалолазы примерно определили его высоту по отражению звука. Сто или пятьдесят метров, сколько они там насчитали?

Свобода показал на уступ.

— Вот единственный путь вперед, — промолвил он. — На радиолокаторе, как я понимаю, по-прежнему ничего? Тогда малыш скорее всего спустился вниз. Он не мог остаться где-то выше в стороне, иначе мы непременно поймали бы сигнал. Если только его браслет не сломался.

— Вы зря теряете время, повторяя очевидные вещи, — проворчал Коффин.

Взглянув на изможденное лицо космолетчика, Свобода решил не обижаться и сказал как можно мягче:

— До сих пор спуск не был слишком трудным для здорового мальчугана, не обремененного поклажей. Я вполне допускаю, что он забрался сюда, пытаясь убежать в волшебную страну. Потому что он мог в любой момент вернуться назад, если бы захотел. Но, оказавшись здесь…

— Он вполне мог пойти дальше.

— Сомневаюсь. Поймите, проделав такой путь, он наверняка уже забыл про свои обиды. Он проголодался и замерз. А здесь начинается трудный участок — узкая и явно опасная тропинка. И, главное, к тому времени уже сгустились сумерки. Предположим, Дэнни просто не подумал о том, что его может застигнуть здесь ночь; но он не мог не понимать, что, ступив на эту тропу, отрезает себе легкий и быстрый путь домой.

— Зачем же он туда пошел? Признаюсь, ваши доводы меня озадачили. Дэнни мальчик неплохой, вы же знаете. По крайней мере, Терезу он любит, даже если… Нет, все равно не понимаю.

Свобода собрался с духом и сказал то, что Коффин не в силах был выговорить вслух:

— Если Дэнни оступился на этой тропинке и упал… Тут высоко. Браслет мог разбиться о камни.

Коффин ничего не ответил.

— И в таком случае нам его не найти, — закончил Свобода.

— А может, ему удалось спуститься? — выдохнул Коффин.

— В темноте? А затем, значит, он удалился отсюда на десять километров по прямой? Бьюсь об заклад, это не меньше тридцати километров пути по земле. Нет, простите меня, но давайте думать головой. Дэнни где-то у подножия этого утеса. — Свобода помолчал и тихо добавил: — Он, должно быть, умер мгновенно.

— Но мы в этом не уверены! — сказал Коффин. — Запасов еды у нас хватит, чтобы продолжать поиски до ночи и еще весь завтрашний день. Мы не имеем права останавливаться.

Какого черта я должен лезть головой в петлю? — подумал Свобода. Чтобы тебя не мучила совесть за то, как ты обращался с парнишкой? Другой причины продолжать этот фарс попросту нет.

Если не считать Терона с его грязным шантажом. Свобода задохнулся от злости.

— О'кей, — сказал он. И презрительным, резким тоном провел технический инструктаж.

Они начали спуск по ленте уступа. Шум водопада вскоре затих, поглощенный каменной стеной; но вода сочилась по утесу и капелью срывалась вниз. Порой тропинка расширялась так, что можно было нормально идти, но порой сужалась до того, что приходилось передвигаться боком, вжимаясь лицом в шершавый камень. Никакого шанса подкрепить силы едой и отдыхом у них не будет, пока они не достигнут нижнего склона, а судя по отчетам исследователей, до него еще несколько часов пути. Нужно было пообедать, прежде чем ступать на эту тропу. Но Свобода со злости забыл про еду. Теперь желудок напомнил о себе ворчанием. Начали слабеть ноги, и Свобода старался не думать о том, что будет, если приступ головокружения или неожиданный порыв ветра заставят его потерять равновесие.

Потерять равновесие и свалиться вниз. Десять — пятнадцать минут осознания своей неминуемой гибели, а потом — темнота.

Так было и с Дэнни. Внезапный ужас, свист воздуха в ушах…

Свобода пошатнулся.

Свист повторился. Твари, спикировавшие на Яна сверху, расцветкой и крючковатым клювом напоминали меч-птиц. Но размах крыльев у них был раза в два больше. Они кинулись на путников так стремительно, что те не успели вытащить оружие.

Когти ударили Свободу в грудь. Острый клюв вспорол рюкзак. Ян упал и скатился с тропинки.

Коффин напрягся что было сил. Шипы на подошвах вонзились в трещины в камне. Из отверстий выползли аварийные лезвия и накрепко пригвоздили ноги к тропе. Но Свобода своим весом тянул его вперед. Коффин рывком накренил туловище назад, стараясь устоять на ногах. На него спикировала вторая птица. Коффин, прикрыв рукой глаза, вслепую нашарил пистолет и выстрелил.

Птица вскрикнула. Полуоболочечная пуля пробила в огромном туловище сквозную дыру. Саданув Коффина крылом по голове, тварь упала. Ее товарка отцепилась от Свободы и кругами парила над ним, готовясь к новой атаке. Свобода вытащил свой пистолет. Перед глазами все плыло, прицелиться он не мог, поэтому переключил оружие на автоматический огонь и принялся поливать воздух свинцом.

Две окровавленные туши рухнули вниз и пропали за облаками.

Минуту спустя Свобода, собравшись с силами, схватился за веревку, уперся ногами в скалу и вскарабкался на уступ. Коффину, служившему якорем, эуа процедура далась нелегко — он был почти без сознания. Свобода, сняв с него шиповки, уложил его и подсунул под голову рюкзак. На левой щеке у Коффина зияла рваная рана, правый висок заплыл кровоподтеком размером с ладонь. Свобода был в лучшей форме. Толстая куртка защитила его от птичьих когтей, а рюкзак смягчил удары клюва, хотя и куртка и рюкзак были разодраны. Но наступившая вслед за напряжением реакция совсем его обессилила.

Когда Коффин очнулся, Свобода дал ему стимулирующую таблетку и проглотил полтаблетки сам. Теперь можно было поговорить.

— Что, черт возьми, это было? — просипел Коффин.

— Какая-то неизвестная разновидность меч-птицы, — сказал Свобода. Он все еще возился с шиповками Коффина, выдирая их из тропы и засовывая аварийные лезвия обратно в щель, где их держала специальная пружина. Свободе не хотелось углубляться в детали пережитого кошмара. — Летучие твари, живущие под облаками, как правило, превосходят размерами своих высокогорных сородичей. Давление держит их в воздухе.

— Но я считал, что облака представляют собой границу…

— Да, обычно так оно и есть. Но порой гигантские меч-птицы вылетают из облачного слоя. Они, наверное, охотились за воздушными дельфинами — это для них лакомая добыча. Но мы им, видно, тоже приглянулись. Там, внизу, где их крылья работают в полную силу, они наверняка способны схватить и унести животных размером с нас. Здесь им этот фокус не удался. Но если бы они скинули нас в пропасть, результат был бы тот же.

Коффин закрыл руками лицо.

— О Господи! — простонал он. — Точь-в-точь чудовища из Апокалипсиса!

— Забудьте о них. С ними покончено, и я не думаю, чтобы здесь была целая стая. Вряд ли они часто поднимаются так высоко, иначе кто-нибудь их непременно бы заметил. — Свобода прикрепил шиповки на ботинки Коффина. — Вы сможете идти? Вывихов, растяжений нет?

Коффин встал и осторожно размял конечности.

— Я в порядке. Синяки и шишки, ничего серьезного.

— Тогда пошли.

Свобода повернулся, намереваясь обойти Коффина.

— Эй! — рявкнул тот. — Куда это вы намылились?

— Назад, куда же еще? Вы же не думаете продолжать спуск, когда…

Коффин с такой силой сдавил запястья Свободы, что оставил на них отметины.

— Нет! — заявил он. Слово камнем покатилось вниз.

— Послушайте, во имя Анкера! Эти птицы — они же наверняка были здесь и вчера… Теперь мы знаем, что случилось с Дэнни!

— Нет, не знаем. Если даже они убили его, браслет должен был уцелеть.

— Но если он испугался, увидев их, если побежал по тропинке и сорвался… И если передатчик разбился о камни…

— Если, если, если! Мы идем вперед, я сказал!

Свобода уставился в горящие фанатизмом глаза. Коффин стоял, непрошибаемый как скала. Ян отвернулся.

— О'кей, — сказал он с ненавистью.

Глава 6

Спустившись к подножию утеса, они очутились под облаками, и Расщелина слилась с окружающим горным пейзажем. Горы спускались все ниже, к прибрежным равнинам, но череда вершин и впадин, горных кряжей и долин оставалась невидимой для путников, ибо в тумане появились корявые деревца, и вскоре лес поглотил людей. Насколько быстро понижалась местность, они могли судить теперь лишь по показаниям анероида или по тому, с какой скоростью деревья становились выше, воздух теплее, а голова тяжелее. Иногда в просветах между кронами проглядывали далекие горы, уходящие верхушками в облака. Слышно было, как стремительно бежали реки в своих глубоких руслах. Но все заслонял собою лес.

Если парнишка каким-то чудом добрался сюда, то здесь он сбился с пути в момент. Спасатели повесили на дерево еще один браслет-маяк, проверили компас и шагомер и продолжили спуск по спирали, насколько это позволяла пересеченная и поросшая деревьями местность.

В конце концов им пришлось остановиться, поужинать и лечь спать. К счастью, дождя не предвиделось, так что путники быстро подогрели немного еды и надули мешки. Укрепив на бревне сторожевые фотоэлементы, чтобы они прощупывали своими лучами окрестности, Свобода провалился в сон.

Его разбудило жужжание. Спросонья ему показалось, что жужжат дозорные устройства, но потом он понял, что это всего лишь сигнал наручных часов. Вставать не хотелось. Несмотря на усталость, спал он плохо. Все мышцы болели, голова раскалывалась, в мозгу туманными видениями всплывали ночные кошмары. Свобода разлепил веки. В запекшемся рту был противный привкус.

— Держите!

Коффин, уже одетый, протянул ему флягу. Свобода взглянул на спутника: весь помятый, подбородок зарос щетиной, плоть словно стаяла с костей. Но движения энергичны, почти лихорадочны, а голос звенит от возбуждения.

— Вставайте, да поскорее! Мне нужно кое-что вам показать.

Свобода жадно напился, плеснул водой в лицо и вылез из мешка. Легкие ходили ходуном. Судя по показаниям барометра, давление впятеро превышало земное. А поскольку углекислый газ тяжелее кислорода и азота, то его концентрация была еще выше. Свобода попытался умерить дыхание, но головная боль и туман в мозгу не давали сосредоточиться.

Он оделся и подошел к Коффину, сидевшему на земле рядом с переносным лабораторным столиком, на котором стояло несколько пробирок и миниатюрный электронный прибор с четырьмя циферблатами. Возле столика лежали овальный желтый плод, гроздь красных ягод, мягкий клубень, несколько разного вида орехов и какие-то ампулы. Свобода не мог понять выражения лица своего компаньона. Что это — надежда, страстное желание, благодарность, благоговение?

— Чем вы тут занимаетесь? — спросил Свобода.

— Тестирую пищу. Вы что, никогда не видали таких аппаратов?

— Таких — нет. Я бывал у Лея в лаборатории, когда он проверял образцы растений и мяса. Впрочем, к его приборам я особенно не приглядывался.

Коффин рассеянно кивнул, не отрывая глаз от аппарата. Потом заговорил торопливо и сбивчиво, явно не прислушиваясь к собственным словам, мешая в кучу общеизвестные и новые для Свободы факты:

— Да, конечно. Агротехнические данные по Императорской долине были получены еще первой экспедицией. Лей расширил сферу исследования, изучая образцы, доставленные из пустынь, с горных вершин и других континентов, а также немногочисленные виды фауны и флоры нижних земель, попадавшие к нему в лабораторию. Вместе с другими специалистами он сделал несколько основополагающих открытий. Странно, что вы не слышали о результатах его работ, хотя они и далеки от вашей профессиональной деятельности. Все здесь, на Рустаме, с головой ушли в собственные заботы, все стараются по мере сил приспособиться к чуждым условиям. Но если мы не в состоянии пока издавать научный журнал, может, следовало бы проводить периодические совещания, как вы считаете?

Правда, Лей сделал свои выводы совсем недавно. Со временем вы непременно услышали бы о них, поскольку они представляют интерес для всех без исключения поселенцев. Лей доказал то, о чем и раньше многие догадывались: что количество опасных для человека соединений на Рустаме небезгранично. То есть один и тот же химический ряд воспроизводится постоянно, так же как в земных растениях находят одни и те же крахмалы, сахара и кислоты. Теоретические исследования позволили Лею предсказать некоторые факты. Так, например, он обнаружил, что ни одно местное растение не может содержать никотина, поскольку тот вступал бы в реакцию с ферментом, существенным для рустамского фотосинтеза.

На основании своих фундаментальных открытий Лей разработал этот переносной аппарат для тестирования. Любой образец, будь то мясо или овощ, который благополучно прошел через серию испытаний — простых электронных и оптических тестов на изменение окраски и осадкообразование, — любой такой образец с высокой степенью вероятности может считаться съедобным. В местной пище наверняка будет недоставать витаминов и прочих необходимых для нас веществ, но для поддержания жизни на какое-то время они вполне пригодны. Лей раздал такие аппараты всем фермерам, выразившим желание попробовать окультурить местные растения. А в скором времени он планирует снарядить экспедицию в нижние земли, чтобы расширить программу тестирования. Мы с вами чисто случайно его опередили.

— Вы хотите сказать… — Заторможенное сознание Свободы не воспринимало значения услышанного. — Вы хотите сказать, что тестировали эту дрянь всю ночь?

— Я все равно не мог заснуть. И я специально взял с собой аппарат, так что… Лей хочет организовать экспедицию как можно скорее. Плоскогорья и нижние земли — совершенно разные экологические зоны. Проверив несколько образцов нижнеземельных растений, Лей высказал предположение, что здесь гораздо больше съедобных сортов, чем наверху. Похоже, он не ошибся. Я собрал эти плоды в радиусе ста метров от нашей стоянки. Все они съедобны. — Коротко остриженная голова склонилась к земле. — Отец небесный! — пробормотал Коффин. — Благодарю Тебя!

— Вы уверены? — Свобода разинул рот от изумления.

— Я сам их попробовал пару часов назад. Пока все в порядке. Между прочим, они довольно вкусные. — Коффин улыбнулся. Улыбка казалась вымученной, но все-таки это была улыбка. — Сейчас, осенью, в лесу полно таких плодов. Ядовитые тоже, конечно, есть, но они очень похожи на наши высокогорные растения. Даже листья не отличаются.

— Черт меня раздери! — У Свободы подкосились колени, и он осел на землю. — Вы попробовали их!..

Коффин ответил с какой-то странной беззаботностью:

— Тесты показали, что плоды неядовиты. Но чтобы удостовериться окончательно, надо было их съесть. Если будет на то Божья воля и мы найдем Дэнни живым, значит, они действительно безвредны.

— Но… Если вам вдруг станет плохо… Я не смогу вас отсюда вытащить! Вы умрете!

— Вы поняли, к чему я веду? — продолжал Коффин, не обращая внимания на его слова. — Добравшись сюда, Дэнни уже сильно проголодался. Он ведь еще ребенок, он наверняка забыл про запреты и сорвал что-нибудь с дерева. Но я думаю… Я надеюсь, что Господь укрепил его разум и мальчик не тронул плодов, ядовитых на вид. Надеюсь, он, как и я, нашел съедобные. И поскольку я не отравился, с ним тоже все должно быть в порядке. К тому же теперь нам с вами нечего беспокоиться о пропитании. Мы можем жить на подножном корму и искать еще несколько дней.

— Вы в своем уме? — возмутился Свобода.

Коффин принялся разбирать аппарат.

— Почему бы вам не приготовить завтрак, пока я упаковываюсь? — мягко спросил он.

— Послушайте… Минуточку! Нет, вы послушайте! Я буду продолжать поиски до заката, поскольку запасов нормальной еды у нас как раз на день. А потом мы устроимся на ночлег…

— Зачем? У нас есть фонари. Ночью тоже можно искать, пусть и медленнее.

— Затем, что сломать ногу в какой-нибудь звериной норе — это почти такая же верная смерть, как и вверять себя вашему первобытному Богу! — взорвался Свобода. — Завтра на заре я возвращаюсь.

Коффин побагровел, но сдержался.

— Давайте не будем спорить, — сказал он чуть погодя. — Может, мы найдем Дэнни еще до ночи. А теперь пора позавтракать.

Ели они молча. Чтобы отвлечься от боли в затылке и мускулах и снять внутреннее напряжение, Свобода переключился на окружающий пейзаж.

Каким бы тяжелым ни был воздух, Ян не мог не признать, что вид вокруг исполнен величия. Они сидели на лужайке; ветер гнал по ней голубовато-зеленые травяные волны. Густой кустарник пламенел гроздьями рубиновых ягод. Лужайку окружали высокие деревья с мощными кронами. Одни слегка напоминали виргинские дубы со стволами, поросшими чем-то вроде земного моха. Другие походили на можжевельник, только с корой темно-красного цвета. И были еще стройные и белые деревья, увенчанные замысловатым кружевом листвы. Между стволами рос подлесок — тонкие гибкие стебли, обрамленные бахромой. Когда ветер или нога задевали их, тихий шелест рябью катился вперед. Поднимаясь кверху, минуя высокие арки ветвей, взгляд утыкался во тьму листвы — но не кромешную, оживленную мерцанием пурпурных и золотистых фосфоресцирующих грибков.

Небо над головой было молочным. Оно рассеивало свет настолько, что невозможно было определить местоположение солнца. И ничто здесь не отбрасывало тени. Но света вполне хватало: глазу было даже приятно после многих лет ослепительного сияния, в котором купалась Верхняя Америка. Несколько обычных дождевых облаков бежали под постоянным слоем. (Впрочем, он не был таким уж постоянным; в нем то и дело появлялись восхитительно голубые просветы.) Ветер раскачивал деревья.

Если бы только не этот воздух/— подумал Свобода.

Если, как показали тесты Коффина, местные нижнеземельные растения для человека не только безвредны, но и полезны, людям на Рустаме предстоит испытать двойные танталовы муки. Поселись колонисты здесь, им бы все равно пришлось выращивать земные сорта, чтобы питание было полноценным, но в несравненно меньших количествах, чем на плато. Скажем, зерновые и картошку — они в здешних условиях плодоносили бы прекрасно. И люди свободно могли бы расселиться по всей планете… Да только проклятая атмосфера не позволит.

Свобода исподтишка взглянул на Коффина. Долговязое тело космолетчика утратило свою обычную напряженность; умиротворение разлилось по истощенному лицу. Он, конечно же, воспринял свое открытие как благую весть, как возможность искупить вину перед Дэнни, которому он позволил убежать. Сколько он будет блуждать тут, прежде чем поймет, что мальчик лежит мертвый у подножия утеса? Пока кто-нибудь из нас не погибнет тоже? Долго ждать не придется — здесь, в хаосе чуждой жизни, где каждый вдох отравляет наши тела…

Я не останусь тут с этим безумцем.

Свобода коснулся рукой пистолета и снова бросил взгляд в сторону Коффина. Но отпустит ли он меня?

Ян принял решение. Не стоит затевать ссору сейчас, ведь впереди еще двадцать с лишком светлых часов. Но завтра утром или сегодня вечером, если Коффин будет настаивать на продолжении поисков в темноте, его придется обезоружить и привести домой под дулом пистолета.

Интересно, поблагодарит ли меня Тереза? Или мне придется молить о прощении?

Свобода затушил окурок.

— Пошли! — сказал он.

Глава 7

Кризис наступил во второй половине дня, ближе к вечеру.

Они потеряли всякое ощущение времени. Разумеется, иногда они глядели на часы и отмечали, безразлично и отрешенно, что стрелки указывают то на одни, то на другие цифры. Все чаще они устраивали привалы, но, как правило, просто ложились на спину и смотрели вверх. Пару раз они машинально что-то пожевали, выпили чаю. Есть не хотелось, вялость сковала все тело.

Наркоз, подумал Коффин. Мозг его с трудом подтаскивал одно слово к другому. Переизбыток углекислого газа. А теперь начинается перенасыщение азотом. Кислород, хоть его тоже много, не помогает. Он просто застревает в легких.

Да будет воля Твоя. Но на помощь Божью надеяться больше не приходилось. Съедобные плоды не были благой вестью о милосердии. Это просто показалось — что Он, накормивший детей Израиля в пустыне, не позволит Дэнни умереть. Но, обнаружив за стеной виноградника колючий терновник, Коффин понял, что еда была всего лишь испытанием. Раз Господь дал им возможность обследовать этот адский котел во всех подробностях, значит, раб Божий Джошуа должен исполнить Его волю.

Нет, я, наверное, схожу с ума. Вообразить, что Всевышний переделает планету — или сотворит ее изначально пять миллиардов лет назад — лишь для того, чтобы меня покарать?!

Я просто пытаюсь выполнить свой долг.

О, Тереза, утешь меня в моих страданиях! Но ее глаза, и руки, и голос остались там, за облаками. А здесь только лес, одолевший его, Коффина, и дыхание, со стоном вырывающееся из горла. Только жара, й жажда, и боль, и тяжелые чужие запахи, и корневища, предательски попавшие ему под ноги, так что он налетел на дерево.

Где-то злорадно закаркало воронье.

Коффин потряс головой, чтобы прояснилось в мозгах. Это оказалось ошибкой. Череп словно разрезало болью пополам. Может, проглотить еще таблетку аспирина? Нет, надо поберечь запасы.

В голове промелькнуло: какая все-таки странная штука жизнь! Если бы не сообщение с Земли, посланное вдогонку флотилии, он и по сей день был бы космолетчиком. Стоял бы сейчас рядом с Нильсом Киви под новым солнцем на какой-то совсем другой планете. Хотя вряд ли. Скорее всего Земля прекратила посылать аргонавтов к звездам, и пустые корабли бесцельно крутятся вокруг планеты, на которой не осталось больше людей, жаждущих неизведанного. Но Коффину нравилось представлять, что его старые друзья по-прежнему заняты своим делом. Имеет же право человек помечтать, наглотавшись за день пыли на тракторе!

Но тогда я не женился бы на Терезе.

И вдруг простая истина, каждый день бывшая у него перед глазами с тех пор, как он заново обрел надежду, потрясла его. Прозрение вспыхнуло с такой силой, что он остановился, задыхаясь. Тереза не была утешительным призом! Если бы он мог повернуть время вспять и все изменить, он не сделал бы этого.

— Что с вами? — просипел Свобода.

Коффин оглянулся. Лицо его спутника под темной шевелюрой — лицо с крючковатым носом, изможденное, залитое потом и заросшее щетиной, — казалось, плавало в тумане зноя и безмолвия на фоне безбрежной зеленой листвы.

— Ничего, — ответил он.

— По-моему, нам пора сворачивать. — Свобода показал на компас, пристегнутый к поясу. — Если мы хотим идти по спирали.

— Не сейчас, — сказал Коффин.

— Почему это?

У Коффина не было сил для объяснений. Он отвернулся и шатаясь побрел вперед. Свершившийся в сознании переворот целиком захватил его, не оставив места для слов.

Но тело его слишком ослабело, чтобы удержать в себе ощущение чуда. Он решил сосредоточиться на первоочередной задаче: вернуть Терезе сына. Заплутавший и испуганный ребенок должен был машинально идти вперед и вниз, а не блуждать кругами. Поэтому прямая линия подходит для поиска больше, чем спираль. А так ли это? Оставалось только надеяться. Но Господь не осудит его за ошибку. В любом случае Он простит его — ради Терезы. Ибо нельзя ставить себе жизненной целью стремление Джонатана Эдвардса^[7] избежать адского пламени: нужно просто быть справедливым и честным.

Достичь этой цели человеку не дано. И меньше всех — ему, Джошуа Коффину. Но он пытался… Иногда. И старался воспитывать своих детей в том же духе. Им это пригодится, и не только ради идеала как такового: стремление к цели придаст им сил, чтобы выжить на жестокой чужой планете. Ну вот, опять он несправедлив. Рустам не жесток, Рустам просто огромен. И, как часто внушала ему Тереза, одной честности недостаточно. И выживания ради выживания тоже недостаточно. Нужна еще и доброта. Христос свидетель, она была добра к нему, добрее, чем он заслуживал, и всего добрее в те ночи, когда его одолевали воспоминания о своей вине. Он был слишком требователен, потому что боялся. Грязные ручонки, цеплявшиеся за его рукава, вовсе не являлись гражданским долгом. То есть в каком-то смысле они были и долгом, но ведь долг и радость не обязательно взаимоисключающи. Он же всегда это понимал. Должность капитана корабля была для него одновременно и радостью. Но когда дело касалось людей, его понимание ограничивалось голым рассудком. А что такое рассудок? Сущая мелочь. Ему надо было спуститься в этот густой безмолвный лес, чтобы проникнуться пониманием до мозга костей. Буддисты учили, что жить нужно одним мгновением, не отягощенным ни прошлым, ни будущим. Он презрительно считал это самооправданием людей, привыкших потворствовать собственным желаниям. И лишь сейчас, здесь, Коффин впервые понял, как нелегок подобный путь. И так ли уж он отличается от христианского "родиться свыше"?^[8]

Мысли в голове путались, и он потерял их нить. Остались одни только бесконечные лесные заросли.

Пока они не вышли к каньону.

Коффин так привык продираться сквозь подлесок и перелезать через бревна, что внезапное отсутствие препятствий сбило его с ног и он упал на одно колено. Боль вышибла слезы из глаз, но одновременно прояснила сознание. Рядом изумленно вздохнул Свобода. Короткий вздох его тут же подхватил ветер и с воем умчал в поднебесье.

Перед ними снова был обрыв, крутой и почти бездонный. Лес стеной доходил до края пропасти. На склоне же росла лишь трава да кое-где виднелись чахлые деревца. И камни — сплошь булыжники да острые скалы, тянущиеся изъеденными непогодой макушками к краю обрыва. Противоположный берег, значительно более низкий подернутый голубой дымкой, был километрах в двадцати отсюда. Каньон казался бесконечно длинным, словно горы раскололись наполовину, и расстояние размывало детали. Коффину почудилось, будто он видит на дне пропасти реку, но полной уверенности у него не было. Слишком много вершин и обрывов лежало между ним и дном.

Он знал, что должен бы глядеть на этот шедевр Творца с благоговейным восторгом, но в голове пульсировала боль, а глаза были готовы вытечь из глазниц. Он сел рядышком со Свободой. Каждое движение давалось с огромным трудом, руки и ноги будто налились свинцом.

Свобода закурил. Коффин подумал краем сознания: Зря он травит себя табаком. Славный он парень. Ветер шелестел волосами Свободы точно так же, как листвой деревьев за их спинами и травой под ногами.

— Еще одна Расщелина, — безучастно сказал шахтер. — Не хуже нашей.

— И мы увидели ее первыми из всех людей! — отозвался Коффин, слишком несчастный, чтобы почувствовать радость первооткрывателя.

Свобода равнодушно ответил:

— Да. Мы спустились ниже всех пеших экспедиций, аэрокары ведь летали в другой стороне. Но подобные впадины они видели, и не раз. Похоже на последствия тектонических процессов. Плотность у Рустама больше, чем у Земли, поэтому и геологическое строение другое. На Земле таких высоких гор нет, это точно.

— Но каньон не такой голый, как Расщелина, — услышал Коффин свой голос. — Смотрите: на склонах держится почва. Хотя он шире и длиннее, конечно.

— Оно и понятно, тут топография менее вертикальна. — Свобода затянулся, закашлялся и смял сигарету. — Черт! Не могу курить в этой атмосфере! О чем мы с вами говорили?

— Так, ни о чем. — Коффин прилег на рюкзак. Ветер так быстро высушил намокшую от пота одежду, что по телу пробежала дрожь. Лес сотрясался от ветра. Скорость его не была такой уж большой, но давление превращало любое дуновение в ураган.

Люди смогут использовать ветер как источник энергии, когда спустятся с плоскогорий. Когда это будет? Не раньше чем через несколько поколений. Жернова богов мелют медленно, но мелко. Впрочем, не так уж и медленно. Жернова перемен вертелись слишком быстро для динозавров и не позволили им приспособиться к новому климату, как не позволили науке и технике удержать в рамках цивилизации безудержно растущее население Земли. Весь Рустам — это жерновой камень, который крутится и крутится между звезд, размалывая в прах людское семя, словно упрекая тем самым Всевышнего за сотворение человека.

— Вряд ли Дэнни спустился в эту котловину, — сказал Свобода. — Нам нужно искать в другом направлении.

Голос Свободы пробудил Коффина от кошмара наяву, и он так обрадовался пробуждению, что смысл слов ускользнул от него.

— Что?

— Боже мой, ну и вид у вас — краше в гроб кладут! — нахмурился Свобода. — Не думаю, что вы протянете еще хотя бы день.

Коффин с трудом сел.

— Протяну, протяну, — сказал он, еле ворочая языком. — Что вы предлагаете? Насчет направления поисков, — уточнил он, чтобы Свобода понял его правильно. Общение требовало неимоверных усилий. У меня песок в извилинах. Я не способен больше думать. И он тоже. Но я могу идти вперед, даже когда мозги совсем откажут. А сможет ли он? И захочет ли?

— Я предлагаю идти вдоль каньона на юг, пока не стемнеет. А завтра утром отправиться назад к Расщелине. Так мы опишем большой треугольник.

— А что, если Дэнни пошел на север? Северную сторону тоже надо обследовать.

Свобода пожал плечами:

— Пойдем вместо юга на север, если хотите. Это все равно. Но не в оба направления сразу. Завтра пора выбираться наверх. Здесь оставаться опасно. Мы не имеем права так рисковать, нас обоих ждут дома семьи.

— Но Дэнни жив! — в отчаянии воскликнул Коффин. — Мы не можем бросить его тут!

— Послушайте! — Свобода сел по-турецки, провел пятерней по волосам и протянул к Коффину ладонь. Все его доводы продиктованы страхом, а не рассудком, подумал Коффин, и все они для меня пустой звук. — Допустим, что малыш не упал с того утеса у водопада.

Допустим, он добрался до леса, и не отравился, и не умер с голоду. Допустим, что он не утонул в озере, что его не покусали ядовитые пчелы, которых видели в нижних землях, и не сожрала местная разновидность кошака. Эти допущения слишком маловероятны, чтобы ставить на них наши жизни, но все же допустим. Я готов даже допустить, что мальчик заблудился в лесу, пытаясь найти обратную дорогу, а на самом деле спускаясь все ниже и ниже. Но вы представляете, как он ослабел в этом воздухе? Я уже сейчас еле двигаюсь. А подышав три-четыре дня здешней дрянью, я смогу только лечь и умереть. Дэнни ведь еще ребенок — вернее, был ребенок. У него обмен веществ быстрее нашего. И сравнительный объем легких больше. А мышечная выносливость, наоборот, меньше. Коффин, он мертв.

— Нет.

Свобода стукнул ладонью по земле, потом еще и еще, пока не вернул себе самообладание.

— Думайте как хотите. — Ветер подхватил его слова и унес. — Я обещал вам с Вулфом, что буду искать два дня. Завтра утром я возвращаюсь. Все, это решено. Какие будут соображения?

— Мы можем продолжить поиски ночью, — не сдавался Коффин. — Неужели вы способны тридцать часов просидеть у костра, сложа руки, в то время как Дэнни…

— Хватит! Заткнитесь, иначе я за себя не ручаюсь!

Взгляды скрестились. Челюсти у Свободы напряглись. Все рассуждения о справедливости как ветром выдуло у Коффина из головы. Осталось лишь сожаление о том, что он не в силах предотвратить неизбежное. На мгновение печаль почти затмила головную боль. Ветер бил в спину, сгибал ее, выл и толкал к югу вдоль каньона, эхом вторившего его завываниям. Свобода сидел на земле. Прости меня. Джудит всегда была добра к Терезе. Прости меня, Ян.

Коффин вытащил пистолет.

— О Боже, нет! Что вы делаете?! — Свобода, вскочив на колени, рывком бросился вперед. Оба они повалились в траву.

Ладонь Яна сомкнулась на правом запястье руки, державшей пистолет. Коффин левым кулаком ударил его по голове. Костяшки пальцев пронзила боль. Свобода растянулся поверх живота космолетчика и вдавил правое плечо ему в подбородок. Пригвоздив таким образом Коффина к земле, он обеими руками ухватился за пистолет, силясь вырвать его из судорожно сжатых пальцев.

Коффин молотил по ребрам и спине Яна полуонемевшим кулаком. Свобода, казалось, не замечал ударов. Перед глазами у Коффина поплыли черные круги. Старею я, старею. Рюкзак мешал ему обхватить Свободу за плечи и помочь своей правой руке удержать оружие. Ветер ли шумел у него в ушах, или этот шум — предвестник обморока?

Ослабевшая левая рука наткнулась на что-то твердое. Пальцы вцепились в рукоятку с насечкой. Сам того не осознавая, Коффин вытащил из кобуры пистолет Свободы и стукнул Яна стволом в висок. Выругавшись, Ян отпустил его правую руку и потянулся за своим оружием. Освободившейся рукой с пистолетом Коффин нанес противнику сокрушительный удар за ухом.

Свобода обмяк. Коффин, извиваясь всем телом, выполз из-под него. Они лежали рядом друг с другом, уткнувшись лицами в траву. Какая-то зверюга с кожистыми крыльями пролетела совсем низко, приглядываясь.

Пистолеты в обеих руках заставили Коффина очнуться первым. Он отполз в сторону, чтобы не подвергнуться внезапной атаке. Через несколько минут он сумел подняться. Свобода тем временем уже сел. Лицо у шахтера было белым, кровь склеила пряди волос и стекала вниз, на шею. Он рассматривал Коффина, не говоря ни слова, так долго, что тот забеспокоился, не поранил ли спутника всерьез.

— С вами все в порядке? — прошептал Коффин. Шепот не в состоянии был пробиться сквозь ветер, но Свобода, похоже, понял.

— Да. Думаю, да. Если не считать вас.

— Я не ранен. Ничего серьезного.

Стволы пистолетов опустились. Свобода начал подниматься на ноги. Коффин рывком нацелил на него оба ствола.

— Не двигайтесь!

— Вы что, совсем ополоумели?! — рявкнул Свобода.

— Нет. У меня не было другого выхода. Я даже не надеюсь, что вы когда-нибудь меня простите. Подавайте в суд, когда вернемся домой. Я заплачу любую компенсацию, какую смогу. Неужели вы не понимаете? Мы должны найти Дэнни! А вы собирались прекратить поиск. — Коффин, выдохнувшись, умолк.

— Мы никогда не вернемся домой, — сказал Свобода. — Вы сошли с ума. Признайте это и отдайте мне оружие.

— Нет. — Коффин не мог оторвать взгляда от кровавых потеков на голове Свободы. И от седых прядей. Мы с тобой одной крови, ты и я, хотелось сказать Коффину. Мне ведом твой страх, и одиночество, и усталость, твои воспоминания о молодости и удивление от того, что молодость стала воспоминанием, твоя тускнеющая надежда на еще одну надежду перед неизбежным концом. Все это мне знакомо. Зачем нам ненавидеть друг друга? Но вслух он не смог произнести ни слова.

— Чего вы хотите? — спросил Свобода. — Долго мы будем здесь шататься, прежде чем вы признаете, что мальчик умер?

— Всего несколько дней! — взмолился Коффин. Ему хотелось зарыдать, слезы жгли ему глаза, но он забыл, как это делается. — Я не могу сказать вам точно. Мы решим потом, позже.

Свобода не шевелясь глядел на него. Тварь с крыльями птеродактиля издала истошный вопль: дескать, подыхайте скорее, чего медлите! В конце концов Свобода открутил пробку с фляжки, ополоснул лицо и напился.

— Могу признаться, в свою очередь, что я собирался отобрать у вас оружие завтра, — сказал он. Кривая улыбка приподняла краешки губ.

— Мне связать вас перед сном? — простонал Коффин.

— А справитесь? Я сильнее вас. Положите-ка пистолеты, чтобы связать меня, и посмотрим, что будет.

Коффин помрачнел.

— Ничего, что-нибудь придумаем, — сказал он. — Вы под моим руководством завяжете скользящие узлы и сами замотаетесь в веревку. А теперь марш вперед!

Свобода пошел к югу. Коффин следовал за ним на безопасной дистанции. Южное направление имело одно, пусть даже эфемерное, преимущество перед северным. Дэнни, дойдя до каньона, предпочел бы, чтобы ветер дул ему в спину. Если только это крылатое чудовище не прилетело сюда с кровавой трапезы. Нет! Он не имеет права так думать!

Идти вдоль края каньона, постепенно спускаясь вниз, оказалось легче, чем по лесу. Коффин скоро попал в ритм. Сознание его абстрагировалось от боли, жажды, голода и издевательских пинков ветра. Сейчас ему нужны только ноги, пистолеты, один глаз для наблюдения за кромкой каньона и другой — за Свободой. Коффин смутно ощущал, что спотыкается чуть ли не на каждом шагу, видел, как сгущаются ползущие по небу сумерки, но все это не было реальным. Он и сам не был реальным, он не существовал ни теперь, ни прежде, — ничего не существовало, кроме поиска.

Пока радиолокаторная антенна не повернулась и не застыла в одном направлении.

Глава 8

Прошагав километров десять вдоль края каньона, они спустились больше чем на километр и оказались немногим выше уровня моря. Физическая боль почти не воспринималась меркнущим сознанием. Они спотыкались, оскальзывались, падали, катились, подымались на ноги и тупо разглядывали кровь, выступавшую на теле от порезов острыми камнями. Как-то Коффин спросил:

— Это похоже на опьянение?

— Есть немного, — ответил Свобода, силясь поставить горизонт на место. Но тот навис над головой, сияющий в центре и потемневший на флангах от приближения ночи. Идиотство какое-то — разве можно идти под горизонтом?

— Зачем люди напиваются? — Коффин обхватил голову руками, чтобы не дать ей улететь.

— Я не напиваюсь. — Свобода услышал, как его голос колокольным звоном бьется о стенки исполинского каньона. — Не часто… только для веселья…

Его скрутила тошнота. Он упал на колени. Коффин поддерживал его, пока его рвало.

Они опять пошли вперед и шли до тех пор, пока не набрели на скалу. Она торчала прямо из травы, открытая всем ветрам, похожая на тридцатиметровый языческий идол из серого камня. Высоко над ней, сверкая крыльями в закатном свете солнца, парила меч-птица. Когда они прошагали мимо скалы, локаторная антенна повернулась назад.

Коффин остановился.

— Вы можете… посмотреть… циферблат? — спросил он. — У меня в глазах… плывет.

Свобода сощурился. У него было такое впечатление, будто он смотрит на шкалу сквозь струю бегущей воды. Всякий раз как только он пытался определить, где находится стрелка, ее подергивало рябью. Циферблат то приближался до невозможности — белая планета с таинственными знаками на челе, — то уходил в бесконечную даль. Лихорадочное жужжание исходило от него, наполняя вселенную, и стены вселенной рушились, и галактики разбегались в пустоту.

Свобода не сдавался. Он затаился, подобно коту, подстерегающему мышь. Наконец, как он и надеялся, рябь на секунду прекратилась. Ян впился глазами в шкалу. Стрелка стояла на максимуме. Дэнни здесь!

Свобода с криками обежал вокруг скалы. Ее основание, около семидесяти метров в окружности, было усыпано обломками обвалившихся камней. Наткнувшись на Коффина, Свобода сел, тяжело дыша, и показал на вершину.

— Он там, наверху? — Коффин, как заведенный, повторял один и тот же вопрос. — Он там, наверху? Он там, наверху?

Свобода вытащил стимулирующие таблетки. Оба они уже так наглотались пилюль, что сердце колотилось, сотрясая ребра. Дополнительная доза чуть не взорвала их изнутри, но в голове немного просветлело. Язык перестал заплетаться, и они смогли поговорить и даже немного подумать. Они кричали, стреляли в воздух. Никто не отвечал, кроме ветра. Меч-птица кружила в небесах.

Коффин уставился в бинокль. Через минуту молча протянул его Свободе и застонал, сгорбившись. В бинокле ночного видения прекрасно просматривалась вершина скалы. Над ее краями беспорядочно торчали во все стороны ветки, пучки травы и засохшие цветы.

— Гнездо, — сказал Свобода, объятый внезапным ужасом.

— Его хозяйка, наверное, та самая птица вверху, — отозвался Коффин безжизненным тоном. — Мы, похоже, спугнули ее.

— Значит… — начал Свобода и умолк. И с удивлением услышал, как Коффин продолжил его мысль:

— Значит, птица схватила Дэнни или нашла его тело где-то поблизости. Его кости там, в гнезде.

Лицо Коффина казалось Свободе смутным пятном во мгле, но он увидел, как космолетчик протягивает ему руку.

— Ян, — сказал Коффин, и голос его дрогнул. — Мне жаль, что я угрожал вам пистолетом. Простите меня за все.

— Все нормально. — Свобода сжал его руку и долго не отпускал.

— Боюсь, — наконец проговорил Коффин, — больше мы ничего не можем сделать. Когда О'Малли вернется из Искандрии, я попрошу его слетать сюда на аэрокаре и поискать останки для похорон.

— Не думаю, что он найдет их, если здешние меч-птицы так же периодически чистят гнездо, как и их сородичи на плато.

— Вообще-то это неважно. Я хотел бы похоронить мальчика в основном ради Терезы. Но Господь все равно разбудит его в судный день. — Слова не приносили утешения. Коффин отвернулся. — Нужно подниматься к краю каньона, пока не стемнело. Мы не должны больше оставаться на этой глубине. Меня опять начинает тошнить.

Свобода посмотрел на его согбенную спину, и что-то — он так никогда и не понял что — вдруг заставило его сказать:

— Нет, погодите.

— Кхе? — прокряхтел Коффин, как древний старик.

— Раз уж мы добрались сюда, надо довести дело до конца. На эту скалу можно забраться.

Коффин покачал головой:

— Я не смогу. Нет сил. Я еле стою на ногах.

Свобода скинул на землю рюкзак и присел рядом с ним.

— Я пойду, — сказал он. — Я помоложе, у меня еще осталась капелька энергии. За полчаса я обернусь. И мы еще успеем подняться к краю каньона до темноты. Облака так сильно рассеивают свет, что сумерки здесь могут длиться часами.

— Нет, Ян, вы не должны. Джудит…

— Где эта проклятая веревка?

— Ян, подождите хотя бы до завтра. — Коффин схватил его за плечи. — Мы вернемся сюда поутру.

— Утром там, быть может, даже косточек не останется. И мы всю жизнь будем терзаться сомнениями. Пристегните-ка мне лучше к запястью фонарь. И давайте сюда шиповки.

Свобода вскарабкался уже на несколько метров и лишь тогда всерьез задумался: а зачем? Смысла-то нет никакого! В сгустившемся мраке он почти ничего не видел, кроме светлого пятнышка от фонаря. Спускаться, правда, будет легче: он вобьет в гору крюк со взрывчаткой, свесит веревку и соскользнет по ней. Он может даже попытаться спустить вниз то, что лежит в гнезде. Но подъем оказался опасным. С земли не было заметно, как сильно выщерблена скала. Неровная, она предлагала сколько угодно выступов для рук и ног, но камни постоянно крошились под пальцами. И все же эта сторона была единственной, пригодной для подъема. Со всех остальных сторон от скалы обвалились целые глыбы, оставив кучи острых обломков у подножия и такие скользкие стены, по которым даже муха не заберется. Если у него из-под ног, не выдержав тяжести, оборвется глыба весом в несколько тонн — конец Яну Свободе.

А ради чего? Чтобы найти несколько косточек? Он этим косточкам не нужен. Зато он нужен Джудит и детям. Своим собственным детям, а не чьему-то там приемышу.

Камень под рукой надломился. Свобода выпустил его и услышал, как тот со стуком падает вниз. Под ногами было черно. Пока он лез наверх, ночь поглотила подножие скалы, скрыв во тьме и Коффина, и травы, и валуны. Теперь она быстро подползала к Яну. А вершина — ее что, тоже накрыло мраком? Или это просто приступ головокружения? Ян посмотрел на камень в нескольких сантиметрах от носа. Камень колыхался мелкой рябью. В голове гудело. Свобода потащился дальше, потому что это было легче, чем думать.

Он карабкался, пока его не остановил совсем свежий разлом. Ближайшие три метра скалы над головой выглядели светлее и были совершенно отвесными. До вершины оставалось всего ничего, но с таким же успехом она могла находиться на Ракше. У Свободы было всего два крюка. С ними разлом не преодолеешь.

Ян привалился всем телом к скале. Ветер шумел у него в ушах и бил в спину. Успокоив немного нервы, он открыл глаза. Я сделал все, что мог. Мысль принесла такое облегчение, что он вдруг понял, почему Коффин вел его под дулом пистолета и почему он сам, Ян Свобода, поступил бы точно так же, если бы потерялся его собственный сын. Но теперь все было кончено. Он вытащил из-за пояса крюк, тщательно выбрал место — чтобы не вызвать нового камнепада — и нажал на кнопку.

В этом воздухе детонация от взрыва была громоподобной. Не будь на нем шиповок, Ян вряд ли удержался бы на ногах. Преодолевая слабость, он привязал конец веревки к железу. Сейчас он спустится на землю и чуток отдохнет, а потом — марш-бросок наверх, где давление будет достаточно низким, чтобы можно было заснуть без опаски.

Ох и спать же он будет, Боже мой! Часов тридцать подряд, не меньше.

— Папа!..

Свобода вздрогнул. Нет, пробормотал он себе под нос. До такого я не мог еще дойти. Не должен был. Мне это не послышалось. Мне просто почудилось, будто мне послышалось.

— Папа! Папа!

Дэнни глядел на него, свесившись из гнезда.

На фоне фиолетового неба, где не было ничего живого, кроме хищной птицы, лицо его казалось поразительно белым. В свете фонарика Свобода разглядел, как оно осунулось, это лицо, какое оно грязное и исцарапанное. Один глаз заплыл черным синяком, под носом размазана кровь, от рубашки остались одни ошметья. Но Дэнни Коффин, живой, глядел сверху и звал своего папу.

Свобода крикнул в ответ.

Дэнни заплакал. Засуетился, попробовал сползти вниз. Свобода руганью загнал его обратно.

— Идиот, придурок чертов! Не видишь, что ли, какой тут разлом? Хочешь свалиться и свернуть свою глупую шею? Как ты туда забрался?

Рыдания продолжались недолго; у Дэнни уже не осталось слез. Когда он заговорил, прекратились даже всхлипы и придыхания. К концу его рассказа ломкий от жажды голосок звучал даже отчетливее, чем голос Свободы, а ответы были осмысленнее вопросов, которые ему задавали.

Он спустился в Расщелину, как и предполагали взрослые, с мыслью о бегстве. Мысль испарилась, пока он шел сквозь облака. Когда он добрался до водопада, холод, сырость, голод и приближение ночи заставили его решить вернуться и принять заслуженное наказание. Но тут на него напали две меч-птицы. Он побежал вниз по уступу. Туман, ветер и быстро сгущавшаяся тьма удержали птиц от преследования добычи, увернувшейся от их первых неуклюжих атак. Но Дэнни не осмелился возвратиться. Они могли поджидать его у начала уступа — во всяком случае так он решил в приступе паники. Он продолжал спуск ползком, обдирая руки и колени, теряя сознание и вновь приходя в себя, пока не очутился в лесу. Утренняя заря застала его окончательно заблудившимся и голодным. Фрукты и ягоды, не похожие на плоды родного плато, привлекли его внимание. Обнаружив, что они не ядовиты, он решил питаться исключительно ими, пока приемный отец не придет за ним. Но в поисках безвредных плодов ему приходилось все время передвигаться. Он спал на деревьях или в кустарниках, пил из ручьев.

Постоянные поиски воды привели его к каньону, к реке. Большой зверь с бивнями заметил его и помчался вдогонку. Дэнни подбежал к скале и забрался на нее. Да, глыба обломилась у него из-под ног. Он успел вцепиться руками в трещину и спасся. Обвал спугнул зверя, но поймал Дэнни в ловушку. Измотанный, он заснул. И проспал все крики и стрельбу у подножия. Его разбудил раздавшийся вблизи взрыв заряда крюка.

— Нет, мистер Свобода, голова у меня не болит, только глаз болит, там, где я ударился. Пить? Ужасно хочу пить, но я не болен, все нормально. Пожалуйста, помогите мне спуститься к папе!

Как сквозь сон, Свобода вспомнил, что кто-то когда-то при нем обмолвился о необычайной выносливости Дэнни к углекислому газу. Да, все правильно. Иначе и быть не может, иначе он не прожил бы целую земную неделю в таких условиях. Допустив вначале вполне естественную ошибку, парнишка вел себя в лесу разумно, как взрослый. Разумнее, чем большинство взрослых. Гораздо разумнее, подумал Свобода сквозь наркотический дурман в мозгу. Голова у Дэнни осталась ясной.

Ну и везение сыграло свою роль, конечно. Меч-птицы не было здесь, когда мальчик забрался в гнездо и заснул. Она вернулась с охоты позже, чем подошли они с Коффином, и не решилась приземлиться, не обследовав этих странных невиданных животных. Если бы они ушли или она сочла их неопасными, птица спустилась бы в гнездо.

И убила бы мальчонку.

— Пожалуйста, мистер Свобода! Мой отец ждет, я знаю. Пожалуйста, мне очень хочется пить, не могли бы вы помочь мне?

Свобода стоял на крошечном выступе, вцепившись в свою веревку. Рука потянулась ко второму крюку. Если бы удалось забросить его наверх, чтобы он вместе с прицепленным канатом врезался в камень… Нет. Отсюда такой бросок исключается, здесь не размахнешься как следует. Еще меньше шансов забросить крюк, или лассо, или что-нибудь еще с земли. Лук или рогатка? А из чего их сделать? И главное — когда? Упругие жилы не растут на деревьях в лесу.

Меч-птица кружила все ниже.

Горечь поражения подступила к горлу Свободы, как тошнота. Он снова и снова повторял про себя литанию в адрес злобного Бога, который устроил все именно так, а не иначе. Конечно, я могу затаиться и дождаться, пока птица не подлетит на расстояние выстрела. А дальше что? До ребенка нам все равно не добраться. Даже если мы прямо сейчас отправимся домой, и прошагаем всю ночь без остановки (что физически невозможно), и прилетим сюда на аэрокаре, и ветры пощадят его и не разобьют о горы, — даже если все у нас получится, пройдет часов пятьдесят, не меньше. Организм мальчика уже обезвожен. Чего стоит один этот голосок, точно у мумии!

Что лучше — позволить меч-птице заклевать его или оставить парнишку умирать от жажды?

— Пожалуйста, ну пожалуйста! Я раскаиваюсь, что убежал. Я больше так не буду. Где мой папа? — хрипучим шепотом взмолился Дэнни, скорчившись на краю гнезда. Ветер ерошил ему волосы и развевал лохмотья рубашки, словно флаги.

Сквозь гул под черепом Свобода услыхал внизу какое-то царапанье. И голос Коффина, зовущий: "Дэнни, Дэнни!" — а ему чудилось другое имя: "Авессалом!"^[9] Коффин не может сюда забраться, у него не хватит сил. Дэнни не может спуститься. Он, Свобода, не может карабкаться дальше. Только меч-птица не ограничена в движениях. Нетерпеливая, она приближалась к скале по плавной спирали: вот уже видны ее сизые перья и клюв, слышен свист рассекаемого крыльями воздуха. Даже завывание ветра не заглушало этот свист.

Ян понял, что надо делать. Возможно, существовал какой-то лучший выход, но затуманенный мозг не в силах был его придумать. Теперь, когда Свобода выключил фонарь, мальчик превратился в черный горбик на верхушке черной горы. Пальцы Свободы сомкнулись на оружии, возвращенном Коффином. Пистолет показался тяжелым, хотя он даже не вытащил его из кобуры. Один выстрел, милосердная пуля, посланная в этот горбик, — и все. Конец поискам. И можно будет спуститься вниз по веревке. Земля внизу совсем почернела.

— Дэнни! — снова позвал Коффин. Камни у подножия с треском осыпались у него под ногами. — Ян, что мы можем сделать?

Свобода снял пистолет с предохранителя, так и не вытащив пока оружие из кобуры. Запрокинул голову, подставил ее ветру в надежде, что тот выдует из головы дурман, но ветер лишь с издевкой запорошил ему пылью глаза. Меч-птица продолжала снижаться. Один раз она крикнула — трубный глас ее эхом отдался от гор, сокрытых ночною мглой. Огромные крылья все еще парили высоко над каньоном, на них по-прежнему сияли последние отблески заката.

Почему бы не отдать ей парнишку? Пусть сожрет нас всех троих. Здесь ее дом, она сильна и прекрасна, а мы чудовища из космоса, захватчики-инопланетяне. Спускайся, хищноклювое божество! Я принесу тебе жертву!

И вдруг Свободу осенило.

Он стоял, не шевелясь, на ветру и во мраке, обмозговывая идею. Мысль была тяжелой, как жернов. Ян ворочал ее и ворочал, пока грохот в голове не превратился в ветер и хлопанье крыльев, пока не потекли по глазам соленые струи со лба. Собственный голос показался ему чьим-то шепотом, исходящим извне, перекрывающим скрежет жерновов:

— Дэнни! Дэнни, ты меня слышишь? Ты не спишь? Я вытащу тебя отсюда.

Луч фонарика выхватил из темноты маленькое измученное лицо. Дэнни, преодолевая полуобморочную слабость и отчаяние, пролепетал:

— Конечно.

И потом более отчетливо:

— Вот здорово! Что я должен делать, сэр?

— Слушай. Вы оба слушайте. Дэнни, ты должен быть храбрым. До сих пор ты был очень храбрым. Поднатужься в последний разок, как в спорте, ладно? Притворись мертвым. Ты меня понял? Притворись мертвым, пусть меч-птица сядет рядом с тобой. И тогда хватай ее за лапы. Хватай изо всех сил и не выпускай. Ты понял меня, Дэнни? Сможешь ты это сделать?

Жернова со стоном раскололись на куски. Мальчик вроде что-то ответил, но Свобода не был в этом уверен. Он даже не был уверен, что Коффин понял его план. Он выключил фонарик, прижался к скале и замер.

Птица спустилась совсем низко, и закатные отсветы уже не сверкали на ее оперении. Теперь она была такой же черной на фоне фиолетового неба, как и вершина скалы. Свобода вытащил пистолет. Тени скрывали его от птичьих глаз. Ян и сам не мог разглядеть зажатое в руке оружие.

Птица издала боевой клич. Ответа не последовало. Свобода сообразил, что надо было подробнее объяснить свою идею. Но теперь уже поздно. Меч-птица села на край гнезда, сложив широкие крылья, и нависла над Дэнни, будто горбатый великан.

Мальчик прыгнул и схватил ее за лапы.

Птица вскрикнула и взлетела, и тут Свобода выстрелил почти наугад, не целясь. Она вскрикнула еще раз. Дэнни качался в небе, точно колокольный язык на ветру. Птичья кровь хлестала на него сверху.

Меч-птица сделала последнюю попытку подняться к небу. Ей удалось взлететь так высоко, что Свобода опять увидел сияние на ее крыльях. Но их взмахи становились все слабее и слабее. Птица медленно снижалась во тьму, готовясь вступить в схватку с неизвестными чудовищами.

Свобода соскользнул по веревке с такой скоростью, что ободрал себе ладони.

Прогремело два выстрела. Когда Свобода подбежал, меч-птица уже была мертва. Коффин отшвырнул пистолет и фонарик.

— Дэнни! — прорыдал он. — Дэнни, сынок!

И они упали друг другу в объятия.

Глава 9

Солнечный свет проник сквозь белоснежные шторы, отразился от кувшина с водой и волнами заиграл на противоположной стенке. Вслед за ним в спальню прорвался прохладный ветерок. Лужайка за окном была еще зеленой, но кустарник уже заалел, мерцая золотыми нитями, а Геркулесовы горы смутно голубели в тумане, почти как бабьим летом на Земле.

Джудит открыла дверь Терону Вулфу. Свобода положил книгу на одеяло.

— Ну, — сказал мэр, — как ты сегодня?

— Прекрасно, — проворчал Свобода. — Не понимаю, какого черта я должен здесь валяться! У меня дел по горло.

— Врач велел соблюдать постельный режим до завтра, — строго напомнила Джудит. — Истощение — это тебе не шуточки.

— Может, я хоть немного утешу тебя, если скажу, что Джошуа приказано лежать на целый день дольше и злится он еще сильнее? — промолвил Вулф, опуская свой широкий зад на стул и вытаскивая из кармана рубашки сигару.

— Как Дэнни? — спросил Свобода.

— Он совсем поправился и наслаждается жизнью, — ответила Джудит. — Тереза держит меня в курсе. Простите, мэр, но мне пора заняться делом. Мы твердо решили справить свадьбу послезавтра, как только Джош сможет прийти.

Дверь за Джудит закрылась. Вулф выудил из-под куртки плоскую бутылку.

— "Настойка лесная", — хриплым шепотом поведал он Свободе. — Лучший из моих сортов.

Ян принял подношение, не выказав особой благодарности.

— Надеюсь, ты пришел, чтобы дать мне кое-какие объяснения?

— Гм! Изволь, если желаешь. Хотя я не понимаю, что тут объяснять. Вы с Джошем спасли мальчика, вы оба герои. Пусть это и не мое дело, но мне кажется, что Джош решил для себя за время путешествия некоторые личные проблемы. Никогда прежде я не видал его таким откровенно счастливым. — Вулф подпалил кончик сигары и, картинно выпустив дым, добавил: — Тебя, наверное, интересует, что говорят врачи о Дэнни?

— Что? — Свобода сел, выпрямив спину. — Ты же сказал — с ним все в порядке.

— Да, да. Но его тщательно обследовали, и выяснилось, что у Дэнни фантастическая переносимость высокого атмосферного давления. Речь не идет о сверхчеловеческих мутациях и прочей ерунде. Просто его выносливость находится на грани человеческих возможностей. И он вполне мог бы жить на уровне моря, если бы захотел. Сдается мне, — задумчиво продолжал Вулф, — именно поэтому он так любил мечтать о подоблачных землях. Спуск никогда не ассоциировался у него с дискомфортом, даже с таким подсознательным ощущением, какое возникает у тебя или у меня, когда мы спускаемся с какого-нибудь пригорка прямо здесь, на плато. Дэнни, очевидно, замечал, что большинству ребят становится плохо, если они забредают слишком низко по северному склону плоскогорья. А поскольку они сделали из него изгоя, он уносился мыслями туда, где никто не мог его достать.

Свобода глотнул из бутылки и передал ее Вулфу.

— Хотелось бы как-то прекратить ребячьи издевки над Дэнни. Он мальчик умный и отважный, он такого не заслуживает.

— Это уже не проблема, — ответил Вулф. — Тереза говорит, после того как Дэнни сыграл роль Робинзона Крузо и выжил там, где выжить считалось невозможно, однокашники буквально смотрят ему в рот и ловят каждое слово. Больше того: я намерен довести до всеобщего сведения, насколько важен для нас Дэнни. Он ведь теперь на Рустаме самый ценный человек. Будем надеяться, слава не вскружит ему голову.

— То есть?

— Подумай сам, дружище. Дэнни — первый настоящий рустамец. Когда он подрастет, то сможет идти куда захочет и делать что пожелает на всей этой чертовой планете. Его потомки превзойдут числом всех прочих, ибо они будут гораздо лучше приспособлены к окружающей среде. Я надеюсь, что среди экзбгенов найдутся ему подобные, ведь доноров спермы и яйцеклеток подбирали с учетом местных условий. Но даже если второго такого не будет, Дэнни станет родоначальником. И задолго до того как Верхняя Америка начнет задыхаться от перенаселения, первопроходцы отправятся обживать нижние земли. Они сохранят дух свободы живым на благо всех поселенцев.

Свобода медленно кивнул:

— Мне самому следовало догадаться, просто было не до того.

Вулф похлопал его по руке:

— И ты, Ян, спас для нас сие бесценное сокровище. Ты не только спас человеческую жизнь, что само по себе достойно всяческих похвал, — ты оказал нашему будущему такую неоценимую услугу, которая сделает тебя предметом восхищения всей планеты.

Выбирай себе приз по вкусу, дружок! Хочешь быть следующим мэром? Хочешь, чтобы сотня опытных рабочих вырыла для тебя новую шахту? Тебе стоит только сказать. Ну, ты и теперь не рад, что я заставил тебя пойти на поиски?

Свобода отдернул руку. Ярость затуманила ему глаза.

— Лучше не вспоминай об этом, — сказал он.

— Почему, Ян? — Вулф удивленно приподнял брови. — Разве ты не рад?

— Я рад, что мальчика удалось спасти. Я даже рад, что сам пошел за ним: будет о чем вспомнить. Но мне не нужна твоя дурацкая популярность.

— Она твоя, Ян. Хочешь ты или не хочешь, но она твоя. — Вулф провел пальцем по носу. — Тут уж ничего не попишешь. Вся Верхняя Америка знает о твоем героизме. Джудит не рассказывала, как трезвонит у вас дома видеофон? Цветы и депутации хлынут потоком, стоит тебе только встать на ноги.

— Слушай! — завопил Свобода. — Я тебя знаю как облупленного, Терон! Ты чудесный, умный, отзывчивый, веселый и абсолютно свободный сукин сын. Ты понятия не имел о хромосомах Дэнни, когда шантажировал меня. Зато ты знал, что Джош и я — это две пары крайне ценных рук в наших стесненных экономических обстоятельствах. А Дэнни всего лишь маленький мальчик, и экзогенов у нас в запасе полно. Почему ты заставил меня идти за ним?

— Ну как тебе сказать? — Вулф погладил бородку. — Обыкновенный альтруизм. Человеческая порядочность. Я и сам пошел бы, не будь я таким старым и толстым.

Свобода нецензурно выругался.

— Черта с два ты пошел бы! У тебя на уме было что-то другое. О'кей, я готов признать, что лучше тебя никто не справился бы с управлением колонией. Нам не нужен симпатичный и гуманный лидер, нам нужен именно такой безжалостный сукин сын, как ты. Мы с Джошем были пешками в твоей игре. О'кей. Но я требую объяснить почему!

Вулф внимательно изучал пепел от своей сигары.

— Положим, ты имеешь на это право, — сказал он. — И я верю, что ты сохранишь мой секрет. Мне просто трудно сформулировать свои побуждения. Я их чувствую кожей, как острый и твердый клинок, но словами передать не могу.

Свобода откинулся на подушки.

— Я жду, — сказал он.

Вулф хихикнул, закинул ногу на ногу и выпустил целое облако дыма.

— Ну ладно. Как ты помнишь, соседи Джошуа помогали ему обыскивать плато, пока сами были в безопасности. Но спуститься в Расщелину отказались, хотя было ясно, что Дэнни направился именно туда. Отказались, ссылаясь на жатву. То есть их драгоценное зерно было для них важнее жизни мальчика.

— Но… — Свобода покраснел. — Но если бы ливни загубили урожай, колонии пришлось бы туго.

— Это дерьмовый аргумент, Ян. Подумаешь, туго! С голоду никто бы не помер. Просто затянули бы потуже пояса на один рустамский год, то бишь на восемь-девять земных месяцев. Неужели ты и впрямь согласился бы обречь мальчонку на смерть ради лишней тарелки на своем столе?

— Н-н-нет, конечно, если ты так ставишь вопрос. И никто бы не согласился. Я сам… Я хочу сказать, что надежда на успех была слишком мала по сравнению с опасностью.

— Ну и что же? Когда-то на Земле сотни человек считали за честь рискнуть своей шеей ради спасения одной жизни. За своим-то сыном ты пошел бы, верно? Небось не стал бы тогда подсчитывать и взвешивать шансы? А раз Дэнни не твоя плоть и кровь, так, значит, он не имеет права на помощь?

Зачем мы прилетели на Рустам? Чтобы прожить жизнь так, как хотим мы сами, чтобы власти не совали нос в наши дела. Прекрасно. Но мы зашли слишком далеко. Теперь, когда первоначальная борьба за выживание осталась в прошлом, каждая семья все больше погружается в собственные заботы, отгораживаясь от окружающих. Так дело не пойдет. Человек не может жить один. Мы должны помогать заблудшим, больным, слабым и бедным, иначе кто же поможет нам самим, когда удача отвернется от нас? Если мы не будем выручать друг друга добровольно, в конце концов неизбежно появится полиция и закон, которые заставят нас это делать. Общество не способно существовать без общественного служения.

Я хочу прервать эту опасную тенденцию на Рустаме. Чем больше поселенцев будут исполнять свой общественный долг по собственной воле, побуждаемые чувством ответственности, тем меньше нам понадобится правительственных институтов и обязательных к исполнению законов. И в то же время тогда мы не станем столь безразличны и ленивы, чтобы позволить кому-нибудь незаметно надеть нам на шею государственный хомут. Рустаму нужны традиции взаимовыручки. Нашими героями должны стать не те, кто больше всех приобрел, а те, кто больше отдал.

Вулф, разгоряченный и раскрасневшийся, умолк.

— Прости, — сказал он наконец. — Я не собирался читать тебе проповедь. Вот видишь, до чего нам необходима развитая психодинамическая семиотика! Слова слишком неточны. Начинаешь с социологических рассуждений, а заканчиваешь непременно проповедью.

Свобода усмехнулся:

— Да ты просто несостоявшийся филантроп, Терон. Продолжай.

— А продолжать-то особенно нечего. Я ждал, когда подвернется подходящий случай. И вот ты положил начало. К счастью, твоя попытка увенчалась наглядным успехом, что увеличивает ценность урока вдвойне. Теперь-то я приложу все силы, чтобы ткнуть в него носом каждого колониста. Пусть наше общество устыдится самое себя. А я использую это настроение, дабы закрепить традицию. И, быть может, через несколько лет посеянные нами семена начнут давать всходы.

Вулф встал со стула.

— Хотя мне искренне жаль, Ян, что именно тебе пришлось стать козлом отпущения.

— Но я себя таковым не чувствую. — Свобода переменился в лице: — Если только… Господи, помилуй! Ты же не хочешь, чтобы я разыгрывал из себя какого-то дурацкого блистательного рыцаря!

— Боюсь, что хочу. Именно в этом и будет заключаться твое истинное служение обществу, Ян. Тяжкое бремя, конечно. — Вулф хихикнул. — Но ты не бойся. Что бы ни думал о тебе весь мир, не забывай: в глубине души ты обыкновенный распутник!

Они посмеялись, а потом Вулф попрощался и ушел. Ян не сразу взялся за свою книгу. Он еще долго лежал, глядя в окошко на горизонт, где снежные Геркулесовы вершины подпирали небо.