1

Я родилась и выросла в Калифорнии. Моего деда с материнской стороны можно считать первопроходцем. Он появился там до того, как Калифорния стала 10-м штатом, принятым в Юнион. Дед приобрел участок по добыче золота и поселился в Джексоне, графстве Амадор. Спустя несколько лет он опять пересек Истмус, Панама, и добрался до Бруклина, где женился на моей бабушке. Там родилась и моя мама. Когда ей исполнилось три года, семья вернулась в Джексон.

В день их прибытия в Сан-Франциско во всем городе звонили колокола. Моя бабушка объяснила, что звонят не по случаю праздника. Что же отмечали? На Лоун Маунтин повесили двоих — таков был ответ. Это был малоприятный прием, и это событием навсегда осталось в памяти бабушки.

Золотой прииск деда оказался малоудачным, он его продал и приобрел большой участок земли в долине Сан Хоакин, превратив его в ферму. Позднее муж его сводной сестры прикупил рядышком другой участок. Именно они организовали сопротивление проекту железнодорожной компании Саут Пасифик по прокладке железнодорожных путей, для перевозки на восток урожая долины Сан Хоакин. Они яростно сопротивлялись попыткам подорвать их монополию, завалили дорогу сельскохозяйственным инвентарем. Рельсоукладчик вынужден был остановиться. На следующий день он, однако, прорвался сквозь баррикады, и рабочие уложили рельсы, обеспечив себе проезд. Фрэнк Норрис использовал этот эпизод в первом романе своей трилогии «Спрут: Калифорнийская история» о хлеборобах Калифорнии.

Подходящих школ в графстве Амадор для моей матери и ее сестры не нашлось, как и возможности для бабушки совершенствоваться в музыке. Поэтому мой дед перевез семью в Сан-Франциско и пока он строил семейный дом, женщины жили в Нуклеас отеле. В доме, который он построил на О’Фарелл стрит, семья прожила долгие годы. Обе дочери выросли там, вышли замуж. Там родилась и я, там же позднее умерли бабушка с дедушкой.

Моя мать вместе с группой других женщин пригласила в Сан-Франциско Эмму Маруэдел, ученицу Фребеля, и под ее руководством в большом саду было построено здание школы, создан первый в США детский сад. Туда я отправлялась по утрам, научилась читать и писать по-немецки и по-английски, а также приобретала знания в географии и по арифметике.

Мне было семь или восемь лет, когда бабушка заговорила со мной о музыке и взяла меня на концерт. Первой прослушанной певицей на моей памяти была Жюдис, веселая, хотя и престарелая опереточная певица. На ней сверкала огромная бирюзовая брошь, окантованная по краям бриллиантами — подарок Императора Луи Наполеона. Это было мое первое знакомство с войной 1870 года.

С тех лет компания Тиволи Опера Хаус круглогодично ставила оперы от «Аиды» до «Корневильских Колоколов». Я с одинаковым удовольствием слушала и оперы и оперетты. Там же я впервые услышала «Лоэнгрин». Луиза Тетраццини пела Виолетту в Тиволи. Ее каденции стали сенсационными и ее пригласили петь в Метрополитен Опера в Нью-Йорке. Бабушка стала давать мне уроки музыки на пианино и рассказала, что она и ее три сестры были учениками Фридриха Вика, отца Клары Шуман. Одна из сестер стала в Вене концертирующим пианистом, за что родители лишили ее наследства. Она вышла замуж за армейского офицера, и это был последнее, что мы услышали о Tante Berthe^[5].

В девятилетием возрасте отец взял меня с ночевкой к бабушке с дедушкой. Наутро он позвал меня и сказал: «У меня для тебя сюрприз, ты увидишь своего братика». «Это Томми?» — спросила я. Так называлась небольшая мраморная статуэтка — бюст времен Ренессанса, хранившаяся у мамы, и к которой я была особенно привязана. «Нет, не думаю, — ответил отец. — Увидишь». Увидев маленькое красноватое создание, я готова была расплакаться. Я хотела обнять мать и признаться ей в своем страхе. «Он красный как рак, — сказала я. — Ты будешь любить его?». Обняв меня руками, мать ответила: «Не так, как тебя, милая моя, ты всегда будешь главной». Меня это успокоило^[6].

Именно в то время мои родители решили отправиться в Европу, чтобы отпраздновать золотую свадьбу родителей моего отца.

Мать и я нашли Нью-Йорк чересчур холодным. Мой кузен прокатил меня на сиденье с полозьями по льду замершего озерца в Центральном парке, в то время как мой отец и его кузены выписывали фигуры на льду.

Чтобы добраться до парохода следовало сесть на паром в городе Хобокен. Сам паром вмерз, необходимо было высвободить его ото льда. Но на пароходе в Атлантическом океане светило солнце и все двенадцатидневное путешествие я играла на палубе.

В Гамбурге, где корабль пришвартовался, мы отправились в цирк Ренц, где не только дрессированные лошади, но и слоны танцевали под звуки большого духового медного оркестра.

Из Гамбурга мы поехали в Кемпен, Силезия, где нас приветствовала многочисленная отцовская родня. Там же к нам присоединился и нью-йоркский брат отца с семьей, а также двое других братьев из штата Нью-Мехико.

Мой дедушка с отцовской стороны был мягким, добрым человеком. Он читал мне сказки братьев Гримм, страшные по сравнению со сказками Ганса Кристина Андерсена и Перро, которые я уже знала. Молодым человеком дед покинул родительский дом и отправился в Португалию, а в 1848 году тайно от жены направился в Париж участвовать в баррикадных боях. Бабушка, не одобрявшая его эскапады, упредила банк в Париже не принимать чеки за его подписью. Оставшись без денег, он вынужден был вернуться в Кемпен.

Мой дед увлекался живописью и подарил одну свою картину моему отцу. Это была чудная картина, изображавшая двух польских всадников в окружении распростертых на земле раненных и мертвых русских солдат. Поляки кромсали оставшихся русских широченными саблями.

Бабушка была крупной, приятной властной женщиной. Она носила очень длинные бриллиантовые серьги. В высоко подобранных седых волосах виднелись искусственные цветы сирени. Мои бабушка с дедушкой прожили за 80 и умерли с разницей в один день.

Из Кемпена отец отвез нас в коляске, запряженной четверкой лошадей, в Штетин навестить своего приятеля лицейских дней. В Штетине, в ресторане какие-то польские офицеры упросили мою мать разрешить мне бокал шампанского, чтобы все могли выпить за Соединенные Штаты.

Из Кемпена наш путь лежал в Вену, а оттуда в Пешт, где родители встречались со своими друзьями. В музыкальном салоне молодежь танцевала с венгерскими офицерами. Я для них станцевала качучу и вальсировала с дочерями хозяина, Стефани и Мелани. Голова у меня заметно закружилась, потому, что они не умели вальсировать в обратную сторону.

Из Пешта мы направились в Англию через Вену и Дрезден. Мать нашла в Кемпене молодую гувернантку — польку. Гувернантка оказалась приятной подружкой, но поскольку прекрасно изъяснялась по-английски, мне не удалось расширить знание польского языка выше уровня, полученного от отца — «Молитвы Богу» и «Боже, храни Польшу», которые я забыла по прошествии половины столетия.

В Англии мы остановились у дяди моей матери, который женился на шотландке. Жили они в сельской местности и у них были две дочери, Вайолет и Адель, моего возраста. Через несколько дней родители решили меня оставить с ними и посмотреть Лондон. Сестренки оказались славными подружками. Одна из них, Вайолет, как-то разбудила меня и сказала: «Пойдем быстро, Адель ходит во сне на балконе без ограды». Глаза у Адели были открыты, но было очевидно, что она не понимает, где она и что происходит. Это было страшным, но романтичным зрелищем.

Не таким пугающим, но таким же романтичным, было желе из слонового хобота, поданного детям к чаю. Желе приготовил индус-полковник, когда мы нанесли ему визит.

Из Англии мы вернулись в Гамбург. На сей раз остановились у другого маминого дяди, доктора, жившего с женой и овдовевшей дочерью. В семье было два больших черных пуделя, неподвижно сидевшие на копчиках, пока мы управлялись с охлажденными пудингами, первыми в моей жизни. Я запомнила название пудингов: Нессельроде и Гималайя. Каждому пуделю дали большой поднос с кофе и молоком. Когда они кончили, слуга удалил эти подносы и заменил их другими. Много лет позже, когда у нас с Гертрудой Стайн был свой пудель, я поняла, что такая система позволяла контролировать их аппетит.

В Гамбурге я и моя полька-гувернантка со слезами расстались, родители забирали меня в Америку на том же самом пароходе, которым мы плыли в Европу. Генерал Лью Уоллес, первый из прочитанных мной авторов, оказался с нами на борту. Генерал был послом в Турции и презентовал мне экземпляр своей книги «Бен Гур»^[7] с автографом.

Вскоре мы вернулись в Сан-Франциско и меня определили в школу мисс Мэри Уэст. Девчушка в моем классе поинтересовалась, не миллионер ли мой отец. Я сказала: «Не знаю». «А яхта у вас есть?» — продолжала она. Узнав, что у нас яхты нет, она перестала мной интересоваться. Мать решила, что настало время пристроить меня в другую школу, где маленькие девочки не так снобистски воспитаны.

Новая школа мисс Лэйк показалась мне веселой и интересной. Я тут же познакомилась с излучающей тепло жизнерадостной девочкой Клэр Мур, ставшей на всю жизнь моей подругой. Клэр умерла лишь несколько лет тому назад. В свободное от учебы время мы читали те же книжки, рассказы Джулиан Юинг и Луизы Олкотт, отвратительный и унылый английский роман «Фонарщик» Марии Камминс^[8] и рассказ «Честное Благородное», который я безуспешно пыталась раздобыть для Гертруды Стайн. Затем мы увлеклись Диккенсом, начав с «Давида Копперфильда». Мне больше понравились «Повесть о двух городах» и «Большие Надежды».

Мать устроила мне членство в библиотеке Торговой Биржи и вскоре рассказы и романы сменились биографиями и мемуарами. Дома у меня появился Шекспир и кое-что из поэзии.

Я посещала школу мисс Лэйк четыре года. Затем мой отец решил, что мы переедем жить в Сиэтл. Два пожара и спад в промышленности серьезно ухудшили финансовое состояние отца, и там он рассчитывал выкарабкаться из трудной ситуации.

Вскоре после нашего переезда комитет Сан-Францисских банкиров приступил к расследованию финансовой ситуации сложившейся на Северо-Западе. Один из них поинтересовался у моего дяди в Спокане, как обстояли дела с его акциями в горнодобывающей отрасли. «Спасибо, очень благоприятно и ровно» — ответил мой дядя, не будучи склонным к разговорам.

Той осенью я посещала школу мисс Мэри Кокрэйн. Мисс Мэри и ее две сестры составляли штат школы, и все хорошо знали предметы, которым учили. Они были родом из Шенандоа Вэлли, хорошо помнили Гражданскую войну, и это временами вызывало заметную неприязнь между сестрами и их учениками, выходцами с Севера.

Во время моей учебы в школе мисс Кокрэйн армия генерала Кокса двигалась к Вашингтону. Мой отец был членом комитета, который пытался удерживать мужчин на фермах, снабжая их сельскохозяйственным инвентарем и поддерживая цены на урожай от падения.

Мать была страстным садоводом. Она окружила цветами дом и устроила на вершине холма, где мы жили, небольшие клумбы с разнообразными цветами. Она любила составлять оригинальные букеты, особенно из роз Гомера, украшая их сережками хмеля. В небольших клумбах, плотно засаженными цветами, где хватало места лишь для прополки сорняков и срезания цветов, росли различные сорта, ее любимые — карликовые желтые анютины глазки, барвинки и различные сорта сладкого горошка. Однажды я сказала ей: «У тебя такие замечательные голубые глаза, все равно как у водяных барвинок». Цветы заполняли своим запахом и красками весь дом.

Однажды осенью мы жили несколько недель на высоко расположенной ферме в Сноквалми Вэлли. Пришла молодая индианка и попросила пару обуви похоронить своего ребенка, всегда ходившего босиком. Красивая девушка-южанка, жившая на той же ферме, отдала ей пару белых сатиновых босоножек на высоком каблуке.

Мать с моим маленьким братом несколько недель в году проводила у моего дедушки в Сан-Франциско. У него же отдыхала и я во время своих каникул. Однажды, будучи там, я получила телеграмму от матери с сообщением, что миссис Кокрейн закрыла свою школу и мне необходимо немедленно увидеть Сару Хэмлин. Предполагалось, что она теперь будет готовить меня к вступительным экзаменам в университет. Сара Хэмлин привезла в Соединенные Штаты Пандиту Рамабай, призывавшую в Индии юных вдов отказываться от приношения себя в жертву при сожжении их умерших мужей. Каждое утро Сара Хэмлин занималась со мной алгеброй и тригонометрией в объеме, достаточном, чтобы рекомендовать меня в Университет штата Вашингтон.

Зимний семестр в университете оказался приятным периодом: новые друзья, танцы, пикники на озере, когда позволяла погода. Тот год можно было бы отнести к радостным, не будь беспокойства за здоровье матери.

Следующей весной мать перенесла неудачную операцию. Отец решил, что нам следует вернуться в Сан-Франциско для консультации с хирургами. Упаковали мебель и вся компания — моя мать, отец, братишка, специальная медсестра и отцовская охотничья собака погрузились на поезд, Устроились в довольно комфортабельном доме.

Еще одна операция, рекомендованная лучшими хирургами, опять оказалась неудачной, моя мать так никогда не оправилась. Один из ее дядьев часто приглашал нас проехаться к нему в Клифф Хаус. Это стоило больших усилий моей матери, и следующей весной она умерла. Ужасный удар для нас.

Мой дед убедил нас переехать в его дом, где он проживал со своим братом Марком. Дом частенько посещали двоюродные братья, жившие в долине Сан Хоакин. Вскоре после того как мы переехали, разразилась Испано-американская война. Когда солдаты маршировали от Президио по Ван Несс авеню, чтобы погрузиться на корабли, отправлявшиеся на Филиппины, до меня доносились звуки труб оркестра. И я мчалась по Ван Несс авеню, попрощаться с солдатами из полков штатов Вашингтон и Калифорния. Это были те же ребята, с которыми я танцевала. Они были юны и веселы, в отличие от солдат двух мировых войн. Ребята из долины Сан Хоакин получали увольнительную, чтобы отобедать у нас дома. Кухарка и я готовили огромное количество сладких пирожков, чтобы ребята взяли их для своих товарищей в казармах.

Мой дед взял меня в Южную Калифорнию на встречу со своими друзьями-первопоселенцами. Мы добирались туда в карете, на телеге, верхом на лошади и на муле — увлекательно, но утомительно. Дед же мой, похоже, никогда не уставал. По возвращению на День Благодарения мы отправились в долину Сан Хоакин обозревать его владение.

Я получила диплом на пергаментной бумаге, свидетельствующий о присуждении мне степени бакалавра по музыке. Я приступила к урокам игры на пианино с Отто Бендиксом, учеником Листа, и гармонии с Оскаром Вейлем. Их ученица, талантливая и славная Элизабет Хансен стала моей подругой.

Миссис Мур с детьми вернулась из Европы. Когда Клэр готовилась к поступлению в колледж, произошла трагедия. Дженни, вторая дочь, обгорела до смерти. Ее кружевное платье загорелось от свечи, стоявшей на туалетном столике, и помощь подоспела чересчур поздно. Дженни была красивой, очаровательной и пленительной девушкой. Миссис Мур впала в прострацию, и Клэр пришлось взвалить на себя обязанности главы семьи. Вскоре после этого они вновь отправились в Европу.

Я продолжала занятия с Отто Бендиксом. В Сиэтле, где жила Элизабет Хансен, мы дали совместный концерт. То была довольно амбициозная программа. Помню только, что она включала вариации Шумана для двух фортепиано. По возвращению в Сан-Франциско я играла «Странника» Шуберта с оркестром. Вскоре после этого Отто Бендикс умер, и моя музыкальная карьера оборвалась.

Мой дед простудился, болезнь перешла в воспаление легких и в течение недели он умер. В своем завещании Ул своего наследства он завещал моей тете, и по ¼ каждому из своих внуков. Мой отец предложил поехать на юг для отдыха, продать большой дом деда, а по возвращении переехать в меньший по размеру. Мы нашли приятный дом с видом на Президио^[9].

Жизнь была приемлемой, я часто встречалась с Элеанор Джозеф, подругой Клэр. Клэр обладала язвительным умом и как-то выразилась о старом школьном приятеле: «Он сказал: „Приходи в сад, Мод“, и Мод пошла»^[10]. Я прозвала ее «Калифорнийская Нелл»^[11] и обращалась к ней «Нелли».

Гарриет Леви, жившая рядом с нами по соседству, вернулась из Европы, где во Флоренции встретилась с Гертрудой Стайн и ее братом Лео. Оба интересовались живописью Сезанна. С картинами Сезанна их познакомил Чарльз Лозер. Лео планировал отправиться в Париж и учиться живописи; там они с Гертрудой занялись коллекционированием картин. Гертруда частенько посещала художественные галереи Питти и Уфицци, и бывало разморенная летней жарой, засыпала прямо на одной из скамеек. Она говорила: «Приятно проснуться в окружении картин».

В Египте Гарриет познакомилась за обедом с одним англичанином, который спросил ее: «Скажите, сколько вы платите в Калифорнии за убийство китайца?». Гарриет пришла в ужас: «Я никогда не слышала о подобном!». «В Сан Хосе убить китайца стоит 10 долларов» — ответил англичанин.

Семья Муров опять вернулась из Европы. Старшая дочь Пола, выйдя замуж за доктора Уикстида, осталась в Лондоне. Когда он и его братья были еще малышами, некто подъехал к ним, когда они играли в саду, и спросил: «Здесь живет мистер Уикстид?», они хором ответили: «Мы и есть мистер Уикстид».

Семье нужен был глава, и Клэр вышла замуж за Уильяма де Груши, франко-канадца, выросшего в Бостоне, но переехавшего жить в Сан-Франциско.

Жизнь текла спокойно и неторопливо, пока однажды утром нас и наш дом тряхануло землетрясение. Произошла утечка газа, я поспешила в спальню отца, раздвинула занавески и шторы, открывая окна. Отец, по-видимому, еще спал. Я разбудила его: «Вставай, город в огне». «Это, — произнес он со своим обычным спокойствием, — ничего хорошего Востоку не принесет».

Наша служанка подогревала воду в кухне на спиртовке, чтобы приготовить кофе. Дымоходная труба свалилась, водопроводные трубы вышли из строя, ванны не будет. Я поднялась по холму к входу в Президио, там предрассветным утром генерал Фанстон со своим отрядом направлялся в город, где уже начались пожары.

Отец, который, наконец, поднялся, отправился в финансовый квартал города, чтобы убедиться в безопасности ли банковские сейфы. Убедившись в их целостности, он вернулся домой с четырьмя сотнями сигарет — все, что мог купить. «Для Нелли, для Клэр и для тебя», — объяснил он.

Я отослала служанку за продуктами, какие сможет достать, а сама пошла к Нелли, посмотреть, как обстоят дела у нее. Ее обе служанки — китаянки — готовили еду на импровизированной печке на улице. Нелли находилась в своей потемневшей комнате-библиотеке, занимая свой ум, как обычно погрузившись в какой-то роман.

Когда я вернулась домой, там были Клэр и Гарриет. После ленча на тротуаре Клэр поторопилась к матери и брату в Саусалито, а Гарриет отправилась в Окленд.

Пол Коулс из Ассошиэйтед Пресс встретился с журналистами в полдень в Фэрмаунт отеле на Ноб Хилл. На их вопрос, встретятся ли они завтра опять, он ответил: «Если будет завтра».

Во второй половине дня я уложила семейное серебро в китайский сундучок, попросила брата выкопать глубокую яму в саду, в которую и опустили сундучок. Мы насыпали в яму достаточно много земли, чтобы предохранить серебро в случае, если пожар распространится. Работая в саду, я временами ощущала подземные толчки.

Отец с братом устроились на ночь недалеко от Президио, а я должна была провести ночь в Беркли с друзьями одной знакомой женщины. Света не была и прогулка к парому оказалась долгой и трудной.

Когда мы подошли к парому, город погрузился в темноту. Я спросила, идут ли поезда на той стороне залива. «Конечно», — раздался голос из темноты. Люди толпами поднимались на паром, но беспорядка не было. По счастью, у меня не было возможности на переполненном пароме обернуться назад и взглянуть на горящий Сан-Франциско.

В Беркли предстоял длительный подъем по холму к дому Сиднея Эрмерса, где нас приветствовали, накормили горячей едой и выделили удобные кровати. Я спала урывками и проснулась рано. Газеты в Беркли сообщали тревожные новости. Связь с Сан-Франциско отсутствовала, поэтому я тут же вернулась в Сан-Франциско, оставив мою подругу на попечение Эрмерсов.

Путешествие поездом и на пароме оказалась более нормальным, чем предыдущей ночью. Пассажиры не толпились, португальские музыканты на пароме играли развлекательную музыку. Я повстречала двух своих бывших учителей из школы мисс Лейк; они торопились назад, посмотреть, что осталось от их небольшого дома.

Город еще горел. Прибрежные строения и вся дорога к Ван Несс авеню лежали в руинах. Люди советовали каждому, как пробираться короче и безопаснее, и однако потребовался почти час, чтобы добраться до дома.

Отец с братом оставались в Президио недолго, казалось, сохраннее для имущества находиться рядом с ним и они вернулись домой.

Обмывшись губкой с холодной водой, я вышла на улицу. Проходя мимо дома Анни Фабиано, я остановилась и спросила, как они поживают. Она слыла большим специалистом по гвоздикам, вывела много ее новых сортов. Жара от пламени пожаров привела к тому, что цветы расцвели быстрее, чем в оранжереях. Анни не смогла остановить цветение и разрешила мне унести цветов столько, сколько смогу. Я так и поступила и отнесла их к Нелли.

Там собрались Нелли, ее сестра и оба брата, Клэр и Фрэнк Жако, за которого потом Нелли выйдет замуж. Старший брат Нелли, который управлял делами наследства матери, был в подавленном состоянии. Их доход сгорел в пламени пожара. Ничего не осталось, кроме их собственного дома. На ренту от него жить четверым было невозможно.

В Саусалито Клэр нашла пару пачек сигарет «Венус де Мило», которые мы понятно никогда не курили. Я достала несколько пачек, полученных от отца, и мы все с удовольствием ими воспользовались.

Повар-китаец, служивший у Нелли, приготовил нам замечательный ленч. Лишь спустя несколько недель он признался Нелли, что человек тридцать, его кузенов, чьи дома горели, появились у него в поисках убежища. Он раздобыл мешки с рисом, китайские полуфабрикаты и поместил всех пришедших вместе с продуктами в погреб, где они жили несколько недель и вели себя настолько тихо, что никто в доме не заметил их присутствия.

Когда я вернулась домой, отец сообщил, что владелец нашего дома договорился с рабочими отремонтировать дымоход. Для этого потребуется несколько дней, гораздо больше времени понадобится для восстановления водопроводной сети.

Вместе с нашей служанкой я принялась за чистку дома. Из-за дыма все было черно. Очищая шкафчик, я обнаружила два билета на спектакль «Федра» в греческом амфитеатре Калифорнийского университета с участием Сары Бернар. Я совершенно забыла об этом. Я решила, что отправлюсь в Окленд, перекушу, приму ванну у сестры Гарриет и возьму с собой ее племянницу. Не могла решить, что больше привлекало — театр или ванна.

Восхитительный голос Бернар запомнился мне со времен моей юности. Но тот день был особенно показателен. Оставшись одна в конце первого акта, Федра издает мучительный крик, покидая сцену. Очевидно, Бернар не репетировала и не ознакомилась с большой сценой. С протянутыми руками и пронзительным криком она, казалось, вечно направлялась к выходу. Она продлевала крик, ее золотой голос не кончался. Аудитория затаила дыхание. Наконец она добралась до занавеса и исчезла. Я видела ее во многих трагических ролях, но никогда не была так потрясена. После представления, спасибо удачному случаю, мы оказались вблизи Сары Бернар, когда она садилась в открытый фаэтон, собираясь уезжать. Студенты университета распрягли лошадей и собирались тащить фаэтон сами. Она бесстрашно подставила лицо калифорнийскому солнцу, откинув назад голову и украсив лицо знаменитой сияющей улыбкой.

Жизнь после ремонта дымохода и водопровода показалась нормальной, хотя это было далеко не так. Нелли, как обычно, большую часть времени проводило в своей полутемной библиотеке. Она отбирала книги для продажи.

Клэр с мужем сняли квартиру на Пасифик авеню вдали от пожарищ. Мы продолжали жить экстравагантно, но экономно. Фрэнк Жако позже обозвал нас «компания необходимой роскоши». Мы посещали театры, катались на машинах, пропадали в «Литтл Пэлас Кафе и Отель», ставшим модным торговым центром, где можно было купить парижскую одежду и духи, если позволяли средства, да и если не позволяли.

Майкл Стайн, старший брат Гертруды, вместе с женой спешно приехали из Парижа, чтобы проинспектировать свои доходные дома и определить, что нуждается в ремонте. С собой они привезли «Портрет с зеленой полосой» — мадам Матисс с зеленой, простирающейся вниз линией на лице. Эта картина и остальные были первыми картинами Матисса, пересекшими Атлантический океан. Портрет произвел на меня огромное впечатление, такое же как «Женщина в шляпе» на Гертруду Стайн, когда та впервые увидела ее на вернисаже в Осеннем Салоне 1905 года и тут же приобрела ее.

Мисс Стайн, жена Майкла, последовала примеру Гертруды, приобретая Матисса, но картины Пикассо ей не нравились, как не нравились они и Матиссу. Ни изображения на картинах, ни сами картины не были в его вкусе. Миссис Стайн слепо следовало Матиссу, а Майкл верил жене и тому, во что верила она.

Мистер Стайн был джентльменом. Как-то я одела серебряный пояс с голубым камешком в пряжке, купленный на курорте Саут Си Айленд. Когда взгляд Майка Стайна упал на голубой камень, он вытащил из карман небольшое увеличительное стекло. Обследовав камень, он сказал, что это старинное азиатское стекло.

Мой отец встретил меня однажды на Ван Несс авеню, идущей вместе с супругами Стайн. Позже, уже дома он допросил меня с характерной для поляка предвзятостью: «Кто, ты говоришь, этот германский монументальный памятник, с которым ты была сегодня?»

Миссис Стайн, услышав как-то, что Гарриет и я собираемся когда-нибудь вместе в Париж, предложила мне вернуться с ними. Я прохладно отнеслась к этому предложению, и они подобрали себе более подходящую очаровательную молодую девушку.

Гарриет часто обсуждала нашу поездку в Париж. Сейчас подошло время поговорить о наших планах с отцом. В тот день, когда я ему об этом сообщила, он уклончиво вздохнул. Наконец сказал, что закроет дом и поселится в своем клубе. Мой брат вполне мог жить оставшиеся два университетских года в Калифорнии, в Беркли.

Мы смогли отправиться лишь в сентябре 1907 года. Нам предстояло в сильную жару пересечь весь континент, и пока проводник приводил наше купе в порядок, Гарриет и я сидели в салоне, где Гарриет и глава отделения психологии Эдинбургского университета впервые завязали разговор. Этот разговор перешел в длительные беседы.

В Нью-Йорке мы остановились в приличном отеле, на крыше которого был сад, где обедала Лилиан Рассел. Там же обедали и мы. Нелли к этому времени уже была замужем и вместе с Фрэнком Жако поселилась в Нью-Йорке. На следующий же день Нелли повела меня смотреть Назимову в «Кукольном доме»^[12]. Ее славянский темперамент не подходил для роли Норы. Это была последняя постановка Ибсена, которую мне довелось увидеть.

Назавтра мы отправились на пароход и проехали мимо огромной стройки, где трудились мириады рабочих на месте, которое вскоре станет станцией Грэнд Рэпид. Почти библейское зрелище.

Нелли послала на корабль цветы, книги, журналы и фрукты. Мне достались письма Флобера, Гарриет — Lord Jim^[13], которую она расценила как бестактный выбор со стороны подруги, пославшей книгу.

Среди публики на корабле выделялся командир корабля, человек в годах. Однажды он заговорил со мной, когда я на палубе после обеда читала книгу. Мы провели большую часть путешествия вместе. Гарриет не обсуждала со мной этот эпизод, но я видела, что она считала меня недостаточно благоразумной. Командир и я спокойно попрощались, когда мы пересаживались на катер, доставивший нас к зданию порта Шербур.

Был праздничный день, люди танцевали прямо на улицах. Мы решили переночевать в Шербуре и утренним поездом отправиться в Париж. Под окном отеля в мягком французском воздухе раздавались французские голоса, певшие французские песни.

2

Проснувшись, в ожидании, когда принесут кофе, я открыла ставни и высунулась из окна. Внизу, в скверике напротив, люди чистили территорию, орудуя какими-то странными метлами и ведрами с водой. По сравнению с уборкой улиц в Сан-Франциско, это напоминало скорее домашнюю уборку.

Мы сели в поезд, состав судорожно дернулся, и отправился в путь. Нам достались места у окна. Кондуктор сказал, что имеется вагон-ресторан, где для нас тоже зарезервированы два места.

Пейзаж, мелькавший за окном, был восхитителен, в полях виднелись красные маки, белые нивяники, васильки и над всем этим распростерлось божественное голубое небо. Миниатюрные деревеньки, домики, жмущиеся друг к другу, церковь, коровы, волы, вспахивающие землю — полная благодать. Гарриет задремала. Во второй половине дня, когда осталась позади Нормандия, появился кондуктор, отрезал часть наших билетов и сообщил, что через полчаса прибудем в Париж.

Конечная станция была запружена и оживлена — ничего подобного в жизни я не видела. Люди входили, выходили, одни торопились — направо, другие — налево. Понадобилось довольно много времени, чтобы привыкнуть к французской суматохе.

Получив на таможне багаж, мы решили вместо большого и закрытого дилижанса нанять два фиакра и по дороге к отелю присмотреться к Парижу. Нелли посоветовала нам снять номер в «Магеллане», недалеко от площади Этуаль и Булонского Леса. Его ресторан был хорошо известен и славился отменной едой.

Номера оказались просторными — для каждой из нас имелась спальня, ванная и туалетная комната. Тут же зашла Гарриет — оказывается, она уже позвонила Майку Стайну, дала знать о нашем прибытии и о намерении, не откладывая, навестить их.

Мы снова оказались в этих удивительных фиакрах. Улицы не походили одна на другую, один квартал никак не напоминал другой; даже каждый дом внешне отличался от соседнего. Роскошные жилища могли соседствовать с продуктовыми лавками или прачечными. В те дни не требовалось покидать свой район, чтобы сделать покупки. Повсюду встречались цветочницы и цветочные магазины и вообще много интересного.

Семья Майкла Стайна проживала тогда (как и многие годы впоследствии) на улице Мадам, в здании, прежде принадлежавшем протестантской церкви. Огромная гостиная когда-то служила местом богослужения и занятий воскресной школы. Освещалась комната дневным светом благодаря нескольким огромным окнам, расположенным на одной стороне, и выходящими в сад; стены были увешаны множеством картин.

Нас встретили супруги Стайн [Майкл и Сара] и Гертруда Стайн. Гертруда Стайн целиком завладела моим вниманием, и это продолжалось в течение долгих лет нашей совместной жизни, и далее, в мои опустошенные годы после ее смерти. Вся бронзовая, загоревшая под солнцем Тосканы, с золотым оттенком теплых каштановых волос — такой она предстала предо мной. На ней был теплый вельветовый костюм с большой круглой коралловой брошью. Говорила очень мало, но много смеялась. Мне казалось, что ее голос исходит из этой броши. И ни на какой другой этот голос не был похож — глубокое, сочное, бархатное, замечательное контральто, как два голоса. Она была крупной, грузной с небольшими деликатными руками и необыкновенно прекрасной, будто вылепленной, головой. Ее голову часто сравнивали с головой римских императоров, но позднее Дональд Сазерленд утверждал, что ее глаза характерны скорее для древних греков.

Нам подали чай, и вскоре после этого мы ушли. Гертруда Стайн пригласила меня на следующий день посетить ее квартиру на улице Флерюс и вместе отправиться на прогулку.

От всех событий, в один день случившихся, голова моя шла кругом. Вкусно отобедав, я принялась за книгу, но вскоре заснула. Утром распаковала вещи. Гарриет хотела перекусить на свежем воздухе в одном из ресторанов в Булонском лесу. На случай возможного опоздания мне показалось разумным послать petit Ыеи^[14]. Я таки опоздала на полчаса.

Когда я добралась до улицы Флерюс и постучала в громадную входную дверь во дворе, ее открыла сама Гертруда Стайн. По сравнению со вчерашним днем она выглядела по-иному. В руках — моя записка, на лице — ни следа от прежней ободряющей улыбки. Ныне она предстала мстительной богиней, и я испугалась. Я не знала, что случилось или чего ожидать.

Даже сейчас не могу описать. Походив вдоль длинного флорентийского стола, удлиненного еще больше двумя прилегающими столиками, она остановилась передо мной и сказала: «Ну вот, теперь вы понимаете. А сейчас забудем об этом. Еще не поздно отправиться на прогулку. Пока я переоденусь, можете посмотреть картины».

Стены комнаты — с cimaise^[15] до потолка — были покрыты картинами. Мебель и предметы окружающей обстановки восхитили меня. Вот и сейчас напротив меня — большой тосканский стол, тосканский же старинный восьмиугольный столик с тремя массивными изогнутыми ножками-лапами, двухэтажный буфет в стиле Генрих IV с тремя вырезанными орлами на верхней части. Только после того, как мне довелось протирать пыль с этой и другой мебели, я по-настоящему оценила ее красоту, детали и пропорции. Здесь, в комнате на улице Кристин^[16], от предметов, что были на улице Флерюс, осталось лишь несколько: терракотовые, XVII века, фигурки женщин, да несколько артефактов итальянской керамики.

К тому времени, когда я разглядела мебель и всю обстановку, в комнату вернулась Гертруда Стайн, на сей раз более похожая на вчерашнюю. Улыбка пробилась сквозь хмурость, а из броши, как прежде, исходил ее глубокий смех. Она поинтересовалась Гарриет, ее здоровьем, настроением и способностями, говоря о Гарриет фамильярно, как о знакомой. Затем мы совершили нашу первую прогулку. В окрестностях Люксембургского сада она обратилась ко мне со словами: «Элис, посмотри на осеннюю лиственную ограду». Но я не решилась ответить ей той же фамильярностью.

Люксембургский сад был заполнен; одни ребятишки пускали кораблики в искусственном водоеме-озере, другие — вертели обручи с колокольчиками, точно такими же, какими я играла в детстве в парке Монсо. Няньки все еще носили длинные пелерины и накрахмаленные белые чепчики с длинными и широкими лентами. Гертруда Стайн провела меня садами через Малый Люксембург на бульвар Сен-Мишель. По дороге расспрашивала, какие книги читала на корабле, и переведены ли на английский язык письма Флобера. Она предпочитала не читать и не разговаривать на французском и немецком языках, хотя владела и тем и другим.

То тут, то там можно было видеть студентов с цветными ленточками, свидетельствующими о принадлежности к тому или иному факультету Сорбонского Университета. Гертруда Стайн знала хороший кондитерский магазин на Левом берегу [Сены], где продавали пирожные и мороженое, и предложила полакомиться, что мы и сделали, заказав миндальное мороженое, точно такое же, как в Сан-Франциско. Мы поедали сладости на свежем воздухе, сидя за столиком на тротуаре. Гертруда пригласила меня и Гарриет непременно поужинать у них в субботу и встретиться с художниками.

На следующее утро я отправилась на Правый берег, намереваясь получить рекомендательное письмо и забрать возможную почту в банке, что на Вандомской площади. Я обнаружила довольно неприятное письмо от капитана, на которое и не собиралась отвечать. Положив письмо в сумочку, я пошла к Тюильри. Там, присев около искусственного озерка, разорвала письмо на мелкие кусочки, и, надеясь, что меня никто не увидит, бросила их в воду. Затем через Елисейские поля вернулась в отель. Ладно, с этим эпизодом покончено.

Я предприняла несколько утренних и послеобеденных прогулок по разным местам, находя Париж все более и более очаровательным. В Лувр не заходила и не собиралась этого делать до следующей недели. Прежде всего, следовало поближе познакомиться с городом, которому предназначалось стать моим домом.

В субботу я постучала в дверь студии. На сей раз то была не Гертруда Стайн, а ее брат Лео. Вряд ли я бы признала его, сравнивая с сестрой — они совершенно не были похожи. Гертруда походила на родственников с отцовской стороны, братья — друг на друга. Внешне Лео весь, как и Гертруда, Стайн, казался золотисто-бронзовым; борода тоже отсвечивала золотом. Эдит Ситуэлл рассказала мне, как ее отца спросили, похожа ли дочь на него. Он ответил: «Да, но ей недостает „этого“», — и указал на бороду. Как и Гертруда, Стайн, Лео был одет во все коричневое. И одинаковые сандалии, сделанные во Флоренции по модели дизайнера Раймонда Дункана. Дункан скопировал модель с греческой вазы в Британском музее. У Лео была красивая пружинистая походка, он нес свое высокое тело с неподражаемой грациозностью. В то время он вел себя вполне дружелюбно. Но позднее, когда они с Гертрудой Стайн разошлись в оценке Пикассо и ее литературного творчества, он стал необоснованно критичным и невыносимым.

В студии вместе со Стайнами присутствовал и невысокий, очень смуглый и крайне оживленный молодой человек, Альфред Морер, американский художник; близкие звали его Альфи. Веселый и остроумный, он любил шокировать друзей. Однажды вечером, будучи в гостях у Стайнов во Фиезоле, он глядя с террасы вниз, на долину Арно, вздохнул: «Должно быть, там десять тысяч гурий». «Но десять тысяч чересчур много», — заметила Гертруда Стайн. «Но не для меня», — ответил Альфи.

Служанка Элен энергично постучала в дверь, призывая к обеду. Гертруда Стайн вывела нас из студии, закрыв ее на американский замок^[17]. Расположенная рядышком дверь в павильон была открыта, и узким коридором, через первую же справа дверь, мы проследовали в столовую. Столовая была небольшая по размеру, да еще уставленная вдоль одной стены книжными полками. По обе стороны от двойных дверей — одна напротив другой — во всю их высоту висели акварели и рисунки Пикассо.

Когда мы сидели за столом, послышался громкий стук в дверь. Элен объявила о прибытии месье Пикассо и мадам Фернанды и в то же мгновение они вошли — возбужденные, не переставая говорить. Пикассо, очень смуглый, черноволосый, с удивительными сверкающими, всевидящими черными глазами, над одним из которых нависла узкая челка, доказывал своим резким испанским голосом: «Вы же знаете, как испанец, я предпочитаю приходить вовремя, таков я всегда!». Фернанда же своим характерным жестом — в наполеоновской манере с поднятой над головой рукой и указательным пальцем, направленным вверх, попросила у Гертруды Стайн извинения^[18]. Новый костюм на ней, сшитый к завтрашнему вернисажу в Осеннем Салоне, не был доставлен в срок и, разумеется, не оставалось ничего другого, как подождать посыльного. Фернанда была грузной женщиной с необыкновенным, естественного цвета maquillage^[19], черными, узкими глазами. Вылитая одалиска. Внимание, которое она привлекла, польстило ей и она, умиротворенная, уселась.

Ужин был прост, но вкусно приготовлен. Элен не умела, да и не любила готовить сложные блюда или те, которые требовали большого времени. Она бы не рискнула приготовить восхитительные французские блины. Но все, требующее жарки, она доводила до совершенства. Баранья нога неизменно оказывалась редкостно вкусным угощением. Элен обычно ставила ее в духовку, отправлялась по делам поблизости от дома, но в нужный момент возвращалась, чтобы облить жиром мясо.

За столом велся оживленный разговор. Во время десерта появилась Элен с сообщением: в студии очередные гости. Гертруда Стайн заторопилась из-за стола. Вскоре мы последовали за ней и обнаружили ее сидящей в высоком кожаном тосканском, в стиле Ренессанс, кресле: ноги покоились на нескольких седловатых подушечках, наставленных одна на другую.

Она представила нам привлекательного рыжеватого человека, Пьера Роше, который, коверкая слова, говорил на нескольких языках, включая венгерский; Ганса Пуррманна, немецкого художника, адепта Матисса; Патрика Генри Брюса, убедившего (вместе с Майклом Стайном) Матисса открыть свою школу; Сайена, талантливого инженера-электрика, расставшегося с карьерой в фирме Томпсон-Хьюстон, чтобы приехать в Париж учиться искусству рисования; группу обитателей Монмартра, окружавших Пикассо, как квадрилья тореадора; Жоржа Брака; и некоего Кремница, который мог петь песню «Старая Кентская дорога» с заметным французским акцентом. Также присутствовали: француз Аполлинер, испанский художник Пишо и некий, похожий на Греко, ювелир.

Фернанда и Брак затеяли игру в des incroyables^[20]. Брака я приняла за американца. Но настоящим американцем оказался Уильям Кук, который рисовал портреты английских герцогинь, затем деятелей Римской империи, включая многих кардиналов, но оставил живопись и переключился на гравюры.

К тому времени, когда Гарриет переговорила с каждым из представленных (а также непредставленных), она уже была готова уйти. Гертруда Стайн договорилась с нами о встрече завтра на вернисаже в Осеннем Салоне. Она также спросила, не хотела бы я взять уроки французского языка у Фернанды, которая получила хорошее образование и читала вслух басни Лафонтена, пока Пикассо рисовал портрет Гертруды Стайн.

Мы выбрались на вернисаж рано и безо всяких трудностей разыскали salle des fauves^[21], диких животных, как их называли. Пикассо окружала его квадрилья, за исключением Брака, проявлявшего двойную лояльность — он находился в толпе, окружавшей Фернанду. Заметив Гарриет и меня, она подошла к нам своей тяжеловесной походкой и представила своих друзей: Алису Дерен, чья невозмутимо-спокойная красота заработала ей прозвище La Vierge — Дива, и Жермен Пишо, чья внешность была полной противоположностью.

Я переговорила с Фернандой и выразила желание брать у нее уроки французского языка. Не смогла бы она приходить по утрам в отель и заниматься там? Она назвала меня Миис (Мисс) Токлас и сообщила плату: за урок — два с половиной франка (пятьдесят центов). Я предложила оплачивать извозчика. «О, нет, — засмеялась она. — Я поеду автобусом или на метро». Мы выбрали день на следующей неделе. Подошла Гертруда Стайн, поболтала с тремя обитателями Монмартра и поинтересовалась, договорились ли мы об уроках. «Она будет приходить по утрам в 10 и оставаться до часу дня», — ответила я.

Помещение постепенно заполнялось. Присутствовали не только французы, но и русские, несколько американцев, венгры и немцы. Шли оживленные, хотя и не всегда дружелюбные дискуссии. Хрупкая русская девушка объясняла свою картину: обнаженная, держащая в воздухе отрезанную ногу. То было начало русских ужастиков. Она была студенткой в школе Матисса. В первый же день, когда Матисс пришел осмотреть картины, он, как обычно, спросил ее: «Что вы пытались изобразить, мадмуазель?» Она ответила, ни минуты не колеблясь: «Модерн, новизну». Класс зааплодировал.

К нам подошел Пикассо. «Вы будете брать уроки у Фернанды?» — спросил он и добавил: «Она очень образована, но скучна, постарайтесь не заразиться этим от нее. Гертруда должна привести вас ко мне». И закончил со смехом, похожим на ржанье жеребенка: «Я тоже живу на Монмартре».

На следующей неделе семья Майкла Стайна пригласила нас на ленч. В приглашении была приписка, сделанная рукой Майкла: «После ленча я возьму Элис в Лувр. Это скандал, что она еще не удосужилась туда сходить. Я полагал, она интересуется живописью». Возможно, я и интересовалась, но мой главный интерес заключался не в этом.

Ленч состоялся в гостиной. Аллан, маленький сынишка Стайнов, вертелся тут же. Когда мать замечала его присутствие, то не упускала возможности погладить; отца же заботило больше, как доставить ребенку удовольствие. Оба, Матисс и Пикассо, уже сделали его портреты — самая большая награда, которая выпала в жизни на его [Аллана] долю.

После ленча Майкл и я направились к реке, прошли пешеходным мостиком, и скоро очутились в Лувре, у постамента Ники Самофракийской. Майкл быстро провел по этажным пролетам в Квадратный зал. Меня ожидал удивительный сюрприз: картина Джорджоне «Сельский концерт». Но удалось постоять у нее лишь мгновение, меня в спешке тащили вдоль длинной галереи. «Чтобы ты знала, — объяснял Майкл, пока мы неслись мимо километров картин, — как найти то, что надо». Я была изнурена.

Напротив, на улице Риволи мы отведали мороженого в неповторимой венгерской кондитерской.

Гарриет и я, две калифорнийские девушки, почувствовали, что нуждаемся в более спокойной, чуть ли не в домашней обстановке. Гарриет предложила снять меблированную квартиру. В газете «Фигаро» я нашла скромное объявление: граф К. желает сдать в аренду этаж в своем доме для двух персон. Гарриет отнеслась к объявлению более скептически, чем я, но посоветовала немедленно проверить.

После ленча я направилась на улицу Фэзандери. Дверь небольшого каменного домика отворил очень вежливый дворецкий и отвел меня в салон, уставленный мебелью XVIII века, с большим роялем и вазами с оранжерейными цветами. Почти тут же появился молодой человек и представился: месье де Курси. Он говорил на английском, оксфордском английском. «Вы пришли по поводу квартиры? — спросил он. — Она состоит из трех комнат и ванной». По его мнению, квартира была вполне подходящей для двух дам.

Узкая лестница вела на следующий этаж, где находился салон, менее изысканный, чем внизу, но меблированный с тем же вкусом, телефон и две спальни, выходящие окнами на маленький внутренний дворик, где видна была конюшня и кучер, моющий двуколку. Месье де Курси показал мне ванную, разделявшую спальни. Мы спустились на первый этаж, и я спросила, какова плата за показанную мне квартиру на втором этаже. Он поинтересовался, в каком отеле мы остановились и сколько за него платим. «Я ожидаю, — объяснил он, — взимать на одну треть меньше». «Подходит, — ответила я, — если включить сюда и питание». «О, — воскликнул месье Курси. — Моя мать, которая, кстати говоря, гостит у друзей на Луаре, исключительный гурман. У нас прекрасная кухарка, к тому ж тут много хороших магазинов». Я договорилась привести на следующее утро свою подругу. После чего попрощалась и помчалась в отель сообщить Гарриет о моей, как я уверилась, находке.

Гарриет удивилась и обрадовалась. Ранним утром следующего дня мы поторопились на улицу Фэзандери. Комнаты, предназначенные для нас, были уставлены красивыми цветами. В ванной висели полотенца. Гарриет пришла в восторг от всего и спросила, можно ли въехать завтра. «Приходите к ленчу, — ответил месье де Курси, — в час дня».

Вернувшись в гостиницу, мы оповестили администратора о наших планах. Она благожелательно пообещала, что горничная поможет нам упаковать вещи. У Гарриет было полно картонок — набор для шитья, писчие принадлежности, украшения, туалетные принадлежности — она все начала укладывать и перевязывать для надежности резиновой ленточкой.

Мы перебрались в наше новое жилище на улице Фэзандери следующим утром. Не успели целиком распаковаться, как позвали к ленчу. Повар был действительно великолепен, стол сервировали серебром и резным хрусталем. Ленч включал салат из моллюсков, отбивные из баранины, обжаренные в сухарях, со свежим зеленым горошком, а на десерт — мороженое с земляникой. Запивали еду тонким белым вином с виноградников их друзей в долине Луары. Кофе подали в салоне. Месье Курси поинтересовался, не музыкант ли кто-либо из нас, и выразил готовность сыграть что-нибудь из Шопена. Он технически хорошо сыграл несколько этюдов с интересной интерпретацией.

Наш хозяин поинтересовался, не хотим ли мы пойти вечером в «Фоли Бержер». Гарриет предпочла отложить посещение на завтра. Она также попросила, если нетрудно, сделать ужин легким — чашка бульона, овощи и компот или свежие фрукты — и принести его в нашу гостиную.

Я написала несколько писем и записку Гертруде Стайн, извещая о нашей находке и приглашая к нам на ленч в удобное для нее время. Ужиная в нашей комнате, мы поздравили друг друга с удачным решением проблемы.

На следующее утро мы наняли фиакр, объехали Булонский лес, водопад, спустились к реке, огибавшей ипподром, к ресторану Прэ-Каталан и вернулись к себе. Месье де Курси собирался позвонить в «Фоли Бержер» и заказать билеты на вечернее представление.

После ленча Гарриет легла отдохнуть, а я прогулялась вдоль улицы Виктора Гюго, поглазела на витрины, и вернулась, чтобы пообедать и переодеться. Представление в «Фоли Бержер» было красочно поставлено. А то, что было непонятно, все равно воспринималось с удовольствием. Собралась многонациональная публика. Во время антракта в фойе разодетые молодые женщины прогуливались в одиночку и парами, стараясь привлечь внимание мужчин. Одна из них, услышав, что мы говорим по-английски, заметила: «Я тоже говорю по-английски». Месье де Курси это не обескуражило. После представления наш молодой хозяин пригласил нас на ужин в ресторан Пейяр, после чего Гарриет почувствовала себя усталой. И на следующий день за ленчем, когда месье де Курси заговорил о посещении «Комеди Франсез», мы обе запротестовали, решив пропустить один вечер. Что и сделали. А уж потом посмотрели классическую постановку «Рю Блаз» с Жаном Муне-Сюлли в главной роли.

Гертруда Стайн пришла на ленч и положила конец нашей жизни в этой квартире. Она рассматривала продолжающееся отсутствие мадам де Курси объяснимым лишь одним: неведением, что у сына в ее доме проживают две девушки. А потому нам следует в конце недели съехать с квартиры, прежде чем возникнут осложнения. «Найдите отель в нашем квартале и немедленно переезжайте, — заявила она. — Если у вас будут трудности, пошлите мне petit Ыеи, но я не думаю, что они будут».

Итак, мы опять стали паковаться и за обедом объявили о нашем решении месье де Курси. Бедный юноша! Он все повторял: «Но я полагал, что вас здесь все устраивает, что вы вполне довольны, даже счастливы. Моя матушка будет разочарована, не найдя вас по возвращению. Что я ей скажу?». Гарриет молча улыбалась — мы договорились не давать никаких объяснений. Никто из всей троицы не ощущал себя свободным в выражении своих чувств. После обеда мы извинились и отправились заканчивать сборы. Отъезд существенно отличался от прибытия.

На следующее утро мы, возможно чересчур игриво, попрощались с месье де Курси. От Гертруды Стайн пришла petit Ыеи с советом попробовать удачу в отеле Юниверс на бульваре Сен-Мишель. Туда мы и поехали.

Отель был приятно расположен между садом Малого Люксембургского дворца и садом Института глухонемых. В этом отеле останавливался Стриндберг. Гарриет досталась большая комната с окнами, выходящими на Малый Люксембургский дворец, а мне — меньшая, с видом на сад Института. В номере имелись две ванны.

Мы только начали распаковывать вещи, и в комнатах еще царил беспорядок, когда появилась Гертруда Стайн с небольшим букетом цветов для Гарриет и шоколадом для меня. С порога она сообщила, что, по ее мнению, мы сделали удачную замену. Экономически выгодную, во всяком случае, ибо плата за номер составляла половину платы за квартиру и четвертую часть от стоимости пребывания в отеле «Магеллан». К тому же требовалось лишь 20 минут, чтобы пересечь Люксембургский сад и дойти до улицы Флерюс, 27. Гертруда Стайн и я могли теперь вместе совершать прогулки и посещать разные мероприятия.

То было началом моей дружбы с Гертрудой Стайн, и с тех пор я должна была обращаться к ней только по имени. Но никогда не приспособилась называть жену Майкла Стайна «Салли» — она так и осталась Сарой. С Майклом все обстояло проще. Мне доводилось больше встречаться с ним, чем с Сарой, но чаще всего я виделась с Гертрудой.

Гарриет и я навещали улицу Флерюс по субботним вечерам. Трижды в неделю у меня были уроки французского. Поскольку Фернанда проявляла мало интереса к чему-нибудь, кроме одежды и духов, я вскоре стала брать ее на выставки картин и встречаться с ее подругами — Алис Дерен и Жермен Пишо в ее квартире на Монмартре. Квартира была меблирована с большой тщательностью арендованными вещами: пианино, турецкие покрывала для кровати и стола, чаши из матового стекла и пепельницы. Испорченный вкус. Я предложила Фернанде пригласить подруг к нам в отель на чай, но она отложила визит. Гертруда объяснила: Фернанда считает высказывания Алис Дерен чересчур откровенными и не для ушей Гарриет. Я так не находила.

Фернанда оказалась трудной знакомой, завидовала другим женщинам, их красоте, вниманию со стороны мужчин. Но была без ума от Эвелин Зо — маленькой, бесцветной, невыразительной актрисы и модели, которая в то время не сходила со страниц газет.

Фернанда привораживала Пабло своей внешностью. Гораздо позже, когда они расстались окончательно, он выразился о ней так: «Мне никогда не нравились ее фокусы, но ее красота всегда удерживала меня». Во время болезни Фернанды, Пабло оплатил большую часть расходов за ее пребывание в отличной частной лечебнице. Когда я посетила там Фернанду, то поразилась ее красоте.

Фернанда поведала мне превеликое множество историй о Ван Донген, Жермен Пишо, Мари Лорансен. Мари Лорансен в те ранние годы выглядела простоватой девушкой — близорукие, навыкате глаза, чересчур толстые губы, а по темпераменту и поведению напоминала нам некое странное мифологическое животное. Фернанда говорила, что Мари, словно маленькое животное, издавала шипящие, диковатые звуки, и Пабло не мог выносить ни их, ни ее саму.

Гертруду одолевало желание узнать, носит ли Фернанда свои большие золотые испанские серьги в виде колец. Лишь несколько недель спустя мне открыли смысл этой заинтересованности. Фернанда поссорилась с Пикассо, и сейчас, по прошествии некоторого времени, снесла их в ломбард. Это означало, что для нее наступило безденежье, и они скоро помирятся.

Фернанда отказалась от своей квартиры и переехала в студию Пикассо на улице Равиньян. Именно в этот период я стала брать ее с собой за покупками, на выставки собак и кошек, на все, что могло бы послужить ей темой для разговоров. Пабло остался благодарен мне, сбыв с себя заботу о Фернанде.

Я встречалась с ними по субботним вечерам на улице Флерюс. Там же, среди множества прочих, увидела и Луиз Хейден. Луиз собиралась стать концертным пианистом, готовилась в Мюнхене, но устав от города, переехала с матерью в Париж. Они нашли хорошо отапливаемую квартиру на бульваре Распай и я часто их навещала. Вскоре Луиз стала одним из любимейших учеников Филлипа^[22], известного в Париже наставника и пианиста. Гертруда считала, что именно он научил ее играть чересчур быстро.

Однажды пересекая Люксембургский сад, я встретила Лесли Хантера, художника из Сан-Франциско, крупного, упитанного шотландца. Он навещал меня и брал с собой в длительные, холодные, зимние прогулки. Я показала ему картины на улице Флерюс, он был глубоко шокирован. Он пожалел, что пошел смотреть их. Ведь его стиль вырабатывался под влиянием сэра Томаса Лоуренса.

В этот период произошел новый и тревожный инцидент. Еще в Сан-Франциско Гарриет попала под влияние миссис Кинг, обладавшей мощным интеллектом. Миссис Кинг, жена викария Высшей Церкви, пыталась вбить в голову Гарриет концепцию своего мужа о Боге. Бедняжка Гарриет, терзаясь, поделилась своими проблемами с Гертрудой. Между ними состоялись продолжительные дискуссии, и однажды Гертруда сказала девушке, что у нее ничего другого не остается, как покончить с собой. Это расстроило меня больше, чем саму Гарриет, которая впала в глубокий транс. Гертруда отправилась домой, а я — обедать. Вернувшись, я обнаружила в своей комнате на письменном столе записку, нацарапанную Гарриет. В ней содержалась просьба не будить ее утром — она сама даст знать, когда проснется. Я уснула за чтением одного из тридцати томов о жизни Жорж Санд, который приобрела в лавке поддержанной литературы на улице Вожирар.

Ранним утром Гарриет разбудила меня, повторяя: «Элис, быстренько иди ко мне». Набросив платье, я поторопилась к Гарриет. Она сидела на кровати, ее маленькие выразительные глаза блестели как никогда прежде. «Я видела Бога! — сказала она блаженным голосом. — Он явился мне в виде капли воды с небес». «Очень рада за тебя», — начала было я, но она жестом прервала: «Иди к Гертруде и немедленно приведи сюда. Я неотлагательно должна ее видеть».

Одевшись, я спустилась в холл, наняла фиакр и попросила отвезти на улицу Флерюс, и там подождать. На часах было половина девятого. Элен предупредила, что мадмуазель Гертруда еще спит, а будить себя не позволяет. Но этим утром было неотложное дело. Элен отправилась наверх, и я услышала сильный стук в дверь. Наконец, служанка вернулась с известием, что мадмуазель одевается и скоро спустится, а пока она приготовит для нас кофе. Добрая Элен!

Когда Гертруда появилась, я рассказала, что произошло. Гертруда разразилась смехом: «Гарриет предпочла видеть Бога, а не убивать себя. Что же мне делать с ней? Придется найти того, кто возьмет на себя решение ее проблемы. Может, Салли».

В отеле я оставила их наедине, а сама приняла ванну, оделась и выпила еще кофе.

В течение нескольких последующих дней имели место таинственные беседы Гарриет с Сарой, адептом Научной Церкви Христа. Уговаривали ли ее присоединиться к этой церкви? Со мной не делились, но в тех редких случаях, когда я видела Гарриет, она стала прежней.

В эти же дни Гертруда рассказала мне, что Салли не потерпит ее участия в духовном спасении Гарриет. Да, и сама Гертруда не желала этим заниматься. Поэтому мы уходили гулять или посещали картинные галереи.

Но вскоре Сара решила, что Гарриет отнимает чересчур много времени, от чего страдают ее занятия рисованием. Как раз в то время Сара стала любимой ученицей Матисса в школе, которую она и Патрик Генри Брюс убедили его открыть. Они же нашли и очень большую студию недалеко от квартиры Матисса и его собственной студии. Студия была дешевой даже по тем временам. Гертруда всегда величала Матисса le cher maitre^[23], в насмешку, конечно.

Школу посещали иностранцы — три американца, несколько чехов, молодые венгры, итальянец, группа немцев. Молодая и привлекательная русская девушка, Ольга Мерсон липла то к одному, то к другому юноше. Ее не трогало их безразличие к ее прелестям. В конце концов, она проявила особый интерес к самому cher maitre. Он был светловолос, носил очки с позолоченной оправой, что делало его похожим на немецкого профессора. Возможно, в память о его студенческих годах в Германии?

Среди студентов существовала большая разобщенность во мнениях и серьезная ревность к близости Сары Стайн и Матисса — результат приобретения его картин Майклом Стайном. Пат Брюс обычно появлялся на улице Флерюс по субботним вечерам после визита на улицу Мадам. У него был острый глаз и не менее острый язык. Он считал, что Сара Стайн обожала Матисса скорее как мужчину, чем художника, ибо Брюс был искренним поклонником и последователем школы Матисса. Отзываясь о том времени, он говорил, что достойна сожаления борьба не великих художников, а второстепенных. Не был ли он одним из таких?

Брюс был несимпатичен как человек, ничтожен как художник, но соглашался с мнением Матисса о Пикассо. Матисс утверждал, что симпатия Гертруды к Пикассо и ее визиты на улицу Равиньян были вызваны скорее спектаклем, который она имела возможность наблюдать. Гертруда, услышав это, разразилась характерным для нее приступом смеха, даже не рассердилась. У меня же начинало складываться собственное мнение о cher maitre.

Сара Стайн сообщила Гертруде, что отказалась от духовной опеки Гарриет. По их мнению, эту проблему следовало передать Дэйвиду Эдстрому. Дэйвид Эдстром был привлекательным молодым шведским скульптором. Живя во Флоренции несколько лет, он знавал многих американок, но ни одной, подобной Гарриет, прежде не встречал. Вскоре он поведал Гертруде интересные истории о духовной жизни Гарриет.

3

Пока я встречалась с женщинами Монмартра, Гертруда вносила последние правки в гранки повести «Три Жизни» и продолжала работать над монументальным произведением «Становление американцев»

^[24]. Она дала мне прочесть несколько страниц. Произошло это тогда, когда она заметила, что ее теория о зависимых независимых и независимых зависимых натурах увлекла меня и что я сама анализировала нескольких знакомых мне людей. Она заставила меня рассказать, что я знала и как я пришла к этому пониманию. Это было так удивительно и увлекательно, ничего подобного до сих пор я не испытывала. Я даже сказала, вызвав у нее смех, что это куда интересней, чем будущие картины Пикассо.

Изучение характеров для «Становлении Американцев» привело Гертруду к теории двух групп натур у мужчин и женщин: независимых зависимых и зависимых независимых, основанных на характеристике, которую она назвала «глубинной натурой». Это связано со сходством и различием людей, но более всего их поведением в различных ситуациях^[25].

«Самая сильная черта каждого и есть его фундаментальная глубинная натура. Почти в каждом мужчине и почти в каждой женщине наличествуют и другие виды натур, но все они смешаны с глубинной натурой индивидуума. Некоторые мужчины несут в себе агрессивность, у некоторых характер представляет смесь глубинной натуры с другой натурой или другими видами натур с их собственными. Существует два типа мужчин и женщин: те, у кого зависимая независимая натура и те, у кого независимая зависимая натура. Первые всегда каким-то образом „обладают“^[26] теми, в чьей любви нуждаются; вторые обладают властью над другими, но только тогда, те, другие начинают немного любить первых и эта любовь придает им силу для доминации. Многие мужчины и женщины таят в себе силы сопротивления, многие хранят в себе силы, характерные агрессивностью. Натура каждого индивидуума всегда проявляется от рождения до смерти, повторяясь, т. е. постоянно проявляется в каждом. Таким образом, существуют два типа мужчин и женщин: зависимый независимый и независимый зависимый. У первого вида внутренняя сражающаяся сила заключается в сопротивлении, у вторых — в агрессивности».

«Признавая и наблюдая различные типы людей [зависимые/независимые и независимые/зависимые], изучая их различные стороны бытия и деятельности, такие как познавание мира и жизни, движение от размышления к чувствам, осознавая смысл бытия, признавая разнообразие чувствительности, эмоций и что представляет собой глупость в бытии, разнообразие способов изложения своих мыслей, способов изучения жизни, способов быть похожими — все эти стороны бытия всегда во мне, наполняют меня способностью видеть, чувствовать, учат понимать, иногда наделяют меня возможностью рассказывать. Некоторые из них творят из себя целостную личность [независимые натуры], некоторые представляются целостными по отношению к другим [зависимые натуры].

Это интересно, поскольку иногда служит объяснением мелодрамы. Иногда личность предстает для меня сразу целиком и полностью, иногда исторически, т. е. в развитии. Все, что люди делают в жизни тогда, для меня абсолютно ясно, их жизнь, любовь, пристрастия в еде, удовольствия, курение, брань, питье, страдания, танцы, ход мыслей, работа, походка, манера разговора, смех, сон, страдания, шутки — все в них ясно, для меня они предстают целиком и полностью. И такими предстают они мне. Постоянное проявление натуры составляет для меня ее историю».

Роман «Становление американцев», хотя был написан в период 1906–1911 гг., опубликован только в 1925 г. Первоначально характеры, описанные в книге, были взяты из семьи Стайн во время их проживания на Страттон в Восточном Окленде.

Когда в 1935 году Гертруда читала лекцию в Миллз Колледже, мы пытались найти старый Страттон, но его снесли и место застроили небольшими домами. Грустным для Стайн оказалось свидание с детством.

Издательство «Графтон Пресс» предприняло попытку опубликовать «Три Жизни» на деньги Гертруды. Прочитав рукопись в издательстве, они решили послать своего представителя переговорить о книге.

Американец, живший в Париже, встретился с ней и сообщил, что его попросили отредактировать текст для «Графтон Пресс». Гертруда ответила: «Нет необходимости редактировать». Он настаивал: «Они полагают, что вы не образованы и необходимо просмотреть рукопись вместе с вами». «Ошибаетесь, — сказала Гертруда, — я не безграмотная. У меня больше образования и опыта, чем у них и у вас». После чего представитель ушел.

Зима началась забавно. Гертруда охарактеризовала меня как старую деву, да еще русалку, чем я, разумеется, была возмущена^[27]. «Старая дева» уже достаточно оскорбительно, но «русалка» — просто невыносима. Не могу вспомнить, каким образом это чувство негодования исчезло, но в конце испарилось полностью. К тому времени, когда лютики были в полном расцвете, «старая дева» и «русалка» ушли в забвение, а я собирала дикие фиалки. Подснежники, незабудки, гиацинты, которые мы собирали в лесу Сен-Жермен, были более нежного цвета, чем калифорнийские; те были покрепче и даже пахучее.

В магазине на улице Риволи я нашла красиво отделанные малинового цвета кораллы из Сан-Франциско. Я купила их с намерением подарить Гертруде. Но они показались мне никчемными по сравнению с ее китайским ожерельем из ляпис-лазури, поэтому носила сама. Они особенно шли моим светло-серым платьям из Сан-Франциско. Наступил неизбежно день, когда я отдала кораллы Гарриет. Окончательно я потеряла к ним интерес, когда Майк и Сара приделали к ним бусинки, превратив их в четки.

Майк Стайн занимался изготовлением ювелирных украшений, колье и брошей в стиле моих кораллов из Сан-Франциско. Он хотел, чтобы я продавала их людям, с которыми встречалась. Для меня было затруднительным как принять его предложение, так и отказать, но к счастью Стайны выяснили, что французские законы не позволяли продажу предметов собственного изготовления без официальной регистрации и соответственно, уплаты государственного налога. Чересчур сложное дело и они отсылали ювелирные изделия в Соединенные Штаты или продавали американцам, возвращавшимся домой. Затея эта продолжалась несколько лет. Майк находил материал, а Сара изготовляла по собственному дизайну.

Трудности этой зимы скрасил неожиданный и короткий визит Эйды Джозеф из Лондона. Она привезла мне великолепный меховой палантин из рыси, длинный и просторный, и такую же муфту, которые я носила долгие годы. Эйда вознамерилась таскать меня по всем известным ей ресторанам и театрам, и мы весело кочевали от одного к другому, начиная с «Лаперуза»^[28]. Она была одета во все английское, я называла ее одежду убранством герцогини, все парижане диву давались ее совершенному французскому языку.

Эйда своей чудной улыбкой очаровала Гертруду, но когда Эйда вернулась после замужества, уже с Гэрри Брэкеттом, Гертруда остыла к ним. Нужно обладать особым качеством, чтобы полюбить Гэрри Брэкетта. Эйда могла простодушно смириться, в самой чете Брэкетт ничего простодушного не было.

Эйда и я посещали самые лучшие рестораны и сомнительного содержания комедии. Эйда была к ним привычна, я — шокирована. На первом же представлении я предложила уйти из театра в конце первого акта. «Ерунда, — заявила Эйда, — это всего лишь цветочки».

Пища в ресторанах напоминала хорошую пищу в Сан-Франциско — в Палас Отеле, Пудл Дог и Пап, где готовили на французский манер.

Проведя лишь неделю в Париже, Эйда вернулась в Лондон, а я посетила несколько пьес Анри Бернстайна с Гитри (отцом) в главных ролях. На одном из представлений я увидела первые переносные телефоны. Раньше их всегда прикрепляли к стене. Аудитория зашевелилась от возбуждения, увидев их, как только занавес поднялся. Игра актеров была блестящей, как и сами пьесы.

Я просмотрела много хороших пьес, а потом в Шатле открылся «Русский балет». Одним теплым вечером Гарриет и я отправились туда в открытом фиакре. В то первое представление показывали «Видение Розы» на музыку Вебера, «Приглашение к танцу» с Нижинским, выполнившим свой потрясающий прыжок, — высокий и длительный. Кордебалет танцевал «Сульфиды» под вальс Шопена, в котором дебютировала Ольга Хохлова, позднее жена Пикассо. Все было восхитительно и захватывало дух. Мадам Марвел, художница, остановилась около нас обменяться мнениями, она и я в перерыве между балетами сходили в кассу и приобрели билеты на следующий вечер.

Всю зиму Гарриет проводила время только с последователями Церкви Христовой Науки, регулярно, дважды в неделю, посещала их собрания недалеко от площади Этуаль. Одной из ее церковных друзей была мисс Кора Даунер^[29] из [города] Каламазу, женщина светская, модно одетая, обладавшая большим кругом знакомых в мире моды. Зимой 1908 г. давали оперу «Борис Годунов» с великим Шаляпиным. Аудитория в то первое исполнение состояла исключительно из бомонда, и мисс Даунер показала нам многих, присутствовавших там известных людей. Особенно выделялась поразительной красоты полька, жена посла, с бриллиантовым колье на шее и бриллиантом в волосах.

Прошла зима, становилось жарко, потом душно. Я проводила утро, гуляя в галереях Одеона, осматривая все вокруг, покупая книги. Читала я их вечерами.

Одним вечером супруги Жако должны были взять меня в кабаре. Фрэнк зашел за мной, но Нелли чувствовала себя не очень хорошо и не пошла. Когда Фрэнк и я зашли к Луиджи, Фрэнк представил меня: «Школьная подруга моей жены». «О, да», — скептически отреагировал Луиджи.

Гарриет и я познакомились с мисс Этель Марс и мисс Скуайр, которые послужили прототипами для новеллы Стайн «Мисс Фэр и мисс Скини»^[30], а также с Джо Дэйвидсоном и его красавицей-женой Ивонн. Подружились мы и с Гэрри Фелан Гиббом и его прелестной женой Бриджет.

Часто ли встречалась Гарриет с Дэйвидом Эдстромом, я не припомню. Но однажды Эдстром затеял со мной разговор. Я выходила из Кафе Лиляз, который посещала раз в неделю, чтобы написать длинное письмо отцу. Эдстром, улыбаясь, подошел ко мне и сказал: «Вернитесь и выпейте со мной». «Я заказываю кофе только, чтобы занимать столик». «Ладно, могу ли в таком случае проводить вас до отеля?»

Как только мы вышли на бульвар Сен-Мишель, он выпалил: «Знаете ли вы, что моя жена в городе?». Я не знала, что у него есть жена, но признание этого факта повлекло бы трату времени, и я отрицательно покачала головой. «Я пока не хочу встречаться с ней, — сказал Эдстром. — Разрешите пройтись с вами».

«Я ее опасаюсь, — продолжил он, очевидно весьма встревоженный. — Один Бог знает, что она скажет, встретив меня одного. Может до нее дошли слухи, что я хочу развода?». «Перестаньте! Уж не думаете ли вы, что я послужу защитой?» «Да, да», — выдохнул Эдстром. Я начинала испытывать симпатию к жалкому Эдстрому, но не собиралась защищать его.

Гарриет и Гертруда знали кое-что о его жене, Гертруда встречалась с ней во Флоренции. Миссис Эдстром выглядела старше Эдстрома, была интеллектуалкой, простой в обращении. Она носила мужскую одежду: шляпы, сапоги, перчатки. Ее отец был мировым судьей в Швеции и охранил бы ее от любых фокусов Эдстрома.

Гертруда посчитала, что он не представит свою жену Гарриет, хотя мы обе заметили, что Гарриет заказала несколько платьев у портнихи, рекомендованной мне Нелли.

Но суматоха прошла, ибо одним утром к нам в отель пришла Гертруда и сообщила, что мы можем арендовать особняк Каса Риччи во Фьезоле на летние месяцы. Майк арендовал большую виллу Барди для Сары и себя с Алланом и для Лео с Гертрудой. Каса Риччи таким образом, освободилась. Гарриет и я обрадовались такой перспективе и спешно начали приготовления к лету.

В жуткую жару поездом мы отправились в Милан и там провели ночь. На следующее утро отправились во Флоренцию. Было так жарко, что я в туалете избавилась от своего светло-вишневого пояса, выбросив его в окно. Когда я вернулась в наше купе, Гарриет сказала: «Что за странное совпадение, я только что видела, как твой вишневый корсет промелькнул в окне».

Из Флоренции прохладным вечером мы приехали на машине во Фьезоле, где нас поджидала Гертруда.

Гертруда взяла за привычку появляться по утрам в Каса Риччи и забирать меня на прогулку во Флоренции, где она меняла книги в библиотеке Вузье, а я занималась своими делами. Я заказала себе сапоги, прекрасно сделанные — единственная роскошь, которую я, точнее Майк, себе позволила^[31].

Во Флоренции Гертруда свела меня на ленче с сестрами — доктором Кларибель и мисс Эттой Коун, которых она знала по Балтимору и Парижу. Доктор Кларибель была привлекательной и изысканной, мисс Этта совсем не такой. Она и я разошлись во мнении, кто должен платить за ленч.

Гертруда представила меня Бернарду Беренсону, жившему в Сентиньяно. Там я встретила его жену Мэри, ее брата Логана Пирсолла Смита и двоюродную сестру Эмили Даусон. Познакомила она меня и с супругами Хотон, которые жили во дворце XV века, и супругами Торолд. Одна из их маленьких дочерей сказала, что совершила святотатство — допустила рождение котят от своей кошки в их часовне. Однажды мы посетили виллу Гамберайя, принадлежавшую мисс Флоренс Блад и принцессе Гика. Удивительные сады на вилле были возрождены благодаря мисс Блад. Именно тогда, взбираясь по холму по дороге от Сантиньяно к Фьезоле, порвалась нитка моих красивых старых кораллов. Нам удалось подобрать все бусинки, кроме одной.

Есть замечательные снимки Стайнов на террасе виллы Барди с супругами фон Хайрот. Она — красивая блондинка, финка, замужем в третий раз, он — примечательный русский, в молодости совершенно бедный. Он мастерски играл на пианино, его сестра клала ему на пианино деньги в благодарность за доставленное удовольствие. Он был хорошим фехтовальщиком, и часто фехтовал с Лео.

Гертруда продолжала работать над «Становлением Американцев» и все чаще передавала мне листы рукописи для чтения. Некоторых из друзей, посещавших Фьезоле и Флоренцию, она использовала в качестве героев книги. Среди них — необычайный портрет Гарриет.

Другим прототипом стала Бэрд Ганс, красивая двоюродная сестра Гертруды, в книге — Джулия Денинг.

Бэрд Ганс была одной из первых социальным работников, особо интересовалась классами по вопросам материнства. Она воспринимала их очень серьезно, придавая им большую значимость. Гертруда писала статьи, которые мисс Ганс зачитывала на занятиях. Она была глуповатой персоной с претензией на интеллектуальность. Гертруда сказала, что Бэрд во многом полагалась на ее мысли.

Однажды во Флоренции мы встретились с Томасом Уиттмором. Он был приятелем Гертруды в Рэдклиффе. Когда в Бостонский музей прибыла большая коллекция китайской живописи, ему было поручено принять и описать коллекцию. Он попросил тогда Гертруду помочь. Удовольствие от той совместной работы навсегда запечатлелось в ее памяти. Они стали близкими приятелями, обращаясь к друг другу на «ты». После Освобождения^[32] Гертруда по-прежнему с любовью говорила о нем, называя его «Томми». Он часто приходил в неотапливаемую квартиру, одетый в пальто, отороченное мехом, и прислонялся к маленькому электрическому радиатору, который был единственным источником тепла в нашем распоряжении.

А сейчас мы случайно встретили его во Флоренции. Возбужденным голосом, захлебываясь, он сообщил: «Разве вы не знаете, что сегодня опубликованы „Три Жизни“?». Щеки Гертруды порозовели от удовольствия. «Мы встретимся здесь через час», — сказал он. Когда мы встретились опять, мистер Уиттмор ждал нас с небольшим, но очень элегантным букетом цветов, который вручил Гертруде, поцеловав ей руку.

Гертруда увлекала меня с собой в длительные прогулки. Мой отец научил меня бродить по лесу в окрестностях Сиэтла, делая при этом длинные шаги. Гертруда была отличным ходоком, любила ходить под жарким итальянским солнцем. Устав, она ложилась на песок, вытягивалась, устремив глаза к солнцу.

Некоторые прогулки незабываемы. Особенно мне запомнились две: паломничество на вершину горы, где встретились Святой Франциск и Святой Доминик. Это был длинный подъем в обжигающе горячий день. Подъем начинался постепенно, потом стал круче, ноги скользили на высохшей земле. Гертруда сняла свои сандалии, советуя и мне поступить также. Чем выше мы поднимались, тем прекраснее представала долина внизу. На вершине нас окутали облака. После небольшого отдыха перекусили сэндвичами, которые я захватила. Спустя годы я нашла в Мадриде изображение этих двух святых, Святого Франциска и Святого Доминика — замечательная лепная работа в красках и в позолоченной рамке. Сейчас она висит на стене при входе в квартиру на улице Кристин.

Другое паломничество включало несколько походов. Мы поехали электричкой в Ареццо посмотреть картины, затем в Губбио — города Волка Святого Франциска^[33] — самого обворожительного из городков на Тосканских холмах с его удивительной городской и церковной архитектурой. Мы не могли оторвать глаз от нее, но время улетучивалось, а у нас была назначена встреча с Гарриет в Ассизи. Мы направились в Перуджию, где остановились в отеле, бывшем прежде дворцом, где комнаты 16-го века украшены были сценами охоты на фоне местных пейзажей. В местном музее мы посмотрели картины Фра Анжелико. Парк, нависший над долиной, заполонили после захода солнца светлячки и жуки-светляки, шумные стрижи и ласточки. Мы поели в отличном ресторане, заказав прекрасное фритто-мисто из креветок.

Один дорожный саквояж я отослала во Фьезоле, другой — в Ассизи. Гертруда была одета в вельветовую юбку, чесучовую блузку, я — в узорчатое платье из голландского хлопка, и мы шли и шли часами. Солнце палило ужасно, поэтому, укрывшись за кустами, я избавилась от шелковой комбинации и чулок — это все что я могла сделать.

Теперь нам предстояло совершить самую длинную часть подъема. Мы поравнялись с крестьянами-пилигримами со всех уголков Италии. У Гертруды был дар к итальянским диалектам и она заговаривала с разными группами. У меня же не было даже смелости вступать с ними в контакт. Крестьяне были невыразимо прекрасны, но зловонны, что улавливалось при малейшем дуновении ветра. Мы глубоко вздохнули и оторвались от пилигримов, упорно взбираясь выше, пока не показался собор в Ассизи. Прошло еще несколько часов, прежде чем мы очутились у его ворот. Я решила помолиться, а Гертруда — взглянуть на великого Чимабуэ, после чего отправились в опрятную гостиницу, где нас поджидала Гарриет.

В сентября уже следовало подумать о возвращении в Париж. Я решила приобрести сделанные по заказу туфли. Я объяснила Майку, который следил за моими финансовыми делами, что они лучше, комфортабельнее и дешевле, чем готовые в магазине в Париже. Майк разрешил мне купить их. Он также посоветовал купить простой тосканский столик, кресла и комод. В то время антикварные магазины во Флоренции были забиты самыми соблазнительными сокровищами.

Возвращаясь в Париж, Гарриет и я решили не селиться в отеле, а снять квартиру. Мы временно остановились в Отеле де Сан Перес, где проживали сестры Коун. Как мы нашли квартиру на улице Нотр Дам де Шам, не могу вспомнить, но это было точно то, что мы искали. Четыре комнаты и кухня были светлыми и солнечными, на первом этаже. Не было лифта и ванны, но рента была небольшой.

Изящному столику в стиле Ренессанс, который купила Гарриет, была оказана честь красоваться в гостиной. Гарриет купила также несколько хороших ковриков. Я сшила занавеси из легкой ткани, строгой, но элегантной, как выразились бы приверженцы викторианского стиля, и купила верблюжьи подушечки для спины, ныне покоящиеся в нафталине в комоде на улице Кристин.

Надо было найти служанку. Консьерж дома, где жила Гертруда, порекомендовал свою племянницу. Как узнать, может ли она готовить? Я посоветовалась с Гертрудой. «Спроси, может ли она готовить омлет», — сказала Гертруда. Девушка ответила утвердительно. Когда она появилась у нас на следующее утро, я вручила ей блокнот и карандаш, кошелек с деньгами для мелких покупок и корзинку. У нее был сконфуженный вид — она никогда не делала покупки, поэтому мы отправились вместе. Омлет, с которого должен был начаться наш ленч, подгорел. Предстояло сказать ее дяде, что она недостаточно опытна, а мне — найти более компетентную замену.

Мари Энц была типичной швейцарской, старой девой, аккуратной, честной, кокетливой. Кухаркой она была средней, но хорошо ориентировалась в ценах на базаре. Иногда Гертруда неожиданно оставалась на обед, и вначале это приводило бедную Мари в растерянность, она летела в ближайшую кондитерскую за мороженным или тортом. Она провела у нас зиму, а потом сообщила мне по секрету, что летом собирается выйти замуж. Венец из белых и оранжевых цветов и кружевная вуаль послужили подходящими подарками от Гарриет и меня.

Появились рецензии на «Три жизни». Я подписалась в бюро газетных вырезок «Ромейк», рекламу о котором читала еще в Сан-Францисском журнале «Аргонавт». Толковый и теплый отзыв в канзасской газете «Стар» удивил и обрадовал нас, удивил потому, что мы не знали о существовании такой газеты. Те дни, когда мы получили первые вырезки, наполнили нас радостью и гордостью.

Те немногие друзья, которым Гертруда послала экземпляры книг, ответили с теплотой. Джорджана Кинг из колледжа Брин Мор, старая приятельница из Балтимора, не только ответила письмом, полным энтузиазма, но, начиная с того времени, включила работу Гертруды в свои лекции. Послала Гертруда один экземпляр и Герберту Уэллсу. Он поблагодарил ее гораздо позднее коротким, признательным ответом. Письмо очень тронуло Гертруду. Сейчас оно находится в архиве Гертруды Стайн в Йельском университете.

Я начала печатать «Становление американцев» на поношенной маленькой пишущей машинке «Бликенсдорфер». Гертруда решила приобрести лучшую машинку, и Фрэнк Жако рекомендовал купить «Смит Премьер». Мы заказали одну такую, это была чудовищная затея. Настырный человек, который поставил ее нам, убрал многие из дополнительных деталей, и сунул их в свой саквояж; мне было интересно, высчитали ли их из общей стоимости.

Я стала учиться навыкам эффективной работы и постепенно достигла точности и скорости профессиональной машинистки. Я усвоила технику Гертруды Стайн — все равно как играешь Баха. Мои пальцы привыкли только к работам Гертруды. Позднее, когда нас начали издавать в «Плейн Эдишн», печатать деловые письма стало трудным. Мой собственный текст пришлось печатать приятельнице или профессионалу. После смерти Гертруды пишущая машинка оставалась неиспользуемой, и я отдала ее какому-то молодому человеку.

Я приходила на улицу Флерюс и печатала в утренние часы, до того как Гертруда просыпалась. В то время она вставала очень поздно, съедала завтрак, пила кофе за столиком в час дня.

Иногда приходил Лео, он флиртовал с Нелли Жако. Я была близкой ее подругой долгие годы и возмущалась его приставаниями. Я высказалась как-то довольно резко, но он только усмехнулся. Нелли не принимала Лео серьезно.

Время работы над «Становлением американцев» стало радостным для меня. Гертруда днем рассказывала о написанном отрывке, который я перепечатывала на следующее утро. Часто в тексте фигурировали участники и события предыдущего дня. Все равно как живая история. Я желала, чтобы этот процесс продолжался вечно.

Наша близкая приятельница Милдред Олдрич была полна опасений, что «Становление американцев» не доставит ей ту радость, какую принес сборник «Три Жизни». Гертруда не желала обсуждать написанное ни с кем. Она повторяла, что пишет для незнакомых людей. Но когда один из главных действующих героев умер, она рассказала Милдред. Та была в шоке и спросила: «Ты должна так поступать? Очень печально, Гертруда».

В то время у меня уже выработалась привычка уходить по вечерам на улицу Флерюс. Гарриет не одобряла мои походы в одиночку по вечерам. До поры до времени ничего не случалось, но одним вечером на улице Вавин с ее узкими тротуарами я столкнулась лицом к лицу с каким-то человеком. «Eh bien^[34], не уступите ли вы мне дорогу?». «Ни за что» — ответила я. «Как невыносимы креолки!» — сказал он и отступил в сторону. Когда я рассказала о происшествии Гарриет, та не нашла ничего смешного. Она полагала, что я должна быть дома до наступления полуночи.

В первую зиму, которую мы жили на Нотр Дам де Шам, из Флоренции приехала мисс Блад и сказала Гертруде, что хочет познакомиться с Пикассо. Гертруда попросила его и других гостей посетить ее вечером. Поскольку мисс Блад собиралась как бы на прием, то одела розового цвета платье и свой прекрасный жемчуг. Пикассо прозвал ее femme de ménage^[35] принцессы Мюрат, поскольку она и принцесса Гика жили в Гамберайе. Она спросила его, что он считает своим вкладом в изобразительное искусство. Он ответил: Je suis le beс Auer^[36]. Гийом Аполлинер блистал умом как всегда, но мисс Блад предпочла бесцеремонную испанскую манеру Пикассо.

На моей памяти было несколько вечеринок. Самым забавным был банкет в честь Анри Руссо в студии Пикассо. Лео, Гертруда и я встретились с Гарриет в кафе на Монмартре, недалеко от улицы Равиньян, где, уже несколько навеселе, пребывала Мари Лорансен. Она то висела на Гийоме Аполлинере, то пыталась упасть, и он водворял ее в кресло, хотя в следующее мгновение, она уже опять оказывалась в его руках. Затем ворвалась Фернанда с трагическим известием: Феликс Потэн не прислал обед, который она заказала. Я посоветовала ей перезвонить и напомнить о заказе, что она и сделала, обнаружив только, что было слишком поздно — никто не отвечал, магазин был закрыт.

Фернанда сказала, что наварила огромное количество riz à la Valencienne^[37], чему выучилась в Испании, и докупит к нему дополнительную еду в Латинском квартале. Лео поможет Гийому дотащить в гору Мари; Гертруда, Гарриет и я последуем за ними. Мы проделали свой путь по крутому холму к студии Пикассо, где уже собралось много народа. Пальто и шляпы мы оставили в соседней студии у Андре Салмона.

Фернанда накрыла стол на досках и подставках, уверив что он вполне надежен, если на него сильно не опираться. Стол украсили плющом. Мари Лорансен с одной щекой, покрасневшей (шлепок от Гиойма), обещала после обеда спеть старые французские песни. Фернанда объявила, что riz à la Valencienne готов и будет подан, как только появится Руссо. По прибытии Руссо предоставили почетное место в центре стола против большого портрета женщины его работы. Пикассо купил этот портрет, покупка и стала поводом к празднованию.

Огромное блюдо с рисом было и в самом деле великолепным по вкусу. Было поглощено заметное количество недорогого вина. Внезапно у двери из своего кафе, что напротив студии, появился Фредерик с ослом. Фернанда величественно вывела незваных гостей, говоря, что их не приглашали и они нежелательны.

Аполлинер взобрался на стол, чтобы произнести хвалебный стих à notre Rousseau^[38] и все хором его подхватили. Руссо был ошеломлен и сиял. В конце стихотворения Аполлинер соскочил со стола. В этот момент Салмон исчез.

Руссо достал из футляра скрипку и начал наигрывать бесконечную и скучную музыку. Лео, сидевший рядом с Руссо, охранял его от радостного энтузиазма гостей. Мари Лорансен спела песни. Аполлинер попросил Гарриет и меня исполнить национальный гимн краснокожих индейцев. Он изумился и расстроился, узнав, что по нашему мнению такого не существует. Уже было поздно, когда мы зашли в студию Салмона забрать наши шляпы и пальто. Моя шляпка, которой я очень гордилась, лишилась отделки из желтых перьев. Салмон сжевал ее, как и телеграмму и коробок спичек. Он, казалось, не замечал нашего присутствия.

Мы взяли Руссо домой, Гертруда, Лео, Гарриет и я. Все вместились в одном фиакре, Лео устроился рядом с кучером. Когда мы спускались с холма, мимо нас с диким криком пробежал Салмон и растворился в темноте.

Вскоре после банкета Руссо, в конце дня я шла по улице Ренне. Стало довольно темно. Внезапно я ощутила сзади шаги, приближавшиеся ко мне. Ничего подобного прежде со мной не случалось. «Мадмуазель, мадмуазель», — обращался ко мне человек. Возмущенная, я обернулась лицом к говорящему: это был Руссо. «Мадмуазель! — повторил он. — Вам не следует быть на улице одной с наступлением темноты. Позвольте мне проводить вас до Нотр Дам де Шам». Не думаю, чтобы он заглядывал к нам туда, но временами я встречала его на субботних вечерах на улице де Флерюс. На одном из тех вечеров он сказал, что я напоминала ему жену, давно умершую.

4

Я работала по вечерам у Гертруды, оставаясь допоздна на улице Флерюс, что беспокоило Гарриет. Гарриет хотела, чтобы я возвращалась на Нотр Дам де Шам до полуночи. Я понимала, что оставаясь одна, она ощущала себя одиноко. Наконец она призналась, что написала Керолайн Хелбинг, прося ее провести зиму с нами — ночевать в маленьком отеле около нашей квартиры, а обедать и ужинать с нами. Она уже приняла предложение и скоро прибудет.

Когда она приехала, я рада была встретиться с ней опять. Я знала ее по Сан-Франциско. Она сохранила свою девичью привлекательность. По возвращению домой она должна была выйти замуж, за человека, с которым была обручена 25 лет тому назад. Она шутила, что когда они, наконец, поженятся, это будет их серебряная свадьба.

По театрам мы ее не водили, она плохо понимала по-французски, но выводили в свет когда только могли. После обеда она и я отправлялись побродить по Парижу или посидеть в кафе Суфле около Сорбонны.

Мы с Гарриет пригласили Фернанду и Мари Лорансен на ленч, чтобы познакомить с Керолайн. В ответ Мари пригласила нас к себе на квартиру познакомиться с ее матерью. Прежде никого к ней домой не приглашали. Возможно, лишь Гийом Аполлинер встречался с ее матерью. Как бы там не было, Мари оставила вопрос об его отношениях с ней без комментариев.

Фернанда зашла за нами, и все — она, Гертруда, Керолайн, Гарриет и я сели в метро, хотя ни у меня, ни у Гертруды не было привычки ездить на метро. На первой же остановке Гертруда заявила: «Кончайте, выходим здесь, и берем фиакр». Метро не должно было стать для нас привычкой.

Мари жила в самом конце улицы Фонтэн. Мы увидели всего две комнаты, напоминавшие монастырские кельи — белый цвет, исключительный порядок, никаких украшений, за исключением нескольких рисунков Мари. Мари попросила мать показать нам свои вышивки. В основном обезьянки. У Мари была слабость к обезьянам. Позднее у нас были обои, сделанные по рисунку Мари — там были обезьяны на дереве, прыгающие с одной ветки на другую.

Фернанда вела себя весьма прилично и тихо, чтобы угодить Мари и ее матери. Керолайн сидела с открытым от удивления и удовольствия ртом при виде, как все устроено в такой маленькой квартире. Мари и мать угостили нас очень приятным чаем. Мари, видимо, пришлось наведаться в хорошую кондитерскую по ту сторону реки.

История жизни матери Мари довольно необычная. В юности у нее был роман, по слухам с префектом дю Норда. Она же была родом из Савойи. Со времени рождения Мари, мать не видела ее отца. Не встречалась она впоследствии и ни с каким другим мужчиной. Поэтому, когда они поселились в Париже, ни одному мужчине не дозволялось быть в квартире. Мари этой идеи не разделяла.

Накануне отъезда Керолайн в Америку Гарриет предложила: «Мы должны взять Керолайн в какой-нибудь ресторан и угостить ее отменным французским обедом». Так мы и поступили, зайдя в ресторан в нашем районе. Когда Гарриет начала заказывать, я заметила, что она заказывала для Керолайн блюда, хорошо известные в Америке: холодный лосось — деликатес во Франции, но не в Калифорнии, кукурузу целым початком. Бедная Керолайн ужаснулась, поэтому мы перезаказали другие блюда, отменив заказ Гарриет.

Я провожала Керолайн к поезду и по дороге сказала: «Дорогая Керолайн, ты должна позаботиться, чтобы Гарриет, посетив Америку, не вернулась обратно в Париж. Уже договорено, что я переберусь к Гертруде и Лео на улицу Флерюс». «Я подозревала это, — сказала Керолайн.

— Можешь на меня положиться». После чего она меня поцеловала, и я посадила ее на поезд.

Не знаю, как она это сделала, но Гарриет, вернувшись в Америку с семьей Майка Стайна, написала вскоре, что мне следует сдать квартиру, а картины, особенно картину Матисса «Женщина с голубыми глазами» и небольшой пейзаж Гэрри Фелана Гибба тщательно упаковать и отослать ей, поскольку она, вероятно, останется в Калифорнии. Когда я сообщила мадам Бугеро, хозяйке квартиры на Нотр Дам де Шам, что заплачу за квартиру до весны, а картины, как и мебель, будут отправлены в Сан-Франциско, она яростно запротестовала: квартиру невозможно оставлять пустой, по закону я должна оставить квартиру меблированной. Я посоветовалась с home d’affaires^[39], он обещал встретиться с ней и устроить все в соответствии с моим намерением. Что и сделал.

Лео помог мне составить письма юристу, чтобы я ясно объяснила что хочу. И после этого переехала на улицу Флерюс, где мне отвели маленькую комнатку, которую мы позднее называли salon des refuses^[40]. Там я провела эту зиму и следующую, не так уж некомфортабельно. По утрам я печатала, а во второй половине дня Гертруда и я навещали друзей.

Мы как-то посетили с Милдред Олдрич ресторан на Монпарнасе. Когда уходили, Милдред заметила за столиком двух мужчин. Она показала в их сторону и сказала: «Девушки, идите ка сюда, я хочу познакомить вас с моими друзьями». Когда мы подошли к столику, где они сидели, Милдред представила: «Роджер и Генри, это Элис и Гертруда». Она не знала их фамилии, она звала каждого по имени. Эту привычку она выработала, имея дело с театром. Так началось знакомство с Роджером Фраем и Генри МакБрайдом, которое продолжалось долгие годы.

Генри МакБрайд был одним из первых нью-йоркских газетчиков, кто придал известность Гертруде в связи с картинами и ее произведениями. «Смейтесь, коль хотите, — говорил он своим противникам, — но смейтесь вместе с ней, а не над ней».

Гертруду в то время занимало происшествие с Сильвией Панкхерст, которую арестовали за ее активные действия в поддержку права женщин голосовать. Мисс Панкхерст обязали присутствовать на суде, когда тот начнется. Она сказала: «Я буду там», но не появилась. Когда суд начался, она находилась в другом месте. И заявила: «Это и было место, где находится „там“».

Частенько встречалась Грейс Лонсбери, давняя знакомая Гертруды со времен учебы в университете Джонса Гопкинса. Она была близкой подругой двух других подруг Гертруды. Гертруда полагала, что ее появление ничего не означает^[41].

Она была маленькой и не такой уж посредственной, по своему забавной, считала себя специалистом по греческой культуре, писала пьесы по греческой истории. В юности она приехала в Париж и влюбилась в Жана Кокто. В обществе тех лет за ними укрепилась слава талантливых детей. Ее пьесы ставились в полупрофессиональных коллективах, и она получала полное удовлетворение от этого.

Грейс Лонсбери интересовала меня, но Гертруда находила ее утомительной. В те дни она жила в квартире на улице Буассонад, выкрашенной в модный тогда черный цвет. Она относила себя к эстетам и гурманам. Затем Грейс переехала вместе с красавицей Эстер Суайсон в очаровательный павильон на улице д’Асса. Эта Эстер основала Общество поддержки старых людей. На улице она кланялась пожилым джентльменам, что льстило и доставляло им удовольствие.

У миссис Юджин Поль Улльман мы встретили испанскую инфанту Юлялию. Инфанта обладала типичным испанским голосом, только с королевским оттенком. Он совсем не был хриплым, и когда она звала свою фрейлину, звучал захватывающе. Она была сводной сестрой инфанты Изабеллы, с которой мы встречались в Пальма де Майорка, но обе были непохожи.

Миссис Улльман привела Инфанту на улицу Флерюс, чтобы познакомить с Гертрудой и коллекцией картин. Когда ее привели во двор, Инфанта повернулась к миссис Улльман и спросила: «Куда вы меня привели? Что это за место?». Пришлось ее успокаивать, что это не засада.

Мы встречались с Инфантой несколько раз у миссис Улльман. Через несколько лет, уже после войны я делала покупки на улице де ля Пэ (Гертруда оставалась в машине), и неожиданно оказалась напротив Инфанты. Я немного замешкалась, не зная как себя вести по этикету. Должна ли я представиться или безмолвно пройти мимо? Но она мгновенно, несмотря на промежуток в четыре военных года, признала меня: «Здравствуйте, мисс Токлас. Как поживает мисс Стайн?». Я сказала, что она сейчас в машине и чувствует себя вполне хорошо. «Я приду навестить вас», — сказала она.

Однажды вечером Лео привел Пикассо в свою студию. Когда он отпустил Пикассо, тот в ярости заявился к нам: «Он не оставляет меня в покое. Ведь он сам сказал, что мои рисунки важнее Рафаэлевских. Почему он не может оставить меня в покое с тем, что я делаю сейчас?». Лео разошелся, как и Пикассо, и, придя, хлопнул дверью, что соединяла две комнаты. Это стало началом расхождения Лео и Гертруды — его отношение к творчеству Пикассо и к ее творчеству. Когда Лео пришел объяснить свою позицию подробнее, она швырнула книги на пол, чтобы прервать его.

Летом Гертруда, Лео и я отправились в Каса Риччи. Гертруда работала, а я болтала с Маддаленой, кухаркой, об итальянской кухне и способах приготовления пищи. Ее дочь, Евгения, помогала и обслуживала нас за столом.

У Гертруды исписалась авторучка, и она выбросила ее в мусорную корзину. Маддалена подобрала и спросила: «Можно мне взять ее и отдать жениху Евгении?». Маддалена объяснила, что он работает в почтовом отделении и будет счастлив иметь авторучку.

Мы с Гертрудой предприняли короткую поездку в Рим. Там ей приглянулась очень изящное черное блюдо в стиле Ренессанс, которое я нашла у ловкого торговца антиквариатом, искавшим старинные ковры для Пирпонта Моргана. Я спросила, продается ли блюдо, он ответил, что будет рад, если мы станем его владельцами и упомянул цену. Гертруда кивнула мне, давая знать, что мы согласны. Мы тщательно обложили блюдо соломой и поместили в деревянный ящик. Я привезла его во Фьезоле. Там мы открыли ящик и осторожно поместили блюдо в высокий комод, где оно находилось в безопасности. И Гертруда и я попросили Маддалену не трогать блюдо.

На следующее утро Маддалена принесла кофе Гертруде в спальню, а у Гертруды случился приступ икоты. Маддалена в спешке оставила комнату, но вернулась назад, рыдая: «О, синьора, я только что уронила черное блюдо на пол, и оно разлетелось на мелкие кусочки!». Мы весьма расстроились, а Маддалена, заметив, что от испуга икота пропала, сказала: «О, синьора, я сказала так, чтобы вылечить вас, ничего не случилось с тарелкой».

Лето мы провели отлично, хотя были заняты. Гертруда работала и встречалась со своими флорентийскими друзьями. Среди них была и Мейбл Додж. Ее к нам в Париже привела с год тому назад Милдред Олдрич, чтобы познакомить с Лео и Гертрудой. Мейбл Додж жила на вилле Курония в Арцетри, в которой ее второй муж, Эдвин Додж, архитектор, очень искусно переделал огромную гостиную.

Маленький сын Мейбл от первого брака хотел полетать и залез на перила террасы, вытянув свои руки. Мейбл подстрекала его: «Лети, мой дорогой, лети, если хочешь». Но мальчишка не послушался, слез вниз. Эдвин сказал Мейбл: «Что за спартанская мать!».

Как-то Мейбл попросила меня сходить на железнодорожную станцию и встретить Констанцию Флетчер, приезжавшую из Венеции, где она проживала. «Вы узнаете ее, потому что она глухая и будет одета в пурпуровое платье», — проинструктировала Мейбл. На станции мисс Флетчер подошла ко мне. Она была одета не в пурпурное платье, а в ярко зеленое, была не глухой, а почти слепой и всматривалась через монокль.

Вернулись мы в Париж после этого лета на улицу Флерюс. Плотно трудились всю зиму. Гертруда работала до тех пор, пока птицы не начинали щебетать поутру — тогда она выключала свет в комнате и отправлялась в постель.

Пикассо и Фернанда к этому времени разошлись окончательно. Незадолго до разрыва они вместе с Ивой, новой подругой Фернанды, одним вечером нанесли нам визит. С ними был и художник Маркусси, с которым Ива прежде жила. Когда они ушли, Гертруда сказала мне: «Неужто Пикассо оставляет Фернанду ради этого юного создания?». Так и случилось, и поначалу они были очень счастливы.

Пикассо перебрался с Монмартра и никогда больше там не жил. Сменив ряд мест, он нашел павильон на бульваре Распай. Все двигались на Монпарнас из различных частей Парижа и он стал центром обитания современных художников. В этом-то павильоне одним вечером Аполлинер назвал брошь Гертруды — большой темный коралл, вставленный в большой камень зеленого малахита — «яичницей, но чересчур жирной». В тот вечер Гийом сказал еще что-то, на что я остроумно ответила, но что — не помню. Пикассо сказал мне: «Лучшая часть Гийома проявляется, когда он немного под мухой».

С бульвара Распай Пикассо и Ива переехали в квартиру на Шольшер, выходящую окнами на кладбище Монпарнаса. Когда мы их навестили, Иве принесли чашку шоколада и она пила его. Пабло такой недостаток гостеприимства оскорбил.

У Ивы позднее резко ухудшилось здоровье, она ушла в приют, где и умерла.

Следующим летом Лео решил отдыхать в Сеттиньяно и арендовать небольшой домик на вилле Гамберайя, предложенный мисс Блад. Ему поставили условие — он не должен быть женатым. У него уже была подружка, девушка Нина из Латинского квартала, но женат он не был. Мы недоумевали; как отреагирует мисс Блад, ведь он поселился в домике с Ниной. Мисс Блад в данном случае по-видимому примирилась с ситуацией.

Мы с Гертрудой решили не арендовать Каса Риччи, а провести время в Испании. Милдред Олдрич пришла к поезду провожать нас. Она была в возбуждена, почти как и мы, хотя Гертруда уже была в Испании в 1903 г., с Лео.

Первая остановка в Бургосе. Великолепный готический собор стал первым знакомством с Испанией и испанским бытом. Рядом с собором находилась группа детей, которые постепенно стали досаждать. Одна девочка готовилась войти с нами в собор, покрыв голову небольшой вуалью. У нее были зеленые глаза, она попросила у меня денег. Я сделала вид, что не слышу. В соборе она следовала за нами по пятам и сказала: «Пенни, добрый сэр?». Мы покинули собор, выйдя через боковую дверь, незаметно от нее. Зеленые глаза и манеры напоминали Бэки Шарп^[42].

В Вальядолиде я увидела на одном из алтарей собора два чеканных окрашенных орнамента в арабском стиле с изображением цветов, Меня они так поразили, что я попросила служку дать мне адрес потомков человека, сотворившего эти орнаменты. Мне подумалось, что у них в мастерской еще сохранилось что-нибудь подобное. В конечном счете, я нашла два орнамента подобных тем, что в соборе, только не окрашенных. Я купила их за небольшую плату, и они теперь висят над камином в обеденной комнате на улице Кристин.

По дороге на юг у нас была остановка в Авиле. Из окна поезда невдалеке виднелся город с древними стенами и собором. Гертруда сказала: «Вот город, где родилась святая Тереза». Святая Тереза послужила источником вдохновения для либретто оперы «Четверо святых».

На станции поджидала нас повозка, запряженная четырьмя мулами с бубенцами на упряжи, чтобы доставить в гостиницу. Поездка по булыжным мостовым дорогам Авилы была шумной и тряской, но, добравшись до гостиницы, мы приятно удивились, найдя ее чистой и опрятной. Наши вещи поставили в холле, объяснив, что комнаты должны быть тщательно очищены, прежде чем мы туда войдем. Пока одна комната подсушивалась с открытыми окнами, я услышала игру механического пианино, игравшего внизу на улице. Оказалось, в столовой проходил свадебный вечер. Мне понравилась музыка и я бросила несколько монет, чтобы музыканты не уходили.

Я обратилась к Гертруде: «Я не собираюсь отсюда уезжать, я остаюсь». «Что ты имеешь виду?». «Я покорена Авилой и предлагаю остаться». Гертруда ответила: «Хорошо, я останусь на две недели вместо двух дней, но работать здесь я не смогу, ты это знаешь». На некоторое время я успокоилась.

После великолепного обеда мы побродили по городу. Испанская кухня в Авиле получше, чем в других городах. Утром мы посетили церковь Св. Терезы и часовню, полностью покрытую чеканным золотом с коралловым орнаментом, привезенным из Америки в XVII веке. Я обнаружила кондитерскую, до сих непревзойденную по вкусу. Мы вернулись как раз к ленчу. За обеденным столом сидел полковник, квартирмейстер местного полка, обещавший мне предоставить лошадь для прогулки верхом. Каждый старался сделать что-нибудь для нас. Мы отправились за город, куда полковник гражданской обороны послал двух своих человек сопровождать и охранить нас от докучливого местного населения. Нам повезло оказаться в Авиле в это время, потому что предстояла месса в честь приезжего епископа, а после мессы прием — ленч с епископом Авилы.

В кондитерской мы видели блюда, приготовленные для ленча. Всевозможная еда, фантастически украшенная овощами, салаты, декорированные в виде собора, отдельные детали в карамели и безе. Мороженое они не осмелились показать нам из опасения, что оно растает.

Зрелище большого собора, поющего в сопровождении полного оркестра, было величественным. Священники были в одеждах, вышитых в Китае в 16-м веке. В конце дня нам показали эти и другие одеяния.

Наконец наступило время покинуть Авилу. Мы заказали ленч в кондитерской, чтобы взять с собой на дорогу в Мадрид. Мадрид был не менее прекрасен и интересен, как и три северных города, которые мы до сих пор увидели. В Мадриде мы часто посещали Прадо, проводили долгие утренние часы, обозревая Гойю, Веласкеса и Греко.

Одним утром мы столкнулись с Пишо. Он сказал: «Чем же я могу вам помочь здесь, в Испании?». Я спросила: «Где можно посмотреть хорошие танцы?». «О! — сказал он. — Замечательно, вы попали в самое время, чтобы посмотреть великую танцовщицу, подобную которой Испания давно не видела — Ля Аргентину!» Пишо рассказал, где и когда она выступает. Я поинтересовалась и боем быков. «О, великие тореадоры будут на следующей неделе». Вот так для нас все было приготовлено.

Аргентина танцевала в небольшом музыкальном зале, вмещающем не более трехсот человек. Ее выступление состоялось после короткой программы, которую нам пришлось просмотреть, чтобы занять хорошие места, поскольку они не резервировались. Помню, что в первый вечер выступал американский велосипедист и выступал довольно интересно. Аргентина, женщина лет тридцати, простая, но полная обаяния. На ней был классический испанский танцевальный костюм: довольно длинная пышная юбка, отороченная шариками из синели, рукава до плеч, умеренный вырез на корсаже платья, огромный гребень в волосах, будто из панциря черепахи. Со своей знаменитой улыбкой она танцевала классический испанский танец, при котором едва ли двигалась больше полуметра-метра от центра сцены. Аудитория сидела тихо, завороженная, и будто сорвалась с цепи, когда танец кончился. Представление началось в 8 часов вечера, а в полночь должно было состояться второе выступление. Гертруда предложила отправиться в отель и вернуться в концертный зал на последнее представление Аргентины.

Когда мы вернулись, то оказались единственными женщинами в публике. Нас охватила неуверенность, но ничего не произошло, аудитория, как и мы, была заворожена волшебством танцовщицы. Зрители хлопали в такт ее каждого притопа. Атмосфера была более наэлектризована, чем при представлениях «Русского балета».

Впервые я видела и бой быков. Гертруда, будучи с Лео в Испании раньше, уже посещала корриду. На мне был черный костюм, сшитый в испанском стиле, чтобы не выделяться среди зрителей; я прозвала его «испанским камуфляжем», Он состоял из черной в перьях шляпе, черной сатиновой накидке, черного веера и перчаток.

Билеты мы раздобыли утром в кассе, где получают билеты регулярные посетители-подписчики. Я сказала кассиру: «У нас билеты не заказаны, но я должна иметь самые лучшие места в первом ряду в тени, прямо под ложей Президента». Он ответил «да-да», и дал мне два билета.

Когда бык вонзал рога в лошадь, Гертруда повторяла: «Не смотри!», а когда лошадь убирали: «А теперь смотри».

В одном кафе мы слушали Пресиосию, певицу изумительной красоты и великолепия. Ее глаза блестели как огромные бриллиантовые серьги. Впоследствии мне удалось купить запись одной из ее песен, и когда я пересказала Пикассо слова хора, он ответил: «К счастью, ты недостаточно знаешь испанский язык, чтобы понять их». Позже Гертруда написала ее портрет^[43].

Наш отель находился на улице Сан Херонимо. Когда мы вернулись поздно, швейцар с ночным фонарем открыл нам дверь огромным ключом. Консьерж, укутавшись в одеяло, спал, и нам пришлось переступить через него, чтобы добраться до наших комнат.

Два или три антикварных магазина, расположенных вблизи отеля, привлекли мое внимание. Мы приобрели в них неисчислимое количество всяких безделушек для себя и на подарки. Среди них аптекарский кувшин, который я поместила в деревянный ящик с ручкой, чтобы при возвращении во Франции его можно было нести, ведь наша ручная кладь с каждой покупкой становилась все весомее..

Когда сезон Аргентины закончился, мы решили направиться в Толедо. В Мадриде при упоминании Толедо, нам сказали: «Маленький город, за один день все увидите». Но мы оставили Мадрид и уехали в Толедо, где нашли Греко, замечательный отель и красивые церкви.

Процессия в честь праздника тела Христова в Толедо была в полном разгаре и шествовала под навесом, растянувшимся над узкой улицей. Участники несли большие длинные зажженные свечи, их свет на фоне дневного создавал странную картину. У нас были места на балконе отеля под навесом. Все балконы вдоль пути следования были задрапированы красивыми старинными гобеленами. По улице спешили люди: одни — занять место и наблюдать за процессией, другие — участвовать в ней. Маленькие дети стояли со свечками и пели духовные песни в ожидании, когда им скажут влиться в процессию.

В комнате Гертруды стол стоял неровно, и Гертруда под укороченную ножку подложила монеты, чтобы выровнять (она по утрам писала) и сказала мне: «Забери-ка монеты до завтра». «О, нет, — сказала я, — никто их не тронет. А если и тронут, то вернут опять на место». Вернули.

Из Толедо мы направились в Эскориал, с его мрачным ландшафтом и архитектурой — самой впечатляющей в Испании. Картина «Обращение Святого Маврикия» в галерее — одна из самых замечательных больших полотен Эль Греко, мною виденных. Первое впечатление переполняющей красоты не уменьшилось за прошедшие пятьдесят лет.

Наш путь лежал в Куэнко, который нам рекомендовал Гэрри Фелан Гибб. Мы добрались туда поздно, затемно, и обильно поели обедом из дичи. Гертруда выразила желание держать окна в обеих комнатах закрытыми, боясь внезапных и сильных порывов ветра из лежащей внизу долины. И поскольку она не выносила высоты, я согласилась и спала из-за отсутствия свежего воздуха, урывками. Утром мы выглянули из окон и выяснили, что они выходили на гору, а ветер бушевал на обратной стороне отеля.

Когда горничная принесла подносы с завтраком, я попросила ее принести два кувшина с горячей водой. Она принесла один и я сказала: «Но я просила два». «О, — ответила горничная, — я не знала, что иностранцы используют горячую воду, я думала, только испанцы моются».

Во время прогулок в окрестности к нам подходили очаровательные мирные дети, трогали мое платье и говорили друг другу: это не шелк. Это и был не шелк, а голландский узорный хлопок. Одна девочка спросила, как так выходит, что у меня на шляпе свежие цветы за час до прибытия поезда из Мадрида, на котором их привозят. Я сказала: «Потрогай, они из шелка и бархата, они не живые, а искусственные». Молодые девушки тоже подходили одна за другой потрогать цветы.

На прогулке в небольшой приятной долине к нам присоединились общественные охранники. И здесь нас охранял губернатор провинции.

Из Куэнко путь лежал в Кордову. Собор еще не был восстановлен как ныне. Стояла жара, ночью я не могла спать. Гертруда устроила мне таз с холодной водой и всю ночь я губкой обтирала все тело. Собор в Кордове казался скорее арабским, т. е. более мусульманским, чем христианским.

Из Кордовы мы последовали в Севилью, было очень жарко и я бесконечно глотала лед, Гертруде лед испортил желудок. Мы остановились в отеле, рекомендованном Матиссом — комфортабельном и с отменной едой.

Собор в Севилье представлял собой настоящее хранилище богатств. Высокая чугунная ограда при входе в собор увенчана потускневшими кардинальскими шапками. Высокий алтарь тоже огорожен высокой чугунной решеткой, дверь которой открывалась только для мессы. Звучала прекрасная музыка. Один раз, когда мы стояли у алтаря во время мессы, ведший мессу епископ внезапно спустился по ступенькам и направился к алтарю. Мы с Гертрудой посторонились, дав возможность епископу пройти.

В Севилье имелась одна длинная и узкая улица, где члены различных клубов сидели за столиками, расставленными на тротуаре и на улице. Спустя 40 лет, когда я вновь побывала в Севилье, я смогла найти знакомую книжную лавку на этой улице.

У реки собралась толпа цыган, и пара незнакомок не очень приветствовалась ими.

У Гертруды начался серьезный приступ колита. Я испугалась и спешно отвезла ее в Гибралтар, где она благополучно выздоровела. На небольшом кораблике мы пересекли пролив по направлению к Танжеру, и остановились в отеле, где останавливались Матисс с женой — любопытном и вполне комфортабельном.

В то время в Фез въехать нельзя было из-за происходивших там военных действий. Мы не имели намерения посетить Фез, но хотели побывать в Танжере. Договорились с мусульманином по имени Мухаммед, который провел нас безопасным путем. Мухаммед был усыновлен султаном Танжера, у которого было много приемных детей. У него было европейское образование, он бегло говорил по-французски и немного по-английски. Когда мы собирались уезжать и попрощались с Мухаммедом, он сказал: «В следующем году, когда вы приедете на побережье, будет ходить трамвай и это будет замечательно». Он назвал нам дату, когда султан собирается отречься от престола и сколько денег он получит за это от французского правительства. Дата совпала с днем рождения моего брата, потому я и запомнила… Как-то в газете я с удивлением прочла, что султан отрекся, и за сумму, точно предсказанную Мухаммедом. Впоследствии, когда мы жили в Пальма де Майорка, то рассказали эту историю французскому консулу, месье Маршану, служившему посредником между маршалом Лиоте и арабами. Он простонал: «Если бы вы только рассказали нам тогда! Удивительно, вы знали то, что мы очень хотели знать».

Вернувшись из Танжера, мы направились в Ронду, небольшой город, который я прозвала елизаветинским из-за архитектуры небольших домиков. Во время одной из прогулок Гертруда потащила меня к реке и начала переходить ее, прыгая с камня на камень. Мне она сказала: «Ну, чего ты колеблешься?» «Потому что камни — не ступеньки, они отстоят друг от друга». Тем не менее, я, в конце концов, перешла речку.

Мы оставались в городе несколько дней и поехали в Гранаду. Гертруда там была, а я — нет. Стоял август, полная луна перед равноденствием. Английский консул, видя, как мы без толку болтаемся, брал нас с собой прогуляться по крышам некоторых домов.

Мы без ума влюбились в Гранаду. Там наблюдали цыганок, танцующих, величественно вышагивающих в своих широких юбках, покачиваясь при ходьбе. Там Гертруда приступила к написанию [словесных] портретов цыган.

Наконец, с неохотой мы вернулись во Францию. Но ненадолго, а осенью посетили Мейбл Додж на ее вилле Курония.

Там и тогда Гертруда написала «Портрет Мейбл Додж»^[44]. Констанция Флетчер пришла в восторг от портрета и сказала Мейбл: «Вы должны его немедленно напечатать. Я отредактирую, отпечатать много времени не займет». Мейбл предложила переплести небольшие брошюры в современных печатных мастерских, используя для обложек старые флорентийские гравюры. Констанция хотела исправить правописание слов honor и sailor как honour и sailour, на британский манер, хотя родилась и воспитывалась в Америке.

Мать Констанции сбежала из городка Ньюберипорт, Массачусетс, с ней и молодым учителем ее брата. Они уехали во Флоренцию, где учитель стал художником. Затем они провели зиму в Каире, там, в 18-летнем возрасте, Констанция написала свой первый роман. Один из ее романов, «Кисмет», стал бестселлером. После его публикации Констанция на короткий период поселилась в Лондоне и написала пьесу «Канарейка», тоже имевшую большой успех. Там она встретила и обручилась с лордом Лавлейсом, потомком Байрона, но он к ней охладел, и они не поженились. Констанция переехала в Венецию, где и жила почти до самой смерти. Позднее я узнала, что ее семья была родом из Швейцарии, туда она уехала, там и скончалась.

Художник Хоуэйс и его жена, позднее взявшая псевдоним Мина Лой, в то время жили во Флоренции. Мина была красивой, умной, симпатичной и веселой. Мы присоединились к ним за ленчем, с чего началась наша длительная дружба с ней.

Однажды Мина сбежала от Хоуэйса и их маленького сына в Мексику, чтобы встретиться с Крейвеном, племянником жены Оскара Уайлда. Крейвен был вызывающе красивым англичанином, написал памфлет о салонных картинах, чем вызвал скандал, а также боксировал ради удовольствия. Он таинственно исчез с мексиканского побережья, дабы избежать английского закона о воинской повинности, когда Англия объявила войну в 1914 году. Мина всю жизнь утверждала, что он утонул, но никаких доказательств этому нет.

Мейбл познакомилась с Андре Жидом и пригласила его на обед. Когда подошел час обеда, Мейбл послала мне сообщение: «Если ты одета, приходи сейчас же. Если нет, поторопись и приходи, чтобы встретить Андре Жида, он появится с минуты на минуту». Так я и сделала, заведя с ним беседу, пока не появилась Мейбл. После обеда, Мейбл разлеглась на одном из длинных диванов и негромко беседовала с месье Андре Жидом, который, сидя напротив, наклонялся к ней. Мина полагала сцену крайне смехотворной и танцевала с воображаемым партнером. Это не трогало Мейбл. Не беспокоило и месье Жида, не замечавшего шутовства Мины.

5

Мира Эджерли рекомендовала побывать в Лондоне и побеседовать с тамошними издателями касательно публикации произведений Гертруды. Она посоветовала предварительно списаться, объяснив положение Гертруды в мире искусства, что, полагала я, не имело никакого отношения к публикации ее работ. Мира обещала попросить своих друзей, полковника Роджерса и его жену, встретить нас и ее в выходные на станции Риверхилл, в городке Сурри.

Мира была необыкновенно красивой калифорнийкой, хотя родилась не там. В Англии она добилась исключительного социального положения и артистического успеха как художник-миниатюрист и создала много портретов, членов королевской семьи. В Англии она была всесильной.

На коронации короля одна леди из антуража внезапно почувствовала себя плохо, и Мира ее заменила, благо официальное по такому случаю одеяние подошло Мире. Она была высокой и статной. Раньше она натягивала бечевку под носом, чтобы заострить его, говоря, что она — Кэтрин Киддер, великая артистка шекспировских пьес.

Мира порекомендовала небольшой отель, недалеко от Национальной Галереи. Там мы остановились, там она подобрала нас по дороге в Риверхилл. На станции Риверхилл нас ожидал экипаж. В этом мире не привечали автомобили.

Миссис Роджерс была женщиной утонченной красоты. Когда она отвела нас в предназначенные для нас комнаты, я увидела изящный французский фарфор и воскликнула: «Какой прекрасный фарфор, где вы его приобрели, ведь это музейный экспонат?». «Мне ничего об этом неизвестно, — ответила она, — фарфор уже был, когда я здесь появилась».

Многочисленные дети были весьма славными. Одна маленькая девочка привязалась к Гертруде, ее нельзя было отделить от Гертруды, она была как прилипшая конфетка.

На ленч и обед собралось много людей. Нам пришлось пройти изрядное расстояние до столовой, их было даже две. В маленькой помещалось только 12 человек. В самом доме обслуга была только женская, служанки — высокие, в шуршащих накрахмаленных передниках и головных уборах. Гертруда сказала, что они выглядят как архангелы.

Полковник Роджерс взял нас в поездку по окрестностям. Сады в Риверхилле, очень большие, не шли ни в какое сравнение с садами в Севен Оукс, куда нас повели осматривать дом и комнаты, подготовленные когда-то для визита королевы Елизаветы I. Убранство осталось нетронутым. Особенно мне запомнилось очень большое зеркало в серебряной раме. Показали комнату, из которой видны были крыши нескольких крыльев здания, расположенные ступенчато. Существовала легенда, будто кто-то из родственников прятался на крыше, но от чего, я не знаю.

На следующее утро полковник Роджерс повел нас на подготовительную к охоте встречу. Саму охоту он вынужден был пропустить из-за нашего присутствия, но мы познакомились с распорядителем охоты, бывшим вице-королем Индии, лордом Хастингсом.

У Миры была назначена встреча в Лондоне и она уехала во второй половине дня. Мы же вернулись в Лондон следующим днем и начались наши посещения издателей, которым я предварительно написала из Парижа. Они были исключительно обходительны, но ничего не собирались делать с работами Гертруды. Благодарили меня за присланные письма, но не обещали никаких публикаций. Только один, Джон Лейн из издательства «Бодли Хед», говорил обнадеживающе.

Роджер Фрай, посетивший нас на улице Флерюс, попросил провести один день с ним за городом. Квакер, потомок изготовителей шоколада, он получил солидное наследство, мог позволить себе покупать картины и создал центр искусства в Лондоне. Он обнаружил для себя Пикассо.

Именно Роджер Фрай привел Клайва Белла и его жену к Стайн в Париже. Миссис Белл была простой в обращении, сестрой очень красивой Вирджинии Вульф. Обе были дочерями сэра Лесли Стивена, обе выдавали себя за индийских принцесс и однажды их принял адмирал на военном корабле, в их честь был дан салют из пушки. Типичная английская выходка.

В те дни Клайв Белл был остроумен и увлекателен, пока не возомнил о себе. Он рассказал, что когда путешествовал с Роджером Фраем и его женой, те всегда хотели приобретать только первосортные картины, он же — только второсортные.

У четы Белл было двое маленьких, очень милых детей, похожих на херувимов — в отличие от родителей. Мальчика убили во время испанской революции, а дочь замужем за Эдвардом Гарнеттом.

Мы уехали в Париж, но на следующий год вернулись в Лондон, уже после покушения на эрцгерцога, не подозревая, что война неизбежна. Мы рассчитывали встретиться с Джоном Лейном. Он же в это время прибыл в Париж для встречи с Гертрудой. Жена Джона Лейна была американкой. Лейн в большой степени полагался на суждения жены и дал ей прочесть копию «Трех жизней». Не придем ли мы к ним домой на следующей неделе, когда нас смогут принять?

Принарядившись, мы отправились в воскресенье. Милдред Олдрич охарактеризовала Джона Лейна как орла или змею, но не знала, кого предпочесть: «В любом случае он будет вас защищать». Именно он открыл Обри Бердсли и издавал «Желтую книгу»^[45].

Когда мы добрались до квартиры на улице Парк Лейн, комнаты были заполнены людьми. Миссис Лейн выглядела как моя старая учительница по фортепьяно — француженкой из Сан-Франциско. Была ли у нее французская кровь, я так никогда и не узнала. Она, не медля, сказала Гертруде: «Я посоветую мужу печатать вашу книгу, ее в Англии ждет успех». Услышанное так отличалось от сказанного издателями в прошлый приезд!

Предметом обсуждения стала война. Один из издателей лондонской газеты «Таймс», присутствовавший на встрече, помню, сказал: «Я не смогу есть фиги в этом году в Провансе».

Мы приняли приглашение матери Хоуп Миррлис нанести ей визит в Кембридж. Пришло также приглашение посетить Логана Пирсола Смита, но мобилизация не дала возможность воспользоваться поездами — они были реквизированы для передвижения войск.

Миррлис устроили несколько приемов с обедом в честь Гертруды. На одном из них я сидела рядом с А. Е. Хаусманом. Он попросил: «Поскольку вы из Калифорнии, не расскажете ли вы мне о вашем известном ихтиологе, докторе Дэйвиде Старр Джордане». «О, — сказала я, — он был другом моего деда». И рассказала все, что мне было известно о президенте университета Леланд Стенфорд.

У Миррлис я встретила также доктора Альфреда Норта Уайтхеда и его жену. После обеда он спросил меня, не откажусь ли пройтись с ним в сад и попить кофе. Я не признала его в тот момент, и только разглядев лицо при свете лампы, узнала. У него была очень доброжелательная ласковая улыбка, простота в обращении — сочетание, характерное только для гениев. По моим критериям он являлся третьим гением в моей жизни после Гертруды и Пикассо.

Вторично мы обедали с Уйтхедами уже в Лондоне, и миссис Уайтхед предложила посетить их в следующее воскресенье в загородном доме в Локридже. Мы и не подозревали, что визит продлится и перейдет в следующий месяц. Луиз Хейден потом сказала: «Вас пригласили на выходные, а вы остались на шесть недель».

Когда объявили войну, доктор Уайтхед зачитывал пугающие новости из газет, но хранил молчаливую безмятежность.

Нанес визит Бертран Рассел и упорно отстаивал пацифизм. Миссис Уайтхед, будучи хозяйкой, не могла ничего возразить, но Гертруда, знакомая с Расселом еще во время визита с Лео в Англию, резко ему возражала.

У Уайтхедов была два сына, один еще весьма юный, старший — призывного возраста, и юная дочь. Старший, Норт, выздоравливал после болезни в сельской местности, и миссис Уайтхед беспокоилась, как бы он не записался в армию, поэтому послала телеграмму, прося его вернуться немедленно домой. Он и в самом деле пытался записаться. Она считала, что он должен предстать перед комиссией и быть назначен офицером и поэтому отправилась в Лондон поговорить с Китченером. Китченер когда-то был близким другом ее брата, епископа Англиканской Церкви в Индии. Миссис Уайтхед вернулась с подтверждением чина для Норта.

Мы предложили отправиться в Лондон за багажом и получить деньги по переводам. Миссис Уайтхед поехала с нами. Ей хотелось выяснить, может ли она как-то помочь бельгийцам. На пересадочной станции нам повстречалась леди Эшли, с которой мы познакомились благодаря Мире Эджерли в Париже. Она приехала попрощаться с сыном, который был приписан к одному из кавалерийских батальонов и их отправляли во Францию. Так мы впервые узнали, что Англия направляет войска во Францию.

В Лондоне железнодорожная станция была переполнена юношами, оставившими школу, чтобы отправиться на войну.

Мы поспешили вернуться. Новости с фронта становились все более тревожными. Гертруда отказывалась вставать, предпочитая оставаться в постели, бодрствуя с закрытыми глазами. Когда, наконец, немцев остановили у Марны, я поторопилась в спальню Гертруды с новостью, но она мне не поверила: «Ты уверена?». «Да, уверена абсолютно. В данную минуту нет необходимости волноваться».

Битва при Марне полностью изменила наше настроение, будущее казалось уже не таким страшным. Пришла телеграмма от Нелли Жако: Tout va bien nullement danger t’embrasse Nellie^[46]. Мы показывали эту телеграмму всем в доме Уайтхедов. Они не восприняли телеграмму как смешную (как ее поняли мы), а как ободряющий знак.

Среди людей в доме Уайтхедов повстречали Литтона Стрейчи, ближайшего соседа. Мы познакомились с ним годом раньше у Этель Сандс, тогда же видели и Джорджа Мура. Его тонкий писклявый голос в первые дни войны зазвучал еще пронзительней, чем прежде. Его сестра находилась в Германии, и он беспокоился, как бы вытащить ее оттуда. Эвелин Уайтхед посоветовала ему: «Вам следует обратиться к британскому послу в Германии».

Мы получили в посольстве в Лондоне наши документы и пересекли канал. В офисах посольства слышалось разноязычие, но более всего германской речи, что ужасало нас.

Секретарь в посольстве спросил: «Чем я могу вам помочь». «Дайте нам временный паспорт для возвращения домой». «Не могу». «Но раньше вы давали». «Нет, не могу, невозможно». Гертруда вспылила: «Я не хотела использовать имя моего друга, но поищите-ка Милдред Олдрич и посмотрите, какие документы вы ей выдали». Секретарь исчез, немного погодя вернулся и сказал довольно смиренно: «вы правы», — и выдал нам документы.

Он сказал: «Встаньте пожалуйста и присягните на верность своей стране». «С радостью», — сказала я с энтузиазмом. «Ну вот», — произнес он деловым тоном.

Я вернулась в отель, чтобы уложить наши сундуки. И в спешке лишилась чудесного старинного блюда Веджвуд^[47], пагубно уложив его под тяжелую малахитовую чашу. Вспоминая об этом сейчас, удивляюсь, как мы смогли довезти наш огромный сундук Инновейшн^[48] до Франции.

На пароходе, пересекавшем канал, находилось много огорченных бельгийских офицеров, покинувших Бельгию и ныне направляющихся во Францию. Их глаза были настороженными, хотя усталыми. То было наше первое знакомство с глазами солдат.

Поездка на поезде была странной. Поезд извивался по территории страны, чтобы избежать французских войск и добрался до Парижа уже в темноте.

Париж был пустынен. Милдред Олдрич из-за экономических трудностей вынуждена была закрыть парижскую квартиру, отдать своих канареек и перевезти мебель и книги в Юри, местечко на вершине горы у Марны. Она не успела там устроиться, как объявили войну. Мы ее навестили, и она поведала нам о битве на Марне.

На военную службу призвали многих наших французских друзей. Дерен и Брак были призваны сразу же. Пикассо попрощался с ними, как испанец он не подлежал призыву. Позднее он сказал: «Это был последний раз, когда я их видел, когда они вернутся, это будут не те самые друзья, с которыми я прощался».

Эрбена, слабого художника, слабого во всех смыслах, от армии освободили, поскольку он был не в состоянии нести вещевой мешок. Он был дружен с Роджером Фраем и остался у него в Лондоне. Анри Маршан вернулся с Ближнего востока и был мобилизован. Делоне был в Испании и таинственным образом избежал призыва. Матисса мобилизовали в охранные войска поддерживать безопасность железнодорожных мостов. В действующую армию его не взяли из-за слабого зрения.

Гийом Аполлинер не принимал французского гражданства. Он родился в Италии от матери-польки и отца-итальянца, а учился в южной Франции. Когда объявили войну, он пошел добровольцем во французскую армию, офицером в артиллерию. После того, как несколько раз свалился с лошади, его послали на передовую, где в самом начале войны он получил ранение в голову и подвергся трепанации черепа. Мы с ним ненадолго встречались на чаепитии в Париже в 17-м, у Шанель, в саду ее дома в Фабур Сан-Оноре. Голова его была забинтована, но выглядел он привлекательней, чем когда-либо.

Весной 1915 года мы отправились в Пальма де Майорка. До этого мы провели там два лета и нам понравилось. Доехали поездом до Барселоны, оттуда пароходом по Средиземному морю до Пальмы. Нам рассказали, что за нами гналась германская подводная лодка, но рано утром мы благополучно добрались до места.

Мы наведались в пансионат, который рекомендовали некоторые англичане, но нашли его неудовлетворительным. Мы уже собирались уезжать но нас встретил Уильям Кук, прибывший на корабле с Жанной, подругой из Бретани. Он хотел знать, может ли нам помочь. Я сообщила, что мы собираемся в отель Медитерранео, а Гертруда остается с багажом, как заложница, пока я присмотрю комнаты в отеле. Отель выглядел обещающе. Мы с Куком вернулись и освободили Гертруду из ее плена.

Мы устроились, наконец, в одном из флигелей отеля Медитерранео, выходившим фасадом к морю, с видом на порт и собор. Кук и Жанна брали нас в длительные прогулки в Женова и в оливковые рощи. Собор вместе с дворцом архиепископа в Феналуч привел нас в восторг. Кук также повел нас и на бой быков в Инке, где Жанна впервые стала свидетельницей убийства быка. Она думала только о том, сколько могло стоить животное такого размера.

Возвращаясь в Пальму, в ожидания поезда на маленькой станции в Инке Кук разговорился с местным жителем, который предложил выпить aqua vitae^[49]. Зная, как пить из бутылки, не дотрагиваясь до нее губами, Кук сказал: «Женщины пусть тоже попробуют». Я попробовала, но пролила на подбородок, Гертруда отказалась.

На станции была часовня, небольшой грот Девы Марии, очень тронувший меня. Когда мы покидали городок, все ветряные мельницы работали. Приближался вечер, Жанна сказала, глядя из окна поезда: «Вот время для поэта и его творений».

Мы арендовали меблированный домик в Терреньо, в пригороде Майорки у вышедшего в отставку майора. Он пришел со старшей дочерью описать имущество, но она сказала, что разучилась писать. «Как так вышло? — спросила я. — Никогда не училась?». «О, — сказала она, — я научилась писать в монастыре, но с тех пор не представилось случая писать, и я разучилась».

Мы купили охотничью собаку местной породы, красно-рыжую с черными поперечными полосами. Она с трудом поддавалась дрессировке, не чувствовала привязанности к дому. Когда мы посещали дантиста в Барселоне, то покупали обычно дюжину тубероз с цветочного базара на Рамбласе. Гертруда велела мне научить Полиба нюхать цветы, а не есть их, как он обычно делал. Я учила его, но он не слушался и продолжал попытки их съесть. Гертруда посоветовала: «Пошепчи ему». Но и это не помогло.

Лето стояло жаркое, мы оставляли двери и окна открытыми, ночью собака перепрыгивала через железную калитку и убегала. Однажды ночью, отправившись в Женова с Куком и Жанной, мы увидели, как Полиб и несколько других собак, его приятелей, танцевали при лунном свете на вершине холма Я никогда прежде не видела собак, танцующих по кругу при лунном свете и пришла в восторг от их «представления».

Позднее Кук сказал мне, что мы неправильно тренировали Полиба. Он гонялся, так утверждал Кук, за козами и овцами по всей Пальме и крестьяне грозились прикончить это животное, если поймают. Мы стали привязывать бедолагу, он лаял и выл так, что сосед бросил на нашу террасу записку: «Если пес не прекратит свой вой, я убью его». Нам пришлось защищать Полиба от ярости жителей Майорки, которые, как и арабы, не любили собак.

Маленький кораблик доставил нас в Валенсию. Мы пригласили Кука, как гостя, провести недельный праздник крестьянского танца и великих тореадоров. Мы увидели Галлито и Галло, его старшего брата, несколько их замечательных приемов на арене. Как обычно, я достала хорошие билеты в тени, ниже президентской ложи для всех троих. Король и королева тоже пришли смотреть бой быков, но королева отворачивала глаза от арены, В день ее бракосочетания произошел неприятный инцидент: в ее коляску бросили бомбу в попытке убить короля. Кровь от небольшого ранения короля залила ее белое свадебное платье.

Крестьянские танцы были интересны, хотя и не профессиональны, в основном, традиционные, и зрители хлопали в такт.

Вернувшись в Пальму, мы обнаружили, что Жанна и наша кухарка-бретонка сблизились и ушли на прогулку, унеся с собой, еще горячий, бараний окорок, приготовленный кухаркой. Подобная близость усложнила ситуацию.

Когда нам приходилось посещать Барселону — чтобы наведаться к дантисту или закупить теплую одежду к наступающему похолоданию, мы отмечали, что проститутки были удивительно красивы, прекрасно одеты и вели себя с достоинством. Ничего подобного во Франции не было. Наш дантист, по-видимому, единственный дантист-американец в Испании был дантистом и Короля. Он поведал нам, что сам король сказал ему: только простой народ, и он сам поддерживает союзников — все остальные симпатизируют немцам.

Мы готовились оставить Пальму и вернуться в Париж. Обратились к американскому консулу за визами, но он отказался, говоря: «Откуда я знаю, что ваши паспорта законные? Пусть прежде всего французский консул выдаст вам визы». Мы обратились во французский консулат. «О, — сказал консул, — все в порядке. Может, вы меня не помните, но я помню вас. Вы были в Мадриде в 1912 и 1913 гг., и я выдал вам деньги по чеку в банке. Теперь я слишком стар и малоподвижен, меня одолжили консулату». Заполучив его визы, мы вернулись к нашему консулу, и тот, безо всякого смущения, подписал их: «Будьте осторожны, чтобы немецкие шпионы не выкрали их. Положите под подушку и спите на них».

Гертруда, которой всегда не хватало книг для чтения, подписалась в свое время на библиотеку Муди в Лондоне. На меня легла приятная обязанность составлять список книг и паковать, те которые надлежало вернуть. У Гертруды был какой-то вселенский интерес к чтению, но особенно ей нравились не имеющиеся в продаже экземпляры автобиографий английских офицеров — эти книги вызывали в Испании неприятную реакцию.

Маленький береговой корабль, на котором мы отплыли из Пальмы, сделал остановку в Картахене, где содержались пленники испанской войны в Африке. Люди толпились около тюрьмы, чтобы поймать момент и переговорить с родными. Когда мы сошли с корабля, чтобы пересесть на поезд в Гранаду, нас задержала испанская полиция Картахены и допросила. Были они довольно грубы и тыкали в парусиновый мешок, содержащий книги из библиотеки Муди. Достав одну, полицейский указал на страницы с картами и спросил: «Что вы собираетесь с этим делать?». «Она читает их, потому что интересуется историей английских офицеров». «Какое это имеет отношение к вам?». «Это — история». Он позвал капитана. Я решила, что приключение зашло чересчур далеко, и попросила капитана объяснить полицейскому, что мы — невинные путешественники, а книги — просто книги по истории. Так капитан и поступил. Объяснение было принято, и мы были свободны. Мы вернулись в растревоженную Францию.

6

Мы решили включиться в добровольческую деятельность в военной сфере. Идя как-то по улице Пирамид, на противоположной стороне я внезапно увидела грузовик Форд, за рулем которого сидела молодая американская женщина в униформе. Я сказала Гертруде: «Минуточку, пойду-ка я поинтересуюсь». Меня отвели к председателю Американского Фонда помощи раненым французским солдатам, миссис Изабель Лэтроп, приятной женщине в розовой шляпе, какую носят на пикнике. Несмотря на ее несерьезный вид, она обладала страстью в работе и способностью к эффективному управлению своей организацией.

Она выслушала меня и сказала: «Да, вы можете работать у нас, но вы должны иметь грузовик Форд, чтобы развозить медикаменты по госпиталям — все наши грузовики используются только их владельцами. Но если вы готовы в ожидании грузовика заняться составлением списка распределяемых по госпиталям материалов, можете начинать прямо сейчас».

Гертруда написала своему двоюродному брату Фреду Стайну, прося его прислать грузовик. Я же начала работать. Медикаменты продолжали поступать и отсылаться, и все были заняты. Уильям Гуин, которого я знала еще мальчиком в Сан-Франциско, пошел добровольцем в сербскую армию, получил ранение при отступлении сербских войск и был комиссован; он принимал и вскрывал ящики, составлял лист госпиталей. Ему помогал пожилой экс-адмирал, выполнявший ту же работу, но медленнее.

В начале 1917 г. от Фреда прибыл Форд. Гертруда училась по вечерам водить машину под руководством Уильяма Кука в его же такси Рено. Она отвезла Форд, в котором мы восседали на ящиках, прибывших с машиной, в ближайшую мастерскую, чтобы переделать кузов.

Наконец, нас уведомили, что мы можем прийти и забрать переделанный грузовик. Въезжая в Париж, Гертруда застряла между двумя трамваями, идущими в противоположном направлении, машину пришлось стаскивать с рельс. Следующим утром я не дала Гертруде и минуты на размышление. Мы отправились на улицу Пирамид сообщить миссис Лэтроп, что готовы приступить к работе.

Нам вручили лист медикаментов и других материалов для доставки в госпиталь в Сан Клу, наша первая поставка. Там нас естественно приняли радушно; я подписала все нужные бумаги и на следующее утро вручила их миссис Лэтроп. Она поинтересовалась, где мы предпочли бы открыть базу. Я назвала город Перпиньян, у нас там есть знакомые.

Мы отправились туда одним холодным снежным утром с атласом-путеводителем «Мишелин» и многочисленными картами. Первую ночь провели в Солье, где владелец отеля вызвал у меня неприятные ощущения, выглядел как немец. Но он только носил немецкую одежду, которую привез из Потсдама; там он служил главным поваром при императоре. Он приготовил для нас простой, но вкусный обед.

На следующее утро опять в путь. У Арне-ле-Дюк, спускаясь в снегу по крутому холму, мы вынуждены были остановиться — дорогу перегородила процессия уток. Искусство вождения у Гертруды тогда еще не включало преодоление неожиданных обстоятельств.

В Перпиньяне мы устроились в небольшой, тихий отель с весьма дружественной атмосферой. Владелица отеля предложила мне воспользоваться большой и пустой комнатой на первом этаже около входа. Ящики из нашего фонда прибыли на станцию, и Гертруда впервые имела возможность оценить, какое максимальное количество ящиков можно загрузить в грузовик. Мы проделали несколько рейсов, пока не доставили в отель весь груз. Я разработала систему сортировки материалов, не прибегая к помощи докторов или медсестер. У меня, например, был ящик с пятьюстами термометров. Его не следовало никому показывать, Каждый захочет заиметь один, нуждается ли он в данную минуту или просто хочет запастись на будущее. Ящики вскрывались, проверялись и размещались на полу штабелями, но так что они образовывали ступеньки, по которым я могла взбираться.

С определенными трудностями, но я выучилась и стала профессиональным работником.

В Перпиньяне расположилось множество госпиталей разных размеров. В некоторых размещали эвакуированных раненых и туберкулезных сербских солдат, пострадавших при отступлении. У них был жалкий, печальный и смиренный вид.

Жена Джо Дэйвидсона с помощью американских друзей открыла госпиталь для американских офицеров, мы часто встречались с ней и ее матерью. Она посоветовала мне не обращать внимания на директора военного госпиталя в Перпиньяне, который попросит медицинские материалы — он их не раздаст, а будет держать для себя. Я сказала, что он уже известил меня, что нуждается в шелковых пижамах.

Вилли Данбэр Джюитт с женой жили недалеко от Перпиньяна в укрепленном замке, который он купил, увидев объявление в архитектурном журнале. Они жили вместе с матерью жены, миссис Прендергаст. Он был родом из Сан-Франциско, жена — из Нью-Орлеана. Ее мать, ярая южанка французского происхождения, верила во французский католицизм, как то предписывалось движением Французское Действие. Мне она была интересна, но Гертруда находила ее скучной.

С супругами Джюитт мы посетили госпиталь, который они так щедро поддерживали. Затем провели ночь в их замке. В замке имелась потайная подземная темница, из которой Вилли Данбэр Джюитт выуживал с помощью веревки с крюком на конце бесчисленные старинные предметы — железные решетки, подсвечники, но не мебель. Если там и была когда-то мебель, то вся сгнила. Он подарил нам пару металлических каминных подставок для дров, которые мы взяли с собой в Париж, в конечном итоге отдав их Дженет Скаддер для дома, который она построила.

Миссис Джюитт был практичной и неутомимой. Вилли Джюитт был менее практичен. Однажды он отправился в Испанию, привез оттуда пару королевских мулов в серебряной упряжи и разъезжал по окрестности к восторгу местных жителей.

В ожидании дополнительных поставок, я получила письмо из нашего общества в Париже со списком высланных материалов, но к моему разочарованию, подписанное миссис Фрэнсис Шоу, председателем. С миссис Шоу, привлекательной швейцаркой, членом комитета я встречалась в Париже. «Что случилось с миссис Лэтроп?» — спросила я Гертруду. Это настораживало. Но ничего не произошло, случайная описка, допущенная миссис Шоу. Миссис Лэтроп оставалась главой фонда.

Риверсальт, место рождения маршала Жоффре, был недалеко от Перпиньяна. Мы съездили туда и я попросила фотографа сделать снимок дома, в котором маршал родился. С этой фотографии я сделала тысячу открыток и отослала в Соединенные Штаты с целью сбора средств для нашего общества. Миссис Лэтроп такой шаг понравился и принес нашему фонду дополнительные пожертвования.

По окончанию работы мы вернулись в Париж. По дороге я дала Гертруде кусок холодной курятины в одну руку, пока она другой, чтобы не терять времени, управляла. Во время пути кто-то рассказал, что американская армия сегодня вечером будет в Невере. При подъезде к городу мы неоднократно встречали разрозненных американцев, но не останавливались, пока не добрались до города.

Первым же офицером, у которого Гертруда спросила направление, оказался Тарн МакГрю, старый приятель, с которым мы встречались у супругов Жако. Он обратился к Гертруде: «Я попрошу двух солдат посторожить ваш автомобиль, а вы выступите перед группой солдат — тех, кто только прибыл и кого надо проинформировать о том, что надлежит знать о Франции». В тот вечер все хотели знать, как далеко линия фронта, ожидая услышать пушечную канонаду и зреть убитых немцев.

На следующее утро мы отбыли в Париж, где получили новое задание — в Ним. Комитет снабдил нас сопроводительным письмом к начальнику тамошнего военного госпиталя, и мы вновь поехали. Когда добрались до Нима и предъявили документы, жена главного хирурга пригласила нас посетить их дом следующим утром и познакомиться с некоторыми докторами, проживавшими в городе. Мы посетили дом мадам Фабр, где доктора, некоторые с женами, собрались вокруг большого стола за чаепитием. Мадам Фабр поинтересовалась у меня: «Много ли жителей-французов в Сан-Франциско?». Я ответила: «Двадцать пять процентов населения имеют французские корни». «Остались ли они хорошими французами?». «До такой степени, что некоторые из них отсылают своих дочерей в Париж, в школу Сакре Кер для обучения». Мадам Фабр повернулась ко мне спиной и только тогда я сообразила, что она из протестантской семьи. Позднее, однако, мы подружились.

На станции в Ниме мы устроили приемный покой для раненых солдат. Две монахини готовились к их приему и обеспечению прибывших горячими напитками. Гертруда пришла им на помощь.

Монахини водрузили на плиту огромный котел с шоколадом, приготовили обычные армейские оловянные кружки для раздачи, а я принесла медикаменты и сигареты. В то время была нехватка табака и в армии и у гражданского населения, поэтому сигареты оказались ценным товаром. В госпиталях солдаты курили то, что выдергивали из своих матрасов.

Мы регулярно появлялись на станции, получая прибывшие медикаменты. Однажды нас уведомили, что пропадает большая партия груза и нам следует немедленно явиться. Мы пришли, я побеседовала с начальником станции и объяснила ему, что получатель груза — Красный Крест, а не мы, как же я могу его принять. «Ну вот, — сказал он, — это халатность Американского Красного Креста, допускающая такое расточительство».

Мы познакомились и привязались к мадам Тибон, жене префекта города Гарда. Она очень расстроилась поведением Американского Красного Креста: «Вы должны что-то предпринять». Но мы возразили: «Это не наша обязанность».

У мадам Тибон был красивый сын, который, как я полагала, увильнул от военной службы. Мадам Тибон объяснила мне позднее, что он был еще молод для военной службы, но у него есть разрешение родителей отправиться на войну, как только исполнится 18 лет. Я была несправедлива по отношению к Жаку.

Однажды мы посетили Марсель, где в армейском гарнизоне Гертруда запаслась бензином и шинами для автомашины. Там, в небольшом ресторане с необычайно вкусной едой официант спросил, чего я еще пожелала бы. Я ответила: «Да, сигареты». И прежде чем мы ушли, он принес мне таинственный пакет, завернутый в газету, и сказал: «Они тут». Я заплатила вполне умеренную плату за обед и спросила, сколько я должна за сигареты. Он ответил: «Все, мадам, включено в счет».

На Рождество мы посетили Экс-эн-Прованс чтобы устроить праздничный обед для одиноких, заброшенных английских солдат, расквартированных там. Несколько воспитательниц-англичанок из Перпиньяна доставили продукты к обеду. Поскольку было холодно, мы предложили им переночевать в отеле, а уехать следующим утром. Мисс Ларкинс, самая красивая из всех девушек, рассказала мне после вечеринки: «Офицер, расположившийся в соседней со мной спальне, когда я вошла, постучал в стенку и спросил: „Должен ли я зажечь свой огонь?“. На что я сказала: „Надеюсь, ты не ответила“. „О, нет, конечно, нет“».

Однажды на станции мы встретились с сэром Хью Манро и его двумя дочерями, которые в Тарасконе распределяли английские посылки. Младшая, Кармен, была небольшого росточка, миловидной. Сестра была высокой, держала себя с большим достоинством и носила большие бриллиантовые серьги, несколько странно контрастирующими с ее голубой хлопчатобумажной униформой Красного Креста.

В то же время, когда мы познакомились с семейством Манро, мы встретили квакера Ковентри, который мгновенно же влюбился в обеих сестер Манро. Он служил в сербской армии и в Ниме у него был друг Матич, сербский офицер, бывший студент-юрист в Экс-эн-Прованс. Мы взяли обоих в поездку по госпиталям, пристроив на подножке автомобиля. Когда автомобиль попадал на скверный участок дороги, Матич соскакивал с подножки как птица, чтобы уравновесить машину. Гертруда и я спросили, пойдут ли они на пикник, если я устрою. Матич ответил: «Спасибо, но нет. Американцы любят кушать на открытом воздухе, но все, что я прошу — крышу над головой».

Сэр Хью Манро спросил Гертруду, интересуется ли она живописью. В ответ Гертруда рассмеялась: «У меня большая коллекция современной живописи». Сэр Хью ответил: «Моя живопись не современная, но коллекция большая. У вас какие художники?». Она ответила. «А у меня картины Тициана, Рубенса, Рембрандта». Пока он перечислял, Кармен шепнула мне: «В Англии об этом никто не знает, потому что семья никогда не платила за них налоги».

Объявили, что около Нима будут расквартированы американские солдаты. Для их лагеря уже выделили территорию. Это были солдаты с Юга и среди них были солдаты-негры. Гертруда заметила доктору Фабру: «Ждите трений между южанами и неграми». «Что вы имеете в виду?» — спросил доктор Фабр. «Они не любят друг друга», — ответила Гертруда. «Я нахожу это совершенно нецивилизованным», — сказал доктор Фабр.

Каждодневные новости с фронта воодушевляли все больше. Союзники продвигались к Страсбургу и к нашему удивлению однажды утром объявили о перемирии. Я была в шоке: «Что, немцев уже победили?». У меня навернулись слезы облегчения. «Успокойся! — сказала Гертруда. — Ты не имеешь права показывать слезы сочувствия тем французам, чьих сыновей больше не будут убивать».

Миссис Лэтроп прислала телеграмму, интересуясь, знаем ли мы немецкий язык. Если да, то мы должны закрыть нашу базу, немедленно вернуться в Париж и готовиться открыть такой же пункт помощи в Эльзасе. С ответом мы не колебались: обе говорим по-немецки и вернемся в Париж как можно скорее.

Я раздала оставшиеся бинты и медикаменты монахине, которая возвращалась в Иерусалим. Во время войны монахинь попросили поработать во французских госпиталях, но после войны у этих монахинь не было достаточно денег, чтобы платить за униформу, как того требовало французское правительство. Монахиня взяла продукты, а в ответ дала какие-то маленькие медали, которые хранились у меня, пока немцы их не забрали во время Второй мировой войны.

В Париже мы оставались недолго. Гертруда и я купили меховые авиаторские куртки и вязаные свитера. Уложили все в автомобиль и одним заледенелым утром направились в Эльзас. Провели первую ночь в маленьком отеле, где нам выделили номер, который в следующую ночь предназначался для мисс Маргарет Уилсон, дочери Президента. Меня предупредили, чтобы на полу не было никаких следов — ни духов, ни талька, ни пудры — у них нет времени чистить полы перед ее утренним прибытием.

Во второй половине дня мы нагнали французскую армию, тоже следовавшую в Эльзас, и попали из-за нее в передрягу. Лошади, везшие полевую кухню, взбунтовались и столкнулись с автомобилем. В результате погнулась тяга рулевого управления, разбился ящик с инструментами, находившийся на подножке. Я вышла из автомобиля, собрала инструменты. Лошади разбили также и стекло, поэтому, когда мы добрались до Нанси, автомобиль уже носило из стороны в сторону по всей дороге, а меня до неприличия покрыло грязью.

В Нанси мы направились в штаб нашей организации, где нас тепло приняли, но были поражены нашим видом. Мы перекусили, отправились спать, и, встав рано, осмотрели место сражения. После ленча в известном и шикарном ресторане Вебер мы продолжили наш путь к Малхаусу, месту нашего будущего штаба.

Очень скоро мы оказались в безлюдной местности. Дорога была унылой и голой, приводной ремень вентилятора лопнул. Гертруда попробовала скрепить его шпилькой. В этот момент на дороге навстречу нам появился французский армейский автомобиль. Гертруда помахала ему. Я сразу же заметила, что шофером был солдат, а на заднем сидении — два генерала. Я сказала: «Осторожно, моя дорогая, там генералы». «Неважно», — ответила Гертруда.

Солдат спросил разрешения у своих офицеров исправить наш автомобиль, они кивнули в знак согласия. Водитель подошел к автомобилю, посмотрел: «О, у меня есть нечто получше, чем шпилька». В мгновение ока он соединил ремень и вернул его на место. У меня был запас сигарет от Британского Красного Креста, из которого я выделила ему достаточное количество для выражения своей признательности.

В Малхаусе мы предъявили свои рекомендации, одну — французскому директору, ответственному за сеть госпиталей. Он решил нас передать в руки главного хирурга, чтобы тот смог подыскать нам подходящий отель. Выбранный отель был замечательным, но, как выяснилось, уже был отведен для французских офицеров и туда мы не смогли попасть. Нам порекомендовали небольшой эльзасский отель, в котором мы и провели всю зиму.

Мы приступили к распределению одежды среди эльзасцев, возвращающихся из Германии в родные дома, откуда они были переселены немцами во время войны. Нам выделили большое здание гимназии, где мы распаковали ящики и распределяли одежду. Гертруда бегло, хотя и неправильно изъяснялась по-немецки, но эльзасцы ее понимали. Я пыталась оживить правильный немецкий язык, которому училась, и услышала как эльзаска, ожидавшая своей очереди, сказала стоящей рядом женщине: «Она пруссачка». Гертруда была в восторге.

Среди людей, пришедших с нами познакомиться, была мисс Шиммель, молодая, хотя и весьма старомодная эльзаска. Гертруда срифмовала Himmel Himmel here comes Schimmel^[50]. Она всегда прерывала нас, но была очень доброй и очень услужливой. Ее брат удрал из Эльзаса и присоединился к французской армии.

Однажды на дороге из двигателя послышался необычный звук. Гертруда вышла взглянуть, в чем дело. В этот момент мимо проходили два американских солдата и спросили, могут ли они помочь. Гертруда сказала: «Да, я не думаю, что это серьезно, но небольшой звук есть». Они опустились на колени, и не успели мы опомниться, как они сняли двигатель, осмотрели, почистили детали и поставили его на место. Им потребовалось столь мало времени, что мы с Гертрудой изумились.

Весной, возвращаясь в Париж, мы заехали повидаться с Милдред Олдрич. Милдред приятно удивилась, увидев нас. Мы обменялись увиденным и услышанным за время войны. Служанка Милдред призналась нам по секрету, что во время войны мисс Олдрич отдала все деньги, заработанные ее бестселлером «Вершина на Марне»^[51]. Она отдала их жителям Хилтопа, благодаря которой, по ее словам, их заработала — раненым маленького госпиталя и семьям, чьи мужчины были ранены или убиты.

На следующий день после ленча мы были в Париже. Город, как и мы, был печальнее, чем до нашего отъезда.

7

Машина Гертруды превратилась, по выражению Жако, во второсортный катафалк, и он посоветовал Гертруде немедленно приобрести новый двухместный Форд. Мы отправились на завод Форда и заказали такой. Спустя короткое время нас уведомили, что автомобиль прибыл. Гертруда с гордостью управляла им. Мы восседали очень высоко. Как и до войны, автомобилям, за исключением частных, не разрешалось ездить в Булонском лесу.

Однажды примерно в это же время мы попали в пробку на бульваре Сен-Жермен около церкви Сен-Жермен де Пре. Я увидела, как Гертруда очень вежливо отвешивает поклон какому-то человеку, снявшему шляпу и поклонившемуся ей. У меня не было времени разглядеть его лицо. Я обратилась к ней: «Кто это был?». «Лео». Она не слышала о нем и не получала от него ничего в течение всех военных лет. Я сказала: «Не может быть!». «Да, это был Лео». Вернувшись домой, Гертруда набросала портрет «Как она поклонилась своему брату»^[52]. Лео еще сохранил свою величественную походку, не историческую, скорее мифологическую.

У меня не было служанки, но была femme de ménage, довольно странная, не больно приветливая, хороший работник, со слегка деформированной фигурой. К моему удивлению, она спросила, может ли она работать как visitandine^[53], и я естественно не возражала. Мне было скорее любопытно, особой надежды я не питала. Она приступила к приготовлению теста. Я не вмешивалась, хотя мне казалось, что она делает это не совсем правильно. Затем она сказала: «Когда у меня не получается готовка, я молюсь, прошу деву Марию помочь мне. И я знаю, как сделать правильно густой майонез». Я подумала, что когда она прерывается, чтобы помолиться, стряпня остается без надзора и тогда молитва уж точно требуется.

Наш дом заполнили друзья. Среди художников — Маркусси. Вернувшись с фронта, он купил небольшой автомобиль. Однажды в пробке на Оперной площади он остановился и, выйдя из машины, принялся регулировать движение — полицейские то ли не вернулись с фронта, то ли были убиты. Маркусси вполне успешно справлялся со своими обязанностями, пока его не окликнул прохожий: «Кто вы такой, чтобы нами распоряжаться?». «Кто я? — ответил Маркусси. — Тот, кто вернул вам Эльзас и Лотарингию».

Как получилось, что мы познакомились с Элмером Харденом, я не знаю, но он стал частым посетителем. Страстный читатель, он многое знал на память, выучил «Затерянный рай». Харден вернулся с войны и изучал музыку. Он рассказал, что когда попал на передовую, где уже на поле валялись убитые и раненые американцы, он слышал, как французский офицер выкрикивал: «Веди их другой дорогой, чтобы им не пришлось ступать по раненым и убитым соотечественникам».

Харден позднее серьезно влюбился в танцовщицу Ля Аргентина. Он никогда с ней не заговаривал, хотя видел ее ежедневно. Когда она умерла, он каждое утро посещал кладбище и клал цветы на ее могилу.

Харден повсюду ходил со своим большим другом Пьером. Спустя годы они пришли взглянуть на квартиру на улице Кристин до того, как мы туда въехали. Ковры были нарезаны, но еще не уложены. Элмер с Пьером увидели их и инструменты, оставленные рабочими на полу. «Что это такое? — спросил Харден. — Неужто вы собираетесь накрывать коврами такой прекрасный пол?». Паркет на полу назывался «Версальским паркетом». Я ответила: «Конечно, именно так, я не собираюсь больше снимать каждое пятно на натертом полу и, кроме того, с ковром всегда теплее». Харден сказал: «Это преступление, я запрещаю это делать, Элис, это преступление!». То же вымолвил и Пьер, только вежливее: «Пожалуйста, не надо». Я сказала: «Я не могу приглашать полотера каждый день натирать полы». Харден сказал: «Я буду платить ему, не думай об этом».

Кейт Басс была родом из того же города, что и Харден — из Медфорда, Массачусетс. Она была очень симпатичная, не молодая, но очень веселая. У нее в свое время был роман с Эзрой Паундом, против которого Гертруда ее отговаривала.

Мне помнится, она провела год в Париже, будучи более-менее невестой то ли египтянина, то ли турка. У нее было приятное имя — Кейт Мелдрэм Басс, но Кейт Басс звучало вполне по-шекспировски.

Кейт Басс привела к нам Альфреда Креймборга познакомить с Гертрудой. Креймборг и Гарольд Лоб приехали из Нью-Йорка, чтобы издавать в Париже журнал «Брум». Гарольд Лоб был сыном богатых родителей и у него были средства для этого. Креймборг обладал мягкой поэтической душой. После выпуска нескольких номеров они переехали в Рим. Кто-то тогда выразился так: маленькие журналы рождаются, чтобы публиковать свободную поэзию.

Жак Липшиц был то русским, то поляком, в зависимости от войны, которую он прошел. Он приехал во Францию, устроился и принял французское гражданство.

Липшиц сделал бюст Жана Кокто и приступил к бюсту Гертруды Стайн. Все жаркое лето она посещала его студию, где солнце просто обжигало, и позировала ему.

Его жена, Берта, прекрасно готовила и приглашала нас несколько раз пообедать с ними в студии. Однажды мне надо было видеть Гертруду. Я поднималась по ступенькам. Повернувшись и видя, как Берта спускается по ступенькам, я посторонилась, чтобы дать ей место, лестница была узкой. Я поздоровалась с ней. Она не обратила на меня внимания, будто не видела и не слышала меня и не знала, что я здесь. Иногда мне кажется, что тут замешано колдовство, пришедшее вместе с африканской слоновой костью и деревянными украшениями, которые Липшиц находил для нее.

В какой-то год друг Липшица пригласил его посетить Пальму де Майорка. Когда Липшиц покидал Париж, то заметил в антикварном магазине, расположенном в подвале дома, где была его студия, две головы, выполненные в стиле ранней готики. Поскольку у него не было ни су, чтобы их приобрести, он осторожно спрятал их за двумя старыми креслами, дабы никто не смог найти до его возвращения. Когда ему заплатили за элегантную скульптуру тореадора, он вернулся в Париж с заработанными деньгами и направился прямо в антикварный магазин, извлек и купил обе скульптуры.

Из Чикаго приехал Шервуд Андерсон со своей второй женой, Теннесси, и Поль Розенфельд. Сильвия Бич привела всех троих к Стайн по просьбе Шервуда. Я помню Теннесси, сидящую за большим столом в студии, слушая, что говорят другие, не принимая участия в общем разговоре.

Это был первый приезд Шервуда в Париж. После возвращения в Чикаго они развелись.

В следующий раз Шервуд появился в Париже с третьей женой — Элизабет Пралл. С ними были сын и дочь Шервуда от первого брака. Когда кто-то на корабле спросили Мими, красивую и похожую на отца, как ее мать готовила чай, она ответила: «Уверена, что не знаю». До поездки на корабле они не встречались.

Джон, младший сын Шервуда Андерсона, готовился стать художником. Когда его отец, мачеха и Мими возвращались в Америку, он в одночасье стал независимым и художником. Он проснулся с этой мыслью накануне их отбытия. Он часто навещал Гертруду, и она привязалась к нему.

Ральф Черч появился у нас благодаря Шервуду Андерсону. Миссис Черч, его мать, была очень красивой женщиной, но Шервуд сказал: «Она меня раздражает». Она обычно посылала Гертруде самые красивые желтые розы. Когда Гертруда умерла, садовод в Нью-Джерси выводил для нее желтую розу. Они никогда не стали абсолютно желтыми. «Они должны быть большими, желтыми и пахнуть», — говорила она.

Ральф Черч был философом и защитил докторат по философии в Оксфорде. Когда Хемингуэй приехал в Париж, Шервуд Андерсон дал ему рекомендательные письма к Черчу и Гертруде. Черч не предпринял никаких усилий, чтобы встречаться с Хемингуэем и не расспрашивал о нем Гертруду. Позже Гертруда сказала: «Черч, дай мне взглянуть на твою ладонь». И удивленно добавила: «У тебя сильно развито любопытство. Как же ты не проявил никаких усилий, чтобы разузнать о Хемингуэе?». «Ну, — ответил Черч, — я ждал, когда сам решу, что я думаю о нем». Они не были друзьями, Черч и Хемингуэй.

Вскоре после окончания войны супруги Джюитт посетили Париж. Мы навестили их в отеле и там по случаю встретили одного молодого рыжего человека и одного брюнета — Роберта Коутса и Ман Рэя, соответственно.

Ман Рэй смотрелся как индусский монарх в миниатюре, очень претенциозным, каковым совсем не был, был прост. Он пробивал дорогу в жизни и спросил Гертруду: «Не согласитесь ли вы позировать мне? Хотелось бы сделать вашу фотографию». Как обычно, она сказала: «Конечно». Она всегда говорила, что готова попробовать все хотя бы раз.

Ман Рэй дал адрес своего отеля на улице Деламбре. Комната, где он собирался фотографировать Гертруду, была маленькой клетушкой, спальней в крошечном отеле, но там уместились все его камеры, провода и осветительное оборудование. Он сделал там первую из многочисленных фотографий Гертруды, очень хорошую.

С того самого дня Ман Рей сделал столько фотографий Гертруды, что однажды, смеясь, заметил: «Я стал вашим официальным фотографом». А когда он увидел снимок Гертруды, сделанный мною в поле, даже разозлился и сказал, что он считал себя ее официальным фотографом и какое отношение к этому имею я.

Со временем Ман Рэй вернулся в Америку и в Париж наезжал только с визитами. Гертруда особенно привязалась к Роберту Коутсу. У него был приятный бархатистый голос и манера джентльмена. Он принес свою первую книгу «Пожиратель темноты»^[54]. С ней произошла неприятность — Вирджил Томсон одолжил ее, единственный экземпляр, естественно подписанный автором, и потерял. Я видела его объявление об этой книге в «Нью-Йорк Геральд» и сказала Гертруде: «Он обязан ее найти». Но он не нашел.

Лишь несколько лет тому назад Коутс прислал мне из Америки репринт этой книги. Она оказалась интересна, как я и запомнила ее в первый раз, даже интересней — захватывающе, напряженно и драматично. За прошедшие годы он написал много замечательных романов, а его новостные сообщения по искусству и короткие рассказы печатались в «Нью-Йоркер». Они все замечательны.

Позже он появился в Риме, где я с ним встретилась снова. Его жена великолепно танцевала с нашим хозяином.

Гертруда и я были частыми гостями у нашей хорошей приятельницы Милдред Олдрич. Случилось так, что она внезапно лишилась своего скромного дохода. Выяснилось, что это не был подарок от ее друга, как мы все полагали. Деньги поступали от ее старого поклонника и его богатой жены. Мы нашли человека, хорошего друга этой пары, и спросили, почему перестали поступать деньги. Ответ был таков: «Моя жена в преклонном возрасте, у нее развилось скряжничество, я тоже в ее списке людей, которым сокращены привилегии, даже не могу пользоваться машинами. Мне приходится ходить на станцию пешком, если надо побывать в Нью-Йорке».

Мы побеседовали с каждым, кто мог бы помочь Милдред с деньгами. Все то жаркое лето мы пытались изыскать фонды для Милдред. Наконец было решено, что Гертруда должна обратиться к редактору «Атлантик Мансли». К сожалению, он не поставил всю заметку в журнал, но получил пожертвования, а одна дама пожертвовала 500 долларов, приехала в Париж познакомиться с нами и сказала: «Если этого недостаточно, я могу дать больше».

Милдред, конечно, была вне себя от необходимости жить на подачки публики. Она рассказала Гертруде, что когда впервые узнала, что доход прекратился, она оповестила библиотекаря американской библиотеки в Париже и просила его прийти и забрать ее книги — она не была уверена, что сможет жить на Хилтопе. Гертруда сейчас же отправилась поговорить об этом с библиотекарем, и он сказал: «Если она после своей смерти завещает нам свои книги, тогда мы о них позаботимся сейчас». Милдред согласилась.

В библиотеке есть, во всяком случае, до последнего времени была, комната для ее книг. Их у Милдред скопилось много, некоторые представляют значительную ценность как первые издания или как уже не издающиеся. Ее сохранившиеся письма — часть она уничтожила — завещаны Гертруде.

Уильям Кук приезжал в своем маленьком автомобиле к Милдред и забирал ее на праздники — Рождество, Новый Год, день Благодарения и 4 июля. Он вспоминал, что Милдред была интересной пожилой леди, но трудным гостем.

Однажды Амелия, служанка Милдред, позвонила, что у Олдрич инфаркт. Олдрич всегда оставалась на ночь одна, Амелия появлялась по утрам. Когда Амелия пришла, она нашла Милдред на полу. Амелия послала за местным доктором. Гертруда позвонила Куку, и мы втроем поехали туда. Кук полагал, что лучший уход ей обеспечат в Американском госпитале в Нейи. За Мидред там заботливо ухаживали, но она вскоре умерла. Кук и Гертруда позаботились об устройстве похорон.

Милдред имела привычку носить на ночной пижаме Орден Почетного Легиона. Она очень гордилась, что получила его. На похоронах офицер, одетый по всей форме, увешанный многочисленными медалями, представлял Почетный Легион. Было обилие цветов, которые доставили бы Милдред удовольствие. Ее похоронили на маленьком кладбище в Юри.

Форд Мэдокс Форд появился в Париже, чтобы выпускать журнал «Трансатлантик Ревю». Он часто посещал Гертруду. Я питала к нему симпатию. Хемингуэй прозвал его «золотой морж».

Однажды мы отправились навестить его и застали у него, как у истого француза, группу молодых поэтов. Он обратился к Стайн: «Кого вы знаете из здесь присутствующих?». Она подняла палку и указала на Гарольда Лоба. «Встаньте! — сказал Форд. — Поклонитесь мисс Гертруде Стайн». Когда он подыскивал небольшой домик за городом, я посоветовала район Германт, где он действительно нашел крохотный домик с крохотным садиком и где выращивал множество цветов. Он сказал мне: «Спросишь француза, что это за цветок, последует обычный ответ: резеда». Знаменитое шато в Германте, шато прустовского героя, находилось в шаге от маленького домика.

Вся история взаимоотношений Форда Мэдокса Форда и Вайолет Хант была бы смешной, если бы не была трагичной. Мы встретились с ними в доме Элис Улльман до Первой мировой войны, когда те вернулись из Германии. Вайолет Хант полагала, что вышла замуж за Форда. Он, однако ж, был женат на женщине в северной Англии. Когда Вайолет Хант обнаружила, что он сотворил, она написала книгу [об этом] и на вечеринке у Гэрри Фелана Гибба отвела меня в сторону и прошептала: «Знаешь ли ты, какую дрянную штуку проделал со мной Форд Мэдокс Форд?». Пришлось признаться, что знала, а ее книгу я прочла с напряженным интересом. Вне сомнения, Форд был удивительным человеком, но доставил много неприятностей Вайолет Хант.

На одной из вечеринок мы познакомились с Мэри и Луисом Бромфильдом. Среди присутствующих молодых людей был и Хемингуэй. Форд беседовал с Гертрудой, когда подошел Хемингуэй, чтобы поговорить с ней. Форд отстранил его, говоря: «Отойдите, молодой человек, это ведь я разговариваю с мисс Стайн, не прерывайте меня». И затем спросил Гертруду, может ли он посвятить ей новую книгу. Гертруду это очень тронуло, а я была счастлива.

В предпоследний раз я видела Форда на улице Флерюс, куда он пришел с привлекательной рыжей девушкой и обратился ко мне: «Элис, скажи ей, что ей следует выйти за меня замуж». Я, будучи осведомленной о его нынешней женитьбе, сказала: «Послушай, Форд, я не могу». Он сказал: «О, нет, ты можешь, скажи ей сейчас». Поскольку девушка была из Балтимора, из-за Гертруды все дело осложнялось. Я ничего девушке не сказала, и Форд оставил свою просьбу. Затем он подошел ко мне и сказал: «Я отправлюсь в Балтимор, объясню ее родителям, чего хочу, и они позволят мне жениться на их дочери». Они, разумеется, не позволили.

Примерно в это время леди Ротермер пригласила Гертруду и меня на прием, который она устраивала в честь Т. С. Элиота. Гертруда не горела желание идти, но я обещала леди Ротермер, что мы придем. Я приступила к шитью вечернего платья, поскольку все мои довоенные платья истрепались. Я заканчивала платье, когда 15 ноября во второй половине дня леди Ротермер и Элиот появились у нас на улице Флерюс. Я спешно собрала шитье и свернула в рулончик.

Томас Элиот хотел задать несколько вопросов Стайн по поводу ее стиля и она согласилась: «Давайте». «Скажите мне, мисс Стайн, кто дал вам право использовать раздельный инфинитив?». «Генри Джеймс», — ответила Гертруда.

Элиот в то время был редактором журнала «Критерион», с финансовой поддержкой леди Ротермер: «Нам бы очень хотелось получить от вас статью» «Да?» — переспросила Гертруда. «Да, — сказал Элиот, — но это должна быть ваша самая последняя работа». «Хорошо», — согласилась Гертруда. И они ушли.

В тот вечер Гертруда написала портретную зарисовку о Т. С. Элиоте, которую озаглавила «Пятнадцатое ноября»^[55], чтобы не возникало сомнений, что это ее последняя работа. Статья не появилась в следующем номере «Критериона», не появилась и в последующих, после чего Гертруда начала всем рассказывать: «Он побаивается ее публиковать». Дошло ли ее высказывание до ушей Элиота, мы не знали, но она, не колеблясь, говорила, что он скор просить статью, но не так скор ее публиковать.

Саму леди Ротермер мы встретили на вечеринке в честь Мюриель Дрейпер, на которую мы пошли, поскольку Мюриель нам нравилась. Там же нас представили Натали Барни и мисс Ромейн Брукс. С этими женщинами мы вновь увиделись на представлении «Русского балета», и мисс Барни пригласила нас прийти на один из ее пятничных обедов. Это стало началом длительной и теплой дружбы. Ромейн Брукс была портретным живописцем, нарисовала несколько портретов д’Аннунцио, один из которых приобрело французское правительство и выставило в Люксембургской Галерее. В то время у нее была квартира в Париже на Куэй де Конти, обставленная в стиле того времени — много черного цвета, черный пол, черные чехлы на мебели. Это было несколько мрачно, но весьма стильно.

У Натали Барни в гостиной стоял очень большой стол с множеством комфортабельных кресел, за которым и подавали чай. Комната выходила в тенистый сад с множеством деревьев, но не цветов. По другую сторону павильона был небольшой тротуар, ведущий в Храм Дружбы^[56].

За чаем всегда собиралось большое число разнообразных гостей — ученые, писатели, и несколько художников. Мари Лорансен была тут частой гостьей. Сестра Натали Барни, которую мы встречали в Ниме, очень тепло говорила на вечере, устроенном в честь Гертруды Стайн.

Когда мы переехали на улицу Кристин, мисс Барни подписывалась «Ваш друг и ближайший сосед», потому что улица Жакоб располагалась не далее, чем в четырех блоках от улицы Кристин.

Натали Барни познакомила нас с графиней де Клермон-Тоннерр. Графиня и Гертруда стали близкими друзьями. Их дружба продолжалась до самой смерти Гертруды.

Скотта Фитцджеральда привел к нам одним вечером в 1925 году Хемингуэй, как раз после публикации «Великий Гетсби». Хемингуэй привел Фитцджеральда и Зельду. Фитцджеральд принес экземпляр своей книги. Скотт, который не чурался иногда немного уколоть Хэма, однажды сказал мне: «Мисс Токлас, я убежден, вам будет интересно услышать, как Хэм достигает момента наивысшего успеха». Хэм как-то неуверенно спросил: «Что у тебя на уме, Скотти?». Тот сказал: «Скажи сам». Хэм сказал: «Ну что ж, вот как это происходит. Когда у меня появляется идея, я уменьшаю огонь, как на спиртовке, на самый минимум. Тогда она взрывается, так и моя идея». При этих словах Фитцджеральд повернулся спиной, а я сказала: «Отступление при Капоретто сделано прекрасно». Я больше ничего не сказала о книге, и Хэм был удовлетворен^[57].

Фитцджеральд продолжал приходить к Гертруде. Было много разговоров о его алкоголизме, но когда он приходил к нам домой, всегда был трезв. Однажды он сказал: «Знаете, а ведь мне сегодня тридцать и это трагедия. Что со мной будет, что мне делать?». Гертруда ответила, что ему не о чем волноваться, что он писал как тридцатилетний все это время. Она посоветовала ему ехать домой и писать самую великую свою книгу. Она высоко ценила и «Великий Гетсби» и «По ту сторону рая». Когда из печати вышла «Ночь нежна», он послал экземпляр Гертруде с надписью: «Та ли эта книгу, которую вы хотели?».

Среди посетителей на улице Флерюс были супруги Робсон, приехавшие в Париж с письмом от Ван Вехтена. Они направлялись в Виллафранка. Гертруда сказала мне: «Надо устроить прием в их честь». Она начала собирать людей, прося Робсонов явиться раньше пяти часов.

Когда все собрались, Гертруда привела их в столовую, чтобы снять пальто и шляпы. Миссис Робсон держала в руке большой и очень тяжелый кожаный мешок. Она сказала: «В последнюю минуту пришлось кое-что докупить из вещей, и я все сунула в этот мешок. Бритвы, знаете…».

Вечер протекал очень хорошо, и Робсон спросил у Гертруды, не хотят ли гости послушать его пение. «Конечно!» — ответила она. Он спел несколько спиричуэлс.

Однажды в доме одновременно оказались невысокая американская женщина и Робсон. Имела место некоторая неловкость, поскольку она была убежденной южанкой. Она спросила Робсона: «Вы же южанин, не правда ли?». «О, нет! — ответил Робсон. — Я родился и вырос в Нью-Джерси». «Жаль», — сказала она. «А мне, нет», — ответил Робсон.

Навестила нас и Эдит Ситуэлл, с которой мы познакомились благодаря издателю лондонского журнала «Вог». С самим издателем мы встретились в Париже, и он сказал, что Эдит Ситуэлл хочет нас видеть. Ранее она написала статью о творчестве Гертруды для одного лондонского журнала, не очень восторженную. На следующий год, поменяв свое мнение, Ситуэлл написала для журнала «Вог» другую статью, на сей раз полную энтузиазма.

В наш дом ее привел Элмер Харден. Появление мисс Ситуэлл стало для нас большим сюрпризом, ибо она выглядела как никто другой под солнцем — очень высокая, гренадерского роста, с характерными чертами и самым прекрасным носом, который когда-либо был у женщины. Одетая в двубортное пальто с большими пуговицами она смотрелась как жандарм. Встреча стала началом длительной дружбы.

Мисс Ситуэлл рекомендовала Гертруде приехать в Англию и прочесть лекцию в Кембридже. Следом пришло приглашение из Оксфорда. Лекцию Гертруда написала, сидя в автомобиле, пока его машину чинили в мастерской. Она вернулась домой и сказала: «Я это сделала, я написала лекцию». И поведала мне, как, где и когда.

Предстоящее чтение лекций несколько беспокоило ее, она консультировалась с различными людьми, как ей поступать. Будучи однажды у Натали Барни, она попросила совета у одного, очень приятного профессора. Тот посоветовал: «Читайте как можно быстрее, не отрывая глаз, и тихо». Другой знакомый, Причард, сказал: «Говорите, как можно медленнее, как можно громче и не смотрите в написанное».

Весной мы направились в Лондон. В Лондоне все Ситуэллы — Эдит, Осберт и Сачеверелл — устраивали вечер чтения своих стихов и попросили Гертруду посидеть на сцене. Я на короткое время осталась одна и в это время ко мне подошла Долли Уайлд: «Элис, где наша дорогая Гертруда?». Я ответила: «Дорогая Долли, она на сцене!».

В Кембридже у Гертруды была спокойная и глубоко заинтересованная аудитория. Ей не составило труда удерживать внимание слушателей. После лекции мужчины задавали много вопросов, женщины же молчали.

В Оксфорде у нас был ленч с Гарольдом Эктоном, а затем Ситуэллы отвели нас в комнату, где Гертруде предстояло читать лекцию. Собралась большая, внимательная, спокойная аудитория, которая после лекции оживилась и начала задавать вопросы. Ситуэллы изумились быстроте и остроумию ответов Гертруды. Они хотели, чтобы мы продлили наше пребывание в Англии, но мы в тот же вечер отправились по железной дороге в Лондон и на следующий день были дома.

8

Летом 1922 года мы отправились в Сан-Реми, расположенный в долине Роны и провели там лето, осень и зиму. С приходом зимы подул мистраль, в отеле стало холодно. Однажды мы посетили маленькую деревню, расположенную на холмах, и сидели там, надеясь укрыться от ветра. Вокруг было вспаханное поле, холод, я не могла идти. Внезапно я заплакала. Гертруда спросила: «В чем дело?». «В погоде, — ответила я, — не можем ли мы отправиться в Париж?». Она ответила: «Завтра».

Но Гертруде так хорошо и с настроением там писалось, что я решила вести себя прилично и не жаловаться.

Несколькими годами позднее мы намеревались посетить Пикассо, на Антибских островах. По дороге остановились провести одну-две ночи в отеле Пернолле в Белле. Мадам Пернолле принесла в нашу комнату цветы из сада — они и выглядели как цветы из сада, а не как цветы из магазина. Мы поинтересовались: «Чудесные цветы, у вас есть сад?». «Нет! — сказала она. — То, что вы видите из окна — огород, цветов там нет. Но кругом много садов и мы получаем цветы от них. Вы должны прогуляться и посмотреть цветы у месье Женевре, он — садовод».

В тот день мы отправились туда, купили цветы и побеседовали с месье Фредом Женевре. Он был самым пожилым в семье, но по своим манерам мог бы стать лидером в любых обстоятельствах. Он уделил нам время, мы осмотрели его дом и полюбовались видом на долину внизу, иногда просматривалась и вершина Монблана.

Приехав в Белле, мы предполагали остановиться на день-два, но окружающая местность была такой захватывающей! Мы разъезжали по окрестностям, и в нас все больше и больше вселялся невероятный энтузиазм. Мы решили не присоединяться к Пикассо на Антибах и послали ему телеграмму: «Остановились здесь, по крайней мере, пока что на время». Затем Гертруда написала ему, что остаемся в Белле на все лето.

Как-то месье Женевре, к которому мы пришли купить цветы, сказал, что нас хочет видеть баронесса Пьерло. Если мы сможем пересечь долину и приехать к ней в Беон, он приедет к ней в шато на велосипеде и там присоединится к нам. Так мы все и поступили. Баронесса стала нашим хорошим другом. В 1870 году отец мадам Пьерло оставил свой дом и приехал в Беон из Лиона, чтобы избежать ужасов войны. Ее третий сын погиб во время Первой мировой войны. Оба ее мужа умерли. Первый муж, армейский человек, был военным атташе в Швейцарии и Риме, второй — наполеоновский барон, унаследовавший существенное богатство, был директором музея в Крейле. Она помнила все. Гертруда часто повторяла: «Ее память может сравниться с моей». Ей было что помнить!

Около шато в Беоне находился дом XVII века, прозванный Сейе — винный погреб, где приготовляли вино. Мадам Пьерло предложила Гертруде устроиться там и работать хоть полдня, хоть весь день — спокойно и никто не потревожит.

Несколько лет мы проводили летнее время в Белле, пока нам не попался на глаза дом в Билиньине. До сих пор мы не могли найти ничего подходящего, но однажды, находясь в долине и подняв глаза вверх, мы увидели желанный дом. Гертруда сказала: «Мы едем туда, ты пойдешь и скажешь, что мы хотим занять этот дом». Я возразила: «Но может он не сдается». Она сказала: «Занавески шевелятся». «Что ж, — ответила я, — это доказывает, что там живут».

Я встретилась с агентом владельца дома. Он мне рассказал, что нынешний квартирант — армейский офицер, похоже, что вскоре его полк направят в другое место. Если так произойдет, у нас появится возможность взять дом в субаренду, а когда она кончится, арендовать дом у владельца напрямую.

Наконец, полк уехал. Мы подписали документы и арендовали дом, который видели только с дороги. Мы и наш белый пудель Баскет переехали туда.

В течение многих лет по прочтении «Княгини Казамассима»^[58] мне хотелось иметь белого пуделя. На одном из собачьих шоу в Париже Гертруда увидела пару белых пуделей со щенком. Щенок прыгнул к ней в руки. Мы поговорили с хозяйкой, она сказала: «Щенок на продажу, у матери тяжело протекала беременность и я потратила большие деньги на ветеринара». Гертруда сказала: «Мы возьмем его, но не поддержите ли вы его несколько недель, пока он не приучится к своим обязанностям». Женщина согласилась и предложила позвонить через две недели.

Мы забрали его за несколько дней до отъезда в Белле. В тот вечер у нас побывал Жорж Унье и спросил: «Что это за собака, которая так голосит?». «Щенок, только что купили». «О, боже, пожалуйста, успокойте его!». Жорж был очарован Баскетом.

Назвали его Баскетом^[59], поскольку я решила приспособить его носить в зубах корзинку цветов. Никогда не носил.

До того я хотела собаку породы бедлингтон, мы почти и купили такого в Лондоне, когда навещали Джона Лейна. Но началась война и взять его с собой во Францию мы не могли. Когда ж начали проводить летние месяцы в Белле, я сказала — бедлингтон Баскет в Белле — вполне подходящее имя, только это был не бедлингтон, а пудель.

За Баскетом последовали и другие собаки, включая Байрона, Пепе и Баскета II. Байрон был породы чихуахуа, подарок от Пикабиа, чьей собакой чихуахуа мы восхищались.

В ту ночь, когда у нас появился Байрон, мы с Гертрудой по очереди держали его на коленях, и когда пришло время отправляться спать, обнаружили, что Баскет исчез. Он побежал к калитке, пытаясь исчезнуть и избежать ревности, которая точила его. Мы с Гертрудой выбежали, привели его обратно, пытаясь не давать больше повода для ревности.

Как-то в Билиньин приехал Пикассо с женой в лимузине и шофером. С ним был и эрдельерьер Эльф. Они собирались провести у нас день. Когда они вышли из машины, мы подумали, что приехал цирк — они были одеты в зимнюю спортивную одежду южной Франции, которая еще не дошла до Америки и для нас была новшеством — голые ноги, голые руки, яркие цвета. Пабло пояснил: «Все нормально, сделано в Средиземноморье».

Эльф бегал по кустам и цветочным клумбам. Баскет смотрел на собаку с тем же недоумением, с которым мы смотрели на хозяев собаки. Баскет был возмущен — он себе такого не позволял.

В Билиньине мы принимали многих посетителей, среди них Карла Ван Вехтена и Генри МакБрайда. Карла мы, конечно, знали еще до войны, в первый раз видели на втором представлении «Весны Священной». Он сидел в той же ложе, где и мы и я предупредила Гертруду: «Будь осторожна, не говори по-английски, он определенно понимает». Позднее я сказала: «Думаю, это тот человек, который завтра вечером будет нашим гостем». Так и вышло.

Карл был членом редакции «Нью-Йорк Таймс» в Париже, пока однажды не отказался, и вернулся в Нью-Йорк, погрузившись в писательское творчество. В то время он в основном писал месячные статьи-обозрения по вопросам музыки. Мэри Гарден^[60] служила ему вдохновением. Он считался авторитетом в своей области, каким, поколением позже, стал Вирджил Томсон. Затем он стал писать романы. Его «Негритянский рай»^[61] имел огромный успех и влияние. Этот роман вместе с «Меланктой»^[62] явились двумя успешными примерами произведений о неграх.

Карл совершено поменялся после смерти Эвери Хапвуда. Смерть стала ужасным ударом для Карла. Оба они создали современную творческую атмосферу Нью-Йорка. Они изменили все в соответствии со своим видением и образом жизни. Город стал веселым, бесшабашным и сверкающим, как и они сами.

Карл прислал нам Эвери, когда тот был в Париже, мы обожали его. Гертруда говорила, что у него вид овцы, но он способен превратиться в волка. Его светловолосая голова всегда свешивалась на одну сторону. Он любил Гертруду. Он привел к нам Гертруду Атертон, говоря, что хотел познакомить обеих Гертруд.

Однажды вечером он пригласил нас на обед, другим гостем был Беверли Никольс. Беверли возразил Эвери по какому-то не очень важному поводу и Эвери сказал: «Помолчите, молодой человек, вы и ваше мнение ничего не значат в моей молодой жизни». Внезапно Эвери вытащил из кармана небольшой клочок бумаги, высыпал белый порошок себе на ладонь и проглотил. Гертруда была об этом осведомлена более, чем я, и возразила: «О, Эвери, ты не должен этого делать». Но было поздно что-нибудь менять.

Когда метрдотель принес счет, Эвери отослал его. Гертруда спросила: «Это работает?». «Ну, не всегда, но я делаю это всегда».

Одним вечером он взял нас в кабаре, к Флоренс. Она сказала: «Он не любит платить по счету. Появляется перед отъездом из Парижа, спрашивает, сколько должен и выписывает чек. Один из способов избежать сведений, сколько чего стоит».

Последний раз мы встречались с Эвери несколько лет спустя, он пригласил нас, посадил в машины и такси большое число своих друзей-товарищей. Все пообедали на Монмартре, поехали посмотреть другие места. Мы с Гертрудой и Эвери сидели в одном такси, и Эвери сказал, упоминая одного из своих друзей: «Он добьется от меня, чего ему надо, и убьет меня». «Не говори так, Эвери, ты не должен быть убит». «Он преследует меня и убьет».

На следующий день мы уезжали в Белле, и спустя некоторое время от него пришла открытка с благодарностью за посещение его вечеринки, но без марки — его небольшой трюк выполнить что-то с меньшей волокитой. В тот же самый день мы узнали новость — Эвери утонул в Средиземном море.

К счастью, Генри МакБрайд появился у нас на несколько дней и отвлек Гертруду от переживаний из-за смерти Эвери.

Джейн Хип и Маргарет Андерсон приехали в Париж в начале 20-х, чтобы издавать литературный журнал «Литтл Ревю», который запустили еще в Чикаго. Джейн Хип представила нам молодого русского художника Павлика Челищева. Его живопись на некоторое время заинтересовала Гертруду, пока она, живопись, не стала, как выразилась Гертруда, плохой. Тогда его картины перевесили в «салон отказников».

Благодаря Челищеву, мы познакомились с Рене Кревелем. Рене Кревель был единственным из молодежи того периода, которого я действительно любила. Я обожала его. Голубоглазый, полублондин, с необычными чертами, делавшими его похожим на моряка — говорил быстро и блестяще, сопровождая разговор резкими жестами. Увы, он болел туберкулезом. Его мать, несчастная вдова известного издателя музыки, сделавшего себе состояние публикацией марша Буланже, не распознала, что Рене нуждается в специальном уходе, пока болезнь не обострилась настолько, что понадобилась операция.

Рене и сестре Челищева, Шуре, рекомендовали отправиться на юг, по состоянию здоровья. Там они влюбились друг в друга. Однажды вечером мы с Гертрудой прогуливались по бульвару Сен-Мишель и встретили Шуру в открытом платье с коротким рукавом. Я сказала ей: «Шура, укройся, это нехорошо для твоего здоровья». Она пожала плечами: «Не имеет значения». Она была красивым, беспечным созданием.

Рене Кревель сказал, что его друг, профессор в университете Клермон-Ферран, почитатель произведений Шервуда Андерсона, был бы рад познакомиться с Гертрудой. Я почему-то решила, что речь идет о пожилом человеке — ничего подобного. Месье Бернар Фай был молодым человеком, раз в неделю отправлялся на три дня в Клермон-Ферран, где читал лекции. Во время длинных поездок в поезде туда и обратно, он не только писал, но и печатал. Вирджил Томсон взял нас к нему, и встреча положила начало долгой дружбе с Бернаром Фаем.

Вирджил Томсон стал парижанином под влиянием Бернара, который устроил для него и хора Гарвардского университета поездку с концертами по Франции. Я не знаю, уехал ли Томсон в Америку, вернулся ли во Францию или остался тогда же в Париже. Первые мои воспоминания связаны с посещением его маленькой квартиры на Монмартре, куда он нас пригласил послушать, как он играл и пел «Сократа» композитора Эрика Сати. У Вирджила был талант наигрывать оперу самому, имея под рукой только пианино.

Позднее он перебрался в студию на набережной Вольтера с маленьким окошком, из которого виднелся кусочек Сены. У него появилась близкая подруга, довольно пожилая леди, вдова профессора, мадам Ланглуа, обладавшая язвительным умом, но ставшая Вирджилу хорошим другом. Она, возможно, немного ревновала к влиянию Гертруды на Вирджила. Она научила его всему французскому и Франции. Одним вечером, когда он устроил вечеринку, мадам Ланглуа, взяв меня под руку, сказала: «Пойдемте скорей». Я видела, что она ведет меня к Андре Жиду, но я не хотела приветствовать его таким образом. Он поздоровался с нами. Мадам Ланглуа, покачивая пальцем в направлении его лица, сказала: «Вы нехорошо повели себя, не навестив меня. Вы придете, разве нет?». Он ответил, тоже тыча ей в лицо: Peut-etre^[63].

Когда мадам Ланглуа умерла, выяснилось, что она была на 13 лет старше, чем все предполагали. Ей было 83 года.

Затем Вирджил делил свою студию с Морисом Гроссером. В то время Морис был бедным художником, но очаровательной личностью — интеллигентным, умным и чувствительным. Оба замечательно готовили простую и вкусную еду.

Когда мы впервые встретили Жоржа Маратье, он был молод, красив — солдат в голубовато-зеленой униформе времен Первой мировой войны. После войны он работал в отцовском бизнесе, отец скупал вина, поставлял их в магазины, у них было замечательное вино. Когда отец Жоржа был доволен сыном, он говорил: «Спустимся-ка мы вниз и раздобудем немного вина». Они спускались в винный погреб с особой корзинкой для винных бутылок и выбирали вино для Жоржа, поскольку Жорж жил отдельно, в своей квартире. И Жорж приносил несколько бутылок этого замечательного вина нам.

В квартире у Челищева Жорж познакомился с молодым человеком, американцем, по имени Брейвиг Имс. Брейвиг Имс, студент колледжа Дартмут, написал роман, который вызвал негативную реакцию жены одного из профессоров, героя романа^[64]. Он спешно покинул Дартмут и появился в Париже, где встретил Челищева, Рене Кревеля, Жоржа Маратье; они нашли его удивительно невинным.

Брейвиг хотел стать профессиональным писателем, работал корректором в двух американских газетах, издававшихся в Париже. Когда его выгоняли из одной, он устраивался в другую, туда-сюда. Жоржу нравился неудачливый юноша и если тот впадал в безденежье, то он приводил того к себе, выделял комнату в квартире, кормил — вкусно и обильно. Брейвиг, даже будучи в отчаянном положении, потеряв одну или обе свои работы, проявлял некую экстравагантность. Он, к ужасу Жоржа, отправлялся стричь волосы к самому именитому парикмахеру.

Однажды под ночь Брейвиг заявился к Жоржу. Уселся в кресло и в своей небрежной манере бросил шляпу в одну сторону, а палку — в другую. Жорж заметил: «Не делай этого, в моей квартире не следует быть таким небрежным, подбери свои вещи». «Что ж, но за моей спиной сейчас есть кое-кто. Догадайся, кого я встретил сейчас?». «Откуда мне знать, — сказал Жорж, — кого же ты встретил». «Ладно, скажу — Джеймса Джойса». «Je ne connais pas ce Monsieur^[65], — сказал Жорж, — подними свою палку и веди прилично».

Следующим вечером, появившись у Жоржа, он опять отбросил палку в одну сторону, а шляпу в другую. «Догадайся, кого я встретил сегодня?». «Уверен, что не знаю». «Гертруду Стайн!». «Не знаю такую леди», — ответил Жорж, хотя конечно то была одна из шуток Жоржа — с Гертрудой уже в то время он встречался очень часто.

Однажды Жорж предложил нам: «Если вы отвезете меня в своем автомобиле в Дампьер, где в отеле остановился Брейвиг, мы там покушаем и сможем забрать его с нами, поскольку он, в который раз, лишился обеих работ». Мы действительно хорошо поели, а после ленча Жорж сказал: «Брейвиг, ты возвращаешься с нами обратно в Париж, тебе нельзя оставаться здесь без денег. Мы постараемся найти для тебя работу. И ты не должен стричь свои прекрасные волосы у самого известного в Париже парикмахера, тебе придется приучаться к обычной экономии молодого человека в городе».

Прошло несколько лет. Брейвига пригласили погостить в Данциг, где он встретился с польской девушкой Валеска. Он написал, что намеревается привезти ее с собой в Париж. Гертруда отправила ему строгое письмо: «Ты не можешь так поступить, Брейвиг. Ты не можешь привезти в Париж девушку, не женившись на ней!». Брейвиг написал обратно: «Что же вы предлагаете?». «Жениться». Брейвиг последовал этому совету.

Брейвиг вернулся в Париж, он и Валеска часто посещали нас. Валеска забеременела, они попросили меня стать крестной матерью их ребенка. Я отказалась: «О, нет, Брейвиг, нет. Ты же знаешь, что произошло. Когда я была крестной матерью ребенка Хемингуэя, мы не видели его в течение очень продолжительного времени».

Брейвиг Имс представил нам Эллиота Пола, который вместе с Эженом Жола и его супругой основали журнал «Транзишн». Эллиот Пол был искренним почитателем творчества Гертруды и понимал его. Он попросил ее отдать «Разъяснение»^[66] в его журнал. Одновременно с публикацией Гертруды они публиковали и Джеймса Джойса. «Улисс» Джойса уже был напечатан Сильвией Бич и пользовался ошеломляющим успехом.

Сильвия Бич владела небольшим книжным магазином под названием «Шекспир и Компания». При магазине она создала небольшую библиотеку, подписчиком которой являлась и Гертруда Стайн. Обо всем этом Сильвия Бич написала увлекательную книгу «Шекспир и Компания».

Джуна Барнс поинтересовалась у Гертруды, сможет ли она и Мина Лой привести как-нибудь Джеймса Джойса на чаепитие. На что Гертруда ответила «Да, конечно». Но они пришли без Джойса и никак не объяснили его отсутствие. По-видимому, идея встретиться с Гертрудой ему не импонировала. И только спустя много лет, когда Гертруда была на вечере у Джо Дэйвидсона, Сильвия Бич подошла к ней и спросила: «Не возражаете ли вы подойти и встретиться с Джеймсом Джойсом?». Гертруда ответила: «Конечно, не возражаю». Они поздоровались, и Джеймс Джойс сказал: «Разве не странно, что мы до сих пор не встречались, мы оба — писатели и живем в одном и том же районе?». «Да!» — ответила Гертруда, и это было все, что они сказали друг другу, больше ничего не могли придумать.

Когда Гертруда вернулась с чаепития, ей захотелось рассказать мне об этом эпизоде. Но я возразила: «Не надо, расскажи мне о леди Мортимер Дэйвис из Сан-Франциско, хочу знать, что ты думаешь о ее красоте». Гертруда о ней ничего не смогла рассказать.

Жорж Унье в это время стал издателем, перенял издательство «Эдисьонс де ля Монтань» от Жоржа Маратье. Унье был предан Гертруде и перевел некоторые из портретных зарисовок Гертруды.

Большие черные глаза блуждали на его белом лице как у механической игрушки, изображавшей человека на луне. Его отец — невозможный человечек, флиртовавший с молоденькими девушками. Мать Жоржа, приятная и очаровательная, обожала сына. Однажды она устроила вечеринку для его друзей и пригласила нас с Гертрудой. Макс Жакоб, также приглашенный, танцевал босоногим, чем шокировал мадам Унье.

В те дни Гертруда не жаловала Макса Жакоба — он был неопрятен и возможно нечистоплотен. Гертруда не любила его юмор.

Летом, перед Первой мировой войной он вместе с Пикассо находился где-то в сельской местности. Фернанда спросила меня, не хочу ли я узнать свою судьбу. Я согласилась. Фернанда сказала: «Макс Жакоб составит твой гороскоп». «О, — сказала я, — это другое, это не предсказание судьбы». Но он все равно записал его, и Фернанда сказала, что я могу дать ей деньги, а она передаст их Максу. Гороскоп заканчивался удивившей меня чертой — склонностью к воровству. Спустя годы Макс стал преданным католиком и пытался заполучить гороскоп обратно, ссылаясь на то, что католику не надлежит заниматься гороскопами. Но гороскоп уже был в Йеле.

У мадам Унье было несколько украшений, которые она любила носить и однажды Жорж сказал: «У моей матери большие неприятности: гадалка предсказала ей потерю чего-то ценного». Но потеря оказалась хуже потери украшений — она утратила любовь своего мужа.

У Жоржа Унье мы увидели картину, сделанную рукой художника, привлекшего внимание Гертруды. Это была работа сэра Фрэнсиса Роуза. Жорж отзывался о Фрэнсисе пренебрежительно. Укорять Жоржа не следовало — Фрэнсис был гость весьма нелегкий.

Гертруда глубоко заинтересовалась работами Фрэнсиса Роуза и купила все его работы, какие смогла найти у дилеров. Она также попросила Жоржа Маратье поискать и купить для нее картины Фрэнсиса, и он нашел несколько. Гертруда вывесила картины на улице де Флерюс.

Вскоре после этого она встретила на улице Меро Гевару и та сказала: «Я расспрашивала, в городе ли вы, потому что хочу, чтобы вы пришли сегодня к нам. У нас будет тот, кого вы хотели бы видеть — Фрэнсис Роуз».

Фрэнсис был с другом, Карли Миллсом, а в карманах у каждого по очереди сидела собачка породы чихуахуа по кличке Сквик^[67], названная так из-за манеры Фрэнсиса разговаривать.

Фрэнсис сел рядом с Гертрудой. Она рассказала о его картинах, которые приобрела, и предложила после чая поехать на улицу Флерюс и глянуть на них. Так они и поступили. Фрэнсис покраснел от удовольствия при виде своих работ, висевших на стене рядом с Пикассо.

Фрэнсис Роуз был одним из многих художников, кто привлек внимание Гертруды после Первой Мировой войны. Другим был Пикабиа, которого Гертруда встретила у Мейбл Додж.

Пикабиа был единственным ребенком в семье, отец — испанец из Севильи, мать, мадмуазель Шарко, — из семьи изобретателей и ученых. Его дядя, брат матери, служил куратором библиотеки в Сан-Женевьев. У Пикабиа был исключительный дар художника. Очень юным, он тайком уехал в Швейцарию в поисках свободы. Вернулся во Францию, чтобы стать серьезным художником. Жорж Маратье, узнав об интересе Гертруды к Пикабиа, подарил ей очаровательный маленький пейзаж, нарисованный Пикабиа в то время. Будучи в Швейцарии, Пикабиа стал одним из первых дадаистов.

Его живопись была неровной, в ней ощущался его неуравновешенный характер, который проявился во всем его творчестве. В одних работах ощущалась определенная элегантность, в других — грубоватость.

Кристианс Тонни, голландский художник, участвовал в выставке 1926 года вместе с Челищевым, Кристианом Бераром и двумя братьям Берманами. Отец Тонни пожертвовал собственной карьерой художника, чтобы иметь финансовую возможность послать сына учиться живописи в Париже.

Гертруда поначалу не заметила его работы, но позже, когда он попал под влияние сюрреалистов, приобрела несколько его работ, заинтересовавшие также и Эллиота Пола. Тонни нарисовал портрет Гертруды и Баскета, который много позже я подарила американскому солдату.

Тонни был талантливым еще в детстве, многие открыли его для себя и становились его покровителями.

В то время фаворитом Гертруды был Хуан Грис. После того, как он переехал с улицы Равиньян в Отейл, поближе к их другу, артдилеру Канвейлеру, мы часто с ним виделись. Постепенно Гертруда приобрела еще больше картин Гриса и очень привязалась к нему.

Хуан, несмотря на болезненное состояние, был веселым и приятным компаньоном. Он и Жозетта сняли небольшой домик прямо у моря в Бандоле. Мы навещали их там, останавливались в гостинице, но целые дни проводили с ними. Хуан брал нас на прогулки по береговым скалам, показывал окружающую природу, а Жозетта готовила простую вкусную еду.

В Бандоле Грисы познакомились с одной зажиточной семьей, которая через многие поколения унаследовала замечательные картины фламандских художников, и которая заинтересовалась живописью Гриса. Обе семьи близко подружились. Хуан сделал рисунки двух юношей и двух других членов семьи — Жанны-блондинки и Жанны-брюнетки. В Жанну-блондинку Хуан влюбился и настолько, что Жозетта в одно время хотела разводиться. Ситуация для Жозетты сложилась отчаянная, но в конце концов все уладилось. А вскоре бедный Хуан умер.

Хуана, в отличие от Матисса, всегда сопровождали финансовые трудности. Когда Матиссы перед Первой мировой войной переехали на виллу с большим садом со статуей Поля и Вирджинии под зонтиком^[68], они пригласили нас на ленч. Первое, что заметила Гертруда в салоне, была работа Сезанна, небольшая, но очень хорошая. Гертруда сказала: «Матисс, у тебя замечательная картина». «Да, на меня напало искушение купить ее, и я не совершил неблаговидного поступка по отношению к своим детям, ибо деньги, которые потратил, с лихвой вернутся из-за ее возросшей стоимости». На обратном пути, возвращаясь в Париж на такси, я заметила Гертруде: «Видишь, как Матисс бережет свои деньги. А что делает Пабло? Он хранит свои картины как наследство».

Когда Гертруда не смогла найти издателей для своих произведений, она продала великолепную работу Пикассо — «Девушку с веером». У меня едва не случился разрыв сердца. А когда она рассказала об этом Пикассо, я заревела. Продажа, впрочем, позволила нам организовать издательство «Плейн Эдишн».

Гертруду уже опубликовал Роберт МакЭлмон, владелец издательства «Контакт Эдишнс». МакЭлмон опубликовал «Становление американцев», но Гертруда и он поссорились. О МакЭлмоне Хемингуэй как-то выразился: «Мне не нравится, как он разбрасывается моим гонораром».

МакЭлмон одно время был женат на Браер, близкой и старой подруге Хильды Дулиттл. Однажды мы взяли Торнтона Уайлдера домой к Браер, поскольку он был страстным поклонником Хильды. Когда мы ушли, Торнтон сказал: «У Браер наполеоновская натура, она ходит как он, говорит как он, вероятно и чувствует, как он».

Первый сборник, выпущенный «Плейн Эдишн» — «Люси Черч с любовью»^[69] — был скверно отпечатан в Париже. Переплет был непрочен, задняя обложка отваливалась. Поэтому второй сборник «Как писать»^[70], мы отправили в Дижон. Гертруда хотела сделать его похожим на книгу Стерна XVIII в., которую нашла в Лондоне, в обложке из бело-голубых листов, наклеенных на картоне. Но и эта книга вышла неудачно и я горько пожаловалась: «Посмотри, как плохо страницы совпадают». Печатник мне ответил: «Что вы хотите, мадам, это же сделано машиной, а не вручную». С тех лет ответ этот для меня с Гертрудой стал классическим.

На одном из вечерних приемов мы познакомились с самим Дарантьером, он напечатал «Становление американцев». Я сказала ему: «Помогите мне выпутаться, у меня две книги Гертруды, их надо напечатать, мне нужна ваша помощь. Я хочу сделать их недорогими, чтобы их можно было продавать в Соединенных Штатах за два с половиной доллара, оставив что-нибудь мне на почтовые расходы, таможню и, если возможно, немного дохода». «Да, — сказал он, — отпечатаем их монотипом, это дешево с коммерческой точки зрения. Я приеду к вам и покажу, что это такое. Не волнуйтесь, выйдет хорошо».

У Дарантьера возникла замечательная идея. Он предложил помещать каждую книгу в картонную обложку такого же желтого цвета, как и суперобложка «Становления Американцев». Одна из книг «Оперы и Пьесы», другая — «Матисс, Пикассо и Гертруда Стайн» Оставалась еще одна — «Прежде чем увядают цветы дружбы, увядает дружба»^[71]. Я купила персикового цвета бумагу и напечатала сто экземпляров. Название пришло в голову Гертруде в столовой отеля в Бурге, когда посетители, сидящие за двумя отдельными столиками, спорили.

Летом 1931 года нас в Билиньине посетили Аарон Коплэнд и Пол Боулз. Мы звали Пола «Фредди», не знаю почему. Первый раз, когда он пришел на обед, там был и Бернар Фай. Бернару юноша понравился с первого взгляда, ибо, когда он спросил его: «Что делает твой отец?», тот без колебаний и смущения ответил: «Мой отец — дантист».

Однажды, идя по улице в Белле, Фредди наклонился и подобрал несколько монет. Я спросила: «И часто ты подбираешь?». «Довольно часто», — ответил Фредди.

Фредди, который в ту пору сочинял музыку, сказал Гертруде, что Аарон Коплэнд посоветовал ему: «Если ты не будешь работать сейчас, когда тебе 20, никто не полюбит тебя, когда тебе исполнится 30».

В то утро, когда мы собирались в Билиньин (до второй войны), позвонил Фредди: «Можно я с женой навестим вас». Мы не знали, что он был женат, да и времени не было, мы уже уезжали. Гертруда так и не встречалась с Джейн Боулз, я же свиделась с ней уже после смерти Гертруды.

Однажды мадам де Клермон-Тоннерр нанесла визит Гертруде. «Что ты думаешь об этом?» — она сняла шляпку и показала, как постригли ее красивые волосы. Гертруда ответила: «Прическа так идет твоей голове». «Вот и ты к этому же придешь», — заключила мадам де Клермон-Тоннерр.

Тем же вечером Гертруда сказала мне: «Отрежь мои завитушки», с чем я согласилась. Следующий день я провела, постепенно отрезая волосы — постепенно, потому что не знала, как это делается, получалось короче и короче. И чем больше я отрезала, тем больше прическа нравилась Гертруде. Наконец, к концу дня все закончилась и в этот момент в дверь позвонили. Гертруда воскликнула: «Не подходи к двери». «Нет, я подойду, посмотрю, кто это». Оказалось Шервуд Андерсон. Он кинул взгляд на Гертруду: «Вы выглядите как монах».

Позднее Гертруда даже и не вспоминала, что у нее были две длинные косы.

В 1934 году лекционное бюро предложило Гертруде поездку в Нью-Йорк. Пока она готовила лекции к поездке, Бернар Фай приехал к нам в Билиньин. Перед приездом прислал телеграмму: «Могу ли я привезти с собой одного молодого человека?». «Да, как всегда» — ответила Гертруда. Он приехал вместе с Джеймсом Лафлиным, сыном исключительно богатой семьи из Питтсбурга.

В тот самый вечер у нас обедали друзья — семейство д’Эгю, и Джеймс Лафлин встрял в разговор на тему войны. «Ш-ш, молодой человек, — прервал его Боб д’Эгю, — вы ничего о войне не знаете. Наша семья во многих отношениях пострадала от войн, поэтому, пожалуйста, помолчите, пока вы не разузнаете о войне больше, чем знаете сейчас». Джеймс Лафлин попросил удалиться, пошел в свою комнату, и к обеду не вышел.

Я начала готовить гардероб Гертруды к отъезду — один наряд к дневной лекции, другой — к вечерней, один для поездок, одно-два платья на всякий случай. Гертруда настояла на своей шапочке из леопардовой кожи, расстаться с которой отказалась. Приготовив лекции, одежду и план поездки, мы прибыли в Париж, на пароход «С. С. Шамплен»^[72], на который Бернар Фай раздобыл дешевые билеты. Я снабдила Гертруду бесчисленным количеством хороших перчаток, мы были готовы к отбытию. У парома, направлявшегося к пароходу, нас провожали Трак, повар-индокитаец, Жорж Маратье и Джеймс Лафлин. Внезапно Гертруда шепнула: «Одна кнопка от туфли оторвалась». «Как такое могло произойти?» — спросила я. «Вот она», — показала Гертруда. Трак исчез, нашел иголку с ниткой, и пришил кнопку на место. В такой прозаической манере мы и отправились в наше грандиозное путешествие.

9

Гертруда отметила, что морское путешествие стало более комфортабельным. Она не знала, как мало изменились поездки в поездах, пока мы не оказались в Америке. Пароходы на корабле имели крышу, и дождь, каким бы сильным ни был, нас не затрагивал. Даже на самолете так не защищают. На пароходе нам вручили красивые цветы от мадам де Клермон-Тоннерр. Она послала их мне в благодарность за совет перевести одну из лекций Гертруды.

Сервис на пароходе был отменным. Первое наше открытие: мы могли взять с собой одну или обеих собак, если речь шла только о корабле; трудности начались бы в отелях и на самолете. Стюард спросил меня: «Мадам, мне сказали, что у вас в Париже есть собаки, почему же вы не взяли их с собой?».

Стюард поинтересовался, не хотим ли мы отдельный столик в столовой и не хотим ли мы есть за капитанским столиком. Им казалось, что Гертруда заслуживает этой чести, но мы предпочли быть сами по себе.

«Шамплен» имел самую великолепную кухню, какую только можно было представить, впоследствии мы заказывали блюда заранее, стараясь урезать бесконечное количество блюд.

После ленча мы вышли на палубу, покрытую стеклянной крышей, как в оранжерее. Тут же с нами завязал разговор очень приятный доктор из Нью-Джерси, с которым путешествовали жена и маленький сын. Знакомство сделало наше путешествие приятным. Каждый год как добропорядочные нью-йоркцы они проводили время в Европе.

Нашлась на пароходе женщина, составлявшая гороскопы, она предсказала Гертруде, что ее тур окажется очень интересным. Была там и вдова генерала, убитого в тот год, когда мы находились в Турене. Мы с Гертрудой хранили молчание по поводу его случайной гибели. Вдова сидела за капитанским столиком с огромным веером из перьев.

Капитан корабля поинтересовался у Гертруды, почему она не сидит за его столом и хотела бы она перейти туда. Она ответила, что ведет на корабле очень спокойную жизнь, очень довольна, чувствует себя комфортно. Но он настаивал: «Не откажетесь ли вы выпить со мной?». «Это, — ответила Гертруда, — еще менее желательно, чем обедать». Но согласились и встретились там с очень разношерстной публикой.

На борту парохода мы также повстречали Эбба Димне, которого видели в доме у Элис Улльман. Когда-то Юджин Пол Улльман в одну из пятниц пригласил нас на ленч в кафе «Вольтер». Поинтересовался, что мы будем есть. Я заказала камбалу, за мной последовали и остальные — все заказали рыбу. Когда метрдотель спросил Эбба, что он желает, тот ответил: бифштекс.

Наконец мы пришвартовались в порту Нью-Йорка, быстро распознали небоскребы и постепенно оказались в здании порта, в кругу друзей.

Еще раньше Гертруда решила: если надо обязательно встретиться с журналистами, она встретится. Эбб был шокирован, увидев толпу журналистов, пришедших интервьюировать Гертруду.

Среди них был и У. Г. Роджерс, который шепнул мне: «Меня тревожит, что ее засыпят вопросами». Я ответила: «Не надо волноваться». Журналисты хотели знать, собирается ли она поучать Америку. «Нет, ничего подобного, я приехала смотреть и слушать, ну и говорить».

Тем временем я занялась оформлением таможенных бумаг, чтобы подготовить их заранее. Когда мы сошли с корабля, Ван Вехтен, Беннет Серф и брат Гертруды из Балтимора должны были встретить нас. Я отправилась к таможеннику и сказала: «Вот ключи, у нас ничего, подлежащего обложению таможенной пошлиной, нет, я все заполнила, новая одежда приготовлена для нас самих на замену. Я не думаю, что у нас есть что-нибудь подлежащее налогу». И вернулась поговорить с Ван Вехтеном. Я посмотрела на таможенного инспектора — он ничего не делал. Я обратилась к Карлу: «Думаю, он закончил, Конечно, я дам ему на чай». Карл отчаянно замахал руками: «Ни в коем случае». «Что ж, тогда я пожму ему руку и поблагодарю его». «Только без рукопожатия, здесь это не делается».

На следующей неделе в журнале «Нью Йоркер» появилась карикатура с изображением предположительно таможенного инспектора со словами: «Гертруда говорит: четыре шляпы есть шляпа есть шляпа»^[73].

Карл и Беннет вернулись, чтобы отвезти нас на ленч в отель Алгон-куин, в котором я заказала номер. Там царила ужасная суматоха, журналисты набились в комнаты, кругом были провода, какие-то катушки, всякие устройства. Я не могла открыть свою сумку, не могла открыть чемодан, не могла ничего.

Во второй половине дня вся шумиха закончилась, и мы вышли погулять. Я предложила поискать фрукты. К моему немалому удивлению продавец в хорошем овощном магазине спросил: «Мисс Токлас, как вам нравится Нью-Йорк?». Откуда он знал, кто я?

На Таймс-сквер бегущая световая реклама сообщала: «Гертруда Стайн прибыла в Нью-Йорк, Гертруда Стайн прибыла в Нью-Йорк…». Будто мы и не знали!

По возвращению в отель мы застали фрукты и красивые цветы, присланные Ван Вехтеном. Я занялась наведением порядка в наших делах, одновременно наслаждаясь фруктами.

Нам выделили три комнаты — две спальни и одну гостиную и все это лишь для нас.

Темнело, мы решил пообедать в наших комнатах. Гертруда надумала сразу же завести привычку: есть по вечерам легкий ужин, чтобы она могла читать лекцию в любое требуемое время, не меняя при этом свой порядок питания. Она посчитала, что устрицы и дыня будет приемлемой диетой.

Мистер Харкорт, опубликовавший «Автобиографию Элис Б. Токлас», прислал нам приглашение посетить его следующим утром в редакции. Он хотел показать нам редакцию и познакомить с мистером Брейсом. Так что на следующее утро мы отправились туда.

Мистер Харкорт сказал: «Я даже и не представлял себе, что вы будете такими популярными». «Но вы должны были так подумать, — сказала Гертруда, — потому что людей привлекает именно то, что они не понимают». При этих словах мистер Харкорт послал за мистером Брейсом и сказал: «Послушай, что она говорит, она утверждает, что публику привлекает то, что она не понимает».

С лекциями в Колумбийском университет произошла небольшая неувязка. Там должны были состояться три лекции и устроители оповестили Гертруду, что лекционный зал может вместить 1500 человек, как им поступать с остальными? Гертруда попросила меня написать, что существует договоренность: на любой лекции должно присутствовать не более пятисот человек, и что они имеют в виду, называя цифру 1500. Появился глава лекционного департамента и спросил, что мы имеем в виду. Я поинтересовалась, не получал ли он уведомление из Парижа о количестве людей, допускаемых на каждую лекцию. «Я и не подумал, что именно это вы имеете в виду», — ответил он. «Почему же, — спросила я, — вы предположили, что говорилось одно, а имелось в виду другое?». Гертруда сказала: «Все просто. Если вы не можете принять это условие, выбросите мысль о проведении лекции». «Мы не можем так поступить» — ответил глава департамента. «Вот что, — сказала Гертруда. — Я даю вам 24 часа, то есть до завтрашнего утра, чтобы известить меня о вашем согласии».

На лекции в Колумбийском университете я сидела рядом с Мейбл Уикс, прежней приятельницей Гертруды, и она спросила очень решительно: «Разве я не увижусь с Гертрудой?». На что я вынуждена была ответить: «Извини, я не знаю». Мисс Уикс была одной из старых подруг, с которыми Гертруда не хотела встречаться. Другой была миссис Миллс, мать Карли Миллса, позвонившая мне и пригласившая к себе домой на обед. Я сказала: «Сожалею, но это невозможно, поскольку Гертруда не принимает приглашений».

Состоялась лекция и в Принстонском университете. Лекционный зала был заполнен, но присутствовало не более пятисот человек. Железнодорожная служба оказалась очень плохой. Поезд опоздал и в Принстон, опоздал — надолго — и в Нью-Йорк. Поездка оказалась утомительной.

Карл устраивал для нас вечеринки, где знакомил со своими негритянскими друзьями. Они шокировали меня своими резкими и бесцеремонными утверждениями. Особенно я запомнила голубоглазого и светловолосого негра Уолтера Уайта. Позднее он стал мужем моей приятельницы Поппи Кеннон. Присутствовал на вечеринке и Джеймс Уэлдон Джонсон. На другой такой вечеринке присутствовали супруги Нопф. Миссис Нопф посетила Гертруду в Париже, по-видимому, благодаря миссис Брэдли, литературному агенту. Тогда Миссис Нопф хотела опубликовать какое-нибудь произведение Стайн. Гертруда обещала подобрать что-нибудь и выслать ей до того, как она покинет Париж. Прошло несколько месяцев, от нее не было слышно ни слова, и Гертруда решила: «Напиши ей и попроси вернуть рукопись, чересчур долго залежалась у нее». В ответ миссис Нопф написала, что Гертруда знает, как она хотела напечатать рукопись в их фирме, но в редакции парни сказали, что не подойдет.

Состоялось бесчисленное количество званых ленчей и обедов. На одном из них Карл представил Гертруде Стайн Джорджа Гершвина и тот сыграл для нее несколько своих вещей.

Карл сделал сотни фотографий Гертруды, да и меня снимал достаточное количество раз. Процесс съемки происходил в маленькой, жаркой комнате, под ярким светом электрических ламп. Гертруда измучалась и почувствовала облегчение, когда вся процедура закончилась. Карл сделал совершенные фотографии Гертруды в ее многочисленных блузках.

Осенью 1934 года мы отправились в Чикаго, чтобы согласовать тему и место лекций Гертруды Стайн. Бобси Гудспид, с которой мы познакомились во Франции, устроила прием в своем доме. Там предстояло встретиться с лицами, ответственными за проведение лекций, особенно с Фанни Бутчер. Фанни Бутчер сказала, что не предвидит никаких трудностей и возьмет на себя заботу прояснить расписание лекций. И сделала, как обещала.

В Чикаго нам предстояло впервые увидеть постановку оперы «Четверо святых в трех актах»^[74]. Мы пришли в восторг и не только из-за самого факта представления ее оперы, музыка Томсона и оформление спектакля было удивительно красивым.

Бобси Гудспид интересовалась не только живописью — она приобрела небольшого Пикассо и несколько других картин — но также музыкой и русским балетом. Муж не разделял ее интересов, поэтому, когда однажды прием затянулся допоздна, он появился в пижаме и сказал: «Пришло время вам всем отравляться по домам». Но мистер Гудспид особо интересовал Гертруду — он был одним из членов правления Университета и лидером местного отделения Республиканской партии.

Гертруда Стайн дала лекцию в Клубе Искусств, президентом которого являлась миссис Гудспид. Присутствовало множество гостей, многих мы знали лично, о других были наслышаны. Вопросы искусства интересовали присутствующих даже больше, чем сама Гертруда.

Следом миссис Гудспид устроила чаепитие, чтобы познакомить Гертруду со своими друзьями. Среди них была Хэдли Хемингуэй Моурер, первая жена Хемингуэя. Гертруда и я были крестными матерями ее сына.

Гертруда читала лекции и в Чикагском университете, президентом которого был Роберт Хатчинс, очаровательная личность, твердо знавший, чего хотел от Гертруды. И когда он предложил Гертруде встретиться со студентами в присутствии его и мистера Мортимера Адлера, она согласилась: «Почему бы и нет». «Ну, — сказал он, — ими трудно управлять, у них свои идеи, посмотрим».

Итак, одним вечером они отобрали группу студентов по собственному усмотрению. Гертруда сказала: «Поскольку мы собрались здесь, чтобы обсуждать вещи, которые интересуют именно вас, вы и задавайте мне свои вопросы. Я же предлагаю для обсуждения вопросы эпики». «А, вот это», — сказал один из них. «Да, это! — подтвердила она. — Вам необходимо иметь представление об этом и, обсуждая ваши доводы, вы услышите и мои».

Дискуссия прошла довольно оживленно, и после нее Гертруда поделилась со мной своим впечатлением. Ей показалось, будто Хатчинс и Адлер решили, что она предоставила студентам чересчур много свободы. Оба порекомендовали ей объяснить студентам, о чем думать, и помочь им сформировать свои мысли, на что она ответила: «Я всегда позволяю молодым людям формулировать свои собственные идеи самостоятельно».

По окончанию дискуссии мистер Адлер сказал Гертруде: «А сейчас отправимся на обед к мистеру Хатчинсу». Все четверо покинули место встречи и направились к дому президента университета. По дороге мистер Адлер сказал: «Мне прежде не доводилось видеть студентов, готовых беседовать с таким размахом, какого добились вы». «Они всегда склонны говорить, они любят говорить», — заметила Гертруда. «Но не с нами», — уточнил Адлер.

Миссис Хатчинс была очаровательной, очень красивой женщиной, чей дом был исключительно комфортабельным и элегантным. За обедом случилось непредвиденное: вошла служанка и обратилась к миссис Хатчинс, но так, что все слышали: «Полиция, мадам». Мистер Адлер откинулся в кресле, побагровев, и обратился к мисс Стайн: «Полиция!». На что Гертруда спокойно ответила: «Все в порядке. Это мисс Бутчер устроила для нас поездку с полицией нынешней ночью». Вошла мисс Бутчер, мы распрощались с Хатчинсами и отправились по различным местам, где полиция могла ожидать происшествий. Шла охота на преступника, которого предполагалось поймать в этот вечер, и мы должны были принимать участие в этом мероприятии.

Мы посетили несколько мест сомнительной репутации и полицейские — их было двое в небольшом автомобиле — спросили: «Мисс Стайн, куда вас отвезти? Где в Чикаго вы остановились?». Она дала им адрес семьи Гудспид, что было, естественно, в совершенно другом направлении. Когда мы туда добрались, наше приключение позабавило миссис Гудспид.

При следующей встрече мистер Хатчинс предложил Гертруде прочесть серию лекций об английском языке группе студентов, которую подобрал Торнтон Уайлдер. Среди них двое или трое особенно заинтересовали Гертруду — они впоследствии переписывались с ней. Лекции прошли довольно живо, но когда Торнтон Уайлдер предложил кое-кого из молодых людей исключить, Гертруда отмахнулась.

Мы вернулись на восточное побережье, навестили двоюродного брата Гертруды в Балтиморе. В Балтиморе вы встретились и с Фитцджеральдом. Это было накануне Рождества, он ожидал появления Зельды из хосписа. Ей позволялось на праздники быть дома. Когда она появилась, в гостиную для встречи с мамой привели и ее маленькую дочь Скотти.

Гертруда, увидев Скотти, сказала: «Извини, Скотти, у меня нет для тебя рождественского подарка, поскольку я не ожидала увидеть тебя». «А что у тебя в кармане?». Гертруда достала из кармана карандаш и мне помнится, как Скотти сказала: «Я сохраню его на память».

Зельда, выглядевшая еще милее, чем прежде, принесла несколько картин, недавно ею нарисованных, и попросила Гертруду их посмотреть. Гертруде картины понравились, и Зельда предложила выбрать одну в подарок, что Гертруда и сделала.

Посетили мы и Вашингтон и Белый Дом, где были приняты миссис Рузвельт. По ее словам, Президент был не здоров и не смог нас принять, на что Стайн любезно ответила «Понимаю». Миссис Рузвельт также проинформировала, что нас примет в своей резиденции один из важных чиновников Белого дома, но кто им был, не помню.

Мы вернулись в Нью-Йорк и отправились в Новую Англию, по дорогам которой нас возили супруги Роджерс в автомобиле их приятельницы, миссис Вессон из семьи изготовителей револьверов. Стояла зима, церкви в Новой Англии смотрелись в белом одеянии как на почтовых открытках. Посетили колледж Вассар, студентки были красивы и стильно одеты. Но тамошнюю еду Гертруда есть не смогла и попросила яйцо всмятку и апельсин.

Следующим в расписании был юг страны. С Карлом Ван Вехтеном мы поехали в Ричмонд, где нас представили Эллен Глазгоу. За обедом я сидела рядом с Джеймсом Бренч Кейблом, который спросил меня: «Что, Гертруда всегда серьезна?» «Крайне» — ответила я. «Тогда другое дело». «Для вас, но не для меня» — сказала я.

В Чарльстоне деревья камелии очень высоки и полны красных, розовых и белых цветов. Там у нас был очень добрый гид, один профессор. Он показал нам дубовые деревья, принадлежавшие к Клубу Столетних дубов. Лекцию в Чарльстоне Гертруда прочла в красивом историческом здании, не очень большом. Гертруду здание не так заинтересовало как меня. Зато она получила удовольствие от объявления около аэропорта в Атланте: «Покупайте ваше мясо и пшеницу в Джорджии!».

Мы летели в Новый Орлеан, самолет довольно опасно парил над дельтой Миссисипи и морем. В Новом Орлеане нас приветствовал Шервуд Андерсон, к большой радости Гертруды. Он показал нам старые кварталы Нового Орлеана, базар и дома нескольких старожилов, один из которых носил славное испанское имя. Шервуд принес нам замечательные апельсины, очень сладкие и сочные, совсем не похожие на те, что имелись у нас во Франции. Он очищал их для нас от кожуры и приговаривал: сейчас можете их есть. Это было в нем так по-западному! Он показал нам, где выращивали некультивируемый рис, который мы ели на день Благодарения в Новой Англии. Сбор риса — дело довольно опасное.

Из Нового Орлеана мы летели в Форт Уорт и оттуда — в Чикаго, где остановились в квартире Торнтона Уайлдера. Расписание лекций привело нас и в Даллас, в школу мисс Элы Хокадей, где выступала Гертруда. Цветы в Далласе, как дикие, так и выращиваемые, были дивно хороши, яркие и пахучие. Молодежь в школе — веселая, жизнерадостная и сметливая. Мисс Стайн проводила каждое утро с девушками, гуляя и беседуя с ними. На лекции они проявили удивительное понимание ее произведений. Она дала также лекцию в Женском клубе Далласа, где состоялось довольно приятная дискуссия.

Из Далласа наш путь лежал на Запад, в Калифорнию. В те времена самолет спускался над Аризоной, затем поднимался опять, и большую часть пути довольно опасно летел меж двух горных хребтов, внезапно спускаясь в Лос-Анджелесе.

У нас было письмо к одной из приятельниц Ван Вехтена, которую мы встречали в Нью-Йорке. Она спросила меня, согласится ли Гертруда Стайн прийти на обед и встретиться с некоторыми из ее друзей, Чарли Чаплиным среди них. «Конечно, она пойдет, — сказала я, — только не надо за столом иметь много людей». «Восемь?». «Отлично!». «Хотела бы она пригласить кого-нибудь, кто живет здесь?». «Да, Дешилла Хэммета». «Я не знаю его, но попробую привести», — сказала хозяйка.

На вечерний обед нас попросили прийти к 7:15. Хозяйка рассказала: «Издатель не хотел давать адрес Дешилла Хэммета, но я выяснила местопребывания Дешилла у директора фильма, поставленного по его роману, и послала ему приглашение: „Гертруда Стайн обедает у меня завтра вечером, не сможете ли вы прийти и встретиться с ней?“. Он ответил: „Если мне будет позволено взять с собой будущую хозяйку дома, Лилиан Хеллман“. На что наша хозяйка ответила: „Будет чудесно“».

Когда мы пришли, появился и Дешилл Хэммет и сказал Гертруде Стайн: «Сегодня первое апреля и когда я получил приглашение, то подумал, что это первоапрельская шутка». «Видите, это не так», — ответила Гертруда Стайн.

Когда прибыл мистер Чаплин, я сказала ему: «Единственные фильмы, которые мы смотрим, — ваши». Что было не совсем правдой.

Беседа за обедом протекала довольно живо. Мистер Чаплин привел с собой Полетт Годдар, enfant terrible^[75]. Присутствовал также испанский дипломат и брат хозяйки дома, директор фильма. После обеда появились и другие гости и среди них Анита Лос, которая тут же пришлась мне по душе. Кинорежиссеры собрались вокруг мисс Стайн и спросили: «Нам хотелось бы знать, как вы добились такой огромной популярности». Она ответила: «Собирая малую аудиторию», после каковых слов они отодвинули от нее свои стулья, обескураженные услышанным советом.

Гертруда Стайн арендовала автомобиль, и мы поехали через Санта Барбару, по побережью в Монтерей, превратившийся, к моему изумлению, в процветающий, кипучий городок на месте очаровательной деревеньки, в которой я отдыхала в юности. Кругом виднелись регулировщики движения, которых мы очевидно игнорировали, ибо нас остановил полицейский: «Что вы, леди, делаете?». Я ответила: «Пробую найти глиняный домик мадам Бонифацио, где я обычно останавливалась». «Они переехали выше, на холмы». «Передвинули глиняный домик?». «О, да, восточный миллионер так пожелал». «А розовый куст Шермана?». «Он тоже переехал на холмы вместе с домом».

Мы добрались до отеля «Дель Монте» поздно ночью, и тут же раздался звонок от Мейбл Додж: «Привет, когда я смогу увидеть Гертруду?». Я ответила: «Думаю, что не получится». «Что?». «Нет, она собирается отдыхать». «Робинсон Джефферс хочет ее видеть». «Ну, придется ему обойтись без нее».

Пища в «Дель Монте» была такая же замечательная и в годы моей молодости, а в меню были моллюски абалоны — блюдо, до того мне неведомое. Мы отдыхали там несколько дней, а затем уехали в Сан-Франциско — в тот день вылетел первый самолет в Гонолулу.

В Сан-Франциско автомобильное движение на холмистых участках было организовано хорошо, но с нашей точки зрения, довольно опасно. Однако Гертруда Стайн смогла втиснуться на свободное место за углом отеля. Мы устроились в номере с видом на Голден Гейт. Комнаты украсили цветы, присланные Гертрудой Атертон, подругой Ван Вехтена, моей подругой Клэр де Груши и женщинами клуба Американских женщин.

Возвращение в родной город было волнующим и тревожным. Он был совсем другим и все-таки прежним. Вскоре раздался звонок двух старых подруг — Хильды и Фофи Браун, они интересовались, могут ли они чем-то мне помочь. Женский клуб Сан-Франциско прислал двух представительниц договориться о лекции. На следующий день эти обе женщины взяли Гертруду под свою опеку, а я встретилась с другим старым приятелем — Сидни Джозефом, братом Нелли Жако. «Невозможно! — сказала я. — Не ожидала тебя увидеть». «Что ж, но вот я», — ответил он.

Я вошла в лекционный зал одна и увидела бесконечное число знакомых лиц, кто-то кланялся мне, кто-то махал рукой. Я старалась сесть тихо и незаметно, но обнаружила, что многие хотят поговорить со мной. Дорогая моя подруга Мэй Колман поклонилась и кивнула головой — будто и не прошло почти тридцати лет с нашего последнего разговора.

Обсуждение лекции было обычным, но толпа людей, окруживших Гертруду после лекции, вела себя куда оживленнее. Предполагалось, что Гертруда Стайн будет подписывать книги, и многие предложили мне: «Когда все закончится, можем ли мы встретиться с Гертрудой Стайн и отвезти вас в отель». Один из них сказал: «Знаете, нам очень нравился ваш отец, ваша мать была ангелом, да и вы сами очень дороги нам». Я отметила нисходящий порядок.

Следующая лекция состоялась в университете Калифорнии. Там мы обнаружили, что цветы в пустыне были в самом расцвете, их можно видеть даже в северной части, если туда поехать, что мы и осуществили на следующий день. Редкие виды цветов, которые мы там увидели, создали действительно удивительную картину.

Гертруда Атертон пригласила нас на ленч в особый рыбный ресторан на набережной и еще на обед в честь Гертруды Стайн, где Гертруда встретилась со многими людьми. Когда ее представили гостям, один из присутствующих спросил, где она родилась, она ответила: «В Питтсбурге, Пенсильвания». Он был шокирован. Следовала бы говорить «Калифорния», как я ей постоянно советовала, но убедить ее изменить место рождения было невозможно.

Посетили мы и место моего рождения, хотя в том знаменитом пожаре наш дом сгорел, как и дом, где я жила с отцом до своего отъезда. Строился один из мостов, что, по моему мнению, значительно портило окружающий вид.

Миссис Атертон устроила нам поездку в женский монастырь в Сан-Рафаэле, где ее внучка была монахиней. Миссис Атертон рассказала, что монахиня-матушка — из Сан-Франциско, обожает городские новости, так что придется с ней потолковать. Монастырь красиво расположен среди деревьев и цветов, мы провели там чудесный день. Из Сан-Франциско мы планировали поехать на север, в Сиэтл, но на это потребовалось бы много времени и мы решили лететь в Омаху. В те дни перелеты длились долго, и остановка в Омахе сделает перелет менее утомительным. Перелет через горы Сьерра-Невада наградил меня самым красивым ландшафтом, какой мне довелось видеть в жизни.

После Омахи — остановка в Чикаго, у Бобси Гудспид. Вновь увиделись с Торнтоном Уайлдером, занявшим место в наших сердцах на долгие годы.

Отсюда начался конец нашего американского визита, ибо у нас оставалось мало времени до отъезда в Париж. Карл Ван Вехтен сказал Гертруде: «Теперь тебя не будут тревожить незнакомые люди со своей болтовней». А Бернар Фай спросил у меня: «Разве постоянное желание окружающих поговорить с Гертрудой Стайн не раздражает ее?». «Нет, — ответила я, — для нее это как общение с соседями в Билиньине».

Из Нью-Йорка мы отплыли во Францию на том же самом корабле «Шамплене», который доставил нас сюда шесть месяцев тому назад. На пароходе мы получили записку от Павлика Челищева, плывшего тем же рейсом. Он спрашивал разрешения встретиться с Гертрудой. Она вежливо ответила «да», хотя не хотела его видеть. На корабле царил комфорт, еда была исключительной — все было так же, как на пути в Нью-Йорк.

В Париже мы распаковали книги и вещи, приобретенные в США, и приготовились к Билиньину. Забрали обеих собак — Баскета и Пепе. Баскет находился в Булонском лесу. Мы поехали за ним, но его взяли на прогулку, поэтому пришлось подождать. Пепе, оставшийся у Маратье, с радостью прыгнул нам в руки, как и в первый раз, когда попал к нам.

Билиньин показался нам спокойнее и приятнее, чем помнился. Мы немедленно посадили овощи и американскую кукурузу и начали приводить в порядок сад. Я занялась рассадкой fraises des bois^[76], вечная забота.

10

Лето в Билиньине — время напряженное, приятное и продуктивное. Выращивание овощей стало увлечением, а цветы им были всегда. Работа в саду доставляло удовольствие, хотя иногда случались неприятности. Однажды я взобралась на ящик, чтобы дотянуться до самой высокой ветви французской фасоли, обвившей шест. Ящик сломался, я свалилась, а на меня — фасоль. Гертруда Стайн считала меня чересчур рисковой и сказала: «У нас и так достаточно разнообразных овощей».

Наша соседка, баронесса Пьерло, выращивала 57 видов овощей, как огурцов компании Хейнц, и я считала, что обязана иметь не меньше. Но чем старше я становилась, тем больше времени уделяла кулинарии, так что к концу дня меня не хватало на другое.

Мадам Пьерло и большой поэт Поль Клодель были старыми и очень близкими друзьями. Они часто встречались, с тех пор как он купил шато недалеко от Беона.

Мадам Пьерло родилась в католической семье, но, как выразился однажды Бернар Фай, обратилась к Жан Жаку Руссо и никогда от нового пристрастия не отступала. Однажды она сказала Гертруде: «Мне надоели поучения Клоделя по поводу моей религии, ему следует оставить меня в покое и позволить идти своей дорогой. Если он снова поднимет об этом разговор, я встану и уйду». Гертруда сказала: «Ты так не поступишь». «Нет, — согласилась она, — но придумаю что-нибудь».

Она вернулась к этому вопросу во время следующей встречи. «Я нашла средство остановить Клоделя», — сообщила она. «Неужто?» — удивилась Гертруда. «Да. Я сказала ему напрямую, что абсолютно счастлива без его усилий вернуть меня в лоно матери-церкви». А он в ответ: «О, это нормально. Я знаю, что когда попаду в рай, ты встретишь меня с распростертыми объятиями». «Кто тебе сказал, что я умру первой?» — отреагировала мадам Пьерло.

Еще до нашего отъезда из Нью-Йорка Торнтон Уайлдер предложил Гертруде и мне остаться там, он снимет нам домик на Вашингтон Сквер. Идея сперва показалась Гертруде заманчивой, но в дальнейшем не обсуждалась. А теперь Торнтон приехал в Билиньин.

Я посадила обычные орхидеи, которые мы заказали у цветовода из Женевы. Корни были фантастически необычной формы, как вытянутая рука. Когда я посадила их в землю и засыпала, то не ожидала увидеть цветы. Но одна небольшая красивая орхидея все-таки выросла и заполнила пустое место в одной из 26 клумб на террасе.

Я посадила также мальву, и она дала крупные цветы разнообразных форм и расцветок, которые долго, как и в саду, стоят в вазах в доме. Джеральд Бернере взял у меня один из горшков с мальвой, поставил на столик в саду и покрасил. Пьер Балмэн приехал из Экс-ле-Бена и попытался составить для меня букеты, но у Джеральда было больше опыта и букеты выходили у него лучше.

В конце лета мы вернулись в Париж, и Гертруда подготовила лекции для Кембриджа и Оксфорда. Мы полетели туда в январе. Как и прежде, лекции пользовались огромным успехом.

На следующий год мы снова посетили Англию, на сей раз на премьеру «Свадебного букета»^[77]. Джеральд Бернере написал музыку для этого балета. Остановились мы в Фарингдон Хаус, загородном имении, и Джеральд проиграл нам свою музыку, привлекательную и веселую.

В Фарингдон Хаусе каждый год проводился специальный праздник, во время которого в гостиную вводили белую лошадь. Лошадь принадлежала миссис Бетжмен. Лошадь была дрессированной, поднималась по ступенькам в гостиную и там опускалась на колени. Лошадь угощали, одновременно с гостями, чаем. Вся процедура происходила без малейшего нарушения интерьера комнаты, уставленной красивыми цветами и другими предметами.

После нескольких дней, проведенных в Фарингдон Хаусе, мы отправились в Лондон на репетицию в Ковент Гарден. Директором постановки была Нинетт де Валуа и она консультировалась с Гертрудой Стайн и Дейзи Феллоуз.

На премьере присутствовали многие знакомые Гертруды Стайн. По окончании спектакля она и Джеральд Бернере под аплодисменты зрителей появились на сцене и поклонились публике.

Сомерсет Моэм подошел ко мне с расспросами — он хотел знать, как воспримет его парижское общество.

Будучи в Англии, мы навестили наших добрых друзей — семейство Эбди. Познакомились мы с ними в период их проживания во Франции, обедали в их шикарном доме на Сен-Жермен. Помню, когда мы появились в их доме, я все осмотрела и решила, что дом был перестроен, этому легло было поверить. На самом деле он был таким с момента постройки.

Именно Берти, сэр Роберт Эбди, посоветовал Гертруде: «Вы должны написать историю ваших друзей и того времени». Что она и сделала, написав «Автобиографию Элис Б. Токлас». Совет этот последовал в тот момент, когда, выйдя из великолепного сада в его доме, мы направлялись к автомобилю. Вскоре семейство Эбди решили покинуть Сен-Жермен из-за английской системы налогообложения, наказывающей отсутствующих хозяев, и купили дом в Корнуолле, где мы сейчас и остановились.

Когда Эбди покинули Сен-Жермен, леди Диана прослышала, что в баре «Ритц» можно найти человека, занимавшегося нелегальным ввозом (на пароходе) собак в Англию. Она заказала у него китайского мопса. Мопса обучили многим трюкам. Один был такой: умри за короля и страну. Он ложился на живот и прикидывался мертвым. Берти был великий гурман. Каждый вечер он тратил целый час, обсуждая с поваром блюда на следующий день. Однажды я спросила его, сидя рядом за ленчем: «Из чего этот соус приготовлен?». Он недоуменно посмотрел на меня: «Я полагаю, все с молочной фермы и скотного двора».

Пока гостили у Эбди, повстречали Алека Во, а также сэра Кеннета и леди Кларк. Он предположительно интересовался художниками-модернистами, но не решился на приобретение их работ. В лучших английских традициях, гости после обеда развлекались играми на угадывание, в которых я была крайне плоха.

Посетили мы Дартмур, где увидели белую лошадь друидов^[78]. Милая леди Диана опустилась на колени и молилась. Ее молитва позднее была услышана, она призналась, что просила даровать ей ребенка.

Вернувшись в Париж, мы узнали, что нам придется выезжать из квартиры на улице Флерюс. Владелец квартиры освобождал ее для своего сына, собиравшегося жениться.

Благодаря Меро Гевара, жившей неподалеку на улице Дофин, мы нашли новое место на улице Кристин, скучной, темноватой, небольшой улице. Поначалу мы сомневались, но, увидев саму квартиру, пришли в восторг. Гертруда тут же спросила: «Хватило у тебя денег на хорошие чаевые консьержке?». «Да, но консьержка отказалась взять деньги, говоря, что сдавать ли нам квартиру, решает хозяин».

Мы переехали на улицу Кристин, но продолжали курсировать между Парижем и Билиньином.

Летом 1939 года нас навестила Клэр Бут Люк с мужем. Они были в Польше и пришли к убеждению о неизбежности войны. Мы вместе позавтракали в Белле, а следующий день они провели у нас в Билиньине. Она вышивала крестом карту Соединенных Штатов и была уверена, что ее муж станет Президентом.

Слухи о войне, конечно, витали в воздухе. Однажды вечером, когда Сесиль Битон гостил у нас, он отправился в ночь на длинную прогулку. В это время кто-то сказал, что объявили войну. Гертруда ответила: «Не беспокойте меня, Сесиль пропал, прежде всего надо разыскать его».

Когда объявили войну, мы раздобыли разрешение на проезд и поторопились в Париж. На улице Кристин первой заботой стало сохранение картин от сотрясений при бомбежках. Мы начали их укладывать на пол, но там оказалось меньше места, чем на стенах, поэтому оставили это занятие. Наших паспортов мы не смогли найти, только родословную пуделя. И кстати, это позволило нам во время оккупации получать питание для Баскета II.

Мы, не медля, вернулись в Билиньин. Война была у ворот. Американский консул в Лионе позвонил и посоветовал, не откладывая, пока еще возможно, уезжать. Гертруда сперва не обратила внимания на предупреждение, но на следующий день сказала: «Будет умнее продлить наши паспорта». Мы поехали в Лион, но консульство было переполнено, и мы решили не ждать.

На обратном пути встретили доктора Шабу с женой. Гертруда спросила: «Что вы тут делаете?». Миссис Шабу ответила, будто ничего не случилось: «Мы приехали обновить разрешение на охоту». «Даже так!» — воскликнула Гертруда Стайн. «Да, охота поможет нам прожить», — ответил доктор Шабу. Гертруда рассказала им о цели нашей поездки в Лион. А он сказал: «И не думайте покидать нас, человеку всегда лучше оставаться на своем месте, чем подаваться в бега».

Мы остались, несмотря на то, что выстрелы становились слышны ближе. Однажды мы поехали в Экс-ле-Бен, где Гертруда, выбирая книги, комментировала по привычке: «Немцы были там с тех пор, как покорили Францию». Я ей шепнула: «Поосторожней, не говори так громко по-английски». «Не так уж и важно теперь». Кассир на станции подслушал нас и спросил: «Вы англичане?». «Нет, мы американцы». «А, не волнуйтесь, они вскоре уйдут».

Однажды мы рыскали в Белле в поисках какой-нибудь пищи и табака для меня. Внезапно мимо промчался немецкий броневик. Мы забрались в наш автомобиль и поспешили назад в Билиньин.

В тот день, когда в Белле были расквартированы немецкие войска, с ними появились и гестаповцы, хотя в небольшом числе. Немцы заметили в нашей машине Баскета, Пепе не смогли увидеть. Они восхитились: «Какая чудная собака», но мы с Гертрудой не отреагировали.

Машину Гертруды Стайн переоборудовали, чтобы можно было ездить на древесном спирте вместо бензина. Однажды мы решили свидеться с баронессой Пьерло — она обещала нас связать с черным рынком. «Дело не в деньгах, — выразилась она, — а в личности. Покупаешь на черном рынке благодаря своей личности».

Продуктов, конечно, не хватало, не было достаточно и топлива. Однажды мадам Пьерло залезла на чердак, где хранилась одежда, в которую наряжали ее маленькую внучку, как и других детей, в особых случаях. На сей раз надо было найти одежду для всех, зима стояла суровая. Мадам Пьерло находилась там слишком долго. В результате подхватила простуду, развилась пневмония и через несколько дней мадам Пьерло умерла. Будучи больной, она сказала Гертруде: «Когда я в своей комнате слышу, как мои сыновья толкуют о войне, я не разберу, о какой войне идет речь — нынешней, войне 1914–1918 или 70-х». Мадам Пьерло сказала, что облака стали гитлеровскими и пока так происходит, война будет продолжаться.

Бедняга Пепе очень страдал от холода, и не выходил больше по нужде на улицу. Я не выдержала и сказала Гертруде Стайн: «Нам необходимо показать Пепе ветеринару». У ветеринара в Экс-ле-Бене, я сказала: «Сделайте все, что можете, но боюсь это невозможно». Он ответил: «Спасти его нельзя, я должен сделать инъекцию». Я поцеловала малышку Пепе, положила его в корзинку, в которой принесла — очень приятная испанская корзинка, которую подарила мадам Шабу — пожала ветеринару руку и, вся в слезах, попрощалась: «Увидимся позже».

Годы оккупации текли медленно. Основная наша забота заключалась в том, как добыть пропитание. В то время мне приснилась продолговатое серебряное блюдо, парящее в воздухе, а на нем — три ломтя ветчины. Этот сон преследовал меня месяцами.

Нас выселили из дома в Билиньине. Французскую армию распустили, и владелец не знал, куда поместить свою семью. Благодаря друзьям мадам Пьерло мы нашли величавый дом на холме около Кюлоза, дальше вверх по Роне.

Нас, как и прежде, предупредили, чтобы мы уехали из Франции в Швейцарию. Но мы воспротивились, упаковали вещи и переехали в Кюлоз, и никогда больше не возвращались в Билиньин.

В какой-то момент у нас поселились два офицера с денщиками. Для них в спешке приготовили комнаты, спрятали всю провизию. Когда через две недели они ушли, мы с облегчением вздохнули.

После них у нас стояли итальянцы. Война в нашем заброшенном уголке мира подходила к концу. Когда новости о капитуляции Италии достигли итальянских солдат, они разорвали свои военные удостоверения. Гертруда сказала их офицерам: «Вам не следовало разрешать им. Это была какая-то охранная грамота, а теперь никакой. Вы теперь зависите от милости немцев». И оказалась права. Несчастные итальянцы не могли бежать, и немцы убивали их всех.

Однажды нам показалось, что мы слышали, как кто-то пел Марсельезу, и то было начало конца. Но немцы еще оставались в нашем районе, а некоторые из них квартировали у нас. В отвратительной атмосфере, служанки и я готовили для них кровати и комнаты, Наконец, они покинули нас, не забыв прихватить кое-что из наших припасов. Одну вещь они упустили: мои банки с засахаренными фруктами, которые я сберегала для момента освобождения.

Американские войска продвигались вперед, и радио сообщило, что Париж освобожден. У городских девушек, флиртовавших с немцами, побрили головы. Среди них была и молодая полька, какое-то время работавшая у нас. Владелец небольшого магазина начал продавать маленькие французские флажки, и Гертруда вернулась домой с несколькими. Один мы прикрепили Баскету прямо к шерсти.

Оставшиеся немцы пытались бежать. Юноша, работавший в нашем саду, спустился вместе с товарищами с холмов и они сбрасывали на рельсы огромные камни, чтобы немецкие поезда не могли уехать. В очень короткое время удалось загнать немцев в угол, где с помощью бойцов Сопротивления их смели с лица земли.

Мы праздновали победу, отправившись в Белле. Там увидали первый американский джип. Мы ликовали. Солдаты приняли наше приглашение на обед, и мы все вместе с триумфом вернулись в Кюлоз.

Несколько дней спустя у нас обедали друзья, среди них мадам Шабу. Клотильда, кухарка, прибежала с кухни и сообщила: «Мадам, у двери американцы». «Проводи их», — сказала Гертруда Стайн. Среди них был Эрик Севарид и Фрэнк Жервази. Гертруда помчалась к двери, поцеловалась с ними, а мадам Шабу спросила: «Она что, знает их?». Я ответила: «Нет, но они американцы». «Вот что!» — сказала мадам Шабу, будучи шокированной как была бы шокирована всякая французская женщина в похожей ситуации.

Эрик Севарид, которого Гертруда знала по Парижу, рассказал, что только что видел Фрэнсиса Роуза в Лондоне и встретился с его женой. «Женой?» — переспросили мы. «О, да, — повторил Севарид. — Он женился на красивой молодой девушке, рассказывал, что летал над Билиньином и сбросил розы на ваш дом». «Это, — заметила я, — выдумка Фрэнсиса». «Скорее всего, — согласился Севарид, — но я принес фотографию его жены». Вне сомнения, это была молодая, очень красивая женщина.

Эрик спросил Гертруду Стайн, не согласится ли она отправиться в Вуарон и выступить по радио для слушателей Америки. Если она согласится, он заберет ее в своем джипе. Он заехал за нами даже в двух джипах.

В Вуароне Жервази предложил взять с собой в Нью-Йорк рукопись книги Гертруды Стайн. Он на следующий день улетал туда на американском самолете. Той ночью я сидела за пишущей машинкой и напечатала все, что Гертруда тщательно скрывала во время немецкой оккупации. Рукопись опубликовало издательство Рэндом Хаус под названием «Войны, которые я видела»^[79].

Освобождение Франции от немцев было достаточным утешением за все, что произошло со страной, хотя один бог знает, как страшно пострадала Франция и как она изменилась. Заключение мира я приготовилась отмечать фруктовым пирогом. Мы встретились с военными в Экс-ле-Бен, пожелавшими навестить Гертруду Стайн. Она спросила: «Кто вы по званию?». «Полковники». «С многими полковниками я уже встречалась». «Ну что ж, — сказал один из них, — если вы позволите нам прийти, мы можем раздобыть и генерала, генерала Петча». Генерал, однако, прийти не смог, хотя написал Гертруде Стайн благодарственное письмо, обещая вскорости ее навестить.

Я приготовила для него фруктовый торт «Освобождение», используя сухие фрукты и корки, спрятанные с момента вторжения. На пирог, когда он был готов, пришел, вместо генерала Петча, полковник.

Жизнь после освобождения была беспорядочной и неопределенной. Мы хотели вернуться в Париж как можно скорее, но в суматохе дел и событий задержались. Наконец одной ночью в декабре я уложила все наше добро в нанятый грузовик. В автомобиле, тоже нанятом — свой Гертруда отдала Красному Кресту — мы отправились с нашими мешками и Баскетом в Париж. С Кюлозом распрощались навсегда, мое сердце не лежало к нему.

Ночь выдалась холодной и дождливой. Не ведая, какие дороги открыты, мы с трудом находили свой путь в темноте. Это было напряженное путешествие.

Когда забрезжил день, нас остановил патруль — двое мужчин и женщина. У женщины было ружье. «Что вы хотите?» — спросила Гертруда Стайн. Они ответили: «Мы — бойцы Сопротивления и хотим знать, кто вы, что здесь делаете, и куда направляетесь». Они заглянули внутрь и я предупредила: «Осторожно, там портрет работы Пикассо, не трогайте его». Они сказали: «Поздравляем, мадам, вы можете проезжать».

Мы добрались до Парижа, когда день уже был в разгаре. Внешний вид города смущал крайне. Появились новые улицы с односторонним движением, бесконечные светофоры, но полиция была благожелательна и показывала, где и как поворачивать.

Так чудесно было вернуться на улицу Кристин и обнаружить все как прежде, по крайней мере, так мне показалось. На следующее утро пришлось примириться со многими переменами. Когда я встала, чтобы показать нашей девочке-прислуге, где лежат кухонные принадлежности, меня хватила оторопь — все было изуродовано. Маленький пуф с моей вышивкой пти-пуаном по рисунку Пикассо, серебряные подсвечники Луи XV и другие драгоценные предметы исчезли. Только затем я сообразила, что немцы перевязали картины, подготовив их к выносу.

Я едва успела приготовить на кухне кофе, как появился Пикассо. Он обнялся с Гертрудой, мы все возрадовались, что богатства нашей юности — картины и рисунки — были в ценности и сохранности.

С собой мы привезли огромный, очень красивый стол времен Генриха IV, которым сейчас наслаждается Пикассо. «Хочешь его?» — спросила я. «Да». «Ну, тогда забирай прямо сейчас, у нас для него нет здесь места».

11

Мы устроились в Париже, и жизнь стала напряженнее, чем когда-либо прежде. Мы приняли огромное количество гостей, совершили множество поездок. В течение нескольких дней мы колесили по Германии, о чем Гертруда написала статью в журнал «Лакей». В Германию мы летели на американском бомбардировщике. Летали и в Бельгию, где Гертруда Стайн выступала перед размещенными там солдатами.

Мы повстречали Джозефа Бэрри, он продолжал оставаться нашим хорошим другом. Джо в то время был в американской армии, освобождавшей Париж. Он попросил мисс Стайн прочесть лекцию для солдат.

Сразу же после нашего возвращения нанес визит Норман Холмс Пирсон. Он служил в особых войсках и прилетел во Францию. Он спросил, желаем ли мы заполнить требование на вещи, украденные немцами, но мы отказались. Вместе с ним пришла Пердита, дочь Хильды Дулиттл. Мы знали ее еще ребенком, когда она жила в Швейцарии с матерью и Браером.

Наш дом опять стал салоном и местом постоянных визитов американских солдат. Однажды к нам зашла группа из семи человек, все объявили себя поэтами. Один даже попросил разрешения прочесть поэму, но Гертруда вместо чтения посоветовала оставить рукопись. Прочтя позже, она обнаружила, что то была поэма Джона Донна. Она, разумеется, пришла в ярость и молодой человек был больше нежелателен в нашем доме.

Тем не менее, среди посетителей оказался настоящий поэт, Джордж Джон. Остановившись у входной двери, он спросил, может ли он видеть мисс Стайн, и вытащил из кармана пачку стихотворений, которые разлетелись по полу. «Что вы хотите?» — спросила я. «Я хочу, чтобы она прочла их», — ответил он. «Я спрошу у нее». Она согласилась и получила огромное удовольствие. «Где же он?» — спросила она, но он появился только через неделю, когда в гостях у Гертруды находился Генри Раго, издатель журнала «Поэзия». Гертруда познакомила их и некоторые стихи молодого человека были опубликованы в этом журнале.

Ричард Райт был еще одним американским писателем, который посетил Гертруду после войны. Он с самого начала был в восхищении от повести «Меланкта», второй в сборнике «Три жизни», который он считал самым важным произведением, оказавшим влияние на его карьеру. На родине он страдал от расовых предрассудков. Гертруда уговаривала его переселиться в Париж, как он и поступил.

К тому времени Гертруда начала работать над либретто оперы «Мать всех нас». Либретто основано на жизни Сюзен Б. Энтони, а действующие лица являются либо историческими фигурами, либо выдуманными. Опера с музыкой Вирджила Томсона увидела сцену только после смерти Гертруды^[80].

Пьер Балмэн приехал после войны в Париж, чтобы начать свой бизнес, и мы с Гертрудой отправились на первое его шоу. Еще до того Пьер сшил костюм Гертруде, а мне — костюм и пальто. Когда мы пошли на демонстрацию его коллекции, я предупредила Гертруду: «Бога ради, не говори никому, что мы в одежде Пьера. Мы выглядим как цыгане». «Почему нет? — возразила Гертруда, — одежда вполне пригодная».

Сесиль Битон сопровождал нас на это шоу, оба — он и Гертруда написали о коллекции Пьера. В тот же год Пьер попросил и меня написать статью о его коллекции зимней одежды, которую впоследствии поместил в своей книге. Пьер создавал одежду, соответствующую форме женского тела, поэтому руки стали более важными в дизайне, чем прежде. Он находился под влиянием тех картин, которые ему нравились, в том числе картин Ренуара.

Внезапно Гертруда почувствовала слабость, и осмотревший ее доктор порекомендовал показаться специалисту. Он полагал, что болезнь может прогрессировать. Но Гертруда совет отвергла и продолжала жить в прежнем режиме. Она даже купила небольшой автомобиль. Однажды проезжая по улице Сен-Огастэн мы повстречали Пикассо у его дома. «Это тот автомобиль, который ты купила?» — спросил он. «Да, но не тот, который ты советовал. Я не люблю подержанные машины, а ведь именно это ты и советовал». Она взглянула на него: «Почему ты такой сердитый?». «Я не сердитый». «Нет сердитый!». Пикассо обратился ко мне: «Что с ней происходит?». «Она не согласна с тобой касательно автомобиля». Гертруда Стайн добавила: «Я хотела такой автомобиль и такой купила. До свиданья, Пабло». Он неуклюже попрощался: «До свиданья». Больше они никогда не виделись.

Спустя несколько дней приехал Джо Бэрри и отвез нас в Оржеваль на встречу со старым другом Ноэлем Мэрфи. Ноэль спел для Гертруды, после чего Джо увез нас обратно на улицу Кристин.

Бернар Фай предложил пожить в его загородном доме и через несколько дней мы вместе с Бэрри уехали в Люсо. Джо оставался с нами день-два. Предполагалось, что он отвезет нас, а вернется в Париж поездом. По дороге Гертруде Стайн стало плохо. Мы остановились в Эзей-ле-Ридо, где когда-то присмотрели очень приятный дом для покупки. Дом был продан, лесной парк, его окружавший, больше не существовал.

Болезнь Гертруды стала угрожающей. В городке Эзей в гостинице нам выделили комнату и послали за доктором, который сказал: «Вашей подруге нужен специалист и немедленно!». Я позвонила Аллану Стайну, племяннику Гертруды, и попросила его встретить нас на вокзале на следующий день. Когда мы отправились на поезд, Гертруда отказалась от услуг медсестры или кого-нибудь другого, а на станции оббежала поезд, чтобы полюбоваться окружающей природой.

Добравшись до Парижа мы удивились, увидев машину скорой помощи для транспортировки Гертруды в Американский госпиталь. Гертруда не была готова к такому повороту событий, но вынуждена была подчиниться. В госпитале она поблагодарила Аллана и спокойно отправилась в постель.

На следующее утро состоялся консилиум врачей, затем Гертруду посетил Аллан Стайн со своими друзьями. Доктора сказали, что она серьезно больна и оперировать ее будут через несколько дней. В течение всего этого времени Гертруда Стайн была довольно оживлена, не чувствовала никакой боли.

Однако, хирурги отказались от операции, ссылаясь на слабое состояние Гертруды. Но один из них сказал: «Я обещал мисс Стайн, что проведу операцию, и если вы даете слово чести женщине такого характера, как она, его надо держать».

К тому времени Гертруда Стайн была в очень тяжелом состоянии, я сидела рядом с ней и где-то в середине дня она спросила: «Каков ответ?». Я затихла. «В таком случае, каков вопрос?». Вся вторая половина дня была беспокойной, тревожной и неопределенной. В конце дня ее отвезли на операцию, больше я никогда ее не видела.