Пролог

~~~

ОБЩИЙ ПЛАН:

НОЧЬ.

АЭРОПОРТ КАСАБЛАНКИ

Глава первая

Лиссабонский самолет возносился над плотными клубами тумана Касабланки — в небо и в ночь. Аэропорт внизу нырнул в североафриканские потемки, лишь единственная лампочка маяка крутилась на диспетчерской вышке. Автомобильные сирены французской колониальной полиции растворились в ночи. Все затихло, кроме ветра.

Двое мужчин, почти сливаясь с туманом, шагали прочь от аэропорта, прочь из города, в неизвестное будущее.

— …прекрасной дружбы, — сказал, затягиваясь на ходу сигаретой, Ричард Блэйн. Его шляпа низко надвинута на лоб, плащ наглухо застегнут. Рик впервые так спокоен за последние годы. В самом деле, он пытался вспомнить, когда был настолько уверен, что правильно поступил — и что дальше поступит правильно.

Мужчина пониже, шагавший рядом, кивнул.

— Ну, друг мой, Ильза Лунд и Виктор Ласло уже в пути, — сказал Луи Рено. — Пожалуй, я догадывался, что ваш новообретенный патриотизм не обойдется без воровства. — Порывшись в кармане, Рено выудил десять тысяч франков. — Наверное, это далось вам очень нелегко, Рики, — продолжил он. — Мисс Лунд необыкновенно красивая женщина. Не знаю, хватило бы меня на такую галантность, пусть даже и за деньги.

— Полагаю, в этом и есть разница между мною и вами, Луи, — ответил Рик.

Ильза Лунд! Неужели всего два дня назад она вновь вошла в его жизнь? А кажется, прошел год. Как может женщина так скоро изменить судьбу мужчины? Теперь его долг — следовать этой судьбе, куда бы та ни повела.

— И все же вы были настолько галантны, что не арестовали меня, хотя я отдал транзитные письма человеку, которого разыскивает весь Третий рейх, и застрелил офицера гестапо. По всем правилам я должен сейчас париться у вас в каталажке, дожидаясь встречи с расстрельной командой. С чего вы так резко сменили планы? Я ни разу не давал вам столько выиграть в рулетку.

Маленький человечек, бойкий и франтоватый в черной форме французской колониальной полиции, так мягко ступал рядом с Риком Блэйном, что даже в тишине шаги его были неслышны. С течением лет Луи Рено не раз убеждался, что лучше оставлять поменьше следов в окружающем пейзаже.

— Не знаю, — ответил Рено. — Может быть, дело в том, что вы мне нравитесь. Может, в том, что мне не нравился покойный Генрих Штрассер. Может, в том, что вы обманом лишили меня благосклонности двух милых леди, которым позарез нужна была моя помощь с выездными визами, и я настаиваю на подобающей расплате. Может, в том, что вы выиграли наш спор, а мне хотелось бы впредь иметь случай вернуть мои деньги.

— А может, в том, что вы пожадничали, — сказал Рик. — Какая разница? Вы проиграли, все ясно и все по-честному. — Он докурил и запустил окурок крошечной кометой на бетон покрытия. Оглядел небо, но ее самолет был уже далеко. — И я тоже.

Рено вдруг остановился и схватил Рика за локоть.

— Я был прав: вы слишком сентиментальны, — воскликнул он. — Вы ее все еще любите, да?

— А вы не суйте нос в чужие дела! — отрезал Рик.

— А это мое дело. Вернее, два моих любимых дела: деньги и женщины, — ответил Рено. — Человек не столь отзывчивый стал бы кричать, что его надули. Вы ведь с самого начала понимали, что отдадите бумаги Виктору Ласло и его жене. Я совсем не удивлюсь, если и леди тоже поняла.

— Трудно понять, что там женщины понимают, а? — Рик тронулся дальше, ускоряя шаг. — Еще труднее понять, как они это понимают прежде нас.

Они уходили все дальше в темноту.

— Куда мы идем, если мне позволено спросить? — осведомился Рено. Он так внезапно впутался в убийство майора Штрассера, что при себе не имел толком ничего, кроме одежды на теле и франков в бумажнике. Капитан надеялся, его друг понимает, что делает. — Если мы правда хотим попасть в расположение «Свободной Франции» в Браззавиль, лучше бы подумать об угоне транспортного самолета, пока немцы не проснулись. До Конго не близко — три тысячи миль по меньшей мере.

Рик пошаркал ботинком.

— Никаких Браззавилей. Для ваших денег у меня есть применение получше.

Взгляд Рика пронзил темноту. Ага, вот он! Вдалеке различался смутно очерченный силуэт большого автомобиля, припаркованного у дальнего края летного поля. Саша и Сэм — в условленный час в условленном месте.

Риков кабриолет «бьюик 81С» выступил из темноты, и Луи одобрительно кивнул. Поправил кепи и разгладил темный мундир. Капитан считал, что хоть в чем-то недотягивать до идеала французу не подобает. Особенно новому гражданину Свободной Франции. Особенно подлинно свободному французу.

— Ничего не оставили на волю случая, а? Скажите, вы давно планировали убить майора Штрассера, или это была вдохновенная импровизация?

— Скажем, мне повезло, когда он вынул оружие первым, — ответил Рик, открывая заднюю дверцу автомобиля и забираясь на сиденье.

— Где вы научились так обращаться с оружием, позвольте спросить? Можно подумать, вы успели побывать на войне.

— На многих маленьких войнах по всему Нью-Йорку,^[3] — ответил Рик.

— Но вы ведь не собирались меня и вправду убивать, а, Рик?

— Нет, если только вы бы сами не напросились, — сказал Рик. — Я стараюсь не заводить привычку убивать друзей. Не всегда получается.

— Все путем, мистер Рик? — тревожно спросил с водительского сиденья Сэм.

— Лучше не бывает, — сказал Рик. — А теперь давай топнем. До рассвета надо быть в Порт-Лиоте.

— Заметано, босс.

И Сэм утопил педаль газа.

Порт-Лиоте находился к северу от Рабата, милях в двухстах. Основанный в 1912-м, когда французы установили здесь свой протекторат, город на реке Себу был транспортным узлом с морским портом в Мехдии, железной дорогой и, самое главное, аэропортом. Во что бы то ни стало им надо вслед за Виктором Ласло и Ильзой Лунд попасть в Лиссабон.

Увы, дорога будет плоха все двести миль без исключения. Что ж, подумал Рик, затем Бог и создал «бьюики» и сделал их такими дорогими: вывезенный из Штатов и контрабандой доставленный в Касабланку, его «бьюик» обошелся в две тысячи долларов с лишним.

Сэм Уотерс так резко дал газ, что Рик с Луи, будто в самолете, влипли в кожаную спинку заднего сиденья. Спереди Саша Юрченко, огромный русский бармен из Рикова заведения, посмеиваясь, оглаживал «смит-и-вессон» 38-го калибра, которым Рик поощрил его в прошлом году.

— Вы не хотите, босс, чтобы мне пристрелить его? — загремел Саша. Он недолюбливал французов — кроме Ивонн, подружки, унаследованной от Рика. Вообще-то Саша недолюбливал всех, и это чувство было взаимным.

— Нет пока, — ответил Рик. — Может, позже. Может, вообще не придется. Посмотрим.

— Эххх, — разочарованно сказал Саша.

Рено испустил долгий вздох. Пора продемонстрировать savoir-faire^[4] — он же, в конце концов, француз.

— Красивая машина — как красивая женщина, вам не кажется, Рики? — спросил он. — Линии, изгибы, скрытая мощь под обводами. — Рено восхищался американскими машинами; оно и к лучшему, потому что европейские автозаводы давно переключились на военные заказы. — Так много надо виз, так мало времени. — Он с сожалением мотнул головой.

— Кстати, о визах, — сказал Рик. — Нам самим ведь понадобится парочка. Как, сможете устроить?

— Думаю, в этих краях у меня еще осталась какая-никакая власть, — ответил Рено, запустив руку в нагрудный карман кителя. Он давно понял, что нельзя путешествовать, не спрятав при себе надежного пропуска в безопасность. — Вот: две выездные визы.

— Пусть станет три.

— Три?

— Одна мне, одна вам и еще одна для Сэма.

— Ясно, — сказал Рено. Визы он рассматривал как нормальное платежное средство, только ценнее денег. — Требуется лишь правомочная подпись, каковая, по счастью, — во всяком случае, пока еще — моя. — И он трижды с росчерком нацарапал свое имя.

Рик извлек из кармана флягу с бурбоном, приложился как следует, предложил Рено. Маленький француз с удовольствием посмаковал виски. Сэму Рик не предложил. Ни к чему это. Сэм не пьет с клиентами, Сэм не пьет и с Риком. Даже сам с собой Сэм пьет не так уж часто.

— Будем надеяться, с вашим Джоном Хэнкоком^[5] до утра ничего не случится, — сказал Рик.

В машине было тепло и сухо. Рено чуял, как рассеивается ночной холод. Все равно в Марокко ему никогда особо не нравилось. Не жаль его покидать.

— Теперь я начинаю соображать, что к чему. Вы с Ласло знали весь сценарий, когда еще ни строчки не произнесли. — Рено пожалел, что нет курева. — Когда у вас родился этот план?

— Когда Ласло оказался у вас в кубышке, ясное дело. — Рик снова закурил, предложил и капитану. — Когда вы арестовали его после сходки подполья. Я сказал вам, что вы не сможете долго держать его по такому пустячному обвинению.

— И пообещали, что заманите его в ловушку для меня, передав ему транзитные письма, — перебил Рено.

— Расклад был для вас просто идеальный, — продолжал Рик. — Когда вы увидели, как Ласло и Ильза входят в мое кафе, вы, очевидно, были на седьмом небе от счастья — ведь они оказались в том самом месте на Земле, где у вас есть власть казнить и миловать. Я дал вам шанс схватить Ласло и выставить себя героем перед Штрассером, и вы рухнули в ловушку, как грузовик с кирпичом.

— Это точно, — согласился Рено. — Но одного я все же не понял. Зачем вы отдали бумаги Ласло и его жене? Почему вы вдруг решили помочь им бежать из Касабланки в Лиссабон и в Америку? Вы ведь всегда похвалялись, что ни для кого не станете подставлять шею. У вас непременно был какой-то интерес помимо этой относительно пустяковой суммы в десять тысяч франков.

Рик уставился в окно, глядя в никуда.

— Можете считать, что я польстился на воздаяние в будущем. Или что я устал искать в Касабланке воду и находить только песок. — Рик глубоко затянулся «честерфилдом», выпустил дым. — Или можете считать, что судьба наконец настигла меня.

Ее письмо лежало у Рика в нагрудном кармане. Сэм вручил его Рику в кафе, перед тем как тот отправился в аэропорт, где его ждала фатальная встреча с майором Штрассером. Письмо было спрятано в Сэмовом пианино — там же, где Рик прятал украденные транзитные письма, с которыми Ласло с Ильзой смогли выбраться отсюда.

Большой автомобиль скользил сквозь сырую ночь, словно океанский лайнер сквозь спокойное море, набирая скорость, несмотря на плохую дорогу. Сэм вел машину профессионально — так же, как играл на фортепиано. Повороты он скорее чуял, чем видел, читая дорогу, как слепой читает шрифт Брайля. Город остался довольно далеко позади.

— Саша, включи-ка радио, что ли, — попросил Рик. Он устал от разговоров, и ему хотелось послушать музыку, пока еще ловится сигнал. Глядишь, будет Бенни Гудмен^[6] с оркестром. Еще Рику хотелось бы знать, передают ли уже новость об убийстве майора Штрассера.

— Конечно, босс, — ответил Саша.

Вытянув громадную руку, он терзал настройку, пока не нашарил какую-то станцию.

— Тут одна болтовня.

— Ну, раскрути, хоть болтовню послушаем, — велел Рик.

Прожив столько в Париже и в Касабланке, он едва сносно выучил французский и, бывало, не разбирал слов по телефону или по радио. Но если случилось что-то важное, Луи тут же ему сообщит. Или Сэм, который учился языкам, как игре на фортепиано — по слуху.

Рено собрался было заговорить, но тут что-то его отвлекло.

— Тихо! — воскликнул он таким тоном, что все примолкли.

Саша подкрутил громкость, и машину внезапно наполнил взволнованный голос. Даже Рик понял, о чем говорит диктор. Только не хотел ему верить.

На далеких Гавайях японцы только что разбомбили Пёрл-Харбор.

— Босс, у нас неприятности, — сказал Сэм.

— Да я понял, — отрезал Рик, вслушиваясь.

Он поймал взгляд Сэма в зеркале.

— Я к тому, что у нас завелась компания, — спокойно пояснил Сэм, врубая повышенную передачу.

Рик крутанулся на сиденье. Их догоняла пара желтых фар.

Тишину разбил узнаваемый голос автоматического оружия. О багажник «бьюика» звякнула пуля.

— Саша, дай обойму, — сказал Рик.

— Держите, босс.

Русский наконец-то был доволен.

Рик загнал обойму в свой «кольт» 45-го калибра. Ему давно хотелось узнать, может ли «мерседес» угнаться за его фаэтоном в 141 силу, и вот ему представился случай проверить.

Глава вторая

Самолет поднимался в ночное небо. Ильза Лунд обернулась и посмотрела мужу в лицо. Сначала они пролетели прямо над городом, потом резко забрали к морю. Для Ильзы последним видом Касабланки осталось кафе Рика. Освещенное только уличными фонарями, оно казалось пустым и заброшенным.

На щеках Ильзы высохли дорожки слез. Она не хотела их вытирать. Только они ей и остались.

— Так быстро все произошло, — пробормотала она.

Слишком быстро. Удивление, потрясение, волнение, опасность и вот теперь успокоение — успокоение, подернутое грустью и сожалением.

— Я не знала, что он будет в Касабланке! — прошептала она скорее себе, чем Виктору. — Откуда мне было знать? Какая судьба привела нас к нему — и у него оказались документы! Я знаю, тебя расстраивает то, что произошло в Париже между мной и Риком, но, пожалуйста, постарайся не переживать. Все ведь к лучшему? Где бы мы были без этих бумаг? Что бы мы делали?

Она стиснула локоть Виктора; ей казалось, стук ее сердца слышен сквозь гудение моторов.

— О, Виктор, — сказала она, — как ты не поймешь? Я думала, что ты погиб и что моя жизнь тоже кончена. Одна. Ничего не осталось, даже надежды. Ой, я не знаю. Я больше ничего не понимаю!

Ильза снова расплакалась, не вполне сознавая, отчего или о ком. Она промокнула глаза платком, а самолет тем временем пробивал себе дорогу сквозь облака.

— Потом я узнала, что ты жив и я нужна тебе, нужна моя помощь в твоей борьбе. — Ильза взяла себя в руки. — Ты мог бы меня бросить двадцать раз за последние полтора года — в Лилле, когда у меня были нелады с властями, в Марселе, где я разболелась на две недели, а ты меня выхаживал — и в Касабланке, где ты мог купить транзитное письмо и улететь. Но ты не бросил. Теперь я понимаю, почему ты держал наш брак в секрете даже от друзей, чтобы гестапо и не заподозрило, что я твоя жена.

Она решилась взглянуть на Виктора, но тот смотрел прямо перед собой, будто погрузившись в раздумья. Она подумала — не в первый раз, — слышал ли он хоть слово. У него так много всего в голове.

— Ну скажи… скажи, что ты не очень на меня сердишься, — закончила она.

Виктор склонился к ней и потрепал ее по плечу любовно и чуть рассеянно.

— Гнев и ревность — две эмоции, без которых я предпочитаю обходиться, — сказал он. — И потом, как я могу сердиться, когда впереди столько важной работы?

— Да, Виктор, — сказала Ильза. Понял ли он, что она пыталась ему сказать, может ли понять вообще? — Да, конечно.

Потом они молча сидели рядом. Если кто из пассажиров и заметил нечто необычное в этой красивой паре, он ничем этого не выдал. В воюющей Европе благоразумнее не проявлять любопытства.

Виктор склонил голову к Ильзе:

— Когда прибудем в Лиссабон, я хочу, дорогая, чтобы ты делала все точно, как я скажу.

— А когда я делала иначе? — спросила Ильза, но Виктор еще не закончил:

— Малейшее колебание может погубить нас обоих. До сих пор я многого не мог тебе рассказать о своем задании. — Тут его голос немного смягчился. — В Касабланке я об этом и слова не мог шепнуть никому — даже тебе. Конечно, ты понимаешь.

— Конечно, понимаю, — сказала Ильза.

Преодолевая ветер, самолет поднимался над Атлантикой. У Ильзы разок-другой похолодело в животе, но Виктор был невозмутим. Она знала — Виктор встречал опасности куда серьезнее простого полета на самолете, и завидовала его холодной уверенности. И гадала, посетит ли когда-нибудь это чувство ее саму.

— Даже сейчас я не могу посвятить тебя во все детали плана, — продолжал Виктор. — Вообще-то я и сам еще не все знаю.

Ильза прервала его, взяв за локоть. Виктор поморщился, и она вспомнила, что в Касабланке его ранили, когда полиция вломилась на тайную сходку, перед самым его арестом.

— Очень опасно, да? — спросила Ильза.

— Опаснее, чем все, что я делал до сих пор, — сказал Виктор. — Но не волнуйся, все получится. Наше дело правое, а их — нет, и победа будет за нами. Если даже такой глухой к судьбам народов человек, как Ричард Блэйн, понимает, какая разница между нами и немцами, значит, правота нашего дела должна быть очевидна всякому.

— О чем ты, Виктор?

Ласло скупо улыбнулся жене:

— О том, что, отдав нам выездные бумаги, он стал человеком, который перестал бежать от самого себя. Наконец осознал, как давным-давно осознали мы с тобой, что в этой жизни есть вещи намного важнее человеческого «я» или личного счастья. Почему, как ты думаешь, он так поступил? Зачем он отдал нам бумаги, которыми мог бы воспользоваться сам?

— Разумеется, я не знаю, — ответила Ильза.

Мыслями она вновь перенеслась в тот час, когда последний раз виделась с Риком наедине — вечером накануне, в его квартире над кафе. Она готова была переспать с ним или застрелить его, только бы заполучить бумаги — пропуск на свободу для ее мужа. Не застрелила.

— Хотя сдать меня майору Штрассеру было легче легкого, как муху прихлопнуть, — прибавил Виктор. — И хотя, — его лицо помрачнело, — он мог попытаться увезти тебя.

— Почему же, Виктор? — выдохнула Ильза.

— Потому что твой трактирщик наконец стал мужчиной и объявил, что готов присоединиться к нашей борьбе, — ответил Ласло. — Он знал, что я должен вырваться из Касабланки, и знал, что ты должна ехать со мной. Каких бы чувств к тебе он ни питал, они не имели значения. Потому что дело важнее всего.

Их самолет без происшествий приземлился в Лиссабоне. Виктор и Ильза легко прошли пограничный контроль. Их без вопросов поселили в «Афише». В ту ночь они спали друг с другом без страсти.

Утром Ильзу разбудил осторожный стук в дверь. Два года назад она бы нипочем не услышала такой тихий и далекий стук. Но с 1939 года ни один человек в оккупированной Европе не спал крепко и спокойно. Инстинктивно она потянулась к мужу, но того рядом не оказалось. Уже одетый, он как раз затворял за собой дверь спальни.

Из-за двери до Ильзы доносились голоса. Время от времени тон повышался, но не гневно. В ночной рубашке она на цыпочках скользнула к двери и подергала ручку, но дверь не подалась. Виктор запер жену снаружи. Ради ее безопасности? Или своей?

Ильза склонилась к замочной скважине. Комнату еще наполнял утренний сумрак недалекого зимнего солнцестояния. Напряженно вслушиваясь, Ильза улавливала только обрывки. Судя по голосам, в комнате с ее мужем разговаривали двое.

— …все меняет… — говорил Виктор.

— …британская разведка… — говорил чужой голос.

— …опасность… нет надежды… в живых… — говорил второй незнакомец.

— …der Henker…

— …Прага…

— Как можно скорее! — сказал Виктор, положив конец спорам.

Ильза услышала, как тихонько закрылась входная дверь. Едва заскрежетал ключ в двери спальни, Ильза прыгнула обратно в постель.

— Это ты, Виктор?

Она притворилась сонной.

— Да, дорогая.

Она потерла глаза, прогоняя остатки воображаемого сна.

— Ты так рано встал?

— Прогулялся сутра пораньше, — сказал Ласло. — Ты не представляешь, как это здорово — снова дышать воздухом свободы. В Маутхаузене^[7] я думал, что у меня уже никогда не будет такого случая.

Ильза медленно привстала на локте, зевнула и потянулась.

— Я могу только представить, каково это, — сказала она.

— Конечно, можешь.

Виктор рассеянно, легко погладил ее волосы.

— Дорогая, у нас необычайные новости. Японцы напали на Америку в Пёрл-Харборе на Гавайях.

Ильза подскочила; больше нет нужды изображать сонливость.

— Что? — воскликнула она.

— Это было вчера. Внезапное нападение на флот Соединенных Штатов в Пёрл-Харборе недалеко от Гонолулу. Большая часть кораблей разбомблена в гавани, много погибших. Президент Рузвельт запросил санкции у Конгресса объявить войну Японии. — Виктор чуть ли не ликовал. — Теперь американцам придется присоединиться к нашей борьбе.

Он поднялся и в возбуждении заходил по комнате.

— Понимаешь, Ильза? На это-то мы и надеялись. Я надеялся на это долгие месяцы в лагере, когда казалось, что уже никто не придет к нам на помощь. Англичане словно побитые. Русские отступают на трех фронтах. Но теперь изменится все! Все!

В порыве он обхватил жену руками.

— С американцами мы не можем проиграть! Да, конечно, мы не одержим победы сейчас же; понадобятся годы, чтобы загнать немцев обратно, разбить их армии и вновь освободить Европу. Но теперь жребий брошен, и бесповоротно. В Америке не осталось больше Риков Блэйнов — людей, которые прячутся за собственной трусостью, называя ее нейтралитетом. Понадобится время, но теперь с Германией покончено. — Так же внезапно, как обнял, Виктор отпустил Ильзу. — Нам нужно спешить — больше, чем когда-либо. Быстрее! — Виктор нашел ее чемодан и бросил на кровать. — Такси уже внизу, а до самолета меньше часа.

Ильза проворно поднялась и начала паковать чемодан.

— Мне всегда хотелось увидеть Нью-Йорк, — сказала она. — Теперь, когда американцы на нашей стороне…

— Больше нет смысла ехать в Америку, — закончил за нее Виктор. Его чемоданы были уже упакованы, и он нетерпеливо стоял в дверях. Ему едва удавалось сдерживать волнение. — Слава богу, время речей и сбора пожертвований миновало. Пришло время действовать!

— И куда мы едем?

— Туда, где после падения Франции находится резиденция чешского правительства в изгнании, — сказал Виктор, затворяя за собой дверь. — В Лондон.

— В Лондон! — воскликнула Ильза.

Туда, где живет король Хокон вместе с норвежским правительством в изгнании, с тех пор как Видкун Квислинг и его «Национальное объединение» при поддержке предателей из армейских офицеров помогли немцам оккупировать ее страну.

Туда, где сейчас ее мать.

Пока Виктор расплачивался, ее мысли вновь полетели к Рику. Она просила его приехать; теперь нужно сообщить куда. Как только Виктор отвернулся, Ильза второпях нацарапала записку для мистера Ричарда Блэйна и оставила у старшего портье, который с таким восхищением смотрел на нее, когда они поселились здесь вчера вечером. Записка была короткая и деловая. «В Лондон. Британская разведка. Der Henker(?). Опасность. Прага». И «Приезжай скорее». Подписано просто «И».

И все. Она надеялась, Рик поймет, что все это значит, поскольку сама не понимала.

Улыбаясь портье, она протянула ему записку. В его взгляде мешались благоговение, восторг и вожделение, которые Ильза читала в лицах мужчин с тех пор, как ей сравнялось четырнадцать.

— Только мистеру Блэйну, — сказала она, глядя портье в глаза, чтобы тот покрепче запомнил. — Понимаете?

— Даю слово, мадам, — заверил потрясенный клерк.

В ее ушах раздался голос мужа, на локте сомкнулись его пальцы.

— Скорее, Ильза, скорее.

И ее утащили прочь.

Такси домчало их в аэропорт. Они поднялись в лондонский самолет, заняли свои места. Двое молодых крепких мужчин, с виду славян, сели в самолет вместе с ними. Они ни слова не сказали Виктору, но Ильза поняла, что эти двое за ними присматривают.

Едва самолет оторвался от земли, она прошептала мужу на ухо:

— Виктор, позволь мне на этот раз помогать тебе. Пожалуйста.

Но Ласло смотрел в пространство, мыслями пребывая не в настоящем, а в будущем.

Глава третья

Рик резко толкнул капитана.

— Пригнитесь, Луи! — рявкнул он. — Я уже видал, как человеку разносит башку, и это совсем не забавно.

Рено пригнулся.

— Счастлив послушаться, ибо ваш опыт в таких делах явно богаче моего, — сказал он.

С заднего сиденья Рик видел, что между машинами ярдов триста. «Бьюик» рванул вперед, и «мерседес» вроде бы не приближался, однако и не отставал.

— Что там у них, Сэм? «Томми»?^[8] — спросил Рик под свист пуль преследователей.

— Да, поди, какие-нибудь новые крупповские машины,^[9] — процедил Сэм, обеими руками удерживая руль. — «Томми» уже устарели, босс, или вы не заметили?

— Да, но я бы сейчас не отказался от парочки.

— И вы и я, босс, — сказал Сэм, глядя вперед.

— Что у нас есть?

— Ваш сорок пятый, Сашин тридцать восьмой, мой двадцать второй… что у вас, мистер Луи?

Рено расстегнул кобуру, вынул пистолет и посмотрел на него, будто в первый раз.

— Тридцать восьмой калибр, — сказал он. — Не скажу, что мне приходилось пускать его в ход.

— Разве что покрасоваться перед девчонками, — добавил Рик.

Саша высунулся в окно и пару раз выстрелил.

— Прекрати, болван! — заорал Рик. — Никогда не показывай, что у тебя есть, пока не вынудят. Если они узнают, что у нас только пистолетики, нас в клочки порвут.

— Виноват, босс, — сказал Саша.

Дорога на Рабат была черна как деготь. Луну оставил вне игры прибрежный туман. Беда только в том, что «бьюик» попадал в свет фар «мерседеса», а не наоборот.

— Давай-ка немного оторвемся, а, Сэм? — приказал Рик. — Охота узнать, получил ли я лошадиные силы, за которые заплатил.

— Все тут, босс.

Понуждаемый Сэмом, «бьюик» медленно, но неуклонно отрывался от «мерседеса». Триста пятьдесят ярдов, четыреста… Рик решил, что уже безопасно высунуться в окно.

— Скоро какой-нибудь поворот? — закричал он сквозь рев встречного ветра. Может, им удастся уйти от погони, а может, и нет: шина лопнет или мало ли что… лучше, если выйдет, подловить фрицев и кончить дело.

— Да тут хоть где поворот, если вы не против кустов, — сказал Сэм.

— Так сворачивай, черт подери.

Рено думал, что вылетит в окно, — так резко Сэм бросил машину влево. Капитан с удивлением увидел, что Рик сидит прямо, как кол, и спокойно выглядывает в окно, будто в воскресенье на ипподроме изучает программу скачек. Только вместо карандаша в его руке был пистолет.

— Дай мне отсчет, Сэм, — сказал Рик, едва машина начала вращаться.

— Раз Миссисипи, два Миссисипи…

От Сэмовых виртуозных манипуляций рулем и тормозами «бьюик» в управляемом заносе описал полный круг и вернулся в исходную позицию в тот самый миг, когда с ним поравнялся «мерседес».

— …три!

«Мерседес» летел бок о бок с ними. Перед Риком мелькнуло удивленное лицо водителя.

— Laissez le bon temps rouler,^[10] — сказал Сэм.

— Саша, давай! — закричал Рик.

Русский с американцем открыли огонь по немцам. Сашина пуля выбила стекло с водительской стороны, пуля Рика выбила водителю левый глаз.

Покалеченный «мерседес» вильнул вправо и понесся к деревьям; Рик заметил автоматчика на заднем сиденье. Нацисты успели дать пару выстрелов наобум и врезались в манговую рощу.

Взрыв взметнул к небу шар оранжевого пламени, который, вздымаясь, опалил ветви. Сэм выжал тормоз, чтобы они могли оценить собственную работу.

— Ловко вы, босс, — сказал он, сдавая назад.

Когда они приблизились, огненный шар успел наполовину пожрать «мерседес». Над каждой фарой торчал маленький флажок со свастикой, и теперь они весело горели. Рик разглядел, что в машине было трое, но спасать их уже поздно.

— Метко стреляете, босс, — похвалил Саша.

— Да это так, семечки, — сказал Рик.

— Я бы в семечко не попал, босс. — Саша обнял Рика за шею. — Дайте я вас поцелую.

— Отвали, чокнутый русский, — сказал Рик.

Пламя полыхало, казалось, целую вечность. Про себя Рено недоумевал, почему они не едут дальше, но Рик, судя по всему, не торопился. Он сидел опустив голову — губы шевелятся, но слов не слышно. Он что, молится? В этот вечер Рик Блэйн был полон сюрпризов.

— Ладно, поехали, — отрывисто сказал Рик. — Надо успеть на самолет.

«Бьюик» выполз обратно на дорогу.

Вскоре отсвет горящего «мерседеса» растаял в зеркале заднего вида, к немалому облегчению Сэма. Он не одобрял насилия, даже когда оно было необходимо. Сэм его достаточно навидался.

— Весьма впечатляет, Рики, — сказал Рено. — А я-то считал вас простым трактирщиком. Воистину в тихом омуте…

— Трактирщиком я и намерен когда-нибудь снова стать, — сказал Рик, с хлопком откупорив фляжку, и сделал глоток. — Вот только война закончится.

— Почему-то, друг мой, — сказал Рено, — я не очень верю, что провидение вам позволит. Вы предназначены для большего.

— Не рассчитывайте на это, — ответил Рик.

Рено откинулся на спинку сиденья. Теперь, когда возбуждение улеглось, можно сосредоточиться на вещах поважнее. На Америку напали! Рено понимал, что Рик в шоке. Капитан давно подозревал: вечное Риково «c'est la vie»,^[11] что бы ни случалось, — только поза, панцирь, под которым прячется чувствительное сердце. Пусть Рик покинул родину много лет назад — почему, Рено так и не понял — и, похоже, возвращаться туда его нисколько не тянет, но капитан запомнил, как Рик, глядя прямо в глаза, осадил хвастливого майора Штрассера и раболепного консула Хайнце, посоветовав им в определенные районы Нью-Йорка не вторгаться никогда. Как человек, чья страна уже покорилась нацистам, Рено проникся и другу сопереживал.

А что все это означает для него? С самой первой поездки к игорным столам в Довиль — которая по воле госпожи удачи совпала с открытием la différence^[12] в двенадцатилетнем возрасте — Луи Рено понял, что игра — не развлечение, а профессия, и службу свою в полиции полагал необходимой, к сожалению, опорой, которая позволяла ему следовать более высокому предназначению. При этом подправленное колесо рулетки он безусловно предпочитал настоящей игре с равными шансами. Большую часть взрослой жизни он провел, вычисляя вероятности и действуя по ним, и вплоть до сих пор, еще каких-то несколько часов назад, был вполне доволен жизнью, ставя фишки на тот же номер, что и фашисты, и наблюдая, как растет его выигрыш. Теперь, однако, он засомневался. Отчасти поэтому, решил капитан, он и сидит сейчас в этой машине, а не наслаждается в Касабланке благосклонностью очередной прелестной молоденькой леди, чья страсть к свободе совпала с его страстью к ее телу. Рено всегда считал такой обмен честным и превратил его в смысл своей жизни.

На окраине Рабата Сэм свернул в объезд города. Ничего хорошего, если их вздумает остановить какой-нибудь дотошный легавый. Американская машина с русским на переднем сиденье и вишистским полицейским чином на заднем в компании с без пяти минут персона нон грата Риком Блэйном. Но столицу военного Марокко окутывал мрак, и если кто и заметил, как они проехали, он благоразумно оставил это наблюдение при себе.

От Рабата до Порт-Лиоте — не больше пятидесяти миль, и они доехали за час с небольшим.

На рассвете их уже встречал на маленьком летном поле в нескольких милях от города Жан-Клод Шоссон. Жан-Клод стоял возле «Фоккера-500», который способен перевозить — и много раз перевозил — нескольких пассажиров, одного пилота и любой товар, какого только пожелает душа контрабандиста.

— Привет, мсье Рик, — сказал Шоссон.

— Как дела, Жан-Клод? — спросил Рик, пожимая летчику руку.

— Скука, — ответил тот.

— Что ж, посмотрим, что тут можно сделать.

Шоссон был из Свободной Франции и откровенно сочувствовал антифашистам. Впервые Рик повстречался с ним в Испании, когда Жан-Клод возил оружие для республиканцев. После их поражения он нашел занятие куда прибыльнее: возил во Французское Марокко безакцизное горячительное, в основном предназначенное для Рикова заведения, и оружие — туда, где на него был самый прибыльный спрос. В Африке это почти всюду.

— Сэм, отдай Саше ключи от машины, — велел Рик, когда они поднимались в самолет. — Ухаживай за ней, Саша.

— Вы имеете в виду Ивонн или машину, босс? — осклабился тот.

— Выбери сам, — сказал Рик, пока закрывалась дверь самолета. — Обе стоят кучу денег.

Полет до Лиссабона прошел без приключений. Португалия еще в начале войны усвоила, что равнодушие к прибытиям и отбытиям транзитных пассажиров вознаграждается куда лучше, чем беспокойство об их прошлом или будущем. Где-то ведь должен найтись путь к бегству из Европы, и Лиссабон счастлив быть полезным. Франкистская Испания служила буфером, и дела шли весьма неплохо.

Они направились прямиком в «Афиш», где Рик спросил сначала о мистере и миссис Ласло. Вдали от фашистов, думал он, эти двое наконец могли путешествовать как муж и жена.

Он ошибся. Портье со значком, гласившим, что фамилия носителя Медейруш, с сожалением покачал головой.

— Мне жаль, но у нас такие не останавливались, — сказал он Рику.

— Вы уверены? — переспросил Рик как мог вежливо.

— Вполне уверен, — отвечал Медейруш. Он не собирался так легко предать доверие женщины. — Как-никак, это моя работа — знать, кто приезжает и кто уезжает.

«В любой деревне свой Арриго Феррари», — подумал Рик.

— Поищите под другим именем. Мисс Ильза Лунд. И припомните самую прекрасную женщину, какую вам при…

Медейруш не дал Рику договорить.

— О да, мисс Лунд, — восхищенно воскликнул он, и Рик увидел в его глазах воспоминание об Ильзе. Мужчина не забудет такое лицо и такую фигуру. — Вы мистер Ричард Блэйн? — спросил клерк.

— Единственный, кто в этом признается, — ответил Рик.

— Тогда это для вас. — Медейруш гордо вручил ему записку Ильзы. — Она оставила это меньше двух часов назад.

Рик пробежал записку глазами и сунул в карман. Идя по следу Ильзы, он уже чувствовал себя как в сказке про Гензеля и Гретель. Оставалось только надеяться, что где-нибудь в темных германских лесах их не подкараулит Злая Ведьма.

Глава четвертая

Лондон принял Виктора Ласло как героя, хотя и тайно. 8 декабря 1941 года на летном поле аэропорта Лутон Виктора с Ильзой не встречала делегация — лишь единственный человек с выправкой военного, порывистый в манерах; он представился сэром Гарольдом Майлзом, майором, и быстро и деловито пожал им руки. Перекинувшись парой слов с Виктором, майор усадил обоих в ожидавшую «лянчу», и они помчались в город. Через час машина затормозила перед большим, но непримечательным домом в жилом районе, и Виктора с Ильзой торопливо завели на крыльцо и в дверь. Ильзе велели поднять воротник пальто и пониже надвинуть шляпку.

Внутри, однако, все переменилось. Ильза не знала, чего ожидать, но такого не ожидала вовсе.

В маленькой гостиной тепло и уютно. По стенам элегантные уильям-моррисовские^[13] обои, пухлые кресла и диваны, яркие и цветастые. Парчовые шторы, на потолке лепнина. В камине горит уголь, обдавая комнату благодатным жаром, по обе стороны от камина гостеприимно расположились два кресла. Как дома — уж точно больше похоже на дом, чем все, что Ильза видела за последние полтора года.

Добродушная женщина, уже заметно в возрасте, но явно сохранившая силу и живость ума, взяла вещи Ильзы и подала ей стакан чаю.

— Я миссис Бантон, — представилась она. — Надо думать, у вас была длинная и трудная дорога. Это вас немного согреет.

Ильза видела, как ее муж в другом углу совещается с майором Майлзом и еще одним человеком, одетым в формальную визитку дипломата. Слишком далеко, и разговаривают так тихо, что слов не расслышать.

Ильза с благодарностью приняла чай; с каждым глотком холод отступал. Через несколько минут Виктор покинул собеседников и подошел к ней.

— Ты, наверное, очень устала, дорогая, — сказал он. — Может, поднимешься наверх и отдохнешь? Я скоро приду.

— Ах, Виктор, — сказала она. — Нельзя ли мне еще посидеть тут, хотя бы несколько минут?

Виктор оглянулся на своих собеседников.

— Прости, но я настаиваю.

Упрямиться было бесполезно.

— Ладно, — сказала Ильза.

Миссис Бантон проводила ее наверх в прекрасно обставленную спальню на двоих.

— Думаю, вам тут будет удобно, — промолвила она, затворяя дверь.

Ильза совершенно вымоталась, однако долго лежала на кровати, не в силах заснуть. Она понимала истинную причину мужней заботливости: его разговор с теми людьми не предназначен для ее ушей. Эту роль она прежде играла десятки раз. Встречи за полночь. Незнакомцы в гостиной, иные кутают лица, чтоб не быть узнанными. И всякий раз заканчивалось одним и тем же: Виктор просил ее выйти и закрывал дверь. Ильза больше не хотела, чтобы было так.

Впервые за много месяцев она оказалась в безопасности — в безопасности, но в глубоком, глубоком одиночестве. Это и есть, подумала она, история ее брака с Виктором Ласло. Жена — но лишь когда он считает безопасным это признать. Когда возможно, рядом с ним — но никогда по-настоящему с ним. Часть его дела, но в конечном итоге не она — его дело. Больше, чем товарищ, меньше, чем жена.

Но опять, глядя на него в эти последние дни, Ильза не могла не восторгаться. В этого человека она влюбилась впечатлительной девчонкой; и с этим человеком она, теперь зрелая женщина, состоит в браке. Виктор высок и хорошо сложен, у него благородная посадка головы и добрые глаза, которые видели столько страдания, что ей и не представить. Он держится и движется с большим достоинством, на плечах его покоится судьба всего мира. И кто станет утверждать, что на нынешнем повороте истории это не так? Как же она восхищается им!

И ей известно, как много она значит для него. Не он ли раз за разом рисковал жизнью ради нее? И пусть не позволил ей участвовать в его борьбе, не говорил ли он всегда, как ценен ее вклад в эту борьбу? Не говорил ли время от времени, как сильно любит ее? Сердце Ильзы переполнялось гордостью при виде Виктора, такого величавого и благородного и вместе с тем столь сосредоточенного и целеустремленного.

А потом она вспомнила Рика Блэйна.

Верно ли она поступила, оставив ему записки сначала в Касабланке, потом в Лиссабоне? И получил ли он их? Поспешил ли он вслед за нею с Виктором, как она надеялась? Здесь ли он? Что скажет Виктор, если узнает? Как отнесется? И чего ей хочется? Чтобы Рик приехал — или чтобы не приехал?

Она слишком распереживалась — надо успокоиться. Для начала она убедила себя, что Рик не получил записки в Лиссабоне. Что он и поныне в Касабланке, а еще лучше — где-нибудь далеко. Что случай, который вновь свел ее с Риком, и то, что у Рика оказались транзитные письма, — всего лишь случай, доказательство крепости Викторова дела, доказательство того, что место Ильзы — рядом с ним, сейчас и навсегда, что… Ну вот, так-то лучше, верно?

Нет, не лучше. Рик дал ей то, чего она не ведала прежде. Не просто физическую радость, которую Ильза переживала с ним. Нет, скорее близость, нежность, страсть и возбуждение куда сильнее, чем мог ей дать любой другой мужчина.

Внезапное озарение открыло ей правду: Рик вызывает в ней ровно те же чувства, какие вызывает в Викторе его борьба. Однако любить свое дело — это одно, а любить человека — совсем другое. Но какого же человека она любит? Ильза старалась разобраться. Рассудок говорил ей, что ее долг ясен, даже если в душе раздор. Даже если она полюбила Рика, место ее — рядом с мужем. Она должна доказать Виктору, что достойна его и — что еще важнее — достойна его борьбы. И к тому же она больше не увидится с Риком, так?

Значит, решила Ильза, она будет участвовать в этой борьбе на равных. Ей надоело быть пешкой в мужской игре: война — общая, не только мужская. Щадят ли фашисты женщин, громя цивилизацию? Ильза по собственному опыту знала: не щадят. Отныне Ильза Лунд тоже будет сражаться.

В этот момент открылась дверь. Наверное, миссис Бантон, подумала Ильза. Но вошел Виктор.

— Как ты, дорогая? — спросил он, присаживаясь рядом на кровать.

— Нормально, — ответила Ильза. — Все хорошо. Знаешь, я пришла в себя.

— Вот и славно, — сказал Виктор. — Я за тебя волновался. В самолете ты была такая бледная, такая усталая, что я испугался, не заболела ли ты. Напряжение…

— Виктор, — сказала Ильза. — Я кое-что должна тебе сказать.

Ильза села и посмотрела мужу в лицо. Слушая, Виктор разглаживал покрывало.

— Я не знаю, зачем мы здесь и что ты планируешь, — начала Ильза.

— Ради твоей же безопасности, — перебил Виктор.

Она остановила его, взяв за локоть.

— То-то и оно! — воскликнула она. — Я так больше не хочу! Я больше не школьница, в которую ты влюбился. Я твоя жена. И по всей Европе девчонки вдвое моложе меня отдают жизни за то, во что верят. Я не могу стоять в стороне!

— Не понимаю, чего ты хочешь, Ильза.

— Я хочу участвовать в деле, в котором участвуешь ты, — сказала Ильза, и слова полились из нее: — Если это опасно, я хочу делить с тобой опасность. Если нас ждет слава, я хочу заслужить ее вместе с тобой.

Виктор покачал головой:

— Это невозможно.

— Это возможно, — возразила Ильза, стиснув руку мужа. — Ты говоришь, что благодарен за все, что я для тебя сделала, но делала я лишь то, что ты мне позволял. Я хочу делать больше. Ты говоришь, что любишь меня. Так докажи, относись ко мне как к женщине, а не как к ребенку, обращайся со мною как с женой, а не как с дочерью.

Впервые со дня их знакомства она увидела Виктора растерянным и неуверенным.

— Не могу, — наконец вымолвил он. — Я не могу подвергать тебя такому риску.

Ильза посмотрела ему в глаза.

— Ты уже подвергаешь, — сказала она. — Что мы делим с тобой последние полтора года, если не риск? И раз я делю с тобой опасности, позволь мне разделить и почет.

Виктор высвободил руки и поднялся.

— Ты уверена, что хочешь этого?

— Я хочу того же, чего и ты, — ответила Ильза. — Ни больше ни меньше.

Самообладание вернулось к Виктору.

— Что ж, ладно, — сказал он. — Идем вниз и познакомимся с остальными.

К собранию в гостиной уже присоединились те двое, что летели с ними в самолете.

— Джентльмены, — громко возгласил Виктор. — Имею честь представить вам мою жену, мисс Ильзу Лунд. Ильза, это сэр Эрнест Спенсер, военный министр Великобритании. С майором Майлзом ты уже знакома. А эти двое храбрых мужчин — Ян Кубиш и Йозеф Габчик, свободные граждане Чехословакии и наши товарищи по оружию.

Ильза пожала всем руки. Сэр Эрнест — высокий, аскетического вида мужчина с аристократически изящным лицом и тонкой ниточкой усов. Майор Майлз — воин-здоровяк. Рядом с ним Кубиш и Габчик казались едва ли не мальчишками.

— Очень рада знакомству со всеми вами, — сказала Ильза.

— Прежде, чем мы продолжим, — сказал Виктор, — моя жена хочет кое-что сказать.

Ильза слегка ему поклонилась.

— Джентльмены, последние два года были особенно нелегкими и для моего мужа, и для меня. Были моменты, когда я, честно говоря, отчаивалась. Одно время я думала, что Виктор погиб. Потом я сама была серьезно больна. Но, как видите, мы оба живы.

Как же лучезарно она сияет, думал Ласло, с растущим восхищением внимая ее выступлению. Он с великой гордостью называл ее своей женой, и теперь, в безопасном Лондоне, мог это делать.

— И раз мы оба выжили, — продолжала Ильза, — пришло время стать в полном смысле партнерами. — Она улыбнулась мужу — той улыбкой, что когда-то привлекла его взгляд, а потом пленила сердце. — Так что я имею честь и удовольствие поставить вас в известность, что с этой минуты буду по-настоящему активным участником операции — все, что вы можете говорить при Викторе, можете говорить и при мне.

Сэр Эрнест прочистил горло.

— Хорошо сказано, миссис Ласло… — заметил он. — Но ведь вы, конечно, осознаете чрезвычайную опасность…

— Мы с мужем это уже обсудили. Мы хотим делить все опасности, какие могут нам грозить.

Майор Майлз посмотрел на Виктора:

— Поздравляю, мистер Ласло. С такой храброй и самоотверженной женой вы легко обойдетесь без нашей помощи.

Виктор втайне ликовал. Он знал, что Ильза необыкновенна, но никогда прежде и не подозревал, насколько она прекрасна.

— Джентльмены, — подхватил он, — вы видите, насколько мы с женой привержены нашему делу. Мы оба готовы умереть за то, во что верим, — как и наши товарищи из Чехословакии, участвующие в этом благородном предприятии. — Виктор кивком указал на Яна и Йозефа. — Мы не просим от вас такого же самопожертвования. Мы лишь просим, чтобы в нужный час вы были с нами, так же верно, как мы с вами сейчас.

Ильза поднялась.

— Надеюсь, джентльмены великодушно извинят меня. Мне нужно повидать одного очень важного человека. Которого я не видела очень давно.

Повисло короткое молчание, нарушенное майором Майлзом:

— Надеюсь, мадам, вы простите меня, если я спрошу, кто бы это мог быть?

— В чем дело, сэр Гарольд? — спросила Ильза. — Вы не доверяете мне?

— Ни в коей мере. Но в подобной операции следует сохранять высочайший уровень секретности. Поэтому с большим сожалением я должен спросить вас, с кем…

— Я собираюсь навестить мою мать, — просто ответила Ильза. — Надеюсь, джентльмены, вы не против. Я не видела ее и не говорила с ней два года. Не сомневаюсь, вы согласитесь, что мне давно пора у нее побывать.

Трое из присутствующих знали, кто такая мать Ильзы и что она претерпела от рук их врага.

— Окажите мне честь, позвольте лично сопроводить вас к этой замечательной леди, — заметно смягчился майор Майлз.

— Это очень мило с вашей стороны, сэр Гарольд, — сказала Ильза, — но я уверена, что и сама спокойно доберусь.

Она взяла пальто из рук миссис Бантон и вышла на улицу. Мимо проезжало такси. Ильза остановила его, назвала шоферу адрес и забралась на сиденье.

Глава пятая

В такси Ильза Лунд погрузилась в раздумья. Невольно вздохнула, и ее затопило успокоение. В первый раз за много месяцев она одна и в безопасности. И то ли целую жизнь назад, то ли вчера она простилась с родителями на крыльце родного дома в Осло, осенью 1938 года отправляясь в Париж изучать языки в Сорбонне. Кто бы мог подумать, что мир, который она оставляет, исчезнет так скоро? Или что застенчивая наивная студентка, собравшаяся отплыть во Францию, тоже исчезнет, уступив место решительной искушенной женщине, которая едет теперь по Лондону? Да никто, и меньше всего — она сама.

Ильза машинально потянулась через сиденье, чтобы взять руку Виктора, и на миг удивилась, обнаружив пустоту.

Прирожденный лингвист, Ильза Лунд изучала славянские языки, специализируясь в русском. Отец поощрял ее.

— Ильза, — говорил он, — нам, скандинавам, не приходится ожидать, что европейцы будут учить наши языки, так что придется нам изучать иностранные.

Ильза с головой погрузилась в учебу, презрев ночную жизнь на Сен-Мишель^[14] ради упорного штудирования русской грамматики, а в награду — ради способности читать Толстого в оригинале. Повеселиться будет время и потом, говорила она себе. Пропасть времени.

Потом, 1 мая 1939 года, она встретила Виктора Ласло.

— Приоденься, Ильза, — сказала ее лучшая подруга Анжелик Кассель, ныряя в Ильзин шкаф, вынимая лучшее платье и бросая его Ильзе, корпевшей над учебником. — Нельзя вечно сидеть в комнате и учиться. Хочешь умереть старой девой?

— Но у меня экзамен, — запротестовала Ильза.

Анжелик сжала губы и пренебрежительно сделала «пф!».

— Чушь! — сказала она. — Ты уже говоришь по-русски лучше самого Сталина. Чего тебе еще надо? Пошли! Я хочу тебя кое с кем познакомить.

Ильза навсегда запомнила адрес: бульвар Сен-Жермен, 150. По дороге она зашла на блошиный рынок, что тянулся по обеим сторонам рю дю Сен, и купила свежего сыра и бутылку бордо в подарок. Она позвонила в квартиру, и дверь открыл самый сногсшибательный мужчина на свете. Он приветствовал ее с европейской учтивостью на безупречном французском.

— Мадемуазель Ильза Лунд, полагаю? — спросил он, целуя ей руку. — Меня зовут Виктор Ласло. — Их взгляды встретились. — Мадемуазель Кассель говорила, что вы самая красивая девушка в Париже. Она солгала. Вы — самая красивая женщина во всей Европе.

Ильза была потрясена. Весь Париж знал Виктора Ласло, чешского патриота, который до самого мюнхенского пакта 1938 года в своей ежедневной газете «Право» так последовательно осуждал любые компромиссы с нацистами. Ласло бесстрашно выставлял напоказ свидетельства фашистских зверств, удвоив старания после передачи Германии Судетов. Когда 15 марта 1939 года Гитлер аннексировал Богемию и Моравию, Ласло объявили в розыск. На время он ушел в подполье, продолжая издавать газету. Когда это стало слишком опасно, он бежал в Париж, где примкнул к чешскому правительству в изгнании и продолжил борьбу.

С той самой минуты они были практически неразлучны. Виктор влюбился не только в ее красоту, но и в ее ум и силу; он увидел в ней соратника для своего великого похода. Для Ильзы же Ласло открыл прекрасный мир знаний, мыслей и идеалов, и она преклонялась перед Виктором, обожала его, считала, что любит его. Вдвоем они напряженно работали — не ради себя, а ради всех порабощенных европейских народов.

Покоренная его беззаветным служением, в июне 1939-го Ильза Лунд втайне вышла за Виктора Ласло. Об этом браке не знали даже самые близкие друзья.

В июле, несмотря на ее протесты, Виктор вернулся на родину, чтобы продолжить сражение с врагом. Ильза говорила, что это слишком опасно, однако Ласло не поддавался:

— Мне надо ехать, Ильза. Как могу я просить других делать то, чего не делаю сам?

Но гестапо уже поджидало его в Праге; через несколько дней после приезда его арестовали и отправили в Маутхаузен — концлагерь на территории оккупированной Австрии. Вскоре разнеслась весть, что Виктор умер — застрелен при попытке к бегству.

Ильза впала в тоску. Одно время собиралась вернуться в Осло, но передумала. Виктор хотел бы, чтобы она осталась и продолжила работу. Кроме того, краткий опыт Подполья привил ей вкус к играм, в которые играют мужчины, и ей это нравилось. Даже когда стало невозможно игнорировать слухи о войне, когда от гитлеровского бряцания оружием задрожала земля от Варшавы до Парижа, Ильза оставалась во Франции. И когда в сентябре 1939-го вермахт вошел в Польшу, Ильза поняла, что сделала верный выбор.

О семье она не беспокоилась. Маленькой Скандинавии ничто не угрожало. Кроме шведской железной руды, в Скандинавии не было ничего желанного или необходимого немцам. Письма из дома не давали поводов для тревог. Но в апреле 1940-го немцы захватили Норвегию. Король бежал в Лондон, письма из дома внезапно перестали приходить. Новые вести от матери появились через месяц, и они были поистине ужасны: отца нет в живых.

Такси, виляя по дождливым петляющим улицам, направлялось на северо-восток, Ильза смотрела, как мелькает город за окном. Внушительные серые лондонские здания обступали улицу, словно потомки Стоунхенджа: молчаливые, властные и весьма грозные. В этот день они отвечали ее настроению.

Лондон ничуть не походит ни на Осло, ни на Париж, размышляла Ильза. Ее родной город невелик и холмист, громоздится над морем, будто вот-вот забросит в волны рыбацкий невод. Дома в Осло меньше лондонских, не стоят шеренгами, и вообще уютнее. Узкие, островерхие, деревянные. Коротким летом их увивает зелень, яркие цветы особенно милы своей недолговечностью; долгой темной зимой эти дома, плотно законопаченные, обещают тепло и уют. Париж безмятежно раскинулся по берегам Сены, включив реку в собственный замысел, точно не Бог, а человек на радость парижанам пустил сюда воду. Осло с восторгом дает господствовать природе, Париж с удовольствием позволяет природе соучаствовать.

Темза для Лондона — жизненно важная дорога к морю, но реку можно не видеть целыми днями, если не работаешь в доках и не заседаешь в парламенте. Здания величественнее и менее изящны, чем парижские, а горожане движутся целеустремленнее. Дождливая погода и прокопченные туманы нередко стирают солнце, но Лондон предпочитает игнорировать стихии — не приспосабливается к ним, не лебезит. Занятие Лондона — не коммерция, но власть, и сохранению этой власти страна отдает все силы в нынешней войне. Понимает ли Гитлер, какого могучего противника получил в лице Британии? Вряд ли, считала Ильза.

— Здесь, здесь! — крикнула Ильза водителю, когда они свернули на Миддлтон-сквер в Ислингтоне. Бросив таксисту горсть монет, она выпрыгнула из машины и взбежала по ступенькам на крыльцо матери. Сердце отчаянно колотилось.

Ингхильд Лунд поднялась, заслышав звонок. Она отворила тяжелую дверь — и перед ней предстала дочь, которую Ингхильд и не надеялась вновь увидеть.

Не успела она вымолвить и слова, Ильза обхватила ее руками, и две женщины крепко обнялись на пороге.

— Не могу поверить, что это ты, — шептала Ингхильд сквозь слезы радости.

— Я, мама, — плакала Ильза. — Это я.

Они стояли, прижавшись друг к другу, дольше, чем могло показаться обеим, не обращая внимания на прохожих и дождь, пока Ингхильд наконец не разжала объятий.

— Заходи и расскажи, каким чудом ты наконец вернулась ко мне.

В маленькой квартирке по-домашнему уютно; пусть они вдали от Норвегии, но для Ильзы все здесь пело о доме. Портрет короля Хокона VII на стене, на прикроватном столике фотография Эдварда и Ингхильд Лунд, сделанная в день их свадьбы в 1912-м. Какой красивый отец в этом фраке: левой рукой обнимает молодую жену, в правой руке сигарета. Ильза почти ждала, что он вот-вот войдет в дверь, только что с аудиенции у короля; невозможно поверить, что она больше никогда его не увидит.

Ильза Лунд родилась в Осло 29 августа 1915 года, спустя всего десять лет после того, как Норвегия получила независимость от Швеции; Осло тогда еще звался Христианией. Ильзин отец Эдвард Лунд был членом того парламента — стортинга, — который отверг власть шведского монарха Оскара II и основал современное норвежское государство. «Тем, кто сомневается в силе нашего стремления, — сказал Эдвард в своей пламенной речи, — я отвечу: мы готовы подтвердить ее, пожертвовав своей жизнью и домом, но честью — никогда». Вскоре отца Ильзы пригласили в правительство, где он и работал до самого апреля 1940 года, когда фашисты наложили лапу на Норвегию во славу тысячелетнего рейха.

Ингхильд успела прихватить лишь кое-что из вещей, когда ее тайно вывезли в Лондон вместе с королем и низвергнутым правительством. Ильза сразу узнала эти вещи. Кружевная скатерть, которую некогда стелили на массивный деревянный стол с резными толстыми ножками, под которым она любила прятаться ребенком. Кое-что из серебра. Пара-тройка персидских ковриков — на одном до сих пор видны пятна от молока, пролитого Ильзой много-много лет назад в приступе детской ярости. Маленькие настенные часы, что в семье матери переходили из поколения в поколение. Они тихонько тикали в углу, каждая упавшая секунда — горькое напоминание о бедствии, постигшем их родную землю.

Нет, не так сказала себе Ильза. Каждая секунда приближает избавление и свободу для всех. Какую бы роль ей ни пришлось сыграть в освобождении, она готова.

Ингхильд как раз готовила чай; теперь она добавила воды и поставила его завариваться. Достала печенье, как всегда делают мамы, и шнапс, как мамы делают иногда.

— Я так за тебя переживала, я была сама не своя, — сказала Ингхильд с облегчением. — После падения Франции от тебя перестали приходить письма. Подполье сообщило, что ты жива, но больше толком ничего не говорило. За год мне тайно передали несколько писем. От наших агентов я знала, что ты в оккупированной Франции, но не знала, где именно. Когда я услыхала, что тебя отправили в Касабланку, я не могла спросить зачем, но, по крайней мере, смогла кое-чем помочь. — Ингхильд рассмеялась. — И вот ты здесь! Ах, если бы отец видел!

— Так это ты посоветовала, чтобы я вышла на Бергера! — воскликнула Ильза. В эту минуту ликования она не хотела думать об отце; позже они вместе поплачут о нем — когда она за него отомстит. — Как же я не сообразила, что мама по-прежнему за мной присматривает.

— Да, золотко, — сказала Ингхильд. — Я, может быть, всего лишь слабая одинокая женщина, но еще могу драться за свою родину — и за своего ребенка. Каждую неделю я бываю на брифинге у нового королевского министра обороны. Похоже, правительство ценит мои советы, но хоть убей, не пойму почему.

Ильза сжала руку матери, все еще молодую руку, которую она так хорошо помнила.

— Понимаешь, понимаешь, — сказала Ильза. — Вы с папой всегда были на равных. Он звал тебя своей лучшей половиной и доверял тебе, как никому другому. Все, что знал он, знала и ты, и от этого была громадная польза всей стране.

Глаза Ингхильд затуманились воспоминаниями об Эдварде Лунде, но она отогнала их, не желая, чтобы они омрачили ее счастье.

— Министр обороны сообщил мне, что Бергер, возможно, способен достать laissez-passer^[15] или транзитное письмо, чтобы вытащить тебя из Марокко. Ну, я и просила тебе передать, чтобы ты нашла его в кафе. Забыла, как называется.

— «Американское кафе Рика», — сказала Ильза. — В Касабланке рано или поздно все туда приходят.

— Да, — сказала мать. — Я так рада, что Бергер смог вытащить тебя из Касабланки. Оле хороший был мальчик, но такой взбалмошный. Кто мог заподозрить в нем такую храбрость? Героя не всегда узнаешь с виду.

От разговоров о доме на Ильзу нахлынули воспоминания. Стоит прикрыть глаза, внимая голосу матери и вдыхая запахи ее кухни, — и она будто вновь в Осло.

— Мама, расскажи, как там дома, — попросила Ильза.

— Ну, кое-кто из наших, конечно, здесь, — начала та. — Лив Ольсен с нашей улицы и ее муж тут, а Биргит Осен — помнишь Биргит, вы в детстве играли вместе? — теперь в Америке. В Бэй-Ридже — так, кажется.

— Помню, — сказала Ильза. — Мы с ней, бывало, ходили к парламенту и воображали, что мы самые важные королевские советники.

— Когда-нибудь, глядишь, и станете, — сказала Ингхильд. — Мы приехали в июне 1940-го, когда король понял, что сопротивление бессмысленно и правительству целесообразнее продолжить борьбу из Лондона. Но многие остались там, и даже теперь день и ночь работают против фашистов. Помнишь Арне Бьёрнува?

— Малыш Арне, который спрашивал, можно ли позвать меня в кино?! — воскликнула Ильза. — Он так нервничал. Наверное, думал, папа сейчас откусит ему голову. И я бы с ним пошла, если бы он не удрал так стремительно, будто за ним привидение гналось. А все потому, что папа спросил: «Каковы ваши намерения, молодой человек?» Ему было тринадцать!

— Этот перепуганный мальчонка вырос в весьма храброго мужчину, — сказала Ингхильд. — Благодаря Арне люди отказались подчиняться указам немецкого наместника Йозефа Тербовена и попросту игнорировали воззвания Нашунал Самлинга — они теперь единственная разрешенная партия. Предатель Квислинг в сентябре прошлого года объявил военное положение, и это лишь усилило в людях волю к сопротивлению. С каждым днем шире ряды патриотов, диверсантов и подпольщиков. Фашисты недоумевают и ярятся, но что им делать? Они же не могут убить нас всех — а только так можно захватить Норвегию на самом деле.

Ильза с восторгом слушала рассказ о друзьях. Пришло время рассказать матери о себе.

— Мам, это не Бергер помог нам получить бумаги на выезд. Меня — вернее, нас — из Касабланки вытащил другой человек.

Ингхильд уловила в голосе дочери смену настроения.

— Нас?

— Да, нас, — подтвердила Ильза. — Я уже два года замужем за Виктором Ласло.

— Замужем! — воскликнула мать, и думать забыв обо всем прочем. — Да еще за Виктором Ласло! Вся Европа знает и чтит это имя. Какая чудесная новость!

Ингхильд поцеловала дочь, сердце ее разрывалось от гордости; ах, если бы Эдвард знал.

— Я не могла написать тебе про свое замужество, — продолжала Ильза. — Ради его безопасности и ради моей мы никому не говорили. Слишком рискованно для нас обоих. Но из Марокко нас вытащил не Виктор. Другой. Тот, о ком мне надо с тобой поговорить.

Ильза смолкла, не зная, как продолжить.

— Мама, — начала она, — возможно ли любить двоих мужчин одновременно? По-настоящему любить и того и другого, всем сердцем и всей душой, так, словно без них твоя жизнь не имеет смысла? А если возможно — как выбрать? И надо ли выбирать? — Ильза крепко сцепила руки. Она сидела так близко к матери, а душою была еще ближе. — Возможно ли это, когда они так непохожи? — продолжала она. — Когда один обращается к лучшим чертам твоей натуры, а другой — к самой твоей природе?

Она замолчала, в ужасе ожидая и страстно желая ответа; не зная, что хочет услышать.

Ингхильд осторожно взвешивала слова дочери. Если она и удивилась, узнав о замужестве Ильзы и тут же — о ее дилемме, то виду не подала.

— Может, расскажешь мне о нем? — сказала она.

Эту речь Ильза и репетировала в такси, сама того не зная.

— Его зовут Ричард, — ответила она. — Ричард Блэйн. Он американец, из Нью-Йорка.

И она рассказала матери все, начав с того, как встретила Виктора. Рассказала об их недолгой жизни в Париже. О том, как сообщили о смерти Ласло. О том, как познакомилась с Риком.

— Была весна, я читала газету в «Дё Маго».^[16] Только и говорили, что о войне. Порыв ветра унес у меня газету. Но она не успела улететь на мостовую — мужчина за соседним столиком поймал ее и подал мне. «Кажется, это ваше, мисс», — сказал он по-английски. Я подумала, что он, должно быть, американец. Он сел за мой столик. Я его не приглашала, но он все равно сел. Тут я и убедилась, что он американец. «Вид отсюда гораздо лучше», — сказал он и заказал нам обоим кофе на самом дурном французском, какой мне только встречался. Услышав, как он говорит, я засмеялась. «Что смешнее, — спросил он, — мой акцент или мое лицо?» Могла ли я после этого его прогнать?

— Если мужчина умеет женщину рассмешить, — сказала Ингхильд, — он сделал первый шаг к тому, чтобы завоевать ее сердце.

— Мое сердце! — воскликнула Ильза. — Я думала, оно исчезло, умерло вместе с Виктором. Я была одна и совсем одинока. Не знала, что делать и куда идти. Домой в Осло я не могла, после того как…

— После того как Квислинг продал нашу страну немцам, — досказала Ингхильд.

— После того как ты уехала, — поправила Ильза. — После того как не стало папы. — Голос Ильзы дрогнул — она гнала от себя печаль. — В тот вечер он предложил мне поужинать в «Ла тур д'аржан».^[17] Я согласилась. Все выглядело вполне невинно. Мы поужинали. На следующий день мы танцевали. Ездили прокатиться на его машине, плавали по Сене. Побывали в его ночном клубе «Ла бель орор».^[18] Вдвоем встретили рассвет, и это было так прекрасно.

— И ты влюбилась, — сказала Ингхильд.

— И я влюбилась, — подтвердила Ильза. — И не в идею на этот раз, а в человека. Ричард открыл мне мир, о котором я и не подозревала, мир романтики и страсти и…

— Физической любви между мужчиной и женщиной, — сказала Ингхильд.

Ильза кивнула:

— Рик вернул меня к жизни. И тут Виктор воскрес из мертвых.

— Как это?

Ильза слишком разволновалась; она заставила себя успокоиться. С того дождливого тоскливого дня в июне 1940 года в Париже, когда истощенный и изнуренный Виктор внезапно вновь предстал перед ней, в их совместной жизни мало что осталось, кроме строжайшей конспирации и непрерывного бегства — гестапо охотилось за ними по всей Франции. Если бы не смелый алжирский рыбак, который тайно перевез их на баркасе через Средиземное море из Марселя в Алжир, спрятав под грудами вонючей рыбы… От воспоминания Ильзу передернуло.

— Немцы наступали, — рассказывала она. — Все понимали, что падение Парижа — только вопрос времени. Чешское правительство в изгнании переехало в Лондон. Ричард не хотел уезжать, хотя я умоляла его. Я знала, что он не бесчувственный циник, которым притворяется. Я знала, что он дрался против Муссолини в Эфиопии и против Франко в Испании. Немцы тоже знали его историю; останься он, его бы тут же арестовали. Я не могла допустить такое со вторым мужчиной в моей жизни. Но без меня он бы не поехал. Мы решили бежать вместе.

— Но не бежали.

— Я не смогла, — сказала Ильза, опуская глаза в пол. — За день до нашего отъезда в Марсель мне шепнули, что Виктор жив и прячется в товарном вагоне на окраине Парижа. Он был болен и нуждался во мне. Ох, мама, ну как я могла не помчаться к нему? Он же мой муж.

Ильза плакала, слезы, которые она сдерживала так долго, текли по щекам.

— Когда я в последний раз виделась с Риком, я уже знала, что Виктор вернулся. Мы сидели в клубе Рика, пили последнее шампанское, чтобы не досталось немцам… Я ушла под каким-то предлогом, обещала встретиться с ним вечером на Лионском вокзале. Но не пришла. Ричард сел в поезд на Марсель с моей запиской — я написала, что больше никогда не смогу с ним увидеться. Я не могла объяснить почему. Не могла ничего рассказать. Это было самое трудное решение в моей жизни. Но что мне оставалось? Наша работа была важнее моих чувств. Даже моего чувства к Ричарду Блэйну. Чего стоит счастье двух человек, когда на карту поставлены миллионы жизней?

Тень невыразимого сожаления мелькнула по лицу матери.

— Ты говоришь не о муже, — заметила она, — а о его работе. Это ведь не одно и то же.

Прежде Ильза эти вещи не разделяла.

— Да, — согласилась она, — его работа. Я влюбилась в его работу задолго до того, как встретила его. Когда мы познакомились, я и помыслить не могла, что такой великий человек может влюбиться в неопытную девчонку. Он совершал героические деяния ради своей страны, а что делала я? Изучала языки.

Ингхильд подбирала слова очень осторожно:

— Я не имела чести встретиться ни с одним из этих джентльменов, Ильза. Что ты любишь в них?

Ильза ответила. Что Виктор научил ее, что такое любовь: любовь к родине, любовь к правде, любовь к свободе, любовь к ближнему. Тем, кем Ильза стала, она была обязана Виктору Ласло. Любить такого человека было легко, и ей казалось, что она его любит.

— А второй? Ричард Блэйн?

Ильза рассказала. Что Рик был всем, чем не был Виктор. Что Рик был циником там, где Виктор горел душой; мизантропом, где Виктор — альтруистом. Что Рик выражался сочно, а действовал при необходимости грубо. Зубоскалил там, где Виктор восхвалял, глумился над тем, что Виктор превозносил. Что даже когда Рик в смокинге, у него аура разбойника. Что любить такого трудно, но она точно знает, что любит.

Рик тоже научил ее, что такое любовь, иная любовь: плотская, физическая, всепоглощающая любовь, которая заставляла ее в голос кричать от радости и вожделения. С Виктором она была одной из многих; с Риком все исчезали, и она была единственной женщиной в целом свете.

— Кого ты любишь сильнее?

Неужели это не очевидно? Ильза бросилась матери в объятия и зарыдала у нее на груди. Ингхильд ласково гладила дочь по голове и утешала мягким шепотом, как в детстве.

— Я люблю Виктора, мама. Чего бы ни потребовал он или его работа, я готова это отдать, в том числе самое себя. Разве может любовь женщины быть сильнее?

— А Рика?

— Я люблю Рика, люблю. С ним я чувствую себя женщиной. Когда мы вдвоем, его поцелуи лишают меня чувств, изгоняют все мысли, мне хочется остаться с ним навечно. Разве бывает любовь сильнее?

Ингхильд стиснула дочь в объятиях.

— Я не видела тебя два года и могу лишь отдаленно представить, что тебе пришлось вынести. Но я знаю свою дочь. Я знаю, что она сильная и честная и она никогда не поступит неправильно. И знаешь, мне кажется, ты уже сделала выбор.

— Мне тоже так казалось. — Ильза подняла голову, и мать смахнула ей слезы. — До Касабланки, где я снова встретила Рика. Это у Рика были транзитные письма для меня и для Виктора, и он спас нам жизнь.

Она рассказала Ингхильд историю трех дней в Марокко и новой встречи с Риком, его ожесточения, возрождения их любви и его самопожертвования в аэропорту.

— Ты хочешь, чтобы я сказала тебе, что делать, — промолвила Ингхильд, и Ильза кивнула. — Я не смогу.

Лицо Ильзы вытянулось.

— Почему, мама? — взмолилась она.

— Потому что не знаю. Это твоя жизнь, Ильза, не моя. Что бы ты ни решила, мое благословение всегда пребудет с тобой. Единственное, что я могу тебе сказать: слушайся своего сердца. Оно подскажет ответ.

И сердце подсказало. Любить Рика — значит предать и брачные обеты, и само Сопротивление. Рик сказал, что не подставляет шею из-за каждого. Она покажет ему — она подставит шею за всех — за Виктора, за Европу. И даже за Рика Блэйна, нравится ему это или нет.

Глава шестая

Нью-Йорк, июнь 1931 года

Ицик Бэлин, которого все зовут Риком, повстречался с Лоис Горовиц, отправившись в город купить матери книшей.^[19] С Соломоном Горовицем он повстречался на обратном пути, доставив Лоис к отцу.

Он ехал надземкой по Второй авеню, выйдя из квартиры на 116-й Восточной улице, где жила его мать, к которой Рик отправился в тот день из своей берлоги в Вашингтон-хайтс. Рик любил гулять по Нью-Йорку и не тяготился дальними концами. Кроме того, у него нет машины. Не по карману. Не в тягость ему и время от времени навещать маму, даже если приходится сидеть у нее на кухне и выслушивать квель^[20] о том, какой он красавчик и идише копф,^[21] а после брюзжание о том, что он безработный.

Строго говоря, мама ошибалась, потому что работа у Рика была — вернее сказать, даже несколько. Просто ни одну из них не назовешь ни вполне уважаемой, ни вполне денежной. Время Рик по большей части тратил на размышления о том, как такой смышленый парень может быть так беден.

Тут азартная игра по маленькой, там мелкое бутлегерство, и даже команда газетных штаркеров в Гарлеме — надо же устроить так, чтобы на улице продавали Пулитцерову «Уорлд», а не Хёрстов «Джорнал».^[22] Газетное дело в те дни не обходилось без штаркеров. Они уговаривали уличных торговцев продавать твои издания, а не конкурентов, и средствами уговоров им обычно служили бейсбольные биты и подозрительные пожары. Гордиться такой работой Рику не приходилось, зато она приносила неплохие деньги — даже после того, как часть отстегивалась копам, чтобы те и впредь смотрели сквозь пальцы, пока не получат предложения получше; денег хватало, чтобы Рик не выглядел тунеядцем, хотя он частенько себя таковым ощущал.

Вообще-то он хотел содержать подпольный бар. Рика влекло все, что касалось ночной жизни, начиная с самих ночных часов, — он был сова, попавшая в мир ранних пташек. Хотя Рик не играл ни на каком инструменте, музыкальность у него в роду, о чем неустанно напоминала мать. Звяканье стаканов, бульканье свежего алкоголя, льющегося из бутылки, благодатное «вушш!» пивного бочонка, из которого вынули пробку, — вот Риковы инструменты.

А деньги! В его возрасте другие парни содержали пивнушки и колесили по городу на «дюзенбергах», обеими руками обнимая по куколке. Ему же за счастье наскрести на проезд в надземке. Рику хотелось бы винить в своих бедах Депрессию, но он понимал, что дело не в ней. Некого винить, кроме себя самого.

В тот день он направлялся в магазин «Закуски и деликатесы Руби» на углу Хестер и Аллен-стрит, невдалеке от станции надземки в его старом районе. Такова Рикова еженедельная мицва^[23] — ездить в центр покупать матери книши, хотя прекрасные книши можно купить в полудюжине мест в пределах Второй авеню. Мириам упорно твердила, что лучшие книши — и лучшие латкес,^[24] и лучшая гефильте-фиш,^[25] и лучшее все остальное — по-прежнему водятся только в Нижнем Ист-Сайде.

Рику нравилось думать, что он лихой мужик, и вот посмотрите-ка — едет в надземке, чтобы купить книшей для старушки.

В Нижнем Ист-Сайде прошло почти все его детство. «Старый район», как говорят старики с одной и той же интонацией — смесью ностальгии и явного облегчения от того, что больше там не живут; так же они говорят о прежней стране. Как и у Бэлинов, у большинства еврейских семей в восточном Гарлеме прежней страной была Россия: Украина или Польша. В восточном Гарлеме живут девяносто тысяч евреев и еще восемьдесят тысяч в самом Гарлеме; территория к северу от Центрального парка — второе по размеру еврейское поселение во всех Соединенных Штатах — после «старого района».

В Нью-Йорке полно немецких евреев — дойчер йегудим, но они в основном хорошо устроенные снобы — быстро ассимилировались и, бросив лишь взгляд на своих непристойно чумазых братьев, что рекой текли из Восточной Европы, скоренько поменяли имена. Вот, к примеру, этот воображала Август Бельмонт,^[26] большой махер^[27] из «Метрополитен-опера», родился Шонбергом. Рик себе поклялся, что никогда не сменит имени. Ицик на Рик — это ладно, но, родившись Бэлином, Бэлином и умрет.

То было влияние матери. Может, и отец сыграл бы свою роль, только отца Рик никогда не видел: Моррис Бэлин умер до его рождения. Мириам мечтала о лучшей доле для сына, но притом хотела, чтобы он не забывал, откуда вышел. Она следила за новостями в «Дейли Форвертс» — газете на идиш, одной из крупнейших и влиятельнейших городских газет, и никогда не упускала возможности напомнить Рику, как важна социальная справедливость. Мириам — настоящий эксперт по социальной справедливости: в старой стране она так мало ее видела, и у нее такое чувство noblesse oblige,^[28] что куда там Бельмонту: если евреи не будут для гоев светильником ноге их,^[29] тогда кто будет? Уж этому-то, с гордостью признает Мириам, она научила сына — терпимости; для Мириам терпимость — важнейшая добродетель, ибо если ты терпим к другим, то и к тебе, без сомнения, будут терпимы. Что-то вроде страховки от погромов, и Мириам гордится, что она американка и живет здесь, в голдене медина,^[30] пусть почти не говорит по-английски, не умеет читать на этом языке и, в ее-то годы, начинать не собирается.

Надземка и ее младший брат метро позволили иммигрантам бежать из Нижнего Ист-Сайда и просочиться в самые населенные куски Манхэттена. Мириам Бэлин беспокоилась, как бы ее мальчика, который растет без отца, не засосала улица, а в Нижнем Ист-Сайде улица была хуже всего — главный источник кадров для нескольких самых диких нью-йоркских банд. Как многие матери по всему городу, Мириам молилась, чтобы ее сын не попал в силки бандитизма, не связался с компанией юнцов, которым легче тряхнуть мелочного торговца или грабануть уличных игроков, чем день за днем честно трудиться, не таращился на гангстеров вроде Квёлого Бенни и Обжуль-Кровуши в модных костюмах и сияющих штиблетах, с девчонками под мышкой, с пушками в карманах и такими лицами — дескать, только попробуй съехидничать.

Но, как и многих матерей в Нью-Йорке, Мириам ждало разочарование. Сын не пошел в гору, а покатился под уклон.

Долгая дорога в центр города оставила Рику довольно времени поразмышлять о собственной безрадостной дорожке. Он решил, что родился под несчастливой звездой. Слишком поздно, чтобы участвовать в Великой войне; слишком бедным, чтобы учиться где-то, кроме Сити-колледжа,^[31] где он оставался безразличен к наукам и наконец бросил учебу: знания ради знаний не так уж интересовали его, чтобы корпеть над книгами, он так легко отвлекался на девчонок, что ничем толком не мог заняться. У Рика не было воли ни к чему и никаких — если не считать растущей нежности к бутылке — интересов. Мчась в вагоне надземки, Ицик Бэлин медленно катился в никуда. Ему не хватало дела.

Лето выдалось жарким — как всякое нью-йоркское лето, только жарче. Мужчины ходят в пиджаках и галстуках, а под этой амуницией пот ручьями бежит по бокам. Рик уже не раз задумывался, может ли в туфли натечь столько пота, что начнет выплескиваться на пол и оконфузит перед дамами. Поездка в надземке, в час пик набитой одинаково потными людьми, дышащими друг другу в затылок, — спорное удовольствие, зато дешево и намного быстрее, чем пешком. В удачный день Рик успевал смотаться в город и обратно меньше чем за час и вернуться с холщовой сумкой, набитой дарами с витрин старика Руби.

Но в тот день поезд почему-то был почти пуст. Глядя из окна на город, Рик думал, что единственные нью-йоркцы, кто не дремлет сгорбившись на пожарной лестнице и не стоит, сунув голову в ледник, — он да второй и последний пассажир вагона — отменно хорошенькая молодая женщина на скамье напротив.

Сказать, что такой красоты Рик не видал никогда, — не сказать почти ничего. Черные как уголь волосы, белая, едва ли не прозрачная, кожа. Фигуру лишь отчасти прятала одежда, и неспрятанная часть захватила внимание Рика на несколько остановок. Хотя юбки были длинны, лодыжки оставались на виду, и, как любой молодой парень, Рик моментально рассчитал все остальное, по толщине щиколоток вычислив точный угол обвода икры, длину бедра и так далее до самой макушки. Но еще и не добравшись доверху, Рик понял: ему нравится то, что он видит.

Девушка, на вид лет восемнадцати, руки сложила на коленях, как ее, видно, научила мать, а взгляд опустила в пол, чему, несомненно, уже научилась по опыту. Но как бы хорошо ни была воспитана, любая женщина может разомлеть от жары, когда на улице сильный зной или когда сама сочтет нужным. Рик почти не удивился, когда юная леди внезапно сползла на пол, испустив нежнейший из вздохов: долгий выдох — и она опрокинулась, как буксир в гавани, наскочивший на рифы и получивший пробоину ниже ватерлинии.

Приближалась Рикова остановка, но он забыл обо всем, кинувшись на помощь девушке. Поезд протарахтел еще кварталов десять мимо окон третьих этажей, прежде чем она открыла глаза — самые синие глаза, какие только видел Рик. Потихоньку он помог ей подняться, но девушку еще пошатывало от сомнительного манхэттенского воздуха, и Рик снова усадил ее, но теперь рядом с собою.

— Как вы, мисс? — спросил он.

Долгую секунду она молчала. Затем повернула голову и посмотрела Рику в лицо.

— Спасибо, мистер, — сказала она. — Это, конечно, здорово, что вы меня подняли.

Кроткая, почти извиняющаяся улыбка казалась неуместной на таком великолепном лице. Рик задумался, что бы такое сказать, но тут девушка схватила его за локоть и крепко тряхнула.

— Мы проехали! Мы проехали! — взволнованно сказала она.

— Что проехали? — спросил Рик.

— Мою остановку! Мне надо для папы, — сказала она, будто это все объясняло.

— Для папы? — спросил Рик, не впервые озадаченный тайнами женской логики.

— За фаршированной рыбой, — ответила девушка. — К Руби. — Она улыбнулась. — У него лучшая.

Тут Рик решил, что девушка — ирландка из Моррисании.^[32]

— Не переживайте, — сказал он примирительно. — Мы туда вернемся. Кондуктор мой личный друг.

Это ее рассмешило.

— Меня зовут Лоис, — сказала она, протягивая руку.

— Меня Ицик, — сказал Рик, — но друзья зовут Риком. — Он подмигнул, как ему казалось, озорно. — И вы можете Риком.

— Здорово, — сказала Лоис. — Вот только отец говорит, что мне нельзя дружить с парнями, пока он не разрешит.

Они вышли на следующей остановке и пешком дошли до Руби.

— Чем вы занимаетесь, Рик? — спросила Лоис.

— Всем понемножку, — уклончиво ответил тот.

— А, безработный? — сказала Лоис, и у Рика упало сердце. Он не хотел, чтобы девушка сочла его тунеядцем, каким он сам себя считал. — Ничего страшного. Сейчас полно безработных. Пожалуй, вам надо зайти к нам и познакомиться с папой. Он раздает работу, как пряники.

— Ну конечно, — сказал Рик. Он живо представил сначала всклокоченного Эйнштейна, типа преподавателей из Сити-колледжа, потом загнанного работягу из мастерских с бичом в руке и злобой в душе. — А как его зовут?

— Соломон Горовиц, — сказала она. — Слыхали когда-нибудь?

Рик осекся, потом остановился. Слыхал ли он? Соломон Горовиц, Чокнутый Русский. Соломон Горовиц, король нелегального бизнеса во всем Верхнем Манхэттене и Бронксе. От подпольной лотереи в Гарлеме, Вашингтон-хайтс и Инвуде до ростовщичества в Ривердейле, от поджогов-на-заказ в Восточном Тремонте до ненавязчивой игры в кости для своих в Марбл-хилл — все это принадлежало Солли. Слыхал ли Рик о Соломоне Горовице? Дьявол, да он мечтает когда-нибудь им стать!

Лоис привела Рика к себе познакомить с родителями и доставить им фаршированную рыбу — ну, примерно в таком порядке. Рика охватило разочарование, когда она остановилась перед многоквартирным домом новой проектировки^[33] на 127-й улице к западу от Леннокс-авеню и сказала:

— Ну вот мы и пришли. Родовой особняк Горовицев. — И иронически посмеялась: — Вы, наверное, ожидали усадьбу Вандербильта?^[34]

Некоторые многоквартирники в Вест-Сайде обладают именами. Тот дом обходился так. Безымянное здание, ни лучше ни хуже соседних и определенно ничего такого из себя не изображающее. Внизу скрипичный магазин, над ним четыре этажа квартир. Рядом магазин кошерных вин — разрешенный, несмотря на «сухой закон». За углом кинотеатр и бакалейная лавка.

— А что, мило, — сказал Рик. И это не было полной ложью: его дом хуже.

Секунду они стояли рядом на тротуаре, думая об одном. Дочь Соломона Горовица достойна лучшего, думал Рик в изумлении; дочь Соломона Горовица добьется лучшего, думала Лоис с решимостью.

Они взошли на два лестничных пролета, на третий этаж. Позже Рик узнает, что Соломон Горовиц недолюбливает нижние этажи, где незваный гость может влезть в окно, и верхние, где кто-нибудь столь же незваный может забраться с крыши. Соломон Горовиц и в делах предпочитал держаться середины, и в быту поступал так же.

Лоис постучала в дверь рядом с лестничным маршем.

— Это я! — сказала она. — Я пришла.

На секунду-другую Рик почувствовал, как его рассматривают в глазок, потом дверь отворилась, и Лоис шагнула через порог.

— Это мистер Бэлин, — сказала она. — Я упала в обморок в вагоне. Он меня поднял. Будь к нему добрее.

В следующий миг Рик уже стоял лицом к лицу с Соломоном Горовицем, пивным бароном Бронкса.

Низенький коренастый мужчина с железным рукопожатием сталевара глядел на Рика, будто осматривал ломовую лошадь. Росту в Горовице было около пяти футов пяти дюймов, а весил он, должно быть, под двести фунтов, в которых жир составлял самую малость. На нем был мятый синий пиджак из саржи, белая рубашка с расстегнутым воротом и кричащий галстук в цветочек. Туфель не было, и Рик помимо воли заметил на носках одну-две штопки. Посмотреть на этого человека — ни за что не подумаешь, что перед тобой один из самых успешных гангстеров Нью-Йорка.

— Кто оказывает добрую услугу моим близким, оказывает ее мне, — заговорил Соломон. — И того я награжу. Женат?

— Нет.

— Любишь музыку?

— Хорошую — люблю.

— Пьешь?

— Не больше других.

— Так ты пьянчуга?

— Пока нет.

— Сечешь в бизнесе?

— Смотря какой бизнес.

— Можешь постоять за себя в драке?

— Ясное дело.

— С оружием умеешь обращаться?

— Нет, но не прочь научиться.

— Ты не трус, не фейгеле?^[35]

— Нет.

— Хочешь штыпнуть мою дочь?

— Папа! — вскричала Лоис.

Рик посмотрел на нее. Взглядом она ему этого не велела, и он вновь перевел глаза на мистера Горовица.

— Нет, — соврал он.

— Отлично; об этом и не помышляй. Я ее берегу для богатого шейгеца.^[36] — И Горовиц продолжил допрос: — Чем занимается твой отец?

— Никогда его не встречал.

— Умер?

— Так мне сказали.

— Мать?

— Только одна.

— Боишься чего-нибудь, кроме нее?

— Остаться неудачником.

— Умеешь ладить со шварцерами?^[37]

— Вполне.

— Работа нужна?

— Ну, если уговорите…

— В ночном клубе — подойдет?

— Что за вопрос!

Соломон Горовиц взглядом смерил Ицика Бэлина снизу вверх, сверху вниз, потом наискось.

— Оснастка что надо, — наконец объявил он. — Безработный мне всегда подойдет. Увидимся завтра, по этому же адресу.

С этими словами он начал закрывать дверь у Рика перед носом.

Лоис из-за спины отца послала Рику воздушный поцелуй.

— Спокойной ночи, Рики, — сказала она. — Увидимся как-нибудь.

Только махнув ей в ответ, Рик сообразил, что совсем забыл про мамины книши. И в тот же миг, не сходя с места, понял, что влюбился.

Глава седьмая

Нью-Йорк, июль 1931 года

Молочные цистерны показались на гребне Бедфордских холмов на рассвете, как и сказал Тик-Так.

— Действуй, малыш, — сказал Солли Рику, протягивая револьвер. «Смит-и-вессон» 38-го калибра, вороненая сталь, взведенный и готовый к работе, патроны во всех шести каморах; а утренний свет так отражался от него, что, наверное, можно бриться.

Рик спокойно кивнул:

— Спасибо, Солли.

Это его первая работа с оружием, и он готов.

Было шесть пятнадцать утра 4 июля 1931 года, и уже сыро, жарко и душно. Молочные грузовики принадлежали Диону О'Ханлону, только везли они не молоко. В них ехало виски из Канады для мучимого жаждой Мидтауна. Солли же вознамерился сделать так, чтобы сначала жажду утолили Верхний Манхэттен и Бронкс.

Этот район Вестчестера у О'Ханлона считался санитарным кордоном, зоной, где можно ехать, не опасаясь нападения и грабежа. О'Ханлон отстегивал вестчестерским копам плату за спокойствие и за свои деньги ожидал покоя. Но парни на грузовиках обленились. Сегодня они беспечны, как заигравшиеся первоклашки государственной школы в Бронксе. Деньги О'Ханлона им больше не помогут. Соломон Горовиц перекупил копов. Счел это своим патриотическим долгом.

Не говоря уж о том, что ему нужна выпивка. Ночные клубы не могут без нее обойтись, а О'Ханлон недавно перехватил у Горовица выгодную сделку в Монреале, хотя у Солли все уже, казалось, было на мази.

— Зай гезунт,^[38] Рики, — сказал Солли. — И помни, никогда не вынимай ствол, если не собираешься стрелять. И не стреляй, если не намерен попасть. Иначе они, может, обозлятся и сами тебя подстрелят.

Босс проворно отошел. Для такого коренастого мужчины Солли — шустрый парень.

Едва показался первый грузовик, Рик прицелился. Тик-Так Шапиро, правая рука Солли и его троюродный племянник — в таком порядке, — крепко шлепнул Рика по руке.

— Осторожнее, салага, — прорычал он. — Этой штукой можно человека поранить.

Тик-Так не вызовет Рика на ссору. В Шапиро верных шесть футов четыре дюйма росту, и он злодей с головы до пят. Его имя Эммануил, но никто и никогда его так не звал. Свое прозвище он приобрел в тринадцать лет: его бесило тиканье дедовских часов в тесной гостиной родительской квартиры на Литтл-Уотер-стрит, и он пошел и купил свой первый ствол на Энтони-стрит у гангстера из Пяти углов,^[39] принес его домой, довольный, как скотина, и разнес часы к чертовой матери, получая особое удовольствие от того, как брызжет стекло, скручиваются стрелки и разлетается на тысячу мелких кусочков механизм, так что никакому швейцарскому часовщику не собрать.

Когда ома^[40] попеняла ему за то, что он сотворил с часами, которые она везла из самой Германии, Тик-Так сбросил ее с лестницы. Копам сказал, что бабушка поскользнулась. Мать, которая все видела своими глазами, подтвердила его слова. Тик-Так умел влиять на людей.

Тик-Так — главный козырь Соломона Горовица в только что вспыхнувшей войне с О'Ханлоном. Тик-Так был верзила, но не дурак, и добывал ценнейшие конфиденциальные сведения о поставках выпивки для ирландца. Откуда он все узнаёт, оставалось только гадать. Тик-Так был не особо разговорчив.

— Смари, как надо, — сказал он.

Хладнокровно навел пистолет на передний грузовик и начал бить по колесам. Машина резко вильнула — скаты превращались в фонтан резиновых ошметков. Шапиро стрелял как сам дьявол, что пришлось признать даже водителю первой цистерны Кинселле. Но Кинселла уже бессилен — потеряв управление, машина слетела с дороги, скребнула дерево и перевернулась на бок. Пот, порох и горящая резина смешались в воздухе в какой-то непристойный парфюмерный коктейль, который вряд ли в ближайшее время появится в продаже в новом большом «Блуминдейле» на 59-й улице.

Затем-то они и прихватили с собой огнетушители. Мизинчик Танненбаум, Эйби Коэн и Лаз Лауэнстейн бросились к горящему грузовику, более или менее одновременно поливая вокруг свинцом и пеной. Тем временем остальные ребята стреляли вдоль колонны, дырявя кабины трех остальных грузовиков, будто жестяных индеек на ярмарке, которых сбиваешь, чтобы покрасоваться перед девчонкой, выиграть ей плюшевую игрушку и, может, словить еще кое-какую удачу.

Попавшие в засаду ирландцы выскакивали из машин, как аранские рыбаки, в шторм покидающие свои куррахи.^[41] Они палили, вываливаясь из-за баранок и с пассажирских сидений, отстреливались, удирая из-под огня, но что пользы? Люди Горовица тренированны и круты, как их предводитель, и свинца даром не тратят. Не прошло и минуты, бой в Бедфорд-хиллз был окончен, и даже самый тупой из гангстеров О'Ханлона понял, что не стоит умирать ради спасения нескольких тысяч галлонов «Канадского клуба». Они побросали пушки на землю и сдались.

Тик-Так хотел перестрелять ирландцев на месте, но Солли не дал.

— Мы бутлегеры, а не краснокожие, — сказал он. — Скальпов не снимаем. — Обернувшись к парням О'Ханлона, он помахал пистолетом и заорал: — Проваливайте отсюда, сукины дети!

Дважды просить не пришлось. Ирландцы развернулись и дали деру. Как они доберутся до Нью-Йорка, Солли ни капли не заботило.

Солли знал, что О'Ханлон его мнения не разделит, однако выпивку считал своей. Прежде у него был прямой трубопровод из родовой винокурни Майклсонов в Квебеке; Солли вел с ними дела много лет, с тех самых пор, как американский Конгресс преподнес ему подарок под названием Закон Волстеда.^[42] Но в последнее время О'Ханлон начал извращать, если не впрямую нарушать их договоренности о том, кто что берет и от каких поставщиков, и на пару с Майклсоном дурачил Солли, вздувая цену и увеличивая объемы. Так дела не ведутся, если только ирландец не решил оставить Солли не удел.

Вообще-то на шоссе через Бедфорд-хиллз обретался О'Ханлон, а Солли обычно возил свой кир другим берегом Гудзона, через Катскиллы и Ньюберг, а затем переправлял на свой берег. Он всего лишь вернул себе то, что должно было принадлежать ему с самого начала, считал Солли. Соломону Горовицу не по душе, если кто-то лишает его законного достояния.

Он знал, что О'Ханлон взбесится, но показать зубы нужно. Он не собирался вот так взять и позволить ирландцу и его новым приятелям Салуччи и Вайнбергу вытеснить себя из бизнеса. Да что там, у Соломона Горовица уже имелась в Нью-Йорке банда, когда этот маленький пишер^[43] Ирвинг Вайнберг еще сикался в штанишки. И если наступит такой день, когда едва слезший с корабля итальяшка вроде Салуччи попробует помыкать Солли и останется безнаказанным… нет уж, такой день не наступит никогда.

Солли их предупредил.

Горовиц прошагал к покинутым цистернам. Рик собрался было сунуть револьвер в кобуру, когда краем глаза вдруг заметил локоть, кисть, палец, спуск, все в движении. Не раздумывая, он толкнул Солли на колени и открыл огонь.

Рик вскинул револьвер в тот самый момент, когда ирландский гангстер вскинул свой. Рик оказался быстрее. Его пуля 38-го калибра раздробила ирландцу запястье. Рик стрелял инстинктивно — точно, как учил его Солли, с которым они столько часов практиковались по гарлемским подворотням. У Ицика Бэлина обнаружился природный талант к шпалерам.

Солли обернулся и восхищенно уставился на Рика.

— Хорошо стреляешь, — сказал Горовиц.

Если миг смертельной опасности и встревожил Солли, он ничем себя не выдал. Соломон Горовиц никому не позволит увидеть, как он испугался.

— Да, герой, Лоис, верно, будет тобой гордиться, — осклабился Тик-Так; он вернулся после схватки злым, потому что не пришлось никого убить. Тик-Так подошел к раненому и выстрелил ему в голову. Ну вот, теперь ему сильно полегчало. — Знаешь, — сказал он, вновь обращая внимание на Рика, — а она, сдается мне, на тебя запала.

Солли промолчал, только грозно зыркнул на племянника. Что касается Лоис Горовиц, у отца на нее свои планы, большие планы, в которых нет места громилам и мордоворотам из банды. В присутствии Солли нельзя отпускать шутки о том, на кого там запала Лоис. Да и, если уж на то пошло, вообще о ней заговаривать. Если, конечно, хочешь прожить долгую, благополучную и мирную жизнь. Это касается всех, а Тик-Така сугубо, поскольку он, в конце концов, член семьи. Вроде как.

Глава восьмая

— Заткни его, Сэм.

— Не хотите узнать новости? — спросил Сэм.

— Плохие — нет, — сказал Рик.

— Но хороших сейчас нету, — возразил Сэм.

— Вот и я о том же, — сказал Рик.

Сэм выключил радио, плюхнулся в кресло и потянулся за книгой. Сэм читал «Холодный дом» Диккенса, найденный в гостиничной библиотеке. От того, что белым в книге приходилось еще хуже, чем ему, у Сэма немного легчало на душе.

За последние шесть лет Сэму не раз пришлось усомниться в осмысленности своих поступков, своего побега с Риком за океан, на волосок от беды, когда он вполне мог пересидеть кутерьму в Нью-Йорке, подождать, пока рассеется дым; на Манхэттене всегда найдется работа для поющего пианиста… не говоря уж про первоклассного шофера. Как он тоскует по любимому озеру в Катскиллах, или, если позволить мыслям убежать в такую даль, — по детству на плато Озарк в Миссури, где рыба так и выскакивала из воды, или по молодым годам в Новом Орлеане, где вечно манило к себе озеро Понтшартрен.

Затем Сэм вспомнил Париж и французских девчонок с маленькими грудями и большими носами, их ненасытное любопытство ко всему негрез,^[44] и на том пришел конец его грезам. Как знать — может, останься он в Нью-Йорке, кончил бы так же, как Горовиц, Мередит и остальные? Если вдуматься, у него не так уж плохо все сложилось. Только вот Лондон ему не особенно по сердцу. Дома в одну краску, тусклое серое небо и почти ни одного черного лица. Сэм вернулся к чтению.

Рик тоже предавался раздумьям. На деньги, вырученные от продажи кафе синьору Феррари, он снял большой номер в отеле «Браунс». Рик выдал себя за театрального агента, Сэм, по легенде, — его камердинер. Деньги рано или поздно иссякнут, но не прежде — по крайней мере, он на это надеялся, — чем они отыщут Виктора с Ильзой. Впрочем, прошло уже больше месяца; как ни старались Рик и Луи Рено, они так и не преуспели в поисках Виктора Ласло.

Что, если Ласло обвел Рика вокруг пальца? Рик думал, что жизнь успела научить его кое-чему в смысле кидалова, но выходит, его опять провели. Вдруг Ласло, понимая, что Рик не сможет противиться ни призывам к патриотизму, ни любви к Ильзе, надул его с этими визами? У Ласло хватит тупости думать, что он сможет в одиночку тягаться со всем Третьим рейхом.

Что, если записка в Лиссабоне сбила его со следа, что, если Ильза писала ее по принуждению мужа, который подозревал, что Рикова щедрость не вполне бескорыстна, и двинул в Нью-Йорк — куда Рик не сможет за ним последовать? Что, если на самом деле Виктор с Ильзой и не появлялись в Лондоне? Что, если они улетели в Америку? Тогда он попал: вернуться нельзя, если только он не хочет получить билет в один конец к Старику Спарки в Синг-Синг.^[45] А куда ехать? Маршрутов у него осталось немного.

— Долго мы тут будем торчать, босс? — заговорил Сэм, прочитав, как обычно, Риковы мысли.

— Пока не найдем Виктора Ласло.

— Если вообще найдем, — уточнил Сэм.

— Найдем, — сказал Рик, раскуривая сигарету и глядя в окно на Дувр-стрит. — Выбора нет.

— Как скажете, — согласился Сэм. — Тут совсем не как в Париже. Или в Нью-Йорке. В смысле, человеку тут приличной еды не сыскать.

Рик повернулся и посмотрел на приятеля.

— Ты забыл, что я запретил тебе говорить об этих двух городах? — прорычал Рик.

— Ой, бросьте, босс. Нельзя всю жизнь носиться с плохими воспоминаниями. Что сделано, то сделано: того, что случилось дома, теперь не изменить. — Сэм прикусил нижнюю губу. — И вообще, не ваша вина, что все так вышло.

— Разумеется, моя, — отрезал Рик. — Чья же еще?

Сэм тоже начал кипятиться.

— Ну, если эдак вам нравится, ладно, — сказал он. — Хотите тащить эти дела за собой всю оставшуюся жизнь — валяйте. А что до меня, то каждый раз, когда я запускаю зубы в какой-нибудь жуткий пирог с почками, тут же вспоминаю ножку ягненка в «Тутси-вутси»…

— Заткнись, ну?

— …и стейк фрите^[46] в «Ля бель орор», и…

— Я сказал, заткнись! — Их спор был прерван стуком в дверь. — Открой, а?

Сэм затопал по комнате и распахнул дверь.

— Привет, Сэм. — Явился капитан Рено. — А, Рики, все живете свободным художником. Ясно.

Маленький французский щеголь сменил вишистский мундир на дорогой костюм с Сэвил-роу, который увенчал элегантным хомбургом. Вылитый дипломат средней руки, за которого он с наслаждением и выдавал себя, особенно перед английскими леди.

— А я тем временем упорно работаю, добывая полезные сведения.

— Упорно работать, Луи, вы и с голоду не согласитесь, — сказал Рик. — Без боя.

— Работу надо уметь видеть, — ответил Рено. — А смотреть или работать — это уж личное дело каждого. — Он размашисто извлек серебряный портсигар и щелчком его распахнул. — Подарок одной из моих поклонниц.

— И чему конкретно она поклонилась?

Рено выпятил грудь.

— Находчивость — верный признак настоящего джентльмена, — сказал он.

— Еще бы. — Рик взял сигарету из портсигара. — Ну, что нового?

Рено прикурил, затянулся и собрался с мыслями. Он курил, будто птица клюет червяков: нырял к сигарете, а не держал во рту; Рик же предпочитал медленные долгие затяжки. Сэм не курил вовсе. Курение — один из пороков белого человека, без которых Сэм научился обходиться.

— Ну, среди прочего, мне кажется, я нашел способ установить местонахождение нашего друга Виктора Ласло — и, разумеется, вашей подруги Ильзы Лунд.

Рено смолк, дабы насладиться эффектом, который оказали на слушателей эти разведданные. Рик, впрочем, лишь кивнул — едва заметно склонил голову.

— Дальше, — сказал он.

Рено улыбнулся:

— Даже Виктор Ласло, чья забота об удобстве и чувствах ближнего уступает только его обходительности с прекрасным полом, не может думать, что мы станем выжидать здесь вечно. Далее: мое чувство долга, как француза и патриота, подвигло меня связаться со штабом голлистов и предложить свою помощь в борьбе против Гитлера.

Это с самого начало входило в их планы.

— Да, самое время, — заметил Рик.

Рено устало опустился в кресло. Одно из качеств, которых, по его мнению, особенно не хватает американцам, — чувство стиля, подачи, savoir-faire. Он слегка булькнул горлом — для вступления.

— Серьезно, Рики: похоже, что один или двое из моих… э… новых коллег недавно заметили джентльмена, отвечающего описанию мсье Ласло, в районе Южного Кенсингтона.

Рик навострил уши:

— Вы узнали адрес?

— Пока нет, — соврал Рено. Он и сам не вполне понял, зачем соврал. Может быть, просто по привычке. Может, захотел сначала сам проверить и убедиться, что сведения верны. Лишний день-другой погоды не сделает.

— Ну так узнайте, и поскорее, — сказал Рик. — И кстати — кто же эти ваши новые «коллеги»?

— Ну, Рики, должны же у нас быть маленькие тайны друг от друга. — Луи нервно дернул из портсигара новую сигарету и закурил. — Наши страны, конечно, союзники, но это не значит, что мы должны делиться всеми данными. Мне нужно время.

— В каком смысле «наши» страны? Вам отлично известно, что у меня нет своей страны и, наверное, никогда не будет. — Рик посмотрел на Сэма, и тот безмолвно пожал плечами. — Что же до вас, то Франция, когда я в последний раз ее видел, была разрезана пополам, как вчерашний багет. Половиной откровенно правили немцы, а вторая лишь притворялась, будто немцы не у дел. Другими словами, — подытожил Рик, — мы оба остались без страны — по крайней мере, покуда не выгоним немцев из Парижа.

— Vive la France,^[47] — сказал Рено.

— Пропустим это. У нас не так много времени.

— Дело обстоит следующим образом, — начал Рено, решая на ходу, какую часть истории рассказать. Требовалось не то чтобы соврать, но благоразумно отредактировать правду — и надеяться, что вырезанные куски не вылезут и не уличат его. — Вряд ли вас удивит, что Résistance^[48] не вполне доверяет британцам. Конечно, отчасти это недоверие — дело привычки, но еще не стоит забывать: в этой войне у нас разные цели. Для Британии победа — разбить Гитлера. Что случится с Францией, англичанам безразлично. Более того, мы подозреваем, что возрождение la gloire de la France^[49] отнюдь не является приоритетом для мистера Черчилля.

— Пожалуй, тут вы правы, — согласился Рик.

Рено с благодарностью кивнул.

— Мсье женераль, однако, видит это дело немножко иначе, — продолжил он. — Для него возрождение славы и чести Франции первостепенно. Когда Германию разобьют, Франция должна стать и станет сильнейшей державой на континенте. Никакой иной результат неприемлем.

— Меня это не колышет, — сказал Рик. — Вообще говоря, пока вы не пришли, мы с Сэмом как раз вспоминали о Париже в старые добрые денечки. Правда, Сэм?

— Можно и так сказать, — откликнулся Сэм.

— Ну так в чем загвоздка? — спросил Рик капитана.

— Загвоздка, — ответил Рено, — в том, что любые операции, проводимые в Центральной Европе под руководством английской разведки, отвечают и французским интересам. Поэтому агенты Résistance отслеживают всех известных деятелей МИ-6 в Лондоне.

Рик рассмеялся:

— Иначе говоря, ваши шпионят за теми самыми парнями, которые пытаются вышибить немцев с Елисейских полей обратно на Унтер-ден-Линден.

— Можно выразиться и так, — подтвердил Рено.

— Все как в былые дни в Нью-Йорке, — пробормотал Сэм.

— Как вы, французы, говорите, — plus са change…?^[50]

— Рики, вы меня разочаровываете, — сказал Рено. — Столько времени провели во Франции и в Касабланке, и все равно ваше произношение оставляет желать много лучшего.

— Мерси, не сомневаюсь, — сказал Рик.

Несмотря на шуточки, Рено начал мяться. Разумеется, двойная лояльность была ему не чужда, но он предпочел бы, чтобы лояльности четко разделялись, а не толкались боками, как сейчас.

— Ба, а время-то! — воскликнул он, поднимаясь. — Боюсь, я был столь непредусмотрителен, что назначил на сегодняшний вечер маленькое свидание. Чай в «Савое».

Рик улыбнулся — скорее гримаса, чем довольная ухмылка:

— С плюшками, конечно.

— Если случатся в наличии, — хитро усмехнулся Рено. — Никогда же не знаешь.

— Информация, Луи. Нам нужно больше информации, — сказал Рик в спину уходящему французу.

На улице Рено поймал такси и задумался. После воссоединения с Ильзой Лунд в Касабланке его друг начал проявлять тревожную склонность к нравственным метаниям. Что ж, женщины заставляют мужчин чудить, и к тому же никто не идеален.

У Рено, впрочем, дела шли. Хотя кое-кто из членов Сопротивления отнесся к новообращенному борцу за свободу с понятным скепсисом, его причастность к гибели майора Штрассера и драматичный побег из Касабланки подтверждали его bona fide.^[51] Не могло быть лучшей рекомендации, чем убийство офицера гестапо и уничтожение машины, набитой его подручными, и хотя Рено не мог с чистой совестью сказать, будто то или другое сделал он сам, одной его причастности хватило.

Новости о прибытии в Лондон Виктора Ласло не ускользнули от Сопротивления, и когда там узнали, что Рено был знаком с Ласло в Касабланке — и фактически помог борцу за свободу Чехословакии бежать, — для него обозначилась миссия.

— Мсье Рено, мы более чем охотно принимаем вас, — сказал ему глава Подполья, известный под прозвищем Рауль. — С вашей осведомленностью о деятельности вишистских преступников в Северной Африке вы уже сообщили нам ценные сведения. Несомненно, вам будет приятно узнать, что несколько предателей уже поплатились жизнью: у нас длинные руки, а месть наша страшна.

Рауль отчаянно сосал погасший «голуаз». Он носил длинные волосы на манер интеллектуалов с левого берега, и Рено легко представил, как Рауль, сидя в «Лё Прокопе»^[52] и куря одну за одной, спорит с Жан-Полем Сартром. Потом Рено вспомнил, что Рауль искусный стрелок и подрывник; вряд ли о Сартре можно сказать то же самое.

— Виктор Ласло для нас загадка, — сказал Рауль. — Разумеется, мы слышали о нем и о его работе. Обращение, которому он подвергся в руках немцев в Маутхаузене, и его дерзкий побег заставляют нас еще больше им восхищаться, а фашистов — еще больше бояться его. Нам необходимо вступить с ним в контакт, прежде чем его найдут немцы.

— Для его пользы или для нашей? — спросил Рено.

— А вы как думаете? — ответил Рауль. — Ходят слухи, что чехи при активном участии британской разведки готовят крупную операцию — эффектный террористический акт, или диверсию, или убийство, — которая заставит весь мир вздрогнуть и обратить на чехов внимание. Ясно, что такой драматичный поворот будет иметь самые серьезные последствия для всех подпольных движений. — Рауль смолк, переводя дыхание. — Мы не знаем, что это будет, вот в чем беда. — Яростным взмахом он чиркнул спичкой о стену. Спичка вспыхнула, он прикурил. — Разумеется, мы желаем удачи нашим братьям по оружию в войне против Гитлера. Но есть границы даже для такой милой сердцу француза идеи, как братство.

Рауль принялся мерить шагами комнату, которая находилась на третьем этаже викторианского товарного склада в районе доков. Ночь за ночью этот район жестоко утюжили бомбы люфтваффе, но Рауль, казалось, почти не замечал этого и еще меньше тревожился.

— То есть? — спросил Рено.

Рауль фыркнул.

— В нашем мире сострадание необходимо, но даже у сострадания есть пределы. Один нищий пробуждает в людях сочувствие; дюжина вызовет лишь отвращение и презрение. Сейчас в Европе нищих больше чем достаточно — каждая побежденная и захваченная немцами страна. Как знать, может быть, вскоре их ряды пополнят Советский Союз и даже Англия. — Судя по тону, Рауль, похоже, не считал, что Англия под сапогом фашистов — такая уж трагедия. — Но в Европе может быть только одно Сопротивление. Только одно движение, к которому прикованы глаза и которому внимают уши всех свободных людей. Движение, которому закономерно адресовано сочувствие всего мира. И это движение должно быть и будет французским. Vive la Résistance!^[53]

— Vive la Résistance! — отозвался Рено.

Рауль прервал речь, чтобы отпить из стаканчика с бордо.

— А значит, нам необходимо узнать, что замышляют чехи. Возможно, то, что они планируют, нас не коснется ни в малейшей степени. С другой стороны, их планы могут серьезно повредить нашим собственным операциям.

— Я думал, у нас общий враг, — возразил Рено.

— Враг общий, это верно, — сказал Рауль. — Но не общие цели. Облик Европы после Гитлера — вот что заботит всех нас, но не все мы видим его одинаково. — Рауль затушил окурок и тут же прикурил новую сигарету. — Нам дела нет, что случится с Польшей, Чехословакией или даже Англией. Нам важно обеспечить будущее Франции. Кажется, нет нужды напоминать вам, что интересы и честь Франции стоят на первом месте, не так ли?

— Разумеется, — сказал Рено.

— Вот и отлично, — сказал Рауль. — Итак, ваше задание. Разузнайте об этом Ласло. Что он задумал? Что планируют чехи? Если вы знаете этого человека так хорошо, как утверждаете, это для вас не составит труда. Мы даже рассчитывали бы, что вы до некоторой степени внедритесь в эту операцию. Ваши сведения, разумеется, будут бесценны, а ваши услуги Франция в лице самого Генерала щедро вознаградит.

Рауль порывисто обнял Рено и расцеловал в обе щеки. Затем отступил и пристально поглядел на него.

— В то же время, если вы не справитесь с этой задачей, мы поймем, что ваша клятва в верности миссии Генерала — ложь и что вы, вероятно, в действительности вишистский агент, внедренный в наши ряды. — Глаза Рауля были как два маленьких черных куска холодного твердого угля. — И тогда волей-неволей вы перестанете быть нам полезным. Ясно ли я выражаюсь?

Рено с трудом сглотнул.

— Абсолютно.

— Отлично, — сказал Рауль. — Вот номер дома в Южном Кенсингтоне, где вчера видели человека, подходящего под описание Виктора Ласло. — Он написал цифру на клочке бумаги и подал Рено. — Или вернее будет сказать — женщину, подходящую под описание мадемуазель Лунд. Похоже, нашего человека гораздо больше увлекла леди.

— Ничего иного я бы и не ждал от француза, — сказал Рено.

— Только бы влечение к женщинам не застило этому французу долг перед страной.

С этим Рауль и отослал капитана.

Луи Рено решил как можно скорее выяснить, где именно находится Виктор Ласло и что он замышляет. Луи всегда полагал, что оставаться в живых — первостепенный приоритет человека, дабы у него была возможность наслаждаться второстепенными и третьестепенными приоритетами этой жизни. На какой-то миг ему показалось, что он расставил свои приоритеты задом наперед, как Рауль.

— Еще разок — куда вы сказали, командир? — спросил таксист.

— Клэрвиль-стрит, сорок два, — ответил Рено.

Глава девятая

Еще долго после ухода Рено Рик Блэйн сидел, утонув в кресле и погрузившись в раздумья.

— Что такое, босс? — спросил Сэм, будто и сам не знал. Ему уже приходилось видеть эту меланхолию. — Вам же вроде не нравится думать о прошлом.

— Бывает, прошлое думает о тебе, — сказал Рик. Он потянулся было за газетой, потом вспомнил, что британские газеты по какой-то странной причине не желают освещать бейсбол.

Рик тосковал по какому-нибудь делу, занятию, которое помогло бы ему приблизиться к цели, помогло бы найти Ильзу. От безделья он бесился. Он вытянул из кармана ее записку и в тысячный раз перечитал: «В Лондон. Британская разведка. Der Henker (?). Опасность. Прага. Приезжай скорее».

Он весь последний месяц ломал над ней голову. Про Лондон понятно: они уже тут. «Британская разведка» — тут все очевидно, как и «Опасность» и «Приезжай скорее». Но кто такой der Henker? Он знал, что слово значило «палач» — и что? При чем тут Прага? Конечно, Виктор Ласло, как прекрасно известно Рику, — чех…

— Сэм, — сказал Рик. — Кто такой der Henker?

— Уделали, босс.

Рик расстроился. Он столько лет полагался на Сэма, что всегда терялся, если тот вдруг чего-то не знал. Рик был уверен, что Сэм знает все.

Рик встал. Бездействие всегда изнуряло его. Прогулка по Лондону — даже такому, еще дрожащему от почти еженощных бомбежек люфтваффе, — всё лучше, чем торчать здесь. Опасности нет: спасибо британским передовым опытам с радаром, немцы летают только ночью.

— Куда идем? — спросил Сэм, натягивая пальто.

— Туда, где я не был много лет, — ответил Рик. — В библиотеку.

Такси катило через Лондон — по Дувр-стрит до Пикадилли, через Пикадилли-сёркус на Лестер-сквер, по Черинг-Кросс-роуд и на Рассел-стрит, — огибая руины последней бомбежки. Хотя главной целью немцев были ист-эндские доки — сердце английской корабельной промышленности, — летчикам не хватало то ли опыта, то ли смелости, чтобы сбрасывать бомбы хоть с какой-то прицельностью. Убийственно точный зенитный огонь британцев, а также храбрость и профессионализм пилотов Королевских ВВС так трепали фашистов, что те за счастье считали, едва завидев Лондон, отделаться от бомб и как можно скорее смыться.

Проезжая по Лестер-сквер, Рик с Сэмом заметили, что средоточию лондонской сладкой жизни бомбежки хоть бы что: танцзалы полны, в кинотеатрах идут фильмы. Рик заметил, что в «Асторе» идет «Высокая Сьерра». «С УЧАСТИЕМ ХАМФРИ БОГАРТА И ИДЫ ЛУПИНО. РЕЖИССЕР РАУЛЬ УЭЛШ»^[54] — гласила реклама. Кино оставляло Рика равнодушным. Он больше любил театр, особенно мюзиклы.

Вот и Британский музей с библиотекой, распластавшийся на Рассел-сквер.

— Бывал когда-нибудь в музее, Сэм? — спросил Рик, пока они поднимались по ступеням.

— Нет, сэр, — ответил Сэм. — Времени не было. Я хотел, но вечно что-нибудь мешало.

— Бильярдная Бергмана? — сказал Рик.

В этом гарлемском заведении Рик и сам в былые дни выигрывал кое-какую мелочь.

— Нет, сэр, — уточнил Сэм. — Бергман тогда был в белой части города. Неужто забыли?

— Постарайся не напоминать. — Рик потянул массивную дверь.

Их шаги эхом разносились по мраморному залу. Рик решительно двинулся к смотрителю в мундире.

— Здесь кто-нибудь говорит на иностранных языках? — спросил Рик.

Страж и бровью не повел.

— Я уверен, сэр, что многие говорят, — ответил он.

— Ага, хорошо, назовите кого-нибудь, — сказал Рик.

В подобные моменты он стыдился, что не получил путного образования.

— Мистер Роббинс вам подойдет, сэр, — сказал страж. — Позвонить ему?

— Будьте любезны, — ответил Рик.

Через пять минут их с Сэмом ввели в тесный кабинет Джонатана Роббинса, младшего хранителя отдела древних языков.

— Мистер Блэйн, — сказал Роббинс, энергично тряся Блэйнову руку. — Чем могу быть вам полезен?

— У меня к вам вопрос, — сказал Рик. — На скольких языках вы говорите?

— А сколько вам нужно? — с жаром ответил Роббинс.

Единственный случай, когда англичане могут проявить какое-то подобие эмоций, подумал Рик, — когда они имеют дело с абсолютным незнакомцем, и дело это совершенно безличное и бестолковое.

— Я бегло говорю на древнеегипетском, древнегреческом, шумерском, санскрите и аккадском. Но вот этрусский пока еще осваиваю. — Роббинс хихикнул. — Как и все мы, да?

— Бесподобно, — сказал Рик. Почему-то он готов был поспорить, что лингвистическая компетенция Роббинса не охватывает идиш. — Это вам что-нибудь говорит?

Рик сунул Роббинсу клочок бумаги, на котором написал слово «Henker».

Роббинс глянул на бумажку.

— Какой же я невежа, — заметил он. — Присаживайтесь, господа. Простите, тут так тесно. Но, понимаете ли, деньги…

— Деньги я понимаю, — согласился Рик. — Сколько я вам должен?

Роббинс рассмеялся.

— О, об этом не беспокойтесь, — заверил он. — Мы — публичная организация, национальная библиотека Великобритании. Наше учреждение работает на благо всех. Я отвечу на ваш вопрос бесплатно. — Он перевел дыхание. — Der Henker, мужской род, по-немецки означает «вешатель». Или палач. Человек, знакомства с которым любой из нас всей душой надеется избежать.

— Это я знаю, — сказал Рик. — Но о ком может быть речь?

Роббинс покачал головой:

— Не припомню никого конкретно. — Мысли Роббинса понеслись вспять сквозь столетия. Вообще-то древнегерманский не был его специальностью, но младший хранитель тешил себя тем, что в любой дискуссии по англо-норманнской поэзии двенадцатого века не уступит никому, кроме самых лучших спецов. — Нет, — сказал он наконец. — Я мысленно перебрал всех, от Карла Великого до Бисмарка, и ничего не нашел. Простите.

Рик собрался распрощаться, но Сэм его удержал.

— Я думаю, мистер Рик спрашивает о чем-то более-менее современном.

Казалось, Роббинса изумила сама мысль о современности.

— То есть — про наше время?

— Именно так, — сказал Рик.

— То есть — кроме Рейнхарда Гейдриха? — спросил Роббинс.

— Какого Рейнхарда? — спросил Рик.

— Гейдриха. Фашистского наместника Богемии и Моравии. Его прозвали Der Henker.

Должно быть, оно! Рик попытался унять волнение.

— Где я могу побольше узнать об этом парне? — спросил он.

Роббинс вроде как удивился:

— Ну как же, прямо здесь, мистер Блэйн, — сказал он. — В конце концов, это же библиотека.

— Направьте меня, — сказал Рик, поднимаясь.

Роббинс подал им визитку, на обороте которой нацарапал какие-то указания.

— Просто покажите вот это библиотекарю, — сказал он Рику. — Он вам поможет. — На обороте карточки Роббинс написал: «Рейнхард Гейдрих — свежая пресса».

В читальном зале Рик вручил Роббинсову карточку по назначению — библиотекарю по фамилии Фуллертон, чопорному и откровенно жеманному человеку в пиджаке в ломаную клетку. Фуллертон пару секунд изучал карточку, словно экспонат из другого музейного отдела.

— Пожалуйста, следуйте за мной. Да, и попросите вашего слугу подождать снаружи — читальный зал предназначен только для тех, кто работает с источниками.

Рик открыл было рот, но Сэм положил ему ладонь на плечо.

— Я буду внизу, босс, — сказал он. — Глядишь, подберу где-нибудь хорошую книжку.

Фуллертон отвел Рика в отдельную кабинку и оставил одного. Через десять минут вернулся с кипой газетных вырезок. Рик взял верхнюю, которая оказалась и самой свежей.

«ГЕЙДРИХ ВВОДИТ В БОГЕМИИ КАРТОЧНУЮ СИСТЕМУ» — гласил заголовок «Таймс».

Суть заметки состояла в том, что Рейнхард Тристан Ойген Гейдрих, недавно назначенный имперский протектор Богемии и Моравии, издал серию новых распоряжений: выдача карточек на продукты и одежду в зависимости от производительности труда. Работай или умри с голоду: типично немецкий подход. Чешский народ отозвался: после некоторого сопротивления вначале, которое Гейдрих свирепо подавил, люди скрепя сердце примирились с фашистскими хозяевами. Корреспондент «Таймс» из Лондона комментировал, что чешское сопротивление Гитлеру сходит на нет и установленный немцами порядок в глазах многих чехов предпочтительнее относительной анархии, которую они пережили во время короткого эксперимента с демократией при Масарике и Бенеше. И за это им нужно благодарить пражского вешателя Рейнхарда Гейдриха.

Рик его уже ненавидел.

В статье упоминалась и конференция, которую Гейдрих собрал 20 января на вилле в Ванзее, берлинском пригороде на берегу озера. Сведения о ней обрывочны:

«Так они и послушаются», — подумал Рик. По его ограниченному опыту, фашисты не позволят такой мелочи, как мнение всего мира, помешать им делать все, что они пожелают.

В том и была, сообразил Рик, ошибка майора Штрассера: он не сделал того, что должен был сделать немедленно, — его удержало мнение капитана Рено. Настоящий фашист пристрелил бы Виктора Ласло на месте, в ту минуту, когда тот вошел в кафе Рика под руку с Ильзой Лунд. Разве Штрассер не видел, какая участь постигла Угарте? Маленький человек, который убил двух немецких курьеров и выкрал драгоценные документы — его арестовали по приказу Рено прямо в «Американском кафе», вывели за дверь и расстреляли. Да что там — его друг Луи безжалостнее Штрассера. Майор был, как ни странно, слишком джентльмен. Настоящий гангстер никогда не даст врагу уйти.

Рик читал дальше. Он узнал, что Гейдрих помог развернуть в Германии, Австрии и оккупированной Восточной Европе сеть концлагерей, где Гитлер держит, а нередко и убивает своих врагов — список которых, похоже, растет день ото дня. Рик с удивлением узнал, что, как и многие нацистские шишки, включая Гитлера, Гейдрих опасается, что в его жилах может оказаться еврейская кровь. Его отец, основатель консерватории города Галле, вроде бы носил фамилию Зюсс — возможно, еврейскую; по крайней мере, в понимании фашистов. Гейдрих, рассчитывая высоко подняться в партии, велел сколоть с надгробья своей бабки имя, потому что звали бабку Сара.

Еще Рик узнал, что в молодости Гейдрих играл на скрипке, потом вступил в армию, откуда его уволили за связь с несовершеннолетней. Ныне Гейдрих возглавлял нечто под названием «рейхсзихерхайтшауптамт» — типичное немецкое слово на десять долларов, которое означало службу безопасности нацистской партии. Иными словами, бригаду мокрушников. О бригадах мокрушников Рик кое-что знал.

Нашлась даже фотография Гейдриха. Впечатляющий образчик германской мужественности: высокий, гибкий, поджарый. Тонкое лицо, что-то ястребиное в чертах — несомненный хищник. Аристократический нос, прозрачные холодные глаза, песочные волосы. Крупные руки: широкие ладони и длинные пальцы с изящными ногтями. Отглаженный мундир, безупречный воротничок, до блеска начищенные сапоги. Рик помнил это лицо. Видел его раньше — у другого человека, дома, в Нью-Йорке: пожалуй, тот был не так высок, но так же изящен и смертельно опасен.

Гейдрих — ублюдок и костолом, который продрался к власти, как любой костолом — разбивая головы. Он был умен и злобен, и кое-кто поговаривал, что Гитлер готовит его себе в преемники. Может, такой день и настанет, а пока Гейдрих отвечал за Богемию и Моравию — как называли фашисты то, что осталось от Чехословакии, когда они закончили ее расчленять. Гейдрих дал знать о своем приходе многомесячной кампанией истребления чехов; усмирив таким образом массы, он и заработал прозвище der Henker, или Вешатель. Кампания не прошла даром: в хорошую погоду Гейдрих спокойно ездит по улицам Праги в открытом кабриолете. Крайняя самоуверенность либо крайняя глупость.

Мозаика начала складываться. Знак вопроса в записке Ильзы, видимо, означал, что она не расслышала слово или не поняла, к кому оно относится.

А вот к кому: к Пражскому Вешателю. К человеку, который — возможно, и не впрямую — отправил Виктора Ласло в концентрационный лагерь и был бы счастлив его туда вернуть. Может ли Гейдрих быть мишенью дерзкой и опасной британско-чешской операции — операции, которую возглавит Виктор Ласло? Если бриты планируют кого-то устранить, Гейдрих — первый кандидат.

И это, видимо, не так уж трудно. Рику уже приходилось видеть, что самоуверенные немцы не затрудняют себя предосторожностями, которые тупейший из нью-йоркских гангстеров соблюдает даже во сне. Раскатывая по Праге в открытой машине, Гейдрих так и напрашивается: какой-нибудь несчастный осиротевший родитель того и гляди отомстит за сына, взяв в руки пистолет, ружье или гранату. Черт подери, да в Нижнем Ист-Сайде или в Адской кухне этому Гейдриху любой скажет, что он рехнулся — так рисковать.

Сейчас Гейдрих и остальные из Расы Господ считают себя неуязвимыми и непобедимыми, и все, что они делают начиная с 1939-го, как будто подтверждает их правоту. Они промаршировали сквозь Польшу, смяли Францию, как дешевый чемодан, вломились в глубь России. Впрочем, им еще не приходилось иметь дела с Соединенными Штатами.

Немцы и итальянцы объявили войну Америке через четыре дня после Пёрл-Харбора, через три дня после того, как Рузвельт объявил войну Японии. Рику Блэйну того и надо. Он питал неприязнь и к немцам, и к итальянцам. Сидя в холодной библиотеке, он унесся мыслями в прошлое, вспоминая макаронников, с которыми пересекались дорожки: само собой, Феррари, а в Эфиопии — армия Муссолини. Раньше, дома, был Салуччи. Что до немцев, то, пожалуй, ему на всю жизнь хватит майора Штрассера.

Глядя на надменный орлиный профиль Рейнхарда Тристана Ойгена Гейдриха, Рик подумал, что, если Виктор Ласло хочет убить этого человека, Рик Блэйн благословляет Виктора Ласло. «Приезжай скорее», — написала Ильза. Помощь на подходе.

Рик подозвал Фуллертона.

— Послушайте, а вот об этом персонаже Спенсере вы ничего не знаете, а? — спросил он.

— Сэр Эрнест Спенсер — военный министр.

— Это я знаю, — терпеливо сказал Рик. — Я к тому, где его можно найти?

— Сэр, военный министр обычно не разговаривает с широкой публикой, — ответил Фуллертон.

— Ладно, тогда кто разговаривает?

— Не имею ни малейшего представления, — сказал Фуллертон, поворачиваясь к Рику спиной.

Церемониями Рик был сыт по горло. Пора спрямить дорогу.

— Я пришел сюда за сведениями, а не за вашими ужимками.

Что-то в его голосе убедило Фуллертона, что этого посетителя лучше не игнорировать.

— Возможно, его личный секретарь, мистер Реджинальд Ламли, — предположил он.

— Это ближе к делу. Не знаете, где его можно найти?

— Случайно знаю, — сказал Фуллертон. — Мистер Ламли большой театрал и состоит членом клуба в «Гаррике».^[56]

— Что такое клуб «Гаррик»? — спросил Рик.

— Просто «Гаррик», сэр. Ни в коем случае не «клуб „Гаррик“». «Гаррик» — главный театральный клуб Англии. В самом деле, пока вы в столице, сэр, вам надо бы посмотреть «Как важно быть серьезным». Актриса в главной роли, Полли Невинз, довольно близкий друг мистера Ламли. — Фуллертон взглянул на Рика: — Надеюсь, я был вам полезен, сэр?

— Весьма.

Сэм поджидал его за дверями читального зала.

— Накопали что-нибудь, босс?

— Пожалуй, — ответил Рик.

Глава десятая

Вскоре после приезда в Лондон Рик заказал себе визитные карточки. На них значилось:

Рик вынул карточку из бумажника и с гордостью оглядел. Пройдет, решил он, и пройдет как по маслу. Скрытую шутку он оставит при себе. Сэм прав: хватит раздумывать о прошлом, пора что-то сделать в настоящем.

— Не хотите взять такси, босс? — спросил Сэм.

— Тут недалеко, — сказал Рик. — К тому же тебе надо поразмяться.

Сэм зыркнул на него.

— А у вас-то вся разминка — поджигать эти ваши сигареты, — заметил он. — Босс, эти палочки здоровья вас рано или поздно угробят.

— Если прежде не угробит выпивка, — сказал Рик.

Швейцар в «Гаррике» кивнул Рику. Тот выглядел весьма прилично, пусть и явный американец. В эти ужасные времена джентльмены стали такой редкостью, что скоро их, наверное, будут распределять по карточкам.

— Встретимся в отеле через два часа, — сказал Рик Сэму. — И постарайся не впутаться в неприятности.

— Не вижу, в какие такие неприятности мне впутываться, — сказал Сэм. — Пойду, пожалуй, поищу нормальный клуб. Какое-нибудь милое прокуренное местечко, где можно поиграть на рояле. Как думаете, есть тут такие заведения?

— Если есть, ты обязательно найдешь. Поищи в Сохо.

— Заметано, босс, — сказал Сэм. — Кому-то из нас хорошо бы уже зарабатывать, и этим вполне могу заняться я.

— Да, Сэм, есть вещи, которые никогда не меняются.

В клубе было сыро и холодно, но Рик уже попривык к странному представлению англичан о центральном отоплении.

— Добрый день, сэр, — приветствовал его распорядитель. — Меня зовут Блэкуэлл. Могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?

— Меня — Блэйн, — сказал Рик. — Ричард Блэйн. Могу я увидеть мистера Ламли, если он здесь? Пожалуйста, скажите ему, что дело чрезвычайное.

Рик нашарил визитку, написал несколько слов на обороте и протянул Блэкуэллу. Тот секунду изучал лицевую сторону карточки; что на обороте, его абсолютно не касается.

— Мистер Блэйн из агентства Горовица в Нью-Йорке.

Как большинство англичан, Блэкуэлл равно подчеркнул «Нью» и «Йорк» — можно подумать, величайший город мира так легко спутать со старым Йорком.

— Сэр, я посмотрю, здесь ли этот джентльмен, — сказал он. — Я вернусь через минуту.

«Гаррик», названный в честь знаменитого актера, — роскошное старинное заведение; снаружи не бог весть что, но внутри хорошо обставлено и удобно. Интерьер украшали портреты великих актеров английской сцены. Риковым вкусам ближе была «Ирландская Роза Эйби»,^[57] чем Шекспир, но он решил не подавать виду.

Блэкуэлл объявился через несколько минут, как и обещал.

— Мистер Ламли рад познакомиться с вами, мистер Блэйн, и умоляет великодушно подождать несколько минут, пока он закончит неотложное дело. — Блэкуэлл скорчил виноватую мину: — Эта ужасная война, видите ли. Идемте, сэр.

Следом за Блэкуэллом Рик поднялся по величественной лестнице и вошел в гостиную — самую великолепную клубную гостиную на его памяти. По стенам портреты маслом и средневековые гобелены, роскошная мебель, тиковые столы, отполированные до крайней возможности. В понимании Рика это был даже не клуб — вокзал Гранд-Сентрал всех клубов.

Блэкуэлл указал на пустое вольтеровское кресло возле ревущего камина. Второе кресло по другую сторону очага тоже пустовало.

— Если не возражаете, сэр, — сказал распорядитель и удалился.

Рик погрузился в кресло и огляделся. Он никогда бы не подумал, что может оказаться в таком месте. В детстве ему казалась невероятной одна мысль переступить порог Клуба игроков^[58] в Грамерси-парк.

Достопочтенные члены клуба рассеялись по большой гостиной группками по двое-трое. Компании держались подальше друг от друга, чтобы разговоры нельзя было случайно подслушать — конечно, ни один джентльмен не станет подслушивать намеренно. Большинство — люди средних лет или, скорее, пожилые. Моложе сорока — ни одного. Рик сообразил почему: те, кто моложе, — на военной службе.

Он полистал «Таймс». Сюжеты почти одинаково удручающи. Немцы наступают там и тут. Британцы беспомощны всюду. Русских гонят и, похоже, загнали. В Америке тем временем все еще болит рана Пёрл-Харбора. Трудно ли было Соединенным Штатам упредить разгром? Увы, Рик знал на горьком опыте, что предупреждения замечаешь не всегда.

Тогда Рик решил отвлечься на окружение. Пригляделся к портретам на стенах: выяснилось, что все мужчины в одежде XVIII века — на самом деле портреты самого Гаррика в разных сценических ролях. Вот великий артист в роли короля Лира, схваченный в подобающе тревожной позе; вот облаченный в черное смятенный Гамлет; а вот в роли Макбета закалывается кинжалом.

Рик еще изучал историю английского театра, когда заметил, что рядом с ним кто-то стоит.

— Провалиться мне, вылитая моя теща! — воскликнул незнакомец. — Особенно где с кинжалом.

— Мистер Ламли, вероятно? — спросил Рик, вскочив на ноги. Непонятно, как обращаться к собеседнику. Что, если в частной жизни он лорд Какой-нибудь, как, похоже, каждая третья английская шишка.

— Никаких «вероятно», сэр, — ответил незнакомец. — Реджинальд Ламли к вашим услугам, мистер Блэйн.

Они пожали друг другу руки. Ламли сразу понравился Рику, и понравился еще больше, когда через пару секунд взмахнул рукой и тут же материализовался Блэкуэлл с двумя стаканами.

— Хочу надеяться, шотландское виски в этот час вам по вкусу, — сказал Ламли, поднимая свой стакан.

— Ну, полдень-то миновал, верно? — ответил Рик, наслаждаясь теплом янтарной жидкости, скользнувшей в горло. Не кентуккийский бурбон, но вполне сойдет. Одно можно сказать о британской погоде: она всегда требует крепкого питья.

Оба стакана опустели почти одновременно.

— Чертовски славная вещь, ага! — сказал Ламли. — Блэкуэлл, будьте так добры?

— Сию минуту, сэр, — сказал Блэкуэлл и вышел вон.

Рик окинул собеседника взглядом. Ламли был низенький щуплый человек с темными кудрями, разметавшимися по лбу. Отлично скроенный синий костюм, белая накрахмаленная рубашка и галстук в цветочек. Ламли походил на банкира, который размышляет, дать ли тебе кредит, и пока не принял решения.

— Мистер Горовиц шлет вам привет… — начал Рик.

— Жуткое дело прошлой ночью, а? — перебил его Ламли. — Жаль, меня там не было. Показал бы чертовым фрицам, не побоюсь этого слова, где раки зимуют. А? — Одним плавным движением он подхватил стакан в тот самый миг, когда Блэкуэлл его предъявил. — Приходилось слышать свист картечи, а, Блэйн? — спросил Ламли.

— Не могу похвастать, — ответил Рик. — Разве что от критиков.

Ламли хихикнул:

— Понимаю, о чем вы, сэр, понимаю. А я подкинул парочку плюх братцу гансу во Франции в восемнадцатом году, и, осмелюсь сказать, отправил в ад немало чертовых камераден.^[59] — Он залпом отпил полстакана. — И не возражал бы добавить к счету еще пару-тройку. Совсем не возражал бы.

Ламли вынул Рикову визитку и вперил в нее взор.

— Соломон Горовиц, ага? — сказал он. — Мистер Горовиц, наверное, из евреев, я бы предположил. Я так прикидываю, в Нью-Йорке сейчас половина народу евреи.

— Фокус в том, чтобы вычислить, которая половина, — заметил Рик.

— Вам повезло, что не ирландцы, — продолжил Ламли. — Нейтралитет в такой войне! Можете себе представить?

— И это после всего, что вы для них сделали, — сказал Рик.

Ламли оживился.

— Да кому они нужны? — задорно сказал он. — У нас теперь есть вы, янки. Чертовски рад, что мы в одной лодке.

— Мистер Горовиц… — подсказал Рик.

— Ах да, Горовиц. Я с ним не знаком. Но вы же не про него хотели поговорить, мистер Блэйн?

На обороте своей липовой визитки Рик написал несколько имен: Полли Невинз, Виктор Ласло, Ильза Лунд, Рейнхард Гейдрих. Похоже, хотя бы одно сработало.

— Я особенно интересуюсь мисс Невинз — с профессиональной точки зрения, — завел Рик, продолжая игру. — Я так понял, о ее исполнении Гвендолен^[60] судачит весь город. Мой наниматель весьма заинтересован получить ее на главную роль в одной из собственных постановок — конечно, когда закончится война и путешествовать станет безопасно.

— Да, мисс Невинз, — сказал Ламли. — Женщина, о которой можно с полным правом сказать даже не то, что она прирожденная красавица, а то, что она облагородила само понятие красоты. Особенно на сцене — там она очаровательнейшее создание, которое мы имели удовольствие созерцать. — Он задумчиво глотнул виски и принялся изучать обратную сторону визитки. — Перед лицом прекрасной женщины все мы до единого беспомощная добыча, не так ли? — Ламли покачал головой. — Что мы делаем ради них…

— Что мы хотели бы сделать ради них, — мягко поправил Рик. — Я надеюсь, у меня будет случай свести с ней знакомство, пока я в Лондоне.

— А долго ли вы намерены оставаться, мистер Блэйн? — спросил Ламли.

— Пока на неопределенный срок.

— Я позабочусь о том, чтобы вы двое познакомились при первейшей возможности. — Следующая фраза Ламли застала Блэйна врасплох: — Скажем, завтра вечером? Сможете пообедать с нами?

— Если вы угощаете, я ем.

— Ну, тогда уговорились, — сказал Ламли. — Завтра в восемь. Я пришлю за вами водителя. Где вы остановились?

— В «Браунс».

— Превосходно. Я живу в Южном Кенсингтоне. Это недалеко. Мы превосходно поболтаем.

Ага, дело пошло.

— Если вам проще, я с удовольствием доберусь к вам сам, — сказал Рик.

— О, мне это совсем не трудно! — воскликнул Ламли. — Чтоб мне провалиться! Только гляньте, сколько времени! Я совершенно позабыл, у меня же встреча в Уайтхолле. Вот что бывает, когда пропустишь в обед стаканчик-другой. Боюсь, вам придется меня извинить, мистер Блэйн. А пока могу ли я вам предложить насладиться гостеприимством «Гаррика» с моими наилучшими пожеланиями. — Ламли махнул рукой Блэкуэллу, и тот в сей же миг явился. — Послушайте, Блэкуэлл, не будете ли вы так ужасно добры принести мистеру Блэйну газеты — вот и молодец. Мистер Блэйн волен оставаться здесь, сколько захочет, сегодня он мой гость.

— Очень хорошо, сэр, — ответил Блэкуэлл.

— Заботьтесь о нем, ладно? — напутствовал его Ламли.

— Сэр, я как следует позабочусь о мистере Блэйне, — ответил Блэкуэлл. — На этот счет можете быть спокойны. — Потом обернулся к Рику: — Не угодно ли джентльмену еще стаканчик согревающего? — осведомился он.

— Джентльмену угодно, — сказал Рик.

Глава одиннадцатая

Их комнаты обшарили весьма основательно: уж это-то стало очевидно, едва он открыл дверь. Рик видал работу и получше, но и здесь орудовали не дилетанты. Разбросали ровно столько, чтобы Рик понял: у него были гости. Аккуратно положили на место ровно столько, чтобы Рик понял: гости были джентльмены. И разломали ровно столько, чтобы он понял: они не шутят.

— Босс, у нас пошарились, — сказал Сэм, который уже с час как вернулся, но ни слова не сказал ни одной живой душе и не тронул ни одной вещи. Он видал такое и прежде.

— Есть догадки кто? — спросил Рик, оглядывая разрушения.

— У меня, кажется, есть кое-какие подозрения, — раздался голос у Рика за спиной.

Следом за Блэйном явился Рено.

— Проходите, Луи, не стесняйтесь, — сказал Рик. — Кто-то вот уже не постеснялся.

Рено быстро огляделся.

— Как в старые времена, — заметил он, щелчком открывая портсигар и устраиваясь в мягком кресле возле электрического камина.

— Не льстите себе, — сказал Рик, — ваши ребята так не умели. — И принялся разбирать руины.

Шкафы выпотрошили. Одежда валялась на полу, карманы вывернуты, кроме Рикова смокинга и брюк к смокингу — их заботливо оставили на вешалке, будто остерегаясь помять.

Пока Сэм с Риком проводили ревизию, Рено курил.

— Когда любопытство возьмет верх, дайте мне знать, — сказал он, выпуская дым. Маленький французский щеголь был неотразим в новом костюме, новых туфлях и федоре.

— Не иначе, новый костюм? — сказал Рик.

— Надо же чем-то прикрыть наготу, — ответил Рено.

— Я предпочел бы прикрытую спину, — сказал Рик, оглядывая комнату. — Кажется, я неважно за этим слежу.

Паспорта исчезли. Тот, кто оказал Рику столь навязчивое внимание, желал гарантировать, что в ближайшее время Ричард Блэйн никуда не уедет.

— Рики, сколько раз я говорил вам всегда носить документы с собой? — спросил Рено. — Мы, европейцы, носим.

— Может, потому многие из вас хотят стать американцами, — парировал Рик. — Мы-то живем в свободной стране.

Он не мог сказать Рено, что нью-йоркские гангстеры никогда не носят при себе ничего такого, что может их идентифицировать — так в любой момент можно без опаски назвать легавым любое липовое имя. Привычка — вторая натура.

— Ладно, Сэм, брось. Мы тут временно, так давай проведем это время весело. — Рик заглянул в бар. — По крайней мере, они не выпили наш запасец.

Сэм бросил поиски паспортов и налил Рику и Рено по стаканчику крепкого.

— Это я виноват, — начал Рик. — Мне несколько часов этот бриташка морочил голову.

— Зря вы, босс, — пробормотал Сэм.

Рик не обратил внимания.

— Мял задницу в «Гаррике», пока у нас гостила британская разведка — спасибо Реджинальду Ламли.

— А может, Виктору Ласло, — возразил Рено.

Рик с Сэмом разом обернулись к нему.

— Что? — недоверчиво переспросил Рик.

Рено про себя улыбнулся. Приятно, когда он безраздельно владеет вниманием Ричарда Блэйна — человека, который всегда ставил себя выше таких, как Луи Рено. Теперь они друзья, это верно, и, даже не будучи ими, проворачивали вместе немало выгодных дел в Касабланке. Рик всегда старался держаться подальше от Рено и от орды беженцев: он жил в Касабланке, но ей не принадлежал и никому не давал об этом забыть. Пока в его жизни вновь не появилась она. Она, решил Рено, в итоге и отделила Блэйна от соперника-клубовладельца, Арриго Феррари: женщина по имени Ильза Лунд.

— Я о том, что вот мы ехали следом за Виктором Ласло и его женой из Касабланки в Лиссабон, потом в Лондон. Но что мы вообще о них знаем? — Рено отхлебнул из стакана. Арманьяк, его любимый напиток. — За то время, что я был префектом полиции в Касабланке, я кое-что понял про наш биологический вид. О том, что им движет, что его вдохновляет. И чем он бывает одержим.

— У меня есть пара-тройка версий, — сказал Рик.

— У нас обоих есть, мой друг, — продолжил Рено. — Конечно, деньги. Власть. И женщины. — Он усмехнулся себе под нос. — Знаете, Рики, в Касабланке я одно время беспокоился за вас в смысле женщин. Вы вообще ими не интересовались, и, ну, я…

— Что — вы?

Рено и глазом не моргнул.

— Только не поймите меня превратно, — объяснил он. — Я всего лишь вот о чем: мужчина, который не любит женщин хотя бы вполовину того, как люблю их я, меня нервирует. Я имею в виду, что не понимаю таких мужчин.

— То есть меня, — сказал Рик.

— Нет, Ласло, — сказал Рено. — Этот Ласло странный фрукт. Его не интересуют ни деньги, ни власть. Вообще, единственное, что его, кажется, интересует, — это его доблестная борьба.

— Что тут плохого? — спросил Рик.

Рено щелкнул портсигаром и вынул «Плейерс». Не «Голуаз», но что поделаешь.

— Заметьте, Рики, я не сомневаюсь, что альтруизму и самоотверженности есть место в этом мире, но должен признаться: хоть убей, не вижу, где оно, если эти качества не вознаграждаются чем-нибудь более осязаемым.

— Луи, может быть, Виктор Ласло в самом деле во что-то верит, — сказал Рик. — Может, он даже мечтает за это умереть. — Рик отхлебнул бурбона. — А может, он просто тупица.

— А может, не просто, — не согласился Луи.

— Что-то я не очень вас понимаю, — сказал Рик. Он почти лежал, откинувшись в вольтеровском кресле.

— Как бы это объяснить… — Рено помахал в воздухе сигаретой. — Рик, вам ни разу не приходило в голову усомниться в легенде Ласло, хоть в каком-нибудь моменте?

— Много раз, — ответил Рик. — И Ильзы тоже.

— Именно. У обоих столько нестыковок, столько необъяснимых происшествий, столько — ну, чистых совпадений, говоря без обиняков. Не находите?

— А не у всех так?

Рено едва удавалось спокойно усидеть на стуле.

— Я о том, что слишком многое не вяжется, — сказал он. — Например: как это он так ловко сбежал из Маутхаузена? Как ему удалось три раза пройти сквозь немецкие сети? Почему его пять раз объявляли погибшим, а он объявился в Касабланке вполне живым и элегантным с виду, будто ездил на сафари, а не от фашистов удирал? Кроме шрамика на лице, на нем нет никаких следов, подтверждающих, что он испытал на себе, как он уверяет, гостеприимство Третьего рейха. — Рено уже вовсю жестикулировал. — Говорю вам, Рики, от человека, который способен хотя бы подумать уйти от такой прекрасной женщины, как мисс Лунд, можно всего ожидать.

Рик выслушал доводы капитана, но они его не убедили.

— Она — миссис Ласло, Луи, пусть он ради ее же безопасности и пытается скрывать это от всего мира.

— Это он так говорит, — заметил Рено. — А как, по-вашему, к этому относится мисс Лунд?

Рик не был готов к такому вопросу.

— Вообще-то я с вами не спорю. Просто, думаю, вы так долго жили в Касабланке, выучили столько всяких кульбитов, что уже никому не доверяете.

— И притом я очень неплохо жил, — ответил Рено. — Серьезно, Рики, мне кажется, мы должны проверить: возможно, Виктор Ласло — не тот или не то, за кого себя выдает. Даже в имени не все ладно: Виктор Ласло. Если он чех, откуда у него венгерское имя? Весьма и весьма мутно, если хотите знать.

Рик налил по новой себе и капитану. Сэм в дальнем углу читал книгу по бридж-контракту. Сэм с удовольствием играл в карты, хотя на деньги — никогда.

— Я не очень хорошо понимаю в именах, — сказал Рик, — но, по-моему, в Европе границы передвигались так часто — вряд ли кто-то остался гражданином той страны, где родился. — Он не впервые порадовался, что американец. — И вообще: многие меняют имена по самым разным причинам… Вы вот говорили про Маутхаузен, — продолжал он. — Не могу пока ничего утверждать, но я начинаю думать, что дело, из-за которого Виктор Ласло в Лондоне, каково бы оно ни было, связано с человеком, построившим этот концлагерь. С парнем по имени Рейнхард Гейдрих. Тот молодчик, который сейчас управляет Чехословакией. Похоже, он больше других постарался, чтобы Ласло швырнули за колючую проволоку. — Блэйн затянулся сигаретой. — Как я себе это представляю, Виктор Ласло и его парни собираются прихлопнуть Гейдриха. И судя по роже, Гейдрих этого заслуживает, как никто.

— Если Ласло тот, за кого себя выдает, — не унимался Рено. — Этот Гейдрих, может, и скотина, но если и так, нас вообще мало касается, кого Ласло планирует устранить. На самом деле вопрос в том, в наших ли интересах, чтобы это случилось. — Капитан выразительно потер руки. — Насколько в наших интересах.

— Ладно, предположим, что это в наших интересах, — сказал Рик. — А почему нет? Вы можете сомневаться в Ласло, и, видит бог, у меня нет причин его любить, но, кроме модных костюмов, он ни разу не дал повода считать, что он темнит. Уж майор Штрассер точно думал, что Ласло взаправдашний. Настолько взаправдашний, что майор решил помереть, только бы Ласло не скрылся.

— Не забывайте, что Ласло владел сведениями, которые нужны были Штрассеру до зарезу, — сказал Рено.

— А теперь он владеет сведениями, которые до зарезу нужны нам. — Рик вскочил на ноги. — Слушайте, Луи, кончайте тыкать мне в нос вашим Ласло. — Рик посмотрел сверху вниз на капитана. — Впрочем, наверное, вы недалеки от истины и этот разгром — его рук дело.

— Неужели? — сказал Рено, поднимаясь. Сам покосился на него из-за книги.

— Но не по тем причинам, о которых думаете вы. Сегодня в «Гаррике» я познакомился с этим самым Реджинальдом Ламли. Он — Пятница военного министра. Мужик нашего типа, Луи: понимает толк в выпивке и в женщинах. Я передал ему вот это. — Рик предъявил капитану поддельную визитку. — Написал сзади несколько имен, чтобы привлечь его внимание. В том числе имя его любовницы.

— А вы не теряли времени.

— А другие были: Ильза Лунд, Виктор Ласло и Рейнхард Гейдрих.

— И какое же попало в яблочко?

Рик прикончил бурбон.

— То-то и оно. Я не знаю.

— Но есть подозрения?

— Сейчас такой момент, что я подозреваю всех и вся. Кроме разве что Сэма, но иногда я и в нем не особо уверен.

Сэм и ухом не повел.

— И что вы намерены делать? — спросил Рено.

— Я намерен поесть за его счет, — ответил Рик. — Завтра вечером. Я приглашен на званый обед chez^[61] Ламли. В Южном Кенсингтоне. — Рик оглядел комнату. — Ну, такое-то приглашение можно ли не принять? Паспорт мне еще может пригодиться.

— Хорошо, что вы, а не я, друг мой, — сказал Рено. — Состояние английской кухни оставляет желать много лучшего.

— Я пойду туда не ради еды, Луи, — сказал Рик.

— Конечно нет, — уверенно подтвердил Рено. — Я точно знаю, зачем, по-вашему, вы идете. Вы идете, надеясь узнать что-нибудь о нашем загадочном мистере Ласло и его местонахождении. Впрочем, пока ваши планы не увлекли вас в дальние дали… — Капитан допил. — В Южном Кенсингтоне, говорите? Какой адрес?

— Он не назвал, — ответил Рик. — Сказал, что пришлет машину.

Рено мрачно поглядел на друга:

— На вашем месте я бы в нее не садился. Особенно после такого… хотя, к счастью для нас, они, боюсь, перегнули палку.

— Почему нет? — спросил Рик.

— Потому что если адрес тот, о котором я думаю, то я там уже был.

Капитан подождал, пока его слова дойдут до слушателей.

— Я весь внимание, — сказал Рик.

Рено попросил налить ему еще и, дожидаясь, прикурил новый «Плейерс».

— Благодарю, Сэм, — сказал он, пригубив.

Избегая любых упоминаний о Рауле, капитан рассказал, как узнал адрес дома, в дверях которого бойцы Сопротивления заметили Ласло. Как он, Рено, ехал на такси через Лондон из самого разбомбленного Ист-Энда в относительно нетронутые районы Королевского округа — Кенсингтон и Челси, чтобы увидеть дом своими глазами. Как бродил в окрестностях, надеясь разглядеть, чем этот дом отличается от остальных на улице. Как заметил огни в верхних этажах, а в нижнем было темно, даже когда хилый дневной свет давно угас. Как примерно через час после заката ландшафт внезапно бурно оживился: прикатили несколько человек в костюмах, некоторые с портфелями, и вошли через переднюю дверь — единственный, насколько понял капитан, вход с улицы, — но свет на первом этаже так и не загорелся. Как, спустив целое состояние на такси за ночь и половину утра, он наконец мельком увидел того, кого высматривал все это время.

— Ласло? — спросил Рик.

— Нет, — ответил Рено. — Ильзу Лунд. Она вышла из дома и села в такси.

Рено не успел затушить сигарету — Рик уже был за дверью. Капитан догнал его, когда тот запрыгивал в машину.

— Клэрвиль-стрит, сорок два, — скомандовал Рено таксисту. — Обернулся к Рику: — Я думал, вы не прочь узнать, куда мы едем, прежде чем окажетесь там.

— А вы полны сюрпризов, Луи.

Рено поклонился:

— Это часть моего обаяния.

— Вы наверняка говорите это всем девчонкам, — сказал Рик.

Глава двенадцатая

Пятнадцати минут не прошло, как они добрались до дома на Клэрвиль-стрит, у поворота с Бромптон-роуд. Большой стандартный белый дом в пять этажей, бок о бок с неотличимыми собратьями, в ряду зданий, какие британцы зовут «многоквартирниками». Единственное отличие — маленькая табличка с надписью «Блендфорд». По бокам — два дома без огней с объявлениями «Сдается». В Нью-Йорке обычно уже по виду дома понимаешь, что тут живут богатые люди. Не то здесь. Здесь ничего не понять. Рик давно выучился не доверять людям, но прежде ему не приходило в голову, что равно нельзя доверять и зданиям.

Они высадились из такси. Сердце Рика колотилось.

— Вот куда довел нас прямой подход, — сказал он.

Он поднялся на крыльцо и вдавил кнопку звонка.

К его удивлению, почти в тот же миг им открыла маленькая пожилая леди.

— Добрый вечер, — сказал Рик, приподнимая шляпу.

— И вам добрый вечер, сэр, — ответила старушка. В фартуке; седые волосы зачесаны назад и стянуты в тугой узел. Она оглядела пришельцев с легким намеком на интерес — или то было подозрение? — Наверное, джентльменам нужны комнаты, так? — вежливо осведомилась она.

Меблированные комнаты? Вот и объяснение всем приходящим-уходящим, движению на верхних этажах и — до некоторой степени — его отсутствию внизу. Рено подсунул туфту?

— Ну, вообще-то да, — сказал Рик. — Все отели вокруг забиты.

Старушка покачала головой.

— Боюсь, у нас на сегодня тоже все забронировано, — с сожалением промолвила она. — Вам надо спросить у миссис Блейк дальше по улице, в шестнадцатом доме. У нее часто комнатка-другая бывает не занята.

Она начала закрывать дверь. Весь разговор Рик пытался разглядеть внутренности дома за спиной хозяйки, но деревянная и весьма солидная с виду двустворчатая дверь в маленькой передней скрывала их от глаз.

— А вы вполне уверены, мадам? — спросил Луи в самой заискивающей манере. — Мы приехали издалека и слыхали, что ваше заведение ни с кем не сравнится.

Чтобы дополнить континентальное впечатление, капитан низко поклонился.

— Ого, — сказала старушка. — Кошмар, как мало стало места в Лондоне. Столько этих янки едет, не найдешь приличного дома, где голову преклонить.

Опять заговорил Рено:

— Я подумал, нельзя ли нам войти и посмотреть? Исключительно на тот случай, если в ближайшие дни у вас вдруг освободится место. — Капитан щелкнул каблуками. — Вы очень обяжете союзника из Свободной Франции.

Лицо старушки заметно просветлело.

— О, разумеется, — сказала она. — «Блендфорд» — лучший гостевой дом в этом районе, и я с радостью покажу его, тем более таким приятным джентльменам.

Она широко распахнула дверь, и Рик с капитаном вошли.

Они оказались в парадной гостиной состоятельного дома. Комнату украшали свежие цветы в вазах, вдоль торцевых стен тянулись книжные полки, а панорамное окно смотрело в прелестный летний садик, в зимнем сумраке увядший и блеклый. В центре комнаты стоял большой рояль, крышка опущена и застлана кружевной салфеткой, а на ней — разнообразные семейные фотографии. Рик окинул их взглядом, но ни единого лица не узнал. Очередные чужаки, и половина из них, наверное, уже мертвы.

— Этот адрес мне дали друзья, — сказал Рик, нащупывая подход. — Мне кажется, они могли остановиться у вас, миссис… ээ…

С виду дом полностью соответствовал тому, за что себя выдавал. По-британски аккуратный, как игрушка, с чайным сервизом в гостиной и с картинками кошечек на стенах вперемешку с идеализированными портретами королевской семьи.

— Миссис Бантон, — подсказала старушка. — К вашим услугам. Вдовею двадцать шестой год, и дня не проходит, чтобы я не думала о второй Сомме^[62] и моем бедном Берти, которого убило под Амьеном — а ведь до победы оставалось всего ничего. Не угодно ли сесть? — Она указала на диван. — Могу я предложить вам чаю?

Рик предпочел бы что-нибудь посущественнее чая, но Рено охотно согласился.

— Это было бы весьма замечательно, миссис Бантон, — сказал он.

Луи с Риком сели на диван, а миссис Бантон принялась разливать чай.

— И кто, интересно мне, будут эти ваши друзья? — вежливо осведомилась она.

— Мистер и миссис Виктор Ласло, — ответил Рик.

Миссис Бантон секунду-другую подумала.

— Мистер Ласло? — переспросила она. — Этот джентльмен будет, я полагаю, иностранец?

— Да, — сказал Рик. — Он чех. А жена его, которая также носит имя Ильза Лунд, — норвежка.

— Я точно знаю, что здесь таких нет, — сказала старушка, пожевав губами.

— Может быть, они зарегистрировались под другими именами? — предположил Рик.

Судя по всему, миссис Бантон такая мысль оскорбила.

— Я уверена, все, кто здесь останавливается, называют настоящие имена, — возмутилась она. — Администрация на этом настаивает.

— И кто будет эта администрация? — безучастно спросил Рик.

Вместо ответа миссис Бантон потянула за шнурок старинной викторианской сонетки. Практически тут же выхватила из складок фартука маленький пистолет и умело взяла на мушку Рика с капитаном. Оба замерли, как идиоты, не донеся чашки до рта.

— Это будет мистер Ламли, — осведомила их старушка. — И он скоро появится. А пока, джентльмены, не соблаговолите ли держать руки так, чтобы я их видела, пару секунд. — И она снова крепко потянула за шнурок.

И верно, не прошло и двух минут, в комнату вошел Реджинальд Ламли.

— А не наш ли это пытливый мистер Блэйн? — сказал он. — Или я очень сильно ошибаюсь, или вы пришли на день раньше.

— Хотел убедиться, что меню подходящее, — сказал Рик. — Желудок у меня, знаете ли…

— А это, не иначе, Луи Рено, бывший префект полиции в Касабланке, — продолжил Ламли.

Рено слегка кивнул:

— К вашим услугам, сир.

— Ну что ж, — сказал Ламли. — Раз все почетные гости, кроме одного, в сборе, не вижу причин откладывать вечеринку. Прошу за мной, джентльмены.

Рик с капитаном следом за Ламли поднялись на три пролета. Второй и третий этаж, отметил Рик, выглядели как меблированные комнаты или небольшой частный отель, но еще одним пролетом выше картина изменилась. Весь этаж занимал своеобразный оперативный пункт: мужчины склонялись над картами, женщины говорили в телефоны и стрекотали на пишущих машинках. Несколько слуг молча скользили по комнате, поднося еду и питье, где и когда в них возникала нужда.

Остановившись в дверях, Рик тихонько присвистнул.

— Неплохо вы тут устроились, — сказал он. — Напоминает мне кое-какие фокусы, которые мы проделывали дома. Но здесь, конечно, побогаче.

— Рад, что вам нравится, мистер Блэйн, — сказал Ламли. — Мы всегда стараемся, чтобы гостям было удобно. Даже когда мы не вполне уверены, что это званые гости. — Ламли громко постучал, чтобы заявить о своем появлении, затем провел спутников в комнату. — Вы, конечно, знаете Виктора Ласло, — кивнул он на одного из присутствующих.

Рик и Ласло впервые после расставания на взлетной полосе в Касабланке посмотрели друг на друга.

— Мсье Блэйн, — сказал Ласло, протягивая руку. — Как я рад снова встретиться с вами.

— А уж я-то, — ответил Рик, прикуривая.

Ласло взял его под руку и отвел в угол.

— Нам нужно было убедиться, что момент подходящий, — тихо сказал он. — И абсолютно увериться, что план сработает. И знать, твердо знать, что вам можно доверять.

Рик затянулся.

— А я думал, хватило того, что вы добрались сюда целым.

— Точно, — сказал Ласло. — Именно это я им и говорил с самого приезда. Британцы не доверяют никому. Им нужно было наверняка установить, что вы не финтите. Мне жаль, что это затянулось.

— И потому они забежали ко мне в гости, — сказал Рик. — Послушайте, Ласло, я ровно тот, за кого себя выдаю. И вам это известно. Если у кого это не так, я вряд ли захочу с ним работать. Я сказал, что я с вами, еще в Касабланке, когда Луи вас запер, и я говорил серьезно. Там, где я вырос, слово обязывает. Бывает, у человека нет ничего, кроме его слова. Вот теперь и у меня осталось только оно, и я не хочу пустить его псу под хвост.

Ласло кивнул:

— Одобряю и принимаю. А теперь к делу. — Он подвел Рика к усатому военному. — Сэр Гарольд Майлз, майор, разрешите представить мсье Ричарда Блэйна.

Майор Майлз протянул Блэйну руку и формально потряс.

— Добро пожаловать в Лондон, — сказал майор. — Присядем?

Они сели за большой переговорный стол: Рик, Рено, Ламли, Ласло и майор Майлз. Поодаль встал адъютант. Стенографист начал записывать.

— Полагаю, джентльмены, все мы друг друга знаем — по крайней мере, слышали, — сказал майор, который вроде как был за главного. — Я представитель начальника управления спецопераций, которое, как вам известно, занимается диверсионной деятельностью. Мистер Ламли присутствует здесь в качестве личного секретаря сэра Эрнеста Спенсера, военного министра, который руководит всей операцией. — Майор бросил на стол пачку фотографий. — Надеюсь, вы меня извините, если я поступлюсь церемониями, но времени мало. Вот, джентльмены, наш объект.

На них смотрело жестокое лицо, которое Рик разглядывал в Британской библиотеке: лицо Рейнхарда Гейдриха.

— …начальник РСХА и наместник Богемии и Моравии, — продолжал майор. — Ницшеанская «белокурая бестия» во плоти. Красавец, культурный, одаренный, гурман, ценитель вин и женщин. Малый из тех, кого ты охотно принимал бы в своем клубе, не будь он еще безжалостным убийцей.

Рик изучал лицо на фотографии — гораздо четче газетных картинок. Дома, в Нью-Йорке, Рик видел это лицо уже тысячу раз. Лицо честолюбца. Лицо спекулянта. Лицо прохиндея, который ради ничтожной личной выгоды продаст родную мать. А этот Гейдрих, похоже, еще и садист, но вот трус ли он вдобавок ко всему — непонятно. Такие вещи чуешь только вживую.

— Писаный красавец, а? — сказал Рик.

— Пусть его внешность вас не обманывает, — сказал майор. — Гейдрих, пожалуй, самый опасный из фашистских бонз, не считая самого Гитлера. Геринг — напыщенный фигляр, его люфтваффе может временно осложнить нам жизнь, но не защитит Германию, когда пробьет час. Геббельс — партийный функционер, но он пропагандист и запоет совсем по-другому, если ветер подует в другую сторону. Гиммлер — мерзкий маленький агрессивный паршивец. Гейдрих умнее всех троих и потому вдесятеро опаснее.

— А почему не нацелиться на Гитлера и не покончить со всем разом? — спросил Рик. — Если надо убить зверя, отсекают не хвост, а голову.

Майор посмотрел на Рика, словно тот спятил.

— Боюсь, этого нам нельзя, — объяснил он. — В верхних эшелонах давно решили, что Гаагская конвенция не разрешает устранять глав враждебных государств, даже в состоянии войны. Война — это вам не уличная свалка.

Рик припомнил кучи обломков на лондонских улицах и усомнился в правоте майора.

— По-моему, люфтваффе этим и занято. Пытается накрыть Черчилля, я имею в виду.

Майор отмахнулся.

— Бомбежки с воздуха — одно дело, устранение — другое, — сказал он. — Если Королевские ВВС Бомбера Харриса^[63] разнесут фюрера к чертям, уверяю вас, никто из нас не разрыдается. В любом случае о диверсионной операции в Берлине речи быть не может. У нас там слишком слабая агентурная сеть. — Майор хлопнул себя по ляжке щегольским стеком.

— Так почему Гейдрих? — спросил Рик. — Как он вытянул короткую спичку?

— Потому что мы можем, — ответил майор.

— Потому что нам придется! — воскликнул Ламли. — В смысле, как эти сраные чехи могут рассчитывать, что мы побьем гансов, если сами и пальцем не шевельнут?

— Потому что мы обязаны, — тихо сказал Ласло.

— Это вы о чем? — спросил Рик у Ламли.

— Чехи что-то совсем не брыкаются, — сказал тот. — С тех пор как Гейдрих явился и пристрелил там нескольких парней, вряд ли они хоть разок пискнули. Да господи, даже сраные лягушатники показали себя лучше.

— Кхм! — сказал Рено.

— В любом случае, — продолжил Ламли, — пора подпалить паршивцам пятки. Как-нибудь расшевелить, так сказать, тамошних ирландцев.

— Не сомневаюсь, они скажут вам спасибо, — вставил Рено.

— Честно говоря, — прибавил майор, — мы уже некоторое время сомневаемся в лояльности чехов. Богемия и Моравия в культурном смысле всегда были равно чешскими и немецкими, и они подозрительно легко встали под нацистское ярмо.

— Я думал, ваш Чемберлен должен был спасти Чехословакию для демократии, — заметил Рик.

— Вчерашний день, — возразил сэр Гарольд. — Сейчас премьер Уинстон, и он решительно настроен исправить ошибки предшественника.

— Если не он, мы точно исправим, — сказал Ласло.

Рика это не убедило.

— Я не понимаю, чем Гейдрих хуже или опаснее других нацистских шишек — тем более что он в Праге, а не в Берлине, где принимаются решения.

— Наверное, вы думали бы иначе, если бы Гейдрих был гауляйтером Нью-Йорка, — заметил Ласло.

— Наверное.

Майор бросил взгляд на Рика.

— Мистер Ласло осведомил меня о вашем стремлении помочь делу Сопротивления в Европе, мистер Блэйн, — сказал он. — Еще он вкратце описал ваше прошлое и ваши умения, каковую информацию мы и сами старательно искали.

— И потому разгромили мой номер и украли паспорт.

— Надо было убедиться, что вы тот, за кого себя выдаете, — ответил майор. — Мы не могли допустить, чтобы вы оказались немецким агентом, засланным установить местонахождение мистера Ласло…

— А если бы я им оказался?

— Пришлось бы вас убить, — довольно равнодушно ответствовал сэр Гарольд. — К счастью для всех нас, мистер Ласло поручился за вас по предъявлении вашего паспорта и также по визуальном опознании, пока вы наслаждались гостеприимством миссис Бантон.

— Кто здесь гончая и кто заяц? — спросил Рено. — И кто лиса?

Майор Майлз бросил на стол Риков и Сэмов паспорта.

— На сегодня, мистер Блэйн, — сказал он, — думаю, что не покривлю душой, если скажу: я знаю о вас больше, чем ваша родная мать.

Рик вспомнил встречу с другим майором, Штрассером, в кабинете Рено в Касабланке и свое досье в вялых руках фашиста. Британцы, понятно, не могли собрать на него больше сведений, чем собрали немцы. Сейчас выясним.

— Мать никогда меня толком не знала, — заметил он, жалея, что нельзя прямо сейчас выпить.

— А мы знаем, — продолжил Майлз. — Мы знаем, что в 1935-м и 1936-м вы ввозили оружие в Эфиопию для императора Хайле Селассие, который тщетно пытался противостоять Муссолини. Это свидетельствует о вашей изрядной храбрости — и редком донкихотстве, если позволите так выразиться.

— Всегда питал слабость к побежденным, — вставил Рик. — Американские штучки.

— Тоже весьма необычно. Скажите, мистер Блэйн… — Теперь настала очередь майора закурить. — Что заставило вас так внезапно покинуть город Нью-Йорк в октябре 1935-го?

— Честное слово, не думаю, что вас это касается, — сказал Рик как можно спокойнее.

— Так внезапно и так бесповоротно, что говорят, будто вы теперь никогда не сможете вернуться в родные края. — Майор стряхнул пепел в корзину для бумаг. — И что вас заставило из всех стран выбрать Эфиопию?

— Я не выбирал, — сказал Рик. — Я приехал в Париж, оставил там Сэма и отправился поразведать, что к чему. — Он сжал губы. — Наверное, не секрет, что дома я занимался клубным бизнесом, и я слыхал, что открыть заведение в Париже — самое оно. Так и вышло.

— Почему же вы оказались в Аддис-Абебе? — не унимался майор.

— Ну, скажем, я просто не люблю бандитов, и давайте покончим с этим, — ответил Рик.

Майор Майлз покопался в каких-то бумагах.

— Мы также знаем, что вы воевали в Испании за республиканцев против Франко. Опять выдающаяся храбрость, отчаянное донкихотство — и большой риск. Вы довольно понюхали пороху — и по ходу дела собрали кругленькую сумму, поставляя республиканцам оружие.

Рик глубоко затянулся.

— И это тоже не секрет, — сказал он. — Расскажите мне, что такого нашла ваша хваленая разведка, о чем не было бы уже известно всему миру.

Сэр Гарольд пропустил насмешку мимо ушей.

— Затем в мае или июне 1939-го вы обнаружились в Париже, где и обретались, пока в город не вошли немцы.

— С отъездом особого выбора не было, — объяснил Рик. — С моим испанским прошлым надо было бежать, если я не хотел закончить, как Ласло, гостем рейха. Видите ли, майор, фашисты не особенно меня любят, да и я, правду сказать, их тоже недолюбливаю.

— Мне как-то трудно увязать этот, если позволите, идеализм с пассивной и безучастной личностью, которую вы явно с сугубым тщанием культивировали в Касабланке.

— Это как хотите, — сказал Рик. — Мне и самому порой довольно трудно.

Он докурил сигарету и положил в пепельницу. С него хватит.

— Знаете что, — гневно сказал он. — Я все это проходил в Касабланке с майором Штрассером, и будь я проклят, если собираюсь сидеть тут и проходить все по новой с вами. Человек имеет право оставить при себе хотя бы часть своей личной жизни. Почему я поступал так, как поступал, — мое дело и больше ничье. Теперь, если вопросов больше нет…

Он поднялся, как будто собираясь уходить.

— Ричард, пожалуйста, подожди.

Ее голос! Она. Рик и не заметил, когда она вошла в комнату. Но она здесь.

Он хотел обернуться, взглянуть на нее. Но не стал. Не смог. Снова опустился на стул.

Заговорил Виктор Ласло:

— Прошу вас, мсье Блэйн, нам с женой и вправду нужна ваша помощь. Вы не должны винить нас в том, что сэр Гарольд навел о вас справки. В операции такой важности и тонкости мы должны абсолютно точно знать, где границы лояльности каждого… Про мсье Рено нам все ясно. — Ласло кивнул на капитана. — Для него на первом месте деньги и удовольствия. С такими людьми мы можем вести дела. Но вы — другая история. Я больше не оскорблю вас предложением денег…

— Вы за транзитные письма предлагали мне сто тысяч франков, помните? — сказал Рик. — Или двести тысяч?

— И вы отказались их принять. Вместо этого вы просто отдали бумаги мне — или, пожалуй, правильнее будет сказать, вы отдали их ей.

— Именно, — буркнул Рик.

— Я был готов — мы были готовы — пойти на все, лишь бы выбраться из Касабланки. Ильзины чувства к вам меня не заботили, при условии, что мы уедем и здесь продолжим нашу борьбу. — Ласло налил себе воды из графина на столе. — Идет мировая война — мы не можем позволить личным чувствам мешать делу. Я считаю, то, что вы решили встать на нашу сторону, перевешивает любые ваши планы касательно моей жены. Так давайте же скрепим соглашение, к которому пришли в Касабланке. — Ласло встал. — Я протягиваю вам руку — не как другу, ибо знаю, что друзьями нам не быть. Вместо того я протягиваю ее вам как соратнику.

Прошло несколько секунд, прежде чем Рик протянул руку. Виктор взял ее.

— Ласло, я сделаю все, что позволит мне совесть, для вас обоих, для вас и Ильзы. А сколько именно — определю я, и только я. Принято?

— И снова, — сказал Ласло, — с возвращением на поле битвы.

— Еще одно, — сказал Рик. — То, что я сказал Ильзе на аэродроме, было сказано всерьез. Она не сможет последовать за мной и участвовать в моей борьбе. Мы договорились об этом.

Рик услышал ее шаги — Ильза подошла к столу. Ее голос зазвенел. Он уловил запах ее духов. Обернулся и внезапно утонул в ее глазах.

— Майор, — сказала Ильза, — будьте добры, объясните мистеру Блэйну, как обстоит дело.

Глава тринадцатая

Сэр Гарольд встал.

— Мистер Блэйн, — начал он, прочистив горло. — С момента вступления в войну Соединенных Штатов обстоятельства конфликта кардинально изменились.

Рик сидел недвижно, слушал, сердце его колотилось.

— Эта война перестала быть войной одной-единственной свободной страны, Англии, против Третьего рейха. Перестала быть соревнованием двух империй — Британской и Германской. Перестала быть ученым спором о том, какая система правления лучше — фашизм, коммунизм или демократия. Эта война, — сказал он, грохнув по столу кулаком, — битва насмерть.

Ильза поморщилась от грохота. Ласло нет.

— Насмерть, — повторил майор Майлз. — Я не вполне представляю, каков ваш личный опыт в борьбе такого рода, мистер Блэйн.

— Я успел понять, что люблю выигрывать, — откликнулся Рик. — Но успел понять, что рассчитывать на это нельзя.

— Точно так. Теперь, мистер Блэйн, наша война — это и ваша война. — Майор указал на одну из карт на стене. — Вот, — сказал он, — все, что осталось от Чехословакии. — Он постукал по карте указкой. — Это Прага. Как видите, двести миль к северо-востоку от Вены, и не такая уж даль от Мюнхена и от Берлина. Другими словами, Прага — не какое-нибудь восточное захолустье, далекое и недоступное, а цивилизованный город, расположенный в самом сердце рейха и европейского континента. Невозможно переоценить стратегическое и моральное значение этого города.

Логично, подумал Рик. Если надо кого-то убрать, лучше всего делать это в его собственном заведении. Не повредит и помощь своего человека, кто готов, когда придет время, продать тебе жертву с потрохами. Очередной урок, который Блэйн усвоил на горьком опыте. Он и сейчас помнил, как выглядел Джузеппе Гульельмо, когда Тик-Так засадил ему нож между ребер, а Эйби Коэн отстрелил лицо; несостоявшийся capo di tutti capi^[64] умер на месте, на персидском ковре, за который, конечно, переплатил, в собственном офисе над вокзалом Гранд Сентрал в старые добрые денечки.

Голос Майлза потребовал внимания.

— Мы считаем, что лучший способ устранить герра Гейдриха — граната. Мистер Ласло представил нам убедительные доводы в пользу такой атаки во время одной из ежедневных поездок Гейдриха по городу.

Майор Майлз, решил Рик, отнесся к задаче строго по-деловому, без эмоций. Майлз — хороший британский офицер. Из него вышел бы хороший гангстер.

Сэр Гарольд указал на крупномасштабную карту Праги.

— Один из аргументов в пользу такого плана — самый характер пражских улиц. Средневековый город сохранился практически нетронутым, что позволяет потенциальным ликвидаторам подобраться близко почти незамеченными. По тем же причинам применение снайперов менее желательно. Ствол, торчащий из открытого окна, слишком заметен.

— Вы имеете в виду, для снайперов это слишком опасно? — спросил Рено.

Губы майора Майлза дернулись под стриженой щеточкой усов. Он и без того был невысокого мнения о французах, а после их жалкого выступления против немцев в 1940-м оно упало еще ниже. Воля бы Майлза — лягушатникам вообще не было бы места в этой операции. Но военные союзы сводят в одной палатке странные компании, и к тому же надо умаслить Свободную Францию.

— Нет, мсье Рено, — поправил майор. — Я имею в виду, что слишком велика опасность провала. Это может поставить под серьезную угрозу успех всей миссии и, соответственно, подорвать авторитет правительства Ее Величества.

— А этого допустить, конечно, никак нельзя? — вставил Рено.

— Нельзя, — ответил майор, не замечая сарказма. — Яд тоже не подходит, поскольку предполагает определенную близость между ликвидатором и мишенью, что мы можем, конечно, попробовать, но не можем твердо гарантировать. То же, разумеется, можно сказать и о закалывании. Таким образом, граната остается самым рациональным и эффективным подходом к устранению Гейдриха. — Губы майора изобразили фигуру, которая у него сходила за улыбку. — К тому же тогда у наших людей максимальные шансы скрыться. В конце концов, мы не самоубийцы.

— Я бы не был в этом так уж уверен, — сказал Рик.

— Джентльмены, — вмешался Ласло. — Майор прав. Все должно пройти и пройдет безукоризненно. Мы не можем допустить недопонимания, даже малейшего. И нам нельзя поступиться собственной безопасностью. — Он посмотрел на Рено, который ответил кротким взглядом.

Снова заговорил майор.

— Правительство считает, что в интересах наших военных действий должно поддержать эту операцию полностью и безоговорочно, — сказал он. — И еще я должен добавить, что план одобрен лично президентом Эдуардом Бенешем и ратифицирован чешским правительством в изгнании.

Рик взмахнул зажженной сигаретой:

— И какие роли у нас с Луи?

Ответ у майора был наготове:

— В лице мистера Ласло мы имеем представителя центральноевропейского сопротивления Гитлеру. В лице капитана Рено — новоопределившегося представителя Свободной Франции. А мистер Блэйн, — майор кивнул на Рика, — олицетворяет промышленную мощь и великий дух Соединенных Штатов Америки.

Помимо воли Рика охватила гордость за родину. Давно с ним такого не бывало. С 1935 года не проходило и дня, чтобы Рик не вспоминал Нью-Йорк, но лишь сейчас впервые столь остро почувствовал себя американцем.

— У герра Гейдриха имеется ряд слабостей, — сказал Виктор Ласло. — Он много пьет. Чрезмерно самонадеян и оттого излишне беспечен. Решительно неверен жене, которая старается как можно больше времени проводить в Берлине. Обожает общество красивых женщин — может показаться, что неумеренно.

Не приходилось ломать голову, кому это может «показаться».

— Гейдрих — начальник имперской службы безопасности, но, как мы себе представляем, его собственную защиту возможно расшатать и взломать.

— Не так уж мудрено, — прибавил Рик. — Я читал, что он разъезжает по городу в открытой машине.

— Это так, — согласился Ласло, — но это знание бесполезно, если мы не знаем его графика и маршрутов. Логово Гейдриха надежно защищено стенами замка Градчаны. Кто-то должен близко подобраться к Гейдриху, не вызывая подозрений.

— Другими словами, нужен шпион в его резиденции.

— Именно.

— И кто это будет?

— Я, — тихо сказала Ильза.

Рик дернулся, уронил пепел с сигареты. Да уж посылали бы прямиком в ад, следить за сатаной.

— Я горд сообщить, что моя жена Ильза согласилась стать нашим внедренным агентом в канцелярии Гейдриха, — сказал Виктор. — Так сказать, нашими глазами и ушами в главном управлении самого рейхсзихерхайтшауптамта.

— Да вы смеетесь, — сказал Рик.

— Ничуть, — ответил Ласло. — Я абсолютно серьезен. Ильза тоже.

Рик посмотрел на Ильзу, но взгляд ее был непроницаем, а губы не шевельнулись. Все ясно. Для Виктора это не безличная военная операция, как для майора Майлза. Это личная обида Ласло на Рейнхарда Гейдриха, жесточайшая вражда.

Ласло поднялся и заходил по комнате. Рик, готовясь к проповеди, снова закурил.

— Такой случай нанести удар по тиранам, какой выпал нам, немногим достается в наше время. Если бы я мог, я бы уничтожил самого Гитлера. Но мы не можем. И значит, как ни досадно, будем довольствоваться одним из его клевретов. Человек, которого мы хотим убить, — Рейнхард Гейдрих.

— Сказали бы: «я хочу убить», — возразил Рик. — Он ведь засадил вас в концлагерь. Мне уже чудится, что это личное.

— Хорошо, — равнодушно сказал Ласло, — которого я хочу убить.

Рика в который раз озадачила невозмутимость этого человека.

— И все же что-то мне тут не нравится. Нет, не план, не гранаты и не как мы их будем бросать. Это ваше дело, не мое. Вы спецы. Говорю же, мне чудится тут что-то личное, и я готов это повторить. Мне это не по нутру. Мне в свое время пришлось кое-кого прикончить, и я этим не горжусь. Была война, и приходилось убивать — будь то в Ньй… — Рик осекся. — Будь то в Испании, в Африке или еще где. Но если убиваешь, убивать надо быстро и наверняка, не то жертва сама нападет на тебя в ярости. Потому что и для нее это станет личным.

Заговорил Рено.

— Должен сказать, что мой друг Ричард прав, — начал он. — Я ничуть не сомневаюсь в искренности намерений мистера Ласло и в их происхождении. Короткой прогулки по любому из концентрационных лагерей покойного майора Штрассера довольно, чтобы отбить аппетит у кого угодно. Но мне сдается — если позволите высказаться гражданину Франции и подлинному наследнику Декарта, — что не эмоции должны решать дело.

Майор Майлз глянул на Рено с невольным уважением.

— Я не могу вполне выразить, как серьезна эта миссия, — сказал он, — и какое значение придает ей наше правительство. Всех вас здесь выбрали за способности, а не за эмоции.

— Я и не знал, что побывал на пробах, — заметил Рик.

— О, мистер Блэйн, вы побывали, — сказал майор. — В Эфиопии и в Испании, когда вы стояли за абсолютно безнадежное дело — и проиграли. — Сэр Гарольд обернулся к Луи: — Должен сказать, ваше bona fide, мсье Рено, стоило нам парочки бессонных ночей. Однако ваш внезапный побег из Касабланки тотчас после убийства майора Штрассера и исчезновения мистера Блэйна снабдил вас убедительным алиби мелкого персонажа. Уверен, вы будете органичны в роли вишистского чиновника — мы дадим вам новые документы.

— Догадываюсь, что этим предложением мой выбор исчерпывается, — сказал Рено. — Значит, оно мне подходит.

— Что до вас, мистер Ласло, у нас не может быть никаких сомнений ни в вашей честности, ни в вашем горячем желании свершить возмездие над поругателем вашей родины. — Ласло кивнул. — Но при этом с вами нужно еще кое-что прояснить. — Майор полистал досье. — «Виктор Ласло, — вслух прочел он, — родился в Пресбурге, ныне Братислава, в Чехословакии. Языки: венгерский, чешский, немецкий, французский и английский. Национальность…» — Пауза. — Нет.

— Я всю жизнь посвятил исправлению этой ситуации, — сказал Ласло.

— Полно вам, мистер Ласло, — примирительно сказал сэр Гарольд. — Одна из отличительных особенностей этой войны в том, что уж очень многие участники оказываются не тем, кем поначалу кажутся. Герр Гитлер — не немец, а австрияк. Мистер Сталин — не русский, а грузин. Даже наш премьер-министр, мистер Черчилль, наполовину американец. — Майор отпил воды из стакана.

— Мой отец из Вены, — сказал Ласло. — Но я считаю себя чехом. Чешский — мой родной язык. Я вырос на преданиях о чешских героях, о Шарке, о Вышеградском утесе, о Градчанах, древнем замке богемских королей. Чехословакия столетиями боролась против немцев. Они пытались запретить наш язык, растоптать наш народ. Колонизировали Богемию и Моравию, запрещали играть в театрах чешскую музыку. И хотя мы славяне, они угоняли самых белокурых и голубоглазых наших девушек для своей злодейской Лебенсборн,^[65] а остальных чехов хотят обратить в рабов, как и всех славян, кого не убьют. Откуда, в конце концов, происходит ваше английское слово slave,^[66] как не от славян? — Ласло повернулся к Рику: — Да, мистер Блэйн, это личное. И всегда было личное. И вы смеете меня осуждать — вы, кто не испробовал ни минуты гостеприимства Рейнхарда Гейдриха и ему подобных! Вы, кто не видел, как убивают ваших любимых — только за то, что вы их любили…

— Зря вы так уверены, — пробормотал Рик.

Ласло, впрочем, его не услышал.

— Вы из страны, которая никогда не знала тягот войны, ваш народ не вырезали, на вас никто не нападал. Вы, с вашим джазом и небоскребами, с вашими неграми и чикагскими гангстерами. Вы, надежно защищенные барьером Атлантического океана. В то время как мы, чехи, живем в самом сердце Европы, окруженные врагами, тоскуя о свободе! — Ласло заломил руки. — Вы говорите, это мое личное дело? А я скажу — это должно быть и вашим личным делом!

— Может, так оно и есть, — сказал Рик.

На секунду Ласло умолк. Затем сказал:

— Вы говорите о моей жене. — И это было утверждение, а не вопрос.

— Джентльмены, — вмешался майор Майлз, — может, стоит вернуться к делу?

— С радостью, — согласился Рено. — Дело — это мы, французы, понимаем. Но мы еще не обсудили вопрос о расплате?

Все притихли, даже майор Майлз.

— Сдается мне, — продолжил Рено, пользуясь тишиной, — что немцы просто так с убийством Гейдриха не смирятся. Во всяком случае, раньше они не проявляли такой склонности. На Балканах, если партизаны Тито убивают фашиста, за это умирает сотня мирных жителей. Наш план взорвать Гейдриха в кабриолете, пока он раскатывает по Праге, прекрасно осуществим. Но как быть с жизнями ни в чем не повинных людей? Как быть с репрессиями?

Повисло молчание. Ласло вроде бы смущен. Майор вроде бы раздосадован. Рено не отводил взгляда.

— Ну и кто из нас сентиментален? — спросил его Рик.

— Не сентиментален, — ответил Рено, — а прагматичен. Есть разница.

Сэр Гарольд прочистил горло.

— Вы полагаете, — спросил он таким тоном, будто оскорбился, — что мы не рассматривали такую возможность?

— Именно это меня и тревожит, майор, — сказал Рено.

Стук в дверь объявил о приходе адъютанта с бумагами на подпись майору Майлзу. Тот отвернулся, и заговорил Рик:

— Вы все это сами навыдумывали или подсмотрели у Руба Голдберга?^[67] Я к тому, что это глупейшая затея из всех, какие я видел. Во-первых, слишком сложно. Впутано слишком много людей, а значит, будут утечки. Уйдет элемент внезапности. — Рик в волнении закурил новую сигарету. — К тому же слишком опасно. Вы говорите, группа во главе с Ласло должна просочиться к немцам в тыл. Малейшая накладка — и всех заметут за несколько часов. Хуже того, Ильза, мисс Лунд, будет заперта в Праге, где ее расстреляют, едва операция полетит псу под хвост. Если Ласло возьмут живым, даже если он каким-то образом выстоит под жесточайшими пытками, долго ли они будут вычислять, что у них в руках и его любимая жена? Может, чтобы спасти свою шкуру, Ласло и не запоет, но будет заливаться как Кросби,^[68] чтобы спасти Ильзу. — Рик пожалел, что не может выпить прямо сейчас. — Ничего не выйдет, — продолжил он. — Вовлекали меня в разные бредовые планы, но ваш, майор Майлз, обскакал всех.

— Мсье Блэйн… — начало было Ласло, но Рик его оборвал.

— А вы… надо было мне улететь с Ильзой и оставить вас гнить в Касабланке, — гневно сказал он. — Я думал, что мы заключили сделку, и вижу, что вы меня кинули. — Рик сел. — Все, я закончил, — сказал он. — По-моему, все понятно.

— Нет, Ричард, — мягко сказала Ильза. — Все не так.

Все взгляды устремились на нее.

— Ричард, — продолжала она. — Я хочу, чтобы ты меня выслушал. По правде выслушал.

Ее пристальный взгляд не оставил Рику иной возможности.

— Всякий раз я слышу новую байку, — ответил он, безуспешно стараясь не поддаваться ее чарам.

— Сейчас не время для игр! — взволнованно начала Ильза. — Я иду на это не потому, что меня попросил Виктор, и не потому, что англичане попросили. Я иду на это, потому что так хочу. Ради себя и ради моей семьи. Ради отца.

Ее глаза горели, как не горели со времен Парижа. Тогда они горели любовной страстью. Ныне — страстью иного рода.

— Помнишь, тогда, в Париже, ты меня спрашивал, где я была десять лет назад?

— Да, — ответил Рик. — Ты сказала, что носила скобку на зубах.

— Так и было. Скобку купили родители, которых я ужасно любила. Я была просто глупая пятнадцатилетняя девчонка, но уже понимала, какой великий человек мой отец и какую важную работу он делает для нашего короля и для страны-. В эти десять лет я все больше им гордилась, он продвигался в правительстве все выше и дошел до самого министра обороны. Быть дочерью Эдварда Лунда — самый большой почет, какой я могла вообразить, пока в Париже не стала женой Виктора Ласло.

— Через несколько недель после того, как немцы вступили в Прагу, я бежал в Париж, — вмешался Ласло. — Печатные станки работали до последнего, но что было толку? Подполье умоляло меня уехать и рассказать миру, каковы на самом деле немцы и что они планируют сотворить с остальной Европой. В Англию я не хотел из-за Чемберлена и Мюнхенского пакта. В Швеции, наверное, было бы безопаснее. Но Франция, казалось, так же решительно восстала против Гитлера, как и я.

Ильза продолжила свой рассказ:

— За родителей в Осло я не беспокоилась. Кто мог подумать, что фашисты вторгнутся в Норвегию? Но в апреле 1940-го это случилось. Всех застало врасплох. Да, британцы минировали наши гавани, но этим мы думали отпугнуть немцев, а не раззадорить. Иллюзия безопасности закончилась, когда немцы выломали дверь в доме моего отца, выбросили их с мамой из постели и вывели вниз под дулами автоматов.

Ильза содрогнулась. Рику захотелось ее обнять. Ласло сидел не шелохнувшись.

— «Вы Эдвард Лунд?» — спросил один отца. Когда отец ответил «да», другой вынул пистолет и застрелил его на месте. Мать они бросили рыдать на полу нашего дома над отцовским телом… Мне нелегко далось это решение. — Ильза обращалась ко всем, но смотрела на Рика. — Ричард, ты думаешь, что это затея Виктора, потому что он хочет отомстить за Маутхаузен, и ты прав. Но это и моя месть тоже. Не пытайся у меня ее отнять.

То, что выяснилось сейчас об Ильзе Лунд, изумило Рика. Тогда, в Париже, они решили — никаких вопросов. Тогда он думал, что плохие воспоминания отягощают только его. Что во всем мире несчастная судьба выпала ему одному.

— Все равно не понимаю, зачем ты должна рисковать жизнью и ехать в Прагу, — упорствовал Рик. — Почему не оставить это дело Виктору, мне и Луи? — Он обернулся к майору Майлзу: — Майор, почему нельзя подослать к Гейдриху мужчину? Не сомневаюсь, в Лондоне найдется чех, который говорит по-тамошнему, знает места и…

Виктор Ласло отмахнулся.

— Мсье Блэйн, — сказал он. — Понимаю, что вы не хотели оскорбить меня, предположив, что я готов подвергнуть мою жену ненужной опасности, когда есть иные пути. Позвольте объяснить вам, почему ехать должна именно Ильза и только Ильза.

— Нет, Виктор! — вмешалась Ильза. — Позволь мне.

Она посмотрела на Рика — как в Париже, когда они в последний раз были вместе, в его клубе «Ла бель орор» танцевали под переливы «Перфидии»^[69] и отзвуки далекого грохота больших пушек. С нежностью, с любовью, с тревогой и отчаянием, с тайным знанием — о том, что ей предстоит совершить. Только на сей раз она посвятит Рика в эту тайну.

— Ричард. — Она заговорила с ним, лихим парнем из Нью-Йорка, будто с ребенком. — Ты не знаешь этих людей, как знаем мы. Если мы пошлем немецкоговорящего чеха-подпольщика из Лондона, вероятнее всего, его узнают, донесут, разоблачат и расстреляют за неделю. А меня там никто не знает. С небольшой помощью британской разведки я смогу выдать себя за кого только захочу… Спасибо Виктору, — Ильза кивнула на мужа, — наш брак, да и вообще наши отношения для всех остаются тайной. Это чтобы защитить меня. Но теперь я могу обратить это в оружие против них. Они никогда не заподозрят, что я жена Виктора Ласло. — У Ильзы вырвался нервный смешок. — И кроме того, мужчине ни за что не подобраться к Гейдриху так близко, как сможет женщина.

— Почему? — спросил Рик. По своему опыту он знал: ни один самый завалящий гангстер никакую малышку не подпустит к себе настолько, чтобы она разглядела цвет денег в его бумажнике, — разве только если в город с ней выйдет. Женщин с бизнесом не смешивают.

— Потому что женщин не подозревают, вот почему! — сказала Ильза. — Потому что женщину немцы едва замечают — может, на кухне или изредка в спальне. У немцев не бывает так, чтобы полный кабинет клерков-мужчин возился с секретными документами, иначе рано или поздно их всех придется для пущей надежности расстрелять. Почему, как ты думаешь, у Гитлера шесть секретарей и все они, кроме Мартина Бормана, женщины?

Рик никогда не думал об этом в таком аспекте.

— И потом, — продолжила Ильза, — это же очевидно. Рейнхард Гейдрих знаменит своим, так сказать, пристрастием к красивым женщинам, а я…

— А Ильза исключительно прекрасная женщина, — закончил за нее Виктор Ласло. — Как вы сами могли заметить, мсье Блэйн.

— Вам не терпится втравить ее в вашу войну, да? — огрызнулся Рик.

— Ты что, так и не понял, Ричард? — закричала Ильза. — Я уже давно на войне! Зачем мы, по-твоему, оказались в Касабланке? Уж конечно не затем, чтобы мы с тобой снова встретились! Помнишь Бергера — украшениями торговал, часто бывал в твоем кафе? Он был моим связником, а не Виктора. Я пыталась вытащить мужа, а не наоборот.

— Что? — спросил Рик.

— Да, мой связник, — повторила Ильза. — Бергер работает на норвежское Сопротивление. Он пытался достать нам выездные визы, а когда услышал про убийство двух немецких курьеров и про существование транзитных писем, попытался купить их у Угарте. И тут…

— И тут вмешался я, — признался Рено. — Чтобы немного поразвлечь майора Штрассера, арестовал Угарте в кафе Рика. — Он окинул взглядом стол. — Виноват.

— Тут и появился ты, Ричард, — сказала Ильза. — Ты получил от Угарте эти бумаги и отдал их нам. И тоже вступил в войну. Мы все теперь на войне, вместе. — Она смолкла и зарделась. — Ведь так, Ричард? Пожалуйста, скажи, что мы вместе.

Рику хотелось целовать ее, прямо здесь, на глазах мужа, на глазах у всех, и он недоумевал, отчего медлит.

— Я подумаю, — вот и все, что он сказал.

Глава четырнадцатая

Сэм в тот вечер вернулся поздно. Он снова играл — его рояль стоял теперь в прокуренном ночном клубе в Сохо, расположенном в подвале на Грик-стрит, где посетителям предлагали разбавленные водой коктейли и шоу с полуголыми девицами, ни одна из которых, заключил Сэм, не выдержит более пристального рассмотрения при свете дня. Заведение называлось «Кабаре-клуб Мортона», и заправляла им парочка гангстеров-кокни, близнецы по имени Мелвин и Эрл Кэнфилд. У местного британского населения братья, как понял Сэм, вызывали оторопь, но сам он находил их разве что забавными. Как они важно разгуливают в облегающих черных пиджаках — в которых даже зажигалку не спрятать, куда уж там пистолет, — выкрикивая распоряжения и вообще изображая из себя крутых! Сама мысль о безоружном гангстере смехотворна; дома в Америке Сэму встречался только один вид безоружных гангстеров — мертвые.

Из черных, кроме него, в «Мортоне» была еще пара судомоев, и они Сэма тоже не особо заинтересовали. Оба из Вест-Индии, но совершенно не похожи на карибских интеллектуалов, с которыми Сэм сталкивался в Гарлеме, где уроженцы островов более-менее задавали тон в социальном смысле. Эти же двое, наоборот, были мягкие и застенчивые, говорили кротко, словно боялись, что британцы с минуты на минуту заметят, что они черные, и вышлют за океан. Вторично.

Из песен в «Мортоне» пользовалось спросом «Сияние», джазовая негритянская песенка Форда Дэбни,^[70] которую Сэм не прочь исполнить где угодно, хоть с Жозефиной Бейкер^[71] в Париже или соло в «Американском кафе Рика». Белые ребята думают, что глумятся над ним, но Сэм знает: на самом деле это он над ними глумится. Представить невозможно, чтобы цветные сидели кружком и слушали, как белый человек валяет дурака, да еще платили бы за это.

— Где тебя носило? — спросил Рик.

Он сидел один в гостиной, сам с собой играя в шахматы. По его виду трудно было понять, выигрывает он или проигрывает.

— Да особо нигде, мистер Рик, — ответил Сэм, снимая пальто и вешая его на крючок в передней. Входя, он кинул взгляд на доску: Рик играл одну из любимых партий Сэма — партию Пола Морфи,^[72] в которой черные лихо жертвуют ферзя и ставят мат на семьдесят шестом ходу. Сэм с Риком сыграли ее всю только вчера. Зачем Морфи на шестнадцатом ходу сыграл пешкой на а5, Сэму вполне очевидно, но Рик, похоже, так и не понял. Сэм подумал было, что надо дать боссу почитать «L'analyse du jeu des Echecs» Филидора,^[73] но вспомнил, что Рик плохо читает по-французски. — Просто парочка полисменов захотели узнать, зачем цветному парню вздумалось разгуливать по улицам Лондона за полночь и знаю ли я, что идет война.

— И что ты им сказал? — спросил Рик.

— Что это не моя война.

— Может быть, уже твоя. — Рик, сдавшись, повалил белого короля. — Ладно, пошли вниз. Устал я сидеть тут, пить и сам себя громить в шахматы. Хочется музыки послушать. Может, даже старье какое-нибудь.

— Заметано, босс, — сказал Сэм.

Они спустились в фойе отеля. Там почти ни души, свет не горел, но Сэм управлялся с роялем и при свече. Рикову бурбону свет и вовсе незачем: бурбон и в темноте хорошо пьется.

— Хотите поговорить, босс? — спросил Сэм; его пальцы легко порхали над клавишами. Он играл «Наверное, ты была прелестный ребенок»,^[74] одну из любимых песен Рика. Босс всегда расслаблялся, когда Сэм играл.

— О чем? — спросил Рик.

— Вы поняли, — сказал Сэм. — О ней. О мисс Ильзе.

Рика выдала партия Морфи: в бодром настроении он обычно переигрывал партии Капабланки.

— Я, кажется, не велел тебе о ней заговаривать, — огрызнулся Рик. — Насколько я знаю, этот приказ никто не отменял.

— Как скажете, мистер Ричард, — сказал Сэм. — Я просто думал…

— Кто тебя просил думать? — сказал Рик.

Несколько минут он курил и пил в молчании. Сэм продолжал импровизировать. Машинально позволил пальцам скользнуть в «Пусть время проходит».

— Прекрати, — воспротивился Рик, но Сэм поспешно его перебил:

— Помните, где мы первый раз услышали эту песню, мистер Рик? Еще в «Тутси-вутси», году, наверное, в тридцать первом или тридцать втором.

— Да, где-то так, — проворчал Рик. — Я примерно тогда стал управляющим.

— Точно. — Сэм покачал головой, припоминая. — Вот было время. — Он перешел к пианиссимо и обернулся к Рику. — Помню как будто вчера, — сказал он. — Этот белый паренек, мистер Герман, ворвался в парадную дверь и сказал, что у него внутри сидит песня и ей нужно вырваться на волю, и мистер Соломон сказал — проваливай вместе со своей драной песней, это цветной клуб и нам тут евреев не надо, но вы сказали — я теперь управляющий, и потом велели мистеру Герману сыграть, и он сыграл. — Сэм отпил воды из стакана, пропустив лишь пару тактов в левой руке. — С тех пор я ее играю всегда.

— Это уж точно, — согласился Рик.

— А сказать по правде, для меня она ничего особенного. Но у вас всегда была из любимых.

— И у нее, — сказал Рик. — Так что прекрати.

— Я слышу вас, мистер Рик, — сказал Сэм, продолжая играть. — Но я вас не слушаюсь.

— Ты уволен.

— Я в это поверю, когда вы мне дадите эту чертову прибавку, которую обещали.

— Он тебя никогда не уволит, Сэм, — сказала Ильза. — Ты так волшебно играешь «Пусть время проходит», что у него рука не поднимется.

И вновь она вышла к нему из темноты — ангел в белом, как тогда, в его кафе в Марокко. Тогда Рик думал, что знает, зачем она пришла, и ошибался.

Но сегодня все по-другому. Сегодня он знает.

— Когда ты едешь? — спросил Рик.

— Завтра.

— Шампанского?

Шампанское они пили в «Ла бель орор» перед расставанием. Сейчас было бы кстати.

— Шампанского было бы здорово, — сказала Ильза.

— Сэм, будь добр, добудь шипучки для дамы, — попросил Рик. — Только смотри, холодной. Мне плевать, кого и как тебе придется подмазать, чтобы ее достать, главное, достань.

— Сделаем, босс, — сказал Сэм, поднимаясь.

Пока Сэм ходил за шампанским, Ильза собиралась с духом.

— Виктор рассказал мне о соглашении, которое вы с ним заключили в Касабланке, когда капитан Рено запер его в камере. Что ты сделал вид, будто мы полетим на том самолете, а сам все время планировал, как я улечу с ним. Хочу, чтобы ты знал, — я тебе благодарна.

— А я вот думаю, правильно ли поступил, — сказал Рик.

— Теперь не думай, — сказала Ильза. — Важно лишь то, что мы здесь, вместе. Важно не то, что сделано. Важно, что мы сделаем — вместе.

— Говоришь так, будто все уже просчитала, — отметил Рик. — Так зачем тебе я?

— Не мне, — ответила она. — Виктору.

Рик залпом допил бурбон.

— У меня бывали предложения поинтереснее, — сказал Рик.

Зря он это сказал.

— Ричард, не глупи! Не будь таким корыстным! Разве ты не понимаешь, что это больше нас с тобой, больше Виктора, больше, чем мы все? Речь не о бедах троих маленьких людей. Если ты не можешь это понять — если ты не хочешь это понять, — значит, ты и вполовину не тот человек, каким я тебя считала. И вполовину не тот человек, в которого я влюбилась в Париже. — Она расплакалась. — И вполовину не тот человек, которого я люблю, — закончила она, и ее голос замер.

Рик одной рукой обнял Ильзу, и она склонилась к нему, примостившись головой на его плече.

Он поцеловал ее, крепко. Она не отстранилась — ни на миг.

— Ричард, как ты не понимаешь? — всхлипнула она, когда их губы разъединились. — Он погибнет. Я точно знаю. Он одержим. Думает только об этом. То, что немцы сделали с его родиной — и что сделали с ним, — он не может с этим смириться. Он жизнь кладет на то, чтобы выгнать их из Праги, из Чехословакии, из Центральной Европы, если сможет. Год в Маутхаузене не ослабил его решимости — наоборот. Что бы ни случилось, Виктор не отступит. Даже если ему придется умереть.

Ильза промокнула глаза платком из Рикова нагрудного кармана.

— Потому я и прошу твоей помощи, — сказала она. — Не для него, а для себя. Для нас. Понимаешь теперь?

С неохотой она отстранилась, заглянула ему в лицо.

— Англичане забросят меня в Прагу. Подполье может ввести меня в управление РСХА и, если повезет, в кабинет Гейдриха. Там есть вакансия секретаря, и с моим знанием языков я легко сойду за русскую белоэмигрантку.

— Вот, значит, какая легенда, — сказал Рик. — А я все думал, кем тебя сделают.

— Да, — сказала Ильза. — Я буду Тамара Туманова, дочь русского дворянина, расстрелянного большевиками после Октябрьской революции. Меня вырастила мать, возила по всей Европе, мы жили в Стокгольме, Париже, Мюнхене и Риме. Я всюду дома и не дома нигде.

— Ты уверена, что они купятся? — спросил Рик.

— Поверят, не бойся, — ответила Ильза. — Потому что сами захотят. Я же дочь белогвардейца — я мечтаю отомстить большевикам за то, что они сделали со мной и моими родными. Всякий, кто ненавидит коммунистов, для наци первейший друг.

Рик собрался было вновь наполнить ее бокал, но она покачала головой:

— Не надо, Ричард. Отныне мне понадобятся ясные мозги. — Она улыбнулась ему той самой пронзительной улыбкой, которую Рик так хорошо помнил. В последний раз он видел ее в «Ла бель орор», когда Ильза была в голубом. Теперь голубые только глаза. — И тебе тоже, — прибавила Ильза со смешком и потянулась вынуть стакан с бурбоном из его руки.

— Оставьте мою выпивку в покое, леди, — возмутился Рик.

Она серьезно посмотрела на него, страсть и желание плясали в ее глазах.

— Тогда пусть это будет последний стакан, — попросила она. — Мне нужно, чтобы теперь ты всегда был в трезвом уме. Нам всем это нужно — чтобы хоть сколько-нибудь рассчитывать на успех. От чего бы ты ни прятался, пожалуйста, не прячься больше за бутылку.

Рик нехотя отставил стакан. Выпивка так долго составляла ему компанию, что стала лучшим другом после Сэма. Завязать будет непросто. Как можно от человека столько требовать?

Он посмотрел на Ильзу в свете свечи и внезапно понял, как это будет легко.

— Дай хотя бы этот допить. Вроде прощального салюта.

Ильза подалась к Рику и чмокнула в щеку:

— Может, допьешь наверху?

— Продолжай играть, Сэм, — сказал Рик.

— А я никуда и не собираюсь, — сказал Сэм.

Взявшись за руки, Ильза Лунд и Ричард Блэйн встали и вышли из фойе.

Рано утром Тамара Туманова улетела в Прагу.

Глава пятнадцатая

Нью-Йорк, январь 1932 года

— Рики, ты бы видел эту дыру в прежние времена, — сказал Солли однажды зимним утром, когда они покончили со сбором лотерейной дани, развозом пива и обязательными упражнениями в стрельбе. Солли до сих пор любил время от времени самолично собирать дань — может, чтобы не отрываться от корней собственного успеха, — и таскал Рика за собой по Гарлему.

Они сидели в одной из любимых контор Солли — салуне с витриной на перекрестке 129-й улицы и Сент-Николас-авеню. Заведение не бог весть какое, но в этом-то и суть. Длинная барная стойка тянулась слева от узкой парадной двери, а Солли неизменно восседал за дальним столиком, откуда открывался полный обзор салуна. Здесь Солли трудно застать врасплох, особенно если при нем двое-трое парней или даже один Тик-Так Шапиро. Тик-Так стоит двоих-троих обычных бойцов в любой день, а по субботам — вдвойне.

— Немцы, ирландцы и, ясное дело, евреи. Теперь не то. — Он вскинул ладони — типично горовицкий жест, означавший: «Что тут поделаешь?» — Некоторым ребятам это не нравится. Фех!^[75] Рики, позволь сказать тебе одну вещь, которую не понимают эти парни из центра: цветные — тоже люди.

Рик понимал, что Солли говорит не только о мэрии, но еще о Таммани-холле.^[76] И об О'Ханлоне. И о Салуччи с Вайнбергом в их логове на Мотт-стрит, да и о других гангстерах, что мечтают выдавить Солли с его территории на городской окраине.

— Более того, — продолжал Горовиц, — у них есть деньги, им есть что тратить, особенно на лотерею! Игру каждый любит. И я всем даю поиграть. — Он гулко ударил себя в грудь. — У меня широкая душа! — объявил он. — Гои, что они понимают? Они собственных детей в грош не ставят, а к цветным относятся еще хуже. А я нет. Я ко всем отношусь одинаково, пока не докажут, что не заслужили.

Подпольная лотерея была одним из самых доходных и, возможно, самым простым из его предприятий: простаков хоть палкой отгоняй. Игрок выбирает номер от одного до 999 и делает ставку, обычно полдоллара. Выигрышным номером лотереи становятся три последние цифры суммы ставок на заранее оговоренном заезде на сегодняшних скачках; суммы публикуются в газете, так что всякий может узнать, что выиграл. Победившая ставка должна приносить 999 к 1, но, с учетом накладных расходов и накрутки, реальная выплата вполовину меньше. Впрочем, это нисколько не мешало людям делать ставки.

Цветные мальчишки в кепках приветственно кричали Солли, пока он торжественно шествовал по улице. Время от времени Солли с Риком примечали особенно хорошо одетого чернокожего, в коротких гетрах, а иногда и при монокле — за ним стайкой, блестя глазами, вились мальчишки. Эти чернокожие были Соломоновы букмекеры, большие люди в здешних местах, способные позволить себе самые изящные вещи, доступные негру.

— Видишь, — сказал Солли. — Они знают, что я честен. Я выплачиваю, пятьсот к одному.

— Но шансы-то 999 к одному, — осмелился возразить Рик.

— Это не моя забота, — ответил Солли. — По правилам выигрыш — 500 к одному; я так и плачу. Не 350 к одному, не 400 к одному и даже не 499 к одному. Пять сотен и ни центом меньше. Я не обдуриваю их, как Салуччи; я не подчищаю циферки, как Вайнберг на своем насквозь фуфлыжном ипподроме в Тимбукту. Я не ловчу с ними, и у меня все ровно. — Он рукой обмахнул Леннокс-авеню, благодарно наблюдая, как мужчины приподнимают перед ним шляпы. — Видишь? — взревел он. — Все любят Солли Горовица! Большого гарлемского рабби.

Когда Солли утвердился в этой части Гарлема, ему пришлось соперничать с грозной личностью — Лилли де Лорентьен, гаитянской колдуньей-вуду, увешанной бусами и браслетами; Лилли держала в своих руках всю игру для цветных. Трения начались сразу и не прекращались, пока несколько парней Лилли не нырнули в Северную реку^[77] с цементными башмаками на ногах; враги заключили нестойкое перемирие, Лилли уступила большую часть территории, но сохранила положение в обществе. Шептали, что Лилли и Солли скрепили сделку в стогу сена, но наверняка никто не знал.

Соломон Горовиц поверял душу Богу и — раз в сто лет, да и то по принуждению — миссис Горовиц. Поистине веровал он лишь в свой шпалер, всегда хорошо смазанный, да верный глаз, никогда не упускающий цели. Это способствовало благополучию, да и самому существованию Солли, но давало и дополнительную выгоду: великолепно сдерживало популяцию окрестных крыс. Горовиц ненавидел крыс, двуногих и четвероногих равно.

За полгода Рик Блэйн вырос из зеленого новичка в одного из самых доверенных советчиков Горовица. Его быстрое продвижение в банде возмущало, кажется, только Тик-Така: остальным хватало ума понять, что Рик и толковее их всех, и храбрее. Головорезов у Солли навалом, и первый головорез — Шапиро. Тик-Так попадал в крысиный глаз с двухсот футов — умение, весьма полезное в окрестностях Пяти углов, где он вырос. Как телохранитель босса Тик-Так одно время лелеял большие надежды по части преемства. Но пока-то боссом оставался Солли, и после него место займет тот, кого Солли укажет. Солли знал, что это будет не Тик-Так. В глубине души Тик-Так тоже это знал, и ему это не нравилось.

Алкоголь, учил Солли Рика, сам по себе, может, и зло — «я могу пить, могу не пить, но ты выпивку оставь», — но питием и искусством пития молодому человеку можно не без выгоды интересоваться или даже извлекать из него довольно интересную выгоду. Так что в дополнение к другим своим прибыльным предприятиям Солли владел и управлял сетью «точек», «шалманов», погребков, таверн, салунов и пивнушек по всему Верхнему Манхэттену. А еще Горовиц держал сеть прачечных, по большей части в Бронксе, где всегда легко обменять грязные деньги на чистые, где утюжили фартуки его барменов и время от времени можно было обеспечить исчезновение особо неудобного трупа в чане с щелоком.

Едва ли не единственная противозаконная деятельность, которой не было в империи Чокнутого Русского, — девочки.

— Сутенерство, тьфу! Пусть им итальянские мартышки занимаются! — возмущался Солли, когда кто-нибудь из парней помоложе спрашивал, почему босс не занимается дамочками, как Салуччи. То был исчерпывающий ответ, по мнению Горовица, но не по мнению молодых гангстеров: кому-нибудь из мальчиков постарше приходилось отвести малого в сторону и объяснить, что когда-то, много лет назад, только приехав в Штаты и не умея найти иного способа прокормиться, Солли пас несколько отборных девочек — из тех, что были готовы на все, приехав в Америку и обнаружив, что обетованная земля — это швейная мастерская на Аллен-стрит, где по восемнадцать часов в сутки гнут спину и мать, и отец, и вся родня.

Потом пришел «сухой закон», и с девочками было, слава богу, покончено.

Рик любил ночные клубы, которые Горовиц понатыкал по всему городу, роскошные заведения, где можно водить знакомство с шикарными людьми, слушать джаз и глазеть на самых прекрасных женщин Нью-Йорка — и все это за цену одного стакана. Но вздутую цену, конечно: несмотря на запрет, пивнушки — не особенно рискованный бизнес, отчего заоблачные накрутки на выпивку особенно приятны и выгодны.

Благородный эксперимент^[78] насчитывал двенадцатый год и, как все говорили, находился на последнем издыхании. В свое время Солли Горовиц быстрее большинства гангстеров просек отрадно жуткую правду — Восемнадцатая поправка будет чрезвычайно непопулярна среди большинства обитателей города — и решил утолить жажду нью-йоркцев, наплевав на Волстеда-Шмолстеда. Он сто раз обогатился на этом небольшом предвидении, но по-прежнему жил скромно и без бахвальства с женой Ирмой над скрипичным магазином старого мистера Грюнвальда. У миссис Горовиц представления о делах мужа имелись самые расплывчатые, тем более что она почти не говорила по-английски. Она ничего не знала, ничего не видела и, самое главное, ничего не помнила — а Солли того и требовалось.

— Зачем ей учить английский?! — восклицал он всякий раз, когда об этом заходила речь. — Ей что, идиш плох?

Горовиц не был крупным мужчиной — ну так и большинство видных гангстеров не были. Им это незачем. С виду Солли был приземистый и кругленький, хотя не жирный: но за добродушной наружностью скрывался недюжинный интеллект и немалая физическая сила. За глаза парни звали Соломона «Чокнутый Русский» — в честь его родины где-то в тех краях, что были, когда-то были или когда-нибудь снова станут Россией. Даже сам Солли путался в географии своих корней, хотя большинство членов организации, желавших поспорить — а спорили об этом все, — ставили на Одессу. В разговоре босс выказывал подлинно русское презрение к артиклям — и определенным, и наоборот.

— Папа, — восклицала раздосадованная Лоис после какой-нибудь особенно вопиющей «горовичности», — тебе надо научиться правильно говорить!

Солли никогда не был рекламной картинкой, как О'Ханлон, и предпочитал готовые костюмы из магазина Гинзберга на 125-й улице; возникавшие время от времени пятна желтка на галстуке обычно не мешали Солли этот галстук надеть. Да и на блестящем «дюзенберге-мёрфи», чтобы каждый безлошадный коп примечал, Солли по городу не ездил. Встретив Соломона Горовица в метро или в надземке, пожалуй, примешь его за коммерсанта — скажем, страхового агента, что в поте лица окучивает иммигрантские землячества. Кем Горовиц, собственно, себя и считал.

Однако недооценить его — или хуже, обмануть — могло стоить жизни. Однажды Большой Джули Слипак, президент Благотворительной ассоциации ресторанных служащих, дочерней организации, полностью принадлежащей «Корпорации С. Горовиц», попытался выдернуть тысчонку-другую из кучи, по праву принадлежавшей боссу. Изобличенный в злоупотреблениях, Джули пробовал спасти свою шкуру воплями, пока Солли не положил этому конец, выхватив пистолет, который всегда носил на брючном ремне, сунув его Джули в рот и спустив курок, таким образом заткнув крикуна навсегда. Солли сделал это на глазах своего адвоката — такова была мера безнаказанности, которую он чувствовал, устраивая дела.

— Мальчики, — сказал Солли над трупом лицемера, — для всех вас это должно стать уроком. Даже не пробуйте брать то, что принадлежит мне!

Сегодня Рик видел, что Чокнутый Русский склонен пооткровенничать: босс курил сигару — маленькая поблажка, которую он время от времени себе позволял. Обычно Соломон Горовиц не курил и не пил, и хотя глатт-кошер^[79] дома не соблюдал, приближался к нему, насколько позволял аппетит. Расстегнув жилет, Солли удобно расположился за своим дальним столом.

Как обычно, Тик-Так Шапиро неподалеку прикрывал Солли спину.

Рик хотел заговорить о Лоис — по крайней мере, затронуть тему; он любил Солли как отца, но Лоис любил совсем не как сестру. Однако никто не отменял предписания Соломона, не велевшего никому из парней встречаться с его дочерью.

Рик покосился на Тик-Така и подумал, уж не читает ли громила мысли. Если кто и мог шепнуть Солли, что Рик и Лоис сдружились чуточку плотнее, чем Горовиц позволял… Уже не впервые Рик вспомнил о Большом Джули.

Солли виду не подавал, даже если и питал подозрения насчет Риковых притязаний на Лоис. Вместо этого его повело на один из любимых предметов, а именно — скрижали славы великих манхэттенских гангстеров-евреев и собственную роль последнего могиканина. Подобно одному французскому королю, после себя Солли видел только потоп.

Среди великих был Квёлый Бенни Фейн с его отвислым веком. И Большой Джек Зелиг, с дурацкой соломенной шляпой, которую он носил не снимая. И Луис Кушнер, который застрелил Кида Пипетку прямо в полицейской машине! И величайший из всех, Монк Истмен, с его голубями и кошечками, который даже был на фронте!^[80] Господи Иисусе, вот были еврейские гангстеры в прежние времена!

Рик Бэлин слыхал эти имена и прежде. Все детство слышал рассказы об их подвигах — например, о том, как банда Монка, прозванная в честь ее главаря (который когда-то был Эдвардом Остерманном) Истменами,^[81] схватилась с парнями с Пяти углов, которых вел Пол Келли (на самом деле он был итальянцем по фамилии Вакарелли). Они подняли такую пальбу на перекрестке Ривингтон и Аллен-стрит, что усмиряли их не меньше двух сотен копов, а шматесы,^[82] которые обдуривали простаков в штос в вечной тени надземки, разбежались по щелям и, наверное, целых три часа не возвращались к своему занятию.

Воспоминания у Солли всегда начинались с историй о Квёлом Бенни, прозванном так из-за какого-то нерва в щеке или еще чего: нерву пришел капут, а щека обвисла и впредь нередко становилась причиной потасовок, избиений и пальбы, когда кто попало позволял себе произнести ненавистную кличку. Дальше память Солли живо проскакивала через конец столетия к событиям более-менее современным, а завершал он рассказ благословением исчезающему роду настоящих гангстеров еврейской веры, таких ребят, что могут, глазом не моргнув, стоять лицом к лицу с ирландцами и макаронниками и никому не спустят насмешки.

Рик неизменно слушал Солли, навострив уши и с блеском в глазах. Всякий раз, когда Рик возвращался домой, в унылую необжитую квартиру на 182-й Западной улице, его уважение к Соломону Горовицу росло с каждым лестничным пролетом. И каждая ступень темной лестницы, провонявшей жареной рыбой и вареной капустой, казалась ему шагом прочь от той жизни, о которой он мечтал, шагом назад, к Кристи-стрит, за которой уже маячили корабль, штетл^[83] и Галиция. Мать довольно порассказала ему о своем детстве в Галиции, жутком краю угольных шахт и (по крайней мере, в ее изложении) казаков, так что возвращаться в Восточную Европу Рику совсем не хотелось. Париж, думал он, ему больше по вкусу.

— Солли, а вы никогда не хотели завязать? — спросил Рик.

— Завязать? — рассмеялся Горовиц. — Шутишь, что ли?

— Ну а почему нет? — упорствовал Рик.

— Я объясню тебе почему, умник, — рявкнул Солли. — Я тебе скажу, что значит легальный бизнес. Это копы с протянутыми руками, обдирают как липку мистера Московица со Второй авеню. Это политики из Таммани, которые нахлобучивают ермолку и высиживают шиву^[84] по тем, кого даже не знают, а потом требуют твой голос. Это когда открывают новый притон в веселом квартале вместо церкви или школы. — Солли презрительно плюнул. — Вот что такое легальный бизнес. — Он наклонился к своему протеже. — Завязать… Я не мешуге.^[85]

В углу хрюкнул Шапиро.

— А ты, Рики, иногда я думаю, ты, что ли, мешуге? Это меня беспокоит. Ты же знаешь правило.

— Правило? — переспросил Рик.

— Правило Лоис, — пояснил Солли. — Я слышу всякое. И вижу. И не тупой. — Горовиц застегнул верхнюю пуговицу жилета. — И ты не тупой. Пусть нравится, но не вздумай коснуться. Коснешься — и Тик-Таку придется тебя пристрелить.

— С удовольствием, — сказал из полумрака Тик-Так.

— Такая потеря! — Казалось, Солли огорчила мысль о Риковой безвременной кончине. — На нее у меня потому что есть планы.

Рику хватило ума не спрашивать, что это за планы, и хватило ума сообразить, что ему в них места нет.

— И на тебя, Рики, — сказал Горовиц. — На тебя у меня тоже планы есть. Не те же самые. Но есть. Такой малыш, как ты, чтобы в деле сёк… можно ж наваривать гельт^[86] на пивнушках, притом легкий гельт. Вот об этом, — сказал Солли, — я хотел с тобой поговорить.

С тем Соломон Горовиц сообщил Рику Бэлину, что отныне тот будет управляющим нового ночного заведения «Тутси-вутси», только что открытого на месте бывшего негритянского общественного клуба.

— Сам я уже староват для этих детских забав. До четырех утра точить лясы с клиентами, разнимать драки, прибирать-чинить, ой. Я лучше спать. К тому же ты лучше с ними поладишь.

— С кем? — спросил Рик.

— С гоями, вот с кем! И не только с картошниками да итальяшками, нет, с высшим светом. А как же, сам Джон Джейкоб Астор, будь он жив, заявился бы к нам с тремястами девяносто девятью друзьями.^[87] — Солли потер руки. — Это у нас будет местный бальный зал миссис Астор!

Солли сгреб Рика за плечи и заглянул в глаза.

— Запомни: гои, они торгуют с нами, они покупают у нас. Иногда спят с нашими женщинами. Но они с нами не пьют. И ты, если умный, не будешь с ними пить. Так и держись с ними, всегда. — Руки Солли соскользнули. — Понял?

— Будьте покойны, Солли, — сказал Рик. Ему все не верилось, что одно из двух его заветных желаний только что сбылось. — Возьму за правило никогда не пить с клиентами. — Он посмотрел на босса. — С кем бы они ни спали.

Вперед, ко второй мечте.

Глава шестнадцатая

Нью-Йорк, апрель 1932 года

— Угадай, что я принес? — спросил Рик Бэлин у Лоис Горовиц однажды вечером. Они сидели на крыльце ее дома. На улице приятная свежесть, но не холодно: Рику нравилось, как румянятся бледные щеки Лоис.

Рик прятал руки за спиной.

— Две бутылки «Мокси»?^[88] — сказала она.

— Холодно.

— Карта пиратского острова с сокровищами?

— Холодно как лед, и к тому же у Блински они закончились прямо передо мной.

Лоис куснула нижнюю губу.

— Знаю, — сказала она. — Билет на «Двадцатый век»^[89] в Калифорнию!

Этого, он знал, ей по-настоящему хотелось бы.

— Нет, — сказал он. — Но уже теплее.

— Сдаюсь. — Лоис очаровательно надула губы.

— Вот. — И Рик протянул ей два билета: места в партере на сегодняшний спектакль «Звезды сцены» с Руби Килер и Элом Джолсоном^[90] в театре Генри Миллера.

Это будет непросто. Время от времени Соломон Горовиц разрешал Рику сопровождать дочь на мелкие светские события — на манер дуэньи, — но и такие случаи бывали редки. Однако бродвейское шоу с последующим ужином — это полноценное свидание, а такое строго ферботен. Рика эти запреты все больше возмущали. Он хотел вывести любимую девушку в свет. В конце концов, что за радость быть гангстером, если не можешь вести себя как оный?

Солли такого допустить не мог. Может, сам он был вполне доволен, если не счастлив, живя над скрипичным магазином, но для дочери ему хотелось большего. Солли не стремился на Пятую авеню, но хотел, чтобы стремилась она. Он не был тщеславен и никогда не завидовал шелковым костюмам и зализанной прическе О'Ханлона или красивой, по-итальянски смуглой внешности Салуччи. Денег у Солли было навалом, но он их не тратил — набивал ими сейф в «Тутси-вутси»; когда-нибудь они окажутся кстати и, быть может, даже пойдут на благое дело — не ему, так хоть его единственной дочери. Горовиц полагал эти деньги своего рода приданым, только предназначалось оно одной Лоис, но не ее мужу — которому в любом случае придется разбогатеть и добиться положения в обществе, чтобы Соломон вообще согласился рассматривать его кандидатуру.

Но Рик Бэлин влюбился в Лоис с первой минуты, покоренный волосами цвета воронова крыла, васильковыми глазами и алебастровой кожей. Однако вскоре убедился, что эта девушка не просто красива. Как и он, Лоис чего-то хотела от жизни — и многого. Не просто роскошную машину и большой дом — еще образование и положение в обществе. Лоис изо всех сил старалась правильно говорить, отлавливая все «нету» и отучая себя глотать «г», а дни проводила в библиотеке, читая все, что только попадется. Скромное содержание, положенное ей отцом, Лоис тратила на модные вещи. Она и прежде не очень походила на остальных девушек в округе, а теперь и вовсе стремительно от них отдалялась.

— Рик Бэлин! — воскликнула она. — Дал бы девушке время подготовиться к выходу на самый шикарный бродвейский спектакль!

— Прекраснейшей девушке Гарлема не нужно много времени, — сказал Рик.

Лоис взбежала на крыльцо. В дверях послала Рику воздушный поцелуй.

— Встретимся здесь же через час, — сказала она. — И не опаздывай. Я слыхала, вступительный номер просто улёт.

Рик бы так не сказал. Весь первый акт Руби Килер танцевала как слон и пела как шимпанзе.

— Боже, она ужасна, — высказался Рик, когда они с Лоис вышли в антракте на улицу.

Лоис курила — дома отец ей бы ни за что не позволил. В стильном обществе курение в ходу.

— Все это знают, — сказала Лоис.

— И как она оказалась на сцене с Джолсоном?

— Она его подружка, вот как, — сказала Лоис. — Парням нравится, знаешь ли, угождать подружкам.

Рик хотел развить тему, особенно тему подружек, но Лоис уже стало неинтересно. Она разглядывала театральную толпу, шикарные машины, выстроившиеся вдоль улиц, манхэттенскую линию горизонта.

— Конечно, тут намного лучше, чем в Гарлеме, — сказала она — скорее себе самой. — Видал, какие заведения мы проезжали? Я бы полжизни отдала, чтобы когда-нибудь пожить в таком вот месте? А ты?

— Не переживай, Лоис, — сказал Рик. — Мы оба там будем, не успеешь оглянуться.

Он стиснула его локоть.

— Ты правда так думаешь? Не терпится.

— Обещаю.

— Вот что мне в тебе нравится, Рик, — сказала Лоис. — Ты не сидишь на месте. Да что там, ты наверняка еще весь мир посмотришь.

— Если ты поедешь со мной.

Звонок ко второму отделению помешал ей ответить.

— Идем, глянем, чем там дело кончится, — сказала она, взяв Рика под руку.

Во втором акте главным номером был дуэт Руби и Эла на фоне явно фальшивого водопада; ее звали Ванда, а его Джо. Насколько Рик понял сюжет, в пьесе было что-то такое про юных влюбленных, соединившихся против воли родителей в загородном отеле в Катскиллах, а может, у озера Джордж. Джо — бедный ирландец, вынужденный работать посыльным, а Ванда — богатая девица, которая пытается ради Джо избавиться от теперешнего жениха, апатичного протестанта по имени Лестер Турман, которого она, всякому ясно, не любит. Смысл истории, кажется, в том, что любой может быть тем, кем или чем хочет, ежели у него хватит хуцпы^[91] держать планку.

— Хочешь есть? — спросил Рик, когда они вышли.

— Я думала, ты так и не спросишь, — сказала Лоис.

Рик повел ее к «Ректору» — в шикарный вестсайдский ресторан, славившийся кухней и тем, что там кутили гангстеры. Утонченная публика сладко трепетала, понимая, что крепкие парни и бесстыдные дамочки за соседними столиками вполне могут упоминаться наутро в светской и криминальной хронике. Вынимать стволы, однако, у «Ректора» строго запрещалось — нет ничего хуже для бизнеса, чем парочка коммивояжеров проездом, из-за шальной пули не доевших телячьи отбивные. У гангстеров «Ректор» был нейтральной зоной, где оставляют при входе вражду, если не оружие.

В дальнем углу Рик приметил Дэймона Раньона:^[92] тот накачивался виски и, не отрываясь от стакана, болтал с двумя куколками. Раньон любил околачиваться на пограничье гангстерского мира и в рассказах своих воспевал бандитов как колоритных парней с золотыми сердцами. На деле же относительно хорошие среди них — семейные люди вроде Горовица, а плохие — садисты и убийцы типа Салуччи и Тик-Така. В мире гангстеров золото если и есть, то лишь самоварное.

Лоис была в восторге. Соломон ни за что не разрешил бы ей прийти сюда, и Рик мысленно уже объяснялся с боссом на случай, если до такого дойдет. Но он видел блеск в глазах Лоис и понимал, что поступил правильно, приведя ее к «Ректору». Кругом — роскошная жизнь того сорта, о каком мечтает эта девушка; за вычетом гангстеров — именно та жизнь, о какой мечтает для Лоис ее отец.

— Кажется, пристроиться негде, — заметила Лоис.

— Первое правило ресторанов, — сказал ей Рик, — если очень захотеть, свободный столик найдется всегда. — Он помахал метрдотелю. — Ну вот если бы сюда вдруг вошел президент Соединенных Штатов, ему бы нашли столик, правда? Что ж, президент здесь! — Рик припечатал к ладони двадцатидолларовую банкноту и сунул ее метрдотелю, здороваясь. — Эндрю Джексон, — прошептал он на ухо Лоис, когда их вели к столу. — Помогает безотказно.

Тут Рик заметил самого Диона О'Ханлона — тот угощал друзей за своим обычным столиком у задней стены неподалеку от кухни.

Рассказывали, что в молодости О'Ханлона однажды заманили в засаду в ресторане и, не успел он выхватить ни одного из трех пистолетов, что всегда лежали в особых карманах его сшитых на заказ костюмов, как в него уже выпустили одиннадцать пуль. Дион, впрочем, выжил; трое ребят, что пытались его продырявить, умерли в течение недели. С тех пор О'Ханлон никогда не показывался на людях без группы прикрытия и всегда держал в поле зрения удобный путь к отступлению. Дион О'Ханлон — Гудини среди гангстеров.

Вид его загипнотизировал Рика. До сих пор он наблюдал О'Ханлона только на случайных газетных фотографиях — ирландец не хотел светиться в газетах, и боязливые репортеры с радостью повиновались, — но Рик понял, кто перед ним. Все равно что столкнуться лицом к лицу с Сатаной.

— Шампанское, — приказал Рик зависшему над столиком официанту. Сегодня у него особый вечер.

— Шампанское! — воскликнула Лоис. — По какому случаю?

— Скажу, когда принесут, — ответил Рик.

О'Ханлон — невысокий, живой, щегольски одетый человек, выпирал из смокинга, как небольшой ледник. Поскольку в мире гангстеров никого не было выше его, ирландец головы не обнажил: федора косо надвинута на левый глаз. Но Рик знал: О'Ханлон замечает все, достойное внимания. Мысленно Рик сравнивал блеск О'Ханлона с пролетарской помятостью Соломона и пытался разобраться, что ему больше по нраву. Долго думать не пришлось.

К О'Ханлону приставал Уолтер Уинчелл:^[93]

— Я нарыл грязи, да какой первосортной! — Он кричал так громко, что его слышал весь зал, но О'Ханлон едва обращал на писаку внимания, очевидно предпочитая разговор с красавчиком-блондином в вечернем костюме. Сплошная университетская спесь, подумал Рик; таких субъектов он ненавидел с первого взгляда.

Вдруг О'Ханлон поднялся.

— Добрый вечер, Мэй, — сказал он, приподнимая шляпу. — Потом обернулся к Уинчеллу. — Уолтер, не могли бы вы на время оставить нас?

Уинчелл смылся, а тем временем сама Мэй Уэст^[94] проплыла между столиками, как умела только она. Уселась подле гангстера и зашептала ему на ухо — всякую милую чепуху, решил Рик. В Нью-Йорке все знали, что когда-то эти двое были парой.

— Смотри! — воскликнула Лоис. — Это Мэй Уэст!

Рик созерцал чудо Мэй Уэст и тут заметил, что О'Ханлон бросил взгляд на него самого и кивнул кому-то за спиной. Краткий, резкий жест, почти неуловимый, если не выглядывать его нарочно.

Две секунды спустя Рик почувствовал руку у себя на плече. Не дружескую руку, не «Привет, старик!», а просто руку — она легла на Рика, будто на фонарный столб. Рик повернул голову и увидел, что рука принадлежит невысокому человеку, примерно того же роста и сложения, что и О'Ханлон, только еще глаже. Рик не слышал, как человек подошел, однако тот уже стоял рядом. Скользил, как танцор, плавно и бесшумно.

Рик знал, кто это: Джордж Рафт, модный клубный танцор, которого О'Ханлон превращает в голливудскую кинозвезду. В каком-то гангстерском кино под названием «Лицо со шрамом».^[95]

— Мистер О'Ханлон приветствует вас и приглашает присоединиться к нему за его столиком, — сказал Рафт.

— Кто это — мистер О'Ханлон? — невинно спросила Лоис.

— Это тот джентльмен с мисс Уэст, — ответил Рафт.

Лоис спорхнула со стула, не успел Рик ответить.

— Шустрая у вас девчонка, — тихо заметил Рафт, когда они с Риком шли следом.

О'Ханлон встал и изящно поклонился.

— Это честь и редкое удовольствие в такой славный вечер приветствовать за своим столом дочь моего драгоценного делового партнера, — сказал он. Лоис протянула руку, и О'Ханлон принял ее и прижал к губам. — Прошу, садитесь, мисс Горовиц, — предложил он. Хотя интонации у него были ирландские, в речи слышался слабый английский акцент — память юности, прошедшей в промышленных городах Англии, где его родители вкалывали на переезд в Америку. — И вы, мистер Бэлин. Я много слышал о вас и очень рад знакомству. — О'Ханлон щелкнул пальцами, и рядом тут же возник старший официант. — Шампанское, пожалуйста.

— Мы уже заказали тоже, — сказала Лоис.

— Мисс, я ни за что не позволю такой милой юной леди пить обычное шампанское, — сказал О'Ханлон. — Как человек, который немножко смыслит в торговле спиртным, я держу тут свой небольшой запас, как раз для таких моментов. — Его губы растянулись в безрадостной улыбке, не обнажившей зубов. — Вы, конечно, знаете мисс Мэй Уэст и мистера Джорджа Рафта, — сказал О'Ханлон, будто они, разумеется, должны знать. — Позвольте представить мисс Лоис Горовиц и мистера Ицика Бэлина, соответственно, дочь и протеже моего уважаемого компаньона Соломона Горовица из Гарлема и Бронкса.

В голосе ирландца Рик расслышал презрение к Горовицу, Гарлему и Бронксу и понадеялся, что Лоис не заметила. Презрение крылось не в тоне, но в манере произношения, в том, как О'Ханлон подчеркнуто ронял слова; как давал понять, что Гарлем и Бронкс — ныне чужая страна, где приличный человек ни за что не станет жить по доброй воле. То было презрение большого города к пригородам, презрение масштабного к жалкому, победителя к проигравшему.

— И чтобы завершить представление, — продолжил О'Ханлон, обращаясь к Лоис, — этот симпатичный юноша, который онемел, очевидно, от восхищения пред вашей великой красотой, — не кто иной, как Роберт Хаас Мередит, о котором вы в последнее время наверняка читали во всех нью-йоркских газетах, среди которых я точно назову «Джорнал», «Американ» и, ей-богу, даже «Таймс».

Теперь Рик узнал это лицо. Мередит — отпрыск богатого рода из Верхнего Ист-Сайда, частный юрист с Парк-авеню: большие политические аппетиты, с клиента снимает целое состояние, добиваясь для него «равного правосудия по закону». Мередит был слишком умен, чтобы публично защищать гангстеров типа О'Ханлона, но ведь закон не запрещает помочь человеку между делом — и, кстати, для репутации не вредно, если тебя видят в такой компании. Да господи, мэр Уокер карьеру на этом сделал.^[96]

— Добрый вечер, мисс Горовиц, — сказал Мередит.

— Разумеется, очарована, — ответила Луис, и это было правдой.

— Мистер Бэлин, — начал О'Ханлон, обращаясь ко всем, — неплохо рубит в бизнесе. За каких-то несколько недель он преобразил клуб «Тутси-вутси» на окраине в главного конкурента моему собственному любимому «Долгоносику».

Все знали, что «Долгоносик» — главный джазовый ночной клуб в Гарлеме; впрочем, Рик уж постарается, чтобы это не затянулось.

— Обожаю название — «Тутси-вутси», — сказала Мэй Уэст, как умела она одна. — Я слышала, у вас там неплохой пианист, как бишь его?

— Сэм Уотерс, — подсказал Рик.

— Надо бы как-нибудь зайти и на него посмотреть, — сказала Мэй.

— А ваша роль там какая, Бэлин? — спросил Мередит.

— Я…

Тут как раз принесли шампанское. Всем, кроме хозяина и законника, налили по бокалу, и после краткого тоста О'Ханлона игристое вино мягко потекло в глотки. Даже Рику пришлось признать, что это добрый напиток.

— Я пьяница, — шутливо сказал он, прикончив бокал. — Или по крайней мере, стану пьяницей, если буду спиваться вот этим.

— Я уверен, мистер Бэлин преувеличивает свою страсть к бутылке, — сказал О'Ханлон. — После запрета, который имеет столь ошеломительный успех, в Америке нет более ни одного настоящего пьяницы — такая жалость! Они были моими лучшими клиентами. — Он отпил воды со льдом. — Мистер Бэлин — управляющий, — пояснил О'Ханлон Мередиту. — А поглядеть на такого зеленого юношу, и не подумаешь, а?

— Поглядеть на него, я бы много что подумала, — сказала Мэй Уэст, потягивая шампанское.

Все рассмеялись. О'Ханлон положил безупречно ухоженные руки на скатерть.

— Мистер Мередит, — сказал он. — Не будете ли вы столь любезны проводить мисс Горовиц и остальных за тот свободный столик, чтобы я мог перемолвиться парой слов с мистером Бэлином с глазу на глаз. — О'Ханлон обернулся к Лоис: — Покорно прошу извинить меня, что лишаю вас общества вашего спутника, но надеюсь, вы не против поужинать в компании мисс Уэст, мистера Рафта и мистера Мередита.

— Вы доставите мне огромное удовольствие, — добавил Мередит, взяв Лоис под руку. — До свидания, мистер Бэлин, — сказал он Рику.

— Можно, Рик? — спросила Лоис, уже в когтях Мередита.

Рик попробовал прочесть что-нибудь в ее лице, но не смог.

— Я скоро, — заверил он Лоис.

— Я постараюсь как можно короче, — сказал О'Ханлон, когда его гости удалились.

Рик понял, что теперь пойдет серьезный разговор о деле. О'Ханлон не столько пугал его, сколько вселял уважение. Соломоново презрительное поношение этого человека выглядело теперь весьма и весьма надуманным.

— Мистер Бэлин, пожалуйста, передайте отцу прелестной мисс Горовиц, что я не держу на него зла за то, что он сделал с моими канадскими цистернами. Если его ребята могут отобрать мой кир у моих ребят, это моя беда, и мне всего лишь придется нанять ребят получше. Такова природа нашего бизнеса, и до сих пор для нас всех это был очень хороший бизнес.

— Солли говорит, вы надули его в Монреале с Майклсоном, — возразил Рик. — Что вы хотите выдавить его из дела.

О'Ханлон отмахнулся:

— Мы с Соломоном знакомы еще со времен Левши Луи и Большого Джека Зелига и — помилуй бог, ведь, выходит, я уже старик, — великого Монка Истмена, дорогого покойного Монка. А разве Монк, который относился ко мне как к сыну, не был евреем, как и ваша драгоценная персона, и разве я не любил его как отца? — О'Ханлон глотнул еще воды. — Не в пример столь огорчительно большому числу моих единоверцев-христиан, я не имею ничего против еврейских парней, как и против жидов вообще, — продолжил О'Ханлон. — Под слепой плетью Благородного эксперимента мы, кто служит общественному благу, должны работать сообща, в духе гармонии и взаимопонимания. Да и полно, разве не хватит всем нам места здесь, в великом и едином городе Нью-Йорке? Мне дела нет до Соломонова бизнеса в цветных кварталах, и чем он занимается к северу от 110-й улицы и на Гранд-конкорс, мало мне интересно… Однако, — продолжал О'Ханлон sotto voce,^[97] — его попытки вмешаться в мои поставки от наших братьев из Квебека меня, безусловно, касаются. Это непорядок, а любой непорядок крайне меня беспокоит. Я добрый и мягкий человек, как вы знаете, и не хочу новых трений между нами. Поэтому у меня есть к нему предложение. Пожалуйста, скажите вашему боссу, что я хочу перемирия и ради этого готов предложить ему замечательное возмещение, один из самых ценных и дорогих моих политических активов — парня, которого я самолично готовил немалое время, — в обмен на его согласие отступиться.

Рик слушал, но не вполне понимал. На что ясно указывал его пустой взгляд.

— Общеизвестно, что Соломон Горовиц мечтает о респектабельности, — сказал О'Ханлон. — И он добьется ее, даже если для этого ему придется убивать. В Нью-Йорке не осталось ни единой души, кому бы он не сообщил, что бережет свою маленькую девочку для большого человека. Теперь, познакомившись с молодой леди, я понимаю старика. Она чрезвычайно прекрасна, а ведь я человек, который в свое время знал и любил огромное множество прекрасных женщин. И намерен любить еще немало, пока милосердный Господь не призовет меня домой. — Допив воду, О'Ханлон изящно промокнул губы платком. — По-моему, в лице и в форме нашего мистера Роберта Мередита у меня имеется вполне подходящий претендент на руку мисс Горовиц. У него есть все, чего Соломон хочет от зятя. Он состоятелен. Он юрист, что всегда удобно при нашем роде занятий. И у этого гоя такое знаменитое имя и происхождение, что и призовой голубь заплачет от стыда. Я собирался в ближайшее время сам представить его Солли, но, похоже, судьба, помогла мне ускорить дело.

Ораторствуя, О'Ханлон перебирал ножи и вилки. Затем поднял взгляд и посмотрел Рику в глаза.

— Так я и знал, — сказал он. — Влюбленный. Глубоко вам сочувствую, но советую оставить самую мысль об этом. Она не для вас, юноша, тут и слов тратить нечего. — О'Ханлон начал протирать безукоризненно чистый нож. — Но как в былые времена, когда враждующие королевства улаживали разногласия разумным и цивилизованным способом и к общему благу, так и мы сегодня можем сгладить противоречия, позволив молодым людям примирить нас. Удачно для Соломона. Удачно для меня. Удачно для нее. И удачно для вас, если вам хватит ума это понять. — О'Ханлон отложил нож. — В этом городе пропасть очень голодных людей, юноша, — сказал он.

— Эй, вы, большие мальчики, к нам не собираетесь? — протянула Мэй Уэст, подплывая к их столику. — Вы знаете, как жестоко оставлять меня всего с двумя джентльменами?

О'Ханлон поднялся.

— Я как раз говорил, что проголодался, — сказал он Мэй. — Ну как, мистер Бэлин, присоединимся к дамам?

Рик бросил взгляд на соседний стол. Рафт, судя по всему, травил анекдоты. Мередит, поставив локти на стол, хихикал.

Лоис, радостно смеясь, прислонилась к нему — левая рука на его локте, волосы щекочут его лицо.

— Кажется, меня там не очень-то ждут, — сказал Рик.

О'Ханлон небрежно пожал плечами:

— Как угодно, юноша. Мудр тот, кто знает, где ему не место.

Они пожали друг другу руки, и О'Ханлон притянул Рика поближе.

— Я слышал, что вы спасли вашего босса, когда один из моих парней собрался его продырявить. Довольно храбро. И довольно глупо. Запомните: только дурак готов получить пулю за другого — не важно, за кого. Не подставлять шею из-за каждого — вот мой девиз, мистер Бэлин. Так проживете дольше, вот увидите.

Рик двинулся было прочь. Ему не терпелось поскорее выйти вон.

— И еще одно, — сказал О'Ханлон. — Всегда держитесь победителя, будь то скачки, игорные столы или война. Умный человек всегда знает наперед, кто выйдет победителем. — Он приятельски похлопал Рика по плечу. — Ваш босс предупрежден. И вы тоже. Умный человек слышит предупреждения и внимает. Мне кажется, вы умный юноша. А вот насчет вашего босса я не так уверен.

В этот миг Рик увидел, как Мередит целует Лоис — быстрым клевком в щеку. Ее глаза сияли, как алмазы, которых Рик никогда не сможет ей принести. А он-то в этот вечер собирался сделать ей предложение. Одно слово — дурак.

— Как чудесна любовь, а? — сказала Мэй Уэст. Ей ли не знать.

— Я прослежу, чтобы она благополучно добралась до дому, — сказал Дион О'Ханлон. — Можете на меня положиться.

Глава семнадцатая

— Вы что, не понимаете, Рики? — сказал Рено. — Это же безумие. Даже если бомба сработает, даже если она и вправду убьет Гейдриха — а на этот счет у меня есть сомнения, — последствия будут кошмарны для всех, кто уцелеет. А я определенно включаю себя в их число.

Рено расхаживал по номеру в «Браунс». Сэм играл в «Мортоне». Рик сидел в мягком кресле.

— Бросить бомбу в машину, когда он выедет из Старого города и поедет через Карлов мост! Это абсурд! Вероятность, что все получится, — один к ста, а может, и к тысяче. А как уходить исполнителю? Как он вообще к цели приблизится? А если бомба не взорвется?

— Потому и нужна остальная группа, — напомнил капитану Рик. — Потому у них и будут пистолеты. — Он усмехнулся. — Потому им, может, даже представится случай пустить их в ход.

Рено не поддавался:

— Да будто у них есть шанс против охраны Гейдриха.

Рик выпустил колечко дыма.

— По правде говоря, я не думаю, что Виктора Ласло так уж заботит, выберется ли он из Праги живым. Лишь бы Гейдрих не выбрался.

— Тогда зачем едете вы?

— Затем, что меня это развлекает. Затем, что мне нравятся безнадежные случаи. Затем, что мне больше некуда ехать и нечем заняться. Затем, что пора встать и идти в бой, а не отсиживаться в стороне.

— В бой за нее, вы имеете в виду, — сказал Рено. — За Ильзу Лунд. Или есть еще что-то?

— Еще много чего есть.

Рено посмотрел на друга.

— Рики, тогда, в Касабланке я спросил вас, почему вы не можете вернуться в Америку. Вы ответили весьма уклончиво.

— Я сказал правду, Луи.

— Если не хотите говорить…

— Не могу.

— …или не можете, тогда ладно. Но позвольте спросить вот что: зачем после отъезда из Нью-Йорка все эти годы, в Эфиопии и в Испании, вы сражались за побежденных? Ясно, что такой искушенный человек, как вы, должен был понимать, что ни у жалкой горстки эфиопов, ни у плохо вооруженных республиканцев нет ни шанса.

— Может, я люблю трудности.

— Да?

— Мне что, схему вам начертить?

Рик подавил желание разозлиться: Рено не виноват, что любопытствует. Черт побери, да он и сам бы любопытствовал, если бы не знал ответ.

— Я хотел, чтобы меня убили. — Рик пожал плечами. — Не получилось.

— Это вообще-то ничего не объясняет, — сказал Рено.

— Ладно, — сказал Рик. — Скажем так: когда-то давно я сделал кое-что такое, чем не горжусь. Я сделал ошибку — черт побери, целую кучу ошибок — и не успел я понять, на что налетел, толпа людей, которых я любил, были мертвы, и все по моей вине. Я лишился всего. И до сих пор расплачиваюсь.

Оба минуту помолчали. Обоим нелегко давались признания.

— Что еще вас беспокоит? — вдруг спросил Рик. — Вы мнетесь, как кошка на горячей плите. Только не говорите, что вас покинуло мужество.

Рено опустился в кресло напротив Рика.

— Даже не знаю, как сказать… — начал он.

Рик поднял глаза. Так непохоже на Рено — говорить без насмешки.

— Лучше по-английски. Вы знаете, как ужасен мой французский.

— Я серьезно, Рики, — сказал Рено. — У нас во Франции есть выражение: Albion perfide. Вероломный Альбион. Предательская Англия.

— Наверное, надо было вам остаться в Касабланке, — заметил Рик.

Рено поднялся и выпрямился во весь рост. Небольшой рост, но не беда.

— Я говорю о том, — сердито сказал он, — что вся эта операция отчего-то воняет до небес. Я кое-что понимаю в подставах…

— Я тоже, — напомнил ему Рик.

— …и чую их за версту. На что британцам сдался Рейнхард Гейдрих? Зачем они так стараются убить одного незаметного фашиста, когда есть фашисты и поизвестнее, чьи смерти гораздо быстрее приблизят конец войны? Зачем финансируют Виктора Ласло и его подручных? Почему не хотят оставить свои отпечатки на ноже?

— Сдаюсь, — сказал Рик.

— Потому что им это нужно, очень нужно. — Рено закурил. — Когда мы говорили с майором Майлзом, я спросил о репрессиях. Он от моих сомнений отмахнулся. Но подумайте: что, если именно этого они и хотят? Да британцам наплевать на Рейнхарда Гейдриха. Вы слыхали, как Ламли сетовал, какие чехи бесхребетные, а? — Голос Рено упал почти до шепота. — Ну, так что, если вся эта затея только для того, чтобы спровоцировать зверства и снова заставить чехов драться? Англичанам такое не впервой. Вспомните Норвегию.

— А что Норвегия? — спросил Рик; в нем проснулось любопытство.

Капитан пустился в объяснения:

— Когда англичане минировали гавани в Нарвике в апреле 1940-го, они не пытались предотвратить немецкое вторжение в Норвегию. Они хотели его вызвать, потому что сами собирались оккупировать Норвегию и перерезать поставки железной руды в Германию по железной дороге Кируна–Нарвик. Но беда в том, что немцы их перехитрили, высадились, пока английские корабли шли домой, ожидая ответа Германии. Один раз англичан застали со спущенными штанами; второго раза им совсем не хочется.

— Слабо верится, — пробормотал Рик.

— Слабо верится, потому что они того и хотят. Пропаганда, мой дорогой мальчик, — вот как это называется. Англичане такие же честные, как ваша рулетка.

— Раньше вы не жаловались на мою рулетку. Ну, тогда почему едете вы?

— Вернуть достоинство, которого, я думал, лишился навсегда, — мрачно сказал Рено и сел.

— Достоинство? — изумился Рик. — Вот те на, Луи. По-моему, прежде я ни разу не слышал от вас этого слова.

— Однажды могли, — сказал Рено.

— Я смотрю, для всего приходит второй раз, — сказал Рик, прикуривая новую сигарету. Вслепую он пошарил левой рукой в поисках стакана, который обычно стоял подле, затем вспомнил, почему стакана там больше нет. Из-за нее. — Хотите мне рассказать?

— Не больше, чем вы хотели рассказать мне, — откликнулся Рено. — Хотя, говорят, признание облегчает душу.

— Не знал о таком, — сказал Рик. — Но пусть это вас не остановит.

— Ну и отлично, — сказал Рено и поведал свою историю.

В 1926-м Луи Рено покинул дом в Лилле и отправился в Париж искать счастья. Двадцати шести лет, остроумный, образованный, общительный и куда изящнее, чем его родной бурый и закопченный промышленный город. Рено справедливо находил Лилль слишком маленьким для достойного развития и выражения своих талантов. Ему ничуть не хотелось идти по стопам отца и делать деньги на кружевной мануфактуре, но отцовские деньги — помощь на короткое путешествие в Париж и открытие там небольшого дела — он с радостью принял.

Луи рисовал себе жизнь любимца кафешантанного общества и звезды салонов. Воображал вечера в Опере и ночи в компании сногсшибательных женщин. Но, как и для многих других молодых повес, столица оказалась неласковой хозяйкой. К его немалому удивлению и досаде, Луи обнаружил себя не в элегантных апартаментах на рю Скриб, а в несуразной квартирке на четвертом этаже замызганного дома напротив Монмартрского кладбища на рю Жозеф Лемэтр; тающие средства он спускал в сомнительной компании дам с пляс Пигаль.

Однажды ранним майским вечером расстроенный Луи тащился от станции метро Абесс к себе на холм. Отцовские деньги подошли к концу, ясных перспектив заработка никаких (и не то чтобы Луи особо о них мечтал), все попытки проникнуть в салоны Восьмого округа^[98] до сих пор шли прахом, а его смекалка, что так славно помогала в школе, подверглась неслыханным испытаниям.

К своему удивлению, перед домом Луи увидел молодую женщину, в печали присевшую на бордюр. Консьержка, совершеннейшее хамло в юбке по имени мадам де Монпелье, чья подозрительность к чужакам и пролазам по сей день распространялась на Рено, хотя он снимал жилье уже четыре месяца, осыпала незнакомку проклятиями, но та будто не замечала. Дождь еще не смыл с ее одежды запах табачного дыма; волосы растрепались. Рено тронул ее за плечо, предложил помощь, но девушка, не замечая его, смотрела в пространство.

Он закурил, глубоко затянулся. Мадам де Монпелье (про себя Луи сомневался в подлинности дворянской приставки) завершила свою тираду несколькими отборными бранными выражениями и захлопнула окно. Луи знал, что она не ушла и наблюдает, а потому продолжал курить, созерцая Париж, — при всех неудобствах его жилья вид был захватывающий, — пока не прошло довольно времени. Тогда он вновь обратился к бродяжке.

— Луи Рено к вашим услугам, мадемуазель, — сказал он, сопроводив слова аристократическим, как он надеялся, взмахом руки.

Наконец она удостоила его взглядом. В сумерках он не разглядел цвет ее глаз, но они были большими и круглыми — он решил, что они наверняка голубые. Светло-золотистые волосы в беспорядке падали ей на плечи. Волосы несколько дней не мыты, но tant pis!^[99]

— Рено, — повторила она. — Смешная фамилия.^[100] Вы тоже спасаетесь от гончих? — Девушка хихикнула, и Луи на секунду задумался, не чокнутая ли она.

С его фамилией каламбурили не в первый раз, но Луи сделал вид, будто в первый, и хохотнул.

— Точно, мадемуазель, — сказал он. — Гончие наседают мне на пятки в эту самую минуту. — И слова его были весьма недалеки от истины.

— Тогда, наверное, надо войти в дом и спрятаться, — предложила девушка, поднимаясь.

У Луи захватило дух. У него захватывало дух от каждой женщины, это правда, но с возрастом он становился искушеннее. Она была грязна и неряшлива, но все же — особенная. Это он разглядел даже в парижских сумерках, которые, в конце концов, куда романтичнее сумерек в любом другом городе.

— Как тебя зовут, дитя? — спросил он, когда они поднимались к нему в комнату. Мадам консьержка вернулась к своим молитвам и ужину, но они все равно старались тише ступать по лестнице.

— Изабель, — ответила она. — Просто Изабель.

Он накормил ее хлебом и сыром из своих скромных запасов. Наполнил ей ванну в конце коридора; вопреки всякому вероятию горячая вода еще бежала. Луи заботливо выкупал девушку, с нежностью промыл ее волосы, обернул ее тело и голову в свои единственные два полотенца и осторожно проводил обратно в комнату. Они занялись любовью, взяв в компанию бутылку дешевого красного вина. Изабель тихонько вскрикивала, когда Луи касался ее.

Наутро они проснулись от громкого и гневного стука в дверь. Где-то невдалеке Луи расслышал вопли мадам де Монпелье, но то был не ее стук, который Рено так хорошо знал по дням уплаты, а чужой яростный натиск. Луи, шатаясь, вылез из постели и распахнул дверь.

Перед ним стоял крупный и чрезвычайно свирепый мужчина. Рыжие волосы, рыжая борода и красные глаза, одежда рабочего. Хуже того: от него за версту смердело. Луи инстинктивно отпрянул от странного явления, успев подумать, что этому типу надо рассчитать своего лакея.

Эта реакция спасла ему жизнь. В правой руке красноглазый сжимал нож, которым ловко взмахнул, распоров воздух там, где только что было горло Луи. Тот в недоумении отскочил; девушка в испуге подпрыгнула на постели. И завизжала. Трубно заголосила, взбираясь по ступенькам, мадам де Монпелье. По всему дому распахивались двери. Было 5:26 утра — этот час Луи Рено уже не забудет.

— Стой! — закричал он, когда громила двинулся к Изабель. Луи пошел на него, грозно, как только умел, но рыжий только расхохотался.

— Давай, трус! — осклабился он. — Посмотрим, как ты станцуешь с мужчиной.

Луи хотел шагнуть, но его ноги были прибиты к полу. Пытался драться, но были связаны руки. Хотел заговорить, но голос пропал. Нет, ничего такого не было: Луи просто испугался.

— Тьфу! — сплюнул рыжий, ударом отбрасывая Луи с дороги. — Гляди, Изабель, какой у тебя храбрец теперь в любовниках!

Девушка стояла в постели на коленях, распахнув глаза. Простыня упала, и разум Луи успел запечатлеть мимолетный образ ее прекрасного тела, нагого, освещенного утренним солнцем, испятнанного жуткими синяками. Потом оно было залито кровью, и простыни были залиты кровью, ее кровью, и она падала на пол, стаскивая за собой постель, лезвие ножа торчало у нее в груди, а рукоять — все еще в кулаке бородатого, в кулаке, забрызганном ее кровью.

— Анри, нет! — были ее последние слова.

Опустошенный своим убийственным гневом, мужчина по имени Анри рухнул в углу комнатушки; грудь его тяжело вздымалась. Обессиленный Луи Рено, оцепенев, сидел в другом углу. В дверь косо всунулась консьержка, следом ворвалась полиция. Флики избили Анри до потери сознания, а вдобавок обрушили свой гнев на Луи. Его лупили по голове, пока он не перестал соображать, потом — видеть, а потом — вообще хоть что-нибудь чувствовать.

Он очнулся через пять часов в полицейском участке. Жандарм прикладывал к его гудящей голове холодный компресс. Луи лежал на узкой железной койке. В комнате было еще двое мужчин, оба в штатском.

— …весьма храбро поступили, гражданин, — сказал один. — Мадам де Монпелье все объяснила. Этого Буше мы ловили несколько недель. Он был сутенер, избивал своих девиц и по меньшей мере двух убил. Мерзкий тип.

Биография мсье Буше не интересовала Рено.

— Изабель? — прохрипел он. Надеясь, что верно вспомнил ее имя.

— О да, Изабель, — сказал тот. — Увы, мертва. Безнадежно. Слишком страшные раны.

Луи безмолвно уронил голову.

— Ваша отважная попытка защитить честь этой достойной дочери Франции не будет забыта, — сказал второй, тот, что повыше.

Луи понятия не имел, что этот человек несет.

— Изабель де Бононсье, — сказал первый, и тут Рено понял. Дочь министра, пропавшая из дому на улице Фобур Сент-Оноре неподалеку от Елисейского дворца. Полиция безуспешно разыскивала ее полгода. Считалось, что она сбежала. Сообщения о том, что ее кто-то видел, приходили даже из Амьена, Лиона и По.

— Это животное Буше соблазнил невинную душу и против ее воли втравил в постыдную жизнь, — сказал второй.

Когда у Рено немного прояснилось в глазах, он увидел, что перед ним большой человек: на лацкане пиджака у того был военный крест. Затем Рено узнал Эдуара Даладье, члена Совета министров.

Даладье склонился и расцеловал Рено в обе щеки.

— За вашу храбрость Четвертая республика вечно будет вам благодарна.

Луи попытался приподняться на локте, но не сумел. Голова его опять утонула в подушке. Может, этот кошмар принесет и какую-то пользу. Может, его родные не узнают… Может…

— Ожидая от вас благоразумия и впредь, я имею честь предложить вам… — Даладье порылся в кармане, и Рено воспрял духом, — должность в колониальной полицейской префектуре. — Даладье одернул пиджак. — Если вздумаете хоть когда-нибудь вернуться в страну или хоть словом обмолвитесь об этом инциденте, вы станете соучастником убийства, подельником этой жалкой свиньи Буше и, значит, врагом Франции. Надеюсь, я выразился ясно.

Рено с трудом кивнул, и Даладье отечески улыбнулся.

— Превосходно! — возгласил он. — Благодарная нация салютует вашей рассудительности и благоразумию.

С этим Даладье откланялся. Второй мужчина, разглядел теперь Рено, оказался полицейским.

На другой день Луи выписали из больницы и посадили в военный транспортный самолет. Следующие четырнадцать лет Луи Рено кочевал по всем богом забытым гарнизонам Франции от Вьентьяна до Кайенны и Среднего Конго, пока наконец не осел во Французском Марокко. В каждой стране он отыгрывался на каждом мужчине и более того — на каждой женщине, которую не мог защитить ее мужчина. Он держал язык за зубами и не поднимал головы, пока не появился Рик. Пока не появились Виктор Ласло, и Генрих Штрассер, и Ильза Лунд. Ильза Лунд, которая так живо напомнила его погибшую Изабель — и его потерянный Париж.

Провалиться бы им! Так славно было не помнить, и он так долго не вспоминал.

Капитан закончил рассказ, и Рик закурил.

— Да, похоже, легко не проживешь, — только и сказал он.

Глава восемнадцатая

Нью-Йорк, апрель 1932 года

Рик сел в машину. Проклиная О'Ханлона и Мередита. Проклиная «Ректор». Проклиная Джорджа Рафта и Мэй Уэст. Проклиная даже Руби Килер.

Повернул ключ зажигания и поехал — не вполне понимая куда.

Машину, свой новый восьмицилиндровый двухместный кабриолет «де сото»^[101] модели CF, который обошелся ему в тысячу долларов с лишним, Рик оставил возле «Ректора» носом к центру города; туда он и покатил. Он в гневе пронесся по Седьмой авеню, позволив подсознанию направить его на 14-ю улицу, а потом на восток, к Бродвею. По Бродвею доехал до Маленькой Италии, свернул по Брум-стрит налево, потом направо по Мотт. Он уже знал, куда едет.

Колеся по манхэттенским улицам, он решил на время выбросить Лоис из головы и подумать о другом. Например, о своем будущем. Ему нравилось быть боссом в «Тутси-вутси», но долго ли это продлится? «Сухой закон» явно дышит на ладан. Все та же клика благонамеренных суфражисток и тонкогубых проповедников из Библейского пояса,^[102] которая подарила народу Благородный эксперимент, теперь бьет копытом, торопясь от него избавиться.

И к тому же разве преступление — это подходящая работа для еврейского мальчика? Для сына Мириам Бэлин? Ну да, ему — темные делишки, а большинство еврейских парней его возраста завязывают и идут получать дипломы, оставляя грубую работу отпетым мерзавцам из Гармент-дистрикт, типа Лепке, и наемным мокрушникам из «Корпорации „Убийство“», вроде Леденца Рилса.^[103] Ребята, с которыми Рик рос в Восточном Гарлеме, — где они теперь? Выпускники Сити-колледжа, ученые, мыслители, даже парочка профессоров найдется. И у Рика был шанс, да только он его пустил прахом. Ему нравилась новая жизнь, дорогая машина и щегольские костюмы, нравилось, что можно вынуть из кармана пачку денег и кидать двадцатку за двадцаткой, точно конфетки, но еще он стыдился этой жизни. Он до сих пор не заставил себя сказать матери, чем зарабатывает на жизнь, и ограничивался самыми обтекаемыми отговорками: потому они с матерью теперь практически и не виделись.

И к тому же он понимал, что все это ненадолго. Ничто не вечно.

Не настало ли время подумать об уходе? Все ирландцы в основном поуходили. Дион О'Ханлон — последний из них; возможно, потому, что иммигрант. Остальные клеверожуи переключились на более выгодные — и законные — формы коррупции — полицейская служба, право, политика. Не пора ли и Рику спланировать выход, завязать и оставить дела на итальяшек. Им, похоже, этот бизнес по душе. Но не раньше, чем уйдет Солли.

Оказывается, Рик припарковался на Мотт-стрит напротив 46-го дома. Как все гангстерские логова, дом был настолько непримечателен, насколько умные люди смогли это устроить. На памяти Рика гангстеры всегда предпочитали бахвалиться машинами, костюмами и женщинами, но не занятиями, и Салуччи не исключение. Даже в этот час в окнах верхних этажей горело электричество, а с полдюжины крепких ребят расположились по периметру, неся ночную стражу.

Вот для Рика лишняя возможность сравнить свою окраинную жизнь с этой, и сравнение будет не в его пользу. Судя по всему, Салуччи если еще не больше Солли, так скоро будет. Он моложе, подлее и, когда придет его время, ударит сильнее. Нынче вечером О'Ханлон предупредил. Рику остается лишь передать послание по назначению.

Если хватит духу. В конце концов, нельзя же вот так взять и признаться Горовицу, что да, я встречался с Лоис у него за спиной, вопреки всем его запретам. Да, я водил ее к «Ректору». Да, я встречался с Дионом О'Ханлоном, соперником и врагом Соломона. Да, О'Ханлон предлагал перемирие в обмен на то, чего Солли ни за какие коврижки не позволит ему коснуться, — в обмен на его дочь. Конечно, Солли хочет вывести дочь в высшее общество, только не помеченное ярлыком Диона О'Ханлона.

Рик не знал, что делать. Он добавил собственное имя к списку тех, кого проклинал, и обозвал себя кретином и трусом.

Включил скорость и медленно покатил прочь с Мотт-стрит обратно в Гарлем. Улицы пустовали, и через каких-то полчаса он уже стоял перед домом Горовица на 127-й улице.

Улица безлюдна: Солли не считал нужным выставлять амбалов отсвечивать перед его домом. Свет на третьем этаже в окне гостиной, что выходит на улицу, говорил о том, что Лоис еще не пришла — еще развлекается с Мередитом.

Рик заглушил мотор и стал ждать.

Должно быть, он задремал: дальше он услышал бубенцы женского смеха контрапунктом к низким раскатам мужского. Пьяный смех, Рик его распознал.

Он увидел, как Лоис выходит из машины — из машины Мередита; «дюзенберг» модели «джей», с досадой отметил Рик, стоит в двадцать раз дороже, чем его рыдван. Как тут тягаться?

Он увидел, как Мередит берет Лоис за руку и ведет через тротуар к подъезду.

— Вам надо выучиться позволять мне открывать перед вами двери, милая моя, — сказал Мередит.

— Извините, — захихикала Лоис.

Они обнялись у подъезда. Мередит поцеловал Лоис в губы долгим поцелуем. Потом попятился со ступеней и через тротуар, не сводя с нее глаз.

Она тоже не отрывала взгляда, даже когда Мередит сел в машину, завел мотор и — получив воздушный поцелуй на прощанье — умчался вдаль по улице. Лоис все стояла и глядела ему вслед, еще долго после того, как машина скрылась за поворотом, унося Мередита обратно в заповедник пижонов на Пятой авеню, или откуда он там явился.

Рик опустил стекло и тихонько окликнул Лоис.

Она вскинула голову в испуге.

— Это я, — сказал Рик, выходя из машины.

— О, привет, Рики, — сказала Лоис, откидывая назад волосы.

— Хорошо повеселилась?

— Чудесно, — ответила она. — Пьеса была шикарная. Спасибо.

— Да, — сказал Рик. — И ужин, надеюсь, тоже.

Она промолчала, только чуть склонила голову, выжидая.

— Извини, что пришлось тебя вот так бросить, — сказал Рик, пытаясь сохранить жалкие крохи достоинства. — Дела. Понимаешь.

— Все нормально, — сказала Лоис. — Слушай, Рик, мне пора домой. Уже поздно. И без того будет трудный разговор: объяснять папе, где я была.

Рик пошаркал подошвами по мостовой.

— И как ты собираешься объяснить его? — Он не мог заставить себя произнести имя.

— Роберт сказал, что хочет увидеться со мной снова, — ответила Лоис. — Конечно, с папиного позволения. Он позвонит мне завтра.

— Здорово, а? — вот и все, что пришло ему в голову.

Рик Бэлин увидел, как за один кошмарный вечер обратились в дым все его заботливо выношенные мечты. Он-то думал, что будет расти и расти в организации, пока наконец Солли не останется ничего другого, кроме как вверить Рику единственную дочь, как поступают протестанты в деловом центре города. Жениться на дочке босса — такова была цель Рика, и не только потому, что она дочка босса. А потому, что он был в нее влюблен — влюблен с первой встречи.

Ему и в голову не приходило, что, быть может, Лоис в него не влюблена. Они оба устремляли взгляды к большой награде — но ее награда не включала в себя Рика. И вообще ничего местного не включала: ни подпольного бизнеса, ни Гарлема, ни уж тем более этого чертова Бронкса. От штетла до парламента штата за одно поколение — таков был план Соломона Горовица. И план Лоис.

И Рик их понимал. Пока, сидя в машине, он дожидался Лоис, у него была возможность оглядеться. Черных лиц на улицах мелькало куда больше, чем прежде, и Рик раздумывал, надолго ли задержатся здесь Горовицы. Евреи бегут отсюда, их гонят или они гонят сами себя. Пожалуй, его сегодняшние рассуждения верны. Пожалуй, пришло время завязывать. Пожалуй, пора взрослеть.

— Приятный вечер, а? — сказал Рик.

— Мне надо идти, — сказала Лоис.

Нет! Ни за что!

— Давай прогуляемся вокруг квартала. Покурить охота.

— Рик.

— Ради прежних времен, — взмолился он. — Мне надо тебе кое-что сказать.

— Ладно.

Они зашагали длинным кварталом, и Рик зажег сигарету.

— Лоис, — начал он. — Я сегодня вечером собирался кое о чем тебя спросить. Пока… Пока ты не…

— Я знаю, — сказала она.

— Знаешь?

— Конечно.

В отблесках уличных фонарей она была еще прекраснее. Черные волосы сливались с чернилами ночи, бледное, едва ли не призрачное лицо в чистейшем эбеновом обрамлении. Она — Рахиль, она Сара, она — все красавицы Торы сразу. Может быть, она даже Лилит; ему все равно.

— Ты хочешь знать, что папа думает о тебе, — уверенно продолжала она. — Что ж, хочу тебе сказать, Рик: он от тебя без ума. Все время только о тебе и говорит. О том, как далеко ты пойдешь. Как ему повезло, что мы с тобой тогда встретились и что бы он делал без тебя. Ты это хотел узнать?

Они остановились, и Лоис обернулась к Рику. Посмотрела на него снизу вверх. Наверное, она этого не ждет, но — теперь или никогда.

— Нет, Лоис, — сказал Рик. — Не это. Другое. Я давно хотел тебе сказать.

Он попытался привести в порядок мысли, распутать эмоции, выстроить свою речь и собраться с духом. И позорно провалился по всем пунктам.

— Я тебя люблю, — выпалил он. — Всегда любил. С первого раза, как увидел тебя в вагоне, даже еще до того, как ты упала. — Он порывисто сгреб Лоис в охапку. — Ты выйдешь за меня?

И поцеловал ее — так же, как ее целовал у него на глазах Мередит. Тут все и выяснится: в поцелуях женщины душой не кривят.

Она ответила, но без воодушевления. Потом отстранилась.

— Перестань, — сказала она. — Вдруг кто-нибудь увидит.

— Ну и что? — сказал Рик. Страсть закипала в нем. — Выходи за меня.

Он хотел поцеловать ее снова, но Лоис уклонилась от его губ.

— Пожалуйста, Рик, пожалуйста!

— Выходи за меня, Лоис.

Он уже умолял.

— Нет, Рик, — сказала она. — Я не могу.

— Не можешь или не хочешь?

— И то и другое, — ответила она, и Рик понял, что это конец. — И к тому же, — добавила Лоис, — я не знала, что ты так обо мне думаешь. Даже не догадывалась.

Не знала? Как может женщина не понять, что чувствует мужчина, как может не прочесть в его глазах, не слышать в его голосе всякий раз, когда он заговаривает с ней? Как могла она вместо этого попасться на удочку пустышки, этого поца^[104] Мередита, О'Ханлонова нахшлеппера,^[105] у которого нет ни своей воли, ни своих мыслей?

Рик попробовал было приобнять ее, но Лоис уклонилась. Бесполезно: момент упущен.

— Послушай, Рик, — сказала она. — Даже если бы я хотела, я не могу за тебя выйти. И ты это знаешь. Мы оба знаем.

Лоис улыбнулась ему — улыбкой убийственной, как взгляд ее папаши, улыбкой, перед которой не устоит ни один живой мужчина, даже если захочет, — а Рик и не хотел. Но не понимал, нежность в этой улыбке или жалость.

— Рики, — начала она. Подалась к нему и вскользь поцеловала, как целуют ребенка. — Ты милый. Очень милый. Я думаю, ты замечательный. Но ты не для меня. И не то чтобы ты не нравишься мне или даже… — она помедлила секунду, подбирая слово, — или даже я не люблю тебя, ну, немножко. Ты парень что надо, и отец тебя высоко ценит, и я тоже. Ты не сидишь на месте. — Она перестала улыбаться. — Все дело в том, что твой путь и мой путь — не один и тот же.

— А Мередит? — с горечью спросил Рик. — Он тебя правильным путем поведет?

— Не знаю, — честно ответила Лоис. — Но у него больше возможностей, чем у тебя. В этом же и есть вся жизнь? Возможности? Шансы?

— Да, — сказал Рик. — Думаю, вся жизнь в этом.

— Так вот, мне нужно хвататься за возможности, когда они появляются! — взволнованно сказала она. — Думаешь, я не знаю, что меня ждет иначе? Или ты считаешь, я хочу провести остаток жизни здесь, старой девой на третьем этаже, каждый вечер не зная, вернется ли мой отец живым к утру? Тебе вообще приходило в голову, что это не подходящая жизнь для девушки? И что папа это понимает? И пытается как-то это изменить? И что себялюбиво с твоей стороны лишать меня шанса, что бы ты ни чувствовал?

Рик понял, что проиграл бой вчистую.

— Я, пожалуй, никогда об этом не думал в таком смысле.

Он повесил голову.

Лоис наскоро чмокнула его в щеку.

— К чему такой вид, будто у тебя только что умерла собака, — сказала она. — Встряхнись. Все идет как нельзя лучше. И вообще, знаешь что?

Они опять шагали и почти дошли до ее дверей.

— Что? — тупо спросил Рик.

— Мне кажется, тот блатной парень, О'Ханлон, вроде как проникся к тебе. Да, нынче вечером я поняла, что они с папой не особо ладят, но они много лет вместе делали дела. Ты мог бы стать вроде как посредником между ними. Опа! — воскликнула она. — Может, еще выйдет так, что ты будешь заправлять всем шоу, когда старичье уйдет на пенсию, если верно свои карты разыграешь.

— Никогда об этом не думал, — признался Рик.

— Конечно, не думал, глупый мальчишка, — сказала Лоис, поднимаясь на крыльцо. — Тебе нужна женщина, которая будет все продумывать за тебя. — Она еще раз взглянула на него в свете городских огней. — Просто это не могу быть я.

И Лоис опять поцеловала Рика — на этот раз таким поцелуем, какой он всегда мечтал от нее получить. Рик упивался этим поцелуем, потому что знал: это ему на всю жизнь. В ту минуту ему было плевать, что Солли может спуститься со своей карманной пушкой и вышибить ему мозги: это стоило ее поцелуя, одного поцелуя.

Она снова отстранилась, на сей раз медленнее, и лишь в последний миг расстались их губы.

— Ладно, герой-любовник, мне надо идти. Тут свежо, да и поздно, мне уже пора седьмой сон видеть.

Рик потерянно стоял на тротуаре, через дорогу от своего тысячедолларового «де сото», и смотрел, как Лоис идет по ступеням прочь из его жизни.

Одно беспокоило его: который из ее поцелуев был настоящим? Первый или последний?

Глава девятнадцатая

Сэр Гарольд Майлз опять повторял их задания. Они возвращались к заданию уже с десяток раз, но и этот лишним не будет. Как знать, может, даже пойдет на пользу. Может, спасет нескольких хороших парней от бессмысленной гибели. И все же Рик не особо надеялся. Хороших ребят убивают, потому что они невнимательно слушают, и с этим ничего не поделать.

К ним присоединились Ян Кубиш и Йозеф Габчик, и Ласло представил их Рику как участников чешского сопротивления в Лондоне, которых он лично отобрал в оперативную группу. Вместе с Ласло, Рено и Риком их сбросят на чешскую территорию с самолета Королевских ВВС. Они прыгнут неподалеку от Праги, над деревней Лидице, откуда Кубиш и Габчик родом. Маленькая компактная деревенька, несколько сот душ, не больше — и все, заверил товарищей Ласло, глубоко привержены делу борьбы с фашистскими захватчиками.

Снаряжение оказалось на удивление простым для операции такой важности. Орудие убийства — бомба британского производства, которую надлежало закинуть в открытую машину Гейдриха, когда тот поедет через город в свою контору в Градчанах. Бомбу требовалось закинуть в салон, потому что у Гейдриха бронированный «мерседес-бенц», рассчитанный на то, чтобы невредимым переезжать фугасы.

— А что, в Чехословакии не умеют делать бомбы? — спросил Рик. Взрывчатка как способ убийства казалась ему трусостью. — Я думал, чехи считаются умельцами по бомбам.

— Взрывных устройств такого типа у них не бывает, — перебил майор Майлз. — Даже у немцев нет такой бомбы. — Майор явно был страшно этим доволен.

Он взял разряженный образец. Рик, во всяком случае, надеялся, что образец разряженный, потому что сэр Гарольд тут же запустил таймер.

— Слушайте очень внимательно, джентльмены, — сказал он.

Рик покосился на Ласло — нет ли признаков страха, — но взгляд Ласло был прикован к бомбе.

Десять мучительных секунд в комнате царило молчание. Сначала Рик не понял, к чему должен прислушиваться. Потом догадался: он не должен услышать ничего; ровно ничего и не было слышно.

— Абсолютно бесшумна, — сказал сэр Гарольд. — И абсолютно надежна. Вероятность отказа: ноль. И у немцев, и у чехов есть, конечно, портативные бомбы, но они весьма пугающе грохочут. В отличие от нашей бомбы, как вы только что убедились. Положишь ее в сумочку жене — и та ни сном ни духом, пока штуковина не рванет. Бесшумная и смертоносная. — Майор позволил себе маленький смешок. — Будем надеяться, она не попадет в руки ирландцев.

Рик мог бы назвать одного ирландца, у которого такая бомба уже, наверное, имеется: того ирландца, что много лет назад советовал Рику держаться победителя и чьим советом Рик доныне усердно пренебрегал.

Майор Майлз указал на большую карту Праги на стене.

— Мы рассмотрели несколько возможных позиций для атаки, — начал он, — и в итоге все сошлись на том, что это — лучшее. — Он похлопал указкой по Карлову мосту, самому знаменитому и прекрасному из пражских мостов, перепоясавшему Влтаву барочной оргией статуй. — Благодаря мисс Лунд, чьи успехи во внедрении экстраординарны, мы знаем, что Гейдрих каждый день едет со своей загородной виллы в замок одним и тем же маршрутом. Как видите… — майор потыкал карту острием указки, — по дороге к мосту он должен миновать Клементинум,^[106] потом резко свернуть налево на Крыжовницку улицу, потом резко направо на Карлов мост. Даже если его охрана сможет очистить мост от любого движения гражданских — чего они до сих пор и не думали делать, — его «мерседес» все равно должен будет снизить скорость почти до полной остановки, чтобы вписаться в поворот, не вытряхнув наместника в реку… И еще одно обстоятельство работает на нас. Наместник чрезвычайно пунктуален. Он ненавидит, когда опаздывают, и абсолютно запрещает это себе. Каждое утро он проезжает мост ровно в семь пятьдесят, чтобы въехать в ворота замка с восьмым ударом часов. — Казалось, пунктуальность противника по-человечески очень приятна майору.

Кубиш и Габчик, вооруженные автоматическими пистолетами, займут позиции по обочинам, а Ласло выступит на проезжую часть, будто собираясь перейти улицу, после того как проедет машина с Вешателем. Когда скорость машины снизится до минимума, а внимание водителя сосредоточится на прохождении поворота, Рено выскочит перед машиной и вынудит ее остановиться. Тут Ласло подбежит к машине сзади, закинет бомбу и проворно удалится. Десять секунд до взрыва означают, что все должны будут поспешить прочь.

Второй отвлекающий маневр обеспечит Рик, который через секунду-другую после того, как Ласло доставит свой груз по назначению, должен зажечь дымовую шашку на мосту впереди, по ходу движения машины. Седоки отвлекутся на эту мнимую опасность, а тем временем на заднем сиденье сработает бомба. Это даст заговорщикам возможность рассыпаться, и когда полиция явится собирать обломки, все они будут уже далеко; общий сбор в алтаре церкви Святого Карла Борромео.

— И еще одно напоследок, — сказал майор Майлз. — Несмотря на все наши старания, всегда остается вероятность осечки. В таком случае вы все окажетесь в большой опасности.

— Тогда нам нужен сигнал отмены, — сказал Рик.

— Мистер Блэйн прав, — подтвердил сэр Гарольд. — Это должен быть четкий и легко понятный сигнал, к которому прибегают только в безусловных обстоятельствах. В своих расчетах мы целиком полагаемся на немецкую пунктуальность Гейдриха. Подав заранее оговоренный сигнал, мисс Лунд подтвердит контакт. По приходе ее сообщения команда вылетит в базовую зону в Лидице, и после этого устранение должно состояться как можно быстрее. Следовательно, мы с мистером Ласло договорились, что, если Гейдрих опоздает хоть на секунду больше, чем на пять минут, операция считается сорванной и все немедленно покидают свои позиции. Вопросы, возражения?

Мрачное молчание нарушил Рик.

— Парочка есть, майор, — сказал он. — Откуда мы знаем, что нас не арестуют, едва мы коснемся земли, и не расстреляют на месте?

Эта мысль, казалось, лишь слегка смутила майора.

— У нас нет причин подозревать, что кто-нибудь треплет языком, — сказал он. — Честь британского джентльмена в таких вопросах прежде всего. — Майор взмахнул рукой, словно отметая самую мысль.

— Еще одно, — продолжал Рик. — Луи об этом уже спрашивал: как мы будем жить дальше — при условии, что вообще выживем, — когда, потеряв своего возлюбленного Гейдриха, немцы решат сквитаться, уничтожив в отместку сотни, а то и тысячи мирных людей? Немцы поступали так прежде, и нет причин думать, что на сей раз они поступят иначе.

Пришел черед Ласло отвечать. Он поднялся.

— Мсье Блэйн, — сказал он, — меня глубоко трогает ваша забота о благополучии других, тем более что это, кажется, недавно приобретенное вами качество. Очевидно, вы бы предпочли позволить чудовищу и дальше топтать священную землю моей родины. Вы хоть представляете, что это за человек?

Рик ответил, что имеет некоторое представление.

— Но не то, что я. Вы не были в Маутхаузене.

— Нет, не был, — парировал Рик. — Но был в Аддис-Абебе и на Эбро. Думаете, я видел меньше вашего? Думаете, не видел, как люди страдают и умирают? — Рик стукнул кулаком по столу. — Не лезьте в бутылку. Вы не первый, на чью долю выпала нелегкая судьба, и не последний. Я смотрю на дело так: если я подставляю шею, у меня такое же право на собственное мнение, как и у вас.

Ласло никогда не слышал, чтобы Ричард Блэйн говорил с такой горячностью.

— Позвольте рассказать вам, как нацисты развлекались в Маутхаузене, — сказал Ласло. — Они отводили человека на дно глубокого каменного карьера и заставляли подниматься наверх с двадцатисемикилограммовым камнем на спине. Каждый шаг сопровождался ударом. Когда человек наконец выбирался наверх, его снова отправляли вниз и нагружали еще больше. Если споткнешься — а в конце концов даже самые сильные спотыкаются, — избивают дубинкой. Так и продолжается, пока не упадешь замертво. Однажды утром я насчитал на обочине двадцать одно тело. И были моменты, когда я почти хотел оказаться среди них.

Ласло сел.

— Я благодарен вам за ваше стремление содействовать нам в нашем деле. Я не льщу себе мыслью, что вы хотите помочь мне. Если честно, мне это все равно. Что бы там ни было у вас с моей женой, это в прошлом. Однако поймите вот что… — Ласло понизил голос, будто кроме них с Риком больше никого не было в комнате, а может, и в мире. — Меньше всего меня заботит, что будет после того, как мы убьем Рейнхарда Гейдриха. В лагере убийство этого человека было моим единственным стимулом выжить, и я поклялся себе, что, если доведется вырваться, я не успокоюсь и не отступлюсь, пока не увижу его труп. Теперь он у меня в руках. И я не позволю вам и никому другому отговорить меня… Если я погибну — пусть. Если погибнете вы или даже Ильза — это цена, которую мы должны уплатить за большее благо — уничтожение этого человека. И если это значит, что другие, неповинные, должны умереть ради его гибели, значит, такова цена, которую им тоже придется уплатить.

— На мой вкус, перегиб, — сказал Рик.

— Кто вы такой, чтобы судить? Что вы знаете о нашем враге? Что вы знаете о страданиях народов Европы? Вы знаете, как долго они ждали этого мига, ждали, когда несколько храбрецов нанесут удар по душителю и поднимут на борьбу остальных? Да в самой Германии есть те, кто сражается на нашей стороне, — Ганс и Софи Шоль из «Белой розы», епископ Гален, профессор Губер,^[107] — но кому известны их имена за пределами Баварии? И что, в конце концов, они могут?.. Но мы кое-что можем, и мы сделаем. Сразив монстра Гейдриха, мы даруем надежду миллионам людей, которые думали, что надежда исчезла для них навсегда. В этой войне мирного населения нет, мсье Блэйн, и нет нейтралитета. Кто не с нами, тот против нас. Дай вы повод числить вас среди последних, и вами пожертвуют без жалости, как молочным ягненком… Я обещал жене, что вы примете участие в этой миссии. Она заверила меня в вашей лояльности. Она — самый доверенный мой советчик. Откуда и почему она так уверена в вас, для меня не важно. Как и то, что будет с каждым из нас после выполнения нашей миссии. Это я оставляю на волю Бога. Однако попробуйте хоть как-то помешать нам, и я сам вас убью. Обойтись хоть чуть мягче — предательство священного долга, а это поступок, по сути — единственный поступок, которого я не готов совершить.

Тут вклинился майор Майлз:

— Ну и превосходно, джентльмены, вы знаете, что делать. По сигналу мисс Лунд все немедленно прибывают на аэродром в Лутоне. Там вам выдадут снаряжение. Советую привести в порядок дела и побольше отдыхать. Когда начнется стрельба, вы будете рады, что позаботились о себе. — Майор положил указку. — Дело, к которому мы все приступаем сейчас, чревато многими опасностями. Не стану отрицать. Правительство Ее Величества участвует в этом не меньше любого из вас, и в высшей степени в интересах правительства обеспечить успех операции «Вешатель». Так надо, и так будет. Точка.

Если бы это было правдой, подумал Рик.

Уходя, Блэйн и Рено пожали руки всем присутствующим. Когда пришел черед обменяться рукопожатием с Ласло, на сей раз Рик протянул руку первым и несколько секунд ждал, пока ее примут.

— Удачи, — сказал Рик. — Должно быть, приятно всегда быть правым.

— Еще бы, — сказал Ласло.

Глава двадцатая

Он помнил, что обещал Ильзе, и для него это важно.

Но не настолько и не в этот час.

Ильза в Праге. Он в Лондоне. Между ними морская пучина и полбутылки «Джека Дэниэлса», пусть и ненадолго. Она не узнает. К тому же ему сейчас нужна любая помощь — чего тут морщить нос?

Рик пил прямо из бутылки — не время для церемоний. Прежде зеленый змий всегда помогал ему думать. После того, что случилось, после того, как случилось худшее, что могло случиться, выпивка по-прежнему оставалась ему другом. Уберегла его от итальянских пуль в Эфиопии, защитила от огня националистов на Эбро, когда победа казалась так близка и так быстро испарилась; выпивка вселяла мужество сражаться и дальше, до самого конца, когда разницу между победой и поражением увидела бы и бутылка, даже если не видел он сам.

Гуманист Рик. Идеалист Рик. Борец за свободу Рик — умора. Они что, не видят разницы между сражением и самоубийством? В Эфиопии он думал, умереть будет просто. Шла война: нужно только вылезти на линию огня и ждать, пока прилетит твоя пуля. Битва Селассие с Муссолини казалась безнадежной, и это вполне устраивало Рика; но эфиопы удивили всех, почти восемь месяцев сопротивляясь итальянцам. С конца ноября 1935-го, когда он объявился в Аддис-Абебе — самом отдаленном месте, которое смог придумать в спешке, — по май 1936-го, когда страну оккупировали новые римские легионы, он дрался, как умел, — не рассчитывая победить, надеясь как-нибудь не проиграть, но не особенно заботясь о том и другом, и постоянно готовый получить пулю. Покуда только оставалась возможность смахнуть пару-тройку итальяшек, особенно тех, что напоминали Салуччи. Они все напоминали ему Салуччи.

Через три месяца он оказался в Испании — как раз к началу гражданской войны. Так само вышло: видно, злая судьба следовала за ним по пятам. Испанская война кое-чему научила его. Во-первых, она научила Рика радоваться, что не при нем случилась американская Гражданская война. Практически в одночасье брат пошел войной на брата, сын на отца, и каждый убивал каждого самым кошмарным из мыслимых способов.

Рик не любил вспоминать о том, что видел в Испании. Хемингуэй написал об этом целый роман, роман о тех местах, где тщета венчалась с жестокостью, а отпрыска назвали интербригада. У Хемингуэя война выглядит героически, но что писатель знал? Рик видел, что интернационалисты были пушечным мясом, пережеванным и выплюнутым гитлеровским легионом «Кондор» и итальянскими чернорубашечниками, и ничего героического в этом не было. Опять повторялась Эфиопия, только еда получше. Рику невыносимо было видеть, как стольких хороших парней так бездумно бросают на пулеметы франкистов. Как и он, эти парни верили в борьбу против фашизма, но в отличие от него хотели умереть за свое дело. И не то чтобы он не хотел умереть; просто он старался умереть за другое — и не преуспел.

В отличие от Луиса, который вовсе не хотел умирать. Его гибель мало что значила для порядка вещей: просто исчез очередной мальчишка, который верил в лозунги и призывы, верил тем, кому нельзя было верить, и заплатил за это единственной монетой, которую имел, — собственной жизнью.

Луис Эчеверрия отправился к праотцам на реке Эбро в сентябре 1938-го, дело шло к концу, и Рик вместе с тысячами других побежденных вскоре бежал во Францию под мнимую защиту линии Мажино. Все говорили, что на Эбро произошел перелом в войне. И потому в ретроспективе Эбро выглядит эффектно — на деле было иначе. Дома эквивалент Эбро — словить пулю в затылок во время неспешной прогулки по тоннелю на Пятой авеню в новом Рокфеллер-центре или получить выстрел между глаз — напоследок видишь болото на Хакенсаке, а ты-то думал, что просто вышел за газетами и бубликом с сыром на Вторую авеню.

Луис был черноволосый красавец девятнадцати лет, чьей самой заветной мечтой было живым вернуться домой к Марите, девушке, которую он любил еще больше, чем свободу, — а это чертовски сильно. Луис показывал Рику единственный снимок Мариты, который всегда носил с собой, показывал ее письма. У Рика не хватало духу поведать Луису о вероломстве женщин — дьявол, да о вероломстве людей вообще, — потому что, в конце концов, что это могло изменить? Такие вещи юноша должен был узнать сам, на горьком опыте, если бы дожил. Бедняга Луис, с душой нараспашку и фотографией Мариты у сердца, он не дотянул и до двадцати.

— Рик, — спросил Луис, когда они ждали атаки, — ты боишься?

Он всегда задавал Рику этот вопрос перед боем. Это у них стало вроде ритуала на счастье. Луис улыбался своей смешной редкозубой улыбкой, в его волосах запутался ветер — точь-в-точь мелкий греческий бог, резвящийся на Марсовом поле.

— Нет, — честно ответил Рик.

— Почему?

— Потому что мне все равно, — ответил Рик.

Он знал, что Луису не все равно, что его слишком заботит собственное будущее, что он переживает не только за себя и Мариту, но и за всю Испанию — слишком много переживаний для одного храброго мальчишки.

Луис был рядом, когда ударили франкисты. Атака была всего лишь отвлекающим маневром, но им-то никто не потрудился об этом сказать. Главный удар пришелся куда-то в другое место. Отвлекающий, к несчастью, пришелся на их направление, что, в понимании Рика и Луиса, сделало его главным.

Националисты шли на них цепь за цепью, и Рик косил их, сколько успевал. Но что-то было не так: они гибли слишком легко. Обычно Франко воевал иначе, не жертвовал так много и так просто. Атакующие шли прямо через реку, в лоб на укрепленные позиции республиканцев. Что ж, это их беда; с каждым выстрелом Рик на шаг приближался к тому воздаянию, какое только сможет на себя навлечь.

Рик стрелял часто, как мог. Ему нравилось бывать в таких переделках, столь непохожих на нью-йоркские войны. Те велись с жестокой, чуть ли не производственной эффективностью. В Нью-Йорке победа или поражение целиком определялись тем, кто первым бьет, а бой заканчивался даже не за минуты — за секунды. Победу целиком обеспечивало планирование. В Испании же как повезет — в бою могут убить, а можно и уцелеть, и от тебя ни черта не зависит.

— Рик! — закричал Луис. — Берегись!

Рик оторвался от дымящегося пулемета, но было поздно. Кучка конных франкистов пересекла реку и скакала в обход позиций Рикова взвода. Проклятье! Он должен был это предвидеть: старый добрый удар в спину. Рик отчаянно рванулся, разворачивая пулемет. Рик еще бился с ним, когда пуля вошла Луису в лоб, чуть выше левой брови. Рик увидел рану, когда убитый еще ее не почувствовал. Рик прежде Луиса понял, что Луис мертв.

Парень умер у него на руках — глаза так и смотрели вдаль в ожидании славной победы, которая никогда не наступит.

Тихонько шепча, Рик хоронил Луиса. Он жалел, что не знает какого-нибудь католического реквиема, но, пожалуй, подойдет и кадиш. Раньше подходил.

Конечно, Рик понимал, что развязка близка. В самый разгар боев на Эбро пришло известие о Мюнхенском пакте, 29 сентября 1938 года подписанном Гитлером, Чемберленом, Даладье и Муссолини. Это известие стало ножом в сердце республиканцев. Больше не придет помощи ни из Франции, ни из России, ни из Англии, ни — раз уж на то пошло — из Соединенных Штатов. Хорошие парни остались одни: ничьи всадники не появятся на гребне холма, не прискачут на выручку. Обученная в Германии франкистская авиация долбила республиканцев в горах, солдаты Франко резали их на улицах городов. Рику как-то удалось выжить, катясь от поражения к поражению. Барселона пала 26 января, Мадрид — 28 марта. Еще через четыре дня гражданская война закончилась, но Рик уже был в Марселе, пил и недоумевал: что, кроме храбрости, требуется, чтобы убить себя?

— Мистер Ричард, — донесся к нему в туман из ночной тьмы голос Сэма.

— Что такое? — спросил Рик.

Он попробовал подобраться, принять вид подостойнее, но что толку? Сэм слишком часто видел его таким, его не проведешь. Рик снова погрузился в кресло, прижимая к себе бутылку, как младенца.

Сэм сделал вид, что не заметил. В Риковой спальне он разбирал одежду, аккуратно складывал, паковал в вещмешок. Вещмешок — единственное, что Рику разрешили взять с собой, но это не значит, что одежда не должна быть опрятной.

— Вы готовы в дорогу, босс? — небрежно спросил Сэм, понимая, что ответ Рик сейчас ищет в бутылке и, не в пример большинству людей, у него неплохие шансы найти.

— Готовее не буду, — ответил Рик, попробовал встать, но не смог, потому что оставшиеся глоток или два тянули его вниз.

Сэм уселся напротив. В руках — любимый Риков автоматический «кольт» 45-го калибра, тот, который Рик захватил с собой из Нью-Йорка, тот, из которого стрелял в солдат Муссолини и Франко, тот, из которого застрелил майора Штрассера. Сэм заботливо разобрал оружие и принялся чистить и смазывать.

— Этот всегда был ваш любимый, — заметил он.

— Ага, — согласился Рик. — Жаль только, что я с самого начала не пристрелил из него, кого надо, и не избавил нас с тобой от многих бедствий.

Сэм покачал головой:

— Босс, про то вам надо забыть. Все это давно прошло. К тому же это не ваша была вина, во всем, что случилось.

Рик горько рассмеялся:

— А чья же еще? Не помню, чтобы кто-то другой был на моем месте, носил мою одежду и водил мою машину. — Он глотнул еще.

— Я водил вашу машину. Уже забыли?

— Это было так давно, что я не помню.

— Ну, если бы я не вел тогда вашу машину, вы бы тут не сидели.

— В следующий раз постарайся не оказывать мне любезностей.

— Вы были молоды, босс.

— Не настолько, чтобы не понять, что к чему.

— Как скажете. — Сэм разложил детали «кольта» на промасленной тряпке и аккуратно собрал оружие. — Ну не прелесть ли, как ладно все складывается, — сказал он. — Каждая деталь так ловко подходит. Вот бы и в жизни так, а?

— Ну, в жизни не так. — Рик прикончил бутылку и задумался, что теперь с ней делать. — Знаешь, Сэм, — сказал он, — может быть, вот и все.

Сэм даже не взглянул на него. Он знал, о чем говорит Рик, и это нравилось ему ничуть не больше, чем самому боссу.

— Да бросьте вы такие слова, мистер Ричард, — сказал он. — Раньше вы и не на такие опасности шли, но обязательно возвращались. Сами знаете. Так что просто берите этот вот пистолет и ступайте сделайте, что должны, а потом возвращайтесь сюда, и мы с вами рванем в дальние края, как всегда собирались.

Рик фыркнул.

— Теперь все по-другому, — сказал он. — И в Африке, и в Испании мне было все равно, вернусь я или нет. Наверное, это мне и сохранило жизнь. А теперь не все равно.

— Из-за мисс Ильзы? — спросил Сэм.

— Миссис Ласло, ты хочешь сказать.

— Мисс Ильзы, — настойчиво повторил Сэм. — Из-за нее, да?

Есть вопросы, которые не требуют ответов. Рик закурил. Сэм защелкнул на место последние детали и подал «кольт» Рику.

— Босс, — сказал он. — Зачем вам ехать? Это не ваша война.

— С чего ты взял? — спросил Рик.

Сэм что-то пробормотал себе под нос. Рику не нужно было и слышать — и без того ясно. Он предпочел не реагировать.

— Она другая, Сэм. После Парижа я думал, что все повторится, как с Лоис, и когда она объявилась с Ласло, я в этом уверился. Опять девушка вышла не за того парня, за человека, с каким мне в жизни не тягаться, а теперь хочет, чтобы я спас ее от нее самой. Но я ошибался. Она дала мне то, ради чего снова стоит жить. Потому я и боюсь. — Рик выпустил дым из легких и яростно раздавил окурок в пепельнице. — И Виктор Ласло тоже, только он об этом еще не знает.

— Босс, вы никогда ничего не боялись, — сказал Сэм.

— В том-то и беда.

Рик швырнул пустую бутылку в камин, где она разбилась с оглушительным звоном. Внимательно слушал, пока не перестал звякать по полу последний осколок.

Глава двадцать первая

Нью-Йорк, июль 1932 года

Если Бог хотел оказать милость тем, на кого Ему обычно совсем не остается времени, то «сухой закон» был, конечно, знаком божественного благоволения. То, что задумывалось как наказание для самых презренных членов американского общества, свежих иммигрантов из Ирландии, Италии, Польши, России и Украины, оказалось драгоценным подарком. Для Соломона Горовица, который с благодарностью принимал подарки, когда их предлагали, и никогда не отказывался, такой поворот событий лишь подтвердил наблюдение, что большинство законов достигают результата, обратного задуманному. Этот урок он усвоил в молодости, в старой стране, и с большим успехом применял свое знание в Новом Свете.

Первые лучи летнего солнца коснулись Квинза. В «Тутси-вутси» посетителей не ждали еще несколько часов — даже тех, кто не мог совладать с жаждой. Но все равно — нужно оплачивать счета, заниматься рутиной, а единственные люди, кому Солли мог это доверить, — он сам и Рик Бэлин. Слегка откинувшись в мягком кресле, наполовину расстегнув жилет, чтобы не стеснял раздавшийся живот, Солли задумчиво пыхтел сигарой. Классический образ восточноевропейской непринужденности и мудрости, пересаженной на Манхэттен.

— Знаешь, Рики, какую ошибку допускает этот шмендрик^[108] Салуччи? — спросил Солли.

Рик покачал головой, хотя знал ответ. Солли нравится, когда его вопросы остаются без ответа — кроме тех случаев, когда ему это не нравится: парни должны уметь различать.

— Он так серьезно к себе относится! — Солли крепко хлопнул ладонью по стойке и весело засмеялся. — И совсем не так серьезно к бизнесу. Вот поэтому я каждый день натягиваю ему нос! — На миг Рик испугался, уж не хватил ли Солли сердечный приступ. Лицо босса обычно становилось пурпурным, когда он слышал — а тем более когда говорил — что-нибудь смешное или такое, что казалось ему смешным. — Он даже пьет собственный кир!

— Но вы же играете в лотерею, — возразил Рик, который в остальном ничего не имел против азартных игр.

— Я устраиваю лотерею, — осадил его Солли.

— Значит, вы сами себя обжуливаете.

— Это не обжулить, если сам себя! — с жаром ответил Солли.

— Конечно, обжулить, — не сдавался Рик. — Это худший вид жульничества. Только болван позволяет себя обжуливать, а чтобы самому себя обжуливать, надо быть совсем уж конченым болваном. Вы мне сами так говорили.

Солли внимательно посмотрел на своего протеже:

— Может быть. Иногда. Время от времени.

Они сидели в Риковом кабинете в заднем помещении клуба, что располагался на втором этаже непримечательного здания в Гарлеме недалеко от перекрестка 136-й улицы и Ленокс-авеню. Единственное указание на присутствие клуба — небольшая маркиза, под которой стоял чернокожий швейцар в ливрее. Первый этаж занимала продовольственная лавка, над клубом — еще три жилых этажа. Солли владел зданием и получал арендную плату. Это лишь один из многих домов, принадлежавших ему в самом Гарлеме, который стал преимущественно черным, и в Восточном Гарлеме, где еще держат «цветовой барьер».

— С Восточным Гарлемом не ошибешься, — частенько повторяет Солли. — Там «Поло граундз»^[109] и новый стадион «Янки» за рекой в Бронксе. Белые люди никогда их не отдадут. Боже сохрани, это же бейсбол! — Солли громко рыгнул. — Ну и черт с ним, с бейсболом, — сказал он. — Поговорим о деле. — Он глянул на часы, которые всегда носил в жилетном кармане. — Надо поторапливаться.

У Рика Бэлина лучшая голова для бизнеса, какую только знал Солли, помимо своей. И вообще, в Рике Соломон часто узнает себя, но получившего от жизни несколько подарков. Рика не обременяет грубый акцент штетлов, он говорит на настоящем американском. Он не то, что большинство нынешних молодых ребят, которые гоняются за ложными богами: выпивка, бабы и «стутц-беаркэты»,^[110] когда нужно делать деньги.

Нет, Рик не такой. Он отдается клубу, словно это его родной дом. Его острый взгляд не упускает ничего. Рик видит, кто из клиентов может заплатить, а кто нет и кого из тех, кто нет, нужно пустить все равно. Он не дает служащим красть, не дает музыкантам драться из-за женщин, не дает сердитым отцам, чьи юные дочери танцуют в кордебалете, слишком буянить, и не дает лабухам из группы касаться этих юных дочерей. Он следит, чтобы авторам песен платили и чтобы те не особенно напивались. Чтобы пианисты всегда знали, какие песни самые популярные. Время от времени он даже позволяет спеть кому-нибудь из клиентов, особенно когда за роялем этот цветной парнишка Сэм Уотерс играет «Постучи по дереву».^[111] Он прячет шпалер в кармане брюк или смокинга, гладкого, как шелк, так что никто и не догадывается, даже копы, которые приходят к нему выпить и поглазеть.

С того дня, как Солли поставил сюда Рика, клуб «Тутси-вутси» стал самым прибыльным из его заведений. Рик нутром чуял, где и как достать лучшее пиво, а его отлаженная система поставок продукции из французского департамента Сен-Пьер, острова у побережья Канады, быстро стала лучшей из всех. Он использовал любые возможности и тянул свои грузовики через любую щель. Например, закон особо оговаривает, что под запрет не подпадает храмовое вино, и Рик развернул прибыльную торговлю равно с церквями и синагогами, которые давали прикрытие для его закупок тонких французских вин и получали щедрые откаты с прибыли на благотворительность. Идея пришла Рику в голову однажды на Гранд-стрит, где он увидел хвост из ирландцев перед дверями кошерного винного магазина и вдруг понял, как привлекателен стал иудаизм для полчищ записных антисемитов.

Настолько же хорошо развит был у Рика и музыкальный вкус. До открытия «Тутси-вутси» лучший в городе джаз был у Диона О'Ханлона в «Долгоносике» в нескольких кварталах дальше по улице, но клиенты Рика не могли пить второсортные напитки или слушать третьеразрядную музыку. Он упорно обхаживал лучших композиторов и музыкантов, нанял штатным автором Германа Хапфелда,^[112] из чикагского клуба, принадлежащего клану Капоне, привез дирижера Джимми Лансфорда.^[113] Однако, по общему мнению, его главной находкой был страйдовый пианист Сэм Уотерс с Купер-стрит, что к северу от железной дороги в Седалии, штат Миссури. Мальчишкой Сэм был знаком со Скоттом Джоплином^[114] и, главное, учился у него. Слух Сэма уже стал легендой, а его умение снять любую тему и тут же сыграть обеспечило ему кучу поклонников.

Некоторые в банде косо поглядывали на дружбу Рика с Сэмом. Жаловались Солли, что не годится белому парню брататься со шварцером. Иногда Рик и Сэм вместе исчезали на выходные, укатывали в Риковом «де сото» в Катскиллы на рыбалку. Тик-Так однажды заявил, что еврей не должен водиться с цветным, но Солли велел ему заткнуться и не лезть в чужие дела:

— Если бы вы все, бездельники, так же знали свое дело, как Рик знает свое, мать моя, да мы бы все были богачи, а не только я один.

Наконец, Рик всегда ладил с копами. Лично он не имел ничего против полицейских, которые в большинстве своем просто вкалывали, как и сам Рик, мечтая преуспеть. Для Рика полицейские — друзья. При надлежащем уровне финансового поощрения они помогали грузовикам с выпивкой катиться без помех (бывало, полицейские не при исполнении даже сидели в кабинах рядом с его парнями), не давали враждующим гангстерам резать друг друга и, насколько могли, отгоняли фэбээровцев. А когда не могли, предупреждали Рика, чтобы тот успел закрыть клуб «на ремонт», пока фэбээровцы не истощат отпущенные им на расходы средства и не вернутся в Вашингтон, где им и место.

Хорошая пошла жизнь. Одна только мать этого совсем не понимала. Последний раз, когда Рик с ней виделся — а тому уж несколько месяцев, — она спрашивала, откуда у него деньги, и эта одежда, и, главное, машина, и он побоялся признаться. Вообще-то он и не попытался, потому что знал, что мать знает, только им обоим проще притвориться, что это не так. Он позвонит матери вечером, а не вечером, так на днях, как только выдастся минутка. Правда, позвонит. Давно пора исполнить мицву.

— Да, Солли, — сказал Рик, прочищая горло, — тут есть одно дело, о котором я хотел поговорить. Касается Лоис.

— Ну? — сказал Солли.

Рик три месяца оттягивал этот разговор, с того самого вечера, когда повстречался у «Ректора» с О'Ханлоном. С того вечера, когда Лоис дала ему отставку. У Рика не хватало духу рассказать боссу о встрече с ирландцем и Мередитом, и он до сих пор не передал послания О'Ханлона, боясь непредсказуемого гнева Горовица, боясь открыть, что водил Лоис в гангстерский шалман, открыто нарушив запрет.

До сих пор ничего плохого не случилось. Между Солли и Дионом тянулось напряженное отчуждение, а где-то в кустах — к югу от 14-й улицы — шныряли Салуччи и Вайнберг. Может, О'Ханлон забыл? Может, миновало довольно времени и ничто не подтолкнет Солли понять очевидное. Может, убедительная способность Рика накачивать прибыль в карманы босса заставит Солли забыть обо всем остальном.

Рик соображал, как бы начать разговор, но Горовиц его опередил:

— Здорово это, про нее и того шикарного адвоката, а?

— Какого шикарного адвоката? — спросил Рик.

— Ты помалкивай пока, — велел Соломон, постучав пальцем по носу, — но она подумывает уже, может быть, замуж. И за большого человека, да! — Солли поднялся из кресла и вытянулся во все свои шестьдесят пять дюймов. — Ее папа будет гордиться! — Солли поигрывал сигарой. — Миссис Роберт Хаас Мередит — неплохо звучит, а?

— Что? — воскликнул Рик.

Соломон опять сел, необыкновенно довольный.

— Вот она, американская мечта, — сказал он. — Прямо с корабля вскарабкаться на самый верх.

Солли от удовольствия похлопал себя по животу, и вдруг пуля расщепила деревянную стену у него над головой. Если бы он только что не откинулся назад, пуля ударила бы точно между глаз.

Миг спустя вторая чиркнула по столешнице, отрикошетила от дешевой лампы и врезалась в потолок, просыпав вниз дождь штукатурки.

Два первых выстрела прозвучали почти одновременно, а к третьему Солли и Рик уже были на полу, выхватили пистолеты и открыли огонь. Рик мимоходом восхитился реакцией босса.

Ни он, ни Горовиц не заметили стрелков — которых должно быть по крайней мере двое, — и сейчас тоже не видели. Но, упав на пол, вели плотный ответный огонь. Рик успел отметить расщепленный дверной косяк и стон с другой стороны и как разлетелось оконце над дверью и взорвались светильники в коридоре.

Потом Рик увидел ногу в дверном проеме, где прежде кто-то стоял. Нога была одна и особо не двигалась. Пальба тоже прекратилась. После нападения прошло секунд пять, да и то едва ли. Пока оба они были живы.

— Проклятые ублюдочные сукины дети, — бормотал Солли, загоняя новую обойму в свой автоматический пистолет. Вмиг оказался на ногах и бросился в дверь. У Рика преимущество молодости, но за Солли ему не угнаться.

Горовиц не обратил ни малейшего внимания на ногу в дверях. Рик, выскочив за угол, обнаружил, что владелец ноги еще жив, но безоружен: Солли, пробегая мимо, отфутболил его пистолет.

— Рики, нож, живой! — прокричал Соломон, убегая вниз по лестнице. — Проклятые ублюдочные сукины дети…

Рик склонился над раненым. Одна из маслин вошла тому прямо над сердцем, и Рик ясно видел, что парень не жилец. Смуглый, с черными курчавыми волосами; наклоняясь над ним, Рик сперва не мог сообразить, итальянец это или еврей. Потом вспомнил предостережение босса о ноже.

Стилет раненого бандита так близко и так быстро мелькнул перед лицом Рика, что тот чуть не лишился носа.

Ясно, сицилиец.

Обезвреживая врага тычком в скулу, Рик услышал выстрелы внизу. Бросив жертву, кинулся к лестнице.

Соломон Горовиц сидел на нижней ступеньке. У его ног лежал второй итальянец, определенно мертвый, застреленный в левое ухо, похоже, с очень близкого расстояния. Хотел сдаться? Рик не желал знать.

— Салуччи? — спросил он, выходя за дверь. Эти двое должны были как-то добраться сюда из центра. Он поглядел влево, вправо, тщетно высматривая их машину. Редкие черные прохожие бросали на него тревожные взгляды; он не понимал, в чем дело, пока не заметил, что все еще сжимает в руке пистолет. Сунул его в специальный карман в пиджаке и вернулся в здание.

И Солли, и мертвец уже исчезли. Рик расслышал тяжкую поступь на лестнице. Пошел на звук.

С трупом на закорках Солли протопал наверх и в кабинет. Первый налетчик был еще жив. Солли свалил тело рядом с ним.

— Рики, ты немного умеешь по-ихнему, — сказал он. — Выясни, что тут творится, пока я не рассердился.

Рик заговорил с умирающим по-сицилийски. Большинство сицилийских выражений, которые он выучил, махаясь с итальянскими ребятами в Восточном Гарлеме, касались чьей-нибудь матери или сестры, но других Рик не знал.

Умирающий прохрипел что-то нечленораздельное. Что ж, конечно: если бы Рику в грудь попала пуля, его тоже трудно было бы понять. Он приблизил ухо ко рту итальянца, насколько осмелился; эти ребята, даже умирая, бывало, откусывали врагу нос, ухо или любой другой кусок, в который могли запустить зубы.

— Сучьи ублюдки, — в нетерпении ругнулся Солли. — С этого штанка^[115] толку не будет.

Вмиг он сгреб раненого сицилийца на руки. Прижимая к груди, как младенца, понес к дверям лифта.

— Подожди секунду, Сол, — окликнул его Рик, но тот не слушал.

— Рики, — скомандовал он. — Открой дверь. — Рик стал было вызывать лифтера, но Солли рявкнул: — Я сказал открыть дверь, а не вызывать кабину.

Рик разжал наружные двери.

Крякнув, Солли швырнул итальянца в шахту. Вернулся, подобрал мертвеца и тоже скинул вниз.

Только сейчас Рик смог их разглядеть: тот, что с ножом, лежал на спине: левая нога вывернута наружу, правая рука согнута в локте, ладонь прикрывает живот. Левая рука вскинута, будто в задумчивости, ладонь прижата к виску, голова невредима, если не считать кровоподтека на правой щеке. Рот слегка приоткрыт, будто он собрался что-то сказать. Его мертвый товарищ пристроился ему головой в подмышку, будто они братья и до сих пор привычны спать в одной кровати. Он лежит распластавшись, неловко, руки вскинуты, словно сдается, ладони вялые, носки ботинок смотрят вверх.

— Только что с парохода, Салуччевы никчемушники, явились пакостить, — сказал Солли. — Салуччи думает, он может вытеснить Соломона Горовица из Гарлема? Посылает своих бабуинов меня прихлопнуть? Драный сучий ублюдок!

Рику хотелось тут же нанести ответный удар. Он знал, отчего весь сыр-бор, его грызла совесть. Он не передал боссу послание О'Ханлона, потому что не хотел, чтобы Солли узнал про него и Лоис, — и вот результат.

Соломон такого не спустит.

— Рики, — сказал он, — к чему мы помчимся разыскивать Салуччи? Это ему сейчас нужно бежать нас искать, чтобы объяснить, для чего он дошел до такого фарпотшкета,^[116] и умолять меня простить его, пока я не нагрянул в центр и не пристрелил его прямо в постели у его шлюхи. Так что ничего нам делать не надо. Мы не дернемся, и, помяни мое слово, у нас будут гости. Чего мы не станем делать — их разыскивать, а чего еще мы не станем делать — прятаться. — У него даже не сбилось дыхание. — Старая пословица: рабби, которого община не мечтает вытурить из города, — не настоящий рабби. А рабби, которого вытурили, — не настоящий менш.^[117] Я останусь здесь.

Рик сказал, что не понимает, почему не послать Тик-Така в Нижний Ист-Сайд семикратно отплатить Салуччи.

— Потому что мы не готовы, — ответил босс. — Если ты не готов, а все равно что-то начинаешь, ну, только себя вини, когда все обернется в фарштинкенер^[118] швах, вот почему.

А почему они не готовы, внезапно озадачился Рик. Где, черт возьми, Тик-Так Шапиро?

Глава двадцать вторая

Нью-Йорк, июль 1932 года

Два дня спустя Солли с Риком сидели в свежеотремонтированной задней комнате «Тутси-вутси», когда Эйби Коэн как-то странно бормотнул, и они, подняв глаза, в том же самом проеме, который так недавно загораживали два сицилийца, увидели Диона О'Ханлона, Лоренцо Салуччи и Ирвинга Вайнберга. Позади них стояли Коэн и Тик-Так. Оружия в руках ни у кого не было.

Рик вскочил, но Солли даже не шевельнулся.

— Привет, мальчики, — позвал он. — Я вас ждал. Проходите, будьте как дома.

Как будто ничего не случилось.

О'Ханлон скользнул в комнату на своих маленьких ножках. Крупный Салуччи двигался медленно и осторожно. Сбоку семенил и подпрыгивал Вайнберг, как маленькая птичка, которая едет на носороге.

— Добрый вечер, мистер Горовиц, — сказал ирландец мягким лютневым голосом.

— Прихлопнуть его? — спросил Рик, но Солли не велел.

— Никогда не оскорбляй равного, — ответил он на манер этакого еврейского Будды. — Иначе он будет вправе оскорбить в ответ тебя, и кто знает, чем все это кончится?

— Мудрец Соломон, — сказал О'Ханлон, удобно устраиваясь на стуле. — И вам добрый вечер, мистер… э?..

Ход Рика.

— Бэлин, — ответил он, словно прежде никогда не встречался с О'Ханлоном. — Рик Бэлин. Я здесь управляющий.

О'Ханлон поклонился.

— Бэлин, — повторил он, катая слово на языке, будто пытаясь распробовать вкус. — Имя мне, конечно, знакомо, и лицо показалось знакомым — в первое мгновение. — О'Ханлон чуть растянул губы, изображая улыбку. — Наверное, из-за освещения. Обознался.

— Эйби, принеси моим гостям стулья, — сказал Солли.

Все сели, не снимая шляп и сложив руки на животе. Так безопаснее. Это безумие — трем высокопоставленным гангстерам являться в крепость Горовица с помыслами об убийстве, подумал Рик, но потом решил, что, вероятно, именно так подумал и Джузеппе Гульельмо. Лучше оставаться начеку.

Солли начал беседу.

— Что ли я посылаю ребят в город досаждать тебе, а, Дион? — спросил он, взмахнув руками. Обращаться к Салуччи и Вайнбергу было ниже его достоинства. — Соломон Горовиц — человек чести. Он не нарушает соглашений, а с Атлантик-Сити двадцать девятого года его соглашение с Дионом О'Ханлоном гласит, что Гарлем и Восточный Гарлем и весь это клятый Бронкс — Соломона Горовица и он может делать там, что захочет. Может, это больше не так?

О'Ханлон разгладил воображаемые морщинки на фасаде двубортного пиджака, плотно застегнутого на все пуговицы.

— Это мы и пришли обсудить, — холодно сказал он. — Двое несчастных мальчишек, чьи дни закончились в ваших владениях, были кровная родня — кажется, какие-то племянники — присутствующего здесь мистера Салуччи, только что прибыли в нашу замечательную страну и были посланы их выдающимся родственником на север от 110-й улицы к вам с некоторым деловым предложением. Мистер Салуччи крайне удручен мыслью о том, как неучтиво вы их встретили, и вашей раздражительностью — ведь вы даже не потрудились их выслушать.

— В следующий раз, когда у него будет ко мне деловое предложение, может, он пришлет своих ребят без оружия, как положено. — Солли отвлекся на обрезание и прикуривание сигары. — Тогда я их выслушаю и никто не сыграет в ящик.

О'Ханлон изобразил огорчение.

— Неопытность бедных иностранных иммигрантов, — сказал он, — часто ведет к печальным последствиям. — Он оглядел комнату. — Уверен, все в этой комнате, за возможным исключением мистера Бэлина, могут это подтвердить. Эти мальчишки были вооружены по той простой причине, что на их несчастной родине, Сицилии, настолько бедственно обстоит дело с соблюдением законности, что честные граждане волей-неволей вынуждены защищаться сами. — Ирландский мафиози забросил ногу на ногу и откинулся на стуле. — Впрочем, это уже кануло в Спайтен-Дайвел,^[119] — продолжил он. — Подлинная цель нашего визита — оставить это ужасное недоразумение в прошлом. Даже такая трагедия не должна помешать цели, ради которой мы сегодня пришли сюда. — О'Ханлон встал над Горовицем, как священник, изготовившийся произнести благословение. — Лоренцо? — призвал он, вознося изящные ладони. — Соломон?

Салуччи угрюмо поднялся, глядя на Солли из-за на удивление широких плеч О'Ханлона.

— Прошу принять мои самые смиренные извинения за это печальное недоразумение, — монотонно пробубнил итальянец.

Соломон едва глянул на него.

— Это называется извинение? — спросил он, не двинувшись.

— Английский нашего Лоренцо оставляет желать много лучшего, в смысле изящества, — мягко заметил О'Ханлон. — Если перевести, он имеет в виду, что такое больше не повторится, и в этом я даю вам слово.

Солли медленно поднялся на ноги, настороженно глядя на Салуччи.

— Соломон, сколько лет мы вместе, — напомнил О'Ханлон. — Прошу тебя как друга, сделай это для меня.

Он проворно отступил, словно матадор, а те двое сошлись, обнялись и расцеловались в обе щеки.

— Вот мы с этим и покончили, — сказал довольный О'Ханлон, когда те разошлись.

Рик отметил, что у Солли в лице проступила краска, Салуччи же слегка позеленел. Все снова сели — кроме Рика, который за все время не шевельнулся.

— По-моему, за такое содружество стоило бы произнести подобающий тост, — сказал О'Ханлон. — Не будет ли хозяин любезен?

Солли потянулся к нижнему правому ящику стола. Это был, Рик знал, тот самый ящик, где босс обычно держал маленький револьвер 22-го калибра. Рик спросил себя, знает ли об этом О'Ханлон, и решил, что, вероятно, да. Похоже, на свете мало такого, чего бы этот человек не знал.

Солли вынырнул с бутылкой виски и тремя стаканами. Разлил по глотку золотистой влаги, один стакан оставил себе, два передал Салуччи и О'Ханлону.

— В такой день — самое лучшее.

— За дружбу! — провозгласил О'Ханлон, и все выпили.

Затем Солли встал.

— Сегодня — особый день, — сказал он. — Еще по двум причинам. Сейчас я пью за моего друга Ицика Бэлина — за лучшего из моих клубных управляющих, самую верную руку среди моих парней и человека, которого я люблю, как сына. Если со мной, не дай бог, что-нибудь случится, то это мой какниназовите, мой очевидный преемник. — Никто не усмехнулся над его придыхательными на русский манер «х». — Все, что у меня есть, будет его. Лэхаим!

Все вежливо пригубили виски. Тик-Так помрачнел.

— Все, кроме одного, — продолжил Солли. — Теперь, Рики, уж прости, другой тост, еще важнее. — Рик отметил непривычно серьезную мину Соломона. — За мою дочь, мою единственную дочь, за Лоис, — начал он, и сердце Рика оборвалось. — Которая, я с гордостью сегодня объявляю, обручена с очень важным в нашем с вами городе человеком.

Солли глядел гордо. Эйби и Тик-Так глядели озадаченно. О'Ханлон — довольно. Салуччи — злобно. Вайнберг просто глядел.

— Да, не с кем иным, как с Робертом Хаасом Мередитом. Три месяца он ухаживал за ней как истинный джентльмен, и вот вам итог. Все ничем ничего и вдруг — на тебе!

Рик так стиснул зубы, что попади между ними кончик языка, он бы напрочь его откусил.

— Соломон! — воскликнул О'Ханлон, потирая руки. — Поверь, ты не мог меня обрадовать сильнее. Это счастливое событие надежно и верно скрепит наш новый мирный договор, ведь мы же с мистером Мередитом вели кое-какие весьма прибыльные совместные дела и определенно намерены продолжать и впредь. Какой сегодня и впрямь великолепный день для всех.

О'Ханлон и Солли смеялись — лучшие друзья на свете. Что там ирландец говорил у «Ректора» о враждующих королевствах? Рик понял его теперь.

Через месяц Лоис Горовиц и Роберт Мередит поженились. Газеты назвали невесту Лоис Хэрроу, дочерью успешного собственника из Дарьена. Церемония в церкви Святого Стефана на Пятой авеню была тихой и закрытой, а немногочисленных случайных посетителей спешно выводили за двери храма — кто-нибудь из фаланги громадных мужчин в тесных оттопыривающихся пиджаках.

Соломон со слезами на глазах вел невесту к алтарю. Шафером был Дион О'Ханлон. Рик Бэлин впервые в жизни сидел в церкви. И даже ему пришлось признать, что молодые — красивая пара. Он размышлял, выйдет ли их жизнь такой же безоблачной, как их нынешний вид.

Выйдя из церкви, Лоис бросилась Рику на шею.

— Рики, как это здорово! — выдохнула она. — Я теперь не буду сидеть на месте! — Через ее плечо Рик видел, как Мередит жмет руку свежеобретенному тестю. — Мы можем по-прежнему дружить, правда? — сказала Лоис, а Рик старался уловить обрывки другого разговора.

— Мистер Горовиц, — говорил Мередит, — такое удовольствие вести с вами дела.

С тех пор Рик не видел Лоис три года.

Глава двадцать третья

— Фройляйн Туманова, — сказала, поджав губы, фрау Хентген, секретарша-австриячка, что сидела в приемной, сверля окружающий мир глазами-буравчиками, — герр директор распорядился, чтобы эти отчеты были перепечатаны немедленно и представлены ему лично сегодня к четырем часам.

Ирмгард Хентген — привратница, последняя линия обороны Рейнхарда Гейдриха против нежелательных вмешательств в его рабочий режим. Строго говоря, она не личный секретарь: эту должность, согласно фашистскому порядку вещей, всегда занимал мужчина. Но она следила, кто приходит и кто уходит, и согласовывала детали рабочего графика Гейдриха.

— Sofort, Frau Hentgen,^[120] — ответила Ильза Лунд.

Фрау Хентген ей не по душе, и австриячка, подозревала Ильза, тоже терпит ее с трудом.

— К четырем часам, — повторила фрау Хентген на тот случай, если ее слов не услышали с первого раза. — Эти документы непременно…

Ильза больше не замечала ее. Жизнь слишком коротка, чтобы по два раза выслушивать фрау Хентген. Кроме того, надо работать.

За какие-то четыре месяца Ильза продвинулась из анонимности машбюро в секретариат Гейдриха, где оказалась одной из трех сотрудниц под началом фрау Хентген. Ильза не знала точно, приписать ли это скорое продвижение своему уму, своим умениям, красоте или сочетанию всех трех, но не собиралась ломать над этим голову. Она близко подобралась к Гейдриху, совсем близко. Осталось только приблизиться еще на шаг.

Внедриться в главное управление рейхсзихерхайтшауптамта оказалось на удивление легко. Белогвардейцы считались естественными, пусть и низшими, союзниками в войне против марксизма и большевизма, в их лояльности ни у кого не было охоты сомневаться. Все думали, что немцы всеведущи и всемогущи, — а немцам того и надо, чтобы все так думали. Но во многих отношениях нацисты обнаруживали неожиданную слабость и едва ли не убожество — настолько уверились они в правоте своего дела и неизбежности своей победы.

— …и это нужно сделать немедленно!

— Да, спасибо, фрау Хентген, — сказала Ильза, принимая очередную кипу бумаг с притворной любезностью. Даже не глядя, она знала, что это за бумаги. Доклады о настоящих и вымышленных преступлениях против рейха. Наперед известно ей и каково будет нацарапанное внизу прямо над подписью предложение рапортующего агента: смерть. Похоже, смерть у них — решение на любой случай.

Некоторые доклады, немногие, она сумела потерять. Даже в рейхе документы, бывает, попадают не в ту папку или не на ту полку, и нечего тревожиться, что фрау Хентген или еще кто-нибудь догадается о ее двойной игре. Кому-то Ильза спасала жизнь — с великой предосторожностью. Шепнешь имя — и человека предупредят; кому-то даже удавалось скрыться. Но Ильза не могла спасать всех — рано или поздно она навлекла бы подозрения на себя, — так что ей приходилось выбирать, выбирать между абсолютно неизвестными ей людьми, кому жить, а кому умереть.

Где-то с неделю назад был особенно убийственный момент: пролистывая пачку смертных приговоров, она наткнулась на имя одного из младших агентов сопротивления, рабочего по имени Антон Новотни, который был занят на строительстве новой тюрьмы для гестапо. Оказалось, впрочем, что этот арест не имеет отношения к сопротивлению; мальчишка из его Wohn-quartier^[121] донес, что Новотни рассказал анекдот про Гейдриха. Теперь и анекдот стоил жизни, и приговор оглашался и приводился в исполнение, не успевал еще стихнуть смех, сколь бы тихим он ни был: двое агентов РСХА вломились в таверну, где сидел Антон Новотни, выволокли его на улицу и застрелили прямо у дверей.

По соображениям конспирации Ильза не могла напрямую связываться с Виктором, и ей оставалось только надеяться, что ее отчеты доходят до него и остальной команды в Лондоне по разным каналам и через разных связников подпольной сети.

Ильза не знала, много ли пользы приносит. Она убедилась, что британцы правы: сопротивление Гитлеру в Чехословакии ничтожно. В отличие от граждан Норвегии, Дании, Франции и Голландии, чехи не выказывали особого стремления выставить немцев вон. Их, кажется, даже не оскорбляло широко известное презрение Гитлера к славянам, и они продолжали два своих главных занятия — торговлю оружием и пивоварение — с тем же апломбом, что и до войны. Ильзе было ведомо, что есть бойцы сопротивления, которые продолжали работу Виктора, на фермах печатали листовки и везли их в городские кварталы в тележках, запряженных осликами и на горбах старух. Она даже знала о немногочисленных партизанах, которые по-прежнему вели боевые действия на лесных дорогах, хотя отряды таяли практически день ото дня. И все же восстания, на которое все надеялись, нет как нет; по правде сказать, оно казалось дальше, чем когда бы то ни было. Может, Рик прав. Может, все это — бредовая затея. Каждый вечер она возвращалась домой все разгневаннее и растеряннее.

Здесь требовался дерзкий выпад. Что может быть дерзче, нежели одним махом снести злу голову? День за днем наблюдая, как Гейдрих самодовольно шествует на службу и со службы, Ильза жалела, что не может собственноручно убить его, одним ударом отомстив за мучения Виктора, за свою поруганную родину и за смерть отца.

Британская разведка оказалась права и в другом: Рейнхард Гейдрих — человек исключительно твердых привычек. Каждое утро он просыпался ровно в 6:30 в своей постели в загородной вилле. Перед завтраком неизменно — энергичная игра в ручной мяч, после которой — душ, бритье и облачение в свежую форму, приготовленную камердинером накануне вечером. В 7:25 у подъезда виллы, урча, появлялся личный автомобиль Гейдриха с личным шофером. Машина прибывала к канцелярии Гейдриха в Градчанах ровно в восемь утра. Хотя официально рабочий день служащих начинался с восьми, каждый знал, что появиться после Гейдриха означает конец службе, так что все обычно приходили на работу на полчаса раньше. Гейдрих работал целый день, прерываясь лишь на обед, который начинался в час и длился ровно до двух. Он покидал кабинет в шесть вечера, совершал, какова бы ни была погода, небольшой моцион — бодрую прогулку по замковому саду — и в лимузине укатывал ужинать к половине восьмого ровно. Он редко ужинал один и никогда не спал один. Гейдрих славился тем, что довольно скоро уставал от любовниц, и в конторе поговаривали, что нынешняя фаворитка стремительно теряет очки.

Все эти сведения Ильза шифровала и в подходящий момент передавала кому-нибудь из группы сменных связников подполья, с которыми можно было встречаться, не вызывая подозрений: почтальону, официантке, соседу по меблированным комнатам на улице Скоржепка, что располагалась через реку от замка. Чьих глаз достигнет ее весть, она не знала. Майора Майлза? Виктора? Рика?

Она ничего не слышала о Рике с тех пор, как покинула Лондон, и изо всех сил старалась о нем не думать. Это было трудно — столь ярки оставались воспоминания об их последней ночи.

С едва заметной дрожью в руках Ильза пролистала пачку докладов. Она заправляла в машинку чистый лист, когда голос за спиной заставил ее вздрогнуть.

— Как приятно каждое утро видеть ваше сияющее лицо, фройляйн Туманова.

Гейдрих заглядывал в бумаги через ее плечо. До сих пор он ни разу не заговаривал с ней.

Ильза отодвинула бумаги и сложила руки на столе, выжидая. Теперь, когда момент настал, она не могла решить, что делать.

— Спасибо, герр Гейдрих, — догадалась сказать она.

С высоты своих шести футов с лишним имперский протектор Богемии и Моравии рассматривал светловолосую секретаршу, что привлекла его внимание. Сказать по правде, он заприметил ее довольно давно, но начальнику управления безопасности всего рейха не к лицу так скоро проявлять внимание к девушке из машинного бюро. Лучше подождать, поглядеть, есть ли мозги — но чтобы не слишком много — в ее прекрасной головке, сможет ли она вперед других продвинуться в секретариат, где ее ждет василисков взор фрау Хентген, которая следит за всем и в ком шеф обнаружил безошибочное чутье на людей.

Фрау Хентген отнеслась к Тумановой без восторга, что, скорее всего, объяснялось происхождением юной фройляйн: истая нацистка и еще более истая австриячка, фрау Хентген считала, что славяне годятся только в рабы. Или, может быть, ее антипатия объяснялась выдающимися способностями Тумановой: девушка не только превосходная машинистка и бегло говорит на нескольких языках, но еще довольно прилично играет на фортепиано. Не говоря уже о том, что фройляйн Туманова — красавица, а фрау Хентген безобразна. Если речь идет о женщинах, никогда нельзя исключать фактор ревности. Это один из многих аспектов, в которых, полагал Гейдрих, проявляется иррациональность женщин. Впрочем, как приспособились немцы ко всем типам климата, нужно приспособиться и ко всем типам женщин. Ради нации он готов экспериментировать.

— Воистину, — сказал Гейдрих, осторожно опуская руку ей на плечо, — красота, подобная вашей, несет свет во тьму проклятого и порочного мира. Таким людям, как я, она не дает забыть, за что мы сражаемся и почему наша борьба и грядущая победа так важны.

Ильза поняла, что краснеет, будто упиваясь его похвалой, а не закипая от гнева. Она не поднимала глаз, пока не заметила, что ее собственное отражение уставилось на нее из начищенных сапог Гейдриха.

— Вы так замечательно делаете свою работу, фройляйн Туманова, — продолжал он. — Наш рейх горд и рад, что имеет возможность пользоваться услугами такой женщины, как вы, в развернувшейся смертельной схватке с большевистскими оккупантами вашей родины. — Почти неощутимо он начал ее поглаживать. — К тому же такая инициатива! Ваше сообщение о ячейке реакционеров в Боменвальде на прошлой неделе оказалось совершенно точным. Верно, фрау Хентген? — громко закончил он.

— Ja, Herr Heydrich,^[122] — отрезала фрау Хентген.

Остальные женщины в приемной по сигналу фрау Хентген не обращали на разговор ни малейшего внимания. Все, опустив глаза, склонились над столами. Печатать никто не смел, но у каждой нашлось немало дел, требующих срочного применения авторучки.

При упоминании о Боменвальде Ильза содрогнулась. Время от времени сопротивление подбрасывало ей информацию об убежище, которое больше не понадобится; совсем изредка сдавало товарища — такого, чья лояльность вызвала сомнения (так ее заверяли), и, следовательно, представляющего опасность для всего движения. Ильзе тяжко было отдавать этих людей на смерть, но она не знала, что еще можно сделать.

— Я намеревался поздравить вас, — продолжал Гейдрих. — Надеюсь, вы очень скоро дадите мне такую возможность.

Ильза наконец осмелилась поднять глаза. Гейдрих держался сухо и официально, но улыбался. Зачесанные назад светлые волосы, орлиный нос, сверкающие белые зубы — он был одновременно великолепен и отвратителен.

— Danke schön, Herr Heydrich,^[123] — сказала Ильза.

— Увы, к тому моменту, когда наши люди нагрянули туда, мятежная сволочь уже разбежалась. Как они узнали, что мы едем, это, конечно, загадка, но славяне вообще загадочный народ. Верно, фрау Хентген?

— Jawohl, Herr Heydrich!^[124]

Гейдрих сильнее навалился на Ильзино плечо, крепче стиснул его. Озноб побежал по ее позвоночнику.

— Ну что ж, — сказал Гейдрих, — бывает, что ничего нельзя поделать. Даже самый жалкий унтерменш^[125] обладает животным чутьем, и если его нос дернется в нужный момент… — Гейдрих театрально вздохнул. — У меня есть время, — закончил он. — Тысяча лет, по меньшей мере. — Он снял руку с Ильзиного плеча и проворно отступил. — Однако нам лучше поговорить о более приятных вещах! — воскликнул он. — Я узнал от фрау Хентген, что вы изрядная пианистка. Я сам немного играю на скрипке. Для меня была бы большая честь, если бы вы согласились аккомпанировать мне. Быть может, сегодня?

Ильза глубоко вдохнула.

— Герр протектор, — начала она, — такая честь… — Ильза пыталась найти слова. — Простая русская девушка никак не достойна… — Сдавшись, Ильза всплеснула руками.

— Чепуха! — крикнул Гейдрих, и остальные женщины в комнате на краткий миг глянули на него и Туманову. Они и прежде видели, как разворачивается этот сценарий, но зрелище неизменно завораживало — все равно что наблюдать, как змея гипнотизирует жертву, прежде чем проглотить ее целиком, послушную, растерянную.

Момент наконец настал: Гейдрих ее кадрит. Мысленно и эмоционально Ильза была готова. Теперь ей нужно выиграть время, успеть сообщить в Лондон, что контакт состоялся, что теперь она сможет подобраться к объекту поближе, что охотник стал дичью.

Ильза точно знала, что делать и чего не делать. Нельзя оправдываться другим свиданием, потому что Гейдрих лишь отмахнется, а то и хуже — прикажет арестовать человека, с которым у нее назначено свидание, и, пожалуй, застрелить. Нужно отказать ему, но не отказывая — и оставить возможность другого раза. Отвергая его и в то же время заманивая — дальше, ближе, в ловушку — и стараясь не угодить в нее самой.

Ильза, поморгав, опустила глаза. Как она и надеялась, этот прием заставил Гейдриха склониться ближе к ее лицу.

— Mein Herr, — сказала она. — Ich bitte Sie. Heute Abend ist es nicht möglich wegen…

Сегодня я не могу, потому что…

Намеренно туманно начав, она ждала, как Гейдрих истолкует ее слова.

— Ach, Frauen, — простонал он.

О, женщины…

Ильза завлекательно хихикнула.

— Ах нет, — сказала она, изобразив замешательство. Смущение, на миг промелькнувшее в лице Гейдриха, ясно показало, что он думает о сексе, а не о музыке. — Нет, просто я не могу и думать аккомпанировать такому выдающемуся человеку, не порепетировав сначала. Может быть, через пару дней?

К наместнику тут же вернулось хладнокровие, и он взглянул на Ильзу с новым уважением. Жертвует пешку или он чего-то не понял? Может быть, эта девица умнее, чем кажется. И славно — он любит трудности.

— Вполне понимаю, — сказал он, — ну так что ж, послезавтра?

Гейдрих одарил ее плотоядным взглядом: сам он привык думать, что это взгляд умудренный.

— Послезавтра, — громко, чтобы слышали все, повторила Ильза. — Двух дней мне хватит, чтобы готовые отчеты были у вас на столе, mein Kommandant.

Итак, у них появился свой маленький заговор. Гейдриха это порадовало.

— Отлично, — сказал он. — Да здравствует победа. Heil Hitler.

Весь штат разом поднялся на ноги.

— Heil Hitler! — прокричали они в унисон, и Гейдрих прошел в кабинет, вскинув руку в древнеримском салюте, присвоенном фашистами.

В тот вечер Ильза задержалась на работе допоздна, перепечатывая отчеты и отправляя их в соответствующие отделы. Когда все, кроме нее, разошлись, она написала на маленьком листке бумаги «22» и положила в карман. Двадцать два — счастливое число Рика; а еще сегодняшнее число, 22 мая. Такое совпадение — хороший знак.

По дороге домой Ильза зашла в булочную Баначека и отдала листок с номером приказчику. Для стороннего наблюдателя в этом не было ничего настораживающего: просто номер заказа, сделанного днем по телефону. Приказчик, маленький безобидный человек по имени Гельдер, прочитал, кивнул и подал Ильзе полдюжины свежих рогаликов и два пирожных.

Номер 22 значил, однако, гораздо больше: сигнал, что контакт состоялся и жертва вскоре будет готова. Этот сигнал немедленно передадут по радио в Лондон. Не пройдет и часа, как оттуда взлетит самолет с Виктором, Риком и остальными. Ильза рассчиталась наличными, поблагодарила и вышла. Операция «Вешатель» продолжается.

Вечером Ильза была особо осторожна — у Гейдриха повсюду шпионы. Она с час поиграла на рояле в гостиной, потом громко пожаловалась хозяйке, что неважно себя чувствует. Попросила компресс и бутылку с горячей водой и поднялась к себе. Потушила свет в комнате и села в темноте у окна, высматривая внизу какие-нибудь признаки слежки. Ничего не увидела.

Чуть слышный стук в дверь пробудил ее от дремоты. Ильза босиком скользнула к двери и приоткрыла ее. Гелена, новая прислуга, недавно нанятая хозяйкой.

— Пэлл-Мэлл, — сказала девушка: сегодняшний пароль. Нужно не только знать слово, но и верно его произнести, и Гелена произнесла, как нужно. Ильза приоткрыла пошире, быстро впустила Гелену и сразу плотно закрыла дверь.

Ильза знала, что у Гелены должно быть сообщение от пражского подполья. Сопротивление использовало для передачи сообщений цепочки постоянно меняющихся торговцев, рабочих и слуг, так что внезапное появление Гелены Ильзу не удивило. Более того, Ильза этого ждала.

— Какие новости? — шепотом спросила она.

— Два сообщения, — ответила Гелена почти беззвучно. — Я их не понимаю. Мне не сказали, что это значит. И я записала, чтобы вдруг не забыть.

— Это для вашей безопасности, — объяснила Ильза. — Чем меньше понимаешь, тем меньше риск. — Она посмотрела на девушку и поняла, что Гелене никак не больше шестнадцати. Детей призывают сражаться с чудовищем; вот только это не волшебная сказка братьев Гримм. — Просто повтори точно, что тебе сказали. И больше ни о чем не беспокойся. Сможешь?

То ли расшалились нервы, то ли что-то такое было в поведении девушки — Ильза начала подозревать худшее. Не сорвалась ли операция? Кто-то попался и заговорил? Немцы узнали место высадки? Агенты гестапо сумели внедриться в подполье? Или, не дай бог, фашисты просочились в британскую разведку в Лондоне? Немецкая шпионская сеть особенно могущественна в Центральной Европе и на русском фронте, но с каждым месяцем становится все изощреннее и уже довольно успешно действует во Франции, откуда каждую неделю приходят сообщения об арестованных и расстрелянных участниках Сопротивления. Не раскрыли ли Ильзу? Или что-то случилось с Виктором? С Риком? Не стоят ли люди Гейдриха за дверью, готовые ворваться?

— Ну, скажи, — повторила Ильза, пытаясь быть спокойной, пытаясь хотя бы говорить спокойно, не выдать голосом дикого нетерпения.

Гелена развернула клочок бумаги.

— Первое сообщение из Лондона. Такое: «Голубой попугай выпорхнул из клетки».

Сердце Ильзы заколотилось. Не о чем волноваться! Ее сигнал получен, и это ответ. «Голубой попугай» — кодовое название их отряда; «выпорхнул» — значит, они уже на пути в Чехословакию. Ильза едва не рассмеялась в голос.

— Второе я получила совсем недавно от Подполья, — продолжила Гелена. Она поглядела в свою бумажку, вникая. — Такое: «Операция „Вешатель“. Предупредите Лондон. Опасность». — Гелена подняла взгляд на Ильзу. — Они хотят все отменить. Что это значит?

Сначала Ильза подумала, что ослышалась. Отменить операцию «Вешатель»?

— Что? — выдохнула она и в возбуждении тряхнула Гелену. — Почему?

— Не знаю, — ответила девочка, явно огорченная. — Не знаю!

— Дай, — попросила Ильза, хватая записку и отчаянно пытаясь вычитать в ней что-нибудь еще. Она попробовала успокоиться, но не могла. — Такое слишком опасно иметь при себе.

Ильза лихорадочно соображала. Что могло случиться? Может быть, ее страхи, что их могут предать, в конце концов начали сбываться? Эта чертова фрау Хентген: она что-то заподозрила! А может, чехи и вправду трусят, у них не хватает духу на такое дело. Впрочем, уже поздно. Отряд, вероятно, уже на земле. Останавливаться нельзя. И они не остановятся.

Нет, нет, нет. Только не теперь. После того, что вынес Виктор. После того, что я вынесла. Теперь, когда мы так близко к цели. Когда все в моих руках.

Ни за что.

Ни даже через мой труп.

Глава двадцать четвертая

Через два дня Рейнхард Гейдрих с саксонской пунктуальностью заехал за Ильзой в ее квартиру на Скоржепке.

Ильза ждала его. После работы она вымыла светло-русые волосы, надушилась и надела свежее платье.

— Как вы очаровательны нынче вечером, фройляйн Туманова, — сказал Гейдрих, слегка кланяясь всем корпусом. Он стоял у подъезда, за его спиной Ильза видела «мерседес» с заведенным мотором и шофером в униформе. — Позвольте заметить, сегодня мы с вами составим прекрасную пару.

Ей пришлось признать, что он неотразим в безупречно сшитом черно-сером эсэсовском мундире, крой которого подчеркивал изящное атлетическое телосложение наместника. Сапоги, как всегда, начищены до зеркального блеска. Рыжеватые волосы, ладно сидящая одежда, вежливая, однако жесткая стойка и даже то, как он обеими руками держит фуражку, кого-то напоминали Ильзе. И вдруг она с испугом поняла кого.

Помилуй бог, он напоминал Виктора — только Виктор чистый и добрый, а Гейдрих — воплощение зла.

— Добрый вечер, герр Гейдрих, — неопределенно сказала она, позволяя ему взять ее под руку.

Он открыл перед Ильзой дверцу машины — вместительного седана с отделкой орехового дерева и роскошными кожаными сиденьями. Водитель включил скорость и нажал газ, Ильза утонула в подушках и откинула голову на спинку. Гейдрих сел напротив, склонился к ней предупредительно и очень близко.

— Сегодня вечером вы можете звать меня Рейнхард, — сказал он, взяв Ильзу за руку. — Но только наедине. Не годится, чтобы люди думали, будто имперский протектор так легко допускает фамильярность.

Ильза бросила взгляд в зеркало, но глаза шофера были устремлены на дорогу и профессионально бесстрастны.

«Мерседес», урча, покатил по мостовой, немецкий водитель ловко вел машину по узким пражским улочкам. Из держателя на спинке водительского сиденья Гейдрих вынул бутылку шампанского и два бокала. Хлопнул пробкой, налил. Пена брызнула на его безукоризненно ухоженные руки. Гейдрих ее слизнул.

— Вы, конечно, пьете шампанское? — Он подал Ильзе бокал.

— С удовольствием, — ответила она.

Пока они катили по городским улицам, Гейдрих показывал Ильзе достопримечательности одну за другой, без остановки читал лекцию о Праге, ее истории и архитектуре. Похоже, он знал об этом городе почти все.

— А вам известно, что «Дон Жуана» Моцарта впервые поставили здесь? — спросил он. — Это был любимый город Моцарта, и всякий раз, когда он приезжал сюда, добрые пражские немцы оказывали ему самый радушный прием. — Гейдрих подлил шампанского Ильзе и себе. — Прага всегда была больше немецкой, чем славянской, и сейчас мы, немцы, просто возвращаем былую славу городу как части великого германского рейха. Помимо прочего, мы зовем город его настоящим немецким именем Праг, а не «Праха». Вообще-то мы настаиваем на этом имени.

Ильзе пришлось признать, что Прага прекрасна — в своем роде так же прекрасна, как Париж, только холодна и сдержанна, а Париж ласков и приветлив. Будто построенный талантливым малолетним нахалом, весь город — средневековый каприз головокружительных шпилей и островерхих черепичных крыш. Площади сплошь и рядом вымощены булыжником, а через самое сердце города царственно катит волны великая река Молдау, которую чехи зовут Влтавой. Прага гораздо привлекательнее плебейской Вены или тусклого, продуваемого ветрами Берлина. Не удивительно, что фашисты ее оккупировали, подумала Ильза: они на все пойдут, лишь бы выбраться из своих безобразных бургов.

Они заехали в незнакомый район, старинный и запутанный.

— Это Йозефов, — сказал Гейдрих. В отличие от большинства фашистских вождей, которые недалеко ушли от крестьян, он говорил на изящном, очень светском немецком. Без всякого просторечья, которым до сих пор пересыпал свои проповеди фюрер; твердый саксонский выговор Гейдриха так не походил на Гитлеровы карикатурные австрийские интонации. — Остановите машину.

Они ехали по улице под названием Парижска — широкому проспекту, что вел от Старой ратуши на север, — пока не пересекли реку. Тут они остановились перед строгим и внушительным строением. Водитель открыл дверцы — сначала Гейдриху, потом Ильзе.

— Посмотрите вокруг, — сказал наместник.

К изумлению Ильзы, они стояли перед синагогой. По улицам со всех ног торопились прочь от «мерседеса» одетые в черное бородатые иудеи.

У Гейдриха вырвался презрительный смешок.

— Вот, — сказал он, — еврейский квартал!

Ильза не верила своим глазам. Здесь, под самым носом у Вешателя, целое еврейское поселение, как видно, спокойно занималось своими делами. Ильза обернулась к Гейдриху с понятным вопросом во взгляде.

— Это Староновая синагога, — сказал Гейдрих, — старейшая в Европе. Она же станет и последней. Еврейская легенда гласит, что камни в ее основании привезены из самого иерусалимского Храма, с тем условием, что они должны вернуться туда в Последний день, в Судный День. Этот день для евреев настанет куда быстрее, чем они могли себе представить.

— Почему она называется Староновая? — спросила Ильза.

Гейдрих окинул здание хищническим взглядом, потирая руки.

— На иврите «условие» будет «альтней», — сказал он. — Но это звучит как «альт-нойе»^[126] на идише. Видимо, так евреи понимают юмор. Впрочем, мы больше не смеемся, да и они тоже.

Ильза поежилась под порывом легкого ветерка. Пока они рассматривали синагогу, Парижска улица успела совершенно опустеть, но Ильза чувствовала испуганный взгляд из-за каждой опущенной занавески.

Гейдрих не обращал на нее внимания. Широким взмахом руки он обвел окрестные кварталы.

— Наш фюрер хочет сохранить Йозефов навечно, — сказал он, — как своего рода музей еврейства, чтобы после нашей окончательной и неизбежной победы христианский мир мог прийти и увидеть, от какой участи столь великодушно избавил его великий немецкий народ.

— Воистину благородное деяние ради человечества, — сказала Ильза.

И опять поежилась. Нельзя сворачивать операцию! Ни за что! Этого монстра и всех ему подобных нужно уничтожить. Неужели чехи не понимают? Как заставить их понять?

Наконец Гейдрих заметил ее состояние.

— Вы дрожите, дитя, — сказал он и взял ее под руку. — Простите, что показал вам столь неприятное зрелище, но как немцы, так и белые русские должны понимать, почему мы сражаемся с еврейским марксизмом в России.

Они поехали через Чехов мост за реку, сквозь огромный парк под названием Летенске сады — Ильза молчала, Гейдрих болтал без остановки. Странно: на службе он, казалось, вообще не разговаривал, даже в стенах своего рабочего кабинета. Глухо и монотонно бурчал приказы, читал бесконечные отчеты и встречался, обычно раз в неделю, с высокопоставленными нацистами из Вены и Берлина. Примерно раз в месяц он ездил в Берлин — несколько часов на машине, — где, как правило, оставался на день или два.

Сейчас, наедине с Ильзой, Вешатель был сама говорливость. Его болтовня даже приняла несколько личный оборот: он сетовал на тупость одного-другого функционера, хвалил Гитлера, а один раз даже позволил себе незначительное замечание в адрес вышестоящего Гиммлера.

Ильза настолько увлеклась этим монологом, что и не заметила, как они оставили Прагу позади и выехали на загородную дорогу.

— Мы что, едем в загородный ресторан, герр Гейдрих? — спросила она.

— Рейнхард, — напомнил он, выплюнув в конце имени твердое «д». — Мы не едем в ресторан. Сегодня мой личный повар готовит нам ужин на моей вилле. — Гейдрих посмотрел ей в лицо. — Не волнуйтесь, — сказал он. — Фрау Гейдрих как раз уехала в Берлин, так что мы будем совершенно одни.

Почему Ильза вовсе не удивилась? Намерения Гейдриха в отношении Тамары Тумановой не были бы очевиднее, если б он написал их на бумаге и вручил ей лично. Играть надо весьма осторожно.

— Очень интересная здесь дорога, — позволила себе заметить Ильза.

Гейдрих согласился:

— Через несколько дней, когда моя охрана все подготовит, я буду ездить тут каждое утро. Можно и дальше ездить через Карлов мост, но я больше не хочу. Куда лучше ездить через Чехов, где мой музей на глазах обретает форму. О, я соберу такие экспонаты! Скоро вся Европа будет пополнять зверьем мой зоопарк. Каждый день я стану ездить через Чехов мост, и животные будут видеть, что едет их хозяин, вселяющий страх, изумление и трепет в их души. Животные, которых я, Рейнхард Тристан Ойген Гейдрих, лично отберу для своего учреждения!

— А остальные? — спросила Ильза.

— Остальных не будет, — ответил Гейдрих. — Так решили в Ванзее, того требует наша месть.

Сердце Ильзы стучало так громко, что кажется, слышала вся округа. Так Вешатель вовсе не поедет через Карлов мост! Но на этом держится операция — убийство на Карловом мосту! Даже если она сумеет передать весточку Виктору, менять план уже поздно. Надо как-то удержать Гейдриха на прежнем маршруте.

Она так разволновалась, что, пока не открылась дверь и Гейдрих не помог Ильзе выбраться из машины, она и не понимала, что машина остановилась — перед прекрасной виллой, уютно укрывшейся в глубокой долине.

— Добро пожаловать в мой дом, — любезно сказал Гейдрих.

Еще ошеломленная, Ильза дала проводить себя внутрь. Строй лакеев и других слуг вытянулся перед дверью, приветствуя хозяина дома; они по очереди молча склоняли головы, пока великий человек шествовал мимо. Ильза видела в их глазах страх и ненависть и понимала, что Гейдрих — не видит.

В парадной столовой накрыли ужин на двоих. Стол украшали тонкое серебро и мейсенский фарфор. Гейдрих подвел Ильзу к оттоманке в углу, перед которой стояла новая бутылка шампанского и два хрустальных бокала. Шампанское только что открыли. Гейдрих налил.

— Prosit, — сказал он, поднимая бокал. — Sieg Heil!

Да здравствует победа.

Время близилось к девяти, солнце поздней весны только что село. Гейдрих на секунду отставил бокал и аккуратно сдвинул шторы.

— Так, — сказал он, — получится какое-никакое уединение.

И поцеловал ее — слишком скоро, Ильза не ожидала и не успела приготовиться. Только что он задергивал шторы и вдруг уже схватил Ильзу в охапку, поднял, притягивая ее губы к своим. Накинулся жадно, хотя не грубо, и в конце концов она вырвалась.

— Герр Гейдрих, — задыхаясь, промолвила она, стараясь оттолкнуть его, не рассердив, — bitte…^[127]

Удивление, а не досада — вот что ей нужно сейчас сыграть.

Гейдрих живо отступил на шаг, будто собирался отсалютовать ей, но с ухмылкой на губах — на губах, которые только что отведали вкус Ильзиных губ.

— Простите мой порыв, фройляйн Туманова, — сказал он без раскаяния. — Так трудно сдержать эмоции, когда оказываешься перед лицом столь несравненной красоты. Способность видеть красоту — признак цивилизованного человека, вы не находите?

— Да, Рейнхард, — сказала Ильза, приглушив голос, чтобы скрыть отвращение. — А способность сдерживать эмоции — свойство настоящего лидера.

Она невольно подумала о Викторе, чья спокойная решимость так резко контрастировала с откровенной похотью Гейдриха. С Вешателя слетела маска, под кожей Ильза различила череп столь же отчетливо, как череп эсэсовской «Мертвой головы», которую он носил на мундире.

Чудовище дрогнуло. Похоть — его слабость, это было известно и раньше. Теперь Ильза знала еще, что эту похоть можно хотя бы ненадолго сдержать призывами к достоинству. Вожделение Гейдриха можно разжечь сильнее, умелого кукловода тоже можно дергать за ниточки. Уже кое-что, этим можно воспользоваться. Но осторожно, ой как осторожно.

— А теперь будем играть музыку, — сказал Гейдрих, приходя в себя. — Уверен, инструмент вы найдете более чем приличным. Это «Бозендорфер», сделан в Вене по моей инструкции. Разумеется, он отвечает требованиям высочайшей точности. — Гейдрих вынул из футляра свою скрипку Амати и стал настраивать. — Может, «Крейцерову сонату»?

— С удовольствием.

Эту пьесу Ильза не играла с подростковых лет, но руки помнили довольно, так что она сможет хорошо себя показать.

— Величайшая из скрипичных сонат Бетховена, — заметил Гейдрих, перед тем как они начали. — Мы даже не знаем ее настоящую тональность. Ля мажор ли это, как написано в заглавии? Или ля минор, как в первой части? — Гейдрих дал ей тон. — Как вы думаете, Тамара?

— Для меня, — сказала Ильза, — она просто в ля. — И дала ему ля, чтобы он подстроился. — Видите?

Он повел смычком по струнам, старательно, мастерски, пока не убедился, что они в полной гармонии.

— Понимаю, вы эмпирик, — кивнул он. — Проклятие вашего пола — принимать мир, каким он видится, неспособность проникнуть в глубины и лежащее там многообразие. Потому, я думаю, все великие художники — мужчины.

— Вы правы, Рейнхард, — сказала Ильза.

— И «Крейцерова соната» — гораздо сложнее, чем «просто в ля», моя дорогая, — сказал Гейдрих. — Есть еще такой рассказ Толстого, очень сильный рассказ, о браке без любви. — Гейдрих сверху взглянул на Ильзу за роялем. На миг она задумалась, не слишком ли глубоко ее декольте. — Есть ли что-нибудь трагичнее, чем брак, соединивший два тела, но не две души?

Ильза опустила глаза и отвела взгляд.

— Этого я уж точно не могу знать, — ответила она, — не будучи замужней женщиной.

Гейдрих начал играть без аккомпанемента медленное вступление к сонате, налегая на жалобные аккорды, озвучивая их безупречно. Надо признать, Вешатель отлично играл.

Не удивительно, что величайший из русских писателей создал рассказ о «Крейцеровой сонате», подумала Ильза, углубляясь в свою партию. Вдвоем они играли с большим чувством и тонкой нюансировкой, и лишь несколько мелких технических ошибок портили в остальном вполне профессиональное исполнение. На двадцать быстротечных минут Ильза забыла себя, забыла, где она и с кем. Когда последняя фраза метнулась по клавишам и отзвенела финальными аккордами, восторг ее достиг пика.

Гейдрих закончил игру ярким росчерком, смычок взлетел к небесам. Руки Ильзы подпрыгнули над клавишами и зависли в воздухе. Ильза и Гейдрих посмотрели друг на друга.

— Изумительно, — сказал он. Лицо наместника разрумянилось; даже прическа уже не идеально гладкая, прямой светлый локон упал на лоб. — Я давно мечтал о таком аккомпаниаторе. А когда он оказался к тому же столь прекрасной женщиной — что ж, чего еще желать?

Казалось, он целую вечность смотрел на нее ледяными голубыми глазами.

— Сядем? — спросил он наконец.

Двое слуг возникли ниоткуда и проводили их к столу.

Неожиданное меню: сочетание немецких и богемских блюд; главное украшение ужина — жареная утка исключительной нежности. Ильза отметила, что в ее бокал неизменно подливали вино, а переход от мозельского к «шато бешевель» свершился без малейшей заминки. Когда Ильза встала из-за стола, голова у нее кружилась, и она решила больше не пить в компании Гейдриха. Слишком опасно.

— Рейнхард, — заговорила она, — все было очень вкусно.

— У меня лучший повар во всем протекторате, — сказал Гейдрих, взял ее под руку и сквозь стеклянную дверь столовой повел в звездную лунную ночь. — Городские огни отсюда не видны, — заметил он. — Так и должно быть. Необязательно все время напоминать мне о работе.

Ночной воздух был прохладен. Гейдрих заботливо обнял Ильзу.

— У меня повсюду враги, — тихо и задумчиво сказал он и ей, и себе. Или это тоже прием обольщения?

— Не может быть, — не поверила Ильза. — После всего, что вы сделали здесь?

Гейдрих горько рассмеялся:

— Этого недостаточно. И никогда не будет достаточно, пока я — мы — не добьемся окончательной победы. Пока не растопчем врагов, не сровняем с землей их города и веси и не засеем солью их землю, чтобы они не восстали уже никогда. Врагов вроде тех чешских предателей из Лондона, что называют себя патриотами, а сами планируют мое убийство, как трусы, каковы они на самом деле и есть.

Слух Ильзы обрел сверхъестественную остроту: ей казалось, она слышит даже, как ворочается язык Гейдриха, вылепливая слова.

— Но мы будем готовы. Они думают, мы не знаем, что они затевают, но они ошибаются. У нас повсюду шпионы.

Он закурил сигарету, вставив ее в длинный эбеновый мундштук. Ильзе не предложил.

— Если им случайно удастся меня убить, пусть знают, что за мной идут сотни — нет, тысячи — таких же, как я. Мы не успокоимся до нашей полной и окончательной победы.

Свободной рукой он притянул Ильзу поближе.

— Я уже давно к вам присматриваюсь, — тихо сказал он. У Ильзы по телу побежал холодок. — С самого начала, — добавил он, глядя на звезды. — С тех пор, как вы пришли к нам и предложили свои услуги во славу рейха. Ваш ум, ваша красота, политическое чутье, столь редкое в женщинах, — все это заставило меня немедленно обратить на вас внимание. Когда вы доказали, к моему полному удовольствию, вашу лояльность, я решил вопреки возражениям фрау Хентген продвинуть вас на тот пост, который вы сейчас занимаете.

— Спасибо, Рейнхард, — сказала Ильза. — Это честь для меня.

— Все это было только прелюдией, — сказал Гейдрих. — Я всегда считал, что мужчина не может вполне узнать женщину, пока не займется с ней любовью. Разумеется, я не позволю себе такой поспешности и не предложу вам сделать это сейчас же. Наверное, с другой женщиной я не был бы так терпелив. Но вы заслуживаете уважения.

— Благодарю вас, — кротко сказала Ильза.

— Тем не менее я все же сохраняю надежду и мечтаю, что вскоре мы доведем до конца слияние наших душ, которое начали сегодня, что наша виртуозная музыка обещает нам более полный и совершенный союз. — Гейдрих глубоко поклонился, вульгарно изобразив галантность. — Надеюсь, вы найдете ваши комнаты более чем удовлетворительными, — сказал он. — Желаю вам доброй ночи, фройляйн Туманова.

Ильза не ответила, а его руки крепче стиснули ее тело, затем он склонился и коротко поцеловал ее в лоб. Они стояли вдвоем и молчали, пока наконец Гейдрих не увел Ильзу обратно в дом, плотно затворив дверь, отгородившись от ночных страхов.

Глава двадцать пятая

Их сбросили с самолета Королевских ВВС около полуночи. Ничего опасного — обычный прыжок с парашютом. Никто по ним не стрелял.

У люка Рено братски потрепал Виктора Ласло по плечу.

— Волнуетесь? — спросил он.

— Нет, с чего? — ответил Ласло.

— А должны бы, — сказал Луи. — Дело такое: можно и погибнуть.

Рик прыгнул первым; последует за ним Ласло или нет, его ничуть не заботило.

Парашют раскрылся, как положено, и Рик плавно опускался в чехословацкую ночь — нескладная хищная птица, высматривающая снедь. По военному времени огней внизу почти не было. Другое дело города: там немцы не сомневались, что люфтваффе, Ла-Манш и Балтийское море надежно защитят от Королевских ВВС. Но чешские крестьяне, похоже, предпочитали не рисковать.

Рик тяжело ударился о землю, парашют плавно осел на него сверху. Рик быстро выбрался и перерезал стропы. Вроде приземлился совсем рядом с условленным квадратом — спасибо профессионализму пилота. Лететь им пришлось долго, в основном над Балтикой, в обход хорошо защищенных немецких городов Гамбурга, Берлина и Штеттина. Что ж, вот он и на земле, цел.

Рик услышал, как где-то поблизости движутся Виктор Ласло и двое чехов — по крайней мере, он надеялся, что это они. Попадись он сейчас немцам, его ждало бы еще меньше снисхождения, чем в Нью-Йорке, а там, сказать по правде, не ожидалось никакого.

— Яначек, — прошептал Рик — это был пароль.

— «Енуфа»,^[128] — раздался ответ.

Рено, осторожно ступая, отряхивал камуфляж; щеголь во всем, восхитился Рик.

— По мне, парашютный спорт существенно переоценивают, — сказал Луи. — Я предпочитаю упражнения для закрытых помещений.

— Кто бы сомневался, — сказал Рик.

Через несколько секунд из темноты выступил Виктор Ласло. Следом шли Кубиш и Габчик, тащили снаряжение. Пока все нормально.

Они ненадолго сбились в кучку, стараясь говорить как можно тише. Поскольку Ян и Йозеф родились неподалеку, карта не понадобится.

— Где мы? — шепотом спросил Рик.

— Неподалеку от Кладно, — ответил Габчик, юноша, до времени повзрослевший за последние два года. — Возле Лидице.

Чехи повели группу через богемский лес и поля. Рику местность показалась похожей на Пенсильванию, только поаккуратнее.

Вскоре они вышли к маленькой деревне и совсем маленькому домику, притулившемуся к соседям, как корова к стаду в грозу. Кубиш дважды легонько стукнул в дверь, досчитал по-чешски до семи, затем постучал еще раз. Дверь открылась, за ней кромешная тьма.

Но не надолго. Кто-то зажег потайной фонарь, и свет обнаружил присутствие старухи, согбенной от старости, но с ясным взором. Она провела их за стол в задней комнате, где был накрыт скромный ужин; мужчины накинулись на него, будто на блюда из «Ритца». Нудельн, жареную свинину и штрудель запили несколькими литрами холодного будварского пива.

Через десять минут никто бы и не заподозрил, что за этим столом ели; теперь на него выложили винтовки, пистолеты и бомбу. Все тютелька в тютельку, подумал Рик, точно у немцев. Не удивительно, что богемцы в большинстве своем не очень-то рвутся в бой. По духу они с немцами братья.

Рено пожелал товарищам доброй ночи и отправился спать. Ласло расстелил потрепанную карту Праги и склонился над ней. Рик старался не замечать его присутствия, предпочитая компанию собственных мыслей. Он уже мог бы, наверное, работать в Праге таксистом, настолько изучил этот город. Рик знал каждую улицу и в Нове-месте, и в Старе-месте, и за рекой вокруг Градчан. Черт, да он мог поименно перечислить статуи святых на Карловом мосту: Непомук, которого сбросили с моста в реку и, как полагается, канонизировали в 1683 году; распятие, установленное каким-то евреем тридцатью годами позже во искупление какого-то святотатства; прелестная святая Лютгарда, изваянная в 1710-м в момент ее чудесного видения Христа.

— Ну что, все ясно? — спросил Виктор.

Рик уверил его, что все ясно, и поднялся из-за стола.

— Пойду-ка покурю, — сказал он. — Ян, не хочешь со мной? Настоящий «Честерфилд».

Сэм подарил ему пачку перед самым отлетом. Где уж он их раздобыл, Рик не имел понятия, но Сэм всегда умел достать то, что не под силу достать никому другому из смертных. Ласло посмотрел им вслед с подозрением, но ничего не сказал.

Рик предложил сигарету Кубишу и, чиркнув спичкой, сложил руку ковшиком, чтобы ветер не задул пламя. Юный чех, склонившись к огню, прикурил; Рик за ним, потом взмахом руки потушил спичку и бросил наземь.

— Чудесная ночь, — сказал Рик.

Кубиш его поддержал.

— Наши майские ночи, — сказал он, — самые чудные на свете.

Разговор о чудесах направил мысли Рика к тому, что поистине чудесно.

— У тебя есть подружка, Ян? — спросил он.

Паренек — ему шел двадцать второй год, но выглядел он на пять лет моложе — кивнул.

— Мартина, — сказал он. И полез в карман за фотографией.

— Красивое имя, — заметил Рик. Наверное, красивое. А может, и нет. Рику все равно. Он скосил взгляд на фотографию в лунном свете. — Милая девушка. — Он не заметил, мила она или нет.

Кубиш засмотрелся на карточку.

— Была, — сказал он. — Она погибла.

Рик встрепенулся:

— Как?

— Ну, как еще? — тихо сказал Ян. — Немцы убили. Сразу после Мюнхенского пакта, когда вошли в Судеты. Немцы стали выгонять из дома их семью, Мартина сопротивлялась, ее убили. Совсем короткая история. — Кубиш сунул фотографию в карман. — Ей было всего семнадцать. Она не заслужила такой участи.

Рик выпустил дым.

— Никто не заслуживает, — сказал он. — А никто не минует все равно.

Они докурили и затоптали окурки в зеленой траве.

— Уже скоро, — сказал Ян, — мы отомстим за нее.

Рик посмотрел на него:

— Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь.^[129]

— Но Он оставил нас, — возразил Ян. — Сейчас мы своими поступками должны призвать Его обратно.

— Как скажешь, — согласился Рик. — Ответь только, ты подумал об остальном?

Судя по лицу, Ян совершенно не понял, о чем говорит американец.

— Я вот о чем… — Рик закурил новую сигарету из своего драгоценного, но быстро тающего запаса. — Ты задумывался, что может произойти, если у нас и вправду все получится?

— Конечно, получится, — сказал Кубиш. Казалось, его удивляет, что могут быть какие-то сомнения, какая-то иная вероятность, кроме успеха.

— Ну, положим, — не унимался Рик. — Положим, мы взорвали Гейдриха к чертям и смылись. Что тогда? — Он попробовал выдуть колечко дыма, но не вышло; похоже, утратил квалификацию.

— Тогда мы победим и отомстим за Мартину. Остальное меня не касается.

Сказал, как сказал бы прежде сам Рик. Парень ему начал нравиться. Хорошо бы этому юноше не пришлось умирать.

— А наверное, должно бы, — сказал Рик. — Наверное, стоит подумать, что может случиться потом. Думаешь, немцы это так оставят? Ты их видел. Завали у них одного — и они уничтожат сотню, а то и тысячу твоих. Думал ли об этом Ласло?

— Сомневаюсь. — Ян поерзал ботинком по траве. — Виктор Ласло — герой для каждого верного сына Чехословакии. Среди нас нет такого, кто не пошел бы за ним хоть в пекло, если он позовет. Что бы ни случилось после того, как мы убьем Вешателя Гейдриха, тому и быть. Тут ничего не поделать.

— Ничего? — тихо переспросил Рик. — Ладно, разглагольствовать бесполезно. Пошли в дом.

Габчик уже лег спать, если это можно так назвать. Молодой солдат уснул прямо в одежде, с рюкзаком на плечах, заряженный автомат на коленях. Кубиш пожелал доброй ночи Рику и Ласло и отправился спать в сарай.

— Всё сомневаетесь, да? — сказал Ласло.

— Не кошерно сомневаться, когда уже дал слово, — сказал Рик. Не то настроение, чтобы выслушивать тирады Виктора Ласло. — Свою часть соглашения я выполняю.

Ласло недоверчиво покачал головой:

— Тогда в Касабланке вы говорили не так. Там вы сделали выбор. И в сущности, не один. Вы решили отдать транзитные письма нам — то есть, виноват, вы решили отдать их мне — моя жена получила бы свой документ в любом случае. Вы решили заключить со мной соглашение, когда меня арестовали. Вы решили надуть капитана Рено, посадить нас в самолет, решили застрелить майора Штрассера, когда нужно было только стоять в стороне и ничего не делать.

— Вас там не было, — возразил Рик. — Майор Штрассер решил застрелить меня первым.

Ласло улыбнулся:

— Но вы, как настоящий американский ковбой, выхватили «кольт» быстрее и, как у вас говорят, хладнокровно пришили парня.

Рик уронил руки на стол.

— Либо он, либо я.

Но Ласло побил эту карту:

— Можно было обойтись без «либо — либо». Вы могли уйти в сторону и позволить ему задержать наш самолет. И вы прекрасно могли свалить в Лондоне. Вы и сейчас еще можете уйти. Вы мне не доверяете, я знаю. Вы думаете, я фанатик.

— Вот тут вы ошибаетесь, — перебил его Рик. — Я знаю, что вы фанатик.

— Прекрасно, пусть так. — Ласло взял одну из последних оставшихся бутылок и налил себе маленький стакан пива. Рику не предложил. — Иногда кому-то надо быть фанатиком. Но моего вопроса это не снимает: что мешает вам взять и уйти?

— Поздновато, вам не кажется?

— Из-за мисс Лунд?

— Из-за всего, — отрезал Рик. — Послушайте, Ласло, мы оба взрослые люди. К чему ходить вокруг да около. Я полюбил Ильзу в Париже, не зная, что она ваша жена, и люблю ее сейчас, уже зная. Не будь ее, и меня бы тут не было. Но я тут, и вы тут, и у нас общее дело.

Ласло глубоко вздохнул.

— Мсье Блэйн, — начал он. — Я говорил вам в Лондоне, что лично убью вас, если заподозрю малейшую неверность нашему делу. Позвольте еще раз повторить это обещание. Как и вы, я — человек слова: это единственное, чего у меня не отняли фашисты. Это мой единственный капитал, и я не трачу его легко или на пустяки. — Ласло глубоко и с удовольствием затянулся сигаретой и изящно выпустил дым. — Может, я наивен, но я ожидаю такой же манеры поведения — по сути, такой же этики — и от вас. Вы дали мне слово, я его принял. Что там было у вас с миссис Ласло, пока я был hors de combat,^[130] мне совершенно не важно. Однако меня весьма заботит, что произойдет в грядущем. — Ласло на миг замолчал, собираясь с мыслями. Он еще никому не говорил того, что собирался сказать сейчас. — Дело не в моем личном отношении к герру Гейдриху, — начал он. — Хотя нет, наверное, в нем. — Спокойный, уверенный в себе Виктор неожиданно показался растерянным, уязвимым, смущенным. — Мсье Блэйн, — наконец произнес он, — объяснит ли вам это мою ненависть к Рейнхарду Гейдриху, если я скажу, что он убил моего отца?

Рик вскинул голову:

— Что?

— Мой отец вырос в Вене в последние годы дуалистической монархии, и даже после того, как мы переехали в Прагу, ему часто приходилось ездить в Вену по работе. Он был социалистом и архитектором. Когда мы убьем Гейдриха, раздавим Гиммлера и наконец изничтожим самого Гитлера, мы с вами вместе с триумфом проедем по улицам Вены, и я с гордостью покажу вам здания, которые спроектировал мой отец… После февраля 1934-го, когда Дольфус^[131] разгромил социалистов, в Австрии не осталось места дня людей с такими политическими убеждениями, как у моего отца. Социалистам не было места в Вене, точка. — Ласло опустил голову. — Он расстроился, но продолжил работу в Праге. Что было потом, вы знаете: через четыре года — Мюнхенский пакт, и в этот раз вместо Дольфуса и его «Фронта Фатерлянд» — Гитлер и фашисты. Мне повезло: я выбрался из Праги живым. Отец — нет. При всем его опыте он был из тех людей, которые не замечают того, что маячит прямо перед глазами. Представляете?

— Да, — сказал Рик почти про себя.

Ласло повысил голос:

— Теперь эта гадина Гейдрих — тоже своего рода архитектор — у меня в руках. Человек, который больше всех, исключая только самого Гитлера, виновен в моих несчастьях. Его надо остановить, и мы его остановим. Так что я спрашиваю снова, в последний раз: вы с нами или против нас? И теперь я спрашиваю вас не от своего имени, а от имени женщины, которую мы оба любим. От имени Ильзы.

Тот еще выбор. Рик посмотрел на Виктора:

— Уговорил.

Глава двадцать шестая

По плану Рику следовало как можно скорее встретиться с Ильзой в Праге; Рено прибудет в город через несколько часов другим маршрутом. Ласло спрячется в доме в Лидице — там он будет в безопасности, и, главное, операция не сорвется. В Праге его лицо слишком хорошо известно, чтобы он мог свободно ходить по улицам. Один телефонный звонок от одного информатора — и конец всему.

А вот Ричарда Блэйна здесь никто не знает. Последнее место, где фашисты станут искать убийцу майора Штрассера, — под носом у самого могущественного и устрашающего надсмотрщика всего рейха. Экипированный поддельными документами, где значилось, что он гражданин нейтральной Швеции, Рик мог относительно свободно перемещаться по городу. Тот факт, что выглядел он не очень-то по-шведски, роли не играл, поскольку множество шведов тоже выглядят не очень по-шведски.

Утром Рик прибыл в город и поселился в гостинице «У трши пштросув»,^[132] рядом с Карловым мостом. Одна из немногих приличных гостиниц, где еще не всем заправляли фашисты. Комната ему досталась маленькая, но уютная, с видом на Карлов мост. Он настоял, чтобы был вид, хотя портье уверял, что на другой стороне номера просторнее и тише.

Ильзин адрес у него есть: дом 12 на Скоржепке, короткой улочке примерно на полпути между Вифлеемской капеллой и площадью Святого Венцесласа. Прежде чем подняться к себе в комнату, Рик сунул коридорному в карман пару банкнот.

— Я хочу послать цветы по этому адресу, прямо сейчас. Без карточки — она поймет, от кого.

Рик взъерошил парню волосы. Тот благодарно принял и Риковы деньги, и Риков плохой немецкий и поспешил выполнять поручение.

Рик вымылся; сунув голову под горячий душ, он думал о том, как гладко пока все идет. Если не считать его неизящного прибытия в эту страну с борта самолета британских ВВС. Убежище в деревне кажется и впрямь вполне безопасным, бумаги в полном порядке, и — по крайней мере, до сих пор — его присутствие в Праге не привлекло никакого ненужного внимания. Следующее испытание, он знал, предстоит завтра, когда регистрационные записи всех городских отелей проверит полиция, как того требует закон.

Может быть, фашисты не такие уж асы. Или может, они хотят, чтобы он так подумал?

Рику еще ни разу не приходилось встречать немецких гангстеров. Дома таких просто не было. Почему — какая-то загадка. В Нью-Йорке полно немцев, и поначалу на них, как и на других иммигрантах, ездили все, кому не лень. Эти люди ценили холодное пиво и домашний уют. Дважды в год они мыли окна, была в том необходимость или нет, а первого апреля высаживали цветы в ящиках за окнами. По воскресеньям они гуляли в Центральном парке. Досуг проводили кучно, фрахтовали пароходики, целыми приходами ездили вверх и вниз по Ист-Ривер. Они много работали и держались в стороне от преступного мира. Становились банкирами, коммерсантами, врачами и юристами, а иногда и политиками. Возможностей для левой наживы было навалом, но немцы их как будто не замечали. У немецких детишек можно было выманить деньги на завтрак, и папаша не выходил на улицу с палкой в руке разыскивать вора. Немцы были настолько добропорядочны, что казались ненастоящими. И все же Рик понимал, что было бы дуростью их недооценивать. Когда Америку в конце концов втянули в Первую мировую, нью-йоркские немцы толпами вербовались в армию и бодро отправлялись во Францию стрелять в своих соплеменников.

Рик оделся неброско, в темно-синий двубортный пиджак и подходящую синюю шляпу. Без пистолета за поясом он почувствовал себя голым — но для безопасности пришлось оставить любимый .45-й в деревне.

Рик похлопал по нагрудному карману: документы при нем. Никакие ищейки не застанут его врасплох, как в Лондоне. Он еще раз повторил про себя имя: Экхард Линдквист, специалист-нефтеторговец. Британская разведка даже посадила кого-то отвечать на телефонные звонки в Гетеборге — на случай, если немцы решат позвонить и проверить его легенду. Рик спустился по лестнице, а не на лифте — получить представление о планировке здания. Если операция будет практически под его окном, следует хорошенько изучить этот притон сверху донизу.

Рик шагал по Карлову мосту, присматриваясь к месту убийства, и вдруг кто-то похлопал его по плечу.

— Неужели Рик Блэйн? — Смутно знакомый голос, по-английски с немецким акцентом. — Из «Американского кафе» в Касабланке? Такую походку ни с чем не спутаешь.

Рик обернулся. Перед ним стоял Герман Хайнце, бывший немецкий консул во Французском Марокко. Он улыбался, но, похоже, не слишком радовался встрече с Блэйном.

— Тут какая-то ошибка, — сказал Рик. Увы, сам он ошибиться не мог.

Как многие гангстеры и большинство нацистских бонз, Герман Хайнце был человек невысокий. Рик и сам не великан: примерно пять футов девять дюймов, и около 155 фунтов весом. Хайнце почти на голову ниже, но фунтов на двадцать тяжелее. Круглое бледное лунообразное лицо, лысеющая голова и маленькие слезящиеся поросячьи глазки за толстыми стеклами круглых очков. В обычной жизни, подумал Рик, глядя на Хайнце, этот был бы счастлив без сидячего места попасть третьим в кабинет на двоих. Не то при Гитлере — невежество, спесь, природный мерзкий нрав и живодерские замашки обеспечили ему скорое продвижение в дипломатической службе. Одним словом — прирожденный фашистский дипломат.

— Не думаю, — заверил он Рика. — Не будете ли вы любезны пройти со мной? — Хайнце махнул в сторону припаркованного у обочины двухдверного «БМВ». — Всегда считал, что в общественных местах лучше избегать сцен, если, конечно, не стараешься привлечь внимание. Не соблаговолите сесть в машину?

Надо ж выйти такому невезенью. Ну какая была вероятность наткнуться здесь на кого-нибудь из тех, кого он знал в Касабланке, или хуже — кто знал в Касабланке его? Рик сказал бы, что шанс был один из нескольких миллионов. Но именно этот номер ему и выпал. Что ж, и такое иногда случается, даже если колесо рулетки не подвинчено.

Рик влез в машину, потому что не видел смысла спорить и устраивать сцену, которая все может пустить под откос. Все, что придется сделать, придется сделать в другом месте.

Одно хорошо: в машине больше никого, никто не затаился, поджидая Рика для прогулки. Будь это Нью-Йорк, Рик бы уже был готовый покойник: один выстрел в затылок и мелкие хлопоты с выкидыванием трупа где-нибудь в джерсийских равнинах — практически формальности.

— Что вам нужно, Хайнце? — спросил Рик насколько мог равнодушно, прикуривая и бросая спичку в окно, едва машина тронулась.

— Есть много вопросов по поводу вашего несколько внезапного отъезда из Касабланки, — сказал Хайнце, — но еще больше — во всяком случае, на мой взгляд, — по поводу вашего появления в Праге. Вы, конечно, знаете, что наши страны теперь воюют?

— Доходили слухи, — сказал Рик.

— О, это больше, чем слухи, могу вас уверить, — заметил Хайнце, когда они проезжали по какому-то мосту. — Это очень даже факты.

— Да ну?

— Да, — сказал Хайнце. — И мой долг, как официального представителя рейха, немедленно взять вас под стражу. — Он скорчил гримасу. — Для вашей же безопасности. Не сомневаюсь, вы понимаете.

— Не сомневайтесь, понимаю, — сказал Рик.

— Шутки в сторону! — завопил Хайнце. — Вас разыскивают по всем закоулкам Европы. Вам не улизнуть. Не знаю, зачем или по чьему наущению вас занесло в Прагу, но поверьте мне, мистер Блэйн, в обозримом будущем вы никуда отсюда не уедете. Ваши документы, пожалуйста!

Рик сделал вид, будто шарит по карманам. Он не собирался показывать поддельный шведский паспорт.

— Наверное, забыл в комоде. — Он пожал плечами. — В нашей стране человеку не нужно носить при себе кусок картона, чтобы знать, кто он такой.

Они пересекли остров посреди Влтавы и направились к крутому холму. Рик закурил.

— Куда мы едем?

— Туда, где сможем поговорить наедине, — ответил Хайнце. — Полагаю, вам будет занятно увидеть с вершины Петршина холма лучшую панораму Праги. Советую вам насладиться видом, имея в виду, что, очень возможно, на ближайшее время никакие виды вам не светят.

— Понял, — сказал Рик. — Где мы сможем поговорить о делах, провернуть сделку, а, Хайнце? — Косой взгляд консула подтвердил, что Рик выбрал верную дорогу. — В конце концов, я же бизнесмен.

Машина въехала на вершину холма. Хайнце заглушил мотор, и они вышли. Рядом возвышался старинный монастырь. Пожалуй, сейчас, при Гитлере, спрос на его услуги невелик, хотя, подумал Рик, они теперь нужны, как никогда. Тут, наверху, тишина и покой. И хотя погода хороша, народу немного. А кто есть, усердно избегали смотреть на Рика и Хайнце: двое мужчин в официальной немецкой машине могут означать только неприятности.

Такой, отметил Рик, будет жизнь, если нацисты победят. Как на акварелях Гитлера: сплошные здания и никаких людей.

— Для вас будет проще, если вы сначала все расскажете мне, пока я не отвез вас в Пражский замок и не отдал в руки гестапо, — сказал Хайнце, прикуривая сигарету. — Я знаю, вы думаете, что вы — как вы, американцы, говорите? — лихой парень, но поверьте, вы еще не встречались с настоящими лихими парнями. Когда за вас примутся люди господина Гейдриха, вы запоете жертвенную песнь из «Гибели богов»^[133] оригинальным сопрано.

— И думать забудьте, — сказал Рик. — Водевили я забросил еще в тринадцать лет.

Он начал похаживать взад-вперед, обдумывая следующий шаг. Привезя его сюда, Хайнце допустил фатальную ошибку и скоро в этом убедится.

— Давайте не будем ходить вокруг да около, мистер Блэйн, — сказал Хайнце. — К несчастью для вас, майор Штрассер умер не сразу и успел шепнуть имя своего убийцы. Когда он умер, ваше имя было у него на устах.

— Не думал, что ему не все равно, — сказал Рик.

— Так вы признаете, что убили офицера Третьего рейха? — ахнул Хайнце.

— Ну и что, если убил? — парировал Рик. — Вы бы сделали то же самое. Или он, или я. Он напал первым. И насколько я знаю, самозащиту еще никто не отменял, даже в Касабланке. — Рик закурил. — И вообще, что я должен был делать? Принять пулю за Виктора Ласло? А он что-нибудь сделал для меня?

— Вы дали Ласло ускользнуть, — напирал Хайнце. — Вы навели оружие на префекта полиции и не позволили ему исполнить свой долг. И вы получили краденые бумаги от уголовника по имени Угарте и прятали их, пока не смогли продать Виктору Ласло. Как вы это объясните?

— Я же говорю, я бизнесмен, — ответил Рик. — Мне было совершенно безразлично, откуда взялись эти документы и кому я их продам. И еще я азартный человек, я поспорил с капитаном Рено на десять тысяч франков, что Ласло уедет из Касабланки, и я намеревался выиграть пари, потому что пари мне нравятся, только если выигрыш обеспечен. Кроме того, — прибавил Рик, — Америка тогда не воевала. Сбежит ли Виктор Ласло или его арестуют прямо в моем клубе, как Угарте, мне было совершенно все равно.

Рик смотрел на Хайнце, ждал, подействовал ли его блеф.

Свиные глазки фашиста заблестели.

— Через наших шпионов в Лондоне, — сказал он, — мы фиксируем необычайное оживление между Лондоном и пражским подпольем. В последнее время качество их разведданных о наших планах сильно выросло. — Он подозрительно оглядел Рика. — Вы, случайно, ничего об этом не знаете, а? — спросил он.

— Не в курсе, — ответил Рик.

Между тем в голове у него заверещала сирена. Хайнце наверняка видел Ильзу и Ласло у Рика в кафе, а Ильза Лунд — не такая женщина, чтобы жалкий сморчок Хайнце мог ее забыть. Такой женщиной мужчина вроде Хайнце не сможет обладать никогда и потому будет вечно ненавидеть. Если Хайнце увидит ее здесь, беды не миновать.

— Конечно, это немыслимо и невозможно, чтобы чешский сброд, который зовет себя подпольем, внедрил агента в управление гестапо, но в любом случае все говорит о том, что готовится какая-то крупная операция.

— Это называется контратака, — объяснил Рик. — Нельзя же кого-то дубасить и не ожидать, что он даст сдачи.

Хайнце посмотрел так, будто эта мысль никогда не приходила ему в голову. Может, так оно и было.

— К несчастью, мы не знаем, что это за операция, — продолжил он. — А тут вы, и это наводит меня на подозрение, что и Виктор Ласло может оказаться где-то поблизости, хотя я и не могу поверить, что у него хватит наглости вернуться на свою бывшую родину. А это, в свою очередь, наводит меня на подозрение, что именно здесь должно произойти то, что они планируют.

— Знаете, Герман, — сказал Рик, вдыхая табачный дым, — вы гораздо умнее, чем кажетесь. Не сидите на месте, вы знаете это?

— Я знаю, — злорадно сказал Хайнце.

Ну наконец-то. Все попытки получить должность в главном управлении РСХА пошли прахом, вместо того его задвинули на второстепенную дипломатическую службу по Словакии и присоединению Рутении к Венгрии. И вот оно — ему только что вручили билет в Замок. Хайнце не мог поверить в такую удачу. В возбуждении он засеменил туда-сюда по площадке.

— Конечно, невозможно, чтобы чехи смогли нанести нам какой бы то ни было вред, — заговорил он. — Но всегда есть провокаторы, люди вроде Виктора Ласло, которые заявляют, будто говорят от имени чешского народа, а представляют всего лишь кучку озлобленных коммунистов, которые мечтают охомутать собственный народ, выкрикивая лозунги о мире и свободе. Ха! Мы, немцы, видим их насквозь!

— Еще бы вы не видели, — согласился Рик. Он ни разу не встречал такого немца, который не вел бы себя точно карающий судия, даже когда просто покупает буханку хлеба.

Сарказма Хайнце не уловил. Отбросил окурок.

— Что вы можете мне предложить в обмен на вашу жизнь? — спросил он.

Рик не пошевельнулся. Прага внизу распростерлась словно игрушечная. И не красота города захватила Рика; нет, больше всех красот его заворожила уменьшенная копия Эйфелевой башни.

— Что это? — спросил он.

Хайнце обернулся.

— Башня Петршин, — сказал он. — Сооружена в 1891-м. В масштабе один к пяти — парижская Эйфелева башня. Двести девяносто девять ступенек от вершины до подножия, построена из отслуживших шпал за тридцать один день, к юбилейной выставке. Кошмарная, правда?

— Только для фашиста, — буркнул Рик.

Мысленным взором он снова видел ее: ее в машине — они катят по Елисейским полям. Ее в их первый вечер — они ужинают в «Ла тур д'аржан» и катаются по Сене на bateaux mouches.^[134] Ее — они идут, взявшись за руки, по Люксембургскому саду и через Мост Искусств. Она, всюду она.

Хайнце его не услышал.

— Фюрер повелел ее снести. Зачем смотреть на модель, если у нас уже есть настоящая? — Консул рассмеялся, закинув голову. — Возможно, однажды мы снесем и настоящую Эйфелеву башню, заменим ее подобающим монументом германской славы!

Рик подождал, пока Хайнце перестанет хихикать.

— Ладно, хватит видов, — сказал он. — Пора перейти к сути. — Рик кивнул на машину. — Там.

Они вернулись в машину. Пора сделать ход, разыграть карту, раскрутить колесо рулетки, бросить кости. Прежде он играл жизнями и проиграл, проиграл по-крупному; теперь пора бы выпасть счастливому номеру 22.

Хайнце был настолько глуп, что даже не вынул пистолета.

Большего Рику и не требовалось. Правой рукой он бросил окурок в окно. А левой резко взмахнул и ударил Хайнце ребром ладони прямо в горло. Как только голова консула поникла, Рик впечатал правый кулак в основание его челюсти. Вырубившись, Хайнце не издал ни звука.

Точно как в старые времена.

Рик завел мотор и включил нейтральную скорость. Никто ничего не увидел и не услышал. Во всех отношениях и с любого ракурса двое мужчин просто сидели в дорогом «БМВ», беседовали и любовались городом.

Рик медленно убрал ручной тормоз. Машина точно уравновесилась на вершине холма; легкий толчок — и она покатится.

Рик выбрался из машины, обошел ее спереди и склонился к открытому окну с водительской стороны, будто прощаясь с человеком за рулем. Просунув голову в окно и упираясь плечами в раму, Рик навалился на машину и слегка подтолкнул. Машина тронулась под уклон, и Рик немного подрулил правой рукой, больше целясь, чем руля. Он услышал, что Хайнце начал очухиваться.

Машина набрала ход прямо перед крутым поворотом.

— Хайль Гитлер, — сказал ей вслед Рик.

«БМВ» промчался мимо поворота и выскочил с обрыва. Рику показалось, он услышал, как завопил Хайнце, когда машина полетела в пропасть, но, может, это ему просто почудилось.

Люди побежали к месту крушения. Рик двинулся в другую сторону, обратно к монастырю, без спешки, но скорым шагом. На вершине холма оглянулся. Теперь, с полыхающим «БМВ» консула Хайнце в центре переднего плана, вид стал хорош, как никогда.

Рик лихорадочно соображал, стараясь разложить по полочкам все полученные сведения, все подозрения. Если только Хайнце не соврал, Ильза в смертельной опасности. Может, сейчас немцам еще нечего ей предъявить, но даже они в конце концов догадаются сложить два и два и связать ее появление с началом утечек. Нужно вытащить ее отсюда во что бы то ни стало.

Может быть, операция уже сорвалась. Может быть, как машине консула, ей не хватает одного легкого толчка.

Глава двадцать седьмая

Рик встретился с Ильзой в ресторанчике под названием «У малтезских ритирув»,^[135] старинном сводчатом подвале прямо через реку от гостиницы в Малой Стране; этот подвал, если верить легенде, когда-то был подворьем мальтийских рыцарей. О Мальте Рик мало что знал, кроме того, что прочел в «Мальтийском соколе» Хэмметта^[136] десять с лишним лет назад, когда у него еще было время читать. Сам того не желая, он уплыл мыслями далеко в прошлое и вдруг увидел Ильзу — она спускалась по лестнице в обеденный зал. В единый миг он снова очутился в настоящем.

Как она хороша! Казалось бы, невозможно, и однако с каждой новой их встречей Ильза становилась все прекраснее. В Париже она была лишь очаровательной; в Касабланке — восхитительной; в Лондоне — изумительной. Здесь, в Праге, она просто оглушительно красива. Она изгнала из его памяти всех женщин, которых он знал, кроме одной, но и та в конце концов начала меркнуть.

Он поднялся и стоял как вкопанный, пока она приближалась. Ресторан — не место публично выказывать нежность. В зале не нашлось ни одного человека, кто не обратил бы внимания на Ильзу, шагавшую по проходу, столь иную, столь свежую в своей красоте, по сравнению с грузными немецкими матронами и худосочными чешскими девчонками. Позволь Рик себе засветиться, обняв ее прямо здесь, как ему страстно хотелось, и шоу, глядишь, окончилось бы, так и не начавшись.

— Мистер Линдквист? — любезно спросила она по-английски с русским акцентом.

— К вашим услугам, — ответил он.

Они сели, официант застыл над ними, словно только что увидел чудесное явление Мадонны, Ильза обратилась к нему на беглом чешском. Ее владение языками всегда поражало Рика, особенно в сравнении с его собственным. Голова официанта подпрыгивала на плечах, точно у китайского болванчика; наконец он затрусил прочь за напитками.

— Что ты заказала? — тихо спросил Рик.

— Минеральную воду для нас обоих, — с улыбкой ответила Ильза. Лучше бы она так не улыбалась. Эта улыбка слишком живо напоминала ему о Париже. Но тут Рик ничего не мог поделать, даже если бы хотел. — Еще я заказала жареную утку. Ильза хихикнула. — В Праге можно заказывать все, что захочешь, если только оно жареное. Это единственное, что тут умеют делать очень хорошо.

— Все в норме? — бесстрастно спросил Рик.

Не снимая приклеенной улыбки, Ильза ответила отрицательно:

— Я очень боюсь, что в деле, которое вы обсуждали с герром Зигером, — (кодовое имя для Виктора), — возникли кое-какие затруднения. Похоже, он больше не сможет обеспечивать поставку. Мне очень жаль.

— Мне тоже, — сказал Рик и отпил минеральной воды, чтобы скрыть удивление; день задался полный сюрпризов, и все скверные. — Довольно неожиданно, правда?

— К сожалению, именно так. — Хотя в ее лице вряд ли дрогнул хоть один мускул, Рик натренированным глазом видел, что манера ее переменилась. — Очевидно, что-то случилось, что-то крайне важное. Честно говоря, мы надеялись, вы сможете объяснить, что именно.

— Боюсь, не могу, — сказал Рик.

Официант принес утку, Ильза занялась ею, разрывая на части, и Рик заметил, что ее руки, когда она орудует ножом, дрожат. Весь остаток обеда они почти не разговаривали. Рик пришел к выводу, что терпеть не может жареную утку.

— Надеюсь, мы сможем продолжить обсуждение нашего дела, — сказал он, расплачиваясь.

— Мы бы приветствовали такую возможность, — ответила Ильза. — Может быть, если у вас есть время, вы проводите меня до работы?

— С огромным удовольствием, — сказал Рик, надевая шляпу.

Они вышли в яркий солнечный день. Ильза вынула из сумочки пару солнечных очков. Вдобавок на ней была шляпа с широкими полями. Рик поплотнее, до самых бровей, нахлобучил свою. Если их не станут пристально рассматривать, лиц не узнать.

Они прошли Карлов мост и направились к широкому бульвару Вацлавске Намести. В такой славный денек толпы народу вышли на прогулку. Случайный зритель не сразу и поверит, что идет война.

— Черт возьми, что случилось? — прошептал Рик на ходу.

— Не знаю, — ответила Ильза, стараясь не выказать испуга. — Подполье просит Лондон свернуть операцию. Кажется, их зверски пугает, что может случиться, если мы выполним задачу.

— Пожалуй, и не без причины.

Рик закурил, вспоминая все, что говорил Луи, и все сомнения, которые с самого начала были у маленького француза.

— Может быть, немцы что-то подозревают.

Это он и боялся услышать.

— Может быть, они подозревают тебя.

Ильза взяла его под локоть, будто опираясь, но пальцы ее крепко впились ему в руку под рукавом пиджака.

— Ты думаешь? — прошептала она.

Фрау Хентген — вот в ком дело. Ильза пустилась лихорадочно перебирать свои действия за все последние месяцы, а Рик заговорил вновь.

— Я только что случайно повстречался с Хайнце, — сказал он. — Помнишь такого? Он был в кафе вместе со Штрассером. В общем, судьба мне была на него наткнуться. — Рик похлопал Ильзу по руке. — Не волнуйся. Хайнце больше не объявится и нас не побеспокоит. Однако нам нужно прикинуть, что делать, и прикинуть побыстрее.

Ильза не стала спрашивать, почему Хайнце их больше не побеспокоит.

— Несмотря ни на что, — заговорила она, — мы должны это сделать. Ты не знаешь этого Гейдриха, как я. Он чудовище, и чудовище это тем страшнее, что оно так обаятельно. Запугиванием и заигрыванием он развратил народ моего мужа, заработал себе популярность, уничижая людей, которых тут ненавидели.

— Евреев, например, — сказал Рик.

Все та же старая история.

— Да, особенно евреев, — сказала Ильза. — Все будет еще хуже. Гейдрих сам мне сказал, что в Ванзее они запланировали полное уничтожение еврейского народа, ничуть не меньше. Они уже строят новые лагеря, теперь на востоке, в Польше. И отвечает за это Гейдрих! Он хвастает этим, словно это главное достижение всей его жизни! Он говорит, что дураки на Западе до сих пор не поняли их намерений и даже если туда доходят слухи, им не верят. Это слишком фантастично, невозможно поверить; на то он и рассчитывает.

На это всегда рассчитывают люди типа Гейдриха, подумал Рик: на способность добрых людей ничего не замечать, ничего не слышать, ничего не делать и не верить в то, во что они верить не хотят.

— Я не могу просить Виктора остановиться сейчас, — продолжала Ильза. — Он мечтал об этой мести с тех пор, как бежал из Маутхаузена. И этот бой — не только за Виктора: убить Рейнхарда Гейдриха означает спасти тысячи, а может, и миллионы жизней. А репрессии, которых боится подполье, — ну, это же только предположения, ведь так? То есть на деле мы не знаем, что будет, правда?

— Пожалуй, после Герники^[137] мы можем предположить довольно точно, — сказал Рик.

Они остановились.

— Наверное, ты прав, — сказала Ильза, гадая, как перейти к более насущному, личному предмету. — Ты должен знать еще кое-что. — Она посмотрела на Рика поверх очков. Глаза ее покраснели. — Гейдрих хочет переспать со мной. Он попытался вчера вечером. Я не позволила, но не знаю, долго ли смогу отказывать ему. — Она опустила взгляд. — Он не тот человек, которого можно долго отталкивать.

Ярость закипела в Рике — ярость, какой он не помнил уже много лет. Ее не было, когда он смертельным огнем поливал итальянские позиции в Восточной Африке. Не было ни в Испании, ни после Герники, ни даже после Эбро. Не было, когда немцы вошли в Париж, и не было тогда, на вокзале, когда он читал ее записку. В такую ярость он пришел лишь однажды — 23 октября 1935 года, в день накануне своего отъезда из Америки навсегда. День, когда погибли Соломон и Лоис Горовицы. Пора посмотреть правде в глаза: его сжигает любовь к Ильзе Лунд.

— Тогда нам и правда нужно поспешить, — сухо сказал Рик, трогаясь дальше.

Он знал: Ильзин отказ сначала возбудит Гейдриха, а после взбесит — для нацистов слова «нет» не существует.

— Да, — согласилась Ильза, — но не только ради меня. Ради Виктора, ради моего отца и ради всех народов Европы. Что будем делать?

— Дай мне минуту подумать, — сказал Рик.

Если Хайнце что-то слышал об операции и если подполье просит Лондон ее остановить, ситуация, видимо, и впрямь опасная. У местных затряслись поджилки, и причина вполне основательная: они и завтра хотят жить и сражаться. Много хуже, с точки зрения Рика, опасность, в которой может оказаться Ильза. Однажды на его глазах уже умерла женщина, которую он любил, — потому что он не смог ее защитить. Будь он проклят, если даст такому повториться.

Рик прокручивал в мыслях всю ситуацию, пытаясь понять, что нужно делать. Виктора Ласло никто никогда не отговорит от его плана, что бы там ни было. Слишком много поставлено на карту, чтобы его могли остановить такие мелочи, как безопасность собственной жены. Должен быть какой-то способ обернуть все к лучшему: должен быть выход.

Да, нацисты могут бахвалиться и стращать уничтожением всех евреев в Европе, но в состоянии ли они вправду это сделать? Сойдет ли им это с рук? Нужно взвесить и сравнить злодеяния, которые Гейдрих может совершить, если останется в живых, и то, что немцы, вероятно, — нет, обязательно — совершат, если Гейдриха убьют. Может быть, лучше всего Гейдриху не умирать, чтобы могли спастись другие. Может быть, подпольщики правы, может, надо свернуть операцию?

Чему тысячу лет назад его учили в шуле?^[138] Что, даже если жизни его угрожает опасность, еврею нельзя спасать себя, проливая кровь ни в чем не повинного человека, нельзя спасать другого или даже многих, предавая ни в чем не повинного человека в руки убийц, нельзя «и одну душу от Израиля»^[139] предавать в руки убийц. Ничего такого, что помогло бы ему решить нынешнюю дилемму: что ради спасения жизней бесчисленных неповинных нужно спасти самого палача.

Какое благо выше? Следует ли позволить Гейдриху и дальше истреблять людей, многие из которых — евреи, чтобы спасти жизни скольких-то чехов, многие из которых все равно антисемиты? Или смерть Вешателя избавит тысячи, а может, и миллионы людей от жуткой участи ценою всего пары сотен неповинных голов?

Как спасать того, кто сам не хочет, чтобы его спасли? Как освободить народ, который не хочет освобождения? Никогда в жизни Рик особо не чувствовал себя евреем, во всяком случае — верующим евреем, но теперь, кажется, подходящий момент, чтобы начать.

Куда подевались раввины его детства, когда они так нужны?

Тут Рик вспомнил, где находится и почему нет раввинов, к которым он мог бы обратиться.

И вдруг ясно увидел, какую ему вести игру. Так просто и так красиво — как все лучшие партии. И даже может получиться. Если чуть-чуть повезет, его план защитит Ильзу и отведет удар от Гейдриха, и никто ничего не поймет.

— Мы дадим ему знать, что его собираются ликвидировать, — сказал Рик. — И этого не произойдет.

— Что? — ахнула Ильза, стараясь не повышать голос.

— Нам нужно защитить тебя, прикрыть.

— Но как же операция? — возразила она. — Виктор ни за что на это не пойдет!

Ах да, Виктор. Нужно придать делу правдоподобия, по крайней мере для Ильзы. Что до Виктора, ему и знать ни к чему.

— Не волнуйся, — сказал Рик. — Задачу мы все равно выполним. — И прежде чем она успела возразить, продолжил: — Не понимаешь? — сказал он, воодушевляясь: он уже видел выход, он видел его ясно. — Это же старый, как мир, фокус. Подставляешь парня, сообщив ему в точности то, что с ним должно произойти, — а потом берешь и выполняешь! — Он шлепнул кулаком по ладони. — Втираешься к нему в доверие и убаюкиваешь, пока не уснет: он-то думает, твое направление прикрыто, и до последнего ничего не видит. Действует безотказно.

Во взгляде Ильзы ясно читалось сомнение.

— Но он пошлет людей нас искать, — возразила она.

— Если то, что ты говоришь, — правда, его люди нас уже ищут. Как ты не понимаешь, Ильза, это наш единственный шанс.

Как это ужасно — врать ей! Но нужно передать послание Гейдриху. И не только для того, чтобы прикрыть Ильзу, хотя и она одна — уже достойная причина; нет, еще и потому, что Рено прав: нечего и сомневаться, что цена, которую чешский народ заплатит за избавление от Гейдриха, будет непомерна. Ласло готов платить эту цену, но ему придется заплатить лишь раз. Чехи будут расплачиваться до конца войны.

Когда они предупредят Гейдриха, тому придется изменить маршрут. Не бывает таких дураков, даже среди фашистов.

— Точно? — спросила Ильза.

— Положись на меня, — сказал Рик. — Лихие парни вроде него никогда не верят, что это может случиться с ними.

— Откуда ты знаешь? — спросила Ильза.

— Знаю, — тихо ответил он, — потому что однажды это случилось со мной.

Рик потянулся было к ее руке, но не посмел ее взять. Сейчас — только дело.

— Самое главное — обезопасить тебя, — продолжал он. — Как-нибудь мы дадим ему знать. Я подумаю как, и мы…

Слова сыпались из него уже почти нечленораздельные, и вдруг Ильза спокойно положила ладонь ему на руку.

— Ричард, — сказала она, — я знаю, что делать.

Рик замолчал и посмотрел на Ильзу. Она больше не та застенчивая, ранимая девочка, которую он знал в Париже, нет — смелая, уверенная, хваткая женщина.

— Знаешь? — спросил он.

Она знает. Весь день она ломала голову над тем, как заговорить про Чехов мост, что придумать, чтобы перенаправить Гейдриха обратно на первоначальный маршрут. Больше не надо. В итоге все получится, и ей даже не нужно тревожить ни Виктора, ни Рика, не нужно ничего им говорить. По ее доносу Гейдрих будет ждать покушения на Чеховом мосту, его охрана будет искать убийц там. Он же тем временем благополучно свернет на Карлов мост навстречу смерти. Как удачно: человек, для которого смерть служит решением всех проблем, увидит, что это решение применимо и к нему.

Сердце подпрыгнуло у Ильзы в груди, и она сказала:

— Да, я скажу ему сама. Завтра вечером. В замке. Он дает прием, и я буду хозяйкой.

— Тебе нельзя! Это безумие!

Настала очередь Рика схватить, впиться. К черту приличия: он стиснул ее плечо, крепко сжал.

Ильза стряхнула его руку.

— Я скажу ему все. Скажу, будто узнала, что заговорщики собираются взорвать его машину, когда он утром поедет на службу. Взмолюсь, чтобы остерегся. Упрошу, чтобы он поехал другой дорогой. Ведь именно этого нам и надо, правильно? Чтобы он оказался там, где мы хотим?

— Да, — сказал Рик. — Именно этого нам и надо. Но почему это должна делать ты?

— Потому что я ближе всех к нему, — ответила Ильза. — Не за этим ли вы с Виктором меня сюда послали? Любым возможным способом подобраться поближе к Гейдриху? Он мне доверяет.

— Нельзя тебе, — пробормотал Рик. — Слишком опасно.

— Если все, что ты мне сейчас рассказал, правда, тогда, может, это наш единственный шанс, единственный способ не навлечь на меня подозрений и сделать так, чтобы план сработал.

Рик нервничал. Они взялись импровизировать, а это плохо. Импровизация — это путаница. Импровизация — это опасность. Импровизация — это все не так, а если все пойдет не так, то все пойдет не так для каждого. Но какой у него выбор?

Ильза была в восторге. Путь, что минуту назад казался запутанной и коварной тропой, вмиг стал ровным и гладким. Она скажет Гейдриху, что для его же безопасности ему надо ехать по Карлову мосту, а не по Чехову, и он направится прямиком в ловушку. Рик прав: Гейдрих так и не поймет, что случилось, Ильза возьмет это на себя. Как это ужасно — таиться от Рика и от мужа. Но какой у нее выбор?

Они стояли перед ее домом на Скоржепке, глядя друг на друга, как едва знакомые люди.

— Тогда, в Касабланке, — сказала Ильза, — я просила тебя подумать за нас обоих. Тогда я была другим человеком. Не знала, чего хотела, сама себя не понимала. Теперь понимаю. В последний раз мы расставались на твоих условиях, Ричард. Сейчас расстанемся на моих.

Они простились — формальное рукопожатие, легкий поклон. Ильза толкнула дверь и исчезла в подъезде.

Рик шагал по булыжным улицам и думал о Париже. Ильза думала только о Праге.

Глава двадцать восьмая

Нью-Йорк, август 1935 года

Лоис Мередит вернулась в его жизнь так же внезапно, как три года назад из нее исчезла. Три года — немалый срок доя безответной любви, но Рик неплохо управлялся.

Дела шли хорошо. Теперь уже легальный клуб «Тутси-вутси» обошел все бывшие подпольные заведения и по величине и по обороту. Здесь лучшая выпивка и лучшая музыка, и все это знали. О клубе Рика Бэлина говорил весь город. Даже Дэймон Раньон завел себе здесь постоянный столик, перебравшись в «Тутси-вутси» из закрывшегося «Долгоносика». Про себя Рик считал Раньона пьяницей и ничтожеством, но все равно привечал: упоминание в колонке Раньона для любого заведения означало удвоение прибыли практически на другой же день.

В тот вечер Рик вышел посмотреть, как дела в танцевальном зале и много ли народу. Жизнь хороша, вряд ли может быть лучше. Рик переехал в «Сан-Ремо» на Сентрал-Парк-Вест. Мать — чтобы не так мучила совесть, что совсем ее забросил, — он поселил в приличной квартире в доме на 68-й улице между Мэдисон и Парк-авеню. Он заключил мир с Салуччи и Вайнбергом, хотя итальянец все еще пытался время от времени слегка наехать на их подпольную лотерею. Рик никак не мог взять в толк, отчего кому-то еще интересна эта лотерея. Пятаки и даймы, собираемые с обитателей Гарлема — теперь почти целиком черного, — не стоили ничего в сравнении с деньгами, которые приносит узаконенный клубный бизнес. Из всех заведений цветной части города «Тутси-вутси» практически единственный пережил отмену «сухого закона» и процветал. Заботиться нужно лишь об одном — чтобы белая публика не перестала приходить в заведение, расположенное севернее 125-й улицы.

Что до Солли, то он, по сути, ушел на покой. Так и жил над скрипичным магазином Грюнвальда, хотя старый мистер Грюнвальд умер несколько лет назад и скрипичный магазин превратился в продуктовую лавку для цветных. Рик не раз спрашивал Горовица, почему он не переезжает, но Соломон лишь отмахивался.

— Может, мне уже переехать на Гранд-конкорс? — спросил он как-то раз. — С тем же успехом можешь предложить Елисейские поля — не так славно, зато почти так же далеко. Это ладно для миссис Горовиц, а я уже слишком стар, черт возьми, чтобы взять и все поменять.

Рик и не знал, что Ирма перебралась в Бронкс.

— Пфуй, — сказал Солли, — давным-давно. Она любит бейсбол, теперь может ходить пешком на «Янки». Но я — ни в жизнь. Только если сначала меня застрелить, я еще подумаю про Гранд-конкорс. Соломон Горовиц покинет Манхэттен, когда у него вырастет хвост и ему придется зажимать его между ног!

На том споры и заканчивались.

Только Рик от разговоров о миссис Горовиц вспоминал Лоис — а ведь он приучил себя не вспоминать. Еще он приучил себя не читать «Таймс» — кроме афишки, — да и все остальные нью-йоркские газеты тоже. Даже колонку Уинчелла для него редактируют: все упоминания Роберта Мередита или его жены вымарывает сынишка Эйби Коэна Эрни, которого Рик обучает рестораторскому делу. У Эрни черные волосы и глаза блестят, как когда-то у Рика, и, похоже, он думает, что перед ним открыты все двери, как думал когда-то и Рик. Что ж, незачем разубеждать мальчишку; жизнь сама ему покажет, что к чему.

Но Эрни частенько случалось лопухнуться, так что Рик поневоле следил за восхождением Роберта Мередита выше и выше. Из адвокатов в сенаторы штата, а дальше (как многие прочат) кандидат в губернаторы штата Нью-Йорк от республиканцев — вот как высоко воспарил Мередит. В ногу с ним поднималась Лоис — ее наряды все шикарнее, а в сообщениях о ее благотворительной деятельности все больше подхалимажа. Если газетчики и знали что-то о ее отце-гангстере, они хранили молчание — как и о прошлом других известных жен, например, жены сенатора от Луизианы, которая была дорогой проституткой, или жены губернатора Огайо — кокаинистки, или…

И тут он увидел ее. Даже издалека он узнал ее сразу, еще в дверях. Узнал по походке, по крою платья, по царственной уверенности в манерах, еще прежде, чем разглядел лицо. Лицо, которое стало еще прекраснее, чем он помнил.

Она шла через толпу, смеясь, как смеялась всегда — радостно, словно танцует с Фредом Астером.^[140] Волосы собраны сзади в тугой узел, у великолепного горла — ослепительная алмазная брошь, которая хотя и не с отель «Риц» размером, но довольно близко к тому. Кроме броши, все та же Лоис — та, которую еще не отняли у него Мередит и О'Ханлон.

Одна. Никаких фотовспышек. Пара-тройка посетителей уставились на знаменитую Лоис Мередит, жену будущего губернатора, но в заведении Рика клиенты давно выучились не глазеть по сторонам и держать язык за зубами. Лучшие клиенты — тихие клиенты, и лучше соблюдать правила, если хочешь получить место в первых рядах на выступление оркестра Лансфорда или танцовщиц Елены Хорнблауер, или тем более пианиста Сэма Уотерса.

— Карл, четвертый столик, — скомандовал Рик метрдотелю.

— Сию минуту, Рик, — ответил Карл.

Карл появился в Нью-Йорке недавно: несколько месяцев назад бежал из своего дома в Бад-Ишле, в Австрии, где служил оберкельнером в знаменитой таверне «Белая лошадь». Парочка помощников мэра Лагуардиа^[141] с подружками (Рик знаком с женами обоих) за четвертым столиком задобрены бутылкой бесплатного шампанского и пересажены за восьмой — тоже не Сибирь.

— Добрый вечер, миссис Мередит, — сказал Рик.

— Привет, Рик, — выдохнула она. Ее дыхание — как тонкие духи. Так и пить бы его весь вечер. — Шампанского для двоих, — сказала она Карлу.

— Кого-нибудь ждете? — спросил ее Рик.

— Ты же не позволишь девушке пить в одиночестве, правда?

— А мне-то какая радость? — ответил он, садясь.

— Может быть, я — твоя радость, — сказала она.

— И я так думал, было дело, — сказал Рик, и тут на сцену вышел Сэм.

Свет потускнел, луч прожектора выхватил пианино. Клуб мог позволить себе самый лучший «Стейнвей», но по неведомым причинам Сэм отказывался от нового инструмента.

— Это же моя ласточка, босс, — объяснял он всякий раз, когда Рик предлагал купить новый рояль, что случалось практически еженедельно. — Я не могу бросить ее и сбежать с другой девчонкой.

Почему бы и нет, думал Рик, но помалкивал. Любовная жизнь Сэма Уотерса — личное дело Сэма Уотерса.

Сэм заиграл свою фирменную вступительную тему, и публика захлопала. Во всем зале слышались только переливы клавиш. Разговаривать, когда играет Сэм Уотерс, не позволялось никому. Особенно если он играет «Пусть время проходит».

— Как здорово! — сказала Лоис, когда Сэм доиграл. Рик согласился. — Напомнило прежние времена. Когда папа только поставил тебя в этот клуб. Как я скучаю по тем дням! Мы были такие юные. — Лоис стиснула его руку под столом. — Давай еще шампанского. Хочется отметить!

Сэм заиграл «Мужчина, которого я люблю».^[142]

— Рик, он чудовище, — сказала Лоис, после того как они за что-то выпили.

— Нет, он — политик, — уточнил Рик; ему не надо было спрашивать, кто этот «он». — Во всяком случае, так пишут в газетах. — Рик пригубил шампанское. — Он тебе изменяет?

Лоис медленно кивнула.

— Ну а почему ты должна быть исключением? Он изменяет всем своим избирателям.

За какую-то пару лет с Рика Бэлина слетели последние остатки юношеской наивности; теперь он видел в жизни разве что случай, которым нужно пользоваться, и выгоду, которую нужно извлекать. В этом он был верным сыном Соломона Горовица, который научил Рика всему; только Рик в своем цинизме превзошел учителя. Солли заботился о вдовах и сиротах? Рик — нет. Горовиц время от времени раздавал мелочь соседским ребятишкам, которые смеялись и называли его «мистер Солли»? Рик — нет. Соломон по-прежнему жил в Гарлеме, даже теперь, когда Гарлем так изменился? Рик — нет. Ничего личного. Так вышло. Вообще-то Рик подумывал перевести «Тутси-вутси» в центр, поближе к светскому обществу, как другие уцелевшие клубы.

У него много приятелей, среди них и женщины, но лишь один друг: Сэм Уотерс. Иметь цветного друга непросто, но и Сэму непросто быть другом белого.

Сэм — лучший на свете рыболов. Если ты вырос в Нью-Йорке, вряд ли среди твоих знакомых много классных рыбаков, но Сэм вырос недалеко от плато Озарк в Миссури, а в тех местах не найдется человека, который бы не удил сомов. Сэм нюхом чуял сома, лежащего на озерном дне, а терпение у Сэма — как у святого.

— Наш мистер сом скоро проголодается, босс, — говорил он Рику с задней банки лодки, от солнца надвинув шляпу на глаза. — И когда он выйдет, мы тут как тут, его поджидаем.

И через несколько минут сома уже тянут из воды, взвешивают, потрошат и суют в соль полежать до ужина. Сэм Уотерс знал по крайней мере пятьдесят способов приготовления сома, и все — пальчики оближешь.

Рыбалка — одна из немногих слабостей Рика. В остальном его жизнь отдана работе. Формально клуб открывался в четыре пополудни и закрывался в четыре утра, но это лишь видимость. Рик первым входил в дверь в десять утра — убедиться, что все как следует прибрано после ночи, проверить бухгалтерию и обсудить с шеф-поваром вечернее меню. И ночью Рик уходил последним, иногда возвращаясь домой уже после восхода солнца. Много сна ему не требовалось, а если накатывало желание, он заходит в бордель Полли Адлер и посещал одну-другую из своих любимых девочек. С Полли у них сложились взаимовыгодные отношения. Полли и самые симпатичные девочки всегда были желанными гостями в «Тутси-вутси»; всё — за счет клуба. Дела идут лучше, когда на видных местах в зале сидят без кавалеров несколько первейших красавиц Нью-Йорка. Даже последний чурбан мог надеяться, что ему повезет — за известную цену. В свою очередь Рик в любое время желанный гость в заведении Полли; он расплачивался за все, кроме выпивки. Ему так лучше. В общем, хорошенькая женщина, входящая в двери его шалмана, — зрелище отнюдь не редкое. Обычно он радовался таким посетительницам. Но насчет сегодняшней гостьи сильно сомневался.

— Рик, я его больше не люблю, — сказала Лоис.

— А когда ты его любила? — спросил Рик. Он одним глазом пытался, как всегда, приглядывать за клубом, но без особого успеха.

— Рик, дорогой, что мне делать?

— Ого, теперь «Рик, дорогой», да? — Карл спикировал к ним подлить шампанского. У Карла профессиональная глухота метрдотеля. — Надо было подумать об этом раньше, когда ты кружила ему голову.

— Я не кружила — это он мне закружил! — сказала Лоис. — Я же просто млела от него. Ты сам знаешь.

— Еще как знаю, — сказал Рик. — Я тоже там был и того же добивался, но постарался не очень хорошо.

Он подал Лоис огня, потом и сам сунул в рот сигарету.

Лоис глубоко затянулась, будто от этого зависела ее жизнь.

— Папа хотел, чтобы так было, ты же знаешь. Он хотел, чтобы его маленькая дочка кем-нибудь стала, и посмотри на меня теперь!

— Да, — согласился Рик. — Посмотреть на тебя. Ты не стала никем, Лоис, — ты вышла замуж за кого-то. Понимаешь разницу?

— Теперь он думает избираться в губернаторы.

— Ему не победить Лемана,^[143] — сказал Рик.

— Он думает, что может, — сказала Лоис.

— Я думаю, что умею ловить сомов, но я не умею.

— Ай, Рик, — сказала она и расплакалась.

Плачущая женщина не такое уж неслыханное явление для «Тутси-вутси», но Рику не по душе, если плачут за его столиком.

— Идем, — сказал он, — пошли в мой кабинет.

Карл заметил короткий кивок Рика — сигнал оставаться за хозяина.

Рик провел Лоис в свой личный кабинет и закрыл дверь. Лоис тотчас рухнула на кушетку — Риково дневное ложе.

— Что мне делать? — всхлипывала она. — Я не могу уйти от него — это погубит его карьеру. А папе разобьет сердце.

— Надо было подумать об этом прежде, чем ты вышла за него, — сказал Рик. — Ты уже большая девочка.

Лоис пригладила волосы — они выбились из гребенок и рассыпались по плечам.

— Помоги мне? — Она расстегнула алмазную брошь и положила на стол. — Отвратительная штука, — сказала она.

— По-моему, тоже, — сказал Рик.

Он и рад был остановиться, но не мог. Лоис не хотела останавливаться и не стала. Лоис всегда была сильнее его, вспомнил Рик, падая в ее объятия.

Глава двадцать девятая

Нью-Йорк, октябрь 1935 года

Их роману было два месяца, когда о нем узнал Роберт Мередит. Рик понимал, что такой день настанет. Они с Лоис скрывались, как могли, но это ведь Нью-Йорк — для любовных связей самый неудобный город в мире. Тут есть неписаный закон: что ни делай, об этом непременно прослышит кто-нибудь из тех, для кого твое имя — не пустой звук. Может, это потому, что город так велик: деревня из восьми миллионов сплетников, сидящих друг у друга на головах.

Рик говорил себе, что поступает неправильно: не только аморально — хотя это, на его взгляд, еще вопрос, — а непрофессионально. Даже после отмены «сухого закона» Мередит, если захочет, может Рику немало подгадить с властями штата из-за спиртного, а уж как отреагирует на преступную связь своей дочери и Рика Бэлина Соломон Горовиц, можно только гадать. Рик вполне сознавал, что союз Лоис и Мередита был не только браком, но и мирным договором и любое его нарушение может означать новую войну, масштабнее прошлых.

И в этой войне они с Горовицем проиграют, потому что Солли утратил вкус к грубой стороне бизнеса. Теперь это почти целиком — личная территория Тик-Така Шапиро. С недавних пор парочка черных банд в открытую стала нарушать соглашение между Солли и Лилли де Лорентьен, и Рик слыхал, что, по крайней мере, за одной из этих банд стоит сама королева вуду. Однако Чокнутый Русский, похоже, ничуть не тревожился или, во всяком случае, не почитал своим долгом наказать отступников лично, как поступил бы в прежние времена.

— Теперь это их земля, — сказал он, когда Рик однажды об этом заговорил. — Настал их черед, и пусть.

Солли сдавал, но Лоренцо Салуччи оставался зол и жаден. Вайнберг, сидя за кассой и подсчитывая барыши, только растравлял в нем жажду полного господства в городе. Этот сицилиец с рожей хорька — не то что Горовиц; он без всякой жалости восстановил бы в Гарлеме белое правление — во всяком случае, насколько ему хватило бы мерзости. Как в эту картину впишется О'Ханлон, Рику было неведомо, но ирландец слишком умен, чтобы останавливать бойню между Горовицем и Салуччи. Если кто и умеет воспользоваться случаем, так это Дион О'Ханлон; как бы ни легла карта, как бы ни повернулось колесо рулетки, как бы ни упали кости — О'Ханлон всегда знал результат наперед.

Разумеется, именно О'Ханлон сообщил Мередиту об измене Лоис.

Это случилось 22 октября 1935 года. Когда утром в кабинете негромко зазвонил телефон, Рик снял трубку после первого звонка. Очень немногие знали его личный номер, и все же он не удивился, услышав распевный голос ирландца.

— Мистер Бэлин? — спросил голос. О'Ханлон никогда не называл его «Рик».

— Кто спрашивает? — сказал Рик.

— Маленькое дружеское предупреждение, мой мальчик, — сказал О'Ханлон. — Боюсь, сенатор Мередит сейчас едет к вам из Олбани с визитом, и, кажется, весьма неприятным.

Рику ни к чему было спрашивать, что понадобилось от него Мередиту.

— А вам-то что за дело? — спросил он.

— Да, в общем, никакого, — ответил ирландский гангстер. — Просто ужасно жаль, когда молодой человек попадает в беду из-за женщины, пусть даже такой привлекательной, как миссис Мередит. Женщины — такая трата времени, правда? Особенно когда у тебя столько дел.

Рик так не думал, но не стал перебивать.

— Ведь их кругом, как бурьяна в поле, но любая может внушить, что она единственная в мире: самый драгоценный, самый дорогой товар на земле. Они хотят, чтобы мы думали, будто однажды они станут редкостью, как спиртное при «сухом законе», но на деле этот рынок затоварен, если не отказываешься видеть его в верном свете.

— Что вам известно? — рубанул Рик.

— Все, что мне нужно.

Блефует?

— Отчего вы так уверены, что Мередит едет ко мне? — спросил Рик.

— Я думал, такой смышленый парень, как вы, сам догадается, — ответил О'Ханлон. — Я же самолично ему и поведал.

У Рика кровь застыла в жилах.

— Зачем вы это сделали?

В трубке раздался глухой смешок.

— Ну, скажем, сей неудовлетворительный статус-кво мне слегка наскучил, слегка утомил меня, и я подумал, что пора бы кому-нибудь немного разворошить муравейник.

— Надо поговорить.

— Дион О'Ханлон к вашим услугам. В конце концов, для нас обоих все это — коммерция.

— Когда сможете приехать?

— Не в клуб. К вам домой. Я уже здесь. А вам следует поторопиться, если вы себе не враг.

Рик не заставил О'Ханлона повторять дважды. У него мелькнула мысль, что предложение ирландца — ловушка, но зачем О'Ханлону или Салуччи может понадобиться его убивать? Убийство Рика Бэлина ничуть не поможет им завладеть остальными гарлемскими предприятиями Солли и только разожжет ту самую войну кланов, которой все они стараются избежать. Может, Соломон Горовиц стал стариком, но не добряком. Он все еще способен нанести большой урон и Салуччи, и О'Ханлону, если те решат наехать на него, даже если они в конце концов его раздавят.

Лихорадочно соображая, Рик погнал в центр. Один. Эйби Коэн хотел поехать с ним, как предписывалось непреложной инструкцией Соломона, но Рик отмахнулся.

— Я к матери, — крикнул он, отъезжая.

Эйби пожал плечами и вернулся к кроссворду — он их разгадывал уже десятый день подряд. И хотя Эйби жульничал (кроссворд был вчерашний, и перед ним лежали ответы), все равно дело шло туго.

Ровно через десять минут Рик затормозил перед «Сан-Ремо». Он бросил машину перед домом, чтобы привратник Майк приглядел. Лифтер приветствовал Рика, когда тот вошел в лифт.

— К вам гость, мистер Бэлин, — сказал он.

О'Ханлон вежливо дожидался у дверей, в одной руке — шляпа, в другой — «Дейли Ньюс»: ирландец читал спортивную полосу.

— Как это мило с вашей стороны оказать другу гостеприимство под вашим кровом посреди такого хлопотного дня.

— Что вам надо? — рявкнул Рик, отпирая дверь. Он был совершенно не в настроении для церемоний и уж конечно не расположен предлагать О'Ханлону выпить, хотя это ничуть не помешало ему налить себе. — Как это — вы сказали Мередиту про нас с Лоис? За каким дьяволом?

О'Ханлон уселся на краешек мягкого кресла, его птичье лицо лоснилось и сияло, лодыжки скрещены, двубортный пиджак скроен так искусно, что нигде не морщит, даже когда ирландец сидит застегнутым на все пуговицы. Если Рикова грубость и задела О'Ханлона, виду он не подал.

— Мистер Бэлин, — начал он. — Я хочу вам кое в чем исповедаться. — Рик удивленно вытаращился. О'Ханлон набирал обороты. — Вам это должно льстить. Даже падре Флинн у Святого Майка не слышал исповеди Диона О'Ханлона уже больше месяца — каждое воскресенье не до того. Вот мое признание: у меня есть ужасный недостаток. Я всегда говорю правду друзьям, даже если это может повредить другим моим друзьям. И похоже, в этот раз так и вышло. Но сенатор Мередит вчера вечером в упор спросил меня, правда ли то, о чем болтают в Олбани, и мне пришлось признать, что в той степени, в какой я сам обладаю достоверной информацией, это так — сколь ни удручающе это знание может быть для всех нас вместе и каждого в отдельности.

— И теперь он направляется сюда, — сказал Рик. — Что он собирается делать? Пристрелить меня?

— Да полно, разве такой уважаемый общественный деятель, как сенатор Мередит, способен на преднамеренное убийство? — О'Ханлон покачал головой. — Думаю, для подобной работы у него есть люди. Лоренцо Салуччи, например. Они с Салуччи уже давно работают вместе. Разумеется, это я их познакомил и прилично нажился на этой комбинации. Друг среди законодателей штата — это почти также хорошо, как мэр Нью-Йорка в твоей платежной ведомости. Мэр у меня, конечно, тоже есть.

— Не сомневаюсь, — сказал Рик.

Никто не умел так виртуозно вести двойную игру, как Дион О'Ханлон.

О'Ханлон понизил голос до едва слышного шепота.

— Теперь слушайте меня, мой мальчик, и слушайте внимательно. Вашему боссу конец. И знаете почему? — Он подался вперед, как бы собираясь поделиться великой тайной, заставив Рика придвинуться чуть ближе. — Ему конец, потому что он никого не слушает, — прошипел гангстер. — Он не внимает предостережениям ни от друзей, ни, что еще хуже, от врагов. Нет, он просто идет своей дорогой, как и шел, уверенный в своем мнимом могуществе, которое на деле — просто невежество и самонадеянность. — О'Ханлон выпрямился. — Салуччи сейчас очень силен, — ровно сказал он. — И не сомневайтесь, говорю вам — Вайнберг уже нанял бригаду из «Корпорации „Убийство“» — как ни жаль мне вам это сообщать, среди них один из тех, кого вы считаете своим, — чтобы закончить работу, давным-давно начатую двумя несчастными мальчишками с Сицилии. А если придет конец Соломону, то и вам придет конец, потому что ваш рабби совсем забросил общину и больше не в силах собрать миньян.^[144] — О'Ханлон на секунду уставился на свои ногти, безупречно ухоженные. — Не пройдет и суток, — сказал он, — и Чокнутый Русский уйдет в историю.

— Ну а я? — спросил Рик.

— О, я был бы счастлив, более чем счастлив найти у себя в организации место для человека ваших выдающихся талантов, — ответил О'Ханлон, — но, увы, я выхожу из дела.

Вот это сюрприз.

— Бросаю. Ухожу. У меня припрятано довольно денег, чтобы позаботиться о моей семье на несколько поколений вперед. Америка — великая страна, мой мальчик, и я так благодарен ей за то, что она приняла бедного юного иммигранта, каким я был, и многократно превратила его в миллионера. Пора забрать выигрыш, обменять фишки на деньги и прочь из казино, домой. Так что, согласно замечательной традиции восхитительно продажного Ричарда Крокера^[145] из Таммани-холла, я купил себе маленькое именьице в округе Майо, где и стану наслаждаться плодами преклонных лет в мире и довольстве.

— Это не объясняет, зачем вы на меня настучали, — возразил Рик.

— Да нет же, юноша, объясняет, — сказал О'Ханлон. — Мне нравится, чтобы все было аккуратно и красиво, и мне невыносимо думать, что после моего ухода в любимом городе Нью-Йорке, который меня принял, вспыхнет кровавая междоусобная война за источники дохода. Ваш босс — горячая голова, а в Нью-Йорке горячим головам больше места нет. Мы теперь бизнесмены, мистер Бэлин, и нам нужно вести дела. Мы больше не бандиты, мы служим обществу, и пора начинать соответственно себя вести.

Рик поднял глаза на своего незваного гостя.

— Ну и зачем вы мне сказали? Не проще ли позволить людям Мередита прикончить нас обоих, и пусть Салуччи заправляет всем шоу?

— Не проще, потому что вы мне нравитесь, — ответил О'Ханлон. — Меня восхищает ваша хватка, мой мальчик. Не проще, потому что вы держите лучший салун в городе, такой отменный, что он вытеснил с рынка мой дражайший «Долгоносик» — ваш салун и прискорбное завершение благородного эксперимента, с которым нам так повезло. Не проще, потому что вы не дергаетесь в опасности. Вообще говоря, мистер Бэлин, вы очень похожи на меня, а это лучший комплимент, который я могу предложить… Знаете, я в своем роде гурман красивой драки, — продолжал О'Ханлон, — и мне хочется, чтобы в этом небольшом состязании у вас был шанс подраться. — Ирландец потянулся за шляпой, которая непременно лежала не дальше чем на расстоянии вытянутой руки. О'Ханлон кичился своими шляпами. — Что ж, я сказал то, с чем приезжал, и теперь я будто покаялся, будто поведал все свои грехи отцу Флинну. Открыться во всем — великая вещь, ну, кроме как в зале суда, разумеется. — Он похлопал Рика по плечу. — Как вы знаете, в этой стране свобода прессы: любой волен купить газету и типографию и печатать, что захочет. Если неохота держать целую газету — ладно, всегда можно купить одного-двух писак. Позвоните моему другу Уинчеллу, — посоветовал ирландец. — Передайте ему от меня привет и вот это.

Он подал Рику папку, которую прятал между страниц газеты. Рик пролистал — сплошь Мередит и Салуччи. Письма, документы, фотографии, описывающие взаимовыгодное сообщничество. Если это попадет в газеты, и сенатору, и гангстеру придет конец. Начал прорисовываться план — единственный план, который может спасти жизнь Рику и Солли.

— Зачем вы мне помогаете? — спросил Рик.

О'Ханлон ответствовал загадочной улыбкой.

— Хотя вы, само собой, не посещаете церковь, — сказал ирландец, — я все же надеюсь, что вы что-то усвоили из моей сегодняшней проповеди. А вот и мораль: всегда сообщай противнику ровно столько информации, чтобы ему хватило повеситься. Открой все, кроме того, что лучше не открывать и о чем никто не узнает, пока не будет слишком поздно.

О'Ханлон надел шляпу и, по обыкновению, низко надвинул ее на левую бровь. Восхитительная шляпа из мехового фетра, тонкая смесь бобра и кролика, выкрашенная в нежный, но не вовсе бледный голубой. Ее он надевал только в особых случаях.

— Уолтер настолько мне обязан, что ему за всю жизнь не расплатиться, — сказал О'Ханлон. — Он вам поможет. В остальном вам придется самому себе помогать. Если вы так умны, как я предполагаю, вы поймете, что делать. — Он смерил Рика долгим взглядом. — А если, паче чаяния, вы не такой, имейте в виду, что эти материалы все равно попадут к Уинчеллу. Потому что я терпеть не могу бросать дела на половине, мой мальчик, — по-моему, это смертный грех. Я вполне разделяю с мистером Дарвином веру в то, что выживает самый приспособленный, что бы там ни думала о его теории мать святая церковь.

О'Ханлон повернул ручку двери и бесшумно шагнул за порог.

— До скорого, мистер Бэлин, удачи вам, и пусть победит сильнейший, — сказал он, исчезая в полумраке лестничного колодца. — Я буду читать газеты, и не только юмористические страницы.

Две минуты спустя Рик сам вылетел за дверь, бросился в лифт, спустился на первый этаж и прыгнул в машину, все еще стоявшую у дома. Через пятнадцать минут он затормозил перед редакцией «Нью-Йорк Миррор» на 45-й авеню и ворвался в фойе как помешанный.

— Где Уинчелл? — заорал он на привратника.

— Второй этаж, — ответил привратник.

Он сто раз уже видел, как разнообразные психи врываются в редакцию и все как один требуют Уинчелла.

Глава тридцатая

Около полудня Луи Рено зарегистрировался в отеле «У трши пштросув» под именем Луи Буше. Он позвонил в номер Рику, но ему сказали, что «мистер Линдквист» ушел обедать. Луи вышел на улицу — глотнуть, кроме прочего, свежего воздуху.

Вернувшись, он уселся в кресле, разглядывал в окно Карлов мост и Влтаву и обдумывал положение дел. Без особого оптимизма, но быть оптимистом — не его работа. Он был слегка под мухой и более чем сыт, что вполне отвечает его желаниям.

Яснее, чем прежде, он видел, что их план невыполним. Закинуть бомбу в движущуюся машину уже пробовали раз, в Сараево, но эрцгерцог Франц Фердинанд спасся, отбив бомбу под колеса другой машины, — а через несколько часов умер от пули Гаврилы Принципа по дороге в больницу, куда отправился навестить тех, кого ранило бомбой при первом покушении. Вероятно, тот, кто выдумал этот план с подрывом, историю не изучал.

Как и в Сараево, у заговорщиков будут стрелки на подстраховке — чтобы довершить дело. Впрочем, Луи сомневался, что Рейнхард Гейдрих будет так же сговорчив, как эрцгерцог Фердинанд. «Привет, мои красавцы, да-да, пожалуйста, забирайтесь и стреляйте прямо в сердце под имперским мундиром; вот и умнички!»

Луи не по себе от этого задания. Ему не по себе от того, что надо врать Рику, почему согласился ехать. Не по себе от двойной жизни, которую он вынужден вести. И даже от самого себя уже не по себе — тревожное свидетельство нравственных метаний, которые он, казалось, давным-давно оставил позади.

Рено снова думал об Изабель Бононсье. Он так недолго знал ее — а она преследует его всю жизнь. С той самой ночи, когда он стоял и смотрел, как ее убивают, потому что он слишком струсил и не смог ее защитить, он полагался на свое скользкое обаяние, заботливо взращенное светское равнодушие, на умение ввернуть словцо, на покрой одежды и наклон кепи. Но больше всего он полагался на силу, которой наделило его государство и которая вовсе ему не принадлежала.

Да, он включился в операцию по приказу Сопротивления. Но это обстоятельство видится ему таким же несчастливым поворотом судьбы, как и тот, что привел мадемуазель де Бононсье к подъезду его дома на Монмартре. Ему выпал нечестный расклад, как за любым карточным столом, но на сей раз колоду подтасовала высшая сила. Так что он выбрал подходящее имя: если придется умереть, пусть призрак Изабель умрет вместе с ним.

Сейчас его мысли сильно занимала еще одна женщина — темноволосая болгарская красавица Аннина Брандель, которая готова была принести себя в жертву, только бы она и ее Ян смогли вырваться из Касабланки. Луи понимал, отчего Аннина так волнует его: в ней была невиданная им прежде чистота. Женщины, входившие в его заднюю комнату, как правило, бесились, идя на гнусное дело, необходимое для получения бумаг. Они понимали, что Рено пользуется их телами, и стыдились. Но Аннина, он знал, отдалась бы ему и ушла неоскверненная. Уметь, ужиная с дьяволом, по-прежнему оставаться с Богом: как это должно быть здорово! Представится ли ему случай?

Рикова подвинченная рулетка, что подарила Луи так много часов приятного и необременительного обогащения, украла у него Аннину Брандель. Появление Аннины стало концом капитана Рено из Касабланки: эта женщина заставила его посмотреть наконец в зеркало и увидеть бездушное существо, в которое он превратился. Что стало с ней? Луи надеялся, что она благополучно добралась до Америки, беременная и счастливая. Хотя почему-то не очень в это верил.

Его размышления прервал тихий стук в дверь. Рик.

— Мой дорогой др… — начал было Рено, но Блэйн приложил палец к губам.

— Не трудитесь, Луи, — тихо сказал он.

Рено закрыл за гостем дверь.

— Времени у нас немного, — сказал Рик. — Действовать нужно быстро и умно.

Он прошел к окну — убедиться, что в округе никого, даже вдалеке. День был теплый, однако Рик плотно закрыл окно и заткнул полотенцами щель под входной дверью. Рено в недоумении поднял бровь. Что-то он приуныл от воспоминаний. Теперь, по крайней мере, не будет скучно. Когда Рик Блэйн рядом, скучать не приходится.

— Дела такие, — начал Рик, усердно жуя незажженную сигарету. Они сидели в середине комнаты. Радио включено, и погромче — на случай, если комната прослушивается. Нет времени выискивать микрофоны. — Что-то пошло неладно. Прага хочет свернуть операцию, но теперь уже поздно. Ласло сидит на явочной квартире в Лидице со своей командой ликвидаторов. Ильза в опасности: мне кажется, ее могут заподозрить.

— Что будем делать? — спросил Рено.

— Мы поступим так, как вам все время хотелось поступить, — сказал Рик. — Мы сами сорвем операцию. — Долгая затяжка. — Ильза изложит Гейдриху весь план. Завтра вечером. Лично. Она скажет ему, что по дороге на службу он рискует взлететь на воздух на Карловом мосту.

Рено тихонько присвистнул.

— Рики, я много за кого держал вас, — сказал он. — За шулера. За лжеца. За вора. Даже за убийцу. Но до этой минуты я бы и не подумал, что вы предатель. Поздравляю вас.

Он не так уж и удивился. Его давно занимало, насколько глубоко преображение, которое случилось с Риком в Касабланке. Может, это лишь способ избавиться от Ласло и безраздельно завладеть Ильзой? Рено подозревал, что так оно и было, сколь ни гадко такое предполагать. Мисс Лунд — убедительный мотив для любых гадких поступков.

— Бросьте, Луи, — отрезал Рик. — Вы знаете, к чему я веду; черт вас дери, да вы первый об этом заговорили. — Он свирепо чиркнул спичкой. — С самого начала во всей этой пьеске был какой-то душок. Так не воняла даже форель, которая провалялась у Сэма неделю, когда он забыл ее выпотрошить, разучивая новую песню. — Рик так жадно всасывал дым, что Рено испугался, как бы тот не опалил себе легкие. — Вы были правы, Луи. Как Ласло удалось так легко бежать из Маутхаузена? Почему британцы снарядили его и всю эту разношерстную команду бомбой — наихудшим оружием убийства?

— Ну и почему?

— Тут может быть только один ответ, и чехи в конце концов до него додумались. Британцам вообще не нужен Гейдрих. Им нужна война — война вообще. Им плевать, что будет с чехами. Они вытащили Ласло из Маутхаузена, потому что он был им нужен. Потому что они рассчитали, что, взорвав к чертям Гейдриха и скрывшись, они спровоцируют немцев на что-то по-настоящему ужасное, и тогда весь мир встанет на сторону Англии. Черт возьми, Луи, они спокойно будут смотреть, как сотни, а может, и тысячи ни в чем не повинных людей умрут только потому, что их смерть кому-то понадобилась, дабы освежить у остального мира представление о зверствах нацистов и не дать ему отвлечься от насущного дела. Чехов кинули на жертвенный алтарь, друг мой, — и нас тоже!

Рик выдохся и смолк.

— И что теперь будем делать мы? — спросил Рено.

— Мы через это пройдем, — ответил Рик. — Я уже сообщил Ласло, что мы ударим послезавтра. Мы придем на мост, вооруженные до зубов. Наша бомба и наши стволы будут на взводе — может, придется защищаться, когда Гейдриховы молодчики явятся ловить заговорщиков.

— В том-то и дело, — заметил Рено. — Они положат нас на месте.

— Не положат, — сказал Рик. — Во-первых, они не будут знать, кого искать. Во-вторых, мы их будем ждать, и, значит, как только увидим, свернем операцию и останемся героями. Перебазируемся в церковь Святого Карла Борромео, дадим шифровку Майлзу, запросим эвакуацию и останемся в живых, чтобы продолжить бой завтра. Вернувшись в Лондон, вы составите свой отчет для Сопротивления — не морочьте мне голову, я соображаю, по какому вы тут делу, — и сообщите, что британцы — свиньи и предатели, за кого их и держат французы. Что до меня, то мы с Сэмом откроем новый ночной клуб. Лондону не помешала бы приличная ночная жизнь.

Рено улыбнулся. Маленький симпатяга капитан из Касабланки прогнал прочь угрюмую образину мсье Буше.

— Рики, вы превзошли себя, — сказал он, растаяв. Он уже смеялся над своей меланхолией. — Что меня в вас, кроме прочего, всегда восхищало, так это ваша дальновидность. Вы обо всем подумали.

— Кроме одного, — сказал Рик.

— Ильзы Лунд.

— Именно.

Нет уж, над этим Рику раздумывать не стоит, решил Рено. Есть вещи, которыми должен заняться Бог.

— Один вопрос: сообщим ли мы Ласло и остальной группе, что Гейдрих не собирается являться на наше маленькое рандеву?

— Очевидно, нет, — сказал Рик.

— Значит, только мы двое? Выходит, это наш маленький секрет?

Рик коротко кивнул.

— Превосходно, — хитро сказал Рено. — Не в первый раз. Но притом вы понимаете, что, вполне возможно, в этой игре ни один из нас не выиграет? Что мы оба проиграем?

— А иначе зачем бы я стал играть? — ответил Рик. — Осточертело выигрывать шулерскими костями.

— Если Ласло пронюхает, что вы знали, будто Гейдрих поедет другой дорогой, тогда ни ваша жизнь, ни, как ни жаль, моя не будет стоить…

— Фуфлыжного четвертака, — закончил Рик.

— Точно, — согласился Рено. — Что бы ни значило это слово. — Он поерзал в кресле. — Теперь позвольте мне обрисовать ряд альтернатив вашим выводам. Во-первых, тому, что Гейдрих послушается предостережения, засада пойдет насмарку, мы благополучно смоемся в Лондон и будем счастливо жить до самой смерти. Привлекательная гипотеза, но маловероятная.

— Почему?

— Потому что британцы учуют неладное в ту же минуту, как мы вернемся. Вероломный Альбион всем странам мира приписывает собственную двуличность. Нам еще повезет, если нас не пристрелят в первые двадцать четыре часа после приземления в Лондоне.

— Тут вы, может, и правы.

— Тут я безусловно прав, — сказал Рено. — Перейдем к пункту номер два. — Он секунду повозился с портсигаром, открыл. — Предположим, Гейдрих, несмотря на предупреждение, возьмет и явится на рандеву со смертью, взяв с собой без счету солдат. Что тогда?

— Рванем оттуда со всех ног, — ответил Рик.

— И нас убьют, не немцы, так чехи, не чехи, так британцы. Не важно: итог все равно один.

— А почему британцы? — спросил Рик.

— Разве можно, чтобы все узнали про неудавшееся покушение Союзников на одного из верховных фашистов? По-моему, ни к чему. — Рено изобразил, как лает пулемет в тюремном дворе. — Возможность номер три: Гейдрих едет по Карлову мосту, мы его поджидаем, и вопреки всем вероятиям Ласло удается закинуть бомбу в машину, и вопреки еще большим вероятиям она взрывается, и вопреки вообще любым вероятиям, какие ни назовите, Гейдриха убивает. Что тогда?

— Я и сам об этом думаю с самого Южного Кенсингтона, — ответил Рик. — После всего, что вы сейчас сказали, я не понимаю, зачем британцам наше возвращение.

— И я, — поддержал его Рено. — Спасательный самолет не прилетит, нас всех схватят и расстреляют, а британцы нас преспокойно дезавуируют. Вас с Ласло заставят наблюдать участь Ильзы, прежде чем вы примете свою. Потом немцы взаправду рассвирепеют и сровняют с землей целые города, а может, и небольшие страны, спасибо пашей опрометчивой выходке. Этого ли мы хотим?

— Я-то хочу другого, — сказал Рик, — да меня никто не спрашивает.

Рено оглядел друга с ернической отрешенностью. Сейчас они играли в самую опасную игру своей жизни, и вот — сидят и обсуждают будущее, словно болтают о ближайшем футбольном матче, к результату которого оба питают слабый интерес.

Что ж, может быть, это и впрямь не важно. Путь отступления из Праги с самого начала казался Рено маленькой отговоркой для приличия. Получится у них или нет, ни одна из враждующих сторон не захочет их принять или хотя бы признать знакомство. Но все равно — убьют ли они Гейдриха или, что гораздо вероятнее, их самих поубивают на месте или повяжут и убьют позже — скоро все закончится.

— Рики, — наконец сказал он, — какого исхода вы бы хотели? В смысле, если бы вы могли устроить так, чтобы все случилось в точности по вашему желанию, — как бы оно было?

Рик зажег новую сигарету, чтобы лучше думалось.

— Не знаю, — сказал он. — Пожалуй, я бы сказал, пусть Гейдрих умрет, а больше никто не пострадает; а мы благополучно улетим и будем жить долго и счастливо.

Рено улыбнулся:

— Кроме Виктора Ласло, вы хотите сказать.

— Может быть.

— Какие уж тут «может быть». Право, не знай я вас лучше, я бы предположил, что всю эту кашу заварили вы сами, чтобы погиб Виктор Ласло, а не Рейнхард Гейдрих.

Рик поднялся и заходил по комнате.

— Но Гейдрих заслуживает смерти, потому что он фашист и убийца, головорез и бандит! Потому что, если он не умрет, пострадают миллионы людей. И все же…

Рено не предложил решения для Риковой дилеммы. Вместо этого он сказал:

— В Касабланке Виктор Ласло кое-что сказал майору Штрассеру у меня в участке, и это нейдет у меня из головы: если с ним что-нибудь случится, сотни таких же, как он, поднимутся по всей Европе, чтобы занять его место. Не верно ли то же самое и про Гейдриха? Допустим, мы сможем его убить. Другие такие же, даже хуже, только и ждут — с нетерпением! — занять его место. Я хотел бы верить, что запас хороших парней в этом мире побольше, чем запас плохих, но вот именно сейчас я бы на это не поставил.

— Так вы хотите сказать?.. — начал Рик.

— Так я и говорю: что бы мы ни решили и что бы ни сделали, по большому счету, главный итог определят не наши действия. Своими силами, Рики, нам эту войну не выиграть, и если у нас есть мозги, мы и пытаться не станем. Мы можем только надеяться выбраться отсюда живыми.

— Может, вы и правы, — сказал Рик. — Немцы привольно расселись в Европе, у Союзников нет шансов по ним ударить. Русских на Восточном фронте треплют в хвост и в гриву; их уже загнали под самый Сталинград, и не похоже, что они долго продержатся. Когда фашисты покончат с ними, они обрушат всю мощь своих армий на Запад — на нас. Британцы заперты на своем островке, Франция сдалась — без обид, Луи, — американцы возятся с япошками на Тихом океане. — Прикончив сигарету, он тут же закурил новую.

— Не надо недооценивать русских, друг мой. Может, они еще ввалятся в Берлин, прежде чем все закончится.

— С другой стороны, что могут сделать немцы? — продолжал Рик. — Они даже Ла-Манш переплыть не могут, не говоря про то, чтобы побить британцев. Дьявол, да британцы в своем Лондоне по-прежнему дают званые обеды. И раз фашисты не могут перейти Ла-Манш, черта лысого они перейдут Атлантику, уж это точно. — Он глубоко вздохнул. — Так что Америка, по крайней мере, в безопасности.

— В отличие, напомню, от Центральной Европы, — сказал Рено. — Где мы с вами сейчас и находимся.

— И впрямь, — сказал Рик.

Мысли Рено понеслись вскачь. Лидеры Сопротивления в Лондоне убеждены, что операция обязана провалиться. Нельзя позволить британцам успешно провернуть такую комбинацию и устранить Гейдриха. Ему приказали отслеживать операцию, а не срывать, но Луи быстро пришел к заключению, что план Виктора Ласло не должен осуществиться. И он совершенно не против: в первый раз они с Риком Блэйном могут с чистой совестью быть союзниками.

Однако вопрос посерьезнее тяготил его. Какой итог более в интересах Франции — не оккупированной Франции и не вишистской Франции, a la belle France? Его смелое приветствие, обращенное к майору Штрассеру — «Неоккупированная Франция приветствует вас в Касабланке», — пустая бравада, и только. Сам Луи был тогда не более чем коллаборационист, жалкий лизоблюд. Проститутка.

Проститутка. Таких женщин он презирал всю жизнь. И усердно пытался вписать в эту категорию весь женский пол, лишь бы успокоить совесть. Он заставлял их отдаваться ему, отдаваться врагу, потому что мог заставить. А сам отдавался врагу, потому что так хотел. Потому что он сам был врагом. Теперь хватит.

В ту ночь, впервые за много веков, Луи Рено спал крепко.

Глава тридцать первая

Нью-Йорк, октябрь 1935 года

гласили заголовки «Нью-Йорк Миррор» 23 октября 1935 года. Под статьей стояла подпись Уолтера Уинчелла. Уинчелл не часто снисходил до новостей, но то был особенный случай. В этот раз им перепала новость.

Рик прочел «Миррор» почти без эмоций. К фрагменту про Солли и Лоис явно приложил руку О'Ханлон — пущей честности ради.

Рик сидел в кабинете и ждал. На столе перед ним нетронутая чашка кофе. Он как раз думал протянуть к ней руку, когда раздался звонок: вот-вот появится визитер. Заряженный .45-й лежал рядом с чашкой. Чтобы протянуть руку к нему, Рику не требовалось думать дважды. Он взял «кольт» и сунул в карман.

Дверь распахнулась без стука. Мередит.

— Входите, сенатор, — сказал Рик дружелюбно, как мог. — Я вас жду.

Он не волновался. Ему приходилось выяснять отношения с людьми покруче Роберта Хааса Мередита. Но и чего ждать, он не знал. Разгневанного мужа, низвергнутого политика или одержимого убийством маньяка?

К нему явились все трое.

Сенатор швырнул на стол газету. Рик подождал, пока гость что-нибудь скажет. И тот сказал.

— Что все это значит? — брызжа слюной, крикнул Мередит. Багровое лицо, галстук сбился набок, суточная щетина.

— Может, спросите Уинчелла? — сказал Рик. — Тут его подпись. Вы найдете его в редакции «Миррор».

— Я не собираюсь разговаривать с дешевым писакой, — зашипел Мередит. — Я буду разговаривать с вами.

— К вашим услугам, только давайте покороче. Я занятой человек, мистер Мередит. Мне надо клубом заниматься.

— Не надо умничать, мистер Бэлин!

— Может быть, оставим околичности и вы все-таки скажете мне, зачем пришли? Нет, лучше я вам скажу. Вы пришли выяснить, что мне известно сверх того, что написано в газете, — сказал Рик. — Ответ такой: известно много чего. Я знаю все о вас и Салуччи, о том, как он снабжает вас девочками, когда вы приезжаете домой в Нью-Йорк на встречу с «избирателями». — Рик выпустил в сторону сенатора колечко дыма. — Я знаю, как Вайнберг стряпает для вас бухгалтерию, чтобы вы могли надувать налоговую службу. И я знаю… но к чему продолжать? Я все знаю, а чего не знаю я, уж точно знает О'Ханлон. Пожалуй, единственное, чего я не знаю, — зачем вам понадобилось водить за нос Диона, ведь это, приятель, все равно что не заплатить пари самому дьяволу.

Мередит сидел напротив Рика в кресле для посетителей, между ними — только глянцевая кожаная поверхность стола.

— Ты думаешь, ты ловкий парень, — сказал Мередит.

— Так оно и есть, — ответил Рик. — А вот ты — нет. Тебе конец, Мередит, и Салуччи конец, и Вайнбергу тоже.

Мередит фыркнул:

— Это мы еще посмотрим. На твоем месте я бы прямо сейчас побеспокоился о Горовице.

— Тик-Так и Солли управятся, с чем бы ни свалились на них ваши парни, — сказал Рик.

— Я бы не был так уверен в лояльности Шапиро. — Вдруг сенатор вскинул голову. — Где моя жена?

— Прежде чем стать твоей женой, она была моей девушкой, — сказал Рик. — Что я могу поделать, если она захотела к этому вернуться. — Рик бросил взгляд в заднюю комнату. — Может, предоставим леди решать самой? Лоис!

— Я здесь, Рик.

Она была великолепна. Угольно-черные волосы убраны назад, лицо разрумянилось. По-прежнему самая прекрасная женщина на земле для обоих мужчин, и Мередит вмиг понял, каким был дураком, что изменял ей, что рисковал вызвать гнев ее отца, рассердить О'Ханлона, что ради острых ощущений путался с бандитами, что, совсем не умея хитрить, настолько погряз в лицемерии, что доверял этим людям, которые не доверяют даже самим себе.

Лоис подошла, соблазнительная, как Ева. Улыбнулась Мередиту, потом обняла Рика за шею и поцеловала с вожделением, на какое только была способна.

— Хочешь уйти с ним? — спросил Рик. — Хотя я бы не беспокоился. Твой муженек сейчас надолго засядет в тюрягу, а у тебя останется дом в Вестчестере, и я смогу приходить днем, а не среди ночи, пока он торчит в бардаке Салуччи. Что скажешь?

Рик понимал, что не надо дразнить Мередита, но не мог совладать с собой. Роберт Хаас Мередит олицетворял все, что Рик презирал в Нью-Йорке, — презирал, потому что презирали его.

В ответ Лоис вновь закинула руки ему на плечи и обняла.

— Рик, увези меня, пожалуйста, отсюда. Давай убежим, пока можно — далеко-далеко, чтобы нас никто никогда не нашел.

— Вот вам и ответ, не так ли, сенатор? — сказал Рик.

Глядя на Мередита, он мысленно заменил его аристократическое лицо образом Соломона Горовица. Горовица, который так усердно добивался респектабельности — и какой ценой. Не постеснялся ради своей цели пожертвовать единственной дочерью, своим единственным чадом, единственным человеком на земле, которого любил, по-настоящему любил, без оговорок, и которого сам обрек на жизнь без любви. Как мог он так ужасно ошибиться?

Лоис оторвала голову от Риковой груди и посмотрела на мужа.

— Я ненавижу тебя, Роберт, — сказала она. — Я думала, что люблю тебя. И пыталась полюбить, не ради тебя и даже не ради себя, но ради отца. Он хотел для меня лучшей доли. Так что я велела себе поверить, будто счастлива с тобой, и одно время так оно и было, потому что я мечтала вырваться, а ты был моим билетом в большую жизнь. И ты меня полностью одурачил. — Она гордо выпрямилась. — Я ведь быстро поняла, что ты пустышка. Конечно, ты жил в хорошем районе, одевался поизящнее наших и терся среди людей, которые не глотают «г», знают, какой вилкой когда пользоваться, и ездят в отпуск на юг Франции. Но в глубине души и ты, и остальная ваша публика ничем не отличаетесь от тех, кого я с малых лет видела у нас в доме. Вы обманываете правительство и подкупаете копов, вы свысока смотрите на людей вроде моего отца, даже когда ведете с ними дела. Иногда вы даже сажаете их в тюрьму, только чтобы показать, кто босс… Когда я все это поняла — я ушла от тебя? Надо было, конечно, да я не посмела. Смирилась с твоим лицемерием, закрывала глаза на твоих потаскух, на вранье и предательство. Не ради тебя, а ради отца. Хватит. Посмотри на себя! — фыркнула Лоис, вложив в эти три слова все свое презрение. — Ты не мужчина. Ты ничтожество!

Мередит встал. В правой руке — пистолет.

— Я тебе покажу, кто здесь ничтожество, — сказал он.

Рик одной рукой обнимал Лоис. Правая свободна, но все же не совсем.

— Уберите-ка эту штуку, пока вы кого-нибудь не поранили, сенатор, — сказал он, сунув руку в карман за «кольтом».

— У тебя духу не хватит, шпана, — сказала Лоис.

Мередит выстрелил. Пуля ударила Лоис в грудь. Девушка умерла, еще не успев рухнуть на стол.

Риков ответный выстрел нашел цель мгновенно, выбросив Мередита из кресла на пол и в вечность.

Внезапно оказавшись один, Рик обхватил Лоис руками, точно как в тот день много лет назад в надземке, когда он ехал по Второй авеню за книшами для матери. Вот только на сей раз он бессилен оживить Лоис.

Он поцеловал ее, и тут в комнату влетел Эйби Коэн с пистолетом на изготовку. Он увидел мертвого Роберта Мередита на ковре и мертвую Лоис Мередит у Рика на руках.

— Иисусе, босс, — сказал Эйби.

— Проверь, как там Солли, — сказал Рик. — Живо.

— Он сейчас в Бронксе, — сказал Эйби. — Сорвался, едва увидел утренние газеты.

— Шапиро с ним?

— Не знаю. С утра его не видал.

Что-то здесь не так. Но в любом случае много ли займет дорога до Конкорса? Из Гарлема — вряд ли больше двадцати минут: всего-то рвануть через 125-ю улицу на Третью авеню, по мосту в Бронкс, и ты уже на Гранд-конкорсе, в Новом Иерусалиме. Стволы вон и пли, если так дело обернется.

Рик поднялся, тело Лоис скользнуло из его рук в последний раз. Вот до чего доводит лень, вот куда приведет беспечность, вот куда забрасывает небрежение — того, кто совершает грех, тщась выглядеть респектабельным в глазах высшего света. Высший свет — это по-прежнему бальная зала миссис Астор, и не важно, насколько эти люди любят заложить за воротник. Высший свет выдает своих дочерей замуж, но мужья не являются потом травить новую родню с упырями типа Салуччи и Вайнберга за спиной.

Салуччи и Вайнберг. Пришла пора рассчитаться. Их время вышло.

Коэн, Лёвенстайн и Танненбаум — взять людей; Эйби в центр на Мотт-стрит, Лаз и Пинки — в Вест-Сайд, со всех ног, с четырьмя-пятью лучшими парнями. Достать Салуччи, достать Вайнберга, завалить, замочить обоих. Прижать в их логовах, на Мотт-стрит, в районе старых Углов, на Бауэри, если понадобится — в пентхаусе в «Уолдорф-Астории», но найти и убить, а уж потом думать о последствиях.

И последнее — выпотрошить сейф. Рик никогда не считал, сколько там денег, потому что до сих пор его это вообще не касалось. До сих пор. Теперь ему понадобятся наличные — много наличных.

Выбрасывая из сейфа аккуратно сложенные пачки стодолларовых банкнот, Рик удивленно присвистнул. Ого, набито — с полмиллиона, а то и больше. Солли берег их для Лоис. Теперь их крадет Рик. Он побросал деньги в чемодан и выскочил за дверь.

Прощальный взгляд на клуб: навес над входом и афиша на фасаде, афиша, которую ему отпечатали только вчера, и на ней: «Сегодня только у нас. Лансфорд и Хапфелд снова вместе. Исполняют ваши любимые песни, в том числе шлягер „Пусть время проходит“. За фортепиано — Сэм Уотерс».

Через шесть минут Рик был на Бродвейском мосту — новый манхэттенский скоростной рекорд; к счастью, поблизости не оказалось копов, чтобы его зафиксировать. Рик не хотел бы объяснять, куда это он так несется или что делает в багажнике его машины чемодан с полумиллионом долларов. Сейчас Рик предпочел бы, чтобы говорил его .45-й. Если еще не поздно.

Глава тридцать вторая

Капитан Рено без труда нашел себе женскую компанию среди местного населения. Не сумев отыскать Рика сразу после приезда, Луи забрел на Петршин холм — перед фальшивой Эйфелевой башней он не смог устоять — и тотчас свел знакомство с юной леди по имени Людмила Малеева. Он закадрил Людмилу, соблазнив маленькими роскошествами да рассказами о том, как выглядит настоящая Эйфелева башня и как прекрасен Париж летом. Людмила тем вечером отдавалась ему если не с жаром, то с воодушевлением: мсье Буше позволил ей приблизиться к Парижу, насколько возможно в этот момент ее жизни.

Страсть свою Людмила приберегала для Карела Габчика, чешского деревенского паренька, который приехал в столицу учиться в университете. Людмила возлагала на Карела большие надежды, пока университеты не закрылись при фашистах. После большой студенческой демонстрации в сентябре 1941 — го немцы расстреляли девятерых студентов и 1200 послали в концлагеря. К счастью, Карела миновала и та и другая участь: как и его старший брат Йозеф, который бежал в Англию, чтобы продолжать борьбу, Карел оставался тверд в ненависти к врагу.

Девушка не вполне уяснила, что Габчики имеют против немецкой оккупации. Людмила была еще слишком юна, и ее не заботило, как называется место, где она живет, — Чехословакия, Богемия или Великий германский рейх — лишь бы она сама была счастлива. Остальная Европа, может, и воюет, но в Богемии-то мир. Ее родную прекрасную Прагу не бомбили, город никак не задели бои. Конечно, ввели карточки, но еды полно, даже мяса, и пиво, как прежде, льется рекой. А ведь все могло быть намного хуже!

Притом она уже усвоила, что информация в этом мире ценится дорого. Так что когда Рено, уговорив больше полбутылки чешского ликера под названием «Бехеровка», намекнул на какое-то важное событие, которое вот-вот произойдет, Людмила выслушала очень внимательно. Ясно, эти сведения обрадуют Карела, а Людмилу поднимут в его глазах. Ей хотелось, чтобы Карел любил ее так же пылко, как родину. Если она что-то выудит, а Карел сумеет передать в братову организацию, то, глядишь, они в конце концов прогонят немцев и можно будет зажить счастливо, как все влюбленные в волшебных сказках. Конечно, на такой финал надежды призрачны, но и призрачные надежды время от времени сбываются, даже в Восточной Европе.

Людмиле исполнилось всего семнадцать, но она уже знала довольно, чтобы понять: то, что она знает, знать стоит.

На следующий вечер она встретилась с Карелом в деревенской таверне близ Праги, в маленьком поселке Бубенец. Дорога Людмиле была не в тягость: ведь на ней новое платье, купленное добрым мсье Буше, и пара французских шелковых чулок, которые мсье достал бог знает откуда. Людмиле нравилось, как мужчины на улице восхищались ею, как они словно упивались присутствием ее женственности. Ее чувственная прелесть не навечно — это Людмила сознавала; она постарается сохранить эту прелесть как можно дольше и готова платить.

Когда она вошла, Карел, сидевший за столом с приятелями, поднял глаза. Заметил ее новое платье. Отлично, подумала Людмила. Пусть погадает, откуда оно у меня. Пусть погадает, где я взяла эти восхитительные чулки. Пусть думает больше обо мне, чем о сопротивлении и революции.

Она села. Карел ее поцеловал. Людмиле нравился вкус его поцелуя: вкус свежего чешского пива и крепких сигарет. Куда лучше, чем у французика, который не осилил даже бутылки «Бехеровки», хотя любой уважающий себя чех легко выпивает такую бутылку до обеда, прежде чем начнет пить всерьез.

Не теряя времени, Людмила перешла к делу.

— Карел, — сказала она, — скоро что-то будет.

Осторожный Карел встретил эту новость равнодушно.

— Какое такое что-то? — спросил он.

— Точно не знаю, — ответила Людмила. — Что-то особенное. — Она понизила голос. — Бомба!

Про бомбу она выдумала сама, но вышло хорошо. Вообще-то мсье Буше ничего не говорил про бомбу, только пробормотал что-то про событие, которое потрясет мир, что-то про смерть и оружие, и тут же уснул, так что ей еще пришлось выползать из-под этого кабана. А еще говорят, что французы отличные любовники.

— Тш-ш! — Карел пригнул ее голову к своему лицу, будто целуя. — Кто тебе сказал? — еле слышно прошептал он.

Он смотрел на нее в упор, и в его глазах Людмила читала тревогу.

— Француз, с которым я вчера познакомилась.

— Ты спала с ним? — спросил Карел скорее огорченно, чем ревниво. — Тогда он тебе и сказал? В постели?

— Да, — призналась Людмила, приуныв.

Карел Габчик готов был позабыть неверность подруги. Куда важнее сейчас была братова операция. Ясно, что Людмила говорила про операцию «Вешатель». Про что же еще?

Коротко расспросив девушку, он под каким-то невнятным предлогом встал из-за стола и бросился за дверь к велосипеду. Другие посетители таверны увидели, что Людмила одна, а Людмила увидела их. Недолгая, приличествующая случаю пауза — и вот Людмила уже не одна.

Через час отчаянного вращения педалей Карел очутился на ферме в Лидице. Первым делом он увидел там Виктора Ласло: тот глядел в небо и задумчиво курил.

— Пане Ласло! — закричал Карел. У него не хватило духу назвать знаменитого лидера сопротивления Виктором.

Погруженный в мысли Ласло наконец снизошел до того, чтобы заметить пришельца.

— Что такое, малый? — спросил он.

Если Ласло и нервничает, подумал Карел, то не подает виду. Карел надеялся, что, когда настанет его черед нанести мощный удар по угнетателям, он будет так же храбр, как Виктор Ласло.

Задыхаясь, Карел передал рассказ Людмилы. Его уважение к Виктору Ласло было так велико, что он не умолчал никаких подробностей Людмилиных шашней с французом, хотя это позор.

Виктор сдержанно похвалил сообразительность и преданность Карела, который так спешил принести свою весть, но внутри у него все кипело.

— Никому об этом не говори, понял? — сказал Ласло. — И смотри, чтобы твоя Людмила тоже не разболтала.

Перепуганный парень вскочил на велосипед и снова умчался в направлении города.

Рено — больше некому. Тщеславный надутый маленький самодовольный дурак. Ни на день не способен отказать себе в удовольствиях женских ласк! Ни на час! Провались он в ад!

Ласло лихорадочно размышлял. Операция должна продолжаться — уж это ясно. Через подполье он получил сигнал от Блэйна, и группа готовилась выступить ранним утром. Они зашли слишком далеко, чтобы сдаться. Слишком тщательно все спланировали, чтобы одна беспечная обмолвка могла их остановить. Они пошли на недопустимый риск, позволив безмозглому французишке мешаться в самое славное деяние чешской истории. Завтра утром Рейнхард Гейдрих умрет — так же верно, как и то, что солнце взойдет и увидит его смерть.

Глава тридцать третья

Нью-Йорк, 23 октября 1935 года

До пересечения Гранд-конкорса и Макклеллан-стрит, что в нескольких кварталах на север от Бронксского окружного суда и стадиона «Янки», Рик домчал в считанные минуты. Вот и дом — величественное здание, воплощение благополучия, гордо возвышалось на западной стороне широкого проспекта: иммигрантский кусок американского рая. Рик бросил машину прямо у дома, невзирая на все опасности, которые могли его поджидать.

Дверь в квартиру Горовицев была приоткрыта. Рик вынул пистолет и ступил за порог.

Ирма Горовиц сидела на кушетке. Кушетка — единственный предмет, на котором можно было сидеть. Все остальное в комнате — вернее, во всей квартире — выглядело так, будто здесь пронесся ураган. Мебель перевернута, картины сорваны, ящики вытряхнуты, посуда побита. Точно посередине комнаты лежал мертвый, в затылке — пулевая рана. Труп распластался звездой, будто вдруг решил нырнуть полувинтом в твердый пол. В нескольких дюймах от вытянутой правой руки — пистолет.

В глазу бури Ирма Горовиц тихо сидела и разговаривала сама с собой.

— Миссис Горовиц, — с нажимом позвал Рик.

Он никогда не звал ее Ирмой. И сейчас не время начинать. Кроме того, он вообще сомневался, что она его узнала. Распахнутые глаза смотрели в никуда, в пространство. Рик поближе склонился к потрясенной женщине.

— Где Солли? — спросил он.

Потом вспомнил, что Ирма не понимает по-английски, почти не понимает.

— Wo ist Solly?

— Weg, — глухо сказала она: ушел.

— Wo? — снова спросил Рик.

Она не ответила. Может быть, не знала. Может быть, это и спасло ей жизнь.

Наметанным глазом Рик ясно видел, что здесь произошло. Наведались головорезы Салуччи, посланные на охоту за Соломоном. Впрочем, даже ребята Салуччи не пристрелили бы старуху в ее собственной гостиной, так что им пришлось довольствоваться разгромом и запугиванием, пока им это не наскучило и они не ушли, одного оставив на страже. Солли, видимо, спрятался, а может, приехал следом за бригадой убийц: ясно, что он выждал, пока соотношение сил изменится в его пользу, уложил стража выстрелом в затылок и скрылся готовить месть.

Рик вполне представлял, где сейчас может быть Солли. Нет, он не дрожит от страха в какой-нибудь норе, о которой не знает даже Рик. И не забился в свою берлогу на третьем этаже без лифта на 127-й улице, запасшись набором стволов и матрасом для комфорта. Нет, если Рик хоть сколько-нибудь знает Солли, тот сейчас в старой пивнушке неподалеку от Сити-колледжа: там он всегда чувствовал себя в безопасности.

При нем, скорее всего, Тик-Так; оба ждут появления Салуччи. Нужно мчаться туда, пока не поздно.

Ирме сейчас особо нечем помочь. Финансово она хорошо обеспечена — но что, если с боссом случится неладное? А если уже случилось? У Рика в кармане лежала пара тысяч зеленых; он сунул деньги в одеревеневшие руки Ирмы Горовиц; немного, но сгодится. Затем Рик снял телефонную трубку и вызвал полицию — впервые в жизни. Молодцы Салуччи могут вернуться в любой момент.

Рик чмокнул Ирму в щеку. Ирма не обратила на него внимания.

Уже выходя, он понял, содрогнувшись, что она читает кадиш — еврейскую молитву об умерших.

Рик помчался через реку обратно в Гарлем.

Медленно проехал мимо притона — дверь открыта. Полиции не видать — значит, если какая беда и случилась, то случилась только что.

Стоп. А это что? Подъезжает машина. В ней четверо, все мужчины.

Рик поспешно свернул за угол и съехал с дороги в парк, где его машину не увидят, особенно бандиты из центра, которые плохо знают округу. Выпрыгнул наружу.

Чужое авто — большой брогам, «крайслер си-эй» — припарковалось прямо у двери, мотор работал. Водитель напряженно смотрел в нутро притона. Он не услышал, как Рик подошел к его открытому окну.

Рик приставил дуло пистолета к голове водителя и спустил курок. И бросился в двери по пятам за убийцами. Вот что он увидел внутри:

— …сучьи ублюдки, — прохрипел Солли окровавленным ртом, когда Рик подошел. На губах Горовица пузырилась кровавая пена — значит, пробито легкое, а значит — конец.

Соломон попытался сфокусировать взгляд на лице Рика.

— Лоис, — еле слышно прошептал он, вопрошая взглядом. У Рика не хватило духу сказать правду.

— Я позабочусь о ней, Сол, — пообещал он. — Отныне я буду как следует о ней заботиться.

Соломон Горовиц единожды содрогнулся и умер на руках у Ицика Бэлина.

Рик яростно обнял мертвого босса. Краем уха он слышал крики и суету на улице.

В дальнее окно заглядывали лица — черные лица, в которых любопытство на равных боролось со страхом. Рик бросил на них невидящий взгляд.

В комнате раздался стон. Второй подстреленный убийца пытался дотянуться до оружия, пытался встать на ноги, но они не слушались. Рик посмотрел на него, не узнал. Он и не ожидал узнать.

Рик осторожно опустил тело Солли. Поднялся, шагнул к раненому, на ходу перезаряжая пистолет.

— Где Салуччи? — рявкнул он. Черные детишки, тянувшие шеи в открытую дверь, мигом исчезли.

Гангстер уже почти добрался до своей пушки, когда Рик пинком отбросил ее подальше и наступил каблуком раненому на пальцы. По крайней мере один хрустнул.

— Где твой босс? — спросил Рик, отводя курок и направляя ствол гангстеру в голову.

Умирающий попробовал выдавить губами хоть немного слюны, но не смог.

— Спрашиваю в последний раз, — сказал Рик.

Гангстер плюнул. Рик выстрелил.

— Как хочешь, — сказал он трупу.

Он вышел через задний ход и направлялся к машине, когда услышал знакомый голос:

— Мистер Рик. Сюда!

Сэм Уотерс, за рулем двухдверного «бьюика» 50-й серии, который Рик подарил ему на Рождество. С маленьким Эрни Коэном, встрепанным и перепуганным, на заднем сиденье.

— На цветного никто не обратит внимания, босс, — сказал Сэм. — Залазьте и пригнитесь.

Рик сделал, как ему велели. Сэм завел мотор, и машина покатила прочь.

— Куда?

— Как можно дальше отсюда, Сэм, — ответил Рик, низко сползая по сиденью.

— Отлично, — сказал Сэм. — Всегда мечтал туда съездить.

— Давай начнем с Мотт-стрит.

Прищучить О'Ханлона в его пентхаусе на 34-й Западной нечего и думать. Ирландец слишком умен, чтобы околачиваться там, дожидаясь, пока кто-нибудь явится по его душу. Заварив всю эту кашу, он, конечно, наслаждается переполохом, наблюдая из какого-нибудь безопасного места с хорошим обзором. Черт, да Рик не удивился бы, если б О'Ханлон сидел сейчас в кабинете комиссара полиции на Сентр-стрит, курил сигару и сочувственно разглагольствовал о трудностях поддержания закона и порядка в наши дни.

А вот Салуччи не так умен и не так ловок. По крайней мере, на это Рик надеялся.

Но ошибся. За квартал до Мотт-стрит он заметил машину Эйби Коэна. А потом увидел в ней Эйби. У Эйби отсутствовал глаз, большая часть носа и почти вся кровь — горло перерезано. Эйби Коэн больше не поможет Рику, как не поможет — внезапно прозревая, понял Рик — никто из парней. С бандой Горовица покончено.

Не надо бы Эрни видеть отца таким, но было поздно. Мальчишка изо всех сил кусал губы, но не плакал. Лихой пацан; жаль, что ему пришлось так резко повзрослеть всего за две минуты.

Рик взялся за ручку двери и полез из машины, но в него вцепился Сэм.

— Нельзя туда ходить, босс, — сказал он. — Это самоубийство.

— Мне подходит, — сказал Рик.

Перед входом в логово Салуччи торчала парочка его парией в ожидании возможных неприятностей. Рик понимал, что внутри тоже есть люди. Может, ему и удастся снять клоунов у входа, но как подобраться к Салуччи, прежде чем его самого превратят в решето? Кэгни во «Враге общества»^[146] пытался схлестнуться с целой бандой — и чем кончил? Его продырявили. Рик поднял глаза на фасад, понимая, что где-то за этими стенами сидит сейчас Салуччи и, наверное, Вайнберг с ним; надрывая животы от хохота, они уже начинают делить империю Чокнутого Русского.

Сэм схватил запястье Рика — крепкая хватка пианиста.

— Босс, — сказал он. — Подходит или не подходит, я вас не пущу. Или вам сначала придется пристрелить меня. Вот так вот.

Рик обернулся и поглядел на Сэма.

— А тебе-то что за дело? — спросил он.

— У меня хорошая работа, вот что за дело, — ответил Сэм. — Хорошую работу сейчас еще поискать, если вы вдруг не заметили.

Рик медленно расслабил пальцы на ручке дверцы.

— Сэм, у меня больше нет клуба. И значит, работы у тебя больше нет. Так что, выходит, ты уволен.

Сэм снова покачал головой:

— Пфуй, босс, это ж совсем ничего не меняет. Когда-нибудь у вас будет новый клуб. Просто не здесь, вот и все. — Сэм нажал газ. — И я не уволен. Пока вы живы, мне найдется работа, хотя бы даже учить вас рыбу ловить.

Они свернули за угол и по Дилэнси-стрит покатили на восток.

— Может, ты и прав, Сэм, — согласился Рик, когда они подъехали к Уильямсбергскому мосту. Он развернулся на сиденье и оглянулся на Манхэттен. Увидит ли его еще когда-нибудь?

— Иногда хорошие не побеждают, босс, — сказал Сэм. — Мы же не в кино.

Перед мостом Рик попросил Сэма остановить. Выскочил, открыл багажник, набил в карманы денег, сколько влезло. Захлопнул чемодан.

— Вылезай, малый, — сказал он Эрни.

— Я что, с вами не еду?

— Нет. Ты теперь босс. Будешь обо всем тут заботиться. Главным образом о самом себе. На, возьми.

Рик вручил Эрни чемодан. Уж кого-кого сейчас высматривают гориллы Салуччи, но не мальчика с чемоданом.

— Отнеси моей матери, — сказал Рик. — Не открывай его, просто бери и неси. Не забыл, где она живет?

Эрни кивнул:

— 68-я Восточная.

— Точно, — сказал Рик. — А это тебе. — Он вручил Эрни тысячу — в Депрессию этого хватило бы надолго. — Не профукай на глупости. Сохрани. Помогай матери. Займись честным делом. Потом сам будешь рад.

— Я все сделаю, Рик, — сказал Эрни, отчаянно стараясь не расплакаться. Молодец парень. Рик потрепал его по голове и подтолкнул в сторону трамвайной остановки. — И еще, — крикнул он вслед. — Купи моей матери книш, ладно?

Они ехали весь день и к вечеру были в Бостоне. Наутро по пути в пароходную контору за двумя билетами до Гавра Рик раскрыл «Бостон Американ», Хёрстову газету, в которой печатался Уинчелл.

Типичный Уинчелл, подумал Рик: не учел Эйби Коэна и громилу в Бронксе. Рик выбросил газету: дальше читать ни к чему.

— На чье имя бронируются билеты? — спросил клерк в пароходной компании.

Рик на секунду задумался. Если композитор Исидор Бэлин переделался в Ирвинга Берлина, почему Рику нельзя? В его паспорте значилось имя «Рик», поменять местами две буквы в фамилии и поставить лишнюю закорючку — не фокус.

— Первый на имя Сэмюэля Уотерса, — ответил он. — Второй на Ричарда Блэйна. Да, я заплачу наличными.

Глава тридцать четвертая

Вечером 26 мая в резиденции имперского протектора в замке будет блестящий кутеж. Бал в честь новых успехов вермахта в Советском Союзе. Прошло чуть меньше года, а немецкие армии уже задавили русских по всему фронту шириной в тысячу миль, вышли к воротам Москвы и Ленинграда и готовятся сокрушить Красную Армию раз и навсегда. Война очень скоро закончится, и тогда, обеспечив себе лебенсраум^[147] немцы переключат все внимание на настоящего врага — западные демократии.

Ильза была ослепительна. Волосы рассыпались по голым плечам, на шее роскошный алмазный кулон, который Гейдрих вручил ей специально к этому случаю. Платье до щиколоток, с дерзким разрезом на спине, густо-багряное.

— Но ваш цвет, конечно, голубой, дорогая моя, — сказал Гейдрих, приветствуя Ильзу.

— О нет, не голубой, — запротестовала она. — Только не голубой.

Гейдрих рассмеялся:

— Отчего же? Голубой — это цвет ваших глаз, цвет баварских небес, цвет севера, цвет ариев. Кроме того, — добавил он, — это цвет и моих глаз.

Он придвинулся так близко, что Ильза чувствовала на плече его дыхание.

Гейдрих принял ее дрожь за желание.

— Да, моя дорогая, — сказал он. — Я тоже этого хочу.

Он провел ладонями по ее голой спине. Какая восхитительная кожа; она полностью очаровала его, и за такое короткое время. А эта плоть, которую он еще не познал — но намерен скоро, очень скоро познать!

— Прошу вас, Рейнхард, — сказала Ильза, грациозно уворачиваясь. — Вы ведь хотите, чтобы я хорошо выглядела?

— Конечно, хочу, — сказал он, по-военному отступая на шаг, чтобы ею полюбоваться.

Какая изумительная женщина! Арийская доктрина считает славян недочеловеками, это верно, однако из каждого правила бывают исключения, и Тамара Туманова — несомненно, исключение. Опять же, с таким именем она, по сути, и не славянка, но аристократка. Право, она вполне может приходиться родней самому кайзеру Вильгельму Второму. Вглядевшись пристальнее, Гейдрих убедился, что его догадка верна. Рейнхард Гейдрих гордился своей способностью всегда узнавать представителей расы господ, из какой бы страны они ни были родом.

Тамара — не такая, как другие женщины. Тех он брал без удовольствия и без трудностей, ибо они не могли отказать. Они боялись его и думали, что, если будут противиться, их ждут жесточайшие ужасы. Он-то полагал, что бесконечный поток женщин, готовых на все, станет высшим наслаждением, но как быстро оно обратилось в золу и черепки. Будто дерешься с противником, который не отвечает на удары, сдается так быстро, что не успеваешь насладиться его поражением, пытается целовать твою руку, когда она еще занесена для удара. Крадет у тебя удовольствие одолеть его. Для таких людей, мужчин или женщин, у имперского протектора Богемии и Моравии находилось только горькое презрение. Это не люди. Это животные, и они не заслуживают человеческого обращения.

Но Тамара сопротивлялась. Не похоже, что она боится его. Большинство женщин отдавались ему из-за той силы, что стояла за ним, а не ради его самого. Но возможно, с этой женщиной, подумал он, все будет иначе.

Дабы не слишком увлекаться красотой фройляйн Тумановой, Гейдрих напомнил себе, что идет война с русскими и после победы Тамара Туманова, вероятно, должна будет разделить участь своего народа. Жаль, но ничего не поделать. Кроме того, немцам велено исключить слово «жалость» из лексикона. Болезненное, западное, еврейское слово. Безжалостность будет отличительным знаком нового мирового порядка, чтобы мир не вздумал недооценивать своего покорителя.

— Видите башню, вон там? — спросил Гейдрих, указывая в окно на замковый двор. — Раньше это был застенок; быть может, нам еще придется его там устроить. Она зовется башня Далибора, в честь самого знаменитого узника; его приговорили к смерти, и он просидел в башне много месяцев, пока решалась его участь. Этот Далибор находил утешение, каждый день часами играя на скрипке, и игра его была так необыкновенно прекрасна — во всяком случае, так гласит легенда, эти славяне ужасно сентиментальны, — что люди приходили со всего города, чтобы услышать ее. В день его казни тысячи людей, обливаясь слезами, пришли посмотреть, как он умрет.

— Однако, — мягко сказала Ильза, — он не мог играть прекраснее, чем вы.

— Но, — возразил Гейдрих, — заплачет ли столько людей в день моей смерти?

Нет, подумала Ильза, но губы ее сказали другое:

— Не будем думать о таких ужасных вещах в такой веселый день. Идемте встречать гостей!

Потому-то он и предпочитает Тамару тысячам других доступных ему женщин. Тамара способна оценить его дарование — да, его музыкальное дарование — как мало кто способен. Ему говорили — эти жиды в Галле, — что ему никогда не достичь высот. Посмотрели бы они на него теперь: всё кругом принадлежит ему, а подле него — прекраснейшая женщина Европы.

Как он рад, что в этот знаменательный вечер с ним Тамара. Среди гостей будет несколько высоких военных и партийных чинов, в том числе генерал Кейтель, адмирал Дениц и Гиммлер, а еще эта австрийская свинья Кальтенбруннер, который, не иначе, спит и видит, как бы подсидеть Гейдриха. Жаль, не будет настоящих генералов, думал Гейдрих, разглядывая латунные пуговицы мундира на предмет следов пасты. Они сражаются на русском фронте: командующий бронетанковыми войсками Гудериан и фон Паулюс, который сейчас наступает на Сталинград, — парни по-настоящему бьются с врагом, а не надувают щеки в Берлине.

Гейдрих изучил свое отражение в собственных туфлях.

В тот вечер огни замка сияли как никогда ярко. Разъезжаясь, гости твердили, что не помнят приема элегантнее. Наместник получал самые цветистые похвалы за качество списка гостей (и это в войну!), за изысканный стол (и это в войну!), за изящество дам (и это в войну!) и больше всего — за прелесть его спутницы, загадочной наследницы русского царя Тамары Тумановой, чей блеск, несомненно, не затмить никому во всей Праге, Богемии или даже, как говорили иные (кто, пожалуй, слишком часто прикладывался к французскому шампанскому), в самой Германии.

Как она очаровательна сегодня в этом алом платье! Так говорили ему все гости.

Что касается его костюма, наместник всегда предпочитал серое.

* * *

С другого берега реки на огни замка смотрел Рик Блэйн.

— Веселись, фашистская сволочь, — сказал он.

— Ну же, Рики, не ревнуйте, — сказал Рено, пыхая «голуазом». Ему нравилось это название: «галльские девушки». Напоминало о его любимом предмете. — Весьма вероятно, среди них сейчас есть какие-нибудь чрезвычайно прекрасные женщины. В более счастливое время нашей задачей было бы залучить их сюда. — Он невесело посмеялся, главным образом — над своим прежним «я». — Одна мысль о немецких лапах на столь милых созданиях… Оскорбление законов природы — вот что это такое.

Рено видел, что друг не слушает.

— Ладно, спокойной ночи. Нам надо как следует отдохнуть. Сдается мне, что завтра будет очень напряженный день.

Рик ничего не ответил. Рено ушел, а Рик все смотрел на замок, пока там не погас последний огонь и все не разъехались по домам спать.

* * *

В тот вечер Рейнхард Гейдрих вернулся на виллу вместе с Ильзой Лунд. У Ильзы не было выбора.

— Etwas trinken?^[148] — спросил Гейдрих и не стал дожидаться ответа.

Один из его официантов уже налил шампанского в два бокала.

Ильза не хотела шампанского, но сочла за лучшее не отказываться. На приеме она сумела не захмелеть: пригубив напиток, она тайком выливала его в горшки с цветами. Ей сегодня нужна ясная голова.

Они подняли бокалы. Ильза ждала, что скажет Гейдрих.

— За самую прекрасную хозяйку бала во всем рейхе! — объявил он.

— За замечательный прием, — ответила она, чокаясь с ним.

Выпили в молчании.

— Еще? — спросил Гейдрих, подманивая слугу.

— Нет, спасибо, — игриво сказала Ильза. — Вино ударяет мне в голову, а я сегодня уже немало выпила.

Она швырнула свой бокал в камин и удовлетворенно прислушалась к звону битого стекла.

Гейдрих подыграл, метнул и свой бокал в жерло камина.

— Лучшее дутое стекло, из Раттенберга в Остмарке. — Произнося фашистское название Австрии, он засмеялся. — Как легко мы превратили его в прах!

Гейдрих рухнул в кресло и оценивающе уставился на Ильзу. Он был основательно пьян и очень опасен. Ильза — практически трезва и еще опаснее.

— Встаньте у окна, чтобы я мог насладиться вашей красотой в лунном свете, — скомандовал Гейдрих и обернулся к дворецкому: — На сегодня все, Оттокар. Скажи людям, что они могут быть свободны до утра. Все.

Слуга вскинул руку в фашистском салюте и попятился за дверь. Гейдрих с Ильзой остались одни. Смотрели друг на друга через всю комнату, словно охотник и дичь.

— Видите, как великий германский рейх приветствует будущего фюрера.

— Фюрера? — кокетливо переспросила Ильза. — Но ведь…

— Нет. — Гейдрих рассмеялся. — У Адольфа Гитлера все в порядке. Да живет он сто лет! Но наш фюрер человек мудрый, он понимает, что любой лидер, как бы велик он ни был, должен иметь Nachfolger, преемника. Я горд тем, что могу сказать: он дал мне повод думать, что в его глазах и в его сердце этот преемник — я. Я намерен доказать, что достоин столь высокой чести. Только представьте: возможность закончить великую работу, начатую величайшим фельдмаршалом всех времен Адольфом Гитлером!

На лице Гейдриха промелькнула короткая снисходительная улыбка, и в мгновенном озарении Ильза поняла, что, даже будь она настоящей Тамарой Тумановой, будь она из знатнейшего российского рода, все равно в его глазах она останется лишь славянкой, рабыней; в его мире ей никогда не будет места, как и в новом мировом порядке, который задумали нацисты.

Окно в комнате открыто, а ночь прохладна. Ильза ежилась, в одном вечернем платье зябко. Гейдрих встал и длинной рукой обвил ее дрожащий стан.

— Что такое, мое маленькое сокровище? — спросил он. — Бояться нечего. Нечего, пока вы под моей защитой.

С устрашающей ясностью Ильза поняла, что нужно сказать.

— О нет, есть чего бояться! — воскликнула она. — Еще как есть.

Гейдрих рассмеялся над ней, будто она ребенок, испугавшийся темноты.

— Тише, тише, — начал он, но Ильза не дала ему продолжить.

— Они хотят убить тебя! — выпалила она.

— Кто? — спросил Гейдрих. И недоверчиво рассмеялся.

— Партизаны, — ответила Ильза. — Они собираются взорвать твою машину завтра на пути в замок. На Чеховом мосту.

— На Чеховом мосту, вы сказали? — с сомнением переспросил Гейдрих. — Откуда им знать, что я планирую сменить маршрут?

Наступил момент величайшей опасности. Скольким еще он успел сказать о своем намерении? Если только ей, то она, можно считать, уже мертва. Пожалуйста, взмолилась Ильза, только бы он сказал кому-нибудь еще.

Гейдрих рывком развернул Ильзу к себе. Его прикосновения уже не были так нежны, а с губ исчезла презрительная усмешка.

— Откуда ты знаешь? — вопросил он.

— У тебя в управлении есть предатель, — ответила Ильза. — Человек, близкий к тебе. Очень близкий.

Он должен клюнуть. Он должен.

Ильза вдохнула поглубже.

— Тот, кто решил предать тебя: фрау Хентген.

Все ее фишки поставлены на этот номер — он должен оказаться счастливым.

— Этого не может быть, — сказал Гейдрих. — Фрау Хентген у меня с самого моего приезда в Прагу. Она ценная слуга рейха. С чего бы ей предавать меня?

Он говорил уверенно, но Ильза видела в его глазах огонек сомнения. Нужно только раздуть этот уголь.

— Она ревнует тебя. Ревнует ко мне. Завидует нам.

— Чушь, — фыркнул Гейдрих. — Фрау Хентген выше мелочных эмоций, выше ревности. Они для других, слабых женщин.

Ильза увидела выход и про себя вознесла благодарственную молитву.

— Но все же она женщина, — сказала Ильза. — А ты мужчина. Самый блистательный мужчина во всем Третьем рейхе.

Гейдрих недоверчиво смотрел на нее, не в силах понять, чему верить. Ильза уловила его колебания. Нужно только слегка подтолкнуть.

И она подтолкнула.

— Ах, Рейнхард, — сказала она, — до нынешнего вечера я не знала, как сказать тебе о моих подозрениях. Я боялась, ты не поверишь. Нужны были доказательства. Сегодня я их получила.

Она развернула клочок бумаги, который дала ей Гелена.

— Нашла на ее столе. Наверное, она забыла в спешке.

— Конечно, я тут же сверилась с нашей сетью информаторов, — продолжила Ильза. — Детали пока отрывочны, но уже ясно, что «Операция „Вешатель“» — это план убийства, разработанный в Лондоне, а в Праге исполняемый…

Гейдрих с такой силой шибанул кулаком в стену, что Ильза чуть не подпрыгнула.

— Die verdammte Sau!^[149] — взревел он. — Я давно подозревал что-то в этом роде. Эти необъяснимые утечки информации, непонятные сбои в системе безопасности. — Глаза Гейдриха сузились в щелки. — Тот случай в Боменвальде, например. Как они узнали, что мы идем?

Ильза подыграла.

— Фрау Хентген, — сказала она.

— Нет. — Гейдрих покачал головой. — Фрау Хентген только исполнитель. Главные заговорщики гораздо выше.

Он в ярости заходил из угла в угол.

— Кальтенбруннер, — сказал он наконец, пытаясь стряхнуть с себя хмель. — Ведь ясно было, что нельзя доверять австрийцам. Они все прирожденные изменники. Только подумать, что он был сегодня у меня, пользовался моим гостеприимством, сидел за моим столом, пил мое вино!

Эрнст Кальтенбруннер — верзила, безобразный рябой убийца, чей вид в любого вселял отвращение. Садист, известный тем, что лично пытает своих жертв. Заместитель, который метит на место начальника. Человек, который станет следующим Гейдрихом.

— Да, не иначе, он, — заговорщицки сказала Ильза. — Кальтенбруннер. Она работает на него против тебя. Он ненавидит тебя и мечтает о твоей должности, но такой шакал не осмелится отбирать ее сам. Потому-то он и спутался с британцами. Чтобы никто не заподозрил его самого.

Гейдрих бросился к телефону, к аппарату прямой связи с замком. Он говорил спокойно, но торопливо и сердито.

— Я только что приказал арестовать фрау Хентген, — пояснил он, повесив трубку. — Утром ее допросят. И основательно. — У него на губах заиграла злобная ухмылка. — Может быть, скоро в моей канцелярии освободится руководящая должность.

— А Кальтенбруннер? — спросила Ильза севшим голосом. Крови Эрнста Кальтенбруннера она жаждала непритворно.

— Этого я не могу, — ответил Гейдрих. — Пока не могу. Но скоро.

Гейдрих открыл буфет, порылся там и вынул два новых бокала для шампанского. Нетвердой рукой налил до краев и подал один Ильзе.

— Надо выпить, — сказал он. — За покойную фрау Хентген!

Свой бокал он выпил залпом, все до капли, запрокинув голову, что дало Ильзе возможность незаметно выплеснуть шампанское в окно.

Она бросилась обнимать Гейдриха.

— Чудесно! — воскликнула она.

К ее удивлению, Гейдрих выставил руки, не подпуская ее.

— Пожалуй, я должен и тебя взять под арест, — сказал он.

— Что? — ахнула Ильза.

В глазах Гейдриха недоверие боролось с вожделением.

— Будь я беспечен, я бы не стал шефом службы безопасности всего рейха. Допрашивать нужно всех свидетелей. Если ты проведешь ночь в моем застенке, это будет благом для нас обоих, — сказал он, стараясь не смазывать слова в кашу.

Он схватил ее. Потянул за платье, бешено целуя, его руки бегали вверх и вниз по ее телу.

Какой-то миг ее искушала мысль сдаться. Почему нет? Гейдрих уже в ловушке, и нужно захлопнуть ее покрепче — пусть задохнется. Но тут она вспомнила о Викторе. И тут же вспомнила о Рике.

И крепко ударила Гейдриха по щеке.

— Перестань! — закричала она. — Ты думаешь, я одна из твоих потаскух?

Гейдрих ослабил хватку.

— А не все ли женщины? — осклабился он.

— Будь так, — мягко сказала Ильза, — будь я всего лишь потаскухой, стала бы фрау Хентген так меня ненавидеть?

Гейдрих промолчал.

— Будь я шлюхой, ты желал бы меня так?

Гейдрих выпустил ее и тяжело осел на пол.

— Ты ведьма, — вздохнул он, — околдовала меня. — И горестно рассмеялся. — Видишь, как имперский протектор дрожит перед тобой.

Ильза, смиряя отвращение, погладила его по волосам.

— Ты любишь меня? — спросил Гейдрих.

— Иначе зачем я стала бы спасать тебя от смерти? — ответила Ильза.

Теперь она видела, кто он есть на самом деле. Маска зверя слетела. Ильзу больше не мучила совесть за то, что с ним случится. Это будет убийство из милосердия.

Ильза склонилась, заставила его посмотреть ей в глаза. Безоглядное вожделение — ахиллесова пята Гейдриха, и теперь, как троянец Парис, она выпустит туда стрелу и прикончит врага.

Ильза прицелилась и спустила тетиву.

— За всем этим стоит человек по имени Виктор Ласло, — прошептала она.

Ее слова возымели желанное действие. Глаза наместника вновь полыхнули огнем.

— Ласло! — фыркнул он. — Этот жалкий слабак! Этот Feigling,^[150] который бежит от одного звука моего имени! Который печатает самое похабное вранье обо мне и о рейхе и считает себя героем! Я прикончу его голыми руками!

Теперь Ильза, по крайней мере, знала, от чего все это время защищал ее Виктор. Сердце болезненно екнуло от внезапного прилива нежности к мужу.

Гейдрих нетвердо поднялся на ноги. Чтобы не упасть, уцепился за Ильзу, и та улавливала его дыхание на лице, запах его одеколона, видела его ненависть и чуяла его страх.

— Этот Ласло опасный человек, — сказала Ильза. — Пошли на Чехов мост лучших людей. Поставь их выслеживать Ласло. А мы с тобой завтра поедем через Карлов мост.

Гейдрих замахал кулаками:

— Я не побегу! Пусть Ласло не думает, что я его боюсь! Истинный ариец ни от кого не бежит!

— А это не бегство, — заверила его Ильза. — Ты просто избавляешь людей, которые тебя любят, от волнений. Какая разница, завтра поехать через Чехов мост или на следующей неделе? Для тысячелетнего рейха это всего лишь миг. Все время на земле — твое. А Виктор Ласло уснет навечно.

Гейдрих посмотрел на нее в отчаянии.

— Люби меня, — взмолился он.

— Нет, — сказала Ильза. — Сейчас не время для любви. Сейчас время ненависти.

Гейдрих подобрался, пытаясь вернуть свое достоинство.

— Немец должен забыть низкую похоть ради сильнейшей страсти. Я пошлю людей на Чехов мост. Ты останешься здесь до утра и поедешь со мной утром через Карлов мост, чтобы вся Прага увидела имперского протектора и его подругу вместе!

Гейдрих холодно пожелал Ильзе доброй ночи.

— Имей в виду, однако: если мои люди ничего не найдут на Чеховом мосту, ты умрешь. Если что-нибудь непредвиденное случится на Карловом мосту, я убью тебя лично. — Гейдрих формально поклонился. — Приятных снов, фройляйн Туманова.

Глава тридцать пятая

Свет ранней зари 27 мая 1942 года нарисовал замок Градчаны каким-то обломком из снов Франца Кафки. Нет, это не просто сон Кафки, сообразил Рик, — это ночной кошмар. Хочется верить, что у него все закончится счастливее, но надежда слаба.

Несмотря на конец мая, на улице прохладно. И никого кругом, все спят. Ни машин на дороге, ни грохота подземки под ногами, ни мальчишек-газетчиков, нагруженных утренними газетами; цветные уборщицы не бредут устало по домам, итальянские зеленщики не спрыскивают товар, железнодорожные кондукторы-ирландцы не шагают в отутюженной форме к Пенсильвания-Стэйшн на первый рейс в Балтимор, и даже ни единая парочка копов лениво не заигрывает с припозднившимися проститутками на Таймс-сквер и не дожидается в нетерпении открытия булочных через час.

В Нью-Йорке все было бы не так, подумал Рик. На него накатила жуткая тоска по дому.

Пока он стоял и разглядывал замок, мысли его потекли в прошлое, к легенде, которую рассказывала мать, когда он был малышом. Легенда о пражском големе, мифическом творении рабби Лёва, избавившем евреев от многих бед, которые им чинили в средневековой Праге. На идише «голем» обозначает еще неграмотное, полуоформившееся существо, робота, болвана. Вылитый Рик. Ладно: с этой минуты он будет пражским Големом, вновь восставшим к жизни.

Наконец-то он нашел дело, за которое стоит умереть. Вот только в этот раз умирать ему совсем не хотелось.

* * *

Ильзу разбудила одна из Гейдриховых горничных.

— Хозяин торопит, — сказала она. — Хозяин всегда торопит.

Часы на туалетном столике показывали ровно семь утра. Придется поспешить: машина отправляется в 7:25. Протектор никогда не опаздывает, даже на собственное убийство.

Ильза торопливо оделась.

Ей пришлось надеть то же платье, что и вечером. Если придется умереть, лучше бы в свежей одежде, в чистом, но ведь она не собиралась ночевать на вилле. Впрочем, может быть, оно и к лучшему, что ей придется сгинуть не в голубом, а в багряном. Остается только надеяться, что Виктор простит ее, когда бросит бомбу. А в том, что у него хватит духу не передумать, можно не сомневаться.

Внизу Рейнхард Гейдрих расхаживал из угла в угол. В утреннем свете кожа его еще бледнее, чем обычно: почти как у трупа, а глаза не горят, как горели накануне. Но мундир свежевыстиранный и отутюженный, ботфорты начищены денщиком до невозможного блеска. Фашистский офицер до кончиков ногтей.

— Вы, славяне, как дети, — вздохнул Гейдрих. — Никакого чувства времени, никакой ответственности. Вечно опаздываете!

— Мне хотелось выглядеть красивой, Рейнхард, — сказала Ильза.

Он хлопнул себя по ляжке щегольским стеком.

— Надеюсь, ты готова к тому, что нас ждет в этот, надо полагать, весьма насыщенный день, — сказал Гейдрих. — Едем?

7:31. Из-за нее они на шесть минут отстали от графика.

Во дворе тихо урчал лимузин. Никаких признаков непогоды — значит, верх кабриолета поднимать не станут. Шофер в мундире положил руки в перчатках на руль. Ильза села на заднее сиденье позади шофера. Гейдрих занял место за спиной телохранителя.

У Ильзы оборвалось сердце, когда она услышала, что наместник скомандовал шоферу:

— Кирхмайерова улица, — сказал он, — и Чехов мост.

Чехов мост? Не может быть! Виктор с остальными будут ждать на Карловом мосту. Нужно заставить Гейдриха изменить маршрут. Но как?

— Я подумал, вам будет забавно увидеть, как в рейхе поступают с предателями, — сказал Гейдрих, едва машина тронулась.

* * *

— Ну, Рики, как наше настроение в это прекрасное утро? — раздался голос откуда-то сбоку, едва Рик зашагал по улице. Рено; как всегда, щегольски одетый. — Готовы к похоронам, а то и не одним?

— Готовее не буду, — ответил Рик.

Он неспешно похлопал себя по карманам в поисках сигарет, потом вспомнил, что они закончились: последний драгоценный «честерфилд» он выкурил глубокой ночью, разыгрывая старую Алехинскую партию: мат в шесть ходов из безнадежной с виду позиции. Той самой партии, которая принесла русскому чемпионский титул в 1927 году, когда он обыграл Капабланку. Когда он покончил с Капабланкой.

Рик угостился тремя сигаретами у Рено. Больше не понадобится. Потом начнутся слишком захватывающие события, и о куреве можно будет не вспоминать.

Рено поправил узел галстука, убедился, что галстук лежит ровно и прямо. Вокруг постепенно просыпалась жизнь, люди тащились, катились, шагали, ковыляли, трусили, рысили на работу. Начинался ясный и безоблачный день — такая погода в эту пору бывает и в Нью-Йорке. Хороший знак, подумал Рик.

Из-за угла выехала машина с Кубишем и Габчиком. Оба переодеты в рабочих: Кубиш замаскирован под дворника, Габчик снаряжен как телефонный монтер. В нужный момент Йозеф очутится высоко над землей, страховочный пояс скроет его «стэн», из которого он откроет огонь по кабриолету. Задача Яна — стоять у подъезда к мосту и, когда машина проедет, поливать ее огнем сзади.

Рик незаметно кивнул чешским бойцам, пока те занимали позиции. Может, парни не очень расстроятся, когда Гейдрих не явится на собственную ликвидацию. Может, они останутся живы. И никогда не узнают, что Рик с Ильзой предупредили Гейдриха.

Где же Ласло? Рик старался не высматривать его слишком явно; Ласло нигде не видно. Отчасти этого и следовало ожидать: Ласло не может показаться до последней минуты. И все же теперь он уже должен быть на посту, прямо под стеной Клементинума, огромной старинной, похожей на крепость путаницы зданий, что высились над Старым городом у Карлова моста. Подходящее для Виктора место, отметил Рик, — в тринадцатом веке Клементинум был резиденцией инквизиторов, и будь там хоть доминиканцы, хоть сменившие их иезуиты, те и другие одинаково рьяно загоняли в истинную веру всех евреев, какие только попадались им в руки.

А вдруг что-то случилось? Рик пытался усмирить воображение, но оно не слушалось. Что, если Ласло схватили по пути из Лидице в Прагу? Что, если с Ильзой случилось неладное? Что, если Гейдрих не попался на удочку, не внял предупреждению, заподозрил вестника? Теперь всё решали доли секунды: едва покажутся Гейдриховы каратели, вся группа должна быть готова к бегству. Загвоздка в том, что появления карателей ждал один Рик. Только он знал, что они появятся.

Хуже только один вариант: что, если, несмотря на предупреждение, Гейдрих все же появится? Вполне в духе фашистов. Ну, Рик сделал все, чтобы этого не произошло. Теперь — как Бог распорядится.

— Пока, Луи, — сказал Рик. — Увидимся на ранчо.

— Буду ждать с нетерпением, — откликнулся Рено, — где бы это ни было.

Рик занял свой пост на середине моста. Здесь он незаметен. На Карловом мосту всегда толпилась публика — любовалась знаменитыми статуями и, конечно, приветствовала наместника, который во славе грядущего направлялся через реку в замок. Дымовую шашку Рик спрятал в кошелке, с какими ходят за продуктами. Чтобы выглядело натуральнее, утром купил пару краюх свежего хлеба и положил сверху. Запах хлеба напомнил ему, что он забыл позавтракать. Теперь думать об этом недосуг.

Со своего наблюдательного пункта, якобы восхищаясь видавшим виды ликом безымянного христианского мученика, Рик наблюдал двух чехов и вдалеке — Луи Рено.

Потом засек Виктора Ласло: тот появился у стены Клементинума. Даже с такого расстояния Рик узнал рост и фигуру Ласло; тот заговорил с Рено.

Рик посмотрел на часы. 7:39. Через пятнадцать минут все закончится, так или иначе.

Когда он снова посмотрел, Ласло и Рено исчезли.

Это не входило в план операции.

* * *

— Доброе утро, Виктор, — бодро приветствовал Рено Виктора Ласло, едва тот вылез из подъехавшей машины.

— Доброе утро, капитан Рено, — ответил Ласло.

Что-то в его тоне насторожило капитана.

— Что-нибудь не так? — спросил он.

— Что может быть не так? — спросил Ласло. Он завернулся в длинный плащ, чтобы не узнали, шляпа низко надвинута на лоб, руки в карманах. — Сегодня я исполню мечту, которая давно сжигает меня. Сегодня я уничтожу человека, который разрушает мою страну, убивает тех, кого я люблю. Чего еще можно желать? Даже если бы сейчас бушевала буря с ливнем, я бы считал этот день лучшим в своей жизни.

Рено кивнул:

— Пожалуй, я вас понимаю.

И посмотрел на часы. 7:42. Пора выходить на позиции, они уже почти опаздывают.

Ласло ответил сдержанно и монотонно:

— С чего вы взяли, что понимаете меня? Вы, который еще несколько месяцев назад был на платной службе у моего врага.

— Вряд ли нам стоит сейчас к этому возвращаться, — сухо сказал Рено. — Нас ждет работа. Если повезет, мы ее выполним. Если даст Бог, уйдем отсюда живыми. И тогда у нас будет вдоволь времени это обсудить: в Лидице, а еще лучше — в Лондоне.

— Надеюсь, — сказал Ласло.

* * *

Ильза пыталась не выдать испуга.

— Чехов мост? — спросила она тихо, чтобы не услышал никто, кроме Гейдриха. — Вечером ты говорил…

Гейдрих ее оборвал:

— Вчера я наговорил много такого, чего по большей части предпочитаю не помнить. Но сегодня другой день — день страшной мести и великой радости! — Он посмотрел на часы. — Как раз сейчас мои люди занимают позиции в Йозефове. Ты же не хочешь лишить меня удовольствия лично увидеть поимку и казнь Виктора Ласло? Право, дорогая моя, я удивлен, что ты думала обо мне так плохо. — Гейдрих быстро потер руки и возвел глаза к небу. — Великолепный денек, не так ли, фройляйн Туманова? — заметил он.

— Да, герр Гейдрих, отличный, — согласилась Ильза.

Они не в его доме; обращение по имени теперь неуместно. С этой минуты — дело, и только дело. И этот порядок тоже придется изменить.

* * *

Рик стоял на Карловом мосту, курил первую из одолженных у Рено сигарет и ждал. Надеясь, что ждет напрасно. Надеясь, что постоит здесь, пока Гейдрих не опоздает на пять минут, потом слиняет, передаст в Лондон, что план провалился, и запросит немедленной эвакуации. Скука: такой сценарий ждал его в лучшем случае. Про худший случай Рику думать не хотелось.

7:45.

Люди и машины медленно текли в обе стороны по Карлову мосту. На одном берегу — Старый город, сплошные башенки и шпили. На другом — внушительное величие замка. Рик посмотрел туда и сюда: ничего необычного. Не видно и большого черного «мерседеса», не развеваются весело флажки со свастикой. Обычная будничная Прага спешит по своим делам.

Говорили, Гейдрих никогда не опаздывает. Предмет гордости. Проявление арийского превосходства над низшими нациями. Отражение полнейшей уверенности в себе. У них и поезда прибывают точно по расписанию, и чиновники тоже.

7:46.

Вот вам пример.

7:46:30.

Никогда не опаздывает.

7:47.

Ха!

Рик закурил вторую сигарету. Он предупредил Гейдриха, чтобы выручить Ильзу, чтобы спасти жизни невинных людей по всей Европе; нельзя, чтобы другие его разгадали. Ни слова сказать нельзя. Он просто хочет домой.

7:47:30.

Вдох.

7:47:32.

Выдох.

7:48:30.

Теперь заново. Прикурить новую сигарету, последнюю. Еще чуть-чуть — и пора сворачиваться. Вдох.

* * *

Телохранитель вооружен пистолетом и автоматом, еще два автомата припрятаны под приборной доской. У Гейдриха две кобуры, по одной на каждом бедре; еще Ильза знала, что у него длинный стилет за сияющим голенищем правого сапога. Наконец, пара пистолетов прицеплены к спинке переднего сиденья, только руку протяни. Обычно наместник не ждет неприятностей от местных людишек, но на всякий случай готов ко всему.

Машина выкатилась с виллы и на шоссе в Старый город набрала скорость. Гейдрих вынул из кобуры один из парных «люгеров» и проверил обойму.

— Мои люди сейчас ищут Ласло, — сказал он. — Как только его заметят, его схватят и задержат до нашего появления. Потом я его пристрелю.

Гейдрих навел ствол «люгера» на дорожный указатель. Надпись на указателе гласила: «ПРАГА».

— Вот так. — Гейдрих выжал спуск. Пулевое отверстие появилось точно в середине первого «А».

* * *

7:49.

Рик снова и снова окидывал взглядом место действия. Ян Кубиш, сгорбившись, исполнял свою дворницкую работу, методично двигаясь туда-сюда по проезжей части вдоль тротуара. Наверное, этот кусок моста никогда не был таким чистым, подумал Рик, и впредь никогда не будет. Габчик тем временем висел на стене дома на карнизе, делая вид, будто проверяет телефонную линию. На глазах Рика Йозеф заскользил по широкому карнизу на свою позицию — идеальная точка, чтобы сверху полить машину свинцом.

Рик перевел взгляд к началу моста. Рено не видно. Странно: сейчас Луи должен быть готов выйти, выступить на дорогу, едва из-за поворота покажется лимузин Гейдриха. Конечно, лимузин Гейдриха из-за поворота не покажется, но никто, кроме Рика и Луи, об этом не знает.

Где носит Рено?

Рик бросил взгляд на часы.

Десять секунд до без десяти восемь. Никаких признаков Гейдриха. Часы точны. В этом Рик уверен. Обязаны быть точны.

Рик задышал легче.

А вот и Рено!

Рик разглядел изящную фигуру маленького француза на тротуаре у Клементинума. Рядом с капитаном стоял Виктор Ласло. Полускрытый в тени, однако несомненно он. Кажется, он что-то шептал Луи на ухо. Тот яростно тряс головой. О чем это они?

7:51. Гейдриха нет.

7:52. Гейдриха нет.

Рик глубоко вздохнул.

7:53. Гейдриха нет.

7:54. Гейдриха нет. Еще минута, и все.

Рик похлопал себя по карманам — еще сигарету, — ничего не нашел, и тут из-за реки донесся военный марш.

* * *

— Где он? — спросил Ласло, голос напряженный. — Он не едет. Почему?

— Поверьте, — сказал Рено через плечо, призывая всю свою savoir faire, — я не имею ни малейшего понятия.

Луи стоял на тротуаре на Карловой улице, по сигналу Кубиша готовясь выйти на Крыжовницку, наперерез машине Гейдриха, когда она вывернет из-за угла. Гейдрих опаздывал уже на четыре минуты; ни один немец никогда и никуда так сильно не опаздывает. Это значит, что Риково предупреждение возымело действие, что Гейдрих все-таки выбрал другой маршрут, что операция сорвалась — всё, как и надеялся Луи, и остается лишь одно: живым выбраться из Праги.

Рено глянул на часы — минутная стрелка подползла к пятьдесят пятой минуте восьмого. Пора покидать пост.

— Очевидно, наше маленькое рандеву с судьбой не состоялось, — проговорил Луи. — Какая жалость.

Ласло за его спиной метался взад-вперед по тротуару.

— Невероятно, — рычал Виктор. — Чтобы вот теперь.

— По-моему, мы условились, что, если наш друг задержится хоть на секунду дольше пяти минут, операция отменяется, — напомнил Рено, показав на свои часы.

— Нет, — сказал Ласло. — Он едет. Я точно знаю.

— А я убежден, что нет, — ответил Луи.

Пора кончать с шарадами. Ему хотелось уйти и смыться подальше, пока их всех не повязали и не расстреляли.

Рено двинулся было прочь, но его резким рывком втащили обратно в тень Клементинума.

— Вам не терпится уйти, а, мсье Рено? — сказал Ласло. — Интересно, отчего вы так уверены, что объект не появится. Наверное, вы знаете то, чего не знаю я. — Ласло сильнее сжал локоть капитана. — Мне сообщили, как вы проболтались этой дурочке. Поначалу я принял это за простую безответственность. Теперь я думаю иначе. — Ласло развернул капитана к себе. Они лицом к лицу стояли в сыром сумраке древних стен. — Поэтому Гейдрих не приедет, да? Потому что вы его предупредили. Я всегда вас подозревал, и теперь я знаю точно: вы — предатель.

Луи собирался возразить, сказать слово в защиту своей чести, но тут Виктор Ласло приставил к его груди дуло револьвера.

— А с предателями мы поступаем так, — сказал он, и раздался приглушенный выстрел.

7:56. Истекая кровью на тротуаре, Луи Рено услышал музыку. Он не единожды слыхал ее в Касабланке, всякий раз, когда приезжал с визитом какой-нибудь фашистский сановник: «Гогенфридбергский марш», символ имперской Германии, написанный Фридрихом Великим. Особо не приходилось гадать, для кого сейчас звучала эта серенада.

— Моп Dieu!^[151] — прошептал Рено. Он давно не молился Богу и отчаянно вспоминал, что говорить дальше, но умер, так и не вспомнив.

Глава тридцать шестая

Когда они подъехали к центру Старого города, Ильза вдалеке услышала музыку. Как неуместно. Сердце Ильзы било, как молот, когда она с притворной радостью обратилась к Гейдриху.

— Как чудесно! — воскликнула она. — Что это?

Гейдрих метнул в нее короткий взгляд.

— Это мой личный военный оркестр, посланный по моему распоряжению из замка приветствовать вас, — ответил он. — Откуда им знать, что сегодня утром я изменил маршрут.

Он встал во весь рост — машина приближалась к Староместске Намести, центральной площади Старого города. В боковых улицах скопилась тьма народу — явились посмотреть на имперского протектора во плоти. Гейдрих стоял прямой как палка, вытянув правую руку. Прохожие останавливались и в изумлении глазели на великого человека, Ильза слышала в толпе крики «Хайль Гитлер!».

— Смотри, как мой народ любит меня! — ликовал Гейдрих.

— Не больше, чем я! — в отчаянии крикнула она и схватила его за руку. — Если вы меня тоже любите хоть каплю, избавьте меня от вида смерти Виктора Ласло. Я всего лишь слабая девушка, непривычная к крови и страданиям, и я не хочу опозорить моего протектора на Чеховом мосту каким-нибудь проявлением слабости. — В ее голосе звенела тревога. — А если вдруг что-то случится с вами, я этого не вынесу! Пожалуйста! Умоляю вас!

7:56. Машина Гейдриха проезжала через площадь. Можно свернуть на Парижску и поехать через Йозефов к Чехову мосту или прямо по Платнерской улице к реке, налево у Клементинума, потом направо к Карлову мосту и дальше прямо до самого конца.

— Прошу тебя, Рейнхард, — сказала Ильза. — Поедем по Карлову мосту. Дай мне услышать музыку и насладиться твоей славой. Вчера вечером я была дурой, отвергнув любовь такого человека. Теперь я это понимаю. Сегодня все будет по-другому, обещаю. Убей их всех, только не у меня на глазах. Умоляю тебя!

Все еще стискивая его руку, Ильза взглянула на Гейдриха. Он смотрел прямо вперед.

Музыка зазвучала громче.

Ильза успела бросить взгляд на часы. Машина опаздывает на шесть минут.

Гейдрих слегка сжал Ильзину руку и отрывисто скомандовал водителю.

— Избавить прекрасную женщину от зрелища смерти — поступок, достойный настоящего немецкого аристократа, — сказал он.

«Мерседес» выехал с площади прямо.

— Спасибо, Рейнхард, — сказала Ильза, наконец переводя дыхание.

И засмеялась безудержно и истерично; все напряжение, все страхи разом вырвались на волю.

Машина свернула налево на Крыжовницку.

Ильза хотела что-то сказать, и тут до ее ушей донесся слабый, едва слышный хлопок.

Гейдрих рефлекторно потянул воздух своим длинным носом борзой, вынюхивая пороховой дым. Ему знаком этот звук, знаком этот запах, и он понимал, что они означают.

Он грубо рванул левую руку из Ильзиных пальцев. А правой потянулся вниз — расстегнуть кобуру.

— Что это? — спросила Ильза.

Она крепко стиснула его руку, чтобы вывести из равновесия. Если пришло время умереть, она готова. Только быстро.

— Выстрел, — ответил Гейдрих.

* * *

Не успев услышать выстрел, Рик увидел, как Рено рухнул на тротуар. Рик мгновенно понял, что его друг мертв. Но горевать некогда. На это будет довольно времени после. Или никогда — это уж как получится.

Он бросился бежать, со всех ног бросился по мосту к Клементинуму.

Большая машина свернула налево. Машина Гейдриха. Черт бы подрал этого гада! Ведь его предупреждали!

Скорей, скорей. Перекресток уже близко. Рик почти добежал. Добежал. Господи, только бы в этот раз не опоздать. Только бы не опоздать.

Рик увидел тело капитана в канаве, в луже крови.

Увидел Гейдриха, стоящего в машине: правая рука нащупывает оружие у пояса, ноздри раздуты, как у дикого зверя, глаза расширены, обшаривают улицы — откуда опасность?

Рик увидел, как Ян Кубиш бросил свои дворницкие инструменты и выхватил пистолет.

Увидел Йозефа Габчика на карнизе со «стэном» в руке.

Увидел, как Виктор Ласло отбросил плащ и выскочил на дорогу слева от машины. В руке бомба.

Рик уже на перекрестке. «Мерседес» только начал сворачивать на мост. Виктор Ласло — точно позади машины. Рик — прямо перед ней.

И тут он увидел кое-что еще — то, чего не ожидал. На заднем сиденье, за спиной водителя. Еще один пассажир. Женщина.

Ильза Лунд.

В роскошном багряном платье она сидела подле Гейдриха, вцепившись ему в левую руку.

Рик замешкался. Не считая самого Гейдриха, Ильза — последний человек, которого он ожидал здесь увидеть.

Ласло не остановился. Если присутствие Ильзы в машине удивило его или встревожило, по его лицу не скажешь.

Выворачивая направо на мост, лимузин замедлил ход, почти замер. Ласло — в двух шагах позади.

— Нет! — закричал Рик, бросаясь к нему.

— Виктор! — крикнула Ильза. — Быстрей! — И рванула Гейдриха за руку, почти свалив.

Гейдрих выхватил пистолет. Рик подумал, он выстрелит в Ласло. Но фашист навел оружие на Ильзу.

Ни водитель, ни охранник не успели отреагировать, когда Рик запрыгнул в машину.

Он ударил Гейдриха в тот самый миг, когда наместник выстрелил в Ильзу. Пуля ушла в пустоту.

В ту же секунду Ласло вскочил на подножку и бросил бомбу на заднее сиденье.

Десять…

Рик нырнул за бомбой, которая каталась по полу. Виктор увидел и мгновенно разгадал Риков замысел.

— Прочь отсюда! — заорал Ласло, ныряя в салон.

Гейдрих замялся, растерялся, не понимая, кто угрожает ему больше — Ласло или Рик.

Девять…

Ильза остолбенела. Почему Рик мешает Виктору убить Гейдриха? Мешает ей?

— Нет, Рик! — закричала она.

Восемь…

Загремели выстрелы — Кубиш и Габчик открыли огонь по передним седокам; застонал подстреленный телохранитель Гейдриха. Зазвенело стекло, полетели щепки, затрещала кожа. Брызнула кровь.

Семь…

Развернувшись, Гейдрих ударил Рика по голове рукояткой пистолета. Рик ткнулся в пол. Гейдрих замахнулся было еще раз, но с другой стороны его схватил Ласло.

Шесть…

Рик снова потянулся, отчаянно пытаясь нашарить бомбу. Он знал, что времени осталось мало. Вместо бомбы его рука нашла Ильзу.

Пять…

От пули Габчика голова шофера разлетелась на куски. Шоферская каскетка нелепо порхнула прочь и, крутясь, полетела через парапет в реку, словно детский бумажный самолетик.

Четыре…

— Вставай! — заорал Рик, вздергивая Ильзу на ноги.

Три…

Одной рукой Ласло схватил Гейдриха за горло, другой прижал дуло пистолета к его животу. Гейдрих занес нож.

Два…

— Виктор! — крикнула Ильза.

— Прыгай! — завопил Рик.

Виктор выстрелил Гейдриху в живот. Гейдрих ударил Виктора ножом в сердце.

Один…

Рик с Ильзой вылетели из машины, он схватил ее в охапку, они катились и кувыркались вместе — как можно быстрей, как можно дальше от машины.

Ноль…

Взрыв оторвал «мерседес» от земли и подбросил в воздух, словно чертика на пружинке. Рик ударился головой о мостовую и вскинул руки, чтобы защитить лицо. Успел заметить Ильзу, обмякшую под каменной стеной.

С неба дождем посыпались стекло и металл. Запах горящей резины скоро сменился тошнотворной вонью горящей плоти.

Вспыхнул пожар, снова громыхнуло — взорвался бензобак. Скорее — отползти от горящих обломков, попробовать встать, добраться до Ильзы.

У его ног валялся один из «люгеров» Гейдриха, отброшенный взрывом. Рик схватился за него, как утопающий хватается за спасательный круг. Пистолет в руке ободряет — как в прежние времена.

Кто-то рывком поднял Рика на ноги: Кубиш. Одной рукой обхватив Рика, другой он поливал огнем взорванный «мерседес».

— Ильза, — прохрипел Рик.

— Фашистская шлюха! — фыркнул Ян.

Рик ткнул ему в ребра пистолетом.

— Ильза, — скомандовал он. — Быстрей.

Повсюду суматоха. Рик оглянулся на мост. Оркестр жался к парапетам. Уже на середине моста — наряд немецкой полиции, немногочисленный, но легкий на ногу.

Зажужжали пули. Габчик отстреливался. Солдаты падали. Этот малый стреляет как черт, подумал Рик; он бы нам пригодился, когда… ну, тогда, много лет назад.

Три шага, и вот Ильза, жива и в сознании. Рик поднял ее на ноги.

— Виктор! — закричала она и рванулась к горящей машине. — Где ты?

Рик ударил ее по щеке.

— Он погиб, — сказал Рик. Среди перекрученных обломков он едва различал тело Виктора — нож Гейдриха торчал у него в груди, открытые глаза обращены к небу.

В первый раз Рик видел Ласло умиротворенным.

Взгляд Ильзы прояснился.

— Ты хотел его удержать! Ты хотел нам помешать! Зачем?

Теперь пришел Риков черед получить пощечину. Больнее, чем любая боль за всю жизнь.

— Сволочь! Ты убил моего мужа! — закричала Ильза. Она заколотила его в грудь, удар за ударом обрушивала ему на голову. Рик слышал полицейские свистки, сирены и выстрелы. Времени не осталось.

Он врезал ей с размаху. Без чувств Ильза рухнула ему на руки. Рик вскинул ее на плечи и со всех ног бросился прочь от места взрыва, прочь от пуль, от реки, от трупов — к церкви. К церкви, подумать только.

В ста ярдах впереди — Кубиш и Габчик. Чехи бежали в другое место, но все они — в храм. Рик с Ильзой — в храм Святого Карла Борромео, небесного покровителя чиновников и дипломатов. Чехи — в церковь Святых Кирилла и Мефодия, славянских просветителей.

Имперский протектор Богемии и Моравии распластался на мостовой. Поначалу Рик не разобрал, живой или мертвый. Потом заметил, что правая нога Гейдриха подергивается, и расслышал, как тот слабо зовет на помощь по-немецки. Указательный палец все давил на спуск, хотя в руке наместника ничего не было. Рик подумал, не добить ли. Но времени нет. Пусть Бог позаботится о Гейдрихе, если Ему есть до него дело. А нет — так пусть Гейдрих катится прямиком в ад, где ему самое место.

Горожане вокруг застыли в ошеломлении. Никто не попытался остановить беглецов. Никто не понял толком, что же случилось. Как расправа в ресторане посреди Бронкса. Видели все, но никто не успел понять, что видел.

Убегая, Рик миновал тело Рено. Маленький француз и в смерти выглядел таким же щеголем, каким был при жизни.

— Прощай, Луи, — сказал Рик. — Дьявольски прекрасная была дружба. Жалко, что закончилась.

Церковь рядом. Врата открыты, ждут беглецов. Рик ворвался в храм. И врата плотно захлопнулись за ними.

— Сюда, — сказал пастор.

Ильза очнулась.

— Идти можешь? — спросил Рик.

Ее боевой запал иссяк.

— Кажется, — ответила она голосом человека, который не может поверить, что еще жив. Она потеряла одну туфлю. Сбросила вторую и пошла босиком. Роскошное алое платье пропиталось кровью. Кровью Гейдриха, конечно, — и Виктора.

Где-то завизжали сирены. Кажется, вдалеке Рик расслышал крики. А в голове его звучали голоса мертвых. И к этому хору только что присоединился Виктор Ласло.

Пастор провел их через алтарь, вниз по ступенькам и в крипту: кругом кости святых, мучеников и тех, кому просто не повезло, кому пришлось умереть за свои убеждения, кого убили за веру и кто просто оказался в неподходящем месте в неподходящий час. Из крипты тоннель выводил в другой тоннель, протянувшийся под улицей. Далеко ли, Рик не успел понять. Должно быть, похоже на Пелл-стрит^[152] в Нью-Йорке, только там нет святых и мучеников, а есть китайские харчевни. На Пелл-стрит Рик не бывал, но, с другой стороны, и предположить не мог, что окажется здесь, среди прославленных христианских покойников. Кто бы мог подумать, что в Чехословакии найдется Чайнатаун.

Вот и лестница; она выведет их на улицу.

— Как ты? — спросил Рик.

Ильза промолчала. Лишь посмотрела на него с таким глубоким изумлением, какого ему не приходилось читать ни в чьих глазах никогда.

— Зачем ты это сделал? — горько спросила она.

— Позже, — прохрипел он.

— Я тебя ненавижу, — сказала Ильза.

Они взошли по лестнице наружу. Забрались в кузов поджидавшего их продуктового фургона.

— Лягте, — посоветовал пастор, — и не высовывайтесь.

Двое рабочих навалили на них груду гнилого, на выброс, салата, и фургон медленно покатил в Лидице.

Свернувшись под грудой салата, Рик с Ильзой лежали, обнявшись крепко, будто любовники. И никогда не были так далеки друг от друга.

Глава тридцать седьмая

Рику с Ильзой повезло. А вот Яну Кубишу и Йозефу Габчику не пришлось вернуться в Лидице. Фашисты настигли их в крипте церкви Святых Кирилла и Мефодия. Там собрались подпольщики — сто двадцать участников чешского сопротивления ожидали вести об устранении Гейдриха.

Чешские патриоты стояли до последнего, но враг был многочислен и лучше вооружен. Огонь подпольщиков косил немцев на лестнице, косил в проломах, когда они рвались в крипту через взорванный пол церкви; потом у чехов кончились патроны, и они стали отбиваться камнями, ножами и голыми руками, а потом немцы хлынули в крипту, и немногим оставшимся чехам уже невозможно стало их сдерживать. Двое последних уцелевших бойцов, у которых осталось по одной пуле, пожали друг другу руки, расцеловались и застрелились, рухнув замертво подле мучеников и святых.

В конце концов фашистской контрразведке удалось отделить Кубиша и Габчика от остальных. Священники попытались было окропить их тела святой водой, но с немцами такое не проходит. Они отрезали у Яна и Йозефа головы, насадили на штыки и вынесли из крипты на поверхность, пронесли по улицам города обратно к Карлову мосту. Там штыки с головами всунули в руки двум скульптурным святым — святому Яну Непомуку и святой Лютгарде, — где они и оставались, пока птицы небесные, столь любимые святым Франциском, не выклевали глаза и не съели носы, пока плоть не истлела и не осталась лишь пара черепов. После этого фашисты прикладами разбили черепа на куски и выбросили осколки в реку — на корм рыбам.

Тела они тоже разрубили на куски тесаками и топорами. Глубокой ночью вырыли яму в неосвященной земле, на крестьянском поле, и сбросили туда останки Кубиша и Габчика. Засыпали известью, а сверху — грязью, потом плевали и мочились на могилу. Остальные тела сожгли в ближайшем концентрационном лагере в Терезиенштадте, что неподалеку от Праги, — образцовом лагере, единственном, куда фашисты пустили Красный Крест.

Из документов, найденных при Йозефе Габчике, немцы узнали, что он из деревни Лидице.

Тела Виктора Ласло больше никто никогда не видел.

Рейнхард Тристан Ойген Гейдрих, имперский протектор Богемии и Моравии, председатель конференции в Ванзее, автор «окончательного решения» еврейского вопроса, прожил еще восемь мучительных дней. Взрывом ему сломало спину. Он лишился большей части своего выразительного лица, в том числе — орлиного носа, которым так гордился. В его теле застряли конский волос из набивки сидений и шрапнель; в раны попала инфекция, они загноились. В конце концов его убило пулевое ранение в живот — выстрел Виктора Ласло, выпущенный в последнем предсмертном усилии. Лучшие врачи рейха не смогли остановить кровотечение или смягчить смертные муки наместника. 4 июня 1942 года Рейнхард Гейдрих умер. В тридцать восемь лет — ровесником Ричарда Блэйна.

В Берлине Адольф Гитлер объявил месячный национальный траур. В Праге пятьдесят тысяч сочувствующих чехов вышли на улицы, возмущенные терроризмом Союзников.

Генрих Гиммлер поклялся, что ни СС, ни гестапо не успокоятся, пока все виновники не получат по заслугам. Глядя сквозь толстые очки, шевеля жидкими усиками, он прочел речь, которую написал ему Геббельс.

— Немецкое возмездие, — провозгласил он, — будет и скорым и ужасным.

Эрнст Кальтенбруннер поднялся на одну ступеньку. В ту ночь, когда Гейдрих умер, Кальтенбруннер вынул из тайного сейфа гестаповское досье на бывшего шефа и сжег. Больше оно ему не пригодится.

В Пражском замке эсэсовцы тщательно обыскали кабинет Гейдриха, конфисковав все сколько-нибудь значимые Akten и досье, которые могли навредить кому-нибудь из членов государственной и партийной иерархии. Бесценную скрипку Гейдриха один эсэсовец растоптал сапогами, начищенными с утра до зеркального блеска. Обломки он выбросил в окно, в сторону башни Далибора.

Первыми поплатились евреи. Через несколько часов после покушения фашисты приказали немедленно отправить в Освенцим три тысячи евреев из Терезиенштадта. Ни один из Освенцима не вернулся.

В ответ на пражское покушение Геббельс приказал арестовать пятьсот из оставшихся берлинских евреев. В день, когда Гейдрих умер, 152 из них расстреляли. Никто не сообщил им, за что их убивают.

* * *

Ни Рик, ни Ильза ничего обо всех этих событиях не знали. Они отсиживались на ферме в Лидице, залечивали раны и ждали самолета, который обещали за ними прислать. Они не знали, когда он прилетит. Не знали, прилетит ли вообще. Им оставалось лишь надеяться, что англичане сдержат слово.

На третий день к Рику пришел Карел Габчик. Кусая губы, рассказал, что творится в Праге.

— Гейдрих жив… — сказал парень и тут, не выдержав, расплакался. — Сильно пострадал — говорят, у него сломан позвоночник. Но все равно… жив.

— Надеюсь, по крайней мере, он сильно мучается, — сказал Рик. — Он этого заслуживает как никто.

— Что, если он не умрет?

— А какая разница? Нам-то не легче, даже если умрет. Слышно что-нибудь от Подполья?

— Ничего.

Ничего: все это время ничего. Где же самолет? Уговаривались, что самолет пошлют, как только в Лондон сообщат о покушении. Майор Майлз наверняка уже получил известие. Возможно, дело в том, что погода стояла солнечная. Для нормальных полетов хороша, но не подходит для тайных операций: нужен облачный день, чтобы легкий самолет незамеченным проскользнул к ним и, что важнее, незамеченным же ускользнул.

Рик не видел Ильзу со дня возвращения на ферму. Ильзу поместили в дальней комнате на втором этаже, и когда Рик спрашивал о ней, ему говорили, что она в норме — в синяках и до сих пор не отошла от шока после событий на мосту, а в остальном цела и невредима. Видеть Рика не хочет.

В первые дни он уважал ее желание. Сегодня с него довольно. Рик постучал в ее дверь.

— Это я, — тихо сказал он. — Надо поговорить. Дай же мне объяснить.

По ту сторону тяжелой дубовой двери — тишина.

— Ильза?

Рик прижался ухом к замочной скважине. Расслышал еле слышное дыхание.

И пошел прочь, гадая, жив ли он сам или мертв.

* * *

На восьмой день пришла весть, что Гейдрих скончался от ран. Эту новость сообщил им Карел Габчик за ужином.

— Протектор мертв, — объявил Карел без предисловий. — Наши имена отзовутся в веках.

Рика ликование парня не обрадовало.

— Не будь так уверен, — посоветовал он. — История столько всего забывает. Всегда находит, о чем помнить, и всё не то.

Они ели в молчании. Хлеб, брынза, ломти жареной свинины — еда простая. А вот Риковы переживания — нет.

— На твоем месте я бы готовился к худшему, — сказал он Карелу. — И между прочим — известно ли что-нибудь про нас? Про самолет?

Рик имел в виду — про него с Ильзой. Про обещанную эвакуацию. Про то, как им выбраться.

— Нет, — ответил Карел.

Где этот чертов самолет? Или Рика просто в очередной раз кинули? Напоследок?

Ильза обедала в своей комнате одна. Рик так ее и не видел.

* * *

На девятый день Рик по-прежнему ждал самолета и пытался поговорить с Ильзой. И то и другое — безуспешно.

Десятый день прошел в точности как девятый. Рик уже терял надежду.

Вся жизнь у него — сплошная хитрая подстава. И всякий раз в дураках оказывается он. Рик с самого начала лишь наполовину поверил майору Майлзу, как лишь наполовину верил всему миру. Дьявол, да на месте англичан он и сам не стал бы посылать самолет — тем более раз все вышло, как вышло. Ласло, Рено, Кубиш и Йозеф Габчик — все погибли. Ильза Лунд и Рик Блэйн, возможно, где-то живы, но они иностранцы, пешки, расходный материал.

Поздно ночью Рик постучал в Ильзину дверь. Ему больше некуда было идти и не к кому обратиться.

К его удивлению, дверь отворилась.

— Чего ты хочешь? — горько спросила Ильза.

Ему не было видно ее — только один покрасневший глаз и прядь волос, упавшую на лицо и скрывавшую слезы.

— Объяснить, — сказал он.

— Говори, что хочешь, объясняй, как хочешь, я ни слову не поверю и ни слова не приму, — холодно сказала она.

— Вот здесь ты не права. Надеюсь, ты наконец меня выслушаешь. — Нельзя замолкать, пусть она слушает. — И вообще, как ты оказалась в машине? Мы это не планировали. Что мне было делать? Позволить Виктору тебя убить? Ильза, я был готов на многое, но увидеть, как ты умрешь, — нет.

Ильза медленно приоткрыла дверь пошире. Рик не понял, приглашение это или знак продолжать говорить. Он продолжил.

— Я все время думал, что мы доведем это до конца, — сказал он. — Я обещал Виктору помочь, и я не лукавил. Где-то в глубине души я хотел довести до конца. Хотя бы ради тебя.

Ильза молчала.

— Когда ты сказала, что Подполье просит Лондон отменить операцию, я задумался о том, что говорил Луи: он с самого начала ни секунды не доверял британцам, считал, что они с этой операцией Виктора одурачили, что им хотелось не устранить Гейдриха, а спровоцировать немцев и заставить чехов снова бороться. Вообще-то британцы и сами примерно это мне и говорили.

— Зачем им? — спросила Ильза.

— Политика, — ответил Рик. — Старая добрая политика силы. Затем это все и понадобилось. Затем все и затевалось. Мы можем сколько угодно думать, будто в наших мирках мы короли и королевы, но для них мы просто пешки в игре, и нами жертвуют без раздумий.

Рик подумал о самолете. Он почти перестал надеяться, но об этом решил умолчать.

Дверь открылась настежь, и Рик увидел, что Ильза кивает.

— Возмездие, — сказала она. — Гейдрих мне сказал в последний вечер. — Голос у нее пресекся. — Если с ним что-нибудь случится, их месть будет ужасна.

— Боюсь, он не шутил, — сказал Рик. И сообразил, что стоит в коридоре — совсем не место для разговора, который они завели. — Можно мне войти? Надо многое тебе рассказать.

Она пустила его в комнату и закрыла дверь. Усевшись на стул, он рассказал, что случилось с Яном и Йозефом и остальными в церкви. Полез в карман за сигаретами, вспомнил, что выкурил последнюю. Которую дал ему Рено — перед тем, как все началось. К черту сигареты. Он и так довольно забил гвоздей в крышку собственного гроба.

— Похоже, Луи был прав и это была подстава с самого начала, — сказал он. — Британцы заботятся о себе, им нужно уцелеть в этой драке и разбить Гитлера, чего бы это ни стоило. И кто их упрекнет? Они всего лишь люди. — Рик тяжело вздохнул. — Как и все мы.

— Но как же борьба? — спросила Ильза, глядя уже теплее. — Дело, которому мы все служим?

— Они сами — единственное, чему они служат, — сказал Рик. — И единственное дело, которое меня интересует, — это мы с тобой.

— Виктор погиб за то, во что верил, — сказала Ильза с прежним жаром.

— И хотел, чтобы ты тоже погибла. А я нет. Наверное, в этом разница между мной и Виктором.

— Я была готова умереть, если понадобится.

Рик порывисто обнял Ильзу.

— Я не мог тебе позволить. Много лет я думал, что хочу умереть, — из-за того, что сделал когда-то давно. Потом я встретил тебя. Ильза, ты вернула меня к жизни. Я думал, что пропал, но благодаря тебе воскрес. Только за мою жизнь потребовалась плата — твоя жизнь.

Теперь наконец призрак Лоис может упокоиться с миром — раз и навсегда.

— Ильза, я не могу жить без тебя. Думал, что смогу. Видит бог, я старался. Но не вышло. После Парижа. После Касабланки. Теперь. Уже не выйдет.

Рик обнял ее крепче, и она пролепетала:

— Ах, Ричард, ты не представляешь, как я тебя люблю!

Они прижались друг к другу, словно два последних человека на земле.

— Я думал, ты меня возненавидела, — прошептал Рик.

— Нет, — выдохнула Ильза. — Время ненависти прошло.

— Прошло, — сказал Рик, жестко прижимаясь губами к ее губам.

* * *

В тот же вечер Карел принес им новость: завтра утром, ровно в восемь, на хмелевом поле в шести километрах от фермы сядет маленький самолет — Рик с Ильзой должны быть там и готовы к посадке. Самолет будет ждать ровно пять минут: если они опоздают, он улетит без них.

* * *

Их разбудили крики во дворе. Рик вскочил, вмиг проснувшись.

— Вставай, Ильза, — сказал он. — Надо спешить.

Десять грузовиков с карателями въезжали в деревню, из машин стреляли по всему, что двигалось.

В комнату влетел Карел Габчик.

— Сюда! — закричал он.

— Доставь мисс Лунд на самолет. — Рик обернулся к Ильзе и сунул ей в руку свой «кольт». — Может пригодиться. Я остаюсь. — Он потянулся к винтовке.

— Нет, не остаетесь, — сказал Карел. — Это наш бой, не ваш.

Рик начал было возражать, но молодой Габчик уже вытолкнул их за дверь к машине. Едва Рик с Ильзой забрались на сиденье, шофер рванул с места.

Рик успел расслышать, как Карел крикнул им вслед:

— Расскажите миру, что здесь творится. Не дайте им забыть о нас.

Его слова потонули в грохоте пулеметов.

Бой за Лидице окончился, не начавшись. Захваченным врасплох чехам оставалось только сдаться. Один двенадцатилетний мальчик побежал — его застрелили. Старуха крестьянка, завидев солдат, попыталась скрыться — немецкий снайпер уложил ее с первого выстрела.

Всех мужчин старше шестнадцати немцы согнали в амбар крестьянина по фамилии Хорак, который был деревенским старостой. Их выводили группами по десятеро и расстреливали. Тех, кто еще шевелился после залпа, добивали выстрелом из пистолета в голову: coup de grace, только в нем не было ни милости, ни сострадания — одна злоба.

Так погибли сто семьдесят два жителя Лидице, среди них Карел Габчик.

Семь женщин забрали в Прагу и расстреляли в замковом дворе, под сенью башни Далибора. Четырех беременных поместили в пражские больницы; после родов младенцев убили на месте. А матерей вместе с остальными ста девяноста пятью женщинами Лидице отправили в концлагерь Равенсбрюк в Германии, на северо-востоке от Берлина.

Детей из Лидице вывезли в Гнейзенау: там их осмотрели врачи, назвали новыми именами и отдали в немецкие семьи, дабы их воспитали истинными арийцами.

Разделавшись с жителями, немцы сожгли дотла их дома, а каменные строения взорвали. Затем тяжелые бульдозеры стерли с лица земли все следы существования деревни Лидице.

* * *

Машина с Ильзой и Риком мчалась к месту рандеву. Дорога позади не пустовала.

Одна немецкая машина — открытый джип с пулеметом — погналась за ними от деревни. Она была быстрее, она догоняла, и оттуда стреляли.

— Пригнись, — заорал Рик.

В руке у него только Гейдрихов «люгер», бесполезный на таком расстоянии, но все же лучше, чем ничего. Один выстрел разбил немецкому джипу фару, но немцы настигали. Другая пуля звякнула о лобовое стекло — вреда от нее, как от мухи.

Немцы успели пристреляться, пули клацали о багажник.

Хотел бы Рик сидеть сейчас в проворном «бьюике», чтобы за рулем — Сэм Уотерс, а с ними Эйби Коэн и все хорошие парни, которых он тогда не смог спасти.

Самолет прямо перед ними, оба винта бешено вертелись. В открытом люке мелькали люди. Рик всей душой понадеялся, что они вооружены.

Машина летела прямо на самолет. Еще несколько секунд — и врежется в него.

— Когда машина остановится, беги со всех ног, — сказал Рик Ильзе. — Обо мне не беспокойся. Когда окажешься в самолете, скажи, чтобы взлетали. Поняла?

— Я тебя не брошу, — сказала Ильза.

— Довольно геройских смертей для одного дня, — отрезал Рик. Завизжали тормоза, машина стала. — Беги!

Ильза выпрыгнула из машины и побежала. Рик, выпрыгнув, открыл огонь по немцам.

Боковым зрением он заметил, что Ильза благополучно достигла самолета. Рик выстрелил, надеясь вызвать ответный огонь.

Он прикинул расстояние до самолета: ярдов десять, и оно увеличивается. Самолет начал разбег.

— Уноси ноги, — велел Рик водителю.

Шофер — всего лишь мальчишка. Никак не больше четырнадцати, но за рулем — ас. Он должен выжить.

Парнишка покачал головой.

— Вали, — рявкнул Рик.

Он выпустил два последних патрона, в кого-то попал и рванул за самолетом.

Парнишка вдавил педаль в пол, и машина скрылась в лесу.

Широкими скачками Рик преодолевал ярд за ярдом. Пули взрывали землю вокруг. Но теперь немцам отвечали с самолета: ствол автомата показался из сумрака люка, плюясь в эсэсовцев смертью.

Рик почти добежал.

Пуля ударила его сзади в левую ногу повыше коленного сгиба. Рик споткнулся, едва не упал.

— Рик! — завизжала Ильза.

Рик увидел ее в проеме люка; потом Ильзу оттащила внутрь пара невидимых рук; самолет продолжал разбег.

Рику удалось устоять, но он потерял несколько драгоценных футов. Самолет уже набирал скорость, пули жужжали все ближе.

Всего два ярда, проклятье!

Немецкая пуля задела правую кисть, Рик выронил «люгер». Черт с ним: все равно пустой.

Один ярд.

Рик скорее почувствовал, чем увидел, как автоматчик в машине готовится сделать смертельный выстрел.

Тянись и молись. Тянись к паре рук, простертых из люка. Кончики пальцев… ладони… касание… захват… всхлип.

Из нутра самолета полыхнул огонь, потом знакомо грохнул пистолетный выстрел. Едва Рик успел понять, что кто-то выстрелил по немцам, как еще одна пуля ударила его в правое плечо повыше локтя. Рик почувствовал, как раздробило кость.

Но удар толкнул его вперед, чуть-чуть, в самый раз, прямо в чьи-то руки. Ноги его оторвались от земли, и на миг Рик повис в воздухе.

Рика не оказалось на месте, чтобы получить предназначенную ему пулю. Она грохнула в дверь самолета, что с лязгом захлопнулась, едва Рика втащили внутрь, и тут же самолет дал, дал, дал полный газ и, набирая скорость, помчался прочь от бронированного джипа, все дальше, пока наконец не взмыл в воздух и прочь от Лидице, прочь из Чехословакии, прочь из тысячелетнего немецкого рейха, обратно в свободный мир.

Рик лежал на полу, пытаясь сообразить, какие члены у него еще работают. Ему удалось приподнять голову, взглядом поискать Ильзу. Цела и невредима в лапах дородного шотландца, она все еще сжимала дымящийся Риков «кольт», который взяла на ферме и которым только что спасла Рику жизнь. Вовремя сбила фашисту прицел.

Рик поймал ее взгляд. Лицо Ильзы — страх медленно истаял в тревогу, потом в радость — было красноречивее любых слов. Увидев, что Рик пошевелился, Ильза бросилась к нему и, обняв, стала баюкать, как младенца. Он лежал у нее на руках, не собираясь умирать и впервые за многие годы цепляясь за жизнь.

Какой-то человек склонился над ним. Рик его узнал. Он не ожидал снова с ним встретиться.

— Доброе утро, мистер Блэйн, — сказал майор Майлз. — Рад приветствовать вас на борту. Приятно, что вы оба вновь на английской земле. — Просияв, майор закурил сигару. — Поздравляю, хорошо поработали.

Рик молча уставился на него.

— Майлз, вы скотина, — прохрипел он наконец.

— Дорогой мальчик, — ответил майор, — кто-то же должен быть скотиной. Идет война, вы не заметили?

Глава тридцать восьмая

Семь месяцев спустя Рик Блэйн с Ильзой Лунд садились в другой самолет. На этот раз их путь лежал в Касабланку. В списке пассажиров они значились как мистер и миссис Ричард Блэйн. Сэм Уотерс решил прокатиться с ними.

— Ты точно хочешь поехать? — спросил его Рик.

— Вы долго еще собираетесь это повторять, босс? — сказал Сэм. — А что прикажете делать, сидеть тут до конца дней моих? Пора выучить новые песни и наконец получить прибавку к жалованью.

— Ты всегда можешь вернуться в Нью-Йорк, ты же знаешь. Тебя не разыскивают и вряд ли когда разыскивали.

— Цветных никогда не ищут, мистер Ричард. Я вам это говорил столько лет назад. Вряд ли там так уж сильно все поменялось. — Сэм крепкой рукой похлопал Рика по плечу. — Кроме того, «Тутси-вутси» небось не тот, что был прежде.

— Да и мы тоже, Сэм, — ответил Рик. — Мы тоже.

Он еще ходил на костылях. Плечо зажило нормально, он свободно двигал рукой, но пуля, засевшая в левой ноге, раздробила коленную чашечку. Костоправ сказал, что ходить Рик будет, хромая, но танцы остались в прошлом.

Рик и Ильза поженились все равно. Сэм был шафером на свадьбе. Майор Майлз вел невесту к алтарю.

К их брачной ночи прилагались важные события.

В ноябре союзники высадились на побережье Северной Африки, заняв три плацдарма разом и погнав Африканский корпус Роммеля через Алжир к границам Туниса. То было начало конца для фашистов, и все это понимали, кроме них самих. Как обычно, подумал Рик: тупица всегда соображает последним.

Французы сражались плечом к плечу с американцами и англичанами, преследуя Роммеля по всей une Algerie Francaise^[153] и в итоге вышвырнув его к чертовой матери.

Касабланка была одним из плацдармов Союзников. В Лондоне за ходом вторжения пристально следили мистер и миссис Блэйн.

Через три дня после освобождения города Рик спросил Ильзу:

— Ты тоже об этом думаешь?

И угадал.

И вот: самое меньшее, что могло сделать для них правительство Ее Величества, — Рик, Ильза и Сэм вернулись в Касабланку к Рождеству 1942 года.

Если не считать разрушений после боев, город был тот же, каким они покинули его год назад. На подлете к аэропорту Ильза в нетерпении выглянула в окно:

— Смотри, Ричард, вон она! На месте!

Рик тоже разглядел вывеску. Феррари ее не снял: «Американское кафе Рика». Как никогда эффектна, даже с этими дырами от пуль.

Все приходят к Рику. И по-прежнему будут приходить.

Рик с Ильзой прошлись от аэропорта до кафе. Недалеко. Нетрудно.

Кафе было закрыто, но дверь не заперта.

Не так уж плохо, заключил Рик, оглядывая заведение. После драк и дебошей ему приходилось устранять разруху и похуже.

В кафе они обнаружили Карла — он проверял счета.

— Долго мы еще можем оставаться закрытыми, Карл? — спросил Рик.

Карл взглянул на Рика так, словно тот никуда не уезжал. Но когда заговорил, челюсть его дрожала, а глаза блестели.

— Герр Рик, — сказал он, — недели две, может быть, три.

— Никакой я тебе не герр, Карл, — сказал Рик.

— Да, мистер Рик, — сказал Карл. — Добро пожаловать домой. И вы, мисс Лунд.

— Для тебя — миссис Блэйн, — сказал Рик.

— Да, мистер Рик, — сказал Карл, просияв. Если у него и возникли вопросы, он оставил их при себе. — Поздравляю.

— А где Феррари?

— Уехал за американцами. — Карл хихикнул. — Вы же знаете, как он любит верную выгоду.

— Что Саша?

— У него сегодня выходной. Забыли уже?

— Точно, — сказал Рик. — Как Эмиль и Абдул?

Карл пожал плечами:

— Куда они денутся?

— Есть какое-нибудь шампанское на льду?

— Вы еще спрашиваете! — сказал Карл и бросился за шампанским.

Пианино Сэма задвинуто в угол. Все в пыли, но в остальном целехонько.

— Что-нибудь из старого, Сэм, — попросила Ильза.

— Ты понял, о чем она, — сказал Рик.

Ильза улыбнулась — ослепительная улыбка, перед которой не устоит ни один мужчина.

— Ты же помнишь ее, правда? Тогда сыграй ее, Сэм. Сыграй «Пусть время проходит».

Сэм заиграл.

Ильза открыла чемодан. И что-то вынула оттуда. Показала Рику.

Голубое платье — то, в котором она была в «Ла бель орор».

— Хочешь, надену?

— Не сейчас, — ответил Рик. — Подождем до Парижа. Может, не в следующем году, и не через два года. Но скоро. У нас есть время. У нас есть все время на свете.

Карл хлопнул пробкой и налил шампанского в четыре бокала. На этот раз выпьет даже Сэм.

Теперь сюжет наконец получит завершение.

— Париж всегда будет нашим, — сказала Ильза, обнимая Рика за шею и целуя до потери дыхания.

— Будем здоровы, — сказал Рик, поднимая бокал.

— За тебя, малыш, — сказала Ильза Блэйн.

~~~

ЗАТЕМНЕНИЕ

Послесловие

«Касабланку» знают все. «Касабланку» все любят. Поэтому писать книгу по «Касабланке» — задача увлекательная и рискованная.

Я решил изобразить жизни героев до и после событий, показанных в фильме (которые занимают всего три дня и две ночи), поместив Рика Блэйна, Ильзу Лунд, Виктора Ласло и остальных в широкий исторический контекст и не заимствуя ничего из оригинального сценария. Представьте себе, что «Касабланка» удлинилась в начале и в конце до эпической широкоэкранной версии, в которой события, изображенные в фильме, — всего лишь один эпизод в середине.

Основой сценария была написанная в 1940 году пьеса Мюррея Барнетта и Джоан Элисон «Все бывают у Рика», которую прозорливая Айрин Ли, редактор кинокомпании «Уорнер Бразерс», приобрела в 1941 году за 20 000 долларов. В Голливуде пьесу упрощали, дописывали, переосмысливали и подгоняли ни много ни мало семь человек, главным образом — команда братьев-сценаристов Джулиуса и Филипа Эпстайнов (это они придумали большинство ярких реплик), Говард Кох, который продавил политическую линию сюжета, и Кейси Робинсон, который предложил превратить персонаж Лоис Мередит, разведенной американки не очень строгого поведения, в блестящую норвежку Ильзу Лунд.

Поскольку «Касабланка» была написана, сколь угодно непреднамеренно, командой авторов, среди киноманов фильм знаменит своими несообразностями и вопросами без ответа. Почему Рик не может вернуться в Америку? (По словам Джулиуса Эпстайна, братья пытались придумать объяснение, но не смогли.) Куда на самом деле направляется чешский патриот Виктор Ласло, улетая на самолете в Лиссабон? Почему у немцев действуют транзитные письма, подписанные, судя по всему, де Голлем? Почему Штрассер просто-напросто не застрелил Ласло на месте?

По-моему, некоторые ответы очевидны. Поскольку главная черта Рика Блэйна — его циничная откровенность, я решил в прямом смысле истолковать его ответ Луи Рено — «Это было сочетание всех трех», — когда капитан полиции выпытывает у него, почему Рик не может вернуться в Нью-Йорк, и предполагает кражу, любовную интригу и убийство. (Майор Штрассер ближе всего к правде оказывается, когда говорит: «Причины неясны».) Так же легко установить дальнейший маршрут Ласло: чешское сопротивление в декабре 1941-го базировалось в Лондоне. Сомнительную подпись де Голля, впрочем, лучше оставить без объяснений — упомяну только, что и в пьесе, и в сценарии фигурирует подпись не де Голля, а Вейгана.^[154] В целом, однако, все действие романа «Сыграй еще раз, Сэм» — и предыстория, и продолжение — построено на тех фактах и подсказках из киносценария, которые при ближайшем рассмотрении дают единственно логичное объяснение событиям фильма.

Прежние попытки расширить или доработать сюжет «Касабланки» грешили тем, что не меняли место действия или меняли существенные характеристики героев, а иногда — и тем и другим. Уже в 1943 году «Уорнер Бразерс» планировала снять продолжение «Касабланки» под названием «Браззавиль» по сценарию Фредерика Стефани. В этом сценарии, который так и не запустили в производство, предполагалось, что Рик и Рено с самого начала работали на подполье; тем самым зачеркивались и политическое обращение Рено, и личная жертва Рика — два сюжетных элемента, которые увековечили фильм.

Говард Кох в собственном варианте продолжения в 1988 году перенес действие на поколение вперед, сочинив незаконного сына Ильзы Лунд и Рика Блэйна, который приезжает в Марокко, чтобы выяснить, что стало с его отцом. Телесериал «Касабланка» 1955–1956 гг., который шел семь месяцев, навсегда запер Рика в «Американском кафе» «на манер североафриканского мистера Все-уладим», как отметила в своей книге 1992 года «Подозрительных задерживать» Алджин Хармец. Другой телесериал 1983 года, где Рика играл Дэвид Соул, шел всего три недели.

К счастью, оригинальный сценарий дает множество подсказок не только о характерах героев, но и о том, куда движутся их судьбы в тот момент, когда мы встречаем их в Касабланке. Я чувствовал, что, не тревожа самодостаточный мир оригинального сюжета — который гораздо ближе следует историческому контексту, чем может показаться на первый взгляд, — можно написать правдоподобную и убедительную историю о судьбе Рика, Ильзы, Ласло и всех остальных, — историю, которая свежа, увлекательна и ни в одной мелочи не поступается первоисточником.

Невозможно не считаться с тем, что первоисточником служит кинокартина. Любой читатель этой книги представит одного лишь Хамфри Богарта в роли Рика, Ингрид Бергман в роли Ильзы, Пола Хенрида в роли Ласло и Дули Уилсона в роли Сэма. Поэтому я использовал кинематографическую основу, вплоть до включения в текст романа избранных диалогов из фильма — отчасти в знак почтения, отчасти из драматургической необходимости, а отчасти с тем, чтобы читатель знал: автор тоже развлекается. Едкие остроты Рика, напыщенные тирады Ласло, житейская мудрость Сэма, страсти и смятение Ильзы — все это из «Касабланки».

Соответственно, я постарался:

& Увязать героев романа с их экранными образами — иногда посредством описаний, а иногда простым умолчанием. Не было смысла, например, изображать Рика Блэйна блондином, или Виктора Ласло — коротышкой, или Сэма — белым: Богарт, Хенрид и Уилсон демонстрируют нам иное. Поскольку большинство читателей хорошо помнят «Касабланку», я старался написать для героев диалоги, которые вызывали бы в памяти сценарий фильма, и при этом стремился свести к минимуму физические описания героев.

Одна из характерных черт фильма, включенных в роман, — непрерывное курение и питие почти всех персонажей. В картине сигарета или стакан спиртного присутствуют едва ли не в каждой сцене — как и в моей книге. Можно косо смотреть на такое поведение, которое мы считаем антиобщественным и саморазрушительным (Богарт умер от последствий курения и пьянства в пятьдесят семь лет), но полвека назад общество относилось к этому иначе, и это передано в книге без искажений. Кроме того, поколение, курившее по две пачки в день и пропускавшее по три мартини за обедом, не только преодолело Депрессию — оно победило во Второй мировой войне.

& Увязать действие романа с историческими обстоятельствами. Сам фильм изобилует отсылками к современной ему истории — фактически весь сюжет опирается на тогдашние текущие события. В книге имело смысл привязать новый сюжет к месту и времени фильма: то есть события после Пёрл-Харбора составили передний план, а Нью-Йорк до 1935 года — предысторию. Если Виктор Ласло — чех, то его подлинный пункт назначения — Лондон, а не Нью-Йорк. И планирует он наверняка ликвидацию Рейнхарда Гейдриха, единственного высокопоставленного нациста, уничтоженного Союзниками во время войны, поскольку то была единственная значимая акция чешского сопротивления.

Самое спорное применение этого подхода, пожалуй, в том, что я сделал Рика еврейским гангстером и бывшим владельцем подпольной распивочной из Восточного Гарлема по имени Ицик Бэлин. Но обратимся к имеющимся фактам: сценарий сообщает нам, что в 1941 году Рику было 37 лет — значит, годы его молодости приблизительно совпадают с эпохой «сухого закона». Политически он левый (о чем свидетельствует Эфиопия и его участие в войне против Франко). Его лучший друг — чернокожий. Он ловко обращается с оружием. Он держит бар. Он исчез из Нью-Йорка вскоре после 23 октября 1935 года — даты убийства Голландца Шульца (прототип Соломона Горовица), «пивного барона Бронкса» и одного из последних великих еврейских гангстеров и клубовладельцев. В начале фильма есть момент, когда Угарте замечает: Рик, который только что выкинул немецкого буяна из своего казино, «будто бы занимался этим всю жизнь». На что Рик отвечает: «А почему ты думаешь, что это не так?»

Есть, однако, и другие улики. Мюррей Барнетт, автор пьесы, до конца дней своих настаивал, что видел в Рике Блэйне себя и сделал этого героя проекцией собственных желаний и фантазий. «Рик — грубый, мрачный человек, которому никто не нужен, — был тем, кем хотел быть Барнетт», — пишет Алджин Хармец в «Подозрительных задерживать». Большинство сценаристов — по сути, вообще большинство творческих работников, связанных с «Касабланкой», — были евреями, в том числе Эпстайны, Кох, Джек Уорнер, Хэл Уоллис, Майкл Кёртиц и композитор Макс Штайнер. И к тому же в Голливуде имелась живучая традиция маскировать персонажей-евреев под белых протестантов. Наконец, Хамфри Богарт, пока не получил главную роль в «Мальтийском соколе», сыграл на студии «Уорнер Бразерс» целый ряд «этнических» гангстеров — нередко соперников персонажам Джимми Кэгни, чье ирландское происхождение всем очевидно.

& Увязать с действием романа имена, даты, места и т. д., связанные с «Касабланкой». Несколько примеров:

1. Лоис Мередит — имя первой, потерянной возлюбленной Рика. Так звали главную героиню пьесы Барнетта «Все бывают у Рика». Эта Лоис была перекати-поле и авантюристка, куда менее симпатичная, чем добродетельная норвежка, в которую она превратилась в фильме.

2. Имя Тамара Туманова — пражской подпольный псевдоним Ильзы Лунд. Это настоящее имя русской балерины, вдохновившей сценариста Робинсона на создание образа Ильзы. Туманова, которая позже вышла за Робинсона замуж, даже пробовалась на эту роль.

3. Бэлин — настоящая фамилия Рика. Как упоминается в романе, такова была настоящая фамилия Израэля (Исидора) Бэлина, композитора, более известного как Ирвинг Берлин, чья музыка пронизывает и определяет те годы. Для совпадения сходство слишком значимое, и я даже, пожалуй, верю, что Мюррей Барнетт имел в виду соответствие Бэлин/Блэйн, когда работал над пьесой. К сожалению, Барнетт умер в 1997 году, так что наверняка мы уже не узнаем.

4. Ласло Лёвенстайн — имя одного из членов банды Соломона Горовица. Настоящее имя Питера Лорре (только у него оно писалось с буквой о), который в фильме играл Угарте.

5. Ирма Горовиц — жена Соломона. Ирмой Соломон в реальной жизни звали первую жену Джека Уорнера.

6. Введение Германа Хапфелда, автора песни «Пусть время проходит», в канву романа в роли штатного композитора клуба «Тутси-вутси».

7. Фильм «Высокая Сьерра» с Хамфри Богартом в главной роли, афишу которого Сэм с Риком замечают, когда едут по Лестер-сквер. Этот фильм, снятый в том же году, что и «Мальтийский сокол», продюсировал Хэл Уоллис, а фамилия его сценариста была Барнетт: на сей раз романист У. R Барнетт, который ранее написал сценарий «Маленького Цезаря», где играл Эдвард Дж. Робинсон, чье настоящее имя было Эмануэль Голденберг и… ну, дальше ясно.

8. Использование многих знаменитых реплик из «Касабланки»: впрямую или в немного измененной форме, проливающей новый свет на значение или происхождение фразы. Ярые поклонники фильма их вычислят без труда. Я посчитал, однако, обязательным придержать фразу «За тебя, малыш» для финала книги и вложить ее в уста Ильзы, а не Рика.

Многие читатели могут, как и Рик Блэйн, задаться вопросом, почему Союзники не попытались устранить Адольфа Гитлера, а выбрали вместо него Рейнхарда Гейдриха, нациста из второго эшелона. Действительно, согласно четвертой Гаагской конвенции 1907 года, международное законодательство запрещало воюющим сторонам покушаться на руководителей вражеского государства и правительства (принцип, который и поныне соблюдает Организация Объединенных Наций). Оглядываясь назад, легко забыть, что в 1942 году весь ужас «окончательного решения» был еще впереди и Гитлера воспринимали как доставшегося Германии «фюрера», а не чудовище, которым он, как мы теперь знаем, был.

В моем рассказе об убийстве Гейдриха есть несколько исторических неточностей, допущений и упрощений. На самом деле имперский протектор Богемии и Моравии был убит на Кирхмайеровой улице, а не на Карловом мосту. В остальном, впрочем, мое изложение его ужасной и мучительной смерти, как и ее кошмарных кровавых последствий, в целом точно.

И напоследок: хотя действие книги разворачивается в 1930-е и 1940-е годы, написана она в конце 1990-х. В свете этого было важно добавить действия некоторым второстепенным персонажам, особенно Ильзе и Сэму, не изменив при этом правде жизни. Драматургически Ильза должна быть больше, нежели просто предмет вожделения и соперничества Рика и Ласло, но не могла же она схватить «томми» и отстреливать фашистов. Равно требовалось сохранить характер Сэмовой речи, которая в оригинале приближается к диалекту, но я не видел причины не наделить Сэма внутренним миром гораздо насыщеннее, чем тот, что мы видим в «Касабланке», — не говоря уже о важной, а по сути критической его роли в жизни Рика в нью-йоркской предыстории.

Двойной концовкой я хотел не только сохранить горький привкус фильма (Ильза и Рик опять на ножах), но еще добавить каплю цинизма (майор Майлз поздравляет их с хорошо сделанной работой) и наконец соединить влюбленных единственно возможным путем.

Титры, затемнение.

Благодарности

«Сыграй еще раз, Сэм» — роман, основанный на пьесе «Все бывают у Рика», написанной Мюрреем Барнеттом и Джоан Элисон, и на кинокартине «Касабланка» компании «Уорнер Бразерс» (1942), снятой Майклом Кёртицем по сценарию Джулиуса Дж. и Филипа Дж. Эпстайнов и Говарда Коха и спродюсированной Хэлом Уоллисом. Любые благодарности неизбежно начинаются с этих людей.

Также благодарю остальных сценаристов, чье участие не обозначено в титрах: среди них Кейси Робинсона, Энеаса Маккензи, Уолли Клайна (который написал первый черновик) и Леонору Коффи; благодарю Айрин Ли Даймонд, которая купила сценарий; Стивена Карно, сюжетного аналитика студии «Уорнер Бразерс», который увидел и признал кинематографический потенциал пьесы; Джека Уорнера, президента «Уорнер Бразерс», который умел распознать хорошую вещь и дать ей зеленый свет — что и подтвердил, выйдя на сцену на церемонии вручения наград Американской киноакадемии 1943 года, чтобы получить из рук Уоллиса «Оскара» за лучший фильм.

Благодарю также Хамфри Богарта, Ингрид Бергман, Пола Хенрида, Клода Рейнса, Артура «Дули» Уилсона, Леонида Кински (Саша) и С. З. Сакалля (Карл), чья игра дала персонажам жизнь, индивидуальность и голоса, к которым я прислушивался.

Благодарю Морин Иген, президента «Уорнер Бразерс», которая предложила мне этот проект.

— Не хочешь написать роман по «Касабланке»? — спросила она меня однажды за обедом, и вы только что дочитали мой ответ.

Благодарю мою жену Кэтлин и наших дочерей Александру и Клэр, моих коллег и студентов из Бостонского университета и моего голливудского рабби, продюсера Дэниэла Мельника за его спокойную профессиональную поддержку. Благодарю покойную Марту Даффи — десять с лишним лет она была моим редактором в журнале «Тайм», и ее могучий дух был со мной на всем моем пути.

Наконец, от всей души благодарю моего редактора Сьюзан Сэндлер, чья кропотливая, вдумчивая и любовная работа с рукописью отточила и заострила сюжет и образы; я рад, что из всех редакторских пивнушек в мире я зашел именно к ней.