Книга: Обет молчания
Обет молчания
Фелисити и сестре Жиль
Автор выражает признательность доктору Нику Бодкину, доктору Джиму Стивенсону, старшему преподавателю кафедры психологии в Институте детского здоровья Лондонского университета, и Николасу Такеру, преподавателю психологии Университета Сассекса. Кейт Мейси. Безымянной женщине, заключенной в тюрьму Её Величества Холлоуэй, и тюремному психологу Зое Эшмор. Одри Сэндбэнксу, специалисту по детскому воспитанию, и Марианне Вилманс за консультации по проблеме близнецов. Мануэлю Уласиа и Хорацио Коста. Раймунду Кеннеди и Джо Малруни из Общества женатых священников (адвентистов).
Я глубоко благодарна организациям Authors Foundation и Hawthornden International Retreat (для писателей).
Карадоку Кингу и Джо Голдсуорси.
И — как всегда — Эрику.
В дневнике было много пустых страниц, они были тонкими, как папиросная бумага, маленький замочек надежно охранял чужую тайну от любопытных глаз.
Она провела ладонью по гладкой синей коже с тиснением золотыми цветами. Бабушка называла их флорентийскими ирисами. Золото было настоящим.
Но что решено — то решено. Кухонным ножом она вырезала на обложке рваные, неровные буквы, чтобы потом горящей спичкой выжечь их дочерна.
Прошло много времени, прежде чем она закончила.
НЕ СМОТРИ.
НЕ ЧИТАЙ.
ОТВЕРНИСЬ.
В былые времена смотровое отверстие в двери вырезали вручную и раскрашивали в виде человеческого глаза, зоркого и подозрительного. Недремлющее око. Иудин глаз. Вероломный глазок, подглядывающий за заключенным. Тогда оно было круглым. Теперь — просто щель с металлической крышкой.
Она крепко спит, подсунув левую руку под голову, а правую под подушку. Лязг щеколды на тяжелой железной двери тревожит ее сон, и она переворачивается, натягивая на себя край одеяла.
В темноте камеры слышатся глухой стук удара и шипение. Ей чудится запах костра, ей снятся фейерверки и серебряные радуги огней, которых она не видела четырнадцать лет. С треском рассыпаются искры. Дым постепенно просачивается в ее сон, его серые мутные клочки окутывают голову. Сквозь закрытые веки вспыхивают желтые и белые блики огней. Запах паленой ткани и едкий дым проникают в самые легкие. Она непрерывно кашляет, тщетно пытаясь восстановить дыхание, высвободиться из-под одеяла. Ей жарко. Она горит… О боже!
«Пожар! Пожар в третьем блоке!»
Система противопожарной сигнализации срабатывает мгновенно, пронзительно воет сирена.
Коридор наполняется паникой, криками, топотом бегущих ног.
— Быстрей, это у Дин.
— Где же этот чертов огнетушитель? Никогда не найдешь, когда нужно…
— Да быстрее же!
Поворот ключа в замке. В затянутую дымом каморку вливается мощный поток света.
— Господи, куда она подевалась?
— Ни хрена не видать… Дым кругом…
— На полу, у окна — видишь?
— Боже мой, у нее волосы горят!
Чьи-то руки хватают ее за плечи и за ноги и волоком вытаскивают наружу.
— Мокрые полотенца сюда! Живо!
Вся тюрьма поднята по тревоге — вой, шум, вопли. Взбудораженные, жаждущие мести колонистки виснут на дверях своих камер, выкрикивая гневные проклятия и стуча ложками по решеткам.
— Проучить гадину! Так ей, суке!
Раскатистым эхом. Злобно.
— Жги!
— Жги!
— Жги!
На следующий день уже ничто в камере не напоминало о ее присутствии. Мрачное помещение с обгоревшими, покрытыми копотью стенами опустело. На холодном бетонном полу стояли лужи грязной воды, до конца не выветрился запах гари. То, что осталось от личных вещей, было свалено в коричневые бумажные пакеты. Жди здесь. Наручники. В машину. Темное зарешеченное нутро полицейского фургона. Многочасовое сидение на полу.
Изредка она вставала, чтобы посмотреть в окошко. Машина мчалась по шоссе. Она уже забыла, как это здорово, мчаться на скорости… Мимо пролетали легковые автомобили и автобусы, набитые туристами, медленно тянулись друг за другом огромные грузовики с водителями, чьи могучие локти из-под засученных рукавов свисали из боковых окон. Спустились сумерки, проступили огни.
Она стояла у зарешеченного окна, когда полицейский фургон, оказавшись в пробке, затормозил. С правой стороны подъехала машина, и две женщины, сидевшие в ней, принялись без стеснения разглядывать ее, тыча пальцами и отпуская комментарии. Она поспешила скрыться от их внимания, ощущая себя затравленным зверем.
Полицейский водитель оказался добрым малым. Он сочувственно посмотрел на ее забинтованные руки и обожженные волосы. Остановившись на станции техобслуживания Уэтфорд Гэп, чтобы справить нужду, он заодно заглянул в местный магазинчик и вернулся со стопкой из четырех гамбургеров в красных коробках.
— Бьюсь об заклад, давненько ты не ела такого лакомства. — Он просунул ей гамбургер через решетку в дверце, с любопытством наблюдая за выражением ее лица, в то время как она открывала пластиковую упаковку и с наслаждением вдыхала аппетитный запах. — Почему тебя переводят? — Игриво подмигнул. — Захотелось переменить обстановку?
Кейт пожала плечами и ртом, набитым булкой и луком, изобразила улыбку. Она не знала никого из сопровождающих ее полицейских. Один из них, одетый в рубашку и синюю куртку, с прической, напоминающей мочалку из тонкой стальной проволоки, ответил:
— Ничего другого ей и не оставалось, так сказать будет вернее. Девочки пронюхали, за что она сидит.
— Да? — В голосе водителя зазвучал интерес. — И за что же? — Он повернулся, чтобы еще раз посмотреть на нее. — Ты что — скверная девчонка?
Полицейский ответил вместо нее. Ничего удивительного в том, что с ней обращались как с ребенком, дело, как говорится, привычное. Таким образом они демонстрировали свою власть.
— Не спрашивай, — сказал он. — Поверь мне, тебе лучше не знать.
Ночь перед Рождеством выдалась влажной и душной. Пахло подгнившими фруктами и огромными тропическими цветами, что распустились в монастырском саду. Заросли лилово-белых кустов роняли густую тень. Местные жители никогда не произносили их названия в присутствии монахинь. Женщины смущенно посмеивались, прикрывая рот ладонью, мальчишки не стеснялись друг друга, но старались, чтобы их не слышали взрослые.
Заглушая все остальные запахи, только этот мучительно стойкий аромат ощущался во мраке ночи, таинственный и дурманящий, как наркотик, не похожий ни на один из запахов, которые знала сестра Гидеон. Из-за него каждое утро она просыпалась с тяжелой головой и не могла съесть ни кусочка медовой лепешки, которую подавали на завтрак. Вместе с другими сестрами она сидела в трапезной, пила чай из трав. За бамбуковыми шторами раскинулся буйный сад, благоухающий сочной изумрудной зеленью. На фоне этого пышного цветущего великолепия Гватемалы строгость молитвы теряла смысл, делалась неуместной, предназначенной лишь для сдержанной Европы. И тем не менее монахини выводили:
Возвеселится пустыня и сухая земля,
И возрадуется страна необитаемая,
И расцветет, как нарцисс.
Великолепно будет цвести и радоваться,
Будет торжествовать и ликовать.
Этот псалом они пели три недели назад, в третье воскресение Рождественского поста. Сестра Гидеон ясно представила себе бледный и безжизненный цветок нарцисса. Местная природа ничем не напоминала о северной простоте и строгости. Тучи экзотических бабочек, порхающих стайками, напоминающими воздушного змея, или крошечные яркие птички, пьющие цветочный нектар тонкими клювиками.
Сестра Гидеон достала большой полотняный платок и вытерла пот со лба. Неожиданно острая боль в паху (уже не в первый раз) раскаленной спицей пронзила тело. Ладони покрылись испариной, одежда душила ее. Она была облачена в ослепительно белое летнее одеяние: нижняя юбка и лиф, сутана с наплечником и белоснежная накидка ко всенощной. Белое, словно снег, покрывший мягким ровным ковром холмы Уэльса, где она жила в обители матушки настоятельницы. Три года она не видела снега.
Сестра Гидеон заняла свое место в конце процессии, как и полагалось самой младшей по возрасту и занимающей низкую ступень в церковной иерархии.
В руках она несла Младенца, держа его бережно, точно собственное дитя. Младенцем была кукла, укутанная в шерстяную шаль. Несколько лет назад монахини использовали в этих целях куклу, привезенную из Англии, со светлой кожей и белокурыми волосами, до тех пор, пока им не прислали эту из города. Увидев ее, они были разочарованы: кукла — надменная сеньорита с гребнем в длинных испанских волосах и в желтом платье с черными кружевными оборками. Сестре Гидеон было немного жаль, когда сеньорите отрезали волосы и стерли красную краску с губ. Ее одели в ночную рубашку из мягкой ткани, крошечный расшитый передничек с олененком и завернули в белую шаль.
Внезапно сестру Гидеон охватило необъяснимое чувство страха. С большим трудом она отважилась взглянуть на куклу. Блестящие черные глаза ее были широко раскрыты. В зрачках мерцала маленькая точка света — отражение свечи сестры Антонии. Ее глаза тоже были карими, но не такого темного оттенка: они были более светлыми и с золотистыми крапинками. В монастыре не было зеркал, свое отражение она могла увидеть либо в окне, либо в отполированной до блеска металлической крышке от баночки из-под вазелина, в которую она смотрелась, чтобы убедиться, что вуаль приколота ровно. Глаза, виденные ею во сне, были точь-в-точь такими же, как и ее собственные. Говорят, глаза — зеркало души. Сестра Гидеон снова посмотрела на куклу и затем быстрым движением слегка запрокинула ей голову так, чтобы глаза закрылись.
Впереди в жарком воздухе ночи колыхалось пламя свечей, которые несли монахини.
«Народ, ходящий во тьме, увидит свет великий, в стране тени смертной свет воссияет…»
Сестра Гидеон, услышав эти слова, думала о заблудших душах, что всю свою жизнь жили во власти тьмы, не зная света.
Монахини вошли в часовню, там царила радостная атмосфера ожидания; целая уйма народу, от мала до велика, набилась в тесное помещение, главным образом, вездесущие неугомонные дети.
Сотню лет назад монахини ордена иезуитов пересекли океан, чтобы добраться до Гватемалы. Они осели в самом сердце вечнозеленой цветущей страны — Петене, полуджунглях-полусаванне, привезя с собой веру в своего Бога.
Они пытались научить индейцев молиться, петь хором псалмы, внимательно слушать и запоминать. Они старались, как могли. Но — были дочерьми своего времени.
Нынешние миссионерки не смели замахиваться на старые укоренившиеся жизненные устои и, признав ошибки своих предшественниц, учились относиться с уважением к самобытности этих людей. Церемонность не была в обыкновении у местных жителей, поэтому во время службы они, как всегда, вели нескончаемые беседы друг с другом и страстно выражали эмоции — эта особенность темперамента досталась им в наследство от предков.
Женщины с темной глянцевой кожей кормили грудных детей, закутанных в куски яркой материи. Малыши постарше вертелись на руках сестер или восседали на плечах братьев, бесстрашно лазали по скамейкам и пытались вскарабкаться на постамент статуи святого Иосифа. Один маленький непоседа старался подползти к краю веревки, при помощи которой открывалось чердачное окно.
Местные жители были одеты по-разному — кто во что горазд. Некоторые были в национальных костюмах пронзительных расцветок, большинство мужчин носили ковбойские ботинки, полосатые шорты до коленей и солнечные очки. В помещениях монастыря курить запрещалось, но запреты эти были прихожанам что о стенку горох — они невозмутимо смолили черные сигары и потягивали ром, на который готовы были потратить последний кетсаль.
Дети перешептывались на своем родном языке киче, до ушей сестры Гидеон донеслось несколько слов по-испански — употребление этого языка поощрялось монахинями: «Que hermoso nene!», «…que precioso!», «Mama, mira, mama!» Эти слова были приятны ее слуху.
Сестра Освальд, учительница музыки, играла на фортепиано, привезенном орденом во время первого, сопряженного со множеством опасностей путешествия. Инструмент был безнадежно расстроен, сказалось губительное действие влаги, особенно после того, как ножки инструмента поместили в емкости с водой для того, чтобы предохранить от термитов. Она играла с большим усердием, только правой рукой. Левой она руководила детским оркестром.
«Аллилуйя, аллилуйя, ибо Младенец родился нам, Сын нам дан, владычество на рамени Его и нарекут имя Ему: Бог крепкий, Отец Вечности, Князь Мира…»
Семилетний мальчик Хорхе Ампаро с видом сознания собственной значимости стоял подле пожилой монахини и по ее сигналу переворачивал страницы. Он был в шортах, принадлежавших ранее рослому мужчине, подвязанных бечевкой на тощем животе, и грязной майке. На ногах его были невесть откуда взявшиеся безупречно белые носки. Его гордая улыбка была способна растопить любое сердце. Сестра Гидеон посмотрела на мальчугана. Его глаза блестели так же, как и у куклы.
Сестра Гидеон приблизилась к плетеной колыбели. Монахини и их воспитанники разучивали сцену этой мистерии в течение нескольких недель. Тем не менее темно-синее небо, нарисованное на бумаге, и сияние Вифлеемской звезды вновь пробудили в ней чувства, которые она помнила с детства, — волнение и веру в светлое будущее. Она опустилась на колени, чтобы бережно положить младенца в колыбель, где лежали игрушечный ягненок и ослик, навьюченный корзинами, связанные из шерстяной пряжи монахинями из монастыря Пречистой Девы в Уэльсе.
Снег для Рождества Христова был изготовлен из хлопка, она сама помогала детям растеребить волокно. Потом она показывала, как правильно положить снег на соломенную крышу яслей, под ноги животным и на плечи волхвов, принесших дары. Рассматривая то, что получилось, дети изумленно спрашивали, что это и что она делает. Им нравился «снег», хотя они вряд ли могли представить, что же это такое. Трогая пушистые комочки, они восклицали: «Muy caliente! Он теплый!»
По другую сторону алтаря был воздвигнут вертеп, тщательно изготовленный руками индейцев, странный и трогательный. Они слепили из глины фигурки Пресвятой Богородицы, святого Иосифа и ангелов, целую деревню с крошечными домами, постоялым двором и рынком. Все фигурки были ярко раскрашены, панорама была освещена огоньками и установлена на фоне куска фольги. Приезжий священник подарил им баночку искусственного снега, который разбросали повсюду. В течение недели перед Рождеством они каждый день репетировали сцену рождения Христа, сопровождая ее песнопениями.
Сестры чинно расселись по местам, и началось детское представление. Самая ответственная роль в нем была поручена трехлетней Мигуэле, которая стояла, цепко ухватившись за руку старшей сестры. Опустив пушистые ресницы, девочка с кожей цвета спелой маслины наклонилась над крошечными фигурками, чтобы положить маленького Иисуса в условленное место рядом с остальными персонажами. Четыре недели назад ее родителей силой вытолкали из дому, завязали глаза и увезли на джипе без номерных знаков. Все, кроме Мигуэлы, знали, что они никогда не вернутся. Сестра Гидеон взглянула на чисто-белый снег, затем на спящего Младенца. Ей захотелось подняться. С большим трудом ей это удалось. Должно быть, усталость. Внезапно она почувствовала, что в ее теле словно опрокинулся сосуд с горячей жидкостью. Боль появилась неожиданно, непонятно откуда.
Она застыла, боясь пошевелиться. Наверно, колика или расстройство желудка. Она попыталась выпрямиться, но ее охватил новый приступ. Она ощущала, как невыносимая боль извивается и рвет ее изнутри, словно огромная хищная птица, вцепившаяся мощными когтями в свою добычу.
Помимо воли из груди сквозь сжатые зубы вырвался бессвязный крик мучительной боли и жестоких страданий. Он утонул в возбужденном шуме и пении, никем не услышанный.
Она задыхалась и не могла вырваться из замкнутого пространства, переполненного толкающимися людьми и сочетанием запахов детских тел, белых цветов, которыми она собственноручно украсила алтарь, и дешевых духов «Пасион» с ярко выраженным мускусным ароматом, который в равной мере нравился и мужчинам и женщинам.
Держась за живот, она поспешила выбраться наружу, мимо счастливых лиц, которые не обращали на нее никакого внимания. Она добежала до двери и с силой толкнула ее.
Она надеялась, что глоток свежего воздуха спасет ее. Но снаружи воздух оказался пропитанным тем же приторным ароматом огромных лилово-белых цветов. Этот аромат черной маской все плотнее и плотнее сжимался на ее лице, не давая дышать. Резкими, судорожными движениями она сорвала застежки белой накидки, ей было душно. Острая боль вновь пронзила все ее существо, все глубже впиваясь в нее с невероятной жестокостью, с такой силой, что у нее остановилось дыхание, и она не могла ни кричать, ни звать на помощь.
Белая стена поплыла перед глазами, и ее вырвало прямо на побелку.
Сестры отнесли ее в келью. Это не потребовало особых усилий — тело сестры Гидеон было истощено. Маленькая комнатка находилась на втором этаже.
Боль не давала покоя. Она завладела ею, подчинила себе, то заставляла извиваться и корчиться на кровати, то пронзала судорогой. Тело ее покрылось липким потом. Разламывалась голова. Медсестра поставила ей градусник, потом еще один. Ей были хорошо известны эти симптомы.
— Впредь не забывайте опускать накомарник. Скорее всего, в этом причина вашей болезни.
Малярия здесь была поводом для серьезного беспокойства. Многие монахини, пренебрегшие этой мерой предосторожности, поплатились за это своими жизнями. Теперь в защитном арсенале имелись сетки, всевозможные спреи и таблетки от москитов.
— Нет-нет, я опускала сетку, — пересохшими губами произнесла сестра Гидеон. — Еще, на всякий случай, я пила палудрин.
Худощавой рукой она откинула со лба волосы. Влажные темные пряди прилипли к голове. Она, как и все остальные, стриглась, подравнивая концы таким образом, чтобы они не выглядывали из-под головного убора. Уже несколько недель она плохо ела. Медсестру беспокоило ее состояние. С таким же беспокойством она отмечала про себя усталость, вялость и мутные взоры других сестер, чье здоровье также было предоставлено ее заботам. Любая болезнь могла перерасти в эпидемию, последствия которой было трудно предсказать. Болезни здесь были другими, порой настолько неожиданными, что даже двадцатилетний опыт не позволял ей утверждать, что она знает о них все. Укусы насекомых, названия которых были известны только энтомологам, воспалялись мгновенно. Оводы впивались в кожу и откладывали яйца. Развившиеся личинки, спрятанные глубоко в ранке, паразитировали в организме человека. Множество несчастных случаев происходило из-за неосторожного обращения с инструментами. Мачете и ножи с широкими пластинами лезвий оставляли глубокие порезы. Работа в саду могла явиться причиной сильнейшей аллергии. Одна из монахинь на целую неделю лишилась зрения из-за млечного сока сорняков, которые выпалывала.
Миссионерки жили в таком же замкнутом маленьком мирке, как и в обители в Уэльсе. Жили и трудились, не покидая стен монастыря. Большую часть дня — раннее утро, послеобеденное время и вечер — они посвящали молитве. Медсестра вздохнула. Людям, незнакомым с этой стороной религиозной жизни, трудно представить, насколько она была тяжела. Но ради красоты, спокойствия и умиротворенности, которыми она сполна вознаграждала, стоило проводить часы, стоя на коленях, даже когда валишься с ног от усталости после целого дня работы в школе.
Ничего удивительного в том, что сестра Гидеон заболела. Она и без того была хрупкой. А сейчас в своей ночной сорочке она напоминала угловатого беззащитного жеребенка.
— Простите меня за то, что причиняю вам столько хлопот, — чуть слышно произнесла она.
Медсестра никогда прежде не обращала внимания на внешность этой молодой женщины. Внешность не имеет значения. Душа человеческая — вот что ценно. Но сейчас ее белое одеяние, точеный профиль и прозрачная кожа, которая чаще всего встречается у рыжеволосых, напоминали ей Мадонну с картины, виденной ею в юности в итальянской церкви, которую она посетила однажды во время каникул.
— Тебе не за что просить прощения. — Она продолжила осмотр. Она говорила тихо, не задумываясь над значением своих слов, успокаивая, утешая. — В том, что с тобой происходит, нет твоей вины. Не терзай себя. Через несколько дней ты поправишься. А теперь покажи мне, где болит.
Сестра Гидеон положила руку себе на грудь, ближе к сердцу.
— Здесь, — сказала она.
Медсестра слегка нажала в область диафрагмы. Лицо сестры Гидеон исказилось от боли. Она закрыла глаза и издала негромкий стон.
— Ничего подозрительного не вижу. — Медсестра, казалось, разговаривала сама с собой. Ее опытные пальцы не находили патологии.
Закончив, она помогла сестре Гидеон застегнуть длинную хлопчатобумажную ночную рубашку. Молодая женщина едва слышно произнесла:
— Мне холодно. Почему здесь так холодно?
— Я принесу еще одно одеяло. — Она плотнее подоткнула сетку вокруг узкой кровати. — Сейчас вернусь.
Следующие сутки не принесли заметного улучшения. Медсестра решила побеседовать с настоятельницей.
— Как она?
— Трудно сказать, матушка. То, что произошло в часовне, и эти ужасные приступы боли… — Сестра Паула в замешательстве помолчала. — Не могу сказать, есть ли здесь какая-то взаимосвязь. Температура ее тела нормальная. Я бы не поверила, если бы не измерила ее дважды. Однако ее знобит, словно в лихорадке. Не знаю, что и думать.
Женщины переглянулись. Коридор был залит ярким полуденным солнцем, было нестерпимо жарко.
— Отчего же эти приступы боли?
— Могу предположить, что это — какая-то вирусная инфекция, — задумчиво произнесла монахиня. — В этом коварном климате никогда не знаешь, чего ожидать… Я понаблюдаю за ней в течение нескольких дней. В пятницу, если ее состояние не улучшится, придется обратиться к доктору.
Медсестра спала в соседней комнате. Двери оставили открытыми. Невзирая на смертельную усталость, она спала чутко. В три часа ночи ее разбудило невнятное беспокойное бормотание. Она встала.
— Что случилось?
Она пыталась разобрать слова. Они не имели никакого смысла, и поначалу она подумала, что сестра Гидеон бредит. Слова эти были пронизаны таким невыразимым ужасом, что медсестра сама не на шутку испугалась.
Сестра Гидеон мучительно выкрикивала во сне что-то невнятное.
— Бунуку!
Ее голос казался чужим, пронзительным, детским, охваченным паникой. Встав и подойдя к ее кровати, медсестра увидела, что ее подопечная лежит абсолютно спокойно, мокрые пятна слез покрывают ее щеки.
— Бунуку!
— Бунуку!
Четырнадцать часов спустя заключенная под номером Т307805 лежала, свернувшись клубком, на узкой металлической кровати в тюрьме Холлоуэй в северной части Лондона.
— Бунуку!
Ее словно ударило электрическим током. О боже! Что это?
Эти слова, предупреждение о надвигающейся опасности, были понятны только ей, она помнила их с детства. Это был не сон. Она могла поклясться, что отчетливо слышала голос, полный отчаяния и страха, прокричавший эти слова ей в самое ухо.
Она ощутила, как вскипают в ней знакомые чувства гнева и негодования и она не в силах справиться с ними. Сознание собственного бессилия сводило ее с ума. Она быстро встала. Внезапный шум разбудил Блу. Она задернула занавески. Из темноты донеслось его хриплое щебетание:
— Ты ш-ш-шикар-р-рная. Обож-ж-жаю тебя. Ты ш-ш-шикар-р-рная…
— Ш-ш-ш, — шепотом сказала она.
Обидевшись, попугай нахохлился и изо всех сил ударил клювом по колокольчику, висевшему в клетке.
Блу был одной из немногих радостей, которые она имела здесь, в женской исправительно-трудовой колонии. Ей просто необходимо было о ком-то заботиться. Как она радовалась, когда узнала, что Блу уцелел при пожаре в Нью-Холле. Только благодаря вмешательству здешнего психоаналитика спустя две недели ей разрешили забрать его. Эти две недели заставили ее остро почувствовать свое одиночество и насущную потребность кого-то любить.
Она потянулась за кружкой, стоявшей у изголовья кровати. Там, должно быть, осталось немного апельсинового сока. На кружке была наклеена картинка с надписью «Дом, милый дом».
Каждые четыре месяца в воспитательных целях с ней проводили беседы о событиях того рокового дня. Меньше всего ей хотелось обсуждать то, что творилось у нее на душе, это было слишком личным, но ей не оставалось ничего другого, кроме как рассказывать все снова и снова разным людям, которые занимались ее делом. Все они хотели заглянуть ей в душу поглубже и увидеть там сожаление и раскаяние.
За несколько недель пребывания в тюрьме Холлоуэй штатный психоаналитик Лаура Пегрэм успела познакомиться с ней. Кейт недоумевала — с чего вдруг такое внимание к ее персоне? Она рассказала Лауре Пегрэм о ночных кошмарах, в которых ее измученная душа рвалась домой, но, оказавшись дома — она видела себя гуляющей по саду, — она с ужасом осознавала, что никто из близких не узнает ее. Ей стоило немалых усилий подобрать нужные слова, чтобы описать необъяснимую ярость, временами овладевающую ее рассудком. Лаура Пегрэм слушала, комментировала, объясняла, пыталась разобраться. Она искренне желала помочь своей подопечной. Кейт аккуратно посещала курсы контроля за эмоциями, часами работала над развитием творческого мышления, критической оценки и осознанием общественных ценностей. Она пыталась научиться не загонять свои эмоции в дальний угол сознания, чем она, собственно говоря, и занималась все это время, а, позволив им вырваться на свободу, избавляться от их губительного действия. Она верила, что в конце концов это поможет ей освободиться от прошлого. От того, что произошло.
Крик эхом отозвался в ее памяти, и ярость снова начала закипать в ней. Она знала, что эти слова были призывом к действию, они несли в себе важную информацию. Она физически ощущала пульсирующую энергию, посланную ей извне. Все, с нее довольно! Она не желает ничего знать. Что еще ей может угрожать? Откуда ждать дурного? Что может быть хуже того, что с ней уже произошло? Как бы то ни было, она была почти уверена в том, что поджог свел ее шансы на условно-досрочное освобождение к нулю, и воображение рисовало ей мрачную перспективу провести за решеткой еще год, а может, два, а может, больше, прежде чем комиссия снова пожелает рассмотреть ее дело.
Но она слышала эти слова, а это значит, что ничего не изменилось. Ничего, несмотря на колоссальные усилия с ее стороны. Она думала о том, чего не могла рассказать ни Лауре Пегрэм, ни целой армии других психоаналитиков. Она думала о том, о чем нельзя было говорить ни при каких обстоятельствах. Ей казалось, что она сходит с ума.
Она сделала неглубокий вдох, ее учили этому на курсах медитации, расслабила мышцы рук и ног. Вдох. Выдох. Расслабиться.
Почувствовав небольшое облегчение, она открыла глаза. К зеркалу была прикреплена небольшая карточка, на которой было напечатано: «Что такая прекрасная девушка, как я, делает в таком ужасном месте?»
Это ужасное место было для нее единственным пристанищем. В тюрьме Холлоуэй, где под стражей содержатся более пятисот заключенных, у нее была собственная камера, своя территория. Даже несмотря на то, что двадцать четыре часа в сутки она находилась под наблюдением через стеклянную загородку, вмонтированную в стену ее камеры.
Эта камера, три на четыре, была для нее домом. Здесь в течение двенадцати часов, с восьми вечера до восьми утра, ее держали под замком. Здесь она работала, слушала радио, спала, плакала, пила кофе, грустила. Здесь она предавалась мечтам, строила планы, читала. Или впадала в апатию.
Многие, попав сюда, падали духом, переставали следить за своей внешностью, заботиться об одежде, постепенно теряя человеческий облик, и вставали с кровати только тогда, когда их заставляли это сделать, питая ко всему, что их окружает, угрюмую злобу.
Кейт понимала, что такое поведение было одной из немногих доступных им форм протеста. Охранники обращались с ними, как с глупыми детьми. От них ожидали безропотного подчинения. Никто не считался с их чувством собственного достоинства: конвойные, у которых молоко на губах не обсохло, называли их девочками. Их судьбы вершились посторонними людьми. Их отстранили от участия в собственной жизни, оградили от реальности.
Но дальше всех от реальности пребывала Кейт. Из двадцати шести лет своей жизни четырнадцать она провела в местах лишения свободы. Почти половину жизни, начав отсчет с того мартовского дня, когда судья, зачитав приговор в душной комнате для судебных заседаний суда Сент-Олбанс, сказал: «Уведите».
Она была растоптана, истерзана морально и физически, лишена права считаться нормальным человеком. Покинутая всеми, никому не нужная, она попала на самое дно общества. Помимо свободы ей пришлось отдать слишком много: наивность, смех, любовь. Каждая частичка ее была пропитана тюрьмой. Эти годы были вычеркнуты из ее жизни. С этим ничего не поделаешь. Безвозвратно ушла ее юность. Она не представляла, как надлежит вести себя с мужчиной, если он не тюремный надзиратель. Ее и без того немногочисленные родственники не поддерживали с ней отношений. Одна только бабушка приезжала навестить ее, пока позволяло здоровье. За несколько месяцев до кончины, когда ее состояние ухудшилось, поездки прекратились.
До и долгое время после судебного разбирательства Кейт вновь и вновь во всех подробностях прокручивала события самого страшного дня своей жизни. Она могла отвести беду, все могло сложиться иначе. Эта мысль неотвязно возвращалась к ней. Она придумывала различные ходы сценария к этому фильму, где ей досталась главная роль. И лишь изменить концовку ей было не под силу.
И потянулись длинной вереницей безрадостные дни, потом месяцы, за ними годы. Она уже не была тем испуганным ребенком, посаженным в полицейский фургон, вокруг которого бесновалась задыхающаяся от ненависти толпа. Страшно вспомнить — люди бежали вслед, кричали, стучали кулаками по металлической обшивке.
Конечно, не все здесь было так уж плохо. Ну взять хоть бесконечные беседы с психоаналитиками, психиатрами и администрацией колонии о том, почему она здесь и каким человеком, они надеются, она покинет эти стены. И она была не против измениться, ее не нужно было убеждать в необходимости этого. Очень немногие люди относятся к себе с такой строгостью и ответственностью. Оттого она рано повзрослела.
Тюрьма научила ее выносливости, научила уживаться с самыми отъявленными преступницами. Здесь, в Холлоуэй, имелась своя компания выдающихся личностей. Семнадцать женщин, приговоренных к пожизненному заключению. Джейн, одна из них, задушила во сне своего любовника. Она сделала это голыми руками, и они были сплошь покрыты татуировкой, словно этот узор мог изгладить из памяти то, что эти руки однажды явились опасным орудием убийства. Изо дня в день, из месяца в месяц она с маниакальным упорством прокалывала кожу ладоней и пальцев иголкой, смоченной в чернилах, нанося миллионы крошечных стежков, пока на руках совсем не осталось свободного места.
Или Нита, отбывающая десятилетний срок за нападение при отягчающих обстоятельствах. На следующий день после приезда Кейт в Холлоуэй, она чуть не снесла башку надзирателю обломком кирпича, спрятанным в носок.
В тюрьме Кейт имела возможность учиться. Здесь она осваивала университетский курс психологии. Большинство ее книг было уничтожено огнем, а в новых не было ее пометок, и это значительно осложняло ее задачу. Но о том, чтобы бросить учебу, не могло быть и речи. Так она была не только осужденной, но еще и студенткой.
Ей очень хотелось ощущать себя студенткой. В Кокхэм-Вуд она стала носить все черное: объемные черные свитера поверх черных обтягивающих брюк, черные ботинки. Согласно тюремным правилам носить форму полагалось только персоналу, заключенным было разрешено иметь обычную одежду.
Каждую из своих камер Кейт старалась приспособить для учебы, сделать похожей на класс, каким она себе его представляла. Кругом — на столе, на полу — лежали стопки книг по психологии. Ее личные вещи, которые она так долго собирала и так бережно хранила: два розовых плюшевых поросенка, мышонок в клетчатых штанах, фигурка Будды, бабушкина лампа, кассеты с Doors и Led Zeppelin, постеры — все сгорело. На средства тюремного фонда Кейт купили плеер. Кто-то из спортивных тренеров подарил ей термос с наклейками серфингового клуба Рона Джона на Кокосовом пляже во Флориде, и теперь она могла заваривать чай или кофе у себя в камере. Но это не могло восполнить ее потерю. Если бы у нее были открытки, она оклеила бы ими стену, многие так делали, но она находилась в тюрьме слишком долго. У нее не было друзей по ту сторону тюремных ворот.
Кейт снова легла и закрыла лицо руками. В камере было, пожалуй, слишком жарко из-за большой батареи. А может, оттого что она недомогает и ее знобит. Нездоровая напряженная атмосфера замкнутого пространства угнетала. Она надела меховую куртку, пытаясь согреться.
Эта куртка досталась ей от двух сердобольных пожилых женщин, заправляющих магазинчиком от Общества добровольных помощников осужденным. Вся одежда была чистой и отглаженной, хотя и сильно поношенной. Ее собственный халат был настолько испорчен огнем, что его пришлось выбросить.
Трудно поверить в то, что прошло целых семь недель. Ее привезли в Холлоуэй шестого ноября, на следующий день после пожара. Переезд ее утомил, ныли обожженные руки. Но это было ничто в сравнении с пережитым потрясением. Как же люто они ее ненавидели! Интересно, кто на сей раз донес на нее? Этого она никогда не узнает.
Полицейский фургон доставил ее к зеленым воротам приемного пункта тюрьмы Холлоуэй вечером в половине восьмого. Охранница, толстая простуженная женщина с подведенными синим карандашом глазами, направила их в комнату с высокой стойкой, освещенную флюоресцентной лампой справа от входа. Со слов конвоира офицер по фамилии Эллис записала ее данные — имя, фамилию, возраст, преступление, срок отбывания наказания и место предыдущего заключения, словно Кейт не внушала доверия.
Затем она обратилась к Кейт:
— Так, Дин. Твой номер Тэ-триста семь восемьсот пять. Запомни.
Она же зачитала перечень украшений, которые позволялось иметь заключенным: колечко, пару сережек, цепочку с подвеской, три браслета и часы. У Кейт были только часы.
— Спасибо. — Кейт давно усвоила простую истину: вежливость намного облегчала ее существование, а быть вежливой ничего не стоило.
Офицер Эллис взглянула на ее забинтованные руки.
— Что с руками?
Конвоир рассказал ей о пожаре.
— Доктор ее осмотрит.
Затем ей выдали коричневый колючий махровый халат и указали на маленькую занавешенную комнатку. С картинки на стене ухмылялась вульгарная девица, задравшая юбки, демонстрируя свое нижнее белье. В ожидании дальнейших распоряжений Кейт разглядывала глупое выражение ее лица.
— Раздевайся. Обувь снимай.
Офицер задернула занавеску, Кейт стала раздеваться. Она чувствовала мурашки по всему телу, хотя в комнатке было довольно тепло. Сняв верхнюю одежду и обувь, она босыми ногами стояла на полу. Могли бы хоть тапочки дать.
Ей с трудом удалось расстегнуть молнию комбинезона. Футболка. Бюстгальтер. Перед тем как надеть халат, она принюхалась: он был каким-то несвежим.
Усталость и голод — за весь день лишь один гамбургер — обострили ее обоняние. Здесь мерзко пахло. Вонь от впитавшегося табака, пота, немытого женского тела, перебиваемая резким запахом дезинфицирующих средств. Она вышла из раздевалки и села на окрашенную скамейку около стены, пестревшую надписями и рисунками. Интересно, чем это можно было так глубоко проковырять деревянную поверхность?
На другой скамейке сидела негритянка в таком же халате. Она раскачивалась всем телом и тихо разговаривала сама с собой. Из соседней комнаты доносилась обычная болтовня полицейских.
— Заступила в половине седьмого вчера утром и до десяти вечера не присела, как белка в колесе, — сказала одна из них и зевнула.
— Сегодня был сумасшедший день. Как вам парочка, ограбившая магазин в Камдене?
— Как от них воняло… Глаза на лоб лезли.
— Не могу дождаться четверга, — вступила в разговор третья. — Выкинуть бы к чертовой матери все из головы и отоспаться с недельку.
Офицер Эллис велела Кейт пройти в большую комнату.
— Тебе повезло. Не пришлось долго ждать. Иногда бывает работы невпроворот: человек восемьдесят поступило и шестьдесят выбывающих. — Вдруг ее тон переменился, став сухим и казенным. — Снимай халат, не стой столбом. Если хочешь, можешь попрыгать. Поворачивайся.
Кейт медленно повернулась. Приказы не подлежат обсуждению. Она хорошо знала порядки: всех новичков обыскивают. Обыскивают даже тех, кого ведут на суд. В некоторых тюрьмах обыскивают после визита адвоката. Из самого Нью-Холла ее сопровождал усиленный конвой, не было даже малейшей возможности спрятать оружие. Что же они ищут? Может быть, наркотики? Поговаривали, что участившиеся случаи употребления наркоты вынудили администрацию Холлоуэй ужесточить контроль. Нет, это что-то другое. Скорее всего, этот обыск был чем-то вроде ритуала, ритуала унижения, лишним поводом указать ей, чем она является для них и для общества.
— Ну, делай, как тебе говорят. Вытяни руки.
Кейт повиновалась. Она всегда беспрекословно выполняла то, что ей приказывали, но в глубине души за все эти годы она так и не сумела смириться со своим положением. Приказ раздеться обозначал для нее не только снять одежду, но и в очередной раз испытать чувство мучительного стыда. Трудно сохранять собственное достоинство, стоя без нижнего белья перед одетыми в форму охранницами с массивными связками ключей. Эти связки ключей в воображении Кейт всегда ассоциировались с такими понятиями, как контроль, власть, превосходство. Выражать протест было занятием бессмысленным. В этом маленьком мирке, со всех сторон огражденном колючей проволокой и живущем по своим звериным законам, Кейт чувствовала себя беззащитной и одинокой.
— Хорошо, — сказала дежурная. — Можешь надеть халат. Сейчас пойдешь на весы.
После того как ее взвесили и обмерили, она вернулась в раздевалку. Проходя мимо офицера, она услышала слова, обращенные к ней:
— Все будет в порядке. Здесь не так уж и плохо.
Это неожиданное сочувствие было ей противнее привычных окриков. Она догадывалась о его причине. Ее вид не вызывал никакой другой реакции, кроме жалости. Она была не властна над своей жизнью. Все кому не лень, от начальника до последнего охранника, могли командовать ею. Ей было страшно. По сравнению с другими тюрьмами тюрьма Холлоуэй была гораздо больше: здесь содержалось более пятисот заключенных.
Страх перед неизвестностью терзал ее душу. В прежних тюрьмах — Булвуд-Холле, Кокхэм-Вуд про Холлоуэй плели такие страсти! Она вспомнила, что ей рассказывали про женщин-охранниц, и почувствовала, как жутко трясутся ее руки, так что она не может застегнуть молнию.
Офицер Эллис копалась в ее личных вещах, разложенных по коричневым пакетам, то и дело сморкаясь в большой носовой платок.
— По инструкции тебе положено иметь три комплекта одежды, но, если хочешь, можешь иметь и пять. Заменять их можно раз в месяц. Сейчас спустись в камеру хранения.
Камерой хранения служила огромная комната, напоминающая бюро находок. «Передачи и личные вещи» — гласила надпись на двери. 9.15–11.30 и 13.00–14.00. На полках стеллажей в больших полиэтиленовых пакетах лежали платья, постельные покрывала, яркая одежда из хлопчатобумажной ткани. Кейт увидела сложенный красный зонт и подумала, что, должно быть, еще не скоро он пригодится своей хозяйке.
В кабинете дактилоскопии ее сфотографировали. В профиль. В анфас. Она где-то читала, что мусульманские женщины до сих пор верят в то, что фотограф способен забрать душу того, кого фотографирует. Пустым взглядом она посмотрела в объектив. Позже, увидев фотографии, она с трудом узнала свое лицо. Будто чужое. Незнакомое. Ничего не выражающий взгляд.
Затем ей выдали туалетные принадлежности — расческу, зубную щетку, полотенце, зубную пасту, две пластиковые упаковки шампуня и мыло без обертки. Все было аккуратно сложено в большой коричневый пакет, в каких обычно хранят гигиенические салфетки. Короткая фланелевая ночная сорочка в цветочек была застиранной, полотенце — откровенно старым. На стене красовалась надпись: «Ношение париков запрещено. Распоряжение администрации».
Но это было еще не все.
— Сюда. — Ей велели пройти в просторное помещение со стеклянными панелями.
Она села на скамейку, ей выдали чай в пластиковой чашке и еще одну анкету. Затем доктор, мужчина средних лет, со скукой на лице размотал бинты и поверхностно осмотрел ее руки.
— Бинты снимать пока рано. Вам понадобится помощь во время купания, иначе намочишь руки, а это нам совсем ни к чему. — Он надел очки в роговой оправе и принялся читать то, что она написала. — Может, дать на ночь успокоительного? То, что случилось вчера, вас, вероятно, расстроило?
Он был в белом халате поверх одежды, ей был виден его шелковый галстук. Он выглядел тихим и благовоспитанным.
Она ответила вяло:
— Совсем нет.
Он посмотрел на нее, как на слабоумную, но ей уже было безразлично, что подумают о ней окружающие, она слишком устала. Нужно ли было что-то объяснять? Если бы дело было только в поджоге. Никому ничего она не собирается рассказывать.
Иногда она теряла счет тюрьмам. Ведь не так уж важно, где отбывать срок. Везде события развивались по одному и тому же сценарию. Ее жизнь шла своим чередом до тех пор, пока в один прекрасный день не всплывало, какое преступление она совершила. И тогда ей устраивали самосуд. Иногда ее били в открытую, иногда исподтишка. Однажды ей заломили за спину руки, она даже не могла повернуться, чтобы увидеть лица тех, кто это сделал. Кто-то толкнул ее так, чтобы она упала на колени, и засунул ее голову в вонючий унитаз. Она пыталась вырваться, но чья-то рука с силой толкала в затылок, она ударялась лбом, носом о твердую, холодную, в коричневых пятнах раковину так, что из глаз летели искры. Ощущение омерзительного, скользкого зловония на губах. Казалось, этому кошмару не будет конца, ей не хватало воздуха, она чувствовала, что задыхается.
«Ах ты, мразь. Думаешь, мы ничего про тебя не знаем, паршивая тварь?»
Шум воды, мощный поток, несущий всю эту мерзость ей в рот, в горло, глаза, снова удушье…
Кейт посмотрела на доктора, и ее глаза наполнились слезами. Напряжение прошлой недели достигло своей высшей точки, старая обида захлестнула ее. Он кивнул и написал что-то в блокноте.
— Тогда валиум.
— Ненавижу таблетки, — сказала тихо Кейт.
— Вам дадут микстуру. — Он посмотрел на нее из-под очков. — А то всякие попадаются — скопят таблеток, а потом разом их выпьют. Но вы ведь не из таких, да?
Он машинально записывал что-то в блокнот, разговаривая скорее сам с собой, чем с ней.
— Интересно, есть ли возможность подержать вас некоторое время отдельно от остальных?
— Прошу вас, только не по сорок третьей. Пожалуйста.
Она по опыту знала, какая незавидная участь уготована ей в этом случае. Согласно неписаным законам тюрьмы те, кто отбывал наказание по сорок третьей статье, принадлежали к самой бесправной и презираемой категории арестантов. Куда бы ее ни привозили, полицейские настоятельно советовали ей не распространяться о причинах ее пребывания в тюрьме. Мол, говори, что воровка. Но рано или поздно заключенные узнавали, что она содержится отдельно ради своей же безопасности. В Булвуд-Холле ее облили кипятком. В Кокхэм-Вуде ее столкнули с лестницы и, увидев, что она отделалась легкими ушибами, затащили ее обратно и снова скинули вниз. В результате — перелом ключицы. Ей сказали потом, что последствия могли быть куда более плачевными.
Доктор кивнул.
— Побудете в изоляторе, пока не заживут руки. Вам нужно восстановить силы.
Когда Кейт, неся свои нехитрые пожитки, проходила мимо офицера Эллис, та, провожая ее взглядом, задумчиво произнесла:
— Надо же, самая что ни на есть обычная девушка.
— А ты думала, она с рогами будет?
— Да не удивилась бы.
Тюрьма проникла в каждую пору ее тела. Она стала нелегким испытанием для юной, неокрепшей психики. Ее преследовали то одни, то другие навязчивые фобии. То ей мерещилось, что каждый, кто к ней приближается, хочет ее убить. Потом оттого, что она долгое время находилась под надзором, ей стало казаться, что окружающие говорят только о ней.
Шум, крики, эхо, оглушительный свист, звонки. Громкая надрывная музыка из осипших радиоприемников. Истошные женские вопли снаружи в коридоре, навязчивые и бесцеремонные. «Ты, паскудная сука, даже не вздумай ко мне подходить!» Звяканье металлических засовов открываемых и закрываемых камер. Бесконечные склоки из-за мелких краж, переходящие в драки не на жизнь, а на смерть, до тех пор пока вопящих женщин не разведут и не растащат по камерам.
Со стороны Паркхерст-роуд снаружи тюрьмы Холлоуэй слышались монотонные голоса дорожных рабочих. Зловещий рокот полицейского вертолета, висящего в небе: опять побег из Пантонвилля, того что расположен вниз по Каледонской дороге.
Тюрьма Холлоуэй — сооружение из металла, бетона и камня. По периметру — стена из красного кирпича, окаймленная сверху белым. Как и все подобные здания, высокое и мрачное, вопреки усилиям начальства оживить его зеленью. Вопреки клумбам с жухлой травкой у центрального входа, именуемым лужайкой. Вопреки тропическим джунглям, нарисованным на стене комнаты для посетителей, чашечке кофе в кабинете психоаналитика и тюремному магазинчику с разнообразными украшениями и глиняной посудой, изготовленными руками осужденных.
Кейт Дин вошла в камеру и осмотрелась. На окнах из толстого небьющегося пластика, используемого вместо стекла, покрытого белой эмалью, словно густым белым туманом, висели веселенькие занавески в цветочек, оставленные предыдущей обитательницей. Камера была плохо освещена. Она взобралась на кровать и открыла узкую вертикальную форточку, такую узкую, что сквозь нее можно было видеть лишь небольшой фрагмент здания напротив. Блу выпорхнул из клетки и сел ей на плечо, окно пришлось прикрыть.
Падал снег. Просто и обыденно. Бесформенные хлопья тут же стекали грязной водой с блестящих мокрых крыш. Она мечтала увидеть другой снег — искристый, сверкающий, а снежинки — изящные и нарядные, как на рождественской открытке. Она засунула руки в рукава и попыталась представить, что же сейчас происходит там, в другом мире.
Отец Майкл Фальконе плыл в безлюдном бассейне, сильным мускулистым торсом рассекая гладь хлорированной воды с удивительно уверенной грацией, которой ему так не хватало на суше.
Семь… Восемь… Полное отсутствие мыслей. Восхитительное ощущение приятной тяжести воды, ласкающей тело. Легкость. Радостное наслаждение.
Двенадцать… Четырнадцать… Фонтаны воды, нехотя повторяющие траекторию движения то одной, то другой руки. Левая нога, правая рука — правая нога, левая рука. Четкий, выверенный рисунок движений. Нога уже не причиняет боли. По крайней мере, в воде не чувствуется никакого дискомфорта.
Восемнадцать… Двадцать… Снаружи — затянутое тучами пасмурное апрельское утро. Внутри — теплый влажный тропический аквариум, оазис посреди сумрачного Лондона. Малейшее движение воды дробится в лучах подсветки.
Двадцать пять… Двадцать восемь… Отец Майкл умерил скорость. Что поделать, не та прыть, не те годы.
Тридцать два… Тридцать четыре… В следующем году ему стукнет тридцать четыре. Черт побери! Куда девается время?
Тридцать шесть… Мысли о заботах дня грядущего неумолимо вторгались в сознание. У него сегодня дел по горло.
Отец Майкл ускорил темп. Сорок один… Сорок два… Перевернувшись на спину, он покачивался на поверхности воды, пытаясь обрести ровное дыхание.
Со стороны раздевалки уже слышались голоса, шум воды в душевых кабинах, но в бассейне по-прежнему не было ни души. Неожиданно из дверей выскочил маленький мальчик и стремглав помчался вдоль края бассейна туда, где глубина была максимальной. В руках у него была пластиковая доска, на которой лежали накачанные воздухом ярко-красные нарукавники.
Отец Майкл быстрым движением смахнул с лица капли воды и провел рукой по непослушным черным волосам, прилипшим к голове, чтобы стекла вода. Он направился к началу дорожки, намереваясь совершить еще один заплыв и закончить до того, как бассейн наполнится купальщиками. Он плавал каждое утро, если не был занят в церкви.
Сорок пять… Сорок шесть… Дотронувшись правой рукой до края дорожки, он оттолкнулся и поплыл в обратную сторону. Не прошло и двух секунд, как он услышал позади себя мощный всплеск воды оттого, что ребенок со всего размаху шлепнулся в воду. Брызги полетели ему в лицо. Он был раздосадован. Он намеренно приходил пораньше, чтобы провести это время в тишине и спокойствии, избегая толчеи и суматохи, создаваемой детьми и их мамашами. В его распоряжении еще семь минут.
Сорок семь…
— Марк!!!
Пронзительный женский крик заглушил шум воды. Майкл приостановился, резко вскинул голову, чтобы стряхнуть воду, и оглянулся.
— Боже мой! Марк!!!
Она стояла на краю бассейна, судорожно прижимая к себе крошечную малышку, и с ужасом смотрела вниз. Молодая женщина лет двадцати пяти в черном купальнике. Крепко сжимая девочку, она пыталась спуститься вниз. Встревоженный криком спасатель уже бежал к ней. Отец Майкл опередил его. Он рванулся вперед, вспенивая воду мощными гребками рук. Проплыв несколько метров, он достиг места, где, отчаянно борясь за свою жизнь, барахтался охваченный паникой ребенок. Он постепенно уходил под воду. Он пытался кричать, но вода заливалась в его открытый рот.
Майклу удалось схватить мальчика за руку выше локтя, но ребенок был слишком напуган, чтобы понять, что происходит. Скользкий, как рыба, он неизменно увертывался от спасительных рук Майкла, молотя воду ногами и руками. Загорелись прожектора, и отец Майкл увидел наполненный ужасом взгляд его голубых глаз. С необыкновенной ловкостью он высвободил свою маленькую костлявую руку и снова погрузился в воду. Отец Майкл нырнул следом за ним, пытаясь отыскать тонущего ребенка в толще зеленоватой воды. Извернувшись, мальчуган лягнул Майкла в пах с такой силой, что тот, утратив над собой контроль, непроизвольно выпустил воздух и тут же ощутил подступающую дурноту от нешуточной боли.
Пока Майкл приходил в себя, расстояние между ними увеличивалось с катастрофической быстротой, мальчик быстро уходил вниз. Превозмогая боль, Майкл нырнул еще глубже. Где-то вверху над головой суетились люди, но внизу, в ярко освещенной прожекторами воде он ничего не слышал, звуки глохли в непроницаемой толще. Майклу казалось, что грудь сдавливает железными обручами, но дорога была каждая секунда, он не мог терять время на то, чтобы глотнуть воздуха. Под давлением воды мальчик начал подниматься, отец Майкл подался вперед и сумел ухватить его. Крепко прижав к себе крошечное тельце, лишив его таким образом возможности брыкаться, он оттолкнулся и устремился вверх. Прошла целая вечность, прежде чем оба появились на поверхности. В ушах стоял гул, Майкл ничего не видел перед собой. Оказавшись наверху, он из последних сил поплыл на голоса. Он мысленно возблагодарил Господа, когда его нога коснулась твердого края бассейна.
Отец Майкл хотел передать мальчика в протянутые руки, но мальчуган издал протестующий вопль. Он был смертельно напуган и понимал только то, что его отнимают у его спасителя. Он лишь сильнее прижался к священнику, с невероятной силой обвив его руками и ногами. Не в силах говорить, Майкл одной рукой уцепился за поручень лестницы, другой крепче обхватил мальчика, давая ему понять, что не собирается его бросить.
Со всех сторон к нему были обращены взволнованные голоса:
— Ну, давай. Укроем тебя полотенцем.
— Поднимайся, сыночек, дай мне ручку.
Мальчик ничего не слышал. Майкл оставался в воде, мокрая детская головка все еще покоилась на его груди. Сердце его разрывалось от напряжения, от облегчения и от нежности к этому ребенку, который стал для него близким, которому минуту назад он вернул жизнь. Мальчик не желал ослабить цепких объятий до тех пор, пока не узнал голос матери («Марк, маленький мой, иди к маме, скорей!»), только тогда он позволил вытащить себя из воды.
Майкл взобрался на кафельный бортик. В зале было душно, но его трясло как в ознобе. Наверху чей-то голос отдавал распоряжения:
— Наклоните ему голову, еще ниже, он наглотался воды…
Майкл спиной ощутил прикосновение. Оглянувшись, он увидел желтую пластиковую доску, которая покачивалась на встревоженной поверхности воды. Тут же плавали и нарукавники.
Отец Майкл вышел из воды, один из спасателей, австралиец с гладкой загорелой кожей, накинул ему на плечи полотенце.
— Ты был молодцом. А теперь иди в душ, отогревайся. Мы позаботимся о мальчике.
Женщина сидела на полу около сына, чье худенькое тельце расслабленно лежало напротив, лицо его было бледным, волосы прилипли к голове. Он выглядел совсем маленьким, на вид не более четырех лет. Его сестра устроилась у его ног и трогала их обеими руками.
Женщина подняла покрасневшие от слез глаза, такие же голубые, как у сына. Даже охваченная горем, она была красива, ее светло-каштановые кудри светились молодостью.
— Мне очень жаль. — Она печально покачала головой. — Простите меня.
— Нет, это вы простите меня, — сказал он задумчиво. — Это мне у вас нужно просить прощения. Я видел, что мальчик бегал один. Мне следовало проследить за ним. Я совсем не… — Он замялся. — Боюсь, я совсем не умею обращаться с детьми.
Она, казалось, не слышала его.
— Сама не знаю, как это произошло. Я никогда не разрешаю ему подходить близко к воде. Сто раз ему говорила, но он такой сорванец, за ним не уследишь… — Ее голос прервался беззвучным всхлипыванием.
Отец Майкл присел на корточки подле нее.
— Успокойтесь, все хорошо. Его жизнь вне опасности. Он этого больше не сделает. Не казните себя.
В порыве благодарности она потянулась к Майклу, свободной рукой обняла его за шею и поцеловала в щеку. Она не заметила его инстинктивной ответной реакции, которую он не мог сдержать, мышцы его тела напряглись. Слишком много времени прошло с тех пор, когда женщина так открыто прикасалась к нему.
— Спасибо вам. Спасибо. Я никогда не забуду того, что вы сделали для нас. — Она слегка отстранилась. — Что с вами? Вы тоже, наверное, потрясены? С вами все в порядке?
Он долго стоял под горячим душем. Его грудь и плечи были в царапинах, оставленных мальчиком в пылу неистовой борьбы. Ранки жгло от хлорированной воды. Дома он обязательно смажет их перекисью. Он высушил волосы, надел брюки и рубашку, затем, поверх, черную сутану с рукавами-крыльями. Надевая сутану, он чувствовал, как дрожат его руки. В вестибюле отец Майкл заметил ту самую женщину, мать спасенного мальчика, она с детьми выходила из пункта оказания первой помощи. Она по-прежнему была в купальном костюме, на плечах накинуто полотенце. Ее взгляд скользнул по его одежде, не остановившись ни на секунду. Она не проявила к нему никакого интереса. Она не узнала его.
Отец Майкл сидел за большим письменным столом и смотрел в окно. Его взору открывался типичный вид центральной части Лондона с ее черепичными крышами, остроконечными шпилями и административными кварталами. После нескольких лет, проведенных в Африке, этот вид доставлял ему огромное удовольствие. Он оказался в Лондоне по воле случая. Во время визита в Дом Общества иезуитов — лондонскую штаб-квартиру ордена на Маунт-стрит, он встретил старинного приятеля, одного из полдюжины порвавших с орденом. Он на полгода уезжал в Кувейт и предложил Майклу тем временем пожить в его квартире. Две комнаты в мансарде с окнами, выходящими на террасу, были скромно меблированы, но Майклу они казались роскошными.
Он пытался сосредоточиться на странице, над которой работал, но работа не шла на ум. Перед глазами упрямо возникала одна и та же картина: маленький белокурый мальчик бежит к бассейну, в ушах звучит шум падения.
События сегодняшнего дня выбили его из колеи. Бедная женщина поцеловала его за то, что он спас ее сына. Ей следовало бы вместо этого ударить его.
Он видел, что мальчик остался один и что, кроме него, в помещении не было взрослых. Почему он не подумал о том, что ребенок был слишком мал, чтобы прыгать в восьмифутовую глубину? У любого другого хватило бы здравого смысла предугадать развитие событий. Только не у него. Он не обратил внимания. Присутствие мальчика не вызвало у него никаких чувств, кроме раздражения.
Резким жестом отец Майкл отодвинул бумаги в сторону. Каким же эгоистичным чудовищем он стал!
Он самоустранился от круговорота жизненных событий. Подобно тому как сегодня утром он плавал в пустом бассейне, он плавал по жизни, бесконечно совершая одни и те же движения, заключенный в прозрачный стеклянный сосуд. Никого не трогая. Ничего не чувствуя.
Майкл не предполагал, что все сложится именно так. В помыслах своих он всегда стремился к единству, а не к уединению. Он жаждал вместить в свое сердце как можно больше людей. В какой-то момент он сбился с истинного пути.
Он желал стать частью жизни каждого человека. Он думал, что сможет сделать жизни людей счастливее, а сегодня из-за его собственного равнодушия одна из них могла оборваться.
Обеты целомудрия, бедности и послушания Майкл принял еще в юности, отдавая себе отчет в том, что Господь не потребует от него невозможного. Эти обеты имели практическое назначение — они были призваны создать ему необходимые условия для служения Церкви. Воплощая их в жизнь, он предполагал снискать любовь Господа.
Жизнь аскета его вполне устраивала. Его мало интересовала материальная сторона жизни, собственность связывала по рукам и ногам, он же стремился только вперед. До учебы он вместе с несколькими товарищами жил в комнате, сдаваемой внаем; свои вещи — кое-какую мебель, пару гравюр, одежду он раздал знакомым. Во многих отношениях у него было гораздо меньше проблем, чем у большинства людей, которые тратили все свои силы на то, чтобы дать детям приличное образование, платить за жилье и удобства, нажить кучу добра, жесточайшим образом экономили, чтобы позволить себе отпуск в престижном месте.
Майкл обходился тем, что имел. С большой ответственностью он относился к обету послушания, живя по уставу, подобно солдату в казарме. Разумеется, он был волен решать, где ему поужинать и что надеть, в одежде не было формальных ограничений, на мессу в соборе Газы, старинной римской иезуитской церкви в стиле барокко, послушники могли приходить хоть в джинсах. Но если дело касалось принятия жизненно важных для него решений — какую работу выполнять, в какой стране жить, — тут Майкл был не властен над своей судьбой.
Непревзойденное иезуитское послушание магнитом притягивало членов группы «Папское братство». Когда Майклу было двадцать, он всей душой желал сделаться частью этого мистического союза воли и сердца, достичь высшей степени совершенства, следуя завету основателя ордена Игнатия Лойолы,[1] стать послушным и податливым, как кусок мягкого воска.
Однако Общество Иисуса, как и любая другая религиозная организация, в ответ на изменившиеся жизненные реалии вынуждена была менять свою стратегию. Когда Майкл стал его членом, этот процесс неумолимо набирал обороты. Общество уже не являлось той сплоченной, дисциплинированной силой, которая некогда вызывала изумление всего мира. Спустя тринадцать лет Майкл обнаружил, что обет послушания стал давить и натирать, словно не подходящая по размеру обувь.
Отец Майкл вздрогнул. Придя из бассейна, он, как всегда, съел свой привычный завтрак из каши, которую варил сам, фруктов, поджаренного ломтика хлеба и чая. С тех пор прошло уже два часа. Он положил две чайные ложки молотого кофе в фильтр и, сложив руки на груди и опершись на буфет, стал ждать, когда закипит вода в чайнике.
День был хмурым, лучше бы, конечно, включить свет, но серость и унылость дня как нельзя лучше соответствовали его мрачному настроению. С одной стороны, ему удалось спасти этого ребенка, с другой стороны, он впервые за долгое время посмотрел на себя и увидел, что с ним случилось нечто страшное: он незаметно для себя изменился.
Случай в бассейне приобрел в его мыслях метафорическое значение, в нем он угадывал свою жизнь. Он утратил способность видеть то, что происходит у него на глазах.
Все эти годы он придавал неоправданно большое значение теории, увлеченно следовал абстрактным идеям, ложился спать изнуренный жаркими спорами и страстными дискуссиями. Это было достаточной пищей для ума. Душа же не питалась ничем.
Он стал черствым и одиноким, утратил способность проявлять искреннее участие и заботу о ближнем. Годы духовного самосовершенствования окутали его аурой святости и праведности и отторгли его от всего земного и от его собственных чувств. Он пытался жить жизнью ангела, забыв при этом, что он всего-навсего человек.
Но об этом хорошо помнила его плоть. Плоть тридцатичетырехлетнего молодого и сильного мужчины, чьи потребности все эти годы игнорировались и подавлялись. Он не знал, как примирить духовный сан с греховной сутью плоти. Он гнал прочь мысли о физических потребностях своего тела, он отрицал их. Он также не придавал значения частым приступам отчаяния, которые давно бы заметил в другом человеке.
Обет безбрачия был самым волнующим из трех обетов. Это была самая большая жертва. Он рассматривал ее как необходимую часть таинственного процесса духовного становления.
Это был глас Божий: «Иди, следуй за Мной!» Он был убежден, что, внемля этому призыву, он никогда не будет одинок. Он будет близок к Господу настолько, насколько это возможно простому смертному, давшему обет безбрачия.
Возвратившись мыслями к тому памятному дню, он вспомнил, как произносил слова клятвы, совершенно не осознавая значения своих слов и не представляя, чем это обернется спустя годы. Он был полон веры и энтузиазма, он верил в то, что ему говорили: его обет возвеличивал его. Он был даже лучше ангелов.
Так он поначалу себя ощущал. Он не желал связывать себя мирскими узами, он желал отречься от себя, посвятить свою жизнь служению во благо других людей. Он был посланником Бога, ибо он сотворил священную клятву.
Он был очень молод, и юношеский максимализм рисовал в его воображении картины блестящего будущего, которое его ожидало. Единственная попытка близких отношений с женщиной не принесла ему ничего, кроме разочарования и горечи, оставив в душе тяжелый осадок. Он утвердился в мысли, что ему не дано судьбой найти свое счастье в любви. Он убеждал себя — он искренне верил в это, — что плотские отношения не имеют для него никакого значения. Человеку дается что-то одно: либо духовное, либо плотское.
Он отрицал физическую природу проблем, связанных со здоровьем. Он не придавал большого значения головным болям, обещая себе как-нибудь проверить зрение. Депрессию, возникающую у него каждый раз в минуты отдыха, он списывал на усталость. В результате — бессонные ночи, и причиной тому, он был уверен в этом, была работа. Он не допускал мысли о том, что он может быть несчастен, потому что в этом случае ему пришлось бы иметь дело с последствиями собственного выбора.
В это утро он словно очнулся от долгого летаргического сна. Если бы ребенок погиб, то виной тому было бы его преступное равнодушие. Может быть, никому и не пришло бы в голову обвинить его в гибели мальчика, но голос совести ему никогда бы не удалось заставить замолчать. Такую страшную оплошность нельзя больше допустить. Он снова вспомнил лицо матери. Она была вне себя от горя, но все же нашла время и силы поинтересоваться, все ли с ним в порядке. Она взяла на себя его роль, произнесла слова, которые должен был сказать он.
Четыре месяца назад на своем мотоцикле он попал в аварию, сломал ногу и был отправлен домой. С тех пор его жизнь изменилась. Теперь, когда в его распоряжении появилась масса свободного времени, он осознал, до какой степени чрезмерная занятость отучила его думать. Честно признаться, он намеренно окунулся в работу. Вынужденное безделье и, как результат, наличие излишнего свободного времени неизбежно ведет к столкновению лицом к лицу с мучительными вопросами и неразрешимыми сомнениями, противоречивыми эмоциями и запретными желаниями.
Под прикосновением его ладони ее кожа была теплой и мягкой. Упругие женственные бедра и грудь в черном купальнике. На это воспоминание его тело откликнулось болью.
Он увидел ее в вестибюле, когда он, в облачении священника, стоял в нескольких шагах от нее, а она прошла мимо него как мимо пустого места. Словно он стал невидимым или ничего не стоящим.
Священник, разумеется, не мужчина. Он всегда был только священником. Во время церемонии посвящения в духовный сан епископ, держа руку на его темноволосой голове, произнес: «Tu es sacerdos in aeternum».
«Ты есть священник на веки вечные по чину Мельхиседека».
За годы служения Церкви многие его друзья оставили орден. За последние двадцать лет масса отступников превратилась из тонкой струйки в мощный поток. На сегодняшний день ситуация мало-мальски стабилизировалась, но люди по-прежнему уходят, не желая быть марионетками в руках Рима.
Для многих непосильным грузом является данный ими обет безбрачия и целомудрия. Они, как и Майкл, соглашаются с тем, что обет является средством достижения цели, необходимой жертвой, противоестественной, однако, человеческой природе. Они не желают мириться с мракобесием.
Отец Майкл вновь подумал о мальчике, чье худенькое мокрое тело он держал в своих руках. Жениться значило бы для него совершить смертельный грех. Церковь никогда не признает такой союз, а его дети будут считаться незаконнорожденными.
Вода закипела, и чайник автоматически отключился. Майкл не двинулся с места.
Ти es sacerdos in aeternum.
Такой будет вся его жизнь. Он всегда будет одинок. Каждый день. Каждую ночь. До самой смерти.
Она почувствовала запах их тел еще до того, как они вошли в стены монастыря. Этот запах останется и после их ухода и будет долго выветриваться.
Сестра Гидеон закрыла дверь низкого домика, в котором располагалась школа, и вышла в сад. В глубине его оглушительно звенели цикады. Прошло немало времени, однако насыщенный аромат душистого масла, которым индейские женщины умащивали волосы и кожу, никак не хотел рассеиваться, продолжая висеть в воздухе. Сквозь него пробивался привкус детской мочи. Он шел от младенцев, которых местные женщины с особой, небрежной грацией носили с собой. К этому сочетанию примешивался запах жженого дерева — неизменный спутник индейцев, — источаемый листьями дерева саподилы, которые жевались, как жвачка. Монахини шутили, что не будь этих листьев, не видать индейцам счастья.
Пока она обучала детей грамоте, сложению и вычитанию, матери дожидались их снаружи на открытой веранде, коротая время за болтовней. Они были одеты в домотканую одежду таких пронзительно ярких расцветок, что на них невозможно было долго смотреть. Волосы женщин были прямыми и иссиня-черными, как чернила. Эталоном красоты считались прямой нос и раскосые глаза. Сестра Гидеон, впервые увидев болтающуюся на лбу бусинку на нитке, вплетенной в волосы малыша, пришла в ужас. Медсестра советовала ей относиться к этому проще, ведь невозможно в одночасье уничтожить многовековые традиции.
Сестра Гидеон принялась за уборку веранды. Но не прошло и нескольких минут, как она почувствовала, что ей стало тяжело дышать. Она старалась не думать об изводившей ее физической боли. Доктора разводили руками, не находя причины болезни, и уверяли, что она абсолютно здорова. Может быть, причина в том, что она в последние месяцы слишком много работает?
Ничего страшного не случится, если она отдохнет минут десять. Она присела на верхнюю ступеньку и обхватила колени руками. По обыкновению, она устроилась в углу. Когда ей нужно было сесть, она неизменно, не отдавая себе в том отчета, садилась по левую сторону. Правой ладонью она сжала левое запястье.
Все они работали не разгибая спины. Работы было слишком много, а рабочих рук и времени не хватало. Единственная школа на три сотни семей. С ней индейцы связывали свои надежды на будущее. Ведь имея образование, местные крестьянские ребятишки могли рассчитывать на лучшую долю, чем нищета и каторжный труд.
Сестра Гидеон знала, что предки этих людей отнюдь не были невежественными дикарями. Легендарная цивилизация, созданная племенами индейцев майя, расцвет которой пришелся на середину третьего столетия нашей эры, была одной из самых ярких в истории человечества. Среди ее представителей уже тогда были скульпторы и астрономы, математики, мастера гончарного дела и текстильщики. Древние архитекторы создавали величественные города из камня. В них они совершали религиозные обряды и церемонии. Для своих царей они воздвигали гигантские гробницы.
Сто лет тому назад, когда нога миссионеров-иезуитов впервые коснулась этой земли, в них была сильна вера в то, что они принесли индейцам спасение христианской верой. Но жизнь рассудила иначе. Христианство на этой земле обрело местный колорит, вобрав пантеон многочисленных божков, от которых ни в какую не пожелали отказаться индейцы. Они упорно называли христианских святых именами своих богов, чьей милости они добивались, совершая чудовищные по своей жестокости жертвоприношения, сталкивая людей в глубокий колодец или над резным алтарем из яшмы острым ножом рассекая жертве грудь и вынимая еще бьющееся сердце.
Не далее чем вчера маленькая девочка Глория взяла сестру Гидеон за руку и, указав на старую деревянную статую святого Иосифа, благоговейным шепотом произнесла: «Йапек».
— Это никакой не Йапек, — вздохнула сестра. — Бедный святой Иосиф, как только его не называют.
Позже в тот же день, заглянув на кухню, она спросила у Эстер, что девочка имела в виду, называя святого Иосифа этим именем. Крепкая, словно жесткий бифштекс, невысокая женщина неопределенного возраста, с чернильно-черной косой, которая, казалось, ни на минуту не прекращала работать, также не отрываясь от мытья, подняла на нее быстрый взгляд озорных черных глаз.
— Это не святой Иосиф. Это Ицамна.
— Какой еще такой Ицамна?
— Владыка небес, — нехотя выговорила она и стала быстрей тереть тарелку красной от горячей воды рукой.
Сестра Гидеон открыла было рот, чтобы еще раз рассказать ей о Святом семействе, но промолчала.
Вместе с монахинями индейцы молили христианского бога о том, чтобы он даровал им хороший урожай. После этого они шли к другим алтарям, установленным прямо на участках возделываемой земли. Они обращались к богу дождя Чаку, чтобы тот ниспослал им влаги. Они исполняли ритуальные танцы, чтобы снискать милость Ах-Муна, так как только от его благоволения зависел урожай кукурузы. Чтобы бог солнца Кинич-Ахау не отвратил от них своего взора, они жертвовали ему свою кровь, которую тайком разбрызгивали на кусочки древесной коры.
Когда наконец созревала кукуруза, монахини служили благодарственную службу в своей белокаменной часовне. Индейцы тоже молились и пели псалмы. Но в душе они свято верили, что это Чак и Ах-Мун услышали их молитвы. А Кинич-Ахау даровал тепло, и только поэтому семена дали всходы.
Сестра Гидеон знала, что индейцы окропляют землю своей кровью. Этот обряд уходил корнями в далекое прошлое жертвоприношений. Никто из них не задумывался над происхождением ритуалов, их просто повторяли из поколения в поколение. Местные жители поклонялись ста пятидесяти богам. Когда накануне ее отъезда в Центральную Америку в уэльском монастыре зашел разговор о миссии и сестры, приехавшие в отпуск из Гватемалы, рассказали, что у индейцев имеются боги на все случаи жизни, она искренне недоумевала, зачем им мог понадобиться еще один?
Во время долгого изнурительного пути в Петен они, усталые с дороги, остановились на ночлег в маленьком городке с незапомнившимся названием и великолепной миссионерской церковью, величественно возвышающейся на грязной центральной площади. На следующий день ранним утром она отправилась туда совершить мессу.
Внутреннее убранство поразило ее воображение своей необычностью. Вдоль стен в нишах привычно стояли фигуры святых, но их обличье было более чем странным. Все они были темнокожими и одетыми в женскую одежду, правда, на одном из них была высокая мужская шляпа. Как и коренное население, они были плотно сложены и низкорослы, у них были такие же широкие темные босые ноги. Тела многих из них, подобно их ладоням, были раскрашены стигматами. Вид темных ран был тягостным для нее.
Индейцы населяли эти земли в течение многих веков до того, как здесь появились первые миссионеры. Их языческие культы, чей возраст исчислялся тысячами лет, не смогла уничтожить всемогущая испанская инквизиция. Они оказались неискоренимыми. Они продолжали жить, окутанные просторным покрывалом новой веры.
Привычные боги не исчезают. Лишь старые кровавые пятна стираются временем.
— Пошла прочь, расставила тут свою задницу!
Кейт отступила в сторону, и Карла с грохотом взгромоздила на разделочный стол еще две большие банки консервированных бобов.
Вокруг было полно свободного места, но все знали, что спорить с Карлой, тем более в шесть часов утра, было все равно что играть с огнем. От Карлы угрожающим потоком исходили волны агрессии, готовой выплеснуться на любого попавшегося под руку, она была словно наэлектризована ею, и, хотя она не отличалась внушительными размерами, места ей требовалось много. Под белым халатом на ней был надет светло-голубой спортивный костюм с розовыми полосками по нижнему краю и замызганные светло-зеленые кроссовки. Странное дело — женщина, склонная к проявлению крайней физической жестокости, предпочитала в одежде нежные тона. Других заключенных Карла держала в почтительном страхе, ее побаивались и обращались с ней так, словно она была дикой свирепой медведицей, без слов уступали ей лучшее место и старались не сердить ее лишний раз.
— Спасибо, — сказала Кейт. — Я как раз хотела сходить за ними.
Слова Карлы были обидными, но, если судить по тону, которым она их произнесла, можно было сказать, что она пребывала в приятном расположении духа. Кроме того, она относилась к Кейт довольно благосклонно. Иначе она бы попросту одним пинком отшвырнула ее с дороги.
Кейт перемешала содержимое огромной кастрюли и переложила в длинную металлическую емкость. Ожоги на руках окончательно зарубцевались. При помощи кухонных прихваток она вставила емкость в ячейку горячего мармита. Согласно меню, написанному мелом на дощечке на стене, сегодняшний завтрак составляли бобы с колбасой — всего 466 порций. Там же были записаны специальные указания — 22 вегетарианские порции, 5 — с пониженным содержанием жиров, 70 — не содержащие свинины. Бутерброды девушки делали наверху. Воду для чая дежурные по этажу брали в бойлерной, чай заваривали в огромных металлических чайниках.
Заключенным, которые помогали на кухне, платили семь фунтов в неделю — самую высокую заработную плату в тюрьме, но, чтобы заработать эти деньги, приходилось изрядно потрудиться. Ночная смена поднимала их чуть свет, в пять утра нужно было начинать готовить завтрак. Если не считать кухонного персонала, в пищеблоке постоянно трудились двадцать четыре арестантки. Обычно Кейт не допускали до этой работы, но в колонии свирепствовала эпидемия гриппа, и катастрофически не хватало рабочих рук. За какие-то пять дней работы отвратительный запах кислятины настолько въелся в кожу рук, что она не могла избавиться от него, сколько ни старалась.
Кейт перекладывала консервированные бобы в кастрюлю, когда подошел Боб. Боб был одним из контролеров, дежуривших в пищеблоке, болезненного вида, вечно чем-то озабоченный мужчина, словно лишенный возраста, ему можно было дать и двадцать четыре, и сорок. Он обратился к Карле:
— Заменишь Кейт. — Он сказал это тоном, каким отдают приказы, не подлежащие обсуждению. Затем к Кейт: — Мисс Шоу попросила тебя, если ты уже позавтракала, нарезать лук вместе с Йабо.
Кейт без возражений отошла. Карла скорчила недовольную гримасу.
— Вонючие бобы, — сказала она. — Как я их ненавижу, эти ваши поганые бобы. — Тем не менее она взяла деревянную ложку.
Кейт пошла к застекленному помещению, расположенному в конце гигантской кухни за штабелями сковородок. Она открыла дверь и улыбнулась мисс Шоу, заведующей пищеблоком, — они уже успели обменяться утренними приветствиями. Мисс Шоу, уже в течение семи лет работавшая в этой должности, приходила к шести часам и дежурила до пяти, а иногда оставалась и дольше. В круг ее обязанностей входили разработка меню, обеспечение продуктами и ведение бухгалтерии. По натуре она была доброй и по-матерински отзывчивой, но каким-то образом умудрилась остаться незамужней и оказаться на службе в женской колонии. Она обладала совершенно нетипичной для профессии повара внешностью — была высокой и худосочной. Вся болезненно-желтая, точно прованское масло, подумала о ней Кейт.
Мисс Шоу свято верила в то, что полноценное питание способно скрасить однообразную жизнь заключенных. «К питанию нужно относиться бережно, с любовью», — говаривала она. Беда в том, что она и не подозревала, что большинство девочек были готовы изо дня в день питаться гамбургерами и чипсами, острым карри и мясными гренками. Это была привычная им еда.
Пища доставлялась на тележках по специальному маршруту, по гулким коридорам, соединяющим тюремные блоки. Осужденные обедали либо в маленьких общих столовых, либо, если они пользовались особым доверием и имели большую свободу передвижения, в комнатах отдыха и в своих камерах. Частенько случалось так, что приготовленная пища попадала на стол лишь спустя пару часов после того, как тарелки с едой оставляли для разогрева. К тому времени то, что выглядело аппетитным на кухне, превращалось в неопределенного цвета массу с корочкой подсохшего соуса.
Кейт никогда не привередничала в отношении еды даже в тех тюрьмах, где кормили из рук вон плохо. Она молча слушала недовольное ворчание по поводу неумело приготовленных блюд и уплетала за милую душу овощную запеканку с луком, печенку, пирог с овощами и жареным картофелем или курицу с пюре. Она особенно любила печенье из крутого теста и домашние бисквиты, которые выпекались на огромных металлических противнях, рядами составленных в жарочном шкафу. Раньше в тюрьме Холлоуэй пекли свой хлеб, теперь же только булочки, засыпая в тестомес одновременно девяносто шесть килограммов муки.
Ей никогда не приходило в голову, что тюремная пища нравилась ей только потому, что на протяжении четырнадцати лет она не ела ничего другого. Ей было не с чем сравнивать. Она подошла за ножом к узкому буфету, который вечером ежедневно после строжайшей проверки закрывался на ключ. Каждый нож — длинный, с идеально ровной изогнутой линией остро наточенного лезвия — занимал свое отверстие. Девушкам, занятым на нарезке, полагалось класть в отверстие бирку со своим номером, чтобы дежурный по кухне офицер в любую минуту смог определить, в чьих руках находится тот или иной нож.
Кейт выбрала один для резки лука. Она догадывалась, почему Боб попросил Карлу заменить ее: Карла в то утро была не в духе и запросто могла в припадке бешенства пустить в ход этот небезопасный предмет. Арестанткам, изъявившим желание работать на кухне, необходимо было сначала получить на то одобрение администрации. Карла уже довольно долгое время вела себя прилично. И хотя внешне она стала гораздо более сдержанной и ее агрессия трансформировалась в форму словесных оскорблений, вряд ли кто-то упрекнул бы Боба в излишней осторожности.
Кейт ополоснула руки в холодной подсоленной воде — мисс Шоу считала, что так легче смыть запах лука, — и подошла к рабочему столу, где трудилась Йабо. Рядом с ней стояла огромная сетка с луком.
— Привет, — сказала Кейт, и молодая девушка в ответ застенчиво улыбнулась. Когда она улыбалась, ее губы растягивались не только в уголках, но и посередине, напоминая распускающийся цветок.
В пищеблоке работало много нигериек, они всегда держались особняком. Йабо была самой молодой из них, ей не было и двадцати. Кейт испытывала дружескую симпатию к этой малообщительной девушке. Она принялась за резку лука, стараясь держать руки подальше от слезящихся глаз.
— Ничего не слышно из дому? — спросила она.
— Нет, ничего. Ни одного письма, — с тихой печалью в голосе ответила Йабо. — Ничего, — грустно повторила она.
— Не переживай. Может быть, завтра получишь… — сказала Кейт, хотя обе знали, что и завтрашний день не принесет новостей.
Йабо привезли в Холлоуэй месяцем раньше Кейт. Она была одной из многих женщин, вынужденных, в надежде заработать на кусок хлеба, заниматься контрабандой наркотиков. Ее взяли при попытке перевезти партию товара в Англию из Нигерии. В последний момент она отказалась взять своего маленького сына в качестве прикрытия, оставив его на попечение матери. Вернуться домой, к ним ей хотелось больше всего на свете. Ее депортируют, когда закончится срок ее наказания, но это случится нескоро.
— Не волнуйся, мать напишет. — Кейт пыталась поддержать ее.
— Она неграмотная.
— Ты говорила, что твоя сестра умеет писать.
Нигерийка горестно покачала головой.
— Об этом не стоит и думать. Она укатила со своим дружком.
Йабо никогда не упоминала об отце ребенка. Кейт находила между собой и Йабо странное сходство. Среди редких посетителей ни у той, ни у другой девушки не было ни любимых, ни близких людей. Йабо навещали лишь члены Организации по поддержке африканских женщин. Кейт знала об этом, потому что сама помогала заполнять заявления на предоставление свиданий.
Кейт механически делала свою работу, в ее голове крутились разрозненные мысли. Кейт никто не навещал. Бабушка была единственным ее посетителем. Кейт безумно по ней тосковала, именно сейчас она остро ощущала всю горечь своей утраты. Никто больше к ней не приходил.
Очень давно, когда она находилась в колонии для несовершеннолетних, время от времени к ней наведывался ее отец. Теперь его полностью занимала новая семья: у Кейт было двое сводных братьев, которых она никогда в жизни не видела. Нашлись добрые люди, рассказали что к чему еще задолго до того, как прекратились его визиты. Она больше не являлась частью его жизни. На всем белом свете не было человека, которого интересовала бы ее судьба.
Все чаще, иногда по три-четыре раза за день, в ее ушах звучал тревожный настойчивый голос. Она пыталась отгородиться от дурных мыслей, делая вид, что ничего особенного с ней не происходит. От кого он доносится? Неужели кому-то до нее есть дело?
Они чистили и резали лук уже минут двадцать. Ни та ни другая не обратили внимания на Карлу, она направлялась в их сторону, держа в руках гору кастрюль. Она несла их на мойку. Ничего не подозревая, Йабо отошла от стола и тут же со всего маху врезалась в Карлу. Карла потеряла равновесие, пошатнулась назад, словно пьяный боксер, вскинув перед собой жилистые руки, и едва не упала.
Бешеный, нечеловеческий рев осатанелой Карлы и, через мгновение, пронзительный крик Йабо ввели всех присутствующих в состояние оцепенения. В кухне притихли, с немым ужасом ожидая развития событий. Не успела парализованная страхом нигерийка пошевелиться, как мясистая рука Карлы впилась ей в горло, и та с остервенелой силой ударила Йабо головой о стену.
Нельсон, офицер оперативной группы, немолодой чернокожий мужчина со спортивной пружинистой походкой, который, казалось, никогда никуда не спешил, среагировал молниеносно. Кейт отлично знала, что могло произойти, окажись на его месте другой, менее опытный охранник. В мгновение ока он оказался рядом с Карлой и стал что-то очень быстро и очень тихо ей говорить, так тихо, что никто, кроме Карлы, не слышал его слов. В воздухе повисла напряженная пауза.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Карла ослабила свою железную хватку. Она медленно трезвела от припадка дикой ярости. Ее пальцы разжались, и полуживая от страха девушка медленно сползла по стене. В следующую секунду Боб и мисс Шоу набросились на Карлу сзади и скрутили ей руки.
— С-су-уки! — Карла дико взревела, поняв, что ее провели. Ее глаза налились кровью. Она окончательно рассвирепела.
Карла обладала невероятной физической силой, и им двоим с большим трудом удалось сбить ее с ног. Боб всем своим весом уселся Карле на грудь, Нельсон защелкнул наручники.
Кейт подошла к Йабо. От пережитого шока девушка не могла вымолвить ни слова. Все произошло очень быстро, в течение не более чем двух минут.
— Давай-ка посмотрим. — Мисс Шоу подошла к ней, потрогала затылок, осмотрела горло и руку. Из руки сочилась кровь, она выглядела неестественно яркой на фоне светлой ладони. Все это время она сжимала в руке кухонный нож, и его острие, должно быть, поранило кожу между большим и указательным пальцами.
— Подними руку. Выше, — скомандовала Кейт. Она схватила бумажное полотенце и прижала к ране, пытаясь остановить кровотечение.
Йабо тихо постанывала. Мисс Шоу сунула под кран чистую салфетку.
У Йабо были огромные глаза с белой каемкой вокруг темных зрачков цвета вельветового ириса, как у испуганного пони. Мисс Шоу бросила сухо:
— Ничего страшного, жить будет. Кейт, знаешь, где изолятор? Вам обеим не помешает отдохнуть. — Затем она обратилась к Йабо: — Если фельдшер скажет, что все в порядке, возвращайся в камеру. На сегодня ты свободна. Я позвоню в отряд и скажу, что разрешила тебе отдохнуть.
Фельдшер встретила их неприветливо, но свою работу делала быстро и умело. Она молча промыла рану, продезинфицировала и наложила повязку.
— Когда в последний раз тебе делали прививку против столбняка?
Йабо растерялась и не знала, что ответить. Фельдшер без лишних слов протерла ее руку спиртом и сделала инъекцию.
Девушки сидели в маленькой кухоньке отряда Йабо и пили кофе, сваренный Кейт. Каждая думала о своем. На них все еще были надеты белая кухонная униформа и высокие колпаки, сшитые в здешнем швейном цехе этажом выше. Там шили и для своих нужд, и на заказ.
Йабо прижимала к груди покалеченную руку. Кейт увидела несколько капель крови, забрызгавших лацкан белого жакета. Нигерийка перехватила ее взгляд.
— Пойду попробую отмыть.
Они пошли по коридору. Камера Йабо казалась Кейт мрачной копией ее собственной. Постеры, принадлежавшие ее прежней обитательнице, пара журналов для чернокожих женщин, «Краткое руководство для заключенных-иностранцев», содержащее основные сведения о судебных инстанциях, иммиграции и депортации. Интересно, подумала Кейт, читала ли это Йабо? На комоде — ручное зеркальце с отколотыми краями, баночка крема, дезодорант, шампунь.
Йабо подошла к раковине и принялась щеточкой для ногтей счищать пятна крови. Кейт сидела на кровати и пила кофе. Ее взгляд остановился на фотографии маленького голенького карапуза. Это был сын Йабо, Аканде. Она видела эту фотографию раньше. Внизу под ней стояла любопытная вещица, судя по всему, единственная, которая по-настоящему была дорога ее владелице. Это была деревянная статуэтка высотой восемь дюймов.
— Ты привезла ее с собой? — Кейт хотела было потрогать ее, но передумала и убрала руку.
Это был маленький мужчина с метками на каждой щеке, такими, какие рисовала себе Йабо. Его глаза, рот, нос и даже уши были четко очерчены, ноги широко расставлены на деревянной подставке. Искусно вырезанный мужской детородный орган имел устрашающий вид. Вероятно, по причине полного отсутствия других личных вещей, наличие маленького человечка приобретало особое значение.
— Это — ибеджи, — шепотом пояснила Йабо.
— Ибеджи? Кто это?
Перед деревянной фигуркой стояла разукрашенная коробка, в прошлом картонка из-под мыла, сквозь желтую краску были различимы буквы. В качестве подношения на этом импровизированном алтаре лежали два цветка, старательно вырезанные и сшитые из синего атласа.
— Ибеджи — это бог? — спросила Кейт.
Йабо обернулась, взгляд ее стал серьезным.
— Это не бог, но он очень сильный.
Она погладила фотографию улыбающегося малыша указательным пальцем. Кейт заметила, что в углу было пятно — очевидно, Йабо целовала фотографию, желая спокойной ночи своему сыну. Нигерийка дотронулась до щеки ибеджи с такой же любовью и нежностью.
— Это — Обава, — сказала она. — Мой сын.
Кейт была сбита с толку.
— Ты говорила, твоего сына зовут Аканде.
Йабо села на кровать.
— Ибеджи значит двое. Это мой сын Обава.
— Не знала, что у тебя два сына.
— Совершенно одинаковые. Одинаковые лица, глаза, руки.
Она наклонилась вперед и ласково потрепала резную руку ибеджи.
— Это мой сын. Его нет. Он ушел.
Они обе долго молчали. Кейт тихо спросила:
— Он умер?
— Нет-нет, — ответила Йабо и многозначительно добавила: — Он не умер, его просто нет.
Она поставила кружку на пол и осторожно потрогала свою руку.
— Он ушел три года назад. Он пришел ко мне после Аканде, не сразу, спустя день. Потом он очень устал и ушел.
Кейт начинала понимать.
— Ты хочешь сказать, что у тебя их было двое? Близнецы? Так, что ли?
Йабо кивнула.
— С ним все хорошо. Он сейчас рядом с духами. Моя мать велела мне взять с собой Обава и заботиться о нем, чтобы он не рассердился. Я всегда ношу его с собой. Я купаю его. Я одеваю его. Ему нравятся красивые вещи. Смотри. — Она показала Кейт яркие крошечные бусы вокруг его шеи. — Я пою ему на ночь. Я с ним танцую.
Она встала, повернулась к Кейт и, осторожно держа перед собой на уровне талии маленькую фигурку, стала танцевать, покачивая бедрами и плечами, и напевать что-то вполголоса. Это была колыбельная. Кейт с интересом наблюдала за ее диковинным танцем, в котором она выражала свою материнскую любовь. Поглощенная им, она не обращала никакого внимания на разбросанные вещи.
— И когда-нибудь, — продолжала она, — он вернется ко мне и Аканде. Аканде нужен брат, одному ему не будет счастья. Обава снова родится. Обязательно. — Ее глаза сияли. — Так хорошо, что есть ибеджи. Он заботится о нас.
— Да, — сказала Кейт. — Он обязательно родится.
В ее сознании больно отдалось эхом: «Одному счастья не будет». Так случилось и с ней.
Святая Агнесса, моли Бога о нас.
Она шла следом за сестрой Джеймс в длинной процессии через всю территорию монастыря. В сгустившихся сумерках было видно, как вспорхнула стайка маленьких зеленовато-желтых крикливых попугайчиков. С земли в посвежевший воздух туманом поднималась влага.
Святой Михаил, моли Бога о нас.
День выдался знойным, солнце палило нещадно. В такой жаре глаза сами собой закрывались от усталости.
Святой Петр, моли Бога о нас.
У крайней стены монастыря, где масса растительности становилась особенно густой, кроны деревьев смыкались друг с другом, образовывая темно-зеленый туннель, расцвеченный на верхушках пучками молодых шелковистых серебристо-зеленых листочков. Темнота непроницаемой вуалью затягивала сад, во мраке тускло мерцали светлячки — местные жители называли их «lusiernagas». Внизу листва была бурой, от нее исходил влажный насыщенный запах. Слух улавливал тихие, но явственные звуки ночи.
Святой Бенедикт, моли Бога о нас.
Монахини несли в руках зажженные свечи, хотя в этом не было никакой нужды. Их-Чел, богиня Луны, освещала им путь. Ее огромный, отливающий золотом лик множеством лиц отражался, словно в зеркале, в каждом окне, мимо которого шествовала процессия.
Святой Иероним, моли Бога о нас. Святая Катерина, моли Бога о нас.
Они вошли в трапезную, где для них был накрыт стол. Перед каждой из монахинь стояла чашка с яйцом, сваренным вкрутую, и плоской лепешкой, покрытая сверху тарелкой. На длинном деревянном блюде лежали сладкие перцы и бобы.
Святой Амвросий, моли Бога о нас. Святая Клара, моли Бога о нас.
Монахини расставили свечи на длинных столах. В монастыре имелся генератор электричества, но им пользовались редко, только в случае крайней необходимости. Он был очень старым, ненадежным и неэкономным. Его использование, по мнению монахинь, было непозволительной роскошью. Кроме того, они считали неприличным жить в лучших условиях, чем люди, ради которых они приехали сюда, привыкшие довольствоваться малым.
В лунном свете, заливающем оранжерею через стеклянную крышу, пламя свеч казалось невидимым. В этом свете тени приобретали зловещую резкость. Свет падал на серебряное распятие и на место, где принимали постриг постулантки, мерцал фосфоресцирующей белизной на белых одеждах. Искажал их лица, рисуя темные круги под глазами и подчеркивая впалость щек. Освещенные лунным светом лица выглядели бледными как мел.
Сестры помолились и приступили к трапезе, одновременно слушая отрывки из Книги Иова. Никто из них не заметил, как внезапно побледнела сестра Гидеон, как она, покрошив яйцо и смешав его с кусочками хлеба, отодвинула чашку. Когда очередь дошла до сладкого — на десерт подали дольки ананаса и абрикосов и блюдо с апельсинами и бананами, — она скороговоркой пробормотала слова извинения и, зажав рот рукой, выбежала из комнаты.
Через некоторое время ее навестила сестра Паула. В келье сестры Гидеон царил полумрак, она не стала зажигать керосиновой лампы.
— Опять прихватило?
— Не знаю. Трудно сказать. — У сестры Гидеон дрожали руки.
Сестра Паула поставила ей градусник и положила пальцы на ее хрупкое запястье, чтобы нащупать пульс.
— Странно, сердцебиение в норме. Со времени последнего приступа прошло две недели… Попробуем принять пару таблеток аспирина, может быть, к утру полегчает.
Оставшись одна, не имея больше сил терпеть боль, сестра Гидеон обхватила свое тело руками и всем телом стала раскачиваться взад и вперед. Никто, кроме Их-Чел, не слышал слов, которые она, сидя в кровати, говорила сама себе. Если бы кто-то и слышал, то не понял бы. В целом мире лишь один человек знал, что они значат.
Луна плавно поднялась над крутыми, покрытыми тростником монастырскими крышами. Ее изумрудно-белое сияние погасило краски. Сестра Гидеон осторожно встала с кровати и подошла к окну, чтобы лучше разглядеть луну — плоскую и круглую, словно лоскут, вырезанный из материи цвета индиго. Вряд ли она когда-нибудь сможет привыкнуть к здешней ночи. Она напоминает ей бездонную бесконечную пропасть, увенчанную черным куполом неба, усеянным звездами, излучающими холодный свет.
Вдруг о ее голову, тихо забив крыльями, ударилось какое-то насекомое. От неожиданности она отскочила назад. Огромный мотылек заметался в проеме между стеклом и шторой, ударяясь то об одну, то о другую сторону, пытаясь вырваться на свободу. Наконец он затих где-то наверху на шторе, сложив вдоль покрытого волосками тельца тончайшие кружевные с позолотой крылышки.
Через некоторое время боль отпустила, она сразу почувствовала облегчение. Сестра Гидеон расколола булавку на платье и ослабила белую повязку. Она глубоко вздохнула и провела рукой по коротким, влажным от испарины прядям. Сняла с себя одежду, повесила ее, тщательно разгладив складки. Она двигалась очень осторожно, словно несла на голове кувшин с водой. Она опасалась, что малейшее неосторожное движение обернется новым приступом боли.
Перед сном она имела обыкновение принимать душ, чтобы освежить тело после работы на жарком солнце. Для этой цели в монастыре имелась большая ванная комната с примитивным душем-лейкой на металлической цепочке. Но сегодня у нее еле хватило сил, чтобы добрести до кровати.
Для того чтобы не засыпать как можно дольше, она придумывала разные уловки. Она впивалась ногтями в кожу ладоней или бедер. Или перечитывала про себя многочисленные псалмы, все, какие только знала. Она сделала бы что угодно, только бы отдалить момент погружения в состояние беспамятства.
Сколько она себя помнила, ее всегда мучили кошмары, смутные красные образы чего-то ужасного. Когда ей должно было исполниться двенадцать, кошмары усилились. Теперь она знала, все началось именно с них, они были предвестием всех ее бед и несчастий, именно они разрушили ее благополучие.
Когда она была ребенком, маленькой девочкой Сарой, то не понимала, что с ней происходит во сне. Она кричала, просыпалась в холодном поту, не зная, где она и кто она. Словно ее душа покидала тело, и она просыпалась до ее возвращения. Ее тело сковывал леденящий холод.
Ее крики пугали других воспитанниц, поэтому ее поселили в отдельной комнате. Она никогда не задумывалась над тем, откуда матушка Джозеф, чья келья с обитой зеленым войлоком дверью находилась этажом выше, узнавала о ее кошмарах. Но старая женщина, одетая в теплую ночную рубашку и чепец на завязках, неизменно приходила утешить ее. Иногда, когда Саре подолгу не удавалось унять внутреннюю дрожь, матушка Джозеф обнимала ее и прижимала к себе, хотя монахиням не пристало проявлять по отношению к воспитанницам материнские чувства. Уткнувшись в ее ласковые добрые руки, она ощущала их человеческое тепло, в котором она так отчаянно нуждалась, от которого таяли ее напряжение и скованность. Матушка Джозеф баюкала ее в тишине, пока у девочки не восстанавливался нормальный ритм биения сердца. Сестра Гидеон искренне, по-детски удивлялась тому, что такая чопорная, строгая женщина умела настолько преобразиться: на ее лице не оставалось и следа суровости. Она до сих пор помнила ее запах — запах дегтярного мыла, которым пользовались в монастыре.
Теперь сны были не такими, как в детстве. Они были тяжелыми, тягучими, застывшими, она видела себя похороненной заживо. Двери, которые нельзя открыть. Стены, медленно надвигающиеся на нее, чтобы заключить ее в каменную ловушку. Огромные всевидящие нарисованные глаза, проникающие прямо в душу.
Во сне она понимала, что это были чужие сны. Она смотрела на мир глазами другого человека. Но это знание не избавляло ее от ужаса.
Из коридора послышался шелест одежд. По характерному позвякиванию ключей от аптечного шкафчика она узнала медсестру. В коридоре говорили шепотом, так тихо, что она с трудом улавливала слова:
— …не лучше, матушка, мне не нравится…
— …придется отправить домой…
— …нет выбора, фактически…
— …продолжается уж три месяца…
— …очень утомительное путешествие, но тем не менее…
Сестра Гидеон лежала на самом краю кровати, устремив застывший взгляд широко раскрытых глаз в окно. Она слышала другие приглушенные голоса, за другой дверью:
— …слишком поздно, ничего не поделать, бедная женщина…
— …потеряла много крови…
— …знаете, какие таблетки она приняла…
— …нашли ее тело на полу, укрытое полотенцем, Господи, дети могли увидеть…
— …ш-ш-ш, услышат…
На шторе неподвижно сидела бабочка. У местных жителей бытует поверье: увидеть такую бабочку в доме — плохая примета. К смерти. Поздно прилетела, все ужасное, что могло случиться, уже случилось.
Бабочка встрепенулась и распахнула крылья странного цвета — цвета воспоминаний.
В конце концов жуткая усталость сморила ее и она заснула, подсунув правую руку под голову, левую подоткнув под подушку.
Святая Бригитта, моли Бога о нас. Святой Гутберт, моли Бога о нас.
— Доброе утро, матушка. Весьма рад, весьма.
Узнав по телефону знакомый голос, отец Майкл Фальконе поспешно опустил ноги с письменного стола. Матушка Эммануэль умела влиять на людей, даже находясь более чем за сотню миль, в уэльском монастыре. Еще бы, Майкл живо представил себе, каким взглядом она удостоила бы его стоптанные туфли. Давно пора отнести в починку. Он вынул изо рта незажженную сигару и бросил ее на кучу бумаг. Не то чтобы матушка вела непримиримую борьбу против курения. Просто она была из той редкой породы людей, чья аура правоты и строгой справедливости внушает окружающим благоговейное почтение. Несмотря на преклонный возраст — ей было около семидесяти, — она всегда знала, как правильно поступить, и всегда следовала велению своего сердца.
— Какой приятный сюрприз! — заверил Майкл, и это было истинной правдой.
Матушка Эммануэль отошла от дел, но он знал, каким авторитетом она пользовалась в иезуитских кругах. Ее считали значительной фигурой, ее мнение имело вес. Дружбой с этой интереснейшей женщиной Майкл был обязан своей сломанной ноге. Четыре месяца назад в Заире по дороге в школу, в которой он занимал должность учителя, он не справился с мотоциклом и его выбросило в кювет. Отец-провинциал предложил ему съездить на некоторое время домой, в Англию. Майкл был рад засесть за книгу, идею которой он давно вынашивал в душе. Ему был интересен феномен массового паломничества в современном обществе и пик его популярности в пятидесятые годы. Он брался за перо несколько раз и столько же раз откладывал: работа в церкви совсем не оставляла ему свободного времени. Теперь ничто не помешает спокойно заняться исследованиями.
Вскоре после его возвращения в Лондон к нему обратился настоятель с просьбой об одолжении для другой епархии. Не был бы он так любезен принять на себя обязанности приходского священника в маленьком городке на границе графства Уэлш-Шропшир, ненадолго, всего лишь на месяц? Дом и машина местного священника полностью в его распоряжении. Работы не так уж много, ничто не воспрепятствует его выздоровлению. Разумеется, придется сочетать эту работу с обязанностями священника при монастыре Пречистой Девы в Снегах.
Местное такси катило вверх по мокрой от дождя дороге в горы, оставляя позади Уэлшпул. Сидя в автомобиле, он подумал о том, что эта перспектива отнюдь не вызывает в нем восторга. Проехав по извилистой неухоженной аллее, машина остановилась у ворот. Над маленькой сторожкой курилась тонкая струйка дыма. Вековые деревья, смыкаясь над головой, образовывали плотный темно-зеленый туннель, в конце которого возвышался неприветливого вида особняк в обрамлении рододендронов. Сразу за ним начинался глубокий овраг, круто переходящий в долину с причудливо переплетенными лентами трех речушек в низовье.
Монастырь Пречистой Девы в Снегах был идеальным местом для одинокой молитвенной жизни. Монастырь в Уэльсе был единственным в Европе, чьи сестры бессменно служили делу миссии в Центральной Америке, в Гватемале. В далекой недосягаемой стране орденом была открыта школа для детей племени майя. Монахини по нескольку лет поочередно жили на чужбине, а потом возвращались домой, в Уэльс, для восстановления духовных и физических сил. Отец Майкл усмехнулся про себя, вспомнив странное выражение из обихода миссионерок — съездить домой на побывку. В то время как другие религиозные ордены из кожи вон лезли, чтобы приспособиться к новым условиям жизни, Пречистая Дева в Снегах решила во что бы то ни стало сохранить незыблемость своих устоев. Жизнь в монастыре по-прежнему протекала в затворничестве и строгом соблюдении обета молчания. Сестры носили одежду средневекового образца и придерживались веками сложившегося распорядка дня.
Сестры монастыря Пречистой Девы положили на алтарь служения Богу все, чем обладали, свято веря, что Господь не оставит их в недобрый час. Их вера была оправданна. Подобно собратьям по вере — кармелиткам, бенедиктинкам, клариссинкам, — они несли ощутимые потери: число женщин, оставивших религию, неуклонно росло. Неизменным оставался лишь костяк из престарелых монахинь.
Вполне возможно, что молодость отпугивал суровый аскетизм жизненного уклада и неосязаемое течение времени внутри монастырских стен. По образу жизни и внешнему виду монахинь общество судило об ордене в целом. Из-за полного отсутствия интригующего сочетания красоты и драматичности, которое придает романтический ореол другим орденам, чьи монахини носят современное платье и трудятся в социальной сфере, Пречистая Дева оказалась в крайне невыигрышном положении.
Когда поток новообращенных до неприличия оскудел, монахини решились дать согласие на создание полнометражного документального фильма. Показ фильма по телевидению принес свои плоды: всего за несколько месяцев с просьбой о вступлении в орден обратились сначала одна, потом еще четыре молодые женщины. Пяти молодых монахинь было более чем достаточно, чтобы разнообразить монотонность компании доживающих свой век старушек. Неожиданно монастырь вновь наполнился жизнью.
Монахини уж и не знали, как благодарить Господа за молодое пополнение. Что касается отца Майкла, он был твердо убежден в том, что дело пошло на лад исключительно благодаря мудрой политике матушки Эммануэль, которой, вне всякого сомнения, руководил сам Господь. Подобно многим священникам не только старшего, но и среднего поколения, он питал определенную долю скепсиса в отношении интеллектуальных способностей монахинь: представители старой школы до сих пор относились к ним как к кухаркам. Но личность матушки Эммануэль доказывала обратное. Их отношения поначалу были строго формальными с неизменным «святой отец». Вскоре они переросли в глубокую дружбу. Никогда прежде ему не приходилось встречать женщину такого недюжинного ума и душевной чуткости. Она была поистине неординарным человеком: в двадцатилетнем возрасте — она рассказывала ему об этом — переписывалась с самим Юнгом,[2] обсуждая планы на будущее.
Она усмехнулась живой, задорной усмешкой, которая чудесным образом скрадывала почтенный возраст.
— Подождите радоваться прежде времени, ведь вы не знаете, о чем я хочу говорить.
Тон ее голоса переменился, стал мягче, Майкл подумал о том, что она, самая благочестивая, самая почтенная женщина из тех, кого ему довелось знать, пускает в ход свое природное обаяние с легкостью семнадцатилетней девушки, и, что самое интересное, нет такого человека, который смог бы устоять против ее чар.
— Надеюсь, я вам не помешала?
— Я буду только рад сделать перерыв в работе. В следующем месяце мне предстоит читать лекцию, а я, знаете ли, немного утратил форму.
— В Риме, надо думать?
— Нет. В Лондоне. Но это было бы полбеды. Читать придется по-латыни.
— Как ваша нога? Не могу сказать, что вид ваших костылей был мне приятен.
— На смену костылям пришла довольно элегантного вида трость. Собственно говоря, я обхожусь и без нее, но я к ней привык, и к тому же смотрится она великолепно.
— Я прошу простить меня за беспокойство, но я, как бы это сказать, места себе не нахожу.
— Надеюсь, вы здоровы?
— Как это могло прийти вам в голову! Я говорю не о себе. — В ее голосе соединились изумление и возмущение, словно употребить по отношению к ней слово «нездорова» было чем-то неслыханным. И это действительно было так. — Я бы не стала забивать вам голову нашими мелкими повседневными неурядицами, но у меня такое чувство, что одна из них, при всей кажущейся незначительности, готова все же выйти из-под контроля. Речь идет об одной из наших сестер, ее недавно прислали к нам из Гватемалы, и я очень беспокоюсь о ней…
Свободной рукой Майкл перебирал страницы рукописи, в беспорядке разложенные на столе, пока не отыскал чистый листок. Стальной паркер был, по обыкновению, заложен за ухо. Эту привычку он приобрел в детстве, когда еще школьником помогал деду в магазине. По ходу разговора он делал короткие заметки, записывая слова и фразы и время от времени задавая вопросы.
— Вот такая история, — подытожила свой рассказ настоятельница. — Что вы на это скажете?
— Все это кажется странным. Можно сказать, даже очень странным.
Майкл поймал себя на том, что кончиком пальца потирает нос, и тут же спохватился — почему он это делает? Если бы дело касалось постороннего человека, он истолковал бы подобный жест как замаскированное выражение недоверия и сомнения в правдивости услышанного. Нет, он ни на минуту не усомнился в словах аббатисы. Много странностей во всей этой истории.
Он взял со стола сигару и сунул в рот.
— Так, стало быть, рентгеновские снимки и медицинское обследование ничего не показали? Тогда остается только гадать, каких сюрпризов можно ожидать от следующего приступа.
— Доктор Бивен говорит о возможной целесообразности хирургического вмешательства в целях исследования. Мы всерьез начинаем тревожиться за нее, приступы повторяются в течение четырех месяцев, с Рождества. Ее отправили домой в марте, вскоре после вашего возвращения.
Продолжая слушать матушку, отец Майкл листал ежедневник.
— Я мог бы приехать к вам в четверг, скажем, около двух. Устроит?
— Вы сами знаете, отец, что мы всегда с радостью готовы принять вас. Говорю это от чистого сердца. Я распоряжусь, чтобы сестра Грегори оставила для вас на плите обед на тот случай, если вы будете голодны.
Отец Майкл скорчил гримасу. Монастырская пища всегда являлась предметом едких шуток в мужских орденах. И хотя всем служителям религиозного культа полагалось испытывать аскетическое презрение к пище, во многих мужских монастырях и семинариях никогда не отказывали себе в удовольствии полакомиться изысканными блюдами. Женские монашеские ордена в своем отказе от жизненных благ впадали в крайность: иногда весь обед составляли рыбные палочки и чашка чаю с ломтиком белого хлеба.
— Не тревожьте понапрасну сестру Грегори, — сказал он. — Я перехвачу что-нибудь в дороге.
Когда отец Майкл прибыл в монастырь Пречистой Девы в Снегах, монахини успели разойтись по кельям и до начала послеобеденной работы были заняты чтением Священного Писания. Сестре Розали было поручено ожидать его внизу. Его несколько удивило то, что, вместо того чтобы проводить его, как обычно, в гостевую, она провела его через маленькую дверцу вверх по черной лестнице в бывший флигель для слуг, который располагался над кухней и был приспособлен под комнату для больных. Отрезанный от главного здания длинным коридором, отдельный вход позволял местному доктору, которому, естественно, не было доступа в собственно монастырь, беспрепятственно посещать больных.
В поисках медсестры Розали постучала сначала в одну, потом в другую дверь, но ей никто не ответил. Тогда она открыла третью и заглянула внутрь. Отец Майкл, случайно оказавшись за ее спиной, успел увидеть лежащую на узкой кровати женщину до того, как сестра Розали прошептала слова извинения и закрыла дверь.
Неброские занавески были плотно задернуты, в комнате было тихо. Сестра Гидеон лежала на боку, отвернувшись. Ее тело едва заметно вздымалось в такт частому, затрудненному дыханию. Из-под рукавов белой ночной рубашки были видны хрупкие запястья. Руки ее, сложенные у лица, казались неестественно бледными и худыми после многонедельного вынужденного безделья.
Позже, увидев ее лицо, отец Майкл не переставал удивляться, как же он догадался о том, насколько она красива? Сияющие глаза, сильные скулы, уверенная линия подбородка.
Женщина, распростертая на кровати в затемненной комнате, точно сошла с карандашного наброска. Длинные, плавные линии рук и ног, ее легкость и призрачность пробудили в нем эмоции, которые, казалось ему, были запрятаны далеко и надежно.
Отец Майкл примкнул к ордену иезуитов прямо со школьной скамьи, не имея ни малейшего представления о женщинах. Он был единственным ребенком, у него не было ни братьев, ни сестер. В присутствии девочек он робел. На вечеринках от него не было никакого толку; из-за отсутствия карманных денег он обходил стороной пивные. В то время как дружки похвалялись своими сомнительными подвигами, он скромно молчал.
Отец рано ушел из семьи, неумелые попытки матери побеседовать с сыном на темы сексуального воспитания приводили обоих в смущение. Единственно доступным источником информации оставались фильмы и книги. В школе имели хождение порнографические картинки, которые одновременно внушали отвращение и возбуждали трепетное любопытство. Под матрацем его кровати хранилось несколько порноснимков, которые он рассматривал, когда никого не было дома. Приобщение к запретной взрослой жизни проходило в полном одиночестве с предварительным занавешиванием окон, при свете ночника, когда он открывал обложку «Пенхауза» или «Мейфаэр».
Красотки с пухлыми губками были одеты в черную кожу, шелка и цепи. Они сжимали ладонями свои груди, соблазнительно выставляя напоказ темные кружочки сосков. Они раздвигали ноги, оголяя свои прелести, и без тени стеснения касались пальцами половых губ, повергая тем самым в сладкий трепет его собственную плоть.
Девочки из реальной жизни были другими. Самоуверенности в одной из них хватило бы на десятерых таких, как он. В шестнадцать лет на одной из вечеринок с фейерверками он решился поцеловать Пенни Хенхем. От ее губ вкусно пахло конфетами. Несмелые попытки добраться рукой до груди потерпели неудачу: грудь ее была наглухо защищена плотной тканью пальто с деревянными пуговицами. Они поцеловались во второй раз и еще немного постояли, держась за руки, в холодном саду. Отец Пенни отвез его домой. На следующий день во время урока математики он улыбнулся ей, но она, к его удивлению, демонстративно отвернулась, а потом и вовсе ушла с компанией издевательски хихикающих подружек. Майкл отнес смешки на свой счет.
В юности он страстно мечтал встретить какую-нибудь миссис Робинсон, неутомимую жизнерадостную вдовушку с внешними данными Энн Банкрофт,[3] которая бы обучила его премудростям секса, но вот незадача — во всем Уэльсе на эту роль не нашлось подходящей кандидатуры.
Он по-прежнему оставался девственником, когда приехал в Рим изучать теологию в Грегорианском университете. Но теперь он иначе смотрел на свою девственность: он уверовал в то, что чистота душевная и физическая есть лучшая добродетель. Она давала ему свободу любить людей. Нести им свет. Чувствовать себя смелым, как Дон Кихот.
Первые годы учебы в университете стали для него открытием. Он с небывалым рвением взялся за дело, не давая себе ни малейшего спуску, соблюдая даже самые незначительные правила. Тогда, размышлял он про себя, далеко не каждый мог похвастаться таким усердием. Но, как говорится, лиха беда начало. Он желал достичь одного — стать глиной в руках Гончара.
Он жил при международной Схоластической школе, которая была расположена в великолепном по своей красоте частном особняке рядом с Порто-Меркале, вместе с остальными сорока четырьмя юношами со всего мира — Америки, Франции, Танзании.
Все лекции читались на латыни. Попутно ему пришлось выучить и итальянский. Вместе с языком иезуиты переняли у итальянских священников манеру одеваться, примерив одежду с чужого плеча. В свободное от учебы время он самоуверенно, с подчеркнутым достоинством разгуливал по городу в черной сутане и такой же черной широкополой фетровой шляпе, слегка прикрывающей его темно-карие глаза.
Но потом случилось непредвиденное. Майкл с удивлением обнаружил, что чем больше он наблюдал церковную иерархию в действии — он постоянно общался с епископами и кардиналами, облаченными в пурпурную мантию, — тем больше он утверждался в мысли, что католическая церковь — самый элитный закрытый мужской клуб в Европе. А целибат — неприятная, но вынужденная плата за членство в этом клубе. Руководящие должности в нем занимали только мужчины — начиная с Папы и кончая кардиналами, епископами и священниками. Майкл считал это неправильным. Женщины, на его взгляд, такие же полноценные представители расы человеческой, к власти не допускались. И хотя католическая церковь не учитывала положение женщины в современном обществе, влияние ее на людские умы было огромно.
То, что однажды было принято на веру, теперь подвергалось сомнению.
По мере взросления ему становилось все труднее не думать о хорошеньких девушках, что встречались ему на улицах Рима, как о потенциальных партнершах. Престарелый духовный наставник в семинарии пытался втолковать ему, что все части женского тела делятся на приличные, менее приличные и неприличные. Дотрагиваться до последних — страшный, непростительный грех. Майкл при этих словах всегда вспоминал недозволенную плоть, которую тайно созерцал будучи пятнадцатилетним подростком.
Он знал, что ему будет нелегко переступить грань и откликнуться на волнующий призыв: «Следуй за мной».
Временами ему казалось, что это вообще невозможно. Он закрывал глаза и представлял упругие, холеные женские тела рядом со своим телом. При виде обнаженной груди и плоского живота у него наступала эрекция. Иногда желание достигало пика и происходила непроизвольная эякуляция. На следующий день он шел исповедоваться.
Наставник предложил ему испробовать свое, проверенное средство: когда мысли о женщинах становятся навязчивыми, нужно просто подумать о них как о биологическом организме из крови, костей и мышц, и желание как рукой снимет. Майкл, которому исполнилось двадцать два года, предпочитал метод святого Бенедикта — нещадно жечь свое тело крапивой.
Однако крапива не смогла уберечь его от опрометчивого шага — однажды, забыв про свои обеты, он закрутил любовь с Франческой Корделли. Его разум отказывался верить в это, даже после неоднократных исповедей в содеянном грехе.
В семье, где рос Майкл, было слишком много строгости и слишком мало душевного тепла. Он, как и мать, не придавал этому особого значения. Вместе с тем он мучительно пытался понять, отчего жизнь кажется ему неполной. Много позже он решил, что ему, скорее всего, не хватало отца, которого он едва помнил.
Франческа была обольстительной женщиной старше Майкла на двенадцать лет. Она была разведена. Инициатива отношений исходила от нее. С ней впервые в жизни Майкл испытал полноценную физическую близость. Но любовный роман закончился, едва успев начаться. За время, проведенное с ней, Майкл постиг язык любви, который до недавних пор казался ему непонятным и загадочным.
В глазах Церкви даже сексуальное возбуждение являлось грехом, священнику в таких случаях полагалось проявить твердость характера и преодолеть его. Религиозные теоретики наперебой предлагали надежные техники для эмоционального и интеллектуального контроля. Имелись и техники для физиологического контроля. Он знал их все наизусть.
С тех пор прошло более десяти лет. Он ощущал, как постепенно формируется его личность и закаляется характер. Он обнаружил, что течение его жизни подчинялось строгому регламентированию. Его любовь к порядку граничила с фанатизмом. Утро неизменно начиналось с составления подробного плана на день, день заканчивался анализом проделанной работы. Он ни на йоту не отступал от раз и навсегда заведенного распорядка, распланированная рутина составляла основу его жизненного уклада.
Теперь же, после злосчастной аварии, оказавшись вне привычных рамок, он испытывал замешательство. Там, где положено быть сердцевине, образовалась какая-то грустная пустота. Он ощущал себя беспомощным атомом в необъятном космическом пространстве.
Эмоции, которые он испытал на пороге комнаты сестры Гидеон, не были похожи на те, что он испытывал раньше.
У него возникла мысль — и не впервые — о том, что лишение мужчины женского общества является насилием над человеческой природой. Перед его мысленным взором воскрес образ — изогнутая линия ног и бедер, укрытых одеялом, он подумал о том, насколько способна взволновать мужчину одна эта линия. Ему отчаянно захотелось утешить ее. Защитить.
Он отступил назад.
Открытая взору часть шеи из-под нелепого чепца, нежная и беззащитная, дразнила его воображение.
Господи, помоги. Ему отчаянно хотелось прикоснуться к ней.
По коридору торопливо шагала медсестра. Приветственная улыбка на ее лице была такой же естественной и привычной, как и покрывало, закрепленное у волос.
— Очень мило с вашей стороны, отец Майкл, посетить нас. Я думаю, сестра Гидеон сейчас спит. Мы переживаем за нее. Матушка Эммануэль, вероятно, все вам рассказала. — От улыбки не осталось и следа. — Признаться, я не знаю, что и думать. Вчера ей было совсем худо, она весь день твердила, что ничего не видит, кроме неясных очертаний, — это ее слова, — словно пелена на глазах. Мы, разумеется, пригласили доктора Бивена, но он ничем не смог помочь. — Она тяжело вздохнула. — Вот беда-то. — Она помолчала, потом добавила: — Если беседа не терпит отлагательств, я могу разбудить ее. Ночью, правда, она плохо спала.
Майкл с облегчением ухватился за предлог.
— Нет, думаю, время терпит. Сперва я хочу повидать матушку Эммануэль.
Сестра Розали, не проронив за всю дорогу ни слова, проводила его в кабинет настоятельницы.
— Преподобная матушка просит вас простить ее за опоздание, она скоро будет.
Священник подошел к длинному незанавешенному окну. Весна в этих местах была холодной, а зима — просто лютой. После африканской жары суровость местного климата ощущалась особенно остро. В монастыре имелась примитивная стационарная система отопления, но монахини предпочитали скорее мерзнуть, чем бросать деньги на ветер: топливо стоило денег. Он повернул дверную ручку и, толкнув незапертую дверь, спустился по чугунным ступенькам в обнесенный высокими стенами сад.
Время старомодных цветов — люпинов и ноготков, которые так любили монахини, — еще не пришло. Он прошел в глубину сада, к розарию, где летом в окружении голубых облачков кошачьей мяты расцветут кусты роз. Стоя среди заиндевелых саженцев, Майкл думал о Риме.
Этот город потряс его: ему потребовались недели на то, чтобы привыкнуть к нему. После четырех лет, прожитых в столице, Рим стал ему родным.
Он поднимался по огромной каменной лестнице, узкая нижняя часть которой начиналась от Тринита де Монте и сбегала вниз до Пьяцца ди Спанья и Египетских обелисков из гранита цвета пыльной розы. Он восхищался величественными мускулистыми римскими статуями в заброшенных дворах, по другую сторону которых проносились машины и мотороллеры — два параллельных, непересекающихся мира. Он с любопытством разглядывал крошечных попискивающих цыплят на рынке, там, где продавцы овощей и фруктов сбрызгивали тротуар водой. Везде много воды. Беломраморные площади, мерцающие в ее отраженном свете, серебристые россыпи брызг бесчисленных уличных фонтанов.
Ему иногда казалось, что он постигает дух древнего города, вдыхая его запахи. Запах детей с узких улочек, завешенных сверху выстиранным бельем, и запах матерей, созывающих своих драгоценных чад низкими, мелодичными голосами. На вечерней Виа Венето, где римские щеголи за сверкающими витринами элегантных парикмахерских и дорогих ателье наводят лоск, пахло деньгами. В полутемных, утонувших в тусклом свете свечей, насквозь пропитанных запахом ладана соборах пахло Богом.
Как-то раз, когда лекция по философии, которая также читалась на латыни, закончилась раньше обычного, аромат роз увлек его в глубь лабиринта из маленьких мощеных улочек Траставере, где женщины собирались у колонок, чтобы наполнить кувшины водой и обсудить новости, а босоногие ребятишки бегали вокруг.
Самая жара, время послеобеденного отдыха, в черной широкополой шляпе можно задохнуться. Затененный деревьями розарий у церкви Святой Цецилии обещал спасительную прохладу. Здание было выстроено в начале девятого века и неоднократно перестраивалось с тех пор.
От алтарных ворот и свода исходил дух античности. Он витал над головой, в пространстве трансептов и трифорий. Этот дух прахом стелился под ногами в склепах и криптах. Он ощущался в нефах и крытых галереях — им были пропитаны старая кожа и выцветшие гобелены, им истекал тающий воск.
За раздумьями Майкл не заметил, как подступила ночь. Сквозь витражное стекло краски неба сгустились до цвета ляпис-лазури, цвета ожерелья, виденного им много лет назад в витрине ювелирного магазина дедушки. Альковы и арки древнего храма в магическом отсвете алтаря темнели красно-бурым сумеречным цветом. Майкл сидел, откинувшись на спинку стула со старинной позолотой, до его слуха доносились отголоски из репродуктора: в соседнем монастыре заканчивалась служба. В следующий момент пространство наполнилось звуками органа, такими пронзительно высокими и щемящими душу, как у спинета. Они напоминали вкус щербета, купленного им у уличного торговца, приятный и одновременно нестерпимо резкий привкус лимона. Иисус — радость человеческих желаний…
Он стоял перед алтарем. У подножия покоилось беломраморное изваяние святой Цецилии. Рядом с ней — надпись, высеченная скульптором, жившим в шестнадцатом веке: «Таким Стефано Модерно увидел чудом сохранившееся тело женщины, принявшей мученическую смерть в 230 году н. э.».
Она лежала на боку, подтянув колени, линии рук и ног под балдахином из мрамора цвета слоновой кости были легки и изящны. Он стоял, любуясь святыней, которая однажды, очень давно была человеком во плоти. Взгляд его остановился на женственном изгибе бедер и ног. Можно предположить, что она спит, если бы не связанные руки.
В обычной жизни он был чужд сентиментальности и прочих подобных глупостей. Там, где по законам жанра полагалось быть отрешенному взгляду, зияли пустые глазницы. Она лежала, отвернувшись, голова ее была укрыта покрывалом. Подлинное произведение искусства, в котором соединились хрупкость и трагедия.
Ибо Цецилия, своим чудесным музыкальным даром покорившая сердце ангела, была от рождения слепа.
Бывали дни, когда на Кейт наваливалась безнадежная тоска, хоть волком вой, просто оттого, что в небе появлялось солнце. Во вторник, например. Ранним утром, не было и семи часов, узкая полоска неба, которая просматривалась через окно камеры, окрасилась в прозрачные бледные тона. От мысли о том, что она похоронена здесь заживо, в ее душе накапливалась такая невыносимая боль, что терпеть становилось невмоготу.
Ее душевное состояние было сравнимо с состоянием человека, переживающего невосполнимую утрату. В отличие от других заключенных, о ней некому было жалеть, у нее не было ни детей, ни любимого. Ни матери — мать умерла вскоре после ее ареста. Она скорбела о своей жизни, которую не прожила, она оплакивала потерянное время.
Время. Оно словно остановилось здесь. В любой момент дня и ночи она являла собой объект для наблюдения. Сознание того, что за ней непрерывно присматривают, порождало внутреннюю скованность и вынуждало контролировать свое поведение. Вокруг себя Кейт видела лишь озлобленность и пустоту. Другие девушки изливали жестокость и агрессию по отношению друг к другу, стремясь таким образом сохранить за собой право на подобие личной жизни. Кейт не ожесточилась. У нее был свой способ снимать напряжение — она плавала.
Натянув спортивный костюм поверх форменного купальника и накинув на шею полотенце, Кейт спускалась в бассейн, облицованный голубым кафелем. Она прыгала в расходящуюся кругами воду над выложенной на основании бассейна эмблемой тюрьмы Холлоуэй.
Она плавала до бесчувствия, до такого состояния, что не могла ни видеть, ни дышать, приказывая себе плыть все дальше по дистанции, заставляя свое тело двигаться все быстрее и быстрее. В конце концов, выжав из себя все силы и обретя состояние душевного спокойствия и умиротворенности, она возвращалась в камеру.
Бывали дни, когда, что бы она ни делала, депрессия порождала смертельную усталость. Незримые психологические проблемы имели более чем реальные физические последствия. В такие моменты ей хотелось одного — чтобы ее оставили в покое, хотелось забыться сном.
Администрация расценивала подобное поведение как нарушение дисциплины. Когда она однажды опоздала на прием к зубному врачу из-за того, что проспала, на нее было наложено взыскание. Причину сочли неуважительной. Откуда ей знать о том, что повышенная потребность в сне является известным симптомом депрессии? Мало кого волновало, что стрессовое состояние само по себе было естественной реакцией на многолетнее существование взаперти.
В дверь постучали. На пороге стояла Вэл в спортивном костюме.
— Ты готова?
Кейт совершенно забыла, Вэл просила сходить с ней. Она стала извиняться:
— Слушай, я не…
— Ладно уж, сиди, — перебила ее Вэл, словно только и ждала отказа.
Вэл ушла. Кейт почувствовала себя виноватой. Она быстро переоделась в серо-голубую майку и шорты. Ей нравилась Вэл. Ее камера находилась по соседству. На второй день после приезда Кейт в Холлоуэй перед обходом Вэл постучала к ней.
— Здесь плохо спится, — сказала она и протянула Кейт небольшой пакетик. Выражение лица Кейт ее рассмешило. — Это ромашковый чай, дурочка. У тебя есть чайник? — Кейт помотала головой. — Сейчас принесу кипятка.
Спустя пару недель Кейт узнала, что Вэл отбывает трехлетний срок за мошенничество с крадеными чековыми книжками. Она отчаянно нуждалась в деньгах, ей не на что было купить детям одежду и игрушки. После ареста детей отправили в детский приют. Каждую неделю в сопровождении социального работника они приезжали навестить ее. Она жила этими встречами, не выходя между ними из состояния мрачного уныния.
— Я никогда ничего не брала для себя, — призналась она однажды. — Я надеялась, при вынесении приговора это зачтется. А зря.
Кейт догнала ее внизу в огромном спортивном зале. Не говоря друг другу ни слова, они пошли рядом. Пробежав трусцой двадцать пять кругов, они приняли душ и пошли переодеваться.
— Что-нибудь стряслось? — спросила Вэл, отжимая полотенцем прямые темные волосы.
— Выбраться бы поскорей отсюда, как мне все здесь осточертело, — вздохнула Кейт, натягивая черные кроссовки.
— Выберешься. В том, что случилось в Нью-Холле, нет твоей вины. Никто не посмеет обвинить тебя в поджоге.
— Не знаю, не знаю. Я причинила им массу неприятностей. Может, ляпнула что-то лишнее… Может, они думают, что у меня не все дома… Одному Богу известно, что у них на уме.
— Успокойся. Еще раньше меня выйдешь.
Кейт пристально посмотрела на нее.
— Да тебе же осталось всего несколько месяцев.
Вэл пожала плечами. После изматывающей тренировки Вэл выглядела обессиленной.
— Да, разумеется. Но именно сейчас эти месяцы кажутся вечностью. — Она встала. — Я зайду к тебе.
— Вэл. — Кейт протянула руку. Ее рука замерла в воздухе, так и не коснувшись другой женщины. — С тобой все в порядке?
Вэл покачала головой.
— Мне сообщили, что адвокат желает встретиться со мной. Я ее об этом не просила. Такие дела…
Ей не нужно было ничего объяснять. Они обе знали, что этот визит не сулил ничего хорошего.
— Кейт, мисс Демпстер нужен еще один человек для обслуживания посетителей. Иди.
С тех пор как Кейт попала в Холлоуэй, ее ни разу никто не навестил. Так что у нее не было ни малейшего желания сидеть в кафетерии комнаты для посетителей и подавать кофе за двадцать пять пенсов матерям, мужьям и любовникам других женщин и шоколадки «Кит Кэт» чужим детям.
Полдюжины застекленных дверей выходило в коридор, который вел в комнату для посетителей. За дверьми были комнаты для встреч с полицейскими и адвокатами. В каждой стояли стол и пара стульев.
Проходя по коридору, Кейт увидела, что комната «С» занята. По другую сторону стеклянной панели, отделяющей собеседников друг от друга, положив ногу на ногу, сидела красивая стройная негритянка. Она была в черном шерстяном костюме с золотыми пуговицами. Безупречный макияж. Блестящие волосы, заколотые в пучок. В руках она держала стопку бумаг. Она качала головой с безнадежным выражением лица. Кейт видела, как она открыла небольшой черный кожаный портфель. Женщина, с которой она разговаривала, — очевидно, ее клиентка — казалась по сравнению с ней маленькой, ссутулившейся, подавленной. Ее голова была низко наклонена, поэтому ее лица не было видно. По фиолетовой кофточке она узнала Вэл.
— Ему отдали детей. Как можно отдать детей, ничего не зная о человеке и не спросив, хотят ли они этого. Откуда он взялся на мою голову? Как черт из табакерки. Два года ни слуху ни духу. За два года ни пенни, чтобы прокормить их, ни открытки на день рождения, — не смолкал ее возмущенный шепот.
Кейт молчала. Что она могла сказать? Гражданский муж Вэл подал прошение об опекунстве, он воспользовался своим законным правом. Он собирался отвезти их в Ньюкасл, где жил со своей матерью. Ни Вэл, ни ее адвокат не могли ничего поделать, они были бессильны ему помешать.
— Это из-за того, что я здесь, в Холлоуэй, — горько сказала она. — А почему я здесь? Да только потому, что он не давал нам денег. Я даже не знала, где он. Я не могла… О боже мой, как это несправедливо!
Ей пришлось сделать над собой видимое усилие, чтобы взять себя в руки.
— Пойду прилягу, — сказала она. — Все нормально, Кейт?
— Да, разумеется, я в порядке. Я беспокоюсь о тебе. Почему ты не обратишься к начальнику? Может быть, он сможет чем-нибудь тебе помочь?
Голос Вэл стал равнодушным.
— Пустая затея. Пит может предложить им дом, семью. Любой суд сочтет такую перспективу лучшей, чем детский дом. Самое страшное в том, что даже после освобождения я не смогу забрать детей обратно.
— Ты обязательно заберешь их, вот увидишь, — сказала Кейт, но без особой уверенности.
— Ну, раз с тобой все в порядке, я пойду.
В восемь двадцать, когда дежурный, как обычно, пришел проверить ее камеру, Вэл лежала на кровати с закрытыми глазами, притворяясь спящей.
Не замеченная никем, она потихоньку вытащила из кроссовок длинные шнурки и связала их вместе так, чтобы получился крепкий двойной шнур. Один конец она петлей обвила вокруг шеи, другой привязала к водопроводному крану. Затем всем весом своего тела опустилась на пол.
В восемь сорок она была мертва.
Кейт знала, что бы произошло, если б Вэл обнаружили раньше, и благодарила Бога за то, что ее подруге удалось осуществить задуманное. Ее поместили бы в карцер, так поступали со всеми несостоявшимися самоубийцами. С такими жестоко расправлялись, никто не собирался вникать в их проблемы, охранникам было плевать на чужую боль.
Это было последним решением Вэл, принятым и приведенным в исполнение, направленным против самой себя.
Кейт довелось однажды побывать в карцере в Кокхэм-Вуде, шрам на нижней губе был вечным напоминанием об этом. Ее посадили туда после драки с Ритой из Глазго, которую взяли с наркотиками на пароме, плывшем из Голландии. Круг ее разговоров сводился к рассуждениям о дозах и сутенерах, но тем не менее преступление, совершенное Кейт, ей показалось немыслимым и достойным самого жестокого наказания. Она набросилась на нее с осколком стекла от разбитой банки из-под джема во время общественных работ. Кейт дала сдачи. Охранники повалили обеих на пол и растащили в разные стороны.
Ей никогда не забыть грязную комнату с тусклой негаснущей флуоресцентной лампой в металлической сетке. С нее сняли абсолютно все, дав ей взамен сменную рубашку из грубого нейлона и одеяло в темных подтеках. Кровать была из пенопласта, батарея обита толстым слоем мягкой ткани. Металлический унитаз и раковина, заляпанные темной кровью. Кто-то не без язвительной иронии нацарапал на стене 136-й псалом:
Так, пленившие нас требовали
От нас слов песней,
И притеснители наши веселия
«Пропойте нам из песен Сионских»
На следующий день ей вернули одежду и перевели в обычную камеру с металлической кроватью, привинченной к полу. Круглый стол и два стула были сделаны из спрессованного картона. Прежние ее обитатели развлекались царапаньем мебели, покрыв желтую поверхность непристойными словечками, какие пишут на стенах туалетов.
Ее привели в комнату аттестации. Начальник колонии задал Кейт несколько вопросов, выслушал ее ответы, прочитал рапорт о ее поведении и в конце концов признал ее невиновной. «Я думаю, стоит подумать о твоем переводе в другую колонию. Ради твоей же безопасности».
Коридор, в котором она ожидала конвоира, был загроможден такой же картонной мебелью в порезах и надписях. От скуки она стала читать. Вдруг среди каракуль и закорючек она увидела свое имя.
Рита X. была сдесь
через 27 дней + 3 дня
за удар кулаком по лицу
2 пера
вонючая лоханка
Кейт Дин ты покойник
Табличку с личными данными Вэл убрали сразу же после ее смерти. Ее имя не было зачитано во время проверки. К полудню инцидент был забыт. Вэл никто не вспоминал, словно она никогда не существовала.
Кто-то с воли прислал букет цветов для Вэл. Начальница отряда растеребила его на отдельные веточки и поставила по одной в каждую камеру. Ошеломленная Кейт спросила ее, почему она это сделала, почему не оставили букет как есть, в память о ее подруге. Сначала женщина сделала вид, что не расслышала вопроса. Потом вернулась.
— Знаешь, что я тебе скажу? Совсем ни к чему, чтобы у девочек возникали мысли о смерти. К добру это не приведет.
Она не называла Вэл по имени. Конечно, она не сказала прямым текстом, что Вэл не стоит того, чтобы по ней плакать, но ее отношение было слишком очевидным. Смерть Вэл была ее последним поступком, на который, по мнению надзирательницы, она не имела права.
При всем при этом офицер Джансен слыла приятной женщиной, отнюдь не бездушным сухарем. Кейт поняла: такова была официальная позиция администрации, так они держали ситуацию под контролем, чтоб впредь другим неповадно было. На месте Вэл могла оказаться и она. Кейт Дин, ты покойник.
Там и тогда Кейт решила для себя: любой ценой, невзирая ни на что, ей нужно дотянуть до конца срока, ей необходимо выбраться отсюда. Она не знала, сколько ей осталось. Если год, или два, или три, она потерпит. Она так долго терпела.
Во вторник вечером Кейт лежала и вспоминала Вэл и ее ромашковый чай. Из «Маппет Хаус» с противоположной стороны улицы эхом доносились нескончаемые вопли, визгливые и противные, словно от скольжения пальца по мокрому стеклу.
Должно быть, она заснула, потому что очнулась от ощущения невыносимого страдания. Обрывочные нити сновидений, которые не были до конца сновидениями, в странном кружении мелькали перед глазами. Мучительные образы. Жестокие поступки. На грани того, что было способно вынести ее сознание.
Ее лихорадило, хотя она знала, что камеры хорошо протапливались. Знакомое ощущение, словно душа расстается с телом. Она встала с кровати и посмотрела на себя в зеркало. Белое как полотно лицо. Огромные глаза.
Она отвернулась. В ту самую секунду в полумраке зеркала ей почудилось другое лицо. От изумления с языка готово было сорваться ее имя.
О господи, только не это. Только не это.
Это продолжалось уже несколько недель. Поначалу она отказывалась признать, что с ней что-то происходит. Что кто-то настойчиво предупреждает ее. Она терпела, пыталась бороться, отгоняла это предостережение.
Но откуда-то из глубин бессознательного оно рвалось в упрямом намерении быть услышанным.
Будь осторожна! Сердце щемило предчувствием неизбежной беды.
Словно неожиданный резкий окрик сторожа глухой ночью.
Осторожна!
— О чем призадумались, отец Майкл?
Тихий голос за спиной заставил Майкла вздрогнуть от неожиданности.
— Я не побеспокоила вас? Кажется, ваши мысли были далеко отсюда, — сказала, улыбнувшись, матушка Эммануэль.
— Матушка, мне очень приятно видеть вас. — Он с радостью приветствовал женщину в темной мантии, с царственной осанкой.
— Я думал о… — О чем же он думал? Ах да, о великомученице, жившей в третьем столетии, чей образ воскрес в его памяти при виде сестры Гидеон.
— Вам сообщили о том, что сестре Гидеон совсем худо?
Они неспешной походкой направились в сторону монастырской пасеки и ровных гряд, обозначенных маленькими колышками с намотанной на них бечевкой и чистыми ярлыками для рассады. Без особого труда поспевая за размашистыми шагами настоятельницы, Майкл украдкой посмотрел на ее профиль. Ему подумалось, что с таким властным взглядом глубоко посаженных глаз и лицом, каждая черточка которого хранит печать непререкаемого авторитета, едва ли даже в молодости ее можно было назвать миловидной.
Недалек час, когда ей придется уйти на покой. Интересно, как она воспримет свой уход. Но даже после того, как это случится, несомненно, окружающие будут обращаться к ней не иначе как «матушка».
— Не уверена в том, что она сможет сегодня говорить с вами, — продолжала аббатиса. — Когда вы планируете вернуться в Лондон?
— Хотел завтра, утренним поездом. Оставшуюся часть дня я целиком и полностью в вашем распоряжении.
— Ну, раз уж мы ограничены во времени, думаю, короткая беседа не принесет ей вреда.
— У меня много вопросов, и сдается мне, вы знаете ответы на большинство из них. Мы могли бы сэкономить драгоценное время.
— Она находилась, главным образом, на попечении воспитательницы, когда пришла к нам. В остальном могу поручиться лишь за то, что видела собственными глазами в течение последних двух месяцев.
Она остановилась у деревянной садовой скамейки, потемневшей от времени и непогоды. Достав откуда-то из глубин своего одеяния большой белый носовой платок, она по-хозяйски двумя легкими движениями смахнула с нее пыль. Отца Майкла позабавил этот жест, но он не подал виду.
Она раскрыла тонкую синюю папку, которую держала в руках.
— Здесь мы найдем сведения исключительно общего характера, они вряд ли нам помогут. Она являлась ученицей нашей закрытой церковной школы с… позвольте взглянуть — с тринадцати лет. Ее имя в миру — Сара Грейлинг. Тихая девочка, даже слишком тихая, судя по одному из отзывов. — Она пролистнула пару страниц, лишь бегло просмотрев их, и помолчала в нерешительности. — Странная штука. Вы не поверите, но в деле отсутствует свидетельство о рождении. Оно непременно должно находиться здесь. Без свидетельства ее не имели права принять в орден. Где мы только не искали, перерыли целую кучу бумаг. На моем веку я не припомню другого случая, когда терялись документы. Этот — просто из ряда вон.
— Может, есть смысл поискать в гватемальском монастыре?
Она покачала головой.
— Им было позволено взять с собой только паспорт. Политическая ситуация в стране такова, что их могут вышвырнуть в любой момент. Или того хуже… — Она передернула плечами. — Со временем где-нибудь да отыщется.
— Что еще мы имеем?
Матушка пробежала взглядом еще несколько страниц. Массивное кольцо с аметистом на среднем пальце левой руки сверкнуло глубоким пурпурным светом. Майкл заметил грязь под ее ногтями, вероятно после работы в саду. Вполне в ее стиле. Когда Майклу случилось впервые увидеть ее полгода назад, она восседала за рулем старого трактора.
— Крайне печальная история — ее мать покончила жизнь самоубийством, поэтому-то она и пришла к нам. У нее был тяжелый период адаптации, что вполне естественно. Но, как оказывается, ее эмоциональные проблемы имели более глубокие корни, чем может показаться на первый взгляд.
Она положила бумаги поверх папки и несколько раз разгладила их рукой. Словно, подумал священник, неосознанно пытаясь таким образом сгладить трагические события, изложенные на бумаге.
— Тринадцать лет — трудное время, переходный возраст, — продолжала она, — особенно у девочек. Ни за что на свете я не согласилась бы вновь пережить пору взросления.
— Поверьте, я тоже, матушка. В каком возрасте она изъявила желание постричься в монахини?
— Она была совсем юной. Одна из тех ярых энтузиасток, от энергии которых я вздрагиваю по ночам.
Майкл от души рассмеялся.
— Как вы сказали? Я не ослышался?
— Видите ли, отец Майкл, я знаю немало монахинь, ступивших на религиозную стезю в возрасте четырнадцати лет и не пожалевших о своем решении впоследствии. Но я также перевидала немало других, которые поначалу были исполнены самых высоких душевных порывов, а спустя некоторое время тяготились бременем своего выбора. Мне самой было восемнадцать, и, если судить с высоты прожитых лет, мне кажется нелепым то, что меня приняли в орден в столь незрелом возрасте. К счастью, сейчас все обстоит иначе. Я стою за то, чтобы сначала отдать дань юношеским увлечениям, а уж потом без сожалений уйти из мира.
— А вам знакомо сожаление? — Сама мысль о том, что эта пожилая убежденная монахиня могла испытывать хоть тень сомнения в правильности своего предназначения, казалась ему дикой.
Она посмотрела ему в глаза прямым и открытым взглядом, совсем неожиданным для женщины ее возраста.
— Чего греха таить, знакомо, — сказала она твердо. — Как и любому человеку, который честен перед самим собой. Но я знаю, что для меня в жизни нет иного предназначения. Я благодарю Бога за то, что рано осознала это. Прожив с верой во Всевышнего в течение стольких лет, я лишь утвердилась в правильности своего выбора. Но сказать, что так было всегда, значило бы покривить душой. Больно осознавать, что мне никогда не суждено испытать то, что обычные смертные считают само собой разумеющимся, — узнать любовь мужчины или взять на руки собственного ребенка. — Она помолчала. Палец ее оставался заложенным между страницами папки. Лицо озарилось грустной улыбкой. — Не поймите меня превратно, я отнюдь не подвергаю сомнению искренность вашего выбора, святой отец.
От отца Бернара он слышал о том, что о проницательности матушки Эммануэль ходили легенды. Она обладала поистине безошибочным чутьем. Ей было достаточно лишь однажды взглянуть на девочку, уверял пожилой священнослужитель, чтобы с точностью определить, что привело ее в монастырь. Случалось так, что, пристально посмотрев на ребенка, она говорила, что не стоит распаковывать вещи. И она редко ошибалась. С этой женщиной, казалось Майклу, можно говорить не таясь о чем угодно.
— Я была слишком молода. — Ее слова прозвучали как признание. — Мне не следовало спешить. Но в мое время молодежь раньше достигала зрелости, в семнадцать лет мы чувствовали себя взрослыми, поэтому, возможно, в раннем вступлении в монастырь и был смысл. Сейчас пора взросления растянулась на неопределенное время. Среди моих друзей есть такие, которым давно перевалило за тридцать, а они все еще учатся в университете. Нынешние молодые люди редко имеют четкое представление о том, что же они хотят от этой жизни, и лет до двадцати шести обходятся без устоявшегося мировоззрения… До Второго Ватиканского собора, — заметила она, — шестнадцать лет было вполне приемлемым возрастом для принятия пострига, если только послушник не страдал умственными расстройствами. Единственным непреодолимым препятствием было его внебрачное происхождение. — Настоятельница прочла, его взгляд. — Разумеется, мы не кричали на всех углах: «Нет — ублюдкам!» — При слове «ублюдок» Майкл поперхнулся, матушка продолжала как ни в чем не бывало: — Объяснялось это тем, что у них не было устойчивых семейных уз. Немаловажной для ордена была также привлекательная внешность кандидата.
— Внешность? Вы шутите?
— Отнюдь. Вам не пришлось бы рассчитывать на то, что вам доверят заниматься просветительской или педагогической деятельностью в ордене, будь у вас, скажем, на лице родимое пятно. Объясняется это очень просто — отныне вы будете являться лицом общины.
— Радует то, что сейчас мы имеем возможность как следует присмотреться к послушнику, прежде чем принять его в свои ряды.
Матушка Эммануэль кивнула.
— Для нас это очень важно. Сколько поломанных судеб могла бы спасти грамотная консультация психоаналитика. Две-три сессии, и специалист, потянув за ниточку, извлекает на свет божий такие застарелые проблемы, которые могли остаться незамеченными вплоть до самого обращения. Вы не представляете, какой личной трагедией при этом нередко оборачивается наш отказ. И для послушника плохо, и для нас ничего хорошего.
— И все-таки не думаю, что психология — панацея, — с грустью сказал отец Майкл. — Она способна определить, здоров ли человек психически, и подтвердить, что он не бежит от своих проблем, находя убежище в монастыре. Она может охарактеризовать его взаимоотношения с другими людьми. Но, к сожалению, психологи — не ясновидящие. Кто беседовал с сестрой Гидеон?
Матушка Эммануэль снова заглянула в папку.
— Маловероятно, что вы сможете связаться с кем-то из них. Одни навсегда покинули орден, другие миссионерствуют в далеких странах. Еще двух прибрал Господь. Что касается меня, до недавнего времени я не знала ее лично. Будучи воспитанницей нашей школы, девочка рано обнаружила интерес к религиозной жизни, поэтому у нее не было сомнений относительно выбора жизненного пути. Она уже принадлежала Церкви: соблюдала установленные порядки, обет молчания, например. В четыре часа, когда заканчивались занятия, она переодевалась в черное монашеское платье и белое покрывало послушницы, готовящейся к вступлению в орден. В ту пору настоятельницей монастыря служила матушка Джозеф. Ей давно полагалось уйти на заслуженный покой, но энергия в ней била ключом, и, кроме того, специалистов с педагогической квалификацией катастрофически не хватало. — Она подняла взгляд и пожала плечами. — Как представителя старшего поколения ее, вероятно, меньше, чем следовало бы, интересовали передовые методы работы с молодежью.
— Где ее можно найти?
— В Сассексе, в интернате для престарелых монахинь. Монахини ордена хорошо о них заботятся. В нашем монастыре сестры, как правило, живут до конца своих дней, но она нуждается в особом уходе. Я пыталась связаться с ней по телефону, чтобы поговорить о сестре Гидеон, но из этого ничего не вышло. Она прекрасно помнит то, что произошло пятьдесят лет тому назад, а вот то, что произошло четырнадцать лет назад, — увы, нет. Так часто бывает у стариков.
— Почему бы мне не навестить ее?
В ее взгляде отразилось сомнение.
— Читаете мои мысли? Не слишком ли навязчиво с моей стороны просить вас о таком одолжении? К слову сказать, чем больше мы углубляемся в это дело, тем запутаннее оно кажется. — Она сцепила руки, по сухости ее тона священник понял, насколько трудно ей было обратиться к нему с подобной просьбой. — В таких случаях мы не можем полагаться на собственные силы. Я могла бы обратиться к старому отцу Мартину. — Она метнула на него быстрый несчастный взгляд. — Хотя, кроме вас, у меня нет такого человека, кому бы я могла довериться.
— Вам не нужно просить меня, — ответил он. — Ведь я сам предложил свою помощь.
— В который раз вам придется пожертвовать ради нас своим собственным временем, а ведь вы и так для нас сделали немало.
— Пусть вас это не тревожит, — беспечно возразил он. — Все мое время посвящено работе над книгой, так что никто не будет возражать, если я возьму двухдневный отпуск. — Он усмехнулся. — Устрою себе небольшой отдых.
— Вряд ли ваша поездка будет похожа на отдых, — сочувственно произнесла матушка Эммануэль. — Я не нахожу слов, чтобы выразить свою благодарность. Но, знаете ли, есть одна маленькая проблема… Ума не приложу, где взять денег на путевые расходы. Сассекс находится довольно далеко отсюда, а у нас нет фондов на финансирование поездок…
— Я сам оплачу все расходы, — заверил он.
Аббатиса не знала, то ли отклонить его предложение из соображений вежливости, то ли принять и благодарить его за великодушие.
— Но, отец Майкл, поймите, я не могу настолько злоупотреблять вашей добротой.
— Пустяки. Речь идет лишь о стоимости билета на поезд, ночь туда, ночь обратно. Много лет назад после смерти моей матери все имущество семьи отошло в пользу ордена. Я не думаю, что казначей откажет мне в такой мелочи, как небольшая сумма денег на благое дело. Уверен, с этим не возникнет никаких проблем. — Его губы растянулись в вежливой улыбке. — Причина кажется мне более чем веской.
— Да уж. — Матушка Эммануэль откинулась на спинку стула. — Знаете, отец Майкл, не перестаю удивляться чудесам, которые творит Господь. Еще утром я ломала голову над тем, как лучше решить эту проблему, и ничего не смогла придумать. Вы ниспосланы нам Божьей милостью. Вы — бескорыстный человек, вы не жалеете для нас ни денег, ни времени.
Отец Майкл посмотрел на нее с уважением и неподдельным восхищением: редкий человек обладает такой скромностью, как она, ведь она даже не намекнула на свое участие в этой истории.
— Я отправляюсь завтра же, — решил он. — А что насчет школы? Возможно, кто-нибудь из сестер вспомнит ее.
— Если они и живы, то они скорее всего с миссией в Гватемале. Наша школа была закрыта много лет назад. Резкое уменьшение числа новообращенных навело нас на мысль о необходимости расширить сферы влияния ордена. Было принято решение сконцентрировать внимание на миссионерской деятельности. Содержание школьного здания влетало в копеечку. — Она цокнула языком. — Хотя расстаться с ней было очень жаль. Работы учеников должны храниться в течение установленного правилами срока. Вы не поверите, они до сих пор лежат в подвале в коробках из-под чая. — Она снова открыла папку. — Прежняя воспитательница, принимавшая Сару Грейлинг, удалилась в мир иной, упокой Господь ее душу. Но мне посчастливилось найти вот это. — Она передала ему в руки документ с тонкими желтыми страницами. — Это — характеристика Сары, составленная для рассмотрения ее прошения о вступлении в орден. Такая характеристика в обязательном порядке представляется совету из восьми монахинь под председательством отца-провинциала. При этом воспитательница, в чьи обязанности входит составление такой характеристики, не имеет права голоса.
Этот любопытный документ оказался неожиданно содержательным, предмет характеристики был обозначен кратко — буквами «С. Г.». Отец Майкл ознакомился с текстом, бегло просматривая одну страницу и внимательно читая другую.
«С. Г., — говорилось в нем, — приятная, хотя и чересчур молчаливая восемнадцатилетняя девушка. Училась в Челмсфордской школе с тринадцати лет. К школьным условиям адаптировалась тяжело и долго. Была отдана в монастырь после смерти матери, отец, по нашим данным, вновь женился. С дочерью общается мало, и, как нам кажется, его визиты не приносят ей радости.
В течение первых двух лет обучения в школе ребенок требовал повышенного внимания и заботы персонала. По вполне понятным причинам после скоропостижной кончины матери она не могла оправиться от горя и одиночества. Она и без того переживала не самый простой период своей жизни. Попытки девочек-ровесниц подружиться с ней неизменно ею отвергались, она замыкалась в себе. Случались периоды, когда она подолгу не могла заснуть, в конце концов доктор выписал ей антидепрессант. Лечение имело положительный результат.
У девочки до сих пор нет ни одной близкой подруги. Каникулы она обычно проводила в школе: у отца новая семья и маленькие дети, в доме довольно тесно и они не могут приглашать ее. С. Г. обладает хорошими умственными способностями — „отлично“ по математике, естествознанию, французскому и богословию. Продолжать образование в университете не планирует, хотя вполне может изменить решение, узнав свои результаты.
Тест на определение типа характера выявил чувствительность, эмоциональность и низкую степень самооценки. Неумение общаться с людьми. Склонность к строгости в межличностных отношениях, задатки лидера, недостаток самодисциплины. Во время беседы временами отключается. Совершенно очевидно, девочка очень не уверена в себе и остро нуждается в развитии своих талантов и способностей. По нашему мнению, есть все основания сомневаться в том, что она выбрала верный путь и станет хорошим служителем Богу».
Отец Майкл прочел последнее предложение дважды. Матушка Эммануэль внимательно следила за выражением его лица.
Не веря глазам своим, он произнес:
— Вы хотите сказать, что после такой характеристики ее все же приняли послушницей?
Аббатиса медленно скрестила руки на коленях.
— Признаю, что сестра Гидеон не выдержала строгих испытаний. Отчаяние толкнуло ее принять постриг. Но, святой отец, ведь мы с вами слишком хорошо знаем, что нередко самые неподходящие люди находят призвание в религии. — Она дотянулась рукой до папки и взяла лист белого картона, исписанный от руки. — Пару лет назад телевидение Би-би-си снимало фильм о жизни монахинь, и часть этого фильма была посвящена нам. Сестра Гидеон вызвалась — клянусь вам, никакого давления извне — рассказать, почему она стала монахиней. На этом листе она предусмотрительно записала текст своего выступления, чтобы ничего не забыть. Голос за кадром, так это называется. — Она нацепила очки. — Послушайте. «Мне было восемнадцать лет, я все еще ощущала боль утраты после смерти мамы. Хотя прошло много лет, я так и не смогла смириться с ее уходом. Я надеялась, уйдя в монастырь и погрузившись в религиозную жизнь, найти немного покоя и счастья. По крайней мере, почувствовать себя в безопасности. И в самом деле, когда за мной захлопнулись монастырские двери, я обрела этот покой. Я сразу поняла, что мое место здесь. Этого места я заслуживаю». — Она подняла взгляд на священника. — Звучит искренне, на мой взгляд.
— И все-таки для меня остается загадкой, — не унимался он, — почему совет из восьми сестер во главе с отцом-провинциалом одобрил ее вступление в орден после такой разгромной характеристики.
— Вы слышали, наверное, в нашем ордене практикуются беседы с кандидатами в неформальной обстановке, сессии вопросов и ответов. У них было время познакомиться с ней поближе. Должно быть, в ней было нечто такое, что убедило совет в правильности принятого решения.
Отец Майкл выглядел озадаченным.
— Полагаю, что именно так оно и было. Я могу забрать папку с собой? На случай, если вдруг у меня появятся соображения на этот счет.
Настоятельница отдала синюю папку.
— Могу ли я просить вас об одной услуге? Не отслужите ли для нас мессу, святой отец?
Монахиням-затворницам не полагается принимать пищу в присутствии посторонних, будь то мужчины или женщины. Матушка Эммануэль рассказывала ему, как однажды («задолго до меня, святой отец») монахиням-миссионеркам, возвратившимся в Англию, чтобы несколько месяцев пожить дома, запретили садиться за стол с остальными сестрами. С ними обращались как с гостями. Почетными, заметила матушка, но все же гостями.
Отец Майкл трапезничал в одиночестве в комнате для гостей, на столе перед ним лежала открытая папка. За столом прислуживала молчаливая приходящая сестра, подливая ему из кастрюльки в тарелку густой суп, который в монастыре варили каждый день. На второе — запеченные монастырские яйца и картофельное пюре с пастернаком. Она положила ему полную тарелку по той причине, что он был мужчиной, а мужчины в представлении монахинь были существами вечно голодными. После чернослива и заварного крема она принесла кофейный напиток с молоком в глиняной кружке. Отец Майкл был настоящим кофейным гурманом, особенно если речь шла о горячем черном колумбийском кофе, поэтому принесенный напиток показался ему таким же пресным, как чай. Он знал, что для сестер напиток этот — роскошь, которой они нечасто себя балуют.
Закончилось вечернее богослужение, отзвучала вечерняя молитва, на улице только-только начинало смеркаться. Девять тридцать на часах. Старый монастырь окутан пеленой великого молчания. Отец Майкл несколько раз прошелся туда-сюда по подъездной аллее, дымя привычной маленькой черной сигарой. Проходя мимо приземистой сторожки, он увидел через окошко старика Данбаббина, подручного в монастыре, тот размышлял о чем-то, сидя у огня.
Было уже поздно, когда отец Майкл вернулся в гостиную. Когда-то это помещение было пристроено, в нем располагалась маслобойня. Оно выходило во внутренний дворик. Монахини заложили старые окна и дверь кирпичом и сделали новые в противоположной стене, получилась комната с выходом к аллее. Единственная комната в пристройке, гостиная, отличалась чрезвычайной простотой, но в сравнении с монашескими кельями она была настоящим дворцом, в этом он был уверен. Узкая кровать была застелена стеганым одеялом. На окнах висели расшитые в тон занавески, на каменном полу лежал тонкий джутовый коврик. На одной беленой стене висела икона с изображением святого Уинфреда, на другой — крест из пальмового дерева.
Одна из нескольких неглубоких каменных раковин, оставленная в первоначальном виде, была накрыта доской и служила столом. На импровизированном столе стояли электрический чайник и маленькое блюдце с печеньем. Он открыл дорожный кейс и выложил на стол фляжку. Приняв душ в крошечной ванной, он сделал пару глотков виски «Джек Дэниелс».
Отец Майкл тщетно пытался устроиться поудобней. Кровать была слишком короткой для его роста, в голове нескончаемо вертелись слова с куска белого картона — короткая, но странная фраза, которой объясняет свой выбор сестра Гидеон. Что это — слишком высокое мнение о себе? Совсем нехарактерно для молодой женщины с низкой самооценкой. «Мое место здесь. Этого места я заслуживаю».
Последнее, о чем он успел подумать перед тем, как провалиться в сон, — то, что через пару часов монахини прервут свой сон для того, чтобы отслужить всенощную.
«Почему я испытываю гнев?»
Робина Найт развалилась на стуле, выпятив живот, втиснутый в узкие джинсы. Из-под рукавов полосатого джемпера виднелась татуировки: «Руками не трогать! Ублюдок!» и «Заведи меня».
Кейт никогда прежде не видела, чтобы боль и обида так явственно выставлялись напоказ.
— Я не отвечаю за себя, видишь? — Ее речь полностью соответствовала внешности, такая же несуразная. — И если начинается какая-нибудь фигня, ну… это… неожиданно, у меня крыша едет — просто психую, видишь? Короче, я начинаю бояться, что не смогу остановиться, и все — кранты. И меня под белы рученьки — и новый срок мотать. — Робина подперла щеки кулаками, и ее глаза превратились в щелочки. — Жизнь собачья — сплошной напряг. — Она бессильно уронила руки и почти плаксиво спросила:
— Думаете, весь этот треп поможет?
Взгляды участников группы были устремлены на Лауру Пегрэм. На белом щите за ее спиной большими красными буквами было написано слово «ЗАДАЧИ». Под ним — перечень. Управление эмоциями. Осознание жизненных ценностей (игра-дилемма). Критическая аргументация. Формирование познавательных навыков.
Кейт нравилась эта женщина. Нравились ее небрежно взбитые белокурые волосы, отливающие серебром в свете флуоресцентной лампы, нравился ее костюм с короткой юбкой. Она носила маленькие золотые сережки и цепочку с кулоном. От ее уверенного взгляда и располагающей улыбки делалось спокойнее на душе.
За четырнадцать лет Кейт перевидала великое множество психологов и психиатров, все они казались ей людьми гораздо более нервными и неуравновешенными, чем она сама. Чего стоил только тот тип из Нью-Холла, не выпускающий изо рта сигары, всегда одетый в один и тот же спортивный костюм, из которого вываливался живот. Или до него, в Буллвуд-Холле, сухонькая женщина неопределенного возраста с запущенными зубами и с раздражающей привычкой обрывать на полуслове, вынуждая признаться в том, чего никогда на самом деле не было. Словно она заранее делала выводы и ей оставалось лишь получить подтверждение фактами.
Рядом с Лаурой Пегрэм они не выдерживали никакого сравнения. Вопросы Лауры были глубоко продуманны, она была внимательным слушателем. Она не командовала и не раздавала указаний, она обращалась с просьбами, делая это настолько умело, что заключенные безоговорочно их выполняли, и повиновение это не вызывало в них внутреннего сопротивления.
— Хорошо, а как вы сами считаете, способен ли откровенный разговор помочь вам избавиться от гнева? Роза, что ты думаешь на этот счет?
Вряд ли для этой женщины можно было подобрать более неподходящее к ее внешности имя. Роза была просто безобразной каракатицей. Ее джинсы и футболка казались слишком тесными, словно она давно выросла из них, запястья украшали узкие красные полоски шрамов, часы ей приходилось носить поверх замусоленных бинтов.
Она безразлично кивнула. Один-единственный раз Кейт видела ее оживленной — она рассказывала о поджоге дома. Родственники отказались от нее, она была никому не нужна. Всем своим существом она жаждала любви и внимания, ее душа кричала: «Это же я! Посмотрите на меня!» Она с удивительной любовью описывала подробности случившегося, призвав на помощь весь свой артистизм для того, чтобы ярче и эффектнее изобразить драматическую развязку, когда всепожирающее пламя распространилось повсюду, и передать чувство необыкновенной свободы и облегчения. Сейчас ей не хотелось говорить, происходящее не вызывало в ней отклика.
— Дили?
Дили была учительницей из Новой Зеландии, приговоренной к шести годам лишения свободы за контрабанду наркотиков. Она сидела, положив ногу на ногу и скрестив руки на груди, ожесточившись на весь белый свет.
— Вы бы по-настоящему мне помогли, если бы не лезли ко мне в душу, — сумрачно процедила она сквозь зубы и демонстративно отвернулась.
Лаура Пегрэм, вовремя оценив ситуацию, грозящую обернуться конфликтом, с профессиональной дипломатичностью переключила разговор на другого участника.
— Подумай над этим, в следующий раз мы обязательно вернемся к этой теме. — И, повернувшись на стуле, к Кейт: — А ты, Кейт?
— Я скажу. — Кейт сама от себя не ожидала такого ответа. Она в нерешительности колебалась. — Только… — Она бросила взгляд в сторону — на Розу и Робину.
Лаура Пегрэм задумчиво посмотрела сначала на нее, потом на часы высоко на стене между окнами, чтобы узнать, сколько времени осталось до конца сессии. Беседа подходила к концу, она попросила Кейт сполоснуть чашки из-под кофе.
— У меня есть немного свободного времени, — сказала Лаура, когда за Розой и Робиной закрылась дверь. — Ты можешь остаться, я позвоню в твой отряд.
Лаура насыпала в пустые чашки растворимый кофе.
— Дела Робины идут на лад, это меня радует. Еще совсем недавно, несколько месяцев назад, она не умела прислушаться к себе, а уж о том, чтобы вовремя распознать гнев и сознательно контролировать его, не было и речи. — Она посмотрела на электрический чайник. — На это, как может показаться, небольшое достижение мы потратили два года. Все это время она пыталась облечь свои эмоции в слова, вот только никак не могла произнести их вслух.
— Зато она сделала татуировки.
— Верно. Как ты об этом догадалась?
— Многие так делают. В Нью-Холле я знала девушку, которая собственноручно выколола себе глаз. — Перед ее мысленным взором возник образ девушки с пустой глазницей, Кейт внутренне содрогнулась.
— Сознательное членовредительство является завуалированной формой протеста, отстаивания права на собственное «я», понимаешь? Женщина намеренно калечит себя в гораздо более жестокой форме, чем это может сделать тюрьма. Этим она бросает нам вызов, она хочет заставить нас понять, что она хозяйка своей жизни и бессмысленно с нашей стороны пытаться оспаривать ее право распоряжаться ею. — Психоаналитик, не взглянув на Кейт, взяла чайник. — Ты перестала царапать руки, уже неплохо. Ты делала так, когда злилась, так ведь?
— Это давняя привычка, она не имеет никакого отношения к тюрьме. Так было всегда, даже когда я была совсем маленькой.
— Когда это происходило?
— Когда я была чем-то сильно напугана. Могу предположить, что это была реакция на стресс. Получался замкнутый круг. Мама била нас за это по рукам. — Кейт, казалось, не замечала, что вместо «меня» говорит «нас». — Поэтому мы занимались этим в шкафу.
Лаура помолчала немного, затем переспросила:
— В шкафу?
— Да, мы прятались в шкафу, когда они дрались.
— Твои родители? Но они же дрались друг с другом. Тебя-то они не трогали?
— Нет, — незамедлительно ответила Кейт. Лаура оторвалась от чайника и испытующим взглядом посмотрела на нее. Кейт, встретившись с ней глазами, опустила голову. — Да. Еще как трогали. — Никому и никогда прежде она не сознавалась в этом. Ее голос предательски задрожал, должно быть, так же как и много лет назад.
— Что, и мать, и отец?
Кейт мгновенно заняла оборонительную позицию.
— Папа никогда бы пальцем нас не тронул.
Кейт не отдавала себе отчета в том, что невольно обнажила самые сокровенные тайны своей прошлой жизни. Лаура Пегрэм, присев на дальний край стола, неторопливо прихлебывала кофе. Она не спешила нарушить молчание.
— Вам не терпится узнать, как же все так сложилось. Ведь так?
Лаура лишь слегка кивнула в знак согласия. Еще бы! Кейт не видела, как она, словно поощряя ее рассказывать, сжала кулаком два пальца на другой руке.
— Не знаю. Сейчас я уже ничего не знаю.
— А тогда? Тогда знала?
Кейт медленно произнесла:
— Картины из прошлой жизни постоянно всплывают в моей памяти. Грезятся какие-то образы. Мне трудно выразить это словами. Я запуталась и не могу сказать наверняка, сон это или явь. — В ее голосе звучало отчаяние. — А вдруг это всего лишь мои фантазии? Как я могу быть уверена?
Лаура видела, что Кейт заставляет себя говорить усилием воли. На этот раз Лауре Пегрэм удалось вызвать ее на откровенный разговор. Ради этого стоило потрудиться — большой прогресс. Она работала с Кейт с самого Рождества, но впервые они продвинулись настолько вперед. И почему именно сегодня? — удивлялась она про себя.
— Помнишь, я говорила тебе, что любому событию необходимы определенные предпосылки. Люди никогда и ничего не делают просто так, ни с того ни с сего. Ситуация нарастает постепенно, нужен некий период времени.
Кейт кивнула:
— Я пытаюсь восстановить и проанализировать прошлое. Вы правы, много чего произошло. Папа бросил нас, сказав, что ноги его больше не будет в этом доме. Мама была в отчаянии, перестала с нами разговаривать, почти не выходила из своей спальни, по целым дням не вставала с постели. Даже шторы не открывала. Твердила как заведенная, что это из-за меня он ушел. Она, надо сказать, была недалека от истины. Я была исчадием ада, я доставляла всем массу хлопот и неприятностей, надоедала и изводила. Мама не любила меня, я всегда это знала. — Кейт перешла на шепот. — Она не хотела меня, она постоянно это повторяла.
— Может, ты была непослушной как раз оттого, что она тебя не любила, — высказала вслух свое умозаключение Лаура.
— Но совершить такое только потому, что… — Ее голос сбился, глаза ее были широко раскрыты. — Господи, мне так жаль, мне так жаль. Мне так жаль бедного… Арона.
Лаура никогда прежде не слышала из ее уст этого имени.
— Когда в зале суда описывали подробности моего преступления, мне хотелось заткнуть пальцами уши и ничего не слышать. — Неожиданно сокрытое прошлое превращалось в явь. Она поставила на пол чашку и потерла лицо тыльной стороной ладони — жест маленького ребенка. — Я отдала бы все на свете за то, чтобы все, что произошло с нами, оказалось лишь страшным сном. — Она плакала. — Не понимаю, как вообще такое можно было сделать? Это безжалостно, жестоко. — Эти слова вырвались у нее из самого сердца. — Господи, если бы можно было переписать эту часть жизни заново. — Она обхватила себя руками и низко наклонила голову. Не было никаких сомнений в искренности ее чувств. В каждой черточке ее лица, в каждом движении читались сожаление и раскаяние.
Лауру переполняло сострадание и сочувствие к этой девушке, но в душе она ощущала облегчение и гордость своей маленькой профессиональной победой. Теперь можно было двигаться дальше.
Утренняя молитва — радостная хвалебная песнь новому дню. К шести часам утра монахини, все как одна, собрались в часовне. Отец Майкл совершал последние приготовления к святому таинству в маленькой ризнице, доставая с полок все необходимое для совершения ритуала.
Он коснулся амофором лба и накинул его на плечи, таков был установленный порядок. Господи, сила спасения моего! Покрой голову мою в день брани. Белоснежный стихирь укрывал тело с головы до ног. Облеки меня в белые одежды и от греха моего очисть меня. Пояс вокруг талии, чтобы закрепить концы узкой епитрахили, символизирующей скромность и воздержанность. Препояшь меня, о Господи, долгоденствием на век и век. Жаль, что теперь больше не носят орарь на левой руке, в напоминание о том, как привязывали Христа в Гефсиманском саду, символизирующий жар священнического служения. Пусть это будет мне, о Господи, нести бремя слез и горя, которое я приму с радостью, как великую награду за тяжкий труд.
Он замер и прислушался к пению монахинь.
Величайте Господа со мною,
и превознесем имя Его вместе…
Нескончаемые утренние песнопения, кажущиеся бестелесными голоса были чисты и прекрасны, как благословенье Божье.
Он обернулся к ризе, она являлась основным литургическим облачением. Сестра Дэвид заранее приготовила для него просторное одеяние, оно укроет его спереди и сзади. Два года, не покладая рук, она трудилась, расшивая его в теплых золотистых и синих тонах. Риза висела на медном крючке старомодной деревянной вешалки с клеймом «Редвуд & Феллер Лтд. Лондон. Портные Ее Величества Королевы».
Он положил ризу на руку и прикинул, сколько бы она могла весить. Тяжесть золотых нитей придавала ей ощутимую весомость, весомым было и ее значение. Этот покров более, чем любой другой, символизировал его предназначение, справедливость и смиренность, милосердие и покой, которыми должна была быть отмечена вся его жизнь.
Отец Майкл снял ризу с вешалки, отвернул тяжелую, из плотного шелка с золотой вышивкой полу и продел ее через голову. На мгновение он погрузился в кипу материи и запах новой гкани. Десять лет назад, ощущая головокружение после суточного поста, он впервые совершил этот обряд.
Блажен, кого Ты избрал и приблизил, чтоб он жил во дворах Твоих.
Складки одеяния были расправлены и ниспадали до коленей. Священник стоял, склонив голову, отмеченный печатью Божьей.
Хор монахинь смолк. Еще немного, и настанет таинство Святого причастия. Он достал из дарохранительницы облатки — ему предстоит держать чзшу с драгоценной кровью и хлеб ангелов.
Отец Майкл взял с подставки тлеющий ладан в медной кадильнице. Евхаристия для него лично имела огромное значение — она была орудием веры, защитой от дурного. Он открыл дверь ризницы.
Месса началась.
За завтраком он обнаружил на подносе записку от матушки Эммануэль. Краешек записки был прижат оловянной вазочкой с букетом из молодых листьев. «Сестра Гидеон будет рада встретиться с вами в десять часов утра в гостевой комнате».
Он пересек дорожку, посыпанную гравием, ведущую к главному зданию, и вошел в парадную дверь, которую всегда держали открытой. Оказавшись внутри, он увидел в воротах запертую дверцу со встроенным поворотным механизмом в виде громоздкого деревянного шкафа, куда складывалась почта или маленькие посылочки: у монахинь не было надобности бывать в миру.
Справа с готовностью были распахнуты двери комнаты для посетителей.
В монастыре решили сохранить уродливую двойную решетку, что делила пространство комнаты на две части, возводя преграду между монахинями и мирскими посетителями. Внешняя ее часть была сделана из широких, окрашенных в темный цвет вертикальных и горизонтальных перекладин, образующих квадратные окошки. Внутренняя отличалась более изящным исполнением и меньшими по размеру отверстиями. Совсем недавно между перегородками висела плотная черная завеса, не позволявшая видеть ни монахиню, ни посетителя. Матушка Эммануэль рассказывала ему, что в давние времена, когда она была только-только принята в орден, монахиням предписывалось прятать лицо под густой черной вуалью даже во время встреч с семьей, дозволенных дважды в год.
— Это было сущим кошмаром! — воскликнула она, смеясь. — Своим внешним видом мы пугали передовую общественность. Мы напоминали злых ведьм.
— Не слишком ли жестоко? — спросил он.
Она возразила:
— Мы оставили родных не из-за отсутствия любви к ним, нас призвал Господь.
— Но бедным родителям, которым никогда больше не суждено увидеть лица своего ребенка, я думаю, такой довод — слабое утешение.
— Эту жертву мы приносили во имя их счастья. Мы возвышаем их в любви к Господу. — Ее голос приобрел мягкость. — Хотя признаю, отчасти вы правы. Скрывать лицо — это абсурд. Слишком нелепо для современных женщин, поэтому черные вуали и завеса ушли в прошлое.
Сквозь перегородки он мог отчетливо видеть, что происходит на другой стороне. Из высокого окна были видны кустарники в монастырском саду. У окна на равном, точно вымеренном по линейке расстоянии стояли три жестких стула с высокими спинками. На его стороне — также три стула, обитых коричневым дерматином. В воздухе ощущался слабый аромат пчелиного воска и свежей выпечки.
Одна за другой в комнату вошли две женщины. Медленно, под неустанным заботливым оком медсестры, сестра Гидеон села. Затем привстала и тихо, но решительно подвинула свой стул на несколько дюймов ближе к соседнему. Неровность в полу, допустил отец Майкл, хотя пол выглядел абсолютно гладким. Снова сев на стул, она обратила к нему свой взор. На ней были очки с маленькими круглыми позолоченными ободками оправы. Свет из окна падал прямо на стекла, поэтому временами он не видел выражения ее глаз.
— Доброе утро, сестра Гидеон, — поприветствовал ее отец Майкл.
После небольшого замешательства она ответила:
— Доброе утро, святой отец. Прошу простить меня за то, что заставила себя ждать.
Он поднял раскрытую ладонь.
— Не стоит извиняться. Приятно видеть вас в добром здравии.
Она улыбнулась его словам, приподняв брови.
— Более или менее добром.
Медсестра, судя по энергичной непринужденности интонаций привыкшая утешать и подбадривать, сказала:
— Не буду вам мешать. — Она обратилась к отцу Майклу: — Если вам что-нибудь понадобится, нажмите вот на эту кнопку.
Когда за ней закрылась дверь, Майкл вплотную придвинул свой стул к перегородке, чтобы лучше видеть сквозь незыблемые клетки внушительной решетки.
Он знал, ей исполнилось двадцать шесть лет. Видимая ему часть лица, вставленная в рамку белого полотняного плата, казалась одновременно и моложе и старше своих лет. Сестра Гидеон была слишком бледна, под глазами от недосыпания пролегли землистые тени. Она была невероятно худа, это было видно даже из-под широкого наплечника и монашеского платья. Ее кожа была ровной, без единой морщинки, почти прозрачной. О форме головы можно было судить лишь по плотно прилегающему головному убору. Ее лицо было довольно интересно — выдающиеся скулы, четкая линия подбородка. Когда она повернулась в профиль, он украдкой взглянул на ее нос, узкий, с горбинкой.
Она сняла очки и опустила их во вместительный карман наплечника. Он увидел, какими удивительными были ее глаза, широко посаженные над скулами, темно-карие, с любопытными крапинками золотистого цвета, придающими им особую живость, несмотря на очевидную усталость. Отец Майкл уловил пристальность и настороженность в ее взгляде, но приписал это усилию сконцентрировать на нем свое внимание. Абрис рта — искренний, естественный. Сухие губы, едва различимые морщинки.
Он вдруг спохватился, что, должно быть, слишком внимательно ее разглядывает. Ему на память пришел один из постулатов святого Игнатия: «Нельзя смотреть в глаза женщине в церковном облачении». Он не понимал, что в этом может быть оскорбительного для монахини или для священника теперь, когда на дворе стоит двадцатый век? Каким же, интересно, образом можно установить контакт с одетой в церковные одежды монахиней? Только лицо и, пожалуй, руки могут рассказать о человеке.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он.
Снова заминка.
— Намного лучше, спасибо. Только голова чуть-чуть побаливает.
— Судя по всему, улучшение?
Она ничего не ответила.
На протяжении длительного времени все только и делают, что носятся с ней. Он же решил испробовать прямо противоположную тактику.
— Как вы считаете, — спросил он нарочито резко, — отчего вы больны?
На миг она закрыла глаза, словно сдерживая возмущение от незаслуженных нападок с его стороны. Голос ее звучал тихо.
— Не знаю.
Он был непреклонен.
— Может быть, просто надоело жить на краю света и захотелось домой?
Она открыла глаза, ее взгляд был наполнен горечью и болью. Он видел, каких усилий ей стоило заговорить.
— Я понимаю скрытый смысл ваших слов. Вы глубоко заблуждаетесь. Мне было хорошо там. Если бы мне вдруг захотелось домой, — добавила она с достоинством, — мне было бы достаточно обратиться с просьбой об этом. Не было никакой надобности разыгрывать болезнь.
— Простите, сестра. Ваша болезнь вызывает всеобщую тревогу и недоумение. Пора наконец во всем разобраться.
На лице ее появилось странное выражение, но оно успело исчезнуть до того, как Майкл смог объяснить его.
— Не принимайте мои слова всерьез. Я нарочно был так резок с вами.
Она посмотрела на него так, словно впервые увидела.
— Вы поможете мне?
— Я не могу обещать, я могу лишь попытаться, — медленно произнес он.
— Но как? Как вы или кто-то другой может мне помочь, если я сама не знаю, каким образом это можно сделать?
— Мы говорили о вас с матушкой Эммануэль, о вашей жизни, начиная со школьной скамьи. В школьных документах и характеристиках мы не обнаружили ничего странного. Придя к нам маленькой девочкой, вы тяжело переживали смерть матери. Это вполне закономерно. Но, может быть, есть что-то еще, о чем неизвестно монахиням? — Он встал и прислонился к перегородке, взявшись руками за перекладины. — Тени прошлой жизни. Вы наверняка слышали о том, что эмоциональная реакция на событие может последовать через несколько лет. Если бы нам удалось узнать, что это, все бы сразу прояснилось.
Он видел, что в ее глазах появился какой-то необъяснимый страх, невыразимый ужас. Он осторожно добавил:
— Вы готовы к такому разговору? Я думаю, будет нелишним с моей стороны напомнить, что все сказанное вами останется строго между нами. Вы хотите поговорить об этом?
— Сказать честно, не хочу, — ответила она наконец. — Все, что было, быльем поросло.
— А что было? — живо спросил он.
Снова пауза.
— Вы сами только что сказали — что-то было.
Она покачала головой.
— Доктор Бивен не может с точки зрения медицины объяснить причины вашего недуга. Так больше не может продолжаться. Если ваше состояние не улучшится — предстоит сложное обследование. Он принципиально против этого пути. Он полагает, и я говорил вам об этом — он полагает, что заболевание ваше носит психогенный характер.
Сестра Гидеон кивнула.
— Вы тоже так думаете?
Она чуть заметно пожала плечами, он едва уловил это движение. Женщина, однажды лежавшая перед ним в образе средневековой святой, здесь и сейчас сидела перед ним, словно высеченная из камня.
Мимика и жесты могут многое рассказать о человеке.
Он был убежден — ее поза, изгиб плеча красноречиво говорили об этом, — она что-то недоговаривает.
Она сидела, не шелохнувшись.
— Пожалуйста, подумайте хорошенько. Может быть, что-то совсем незначительное на первый взгляд, но не дающее покоя. Может, вас запугивали и вы не осмеливались признаться в этом монахиням? Может, на новом месте вам пришлось увидеть нечто страшное? В Гватемале иногда неспокойно.
Она перебила:
— Остановитесь, святой отец. Не продолжайте, ничего такого со мной не было.
Она вынула руки из рукавов, положила рядом с собой левую ладонью вверх и потерла ею об обивку.
— Ну, хорошо, — сказал он. — Может, все дело в семье? Расскажите мне о своей семье.
Голос ее вдруг зазвучал жалобно.
— Что вы хотите услышать?
— Ну, чем, к примеру, занимался отец? Были ли вы счастливы? Куда ездили отдыхать?
Сестра Гидеон пошарила в кармане и достала очки. Протерев стекла тканью своего одеяния, она надела их, словно прячась за ними.
Помолчав, она сказала:
— У меня была обычная семья.
— Так-так, продолжайте, — нетерпеливо подгонял Майкл. — Ведь это не все, что вы можете сказать.
— Нет, я ничего не помню. — Она обернула к нему насупленное, искаженное страданием лицо маленькой девочки. — Не помню.
Эта доведенная до отчаяния женщина вызывала сострадание. Сколько ей было, двенадцать, тринадцать, когда умерла ее мать и ее маленький мир разлетелся на куски?
— Мне очень жаль, сестра Гидеон, — сказал он, понизив голос.
Она глубоко вздохнула. Он заметил, как правой рукой она что есть мочи сжала левое запястье. Ее пальцы были сложены странным образом — большой палец сверху.
— Не могу, — сказала она и поднялась со стула. — Не могу. Извините меня, прошу вас. Не сочтите меня невежливой.
Она повернулась и вышла из комнаты.
Проклятие. Обстоятельства сложились иначе, чем он предполагал. Ему казалось, что теперь он знает о ней и того меньше. Он ни на шаг не продвинулся. Вздохнув, он засунул руки в карманы, посмотрел в потолок и нахмурился.
Священник встал и снова машинально взглянул через решетку на стулья, придвинутые друг к другу так близко, что они почти соприкасались. И то, как она потирала рукой стул, — довольно странный жест.
Он подходил к кабинету матушки Эммануэль, когда его пронзила догадка: а ведь это было, пожалуй, единственное не имеющее смысла движение.
Он прокрутил весь разговор от начала до конца. Ее слова на этот раз представились ему в совершенно ином свете. На внутренней стороне запястья он видел нечто, чему поначалу не придал особого значения. Нечто жуткое. Что? Что это было?
Его рука поднялась, чтобы постучать в дверь настоятельницы, и опустилась. Он вдруг с ужасом понял, что именно так неосознанно отпечаталось в его сознании — это были короткие белые рубцы на светлой коже. У него перехватило дыхание. Упавший рукав одеяния обнажил схожие полоски шрамов, пересекающие друг друга и поднимающиеся вверх по внутренней стороне руки.
Отец Майкл слишком хорошо знал, откуда берутся эти рубцы: на его собственном теле красовалось множество тонких белых линий. Его плечи несли отпечатки старой боли. Они не были видны ему, он редко вспоминал о них. В ранние годы он прибегал к самоистязанию как к форме покаяния за свои грехи. На указательный палец он надевал металлическое кольцо с прикрепленными к нему пятью цепями, на конце каждой — крючок. Он ударял себя в течение времени, отпущенного уставом, который, однако, запрещал кровопролитие. В то время его духовным наставником был пожилой мужчина, ревностный католик и убежденный приверженец старых порядков. Любое чувство, пусть даже отдаленно напоминающее сексуальное, должно быть уничтожено на корню. И лишь физическое наказание собственного тела, применяемое систематически, способно подавить воображение и воспоминания.
В отношении воображения эта мера оказалась абсолютно бесполезной. Боль и сексуальное наслаждение — он постиг эту истину много позже — тесно взаимосвязаны. С памятью — то же самое.
Ему никогда не забыть Франческу Корделли, как этого не хотелось.
Он встретил ее десять лет назад в модном магазинчике на Виа Кондотти. Он покупал кошелек из бургундской кожи ко дню рождения матери. Молодая девушка за прилавком одарила его очаровательной улыбкой и ответила молодому семинаристу с неважным итальянским на чистейшем английском.
Он и сам не заметил, когда успел договориться о встрече — выпить чашечку кофе. Она была невысокой, едва доставала ему до плеча. Болтала без умолку. О городе, о своей работе, квартире. Вкратце о муже, Ренато, который проигнорировал ее неприязнь к северу и отправился работать в Милан без нее. По этой причине они сочли за лучшее расстаться.
— А что будет дальше… — Она изящно повела плечиком. — Поживем — увидим…
Ему казалось, он страшно рискует. Разумеется, были опасения. Он никак не мог решиться принять то, что она ему так явно предлагала, боялся проявить свою мужскую несостоятельность, боялся, что годы воздержания не прошли для него бесследно.
Он давно перестал думать о себе как о мужчине. Иначе и быть не могло в атмосфере подавленной сексуальности, царившей в семинарии. Ему казалось, что после многих лет изоляции и уединенности он не сможет ответить женщине так, как сделал бы это любой другой нормальный мужчина.
Однажды ему на глаза попалось высказывание Бернарда Клервосского о женщинах. «Их лик подобен обжигающему ветру, их голос напоминает шипение змей».
Этот вздор решил его судьбу. Он захлопнул книгу и отправился искать телефон-автомат. Опыт Франчески позволил ему восполнить пробелы в его сексуальной грамотности, с ней он мог делать все, что угодно. Сознание того, что он совершает смертельный грех, не переставало мучить совесть. Запретный плод, пришел он к выводу, действительно сладок.
Он покаялся в грехе — первом из многих, исповедался и перечитал покаянный псалом.
«…Ради имени Твоего, Господи, прости согрешение мое, ибо велико оно…»
На него наложили епитимью и отпустили с миром. Его благочестие длилось ровно десять дней. При первой же возможности — они были весьма редки — под вымышленным предлогом он покинул училище, чтобы вновь оказаться в постели Франчески. Для него не имело никакого значения, что, кроме секса, между ними не было ничего общего. Франческа наглядно продемонстрировала, что вся та ахинея по поводу приличных и неприличных частей женского тела, которую настойчиво вдалбливали в головы бедных студентов, была куда большим абсурдом, чем он себе представлял.
Он был уверен, что женское тело — упругое и блестящее, как на запретных фотографиях, которые он пятнадцатилетним подростком рассматривал под одеялом. Даже в состоянии крайней степени возбуждения он не переставал удивляться тому, насколько теплым и мягким оно было.
Он никогда не питал иллюзий в отношении Франчески, он не любил ее. Его чувства к ней носили чисто физический характер, они были зовом плоти, он был одурманен ею, порабощен. Четыре месяца он пребывал в состоянии мучительного счастливого экстаза. Два года после ощущалась боль разлуки и звучали эхом ее последние слова: «Прости, Майкл, но между нами все кончено».
Она решила уехать в Милан, к Ренато. Совсем не потому, что она любила его больше, чем Майкла. Тридцать один — возраст, когда пора подумать и о ребенке.
Она ждала ответа, но он молчал. Потом было слишком поздно что-то менять. Он безумно ревновал ее и к Ренато, и к ребенку, который, наверное, родился. Нанесенная ею душевная рана долго не затягивалась, сердце отзывалось обидой и болью, эта боль пропитала всю его жизнь, каждый день, каждую мысль. Со временем он свыкся с нею, по-другому он себя уже не мыслил.
Горечь разочарования долго отравляла его существо, все другие эмоции отодвинулись на задний план. Понадобились два долгих года работы над собой, чтобы вновь обрести душевное спокойствие и равновесие. Оно пришло к нему странным образом. Из несложившегося романа он вынес твердое убеждение в том, что замены полноценной физической любви не существует, и то, что он не создан для подобных чувств.
Несмотря ни на что, он ни на минуту не подверг сомнению мысль о правильности своего жизненного выбора — быть священником. Осознание собственного прегрешения, возможно, сделает его даже лучшим священником.
Он больше не ощущал неопределенности, постепенно возвращался к привычной жизни.
Майкл был уверен, шрамы на его теле вполне им заслужены. Чем сестра Гидеон заслужила свои?
Укрощение плоти, подобно многим пережиткам религиозной жизни, кануло в прошлое. К крайним мерам покаяния — металлическим веригам с крошечными шипами, носимым под одеждой вокруг бедер, или деревянному кресту, утыканному тупыми гвоздями для ношения на груди или плечах, там, где одежда плотно прилегает к телу, вдавливая их в кожу, — отношение было отрицательным.
Но тем не менее немало людей, одержимых верой, продолжали истязать свое тело и под черными сутанами носили следы своей борьбы.
Самое худшее в процедуре укрощения плоти — противоречивые чувства в отношении самого акта: боль и насилие над собственным телом, призванные подавить сексуальное влечение, порой имели парадоксальный эффект — они заменяли его.
Интересно, желание ли достигнуть высшей степени духовного совершенства заставило сестру Гидеон прибегнуть к этой мере? Или стремление честно искупить нарушения устава, реальные или воображаемые, свято веруя в то, что раскаяние в содеянном грехе — ступень на пути к очищению?
Как Христос пострадал за нас плотию, то и вы вооружитесь той же мыслью; ибо страдающий плотию перестает грешить.
Матушка Эммануэль ответила на неприятный вопрос с некоторой прохладцей в голосе:
— Монахиням не возбраняется прибегать к укрощению плоти, если они того пожелают. Равно как и не поощряется. Времена не те. — Она криво усмехнулась. — Знаете ли, мы наслышаны о Фрейде. Но если принявшей постриг монахине все же вздумается подвергнуть свое тело наказанию, что ж, это ее выбор.
— Значит ли это, что сестра Гидеон занималась бичеванием?
— Вряд ли. Нынешние молодые монахини редко добровольно принимают телесные муки. Почему вы спрашиваете об этом?
Он рассказал ей о странных отметинах.
— Это старые шрамы. Я бы сказал, многолетней давности.
Настоятельница вздохнула. Внезапно в ее голосе послышалась усталость, морщины вокруг губ приобрели резкость. Она взглянула на свои руки, на перстень с огромным аметистом — символ должности и власти, который так не сочетался с обветренной, огрубевшей кожей ее рук.
— У этих шрамов другое происхождение. Нам следовало рассказать вам об этом. Но так не хотелось ворошить дела давно минувших дней. Когда это случилось, она была подростком.
— Случилось что?
Инстинктивно аббатиса скрестила опущенные руки.
— Она пыталась совершить самоубийство. Вскрыла вены. Слава богу, ее вовремя обнаружили.
— Почему она это сделала?
— Незадолго до этого на тот свет отправилась ее мать, упокой Господи ее душу. Нет ничего удивительного в том, что она захотела сделать то же самое. Я думаю, они были близки.
— Ее шрамы показались мне очень странными, — сказал он в задумчивости. — Полосы на внутренней стороне руки были расположены вертикально. После перерезанных вен такие шрамы не остаются, матушка.
— Школьный врач не отходил от нее. По его мнению, виной всему нервные перегрузки. С тех пор об этой истории не вспоминали. — Она улыбнулась ему. — Ей только-только исполнилось тринадцать. Помните, мы говорили с вами о девочках-подростках, они очень эмоциональны в эту пору.
— Верю вам на слово, — сказал он.
Это было более чем внушительных размеров строение, занимавшее целых два акра земли в Западном Сассексе. Пять минут езды на такси по заросшей сорняками аллее с ровными шеренгами вязов по сторонам позволили отцу Майклу в полной мере насладиться зрелищем архитектурных изысков здания, которое было конечной целью его пути. Интернат для престарелых монахинь Святого семейства являл собой неудачное творение Викторианской эпохи и напоминал скорее баварский замок, невесть каким ветром принесенный сюда из родного альпийского предгорья. Круглые башенки с зелеными черепичными крышами, оконные рамы с переплетами и ставнями. Послушница, одетая по последней здешней моде — темно-синяя юбка, такая же блузка и черное покрывало монахини, — провела его по широким коридорам, пропитанным старческим запахом из натопленных комнат.
Матушка Джозеф сидела, приосанясь, на стуле с высокой спинкой. Одна ее нога решительно уперлась в низкую скамейку, спина покоилась на куче подушек. Узловатые пальцы сжимали рукоятку трости. Угрюмый взгляд из-под нависших век на темном, изрезанном вдоль и поперек, словно перчатка, сеткой морщин лице не предвещал приятной беседы. Майкл подумал о том, что эта монахиня принадлежала к числу представительниц старой школы и была одной из тех несгибаемых женщин, которые целиком и полностью посвятили свою жизнь миссионерству. Из уст матушки Эммануэль он неоднократно слышал историю, хорошо известную в ордене, об одном из самых разрушительных ураганов, какие только могли припомнить старожилы. В тот вечер матушка Джозеф, вознеся истовую молитву Господу с просьбой проявить милосердие и оставить их в живых, надела резиновые сапоги на ножки своей кровати, чтобы уберечься от удара молнии, и преспокойно легла спать. Отец Майкл сел в маленькое кресло и принялся объяснять цель своего визита, но матушка перебила его, недослушав:
— Да, да, мне говорили. Сестра Гидеон, несчастное создание.
Майкл с удивлением обнаружил, что в тоне ее голоса сквозило не просто нетерпение, а нескрываемая неприязнь. Тем не менее он решил до времени не обращать на это внимания.
— Медицинское обследование не выявило никакой внутренней патологии, и это заставляет нас признать, что причина ее страданий таится где-то в глубинном слое ее разума. Она не может объяснить свое состояние, в ее рассказах нет ничего такого, что могло бы пролить свет для меня или для матушки Эммануэль. — Он достал из кейса тонкую синюю папку. — Мы ознакомились с ее личным делом.
Матушка Джозеф нетерпеливо и властно протянула руку, он отдал ей документы. Она бегло пролистала их, делая вид, что читает.
— Не могли бы вы рассказать о ней подробнее?
Не дождавшись ответа, Майкл, повысив голос, повторил вопрос.
— Я прекрасно слышу вас, — резко осадила она, — я не глухая. Мой ответ — нет. Мне очень жаль, но другого не будет.
От неожиданности Майкл даже привстал, на мгновение лишившись дара речи и обнаружив свою полную растерянность.
— Мы в самом деле нуждаемся в вашей помощи, — пробормотал он. — Эта молодая женщина находится в тяжелом состоянии. Если мне не удастся ничего для нее сделать, вряд ли кто-нибудь рискнет поручиться за ее жизнь.
На этот раз он попал в цель, но это была кратковременная победа. Она покачала головой.
— Прошу меня простить, но я не собираюсь обсуждать дела сестры Гидеон с кем бы то ни было, и тому есть весьма веские причины. Попробуйте обратиться за помощью к кому-нибудь другому.
Уловив неожиданную мягкость в ее голосе, Майкл продолжал настаивать:
— Мы проследили дальнейшую судьбу восьми сестер, принимавших участие в рассмотрении ее просьбы о вступлении в орден. Три из них умерли, две отошли от религии, и связаться сейчас с ними не представляется возможным. Еще три находятся с миссией далеко отсюда. Мы написали им, но пройдут недели, прежде чем мы сможем получить ответ. У нас нет времени на ожидание. Сестра Гидеон угасает на глазах. Ее мучают ужасные нескончаемые приступы боли, она едва ест, она тяжело больна.
— Уж не хотите ли вы сказать, что она может умереть от воображаемой болезни?
— Как раз это я и имею в виду. Боль, преследующая ее, более чем реальна, в этом нет никаких сомнений.
Глаза за толстыми стеклами очков загорелись холодным циничным огоньком. Майкл начал сомневаться в том, что она вообще принимает его всерьез. Неожиданно розовый наушник ее слухового аппарата, закрепленного за ухом, издал резкий высокий звук, невольно напомнив о ее возрасте. Майкл дождался, пока она настроит его, и задал еще один вопрос:
— Матушка, известно ли вам что-нибудь о психосоматических заболеваниях?
— Отец Майкл, я, может быть, стара, но я еще не спятила. Пожалуйста, перестаньте меня опекать.
— Простите, я хочу, чтобы вы меня выслушали. Я хочу сказать…
— Могу себе представить, что вы хотите сказать. Я безнадежно отстала от века и не в курсе того, что прогресс шагнул далеко вперед, не так ли?
Майкл облегченно вздохнул.
— То, что подоплекой всех болезней являются проблемы психического характера, — общеизвестный факт. Однако, несмотря на впечатляющие научно-технические достижения, первопричина их возникновения науке до сих пор неизвестна. Все болезни — от нервов. Многие кожные заболевания, к примеру, являются внешним проявлением стресса. Давайте попробуем с вами рассмотреть болезнь сестры Гидеон в этом свете. Она не может или не желает сделать это сама. Мне необходимо выяснить, нет ли в ее жизни, окружении чего-то, что помогло бы размотать этот запутанный клубок. Может быть, ее сознание погружено в прошлое и она вновь переживает какой-то отрицательный опыт своей жизни? Если удастся найти ключ к отгадке, это позволит нам правильно подобрать лечение, психиатрическое в том числе.
Он коснулся синей папки.
— Из отчета о ее вступлении в орден следует, что она была непростым ребенком, когда поступила в школу. Я знаю, она пережила смерть матери, и в этом, возможно, и следовало бы искать причину. Но сейчас она говорит о ее смерти довольно спокойно. Я убежден, причина ее болезни в другом. И сдается мне, вам она известна.
Его жесткий взгляд наткнулся на решительно поднятый подбородок, упрямо сжатые губы, и тут его озарило: нужно сменить тактику, и он решился пойти на хитрость.
— Разве что… — осторожно добавил он. — Простите, я понимаю, возраст берет свое, иногда подводит память.
Долгое молчание было нарушено послушницей, которая принесла поднос и поставила между ними. Свежеприготовленный кофе в маленьком кофейнике с ситечком, тарелка с шоколадными и имбирными печеньями. В порыве внезапной смены настроения пожилая монахиня адресовала ему очаровательную улыбку.
Когда матушка Джозеф возобновила разговор, ее голос звучал так, словно кто угодно, только не она, только что ответила ему категорическим отказом. Ее рассказ начинался откуда-то с середины.
— Понимаете ли, никто из нас не знал всех подробностей этой истории. Появление девочки в монастыре было окутано тайной, мы знали только то, что нам было позволено знать. Епископ лично занимался этим делом. Многое из того, что было ему известно, он унес с собой в могилу. Он был очень хорошим человеком. — Она осенила себя крестным знамением и печально вздохнула. — Как сейчас помню, тогда я еще подумала, насколько эта неприятная история состарила его. Видите ли, он переживал ее в себе.
— Что за неприятная история?
— Да вся эта суета вокруг семьи девочки. Сама не знаю, отчего он принял ее беду так близко к сердцу. Так или иначе, ее отец был грешным человеком, надеюсь, вы меня понимаете. Путался с другими женщинами. Поэтому-то его жена, бедняжка, и наложила на себя руки. Господи, упокой ее душу. Когда девочка впервые пришла к нам, она была в таком отчаянии, что я серьезно опасалась за ее рассудок. Она не могла спать, ее нельзя было оставить в темноте одну даже в общей спальне с пятью другими воспитанницами. Она просыпалась от жутких кошмаров, тряслась всем своим телом, словно маленький зверек, и корчилась в конвульсиях. Мне было больно на нее смотреть. — Матушка Джозеф отвернулась и тихо добавила: — Она была для меня больше чем просто воспитанница. Я знаю, по отношению ко мне она испытывала те же самые чувства. Никого, кроме меня, она не хотела видеть. Днем, в школе, она выглядела абсолютно благополучным ребенком. Она ни с кем не водила дружбы, правда, но другие девочки проявляли к ней благожелательность. Если бы не эти чудовищные видения… — Она сцепила дрожащие пальцы на коленях, чтобы унять смятение. — Понимаете, это были совсем не детские сны. Они были настолько дикими, что я не могу без содрогания о них вспоминать. — От переживаний ее лицо побледнело, на щеках выступили пунцовые пятна. — Она никогда не рассказывала о них. — Она пыталась придать голосу спокойное звучание. — Словно они несли в себе такую опасность, что о них нельзя было даже говорить вслух. Когда она просыпалась, она ничего не говорила. Даже не плакала. Она просто брала мою руку и прикладывала ко лбу, будто, — в ее усмешке смешались удивление и горечь, — будто это была не моя рука, а чудодейственный бальзам на ее душевные раны. Вы знаете, как обстояли дела с преподаванием в монастырских школах всего лишь несколько лет назад, тесные эмоциональные контакты с воспитанницами не поощрялись. Но эта девочка переживала тяжелый кризис. Она нуждалась в помощи. Она глубоко тронула мое сердце.
Она замолчала. Майкл посмотрел в усталые глаза этой немало повидавшей на своем веку женщины.
— Что же произошло?
— Она прошла через круги ада и осталась жива. Милостью Божией. Прошло время, ей удалось оправиться после… — он уловил короткое колебание, — смерти матери. Кошмары стали отступать, хотя я не думаю, что они прекратились совсем. Повзрослев, лет в четырнадцать-пятнадцать, она научилась справляться с ними. Ей было позволено вставать среди ночи, сидеть на кухне, пить чай и играть с кошками. Бедное дитя! — Тыльной стороной ладони она смахнула слезу, но тут же на веснушчатой коже заблестела другая. — Бедная неприкаянная маленькая душа!
Майкл точно наяву увидел маленькую босоногую девчушку, одну в огромной холодной кухне, с кошкой на руках.
— Что это были за видения? Вы помните?
Она, несомненно, помнила, Майкл мог и не спрашивать. Она душой прикипела к этому покинутому всеми ребенку, утешала, как могла, сколько ночей провела с ней — не счесть. Даже по прошествии всех этих лет, на закате своей жизни, все, что касалось девочки, она помнила с необыкновенной ясностью. Такие кошмары, от которых волосы вставали дыбом и по спине ползли противные мурашки, не скоро забудешь.
— Боюсь, что не припоминаю, — заявила она без тени смущения.
Майкл знал, что она бессовестно лжет.
— Очень жаль. — Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы сохранить спокойствие и не показать, что она разбивает его последние надежды. — Это могло бы нам помочь.
Она нахмурилась.
— Я в самом деле не думаю, что мне следует ворошить прошлое. Епископ запретил нам обсуждать эту историю, сказав, что ее и так жизнь сурово накажет и что мы не должны осуждать ее. Нам оставалось лишь молиться за спасение ее души. Ни под каким предлогом мы не должны были заговаривать о ней о ее прошлом.
Майкл был совершенно сбит с толку.
— Молиться за спасение ее души, вы сказали? За что же Сара будет сурово наказана?
Старая монахиня вонзила в него раздраженный взгляд и подскочила на месте.
— Да не Сара. — Злясь на его несообразительность, она впервые употребила имя девочки. — Не Сара. Ее сестра.
— Сестра?
Матушка Джозеф впала в задумчивость. Мысли старой женщины бродили по лабиринтам памяти, сейчас лучше ей не мешать.
— В новой семье ее отца растут двое сыновей, братья-близнецы. Никаких упоминаний о сестре. Это важная деталь, она не могла просто так ускользнуть от внимания. В деле об этом ничего не сказано.
— Епископ собственноручно убрал из личного дела документы, свидетельствующие об этом.
— Как? Почему?
Она посмотрела на него так, словно он был не в своем уме.
— Потому что он — епископ. Он поступил так, как считал нужным. Мы не имели обыкновения задавать вопросы.
— Эта сестра — как ее зовут?
Монахиня помотала головой.
— Она была старше Сары, то есть сестры Гидеон, или младше?
За толстыми линзами очков отразилось странное движение эмоций, смысл которого, впрочем, остался для Майкла непонятным.
— Не помню, — твердо сказала она.
— Вы сказали, вам оставалось лишь молиться за спасение ее души и было запрещено говорить о ее прошлом. Вы сказали, ее ждет суровая кара. Скажите, ради бога, за что? Ведь ее сестра была еще ребенком.
— Я не могу ответить на ваш вопрос. Я обещала епископу и не нарушу своей клятвы.
— Даже ценой жизни сестры Гидеон?
Она снова углубилась в свои мысли, позабыв и о кофе, и о печеньях, тихонько раскачиваясь взад и вперед. Лицо ее сделалось мертвенно-бледным, от носа до губ пролегли скорбные морщины. Майкл ждал, его ум напряженно работал. Что стоит за всем этим?
Когда же наконец она заговорила, ее голос звучал иначе, брюзгливо и немощно, — голос старухи, требующей, чтобы ее оставили в покое.
— Вы меня не понимаете, отец Майкл. Я дала слово сохранить тайну как раз для того, чтобы спасти эту самую жизнь.
Очень долго никто из них не решался заговорить первым. Майкл сидел, обхватив голову руками, и напряженно тер виски.
— Матушка Джозеф, — произнес он наконец, глядя в пол. — Я сожалею, что побеспокоил вас. Я уважаю ваши убеждения. Вы искренне считаете, что молчание — наилучшее средство защитить сестру Гидеон. Только поймите — вы очень заблуждаетесь. Больше мне нечего добавить. — Не взглянув на нее, он взял папку и стал подниматься из-за стола. — Мне остается надеяться, что вы сможете спокойно жить дальше, неся груз последствий на вашей совести. Вот, пожалуй, и все.
Неожиданно тростью она загородила ему дорогу.
— Неужели вам ничего не известно о суде?
— Боже правый, о каком суде?
Она заговорила медленно, словно выдавливая из себя слова:
— Вы правы, отец Майкл. Я — старая упрямая ослица. Не в моем возрасте иметь такую тяжесть на совести. В то место, куда я собираюсь, багаж мне ни к чему.
Теперь Майкл не просил, он требовал:
— Суд? Что все это значит?
— Суд был, так оно и есть. К сожалению, я не могу сообщить никаких деталей. Если я их когда-то и помнила, то давно вычеркнула из своей памяти. Это было ужасно, это все, что я могу сказать.
— Что же произошло?!
— Маленькая Сара тут ни при чем. Во всем виновата ее сестра. Несмотря на то что она была маленькой девочкой, то, что она натворила, было настолько чудовищно, что общественность потребовала провести показательный процесс. Это редко практикуется. Но что было, то было. Ее на многие годы упрятали в тюрьму.
Он перешел в другой конец комнаты, к камину. На гигантской каминной решетке были кучей навалены чурбаки. Ему ужасно хотелось курить, но комнаты были оборудованы пожарными дымоуловителями.
— Вы должны помнить, какое преступление она совершила, матушка. Мне необходимо это знать. Может быть, оно имеет какую-то связь с болезнью сестры Гидеон. Подумайте, пожалуйста. Постарайтесь вспомнить. Должно быть, об этом писали газеты или передавали по телевидению.
Матушка Джозеф ответила укоризненно:
— Вы забываете одну деталь, святой отец. Мы — члены религиозного ордена. Епископ предупреждал меня, что газеты пестрят заголовками, но мы их не видели. Оберегая покой девочек, мы не выписывали даже «Таймс». Школа являлась закрытым учебным заведением, поэтому не представляло никакого труда проконтролировать чтение. В монастыре был один-единственный телевизор, и девочкам, конечно, разрешалось изредка посмотреть ту или иную передачу по усмотрению наставницы. — Ее лицо смягчилось. — В качестве поощрения за примерное поведение разрешалось посмотреть «На старт. Внимание. Марш», эту программу показывали в субботу в полдень. Ничего больше. Из монастыря убрали все радиоприемники до тех пор, пока епископ не объявил, что все закончилось.
Если бы ситуация не была такой серьезной, Майкл бы расхохотался.
— В это трудно поверить. Абсурд какой-то. А что родители?
— Вы должны учесть, святой отец, то были другие времена, другие нравы. Мы не были настолько свободными, как сейчас. Мы с вами говорим о событиях пятнадцатилетней давности. Это была монастырская школа с жесткой дисциплиной. Мы стремились уберечь детей от всего, что считали неподобающим. Для этого родители и отдавали дочерей в нашу школу.
— Но кто-то ведь наверняка знал.
— Совсем необязательно. Когда я была моложе, в монастыре вообще не выписывали газет. Мы читали лишь ватиканскую «Оссерваторе романо» и «Католический вестник». Даже во время войны мы лишь краем уха слышали о том, что происходит на фронтах. Представьте себе, прошло много лет, прежде чем я узнала, что наш молодой наследник отказался от престола ради разведенной американки.[4]
Отец Майкл поднял руку, пытаясь остановить хлынувшую лавину воспоминаний.
— Подождите минуту. Вы хотите сказать, что епископ никогда не обсуждал с вами настолько серьезные дела? Но кто-то ведь должен был узнать ее имя, догадаться о том, кто она такая?
— Епископ знал, о чем говорил. Он приложил все усилия, чтобы удостовериться, что невинное дитя не пострадает из-за сестры-преступницы. Никому даже не приходило на ум ставить рядом этих двух девочек.
Она взяла с тарелки имбирное печенье. Размочив его в кофе, она долго его жевала перед тем, как проглотить. В это время в голове Майкла зрел план дальнейших действий. Матушка Джозеф упомянула, что преступление, совершенное сестрой Сары Грейлинг, было настолько чудовищным, что ее судили, несмотря на столь юный возраст. В таком случае должны сохраниться газетные репортажи. Фамилия Грейлинг довольно необычна. Кроме того, ему было известно, что это произошло четырнадцать лет тому назад. Он обратится в Агентство печати и новостей на Флит-стрит и запросит материалы о судебном процессе.
Голос матушки Джозеф прервал его раздумья.
— …И конечно, — сказала она, — для ее же блага он изменил ее фамилию на Грейлинг.
— Что? Вы хотите сказать, что она на самом деле не Сара Грейлинг? — Он призадумался. — Кто же она тогда? Ради Господа нашего, скажите мне ее настоящее имя.
Матушка Джозеф распрямила спину, каждой линией своего тощего тела выражая негодование.
— Не упоминайте имя Господа всуе, святой отец. Мне неизвестно ее настоящее имя. Раз епископ счел лишним посвятить меня в детали, я бы не посмела приставать к его святейшеству с расспросами. Зачем мне это нужно?
Отец Майкл быстрым нетерпеливым жестом провел по волосам. Чем дальше, тем сложнее казалась головоломка. Будучи человеком прагматичного мышления, глубоким приверженцем системы и порядка во всем, Майкл испытывал замешательство, двигаясь вслепую сквозь бессмысленные дебри.
— Разве такое возможно? Послушайте, матушка Джозеф, даже епископ не может изменить человеку имя по своей прихоти.
Ее глаза блестели, сверля Майкла злорадством.
— Вы так считаете? Тогда позвольте мне сказать вам, молодой человек, мне не нужно гадать на кофейной гуще, чтобы узнать, что вам никогда не быть епископом. Если вы пребываете в полном невежестве относительно границ полномочий епископа, то мне остается тешить себя надеждой, что, по крайней мере, вам знакомо английское законодательство. — Ее губы растянулись в язвительной усмешке. — А я всегда была такого высокого мнения о степени интеллектуального развития иезуитов.
Майкл напряг всю силу воли, чтобы сдержаться. Он вернулся к столу и сел напротив нее.
— Не поясните ли, матушка, насчет английского законодательства?
— Любой вправе изменить свою фамилию, если тем самым он не преследует мошеннических целей. Если вам придет в голову называть себя Лойолой, никто вам этого не запретит. Отныне закон вас обяжет использовать это имя в повседневной жизни.
— Мне не верится, что документальная сторона дела столь же проста. Возникнет бумажная волокита, обязательно потребуются многочисленные справки и подтверждения.
— Какие документы могут быть у ребенка?
Майкл не ошибся в первом впечатлении от собеседницы. Старая дева вела себя агрессивно. Он добавил задумчиво:
— Орден посылал сестру Гидеон с миссией в Гватемалу. Чтобы выехать из страны, необходимо предъявить свидетельство о рождении, получить визу. — Он однажды сталкивался с подобной проблемой. К нему обратилась женщина, пожелавшая изменить фамилию своего незаконнорожденного сына на фамилию нового мужа. Майкл не скрывал своего торжества. — И если следовать букве закона, фамилию ребенку можно изменить не позже двенадцати месяцев со дня регистрации. В таком случае епископу пришлось бы доказать, что в течение тех двенадцати месяцев Сара жила под фамилией Грейлинг, предъявив регистрационную карточку Главного почтового департамента или адресную книгу с этим именем, что, — заключил он, — практически исключено.
Это не произвело на матушку Джозеф никакого впечатления.
— Видите ли, при сложившихся обстоятельствах департамент не стал возражать против простого заявления, подтверждающего, что девочка известна под фамилией Грейлинг. На законном основании. Заявление должно быть подписано уважаемым человеком, имеющим хорошую репутацию, — адвокатом или доктором. Или священником. — Концом трости она коснулась его колена. — Подпись священника, согласитесь, внушает абсолютное доверие.
Он на минуту задумался.
— А что ее отец? Как он реагировал на все это?
Она вздохнула.
— Я уже упоминала, что взаимоотношения родителей нельзя было назвать благополучными. К дочери он относился более чем прохладно. Он очень редко навещал ее, но мы были этому только рады, после этих встреч она подолгу ходила как в воду опущенная. — Ее голос стих. — Она замыкалась в себе, делалась тихой, ее детская безмятежность испарялась бесследно. Иногда она просила его уехать пораньше. Ее кошмары снова возвращались. Я не припомню, чтобы он забирал ее домой на каникулы. Объяснял это тем, что много ездит по командировкам. В любом случае мы всегда были готовы дать ей и крышу над головой, и нашу любовь. — Она сжала губы. — Я уверена, вряд ли кто-нибудь смог проявить большее безразличие, чем он, когда епископ обратился к нему с просьбой дать согласие на перемену фамилии. — Внезапно ей пришло на ум: — Конечно, сейчас я вспомнила. Он, должно быть, согласился — приехав однажды в монастырь, он назвался мистером Грейлингом.
Отец Майкл не знал, что и сказать.
— Не пойму, почему вас это удивляет, святой отец. — Она пожала плечами. — Когда мы вступали на религиозную стезю, нам всем давали другие имена. Это — форма деперсонализации, утрата собственного «я». Некоторые ордена до сих пор хранят верность этой традиции, но таких становится все меньше. Когда-то меня называли Энид Гауэр. — Она заговорила дрожащим тонким детским голоском: — Энид Гауэр, дом пятьдесят три по Левертон-роуд, Ливерпуль. Пожалуйста, я хочу домой. Мне здесь не нравится. — И добавила обычным голосом: — Так или иначе, сейчас она — сестра Гидеон.
Отец Майкл не испытывал удивления, он чувствовал растерянность. Он поднялся со стула.
— Матушка Джозеф, я думаю, мне пора идти. Вы были очень…
В дверь постучали, и в проеме показалась голова послушницы, которая приносила им кофе.
— Отец Майкл, боюсь, ваша беседа длится слишком долго. Матушка Джозеф, должно быть, устала. К ней нечасто захаживают посетители.
Старая монахиня отмахнулась от нее:
— Иди, дитя. Мы почти закончили. Я собираюсь сообщить отцу Майклу еще кое-что. По секрету. — Она заговорщически подмигнула.
Когда дверь за ней закрылась, матушка лукаво посмотрела на него.
— Я хочу сказать вам напоследок нечто очень важное о Саре и ее сестре. Единственное, что имеет значение.
С таинственным видом она подалась вперед и продекламировала нараспев:
— «Она швырнула в пропасть близнецов, но кто погибнет первым, кто последним, ей с высоты — увы — не рассмотреть!»
— Джеффа! Джеффа! Где ты? Отзовись! — прогремел голос из чьей-то камеры в четвертом секторе, многократно усиленный эхом, потрясшим гулкое здание.
Было почти пять часов вечера. Последние лучи солнца незаметно сползли с зеленой лужайки двора. Кейт сидела на скамейке, рядом с ней сушился купальник.
Джеффа откликнулась на призыв. У нее был хриплый, почти мужской голос.
— Что? Не слышу.
— Все вокруг слышат, одна ты не слышишь, — не без сарказма сказал мужской голос.
Кейт подняла голову и увидела мистера Джерроу. Он стоял рядом, держа в руках большую клетку с маленьким ярким красно-голубым попугайчиком. Он приветливо улыбнулся.
— Кейт Дин, не так ли? Чем занимаешься?
— Плавала в бассейне, — нехотя ответила она и кивком указала на мокрый купальник: ей не хотелось, чтобы девочки видели ее болтающей с офицерами, это всегда вызывало подозрения.
В сущности, он был ничего мужик. Гораздо лучше, если сравнивать с другими. Один из немногих, кто не боялся свободно передвигаться по тюрьме. Остальные не высовывали носа из своих кабинетов. Собственно говоря, чтобы контролировать жизнь заключенных, непосредственного присутствия начальства и не требовалось. Для этого существовали двести двадцать шесть рядовых офицеров, из которых половина были мужчинами. Плюс тридцать шесть старших офицеров и двенадцать главных, из них пятеро мужчин. Мужчинами были все десятеро заместителей начальника тюрьмы, заключенные видели их только в комнате аттестации при вынесении судебных решений и приговоров за совершенные проступки.
— Да, конечно.
Кейт была в свитере без ворота, он подчеркивал ее красивую длинную шею. Гладкие мокрые волосы тонкими вьющимися прядками прилипли к голове и ко лбу. В его голосе было нечто такое, отчего она вспыхнула. Ее лицо, на котором не было ни грамма косметики, хотя пользоваться ею в колонии не запрещалось, зарделось румянцем.
— Я провожу тебя до отряда, — сказал он. — Мне нужно с тобой поговорить.
Ее охватило смятение от недоброго предчувствия. Мистер Джерроу никогда прежде не проявлял интереса к ее персоне. Что бы это значило? Кейт тщетно пыталась вспомнить, что же такого она натворила. Такого, что потребовало бы личного вмешательства начальника. Ничего не приходило ей в голову. На основании примерной характеристики из предыдущего места заключения ей почти сразу выдали красную повязку. В знак особого доверия она носила на запястье кусок яркой материи с уродливой фотографией, сделанной в день ее прибытия в Холлоуэй. Ей дозволялось беспрепятственно передвигаться в пределах территории тюрьмы и открывать двери, которые были закрыты для многих других.
— Но сначала, — продолжал он, — я бы хотел попросить тебя об одолжении — нужно позаботиться об этом джентльмене. Справишься с ним?
Она покорно встала.
— Купил его для дочери, но они характерами не сошлись, — говорил он, глядя не на нее, а на птицу. Все это время остальные надзиратели не сводили с нее глаз. — А я к нему очень привязался. — Он просунул палец между прутьями клетки. — Мои бутерброды для ланча приводят его в восторг.
Попугай посмотрел на палец саркастически, затем попятился, пронзительно закричал и неожиданно клюнул в палец. Мистер Джерроу вскрикнул и отдернул руку. Против воли Кейт прыснула.
— Да, общение с птичьим племенем не слишком хорошо мне дается, — сказал он жалобно, когда она забирала клетку.
Поблизости находился деревянный вольер, где в двух огромных клетках жили десятки птиц, в основном — австралийские попугайчики. Они были сытыми и ухоженными, за ними присматривали заключенные. Кейт работала здесь шесть часов в неделю. Она постучала в дверь вольера.
Повесив клетку с попугаем, она поменяла воду и насыпала семечек. Ненадолго задержалась у коробки с гнездом баджи, которая недавно вывела двух бледных крошечных птенцов — они были меньше цыплят, каких рисуют на шоколадных пасхальных яйцах. Ей нравилось приходить сюда, наблюдать за птицами, слушать их беззаботное щебетание.
Она вышла из вольера, мистер Джерроу встал, это проявление вежливости смутило ее и вновь вогнало в краску. Он казался ей немного староватым — ему было около пятидесяти лет, но ей нравились его спокойный голос и невозмутимость.
Если не считать отца и одного из адвокатов, единственными мужчинами, окружавшими ее, были тюремщики. Мистер Джерроу, грубо говоря, был одним из них, но он держался с ней иначе. По пути в корпус А4 он спросил ее:
— Я знаю, ты плаваешь с больными детьми. Тебе нравится?
— Да. Я начала совсем недавно. — Детей из специнтерната привозили купаться в бассейне один раз в неделю. — Я учу Лайема. Не все пока получается, но получится обязательно. Просто нужно немного терпения.
Она посмотрела на него краем глаза и увидела, что он одобрительно кивнул. Своей бородой он напомнил ей гномика, нарисованного на дне чашки из-под пудинга, из которых они ели, когда были маленькими. «Съешьте все до кусочка, — говорила мама, — тогда увидите, кто же спрятался на дне тарелки». И конечно, всякий раз на дне чашек под слоем йогурта, ломтиков бананов или заварного крема они неизменно находили бородача с перекинутой через плечо палкой, к концу которой был привязан узелок.
Ног не чуя под собой, моряк торопится домой —
котомка за плечами,
В душе мечтая об одном — скорей увидеть отчий дом
и выпить чашку чая.
Вспомнив детский стишок, Кейт не придумала ничего лучше, кроме как спросить его, не опоздает ли он к чаю.
Мистера Джерроу позабавило серьезное выражение ее лица.
— Знаешь, Кейт, я работаю в системе исправительных учреждений вот уже двадцать пять лет, и, если память мне не изменяет, ты — первая, кто проявил обо мне такую трогательную заботу.
Кейт вконец растерялась и почувствовала, как снова покраснела до самых кончиков волос. Она злилась на себя за то, что не знала, как ответить на его подтрунивание, — мужчины пугали ее.
— Извини, — сказал он. — Я не хотел тебя обидеть. Я ценю твое внимание. Я не спешу. Надеюсь, у тебя найдется для меня пять минут.
Кейт ничего не ответила. Он и без того знал, что сейчас она свободна. Он собственноручно составлял для них распорядок дня.
— Завтра утром к нам приезжает комиссия из членов магистрата. Они заранее предупредили, что хотят осмотреть камеру пожизненной заключенной. Я бы хотел показать им твою. Ты не возражаешь?
Она не знала, чему удивляться больше — самой просьбе или деликатной форме, в которой она была сделана.
— Об этом вы хотели со мной поговорить?
Он кивнул.
— Почему вы просите меня об этом? — поинтересовалась она. — Почему бы вам просто не поставить меня в известность о ваших планах?
— Это не мой стиль работы. — Его тон стал жестким. — Ты же изучаешь психологию. Ты, вероятно, читала о социальном распределении ролей и о моделях руководства. Как бы поточнее выразиться? Я не хочу вторгаться в твое жизненное пространство только потому, что имею на это право. Я думаю, это пространство должно быть неприкосновенным. До тех пор, пока ты, — он насмешливо посмотрел на нее, — не дашь нам повод думать иначе.
Он посторонился, Кейт собственным ключом открыла дверь в коридор. Она ждала, что он войдет первым, но он жестом пропустил ее вперед.
— Кое-что еще, — продолжал он, идя вдоль камер. — Миссис Пегрэм инициировала более тщательное расследование случая с пожаром. Она говорила тебе об этом? — Кейт помотала головой. — Мы обсудили это происшествие с сотрудниками Нью-Холла. Миссис Пегрэм предоставила рекомендации заместителям. Комиссии по УДО сообщили подробности происшедшего, они теперь знают, что во время поджога ты спала. По большому секрету скажу тебе, что… — Он замолчал, проходя мимо дневального, который с угрюмым видом выплескивал воду на бетонный пол. Кейт со страхом ждала. Что? Что он хочет ей сказать? — И пришла к выводу, что нет никаких препятствий твоему досрочному освобождению. Тебя отпустят через два месяца. — Он посмотрел на нее и от себя добавил: — Прими мои поздравления.
Кейт не могла ничего вымолвить в ответ, словно язык присох к нёбу. Главное — не потерять голову. Как говорится, надейся на худшее, лучшее тебя само найдет.
На следующий день в десять часов утра в дверь ее камеры постучали. Странно, охранницы обычно просто заглядывали в глазок. Никто не вошел, и она пошла открыть дверь. На пороге, скрестив руки на груди, стоял Дэвид Джерроу. Другие офицеры попросту вваливались. Он же всем своим видом показывал, что с уважением относится к ее частной жизни. Кейт улыбнулась ему в знак благодарности за его деликатность.
Она вдруг испытала странное чувство, словно и впрямь была хозяйкой. В комнате было чисто, Блу сидел в своей клетке.
Хорошо одетые мужчины и женщины вынуждены были разделиться на две группы: их было слишком много. Кейт захотелось припомнить, каким же собирательным существительным назвать всех этих членов магистрата? Судейство, может быть? Несмотря на то что они с ней почти не разговаривали, им удавалось держаться покровительственно, в то же время с опаской поглядывая на Кейт, словно она была способна вцепиться им в горло.
Они с таким нескрываемым любопытством разглядывали ее книги и конспекты, корзину с шампунями и гелями для душа, что ей пришлось объяснить, что заключенным позволено отовариваться на сумму до десяти фунтов ежемесячно. Женщина с жемчужным ожерельем в костюме из твида поинтересовалась, что Кейт изучает, и была откровенно потрясена ответом. («Психологию? — переспросила она, не веря собственным ушам. — Неужели?») Краснолицый пожилой мужчина в жилетке беззастенчиво уставился на нее, затем вышел и прочел на двери табличку с ее личными данными. Вернувшись в камеру, он снова начал разглядывать ее, пытаясь найти подтверждение тому, что написано, в ее внешности.
— Странно, но я не вижу здесь твоих семейных фотографий.
Кейт обернулась. Женщина, сказавшая это, была на вид хрупкой, с каштановыми волосами и прелестной улыбкой. Милая, добрая на первый взгляд женщина. Но по-настоящему добрая женщина никогда не позволила бы себе такой бестактности, никогда бы не стала бередить рану, которая так больно саднила. Кейт, пересиливая дрожь в голосе, открыла рот, чтобы ответить. Заикаясь, она произнесла:
— Я… у меня… никогда… не было…
Дэвид Джерроу пришел ей на помощь и ответил довольно резко:
— К несчастью, в прежней камере случился пожар и почти все имущество Кейт сгорело. Фотографии, вероятно, тоже. А теперь, дамы и господа…
— Тьфу ты, черт! — Его перебил мужской голос. — Это еще что?
Со стороны подоконника донесся слабый сиплый писк: в старом свитере, приспособленном под гнездо, сидела, съежившись, больная птаха, она была похожа на комок грязной ваты.
— Я принесла ее из вольера, — объяснила Кейт. — Она нуждается в постоянном уходе. Ее нужно кормить по часам. Я бы не смогла делать это ночью.
Она подошла к окну и взяла ее. Одна из женщин брезгливо поморщилась.
— Фу, какая грязная! — Она и не подумала скрыть свое отвращение, когда Кейт посмотрела на нее.
— Она просто болеет. Вот и все. Через пару дней поправится.
Слова женщины вызвали в Кейт острую защитную реакцию. Она сама не знала, кого больше ей хотелось не дать в обиду — себя или перепелку. Два года назад она бы ни за что не стала возиться с птицами. Это Сара любила птиц. Когда она двенадцатилетней девочкой оказалась в колонии для несовершеннолетних, окруженная чужими людьми, которые казались ей враждебными, она все цеплялась к ним, ходила за ними по пятам, умоляя разрешить ей завести хомячка. Она закрывала глаза и представляла, как маленькое пушистое существо будет сидеть на ладошке, как она будет кормить его и гладить по шелковистой шерстке. Ей так сильно этого хотелось, что она даже думала, что умрет, если не получит его. Она придумала ему имя — Цветочек.
Инструкции не разрешали держать хомячков. Птиц — пожалуйста. Но только тех, что живут в клетке. Однажды она отложила деньги, что подарили ей на день рождения, чтобы купить попугайчика, и с тех нор у нее всегда жила какая-нибудь птичка, которую неизменно звали Блу. Где бы Кейт ни содержалась, везде ее находило прозвище — «Птичница из Алькатраса».[5]
— Несомненно, забота о птицах пойдет вам на пользу.
Смысл, которым дама наполнила свою реплику: учитывая, почему ты здесь, — был непонятен только дураку. Эта женщина была в костюме пастельных тонов, очевидно, очень дорогом. Когда она говорила, она делала вид, что стряхивает соринки с юбки. Словно вокруг было пыльно и грязно, со злостью подумала Кейт, но вслух ничего не сказала. И вновь Дэвид Джерроу со своим тактом и деликатностью поспешил ей на выручку.
— Вы абсолютно правы, — сказал он невозмутимым тоном, — каждый человек испытывает потребность любить и быть любимым.
Очень давно Кейт поклялась себе, что никогда больше не будет любить. Любовь — рискованная штука, она таит в себе хитро расставленные опасные ловушки. Любовь толкает людей на поступки, о которых они впоследствии горько сожалеют. Кейт рано поняла это — в двенадцать лет.
Жить с таким убеждением в колонии для несовершеннолетних преступников достаточно просто. Жизнь за решеткой требовала душевной жесткости. Жесткости и черствости. Иначе сам Господь Бог тебе не поможет. Лишь раз покажи им свои слезы, и тебе конец. Лишь раз прояви слабость, и тебя тут же проглотят и не подавятся. Она быстро уразумела, что весь тюремный контингент делится на тех, кто подчиняет, и тех, кого подчиняют. Третьего не дано, но она не хотела быть ни с теми ни с другими.
В Холлоуэй ночи были особенными. Светлые размытые оранжевые пятна миллионов городских огней, отражающихся в черном ночном небе, не давали уснуть. Подушка была настолько жесткой, что болело ухо. Матрац — тонким и комковатым. Кейт думала о той, что сейчас так же, как и она, ворочается на неудобной кровати.
О девочке, что была ее зеркальным отражением. Чьи глаза были абсолютно точной копией ее собственных, карими с золотыми прожилками. Которая надевала зеленую левую перчатку и синюю правую варежку, тогда как на ней были надеты зеленая правая перчатка и синяя левая варежка. Скрепленные незримой таинственной связью, полностью растворившиеся друг в друге, они были двумя составляющими одной личности, даже не подозревая этого. Две половинки одного целого.
Две маленькие выдумщицы, которые подолгу оставались предоставленными самим себе.
Иди поиграй с сестрой. Мне некогда…
Фантазерки, придумавшие свой собственный мир, где нет места взрослым и их здравому смыслу.
Свои фантазии, свои страхи, приглушенные детские голоса в пустой комнате и две хитрые рожицы.
Бунуку! Бунуку! Слова, которые способны понять только эти две девочки. Будь начеку! Осторожно, опасность! Детские страхи забыты, они остались глубоко в прошлом. Хотя, может быть, это — лишь иллюзия, самообман.
Кейт уставилась взглядом в стену. На ее исцарапанной поверхности она увидела лицо, которое научилась узнавать раньше, чем свое собственное. Самое лучшее и родное, центр ее Вселенной. Единственное человеческое существо, которое ее не отвергало и не выражало неодобрения.
Что-то загремело в коридоре, и кто-то негромко выругался: «Твою мать!» Она узнала голос Эдди, охранницы, дежурившей в ночную смену. Попугай встрепенулся спросонья:
«…Обож-ж-жаю тебя…»
«…Не уходи, спаси меня…» — умолял чувственный настойчивый голос из глубины семидесятых. Самая подходящая для утреннего бритья музыка. Отец Майкл Фальконе внимательно осмотрел в зеркале свое покрытое мыльной пеной лицо. Контраст с белой пеной делал кожу совсем темной, а глаза — почти черными, чужое лицо. Он взял безопасную бритву и принялся за дело.
Блюз вторгся в его утренние грезы, и свободной левой рукой он повернул ручку настройки, перебирая мелодии на каналах.
«…небольшая облачность…»
Снова фламенко в исполнении инструментального ансамбля, нечто весьма отдаленно напоминающее зажигательный андалузский танец.
«…пять унций брокколи обеспечивают организму такое же количество витамина С, сколько и два фунта апельсинов…»
«…премьер-министр Дании находится с официальным визитом…»
Поднявшись, как обычно, в шесть, он уже дважды успел прослушать новости, первый раз, когда собирался в бассейн. Он продолжал крутить ручку приемника. Монотонный повторяющийся хрип на одной и той же ноте. Он снова покрутил ручку. Громкий смех и женский голос: «Что же плохого в том, что голова занята мыслями о сексе? Такие мысли положительно влияют на частоту и интенсивность оргазма. Зачем, в противном случае, людям понадобилось читать мои книги?» Наконец он поймал музыку по душе — в ней чудились бескрайние заснеженные просторы.
Майкл протер запотевшее зеркало полотенцем. Бесспорно, электрическая бритва была незаменима в путешествии, но ничто не могло сравниться с барсучьей кисточкой и кремом для бритья «Флорис». Это было роскошью, которой он баловал себя лишь изредка, поэтому одного блока хватало на целый год.
Он всегда стремился жить скромно, отдавая всего себя работе и молитвам. Считал себя непритязательным человеком, почти аскетом, но слишком многое в его натуре противоречило такому «идеальному» образу.
Он любил вкусно поесть, но заставлял себя проявлять умеренность в еде. Он крайне редко пил спиртное, но неизменно выбирал самый дорогой виски. Если курил, то только темные датские панателлы.
Черная иезуитская мантия прекрасно смотрелась на его смуглой коже, придавая ему солидность. Она наделяла его авторитетом — в ней он чувствовал себя уверенно. У него были нос с горбинкой и четко очерченные губы с уголками, загнутыми вниз. Его ладони — единственная часть тела, не прикрытая мантией, — были широкими, с пухлыми, затупленными пальцами, как у отца.
Вернувшись в маленький уэльский городок, где жили его родные, он стал иначе относиться к жизни. Пелхэмы были сдержанными консервативными людьми, ревностными поборниками условностей. Его мать редко упоминала имя Рейнальдо Фальконе, с которым она познакомилась, когда ей было семнадцать. Обрывочные куски ее воспоминаний сложились в единое целое лишь тогда, когда он сам стал взрослым: и то, как его отец настаивал на возвращении в родную Италию, и то, как она всегда отказывалась. Ее холодная английская красота, которая поначалу так очаровала Рейнальдо, позже вынудила его покинуть семью. Он уехал, когда Майклу исполнилось семь лет. Один.
В память о нем Майклу остались пара фотографий да детские воспоминания о сильных мужских объятиях и широкой белозубой улыбке.
Семья была сражена решением Майкла принять католическую веру. Вряд ли он сам тогда мог объяснить свой выбор, ему просто захотелось испытать свои силы.
Лишь приехав по поручению Церкви в Рим, он смог понять, почему в Англии отца одолевала смертная тоска. Самые незначительные вещи имели здесь иную цену. Мужчины зрелого возраста, к примеру, любили собираться небольшими компаниями для задушевной беседы в кафе, закусывая оливками и черствым деревенским хлебом, пропитанным маслом. Он бы многое отдал, чтобы поговорить вот так же, по душам, со своим отцом, но было слишком поздно, они опоздали с разговором на десять лет.
Рим изменил его. Не только в эмоциональном плане, но и в физическом. Он все более и более походил на итальянца. Люди, с которыми он знакомился, принимали его за соотечественника и, услышав ломаный итальянский выговор, не знали, что и думать. Только по прибытии в Уэльс он почувствовал, насколько быстро говорит и неоправданно часто жестикулирует для выразительности.
Отец Майкл подтянул подбородок, наслаждаясь шершавым скольжением лезвия по коже и свежестью раннего утра. Музыка Сибелиуса достигла кульминации, Майкл мысленно прикидывал планы на предстоящий день. Закончить конспект лекции, месса в одиннадцать ноль-ноль на Фарм-стрит. Но перво-наперво нужно позвонить матушке Эммануэль и рассказать о странном разговоре со старой монахиней в Сассексе. Может, она и не в себе, но рассказала она довольно много удивительного. Он вновь представил несчастную девочку, которую она описала, и сердце его сжалось от жалости.
За чьи грехи — свои или чужие — расплачивается Сара Грейлинг? С каким тайным умыслом матушка Джозеф рассказала ему стихотворение о близнецах?
«…Близнецы — это своего рода генетический эксперимент Природы. Однояйцевые близнецы — это один организм, разделенный в утробе матери на две части. Деление происходит после того, как яйцеклетка оплодотворяется сперматозоидом. Ученые до сих пор не могут объяснить это любопытное явление. Известно, что оно не является генетически обусловленным, то есть — не заложено в генах…»
Несколько секунд он, раскрыв рот, смотрел на собственное отражение, надо же, такая удача.
«…Двуяйцевые близнецы, с другой стороны, — продолжал приятный голос с канадским акцентом, — возникают, когда две яйцеклетки одновременно оплодотворяются двумя самостоятельными сперматозоидами. Такие малыши совместно развиваются в матке и рождаются в один день. Но выглядеть и вести себя они будут как две вполне независимые личности».
«В своей программе, профессор, вы определяете феномен близнецов как генетический эксперимент Природы. Что вы под этим подразумеваете?»
«Каждый человек имеет свой генетический код, состоящий из сорока шести хромосом. Половина хромосом содержится в сперме отца, половина — в яйцеклетке матери. Этот код взаимодействует с окружающей средой для того, чтобы осуществлять контроль за процессом наследственного влияния на текущее развитие ребенка, начиная с начальных стадий — эмбриона, плода и младенца — и вплоть до зрелого и пожилого возраста».
«Другими словами, этот контроль осуществляется на протяжении всей человеческой жизни?»
«Именно так. В случаях, когда наборы генов абсолютно одинаковы — у однояйцевых близнецов, — этот контроль наиболее ярко выражен; даже если детей разлучают при рождении или воспитывают в разных условиях, они чрезвычайно похожи друг на друга абсолютно во всем. Они более одинаковы, чем может показаться окружающим».
«Подумать только!» — искренне удивился ведущий.
«Когда близнецы растут в одной семье, то есть в схожей среде обитания, они, как противоположные полюса, отталкиваются друг от друга, пытаясь каждый подчеркнуть свою автономность. В шестидесятых годах был один французский ученый, занимавшийся изучением близнецовых пар, профессор Заззо…»
Отец Майкл ополоснул лицо холодной водой.
«…Феномен, которому было дано название „психологические качели“… выбирают роли… один умница, другой тугодум… один увлекается искусством, другой хороший спортсмен… такое поведение поощряется со стороны, это позволяет их различать».
Он нащупал полотенце.
«Самое интересное начинается тогда, когда близнецов воспитывают врозь. — Голос профессора звучал взволнованно, судя по всему, он оседлал любимого конька. — Близнецы — живые объекты эксперимента „Природа против влияния социальной среды“. Поведение однояйцевых близнецов, выросших отдельно друг от друга, подчинено инстинктам. А поскольку близнецы идентичны, инстинкты одни и те же».
Отец Майкл обмотал полотенце вокруг талии. Захватив с собой радио, он вошел в кухню и включил чайник.
«…Оба непременно будут рисовать, или играть в футбол, или делать что-то еще. Наука располагает сотнями подобных задокументированных случаев, некоторые вы увидите в первой серии фильма сегодня вечером».
«Я вспоминаю одну из ваших самых примечательных историй о мужчинах-близнецах. Расскажите нам о них», — попросил ведущий.
«Их маленькими мальчиками разлучили в детстве. Одного воспитывала мать, другого — отец. Они даже не подозревали о существовании друг друга. Джека растили в еврейской вере в кибуце, Оскара — в нацистской Германии».
Интервьюер изобразил вздох сочувствия.
«В возрасте сорока семи лет они воссоединились, — продолжал профессор. — Оказалось, они оба носят усы, одинаковые очки в металлической оправе и одинаковые синие рубашки…»
Отец Майкл нажал кнопку электрической кофемолки. Сквозь шум доносились обрывки фраз.
«…походка… осанка… манера говорить. Оба имели привычку макать печенье в кофе».
«Я просто потрясен, профессор», — произнес ведущий, «…и еще одна интимная подробность, они оба смывали унитаз дважды — до и после использования».
«Интересно, — сказал ведущий, — какой ген их на это надоумил? Спасибо вам, профессор Шон, за то, что провели с нами сегодняшнее утро. Многосерийный документальный фильм профессора Виктора Шона смотрите по Первому каналу Би-би-си в двадцать один тридцать пять».
Однажды посреди ночи Кейт проснулась от неясного шума, который напугал ее так, как ничто прежде не пугало.
Трудно было сказать с уверенностью, откуда именно исходили подозрительные звуки. Спросонок ей примерещилось, что она снова в камере тюрьмы Стайл, при одной мысли о которой она просыпалась в холодном поту. В камерах там держали по четыре человека. На ночь камеры закрывали, никто из охраны к ним не заходил, и они оставались предоставленными себе. Самое подходящее время для выяснения отношений.
Раз под утро Кейт разбудил шум потасовки, где-то в коридоре. Она приподнялась на локте и осмотрелась — сокамерницы спали сном праведных.
Неужели грабители? Стайл была закрытым режимным учреждением, в которое было труднее попасть, чем выйти. Кроме того, здесь было не на что позариться.
Оставалось одно — это был кто-то из своих. Кромешная темнота стояла плотной стеной, в дверном проеме не было привычной полоски света. Кто бы там ни был, он легко ориентировался в знакомой обстановке.
Трудно с точностью определить, много их было или мало. Судя по приглушенным голосам — не меньше трех. Единственное, что Кейт удалось разобрать, — то, что одна из них тяжело дышала. Это навело ее на мысль о Джуди — у нее был насморк.
Драка перешла в хныканье и звуки, напоминающие жалобное поскуливание щенка. Разумеется, никаких животных здесь не было и быть не могло.
Кейт снова легла, она была достаточно умна, чтобы не вмешиваться в чужие разборки — себе дороже выйдет. Что-то или кто-то несколько раз глухо ударилось о стену. Совсем рядом под непривычно тяжелым весом страдальчески закряхтела панцирная сетка.
Кейт лежала ни жива ни мертва. Спустя некоторое время тишину нарушил отрывистый натужный вскрик, тут же сознательно подавленный. За ним последовала неожиданная, неестественная тишина, которая усилила ее страх. Она лежала не шелохнувшись, напряженно вслушиваясь. В голову лезли самые дикие мысли, она не могла от них избавиться.
Напуганная и несчастная, незаметно для себя она несколько раз вонзала ногти в запястье. Спустя некоторое время она услышала плач. В конце концов ее сморил сон, она спала беспокойно, часто просыпалась и сквозь дрему слышала все тот же непрекращающийся плач.
Утром обитательницы соседней камеры вели себя как ни в чем не бывало. Не было заявлено никаких происшествий. Кейт так и не узнала, что же произошло за стеной.
Кейт ничего не имела против лесбиянок, в душе она понимала их. В тюрьме все этим занимались. Но лесбийские отношения были палкой о двух концах, и она об этом помнила.
В Стайл в отношении лесбиянок действовали свои правила игры. Когда администрации требовалось приструнить колонисток, поводом для подозрения в перверсии могло стать что угодно. Поиграла в карты с подругой. Посидела на чужой кровати, обняла кого-то. Пятна неопределенного происхождения, обнаруженные на теле женщины при осмотре, являлись серьезным основанием для подозрения. «Семью» в таких случаях разводили по разным камерам.
Начальство установило табу на любые проявления любви между двумя женщинами. Эта бескомпромиссная борьба была направлена не столько против женской сексуальности, сколько против открытой демонстрации солидарности. Кейт давно поняла, что все эти законы и инструкции имели целью одно — сломать и уничтожить в них личность. Уведите ее!
Администрация пенитенциарной системы, возглавляемая мужчинами, провозгласила единственно приемлемой формой любви — традиционную, между мужчиной и женщиной, где последней отведена подчиненная роль. Большинство женщин из бедных рабочих семей, не имеющие ни образования, ни профессии, соответствовали этому стереотипу. Они отбывали наказание в основном за мелкое хулиганство — магазинные кражи, угон машин в компании с дружками или кражу кредитных карточек.
Было время, когда персонал Холлоуэй целиком состоял из женщин. Со временем ситуация изменилась, но и сейчас мужчины составляли более чем скромное меньшинство. Кейт не раз приходилось видеть, как девушки откровенно заигрывали с надзирателями: «Иди сюда, дорогой. Я тебя не съем, разве что случайно…»
Последние, как правило, за словом в карман не лезли и всегда знали, чем ответить. Поведение заключенных было вполне предсказуемым. Одних наказывали, других просто игнорировали.
«Им, бедняжкам, приходится несладко, с этим ничего не поделаешь, — говорила Нуни. — Физиологию в карман не спрячешь. Им не хватает секса». Нуни было прозвищем офицера Найен, крупной жизнерадостной женщины из ирландского шахтерского поселка, с глазами, похожими на осколки неба. Ее все так и называли, она однажды даже попросила администрацию, правда, безуспешно, позволить ей носить на идентификационной карточке прозвище вместо имени. Как-то в разговоре с Кейт она обмолвилась фразой: «О сексе здесь думают все, кроме начальства».
В Холлоуэй всегда хватало проституток из близлежащего Кингз-Кросса. Ходили слухи, что они намеренно договаривались с полицией об аресте, когда у них была необходимость залечь на дно на недельку, пусть даже ценой потери заработка.
Их можно было без труда распознать по одежде: когда их привозили, они были одинаково облачены в кожаные шорты, прозрачные блузки и остроносые лакированные ботинки с каблуками, на которых не то что ходить, стоять невозможно. Распущенные волосы или непостижимые прически. Никаких пальто, даже в самую холодную погоду. Со спины они выглядели на двадцать, спереди — не меньше чем на сорок, все до единой, даже самые юные. Выражение их глаз было таким же каменным и холодным, как и улицы, на которых они торговали своим телом.
Впервые попав сюда, они с легкостью адаптировались и вскоре чувствовали себя как дома. Одни бранились в три этажа как сапожники, другие были глупы как пробки. Третьи обладали крутым нравом и мужской хваткой, которым в другой сфере они с успехом могли бы найти лучшее применение. Судьба сыграла с ними злую шутку — обрекла на воспитание в неблагополучных семьях и образование в слабых школах, наградила подростковой беременностью и вероломными возлюбленными. Жизнь научила их выкручиваться из любых ситуаций. Так, очень многие, за исключением тех, у кого были маленькие дети, предпочитали провести недельку в Холлоуэй, чем раскошелиться на штраф в семьдесят фунтов. Да и небольшая передышка не помешает. Неплохая возможность для них восстановиться, поговаривали в охране.
Когда Кейт исполнилось восемнадцать и пришло время переводиться, она даже плакала. Не оттого, конечно, что здесь, в Буллвуд-Холле, ей ужасно нравилось. Девочек здесь держали в ежовых рукавицах, воспитывая их в строгих, почти викторианских традициях. И хотя других посетителей, кроме отца и бабушки, у нее не было, она переживала — страшно было уехать далеко от родного дома, оторваться от привычной жизни. Здесь, по крайней мере, все было знакомо. Ее сердце мучило недоброе предчувствие, она была наслышана о жизни в тюрьмах.
В двадцать один ее перевели на взрослую зону. Адвокат Джон Олдридж, неожиданно проникшись к ней сочувствием, по доброте душевной дал ей совет: «С женщинами-надзирательницами держи ухо востро». Он, наивный, подумал, что, раз она ничего не ответила, она не поняла смысла, вложенного в эту фразу.
«Ты ведь понимаешь, — озадаченно произнес он. — Я имею в виду лесби».
Она посмотрела на его гладкий серый костюм и розовые щеки странным, снисходительным взглядом. Ей ли не знать, как функционирует эта система? Она варится в этом котле с тринадцати лет. Знай он о том, какие разговоры велись между девочками, у него волосы встали бы дыбом.
У многих надзирательниц в Холлоуэй имелись постоянные подруги из тюремной обслуги. На почве ревности нередко случались самые настоящие скандалы со слезами и истериками. По странной закономерности наибольшее количество измен приходилось на Рождество. Иногда о таких романах становилось известно начальству. А уж романов было немало. Кейт об этом хорошо знала. Сюда, как мухи на мед, слетались любительницы однополой любви, зная, что им не придется опасаться косых взглядов и осуждения. Заключенным такие отношения казались вполне естественными. Раз они были способны сделать человека хоть чуточку счастливее, то, собственно, почему бы и нет? Жизнь ведь не кончается.
Был один курьезный случай, он произошел вскоре после ее приезда в Холлоуэй. Одна охранница задумала устроить своей подружке побег. Расчет был прост: девушка не является на поверку, ее начинают искать во дворе. А она в это время должна была попасть в коридор, из коридора — в окно с непрочно закрытыми засовами, оттуда — спуститься с плоской крыши по водосточной трубе.
Но ее сразу нашли. Она пряталась в шкафу в учебном секторе. Потом по этому поводу долго язвили все кому не лень. Так вот чему их там, в школе, учат.
Лесбиянки из персонала, крутившие шашни с колонистками, ничем не рисковали: за это не увольняли, администрация смотрела на их похождения сквозь пальцы. Кому была охота выносить сор из избы? Поэтому если между лесбиянкой-надзирательницей и заключенной случалась ссора, ни той ни другой это ничем особенно не грозило. Ну разве что вызовут к начальству и слегка пожурят первую. Переведут на другой участок. А осужденную — без лишнего шума в другую тюрьму.
Такова была жизнь, и с этим приходилось мириться. Лесбийские отношения встречались сплошь и рядом, серьезные и трогательно заботливые. Одно успокаивало, грустно шутили девочки, тут уж точно не залетишь.
Но в жизни женщин, лишенных свободы, имелась и оборотная сторона — звериная грубость и жестокость. Кейт старалась об этом не думать. Она нечасто становилась жертвой агрессии, но когда это все же случалось, она заставляла себя обрасти еще одним слоем «брони», только так она могла противостоять ей.
Когда Кейт впервые появилась в Холлоуэй, к ее дверям была прикреплена табличка:
№ Т307805 — Кейт Дин
Возраст: 26
Зона: А4
Дата вынесения приговора:
Срок:
Работы: пищеблок, спортзал
Особые отметки:
Три незаполненные клетки. Что это — мера безопасности, нечто вроде любезности со стороны администрации? Позже она поняла, что никто особо не заботился о том, чтобы заполнить их.
И правильно, это все, что можно знать обо мне окружающим, думала она. Когда из Нью-Холла привезли Блу и других птичек, ей пришлось повесить на двери под табличкой листок с аккуратно напечатанной надписью: «Будьте добры, закрывайте за собой дверь моей камеры, мои птицы могут улететь».
Удивительно непривычны были для нее притяжательные местоимения: моя камера. Мои птицы.
В тюрьме она усвоила главную науку — не впускать никого в свою душу, ни при каких обстоятельствах. Стать открытой книгой для персонала значило бы сдаться. При этом не имеет никакого значения, большие ли секреты или маленькие.
Одним из секретов был предмет, который категорически запрещалось иметь заключенным, — маленький декоративный перочинный ножик с перламутровой ручкой. Когда-то он висел на связке ключей у отца, он нашел его в ящике письменного стола, когда разбирал бумаги. Кейт хранила его много лет в упаковке с салфетками, которая на первый взгляд казалась нераспечатанной.
Кейт положила нож на ладонь. Перламутровая ручка, переливаясь всеми цветами радуги, ровной и прохладной поверхностью ласкала руку. Он был крошечным, почти игрушечным, он вряд ли сгодился бы даже для резки бумаги. Но сам факт обладания запретным предметом возвышал ее в собственных глазах, оттого что ей так дерзко удалось обвести надзирателей вокруг пальца.
Еще одну тайну нужно сохранить любой ценой, о ней ни в коем случае нельзя знать заключенным, это — преступление, за которое она получила пожизненный срок. Но как тщательно ни скрывай, правда в конце концов все равно выходит наружу. Именно поэтому ее столько раз переводили из одной тюрьмы в другую. Она не была особо опасным преступником, хоть принадлежала к той же закрытой категории. Не во всякой тюрьме содержались такие, как она. Закрытая колония для несовершеннолетних преступниц в Булвуд-Холле в графстве Эссекс, потом Кокхэм-Вуд в Кенте, Нью-Холл близ Хаддерсфильда. И вот наконец она здесь.
Кейт положила нож на место в упаковку с салфетками, приклеила целлофановый клапан и бросила его в ящик прикроватной тумбочки. Широко зевнув и потянувшись, она взяла пакет с туалетными принадлежностями.
В коридоре навстречу ей попалась офицер Кемвелл. Несмотря на приятную внешность, она внушала колонисткам необъяснимый страх. Она редко улыбалась и, казалось, за всю свою жизнь не сделала ни одного неверного движения. Она выглядела элегантно и безупречно даже в форменных синей юбке и белой блузе с погонами, ее стройные бедра опоясывала длинная цепочка с ключами, закрепленная на ремне. Среди прочих весьма сдержанных золотых украшений она носила обручальное кольцо. Белокурые волосы, остриженные под каре до уровня волевого подбородка, красиво накрашенные серые глаза.
— В ванную? — спросила она.
После использования девочкам полагалось мыть за собой ванну. Кейт делала это и до, и после. Ванные комнаты были оборудованы в спартанском духе — линолеум на полу, колченогий деревянный стул для одежды, две душевые кабины, облицованные кафелем, с кипятком из горячего крана. Отдельные, и то ладно.
— Привет, подруга, — крикнула Рут, входя в соседнюю ванную.
— Кто там? — Кейт ополоснула ванну, вставила пробку и пустила воду.
Рут, приводя ванную в порядок, крикнула в открытую дверь:
— Представляешь, в Ризли общие ванные, я не рассказывала тебе? Краны расположены на обратной стороне стены, надзирательницы сами набирают воду, хотя не знаю, какой в этом смысл, в ваннах нет пробок.
— Как же вы мылись?
— Затыкали слив туалетной бумагой. Через две минуты она разбухала. Вода стекала, а на теле оседали маленькие бумажные комочки. В Парклчерч не ванны, а тазики — вся вода на полу. Вода — ледяная, но приходится мыться. Брр. — Она поежилась и закрыла дверь. Затем приоткрыла и просунула наружу руку. — Будь другом, дай мне вон ту штуковину с клубничным запахом.
Кейт протянула бутылку «Боди Шоп».
— Как же я могу отказать человеку, принявшему такие муки?
Рут прыснула. Какая же все-таки смешная эта заботливая и беспокойная Рут в очках в роговой оправе и длинных деревенских полотняных юбках, отбывающая шестилетний срок, подумала Кейт. Вместе с компанией друзей она вломилась в Медицинский центр исследований, где проводили опыты над животными. Никто из персонала не пострадал, но урон, нанесенный лабораторному оборудованию, в глазах судьи перевесил страдания подопытных животных.
Кейт обматывала длинные волосы полотенцем, когда услышала отдаленный собачий лай. Она торопливо оделась и поспешила обратно в камеру. Проклятые ротвейлеры. Их опять привезли из Пентонвилля — очередной шмон.
Холлоуэй кишмя кишел наркотиками: проблема была не в том, где их достать, а в том, как не подсесть. Наркота приходила, большей частью, малыми партиями по случайным каналам, но имелась и пара крупных «акул» бизнеса. Одну из них Кейт знала в лицо — тихая тридцатилетняя чернокожая женщина, всегда одетая как секретарша. Дозы проносили при свиданиях, на детях. Часто в подгузниках. Посетители, которые считали, что обыскивать их не будут, засовывали пакетики с порошком под нижнее белье.
Все без исключения знали, что весь этот громкий шухер устроен скорее для проформы. Как только псы начали тявкать, весь порошок был либо спущен в унитаз, либо выброшен в окно. Администрация тюрьмы была бессильна решить эту проблему. Единственное, что ей удавалось, — это не дать ситуации выйти из-под контроля. Однако проверка преследовала и другую цель. Как и многое другое в колонии, она была направлена на то, чтобы напомнить заключенным о том, что в тюрьме нет места частной жизни.
Кейт накормила птиц, закрыла клетку и засела за свою курсовую по Джеймсу — Лангу,[6] когда в дверь постучали. Камеры самых неблагонадежных были, похоже, уже обысканы, остальное делалось так, для виду. Кинолог, бледный тщедушный человечек в кожаных перчатках, оглядывался по сторонам, стоя на пороге камеры. Здоровенный пес вальяжно прошел в камеру и поднял голову. Кейт, не сводя с него глаз, тихо сказала:
— Учуял птиц.
— Давай-ка посмотрим, чем ты их кормишь.
Кинолог заглянул внутрь клетки. Кейт тем временем достала из шкафа пакет с семечками, протянула его собаке, та понюхала и со скучающим видом отвернула морду.
— Это что — корм?
— Да.
— Сними с головы полотенце.
Кейт отдала ему полотенце.
— Потряси головой. Как следует.
Кейт повиновалась.
— Ладно, хватит.
До восьми часов она писала курсовую работу, ровно в восемь дежурная по этажу объявила отбой: «По комнатам, девочки».
Этажные двери закрывались на всю ночь, до утра. Приказы здесь отдавались в вежливой форме. Дело в том, что А4 был не совсем обычным отрядом. Все до единой составляющие его арестантки добровольно подписали обязательство о примерном поведении и неукоснительном соблюдении установленных правил. Подпись давала право на ношение красной нарукавной повязки, которая позволяла колонисткам свободно передвигаться по территории, в то время как остальным приходилось ждать, пока для них откроют двери. Но вместе с тем эта относительная свобода налагала на них повышенную ответственность: если по какой-то причине у заключенной отбирали повязку, она навсегда лишалась права снова попасть в привилегированный отряд.
Из коридора послышались хлопанье дверей, скрежет замков и звяканье ключей. Офицер Кемвелл, к удивлению Кейт, прошла мимо ее двери, не закрыв ее. Пару минут спустя она вернулась и открыла дверное окошко.
— На два слова. — Она вошла в камеру. — Надо же, какое везение, — начала она издалека.
С шариковой ручкой в руке, ничего не понимающая Кейт оторвалась от работы и посмотрела ка нее. Кемвелл захлопнула за собой дверь и оперлась на нее спиной.
— Подумать только, так ведь никто и не нашел.
— Не нашел — что?
Надзирательница подняла вверх идеально ровные дуги бровей.
— Такой маленький карманный ножичек, что же еще? Тот, что хранится у тебя в пакете с салфетками. — Надзирательница заложила руки за спину. — Ножик-то детский какой-то. Он у тебя, наверное, давно. — Она подняла руку и осмотрела свои ногти. — Видимо, эта вещица очень дорога тебе.
У Кейт от удивления вытянулось лицо.
— Откуда вы знаете? — осторожно спросила она. Кейт ничего не удавалось прочитать в ее взгляде. Тон надзирательницы мог показаться игривым, но вряд ли она шутила.
— Работа у меня такая — знать, а откуда — догадайся сама.
Кейт задумалась.
— И давно вы узнали про нож?
— Давно.
Кейт потеряла дар речи.
— Не волнуйся, о твоей маленькой тайне никто, кроме меня, не знает, — многозначительно сказала она.
Кейт никогда прежде не слышала такой мягкости и женственности в ее голосе.
— Вряд ли кому это понравится, — продолжала надзиратель. — Тебя могут перевести в другой отряд. А тебе ведь этого вовсе не хочется. Тем более теперь. Когда все так удачно складывается.
Кейт ощутила подкатившую слезу и незаметно смахнула ее концом ручки.
— Такой пустяковый крошечный ножичек. — Она играла с ней как кошка с мышкой. — А сколькими проблемами может обернуться. — Она взглянула на часы. — Пора возвращаться на пост. Даю тебе время на раздумье.
— Раздумье? О чем?
Кемвелл загадочно улыбнулась.
— Не нужно прикидываться дурочкой.
Маленькая комнатка, казалось, насквозь пропиталась ароматом ее духов. Они были слишком дорогими, чтобы Кейт могла их узнать.
— До скорой встречи, — сказала она.
После ее ухода Кейт долго не могла сдвинуться с места. Офицерша не выходила у нее из головы: широкое обручальное кольцо на безымянном пальце, кружевной бюстгальтер из-под полупрозрачной белой форменной блузы, тонкий женский запах. Упругое натренированное тело, холодный пристальный взгляд серых глаз.
Бунуку! Будь начеку! Опасность! Неужели это и есть то, о чем ее предупреждали? Ерунда, напрасное беспокойство. Эта проблема разрешима. Можно, к примеру, пойти к мистеру Джерроу и рассказать ему все начистоту. Но при этом нужно кое-что учесть. Ей, возможно, удастся нейтрализовать угрозу, если ей поверят, но в таком случае непременно всплывет факт сокрытия запрещенного к хранению предмета.
Нелегально хранимый ножик был и в самом деле дорог ей. Частью оттого, что обладание подобным предметом было строго запрещено в колонии, частью оттого, что он был ее единственным постоянным спутником на протяжении многих лет. Другие личные вещи ломались или терялись, нож же неизменно оставался с нею. Он служил ей утешением. Он мог бы стать при необходимости, правда, с большой натяжкой, орудием защиты. Он всегда был под рукой, и сознание этого давало Кейт уверенность, хотя она заранее знала, что никогда не воспользуется им.
С появлением дежурного офицера состояние душевного покоя улетучилось как не бывало. Кейт сглотнула слезы. Нужно действовать. Ни в коем случае нельзя допустить отношений с этой женщиной.
Кейт была продуктом тюремной системы, ее взгляды и психика сформировались в условиях ограниченной свободы. Она сознательно подавляла свои сексуальные потребности, для нее не существовало другого выбора. Что касается близких отношений с женщиной, она не ставила вопрос — правильно это или неправильно, любовь это или не любовь. Кемвелл была эффектна и самоуверенна. Став ее любовницей, Кейт обрела бы в ее лице могущественного покровителя. С другой стороны, такие отношения всегда сопряжены с риском шантажа или разоблачения или, что хуже, риском потерять голову. Нет, она не враг сама себе. Мало ли таких девочек, которые, едва выйдя на свободу, совершали новые преступления с единственной целью — вернуться к своей возлюбленной? Сплошь и рядом.
Кейт правильно делала, что, начиная с двенадцати лет, внутренне противилась возникновению малейшей привязанности. Любовь — самое опасное чувство на свете, и она больше не желала искушать судьбу. Впервые за четырнадцать лет она не на шутку испугалась. Разговор с мистером Джерроу на прошлой неделе пробудил в ней утраченное много лет назад стремление к свободе. Не будет она подвергать себя риску.
Знала бы Кемвелл, о чем думает Кейт. Она делала ставку на то, что Кейт берегла свое маленькое сокровище, и надеялась ловко сыграть на этом. Еще посмотрим, чья возьмет.
Кейт дотянулась рукой до тумбочки и достала пакет с салфетками. Вынув нож, она в последний раз ощутила на ладони его прохладную ровную поверхность. Кейт не желала расстаться с ним не потому, что он пробуждал в ней счастливые воспоминания — никаких счастливых воспоминаний с ним связано не было; она дорожила им потому, что этот нож — все, что осталось от прежней жизни, единственная связь с детством.
Она помнила, как держала ножик, крепко зажав его в руке, в то время как дома бушевали семейные скандалы. Она всегда воспринимала всерьез взаимные угрозы родителей и всегда знала, что настанет утро — и все закончится, дом опустеет. Но с ним она чувствовала себя спокойнее, она верила, что в случае необходимости сумеет защитить и себя, и сестру.
Ох уж эти ночи, наполненные криками, светом, звоном бьющейся посуды. Пронзительный визг матери, грохот и — о нет, только не это! — яростное нарастание взаимных упреков, стремительно переходящее в драку.
Она всему виной. Только она. Это из-за нее отец всегда раздражен, а мама так удручена. Ей следовало бы вести себя получше, причесываться хоть иногда, опрятней выглядеть. Брала бы пример с сестры — правильные линеечки, красные отметки. Молодец! Умница!
Входная дверь хлопает с такой силой, что подпрыгивает кровать и звенит посуда. Она просыпается, что-то шепчет; что, что такое, почему ты плачешь? Сама плачет, то ли во сне, то ли наяву. Что случилось? Я боюсь. Иди ко мне, моя девочка, прижмись ко мне, тебе станет тепло, ты спокойно уснешь. Моя сестренка. Моя любимая малышка.
На кровати у нее валялся старый излохмаченный журнал «Белла», зачитанный до дыр. Она открыла разворот и надежно приклеила скотчем ножик — рядом с фотографией первой жены Рода Стюарта, которая в своем интервью жаловалась на неудачные имплантаты молочных желез.
Быстрым движением, не оставляя себе времени на сожаления, она открыла закрашенную мутно-серым узкую вертикальную форточку. Свернув журнал трубочкой, она постаралась закинуть его как можно дальше. За окном лил дождь, но это даже к лучшему. Журнал будет валяться на дворе, в проходе между блоками, вместе с остальным мусором, выбрасываемым из окон, — недоеденной пищей, использованными тампонами, чайными пакетиками — до тех пор, пока всю эту кучу в очередной раз не разберут и не свезут на помойку.
Кейт закрыла окно и снова села за письменный стол. Главное для нее теперь, когда ждать осталось совсем немного, — быть начеку. Теперь у нее остался всего лишь один секрет.
Кейт положила распечатанный пакет с салфетками на видное место, там где надзирательница сразу его найдет. Глубоко вздохнула и попыталась снова сосредоточиться на работе. Но память снова и снова воскрешала в ее сознании заплаканные лица двух маленьких девочек.
Нуни как-то рассказывала, что на закладном камне фундамента тюрьмы Холлоуэй начертаны слова: «Да защитит Господь город Лондон и сделает его местом, наводящим вечный ужас на злодеев».
Если она «злодейка», это место должно наводить на нее ужас. Но чаша сия скоро будет испита до дна. Недолго осталось. Совсем немного.
Возможно, с наступлением утра она окончательно поверит в это. Ночью, когда здесь учиняются самые жестокие расправы, поверить в это непросто.
Кейт ощутила, как к ее горлу подступили слезы.
Старый дом приходского священника в Соммерсфорде оказался красивым старинным особняком в стиле эпохи короля Эдуарда, который едва ли кто-то из его прежних жильцов-викариев мог позволить себе протапливать в холодные саффолкские зимы, когда со стороны реки дул порывистый обжигающий ветер. Стоя на крыльце, Майкл чувствовал, как промозглая апрельская стужа пробирает до самых костей.
По имени, профессии и голосу, слышанному им по радио два дня назад, он пытался составить представление о профессоре. Воображение рисовало ему шестидесятилетнего седовласого аскета с худощавым аристократическим лицом, какие встречаются у мужчин австрийского происхождения.
Человеку, открывшему дверь, было слегка за тридцать, он был невысокого роста, толстоват, одет в мешковатые зеленые вельветовые брюки и стоптанные сандалии. У него были буйная темно-рыжая шевелюра и умное веснушчатое лицо балаганного клоуна.
— Надеюсь, путешествие было приятным, отец Майкл? Сожалею, что заставил вас проделать столь неблизкий путь. Как раз собирался заварить чаю. Если вы не против подождать секундочку… — Он махнул в сторону старой кожаной кушетки, жестом приглашая Майкла сесть. — Располагайтесь.
Майкл осмотрелся. Элегантная гармония интерьера гостиной с длинными бархатными занавесками и темными окрашенными стенами, сплошь увешанными картинами, приятно радовала глаз. В комнате царил, что называется, творческий беспорядок. Все было завалено газетами, раскрытыми книгами, медицинскими научными журналами, старыми номерами «Обсервер», на креслах валялись потрепанные рукописи.
Профессор Шон вернулся в комнату, неся две кружки чаю и пачку печенья «Куп» с бутылкой виски на крошечном подносе. Он откинул в сторону детали пластмассового конструктора и уселся.
— Ну, — начал он нетерпеливо, без всякой преамбулы. — Я весь превратился в слух. Рассказывайте.
— Ума не приложу, что делать, — откликнулся отец Майкл. — У меня совершенно нет опыта в делах такого рода, и я не могу взять в толк, как в таком деле удалось настолько умело замести следы прошлых событий? Никаких нитей, не за что уцепиться. Матушка Джозеф, возможно, и страдает старческим слабоумием, но она совершенно ясно, хотя и иносказательным путем, дала мне понять, что у девочки есть сестра-близнец. Потом я случайно услышал вашу программу о таинственной внутренней связи между близнецами, живущими отдельно друг от друга. — Он помолчал. — Я много думал над этим. Я давно обратил внимание на одну странную особенность в поведении сестры Гидеон. Тогда я не сумел найти ей разумного объяснения. Будь у нее сестра-близнец, сразу все стало бы понятно.
— Что за особенность?
— Каждый раз, когда я беседовал с ней, она неизменно ставила два стула рядом и всегда садилась на правый. Медсестра однажды упомянула, что и спит она точно таким же образом, на правой стороне кровати, словно оставляя место для кого-то еще. Когда ей задают вопрос, она с минуту молчит. Со слухом у нее все в порядке, дело не в этом. Лично у меня сложилось впечатление, что она ждет, что кто-то ответит за нее.
— Сколько им лет?
— По двадцать шесть.
— Когда их разлучили?
— Я полагаю, когда им было по тринадцать. Именно в этом возрасте сестра Гидеон поступила в монастырскую школу.
— Если я правильно вас понял, о ее сестре никто ничего не знает?
Отец Майкл наморщил лоб.
— Это — тайна, покрытая мраком. Мистика. Кто стоит за всем этим? Кто приложил к этому руку? Или так вышло само собой? Бог свидетель, чего я только не делал. Епископа давно нет в живых. В бумагах монастыря не обнаружено никаких записей о единокровных сестрах или братьях.
— Нынешний директор школы должен иметь доступ к личным делам бывших учеников.
— Орден закрыл школу несколько лет назад. Муниципалитет сдает помещение в аренду под офисы. Скорее всего, в подвале до сих пор хранится старый хлам — ученические тетради, работы, рисунки. Если это так, то у них должны остаться классные журналы, в которых упоминается имя Сары Грейлинг, свидетельства, школьные фотографии.
— Вы пытались узнать у сестры Гидеон ее настоящее имя?
— Она говорит, что ее имя — Сара Грейлинг. Я надеялся найти ответ в ее личном деле, но там слишком много белых пятен. Отсутствуют многие документы. В деле не оказалось даже свидетельства о рождении. Больше быть ему негде. Без свидетельства о рождении ее не имели права принять в орден. Не понимаю, куда оно могло запропаститься.
— Что у нее за семья? — осведомился профессор Шон.
— Мать покончила с собой, бабушка умерла два года назад, остался только отец. В течение нескольких лет он писал ей, навещал ее. По рассказам монахинь, он обзавелся новой семьей и потерял к дочери всякий интерес. Нам неизвестно, где он сейчас находится и под какой фамилией живет его семья. Когда он приезжал в монастырь, он представлялся мистером Грейлингом. Судя по всему, епископ собственноручно переправлял ему письма девочки.
— Насколько я понимаю, вам ничего не удалось узнать о суде.
— Вы всерьез верите, что он был? От матушки Джозеф я не смог добиться ничего конкретного, кроме какой-то невнятной ерунды о том, как в ордене умели скрыть информацию. Не спорю, подобное имело место, тем более в женских монастырях. Но, кто знает, может, вся эта история лишь плод ее воображения? Мы созванивались с нашей штаб-квартирой, но они не обнаружили никаких записей, свидетельствующих о преступлении, совершенном девочкой по фамилии Грейлинг. Они подняли все личные дела, даже тех, кого выпустили под надзор, но безрезультатно.
Отец Майкл потер лоб круговыми движениями пальцев. Его взяла досада.
— У нас нет ничего, кроме погибающей в расцвете сил женщины. Я слышал вашу передачу по радио, но решил познакомиться с вами лично после того, как прочитал материал в «Гардиан». Там говорилось о двухлетних близнецах. Одному из них оперировали глаз, второй ребенок, находившийся дома, во время операции кричал от страшной боли.
— Феномен передачи болевых ощущений внутри близнецовой пары до конца еще не изучен.
— У меня нет сомнений, что между двумя фактами: тем, что сестра Гидеон — одна из сестер-близнецов, и ее болезнью — есть определенная связь. Но какая?
— Эк, куда хватили! — произнес профессор, растягивая слова. — Понимаете ли вы, с чем имеете дело? Вы представить себе не можете, насколько могут быть близки такие пары. Их сходство порой вызывает суеверный страх, они могут быть схожими в таких неожиданных вещах, что просто диву даешься. — Он придвинулся вперед, приподняв задние ножки кресла. — Не так давно университетский колледж провел ряд интересных исследований пар однояйцевых близнецов. Результаты просто потрясающие. У однояйцевых близнецов с возрастом с роковой неизбежностью развиваются одни и те же болезни — сердечно-сосудистые заболевания, сахарный диабет. — Он замялся, затем тихо добавил: — Среди близнецов чаще, чем среди нормальных людей, встречаются идиоты и психически больные люди.
— Я не знаю названия болезни сестры Гидеон, но это — не шизофрения. О наследственности нам тоже ничего не известно. — Он поставил кружку на стол. — Мы даже не знаем, жива ли ее таинственная сестра.
— Если сестра Гидеон по результатам медицинского обследования здорова и если она переживает такие страдания, логично было бы предположить, что ее сестра жива. Хотя один Бог знает, что с ней. Единственное, что мы имеем в качестве отправной точки, это то, что тринадцатилетним ребенком она совершила настолько страшное злодеяние, что ее сестре пришлось изменить фамилию, дабы избежать преследований.
Он пошарил рукой за спиной и вытащил смятую тряпичную куклу. Из-под всколоченных желтых волос, сделанных из желтых шерстяных ниток, радостно, до самых ушей сияла улыбка. Он перевернул ее вниз головой, и длинная юбка упала на смеющуюся рожицу. Там, где Майкл ожидал увидеть ноги, была приделана еще одна голова с грустной улыбкой, прямыми черными волосами и нарисованной слезой на бледной щеке.
— Мать покончила с собой, — произнес он. — Отец исчез. Дочь разом лишилась всех, кого знала. — Он откинулся в кресле и потянулся. — Жизнь для нее пошла не самым лучшим образом.
Подняв маленькое облачко пыли, к дому подъехал желтый «рено». Дверь машины распахнулась, и целая ватага ребятишек мал мала меньше, возбужденно крича, смеясь и напирая друг на друга, ринулась к профессору Шону. Малышня облепила его со всех сторон, вскарабкавшись на плечи и повиснув на ногах.
— Привет, дорогой. Я сейчас, — послышался женский голос.
— Итак, — как ни в чем не бывало продолжал профессор Шон, — на чем я остановился?
Отец Майкл откашлялся.
— Профессор, честно сказать, я думаю, мне лучше…
— О, не обращайте внимания на этих безобразников. От них всегда много шуму. — Он опустил маленького белоголового мальчугана со своего плеча. — Так, Хью, если ты и дальше намерен вести себя в том же духе, останешься без сладкого.
— Всегда ты так говоришь, — заметила девочка, оторвавшись от необыкновенно увлекательного занятия, — завязывания и развязывания узелков на шнурках отца-профессора, — но никогда не выполняешь. Вот мама говорит…
— Па-ап, ты обещал взять нас на рыбалку. Пойдем? — скороговоркой выпалил мальчик постарше.
— Ну, раз обещал, то придется идти. А пока у нас с отцом Майклом серьезный разговор. Идите и поиграйте немного; когда я освобожусь, сходим в сад и накопаем червей.
В следующую секунду на него обрушился целый хор голосов: «Тьфу, гадость», «Только не это», «Скользкие червяки». Профессор почти скрылся из виду в куче облепивших его со всех сторон детишек. Жена поспешила ему на выручку. «Дети!» — произнесла она строгим голосом, этого было достаточно, чтобы успокоить непосед.
Профессор обнял ее за талию. Зоя была миниатюрной женщиной с вьющимися блестящими волосами, одетая в просторное платье.
— Как видите, здесь командует жена, — объяснил профессор. — Зоя без ума от детей, поэтому они регулярно появляются в нашей семье.
— Разумеется, дорогой, — парировала она, — ты не имеешь к этому никакого отношения.
Он поймал ее руку и поцеловал. Внезапно отец Майкл почувствовал неловкость за невольное вторжение в сферу чужих семейных отношений. Он принялся сосредоточенно разглядывать свою чашку. Вначале он не мог сообразить, откуда взялось неприятное ощущение. Оно возвратилось к нему, как к старому другу. До боли знакомое чувство сжало сердце. Давно он не испытывал одиночества.
— Вот что, мои дорогие, шагом марш отсюда, — сказала Зоя твердо. — Побаловались немного, и хватит. Папа занят.
Профессор стер со щеки оставленный кем-то из малышей влажный поцелуй.
— Адриан прав. Ничего не поделаешь, я в самом деле обещал им рыбалку. Почему бы вам не переночевать у нас? Мы могли бы спокойно все обсудить.
Майкл сидел в конце длинного стола и наблюдал за тем, как Зоя на старой изрезанной разделочной доске режет сырое мясо. Белокурые пряди волос спадали ей на лицо. На полках кухонного буфета выстроились в ряд всевозможные баночки с приправами, видавшие виды кулинарные книги и целая коллекция пестиков и ступок. На столе перед ним лежали школьная тетрадь красного цвета и кусок торта на крошечном блюдце. В пустые графы на обложке большими буквами было вписано: ЛУИЗА ШОН. 7А КЛАСС. ИСТОРИЯ. Он открыл ее. Восемь баллов из десяти возможных за рассказ о замках на последней странице и нарисованные от руки ров и мост. На внутренней стороне обложки — ее имя, украшенное разноцветными яркими точками и искорками. ЛУИЗА ШОН. ЛУИЗА. ЛУИЗА. ЛУИЗА. ЛУИЗА. ШОН. ШОН. ШОН. ШОН. Имя, написанное большими буквами, окружали маргаритки с улыбчивыми мордочками в серединке.
Зоя с любопытством посмотрела на священника.
— Не припоминаю, чтобы я когда-либо занимался чем-то в этом роде, — пояснил он, указывая на тетрадь.
— Мальчишки не рисуют в тетрадях, я обратила внимание. Это любят девочки. Вот, берите. — Она протянула ему блюдо с овощами и белый полосатый фартук. — Не желаете ли попробовать свои силы в кулинарии?
Увидев, с какой скоростью Майкл разделывается с грибами и перцами, она удивленно развела руками.
— Признаюсь, я совсем ничего не знаю о священниках — кроме того, что они обычно нанимают экономок.
— Ни в коем случае. Я давно решил для себя, что если я хочу хорошо питаться, то придется готовить самому. Ничего сложного нет в том, чтобы поджарить отбивную или почистить картошку. Любой сможет.
— Только не Виктор, — усмехнулась она. — Точнее сказать, раньше с этим не было проблем, не то что сейчас. — Она не без грусти улыбнулась. — Он считает себя прогрессивным человеком, но это самообман.
— На ваших плечах лежит много забот, — посочувствовал Майкл.
Она невесело усмехнулась.
— Гораздо больше, чем вы думаете. Мы — его вторая семья. Этот малыш, — она положила руку на округлившийся живот, — будет его седьмым ребенком. В детях вся его жизнь, дети — его хобби.
В ее словах было столько любви и уважения к мужу, что Майкл невольно позавидовал Виктору. Ему никогда не приходило в голову, что мужчина может настолько любить детей, насколько любил их профессор. Его собственный отец существовал для него лишь на нескольких старых фотографиях, где он, чужой и улыбающийся, стоял подле своей чопорной английской жены, держа трехлетнего Майкла за руку.
«Ни за что на свете я не уйду в монастырь, ни за что на свете…»
Услышав позади себя шаги, профессор оборвал на полуслове песенку, мотив которой было невозможно разобрать.
— О, простите, отец Майкл, сам не знаю, где я это услышал. А ведь этот извечный вопрос, пожалуй, чертовски интересен. Что же все-таки толкает молодую девушку к затворничеству?
— Некоторые идут в монастырь после окончания церковно-приходской школы. Таких, однако, становится все меньше и меньше. Во всех религиозных общинах ситуация одинакова. Немаловажную роль при этом играет ограниченность в выборе профессии, они просто не могут найти себе дело по душе.
— Трудно представить себе молодую женщину, которая добровольно соглашается провести всю свою жизнь взаперти.
— Монастырские стены, — возразил отец Майкл, — предназначены вовсе не для того, чтобы держать монахинь взаперти, а скорее для того, чтобы оставить «взаперти» большой мир, полный несправедливости и насилия. — Он улыбнулся, не желая казаться излишне придирчивым.
Профессор Шон рассмеялся в ответ.
— Беру свои слова обратно.
— Не буду спорить, в обществе бытует мнение о том, что якобы Церковь держит их под замком. Я подозреваю, что оно досталось нам в наследство от католиков, тех, что подверглись гонениям во времена правления королевы Виктории. Во всяком случае, закрытые женские монастыри — капля в море. Большинство общин больше не желает порывать с обществом и жить за толстыми монастырскими стенами обители. В миру их можно встретить где-нибудь в Кемдене вместе с полудюжиной других сестер в доме на нескольких хозяев или в социальной службе.
— Хорошо. Вы упомянули, что сестра Гидеон обучала детей из племени майя в Гватемале. Это, как мне кажется, противоречит тому, что вы только что говорили.
— Вы поймали меня на слове, действительно жизнь миссионерок ограничена стенами обители. Приехав однажды в монастырь, они принимаются за хозяйственные заботы и уже никогда не покидают его стен. В прежние времена вне монастыря они носили вуаль и ехали на край света, чтобы остаться там навечно. Они были героическими женщинами.
— Да, конечно, но мы несколько уклонились от темы. Меня интересует, насколько часто могла сестра Гидеон видеться со своей сестрой-близнецом, если у нее действительно есть сестра.
— Не думаю, что часто. Одна-две встречи. Может быть, они писали друг другу?
Виктор с рассеянным видом отщипывал от хлеба маленькие кусочки.
— Вы, я полагаю, осведомлены о том, что моя специализация — изучение динамики развития психологических особенностей и аномалий у детей. Моя задача — сделать так, чтобы близнецы росли как все остальные нормальные дети. Поэтому я сравниваю их поведение и выявляю интересные факты.
Он подцепил вилкой пару оливок.
— Даже если в детстве между близнецами не наблюдалось внешнего сходства, с возрастом оно проявляется, они все более и более напоминают друг друга. Во взглядах на жизнь, в степени интеллектуального развития, по физическим параметрам. А первопричина кроется в совместном дородовом развитии. — Он позабыл про оливки и во все стороны размахивал вилкой, стремясь подчеркнуть важность своих суждений. — Бывают близнецы, как две капли воды похожие друг на друга, тем не менее это совсем не означает, что они принадлежат к типу однояйцевых. Визуально почти невозможно с точностью определить тип. В университете Тьюлейн есть один специалист, который изобрел способ определения типа по линиям руки и стопы. Новорожденные близнецы могут не иметь сходства по многим параметрам: весу, росту и другим физическим характеристикам. Единственным указанием на то, что мы имеем дело с общей плацентой, может служить разница в весе при рождении на три-шесть фунтов, то есть более чем на два килограмма.
Во время разговора в кухню вошла Зоя. Она достала из шкафа чистый бокал, наполнила его вином и облокотилась на добротный сосновый буфет, прислушиваясь к беседе.
— Только подумайте, — с жаром убеждал Виктор, — даже кровообращение у них общее, кровь поступает к ним по очереди: сначала к одному, потом к другому. Два малыша там, где Природой предназначено быть одному. Более тесной связи между человеческими существами и быть не может.
Зоя взяла коробок спичек и зажгла свечу в потускневшем серебряном подсвечнике, затем той же спичкой зажгла еще одну. Виктор осторожно, чтобы не погасить пламя свечей, расставил подсвечники по разным концам длинного стола.
— Вы вполне уверены, что в историях об идентичном поведении близнецов, выросших отдельно друг от друга, нет никакого обмана?
— Трудно подвергать сомнению такую уйму достоверных свидетельств. Их настолько много, что вряд ли кому-то придет в голову отнести совпадения на счет случайности. Чем вы объясните то, что близнецы, только что узнавшие о существовании друг друга, приходят на встречу в одинаковой одежде и с одинаковыми прическами? А потом выясняется, что они оба падали с лестницы в пятнадцатилетием возрасте и ломали лодыжку. То, что они, как правило, получают одну и ту же профессию, одновременно женятся или выходят замуж и даже детей называют одинаковыми именами? То, что и у того и у другого есть кот по кличке Тигр, у той и у другой на руке — семь браслетов?
— Подождите, — недоумевал Майкл, — но ведь этого не может быть.
— Еще как может. — Шон постучал пальцами по столу. — Существует множество документально зафиксированных фактов. Оба будут бояться воды, страдать клаустрофобией или предпочитать одну и ту же марку сигарет. Их супруги будут иметь одинаковые имена.
— Чем же ты это объяснишь? — усмехнулась Зоя. — Сходством вкусов?
— Только не несчастные случаи в одном и том же возрасте. Только не рождение ими детей в одно и то же время. А как быть с близнецами, выросшими порознь, которые познакомились со своими будущими мужьями в одном и том же месте да к тому же еще и работали в одной и той же компании? Я знаю одну пару разнополых близнецов, узнавших о существовании друг друга, когда им было далеко за тридцать. Обнаружилось, что они сыграли свои свадьбы в один и тот же день с разницей всего лишь в один час. Только бездарный ученый может не заметить, что слишком уж часты совпадения.
— Возможно, эти события относятся к категории программируемых заранее. Мысль формирует будущее, — высказала свое предположение Зоя. — Мои мысли, к примеру, часто материализуются.
— Это — предопределение свыше. Все, что происходит с нами, предначертано нам Господом.
Профессор пожал плечами.
— Совсем необязательно верить в святое Провидение, чтобы догадаться о существовании закономерностей природы. — Он проглотил оливки и запил доброй порцией вина. — Объяснение невозможного как раз и заключается в выявлении связей, о которых мы даже не подозреваем.
— Или можно предположить, — вставил священник, — что Природа щедро одарила близнецов способностью поддерживать друг с другом телепатическую связь. Эти способности скрыты у обычных людей, нам не дано знать, каковы они и как ими воспользоваться. Что, если близнецы имеют доступ к управлению ими?
— Сверхъестественные способности? — заинтересовалась Зоя.
— Да. Разумеется, речь идет не о мистике с привидениями и демонами. Сверхъестественные, в прямом значении этого слова, — то есть необъяснимые с точки зрения известных науке законов природы. Чем, к примеру, можно объяснить одновременное ощущение боли на расстоянии? — Виктор поднялся и принялся рыться в бумагах, сложенных в конце стола, пока не нашел папку с ксерокопиями. Он снова уселся в кресло и стал листать. — Можете не сомневаться в том, что исключительное сходство обнаружится, когда речь зайдет о проблемах со здоровьем, будь то мигрень или проблемы с коленной чашечкой. По существу, эти двое составляют одну личность. — Он постучал кончиками пальцев по ксерокопиям. — Здесь вы найдете множество историй об ощущении боли на расстоянии, они будут темой одной из моих следующих передач. Сестры-близнецы из Австралии: одна из них погибает в автокатастрофе поздно ночью от перелома ребер и повреждения легких, другая в это самую минуту, по свидетельствам очевидцев, просыпается, кричит от дикой боли в груди и скоропостижно умирает в машине «скорой помощи» по дороге в больницу. — Он помолчал. — Примечательно то, что вторая девушка была совершенно здорова. Или вот случай: двадцать лет назад в финской деревушке без видимой причины умерли сестры-близнецы с разницей всего лишь в несколько минут.
— От старости? — спросила Зоя.
— Им было по двадцать три года, — ответил ее муж. — Науке известно немало случаев, когда один из близнецов погибает от рук насильника, второй умирает тут же, даже не ведая о несчастливой участи, постигшей его брата.
Он потянулся к подсвечнику, огонек свечи беспокойно задрожал. Сплюнув на большой и указательный пальцы, он загасил пламя.
— Двигаемся дальше. Близнецы созданы по единому образу и подобию, как два совершенно одинаковых часовых механизма; когда один по какой-то причине ломается, со вторым происходит то же самое, в то же самое время.
Он наклонился над столом и потушил пламя второй свечи.
В комнате было тихо. Наверху заплакал ребенок. Зоя поставила бокал.
— Похоже на то, что сестра Гидеон страдает болезнью своей сестры-близнеца, и, насколько нам известно, дела плохи — дальше некуда. Не исключено, что ее сестра может умереть. Поэтому-то положение сестры Гидеон крайне рискованно. Мы можем потерять сразу обеих, одну — в результате болезни, другую — от эмоционального или болевого шока.
Отец Майкл выдохнул.
— Вы хотите сказать, близнецы живут и умирают как один человек? Силы небесные!
— Это всего лишь гипотеза, которая, однако, имеет право на существование. Ваша монахиня носит в себе бомбу замедленного действия. Свою сестру-близнеца.
На следующее утро отец Майкл проснулся раньше обычного. Встрепенулись и запели разноголосые птицы. Комната постепенно наполнялась звуками и бледным розовым светом зари. Таяли темные тени, делались все более различимыми обои в цветочек и немногочисленная мебель: резной шифоньер, туалетный столик с овальным зеркалом и длинный вместительный сундук у кровати.
Должно быть, он снова заснул, потому что когда проснулся, то увидел Виктора, сидящего на краешке сундука. На нем был выцветший красный халат. Виктор был бос, волосы всколочены. Он был поглощен собственными рассуждениями.
— …Сегодня ночью понял нечто, чем хотел бы поделиться с вами…
Отец Майкл с трудом заставил свое тело принять сидячее положение.
— Что случилось?
— О, простите ради бога. — Голос профессора выражал искреннее удивление. — Я подумал, вы не спите. Вот принес кофе. — Он кивнул на поднос на полу у изголовья кровати. — Я говорю, это касается вашей истории о сестре Гидеон, о монастыре. Образ жизни, который она ведет, — оторванность от мира, строгий распорядок дня, устав. Это совершенно очевидно, как я раньше не догадался! Ясно как божий день. Словно она сама мне об этом рассказала.
Отец Майкл провел рукой по волосам и сладко зевнул.
— Должно быть, я безнадежно глуп, но мне она ничего такого не…
— Ей и не нужно. Ваша монахиня — одна из сестер-близнецов, не так ли? Зеркальное отражение. Она избрала себе образ жизни, который наиболее близок образу жизни ее сестры. Черт побери, дружище! — Волнение в его голосе возрастало, от возбуждения он расплескал свой кофе. — Разве вы не видите, что все это время она подсказывала нам, где искать ее сестру?
— Вы сказали, тетради? — с удивлением переспросила матушка Эммануэль. — Неужели вам понадобились ее школьные тетради?
Коробки с тетрадями были пронумерованы, их содержимое со скрупулезностью описано на стандартных страницах, которые матушка достала из папки. Тетради Сары Грейлинг в количестве четырнадцати штук, завернутые в коричневую бумагу и перевязанные бечевкой, лежали в коробке под номером двести одиннадцать. Майкл бегло просмотрел их, определенно зная, что хочет в них найти.
В тетрадях по математике и естествознанию — ничего особенного. Эти науки, должно быть, давались ей нелегко, некогда было заниматься глупостями. То же самое с французским, страницы были чистыми и опрятными.
В тетрадях по английскому, истории и теологии страницы пестрели рисунками. Майкл живо представил себе девочку, которая, внимая пространным рассуждениям о вечном, рассеянно рисует цветочки, забавные мордочки, ракушки и звездочки. САРА. САРА. САРА. Всегда без фамилии. В тонкой тетради по орфографии на одной из страниц записи заканчивались словами «бескорыстие», «вероломство».
Никаких разноцветных радуг. Плавные линии вокруг ее имени были жирно обведены черными и красными чернилами.
САРА ДОУНИ.
В начале двенадцатого он был на Флит-стрит. Он помнил ее еще узкой улочкой в те незапамятные времена, когда по ее сторонам то тут, то там выгружали огромные рулоны газетной бумаги, чтобы потом отправить их в печать, запах типографской краски становился прелюдией нового трудового дня. Теперь улица не будила прежних чувств. Банки и всевозможные бутики, девушки, покупающие колготки в обеденный перерыв, бары, закусочные — Флит-стрит изменилась до неузнаваемости. Он зашел в аптеку «Бутс» купить таблеток парацетамола на случай, если вдруг разболится голова.
Дойдя до Барклайз-банка, он понял, что пропустил номер восемьдесят пять, здание Агентства печати и новостей. Пришлось вернуться. Войдя вовнутрь, священник предъявил документы дежурному и направился в библиотеку газетных материалов.
Пока лифт поднимал его на шестой этаж, он молча разглядывал старую фотографию Софи Лорен. Ориентируясь на стрелки-указатели, он прошел по узкому коридору и очутился в большом помещении, заполненном письменными столами, телефонами, людьми и газетами. Работник агентства, с которым отец Майкл созванивался накануне, принес ему две коричневые папки, набитые газетными вырезками.
— Скверная история, — произнес он в надежде завязать разговор. Он говорил с ирландским акцентом, словно вынимая из слов самую сердцевину.
— Неужели? Ничего не слышал об этом, — отстраненно ответил отец Майкл.
— Именно скверная. Я тогда еще подумал, выглядит милым ребенком, обыкновенная девочка, живущая по соседству. — Он посмотрел на Майкла с любопытством, пытаясь угадать, что привело сюда священника.
Майкл объяснил:
— В этой истории замешано третье лицо, и этому человеку требуется моя помощь.
— A-a. — Его любопытство было удовлетворено.
Он указал на письменный стол и ксерокс.
Майкл устроился за столом. К стене были пришпилены записки и бумажки. Обрывки газет валялись повсюду, даже на полу. Прежде чем приступить к работе, Майкл пытался собраться с духом. Его обуревали противоречивые чувства: желание окунуться в тайну, с одной стороны, и предчувствие столкновения с чем-то немыслимым — с другой. Возможно, более ужасным, чем он представлял себе до сих пор.
Последние по времени вырезки лежали сверху. В первой папке он обнаружил «Сан» с репортажем об окончании процесса на первой полосе. Большую часть страницы занимала семейная фотография с маленьким смеющимся мальчиком, обнимающим большого лохматого пса. Внизу — заголовок большими буквами: «СЕСТРА-БЛИЗНЕЦ ЗВЕРСКИ УБИВАЕТ РЕБЕНКА».
Майкл почувствовал, как кровь стынет в его жилах. Он не раз слышал подобные слова, но впервые в жизни он, поняв, что они значат, ощутил физическую боль и отчаяние и ледяное покалывание в руках и ногах.
Боже правый! Ну конечно! Эта кровавая драма наделала много шуму, о ней писали все без исключения газеты. В то время он находился в Риме. Эхо этой страшной истории докатилось туда, ее горячо обсуждали, обвиняя и недоумевая, как подобное могло случиться. Как ребенок, девочка оказалась способной совершить такое ужасное злодеяние, такой тяжкий грех. Удивительным казалось то, что убийство совпало с днем ее рождения — ей как раз исполнилось двенадцать лет.
Отец Майкл усилием воли заставил себя читать дальше. «Дейли мейл» напечатала фотографию девочки-подростка в темном школьном купальном костюме, сидящей на волнорезе какого-то пляжа. Он долго рассматривал такое знакомое и в то же время такое чужое лицо двойника сестры Гидеон.
У девочки был смущенный вид, она сидела, подтянув одну ногу и обхватив ее руками. Краткий миг между детством и юностью. Чистый ясный взгляд из-под озорной челки, тонкая выбившаяся прядка. Когда он впервые увидел эту фотографию на газетной тумбе в Пьяцца дель Пантеон много лет назад, первое, что пришло ему в голову, это то, что девочка — жертва преступления.
Такая фотография не могла означать ничего другого. В то далекое погожее утро он с сочувствием смотрел на юное личико. Ожиданиям и мечтам, которым она так лучезарно улыбается, верно, уже не суждено сбыться. Ее лицо было типичным лицом жертвы, в нем не было ни злобы, ни коварства, ни дерзкого вызова. Один из тех снимков, что печатают в газетах, сопровождая репортажами о девочках, найденных закопанными в лесу, изнасилованных и выброшенных вблизи безлюдных трасс или заколотых в парке среди бела дня.
Подробности он прочел позже, когда пил кофе после лекции по моральным основам философии. Если бы он своими глазами не увидел написанное черным по белому, никогда бы не поверил, что лицо той девочки — лицо убийцы. Прочитав статью, он недоверчиво хмыкнул.
Эта история оказалась находкой для репортеров, падких до сенсаций; вот где можно развернуться. «ДЕВОЧКА-МОНСТР ОТНИМАЕТ ЖИЗНЬ». «Сан» излагает хронологию событий. «ЧУДОВИЩЕ С ПРЕЛЕСТНЫМ ЛИЧИКОМ». На первой полосе — фотография матери погибшего малыша, худощавой женщины с небрежно собранными волосами, ее поддерживает пожилой мужчина, очевидно ее отец.
«Сегодня, такого-то числа, двенадцатилетняя Катарина Доуни была приговорена к пожизненному сроку заключения за умышленное убийство маленького мальчика, за которым присматривала».
«Вынесенный приговор слишком несправедлив, — срывающимся голосом сетует охваченная горем мать жертвы, Пэт Келлер, выйдя из зала суда. — Она жестоко убила беззащитного ребенка. Она не заслуживает жизни. Когда-нибудь она выйдет на свободу. Мой ребенок, мой сыночек мертв. У ее матери осталась еще одна дочь, а мой мальчик был у меня единственным».
Статья в «Дейли телеграф» была написана в том же истерическом духе. «НЯНЯ-ПОДРОСТОК ПОДЛО УБИВАЕТ СВОЕГО ПОДОПЕЧНОГО». В материале содержится больше подробностей.
«Полгода назад мрачным октябрьским вечером двенадцатилетняя Катарина Доуни отправилась к соседям, чтобы посидеть с ребенком, пока Том и Пэт Келлер сходят в кино. Обе сестры-близняшки хорошо знали двухлетнего Арона и в течение года неоднократно присматривали за ним. Но тем вечером Кейт впервые доверили остаться с ним одной. Вечер был исключительно холодным, и мать подвезла ее на машине. Ровно в семь часов они были на месте. Домой она не вернулась.
На протяжении последних семи дней участники процесса делают все возможное, чтобы восстановить объективную картину событий той чудовищной ночи. История девочки-близнеца, откладывающей заработанные деньги для того, чтобы купить подарки своим близким, имеет все элементы психологического триллера, в котором самые обыкновенные события перестают идти нормальным чередом, отклоняются от курса и совершают непредсказуемый виток, ведущий к трагической развязке».
В «Таймс» на следующий день после вынесения вердикта была напечатана длинная статья известного романиста под заголовком «РАЗБИТЫЕ СЕРДЦА».
«Серым дождливым мартовским днем ровно в два часа в здание королевского суда входит судья Харлоу. На нем надеты красная мантия, подбитая мехом горностая, с украшенными белыми оборками рукавами и искусно сделанный судейский парик. Он занимает свое место на возвышении кафедры. Слева от него, пониже, сидит секретарь суда в черном строгом платье.
Прямо напротив, на скамье подсудимых, — обвиняемая. Ее золотистые волосы аккуратно собраны в узел и излучают сияние в свете электрических ламп. На ней надеты белая блузка и мягкий серый кардиган. Рядом стоит работник социальной службы. Судья садится и приступает к процедуре разбирательства. Обвиняемой всего двенадцать лет.
Она находится здесь в течение последних семи дней по пять часов ежедневно. Учитывая ее возраст, судья Харлоу принимает решение ограничить время судебных заседаний так, чтобы оно совпадало с часами школьных занятий. Ежедневно с десяти до половины четвертого она в самых ужасных подробностях слушает свидетельства по выдвигаемому ей обвинению, в том числе выступления патологоанатомов и судмедэкспертов.
Такой процесс, по всей видимости, тяжкое испытание для ребенка, но обвиняемый обязан выслушать все — и защиту, и обвинение. Таков Закон.
На протяжении всего разбирательства всеобщее внимание приковано к Катарине Доуни. Прелестная девочка, правильные черты лица, взлетающие брови над большими, необыкновенно красивыми карими глазами. Она без конца вертится; определенно энергичный ребенок, не привыкший долго сидеть на одном месте. С интересом рассматривает людей, проходящих свидетелями по ее делу, адвокатов, сидящих напротив судейской кафедры. Во время заседаний они держатся торжественно и с достоинством, а в перерывах шутят между собой. Все, кроме молодого адвоката Девида Меддокса, ее защитника.
Кейт Доуни беглым взглядом окидывает мужчин и женщин, явившихся поглазеть на нее. Может быть, ей и известно, что родные убитого мальчика присутствуют в зале, но она не подает виду. Иногда она поглядывает в сторону скамьи для представителей прессы. Взгляд ее осознан и задумчив. Несомненно, она прекрасно понимает смысл происходящего.
О человеке в первую очередь судят по внешности, независимо от того, насколько она соответствует поступкам, уровню полученного образования или профессии. Кейт Доуни производит впечатление идеальной дочери, умницы. С трудом верится в то, что эта девочка являет собой олицетворение зла.
Из свидетельских показаний следует, что Катарина Доуни — открытая, сообразительная, общительная, совсем не похожая на замкнутую и молчаливую сестру-близнеца. Когда ей предоставляется слово, в глаза бросается интересная деталь. Она говорит так, словно события страшного вечера излишне приукрашены и драматизированы. Ей не терпится ответить на вопросы и все объяснить.
Рой и Эйприл Доуни сидят позади дочери. Заурядные люди в незаурядной ситуации. Мужчина в сером костюме, белой рубашке и синем галстуке. Нечесаные густые волосы. Хорошо сложен. Походит на загнанного зверя. На лице читается смертельная усталость. Несмотря на это, с уверенностью можно сказать, что очаровательная внешность досталась Кейт в наследство от отца. Любопытная деталь: даже в самые напряженные моменты он продолжает сидеть не шелохнувшись, не обнаруживая никакой реакции. Его профессия — строитель-подрядчик. Вне стен зала заседаний он беспрерывно курит, держа сигарету между большим и указательным пальцами.
У миссис Эйприл Доуни больше седины в волосах, чем у ее мужа. Она почернела от горя, хотя можно сказать, что ее лицо все еще хранит следы былой привлекательности. Она смертельно бледна, на скулах застыли пятна нездорового румянца. Ее ничем не примечательная одежда — блуза с гофрированным воротничком и коричневый жакет — выглядит неопрятно. Она не в состоянии сидеть спокойно. Расшитый скомканный носовой платок зажат в правой руке, им она вытирает слезы. Время от времени слабые всхлипывания перерастают в громкие рыдания, и ей приходится, прерывая судебную процедуру, покидать зал, чтобы успокоиться. Довольно часто в зале раздаются ее вскрики. В мертвой тишине они звучат неестественно громко.
Рой и Эйприл Доуни выглядят абсолютно чужими, со стороны их едва ли можно назвать супружеской парой. За время слушания дела они не обмолвились друг с другом ни словом, ни разу не взглянули друг на друга. Изредка, когда Кейт поворачивается к ним, отец отвечает ей улыбкой. Мать вытирает слезы и кивает ей, пытаясь приободрить. Никто из них даже не пытается подойти к девочке, хотя она находится совсем близко. Может, потому, что она не оправдала надежд, не став для них примерной дочерью?
За все время разбирательства Кейт плакала лишь раз или два. В первый раз, когда обвинитель описывал смерть Арона Келлера, демонстрируя адвокатам детскую пижаму в маленьких серых слониках, залитую кровью. Она плакала молча, без всхлипываний, низко опустив голову.
Иногда к концу заседания оттого, что вовсю греют батареи центрального отопления, в помещении становится невыносимо душно. Кейт бледнеет и сутулится. В конце концов, она еще совсем ребенок, а зал суда — не самое подходящее место для детей.
Слева от судьи занимают свои места присяжные. Осознавая высокую степень ответственности за возложенную миссию, они не пропускают ни одного слова. Члены суда присяжных друг за другом выходят из совещательной комнаты, никто из них не смотрит в сторону девочки.
Присутствующие ожидают вынесения приговора. Присяжные заседатели, следуя за старшиной, по одному проходят в зал, намеренно не желая встретиться взглядом с обвиняемой. Родители убитого ребенка, Том и Пэт Келлер, сидят, держась за руки, наклонившись друг к другу.
Кейт следит за выражением лица своего защитника. Ее собственное лицо спокойно, но настороженно. Словно она всего лишь зритель и не имеет к этому жуткому фарсу никакого отношения. Адвокат Меддокс сосредоточенно созерцает кончик своего карандаша, зажатого между пальцев. Изредка он поглядывает на Кейт, изображая слабое подобие улыбки.
Секретарь суда, чье место находится рядом с судьей, встает со стула, зал замирает в ожидании.
„Господа присяжные! Вы вынесли свой вердикт?“
Старшина суда присяжных, сельский житель средних лет, по случаю суда надевший твидовый пиджак с кожаными нашивками на локтях, смотрит на судью. Произнося ответ, он, как и все остальные, избегает встречаться взглядом с Кейт.
„Да, Ваша честь“.
„Признаете ли вы Кейт Доуни виновной в умышленном убийстве Арона Келлера?“
„Да, Ваша честь. Мы признаем Кейт Доуни виновной в умышленном убийстве, — четко выговаривает старшина присяжных. И затем добавляет громче, заглушая шепот и возню в зале: — Совершенном в состоянии аффекта“.
Спустя краткий миг всеобщего шокового оцепенения тишину прорывает крик, вобравший в себя всю материнскую боль и безысходность, и еще через мгновение миссис Доуни падает без чувств. Невнятное копошение в зале плавно переходит в гул. Рой Доуни наклоняется, чтобы поднять тело жены. К ним спешит женщина-полицейский. Судья Харлоу поворачивает голову, но в этот момент стекла его очков в роговой оправе отражают яркий свет, поэтому никто не видит выражения его лица.
Кейт Доуни тоже оборачивается, чтобы увидеть мать, лежащую без сознания.
Неотвратимо близится самый решающий и самый жестокий момент ее жизни. Через несколько минут судья Харлоу огласит приговор, и ее судьба будет решена.
Кейт — одна из девочек-близнецов, чрезвычайно похожих друг на друга, не имеющая ничего, что бы принадлежало исключительно ей. Один день рождения, одно лицо, одни глаза, один цвет волос. В выступлении защиты прозвучала версия, согласно которой возможной причиной преступления могло стать отчаянное желание Кейт доказать свою индивидуальность, совершив самостоятельный поступок.
Но даже если мотив преступления являлся таковым, то и здесь ее постигло разочарование, поскольку долгожданный час, когда наконец всеобщее внимание будет приковано только к ее персоне, был неизбежно омрачен тенью своей сестры».
Отец Майкл долго сидел, закрыв лицо руками. На глаза ему попалась колонка отчета судебного медэксперта: «…горло перерезано до кости острым предметом справа налево; все без исключения кровеносные сосуды, жилы и вены повреждены. Порез однократный, края раны ровные… Колотые раны на теле…»
Ощутив приступ тошноты, Майкл перевернул страницу, но и там сухие слова судебно-медицинской терминологии продолжали преследовать его: «…пропитанная кровью пижама… колотое ранение внешней стенки желудка… ножевая рана глубиной четыре дюйма…»
Силы небесные! Скупой профессиональный язык будил воображение, рисуя кровавые сцены в самых ярких красках. Он встал. В туалетной комнате с покрытыми зеленым кафелем стенами он умылся холодной водой и взглянул на свое отражение в зеркале. Равнодушное стекло предъявило ему собственный взгляд, на котором читалось одно — шок.
Неужели эту женщину ему предстоит найти и, более того, спасти? На минуту он задумался, а не бросить ли ему все это? Если ей суждено умереть, если на то Божья воля, то кто он, собственно говоря, такой, чтобы вмешиваться?
Но тут он вспомнил слова профессора Шона о том, что смерть одного из близнецов нередко влечет за собой смерть другого. Нет. Не Кейт он будет спасать. Он будет спасать сестру Гидеон.
Сидя за столом, он потягивал воду из бумажного стаканчика, разглядывая беспорядочные горшки с цветами. Затем снова вернулся к газетным вырезкам. Прочитав еще несколько статей о судебном процессе, он наткнулся на одну из последних статей в «Гардиан». Она была написана в 1989 году некой либеральной писательницей, одной из тех, что особенно сильны по части вышибания слезы у публики. Она была напечатана на женской страничке и озаглавлена «ТРАГЕДИЯ СЕСТРЫ-БЛИЗНЕЦА». Он прочел и ее, надеясь, что хоть она прольет свет на эту непростую историю. По своей сути это было интервью со специалистом, занимающимся исследованием предменструального синдрома.
Майкл очень отдаленно представлял себе, что это такое. Вероятно, что-то связанное с месячным циклом. Статья многое прояснила.
Время совершения убийства пришлось у девочки как раз на период менструации. Менструальную кровь взяли на анализ. Анализ выявил чрезвычайно низкий уровень прогестерона.
Ниже приводились количественные показатели, которые вряд ли бы о чем-то сказали человеку несведущему, однако эксперт утверждала, что они являются неоспоримым доказательством того, что Кейт, несмотря на столь юный возраст, страдала предменструальным синдромом в довольно серьезной форме, при которой возможна временная утрата самоконтроля. «Эта патология вполне могла повлиять на состояние ее рассудка. Нет никакого сомнения в том, что судья не счел предменструальный стресс значимым фактором в ее деле. Медицинское освидетельствование попросту не было принято во внимание».
Далее приводились рассуждения о природе предменструального синдрома и его наиболее изуверских формах, когда женщины, переживая подобное состояние, убивали собственных детей. Выходило так, что Кейт совершила убийство, подчиняясь диктату биоритмов своего организма.
Отец Майкл уже собирал газетные вырезки в папку, когда на глаза ему попадались странные фразы: «Во время заседания в суде двенадцатилетняя девочка-близнец Кейт Доуни не выказала абсолютно никаких эмоций», «…счастливый улыбающийся маленький мальчик, только начинающий жизнь», «…решение суда отправить ее на медицинскую экспертизу», «Кейт покидает зал заседаний, полиция пытается подавить гневные крики протеста…»
Отец Майкл заплатил сорок пять фунтов за пользование библиотекой, собрал сделанные им ксерокопии и вышел из здания. Он остановился у первого попавшегося на пути паба с названием «Чеширский сыр» и вошел внутрь. Заказав порцию виски «Джек Дэниелс», он направился в самый дальний угол. Необходимо было осмыслить все, что он узнал за последние два часа.
Нет, он просто обязан найти Кейт ради того, чтобы спасти ее сестру. И если для этого ему придется спасти убийцу, да будет так. На все воля Божья. Он лишь орудие в руках Провидения.
Перед освобождением заключенные часто впадают в панику.
Однажды ночью Кейт проснулась в холодном поту от непонятного внутреннего толчка, тщетно силясь спросонья понять, который час. Тишина вокруг висела глухой, непроницаемой завесой, что было довольно странно и необычно. Ночью в тюрьме никогда не было тихо.
В какой-то момент ей почудилось, что она мертва, ее больше нет. В первую минуту она не могла сообразить, где находится. Она не ощущала своего тела, сознание не фиксировало ни малейших ощущений физической оболочки, которые сопутствуют пробуждению, — затекшая нога или занемевшее плечо — ничего подобного.
Паника старой знакомой вернулась к ней и безжалостной клешней пережала горло, перекрыв дыхание. Заставила окаменеть от напряжения ее тело. Она отчаянно ловила ртом воздух. Звук кашля — первое определенное телесное ощущение, подтверждающее ее собственную реальность, — принес ей облегчение. Она сделала усилие. Необходимо успокоиться, побороть страх, расслабиться.
В спертой духоте камеры нестерпимо пахло птицей. Боже мой, ну хоть бы глоток свежего воздуха!
Она с трудом уселась на кровати, затем неуклюже сползла на пол. Грубая ткань прикроватного коврика царапала ступни. В темноте она с размаху налетела на комод.
С грехом пополам она доплелась до окна. Узкие, покрытые изморозью створки были открыты настежь. Она прислонилась лицом к вертикальной раме. За окном, не стихая, привычным монотонным гулом шумело шоссе, слышался отдаленный вой сирен машины «скорой помощи». Напротив, в блоке Д, тускло горели окна. В тюрьме свет не выключали даже ночью.
Кейт подняла взор, вглядываясь в черноту беззвездного неба. Скопление огней, обозначивших близлежащую часть Лондона, погруженную во мрак, оранжевым отсветом возносилось в небо, отражаясь от низких облаков. Она несколько раз глубоко вдохнула. Ее обоняние уловило запах бензина и сигаретного дыма и какой-то особенной свежести. Она просунула руку в узкий проем окна. Крупные капли дождя падали ей на ладонь, передавая коже живительную прохладу. Мокрыми руками она провела по лицу, смешивая слезы и влагу дождя.
Она не могла определить, где именно, в какой части ее тела зародился крик. Где-то в самой глубине, в самой сердцевине ее существа. Словно злобный маленький звереныш, он устремился вперед, пытаясь вырваться наружу, мощными челюстями прогрызая себе путь, и выскочил из гортани вместе с подкатившим приступом кашля.
«ВЫПУСТИТЕ!» Она не узнала собственного голоса, словно он принадлежал другому человеку, словно она не имела к этому никакого отношения. В темноте комнаты заметалась перепуганная шумом птица. «ВЫПУСТИТЕ… МЕНЯ… ОТСЮДА!»
Приближение паники Кейт ощутила несколько недель назад, вскоре после того, как мистер Джерроу сообщил ей о скором освобождении. Новость эта внесла смуту в ее несчастную душу. Узнав предполагаемую дату своего освобождения, она почувствовала, как замерло сердце — она здорово сдрейфила. Это было похоже на то, как если бы ее заставили прогуляться по краю пропасти или пройтись по канату высоко под куполом без страховки. Не дай бог ей случится оступиться — допустить ошибку или попасть в историю, — невыносимо даже подумать о последствиях. Ее тревожили мысли, которые не приходили ей в голову прежде: что, если там, на воле, найдется кто-нибудь, кто воспрепятствует ее освобождению. Она слышала, такое случалось. Могли измениться законы или неожиданно всплыть доселе неизвестные обстоятельства преступления и явиться непреодолимым препятствием к ее освобождению. Ее могла, в конце концов, подставить какая-нибудь мстительная заключенная, желая расквитаться за воображаемую обиду или просто из зависти. Так, например, было с Дот, чья сокамерница и сексуальная партнерша по совместительству, воспылав ревностью, наплела с три короба про кражи и наркотики в надежде на то, что Дот накрутят срок. К счастью, ее раскусили, у нее ничего не вышло, хотя теоретически вполне могло получиться. Вряд ли кого-то интересует судьба преступницы. Но, как говорится, не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. Неожиданно она почувствовала, что сейчас у нее появилось что терять.
Ее душу одолевали противоречивые чувства: с одной стороны — сладостное предвкушение свободы, она с удовольствием думала о том, что скоро выйдет, устроится работать приходящей няней, заведет друзей, с другой стороны — дикий страх, такой сильный, какого она не испытывала за все четырнадцать лет, страх перед неизвестностью.
Четырнадцать лет — это не шутка. От четырнадцати лет, проведенных в колонии, не открестишься, не отмахнешься. Сведения о ее судимости будут находиться в компьютерной базе данных. Другие судимости за давностью лет могут погашаться при условии, что бывший преступник в течение двадцати лет не имеет неприятностей с полицией. Ее файл останется в базе на веки вечные. Он всегда будет там, словно надпись, высеченная на камне, подчинив своей власти ее дальнейшую судьбу.
С первой секунды тюремной жизни Кейт усвоила, что единственный выход для нее — смириться с приговором суда. О том, чтобы отправить дело на доследование или подать ходатайство о помиловании, не было и речи. Ее положение казалось настолько безнадежным, что впору было повесить на двери камеры неоновую вывеску «НЕТ ВЫХОДА». Ее аннулировали. Пустили в расход. Ей ничего не оставалось, кроме как принять жизнь такой, какая она есть. Самое лучшее, что можно было сделать в сложившейся ситуации, — это найти в себе силы приспособиться к новым условиям.
С годами Кейт постигла удивительную истину: человек только тогда способен на смирение, когда это смирение подпитывается хотя бы самой призрачной надеждой. В глубине ее души теплилась надежда, поэтому она до сих пор жива, жива этой надеждой. Вэл не смогла жить дальше, потому что надежда умерла гораздо раньше ее физической смерти.
Кейт перестала верить в Бога, в того Бога, в которого она верила в детстве там, в другой жизни. Надежда стала ее религией, она прониклась верою в ее таинственную и необъяснимую силу. Она верила, что придет время, и она заживет по-настоящему. Она внушала себе, что когда-нибудь она будет свободна. Скоро она уйдет отсюда, оставив кошмар позади.
За многие годы заключения ей не единожды приходилось слышать о том, как женщины кричат от отчаяния, тоскуя по своим детям и любимым или когда не могут достать очередную дозу наркотика.
Она — другое дело. Она выпускала из себя бессильную ярость, с которой не умела справиться иначе, злость за свою искалеченную жизнь и за безвозвратно отнятую юность.
Слово «свобода» стало для нее запретным. Кейт не смела произнести его ни вслух, ни про себя. Ей удалось оправиться после ее утраты только потому, что она заставила себя позабыть о том, что когда-то этой свободой обладала. Вожделенная свобода, словно восходящее солнце, забрезжила на горизонте ее судьбы так близко, что, казалось, можно было протянуть руку и достать до нее. Еще немного, всего несколько недель, и ворота тюрьмы навсегда захлопнутся за ее спиной. Как назло, как только эта перспектива стала почти что осязаемой, время бессовестно замедлило свой ход и поползло тягуче медленно.
Кейт и представить не могла, что нервы настолько расшалятся. Паника перед освобождением — своего рода болезнь. Не физическая, разумеется. Душевное состояние. Сия участь ее не миновала.
Симптомы этой болезни проявлялись у всех по-разному. Внезапно Кейт утратила ощущение времени. С ним стали происходить странные вещи. Раньше Кейт не замечала его течения. Оно ее не волновало. Теперь же ей казалось, что уборка в душевых в спортзале тянется бесконечно долго, но, взглянув на часы, она с удивлением обнаруживала, что еще рано — только десять. Или что она уже целый вечер ждет Рут, чтобы вместе позаниматься, на что та возражает: мол, как договаривались, так и пришла, какая муха тебя укусила? Ну, подумаешь, не в восемь, а в десять минут девятого, что ж с того?
Даже в птичьем вольере — а уж там она забывала обо всем, иной раз ей приходилось бежать оттуда бегом, чтобы не опоздать в блок А4, что однажды закончилось лишением некоторых льгот, — даже там происходило нечто непонятное.
У нее стало уходить больше времени на то, чтобы проверить гнезда, вычистить две огромные клетки, насыпать опилки, что привозят из пентонвильской столярной мастерской, и сменить воду в поилках. Каждый раз она выбегала из птичника как ошпаренная, в полной уверенности, что опоздала, махом пересекала лужайку, но, к своему удивлению, прибегала даже раньше времени.
Джоанна, особа с богатым опытом по части арестов и судимостей, успокаивала ее: «Не мучайся, детка, все по-разному переживают это состояние. Я, например, всегда безумно радуюсь. Радуюсь тому, что ухожу отсюда».
Как-то раз много лет назад ей прислали — Кейт уже и не помнила, кто именно, — крошечный пакетик с надписью японскими иероглифами. Содержимое его напоминало стружку после заточки карандашей. Она терялась в догадках, что же это может быть. Наркотики? Вряд ли, все передачи в колонии досконально проверяются. Она понюхала вещество, попробовала его на вкус, но ясности это не прибавило. И только потом она прочла инструкцию по употреблению на английском языке. Обрезки нужно было всыпать в стакан с водой. Впитав жидкость, они увеличатся в размерах и превратятся в яркие цветы.
Перспектива в скором времени обрести свободу, такая недосягаемая и такая невероятная, подобно этим цветам, расцвела в ее воображении. Близость ее дразнила, делая еще более мучительной обычную рутину, которая составляла ее жизнь в тюрьме. Минуты расползались в часы, утро нехотя, словно спросонья, переходило в день. Ночь бесконечно медлила оборачиваться утром — Кейт ежечасно просыпалась, словно торопя ее.
«Я… ДОЛЖНА… ВЫБРАТЬСЯ… ОТСЮДА!» — врезался в тишину ее отчаянный крик. Он лишил ее сил, оставил ее полуживой и дрожащей. Она опустилась на пол, неуклюже скорчившись под окном.
— Позвольте мне уйти, — шепотом молила она, уставив взгляд в стену. — Пожалуйста, умоляю. Позвольте мне уйти.
И словно в продолжение диалога, строгий голос произнес ответную реплику:
— Ну-ка ложись спать, Кейт. Что ты там делаешь на полу? — Эдди подняла крышку смотрового отверстия и, вглядываясь в темноту, спросила: — С тобой все в порядке?
Кейт открыла глаза. Она не сразу ответила, язык не слушался ее.
— Все нормально, Эдди. Я, похоже, уснула прямо на полу.
— Слышала, кто-то минуту назад орал как недорезанный? Какая-то несчастная дура нарывается на неприятности. От неожиданности с меня чуть штаны не слетели.
Эдди была миниатюрной женщиной с голубыми глазами на рано постаревшем лице и обесцвеченными волосами. Она была одной из нескольких десятков вольнонаемных служащих, которые приходили сюда на ночное дежурство. Они носили форму и считали себя частью команды, передавая должности только своим родственникам — сестрам, теткам, дочерям.
Эдди работала по ночам. Работа занимала, пожалуй, главное место в ее жизни. Все вокруг менялось, все двигалось вперед — распался неудачный брак, выросли и разлетелись дети, не менялась лишь работа. Она находила странную прелесть в доверительных отношениях тюремщика и подопечного. Она упивалась превосходством, которое давала ее должность, ей жутко нравилось сидеть за столом дежурного офицера и носить на поясе связки ключей.
К Кейт она относилась с заботливым сочувствием. Они обе частенько полуночничали. Раньше, в прошлой жизни, Кейт спала безмятежным сном, каким спят только дети, и никогда не жаловалась на бессонницу. Кошмары начались после суда. Ей снился один и тот же страшный сон: незнакомый сад, осиротевшие родители преследуют их и вот-вот нагонят. Кейт стала спать чутко и настороженно, что называется, вполглаза. Как заяц, который, подчиняясь главному инстинкту — инстинкту самосохранения, ни на миг не забывает об опасности, подстерегающей его на каждом шагу. Эдди и Кейт нередко засиживались до утра, болтая о том о сем, пока все спят. Эдди держалась с ней покровительственно, Кейт казалась ей молодой и доверчивой, ей нравилась ее скромность. Молчание Кэйт пробудило у Эдди подозрение, и она направила ей в лицо луч света.
— Эй, это ты, что ли, вопила во всю глотку?
Кейт отвернула лицо к стене. Через минуту она услышала поворот ключа в замке.
— Ну, что такое, глупенькая? Разве так можно?
По-мужски сильная рука, с которой не поспоришь, обхватила ее за спину. Кейт очутилась на кровати. Эдди, не убирая руки, присела рядом. Кейт внутренне напряглась. Хриплый прокуренный шепот охранницы источал запах мятной жвачки.
— Ты ничего больше не могла придумать? Что с тобой творится, малышка?
Кейт захотелось рассмеяться — она была сантиметров на тридцать выше Эдди. Но вместо смеха у нее вышло жалкое всхлипывание. Кейт разрыдалась, она плакала навзрыд на плече Эдди, беззвучно сотрясаясь всем телом. Эдди по-матерински ласково утешала ее.
Кейт и не помнила, когда кто-то прикасался к ней в последний раз. В ее семье никто никогда не прикасался друг к другу. Ее родители не демонстрировали своих чувств, лишь иногда отец, когда они были совсем маленькими, похлопывал по плечу или целовал в щеку.
Где-то в тайниках ее памяти, где похоронены воспоминания, прах которых ей совсем не хотелось ворошить, ее обнимали мамины руки, она сидела, уткнувшись в ее плечо. Все это осталось в прошлой жизни, в забытом времени.
После ее больше никто не обнимал и не целовал, желая спокойной ночи. Никто больше не гладил ее по голове, никто не вытирал грязь, размазанную по щеке. Все годы, когда ребенок особенно нуждается в материнской ласке и нежности, хочет, чтобы его холили и лелеяли, утешали и уверяли в том, что он самый лучший и любимый, все эти годы Кейт провела в заточении маленькой камеры, в полной изоляции от внешнего мира.
Кейт чувствовала, что Эдди пытается приободрить ее, но никак не могла перебороть внутреннее сопротивление и скованность, словно улитка, вжавшись в свою раковину. Мало-помалу она успокоилась, утерла слезы и шмыгнула носом.
— Толкуют, что тебя скоро выпустят, — осторожно вставила Эдди.
Кейт кивнула в ответ.
— Завтра комиссия будет рассматривать мое дело.
— Ах, вот оно что! — понимающе кивнула Эдди. — Небось ждешь не дождешься.
— Мне страшно. И жду и боюсь одновременно.
— Я тебя понимаю. — Малограмотная, малообразованная женщина безошибочной интуицией догадалась о ее состоянии. — Ты хорошо себя вела. Ты заслужила помилование. Вон, детишек учила плавать, начальство любит все такое. — Она провела рукой по растрепанным волосам Кейт, приглаживая, успокаивая. — Только вот ведь какая штука, если кто сжился с тюрьмой, тому всегда бывает трудно на воле. Понимаешь, что я имею в виду?
— Эдди, не надо. — Кейт положила голову ей на плечо.
— Не изводи себя, постепенно все образуется. Начнешь новую жизнь. Научишься работать на себя, хватит горбатиться за «спасибо». Ты выполняла то, что тебе приказывали. Изо дня в день жила по команде. «Да, сэр». «Нет, сэр». Теперь все будет иначе. Но ты ведь хочешь, чтобы все было иначе?
Кейт снова шмыгнула носом.
— Да.
— Вот и славно. Просто помни, даром в этой жизни ничего не бывает. За все нужно платить. За все. — Эдди с неожиданной теплотой похлопала Кейт по руке и встала. — Пойду заварю чай. Хочешь чаю? У меня остались какие-то шоколадки, надо посмотреть.
— Да, если можно.
— Тогда будь послушной девочкой. Шагом марш в кровать. — Эдди помедлила, взявшись за ручку двери, и добавила: — И запомни, о том, что произошло, никому ни слова. Если кто-нибудь узнает, что я разводила с тобой нежности, по головке меня не погладят, это уж точно.
Ее грубоватая доброта была Кейт более необходима, чем чай. Она забралась под одеяло. Ключ щелкнул в замке.
На следующий день за десять минут до отбоя в дверь камеры постучал Дэвид Джерроу. Проявляя, как всегда, отменную деликатность, он дожидался на противоположной стороне коридора.
Когда Кейт открыла дверь, входить он не стал, а лишь придвинулся вперед, опершись на косяк.
— Пришел попрощаться. С завтрашнего дня я ухожу в отпуск.
Кейт стояла в дверях, до нее долго не доходил смысл его слов. Видя ее недоуменный взгляд, он улыбнулся.
— Когда я вернусь, тебя уже здесь не будет. Прими мои поздравления. Твой испытательный срок — до Нового года. Досрочное освобождение — награда за примерное поведение.
— Спасибо, до сих пор не верится.
— Ничего, привыкнешь. Тебя вызовут в отдел подписать необходимые бумаги. Вот тогда, я думаю, окончательно поверишь. — Он следил за выражением ее лица. — Мне известно, что ты намерена провести первый месяц в семье своего отца. Неплохая мысль, они будут рады видеть тебя.
Его голос изменил тональность, превратив очевидное утверждение в вопрос, на который Кейт не знала ответа. Дэвид Джерроу прочел это в ее взгляде и добавил:
— Тебя давно никто не навещал. Жаль, тебе сейчас было бы проще. Понимаешь, о чем я?
— Не все так просто… Там дети…
— Теперь все в порядке?
— Инспектор по надсмотру за условно-освобожденными в Бристоле беседовала с ним. Они обо всем договорились. Она подыскала для меня комнату на первое время.
Мистер Джерроу достал из внутреннего кармана курительную трубку. Кейт заметила, что в ней не было табака, но тем не менее он сунул ее в рот.
«Ног не чуя под собой, моряк торопится домой — котомка за плечами…»
— Возможно, это не самая блестящая идея, — медленно произнес он. — Не хочу казаться навязчивым, но на твоем месте я бы постарался, как только позволят средства, договориться с кем-нибудь из подруг и вместе подыскать подходящее жилье.
— С кем, например? — спросила Кейт простодушно.
Он потер пальцами чубук своей трубки.
— Ты права, — сказал он наконец. — У тебя было предостаточно времени, чтобы все обдумать. Не мне тебя учить.
— Можно мне позвонить вам? Рассказать, как устроилась.
Он ответил не сразу.
— Я бы этого не делал. Золотое правило начальника тюрьмы гласит: не поощряй отношений, — произнес он шутливым тоном. Потом добавил серьезно: — Я хочу сказать, забудь нас, как страшный сон.
Кейт туго свернула единственный свитер, который решила забрать с собой.
День заседания комиссии по условно-досрочному освобождению ознаменовал для нее начало новой жизни. Однако особой радости не ощущалось, она все глубже уходила в депрессию.
— Не смогу, — сказала она, не глядя в глаза человеку, стоящему за спиной, человеку, который все еще был ее тюремщиком. — Эти воспоминания навсегда останутся со мной. Пока живу. Пока дышу.
— Да, — ответил Джерроу. — Это я знаю.
Из глубины взываю к Тебе, Господи,
Приклони ко мне ухо Твое,
Услышь молитву мою и внемли гласу моления моего.
Наверху в комнате для больных сестра Гидеон, которой надлежало оставаться в постели, стояла у окна, держась рукой за деревянную раму. Она наблюдала за тем, как монахини совершали привычный путь через монастырский двор, поочередно парами проходя под окном ее палаты. Часы показывали одиннадцать тридцать, время обеда.
Душа моя ожидает Господа
Более, нежели страж — утра.
Рядом с матушкой Эммануэль при помощи двух тростей ковыляла сестра Илред. Ее сухонькое тело было сломлено полиартритом, но сильному духу до поры удавалось одолевать болезнь. За ними — сестра Антония, чей великолепный голос придавал хоровому пению возвышенность и величие, ей, вероятно, и в голову не приходило, что она обладает поистине редким сокровищем. Следом шествовали сестра Льюис и сестра Жозе, монахини-француженки. За ними — сестра Винсент, ее резкая отрывистая походка выдавала импульсивность ее натуры, таким людям стоит немалого труда сдерживать в узде бурлящий ураган эмоций и чувств.
Да уповает Израиль на Господа,
Ибо у Господа милость и многое у Него избавление.
Сестры вошли в трапезную, голоса смолкли. Монахине, замыкавшей процессию, полагалось бесшумно приподнять металлический крючок и так же бесшумно закрыть за собой дверь; даже такая, казалось бы, мелочь, как закрытие двери, расценивалась как акт проявления любви к Господу. Сегодня эта миссия была возложена на сестру Давину. Несмотря на свой далеко не юный возраст, она была новообращенной. При вступлении в орден жизнь начинает свое исчисление заново, и младшими считаются те, кто в числе последних принял постриг.
Место сестры Давины было на краю последнего из трех длинных сосновых столов, лицом к остальным. На столе перед каждой стояли глиняная миска с ложкой из самшитового дерева, кружка и лежала щеточка для сметания крошек.
Наверху перед маленьким столиком, на котором едва разместился поднос с едой, склонив голову в молчаливой молитве, стояла Сара.
Благослови, Господи, нас и щедрые дары Твои. Аминь.
Сестра Гидеон обернула вокруг шеи белоснежную полотняную салфетку, так делали все, чтобы не запачкать края безупречно накрахмаленного белого плата, совершенно позабыв о том, что на ней был надет тонкий ночной чепец. Она поднесла к губам ложку с супом. Она вполне обошлась бы более легкой пищей, но монастырский суп являлся главным, необыкновенно вкусным блюдом диетического питания. Все остальные сестры ели рыбу. Они лакомились ею раз в неделю, в остальное время они питались сыром и яйцами.
В тишине комнаты стук ложки о глиняную поверхность звучал неестественно громко. Внизу, в трапезной, было так же тихо, если не считать монотонного чтения Священного Писания.
Если у монахинь возникала в чем-либо нужда, они писали друг другу записки. Чтобы попросить передать чашку, достаточно было положить на стол указательный палец, кувшин с водой или заварочный чайник — поднять руку, соединив колечком большой и указательный пальцы. С глубины Средневековья общение в орденах молчальников происходило именно таким образом.
Обычаи эти и язык общения были знакомы сестре Гидеон с самого детства, со времени поступления в монастырскую школу, они были одной из нитей крепкой длинной веревки, привязавшей ее к этому образу жизни.
Монахини ставили перед собой такие же задачи, жили по такому же распорядку, носили в точности такую же одежду, что и их предшественницы сотни лет назад.
Орден славился глубокими корнями традиций и консерватизмом, он мало изменил свое лицо, оставив без внимания рекомендации Второго Ватиканского собора. Монахини по-прежнему не поддерживали связей с миром. Выписываемую ими газету «Евхаристия» почтальон просовывал между прутьями ограды монастырской часовни, письма и продукты складывались во вращающийся шкаф у монастырских ворот. С родственниками и друзьями, которым было позволено изредка навещать сестер, полагалось разговаривать через двойную решетку в гостевой комнате.
Сестра Гидеон попыталась отогнать случайную мысль: «А ведь со времени последнего визита отца прошли годы — годы». Она с трудом проглотила суп. Все кажется пресным и безвкусным. Она поерзала на стуле: за последнее время она здорово потеряла в весе, и сидеть было жестко и неудобно. Трудно без зеркала представить себе, как она выглядит, но то, что с ней что-то не так, она читала в напряженных лицах монахинь, как тщательно они ни пытались скрыть тревогу.
Она доедала суп, когда дверь внизу открылась, и до ее слуха донеслись слова псалма.
Сейчас матушка Эммануэль завершит молитву и поднимется с коленей. Нет нужды следить за монахинями: как только она закончит, монахини сделают то же самое. Власть, предполагаемая ее должностью. Преподобная матушка в монастыре — посланница Господа, послушание Господу начинается с послушания ей.
Самый трудный из трех обетов, подумала сестра Гидеон, запихивая в рот кусок зернового хлеба. В целях укрощения плоти она испортила его вкус, обильно посыпав солью. Два других обета — обет целомудрия и обет бедности, принятые ею при вступлении в орден, невозможно было нарушить, живя за высокими монастырскими стенами. Но что касается обета послушания — это иная статья. Ежедневно тысячью разных дел необходимо было подтверждать верность однажды данной клятве. Воля человека должна быть целиком и полностью подчинена воле Господа. В самолюбивой гордыне — величайший грех.
Но ей повезло — в ее жизни всегда был человек, которого она любила больше, чем самое себя.
— Requiem aeternam dona eis, Domine, — торжественно читала матушка Эммануэль.
— Et lux perpetua luceat eis, — отзывались монахини.
Они покинули трапезную, по мере их приближения звук пения делался все громче. Она мысленно представила, как они сейчас обходят монастырский двор с цветущей раскидистой липой. Сестра Мэтью с темно-серыми глазами матери-испанки. Необъятная фигура сестры Джулиан — неоспоримое доказательство ее любви к выпечке. Грузная сестра Питер, чьи толстые и бесформенные, как сосиски, пальцы творят изысканные изделия ручной работы. Сестра Тома, принесшая в дар Богу свое исполнительское мастерство профессионального музыканта.
«Requiescat in расе». Да упокоятся с миром. Слова благословения влетали в окно, утешая и ободряя ее.
Церемонный уклад жизни, регламентируемый уставом, имел глубокий внутренний смысл. Здесь во всем царили неизменность и порядок, напоминающие бесконечно повторяющийся узор. Пока она является составной частью этого узора, ей ничто не угрожает.
Потребовались десять дней и письмо из Управления епархии, чтобы убедить Главное управление юстиции в чистоте помыслов отца Майкла.
— Осмотрительность — вынужденная мера. — Корина, приятная девушка из пресс-службы управления, сообщила по телефону, что его просьба удовлетворена. — Когда речь идет о преступлениях данной категории, всегда есть опасения, что у кого-то может возникнуть желание связаться с бывшими сокамерницами с весьма сомнительными намерениями. Надеюсь, вы меня понимаете.
— Неужели? Кто бы мог подумать!
— Тем не менее это так. В тюрьме Холлоуэй несколько заместителей. Тот, который вам нужен, — в отъезде. Он на конференции в Дании, я договорилась о встрече в следующий понедельник, в одиннадцать часов. Его имя — Дэвид Джерроу.
Отец Майкл свернул на Паркхерст-роуд. Здание тюрьмы Холлоуэй было перестроено двадцать лет назад. При слове «тюрьма» его воображение рисовало устрашающие ворота, как на картинках, суровых стражей с кандалами и ключами, вышки и стены с зубчатыми башнями из очень злой сказки. Это было бы самой подходящей декорацией для встречи с близнецом сестры Гидеон.
Он прошел вверх по короткой подъездной аллее мимо белых заграждений. У входа нервно бегал молодой длинноволосый индус и что-то возбужденно кричал себе под нос. При ближайшем рассмотрении оказалось, что он ведет страстный диалог с мобильным телефоном.
— Говорю тебе, — вопил он, — я пытался добиться встречи. Сказали, что нет ее имени в списках.
Внутри предзонника — неприятного мрачного здания из красного кирпича, отец Майкл назвал свое имя дежурной в форменной одежде за пуленепробиваемым стеклом. Она пробежала взглядом по бумагам, приколотым к доске, чтобы убедиться, что встреча действительно назначена, набрала номер и сообщила в трубку:
— Сэр, к вам святой отец Майкл Фальконе.
Положив трубку, она попросила документ, удостоверяющий личность. Он похлопал по карманам широкой сутаны.
— Не знаю, что… Кредитная карточка подойдет? Или… — Он достал из внутреннего нагрудного кармана полученное с утренней почтой письмо от архиепископа и вложил в отверстие стеклянной панели.
Она взглянула на первые строки, затем на воротник священника и вернула письмо обратно.
— Благодарю, святой отец. Будьте добры, пройдите в приемную. — Она жестом указала на помещение за раздвижными стеклянными дверьми.
Он встал рядом с двумя работниками из тюремного персонала, ожидающими, когда охрана впустит их. Потрясая связками ключей, они оповестили о своем присутствии.
Все вокруг сверкало чистотой. Стены были окрашены синей глянцевой краской. Медная табличка блестела начищенными буквами. «Тюрьма Холлоуэй. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ». Интересно знать, кто так постарался, неужели заключенные? На низком столике лежал букет цветов.
За пять минут ожидания несколько женщин из администрации с любопытством заглянули в карточку, приколотую к цветам. Чернокожая женщина лет сорока, с красивыми стройными ногами, насколько позволяла различить форменная юбка, усмехнулась, обращаясь к нему:
— Странно, кто мог мне их прислать?
Прочтя от корки до корки «Тюремный вестник», отец Майкл стал листать журнал о спасательных шлюпках, когда мужчина с белыми манжетами, торчащими из-под форменного костюма быстрым, твердым шагом спустился по лестнице в комнату ожиданий.
Отец Майкл понял, что это именно тот человек, которого он ждет. У него были бодрый вид, выправка морского офицера и слегка драматично тронутая серебром темная борода.
— Дэвид Джерроу, — представился он, протягивая руку еще до того, как приблизился к священнику. Его рукопожатие было быстрым и уверенным. Он не терял времени. Длинных речей он также разводить не стал. — Боюсь, ваше путешествие оказалось в определенной степени бессмысленным, — сказал он. — Кейт Доуни освободилась неделю назад.
Первой реакцией отца Майкла было удивление — он-то уже думал, что наконец добрался до цели. Разумеется, когда он обратился в Главное управление, она еще находилась в заключении. Раздражение сменила горькая усмешка, такая ирония судьбы его позабавила. Сидел человек в тюрьме четырнадцать лет, а он опоздал всего лишь на неделю.
— Почему никто не сказал мне о том, что ее освободили?
Мистер Джерроу пожал плечами.
— Должно быть, всему виной нестыковка информации между нами и Главным управлением. Данные проходят через несколько рук. Мне очень жаль. Корина сообщила вам о том, что я отсутствовал на прошлой неделе? Я сегодня первый день на работе, когда я узнал о встрече, звонить было слишком поздно. Мне остается только принести свои извинения.
Тяжело вздохнув, священник задумчиво произнес:
— Где же ее теперь искать?
Дэвид Джерроу кивнул.
— Пройдем ко мне в кабинет.
Его кабинет был одним из нескольких, расположенных на третьем этаже. Он жестом указал отцу Майклу на кресло возле журнального столика.
Металлические лотки для писем были аккуратно расставлены в ряд, бумаги в них ровно сложены одна к одной. Посредине стола лежала тонкая папка.
Рядом с письменным столом на полке стояла большая клетка с попугаем яркой красно-голубой расцветки. Попугай повис на жердочке головой вниз. Неожиданно для себя Майкл заметил:
— В том, что начальник тюрьмы держит в клетке птицу, есть некоторая ирония.
Дэвид Джерроу улыбнулся.
— В этом даже больше иронии, чем может показаться на первый взгляд, святой отец. За этой птичкой присматривала Кейт Доуни. Теперь она на свободе, а птица — по-прежнему в клетке. Такая уж ее птичья судьба.
Повисла короткая пауза. Странное выражение отразилось на лице начальника и исчезло еще до того, как священник смог истолковать его.
— Вы не знакомы с Кейт?
— Я знаю ее сестру-близнеца, что, возможно, одно и то же, а может, и нет. Мне просто жизненно необходимо найти ее, и поскорее. Сейчас она может находиться где угодно.
Дэвид Джерроу покачал головой.
— Преступники не уходят в никуда, навстречу солнцу, а преступники с пожизненным сроком тем более. Регулярное сообщение места жительства является одним из условий освобождения. Кейт поехала в Бристоль, там живет ее отец.
Начальник встал из-за стола и направился к двери, бросив через плечо:
— Пойдемте-ка посмотрим компьютерные данные. Вот здесь. — Он набрал серию цифровых кодов. — Записи о передвижениях, — объяснил Дэвид Джерроу. — Оперативный поиск информации. Нажатием одной кнопки можно узнать, где она содержалась.
На экране высветилось имя.
— Подождите, — сказал отец Майкл. — Она же не Дин.
— Нет, Катарина Доуни теперь — Кейт Дин. Дело в том, что только старшие офицеры имеют доступ к ее подлинному имени. С момента поступления в специнтернат она жила под фамилией Дин. — Он внимательно посмотрел на священника. — Вам известно, какого рода преступление она совершила?
— Конечно. Я сразу не сообразил. Иначе ей бы не избежать преследований.
Дэвид Джерроу кивнул.
— Время от времени случаются утечки информации, какие бы меры предосторожности мы ни принимали. — Он повернул голову к монитору. — Это одна из причин регулярных передвижений пожизненно осужденных. Любому преступнику, совершившему детоубийство, в тюрьме приходится несладко, женщинам особенно.
Вглядываясь через плечо Дэвида Джерроу в монитор, отец Майкл увидел строчку «Приговор». В графе напротив было написано «99 лет».
— Боже мой! — воскликнул он.
— Конечно, — сказал Джерроу, — пожизненный срок — это пожизненный срок, то есть вся человеческая жизнь. Если она доживет до ста четырех лет, сто четыре года и будут ее сроком. Но компьютерная программа требует конкретной цифры.
— Вы хотите сказать, что осужденный пожизненно никогда не будет свободен? Не знал этого.
— К сожалению, преступники также редко бывают осведомлены об этом, когда совершают убийство. — Он вновь обратился к компьютеру. — Кейт освобождена условно. — Он замолчал на мгновение. — Любое нарушение порядка, банальный дебош или скандал в пьяном виде — и ее отправят обратно за решетку. — Он указал на монитор. — Вот ее адрес. — Он переписал его на листок бумаги. — Телефона нет.
— Черт побери! — вырвалось у Майкла.
— Могу сделать для вас еще кое-что. Есть у нас одна приятная леди, ее зовут Лаура Пегрэм, с которой, думаю, вам стоит побеседовать.
Лаура Пегрэм оказалась ведущим специалистом службы психологической помощи тюрьмы Холлоуэй. Ее кабинет был расположен этажом ниже, в ярко освещенном коридоре, за зарешеченной узкими металлическими прутьями дверью. Судя по всему, она делила его с двумя другими сотрудниками — в кабинете стояло три рабочих стола. Ожидая прихода Лауры, Майкл осмотрелся: палас дымчато-серого цвета на полу, высокие металлические шкафы с ящиками, пара репродукций картин импрессионистов. К большой доске объявлений было приклеено множество ярких записок. Телефоны на всех трех столах беспрерывно звонили, но поднять трубку было некому.
Опоздав на две минуты Лаура Пегрэм стремительно — очевидно, таким был привычный ритм ее жизни — уверенным шагом вошла в кабинет. Ее обесцвеченные волосы, небрежно торчавшие в разные стороны, напоминали яркий цветок одуванчика.
— Отец Майкл? Извините, что заставила себя ждать, — произнесла она на одном дыхании.
Она бросила вместительную сумку на один из столов. Затем направилась к подоконнику включить электрический чайник. Когда она проходила мимо, Майкл уловил аромат ее духов.
— Кофе. Я просто умру, если не выпью чашку кофе. Вы составите мне компанию?
— Не откажусь, спасибо. Без сахара.
Он взглядом следил за тем, как она насыпает кофейные гранулы в чашку, и невольно любовался ее длинными безупречными ногами и ярким, ладно сидящим костюмом.
— Теперь, — сказала она, присаживаясь на краешек стола, — поговорим о Кейт Дин, то есть Кейт Доуни.
Он рассказал ей о сестрах-близнецах, об обстоятельствах, разлучивших девочек, и о болезни сестры Гидеон.
— Мне необходимо, как мне кажется, знать, что Кейт представляет из себя сейчас. Прямо отсюда я еду в Бристоль, и мне хотелось бы морально подготовиться к тому, что я увижу. Повидаться с ней здесь — это одно. Здесь она… — Отец Майкл замялся, пытаясь подыскать подходящее слово.
— …осужденная, — подсказала Лаура.
— Именно. И совсем другое — рыскать по всему городу в поисках женщины, которая… которая способна… — Он намеренно оставил фразу недосказанной.
Она кивнула.
— …которая способна на убийство и приговорена к пожизненному сроку. — Лаура в задумчивости отпила кофе. — Надо полагать… — Она остановила взгляд на черной сутане с белым воротничком — одеяние, специально выбранное им для посещения тюрьмы, и деликатно добавила: — Надо полагать, вам не приходилось общаться с убийцами.
— Я видел смерть, когда находился в Африке с миссией. Но большая часть убийств была результатом междоусобных конфликтов. А это — совсем другое. Меня беспокоит то, что я даже не знаю, как себя вести с этой девушкой.
— Кейт Доуни — совсем не то, что вы ожидаете увидеть. По правде сказать, я сама не ожидала увидеть ее такой. У большинства здешних заключенных обычная биография. Сняли кассу в магазине, кого-то случайно прирезали при ограблении, махинации с документами и кредитками, приставали к прохожим. Много поджигательниц. Совершенные ими преступления подчиняются традиционным схемам. Они закономерны и предсказуемы. Сказывается дурное влияние семьи или компании дружков. Многие совершают мелкие преступления с самого детства.
Лаура Пегрэм дождалась, когда телефон перестанет звонить, сняла трубку и положила ее на стол.
— Случайные убийцы, — продолжала она, — совсем иная категория людей. Они могут принадлежать к любой социальной группе и не имеют никаких возрастных ограничений. У них отсутствуют четко отработанные схемы преступления. Они лишь однажды совершают этот страшный поступок с далеко идущими последствиями. Все они с трудом ориентируются в тюремной системе отношений. В тюремных стенах они не находят своей ниши. Они всегда одиночки.
— Как насчет Кейт Дин?
— У таких, как Кейт, возникают трудности особого рода. Она вкушала прелести тюрьмы с двенадцати лет. Здесь на каждом шагу сталкиваешься с тем, что называется деградацией личности. Это губительно для заключенного с пожизненным сроком. Я бы сказала, что впоследствии такие люди потеряны для общества, они не находят в нем своего места. Но у Кейт оказалась на редкость крепкая психологическая конституция. Она переспорила свою судьбу. Каким-то странным образом ей удавалось держаться в стороне, обособленно, вне тюремных разборок.
— Посадить за решетку двенадцатилетнего ребенка, если вдуматься, варварство. Странно, но только сейчас мне это пришло в голову.
— Да, это ужасно, — страстно заговорила она, вскинув голову от негодования. — Если вы читали репортажи о заседаниях суда — их было несметное количество, — вы поймете, о чем я говорю. Когда произошла эта история, я была студенткой, этот случай широко нами обсуждался. Я была потрясена, воочию увидев, как действует система британского правосудия. Или, выражаясь точнее, бездействует, — мрачно добавила она. — Суду ничего не было известно об условиях жизни девочки в семье. Каким же образом судьи могли понять и разобраться в том, что произошло? Суд признал ее виновной, не приняв во внимание смягчающие обстоятельства.
— Общество считает себя вправе требовать возмездия за убийство маленького ребенка.
— Может быть, — вздохнула она. — За последние годы мы узнали о Кейт много любопытного. Но даже несмотря на это, держу пари, что окажись Кейт в руках правосудия сегодня, ни у кого так бы и не возникло вопроса «почему?». Никто бы не вспомнил о ее возрасте, не потрудился выяснить, имелись ли смягчающие вину обстоятельства. Никто не стал этого делать, потому что ответы могли бы раскрыть нелицеприятную правду о нас самих, о нашей семейной жизни, ценностях и устремлениях. Поэтому все малодушно промолчали. И тем самым предали Кейт. Да, предали, — повторила она.
Лаура выглянула в окно. Майкл последовал за ее взглядом. За окном — современного вида многоэтажка с квартирами для офицерского состава, за ней — непривычно низкая, изогнутая по периметру тюремная стена.
— Подобные преступления, как правило, предполагают у исполнителя наличие определенных психопатологических расстройств, — говорила она. — Что касается Кейт, сколь-нибудь значимых психических аномалий я не обнаружила. — Она посмотрела на него. — Но ведь должно же быть хоть что-то, что нам следовало бы знать. В детстве, например. Пусть мы не смогли бы объяснить, что побудило ее к убийству, но, возможно, это заставило бы нас по-другому взглянуть на случившееся.
— На прошлой неделе я перечитывал газетные статьи. Вы правы. Никаких упоминаний об отношениях в семье. Лишь в одной статье было мимоходом отмечено, что ее родители, сидя рядом, не делали ни малейших попыток утешить ее или подойти к ней. Даже тогда, когда она сама тянулась к ним.
Психоаналитик кивнула.
— Безусловно, родители страшно виноваты перед своими детьми. Едва ли они способны самостоятельно решить свои проблемы, поэтому немудрено, что своих детей они также не смогли научить справляться с жизненными неудачами. Их горе, по мере того как они пытались разобраться в трагедии, усугубилось трудностями в семье, возрастом жертвы, возрастом собственного ребенка. — Она помолчала. — Приговор суда тяжким грузом лег не только на плечи юной преступницы, но и на плечи семьи. Пытаясь разобраться в причинах трагедии, они переживали ее вновь и вновь, все больше зацикливаясь на ней. Окружающие выказывали по отношению к ним равнодушное презрение, им было глубоко наплевать на их страдания, разве что кому-нибудь приходило в голову написать гадости на стене их дома или плюнуть им вслед на улице. Они были вынуждены поменять место жительства и начать все сначала. Это удается единицам.
— Насколько мне известно, семья Доуни распалась вскоре после суда. Сестра Гидеон, Сара, очевидно, вычеркнула из памяти все, что имело отношение к ее сестре-близнецу. Если я не ошибаюсь, она никогда не упоминала имени Кейт в разговорах с монахинями, которые проявляли к ней особую заботу, когда она впервые оказалась в монастырской школе.
Дверь открылась, и в проеме появилась голова молодой женщины. Она извинилась и исчезла. Лаура, казалось, даже не заметила этого.
— Кейт в полной мере отдавала отчет своим действиям даже в момент совершения убийства; в газетах писали, что она с интересом следила за происходящим.
Отец Майкл не мог не согласиться.
— В одном из репортажей было отмечено, что девочка вела себя необычайно хладнокровно, это вызвало у публики негодование. Если бы она страдала или изображала угрызения совести, то могла бы рассчитывать на сочувствие взрослых. Но их реакция была прямо противоположной: ее разглядывали с ужасом и любопытством, как разглядывают хищного зверя в клетке зоопарка.
— Именно. Ей тогда не было и тринадцати. Когда она попала в мои руки, было слишком поздно.
— Слишком поздно?
— Да. Мне казалось, что составляемые мной личностные характеристики на Кейт не отражали реальной сути вещей. Меня не покидало ощущение, что я копаю не в том месте, задаю не те вопросы. Позже я поняла, что какие бы вопросы я ни задавала, все они будут бить мимо цели. Наша девушка расчетливо адаптировалась к ситуации, она уяснила для себя важную истину: чтобы выжить, нужно подальше спрятать свои воспоминания, и прежде всего от самой себя. Она поняла, что окружающим можно вешать лапшу на уши, они поверят любым ее ответам, придумать которые ей ничего не стоило. А уж она позаботится о том, чтобы они не узнали ничего лишнего. — Пальцами правой руки Лаура Пегрэм потерла тыльную сторону своей ладони. — Я потратила много сил, но мне в конце концов удалось разговорить ее и про убийство, и про то, что, по ее мнению, привело к нему. Я абсолютно уверена в ее адекватности, она отдает отчет своим действиям. У меня нет повода сомневаться в том, что Кейт способна стать полноценным членом общества. — Она соскользнула со стола. — Еще кофе?
Отец Майкл помотал головой, она налила себе другую чашку.
— Я до сих пор не уверена, что мы докопались до сути, — продолжала она. — Вряд ли это произойдет сейчас, спустя четырнадцать лет. Если бы попытаться сделать это раньше… — Она отхлебнула кофе. — Много воды утекло.
Майкл был в возбуждении.
— Я, по всей видимости, что-то не понимаю.
— Кейт попала в специнтернат для детей с асоциальным поведением. Уж там-то знают, как обращаться с малолетними преступниками.
Лаура Пегрэм дотянулась рукой до сумочки и, порывшись в ней, достала пачку сигарет. В ней осталась одна, последняя.
— Пытаюсь бросить курить, — сказала она, оправдываясь.
Он посмотрел на гладкую серебряную зажигалку. Лаура, вздохнув, произнесла:
— Только это между нами. Знаете ли, совсем не мое дело бороться с системой или критиковать ее. Я хочу сказать, что в ее случае, зная о совершенном ею убийстве, никто из персонала не знал, как к ней подступиться.
Отец Майкл кивнул.
— Продолжайте.
— Специнтернат, в который попала Кейт, был прекрасно оборудован и рассчитан на тридцать детей с асоциальным поведением. Тех, кто совершил преступления насильственного и сексуального характера. Когда Кейт поместили туда, там были только мальчишки. Через пару лет число девочек в отряде выросло до четырех. Более года-двух они не задерживались, поскольку их преступления были куда менее серьезными. Мне известно, что у Кейт не было компании из ровесниц. Я бы поспорила с тем, что девочки менее нуждаются в такой компании, особенно в юности.
— Что из себя представляет такой отряд?
— Современные здания, кругом лес, яркие цвета. Что-то вроде лагеря отдыха, с той разницей, что повсюду замки на дверях и тревожные кнопки. Дети находятся под наблюдением днем и ночью. — Она прочла его взгляд. — Двери запираются на ночь и на некоторое время днем. В двери спален врезаны наблюдательные глазки. А в остальном — уроки как в обычной школе, комнаты отдыха, замечательная художественная мастерская, их приобщают к чтению и музыке, поощряют занятия спортом. Прекрасная пища.
— Ну и что же тогда не так?
— Система. Она не отвечает требованиям. Дело не в сотрудниках. В штате каждого исправительного учреждения имеется психолог, но вся беда в том, что их мнение носит лишь рекомендательный характер. С нашими советами мало считаются. Назначение медикаментозного лечения не входит в нашу компетенцию. По этой причине воздействие на Кейт было сведено к сеансам психотерапии.
— Почему ее не пробовали лечить?
— В том-то вся проблема, что негде было. Не было в то время ни одного специализированного детского учреждения. Слава богу, никто не взял греха на душу и не поместил ее в клинику для душевнобольных. Год в ее стенах кого угодно превратит в законченного психопата, а уж о том, чтобы вернуться к нормальной жизни, и речи нет. Детские психиатрические центры только-только начинают появляться. Сейчас их два. Но, боюсь, это слабое утешение для Кейт. Администрация не стала утруждать себя поиском решения проблемы. Как говорится, если не удается изменить ситуацию, остается изменить свое отношение к ней. Негде лечить? Так, может, девочке и не нужно никакого лечения. На том и порешили. — Она стряхнула пепел сигареты. — Довольно изящный выход из положения, не так ли?
— Что же в результате?
— Хотела бы я знать. Кейт осталась для меня неразгаданной загадкой. Я думаю, не меньшей загадкой она будет и для вас. Читая материалы ее личного дела, можно подумать, что Кейт страдает от дефицита любви и внимания близких ей людей. Знаете ли вы о том, что ее сестра-близнец, с которой они были неразлучны вплоть до убийства, ни разу за четырнадцать лет не приехала навестить ее? В деле нет никакого подтверждения тому, что между ними велась переписка. Мать ее умерла вскоре после судебного разбирательства. Еще одна травмирующая ситуация, оставленная без внимания. Отца след простыл. Ее навещала только бабушка, она была настолько слаба, что передвигалась в инвалидной коляске. Поэтому Кейт приходилось полагаться лишь на воспитателей и охранников.
Лаура Пегрэм встала и подошла к окну. Рассеянно теребя в пальцах занавеску, она продолжала:
— Среди работников исправительных учреждений нередко попадаются люди, по-настоящему преданные своему делу. По всей видимости, она пережила период долгожданной стабильности.
— Однако вы сказали, что в восемнадцать ее перевели из колонии для несовершеннолетних.
— Совершенно верно. В день своего рождения Кейт покинула интернат и в полной мере ощутила все прелести тюремной системы. — Лаура запустила пальцы в свою шевелюру. — У Кейт были дружеские контакты с другими девушками. Большинство сотрудников относились к ней доброжелательно. В отношении осужденных на пожизненный срок они всегда категоричны в своих суждениях. Знаете ли, они до сих пор муссируют эту тему — убивала или не убивала. Одни не могут поверить в то, что такая уравновешенная и рассудительная девочка способна на такое бессмысленное убийство. Другие относились к ней с подозрением, считая ее коварной и расчетливой притворщицей, которая умеет держать людей на дистанции и исподтишка манипулирует ими, что само по себе, по их мнению, является доказательством ее вины. Дескать, не так проста девочка, как хочет казаться. — Она помолчала. — Разные люди по-разному интерпретируют одни и те же черты поведения.
— И что же? — непонимающе спросил он.
— В тюрьме виновность — заранее заданная величина. Но удивительная вещь — ищешь-ищешь глубокие психологические корни проступка — и не находишь… — Она задумалась на мгновение. — Здесь ей было не так уж плохо.
— В это трудно поверить.
Лаура хмыкнула.
— Всю свою сознательную жизнь она провела по тюрьмам, другой жизни она не помнит. Она всегда была на хорошем счету, всегда пользовалась доверием руководства и носила красную повязку. О ней хорошо отзывается священник. Около года назад ей неожиданно подвернулся шанс совершить побег, но она предпочла вернуться в камеру. Поступок этот о многом говорит. Мне известно о ее внезапных приступах панического страха, нарушениях сна и учащенном сердцебиении. Мне также известно, с какой трогательной заботой она ухаживала за птицами, и о том, что учила плавать детей, страдающих аутизмом. Дэвид Джерроу рассказывал вам об этом?
Она качнула ногой, лакированная туфля повисла на пальцах. Священник скользнул взглядом по стройным ногам молодой женщины, но в следующее мгновение заставил себя сосредоточиться на ее лице.
— Одного не понимаю, — задумчиво произнесла она, — следует ли расценивать ее поступки как свидетельство вины, которую она искупает, считая наказание вполне заслуженным? Или она просто покорилась своей судьбе и плывет по течению?
— Вы не считаете совершенное убийство преднамеренным?
— Я склоняюсь к тому, что это скорее активный детский эксперимент, проверка собственных сил. Маленькие дети опытным путем определяют для себя границы дозволенного. Все дети, мои в том числе. Нередко этот процесс сопровождается эффектными вспышками и агрессией. Трехлетний злюка впивается ногтями в вашу руку и на полном серьезе пытается причинить вам боль. Какова ваша реакция? Вы шлепаете его по руке, обрываете: «Перестань сейчас же!», обнимаете и отвлекаете его внимание новой игрой. Можно предположить, что в подобных ситуациях ее родители не сумели правильно скорректировать свое поведение, в нужный момент погасив в ребенке эмоциональный всплеск.
— Ей было не три года, а тринадцать.
— Да, почти взрослая. В моей практике был один случай. Девочка немногим младше Кейт решила подержать маленького ребенка на вытянутых руках над водой и случайно уронила его. Что это — игра, приведшая к несчастью, или заранее спланированный акт агрессии?
Ведущий специалист службы психологической помощи дотянулась до телефона и положила трубку на рычаг. Незамедлительно раздался звонок. Не убирая руки с аппарата, она в задумчивости смотрела на него.
— Понимаете, — произнесла она наконец, — если я буду пропускать через себя личные трагедии моих пациенток, я не смогу реализовать свои профессиональные задачи. Кейт вынесен приговор. Не мне его оспаривать. Какие бы эмоции ни определяли мое личное отношение к преступнику, моя позиция должна оставаться объективной и нейтральной. Каких только душещипательных историй тут не наслушаешься, и если я буду рыдать над каждой, то грош цена мне как специалисту. Не сумев подняться над ситуацией и оценить ее, я не сумею оказать моральную помощь тем, кто в ней нуждается.
Святой отец поблагодарил ее и ушел. Лаура Пегрэм долго сидела за столом, не снимая руки с затихшего аппарата. Ей вдруг захотелось снять трубку, набрать по внутренней связи номер КПП и под каким-нибудь предлогом задержать отца Майкла. Необходимо сказать ему… Что? Что она ему скажет? Лаура в нерешительности покачала лакированной туфлей на высоком каблуке. Нет. Мало ли что может прийти в голову? А вдруг ее неясная догадка неверна?
— Прошу прощения, мисс.
Кейт испуганно отдернула голову от окна — прислонившись к стеклу, сидя в уютном мягком кресле, она не заметила, как уснула под мерный, однообразный перестук колес.
Склонившийся над ней человек в темной униформе и высокой форменной фуражке вдруг показался ей огромным. Ее взгляд фиксировал карточку охранника на груди, а слух — характерное позвякивание ключей на поясной цепочке. Она всем телом вжалась в сиденье, помертвев от ужаса. Во рту пересохло, она не могла произнести ни слова. За окном расстилались огромные покрывала бескрайних желтых нив и зеленого разнотравья. Видимо, ей не суждено узнать этого приволья. Они пришли забрать ее обратно. Освобождение оказалось лишь досадным недоразумением. Сейчас на ней защелкнутся наручники.
В колонии ходило множество историй о повторных арестах прямо у тюремных ворот. Один из типичных параноидальных страхов колонисток, порождаемых полной изоляцией от внешнего мира. С другой стороны, повторный арест — достаточно широко распространенное явление. По закону взять бывшего заключенного под арест дозволяется даже в тот момент, когда он, покинув тюремные стены, едва успел выйти на вольный воздух.
— Мой тебе совет — не рискуй, — наставляла ее Джоанна. — Пусть тебя встретят друзья. Или адвокат. — Джоанну трижды арестовывали именно таким образом. Она относилась к этому спокойно, все знали, что в тюрьме ей жилось лучше, она и не скрывала этого. Она никогда особенно не рвалась на свободу, поэтому могла позволить себе дерзко игнорировать допросы. Как-то в разговоре она обмолвилась о том, что в уплату кредита, полученного по подложным документам, муниципалитет лишил ее права собственности на квартиру в то время, когда она отбывала свою четвертую ходку. А перспектива начинать все сначала ее не прельщала. — Что толку обивать пороги инстанций органов соцобеспечения и хлопотать о ссуде, если я прекрасно знаю, что рано или поздно опять сорвусь? Что зря стараться-то? — Она рассмеялась скрипучим смехом. — Стара я уже стала, поздно начинать сначала.
Никто не пришел ее встретить, хотя она написала отцу и несколько раз пыталась дозвониться. Сорок пять минут неразберихи в приемном пункте, и она — вольная птица. В 9.12 утра Кейт миновала белые решетчатые заграждения и зашагала прочь от мрачного здания из красного кирпича, прочь от зеленой лужайки. Прочь от тюремных корпусов и узкого проема между ними, куда какая-то разъяренная заключенная сегодня утром швырнула из окна горшок с розовой примулой на кучу хлама из разбитых тарелок и разорванных журналов.
Выйдя за тюремные ворота, она поставила чемодан на обочину дороги и осмотрелась вокруг.
По совету Дэвида Джерроу она ни разу не обернулась в сторону тюрьмы. Прохожие спешили по своим делам, не проявляя к ней ни малейшего интереса. Толкая перед собой детскую коляску, мимо нее пробежала молодая негритянка. Постукивая тростью по тротуару, прошел пожилой мужчина в черном берете. Собравшись с мыслями, Кейт вскинула руку, чтобы поймать такси: нужно было добраться до Паддингтона, так ее инструктировала Нуни. Робкие попытки не сразу увенчались успехом, ей пришлось стоять на дороге довольно долго.
Устроившись на краешке сиденья, она в тысячный раз с беспокойством пересчитала свои деньги, аккуратно переложила билеты в новехонький кошелек и для верности потрогала бумаги об освобождении, сложенные на дно сумки через плечо. Всю дорогу, не переставая, она оглядывалась в заднее стекло, ожидая, что вот-вот в поле зрения появится полицейская машина и красивая сказка закончится.
И дождалась. Коварные в своей жестокости, как кошки, они лишь сделали вид, что отпустили ее, не позволив далеко уйти. Все, достаточно. Погуляла и хватит. Пора возвращаться обратно. Поезд ворвался в черноту туннеля. В купе стало темно, хоть глаз выколи. В голове ее метнулась спасительная мысль: вырваться из этой грохочущей тьмы, оттолкнуть офицера, спрыгнуть на ходу с поезда и бежать. Господи, на край света, к богу или черту, все равно, только не в тюрьму.
Слишком поздно. Поезд шумно вылетел из туннеля, рука офицера тянулась к ее запястью…
— Я хотел проверить ваш билет, — говорил он.
Кейт, не понимая, смотрела на него, не чувствуя ничего, кроме накатившей от облегчения тошноты. Плохо соображая, она судорожно шарила вокруг себя рукой, пытаясь найти сумку, кондуктор терпеливо ждал. Оторвав контрольный талон, он поинтересовался из вежливости:
— Надеюсь, вам снился приятный сон?
Пожилая женщина напротив отложила «Дейли телеграф» и, порывшись в сумке, достала маленький термос с кофе и плитку шоколада. Кейт проявила непредусмотрительность, не захватив с собой еды, понадеявшись, что путешествие будет недолгим. К тому же по настоянию Нуни она заставила себя съесть завтрак в тюрьме. «Сама знаешь, уйти не поев — плохая примета. Оставишь последний завтрак — обязательно вернешься».
О том, чтобы купить газету, она даже не подумала. Последнее, что она читала, — это «Тэсс из рода д’Эбервилей»,[7] но книга так и осталась недочитанной и ее пришлось вернуть в библиотеку. Ей нравилось бывать в библиотеке. Там было много цветов и картин. Кто-то говорил ей, что там двенадцать тысяч книг. Позже, правда, обнаружилось, что многие из них были иллюстрированными альбомами без текста.
Но читать ей все равно не хотелось. Она в радостном и нетерпеливом ожидании представляла, как приедет домой. До сих пор она боялась позволить себе думать о предстоящей встрече. Ведь согласие отца на ее двухнедельное пребывание в его доме было получено только после официального обращения сотрудника тюремной администрации.
За последние два года отец ни разу не соизволил навестить ее, его письма были редкими и поверхностными. Кейт убеждала себя в том, что он чрезвычайно занят, скрывая от самой себя, как сильно она по нему скучает. Маленькой девочкой, в колонии для несовершеннолетних, она неделями с нетерпением ожидала свиданий с ним, записывала то, о чем хотела рассказать, чтобы ничего не забыть.
В памяти ее всплыла комната свиданий, уютная и просторная, с удобными креслами и ковром на полу. Правда, с решетками на окнах.
Она вспомнила себя в пятнадцать лет, потом в шестнадцать, с короткой стрижкой, оживленно болтающей, показывающей свои школьные тетради и рисунки. И отца, сидящего напротив нее, на строго соблюдаемой дистанции, ладони зажаты между коленей, взгляд долу или блуждающий по сторонам. Он без конца смотрел на часы, всюду по сторонам, только не на нее, и на его лице читались растерянность и неловкость.
Однажды она принесла показать ему свою гитару. Желая доставить ему удовольствие — отцу когда-то нравился Джулиан Брим,[8] — Кейт долго и неустанно упражнялась. У нее неплохо получалось, она с успехом завершила первую ступень обучения. Но отец, послушав одну мелодию, стал собираться домой, хотя оставалось еще целых пятнадцать минут. После свиданий она горько плакала и несколько дней от расстройства не могла прийти в себя.
Но так или иначе, перспектива освобождения рисовала картины будущего в самых радужных тонах. Дома ей будут рады. Возможно, отпразднуют ее возвращение и откроют шампанское в честь ее приезда. Рут рассказывала, что у ее матери припасена бутылочка к ее возвращению. Она улыбнулась, согретая этой мыслью. Как же ей хотелось увидеть отца! Она позвонит ему со станции, может, он придет встретить ее.
По узкому проходу подъехала тележка, и официант в униформе предложил ей кофе. Кейт кивнула. Когда он назвал цену — восемьдесят пенсов, — ей стало не по себе. За такие деньги в Холлоуэй можно было постричься.
Прихлебывая кофе, она сквозь мутное стекло любовалась просторами своей страны. Страны, которой она не знала. Она с любопытством вглядывалась в сменяющие друг друга картинки, приникнув к стеклу, точно ребенок, который боится пропустить какое-нибудь жутко интересное зрелище. Автомобильные стоянки и броские торговые центры, словно выстроенные из огромных кубиков детского конструктора, одинокие сельские домики и промышленные складские ангары без окон и дверей — все без исключения вызывало в ней живейший интерес.
Пожилая дама, слегка наклонившись вперед, улыбнулась и дружелюбно кивнула ей, произнося слова отчетливо и громко:
— Вы, должно быть, впервые в Англии?
Кейт раскрыла глаза от удивления.
— Я… — Она не знала, что сказать. Совершенно очевидно, что женщина не имела в виду ничего дурного.
— Откуда вы?
Знать бы тебе, откуда. Кейт улыбнулась в ответ и покачала головой, она не понимала, как нужно обращаться с посторонними. Женщина протянула ей плитку шоколада, жестом предлагая попробовать. Эта бесхитростная чудаковатая доброта тронула Кейт до глубины души.
Она поспешила укрыться в туалете. В безвоздушном пространстве тесной кабины воняло застоявшейся мочой, точно так же, как и в тюремном туалете.
Она долго не могла догадаться, каким образом нужно смыть за собой унитаз, пока случайно не наступила на резиновую педаль в полу.
Кейт ополоснула лицо теплой водой, тонкой струйкой сочившейся из холодного крана. Вместо бумажных полотенец на стене висел белый металлический прибор. Внимательно изучив нарисованную на нем инструкцию, она нажала на кнопку и подставила руки под струю горячего воздуха.
Вернувшись, она обнаружила, что дверь ее купе заперта. Ручки на двери не было. Воспитанная в покорности, приученная дожидаться, пока дверь откроют или закроют, она отошла к окну и стала ждать, стоя в трясущемся из стороны в сторону коридоре вагона.
Из соседнего купе на нее с возрастающим интересом смотрел незнакомый мужчина. Через пять минут он не выдержал, поднялся и открыл дверь.
— Так и будете стоять в коридоре? — Он указал на большую красную кнопку около двери. — Нужно нажать здесь — и дверь откроется.
Готовая провалиться сквозь землю от стыда, пребывая в полной уверенности в том, что ее невежество вызывает смешки и косые взгляды окружающих, она вошла в купе. Села и бессмысленно уставилась в окно.
Половина жизни, проведенная взаперти. Никакие психологические тренинги не сотрут годы жизни по строго обусловленным правилам. Ей суждено нести этот крест. Тюрьма еще долго будет напоминать о себе.
Такси подъехало к дому, ее отец как раз собирался кормить собак. Слишком взволнованная предстоящей встречей, она не замечала ничего вокруг, только его лицо, белое и неподвижное. Он растерянно следил за тем, как она расплачивалась и доставала чемодан.
— Стало быть, освободили?
Она сделала несколько шагов навстречу.
— Здравствуй, папа.
В воздухе повисла неловкая пауза. Он изменился: растолстел, поредели волосы, отметила про себя Кейт. Спина слегка ссутулилась. На лбу и под глазами залегли глубокие морщины, раньше она этого не замечала.
— Вот, иду кормить нашу вечно голодную свору… — Он кивнул в сторону вольера, только сейчас она услышала поскуливание и собачий лай. — Джен поехала по магазинам, прихватила с собой детей.
Он избегал смотреть ей в глаза. Сделав пару шагов в ее направлении, он наклонился вперед, точно парализованный, и поцеловал воздух где-то в районе ее щеки. Кейт тоже захотелось его поцеловать, но он тут же отстранился, и момент был упущен.
— Входи в дом, ставь чайник. Я сейчас приду.
Некоторое время она стояла с сумкой в дверях, не решаясь войти. За долгие годы она успела напрочь забыть, что же из себя представляет обычный человеческий дом. Или обычная кухня. Если не считать громадных помещений тюремного пищеблока, где даже размер кастрюль строго соответствовал инструкции, она видела лишь «бутербродные», которые имелись в каждом отряде, — маленькие комнатки со старым электрическим тостером и крошками на столе, которые никто не трудился сметать. Дюжины пакетов с нарезанными булками, сваленные в кучу рядом с огромными общепитовскими банками варенья и маринадов. Кейт съедала свой бутерброд в комнате отдыха, запивая чаем, заваренным в огромном чайнике.
Внешний вид дома навевал уныние, но внутри было довольно уютно. Белые тона, белые кухонные шкафы. Чайник стоял на длинной полке внизу, вместе с миксером, блюдом для фруктов и подставкой под чистые кружки. В блюде был замочен начищенный и нарезанный картофель. Дверца холодильника с детскими рисунками. На гладильной доске высилась аккуратная стопка переглаженного белья. В большой пластмассовой коробке лежали игрушки.
Кейт отложила сумку в сторону, взяла чайник и наполнила его водой. Ее вдруг охватило странное разочарование. Все в этом доме казалось ей маленьким и незначительным. Самым что ни на есть обыденным.
Это оттого, подумала она, что в мире существует множество самых обычных домов, совсем не похожих на те, что она видела на картинках журналов. Одни принадлежали знаменитостям, другие — богачам. Или их показывали по телевизору, с сияющей чистотой и изысканностью интерьеров, в фильмах, действие которых происходило в далеком придуманном мире.
С радостью ожидая встречи, она нетерпеливо спросила:
— Скоро они вернутся?
— Само собой. Да, наверное, скоро. Правда, точно я не скажу.
Уклончивая нотка в его словах встревожила Кейт. Она обхватила руками кружку с чаем, внезапно ощутив холод.
— Пытаюсь представить, как Джен отнесется к моему приезду, — сказала она очень тихо.
— Она немного нервничает. Никак не поймет… ладно, давай не будем об этом. — Он поднял свою кружку.
— Понятно. Она не ждет моего приезда. Она не знает о том, что я здесь. Так ведь, папа?
Ее отец был явно обескуражен.
— Джен — хорошая женщина. Все утрясется, она все поймет. — Он встал. — Пойду, отнесу твои вещи наверх.
Комната располагалась на уровне середины лестничного марша рядом с ванной, единственное окно выходило на собачьи вольеры. Низкий подоконник был завален стопками журналов с поп-звездами. По обеим сторонам у стен стояли две узкие койки. На обеих валялись свитера, футболки, исписанные листы бумаги, очевидно, со школьными сочинениями, кассеты без футляров. На полу была разбросана одежда и еще журналы, на стенах красовались постеры звезд поп-музыки, приклеенные к окрашенной розовой поверхности синей изолентой.
— Вот твоя кровать. — Отец сдвинул валявшееся барахло в сторону и поставил ее чемодан на одеяло.
На полке стояли детская книжка в мягкой обложке и пузырек со спиртом, пробка была отвинчена, рядом валялся кусок использованной ваты. Кейт подняла с подушки черного плюшевого терьера в старых коротеньких брючках, с клетчатой ленточкой вокруг шеи и переложила на другую кровать.
— Да, — сказала она, не в силах подавить предательскую дрожь в голосе. — Спасибо.
— Тебе понравится Дениза, — сказал он, — когда ты с ней познакомишься. Хорошая девочка. В этом году она получит аттестат. Придет домой около четырех.
— Хорошо.
— Тебе нужно что-нибудь еще? — Он посмотрел по сторонам, она ничего не ответила. — Тогда я пойду. Нужно закончить работу. А потом сядем и наговоримся вдоволь, идет? Душу, так сказать, отведем. Располагайся… — Он уже спускался по лестнице.
Кейт не шелохнулась, чтобы открыть чемодан и выложить вещи. Она сидела на подоконнике, когда услышала лай собак и шум подъехавшей машины. Захлопали дверцы, раздались голоса.
Она посмотрела вниз. Мальчик, на вид лет пяти, должно быть, Том, бежал к резным деревянным воротам, отец как раз закрывал их. Том подбежал к нему и запрыгнул на грудь, обхватив ногами тело ее отца — его отца. Рой Доуни перевернул его кепку задом наперед, и они оба рассмеялись. Он понес Тома в дом.
Кейт выждала пятнадцать минут и хотела уже спуститься, как нарастающий шум голосов заставил ее остановиться. Она застыла на пороге, крепко сжав дверную ручку.
Отец говорил резко и отрывисто. Реплики женщины были короткими. Отец пытался ей что-то объяснить. Женщина ничего не хотела слушать.
Кейт приоткрыла дверь и услышала слова отца.
— …пройти через это. Я думал, мы обо всем договорились. У меня нет выбора. Она — моя дочь.
— Но не моя. Я не давала согласия. Это ты разговаривал с инспектором. Ты явно не в своем уме. — Джен говорила с мягким местным акцентом, Кейт обратила на это внимание.
— Джен, ради бога, потерпи недельку-другую. Пока я что-нибудь не подыщу.
— Как ты думаешь, сколько времени достаточно для того, чтобы… — Кейт не разобрала конец фразы, но нетрудно было догадаться.
— Не говори глупостей, дорогая. Ничего подобного не… Все позади…
По приближающимся и удаляющимся голосам Кейт определила, что отец ходит следом за Джен из комнаты в комнату.
— Вот что, — упрашивал он. — Возьми детей и поживи у матери до тех пор, пока…
— Выгнать меня из собственного дома? — Дверь хлопнула так, что задрожали стекла.
Кейт прикрыла дверь спальни, отыскала сумку и достала расческу. Из зеркала в розовой рамке на стене на нее смотрело бледное лицо, тени под грустными глазами, такой она себя не помнила даже в тюрьме. В этой детской она сама себе казалась старухой.
Она присела на край подоконника, ожидая дальнейшего развития событий. Ей и в голову не пришло спорить, или требовать, или умолять отца позволить ей остаться. Это был чужой дом. Эти люди были ей совершенно чужими.
Но дело даже не в этом. За столько лет она привыкла послушно принимать удары судьбы. Кейт посмотрела вниз на собак, сидящих в клетке. Она судорожно затрясла головой. Методично, незаметно для себя самой, она царапала руки ногтями, давая выход своему страданию.
«Буду восхвалять Тебя, Господь, — пели монахини. — Всем сердцем моим и славить имя Твое вечно…»
Солнечный свет струился сквозь витражное стекло, погружая собор в разноцветье бликов. Перед сестрой Гидеон висел крест с безвинно распятым Христом.
«…По Тебе томится плоть моя в земле пустынной и безводной…»
Сара не решалась поднять глаза на страдающее распятие над алтарем. Вид искалеченного тела, крови на лбу, его пронзенных ладоней и истекающих кровью пыльных ног доставлял ей физическое страдание — она мысленно переносила боль на свои руки. Не выдержав, она отвела взгляд и стала смотреть ка толстые церковные свечи; все здесь, даже пламя свечей, казалось, дышало вечной непреходящей любовью к Господу.
Задернутые занавески и зажженные свечи на именинном торте, который и для Сары, и для Кейт всегда пекли один на двоих. Очаровательные девчушки, читающие по слогам свои имена. Белые мышки и синие анютины глазки из окрашенной сахарной глазури.
Маленькая девочка по имени Сара решила, что раз Кейт увезли от нее, то именинный торт теперь будут печь для нее одной. Но когда настал ее день рождения, оказалось, что торт печь некому. Дом выставили на продажу, гулкое эхо пустых комнат навевало тягостные чувства. Маленький семейный мирок рассыпался в прах, они были навсегда потеряны друг для друга, котенка, и того нашли мертвым на лестнице.
Сестра Гидеон заплакала. Слезы стыда и сожаления, после стольких лет, почти позабытых ею, почти не меняли выражения ее лица. Одна за одной слезы вытекали из широко открытых глаз и катились по щекам. Она, казалось, их не замечала.
Сестра Гидеон оплакивала девочку, которую отняли у нее, и девочку, осиротевшую в одночасье. Оплакивала скоротечность своего детства и слишком раннее взросление, душевную пустоту и темноту одиночества.
«Ибо на час гнев Его, а благоволение на жизнь вечную…»
Вот уже несколько дней она чувствовала себя достаточно здоровой, чтобы самостоятельно одеться и присоединиться к монахиням в часовне.
Для нее было высшей радостью снова ощутить себя одной из них, частью единого целого. Присоединиться к сомну голосов, движений — коленопреклонения, шелеста монашеских одежд.
Ее мир некогда составлял другой человек. Не в буквальном смысле слова, другой человек — вторая половина ее собственного «я». Сестра-близнец, лучшая из них, центр ее вселенной.
На многие годы она выбросила ее из своей памяти. Выбросила из своих мыслей, из своего сердца. Но с каждым днем становилось все тяжелее мириться с потерей: связь между близнецами настолько крепка, что уничтожить ее может только смерть.
Убийство, оставшееся за плотной пеленой равнодушного времени, жестоко перекроило их судьбы. Оно разлучило их, украло любовь, впустило в сердца страх, ревность и подозрительность. Или так было всегда, просто она не замечала?
Теперь что-то изменилось, нерушимая таинственная связь снова и снова давала о себе знать. Она беспрестанно ощущала присутствие Кейт повсюду. Стоило ей подумать о чем-нибудь, как мысли возвращались к сестре.
Это происходило на уровне подсознания. Кейт заняла свое привычное место в ее жизни, так было в детстве, так всегда было в ее снах. Говорят, во сне являются тени прошлого.
«…Вечером водворяется плач, а наутро радость…»
Монахини по очереди вышли из часовни в тишину по-весеннему теплого апрельского вечера. По совету медсестры сестра Гидеон решила подышать воздухом и направилась к птичнику, расположенному за проволочным ограждением. Сестра Жозе была уже там. Она только что подоила коз и вела их на пастбище пощипать свежей травки. Сестра Гидеон, слегка помахав рукой, прошла мимо молодой женщины, склонившейся над металлическим колышком. Забив его в землю, она проверяла прочность привязи. Из всех монахинь монастыря Пречистой Девы в Снегах сестра Жозе, двадцатипятилетняя женщина, всего лишь годом младше Сары, была ей ближе всех по духу. Француженка родом из Бретани была миниатюрной женщиной с кожей болезненно желтого оттенка и темными, как маслины, сияющими глазами. Она была кипучей натурой, живым воплощением энергии и решительности. Непоколебимая вера глубоко проросла в ней своими корнями, не было такой силы, которая могла столкнуть ее с выбранного пути. Сестра Гидеон шутила, что в холодное время года они с успехом могли бы использовать вместо бойлера ее энергию: ее с лихвой хватило бы на то, чтобы обогреть весь монастырь.
Француженка нежно любила животных — коз и небольшое монастырское стадо овечек с пестрыми мордами. Они были единственными, кто слышал ее французскую речь. Разговаривая с ними, она называла их «mes vieux».
Утки, шумя и расталкивая друг друга, наперегонки бросились к сестре Гидеон, соблазнившись брошенной на землю горстью пшеницы — они были голодны, через пять минут придет сестра Жозе и накормит их. Они суетились вокруг, неуклюже переваливаясь, как пьяные матросы, их непрерывное кряканье, напоминающее бульканье воды, действовало успокаивающе. За одной из уток забавно трусил на перепончатых лапках выводок из пяти утят, маленьких, словно из детского мультфильма. Покрытые плотным пушком, смешные, здоровенькие крепыши.
Сестра Гидеон присела на корточки и взяла одного. Проворный живой желтый комочек попискивал, сидя в гнездышке из сплетенных пальцев. Крошечная головка, блестящие, точно кофейные зернышки, глазки, теплое трепетное тельце между ладоней.
Матушка Эммануэль, с мотыгой в руках проходя мимо, издали заметила фигуру сестры Гидеон. Она улыбнулась про себя: не иначе как соскучилась по своим уткам. И тотчас же нахмурилась. Чередование затяжных периодов болезни и кратковременных периодов ложного выздоровления приобретало странную закономерность. Чего доброго, приступ повторится и сестра Гидеон вновь окажется в комнате для больных, так неоднократно случалось. Поэтому, когда та подняла взгляд, аббатиса велела ей возвращаться в монастырь.
Сара повиновалась. Она достигла капустных грядок, когда ее окликнула сестра Жозе. Она говорила по-французски. Это свидетельствовало о том, что она чем-то сильно расстроена.
«Le pauvre petit! Quel dommage… Soeur, Soeur, dépêche-toi!»[9]
Она наклонилась над утиным гнездом, устроенным в небольшом бочонке. Сара поспешила к ней, сестра Жозе протянула к ней руку. Утенок, которого она держала, был мертв, открытые глаза слегка прикрыты оболочкой век, крошечный клюв раскрыт.
— О боже мой. — Глаза Сары наполнились слезами. — Бедный.
Сестра Жозе озадаченно произнесла:
— Странно. — Она посмотрела на оставшихся четырех утят, они преспокойно клевали корм у ее ног. — Остальные целы и невредимы.
Сара провела указательным пальцем по бездыханному тельцу, по разглаженному крапчатому пуху.
— Еще теплый. Наверное, его нечаянно придавила мать.
Было слышно, как колокол созывал к вечери. Сара почувствовала, что задыхается. Колокол все звонил и звонил. Сестра Жозе обернулась к ней, устремив обеспокоенный взгляд своих черных глаз. Сестра Гидеон схватилась рукой за грудь, беспомощно ловя ртом воздух.
«…Вечером водворяется плач…»
Кейт с неприязнью думала о своем будущем жилище на улице Дюрант задолго до того, как впервые поднялась по лестнице неопрятного дома в сопровождении мисс Дьюзбери. В холле воняло селедкой, на доске объявлений висели забытые, выцветшие листки с рекламой. Повсюду были расклеены небольшие клочки бумаги. «Убедительная просьба — соблюдайте тишину». «Закрывайте парадную дверь». «Соблюдайте чистоту в ванной комнате». Шагу не ступить без навязчивых увещеваний. Словно невидимый страж дышит в затылок и при этом нашептывает в ухо, что можно делать, а что нельзя.
Комната находилась на четвертом этаже в конце коридора, от ее потертого содержимого веяло древностью, словно от памятников старины. Нагромождение мебели было составлено из аукционных приобретений разных времен. Шифоньер и комод были откровенно ветхими, убранство комнаты, как и букетики цветов на обоях, было выдержано в желтоватых вылинявших тонах. На узкой кровати под коричневым покрывалом с оборками лежали две перьевые подушки. Из-под дешевого пергаментного абажура с обожженной до темно-коричневого цвета резной деревянной ножкой торчала единственная лампочка.
— Нам уже приходилось снимать комнаты в этом пансионе, — сказала сотрудник пробации, проведя пальцем по поверхности раскладного стола, стоящего у окна. — По-моему, жить здесь можно.
Это был не вопрос, поэтому Кейт воздержалась от комментариев. Фрэн Дьюзбери была ей симпатична. Фрэн предпочитала свободную элегантную одежду и носила множество браслетов на пухлых ручках. Ее волосы, ниспадающие до плеч, были слегка прихвачены на затылке в узел. Она представляла собой приятный контраст тюремным офицерам. Вместе с тем несколько преувеличенный оптимизм мисс Дьюзбери делал ее похожей на большинство из них.
Кейт выглянула в окно. В комнате было довольно темно: слева свет заслонял торец длинной пристройки, справа — высокая стена соседнего дома. Внизу во дворе стояли мусорные баки и кадка с геранью. Из окна была видна узкая полоска деревьев, окаймлявшая соседнее здание.
С пожеланиями счастливой жизни на новом месте хозяйка выдала ей ключи. Миссис Деннисон мало чем отличалась от своего дома — такая же старая, некрасивая и скучная. Она объяснила, что изначально планировалось поселить Кейт этажом выше, но раз уж она изъявила желание въехать раньше условленного срока… Хотя, добавила она, успокаивая, номер четыре ничем не хуже.
— Сначала я помогу тебе распаковать вещи, — предложила мисс Дьюзбери, — а потом мы вернемся в офис и пообедаем. Ничего, прикупишь новых вещей, они оживят обстановку. — Говоря это, она с сомнением посмотрела на единственный чемодан.
По дороге в офис, который располагался в центре города, Фрэн Дьюзбери продолжала:
— Конечно, комната не ахти какая, я с тобой согласна. В Бристоле трудно найти жилье, все более или менее приличное разбирают студенты. Но это ведь не навсегда? Как только подыщем тебе хорошую работу, разживешься деньгами, можешь начинать думать о переезде. — Она с силой уперлась ногой в педаль тормоза, машина затормозила у черты перед светофором. Она продолжала непринужденно болтать: — Кстати, с работой агента по недвижимости, к моему сожалению, ничего не получилось. Сказали, что не могут взять тебя прямо сейчас. — Она посмотрела на Кейт. — Жаль, конечно, я была уверена, что эта работа у нас в кармане. В подобных ситуациях люди часто идут на попятную, что бы там ни сулило правительство. Пообещали, правда, что если им потребуются сотрудники и если ты не совершишь до этого времени никакого правонарушения, будешь номером один в списке претендентов.
Кейт рассеянно слушала, одновременно наблюдая за молоденькой девушкой, шагающей по тротуару. Студентка, наверное, длинные стройные ноги, ясный взгляд.
— Тебе открыли банковский счет?
— Да, — ответила Кейт рассеянно.
— Если попадется квартира без мебели, можно попробовать добиться дотации на ее приобретение от муниципального фонда обеспечения, — сказала Фрэн.
— Да? Буду знать.
Вероятно, подруга той девушки догнала ее и взяла за руку.
— Необходимо незамедлительно зарегистрировать заявку на материальную помощь… — инструктировала Фрэн.
Девушки расцеловались и продолжали путь уже вместе, смеясь и непринужденно болтая.
— …потому как пройдет не менее двух недель, прежде чем ты получишь эти деньги. И если к тому времени ты устроишься на работу…
Загорелся зеленый свет, она включила передачу, и машина тронулась с места, но тут же встала за автобусом, который просигналил правым поворотником. Молодой парень с длинными черными волосами в потертых светло-голубых джинсах, ступивший на проезжую часть, вернулся на тротуар.
— Ты в курсе, на какие дотации имеешь право претендовать?
В тот момент, когда молодой человек поравнялся с барышнями, одна из них нечаянно уронила книги. Кейт повернула голову, чтобы через заднее стекло посмотреть, чем же закончится дело.
— Ты получила подъемные по освобождении, конечно, и есть…
Все трое наклонились, чтобы поднять книги, разговаривая и улыбаясь друг другу.
— …социальный фонд. — Фрэн Дьюзбери перестала говорить и посмотрела на Кейт. — Ты слушаешь меня? — резко одернула она. — Информация, конечно, не самая развлекательная, но жизненно важная для тебя.
— Да, — ответила Кейт с виноватым видом, — прошу прощения.
С неожиданной теплотой в голосе мисс Дьюзбери добавила:
— Слишком много впечатлений для первого раза. Особенно после неприятной встречи с отцом. Пройдет еще много времени, прежде чем ты привыкнешь к жизни без решеток и засовов. — Не сбавляя скорости, она резко повернула налево, слишком поздно просигналив поворот. — Главное — не нужно спешить, — посоветовала она Кейт, не замечая очевидной иронии ситуации, — тише едешь — дальше будешь.
В кабинете Фрэн Дьюзбери они провели два часа. Дополнительные анкеты, телефонные звонки насчет работы, приглашения на собеседование.
— Для поиска работы мы воспользуемся местной прессой. Вопрос трудоустройства нужно решить как можно быстрее. Есть пара вариантов. К твоей кандидатуре в одном месте проявили интерес, хотят на тебя посмотреть. Жду от них звонка. Если хочешь, я отрепетирую с тобой интервью, — предложила Фрэн Дьюзбери.
— Да нет, спасибо. Перед освобождением я посещала курсы. Тренинг по трудоустройству тоже.
В три часа Кейт вышла из кабинета со списком покупок первой необходимости, составленным совместно с мисс Дьюзбери, напротив каждой строчки карандашом была предполагаемая цена. На сегодня запланирована покупка одежды.
Фрэн Дьюзбери порекомендовала ей отправиться в Броадмэд, сосредоточие деловой и торговой жизни города, расположенный в центральной его части. Кейт усилием воли заставила себя перейти дорогу, сумасшедшее движение пугало ее, ей с трудом удавалось перебороть глупое желание побежать.
В течение получаса она бродила по магазинчикам, разглядывая витрины, робея от легкости, с какой другие люди делали покупки. После трех часов раздумий она решилась купить светло-серую юбку и кофту в магазинчике «Мисс Селфридж» и шелковую блузку на распродаже в «Пайлот». Ей нравилась яркая одежда на других, но для себя она выбирала нейтральные оттенки, не хотела выделяться.
Кейт выпила чашку кофе в ресторанчике, купила неприхотливое растение невзрачного вида для своей комнаты и вернулась на улицу Дюрант. Нежилой вид пустой комнаты развеял остатки безмятежного счастья.
Она повесила новую одежду в шкаф, предварительно обернув толстой бумагой дешевые плечики из гнутой металлической проволоки, какими снабжают готовые изделия пункты химчистки. И почему она не послушалась Дэвида Джерроу и не привезла с собой Блу?
Услышав звонок к обеду, она, слегка нервничая, спустилась вниз. Войти одной в комнату, полную незнакомых людей, было для нее задачей не из простых. Так повелось с тех времен, когда ее стали перевозить с места на место, из одной тюрьмы в другую. Причиной тому были опасения, что кто-то может узнать ее в лицо и вспомнить ее настоящее имя. Потом начнутся перешептывания за спиной, косые взгляды, отчуждение…
Какое бы преступление ни совершили преступники, детоубийство считалось самым страшным и непростительным. Страсти достигали накала постепенно. Начиналось с того, что ее, якобы случайно, кто-то толкал во время игры в бейсбол или тренировок в спортзале, потом уже намеренно, так что она падала с ног. Когда насилие начинало угрожать ее жизни, ее переводили в другую зону.
На стене висело напечатанное на машинке меню. Жаркое-ассорти. Рисовый пудинг. Сыр. Пища в тюрьме традиционно была орудием травли. Перед едой ей как бы между прочим сообщалось, что в тарелку наплевано. Или кое-что похуже. Никогда в жизни она не возьмет в рот рисовый пудинг, например.
— Похоже, вы не очень-то голодны, — обратился к ней голос из-за спины.
Толстяк лет тридцати пяти потянулся к ручке, чтобы услужливо распахнуть перед ней дверь. Кейт помедлила, ожидая, что он войдет первым.
Миссис Деннисон, как видно, при обустройстве столовой проявила больше фантазии: окрашенные стены вместо нагоняющих тоску обоев, приторные картинки с изображением неправдоподобных гор и озер. Постояльцам полагалось обслуживать себя самим, забирая пищу с длинного прилавка.
Миссис Деннисон не отходила от него ни на шаг, не иначе как следила за тем, чтобы никто из столующихся не взял лишнего. Она махнула в сторону Кейт большой ложкой для картофельного пюре и объявила присутствующим:
— А вот и наша новенькая — мисс Дин. Поздоровайтесь с ней.
У Кейт подкосились ноги.
В ответ послышалось нестройное бормотание. Кейт взяла тарелку и положила в нее яичницу.
— Проходите сюда, здесь есть свободное местечко, — обратился к ней толстяк.
Она с благодарностью уселась напротив него за один из четырех столиков, накрытых клеенкой.
Ее спрашивали о том, откуда приехала и чем занималась. Для поддержания разговора. Она понимала это и отделывалась расплывчатыми, ничего не значащими ответами. Со своей стороны, она узнала имена остальных семи жильцов, их возраст (компания была разновозрастной), профессии некоторых из них (ученик мясника, продавец в обувном магазине, служащий строительной компании) и сроки их проживания. Среди них были весьма юная угрюмая особа в положении и мужчина, переживающий тяжелый бракоразводный процесс. Невеселое сборище.
Кейт старалась, как могла. Вставала в семь утра — сказалась многолетняя привычка. Первым делом умывалась, в это время ванная комната была всегда свободна, и мыла голову. Наводила в своей комнате идеальный порядок и пешком отправлялась в город, на поиски работы. Кейт без конца звонила Фрэн Дьюзбери, хотя в этом не было никакой необходимости — с офицером, осуществляющим досмотр за условно освобожденными, инструкцией была предусмотрена одна получасовая встреча в неделю. На первых порах.
Сидя за решеткой, Кейт пыталась представить себе, как распорядится вожделенной свободой, такой недостижимой из-за толстых тюремных стен. Она и мысли не допускала тогда, что на свободе ее постигнет одиночество. Скажи ей кто об этом раньше, ни за что бы не поверила, сама эта мысль казалась ей абсурдной. Но именно так и вышло. Одиночество посреди толпы людей, незнакомых и неприятных. Во время заточения одиночество служило ей панцирем и спасением, оно давало ей облегчение, в котором она так нуждалась.
На четвертый день пребывания в Бристоле, бродя по многолюдным улицам города, в котором у нее не было ни друзей, ни знакомых, она почувствовала, как одиночество исподволь начинает подтачивать ее и без того хрупкий оптимизм. Кейт основательно исследовала эту часть города и хорошо здесь ориентировалась, побывала в кино, отыскала сравнительно недорогую парикмахерскую. Прикупила одежды, разузнала, где находятся местная почта, служба соцобеспечения и бассейн.
Но тем не менее одиночество каждое утро терпеливо ожидало ее пробуждения. Позавтракав, она засела за курсовую по психологии. В этом месяце ей нужно было сдать две работы, писанины — непочатый край. Атмосфера камеры — аккуратные стопки книг, настольная лампа — определенным образом располагала к занятиям. В этой же комнате невозможно было сосредоточиться. В течение часа она штудировала Гроса.[10] Потом положила на стол руки и уронила на них голову. Ей вспомнились слова мисс Дейли о том, что на ее памяти никто из студентов из Холлоуэй так и не довел своего образования до конца. Тогда Кейт не сомневалась в том, что уж она-то любой ценой добьется поставленной цели. Теперь у нее не было прежней уверенности.
Внезапно ей захотелось бежать из этой дурацкой комнаты. В ее стенах она теряла ощущение самой себя. Такого не случалось даже в тюрьме. Это чертово старое покрывало! Глядя на изношенную коричневую ткань, запросто можно сойти с ума.
Она отправилась в библиотеку и внимательнейшим образом просмотрела три последних номера «Бристоль ивнинг ньюс». Ей очень нужна работа, и как можно быстрей. Она с самого начала не питала иллюзий в отношении агентства по недвижимости, о котором хлопотала Фрэн Дьюзбери, так что это маленькое разочарование было вполне предсказуемым. Узкие черные колонки текста мало обнадеживали. «Срочно требуются каменщики и подсобные рабочие… Примем на работу санитарок… Приглашаются уборщики помещений в прачечную. Труд механизирован… Дизайнер по интерьеру ищет обойщика… Младший курьер для работы в медицинском центре…»
Она полностью переписала последнее, хотя, скорее всего, она давно вышла из возраста «младшего». Кроме того, на следующей неделе Фрэн Дьюзбери запланировала для нее два собеседования. Одним из условий досрочного освобождения является обязанность сообщать работодателям о своей судимости, в противном случае она рискует вновь иметь дело с властями за дачу ложных сведений о себе. Трудно представить, что нормальный работодатель, узнав ее подноготную, захочет взять ее на работу. Так что остается уповать лишь на везение.
Кейт вздохнула и подняла взгляд от газеты. Две девушки-библиотекарши с одинаковыми прическами болтали, раскладывая по полкам книги. Глядя на них, Кейт подумала о том, что, кроме Даны — девушки с улицы Дюрант, которой не было и восемнадцати, — у нее не было знакомых-ровесниц.
Фрэн Дьюзбери снабдила ее телефонными номерами групп психологической поддержки, ведь нужно же где-то бывать, общаться с людьми. Там же, в библиотеке, она просмотрела список клубов по интересам на доске объявлений: драматическая студия, клуб матери и ребенка, общество собаководов-любителей, фотоклуб. Вряд ли она подойдет для работы преподавателем английского для эмигрантов, но, возможно, есть смысл подумать о том, чтобы пойти на курсы оказания первой помощи при больнице Святого Иоанна.
Нужно обязательно с кем-нибудь познакомиться, убеждала она себя, сидеть дома сложа руки довольно глупо. Начни с чего-нибудь. Действуй. Под лежачий камень вода не течет. Для чего, спрашивается, ты накупила столько одежды? Для того, чтобы она пылилась в шкафу?
За едой она зашла в «Бутс», у нее была карточка со скидкой в десять пенсов. Дожидаясь своей очереди, чтобы расплатиться за куриный сэндвич, она пыталась осмыслить свое нынешнее положение. В конце концов, найдя временное жилище, она сделала так, как считалось правильным, то, что сделал бы любой после освобождения. Конечно, она втайне надеялась, что ей не придется мыкаться по общежитиям. Все могло сложиться иначе. Но что толку сейчас об этом жалеть?
Ее ходатайство, вкупе с рекомендациями Лауры Пегрэм, было удовлетворено. Несмотря на обстоятельства дела, ей выдали образцовую характеристику. В подобных случаях администрация обычно строго придерживается установленных порядков, но для нее было сделано исключение. Все прошло как по маслу. И что теперь? Ожидание праздника оказалось лучше самого праздника. Спору нет, общение, новые знакомства и многое другое, мрачно думала она, но все это как-то разом утратило свое очарование.
Оказавшись в своей комнате, она развернула сэндвич и выложила его на тарелку, рядом положила нож и вилку. На другую она поставила банку с йогуртом, воткнув в него чайную ложку. Она ела, сидя у окна, наблюдая за тем, как тяжелые капли дождя со стуком падают на мусорные баки.
На что ей такая свобода? Уж лучше снова в тюрьму.
Прекратить! Сейчас же прекратить. Расклеилась совсем. Она подошла к умывальнику на стене и ополоснула лицо. Не представляя, чем еще можно заглушить агонию, она опустилась в кресло с высокой спинкой, уронив руки на замусоленные, некогда бежевого цвета ручки. Грубая ткань была до боли колючей на ощупь. Кончиком нового черного ботинка она потерла о темный ковер с рисунком в индийском стиле. По маленьким квадратным вмятинам можно было определить, где раньше стояла кровать.
Кейт прилегла. Ее волосы рассыпались по коричневому вельвету покрывала. Перевернувшись, она уткнулась в него лицом; от него пахло, как из затхлого буфета. Она почувствовала липкие слезы на щеке, она плакала.
Той ночью она ласкала свое тело. Там, в тюрьме, эти тайные ласки снимали напряжение и служили небольшим утешением. Подтверждали, по крайней мере, что она является живой и реальной, а не просто безликим номером в компьютерной программе.
В любом случае ничего другого ей не оставалось. Лучше, чем ничего. Но в этом неприветливом месте с чужими голосами за стеной, в эпицентре чужой жизни то, что она делала, стало казаться ей чем-то постыдным. Никому не нужная неудачница. Ущербное ничтожество.
Может быть, то, к чему она так отчаянно стремилась, недостижимо? В Холлоуэй будущее виделось ей в другом свете. Она строила планы, фантазировала, расписывала жизнь на свободе до мелочей, как поступит, что скажет.
Заведет кучу друзей, встретит его, Его. Он обязательно поведет ее куда-нибудь, куда, правда, она и сама не знала.
В ресторан наподобие того, что видела по телевизору.
Или в оперу; она живо представила себя сидящей в ложе, такой же, какую показывали по видео в спортзале. Или она окажется в Нью-Йорке, в книжном магазине, как Мерил Стрип.[11]
Лежа на коричневом покрывале, она мысленно рвала в клочья картинки, нарисованные наивной фантазией. Злобное самоистязание, острая неудовлетворенность собой, настолько острая, что Робине Найт не хватило кожи для татуировок. «Загубленная жизнь», вопль отчаяния, въевшийся в кожу рук. «Заведи меня». Кейт казалось, что ее душу можно прочесть так же легко. Несомненно, окружающие считают ее круглой дурой. Жалким посмешищем.
Вряд ли кто-то сумеет ее понять. Она не такая, как все. Она никогда не сможет думать так же, как остальные.
Темнота угнетала ее душу. Темнота пугала ее с детства. Сидя в темноте, ей приходилось быть молчаливым свидетелем семейных ссор. Под покровом темноты совершались самые страшные преступления, особенно в тюрьме. В темноте человек беззащитен и уязвим. Темнота — неизбежность. Людям остается только спать. В темноте часто умирают. Мама умерла ночью.
Ночью люди занимаются любовью и сладко засыпают в объятиях друг друга. Мысль о чужом наслаждении была невыносима, заставляла острее ощутить щемящее чувство одиночества. В том месте ее жизни, которое должны занимать сексуальные отношения, была ничем не заполненная брешь. Ее изнывающее тело было одной сплошной пустотой, сплошной болью, которую ничем не успокоить. Она приложила руку к груди и сквозь шелковую ткань ночной сорочки с синими и белыми горошинами, купленной ею накануне на распродаже в «Марк и Спенсер», почувствовала биение собственного сердца, гулкое и ритмичное. Биение пустого сердца.
Прокатившаяся по телу волна вырвала из груди тихий стон. Она перевернулась и прижалась щекой к жесткой, комковатой подушке, пропитанной запахом чужих волос. Господи, какая непроглядная темнота! Страшно, когда ты никому не нужен.
Название местечка Калфорд-Хаус звучало впечатляюще, поэтому отец Майкл был несколько удивлен, с трудом отыскав неказистый домишко на окраине города. Домик из сероватого камня был выстроен в низине прямо у дороги. Стоя на тротуаре, он спокойно мог заглянуть в маленькие оконца с подоконниками, заваленными пластмассовыми игрушками. Окна были занавешены, несмотря на то что близился полдень. На высоком плетеном заборе красовалась большая вывеска: «Калфорд-Хаус. Собаководческий питомник. Дж. Берфорд. Тел. 0225 89762». За ограждением в двадцати огромных вольерах из металлической проволоки на все лады лаяли псы. Дверь открыл крепкий и широкий в плечах — на первый взгляд — мужчина. Но это было обманчивое впечатление, он был в широченных рабочих брюках и жакете поверх хлопчатобумажной спецовки.
— Мистер Доуни?
— Кто там еще? — В его голосе сметались раздражение и затаенная тревога.
Отец Майкл представился.
— Извините за вторжение, — сказал он, — но у вас, похоже, повреждена телефонная линия. — Он был вполне уверен, что телефонная связь была отрезана, и то, что мужчина — можно было не сомневаться, это был Доуни собственной персоной — не проявил по этому поводу ни малейшего удивления, лишь подтвердило его догадку.
— Я к Кейт, — объяснил он, — по моим сведениям, она находится здесь.
Услышав это, Доуни оглянулся в сторону дома с таким видом, словно ему было стыдно и неловко.
— Давайте пройдем в контору, — предложил он и двинулся к одному из облезлых трейлеров в дальнем конце подъездной аллеи.
Пока они шли, он громким голосом монотонно говорил:
— Если вы — очередной социальный работник, то поймите… Что толку задавать одни и те же вопросы? Я сделал все, что было в моих силах. Мне очень жаль, что все так получилось, если вы это хотите услышать. Знаю, что обещал. Знаю, что была договоренность. Но события развивались совсем не так, как ожидалось. — Он поднялся на одну ступеньку, повернулся к отцу Майклу и посмотрел на него сверху вниз. — Могу сказать одно. Она больше не ребенок. Я-то надеялся, что все будет так, как раньше, словно моя дочка, моя Кейт просто вернулась домой. Но она ведь уже не та Кейт, она…
— Нет-нет, — перебил его отец Майкл. — Я пытаюсь найти Кейт по другой причине.
Он осмотрел тесную неприветливую каморку. Внутри пахло сыростью. Газовая плита, раковина, холодильник. Четыре большие серые металлические полки для бумаг. На узком столе в беспорядке валялись счета.
— В таком случае позвольте полюбопытствовать, кто вы такой? Из полиции? А то мне только этого не хватало, — всполошился Доуни и, не дождавшись ответа, продолжал: — Она ушла. Я ведь не мог держать ее здесь силой. Несколько раз звонили из службы пробации. Я им то же самое сказал. Кейт уже не ребенок.
Доуни сел за стол, его плечи тяжело опустились. Он выглядел маленьким и щуплым, совсем не таким, каким показался Майклу при встрече. На вид ему было около шестидесяти. Тяжелые морщины, пробороздившие щеки, черные кустистые щетки бровей.
— Я не из полиции. Я нахожусь здесь по делу другой вашей дочери, сестры Гидеон. Сары.
При упоминании ее имени лицо Доуни исполнилось ярости.
— Ну что за люди! Ну почему вам не придет в голову хоть ее-то оставить в покое? Кому она помешала, сидя в глухих монастырских стенах? Что тут, черт побери, происходит? Кто вы такой?
Отец Майкл предусмотрительно отступил назад. В этот момент Доуни был готов накинуться с кулаками на кого угодно.
— Нет, нет, как раз наоборот. Матушка Эммануэль попросила меня навестить вас ради ее же блага. Ваша дочь тяжело больна, мистер Доуни. Неужто вы не получали писем из монастыря? Мы уж было подумали, что вы сменили место жительства и не оставили нового адреса.
Его гнев испарился так же быстро, как и возник. Своей огромной рукой он рассеянно рылся в бумагах.
— Да, вроде были, где-то здесь. Кажется, припоминаю… В последнее время столько дел навалилось…
— Мы очень встревожены состоянием ее здоровья.
Отец Майкл рассказал ему о болезни сестры Гидеон.
Присев на край тощего матраца на узкой койке, он наблюдал за поведением ее отца. Доуни посмотрел за окно, стекло было грязным от засохших дождевых разводов. Его глаза были такого же золотисто-коричневого цвета, что и у его дочери, впечатление портили налитые кровью белки.
— А-а, — протянул он отстраненно. — Она теперь мне не принадлежит. Она принадлежит Церкви. И я не сомневаюсь, что Церковь сможет позаботиться о ней лучше, чем я.
Священник хотел что-то сказать, но Доуни, не замечая этого, продолжал:
— Сказать по правде, я потерял свою дочь давно. Когда Эйприл… умерла, я был в жалком состоянии, меня выбило из колеи — суд и все прочее.
Он шарил рукой в куче бумаг, пока не нащупал пачку сигарет. Быстрым натренированным хлопком Доуни заставил выскочить одну сигарету. Он зажег ее синей пластмассовой зажигалкой, поддерживая левой рукой дрожащую правую.
— Извините, — пробормотал он. — Даже говорить об этом… — Он глубоко затянулся и занял свое прежнее место. — Вы, вероятно, уже навели справки. Я утратил веру. Я больше не верю в Бога. Но Эйприл… в любом случае после… всего епископ был очень добр. По крайней мере, тогда я так считал. Сейчас я уже ни в чем не уверен. Его заботами Сару приняли в монастырскую школу без оплаты за обучение. Она была не в себе. Немудрено, потерять сразу и Эйприл, и Кейт… — Он провел рукой по редеющим волосам. — Иногда меня мучает мысль, что он отнял у меня дочь. Может, если бы мы остались вместе… кто знает? Я был неспособен принимать решения.
Отец Майкл неожиданно для себя сказал:
— Вы не баловали ее приглашениями в свой дом.
— Это верно, я нечасто забирал ее во время каникул. В общем, я как раз сошелся с Джен, ее дети тогда были совсем маленькими. Жили в тесноте. Сара не ладила с малышами, возникали трения. Хотя и не по ее вине. — Он торопливо добавил: — Она всегда была хорошей девочкой, нужно отдать ей должное. Это Кейт была сорви-голова. — Тень улыбки коснулась его губ, он добавил не без гордости: — Мой характер, к сожалению… Так вот, сказать прямо, отношения никак не клеились. Сара любила собак, с этим проблем не было, но она, бывало, и пальцем не пошевелит, чтобы помочь Джен по дому. Она никогда не давала себе труда навести порядок в своей комнате. Когда приходило время возвращаться в школу, там царил несусветный бардак. Джен это надоело. Я не вправе ставить ей это в укор. — Он тяжело опустился на другую кровать у стола. — Мы стали реже видеться, позже я узнал о ее решении вступить в орден. Я посчитал, что так будет лучше для всех. Я уверен, она никогда бы не совершила этот шаг, если бы сама не захотела этого. Понимаете, о чем я? — Он покосился на отца Майкла, пытаясь сквозь густое облако сигаретного дыма угадать его ответную реакцию. — Когда я сидел по другую сторону их проклятой решетки, мне казалось, — произнес он с горечью, — что там с таким же успехом мог сидеть совершенно чужой мне человек. Она уже не та девочка, моя дочка. Той больше нет.
— Мне жаль, что вы воспринимаете все именно так. Но факт остается фактом, ее здоровье ухудшается с каждым днем, и тому нет видимой причины. Мое единственное предположение заключается в том, что Сару мучают симптомы чужой болезни, болезни Кейт. Кейт — источник ее страданий. У близнецов такие случаи встречаются. Вот поэтому-то мне необходимо найти Кейт. Возможно, ее жизни грозит опасность.
— Понятия не имею, куда она могла пойти. Сожалею. Попробуйте связаться с инспектором по надзору в Бристоле.
— Разумеется, так я и сделаю. Кейт поддерживает с вами связь?
Взгляд Доуни остановился на онемевшем телефоне, стоящем на письменном столе.
— Нет, она не звонила, — съязвил он. — Поздравительных открыток тоже не ожидается. Мы расстались не самым дружеским образом. Так что, боюсь, ничем не могу помочь.
«Чертовски плохо, что не можешь».
— Вы наверняка помните, как девочки вели себя по отношению друг к другу, когда были детьми. Как вы относитесь к гипотезе о передаче болевых симптомов?
— Как мне к этому относиться? Никогда не задумывался об этом. — Он почесал затылок. — Наверно, в этом что-то есть. Я помню, как однажды Сара, крича от боли, сбежала вниз по ступенькам, мы не могли ее успокоить. Эйприл поспешила наверх в детскую и обнаружила там Кейт. Из пятки у нее торчала булавка. Она сидела тихо, без единого звука. Кажется, даже не заметила, как Эйприл вытащила ее. — Он затянулся. — Она была странным ребенком, — произнес он наконец.
— У меня к вам еще один вопрос, мистер Доуни. Сестра Гидеон обычно ничего не рассказывала о своей матери. У них были очень близкие отношения?
Доуни изумленно посмотрел на него.
— Близкие отношения? — Он попытался рассмеяться, но смех вышел какой-то жалкий и тут же захлебнулся в приступе кашля. Когда он наконец смог говорить, его голос был исполнен горечи. — Никто на свете не может быть близнецу ближе его брата или сестры. Больше ни в чьей любви они не нуждаются.
— Я всегда думал, что любой ребенок нуждается в любви.
Лицо Доуни вспыхнуло гневом. Майкл с удовлетворением отметил: по крайней мере, ему это было небезразлично.
— Я ведь не сказал, что мы не любили их. Я сказал лишь, что они не нуждались ни в чьей любви. Они — части единого целого. Они — самодостаточны.
Взгляд Майкла упал на его огромные тяжелые руки, пальцы были крепко прижаты к коленям. Посмотрев с вызовом в лицо священника, Доуни сухо произнес:
— Прежде чем судить других, вам следует на деле узнать, каково это — воспитывать близнецов. Это целая жизненная школа, можно сказать, университет, уж поверьте мне. Эйприл была с головой погружена в заботы о них, для меня даже минуты не находилось свободной. Одну положишь, берешь другую. Закончила кормить одну, принимайся за вторую. Поменяла у одной подгузник, переходи к другой. У нее не хватало времени на то, чтобы заметить мое присутствие в доме.
В его голосе зазвучала грусть. Впервые за время беседы в душе Майкла всколыхнулось сочувствие к этому человеку.
— Они были ей оградой, ее солнцем, центром ее жизни. Ее можно было понять. Малышки Сара и Кейт были просто красавицами. Куда бы она ни брала их, окружающие не переставали умиляться, заглядывая в коляску. Эйприл надевала им одинаковые платьица. Себе она часто подбирала одежду в тех же тонах, настолько она была горда. — Он сделал затяжку. — Куда мне было тягаться с этой парочкой. А спустя какое-то время я прекратил попытки. Не видел смысла, во всяком случае. Она получила от меня то, что хотела. Будь я жеребцом, она бы просто-напросто отправила меня на пастбище за ненадобностью. — Рой Доуни уставился на свои руки. Ни его лицо, ни голос не могли выразить больше, чем его руки, безвольно-вялые, бессильные. — Когда им исполнилось по пять лет, Эйприл потеряла к ним интерес. Наигралась. Они больше не были живыми куколками, они пошли в школу. Тогда-то и начались первые попытки свести счеты с жизнью. Говорят, попытка самоубийства — это призыв о помощи. Но когда я попытался ей помочь, она сказала, что никакой помощи ей от меня не нужно. Все, что я делал, было некстати. Она говорила, что когда я дома, в доме дурно пахнет. — Он помотал головой, словно отгоняя тягостные воспоминания. — И если бы она относилась так только ко мне… Она всегда отдавала предпочтение Саре — она требовала больше внимания, когда была младенцем. Когда ее одолевала депрессия, она срывала зло на Кейт. Говорила, что она противная, горластая, что она заставляла Сару совершать неблаговидные поступки. Я догадываюсь, что она ее поколачивала. — Выражение лица священника заставило его торопливо пояснить: — Просто поколачивала, не более того. Не подумайте, что она избивала ребенка.
Он сцепил пальцы в замок, словно отгораживаясь от неприятных воспоминаний.
— Бедная девочка Кейт. Тогда я ничего подобного не замечал. Я узнал об этом позже. И теперь не могу избавиться от мысли, что именно тогда что-то и пошло не так.
Помолчав немного, отец Майкл сказал:
— Мне очень жаль, что на долю вашей семьи выпали такие несчастья.
— Что вы сказали? — Мыслями он был далеко в прошлом. — A-а, да, благодарю за сочувствие. — Он тяжело вздохнул. — Наша семья перестала существовать. Она распалась давно. Она никогда… Она даже не… — Он устремил взгляд на отца Майкла и пожал плечами. — Может быть, это моя вина. У меня были другие женщины, она знала об этом. Но это было уже потом. — В его голосе слышалось отчаяние. — Когда мы только-только поженились, мы бегали по киношкам и ходили гулять, держась за руки. — Доуни нервно потер колени, затем что было сил сжал их пальцами. — Однако все есть как есть. Ничего уже не изменить. — Он встал. — Ни-че-го.
Чем больше отец Майкл слушал, тем яснее вырисовывалась в его мыслях картина прошлых событий. Из рассказа Доуни он получил подтверждение известного факта: Кейт убила ребенка и тем самым разрушила семью. Но теперь Майклу было очевидно, что семья распалась за несколько лет до преступления. Так, может, то, что натворила Кейт, было не причиной всех несчастий семьи Доуни, а их следствием? Он мысленно представил сестру Гидеон, ее золотистые с крапинками глаза, источающие такую страстную мольбу и неутолимую надежду. Вы поможете мне? Поможете?
Жалость и сострадание к обеим девочкам теснили его сердце, жалость и странное чувство, напоминающее любовь. Жалость и злость к этому человеку рядом, шаркающей походкой направляющемуся к двери. Этой растущей злости придавало пикантность ощущение некоего злорадного торжества.
— Неужели ничего? — эхом отозвался он. — Обе ваши дочери в серьезной беде, и, как я понимаю, довольно давно. Вы сами об этом говорите. Неужели их судьба интересует вас так мало?
— Я сделал все, что мог, — понуро ответил Доуни.
Майкл знал, что его вмешательство ничего не даст. Не его это дело. Ему вспомнились слова Лауры Пегрэм о том, как мало суду было известно об отношениях в семье Кейт. Потом статья в библиотеке Агентства печати, в которой говорилось, что во время суда ее родители сидели далеко от нее и даже не пытались ее приободрить.
— Я прочел репортажи о судебном процессе, — сказал он. — То, что вы мне рассказали о психическом состоянии вашей жены, ни разу не прозвучало в зале заседаний.
Минуту или две Доуни зловеще молчал. Затем он бессильно рухнул на стоящий рядом с ним стул.
— Расскажи вы суду об отношениях внутри семьи, — наседал священник, — дело приняло бы совсем другой оборот, это ведь ясно как божий день. Ребенок жил в нескончаемом кошмаре. Господи, ну почему вы оба молчали?
Его расслабленные вытянутые пальцы как нельзя более точно выражали состояние беспомощности и безнадежности. Он долго молчал. Отцу Майклу даже показалось, что он не слышал его слов.
— Мы и в мыслях не допускали, что суд вынесет обвинительный приговор. — В голосе звенело напряжение. — Мы и представить не могли, что ее дело будут рассматривать по всей строгости закона. Бог мой, ей ведь было всего двенадцать лет!
Отец Майкл держался за свое.
— Адвокаты должны были вас предупредить о том, что не стоит сбрасывать со счетов вероятность того, что ее признают виновной. Играя в такую опасную игру, вы сильно рисковали. И проиграли.
Доуни поднял голову, в его глазах разгоралась ярость.
— Что вы об этом можете знать? — рявкнул он. — Вы и вам подобные. — Он и не трудился прятать желчную язвительность. — Что мне, по-вашему, надо было сделать? Встать перед всеми и заявить, что мою жену тошнит от одного моего вида, что в течение многих лет она грозит покончить собой и, более того, пытается это осуществить? Что она содрогается при мысли, что ей придется провести еще один день с таким мужем, как я, под одной крышей? Это я должен был, по-вашему, сказать? Рассказать им о порезанных запястьях, горстях снотворного, чтобы паршивые газетенки наперебой судачили о нас и перемывали нам кости? — В уголках его рта скопившаяся от избытка чувств слюна походила больше на пену, руки были крепко сжаты в кулаки, которые с тяжестью опускались каждый раз, когда он хотел подчеркнуть свои жестокие слова. — Бог свидетель, и без того дела шли — хуже не придумаешь. И при всем этом вы считаете, что я должен был посвятить целый свет в подробности нашей семейной жизни? Чтобы утянуть всех нас в трясину? А вы подумали, каково бы было девочкам, если бы все узнали, как мы живем, если бы все стали хихикать у них за спиной? К тому времени у нас и так немного осталось. Мы были на виду. Мы не имели больше чувства собственного достоинства. — Он судорожно вздохнул. — У нас как у семьи не было будущего.
Отец Майкл потупил взгляд, не в силах встретиться с ним глазами.
— Я не думал об этом, — сказал он тихо.
— После ареста Кейт Сара походила на маленькое грустное привидение, — продолжал ее отец. — Несколько дней она ни с кем не разговаривала. Мы купили ей котенка. Он спал с ней на кровати. Сара говорила, что он отгоняет от нее дурные сны. — Его боль стала почти осязаемой. — В тот вечер, когда закончился процесс и Кейт признали виновной, Сара нашла котенка на лестнице со вспоротым брюхом, он полз по ступеньке, его внутренности вываливались наружу. — Рой Доуни в отчаянии всплеснул руками. — Даже не знаю, кто из нас плакал больше, — добавил он пустым голосом.
Перед глазами священника снова встал образ сестры Гидеон, простирающей к нему полный надежды взгляд. Боже милостивый!
— Тысячу раз задавал себе один и тот же вопрос. Как это могло случиться с нами? Что мы сделали не так? — Рой Доуни, казалось, разговаривал сам с собой. — Неужели что-то в воспитании Кейт прошло мимо нас, то, что мы не заметили в ней, не поняли? Что-то, что мы упустили?
Он поерзал на узком сиденье и вполоборота повернулся к священнику. В такой позе обычно исповедуются, почему-то подумал Майкл.
— Понимаете, я никогда не беседовал с ними по душам. Я никогда не ощущал, что они испытывают потребность в этом. — Он размышлял. — Я не представляю, что я мог бы им сказать. Ничего умного и значительного не приходит в голову. Само собой, я любил их. Я играл с ними. Но я, должно быть, был слепцом, раз не видел, чем они живут. — Он вновь ударил по колену рукой, сомкнутой в кулак. Его голос стал таким тихим, что отец Майкл с трудом улавливал его слова. — Может быть, всему виной какой-нибудь ген, который достался ей от меня в наследство. Может быть, он был врожденным, знаете, как это бывает у собак. Может быть, это я — урод. — Его сумрачный взгляд уставился в пустоту. — Ирония судьбы — у меня растут сыновья-близнецы. О господи.
Требовательный собачий лай вернул его к действительности. Доуни словно очнулся от забытья и взглянул на часы.
— Вот дурень! Который час? — Он неуклюже вскочил. — Пора кормить собак.
Отец Майкл поднялся. Вставая, за подставкой для бумаг он заметил край фотографии валлийской овчарки в дешевой рамочке.
— Пока мы не ушли, — сказал он. — Не найдется ли у вас фотографии Кейт? Я хотел бы взглянуть.
На лице Доуни не отразилось никаких эмоций. Он вернулся к столу и, порывшись в бумажной свалке, достал видавший виды потертый черный бумажник. Из него он вынул фотографию, оправленную в прозрачный пластик, и протянул ее священнику.
Отец Майкл посмотрел на двух маленьких девчушек: они сидели на качели, их длинные волосы развевались на ветру. Одинаковые простенькие платьица, белые туфельки, белые носочки. Лица было трудно разобрать. Он вдруг понял, почему он не увидит фотографий взрослой Сары или Кейт после совершения преступления. Только этих маленьких девочек Рой Доуни считал своими дочерьми, помнил, любил.
Пусть так. Майкл не сдавался. Спускаясь по ступенькам вслед за Доуни, Майкл спросил:
— Она ведь была точной копией Сары? Они были похожими внешне?
Ключом, висевшим на поясной связке, Доуни отпер внутреннюю дверь, после того, как они оба вошли, снова запер.
— С чего вы взяли?
— Я прочел об этом в газетах.
Доуни хмыкнул.
— С этими двумя все не так просто.
Около сарая стояла ржавая тележка из супермаркета с двадцатью оранжевыми мисками, наполненными смесью мяса и ломаного печенья.
— Да, они похожи, но не настолько, чтобы поразить воображение. Как все сестры. — Он открыл первую клетку и, отпихивая большого пса, с радостным визгом водрузившего лапы ему прямо на грудь, небрежным движением поставил миску с едой и забрал из клетки пустую.
Майкл последовал за ним.
— Они были очень близки?
— Они были, по существу, одним человеком, одной личностью. — Доуни с грохотом захлопнул дверцу. — Так-то. Не могу больше об этом говорить. — Он с силой сунул засов на место.
— Конечно.
Они подошли к следующей сетке.
— У вас довольно большое хозяйство.
— Не у меня. У Джен. — Доуни открыл следующую задвижку и поставил в клетку другую миску. — Неужели вы и впрямь думаете, что после всего, что произошло, у меня хватило бы отваги начать жизнь с нуля? Когда только ленивый не тычет в тебя пальцем?
Около третьей будки он остановился и ласково потрепал собаку за холку, его пальцы утонули в густой косматой черно-белой шерсти колли.
— Когда враз теряешь все, что имел, когда ты банкрот, это чертовски трудно. Все шарахаются от тебя, как от зачумленного. Джен приняла меня после развода таким, каков я есть, а теперь вот мы и работаем здесь вдвоем.
Рой Доуни выложил остатки пищи, наполнил поилку водой из огромной пластиковой канистры, стоявшей на тележке.
— Папа, — позвал его детский голос.
По бетонной дорожке на трехколесном велосипеде рулил белокурый мальчуган, на вид ему было три года. Впервые за всю встречу отец Майкл увидел Доуни улыбающимся.
— Это Сэм. — Его голос потеплел, наполнился гордостью.
— Это из-за него здесь нет Кейт. — За спиной они услышали голос Джен Берфорд. Деревенский говор, протяжные гласные, властные интонации.
Рой Доуни молча посмотрел мимо священника на жену, его взгляд был печальным и непроницаемым.
— Кому-то из нас нужно это сказать, — продолжала она. — Разумеется, не тебе. Все эти ваши службы социальной адаптации только и умеют, что разводить демагогию о новой жизни на воле.
Она замолчала. Рой Доуни открыл было рот, чтобы возразить, но тут же передумал. Отец Майкл перехватил взгляд, которым они обменялись, и понял, что эта тема была вечным камнем преткновения, яблоком раздора в долгих, изнурительных семейных баталиях.
— Вот пусть они сами этим и занимаются, вот что я вам скажу. — Она говорила тихо и благоразумно. — Пусть приведут убийц в свой дом, к своим детям, а там посмотрим, что они запоют.
Сразу же после службы матушка Эммануэль пригласила сестер в общую комнату.
Аббатиса пришла туда раньше остальных и сидела, дожидаясь прихода сестер. Стулья с высокими спинками были расставлены полукругом, здесь монахини проводили редкие часы досуга за штопкой чулок, вышиванием и разговорами; говорят, ничто не доставляет большего удовольствия в орденах молчальников, чем приятная беззаботная болтовня.
Настоятельница любила эту большую комнату. Деревянные ставни огромных, до самого пола окон были распахнуты настежь, солнечный свет согревал своим теплом гладкий, словно отполированный, дощатый пол и оттенял неровности краски на стене. Из окна, за вытянутым прямоугольником сада, виднелись сгрудившиеся невысокие валлийские холмы, напоминающие хребет динозавра, лениво развалившегося вдоль бескрайней линии горизонта.
Монахини по очереди вошли в комнату и поприветствовали ее почтительным поклоном, положенным по уставу. Поводом для экстренного собрания послужило одно весьма прискорбное событие: накануне вечером сестра Гидеон лишилась чувств прямо на лестнице, и сестрам пришлось отнести ее в комнату для больных. Снова ее постиг страшный приступ боли и снова без видимой причины. Доктор Бивен в растерянности, за тридцать лет обширнейшей практики он не встречал подобного случая.
Матушка Эммануэль замолчала, напряженно вглядываясь в обеспокоенные лица. Она сказала о том, что ее неоднократные мольбы к Господу с просьбой наставить ее на правильный путь были услышаны, и вкратце описала, каким образом отцу Майклу удалось узнать о существовании сестры-близнеца. Дождавшись, когда поулягутся изумленные возгласы, она сообщила, что местонахождение ее пока неизвестно, деликатно умолчав и о совершенном преступлении, и о суде, и о приговоре: если сестра Гидеон сочтет нужным об этом рассказать — что ж, это ее личное дело.
Сам факт того, что сестра оказалась близнецом, говорила она, являлся основанием для серьезного беспокойства, и объяснила почему. Наблюдалась зловещая закономерность: периоды тяжелых обострений неизлечимой болезни чередовались с периодами абсолютного здоровья. Она отметила, что в некоторых случаях ослабление боли отнюдь не означает улучшения. Так, например, в случае перфорирующей язвы или аппендицита облегчение считается дурным симптомом.
Настоятельница предположила, что, вероятно, нечто подобное происходит с одной из сестер или с обеими сразу. Закончив свою речь, она самым решительным тоном попросила монахинь высказать свое мнение о положении сестры Гидеон, каким бы абсурдным оно ни казалось на первый взгляд.
Она ждала, монахини молчали. В задумчивости она смотрела на таинственное сияние аметистового перстня на среднем пальце, который являлся символом власти и ношение его полагалось ей по должности.
— В таком случае нам остается молиться за спасение души сестры Гидеон и сестры ее, Катарины. Один Всевышний знает, сколько им обеим отмерено.
Отец Майкл не был в Бристоле двенадцать лет: после смерти матери его ничто не связывало с этим городом. За окном такси проносились здания, знакомые ему с детства, и совершенно незнакомые фасады современных рынков и супермаркетов, отелей и театров, элегантных ресторанов и кафе с национальной кухней, магазин «Селло», шляпная, «Бристольское голубое стекло».
Номер двадцать два на улице Дюрант оказалось мрачным городским строением с пустыми цветочными ящиками и выцветшей краской. У входа — шесть звонков с неразборчиво нацарапанными именами напротив каждого. Майкл нажал самый нижний, спустя несколько минут дверь открыла неприветливого вида бритоголовая девица лет восемнадцати с семью серьгами в ухе. Майкл опешил.
Футболка с надписью «Куколка для тебя» обтягивала беременный живот. Придя в себя, он спросил Кейт Дин, ему ответили, что девушка с таким именем здесь проживает, но в настоящий момент ее нет дома и никто не знает, когда она вернется. Он с любопытством заглянул внутрь темного коридора, из его глубин тянуло запахом еды, было слышно, как наверху в туалете зашумела вода. Вернется ли она к ужину? Девица выразила сомнение. На всякий случай отец Майкл оставил записку и сказал, что зайдет через пару часов. Девушка равнодушно пожала плечами и захлопнула дверь раньше, чем он успел повернуться, чтобы уйти.
Как бы то ни было, ему придется искать ночлег. Он снял комнату с завтраком через квартал и оставил свою дорожную сумку в аккуратной чистенькой спальне с розовым одеялом из гагачьего пуха, в точности таким же, какое было у его бабушки.
Встреча с сотрудником пробации, курирующим Кейт, была запланирована заранее, ее офис находился рядом со зданием суда. При встрече они не произвели друг на друга впечатления. Небольшое, по-домашнему уютное пространство кабинета Фрэн Дьюзбери было заполнено множеством папок с личными делами и комнатными растениями. Она предложила ему кофе в пластиковой чашке и выслушала его рассказ с той степенью заинтересованности, какой требовала вежливость. Сфера профессиональной деятельности этой женщины и ее очевидная прагматичность придавали рассуждениям священника о передаче болевых ощущений внутри пары близнецов надуманность и неопределенность.
Да, история Кейт ей известна; ознакомившись с личным делом Кейт Доуни, она готова утверждать, что с момента вынесения приговора сестры не виделись. Кейт никогда не упоминала о своей сестре. Трудно поверить, что жизнь ее подопечной в такой серьезной опасности: во время их последней встречи она выглядела совершенно здоровой. Откровенно говоря, все это несколько — она бросила на него быстрый уклончивый взгляд — смахивает на фантастический вымысел.
Фрэн Дьюзбери не планировала встретиться с Кейт раньше следующего четверга. Он должен понимать, что отныне она сама решает, как и где проводить время и несет ответственность за свои поступки. Слежка за каждым ее шагом не входит в обязанности службы пробации. Майкл предложил обратиться в полицию, но Фрэн возмущенно отвергла эту идею: девушка не совершила ничего противозаконного и выполняет все условия досрочного освобождения. С явной неохотой она выписала ему пропуск в дом на улице Дюрант и пообещала договориться о встрече, если Кейт позвонит ей раньше условленной даты. Записала свой телефонный номер и попросила позвонить на следующий день. Затем встала и направилась к двери: «А сейчас, с вашего позволения, у меня много дел».
Кейт и не подозревала, что является объектом всеобщего внимания, и отнюдь не горела желанием поскорей возвратиться в свою комнатку на улице Дюрант. Ее серовато-коричневые стены, казалось, скрадывали пространство, сдавливали его, сжимая воздух, и превращали ее в каменный мешок. Ни в одной камере Кейт не ощущала такого дискомфорта. Внутри этой комнаты Кейт в последнее время все чаще улавливала таинственные вибрации, посылаемые ее сестрой. Она злилась, пыталась заблокировать, заглушить их, но они беспрепятственно проникали всюду — сквозь шум воды в ванной, грохот музыки, голоса по радио, оставаясь неподвластными другим звукам. Пугающее — Бунуку! Бунуку! Лучше держаться подальше от этого места.
Она поужинала в тайском ресторанчике, который случайно обнаружила на второй день пребывания в Бристоле — проходила мимо, владелец ресторанчика улыбнулся и слегка поклонился ей. Она заказала кусочки рыбы в ореховом соусе и воду. Вряд ли мистер Лум мог быть более обходителен и любезен, даже если бы на месте Кейт была компания из четырех человек, а их обед — из шести блюд.
В городе она чувствовала себя в меньшей изоляции, вокруг были люди, но вместе с тем усилилось чувство внутреннего одиночества. Сгущались сумерки, но она продолжала бесцельно бродить по узким улочкам, тускло освещенным маленькими уличными фонарями. Ей и в голову не приходило, что здесь ее может подстерегать опасность. Слово «опасность» ассоциировалось у нее с тюрьмой, где находились преступники.
Она и подумать не могла, что кто-то может, к примеру, вырвать у нее сумочку. Воровство она считала явлением, присущим исключительно тюрьме: девочки тащили из кухни все, что плохо лежало.
Отнюдь не по причине природной храбрости Кейт разгуливала по ночному городу. И надо же, как назло, куда ни глянь, все гуляли парами. Она заглянула в витрину итальянского ресторана «Белла Паста», там за столом, освещенным свечами, сидела парочка, они клали друг другу в рот кусочки фруктов.
На улице мужчина и женщина уселись в такси и растворились в объятиях друг друга еще до того, как хлопнула дверца. Было видно, как с обнаженных плеч соскользнуло пальто и спутник прижал его своим телом к спинке сиденья. Ощущение собственной неестественной обособленности ошеломило ее настолько, что она остановилась посреди дороги. Сумеет ли она найти свое место в жизни? Как сложится ее дальнейшая судьба?
Она ничего не знала о жизни за пределами тюремной камеры, решеток и замков. Свои университеты она заканчивала на зоне в постоянном осознании безысходности, брошенная на растерзание бездушной государственной машине. Ей стало непередаваемо страшно, когда она со всей ясностью увидела, что на эти долгие четырнадцать лет ее похоронили заживо. Они тянулись настолько медленно, разъедая горечью и страданиями ее собственное «я», что превратили ее из палача в жертву. Боже мой, если бы только эта часть жизни оказалась страшным сном!
Отец Майкл вернулся на улицу Дюрант в семь часов. Кейт так и не появилась. Он пытался представить, куда бы сам пошел, окажись на ее месте. Когда с деньгами негусто, рассуждал он, можно побродить по городу. Он пошел наугад, мимо круглосуточных прачечных и благотворительных лавок, галерей, торгующих фигурками из папье-маше, и похоронных бюро, где даже цветы в витринах кажутся забальзамированными.
Он искал ее глазами в вегетарианских ресторанчиках, китайских закусочных, в павильонах сети «Макдональдс». Он зашел в магазинчик, увидев одинокую фигуру девушки, покупавшей йогурт и мюсли. Но это была не она. Кроме того, ему на память пришла надпись в холле дома на улице Дюрант: «Запрещается приносить с собой еду».
Священник взглянул на часы. В монастыре Пречистой Девы в Снегах сестры, должно быть, уже окончили вечернюю трапезу. Он отыскал телефонную будку, вставил в отверстие карту и набрал номер. На другом конце провода он услышал облегченный возглас матушки Эммануэль. Он сообщил, что ему пока не удалось встретиться с Кейт. Она грустно вздохнула и сказала:
— Состояние нашей больной без изменений. Мучается сильными болями. Нам кажется, она как-то вся сникла, успокоилась.
Майкл уловил скрытый смысл.
— Час от часу не легче.
Долгая пауза.
— Да. Нас это очень настораживает. — Телефон усиливал тревогу в голосе. — Она пребывает в подавленном настроении, постепенно падает духом, и это мне совсем не нравится.
— Может, ей станет легче, если она будет знать, что я у цели? Я нашел Кейт.
— Конечно, я скажу ей об этом. Мы молимся за успех вашей миссии. — И добавила, как всегда, буднично: — У вас усталый голос, святой отец. Вы ужинали?
Он не помнил, когда в последний раз нормально ел. Он шел вниз от Блек-Бой-Хилл в направлении Уайт-Лейдиз-роуд, пока не наткнулся на итальянский ресторанчик. «Белла Паста» был битком набит народом, вечерние посетители казались ему моложе и счастливей, чем он сам, они громко разговаривали и смеялись. Ему был предложен столик, каким-то чудом втиснутый в ограниченное пространство рядом с группой студентов. Подошла официантка, на вид ей было не больше восемнадцати. В этом возрасте он принял свои обеты.
Позади него за соседним столиком мужчина рассказывал о чем-то своей даме, а та восклицала в притворном ужасе. Рассмеявшись, она вскинула надушенные волосы, и он ощутил их легкое прикосновение.
Он избрал одиночество по своей доброй воле. Но ведь всем известно, что каждое человеческое существо хочет любить и быть любимым. Сама Церковь признала обет безбрачия насилием над человеческой природой. Фабрика сумасшедших — так называл монашество один насмешник.
Майклу не давали покоя эти мысли, ему было приятно ощущать тепло женщины, сидящей подле него. Однако, подчиняясь какой-то внутренней инерции, он отодвинулся вместе со стулом подальше от нее. Таков он был и в жизни, со злостью подумал он. Слово «осторожность» в самую пору начертать на его фамильном гербе.
Другие сами оскопляют себя для Царства Небесного. Кто может вместить, вместит.
Евнух. Кастрат. Боже, неужели и он такой? Он поставил чашку и встал из-за стола. Одновременно с ним поднялась еще одна женщина, и они столкнулись. Изящной рукой она ухватилась за его рукав, чтобы удержаться на ногах.
На краткий миг он затаил дыхание: женщина напомнила ему сестру Гидеон — манера держаться, изгиб скул, спокойная уверенность во взгляде. В то же мгновение он понял, что это лишь иллюзия — перед ним была просто незнакомка.
Оба рассмеялись и рассыпались в извинениях. Майкл заплатил по счету и вышел. Там, снаружи, шагая по теплым вечерним улицам, он наконец смог понять, почему история с Кейт Доуни стала так важна для него.
Он еще раз наведался на улицу Дюрант, правда, безрезультатно: никто не ответил на его звонок. Он походил по тротуару. Время близилось к полуночи, усталость сморила его, и он вернулся в пансион миссис Вильямс.
Рано утром его разбудил стук в дверь — ему звонили по телефону. Полусонный, в пижаме, он спустился вниз. Из столовой доносился аппетитный аромат поджаренных тостов, на лестнице пахло лимонным освежителем воздуха.
— Да, она звонила десять минут назад, — говорила Фрэн Дьюзбери. — Мы договорились о встрече. В скверике при торговом центре, в одиннадцать. Вы легко найдете это место. Мы будем ждать вас на скамейке. Идет?
В то утро на свободной, огороженной бортиками площадке у торгового комплекса Броадмэд расположилась небольшая ярмарка. В торговых павильонах продавали сахарную вату и бижутерию ручной работы. В окружении павильонов маленькая старомодная карусель выводила унылую бесконечную мелодию шарманки. Разноцветные лошадки с огромными черными глазами, раздувая ноздри, скакали вверх-вниз на прозрачных леденцовых перекладинах, а дети, ухватившись за поводья, заходились восторженным визгом. Неподалеку он заметил ее, одиноко сидящую на скамейке.
Ощутив на себе его взгляд, она оторвалась от газеты и вскинула голову, поймав круглыми стеклами очков солнечный луч. Майкл не успел разглядеть ее глаза. Да это и не имело ровным счетом никакого значения, он бы узнал ее всюду. Даже если бы она, подобно Саре, не устроилась на краешке скамейки, неосознанно оставляя место для другой, невидимой спутницы, он узнал бы ее. Вылитая сестра Гидеон, только одета иначе — женственно, в бледных тонах. То же самое лицо, только в обрамлении длинных волос. Тот же самый рот, робкий и плотно сжатый. Но в следующую долю секунды он мог отчетливо сказать, в чем они были разными. Кейт выглядела старше своей сестры, на лице — печать напряженного ожидания и тревоги. Ничего удивительного, этого следовало ожидать. Сестра монахини и одновременно исчадие ада во плоти. Убийца-садистка. Осужденная на пожизненный срок.
Он подошел ближе. Нетерпение и жажда активных действий привели его в Броадмэд раньше назначенного времени. Фрэн Дьюзбери еще не появилась. Майклу казалось неловким подойти к Кейт, не дождавшись ее.
Она была другой. В ней не было и намека на ту прозрачную хрупкость, что так тронула его сердце. Сидящая на скамейке молодая женщина обладала большей жизненной силой, цвет ее кожи был более темным. Там, где у сестры Гидеон скулы и подбородок были затянуты накрахмаленным белым платом, у Кейт разметались пышные кудри.
Ее ноги были стройными и длинными, ногти на ногах окрашены в неожиданно яркий, кокетливый красный цвет.
Она сняла очки, чтобы взглянуть на него. Он тут же узнал напряженный, отрешенный взгляд светло-карих глаз с неповторимыми золотыми бликами. Это были в точности глаза сестры Гидеон, настолько похожие, что ему почудилось, что она сейчас встанет и поздоровается с ним.
Но если глаза Кейт и были точь-в-точь как у Сары, то, что читалось в них, было другим. За спиной этой молодой женщины остались годы страданий и лишений, километры бетонных коридоров и железных решеток, тусклый свет карцера и надзиратели со связками ключей. Немудрено увидеть в них враждебность, физически ощутить напряжение и в манере, и в осанке.
Мимика и жесты способны многое рассказать о человеке.
Она нехотя поставила на тротуар бутылку «Перье». Не сводя с него любопытных глаз, она дотронулась пальцем до губ — любопытное движение. У нее был рот сестры Гидеон — слегка пересохшие, как у ребенка, губы. Он был настолько близко от нее, что мог различить сморщенную полоску шрама на полной нижней губе.
Он не мог не заметить, что в остальном в ней не было ничего детского. Ставя бутылку, Кейт наклонилась слишком низко, так что ткань ее легкой кофточки резко распахнулась. Под ней ничего не было.
В этот краткий миг Майкл взглядом сверху вниз коснулся молочно-белой плоти ее груди с угадывающимися темными кругами сосков. Ответная боль внизу живота была сладкой и мучительной. Он в смущении отвернулся, устыдившись своих ощущений.
Злость на себя, злость на низменные инстинкты своего тела тут же была обращена на Кейт. Да что она о себе воображает? Один ее вид был способен вывести из себя кого угодно: все вокруг переживают, с ног сбились, столько времени потрачено на ее поиски, а ей и дела нет, сидит себе на солнышке, почитывает газету, попивает водичку и горя не знает. И, что самое обидное, цела, здорова и невредима, в то время как родная сестра стоит одной ногой в могиле.
Он вовремя спохватился, что ее ни в коем случае нельзя отталкивать. Она нужна ему в качестве союзницы, ему во что бы то ни стало нужно войти к ней в доверие. Иначе столько времени и сил пойдут прахом. Наконец-то она перед ним. Он подошел к ней.
— Кейт, — обратился он к ней. — Слава богу, я тебя нашел.
В очках для чтения ей не сразу удалось разобрать черты его лица — она разглядела лишь его темные густые волосы, но она сразу отметила его появление в парке и обратила внимание на легкое прихрамывание.
Фрэн Дьюзбери сообщила в телефонном разговоре, что некий святой отец ищет встречи с ней, поэтому она ожидала, что он окажется очередным социальным работником. Но мужчина в парке был совсем непохож на социальных работников, с которыми ей приходилось сталкиваться. Она сняла очки. Он остановился в некотором отдалении, не нарушая приличествующей случаю дистанции и не претендуя на ее личное пространство. На нем были джинсы и жакет поверх белой рубашки. У него были крупный, с горбинкой нос, очень темные глаза из-под низких бровей и умное лицо — лицо мыслящего человека. Одно в нем было ей до боли знакомо — властная уверенность. Кейт узнала ее с первой минуты.
Она не помнила его имени, что-то иностранное, похожее на название птицы. Она ожидала услышать чужестранный акцент, но собеседник изъяснялся на удивительно чистом английском. Его голос оказался красивым, мягким и глубоким.
«Кейт. Слава богу, я тебя нашел».
В голосе его смешались гнев и облегчение — непонятное для Кейт сочетание. Не дождавшись ответа, он продолжал:
— Позвольте представиться. Отец Майкл Фальконе. Фрэн Дьюзбери, вероятно, рассказала о том, что я потратил уйму времени, чтобы отыскать тебя?
Кейт опустила газету и без малейшего намека на дружелюбие произнесла:
— Ну.
— Задача не из легких.
Она пожала плечами.
— Дела замучили.
Враждебность ее тона вызвала новый всплеск раздражения.
— Послушай, я должен сказать тебе правду. Я приехал сюда из-за Сары.
При упоминании ее имени старый гнев электрическим током прошел через все ее тело, не гнев даже, а негодование. О боже мой, только не это…
— Я не желаю слышать ни о какой… ни о ком.
— Твоя сестра отчаянно нуждается в твоей помощи.
Ее тон стал язвительным.
— Я уверена, желающие помочь найдутся и без меня. Не на необитаемом острове живет.
Внешне она казалась совершенно спокойной. Ему и в голову не могло прийти, что крылось за внешним спокойствием. Годы психологических тренингов не прошли даром, она научилась прекрасно владеть собой.
— Да пойми же, ей нужна твоя помощь. Никто другой тебя не заменит. Ее положение более чем серьезно. Врачи не исключают летального исхода. Вот почему я искал тебя.
— Я знаю о том, что она больна. — Кейт снова подняла газету — жест нежелания продолжать беседу. — Знаю давно.
Такого поворота Майкл не ожидал.
— Каким же образом? Сара не могла сказать тебе ничего определенного. Как тебе удалось об этом узнать?
Ни один мускул не дрогнул на лице Кейт.
— Она сама сообщила мне о надвигающейся болезни. Несколько месяцев назад.
— Но, насколько мне известно, вы не…
— Если мы не писали друг другу писем и не перезванивались, это совсем не значит, что мы не общались. Она твердит мне об этом не переставая с самого Рождества, а я пытаюсь делать вид, что меня это не интересует. — Кейт нервно теребила газету. — Я не видела ее сто лет и не желаю видеть еще столько же. Если она намерена в очередной раз воспользоваться моей добротой, то черта с два она получит. Что касается ее болезни, примите мои искренние соболезнования. Это все.
Озаренный внезапной догадкой, отец Майкл задумчиво произнес:
— Выходит… она передает тебе сигнал, а ты его получаешь.
Кейт пожала плечами:
— Если вам будет угодно это так назвать.
— Только если бы ты правильно расшифровала эти сообщения, ты бы знала, что на самом деле больна не она.
Кейт нахмурилась.
— Мне помнится, вы только что сказали…
— Я сказал, что положение ее более чем серьезно. У Сары симптомы тяжелого недуга. Но только симптомы, а не сама болезнь. Больна ты.
Кейт уронила газету на колени и стала царапать кожу рук ногтями: так царапают себя, чтобы избавиться от нестерпимого зуда после укусов насекомых.
— Доктора полагают, что единственно разумное объяснение заключается в том, что она переживает твою боль, — продолжал он. — Будущую или настоящую.
Она мгновенно догадалась, о чем идет речь, ее лицо прямо-таки осветилось этим пониманием, словно включилась электрическая лампочка. Он выдержал паузу, а затем добавил:
— Твой отец рассказывал, что нечто подобное случалось с вами и в детстве.
Она откинула голову, выражение ее лица оставалось прежним. Он был уверен, она помнила. Упрямство не позволяло ей сознаться в этом.
— Если я заболею корью, — сказала она, — я пришлю вам открытку. А сейчас будьте так добры, оставьте меня в покое. Всего хорошего.
Он пытался возразить.
— Речь идет не о кори, это серьезно…
Ее слова были настолько хлесткими и злобными, что он не нашелся, что ответить.
— Да идите вы знаете куда!
Она вскочила на ноги, ее движения были резкими и отрывистыми. Швырнув газету на скамейку и вскинув сумку на плечо, она, не оборачиваясь, побежала прочь. Она бежала быстро, в направлении ярких торговых палаток, в сторону шумной магистрали.
Майкл бросился в погоню, но она оказалась чересчур проворной для него. Подбежав к крутящейся карусели, она замедлила шаг. Мелодия шарманки сделалась нудной и тягучей. Кейт взлетела на движущуюся платформу так запросто и так ловко, словно только этим и занималась всю свою жизнь, и бросилась на другую сторону, прокладывая себе путь среди разукрашенных лошадок, скачущих вверх-вниз на прозрачных леденцовых перекладинах.
Майкл схватился рукой за перекладину и занес ногу, чтобы вскочить на платформу, но в тот самый момент из кабины высунулся механик и замахал в его сторону руками, крича что-то. Майклу пришлось ретироваться. В любом случае ему вряд ли удалось бы протиснуться в такие узкие проходы. Оставалось одно — обежать карусель, на которой кружились и кружились лошадки.
Там, куда по его расчетам побежала Кейт, ее не оказалось. Она исчезла, точно в воду канула. Логика подсказывала ему, что она могла уйти лишь в сторону центральной части города, откуда доносился шум автострады.
Он бежал за ней, оставляя позади звуки шарманки. Несколько мгновений, и мелодия окончательно утонула в оглушительном скрипе тормозов, а еще через мгновение раздались грохот и скрежет металла о металл.
Потом все стихло, растворилось в неестественной тишине. Даже шарманки стало не слышно. Трудно сказать, сколько прошло времени до того момента, когда тишину нарушил вой сирены, нарастающий волнами на одной и той же пронзительной ноте.
Доктор Бивен осторожно, двумя пальцами потрогал пульс сестры Гидеон. У нее был жар, ее тело было влажным и горячим, пульс едва прослушивался. Доктор и медсестра обменялись тревожными взглядами. Знакомые не один десяток лет, они понимали друг друга с полуслова. Доктор, выражая невысказанное недоумение, вытянул губы.
— Ну что ж, сестра Гидеон, — говорил он, растягивая слова и стараясь придать голосу как можно более мягкое звучание, — не стану лукавить, я надеялся, что здоровье ваше идет на поправку. Однако вид ваш, к моему великому сожалению, говорит о том, что дела наши оставляют желать лучшего.
Она открыла глаза. Белки ее глаз потускнели и обесцветились, доктор обратил на это внимание.
— Я выполняла все ваши рекомендации, доктор Бивен. Я почти не вставала с постели. Я заставляла себя есть. Но боль не проходит. — Ослабевшей рукой она нащупала в рукаве носовой платок. — Ее невозможно терпеть. И лекарства не помогают.
Из ее глаз хлынули слезы, она была не в силах их сдерживать. Доктор видел, что она теряет силы с каждым днем. За последние несколько дней она заметно похудела, ему даже показалось, что ее, лежащей на кровати, стало меньше.
— Так, посмотрим, — сказал он и откинул простыню.
Сестра Марк помогла приподнять край ночной сорочки таким образом, чтобы грудь сестры Гидеон осталась прикрытой.
Прикосновения его рук к ее пылающему телу казались ледяными. Он с силой нажал на область предреберья и спросил:
— Здесь больно? Или здесь?
Она покачала головой. Он нажал рядом. Сара лежала под простыней, заботливо укрытая сестрой Джеймс, зажмурившись от смущения и мучительного стыда. Давно следовало бы привыкнуть к подобным процедурам, но ощущение таких интимных прикосновений казалось ей вторжением в ее личное пространство, с которым в монастыре было трудно смириться. Доктор Бивен был очень добрым человеком, гораздо старше ее по возрасту, но, так или иначе, он был мужчиной.
— Сестра, я знаю, вам трудно, — в его голосе слышалась усталость, — но все-таки постарайтесь сделать пару глубоких вдохов, расслабиться и не напрягать мышцы. Видите ли, напряжение осложняет осмотр.
Она облизала языком спекшиеся губы и глубоко вздохнула через нос.
— Так значительно лучше. — Он пытался приободрить ее. — Еще минута, и я закончу.
Он снова накрыл ее простыней и направился к умывальнику. Пока он мыл руки, сестра Марк помогала ей застегнуть бесчисленные пуговицы на ночной рубашке. Он снова подошел к кровати, вытирая руки бумажным полотенцем.
— Я склонен думать, что природа этого недуга отнюдь не физическая, — сказал он, обращаясь к обеим сразу. Затем добавил: — Вы позволите мне перемолвиться словечком с сестрой Гидеон наедине?
Медсестра кивнула, он пододвинул ближе свой стул.
— Я понимаю, не так-то просто разговаривать в присутствии третьего. Теперь нас никто не слышит, и я хотел бы получить от вас откровенный ответ на мой вопрос. Вы довольны своей жизнью здесь?
Не сказав ни слова, она пристально посмотрела на него.
— Дело в том, что, — продолжал он, — если бы я знал, что вам здесь неуютно, что вы досадно ошиблись в выборе жизненного пути, это было бы разумным объяснением вашего нездоровья. Что-то подсказывает мне, что ваши проблемы проистекают из вашего подсознания. Вы слышали о психосоматических заболеваниях?
— В общих чертах. Физическое отражение внутреннего эмоционального состояния.
Он рассмеялся.
— Точнее не скажешь. Я практикую здесь многие годы. Мне доподлинно известно, что немало монахинь, не выдерживая трудностей религиозной жизни, покидают орден. Я уверен, многие из них заболевают задолго до того, как почувствуют, что выбрали жизнь не по себе. Может быть, и с вами происходит нечто подобное? Я прошу вас объективно оценить свое положение и спросить себя, не является ли ваша болезнь тоской о мирской жизни? Если это так, скажите мне об этом, тогда все сразу станет на свои места.
Она крепко сжала руки и попыталась придать голосу силу и уверенность.
— Мне нравится эта жизнь, — ответила она. — Я люблю ее. Мне бы очень хотелось вернуться обратно в Гватемалу и продолжить служение делу миссионерства. Матушка обещала, что именно так и будет, когда мое здоровье восстановится. Хотя, по большому счету, для меня не имеет никакого значения, где я — тут или там, — пока я нахожусь среди людей, которых считаю своей семьей.
От волнения, рожденного желанием убедить его в искренности своих слов и рассеять его сомнения, на щеках монахини зарделся румянец. Она повернула голову на подушке, с тем чтобы лучше видеть лицо доктора.
— Эта жизнь — все, что мне нужно. О лучшей доле я и мечтать не могу. Именно к такой жизни я всегда стремилась. Проникшись верой, я отдаю Господу всю себя. — Она замолчала. Воспоминания о первых годах жизни в монастыре были сравнимы с рассматриванием ничтожно малого организма через обратный конец трубы телескопа. Настолько далеким и незначительным, не вызывающим никаких эмоций, казался ей ребенок, брошенный на произвол судьбы, потерявший всех, кого знал и любил. — Он щедро вознаградил мою преданность. Я обрела спокойствие и счастье, — продолжала она. — Я получила много больше, чем рассчитывала получить за всю мою жизнь. — Ее глаза светились неподдельной радостью в доказательство того, что ее слова — не просто высокопарные избитые фразы.
— Так, значит, вы своей жизнью довольны? — Доктор Бивен улыбнулся ей сочувственной, печальной улыбкой. Ему стало бы легче, получи он подтверждение своей теории.
— Да, вполне.
— Тогда оставим это. — Он помолчал и осторожно добавил: — И поговорим о человеке, который некогда был близок и дорог вам.
Она выпростала руку и опустила ее, обратив ладонь со сжатыми пальцами к собеседнику, — жест активной защиты, отказа, во время разговоров она неоднократно пользовалась им. Она прекрасно понимала, о чем с ней желает говорить доктор.
— Нам необходимо поговорить о вашей сестре, о Кейт.
Она подняла глаза, удивительные, особенные, не просто золотистые, а цвета крепкого виски, в них застыли боль и смятение. Но он делал это для ее блага. Иногда, чтобы быть добрым, нужно быть жестоким, поэтому он не имел права отступать.
— Я допускаю, что ваша болезнь может быть связана с вашей сестрой, но никто из нас не понимает, каким именно образом. Как бы вы отнеслись к идее организовать вам встречу? Мы бы могли попытаться разобраться в ситуации и помочь вам. — В его голосе появилось участие. — Вы бы хотели с ней встретиться?
Она с трудом проглотила застрявший в горле ком.
— Боюсь, вряд ли она захочет.
— С чего вы это взяли? За столько лет вы не обменялись и парой писем.
— Я это знаю.
Пожалуй, ее категоричность отнюдь не от банального упрямства. Здесь кроется что-то другое. Она отвергнута своей сестрой. Отвергнута — самое подходящее слово.
— Должно быть, в детстве вы были близки?
Она заворочалась в своей постели, пытаясь улечься поудобнее.
— Что было, то прошло. Сейчас все по-другому.
Он продолжал упорствовать.
— Но если бы нам удалось убедить ее, вы согласились бы поговорить с ней?
Она закрыла глаза, давая понять, что разговор ее утомил.
— Да, — слабо прошептала она, — если это необходимо.
Вошла сестра Марк, доктор Бивен встал и направился к ней.
— Я свяжусь с матушкой Эммануэль. Ситуация, кажется, проясняется. — Он многозначительно поднял брови. Медсестра едва заметно кивнула в ответ. Доктор сложил инструменты и вновь подошел к кровати больной. — Надеюсь, очень скоро нам удастся все устроить.
Под узким распятием у изголовья кровати лежала его пациентка, лежала неподвижно и умиротворенно. Рядом развевались длинные кремово-белые занавески, монастырский чепец на голове придавал ей сходство с изображением на мраморном надгробии. Сердясь на себя, доктор недовольно хмыкнул. Старый дурак, твердил он себе, рано ее хоронить, ведь она еще не умерла и не умрет, если ты приложишь все свои старания.
— Доброй ночи, сестра. Постарайтесь заснуть. Я навещу вас завтра.
Из-под нелепого чепца на него посмотрело мертвенно-бледное, бескровное лицо. Она улыбнулась ему одними глазами.
— Что, уже ночь? — спросила она. — Мне казалось, еще рано.
Он взглянул на часы.
— Десять. Начало одиннадцатого. Я как раз возвращался с вызова на одну из ферм, там родился ребенок. Ох уж эти дети, они всегда норовят появиться на свет после того, как мой рабочий день уже закончен, не так ли, сестра? — бросил он медсестре через плечо.
— Увы, чего не знаю, того не знаю, доктор, — застенчиво ответила она. Это была известная шутка.
Сестра Гидеон посмотрела на него и сказала серьезным тоном:
— Десять — это хорошо. Лучше, чем я думала. — Затем добавила, словно обращаясь к самой себе: — Новорожденный.
Ему почудилось, что в ее голосе промелькнуло сожаление.
Она снова в тюрьме Холлоуэй. Это не дурной сон. Это реальность. Господи. Она это точно знает, ей слышен знакомый вой сирены «скорой помощи», волнами пролетающий над Паркхерст-роуд. Она силится выразить им свой протест, заставить их выслушать ее. Но волны набегают все ближе и ближе, раскалывая ее надвое. Почему так нестерпимо больно? Рев сирены становится все громче, неотвратимо приближаясь с каждой секундой. Непривычно яркие порывистые светло-голубые вспышки проникают сквозь сомкнутые веки.
Чьи-то пальцы поддерживают ее голову, отодвигают вверх кожу век, кто-то (нет, только не это) направляет ей в глаза узкую струю света, кто-то в темной форменной фуражке. Он же говорит: «Ну, слава богу. Думал, мы ее потеряли».
Перевернутые лица, склонившиеся над ней, тревожно, испуганно, с любопытством разглядывающие ее. Что она здесь делает? Сделав неимоверное усилие, она пытается встать, но чьи-то руки удерживают ее на месте. Знакомый грудной голос, утешающий, убеждающий: «Все в порядке, Кейт. С тобой все в порядке. Ты в безопасности».
Они говорят приглушенными голосами, разглядывая рентгеновские снимки, закрепленные на ярко освещенном экране. Но до нее, лежащей на невероятно жесткой и узкой кушетке, доносятся отдельные слова — экстренный, перфорирован, перитонит.
Она лежит неподвижно, боясь даже дышать. Она успела убедиться, что малейшее движение причинит ей пытку невыносимой болью, которая сокрушительным потоком жгучей кислоты, снося все на своем пути, продирает себе путь через внутренности.
Ее помутившееся сознание улавливает и другие слова, которые произносит доктор, пальпируя локальные уплотнения в брюшной полости. Страшные, уродливые слова. Острое воспаление. Кровоизлияние. Этими словами он пытается объяснить, что с ней происходит. Только она не в состоянии слушать. Ее восприятие затмевает неистовая боль от его прикосновений, грубое, словно пробуравливающее воспаленную кожу трение его прохладных пальцев.
«Вам повезло, вас вовремя осмотрели, — говорит он. — Давно у вас боли? Почему вы не обратились к доктору?»
Она пытается ответить, с трудом складывая слоги в слова. Но то, что выходит, даже отдаленно не напоминает ее голос. Никогда прежде она не слышала подобных звуков. Ошпаривающая боль, стремясь отделиться от ее тела, вырывается на волю из пересохших губ.
Они задают вопросы отцу Майклу, он дает необходимые разъяснения. Ей не слышно, что именно он говорит. Ее сознание отключается, проваливаясь в пучину агонии, где все крутится, сжимается, давит, лишает дыхания, заставляет кровь гулко клокотать в ушах.
Сквозь внутренний шум пробиваются те самые слова, тот самый голос, пронзительный от страха и ужаса, предупреждающий, отчаянно пытающийся спасти ее.
Бунуку!
Сестре Марк хотелось поскорее лечь в постель. Часы в комнате для больных пробили полночь.
Ей пришлось поставить в палате дополнительный обогреватель, чтобы согреть сестру Гидеон. Тепло навевало сон. Она зевнула, потянулась и, прищурив глаза, посмотрела на лампу. Если сон пациентки будет и дальше таким беспокойным, придется сделать инъекцию морфина.
Больная мечется и стонет. То ли во сне, то ли наяву она видит себя в ослепительно белой незнакомой комнате. Ее взгляд падает на длинный стол, затянутый зеленой тканью. На столе лежит человек, одетый в белое, волосы прибраны, лицо прикрыто, удушающие, пугающие запахи антисептика, пары эфира, витающие в воздухе. На мерцающем мониторе тихо пульсирует кривая в такт биению сердца таинственного пациента.
Вокруг стола, склонив головы, стоят люди. На них надеты медицинские халаты и маски, на руках светлые латексные перчатки. Они колдуют над человеком, лежащим навзничь, пригвожденным к столу пронзительно ярким светом огромной операционной лампы. Где-то рядом играет музыка. Ноктюрн Шопена. Наблюдатели вполголоса переговариваются друг с другом.
Один из них отдает распоряжения. Другие их выполняют. Похоже на обряд. Ритуал. Она начинает понимать. Он — священник, тело, распростертое перед ним, — жертва. Плоть и кровь.
Нож (или скальпель?) лежит на своем месте на стерильном столике. Узкий, острый, опасный. Не глядя, заранее зная, где найти его, он машинально протягивает затянутую в перчатку руку и берет инструмент.
Дальше — сплошная краснота.
Сестра Марк повернулась к окну. Она всегда оставляла занавески приоткрытыми, готовая с радостью встретить неповторимый предрассветный миг, когда новая заря брызнет тонкими нитями света в сонное небо над невысокими кембрийскими горами, которые она так любила, и ночь отступит перед величием нового дня. Подле нее сестра Гидеон тяжело, со всхлипом вздохнула. Ее тело резко дернулось и вытянулось.
Сестра Марк положила руку ей на лоб.
— Ну-ну, — прошептала она, — будет.
Она ощутила, как под ее прикосновением расслабилось тело больной. Напряжение постепенно покидало его, очевидно, оттого что боль отпустила. Очень скоро она заснула.
Маленькая больничная палата полностью просматривалась через стеклянную панель в двери. Он заглянул внутрь, мысленно сравнив эту комнату с камерой, где Кейт коротала время под неусыпным круглосуточным присмотром.
Она лежала на боку, отвернувшись. Он видел лишь ее сбившиеся, темные на фоне белого постельного белья волосы. Она лежала ничком, укрытая толстой больничной простыней и одеялом из полиэфирного волокна.
Он смотрел на изящный изгиб талии, округлость ее бедер. В это мгновение в его воображении промелькнули и слились воедино неясные черты трех женщин. Святая великомученица, высеченная из камня. Молодая монахиня, обрученная с Богом. Девочка-подросток, зверски зарезавшая маленького ребенка и заплатившая за это утратой собственной юности.
Стоя перед дверью палаты, Майкл пытался разобраться в своих чувствах к этой девушке. Он был очарован ею. Напряженное волнение вызвало в нем состояние шока. Причиной тому — ему страшно было признаться в этом даже самому себе — желание и жалость. Дьявольская смесь. Боже милостивый, думал он. Боже!
Не подойди в тот момент доктор — он узнал священника и выразил желание побеседовать с ним, приглашая его пройти в палату, — он бы развернулся и ушел прочь.
— Будь хорошей девочкой, поешь. Их непременно нужно съесть сегодня, долго они не пролежат, — уговаривал он Кейт. — В этой больнице всем больным положено есть виноград.
Она посмотрела на него. Он взял еще одну виноградину из чашки на прикроватной тумбочке. Она глазами проследила за движениями его рук, не произнося ни слова. Ее спокойное лицо казалось слабым, бесцветным напоминанием о девушке с глазами цвета янтаря, виденной им на карусели. Он клял себя за грубое вторжение в ее жизнь, повлекшее столь печальные последствия. Хотя нет худа без добра. Врачи сказали, что воспалительный процесс в брюшной полости вошел в критическую фазу, и если бы она не попала под машину и не оказалась таким путем на операционном столе, без медицинского вмешательства жить бы ей оставалось считаные часы.
— Не стесняйся. Завтра я принесу еще.
Она замотала головой:
— Не надо. Поскорее бы выйти отсюда.
Он с сочувствием подумал про себя, что, должно быть, ей осточертели палаты, распорядки и правила. Но, преодолев минутную слабость, он рассудил, что за такой долгий срок жизнь по установленным порядкам могла стать ей привычной.
— Тебе еще долго придется их есть. А выпишут тебя не раньше чем через десять дней. Я убежден, тебе незачем возвращаться в комнату на улице Дюрант, какое-то время нужно подождать. — Он придвинулся ближе. — Я говорил с матушкой Эммануэль. Она будет рада, если ты поживешь в монастыре месяц-другой. Сколько тебе потребуется. Пока не поправишься.
Ее лицо напряглось, словно обожженное резкой пощечиной. Она смотрела на него взглядом, полным тревоги и страха. Он не замечал раньше, что ее глаза и волосы были одного цвета.
— Я заберу тебя, — предложил он, — на выходные. Хочу увидеть вас вместе с сестрой.
Она отвернулась и в задумчивости посмотрела в окно. Куда только подевалась агрессивная, враждебно настроенная молодая женщина? В больничной, совсем ей не по размеру рубашке она выглядела хрупкой и беззащитной. Он представил ее девочкой, такой, какую описал ему Рой Доуни, сидя в побитом фургоне, оставленной, преданной людьми, которых она любила.
— Позволь мне все уладить, — настаивал он. — Ради вашего обоюдного блага. Твой отец рассказывал, насколько вы были близки.
В больничной палате было жарко, однако Кейт ощутила, как по спине пробежали холодные мурашки.
— Как вы не можете понять? — Ее голос срывался. — Неужели вы ничего не понимаете? Если вы принудите нас к этой встрече, я знаю, что случится непоправимое.
В конце концов Фрэн Дьюзбери предложила Кейт продолжить лечение, отец Майкл без труда организовал поездку в санаторий. Кейт не спросила, а он не спешил довести до ее сведения, что этот санаторий являлся собственностью Церкви. Он вернулся в Лондон и дважды в неделю созванивался с социальным работником, который сообщил ему о том, что Кейт предпочитает общество пожилых дам и много спит.
Майкл посылал ей открытки и однажды цветы. Большую часть времени он проводил в своей квартире в мансарде, пытаясь сконцентрироваться на работе. Погода становилась все теплее, и цветы на террасе требовали ежевечернего полива. Он выходил на балкон, облокачивался на каменные перила и любовался городом, раскинувшимся внизу, который, призывно сверкая огнями, манил его. Не хотелось думать ни о книге, ни о пилигримах, ведомых надеждой, прокладывавших свой путь через всю Европу.
Спустя почти три недели Кейт позвонила ему сама.
— Я схожу здесь с ума, — сказала она в трубку. — У меня больше нет сил жить в этом месте. Я возвращаюсь на улицу Дюрант.
Отец Майкл достал открытку, полученную им накануне от Зои Шон.
— Подожди, не торопись, — ответил он. — Я получил от своих друзей приглашение провести пару дней за городом. Составишь мне компанию?
Он оформил напрокат машину, заехал в Бристоль, чтобы забрать Кейт, и взял курс на Саффолк. Он помнил, какими майские праздники были в детстве — напоенными теплом и по-детски радостным безграничным ожиданием. Извилистая лента дороги прорезала гречишные поля, сворачивала в поселок неярких, словно вылинявших коттеджей, а дальше шла мимо почты, ресторанчика, и вот наконец он притормозил у ворот бывшего домика приходского священника.
Залитая солнцем весенняя трава, распахнутые настежь окна, кадки с желтыми и оранжевыми настурциями говорили о скором лете. Овчарка, укрывшаяся в тени, подальше от солнцепека, часто дышала, высунув язык. Завидев чужих, она несколько раз лениво, без особой убедительности гавкнула. Человек в потрепанном пуловере и мешковатых брюках из хлопка помахал им рукой.
Сердечно поприветствовав отца Майкла, Виктор Шон обеими руками взял руку Кейт и, расплывшись в широкой радушной улыбке, сказал:
— Очень рад видеть вас в нашем доме.
Он оставил их сидеть на террасе под солнечным тентом, а сам скрылся в доме с закрытыми ставнями. Кейт, бледная, измученная жарой и первой со времени выхода из больницы долгой поездкой, отдыхала, сидя в кресле-качалке. Она с интересом рассматривала песочницу в конце сада с ее непременными атрибутами — ведерками и лопатками. Рядом в детском надувном бассейне в форме гигантской черепахи на голубой поверхности воды раскололись на множество ослепительно блестящих осколков солнечные лучи.
Она подняла лицо и, закрыв глаза, подставила его солнцу, жадно вбирая кожей струящееся тепло. Майклу был знаком этот характерный жест. Сейчас она была похожа на чувственную невозмутимую кошку.
Профессор вернулся, неся бутылку в ведерке со льдом.
— Зоя обнаружила поблизости пару деревьев бузины, где-то отыскала старинный рецепт, и мы не на шутку пристрастились к этому напитку. Одним словом, это — нектар богов. — Он наполнил стаканы и вручил один Кейт. Подавая стакан Майклу, он незаметно, с выражением крайнего изумления кивнул в сторону Кейт: она примостилась на правом краю длинной, почти двухметровой скамейки.
Мужчины поболтали о том о сем еще минут десять, выпили еще немного ликера. Кейт, которая большей частью молчала, поднялась и побрела по лужайке, пестреющей маргаритками. Она шла не спеша, осторожно ступая по траве, очевидно не замечая взглядов, направленных в ее сторону. В свете полуденного солнца мягкая ткань ее платья превратилась в темную прозрачную дымку, окутывающую ее стройный стан, высокую молодую грудь, узкую талию.
От наблюдательного взора Виктора Шона не утаилось то, какими глазами Майкл следил за ее движениями. Он усмехнулся про себя.
— Трудно представить ее в таком месте, как Холлоуэй, — произнес он вслух.
Спустя час семья Виктора Шона вернулась домой. Кейт спала прямо на траве, в тени деревьев. Желтый «рено» лихо подкатил к крыльцу и остановился, подняв небольшое облачко пыли над гравием. Собака радостно засуетилась, забегала кругами вокруг машины. Зоя в просторном платье, дохаживающая последние дни своей беременности, открыла двери и отстегнула ремни безопасности. Из машины выскочила целая детская команда и с радостными воплями бросилась на шею своему папаше. Его сердитое ворчание утонуло в гомоне орущих ребятишек.
Отец Майкл поднялся и направился к Зое. Она пожала его руку, протянутую для приветствия, и звонко чмокнула в щеку. Учитывая ее нынешнее положение и то, что она была окружена детьми, отцом которых был другой мужчина, повода для двусмысленного толкования ситуации не было; отец Майкл поцеловал ее в ответ и не удержался от комплимента: «Прекрасно выглядите, Зоя».
Она просияла, вид у нее и впрямь был цветущий.
— Я тут ни при чем, — ответила она. — Это все — гормоны. Все светится. Природа таким образом готовит организм к долгим изнурительным будням после рождения ребенка. — Продолжая разговаривать, она достала самого младшенького из детского автомобильного кресла. — Смертельная усталость, — сказала она с притворной досадой, — подъем по пять раз за ночь. Все бегом. Времени нет даже на то, чтобы поесть. — Она поцеловала малыша. — А им и невдомек, правда?
Лицо Майкла приняло озабоченный вид, он сказал тихо:
— Зоя. Тут такое дело. Честное слово, эта мысль только сейчас возникла у меня. Вам известно, какого рода преступление совершила Кейт? Почему она оказалась в тюрьме? — Зоя кивнула. — Как я не удосужился подумать об этом раньше? Кругом дети. Мне, наверно, не стоило привозить ее сюда.
Зоя, держа Хью на руках, сказала:
— Все в порядке. Ее бы ни за что не выпустили, если бы она давала хоть малейший повод для сомнений. Если бы не было уверенности в ее умении контролировать свои поступки.
Она опустила Хью на траву, крошечный мальчуган пухленькими ножками сделал несколько неуверенных шагов и плюхнулся под тяжестью собственного тела. На нем были джинсовые брючки, расшитые цветастыми заплатами. Белая панамка от солнца была небрежно сдвинута набекрень. Круглое веснушчатое личико озарилось счастливой улыбкой. Глаза-миндалины были такого же бездонно-голубого цвета, как и его футболка.
Майкл рассмеялся, глядя на него. Хью, должно быть, года полтора. Скоро будет два. Как он и ожидал, Кейт, разбуженная шумом подъехавшей машины, поднялась и села. Она находилась всего в нескольких метрах от него, достаточно близко, чтобы он мог видеть выражение ее лица. Он знал, она заметила Хью, об этом красноречиво говорила ее напряженная поза — она сидела, неестественно опершись на согнутые руки. Абсолютно пустой взгляд расширенных от ужаса глаз.
Быстрым движением она поднялась и, учащая шаг, поспешила прочь, по тропинке вниз, в глубину сада. Если бы она могла, подумал Майкл, она побежала бы без оглядки. Она удалялась в сторону садовых ворот, туда, где деревья и кустарники образовывали плотные заросли.
Кейт словно очнулась от странного забытья, в который раз ощутив, как ее несет на волнах старого страха. Как раньше, все то же самое. Она чувствовала, как ее затягивает в водоворот, бросает, тянет вниз, за все эти годы ничего не изменилось. Один из ее кошмаров всегда начинался с детских голосов, семья мальчика преследует их, сестры пытаются убежать, но, плутая по саду, слишком хорошо знают, что выхода из него нет. Голоса начинают звучать все громче, все ближе и настойчивей, смыкаясь вокруг них кольцом. Только на сей раз они реальны. Эти дети и эти люди. Она снова бежит наугад, не разбирая дороги, пробиваясь сквозь густой туман отчаяния, в надежде скрыться от них, остаться одной. Даже обессилев, она будет бежать. Куда угодно. Все равно.
После слепящего солнца это укромное, прохладное место показалось ей таинственным и сказочным. В просветах между листвой воздух пронзали острые стержни солнечного света, образуя подернутые легкой дымкой световые конусы, выхватывающие из тени стайки роящихся насекомых.
Она двигалась вперед, не замечая, что колючие ветви кустарников цепляются за тонкую материю ее платья. Ноги сами вели ее куда глаза глядят, подальше от людей. Заброшенная тропинка, круто сбежав под горку, вывела ее к небольшому озеру, скрытому за листвой. Темно-зеленый глянец воды отливал черным атласом. Вокруг озера росли деревья, склонив свои ветви к самой воде. Необыкновенной красоты пейзаж, словно застывший на полотне художника: зеркальная гладь воды, не тронутая ветерком, словно неживая; глаз с трудом отличал настоящие деревья от их отражения.
Она, не отрываясь, смотрела на воду, это, говорят, успокаивает нервы. Резкий, пронзительный крик в ушах понемногу стихал. Она спустилась к самому краю, наклонилась и зачерпнула руками воду. От воды пахло свежестью. Она ополоснула лицо и шею. Ее дыхание возвращалось к нормальному ритму.
Перелетая с дерева на дерево, пели птицы, где-то высоко над головой, в бледном полупрозрачном пространстве шумел мотором серебристый аэроплан. Она наблюдала за ним, пока он не скрылся из виду. Мимо нее пролетела переливчато-бирюзовая стрекоза. Из-под ног в кусты прошмыгнул маленький зверек, спеша по своим повседневным делам, абсолютно игнорируя ее присутствие.
Тонкими, изящными пальцами она расстегнула пуговицы платья из индийского хлопка и потрогала шрам — длинную уродливую полоску на животе. Легкое нажатие причинило ей боль, но это ощущение, по крайней мере, служило подтверждением реальности событий прошедших недель.
Теперь все позади, все закончилось. Ей было послано предостережение, она его получила. Опасность миновала. Только на душе Кейт было по-прежнему неспокойно. Почему ее не покидает ощущение неясной тревоги? Сомкнутые над головой кроны деревьев, казалось, выказывали ей свою враждебность, недружелюбный ветерок подернул рябью поверхность воды, словно рассыпал тысячу маленьких перышек.
Неужели опять? Она больше не вынесет. Дрожащими пальцами она застегнула платье, встала. Внезапно ее разум пронзило понимание происходящего. Как можно быть такой дурой и ничего не видеть? Она лишь тешила себя иллюзией, думая, что все закончилось. Как бы не так. Угроза оставалась реальной, занеся меч над ее головой. Просто она приняла другой облик, явилась к ней под другой маской и пугала ее больше, чем самая тяжелая болезнь. На этот раз опасность разоблачения.
Как же она раньше не догадалась? Источником опасности был священник. Отец Майкл слишком глубоко заглянул за завесу тщательно укрытого прошлого. Если так пойдет дальше, он докопается до истины. Тогда тайна, которую она и Сара по молчаливому согласию хранили на протяжении половины своих жизней, раскроется. Один Бог знает, чем это может закончиться.
О боже, если бы только эта часть нашей жизни оказалась лишь страшным сном!
Она не могла вычеркнуть из памяти воспоминания о своем прошлом. Сейчас, когда она на свободе, они кажутся более ужасными, омрачают даже этот благословенный райский уголок. Она схватилась руками за уши, зажмурилась и закричала в тщетном усилии захлопнуть дверь сознания перед образами и видениями, которые непрошеными гостями вновь и вновь являлись к ней.
Отец Майкл в этот момент открывал ворота, услышанный крик он принял за крик птицы. Однако, подчиняясь внутренней интуиции, он пошел на него. Осторожно перешагивая через корни деревьев, торчащие из земли, он пробирался сквозь крапивный бурьян. После пропеченного солнцем сада лесной воздух приятно окутывал влажной прохладой.
Он постепенно убыстрял шаг, едва различая под ногами тропинку, заросшую травой, царапая руки о ветки. Вдруг это совсем не птица? Вдруг что-нибудь случилось с Кейт? Он позвал ее, но лес ответил молчанием. Минуты через две он достиг поляны и скрытого за деревьями озера. Его сердце упало.
Она стояла в темной воде. Его охватила страшная мысль. Он подумал, что она хочет убить себя, как ее мать, хочет утопиться. Она стояла к нему спиной, волосы были связаны в узел, приоткрыв стройную нежную шею. Услышав шум, она повернулась, двигаясь с осторожностью, словно дно было скользким.
Первое, что он ощутил, — облегчение, видя, что она обеими руками держала юбку, подняв ее выше коленей, чтобы не замочить. Вода цвета зеленого бутылочного стекла отражала ее красивые белые ноги. Он ничего не мог с собой поделать, взгляд его скользнул выше и застыл на светлом треугольнике трусиков, видневшихся из-под закатанной юбки. Это откровение показалось Майклу таким же эротичным, как если бы она вдруг предстала перед ним обнаженной. Чувства его пришли в смятение. Он глубоко вздохнул.
Все части женского тела делятся на приличные, менее приличные и неприличные.
Ему следовало бы устыдиться. Но он не чувствовал стыда. Он перевел глаза на ее лицо, она встретила его взгляд спокойно. У нее и в мыслях не было кокетничать или дразнить его. Она не испытывала ни смущения, ни гнева — ничего из того, что можно было ожидать в этой ситуации. Вид у нее был серьезный, глубокомысленный, словно ее оторвали от важных раздумий.
Он не знал, что и думать. Позже он догадался. Она не возражала против его присутствия, потому что за ней наблюдал священник. Она не видела в нем мужчину.
Посреди безмолвия в густых ветвях деревьев пронзительно зазвенела одинокая трель, затем еще одна. Третья раздалась сверху, куда вспорхнула птица. Странно и непривычно было слышать птичье пение в жаркой сонной полуденной тиши, которую до приезда детей нарушало лишь деловитое жужжание пчел.
Услышав шум, она подняла голову. Когда она повернулась к нему лицом, в ее глазах блестели слезы.
— Господи, — тихим дрожащим голосом сказала она, — какая же я дура! Сколько времени я провела в наивных грезах! Когда сидишь в тюрьме, жизнь на воле кажется сладкой недостижимой фантазией. Я верила, что любые трудности мне по плечу, что я все смогу, все преодолею. Я строила грандиозные планы. Думала, выйду и заживу нормальной жизнью, задышу полной грудью, достигну в жизни всего, о чем мечтала. Все сразу. К чему откладывать? И все сложится самым замечательным образом. — Она по-детски приподняла плечо и вытерла щеку рукавом платья. — Но, как оказалось, все не так-то просто. Я даже не знаю, с чего начать. Я занималась тем, что строила воздушные замки и мечтала жить в них здесь, в этом мире. А сейчас эти замки летят к черту, и я ничего не могу поделать.
Он понимал, о чем она говорит. Свобода — штука, которую мы не ценим, о которой плачем, только потеряв. Он мог бы утешить ее, сказав: «Полно, не будь глупенькой. Все будет хорошо», но нужны ли ей банальности?
Он сделал несколько шагов к воде. Он никогда прежде не видел, чтобы люди так странно плакали, без рыданий и всхлипываний. Слезы прозрачными каплями стекали по щекам, но лицо ее не меняло своего выражения. В янтарных глазах он видел отражение солнечных бликов, играющих на поверхности воды, мерцание ее ресниц. Видел, Господи, помоги ему, манящую запретную тень между ног.
Ее внутренний мир был слишком сложен для его понимания. Она прошла огонь и воду, на ее долю выпали такие испытания, о которых он и помыслить не мог. Его природное красноречие — его палочка-выручалочка, его рабочий инструмент, его оружие и средство защиты оставило его. Что еще он мог ей дать, кроме слов утешения?
— Выходи из воды, — сказал он, не придумав ничего лучшего. — Того и гляди простудишься.
Сестра Марк отдернула занавески в дальнем конце комнаты. Хлопчатобумажные полоски материи кремового цвета, вздымаясь, полоскались на ветру, узкий клочок неба окрасился в чистые, ослепительно яркие тона божественной бездонной сини.
Кстати, сегодня вторник, вспомнила она. День мытья и стирки. В монастырской прачечной стояли пакеты с синькой.
— Мне сегодня намного лучше, — сообщила она сестре Марк. Она сказала это ни с того ни с сего, не задумываясь, но это действительно было так.
— В таком случае, может, примете ванну, сестра Гидеон?
Ванная комната была холодной, с высокими потолками и линолеумом на полу, потрескавшимся от сырости. Она сняла с полки буфета картонную коробку, в которой хранились длинные плитки зеленого самодельного мыла с резким цветочным запахом. Специальным ножом отрезала кусочек. Стоя босыми ногами на квадратном резиновом коврике, она расстегнула ворот толстой ночной сорочки и, стянув ее с себя, перекинула через старинную деревянную вешалку. Тело ее было приучено к холодной воде, сестра Гидеон омывалась ею в келье, поливая себе из эмалированного ковша, но горячая ванна обещала особенное удовольствие. Она наполнила ее водой лишь на треть, но ей пришлось собрать все свое мужество, чтобы окунуться даже в такое малое количество воды. Сколько она себя помнила, при виде воды у нее неизменно возникал непреодолимый психологический барьер. Глупо, конечно, но вода, один из многих ее страхов, бесконечно пугала ее.
В детстве многое ее пугало, одним страхом больше, одним меньше, дети всегда чего-то боятся. Она никогда не оставалась в одиночестве, поэтому ей не приходилось сталкиваться со своими страхами один на один. Точно не было четырнадцати лет, будто только вчера две маленькие девочки сидели вдвоем в одной ванне или на стуле, спиной друг к другу, читая по очереди вслух. Нет. Все в прошлом. К прошлому нет возврата.
Она провела руками по бедрам и остановилась на неожиданно резких выступах выпирающих берцовых костей. Даже самой себе она казалась до неприличия худой. Кости, обтянутые кожей. Чтобы согреться, она, пересилив себя, скользнула в воду.
Старомодная эмалированная ванна, глубокая и широкая, опиралась на чугунные, криво расставленные хищные лапы. В здании было две ванных комнаты общего пользования. У преподобной матушки была собственная ванна, таковой была одна из привилегий ее должности. Монахини мылись раз в неделю согласно расписанию, вывешенному снаружи. Ванны накрывались старыми деревянными крышками с вырезанными отверстиями для головы: сестрам не полагалось видеть свое тело. Нелепее и придумать нельзя, но никто из них, казалось, не имел ничего против. Новообращенные монахини поначалу испытывали шок. Одна из послушниц, не дотянувшая до конца испытательного срока, однажды сказала, что они — самый дикий из анахронизмов, с которыми ей пришлось столкнуться в монастырской жизни. Возраст этих крышек исчислялся многими десятками лет, поэтому их наличие воспринималось сестрами как неоспоримый факт.
Сестра Гидеон терла голову куском мыла, оно, как всегда, плохо пенилось. Волосы оставались сухими и жесткими, со стороны их вряд ли было возможно назвать прической. Но у нее не было возможности увидеть себя со стороны: в монастыре не держали зеркал. В сущности, было абсолютно неважно, как они выглядят, ведь монахине полагалось ходить с покрытой головой.
Трудно, как оказалось, привыкнуть не придавать значения своему внешнему виду.
У большинства монахинь имелась жестянка из-под вазелина, которая отполировывалась до блеска и использовалась в качестве зеркальца, чтобы поддерживать мало-мальски опрятный вид. Правда, проку от нее было мало: в крошечной крышке была видна лишь часть лица.
До поездки в Гватемалу ей частенько приходилось помогать варить монастырское мыло с добавлением цветочных масел. Кусочки мыла тщательно упаковывались в навощенную бумагу, свертки обвязывались лентами. Мыло и связанные монахинями шерстяные вещи пользовались спросом в городских лавках. Торговля обеспечивала львиную долю скудного монастырского дохода, монахини в целях экономии не тратили эти деньги на личные нужды. Как бы то ни было, купание было необходимостью. И разве может какое-то мыло испортить настроение в такой чудесный погожий день?
Тщательно промыв волосы, она откинула назад голову и опустила их в воду, чтобы ополоснуть. День мытья и стирки.
Сестра Гидеон одевалась не спеша. Свежая рубашка до пят, панталоны длиной до колена. Длинная тяжелая нижняя юбка без пуговиц. Толстый твидовый подъюбник с подогнутым на пять дюймов подолом и большим карманом. Платье и накидка без рукавов, одеваемая через голову и ниспадающая до самой земли спереди и сзади. Белая полотняная шапочка на голову, затягиваемая сзади при помощи шнурка. Накрахмаленная белая широкая лента, закрывающая лоб. Она взяла плат, потянулась за булавкой.
Сестра Гидеон, закончив купание, вымыла за собой ванну и поднялась к себе. Поднос с завтраком, принесенный сестрой Розали, стоял на столе: белоснежная салфетка, цветок календулы в крошечной вазочке, накрытая крышкой тарелка с кукурузными хлопьями, ломтик домашнего свежеиспеченного хлеба, мед и кружка сладкого чаю.
Впервые за много дней она ела с аппетитом. Сидя у открытого окна, она наблюдала за сестрой Доминик, которая граблями разравнивала гравий, попутно то тут, то там выдергивая одуванчики. Малейшее расточительство приводило сестру Доминик в ужас, так что можно было не сомневаться в том, что на ужин подадут салат из промытых листьев одуванчика и перьев зеленого лука. Если могла думать о еде, ее дела явно пошли на поправку.
Какое-то время она сидела на подоконнике с томиком «Письмена на свитке» К. С. Льюиса,[12] она взяла его в монастырской библиотеке. Но она была слишком возбуждена, чтобы сосредоточиться на чтении.
Она дождалась десяти часов, когда сестра Марк вернулась из часовни.
— Позвольте мне спуститься на полчаса в прачечную, — попросила она.
Брови сестры Марк удивленно поползли вверх, она недоверчиво указала на нее пальцем. Сестра Гидеон кивнула. Да, она прекрасно себя чувствует, она вполне обойдется без посторонней помощи, все будет в порядке. Сестра Марк нехотя согласилась и тихонько постучала по циферблату часов: полчаса, не дольше. Разговаривать разрешалось только больному, остальным монахиням ордена молчальников запрещалось без особой надобности нарушать одно из главных правил, даже в комнате для больных.
Вечный, нерушимый обет молчания, наложенный на уста. На сердце. Неустанный каждодневный поиск пути к Господу.
Свое белье монахини стирали в прачечной, которая располагалась в отдельно стоящем помещении рядом со старыми пустующими конюшнями, где в былые времена размещались лошади и экипажи. Обычно они пользовались старенькой стиральной машиной, принятой монастырем в дар много лет назад. Стирка представляла собой трудоемкое и утомительное занятие: мокрую одежду приходилось вручную перекладывать в центрифугу для отжима. Несколько месяцев назад машина неожиданно охнула и, страдальчески вздрогнув, наотрез отказалась работать. Усилия сестры Питер вернуть ее к жизни не увенчались успехом. Матушке Эммануэль не оставалось ничего другого, кроме как позвонить в местную мастерскую.
— Вызов мастера стоит сорок пять фунтов, — сказал мистер Саттон. И, услышав в трубке озадаченное молчание матушки Эммануэль, добавил: — А вообще, если хотите знать мое мнение, матушка, машина столь почтенного возраста не стоит даже вашей молитвы.
Для того чтобы купить новую, в монастыре старались экономить на чем только можно. Для обсуждения этой проблемы пришлось созвать общее собрание. В прошлом году, например, было решено отказаться от молока по пятницам. Часть денег была найдена — доходы от продажи яиц. Несколько самых старых монахинь принялись за изготовление и раскрашивание макетов монашеских келий из полистирола, которые собирались выставить в комнате для посетителей в надежде, что с продажи можно будет выручить немного денег.
А пока им приходилось стирать в корытах. Как говаривала старая сестра Годрик, они делали то, чем занималась всю свою короткую жизнь цветок кармелиток — святая Тереза.
Шагая по посыпанной гравием дорожке внутреннего дворика, сестра Гидеон видела, как от низкого каменного надворного строения поднимается густой пар. Дверь была открыта. В помещении стояло четыре корыта, каждое с ребристой стиральной доской посредине. В корытах лежали замоченные на ночь плотные монастырские простыни, белые платы, панталоны и сорочки. Рано утром, не было и шести, сестра Розали раскочегарила старинный котел. К восьми вода была достаточно горячей, чтобы начать работу. На нее уйдет большая часть дня.
Сестра Гидеон остановилась в дверях. По другую сторону широкого каменного порога выстланный плитами пол был покрыт мыльной пеной. Посреди пара и белья туда-сюда сновали монахини, обутые в высокие башмаки на деревянной подошве, чтобы не промочить ноги, с подоткнутыми под широкий кожаный ремень подолами юбок.
Упакованные в гигантские клеенчатые фартуки, женщины работали по четыре у каждого корыта, шлепая бельем и простынями по стиральным доскам и окуная их в мутно-зеленую от растворенного порошка воду. Видя входящую в прачечную сестру Гидеон, сестра Розали приветственно помахала ей деревянной палкой для переворачивания простыней. Юная сестра Дэвид подняла голову и, просияв лучезарной улыбкой, кивнула ей из-за паровой завесы.
На мгновение сестра Гидеон застыла на месте. Она всегда нервничала при виде воды, тем более что сейчас ее было так много. Она с опаской посмотрела на решетки, сквозь которые выходил пар, опасаясь, что вода достигнет их уровня.
Вскоре после прибытия в монастырь, в январе, рядом с центральной решеткой она случайно нашла отвалившийся кирпич. На протяжении двух месяцев, в перерывах между приступами болезни, когда возникала возможность незаметно улизнуть, она вынимала из стены этот кирпич и доставала из тайника тетрадь, которая хранилась там в строжайшем секрете от остальных. Излишняя мера предосторожности: никто никогда не входил в чужую келью. Но в таком деле нужна абсолютная уверенность.
Она присела на низкий каменный выступ. Внутренний дворик был надежно защищен высокой стеной от промозглых ветров, гуляющих по беспорядочно разбросанным невысоким холмам. Ласковое солнышко навевало блаженный покой, она подняла свое бледное лицо навстречу согревающему теплу и, слегка повернув голову, приподняла подбородок. Характерное движение, бессознательное и чувственное.
Она ощущала, как тепло разливается по телу, растапливая ледяную скованность мышц. Находясь здесь и наблюдая за работой сестер, она чувствовала себя окутанной их присутствием, их любовью и заботой. Они были ее семьей. Она была частью этой семьи. Сестра Антония отжимала белье при помощи катка около двери, поддерживая на весу мокрую ткань одной рукой, другой вставляя ее между огромными роликами. Сестра Иоанна крутила металлическую ручку зеленого цвета. Набухшая от воды и воздуха одежда исчезала с одной стороны огромных вальцов, чтобы плоским растянутым блином сползти в руки сестры Антонии с другой стороны. Круглое лицо сестры Иоанны разрумянилось, руки стали красными, подушечки пальцев сморщились от длительного контакта с водой. Стекла ее очков без конца запотевали, поэтому ей пришлось их снять и положить в карман под накидкой.
Послышался удар колокола. Сестра Питер — сегодня была ее очередь читать молитву — обошла корыто. Одиннадцать часов, время для полуденной молитвы. Тем не менее работу нужно доделать, а посему они останутся здесь.
Все до одной разом прекратили работу, побросав одежду в воду. Все до одной замерли в безмолвной молитве, глаза закрыты, руки свободно опущены вдоль тела.
«Господь, прими наш скромный труд в согласии с Твоим благоволеньем».
«Во славу Твою и во искупление грехов мирских», — закончили они.
Стоя около стены, сестра Гидеон молилась вместе с ними. Все, что делалось ими, делалось во имя всеобщего блага. Работа была искуплением греха, во искупление совершался каждый поступок. Даже стирка. Особенно стирка.
После непродолжительной молчаливой молитвы работа вновь закипела. Сестра Антония принялась развешивать огромные простыни, прицепляя их к веревке прищепками. На ней был фартук с большим карманом, этот карман был набит прищепками, которые они два раза в год покупали у цыган.
Сестра Гидеон помогла наклонить веревку и перекинуть через нее тяжелые простыни. Огромные полотна взвились, словно паруса на ветру, белые, словно плывущие в небе облака, обретя наконец свободу. Одна из простыней обмоталась вокруг нее, заключив в теплый влажный плен, распространяя свежий аромат порошка. Сестре Гидеон захотелось рассмеяться.
Сестра Антония, неестественно высокая в башмаках на деревянной подошве, похлопала ее по плечу, нахмурилась и покачала головой: достаточно для первого раза, не стоит перегружаться, сперва лучше окрепнуть. Сестра Гидеон послушно вернулась на свое место, нагретое лучами солнца, — легкая усталость давала о себе знать.
Пришел черед стирать нижнее белье. Из медного крана в корыто текла чистая вода. Одежду мяли и терли о стиральные доски, окунали в воду, от поверхности которой поднимался пар.
А она все смотрела и смотрела на мыльные пузыри, взлетающие с облачками пара и выплывающие по воздуху из открытой двери. Круглые, совершенной формы, переливающиеся на солнце. Они поднимались ввысь на фоне чистой, омытой небесной синевы, слабым мерцанием придавая им сходство с человеческими душами.
— Могу я предложить вам шампанского, Кейт?
В одной руке Виктор Шон держал завернутую в кухонное полотенце бутылку, в другой широкий неглубокий фужер. Кейт послушно взяла его.
— По какому поводу? — спросил отец Майкл.
— Поводов два. Первый тост — за благополучное выздоровление Кейт…
— Во-вторых, — продолжила Зоя, — мы выпьем за мое новое назначение. Мне только что сообщили, что под мои исследования выделен весьма щедрый грант.
— Не щедрый, — поправил ее Виктор, — приличный.
— И, — снова заговорила она, не обращая на него никакого внимания, — в следующем году, когда наш малыш подрастет, я забираю все семейство в Ванкувер на целый год. Виктор будет читать там курс лекций, а в свободное время, пока я буду работать, будет наносить визиты многочисленным родственникам и демонстрировать им наших отпрысков.
— Буду им вместо мамы. — Стоя позади жены с бутылкой шампанского, он принял дурашливую позу, делая вид, что собирается вылить содержимое ей на голову. — Женитьба, — изрек он назидательным тоном, — предполагает не только удовольствия. Знал бы — ни за что б не женился.
— Обет безбрачия, — в тон ему ответил Майкл, — вообще не предполагает никаких удовольствий.
Они оба рассмеялись. Зоя в притворном ужасе закатила глаза и подняла свой бокал.
— За тебя, Кейт! За твое будущее!
Впервые в своей жизни Кейт пробовала шампанское, но об этом никто не знал. Она подняла бокал, поднесла к губам игристый напиток, улыбнулась и поблагодарила. Но с первым глотком вина ощущение блаженства и счастья вдруг куда-то улетучилось. Тремя неделями раньше она мысленно представляла, как отец откупорит бутылку шампанского в честь ее возвращения. Приятное сухое пенистое вино вдруг сделалось колючим и едким, горьким, как воспоминания.
Когда они уселись за длинный сосновый стол, за окнами стемнело. Горшки с геранью, газеты и игрушки были сдвинуты в дальний конец стола. В изысканных потускневших подсвечниках из серебра горели свечи. Из желтого керамического сотейника причудливой формы Зоя раскладывала по тарелкам ароматные запеченные овощи.
— Вкуснотища — пальчики оближешь, — сказал Майкл. — Признавайтесь, кто из вас так изумительно готовит?
— Признаюсь — я. — Зоя была польщена. — Я говорила вам, Виктор у нас по части кулинарных изысков. С обычной едой он возиться не станет.
— Все верно, — сказал Виктор, передавая Кейт длинный ломтик хлеба. — Если вы предпочитаете печеные бананы, то я мужчина вашей мечты.
Он улыбнулся ей по-отечески снисходительно, с неподдельным восхищением. Кейт одарила его теплой дружеской улыбкой, но ничего не ответила. После озера Майкл проводил ее домой, Зоя показала ей спальню. Она плотно задвинула шторы и уснула, несколько часов крепкого сна придали ей сил. Ее бокал вновь был наполнен — бокалы были очень красивыми, очевидно, старыми. До чего же было приятно, ни о чем не думая, отдаваться легкой непринужденной беседе, покачиваясь на волнах смеха и добрых шуток.
Ни одна душа, казалось, не заметила, как она украдкой наблюдает за тем, в какой последовательности сидящие за столом используют столовые приборы. Никому и в голову не пришло, что это — ее первый «выход в свет». Она впервые ужинает в теплой дружеской обстановке, впервые наслаждается бессмертной музыкой Гайдна («Нет, это Скарлатти», — прошептал ей на ухо Майкл) в компании людей, которые отпускают шуточки в адрес политиков и спорят с легкостью и изяществом, без желчи и злобы. И не подкарауливают тебя у входа в туалетную комнату, чтобы выдрать клок волос, если им не по душе твои слова.
— А что скажет об этом Кейт?
— Простите, я задумалась.
— Мы говорили о Ванкувере и о том, что две личности, вступая друг с другом в отношения, принимают на себя определенные роли. — Виктор говорил так, словно не участвовал в разговоре, а просто размышлял вслух. — Распределение ролей может быть не таким очевидным, как то, о котором мы говорили. Со стороны жена иногда производит впечатление кроткой и тихой наседки, с головой погруженной в семейную жизнь и воспитание детей, но копни глубже, и окажется, что она крепко держит мужа под своим каблучком и ни в чем не дает ему спуску.
Кейт ощутила внутреннее напряжение, возникшее помимо воли.
— Вы говорите о главенствующей роли одного и подчиненной роли другого?
— И о динамике таких взаимоотношений. — Он подлил в ее бокал вина, в свой — минеральной воды.
— Боюсь, в семейных отношениях я ничего не смыслю.
— Зато вам известно о взаимоотношениях близнецов. — Его голос звучал совсем тихо. — А ведь это самые загадочные отношения из всех, не так ли?
Кейт упрямо продолжала молчать, он спросил напрямик:
— Рассказывал ли вам Майкл о моей работе? О том, что я занимаюсь изучением близнецовых пар?
Она быстро кивнула, отодвигаясь на стуле, словно пытаясь отстраниться от неприятной темы. Ее реакция не ускользнула от внимания профессора, но он продолжал, как ни в чем не бывало:
— Внутри пары могут сложиться взаимоотношения, называемые психологами псевдосупружеством. Одна из разновидностей обособленности. Позже это значительно затрудняет формирование отношений с другими людьми.
Кейт машинально терла пальцами ножку бокала. Она спиной ощущала молчание Майкла. Прошло много времени, прежде чем она заговорила.
— Не обособленность, — сказала она через силу. — Это больше напоминало конспирацию.
— Конспирацию?
— Да, именно. — Она помолчала, потом нехотя добавила: — Отец с матерью никогда не жили в согласии. Ругались и дрались без конца. Может, и не все время, но мне так казалось. А если не ругались, то неделями не разговаривали друг с другом. И тогда… — С ее языка было готово сорваться имя, она вовремя спохватилась. — И тогда мы разговаривали шепотом и прятались, вели себя тихо как мыши. Старались быть хорошими, какими нас хотели видеть. Старались быть незаметными.
Зоя вернулась в комнату с огромной хрустальной вазой, в ней лежала целая гора мороженого, облитая шоколадом и украшенная вишнями.
— Кстати, к разговору о принятии чужих ролей. — Она подняла закругленную ложку для мороженого. — Близнецы нередко копируют поведение друг друга, подражая, в чем только можно. Таким образом достигается еще большее внешнее сходство. Некоторые пары делают это намеренно, другие — неосознанно. Как это было у вас?
— Не знаю. Я не помню, чтобы мы копировали друг друга, — тихо произнесла она.
— Может, вспомнишь, если постараешься? — вставил Майкл. Она помотала головой, но он продолжат настаивать: — Умалчивание важной информации есть, по своей сути, скрытая форма лжи.
Она вспыхнула.
— Не помню — значит не помню. — Ее взгляд был уклончивым, ничего не значащим, таким как, например, пожатие плечами. — Если вы утверждаете, что молчание заменяет ложь, то в нем и следует искать правду.
Майкл открыл было рот, чтобы возразить ей, но Виктор, передавая Кейт десерт, осадил его пыл, положив ему руку на плечо.
— Вероятно, одна из вас была более активна, чем другая. Более экстравертна, — предположил он.
Кейт рассеянно обмакнула палец в шоколад и медленно облизала его. Вытерев рот салфеткой, она в задумчивости коснулась пальцем губ.
— Это была я. Я носилась повсюду и повсюду совала свой нос. Я была более общительной. Мама считала меня агрессивной. — Ее голос перешел на шепот. — Да что мама, все вокруг так говорили.
— Выглядит так, — мягко сказал Виктор, — словно они сами программировали тебя на такое поведение.
Кейт разом сникла. Когда она подняла голову и посмотрела на отца Майкла, в ее потухшем взгляде читались такая неизбывная боль и тоска, что ему, забыв обо всем, захотелось обнять ее, крепко прижать к себе, защитить. Зоя пристально наблюдала за ней.
— Очень часто тот, кого окружающие привыкли считать лидером, таковым в действительности не является. — Зоя говорила вполголоса. — Это лишь видимость. Иллюзия. То, что лежит на поверхности. О том, что происходит внутри таких взаимоотношений, мало кто догадывается. Тебе ведь это хорошо знакомо? В вашей паре первую скрипку играла Сара?
На секунду у Кейт перехватило дыхание. Где-то в глубине сознания она снова почувствовала себя маленькой девочкой, задыхающейся от волны нахлынувших чувств. Она отрывисто кивнула, с яростной сосредоточенностью ребенка продолжая ковырять мороженое.
Не поднимая головы, она, словно желая завершить навязанный ей разговор, сказала:
— Не хочу больше говорить о ней.
Майкл и Зоя переглянулись.
— Пойду принесу сыру, — сказала Зоя. — Майкл, мне потребуется ваша помощь.
Шоны обсуждали, куда Майклу повести Кейт на следующий день. Внезапно Зоя замерла, словно услышала шум.
— Что такое? — Виктор Шон покосился на дверь. — Кто к нам в такой час?
— Кажется, я знаю кто, — сказала она. — Правда, не через дверь. — Она снова опустилась в кресло, положила руку на живот и слегка погладила.
— Вон оно что… — с нежностью в голосе произнес отец семейства.
Виктор и Зоя улыбались друг другу, излучая любовь и нежность. Кейт и Майкл, разом ощутив этот мощный поток флюидов, растерянно смотрели по очереди то на одного, то на другого.
— Ты уверена? — спросил Шон.
— На все сто, — ответила Зоя.
— Звонить в больницу или на машине доберемся?
Зоя не могла удержаться от смеха.
— Что-то вы, профессор, растерялись. Нечто подобное в вашей жизни уже, насколько я помню, случалось.
— Сейчас, шеф, командуете вы. Так как прикажете?
— У-уф. — Зоя расслабила мышцы и опустила плечи. — Уверена, времени хватит еще на чашечку кофе.
Виктор Шон задвинул стул.
— Ну уж нет. Я прекрасно помню, как и где появился на свет Хью только потому, что ты почему-то решила, что в запасе еще много времени. — Он окинул взглядом присутствующих в комнате. — Дело в том, что наш бэби родился в машине, на скорости семьдесят миль в час. Зрелище, скажу вам, не для слабонервных. Впечатлений хватит на всю оставшуюся жизнь. Так что, увольте. Я не знаю, хочешь ты этого или не хочешь, но мы едем в больницу немедленно.
— Хорошо, хорошо. — Она состроила гримасу. — Властные мужчины всегда были в моем вкусе.
Не закончив фразы, Зоя резко и глубоко вздохнула. Виктор сразу стал деловито-озабоченным.
— Майкл, будьте добры, подгоните машину. — Он бросил на стол ключи. — Я схожу за твоей кофтой, дорогая. Сумка на месте?
— Да, под лестницей. Я готова, только пожелаю детям спокойной ночи.
— Лучше не надо, разбудишь. — Он поцеловал ее в макушку. — Через два дня ты будешь дома. Пообещай мне, что не задержишься там надолго. Сама знаешь, хозяйка из меня никудышная.
Зоя двигалась осторожно, маленькими шажками.
— Если бы это зависело только от моего желания. Не обессудь.
Она остановилась, чтобы перевести дыхание.
— Подожду здесь, на второй этаж мне не подняться.
— Чем я могу помочь? — спросила Кейт.
— Просто побудь с ней, — отозвался Виктор. — На всякий случай. Я мигом.
— Хм, одну минуту, Виктор. Мы изрядно выпили сегодня.
Шон махнул рукой.
— Не тревожьтесь об этом. Я выпил лишь один бокал вина и море минеральной воды.
Несколько минут спустя Виктор Шон подъехал к воротам. Кейт и Майкл стояли на крыльце. Машина резко дала задний ход, въехав в полосу света, падающего на дорожку из раскрытой двери. Виктор высунул голову из окна.
— Кажется, нам приходится оставить на вас детей. Приношу свои извинения, но так уж вышло. Ничего?
Майкл обернулся к Кейт, и они почти одновременно сказали: «Конечно!»
— Ради бога, скорее в больницу!
— Хью может проснуться ночью. — Шон включил стеклоочистители, хотя никакого дождя не было в помине. — Луиза позаботится о нем, ей нравится с ним возиться. Ей всего лишь десять, но никого он так не слушается, как ее, она для него главный авторитет.
— Если возникнут проблемы, свяжитесь с моей мамой, — сказала Зоя, выглядывая из машины. — Ее зовут Джанет. Ее домашний телефон в аппарате. Кнопка ноль шесть.
Виктор выжал сцепление.
— Можете сообщить ей, — добавил Виктор, перебивая шум мотора, — когда она в очередной раз станет бабушкой. Там же в памяти телефон больницы. Я позвоню утром, если сам не вернусь к тому времени.
Автомобиль покатил по дорожке. Кейт помахала им вслед и крикнула:
— Удачи, Зоя! Удачи!
Виктор поднял вверх большой палец.
— Все под контролем.
Майкл бросился вслед отъезжающей машине.
— Фары! — закричал он. — Включите фары!
Теплые капли дождя туманом повисли в воздухе, уснувший сад трепетно подрагивал влажной листвой. Они шли молча, наслаждаясь ночной свежестью. Кейт наклонилась, провела рукой по мокрой траве и приложила влажные ладони к лицу, вдыхая аромат терпкого травяного настоя. Босыми ногами она осторожно ступила в траву, ощущая между пальцев маленькие травинки. Майкл с ужасом представил себе тюрьму Холлоуэй с бьющими в нос запахами дезинфицирующих средств и с уродливыми бетонными коридорами. Интуитивно он почувствовал, как много она потеряла за годы, проведенные в колонии. Они оба были в равной степени одиноки, но к одиночеству их привели разные дороги.
В притихшем доме горит свет, дети спят, кошки накормлены, собака, по обыкновению, дремлет на крылечке.
— Мне иногда до смерти любопытно, каково это — иметь собственный дом, семью, — в глубокой задумчивости произнес Майкл. Он обернулся и посмотрел на дом Шонов. — Выглядит довольно мило.
Он намеренно затеял этот разговор в надежде вызвать Кейт на откровенность. Он не принял в расчет ее жизненного опыта, приобретенного дорогой ценой. Не разглядел ее тайного оружия — защитного панциря против набивших оскомину психологических опросов.
— У большинства семейных пар нет собственного дома, не правда ли?
На мгновение ему показалось, что в ее словах кроется какой-то подвох. Он долго пытался понять, какой именно, но, ничего не придумав, решил, что она сказала это по незнанию. В самом деле, откуда ей знать?
— С этим дело обстоит несколько иначе, чем ты думаешь. — Ему все-таки удалось направить разговор в желаемое русло.
— Такое нечасто услышишь из уст священника, — сказала она. — Насколько я понимаю, вы решили для себя, что вполне способны обойтись без мирских благ.
В его зубах привычно торчала маленькая черная сигара.
— Мой дед был единственным, кто категорически воспротивился моему решению принять духовный сан. За свою долгую жизнь он повидал слишком много сломанных судеб: одни находили утешение в алкоголе, другие дурачили свое воображение бреднями о том, что избраны самим Господом исполнять волю Его. Он предрек мне бесславный конец в горьком разочаровании и одиночестве.
— И что? Сбывается предсказание?
Манера Кейт задавать вопросы в лоб приводила Майкла в замешательство. Она нисколько не заботилась о том, чтобы украсить свои мысли кружевами вежливости и деликатности. Что ж, ночная тишина располагала к откровению.
— Боюсь, я близок к этому. То, что переживают сейчас Зоя и Виктор, вызывает во мне жгучую зависть. Рождение ребенка, рождение новой жизни, плод взаимной любви. Все это лишает всякого смысла то, что называю любовью я. — Они дошли до низкой изгороди с калиткой, ведущей к роще и озеру, затерянному между деревьев. — Большей частью мне кажется, что я занимаюсь важным для людей делом. Моя работа — и привилегия, и честь, и вдохновение. Стоя перед алтарем, я — посланник от имени Христова, его верный слуга, посредник между верующими и Господом, глашатай Его воли. — Он немного помолчал, потом с трудом выговорил: — Но иногда Господь безмолвствует. Его молчание может длиться долго. Когда посвятишь Богу всего себя, без остатка, оно весьма мучительно.
Помолчав, Кейт произнесла:
— Интересно, каково это — выбрать такую участь?
Забавное умение увести разговор в сторону, переключить с себя на собеседника. Должно быть, таково обыкновение всех близнецов. Ну конечно, теперь понятно, что она имеет в виду.
— Ты о Саре? С ней, кажется, полный порядок. У нас практически не было возможности обстоятельно поговорить, все наши беседы происходили во время ее болезни. Или правильнее будет сказать, твоей. — Он сделал паузу, но Кейт ни о чем не спрашивала, поэтому он продолжал: — Она поправилась ровно в той же степени, что и ты. Сейчас она чувствует себя гораздо лучше.
— Я не просила ее болеть, — раздраженно отозвалась Кейт. — Я не желала ей этого. Я тут ни при чем. Я не хочу быть причастной к ее болезни.
— Думаю, у нее не было выбора.
Она сорвала длинную травинку и зажала ее зубами.
— Я никогда не задумывалась ни об исключительности близнецов, ни о собственной исключительности, это была данность, ничего другого я себе не представляла.
Она дернула ворота, но они оказались запертыми.
— Виктор и Зоя закрывают их, они опасаются, что малыши, оставленные без присмотра, могут пробраться сюда.
— Очень похоже на Таинственный сад, — заметила она. — Помните, в книге?[13] Скрытый от посторонних глаз, заросший, прекрасный. Недоступный, неприкосновенный мир.
— Обособленный, лучше сказать так. Пока я тебя искал, я прочитал кое-какую литературу о близнецах. Имя профессора Заззо говорит тебе что-нибудь?
Кейт покачала головой.
— Кто это?
— Французский ученый-психолог, признанный авторитет. Он определил отношения между близнецами как Таинственный сад, место, доступное только им двоим.
Кейт жадно вслушивалась в его слова.
— Я же говорю, как в книге. Они — единственные, кто может отыскать в нем дверцу. — Она на минуту задумалась. — Я даже представляла, что это были мы. Особенное, известное только нам место.
— Он более странный, чем ты думаешь. Он только ваш. Таинственный сад другой пары близнецов будет совершенно другим.
Кейт обернулась, чтобы посмотреть ему в лицо, но в темноте не смогла разобрать его выражения.
— Когда все, что у тебя есть, приходится делить еще с кем-то, — тихо сказала она, — неизбежно возникает потребность в собственной обособленности.
Разговаривать с этой девушкой было все равно что ступать по яичной скорлупе: слишком хрупким был эмоциональный контакт. Он попытался снова.
— В своих работах профессор Заззо объясняет, откуда берется косноязычие близнецов. Или автономная речь. Очевидно, набор коротких словечек и знаков, понятный только им, что-то вроде стенографии. Он отмечает, что во всех исследованных случаях наблюдается закономерность: при свободном порядке слов ключевое слово всегда используется первым.
Кейт лукаво рассмеялась.
— Лин одо биир, — сказала она.
— Ого! — шутливо удивился он. — Довольно непривычно для слуха. И что сие значит?
— Это значит «Кейт ходит в школу».
— Надо же, и вправду собственный язык.
— Мы не изобретали его специально, — объяснила она. — Какие-то детские словечки. Сама не знаю, откуда они взялись. Вряд ли я смогу вспомнить их все. Йаб — это, кажется, птица. Кок — что-то из одежды, наверное, носок. Это как игра, было весело, когда никто вокруг нас не понимал. Учителей это нервировало, особенно когда мы повзрослели. Они утверждали, что это вредит нашему развитию.
Кейт легко и непринужденно рассмеялась. Майкл решил воспользоваться моментом и осторожно спросил:
— Что означает «Бунуку»?
Кейт отшатнулась, словно от удара.
— Ты должна помнить, — мягко, но решительно настаивал Майкл. Он придвинулся ближе, чтобы не упустить ни слова.
— Будь начеку, впереди опасность.
Сказав это, она отвернулась и схватилась обеими руками за деревянную опору ворот. В сумерках, с вьющимися локонами и в светлом платье она была похожа на ангела, изгнанного из рая.
— Когда мне было одиннадцать лет, — вновь заговорила она, — я получила первый приз на конкурсе литературных работ. Мне пришлось готовиться к актовой речи и все такое. Я написала, что быть близнецом — это чудо. Просыпаться каждое утро с сознанием того, что, даже если мы спим в разных комнатах, в этот момент просыпается твоя вторая половина.
— А теперь? — Он с нетерпением ждал продолжения мысли.
— А теперь это стало проклятием. Проклятие, возложенное на нас обеих. Может быть, когда-то, когда мы были совсем маленькими, наши отношения и были Таинственным садом. Только со временем сад этот незаметно для нас обеих превратился в ловушку, в тюрьму. Мое единственное желание — вырваться из нее. — Он не мог сказать наверняка, отчего дрожит ее голос — от гнева или от горя. — Знаете, что самое страшное во всем этом? Боюсь, что, кроме всего прочего, и душа у нас одна на двоих. Меня всегда приводила в ужас эта догадка. — Ее глаза светились волнением, она ждала ответа.
— Каждый человек по-своему уникален, — сказал он. — Не сомневайся, твоя душа принадлежит только тебе.
— Это не ответ, он меня не удовлетворяет. Вам не понять моей тревоги, потому что теперь нас нельзя назвать одинаковыми внешне, мы перестали быть зеркальным отражением друг друга. Это раньше мы были поразительно похожи. Глаза, цвет кожи. Одинаковые волосы. Мы всегда были одного роста и одинаково сложены. Не знаю, как сейчас. Одинаково загнутый мизинец на одной и той же ноге.
Она приподняла босую узкую левую ступню. Он попытался рассмотреть ее, бледную в темноте ночи. И рассмеялся, несмотря на серьезность ее тона.
— Придется поверить тебе на слово. — И, помолчав, спросил: — Ты считаешь, что годы усилили внешнее различие?
— Да. Вероятно, мы относимся к третьему типу близнецов, когда материнская яйцеклетка делится до оплодотворения отцовским сперматозоидом, вместо того чтобы расщепиться после. Поэтому сходство нельзя назвать абсолютным. — Она машинально царапала ногтями светлую кожу своей руки, это не укрылось от внимания Майкла. — Сходством мы обязаны матери, различиями — отцу. Представляете, однажды выяснилось, что у нас одинаковый образ мыслей. Родители рассказывали, что мы, зайдя в комнату по отдельности, не сговариваясь, задавали один и тот же вопрос о человеке, с которым не виделись полтора года.
— Вы — ровесницы, вы жили в схожих условиях. По-моему, это не так уж странно.
Кейт вздохнула.
— Однажды она сломала ногу. — Снова явное нежелание называть ее по имени. — То есть… — Сомнение затуманило ее взгляд. — Я так думаю, это произошло по ее собственной вине. Мне позволили остаться с ней в больнице. Когда мы вернулись домой, игра в больницу стала нашей любимой игрой. Я была пациентом, она — врачом скорой помощи. Потом мы менялись ролями. В конечном счете мы настолько запутались, что уже и сами не помнили, кто из нас был болен. — Ее голос затих. — Даже воспоминания общие, они не принадлежат нам по отдельности.
— Когда у Сары была сломана нога, — спросил он тем же осторожным тоном, — ты случайно не чувствовала ее боли?
Кейт сосредоточенно нахмурилась.
— Это было так давно, что мне трудно быть в чем-либо уверенной. Но часто случалось так, что я ощущала ее эмоции.
— Тебе следовало рассказать об этом раньше.
Как Майкл ни пытался избежать обвинительного тона в голосе, ему это не удалось. Кейт тут же взвилась на дыбы.
— Я поверить не могла в то, что она до сих пор имеет надо мной такую силу. Столько лет прошло. Господи, я думала, что с этим покончено. — Она яростно трясла прутья ворот, давая выход чувствам. — Мне никогда не избавиться от нее. Никогда! Никогда! — упрямо повторяла она. Кровь прилила к ее лицу, голос стал резким. — Пропади она пропадом.
Майкла озарило.
— Это до сих пор продолжается? Она продолжает общаться с тобой?
Она протяжно, звучно выдохнула.
— Откуда вам это известно?
— Я внимательно тебя слушаю, — ответил он сухо. — Выкладывай.
Она пожала плечами.
— Всегда одно и то же. Я слышу ее зов. Теперь не только во сне, но и наяву.
— Что она говорит?
— Да все то же самое. Бунуку. Мне грозит какая-то страшная опасность. — Она протестующе замотала головой. — Все, что должно было произойти, уже произошло. Ее предупреждение оказалось пророческим. Но ее голос не смолкает, значит, мне снова ждать серьезных неприятностей. Ради всего святого, я хочу знать, какая еще беда свалится на мою голову?
— Вероятно, она не может ничего поделать с этим, — предположил он. — Ты сама говоришь, как много у вас общего. Это не подчиняется ее контролю.
Ее лицо исказила гримаса расстроенного ребенка.
— Поэтому меня это так пугает. Разве вы не понимаете? Если у нас все общее, что, если и душа у нас одна на двоих?
Ее голос сорвался. Майкл понял, насколько глубоко эта тревога отравляла ее душу в течение многих лет.
— Душа рождается в момент появления на свет человеческой жизни. Поэтому даже самые похожие близнецы должны иметь каждый свою душу.
— Вы уверены в этом? Ведь близнецы — необычные дети. А наш тип близнецов наукой мало изучен. Как человек вообще может быть уверен в таких вещах?
Интересно, как на эту проблему смотрит теология. Сейчас ее необходимо было убедить, вселить уверенность, рассеять сомнения. В ее голосе он услышал страх и истолковал его как страх за сестру, ведь она могла пострадать от того, что совершила она.
— Я полностью в этом уверен, — сказал он, зная, что именно эти слова ему надлежит сейчас произнести. — Ты и Сара — два самостоятельных человека. Две личности. И поверь мне, две души.
Он почувствовал, как ее тело покидает напряжение, точно железные оковы слетают.
— Благодарю Тебя, Господи, — выдохнула она.
Виктор позвонил в одиннадцать часов. Зоя чувствует себя прекрасно, ребенок пока не родился.
— Не ждите меня. Ложитесь спать, — сказал он. — Малыша ожидаем к утру.
Глубоко за полночь они наконец поднялись наверх. Кейт занимала комнату, в которой Шоны разместили Майкла во время его первого визита, она находилась в мансарде, куда вела винтовая лестница. Комната Майкла располагалась внизу, рядом с детскими и выходила в коридор.
Майкл лег в кровать и попытался читать, но в голове, не переставая, кружились разрозненные мысли. Перед его мысленным взором то и дело вставало лицо Кейт, застывшее и пустое, наблюдающее за тем, как Зоя достает из машины маленького Хью.
Он видел ее стоящей спиной к нему, по икры в темно-зеленой воде озера, ее точеную шею под тяжестью густых волос, собранных на затылке. Внутри его тела возникло желание, отозвавшись болью. Какое-то мгновение он сам не мог понять, откуда взялась горечь, потом понял — от нахлынувших воспоминаний. Женщина, однажды стоявшая так же, спиной к нему, с волосами, схваченными узлом, но другая женщина.
Он вспомнил первую ночь, проведенную с ней. Ей предшествовали три свидания, неизменно на людях. Смыться из семинарии одному, да к тому же вечером, было делом практически безнадежным, но он придумал хитрую комбинацию с воображаемыми родственниками.
Стоя в дверях ее кухни с бокалом вина и наблюдая за тем, как она готовит ужин, Майкл непринужденно болтал.
На ней были надеты короткий топ и юбка из серой шелковой пряжи, ему показалось, что сквозь ткань просвечивают темные кружки сосков. Он мысленно представил, как прикасается к ним, и его пальцы с силой сжали ножку бокала.
Они сидели в темной квартире и слушали музыку, город за окном постепенно погружался во тьму. Из другого конца комнаты Майкл вдруг нерешительно и едва слышно попросил:
— Франческа, ты не… ты не могла бы… раздеться для меня? Я хочу видеть твое тело. Ничего больше. Только видеть.
Она молча посмотрела на него. Затем отставила чашку с недопитым кофе и поднялась, чтобы закрыть балконное окно. Так же стоя к нему спиной, одним быстрым движением, которое показалось ему в высшей степени эротичным, стянула через голову топ. На гладкой коже спины деликатно выделялись выпуклости позвонков. Шея ее, изящно изогнутая, напоминала скульптурный бюст, увенчанный копной волос. Ее рука поползла вниз, к застежке молнии. Звук расстегиваемого замка прозвучал в ушах Майкла как страшный приговор.
— Ты не хочешь меня? — спросила она после долгой паузы.
Она накинула на себя свободный халатик. На языке у него вертелось: приподними, приподними же его, так чтобы было видно… Тогда он окончательно потеряет голову, напрочь забыв о доводах разума. Но вместо этого он ударился в высокопарные речи.
— Ты очень добра ко мне, но я думаю, что мне лучше сказать «нет». — Он вежливо поблагодарил ее за обед и вернулся в семинарию.
Две следующие недели он не находил себе места. И о чем он только думал? С одной стороны, как он мог с такой легкостью попрать данные им обеты? С другой, как он мог повести себя столь жестоко и легкомысленно по отношению к женщине? Он, должно быть, оскорбил ее чувства, и она теперь считает, что он пренебрег ею.
Ко всем этим мыслям примешивался страх о его возможной мужской несостоятельности. Что, если многие годы воздержания и подавления сексуальных желаний не прошли для него даром и он больше не способен реагировать на женское тело как любой нормальный мужик? Что, если в его организме что-то необратимо нарушилось?
Майкл лежал без сна, он думал о том, что воспоминания эти по сей день в такой же степени мучительны, как и сами события. В конце концов, после долгих угрызений и борьбы с самим собой, он вернулся к ней. Франческа поняла его и простила, все стало на свои места. Они прекрасно проводили время вместе. А потом все закончилось.
Более десяти лет он не испытывал подобных чувств. И что теперь? Он вновь как мальчишка попался в те же сети и был подавлен и потрясен этим не менее, чем в первый раз.
Давно забытое чувство, в котором он боялся сознаться себе, возродилось несколько месяцев назад, его воображение взбудоражил вид сестры Гидеон. Она показалась ему невероятно красивой, «святой, высеченной из камня», голова слегка повернута в сторону, расслабленные руки вдоль тела. Что бы это ни был за порыв, он сдержал его, задушил, погасил. Чувство к монахине невообразимо. Недопустимо.
Теперь Кейт. Каждый шаг долгого поиска сближал их, и не только в буквальном смысле. Он нашел женщину, которая была поразительно похожа и поразительно непохожа на сестру Гидеон. Те же самые руки, но не такие белые, а более сильные и энергичные. Те же необыкновенные глаза, словно отлитые из прозрачного янтаря. Но иное выражение в них. Тот же голос, но другие речи, Неужели и вправду душа у них одна на двоих?
Его вдруг прошиб пот. Боже мой. Боже мой! Скверно то, что он возжелал ее, скверно то, что он лежит и видит перед собой ее обнаженные ноги из-под закатанной юбки, белые на фоне темной воды.
Неужели это он возжелал женщину, сгубившую невинную душу, детоубийцу, бывшую заключенную? Как можно полюбить женщину, поступки которой определяются этими страшными словами? Какими чарами ей удалось околдовать его? Каким образом ей удалось так близко подобраться к его сердцу?
Путаница в мыслях не давала ему уснуть, Майкл ворочался с боку на бок. Кейт тут ни при чем, никаких таких женских штучек, чтобы окрутить его. Это у него не в меру разыгралась фантазия. Нет ему оправдания. А вот ее оправдать, наверное, можно. За совершенное преступление она заплатила сполна. Вряд ли он сумеет понять, какие силы подвигнули ее на этот поступок, хотя на основе рассказа о разрушенном мире девочек-близнецов, услышанного им в обшарпанном фургончике Роя Доуни, можно выстроить определенные предположения.
«Зла нет, — гласит заповедь иезуитов. — Есть отсутствие добра».
Эта мысль успокоила его, и он снова попытался заснуть. Необходимо выспаться, завтра его ждет масса дел. Прошло пять минут, десять, какой-то непонятный звук вдруг заставил его очнуться от дремы. Сквозь сон ему почудилось, что звонит телефон. Он прислушался, но ничто больше не нарушало безмолвия ночи, и он снова погрузился в сон.
Когда шум повторился, он встал и зажег ночник. Снова тишина, но на этот раз он был готов поспорить, что действительно слышал странные звуки. Не включая лампы, он подошел к двери и распахнул ее. В коридоре горел свет. Он намеренно оставил его включенным на тот случай, если проснется кто-нибудь из детей.
Майкл без колебаний бросился вперед, силясь закричать, но вместо собственного крика услышал в горле хрип. Кейт украдкой, на цыпочках пробиралась в комнату маленького Хью.
Вечеря — сокровенное таинство, завершающее день.
Осторожно, чтобы не навредить левой руке, свесившейся на перевязи из платка, сестра Гидеон принялась надевать на себя платье для хорового пения из небеленой шерсти. До нее одеяние это принадлежало поочередно трем монахиням, каждая носила его на протяжении всей своей жизни. На изнаночной стороне был вышит номер 158. Номер также переходил от одной к другой. Одному Богу известно, сколько монахинь до нее числилось под этим номером. Он был присвоен ей в день вступления в орден, после того как ее имя было вписано в книгу. Опекунша объяснила, что, если ей взбредет в голову порвать с религиозной жизнью, номер передадут очередной послушнице. Но она твердо знала, что этого никогда не произойдет. Она останется под номером 158, даст Бог, до самой своей смерти.
В день, когда ее не станет — она горячо и неустанно молилась об этом, — ее душа воспарит на небеса. То, что останется от тела, завернутое в саван, будет лежать в сырой земле — именно таким образом погребают усопших в ордене. Без имен, без фамилий, без дат.
Ибо душа моя насытилась горем и жизнь моя приблизилась к вечности.
Есть религиозные ордены, в которых смерть вызывает чувства радости и удовлетворения, ибо душа, освободившись от земного плена, пребывает на пути к Господу. В монастыре знали, что смерть может сопровождаться страданием. Свое последнее пристанище монахини находили в конце фруктового сада, за малинником, даже после смерти оставаясь затворницами.
Когда она отойдет в мир иной, номер 158 будет записан рядом с ее именем на мраморных плитах папской курии в Ватикане.
Сестра Гидеон накинула тяжелое одеяние на плечи и соединила концы под горлом, воткнув длинную булавку с квадратной пряжкой. На протяжении многих веков фасон платья оставался неизменным. Двести, триста, пятьсот лет назад монахини носили такую же одежду, застегивая ее таким же образом.
За все эти годы ничего не изменилось. Это там, в другом мире, по ту сторону скалы, на которой была выстроена обитель Пречистой Девы в Снегах, вовсю бурлила жизнь. Мир сотрясали мировые войны, свирепствовал голод, наводила ужас на человечество ядерная угроза, разражались экологические катастрофы и делались невероятные открытия в области медицины. Но монахинь, живущих в своем замкнутом мире, это не касалось, они были Dieu seul. Принадлежали одному только Богу.
Недаром святая Тереза призывала кармелиток обратиться взором и сердцем в горы и не опускать глаз вниз, на равнину, где творится зло и беззаконие. В «Облаке неведения»[14] сказано, что молитва — наш долг перед Господом, ибо блажен всякий обративший на Него бескорыстные помыслы.
Воистину блажен, повторила про себя сестра Гидеон, зажигая толстую восковую свечу, одну из тех, что вручную скатали в свечном цехе. Растопив несколько капель воска в почерневший подсвечник, она прочно закрепила ее.
Длинный коридор наполнился звуком открываемых дверей: монахини покидали свои кельи, чтобы длинной процессией отправиться к молитве. Сестра Гидеон последовала их примеру и заняла место рядом с сестрой Розали.
Храни нас, Господь, в часы бодрствования.
Кремово-белые свечи. Цвета любви, думала сестра Гидеон. Все и ничто. Дым, подхваченный легким ветерком развевающихся одежд, плавно поднимающийся ввысь к старинным каменным сводам, отдавал легким запахом мускуса.
И в час, когда мы отходим ко сну.
Вместе с другими монахинями она опустилась на колени. Послышался знакомый мягкий шелест ткани — сестры осенили себя крестным знамением. Все они пребывали в смиренной молитве перед лицом Божьим.
Золотые чаши, полные фимиама молитвы святых.
Одни совершали молитву, преклонив колена, другие — распростершись на каменных плитах пола, третьи — облокотившись на деревянные станки для хора. Здесь, в часовне, происходило ежедневное молитвенное общение с Богом, и не было в нем ни тени смущения или напыщенности, здесь монахини испытывали величайшее духовное напряжение.
Сестра Гидеон уронила голову на руки.
Бодрствуйте на всякое время молитесь
Да сподобитесь избежать всех грядущих бедствий
И предстать пред Сына человеческого.
Сестра Гидеон открыла глаза. Склоненные фигуры монахинь в длинных одеяниях словно сошли со старинного полотна кисти испанского художника: серые и черные монашеские сутаны на фоне красных и темно-синих тонов убранства часовни.
Высокие чистые звуки антифона: Храни меня как зеницу ока.
Голоса слились в унисон: В тени крыл Твоих укрой меня.
Слова эти успокаивали и возрождали силы, так и должно быть. Так будет всегда.
Часом раньше матушка Эммануэль сообщила ей приятную новость: скоро, если все будет хорошо, ее отправят обратно, в Гватемалу. Так что домой она вернется не раньше чем через пять-десять лет. Жизнь ее целиком принадлежит ордену. Эти женщины — ее семья. Служение им и Богу — смысл ее жизни и предназначение.
Служба закончилась, вместе с другими монахинями сестра Гидеон направилась к выходу. Освещая себе путь, монахини парами пересекли внутренний дворик. Воздух был напоен тяжелым ароматом ночных растений и душистого табака. Подойдя к старому дому, матушка Эммануэль услышала в ночной тишине стройные и совершенные по своей красоте удары колокола. Они возвестили окончание вечернего богослужения.
Настало время великого молчания. Оно продлится до полунощницы в 4.45 утра.
Храни меня как зеницу ока, в тени крыл Твоих укрой меня.
Стоя в дверях детской, Кейт обернулась. На лице Майкла застыло выражение невыразимого ужаса.
Хныканье ребенка перешло в протяжный жалобный плач.
— Он так и будет плакать, — безнадежно сказала Луиза, сидя на своем привычном месте рядом с кроваткой. — Придется звать маму.
— Мамы нет. — Кейт растерянно посмотрела на малыша, озадаченная неожиданно возникшим недоразумением. Поймет ли мальчик что-нибудь из того, что она сказала? — Очень скоро прилетит аист и принесет вам специальную посылку. — Кейт многозначительно посмотрела на Луизу. — Маленького, которого вы так ждете. Папа и мама поехали уладить кое-какие формальности.
Недоумение Луизы сменилось пониманием происходящего. Она раскраснелась от волнения и радостно вздохнула.
— А когда? Скоро?
— Ш-ш-ш. — Кейт перешла на шепот. — Мы поговорим об этом позже, когда Хью заснет. Скажи мне, что он просит?
Луиза с готовностью кивнула, глаза ее горели восторгом.
— Он хочет соку. Вы можете дать ему попить? — Она протянула Кейт пластмассовую кружку с носиком. — Вот кружка. Сок нужно разбавить горячей водой. — Она повернулась к колыбели и достала оттуда малыша. — А я пока посажу его на горшок.
— Я тебе помогу, — сказал Майкл из-за ее спины, беря кружку. Он сошел вниз по лестнице, в кухню.
Через несколько минут в кухню спустилась Кейт. Майкл стоял и ждал, когда закипит чайник. Не поворачивая головы, он сказал:
— Кейт, я виноват перед тобой. Я подумал…
Кейт перебила:
— Не нужно ничего объяснять. Я прекрасно видела, о чем вы подумали. Вы не особенно старались скрыть свои мысли. — Говорила она, словно оправдываясь. — Я услышала, как он плачет. Что я должна была делать? Лежать и слушать? Я не знала, что Луиза уже там, в его комнате. — Ее голос вдруг стал бесцветным, равнодушным. — Мне не в чем вас винить.
Майкл сосредоточенно рассматривал чайник.
— Это было непростительно с моей стороны.
— Дети оставлены под вашу ответственность, не так ли, — напомнила она.
— Да.
— Господи, да как вы могли такое подумать? Ни за что на свете я не смогла бы причинить ему вреда. Я обожаю Хью. Это правда.
Майкл пристально посмотрел на нее.
— Я хотела успокоить его! — Внешне Кейт оставалась совершенно спокойной, но в голосе ее слышался надлом. Она изо всех сил старалась держать себя в руках. Ей стоило огромного труда сохранять голос ровным. — Да, очень давно, много лет назад произошла самая ужасная вещь в моей жизни. Беспричинно погиб невинный ребенок. Маленький ребенок… По моей вине, только по моей, — повторила она, словно во сне.
В тишине кухни закипал чайник, потрескивала и поскрипывала старая плита, в углу в колесе бегал хомячок.
— На меня словно затмение нашло, — снова заговорила она. — Я не смогла придумать другого выхода. Все эти годы я была отверженной, меня никто не любил. Я и сейчас ощущаю… — она обхватила себя руками, — душевную опустошенность. Пустоту. Словно сосуд, из которого вылили содержимое. — Ей страстно захотелось, чтобы он понял. — Я непременно должна чем-нибудь заполнить эту пустоту, иначе я просто не смогу жить дальше. Я много размышляла о своей жизни, годы напролет. Не работа. Не дом. И не отдых… — Она почему-то рассмеялась своим мыслям. — Это любовь. Мне нужна обыкновенная любовь. Я говорю не о физической любви. — Она жестом отмахнулась от нее, как от чего-то малозначительного. — Я о настоящей любви. Чтобы поддерживать друг друга, заботиться друг о друге, чувствовать тепло близкого человека. — На глазах ее выступили слезы. — Я говорю не о сумасшедшей страсти. Не думаю, что это то, что мне нужно, я к этому не готова и не стремлюсь. Я хочу простой земной любви.
От неожиданности у Майкла перехватило дыхание. Выслушивать признания было для него привычным делом, этому учили в семинарии: не осуждать, а именно выслушивать, впитывать в себя. Только на этот раз в исповеди было нечто пугающее, ошеломляющее глубиной чувства, нечто, требующее ответа, но чем ответить, он не знал.
Что видела в своей жизни девушка, пожелавшая открыть ему свою душу? Встречи, лечение в больнице и годы допросов, вопросов, обысков. Люди редко размышляют о своей жизни настолько глубоко. Живут себе и живут, не обременяя себя лишними заботами.
Он все-таки ответил ей, презирая себя за осторожность, но не желая, чтобы жизнь немилосердно набила ей шишек.
— Я не верю в то, что обычная любовь существует. Любовь всегда необычна.
Эта неуверенная молодая женщина напоминала ему подростка, готового доверчиво внимать любому, проявившему хоть каплю сочувствия и понимания. Выражаясь как можно более деликатно, он продолжил:
— Поначалу какое-то время тебе придется довольствоваться малым. Поверь мне, в ожидании любви есть своя прелесть.
Ее разочарование было очевидным: он не оправдал ее надежд. Когда она заговорила, голос ее был резок.
— Ошибаетесь, еще как существует. Я читала об этом. Сначала я тоже не поверила.
Не такая уж она и неуверенная. Он беспомощно развел руками.
— Что ж. Ты все сама знаешь и не нуждаешься в моих проповедях.
Кейт откинула с лица волосы. Она чувствовала смертельную усталость и досаду на себя. Сама виновата, слишком рано поднялась с постели. Надо было как следует отлежаться, набраться сил, но последние несколько дней она чувствовала себя превосходно. Врачи предупреждали, что пройдет не одна неделя, прежде чем она окончательно оправится после операции. Да и отца Майкла обидела ни за что ни про что. Он был полон самых добрых побуждений и не заслужил ее упреков.
В голове вертелись его слова о прелести ожидания любви. Одно из двух: он — либо великий стоик, либо глубоко одинокий человек. А может, ни то ни другое. Возможно, он, как и она, пережил душевную травму, которая помимо его воли изуродовала ему мировоззрение.
Он устало улыбнулся.
— Боже мой, какая изумительная ночь! — Утомленный взгляд его темных глаз из-под густых бровей светился теплотой.
Этот взгляд вдруг заставил ее вспомнить о том, что на ней была лишь коротенькая оранжевая второпях натянутая футболка. Инстинктивно она потянула ее край вниз. Его взгляд последовал за движением ее руки. Только сейчас она заметила, что на нем были лишь синие пижамные штаны. Она смотрела на мускулы его шеи, плеч, на темный пушок коротких курчавых волос на груди. Она чувствовала запах его тела, неуловимый аромат маленьких сигар, которые он так любил, и кофе, который после ужина приготовил на двоих. И неопределенный характерный мужской запах, от которого сильнее забилось ее сердце, странный и незнакомый.
В черной сутане с белым воротником он был официален, он был духовным лицом, должность наделяла его властью. В свитере и рубашке он был просто мужчиной старше нее по возрасту, с умным, озаренным мыслью лицом, хотя и защищенным броней власти. В пижаме и домашних туфлях он казался моложе и мужественней.
Не отдавая в том себе отчета, она оценивала его как мужчину. Черное одеяние обязывало его держаться прямо и уверенно. Она сразу узнала его привычный жест — сложенные на груди руки. Сидя в тюрьме, она достаточно хорошо изучила язык телодвижений, чтобы безошибочно определить — это был жест защиты. В голосе его звучала несгибаемая уверенность, нервное напряжение век, напротив, выдавало душевное смятение. Он, как и она, борется с собой. Он, как и она, не уверен в себе.
Это открытие поразило ее до глубины души. Ей были более привычны грубые, авторитарные отношения, ограниченные рамками инструкций. Ее немногие друзья остались в прошлой жизни, ее пугали близкие отношения с людьми, которые ничего не знали о ее темном прошлом.
Отец Майкл знал, и ни разу в его взгляде она не прочла осуждения. Она так хотела отплатить благодарностью за его заботу, желание помочь ей, доброту и чуткость! Как можно быть такой неблагодарной дурой!
Пока Луиза поила малыша, Кейт ждала в коридоре. Наконец он угомонился. Кейт подняла с пола куклу и посадила ее рядом с Луизой. Девочка перевернула ее вверх ногами, с видом фокусника демонстрируя Кейт ее секрет — два лица: розовощекое, улыбающееся из-под желтых шерстяных кудряшек, и другое, с печально опущенными вниз уголками губ, нарисованными на бледных щеках слезами и прямыми черными волосами.
— Какое чудо! — Кейт сказала то, что хотела услышать девочка. На самом деле кукла показалась ей двуличной.
Уловив легкое напряжение в ее голосе, Луиза спросила:
— Ты меня поцелуешь?
Кейт удивилась:
— Ты хочешь, чтобы я тебя поцеловала?
Луиза протянула к ней руки, Кейт наклонилась и поцеловала ее.
— Ты — прирожденная нянька, у тебя очень хорошо получается с братишкой, — сказала она. — К утру, наверное, у тебя появится еще один.
От радости Луиза крепко сжала руками ее шею. От нее пахло зубной пастой и свежестью детских волос. Кейт внезапно ощутила, как ледяная глыба, сковывавшая ее грудь столько лет, растаяла и стекла талой водой. Как давно это было! Как давно она целовала такую же девочку, желая доброй ночи, так же крепко прижималась к ней, вдыхала такой же по-детски нежный запах волос.
Пряча от Майкла взгляд, Кейт задержалась у двери своей спальни.
— Вот ключ. Заприте меня.
— Да брось ты, Кейт! Как тебе такое пришло в голову?
— Делайте, что вам говорят. Вы отвечаете за этих детей. Я так хочу.
— Боже мой, Кейт! — медленно произнес он. — Мне противно это делать.
Кейт вставила в замок ключ и прокрутила на один оборот.
— Работает как новый. — Она снова открыла дверь и вошла внутрь. — Давайте, действуйте, — решительным тоном приказала она, потянув на себя дверь.
При звуке закрываемого замка ее начало трясти.
— Зоя родила сына! — ликовал Виктор Шон. — Мальчик… Хоть этот похож на меня, для разнообразия… Она держалась замечательно, просто… Да, да, хорошо, я ей передам, она тут рядом со мной… Не могу отойти от нее ни на минуту. Буду дома ближе к обеду, ждите.
Когда Майкл положил телефонную трубку, стрелки часов показывали четыре утра. Он поднялся в свою комнату и раздвинул шторы. Только-только забрезжил рассвет. Край неба просветлел и окрасился в бледно-зеленый цвет. Туман толстым слоем стлался по земле, деревья, точно корабли, величаво покачивались над ним. Внизу, по колено в широко разлитом туманно-молочном море, дремали лошади. По насыпной дорожке за домом прозвенел велосипед — молочник, встающий с петухами, спешил на работу. С верхнего этажа донесся шум, какое-то неопределенное движение. Она не спит. Нужно скорее рассказать ей. Он на цыпочках поднялся по лестнице и постучал. Позвал ее по имени, но ему никто не ответил. Он снова постучал. Опять тишина. За закрытой дверью послышался звон бьющегося стекла. Он пытался убедить себя в том, что, наверное, там, внутри, произошло что-то ужасное, но на самом деле он мучительно искал любой благовидный предлог, какой угодно, для того чтобы войти в комнату. В конце концов он повернул ключ и слегка толкнул дверь.
Комната была погружена во мрак, и только крошечная ванная, облицованная голубым кафелем, была ярко освещена. Посреди нее стояла Кейт, держа в руках разбитый стакан. Она только что приняла душ и еще не успела одеться. Стоя в темноте и разглядывая ярко освещенную нагую женщину, он внезапно почувствовал себя извращенцем, в эти краткие секунды он узнал, какие тайные чувства обуревают такого человека.
Ее мокрые волосы, облепившие голову, напоминали мальчишескую стрижку. Но тело ее, округлость плеч и бедер, было необычайно женственно. Рельефные бедра, плавно переходящие в изящную талию, упругая, чувственная грудь. Чуть ниже ребер — тонкая узкая линия, вырезанная в теле, беззащитный, до конца не заживший шрам. Майкл и сам не понимал, почему он казался ему сейчас непреодолимо эротичным. Этот изъян подчеркивал ее уязвимость и реальность, он делал ее досягаемой. Она опустилась на колено, чтобы поднять с полу осколки, взгляд Майкла застыл на крутом изгибе ее бедра и темно-коричневой тени промежности.
Он не смел пошевелиться. Он продолжал стоять как завороженный. Даже если бы его уход был для него в это мгновение делом жизни и смерти, он не нашел бы в себе сил, чтобы оторваться от нее. Ему хотелось любоваться ею бесконечно, наслаждаться неторопливыми движениями ее тела. Мимика и жесты способны многое рассказать о человеке. Одновременно его естество раздирали противоречивые эмоции. Глубокая неудовлетворенность собственным мировосприятием. Как всегда, его место в стороне от жизни, как всегда, он довольствуется позицией наблюдателя, не принимая в ней участия. Всю жизнь его учили, что любовь выражается единственно словами. Что-что, а красиво говорить, слава богу, он умел. На сей раз он не пожелал в выражении своих чувств ограничиться лишь словами. Ему захотелось протянуть руки и дотронуться до нее. А сделай он так, он сам не знал, чего бояться больше — ее ответной реакции или самого себя.
— Кейт, — тихо позвал он.
Странно смутившись, она выронила стакан и схватилась руками за лицо. Сдвинула локти, пытаясь прикрыть обнаженную грудь. Он понял, что он невидим ею: после яркого света глазу всегда трудно сориентироваться в темноте.
— Это я, — прибавил он.
В ее возгласе послышалось одновременно и облегчение, и вспыхнувший гнев.
— Какого черта?! — В ярости она стремительно пересекла ванную и схватила полотенце.
Он ладонью прикрыл глаза — наивный жест маленького мальчика.
— Господи, Кейт, я не хотел… Я пришел сообщить тебе о ребенке. Он родился.
С минуту она молчала, затем подобревшим, просветленным голосом сказала:
— О ребенке? Подождите секунду.
Он слышал, как она одевалась.
— Ну, теперь все в порядке. Я привела себя в приличный вид, можете рассказывать.
Все части женского тела делятся на приличные, менее приличные и неприличные.
Кейт завернулась в широкое банное полотенце, подоткнув его верхний уголок на груди. Ее лицо выражало искреннюю радость, она улыбалась.
Майкл вкратце передал ей разговор с Виктором по телефону.
— Сколько он весит? — Этот вопрос явно поверг Майкла в растерянность.
— Понятия не имею. Через… — он взглянул на часы, — пять часов Виктор будет дома. Ты сама его об этом спросишь.
С ее волос стекали тонкие струйки воды. Две или три капли упали на шею и скатились в нежную ямочку ключицы. Влага поблескивала на ее матовой коже. Она перехватила его взгляд и слабым голосом попросила:
— Не нужно, я сама.
Придерживая рукой полотенце, она опустилась на колени так, словно пыталась как можно скорее отстраниться от него, и стала собирать осколки стакана. Ощущая себя под прицелом его взгляда, Кейт чувствовала себя неловко. Вдруг она вскрикнула и отдернула руку.
Он опустился на колено и взял ее неохотно протянутую руку. Впервые он касался ее. Он увидел, как в ее глазах вспыхнуло и затрепетало удивление, впрочем, она сразу овладела собой.
Крошечная стекляшка торчала из подушечки большого пальца. Он извлек ее, с силой сдавил палец, выдавив каплю крови, и убедился, что в ране ничего не осталось.
— Нужно промыть, — сказала она.
Вместо ответа он поднес палец к губам и осторожно слизал кровь. Все это время он не сводил глаз с ее лица, ему хотелось узнать, что она чувствует, но она отвела взгляд в сторону. Она не знала, как вести себя, ни с кем прежде она не переживала такой интимной ситуации. Она вздрогнула.
— Ты не замерзла? — спросил он.
Она покачала головой.
Он осмотрел ее палец.
— Может быть, принести пластырь?
— О господи! — Она помимо воли засмеялась. — Вы, иезуиты, задаете чертову уйму вопросов.
— Разве? — Он хотел улыбнуться в ответ на шутку, но не смог.
Она находилась так близко от него, что капли с ее мокрых волос, падая, превращались в темные пятна на его пижаме. Он обеими руками сжал ее предплечья. Ее кожа была невероятной, мягкой и ровной, прохладной и нежной, как взбитые сливки.
Он двигался осторожно, все еще опасаясь встретить возмущение с ее стороны, не веря своему счастью: его не оттолкнули и не прогнали. Этого не произошло. В глянцевитой радужной оболочке ее золотистых глаз он видел собственное крошечное отражение. Словно она целиком вобрала его в себя.
Чувство, которое он питал к этой женщине, в глазах Церкви было греховным. Подобное чувство священнику полагается подавлять в зародыше. Подавлять и преодолевать. Он был не в силах это сделать. Да, правду сказать, он и не хотел. То, что происходило сейчас между ними, имело ту неизбежность, с которой нота, складываясь с нотой, образует созвучие.
Они оба были одиноки. Ни любимых, ни детей, ни иных связующих уз, которые можно было бы затронуть или разрушить. Он отодвинул ее левую руку, взял у нее тряпку с осколками и бросил на край ванны. Он и в мыслях не держал причинить ей страдания, он готов был подарить ей всю свою любовь.
Если кому-то и суждено мучиться за грехи плоти, то пусть это будет он.
Они стояли на коленях и смотрели друг на друга. Он протянул руки и обхватил ладонями ее лицо. Она чувствовала, как подрагивают его пальцы. Внутренним женским чутьем она поняла то, что он никак не мог выразить словами.
Он не пытался поцеловать ее. Страстный пыл его желания затаился в лихорадочном напряжении, с каким он изучал ее кожу, дуги бровей, линию подбородка, ее глаза. Он любовался ею, как драгоценностью, ей казалось, что он пытается сохранить в памяти ее образ, для того чтобы скрашивать им будущее одиночество.
Он отнял руки от ее лица. Вода сочилась с ее волос, стекая на плечи. Майкл провел пальцем по мокрому неровному следу, по щеке, к основанию шеи. Вниз по плечу, по бледной выпуклости груди.
Кейт затаила дыхание, мысленно умоляя его не останавливаться. За окном в тишине в зарослях плюща встрепенулась сонная птица, вскрикнула и затихла.
Майка наклонился к ней и прислонился лбом к груди. Ей было приятно теплое прикосновение густых черных волос.
— Кейт. — В его голосе слышалась борьба страстного желания и мертвого отчаяния.
Она вспомнила, кто он такой.
Испустив тихий нетерпеливый стон, она, потянув за край, ослабила полотенце. Махровая ткань скользнула по груди и повисла на бедрах.
Наблюдая за ее движениями, он поднялся с коленей и присел на корточки, опустив руки. Он сгорал от желания, и вместе с тем желание это смертельно пугало его. На этот раз все будет окончательно и бесповоротно. Никакого второго шанса. На этот раз воды сомкнутся над его головой.
— Майкл? — В ее голосе звучал вопрос.
Низкий чувственный голос итальянки: «Ты меня не хочешь, Майкл?»
— Боже мой, — тихо произнес он, но другим тоном, не так, как обращаются к Богу на проповеди. Но по-прежнему не двинулся с места.
Она положила руки под грудь и слегка приподняла мягкую плоть, жестом провоцирующим и волнующим, невинным и эротичным. Где-то подсмотрела. Бог его знает где. Банальный жест соблазна. Его кольнуло сожаление оттого, что она опускается до этого жеста. И неловкость оттого, что делает это она для него.
Она предлагала себя, неумело пыталась завлечь его в свои сети. Но ее глаза цвета янтаря светились неподдельной детской чистотой. Она смотрела на него в упор, золотистые крапинки темнели вокруг расширенных зрачков, затягивая его в свои бездонные омуты.
— Майкл, — снова позвала она, переполняясь страстью.
Никто никогда не произносил так его имени.
Его рассудок — трезвый, практичный, тренированный, думающий — отключился. Мысли о сожалении куда-то ушли, он перестал ощущать реальность, не осталось ничего, кроме всепоглощающего физического влечения.
Он прикоснулся к бледно-коричневому соску, под пальцем налившимся твердостью, потом провел рукой по груди. Где-то глубоко в горле у нее зародился тихий возглас, она слегка раздвинула бедра. Это подхлестнуло его. Он грубо притянул ее к себе и толкнул на толстое полотенце, брошенное на кафельный пол. Он слышал, как резко она вздохнула — надо бы осторожнее со шрамом. Дальше провал. Он утратил способность мыслить. Она обвила его руками. Ее тело было одновременно напряженным и податливым. Он нашел губами другой сосок и погрузился в бездну страсти.
Он был неопытен в любовных делах. Ему захотелось — он никогда ничего не хотел так сильно — знать, что сделает ее счастливой. Что заставит ее полюбить его. Какие движения, какие ласки доставят ей наивысшее наслаждение.
Он нежно погладил промежность.
— Я вся мокрая. Это ничего? — прошептала она.
Она прижалась к нему всем телом, обхватила его ногами, напряглась и подалась вверх, навстречу, чтобы слиться с ним воедино. Она чертила коротко остриженными ногтями по его спине, изгибаясь и всхлипывая вслух: «О, еще, еще… какое блаженство… как хорошо…»
Не в силах больше сдерживаться, ощутив, как сжались ее мышцы, обхватив его упругим кольцом, он кончил в нее и с удивлением услышат свой крик, сдавленный и резкий, хриплый крик освобождения.
Майклу показалось, что он задремал. Он очнулся в тот момент, когда Кейт пошевелилась, чтобы вытянуть занемевшую ногу.
В маленькое оконце ванной комнаты струился солнечный свет, падая ему на затылок, ей на лицо, яркий и сильный, затмевающий собой неоновую полоску над раковиной. Кейт открыла глаза, ее взгляд излучал любовь и радость, ее кожа блестела от выступившего прохладного пота, ее тело, казалось, светилось изнутри.
Кончиками пальцев она провела по его лицу.
— Знаешь, раньше я думала, — прошептала она, — что люди занимаются этим только в темноте.
Доктор Бивен барабанил костяшками пальцев по крышке стола, в глубокой задумчивости выпятив нижнюю губу.
Сара сосредоточенно разглядывала свою левую руку, крючковатые, негнущиеся пальцы, безобразные, как когти.
— Рука отнялась, пальцы висят бесполезной плетью. Вот уже две недели не сгибаются и не разгибаются. Боль невозможно терпеть. — Сара была расстроена. Правой рукой она провела от кисти до плеча и потерла. — Пылающая какая-то боль, пульсирующая.
— Странно, нет никакой опухоли, — вставила сестра Марк. — И с лимфатическими узлами все в порядке.
— Сделаем анализ крови, с тем чтобы исключить ревматический артрит и еще пару-тройку болячек, — распорядился доктор. Вид у него был менее оптимистичным, чем тон. — Хотя сомневаюсь, что это что-то даст.
— Что это может быть, доктор? — с тревогой спросила Сара. — Все было так хорошо. Я поправлюсь?
— Думаю, это просто фортель вашего подсознания, — сказал он, отвечая на первый вопрос. — Таково мое видение вашей проблемы. Очередное напоминание о тесной эмоциональной связи с сестрой-близнецом.
Она насторожилась, приподнялись плечи.
Сестра Марк поспешила вставить:
— Насколько нам известно, с Кейт все в порядке, учитывая, что два месяца назад она перенесла операцию. С рукой это никоим образом не связано.
Доктор оглядел из-под очков обеих женщин.
— Не будем спешить с выводами, дождемся результатов анализов. Если они окажутся отрицательными, придется искать более глубокие корни проблемы. Понимаете, что я имею в виду? Психоанализ. Пора расставить все точки над «i» в этой истории.
Сестра Марк увидела, как внезапно побледнела Сара, когда до нее дошел смысл сказанного.
Она казалась ей такой уязвимой. Напрочь лишенной многослойного защитного налета, что образуется с годами. Вид несчастной девушки вызвал у медсестры прилив материнской нежности и заботы.
Сестра Марк наклонилась к ней.
— Не стоит так переживать. Все будет хорошо, — уверенно сказала она. Сестра Гидеон посмотрела на нее взглядом, полным надежды. — Мы что-нибудь придумаем.
Отец Майкл доедал завтрак, когда позвонила матушка Эммануэль.
— Надеюсь, я вас не разбудила, отец Майкл.
В голосе ее Майкл уловил нотку снисходительности: как и все обитательницы монастыря Пречистой Девы в Снегах, всю свою жизнь она вставала с петухами. Священник проглотил последний кусочек тоста.
— Разумеется, нет. Я только что вернулся с мессы.
Он догадался, что матушка звонит с мобильного телефона, скорее всего, из сада: среди прочих звуков слышался треск веток. Без лишних слов она перешла к делу:
— Состояние здоровья сестры Гидеон вновь дает нам повод для волнений. Она опять занемогла. — Из трубки послышался досадливый вздох. — Мы думали, что скверная история с ее сестрой закончилась, но, как видно, ошиблись. На сей раз у сестры Гидеон отказала рука, ей становится хуже день ото дня. И доктор Бивен отрицает физическую природу болезни. Он убежден в том, что ее недуг вызван психологическими причинами.
— Знаете, не так давно мне на глаза попалась статья об исследовании близнецовых пар, живущих врозь. Так вот, там написано, что если один из близнецов, к примеру, умирает, пусть даже при рождении, велика вероятность того, что второй будет скорбеть о нем всю оставшуюся жизнь.
— Вполне логично предположить, что с сестрой Гидеон происходит то же самое или что-то в этом роде. Невероятный случай.
— С годами, — продолжал он, — оставшийся в живых близнец приобретает черты умершего.
— Как бы то ни было, — помолчав, добавила она, — нельзя было разлучать этих двух девочек.
— Плохо то, — сухо ответил он, — что в девочках не поощряли стремления к самостоятельности и независимости. Это могло бы предотвратить трагедию.
— Так или иначе, старая проблема сестры Гидеон никуда не делась. Ее левая рука практически нетрудоспособна. Мы зашли в тупик. У медсестры, правда, на этот счет имеются кое-какие соображения, но мне интересно узнать ваше мнение.
Поездка монахинь из монастыря Пречистой Девы в Снегах в Лурд была запланирована на середину августа. Было решено, что одной из трех монахинь будет сестра Гидеон. Счет, как всегда, был оплачен из фонда миссис Глин.
Вместе с сестрами пожилая леди регулярно совершала паломничество по святым местам. Считая ее бедной женщиной и зная, что у нее нет ни семьи, ни поддержки, они никогда не брали с нее больше банки домашнего варенья. Во время одной из поездок с ней случился сердечный приступ, и монахини целый месяц не отходили от ее постели, пока она жила в гостинице ордена.
Каково же было всеобщее удивление, когда спустя несколько лет после ее смерти от ее поверенного пришло письмо, в котором сообщалось, что впредь поездки монахинь ордена в Лурд будут оплачиваться из ее средств. С тех пор за семь лет в маленьком французском городке побывали пятнадцать монахинь, а имя миссис Глин исправно упоминалось в благодарственных молитвах.
В этом году погода рано испортилась, и Дувр встретил их густым туманом. Ночь застала богомолок в пути, и им пришлось заночевать в гостинице. Несмотря на смертельную усталость, да еще с непривычки — матушка Антробус, например, не покидала Уэльса в течение сорока пяти лет, — в незнакомом месте им плохо спалось.
Паромный терминал напоминал гудящий улей, за бетонными причалами плескалась кромка угрюмой серовато-бурой воды. Отличительным знаком паломников служили бело-голубые значки Католической ассоциации, их было множество. Элегантная темнокожая женщина и ее сестра с детьми на руках и летними колясками, увешанными памперсами. Дети постарше, пожилые дамы в инвалидных колясках, включая сестру Антробус.
Седая, коротко остриженная женщина пыталась рассказать сестре Антробус о чьем-то брате, чья слепота прогрессировала до тех пор, пока… Матушка Антробус была глуха и, не понимая ни слова, лишь вежливо улыбалась. Ее внимание, Сара заметила это, было поглощено мальчиком лет двенадцати в инвалидной коляске рядом с ней, он сидел неестественно прямо в хитросплетении ремешков и застежек. Мягкая кожаная повязка вокруг лба прижимала его голову к обитому мягкой тканью стулу. Его руки были худы и длинны. Женщина, садящая рядом, очевидно, его мать, ласково поглаживала его прекрасные белокурые волосы. Бедное дитя, подумала Сара. Так хочется верить, что Лурд исцелит его. Хотя неискушенному глазу видно, что его болезнь неизлечима. Этому мальчику остается уповать только на чудо. Она снова посмотрела на него, его коляска была приставлена к сиденью его матери. Она разговаривала с ним и, оглядываясь по сторонам, описывала ему происходящее.
Почувствовав на себе взгляд, женщина обернулась и улыбнулась Саре. Сказав что-то мальчику, она поднялась, положила руку ему на плечо — она делала так время от времени — и приблизилась к монахиням.
— Мне не совсем удобно беспокоить вас просьбой, — обратилась она, — но мне нужно срочно отлучиться на минутку, а мне совсем не хотелось бы оставлять Росса без присмотру среди такого множества незнакомых людей.
Сара незамедлительно встала.
— Не волнуйтесь.
Она села подле мальчика. Его голова в переплетах кожаных ремешков слегка отвернулась от нее, и когда она обратилась к нему: «Привет, Росс», ответа не последовало. Как же она недогадлива, он не может ответить ей.
Мальчик забеспокоился, его тело в корсете из ремней и пряжек забилось в непроизвольных конвульсиях. Сара беспомощно озиралась вокруг. Паром был до отказа заполнен пассажирами, у туалета, должно быть, скопились длинные очереди. Успокаивая скорее себя, чем его, Сара сказала:
— Не беспокойся, дорогой, мама скоро вернется.
Маленькое хилое тельце продолжало вздрагивать, подавая сигналы тревоги. Зная, что он, как и матушка Антробус, ничего не слышит, она все же наклонилась над ним.
— Росс? — отчетливо сказала она.
Под действием мгновенного импульса, забыв о многолетней привычке (не касайся ближнего, обязывал устав, даже в игре), она накрыла бескостную руку мальчика своей собственной. Его рука оказалась удивительно теплой и мягкой. Непривычное ощущение. Она посмотрела ему в лицо, чтобы увидеть, как он отреагирует.
Его глаза зажглись интересом и какой-то особенной отзывчивостью, молчаливый язык эмоций красноречивее любых слов. Она поймала его взгляд и дотронулась рукой до белого канта.
— Это — часть моей одежды, — сказала она.
Лицо мальчика пришло в движение. Сара поняла, что он пытается улыбнуться: в его выразительных глазах вспыхивали искорки веселья, подобно свету маленьких огоньков.
Она стала рассказывать ему об Уэльсе и о целях их поездки. Ей очень хотелось, чтобы он услышал ее, хотя она понимала, что это совсем не имеет значения. Важно дать ему понять, что он кому-то интересен, что кто-то хочет с ним общаться.
Вокруг галдели люди, заказывая напитки, сэндвичи, чипсы и обсуждая беспошлинные покупки. Людей, ехавших в Лурд, объединяла вера. Понимая, что рассчитывать на мгновенное непременное чудо наивно, они верили в то, что святые места дадут им надежду и укрепят силы справиться со всем, что готовит им будущее.
Что поделать, человеческой натуре свойственна неуемная вера в лучшее: а что, если, а вдруг? Ведь так много людей излечились, так много рассказывают о благотворном, воскрешающем действии святой воды.
А вдруг для них это шанс? Вдруг их святая вера будет вознаграждена? И чудо все-таки случится, и недвижимые колени сестры Антробус вновь обретут пластичность, и скованные параличом бедра позволят ей обрести способность самостоятельно передвигаться? А чешуйчатая, в струпьях кожа сестры Эндрю вновь приобретет здоровый вид? А вдруг восстановится функция ее левой руки?
Но сейчас выражение глаз двенадцатилетнего мальчика казалось ей большим чудом, чем то, которое она ожидала увидеть в Пиренеях.
— С ним все в порядке? — Сестра Эндрю, посерьезнев, внимательно осматривала мальчика.
Сара отвлеклась от своих мыслей. Мальчик тяжело дышал. Он, с трудом открывая рот, судорожно хватал воздух, его тело бешено колотило изнутри.
— Его мать не сказала, что делать в экстренном случае?
— Нет. — Сара наклонилась к нему и вновь дотронулась до его руки. — Росс, тебе нужно принять какое-то лекарство? Может, таблетку?
— Похоже на астму, — высказала свое предположение сестра Эндрю. В этот момент в поле зрения появилась мать мальчика.
— Извините, я задержалась, — сказала она, запыхавшись. — Эти очереди просто… Росс, мальчик мой, сейчас дам тебе ингалятор. — Она повернулась к Саре. — Разве его не было на столике? Я оставляла его здесь на всякий случай. — Она запустила руку в сумку, висевшую на поручне коляски. — Слава богу, у меня всегда с собой запасной. — Она извлекла коричневую бутылочку цилиндрической формы и поднесла к губам Росса. — Сейчас, мой дорогой, сейчас тебе полегчает.
Мальчик стал вдыхать спасительную жидкость. Его мать пояснила:
— Наверное, он разволновался из-за моего отсутствия, и это вызвало приступ. Ничего, сейчас пройдет. — Она прочла тревогу на напряженных лицах. — Ничего страшного, с ним такое случается. Он, вероятно, по неосторожности уронил оставленный баллончик.
Руан. Почти трое суток в поезде. Монахиням пришлось добираться до места в одном из вагонов Красного Креста, которые предназначались для перевозки немощных паломников, хотя ни одной из них не требовалось специально оборудованное спальное место. Пуатье. Через равные промежутки времени весь поезд дружным эхом отзывался на молитвы, транслируемые по радио. Бордо. На вторые сутки в полдень они достигли откоса Пиренеев.
Когда вдали показался Лурд, все, кто был способен передвигаться, столпились у окон, чтобы лицезреть знаменитую реку из грота Святой Девы Марии, что текла неподалеку от железнодорожного полотна.
Сгорбленный валлиец, утверждавший, что совершает паломничество уже в пятнадцатый раз, рассказывал желающим о местных купальнях. Видите? Сара увидела желтый отсвет свечей паломников и под неясным нагромождением крутой отвесной поверхности (это — скала Масабьель, видите?) сам грот.
В поезде, перекрывая гомон взволнованных голосов, зазвучали репродукторы. Мужской хор голосов исполнял знакомую песню, довольно сентиментальную, но вместе с тем необыкновенно трогательную.
«Святая Мария, — пела дюжина мужских голосов, — наши сердца горят…»
— Эту песню поют всякий раз во время факельной процессии, уж я-то знаю. — Чтобы быть услышанным валлийцу, приходилось кричать. — В ней шесть десятков куплетов, — добавил он с гордостью так громко, как только мог, — и я знаю наизусть их все.
Сара и сестра Эндрю переглянулись. Валлиец успел сообщить им, что намерен остановиться в той же гостинице, что и они.
— Держу пари, — пробормотала сестра Эндрю, — мы очень скоро услышим эту песню от начала и до конца.
Они остановились в отеле под названием «Мон-Рефьюж», чей безупречный светло-розовый фасад со стороны улицы прятался за кованой оградой. У входа стояли пальмы в глиняных горшках. В вестибюле — красный ковер, тонированные стекла с подсветкой. Хозяйка отеля, респектабельная дама в черном, из-за высокой стойки наметанным глазом с ног до головы окинула вошедшую парочку.
Майкл готов был поклясться в том, что комнаты она подобрала для них в соответствии с только что полученным впечатлением. Он поставил свою подпись в книге регистрации после Кейт, не прибавив к фамилии звания. Поднимаясь по лестнице, он вполголоса сказал:
— Держу пари, она поняла, что у меня в чемодане — катехизис.
— Она просто заметила твой нимб. — Кейт с удивлением подумала о том, что пытается подтрунивать над ним. Еще больше ее удивляло то, что Майклу нравились ее шуточки.
— Он у нас один на двоих, — с притворной сухостью проворчал он.
Никто из них не решался заговорить о пережитой физической близости. Теперь, когда их связывала общая тайна, они не умели выразить свои чувства словами и боялись нечаянно порвать тонкую нить. Они не спеша, с большой осторожностью продвигались в своих отношениях, изучая привычки и слабости друг друга — бег трусцой ранним утром, джем на завтрак, горчица или томатный соус, делая это бессознательно, нисколько не задумываясь над тем, почему это для них так важно.
Каждый в душе был уверен в том, что подобный взрыв страсти больше не повторится, настолько непредсказуемым и неожиданным он был для обоих. Их мучили сомнения и тяготили личные проблемы. Ни Кейт, ни Майкл не прельстились бы ни к чему не обязывающей случайной интрижкой. Еще в тюрьме она стала задумываться над тем, что для полноты счастья ей не хватает мужского плеча. Выйдя на свободу и открыв в себе много нового, она лишь утвердилась в своей правоте. Признавшись Майклу в том, что в жизни ей нужна обыкновенная земная любовь, она имела в виду стабильные отношения, в которых секс играет немаловажную роль. Не иначе. Если Майкл несвободен и не может любить ее, что ж, значит, не судьба, придется поискать кого-нибудь другого.
Она прекрасно понимала, что для Майкла эта связь была грехопадением. В день, когда произошло их «свидание» (она не знала, как можно назвать это по-другому), он гнал машину до тех пор, пока не увидел церковь, где он смог исповедаться. Кейт многое бы отдала, чтобы узнать, что же все-таки сказал Майкл в ответ на традиционное: «Согрешил ли ты перед Богом?»
Много лет назад духовный наставник говорил ему: «Покаяние — это удивительное таинство. Лишь рассказав о своих грехах, ты сможешь попытаться вновь отыскать утраченную добродетель».
Перед глазами Майкла возникло ее спокойное лицо с ровной свежей кожей. Он вспомнил о том, как сильно желал ее, и о том, насколько было велико наслаждение, подаренное ею. И он промолчал.
Он не смог назвать то, что произошло между ними, грехом. Если ему и предстоит держать ответ перед Господом, он сделает это без свидетелей.
Их поселили в соседние номера, двери которых выходили в узкий коридор. Там стояла такая невыносимая жара, что Майклу пришло на ум посмотреть, где находится пожарная лестница. Кейт тоже открыла дверь своей комнаты.
— Ну и как тебе? — спросила она и рассмеялась.
В небольшом номере уместилась двуспальная кровать, два кресла и несколько стульев. В стенном проеме за занавеской на металлической перекладине висели вешалки для одежды. В другой проем втиснулась крошечная душевая кабинка, в которой можно было мыться только стоя.
Майкл осмотрел свой номер и вернулся.
— В моем есть шкаф. — Он поморщился. — Я слышал о том, что в Лурде постояльцев напихивают в гостиницы, словно селедок в бочку, но чтобы до такой степени… Если хочешь, можем поискать другое место.
Кейт обвела взглядом небрежно оклеенные обоями ниши в стене. В каждой была установлена фигурка Святой Девы, святого Иосифа, святой Бернадетты и в золоченой рамке висела написанная от руки молитва.
В душе висела такая же рамочка. Неужели и тут молитва? — подумала Кейт. При ближайшем рассмотрении оказалось, что в рамке — правила пользования горячей водой. Нигде не укрыться от предписаний!
— Мне здесь нравится, — сказала она.
Вечером они вдвоем отправились прогуляться по улочкам в верхней части города, где расположилось бесчисленное множество отелей, названных в честь святых мест, тесно прижатых друг к другу настолько, насколько позволила изобретательность архитектора. «„Голгофа“? — удивленно спросила Кейт. — Надо же такое придумать!»
Несмотря на поздний час, многочисленные сувенирные магазинчики были набиты паломниками, шла бойкая торговля, товары были грудами свалены на прилавках. Свечи всевозможных размеров, пластмассовые гроты, занесенные снегом, хрестоматийные божественные картинки с воззваниями религиозного характера на более чем десяти языках, включая фламандский, распятия, видеокассеты со свидетельствами явления Святой Девы.
Медальоны, флажки, всевозможные четки. Богатейший ассортимент Марий, вырезанных из дерева, отлитых из пластмассы, на подставках и без. В современных платьях, увенчанные короной из фольги. Пастилки «Лурд» с оттиском силуэта Святой Девы и гарантией того, что они содержат святую воду.
— Пилигримы обычно обедают рано, — заметил Майкл после нескольких бесплодных попыток найти подходящее местечко.
В конце концов им удалось отыскать свободный столик в летнем кафе под низким полосатым тентом.
Кейт взяла со столика местную газету и принялась разглядывать ее, ожидая, когда официант принесет заказ.
Над фотографией мужчины средних лет красовался заголовок «Assassin Sadique».
— Что это означает? — небрежно спросила она.
Майкл наклонился, чтобы взглянуть. Официант поставил тарелки на стол.
— По-английски это будет звучать несколько иначе. «Хладнокровный убийца».
Тон ее голоса был легким и наигранно-безразличным и совсем не соответствовал словам, которые она говорила.
— Меня тоже так называли.
Жареная утиная грудка внезапно потеряла вкус. Майкл отложил вилку в сторону.
— Кейт, мне не следовало… — Перед его внутренним взором вновь предстали чудовищные газетные заголовки. Он попытался загладить промах. — Они не знали о тебе всей правды.
— Все они знали. Меня называли монстром с прелестным личиком. Вот уж никогда не думала.
Майкл ответил, тоном показывая, что ему тягостно продолжать этот разговор:
— Брось, ты никакой не монстр.
Она улыбнулась, печально, с горечью и сожалением.
— Да нет, я не о том. Я никогда не думала, что у меня прелестное личико.
— Кейт. — Он перегнулся через маленький круглый столик, протянул руку и откинул прядь волос с ее лба. — Какая теперь разница, что они о тебе говорили? Это больше не имеет никакого значения.
— Газеты писали, что я — ошибка природы, — с болью в голосе сказала она.
— Ты была маленькой девочкой. С тобой обошлись чересчур жестоко.
— Не такая уж маленькая. Двенадцать лет — это не маленькая.
— Тебе тогда только что исполнилось двенадцать. Ведь все произошло вскоре после твоего дня рождения?
— Через неделю. Миссис Келлер говорила, что в одиннадцать лет слишком рано нянчиться с ребенком. Вот исполнится двенадцать, тогда посмотрим. Мама была не в восторге от этой идеи, ей вообще не нравилось, когда мы уходили из дому.
Два часа, проведенные в библиотеке Агентства печати, позволяли Майклу ориентироваться в картине событий.
— Но ведь она сама подвезла тебя до дома Келлеров? По крайней мере, так писали газеты. Почему же она так поступила? Где логика?
Кейт положила в рот кусочек баранины, прежде чем ответить на вопрос, словно разговор шел о самых что ни на есть обыкновенных вещах, о событиях вчерашнего дня, например.
— Сара уговорила ее, вечер был очень холодным. Любое желание Сары исполнялось беспрекословно. Любое. — Не отводя взгляда от тарелки, она добавила: — Сара была ее любимицей.
— Кейт, — позвал ее Майкл. Этот разговор тянул из него душу. Он был мучительнее оттого, что она говорила спокойным, обыденным тоном, как бы между прочим, словно ей не составляло никакого труда рассказывать о своих несчастьях. — Ваши отношения с Сарой… Так не может больше продолжаться. — Он сделал протестующий жест. — Нет, послушай, — настаивал он. — Это очень важно. Ты сама призналась, что ощущаешь себя как бы в ловушке ваших общих воспоминаний.
— В плену Таинственного сада, и мне никак не удается найти дверцу, чтобы выбраться.
— Должно быть, раньше он казался вам особенным, чудесным. Но с некоторых пор он стал опасен для вас обеих.
В ее взгляде было столько душевного смятения, что Майклу захотелось дотянуться до нее. Он удержался, но не столько по причине возможного осуждения со стороны общественного мнения, сколько из-за многолетней привычки.
— По стечению обстоятельств ключ от него утерян. Не представляю себе, как та или другая из вас может надеяться обрести нормальную жизнь, не захотев отыскать и открыть дверь.
— Что же теперь делать? — Голос ее звучал безнадежно.
— Встретиться для начала, посмотреть друг другу в глаза — что же еще? Выяснить отношения без истерик и ненужных эмоций. Сказать друг другу то, что вы обе желаете слышать. То, что вы любите друг друга, что вы скучали друг без друга. — Его голос стал тихим. — Попросить прощения.
В ответ раздался резкий грубый смех, ломкий и раскатистый звук, никогда не слышанный им прежде.
— Вероятно, ты считаешь меня круглой идиоткой, если думаешь, что я собираюсь играть в твои чертовы психологические игры. Я сыта ими по горло.
Майкл дотронулся до нее рукой, словно успокаивая.
— Ты слишком долго находилась за железными решетками. Неужели тебе не жаль времени, которое ты продолжаешь терять, обрекая себя на эмоциональное заточение? — Он остановился от промелькнувшей в сознании догадки. — Я понял. Ты этого просто не хочешь, Кейт. Ты боишься покинуть свой плен. В нем ты чувствуешь себя в безопасности. Что-то в этом роде.
— Нет! — Кейт почти кричала. — Нет!
— Тогда сделай первый шаг, — сказал он. — Просто поговори с ней, о чем душе твоей угодно. Но только не сиди сложа руки.
Она устало улыбнулась. День тянулся бесконечно долго, такой длинный вечер.
— Хорошо, возможно, я с ней встречусь. Когда вернемся домой.
Майкл оживился.
— К чему терять время? Встретиться можно и завтра. Сара здесь. Я могу все устроить.
Кейт резко подняла голову, в ее глазах читались недоумение и растерянность.
— Ты это серьезно?
Он кивнул в подтверждение своих слов.
— Выходит, она в Лурде и ты об этом знал? Ну, ты даешь! — Она вскочила, ее стул, проехав ножками по тротуару, опрокинулся позади нее. — Ты привез меня сюда отдохнуть, ты сам мне говорил это. — Ее голос срывался от возмущения, от нарастающего гнева и негодования она, казалось, раскалилась добела. — Какая низость с твоей стороны!
Впервые он видел ее в таком бешенстве, в таком состоянии она, должно быть, и совершила убийство.
— Мы здесь для того, чтобы собирать материал для твоей книги, так ты говорил, для исследований. А сам…
Майклу никогда прежде не приходилось видеть подобных вспышек ярости, просто изумительно, каким чудом в хрупкой девушке мог уместиться такой сокрушительный ураган гнева… Он решил попробовать урезонить ее, как учитель не в меру вспыльчивого ученика.
— Так, успокойся, — резко одернул он Кейт.
— Все с самого начала было тобой подстроено, и наша встреча являлась частью задуманного спектакля! — в запальчивости кричала она, не слушая его.
Неожиданно для себя он сделал то, чего ни при каких обстоятельствах не посмел бы сделать несколько недель назад: он подошел к ней и крепко сжал ей руки в запястьях. Затем попытался заставить ее сесть на стоявший рядом стул, но она отчаянно сопротивлялась. Тон его голоса был спокоен и сдержан.
— Мне следовало рассказать тебе обо всем раньше, но так уж вышло, извини.
Она дышала часто и прерывисто, лицо ее пылало.
— Не злись, пожалуйста. Мне понятны твои чувства, — продолжал он примирительным тоном. — В течение многих лет тобой манипулировали. Обращаться с тобой таким же образом было непростительной глупостью с моей стороны. Ничего удивительного в том, что ты так раскипятилась.
Кейт наклонила к нему свое лицо. Стараясь ужалить его побольнее, она злобно прошипела:
— Раскипятилась? Я, судя по всему, должна расплакаться от умиления оттого, что ты пытаешься думать за меня? Прежде ты делал это без всяких предупреждений, а сейчас у тебя хватает наглости заявить мне, что все дело в моем несчастном прошлом. Раскипятилась! — Она с издевкой произнесла это слово. — Твоя гнусная стратегия, разумеется, тут ни при чем. Это я виновата, как всегда. — Немного помолчав, она добавила шепотом: — Оглянись на себя — ты сам с головой запутался. Ты забыл о том, что ты — священник. Половой акт для тебя, насколько мне известно, тяжкий грех. Тем более с женщиной, совершившей убийство.
Он без слов выпустил ее руки, ошеломленный ее выходкой и не находя что сказать. Его ответная реакция напоминала реакцию ребенка, который слишком рано стал опасаться привязанностей из страха быть покинутым. В нем не было гнева, напротив, что-то вроде смирения и покорности судьбе. Он понимал, что пожинает плоды собственной неосмотрительности.
Кейт все-таки ушла. Сгребла свою сумку через плечо и зашагала прочь, бросив в пустоту последнюю фразу:
— Не думала, что ты такой лживый ублюдок.
Он представить не мог, что кто-то может так просто взять и прилюдно закатить ему сцену. Подобная бестактность была недоступна его разумению. Его рациональная, сдержанная натура никогда не позволила бы себе такой невоздержанности, ему стало обидно и за нее и за себя. Он поднес к губам бокал вина и с удивлением обнаружил, что у него трясутся руки.
Майкл физически почувствовал тишину, которая образовалась вокруг него после ухода Кейт: посетители кафе, по всей видимости, прослушали диалог от начала до конца. Он опустил взгляд на тарелку с недоеденным ужином.
Никто никогда не пробуждал в нем подобных чувств. Никто не подбирался к нему так близко. Нескоро он успокоился, сидя под низким тентом и бессмысленно созерцая входящих посетителей и просто прохожих. Он пытался найти оправдание неожиданному всплеску эмоций. Причина, скорее всего, в том, что вся ее жизнь прошла на виду, она и не подозревает, что у людей существует частная жизнь, думал он.
К столику подошел официант, без лишних вопросов убрал тарелку Кейт и наполнил его бокал вином. Майкл доедал обед в одиночестве. Ничего, привычное дело.
Майкл пил кофе, когда вернулась Кейт, остывшая — исчезла враждебность, обузданы эмоции.
— Можно присесть? — спросила она таким тоном, словно желала завязать дружескую беседу с незнакомым человеком.
Отвечая формальностью на формальность, он встал, пододвинул стул и кивнул официанту, который принес еще одну чашку кофе.
— Где ты была?
— Гуляла у реки. Смотрела на плотину.
— Ты вернулась удостоить меня своим прощением? — спросил он насмешливо. — Или побоялась промокнуть? — Он кивнул в сторону улицы. За спиной набирал силу дождик.
— Я обдумала твое предложение. — Она ложечкой подцепила кофейную пену.
Поди догадайся, какой еще номер выкинет эта неуравновешенная девушка, думал про себя Майкл, с ней лучше соблюдать осторожность и дистанцию. Он молча откинулся на спинку стула и закурил маленькую черную сигару.
— Ты прав, — продолжала она. — Я повидаюсь с ней. Ничего другого мне не остается. Пора наконец разрубить этот узел. У меня такое ощущение, что мы скованы одними наручниками, сколько ни беги — все равно оказываемся плечом к плечу. — Она заглянула ему в глаза. — Я встречусь с ней, но извиняться не стану. Мне не в чем извиняться перед ней. И перед тобой тоже.
— Ты не должна передо мной извиняться. Ты мне ничего не должна. Ты сама решишь, о чем тебе говорить с Сарой. Я не хочу, чтобы ты думала, что я тобой манипулирую. — Он чувствовал, что дистанция между ними вновь сокращается и он не в силах этому сопротивляться. Он потянулся через стол и накрыл ее руку своей рукой. — Хочу уточнить еще один момент. Меня коробит, когда ты называешь то, что произошло между нами, «актом».
Она замерла, изумленная его неожиданными словами. Майкл ощутил ее внутреннее состояние по руке, застывшей в воздухе. В следующее мгновение она перевернула руку, взяла его ладонь и поднесла ее к лицу. От удивления Майкл не знал, что и делать. Приложив ее к щеке, она закрыла глаза. Майкл чувствовал нежное тепло ее кожи и легкое подрагивание ресниц. Продолжая держать его ладонь в руках, Кейт коснулась губами его пальцев. Он резко выдохнул. Звук, соединивший в себе горечь муки и страсть.
Выждав время, к столику направился официант, чтобы узнать, не желают ли они заказать что-нибудь еще, но остановился на полпути, прикованный к месту недвусмысленно интимным общением пары, выражением доверия на лице женщины, позой мужчины, нежно склонившегося над ее головой. В недоумении он пожал плечами и вновь принялся шлифовать до блеска бокалы.
Они так и сидели, никого вокруг не замечая, и надо же было такому случиться — как раз в этот момент мимо навеса проходили три монахини из монастыря Пречистой Девы в Снегах, одна из них передвигалась в инвалидной коляске. Они возвращались с факельной процессии обратно в пансион, сестра Эндрю надоумила их переждать дождь в кафе.
Любопытная по своей природе, она, конечно же, обернулась, чтобы мельком оглядеть посетителей, сидящих за столиками. Она узнала мужчину — отца Майкла, с ним рядом сидела женщина, и — о силы небесные! — она сразу догадалась о том, что между ними происходит. Ничего не сказав об этом своим спутницам, она целомудренно отвела взгляд.
Взгляд этот, исполненный удивления, не ускользнул от Сары, которая стояла рядом и наблюдала за тем, как ручейки дождевой воды стекают в неглубокие канавки. Обернувшись, сестра Гидеон увидела свою сестру-близнеца. Увидела впервые за четырнадцать лет.
К краю одежды статуи, окрашенной в нежно-голубой цвет, был прикреплен клочок бумаги с незамысловатым посланием: «Прошу тебя, исцели Сьюзи».
У Святой Девы было одухотворенное ангельское лицо, ее одежда в белых и голубых тонах была покрыта копотью от бесчисленного множества свечей паломников.
Проходя через грот по дороге в купальни, Сара потратила полчаса на то, чтобы, подчиняясь общему движению, маленькими шажками протискиваясь в толпе, жаждущей поглазеть на святыню, помолиться или просто посидеть на одной из скамей, выставленных рядами перед Святой Девой в Пещере, приблизиться к ней.
Грот, освященный ее чудесным явлением, напоминал Саре аквариум, который она однажды посетила с экскурсией во время школьных каникул, воздух здесь был таким же влажным. В этом гроте Богородица предстала перед простой крестьянской девочкой Бернадеттой. Зеленые растения вились за ярко освещенной стеклянной витриной. Каменные стены отливали глянцевым блеском, отполированные прикосновениями рук паломников.
Сара прислонилась лбом к темному камню, ища утешения. Здесь она могла излить свои чувства, освободить душу, избавиться от горечи, снедающей ее изнутри, не дожидаясь, пока она вырвется наружу.
Своды этой пещеры слышали огромное множество молитв, исполненных надежды и желания. Но она не могла просить того, чего по-настоящему хотела, в молитве.
Она жаждала смерти своей сестре Кейт — общительной, неуправляемой и вспыльчивой. Кейт, которая нужна была ей для того, чтобы доминировать, Кейт, которая давала ей ощущение собственной значимости и целостности и которая теперь отнимала отца Майкла у Церкви и у Бога. Сара видела это собственными глазами там, в кафе, в верхней части города, читала чувства, написанные на их лицах, видела, как их тела склонились друг к другу, словно растения, что тянутся к свету. Сара, приученная трезво смотреть на вещи и подвергать сомнению мысли и поступки, на этот раз изменила себе. Она не желала сознаться в том, что ее сердце разъедала ревность. Немыслимое, невыносимое чувство. Она отказывалась видеть себя в его власти. С потерей Кейт Сара ощутила себя никому не нужной. Сара, рожденная несколькими минутами позже, привыкшая распоряжаться и диктовать свои правила, утратила роль лидера.
Ее нынешний образ жизни мало отличался от образа жизни Кейт, она избрала его по доброй воле, чтобы пережить схожие чувства, познать одни и те же истины, чтобы держать туго натянутую незримую нить их отношений под контролем. В монастыре ей было так же одиноко, как ее сестре, она жила в уединении, скрывшись за монастырскими стенами. Ее не волновало, когда освободится Кейт и освободится ли вообще. Когда это произойдет, — если вообще произойдет — они, возможно, воссоединятся. Больше года она пыталась общаться с ней, натягивая нить. А теперь ее давило ощущение внезапно подступившей внутренней пустоты.
Жизнь без Кейт казалась ей бессмысленной: Кейт была средоточием ее жизни, ее абсолютным смыслом.
И тут на тебе, совершенно случайно она узнает, что Кейт начинает новую жизнь, в которой прекрасно обойдется и без нее. А она, Сара, остается ни с чем.
Она не могла отвести глаз от сестры и священника, которые, забыв обо всем на свете, были поглощены друг другом. Забыли и о ней. В этот момент в ней что-то оборвалось, что-то ушло безвозвратно.
Со всех сторон ее стискивали люди, волны людской толпы несли ее к гроту. Она благоговейно прикоснулась к Святой Деве, поцеловала ее и достала свою бумажку. Таких бумажек здесь, без преувеличения, были сотни, на разных языках. Даже на японском. Саре запомнилась одна — мольба о Сьюзи. Она прикрепила рядом с ней свою.
Чудодейственные купальни располагались в низких каменных зданиях дальше и вмещали двенадцать ванн для омовений. Монахини остановились у одной из женских ванн и заняли место в хвосте длинной очереди из утренних паломников, терпеливой и жизнерадостной, вторящей усиленной динамиками молитве, транслируемой по местной радиосвязи.
«Salve regina…»
Вместе с другими пятью женщинами Сару препроводили в вестибюль. Она вошла в кабинку за бело-голубой шторой и разделась. Кафельный пол был мокрым, в неглубоких желобках стояла вода. На крючке висело голубое одеяние, в него надлежало закутать свое тело.
Так же, не говоря ни слова, ее и еще одну женщину кивком позвали в другую комнату, к бассейну прямоугольной формы, напоминающему римскую ванну, наполненному водой. На одной из двух или трех помощниц, плотной женщине средних лет с мощными предплечьями, поверх была надета еще одна накидка, вся мокрая, неприятно приклеившаяся к телу, но это не имело никакого значения: это была своего рода тренировка духа, послушание. Женщина положила на руку сухую накидку и жестом велела Саре спуститься по лестнице.
В дальнем углу на выступе стояла маленькая статуэтка Святой Девы, перед ней лежали молитвенные карточки, некоторые были написаны на языках, которых она не знала. Сара прошептала свою молитву и откинулась назад, позволив помощницам быстро окунуть себя в воду, погрузив тело до шеи.
Для Сары, которая с детства боялась воды и не умела плавать, эти мгновения показались изощренной, нескончаемой пыткой. Она крепко зажмурила глаза, стиснула губы и зажала уши, пятнадцать секунд растянулись вечностью, невесомые, бездонные, вобравшие в себя только ощущения ее собственного тела.
Вопреки ожиданиям, вода оказалась теплой, почти горячей. Вода была ледяной только тогда, когда ее, чистую, наливали утром и меняли в полдень. Просто удивительно, насколько быстро под воздействием сотен омываемых тел она начинала походить на суп.
Трезвый ум подсказывал ей, что эту, самую что ни на есть обычную воду берут из подземного горного ключа, каких тысячи. Уж во всяком случае, никакого чудотворного и исцеляющего действия у нее не было. В туристском путеводителе было сказано, что в ней мало минералов, но ей так отчаянно хотелось верить.
Это священное место было провозглашено местом исцеления, ритуал купания сам по себе представлял символ испытания верой. Купальни были главной достопримечательностью, центром притяжения маленького шумного городка, переполненного людскими массами. Случаи исцеления действительно имели место, они заносились в специальную книгу, их передавали из уст в уста. Восстанавливалось зрение, начинали двигаться парализованные ноги, излечивались различные недуги. Люди вновь обретали полноценно функционирующие руки и ноги, речь и слух.
Сара задержала дыхание. Приятное тепло заструилось по всему телу: возможно, в этом и состояло чудо исцеления, венец долгих страданий от чужой физической боли. Женщины вновь поставили ее на ноги, по телу стекали ручейки теплой воды. Она выбралась на другой конец ванны, все действо заняло не более минуты.
С нее сняли мокрую одежду, дали взамен сухую, синюю, и она пошла переодеваться. Полотенец не было, знающие люди говорили, что если святую воду вытереть с тела досуха, она потеряет свою магическую силу.
Ее кожа покрылась мурашками, она поспешила переодеться. На то, чтобы облачиться правильно, всегда уходит масса времени: длинные панталоны, нижняя рубашка, нижние юбки, сутана, накидка, головной убор — шапочка, завязки и платок.
Сара дождалась сестру Эндрю, и они вместе пошли назад по бульвару и набережной. Она будто заново родилась, очистилась от греха, излилась как вода.
Вечером следующего дня стрелки часов показывали без десяти минут десять, когда Кейт прекратила писать, подняла голову и прислушалась.
Откуда-то издалека доносились отголоски благодарственной молитвы. Сквозь открытые настежь ставни в комнату проникал нагретый за день воздух. Почти стемнело. В свете уличных фонарей угадывались зигзаги бесшумного полета летучих мышей.
«Радуйся, благодатная…» Звук то нарастал, то угасал, но по-прежнему никого не было видно.
Что это может быть? Репродукторы? Подойдя к окну, она посмотрела вниз, в темноту узкой серой улицы. В сумерках был различим лишь одинокий силуэт прохожего, который с трудом толкал впереди себя инвалидную коляску, скребя колесами о мостовую. В коляске сидел закутанный по самые уши человек.
Майкл склонился над столом, углубившись в кипу ксерокопий материалов Медицинского бюро регистрации случаев чудесного исцеления — на их ксерокопирование ушло два часа, — и что-то бормотал вполголоса.
— Судя по голосам, факельное шествие в самом разгаре. Оно начинается в девять часов. Ты должна увидеть это. Феерическое зрелище! Тысячи богомольцев, несущие зажженные свечи под стеклянными колпачками, торжественной процессией обходят грот.
— Пойдем посмотрим!
Майкл снисходительно улыбнулся ей, как ребенку, с детской непосредственностью и восторгом познающему необъятный мир.
— В следующий раз. На сегодня назначена встреча с Сарой. Мы с тобой присоединимся к ним завтра. — Он перевернул страницу и добавил: — Если хочешь, выйди на балкон, с балкона должно быть хорошо видно.
Кейт с опаской посмотрела в сторону кованой балконной решетки высотой в половину человеческого роста.
— Ненавижу высоту, — объяснила она. — Сколько себя помню, всегда ее боялась.
Она вернулась к письменному столу. Тишину вечера нарушала тихая старомодная мелодия. С редкими порывами теплого ветерка со стороны таинственной невидимой процессии в окно залетало едва различимое: «Благословенна ты…»
Кейт подняла голову.
— Неужели ты серьезно думаешь, что она придет?
Словно в продолжение разговора, в комнату постучали.
Кейт посмотрела на дверь, но не двинулась, чтобы встать и открыть ее. Напротив, она отошла к окну, вглубь комнаты и заняла позицию наблюдателя. Майкл, не желая казаться навязчивым, спросил:
— Может, мне все-таки лучше уйти?
— Нет. Пожалуйста, останься.
Еще до того, как сестра Гидеон — Сара — вошла в комнату, Майкл ощутил, что ее нервы напряжены до предела. Такой он никогда прежде не видел ее. Резко очерченные, решительные черты лица под широким белым платком, тело, укутанное складками длинного, до пола, черного одеяния и серой накидки, натянуто как струна. Левая рука висит на маленькой перевязи, правая покоится под рукавом. Зная Кейт не первый день, Майкл только теперь начал понимать, насколько сильной и неразрывной была связь между этими двумя женщинами. Руки Сары, скрытые от его взора, были сцеплены ровно таким же образом, что и у Кейт, — от избытка эмоций.
— Сестра Гидеон, — учтиво обратился к ней Майкл, — проходите, пожалуйста.
Он распахнул перед ней дверь. Его удивил и смутил едва заметный кивок в его сторону, не выражающий ни теплоты, ни признательности за его участие. Точно он был совершенно ей незнаком. Она вошла в комнату.
Несмотря на заметную разницу, близнецы были скроены одинаково. Просто невероятно. Мистика какая-то.
Недаром с давних времен близнецы становились героями мифов о языческих силах и служили предметом страха и восхищения.
Его увлечение Кейт — нет, сердце не обманешь, — его любовь к Кейт заставила его ощутить необычность момента, когда все чувства, в которых он боялся сознаться себе, готовы были перелиться через край.
Ни та ни другая, казалось, не замечали его присутствия, будучи всецело поглощенными друг другом. Их лица были спокойны и бесстрастны. Они смотрели друг на друга так — в сознании его мелькнуло странное сравнение, — как смотрят на себя в зеркало, никак не реагируя на посторонних.
— Ты не носила очков, — произнесла Кейт на одном дыхании.
— Ты тоже. — Не отводя взгляда от сестры, Сара выпростала правую руку и сняла их. Она осторожно потерла переносицу, словно посадка очков причиняла неудобство. Тонкая металлическая оправа задрожала в ее пальцах. Быстрым движением она спрятала их во вместительном кармане накидки.
Мгновение спустя Кейт сделала то же самое. Ее движения были точной копией движений сестры с той разницей, что ее очки исчезли в кармане юбки.
Должно быть, у Майкла вырвался возглас удивления, потому что обе женщины одновременно обернулись к нему. Две пары янтарно-карих глаз с вкраплениями золотистых точек внимательно рассматривали его. Одни глаза — холодные, отчужденные. Другие — мягкие, теплые. Первое видимое со стороны различие.
Разрез, размер, форма глаз, полукружья ресниц, бледный изгиб век — все было одинаковым.
Теперь, когда они стояли друг против друга, в них обеих угадывалось кровное родство. У Кейт лицо полнее, круглее, отметил он про себя, линия губ более изогнута, более чувственный рот. Черты лица Сары более утонченны — орлиный нос с узкой переносицей. Но суть одна и та же. Он не смог удержаться от замечания:
— Я помню, вы говорили, что не совсем похожи, но сходство просто поразительно.
— Маленькими девочками мы и в самом деле были совершенно одинаковыми, — ответила Кейт. — Когда мы повзрослели, окружающие по-прежнему путали нас, но только когда видели по одной.
— Когда мы появлялись вместе, — подхватила Сара, — разница сразу бросалась в глаза.
Ее голос был таким же, как у Кейт, но более уравновешенным. Он переводил взгляд с одной на другую, словно болельщик на теннисном матче.
— Говорят, — продолжала Кейт, — сходство близнецов невероятно возрастает, когда они живут врозь. Оттого что мы, близнецы, следуем зову врожденных склонностей…
— …и не стремимся уравновесить друг друга. Мы — тому подтверждение, — подытожила Сара.
Обе в молчании ждали ответа.
Нет, не теннисный матч, подумал он, кусок кривого зеркала с двумя изображениями сразу. Смешное такое зеркало. Хотя смеяться почему-то не хотелось.
— Послушайте, — обратился он к обеим. — Думаю, будет лучше, если я оставлю вас наедине. Вам есть о чем поговорить.
— Да, спасибо, — отозвалась Сара.
— Нет, пожалуйста, не уходи. — Кейт обратила на него умоляющий взор.
Майкл улыбнулся ей. В его улыбке отразилось нечто большее, чем дружеское ободрение, в ней была теплота. Кейт ответила ему тем же. Сара, не видя их взглядов, ощутила мощную энергию потока непонятных ей импульсов. Она не пыталась понять ни природу этих чувств, ни их глубину, ее волновало лишь то, что это могло значить лично для нее. Эти двое были заодно, двигались вместе, она была непричастна к этому движению, оно пропастью разделило их и ее.
Она не подала виду. Майкл бросил на ходу:
— Если понадоблюсь, я в соседней комнате. Через полчасика мы могли бы спуститься и выпить кофе.
Он открыл дверь. Сестры-близнецы проводили его взглядом. Но еще до того, как за ним закрылась дверь, позабыв о нем, они повернулись друг к другу.
Они смотрели друг на друга и не могли насмотреться. Каждая видела лицо, которое научилась узнавать раньше, чем собственное отражение в зеркале, лицо человека, которого знала лучше, чем саму себя.
Словно очнувшись, Сара протянула к ней руки. Кейт замерла в нерешительности. Нехотя, точно во сне, она ответила на объятия. Стоя так близко, ощущая ее дыхание, Кейт чувствовала себя неуклюже, скованно, двигаясь словно по принуждению. Сара промурлыкала ей что-то нежное и ласковое, так тихо, что, кроме Кейт, никто не мог услышать слов, предназначенных для нее. Кейт со вздохом усталости потерявшегося, но неожиданно найденного ребенка склонила голову на плечо сестры. Ее руки скользнули вокруг широкого кожаного ремня, плотно сжимающего узкую талию Сары, соединив ее с той, которую она когда-то любила, о которой заботилась.
— Детка моя. — Сара закрыла глаза. — Моя любимая. Маленькая моя.
Сквозь открытое окно было слышно, как звуки молитвы набирали высоту, летели ввысь, страдающие, задушевные, восторженные.
— Радуйся, Дева Мария!
— Прислушайся, — сказала Сара. — Они уже обошли грот. Отсюда хорошо видно.
— Я пыталась, но так ничего и не увидела.
Кейт разомкнула объятия. Сара подошла к окну, пристально всматриваясь в черноту.
— Точно! — воскликнула она. — Посмотри туда, поверх крыш, там, где освещена базилика! — Ее голос, обычно такой ровный, дрожал от возбуждения. — Я вижу свечи, реки света, вышедшие из берегов. Кейт!
Кейт с неохотой подошла к окну. В данный момент ее мало интересовала процессия. Внимание ее было сосредоточено на этой встрече, она была сейчас главной. Ей хотелось поскорей все уладить и начать новую, настоящую жизнь. И совсем не хотелось, чтобы ее отвлекали.
Маловероятно, чтобы та Сара, которую она помнила, вдруг особенно заинтересовалась процессией, но подобные перемены в поведении сестры не вызывали удивления. Кейт с легкостью восприняла ее. Так было всегда: копировать поведение друг друга было для них так же естественно, как поменяться игрушками.
Кейт вглядывалась во мрак.
— Кроме зарева в небе, мне ничего не видно.
Сара взяла ее за руку и ступила на балкон, увлекая за собой растерянную сестру.
— Иди сюда, посмотри в проем между домами. Видишь? Миллионы свечей.
Кейт не решалась пойти следом. Сара сжала ее руку и потянула вперед.
— Ну же, Кейт, не будь дурочкой. Фантастический вид! Все ярко светится, переливается золотом. — Она привстала на цыпочки и перегнулась через перила. Лицо ее преобразилось, глаза горели волнением. — Похоже на фейерверк! Нет, даже на пожар!
Последнее слово привело Кейт в чувство. Она инстинктивно отступила назад. Но Сара не собиралась отпускать ее руку. Наоборот, она крепко стиснула ее, было не так-то просто освободиться.
— Ты что, пусти меня, — резко сказала Кейт, но Сара и ухом не повела. Ее пальцы впились в кожу, причиняя Кейт боль. Кейт пыталась вырвать руку.
Они снова были маленькими девочками, время словно обратилось вспять. Сколько им было — четыре, пять или шесть лет? Обычное дело. Другая Сара — совсем не та, которую она так любила, — задирала ее, обижала, заставляла совершать глупые поступки. Мама за это била ее ремнем. Жестоко, до слез. И тогда Сара жалела и утешала ее.
После суда Кейт, обращаясь памятью к прошлому, часто думала об этом. Она поняла, насколько коварна была Сара, насколько хитро пользовалась своей негласной властью, заставляя нуждаться в себе. То же самое происходит и сейчас, и, кажется, не имеет никакого значения то, что теперь они обе — взрослые женщины. От старой обиды и гнева у Кейт все сжалось внутри, душу и тело охватило цепенящее состояние беспомощности.
— Нет, оставь меня! — Кейт протестующе всхлипнула. — Ты же знаешь, от высоты у меня кружится голова. Не надо.
Но не тут-то было. Сара и не думала ее отпускать. Она еще крепче сдавила ее запястье, стараясь вытянуть сестру на зловещий балкон. Кейт была не в силах отвести наполненный ужасом взгляд от мерцания уличных фонарей сквозь тяжелые завитки в кованой решетке балкона.
Минуту или две ничего не происходило, они стояли, держась друг за друга.
Кейт подняла голову и встретилась взглядом с красивыми золотистыми глазами своей сестры. То, что она прочла в них, заставило ее испуганно вскрикнуть.
Взгляд Сары был безумен. Что-то непоправимо сломалось в ней, какое-то неведомое отчаянное страдание лопнуло вылетевшей длинной пружиной, которую уже не починить. Дикая агония, исказившая ее лицо, вернула Кейт на много лет назад в полумрак комнаты, где ей однажды уже пришлось видеть такое же выражение лица сестры. Непроглядная тьма на улице, мертвый маленький мальчик, окровавленные руки Сары…
Кейт пронзительно закричала. Майкл уже бежал к ней, встревоженный ее первым криком, и, перепрыгнув через узкий коридор, рванул на себя дверную ручку. К счастью, он подоспел как раз вовремя, когда обе женщины стояли, сцепившись в неистовой схватке. Сара пыталась вытащить протестующую сестру на балкон.
— Что тут, черт побери…
Его возмущенный вопль придал Кейт сил, она сделала последний решающий рывок и освободилась от когтистых лап Сары, чудом удержавшись на ногах и едва не перелетев через балконную ограду. Несколько мгновений она стояла неподвижно, побледнев и задохнувшись от напряжения, и только потом ухватилась за Майкла.
Оказавшись одна на узком балконе, Сара старалась обрести равновесие. Майкл посмотрел в ее лицо, в ее глаза — глаза сумасшедшей, и притянул к себе Кейт.
В этот напряженный момент Сара перевела изумленный взгляд в пустоту комнаты и, не заметив низкой кадки с геранью, споткнулась. Пытаясь выпрямиться, она нечаянно наступила на край своего длинного платья. Ее нога, захваченная тканью, скользнула, и всем весом своего тела она навалилась на перила.
Свежеокрашенные прутья оказались проржавевшими от времени, так было указано позже в полицейском рапорте. Кто бы мог подумать?
Под внезапной тяжестью балконная решетка с треском переломилась и полетела вниз. Ничто не могло спасти Сару. Кейт закричала и бросилась к сестре, но было слишком поздно. Майкл также был бессилен ей помочь.
Падая, она отчаянно схватилась за стебли герани, выдирая их из цветочной кадки с корнями и землей.
Сара беззвучно проваливалась в темноту, широко раскрыв рот и глаза, цепляясь невидящим взглядом за сестру. Раздался ужасный, тяжелый удар о землю. Пролетев два этажа, она упала на острые прутья решетки у входа в отель.
Коронер сообщил, что смерть наступила мгновенно, ее глаза так и остались открытыми, словно удивленно наблюдая за происходящим.
Она лежала на спине, свободным черным одеянием напоминая огромную распластанную птицу, смертельно раненную огромными шипами.
Один из двадцати чугунных цветков флорентийского ириса, составлявших узор над решеткой, вонзился ей в спину. Его обломок вошел в ее тело в полдюйма от позвоночника и вышел у основания шеи. Другой проткнул левую ладонь, вскинутую в попытке предотвратить неизбежную смерть. Она была вся белая, только кровь тонкой струйкой алела у прикушенных губ да в правой руке был зажат темный стебель герани.
В бассейне не было посетителей, освещенная снизу вода подрагивала кристально чистой лазурью.
Кейт, отнюдь не новичок, плавала без устали. Вода была ее родной стихией. Майкл плыл по огороженной дорожке для профессиональных пловцов, его голова то исчезала, то появлялась вновь, с силой преодолевая сопротивление воды.
Кейт совершила один заплыв, затем еще два. Переключившись с брасса на кроль, она наслаждалась медлительными движениями взволнованной воды, обволакивающей плотным прикосновением тело, лицо, развевая волосы. Она не думала о будущем, она вообще ни о чем не думала, живя настоящим мгновением.
И вот тут-то с ней случилось нечто невероятное, то, что застигло ее врасплох. Она находилась посередине бассейна. Какое-то время она спокойно плыла по направлению к самой глубокой части бассейна. В следующее мгновение ей показалось, что она внезапно утратила способность двигаться. Она не могла сосредоточиться и, словно впервые оказавшись в воде, не знала, что делать с руками и ногами.
Вода неожиданно стала враждебной, темной, обманчивой и очень холодной.
Должно быть, судорогой свело, подумала она, хотя ее тело ничего не ощущало. Она пыталась позвать на помощь, но Майкл, увлекшись и позабыв обо всем на свете, продолжал двигаться в противоположную сторону.
Ее охватила паника, она бешено колотила руками по воде, голова то и дело уходила под воду, вода заливалась в уши, глаза и ноздри.
Она ослепла и оглохла от страха, кашель и позывы к рвоте от изрядного количества воды в горле душили ее. Она тщетно старалась удержаться на поверхности.
Чувствуя, что, несмотря на все усилия, она идет ко дну, Кейт открыла глаза. Вода снова была необыкновенно голубой, цвета незабудок. Не забывай меня.
Мысль эта ударом молнии пронзила ее. Господи Иисусе, теперь это уже никогда не забудешь. Сделав неимоверное, решающее усилие, она вырвалась на поверхность. Она вспомнила о том, что один только вид воды вселял в Сару ужас.
Тот страх был чужим, незнакомым, он принадлежал Саре. С ней что-то происходит, что-то, чему она не в силах противостоять. Невозможно определить, откуда взялся этот страх — изнутри сознания или извне, да и какая теперь разница? Ясно было одно — необходимо во что бы то ни стало сохранить самообладание и собрать воедино остатки воли, это единственный путь к спасению. Держись. Не плакать. Сейчас не время. Только не сейчас.
Кейт заставила себя сложить ладони вместе и, раздвигая воду перед собой, оттолкнуться ногами от плиток дна. Время растянулось до бесконечности, силы окончательно оставили ее, одному Богу известно, каким образом она оказалась у бортика. Тяжело дыша, она прислонилась к изгибу кафельной поверхности, ощущая ее вселяющую уверенность и безопасную твердость.
Обернувшись, она увидела, как Майкл вскинул руку, разворачиваясь в дальнем конце дорожки.
— Ты слишком торопишься жить. Уверен, в этом все дело. — Он обнял Кейт. — Не забывай, со времени операции прошло всего четыре месяца. — В короткой паузе она услышала его мысли так явственно, словно он сказал об этом вслух. Два месяца назад умерла Сара. — Думаю, тебе нужно слегка остепениться, — закончил он.
Она поежилась, кивнула и продолжала пить чай. У нее будет время сказать ему о том, что в воду она больше ни ногой.
— Послушай. — Его рука крепче обвила ее талию. — Может, ты не так уж хорошо плаваешь, но ты ведь знаешь, что только ты можешь остаться и спасти меня.
Эта понятная лишь им двоим шутка родилась в то первое утро, проведенное в ванной комнате с голубыми кафельными стенами. Тогда Кейт собралась было встать с пола, а Майкл, чувствуя, что отпустить ее от себя выше его сил, и сознавая, что эта близость может оказаться для них первой и последней, тихонько напел из Дори Превин:[15]«…останься и спаси меня».
Кейт вдруг серьезно сказала в ответ:
— Это ты спас меня.
Она прижалась к нему всем телом и с жадностью приникла к его губам. Внезапно вспыхнувший импульс передался Майклу, его дыхание участилось, стало неровным.
— Кейт, — взмолился он, сраженный безумной любовной страстью.
Она смотрела ему в глаза, и он, переполняясь волнением и предвкушением любви, понял, что уже не в силах терпеть.
С ее помощью он делал робкие шаги в познании самого себя как мужчины и как служителя Церкви. Призвание быть священником было даровано ему Богом. Равно как и его мужская природа.
Тысячу раз за свою жизнь он повторял заученную фразу о том, что супружество — это священное таинство, нимало не задумываясь над ее смыслом. Ему никогда не приходило в голову, что любовь — это тоже таинство и в сплетении любящих тел есть непостижимая мистическая красота. Чувственные эротические переживания круто изменили его мировоззрение.
Он больше не был священником, он был мужчиной, ликующим от ответного возбуждения любимой женщины. Жаркая влага ее тела, рвущиеся из горла стоны приводили его в состояние экстаза. Он не был больше священником, он был мужчиной, уткнувшимся лицом между ее бедер, вдыхающим аромат ее тела. Он наконец пришел к пониманию того, что мужчины и женщины являются совершенными по своей красоте творениями Господа. Ни в телах, ни в плотских желаниях нет ничего непристойного, любовные отношения доставляют радость.
Испытав это, он был вынужден признать, что любовь к женщине для него важнее религиозных убеждений, что они не в силах дать ему того счастья, в котором он нуждается.
Целибат, подумал он, не являлся нормой ранней Церкви. Он был введен много позже. Не иначе как злая выдумка какого-нибудь престарелого прелата, не способного ощущать пламя и трепет в сердце. Он не переставал молить Господа о том, чтобы тот наставил его на путь истинный, искал ответы на вопросы в беседах с духовными наставниками и в конце концов принял решение сложить с себя сан.
Он отстранялся от обязанностей священника. Он лишался права вести богослужения, выслушивать исповеди, не мог больше давать Святое причастие, освящать брачные союзы или отпевать усопших. Тем не менее в глазах Церкви до конца дней своих он останется католическим священником.
— Ты ведь не откажешься спасти мою жизнь? — спросил он, зарывшись лицом в ее волосы. Эти слова означали: «Я хочу тебя».
На первых порах Кейт и Майкл прибегали к помощи этого намека, желая передать друг другу то, чего не умели выразить иначе. Единственный опыт романтических отношений у Майкла сводился к короткому, десятилетней давности, роману с Франческой. Ему приходилось учиться поддерживать отношения с женщиной, протягивая нить любовного диалога сквозь упущенные дни и месяцы. Одиночество волею жизненных обстоятельств стало его второй натурой, он не мыслил себя вне выверенного до мелочей, сложившегося уклада жизни.
Ему будет очень непросто делить кров с другим человеком. Даже если этим человеком будет Кейт.
Из тюрьмы Кейт вынесла необыкновенное умение оставаться спокойной посреди всеобщего шума и гама. Она была способна мысленно отгородиться от радио и болтовни окружающих и продолжать как ни в чем не бывало заниматься своим делом. Ее не смущал ни собственный беспорядок, ни чужой. Но, зная о фанатической любви Майкла к идеальной чистоте, она старалась угодить ему. Единственное, о чем она постоянно забывала, освободившись от ограничений и запретов, — это закрыть двери или закупорить бутылку.
По вполне объяснимой причине — Кейт потеряла четырнадцать лет — ей не терпелось наверстать упущенное, узнать и испробовать все сразу, безотлагательно. Она страшно спешила, подгоняемая любопытством и нетерпением продвинуться в познании нового для нее мира.
Однажды утром, когда Майкл с удивлением обнаружил, что она принесла из прачечной белье и свалила все в одну кучу в маленькой кухоньке, сияющей безупречной чистотой, он понял, насколько далеко они зашли в своих отношениях. Вынув из корзины кружевные трусики и повертев их в руках, он с нежностью и теплотой подумал о Кейт.
У Кейт не было никакого опыта в любовных делах, но так было даже проще. Несмотря на прошлое, несмотря на немилосердные удары судьбы, язык любви она постигала быстрее, чем Майкл. В глубине ее памяти сохранились стертые обрывки воспоминаний о былой дружбе, любви, бескорыстной и жертвенной. Они были прочно заложены в инстинктах, и каким-то образом Майклу удалось достучаться до них.
Кейт пребывала в состоянии такой радости, о какой и мечтать не могла. Ее страсть была сильной и неутолимой, а желание ненасытным, независимо от того, насколько часто они занимались любовью. От одного вида любимого мужчины она ощущала, как сладко ноет от вожделения тело. Только волнующее соприкосновение, только ощущение мужской силы внутри нее, только вкус его губ и нежность его ласк могли погасить ее пламя.
Но лишь на короткое время, на несколько часов, возможно, на день, до тех пор, пока ощущение от последней близости не начинало блекнуть. Пока она помнила напряженное подрагивание бедер, обвившихся вокруг его спины, припухшие от ласк соски, пока ныло вспаханное мужской силой лоно — она чувствовала себя удовлетворенной, насыщенной.
И снова ожидание близости, непреодолимое желание снять трубку и услышать его голос, договориться о свидании, увидеть его идущим навстречу. Она не строила планов совместной жизни. При содействии одного из друзей, бывшего священника, ныне работающего на Би-би-си, Майкл помог ей устроиться сотрудником отдела новостей на неполный рабочий день. Она переехала в Лондон и поселилась поблизости. На данный момент этого было вполне достаточно, она опасалась, что совместное проживание лишит ощущения остроты и сделает их пресными.
Они могли часами лежать и смотреть друг на друга, любуясь изгибом бровей и линией плеч. Для них, разгорающихся от жара плоти, растворяющихся в объятиях друг друга, в переплетении ног и рук, время переставало существовать.
Сны Кейт приобрели невероятную точность и четкость. Она видела себя в незнакомом месте — влажный воздух, пот струйкой стекает между грудей, течет со лба, застилает глаза. Кругом поют птицы, стаи птиц, изумрудная зелень, накрытая куполом неприветливого металлического неба. Листва гигантских растений того же ярко-зеленого цвета, влажная и прохладная на ощупь.
Она видела луну. Ее круглый золотой лик светился холодом. Неумолимое божество из давно забытого прошлого, настойчиво ожидающее, когда же она вспомнит его имя. Она понимала, что ей снятся чужие сны. Она видит их глазами другого человека. Глазами Сары. Она была одновременно и собой, и Сарой, имя неведомого божества почти принадлежало ей, она была готова произнести его, она чувствовала его вкус…
Телефон звонил, не смолкая. Майкл поднял трубку, его голос еще не окреп со сна. Он встал с кровати и разговаривал уже стоя. Кейт смотрела на него и думала, насколько сильно она любит его обнаженное тело. Она потянулась и провела пальцем по его спине, ягодицам. Он, откинувшись назад, схватил ее руку и не выпускал, давая понять, что разговор серьезный.
— Хорошо, матушка. Да. Разумеется.
Он выслушал то, что ответили на другом конце провода.
— Я приеду первым утренним поездом. Кейт захвачу с собой.
Матушка Эммануэль взяла Кейт за обе руки и внимательно посмотрела ей в лицо. Майклу стало любопытно, что прочтет в нем эта умудренная жизненным опытом женщина, которой было так много известно о сестрах, в судьбе которых она приняла такое искреннее участие, прожив в молчаливом заточении более сорока лет.
— У меня такое чувство, что я хорошо знаю вас, Кейт. Иллюзия, конечно. Хотя, — она покачала головой, — как сказать. Те же глаза… Но в них иное выражение. Иная душа проглядывает. — Она вздохнула и выпустила ее руки. — Нам очень не хватает вашей сестры. С ее уходом в монастыре что-то безвозвратно изменилось. Мы живем здесь маленькой, но очень дружной семьей.
Матушка Эммануэль обернулась к Майклу и окинула его испытующим взглядом. Одно из первых писем, в котором он сообщал о своем решении оставить духовное поприще, было адресовано ей. Ее ответ был проникнут теплотой и сочувствием, хотя она не пыталась скрыть свое огорчение. Она понимала причины, побудившие его принять такое решение, но все же с его стороны это было отступничеством, которого она не ожидала. «Мы многое потеряем с Вашим уходом, — писала она ему, — вряд ли кому-нибудь удастся заменить Вас». Она жестом указала на стулья, сама уселась за письменный стол.
— Вот причина, по которой я пригласила вас приехать сюда, — продолжала она, — хотя спешу выразить надежду, что не потратила ваше время понапрасну. — Она дотронулась до маленького коричневого свертка на подставке для пресс-папье. — Этот дневник мы обнаружили в помещении прачечной. Этого никогда бы не произошло, не одолей сестру Питер очередной приступ артрита. Она не могла справиться с работой в одиночку, и нам пришлось нанять рабочего, чтобы разобрать стену. Он настоял на том, чтобы вся работа была выполнена самым тщательным образом, знаете ли, иногда встречаются такие добросовестные работники, заодно он разобрал часть стены, к которой мы даже не думали прикасаться. Дневник был спрятан за одним из отвалившихся кирпичей.
Она развернула сверток и вытащила маленькую книжицу. Та была завернута в целлофановый пакет.
— В записях не упоминается никаких имен, насколько я могу судить. Сестры уверили меня, что этот дневник не принадлежит ни одной из них. Я не думаю, что он пролежал там слишком долго. Сами видите, он в хорошем состоянии, а в прачечной очень влажно. — Она обратилась к Кейт: — Мы пришли к выводу, что единственный человек, которому мог принадлежать дневник, — твоя сестра. Ты узнаешь его?
Кейт, не говоря ни слова, помотала головой.
— Что это на нем? — Майкл наклонился вперед и вынул дневник из прозрачного пакета. Кожаная обложка была темно-синей с тиснением золотыми цветами флорентийского ириса. Премилая вещица, если бы впечатление не портила надпись. Он повертел его в руках. — Выглядит так, словно эти буквы были каким-то странным образом выжжены.
— Это неплохая идея. Именно так мы и поступим! — воскликнула матушка Эммануэль. — Мы предадим его огню. Я более чем уверена, что это — дневник сестры Гидеон. Никому из нас нет охоты совать нос в чужие дела. Разве что… — она учтиво обратилась к Кейт, — вам захочется просмотреть его.
На этот раз Кейт яростно замотала головой.
— Здесь еще кое-что из личного имущества сестры Гидеон, — добавила матушка, открывая коробку из-под обуви. — Одежда и другие вещи являются собственностью ордена, ее кольцо, например, и святое распятие. Но, возможно, фотографии дороги тебе как память о ней? — Она достала маленькую деревянную рамочку и протянула ее Кейт. — На одной из них ты.
Кейт судорожно вцепилась в ручки стула.
— Нет. Не нужно. Сожгите все. — Она в порыве чувств повернулась к Майклу: — Прошу тебя, сделай это. — Словно только ему она могла доверить эту процедуру.
У матушки Эммануэль отлегло от сердца, словно камень с души свалился.
— Это можно сделать в саду. Туда ведут ворота от подъездной аллеи. Как только вы будете готовы, я распоряжусь, чтобы их открыли. Рядом с огородом есть сарай, в нем хранится всякая всячина — керосин в канистре и тому подобное.
Настоятельница хотела было закрыть коробку крышкой, но вдруг остановилась. Она достала из нее маленький коричневый аэрозоль цилиндрической формы.
— Сестра Эндрю нашла его в кармане сестры Гидеон после ее… — Деликатная пауза. — После ее падения. Это ингалятор. Вы, наверное, в курсе, им пользуются астматики, но в медицинской карте нет никаких упоминаний о том, чтобы сестра Гидеон нуждалась в этом препарате. Доктор Бивен никогда не прописывал ей вентомин. Это не твой?
— Нет, не мой, — ответила Кейт.
— Что ж, — грустно улыбнулась матушка Эммануэль, — сейчас это уже не имеет никакого значения.
День постепенно угасал, и холодные осенние сумерки спускались на землю. Кейт и Майкл вошли в открытые ворота. Они шли молча, не видимые никем. Кейт взяла Майкла за руку.
Спустившись вниз по тропинке мимо опустевших цветочных клумб, доцветающих последними чахлыми хризантемами, мимо тонких стеблей осенних маргариток, мимо розария и фруктовых деревьев с ухоженными кронами, они достигли окраины сада, где земля обрывисто спускалась вниз, переходя у подножия склона в луговое раздолье.
Вдали смутно угадывались причудливые очертания холмов, напоминающих сгорбленных исполинских идолов, выстроившихся длинной цепочкой до самого горизонта. Внизу в долине, отражая тяжелое сентябрьское небо, расплавленным оловом блестели речушки. По холмистой поверхности мелким бисером рассыпались огни ферм и одиноких деревенских домиков. Неожиданно высоко над головой послышался протяжный свист и целая радуга разноцветных светящихся шариков — красных, зеленых, золотых — взорвалась неистовыми брызгами маленьких звездочек. Кейт в ужасе отпрянула. Всего-навсего ракета, выпущенная каким-то сорванцом в нетерпеливом предвкушении праздника.
Но она оживила в ее памяти неприятные воспоминания о событиях годовой давности — нестерпимый запах гари в камере в Нью-Холле, обожженная кожа, подпаленные волосы. Кейт испуганно сжала его руку, словно ища защиты. Она не станет рассказывать Майклу эту грустную историю.
Майкл, однако, по-своему истолковал ее внезапную реакцию. За последние два месяца они сблизились и много времени проводили вместе. Он то и дело натыкался на пробелы в ее житейском опыте. В голове не укладывалось, как можно дожить до двадцати шести лет и не знать, что такое отпуск на побережье. Как можно ни разу за свою жизнь не побродить по пустынному пляжу, не представлять вкуса сахарной ваты. Ни разу не побывать на нормальной дискотеке (те, что проводились в тюремном спортзале, не в счет), не говоря уже о рок-фестивалях — недоступном для нее удовольствии. Не знать, что такое театр или концерт инструментальной музыки.
Майкл был невольно очарован ее жаждой познания, почти детской любознательностью. Ему было лестно думать, что благодаря ему перед ней открывалось множество дверей. Повести ее в ресторан или галерею Тейт или совершить прогулку по южному берегу Темзы доставляло ему особенное, непередаваемое удовольствие. Пару раз он брал ее на концерты джазовой музыки в Хаммерсмит, но, видя, что Майкл отнюдь не принадлежит к ценителям и знатокам джаза, она, рассмеявшись, сказала, что в следующий раз с походом на концерт справится сама.
У старой высокой кирпичной стены на окраине сада они обнаружили кучу дров, заготовленных мистером Данбаббином. Отыскав в сарае канистру с керосином, Майкл скомкал старый номер «Дейли-спорт» и поджег бумагу.
Кейт почувствовала, как пробирает холод, и подтянула ворот просторного серого свитера. Она сидела на длинной садовой скамейке, обхватив руками колени, и наблюдала за тем, как занимается пламя и разгораются дрова. Майкл высыпал содержимое коробки из-под обуви. Первыми под руку попались фотографии. На одной из них он узнал Роя Доуни, а это, должно быть, Эйприл, а это — Кейт. Он протянул их ей, но она отмахнулась, даже не взглянув.
Майкл бросил их в огонь и принялся за дневник, быстро пролистывая страницы. Время от времени его взгляд останавливался, и он внимательно вчитывался в написанное мелким убористым почерком. Текст был почти неразборчивым. Поражала необычность стиля — что-то близкое к белому стиху — и почти полное отсутствие пунктуации. Некоторые мысли были по-детски капризны. «Все равно меня мама любит больше, чем ее, потому что такую вредину поискать еще!» Нетрудно догадаться, Сара начала вести дневник еще будучи маленькой девочкой. Другие представляли собой любопытные наблюдения. «Я научилась читать первой, поэтому у нее не было особой нужды учиться… Однажды, увидев грязь на моих туфлях, она сняла с себя обувь и отдала ее мне… А еще одна из нас чуть не умерла при рождении, не сомневаюсь в том, что это была я». Некоторые умозаключения были не по-детски тонкими. «Нерушимые узы, естественные и таинственные, генетическое бремя. Генетические эксперименты самой Природы». Скорее всего, списала с медицинских книг.
«Линии электроэнцефалограмм у близнецов абсолютно идентичны, и, если их наложить друг на друга, они совпадут…»
От одной этой мысли у Майкла пробежал холодок по спине. «Генетический контроль осуществляется на протяжении всей человеческой жизни вплоть до самой смерти и, в какой-то степени обусловливает саму смерть».
На одной из последних страниц несколько раз подряд попалась странная фраза, написанная большими буквами, очевидно, она была очень важная, хотя и бессмысленная на первый взгляд. Майкл пролистал несколько страниц назад, но, не найдя ничего похожего, снова вернулся к тому месту и протянул Кейт открытый дневник.
— Почитай сама. У тебя, думаю, лучше получится.
Она взяла дневник с такой неохотой, можно даже сказать, с таким страхом, что Майкл нетерпеливо сказал:
— Чего ты боишься? Он не кусается.
Она тяжело вздохнула, Видя, что она медлит, Майкл хотел забрать его назад. В конце концов, какое это теперь имеет значение? Но Кейт, собравшись с духом, заговорила, с необыкновенной легкостью разбирая непонятный почерк в сгущающейся мгле, словно наизусть знала, что там было написано:
— «Самое подходящее время рассказать обо всем. Не молчать».
Ее голос был тихим и невыразительным, она читала ровным тоном, придавая словам одинаковый вес, словно желая этим уменьшить их чудовищную суть.
— «Написать — значит вернуть реальность, вдохнуть жизнь в тайну.
Все эти годы я хранила ее в памяти, за семью печатями. Все эти годы я тяготилась ею, молчание болью сжимало мне горло. Мне необходимо выговориться. Я пыталась делать это шепотом, сама с собой, по ночам, но это не приносит облегчения. Если бы я только могла не молчать, мои мучения прекратились бы.
Мне говорили, что в этом нет логики, нет смысла. В моем уме все перемешалось. Мне без конца твердили придуманную историю и пытались убедить в том, что все так и было на самом деле. Это была очередная ложь. Но прошли годы, и в конце концов я поверила.
Я охотно выкладывала эту историю, когда от меня того требовали.
Когда произошли события, о которых никто так и не узнал, я уже и сама не могла разобраться в том, что было реальным, а что выдуманным. Все вокруг твердили мне, что все это — дело рук моей сестры, сестры-близнеца. Мне говорили, что эта история и есть правда. Но сейчас я знаю, что она никогда не была правдой.
Ребенок плакал не переставая. Помню, это — правда. Я прикоснулась к нему, пытаясь его успокоить, он взревел еще громче. Он отталкивал мои руки и отворачивал от меня лицо. Он не желал смотреть на меня. Я положила к нему в кроватку игрушки, но он выбрался из-под одеяла на пол. Его крик отдавался в голове резкой болью. Я взяла его на руки, но он стал брыкаться и изворачиваться, стараясь отделаться от меня. Я так его любила, а он меня ненавидел.
Он рыдал, заходился в плаче. Временами мне казалось, что еще немного, и он задохнется. У меня лопалась голова, ломило зубы, я ощутила подкатившую дурноту и упала, продолжая держать его на руках. Он оказался подо мной, я придавила его. Наверно, прижала ему ногу, потому что он заорал сильнее.
Я зажала пальцами уши, чтобы не слышать. Я ничего, ничего не видела, я — лишь крик кошмара, бурлящий, пузырящийся вопль.
Мне и раньше случалось видеть сны про вампиров. В них я видела себя стремительной, кровожадной тварью, я металась во тьме в поисках того, чего у меня никогда не было. Моя рука мгновенно превращалась в нож, сверкающий холодным блеском лезвия. Взмах вдоль гладкой, как шелк, кожи и прикосновение, нежное, как сама любовь.
Я с силой втыкала нож, но, к моему удивлению, когда я его вынула, порезы оказались неестественно маленькими, гораздо меньше лезвия.
Крови почему-то не было, но потом она стала понемногу растекаться. По цветной пижаме, по маленьким серым слоникам. Они весело прыгали через лужи крови, катались по ним на велосипедах. Пижама была испорчена, и это меня расстроило. Я заплакала. Он даже не обратил на меня внимания.
Кроваво-красный. Позже я специально нашла в словаре слова, описывающие многообразие оттенков этого цвета, они так красивы. Пунцовый, вишневый, багряный, багровый, алый, винный. Огненный.
Слова призваны отразить суть вещей, описать их внешний вид. Но слова — не то. Кровь некрасива. К тому же она горячая. В кино вместо крови используют кетчуп или что-то еще. Люди понятия не имеют, каково это — ощущать свои руки по локоть в горячей человеческой крови.
У крови непонятный запах, возбуждающий что-то звериное, от него по всему телу мурашки. Она склеивает пальцы, ее высохшая пленка напоминает вторую кожу.
Ее капельки сыпались алыми блестками. Было слышно, как внутри его тела что-то лопнуло. Он окончательно успокоился и стал таким милым. Он больше не сопротивлялся и даже позволил прикоснуться к своей щеке, она была прохладной на ощупь. Я крепко прижала к себе его тельце, хотела согреть его своим теплом. Его сердце билось в такт моему. Потом будто споткнулось и затихло.
Держа его на руках, я ходила с ним по комнате и убаюкивала. Пол был сплошь закапан кровью, повсюду пестрели забавные многоточия и восклицательные знаки. Потом они почернели и засохли. Интересно было их рассматривать.
Я поцеловала его маленькую прелестную головку… Его лицо застыло в капризной младенческой гримасе, очень похожей на нераспустившийся цветочный бутончик. Желтые волосики, как у утенка. Я не стала его будить. Пока он спит, он живет. Разбуди его — он тут же умрет.
Он истекал кровью. Я подумала о людях, которые умерли. Я тоже истекала кровью и думала о детях, которым предстоит родиться от меня.
Его кровь имела солоноватый вкус. У моей крови был привкус железа. Древние воины пили человеческую кровь. Эликсир жизни для умирающего. Выпей живой крови, и обретешь спасение. Как в церкви. Плоть и кровь.
Нужно привести все в порядок. Вымыть его волосы, протереть крошечные ручки. Смыть кровь с его тела. Она уже не льется, а лишь сочится, усеивая пол маленькими точками. В организме взрослого пять литров крови. У детей, наверное, меньше.
Я переодела его в чистую пижаму. Расчесала ему волосы. Пропела ему песенку.
В комнате стало тихо, повисло жуткое молчание. Я погладила его по спине, выдавливая последние капельки жизни.
Потом я отнесла его в колыбельку и сложила вместе ручки. Его родители будут довольны.
Наконец вернулась моя сестра-близнец, мое повторение, мое отражение. Она держала в руках большую бутылку пепси и целлофановый пакет. Она засмеялась. „Зря ты не пошла за чипсами, — сказала она. — Угадай, кого я…“
Когда она увидела нас, ее рот перекосился. Она была готова закричать.
Она не издала ни звука, но ее немой крик звучал громче, чем звон в моих ушах. Он не стихал. Я слышала его многие годы.
Она стояла неподвижно и, не отрываясь, смотрела на нас. Я видела, как за эти несколько минут менялось выражение ее лица. Она напомнила мне маму — та же безысходность во взгляде, в каждой черточке, опущенные уголки губ. Мне показалось, что она вдруг постарела.
Когда она заговорила, ее голос был ровным и бесцветным. „Пусть поспит, бедный маленький мальчик“. На улице не было дождя, но ее лицо было почему-то мокрым. „Хороший малыш. Теперь он будет послушным“.
Она помыла мне руки, очень тщательно, потом лицо. Бурые пятна оставались на ткани, такие же бурые ручейки, стекая, растворялись в теплой воде. Она думала о том, что скажет мама. Я знала это, но промолчала, ведь меня никто не спрашивал об этом. У нее тряслись руки.
Она вымыла мне рот и поцеловала в губы. Моя сестренка, мое солнышко. Потом помогла мне снять джемпер и джинсы, трусики тоже, она так велела, и бюстгальтер на случай, если на нем остались пятна крови. Мы обменялись одеждой. Одежда всегда была у нас общей, общими были ящики для белья, общим был шифоньер. Все общее.
Она научила меня, что говорить, и рассказала, что будет говорить сама. Раз десять повторила одно и то же. Сказала, что, скорее всего, нам придется расстаться. Ничего не забудь и ничего не перепутай. Протянула руки, чтобы обнять меня. Но я увернулась: мне были противны ее объятия: она была вся в крови. Тогда она просто поцеловала меня. Затем направилась к телефону».
Голос Кейт стих, перешел на шепот, тетрадь повисла в безвольных руках. Она провела ладонью по лицу, вытирая слезы, голос ее вновь обрел силу.
— «Я полностью излечилась. Та история случилась очень давно. Я в здравом уме. Я счастлива. Я живу верой в Бога. Я стала другим человеком.
Ты, думаю, тоже. Моя сестра, часть меня, человек, ближе и родней которого мне не сыскать в целом свете. Я изменилась благодаря тебе.
Ты вернула мне мою жизнь. Ты подарила мне будущее, принеся в жертву свое собственное. Теперь я понимаю, насколько велика цена, заплаченная тобой, слишком велика. Это дар, который я была не вправе принять. Прости меня, если можешь.
Я люблю тебя больше, чем это можно выразить словами. Я никогда не забуду того, что ты для меня сделала.
Того, что сделала я, мне тоже не забыть. Если бы только было возможно каленым железом выжечь воспоминания из моей головы, сделать нечувствительной память, я бы охотно на это согласилась».
Голос Кейт сбился, задрожал, дневник упал к ее ногам.
— «Вот и нет больше тайны, о которой я молчала столько лет», — закончила она. Самое подходящее время, самое подходящее место.
Майкл был оглушен услышанным. Ничего не видя перед собой, он привлек ее к себе. Они так и сидели, прижавшись друг к другу, пока ночь не сомкнула над ними свои объятия.
Вот оно, объяснение тому, отчего в его сознании никак не совмещались ее взгляды, мысли, внешность и невероятно чудовищная жестокость содеянного.
Он понял наконец, что значит — родиться близнецами. В поступке двенадцатилетней девочки, которая приняла на себя всю тяжесть страшной вины сестры, и кроется суть — одна душа на двоих, одно сердце.
Придя в себя, Майкл заговорил:
— Мы должны восстановить справедливость…
Кейт придвинулась к нему ближе, настолько близко, что он чувствовал в холодных сумерках тепло ее тела, и рукой закрыла ему рот, чтобы сдержать слова, готовые вырваться наружу.
— Нет, — тихо произнесла она. — Ни к чему все это.
— Кейт, — возразил он, — сделай это ради твоей семьи. Я уверен, твоя мать захотела бы, чтобы люди узнали правду.
Ее ресницы дрогнули. Она отвела взгляд своих янтарных с поволокой глаз. Кто, как не мать, зная обо всем, молчаливым согласием одобрила подмену, намеренно не желая противиться лжи.
Бедная девочка! Майкл понял, что если кто и нуждается в прощении, то это он сам, а Кейт с самого начала была невиновна. Спасая самого дорогого человека, она заставила весь мир поверить в непогрешимость сестры.
— Дай слово, что это останется между нами, — сказала Кейт.
Майкл вырвал несколько страниц и бросил их в огонь. Листочки потемнели, потрескались, занялись пламенем. По мере того как разгорался костер, тонкие страницы, падая в него, уже не успевали темнеть — вспыхивали и рассыпались в прах. В руках у Майкла осталась обложка. Он вопросительно посмотрел на Кейт, но она жестом показала, что и обложку надлежит бросить в огонь. Через несколько мгновений тисненные на коже ирисы съежились, картон покоробился, наконец, начали пропадать слова. Те самые слова, что давным-давно вырезал, выжег на коже испуганный подросток. Слова, полные вины и страха. От них теперь не осталось ничего, кроме дыма: «Не смотри. Не читай. Отвернись».
Майкл Фальконе не мог оторвать любящего взгляда от спящей жены. Ей было жарко. Она лежала поверх одеяла. Ее беременность подходила к концу. По обыкновению, она спала, подсунув правую руку под голову, левую подоткнув под подушку. Так покойно, так по-детски, думал Майкл.
Он задвинул штору, чтобы защитить ее сон от полуденного солнца. Около кровати он остановился и тихонько положил руку на округлость живота, сквозь тонкую цветастую материю ощущая его твердость, упругость и наполненность жизнью. Он и представить себе не мог, что ему доведется познать такие простые человеческие радости.
Он склонился над ней не для того, чтобы потревожить ее поцелуем, а лишь вдохнуть запах ее тела, сладковатый запах грудного молока и безмятежности. Запах беременной женщины, не похожий ни на какой другой, запах новой жизни. Гордость переполняла его существо, он чувствовал себя богатым безмерно. Его жена. Его ребенок.
Любовь его достигла той степени, когда сексуальное влечение усиливается сознанием близости любимой женщины и тихого, размеренного семейного счастья, такого невероятного и непостижимого, какое ему даже во сне не снилось. Счастья просыпаться вместе, завтракать, обсуждать, что посадить на садовом участке или какой фильм посмотреть. Она всей душой жаждала такого обыкновенного земного счастья, и она оказалась права. Он не сводил с нее глаз, он не мог налюбоваться ею. Ей достаточно было сделать одно движение, взять с полки тарелку, например, чтобы наполнить его нежностью и желанием. Мимика и жесты способны многое рассказать о человеке.
Она заворочалась и пробормотала что-то во сне, словно откликаясь на его присутствие. Из-под края сорочки Майкл увидел дневник, купленный ею накануне. Она планировала записывать в нем все о рождении и первых месяцах жизни малыша.
Он так и не смог разумно объяснить себе, почему те слова пришли в голову именно сейчас, а не раньше. Слова из другого дневника.
Самым любопытным было, пожалуй, то, что его ум воспроизвел их с поразительной ясностью, хотя в тот ужасный ноябрьский вечер он лишь бегло просматривал страницы. Его зрительная память в точности сохранила эти слова, тесно прижатые друг к другу, написанные на тонкой бумаге неразборчивым почерком, таким непохожим на уверенно-размашистый плавный почерк его жены.
Мы обе вспоминаем эпизоды из детства. С кем из нас они происходили? Мы все переживали вместе. Теперь мы не в состоянии разделить воспоминания.
Майкл Фальконе присел на краешек кровати, где спала Кейт. Ее мерное ровное дыхание было единственным звуком, нарушающим безмолвие комнаты.
Он не мог думать ни о чем другом, он боялся дышать.
Иногда, сказала она ему однажды, в молчании можно отыскать правду.
Не часто попадается писатель, который мог бы с такой всепоглощающей силой затянуть вас в свой мир.
Блестящий, завораживающий роман… не оставит равнодушным никого.
«Обет молчания» построен на недвусмысленном, при всей современности подхода, различении добра и зла.
Марселла Бернстайн — британская журналистка, работала в газетах «Обзервер» и «Гардиан». Автор пяти бестселлеров, из которых наиболее знаменит «Обет молчания», легший в основу выпущенного в 2003 году фильма, где снимались Жерар Депардье и Кармен Маура (любимая актриса Педро Альмодовара).
У монахини ордена иезуитов сестры Гидеон (в миру — Сара) вдруг возникают симптомы неведомой болезни. Разобраться в причинах этого поручено священнику Майклу Фальконе, и он выясняет, что в прошлом молодой женщины скрыта кошмарная тайна, связанная с ее сестрой-близнецом Кейт, отбывающей пожизненное заключение в одиночной камере. Более того, Майкл уверен, что наблюдающиеся у сестры Гидеон симптомы — лишь отражение опасного заболевания, которым страдает Кейт (вероятно, сама того не зная). Найдя Кейт, он проникается к ней преступной страстью, вдобавок его терзают мучительные сомнения — действительно ли она виновна в кровавом убийстве, за которое была осуждена…
1
Лойола Игнатий (1491–1556) — основатель ордена иезуитов Римской католической церкви (1540).
2
Юнг Карл Густав (1875–1961) — швейцарский психиатр, последователь 3. Фрейда, позднее (с 1912 г.) пересмотрел первичную роль сексуальности в образовании симптомов, выдвинув теорию коллективного бессознательного.
3
Банкрофт Энн (Анна Мария Итальяно, 1931–2005) — американская актриса, с 1964 г. жена Мела Брукса, прославилась ролями в фильмах «Чудотворец» (1962) и «Выпускник» (1967); в последнем исполняла роль миссис Робинсон — зрелой любовницы молодого персонажа Дастина Хоффмана.
4
Речь идет о старшем сыне Георга V короле Эдуарде VII (1894–1972), вступившем на престол 20 января 1936 г. и в конце года отказавшемся от короны ради морганатического брака с миссис Уоллис Симпсон (1896–1986). Чета сохранила титул герцогов Виндзорских.
5
Алькатрас — федеральная тюрьма для особо опасных преступников, находилась на острове в бухте Сан-Франциско. Имеется в виду фильм Джона Франкенхаймера «Птичник из Алькатраса» (1962) с Бертом Ланкастером в роли заключенного Роберта Страуда, становящегося орнитологом.
6
Джеймс Уильям (1842–1910) — американский психолог и философ, преподавал в Гарварде, автор работ «Принципы психологии» (1890) и «Разнообразие религиозного опыта» (1902), брат писателя Генри Джеймса. Ланг Эндрю (1844–1912) — шотландский историк и этнограф, автор антропологических эссе «Миф, ритуал, религия», «Возникновение религии».
7
Вышедший в 1891 г. роман британского писателя и поэта Томаса Гарди (1840–1928).
8
Брим Джулиан (р. 1933) — британский музыкант, виртуоз игры на гитаре и лютне.
9
Бедный малыш! Какая жалость… Сестра, сестра, поторопись! (фр.)
10
Грос Карл (1861–1946) — немецкий психолог, автор теории обучения через игру.
11
Имеется в виду мелодрама Юлу Гросбарда «Влюбленные» (1984) с Мерил Стрип и Робертом Де Ниро в главных ролях.
12
Льюис Клайв Стейплс (1898–1963) — английский ученый-медиевист и писатель («Хроники Нарнии»), После обращения к христианству написал ряд теологических сочинений, в том числе «Письмена на свитке» (1942).
13
Имеется в виду «Таинственный сад» (1911) — детская книга американской писательницы Франсес Ходжсон Бернетт, прославившейся «Маленьким лордом Фаунтлероем» (1886).
14
«Облако неведения» — мистическое наставление для верующего о пути к Христу через утрату чувства личности. Автор неизвестен, текст написан предположительно между 1349 и 1395 гг.
15
Превин Дори (р. 1941) — американская певица, автор-исполнитель.