Книга: Тень Роксоланы



Тень Роксоланы

Айрат Севийорум

Тень Роксоланы

Протяжные голоса муэдзинов летели над Стамбулом, проникая во все переплетения улочек, облетая площади. Они запутывались в шелковых занавесках дворцов и утыкались в глинобитные стены бедных хижин. С балконов минаретов всех мечетей доносился азан, и правоверные мусульмане спешили на намаз.

– Хайя ‘аля с-саля́х! – голосили муэдзины. – Спешите на молитву!

– Ля хауля ва-ля куввата илля би-Ллях! – вторили правоверные. – Нет мощи и силы ни у кого, кроме Аллаха!

– Хайя ‘аля ль-фаля́х! – призывали, казалось, сами небеса. – Спешите к спасению!

– Ля хауля ва-ля куввата илля би-Ллях! – утверждали правоверные. – Нет мощи и силы ни у кого, кроме Аллаха!

Под голоса муэдзинов золотая солнечная монета отражалась в густой синеве Босфора, разбиваясь на мелкие кусочки в волнах, плавясь нестерпимым для глаз блеском. И морская гладь сверкала золотом павшей империи, золотом войн и грабежей, золотом чиновников, золотом великих султанов. Розы в садах качались под тихим ветерком с моря, щедро делясь своим ароматом, вплетающимся в соленый аромат гавани. Их алые лепестки трепетали, как нежные губы гаремных красавиц, обещали все наслаждения рая, поцелуи гурий и обманывали, обманывали без счета. Мечети и медресе, дворцы и хижины ловили окнами солнечные лучи, и город сверкал, как драгоценный камень в оправе из морских вод.

В жаркий день Стамбул грезил о прошедшем золотом веке, о султанах – мудрых, жестоких и справедливых, об очаровательных наложницах, которые делали повелителя счастливым, об успешных походах и великих завоеваниях. Неслышно вышагивали по улицам янычары, их усы казались особенно длинными на фоне гладко выбритых подбородков, белые войлочные колпаки – юскюфы – гордо торчали вверх. Бесшумно переступали тонкими ногами кони, и в седлах их чванливо выпрямляли спины богато одетые всадники. Уличный торговец в полосатом халате открывал беззвучно и широко рот, чтобы зазвать покупателей – он протягивал поднос со свежим лукумом. Другой хлопотал у прилавка с разноцветными тканями, и казалось, что яркие тропические птицы присели перед ним, расправив диковинные перья. Беззвучно грохотали таверны, переполненные людской разноголосицей, и вспухал человеческим морем базар, доверху набитый товарами, сплетнями и пересудами. А над всем этим великолепием плыли, обкусанные временем, в солнечном мареве стены султанского дворца Топкапы – стены, видевшие любовь и ненависть, кровь и счастливый детский смех, торжествующие улыбки и горькие слезы, взлеты и падения, казни и небывалые торжества…

Стамбул грезил о былом величии…

* * *

Женщина была стара. Шестьдесят пять весен пролетели над ней, оставив лишь воспоминания о цветущих садах. А чувствовала она себя куда как старше, совсем, совсем древней. Уж очень много воспоминаний таилось в опавших и давно высохших лепестках. Но она помнила все. Частенько, сидя на балконе и вдыхая сладкие ароматы сада, она перебирала старые, хрупкие воспоминания, будто сухие цветы. Они крошились в ее тонких пальцах с распухшими суставами, но она бережно подбирала каждую крошку, не желая упустить ничего. Большинство воспоминаний вызывало у нее слезы, и она упивалась каждой соленой капелькой, стекающей по морщинистым щекам. Она любила эти слезы. Они доказывали, что она еще жива.

Она помнила объятия султана и счастливый смех своего сына. И эти воспоминания были самыми любимыми. Жаль, что приходили они очень редко, ведь счастье длилось совсем недолго, а затем настали длинные, длинные унылые дни, наполненные душевными муками, когда даже солнечный свет казался серым, а блеск волн Босфора туманился в глазах, представляясь жутким провалом, входом в царство шайтана. Но женщина знала, что вход этот вовсе не в волнующемся море. Настоящий вход в загробный и страшный мир был здесь, в воротах роскошного султанского дворца, и охраняли его не демоны с вилами или духи мертвецов, а янычары, облаченные в алые кафтаны, и с сабель их стекали на землю сияющие капли отрубленных солнечных лучей, превращаясь в кровавые лужицы.

Но чаще старуха не плакала, а гневалась. И тогда лицо ее наливалось синеватой краснотой, а морщины разглаживались – кожу распирало яростью. Она шептала:

– Хюррр-рем… Хюррр-рем… – обвиняя отсутствующую во всех своих бедах.

Хюррем – это значит Смеющаяся. Но в устах старой женщины веселое и нежное прозвище дышало опасностью, мрачными тайнами и животной злобой. Хюр-хюр – рычит дикий зверь… Рррем-рррем – пересыпается песок под брюхом ползущей ядовитой змеи…

– Хюррем… – шипела старая женщина. – Ты… ты… ты… Хюррем…

Иногда старуха качала резную колыбель, искусно изготовленную мастером из драгоценного черного дерева, растущего в далекой Африке, нежно напевала хрипловатым голосом:

– Спи, мой маленький шахзаде, спи… Ты будешь властелином мира… Мой Мурад, твой отец – великий султан, он любит тебя…

Колыбель была пуста.

Покачав колыбель, старуха заглядывала в нее, поправляла пожелтевшие, слежавшиеся тряпки, а затем начинала царапать свое лицо, причитая:

– Хюррем… Хюррем… Убийца… Колдунья…

Она проклинала и плакала, а потом приходила служанка, уносила колыбель и бережно обмывала лицо старухи теплой водой, растирала ее скрюченные пальцы, смазывала царапины на щеках целебной мазью. После этого старуха успокаивалась и требовала подать свежей халвы, но не ела, а лишь смеялась, глядя на тарелку с кушаньем. Смех ее был похож на воронье карканье над старыми могилами.

– Уноси, – говорила она служанке, отсмеявшись. – Еще не время.

Служанка покорно уносила халву и съедала ее сама. А старуха сидела среди атласных подушек с потускневшим серебряным шитьем, мечтала о чем-то неведомом, иногда улыбалась. Улыбка ее была страшна, и служанки, стоявшие у дверей, вздрагивали, заметив, как дергаются иссохшие бледные губы. Служанки молились, чтобы их отправили в другие покои, прислуживать другим хатун и султаншам, или даже просто убираться во дворце. Лишь бы не оставаться с этой выжившей из ума старухой. К ней девушек отправляли в наказание.

– Хюррем… – беззвучно шептала старуха. – Подожди, я почти готова…

Но иногда ей хотелось просто поговорить, и эти моменты служанки любили. Она разговаривала с девушками почти как с равными. Все равно ей больше не с кем было говорить – старуху навещали очень редко. Она рассказывала служанкам удивительные истории, похожие на сказки. Но все знали: каждое слово в этих историях правда и всем событиям старуха была свидетельницей. И это было интереснее всего.

Часть первая

Рассвет над Топкапы

Рассвет – самое непрочное, ненадежное время суток. Это обещание, которое чаще всего нарушается. Хрустальная непрочная прозрачность и ясная утренняя чистота вовсе не означают, что день будет безоблачен и хорош. Безветренная благостность рассветных часов скорее являеются затишьем перед грозной бурей, чем предвестником теплого приятного дня. Но при этом рассвет всегда является временем надежд. И даже если он сер и дождлив, всегда хочется надеяться на лучшее. И всегда находится кто-то, кто посмотрит на затянутое тучами небо, задумчиво почешет в затылке и скажет: «А ничего, еще распогодится, вон ветерок какой бодрящий, он эти облака вмиг разгонит!» И все слушают такого пророка, впуская в сердце радостное ожидание. Пусть даже оно не сбудется, но ведь впереди – новые рассветы, а значит, и новые надежды. Столь же эфемерные, как и предыдущие. И лишь тот, кто сжимает зубы, прорываясь через сладость рассвета с упрямством видящего высшую цель, достигает ее, и тогда сбываются все надежды, как бы ни были они хрупки изначально. Сбывается даже самое безумное, невозможное.

* * *

Ибрагим Паргалы, бывший христианин, а ныне – правоверный мусульманин, не пропускающий ни одного намаза, начинающий любое дело именем Аллаха – Биемилляхи Рахмани Рахим! – пребывал в глубокой задумчивости. Уголок левого глаза его подергивался, губы под усами кривились – размышления явно были неприятны.

Седат-ага, охранник, стоявший у дверей и ожидавший знака от господина, удивлялся: почему это он недоволен? Ведь Ибрагим Паргалы еще вчера был всего лишь сокольничим молодого наследника престола, а сегодня он хранитель покоев великого султана, лучший друг этого султана, и несть числа благодеяниям, которыми осыпает его повелитель, а будет еще больше. Седат тихонько вздохнул: ему очень хотелось оказаться на месте молодого хранителя покоев (всего-то двадцать семь лет, совсем юнец!), уж он бы не сидел с кислой физиономией меж пухлых подушек, расшитых шелком и серебряной нитью, он бы знал, как распорядиться привалившим счастьем!

А Ибрагим все морщился, вздыхал, крутил на пальце массивный перстень с бесценным рубиновым кабошоном, нервно подергивал плечом. Подушки казались ему набитыми камнями, виноград был кислым, хурма слишком жесткой и вязкой, а шербет явно отдавал горечью. Ибрагим Паргалы вспоминал…

Шорох морских волн, долетавший до него из открытого окна, напомнил Ибрагиму родную Паргу, и он вновь увидел мысленным взором каменистый берег, почувствовал под босыми ногами пузырящуюся прохладу морской пены, оседавшей на камнях, а руки его ощутили теплые, нагретые солнцем борта лодки, и отец широко улыбнулся ему, бросая веревку.

– Тео! Эй, Тео! Не спи, привязывай лодку! – кричал брат, похожий на него как две капли воды. – Тео!

Никакое дерево не греется на солнце так, как лодка – мягкое тепло, ласкающее ладони, льнущее к ним, как морская волна. А море пахнет солью и йодом, толстолистыми фиолетовыми водорослями, что высыхают до пыльного хруста, выброшенные волнами на берег, и еще рыбой – пронзительный рыбный залах повсюду, въедается в одежду, заполняет грудь, а чешуя сверкает на солнце, и кажется, что лодка полна расплавленным серебром…

Ах, Нико, Нико… Сколько воды утекло, ею можно было бы наполнить все моря мира! И эта вода разделила братьев, которые раньше были неразлучны и неразличимы. Вот только у Нико был смешной хохолок на макушке, своенравная прядь, которая торчала вверх, сколько ее ни приглаживай. Да Нико всегда запрокидывал голову, когда смеялся, будто хотел увидеть солнце и поделиться с ним своим весельем. А Тео никогда не хохотал так весело, а лишь улыбался, растягивая губы, но в глазах его всегда был строгий холод и странная, нехарактерная для сына рыбака задумчивость. Только когда братья печалились, их лица становились совершенно одинаковыми.

Годы и годы Ибрагим не вспоминал о брате. Не хотел вспоминать. Человек всегда бежит от того, что причиняет боль, и чем больнее – тем быстрее убегает. Ибрагим бежал очень быстро, так быстро, что забыл обо всем, даже о собственном имени. Да и зачем оно ему было нужно? Тео… Кто такой Тео? Сын нищего рыбака, живущий от улова до улова, мечтающий о сковороде, полной жареной рыбы. У Тео единственные штаны, да и те драные, а рубашку он делит с братом – они по очереди ходят в ней в церковь. Тео не умеет читать и писать, но ему это и не интересно. Что, скажите на милость, будет читать сын рыбака? Разве что молитвы. Но и это более пристало не рыбакам, а священникам. Тео же никогда не хотел стать священником. Правда, Тео добр и всегда отдает нищим рыбу, если она остается от скудных семейных трапез, а еще очень любит своих родных, особенно брата. Но таких Тео полным полно на берегах теплого моря. Они есть в любой деревушке, прилепившейся к каменистому берегу. Чинят сети, обветшавшие от старости, – эти сети переходят в семье по наследству от отца к сыну, ходят на густо просмоленной тяжелой лодке, с трудом ворочая неуклюжие весла, далеко в море в поисках улова получше, торгуют рыбой на городских рынках, поют длинные тоскливые песни на закате, ухаживают за босоногими девушками, такими же нищими, как и они сами, потом рожают детей, чья судьба – стать рыбаками и тоже каждый день есть рыбу…

Другое дело Ибрагим – этот не ест рыбу, разве что изредка зимой, когда рыба набирает жир и нежность, пробует кебаб из трески, но и то морщится. Только что лекари говорят, что рыба полезна для здоровья, а так бы он к ней и не притронулся. Ибрагим предпочитает плов из молодого барашка, ему нравится долма из зеленого сладкого перца с рисом, куропатка, запеченная с ягодами и фруктами, обложенная вареными яйцами, мясные пирожки, медовая дыня и виноград. Сладости Ибрагим не любит – они напоминают ему о детстве.

Но дело не в рыбе. Ибрагим – тень наследника престола Османской империи, а теперь уже и тень султана. Он тень, которая отбрасывает другие тени, а Тео был так ничтожен, что не имел даже собственной тени, что послушно ложилась бы у его ног. Ибрагим – воин, политик, покровитель искусств. О его учености ходят легенды. А Тео только и умел, что ловить рыбу, да и то частенько ложился спать голодным – улов не всегда был хорош.

Ибрагим не хотел помнить, что когда-то у него было другое имя, другая родина. Зачем… Он никогда не родился. Он – начался. Начался в тот день, когда его босые ноги коснулись рассохшихся досок причала в Манисе. В тот день, когда глаза его проводили пиратскую фелуку, оставившую грязного голодного мальчишку без имени и прошлого в роскошном дворце, где жил сам шах заде – зеница ока османов. Один взгляд на окружающее его великолепие – и он решил, что никогда больше не будет Тео. Тео остался там, в далекой Парге. Может, он сейчас смеется, деля с братом жаренную на решетке до хрустящей корочки тощую летнюю кефаль, а может, ложится спать с пустым желудком – это неважно. Тео далеко…

Но иногда воспоминания приходили сами, непрошенные, незваные. Приходили, когда Ибрагим чувствовал острое, рвущее душу одиночество. Когда ночи казались холодными и ноги леденели под теплыми одеялами. Такой холод не развеять, даже если зажечь уголь в жаровне у кровати или положить на гладкие простыни горячий камень. И одиночество никуда не денется, пусть даже комната заполнится слугами или танцующими девушками. В душе все равно будет беззвездная темнота, как в пасмурные ночи над морем, когда не видно даже волнующейся водной глади, лишь слышно посвистывание ветра в лодочных снастях да далекий скрип уключин такого же одинокого рыбака.

Тео был счастливчиком. Он не знал холодных ночей. На его небе всегда ярко горели звезды. Рядом всегда был Нико. И два обнаженных тела сплетались согревающим объятием, сливались единым порывом, и это было счастьем.

О, Аллах, разве можно назвать такое счастье постыдным? Разве это был грех? Ведь еще в утробе матери их тела были едины, переплетены так, что нельзя было отделить одного от другого. Говорили, что они и родились держась за руки… Они делили колыбель, одежду, материнскую грудь. Так что же нехорошего они совершили, любя друг друга? Мальчишки, совсем еще дети…

Эта любовь тоже осталась в Парге. Там, где Тео, рыба и сладкие пирожки, что пекла мама.

У Ибрагима была другая любовь. Любовь, затопившая его душу горечью и сладкой мукой. Любовь, у которой не было будущего, но и отказаться от нее было невозможно. Закрывая глаза, Ибрагим видел прекрасное лицо молодого султана и мечтал коснуться поцелуем нежной щеки, на которой едва пробивалась кудрявая борода.

Аллах свидетель – вовсе не к богатству потянулась душа мальчишки-рыбака, когда он оказался на потертых каменных плитах дворца в Манисе. Не тихий звон золотых монет, не мечты о громкой славе под знаменами империи заставили его забыть обо всем, что было с ним прежде. Даже о Нико. Особенно о Нико.

– Эти брови подобны лукам, и стрелы ресниц летят мне прямо в сердце, зажигая огонь, который сожжет меня дотла… – прошептал Ибрагим, опуская голову.

Взгляд юного шахзаде – вот начало Ибрагима. В этих глазах утонул Тео, мальчишка-рыбак, словно в морских глубоких водах, утонул вместе со своей наивной и постыдной любовью к брату-близнецу, а на поверхность вынырнул уже Ибрагим. Он отдал душу и сердце великому властителю и никогда не жалел об этом. Даже мучительная, безответная и горькая любовь все равно сладка, пока молодость играет в жилах и поет мелодию надежды. Должны пройти годы и годы одиноких и холодных ночей, пока эта любовь потеряет сладость, оставляя только горечь разочарования, как перестоявшее вино превращается в уксус. Но пока Ибрагим молод и кровь его горяча, он желает наслаждаться каждым мгновением этой любви, каждым ласковым словом и взглядом своего властелина.

– Бисмилляхи Рахмани Рахим! – С именем Аллаха милостивого и милосердного! – так говорил Ибрагим – ведь именно так положено настоящему мусульманину, но видел в эти моменты ясные глаза Сулеймана, его коротко стриженные волосы, мягкими завитками обрамлявшие голову, полные губы, изгибающиеся улыбкой или сжимающиеся гневом. – Субханаху уа Та’аля! – Преславен Он и возвышен! – Султан, султан Сулейман преславен и возвышен. Ну а Аллах… Аллах простит, он должен прощать великую любовь.



– Губы твои – лепестки роз, опадающие жарким днем под поцелуями солнца… – шептал Ибрагим, и глаза его смотрели в синюю морскую даль, не замечая ничего вокруг.

Седат-ага, стоявший у двери, невольно дернул бровью. Неужто молодой хранитель султанских покоев влюблен? Вот это интересная новость! На кухне болтали о том, что он собирается жениться на Хатидже Султан, любимой сестре султана Сулеймана. Но неужели это брак по любви, а не политический союз?

Ага вздохнул. Как же везет этому щенку из Парги, впору позавидовать! Неужто нужно родиться христианином и изменить вере своих предков, чтобы привалило такое счастье? Мало милостей от султана, так еще и брак по любви! А ведь известно: чем выше забираешься, тем меньше любви вокруг тебя. Султан – тот на самой вершине, где парят только орлы, и эта вершина гола, холодна и неуютна. Султан никогда не знает любви. Может, поэтому он лишает и своих приближенных этого чувства?

Ибрагим поднялся, подошел к окну, вдохнул пряный морской воздух, густо перемешавшийся с запахами большого города, полного торговцев и нищеты. Ветерок донес сладостный аромат роз из дворцового сада.

Черные брови молодого хранителя султанских покоев дернулись – он вспомнил, как перемигивались с ехидной усмешливостью паши, когда Сулейман объявил о его назначении на должность. Один даже позволил себе неприличный жест, предварительно уверившись, что султан смотрит в другую сторону. Но Ибрагим все видел, все запоминал. Ферхат-паша, губернатор Семендире и муж Бейхан Султан, сестры Сулеймана, зря надеется на родственные связи с династией. Ибрагим еще дождется удобного момента, а пока пусть глупцы смеются.

Некоторые ждут, что в Сулеймане проснется его отец. Всем известны склонности прежнего султана, еще недавно Топкапы был полон мальчиков-кастратов! Но Сулейман, изгнав их всех, не взял на их место новых. Его гарем – исключительно женский. Вот только слухи ходят и ходят, шуршат по рыночным углам, скребутся по дворцовым переходам, как пауки, плетущие липкую мерзкую паутину. И имя Ибрагима уже привязывают к Сулейману не дружескими, а любовными узами. Такие слухи могут очень повредить молодому султану.

Злобная улыбка изогнула губы Ибрагима, и Седат-ага, стоявший у двери, вздрогнул. Не хотел бы он, чтобы молодой султанский любимчик посмотрел на него с такой улыбкой. В ней не было ни капли веселья, а лишь ледяное дыхание смерти, которое краем зацепило ату, заставив его дрожать, как от холода.

– Вызови охрану, – приказал Ибрагим, и ага метнулся за дверь. – Я желаю отправиться на невольничий рынок.

Слухам необходимо положить конец. Султан недавно вступил на престол, и разные сплетни только ослабят его в то время, когда нужно собрать все силы для противостояния многочисленным врагам. Особенно нежелательно, чтобы такие слухи докатились до иностранных послов, которые, конечно, немедленно передадут их в Европу. А там только и ждут, когда покачнется Османская империя. И так при европейских дворах болтают, что Сулейман миролюбив, да и слишком молод, чтобы вести успешные войны. Они ошибаются, сравнивая Сулеймана с его отцом. Султан Селим был жесток и грозен, а в Сулеймане нет такой жестокости. Но он справедлив, а справедливость бывает куда как мощнее гнева. И результаты справедливых решений оказываются частенько куда более жестокими, чем тех, что приняты в простом порыве гнева. Жестокость Сулеймана – это жестокость самой справедливости, взвешенная, продуманная, чистая и холодная. Европейских монархов ожидает сюрприз. Напрасно они пребывают в убеждении, что для них настали мирные спокойные дни. Все изменится. Но это будет потом, потом… А пока нужно принять меры предосторожности.

Ибрагим Паргалы поднялся и направился к двери. Седат-ага следовал за ним неотступно, из переходов вынырнули еще охранники, присоединились к Седату, неслышно зашагали за хранителем султанских покоев. Ибрагим и бровью не повел в их сторону, стремясь к своей цели. Солнце, дробящееся в высоких стеклах стрельчатых окон Топкапы, казалось ему ликом султана, с нежностью и любовью глядящего на своего верного слугу.

* * *

Паруса, беременные ветром, весело гнали корабль вперед. Острый нос резво рассекал соленые волны, прогретые ярким солнцем. Матросы, весело стуча босыми пятками, деловито бегали по палубе, иногда осклабливаясь в сторону трюма – ветерок доносил оттуда женские голоса. Обидно, конечно, что нельзя даже одним глазком посмотреть на красавиц, но ведь они – подарок новому султану Османской империи от крымского хана, будущие обитательницы султанского гарема. А всем известно, что взгляд на султанскую наложницу лишает головы. Так что матросы предпочитали слушать голоса, смех и плач, долетавшие до них из трюма, а не подсматривать за капитаном и теми, кто носил красоткам еду и воду, в надежде увидеть хоть краешек женской одежды, мелькнувший в приоткрывшемся люке.

Капитан, довольный, поскреб пальцем жесткую бороду. Любит Аллах нового султана, ишь как разогнал корабль с подарками! Счастлив будет Сулейман! И удачлив, по всем приметам удачлив. А удача султана – это удача империи, каждому перепадет хоть по малому кусочку.

Взгляд капитана скользнул по трюмному люку, и вздох покачнул бороду, затуманил зрение. Третий день мысль не давала покоя, тревожила по ночам, вторгаясь в беспокойный сон. Приметил капитан девчонку, одну из тех, что везли в подарок султану. И хоть бы красавица, оно бы понятно. Но девчонка была так себе – тоща, нескладна, взлохмачена. Только в небольших глазках ее светилась веселая живость, движения были порывисты, и напоминала она капитану его первый корабль – не слишком красивый, но резвый и надежный.

Третий день капитан думал – как бы девчонку эту себе оставить. Затеряется ведь в султанском дворце. Да и зачем она султану? У него в гареме тысячи гурий, к чему там нужна тощая нескладеха?

Но вот беда – девчонка ведь уже собственность султана! Как забрать? Разве что… ну ведь могла она помереть в дороге? Мало ли, на море качка, болтанка, не выдержала. Молодая, слабенькая, вот и померла. А то и вовсе за борт упала. Хотя нет, за борт нельзя. Скажут ведь потом, что недосмотрел за грузом, накажут сурово.

Капитан вновь вздохнул. Пустые мечтания. Объявить мертвой тоже нельзя. Обязательно найдется кто-то из команды, кто донесет. За награду – точно донесут. Тогда не просто накажут, а голову с плеч снимут. Еще бы! У самого султана посмел украсть! Покусился на его собственность! А жаль девчонку-то… пропадет она в султанском гареме, как есть пропадет. Но вообще странное дело: все девушки, что назначены для султана, как на подбор – статные красавицы, ходят плавно, бедрами покачивают, будто лодки у причала. А эта – совсем другая. Почему ж ее выбрали? Может, есть в ней что-то такое… этакое… о чем не положено знать простому капитану фелуки. Его дело маленькое – груз доставить в целости и сохранности, сдать по описи во дворце Топкапы, да привезти расписку с печатью Валиде Султан своему хану. А рассуждать о красавицах не положено. А уж тем более – мечтать об одной из них. Даже если она вовсе не красавица. А может, именно потому, что не красавица.

Капитан сам не мог понять что же так привлекло его в этой соплюшке. Он видывал всяких красоток, и совсем юных, только-только начавших ощущать в себе женское естество, и роскошных женщин, жарких, как пески Аравии, и множество нежных рук обнимали его, лаская в низкой духоте капитанской каюты. Но прекрасные глаза гурий быстро забывались, их лица сливались в мутное пятно, тела казались одинаковыми, оставалась лишь память о ласках, но и она была невнятной, однообразной. А эта нескладная тощая девчонка, которую он вез в великолепный Стамбул в подарок молодому султану от его родственника по материнской линии, крымского хана Гирея, вгрызлась в душу так, что капитан постоянно чувствовал, как сосет под ложечкой, будто от голода, и хотелось вновь и вновь видеть ее смешливое круглое лицо, озорную улыбку и яркое пламя непослушных волос.

Капитан от всей души пожелал, чтобы Аллах принес с попутным ветром счастье и удачи этой девчонке. Пусть ее паруса никогда не опадают и не знают штиля! Иншаллах!

Девчонка же, о которой печалился капитан османской фелуки, корчила рожи в трюме, развлекая товарок. Только что она закончила обедать, и пустая миска валялась на полу. Девчонка иногда подталкивала ее ногой, выбивая звонкую дробь, аккомпанирующую представлению. Она то чирикала воробьем, то ухала совой, то начинала скакать по-беличьи. Девушки смеялись, хлопали в ладоши, забывая о муторной качке и подтухшей, теплой воде. А насмешница уже передразнивала капитана, закатывая глаза вверх и скребя остренький подбородок пальцами, будто выискивала что-то в несуществующей густой бороде.

Она находилась в том счастливом возрасте, когда девочка только-только начинает превращаться в девушку и еще не знает, что делать с быстро растущими руками и ногами, для чего природа наполняет ее тело удивительным и странным теплом, от которого в глазах появляется призывный блеск, а у кожи – дивная шелковистость. В это время девочки становятся совершенно нескладными, в них появляется угловатая нелепость, и чем больше эта угловатость – тем на большую красоту впоследствии можно рассчитывать. Но девочки об этом не знают и стыдятся своей нескладности и наливающейся женским соком груди. Они краснеют, смеются и плачут невпопад, но затем чуть не мгновенно происходит чудо – длинноногая и длиннорукая девчонка, в прыщах и царапинах, вдруг превращается в очаровательную девушку, от которой мужчины не могут оторвать глаз, удивляясь лишь тому, что раньше не заметили в ней этого очарования.

Девчонка, хохочущая в трюме, нимало не стеснялась своей угловатости. Ее не беспокоили жаркие женские видения, и она не мечтала превратиться в прекрасную царевну. У нее были совсем другие мечты, узнав о которых капитан, скорее всего, привязал бы ей на шею камень побольше и утопил в море собственноручно. Возможно, он при этом бы вздохнул в порыве жалости, но не более.

В душе хохотушки не было того веселья и беззаботности, что она изображала всеми силами. Напротив – внутри горело яркое белое гневное пламя. Уже три года она вынашивала планы мести, сначала детские и вполне безобидные, родившиеся от обиды малолетней девчонки, силой оторванной от семьи и друзей, а затем, по мере взросления, эти планы становились все более жесткими, и так же ожесточалась ее душа. Но она ничем не выказывала своей ненависти к пленителям. Наоборот – улыбка не сходила с ее губ, и казалось, будто эта девочка довольна и счастлива и не желает себе лучшей доли, как служба на благо Османской империи. Лишь по ночам, кусая тощую подушку, она сжимала в ладонях нательный крестик с такой силой, что на нежной коже оставались кровавые полосы, синеющие к рассвету.

– Отче наш, сущий на небесах, почему же Ты допускаешь такое? – шептала она почти беззвучно, чтобы не услышали подруги, спящие рядом. – Ты – всеблагой и всеведущий, как же Ты допускаешь, чтобы детей отрывали от материнской груди? Чтобы отцы этих детей были убиты, а матери угнаны в рабство? Почему Ты позволяешь делать свободных людей рабами?

Татары налетели на ее деревню, убивали мужчин, хватали женщин и девушек, привязывали их к хвостам своих мохноногих лошадок на длинных веревках, хохотали, ощеривая редкие кривые зубы, визжали, потрясая оружием. Настенька пыталась спрятаться в хлеву, но ее выволокли оттуда за косы вслед за пятнистой коровенкой, и девичий крик смешался с возмущенным мычанием.

Татары выбили двери деревенской церквушки, куда набились жители, вознося Господу молитвы об избавлении от напасти. Настенька ожидала гром и молнию, которые просто обязаны были поразить нечестивцев, осквернивших храм, – батюшка ее, бывший деревенским священником, часто читал Библию, и там все время были громы и молнии, и даже медведи, которые разрывали на мелкие куски всех, неугодных Господу. Но на этот раз небо осталось чистым, а медведи, видно, были заняты другими важными делами. Может, сражались с нечестивцами в другом месте, а небольшая деревушка под Рогатином не показалась им настолько важной, чтобы немедленно броситься туда на выручку.

Батюшке татары рвали бороду, сорвали с шеи большой оловянный крест, били его этим крестом в разочаровании – они-то считали, что деревенский священник носит на шее чистое серебро. И по-прежнему не было ни грома, ни молний. Даже ветерок оставался легким и ласковым, когда Настеньку утаскивали вслед за татарской лошадью. А батюшка только и мог, что перекрестить ее – Настенька на всю жизнь запомнила руку отца, густо покрытую землей и кровью, такую большую, надежную и… бессильную руку…

Вот тогда-то она и пообещала, что станет вроде тех медведей, посланных Господом для кары. Она станет карой для татар и османов, разрушит грозное царство, чтобы больше не тащили на веревках православных девчонок, уволакивая их в унизительное рабство от вольной и счастливой жизни.

– Я же умнее медведей, – бормотала она на привалах, греясь у татарских костров. – Господи, посмотри на меня! Если Ты мог использовать тварей неразумных, то почему бы Тебе не воспользоваться мною? Я умнее, чем они, я смогу сделать больше!

И будто Господь услышал ее молитвы – ей везло, как никому другому раньше. Еще во время мучительных переходов и коротких привалов, привязанная к лошади, начала понемногу болтать по-татарски, подслушивая разговоры татар да задавая вопросы. Ей отвечали всегда, ведь каждый вопрос сопровождался солнечной улыбкой и потешной ужимкой. Другим нередко доставались плети, а ей – лакомые кусочки на привалах. Она благодарила, ела и проклинала про себя дарителей. Но силы нужны были для мести, и Настенька никогда не отказывалась от лишнего куска хлеба или мяса.

Она пела и танцевала, быстро учила татарский, а затем и турецкий язык и выглядела послушной, поэтому вместо невольничьего рынка попала во дворец крымского хана. Три года она провела там, вынашивая мстительные планы, и вот очередная удача – ее везут самому султану Османской империи. Тому, кто виноват во всех ее бедах. Тому, чьим именем разрушают города и деревни, для кого угоняют в рабство. Главному злодею всего мира.

На фелуке Настенька впервые за три года почувствовала себя счастливой – Господь не оставил ее и ведет прямиком к врагу, чтобы уничтожить его самого и его племя.

– До последнего семени, – шептала Настенька с мечтательной улыбкой, видя которую, капитан фелуки тяжко вздыхал от ноющего в любовном томлении сердца. – Я умнее медведей, и Господь избрал меня…

* * *

Селим-ага, дарюссааде атасы, глава караагалар, черных евнухов, что прислуживали султанским гуриям в гареме, подкрадывался к покоям девушек тихонько, стараясь даже не шаркнуть кожаными подошвами мягких тапочек. Ему было любопытно. Девушки веселились – смех был слышен издалека, а с чего бы им так радоваться? Может, опять кого из евнухов передразнивают, а то и самого дарюссааде атасы!

Но как бы тихо он ни крался, его все равно услышали.

– Вечерочка вам доброго, дядюшка Писюн! – радостно поприветствовала его рыжая девчонка, что привезли недавно от татар в подарок султану, кланяясь угловато, но почтительно.

Глаза евнуха вытаращились, и в его лице проявилось удивительное сходство с жабой. Дядюшкой его еще никто не называл. А иногда хотелось бы… Он не помнил своих родных, да, может, их и вовсе не было нигде и никогда, а зародился он сам по себе в каменных галереях Топкапы специально для того, чтобы верой и правдой служить повелителю правоверных, обучая и наставляя на путь истинный одалисок в гареме. Но теплое чувство родственности вдруг сменилось гневным холодком.

– Ты что это сказала? – взревел дарюсааде атасы. – Да как у тебя язык повернулся?! Какой шайтан тебя надоумил?

Девчонка, нимало не испуганная, вновь поклонилась, мотнув рыжими прядями, будто огненными солнечными лучами.

– Да как же, дядюшка? – удивленно спросила она. – Разве тебя зовут не Сцыклюн-ага? Писюн, значит, по-нашему…

– Какой еще Сцыклюн? – завопил евнух. Мелкие капли слюны полетели во все стороны, и девушки прыснули со смеху. – Я – Селим-ага, заруби это на своем длинном носу! Селим-ага!

– Хорошо, Сцыклюн-ага, – согласилась девчонка.

Евнух перевел дыхание. Он знал повадки гаремных обитательниц и то, как быстро разлетаются по дворцу все слухи. Если все это безобразие не пресечь на корню, так и прилепится к нему обидное прозвище Писюн-ага. Во дворце смеяться будут. А если еще и Валиде Султан услышит, так и вовсе беды не миновать. Как бы она не подумала, что стар уже стал Селим, не может справиться с девушками, раз они над ним насмехаются.

А ведь насмехаются! Вон как радостно хохочут. Одна так и вовсе повалилась спиной на подушки, взбивает платье ногами. Спаси, Аллах! Какие хрупкие и изящные лодыжки! Чистая пэри! Вот где радость султану… Но смеется над Селимом обидно. Даже туфелька с ноги слетела, ударила подружку в плечо, а та и внимания не обратила – тоже хохочет во все горло. Ну, ладно, хохотушки. Селим вам покажет!



– Останетесь без ужина! – заявил евнух грозно. – А ты, бесстыдница, будешь целый вечер учить турецкий язык. Смотрю, совсем по-нашему не знаешь!

– Но, дядюшка Сцыклюн, как же не знаю? – Девушка погрустнела, умоляюще сложила ладони. – Разве ж я вас обидела чем? Только перевела ваше имя на свой язык.

– Ах ты нахалка! – Селим уже занес было руку для удара, но вовремя опомнился. Нельзя бить по лицу султанских наложниц, даже если они не отличаются красотой. Лицо портить нельзя. А вот на талаку положить – милое дело. Пусть бы влепили этой щенюшке ударов тридцать по пяткам, узнала бы, как непочтительно обращаться с таким важным человеком, как он! Но этого тоже нельзя. Ведь придется тогда докладывать Валиде Султан, за что наказал девчонку.

– Да я что… я ничего… – пожала плечами девушка. – Я ж со всей душой к вам, дядюшка Сцыклюн…

Одна из девушек уже икала от смеха, остальные хохотали, не скрывая своего веселья.

– Все сегодня без ужина, а тебе – неделя без ужина и учить язык! – решил дарюссааде атасы. – Чтоб через неделю уже стихи сочиняла на нашем языке. Вот тогда у тебя пропадет желание болтать всякие гадости!

Настенька почтительно поклонилась. Целая неделя дополнительных занятий! Да еще и стихосложение! Как здорово! Может, дадут даже почитать какие-нибудь свитки. Настенька слыхала о персидских поэтах, которые писали удивительной красоты стихи.

И как же просто управлять этими дворцовыми евнухами! Несколько слов – и они уже делают то, что ты хочешь, да при этом воображают, что сами все придумали и решили. Настенька улыбнулась, пряча улыбку в еще одном почтительном поклоне.

А дарюсааде атасы доложил хранителю султанских покоев, что среди наложниц есть одна, отличающаяся удивительной глупостью и нерадивостью, да еще и лишенная полагающейся статусу красоты. И неплохо было бы эту наложницу перевести в служанки. Пусть бы убиралась в покоях или белье стирала. Больше ни на что не годится. Ибрагим Паргалы напряг память, и перед глазами его возник яркий солнечный луч, превративший-с я в рыжий локон. Он вспомнил девушку, о которой докладывал евнух. Действительно не очень красивая, вряд ли сам султан изберет ее на ложе, но зато и не полюбит ее. Ревность кольнула сердце Ибрагима, затуманила всегда ясные его глаза.

– Нет, Селим-ага, пусть остается, где есть, – возразил он дарюсааде атасы.

– Но совсем, совсем глупая, – посетовал евнух. – Ничему научить не могу. Старших не почитает, дерзит не по рангу.

– Селим-ага, может, ты стал слишком стар и больше не справляешься с наложницами? Может, кто-то другой должен руководить караагалар? – предположил Паргалы. – Кто-то помоложе, кто сможет обучить глупую наложницу всему, что ей полагается знать.

Евнух только замахал руками. Он не стар, нет, он в самом расцвете сил! Хранитель покоев ошибается. Селим-ага все исправит! И если паше угодно, то эта наложница даже будет избрана для хальвета! И подарит султану счастье!

– Вот и хорошо, – кивнул Паргалы.

Некрасивая и глупая рабыня – вот что нужно султану. Это прекратит все неприятные для Ибрагима слухи и в то же время будет совершенно безопасно. К такой женщине не имеет смысла ревновать, она станет для султана просто обязательством, которое необходимо исполнить. Это даже меньше, чем пустое место.

Ибрагим Паргалы, бывший рыбак, поднявшийся до небывалых высот, усмехнулся с долей высокомерия. Он управлял больше, чем султанскими покоями. Он имел возможность управлять самим султаном, а значит – и всей империей, всем миром!

* * *

Девушки изгибались, качались, как камыши под ветром, длинные ресницы медленными взмахами томно прикрывали блестящие глаза. Султан смотрел скучающе, ленивым взглядом оценивал красавиц, выбирая ту, что в этот вечер разделит с ним ложе. Особенно привлекательной казалась ему полненькая черкешенка в фиолетовом платье с развевающимися рукавами, но рядом раскачивалась русинка с золотыми локонами, и султан никак не мог выбрать. Конечно, можно всегда призвать Махидевран, тем более, что она ожидает приглашения, но Сулейман чувствовал скуку в обществе молодой султанши, подарившей ему сына и наследника. Ему хотелось чего-то нового, неизведанного. Больше всего он жаждал удивления. Ведь это так постыло – в двадцать пять лет уже ничему не удивляться.

Настенька забилась в угол, раздраженно покусывала палец. Ишь, расплясались тут! Да разве ж это пляски? Будто змеи на хвосты встали, да и раскачиваются в стороны, так и ждут, чтобы ударить да укусить, яд злобный впрыснуть. А уж как поют! Да разве ж это песни? Воют, воют, а что воют – и не понять даже. И музыка такая, что тошно на душе становится. Не удивительно, что султан зевает, того гляди и заснет. Ему б послушать, как в ее родной деревне на зимних посиделках девки поют, посмотреть, как пляшут. Вот это песни! Танцы! Не то что эти…

Настенька хоть и юница совсем была, но на посиделках всегда желанная гостья. Голосок звонкий, ясный, будто соловушка разливается-поет, весну славит. Так душу и гладит, сердце успокаивает. А уж как до танцев доходило, так ее и взрослые парни переплясать не могли, один за другим из круга выходили, за грудь хватались, дышали тяжко, будто конь на пашне, а она все продолжала кружиться, весело взмахивая платочком, отбивая ритм босыми пятками, под пронзительное завывание дудочек. Эх, вот это было время!

А гаремные одалиски все изгибались ивовыми веточками, будто взгляд султана был могучим ветром, из тех, что и дубы вековые до земли гнет. Настенька вновь укусила себя за палец. Она клятвенно обещала евнуху, что будет сидеть в углу тихо, ничем себя не выказывая, чтоб не заметили. Она так и собиралась сделать. Все, что хотела – посмотреть, как устраивают праздник для султана. Но не было сил смотреть на этих разряженных кривляк. И почему это говорят, что все мужчины готовы чуть ли не душу дьяволу отдать, лишь бы только взглянуть на гурий из гарема султана? Было бы на что смотреть!

Сердце прямо рвалось из груди, и Настенька не удержалась.

Все ахнули, когда в круг танцующих девушек вдруг влетела тощая девчонка, вынырнувшая из угла комнаты. На ней была простая одежда служанки, а ярко-рыжие волосы спадали двумя толстыми жгутами на хрупкую, еще не до конца оформившуюся грудь. Селим-ага дернул серьгу в ухе, с удивлением увидел на пальцах кровь – от неожиданности и испуга он разорвал мочку и даже не почувствовал боли. Взвизгнув, умолкли флейты, и прелестные наложницы неловко замерли, растерянно заоглядывались. А девчонка ни на кого и не глянула. Ткнула пальцем в сторону султана, проговорила медленно, путаясь в турецких словах:

– Султан Сулейман! Слушай! Тебе песня!

Дарюсааде агасы вырвал серьгу, зажал пальцами кровоточащее ухо. Он отчетливо увидел свою голову, катящуюся из-под топора, разбрызгивающую капли крови на белый песок дорожки султанского сада. Нахальная девчонка посмела смотреть в лицо великому султану! Она обратилась к нему по имени! Вопиющее нарушение традиций, за которое наверняка спросят, и спросят жестоко. Ведь сила Османской империи – в традициях, в них и ее величие. Да лучше бы прямо здесь разверзлась пропасть и выглянули оттуда жуткие дэвы, пусть бы утащили его, несчастного, подальше от падишаха. Участь нарушившего традиции страшнее, чем если бы он попал на гору Каф, в самое логово дэвов!

И почему эта дрянь говорит неправильно? Евнух точно знал, что девчонка очень даже хорошо владеет языком, даже стихи пишет. Не зря же он сам наказывал дополнительными уроками. А теперь заговорила так, будто чуть не вчера во дворец приехала да прямиком из родной Роксолании! Маазаллах! Пусть Аллах защитит, потому что жизнь сейчас повисла на паутинке, которая вот-вот оборвется.

А девчонка, приподнявшись на носочки, уже тянула звонким, ясным голоском:

– Ой хмелю, мий хмелю,

Хмелю зэлэненький,

Дэ ж ты, хмэлю, зиму зимував,

Шой не розвивався?

Зимував я зиму,

Зимував я другу,

Зимував я в лузи на калыни,

Тай не розвивався…

Ой сыну ж мий сыну,

Сыну молодэнький.

Дэ ж ты, сыну, ничку ночував,

Шой не роззувався?

Султан замер. Сердце его вдруг пропустило удар. Голос, отзванивающий серебряными колокольчиками, тревожил душу. Рыжие локоны показались ему солнечными лучами, бьющими прямо в глаза, ослепляющими и обжигающими. Сулейман встряхнул головой. Что за наваждение? Он, видевший с детства рождения и смерти, бывавший на полях битв, где кровь льется рекой, он, казнивший и миловавший еще до того, как стал мужчиной, любивший и ненавидевший, писавший стихи и грозные приказы, султан великой империи, неужто на него подействует какая-то детская песенка неверных?

Настенька, продолжая петь, вырвала у музыкантши небольшой бубен, начала постукивать в него ритмично, аккомпанируя песне. Еще одна игрунья опомнилась, подхватила флейту, и нежные звуки переплелись с серебряными колокольчиками голоса. Настенька медленно поворачивалась вправо и влево, не переставая петь. Она сбросила тряпичные гаремные тапочки и начала пристукивать жесткими пятками, привыкшими к прохладной луговой траве, к теплым рыхлым огородным грядкам, к колючей полевой стерне, по гладкому полу, как в старые времена на деревенских танцах в пустеющих зимой амбарах и овинах.

Ночував я ничку,

Ночував я другу,

Ночував я у той вдовыци,

Шо свататы буду!

Ой сыну ж, мий сыну,

Ты моя дытино,

Не женыся на той удовыци,

Бо шастя не будэ!

Бо вдовине сердце

Як осине солнце, —

Воно свитыть, свитыть та не грие,

Все холодом вие.

А дивоче сердце

Як веснянэ солнце, —

Ой хоч воно та й хмарнесеньке,

А все теплэсенькэ.

Султан улыбнулся. Этот простой, безыскусный танец, странная чужеземная песня, напомнившая ему слепых кобзарей из далеких славянских земель, забредавших иногда на османские рынки, и тонкий голосок, сплетающийся с флейтой в нежном объятии, затронули его сердце. Сулейман чувствовал, как сами собой рождаются в нем стихотворные строки, такие же ясные и прозрачные, как голос девушки, такие же солнечные, как ее косы. Молодой султан имел недюжинное поэтическое дарование, едва ли не превышавшее его воинские таланты.

В этой девушке, в ее песне и танце на первый взгляд не было ничего эротического, как в танцах одалисок гарема, но Сулейман почувствовал что-то более глубокое, проникающее не просто в чресла, но в саму душу. Это тоже была эротика, но совсем иная, незнакомая. И желание возникало в сердце, которое готово было выпрыгнуть из груди и броситься навстречу юной певице. Сулейман медленно поднял руку…

Дарюсааде агасы застыл неподвижно, будто окаменев. В этой поднятой руке султана сейчас был сосредоточен весь его мир, жизнь и смерть. Стиснутые пальцы разжались, и в сторону Настеньки, кружась, полетел фиолетовый шелковый платок с золотой вышивкой по краям. Евнух позволил себе один маленький неслышный вздох.

* * *

Настенька, раскрывши рот от изумления, рассматривала огромную бабочку, что порхала вокруг небольшого фонтанчика перед резными высокими дверьми. Настеньке знала, что эти двери отделяют гарем от внешнего мира, их тщательно охраняют могучие стражники, и приближаться к ним ни в коем случае нельзя. Обитательницы гарема должны жить в гареме. Вот разве что если разрешат прогулку по саду, но в сад гарема ведут другие двери. Настеньку же, несмотря на все предупреждения, упорно тянуло к запретному выходу.

Но больше всего ее привлекал фонтан. Три мраморные чаши, расположенные одна над другой, и весело льющиеся струи воды, которые звенели, как весенние ручейки той, далекой, почти уже забытой жизни, которая оборвалась с татарским набегом. Странно, но именно фонтаны, которых и не знали в глухой украинской деревеньке, всегда напоминали Настеньке о семье, о родине.

Настенька часто приходила к тяжелой двери. Она любовалась фонтаном, закрывала глаза, слушая весенний звон воды, вспоминала ласковые руки матери, густой голос отца, доносящийся из широкой, лопатообразной бороды, подружек, поющих за прялками, запах ладана, клубами вырывающийся из кадила, которым размахивал старенький дьякон, буйное вишневое цветение весной, ромашковые луга, колючий малинник, полный ароматных ягод, полянки с лиловыми колокольчиками, грибные шляпки, торчащие из вечно сырого зеленого мха, тяжелые еловые лапы, склоняющиеся до самой земли… Чужой фонтан пел Настеньке о родной стороне, о густых лесах и луговых просторах.

На этот раз Настеньке особенно повезло – к фонтану прилетела бабочка. Она была настоящей красавицей – огромная, с широкими синезолотыми крыльями, и напоминала местные ткани, тяжелые, шитые камнями, золотой и серебряной нитью. Никакого сравнения со скромными белыми и желтыми бабочками, порхающими над родными лугами. И Настенька любовалась заморским чудом, замерев от восторга. Розовые губки ее раздвинулись, нижнюю она немножко прикусила, глазаблестели, щеки разрумянились. Обыкновенно не слишком красивое личико ее преобразилось прелестью восхищения и любопытства юного, неискушенного существа, и девушка казалась настоящей красавицей.

Бабочка присела на край нижней чаши, распахнула широко бархатные крылья, присыпанные золотой крошкой, замерла. Настенька осторожно потянулась к ней, уж очень хотелось прикоснуться к чуду.

– Нет, вы только посмотрите на эту дрянь! – Резкий голос ворвался в тихие девичьи мечтания, разом разрушив все волшебство. Даже фонтан, казалось, притих в растерянности и испуге.

Настенька обернулась. Длинный алый кафтан, расшитый золотыми и жемчужными цветами, заслонил сладкие домашние видения, будто яркое солнце, неожиданно ударившее лучом из-за облака в нежную дрожащую тень под деревом. Бледно-розовое покрывало окутывало изящную гибкую фигуру, пухлая белая рука, унизанная кольцами с крупными камнями, сжимала шелковый край, вторая, украшенная змееподобным браслетом, сердито дергала ворот кафтана. Темные глаза, густо обведенные черным, обрамленные длинными ресницами, смотрели на Настеньку с ядовитой злобой. За спиной красавицы стояли служанки.

– Султанша… – Настенька неловко присела, как учили аги, сложив руки лодочкой перед животом. – Простите, я не заметила…

– Как ты смеешь поворачиваться к госпоже спиной? – Девушка, сопровождавшая Махидевран Султан, любимую наложницу повелителя, мать наследника престола, высокомерно ткнула в Настеньку пальцем. – Совсем стыд потеряла. Вот уж пожалуюсь на тебя are.

Сама султанша при этом молчала, рассматривала Настеньку внимательно, будто вошь, пойманную в густой косе. Только глаза ее блестели нехорошо, болезненно, и казалось девушке, что не красавица-султанша перед ней, а злобная ведьма, из тех, про которых маменька в сказках рассказывала, что детишек заблудившихся к себе заманивают, а потом жарят и едят. Настеньке мерещилось, что она уже на лопате сидит, а ведьма эту лопату в печь задвигает, и пламя там горит жаркое, аж волосы трещат.

– Я не хотела, – едва слышно, задыхаясь от страха, пробормотала Настенька. – Я случайно…

Она не могла оторваться от глаз Махидевран, зачарованная, как кролик перед змеей, и так же дрожала, не в силах двинуться с места, даже не могла голову опустить, как положено перед госпожой. Никогда еще Настеньке не было так страшно, даже тогда, когда татарский воин, повизгивая от восторга, тащил ее за косы из хлева, больно дергая волосы. Даже тогда, когда она услышала тонкий взвизг кривой сабли, одним ударом снесшего голову деревенскому кузнецу, который пытался защитить жену. Даже тогда, когда волоклась за вонючей татарской лошадью, а батюшка, весь измазанный грязью и кровью, валявшийся на пороге церквушки, провожал ее крестным знамением, и во взгляде его было окончательное прощание, как с покойницей. Тогда было больше злости, чем страха. Но сейчас, глядя в миндалевидные глаза Махидевран, почерневшие от гнева, Настенька задыхалась от самого настоящего ужаса.

– Она еще и пререкается! – взвизгнула девушка, что кричала на Настеньку. И в резком голосе ее послышался визг той кривой сабли, из-под клинка которой горячо и дымно брызнула кровь кузнеца. – Не понимаю, как ее еще держат во дворце! Надо было выбросить за дверь, такую-то нахалку!

Настеньке стало обидно. Да что ж это такое? Ну, засмотрелась на бабочку, так ведь глаз на затылке ни у кого нет. Откуда ж знать было, что султанша подкрадется так неслышно! За что ругают? За что выгнать грозят? Первоначальный испуг сменился упрямством, быстро перелившимся в гордый гнев.

– Меня нельзя за дверь, – сказала Настенька, вскидывая рыжеволосую головку. – Султан сказал, что я – его радость!

– Ах ты… – задохнулась в возмущении девушка, а Махидевран шагнула вперед. Глаза ее сузились в щелки так, что уже не видно было ничего, кроме мохнатых ресниц да густо намазанных теней. Пятна румян полыхали на побледневших щеках, как у скоморохов. Настенька невольно улыбнулась.

Красавица Махидевран, которую прозвали Гюльбахар – Весенняя Роза, не могла говорить. Уже несколько дней в горле стоял кислый комок, из-за которого все казалось отвратительно невкусным, сладости представлялись горькими, а слезы сами лились из глаз. Мустафа, маленький шахза-де, наследник османских правителей, раздражал вопросами.

– Мама, а почему ты плачешь? – все время спрашивал он и старался заглянуть в материнское лицо. – Мама, а мы пойдем гулять? Мама, а мы пойдем к папе?

Махидевран, видя в сыне черты его отца, начинала плакать еще горше, а предлагаемый им поход в султанские покои был совершенно невозможен. Ведь в этих покоях была ОНА. Женщина, посмевшая взойти на ложе султана. Посмевшая отодвинуть в сторону ее, красавицу Гюльбахар!

Служанки шептали в уши, что та, другая, совсем некрасива. Она даже толком не выучила еще турецкий язык и говорит с таким ужасным акцентом, так коверкает слова, что ее едва можно понять. Никто не понимает, как эта женщина смогла проникнуть в покои султана. Ведь она в гареме совсем недавно, она всего лишь джарийе, рабыня, подаренная султану. И вдруг она уже гюзде, наложница-фаворитка, и султан приказывает выделить ей отдельные покои! Да ведь эта тварь даже не беременна!

Махидевран ничего не понимала, и это вселяло в нее настоящий ужас. У Сулеймана были и другие женщины. Мустафа ведь не сразу стал наследником, ему предшествовали еще два брата, рожденные другими кадыр-эфенди, женами Сулеймана. Но они умерли от оспы. На все воля Аллаха! А Махидевран осталась единственной женой, матерью единственного наследника уже не шахзаде, а султана. Конечно, у султана должны быть еще дети, и у него будут еще женщины. Такова традиция, а Махидевран, хоть сердце ее и болело, не могла протестовать против правил, что складывались веками. Единственный наследник – это угроза для династии. Но то, что происходило сейчас, представлялось нарушением всех канонов. Тут уже речь шла не о традициях. Всей душою своей Махидевран ощутила дыхание зарождающейся любви султана. И эта любовь была обращена не к ней!

И вот она смотрит прямо на НЕЕ, на эту дрянь, посмевшую поднять глаза на султана. Действительно, невзрачная, вот только волосы огнем горят, в глаза бросаются, как солнечный луч поутру. А так… угловата и нескладна. Что нашел в ней Сулейман? А взгляд-то какой дерзкий! Этой дряни положено на колени вставать, край одежды кадыр-эфенди целовать, пресмыкаясь в почтении. А она что о себе возомнила?!

Ярость и страх бросили красавицу вперед, и щеку Настеньки обожгла хлесткая пощечина.

– Да за что же? – возмутилась Настенька. – Я ведь ничего не сделала!

– Не сметь пререкаться! – Голос Махидевран прерывался, гнев душил ее. – Не сметь!

Вторая пощечина сбила Настеньку с ног. Падая, она ударилась головой о мраморную чашу фонтана, и бабочка, что мирно сидела на прохладном камне, запорхала перед ее лицом.

– Какая красивая… – прошептала Настенька. Туман полотнищами поплыл перед ней, и привиделись ей болотистые низины в лесу, где так густо растет клюква, сладкая в зимние трескучие морозы. Настенька протянула руки к ярким красным ягодам. Таким красным, как богато шитый золотом длинный кафтан…

А Махидевран, потеряв разум от страха и гнева, все била и топтала бесчувственное уже тело девушки, пачкая в крови холеные пальцы, унизанные драгоценными перстнями, и изящные гаремные тапочки, расшитые мелким жемчугом.

Набежали аги и калфы, оттащили султаншу в сторону, поправили сбившуюся одежду, вручили госпожу ее служанкам, которые быстро повели Махидевран прочь, в ее комнаты. Не дай Аллах, занеможет султанша от излишнего волнения! И только тогда заметили Настеньку, окровавленную и неподвижную, лежавшую без чувств около фонтана. Сначала даже решили, что она мертва, но нет, девушка дышала.

Вновь поднялась суета, даже больше, чем прежде. Ведь в синяках и царапинах, почти что мертвая на каменных плитах Топкапы, лежала новая любимица султана. Тут уже остро пахло кровью, отрубленными головами, жуткими мучительствами. Султан не простит. И не потому, что так уж любит, нет. Просто это – оскорбление его власти. А это не прощается никому.

Но Аллах милостив к своим ничтожным слугам. Юная гюзде оказалась жива, только сильно избита. Правда, увидав ее лицо – в ссадинах, синяках и кровоподтеках, аги и калфы сначала начали прощаться с жизнью, но лекари утешили, сказали, что вскоре будет здорова рыжая непоседа.

* * *

У дверей, за которыми заседал Диван, как обычно столпился народ. Были тут и знатные жители Стамбула, пришедшие с прошениями к султану и визирям, были и иноземцы, явившиеся по торговым или военным делам. Сплетнями обменивались так же активно, как и на стамбульских рынках, с одним лишь отличием – здесь, среди каменной прохлады Топкапы, говорили тихо, стараясь, чтобы лишние уши не услышали неосторожных слов. Ведь не раз случалось, что прямо от этих дверей вели на казнь.

В этот день почти все шептались только об одном – о Махидевран Султан и неизвестной наложнице, в которую по слухам без памяти влюбился султан.

– Так вы говорите, что несравненная Гюльбахар устроила в гареме базарную драку? – изумленно переспросил венецианский посол.

– Вот именно! Об этом все говорят. – Мехмет-бей, имевший кое-какой коммерческий интерес с венецианскими купцами, склонился к уху посла и жарко зашептал: – Я знаю одного из дворцовых охранников, так вот он и рассказал. Говорит, была совершенно безобразная сцена. Гюльбахар сначала кричала, а потом начала избивать девушку. А девушка, по словам этого охранника, – ну совсем еще девчонка, нескладная такая, не особенно даже красивая.

– А за что же ее так? – Венецианский посол подвинулся поближе к бею. Перо на его бархатной шляпе заломилось, столкнувшись с чалмой Мехмет-бея.

– Гюльбахар всем говорит, что девушка была непочтительна к ней, болтала дерзости, отказывалась поклониться. В общем, обычные оправдания виноватой женщины. Но! – Бей важно поднял палец, показывая, что сейчас сообщит нечто удивительное, и посол насторожился. – В гареме думают, что все дело в султане. Понимаете, синьор, султан в последнее время что-то охладел к красавице Гюльбахар. А вот эта девушка, напротив, проводит все время в его покоях. Ей даже выделили комнату в покоях фавориток! И личную служанку. А ведь она в гареме совсем недавно.

– Так все дело в том, что у султана новая фаворитка? – Венецианец слегка прищурился, что было у него верным признаком напряженной работы мысли. Новости действительно были крайне интересными. – Говорите, уважаемый бей, Гюльбахар сильно избила девушку?

– Ва-ай! – всплеснул пухлыми ладошками Мехмет. – Не то слово! Говорят, на ней живого места нет. Сплошные синяки и ссадины.

– Ну, значит, она больше не будет привлекать внимание султана, – разочарованно вздохнул посол. Новость оказалась ничего не стоящей. Обычные гаремные сплетни. – Так и будет сидеть в своей комнате со служанкой да радоваться, когда в гарем принесут подарки для всех девушек. Ну и жалованье у нее будет повыше, чем у обычных служанок.

– Если бы! – Глазки бея горели. – Говорят, что султан повелел, чтобы ее осмотрел его личный лекарь. За девушкой ухаживают, как за султаншей, если не лучше. Султан заявил, что казнит всех, если его прелестница вдруг будет хоть чем-то недовольна. Вокруг нее служанки, а лекарка не отходит от ее постели. Вы же понимаете, жить каждому хочется. А султан навещает ее каждый день, а иногда даже остается на ночь в ее комнате. Сидит рядом и держит ее за руку!

– Да что вы говорите?! – Венецианец от неожиданности даже повысил голос, и остальные, ожидавшие выхода османского султана, заоглядывались на болтающую парочку. – Что же такого в ней привлекательного?

– Представляете, она его смешит! – и бей недоуменно пожал плечами. В его голове не укладывалось, как можно отказаться от Гюльбахар, о красоте которой ходили легенды, и увлечься какой-то сопливой девчонкой, не слишком-то привлекательной внешне. Смешит! Вот еще, какая чушь! Но все так говорят…

– Как интересно… – задумчиво протянул посол. – А что же Махидевран Султан?

– Она сидит в своих покоях, никуда не выходят. Вроде бы сам султан запретил. И видеть ее больше не хочет! А ведь говорят, что прекраснее ее во всей Османской империи, а значит, и во всем мире нет женщины!

– Как интересно… – повторил венецианец.

Послы всей Европы в этот день отправили срочные донесения в свои столицы. Они писали о том, что у османского султана теперь новая любимица, не слишком красивая наложница, но, как ни странно, султан с ней не желает расставаться. Послание доставили и в Ватикан.

– Хм… – сказал понтифик, сворачивая неподатливый, жесткий лист. – Новая наложница. Это хорошо. Пока султан занят своим гаремом, ему не до нас. Пусть лучше играет в любовные игры, чем завоевывает наши земли. К тому же у него только один наследник, так что ему просто необходимо позаботиться о будущем династии.

– Похоже, что молодой Сулейман – человек недалекого ума, – осмелился предположить камерарий, кардинал Франческо Армеллини Панталасси де Медичи. Он принадлежал к тому же знаменитому семейству, что и сам понтифик, чем чрезвычайно гордился. Камерарий как раз принес расчетные книги и собирался заняться с Папой нудным и скучным делом – проверкой счетов папской курии. – Некрасивая наложница! Да еще и смешит его! Да молодой султан попросту глуп!

– Боюсь, что вы, к великому сожалению, неправы, – вздохнул понтифик. – То, что она некрасива, как раз говорит об уме султана. Похоже, что он способен видеть не только внешнюю, но и прозревать внутреннюю сущность вещей. А это может быть опасно… Кстати, а как зовут эту смешливую некрасавицу?

– Точно никто не знает, – пожал плечами камерарий. – Господин де Бусбек, посол Священной Римской империи при дворе султана, называет ее Роксоланой, так как она, по слухам, русинка. А может, это потому, что она из Роксолании, как называют эти земли в Речи Посполитой. Украина, кажется. Но я отнюдь не уверен. Посол де Бусбек тоже не слишком уверен. Да и какая разница? Где бы она ни родилась, умереть ей придется наложницей, рабыней османского султана.

– Значит, Роксолана… – Понтифик усмехнулся. – Надо же как, даже имени не знаем. А надо бы. Думается мне, что эта безымянная наложница, эта Роксолана, родившаяся невесть где, будет делать историю. И когда мы станем тленом, о ней все еще будут вспоминать.

– Да что вы! О какой-то наложнице! – воскликнул камерарий в изумлении. – Это всего лишь каприз молодого султана. Завтра уже о ней и памяти не останется даже в Топкапы, что уж говорить обо всем мире.

– Посмотрим, – ответил понтифик.

Про Льва X, сына Лоренцо ди Пьеро де Медичи Великолепного, поговаривали, что он обладал даром прозрения и мог провидеть будущее. Будто сам Господь иногда вкладывал знания о самых неожиданных вещах прямо в его голову. Поэтому кардинал не стал спорить. Может, понтифик и ошибался, а может, это говорил его дар. Время покажет. Камерарий был мудр. Иногда лучше промолчать и положиться на волю Господа. Уж Он-то никогда не ошибается.

Настенька, лежа в горячке, обложенная примочками, измазанная целебными мазями, налитая по самое горлышко различными успокаивающими и обезболивающими настоями, и во сне не видела, что ее синяками заинтересовался сам Папа Римский, не говоря уже о европейских монархах и всякой мелочи вроде принцев и эрцгерцогов.

* * *

В горячечном бреду Настенька возвращалась в родную деревню. Ей чудилось, что она собирает цветы на просторном лугу, где обычно паслось деревенское стадо, и с ней ее любимая подружка Аленка. Они бегают друг за другом, хохочут, бросают цветы, и в волосах их полно травы, васильков и ромашек. Вдруг Аленка останавливается и начинает плакать.

– Настя, – говорит она сквозь слезы. – Я боюсь идти домой, отец опять побьет!

– Ну что ты, Аленушка, – отвечала ей Настенька. – Все хорошо будет, не побъет, сегодня он придет трезвый, вот увидишь!

– Ой, нет, боюсь, боюсь! – продолжала плакать Аленка.

И под этот плач на прозрачную голубизну неба набегали тучи, бухнущие грозой, темнело, и в сердитом полумраке сверкали молнии, раздавались раскаты грома. По всему лугу опадали цветочные лепестки, и резкий холодный ветер уносил их, скручивая спиралью, к недалекому блеску молний. Настенька хватала Аленку за руку и бежала прочь, таща подругу за собой, а за ними гнался кто-то страшный, и в темных глазах его плясали алые огоньки. Этот жуткий человек тянул к девочкам руки, и на пальцах его видны были длинные, черные когти.

– Это мой отец! – кричала Аленка и бежала все быстрее и быстрее.

Ее рука выскальзывала из ладони Настеньки, и она уносилась вперед, словно злой ветер гнал ее вместе с цветочными лепестками, а страшный человек пробегал мимо Настеньки, не обращая на нее внимания, он стремился за Аленкой. Настенька сжималась в комок, всхлипывая от испуга, а издали до нее доносились звуки глухих ударов.

И вдруг все заканчивалось, тучи расходились, ясное солнце освещало зеленый луг, полный цветов, и Настенька с Аленкой вновь собирали цветы. Но потом все повторялось раз за разом, и Настенька ничего не могла поделать – в каждом кошмаре страшный человек догонял Аленку и бил, бил, бил ее. Убивал…

Из кошмарного бреда Настенька вынырнула резко, будто вырвалась из затягивающего водоворота, из тех, в которых по деревенским преданиям живут водяные, что и крутят воду, ловят неосторожных купальщиков. В глазах еще плясали разноцветные пятна, словно падающие лепестки луговых цветов, но вдруг эти пятна сложились в ясную и понятную картину – над Настенькой склонился султан.

– Сулейман! – воскликнула Настенька, хватая султана за руку. – О, Сулейман! Ты здесь, ты пришел! – и залилась слезами, выплакивая всю свою боль, весь ужас, пережитый в страшных снах.

Одной этой фразой Настенька добилась того, чего не смогла достичь бы никакими уловками и хитростями, никаким искусством плотской любви – она окончательно покорила сердце султана.

Султан Сулейман не был новичком в любви – для этого и существует гарем. Но как бы обитательницы гарема ни любили его, у них всегда были свои интересы и заботы. Они искали дружбы сильных, поддержки своих товарок, ссорились из-за подарков, копили деньги, развлекались… Иные, обделенные вниманием владельца, искали утешения в объятиях евнухов или подруг. У них была жизнь, отдельная от жизни Сулеймана. И это представлялось ему нормой. И вдруг в глазах рыжей нескладной славянки, которая уже тронула его душу, султан великой империи увидел необычайное: он был единственным, чего хотела эта девушка! Только его и ничего более. Он был ее надеждой и опорой, любовью и ненавистью, радостью и горем. Он был – всем миром для нее. Беспомощная, лишь в нем она искала утешения и защиты. Остальной мир, каким бы он ни был огромным, для нее не существовал.

И нежная легкая влюбленность, смешанная с любопытством по отношению к необычному и неизведанному, вспыхнула ярким пламенем, в один миг превратившись в любовь. Единственную и неповторимую. Больше Сулейман не мог представить себе жизни без этой любви. Один раз испытав удивительное чувство всевластия, абсолютного заполнения собой чужой жизни, чужой души, он не желал терять этого ощущения. С этого момента Настенька стала ему необходима, как необходим глоток воды – какое-то время без него можно обходиться, но затем последует неизбежная смерть.

А Настенька, уплывая в спокойный сон, продолжала цепляться за руку султана, бормоча сонно и невнятно:

– Сулейман, о, Сулейман, не оставляй меня…

– Никогда, мой солнечный луч! – пообещал султан.

* * *

Горячка прошла, но вставать Настеньке еще не разрешали. Целыми днями она валялась в постели, аслужанки суетились вокруг, исполняя любую прихоть султанской любимицы. Стоило ей лишь двинуть бровью, как тут же кто-нибудь подбегал:

– Что желает Настенька Хатун?

Настеньку такое обращение смешило, и она частенько подзывала служанку просто так, чтобы еще раз услышать, как ее назовут этим смешным словом «хатун». Она знала, что Хатун – это все равно что королева в христианских землях, но здесь так обращались ко многим женщинам, кого вовсе не считали королевами. Это было лишь почтительное обращение, «госпожа», и только. А вот если бы она стала Настенька Султан…

Разомлев от жары и съеденных сладостей, Настенька задремала, мечтая о том времени, когда смешное «хатун» сменится на почтительнобоязливое «султанша», и в полудреме солнечного дня Стамбула ей вновь привиделась давняя подружка.

– Что же ты такая глупая, Настенька? – спрашивала Аленка, строго хмуря ровные светлые бровки. – Султаншей стать хочешь. Да кто ж тебе позволит-то? Подумай как следует! Если за ум не возьмешься, скоро с тобой свидимся.

Настеньке будто ледяной водой в лицо плеснули. И в самом-то деле, размечталась, разлакомилась. А ведь не зря Аленка в видениях приходит. Ой, не зря…

Аленка и Настенька дружили чуть не с пеленок – рыжая баловница-непоседа и беловолосая тихоня, которая вздрагивала от малейшего шороха. Они были совсем разные, но это лишь больше привлекало их друг к другу. Настенькин отец был деревенским священником, всеми уважаемым человеком, к которому ходили за советом, помощью и поддержкой. Отец Аленки был пьяницей. Конечно, в деревне многие потребляли хмельное, ну а тяжелые кувшины с пьяным медом хранились в каждом погребе, но по большей части знали меру и никогда не тащили в кабак последнее из дому – деревня была богобоязненной. Но отец Аленки не боялся ни Бога, ни черта. Весь мир для него сводился к кувшину зеленой отравы, что в придорожном трактире, нахально стоявшем на перекрестке трех дорог, подавал Йоська – пейсатый жиденок, которому местный пан позволил держать пьяный кабак, за что регулярно получал увесистый мешочек с деньгами.

Беда была даже не в том, что Ян был пьяницей, а в том, что пьяным он зверел, ему чудились повсюду какие-то злобные бесы, которых он нещадно уничтожал. Начиная драку в кабаке и получив там колотушек, Ян отправлялся домой колотить жену, приговаривая при этом, что изгоняет из нее дьявола, поселившегося в женском теле и не дающего ему покоя. Безответная Кшыся никогда не жаловалась, даже священнику не признавалась, что муж ее бьет. Но вся деревня об этом знала – синяки-то не спрячешь, как ни старайся. В один из вечеров Ян не рассчитал силы, и Кшыся к утру умерла – отошла тихо, с улыбкой на бледных губах, будто радовалась, что избавилась наконец от мужа-мучителя. Ян так горько плакал на похоронах, бросался на сосновый ящик, в котором лежала жена, кричал, что не может жить без нее, что его даже начали жалеть. Но, поклявшись над могилой больше никогда не брать в рот хмельного, Ян продержался ровно неделю, а затем вновь отправился к Йоське. С тех пор он колотил уже дочь, вопя в пьяном угаре, что дьявол, выбитый из Кшыси, перепрыгнул в Аленку.

Настенька подружку жалела, таскала ей из дому еду – в доме Яна было шаром покати, все добро хозяин давно сволок в кабак, и Аленка держалась лишь тем, что давали ей добрые люди за разную работу. Ян же отбирал у дочери и те крохи, которые ей удавалось добыть.

– Ян-Янка! Пьянка да гулянка! – дразнили пьяницу дети, бегая за ним по деревенским улицам. Они швыряли в Яна коровьи лепешки, терпко пахнущие, залепляющие лицо, оставляющие неотстирываемые пятна на домотканой рубахе и полосатых штанах. Ян лишь лениво отмахивался, а на комки навоза и вовсе не обращал внимания – ему не привыкать было спать в канавах, куда стекали помои со всей деревни, и вонь казалась ему нормой, в то время как цветочный аромат мог вызвать удивление. Вместо того чтобы гоняться за озорниками, как это делали другие пьяные, он прямиком шел домой, чтобы гонять дьявола из родной дочери с помощью веревки, а в последнее время и специальной палки, которую не поленился вырезать из прочной дубовой ветви.

– Батюшка, да разве ж можно так? – спрашивала Настенька у отца. – Разве ничего нельзя сделать?

Но священник лишь вздыхал да оглаживал густую бороду, ссылался на Притчи Соломона и однажды даже почитал Настеньке из Ветхого Завета то место, где сказано было: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его». Настенька не поверила, что Бог может быть таким суровым и позволять подобные вещи, сама потихоньку стащила толстую книгу, пахнущую строгим торжеством – сыростью и мышами, забралась с ней на чердак, подальше от батюшки, почитала ее, освещая желтые страницы лучиной, и вычитала по складам, что Бог бывает еще более суров и требует от Своих приверженцев такой же суровости и строгости в исполнении обрядов и повелений, и малейшее нарушение приказов и пожеланий Господа карается быстро и страшно.

– Почему же тогда Бог не покарал Яна, когда он убил жену? – задумалась Настенька. – Сказано же: «Не убий», убийство ведь смертный грех.

Порассуждав сама с собой, Настенька пришла к выводу, что Ян остался безнаказанным потому, что Кшыстина умерла не тогда, когда он ее бил, а потом, как бы своей смертью. А за побои Господь еще накажет пьяницу, но битье жены не относится к смертным грехам, поэтому наказание отложено. А значит, в спасении Аленки не приходится рассчитывать на Бога, и нужно делать что-то самой.

И однажды, когда Ян в очередной раз обламывал палку об Аленкины бока, Настенька бросилась на него с ухватом, ударила прямо в грудь, отбросила пьяницу от подруги. Но куда ей было против взрослого мужика! Ян поднялся, усмехнулся нехорошо да и начал бить Настеньку заодно с дочерью. Едва ей удалось вырваться. А когда, утирая слезы и кровь, прибежала домой, отец, выслушав о произошедшем, несколько раз вытянул Настеньку по заду хворостиной, прежде чем позволил матери смазать целебным бальзамом раны.

– Поделом тебе, дурында, – сказал батюшка, глядя на рыдающую дочь. – На все воля Господа, а ты своей подменить вздумала. Вот и получила на орехи, будешь теперь знать.

Битая Настенька запомнила, что поперек воли Господней лучше не встревать. Ну а Аленка после этого недолго на свете зажилась – забил ее Ян, и улеглась она в сыру землю рядом с матерью, а пьяница и над ее могилой горько поплакал. А сельчане, поразмыслив над судьбой Яна, собрались с кольями да и разорили кабак, убив при этом пейсатого Йоську и все его жидовское семейство, начиная от старухи-матери и заканчивая годовалым сынишкой, что еще в люльке лежал. И правильно, незачем в христианских землях хмельным торговать, от хмельного одни беды православному человеку. К тому же жиды Христа продали, и это все знают!

Через годы, лежа в широкой постели под атласным одеялом, шитым золотом и серебром, окруженная почтительными служанками и заботливыми лекарками, Настенька вспомнила и об Аленке, и об ее непутевом отце. И похолодела от страха. Вспомнился ей взгляд Яна, когда она ударила его ухватом – спокойный взгляд смертельной решимости, уверенный в своих силах, полный ядовитой ненависти, от которой даже почернели голубые прозрачные глаза. Настенька была уверена, что не вырвись она тогда, не отвлекись Ян на дочь – не быть бы ей живой. Забил бы сразу насмерть проклятый пьянчуга.

И вот совсем недавно, в султанском дворце, что так похож на волшебные сказки, рассказываемые матерью, Настенька увидела такой же взгляд – холодный, ненавидящий, обещающий неминуемую смерть. Так смотрела на нее Махидевран Султан. И Настенька вдруг уверилась, что султанша непременно ее убьет. Обязательно. Если только Настенька не успеет что-то сделать раньше.

Например, убить Махидевран Султан…

* * *

Золоченый возок с резными дверцами и шелковыми занавесями привел Настеньку в восторг. Даже у их пана не было такого, а пани ездила в обычном деревянном возке, похожем на ящик с окошками, только что лакированном, и это считалось очень богатым выездом. Ну так их пан был в недалеком родстве с Радзивиллами, а те, как известно, богатейшие паны Литовского княжества, и в гербе у них – корона. Но, наверное, даже у Радзивиллов не было такого красивого и богатого возка, пусть они и мостили дороги солью, чтобы летом на санях кататься. Нет, до султана Сулеймана и им далеко! Вон какие красивые занавеси из тонкого шелка, как они надуваются ветерком, а затем опадают изящными складками, похожими на цветочные лепестки!

В этот возок Настеньку под строгим взглядом султана усадили со всем бережением. Кроме нескольких служанок с ней отправилась лекарка – ведь девушка только-только начала вставать после горячки, вызванной побоями Махидевран. Султан был рядом – на богато снаряженном коне, с золоченой сбруей, украшенной золотыми с каменьями бляшками, с шелковыми поводьями, в седле, покрытом ковром, – сказочный принц, да и только. Позади скакали янычары. Настенька чувствовала себя королевной и прятала торжествующую усмешку под нежным шелком покрывала.

Возок прогрохотал по стамбульским улицам, мимо богатых кварталов с домами, окруженными садами, полными цветов и плодовых деревьев, по узким улицам, где дома из посеревшего от времени песчаника теснились один к другому, соприкасаясь стенами, и пятна сырости ползли по фасадам, создавая причудливые узоры, мимо площадей, заполненных торговыми палатками и лотками – здесь шум оглушил Настеньку: торговцы кричали, зазывая покупателей, хватали проходящих за полы халатов, рвали рукава кафтанов, уговаривали купить только у них, в воздух взлетали драгоценные яркие шелка, пучки зелени, бусы и ленты – торговцы показывали товар, они сцеплялись друг с другом, споря – у кого товар лучше, драли бороды, и над всем этим яростным торговым криком возносились пронзительные голоса водоносов и торговцев сладостями, и ветер, несущийся с Босфора, выдувал с площадей на улицы густой запах людского скопления, приносил в город свежий пряный аромат морской соли…

Настенька вздохнула – вспомнила ярмарки в родных местах. Там тоже купцы ссорились до драния бород, и тоже кричали звонко бабы, продающие калачи и бублики, сновали меж людей мужики с лотками, полными пирогов, звонко вопили коробейники, рассыпая перед жадными глазами деревенских красоток горсти медных перстеньков да связки разноцветных бусок. Цыган водил медведя, борется с ним, а рядом плясала цыганка, обвешанная монистами, с длинными звенящими серьгами, с бубном в руках, в широких ярких юбках, и босые жесткие пятки ее выбивали маленькие клубочки пыли из плотной земли торговой площади. Паны приезжали на ярмарку верхами, на высоких конях с богатой сбруей и подрезанными жилами у хвостов. Интересовались у мужиков ценами на зерно да сено, мужики тянули шапки с лохматых голов, отвечали степенно, с важностью. Пани и паненки ехали в возках, выглядывали осторожно из окошечек, поднося к деликатным носикам тряпочки, пропитанные духами. Прямо к возкам бежали торговцы. А девки с яркими лентами в косах качались на качелях, сделанных в форме ладей, и парни раскачивали их высоковысоко, так, что ладьи взлетали прямо в синее небо. Там ветер нес не морские запахи и скрип корабельных снастей, а ясный аромат лесной хвои и сена, сохнущего на лугах…

Теперь Настенька не носит медные перстенечки или стеклянные буски. Теперь ее пальцы украшает золото и серебро, драгоценные камни брызгают огнем, когда на них попадает солнечный луч, а роскошное ожерелье, обнимающее ее шейку, сделал сам султан и украсил его изумрудными листьями – под цвет ее ясных глаз. А ей все равно тоскуется по дешевым сережкам да пестрым ленточкам, по деревянным качелям и луговым цветам. И не хочется ей сладкой пахлавы, а просит душа крепенького соленого огурчика, аж пищащего, когда в него вгрызаешься, и чтоб в бочке плавали широкие листья хрена, да чесночные беленькие дольки, да пряные травы. Забраться бы в погреб, в сырую прохладу, отвалить тяжеленный булыжник, что прижимает деревянный кружок, да влезть прямо в бочонок обеими руками. И кожу остро щиплет рассолом, и огурчики выскальзывают из пальцев, дубеющих от холода… А потом достать сразу несколько маленьких огурчиков, облепленных смородинными листьями, да вгрызаться в них, пока во рту не разольется приятная острая кислота… Ах, мечты несбыточные!

Настенька сглотнула горькую вязкую слюну. В последнее время ее подташнивало, тело утратило прежнюю веселую упругость, стало тяжелым, неловким. А в голове постоянно стоял странный шум, мысли скручивались спиралью, двоились и троились, настойчиво и въедливо повторяясь, будто ребенка учат азбуке по Псалтырю. Память частенько подводила, и бывало, что забывались простые слова, и Настенька мучилась, пытаясь вспомнить, как называется цветок или фрукт. Проклятая Махидевран! Да и лекари тоже хороши – от их настоек да отваров только спать все время хочется, а облегчения никакого, голова тяжелая, будто тот камень, которым прижимают квашеную капусту да соленые огурцы.

Лекарка, увидев, что юная гюзде побледнела, быстро извлекла из холщового мешка маленький пузырек, осторожно вынула деревянную затычку и сунула в пузырек палочку, обмотанную нитками. Когда нитки пропитались жидкостью, она сунула палочку под нос девушке. От резкого запаха Настенька чихнула, аж в ушах зазвенело. Но в голове прояснилось, стенки возка перестали уплывать в мутный туман.

– Спасибо! – сказала Настенька.

Лекарка молча покивала. Эта гюзде ей нравилась. Обычно султанские любимицы не благодарят, разве что сообщишь им о долгожданной беременности, так сунут в руки кошель с деньгами. Конечно, это хорошо, но иногда хочется уважения, которое заслуживает профессия. А ведь так тяжко выучиться, запомнить все симптомы многих болезней, целебные травы и многое, многое другое. Да, Настенька Хатун – хорошая девушка, всегда вежливая, улыбающаяся, с ней легко и приятно. И терпелива на редкость. Вон как ее Махидевран Султан отделала – живого места не было, а ведь ни разу не пожаловалась на боль, даже когда отдирали присохшие к ранам повязки – ни разу не вскрикнула. И слава Аллаху, а то султан бы всем головы снял. Хорошая хатун, добрая.

Колеса возка уже давно стучали по плотно убитой дороге, ведущей куда-то из города через рощи и поля. Вокруг поднимались клубы пыли, и султан, изредка заглядывающий в возок, казался Настеньке похожим на самого Господа, восседающего где-то в небесах на огромном пушистом облаке. Девушка быстро отогнала нечестивые мысли и выглянула из окошка. Близко к дороге подступали деревья и кустарники, но зелень их казалась тусклой – вездесущая пыль покрывала листья, запорашивала траву. В бледной голубизне неба ярко горел солнечный диск, разбрасывая повсюду острые лучи, режущие глаза. Изредка с дороги были видны крестьянские хижины, и небольшие стада овец вытаптывали пыльную траву. Крошечные огороды у домов выставляли напоказ редкую поросль овощей, и лишь деревья в садах радовали взгляд – их ветви сгибались под тяжестью плодов, и то тут, то там можно было видеть подпирающие колья.

Настенька откинулась на подушки и задремала. Служанка, повинуясь жесту лекарки, тут же начала обмахивать юную госпожу веером из резной слоновой кости с золотой рукоятью – подарок султана.

Наконец возок остановился, и Настенька выбралась из душного полумрака. Все тело чесалось от пыли, забившейся под одежду, по спине стекал пот, и лицо блестело от испарины. Но Настенька все равно солнечно улыбнулась султану, и он улыбнулся в ответ.

– Смотри, моя радость, – рука Сулеймана омахнула открывающийся с дороги пейзаж: звенящий по камням ручей, недалекий фермерский дом под соломенной крышей, но сложенный из добротного камня, просторный хлев и овечий загон, пару лужаек, обширный плодовый сад…

– Как красиво! – восхитилась Настенька. – А мы можем зайти на эту ферму? Может, там есть холодное молоко?

– Конечно! – Улыбка султана стала хитрой.

Наферме встретили их – будто ждали. Нашлось и холодное молоко, и козий сыр – суховатый, на взгляд Настеньки, но с молоком очень вкусный. На стол выставили и зелень, и тушенные в горшочках овощи, и вездесущие сладости. Настенька, внезапно почувствовав острый голод, ела все, что предлагали.

– Ну что, нравится тебе здесь? – поинтересовался султан.

– Очень! – отозвалась Настенька, набивая рот рассыпчатой пахлавой. – Очень нравится!

– Это – твое! Мой подарок тебе!

Тут же Настеньке был вручен свиток с печатью – документ на владение фермой и окрестными землями. Она бросилась султану на шею, обслюнявила его щеки поцелуями. Сулейман только смеялся.

– И что ты будешь делать с этим подарком? – спросил с любопытством.

– Огурцы выращивать, – заявила Настенька. – А то так хочется соленого огурчика, а тут и нет. Почему нет, Сулейман?

Султан вновь рассмеялся. Никогда в жизни не было ему так легко и радостно, как с этой девушкой, и уж он позаботится, чтобы никто и никогда не отобрал у него такое необычное счастье.

Настенька же, обегав всю ферму, заглянув в каждый уголок, как-то разом ослабела, побледнела, уселась в уголке, молчаливая и тихая. И так же молча и тихо сползла со скамьи на пол, потеряв сознание. Прибежавшая лекарка вновь использовала свой пузырек с пахучей жидкостью, а затем, внимательно осмотрев Настеньку по грозному приказу султана, объявила счастливую новость: юная наложница беременна, под сердцем ее уже зреет новый росток великой династии! Султан был настолько счастлив, что дал лекарке кошель не с серебряными акче, а с золотыми султани, и она прониклась к Настеньке еще более теплыми чувствами.

Перед отъездом с фермы султан повелел арендаторам начать выращивание огурцов.

* * *

Настенька перестала спать. Долгими ночами, наполненными запахами моря и большого города, доносящимися от высоких стрельчатых окон, она лежала на мягких подушках и думала. Мысли прыгали, как блохи по собаке, ей трудно было сосредоточиться, любое размышление соскакивало на беременность, и Настенька прижимала ладони к животу, пытаясь услышать биение новой жизни. Иногда ей казалось, что она чувствует внутри младенца, и даже мерещились крохотные ручки и ножки с совсем малепусенькими пальчиками, и вздернутый носик, и нежные завитки тонких волосиков назатылкеи, и обязательно – упрямый хохолок на макушке, который никак нельзя пригладить. Она знала, что все это лишь фантазии, но так приятно было отдаваться им, скользить по поверхности придуманного мира, как корабль по морским волнам. И не думать ни о чем больше.

Особенно о нательном крестике, который она сжимала в ладони. Сжимала так сильно, что к утру на коже появлялись кровоточащие ссадины.

В не долгих сонных провалах мерещился ей батюшка, облаченный, как для причастия, лицо его было красным, распаренным, а борода мокра, словно он только что вышел из бани. В руках батюшка держал золоченое кадило, из которого густыми клубами валил дым. Из сизых дымных облаков выступали исплаканные иконописные глаза с сочащимися каплями слез – иконы мироточили, пытаясь предостеречь от чего-то.

После таких снов Настенька подскакивала в постели, разбрасывая подушки, и лихорадочно целовала крестик, шепча и путая слова молитв. Потом подолгу плакала.

Решение давалось трудно, труднее, чем думалось ранее. Сны явственно предвещали несчастья, да и душа Настеньки противилась всеми силами тому, что она собиралась сделать. Но настоятельная необходимость и непрестанные мысли о рождении ребенка толкали ее вперед, не позволяя остановиться. Иногда в дворцовых переходах она встречала Махидевран Султан, почтительно приседала перед ней, но злобный взгляд прекрасной султанши пугал, по-прежнему напоминая пьяницу Яна, забившего насмерть жену и дочь. И чем больше рос Настенькин живот, тем более злобными становились взгляды султанши. Настенька даже приколола к кафтану булавку, спасаясь от злого глаза, хоть батюшка ей множество раз говорил, что все это языческие суеверия, не подобающие настоящей христианке.

– Я ж так, просто складочку подкалываю, – оправдывалась Настенька, поправляя булавку. – Просто складочка!

Но все было очень и очень непросто.

И все же, несмотря на все сомнения, Настенька в конце концов решилась. Придя в султанские покои, она нежно и скромно улыбнулась повелителю и вдруг огорошила его, произнеся:

– Ля иляха илля-Ллах, Мухаммад расулю-Ллах! – Нет никакого божества, кроме Аллаха, Мухаммед посланник Аллаха!

Сулейман даже не сразу сообразил, что это означает, настолько все произошло неожиданно. А когда понял – расцвел счастливой улыбкою.

– Нежная моя! Теперь ты мусульманка! – сказал он, ласково касаясь губами Настенькиного лба. – Я дам тебе новое имя. Ты будешь называться Хюррем – Смеющаяся.

– Хюр-рем! – повторила Настенька, примеряя это имя, будто новое платье. – Хюрр-ррем!

Звучало странно, но, впрочем, достаточно приятно. Настенька, нет, уже Хюррем, улыбнулась султану со смущенным очарованием и благодарностью.

С этого момента ее отношения с султаном обрели невиданную прочность, а Махидевран Султан перестала отходить от сына, опасаясь за его и свою жизнь. Ну а Хюррем частенько просыпалась по ночам, шарила рукою меж подушек, отыскивая одну заветную – ту самую, в уголок которой она зашила нательный крестик, спрятав его от недобрых глаз. Найдя, тащила подушку поближе, подсовывала уголок с крестиком под щеку, плакала горько и виновато, просила прощения, сама не зная толком у кого.

– Это все для тебя, мой маленький царевич, – шептала, охватывая увеличивающийся с каждым днем живот холодными ладонями. – Все для тебя. Господь видит, поймет…

* * *

На базаре только и говорили, что о султане Сулеймане и его наложнице Хюррем. Болтали о том, что эта самая Хюррем околдовала султана, что она – ведьма, что ее видели ночью на кладбище среди дряхлых старух и серых гулей, пьющих кровь, что именно поэтому султан не смотрит на других женщин, а злобная колдунья ходит к нему каждую ночь и дает волшебное питье, настоянное на кусках кладбищенского мяса и мертвой женской крови.

Сулейман, узнав о гуляющих слухах, долго смеялся, но Хюррем не разделяла его веселья.

– Как ты можешь веселиться, когда меня так оскорбляют? – спрашивала она, и глаза ее блестели от слез, а не от радости, как обычно. – Они говорят, что я ведьма, ворожея, что между нами нет любви, а только лишь мое колдовство.

– Ты напрасно волнуешься, нежная моя, – ответил Сулейман. – Простой народ всегда обсуждает дела сильных мира сего. Им кажется, что так они прикасаются к власти, разделяют ее с нами. И это служит им утешением в безрадостном течении дней.

– Я понимаю. – Хюррем кивнула, и прядь волос упала на белый лоб, подобно языку пламени. Сулейман залюбовался локоном, и стихи сами начали складываться в его душе. Эта женщина была его вдохновением, и он иногда втайне мечтал, что сможет стать не только повелителем мира, но и великим поэтом, чьи стихи будут жить еще долго после того, как люди забудут о самой династии Османов. Ведь смертны не только люди, вечность государственной власти – такая же иллюзия, как и человеческая жизнь. Но есть кое-что, что остается после того, как пыль времени покрывает все иллюзии. Машаллах!

– Ну раз понимаешь, то почему так расстраиваешься? – Султан коснулся пушистой пряди, и волосы прильнули к пальцам, будто ласкаясь. Тихий вздох ветерка пролетел над Топкапы, и в нем зазвучали слова:

Не спрашивай Меджнуна о любви:

он очарован.

Не надейся, что тайну откроет тебе Ферхад:

это только сказка.

Спрашивай меня о знаках любви —

я расскажу тебе.

Милая моя, станешь свечой,

а твой милый – мотыльком.

Сулейман зажмурился, запоминая каждую букву. Мухибби не стыдно будет подписать это стихотворение. Оно из тех, что могут войти в вечность, пески времени соскользнут с гладких слов, как с полированной поверхности драгоценных камней, не оставив следа на сверкающих гранях.

– Нужно что-то делать, Сулейман, – сказала Хюррем и положила голову на плечо султана. Рыжие волосы рассыпались по его груди, цепляясь за рубиновые пуговицы кафтана, и у султана сердце вспыхнуло, словно пышные пряди были огнем, от которого нет спасения. – Сулейман, я не хочу, чтобы обо мне говорили такие гадости. Я не хочу, чтобы твою женщину называли колдуньей. И потом, это ведь оскорбление тебе лично – говорить, что ты околдован. Разве повелитель мира может быть околдован?

– Ты права, нежная моя, мой огонь, моя прохлада, моя сладость, мое горе и радость, – отозвался султан. – Это в самом деле неуважение. Оскорбление тебя – это оскорбление и меня, ведь мы с тобой – неразрывное целое.

Хюррем улыбнулась, и Сулейман улыбнулся в ответ. Его любимая больше не была опечалена, а что еще нужно для счастья?

С утра базары заполнились соглядатаями. Они покупали и продавали, болтали с торговыми людьми и посетителями рынков, пили шербет и ели лукум, заходили в дома, любовались танцующими красавицами, усаживали их себе на колени, кормили сладостями из рук, и все спрашивали, спрашивали, спрашивали… В самом ли деле Хюррем Хатун ведьма? Действительно ли она очаровала повелителя мира? А кто видел ее на кладбище с гулями? Некоторые отдавали акче повелителя продажным женщинам, разделяли с ними чашу вина и ложе, и посреди любовных утех продолжали опасные расспросы. Но толку от этого было мало. Каждый слишком ценил свою голову, чтобы сказать незнакомцу что-либо крамольное, пусть даже этот чужак сладко улыбался и платил за съеденное и выпитое, не жалея серебряных монет. Такая щедрость представлялась особенно подозрительной, и чем больше серебра сыпалось из карманов соглядатаев, тем молчаливее становились люди вокруг.

Но были и невоздержанные на язык, отчаявшиеся в своей жизни, неудачники, забывшие о счастье. Эти с удовольствием поддерживали любую беседу, лишь бы их чаши и тарелки не пустели.

Неважно, что за жирный плов или сладкую пахлаву можно было поплатиться жизнью – разве же это жизнь, когда каждый день наполнен тяжким трудом, а каждая ночь является лишь краткой передышкой перед новыми мучениями…

– Эй, Серкан-эфенди, что ж ты не пьешь? – Мустафа, хозяин небольшой фермы в дне езды от Стамбула, подтолкнул локтем сотрапезника. С этим эфенди он познакомился только утром, когда привез на рынок товар – свежие овощи и фрукты. Акче, вырученные за продукты фермы, приятно оттягивали пояс и веселили душу. Сам бы Мустафа ни за что не пошел бы в дом, где наливают вино и пляшут продажные женщины, пожалел бы денег, ведь каждая монетка доставалась тяжким трудом. Но новый знакомый потащил чуть не силой, обещая заплатить за все, и Мустафа не удержался. К тому же эфенди был не стар, казался зажиточным – вон как лихо разбрасывал серебро, говорил, что у него есть собственный дом, но нет семьи, и фермер уже прикидывал – не сосватать ли старшую дочь, которая уже ночи напролет плакала, вымаливая у Аллаха жениха.

– Да пью я, пью! – отозвался Серкан. Он поднял чашу, чуть не расплескав тягучее густо-вишневое вино, сладко пахнущее грехом и осенними садами. – Ты лучше посмотри, какие красавицы тут! – указал на танцующих меж посетителями кабака женщин, встряхивающих тяжелыми бедрами, поводящих плечами.

Женщины и впрямь были хороши – Серкан умел выбирать заведения с красавицами. Он никогда не переступал порог портовых кабаков, а если по долгу службы и приходилось заходить в такие заведения, то старался там не есть и не пить, а тем более – не прикасаться к тамошним женщинам. Всем ведь известно, что моряки привозят из дальних походов множество опасных болезней и щедро делятся ими с портовыми женщинами, одаряя красоток не только золотом и украшениями, но и паршой, язвами и дурной кровью. Даже чума, недавно косившая Стамбул, пришла из-за морей через порт.

Но в кабаке, куда Серкан притащил фермера, женщины были другого сорта. Холеные, в изысканных платьях, искусницы в танцах и пении, они выбирались хозяином за красоту и острый ум, к ним ходили учителя, и любая из них могла бы украсить султанский гарем – по крайней мере, посетители заведения были в этом уверены. Но никто не знал, что хозяин получал дополнительный доход, позволяющий придавать кабаку определенный блеск, и доход этот шел прямо из кошельков великого везиря, который непременно желал знать все, что говорят, а особенно то, о чем молчат простые люди. Так что женщины в этом заведении были мастерицами развязывать не только кошельки честных мусульман, но и их языки и служили отличным подспорьем соглядатаям.

– Нет, ага, ну ты посмотри только туда… – Серкан, притворяясь опьяневшим, тыкал пальцем в рыжеволосую красотку с маленьким бубном, извивающуюся, как змея, купающаяся в горячей пыли. – Посмотри на нее! Говорят, что она так же красива, как сама Хюррем Хатун!

– Да нет! – Мустафа всмотрелся в женщину, и она немедленно подтанцевала поближе, повела плечами, выставляя на обозрение фермера пухлые белые груди, едва прикрытые тонкой полупрозрачной тканью. – Разве что такой же масти. Так что толку? У меня вот кобыла есть в точности такого же окраса, как кобыла султана – я видел, когда войско в поход отправлялось. Но разве ж их можно сравнивать?!

– Правильно, правильно говоришь, – закивал Серкан. – Султанша – самая прекрасная женщина в мире, так говорят! – Он наклонился к Мустафе и зашептал ему прямо в ухо: – А вот еще говорят, что она колдунья. Будто бы околдовала нашего султана, поэтому он на других женщин и не смотрит.

– Глупости! – решительно ответил Мустафа и глотнул вина. Немного пролилось, и мелкие капли запутались в его густой бороде, рубиново сверкая в белых и черных прядях. – Можно подумать, что каждому мужчине нужно много женщин. Вот у меня, например, одна жена. Так точно тебе скажу: больше и не надо. С одной бы справиться, а уж если бы их больше было, я бы уже давно покинул этот мир, так было бы тяжко жить!

– Это вряд ли, – засмеялся Серкан. – Может, две жены тебе и много было бы, но вот если бы у тебя была наложница, так это ж совсем другое дело! Наложница обязана была бы тебя слушаться, была бы всегда почтительна и приветлива. И потом, ты же должен знать, что у наложниц никогда не болит голова! А у жены, наверное, частенько побаливает, скажи, Мустафа-ага?

– Бывает, – ухмыльнулся Мустафа. – Я даже как-то хотел пожаловаться кади, что жена не исполняет свой долг супружества, развестись хотел. Вот головные боли и прошли. Ну а сейчас у меня чаще голова болит, чем у нее. Как посмотрю на ее седые волосы, на дряблые бедра и иссохшую грудь, такая головная боль начинается, что хоть лекаря зови!

– А я о чем! Тебе нужна наложница! – Серкан игриво подтолкнул Мустафу локтем в бок. – И головные боли бы у тебя сразу прошли. Интересно, а у Хюррем Хатун часто болит голова? И что тогда делает наш повелитель?

– Так у повелителя целый гарем! – вздохнул Мустафа. – Сплошные красавицы. Он там – как в раю среди гурий. Машалла!

– А говорят, что он на этих гурий и не смотрит. – Серкан упорно гнул свою линию. – Это только из-за колдовства молодой хатун, точно тебе говорю.

– Не-еее! – Мустафа выпил еще. Вино ему нравилось, веселило душу, согревало сердце. – Думаю, что повелителю, как и мне, просто хватает одной женщины, если у нее, конечно, голова не болит. А про хатун говорят, что она отличается редким здоровьем и с головой у нее все в порядке. Никогда не болит.

– А вот давай попробуем, – предложил Серкан. – Купим тебе наложницу, а ты потом скажешь – хватает тебе одной женщины, или все же хорошо, когда в доме кроме жены еще и наложница имеется.

Мустафа не имел привычки пить вино и опьянел довольно быстро. Слова нового друга показались ему разумными. И в самом-то деле – почему бы и не попробовать? Тем более что жена так и не подарила ему сына, лишь дочери заполняли небольшой домик фермера. Раньше-то Мустафа все надеялся, что вот-вот родится сын, но в последнее время надежда сменилась унылой покорностью судьбе – жена была слишком стара, чтобы понести, и оставалось рассчитывать только на зятьев. Но наложница – совсем другое дело. Вдруг и правда повезет. И будет сын…

Мустафа так разомлел от вина и мечтаний, что даже не сразу заметил, что приятель уже тащит его по улице к невольничьему рынку.

– Эй, Серкан-эфенди, куда это мы идем? – удивился фермер, осознав, наконец, свое положение. – У меня и денег-то нет, чтоб покупать наложницу.

– Я куплю! Сам куплю для тебя наложницу! В подарок! – ответил Серкан. – Только чтоб доказать тебе, что мужчине нужно много женщин.

– Ну ладно, раз сам купишь… – Мустафа покорно побрел за приятелем. Вино все еще бродило в его голове, замутняя разум, и жаркий влажный ветер, налетающий с моря, еще больше туманил глаза, заставляя видеть то, чего не было.

На рынке Серкан выбрал рабыню подешевле, вздыхая про себя, что служба повелителю, а особенно желание отличиться ведут к таким расходам. Две сотни акче за невольницу! Еще и свои пришлось доложить… А невольница-то не так уж и молода да и не слишком красива. Но плечи у нее широкие, зубы все целы – Серкан сам проверил, задирая женщине губы, как лошади, да и цвет лица ровный, кожа гладкая, бедра тяжелые, а груди – как дыни на бахче. В общем, и к грубой работе годится, и рожать еще может. Продавец сказал, что невольницу эту какой-то бей из гарема своего выгнал, будто бы с евнухом прелюбодействовала. Правильно говорят, что гарем можно доверить только тем, кого кастрировали еще маленькими мальчиками, а вот те, кто стал евнухом в юношеском возрасте, подвержены желаниям, вида женщин выносить не могут, так и рвутся к ним на ложе.

– Ну что, хороша рабыня? – спросил Серкан у Мустафы. Тот оглядел покупку, пощупал тугую грудь, ухмыльнулся.

– Хороша, еще как хороша. С моей-то женой и не сравнить. Прямо луна с небес в руки упала. Спасибо тебе, эфенди!

Договорились встретиться через неделю на рынке.

– Ты, Серкан-эфенди, приходи, я привезу свежие овощи и фрукты, возьмешь столько, сколько тебе надо. Для тебя ничего не пожалею! – обещал на прощание Мустафа.

Довольный, фермер направился домой. В поясе уютно лежали серебряные акче, вырученные за товар, ослик, нагруженный мешками с лакомствами и тканями, весело постукивал копытцами, а следом послушно брела невольница, таща узел с пожитками. Мустафа чувствовал себя счастливым.

Правда, подойдя к ферме поближе, он ощутил, что счастье уменьшается, сменяясь страхом. Жена его была женщина грозная, а старческая немощь ее проявлялась лишь в постели. Во всем же остальном она была истинной главой семейства, держала в страхе и почитании не только дочерей, но и мужа. Но, осмотрев еще раз невольницу, Мустафа приободрился.

– Да мужчина я или нет?! – вопросил он безмятежную небесную синь. Небеса промолчали, и Мустафа вздохнул. Он предчувствовал скандал, который устроит жена, и холодок бежал по вспотевшей спине.

– Господин, дайте воды, – попросила невольница, впервые заговорив с хозяином. Мустафа даже вздрогнул. – Жарко, очень пить хочется, да и устала я.

Мустафа подал ей небольшой мех с водой. Невольница глотнула, поморщилась – вода была теплой, попахивала плохо выделанной кожей и гнилью, но все же утоляла жажду.

– Мы скоро придем, господин? Я голодна…

– Скоро, очень скоро, – отозвался Мустафа, ежась. – А зовут-то тебя как?

Ему хотелось поговорить, отвлечься от пугающих мыслях о жене.

– Айгуль. – Невольница гордо улыбнулась. – Но вы, господин, если хотите, можете дать мне новое имя.

– Айгуль? Луна, значит. – Мустафа одобрительно помотал головой. Имя ему понравилось. Когда-то он согласился жениться на своей жене только потому, что посчитал ее имя счастливым для брака – Эмине, что значило «надежная». – Будешь освещать мои сны!

Мустафа взбодрился. Имя наложницы было счастливым, и она наверняка подарит ему столь желанного сына. Ну а жена… ну, покричит, конечно, немного, а потом сама же радоваться будет. Не придется ей мучиться с супружеским долгом, пройдут вечные головные боли. Да и по хозяйству невольница поможет. Вон какая крепкая, сразу видно, что работать будет как пчелка.

Фермер заблуждался, и это выяснилось очень быстро – стоило только переступить порог старого домика. Эмине не слушала никаких резонов, а кричала так, что сосед, заглянувший узнать последние столичные новости, поначалу решил, что в доме кого-то убивают.

– Дурень ты дурень! – голосила Эмине, захлебываясь криком и слезами. – Зачем привел этот позор на мою голову? Можно подумать, что ты такой уж знатный всадник, что тебе молодая лошадь нужна! Да ты ж и пяти минут в седле не можешь продержаться!

Сначала, увидев слезы жены, Мустафа даже решил уступить ей и отвести невольницу обратно на рынок. Но после оскорбления своего мужского достоинства уперся.

– Замолчи, злосчастная! – заявил фермер. – Ты так и не смогла подарить мне сына. Зря я на тебе женился. А если будешь продолжать кричать, так и разведусь немедленно!

– Ах ты! – Эмине даже задохнулась от возмущения. Но утихла, лишь сверкала злобным взглядом то на мужа, то на невольницу. Черная ревность и страх рвали ее сердце на части. Не раз приходилось женщине слышать истории о таких вот рабынях, которые рожали сыновей, а потом законная жена оказывалась на улице, никому не нужная и нищая.

К вечеру в фермерском домике настала благостная тишина, и семейство собралось ужинать. Мустафа, предвкушая приятную ночь с невольницей, затребовал крепкий бульон, надеясь, что это блюдо поспособствует зачатию сына.

Ох, напрасно Мустафа заговорил о бульоне! Жена его, промолчав почти весь день, все время мучилась вопросом – как отомстить неверному мужу, как его помучить. Услышав же о бульоне и предстоящей ночи, она и вовсе потеряла остатки разума, осталась только злоба. И, подавая бульон, Эмине не выдержала – со всем отчаянием и обидой она опрокинула чашку с горячей жирной жидкостью прямо на голову мужа.

Какой же поднялся крик и вой! Мустафа крутился на месте, вопя от страшной боли – проклятый бульон обжег ему голову, потек по лицу, оставляя багровые дорожки, покрытые волдырями. Дочери бросились поливать отца водой, но это не помогало – жир прилипал крепко, не смывался холодной водой, и становилось только больнее. Ну а невольница, увидев волдыри, вспухающие на щеках Мустафы, клочки волос, в которых запутались кусочки вареной морковки и лука, вдруг весело расхохоталась и продолжала смеяться, пока фермер вертелся, разбрасывая в стороны тарелки и горшки.

Когда же все немного успокоилось, а боль притихла, Мустафа грозно осмотрел домочадцев. Эмине сияла от счастья, а невольница все еще хихикала. Лишь дочери казались огорченными и испуганными.

– Ах, вы так? – Мустафа скрипнул зубами. – Ну хорошо же!

Несколько палок он обломал о спины жены и невольницы. Эмине и Айгун обе были в синяках с ног до головы, и им уже не хотелось смеяться.

Через неделю фермер, довольный и гордый собой, явился на столичный рынок, ведя ослика, груженного тяжелыми корзинами со свежими овощами и фруктами. Серкан поджидал его с нетерпением. Едва дождавшись, когда Мустафа продаст привезенный товар, потащил его в кабак.

– Ну что, ага, как теперь думаешь – довольно ли мужчине одной женщины? – спросил Серкан, щедро подливая вино в чаши.

– Не знаю, как кому, – ответил возгордившийся фермер, поглаживая бороду. – Я вот и с двумя справляюсь отлично. И если будет воля Аллаха, то в должное время моя невольница подарит мне сына.

– А как же твоя жена? Ты же говорил раньше, что тебе вполне хватает и одной женщины! – удивился Серкан.

– Наверное, ты был прав, – покачал головой Мустафа. – Только колдовством и можно объяснить, что я всю жизнь так думал. Но оказывается, от колдовства очень просто избавиться. Достаточно побить ведьму палкой как следует – и колдовства как ни бывало!

– Значит, если бы наш повелитель как следует побил палкой Хюррем Хатун, то смог бы тогда наслаждаться и другими женщинами в гареме? – Серкан подмигнул направо и налево, но Мустафа ничего не заметил.

– Я думаю, – важно ответил он, – что повелителю следовало бы попробовать этот способ. Глядишь, и Хюррем Хатун стала бы тихой и покорной, как и полагается правоверной мусульманке.

Напрасно Мустафа пил вино, напрасно водил дружбу с соглядатаем. Плохо для него это закончилось. За неуважительные слова о султане и его семье фермеру отрубили голову, а потом носили ее на палке по всему столичному рынку, пока кожа не ссохлась от черноты, крича о преступлении несчастного. Серкан получил пять сотен акче за раскрытие заговора против повелителя, которые благополучно потратил по кабакам на непотребных девок. Ну а невольница Айгуль в положенный срок родила – как и мечтал Мустафа. Правда, родилась опять девочка, но фермер об этом уже не узнал.

После казни нескольких таких глупых фермеров громкие разговоры о колдовстве Хюррем Хатун утихли. Правда, по углам все равно об этом шептались, но вслух уже говорить побаивались. Зато погромче болтали о том, что Хюррем Хатун зря притворяется правоверной мусульманкой. Сразу видно, что она не отказалась от христианства и наверняка читает свои нечестивые молитвы во время намаза. А иначе с чего бы ей требовать, чтобы у султана не было других женщин? Это же как раз у христиан положено иметь только одну жену! Да-да, Хюррем Хатун не мусульманка, и ежели поискать повнимательнее, то у нее найдется и крест!

* * *

Султан отправился в поход – завоевывать новые земли, распространять веру Аллаха по Европе, расширять Османскую империю, но жизнь Топкапы текла так же размеренно и привычно, как и в его присутствии. Разве что девушки в гареме немного скучали, лишившись обычного своего развлечения: угадывать, кто именно в следующую ночь взойдет на султанское ложе, кому повезет пройти по золотому пути. Правда, в последнее время это развлечение стало пустым, ведь султан не желал видеть никого, кроме Хюррем Хатун. Но все могло измениться в любой момент. Уж в гареме это было хорошо известно. Сегодня – любимая наложница, а завтра – тоска и печаль одиночества в просторных покоях. Достаточно посмотреть на Махидевран Султан.

А Настенька никак не могла свыкнуться со своим новым именем. Когда к ней обращались как к Хюррем Хатун, она даже вздрагивала. Все время казалось, что ее принимают за другую, будто она притворяется кем-то. Особенно тяжело было со служанками – раньше у Настеньки никогда не было служанок.

– Хюррем Хатун, какое платье вы хотите сегодня? – спрашивали у нее, а она и не знала, что ответить. Дома все было просто: одно платье праздничное, одно будничное, да еще в сундуке лежало свадебное платье, которое Настенька сама шила и вышивала долгими зимними вечерами, мечтая о будущем семейном счастье.

– Хюррем Хатун, вам очень подойдут вот эти серьги, – ей протягивали шкатулки и коробочки, наполненные драгоценностями – подарками султана, а Настенька даже не знала толком, как все это носить.

И все время это обращение – Хюррем Хатун… Впору растеряться.

Настенька понимала, что новое имя – самый нежный подарок султана. И что этому подарку даже больше, чем всем тканям и драгоценностям, больше, чем новым просторным покоям и личным служанкам, завидуют все в гареме. Особенно Махидевран Султан. Но не чувствовала она себя Хюррем Хатун. Никак! И мусульманкой не чувствовала, хоть и тщательно соблюдала все обряды – Аллах упаси, еще заметит кто, что она по-прежнему крестится потихоньку да молитву читает перед сном, прося доброго Боженьку разбудить ее с утра, не позволить умереть во сне и без покаяния.

Она все еще была Настенькой. Смешливой девчонкой, которая обожала передразнивать всех вокруг, чей смех был похож на россыпь серебряных колокольчиков, а рыжие волосы вечно торчали во все стороны. Настенькой, которая пела тонким детским голоском печальные протяжные песни, танцевала до упаду в овинах во время Масленицы, знала больше всех колядок во всей округе и вышивала самые красивые рушники в деревне. Настенькой, которая в лесу не боялась никакого зверя – ни ползающего, ни летающего, ни переваливающегося на четырех лапах, а умела поговорить с любым: что с зеленой гадюкой, свернувшейся на клюквенной кочке, что с медведицей, лакомящейся малиной, что с кукушкой, насмешливо кричащей с верхушки сосны.

Новая жизнь казалась ей чудным сном, волшебной сказкой. Вот проснется с рассветом – и с утренним туманом растают дивные видения. Не будет больше султана, который смотрит на нее обожающими глазами, служанок, что с поклонами подают еду и питье, странных нарядов и удивительных подушек, шитых золотом и серебром. А вновь увидит Настенька старую хатку, вросшую в землю почерневшими от времени бревнами, соломенную крышу, низко нависающую над россыпью весенних первоцветов, батюшку, что при свете лучины бормочет, читая Писание, матушку, хлопочущую у плиты, а в низкое слюдяное оконце заглянет неяркое солнце, разбившись на множество разноцветных искорок…

Из этого сна ничего не жалко было Настеньке, разве что султана. Так бы и смотрела на него, и насмотреться не могла!

Но, открывая глаза, видела она перед собой служанок, раскладывающих перед юной любимицей повелителя роскошные одежды, серебряную посуду, непривычную еду, от которой ныл живот, а за высоким стрельчатым окном шумел огромный город. И пахло не сырой землей и густой, влажной зеленью, а морской солью, рыбой, тяжелой сладостью экзотических цветов, да из бедных кварталов и от невольничьего рынка доносил ветер вонь пота и фекалий, да сухая пыль влетала в распахнутое окно, оседая на волосах, припорашивая их тусклой сединой.

Когдастало известно о беременности Настеньки, служанки начали суетиться вокруг нее еще больше. И почтения к ней прибавилось. Еще бы, она ведь уже была не просто гюзде – любимица, но икбал – принявшая семя султана, которое дало росток. Настенька же к своей беременности относилась как к должному: она обещала султану родить сына, и вот – она его уже носит под сердцем. И вкусы ее оставались так же просты, как в те времена, когда она бегала босиком по родным лугам.

Вот только не знала Настенька, как ее простота отзывается в султанском дворце.

Венецианский повар, готовивший деликатесы для особо привередливых султанских наложниц, только всплескивал пухлыми ладонями, услышав новые требования.

– Да где ж я возьму эту квашеную капусту? Да как ее готовят? Соленые огурцы! Да где ж это видано?! – возмущался он. – Такое только простолюдины едят в варварских странах. А вот цыпленок, фаршированный перепелиными яйцами, утиная грудка в кисло-сладком соусе… Посмотрите вот на это! Печеночка! Воздушная прямо! Настоящая fegato alia veneziana, сам дож Венеции не отказался бы отведать! А ей какие-то огурцы подавай! Капусту! Где ж это видано?!

Венецианец наотрез отказался готовить блюда, требуемые молодой госпожой. Темница, в которой повара держали неделю, не помогла его кулинарным талантам – он попросту не знал, с какой стороны подойти к квашеной капусте или огурцам в меду, да и сами огурцы были для него небывалой диковиной.

Стамбул – великий город, в котором можно найти все, что пожелает душа. Это смешение ароматов и наций, вероисповеданий и даже законностей, диковинная похлебка, вечно кипящая на огне, иногда выплескивающаяся с клубами пара на раскаленную поверхность плиты, если крышка закрыта слишком плотно. Если чего-то нет в Стамбуле, значит, этого нет и во всем мире.

Один из янычар привел в Топкапы повара, родом из украинских земель – здоровенного мужика с гладко выбритой головой и лицом, лишь запорожский оселедец обвивался вокруг уха да длинные висячие усы касались груди. Алые шаровары его были так широки, что из них вполне мог бы получиться парус на небольшой корабль, белая вышитая рубаха была стянута шелковым кушаком высоко, прямо под грудью – уж очень выпирал живот, будто мужик проглотил арбуз. Из холщовой котомки, незаметно повисшей на плече, торчали деревянные ложки, пучки ароматных трав и прочие принадлежности поварской профессии, коей он, по его же утверждению, владел в совершенстве.

– Огурчики в меду? Госпожа просит? – Украинец только пожал плечами, и длинные усы его нахально дрогнули. – Да вы только принесите мне огурчики, а я уж приготовлю. Она будет довольна.

О, Аллах! Легко сказать – принесите огурцы, а взять-то их где? Вот уж чего не было на стамбульских базарах, кишащих людьми и товарами так густо, как блохи на бездомной собачонке. Специально снаряженная фелука помчалась к крымским берегам за вожделенными огурчиками. Для маленького шахзаде, что носила под сердцем юная икбал, ничего не жалко. Пусть султан не сможет сказать, что не сделали все, что возможно. Пусть просветлятся очи его, когда он увидит свою любимицу здоровой и улыбающейся.

Новый повар размашисто перекрестился на купола мечетей и принялся за дело. Не прошло и недели, как на столе юной икбал появились все требуемые блюда: и похрустывающая капусточка, источающая острый аромат, в которой ярко горели шарики алой клюквы, и кислые огурчики, и многое другое, о чем Настенька с тоскою вспоминала, думая о родном доме.

И Настенька продолжала чувствовать себя в волшебной сказке. Она гуляла по саду, шутила со служанками, собирала огромные охапки роз, которые расставляла в своих покоях, читала и перечитывала письма султана да писала ему ответы, вкладывая в вычурную вязь чужого языка всю любовь, которой полно было ее сердце. Все изменилось в один день.

Как обычно, Настенька с самого утра, едва позавтракав, отправилась в сад в сопровождении служанок. Неподалеку маячили охранники – не дай Аллах, молодая госпожа споткнется, упадет, а вдруг еще змея случайно заползет на зеленую лужайку. Да мало ли какая беда может приключиться. Султан потом никого не пожалеет. Так что лучше понаблюдать, своя ж голова целее будет.

– На качелях бы покачаться, – вздохнула Настенька, срывая у края дорожки фиолетовый колокольчик. Он напоминал о родном доме, и у девушки защемило в груди. Вот бы посмотрели на нее родители, то-то порадовались бы дочкиному счастью!

– Да как можно, госпожа! – в один голос воскликнули служанки. – На качелях! Надо ж такое придумать!

И они наперебой начали рассказывать девушке, как опасно в ее положении даже думать о качелях. А голова закружится? А ведь и упасть можно! Маазаллах! Пусть Аллах защитит от таких ужасов!

У Настеньки и в самом деле закружилась голова от кудахтанья служанок, и она свернула на заброшенную аллею, усаженную по краям рододендронами. Их жирные глянцевые листья важно покачивались, и это почему-то очень веселило девушку.

Неожиданный крик, раздавшийся где-то неподалеку, остановил ее неспешную прогулку.

– Что-то случилось! – Настенька побежала на крик, не обращая внимания на служанок, что пытались остановить ее. Аги заспешили следом, нервно ощупывая рукояти сабель. Крик в саду Топкапы не сулил ничего хорошего.

И точно. Поблизости от конюшен, рядом с роскошным розовым цветением, под сенью бальзамных деревьев и ливанских кедров, в ряд выстроились мальчишки, одетые в униформу дворцовой кухни. Перед ними вышагивал янычар из дворцовой охраны, взмахивающий остро отточенным мечом.

– Ну, кто-нибудь признается? – резко выкрикнул янычар, оглядывая осунувшиеся и заплаканные мальчишечьи лица. Тишина была ему ответом, только свистнул негромко ветер, едва пошевелив мясистые листья громадного фикуса. – Что ж, хорошо, – кивнул стражник.

И вдруг без всякого предупреждения, даже не изменившись нимало в лице, вспорол живот ближайшему мальчугану. Сизый окровавленный ком вывалился наружу, распавшись склизкими змеями. Мальчишка рухнул на песчаную дорожку. На комок кишок налипли песчинки, как блестящие драгоценные камушки, заиграли в солнечных лучах. Стражник склонился над мальчиком.

– Не он… – задумчиво пробормотал, выпрямился и так же деловито ткнул острой сталью следующего.

Настенька пронзительно закричала, метнулась было вперед, но служанки удержали ее.

– Нельзя, госпожа, нельзя, – зашептали в уши, хватая за руки.

– Да что ж здесь происходит такое?! – воскликнула Настенька. Все увиденное казалось кошмаром, внезапно вторгшимся в волшебную сказку. Резкий железистый запах крови, вонь разорванных внутренностей перебивали нежные цветочные ароматы. Настенька скрутилась в рвоте, давясь и кашляя. Служанки поддерживали ее под руки.

– Немедленно узнайте, в чем дело, – приказала Настенька, и впервые в ее голосе прорезались нотки настоящей госпожи гарема.

История оказалась проста: на кухне пропал огурец, предназначенный для стола юной икбал. Настенькин огурец. Кто-то из кухонных мальчишек не удержался и стащил диковинное лакомство, ради приготовления которого в Топкалы даже привели нового повара. Они никогда не видели огурцов, эти мальчишки, а уж тем более таких чудных – в меду. Никто не сознался в краже, и виновного стали искать простым и надежным способом – вспарывая животы, чтобы узнать, кто именно съел огурец.

– Пойдемте, госпожа, пойдемте, – служанки тянули ее в сторону. – Нужно уходить. А мальчиков вылечат. Да-да, вылечат обязательно. Тех, кто не виноват. Вон и лекарь стоит…

– Нет, я подожду, – заявила Настенька. Платье ее было заляпано рвотой, на лице проступили алые пятна, и она, никогда не отличавшаяся красотой, перестала быть даже милой. Зато куда-то исчезла всегдашняя неловкость, и спина ее гордо выпрямилась, как и положено настоящей икбал, носящей под сердцем шахзаде.

Виновным оказался пятый мальчишка – в его желудке обнаружились остатки огурца. Юного вора, кричащего от боли и ужаса, уволокли в сторону. Ему должны были отрубить голову, ведь воровство должно быть наказано. Ну а четверых невиновных отдали лекарю, который тут же захлопотал вокруг них, вкладывая в распоротые животы комки кишок, промокая кровь и слизь чистыми тряпицами.

– В лазарет их, всех в лазарет, – скомандовал лекарь.

Настенька дождалась, когда мальчишек унесли, и лишь потом медленно двинулась ко дворцу. Она больше не обращала внимания на окружающую экзотическую прелесть султанского сада. Дивные деревья и кустарники не занимали ее воображение, вместо аромата роз она ощущала кровавую вонь. Губы девушки были сжаты плотной ниточкой, две морщинки залегли в уголках рта, а одна прорезала чистую гладь лба.

Расшитые золотом и камнями туфли мягко шаркали по садовой дорожке. Цветы наклоняли яркие головки, а озорной ветерок, налетавший с моря, дергал кудрявые рыжие пряди. Настеньки больше не было. Она умерла там, около султанских конюшен, вместе с мальчиком, съевшим огурец. По саду Топкапы, гордо выпрямив спину и подняв подбородок, вышагивала Хюррем Хатун, будущая султанша, готовящаяся подарить повелителю мира наследника.

* * *

По террасе гулял свежий ветерок с моря, веял приятной прохладой. Жаль, что кроме прохлады он нес портовые запахи – гниющей рыбы да просмоленного дерева, но невозможно ведь иметь все сразу. Хатидже Султан вздохнула, тронула пальцем лукум в тарелке, подумала, оторвала толстую округлую виноградину, густо-фиолетовую от зрелости, бросила ее в рот. Раскусила. В горло потек кисло-сладкий сок, охлаждая приятно, нежно. Хорошо когда в покоях есть терраса. В ее покоях тоже есть, но у Валиде Султан, конечно, и покои богаче, и терраса куда как больше. Хатидже Султан отогнала крамольные мысли. Уж ей-то никогда не стать Валиде Султан, недоступно. А недоступного незачем и желать, только душу травить.

Она посмотрела на мать и еще раз тихо вздохнула. Валиде Султан, несмотря на то, что уже разменяла пятый десяток и родила девятерых детей, сохранила гордую стать завоевателей-Гиреев в сочетании с тонкой красотой лица. На гладкой коже не было ни единой морщинки, только шея состарилась – кожа утратила упругость, стала вялой, но потерявшую красоту шею Валиде Султан закрывала роскошными ожерельями. Не будь она вдовой султана Османской империи, даже сейчас нашлось бы много мужчин, что пожелали бы ввести ее в свой дом. Хатидже нечего было и мечтать сравняться красотой с матерью. Рядом с ней она всегда чувствовала себя некрасивой и незначительной. Ах, вот если бы выучиться хотя бы так подзывать служанок, как мать! Один легкий кивок и почти незаметное движение кисти – воплощение повелительной изысканности. Сама же Хатидже размахивает руками, как обычная деревенская девка, и с головы при этом чуть не падает роскошный венец, дай покрывало вечно путается. Зато ее брат – султан, и отец был султаном! Хатидже Султан вздернула голову, вновь чуть не уронив венец.

Хатидже Султан уже полтора года как вернулась к матери после смерти мужа. Искандер-паша был хорошим человеком, но увы, слишком стар, да еще и не отличался крепким здоровьем. Их брак продлился несколько месяцев, а затем Хатидже осталась одна – ни мужа, ни детей. Она вернулась к привычной жизни рядом с матерью, постаравшись забыть о не долгом брачном союзе. Правда, теперь, когда ее брат Сулейман занял престол отца, вновь начались разговоры о замужестве. Не удивительно, ведь сестра султана – разменная монета, с помощью которой повелитель покупает верных слуг. Если же слуга перестает быть верным, его казнят, а «монету» передают другому. Жизнь проста…

Хатидже Султан надеялась, что не нее выдадут замуж первой. Ведь есть еще Шах-и Хубан, младшая сестра, которой едва сравнялось одиннадцать лет. Ей будут подбирать мужа в первую очередь, а уж до молодой вдовы очередь дойдет лишь потом. Хатидже не слишком хотела замуж, воспоминания о браке были не слишком приятными. Да и откуда им быть иными, если юную девушку отдают старику, и вместо обещанных радостей ей достается уход за больным. Увы, Валиде Султан уверила старшую дочь, что недолго ей осталось ходить вдовой, ведь Шах-и Хубан еще слишком молода, а Хатидже в свои двадцать четыре года полностью созрела для нового брака.

Пока же Хатидже жила размеренной жизнью гарема рядом с матерью и старалась не забивать себе голову мыслями о будущем. Все равно решать будет не она, так зачем же волноваться понапрасну. Что будет, то и будет. Иншаллах!

Развлечением для молодой вдовеющей султанши были визиты Махидевран, которая приводила маленького шахзаде Мустафу. Хатидже любила племянника. Глядя на него, она сожалела, что не имеет собственных детей. Они утешили бы ее и в неудачном браке, и в раннем вдовстве.

Мысли Хатидже плавно перетекли с Махидевран к новой любимице Сулеймана, которая уже носила его ребенка.

– Валиде, как вы думаете, Сулейман действительно любит эту Хюррем, или Махидевран просто ослепла от ревности? – обратилась она к матери, лениво покусывая гранатовые зернышки, вымоченные в меду.

Айше Хафса Султан, дочь крымского хана Менгли Гирея, мать правящего султана и вдова предыдущего, носящая самый высокий титул Османской империи, доступный для женщин, лишь пожала плечами. Махидевран слишком много болтает, не удивительно, что сын отвернулся от нее. Мужчины устают от глупых и болтливых женщин. Но отношение Сулеймана к Хюррем все же слегка беспокоило Валиде.

– Хатидже, солнышко мое, – Айше Хафса повернулась к дочери. – Может, тебе стоит поближе познакомиться с Хюррем?

Хатидже Султан послушно кивнула. Это может быть даже интересным и всяко развлечет в монотонности гаремной жизни. Тем более что о Хюррем Хатун говорят, будто она очень веселая, с ней не соскучишься, даже султан смеется, разговаривая с ней.

– Конечно, Валиде, я прямо сейчас схожу навестить ее. Она недавно плохо себя чувствовала, лекарки сказали – из-за беременности. Вот я и зайду, узнаю, как ее здоровье.

Хатидже поднялась, присела перед матерью почтительно, направилась к двери. Валиде Султан смотрела ей вслед, задумчиво качая головой: дочь ее не отличалась статью, как положено бы потомку рода Гиреев и Османов, не было в ней ни красоты, ни изящества. Да и здоровье у нее слабовато. Но она султанша, дочь султана, сестра султана. И нужно подумать о ее замужестве. Тем более что интересы государства этого требуют.

Ну а что касается Хюррем… Тут еще необходимо как следует подумать. Если Сулейман в самом деле влюбился в славянскую наложницу, то придется принять решительные меры. Султану не положено любить какую-то одну женщину, предпочитать ее всем остальным. Иначе что будет с государством?

Айше Хафса была воспитана в жестких традициях гаремов и очень хорошо знала все правила и обычаи. Она, дочь хана, жена султана, терпела многое – ведь так велели традиции, и султанша не противилась им. Традиции – основа, на которой покоится государство, поэтому их разрушать нельзя. Султан Селим не сделал ее счастливой, но она и не ожидала женского счастья. Политический брак – это то, к чему ее готовили с младенчества, то, что следовало из ее происхождения, из всей истории рода. То, что она стала женой султана Османской империи, уже удача, так что нельзя требовать большего. Султан был жесток, не зря его прозвали Грозным. Айше Хафса рожала ему детей, но и другие женщины посещали его ложе – и султанша молча терпела это. У султана Селима был еще один гарем – из мальчиков-кастратов, и султанша делала вид, что так и должно: нередко на ложе их было трое, когда Селим решал, что присутствие мальчика разнообразит удовольствие и добавит ему мужской силы. Даже побои не выводили ее из равновесия. Она была женой султана, разве можно желать большего? У нее были дети, и это уже счастье. Один из ее сыновей должен был стать султаном, и Айше Хафса жила в ожидании этого момента. И тогда, когда Сулейман взошел на трон отца, она поняла, что такое счастье.

Сулейман стал султаном, и весь мир склонился перед ним, признав его повелителем. Солнце и звезды загорались по его слову, Луна округлялась и опадала в тонкий серп месяца под его взглядом.

Чего же еще ему желать? Благо государства – вот его счастье. Но похоже, что он возжелал еще и счастья любви, как будто мало удовольствий, даруемых султаном одалисками гарема. То, что Сулейман распустил гарем мальчиков-кастратов, Валиде одобрила всем сердцем, ведь ислам не принимает мужеложство. Но привязаться к одной наложнице? Сделать ее не просто фавориткой, но единственной женщиной в своей жизни?! Немыслимо и недопустимо. И если эти слухи верны, то… глубоки воды Босфора, и не раз они скрывали под своей безмятежностью грехи султанских гаремов. Куда как проще обвинить эту Хюррем в неверности да и поступить с ней согласно традициям: зашить в кожаный мешок с кошкой и спустить по специальному желобу прямо в залив.

Валиде Султан позвала доверенную служанку, приказала выбрать в ташлыке несколько девушек покрасивее. Пусть приведет в покои Валиде, она лично посмотрит. Может, выберет какую для хальветав сегодняшнюю ночь. Ведь живот Хюррем Хатун все растет и растет, и лекарки уже запретили ей плотские забавы, чтобы не повредить младенцу. Так что пора султану принять на своем ложе другую девушку, пусть развлечет повелителя, сделает его счастливым на эту ночь.

* * *

Сулейман с Хюррем как раз приступили к ужину, когда дарюссааде атасы с поклоном вошел в султанские покои.

– Что случилось, Селим-ага? – лениво поинтересовался султан. Визит главного евнуха был некстати, Сулейман как раз занимался важным делом – пересчитывал веснушки на щеках своей милой. Но если дарюссааде атасы решил побеспокоить повелителя в неурочный час, значит, какие-то дворцовые дела требуют срочного внимания. И султан кивнул, разрешая слуге говорить.

– С вашего позволения, повелитель, – дарюссааде атасы склонился в поклоне. – Девушка ждет.

– Какая еще девушка? – удивился Сулейман. Хюррем подняла голову, ожгла евнуха взглядом. Черное лицо дарюссааде атасы залоснилось от выступившей испарины, будто его натерли маслом. Он заторопился с ответом:

– Валиде Султан прислала девушку на Хальвет.

– Да? – Сулейман поднялся, пристально взглянул на дрожащего и нещадно потеющего от ужаса евнуха. – И что, красивая девушка?

– О! – Селим-ага облегченно вздохнул и позволил себе немножко выпрямиться. – Редкостная красавица! Венецианка! И как только не ослепнуть, глядя на такую красоту!

Хюррем задержала дыхание, щеки ее пошли красными пятнами, на лоб набежали морщинки, а глаза сузились в едва заметные гневные щелки, из которых яростно поблескивала змеиная зелень. Султан усмехнулся.

– Прекрасно! Селим-ага, отведи девушку к Валиде Султан и скажи, что я одобряю ее новую служанку. – Дарюссааде атасы в изумлении уставился на султана, утратив на мгновение всегдашнюю покорную почтительность. – А впредь не беспокой меня такими пустяками. Выбирать себе служанок – дело самой Валиде Султан, так что незачем водить их ко мне в покои. Да, впрочем, передай Валиде Султан, что поутру я зайду за ее благословением, тогда и поговорим.

Он сделал повелительный жест, и дарюссааде атасы, пятясь, выбрался из покоев, не чувствуя собственного тела – все онемело от страха, а живот резко заболел и забурчал, будто от голода. «О, Аллах, пусть бы Валиде Султан сама водила девушек на хальвет!» – взмолился про себя Селим-ага. Никогда он не чувствовал себя так неуверенно. Да мало султана, тут же еще и Хюррем Хатун. Как посмотрела! А’узубиллях – прибегаю к защите Аллаха! Если бы взглядом можно было убивать, то холодный труп Селима уже валялся бы посреди султанских покоев. Ох, с этой хатун нужно держать ухо востро. Она только кажется беззаботной хохотушкой, но в душе у нее точно есть черные провалы, подобные пропастям в горах: один неосторожный шаг – и сгинешь без следа, и косточки твои будут обгладывать серокожие кладбищенские гули…

А Сулейман и Хюррем продолжили ужин как ни в чем не бывало. Хюррем ни слова не сказала про девушку, что была отправлена прямо от дверей султанских покоев, а султан сделал вид, что ничего и не произошло – ну, прислала мать служанку посмотреть, да что с того, матери частенько делают странные вещи, когда возьмут себе что-то в голову.

Хюррем Хатун отметила, что Валиде Султан еще опаснее, чем Махидевран, и еще нужно подумать, которой из этих женщин следует заняться в первую очередь.

* * *

Кадир-ага вошел под крытую колоннаду. Прохладная тень приняла его ласково, как воды Босфора, обняла, заслонила от палящих солнечных лучей. Вот беда – недавно только рассвело, а солнце жжет, будто на сковороде жаришься. Он внимательно осмотрелся. Множество людей сновало вокруг. Оно и не удивительно, ведь рядом рыночная площадь, и кто-то торопится пораньше сделать покупки, а кто-то спешит занять свободные еще торговые места. Вон процокал копытцами маленький ослик, груженный тяжелыми корзинами – фермер везет на продажу овощи и фрукты из своего сада. А вон мелькнуло темное женское платье, видно, какая-то хатун идет за хлебом и мясом с самого утра, чтобы успеть приготовить обед. Вон собралась толпа народа, хохочут, мальчишки шныряют под ногами, пытаются пробраться поближе к зрелищу, а некоторые запускают руки в корзины, таская фрукты. Там по приказу кади брили какого-то торговца. Может, продавал гнилое зерно, а то и булочник обвешивал, выпекал хлеб не должного веса. А может, за порченые фрукты или овощи. Провинностей много, а кади всегда наготове. Обреют, посадят на осла задом наперед, и глашатай будет водить осла сначала по рынку, а потом и по узким, кривым улочкам Стамбула. Острые копытца будут выбивать из разбитой мостовой клубочки пыли, а глашатай, глотая эту пыль, закричит о винах торговца, чтобы все знали, и мальчишки будут бросать гнилые помидоры, стараясь попасть в нечестивую лысину преступника…

Кадир-ага заметил янычар, сжался в комок, шмыгнул за колонну. Но нет, померещилось, что они смотрят на него. Янычары направлялись куда-то по своим делам. Может, решили зайти в харчевню, тут как раз недалеко заведение Мелиха-аги, у него готовят отличный плов, не жалеют ни мяса, ни специй, а еще хороши фаршированные баклажаны, Кадир-ага и сам бы с удовольствием заглянул сейчас туда.

Вздохнув, Кадир-ага повернул за угол, стараясь не думать об аппетитных яствах, что подает сейчас на столы Мелих-ага. В животе его бурчало, а голодная слюна заполняла рот – он ушел из дворца еще до рассвета, не дожидаясь завтрака, постарался ускользнуть незаметно. Калфы, конечно, увидят, что он ушел, но им до этого нет никакого дела. Лишь бы не заметила хазнедар! Вот уж кто сует свой длинный нос во все пироги, что выпекаются в дворцовой кухне. И тут же доносит Валиде Султан. А перед Валиде тяжело будет оправдаться. Но Аллах милостив к ничтожным своим слугам, и если повезет, хазнедар ни о чем не узнает. И пусть Аллах закроет глаза капы-агасы, главе акагалар, белых евнухов. Торкан-ага хороший человек, но уж очень строг. Узнает, что ушел из дворца без разрешения, – может вовсе выбросить на улицу. А что делать евнуху, лишившемуся гарема? Одно остается – камень на шею да и в воду. Но все будет хорошо. Аллах не допустит, чтобы что-то случилось. Кадир-агавсе сделает как надо, не подведет. И никто ничего не узнает.

Когда-то Кадир-ага носил другое имя. Мать звала его Ивашкою, а сверстники на улице – такие же голозадые, играющие в пыли мальцы в одних рубашонках, кликали Татарчонком – за небывало темные и курчавые волосы, во всей деревне только у него были такие, остальные же светловолосы, будто корзину льна опрокинули меж домов. Он был игрив и любопытен до крайности, мать частенько вытаскивала маленького сына то из хлева, где он лез прямо под копыта коровенке, желая узнать, откуда она берет молоко, то из курятника, где от него с криками разлетались куры, то ловила невдалеке от леса, а однажды схватила, когда он уже приготовился прыгнуть в речной водоворот – там по деревенским сказкам жил водяной, и Ивашка жаждал свести с ним знакомство. Эта-то живость и подвела мальчишку: как-то увязался за проезжавшими через деревню цыганами да и пропал. Цыгане продали пацаненка на недалекой ярмарке турецкому капитану – Бог знает, что он делал в этом захолустье. Больше Ивашка никогда не видел ни родителей, ни деревни с льноголовыми обитателями. Его судьбою стала Османская империя – величественная, громадная, подавляющая.

Империя лишилаего родного дома, отнялаимя, данное при рождении, изменила его веру и даже саму его сущность – его сделали евнухом, бесполым кастратом, чтобы служить в султанском гареме. Он сладко ел и пил, спал на мягких подушках, одевался в драгоценные шелка – ничего подобного в далекой деревне и видеть не приходилось. Он не ломал спину на тяжкой работе в поле, а в карманах звенело золото. Но ни на одно мгновение не забывал тот день, когда кривой, остро отточенный нож лекаря коснулся его плоти, лишая будущего. Для чего шелка, для чего мешочки, набитые акче, если нет продолжения рода? Жил-был Ивашка, да весь вышел. Выбыл. Подлый османский лекарь лишил его бессмертия, которое дарует каждому человеку всемогущий Господь – продолжения в собственных детях. И служил Османской империи не Ивашка, а Кадир: равнодушный, спокойный, не любопытствующий ничем огрызок человеческий. Мелькала у него иногда мысль о мести, но что может сделать один человек с целой империей? К тому же и не человек уже, атак, кусочек.

Юная султанша сразу покорила сердце Кадира. Впервые он узнал, что такое любовь к женщине, пусть даже и не мог выразить ее иначе, чем собачьей преданностью. И она тоже ненавидит османов, Кадир знает. Уж он-то видит все, даже самые малейшие движения души человеческой, особенно если в этой душе горит тот же огонь, что у него. Невозможно ошибиться в этом блеске. Этой султанше Кадир будет служить до тех пор, пока не прервется его дыхание. Только смерть разлучит его с ней. Ради нее он пойдет на все что угодно. Убьет, украдет, еще раз переживет кастрацию…

Кадир-ага отбросил ненужные сейчас мысли. Он подумает обо всем еще не раз, когда будет подходящее время. А сейчас нужно заняться делом. Солнце поднимается все выше, времени остается все меньше. Надо торопиться. И Кадир решительно зашагал, безошибочно ориентируясь в путаном переплетении улиц османской столицы.

Дойдя до нужного дома Кадир-ага огляделся еще раз, не заметил ничего подозрительного и быстро скользнул в тяжелую дубовую дверь, обитую медными полосами. Такую дверь впору ювелирной лавке, а здесь – всего лишь сушеные травы редкими пучками свисают с потолочных балок да несколько мешочков на старом растрескавшемся прилавке. И хозяин под стать: бледный тощий человек в засаленном кафтане и ветхом колпаке, даже борода его свидетельствует о нищете – клочковатая да редкая. Но Кадир-ага не дал обмануть себя внешностью, поклонился почтительно, как кланялся пашам да беям.

– Доброго денечка вам, почтенный Илхам-ага! Рад видеть вас в здравии!

– И вам доброго денечка, достопочтенный Кадир-эфенди! – склонился хозяин лавки, сложив ладони. – Желаете приобрести ароматические масла для прелестниц из гарема султана?

– Да уж, масла… вот только не совсем ароматические… – Кадир-ага перегнулся через щелястый прилавок, ухватил собеседника за ворот кафтана, подтащил поближе. – Можно подумать, ты не знаешь, за чем я пришел… Давай уж без этих штучек. Я тебе деньги, а ты мне…

– Да какие там штучки! – Илхам-ага ловко вывернулся, и пальцы Кадира соскользнули с его кафтана. – Я бы хотел точно знать, что тебе нужно, почтеннейший. А намеки всякие… С этим в кабак иди, с девками непотребными договаривайся.

Кадир-ага вздохнул и потянул из-за пазухи мешочек с монетами. Бросил на прилавок. Глухо звякнуло. Хозяин лавки лишь небрежно скользнул взглядом по мешочку и уставился куда-то за спину Кадира.

– Да тут же золото, золото! – жарко шепнул Кадир-ага, подвигая мешочек лавочнику.

Тот не отвечал, продолжал смотреть в сторону, будто евнуха и не было вовсе перед прилавком, а мешочек с золотом ценился им не более чем мешочек с уличной пылью. В конце концов Илхам перевел равнодушный взгляд на евнуха.

– Ты сможешь купить на это золото много ароматических мазей и масел. Гурии султанского гарема будут довольны, я тебе обещаю. – Длинные тонкие пальцы, похожие на паучьи лапы, двинулись по прилавку, нырнули в сторону, вытащили несколько баночек, искусно выточенных из малахита, сердолика, яшмы. Нельзя было и предположить, что в этой нищей лавке имеются подобные сокровища. – Вот, посмотри, ага. Ароматы и притирания на любой вкус. Избавляют от морщин, делают кожу гладкой, как попка младенца. Ну а запах такой, что никакие духи не потребуются. Наложницы отблагодарят тебя! Думаю, ты еще и заработаешь на этих мазях.

– Не морочь мне голову! – Кадир отмахнулся от драгоценных баночек. – Ты прекрасно знаешь, что я пришел не за этим.

Он зашипел от боли, сдирая с пальца перстень, украшенный крупным изумрудом. Лавочник одобрительно моргнул, но тут же худое морщинистое лицо его выразило привычное равнодушие и спокойствие. Перстень глухо стукнул о прилавок, и Илхам тут же подхватил его, сунул за пазуху.

– Для кого ты хочешь получить… кхм… ароматические мази? – поинтересовался лавочник.

– Какое твое дело? – Евнух сморщился, будто попробовал что-то невкусное. – Лучше бы тебе не знать.

– Я сам решу, что для меня лучше, – высокомерно заявил Илхам. – Так что говори. Кому-то из султанш потребовались мои услуги? Кому?

Кадир-ага ухмыльнулся неприятно и даже угрожающе. Кивнул согласно. Наклонился к уху лавочника и что-то зашептал почти неслышно.

У того округлились в изумлении глаза, засверкали. Но Илхам тут же взял себя в руки, опустившиеся веки притушили яркий блеск глаз, уголки рта опустились всегдашней скорбью – и за прилавком вновь стоял нищий торговец, едва сводящий концы с концами, продающий гулящим девкам за несколько акче мази и притирания, чтоб заманивать в порту моряков, месяцами не видевших женщин.

– Я понял тебя, почтеннейший, – сказал он Кадиру. – Сейчас принесу то, что нужно. Поверь, это именно то, что хочет султанша.

Евнух зашипел, и Илхам часто покивал, покосившись на дверь. Больше о султанше речи не было.

Торговец скользнул в узкую низкую дверцу, ведущую из лавки в жилые комнаты, быстро вернулся. В ладони его сверкал острыми гранями хрустальный флакон, отделанный золотом, с золотой же пробкою. Внутри переливалась голубоватая прозрачная жидкость.

– Не нюхать, не пробовать, – предупредил Илхам. – Три капли вызовут расстройство желудка, тошноту, головную боль. Четыре – обморок. Ну а пять капель – верная смерть.

– Я понял тебя, Илхам-эфенди. – Евнух качнул головой, гладкое безбородое лицо его блестело, покрывшись потом. – Я и не собирался открывать бутылку. Я ж не враг себе!

– Это правильно, – заметил лавочник. – Держи.

Флакон выпал из его пальцев прямо в подставленную ладонь Кадира. Тот мгновение любовался переливами хрустальных граней, а затем флакон исчез настолько незаметно, что Илхам даже мигнул изумленно.

– Я скажу тебе кое-что. – Кадир-ага склонился низко над прилавком, и лавочник наклонился навстречу. – Кое-что очень важное для тебя…

Из широкого рукава евнуха выскользнул кривой кинжал, мягкие пальцы ловко охватили рукоять, богато украшенную чеканкой, и Илхам не успел даже охнуть, как острое тонкое лезвие вонзилось ему в глаз. Евнух резко повернул кинжал, и лавочник обмяк, рот его приоткрылся. Из-под лезвия на щербатый прилавок закапала густая темная кровь.

– Я же говорил тебе, Илхам-эфенди, что лучше бы тебе не знать, – вздохнул Кадир-ага. – Но ты настаивал. Ты сам выбрал свою судьбу. Маш аллах!

Он быстро вытер кинжал о старый кафтан лавочника, и смертоносное лезвие вновь исчезло в рукаве. Затем Кадир-ага пробежал за прилавок, двигаясь с удивительной быстротой, которую невозможно было подозревать в его мягком ленивом теле, смахнул в найденный мешок баночки с мазями и притираниями. Забежал в жилые комнаты, сморщился – там было уныло и грязно, Илхам и жил так же, как выглядела его лавка. Кадир-ага отыскал несколько кувшинов с маслом, собрал в кучу грязные тряпки, щедро полил их маслом, поджег. Когда огонь начал весело потрескивать, уверенно разгораясь, евнух направился к выходу. Напоследок оглянулся – уже схватилась пламенем низкая дверь, и жаркие языки протягивались к прилавку. Кадир кивнул, безмятежно улыбнулся и вышел из лавки без всякой спешки, как человек, ни в чем предосудительном не виноватый, а просто идущий куда-то по своим делам. За спиной его начали потрескивать стены дома, закричали люди, забегали испуганные женщины – вокруг было много деревянных домов, и ветер благоприятствовал пожару. Но Кадир-ага ни разу не оглянулся, уходя все дальше.

Через несколько дней в Ватикан гонец доставил письмо. Камерарий, кардинал Франческо Армеллини Панталасси де Медичи, открыл скромный черный футляр, прочел несколько строк, написанных на желтоватом бумажном листе, и заторопился к понтифику. Посол Священной Римской империи при дворе османского султана, господин де Бусбек, писал о странном происшествии, случившемся недавно в Стамбуле: из-за пожара, начавшегося в лавке торговца женскими мазями и притираниями, выгорел целый квартал. Не удивительно, что от одной небольшой искры случилось такое бедствие: погода стоит жаркая, солнце палит Стамбул немилосердно, будто черти уже поджаривают мусульман на сковороде, а в бедных кварталах дома все больше деревянные, прямо приглашение пожару. Но вот что обеспокоило господина де Бусбека: хозяин лавки, с которой и начался огонь, охвативший потом соседние дома, торговал не только безобидными мазями да ароматическими маслами. Поговаривают, что у него можно было купить и яды, вот только не каждому он продавал. За страшным товаром заходили к лавочнику больше власть имущие, платили золотом, да не скупились – за золото покупался не только яд, но и надежное молчание продавца. А в день пожара около лавки якобы видели какого-то человека, одетого очень не бедно, не так, как одеваются в этом квартале. И будто бы щеки его были гладкими – ни намека на бороду.

– И что с того? – удивился понтифик. – Не каждый носит бороду. Нынче в моде бритые лица.

– Мусульмане не обращают внимания на европейскую моду, – заметил камерарий. – Я думаю, что господин де Бусбек намекает, что тот человек был евнухом, у них не растет борода. Евнухом из султанского гарема. Вот только он опасался написать об этом прямо.

– Ого! – Обычно сонные глаза Льва X широко раскрылись, заблестели игривостью. – Из султанского гарема? Очень, очень интересно! А что, та девушка, Роксолана, все еще развлекает молодого султана?

– Она готовится подарить ему наследника, – сдержанно ответил камерарий. – Кроме того, господин де Бусбек уже сообщал, что Сулейман отказался от своего гарема и все его внимание направлено на эту девушку. Другие уже больше не посещают его ложе.

– Как интересно! – Понтифик потер сухие ладони, засмеялся. – Похоже, в Османской империи готовятся перемены. Будем наблюдать, сын мой, будем наблюдать. Может быть, эти перемены послужат нашему благу!

А Кадир-ага спокойно вернулся во дворец Топкапы. Никто не заметил его отсутствия, и он, облегченно вздохнув, принялся за свои повседневные обязанности. Лишь иногда рукаего дергалась, касаясь груди – в маленьком мешочке, подвешенном на шнурке, покоился хрустальный флакон, отделанный золотом с золотой же пробкою.

* * *

В этот вечер Хюррем Хатун сама заказывала блюда для ужина. Она заявила, что желает вместе с султаном отведать свою любимую квашеную капусту, огурчики в меду, огурчики малосольные – и чтоб непременно хрустели, запеченных перепелок, а также перепелиные яйца, они очень полезны беременным. Да, и пусть венецианец приготовит паштет из гусиной печени. У него очень хорошо это блюдо получается. Но чтоб нежный был паштет, чтоб сам в рот прыгал и на языке таял! И еще обязательно гречневую кашу, да чтоб рассыпчатая! И баклажаны, фаршированные мясом, и сладкий перец, а еще остренький маринованный перчик, и тушеные бобы, и фруктов разных побольше, и не забыть бы гранаты. И сладости, сладости обязательно! Султану нравятся сладости. Пахлаву – любимое лакомство Фатиха Завоевателя – чтоб приготовили свежую, да лукум, без которого Сулейман не представляет трапезы – спасибо Хаджи Бекиру, великий был кондитер, да шербет… и кадаиф подать с малиновым вареньем и взбитыми сливками… У поваров голова кругом пошла, а ведь забыть ничего нельзя – любимица султана еще нажалуется, беда будет!

Хюррем Хатун сама зажигала свечи, расставив их по просторной террасе султанских покоев. Сегодняшний вечер должен быть праздничным – ей так хотелось. Жаль, что нельзя устроить фейерверк, надо было попросить заранее. Но ничего, она сможет сделать султана счастливым и так.

И в самом деле вечер получился чудесным. Хюррем пела, аккомпанируя себе на дутаре – выучилась играть, обдирая пальцы о струны в кровь, и султан таял от счастья. В нем вновь проснулся Мухибби, и поэтические строки сами выплескивались, затапливая все вокруг подобно морским волнам.

Красавицы нас дразнят постоянно,

Им так легко увлечь, уйти, вернуться,

И растравить закрывшиеся раны,

И, наподобие розы, улыбнуться.

Воистину, небесные созданья!

Но изменяя нашему сословью,

Они забудут все свои признанья,

Чтоб насладиться новою любовью.

Не жди от них тепла и постоянства!

Они умеют все переиначить,

И даже нежность обратить в тиранство.

Они живут затем, чтоб нас дурачить!

Пытаюсь быть и ласковым, и милым —

Но не избыть любимой невниманья:

Еще вчера мне поцелуй сулила,

А нынче позабыла обещанье.

Едва взглянув, могла бы без труда ты

Постичь, как я люблю.

Но ты отводишь взгляд.

Глаза ль в моем недуге виноваты?..

Хюррем смеялась, счастливая и гордая. Сам султан, властитель могущественной империи, человек, перед которым склоняются, которого боятся, повелитель мира – пишет для нее стихи, радуется ее улыбке, ловит губами прядь ее волос. Ах, где же ты, Махидевран Султан? Сидишь в своих покоях, одинокая и заброшенная. Вот бы могла посмотреть хоть одним глазком на счастье Хюррем!

Но посреди игривого веселья, целуя возлюбленную, султан вдруг ощутил непривычную и неприятную сухость в горле. Он закашлялся. Глотнул воды, но это не помогло, кашель продолжался. Хюррем обеспокоилась, засуетилась вокруг.

– Ты чем-то подавился, любовь моя? – спрашивала она Сулеймана и все порывалась похлопать его по спине, как когда-то делала мать, если батюшке вдруг что-то не в то горло попадало – так говорили у них в деревне.

Но султан, багровея лицом, отмахивался, лишь выдавил посреди кашля, захлебываясь ставшей горькой слюной:

– Лекаря! Немедленно!

Хюррем крикнула и вдруг сама скрутилась клубочком в порыве жестокого кашля, закончившегося рвотой. Она лежала без сил на мраморных плитах террасы, а рядом лежал султан. Его ослабевшая рука дрожала, пытаясь дотянуться до рыжего локона любимой.

Так их и нашли прибежавшие слуги и лекари.

– Яд! – заявил главный лекарь, только взглянув на султана и икбал. – Их отравили. Хорошо еще, что яда они приняли немного.

– Откуда ты знаешь, эфенди, что немного? – робко спросил его помощник.

– Потому что иначе уже были бы мертвы, а так их можно вылечить. – Главный лекарь был очень уверен в себе.

И он оказался прав. Лекарства, что приготовили немедленно, помогли. Вскоре султан пришел в себя и даже чувствовал себя здоровым, только ослабевшим немного. Хюррем же было гораздо хуже, и султан всю ночь просидел у постели любимой, не смыкая глаз и не выпуская из ладоней ее влажную слабую руку. Но и она осталась жива, и даже ребенок в чреве бодро двигался к утру, радуя и Хюррем, и самого султана, который прикладывал ухо к круглому выпирающему животу своей любимицы и слушал, как бьется сердце ребенка.

Ибрагим Паргалы получил строжайший приказ отыскать отравителя, кем бы он ни оказался, и наказать злодея по всей строгости.

– Кем бы ни оказался? – переспросил хранитель султанских покоев.

– Именно так, – ответил султан, и взгляд его был суров, даже страшен. – Именно так.

Паргалы понял, что в отравлении султан подозревает отнюдь не случайного человека и даже не кого-то из вельмож. Он думает или о Махидевран Султан, или о самой Валиде! Спаси Аллах, если это окажется Махидевран. Ее виновность – это смерть и для маленького шахзаде Мустафы!

* * *

Мерич-ага, стражник, который нес поднос с яствами в покои султана, сначала клялся именами Аллаха и жизнью своих детей, что не останавливался по дороге из кухни ни на единое мгновение, ни с кем не перемолвился ни единым словом, но когда понял, что его вот-вот обвинят в отравлении самого повелителя и его любимой наложницы – Маазаллах! Пусть Аллах защитит от такого несчастья! – признался, что остановился-таки в одном из дворцовых коридоров. Оказалось, что с ним заговорила неизвестная служанка, сказав, что заплутала во дворце, разыскивая покои самой Валиде Султан. Будто она, служанка эта, во дворце совсем недавно, несколько дней как прибыла и еще не освоилась. А прислуживает она, кажется, Хатидже Султан, но в этом Мерич-ага не вполне уверен. Может, речь шла о Бейхан Султан, ведь в болтовне служанки прозвучали оба имени. Тем более что Бейхан Султан недавно приехала с мужем из Семендире, привезла показать Валиде Султан сына, султанзаде Орхана – Валиде Султан обожает внуков. Понятно, что служанка из Семендире потерялась в переходах Топкапы, тут и те, кто живет давно, бывает, плутают, если забредают в незнакомую часть.

Ибрагим Паргалы, слушая путаную речь стражника, наливался желтой яростью, от которой лицо его приобрело неприятный зеленоватый оттенок. Ясно, что этот дурак не сам отравил кушанья султана и его наложницы – да пошлет ей Аллах скорую смерть! Какая-то служанка остановила его и, отвлекая болтовней, подсыпала яда прямо в тарелки. Простое дело с таким безмозглым! Всего-то и надо, что провести рукою над подносом – из умело спрятанного в рукаве пакетика с ядом просыпется незаметно порошок или прольется смертельная жидкость из маленького пузырька.

– Она тебя за руку трогала? – Ибрагим прервал слезные клятвы стражника резким вопросом. – Вот так трогала? – он вытянул руку и коснулся легонько плеча стражника.

– Да, – признался, покраснев, Мерич-ага. – Но тут ничего такого… слабая женщина…

Ибрагиму все было ясно. Он развернулся и вышел. Низкая кованая дверь темницы гулко захлопнулась за молодым хранителем султанских покоев, оставляя Мерич-агу в душной влажной темноте дворцовых подвалов, полных крыс и неведомых чудовищ, которые всегда живут в таких жутких местечках, куда никогда не заглядывает солнце, где нет надежды и милости Аллаха.

Два дня Ибрагим таскал Мерич-агу по дворцу, показывал ему служанок Бейхан Султан и Хатидже Султан. Заходили они также в покои Махидевран Султан, осматривали и прислуживавших ей девушек. Но никаких следов той служанки, что остановила стражника в каменном лабиринте Топкапы, не было. Она пропала бесследно.

Султану Ибрагим доложил, что отравители были шпионами персидского шаха Исмаила, с которым воевал еще султан Сели м, отец Сулей мала. Эти проклятые шииты так и не смогли забыть поражения при Чалдыране шесть лет назад, когда османская армия наголову разбила персидские полчища, а сам шах едва не попал в плен. Тогда османы захватили Тебриз, столицу Исмаила, и если бы янычарские предатели не взбунтовались в Анатолии, то о государстве шиитов можно было бы давно забыть. Когда-нибудь так и случится. Иншаллах! Но пока кара Аллаха не настигла нечестивца, он заключает союзы по всей Европе, договаривается даже с проклятыми Габсбургами, чья жадность известна всему миру, поговаривают, что Исмаил отправлял послов и к Папе Римскому, ища торговых привилегий в христианских землях. Похоже, что он решил избавиться от молодого султана. Ведь если на престол Османской империи взойдет малолетний шахзаде Мустафа, войн с Персией не будет еще долго. А может, Исмаил тогда бы смог вернуть себе земли Армении, утерянные в сражениях с султаном Селимом.

– А как же эта неуловимая служанка попала в Топкапы? – поинтересовался Сулейман, выслушав объяснения хранителя султанских покоев.

Ибрагим только пожал плечами. Видно, отравительницу провел во дворец стражник. Тот самый Мерич-ага. А скорее всего ее и не было вовсе. Никакой служанки. Ее просто придумал предатель Мерич, чтобы отвести от себя подозрения и сохранить свою никчемную жизнь.

Ибрагим неделю провел в темнице, избивая стражника до полусмерти. Он без перерыва спрашивал, кто надоумил его, проклятого предателя, отравить кушанья султана. Но Мерич-ага, лежа в крови у ног Паргалы, только невнятно мычал о том, что ни в чем не повинен и ничего не знает. Ибрагим ему верил, но султан настаивал, и мучительства продолжались. Кожаный хлыст с вплетенным в кончик кусочком железа сдирал с плеч несчастного стражника кожу, а затем и куски мяса. Колотушкой, позаимствованной в дворцовой кухне, Ибрагим дробил пальцы Мерича так, что сначала они стали плоскими, как отбивные котлеты, что готовил венецианский повар, а затем распухли, как люля-кебаб, налившись баклажанной синевой с нехорошим багровым отливом. Мерич-ага терял сознание, и тогда ему плескали в лицо вонючую застоявшуюся воду из кожаного ведерка. Он жадно глотал капли, попадавшие на разбитые израненные губы, приподнимал отекшие веки и вновь видел над собой искаженное яростью лицо Ибрагима да занесенный кнут. С каждым днем молодой хранитель покоев становился все более жесток, и злоба его подпитывалась уверенностью в том, что стражник ничего не знает и знать не может и все мучительства напрасны, хоть огнем его жги – ничего не скажет, ведь сказать ему попросту нечего. Он попробовал и огонь, раскаляя железный прут и прикладывая его к ребрам несчастного. Но, как и думал, ничего нового не узнал.

Мерич-ага был казнен как лазутчик персов, покушавшийся на жизнь султана, а все его имущество отошло казне, обогатив ее на несколько золотых монет. Вдова глупого стражника некоторое время поплакала, а потом вышла замуж за торговца сладостями, и жизнь ее стала похожа на рахат-лукум с шербетом. О Мерич-аге вскоре забыли.

– Лазутчики шаха Исмаила? – удивилась Хюррем, когда султан рассказал ей о казни стражника. – Как удивительно! А служанку, о которой говорил этот несчастный, поймали?

– Ибрагим говорит, что никакой служанки не было, – объяснил Сулейман. – Не забивай свою очаровательную головку этой ерундой. Есть более важные вещи, о которых ты должна думать, – и он нежно погладил живот Хюррем, уже приобретающий приятно-округлую форму.

– Да-да, не было… – задумчиво сказала Хюррем. – А знаешь, я слышала, что Махидевран Султан недавно прогнала какую-то служанку. Будто та была очень дерзкой да неумелой, вот ее и выгнали из дворца.

Султан только приподнял брови, ничего не ответив. Но наследующий день Ибрагим выяснил, что у Махидевран Султан действительно была служанка, которую прогнали как раз тогда, когда случилось отравление. Где эта служанка – никто не знал. Махидевран Султан презрительно пожала плечами и заявила, что не ее дело запоминать, откуда каждая ее прислужница и есть ли у той семья. Другие служанки султанши тоже ничего не знали. Ибрагим сказал султану, что это всего лишь совпадение и служанка Махидевран не имеет никакого отношения к инциденту, ведь уже выяснено – во всем виновен Мерич-ага, он был лазутчиком персов. Ну а служанка… Да десятки служанок каждый день приходят в Топкапы, и многих из них выгоняют за малейшую провинность. Сулейман согласился с мнением любимого друга, вот только Махидевран Султан больше не призывалась в султанские покои, а когда она пыталась увидеть султана, ее не пропускали стражники.

– Приказ султана, – говорили они.

Ибрагим посоветовал султанше ступать осторожно, оглядываясь на каждом шагу.

– Султан в гневе, – сказал хранитель покоев Махидевран. – Его пытались отравить, и враги еще не пойманы. Я думаю, что это были персидские лазутчики, и султан согласен со мной. Так что будьте осторожны, султанша, ведь они могут попытаться убить и шахзаде Мустафу.

И больше никаких объяснений. Прекрасная черкешенка поняла, что Сулейман подозревает ее в отравлении, но молчит, ведь если казнить ее как отравительницу, то придется казнить и шахзаде Мустафу. Сынаи наследника султана. Пока еще – единственного. Вот только живот у проклятой славянской ведьмы увеличивается с каждым днем, и Мустафа вскоре может стать не единственным шахзаде династии…

* * *

Кадир-ага встретил Хюррем Хатун случайно – она направлялась на прогулку в сад, с бережением несла перед собой огромный живот, а служанки семенили по бокам. Сзади вышагивали дворцовые стражники, ухватившись за рукояти мечей. Кадир-ага почтительно поклонился любимице султана, прижался к стене, пропуская ее. Но Хюррем остановилась сама, посмотрела на Кадира с ласковой улыбкой.

– Мой бедный, бедный Кадир-ага, – сказала она, не переставая улыбаться. – Я порадую тебя. Все твои долги оплачены. Все. Ты сделал все как должно. Большего от тебя никто и никогда не сможет потребовать.

И пошла дальше, переваливаясь с боку на бок, как утка. Служанки и стражники заторопились следом. А Кадир замер на месте. Он понял все, что хотела сказать ему Хюррем. И счастье, и страх, и горечь разрывали ему сердце. Он всего лишь поклонился ей, а хотел бы упасть к ногам, губами стереть пыль с ее туфель… Но это погубило бы ее безвозвратно. Он сделает иначе. Да-да. Кадир все понял и сделает как должно. Она будет гордиться им!

Потом Кадир-ага долго сидел у себя, перебирал содержимое объемистого сундука, полного тканей, дешевых украшений, каких-то пыльных мелочей, чье назначение уже угадывалось с трудом. Этот сундук заменял ему воспоминания о детстве, которых он лишился вместе с мужским естеством, отобранным османскими лекарями.

«Молились ли мои родители Аллаху? – мучительно пытался вспомнить Кадир. Почему-то этот вопрос очень занимал его, представлялся крайне важным. – А может, они поминали в своих молитвах христианского Бога? Или Бога Авраама, Исаака и Якова?»

Воспоминания были стерты. Осталась лишь одна невнятная картинка: светловолосая женщина в белой сорочке и подоткнутой юбке полощет на берегу реки какие-то тряпки, а рядом с ней играет полосатый котенок.

– Ивашка! Иди сюда! – зовет женщина, а котенок падает навзничь, неожиданно чихнув. – Ивашка, не уходи далеко!

Через несколько дней Кадир-ага был найден мертвым в своей маленькой комнатке на задворках дворца. Лекари, опасаясь заразной болезни, внимательно осмотрели труп, но ничего опасного не обнаружили. Евнух умер от болезни сердца – таков был вывод. И никто не вспомнил, что Кадир-ага отличался редким здоровьем и почти никогда ничем не болел, разве что чихал иногда по весне, когда буйно зацветал дворцовый сад.

– Он был кастрирован еще совсем малышом, – сказал главный лекарь капы-агасы, когда тот пришел задавать вопросы. – Уж не знаю почему, но такие евнухи обычно не живут слишком долго. Доживают до возраста мужей, а затем неожиданно умирают. Зато они очень надежны и служат верно.

Капы-агасы согласился с лекарем, Кадир-ага был тихо похоронен, и вопросов о его смерти больше не возникало. Ну а Хюррем Хатун иногда вспоминала Кадира в своих молитвах. Потихоньку, чтобы никто об этом не узнал.

* * *

Хюррем Хатун чувствовала себя грязной. Погода в последние дни упрямо стояла жаркая и влажная, иногда проливающийся из низких облаков дождь не приносил свежести, лишь увеличивал духоту. Хюррем обливалась потом, и служанки не успевали обтирать распухшее разомлевшее тело холодной водой с уксусом. Пот сочился из каждой поры кожи, лился ручьями по спине, на бровях висели соленые капельки, такие же капельки текли по лицу, словно слезы. Под грудью появились неприятные потертости, которые постоянно саднило, такие же потертости были и под животом, и Хюррем иногда даже поскуливала от боли, поворачиваясь с боку на бок. Да и младенец беспокоился. Похоже, ему тоже не нравилась жара, которая измучила мать.

Хюррем мечтала о бане. О распаренном березовом венике, густом аромате хвои от еловых лапок, о холодном квасе с горбушкой черного свежеиспеченного хлеба. А главное – хотелось почувствовать чистоту тела, когда кожа аж поскрипывает от чистоты, а волосы, высыхая, поднимаются. И ласковое прикосновение льняной рубахи, и быстрый бег к прохладной речке, когда жаркое тело обтекает набегающий ветерок, напоенный луговым ароматом… А затем речные волны ласково обнимают, и все тело становится прозрачным и звонким, и звезды, глядящие с высоты, представляются близкими и понятными. Лишь оглушительное кваканье лягушек да пронзительный комариный звон врываются тогда в мечты, причудливо сплетаясь с ними, создавая удивительные картины…

– Хочу в хаммам! – заявила Хюррем, отталкивая служанку, размазывающую по потертостям какое-то неприятно пахнущее снадобье. – Это все не помогает, только становится хуже.

Мази, которыми исправно снабжали икбал лекарки, в самом деле не помогали. Пот мгновенно смывал их с кожи, разнося по всему телу, и тонкая жирная пленка заставляла потеть еще больше.

– Будет ли это полезно? – Служанки попытались отговорить Хюррем. В самом деле, в хаммаме мраморный скользкий пол, там можно упасть, удариться обо что-либо. А ведь роды уже скоро, так не лучше ли потерпеть, не подвергать себя, а тем более младенца опасности. Но Хюррем стояла на своем. Зачем же нужны служанки, если они не могут поддержать под руки, проследить, чтобы госпожа не споткнулась и не поскользнулась? Не могут вымыть госпожу как следует? И вообще, разве не сказал пророк Мухаммед, что чистота – это половина веры? Аллах хочет, чтобы мы поддерживали тело в чистоте, ведь тело – сосуд для души, и этот сосуд не должен пачкать содержимое.

Можно было вымыться не выходя из покоев, служанки быстро принесли бы теплой воды, обтерли бы тело. Но Хюррем хотелось еще и развлечься, а в хаммаме всегда весело. Девушки болтают, смеются, рассказывают друг другу истории – хамам источник сплетен всего дворца, расшалившись, обливают друг друга водой… Весело! Хюррем уже не может принять участие в этих забавах, но хотя бы посмотреть. А заодно и послушать. Среди глупостей, которые обычно болтают девушки, иногда попадается что-то действительно стоящее.

Для посещения хаммама Хюррем выбрала самое нарядное платье. Ведь там будут другие женщины из гарема, а может, и Махидевран. Так нужно показать себя во всей красе, продемонстрировать, как султан ее ценит и любит. Именно этого от нее ждут, а Хюррем знала, что нельзя обманывать чужие ожидания.

– Подать в хаммам фрукты и сладости?

– Нет! – Хюррем сглотнула вязкую противную слюну – в эти жаркие дни все время Пересыхало во рту. – От ваших сладостей только еще больше хочется пить. Принесите квашеной капусты, клюквы да холодного квасу.

Со всем бережением, поддерживая под руки, Хюррем повели в хаммам. Шли медленно, чтоб не утомить беременную. Одна из служанок несла маленькую скамеечку, другая – пухлую подушку. Предосторожности на случай, если вдруг госпожа почувствует себя дурно, понадобится присесть. Два евнуха бежали впереди, следили, чтоб дорога была свободна, чтобы султанская любимица не встретила чего-либо неподобающего, что ее расстроит. Всем известно, что беременным нельзя расстраиваться, ведь это влияет на ребенка. На члена династии!

Мраморные чаши, резные колонны, гладкие каменные скамьи заставляли Хюррем почувствовать себя маленькой и неловкой. Но она гордо вздернула голову. Вся эта красота добыта грабежом, убийствами, чужими слезами. Вон тот изящный мраморный цветок у крана – не его ли выплакала мать, горюя по дочери? А вот тот кувшин с длинным журавлиным горлом – может, он оплачен тоскою отца, у которого отняли любимого ребенка? Хюррем закусила губу: во всем, что ее окружало, все всей изысканной красоте она видела теперь лишь кровавые лужи, грязь. На мгновение даже показалось, что пахнуло солоноватой гнилостью преющей в жару крови, и тошнотный ком встал поперек горла. Но обошлось.

В хаммаме для Хюррем освободили лучшее место. Она устроилась на широкой мраморной скамье, отдалась заботе служанок. Те снимали со своей госпожи украшения и одежду медленно, демонстрируя каждый предмет окружавшим их девушкам. Раздавались завистливые вздохи. Хюррем улыбалась про себя, слыша шепотки.

– Ой, смотри, смотри, какая ткань! А какой браслет! Кольцо…

– Подарки султана, – с важностью отвечали служанки и так при этом задирали нос, будто подарки были сделаны им.

Хюррем нежилась в теплой воде и волнах всеобщего внимания. Она улыбалась девушкам, разговаривала с ними, как с равными, и те польщено переглядывались. Еще бы, госпожа не зазнается! А может, потом сделает подарки.

Махидевран Султан вошла в хамам внезапно. Ее появление не было столь помпезным, как у Хюррем, но султанша ведь и не была беременна. Стайка девушек, только что восхищенно слушавших истории, что рассказывала Хюррем, немедленно упорхнула. У всех тут же нашлись дела в других местах, и скамья напротив Хюррем освободилась. Туда и уселась Махидевран.

Темные глаза прелестной черкешенки гневно сузились, когда она увидела огромный живот Хюррем, туго натянутую кожу, бесстыдно выворачивающийся пупок, разбухшие груди, готовые наполниться молоком. Скоро эта наглая тварь родит! И ведь как уродлива, у нее даже лицо все в пятнах. Махидевран не теряла красоты даже во время беременности, и недостатки Хюррем вызывали у нее презрение. Крестьянка, что с нее взять. Ударить бы тварь, но султан не простит. Но ничего, ударить можно не только рукой.

– Надеешься родить мальчика? – поинтересовалась Махидевран, подставляя голову под струю теплой воды из серебряной чаши, что с бережностью лила служанка. – Хочешь стать матерью шах заде?

Служанки делали вид, что глухи от рождения, а девушки из гарема, напротив, – придвинулись поближе, жадно ловя каждое слово.

– Конечно, у меня родится шахзаде, – безмятежно отозвалась Хюррем. Она посасывала кусочек моченого яблока, наслаждаясь кисло-сладким вкусом. Интересно, что же положил туда повар? Чувствуется мед, мята, еще знакомые травы… Но есть и что-то новое. Нужно будет обязательно узнать.

– И ты думаешь, что именно твой сын станет наследником? – усмехнулась Махидевран. – Ты не забыла, что мой сын все равно останется старшим?

– Аллах даст султану долгих лет жизни. – Хюррем отложила яблоко, подцепила ложку капусты. – А за эти годы может случиться многое. К тому же я рожу повелителю много сыновей.

– Дурочка! – расхохоталась Махидевран. – Я знала, что ты глупа, но чтоб настолько! Ты слышала о законе Фатиха?

Хюррем насторожилась. Она надеялась, что Махидевран вновь придет в ярость, набросится с кулаками, и это станет той каплей, что переполнит чашу терпения султана. За себя она не опасалась – вокруг много служанок, и Махидевран не успеет ничего сделать, лишь безвозвратно погубит себя. Но, похоже, она ошиблась. Султанша не только не разозлилась, но ее настроение почему-то улучшилось. Что же такое этот закон Фатиха, если Махидевран смеется при мысли о том, что Хюррем родит много сыновей?

– Я тебе расскажу, глупая! – продолжала смеяться Махидевран. – Расскажу, чтобы ты не радовалась так. Это не просто традиция, которую можно нарушить. Это закон!

– Со всем почтением слушаю, султанша. – Хюррем чуть приподняла бровь, и служанка тут же подлетела к ней с мягкой простыней, начала обтирать обширное распаренное тело.

– Останется только один! – выкрикнула Махидевран. Смех ее стал истерическим, прерывался икотой, по лицу текли слезы. Она никак не могла остановиться. Обида на султана, ярость, ненависть к этой наглой беременной дряни, которая столь спокойна и счастлива, – все смешалось, помутило рассудок. – Только один наследник, понимаешь ты это, дура? Остальные будут убиты. Таков закон Фатиха Завоевателя, и он непреложен! Все, все будут убиты. И даже если у тебя получится избавиться от моего сына, если ты родишь нескольких сыновей, то судьба твоя – наблюдать, как они убивают друг друга, пока не останется единственный, кто и станет султаном!

Хюррем обмерла. Такого не могло быть, потому что… просто не могло, дай все тут! Но Махидевран говорит так уверенно, да и служанки кивают. Значит, правда!

– Дура ты, дура! – насмехалась Махидевран. – Рожай! Рожай сыновей! Чем больше – тем лучше!

Колыхнувшись тяжелым телом, Хюррем поднялась со скамьи. Голову разломало болью, протянувшейся от виска к виску; на затылке, казалось, повис огромный камень. Остро кольнуло поясницу, боль пробежала вверх по спине, вцепилась сзади в шею. Хюррем протянула руки, мечтая достать до нахально хохочущего лица Махидевран, вцепиться ногтями в гладкие щеки, раскровянить нежную кожу…

– Ду-ура! – Голос Махидевран вдруг стал странно низким, протяжным. – Ду-у-ууура-ааа!

Хаммам качнулся перед глазами Хюррем, все заволокло густым туманом, теплая вода потекла по ногам, собралась лужей на полу. И жуткая, неправдоподобная боль опоясала ее, сжала крепко. Хюррем закричала, падая.

– Рожает! – Служанки бросились к ней, подхватили, не дали упасть, уложили на скамью. – Ох, беда, беда… Что султан скажет…

Махидевран насмешливо фыркнула и, покачивая бедрами, пошла прочь. Душа ее болела и пела одновременно. Страшно было, что славянская дрянь родит шахзаде, но внутри дрожал огонек надежды – а вдруг подохнет тварь? Вот радости было бы! Она же совсем слабая, молодая, да и вид у нее нездоровый… Вдруг подохнет… Иншаллах!

На крики служанок прибежали лекарки, евнухи, Хюррем подняли, понесли с осторожностью. Рожать. Впереди рысью неслись девушки из гарема, разносили по дворцу новость – молодая любимица султана вот-вот родит, вот-вот все узнают, будет ли еще один шахзаде у династии или родится султанша. Бежали в покои и служанки, тащили стопки чистых простынь и тряпок, кувшины с горячей водой, тазы, ароматные травы и еще какие-то мелочи, без которых ребенок султана никак не мог появиться на свет. Сулеймана немедленно оповестили о начале родов, и он, оставив собрание Дивана, отправился в свои покои – молиться, просить Аллаха о благополучном рождении ребенка. Пусть родится легко! Иншаллах!

Но роды шли трудно. Махидевран, посылая служанку за служанкой постоять под дверью роженицы, узнать последние сплетни, с каждой минутой расцветала в предчувствии счастья. Султан молился, не вставая с колен, и на лбу его уже появилось красное пятно от ударов об пол. Сама Валиде Султан, обеспокоившись, явилась к роженице. Не помогали ни молитвы, ни присутствие Валиде. Ребенок шел косо, и сколько Хюррем ни тужилась, заходясь криком так, что казалось – вот-вот лопнет в напряжении кожа лица, ничего не помогало.

Послали к султану спросить: кого спасать – мать или ребенка? Валиде Султан, услышав ответ, обмерла. Сулейман приказал любыми силами спасать мать. Если же это будет стоить жизни ребенку, то что ж… Машаллах! Как захотел Аллах! Но Хюррем должна жить. Если с ней что-то случится – палач наготове. И в самом деле, у дверей Хюррем неслышно встали немые палачи. Лекари и служанки только молча переглянулись. Такая уж дворцовая жизнь. Ешь и пьешь сладко, спишь мягко, но в любой момент можешь оказаться на плахе.

Валиде Султан отправилась к сыну. Это же неслыханно! Кто такая Хюррем? Всего лишь наложница. Рабыня. Ребенок же – дитя династии, она лишь сосуд, который вырастил семя. И если для спасения семени нужно разбить сосуд, то так тому и быть. Важно семя, а не сосуд. Впервые гнев султана обратился на мать. Он пригрозил палачом и ей. Валиде не верила своим ушам. Как возможно такое? Ради какой-то рабыни угрожать матери? Права, ох права Махиде-вран, жаль, не послушала ее раньше. У этой змеи ядовитые зубы, и не рвать их нужно, а уничтожать саму змею.

К ночи Хюррем ослабла так, что даже не могла кричать, лишь тихонько всхрипывала на вдохе да выдыхала со всхлипом. Схватки не прекращались, изматывая напряжением и болью. Она начала терять сознание, но лекарки подсовывали травы, растирали виски какими-то вонючими мазями, и Хюррем вновь приходила в себя, возвращаясь в мир черной боли.

В одури ей стало мерещиться, что эти муки – наказание за то, что отреклась от своей веры, приняла Аллаха, пусть только для вида, но все же. Сняла нательный крест. Рука шарила меж подушек, разыскивая заветный уголок. Не нашла, разрыдалась, захлебываясь слезами.

Лекарки, посовещавшись, решились на риск – сделать поворот на ножку. Может, получится повернуть младенца так, чтобы он пошел ножками вперед. Тяжело, конечно, но все же можно родить. А иначе никак. Не спасут ни мать, ни ребенка. Султан не простит. Долго спорили, кто будет делать операцию. Боялись. В конце концов старшая лекарка плюнула, заявив, что не собирается умирать просто так, не попытавшись ничего сделать, и начала мыть руки в горячей воде, чуть не ошпаривая кожу.

– Смотри, хатун, будет очень больно, – предупредила Хюррем. Та только растянула искусанные бледные губы в улыбке. Разве может быть еще больнее? Да ей уже все равно, и так и этак смерть. Жаль, что не успела ничего сделать. Жаль, что умирать такой молодой. Но вон Аленка была еще моложе, совсем пожить не успела. А ей уже и не страшно, ведь со смертью прекратится и боль.

Но когда холодные пальцы лекарки вцепились в самое нежное и интимное, сжали жестко, полезли внутрь, раздвигая мягкую, измученную болью плоть, Хюррем взвыла волчицей, откуда только силы взялись. Этот вой услышали во всем Топкапы, и Сулейман при жутких звуках замер, а затем с новой силой начал бить поклоны в молитве, а Махидевран злорадно улыбнулась и, счастливо смеясь, откусила нежный кусочек кебаба – у нее вдруг появился аппетит, а ведь несколько месяцев ела, как птичка, и то если служанки чуть не силой заставляли.

– Умирает, – сказал венецианский повар, пожав плечами. – Это все из-за соленых огурцов да квашеной капусты. Я так и знал, что нельзя есть подобное!

– Да ну, какое там умирает! – возразил украинец, что готовил деликатесы для юной икбал. – Ежели так орет, точно жить будет. И дите родит справное. Сильный будет пацан, точно говорю! – И он, привычно отыскав взглядом золоченые купола мечети, истово перекрестился, подтверждая молитвой свои слова.

А рука лекарки все шарила внутри, и каждое движение отзывалось в теле Хюррем дикой болью. Терять сознание было нельзя – били по щекам, уговаривали, вновь и вновь подсовывали под нос резко пахнущие пузырьки.

– Терпи, хатун! – кричали в уши. – Жить хочешь – терпи! Хочешь, чтобы дитя твое жило – терпи!

И Хюррем терпела. Собирала все силы, все мужество, вспоминала жалкий, потерянный взгляд отца вслед татарскому коню, за которым она в путах тащилась в рабство, деревянную луковку сельской церкви, сработанную местным мастером, что валялся в крови в тот день, сраженный татарской саблей, вольные луга, по которым она бегала девчонкой, болотные кочки в лесу, густо заросшие клюквой, сладкой после первых морозов… Она не будет визжать, как деревенские свиньи, которых татары, хохоча, били короткими копьями. Не будет мычать, как коровы, которые тащились рядом с ней в такое же татарское рабство…

– Я – Хюррем Султан! – ясно выговорила девушка. – Я – мать шахзаде, наследника династии Османов. Я – любимая жена великого султана Сулеймана! Аллаху Акбар! Субханаху уа Та’аля! Бог – величайший! Преславен Он и Возвышен!

– Ты пока никто! – гневно выкрикнула Вали де Султан.

Хюррем не обратила на нее никакого внимания, сосредоточившись на молитве. Боль становилась все обширнее, все темнее – лекарка разорвала плодный пузырь, схватила младенца за ножку, потянула, разворачивая. Хюррем вцепилась зубами в ремень, подсунутый служанкой, сквозь него шипела слова молитвы. Лекарка все шарила внутри, тянула, крутила, мучила… Вдруг будто лопнул туго надутый пузырь – боль исчезла, а тело стало легким, как пух одуванчика. Сквозь плавающий в голове густой туман Хюррем услышала пронзительный крик.

– Это мальчик! – сказала она. – Маленький шахзаде. Наследник Сулеймана.

И потеряла сознание.

Махидевран, услышав о рождении мальчика, неожиданно почувствовала себя плохо. Разболелась голова, заныл живот. Спазмы скрутили ее, бросили на колени перед тазом. Нежный кебаб из молодого барашка не пошел впрок султанше – ее мучительно стошнило, и рвота не прекращалась даже тогда, когда желудок стал выплескивать едкую желчь, смешанную со слизью.

Сулейман, в покои которого с радостной вестью вбежал дарюссааде атасы, лишь закрыл глаза и начал читать благодарственную молитву. Впрочем, он не чувствовал особой благодарности к Аллаху – слишком устал да душа изболелась, страдая вместе с любимой. Но за такое счастье положено благодарить, а если удача не отвернется, то сын вырастет достойным наследником Османов. Иншаллах!

Часть вторая

Жаркий полдень Стамбула

Полдень летнего дня – дивное время, наполненное чудесами. Тени исчезают, все видится резко и ясно, но при этом колеблется в жарком мареве, изменяясь волшебным образом. Полдень обещает. В это время еще достаточно сил для свершения важных дел, впереди – много времени, и можно не только посеять, но и дождаться урожая, и собрать его, и даже возгордиться его обильностью. Все, происходящее в полдень, исполнено множества значений и никогда не является простым и прямолинейным, даже прямая линия, проведенная в полдень, может оказаться извилистой. Кратчайшие пути к цели намечаются в полуденное время, а затем оказываются окольными. Но главное, что они ведут к цели самым быстрым образом, несмотря ни на что. Полдень – это время побед, но должно быть запасено много сил, чтобы выдержать их тяжесть, ибо победы – это не только величие, но и наказание. Кому-то Аллах дарует победу, а кого-то наказывает ею…

* * *

Стамбул волновался. По рынкам и площадям гуляло множество слухов. Над иными смеялись, что они стали похожи на ослов, так высоко и широко развернулись ушные раковины, и при этом такая глупость посетила их обладателей– Ведь нельзя же верить всем слухам подряд!

О любимой наложнице повелителя, Хюррем Султан, говорили тихо, да и то – только с хорошими знакомыми, и при этом оглядывались, чтоб не услышал какой соглядатай. Это раньше о Хюррем Султан можно было болтать, что она-де тайная христианка, да окрестила старшего своего сына, да колдунья, которая приворожила султана. Теперь Стамбул притих. В то, что Хюррем Султан – колдунья, верили уже все без исключения. Иначе как могло случиться, что султан распустил гарем? Больше в Топкапы не было слышно смеха красавиц, не шуршали мягко гаремные туфли, шитые драгоценными камнями, по мраморным переходам золотого пути. Лишь прислуга шмыгала тихо, как мыши, да сама Хюррем Султан проходила, гордо подняв рыжеволосую голову – никого, кроме нее, не желал видеть султан рядом с собой жаркими ночами, ни с кем не делил взгляд на звездное небо.

Махидевран Султан – мать наследника Мустафы – могла видеть повелителя только издали. Валиде Султан оказалась не в силах перебороть рыжую рабыню и смирилась, управляя тем, что осталось от гарема. А султан не расстается с Хюррем, и уже поговаривают о том, что будет заключен никях – да где ж это видано, чтобы повелитель мира женился на женщине, которая была его наложницей?! Две сотни лет османские правители не заключали официального брака! Чем можно объяснить подобное, как не колдовством?

Ну а теперь Стамбул говорил о новом походе, о завоевании новых земель в королевствах христиан. Янычары собирались в тавернах, шумно гуляли в преддверии скудных походных дней, кричали о добыче, которую возьмут в походе, о новых рабах, что приведут на арканах, привязанных к конским седлам, о грудах монет и драгоценностей. А главное – о том, как просторны станут земли Османской империи, и солнце перестанет заходить над ней, и все четыре климата будут властвовать в ней одновременно, и Сулейман Великолепный, Сулейман Кануни прославится в веках. Иншаллах!

Люди слушали, и соглашались, и возносили хвалу Аллаху, и молились за успех похода султана. Выли и те, что хотели присоединиться к войску, чтобы брести за обозами, а затем получить свою долю добычи, как стервятники, что отрывают куски от туши, уже объеденной львами. Но с кем же собрался воевать султан на этот раз? Он взял Белград, его войска захватили Родос – этого не смог сделать даже Селим Грозный! Красное море полностью принадлежит османам, ведь два года назад от португальского флота остались только обломки. Теперь и чайка не пролетит над Красным морем без позволения султана. А Хайр-ад-Дин Барбаросса, рыжебородый пират, верой и правдой служит империи, и Алжир тоже теперь под властью османов. Так куда направится султан сейчас? Для чего собирается стотысячная армия? Пойдет ли он в поход на Венгрию? Или на Австрию? А может, двинется прямиком к Риму, чтобы в соборе Святого Петра, самом сердце христианского мира, прозвучал намаз?

В Стамбуле болтали разное, и слухи ширились, разрастались с каждым днем. Иноземные послы терялись, утопая в этом море, сообщали своим государям противоречивое. Сходились лишь в одном: войско, которое выступит в поход, будет громадным, и против его силы никому не устоять.

* * *

Османское войско собиралось в очередной поход. Король Венгрии Лайош II, будучи юным и глупым, имел наглость оскорбить повелителя мира, высказав принародно сомнение в верности ислама и даже в самом существовании пророка Магомета, а также в том, что османы несут народам благо и процветание, справедливость и законность, безопасную и сытую жизнь. Мальчишка Лайош заявлял, что каждый монарх должен управлять своим государством и не пытаться силой оружия захватить чужие территории. Он называл Сулеймана Кануни нечестным, ведь султан, используя слабость и крайнюю молодость короля, захватил крепость Белград и уже пять лет как удерживает ее, вместо того чтобы вернуть законному монарху его собственность. А ведь Лайош женат на Марии Австрийской, внучке немецкого императора Максимилиана I, и у них есть сын и наследник. Неужели султан настолько лишен чести, что грабит младенцев?

Нельзя сказать, что Сулеймана оскорбили высказывания и выходки юного короля венгров, но неосторожные слова Лайоша послужили прекрасным предлогом для очередного похода против европейских государств. А ведь папа Климент, бывший ранее Джулио Медичи, сменивший Адриана из Утрехта, который в свою очередь был преемником много мудрого Льва X из рода Медичи, предупреждал короля, чтобы был воздержаннее в своих речах и поступках, не будил льва, спящего в своем логове.

– У османов сильнейшая армия в мире, – говорил понтифик. – Даже объединившись, Европа может проиграть, и тогда повсюду распространится исламская ересь, и в наших храмах начнут славить Аллаха, как это уже случилось в Святой Софии Константинопольской. Собор, который был величайшим христианским храмом, ныне – мечеть, возносящаяся к небесам во славу Аллаха! Подобное может случиться и с собором Святого Петра, и это будет крахом христианства, куда как более значительным, чем разгромы, учиняемые нечестивыми римлянами, когда Тацит – великий грешник! – обвинял христиан в ненависти ко всему человеческому роду. Неужто мало нам напастей от последователей Лютера, что нужно еще отбиваться от поганых турок?

Но двадцатилетний Лайош не слушал увещаний, он был уверен, что правда и право на его стороне. Сам Бог на его стороне! Разве ж может быть иначе? И король разослал письма и послов ко всем европейским монархам, не забыв и Ватикан, прося о помощи и английского короля Генриха VIII, который, впрочем, заключив с Францией мирный договор из-за пустой казны, был более занят попытками произвести на свет наследника мужского пола, чем европейской политикой, и венецианского дожа, имеющего торговые интересы в Османской империи, и польского короля Сигизмунда I, обеспокоенного расширением Московского царства, и австрийского эрцгерцога Фердинанда.

– Это просто смешно! – заявил английский король, отбросив послание Людовика с презрительной миной на лице. – Этот венгерский мальчишка, видно, считает, что нам нечего больше делать, как воевать с турками. Слава Всевышнему, османы не слишком беспокоят нас на нашем острове, и у нас есть множество других, куда как более важных дел. К тому же на какие деньги мы будем воевать? Нам пришлось мириться с французами, потому что войскам было нечего есть! Что, Людовик может содержать английскую армию?

Но Людовик не мог. В казне венгерского короля совершенно не было денег. Он был гол и нищ и мог рассчитывать только на помощь других государств. Папская курия предложила ему не войско, но деньги, на которые можно было бы нанять солдат. Однако хитрый Климент поставил непременным условием борьбу с последователями Лютера в Венгрии.

– Мы не можем помогать государству, пораженному гнилью лютеранской ереси! – сказал Папа Римский, ставя печать на письме Людовику. – Пусть король постарается на благо католической веры, а мы поддержим его в противостоянии с османами.

Людовик был в отчаянии. Османская армия надвигалась на него всей своей мощью, а у него не было ничего. Эрцгерцог Фердинанд, связанный с королем родственными узами через брак, пообещал помощь, но было похоже, что армия его не спешит сразиться с турками. Да что говорить, собственные дворяне, которые должны были отстаивать страну и короля, не собирались этого делать! В их глазах он был таким же иностранцем, как и Сулейман. Ведь создали они регентский совет, чтобы сместить короля!

– Они просто глупцы! – кричал король, мечась по опочивальне. Он натыкался на кресла, сорвал со стола бархатную скатерть, топтал ее. Королева Мария только качала головой, глядя на такое бесчинство. – Глупцы! Георгий, маркграф Бранденбург-Ансбаха, попросту продался туркам. Он воображает, что получит от османского султана торговые привилегии, будет купаться в золоте. Но его я хоть могу понять. А на что рассчитывает этот дурак, архиепископ Эстергомский, Томаш Бакош?

– Может быть, он воображает, что султан Сулейман обратится в христианство? – пошутила королева.

– Ну да, обратится! Христианином невыгодно быть в мире, где у мусульман самая сильная армия, – печально заметил молодой король.

А Сулейман I Великолепный, уже прозванный Кануни – Законодатель – собирался присоединиться к своей армии, чтобы окончательно разгромить дерзкого мальчишку-короля и посадить на венгерский трон своего человека. Тогда Венгрия станет одной из провинций Османской империи, а сама империя вклинится в европейские земли, что облегчит их последующий захват. Пока европейские монархи делят свои клочки, которые называют государствами, пока они грызутся между собой, для последователей Магомета открываются огромные возможности. Зеленое знамя Аллаха опояшет весь мир!

* * *

Султан собирался в поход и последнюю ночь перед отъездом проводил в обществе своей любимицы – Хюррем Султан, уже подарившей ему троих наследников и дочь, и вновь беременной. Сулейман с нежностью и любовью оглаживал увеличивающийся живот рыжей прелестницы, даже разговаривал с младенцем, растущим в утробе.

– Что ты хочешь в подарок, моя отрада? – спросил султан, потрепав Хюррем по щеке. – Может, колье или серьги с изумрудами, которые подойдут к твоим сверкающим зеленью глазам? Или ткани на новое платье? Только скажи, и ты получишь платье, расшитое золотом и каменьями. Его сошьют лучшие дворцовые мастера из самых лучших тканей, привезенных из Бурсы или Венеции.

– А привези-ка мне, батюшка, цветочек аленькой, – ляпнула Хюррем, засмеявшись. У нее частенько выскакивали какие-то фразы, которые неожиданно оказывались уместными и веселыми.

– Это что такое – цветочек аленькой? – удивился Сулейман. Ему нравилась эта особенность молодой наложницы. Султан любил неожиданности, тем более приятные.

– Сказка такая есть, в наших краях рассказывают, – охотно пояснила Хюррем. – Там про то, как богатый купец собирался в дальние страны, да спрашивал у дочерей, что привезти им в подарок.

– И что же захотели дочери? – заинтересовался султан.

– Старшая захотела драгоценный убор, вот как ты говоришь – с камнями, которые подходят к волосам и глазам, делают лицо красивым. – Хюррем скорчила потешную рожицу, долженствующую изображать писаную красавицу. Сулейман расхохотался. – Средняя попросила роскошное платье. Тоже, как ты описываешь – расшитое золотом, чтоб быть в нем красивее всех!

– Я так понимаю, что самый главный и самый интересный подарок попросила младшая дочь, – прозорливо заметил султан.

– Откуда ты знаешь? – удивилась Хюррем.

– Так ведь мне тоже рассказывали в детстве сказки, – объяснил султан. – Ну давай, не тяни, говори, что дальше-то было?

– Вот младшая дочь и попросила цветочек аленькой, – отозвалась Хюррем. Она подперла щечку ладошкой, задумчиво прикрыла глаза и вдруг сразу стала похожа на бабку, которая рассказывает маленьким детям сказки. Сулейман смотрел, очарованный. – А этот цветочек оказался у Чудища Лесного, и пришлось младшей дочке отправляться к этому Чудищу жить.

Хюррем не смогла перевести «Чудище Лесное» на турецкий язык, сказав это по-русски. Султан тут же остановил ее:

– Нежная моя, а что такое «Чудище Лесное»?

– О! Он очень страшный на вид. С длинной черной шерстью, с хвостом и рогами! И у него огромные клыки! – Хюррем показывала рога и шерсть, хвост и зубы. Сулейман кивнул.

– Понятно. Это как наши дэвы. Страшные чудовища из сказок.

– Не совсем, – возразила Хюррем. – Ваши дэвы страшные, злые, а Чудище Лесное доброе. Он только кажется страшным и злым, а на самом деле у него золотое сердце. На самом деле он – заколдованный королевич. И потом он женится на младшей дочке того купца. Вот же ей повезло!

– Ты тоже хочешь, чтобы на тебе женился королевич? – поинтересовался Сулейман.

– Зачем мне королевич, когда у меня есть великий султан! – Хюррем склонила голову, опустила глаза, но потихоньку подглядывала, а по губам ее пробегала быстрая улыбка.

– Ну-ну, – усмехнулся Сулейман. – Расскажи-ка мне еще про это Чудище.

– Ну… он вот такой… – Хюррем взлохматила волосы, стала на четвереньки и грозно зарычала.

Сулейман засмеялся.

– Значит, у него волосы, как у тебя? Не могу поверить. Тогда твое Чудище совсем не страшное, а очень даже красивое.

Хюррем зарумянилась от удовольствия, сверкнула улыбкой.

– Нет, не как у меня, – затрясла огненной головкой. Пряди рассыпались по плечам, упали на лоб. – Чудища не бывают рыжими. У них черная шерсть. Вот точно как… как у Махидевран Султан!

Сулейман захохотал так, что охранники за дверью беспокойно переглянулись. Никогда еще из султанских покоев не доносилось таких звуков. Караулящий под дверью ага немедленно решил доложить о происходящем смотрителю султанских покоев. Ибрагим Паргалы настрого приказал, чтобы обо всем необычном ему немедленно докладывали. Ага понимал, что султан не слишком одобрил бы такой доклад, но великий падишах высоко, а Ибрагим – ой как близко. Того гляди из дворца выставит, а то и под палача подведет, с него станется.

– Смотри, моя нежная, чтобы Махидевран от тебя подобного не услышала, – сказал Сулейман, отсмеявшись. – С ней ты должна быть вежлива и почтительна. Она ведь – мать моего сына, моего наследника.

– А я? – Темные брови Хюррем сердито сошлись на переносице, на лоб набежала гневная морщинка. – Разве я не мать твоего сына? Разве наш Мехмед не твой наследник? Разве не родила я тебе еще троих сыновей и дочь?

– Конечно, – согласился Сулейман. – Но Мустафа все же старший.

– Ах да, старший… – задумчиво сказала Хюррем. – Но, как я помню, были еще сыновья, старше Мустафы… Ну да ладно, что это я! Ты уезжаешь завтра, а я говорю о всякой ерунде! Я рожу тебе еще много сыновей, которые станут опорой османского трона!

– Иначе и не может быть, моя султанша!

Сулейман привлек Хюррем к себе, поцеловал жадно. Она отозвалась на поцелуй, обвиваясь вокруг султана гибким телом. Вспомнила, чему учили гаремные евнухи, как нужно ублажать мужчину, как подарить радость любимому султану – заизгибалась, ласкаясь, но полудетская неловкость, не исчезнувшая с годами, победила, и Хюррем чуть не упала с широкой постели, запутавшись ногой в атласном покрывале. Рассердившись на покрывало, она дернула его изо всех сил и шлепнулась прямо на грудь султана.

– Да что за наказание! – воскликнула Хюррем.

Сулейман расхохотался. Такого чуда он еще не видел. Все женщины, приходившие на хальвет, были исключительно ловкими и умелыми, искусство любви было постигнуто ими до самой последней капельки, они знали, что требуется мужчине, чего он ожидает. Собственно говоря, их задача была сделать султана счастливым, этому обучали их постоянно с самого раннего возраста. Эта же наложница была совсем неумелой, поразительно наивной и неловкой. Дикий цветок, неожиданно прекрасный своей нежностью и новизной. Султан был обречен влюбиться в нее без памяти именно потому, что она была необычной, не такой, как другие. Садовые цветы, такие важные и чинные, иногда надоедают. Они прекрасны, но удручающе одинаковы. К ним привыкаешь. По их спокойной равномерности рядов привычно скользит взгляд, не задерживаясь ни на одном бутоне – они все давно пересчитаны и осмотрены. А привычка чаще всего означает скуку. К Хюррем привыкнуть было невозможно. Она изменялась так же, как изменяется волнующееся море – рисунок волн всегда различен, и невозможно устать смотреть на него.

– У тебя будет аленький цветочек, моя улыбающаяся любовь, – сказал Сулейман, опрокидывая Хюррем на расшитые золотом подушки. – У тебя будет все, что ты только пожелаешь!

– У меня уже все есть, – отозвалась Хюррем, слюнявя бороду Сулеймана поцелуями. – У меня есть ты, а это куда лучше, чем все аленькие цветочки и Чудища Лесные! У меня сразу не королевич, а целый султан! Давай я тебе загадку загадаю!

– Давай! – Сулейман хохотал, играя с длинными рыжими прядями, раскинувшимися на подушках. – Но если я отгадаю, ты выполнишь мое желание.

– Договорились! – Девушка приподнялась на локте, а султан вновь поразился ее наивной естественности. – Слушай: выглядит как кошка, ходит как кошка, ест как кошка, четыре лапы, как у кошки, хвост, как у кошки, но не кошка. Что это такое?

– Ну, я не знаю. – Сулейман перекатился на бок и с любопытством взглянул на девушку. – Похоже, что это мне придется выполнить твое желание. Так что это?

– Кот! – торжествующе воскликнула Хюррем. – Кот выглядит как кошка! Он ходит так же, ест так же, у него четыре лапы и хвост. Но он – не кошка!

Сулейман подумал, что есть еще одна возможность, которую даже не представляет его любимая, выросшая вдалеке от гаремов. Тот, кто ходит, как кошка, выглядит, как кошка, но не кошка… и не кот! Султан представил капы-агасы, главу белых евнухов, важно вышагивающего по узким коридорам Топкапы, отдающего приказы многим и многим людям – велика власть капы-агасы, который отвечает и за гарем, и за эндерун! И вдруг у этого важного чиновника вырос толстый полосатый хвост, на голове появились остренькие ушки… О, Аллах, султан и не замечал раньше, как много у его капы-агасы от раскормленного полосатого кота, ловящего на кухне мышей!

От смеха у Сулеймана разболелся живот, будто он долго тренировался с мечом. Султан и не подозревал, что можно так веселиться.

– Что ж, говори свое желание, моя луноликая прелестница, – сказал он. – Все, что ты захочешь, будет твоим.

Хюррем смущенно опустила глаза, надула губы, словно маленькая девочка. Она искоса поглядывала на султана, несколько раз пыталась заговорить, подбадриваемая его восклицаниями, но все никак не решалась. В конце концов выпалила:

– Я хочу, чтобы меня пускали в твою библиотеку!

Султан онемел от неожиданности. Это было самое удивительное желание, какое только ему приходилось слышать. Золото, драгоценности, собственная карета, новые покои, больше служанок – все это было понятно и привычно. Но библиотека? Женщина – в библиотеке? Да зачем ей это?

– Моя огневолосая красавица, объясни мне – для чего тебе библиотека? Туда заходят только ученые мужи, да и то не слишком часто.

– Ты ведь уходишь в поход, – понурилась Хюррем. – Это надолго, мне девушки сказали, что походы – это всегда долго. Ну вот… Мне ведь будет скучно. А я слышала, что у тебя лучшая библиотека в мире.

Польщенный, султан улыбнулся.

– А разве ты умеешь читать?

– Я научусь, – твердо сказала Хюррем. – Я уже научилась хорошо говорить на твоем языке и даже сочинять стихи. Научусь и читать. И писать тоже. Тогда я смогу сама писать тебе письма в военный лагерь, а не диктовать их какой-нибудь калфе! Знаешь как это стыдно, когда чужой человек записывает слова любви, предназначенные только для тебя. Нет-нет, я непременно выучусь писать.

– Что ж… – медленно и задумчиво проговорил Сулейман. – Я обещал выполнить любое твое желание. Значит, так тому и быть. Ты получишь разрешение пользоваться библиотекой. Ты сможешь ходить туда в любое время, когда тебе только захочется.

– О, Сулейман! – воскликнула Хюррем и бросилась в объятия султана.

Больше стражники у двери не слышали никакого смеха, лишь завистливо переглянулись, когда из султанских покоев донесся женский высокий крик, сменившийся сладким стоном.

* * *

Ибрагим не любил женщин. Точнее – он удивлялся, что Аллах, в милости Своей сотворивший и небо, и землю, и все сущее вокруг, потратил свое драгоценное время на создание такого бесполезного существа, как женщина. Они только на то и годятся, чтобы с их помощью появлялись на свет новые люди. Мужчины.

Ибрагим считал, что Аллах создал женщин, чтобы испытывать прочность мужчин, достойны ли они называться людьми. Да-да, женщина – испытание, дарованное Аллахом, чтобы проверить лучших своих детей.

С ужасом и болью Ибрагим видел, что его лучший друг, смысл его жизни – султан Сулейман – не выдерживает испытания. Эта наложница… Да как же у Ибрагима не ослепли глаза, когда он выбирал эту дрянь для обслуживания султанских покоев! Как не отсохла рука, которой он указал на мерзкую девчонку! Лучше бы он остался калекой – слепым и безруким, чем привел бы ее из ташлыка. Подумать только – он сам, собственными руками подсунул Сулейману эту змею в человеческом облике! А ведь предупреждал его Селим-ага, что нужно гнать дрянь подальше от султана. Ибрагим только посмеялся над ним. Да что посмеялся! Он ведь сам решил, что подлая будет полезна, он открыл ей золотой путь, направил на хальвет…

И вот змея вползла в сердце и ужалила. И виновен в этом Ибрагим. Он сам погубил свою любовь, и некого винить более!

Молодой хранитель султанских покоев в раздражении отбросил перо, и чернила разбрызгались по листу толстой книги, в которой он писал.

Увидев кляксы, Ибрагим рассердился еще больше. Какая вопиющая небрежность! Эта книга была подарком султана, и Ибрагим считал ее залогом любви. Открывая ее, он оглаживал кончиками пальцев страницы, подобно тому, как женщины нежно касаются засушенных цветов, некогда подаренных им возлюбленными. Это был его дневник, не предназначенный для чужих глаз. Не имея возможности полного уединения в своих покоях, он уединялся на гладких страницах с помощью пера и чернил. И вот в его маленьком личном храме, куда не было доступа даже любимому, появилась грязь. И виновна в этом она, проклятая женщина, рыжеволосая ядовитая тварь!

Ибрагим хотел закрыть книгу, но она, взятая в руки, неожиданно распахнулась сама, словно обретя собственную жизнь.


О друг, о прекраснейший, сердце мое, душа моей души! Не произношу я имени твоего, но как стон вырывается оно из груди вместе с дыханием. И печаль моя, и тоска в этих звуках, меня обвиняя, к небесам улетают. О друг, слезы-предатели жгут мои щеки, выдавая глубоко сокрытые в душе мысли, что таятся в молчании и разрывают мое плененное сердце. Моя тоска по тебе подобна жгучей боли, что как рана терзает. Сколь же коротки для нашей страсти и сколь длинны для нашего мира были те ласы, лто дарил мне ты. Неужели их радость прекратится, оставив лишь горечь? Я не сожалею о своей душе, навеки тобою плененной, и не плачу я о горьком унижении, о друг!

Если бы хотел я разорвать те цепи, которыми ты навеки меня приковал, если бы расстался с тобой, сердце мое все равно в плену, оно полетит навстречу, чтобы с твоим жестоким сердцем навеки соединиться и стать одним целым. О друг, о мой возлюбленный, пусть тебе достанется радость, а мне страдания…


О, Аллах! Ведь когда-то эти слова Сулеймана назначались ему, Ибрагиму! И он бережно записал каждую буковку, чтобы не забыть ни единого мига счастья. Теперь ему представлялось, что все было давным-давно, а может, и не было вовсе, а лишь приснилось в блаженном сне жаркой летней ночью, когда листва на деревьях едва слышно нашептывает сладкие слова, сами собой складывающиеся в стихотворные строки. Но если это был всего лишь сон, то как бы ему хотелось никогда не просыпаться!

Ибрагим открыл резную шкатулку из драгоценного сандалового дерева – подарок богатого торговца из Манисы, осторожно достал небольшой серебряный футляр, украшенный тонким рисунком и мелкими рубинами. Камни, поймав в прозрачную алую глубину огонь свечей, вспыхнули кроваво, заиграли, отбрасывая розовые отблески, будто ожили. Из футляра Ибрагим извлек туго свернутый лист, распрямил его с великим бережением, как святыню, всмотрелся в мелкую, изысканную вязь.

Мой верный друг, жизнь смысла не имеет.

Любовь ушла. И нет былого лада.

Так соловей в неволе петь не смеет,

Лишенный сада.

Я на холмах тоски изнемогаю.

И день, и ночь – рыдания и муки.

С какой судьбой смириться мне – не знаю —

Со дня разлуки.

Не доверяй словам печальной песни,

Тебя сожгу палящих жалоб речью.

Но мой огонь в груди погаснет, если

Тебя не встречу.

Какие чувства без тебя пробудит

Подлунный мир от края и до края?

Но если и в раю тебя не будет —

Не нужно рая.

О, Аллах, в груди Ибрагима – пожар. Сердце его сгорает, сам он корчится в муках. Душа обращается в пепел, и слезы, источаемые глазами, охлаждают его до ледяной корки. Нет больше любви, она оставила несчастного, и лишь прогорающие угли страшной болью напоминают о том, что счастье – было.

Ибрагим вспомнил далекие дни, когда он с юным шахзаде убегал из дворца в Манисе и они вдвоем шатались по лесу, стреляли дикого зверя, ночевали под деревьями. У них была одна палатка на двоих, и прохладными ночами они прижимались друг к другу, как когда-то Тео прижимался к Нико в нищей рыбацкой хижине Парги. Но тут – другое. Если Нико радостно отзывался на прикосновения Тео, то Сулейман не допускал и мысли о каких-то иных отношениях, кроме дружбы. Но Ибрагим знал – ему не померещился огонек в прекрасных глазах шахзаде, он видел все признаки любви, рвущейся навстречу его собственному чувству.

Однажды ночью Ибрагим проснулся. Вокруг палатки ветер играл палыми листьями, шуршал ими, подбрасывал, уносил куда-то за деревья. Тихо перешептывались солдаты, охраняющие покой наследника престола. Полная луна светила так ярко с безоблачных небес, что даже в закрытой палатке не было полной тьмы, лишь мягкий полумрак, и шаловливые тени смещались, запутывая сознание. Эта игра ветра и теней заставила любовное томление юного Ибрагима вспыхнуть ярким пламенем, и он приник к Сулейману, нежно и настойчиво целуя пухлые губы, проводя пальцами по розовости безбородых еще щек, по широкому разлету бровей…

– Ложись спать, Паргалы, – сказал Сулейман спокойно, не открывая глаз. – Ложись спать. Сегодня длинная ночь, но завтра еще более длинный день. Он будет тяжелым, если не выспаться.

Ибрагим приник к плечу шахзаде, и плечи его дрожали от плача. Он был отвергнут.

– Ложись спать, – повторил Сулейман. И рука шахзаде бережно, но настойчиво оттолкнула молодого сокольничего.

– Мой повелитель! – пробормотал Ибрагим, задыхаясь в слезах. – Я… я… мой повелитель…

– Помни, Паргалы, я люблю тебя. – Тон шах-заде был странно равнодушен в противоположность словам. – Люблю и всегда буду любить. Никого нет ближе тебя, Паргалы. Не забывай об этом.

Ибрагим понял. Их любовь должна быть тайной, она должна оставаться такой же дружбой, какой была до этой ночи. Будто и не было ничего, и не прозвучало никаких слов. Он должен был похоронить свои чувства глубоко в сердце, никогда не выказывать их. Потому что иное – невозможно.

Но он надеялся. О, как горячо он надеялся, каждый день вознося молитвы к стопам Аллаха! Мечтал, что когда-нибудь невозможное станет реальностью.

Все, что получил Паргалы, лелея свою любовь, это брак с Хатидже Султан, сестрой Сулеймана. Политический союз, призванный ввести бывшего раба в правящую семью, придать ему высочайший из возможных статусов. Он стал великим визирем и зятем султана, но даже не обратил на это внимания. Ибрагим Паргалы по-прежнему оставался рабом повелителя, и, что бы он ни делал, все мысли его принадлежали только султану. Султану и рыжей змее, которая отогревалась рядом с сердцем повелителя. Ибрагим строил мечети и дворцы, покровительствовал поэтам и ученым, раздавал деньги нищим и кормил нуждающихся. Но все это было – для султана. Каждая ложка похлебки в бесплатной столовой, поддерживающая жизнь многих и многих в громадном городе, была – во славу султана. Великий визирь на самом деле продолжал оставаться лишь тенью. Но тенью, которая способна отбрасывать множество других теней.

К жене Ибрагим был равнодушен, но регулярно посещал ее ложе, исполнял супружеский долг, старательно отыскивая в ее лице черты брата. Но Хатидже была слишком вялой, незначительной, незаметной, в то время как Сулейман не затерялся бы и в огромной толпе. Лишь в глазах было некое почти неуловимое семейное сходство, и Ибрагим бывало часами вглядывался в глаза Хатидже, воображая, что перед ним Сулейман.

У них даже родился ребенок, который, правда, вскоре умер – он был так же слаб, как и его мать. Ибрагим огорчился этим, но не слишком опечалился. Ребенок от нелюбимой женщины… Жаль только, что Хатидже Султан с трудом перенесла горе. Она так и не оправилась после смерти младенца, винила себя, а больше всех винила мужа.

Все дело в том, что, несмотря на внешнюю незначительность, Хатидже Султан была достаточно проницательна, чтобы увидеть, на кого направлены чувства Ибрагима. И она ревновала, тем более мучительно, что ее ревность была столь же бесполезна и бесплодна, как и любовь, испытываемая Паргалы. Когда умер младенец, она швырнула в лицо мужу обвинение:

– Если бы ты больше думал о нас, а не о моем брате, наш сын был бы жив!

Ибрагим посоветовал ей быть более осторожной в мыслях, а тем более в речах. Ему-то все равно, но что подумает султан? И не пожелает ли он наказать того, кто высказывает подобную крамолу? Как может она, султанша, дочь султана и сестра султана, обвинять своего брата в подобных вещах? Ибрагим сделал вид, что не понял: Хатидже обвиняла вовсе не брата, а его самого. Конфликт утих, султанша затаила свое горе глубоко в сердце, но ее равнодушие к мужу сменилось стойкой неприязнью. Она даже пыталась просить у Сулеймана разрешения на развод, но султан настрого запретил и думать об этом. Государственные интересы превыше всего, а уж тем более – каких-то женских капризов.

– У тебя будут еще дети, – сказал Сулейман, и больше Хатидже Султан не заговаривала с братом о разводе.

Ибрагим вздохнул. У рыжей бестии не умирали дети. Она рожала каждый год и лишь расцветала от этого. У нее уже четверо детей, а она сохранила все очарование юности и даже неловкость девочки, что придает ей еще большую прелесть в глазах султана.

Хуже всего было то, что Ибрагим понимал султана. Он понимал, как можно было безоглядно и безвозвратно влюбиться в эту некрасивую наложницу, совсем неискусную в любовной науке. Он сам иногда просыпался ночами и видел в небе не звезды, а зеленоватые прозрачные глаза, над которыми вилась рыжая прядь. В его душе они были едины: Сулейман и Хюррем. Где один, там и другая. Вот только Хюррем отвергала его еще обиднее, чем сам султан. Если повелитель признавал за Ибрагимом право любить, то рыжая наложница лишь посмеялась над чувствами Паргалы, хоть и высказал он их невнятно – всего лишь предложил свою преданность. Но Хюррем заявила, что преданность его должна всецело принадлежать султану, а вовсе не наложницам, пусть даже и самым любимым для султана. Ибрагим знал, что она поняла его, так же, как понял и Сулейман. И не просто отказалась ответить на его чувства, но посмеялась над ними. И любовь, которую Паргалы испытывал к повелителю и его любимице, смешалась с темной, сочащейся гневом и желчью ненавистью. Он не смел ненавидеть султана, и вся эта тьма должна была обрушиться на Хюррем. На рыжую змею, которая не переставая жалила сердце, вызывая мучительную, непрекращающуюся боль…

Шербет явно горчил, и Ибрагим недовольно поморщился. Наверное, кому-то на кухне пришло в голову добавить в напиток освежающих трав, да положили слишком много. Нужно будет приказать, чтобы прекратили запихивать в его питье всякую дрянь. Если ему потребуется что-нибудь оздоравливающее, то он сам обратится к лекарям, без разных доброхотов. Все же это, скорее всего, не на кухне, а кто-то из евнухов перестарался. Эти гаремные слуги мнят о себе слишком много. Видно потому, что только им разрешено видеть султанских наложниц. Ибрагим давно заметил, что люди, причастные даже к самой крошечной тайне, начинают воображать себя весьма значительными.

Ибрагим вновь сделал глоток, и резкая боль в животе внезапно скрутила его так, что стало тяжело дышать.

– Охрана! – ему хотелось крикнуть, но воздуха не хватало, и из перехваченного судорогой горла вырвался только едва внятный хрип. – Охрана!

Его не слышали. За дверью было абсолютно тихо, и Ибрагим, мучась от боли, представлял, как охранники, торжественно стоя перед дверью, многозначительно переглядываются – у стражников всегда такой вид, будто они знают нечто, неизвестное более никому, о тех людях, которых охраняют. Может, оно даже так и есть. Кто знает, что могут увидеть и услышать стражники, которых привыкли считать и глухими, и слепыми, и немыми. А главное – абсолютно верными.

Да, стражники переглядываются, и ладони их покоятся на рукоятях мечей. А издалека доносится едва слышный шорох – кто-то торопится по длинным коридорам, шелестя мягкими туфлями на тонкой кожаной подошве по каменным плитам дворцовых переходов. Может, это евнухи спешат исполнить приказы гаремных красавиц, а может, кого-либо из прелестниц уже ведут на хальвет и золотая тропа в султанские покои стелется под ее стройными ногами, обещая дивные чудеса.

Ибрагим скрипнул зубами. Какой там хальвет! Он ведь хранитель покоев повелителя, он знал бы, если бы какую-нибудь наложницу повели к султану. Нет, не будет никакой наложницы. Тем более что Сулейман полностью подчинился этой рыжей твари с зелеными глазами ведьмы.

Живот слегка отпустило, но Ибрагим почувствовал непреодолимый зов отхожего места. Внутри бурлило и бурчало, отрыжка болезненно и обжигающе прокатывалась по пищеводу, застревая около сердца. Ибрагим с трудом поднялся и пошел к двери. Ему удалось хлопнуть ладонью по резной филенке, и двери послушно распахнулись. Хранитель султанских покоев, потеряв сознание, упал на руки стражников.

– Хатидже… – выдохнул он.

– Сообщите султанше, – тут же отозвался один из стражников. – Паша зовет ее! И позовите лекарей!

Хатидже Султан, услышав о странной болезни великого визиря, лишь пожала плечами. Ее это не касалось. Ее дело – беречь чрево, наливающееся новой жизнью. А с отравлениями пусть разбираются стражники, слуги и соглядатаи султана и паши. Ну а если Ибрагим умрет… Хатидже отогнала эту мысль. Опасно даже мечтать о подобном. Но так бы хотелось надеяться!

Увы, мечтаниям султанши не суждено было сбыться. Ибрагим-паша выздоровел и присоединился к войску султана, направлявшемуся в Венгрию.

* * *

Казна была пуста. Удручающе пуста. Валиде Султан болела, и бремя управления Топкапы легло на плечи Хюррем. Конечно, была еще Махидевран Султан, и она с удовольствием бы взяла эту обязанность на себя, но Хюррем не могла допустить подобного. Султан сказал, что рассчитывает на нее. Султан просил, чтобы она сообщала обо всем, происходящем во дворце и столице. Что ж, она выполнит все, что требуется, и даже более того. Султан увидит, кто достоин быть рядом с ним.

Хазнедар – главный казначей гарема – стояла перед султаншей, покорно опустив глаза.

– Простите, Хюррем Султан, я не знаю, что делать, – говорила она, вздыхая. Султанша обычно была добра, всегда улыбалась, но если что-то шло не так, проявлялся весьма крутой нрав. Хазнедар боялась, что может оказаться выброшенной из дворца. А может, сначала на талаку положат. И влепят пятьдесят ударов палками по пяткам без всякой жалости. Мало кто может ходить после такого наказания.

– У нас перерасход? – удивилась Хюррем Султан. – По-моему, все должно было быть в полном порядке. Я ведь сама проверяла расходные книги.

– Султанша, перерасхода нет. – Хазнедар вновь вздохнула. – Вы очень экономны. Просто подготовка к походу оказалась очень дорогой. Все деньги ушли на снаряжение войска нашего повелителя. Шутка ли – сто тысяч воинов пошли под знаменами повелителя. Теперь в казне нет даже серебряного акче!

– А ты разговаривала с главным казначеем? – Хюррем Султан нахмурилась, и хазнедар почувствовала, как струйка холодного пота потекла у нее меж лопаток. Султанша редко сердилась, но если уж давала волю своему гневу, то это могло быть даже пострашнее, чем гнев самого повелителя.

– Конечно! – воскликнула она, сжимая ладони. – Он сказал, что денег нет, надо потерпеть, пока придут налоги. Но нам нечем платить слугам, нечем платить дворцовой гвардии. Как бы не случились волнения. Ждать денег придется не меньше, чем два месяца. А ведь возможно придется посылать деньги войску. Вы представляете, сколько стоит прокормить такую огромную армию!

– Это большой срок, – задумалась Хюррем Султан. – К тому же нет уверенности, что и через два месяца у нас появится нужная сумма. Мало ли что может случиться. Ты права: армия в походе, а это всегда означает большие расходы. Настоящие доходы придут, когда повелитель вернется с победой. Не раньше.

– Что же делать? – прошептала хазнедар. – Может быть, отправить часть слуг из дворца? Мы могли бы отослать их в старый дворец или в провинции. Это не то же самое, что выгнать на улицу. Но зато смогли бы еще сэкономить.

– Ни в коем случае! – резко сказала Хюррем Султан. – Отправляют провинившихся. А чем они виноваты? В том, что казна пуста, нет вины наших слуг.

– Но где же достать денег? Если мы отправим слуг, то и расходы сразу уменьшатся, – настаивала хазнедар. – А сейчас, когда повелителя нет во дворце, столько слуг и не требуется. Многие просто бездельничают.

– Нет… Мы сделаем все иначе. – Хюррем Султан улыбнулась – и будто солнце взошло в полутемных покоях. Ее глаза заискрились весельем. Хазнедар смотрела на султаншу и думала, что понимает повелителя. Хюррем Султан – необычная женщина, как раз такая, какая и нужна властелину всего мира. Но что же она задумала?

– Султанша, простите свою никчемную служанку, но что мы предпримем? – осторожно поинтересовалась хазнедар.

– Мне необходимо встретиться с главным казначеем. – Хюррем Султан, продолжая улыбаться, потянулась к чаше с лукумом, аккуратно взяла сладость, откусила, прижмуриваясь от удовольствия. – Еще нужно узнать, кто из иудеев дает деньги в рост, какие проценты берут.

– Вы хотите взять деньги в долг?! – ужаснулась хазнедар. – А если мы не сможем вернуть долг вовремя? Повелитель будет очень, очень недоволен.

– Не беспокойся, – засмеялась Хюррем Султан – будто хрустальные шарики рассыпались по серебряному подносу. – Поверь мне, все будет просто замечательно. И не забудь принести мне письменные принадлежности.

– Вы напишете письмо повелителю? – облегченно вздохнула хазнедар. Это она одобряла всей душой. Обязательно нужно написать повелителю: султан распорядится, и деньги найдут.

– Конечно я напишу повелителю, – согласилась Хюррем Султан. – Но только не о наших проблемах и бедах. Незачем тревожить его во время похода такими мелочами. Не хватало еще, чтобы он на поле брани думал о деньгах, которые нужно платить слугам! Я напишу ему потом.

– А кому же вы будете писать? – удивилась хазнедар.

– Шейх-уль-ислам должен помочь мне решить этот вопрос, – ответила султанша.

Хазнедар открыла рот в полном изумлении. Какое отношение может иметь шейх-уль-ислам к недостатку денег в казне? Как все странно и непонятно! Неужели султанша думает, что шейх-уль-ислам достанет для нее денег? О, Аллах, султанша ведь недавно потеряла сына, а сразу после этого родила. Может, она повредилась рассудком? Правда, этого не видно, но мало ли… Не каждое сумасшествие очевидно с первого взгляда.

Она решила сама написать повелителю. По мнению хазнедар, повелитель должен был знать, что происходит во дворце. А тем более – о переговорах с иудейскими ростовщиками. Султан будет очень, очень недоволен, в этом хазнедар была уверена. Ну так что ж. Она все равно выполнит свой долг.

Хюррем Султан больше не обращала внимания на хазнедар. Она с удовольствием поглощала сладости и мечтала о том, как султан вернется из похода. Султанша немного беспокоилась: как там ее любимый повелитель, как сыновья? Особенно она волновалась за Селима – в юном шах заде не было ни капли воинственности, ему наверняка тяжело в походе. Но что ж делать! Раз он – сын султана, значит, придется терпеть.

– Прикажи, чтобы подали обед на террасу, – сказала Хюррем Султан хазнедар. – Я желаю подышать свежим воздухом. И чтоб непременно была квашеная капуста. И свежая пахлава. Знаешь, капуста способствует ясности мышления!

– Будет исполнено, госпожа, – поклонилась хазнедар.

Хюррем Султан подумала, что неплохо было бы прописать квашеную капусту как лекарство всему Дивану. Пусть бы в головах у пашей прояснилось!

* * *

Шейх-уль-ислам эфенди с изумлением читал письмо, пришедшее из дворца. Сначала он решил, что Хюррем Султан не иначе как сошла с ума. Может, от тоски по повелителю. А может, на нее так повлияла смерть Абдуллы. Кто знает…

А, может, все это проделки шайтана? Но подумав как следует, шейх-уль-ислам решил, что шайтан тут ни при чем. Слова султанши были вполне разумны, а главное – то, что она просила, ни на волосок не отступало от принципов ислама. Он так и написал в ответном письме: «Султанша, задуманное вами будет благим! Вы принесете пользу государству…»

Отправив письмо, шейх-уль-ислам долго смеялся. Он представил, что начнется в Стамбуле, когда султанша начнет выполнять свой план. Конечно, ревнителям веры прибавится работы, в этом нет сомнения. Зато сразу будет видно – кто на самом деле истинно верующий, а то всего лишь прикрывается щитом Аллаха, чтобы скрыть свои пороки. Но самым интересным будут сплетни, которые немедленно станут гулять по базарам. Шейх-уль-ислам имел одну слабость: он любил сплетни, собирал их, как любитель цветов собирает редкую коллекцию растений. Что делать, каждый находит удовольствия там, где может! И разве плохо то, что никому не мешает?

* * *

Иудейские ростовщики, поразмыслив как следует, решили дать султанше денег в долг.

Необходимую сумму собирали вскладчину: никто не хотел остаться в стороне. Ведь это – прекрасная возможность наладить отношения с всесильной Хюррем Султан! А если она не сможет вернуть деньги вовремя – еще лучше. Ростовщики не брезговали и шантажом. А что может быть лучше в качестве повода для шантажа, чем долг иудеям? Особенно если речь идет о той, кто жаждет стать законной супругой повелителя и посадить на трон одного из своих сыновей!

Проценты были назначены не слишком высокие, ниже, чем обычно. Султаншу необходимо было заманить в ловушку подальше, чтобы она не смогла вырваться, когда придет время.

– А если она сможет отдать деньги? – робко поинтересовался самый молодой из торговцев золотом.

– Что ж, тогда мы заслужим ее благодарность, – резонно ответил глава ростовщиков, почтенный Исаак-эфенди. – Что тоже неплохо. Но не могу представить, как она вернет долг. Поступлений в казну не ожидается. Уж мы-то знаем.

– Хюррем Султан хитра, – вздохнул самый старый ростовщик, которому приходилось одалживать деньги и королям христианского мира, и принцам, и вот теперь – любимой наложнице султана. – У нее непременно есть что-то на уме.

– Да что там может быть, на женском-то уме! – засмеялся Исаак-эфенди. В женскую хитрость он верил, а в женском уме сомневался: его жена была женщиной скромной, робкой, глаза на мужа поднимала редко, а говорила и того реже, разве что о детях.

– Посмотрим, посмотрим… – покачал головой старик.

Молодой ростовщик крутил головой, переводя взгляд с одного на другого. Любопытство мучило его. А больше всего хотелось увидеть Хюррем Султан, о которой так много болтали вокруг. Говорили, что она владеет колдовскими чарами, а еще говорили, что она совсем некрасива, но когда улыбается или смеется, то ни один мужчина не может остаться равнодушным, даже у евнухов сердце выпрыгивает из груди, стремясь навстречу султанше. Молодому ростовщику было не жаль отдать жизнь за один взгляд на такое чудо.

* * *

Султан Сулейман получил письма из столицы. Писали визири, докладывая положение дел в государстве, писали доверенные аги, донося о настроениях янычар, оставшихся в Стамбуле, писали сестры, изливая свои надежды на благополучное возвращение брата из затянувшегося похода, писали купцы, жалуясь на кадиев, писали кадии, жалуясь на купцов… Писем было много. Два султан сразу отложил в сторону: письмо хазнедар и письмо Хюррем. Первое удивило его – с чего бы хазнедар писала самому повелителю? Может, случилось что плохое, может, заболела любимая жена? Ну а письмо Хюррем просто согревало душу, веселило сердце, и султану казалось, что тучи, собравшиеся на небе, разошлись, и сквозь них пробились ясные солнечные лучи, такие же ясные, как глаза любимой, такие же светлые, как ее смех.

Прочтя письмо хазнедар, султан недоуменно поднял брови. О каких еще долгах пишет эта несчастная? Разве в казне не хватает денег для содержания дворца? Почему в таком случае ему ни слова не написал об этом дефтердар, главный казначей? Конечно, в казне оставалось немного денег. Это и не диво, такое войско собрать в поход! Но этого должно было хватить. По крайней мере, султан надеялся. Тем более что Искандер Челеби богат, и если в казне не хватает денег, то он сам может пополнить недостачу, как обычно и делал, возвращая затем свои деньги с поступающих в казну налогов. Хюррем нет необходимости одалживать деньги еще где-то.

Сулейман распечатал письмо жены и тут же выбросил из головы все, что написала хазнедар. «Мой султан, – писала Хюррем. – Мой султан, как болит, как жжет огнем сердце! Какая это безграничная боль – боль расставания… Спаси меня, несчастную и обездоленную, напиши мне хоть несколько строк. Твои прекрасные письма приносят мне радость. Моя любовь, мое счастье, мое утешение, мое солнце, мой мир, мой султан! Я плачу, тоскуя о тебе, и я улыбаюсь, предчувствуя нашу встречу…»

Султан понюхал письмо, заулыбался, счастливый – ему показалось, что плотная бумага сохранила аромат любимой. Он сел за стол, обмакнул перо в чернильницу, слова полились сами: «Моя дорогая возлюбленная, госпожа моего сердца, султанша дней и ночей моих, яркая, как солнце! Моя единственная, моих желаний глубинных спутница, ты милее мне, чем все красавицы мира, разве могу я забыть тебя, твою улыбку, твои нежные руки, твои огненные локоны?..» Сулейман исписал целый лист и уже заканчивал письмо, когда на глаза ему попалось отброшенное небрежно послание хазнедар. Султан задумался, потом приписал: «Любимая моя, единственный свет моей жизни, зеница ока моего, я надеюсь, что ты не испытываешь нужды ни в чем и нет никаких трудностей в твоей жизни. Если же что-то тебе требуется – сообщи немедленно».

Письмо было тут же отправлено в столицу. В ответ Хюррем Султан написала, что единственное, в чем она испытывает недостаток – это в обществе самого повелителя. Вот если бы он был с ней рядом, тогда, конечно, все было бы просто великолепно. Но, разумеется, государственные дела требуют его внимания, и покорная воле султана рабыня будет безропотно ждать его возвращения из похода. Сулейман прочел письмо с обычной улыбкой и тут же начал писать ответ:

Я пред тобой, как ночной мотылек.

А ты, как свеча, своим светом манишь меня.

Ты – напасть для меня, я сошел от любви с ума,

Ты мое несравненное горе, моя самая страшная мука,

Мое яркое солнце и щедрости полные горсти.

Я сам не свой, я слепо тебе подчинен.

Ты – Султанша моя, моя повелительница.

Один твой локон заставляет петь мое сердце.

Стенания мои уже долетели до неба,

Дорогая, Мухибби болен. Мой целебный экстракт – это ты…

Султан остался доволен стихотворением. И Хюррем – он был уверен – тоже порадуется этим строкам.

* * *

Недоброжелатели Хюррем Султан скрипели зубами. Эта проклятая колдунья посмела открыть в европейском квартале Стамбула винные лавки! Теперь с утра до ночи там слышался пьяный смех, не утихало веселье. Разве подобает такое в мусульманской столице? На базаре вновь начали поговаривать, что Хюррем Султан только притворяется правоверной мусульманкой, а на самом деле так и осталась христианкой и даже тайком носит крест. Говорили даже, что она посмела совершить невероятное: крестила своего старшего сына, шахзаде Мехмеда, а может, и всех детей. Султан, конечно, ничего не знает о ее проделках, но если бы узнал, то это не сошло бы колдунье с рук. К тому же в эти винные лавки заходят не только иноверцы, но даже мусульмане соблазняются непотребным напитком. А многие и вовсе проводят там все дни и даже ночи!

Шейх-уль-ислам начал получать целые пачки жалоб, в которых правоверные сетовали на винные лавки, рассказывали о мерзостях, что там творятся. Говорили, что даже скромные прежде мусульманские женщины ищут работу в этих лавках, танцуют для иноверцев, открыв свои лица. Шейх-уль-ислам только качал головой, читая все эти письма.

Через пару месяцев на базаре по приказу шейх-уль-ислама начали кричать о том, что винные лавки в европейском квартале вовсе не являются делом рук шайтана, так как иноверцам разрешено винопитие. А вот если кто из мусульман будет замечен в этих лавках, застигнут за чашей вина, то наказание последует немедленно. Мусульманам запретили не только заходить в винные лавки, но даже смотреть в их сторону.

– И правильно, – говорили друг другу правоверные, потягивая сладкий шербет под полотняными тентами. – Если иноверцам так хочется, то пусть отравляют себя вином. А мусульманам там делать нечего. Шейх-уль-ислам прав!

– Но соблазн велик, – отзывались особо упрямые, закусывая свою желчь ломтиком хрустящего кадаифа, заедая сердитые слова дивным тягучим кюнефе. – Зачем вводить в соблазн истинных мусульман? Нет, это явно проделки шайтана, и Хюррем Султан пляшет под его дудку.

– Глупости! – отвечали упрямцам, и на стол выставлялись миски с дивными нежными шариками локма татлысы. Это лакомство было способно примирить всех, успокоить разлитие желчи, а упрямых сделать мягкими и податливыми. – Все это глупости! Шайтан всегда подстерегает правоверных, но какой же ты мусульманин, если поддашься его козням? Обходи стороной винные лавки, как и говорит шейх-уль-ислам, и ты посрамишь шайтана!

Упрямцы ели локма татлысы, пробовали знаменитые везирь пармаы – пальцы визиря – и начинали улыбаться. Посрамить шайтана хотелось всем.

А яркое золото, схожее цветом с локонами Хюррем Султан, текло непрерывной рекой в казну, наполняя ее до краев. Река стала еще шире, когда винные лавки открылись и в порту. Вскоре начались работы в бухте Золотой Рог и на причалах в Галате, множество людей было занято там, и золото, полученное от торговли хмельными напитками, запрещенными Кораном, щедро тратилось там.

– Хюррем Султан сошла с ума! – шептали чиновники, глядя на такое расточительство. – Она одержима жаждой власти, ей мало было винных лавок, так теперь она лезет в корабельные дела. Бесстыжая! Разве не знает она, что женщинам место в гареме, рядом с их детьми? Пусть бы сидела себе тихо, как и положено, воспитывала своих шахзаде да радовалась нарядам и украшениям, что дарит султан. Но нет, ей мало, ей всегда всего мало! Она опустошит казну, удовлетворяя свои прихоти!

И в далекую Венгрию летели гонцы, погоняя лошадей, роняющих хлопья пены, везли письма с жалобами – жалобами на Хюррем Султан, которая властвует над Стамбулом, будто сам повелитель, отдает приказы, ожидая их исполнения, тратит золото без счета и наверняка опозорит династию, когда не сможет отдать долги.

«Если так пойдет дальше, то все золото, привезенное вами из победоносного похода, повелитель, уйдет на оплату долгов султанши!» – писали радетели за государственное благо.

Сулейман начал хмуриться. Он знал, что оставил почти пустую казну. Но ожидалось поступление налогов из провинций, и на дворцовые расходы должно было хватить денег. Но и только. Откуда же золото на все проекты Хюррем? Как онастроит минареты и даже мечети? Общественные столовые и бани? Пишут, что началось строительство новой казармы для янычар, а ведь это огромные деньги! Неужто и вправду Хюррем взяла деньги у ростовщиков? Или продает дворцы и поместья, пожалованные ей султаном? Неразумная!

Но письма Хюррем по-прежнему были полны тоскою разлуки и радостью будущей встречи, с листов на Сулеймана смотрели ясные глаза любимой, развевались пушистые рыжие локоны, и он, забыв обо всех жалобах и будущих неприятностях, забыв о золоте и даже о власти, писал:

Не спрашивай Меджнуна о любви: он очарован.

Не надейся, что тайну откроет тебе Ферхад:

это только сказка.

Спрашивай меня о знаках любви – я расскажу тебе.

Милая моя, станешь свечой, а твой милый – мотыльком…

Но писем становилось все больше, и в конце концов Сулейман потребовал отчета. Ведь он – владыка мира, и даже любимая жена не может делать то, что ей хочется, если нет его соизволения.

Хюррем Султан ответила немедленно. Она писала, что не хотела тревожить повелителя мелкими текущими делами, тем более что он сам поручил ей решать множество вопросов, в том числе и с финансами. Писала, что Османская империя, как на мощном фундаменте, стоит на торговле, и эту торговлю необходимо развивать всеми доступными способами. Писала, что на открытие винных лавок получила разрешение и одобрение самого шейх-уль-ислама, а реконструкция причалов и углубление бухты позволит подходить большим судам, и товары всего мира потекут в Стамбул. Писала, что многие торговцы жалуются на дорожные расходы, ведь им приходится возить товары из других портов, куда заходят тяжелые корабли, а теперь этих расходов не будет, раз порт Стамбула станет удобным. Писала, что торговля развивается, на рынке множество товаров, а народ богатеет на глазах. Писала, что все возносят хвалу Аллаху за счастье, дарованное султаном Сулейманом, ведь она – Хюррем Султан – все делает исключительно от имени повелителя, как и положено преданной жене.

Сулейман написал, что Хюррем Султан – его любимая жена, счастье и зеница ока его. Но он – султан, повелитель всего мира, и она, несомненно, может делать все, что пожелает, однако если вдруг ошибется, то за ошибку придется отвечать перед султаном, перед повелителем, а не перед влюбленным мужем. Хюррем Султан ответила:

Моему пронзенному сердцу нет на свете лекарств.

Душа моя жалобно стонет, как свирель в устах дервиша.

И без лица твоего милого я как Венера без солнца,

Или же маленький соловушка без розы ночной.

Пока читала ваше письмо, слезы текли от радости.

Может, от боли разлуки, а может, от благодарности.

Ведь вы наполнили чистое воспоминание

драгоценностями внимания,

Сокровищницу сердца моего наполнили ароматами страсти…

Регулярное посещение султанской библиотеки явно пошло на пользу рыжеволосой ведьме.

* * *

Исаак-эфенди, самый богатый ростовщик Стамбула, перебирал тяжелые золотые монеты, которыми был полон сундук. Погладил роскошный браслет, лежавший в футляре, подбитом шелком, – подарок Хюррем Султан дочери Исаака.

– Какая же хитрая женщина! – в который раз восхитился ростовщик. – Нет, эта женщина умна, тут и сказать нечего.

– Но что же мы будем теперь делать? – поинтересовался его молодой товарищ. – Хюррем Султан отдала долг даже раньше времени.

– Что делать, что делать… – покачал головой Исаак-эфенди. – Мы будем снабжать султаншу деньгами, если они ей понадобятся. Мы будем брать с нее минимальные проценты. Мы поможем во всех ее начинаниях, если ей потребуется наша помощь.

– Вы думаете, что она рано или поздно споткнется? Да, а мы как раз будем наготове к этому моменту… Это очень предусмотрительно! – Молодой ростовщик почтительно поклонился.

– Ничего подобного! – воскликнул Исаак-эфенди. – Мы будем служить Хюррем Султан. Мы поможем ей, а она при необходимости поможет нам. У нее есть два блестящих качества: сила и честность.

– Мне казалось, что вы хотите подчинить ее себе, – заметил молодой торговец.

– Хотел, – кивнул Исаак-эфенди. – Как и многих высокопоставленных чиновников, да. Ты же знаешь, многие из них обязаны нам, многие запутались в долгах… Но все они подчиняются из страха разоблачения и предадут нас при первой удобной возможности. Хюррем Султан – дело другое. Ее нельзя испугать, но, заключив сделку, она честно будет выполнять ее условия. О, мальчик, запомни, у этой женщины государственный ум!

* * *

А в Венгрии дела шли своим чередом. Огнем и мечом Сулейман прошел по стране, опустошая ее. В Стамбул потекли сначала ручьи, а затем реки добычи – золото и невольники. Небольшая армия Людовика изворачивалась, убегая от решающего сражения, покусывала османскую махину с боков, отъедая маленькие кусочки, но не в силах была не только остановить нашествия, но даже хоть несколько затормозить его. Уж очень неравны были силы. Людовик бесконечно писал всем европейским монархам, унижался и умолял, но его лишь обнадеживали обещаниями помощи, которой не суждено было дождаться.

– Когда-нибудь и они будут стоять против османов один на один, как я сейчас, – предсказывал молодой король, тяжко вздыхая в предчувствии скорой гибели. – И они вспомнят о моей судьбе.

Пришли войска из Богемии и Моравии, но их было мало. Остальные венгерские вельможи предпочитали договариваться с турками, ожидая для себя торговых привилегий и новых богатств.

Людовик вновь писал, пророчествуя и угрожая, но письма его уже стали привычными, на них почти что не обращали внимания. Лишь понтифик вздохнул меж двух бокалов вина и кусочком куриной котлетки. И то вздох его был печалью о напрасно потраченном на Венгрию золоте, но не о печальной участи венгерского короля.

– Сын мой, что можем мы противопоставить султану? – спросил Климент VII у камерария. – Кто даст нам войско, если вдруг этот нечестивец Сулейман решит захватить Рим?

– В этом случае нам останется только одно – бегство, – ответил камерарий. – Сулейман слишком, слишком силен.

– Будем уповать на Господа. – Понтифик опустил голову. – На все воля Его.

Он подумал, что неплохо бы отслужить молебен-другой, прося Господа о помощи. Хотя Климент и сомневался в действенности такого метода. Будучи наместником Петра на земле, он не слишком доверял молитвам и просьбам, обращенным к небесам. Господь суров, это известно. И если Он не пожалел Своего сына, отдав его на растерзание римским варварам, то пожалеет ли обычных людей, если волей Его будет преподать им урок? Понтифик не был уверен, что Рим так уж ценен для Господа, чтобы защищать его от османских полчищ. Но молебен все же не повредит.

А армии в Венгрии уже сошлись в решающей битве. Маленький городок Мохач, почти деревня, стал свидетелем катастрофы, постигшей войско Людовика.

Равнина представлялась Людовику очень удобной, чтобы атаковать османские войска конницей. У него было пять тысяч конных рыцарей, да еще столько же спешило из Хорватии к месту схватки. Дикие турецкие полчища должны были рассеяться в ужасе перед такой мощью – так думал молодой король. Пехота его была стойкой, да еще восемьдесят пушек могли навести страх на врага. Так что Людовик, не будучи уверенным в победе, считал, что сможет все-таки дать хороший урок османам. Ну а если еще придет войско Яноша Запольяи, трансильванского князя, – а он клятвенно обещал! – то, возможно, с поля битвы побежит Сулейман, а его войска будут наступать на пятки своему повелителю. Немного удачи и помощь Господа – вот и все, что просил Людовик.

– Господь не оставит нас, – так он сказал своим военачальникам перед битвой. – Не может ведь Он оставить христиан и отдать победу неверным!

Все согласились. Ведь стоит османам победить – и вся Европа ляжет перед ними почти что беззащитной. Они получат слишком удобный плацдарм для разорения христианских земель. Господь не допустит подобного! Да и сам понтифик молится о победе венгерского короля. Не может ведь его молитва остаться без ответа!

– Климент больше переживает за свои деньги, чем за твою победу, – заметила королева Мария мужу.

– Какая разница! – резонно ответил тот. – Лишь бы слова, обращаемые им к небесам, были искренними!

В предрассветных сумерках армии подготовились к бою, и с восходом тяжелая конница христиан двинулась на османов, размахивая мечами. Правый фланг турецкой армии начал отступать, и Людовик возликовал. Он был прав: этим дикарям не устоять против настоящих христианских рыцарей! Все их предыдущие победы были случайны, да еще сыграло свою роль неумение военачальников. Но если правильно взяться за дело, то эти полчища, что подобно саранче обгрызают христианские земли, будут уничтожены, втоптаны в грязь и болотистую землю при Мохаче!

Он скомандовал, и пехота атаковала, поддерживаемая огнем всех пушек. Янычары встретили ее, и вот удивительное дело – не слишком-то испугались пушечных залпов. А рыцари заходили за турецкой конницей все дальше и дальше, пока не стало слишком поздно: в бой вступили османские пушки, и было их не восемьдесят, как у Людовика, но три сотни. Откуда-то вынырнули стрелки с мушкетами, затем еще всадники, и еще… Турецкие воины множились прямо на глазах, и христианская армия, объятая ужасом, начала отступать к Дунаю.

Холодны воды Дуная, и даже в летний полдень, в самый знойный день от них веет прохладой. Равнодушны воды Дуная, и все равно им, кого принять в свои объятия – турецкого ли, христианского ли воина, – одинаково спокойно обнимут его волны, убаюкают и схоронят на илистом дне.

Всадники Людовика бежали в панике, пехота продолжала сражаться. Кровь лилась рекой, и болотистая земля у Мохача покраснела. При каждом шаге на поле битвы раздавался всхлип – будто плакали христианские вдовы, – и под сапогом проходящего солдата поднимался кровавый фонтанчик.

Солнце поднялось к зениту, и тени стали коротки, почти не видны. Все было кончено для Венгрии и для молодого Людовика. Армии христиан не существовало более, тех, кто не погиб, добивали после. Пленных не пощадили, их даже не взяли рабами. Двадцать пять тысяч воинов, сражавшихся с именем Христа, упокоились при маленьком городке Мохач. Против них была вчетверо большая армия, славящая Аллаха. Центральная Европа легла перед Сулейманом, готовая к завоеванию.

А Янош Заполняй, на чью помощь так рассчитывал наивный молодой король, даже не двинулся к Мохач у из своей Трансильвании. Ему это было незачем, ведь к чему сражаться с султаном, чтобы королем продолжал оставаться Людовик, если можно получить из рук османов венгерскую корону для себя?

Через две недели после сражения при Мохаче пала Вуда, столица Венгрии, и Сулейман заторопился домой. Он еще не видел своего младшего сына, рожденного Хюррем во время венгерского похода. Он соскучился по своей чаровнице, по своей любимой колдунье с рыжими волосами. Да и дела империи требовали его личного присутствия в столице.

* * *

Султан не сразу узнал Топкапы по возвращении, да и вся столица изменилась. Те, кто писал ему о расточительстве Хюррем, были правы без сомнения: огромные деньги потратила она на переустройство города и дворца. Вместо деревянных домов вознеслись каменные, отремонтированные мостовые украшали улицы, в порту кипела жизнь – разгружались тяжелые суда… Ну а дворец и вовсе стал похож на волшебную сказку, и дворцовая гвардия гордилась новыми казармами и новыми привилегиями.

Удивительнее всего для Сулеймана стало открытие: казна государства вовсе не была пустой. Он рассчитывал, что с помощью Искандера Челеби Хюррем сможет поддержать порядок во дворце и городе, ну а затем можно будет вернуть долг казначею из добычи, взятой в походе. Добыча была богатой! Но казна не была должна дефтердару ни единого акче. Вообще никому не была должна! Более того, она была полна золота, и добыча из Венгрии не наполнила, но преумножила ее богатство.

– Надо бы обязать всех женщин учиться, – заметил Сулейман в беседе с шейх-уль-исламом. – Посмотрите, чего добилась Хюррем Султан, посещая мою библиотеку.

– Не дай Аллах, повелитель! – воскликнул шейх-уль-ислам. – Султанша – счастливое исключение, она удивительна и неповторима. Она очень умна, но при этом любит вас и всецело вам предана. Но представьте, что подобную власть дадут всем женщинам! Ведь далеко не все они столь преданы и честны. Как же тогда мужчины будут управлять ими?

Сулейман задумчиво кивнул.

Для Стамбула наступал золотой век, время величия. На рынках продавали и покупали, золото и серебро лились нескончаемыми потоками. Военные походы были успешны, и османская армия покоряла все новые и новые земли. Никто не сомневался, что когда-нибудь Сулейман исполнит заветную мечту и намаз прозвучит в самом сердце христианства, в самом Риме, у подножия престола святого Петра.

Ну а сам Сулейман наслаждался безоблачным счастьем в объятиях своей рыжей колдуньи, и ее зеленоватые глаза были единственным морем, в которое он желал окунаться, а пышные локоны – единственным одеялом, согревающим его тело.

Часть третья

Сумеречный ветер

Вечерние сумерки – самое странное время суток. Время, когда уходящий день еще цепляется всеми силами за часовые стрелки, выпуская то острый солнечный луч, выплескивающийся из-за облака, то прохладный порыв ветерка, несущего полуденный аромат. День не хочет уступать время ночи, и эта борьба приводит к удивительным обманам. В вечерних сумерках все изменчиво, все не такое, каким кажется. Тени колеблются, делая мелкое значительным, а великое уменьшая до несущественной малости.

Сумерки – время усталости, подготовки к отдыху. Дела одного дня уже завершены, а на начало новых нет времени, и усталые руки складываются в бессилии, а затуманенные глаза сами закрываются. Сумерки обволакивают, уговаривают отдохнуть. Зачем суетиться сейчас? Завтра будет новый день, и тогда все вновь проснется, обновленным и радостным, и можно продолжать начатое.

Вот только день может и не наступить. Тем более что за сумерками с неизбежностью следует ночь.

* * *

Время шло. На стамбульских базарах говорили уже о праведности Хюррем Султан, а вовсе не о ее колдовстве. Не может же быть колдуньей султанша, которая построила столько мечетей, больниц и школ! Ее благие дела известны всем, и сам шейх-уль-ислам с уважением произносит ее имя. К тому же она ведь больше не рабыня, не наложница султана, а его законная жена. После смерти Валиде Султан Сулейман совершил никях со своей любимой. Немыслимое, конечно, дело, такого еще не бывало в Османской империи, но и такой султанши, как Хюррем Султан, тоже не видывал Стамбул. Так что пусть будет единственной женой султана, если это – на благо!

А вот о великом визире, Ибрагиме Паргалы, говорили худое. Теперь его обвиняли в тайном христианстве, во взяточничестве и стяжательстве. О нем говорили, что во время последнего похода в Персию он посмел присвоить себе султанский титул, называл себя Сераскир Султан! А еще говорили, что Искандера Челеби, бывшего дефтердара Османской империи, казнили безвинно, по навету Паргалы, который возжаждал получить богатства казначея. Болтали также, что Ибрагим свел с ума свою жену, Хатидже Султан, и держит ее в темных покоях, чтобы она болела от страха и умерла поскорее. Хатидже Султан и в самом деле не отличалась твердостью рассудка, но был ли в этом виновен ее муж – неизвестно. А народ на стамбульских базарах уверенно обвинял его во всем. В скором времени эти слухи докатились и до Топкапы, постучались в покои султана вместе с его тайными соглядатаями.

* * *

Хюррем Султан рассматривала небольшой макет будущей мечети, представленный ей главным архитектором. Она любовалась чистотой линий, роскошными белыми куполами, просторными оконными проемами… Прикрыв глаза, воображала, как маленькое здание растет, становится огромным, и множество людей входят под прохладу сводов, и гудят негромко голоса, и солнце заглядывает в окна, заливая все внутри чистым золотым светом.

– Мне нравится, – сказала она, и Мимар Синан покраснел от удовольствия.

Бывший воин, он недавно занял должность главного архитектора и был очень чувствителен к похвалам. Мечеть, которую строила Хюррем Султан, стала первым его большим проектом, и Синану хотелось сделать нечто внушительное, великолепное, такое, чего не было больше нигде. Архитектор мечтал построить такие сооружения, о которых будут помнить долгие столетия, он жаждал прославить не себя, но всю империю. Великолепные дворцы и храмы, которые Синан видел во время походов в земли неверных, не давали ему спокойно спать, будоражили воображение, и он хотел превзойти тех архитекторов, что строили подобную красоту.

– Этот макет нужно показать повелителю, – заявила Хюррем Султан. – Но я и так знаю, что он скажет. – Она ободряюще улыбнулась Синану. – Ему наверняка понравится.

– Тут будет очень много света, много солнца, – заговорил Мимар Синаи, справившись с волнением. – Я так расположил окна, что в любое время дня в них будут проникать солнечные лучи. Все помещения будут просторными, удобными. Это будет прекрасное здание, и ваше имя, султанша, прославится на весь мир!

– Прославить имя несложно, – заметила Хюррем Султан, и улыбка ее стала надменной, но эта надменность относилась не к архитектору. Султанша думала обо всех тех, кто сейчас кланяется ей до земли, превозносит ее до небес, но за пазухой держит пузырек с ядом или острый кинжал. – Прославить несложно, – повторила она. – Я не славы ищу, но хочу сделать что-то действительно нужное людям. Смотри, Синаи, вот здесь будут бани, а тут – торговые лавки, тут – столовая для бедняков… Это здание будет не только величественным, в нем будет все, в чем нуждаются жители Стамбула.

– Вы правы, госпожа! – Мимар Синаи низко поклонился. Он действительно уважал Хюррем Султан, несмотря на все слухи о кровавых делах, которые ходили о ней. Архитектор понимал, что недоброжелателей много, очень много. К тому же, не было никаких доказательств, что Хюррем Султан действительно замешана в чем-то неподобающем, а тем более жестоком. А вот о ее благих делах Синан знал очень хорошо, и доказательств им было предостаточно. Как умный человек, архитектор предпочитал верить собственным глазам, чем рыночным сплетням.

– Не скупись на расходы, Синан-ага, – сказала султанша. – Здание должно быть не только надежным, но и красивым. Лучшие материалы, лучшие мастера… Все, что тебе потребуется – я предоставлю. Обращайся прямо ко мне, если будешь испытывать нужду хоть в чем-либо.

– Непременно, султанша, непременно! – Мимар Синан вновь поклонился. Сердце его радостно подпрыгнуло: теперь он в самом деле сможет построить нечто выдающееся! Иншалла! И все это – благодаря Хюррем Султан, да будет Аллах благосклонен к ней.

* * *

Великий визирь Ибрагим-паша, прозванный Паргалы по месту рождения, называемый Макбул – Фаворит, военачальник и дипломат, тонкий психолог, ухитрявшийся проскользнуть невредимым там, где другие обдирали не только руки, но и теряли головы, палач, со спокойной душой пытавший и казнивший именем повелителя, гордец и униженный, зять султана Сулеймана и его любимый друг, верный соратник, имеющий власть, равную власти самого повелителя мира, отправлялся во дворец Топкапы на ужин со своим господином и товарищем.

Ибрагим Паргалы шел бестрепетно, подняв голову так, что казалось, будто борода его устремляется прямо к небесам, торопясь встретиться с Аллахом. На него смотрели с завистью, почти не скрываемой за любезными улыбками и низкими поклонами, о нем говорили за спиной мерзости, но в лицо никто не смел выразить даже тень неодобрения. Судьбу Искандера Челеби, могущественного дефтердара – главного казначея Османской империи, не хотел разделить никто. Поэтому вся ненависть к великому визирю ограничивалась шипением ему вслед да редкими выкриками из толпы, когда Ибрагиму-паше доводилось проходить по улицам.

Ибрагим-паша торжественно вышагивал, раскачиваясь на ходу со всей возможной горделивостью. Волчий мех воротника его кафтана смешивался с поседевшей до времени бородой. Ибрагим-паша смотрел пронзительно, замечая все вокруг, каждое движение, тень дыхания, следы слов. И никто не мог прочесть его мысли, в то время как он легко узнавал, о чем думают окружающие.

А в то время как обитатели Топкапы завистливыми взглядами провожали всесильного великого визиря, он размышлял о том, что сказал ему султан неделю назад, и размышления эти были тягостны.

* * *

– Паргалы, я люблю тебя, и ты это знаешь. – Сулейман поднял глаза на Ибрагима и тут же опустил их. Великий визирь почувствовал, как кольнуло в сердце, будто царапнуло острым наконечником копья – под глазами повелителя залегли недобрые тени. – Паргалы, я очень люблю тебя. – Сулейман вздохнул. – И то, что я должен сделать, является результатом не столько твоих действий, сколько моей ошибки. Прости меня, друг мой.

– Я не понимаю вас, повелитель. – Ибрагим-паша склонился в почтительном поклоне. – Ваш недостойный раб совершил что-то неподобающее? Вы разгневаны?

– Что ты, Паргалы… – Сулейман взмахнул рукой, отметая слова визиря. – Я не могу гневаться на тебя. А что до того, что ты совершил… Ты прав, ты совершил многое, что не подобает. Но я всегда готов был простить тебя. Всегда. Вот только одно мешает мне это сделать… Я готов простить тебя как человек, который любит и не в силах отказаться от своей любви. Но ведь я – султан всего мира, моя власть простирается на семь континентов, над моими землями одновременно наступают все четыре сезона года… – Сулейман поморщился, будто слова доставляли ему боль. – Как султан я не могу простить тебя, Паргалы. Я должен казнить тебя. Потому что за проступки твои наказание одно – смерть.

– Я готов отдать жизнь за вас, повелитель. – Ибрагим-паша поднял голову, заглянул в глаза султана. В них были тоска и решимость. Холодный ветер пролетел по террасе, дернув великого визиря за бороду. Паргалы вновь посмотрел в глаза повелителя, разыскивая в них следы былой привязанности. Той привязанности, которая была для него лучшим щитом, лучшим доспехом, оберегающим от всех превратностей судьбы.

Но нет, на пашу смотрели два глубоких колодца, и дна их достичь было невозможно, не потеряв жизнь.

– Послушай меня, Паргалы. – Султан покрутил на пальце драгоценный перстень, сверкнувший алмазными гранями. – Послушай внимательно. Ты умрешь не сегодня, нет. Не сейчас. Но… вскоре. А сегодня ты придешь ко мне на ужин. Если придешь…

Ибрагиму показалось, что повелитель хочет что-то сказать ему, намекает на что-то, не имея возможности произнести свою мысль вслух.

– Конечно приду! – заявил он. – Это великая честь для меня!

– Что ж… Приходи… – Сулейман опустил голову, и взгляд его уткнулся в алмазное сияние перстня.

* * *

Весь день Ибрагим ломал голову – что же хотел сказать ему султан? Что подразумевал, так странно приглашая на ужин? Он даже сделал небывалое: пошел посоветоваться с женой. Все же Хатидже Султан была сестрой повелителя, она знала его характер.

– Да что ж тут думать! – воскликнула Хатидже Султан, когда Ибрагим рассказал ей о беседе. – Беги, великий визирь, беги отсюда. Собирай вещи, которые сможешь унести, бери золото и беги. Мой брат дает тебе возможность избежать казни, он не хочет убивать тебя. Но если ты останешься, то смерти не избежать. Он сделает то, что должен. Он ведь султан всего мира!

Ибрагим задумался. В словах Хатидже Султан был смысл. Становился понятным странный взгляд повелителя, его запинающийся голос.

Побег… Побег мог сохранить жизнь. Но ради чего? Он потерял любовь повелителя. Бежав, он утратит пост великого визиря, несметные богатства, накопленные за долгие годы службы султану. А главное – честь и достоинство. К чему же нужно то, что останется? Жизнь – это такая малость, когда не остается ничего, кроме нее…

Ибрагим Паргалы принял решение. Он не будет бежать от судьбы. Если она такова, если суждено умереть от руки любимого, что ж, он примет эту смерть как избавление от всех страданий, что причиняет ему любовь, не имеющая ответа.

И он отправился на ужин с султаном, прекрасно зная, что может быть его завершением. Но пусть, пусть так. Иншаллах!

* * *

Еще будучи шахзаде, санджак-беем Манисы, Сулейман встретил Ибрагима Паргалы, и любовь к молодому греку вспыхнула в его сердце, окутав наследника престола сияющим теплом. Но в этой любви не было ничего плотского, никакой страсти, жажды телесного единения. Это была любовь дружеская, желание постоянного присутствия друга рядом, радость от возможности разделить мысли и чувства, счастье от того, что нашелся кто-то, кто думает так же, как и ты, чувствует так же, счастье единомышленника. Менее всего Сулейман помышлял о благе или счастье Ибрагима, и это иногда мучило его. Совесть человека пересиливала долг правителя, и Сулейман страдал, понимая, что Ибрагим – это еще один инструмент для управления государством. Пусть и любимый, ценный, ценимый инструмент. Но и только. Мучения усиливались от осознания того, что любовь Ибрагима к нему куда как более бескорыстна и чиста, несмотря на то, что овеяна бурями плотских желаний. Но эти терзания и радовали Сулеймана, ведь когда они начинались – просыпался Мухибби.

Эй, чернобровый друг мой!

Только твоя стрела пронзит мою грудь,

Наконечник стрелы твоей я в сердце свое приму,

Иначе я не мужчина.

Эй, друг, я отдал мое сердце тебе,

И ко мне оно больше никогда не вернется.

А если тебе нужна и душа моя,

То она давно уже на пути пред тобою положена…

Но вот пришло время отказаться от этой любовной дружбы. Отказаться ради блага государства. И Сулейман страдал куда как глубже и сильнее, чем ранее. Своими руками он должен был убить эту любовь, родившуюся в давние времена в сладостной Манисе. Родившуюся тогда, когда он еще не был султаном и имел право на чувства. Но долг настойчиво требовал: убей! Убей и вырви из сердца даже самое малейшее воспоминание об этой любви. Султан шел по пути долга, в то время как человек корчился в смертных муках.

– Хоть бы он не пришел! – молил Аллаха Сулейман. – Пусть бы бежал, пусть!

Но Ибрагим пришел, и ужин был таким же теплым и дружеским, как в старые добрые времена, когда оба были еще юны и строили планы на будущее.

– А помните, повелитель, как вы хотели завоевать христианский мир, подобно Александру Македонскому? – вдруг вспомнил Ибрагим, отхлебывая приторно-сладкий шербет. Во рту появился неприятный привкус, вызванный то ли чрезмерной сладостью напитка, то ли нежным воспоминанием, и Паргалы бросил в рот виноградину, густо-синюю, почти черную, источающую пряный прохладный сок.

– Что ж, завоевание еще не закончено, – заметил Сулейман. – И много, много походов впереди.

Его лицо на мгновение исказилось, как от боли, но тут же вновь замерло в спокойной маске. Он подумал, что Ибрагиму не суждено больше увидеть эти походы, не командовать армиями. И кто же сможет заменить его в сердце султана и в сердце государства?

Шесть вечеров длились эти мучительносладостные ужины. Паргалы с Сулейманом вспоминали молодость, много смеялись, радуясь обществу друг друга. Недоброжелатели великого визиря, прознав про это, готовили фиалы с ядом – для себя, чтобы не попасть под тяжелые удары мести Ибрагима, не быть ославленными предателями и ворами, сохранить честь семей. Они рассчитывали, что султан казнит своего любимца, но тот, похоже, стал только сильнее.

Но на седьмой день все закончилось. Четыре немых палача гарема поджидали Ибрагима у дверей султанских покоев. Жажда жизни внезапно проснулась в сердце великого визиря, и он боролся как мог. Но их было четверо, а он, хоть и искусный воин, один и без оружия. Его затащили в соседнюю комнату, где он частенько ночевал, когда оставался в Топкапы. Рядом с султанскими покоями, чтобы быть к обожаемому другу и повелителю как можно ближе. Кинжалы пронзали тело Ибрагима, но он почти не замечал боли. Ему удалось отнять один из клинков, и палачи на себе узнали его остроту. Ибрагим кричал, звал на помощь – теперь он хотел жить! В последний момент он понял, что жизнь – куда как большая ценность, чем ему казалось. Любовь приходит и уходит, дружба может оказаться не вечной, но пока человек жив, жива и надежда, и впереди ожидает вовсе не тьма, но свет новой зари. Может, в изгнании он встретил бы новую любовь, новую дружбу, новое счастье… Ничего этого уже не было суждено. Гарем молчал, будто вымер. Никто не желал слышать крики великого визиря, обреченного на смерть самим султаном.

– Повелитель! – воззвал Ибрагим, умирая. – О, Сулейман!

И не получил ответа.

Победа далась палачам нелегко, и все же они победили. Одного из палачей вынесли мертвым – Ибрагим достал его сердце кинжалом. Но и сам погиб, не смог спасти свою жизнь. Израненное тело задушенного визиря погрузили на коня, покрытого черной попоной, и конь направился к Галате, в монастырь дервишей. Там было выбрано место последнего упокоения великого человека, мудрого управителя, верной тени султана Сулеймана, и ни один камень не отметил его могилу.

А что же Сулейман? Сулейман, который клялся Ибрагиму, что никогда не отдаст приказ о его казни.

– Пока я жив, ты не будешь казнен, – так обещал султан своему другу.

Эбусууд Эфенди, хитроумный кади Стамбула, придумал, как обойти клятву, не согрешив. Ведь сон – это малая смерть, и человеку достаточно всего лишь уснуть, чтобы все клятвы, которые он давал бодрствуя, оказались недействительными. Ну а если Сулейману мало такого объяснения, то Эбусууд Эфенди радостно выдаст ему фетву, как и положено по законам ислама. Султан построит мечеть в Стамбуле – это будет благое дело, которое уравновесит грех, совершенный им при нарушении клятвы.

И Сулейман спал. Спал все то время, пока Ибрагим сражался за стеной, спал, когда друг звал на помощь. Спал в ожидании утра, когда придет главный архитектор, чтобы обсудить проект будущей мечети. Той мечети, что явится памятью любимого друга, разделившего с султаном мечты юности.

Эй, Мухибби! Не ищи сокровища воссоединения,

Ты не сможешь найти.

Не ищи его в других местах.

Ведь теперь оно в руинах твоего сердца…

Наутро султан распахнул двери и вошел в покои, где погиб Ибрагим. На стенах были кровавые отпечатки, в которых можно было узнать следы ладоней. Сулейман, увидев их, не повел и бровью, лишь приказал, чтобы стены вымыли начисто.

Хатидже Султан недолго радовалась смерти мужа и своему освобождению от постылого брака. Обычная простуда оказалась непосильной ношей для ее слабого тела, и воспаление легких доконало султаншу.

* * *

Дамат Челеби Лютфи-паша взял из чаши яблоко, повертел его немного в пальцах и положил обратно. Яблоко было великолепным – краснобокое с мелкими золотыми брызгами, с плотной глянцевой кожицей. Одна беда – с возрастом к Лютфи-паше пришел не только чин великого визиря Османской империи и седина, украсившая густую бороду, но и слабость зубов. Твердая пища вызывала острые боли десен, и Лютфи-паша тщательно избегал есть что-либо слишком жесткое. Ему очень хотелось съесть это красивое яблоко, но мысль о будущих страданиях останавливала.

Лютфи-паша тяжко вздохнул. Какой смысл быть зятем султана и супругом очаровательной молодой султанши, великим визирем громадного государства, если ты не можешь даже яблоко съесть? Не можешь того, что может любой нищий сопляк, побирающийся на базаре! Ты слишком стар для яблок! И никакие титулы, звания и богатства не изменят этого факта.

Легкий ветерок донес к беседке сладкий аромат роз, цветущих в саду. Лютфи-паша поморщился. Суровость его нрава не позволяла радоваться красоте цветов или очаровываться летним днем. Светило ли солнце, лил ли дождь, Лютфи-паша всегда держал свои мысли в подобающей строгости. Улыбка редко появлялась на его лице, разве что когда он беседовал с дочерьми.

– Доро-оо-гу! – донесся до паши протяжный крик. – До-ро-о-гу-у!

Лютфи-паша выглянул из беседки. Его жена, Шах-и Хубан Султан, сестра султана Сулеймана, направлялась прямо к нему. Паша поскреб бороду. Ему не слишком хотелось беседовать с женой. Он и так знал все, что хочет сказать Шах Султан.

– Сегодня хороший день, Лютфи-паша, – сказала Шах Султан, усаживаясь среди подушек. Она сделала едва уловимый жест, и невольницы и аги, сопровождавшие ее, выстроились полукругом в некотором отдалении от беседки. Султанша не желала, чтобы кто-то посторонний, пусть даже из слуг собственного дворца, слышал то, что она будет говорить.

Лютфи-паша вновь поскреб бороду. Рядом с молодой женой он всегда чувствовал себя неловким и неумелым. К примеру, этот легкий жест, которым она отдала приказ слугам, – у него никогда так не получалось. Сын крестьянина, Лютфи-паша был лишен природной грации и изящества, которыми обладали многие представители богатых семейств. И это вызывало у него острое чувство зависти. Ему казалось, что, глядя на его неловкость, все эти урожденные богачи смеются про себя, обсуждают за его спиной. Он был уверен, что даже его жена смеется над ним, стоит ему отвернуться. Тем более что она была так молода! Белокурая красавица была младше мужа на двадцать один год, но Лютфи-паша вовсе не гордился этим. Наоборот, он вечно ощущал неловкость и неуместность своей седины рядом с красотой юной султанши. Лютфи-паша предпочел бы женщину постарше да и попроще. Правда, вместе с молодостью и красотой Шах Султан принесла ему власть, какая и не снилась крестьянскому сыну, богатство, о котором можно только мечтать. А ему во сне виделись непотребные девки, танцующие в кабаках, подающие в глиняных чашах тягучее сладкое вино… После таких снов Лютфи-паша просыпался в холодном поту, и гнев тлел в его душе – правоверному мусульманину не следует мечтать о таких женщинах! Лютфи-паша обвинял в своих греховных снах жену.

– Что же ты молчишь? – нетерпеливо сказала Шах Султан. – Разве ты не рад меня видеть?

– Конечно же рад! – немедленно отозвался Лютфи-паша, стряхивая задумчивость. Он уже давно привык скрывать свои мысли и чувства, пряча их в густой бороде, суровом взгляде и вечно нахмуренных бровях. – Сегодня, глядя на красоту сада, я только и думал, что о вашей красоте, султанша.

– Ты еще скажи, что соскучился, – фыркнула Шах Султан.

– Почему бы и нет, – пожал плечами Лютфи-паша. – Разве не положено мужу скучать по своей жене, если он долго лишен ее общества? В последнее время государственные дела отдалили меня от семьи.

– Мы заметили ваше отсутствие, – небрежно ответила Шах Султан. – Дочери спрашивали о вас.

– С тех пор как султан облагодетельствовал меня должностью великого визиря, у меня совсем нет свободного времени. – Лютфи-паша взял из вазы приглянувшееся ранее яблоко и надкусил его с громким хрустом. Десна немедленно отозвалась болью, и паша спрятал в бороде гримасу. – Это очень важная должность.

– Конечно, я знаю. – Тон султанши был по-прежнему небрежен, и Лютфи-паша вновь скривился. Хоть бы раз эта надменная женщина показала, что пусть немного, но ценит его достижения как государственного деятеля. Но, очевидно, ему нужно стать султаном, чтобы завоевать ее уважение. От этой мысли кожа Лютфи-паши покрылась холодным липким потом, а перед глазами замаячила окровавленная колода, свистнул остро отточенный меч палача.

– Вы хотели что-то сообщить мне, султанша, – спросил Лютфи-паша.

– Да, хотела. – Шах Султан внимательно взглянула на мужа. Стар, о, Аллах, как же он стар! Этот вечно злобный старик съел ее молодость, сделал так, что прямо из рассветной весны она вступила в увядающую осень, наполненную запахом гниющих прелых листьев, а теперь пытается превратить все в кусок льда. И все это только потому, что у него больные зубы, а в бороде куда больше седых волос, чем черных. Шах Султан давно бы развелась с ним, но неизвестно, каким будет следующий муж. Вдруг еще хуже? Лучше уж привычное зло, чем неизвестность. К тому же, этот никчемный старик занимает пост великого визиря. А что остается женщине, которая лишена простого семейного счастья? Только власть… Так пусть он даст ей вожделенную власть, раз не может дать ничего больше!

– Я внимательно слушаю вас, султанша. – Лютфи-паша почтительно склонил голову.

– Хюррем Султан желает, чтобы наследником был назван один из ее сыновей, – заявила Шах Султан без всяких прелюдий.

– Но как же шахзаде Мустафа? – поднял брови Лютфи-паша. – Конечно, он не слишком почтительный сын, сделал множество ошибок, которые расстроили и даже рассердили повелителя, но он – старший и трон будет его по праву.

– Ты великий визирь Османской империи, а не знаешь простых вещей или не желаешь знать, – Шах Султан презрительно скривила губы. – На все воля Аллаха. Не обязательно султаном станет старший сын повелителя. Вспомни, сам он вовсе не был старшим у нашего отца. Право у сильного.

– Иншалла! – Лютфи-паша покивал. Воля Аллаха превыше всего. Если будет Аллаху угодно, то султаном станет сын Махидевран. Но может оказаться и так, что Аллаху больше понравится сын Хюррем. – Иншалла!

– Иншалла! – согласилась Шах Султан. – Мы должны предусмотреть все возможности. Как видишь, надежды Хюррем Султан вовсе не пусты. Ее сын может стать наследником. Шахзаде Мехмед, конечно, очень достойный юноша. Он обладает всеми качествами, которые необходимы правителю такого государства, как наше.

– Так в чем же дело? – удивился Лютфи-паша. – Шахзаде Мехмед действительно очень хорош. Он прекрасно образован, отлично владеет оружием, разбирается в управлении государством и имеет незаурядные способности военачальника.

– Да, все так, – кивнула Шах Султан. – Он и мне очень нравится. Однако его мать… Проблема именно в ней. Если она станет Валиде Султан, никому не будет жизни. Всем придется склониться перед ней. Шахзаде Мехмед будет править государством, а она станет править им.

– Полно, султанша. – Лютфи-паша снисходительно улыбнулся. – Разве такое возможно? Хюррем Султан будет управлять гаремом своего сына, вот и все. Всегда так было. А государственные дела, как обычно, будут вершиться своим путем. С таким султаном, каким обещает стать шахзаде Мехмед, Османская империя обретет новое величие. Он может стать даже более великим султаном, чем наш повелитель, да продлит Аллах его годы!

– Иншалла! – Шах Султан сжала ладони. – Я не против, чтобы шахзаде Мехмед был наследником. Но как же быть с Хюррем Султан? Она – единственное пятно на чистом лике нашего шахзаде.

– Вы напрасно волнуетесь, султанша, – ухмыльнулся в бороду Лютфи-паша. – Наш повелитель находится в добром здравии. Вы помните притчу о Ходже Насреддине?

– Это сказки простолюдинов, – отмахнулась Шах Султан.

– И все же послушайте. – Лютфи-паша оскорблено поджал губы, но султанша, как всегда, этого не заметила. – Однажды Ходжа Насреддин взялся обучать осла грамоте. Обычного осла, вьючное животное, из тех, что вертят жернова на мельницах. С купца, который был хозяином осла, Ходжа Насреддин взял очень большие деньги за обучение. И они подписали договор: если за полтора десятка лет осел не обучится грамоте, Ходжа Насреддин не только вернет деньги, но и распрощается с жизнью. Все смеялись над глупым Насреддином, говоря, что осел никогда ничему не выучится. Это же осел! На что Ходжа Насреддин ответил, что за оговоренное время осел может умереть, или умрет купец, или он сам. То есть незачем волноваться за события, которые предстоит пережить в очень отдаленном будущем.

Шах Султан рассмеялась. Будто серебряные колокольчики зазвенели в садовой беседке, беспокоя цветы. Так, смеясь, она поднялась и ушла, оставив Лютфи-пашу одного.

* * *

Народ на базаре волновался. Люди не столько покупали и продавали, сколько разговаривали, а это всегда опасно. Чем больше разговоров – тем больше вероятность, что вспыхнет бунт. Люди ведь всегда найдут повод для недовольства. Не одно, так другое. То солнце слишком жаркое, то дожди слишком мокрые. Такова уж натура человеческая, не могут люди ценить то, что имеют.

Владельцы таверн и небольших палаток, где подавали только шербет и лукум, возносили хвалу Аллаху – такой был спрос на их нехитрую еду. Ведь известно, что чем больше разговоров, тем больше мучит людей жажда, тем больше им требуется пищи. Те, у кого в кошельках звенели серебряные акче, а то и золотые султани, заходили в таверны, ели жирный рассыпчатый плов, который с утра до ночи готовили повара, обливаясь горячим потом над котлами, суп из молодого барашка, а гурманы заказывали еще и имам баилди – на базаре болтали, что это блюдо, приготовленное из баклажан с рубленым мясом, так понравилось имаму, что он упал в обморок от удовольствия. Ну а те, у кого карманы были пусты и акче долго разыскивали друг друга в ветхих мешочках, присаживались за столы из неструганых досок прямо на улице, под палящим солнцем, пили прохладный шербет, заедая его сладким лукумом. Если же сладости тяжело ложились на желудок или с деньгами было совсем туго, то заказывали плов из дикорастущей фасоли, запивали его айраном, угощались кёфте, приготовленным из чечевицы, смешанной с луком и петрушкой. Аги, обслуживающие посетителей, сбивались с ног, бегая с подносами от стола к столу.

Но главным были не блюда, что подавались на столы, пусть даже самые вкусные, приготовленные из отборного мяса, сочных овощей, политые жгучими, вызывающими жажду, соусами, а разговоры, что велись между глотками пищи. Стамбул гудел от разговоров, как потревоженный пчелиный рой, и так же был готов броситься, жаля в ярости всех подряд, забыв, что за этим последует неизбежная смерть.

– Вчера ночью опять янычары разгромили несколько кабаков, – говорил богатый купец, торгующий венецианскими тканями, отодвинув миску с гранатовым соусом и облизывая деревянную ложку, блестящую от жира. Купец был толст, его щеки отливали алым, и лекари, находя у него излишнее полнокровие, предостерегали от жирной пищи, тяжелой для желудка. Но все без толку, торговец тканями любил поесть. – Говорят, что всех, кто там был, бросили в темницу.

– Это правда, – подтверждал его товарищ, известный в столице ювелир, отправляя в рот очередную порцию сардин, запеченных в виноградных листьях. Крошки рыбы запутались в его курчавой бороде, причудливо разукрасив ее. Ювелир, в противоположность приятелю, был худ, как щепка, и сутул, как кочерга. – Скоро не останется в Стамбуле кабаков, которые открывали бы свои двери ночным гулякам.

– Вот и хорошо! – Торговец тканями окинул взглядом стол и задумчиво подцепил ложкой кусочек баклажанов. – Аллах запретил подобные гульбища. А уж о непотребных девках и вовсе речи нет. Их всех давно пора изгнать из Стамбула, чтоб не соблазняли правоверных, не вводили в грех.

– Хорошо-то оно хорошо, – вздохнул ювелир. – Да вот только не слишком… Ты слышал, эфенди, что делают с теми, кого поймали в этих кабаках с девками?

– Как обычно – пятьдесят ударов палкой, а особо злостных, кто сопротивлялся или оскорбил кого, или пьян был не в меру, на галеры ссылают, – лениво отозвался торговец тканями, тщательно пережевывая баклажан и высматривая на блюде кусочек колбасы порумянее.

– Да если бы! – Ювелир покачал головой и наклонился к приятелю, зашептал жарко, дыша ему в лицо рыбой и тягучим томатным соусом. – Я слышал, что палкой бьют только тех, кого не застали с женщиной. А если видели, что женщина даже за столом сидела, то наказание уже другое, совсем другое!

– И какое же? – Торговец тканями углядел колбасу, жадно отправил в рот, даже зачавкал от удовольствия.

– Кастрируют! – Ювелир изобразил пальцами ножницы. – Причем как есть все напрочь отрезают, чтоб, значит, грешить было нечем!

Торговец тканями подавился куском колбасы, тяжело закашлялся, лицо его налилось багровой синевой, глаза выпучились. Приятель услужливо похлопал его по толстой спине, туго обтянутой полосатым кафтаном.

– А еще говорят, что лекарям запрещено перевязывать раны, потому что дурные мысли должны выйти вместе с дурной кровью, а если перевязать, то дурные мысли так и будут бродить в голове и человек по-прежнему будет нарушать заповеди!

– Да о чем ты говоришь?! – с трудом ответил торговец тканями. Он шумно дышал, глаза его покраснели от прилива крови. – Как он может нарушить заповеди, если все отрежут? Ему ведь и нарушать будет нечем!

Ювелир тоненько засмеялся и налил шербет в две чаши.

– Как ты прав, друг! Как же ты прав! Нечем… – Он продолжал смеяться и в свою очередь закашлялся, разбрызгивая вокруг шербет. Торговец тканями гулко ударил его по спине, да так, что над плотным шерстяным кафтаном даже поднялось облачко пыли.

– Вот именно, – веско сказал торговец тканями и тоже отхлебнул шербет. – Это все болтовня, досужие сплетни тех, кому нечего делать. Неудачники только тем и занимаются, что разносят сплетни по базару.

– Ой, не говори, друг, – покачал головой ювелир. – Так-то оно так, но посмотри вокруг – скольких людей не видно на рынке. Как раз тех, кто любил заглядывать в такие кабаки.

– Значит, в темнице сидят, – твердо ответил торговец тканями. – Где ж это видано, чтоб кастрировали за посещение кабака? Да такого наказания и вовсе нет! Говорить о подобном – значит клеветать на справедливость и законы нашего султана. Как у тебя язык-то повернулся?

– Я тоже так сказал, когда впервые услышал. – Ювелир придвинулся к приятелю еще ближе, защекотал бородой его ухо. Две рыбные крошки упали на богатый кафтан торговца тканями, и тот недовольно поморщился. – Да только правда это. Говорят, что делают такое по приказу самой Хюррем Султан. Ты слышал, что она строит новую мечеть? Ну вот… Говорят, что наша султанша желает, чтобы в столице была чистота нравов, как положено истинно мусульманской империи. Говорят, что в Стамбул приезжают множество иностранцев, есть и послы, а есть и лазутчики. И султанша не хочет, чтобы в странах неверных говорили о том, что в нашей столице мусульмане забыли о законах пророка и не чтут Коран. Наша султанша – она ведь очень, очень привержена исламу, истинная мусульманка!

Ювелир даже закатил глаза в восхищении. Но впалые щеки его были покрыты нервными фиолетовыми пятнами, а руки подергивались, выдавая страх. Дело в том, что он тоже изредка заглядывал в заведения с непотребными девицами. Жена его была стара, но ювелир не хотел обижать ее, приведя в дом молодую рабыню. Вот и заходил развлечься иногда, замаливая потом грехи, жертвуя в мечетях большие деньги. Он знал, что нарушает законы ислама, но плоть слаба, а мечетям всегда нужны деньги, где ж их взять, если все вдруг станут белее снега?

* * *

Стамбул волновался, и это обеспокоило Сулеймана. Слухов было множество, но уже не было Ибрагима, который мог бы с легкостью справиться с любым бунтом, а уж тем более волнением. Хуже всего, что говорили о Хюррем Султан, обвиняя хасеки в неоправданной жестокости. Конечно, законы ислама требуют наказывать виновных в их нарушении, но для всего есть предел, в том числе и для наказания. То же, что происходило в Стамбуле, не имело ни пределов, ни прецедентов. Таких наказаний просто не могло быть. Но они – были. И виной этому, если верить рыночным сплетням, была Хюррем Султан.

Сулейман начал подумывать о том, чтобы выслать Хюррем из столицы. Пусть едет со старшим их сыном в провинцию. Народ успокоится, и все наладится постепенно. Однако лишившись Ибрагима, он не мог представить себе жизни еще и без Хюррем. И тогда он сделал немыслимое – задал ей прямой вопрос. Ответ был столь же прямым:

– Я не настолько глупа, мой султан, чтобы позволять себе подобную злобу по отношению к твоим подданным. Даже если бы они того заслуживали. Но они не заслуживают.

И султан поверил жене. Ей не было смысла лгать, ведь никакого наказания ей не грозило. Но что же тогда происходит?

Хюррем Султан, узнав, в чем ее обвиняют и что в эти обвинения был готов поверить сам султан, взволновалась. Эта история с кастрациями была очень некстати. От такой мелочи зависела судьба ее сына, ее обожаемого Мехмеда. Если раньше Хюррем мечтала о мести, жаждала уничтожить саму Османскую империю, чтоб даже памяти о ней не осталось, то теперь желания ее изменились. Она мечтала о троне для своего сына. Мечтала, что когда-нибудь Мехмед унаследует это гигантское государство, станет великим султаном и имя его прославится в веках. Матери всегда забывают о себе, когда речь идет о детях…

* * *

Мягкие вечерние сумерки окутывали султанский сад. Ароматы цветов казались более яркими, чем при свете солнца, – жаркие лучи опаляли, наполняли сад мелкой сухой пылью, а в сумерках скрывалась нежная прохлада, разносящая цветочную сладость окрест.

Султан прогуливался по аллеям вместе с Хюррем и радовался спокойствию, окутывающему сад. Любимая была рядом, ее зеленые глаза светились счастьем, а что еще нужно человеку? Душа Сулеймана успокаивалась, боль, поселившаяся внутри, утихала.

– Ступай тише, мой султан, – вдруг шепнула Хюррем, беря Сулеймана за руку. Она тут же повелительно взмахнула стражникам, неотступно следовавшим за ними, приказывая остановиться.

– Что случилось, мое счастье? – удивился султан.

– Тише, тише, не спугни, – улыбнулась Хюррем. – Мы здесь на охоте. И наша дичь очень чувствительная к малейшему шороху.

Султан послушно замер. Своей супруге он доверял всецело. Из-за пышно разросшихся кустов рододендронов послышались голоса. Сулейман поднял брови – он узнал свою сестру, Шах Султан, и ее мужа, Лютфи-пашу, великого визиря империи.

– Я счастлива, муж мой, что вы послушались меня и поступили как должно, – говорила Шах Султан.

– Не знаю, так ли это, – отвечал великий визирь, вздыхая. – Меня мучат сомнения. Может быть, следовало поступить иначе. В конце концов, какая нам разница, кто из шахзаде займет престол? Тем более что брат ваш находится в добром здравии и смерть ему не грозит.

– Ну мало ли! Сейчас не грозит, а завтра – кто знает! – смеясь, воскликнула Шах Султан. – Поверьте, так будет лучше. Опорочив Хюррем в глазах Стамбула и самого султана, мы только выиграем. А Мустафа будет нам благодарен. Вы же хотите сохранить свой пост? Остаться великим визирем и при следующем султане?

Сулейман услышал достаточно. Он было хотел шагнуть вперед, поднять шум, немедленно повелеть стражникам схватить непокорную сестру и ее мужа, посмевших устраивать заговор, но Хюррем положила ему на плечо ладонь, и султан остановился.

– Не нужно, – сказала султанша. – Не нужно шума. Не нужно, чтобы кто-то знал о подобных настроениях в семье. Все сделаем тихо.

На следующий день Лютфи-паша отправился в ссылку, в далекую Диметоку, а Шах Султан развелась с ним. Две дочери паши, Эсмехан Бахарназ Султан и Неслихан Султан, остались с матерью, и султан обещал лично заняться устройством их судьбы. Шах Султан было строго наказано вести себя тихо, чтобы не последовать в отдаленную провинцию, где дочерей ее отдадут замуж за незначительных чиновников. Больше сестра султана не пыталась заниматься политикой.

* * *

Сулейман покровительствовал искусствам, и как-то в голову ему пришла удивительная мысль: почему бы не поручить какому-нибудь хорошему художнику написать портрет возлюбленной супруги. Ведь это несправедливо, что женщины Европы красуются на многих портретах, а его прекрасная Хюррем не имеет ни одного. Да, такой портрет нельзя было бы показывать, он должен был бы оставаться в стенах гарема. Но для истории…

В последнее время Сулейман нередко задумывался о том, как оценят его правление в далеком будущем. Что скажут о нем потомки?

К его удивлению Хюррем категорически отказалась от портрета. Ее никак не удавалось уговорить. Даже когда султан сказал, что лично испросит разрешение у шейх-уль-ислама и в этом не будет никакого поругания веры, Хюррем стояла на своем.

– Почему ты не хочешь, чтобы художник написал твой портрет, любовь моя? – поинтересовался Сулейман. – Это хороший художник, а я хотел бы иметь перед глазами твое изображение.

– Тебе не нужно мое изображение, ведь у тебя есть я, – ответила Хюррем Султан.

– Да, есть. – Сулейман дотронулся до ярких рыжих волос, поправил ожерелье, отягощавшее нежную шею. – Но все же – почему? Я хотел бы понять.

– Это будет неправда. – Хюррем Султан покачала головой, и массивная подвеска вновь сползла чуть в сторону, что вызвало у Сулеймана улыбку – его любимая жена обожала драгоценности, но так и не научилась носить их. Всегда у нее что-то сбивалось, переворачивалось. Удивительно, но в этом было непередаваемое очарование, куда как большее, чем у других женщин.

– Неправда? – задумчиво переспросил султан.

– Да! Неправда! – Рыжие пряди взметнулись и опали, когдаХюррем Султан кивнула. Сулейман завороженно следил за игрой ее лица, волос, движениями тела. – Конечно, неправда. Как может быть правдой рассвет, изображенный на картине, если он давно сменился днем, вечером, а потом и ночью? Если наступил новый рассвет, множество новых рассветов, и ни один из них не был похож на тот, что мертво застыл на полотне? Как может быть правдой румянец, который исчез годы и годы назад? Нежность кожи, сменившаяся морщинами? Как я смогу жить, глядя на портрет, который убил и приколотил гвоздями к холсту единственный миг моей жизни, украв его у меня?

– А если портрет будет красив?

– Это неважно, – отмахнулась Хюррем Султан. – Это ведь мертвая красота, красота, которой не существует. Есть только одна я, вот тут, перед тобой. Все остальное – ложь, красивая или безобразная – неважно.

– Но художники все равно напишут твои портреты, – улыбнулся Сулейман. – Даже если ты не будешь позировать им, они напишут по описаниям или по воображению. Говорят, Тициан уже сделал это, и существует твой портрет его кисти.

– Пусть. – Хюррем Султан серьезно смотрела на повелителя. – Это не мой портрет. Это портрет Тициана. Знаешь, я долго думала над этим и поняла, что все художники пишут только себя. Так или иначе, но только себя, если не изображение свое, то душу. Даже Синан-ага, который строит для нас такие великолепные мечети и мосты. Он ведь тоже строит – себя!

– Но красота мечети, которую он построил по твоему заказу, говорит о красоте твоей души. – Сулейман внимательно слушал жену. Она часто поражала его своими рассуждениями.

– Нет! – Вновь взлетели и опали рыжие пряди. – О красоте моей души говорит лишь величина этой мечети, а все остальное – это красота Синана-аги.

– А о чем же тогда говорит величина Сулеймание? Ведь это – самая большая мечеть Стамбула. – Сулейману стало любопытно. – Тоже о красоте души Синана-аги и моей щедрости?

– О нет! Сулеймание говорит о твоем величии, о великом султанате, о непобедимости Османской империи! – воскликнула Хюррем Султан. – Твоя щедрость – это совсем другое дело. Хотя и в это величие Синан-ага вложил свою душу, но она является частью, а не целым.

Хюррем Султан вдруг засмеялась – россыпь хрустальных шариков по серебряному подносу.

– Ты знаешь, повелитель души моей, сердце мое, любовь моя, ты знаешь, что я оставлю в наследство? Не драгоценности и золото. Не поместья. Не дворцы. Даже не эти великолепные постройки Синана-аги и другие, за которые я не скупясь отдавала золото. Я оставлю мечту! Художники будут изображать меня красивой и безобразной, значительной и ничтожной, величественной и униженной – и все они будут ошибаться. Но они будут мечтать. И все, кто увидит эти портреты или хотя бы услышит обо мне, тоже будут мечтать. Мечта – вот мое главное наследство!

– Что ж, людям нужны мечты, – согласился Сулейман. – А что же оставлю в наследство я? Империю?

– Нет, повелитель, – покачала головой Хюррем Султан. – Империя была до тебя, будет и после. Ты оставишь потомкам куда как больше. Ты оставишь им – величие.

Она опустилась на колени и почтительно поцеловала руку своего возлюбленного, обожаемого мужа, великого султана Сулеймана Великолепного, прозванного Кануни, повелителя всего мира. А Мухибби написал:

Я – голос тростника! Я, право, был бы рад,

Как соловей, сладчайших песен звуки

Тебе дарить сто тысяч лун подряд,

Когда душа, сгорая от разлуки,

Как мотылек, в огне надежд дрожит.

Не стоит удивляться этой муке.

Извечно к Мекке обращен магнит,

Мой взор к тебе прикован неотрывно,

Так отчего ж душа моя болит?

Вздыхаю, жду и плачу непрерывно:

Ужели я с тобой не буду слит?

Ужель умру от жажды этой дивной?

Часть четвертая

Огни Босфора

Ночь – время тайн и страхов. В ночной темноте вершатся дела, которые приходится скрывать от дневного света. Эти дела могут быть мелкими, а могут великими, но их отличают скрытность и незаметность – все окутывает ночная тьма, прячет в себе. Ночью может быть ясное небо, полное звезд, или звезды закроют тяжелые тучи, бухнущие дождем, прорезаемые молниями с треском рвущейся ткани, – и то, и другое мало кто видит, ночью не спят лишь влюбленные да те, у кого нечиста совесть. Остальные мирно дремлют в ожидании рассвета. И лишь совсем немногие с беспокойством смотрят на огни, изредка загорающиеся в непроглядной темноте ночи, пытаясь угадать – каким же будет следующий день? Что предвещает именно эта ночь?

* * *

Душное марево висело над Топкапы. Кисейные занавески уныло обвисали, ожидая хоть малейшего движения воздуха. Пахло ленивым потом, сладкими духами и жирными кремами, которыми от нечего делать умащали себя гаремные обитательницы. Калфы, одурев от томной жары, сидели недвижно, не обращая внимания на бездельничающих женщин. Надо бы, конечно, подняться, прикрикнуть, найти каждой занятие – известно ведь, что демоны любят праздность, так и норовят вскочить на плечи да понукать ленивыми руками, а тем пуще – умами. Но в такую жару не хотелось шевелиться, разве что затеется какая-нибудь свара. Даже евнухи утратили всегдашнее ехидство и прятались по углам, ища тени погуще и попрохладнее, чтобы, затаившись, в них помечтать об утраченном – в жару воображение разыгрывалось и представлялись небывалые картины, заставляющие томно вздыхать.

Ярко намазанные губы растянулись улыбкою, обнажая редкие, почернелые уже, зубные пеньки. Хюррем чуть не скривилась, но удержала-таки на лице спокойную и даже равнодушную маску. Но гнилые зубы гадалки не давали ей покоя, и взгляд против воли все время возвращался к этим уродливым обломкам. Хюррем была безразлична к чужому уродству, но щербатость считала чем-то вроде заразной болезни, мерзкой и противной. Там, где она родилась, нехватка зубов у женщины считалась огромным недостатком.

Хюррем прикрыла глаза, мохнатые ресницы коснулись щек, смахивая жемчужную пудру. Вместо покалеченных зубов она представила себе лесную поляну, затененную от кружева солнечных лучей густыми еловыми лапами, и низко срезанные грибные ножки, оставленные более удачливым сборщиком, уже напитанные влагой, разваливающиеся и чернеющие среди блестящего зеленого великолепия мха. Ей почудилось далекое ауканье, и голос был смутно знаком, казался родным…

Гадалка с любопытством наблюдала за женщиной. Застывшая маска лица султанши вдруг распустилась, размякла, провисла складками. Сразу стал виден возраст и все невзгоды и печали прорисовались на этом лице, не отличающемся красотой, но обладающим некой странной дикой прелестью.

– Что ты хочешь узнать, моя госпожа? – спросила гадалка.

– Будущее, – ответила Хюррем Султан. – Конечно же будущее. Прошлое мне известно, а настоящее вполне понятно.

– Будущее тоже открыто для тебя, – ухмыльнулась гадалка. – Мне не нужно даже рассыпать песок или лить воду на горячий воск. И так все ясно, ты знаешь это не хуже меня. Огонь, огонь поглотит все, что ты строила с такими трудами, разрушит все, созданное тобой. Дети твои разожгут это пламя, и ты не сможешь их остановить…

– Уходи, – спокойно сказала Хюррем. Она не гневалась на гадалку, в душе были пустота и какой-то странный хрустальный звон. – Уходи.

– Подумай, султанша, как следует подумай! – Гадалка подхватила полотняную торбу, полную колдовских принадлежностей, и скользнула за дверь.

* * *

Михримах Султан перекатила леденец справа налево, обсасывая его, наслаждаясь вкусом. Почувствовав липкое пятно на пальцах, поморщилась, окунула кисть в чашу с прохладной водой. Дочь султана любила сладости, но с брезгливостью относилась ко всему грязному, а липкие пальцы казались ей эталоном грязи. Смыв пятно, она успокоилась, глотнула немного лимонного шербета, что так замечательно оттенял кисловатым вкусом приторную сладость леденцов, улыбнулась – довольная.

– Ты не слушаешь меня, Михримах, а напрасно! – Хюррем укоризненно покачала головой. Дочь была умна, хитра, но ее непоседливость и игривость часто приводили любимую жену султана в отчаяние. Как сможет она выжить в этом жестоком мире, который с ненавистью относится к женщинам? Тут недостаточно одного ума, нужен опыт. Хюррем вспомнила, какой болью и унижениями достался ей ее собственный опыт, и печальное облачко набежало на все еще прекрасное и гладкое лицо хасеки. Нет, ее дочь не должна повторить этих ошибок! Она все же вдолбит в эту хорошенькую головку все, что необходимо, пусть даже Михримах и будет недовольна.

– Я – дочь великого султана! – с гордостью возразила Михримах. – Зачем мне что-то еще?

– Даже дочери великого султана не избежать опасности, если она будет вести себя глупо, – отозвалась Хюррем. – Почему ты не захотела строить медресе? Я объявила муфтиям, что ты желаешь оплатить строительство.

– Зачем? – удивилась Михримах. – Мне это не нужно, матушка.

– Глупая! – Хюррем переставила миску с леденцами подальше от дочери. – Ты проведешь жизнь в гареме, такова участь всех женщин в нашем государстве. Но лишь от тебя зависит, какова будет эта жизнь. Запомни, девочка моя, гарем – то место, где плакать могут лишь те, что внизу. Им позволено многое, и я им даже иногда завидую. Если же ты карабкаешься наверх, то учти, что каждая твоя слезинка будет замечена и учтена, а потом – поставлена тебе в вину. О, всегда найдется, в чем обвинить! Чем выше ты стоишь, тем больше желающих столкнуть тебя вниз. Чтобы выжить, чтобы смеяться в лицо всем врагам, нужно оказаться на вершине власти. Когда ты на вершине, на тебя направлены все взоры. Это опасно, так как приходится выверять каждый шаг. Но это и безопасно, так как на глазах у многих невозможно тебя уничтожить, если ты не делаешь слишком больших ошибок. Посмотри – в толпе, что клубится на улицах, в давке праздников и шествий могут легко ткнуть ножом в спину, и никто не заметит убийцу. Но к тому, на кого смотрит толпа, убийце почти невозможно подобраться. На вершине власти свет, Михримах, а все дурные дела делаются в темноте. Посмотри – убитых находят в темных углах, а не под факелами! Если на тебя направлен свет, то ты в безопасности! Чем больше тебя знают, чем больше людей любят тебя, благословляют твое имя – тем больше света на тебе, тем сложнее спихнуть тебя с дороги в канаву.

– Но я – дочь султана! – Михримах уже не была так уверена в себе, слова матери затронули что-то внутри, заставив трепетать от затаенного страха. – Разве с дочерью султана может случиться что-то плохое?

– Твой отец не вечен, – вздохнула хасеки. – Когда-нибудь ты станешь не только дочерью, но и сестрой султана. А это – совсем другое дело.

– Да… совсем другое… – эхом отозвалась Михримах. – Но если я буду на свету, мне ничего не грозит?

– Конечно нет, моя сладкая! – засмеялась Хюррем. Она была довольна: дочь слушала и, кажется, начинала что-то понимать.

– Темные дела вершатся во мраке, – сказала Михримах. – Матушка, а как же тогда сумерки? Когда еще нет света, но еще нет и тьмы? Или когда тьма уже отступает, но свет еще слаб и далек?

– Это самое опасное время. Злые люди таятся в сумерках, опасаясь выходить на свет, цепляются за клочья тьмы, маскируясь под тех, кто жаждет рассвета. В сумерках можно принять друга за врага, а врага – за друга.

– Что же тогда делать?

– Вот для этого и нужны факелы. И еще: не нужно доверять сумеркам, они обманчивы.

– Похоже, матушка, ты хочешь отдать меня замуж, – заметила Михримах. – Что ж, только избери мне достойного мужа.

* * *

Мустафа, ближайший к престолу по праву рождения сын султана Сулеймана, пребывал в задумчивости. Румейса Султан, любимица шах-заде, мать двоих его детей, старалась как могла. Она пыталась развлечь наследника всеми силами: играла на джуре, напевая нежным голосом протяжные боснийские мотивы, танцевала, извиваясь стройным телом, пыталась даже расспрашивать о государственных делах. Ничего не помогало.

Румейса сердито нахмурилась, продолжая перебирать струны джуры. Пальцы двигались быстро, привычно, мелодия звучала тихо, вплетаясь в мысли молодой султанши. Румейса подняла голову, бросила искоса взгляд в зеркало, оплетенное серебряными цветами. Блестящая поверхность вернула ей изображение молодой женщины в расцвете красоты и силы: изящная фигура, искусно подчеркнутая платьем, глаза с поволокой, обещающие все наслаждения рая на земле, пухлые губы, которые так хочется целовать…

Румейса обладала природной грацией и изысканностью, ошибочно приписываемыми француженкам, но на самом деле не имеющими к ним никакого отношения – грациозность француженок существует лишь в воображении их пылких возлюбленных. Но Румейса искренне считала, что эти качества достались ей от матери – уроженки Франции. Однако от нее девушка получила лишь умение шить да безупречный вкус в нарядах и украшениях – мать ее была портнихой. Все же остальное являлось заслугой отца, бывшего художником в Боснии. Правда, он не блистал особым талантом, но обладал широтой души и чувством собственного достоинства, которые передал и дочери.

Увидев в зеркале обольстительную красавицу, Румейса довольно кивнула и тут же поморщилась. Что толку от этой красоты, если шахзаде даже не смотрит на нее? А ведь она родила ему четверых детей, трое из которых живы! Машалла! Иншалла, у них могут быть еще дети, она может родить еще маленького шахзаде для наследника. В конце концов, Хюррем Султан подарила повелителю пятерых сыновей, четверо из которых достигли возраста мужей. Но откуда возьмутся дети, если наследник Мустафа отворачивает свое лицо? Может, ему приглянулась какая-нибудь наложница?

Румейса перебрала мысленно всех наложниц в гареме, вспоминала – не посмотрел ли шахзаде на какую-нибудь из них с интересом. Но нет, ничего не приходило на ум. Может, он и в самом деле занят государственными делами?

А Мустафа все поглаживал бороду, разделяя непослушные тугие завитки пальцами, все вздыхал, будто на его плечи свалилась вся тяжесть мира, будто роскошный дворец придавил его, и каждый камень дробит кости. Воспоминания душили его, и наследник великой империи, чья власть уступала лишь власти султана, по чьему слову поднимались армии и рушились крепостные стены, чувствовал, что ему тяжело дышать, и эту тяжесть не снять ни женскими ласками, ни военными подвигами.

Еще в колыбели Мустафа знал, что он – не такой, как остальные дети. Не такой, как остальные люди. Он – сын будущего султана и когда-нибудь он будет владеть огромной империей, над землями которой никогда не заходит солнце, где все четыре сезона года властвуют одновременно. Все богатства этой империи будут принадлежать ему, как принадлежали его предкам. Когда-нибудь именно так и будет.

– Спи, сыночек, спи, мой львенок, – пела над ним мать. – Ты будешь султаном… Все живущие в этой империи станут твоими рабами…

– Спите, шахзаде, спите, – пели кормилицы и няньки. – Вы будете султаном… Вы – зеница ока империи…

– Мустафа, львенок мой! – улыбалась Айше Хафса Султан, валиде-султан, гордая дочь Менгли Гирея, крымского хана. – Ты – мой внук, ты – надежда нашей династии…

– Мой маленький лев! – говорил ему отец. – Ты моя отрада, ты придаешь мне силы!

Мустафа верил всему, что пели, всему, что говорили. Дворец в Манисе был его домом, и он был полноправным хозяином там. Все кланялись ему, а он склонял голову лишь перед отцом и бабкой, да еще целовал руку матери.

Но вот отец стал султаном, и жизнь маленького шахзаде изменилась. Вместо уютного дворца в Манисе – подавляющая роскошь Топкапы в Стамбуле, столичный шум, доносящийся даже до высоких мраморных дворцовых террас, бунты и восстания, сотрясающие резные колонны и капители. А главное – слезы матери. Мустафа не понимал, почему его мать – самая красивая женщина в мире! – плачет. Почему сравнивает себя с другими. Он ведь точно знал, что по красоте с ней не может сравниться никто.

У него появились братья и сестра, но мать это почему-то не радовало. Мустафе начало казаться, что отец больше любит младших детей, а о нем частенько забывает.

– Просто они маленькие, – объясняла валиде-султан, обнимая внука. – Маленькие дети всегда требуют больше внимания.

Но Мустафа не верил. Ведь мать каждый день шептала ему совсем другое.

– Хюррем! – шипела красавица Махидевран. – Хюррем и ее дети… Она отняла у меня твоего отца, отняла султана! А ее дети могут отобрать у тебя трон…

– Они же мои братья! – удивлялся Мустафа. – А я – старший.

Но мать плакала, обнимая своего маленького шах заде, и он начал ей верить. К тому же она ведь никогда его не обманывала, это же мама! Как можно не верить собственной матери?

Хюррем Султан никогда не нравилась Мустафе. Ведь именно из-за этой женщины столько плакала мама, да и отец стал уделять сыну куда как меньше внимания. Маленький шахзаде не обижался на отца – ему накрепко внушили, что на повелителя мира, султана Османской империи обижаться нельзя. Зато можно и нужно было обижаться на Хюррем Султан.

У Мустафы была еще одна причина для огорчений: его братья. Целых четыре шахзаде! Ну зачем, зачем империи, даже такой, чьи границы простираются до конца мира, где все четыре сезона одновременно радуют глаз, зачем нужны пять наследников престола? Мустафе казалось, что братья отнимают у него самое главное: исключительность. Он уже не чувствовал себя не таким, как все. Он не был единственным. Из-за Хюррем Султан он стал всего лишь одним из пятерых. А это было совсем обидно.

Чувство исключительности вернулось, когда Мустафа отправился в санджак. Ведь то, что ему выделили Манису, означало, что он по-прежнему является наследником престола. Маниса – санджак престолонаследников, его отец тоже воссел на трон империи, будучи санджак-беем Манисы. К тому же братья были еще слишком малы и могли только мечтать о санджаках.

Он был хорошим санджак-беем. Его любил народ, его любили янычары, все окружающие прочили ему славу великого султана – когда-нибудь в будущем, когда Сулейман Великолепный предстанет перед Аллахом. Правда, всегда маячило где-то на заднем плане маленькое «но» – тень с огненными волосами, сжигающая все на своем пути. Хюррем Султан. Хюррем Султан и ее дети. Братья Мустафы.

Шахзаде Мех мед – вот кому особенно завидовал Мустафа. Мех мед был младше всего на шесть лет, и Мустафа постоянно чувствовал, что брат дышит ему в затылок. Слишком близко. Слишком опасно.

– Он только и ждет, когда ты споткнешься, – говорила Махидевран, поправляя драгоценную брошь на чалме сына. – Он обязательно очернит тебя в глазах повелителя, если вдруг ты сделаешь ошибку.

Махидевран Султан упрямо не желала замечать, что ее сын давно вырос, давно вошел в возраст мужей и борода его курчавится, спускаясь к груди. Она продолжала относиться к нему, как к мальчику, который рос в гареме под ее присмотром. В конце концов, она же его мать! Для нее он всегда останется маленьким мальчиком, пусть даже и станет повелителем Вселенной и все склонятся перед ним. Все, но не она! Даже властитель мира склоняется перед своей валиде.

Мустафа недовольно скривил губы. Ему хотелось быть значительным, как и положено старшему сыну великого султана, но мать все время принижала его, и частенько Мустафа чувствовал себя совсем несмышленышем, и это было неприятно. Как может он стать султаном, если собственная мать не воспринимает его всерьез, если даже для нее он остается малышом, которого нужно водить за руку? Шахзаде Мустафа привык слушаться мать, принимая как должное, что она многое знает и понимает лучше, чем он. Но это ему не нравилось.

Махидевран Султан как обычно не заметила недовольства сына.

Когда Мех мед умер, зависть умерла вместе с ним. Мустафа полюбил мертвого брата так, как никогда не любил живого. Но мать настойчиво вводила в уши, что остались еще трое. Трое наследников там, где должен быть он один!

– Я люблю своих братьев, – заявил Мустафа. – Я не смогу воспользоваться законом Фатиха и казнить их. Как же это возможно? У нас одна кровь!

– Поверь, мой лев, великий султан Мех мед Фатих не зря принял такой закон, – твердо ответила Махидевран Султан. – Любой из твоих братьев сможет претендовать на трон, если будет жив. Ты же знаешь, что не обязательно трон империи достается самому старшему, но всегда – самому сильному.

– Если бы Мехмед был жив, я бы еще мог подумать – Мустафа пожал плечами, вспомнив о брате. – Он мог быть мне конкурентом. Но Баязид… Селим… а уж тем более – Джихангир! Достаточно будет заточить их в гаремах. Джихангир и так практически не покидает Топкапы, а Селиму только понравится такое заточение – он сможет предаваться своим порокам без всяких ограничений: женщины и вино да возможность писать стихи, что ему еще нужно?

– Хорошо, Селим и Джихангир, возможно, и смирятся с заключением. Но как ты сможешь удержать Баязида? – поинтересовалась султанша.

– Баязид любит меня не меньше, чем я его! – воскликнул Мустафа. – Он не предаст меня.

– А будет ли он так же любить тебя, если ты запрешь его в гареме? Лишишь его свободы, которую он так ценит? Баязид очень воинственен… И не забывай, что он пользуется не меньшей любовью янычар, чем ты, да и простой народ его тоже любит.

Мустафа задумался. В словах матери была правда, которую не очень хотелось признавать.

– Ну ладно, я могу согласиться с тобой. – Махидевран Султан кивнула и отбросила в сторону длинные рукава платья. Сверкнули кольца и браслеты, словно на руках зажглись звезды. – Твои братья тебя любят и, возможно, даже будут благодарны, если ты сохранишь им жизнь. Возможно, ты даже сможешь править, пользуясь их опытом и советами. Ведь так делают в странах неверных?

– Именно! В Европе не убивают своих братьев, ведь каждый принц – это надежда династии. – Мустафа сжал руки. Он не слишком любил неверных, считал, что их страны необходимо завоевать, чтобы повсюду был установлен османский закон, чтобы во всем мире каждый человек прославлял имя Аллаха. Но некоторые обычаи чужеземцев все же казались ему привлекательными. Например, вот этот: не убивать братьев, а делать из них визирей, которые верой и правдой служат своему повелителю и государству. Кто может быть ближе и надежнее, чем брат? Но это там, у неверных. А в Османской империи именно от брата ждешь удара ножом в спину, если ты – шахзаде, наследник престола, будущий султан.

– Хорошо, сынок. – Махидевран дотронулась до руки шахзаде, смахнула невидимую пылинку с рукава его кафтана. Борода Мустафы недовольно дернулась. – Так вот, представь, что твои братья живы и у вас все очень хорошо. Ну а как же быть с Хюррем Султан? Ты думаешь, что она позволит, чтобы твои братья жили в заточении?

– Эта Хюррем Султан… – недовольно протянул Мустафа. – Она всегда строит какие-то козни. Не могу понять, почему она нас так ненавидит? Ведь мы не сделали ей ничего плохого. Не сделали, правда ведь, валиде?

Махидевран Султан нежно улыбнулась сыну. Он воображает себя взрослым мужем, а на самом деле еще такой наивный! Ему просто необходимо руководство матери. Кто еще позаботится о нем, если не мать?

– Конечно нет, мой шахзаде! Конечно нет! Это все ее природная злобность и коварство. А еще не забывай, что она – ведьма!

– Это смешно, валиде! – воскликнул Мустафа. – Как не совестно вам повторять то, что болтают на базарах!

– Дыма без огня не бывает, – назидательно произнесла Махидевран. – Не зря ведь болтают. Значит, есть что-то в этом. К тому же, как еще можно объяснить, что повелитель отказался от других женщин? Почему он так ее любит? Она его приворожила, это уж точно!

Мустафа задумался. Мысли его вертелись вокруг братьев, но перед глазами стояло улыбающееся лицо Хюррем Султан. Он помнил эту улыбку, обнажающую острые мелкие зубы, будто оскал хищного и опасного зверя. Тем более опасного, что он совсем не выглядит грозным.

* * *

Ташлыджалы Яхья Бей мучился, глядя на развернутый по низкому столу лист бумаги. Лист был гладок и чист, лишь слегка загибался по краям. Его цвет напоминал благородную слоновую кость, из которой делают рукояти драгоценных кинжалов в далекой стране, – мягкий, чуть желтоватый, нежно сияющий внутренним светом. Этот чистый лист завораживал Ташлыджалы своей изысканной красотой и одновременно раздражал, как раздражает прелестная девушка, обладание которой принесло бы счастье, но является невозможным.

Когда Ташлыджалы пришел в свои покои, у него была мысль – дивная мысль, поющая стихами, которых еще никто не слышал на земле. Эта мысль была так хороша, как распускающийся цветок, нежный и ароматный, вздрагивающий от собственной красоты. Эта мысль была прекрасна, как ласковый перебор струн дутары, вплетающийся в весенний вечер. Эта мысль… В общем, она была. Но стоило только достать лист бумаги, разложить его на столе и взять в руки перо – мысль немедленно пропала, будто испугавшись девственной чистоты листа. А может, ее испугало остро отточенное перо и она бежала, спасая трепетные тонкие крылья, похожие на крылья бабочки.

Ташлыджалы смотрел на бумажный лист и ненавидел себя. Он считал себя бесталанным поэтом, ведь каждая стихотворная строка рождалась в мучениях. А талант, по мнению Ташлыджалы, должен выплескивать стихи легко и свободно, радостно и просто, подобно тому, как дети плещутся в морских волнах, играя с прибоем.

– Прекрасная, как хороша ты, раскачивая бедрами, ты идешь, и камни стонут от счастья, когда к ним прикасаются твои ножки… – пробормотал Ташлыдждалы и тут же скривился. Строка была банальной и неинтересной, в ней не было полета. Поэт представил себе очаровательную девушку, быстро идущую по каменистой тропинке, но вместо девушки перед ним упорно рисовалась толстая бабища, грузно переваливающаяся по базару, а вместо деревьев, обрамляющих тропинку, мерещились торговые палатки и столики, за которыми суетились продавцы, назойливо зазывающие ленивых прохожих. Вот бабища остановилась около лотка с зеленью, и ее пухлая рука с дешевыми аляповатыми кольцами потянулась к пучку петрушки. Ташлыджалы сморщился от отвращения.

Стражник, постучавший в дверь, прекратил мучения несчастного поэта. Ташлыджалы призывал шахзаде, и он поторопился на зов.

Они писали письма всем знатным людям империи, которые только могли поддержать шахзаде в его притязаниях на престол. Мустафа диктовал, и перо Ташлыджалы так и летало по бумаге, куда как резвее, чем когда он воображал прелестную юную деву. Султан стар, очень стар – вот что записывал Ташлыджалы. От него не стоит ожидать новых походов, новых завоеваний, нового блага для империи и ее подданных. Султан устал и нуждается в отдыхе. Но империя не может отдыхать вместе с ним. Империя-то не устала! Нужен новый султан. Молодой и сильный. Тот, кто поведет войска к новым победам, к новым землям. Тот, под рукой которого расцветут знатные дома, ныне живущие в забросе в отдаленных провинциях. Немного денег и солдат – и империя получит нового султана…

Шахзаде Мустафа устал ждать смерти отца. Ему надоело слушать попреки и поучения матери. Он решил поднять бунт – явление обычное в Османской империи. Если отец не хочет отдать трон добровольно, то Мустафа возьмет его силой. Тем более что этот трон – его по праву. А если дожидаться, то можно ведь дождаться и того, что на трон воссядет кто-то из сыновей Хюррем. Селим или Баязид. Мать права. И тогда закон Фатиха применят к нему самому, к Мустафе. Братья колебаться не будут.

Момент для заговора был выбран удачно: шла ту редко-персидская война, Сулейман вновь предпринял поход против ненавистных Сефевидов. Янычары готовы были отказаться от присяги Сулейману и поддержать его сына в притязаниях на трон. И может быть все вышло бы именно так, как задумывал Мустафа, как долгие годы мечтала Махидевран Султан, но несколько писем шахзаде попали в руки Рустема-паши, великого визиря империи и мужа прекрасной золотоволосой Михримах Султан.

Рустем-паша, ознакомившись с письмами, немедленно бросился к султану. Заговор был очевиден, и исход его представлялся ясным. Шахзаде во главе своего войска двигался прямиком в столицу. Но письмо султана остановило его поход. Сулейман приглашал старшего сына присоединиться к походу на Сефевидов. Отказаться Мустафа не мог – янычары не поняли бы подобного, тем более что они больше жаждали не смены султана, но нового похода, новой добычи.

Немые палачи ожидали Мустафу, притаившись в палатке султана, прямо посреди османского войска. Шелковый шнур был предназначен наследнику престола – его, члена династии, не могли убить простой удавкой, а пролить кровь его было немыслимо и незаконно. Борьба была недолгой, и труп Мустафы вынесли из палатки. Янычары стояли в растерянности: у них на глазах был убит престолонаследник, тот, кого они прочили в султаны, а сделать было ничего нельзя. Оставалось лишь найти виновного да еще поднять бунт, устроить беспорядки, показать султану свое недовольство. Но все это уже была просто пыль, которая стелется за проскакавшими лошадьми – табун уже давно исчез, а пыль все еще забивается в горло, запорашивает глаза…

Шахзаде Мустафу похоронили в Бурсе, и Махидевран Султан еще долгие годы жила рядом с его тюрбе, оплакивая единственного сына, свою несбывшуюся надежду. А еще она оплакивала внука, шехзаде Мех меда, казненного после казни Мустафы. Мехмеду было всего семь лет…

* * *

– Ну почему? Почему, почему, почему? – Шахзаде Баязид вышагивал по покоям, разбрасывая вещи. Гнев душил его, сжимал сердце до боли. – Почему так, Яман?

Яман-ага, много лет служивший молодому шахзаде, терпеливо вздохнул и подобрал серебряный кубок, откатившийся в угол. Поставил кубок на столик, смахнул пыль с драгоценных кабошонов.

– Шахзаде, не нужно так волноваться, – улыбнулся ага. – Ну что вы, прямо как маленький. Не пристало вам, сыну великого султана, так себя вести.

– Не говори со мной, как с младенцем! – Баязид швырнул в сторону наставника поднос с фруктами.

Металл яростно загремел по каменному полу, во все стороны раскатилась хурма, пышная виноградная гроздь неприятно шмякнула, налетев на ножку стола. – Все мне говорят, как надо себя вести, все указывают мне мое место! А где мое место, Яман? Я думал, что – рядом с повелителем! Я надеялся на его любовь! А что в результате?

– Наш султан любит вас, шахзаде, – немедленно отозвался слуга. – Как же иначе! Вы – лучший из его сыновей. Вы так похожи на него!

– Разве? – Баязид горько рассмеялся. – Ты говоришь так только для того, чтобы меня успокоить. Но я уже не тот малыш, который верил в сказки. Я вижу то, что вижу. Селим получил Манису, а меня отправили в Конью! Потом меня отправили в Кютахью. Ладно, пока был жив брат Мустафа, это все можно было терпеть. Он – старший сын, тут ничего не поделаешь. Но теперь-то, теперь! Мустафы нет. А я все еще не в Манисе. Теперь я должен управлять Амасьей! Всем известно, чем закончилось для Мустафы пребывание в этом санджаке. А Селим – престолонаследник. Тот самый Селим, который всегда проигрывал мне в бою на мечах. Селим-трус. Селим-пьяница.

– Не стоит так говорить о своем старшем брате, – заметил Яман-ага. – Вы должны относиться к нему с почтением, как это требуют наши традиции.

Баязид зарычал и ударил кулаком подушку. Шитая золотыми цветами ткань лопнула, и в стороны полетели перья.

– Традиции… – зашипел шах заде. – Традиции…

Традиции великой империи османов давно стояли Баязиду поперек горла. Именно они не давали ему дышать, не позволяли занять подобающее его заслугам и талантам место. Традиции требовали, чтобы все лучшее получали старшие братья, а его очередь всегда была последней. Нет, если точно, то предпоследней. Последним был Джихангир, но его Баязид не принимал в расчет – младший брат был калекой, горбуном, и никак не мог претендовать на престол. Такого султана не примет народ, такому султану не подчинятся янычары. Больше всего Баязиду хотелось занять место старших братьев – Мустафы и Мех меда. Но они были недосягаемы, как звезды, и Баязид не мог соревноваться с ними. Кто же соревнуется со звездами? Ими можно только любоваться издали, вздыхая от дивной красоты сияния с ночной небесной ткани. Правда, иногда Баязид думал, что мог бы вполне дотянуться и до этих звезд. Но сначала нужно было устранить одно препятствие – Селима.

Селим был помехой с самого детства. Сколько Баязид себя помнил, Селим был на шаг впереди, отодвигая его на задний план во всем, начиная от ласк матери и заканчивая вниманием отца. Селим первым получил меч, Селима отец брал с собой в военные походы, оставляя Баязида тосковать во дворце, Селима обучали управлению государством, тогда как Баязид должен был играть с Джихангиром, будто совсем маленький…

Все по традиции. Селим старше, значит, он первый.

Но Баязид знал правду. Селим вовсе не был лучшим. Баязид всегда побеждал его. Всегда. Когда они дрались, Селим часто просил пощады – он боялся боли, Баязид же не боялся ничего. Но Селим был хитер. После драк он жаловался матери, демонстрировал свои синяки отцу, и Баязид оказывался виноватым. Это было очень обидно.

Баязид знал, что если бы Селима не было, то и мать, и отец любили бы его больше. Это он был бы рядом с отцом во время походов, ему бы доставались ласки матери. Ну а потом, возможно, ему удалось бы и до звезд дотянуться. Ведь не такие они недоступные, как кажется на первый взгляд.

– Я знаю, что наш отец хотел видеть на своем троне Мех меда! – Баязид топнул ногой, как маленький ребенок, требующий сладости. – Яман, Мехмед давно в могиле, Мустафа казнен, почему же отец даже не смотрит на меня?

– Вы ошибаетесь, шахзаде. – Ага был терпелив, как всегда. – Я думаю, что повелитель видит в вас своего преемника.

– Тогда почему я столько лет гнил в Конье, потом в Кютахье, теперь вот в Амасье, когда санджак престолонаследника столько лет занимал никчемный Селим? Правда, сейчас он не в Манисе, но ведь он объявлен наследником трона!

– Не такой уж он и никчемный, – пробормотал Яман.

– Что ты сказал?! – В глазах Баязида полыхнуло такое бешенство, что слуга попятился.

– Я говорю, что повелитель дает вам возможность доказать свою преданность, поэтому вы и находитесь здесь, в Амасье. Это очень важный санджак, вам должно быть это известно, – сказал наставник. – Вы же знаете, что вас обвиняют в излишней порывистости, вашим решениям зачастую не хватает взвешенной мудрости возраста.

Баязид резко шагнул вперед. Ага втянул голову в плечи, сжимаясь. Нрав шахзаде был крут, и слуга не раз получал оплеухи, о которых предпочитал умалчивать, не признаваясь никому, что молодой наследник настолько не ценил его. Напротив, Ямал всегда утверждал, что шахзаде Баязид слушает его советы, и вообще не принимает никаких решений, не обсудив их предварительно с ним. В свое время это помогло Яману-аге добиться благосклонности Хюррем Султан. Великая султанша заметила скромного агу, дала ему важное поручение, и Яман-ага верой и правдой служил ей, впрочем, отнюдь не бескорыстно. Так что когда на шахзаде находили приступы ярости и он крушил все вокруг, не забывая и о верном старом слуге, тот молчал, но помнил о каждом ударе, о каждом неуважительном слове, о пренебрежении советами. У него была очень хорошая память.

– Что ты там бормочешь о мудрости возраста? – крикнул Баязид. – Посмотри на себя, Яман! Твоя голова уже припорошена снегом, но в ней гуляет ветер. Твои мозги размякли, а глаза утратили зоркость! С возрастом к тебе пришла лишь слабость, но никак не мудрость! Дурак останется дураком, сколько бы лет ему ни было, и ты – пример тому!

– Как скажете, шахзаде. – Ага поклонился с почтением, которого не испытывал. В душе его тлела ненависть, замешанная на презрении. Этот мальчишка, которому так много было дано от рождения, так мало ценил открывающиеся перед ним возможности, не умел ими воспользоваться. Зато всегда требовал, требовал и требовал, будто имел на это право, будто был самим великим повелителем, султаном всего мира!

– Последний раз спрашиваю, Яман, со мной ли ты? Пойдешь ли ты моей дорогой до самого конца, каким бы этот конец ни был? – Баязид гордо выпрямился, упер руку в бок. Золотое шитье кафтана переливалось в лучах солнца, падающих из окна, драгоценная брошь на чалме сверкала, ослепляя глаза. – Что скажешь, старый слуга?

– Ваш путь – мой путь, – ответил Яман-ага, еще раз почтительно кланяясь. – Я пойду с вами, куда бы вы ни шли.

Мысли аги при этих словах были мутными, как вода в заболоченном озерце – подернуты ряской, под которой скрывалась зеленоватая, дурно пахнущая жижа, густо насыщенная тиной и гнилыми водорослями. Яман прикрыл глаза, чтобы шахза-де не смог заглянуть в глубь его души – не зря ведь говорят, что в глазах человека отражается все, о чем он думает. Слуга давно научился скрывать свои мысли ото всех, а иногда даже от самого себя.

– Нас осталось только двое, – рассуждал тем временем Баязид. – Я и Селим. Больше у нашего повелителя нет сыновей, некому претендовать на престол. Если не будет Селима, то я окажусь единственным, кто может занять трон. Других не будет. И не должно быть. Так правильно. Справедливо.

Яман-ага спрятал кривую усмешку. Несмотря на свою храбрость, воинственность, умелое владение оружием, любовь народа и янычар, шахзаде Баязид иногда проявлял поразительную недальновидность, чтобы не сказать глупость. Из такого человека никогда не получится выдающийся государственный деятель. Да разве можно доверить великую Османскую империю тому, кто только и умеет, что мечом махать, но не утруждает себя даже самыми простыми размышлениями? Вот как сейчас. Он думает, что, устранив брата Селима, сможет воссесть на трон отца и к этому не будет никаких препятствий. Но ведь султан жив. Более того, находится в добром здравии. А шахзаде, считая себя единственной надеждой династии, забывает о внуках султана. Ведь у Селима есть дети. Да и у самого Баязида есть сыновья. Любой из этих малышей может стать наследником повелителя – если на то будет его воля. И такой глупец считает себя единственной надеждой династии! Да убережет Аллах династию!

У аги было собственное мнение о достойном претенденте на престол. Конечно, жаль, что уже давно нет шахзаде Мех меда – он был бы хорошим султаном. Хотя кто знает… Мех мед успел проявить себя как неплохой государственный деятель, у него был живой ум и смелый нрав, но вот что касается придворных интриг – шахзаде был так наивен и прост, что с трудом верилось, что его мать – сама Хасеки Хюррем Султан, мастерица хитросплетений. Что касается Мустафы, то этот шахзаде всегда был игрушкой женщин и чиновников, слишком падкий на любовь окружающих, он делал все, чтобы эту любовь заслужить и поддержать. Недопустимо для правителя. Именно излишняя любовь окружающих и нетерпение привели Мустафу к бунту и смерти. Но и его уже нет, так что и эту кандидатуру можно не рассматривать. Выбирать приходится из двух оставшихся: Селима и Баязида…

Яман укоризненно покачал головой. Выбор не слишком хорош. Но уж если так, то лучше остановиться на Селиме. Ага знал, что многое, что говорят о шахзаде Селиме, вовсе не является истиной, а представляет собой лишь досужие сплетни, умело подогреваемые недоброжелателями наследника. Тот же Баязид кричит на всех углах, что брат его – никчемное существо, алкоголик и женолюб. Но на самом деле Селим пьет не больше, чем любой другой мусульманин не слишком праведной жизни, а что касается женщин – так ведь для этого и существуют гаремы. Возможно, было время, когда Селим излишне усердно посещал гарем. Однако это вполне понятно – у шахзаде долго не было детей, не удивительно, что он прилагал все старания для появления наследников.

Правда, был у Селима один недостаток, из-за которого его недолюбливали янычары: шахзаде не отличался воинственностью. Он был обучен приемам боя, как и положено наследнику империи, он мог командовать армиями, но душа его принадлежала не войне. Селим любил писать стихи и самое увлекательное сражение с легкостью променял бы на несколько стихотворных строк. Что ж… для войны есть военачальники.

– Бисмилляхи Рахмани Рахим! – прошептал Яман-ага. – С именем Аллаха Милостивого и Милосердного!

Он принял решение. Уединившись, Яман написал письмо. Как честный человек, он ничего не приукрасил, а изложил лишь все события, разговоры и собственное мнение на этот счет. Закончив, некоторое время подумал – стоит ли подписывать такое письмо. С одной стороны, простая вежливость требовала этого, учитывая, кому было адресовано письмо. Но с другой стороны – вдруг послание попадет в чужие руки, тогда придется положить седую голову на плаху. Яман решил обойтись без подписи. Тот, кому он писал, должен понять… Ну а в нужное время Яман всегда сможет доказать, что именно он – автор этого письма. Если такое время придет. Пока же лучше побыть в тени… Иншалла!

Закончив писать, Яман-ага положил свиток в футляр и направился напоиски гонца. Случайному человеку довериться было невозможно, и отправлять письмо с гонцами, что обычно перевозили письма шахзаде, тоже было нельзя. Но был у аги один человек, который обязательно сделает все, как нужно. Особенно если ему хорошенько заплатить.

Взвесив на ладони тяжелый кошелек, Яман-ага вздохнул. Конечно, золота жалко. Но еще придет время, и это золото вернется к нему, многократно умножившись. Ямал истово верил в это.

После встречи с верным человеком и расставанием с золотом Яман-ага долго сидел в саду в раздумьях. Он все перебирал возможные варианты, раскладывая их перед мысленным взором, как сложную многоцветную мозаику. Но из всего хитросплетения цветов все время выскакивало только одно имя. Только одно…

– А’узубиллях! – Яман-ага кивнул сам себе и направился во дворец. – Прибегаю к защите Аллаха!

У него было много дел, дворец нуждался в управлении, множество слуг требовали строгого руководства, а на шахзаде рассчитывать не приходилось – он ни на что не обращал внимания. Все мысли наследника занимал трон и война. Больше ни до чего ему не было дела. К тому же шахзаде Баязид считал Амасью недостойной своего внимания, ведь это не был санджак престолонаследника. А дворец в Амасье так и не стал ему домом, не стал его дворцом, а лишь временным пристанищем. Единственное, чем нравилась Амасья шахзаде, – была возможность собрать сторонников, ведь в этом санджаке была еще жива память о его брате Мустафе, задушенном по приказу султана. Баязид был уверен, что бывшие сторонники Мустафы примкнут к нему и это поможет избавиться от Селима, откроет путь к трону.

Яман-ага скользящим шагом торопился по дворцовым коридорам, а мысли его были тоскливы и мрачны, как тучи, собирающиеся на низком зимнем небе Амасьи, тучи, беременные бурей.

* * *

Шахзаде Селим смотрел в сторону, его взгляд соскальзывал то на пухлые подушки, украшающие диван, то на венецианскую вазу с фруктами, уютно пристроившуюся на столе, то на высокие подсвечники, увенчанные толстыми белыми свечами. Он смотрел куда угодно, только не в глаза великого визиря. Мехмед Соколлу тонко усмехнулся в бороду. Он знал эту привычку наследника – если тот собирался сказать нечто важное, то всегда избегал прямого взгляда. Впрочем, как и прямых слов. Злые языки приписывали такие манеры врожденному коварству шахзаде, как же, он ведь сын Хюррем Султан, а та славится во всем мире своими ловкими кознями и шутками, которые непременно заканчиваются чьей-то казнью. Но Соколлу знал правду: Селим вовсе не был коварен, а лишь очень неуверен в себе. Принимая тяжелые, кровавые решения, он всегда мучился и сомневался в собственной правоте. Качество не слишком приемлемое для будущего повелителя Вселенной, но в то же время довольно полезное. Кто знает, сколько невинных жизней в будущем сохранится из-за того, что шахзаде Селим способен слышать голос совести.

– Послушай, Соколлу, – наконец заговорил Селим. – До меня дошли неприятные слухи. Я беспокоюсь.

– Что могло огорчить вас, мой шахзаде? – Мехмед-паша высоко приподнял брови, изображая изумление. – Расскажите. Может, это обычная болтовня, ничего не стоящая сплетня и нет никакого повода для беспокойства.

– Не знаю, не уверен. – Селим хрустнул пальцами, покрутил кольцо и уставился в глубь камня, словно то, что он хотел сказать, было начертано внутри драгоценности. – Я слышал, что некие заговорщики пытаются отравить мою валиде. Говорят, что они наняли кого-то из ее ближайшего окружения.

– Да что вы, шахзаде! – воскликнул Соколллу и даже всплеснул руками. – Как это возможно? Слуги Хюррем Султан преданы ей всей душой.

– Ах, Соколлу, деньги могут многое, – печально вздохнул Селим. – Если даже самому преданному человеку щедро заплатить, да еще сдобрить эту плату угрозами, то измена из невероятной становится возможной и даже обязательной.

Например, если пригрозить убийством родственников.

– Для этого нужно, чтобы родственники были дороги человеку, – резонно заметил великий визирь.

– Конечно, Со коллу, но враги умелы и хитры. – Селим заговорил с нажимом, выделяя слова. – Подумай, если валиде умрет… – Он сделал паузу, прерывисто вздохнул и вновь продолжил говорить. – Если моя валиде умрет, что мы будем делать? Она так любит меня и моего брата, так печется о нашем благе…

– Да-да, очень любит… – Соколлу склонил голову. Он понял, что хотел сказать шахзаде Селим. Два брата уже давно пытаются вцепиться друг другу в горло. Они ненавидят друг друга. Закон Фатиха убил братскую любовь, оставив лишь соперничество за трон. Тот, кто станет султаном, – будет жить, и будут жить его сыновья. Неудачник же умрет вместе со своим потомством. Разумеется, можно подождать смерти султана Сулеймана, но два шахзаде с нетерпением молодости жаждут решить вопрос немедленно. Они хотят знать – кому Аллах судил жизнь и великую власть, а кому – смерть и забвение. Соколлу понимал их. Тяжело из года в год жить в неведении, тяжело смотреть на своих детей и знать, что в один момент их жизнь может оборваться. Лучше все решить быстрее, каким бы ни был исход. Но между шахзаде стоит Хюррем Султан. Не удивительно, ведь оба они – ее дети, ее плоть и кровь, каждого она носила под сердцем, слышала их первый крик, кормила своим молоком. Она не может смотреть, как они убивают друг друга. И пока она жива, братья вынуждены лишь рычать друг на друга, как собаки, скованные цепью, которые не в силах дотянуться до противника. Хюррем Султан – цепь, которая удерживает собачью ярость. Не станет ее – и мутная злоба выплеснется, заливая все окрест кровавыми реками.

Великому визирю захотелось рассмеяться. Это не был смех веселья, скорее – нечто истерическое, от рвущихся неожиданностью нервов. О, Аллах, и он еще думал, что шахзаде Селим страдает от угрызений совести! Что он слишком мягок для повелителя Османской империи!

– Я понимаю вас, шахзаде. Ваше беспокойство вполне оправданно. Я пошлю весть. – Впервые Соколлу Мехмед-паша склонился перед шахзаде Селимом с искренним почтением, как и положено кланяться великому визирю государства наследнику престола. Наследнику, который этого престола достоин.

* * *

Шахзаде Баязид барабанил пальцами по поверхности стола. Письменные принадлежности были небрежно сдвинуты в сторону, полупустая чернильница валялась на боку, и из нее лениво вытекала густая черная жидкость, пачкая гладкие доски столешницы. Шахзаде не обращал на это внимания, хотя рукав его кафтана уже испачкался чернилами. Он пристально вглядывался в невозмутимое лицо наставника.

– Лала Мустафа, меня беспокоит положение валиде, – резко сказал Баязид и вновь побарабанил пальцами, выбивая нервическую дробь.

Мустафа-паша придал своему лицу приличествующее скорбное выражение, которое одновременно означало пристальное внимание, с которым он слушает шахзаде. Но Баязид умолк, лишь продолжал стучать пальцами.

– Вы совершенно правы, шахзаде, – мягко произнес Лала, ожидая продолжения разговора.

– Да, прав, – задумчиво отозвался Баязид, и Мустафа-паша отчего-то подумал, что шахзаде говорит о чем-то другом.

– У Хюррем Султан много врагов, – почти прошептал наставник. Шахзаде выглядел странно. Он казался смущенным, а это было на него совсем не похоже. Мустафа-паша никак не мог сообразить – что же смутило самоуверенного шахзаде? Что заставило кровь прилить к его щекам, да так, что кожа прямо горит алым тревожным цветом?

– Очень много врагов. – Шахзаде тоже почти шептал. Затем голос его стал тверже, а взгляд уверенным. – А она, вместо того чтобы заботиться о своем здоровье и здоровье повелителя, занимается нашими с братом проблемами. Это нехорошо. Наша вражда недостойна драгоценного времени и сил валиде.

– Вы желаете помириться с братом? – недоверчиво спросил Мустафа-паша. По его спине пробежал холодок.

– А? Ну… не знаю, я думаю над этим. – Губы шахзаде искривились, и наставник понял, что эта гримаса означает доброжелательную усмешку. – У меня ведь много сторонников, так?

– Разумеется! Вы – любимец янычар. Конечно, они любят вас не так, как любили шахзаде Мустафу, но его казнили, и все их добрые чувства достались вам. Они считают, что вы будете лучшим султаном, чем ваш брат. Он-то вообще готов всю жизнь просидеть в Топкапы, подписывая мирные договора и торговые соглашения. А янычары жаждут походов, которые вы можете им дать. Военные походы, военные трофеи, новые рабы… – Мустафа-паша плотоядно потер руки. Он бы и сам не отказался от новенькой войны, свежего похода. Война – время обогащения. Только глупцы не любят войну. Ну и, разумеется, те, кому приходится рисковать собственной жизнью на поле боя. За свою жизнь наставник не волновался. Ведь он – советник, а не солдат.

– Янычары – это еще недостаточно, – нахмурился Баязид. – Ты сам говоришь, что они любили моего покойного брата. Но это ему не помогло.

– Да, но ваш брат выступил против самого повелителя, а не против своего брата, – заметил Лала. – Ваш брат Селим не может похвастать ни любовью войска, ни такой любовью народа, какая есть у вас. Все именитые граждане Амасьи жаждут видеть вас на престоле.

Баязид довольно кивнул, но затем лицо его вновь исказилось. Мустафа-паша внимательно вглядывался. Смущение? Печаль? Стыд! Маазаллах! Аллах, спаси и помилуй нас! Если шахзаде Баязид испытывает чувство стыда, остальным впору бежать без оглядки.

– До меня дошла весть, что мою валиде хотят отравить, – неохотно произнес Баязид. – Будто бы подкуплен кто-то из ее слуг.

– Невероятно! – воскликнул Мустафа-паша. – Ведь ваша валиде очень осторожна. Много лет при ней состоит невольница, которая пробует все блюда, которые подают Хюррем Султан. О! Хюррем Султан мудра, она знает, что ее враги обладают силой и властью, что они повсюду. Она и кусочка не съест, чтобы рабыня не попробовала.

– И тем не менее тот человек, который прислал мне весть, утверждает, что мою валиде отравят в ближайшем времени, – упрямо повторил Баязид. – Будто бы это делается по приказу Селима, ты же знаешь, что мой брат – человек без принципов и совести. Ему мешает валиде. Пока она жива, он не может убить меня.

– А ты не можешь убить его, – пробормотал в бороду Мустафа-паша.

– Что ты сказал? – взметнулся Баязид.

– Я говорю, что вы совершенно правы, есть повод для беспокойства, – громко сказал Лала Мустафа. – Надо предупредить Хюррем Султан. Я пошлю ей весть.

– Лала… – Баязид заговорил с нажимом, выделяя каждое слово. – Мне написали, что ее непременно отравят. Непременно!

– Не волнуйтесь, шахзаде. С вашей валиде все будет в порядке. – Мустафа-паша поклонился и быстро вышел из покоев.

* * *

Великий визирь Османской империи Соколлу Мехмед-паша получил письмо из Амасьи. Лала Мустафа-паша был как всегда точен, писал без излишней эмоциональности, и его сведениям можно было доверять. Соколлу перечитал письмо несколько раз и сжег его. Задумавшись, он прошелся несколько раз по покоям, потрогал золотые подсвечники, забросил в рот несколько гранатовых зернышек и вдруг расхохотался. Смех его был столь громок и неудержим, что стражники у дверей покрепче перехватили рукояти мечей – великий визирь не отличался смешливостью, обычно был суров и хмур.

Соколлу еще немного побродил по покоям, то поправляя тяжелые занавеси, то переставляя на столике вазы с фруктами и сладостями, затем позвал стражника.

– Пусть придет Беркан-ага, – приказал он.

Стражник поклонился и вышел, не задавая вопросов. Как только за ним закрылись двери, великий визирь вновь расхохотался, да так, что у него закололо сердце.

* * *

Гюльфем Хатун жила одиноко в небольших покоях во дворце Топкапы. У нее были служанки, а как же иначе, ведь когда-то она была женой самого султана Сулеймана и даже матерью его сына. Но счастье оказалось недолгим, и вскоре ребенок ее умер, а султан обратил свой взор на другую женщину. Гюльфем Хатун остались лишь воспоминания, которые с каждым годом становились все горше и горше. Особенно обидно было смотреть на любовь Сулеймана к Хюррем, не проходящую с годами. Гюльфем могла смириться почти со всем, но это было выше ее сил. Когда Сулейман покинул ее саму ради Махидевран, это было правильно – империи нужны наследники, и на ложе повелителя восходят многие женщины. Когда он покинул Махидевран ради Хюррем – это тоже было правильно. Но Хюррем он не покинул никогда! И это было больно и горько. Значит, то, что она, Гюльфем, далекие годы назад считала любовью, было всего лишь животным порывом, назначение которого – рождение ребенка. Вот она, любовь, настоящая любовь – то, что случилось у Сулеймана с Хюррем. А она, Гюльфем, была лишь сосудом, который однажды наполнился, а затем опустел навсегда.

С седыми волосами к Гюльфем Хатун пришло безумие, и она получала удовольствие, пугая служанок странными и страшными рассказами о делах, творившихся во дворце. Она рассказывала о колдунье Хюррем, о злобной, коварной Хюррем, которая очаровала султана с помощью черной магии, сгубила шахзаде Мустафу, и даже горб ее младшего сына Джихангира – тоже ее вина. Служанки слушали безумицу и верили ей, разносили слухи из дворца по всему Стамбулу. А Гюльфем все жила и жила, ожидая сама не зная чего.

В один день ее ожидание закончилось. Беркан-ага постучал в двери покоев бывшей султанши. Он передал ей подарок Соколлу Мехмеда, и сердце Гюльфем Хатун возрадовалось. Крошечный стеклянный флакон с корковой пробкой показался ей дверьми в рай. Скоро, очень скоро Хюррем Султан ответит за все свои прегрешения, за свою любовь к Сулейману!

* * *

Соколлу Мехмед-паша перебирал бумаги, которыми всегда был полон его стол. Должность визиря тяжела, ответственность велика, а опасностей подстерегает множество – тому свидетелями его предшественники. Но вот что веселило великого визиря: оба сына Хюррем Султан дружно желали ей смерти. Они мечтали о том времени, когда их мать умрет и братья смогут сцепиться друг с другом в последнем противостоянии, в борьбе за османское наследие.

Соколлу поставил на Селима – такой султан гораздо лучше, чем взбалмошный и неуправляемый Баязид.

* * *

Хюррем Султан восседала среди подушек, выпрямив спину так, что та казалась деревянной. Подбородок великой султанши был приподнят, тонкие губы крепко сжаты. Всем своим видом она демонстрировала уверенную в себе властность, надменность величия и безупречность настоящей Хасеки Султан. Она знала, как должна выглядеть законная жена правителя Вселенной, которому подвластно все.

На низком столике, украшенном майоликой, стоял высокий кубок с соком. Хюррем Султан взглянула на яркую ароматную смесь и позволила себе крошечную улыбку воспоминания. Такой сок – яблоко, морковь и свекла – частенько пила ее мать, когда роскошная осень женственности сменилась первыми признаками зимы. Мать говорила, что этот сок возвращает здоровье, а иногда даже позволяет почувствовать на увядающем лице нежное дыхание весны. Хюррем Султан не чувствовала весеннего ветерка, но сок был приятен на вкус, взбадривал и облегчал головные боли, которые все чаще и чаще мучили султаншу. Что ж, в жизни каждого человека рано или поздно наступает зима, и роскошную рыжину волос должен был когда-нибудь припорошить иней. Хюррем Султан почти смирилась с этим, вот только головные боли досаждали.

Она взяла кубок, полюбовалась гладкой полированной поверхностью серебра и сделала крошечный глоток. Сегодня ей не хотелось сока. Ей вообще ничего не хотелось. Мысли мучили ее, а сок отдавал неприятной горечью, казалось, что в нем плавают хлопья плесени.

Хюррем Султан скользнула взглядом по рабыне, в чью обязанность входило пробовать всю пищу, вкушаемую султаншей, и вновь уставилась в кубок. Сероватая пена уродовала гладкую поверхность жидкости. Хюррем Султан прикрыла глаза.

Проклятый закон Фатиха! Вот что не давало ей спать по ночам, заставляло вскакивать с широкой постели, обливаясь потом и рыдая от ужаса. Султанше снились кошмары, от которых не было избавления.

Ее любимые дети, ее мальчики ложились под топор палача. Тонко и хищно свистело остро отточенное лезвие, и на сочную зелень травы лилась густая, тягучая кровь, и катились головы, слипались от крови рыжеватые волнистые волосы, закатывались и стекленели глаза…

Хюррем Султан подскакивала среди подушек с криком, на который сбегались рабыни и калфы, аги за дверьми поминали Аллаха и многозначительно переглядывались. Не иначе как султаншу терзает шайтан. Оно и не диво, ведь всем известно, что Хюррем Султан давно продала душу шайтану, обменяв ее на приворот повелителя. Ведьма она, Хюррем Султан, потому и терзается ночными кошмарами.

А султанша дрожащей рукой подхватывала маленький кубок с успокоительным отваром, который в последнее время всегда стоял наготове у ее кровати, выстукивала по краю зубами, стараясь проглотить горькую, резко пахнущую жидкость, вспоминала шахзаде Мустафу и проклятие Махидевран Султан.

Она вспомнила слова отца.

– Милая, старайся не просить ничего у Бога, – говаривал нередко старый священник, поучая свою неразумную дочь. – Ведь Господь может и откликнуться на твою просьбу, и как бы потом тебе об этом не пожалеть.

Тогда юная Настенька не понимала, о чем говорит отец. Считала, что старик уже вовсе выживает из ума, ведь слова его – настоящая глупость. Как можно пожалеть о выполненной просьбе? Ведь она будет просить у Бога только что-то действительно важное, очень нужное! И она просила…

– О, Аллах! – взмолилась Хюррем Султан, сжимая узкие ладони так, что кольца впились в кожу, оставляя алеющие, налитые кровью пятна. – О, Аллах! Почему ты не даровал мне дочерей? Зачем мне сыновья?!

А ведь раньше она умоляла – сначала православного густобородатого Бога, падая по ночам на колени и касаясь лбом каменных плит пола, а затем Аллаха великого и милосердного, чтобы дарованы были сыновья и только сыновья.

– О, Аллах! Да будет воля твоя! Пусть по воле твоей у меня родится сын! Пусть будет шахзаде! Пусть! О, Аллах, я готова на любые муки, но пусть будет сын!

Хюррем молила, и высшие силы благосклонно отзывались на ее просьбы. Рождались сыновья, как она и хотела, как мечтала душными летними ночами в Топкапы.

Сыновья – это власть. Это сила. Это любовь султана. Так думала Хюррем.

Каждая наложница султанского гарема мечтает родить шахзаде. Та, кому это удается, почитает себя счастливицей. Хюррем считала, что Аллах ее очень любит, ведь она родила пятерых сыновей! Правда, Абдулла умер маленьким, но четверо мальчиков были здоровыми и благополучно росли. Только один умерший ребенок из шестерых – это было чудом. И хоть боль от потери сына рвала материнское сердце, Хюррем Султан смирилась с потерей и даже думала иногда, что маленький Абдулла был чем-то вроде необходимой жертвы ради других детей.

Но оказалось, что боги жестоки. Тот, бородатый старик, восседающий на облаках, с кудрявой длинной бородой, о котором рассказывал отец, да и Аллах, которому истово поклонялись все вокруг, а может, и другие боги других людей, – все они только казались добрыми и понимающими, а потом, улучив удобный момент, когда человек уже чувствовал себя в счастливой безопасности, совершали какую-нибудь гнусность, точно указывающую человеку его место.

– Знай свое место! – вспомнила Хюррем Султан.

Сколько раз ей приходилось слышать эти слова, сказанные уничижительным тоном. Знай свое место – это значит, что ты и не человек вовсе, а так, пыль под ногами, комочек грязи, которому не положено не то что разговаривать, но даже чувствовать, любить… Знай свое место! Знай… в грязи! Из грязи создал Бог человека, в грязи ему жить, в грязи умирать, грязью вновь становиться…

А она надеялась. Ах, как она надеялась, как мечтала! Все думалось: вот родится много сыновей, любовь султана будет вечной и жизнь – счастливой, беспечальной и бестревожной.

– О, Аллах! Я же не знала! – взмолилась Хюррем Султан.

Суров закон Фатиха, оберегающий спокойствие великой империи, протянувшейся через все континенты своей властью и силой. Султан, вступающий на престол, казнит своих братьев и все их потомство мужского пола, чтобы не было других претендентов, чтобы не взволновались провинции, не взорвались внезапным бунтом, чтобы все – от великого визиря до самого последнего нищего – были покорны и преданы лишь одному правителю.

– О, Аллах, за что? – Душа Хюррем Султан плакала. – Лучше бы у меня родились дочери, только дочери!

Да, и за дочерей болело бы сердце. Брак для дочери султана – политический шаг, с помощью которого повелитель получает верных слуг для династии, а ведь каждой женщине хочется счастья, простого счастья, но султанше об этом можно только мечтать. Но даже в политическом браке есть утешение – дети. И дочерям не грозит казнь, как сыновьям, смерть на войне и многое, многое другое. Лучше бы родились дочери! Как глупа она была, прося у высших сил сыновей! Прав был отец, сто раз прав, когда предостерегал от необдуманных просьб!

Хюррем Султан взяла кубок с соком, внимательно посмотрела на сероватую пену. Сок был мертв. В нем не чувствовалось, как обычно, ясное биение жизни, которое передавалось ей с каждым глотком. Этот же сок был похож на застывшие мертвые глаза, которые мерещились во сне, пугая своим пристальным, глубоким и неподвижным взглядом. Будто они могли видеть что-то далекое и недоступное, неведомое никому. Великую тайну, в которую дано проникнуть только мертвым.

* * *

Недолго проболев, Хюррем Султан умерла на руках своего возлюбленного мужа. Сулейман, убитый горем, повелел возвести в мечети Сулеймание роскошную усыпальницу, где и упокоилась его обожаемая жена и где было оставлено место для него самого – он желал после смерти, когда бы она ни явилась за ним, лечь рядом с Хюррем, чтобы не расставаться более никогда.

Шахзаде Баязид и Селим выполнили свое намерение – после смерти матери их противостояние стало открытым. Султан поддержал старшего сына, и Баязид бежал в Персию, ища укрытия у извечного врага османов – у персидского шаха. Но персы славились коварством, и предательство было у них в крови: шах продал Баязида и его детей, получив сундук с золотом от Сулеймана. И вскоре у Османской империи остался только один наследник – шахзаде Селим. Оно и спокойнее.

* * *

Синан Ага склонился, крепко сжимая руки. И дело было вовсе не в почтении – он просто пытался удержаться на ногах, волнение прерывало его дыхание, давило на сердце.

– Я счастлив видеть вас, – прошептал архитектор, с трудом выталкивая слова. В этот момент он ненавидел и себя, и ту, перед которой склонялся так низко. Он чувствовал себя дураком, стыдился своей слабости, считал, что прелестная женщина перед ним будет насмехаться над его косноязычием. Он любил ее больше жизни.

– Я тоже рада тебе, Синан Ага, – отозвалась Михримах Султан, ласково кивая. – Ты говорил, что хочешь сказать что-то важное. Что-то случилось настройке?

Архитектор не сразу понял, о чем она говорит. Какая еще стройка? Потом сообразил, что султанша, очевидно, имеет в виду тюрбе ее мужа, Рустема-паши, который недавно предстал перед Аллахом и должен был быть захороненным в мечети Шахзаде, там же, где и ее старший брат Мех мед.

– Нет-нет, султанша, что вы! Какие могут быть проблемы с постройкой тюрбе! – воскликнул Синан. – Это же не мечеть!

– Да, действительно. – По лицу Михримах Султан скользнула недобрая улыбка. Она думала о многочисленных восстаниях янычар, о грозных воинах, столь не любивших ее покойного мужа. Этот наивный архитектор даже не представляет, что захоронение бывшего великого визиря в мечети Шехзаде может вызвать волнения в народе. Что ж, чистота его помыслов делает ему честь.

– И с проектом вашей мечети тоже все в порядке, работы идут должным образом, – поспешил сообщить Синан, предупреждая вопросы. – Я хотел вас видеть по другому поводу.

– Я слушаю. – Михримах Султан удивленно приподняла бровь. Какие еще вопросы, кроме строительства, могли волновать главного зодчего султана? Хотя… Может, он не так чист и наивен, как кажется? И пожелает сейчас, чтобы она повлияла на отца, попросила его о чем-либо… Мало ли что может понадобиться человеку от повелителя всего мира! К любимой дочери султана нередко обращались с различными просьбами.

А Синан Ага растерял все слова, глядя на приподнятую бровь султанши. Как же она была прекрасна! Будто нарисованная искусным художником – ровный изгиб над дивным миндалевидным глазом, чистый лоб, украшенный полумесяцем… Да за одну эту бровь Синан Ага готов был разрушить все свои мечети и мосты, потому что ни одно строение не отличалось подобным совершенством форм и чистотой линий. О, Аллах, как можно создать такое чудо?! Маш аллах! Это о ней писал Хафиз Ширази, предчувствуя за столетия появление этой необычайной красавицы:

О луна! Ты у солнца взяла свой блеск и свет.

На виске твоем бьется Ковсар… О весна и цвет!

Ты повергла меня в эту ямочку на подбородке,

Как в зиндан, и оттуда – из-под амбры – мне выхода нет.

Синан прерывисто вздохнул. Красота султанши давно терзала его сердце, водопад золотистых волос казался мостом в рай, а за один благосклонный взгляд прекрасных очей он готов был отдать вечную жизнь, дарованную ему Аллахом. Как же высказать все, что долго копилось в душе, собиралось в жаркий, душный комок, расцветало розовым садом? Где найти слова, которые смогут передать всю любовь и поклонение?

Как многие, что не находят собственных слов, Синан обратился к поэтам.

– Я скажу вам словами Хафиза, султанша… – прошептал он, а затем произнес, уже окрепшим голосом:

О, ты – луна! Душа моя – цветы,

Хор соловьев, их звонкие рыданья —

Мои уста! Безумно, страстно, бурно

Поют тебе они безумные страданья.

– Что ты такое говоришь, Синан Ага? – Глаза Михримах Султан широко распахнулись, как двери мечети, приглашающие правоверных к спасению. – Я даже и предположить не могла, что ты – поклонник поэзии. Хотя твои строения – это тоже стихи, только в камне…

Твоей прелестью пристыжена,

Пред тобою роза склонена.

Частицу света ей луна дает,

Но у тебя свой блеск берет луна, —

У архитектора мучительно болело сердце, он чувствовал себя, как на горячих углях костра, которые вот-вот поднимут яркое пламя под дыханием ветра. Но остановиться был уже не в силах.

– Михримах Султан, султанша души моей, зеница ока моего, – зашептал он, падая на колени и утыкаясь лицом в край ее кафтана. – Велите казнить меня, пусть голова моя слетит с плеч, мне уже все равно, только выслушайте!

– Да я слушаю тебя, Синаи Ага, – засмеялась султанша, и Синану показалось, что вокруг, нежно звеня, рассыпались серебряные шарики. – Только ведь ты ничего не говоришь!

– Я люблю вас, султанша! – выдохнул архитектор. – Люблю давно и безнадежно, с тех самых пор, как впервые увидел вас!

Михримах изумленно посмотрела на склоненную перед ней фигуру. О, Аллах, как такое могло случиться, откуда это взялось? А Синаи все говорил задыхающимся голосом, и слезы текли по его лицу, путаясь в седой бороде.

– Пока жив был ваш муж, я любил вас издали, со всей безнадежностью страдания, но теперь, когда вы свободны, султан пожелает связать вас узами брака. Пусть он выберет меня своим зятем!

Я не хочу ничего, султанша, ни должностей, ни почестей, ни богатства, ничего. Только сделать вас счастливой! Только чтоб улыбка каждый день расцветала на вашем прелестном личике! Султанша, я знаю, что стар и сед, но разве это препятствие? Я полон сил, а любовь горит в моей душе!..

– Подожди, Синаи Ага, помолчи… – Михримах Султан коснулась легко его плеча, и архитектор беззвучно застонал. Ему показалось, что острое копье пронзило сердце и теплая кровь льет из груди, и это было мукой, но такой сладостной, что хотелось длить ее вечно.

Встрепенись, взмахни крылами,

Торжествуй, о сердце мое, пой,

Что опутано сетями

Ты у розы огневой,

Что ты в сети к ней попалось,

Ане в сети к мудрецам,

Что не им внимать досталось

Дивным песням и слезали

И хоть слез, с твоей любовью,

Ты моря у ней прольешь

И из ран горячей кровью

Весь по капле изойдешь,

Но зато умрешь мгновенно

Вместе с песнею своей

В самый пыл, как вдохновенный

Умирает соловей.

– О, султанша…

– Встань, Синан Ага, – сказала Михримах Султан. Голос ее был нежным, но чувствовалась в нем властная сталь, недаром она была дочерью великого повелителя мира. – Встань…

Синан поднялся, с надеждой глядя в прекрасное лицо султанши.

– Синан Ага, ты говоришь, что седины твои не имеют значения, но это не так. Пролетевшие над тобой зимы оставили в твоих волосах свой след, заморозили твою бороду, покрыв ее снегом и инеем. Да, они не охладили твою душу, и в сердце твоем по-прежнему поет солнечная весна, но тело уж не имеет былой мощи. А я молода…

– Но, султанша… – заговорил было архитектор, но Михримах властным жестом остановила его.

– Подожди, Синан Ага, не перебивай, я еще не закончила. Что предлагаешь ты мне? Стать женой главного зодчего? Множество женщин ухватится за такую возможность, сочтя ее счастьем. Но я – Михримах Султан, единственная дочь султана Сулеймана, повелителя мира! Мне нужно больше.

– Моя любовь! Я отдаю свою любовь, свою душу, всего себя! – воскликнул Синан.

– Да, я поняла это. – Губы Михримах дрогнули, складываясь печальной улыбкой. – Всего себя… Но я хочу не этого, Синан Ага. Я не люблю тебя, и ты это знаешь. Но знай и то, что я вообще никогда не испытывала этого чувства, жар любви не опалял мне душу, ее свет не коснулся моего сердца. И для меня в этой жизни есть только одно… То, чего ты не можешь мне дать.

– Что же, султанша? Ты только скажи, я достану для тебя и звезды с небес! – Синан был готов построить лестницу в небо, чтобы оборвать с одежд самого Аллаха сверкающие камни звезд, если этого захочет его любимая.

– Власть, Синан Ага, власть, – вздохнула Михримах. – Это единственное мое утешение, моя жизнь, моя радость. И этого ты никогда не сможешь мне дать. Жаль…

Архитектор все не мог поверить своим ушам. Когда он пришел, то ожидал чего угодно, даже казни, и уже оставил распоряжения на этот случай – ведь никогда не знаешь, что посчитает оскорблением султан. Но то, что он услышал, не могло уложиться в голове, все существо его отвергало слова Михримах.

– Султанша, я дам вам счастье, – сказал Синан. – Вы узнаете, что такое любовь! Как можно жить, не зная любви?

– Ах, Синан, Синан! – Михримах засмеялась – и вновь посыпались серебряные шарики, смущая умы, заставляя жаждать обладания бесподобной красотой дочери султана. – Ты думаешь, что я внутри такая же, как снаружи, да? Ты видишь красоту, и сердце твое наполняется ею, как наполняются сердца всех тех, кто смотрит на твои здания. В чем-то ты прав, мой глупый старый зодчий. Я действительно внутри похожа на то, что снаружи. Но так же, как похожи стеклянные тюльпаны, что привозят нам из Венеции, на живые цветы, которыми полны луга. Эти стеклянные тюльпаны прекрасны и даже бессмертны, но в них нет биения живого сока. Я – такой тюльпан.

– Этого не может быть, султанша. – Архитектор покачал головой. – Вы смеетесь над своим рабом. Может, я и заслуживаю насмешки.

Это правда, Синан-ага…

* * *

Мельницы богов мелют медленно. И каждое зернышко надеется, что именно ему удастся избежать неумолимых жерновов, упасть в землю и прорасти. Но даже если получилось выпасть из мешка мельника, выпустить колос, то мельница все равно доберется до него и смелет все до последнего зернышка.

Гюльфем Хатун была казнена по приказу Сулеймана через два года после смерти Хюррем. Султан узнал, кто дал яд его жене, но никогда не узнал, кто отдал приказ отравительнице.

* * *

Султан Селим II, прозванный в народе Пьяницей, рассматривал свое отражение в зеркале. Блестящее венецианское стекло, обрамленное роскошными серебряными цветами, показывало султану пухлые щеки, густо поросшие рыжеватым кудрявым волосом, прозрачные, как ранневесеннее небо, глаза, удивленно вздернутые блеклые брови. За светлую рыжину, унаследованную от матери, султана называли еще и Блондином.

Селим попытался грозно нахмуриться, но зеркало продемонстрировало страдальческую гримасу, и султан вздохнул. Ему хотелось быть похожим на отца, а еще больше – на деда, в честь которого его назвали. Вот того Селима не называли Пьяницей! Дед был Селим Грозный, и его боялись все – друзья и враги. Он завоевывал земли, расширял империю, лил кровь направо и налево, и в народе уважали его, испытывая почти мистический страх по отношению к Грозному султану. Внук же предпочитал писать стихи, ублажать себя вкусной пищей и сладкими винами, любоваться танцами наложниц и гулять по дворцовым садам.

– Ну почему же, о Аллах?! – спросил Селим у своего отражения. – Разве я не веду войн? Разве мои армии не захватили Аравию и Кипр? Я расширил империю не хуже, чем это сделали дед и отец. Но надо мной смеются, меня не уважают! Почему?

– Потому что люди считают все твои достижения заслугой Соколлу. – Нурбану, мягко и неслышно подойдя к султану, положила ему на плечи прохладные ладони – она специально смазывала их благовонными маслами и травяными настойками, чтобы сохранить мягкость и прохладу кожи. – Твой визирь мудр, хитер и не имеет известных всему народу слабостей.

– Ты хочешь сказать, что он не пьет вина! – Селим сбросил с плеч ладони жены. Он любил Нурбану, но иногда она обращалась с ним, как с несмышленым младенцем, и это выводило султана из себя.

– Да нет, пьет, – усмехнулась Нурбану. – Вот только делает это тайно, и никто не может ткнуть ему в лицо пороком винопития.

– Но ведь это ложь, – заметил Селим. – Получается, что вся репутация Соколлу построена на лжи. Я по крайней мере честен. И если позволяю себе выпить иногда редкое вино с Кипра, то не скрываю этого.

– Ах, Селим, Селим, – засмеялась Нурбану. – Ты по-прежнему наивен, будто все еще юный шах-заде, впервые принимающий в своих покоях наложницу. Кого интересует правда? Она никому не нужна. А вот пикантные подробности чьей-либо жизни всегда представляли интерес для людей. Ты поставляешь им слишком много поводов для сплетен. И вино, и женщины… А ведь между нами никях! Но ты все равно призываешь наложниц.

– Это мое право, – пожал плечами Селим. – Я ведь султан.

– Да, ты султан, – согласилась Нурбану. – А я – твоя законная жена. Разве не ты написал мне когда-то такие строки:

Земля, по которой ты прошла,

становится благоухающим розовым садом.

Когда на меня обращаешь ты свой взор,

время останавливается…

– Селим опустил глаза. Нурбану позволила себе небольшую усмешку, но тут же прогнала ее, вновь став серьезной. – Оставим этот бесполезный спор. Мы уже не так молоды, как когда-то, и наши розовые сады роняют увядшие лепестки. Мне кажется, что ты хотел бы поговорить о другом. Например, о том, как завоевать расположение народа и янычар.

– Ты хитра, как все венецианцы, – усмехнулся Селим.

– Я – твоя жена, – твердо сказала Нурбану. – Я – мусульманка. Венеция осталась в далеком прошлом. В Венеции не было Нурбану Хасеки Султан. Там была Сесилия Верньер-Баффо, но этой женщины давно нет. Очень, очень давно. С тех самых пор, когда я вошла в твои покои, мой султан. Я разделила твое ложе, твои тяготы и твою веру.

– Хорошо. – Селим кивнул, подошел к столику и небрежно плеснул в кубок темно-красную густую жидкость, от которой по всей комнате расплылся тягучий сладкий аромат, как от перезревших фруктов. Нурбану сделала вид, что ничего не заметила.

– Послушай, Селим, крымский хан собирается завоевать земли московитов. Московский царь Иван только прозывается Грозным, но армия его слаба – Девлет Гирей год назад уже сжег Москву, ты знаешь, ведь твои янычары ходили с ним в этот поход. И добыча была богатой. Наши рынки наполнились товарами и рабами-московитами, в гаремах появились новые славянские красавицы. Народ был доволен. Теперь же хан думает занять царский трон. Московские земли полны богатств. Почему бы и на этот раз не отправить с ним янычар? Тогда слава завоевания достанется не только крымчакам, но и тебе. Ты будешь тем султаном, который присоединит к великой Османской империи совершенно новые земли!

И потом, хоть Московия – это азиатская страна, но до Европы рукой подать. От Москвы мы проползем в Европу подобно змеям, ужалим прямо в их черные сердца!

– Это интересно. – Султан задумался. – Мой отец мечтал распространить веру в Аллаха по всем известным землям. Московиты – православные христиане, но если их земли станут частью Османской империи, то повсюду поднимутся минареты, а под куполами отстроенных мечетей соберутся новые мусульмане, восславляющие Аллаха.

– Подумай. – Нурбану присела рядом с Селимом и будто случайно передвинула подальше кубок с вином. – Девлет Гирей уже выбирает, кто будет мурзой в московитских городах. Не слишком ли много окажется у него власти? Но если твои янычары пойдут с ним в этот поход, то в Московии сядут твои наместники, и Девлет Гирей должен будет с этим смириться.

– Ты права. – Селим резко кивнул и поднялся. Взгляд его скользнул по кубку с вином с сожалением. Не то что ему так хотелось выпить, но вино было привезено недавно, и такого он еще не пробовал. Спасибо сердечному другу Иосифу Наси, он всегда отыскивает удивляющие редкости. Ну да ладно, есть еще одна бутыль. А с этой, конечно, придется распрощаться. Нурбану наверняка унесет ее.

– Куда ты? – Нурбану тоже поднялась, и рукав ее платья накрыл бутыль, будто крыло птицы.

– Нужно созвать Диван, – заявил Селим. – Вопрос о войне с московитами должен быть решен немедленно, пока Девлет Гирей не выступил в поход.

– Иншаллах! – шепнула вслед султану Нурбану. Пальцы султанши цепко держали винную бутыль. Этот поганец Иосиф Наси опять прислал Селиму вино. Давно пора что-то с этим делать. Жаль, конечно, лишиться роскошных подарков, которые хитрый еврей отсылает регулярно султанше, но другого выхода нет. Уж очень много говорят о том, что султан пьет. И все из-за синьора Наси. Так что вопрос решен. А подарки… Что ж, будут другие синьоры, которые с радостью преподнесут дары супруге великого султана Селима…

* * *

Крымский хан Девлет Гирей чувствовал себя на вершине мира. Он только что провел смотр войск, и душа его пела, будто далекая молодость вернулась к нему. Сто двадцать тысяч воинов выкрикивали его имя, над людским морем колыхались конские хвосты бунчуков, пламенными языками всплескивались военные флаги Османской империи – тридцать три тысячи османских солдат и семь тысяч янычар шли вместе с ханом завоевывать новое царство.

Девлет Гирей ухмыльнулся в густую бороду. Этот глупец, московский царь Иван, которого невесть почему назвали Грозным, предлагал ему Астраханское ханство, когда год назад нагайские орды сожгли Москву и разорили московитские земли. Лакомый кусок! Но зачем довольствоваться частью, когда можно получить все? Он, Девлет Гирей, станет царем Московии. Тогда, год назад, сто пятьдесят тысяч рабов тащились на веревках за ногайским войском. Золото рекой лилось в казну крымского хана. Золото, заплаченное за славянских невольников и их добро, увезенное ногайцами. Теперь же все богатства московитов станут принадлежать ему, Девлет Гирею. Конечно, придется поделиться с султаном, но так уж водится. Тем более, что не чужая кровь. Ведь отец Девлет Гирея, Сахиб Гирей, был родным братом Айше Хафсы Султан, бабки нынешнего султана Селима II. Жаль, что султан Селим стал пьяницей, в роду Гиреев такого не бывало, но славяне все привержены винопитию, а мать султана славянской крови.

Девлет Гирей сморщился, вспомнив Хюррем Хасеки Султан. При ней османские владыки не слишком жаловали крымскую родню. И не османское войско помогало крымским ханам завоевывать новые земли, а напротив – ногайцы шли проливать кровь за Османскую империю, умирали в европейских землях, получая лишь малую долю добычи. Так что может и неплохо, что султан Селим слаб. Крымскому ханству это выгодно.

Но Хюррем Султан давно покоится в Сулеймание, и рядом с ней лежит Сулейман Кануни. А Девлет Гирей – вот он, во главе стодвадцатитысячного войска, а против него – всего лишь двадцать тысяч московитов. Почти так же было под Мохачем, когда султан Сулейман разгромил венгерскую армию и уничтожил мальчишку-короля. Девлет Гирей станет новым героем Османской империи!

Честолюбивым мечтам хана не суждено было сбыться. Князь Воротынский оказался куда как более проницательным и искусным военачальником, чем несчастный Людовик, король венгерский. И московитская армия, имея малое число, выказала великое умение, и все турки и татары, что жаждали получить новую землю в Московском царстве, получили ее – ровно столько, сколько нужно на одного человека. И на их крови, на их костях поднялись новые леса Московии, заколыхались рожью и пшеницей новые поля…

А Селим Пьяница умер, едва достигнув сорока двух лет, ровно через два года после великого разгрома армии в московитских землях. Говорят, что его отравили зато, что он лишил Османскую империю военного могущества.

Наступало время женского султаната, которому Хюррем Султан показала пример. Она наглядно продемонстрировала, что женщина может управлять громадной империей, если ухитряется держать в подчинении ее правителей.

* * *

Ночная тьма не вечна. После ночи всегда наступает рассвет – время новых надежд, новых свершений. Вот только неизвестно где именно взойдет солнце. Рыжее, как косы угловатой девчонки, бегавшей по луговым травам, мнущей жесткими пятками васильки да ромашки. Рыжее, как кудри султанской любимицы, что любила изумруды, так шедшие к ее зеленоватым глазам, да родила султану пятерых сыновей и дочь. Женщины, не отличавшейся красотой, но очень любимой. Женщины, столь известной и почитаемой, что когда умер ее супруг – султан! – его гробницу украсили изумрудами, которые очень любила она, не вспомнив, что он предпочитал рубины.

Говорят, что она не умерла, а только спит в своем мавзолее в Сулей мание, рядом с мавзолеем султана Сулеймана I Великолепного, Кануни. И в предрассветные часы, когда солнце уже подбирается к краю неба, чтобы бросить на землю свой первый луч – рыжий, как волосы Хюррем Султан, иногда просыпается, и тогда влюбленные и романтики могут услышать ее голос. Она всегда говорит одно и то же:

– Я лучше медведей! Правда ведь, лучше?! – и смеется.

А когда она смеется, просыпается и Сулейман. Он не может спать, когда его любимая бодрствует.

– Конечно, ты лучше медведей! – говорит султан, не вполне понимая даже, о чем идет речь. Но он не хочет спорить с любимой. Тем более, что она действительно лучше медведей!

И тогда Хюррем Султан вновь смеется, а те, кто подслушивает их разговор, могут услышать и звуки поцелуя – Хюррем целует Сулеймана, и он опять засыпает, убаюканный своим солнечным счастьем.

Послемыслие

История впоследствии будет судить Роксолану, рассматривать каждое движение чуть не под микроскопом. Историки припишут ей мысли государственные. Ах, как же они ошибутся, эти, из будущего! Не было, не было у нее никаких мыслей государственных, а было лишь одно – желание выжить, и чтоб дети ее выжили, и чтоб они были счастливы. А еще хотелось любви и нежности, как хочется всем бабам от века, будь они нищенки или царицы, гаремные гурии или уродицы. Ну а если для достижения целей своих ей нужно было позаботиться и о государстве, так что ж… значит, государству повезло!

* * *

В гареме Роксолану не любили. Оно и не удивительно, ведь она отняла у женщин гарема главное – надежду. Каждая обитательница гарема жила мечтой: когда-нибудь султан обратит на нее внимание, она пройдет золотой тропой и, если Аллах будет благосклонен, понесет ребенка. Каждая девушка мыла полы, мечтая о том, как станет султаншей и ей будут прислуживать не вольницы, каждая, ложась спать в общих покоях, мечтала хотя бы во сне увидеть султана и будущую свою счастливую жизнь. Но Роксолана изменила все. Традиции остались прежними, но по золотой тропе ходила только Хюррем, ревностно охраняя своего султана от других женщин. Но самое главное – султан не желал больше никого, кроме своей Хюррем. Что разрушало все мечтания, развеивало все сладкие сны. А что остается человеку, когда он лишается надежды? Так что не удивительно, что Роксолану не любили…

Все, что делали гаремные обитательницы, мечтая избавиться от наглой выскочки, рабыни-колдуньи, очаровавшей султана, служило лишь к вящей славе ее. Желая ослабить позиции Роксоланы рядом с султаном, они лишь укрепляли их. И все потому, что она-то знала гаремные правила, но они даже представления не имели – по каким именно правилам играет эта сумасшедшая русская рабыня. А она вообще не хотела игры по правилам. Более того, все это не было для нее игрой. Это была война, и она сражалась за свою жизнь, за свое счастье, за жизнь и счастье своих детей. Ну à la guerre comme à la guerre, кто не с нами – тот против нас, пленных не брать!

* * *

Любовь – вот вечный камень преткновения для власть предержащих. Им не полагается любви, они должны быть счастливы лишь пользою и благополучием государства.

Все могут короли, все могут короли,

И судьбы всей земли вершат они порой.

Но что ни говори, жениться по любви

Не может ни один, ни один король!

А уж тем более система султанского гарема не предполагала, что у повелителя могут возникнуть длительные нежные чувства к какой-либо из наложниц или жен. Влюбленность – может быть, но любовь?! Султану не положено отвлекаться на любовь. Именно для этого и служит гарем – он избавляет повелителя от необходимости тратить свое драгоценное время и силы на женщин, гарем удовлетворяет все потребности, а султан не должен прилагать никаких усилий, лишь высказывать пожелания.

И тут – любовь! Немыслимо. Конечно, Роксолану немедленно сочли колдуньей, которая приворожила, очаровала повелителя с помощью подлой магии. В естественность возникших чувств было практически невозможно поверить.

Многие, изучая историю султана Сулеймана Великолепного, удивляются – как он мог оставить Махидевран, которая считалась одной из красивейших женщин Османской империи завею ее историю. Махидевран, родившую султану двоих сыновей (один из них умер в младенчестве), когда он был еще только наследником престола. Махидевран, которую называли Гюльбахар – Весенняя роза. Махидевран, которую Сулейман любил больше всех, пока жил в Манисе в качестве наследника и наместника.

И вдруг такая перемена: стоило только Сулейману занять трон отца, переехать из Манисы в столицу, поселиться в султанском дворце Топкапы, как Махидевран стала уже не нужна. Султана привлекали другие наложницы, а затем появилась Хюррем, которая окончательно вытеснила мать наследника из сердца Сулеймана.

Перемена была настолько разительной и внезапной, что все начали подозревать Хюррем в колдовстве. А как же иначе? Почему бы еще султан отказался от красавицы Махидевран в пользу проигрывавшей ей внешне Хюррем?

Но внезапность и разительность этой перемены точно такие же, как и перемены в самом положении Сулеймана. Он был шахзаде, наследником, полностью подчиненным воле отца, и вдруг в один момент в его руках сосредоточилась вся полнота власти огромной империи, потрясавшей мир, – он стал султаном. Дворец в Манисе сменился дворцом Топкапы, и все склонились перед великолепием молодого властителя.

Подобные перемены никогда не бывают только внешними. Сулейман не просто сменил кафтан, украсив себя султанскими регалиями. Подобные перемены потрясают до самого основания.

А что же Махидевран? Она была символом того, что уже прошло, – времен Манисы, времен наместничества. Она помнила шахзаде Сулеймана и надеялась найти его, явившись пред очи султана Сулеймана. И горько разочаровалась. Султан не оглядывался на прошлое, каким бы привлекательным оно ни было, он смотрел в будущее, и ему требовались новые символы. Новым стала Хюррем.

Следует заметить также, что Махидевран, отличаясь редкой красотой, вовсе не блистала умом и образованностью. Она была убеждена, что для того чтобы быть рядом с султаном, достаточно внешней привлекательности – именно так она понимала мужскую психологию. Своим плюсом она также считала наличие сына – наследника Сулеймана. Красота и сын – сильные козыри. Но как же высокообразованному султану общаться с недалекой наложницей?

Не судьбы грядущей тучи,

не трясина будней низких —

нас всего сильнее мучит

недалекость наших близких.

Игорь Губерман куда как лучше понимает мужскую психологию! В конце концов, он сам – мужчина. Ну а несчастная Махидевран знала лишь то, чему ее обучали в гареме: глаз не поднимать, быть скромной и послушной, красивой и изящной, и этого достаточно, чтобы привлечь мужчину. В постель – да! Но чтобы занять место в сердце мужчины, маловато удовлетворять его физиологические потребности, особенно если в распоряжении этого мужчины множество женщин, которые мечтают оказаться в его постели. И все они – красивы, скромны, послушны, изящны… В общем – однообразны!

Не то Хюррем. Не будучи писаной красавицей, она была вынуждена заниматься своим образованием – как и многие не слишком красивые женщины до нее и после. Хюррем применяла куда как более надежные методы, нежели Махидевран. Красота уходит, обаяние и ум остаются. Красота приедается – если каждый день смотреть на одну и ту же розу, в конце концов перестаешь замечать ее прелесть. Обаяние и ум способны каждый день делать уникальным, исключительным, неповторимым.

Хюррем была одной из образованнейших женщин своего времени – полная противоположность Махидевран. Достойная подруга для властителя империи, которому требовались не только постельные утехи. С Хюррем он мог разговаривать!

Наших женщин зря пугает слух

про мужских измен неотвратимость;

очень отвращает нас от шлюх

с ними говорить необходимость.

И вот две женщины: Махидевран и Хюррем. Одна – символ прошлого, другая – заря настоящего и символ будущего. Какое там колдовство! Каждая из этих женщин собственными руками (и умом) создала свою судьбу.

* * *

Жители Османской империи опасались Роксолану куда как больше, чем чиновников. Чиновники были злом привычным и обыденным. Они грабили, брали взятки, могли бросить в тюрьму – дело обыкновенное! Роксолана же была колдуньей, а колдовство – это жутко, опасно и непонятно. Страшно до одури!

* * *

Сулейман, султан Османской империи, был абсолютным властителем. По его слову воздвигались и разрушались города, награждали и наказывали, осыпали золотом и снимали голову с плеч. Но вот беда – для того чтобы произнести слово, султану требовалась информация. Ведь необходимо знать – какое именно слово нужно произнести, что требуется в данный момент времени: награда или наказание? Так что настоящими правителями были те, кто обладал нужной информацией и имел возможность довести ее до сведения султана. Сам же султан был настолько занят, что не мог самостоятельно контролировать информационную сеть.

С этой точки зрения управление Османской империей напоминает остров Лапуту Свифта, а сам султан находится на положении знатного лапутянина, пользующегося услугами хлопальщика. У Свифта подобная ситуация описана следующим образом:


«Я заметил поодаль множество людей в одежде слуг с наполненными воздухом пузырями, прикрепленными наподобие бичей к концам коротких палок, которые они держали в руках.

Как мне сообщили потом, в каждом пузыре находились сухой горох или мелкие камешки. Этими пузырями они время от времени хлопали по губам и ушам лиц, стоявших подле них, значение каковых действий я сначала не понимал. По-видимому, умы этих людей так поглощены напряженными размышлениями, что они не способны ни говорить, ни слушать речи собеседников, пока их внимание не привлечено каким-нибудь внешним воздействием на органы речи и слуха; вот почему люди достаточные держат всегда в числе прислуги одного так называемого хлопальщика (по-туземному «клай-меноле») и без него никогда не выходят из дому и не делают визитов. Обязанность такого слуги заключается в том, что при встрече двух, трех или большего числа лиц он должен слегка хлопать по губам того, кому следует говорить, и по правому уху того или тех, к кому говорящий обращается. Этот хлопальщик равным образом должен неизменно сопровождать своего господина на его прогулках и в случае надобности легонько хлопать его по глазам, так как тот всегда бывает настолько погружен в размышления, что на каждом шагу подвергается опасности упасть в яму или стукнуться головой о столб, а на улицах – спихнуть других или самому быть спихнутым в канаву».

Борьба за власть в Османской империи – это борьба за место хлопальщика около султана.

* * *

Османская империя туго, как муха паутиной, была опутана законами и традициями. Именно они определяли жизнь каждого человека, начиная от султана и заканчивая последним нищим в порту дивного Константинополя. И законы, и традиции были обязательны к исполнению. При этом многие законы низводились до уровня традиций, а традиции напротив – возвышались до законов. Нарушение тех или других могло привести либо к небывалому возвышению, либо, что более вероятно, к потере головы. При этом палач, в полном соответствии с законом и традицией, постарался бы отрубить голову с одного удара. Но если падение было катастрофическим, то возвышение – просто невероятным. Главное было – осмелиться на нарушение. Смельчаков практически не находилось, каждому была дорога собственная голова.

* * *

Османская империя – это рынок. Если Европа – это в основном поля и леса, то османы жили исключительно за счет торговли и грабежей.

Результаты грабежей опять же оказывались на рынке. Да, были и ремесленники, и земледельцы, и рыбаки, но первостепенное значение имел рынок. К тому же, основная часть ремесленников и земледельцев была иноверцами, османы же предпочитали исключительно торговлю и войну. Товары из разных стран, плоды войн и разбойничьих набегов, пиратства – вот за счет чего жила Османская империя, одна из величайших империй в истории человечества. Не созидание, но грабеж и торговля. Рынок был источником жизни, источником новостей. Впоследствии именно это обстоятельство помогло России выиграть войну с османами – морские блокады прерывали снабжение товарами, что значительно подрывало воинственность турецкой армии.

* * *

Если бы человек XVI столетия попал в современный мир, он испытал бы глубокий культурный шок и решил бы, что вокруг него – колдуны, практикующие самую наичернейшую магию. Мы же совершенно свободно и спокойно пользуемся множеством приборов и механизмов, которые привели бы средневекового человека в состояние ступора. Тем не менее колеса остались круглыми, столы – прямоугольными, а табуретки – квадратными. И двигатель, который толкает вперед человеческую цивилизацию, все тот же – разнополость, отношения между полами. Они остались такими же, как и пять веков назад.

Вся человеческая цивилизация зависит от отношений между полами. Наука, техника, искусство – все связано с этим. Все войны также связаны с двуполостью людей, начиная от войны за Трою и заканчивая мировыми войнами и нынешними «локальными конфликтами». Разница лишь в масштабах. Выживание рода и вида – это то, что обеспечивают женщины. Рождение детей – это не просто продолжение рода, фамилии и так далее, это – бессмертие. С этой точки зрения любая война является борьбой за бессмертие, определяя – чьи же женщины будут рожать детей, чье бессмертие будет обеспечиваться.

Отнимите у мужчин воспроизводящую способность, сделайте их равнодушными к женщинам, и войны прекратятся сами по себе: мужчинам просто не за что будет воевать. Ведь войну за бессмертие можно считать благородной задачей, все остальное является слишком мелким и недостойным. К тому же, не имея бессмертия, заключенного в детях, хочется продлить свою жизнь.

Более того, прекратятся не только войны, но и все развитие человеческой цивилизации. Культура, науки, искусство – все продвигается вперед исключительно за счет желания мужчин помериться друг с другом воспроизводящими органами. Подобное желание обусловлено мифом, что существует некий идеальный размер, который нравится женщинам, а следовательно, может обеспечить бессмертие наилучшим образом. Нет бессмертия – нет и желания развиваться дальше.

Евнухи, кастраты – люди, лишенные бессмертия, лишенные не своей волей, не неизлечимой болезнью, не неблагоприятными обстоятельствами, но – волей других людей. Евнух – существо бессмысленное и невозможное в двуполом мире планеты.

Обычно считают, что евнухи, лишаясь способности к воспроизводству, приобретают женские черты, но это ошибка. То, что называют женственностью евнухов, является всего лишь указанием на отсутствие в них мужественности. Для определения евнухов ни в одном языке мира нет слов, да и быть не может. Ведь языки – отражение нашей жизни. А она основана на существовании двух полов. Мышление человека изначально тяготеет к двоичной системе: да и нет, черное и белое, мужчина и женщина… В этой системе нет места евнухам, которые представляют собой дополнительное, не существующее в природе измерение.

Евнух – не он и не она, евнух – оно. Средний род. Пальто – оно, мое; платье – оно, мое; поле – оно, мое; окно – оно, мое… Пальто может быть как женским, так и мужским, платье – тоже, окно может принадлежать кому угодно, вне зависимости от пола… Средний род – унисекс. Женский и мужской одновременно. Или – ни тот, ни другой. Средний род – род, не существующий в двузначной системе. Неестественный. Невозможный. Мифический. Искусственно созданный. Как евнух. Застывший в своей каменной искусственности.

Говорят, что евнухи, которых кастрировали в раннем возрасте, умирали молодыми, едва доживая до тридцати-тридцати пяти лет, из-за того, что подобная операция в такие годы не давала организму развиваться как следует. Нет. Просто им нет места в двоичном мире, где все вокруг – он и она, черное и белое, ноль и единица.

А вот подвергнувшиеся кастрации в юношеском возрасте могли жить долго. Ведь они только частично были «оно», сохраняли принадлежность к двоичной системе, и даже, случалось, доказывали свою принадлежность к «он» весьма практическим и наглядным способом.

Евнухи в качестве гаремных слуг в Османской империи использовались не только по той причине, что женщинам гарема было запрещено общаться с мужчинами, исключая своего господина и повелителя. Они – своеобразные столпы стабильности, гаранты традиций, застывшие в раз и навсегда отлитой форме. Именно евнухи руководили в Топкапы, султанском дворце, распоряжались султанским имуществом, в том числе и имуществом наложниц и жен султанов.

При том доверии, которое оказывалось евнухам султанского гарема, у них была огромная власть. Удивительно, но этой властью они пользовались в основном на благо султана и его семьи. Скорее всего, подобная особенность характера проистекала из-за отсутствия личного бессмертия (возможности продолжения себя в потомках), в результате чего бессмертие достигалось другими способами – верной и беспорочной службой на благо государства.

Могла быть только одна проблема: что именно евнухи могли посчитать благом, а что злом.

* * *

Власть султана была абсолютной. Такой же абсолютной была власть его сподвижников, но эти абсолюты существовали не сами по себе, а являлись лишь отражением султанской власти, как любые спутники, которые светятся не собственным светом, а только отражают чужой. Абсолют не рождает самостоятельные звезды, напротив – он подчиняет их себе, вбирает в себя их свет.

Казнь Ибрагима была предопределена в тот день, когда он стал другом будущего султана Сулеймана. Молодой наследник престола отчаянно нуждался в товарище, которого мог бы считать равным себе. Ведь для него доступны были лишь две формы общения: с теми, кто ниже, и с теми, кто выше. Причем тех, кто выше, можно было пересчитать по пальцам: его отец – султан Селим, его мать – Айше Хафса Султан. Да и то мать была выше лишь в силу традиций. Сулейман с тоской предвидел тот день, когда станет абсолютным властителем, одинокой звездой, Солнцем, в свете которого греется каждый, но которое лишено возможности получить чужое тепло.

Ибрагиму стоило бы помнить историю Икара: тот, кто пытается летать слишком близко к Солнцу, поднимается слишком высоко, обязательно погибает, так как Солнце сжигает его крылья.

Друг – это зеркало, это еще одно «Я», существующее отдельно. Каждый нуждается и в зеркале, и в дополнительном «Я». Властители не являются исключением. Сулейман выбрал Ибрагима, так как нуждался в ком-то, кто стал бы его зеркалом, частицей души, вынесенной за пределы его тела. Но время шло, и нужда эта становилась меньше. Сулейман нашел свою любовь и поместил в нее частицу собственной души. И по мере того, как частица, помещенная в любовь, разрасталась, частица, отданная дружбе, таяла.

Ибрагим был для Сулеймана другом, соратником, они вместе мечтали, горевали и радовались. Они вместе управляли государством. Ибрагим был советником, наперсником, утешителем. Он впитывал мысли султана, преломлял их в себе и отражал, показывая Сулейману яркие картины его собственных идей. Пока любовь Сулеймана была только любовью, Ибрагим был силен, их дружба была нерушима. Но любовь росла…

Хюррем Султан была женщиной редкого ума. Государственного ума. Она смогла стать для Сулеймана не просто любовью, но другом, соратником и советчиком. И надобность в Ибрагиме в конце концов отпала. Не зря всесильный везирь боролся с женщиной: он чувствовал опасность, исходящую от нее, он видел, как постепенно она занимает его место рядом с повелителем. Те мечты, которые раньше Сулейман разделял с Ибрагимом, он постепенно начал разделять со своей любимой женой. Что же остается, когда уходят мечты?

* * *

Мужчины Востока привыкли излишне доверять своей неотразимости. Причина этого, возможно, скрывается именно в гаремной системе, которая не предполагает конкуренции самцов за внимание самки, а напротив – исключительно конкуренцию самок за внимание единственного самца в стаде. Ну а если самец единственный, то не удивительно, что его самомнение поднимается до небес, а то и выше.

* * *

Если верить турецким историческим сериалам, посвященным периоду османского владычества (например, известный сериал «Великолепный век», 2011–2014 гг.), то кажется, что любимый вопрос, который задают оппоненту все, обладающие хоть какой-то значимой властью, звучит так: «А кто ты такой?!» Разумеется, слишком уж доверять телевизионным сериалам не стоит, они соотносятся с реальной историей примерно так же, как торт с куском черного хлеба – ингредиенты вроде те же, а результат удивительно различен. Тем не менее этот вопрос в свете абсолютизма власти османских султанов представляется вполне естественным и оправданным.

Строгая иерархия и бюрократия империи, восходящая к власти повелителя мира – султана, требовала от собеседников немедленного представления всех регалий, так как в государственности подобного типа прав не тот, кто прав, а тот, кто выше рангом, и его решения не могут быть оспорены низшими. Низшие имеют право лишь пожаловаться еще более вышестоящему, но реакцию на подобную жалобу предвидеть невозможно. Поэтому при выяснении правоты того или иного человека в беседе, а особенно в споре, истина рождается не сама по себе, в результате приведенных доводов, а именно в результате ответа на вопрос «А кто ты такой?!».

* * *

На первый взгляд представляется странным, что Хюррем Султан не любили в народе. Так же, как и остальные султанские жены, она занималась благотворительностью, щедро раздавала деньги, строила храмы и школы. Однако если других любили и почитали, то о Хюррем Султан на базарах шептали мерзости, называли ее гнусной колдуньей, очаровавшей султана, желали ей смерти. Почему?

Представьте, что в курятнике петух вдруг избрал единственную курицу, за которой гоняется с изрядным энтузиазмом, не обращая внимания на остальных хохлаток. Кто в первую очередь будет недоволен такой ситуацией? Правильно, владельцы курятника. Ведь как бы активно ни неслась избранная курица, какой бы стахановкой она ни была, остальные-то куры не несутся, а это – прямой убыток.

Гарем султана был гордостью Османской империи – место, полное тайн и сладострастия, прекрасных женщин и золота. Каждый мечтал хоть одним глазком посмотреть на султанский гарем. Но это была тайна, проникновение в которую каралось смертью. Смертельная угроза и вожделение – что может быть привлекательнее? Отказ от гарема – оскорбление. Это – комок грязи, брошенный в мечтания многих и многих мужчин, которые жаждали, но не могли иметь ничего подобного. Отказ от гарема – это декларация того, что все эти мечтания являются ничтожными.

Тем более, что гарем был предназначен для рождения наследников. Чем больше – тем лучше. И что же в результате? Одна курица несется изо всех сил, но остальные просто квохчут на насестах! Это можно объяснить только колдовством избранной курицы, так как петух изначально вне подозрений.

* * *

Восточное коварство давно стало в Европе притчей во языцех. По мнению европейца, любой восточный человек – коварен и хитер, склонен к интригам, а если вопрос необходимо решать силовыми методами, то восточный человек скорее воспользуется ядом, чем прямым единоборством. То есть если, к примеру, русский человек, оскорбившись, почти наверняка решит пощупать физиономию противника с помощью кулака, то восточный скорее подольет яд в стакан оппонента.

Принято считать, что подобная форма решения вопросов (яд, интриги, коварство) более присуща женщинам, чем мужчинам, и связано это с физической слабостью женщин по сравнению с мужчинами. Однако восточные мужчины, обладая мужской физической силой, нередко проявляют черты характера, свойственные более женщинам (по крайней мере, с европейской точки зрения). Но, обвиняя их в женственности, следует учитывать тот факт, что мальчики воспитывались в гареме до достижения совершеннолетия. Более того, шахзаде, отправлявшегося в качестве наместника в одну из провинций, сопровождала мать, в обязанности которой входило наблюдение за наследником и наставление его. То есть наследник султана не только воспитывался в женском обществе в малолетнем возрасте, но и продолжал находиться под женским влиянием и контролем, уже войдя в возраст принятия решений. Не удивительно, что женские черты характера и способы решения конфликтных ситуаций становились для мальчиков вполне естественными. Истоки восточного коварства – в женском воспитании.

Разумеется, мужчины тоже принимают участие в воспитании мальчиков. К примеру, различные учителя, обучающие мальчиков чтению, письму, истории и другим наукам. Для шахзаде это еще и воины, обучающие обращению с оружием, тактике и стратегии боя. Но не следует забывать, что все это обучение является исключительно теоретическим. Первый меч, который берет в руки шахзаде, является, как у всех других детей, деревянным. И только войдя в возраст и силу, он получает право на настоящий меч.

Однако каждый день мальчик в гареме наблюдает применение оружия совсем другого рода, причем это применение отнюдь не теоретическое, но сугубо практическое. И это оружие не деревянное! Он видит реальные результаты применения коварных интриг и гнусных ядов, он наблюдает, как одним словом можно уничтожить человека, разрушить его судьбу, а то и убить, как безобидное на первый взгляд действие приводит к катастрофическим результатам. На его глазах разворачиваются события, подтверждающие действенность женской тактики борьбы – подтверждающие практическим образом, а не красивой теорией. «Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет», – Мефистофель не зря сказал Фаусту эти слова, и позже Маркс подтвердил их, продекларировав в «Тезисах о Фейербахе» практику как критерий истины. Лишь практика может подтвердить истинность той или иной теории, того или иного образа мышления. Таким образом, окруженный практикой определенного рода, мальчик в гареме приобретает и определенную психологическую настроенность. То самое пресловутое восточное коварство, густо замешанное на гаремных интригах и женской конкуренции. И, выйдя из гарема и начав свою жизнь в мужском обществе, юноша продолжает следовать по тому пути, который был вложен в него на самых ранних годах жизни.


на главную | моя полка | | Тень Роксоланы |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 1
Средний рейтинг 1.0 из 5



Оцените эту книгу