Глава 1

Мне снится лик смерти. Постоянно меняющийся лик, который в тяжелую минуту обретают многие и который в конце концов доведется обрести каждому. Я всматриваюсь в него вновь и вновь. «Это твоя работа, тупица», — говорит мне голос во сне. И он прав. Я агент ФБР, и в мои обязанности входит поимка особо опасных преступников: детоубийц, маньяков, бессовестных и беспощадных мужчин (а иногда и женщин). Этим я занимаюсь в течение десяти с лишним лет, и хотя я не видела смерти во всех ее обличьях, я видела предостаточно.

Смерти неведомы границы, она беспрепятственно проникает в человека, и его душа принимает ее облик. Сегодня ночью в этом облике, сменяя друг друга, словно вспышки света в тумане, передо мной предстали души моих близких: мужа, дочери, подруги. Мэт, Алекса, Энни. Все они мертвы, мертвы…

Я оказалась напротив зеркала, в котором не было отражения. Зеркало смеялось надо мной, гоготало и выло. Я ударила по нему кулаком. Зеркало разбилось вдребезги, и на моей щеке алой розой вспыхнула рана. Красивая рана, я это почувствовала.

В зеркальных осколках возникло мое отражение, и снова — голос: «Осколки все еще отражают свет».

Я открыла глаза и проснулась. Это так удивительно, из глубокого сна перенестись в состояние полного сознания! По крайней мере я больше не просыпаюсь от собственного крика, чего не скажешь о Бонни. Я осторожно повернулась на бок — и увидела, что она уже не спит и смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

— Я не разбудила тебя, котенок?

Моя приемная доченька отрицательно покачала головой.

Сейчас поздно, а это тот самый час, когда сон еще манит, не отпускает. И если мы захотим, он вновь поймает нас в свои сети. Я протянула к Бонни руки, и она прильнула ко мне. Я сжала малышку в объятиях, вдохнула сладкий запах ее волос, и на нас нахлынула темнота, заявив о своих правах шепотом морского прилива.

Проснувшись, я чувствовала себя великолепно, действительно отдохнувшей. После сна во мне осталось ощущение чистоты, мягкого освобождения. Я была расслабленной, отстраненной и умиротворенной. Ничто меня не тревожило. И это казалось странным, поскольку тревога для меня сродни боли, которую иногда ощущают люди в ампутированной руке или ноге. Словно я внутри воздушного шара — или, быть может, в утробе матери. Мне было очень удобно, и некоторое время я плыла по течению, прислушиваясь к тому, что происходит у меня внутри. В это воскресное утро я почувствовала себя воскресшей по-настоящему.

Я поискала Бонни глазами, но увидела лишь смятые простыни. Насторожилась и тут услышала едва различимый топоток детских ножек. Когда у тебя десятилетняя дочка, может возникнуть ощущение, что ты живешь под одной крышей с феей. Есть в этом что-то магическое!

Я потянулась, как кошка. Замечательный день! Кофе, пожалуй, единственное, чего мне не хватало для полного счастья. И только я подумала о нем, как донесся его неповторимый аромат.

Я выскользнула из постели, отправилась на кухню, довольная тем, что на мне лишь старая футболка, то, что я называю «бабушкины панталоны», и смешные пушистые тапочки в виде слоников. Я была ужасно лохматая, но все это не имело значения, ведь на дворе воскресенье, и, кроме нас, девочек, дома никого нет.

Бонни встретила меня посреди лестницы и протянула чашечку кофе.

— Спасибо тебе, котенок. — Я сделала маленький глоток. — Изумительно!

Мы тихо сидели за столом и смотрели друг на друга. Я потягивала кофе, а Бонни пила молоко. Было так уютно. Я улыбнулась.

— Правда, чудесное утро?

Бонни кивнула и улыбнулась в ответ, вновь завладев моим сердцем.

Немота моей малышки была не врожденной. Она потеряла дар речи после того, как убийца безжалостно зарезал ее маму, а затем привязал девочку к трупу, лицом к лицу. Их обнаружили только через три дня. С тех пор Бонни не проронила ни слова.

Энни, ее мама, была самой лучшей и единственной моей подругой. Убийца пришел к ней, чтобы сделать больно мне.

Иногда я понимала, что Энни убили из-за меня, но не сознавала до конца. Я обманывала себя, убеждала: этого не может быть. Правда казалась мне чем-то непостижимым, мрачным и сокрушительным. И если бы я тогда осмелилась посмотреть ей в глаза, она разбила бы мое сердце.

Однажды, в шесть лет, я за что-то рассердилась на маму. Сейчас даже не вспомню за что. У меня был котенок, которого я называла Мистер Миттенс, и он пришел ко мне, словно почувствовал, что я расстроена. Приблизился, переполненный сочувствием и любовью, на которую бывают способны животные, — а я оттолкнула его ногой.

Ему не было больно, совсем. Но с этих пор он перестал быть добродушным котенком. Теперь он всегда вздрагивал, когда кто-нибудь собирался его приласкать. И по сей день, как только я вспоминаю о Мистере Миттенсе, меня охватывает чувство вины. Не просто угрызения совести, а страх, благоговейный ужас, разрушающий душу. Я совершила злодеяние, причинив непоправимый вред невинному существу. Никогда и никому я не рассказывала о том, что сделала со своим котенком, это моя тайна, которая уйдет со мной в могилу, мой грех; и скорее я сгорю в аду, чем сознаюсь.

Когда я думала об Энни, у меня возникало ощущение, будто я убила Мистера Миттенса. Долгое время мне было удобно не осознавать всей правды.

После Энни у меня осталась Бонни. Она дана мне во искупление. Хотя все это не совсем так, ведь Бонни — замечательная, она просто чудо, солнышко! Немота, ее крики по ночам и тому подобное… Искупление предполагает страдания, но Бонни принесла мне и радость.

Я смотрела на нее, и эти мысли одна за другой мелькали у меня в голове.

— Давай еще немного побездельничаем, а затем прогуляемся по магазинам?

Бонни на минуту задумалась. Она никогда не отвечает сразу. Ей нужно все хорошенько взвесить, прежде чем дать окончательный ответ. Я не знаю, врожденная ли это особенность или результат выпавшего на ее долю.

Бонни кивнула и улыбнулась — значит, согласна.

— Хочешь кушать?

Ответ на этот вопрос не заставил себя ждать, тема еды была исключением. Бонни с радостью закивала, и я приготовила яичницу с беконом и поджарила тосты.

Пока мы ели, я решила обсудить с ней предстоящую неделю:

— Помнишь, я тебе говорила, что возьму отпуск?

Она кивнула.

— Для этого у меня есть масса причин, но об одной из них я особенно хочу с тобой поговорить… потому что… да нет, все будет хорошо, только… может оказаться трудновато… Трудновато для меня, я имею в виду.

Бонни наклонилась и стала смотреть на меня спокойным, но все-таки напряженным взглядом. Я отпила кофе.

— Я решила, что пришло время избавиться от некоторых вещей, от одежды Мэта, от его туалетных принадлежностей, от некоторых игрушек Алексы. Нет, нет, я говорю не о фотографиях или видеозаписях. Я ни в коем случае не хочу вычеркивать Мэта и Алексу из памяти. Просто… — я тщательно подыскивала слова, — просто… они здесь больше не живут.

Короткий исчерпывающий ответ, в котором прозвучало все: понимание и страх, любовь и надежда, — выстраданные слова, пронесенные через пустыню отчаяния.

Я возглавляю отдел по борьбе с тяжкими преступлениями против личности. Я дока в своем деле, уж поверьте. В моей команде три человека, которых я отбирала сама, все они опытные профессионалы, настоящие слуги закона. Подобные слова, пожалуй, производят впечатление нескромных, но они чистая правда. Вряд ли кто-нибудь захочет оказаться на месте маньяка, за которым охотится моя команда.

Год назад мы разыскивали человека по имени Джозеф Сэндс, приятного парня, по словам соседей, и любящего отца двоих детей. У него был только один недостаток — насквозь прогнившая душа. Казалось, его это нисколько не огорчало, чего нельзя сказать о девушках, которых он замучил и убил.

Мы напали на его след, мы почти вычислили его… и тогда он перевернул мою жизнь. Однажды ночью он ворвался ко мне в дом и с помощью охотничьего ножа и веревки уничтожил мой мир. Он убил моего мужа Мэта прямо на моих глазах. Изнасиловал и изуродовал меня. А затем схватил мою дочь и, воспользовавшись ею как щитом, подставил под пулю, предназначенную для него. Но я не осталась в долгу. Я всадила в Сэндса всю обойму.

В течение шести месяцев после этих событий я пыталась понять, что же делать: существовать дальше или пустить себе пулю в лоб. А потом убили Энни, и осталась Бонни… Сама жизнь помогла мне сделать выбор, и я вновь оказалась в ее крепких объятиях.

В большинстве своем люди даже не представляют себе, что порой смерть может быть предпочтительнее жизни. Но жизнь — сильная штука. Любыми путями она старается вас удержать: бьется в вашем сердце, освещает солнцем ваше лицо, вселяет уверенность… Она не отпускает.

Я едва ощущала ее объятия. Слабые, как прикосновения тончайшей паутины, они становились все крепче и крепче, и постепенно паутина превратилась в прочную сеть, которая удержала меня от неминуемого падения в бездну небытия. Бездна начала исчезать, и в какой-то момент я почувствовала, что жива, что вновь хочу жить. Небытие наконец отступило, освободив место реальности.

— Пора превратить этот дом в настоящий. Ты меня понимаешь?

Бонни кивнула. Она все прекрасно поняла.

— И еще одна новость. Думаю, тебе понравится, — сказала я, улыбнувшись. — Тетя Келли взяла несколько отгулов и скоро приедет, чтобы нам помочь.

Лицо Бонни осветилось неподдельной радостью.

— Элайна тоже собиралась нас навестить.

Глаза Бонни засияли от счастья, и она ослепительно улыбнулась.

— Рада видеть тебя счастливой! — улыбнулась я в ответ.

Бонни кивнула, и мы продолжили завтракать.

Пребывая в задумчивой рассеянности, я едва заметила, что, склонив головку, девочка наблюдает за мной полными легкого недоумения глазами.

— Хочешь знать, зачем они приезжают?

Она кивнула.

— Просто… — я вздохнула, — просто сама я не смогу этого сделать!

Еще один короткий ответ.

Я уже все решила, решила жить дальше. Однако я немного боюсь. Я столько времени провела в подавленном состоянии, что меня очень настораживает мой новый порыв. Я хочу, чтобы рядом были друзья, чтобы они поддержали меня, если вдруг я начну колебаться.

Бонни встала и подошла ко мне. Столько нежности было в этой малышке, столько доброты. В снах я видела лик смерти; сейчас передо мной, несомненно, сиял лик любви. Бонни приблизилась и ласково провела пальчиком по шраму, который обезображивал левую сторону моего лица. Осколки… Я — зеркало.

Мое сердце бешено забилось.

— Я тоже люблю тебя, моя хорошая.

Мы крепко обнялись, вложив в объятия миллион невысказанных слов, и вернулись к завтраку. Поев, я испустила удовлетворенный вздох. И вдруг Бонни рыгнула, очень громко. От неожиданности мы обе затихли — а затем расхохотались от души. Мы хохотали до слез. Смех постепенно затихал, превращался в хихиканье, и умолк совсем, оставив на наших лицах счастливые улыбки.

— Хочешь посмотреть мультики, котенок?

И Бонни засияла от радости, словно солнце взошло над поляной из роз. А я вдруг поняла, что это лучший день, который был у меня в этом году. Самый, самый лучший.

Глава 2

Мы с Бонни отправились в «Галерею», крупнейший торговый центр в Глендейле. Превосходное продолжение самого лучшего дня. Зашли в музыкальный магазинчик «Сэм Гуди». Я присмотрела себе сборник «Хиты восьмидесятых», а Бонни — последний альбом молодой певицы Джуэл. Музыкальные пристрастия моей приемной доченьки вполне соответствовали ее мироощущению: задумчивые красивые мелодии, не то чтобы грустные, но и не слишком веселые. Конечно, я надеялась, что однажды дочурка попросит меня купить диск с зажигательными ритмами, но тогда я не задумывалась об этом. Бонни счастлива; есть ли что важнее?

Мы накупили гигантских кренделей, посыпанных солью, и, усевшись на лавочке, стали их есть и рассматривать прохожих. Мимо прошла парочка влюбленных подростков, ничего не замечавших вокруг. Девчонка лет пятнадцати — невзрачная брюнетка с небольшой грудью и массивной попой. Одета в короткую майку и джинсы с заниженной талией. Парнишка того же возраста, трогательный в своем волнении, высокий, худющий, неуклюжий, в смешных очках с толстыми стеклами, весь в прыщах, волосы до плеч. Он держал руку в заднем кармане ее джинсов, а она обнимала его за талию. Они были юные, глупые, совершенно нескладные и абсолютно счастливые. «Вот чудики», — подумала я и невольно улыбнулась.

Я заметила солидного мужчину, который таращился на красотку лет двадцати пяти. Энергичная и непринужденная, она напоминала дикую кобылку. Ее прекрасные, черные как смоль волосы ниспадали до самой талии. Загорелая кожа была безупречна. Дерзкая жизнерадостная улыбка и вздернутый носик излучали уверенность и чувственность — скорее неосознанную, нежели наигранную. Девушка прошла мимо мужчины, не обратив на него ни малейшего внимания, а он так и остался стоять, разинув рот. Обычное дело.

Неужели когда-то и я была такой? Неужели и я была красоткой, при виде которой мужчины теряли рассудок?

Но все течет, все изменяется.

Я до сих пор ловлю на себе взгляды, не скрою; но далеко не страстные. Взгляды, отражающие широкий спектр эмоций — от любопытства до отвращения. Трудно кого-либо в этом винить. Сэндс постарался на славу, когда уродовал мое лицо.

Правая сторона совершенно не тронута. Обезображена левая. Шрам начинается от линии волос прямо посреди лба, спускается между бровей и почти под прямым углом уходит налево, туда, где должна быть левая бровь. Его неровный след тянется вдоль виска и, причудливо извиваясь по щеке, взмывает вверх к самому носу. На переносице он поворачивает обратно, рассекает левую ноздрю, спускается через подбородок на шею и заканчивается у самой ключицы.

Есть еще один шрам, прямой и ровный, соединяющий нижнее веко с уголком рта. Он появился позже остальных. Убийца Энни заставил меня его сделать. Дрожа от возбуждения, он с нескрываемым удовольствием наблюдал за тем, как я режу себя, истекая кровью. Но это было последнее, что он почувствовал, прежде чем я вышибла ему мозги.

Я назвала лишь те шрамы, которых не скрыть. А ниже, под воротом блузки, есть и другие: рубцы от ножа и следы от зажженной сигары.

Долгое время я стыдилась своего лица и зачесывала волосы на левую сторону, пытаясь скрыть дело рук Джозефа Сэндса. Но в тот момент, когда я вновь ощутила желание жить, мое отношение к шрамам изменилось. С тех пор я убираю волосы назад, в «конский хвост», бросая вызов окружающим.

А в остальном все не так уж и плохо. Я коротышка, всего четыре фута и десять дюймов ростом. У меня, по словам Мэта, «грудки — что надо». Я не худая, а, как говорится, фигуристая. У меня не маленькая, но вполне аккуратная попка. Мэту она нравилась. Когда, бывало, я смотрелась в большое зеркало, он опускался на колени, обнимал мою попу и, глядя на наше отражение, говорил, блестяще подражая голосу Горлума: «Моя прелесссссть…» Удержаться от смеха было невозможно.

Бонни вернула меня к действительности, потянув за рукав. Я взглянула туда, куда она показала.

— Хочешь зайти в «Клэр»?

Она кивнула.

— Ну конечно, котенок!

«Клэр» — один из тех магазинчиков, посещение которых приносит радость женщинам всех возрастов. Недорогая, но стильная бижутерия на любой вкус для девочек, девушек и солидных дам: аксессуары для волос, расчески и гребни с блестками.

Мы вошли в магазинчик, и оказалось, что наша жизнерадостная красотка работает именно здесь. Профессионально улыбаясь, она поспешила нам навстречу. Чем ближе она подходила, тем шире становились ее глаза. Улыбка некоторое время еще играла на губах девушки, но вскоре исчезла.

— Что-то случилось? — Я удивленно наморщила лоб.

— Нет, я… — взволнованно пробормотала продавщица, пялясь на мои шрамы и содрогаясь от ужаса.

Красота была для нее божеством, а мое лицо, должно быть, показалось ей триумфом дьявола.

— Барбара, пойди помоги девочкам, — раздался громкий укоризненный голос.

Я оглянулась и увидела женщину лет сорока, с припорошенными сединой темными волосами и поразительно синими глазами. Она была красива той зрелой красотой, которая только расцветает с годами.

— Барбара! — повторила она.

— Да, мэм, — отрывисто произнесла девица и сломя голову умчалась от меня на своих ухоженных ножках.

— Не обращай на нее внимания, моя милая. Улыбаться-то она научилась, только вот мозгов не хватает, — ласково сказала женщина.

Едва я открыла рот, как поняла, что разговаривает женщина не со мной, а с Бонни. Я опустила глаза — Бонни гневно смотрела вслед убегавшей девице. Она не терпела, когда на меня пялились, и ей было не до смеха. Услышав голос, малышка повернулась к женщине, окинула ее оценивающим взглядом и застенчиво улыбнулась. Седеющая дама ей очень понравилась.

— Меня зовут Джудит, это мой магазинчик. Чем я могу вам помочь?

Теперь она обращалась ко мне. В свою очередь, и я оценивающе взглянула на нее, но не обнаружила и тени фальши. Доброта этой женщины была ненавязчивой и абсолютно искренней, в порядке вещей. Не знаю, зачем я спросила, но с моих губ непроизвольно сорвалось:

— Джудит, почему вас не смущает мое лицо?

Женщина бросила на меня проницательный взгляд и мягко улыбнулась.

— Дорогая, в прошлом году я излечилась от рака. Мне удалили обе груди. Когда мой муж впервые увидел, что стало со мной после операции, он даже бровью не повел, только сказал, что любит меня… Не слишком ли много значения придают красоте?! — добавила она, подмигнув. — Итак, чем я могу вам помочь?..

— Смоуки, — представилась я. — Смоуки Барретт. А это Бонни. Мы пока посмотрим, вы уже и так нам помогли.

— Ну, удачи, и, если что надумаете, только скажите.

Джудит улыбнулась, подмигнула и исчезла, как фея, оставив после себя шлейф, сотканный из доброты.

Мы провели в «Клэр» добрых двадцать минут и накупили целую кучу безделушек. Половина из них наверняка будет пылиться в комоде, но зато сколько удовольствия от процесса выбора! Мы расплатились с Джудит, промурлыкали друг другу «до свидания» и вышли, обремененные своей добычей.

Я взглянула на часы.

— Нам пора возвращаться, котенок. Скоро придет тетя Келли.

Бонни улыбнулась и, кивнув, взяла меня за руку. Мы вышли из «Галереи» и шагнули прямо в солнечное калифорнийское лето, словно попали на открытку. Я вспомнила о Джудит и посмотрела на Бонни. Она не видела, что я за ней наблюдаю, и казалась беззаботной, такой, какими и должны быть дети.

Я надела солнцезащитные очки и снова задумалась. Чудесный сегодня день! Впервые за такое долгое время. Быть может, это добрый знак? Я освобожу свой дом от призраков, и жизнь наладится?! Эта мысль убедила меня в правильности моего решения.

Знаю, стоит вернуться к работе — и я сразу же вспомню о том, что нас окружают грабители, насильники, убийцы и маньяки, что они ходят вместе с нами под лазурным небом, так же, как и мы, наслаждаются солнечным теплом, постоянно следят за нами в ожидании своего часа, а неожиданно столкнувшись с кем-нибудь из нас, дрожат как натянутая струна. Так пусть сегодня солнце будет лишь солнцем. И как сказал мне голос во сне: «Мы осколки, но по-прежнему отражаем свет».

Глава 3

Диван в гостиной — потертый, обитый светло-бежевой микрофиброй старый диван, на котором кое-где сохранились следы прошлого: пятна от вина и от чего-то съестного, — держал нас в своих мягких, ласковых объятиях. Сумки с добычей дожидались на видавшем виды красновато-коричневом журнальном столике, тоже отмеченном следами времени. Столик мы покупали вместе с Мэтом. Сейчас полировку уродовали рубцы и царапины. И диван, и столик давно следовало выбросить, но рука не поднималась. Много лет они служили мне верой и правдой, и я была не готова отправить их к праотцам.

— Я кое о чем хочу поговорить с тобой, котенок, — сказала я Бонни.

Она была вся внимание — словно почувствовала в моем голосе неуверенность и раздиравшие меня противоречия. «Я слушаю, — говорили ее глаза. — Я согласна».

Это еще одна проблема, которую я надеялась когда-нибудь оставить в прошлом. И Бонни зачастую обнадеживала меня. От меня требовались все силы, другого выхода у нас не было.

— Я хочу поговорить с тобой о твоей немоте.

Взгляд, еще за секунду до моих слов понимающий, стал тревожным. «Нет, — говорили глаза Бонни, — я не хочу это обсуждать».

— Котенок, — я дотронулась до руки Бонни, — видишь ли, я очень беспокоюсь. Я консультировалась с врачами. Они считают, если ты будешь молчать слишком долго, то можешь навсегда утратить способность говорить. Я все равно буду любить тебя, даже если ты не заговоришь, но это не значит, что я хочу для тебя немоты на всю жизнь.

Бонни скрестила руки, я видела, что в ней происходит какая-то борьба, но какая, было для меня непостижимо. А потом я догадалась.

— Ты не знаешь, как мне объяснить?

Она кивнула: «Да».

Бонни смотрела пристально, сосредоточенно. Затем показала пальцем на свой рот. Пожала плечами. Снова показала на рот. И снова пожала плечами. Я задумалась на секунду.

— Ты не знаешь, почему ты не можешь говорить?

«Да», — кивнула она и подняла палец. Я поняла, что это означало «но» или «подожди». «Я думаю», — указала она на свою голову, и на ее лице отразилась работа мысли.

И снова я на секунду задумалась.

— Ты не знаешь, почему ты не разговариваешь, но ты думаешь об этом? Пытаешься понять причину?

Она испустила облегченный вздох — значит, я попала в точку. Теперь наступила моя очередь волноваться.

— Но, котенок, неужели ты не хочешь, чтобы нам помогли? Давай покажем тебя психиатру…

Бонни испуганно вскочила с дивана и замахала руками: «Нет, ни в коем случае… нет!»

На этот раз я сразу все поняла.

— Хорошо-хорошо. Никаких психиатров, обещаю, — заверила я Бонни, приложив руку к сердцу.

У нее была еще одна причина ненавидеть человека, который убил ее маму, не важно, жив он или мертв. Он работал психиатром, и Бонни знала об этом. Она видела, как он убивал, и вместе с мамой для нее умерло всякое доверие к представителям этой профессии.

Я обняла Бонни, притянула к себе. Вышло грубовато и неуклюже, но она не противилась.

— Прости меня, малышка. Просто… я беспокоюсь о тебе. Я люблю тебя и боюсь, что ты никогда не сможешь говорить.

Бонни показала на себя и кивнула: «Я тоже». И указала пальчиком на свою голову — дескать, я работаю над этим.

— Хорошо, — вздохнула я.

Она крепко прижалась ко мне, всем своим видом давая понять, что все прекрасно, что день не испорчен и ничего страшного не произошло, и снова меня обнадежила.

Ладно! Сейчас она счастлива. Пускай все остается как есть!

— Давай-ка пороемся в наших драгоценностях, как ты на это смотришь?

Она широко улыбнулась и радостно закивала: «Давай!»

Поглощенная безделушками, через пять минут Бонни уже забыла о нашем разговоре. А у меня он никак не выходил из головы. Я взрослый человек — мое волнение не закрасишь лаком для ногтей.

Я не все рассказала Бонни о своем двухнедельном отпуске. «Умолчать» не значит «солгать». Родители имеют право недоговорить, чтобы ребенок смог оставаться ребенком. Дети очень скоро вырастут и взвалят на себя бремя взрослых, это неизбежно.

За предстоящие две недели мне требовалось определиться, что же делать дальше. Я сама себе определила срок. Я должна была принять решение не только для себя, но и для Бонни. Мы обе нуждались в стабильности, уверенности в завтрашнем дне — и спокойствии. Эти мысли пришли мне в голову десять дней назад, после разговора с заместителем директора Джонсом, состоявшегося у него в кабинете.

Я знаю Джонса с тех пор, как пришла работать в ФБР. Он был самым первым моим начальником и учителем. Он и теперь мой босс. Своим нынешним положением он обязан не связям, а славе выдающегося агента, которая сопровождала его на всех ступенях карьерной лестницы. Иными словами, Джонс — настоящий, и я его уважаю.

В кабинете Джонса не было ни одного окна, и выглядел он мрачно. Как заместитель директора, Джонс мог бы выбрать угловой кабинет, из окон которого открывался прекрасный вид, но когда я однажды поинтересовалась, почему он этого не сделал, Джонс ответил что-то вроде: «Хорошему руководителю не пристало засиживаться в кабинете».

Он сидел за рабочим столом, за этим громоздким, нескладным пережитком прошлого, за которым я видела его еще в первый день нашего знакомства. Всем своим видом стол, казалось, кричал: «Оставьте меня в покое, раз я еще не сломался!» Стол, как обычно, ломился под тяжестью папок и бумаг, на потертой медной табличке значились имя и должность хозяина. Ни грамоты, ни наградные сертификаты не украшали кабинет, хотя в них, я знала наверняка, недостатка у Джонса не было.

— Присаживайся. — Джонс кивнул на два кожаных кресла, без которых, как и без стола, невозможно было представить его кабинет.

Заместителю директора Джонсу немного за пятьдесят. Он служил в ФБР с 1977 года. Начинал здесь, в Калифорнии, и сам проложил себе путь наверх, пройдя по всем ступеням иерархической лестницы. Он дважды женился и дважды разводился. Джонс — красивый мужчина, черты лица правильные и несколько суровые, словно их резцом высекли. Немногословен, несколько грубоват и не любит извиняться. А еще он потрясающий следователь — мне очень повезло, что свои первые шаги в ФБР я делала именно под его руководством.

— Что случилось, сэр? — спросила я.

Он с минуту помедлил.

— Я не слишком тактичен, Смоуки, поэтому выкладываю все как есть. Тебе предлагают место преподавателя в Квонтико, если ты сама захочешь. Не обязательно принимать это предложение, но я должен тебе о нем сообщить.

Я была потрясена, и у меня невольно вырвался вопрос:

— Почему?

— Потому что ты — лучшая.

Что-то в его поведении подсказывало мне — все гораздо серьезнее.

— Но?

Он вздохнул.

— Никаких «но». Ты — лучшая. Ты — высококвалифицированный специалист и более чем кто-либо заслуживаешь награды.

— И что?

— Начальство во главе с директором считает, что ФБР перед тобой в долгу.

— В долгу?

— Из-за того, чем ты пожертвовала, — сказал Джонс приглушенным голосом. — Ты потеряла семью. — И он дотронулся до своей щеки. Уж не знаю, случайно или имея в виду мои шрамы. — Тебе столько пришлось пережить из-за работы!

— И что, — спросила я сердито, — они жалеют меня или беспокоятся, как бы я не бросилась под машину?

В ответ он широко улыбнулся, чем несказанно меня удивил.

— В обычных обстоятельствах я бы тоже так подумал. Но не сейчас. Я разговаривал с самим директором, и он ясно дал понять, что это не отступные, а вознаграждение! — И Джонс оценивающе на меня посмотрел. — Ты когда-нибудь встречалась с директором Ратбоном?

— Один раз. Он показался мне честным парнем.

— Так и есть, он сильный, честный, насколько позволяет положение, и он сказал мне совершенно откровенно, что ты просто создана для этой работы. Вдобавок тебе поднимут зарплату, и ты сможешь обеспечить спокойную и стабильную жизнь для Бонни. Вам больше не придется рисковать. — Он замолчал. — В общем, по словам Ратбона, это лучшее, что ФБР в состоянии для тебя сделать.

— Я не совсем понимаю.

— Они прочили тебе должность заместителя директора, то есть мое место.

— Да, я знаю.

— Так вот, больше этот вопрос обсуждаться не будет.

Я возмутилась до глубины души.

— Но почему? Из-за того, что я чуть не покончила с собой после смерти Мэта и Алексы?

— Нет-нет, не поэтому, все гораздо проще.

И меня наконец осенило. С одной стороны, я не могла в это поверить, а с другой — ФБР есть ФБР.

— Дело в моем лице? Ведь так?

Гнев пополам с болью вспыхнул в глазах Джонса, а затем потух, уступив место усталости.

— Хорошо, Смоуки, скажу все как есть. На дворе двадцать первый век, век, в котором правят средства массовой информации. Всех вполне устраивает твоя работа. К тебе как к руководителю отдела никаких претензий. Но, — губы Джонса скривились в едкой усмешке, — они, видимо, сошлись на том, что директорская должность тебе не по плечу. Романтика хороша для охотника и не имеет никакого отношения ни к кадровой политике, ни к управлению. Я думаю, это полная чушь, да и Ратбон согласен. Тем не менее таково положение вещей.

Я хотела было рассердиться, но, к своему удивлению, не почувствовала ничего, кроме безразличия. Когда-то и я, как любой новобранец, была честолюбива. Мы с Мэтом даже планировали мое продвижение по служебной лестнице и считали его вполне естественным. Но все изменилось.

Конечно, немалую роль в этом выборе играет выгода. Может, они и правы. Я уже не могу стать официальным представителем ФБР. Я отличный солдат, но мое лицо обезображено жуткими шрамами. Зато, как убеленный сединами ветеран, я вполне могу тренировать других. Теперь уже не до фотографий с президентом!

Но есть и преимущества. Преподаватель в Квонтико — заманчивая должность, о которой многие могут только мечтать. Она предполагает достойную зарплату, нормированный рабочий день и полное отсутствие стрессовых ситуаций. Студенты не станут в вас стрелять. Они не ворвутся к вам в дом и не убьют вашу семью.

Эти мысли мгновенно пронеслись в моей голове.

— Когда мне нужно дать ответ?

— Через месяц. Если согласишься, в твоем распоряжении будет еще месяцев шесть, пока закончится перевод.

«Месяц, — подумала я, — это много или мало?»

— Как, по-вашему, я должна поступить, сэр?

Мой руководитель отразил удар:

— Ты самый лучший агент, Смоуки, с которым мне когда-либо приходилось работать. Трудно будет тебя заменить, но ты должна выбрать то, что будет лучше именно для вас с Бонни.

Я взглянула на мою доченьку, поглощенную мультиками, и задумалась: о сегодняшнем дне, о нашем замечательном утре, волшебном завтраке и походе в «Клэр». «Так что же для меня будет лучше? И что будет лучше для Бонни? Должна ли я спросить ее об этом? Конечно, должна. Но не сегодня. Сегодня я сделаю то, что задумала, — избавлюсь от вещей Мэта и Алексы. Умерших, но ни в коем случае не забытых. А там посмотрим, что получится.»

Необходимость принять решение меня не напрягала. У меня был выбор. А раз существует выбор, значит, существует и будущее. Либо здесь, либо в Квонтико. В любом случае я двигаюсь вперед, а движение и есть жизнь. Достаточно вспомнить, что было шесть месяцев назад.

«Ты продолжаешь себя уговаривать. Выбор сделать не так просто, ты знаешь. Кроется за этим что-то мрачное, угрожающее, ядовитое. Ядовитое? Ну, тут я, пожалуй, загнула!»

Я выкинула подобные мысли из головы, во всяком случае, попыталась и уютно устроилась рядом с Бонни. «Пусть воскресенье останется воскресеньем».

— Интересные мультики, котенок?

«Да», — кивнула она, не отвлекаясь от телевизора.

И никакого яда!

Глава 4

— Эй, хватит валяться! Вы что, мне не рады? — послышался голос Келли.

Она стояла на кухне, постукивала бордовыми ноготками по черному граниту столешницы и неодобрительно смотрела на нас, изогнув великолепную бровь. Ее медные волосы ярким пятном выделялись на фоне шкафчиков из белого дуба.

Мы с Бонни улыбнулись друг другу. Если бы существовал «Орден святого неуважения», Келли вполне могла бы стать его покровителем. Грубоватая, острая на язык, она всех подряд называла «мой сладкий». По слухам, ей даже занесли выговор в личное дело за то, что она назвала «сладким» самого директора ФБР. А я ни секунды не сомневаюсь, ведь в этом вся Келли, до мозга костей. Вдобавок она невероятно красива, на зависть молодым. Ведь ее красота долговечна, как красота суперзвезды, над которой не властны годы. Я видела фотографию, снятую, когда Келли было двадцать, и совершенно искренне могу сказать, что сегодня, в свои тридцать восемь, она выглядит гораздо лучше. Огненно-рыжие волосы, полные губы, ноги от ушей — Келли вполне могла бы стать фотомоделью. Но расческе она предпочла пистолет.

На мой взгляд, есть еще одно обстоятельство, которое делает Келли просто неотразимой, — ее полное равнодушие к собственному физическому совершенству. И не потому, что она не имеет представления о своей красоте, отнюдь, просто Келли не придает ей большого значения. Келли вынослива и закалена, она умнее многих ученых из НАСА и при этом — самый преданный друг, о котором только можно мечтать. Впрочем, первое впечатление о ней едва ли не прямо противоположное. Келли далека от сентиментальной слащавости. Я ни разу не получила от нее ни одной поздравительной открытки. Свою любовь она проявляет в делах.

Именно Келли нашла меня тогда, после вторжения Джозефа Сэндса. Именно она отобрала у меня разряженный пистолет, из которого я целилась в нее, пытаясь снова и снова нажать на курок.

Келли — в моей команде, мы работаем вместе уже десять лет. Она криминалист, у нее ученая степень, что очень помогает в работе. Порой во время расследования Келли к себе безжалостна. Главное для нее — истина и свидетельские показания. Келли разнесет в пух и прах всякого, против кого окажутся улики; ее не волнует ни общественное положение, ни безупречная прежде репутация подозреваемого; она ни в коем случае не будет себя чувствовать виноватой. Ее девиз: «Не преступай закон, и мы поладим».

Келли не совершенна, просто она лучше любого из нас умеет скрывать свои чувства. Она забеременела в пятнадцать лет, и родители заставили ее отдать ребенка на усыновление. Никому она не рассказывала об этом, даже мне. Я все узнала полгода назад, убийца заставил Келли открыться. Люди завидуют ее красоте, а ведь ей пришлось немало пережить и выстрадать, чтобы остаться такой, какая она есть.

— Мы очень рады, — сказала я, улыбаясь, — спасибо, что пришла.

— А как насчет угощения? В этом доме есть чем поживиться? — строго спросила она.

Вместо ответа Бонни подошла к холодильнику и достала любимое лакомство Келли — шоколадные пончики.

— Благослови тебя Боже! — воскликнула Келли, смахнув воображаемую слезу, и улыбнулась Бонни: — Поможешь мне с ними расправиться?

Бонни улыбнулась в ответ, засияла от удовольствия.

Они налили себе молока и взяли по пончику. Наблюдая за ними, я ощутила всплеск ни с чем не сравнимого, абсолютного счастья. Подруга, пончики и улыбающаяся дочурка — в этом мое спасение!

— Нет-нет, сладкая, — услышала я голос Келли, — никогда не ешь пончики, не макнув в молоко. Если, конечно, есть куда макать! Помни золотое правило: «Пончики с молоком гораздо вкуснее!»

Я изумленно наблюдала за подругой. А она, увлеченная пончиками и полезными советами по их употреблению, даже не догадывалась об этом. Келли всегда была открыта радости и веселью. Любую, даже самую незначительную вещь или событие она умела превратить в праздник.

— Я скоро вернусь, — сказала я и по покрытой ковром лестнице поднялась наверх, в спальню. Взглянула на тростниковые жалюзи, не позволявшие солнечным лучам проникать в комнату, на молочно-белые стены, на огромную, королевских размеров, кровать с пологом, ярко-голубым покрывалом и целой горой моих любимых подушек. Эта кровать с мягким, похожим на облако матрасом, стоившая когда-то немалых денег, занимала господствующее положение в спальне. Я взглянула на тумбочки из вишневого дерева, а затем на потолок, где тихо работал вентилятор, жужжание которого убаюкивало меня по ночам.

Я села на кровать и посмотрела вокруг, пытаясь охватить взглядом всю спальню целиком. Мне нужно было немного времени, прежде чем мы начнем. Совсем немного, чтобы еще раз все хорошенько рассмотреть.

Кровать эта стала безмолвным свидетелем моей прошлой жизни, в которой было столько радости и столько горя. На меня нахлынули воспоминания. Со временем они утратили свою остроту и перестали причинять боль. Теперь они дают мне силы жить дальше, и я этому очень рада. Было время, когда при мысли о Мэте и Алексе я просто корчилась от боли. А теперь я улыбаюсь, вспоминая о них. «Ты делаешь успехи, малыш!» — прозвучали в моем сознании слова Мэта. Он был моим самым лучшим другом; время от времени я все еще слышала его голос. Я закрыла глаза и вспомнила, как мы привезли кровать из магазина и втаскивали ее в спальню.

Дом мы купили сразу после свадьбы, в кредит, и после первого платежа на наших банковских счетах не осталось ни цента. Это был новый двухэтажный домик в перспективном районе Пасадены, большего мы не могли себе позволить. И хотя до работы оказалось далековато, ни один из нас не захотел поселиться в Лос-Анджелесе. Мы мечтали о семье, и Пасадена казалась нам безопаснее. Правда, этот дом ничем не отличался от соседних домов — но он был наш.

— Это его величество дом, — обнимая меня, сказал тогда Мэт, — и если мы собираемся здесь жить, нам просто необходима огромная кровать. По-моему, вполне символично.

Глупость, конечно, но, разумеется, я согласилась. Итак, кровать была куплена, и нам стоило невероятных усилий затащить ее в спальню. Пот катился с нас градом, пока мы, счастливые, пытались приделать к каркасу переднюю и заднюю спинки и водрузить на него огромный матрас. Затем, тяжело дыша, мы уселись на пол.

Мэт внимательно посмотрел на меня, улыбнулся и подмигнул.

— А может, бросим сюда простыню и сольемся в экстазе?

— Ты знаешь, как соблазнить девчонку! — засмеялась я.

Он притворился серьезным: приложил одну руку к сердцу, другую торжественно поднял.

— Отец научил меня, как укладывать женщин в постель! И я обещал неукоснительно соблюдать его правила!

— Какие же?

— Никогда не занимайся сексом в носках. Знай, где находится клитор. Обнимай ее, пока она не заснет. И никогда не пукай в кровати.

Я торжественно кивнула.

— Твой отец был мудрым человеком, я с ним полностью согласна.

И мы любили друг друга целый день, до самых сумерек.

Я взглянула на кровать. На ней в жарких и нежных ласках мы зачали Алексу, или это произошло иначе, кто знает… Нас было двое и вдруг стало трое — божественное дополнение.

Я провела здесь множество бессонных ночей. У меня отекали ноги, болела спина, и во всем этом я обвиняла Мэта, обвиняла с той горечью, какую можно ощутить лишь в три часа ночи во время беременности. Но я всем сердцем любила его, любила неистово и даже яростно.

Большинство молодоженов слишком эгоистичны поначалу. Беременность же заставляет иначе взглянуть на семейную жизнь. В тот день, когда Алекса была уже дома, мы положили ее на середину кровати, а сами легли по бокам и не могли налюбоваться. На этой кровати она выросла. Здесь она плакала, смеялась и сердилась. Однажды ее даже вырвало здесь, после того как она объелась мороженым. И пока я приводила кровать в порядок, Мэт был вынужден спать на диване.

Однажды мы занимались любовью. Не сексом, а именно любовью. При свечах. Мы выпили вина. Тихо и ненавязчиво звучала красивая мелодия, создавая волшебную атмосферу. Ярко светила луна, и легкий ночной ветерок овевал наши тела, влажные от нежной страсти и любовной истомы.

И вдруг я пукнула, негромко, конечно, но этот звук не перепутаешь ни с чем. Мы оба замерли в смущении. Повисла долгая, мучительная пауза… И мы засмеялись; захохотали как ненормальные, повизгивая и корчась от смеха. Мы затыкали себе подушками рот, чтобы не разбудить Алексу, пока не вспомнили, что она гостит у друзей. Смущение как ветром сдуло, а наша любовь стала еще нежнее и еще откровеннее.

Но не все было так благостно в нашей жизни. Не обходилось и без споров. Господи, что это были за споры! Мы называли их целебными. Они постоянно убеждали нас в том, что хорошая встряска и здоровая критика просто необходимы для счастливой семейной жизни.

Меня изнасиловали здесь же, на этой кровати, и, привязанная к ней, я видела, как умер Мэт.

Я горько вздохнула. Воспоминания не давали покоя; беспощадные и неумолимые, они никогда не сотрутся из памяти. Я еще раз взглянула на кровать и задумалась о том хорошем, что еще может здесь произойти, если все-таки я решу остаться. Ни Мэта, ни Алексы больше нет, но у меня есть Бонни, есть я сама, есть наше будущее, которое немыслимо без прошлого, как шоколадные пончики без молока.

— Вот так и происходят чудеса, — вывел меня из задумчивости голос Келли. Она стояла в дверях, наблюдала за мной.

— Привет. Спасибо, что пришла мне помочь.

Келли вошла и рассеянно огляделась.

— Ну что, начнем или еще раз посмотрим «Ангелов Чарли»? Вдобавок Бонни меня накормила.

Я улыбнулась:

— Чтобы поймать дикую Келли, достаточно шоколадных пончиков и огромной мышеловки.

— Ах вот, значит, как, — сказала она, подошла и плюхнулась рядом со мной на кровать.

— Столько всего хорошего связано у меня с этой комнатой, — призналась я.

— Объясни мне одну вещь… — помедлив, произнесла Келли.

— Какую?

— Почему ты ее не выбросишь? Ведь это та самая кровать, где все произошло…

— Единственная и неповторимая, — сказала я и провела рукой по стеганому одеялу. — Я хотела от нее избавиться, когда вернулась домой. Мне было невыносимо на ней спать, и первые несколько недель я ночевала на диване. Однако, раз решившись, я больше уже нигде не могла заснуть. Здесь случились ужасные вещи, но им не удастся перевесить мое счастливое прошлое. Эту кровать я делила с моими любимыми Мэтом и Алексой и не позволю Сэндсу отнять у меня память о них.

Я не могла разобрать выражения глаз Келли. Что крылось в них — печаль или чувство вины?

— Какие же мы разные, Смоуки! Всего один раз, еще девчонкой, я попала в беду: связалась с нечестным парнем, забеременела и отказалась от ребенка и была абсолютно уверена в том, что уже никогда и ни с кем не смогу построить семью. А для тебя память о днях, проведенных с родными, оказалась гораздо сильнее несчастий, выпавших на твою долю. Я восхищаюсь тобой, — сказала Келли и грустно улыбнулась.

Я ничего не ответила. Я очень хорошо знала свою подругу. Она разделяла мое горе, делилась своим, и этого было достаточно. А слова утешения — они всего лишь слова. Что в них проку?

— Знаешь, по чему я скучаю? — улыбнулась она. — По мексиканским пирожкам Мэта.

Я удивленно посмотрела на нее и улыбнулась в ответ:

— Они были великолепны!

— Мне так их хочется иногда! — с грустью ответила Келли.

Я и кухня несовместимы; максимум, на что я способна — воды вскипятить. А Мэт был повар от Бога. Он купил кулинарную книгу и все премудрости освоил сам. Готовил — пальчики оближешь. А стряпать мексиканские пирожки его научил один человек. И это было бесподобно! Мэт брал не покупные лепешки, а настоящие тортильи из кукурузной муки, мягкие и эластичные, и плотно набивал их мясной начинкой со специями, от которых у меня просто слюнки текли. Видно, у Келли тоже. Она любила вкусно поесть и чуть ли не каждую неделю приходила к нам обедать.

Я вспомнила, как однажды, не умолкая ни на секунду, Келли уплетала мексиканские пирожки и чем-то рассмешила Алексу. Алекса так расхохоталась, что захлебнулась молоком и у нее из носа потекли молочные струйки.

— Спасибо, — произнесла я.

Келли меня поняла.

«Спасибо тебе за память, за эту горькую радость, которая так больно ранит, но приносит столько счастья».

Келли встала и направилась к двери, затем оглянулась и с озорной улыбкой произнесла:

— Кстати, мышеловка-то ни к чему, достаточно подсыпать яду. Шоколадные пончики я буду есть всегда!

Глава 5

— Как ты? — спросила Элайна.

Она пришла двадцать минут назад, обнялась, как обычно, с Бонни и увлекла меня в гостиную, чтобы поговорить наедине.

«Только не ври», — требовали ее искренние карие глаза, словно рентгеновскими лучами просвечивая меня насквозь.

— Вообще-то замечательно, но иногда плохо, — честно призналась я.

Элайна на редкость добрый, но при этом очень строгий человек, и обмануть ее мне даже в голову не приходило.

— Что значит «плохо»?

Я посмотрела ей прямо в глаза, пытаясь выразить словами то, что так мучило меня по ночам. Мне больше не снился Джозеф Сэндс. Его глумливая рожа и издевательский смех постепенно исчезли из моих сновидений. На смену им пришли кошмары с Бонни в главной роли. Я видела девочку то на коленях убийцы, который приставил ей к горлу нож, то в луже крови с простреленной головой.

— Мне страшно. Мне снятся кошмарные сны.

— О чем?

— О Бонни.

— Ты боишься за нее?

— Ужасно боюсь, просто с ума схожу от страха. Что она никогда не заговорит, что остановится в развитии и что меня не окажется рядом, когда я буду ей нужна.

— И, — подталкивала Элайна, заставляя меня выговориться.

— Я боюсь, что Бонни умрет, это ты хочешь услышать? — ответила я раздраженно. — Прости, — сразу же спохватилась я.

Элайна ободряюще улыбнулась:

— Но это вполне объяснимо, Смоуки. Ты потеряла ребенка и понимаешь, что подобное может случиться вновь. Господи, ведь Бонни едва не погибла у тебя на глазах! Как же теперь не бояться? — воскликнула она и ласково погладила меня по руке.

— Но эти сны… они совершенно выматывают меня! — пожаловалась я. — Страх — это слабость, а я должна быть сильной, чтобы ее защитить!

Я сплю с заряженным пистолетом под подушкой, мой дом просто напичкан сигнализацией, на входной двери такой замок, который преступнику и за час не открыть, но легче от этого не становится.

Элайна строго посмотрела на меня и покачала головой:

— Ты не права, Смоуки, ты нужна Бонни такой, какая ты есть. Ей необходима твоя любовь. Ей нужна мама, а не супергероиня!

Элайна — жена Алана, одного из членов моей команды. Она прелестна. Настоящая латиноамериканка с изумительной фигурой и пленительными глазами, отражающими красоту души. Элайна — само воплощение Материнской любви, Нежности и Заботы. Но ее безграничная доброта отнюдь не говорит о мягкотелости и отсутствии характера. Порой она бывает непреклонна. В прошлом году у Элайны обнаружили рак толстой кишки. Ей удалили опухоль, провели курс облучения и назначили химиотерапию. Она поправилась, но лишилась своих густых роскошных волос. Элайна не скрывала своей потери и никогда не надевала головной убор, будь то шляпа или платок. Не знаю, ощущала ли она внезапные приступы отчаяния, как когда-то я после смерти родных. Думаю, нет. Отсутствие волос для Элайны ничто по сравнению с радостью жить. В этом ее сила.

Элайна пришла ко мне в больницу после того, как Сэндс убил Мэта и Алексу. Словно ангел, спустившийся с небес, она буквально влетела в палату, выставила медсестру и сжала меня в объятиях. Я пролила реки слез, прижавшись к ее материнской груди, и с тех пор полюбила Элайну всем сердцем.

Она стиснула мне руку.

— То, что ты чувствуешь, вполне нормально. Чтобы избавиться от страха, тебе остается одно — разлюбить Бонни. Но это ведь невозможно.

У меня перехватило дыхание и словно пелена спала с глаз. Слова Элайны помогли мне понять простую истину: я люблю Бонни, и отсюда все мои страхи. От них никуда не денешься.

— И легче не станет? — горько вздохнула я. — Ведь я никогда не перестану ее любить!

Элайна взяла меня за руки и спросила, глядя в глаза:

— Ты знаешь, что я сирота, Смоуки?

— Нет, — изумленно ответила я.

— Да, сирота, — кивнула она. — Я и мой брат Мануэль. Папа с мамой погибли в автомобильной аварии, и нас воспитала абуэла — наша бабушка. Удивительная женщина. Она никогда не жаловалась, ни разу. — Элайна задумалась. — А Мануэль… О, это был чудесный мальчик, Смоуки. Великодушный, добрый, только очень слабый. Ничем особенным он не болел, просто к нему цеплялась любая инфекция, и он всегда очень долго выздоравливал. Однажды летом абуэла привезла нас на побережье Санта-Моники. Мануэля унесло подводным течением. Он утонул.

«Такие простые слова, а сколько за ними страданий и боли. Тихая скорбь».

— Ничто не предвещало смерти моих родителей. И брат погиб в прекрасный летний день, у него просто не хватило сил выбраться на берег, — произнесла Элайна и пожала плечами. — Поэтому мне очень хорошо знаком твой страх, страх потерять того, кого любишь. — Она отпустила мои руки и улыбнулась. — И что же я сделала? Взяла и влюбилась в чудесного человека, но с такой опасной профессией, мысли о которой не дают мне спать по ночам. Порой я даже обвиняла Алана в своих страхах. Незаслуженно.

— Не может быть!

Элайна была для меня совершенством, и я с трудом могла представить ее в подобной роли.

— Увы, это правда. Годы шли, какое-то время обходилось без особых волнений, и я успокоилась. Страх отступил, но лишь для того, чтобы вернуться. Он всегда возвращается. И легче не станет. Вот и ответ на твой вопрос.

— Почему ты никогда не рассказывала мне о том, что ты сирота, что у тебя был брат?

Она снова пожала плечами:

— Не знаю… Хотела рассказать, когда ты лежала в больнице, а потом передумала.

— Но почему?

— Потому, что ты любишь меня, Смоуки. А моя история ничем не смогла бы тебе помочь и лишь усилила бы боль.

«Она права», — подумала я.

И Элайна улыбнулась улыбкой счастливой любящей жены, улыбкой бездетной матери, улыбкой сказочной принцессы, которая пожертвовала своими волосами ради того, чтобы жить.

— Так мы будем снимать кино? — раздался голос Келли. Она только что вошла в гостиную, держа за руку Бонни.

— Конечно, будем, — ответила я, заставив себя улыбнуться.

— Объясни, что нам делать, — попросила Элайна.

Я попыталась взять себя в руки, чтобы унять охвативший меня внутренний трепет.

— Уже год, как умерли Мэт и Алекса. Многое с тех пор произошло… — Я посмотрела на Бонни и улыбнулась. — И не только со мной. Я все еще скучаю по ним, и всегда буду скучать. Но… они здесь больше не живут, — произнесла я фразу, утром адресованную Бонни. — Я всегда буду помнить о них, я сохраню все фотографии, все видеозаписи, но я должна избавиться от вещей, от одежды и игрушек, от всего, чем они пользовались, когда были живы.

— Вот мы и пришли, чтобы помочь, — сказала Элайна. — Только скажи, что надо делать. Хочешь, разобьемся по комнатам, или будем убираться все вместе?

— Думаю, вместе.

— Вот и славно… Откуда ты хочешь начать?

Я словно прилипла к дивану. Элайна заметила и стала подталкивать меня.

— Вставай, вставай, — уговаривала она, побуждая взяться за дело.

Сначала я даже рассердилась, но затем почувствовала себя виноватой, ведь Элайна этого не заслужила.

Я сразу же вскочила и не задумываясь выпалила:

— Давайте начнем с моей спальни.

Мы склеили вместе несколько картонных коробок, сотрясая воздух пронзительными звуками рвущегося скотча. И вновь наступила тишина.

В нашей с Мэтом спальне у каждого из нас был свой стенной шкаф. Я взглянула на дверцу его шкафа, и мне стало трудно дышать.

— Боже мой! — воскликнула Келли. — Здесь чертовски мрачно!

Она подошла к окнам и подняла тростниковые жалюзи — на одном окне, другом, третьем. Комнату залило потоками яркого солнечного света. Затем решительным, почти грубым движением Келли раскрыла настежь и сами окна. И через секунду мы ощутили легкое дуновение свежего ветра, который закружился в воздухе, наполняя спальню звуками улицы.

— Подождите-ка, — прогремела Келли и направилась к выходу.

Элайна удивленно взглянула на меня. А я в недоумении пожала плечами. Мы слышали, как Келли затопала вниз по лестнице, повозилась на кухне и с таким же грохотом вернулась обратно, держа в руках переносной плейер и CD. Она включила плейер в розетку, вставила диск, и заиграла музыка: неистовый бой барабанов вкупе с порывистым проигрышем электрогитары, который мне показался немного знакомым. Это была одна из тех песен… Названия не помню, но я слышала ее тысячу раз, и она неизменно заставляла меня притопывать в такт.

— Хиты семидесятых, восьмидесятых, девяностых… — произнесла Келли. — Может, в них нет особого смысла, зато сколько удовольствия!

Келли преобразила комнату буквально за три минуты. Из унылой и затененной она превратилась в светлую и даже легкомысленную. Просто другая спальня, которая вполне соответствовала этому прекрасному дню.

Я вспомнила наш недавний с разговор с Келли о том, что она не способна к длительным отношениям, и поняла: избегая таковых, она добилась по крайней мере одного положительного результата — она знает, как в два счета превратить жизнь в праздник.

Я вопросительно взглянула на Бонни:

— Думаешь, музыка нам поможет, малышка?

Она широко улыбнулась и кивнула в ответ.

Я глубоко вздохнула, подошла к шкафу Мэта и открыла дверцу.

Глава 6

Музыка и солнце сделали свое дело, по крайней мере в спальне. Я принялись собирать вещи Мэта: брюки, рубашки, свитера и ботинки. Было немного грустно. Повсюду чувствовался его запах, и каждая вещь пробуждала воспоминания о нем. Он улыбался, когда повязывал этот галстук, а в этом костюме рыдал на похоронах своей бабушки. Вот рубашка, которую Алекса испачкала вареньем. Вопреки моим ожиданиям эти воспоминания оказались далеко не тягостными, а скорее забавными.

«Ты все делаешь правильно, малыш», — снова услышала я голос Мэта. Я не ответила, лишь улыбнулась в душе. Я задумалась о Квонтико, о будущем. Может, и правда лучше уехать?

И если все-таки я решусь, это не будет отступлением. А призраки на то и призраки. Они всегда будут следовать за мной.

Мы разобрались в шкафу, в ванной и где только могли. Я чувствовала боль, но она была вполне терпимой. Горькая радость…

Мы вытащили коробки на лестницу и подняли на чердак, где задвинули в самый дальний угол и оставили пылиться в темноте.

«Прости, Мэт», — подумала я.

«Но это всего лишь вещи, малышка, — ответил он. — Сердце никогда не запылится».

«Конечно, нет».

«Кстати, — сказал голос Мэта, — а как насчет „Раз2трислезыу3“?»

Я спускалась по лестнице с чердака и не ответила.

— Смоуки? — позвала Келли.

— Я скоро приду.

«Да, — подумала я. — Как насчет „Раз2трислезыу3“? Что с этим делать?»

Я знала, что тайны случаются и у добропорядочных мужчин и женщин. Хорошие жены и мужья тоже порой изменяют друг другу; у них бывают скрытые пороки. Иногда они оказываются совсем не теми, за кого их принимают. Все тайное, возможно, станет явным после смерти, ведь, умерев, они уже никому не помешают копаться в грязном белье.

«Раз2трислезыу3» — это пароль для входа в компьютер. Однажды, когда у нас возникли проблемы с электронной почтой, Мэт объяснил мне, как подобрать надежный пароль.

— Необходимо составить его из цифр и букв. И чем длиннее, тем лучше. Но он должен легко запоминаться, ведь записывать пароль ни в коем случае нельзя. Что-нибудь мнемоническое. Как… — И он начал загибать пальцы: — «Раз, два, три, слезы утри». Эта фраза засела в моем сознании, я изменил ее немного, добавил несколько цифр, и получилось «Раз2трислезыу3». Может, и глупо, но вряд ли кто-нибудь сможет случайно отгадать.

Мэт оказался прав. Пароль прилип ко мне, как жвачка к ботинкам. «Раз2трислезыу3». Я никогда его не записывала.

Спустя несколько месяцев после смерти Мэта я села за его компьютер. У нас был домашний офис и у каждого — свой ПК. Я сидела в некотором оцепенении и искала то, что может пробудить во мне эмоции. Я просмотрела почту Мэта, покопалась в его в файлах и добралась до директории «Личное». Попробовав ее открыть, я обнаружила, что она защищена паролем.

«Раз, два, три, слезы утри», — не задумываясь повторила я. Мои пальцы потянулись было к клавиатуре, я уже собиралась ввести пароль, как вдруг остановилась. Застыла.

«А что, если „Личное“ действительно личное, — подумала я, — закрытое ото всех и от меня в том числе?» Эта ужасная, пугающая мысль заставила лихорадочно работать мое воображение: «Любовница? Что-то непристойное? Он любил другую?» Промелькнув, эти мысли оставили после себя всепоглощающее чувство вины. «Как я могла такое подумать? Ведь это же Мэт, мой Мэт!»

И я вышла из комнаты, оставив в покое мистера «Раз2трислезыу3», и попыталась больше не думать о нем. Но время от времени, как, например, сегодня, он напоминал о себе: «Ну, хочешь знать правду?»

— Смоуки? — снова позвала Келли.

— Иду, — откликнулась я и стала спускаться.

Я все еще чувствую Мэта, жду его.

«Раз2трислезыу3». Премерзкое это занятие — избавляться от прошлого.

Я чуть-чуть волновалась перед тем, как войти в комнату Алексы. Боль стала немного острее, но я справилась с ней.

— Прелестная комнатка, — прошептала Элайна.

— Алекса любила всякие девчачьи штучки, — сказала я, улыбнувшись.

Ее комната — мечта маленькой девочки. Здесь стояла кровать с балдахином, отливавшая всеми оттенками пурпура, покрытая толстым стеганым одеялом с большим количеством мягких манящих подушек, в которые так и хотелось уткнуться. На полу выстроились в ряд по росту разнообразные животные. Их у Алексы была целая коллекция. «Львы, тигры и слонопотамы», — любил шутить Мэт.

И вдруг мне в голову пришла одна мысль, и я удивилась, почему же раньше она не приходила.

С тех самых пор, как я привела Бонни в дом, она спала со мной. Я даже не задумывалась, что когда-нибудь она может войти в комнату Алексы. «Ведь ты никогда не приводила ее сюда, — ругала я себя, — и никогда не спрашивала, нужны ли ей эти игрушки и все это пурпурное великолепие. Значит, пора все исправить». И, встав на колени рядом с Бонни, я спросила:

— Хочешь что-нибудь взять, котенок?

Она посмотрела мне прямо в глаза.

— Все, что душе угодно, — сказала я, сжав руку Бонни. — Правда! Хоть всю комнату целиком.

«Нет, нет, спасибо, — покачала головой Бонни. — Я больше не играю в игрушки».

— Ну и ладно, котенок, — прошептала я, вставая.

— Что ты хочешь сделать с этой комнатой, Смоуки? — ласково спросила Элайна.

Я провела рукой по волосам Бонни и огляделась.

— Ну…

И вдруг зазвонил мой мобильный.

— Сколько же можно! — воскликнула Келли, закатив глаза.

— Барретт, — ответила я и прошептала им одними губами: — Извините.

— Смоуки, это Алан, — низким голосом произнесла трубка, — прости, что побеспокоил тебя сегодня, но это необходимо.

Алан остался за главного в нашей команде, когда я ушла в отпуск. Он прекрасный агент, и даже более чем. И то, что он почувствовал во мне необходимость, настораживало.

— Что случилось?

— Я в Канога-Парке, на месте преступления. Тройное убийство. Омерзительное. Загвоздка в том, что внутри дома шестнадцатилетняя девчонка. И у нее пистолет. Она говорит, что будет разговаривать только с тобой.

— Назвала мое имя?

— Да!

Я замолчала, пытаясь проанализировать ситуацию.

— Прости, ради Бога, Смоуки.

— Не бери в голову. Мы как раз собирались сделать перерыв. Диктуй адрес, мы с Келли скоро приедем.

Я записала адрес и отключилась.

«У смерти отпуска не бывает. Что, впрочем, в порядке вещей. До чего разнообразна моя жизнь! Я пытаюсь обустроить свой дом, а сама думаю вовсе уехать в Квонтико; спешу на помощь молоденькой девушке, чтобы не дать ей разнести себе череп, и даже жую жвачку! Браво, браво!»

Я взглянула на Бонни:

— Котенок…

Не дав мне договорить, Бонни кивнула, мол, все в порядке, иди.

— Не беспокойся, я присмотрю за Бонни, — сказала Элайна.

Я вздохнула с облегчением и поблагодарила ее.

— Келли!

— Я готова!

Присев на корточки рядом с Бонни, я заглянула ей в глаза:

— Ты мне поможешь?

Бонни в недоумении посмотрела на меня.

— Может, придумаешь, что сделать со всем этим зоопарком?

Она улыбнулась и кивнула в знак согласия.

— Вот и чудненько.

Я повернулась к Келли:

— Вперед.

Нас ждут на месте преступления — ну так мы уже идем.

Глава 7

— Надо же, как спрятался, — задумчиво пробормотала Келли, когда мы въехали на одну из улочек Канога-Парка.

Оглядевшись по сторонам, я поняла, что ее удивило. Канога-Парк — пригород Лос-Анджелеса. До столицы совсем недалеко. Можно ехать по оживленной улице и, преодолев всего два квартала, оказаться в предместье. Нечаянное превращение: запрещающий знак светофора, а за ним — тишина. Сам город суетится и бурлит где-то поблизости, а жилые дома попрятались здесь.

Улица, на которой мы оказались, во всем походила на соседние, но тихой ее назвать уже было нельзя. Я заметила по крайней мере пять полицейских машин, фургон спецназа и несколько автомобилей без опознавательных знаков. А надо всем этим, разумеется, кружил вертолет.

— Слава Богу, что еще день, — отметила Келли, глядя на небо, — а то ослепнешь от его фар.

Люди были везде. Те, кто посмелее, топтались на своих лужайках, более робкие выглядывали из-за занавесок.

«Смешно, ей-богу, — подумала я. — Всё болтают о преступности в городе, а самые страшные преступления всегда происходят в предместьях».

Келли припарковалась у тротуара.

— Ты готова? — спросила я.

— С тобой хоть на край света! — ответила она.

Мы вышли из машины, и я заметила, как Келли, скорчившись от боли, оперлась руками о крышу, чтобы не упасть.

— Тебе плохо? — спросила я.

— Остаточные боли после ранения, ничего страшного, — развеяла она мои тревоги и вытащила из кармана куртки флакончик с лекарством. — Викодин — мой маленький помощник. — Она отвинтила крышку, вытряхнула на ладонь таблетку и, проглотив, улыбнулась: — Вкуснотища!

Келли ранили полгода назад, пуля задела позвоночник. Поначалу мы даже сомневались, что она сможет ходить. Я думала, она совсем восстановилась. Ан нет.

«Ничего себе ошибка. Этот викодин — какой-никакой наркотик, а она носит его как коробочку с „Тик-Таком“».

— Пойдем послушаем, в чем там дело, — предложила она.

— Пойдем.

«Только не думай, что я это так оставлю, Келли».

Мы направились к заграждению, но нас остановил молоденький патрульный. Симпатичный паренек. Чувствовалось, что он ужасно взволнован своей причастностью к правоохранительной неразберихе. Он мне сразу понравился. Увидев шрамы на моем лице, парнишка даже не вздрогнул.

— Прошу прощения, мэм, но сейчас я не могу вас пропустить.

— Специальный агент Барретт, — представилась я, выудив из кармана удостоверение.

Келли сделала то же самое. Патрульный еще раз извинился и пропустил нас.

— Да не волнуйся ты так, — подбодрила его Келли.

Среди скопления полицейских и людей в штатском я увидела Алана. Он, как колосс, возвышался надо всеми. Алан — афроамериканец, ему сорок пять лет, и он поистине огромен. Но Алан совсем не толстый, просто очень большой. Под его сердитым взглядом преступники чувствуют себя лилипутами, а комната допросов кажется им самым опасным местом на земле. По иронии судьбы этот монстр, этот человек-гора наделен блестящим умом. Необычайная дотошность сочетается в нем с безграничным терпением, а его пристальное внимание к мельчайшим подробностям стало настоящей легендой. Но самым главным подтверждением достоинств Алана является то, что он муж Элайны и она обожает его.

Алан — член моей команды, старейший и самый опытный. Когда у Элайны обнаружили рак, он собрался уйти из ФБР, чтобы больше времени проводить с женой, но в последнее время не заговаривал об отставке, а я не спрашивала — уход Алана просто не укладывался у меня в голове.

«Келли подсела на таблетки, Алан подумывает об увольнении, — размышляла я, — может, и мне надо уходить. Пусть создают новую команду».

— Да, это она, — услышала я голос Алана.

И множество любопытных взглядов, выражавших различные чувства, устремились на мое лицо. «Ну и Бог с ними. Пусть смотрят, если хочется».

Один из парней в спецназовской форме — бронежилете, шлеме и ботинках — подошел ко мне и пожал руку. Остальные парни вцепились в автоматы.

— Люк Дэйвс, командир спецназа. Спасибо, что пришли.

— Не за что, — откликнулась я и спросила, кивнув на Алана: — Не возражаете, если мой агент введет меня в курс дела? Надеюсь, это никого не обидит?

— Нет, конечно.

Прекратив внутренний диалог, я повернулась к Алану и отдалась работе.

— Ну, добивай, — сказала я.

— Полтора часа назад в Службу спасения позвонил некто Дженкинс, вдовец, и сообщил, что соседская девочка Сара Кингсли в ночной рубашке, испачканной кровью, бродит в его палисаднике.

— Как он узнал, что она там?

— Туда выходят окна его гостиной, а он зашторивает их, только когда ложится спать. Дженкинс смотрел телевизор и увидел девочку краем глаза.

— И что дальше?

— Он испугался, но все же рискнул выйти из дома посмотреть, что случилось. Сара была как сомнамбула — это его слова, — бормотала что-то бессвязное об убийстве своей семьи. Дженкинс попытался привести ее к себе, но девчонка вдруг закричала и бросилась бежать обратно в свой дом.

— Надеюсь, у него хватило ума не ходить за ней?

— Да, наш герой дошел только до своего забора, а затем побежал домой и позвонил 911. Патрульная машина оказалась поблизости, мигом прилетела. Офицеры, — Алан сверился с записями в своем блокноте, — Симс и Батлер, сунулись в парадное, благо дверь была широко открыта, и позвали девчонку. Она не отвечала. Пытались действовать уговорами, потом решили войти. Конечно, это было опасно, но Симс и Батлер не новички, они беспокоились за Сару.

— Понятно, — пробормотала я. — Они еще здесь?

— Ну да.

— И что дальше?

— Они вошли в дом, а там, у самого входа, кровищи целое море.

— Кто еще это видел? — перебила я.

— Никто — к дому не приближались с тех пор, как девочка взяла пистолет. Симс и Батлер сразу просекли, что случилось самое страшное, и случилось недавно. К счастью для нас, ребята уже имели дело с убийством и не растерялись. Они не трогали ничего, что могло оказаться уликой.

— Хорошо.

— Да. Они услышали шум на втором этаже и еще раз позвали девчонку. Она не ответила. Тогда они поднялись по лестнице и обнаружили Сару в большой спальне рядом с тремя трупами. В руках она держала пистолет. — Алан снова сверился со своими записями. — Какой-то девятимиллиметровый, офицерский. С этого момента события стали развиваться с необычайной скоростью. Ребята занервничали, им даже пришло в голову, что все это натворила девчонка. Угрожая оружием, они приказали ей бросить пистолет. Вот тогда она и приставила дуло к виску.

— И снова все изменилось.

— Да, ты права. Она заплакала и начала кричать. Цитирую: «Я буду разговаривать только со Смоуки Барретт, иначе застрелюсь!» Ребята снова попытались уговорить Сару, но бросили эту затею, несколько минут пробыв у нее на мушке. Потом они позвонили нам. — Алан развел руками, показывая на огромное количество полицейских. — И вот мы здесь. Лейтенант Дэйвс о тебе наслышан, — кивнул Алан в сторону спецназовца, — и он сразу же отправил человека перехватить меня. Я приехал, все выяснил и перезвонил тебе.

Я посмотрела на Дэйвса. Передо мной был настоящий профессионал, невозмутимый, с жестким взглядом и стриженными ежиком каштановыми волосами, среднего роста (чуть меньше шести футов), худощавый, подтянутый и в прекрасной форме. От Дэйвса так и веяло спокойствием и уверенностью. Словом, типичный спецназовец, с такими всегда чувствуешь себя под защитой.

— Что вы думаете об этом, лейтенант?

Дэйвс внимательно на меня посмотрел и пожал плечами:

— Ей шестнадцать, мэм. Оружие оружием, но… — Он снова пожал плечами. — Ей всего лишь шестнадцать.

«Она слишком молода, чтобы умирать, — говорили его глаза. — Печально, если придется ее убить».

— У вас есть переговорщик? — спросила я.

Я имела в виду специалиста, который обычно ведет переговоры по освобождению заложников или убеждает неуравновешенных людей бросить оружие. Хотя «переговорщик» — не совсем правильно, на самом деле их обычно бывает трое.

— Нет, — ответил Дэйвс. — На сегодняшний день в Лос-Анджелесе три команды переговорщиков. Первая отправилась в Голливуд: какой-то парень решил, что сегодня самый подходящий день, чтобы сброситься с крыши «Рузвельт-отеля». Вторая — к одному папаше, который грозился застрелиться из дробовика, потому что его лишили родительских прав. А последняя команда сегодня утром попала в аварию. Ребята отправились на конференцию, и на перекрестке в них врезался грузовик, представляете? — произнес Дэйвс и раздраженно тряхнул головой. — Все остались живы, но сейчас в больнице. Вот мы и действуем на свой страх и риск. — Дэйвс замолчал. — Я мог бы применить разные способы, агент Барретт, например, слезоточивый газ или оружие временного поражения. Но газ способен уничтожить улики на месте убийства, а что касается несмертельного оружия… вряд ли резиновые пули помешают Саре застрелиться. Мы ничего лучше не придумали, — он горько усмехнулся, — кроме как втянуть в это дело вас, чтобы вы попытались уговорить сумасшедшую девчонку бросить пистолет.

— Вот спасибо! — ответила я с кислой улыбкой.

Дэйвс вдруг стал очень серьезным.

— Вы должны надеть бронежилет и хорошенько зарядить свой пистолет. Ведь вы чуть ли не снайпер, — сказал он, склонив голову набок, и в его серых глазах вспыхнуло любопытство.

— Ну да! Энни Окли!^[1] — ответила я.

Дэйвс посмотрел на меня с сомнением.

— Она может затушить свечу и продырявить монету в двадцать пять центов, мой сладкий, — сказала Келли. — Сама видела.

— И я тоже, — пробасил Алан.

— Я не хвастаюсь, и это не бравада, но у меня сложились уникальные отношения с огнестрельным оружием. И я действительно могу выстрелом затушить пламя свечи и изрешетить монету в двадцать пять центов, подброшенную в воздух. Не знаю, откуда у меня этот дар, в моей семье не жаловали оружие. Отец был мягким человеком с легким характером. А мама, несмотря на свой ирландский темперамент, всегда закрывала глаза во время жестоких сцен, которые появлялись в телевизоре. Когда мне было семь лет, приятель отца пригласил нас в тир. И я почти без подготовки смогла выбить все, что захотела. С тех пор я полюбила оружие.

— Ладно-ладно, я вам верю, — сдался Дэйвс и снова стал серьезным. Но в его глазах появилась отстраненность. — Мишень — это другое. А вы когда-нибудь стреляли в человека?

Я совсем не обиделась. Поскольку однажды я действительно стреляла и даже убила человеческое существо, мне было ясно, почему он спросил. Правомерный вопрос. Это разные вещи, но насколько они разные, не поймешь, пока не сделаешь сам.

— Стреляла, — ответила я.

Мне кажется, именно то обстоятельство, что я не стала вдаваться в подробности, и убедило Дэйвса.

Ему тоже приходилось убивать; он знает, хвастаться здесь нечем, и не то что говорить — даже думать об этом не хочет.

— Хорошо. Итак… надевайте бронежилет, берите пистолет, и если придется выбирать между ней и вами, делайте то, что должны. Надеюсь, вам удастся ее уговорить.

— Надеюсь. — Я повернулась к Алану: — У тебя есть соображения, почему она требует именно меня?

— Нет, — сказал он.

— Хоть что-нибудь о ней известно? Кто она?

— Немного. Люди здесь живут по принципу: «Чем выше забор, тем лучше сосед». Старина Дженкинс, правда, сказал, что девочка — приемная дочь.

— Серьезно?

— Да. Ее удочерили около года назад. Дженкинс не был особенно близок с Кингсли, но время от времени беседовал с отцом семейства. Тот и рассказал ему о девчонке.

— Любопытно. А если это ее рук дело?

— Не исключено. Никто ничего существенного сказать не может. Кингсли были хорошими соседями, то есть вели себя тихо и в чужие дела не вмешивались.

Я вздохнула и посмотрела на дом. «А так чудесно все начиналось!»

Я взглянула на Дэйвса:

— Раз уж я действую как переговорщик, у меня должна быть команда. С этим тоже трудности?

— Нет, мэм.

— Только, Дэйвс, никаких сорвиголов. И сколько бы это ни продлилось, не предпринимайте никаких действий за моей спиной, не нужно, чтобы кто-то спускался с крыши и тому подобное.

Дэйвс улыбнулся. Его это не обидело.

— Я понимаю, о чем вы, агент Барретт. Но вопреки распространенному мнению мои ребята совсем не жаждут кого-нибудь подстрелить.

— Я работала с нашим спецназом, лейтенант, и знаю, как они могут ломануться, едва услышав приказ.

— Даже в этом случае они не будут зря стрелять.

Я внимательно посмотрела на него, поверила и согласилась.

— Раз так, не найдется ли у вас бронежилета?

— А где же ваш?

— Мне пришлось его вернуть. Он, как и четыреста других из его партии, оказался бракованным — недостаточно прочным. Я жду, когда его заменят.

— Ого! Вот это да!

— Мало того, мне пришлось три раза надеть жилет, пока не выяснилось, что его может пробить любая пуля.

Дэйвс пожал плечами:

— В любом случае от выстрела в голову он вас не защитит. У нас тут игра со смертью, — «обнадежил» он и отправился за бронежилетом.

— Кажется, Дэйвс вполне спокоен, — сказал Алан.

— И тем не менее будьте начеку.

— Никуда они от нас не денутся, — сказала Келли. — Я поверчу перед ними хвостом, Алан их припугнет, и дело в шляпе!

— Подумай, что будешь делать, когда войдешь в дом, — сказал Алан. — Ты когда-нибудь вела переговоры?

— Нет, но меня этому учили.

— Самое главное — слушай. Не обманывай, если не уверена, что справишься с ситуацией. Иначе не добьешься взаимопонимания. Попробуй понять, что больше всего волнует девочку, и обходи эти вопросы стороной.

— Нет ничего проще!

— Да! И пожалуйста, не умирай!

— Очень смешно!

Дэйвс вернулся с бронежилетом.

— Я взял его у женщины, агента сыскной полиции. — Он показал нам жилет, взглянул на меня и нахмурился. — Слишком большой.

— Они все такие, кроме тех, что мне делают на заказ.

Дэйвс улыбнулся:

— Ростом не вышли, агент Барретт?

Я забрала жилет и сердито посмотрела на него:

— Для вас — специальный агент Барретт.

Улыбка исчезла.

— Ну, будьте осторожны, специальный агент Барретт, — серьезно сказал он.

— Осторожным там делать нечего, — ответила я.

— И тем не менее не рискуйте зря.

Это он хорошо сказал: коротко и ясно. А ведь меня там действительно могут убить.

Тем не менее надо идти.

Глава 8

Смеркалось, тени стали длиннее. С пистолетом наготове я стояла перед открытой дверью злополучного дома. Я вспотела и чувствовала себя неуютно в огромном бронежилете с чужого плеча. Сердце бешено колотилось. Я посмотрела на стражей порядка, оставшихся за моей спиной. Напротив дома уже выстроили баррикады. Они начинались от самой проезжей части, на которой стояли четыре патрульные машины и фургон спецназа. На баррикадах дежурили полицейские, готовые произнести одну-единственную фразу: «Назад». А перед ними ждали своей очереди шестеро вооруженных спецназовцев в черных блестящих шлемах. Включенные фары патрульных машин были направлены на дом… и на меня.

«Да, у стражей порядка грязная работа! Люди предстают перед ними в самом неприглядном виде, им приходится иметь дело с кровью, разложением, человеческими испражнениями и принимать жизненно важные решения, не обладая практически никакой информацией. Но даже самому квалифицированному полицейскому или агенту все равно не хватает подготовки, чтобы справиться со всеми проблемами. Критический же момент (а он неизбежен) чаще всего разрешается именно так, как сейчас со мной: агент, вызванный из отпуска, прослушавший всего лишь двухнедельный курс о переговорах с самоубийцами, надевает широченный бронежилет и до последнего сомневается в своих силах. Иначе говоря, делает все возможное, имея в распоряжении минимум». Я отогнала эти мысли и заглянула в дверной проем. Мой лоб покрылся капельками пота, солеными, как слезы.

Дом, построенный в характерном для южной Калифорнии стиле — двухэтажный, покрытый штукатуркой «под дерево» и с крышей из керамической черепицы, — оказался самым новым в районе. Он выглядел вполне ухоженным, вероятно, его перекрашивали около двух лет назад. Не очень большой — владельцы были людьми небогатыми, — но вполне симпатичный. Именно в таких домах живут семьи со средним достатком. На большее он и не претендовал.

— Сара? — позвала я. — Это Смоуки Барретт, милая. Ты хотела меня видеть, и я пришла.

Никакого ответа.

— Я иду к тебе, Сара. Я только хочу поговорить с тобой, хочу понять, что случилось.

Я замолчала.

— Я знаю, что у тебя пистолет, милая. У меня тоже. Не пугайся, когда его увидишь. Я не собираюсь в тебя стрелять.

Подождав немного, я позвала снова, и снова никто не ответил. Я вздохнула, выругалась и попыталась найти причину, чтобы не входить, но ничего придумать не смогла. Зато мое второе «я» было этому только радо. Здесь нет никакой тайны, ведь это свойство, присущее всем, кто по роду занятий подвергается смертельному риску, — в такие ужасные моменты чувствовать, что ты по-настоящему жив. Страх вызвал прилив адреналина, и одновременно с ним пришло ощущение необыкновенной легкости и поразительного, чудовищного счастья.

— Я иду, Сара. Не надо стрелять ни в себя, ни в меня, договорились? — уверенно произнесла я, избавившись от нервозности.

Я сжала свой «глок», глубоко вздохнула и вошла в дом. Первое, что я почувствовала, — запах убийства. Один писатель как-то спросил меня, чем пахнет смерть. Он собирал материал для книги, ему нужны были факты. «Кровью, — сказала я тогда. — Смерть отвратительна, но если запах крови сильнее других запахов, это уже пахнет убийством». Он спросил меня, на что похож запах крови. «Как будто ваш рот битком набит медяками и вы не в состоянии избавиться от них», — ответила я.

И вдруг я почувствовала этот острый, всепоглощающий запах, и он придал мне еще больше уверенности. «Убийца здесь. Я охочусь на убийцу!» Я прошла вперед, бесшумно ступая по гладкому полу из красного дерева, который даже не скрипнул под ногами. Справа от меня была просторная гостиная со сводчатым потолком и камином, с толстым бежевым ковром. Напротив камина располагался большой двухсекционный диван в виде буквы «Г», подобранный в тон ковру. Большие окна гостиной выходили на лужайку. Все выглядело чистым, аккуратным, но уж очень скучным. Хозяева дома пытались поразить гармоничным сочетанием цветов, а не экстравагантностью.

Гостиная занимала всю правую часть дома, плавно переходя в столовую с таким же бежевым ковром на полу. Посередине столовой я увидела деревянный обеденный стол медового оттенка. Над ним на длинных черных цепях висела люстра. По другую сторону стола находилась стеклянная дверь на кухню. Все так же предсказуемо, мило, но банально.

Передо мной была витая лестница с площадкой посередине, которая вела на второй этаж. И на ней — неизбежный бежевый ковер.

На стене вдоль лестницы висели многочисленные фотографии в рамках. С одной из них улыбалась молодая семейная пара. А вот та же пара, но уже постарше, они держат младенца. Этим младенцем, наверное, и был тот симпатичный подросток, которого я увидела на другой фотографии. Но, пробежав глазами по всей стене, я не обнаружила ни одного снимка девочки.

Слева от лестницы располагалась большая комната с раздвижной дверью из толстого стекла, через которую можно было пройти в кладовку. Я почувствовала сильный запах крови. Несмотря на яркий свет, лившийся отовсюду, дом казался мрачным и зловещим. Здесь произошло жестокое убийство — и поселился ужас. Мне стало душно, мое сердце снова бешено заколотилось. Я остро чувствовала страх, но вместе с ним и радостное возбуждение.

— Сара? — позвала я.

Она не ответила.

Я двинулась к лестнице. Запах крови становился сильнее. Когда я заглянула в большую комнату, мне стало ясно почему. Здесь тоже стоял диван, напротив которого располагался огромный телевизор. А на полу лежал ковер, залитый густой, темной кровью. Ее было столько, что на ковре обрадовались небольшие лужицы, и даже толстый ворс не смог все впитать. «Тот, кто потерял столько крови, должен был умереть». Но тела не было. «Может, его унесли?»

Я внимательно все осмотрела, однако не обнаружила ни следов от лежавшего тела, ни доказательств того, что его волокли. Кровь была лишь на ковре, если не считать большого зловещего пятна рядом со мной.

«Если тело кто-то убрал, тогда этот кто-то должен быть очень сильным. Ведь мертвое тело взрослого человека трудно даже поднять, тем более нести. Любой пожарный или медработник вам подтвердит. Вес мертвого мужчины, например, сравним разве что с весом огромной сумки, размером в шесть футов, наполненной шарами для боулинга. А если это кровь ребенка? В таком случае поднять и унести его не составило бы особого труда. Интересная мысль».

— Сара? — снова позвала я. — Я поднимаюсь по лестнице!

Собственный голос показался мне слишком громким. Надо быть осторожнее. Я была мокрой от пота. «Похоже, кондиционер здесь не работает. Почему?» Я замечаю тысячу вещей одновременно! И снова ощущаю страх и радость, радость и страх. Я сжала пистолет обеими руками и стала подниматься по ступеням. Добравшись до лестничной площадки, я повернула налево. Запах крови усиливался. Но вместе с ним я ощутила запах мочи, фекалий и чего-то еще… Так пахнут внутренности.

Услышав слабый звук, я насторожилась. Сара пела. И от этих кошмарных звуков у меня волосы встали дыбом и от ужаса свело живот, словно песня доносилась из могилы или из мрачной палаты сумасшедшего дома. Да и песней ее трудно было назвать, одна лишь нота: «Ля-а-а-а, ля-а-а-а, ля-а-а-а, ля-а-а-а», — которую все повторял и повторял едва различимый голос. И я забеспокоилась: «Уж не сошла ли она с ума?»

Перескакивая через ступени, я пробежала мимо фотографий с улыбающимися лицами и оказалась на втором этаже. «Ты посмотри! Опять бежевый ковер», — пронеслось у меня в голове. Я стояла в небольшом коридорчике, в конце которого находилась ванная комната с распахнутой дверью, внутри горел свет. К своему изумлению, я обнаружила, что пол в ней покрыт бежевым кафелем — еще одно подтверждение банального вкуса хозяев. Коридорчик повернул направо от ванной, и я догадалась, что именно там находится дверь в спальню. «Там небось тоже все бежевое», — подумала я. Сердце просто выскакивало у меня из груди. «Господи, какая же я потная!»

Справа я обнаружила белую двустворчатую дверь. Безусловно, это вход в еще одно ужасное место.

Запахи стали сильнее. А от пения Сары по спине побежали мурашки. Я потянулась к двери, но вдруг остановилась. Мои руки дрожали. Ведь там была девочка с пистолетом. Девочка, испачканная кровью, которая пела как сумасшедшая в доме, где поселилась смерть.

«Надо идти, — подумала я, — самое худшее, что она может сделать, — это выстрелить в меня».

«Да нет, идиотка, самое худшее, что она может сделать, — это посмотреть тебе в глаза и вышибить себе мозги, или улыбнуться и вышибить себе мозги, или… Хватит!» Я мысленно оборвала внутренний голос.

За дверью все стихло. Я успокоилась, руки перестали дрожать. И вдруг я услышала голос, так хорошо знакомый всем военным, полицейским и жертвам. Он не дает утешения, но вселяет уверенность. Он произносит жестокие слова, но никогда не врет. Святой заступник перед невозможностью выбора. «Спаси ее, если можешь, но убей, если этого не миновать!»

Я открыла дверь и вошла.

Глава 9

И оказалась в огромной хозяйской спальне. Большая широкая кровать и деревянный комод с зеркалом занимали всего лишь треть ее пространства. На стене напротив кровати висел плазменный телевизор. Вентилятор на потолке был выключен, и его молчание подчеркивало неподвижность остальных предметов. Не обошлось и без бежевого ковра, но в этих обстоятельствах он даже успокаивал. Потому что кровь была везде: на потолке, на светло-желтых стенах, на вентиляторе. От ее нестерпимого запаха у меня во рту появился привкус меди, и я сглотнула слюну.

Я насчитала три тела. Мужчины, женщины и подростка. Я узнала их по фотографиям, висевшим на стене вдоль лестницы. Все они были обнажены и лежали навзничь на кровати. Простыни и одеяла, скомканные и пропитанные кровью, валялись на полу. Тела мужчины и женщины располагались по бокам, а тело мальчика между ними. Взрослые были выпотрошены, буквально вывернуты наизнанку. И у всех троих перерезано горло.

— Ля-а-а-а, ля-а-а-а, ля-а-а-а, ля-а-а-а, — вновь услышала я и увидела девочку.

Она сидела на подоконнике, вглядываясь в ночь. Я могла только предполагать, что окна спальни выходят на задний двор. Мне были видны лишь тусклые очертания домов вдалеке, лишь царство сумерек, застигнутое врасплох между умиравшим солнцем и просыпавшимися фонарями.

Но вернемся к девочке. В правой руке у нее был пистолет. Она прижимала его к виску и даже не повернулась, когда я открыла дверь. Я не осуждаю ее, я бы тоже так поступила. Сердце еще выскакивало у меня из груди, но беспристрастная, трезвая часть меня обращала внимание на все.

«Кровь на стене — дело рук убийцы, который здесь орудовал». Я поняла это по причудливым узорам, которые он нарисовал, будто хотел что-то сказать.

Я внимательно осмотрела Сару. Она все так же смотрела в окно, не замечая моего присутствия. «Она не убийца — на ней не так много крови, вдобавок трупы слишком тяжелы для нее. Ни один из них она не смогла бы втащить вверх по лестнице». Я сделала несколько шагов к окну, старательно обходя кровавые пятна, поняла, что это бесполезно — если я хотела сохранить все улики до единой, мне оставалось только взлететь.

«Слишком много крови, но в совершенно неподходящих местах. Где же все-таки произошло убийство?» Я видела, что каждая кровавая улика здесь не случайна. Но ни одна из них не была результатом перерезанного горла.

Я сосредоточилась. Во мне заговорил хладнокровный следователь. Даже самые ужасные вещи он воспринимал совершенно бесстрастно. Но не бесстрастность сейчас требовалась, а сочувствие. И я заставила себя прекратить расследование и обратить все внимание на девочку.

— Сара? — ласково позвала я.

Она не ответила, лишь снова затянула свою ужасную, еле слышную песню.

— Сара? — произнесла я чуть громче.

Опять никакой реакции. Все так же прижимая к виску пистолет, девочка продолжала петь.

— Сара! Я Смоуки, Смоуки Барретт!

Мой голос прозвучал резче, чем я ожидала. Я даже испугалась. И испугала ее. Сара замолчала.

— Ты спрашивала обо мне, милая. Вот я и пришла, взгляни на меня, — тихо сказала я.

Внезапно наступившая тишина была еще хуже пения. Сара по-прежнему смотрела в окно, пистолет оставался у виска. Вдруг прерывистыми, как в замедленной съемке, движениями она стала поворачиваться ко мне.

Прежде всего я обратила внимание, насколько она красива, особенно на фоне всех этих ужасов. Сара казалась неземной, как будто из другого мира. У нее были умопомрачительные волосы, темные и блестящие, как у моделей в рекламе шампуня. Она была белокожая; несколько необычная внешность говорила о европейских корнях. Французских, быть может.

Черты лица Сары поражали совершенством, о котором мечтает большинство женщин, той соразмерностью, ради достижения которой многие из них, особенно в Лос-Анджелесе, ложатся под нож. Ее прекрасное лицо, как зеркало, отражало мое уродство.

Она была одета в длинную белую ночную рубашку с короткими рукавами и с ног до головы забрызгана кровью. Полные чувственные губы Сары были белыми как мел. «Интересно, почему она в ночной рубашке, — подумала я, — зачем она ее надела днем?» С замиранием сердца я взглянула в синие, как озера, глаза и обнаружила в них такое глубокое отчаяние, что мне стало нехорошо.

И вся эта красота находилась под угрозой неслабого, теперь-то я уже точно могла сказать, девятимиллиметрового «браунинга». Это вам не дамский пистолетик. Стоит девочке только нажать на курок, и она умрет.

— Сара? Послушай!

Она не откликнулась, только затравленно смотрела на меня своими синими, как озера, глазами.

— Милая, это же я, Смоуки Барретт. Мне сказали, что ты спрашивала обо мне, и я приехала, как только смогла. Ты поговоришь со мной?

Вдруг Сара вздохнула, да так глубоко, словно вздох этот вышел из самых глубин ее души.

— Теперь можно и умереть, — услышала я. Или показалось?

Больше она ничего не ответила, лишь неотрывно смотрела на меня. Я так на это надеялась. Мне совсем не хотелось, чтобы, озираясь по сторонам, девочка вспомнила про трупы.

— Сара? Знаешь, о чем я подумала? Почему бы нам не выйти в коридор? Только в коридор, больше никуда. Хочешь, мы присядем наверху, прямо на лестнице. Ты можешь все так же держать пистолет. Мы просто присядем, и я подожду, пока ты успокоишься и поговоришь со мной.

Я облизнула пересохшие губы.

— Что скажешь, милая?

Сара подалась ко мне, и это невольное движение привело меня в ужас, поскольку дуло пистолета она все так же прижимала к своему виску, что делало ее похожей на деревянную куклу. Она еще раз глубоко и печально вздохнула, но лицо оставалось безучастным. Лишь по вздохам и измученным глазам Сары можно было понять, что за ад в ее душе. После долгой, мучительной паузы она все-таки кивнула. И в этот момент я была почти благодарна немоте Бонни, немоте, которая позволила мне почувствовать себя уверенной в общении с Сарой, способной понять все оттенки ее состояния, невзирая на отсутствие слов.

«Хорошо, — говорил этот кивок, — но пистолет я не брошу и, может быть, даже воспользуюсь им».

«Только бы вывести ее из этой комнаты, — подумала я, — это первое, что надо сделать».

— Вот и славно, — кивнула я. — Сейчас я уберу свой пистолет.

Глаза Сары следили за каждым движением моих рук.

— А сейчас я выйду из этой комнаты и хочу, чтобы ты пошла со мной. Только смотри мне в глаза. Это очень важно, Сара! Смотри только на меня. Ни вправо, ни влево, а только на меня.

И я попятилась назад, по прямой. Я смотрела ей прямо в глаза, пытаясь заставить ее сделать то же самое. На пороге я остановилась.

— Пойдем, милая. Смотри, я уже здесь. Иди ко мне.

Помедлив, она соскользнула с подоконника. Скатилась, словно капля дождя. Пистолет все еще оставался у виска. Двигаясь в сторону двери, она не сводила с меня глаз и ни разу не взглянула на кровать.

«Очень хорошо, — подумала я, — это месиво может заставить ее нажать на курок!»

Теперь, когда она встала, я смогла определить, что росту в ней пять футов с хвостиком. Несмотря на шок, двигалась Сара четко и грациозно, словно скользила по льду. Она показалась мне очень маленькой на фоне растерзанных трупов. Ее голые ноги были забрызганы кровью, но Сара этого не замечала, или ей было уже все равно.

Я попятилась дальше, за дверь, увлекая девочку за собой. Не отрывая от меня настороженных глаз, Сара брела как зомби.

— Я закрою дверь, моя милая, хорошо?

Она кивнула.

«Мне все равно, — говорил этот кивок, — мне уже все равно: жить, умирать или что-то еще…»

Я закрыла дверь и позволила себе на секунду расслабиться. Дрожащей рукой вытерла пот со лба и, глубоко вздохнув, повернулась к Саре.

«Ну а теперь посмотрим, смогу ли я забрать у нее пистолет».

— Знаешь, я все-таки присяду, — сказала я и уселась спиной к двери в спальню. При этом я неотрывно смотрела на Сару. «Я здесь, я тебя вижу и внимательно слежу за тобой», — говорили мои глаза. — Не очень-то удобно так разговаривать, когда я внизу, а ты наверху, — произнесла я, прищурившись, и жестом пригласила ее сесть. — Почему ты не садишься, милая, ты ведь так устала?

И вновь этот зловещий кукольный жест. И вновь она подалась ко мне, не отрывая ствола от виска.

Я наклонилась и похлопала по ковру рядом с собой.

— Ну, Сара, давай! Здесь только ты и я. Никто сюда не войдет, если я не позову. И пока я здесь, никто не причинит тебе боль. Ты же хотела меня видеть?

И, не сводя с нее глаз, я вновь похлопала по ковру.

— Сядь и отдохни. Я больше не буду ничего говорить — мы подождем, пока ты не скажешь того, что хотела.

Внезапно она отступила на шаг и грациозно опустилась на пол. У меня даже мелькнула мысль, уж не танцовщица ли она или, может, гимнастка. Я обнадеживающе улыбнулась.

— Вот и умничка, молодец, — сказала я.

Она продолжала смотреть мне в глаза, пистолет словно прилип к ее виску.

Задумавшись, что делать дальше, я вспомнила, чему учил меня инструктор по переговорам. «Говорить или не говорить — сама решай, но все должно быть под контролем, — подчеркивал он. — Когда ты имеешь дело с человеком, который отказывается разговаривать, а ты не знаешь, как его подтолкнуть, и не пытайся, просто замолчи. Природное чутье может тебе изменить, и ты захочешь нарушить эту тишину. Не поддавайся. Молчание сродни надоевшему телефонному звонку, который сводит с ума своим дребезжанием, но рано или поздно перестает звонить. И здесь то же самое. Надо переждать — человек заговорит сам».

Стараясь держаться спокойно, я молча смотрела Саре прямо в глаза. Девочка не шевелилась, ни один мускул не дрогнул на ее неподвижном, словно вылепленном из воска лице. И у меня возникло ощущение, будто я играю в гляделки с моргающим манекеном. Живыми были лишь синие глаза, но даже они показались мне стеклянными, ненастоящими. В ожидании я рассматривала следы крови, оставшиеся на ней. Брызги с правой стороны ее лица напоминали слезинки, но слишком удлиненные, словно каждую из них нанесли специально, а потом они сами размазались, по инерции. «Может, пальцы, смоченные в крови?» Ночная рубашка была вся испачкана. Спереди она совсем промокла, а на подоле остались большие пятна. Как будто Сара стояла на коленях. «Может, она пыталась привести кого-нибудь в чувство?»

Но поток моих мыслей внезапно прервался. Моргнув, Сара вздохнула и отвела глаза.

— Вы действительно Смоуки Барретт? — отчаянно произнесла она усталым, полным сомнения голосом.

Это одновременно воодушевило меня и показалось нереальным. Ее печальный, подавленный голос был намного старше, чем она сама. Голос женщины, которой она когда-нибудь станет.

— Да, — ответила я и показала на шрамы: — Такое не подделаешь!

Сара еще держала пистолет у виска, но безразличие на ее лице сменилось печалью.

— Я сожалею о том, что с вами произошло, — сказала она. — Я читала о вас и даже плакала.

— Спасибо.

«Жди, не дави на нее», — приказала я себе.

Она опустила глаза и, вздохнув, опять на меня посмотрела.

— Я знаю, как это бывает, — сказала Сара.

— Что, моя хорошая, — мягко спросила я, — что бывает?

И я увидела столько боли в ее глазах, словно они вдруг наполнились кровью.

— Я знаю, как бывает, когда теряешь всех, кого любишь, — сказала она. Ее голос сорвался, превратился в шепот. — Я теряю все с тех пор, как мне исполнилось шесть лет.

— И поэтому ты захотела меня видеть? Чтобы рассказать о том, что случилось тогда?

— Он все это начал, когда мне исполнилось шесть, — продолжала она, как будто я ничего не говорила, — он убил моих маму и папу.

— Кто — он, Сара?

Она закрыла глаза, но в них что-то вспыхнуло прежде, чем сомкнулись ресницы. Печаль то была или гнев? Что-то огромное, без сомнения. Чудовище, выплывшее на поверхность и погрузившееся обратно в пучину ее души.

— Он, — выдавила Сара. — Незнакомец. Тот, кто убил моих родителей. Тот, кто убивает все, что я люблю… Скульптор…

Она произнесла это слово так, будто сказала «насильник» или «дерьмо на обочине». Отвращение было столь сильным и очевидным, что его нельзя было не заметить.

— Сара, это сделал Незнакомец? Он был здесь, в этом доме?

Ее печальные, полные страха глаза вдруг окатили меня такой волной цинизма, что я растерялась. Этот новый коварный взгляд никак не вязался с образом шестнадцатилетней девочки. И если ее голос мог принадлежать молодой женщине, то взгляд — лишь потрепанной жизнью ведьме.

— Не смешите меня! — пронзительно воскликнула Сара. — Я знаю, вы все слушаете меня лишь из-за этого. — Она помахала пистолетом. — А на самом деле не верите ни одному моему слову!

«Что же произошло? Атмосфера между нами накалилась. Ты теряешь ее, — ругала я себя. — Делай же что-нибудь!»

Глядя в ее полные ярости глаза, я вспомнила слова Алана. «Не ври, говори правду, только правду. Ложь она почувствует сразу, и тогда все пропало…»

И слова пришли сами собой, причем абсолютно спонтанно.

— Хочешь знать, о чем я сейчас беспокоюсь, Сара? — спросила я уверенным голосом. — Я беспокоюсь о тебе. Я знаю, ты не причастна к тому, что здесь произошло. И знаю, что ты на грани самоубийства. Но ты позвала меня, значит, я могу тебе помочь, словами или делом, уберечь тебя от этого шага. — Я наклонилась вперед. — Милая, поверь, я не собиралась тебя «смешить». Я пытаюсь понять. Так помоги мне, пожалуйста. Ты же звала меня. Зачем? Ведь зачем-то ты звала меня, Сара?

Мне захотелось схватить ее и встряхнуть. Но вместо этого я попросила:

— Пожалуйста, скажи мне.

«Не умирай, — пронеслось у меня в голове. — Только не здесь, и не так».

— Пожалуйста, Сара, поговори со мной, дай мне понять.

И мои слова сработали: ярость потухла в ее глазах, уступив место боли, палец на курке ослаб, и она отвернулась.

«Слава тебе, Господи», — подумала я, преодолевая нервную дрожь и зачатки истерики.

— Вы моя последняя надежда, — сказала она слабым, замогильным голосом.

— Я слушаю тебя, Сара, — подстегивала я. — Последняя надежда на что?

— Последняя надежда… — Ее голос дрогнул. — Найти человека, который поверит, что я не просто невезучая, — прошептала она. — Что Незнакомец действительно существует.

Я недоверчиво взглянула на Сару.

— Поверить тебе? — выпалила я и, показав на спальню, произнесла: — Сара, я знаю, что ты не имеешь отношения к тому, что здесь произошло. И мне бы очень хотелось тебя выслушать.

Похоже, моя бурная реакция и неподдельное удивление, с которым я восприняла саму мысль о том, что можно усомниться в ее правоте, застигли девочку врасплох. И в ее глазах вспыхнула надежда, не оставив и капли цинизма. Лицо Сары исказилось, и она беззвучно зашевелила губами, подобно рыбе, выброшенной на берег.

— Это правда? — еле слышно выдавила она.

— Правда. — Я замолчала. — Сара, я не знаю, что с тобой произошло до нашей встречи, но, насколько я понимаю, человек, сотворивший все это, должен быть сильным. Сильнее, чем ты или я.

Нечто вроде благоговейного трепета промелькнуло в ее глазах.

— Неужели он… — Ее верхняя губа задрожала. — Значит, вы можете доказать, что он был здесь?

— Ну да.

«А так ли это на самом деле? Ведь не исключено, что, угрожая отцу пистолетом, она заставила его сделать всю „тяжелую работу“. Может, это все-таки она?» Впрочем, я сразу же выбросила подобные мысли из головы. «Здесь все слишком продумано и слишком мерзко. Она еще очень молода, чтобы дойти до такого».

— Неужели… — прошептала Сара, скорее для себя, чем для меня, — неужели он в этот раз что-то напутал?

Буря эмоций обрушилась на Сару. В ней боролись надежда и отчаяние. Она уронила пистолет, поднесла ладони к искаженному мукой лицу и через секунду разразилась чудовищным, почти первобытным, воплем, таким пронзительным, словно с нее живьем сдирали кожу.

«Слава тебе, Господи», — мелькнуло у меня в голове. Я быстро подняла с ковра пистолет, запихнула его за пояс джинсов, схватила визжащую Сару и едва не задушила в объятиях.

Ее скорбь подобно урагану бушевала на моей груди. Я крепко прижала девочку к себе, и вместе мы преодолели эту стихию. Я укачивала ее, напевая вполголоса, бормотала слова утешения, чувствовала себя жалкой и беспомощной. И все-таки у меня отлегло от сердца. «Лучше слезы, чем смерть».

Когда буря стихла, я была мокрой от слез. Измученная, опустошенная, Сара беспомощно прижималась ко мне. Потом собралась с силами, отодвинулась и подняла ко мне свое бледное, опухшее от слез лицо.

— Смоуки? — произнесла она слабым голосом.

— Да, Сара?

Я смотрела на нее и удивлялась силе, с которой девочка, преодолевая полное изнеможение, старалась держаться на плаву.

— Мне нужно, чтобы вы пообещали кое-что сделать.

— Что?

— Моя спальня в глубине дома. Там, рядом с кроватью, в комоде лежит мой дневник. В нем все написано, все про Незнакомца. — Она схватила меня за руки. — Обещайте, что прочтете его. Вы, а не кто-то другой! Обещайте!

— Обещаю, — решительно согласилась я.

— Спасибо, — прошептала Сара, глаза ее закатились, и она потеряла сознание.

Меня заколотило — запоздалая реакция. Я отцепила от пояса радиотелефон и включила его.

— Отбой тревоги! Путь свободен! — Мой голос был гораздо спокойнее меня. — Пришлите для девочки врача.

Глава 10

Ночь наконец вступила в свои права и в Канога-Парк. Весь дом был залит светом фар и уличных фонарей, спецназ готовился к отъезду, а вертолет уже улетел.

Улица снова затихла, но до меня доносились звуки города, шумевшего всего в двух кварталах. Все разошлись по домам, и в наглухо зашторенных окнах зажегся свет. Думаю, все двери были тоже заперты.

— Прекрасная работа, — похвалил меня Дэйвс, когда мы наблюдали с ним за медиками, заносившими Сару в карету «скорой помощи». Они действовали очень быстро, поскольку девочка дрожала, а ее зубы просто ходили ходуном от пережитого потрясения. — Спасибо, агент Барретт. Все могло быть намного хуже. — Он замолчал. — Полгода назад у нас был такой случай с заложниками. Один наркоман избил жену. Но больше всего нас беспокоило то, что он был вооружен. Размахивая пистолетом, он свободной рукой держал свою пятилетнюю дочку.

— Скверно, — сказала я.

— Не то слово! И вдобавок ко всему он был под кайфом. Вы когда-нибудь видели наркомана в состоянии аффекта? Это галлюцинации с паранойей, вместе взятые. О чем с таким можно договориться?!

— Ну, и что произошло?

Дэйвс отвернулся на мгновение, но я успела заметить печаль, мелькнувшую в его глазах.

— Он застрелил свою жену. Без предупреждения. Нес какую-то чушь, а потом вдруг остановился на полуслове, направил на нее пистолет — и выстрелил. В нашем автобусе наступила гробовая тишина. В общем, это развязало нам руки.

— Если он смог ни с того ни с сего застрелить жену…

Дэйвс кивнул:

— Значит, он может сделать то же самое и с ребенком. Наш снайпер уже занял огневую позицию и, как только получил приказ, нажал на курок. Выстрел был безупречный, прямо в лоб, ни забот, ни хлопот. Превосходный выстрел. — Он вздохнул. — Беда только в том, что папаша уронил девочку, она ударилась головой и умерла… А неделю спустя этот снайпер сам застрелился. — Взгляд Дэйвса стал еще печальнее. — Поэтому я и сказал, что все могло быть намного хуже, агент Барретт.

— Зовите меня Смоуки.

Он улыбнулся:

— Хорошо. Вы верите в Бога, Смоуки?

Вопрос был несколько неожиданным, но я честно ответила:

— Не знаю.

— Вот и я тоже.

Дэйвс пожал мне руку, грустно улыбнулся и, слегка кивнув, ушел. Он ушел, а его история осталась, эхом отдаваясь у меня внутри, — повесть о невозможности выбора. «Спасибо, что поделился, Дэйвс».

Я присела на обочине, напротив дома, и попыталась собраться с силами. Келли и Алан разговаривали по своим мобильным. Келли закончила первой, подошла ко мне и плюхнулась рядом.

— Хорошие новости, моя сладкая. Я позвонила Барри Франклину, он, конечно, разворчался, но пообещал разузнать об этом деле. Он скоро приедет.

— Спасибо.

Убийства, за исключением некоторых случаев, не считаются федеральными преступлениями. И я не могу нарушить юрисдикцию и взяться за это дело просто потому, что этого хочу. В процессе работы мы должны поддерживать связь с местными властями, чтобы быть всегда на высоте. И, как большинство агентов (и полицейских), я предпочитаю умножать подобные «связи». Так и появился Барри.

Он следователь в полицейском управлении Лос-Анджелеса, занимается непосредственно убийствами. Барри одному из немногих удалось добиться звания первоклассного сыщика. И если он захочет взять какое-нибудь дело, значит, именно он его и получит.

Я встретила Барри, когда занималась самым первым своим расследованием в роли руководителя группы. Мы разыскивали сумасшедшего молодого человека, который поджигал бездомных, а ноги этих несчастных забирал в качестве трофеев. Барри направил запрос о помощи в ФБР.

Никто из нас тогда не думал ни о репутации, ни о соотношении сил. Мы просто хотели поймать преступника, и нам это удалось. Так мы и познакомились.

Барри — превосходный следователь, он не запретит мне находиться на месте преступления, а если я хорошенько попрошу, произнесет магические слова с запросом о содействии. Слова, которые дадут нам возможность совершенно спокойно участвовать в расследовании этого дела.

И тогда вплоть до самого конца расследования мы на законных основаниях будем считаться наблюдателями.

— Ну ты как, моя сладкая? — спросила моя подруга.

Я вытерла руками лицо.

— Вот тебе и отпуск, Келли. Ты не представляешь, что там творится, — сказала я, покачав головой. — Просто сюрреализм какой-то, сплошное месиво… День так восхитительно начинался. А сейчас я чувствую себя паршиво, гадко. Столько трупов подряд!

Люди считают, что любое убийство ужасно, формально они правы, но и ужас имеет свою степень. Когда выпотрошена целая семья — это просто чудовищно.

— Тебе необходима собака, — произнесла Келли.

— Мне необходимо хорошенько посмеяться, — безнадежно ответила я.

— Разок?

— Нет, — сказала я, криво улыбнувшись. — Я имею в виду посмеяться вообще. Хочу просыпаться с улыбкой, засыпать и снова улыбаться на следующий день… и через день. И когда наступят дерьмовые времена, может, мне уже не будет так хреново.

— Пожалуй, — задумчиво произнесла Келли. — У каждого в жизни бывает немного дождя, и все такое, но слишком много выпало его на твою долю. — И она потрепала меня по руке. — Купи себе собаку.

Я горько усмехнулась.

«Квонтико, Квонтико, — как песня пронеслось у меня в голове, — и ни Сары, ни начальства, прямого и непосредственного, ни нервотрепки».

Продолжая разговаривать по телефону, к нам направлялся Алан.

— Элайна спрашивает, надолго ли это и какие у тебя планы насчет Бонни, — произнес он, отняв трубку от уха.

Я задумалась. Я должна дождаться Барри. Пусть отправит свою команду обследовать дом. Мне просто необходимо все тщательно там осмотреть, чтобы погрузиться в атмосферу преступления. Официально это пока не наше дело, но я не могу просто взять и уйти.

Я вздохнула:

— Похоже, придется припоздниться. Спроси Элайну, она не против взять Бонни к себе?

— Конечно.

— Скажи, что я свяжусь с ней утром.

Алан снова приложил телефон к уху и отошел.

— Ну а что со мной? — спросила Келли.

— А тебе придется поработать во время своего отпуска, так же как и мне, — устало улыбнулась я. — Мы дождемся Барри, все проверим… — Я пожала плечами: — А там посмотрим. Может, продолжим отпуск, а может, и нет.

Театрально вздохнув, Келли страдальчески пробурчала:

— Эксплуататорша! Я требую прибавки к зарплате!

— А я — мира во всем мире, — ответила я.

«Сплошные неприятности. Пора бы привыкнуть».

— Бонни пристроена, — сообщил Алан. — Итак, наши действия?

Пора принимать на себя командование, тем более что это моя основная обязанность. Я руковожу отделом, причем блестяще. У каждого из нас есть область, в которой ему нет равных. Келли неподражаема в криминалистике. Алан — в проведении допросов, и он лучший, когда возникает необходимость обойти территорию и опросить свидетелей преступления. Он неутомим и не пропустит ни одной мелочи. Таких людей нельзя заставить подчиниться просто из любви к вам. Они должны вас уважать. А для этого требуется даже чуть-чуть высокомерия. Вам следует чувствовать свою силу, быть докой в своей области — и сознавать это.

Мне нет равных в понимании тех, кого мы разыскиваем, в способности видеть место преступления, а не просто смотреть на него. Любой обнаружит труп на месте убийства. Все искусство в том, чтобы провести тщательный анализ. Почему именно это тело? Почему оно здесь? Какую информацию об убийце это нам дает? Одни имеют опыт в подобных делах, другие могут быть необыкновенно искусными. Я же обладаю даром и достаточным высокомерием, чтобы признать этот дар.

Мой талант — в способности постичь сумеречное душевное состояние тех, за кем охочусь.

Многие начитаются детективов, и им начинает казаться, что они понимают ход мыслей серийных убийц. Возможно, они настолько хладнокровны, что способны не моргнув глазом просмотреть целую стопку шокирующих фотографий с места преступления. Они постоянно болтают о маньяках, о психосексуальности — и чувствуют себя необыкновенно просвещенными. В теории оно, может, и правильно, но от теории до практики расстояние огромное. Однажды я пыталась объяснить это на лекции.

Квонтико проводил что-то вроде дня знакомства с профессией, и приглашенные докладчики представляли свои подразделения в аудитории, заполненной молодыми, подающими надежды стажерами. Когда подошла моя очередь, я вгляделась в юные, сияющие от счастья лица и рассказала о нашумевшем случае в Нью-Мехико. «Один мужчина и его сожительница годами преследовали и похищали женщин. Своих жертв они приводили в специально оборудованное помещение, заполненное всевозможными орудиями пыток, и целыми днями и даже неделями насиловали и мучили их. Большинство пыток преступники даже записывали на видео. Их излюбленным инструментом была электропогонялка для скота. На видеозаписи вы можете увидеть дым, выходящий из влагалища молодой женщины, которую они насиловали с помощью этого прибора». Даже малая толика сведений об ужасных издевательствах заставила аудиторию замолчать. Лица некоторых стажеров побелели.

«Одна из наших агентов должна была составить серию подробных рисунков кнутов, цепей, пил, сексуальных игрушек и прочих орудий, с помощью которых пара извращенцев издевалась над своими жертвами. Агент выполнила задание, потратив на него четыре дня. Я видела эти рисунки — отличная работа. Они были потом представлены на суде. Начальник поблагодарил женщину и отпустил на несколько дней в отпуск, чтобы она могла побыть с семьей и развеяться».

Я замолчала, переводя глаза с одного юного лица на другое.

«Женщина отправилась домой и целый день провела с мужем и маленькой дочкой. Но в ту же ночь, когда муж и ребенок заснули, она потихоньку спустилась на первый этаж, достала из кобуры свой боевой пистолет и застрелилась».

Все сидели затаив дыхание. Наступила звенящая тишина.

Я пожала плечами. «Проще всего взять и повесить ярлык на эту храбрую молодую женщину и забыть о ней. Можно назвать ее слабой, или сказать, что к тому моменту она уже пребывала в депрессии, или решить, будто в ее жизни произошло событие, о котором не догадывался никто. Как вам будет угодно. Только имейте в виду, что она восемь лет была агентом ФБР, обладала безупречной репутацией и не страдала никакими душевными заболеваниями».

Я качнула головой.

«Мне кажется, она увидела слишком много и слишком далеко зашла, именно это ее и сломило. Она почувствовала себя шлюпкой, затерявшейся в безбрежном океане, и уже не смогла вернуться».

Я облокотилась о кафедру, подалась вперед.

«И вот что делаю я, вот что делает моя команда: мы смотрим, не отворачиваемся и очень надеемся, что у нас достанет сил справиться».

Руководитель программы был далеко не в восторге от моих речей. Но меня это не волновало, ведь я говорила правду.

«Ничего загадочного в действиях нашей сотрудницы для меня не было. Проблема здесь не в способности видеть, совсем нет. Проблема в том, чтобы не видеть, вернее, запретить себе видеть. Вернувшись домой, вы должны отключить образы, копошащиеся в вашем сознании, прекратить малейшие поползновения их пронырливых лапок, заглушить их коварный шепот. Наша сотрудница не справилась с этим. Ей проще было пустить себе пулю в лоб, что она и сделала. И мне ее жаль».

Я пыталась донести до сознания этой зеленой молодежи, что ощущения от нашей работы ничего общего не имеют с приятно возбуждающим, щекочущим нервы испугом, который испытываешь, катаясь на аттракционах. Но работа есть, и она должна быть сделана.

Это мой дар и мое проклятие — понимать желания серийных убийц, знать, почему они чувствуют именно так, и ощущать это самой, иногда слегка, а временами даже слишком остро.

Нечто происходящее во мне основано отчасти на тренировке и наблюдениях, однако по большому счету — на готовности стать ближе к преступникам. Оно похоже на мелодию, услышать которую можно, лишь настроившись на одну волну с убийцами. Именно мелодия определяет их танец. Поэтому самое главное — не отворачиваться. Это жестоко, противоестественно, но очень важно.

И я наклоняюсь как можно ближе и тщательно все рассматриваю, вынюхиваю, чтобы уловить запах, и даже пробую на вкус. Это помогло мне в поисках многих серийных убийц, но принесло и кошмары, и мысли о собственных желаниях: «Неужели я такая же, как они, или просто слишком много знаю?»

— Барри скоро приедет, — сказала я Алану. — Это его дело. Может, нам оно и не достанется, но давайте действовать так, как будто оно уже наше. Келли, я хочу, чтобы ты пошла со мной. Мне нужен твой взгляд криминалиста. А ты, Алан, опроси всех соседей. Думаю, Барри не будет возражать. Выясни все, что они знают.

— Есть, шеф, — ответил Алан и достал блокнот из внутреннего кармана пиджака. — Мы с Недом все сделаем в лучшем виде.

Алан всегда называл свой блокнот Недом. Его первый учитель говорил, что блокнот — лучший друг следователя, а у друга непременно должно быть имя, и потребовал, чтобы Алан обязательно как-нибудь его назвал. Так и родился Нед. Учителя давно уже нет, а имя осталось навсегда. По-моему, это своего рода суеверие, как счастливые носки для бейсболиста.

Келли покосилась на черный «бьюик», который охрана только что пропустила через кордон.

— Это Барри? — спросила она.

Я встала и сквозь ветровое стекло автомобиля увидела крупные черты лица и очки Барри. У меня вырвался вздох облегчения. Теперь я была готова свернуть горы.

— Устроить бы вам веселую жизнь за то, что вытащили меня в такой час, — сказал Барри, когда мы подошли. — Но похоже, вы и так уже изрядно повеселились.

Барри за сорок. Он крупный, лысый и носит очки. А его лицо настолько некрасиво, что иногда кажется пикантным и даже привлекательным. Но несмотря на такую внешность, он всегда встречается с прелестными молоденькими женщинами. Алан назвал это «феномен Барри» — много самоуверенности и ни йоты высокомерия. Он забавный, умный и невероятно большой. Алан считает, что подобные качества в сочетании с великодушием делают его неотразимым в глазах многих женщин.

Лично мне соображения Алана кажутся лишь верхушкой айсберга. В великодушии Барри есть ощущение несгибаемой силы, которая эхом отдается в каждом его движении. Он многое видел и знает зло не понаслышке. Барри — охотник, охотник на людей; может, я и не права, но подсознательно, на каком-то чувственном уровне, это сексуально привлекательно.

«Я знаю, — ворчит Барри просто так, для видимости, — мы давно уже потеряли всякое представление о том, кто из нас кому больше обязан, и, честно говоря, нам на это наплевать».

— Ну, — сказал Барри, вытаскивая свой блокнот и принимаясь за дело, — что у вас тут?

— Ритуальное массовое убийство. Выпотрошенные трупы. Море крови. Как обычно, — отчиталась я и рассказала все, что знала. Знала-то я немного, однако между нами сразу возникло взаимопонимание, которое очень помогает в совместной работе. Мы пошли к дому, по дороге обмениваясь наблюдениями и облекая выводы в слова. Хотя со стороны это может показаться бессмысленным, таков уж наш метод.

— Сколько, говоришь, трупов?

— Я видела три и совершенно уверена, что это пока всё. Патрульные проверили дом, но о других трупах не упоминали.

Он кивнул и, постукивая ручкой по блокноту, спросил:

— Ты уверена, что это не девчонка?

— Абсолютно. На ней не слишком много крови. Ты поймешь, что я имею в виду, когда войдешь в дом. Там… сплошное месиво. Вдобавок я поручиться могу, что одного из троих убили внизу, а потом уже перенесли в спальню. Именно перенесли, а не перетащили. Девочка бы с этим не справилась.

Размышляя, Барри взглянул на дом и пожал плечами:

— Для выводов рановато, однако с твоих слов похоже на дело рук опытного убийцы. Не скажу, что шестнадцатилетние девчонки в наше время не способны на преступления… — Он снова пожал плечами.

— Я отправила Алана опрашивать соседей. Думала, ты не будешь возражать.

— Нет, конечно. Алан просто незаменим, когда дело касается болтовни.

— Значит, мы можем войти? — спросила я с нетерпением. У меня словно открылось второе дыхание, захотелось как можно скорее броситься на поиски убийцы.

— С минуты на минуту подъедут криминалисты, — сказал Барри, взглянув на часы. — Кстати, еще одна любезность с моей стороны. Так что напяливай бахилы — и вперед!

Я начала осмотр снаружи (Барри и Келли терпеливо, настороженно ждали), исследовала фасад, оглядела улицу и соседние дома, пытаясь представить, как они выглядели днем.

«Это густонаселенный район, — подумала я. — Преступление совершено в субботу, значит, все были дома. Явиться сюда в такой день — слишком смелый шаг. Убийца либо слишком самоуверен, либо хорошо осведомлен. И далеко не новичок. Наверняка он убивал и раньше».

Я прошла вперед по дорожке к входной двери и представила на своем месте убийцу. «Он мог это сделать, когда мы с Бонни гуляли по магазинам или, скажем, когда я разбиралась в шкафу Мэта. Жизнь и смерть всегда рядом, просто они не ведают друг о друге».

Перед дверью я остановилась и попыталась представить себе убийцу. Был ли он возбужден, когда переступал порог, или спокоен? Может, он душевнобольной?.. Но в голову ничего не приходило.

Я вошла в дом, Барри и Келли последовали за мной. Здесь все так же пахло убийством. Даже еще хуже, поскольку со временем запах только усилился. Мы двинулись в гостиную. Я внимательно осмотрела пропитанный кровью ковер. Рядом суетился фотограф криминального отдела.

— Чертова прорва крови, — произнес Барри.

— Он перерезал каждому горло.

— Так и есть. — Барри огляделся. — Ни единого кровавого следа.

— Это тоже о чем-то говорит.

— И о чем же? — спросил Барри.

— О том, что он убивал с удовольствием. Использовал нож — где нож, там всегда личное. Разумеется, убийца был в гневе; с другой стороны, процесс приводил его в восторг. Так убивают любовников. А самое сокровенное — в убийстве, совершенном голыми руками. Так могут убить приглянувшегося незнакомца. Это знак уважения, своего рода благодарность за смерть, которую он подарил.

Я жестом обвела окровавленную комнату.

— Кровь человеку пускают по личным причинам — или просто так. Кровь — это жизнь. Если ты зарезал человека, значит, сможешь находиться рядом, когда кровь хлынет. Кровь — это и тропинка, ведущая к смерти. Точно так же ее пускают свиньям. Так кем же были для него эти люди — свиньями или любовниками? Что-нибудь они для него значили? Или нет?

— И как ты думаешь?

— Еще не знаю. Впрочем, независимо от отношения убийцы к жертвам ясно одно. У него не было сомнений, он действовал уверенно — ведь если вас раздирают противоречия, вы не станете убивать ножом. Пистолет предполагает расстояние, нож — нет. Им можно воспользоваться, лишь находясь рядом с жертвой. Вдобавок нож указывает и на то, что способ убийства для преступника не менее важен, чем сама смерть.

— С чего ты взяла?

Я пожала плечами:

— Пистолет действует быстрее.

Келли бродила по комнате и, глядя на кровь, недоуменно качала головой.

— Что-то не так?

Она показала на темную лужу у ног:

— Вот это, например.

— А в чем дело? — спросил Барри.

— Анализ крови — это сочетание физических, биологических, химических и математических методов исследования. Не буду вдаваться в подробности, скажу только, что законы физики, вязкость крови и материал самого ковра говорят о том, что эти две лужи скорее всего налиты здесь умышленно. — Келли подошла к нам поближе и показала на пятно возле входа в гостиную. — Обратите внимание на его контуры. — Наклонившись, она указала на линию крови, которая расширялась в сторону двери и образовывала нечто вроде окружности с зубчатыми краями. — Похоже на гигантского головастика.

— Похоже, — кивнула я.

— Так всегда и происходит. Разбрызганные капли обычно образуют длинные узкие следы с явно различимыми головками, а их более острые концы, похожие на хвосты головастика, всегда обращены к источнику своего происхождения. Это большое пятно как раз и указывает на то место, где находился убийца. Посмотрите вот здесь и здесь. И обратите внимание на брызги крови на стене.

Я проследила жест Келли и среди капелек разного размера обнаружила множество таких же головастиков, только поменьше.

— Да, теперь вижу.

— Кровь в теле находится под давлением. Проткните тело — и она выльется. Разбрызгивание крови вызвано силой потока, устремленного наружу. И эта сила определяет скорость и расстояние. Когда рассекают артерию или пробивают молотком голову, сила потока высока. Но если делают надрез, кровь стремится наружу с меньшей силой и, выбрызгиваясь на поверхность, оставляет подобные пятна. Отсюда и ваши головастики, ваши капельки с зубчатыми контурами. — Келли снова показала на ковер и ближайшую стену. — Разбрызганную артериальную кровь вы можете увидеть у плинтуса и кровавых луж на ковре. Она вырвалась самопроизвольно в направлении, созданном силой потока. Это и есть следы убийства. А те две лужи — нет. Поэтому логично предположить, что кровь вылили из какой-нибудь емкости. Ведь это не капли и не брызги, а самые настоящие лужи. Ее лили сверху, и размер луж, так же как и отсутствие брызг по краям, указывает на то, что делали это не спеша, без особых усилий.

Теперь, когда Келли объяснила, я и сама все увидела. Лужи крови, о которых идет речь, были слишком аккуратные, слишком правильные и слишком круглые. Словно капли сиропа на блинчике.

— Итак, одного несчастного маньяк убил внизу, а потом? Решил, что крови недостаточно? — спросил Барри.

Келли пожала плечами:

— Не знаю, зачем он это сделал. Могу сказать одно: эти две лужи появились позже. Они более свежие, чем пятна, оставленные после убийства, и кровь в них гуще.

— Как ты думаешь, — спросил Барри, — тот, кого убили здесь, был первой жертвой или последней?

— Полагаю, последней, — сказала я. — Когда я вошла сюда первый раз, кровь была еще свежей, в то время как наверху, на стенах, она уже подсохла. — Вдруг я обратила внимание на стеклянную раздвижную дверь и приблизилась к ней. — Барри, взгляни-ка, — указала я на замок.

Замок был не заперт, а стекло двери оказалось треснуто. Так сразу и не заметишь.

— Может, убийца проник в дом отсюда? — задумчиво произнесла Келли.

— Сними-ка это, прежде чем мы войдем, — сказал Барри фотографу.

Фотограф-криминалист, усердный парнишка по имени Дэн, несколько раз сфотографировал и замок, и саму дверь.

— Готово!

— Спасибо, — улыбнулась Келли.

Дэн покраснел и потупил глаза, совершенно онемев. Врожденная застенчивость и вызывающая красота Келли лишили его дара речи.

— Рад помочь, — наконец выдавил он и ретировался.

— Прелестно, — обратилась Келли к Барри, занятому изучением замка.

— Угу, — промычал тот и произнес задумчиво: — Похоже, он сломан, определенно сломан. Я вижу следы какого-то инструмента.

Затем Барри выпрямился и руками в перчатках открыл дверь. Она открывалась справа налево, если смотреть с нашей стороны, но если войти с другой, соответственно слева направо. «Если убийца — правша, возможно, он открывал дверь левой рукой, потому что в правой у него было… что? Нож? Рюкзак?»

Мы переступили порог и вышли во двор, который показался мне большим. Хотя было темно, я разглядела неясные очертания квадратного плавательного бассейна. В дальнем левом углу двора тянулась к небу одинокая пальма.

— Как тут насчет света? — поинтересовался Барри.

Келли в поисках выключателя пошарила по стене рядом с дверью. Едва раздался щелчок, добродушное подшучивание, с которым мы пытались абстрагироваться от этого жуткого преступления, рассеялось как дым. Ведь зажглись не только фонари во дворе, но и подсветка бассейна.

— Боже праведный! — пробормотал Барри.

Ярко-голубое дно бассейна в сочетании с подводным освещением создавало в окружающей темноте островок мерцающего блеска. И на фоне этого великолепия темно-красным пятном выделялось огромное кровавое облако. Оно плавало на поверхности подобно разлитой нефти, кое-где собиралось в сгустки и сбивалось в розовую пену.

Я подошла к краю бассейна и внимательно посмотрела на воду.

— Ни оружия, ни одежды здесь нет, — сказала я.

— Только кровища, — заметил Барри, — местами даже дна за ней не видно.

Я осмотрела сад. Со всех сторон его окружала кирпичная стена высотой в шесть футов, какую редко встретишь в пригороде Лос-Анджелеса. По обе стороны стены, увитой плющом, рос высокий кустарник, создававший атмосферу необычайной уединенности. Может, сам дом и спланировали так, чтобы в комнаты проникало достаточно света, но двор был тщательно скрыт от любопытных глаз.

Я вспомнила о залитой кровью спальне на втором этаже, в которой убийца, глумясь, рисовал на стенах и веселился в свое удовольствие. «Конечно, он весь перемазался».

— Убийца искупался в бассейне, — выпалила я.

Келли и Барри удивленно посмотрели на меня, и я поняла, что забегаю вперед, ведь они еще не видели спальню.

— Слушайте-ка, ведь он все это сделал в воскресенье, средь бела дня. Причем в прекрасное солнечное воскресенье, когда все соседи были дома или на своих лужайках, катались на велосипедах и наслаждались погодой. А он орудовал наверху. — Я показала на окно хозяйской спальни. — Там везде кровь, на стенах, на потолке, но это не следы убийства. Это узоры, которые он рисовал прямо пальцами. Конечно, он весь вымазался, ему необходимо было помыться, вот он и воспользовался бассейном, причем с большим удовольствием.

— А почему же он не помылся в ванной? — спросила Келли. — Не слишком ли рискованно выходить во двор? Уединенный он или нет, не важно — убийце нужно было покинуть место преступления в надлежащем виде. А если бы кто-нибудь постучался или вошел, а он тут плещется?

— Начнем с того, что так было разумнее, — ответил за меня Барри. — Наверняка мерзавец знал, что мы проверим дренажный сифон в ванной. А в фильтрационной системе бассейна гораздо сложнее найти улику. И хлорка не слишком хороший помощник для следствия.

Я тщательно осмотрела бассейн. Он оказался футов двадцать длиной и везде одинаковой глубины. С бортика, выложенного блестящим кафелем, спускалась в воду одна-единственная лестница.

— Здесь кое-где еще сыро, — заметила я.

— Надо немедленно выйти отсюда, — резко сказала Келли. — Прямо сейчас.

Мы с Барри удивленно переглянулись.

— Как вы думаете, почему здесь сыро? — спросила она.

И я поняла.

— Потому что он тут ходил, наверняка обнаженный и босиком, и скорее всего оставил отпечатки, которые непременно сотрутся, если мы продолжим топтаться около бассейна.

— Ты права, — сказал Барри.

— Здесь нужно тщательно пройтись ультрафиолетом, — сказала Келли. — Дюйм за дюймом. Слава тебе, Господи, у нас есть кому этим заняться.

Следы убийцы, включая скрытые отпечатки, и кровь, и сперма могут флуоресцировать, то есть испускать лучи, если на них воздействовать ультрафиолетовой лампой. Келли права. Если подонок действительно спокойно здесь расхаживал в голом виде, по всей вероятности, это будет отправной точкой для следствия и самой главной уликой.

Мы прошли через раздвижную стеклянную дверь, продолжая оглядываться на двор.

— Ты все-таки считаешь, что в бассейне больше крови, чем было на убийце? — спросил Барри.

— Думаю… — сказала я и замолчала.

И тут на меня вновь снизошло понимание, так происходит всегда: оно словно выплыло из мрака подкорки.

«Мерзавец наслаждался тем, что мог сделать что-нибудь гадкое и на улице. Он убил целую семью средь бела дня, чуть не искупался в их крови, а затем разделся и долго и с удовольствием плавал, в то время как их тела варились в доме с выключенной вентиляцией. А между тем соседи отмечали дни рождения детей, подрезали кусты, жарили барбекю — и не догадывались, что преступник здесь, совсем рядом, и по-своему наслаждается этим замечательным днем».

— Его ликованию не было предела, — сказала я, взглянув на Барри. — Он подобен вурдалаку, попавшему на дневной свет. Почувствовал себя могущественным, настоящим хозяином положения. Он был абсолютно уверен в себе, когда входил сюда средь бела дня, и ни секунды не сомневался в выборе орудия убийства.

— Вот черт! — Барри со вздохом покачал головой. — Итак, он проплыл несколько кругов в бассейне, может, даже повалялся на травке, подслушивая разговоры соседей и радуясь своему триумфу. Вопрос только в последовательности его действий. Ты сказала, что кровь здесь, внизу, была свежей. Допустим. Но как ему удалось? Двоих убил наверху, расписал кровью стены, затем пришел, выкупался и убил третьего? А что в это время делала Сара?

— Еще не знаю. — Я пожала плечами.

— Ненавижу, когда меня заставляют с этим работать! — вздохнул Барри и вдруг взревел так, что я вздрогнула: — Эй, Томпсон!

Как по волшебству, появился молоденький полицейский, который не пускал нас за ограждение.

— Слушаю, сэр, — произнес он.

— Во двор никого не пускать до распоряжения начальника криминального отдела.

— Есть, сэр, — ответил он и встал около стеклянной двери. Он был слишком молод и по-прежнему необычайно взволнован своей причастностью к происходящему.

— Ну что, готовы подняться в спальню? — спросил нас Барри.

Вопрос был риторический. Ведь мы вели расследование, пытались шаг за шагом воссоздать картину преступления, а действовать необходимо по горячим следам. Мы вышли из гостиной и стали подниматься по лестнице, Барри впереди, за ним я и Келли. Наверху Барри заглянул в комнату.

— И какая необходимость тащиться сюда вдвоем? — раздался недовольный голос. — Чтобы натоптать побольше?

Этим недовольным оказался Джон Симмонс, начальник выездной криминальной группы полицейского управления Лос-Анджелеса. Сварливый и раздражительный, Симмонс не доверял никому, кроме себя самого, когда дело доходило до поиска и обработки улик. Но подобное поведение простительно, ведь он считался одним из лучших.

— Вообще-то втроем, — произнесла Келли и подошла поближе, чтобы он смог ее увидеть.

Симмонс далеко не молод. Он давно уже работает в криминальной полиции, ему около шестидесяти, и это заметно. Улыбка у него замечательная, но появляется в редких случаях. Похоже, Келли и есть такой случай.

— Кальпурния! — воскликнул Симмонс и неподражаемо улыбнулся.

И, отпихнув меня и Барри, обнял мою подругу. Келли засияла и тоже его обняла на глазах у изумленного Барри. Я уже не раз это видела и знала историю их отношений. А Барри — нет.

— Джонни был руководителем моей практики, когда я получала диплом по криминалистике, — объяснила она Барри.

— Она очень талантлива, — с нежностью произнес Джонни. — Кальпурния — моя удача, одна из немногих учениц, которые действительно ценят науку.

Теперь Симмонс перевел взгляд на меня и принялся откровенно рассматривать шрамы на моем лице, но я не беспокоилась. Я понимала, что он интересуется не из праздного любопытства.

— Здравствуйте, агент Барретт, — сказал он и поклонился.

— Здравствуйте, сэр.

Я всегда называла Джона Симмонса «сэр». Я считала его настоящим рыцарем, и он никогда не давал повода в этом усомниться. Келли была единственной из моих знакомых, кто называл его Джонни, а он, в свою очередь, был единственным, кто безнаказанно называл ее Кальпурнией, именем, которое она люто ненавидела.

— Ну хорошо, Кальпурния, — сказал Симмонс, снова повернувшись к ней. — Я полагаю, вы будете внимательны на месте преступления? Обещаете, что ни до чего не дотронетесь и не натопчете там, где не нужно?

— Обещаю, — ответила Келли и, подняв левую руку, правую приложила к сердцу. — И вот что еще, Джонни…

И она рассказала Симмонсу о заднем дворе, а он снова удостоил ее нежной улыбкой.

— Я сейчас же пошлю туда человека, — сказал он и, недоверчиво взглянув на нас с Барри, отступил. Мы шагнули в комнату.

Оставив нас одних, Симмонс, чертыхаясь, отправился на первый этаж. Несмотря на ворчание, он понимал, что нам необходимо погрузиться в атмосферу преступления. Он никогда не ограничивал меня ни во времени, ни в пространстве, никогда не давил и не заглядывал через плечо.

Теперь, когда мне уже не нужно было увещевать Сару, я остановилась и посмотрела на все взглядом криминалиста.

Мистеру Дину и миссис Лоурель Кингсли (сейчас-то я знала, как их зовут), без сомнения, было около сорока. Оба загорелые, красивые, в прекрасной спортивной форме, ухоженные. Даже в таком состоянии в них еще чувствовалась жизненная сила.

— Господи! Он был слишком самоуверен! — воскликнула я. — Не потому, что пришел сюда посреди выходного дня, а потому, что ему покорились двое красивых здоровых людей и их сын-подросток.

Глаза Дина были широко открыты, они уже превратились в глаза мертвеца, серые, словно подернутые дымкой, как мыльной пеной. А глаза Лоурель оказались закрытыми. Губы у обоих были растянуты и напоминали собачий оскал, как будто их заставили улыбаться, пригрозив оружием. Язык Дина вывалился изо рта, Лоурель крепко стиснула зубы.

«Отныне, — подумала я, — она уже не сможет их разомкнуть».

Но что-то подсказывало мне: об этом хорошенько позаботились, сама женщина наверняка была против.

— Пожалуй, он угрожал оружием, хотя вряд ли ножом, — сказала я. — Нож не произвел бы должного впечатления на такое количество людей. Скорее всего пистолетом. Большим и устрашающим.

Тела несчастных от самых ключиц были разворочены так, будто они проглотили по ручной гранате.

— Один-единственный длинный разрез на каждом, — сказал Барри. — Убийца воспользовался чем-то острым.

— Может, скальпелем? — пробормотала я. — Но разрез не слишком ровный, похоже на признаки нерешительности. Вы заметили эти рваные участки?

— Да.

— Мерзавец рассекал их тела дрожащими руками, то и дело останавливаясь, потом выгреб все, что мог, у них изнутри и выкинул, как рыбак, потрошащий рыбу.

Стоя над телом миссис Кингсли, я видела нижнюю часть ее позвоночника. Внутренние органы, которые должны были скрывать его от моих глаз, полностью отсутствовали.

— Эта нерешительность меня удивляет.

— Почему? — спросил Барри.

— Потому, что во всем остальном он действовал слишком уверенно.

Я наклонилась, желая внимательнее рассмотреть горло жертвы.

— Горло-то он им перерезал ровно и без малейших колебаний. — Я выпрямилась. — А может, это не признаки нерешительности. Может, след такой неровный от того, что убийца был очень возбужден? Ведь он мог, например, испытать оргазм.

— Мысль интересная, — откликнулась Келли.

В отличие от тел Дина и Лоурель тело их сына, Майкла, лежало нетронутым. Оно было белым от потери крови, но избавлено от участи, постигшей тела родителей.

— Почему он не тронул мальчика? — поинтересовался Барри.

— Он стал уже не важен для убийцы или был слишком важен для него. Одно из двух.

Келли осторожно подошла к кровати, внимательно осмотрела тела и перевела взгляд на исписанную кровью стену.

— Что ты видишь? — спросила я.

— Яремную вену у всех троих он не тронул. Судя по цвету кожи, убийца выпустил им всю кровь, но сделал это раньше, чем распотрошил тела.

— Почему ты так решила? — подал голос Барри.

— Недостаточно крови в брюшной полости и на видимых органах. Главный вопрос в другом: где остальная кровь? Пусть одного он убил внизу, в гостиной. А остальных? — Жестом Келли обвела комнату. — Кровь здесь в основном на стенах; есть несколько клякс на ковре, но этого недостаточно. Одеяла и простыни испачканы кровью, не спорю, но лишь слегка, — сказала она, покачав головой. — Горло он резал им явно не здесь.

— Я тоже обратила на это внимание, — откликнулась я. — Он выпустил им кровь где-то в другом месте. Где?

Через мгновение, не сговариваясь, мы уставились на маленький коридорчик, ведущий из спальни в ванную комнату. Не сказав ни слова, я двинулась туда, Барри и Келли — за мной.

Все стало ясно, когда мы вошли.

— Ну, — мрачно сказал Барри, — вот вам и объяснение в лучшем виде.

Огромная ванна, созданная для неги и расслабления, более чем на четверть была заполнена свернувшейся кровью.

— Он выпустил им кровь в ванной, — пробормотала я и указала на две порыжевшие кляксы на ковре. — Потом вытащил их оттуда и положил рядышком на кровать.

Мой мозг лихорадочно работал, и я еще острее ощутила взаимосвязь недавних событий.

Я молча прошла в спальню и тщательно осмотрела запястья и щиколотки супругов Кингсли. Келли и Барри удивленно уставились на меня.

Я показала на трупы.

— Ни единого следа, ни на щиколотках, ни на запястьях! У нас двое взрослых. Их заставили раздеться донага, положили в ванну одного за другим, перерезали им горло и выпустили кровь. — Как такое могло произойти?

— Понимаю, о чем ты, — сказал Барри. — Они должны были сопротивляться. Как убийце это удалось? Вряд ли он бросил что-то вроде: «Сиди и жди своей очереди» — и ему подчинились.

— Принцип Оккама, закон минимума допущений, — ответила я. — Самый простой ответ: они не сопротивлялись.

Сбитый с толку, Барри нахмурился, затем лицо его прояснилось, и он согласно кивнул:

— Ты права, они были без сознания. Может, под воздействием наркотиков? — Он снова сделал запись в блокноте. — Я скажу, чтобы проверили при вскрытии.

— Понимаешь, — я покачала головой, — если это так, значит, убийце нужно было перенести три трупа, а один из них еще и поднять на второй этаж. Как ты думаешь, Барри, какого роста мистер Кингсли? Футов шесть?

— Шесть или шесть с небольшим, — кивнул он, — и вес у него очень приличный.

Я даже присвистнула. «И он должен был втащить одурманенного Кингсли в ванную…»

Я снова покачала головой:

— Значит, убийца высокий или очень сильный или и то и другое вместе.

— Ну разумеется, — кивнул Барри, — не лилипута же мы ищем.

— Их могло быть и двое, — сказала Келли, скользнув по мне взглядом. — Мы уже сталкивались с такими убийствами.

«Она права. Партнерство в подобных делах не такой уж редкий случай. Моя команда не раз отлавливала подобных извращенцев».

— У нас нет очевидных улик, говорящих о сексуальном насилии, — заметил Барри. — Но это еще ничего не значит. Все разъяснится только после экспертизы.

— Скажи, чтобы мальчика проверили первым, — попросила я.

Барри удивленно поднял бровь.

— Его не потрошили, — показала я на тело Майкла. — Он чистый. Мне кажется, убийца вымыл его уже после смерти. Похоже, он его даже причесал. Может, здесь и не было ничего сексуального, но что-то все-таки произошло. Он почему-то не испытывал ненависти к мальчику.

— Понятно, — сказал Барри и снова сделал запись.

Я пристально оглядела комнату, изучила кровавые полосы на стене и на потолке. Местами создавалось впечатление, будто художник выплеснул на белый холст банку, доверху наполненную краской. И это еще больше сбивало с толку. Кровавые завитки, символы, полосы. А самое главное — они были везде.

— Кровь и извлеченные внутренние органы, несомненно, что-то значили для мерзавца, — пробормотала я. — У нас есть все основания полагать, что он не мучил своих жертв и что они истекли кровью прежде, чем он распорол им животы. Их боль была ему не важна. Ему нужно было то, что внутри. Особенно кровь.

— Зачем? — спросил Барри.

— Пока не могу сказать. Например, в ритуальных целях. Кровь — это жизнь, ее можно выпить или использовать для предсказания будущего — выбирайте сами. — Я качнула головой. — Странно…

— Ты о чем?

— Все, что я увидела сначала, указывало на дело рук неорганизованного убийцы. Распотрошенные трупы, кровавые художества. Такие преступники действуют хаотично. Они не могут планировать, зацикливаются в какой-то момент и теряют контроль над собой.

— Ну и что?

— Почему же тогда мальчику не выпустили кишки, и почему Сара осталась жива? Здесь что-то не сходится.

Барри задумчиво посмотрел на меня и пожал плечами.

— Пойдем-ка в ее комнату, — сказал он. — Может, там мы найдем ответ.

Глава 11

— Вот это да! — воскликнула Келли.

И было от чего.

Первое, что нам бросилось в глаза, — слова, написанные на белой стене рядом с кроватью.

— Кровь? — спросил Барри.

— Да, — подтвердила Келли.

Буквы были огромными, гневными. В каждой их черточке проглядывала клокочущая ненависть: «Пристанище боли».

— Что, черт возьми, это означает? — раздраженно спросил Барри.

— Не знаю, — ответила я. — Но послание так же важно для убийцы, как кровь и извлеченные внутренности.

— Интересно, почему он написал это в спальне Сары? — спросила Келли.

— Да уж, загадка на загадке сидит и загадкой погоняет, — проворчал Барри. — Нет чтобы написать что-нибудь полезное, например: «Привет! Вы всегда сможете меня найти по адресу: Оук-стрит, дом 222. Признаю себя виновным».

Вторая причина, заставившая Келли так бурно отреагировать, была в оформлении комнаты. На меня невольно нахлынули воспоминания о девчачьей, полной безделушек спальне Алексы, в дверях которой я вот так же стояла сегодня утром. Комната Сары была ее полной противоположностью. На полу черный ковер. Окна наглухо зашторены черными занавесками. На двуспальной кровати с пологом, застеленной черным постельным бельем, лежало стеганое ватное одеяло — тоже черного цвета. И все это резко выделялось на фоне белоснежной стены. Сама комната была слишком большой для ребенка. Чуть ли не вполовину больше стандартной детской комнаты в большинстве домов, где-то десять на пятнадцать. Несмотря на огромную кровать, комод с зеркалом, маленький компьютерный стол, книжную полку над ним и, наконец, журнальный столик с выдвижными ящичками, расположенный напротив кровати, в центре комнаты оставалось еще много свободного места, однако толку от него не было. Комната выглядела пустой и заброшенной.

— Я, конечно, не специалист, — произнес Барри, — но мне кажется, что у этой девочки большие проблемы. Я имею в виду не только гору трупов.

Я внимательно осмотрела журнальный столик. Своими размерами он напоминал высокий круглый табурет. На нем стоял маленький черный будильник. Больше всего меня заинтересовали три маленьких выдвижных ящичка.

— Мы можем сейчас кого-нибудь позвать, чтобы отсюда сняли отпечатки пальцев? — спросила я Барри.

— Наверное… но зачем? — Он пожал плечами.

И я пересказала ему просьбу Сары. В ответ Барри смущенно сказал:

— Я не могу позволить тебе забрать дневник. Ты ведь знаешь.

Я вздрогнула и посмотрела на него. Он прав, конечно, я знала. Моя просьба противоречит цепочке улик и по крайней мере дюжине других правил криминалистики, нарушение которых довело бы Джонни Симмонса до апоплексического удара.

— Давайте позовем сюда Джонни, — сказала Келли. — Я придумала, что делать.

Оглядев спальню Сары Кингсли, Симмонс спросил:

— Ну, Кальпурния, объясни, что ты пытаешься тут сотворить?

— Джонни, безусловно, Смоуки не может взять дневник. Но я придумала сфотографировать каждую его страницу.

— Ты хочешь, чтобы мой фотограф тратил время на девчачий дневник?

— Да.

— Почему я должен все бросить и заниматься вашими проблемами?

— Потому, что ты можешь, мой сладкий, и потому, что это необходимо.

— Ладно, — сказал он, повернулся и направился к двери, — я пришлю вам Дэна.

Я уставилась на него, пораженная столь мгновенной и безоговорочной сдачей позиций.

— Как тебе это удалось? — спросил Барри.

— Я знаю волшебное слово, «необходимо», — ответила Келли. — Джонни не терпит лишних телодвижений во время работы. Но если от его команды требуется помощь, чтобы прояснить ситуацию, он будет работать не покладая рук. Убедилась на собственном опыте, — усмехнулась она.

Дневник, разумеется, оказался абсолютно черный, маленький, в мягкой кожаной обложке. Не мужской и не женский, но очень удобный.

Пунцовый от смущения Дэн, тот самый фотограф, был уже в спальне, с камерой.

— Мы хотели бы получить изображение каждой странички, по порядку, и достаточного размера, чтобы потом можно было распечатать и прочесть.

Дэн кивнул.

— Вы хотите скопировать дневник с помощью фотоаппарата?

— Совершенно верно, — подтвердила Келли.

Дэн снова покраснел и закашлялся. Близость Келли действовала на него подавляюще.

— Как… скажете, — запинаясь произнес он. — У меня есть свободная карта памяти на один гигабайт, я сниму на нее и отдам вам.

— Теперь осталось найти того, кто поможет открыть дневник. И я даже знаю, кто это будет, — сказала Келли и подняла руки, демонстрируя хирургические перчатки, которые уже успела натянуть.

Дэн успокоился и почувствовал себя в безопасности лишь за объективом своего фотоаппарата. Мы с Барри наблюдали за его действиями. Тишина в комнате прерывалась только звуками загоравшейся вспышки и шепотом Дэна, просившего Келли переворачивать страницы.

Мельком взглянув на почерк Сары, я наконец обнаружила хоть какой-то намек на женственность. Буквы были аккуратными, ровными и четкими, написанными — вот неожиданность! — черными чернилами. Они покрывали страницу за страницей, страницу за страницей. И я поймала себя на мысли: «О чем может написать девочка, окружившая себя черным цветом?» Но сразу же засомневалась, что действительно хочу это знать.

Подобные противоречия преследуют меня всю жизнь. Я понимаю, что мир прекрасен. С другой стороны, мне известно, насколько ужасным и безобразным может он стать. Наверное, я легко обрела бы счастье, если бы мне не нужно было сглаживать эти противоречия и постоянно задаваться вопросом: «Как я могу быть счастливой, если знаю наверняка, что именно сейчас кто-то попал в беду?»

Я вспомнила, как однажды ночью мы подлетали к Лос-Анджелесу — я, Мэт и Алекса. Мы возвращались из отпуска. Алекса сидела у иллюминатора, и когда мы снижались, рассекая облака, она изумленно ахнула:

— Мамочка, посмотри!

Я наклонилась и взглянула в иллюминатор. Внизу безбрежным морем огней сиял Лос-Анджелес.

— Красиво, правда?! — воскликнула она.

— Очень красиво, моя хорошая.

И это действительно было прелестно, прелестно и в то же время устрашающе. Потому что я знала, какие акулы плавали в этом море огней. Я знала, что в ту же самую минуту, когда Алекса, улыбаясь, широко открытыми глазами смотрела на проплывавший под нами город, в нем насиловали женщин, мучили детей, кто-то кричал, потому что не хотел так рано умирать.

Отец как-то сказал мне: «Обычный человек, если представится случай, скорее усмехнется, чем захочет узнать правду». Я убедилась в этом на собственном опыте и на опыте жертв. Надеясь остаться в неведении, начинаешь принимать желаемое за действительное. Я прочту дневник и позволю этим черным прописным буквам увлечь меня за собой, вот тогда и посмотрим, о чем они хотели мне рассказать.

Звуки работающего фотоаппарата наполнили комнату; каждый раз я вздрагивала, словно от выстрела.

Еще не было девяти, когда я направилась вниз. Увидев меня и Барри, Джон Симмонс жестом подозвал нас к себе. В руке он держал цифровой фотоаппарат.

— Думаю, вы обрадуетесь, — сказал Симмонс, — когда узнаете, что нам удалось снять с кафеля отпечатки ног преступника, скрытые, но вполне четкие.

— Здорово, спасибо, — ответила я.

— Жаль, что у нас нет базы данных, чтобы сразу же их проверить, — заметил Барри.

— И все-таки отпечатки — уже кое-что!

— Можете посмотреть!

— Как это? — нахмурился Барри.

— Вот, убедитесь сами, — сказал Симмонс, передав ему фотоаппарат.

Это была зеркальная цифровая 35-миллиметровая фотокамера с жидкокристаллическим экраном. Благодаря высокому разрешению такие камеры стали основным инструментом криминалистов для фиксации отпечатков.

Изображение на экране было мелкое, но мы сразу же увидели все, что Симмонс имел в виду.

— Это шрамы? — спросила я.

— Думаю, да.

Они покрывали подошвы. Длинные и тонкие, все шрамы располагались поперек, не было ни одного продольного.

Барри вернул камеру Симмонсу.

— Вы когда-нибудь видели подобное?

— Я видел. Трижды. В качестве добровольца я работал в «Международной амнистии» и принимал участие в посмертном исследовании жертв предполагаемых пыток, а также в поиске улик в городах, оказавшихся под подозрением. Эти шрамы напоминают следы, которые остаются на ступнях после ударов палкой или кнутом.

Я поморщилась:

— Это ведь очень больно?

— Мучительно. Сделанные неумело или, напротив, очень искусно — все зависит от цели, — такие удары могут и покалечить, хотя обычно их наносят в качестве наказания, а не для того, чтобы изуродовать.

— Шрамы на обеих ногах? — спросил Барри.

— На обеих.

Мы замолчали, размышляя о новом повороте событий. В любом случае вероятность, что убийца терпел когда-то подобные мучения, хоть какой-то, но факт его биографии.

— Это обстоятельство соответствует представлению о нем как о неорганизованном преступнике, — заметила я.

Даже если все остальное говорит об обратном.

— Битье палкой редкость. Такое наказание применяют главным образом в Южной Америке, частично на Ближнем Востоке, а также в Сингапуре, Малайзии и на Филиппинах.

— Есть что-нибудь еще? — спросил Барри.

— Пока нет. Конечно же, мы проверим содержимое фильтрационной системы, надо только запастись терпением.

Работа криминалистов на месте преступления заключается в идентификации и индивидуализации. Индивидуализация возможна, когда найденные улики принадлежат одному-единственному конкретному источнику. Отпечатки пальцев, например, или пули, по которым в большинстве случаев можно определить оружие. Но окончательный ответ дает только анализ ДНК.

Огромное количество улик может быть только идентифицировано. Идентификация — это процесс отождествления улик по общим признакам. Скажем, металлическая стружка, найденная в проломленном черепе жертвы, после исследования определяется как металл, обычно используемый для отливки молотков.

Однако дорожки этих двух процессов могут и пересекаться. Предположим, у нас имеется подозреваемый. Мы выясняем, есть ли у него молоток. Оказывается, есть. Отметины на черепе жертвы соответствуют острому концу молотка подозреваемого, на котором при дальнейшем исследовании мы обнаруживаем ДНК жертвы. Затем снимаем отпечатки пальцев с рукоятки молотка и выясняем, что они принадлежат подозреваемому. Так, объединившись, идентификация и индивидуализация окончательно решают его судьбу. Это трудоемкие процессы, которые требуют не только технических знаний и опыта, но и способности логически мыслить и сопоставлять факты.

Я обнаружила очевидное — кровь в бассейне с водой — и предположила, что наш подозреваемый искупался в нем. Келли приняла к сведению эту информацию и, увидев мокрые следы на кафеле, привела нас к скрытым отпечаткам ног преступника.

Точность, с которой разгадывал преступления Шерлок Холмс, не что иное, как милая выдумка. На самом деле мы, как пылесосы, поглощаем все, что под руку попадется, и лишь затем пытаемся разобраться в находках.

Мы с Барри стояли на лужайке перед домом и ждали, пока Келли закончит разговор с фотографом Дэном. Вот-вот должен был подойти Алан с отчетом. Мне не терпелось домой.

Барри вытащил из кармана рубашки пачку «Мальборо». «Мои любимые», — подумала я, испытывая смутное сожаление.

— Хочешь закурить? — спросил Барри, протягивая пачку.

— Нет, спасибо, — ответила я, поборов возникшее желание.

— Ты бросила?

— Постою рядом с тобой, подышу.

— Ну, — великодушно ответил он, зажигая спичку, — если ты хорошенько попросишь, я даже могу выпустить дым тебе в лицо.

Барри прикурил, глубоко и с удовольствием затянулся. Я наблюдала, как он выдохнул огромное облако дыма, которое повисло перед нами в воздухе да так и осталось висеть.

Мои ноздри затрепетали, услышав сладостный запах…

— Завтра утром хочу навестить девчонку, — сказал Барри. — Было бы неплохо пойти вместе.

— Позвони мне пораньше на мобильный.

— Договорились.

Он снова затянулся и, кивнув в сторону дома, спросил:

— Ну и что ты об этом думаешь?

— Многое слишком запутанно. Ясно одно: за всеми его действиями кроется какое-то послание. Вопрос только в том, кому оно предназначено: нам или только ему. Хотел ли убийца, чтобы мы поняли значение пролитой им крови? Он действовал преднамеренно, или его заставили «голоса», звучавшие в голове? — Я повернулась лицом к дому. — Нам известно наверняка, что он слишком уверен в себе, силен и прекрасно осведомлен. Однако у нас пока нет информации, организованный это преступник или нет. И мы еще не знаем, чего он боится.

— Боится? — нахмурился Барри. — Что ты имеешь в виду?

— Серийные убийцы — люди самовлюбленные. Они не знают сочувствия. Жертв, способы убийства или пытки они выбирают исходя из собственных страхов, а не из страхов этих несчастных. Мужчина, который боится быть отвергнутым красивыми блондинками, похищает и мучает их с помощью зажженных сигарет до тех пор, пока они не признаются ему в любви. И все потому, что когда-то его белокурая мамочка тушила свои ментоловые сигареты о его пенис. Слишком упрощенно, но таков основной принцип. Способ и жертвы — вот и все, что у нас есть. Но меня мучает один вопрос: «Кто же здесь жертва: Сара, семейство Кингсли или все они вместе?» Ответив на него, мы сможем узнать ответы и на остальные вопросы.

Барри посмотрел на меня пристально и произнес:

— Сколько же мрачного дерьма крутится у тебя в голове, Барретт.

Только я собиралась ответить, как зазвонил мой мобильный.

— Агент Барретт? — услышала я смутно знакомый мужской голос.

— Кто у телефона?

— Эл Хофман, мэм. Я на «горячей линии».

«Горячая линия» — это что-то вроде справочной службы в ФБР. У них налажена связь со всеми, от заместителя директора и дальше по списку. Если кому-нибудь из Квонтико, например, срочно понадобится поговорить с кем-нибудь из наших, да еще в неурочное время, сразу же набирают их номер.

— Я только что принял странный анонимный звонок для вас.

— Кто звонил, мужчина или женщина?

— Мужчина. Говорил приглушенно, словно через мегафон.

— Что он сказал?

— Цитирую: «Передайте этой сучке со шрамами, что есть еще одно убийство. Здесь тоже свершилось правосудие». И оставил адрес в Гранада-Хиллс.

Я молчала.

— Агент Барретт?

— Эл, вы установили, откуда был сделан звонок?

Вопрос, конечно, формальный. После событий 11 сентября «горячая линия» автоматически отслеживает номер, но это считается секретной информацией.

— Он звонил с мобильного. Телефон наверняка левый, ворованный или одноразовый, который невозможно отследить.

— Все равно, дайте мне, пожалуйста, и номер, и адрес.

Хофман мне все продиктовал, я поблагодарила и нажала «Отбой».

— Что случилось? — спросил Барри. И я рассказала ему о звонке.

Целую минуту он не сводил с меня глаз.

— Чертовщина какая-то, дерьмо!!! Ты смеешься надо мной? Думаешь, это серьезно?

— «Здесь тоже свершилось правосудие». Очень близко, слишком много совпадений. Думаю, что серьезно.

— Воистину, этот придурок знает, как испортить воскресный вечер, — пробормотал Барри и в сердцах бросил сигарету. — Лем, передай Симмонсу, что я ухожу. А ты бери в охапку Келли. Полагаю, мы скоро узнаем разницу между болью и правосудием в версии этого парня.

Алана пока не было видно, и я ему позвонила.

— Я здесь, через три дома от вас, ем печенье у миссис Монаган, — ответил он. — Эта очень милая леди согласилась поделиться со мной своими наблюдениями.

В беседах со свидетелями Алан демонстрировал нездешнее терпение. Его совершенно невозможно было вывести из равновесия. «Милая леди, согласившаяся поделиться наблюдениями» — наверняка скандальная любопытная тетка, которая постоянно подглядывает за соседями и дня не проживет без сплетен.

Я рассказала Алану о звонке.

— Хочешь, чтобы я пошел с тобой? — спросил он.

— Нет, вы с Недом доедайте печенье и заканчивайте опрос соседей.

— Мы так и сделаем, но ты обязательно позвони и расскажи, что там произошло. И будь осторожна.

«Осторожным там делать нечего», — хотела съязвить я, как еще недавно ответила Дэйвсу, но не стала — очень уж серьезный был у Алана голос. Я просто сказала:

— Постараюсь.

Глава 12

По 118-й автостраде мы отправились на восток Лос-Анджелеса. Дорога, как обычно, была почти свободной. Я чувствовала себя отвратительно. Все меня раздражало, все вгоняло в тоску. Медленно, но верно день катился ко всем чертям.

— Почему ты? — спросила Келли, не дав мне насладиться чувством жалости к себе любимой.

— Почему я — что?

— Почему мистер Убийца позвонил именно тебе?

Я задумалась.

— Предположим, это входило в его планы… впрочем, вряд ли. Скорее всего он был там.

— Вернулся?

— Думаю, да. Он был там. Наблюдал. Видел, как мы приехали, и узнал меня.

Основное правило уголовного расследования: преступник всегда возвращается на место преступления. И тому есть сотни причин: выяснить, как идет следствие, еще раз пережить то, что сотворил, и почувствовать свою значимость.

— Мне кажется, убийца с самого начала задумал сообщить о втором преступлении. Он решил находиться поблизости, посмотреть, что к чему, а потом позвонить. Так уж случилось, что он увидел нас.

— Значит, он узнал тебя?

— К сожалению, — вздохнула я.

Барри включил поворотник, он хорошо знал и район, и дом, в который мы направлялись.

— Не совсем дрянная дыра, но местечко то еще. Я выезжал туда на самоубийство года четыре назад.

Мы повернули направо, на бульвар Сепульведа. Движение было интенсивнее, чем на автостраде. В воскресный вечер людям обычно есть куда пойти и чем заняться; жизнь здесь кипела.

— Интересно, это его очередное убийство? — произнесла Келли. — Думаешь, он вошел в раж и развлекался всю ночь?

— Я правда не знаю, Келли. Этот урод совсем меня запутал. Он выпустил кишки семейной паре, однако не тронул тело их сына и оставил в живых Сару. Он разрисовал комнату кровью и великолепно справился с задумкой накачать жертв наркотиками. С одной стороны, он производит впечатление психически больного, дезорганизованного, с другой — действует целеустремленно и все держит под контролем. Это сбивает с толку.

Келли согласно кивнула:

— И в бассейне он искупался, поддавшись порыву.

Убийцы ведь тоже люди, а люди — существа неоднозначные. Со временем мы поняли, что в их поведении существуют некоторые закономерности. Все серийные убийцы одержимы непреодолимым желанием убивать. А вот цели и методы у них могут быть совершенно разные.

Организованные убийцы, такие как Тед Банди, всегда планируют преступления и тщательно выбирают жертв. Они осторожны, действуют четко и хладнокровно, оставаясь невозмутимыми вплоть до самого убийства. Это превосходные актеры, способные незаметно влиться в ваше окружение, причем вам и в голову не придет, что они психически больны.

Дезорганизованные убийцы — совсем другие. Им трудно остаться незамеченными, поскольку своим странным поведением они частенько беспокоят соседей и коллег. Они не владеют самоконтролем, и потому им очень сложно придерживаться какого бы то ни было плана, рассчитанного на долгий срок.

Обычно дезорганизованные убийцы наносят многочисленные и чрезмерные телесные повреждения, отрезают половые органы и даже поедают отдельные куски своих жертв.

Тела обоих супругов убийца освежевал, как оленьи туши, — следовательно, был в ярости. Довольно странно, что в таком состоянии он смог оставить в живых Сару. И тем не менее он это сделал.

— Похоже, у него действительно имелся план, — заметила Келли. — Вероятно, все не так, как казалось на первый взгляд.

— По словам Сары, именно она его предполагаемая жертва. Но почему он так жестоко поступил с остальными? Что-то здесь не сходится. Какой в этом смысл?

— Смысл-то как раз есть.

Келли права. Смысл есть во всем. Серийных убийц не всегда можно поймать, однако, когда вы наконец осознаете, что ими движет, ничего нового в их действиях не обнаружите. Преступники могут оказаться намного умнее и страшнее, чем вы ожидаете, но в конечном счете все они одержимы манией насилия и неминуемо проявят свой «почерк». Это объективная реальность, избежать которой они не в состоянии, независимо от степени собственной проницательности.

— Я знаю. Так как насчет твоих болей — и болеутоляющих? — ляпнула я, сама того не желая.

— Резко ты сменила тему, — удивленно произнесла Келли.

Я взглянула на Барри.

— Врачи считают, что немного поврежден нерв. Они говорят, это лечится; правда, оптимизма у них уже поубавилось. А боль преследует меня уже почти полгода.

— Ты очень мучаешься?

— Проблема не в самой боли, а в ее постоянстве. Слабая, но ни на минуту не отпускающая боль, по-моему, намного хуже, чем резкие, внезапные приступы.

— А викодин помогает?

Я смотрела на ее улыбающийся профиль.

— Смоуки, мы ведь подруги — значит, должны быть откровенны. Скажи прямо, о чем ты хотела спросить?

Я вздохнула:

— Ты права. Конечно же, меня беспокоят последствия твоей привычки. Я боюсь за тебя.

— Понятненько. Что ж, откровенность за откровенность: зависимости не избежать. Думаю, если я перестану пить викодин, мне будет тяжко. А еще через три месяца, вероятно, станет только хуже. Честно говоря, если ничего не изменится, я буду вынуждена просидеть на таблетках всю оставшуюся жизнь, и на этом моя карьера закончится… Значит, подруга, твое беспокойство оправданно, причем ты не единственная. Давай так: ты будешь спрашивать меня о здоровье раз в месяц. А я обещаю честно отвечать, как обстоят дела, чтобы ты смогла прийти к верному решению. Но больше я не хочу это обсуждать, договорились?

— Господи, Келли, а ты точно делаешь все, что рекомендуют врачи?

— Ну конечно, — устало ответила она, — лечение необходимо… Я очень хочу справиться с болезнью, Смоуки. Моя жизнь — это моя работа, друзья, мои дочка с внуком и частые, доставляющие огромное удовольствие сексуальные встречи. И я совершенно счастлива. Если я потеряю работу, — Келли резко тряхнула головой, — я окажусь в весьма затруднительном положении. И давай прекратим этот разговор, я больше не вынесу.

— Ладно, — вздохнула я, глядя на нее. «Прекратим, раз тебе тяжело, однако надо этим срочно заняться».

И вот еще какая мысль не давала мне покоя: я должна составить рапорт и отстранить Келли от работы. Она знает: я так не поступлю. Келли так же беспощадна к себе, как и к истинности свидетельских показаний. И если она почувствует, что стала обузой, мне не придется выводить ее из игры. Она сама выйдет. Разумеется, если я отправлюсь в Квонтико, с профессиональной точки зрения это будет уже не моя проблема.

Барри свернул налево, на очередную тихую улочку. Мы подъехали к знаку «Стоп», тут же повернули направо и припарковались на автостоянке.

— Теперь я понимаю, что Барри имел в виду, — заметила Келли, глядя на здание сквозь лобовое стекло.

Это был старый многоквартирный комплекс, какие возводили в семидесятых, двухэтажный, с внутренним двориком, отделанный коричневым деревом, с грязной облупившейся штукатуркой на бетонном фундаменте. Дорожное покрытие на автостоянке потрескалось, разметка стерлась. Напротив дома торчали два переполненных мусорных контейнера.

Мы вылезли из машины.

— Мило, правда? — съязвил Барри.

— Я ожидала худшего, — ответила я, — но мне бы не хотелось здесь жить.

— Ты права. Впрочем, внутренний дворик был когда-то в порядке. Какая там квартира?

— Двадцатая.

— Второй этаж. Пошли!

* * *

Барри прав — дворик действительно выглядел прилично. Не скажу, что прекрасно, но по крайней мере лучше, чем само здание, — коробка коробкой. В центре даже скверик имелся. Во двор выходили двери всех квартир. И хотя сюда доносился городской шум, деревья и газончик создавали эффект обособленности. Предполагалось, что дворик станет этаким оазисом, но он получился очень маленький и слишком закрытый от посторонних глаз. Он скорее походил на клетку или на западню. А машины, припаркованные у входа, словно заняли круговую оборону.

— Двадцатая квартира наверху слева, — сказал Барри.

— Иди первым, — ответила я.

Мы вытащили оружие и стали подниматься по лестнице. Я обратила внимание, что почти во всех окнах горел свет, но каждое было зашторено, чем усугубляло атмосферу обособленности.

Дверь в двадцатую квартиру была второй справа. Прижимаясь к стене, Барри быстро направился к ней. Мы двинулись следом.

Приблизившись, Барри громко и требовательно постучал.

— Полиция Лос-Анджелеса. Откройте, пожалуйста.

Никто не ответил. Весь дом словно замер. Люди смотрели телевизор или слушали радио, но вдруг все затихло. Я буквально почувствовала, как обитатели дома прильнули к своим дверям и затаились.

Барри постучал еще громче.

— Откройте! Я из полицейского управления Лос-Анджелеса. Если не откроете, придется применить силу.

Мы подождали, и вновь никто не откликнулся.

— Судя по телефонному звонку, этого и следовало ожидать, — пожал плечами Барри. — Посмотрим, может, дверь открыта. Если нет, придется искать управляющего.

— Давай, — сказала я.

Барри взялся за ручку двери, и она провернулась в его руках.

— Готовы? — спросил он.

Мы кивнули.

Барри распахнул дверь и, скользнув вправо, сжал свой пистолет обеими руками. Я двинулась влево и сделала то же самое. Мы заглянули в гостиную, находившуюся рядом с кухней. На полу лежал старый грязный ковер неприятного бурого цвета. На небольшом пространстве у стены стоял черный кожаный диван, а перед ним — дешевый домашний кинотеатр с тридцатидюймовым телевизором. Телевизор был включен, но работал без звука. На экране крутился рекламный ролик.

— Эй? — позвал Барри.

Никто не ответил.

На дешевом, видавшем виды журнальном столике рядом с диваном я обнаружила разбросанные эротические журналы и баночку вазелина, а справа от них — переполненную окурками пепельницу.

— Ну и запашок тут, — пробормотал Барри и двинулся в глубь квартиры, все так же держа пистолет наготове. Я последовала за ним. Последней шла Келли. На кухне мы обнаружили только раковину с горой грязной посуды и старый холодильник, гудевший на все лады.

— Спальни там, дальше, — произнес Барри.

Мы быстро пересекли малюсенький коридорчик и прошли мимо уборной, облицованной белым кафелем. Там я увидела белую ванну, маленькую, грязную и пахнувшую мочой. На стене висело заляпанное зеркало.

Спальни находились рядом. Дверь в одну из них была открыта. Я увидела импровизированный кабинет. На старом письменном столе с железным основанием стоял компьютер с девятнадцатидюймовым плоским монитором, над ним нависла самодельная конструкция из полок, пустых, если не считать пары-тройки покетбуков и порнофильмов. Венчал конструкцию кальян для курения марихуаны. Колбу на четверть заполняла темная жидкость.

«Унылое и очень странное место», — промелькнуло у меня в голове. Единственное, что представляло здесь хоть какую-то ценность, — это диван, телевизор и компьютер. Все остальное было дешевым, ветхим хламом, как будто с помойки, недвусмысленно намекавшим на постепенную деградацию и убожество.

— Чем так воняет? — пробормотал Барри, кивнув на закрытую дверь второй спальни.

Я подошла поближе и вновь ощутила во рту резкий, насыщенный привкус меди.

— Я открываю, — сказал Барри.

— Давай, — ответила я, сжимая пистолет.

Сердце выскакивало из груди. Барри и Келли, судя по всему, чувствовали себя не лучше. Наверное, и у меня вид был соответствующий. Барри схватился за ручку, немного помедлил и распахнул дверь. Вкупе с запахами пота, фекалий и мочи на нас обрушился сильнейший запах крови. А на противоположной стене я увидела обещанную надпись:

Слова показались мне наглыми, высокомерными и очень радостными. Под ними, на кровати, лежало то, что когда-то было мужчиной. А рядом с ним — девушка с неестественно белой кожей.

Мы опустили оружие. Опасности не было, угроза давно ушла.

Спальня оказалась такой же, как и вся квартира, — тесной и унылой. В углу валялась грязная одежда. От двуспальной кровати остался только пружинный матрас на металлическом каркасе. Ни передней, ни задней спинки не было и в помине, комода тоже.

Убитый был латиноамериканец невысокого роста (менее шести футов), абсолютно голый. Маньяк безжалостно выпотрошил его. Невероятная худоба жертвы говорила о пристрастии к никотину, темные, с проседью, волосы — о возрасте. Лет пятьдесят-пятьдесят пять, прикинула я.

На теле юной, лет четырнадцати-пятнадцати, девушки — белокожей, белокурой (волосы выпачканы), с маленькими дерзкими грудками и веснушками на плечах — мы не обнаружили никаких повреждений, кроме перерезанного горла. Ее лобок был чисто выбрит. Я заметила, что ее глаза, как и у Лоурель Кингсли, закрыты.

«Совершенно очевидно, они не родственники. Что же она делала здесь, в обществе немолодого мужчины, в грязной квартире с порнографическими журналами и вазелином в придачу? Интересно, нет ли еще какого-нибудь сходства, пусть едва уловимого, между этим преступлением и убийством семейства Кингсли? Маньяк оставил тела обоих подростков нетронутыми, однако выпотрошил тела взрослых. Да, он убил детей, но не испоганил трупы. Почему?»

— Здесь мало места, — промолвила Келли. — Я бы не советовала входить в комнату до приезда криминалистов.

— Согласен, — откликнулся Барри, убирая пистолет в кобуру. — Тот же тип, а, Смоуки?

— Без сомнения.

На лице мужчины застыла гримаса крика или даже визга. Однако спокойное и безразличное лицо девушки производило более тягостное впечатление, у меня по спине даже пробежали мурашки.

— Ну, Смоуки, теперь у нас действительно работы выше крыши, и я официально прошу тебя о помощи.

Я заставила себя отвернуться от слишком спокойного юного лица.

— Ты понимаешь, что это значит? — спросила я Келли.

Она вздохнула, надув щеки.

— Позвоню, разбужу Джина.

Джин Сайкс руководил лабораторией ФБР в Лос-Анджелесе. Они с Келли когда-то работали вместе. Поработают и сейчас. Они исследуют каждый дюйм в этой квартире и обязательно найдут все, что только можно. Конечно же, найдут.

— Постойте, — выпалила я. Меня словно осенило. — Сколько времени прошло между убийствами?

— Судя по состоянию трупов, то, что мы имеем здесь, совершено почти на день раньше, — ответила Келли.

— Получается, после расправы в этой квартире убийца сразу же отправился в дом Кингсли? Странно!

— Почему?

— Ритуальные серийные убийства цикличны. Само по себе убийство — это кульминация цикла, за которой следует спад активности. Я имею в виду не просто подавленное состояние, а глубокую, отнимающую все силы депрессию. Однако наш красавец убивает в занюханной дыре, просыпается на следующий день и расправляется с обитателями особняка Кингсли. Я, конечно, ничего не исключаю, но такое поведение несвойственно серийным убийцам.

— Паршиво, — заметил Барри.

Когда Келли беседовала с Джином, мне позвонил Алан.

— Я закончил. У вас все в порядке?

— Смотря что ты считаешь порядком.

И я сообщила ему о втором убийстве.

— Он оказал нам огромную любезность.

Под «огромной любезностью» мы подразумеваем, что убийца, сообщив о втором преступлении, дает нам возможность не думать о первом. Часто на месте первого убийства просто не хватает улик, которые могли бы вывести нас на преступника. В таких случаях нам остается только ждать, когда убийца нанесет очередной удар, и надеяться, что на этот раз он будет менее осмотрительным. Или на третий, или на четвертый. Подобное ожидание приводит в уныние и вызывает чувство вины. «Огромная любезность» — это шутка, но в каждой шутке, как известно, есть доля правды. Ведь убийца «любезно» предоставляет нам еще одно преступление, в котором нам не нужно себя винить, поскольку оно свершилось раньше, чем мы взяли на себя ответственность. Однако с этого момента оно полностью ложится на наши плечи.

— Ты что-нибудь выяснил?

— Нет, никто ничего необычного не заметил. Ни чужих машин, ни людей. Но это как раз «те самые соседи» — сердцевина среднего класса.

Алан имел в виду статью, которую недавно мне отправил, — социологические изыскания в приложении к уголовным расследованиям. В статье отмечались изменения, произошедшие в технологии и восприятии возрастающего количества преступлений в сочетании с экономическими факторами, которые только усложняют нашу работу.

Раньше все стремились к объединению. Как правило, люди знали своих соседей и сразу же обращали внимание на чужака. Со временем все изменилось. Женщины вышли на работу. Информация о преступлениях и о преступниках благодаря телевидению стала доступной. Люди вдруг осознали, что их сосед может оказаться педофилом, а директор школы — насильником, и заняли круговую оборону. В наши дни, согласно этому исследованию, большинство представителей среднего класса — самая его сердцевина — лишены старого доброго чувства солидарности. Люди, как правило, знают имена своих соседей, и все. В бедных кварталах, напротив, люди стремятся держаться вместе. Состоятельные граждане крайне осмотрительны и стараются во что бы то ни стало обеспечить себе безопасность. Социологи пришли к выводу, что самым лучшим местом для преступника являются именно дома представителей среднего класса, поскольку каждый из них, словно остров, отделен от внешнего мира, а при таком раскладе, в отсутствии свидетельских показаний, расследование преступления полностью ложится на плечи криминалистов.

— Вообрази, — продолжал Алан, — через три дома отмечали детский день рождения. Гостей куча. А толку? Все в один голос твердят: «Никого подозрительного не видели».

Я задумалась.

— Может, убийца был одет в униформу.

— Сомневаюсь. Я спрашивал. Никто не упоминал ни электриков, ни газовиков, ни работников телефонных компаний. И потом, не забывай — был выходной. Какие коммунальные службы по выходным вкалывают?

— Человек в форме сразу привлек бы внимание.

— Вот-вот.

— Алан, но ведь наш преступник чертовски самоуверен! Он совершил убийство средь бела дня, когда все дома. Зачем?

— Думаешь, это что-то значит?

— Не думаю — уверена. Ему нравится посылать сообщения, вот он и пришел сюда, чтобы о чем-то сообщить.

— Но о чем?

Я вздохнула:

— Еще не знаю.

— Ты обязательно во всем разберешься. А каков план действий?

— Барри попросил нас о помощи. Итак, мы в деле… и отправляемся по домам. А завтра приедем сюда и продолжим.

— Ты уверена?

— Да. Я сама собиралась это сделать. У меня слишком много вопросов и совсем мало ответов. Мне нужно время, чтобы подумать, а криминалистам — чтобы сделать свою работу.

— Позвони завтра.

Я вышла из квартиры. Барри стоял, прислонившись к перилам. Ясное ночное небо было сплошь усыпано звездами. Однако красота ночи ускользала от меня. «Откуда так несет? Ну конечно, от меня. Я вся пропахла смертью».

— Есть соображения? — спросил Барри.

— Ни одного ответа, зато море вопросов.

— Например?

— Связи. Какое отношение семья Кингсли имеет к этим двум трупам? Почему маньяк не испоганил тела детей? Почему он закрыл глаза только женщинам? Почему он оставил Сару в живых, и какова ее роль в случившемся? Убийца орудовал в одиночку? — Я разочарованно развела руками.

— Да… И как ты собираешься действовать?

— Келли и Джин займутся квартирой, Симмонс — домом Кингсли. Завтра мы должны поговорить с Сарой. А еще у нас есть дневник. — Я помолчала. — Поеду, пожалуй, домой.

— Вот как? — удивился Барри.

— Да, вот так. У меня голова идет кругом. Я не дала девчонке вышибить себе мозги и видела сегодня слишком много трупов. Черепную коробку распирает от информации о нашем преступнике — причем противоречивой информации. Мне необходимо принять душ и выпить кофе, а потом все по полочкам разложить.

Барри поднял руки, как будто сдаваясь:

— Я пришел с миром.

И я усмехнулась, сама того не желая. Барри почти такой же остроумный, как Келли. Почти…

— Извини. Могу я попросить тебя об одной услуге?

— Разумеется!

— Выясни, пожалуйста, кто они — девочка и мужчина. Может, это наведет меня на мысли.

— Ну конечно! Я перезвоню тебе на мобильный. И пришлю сюда в помощь патрульных.

— Спасибо.

Из квартиры вышла Келли.

— Джин и его команда в своем репертуаре, ленивые и раздражительные.

И я передала ей наш с Барри разговор.

— Отпуск, я так понимаю, закончился?

— Давно уже.

Глава 13

«Сколько жизней можно прожить за один-единственный день?»

Я была дома, одна. Бонни осталась ночевать у Алана с Элайной. Было бы жестоко ее будить лишь за тем, чтобы она скрасила мое одиночество. Я только что приняла душ, села на диван перед выключенным телевизором (ноги на журнальном столике) и уставилась в пространство. Я с трудом избавлялась от этого дня. Все мысли, связанные с очередным преступлением, я научилась оставлять за порогом дома.

Как разделить два этих мира: жизнь и смерть? Как не дать им просочиться друг в друга? На эти вопросы каждый полицейский и каждый агент должен ответить себе сам. У меня не всегда получалось, но я справилась. Обычно я начинала с того, что заставляла себя улыбаться. И если могла — улыбалась. Если могла улыбаться — смеялась и, смеясь, оставляла покойников там, где им и положено быть.

Зазвонил мобильный.

— Привет, Барри.

— У меня есть новости о жертвах в квартире. Не знаю, как они связаны со всем остальным, но это интересно.

Я тут же схватила с журнального столика блокнот и ручку.

— Рассказывай.

— Мужчину зовут Хосе Варгас. Пятьдесят восемь лет, родом из солнечной Аргентины. Добропорядочным гражданином его не назовешь. Он отбывал срок за кражу со взломом, бандитское нападение, за попытку изнасилования и половую связь с несовершеннолетними.

— Славный малый!

— Да уж. Его подозревали в сутенерстве, растлении малолетних и жестоком обращении с животными, но осужден он не был.

— В жестоком обращении с животными?

— В сексуальном плане, по всей видимости.

— Какая гадость!

— В конце семидесятых были подозрения, что он замешан в торговле людьми, однако доказательств так и не нашли. Вот и все, что мне пока удалось узнать о мистере Варгасе. Вряд ли его будут искать.

— А девочка?

— О ней пока ничего не известно. Документов в квартире нет. Да, я обнаружил татуировку у нее на левой руке: какая-то надпись, по-моему, кириллицей, но утверждать не буду.

— Так девочка русская?

— Похоже. Хотя не обязательно из России. И еще. У нее на ступнях — шрамы. Такие же, как мы видели в доме Кингсли, только свежее.

Я почувствовала резкий всплеск адреналина.

— Очень важная новость, Барри. Шрамы — это ключ.

— Согласен. Вот и все, что пока у нас есть. Келли и Сайкс сейчас собираются в город. А я отправляюсь обратно к Кингсли. Утром перезвоню.

Я откинула голову и уставилась в потолок. Он был покрыт звукоизолирующей плиткой с эффектом поп-корна, которая считалась когда-то верхом совершенства, но давно вышла из моды. Мы с Мэтом хотели избавиться от нее, да так и не собрались.

«Шрамы, — подумала я, — шрамы и дети. Что бы это значило?»

В отсутствие свидетельских показаний, признаний убийцы и видеозаписей его преступления остается одно: собрать всю информацию (чем быстрее, тем лучше), тщательно ее проверить, упорядочить и попытаться понять. Рамки следствия не должны расширяться, их необходимо сузить.

Я сползла с дивана, уселась на полу напротив столика и вырвала несколько страниц из блокнота. Пора записать мысли и, положив записи перед собой, увидеть наконец, что объединяет эти два преступления.

Расположив листки горизонтально, на одном из них, вверху, я вывела:

Задумалась, покусала ручку и продолжила:

Я задумалась: «Не преждевременно ли? У нас слишком мало сведений, чтобы делать подобные утверждения. И все-таки факт, что убийца более спокоен с женщинами, говорит сам за себя».

В ритуальном серийном убийстве почти всегда присутствует сексуальный подтекст, и пол жертвы в большинстве случаев соответствует сексуальной ориентации убийцы. Даммерс был гей, вот и убивал представителей своего пола. А мужчина с нормальной ориентацией убивает женщин. И так далее.

«Убивают тех, кто бесит или обманывает ожидания, — заметил однажды мой преподаватель. — А кто лучше предмета желания может возбудить ярость и горько разочаровать? Или, — продолжал он, — скажу грубее: кого убийца представляет себе, когда мастурбирует, — мужчину или женщину? Ответом станет пол его жертвы».

Я продолжала писать дальше.

Я перечитала этот вывод, покусывая в задумчивости ручку, и добавила:

И вновь я вспомнила принцип Оккама:^[2] «Организованный убийца порой может казаться неорганизованным. Но не наоборот».

Он придерживался своего сценария, контролировал каждый шаг и был настроен решительно. Организованный.

«Ну да, — подумала я, — сейчас тебе — совпадение…»

Вспомнив об увиденном в доме Кингсли, я вернулась к «Методам» и добавила:

«Неуверенность говорит о том, что действовал новичок, убийца, который еще волнуется, который еще не привык. Это совсем не похоже на мужчину, которого я себе представляла. Не думаю, что он волновался. Мне кажется, его руки тряслись от того, что он был слишком возбужден происходящим».

Я перечитала последний абзац. Едва уловимая мысль закопошилась в моем сознании, предпринимая слабые попытки выбраться на свет. Ощущение знакомое; в таких случаях нужно успокоиться и дать мысли созреть. «Почему такое деление? Мужчины хуже женщин, но женщины хуже детей». И вдруг меня осенило:

«У меня никаких доказательств, мне нечего рассматривать под микроскопом или на экране, но я знаю, что права. Я чувствую. Я его чувствую. Он боится мужчин и испытывает к ним чувство ярости. Он оставляет их глаза открытыми для того, чтобы они могли видеть все, что с ними происходит. Женщины умирают, они это заслужили, но их закрытые глаза — своеобразный намек на сочувствие. Мать не смогла защитить его от жестокого отца? Если она тоже страдала от подобного обращения, убийца мог презирать ее и в то же время сочувствовать ей.

Тела детей он не трогал, зато глаза оставлял открытыми, чтобы они могли видеть все, что он делал с ними, видеть, как жесток этот мир.

У девочки, найденной в квартире Варгаса, глаза закрыты, однако тело нетронуто. Может, дело в возрасте? Она почти женщина, но все-таки еще ребенок. Может, это его смутило?

Итак, что мы имеем?

Два убийства подряд. Ненависть к мужчинам. Обида на женщин, сочувствие к детям.

Это место — боль. Здесь свершилось правосудие…»

И на меня снизошло откровение. Не моргнув глазом я записала:

«Одним — боль, другим — правосудие. И то и другое — месть. Все сходится — и выбор жертв, и выбор методов убийства», — взволнованно размышляла я.

«Потому что расплата — справедлива, а справедливость непобедима. Гей он или не гей, уже не важно, сексуального мотива здесь нет, все упирается в прошлое. Он мстит за обиды, нанесенные ему в детстве; почти наверняка эти обиды носили сексуальный характер. Его страдания связаны с мужчинами».

Нарастающее волнение, охватившее меня, достигло апогея. И тут я столкнулась с необъяснимым.

«А что же Сара? Зачем он оставил ее в живых, в этой боли, вместо того чтобы убить? Самое важное: месть — глубоко личное чувство. Но при чем тут Сара?»

Я поняла, что не могу ответить на этот вопрос. Зато остальные мои выводы производили впечатление вполне логичных.

«Месть. Вот мотив его преступлений, и именно в нем причина выбора жертвы и метода убийства. А Сара — просто часть головоломки, которую я никак не могу разгадать».

Немного подумав, я решила, что больше мне нечего добавить к написанному.

«Разберемся с жертвами».

Я взяла другой листок и написала наверху:

Я обратила внимание на очевидную связь: может, Варгас в свое время издевался и над убийцей?

Отсутствие связей между жертвами двух преступлений указывало на то, что убийца действовал по заранее продуманному плану, который сработал очень четко.

Я дважды перечитала список…

Я еще раз прочитала свои записи и отложила листок. Схватила другой, написала вверху:

Я снова посмотрела на потолок. Значимость Сары в этом деле была очевидна, бросалась в глаза. «Сара — единственный живой свидетель и утверждает, что знакома с убийцей. Вдобавок случай с Сарой отражает непоследовательность в поведении преступника. Он ее не убил. Он оставил девочку в живых, это входило в план его мести. И если то, о чем рассказала Сара, произошло на самом деле, убийца придерживался плана, который рассчитан на долгие, долгие годы. Он не параноик, способен контролировать свои желания и очень, очень умен. Тем хуже для нас. Подобных мстителей поймать гораздо труднее, чем сексуальных маньяков или ритуальных убийц. Не такие уж они и сумасшедшие».

В убийствах, совершенных из мести, как правило, больше ярости, чем пресловутого драйва. Они подразумевают полное истребление.

«Послания на стене, распотрошенные трупы не что иное, как признаки ярости. Здесь все сходится. Но кровавые рисунки на стене — это другое, это больше похоже на сексуальный акт. Чтобы было о чем вспомнить во время мастурбации. Мелочи. Самое главное — найти мотив для мести. А все остальное — это отклонения, которых у любого человека может быть предостаточно. Интересно, конечно, но бездоказательно».

И я вернулась к своим записям.

«Почему со мной? По утверждению Сары, все станет ясно из дневника».

Я совершенно вымоталась. Хотела продолжить, но почувствовала, что на сегодня хватит. Сосредоточилась. «Итак, что у нас на завтра?»

Я прочитала свои записи и удовлетворенно кивнула. «У нас впереди долгий путь, но я уже поняла, с кем мы имеем дело. Я чувствую убийцу. Тем хуже для него. День еще не закончился, а я уже знаю, что он делал и почему».

Я положила ручку и позволила себе расслабиться. «Господи, как я устала! Скорее морально, чем физически».

Зазвонил мобильный. Определитель высветил «Томми». Я слегка приободрилась.

Томми Агилера был для меня больше чем друг, но еще не муж. Не просто любовник, а человек, которого я хотела бы видеть рядом с собой каждую ночь. Томми — моя надежда. Вот вкратце о нем. Он бывший агент секретной службы, а сейчас — консультант в частной охранной фирме. Мы познакомились, когда он еще работал агентом. Я расследовала преступление с участием сына сенатора от Калифорнии. Парень решил стать насильником и убийцей. Сенатор, будучи противником абортов, получал письма со страшными угрозами. Томми его охранял; в результате дальнейших событий ему пришлось застрелить «удачливого наследничка». Мои свидетельские показания оградили Томми от нападок и спасли его карьеру. Томми сказал мне тогда, что я могу рассчитывать на него в любую минуту. Я воспользовалась его предложением полгода назад. А потом произошла занятная история: я поцеловала его, а он меня. И даже больше — Томми меня раздел и, невзирая на мои шрамы, устроил мне сеанс страстной любви. Я разрыдалась, но это помогло мне исцелиться.

Да, Мэт был любовью всей моей жизни, родной душой и совершенно незаменимым человеком. Но я нуждалась в мужчине, который говорил бы мне комплименты и доказывал бы их состоятельность в поте лица. И Томми делал это с большим удовольствием. Мы занимались любовью три или четыре раза в месяц. Я много работала, он — тоже, и нас это устраивало. Удачное решение на тот момент.

Я взяла трубку.

— Привет, Томми.

— Как дела? Дай, думаю, позвоню. Не очень поздно?

Томми не слишком разговорчив. Дело не в стеснительности или бедном словарном запасе. Совсем нет. Просто он предпочитает слушать.

— Как ни странно, я только что пришла. Меня вызывали на место преступления.

— Я думал, ты в отпуске. Убираешься и все такое.

Томми был в курсе моих планов на выходные и знал, что ему не стоит приходить, пока я не выполню задуманного. Его способность понимать подобные вещи лишь подчеркивала глубину его терпения.

— Я и убиралась, но в доме с тремя трупами была девочка. С пистолетом у виска она требовала, чтобы вызвали именно меня. Пришлось забыть про отпуск.

— Ну и как?

— Было ужасно. Девочка осталась жива.

— Вот и хорошо, — ответил Томми и замолчал. — Я знаю, чем ты занималась сегодня. Не навязываюсь, но хотелось бы посмотреть, как ты.

«Действительно, как?» — подумала я и вздохнула.

— Довольно паршиво. Приедешь?

— Уже в пути, — ответил он и повесил трубку.

Меньше слов — больше дела. В этом весь Томми.

Томми постучал, я его впустила. Он взглянул на меня и, не сказав ни слова, подвел к дивану, усадил, сел рядом и крепко обнял. Я вздохнула и уткнулась лицом ему в грудь. Томми не утешал и не гладил по голове, но его сила и уверенность без слов давали понять, что он готов сделать для меня все, что угодно. Так я и сидела, положив голову на его могучую, словно скала, грудь, и чувствовала себя как у Христа за пазухой.

Томми — латиноамериканец, настоящий мачо, сильный и красивый, с гибким мускулистым телом танцора и жесткими руками убийцы. Он точная копия Келли, только в мужском обличье. Томми притягивает женщин как магнит, вызывая в них непреодолимое желание броситься в омут его темных настороженных глаз.

— Хочешь рассказать? — спросил Томми, нежно меня отстранив.

И я рассказала. Обо всем. О том, что было утром и что случилось днем, о Саре и растерзанных трупах Дина и Лоурель Кингсли, о ванне, наполненной кровью, и об убийстве Варгаса и неизвестной пока девочки.

— Действительно ужас! — произнес Томми.

— Да. И я не могла не взяться за это дело.

Он кивнул на листки, лежавшие на журнальном столике:

— Твои соображения?

— Угу.

— Я взгляну, ты не против?

— Если хочешь.

Томми собрал все листки, внимательно прочел, положил на место.

— Замысловато, — отметил он, качая головой.

— Так всегда бывает — поначалу. — Я посмотрела на него и улыбнулась: — Спасибо, что приехал. Мне уже чуть-чуть лучше.

— Всегда пожалуйста. — Он оглянулся. — А где же Бонни?

— Она у Алана и Элайны, до утра.

Томми задумчиво хмыкнул, и едва заметная улыбка заиграла на его губах. Я широко улыбнулась в ответ и пихнула его в грудь.

— Тихо, тихо, Томми! Я сказала, что мне лишь чуточку лучше, а ты уже вообразил бог знает что, как будто я без одежды!

Он еще раз хитро улыбнулся:

— Вообще-то я тебя всегда так представляю.

Шутки шутками, но, взглянув ему в глаза, я поняла, что за этой игривостью кроется нечто большее.

Как я уже говорила, Томми предпочитал слушать. Впрочем, он не просто слушал, а воспринимал. Глазами, ушами, всем сердцем. Он предлагал мне заняться любовью, потому что слышал, чувствовал меня, как никто другой, и знал, что я нуждаюсь в его утешении и разрядке.

Мы потянулись друг к другу, и губы наши встретились. Отчаяние лишь обострило мои чувства, и волна непреодолимого желания накрыла меня с головой. Обхватив Томми за затылок, я еще крепче прильнула к его губам и просунула ему в рот язык. Я словно пробовала Томми на вкус и прижималась так крепко, что оказалась у него между колен. А он, скользнув рукой мне под блузку, проник под бюстгальтер и твердыми мозолистыми пальцами прикоснулся к моим соскам. Ощущение было настолько острым, что я застонала и почувствовала его возбуждение.

Я всегда ценила секс хотя бы за то, что примитивное, первобытное чувство может сочетаться в нем с безграничной нежностью. Малая толика грубости и животной страсти в итоге доставит вам огромное удовольствие. И если вы чувствуете себя грязной, если чувства растрепанны, а напряжение не отпускает (именно в таком состоянии была я), секс придется вам как нельзя кстати.

Я откинула голову, все еще обнимая Томми за шею. А он, с затуманенными страстью глазами, продолжал гладить мои соски.

— Возьми меня! — крикнула я охрипшим голосом. — Сорви с меня одежду, перегни через диван и войди в меня прямо сейчас!

Он остановился на мгновение, пытаясь поймать мой взгляд, чтобы убедиться в сохранности моего рассудка.

Томми оторвался от меня, усадил на диван, вцепился в блузку, грубо задрал ее и, стянув через голову, отшвырнул. Быстро избавил меня от бюстгальтера. Немного помедлил, любуясь моей грудью. Бросил спиной на диван и стиснул в объятиях. Грубо, но совершенно не больно заставил изогнуться всем телом и запрокинуть голову так, что я едва не задохнулась от восторга. Приблизившись губами к моим соскам, он достаточно долго ласкал языком и посасывал их, заставляя меня изнывать от желания. Затем расстегнул мои джинсы и снял их вместе с трусиками. Теперь я была полностью раздета и лежала, раскинув ноги, влажная и возбужденная, как распутная девка.

Губы Томми спустились ниже, стали ласкать меня между ног, и я закричала, дрожа от наслаждения, моментально пронзившего мое лоно. Я потеряла счет времени; я смутно понимала, что происходит вокруг, ощущала себя порочной, словно Ева, познавшая грех, и похотливой, как кошка во время течки.

Томми прекратил свои ласки и встал. Сквозь дымку оцепенения я наблюдала, как он раздевается, увидев же его без одежды, зарычала, как последняя блудница, и вся подалась к нему, когда он натянул презерватив. А он схватил меня за запястья, привлек к себе, приподнял, перевернул в воздухе и положил животом на подлокотник дивана, так что лицом я уткнулась в подушки.

Я чувствовала, как он вошел в меня сзади и, положив одну руку мне на бок, а другой схватившись за плечо, все глубже и глубже проникал внутрь, с лихвой удовлетворяя моим требованиям. Как дикий, необузданный зверь.

Мне так нужна была его несокрушимая сила, и она нахлынула на меня всей мощью прилива, а отступив, унесла с собой трупы и воспоминания о них. Я отдалась Томми без остатка и взамен получила то, о чем мечтала, — простое, безыскусное очищение. Я испытала несколько оргазмов, прежде чем Томми достиг своего; когда это случилось, он напрягся всем телом и крепко вцепился пальцами в мое плечо, но не поранил, лишь причинил мгновенную сладкую боль. Все закончилось; мы оторвались друг от друга, упали на диван и вновь обнялись, изнуренные, удовлетворенные и дрожащие.

— Класс! — произнес он, посмотрев на меня.

Я согласно улыбнулась и заглянула ему в глаза.

— Спасибо, Томми!

— Всегда пожалуйста, — ответил он, и хитрая улыбка вновь заиграла на его губах, — в любое время!

Я улыбнулась и поцеловала его в шею.

Дрожь потихоньку прошла. Мысли о трупах все еще копошились, но уже далеко, где-то на задворках сознания.

Томми высвободился из моих объятий и пошел на кухню. А я провожала его восхищенным взглядом, не в силах налюбоваться. Он принес себе пиво, а мне — бутылку воды, уселся рядом, и мы вновь обнялись. Сделав глоток, я принюхалась.

— Пахнет сексом.

— И как же он пахнет?

— Как… — И я улыбнулась, откинув голову. Слова пришли сами собой: — Как свежий пот и вымытый член.

— Пикантно и поэтично, — заметил Томми и поцеловал меня в шею. — Ты потрясающая женщина.

— Признайся, что ты любишь меня за то, что я умная.

— Нет. Мне нравится, что ты умная, но люблю я тебя за твою попу.

— За задницу.

— Что?

— Ты сказал «попа», как в детском саду. Скажи «задница».

— Не могу.

Я повернулась и удивленно взглянула на него:

— Ты смеешься надо мной?

— Нет.

Я заглянула ему в глаза и, поняв, что он не шутит, тесно прижалась к нему спиной и захихикала.

— А ты, оказывается, пай-мальчик, прямо бойскаут. Вот не знала.

— Опытный скаут, честно говоря.

Я не вытерпела и затряслась от смеха. Мои прикосновения переросли в нечто большее, и Томми доказал, что уж значок «За сексуальную доблесть» у него есть наверняка.

Прошел час. Обнаженные, мы лежали на ковре, закинув ноги на журнальный столик.

— Я вот думаю: неужели это все мне? — радостно сказал Томми.

— Такой был гадкий день… и все же не бывает худа без добра.

— Поговорим об этом? У меня есть кое-какие соображения.

Я посмотрела ему в лицо:

— И какие же?

— Ты сказала, жертвы истекали кровью в ванне. Ты знаешь, что для этого они должны были оставаться живыми. Так?

— Угу.

Кровь не польется из трупа. Сердце ведь уже остановилось.

— Но убийца должен был их усмирить. Ты что-то говорила про наркотики. Думаю, ты права. Держу пари, он воспользовался препаратом, расслабляющим мышцы. Таким образом, жертвы знали о том, что с ними происходит. И это еще больше возбуждало преступника. — Томми пожал плечами. — Всего лишь мысли.

Я провела рукой по завиткам волос на его груди. Он не мохнатый, как плюшевый мишка, а как раз такой, как мне нужно.

Я поняла, что Томми прав. Я лишь в общих чертах описала ему события прошедшего дня, а он уже успел их проанализировать и сделать вывод об умственных способностях преступника, о его желаниях и чувствах, которые он испытывал, утоляя эти желания.

«Я думала о наркотиках, но мышечные релаксанты — более конкретная вещь… Стоит взять на заметку. Томми, дорогой, когда ты успел об этом поразмыслить? До того, как мы занимались любовью, или после? Может, во время? А я бы снова не прочь… Люди, которых я видела сегодня, в большинстве своем были мертвы. Но я-то — нет. Секс — это способ почувствовать, что ты еще жив».

Моя рука скользнула ниже и кое-чем завладела.

— Все догадки я проверю завтра, — сказала я. — А сейчас я хочу тебя. Так что соберись с силами, как тебя учили на секретной службе, и выполни свой долг.

Он легонько ущипнул меня за сосок, поставил на пол бутылку пива… и еще один час мы провели, доказывая, что живы.

Мы лежали обнявшись, изнуренные, опустошенные и счастливые.

— Знаешь, что я подумал? — сказал Томми, нарушив наше уютное молчание.

— Похоже, ты действительно размышляешь во время секса!

— Все самые умные мысли приходят ко мне, когда я голый.

— Ну и?

— И боль, и правосудие объединяет один мотив.

— Да, я знаю.

— Правда? — удивился он.

— Мотив старый и совершенно избитый, — сказала я. — Ненависть.

— Подумать только, ведь я мог тебя опередить.

Я поцеловала его в шею.

— Не расстраивайся. Но когда же ты нашел время подумать об этом?

— Оргазм прочищает мозги, — широко улыбнувшись, ответил Томми.

— Значит, тебя осенило?

Он закатил глаза.

И вдруг я осознала, что мне стало лучше, гораздо лучше. Было так плохо, а Томми позвонил и приехал. Мы любили друг друга и разговаривали о работе, и… И меня поразила еще одна мысль: «Господи, неужели мы вместе?» Эта мысль показалась непривычной, чужой и в то же время успокаивающей и давно знакомой. Когда вы замужем или женаты много лет, появляется ощущение надежности, уверенности в том, что дома вас ждут. Если кто-нибудь вас подведет, предаст или умрет на ваших руках, вы всегда найдете поддержку у родного человека. Он никогда не оставит вас в беде. Лишиться его — значит потерять часть себя и каждую ночь умирать от желания, ощущая обманчивое присутствие на опустевшей кровати.

Неужели мы переступили эту грань? Ту, которая отделяет легкомысленные связи от серьезных отношений?

— Ты что-то хотела сказать? — спросил Томми.

— Да нет, просто… — я тряхнула головой, — просто подумала… о нас. Не обращай внимания.

— Не делай этого.

— О чем ты?

— Если ты думаешь о чем-нибудь, не стоит говорить, что твои мысли ничего не значат. Можешь не рассказывать, только не говори, что это не важно.

Я внимательно посмотрела ему в глаза и обнаружила в них лишь искреннее участие и ни грамма раздражения.

— Извини, я просто размышляла… — У меня перехватило дыхание. Почему так трудно сказать это вслух? — Томми… мы — вместе?

— И это все? — спросил он и улыбнулся. — Конечно, вместе.

Я даже охнула в ответ.

— Послушай, Смоуки, я не говорю, что настало время жить под одной крышей или пожениться. Но безусловно, мы вместе. Так мне кажется, во всяком случае.

— О Боже!

Он изумленно тряхнул головой.

— Ты была замужем много лет, для тебя слово «вместе» значит любовь и брак. Ты привыкла к тому, что «вместе» — значит любовь и брак. Но я тебя не люблю.

Что-то оборвалось у меня внутри, я даже почувствовала тошноту.

— Не любишь?..

Он протянул ко мне руку и погладил по щеке.

— Прости, наверно, прозвучало грубо. Я совсем другое имел в виду. Я хотел сказать, что не произнесу этих слов, пока сам не буду в них уверен. Я еще не готов. Я знаю, такой момент настанет, если мы будем продолжать в том же духе. И в один прекрасный день я проснусь и пойму, что люблю тебя. Все к этому идет. Мы — вместе.

Я даже задрожала.

— Правда?

— Разумеется. Что ты об этом скажешь?

Я ласково прижалась к нему.

— Хорошо звучит, — ответила я, сознавая, что Томми не слукавил. Мне действительно понравилось.

Так будет лучше, честнее. И призрак Мэта не возражал.

«А как же Квонтико? Позволить Томми полюбить себя и оставить его ни с чем? Еще один довод, который нельзя не принять в расчет».

Хорошо, когда есть выбор. Однако я понимала, что сделать его непросто. Ведь своим решением я могу обидеть Томми.

«Проще всего взять и начать все сначала. Конечно, если я решу принять предложение, Алан, Келли и Элайна расстроятся и захотят меня вернуть. Но нас связывают давние и слишком крепкие узы, и мы не потеряем друг друга из виду. С друзьями и родственниками можно жить врозь, а с парнем, который тебя полюбит, нет, — сказала я себе. — И не забудь о своей молчаливой приемной доченьке, о подруге, подсевшей на таблетки, и о „Раз2трислезыу3“. Помни о доме, в котором не успела навести порядок, о подруге, которая только что победила рак, и о том, что могилы Мэта и Алексы здесь, а не в Виргинии. Кто принесет им цветы?»

— Знаешь, чего я хочу? — прошептала я Томми, заставляя призраков исчезнуть.

Он покачал головой.

— Чтобы ты отнес меня наверх и помог уснуть.

Не проронив ни слова, Томми взял меня на руки и понес на второй этаж. Мы прошли мимо комнаты Алексы, но я и не вспомнила, где нахожусь. Наконец в надежных объятиях я спокойно заснула. Томми понимал меня, он был со мной, мой верный страж, мой защитник от мертвых.

Глава 14

— Утром я звонил в больницу, — сказал Барри, когда мы шли с ним по автостоянке. — Говорят, что девочка оправилась от шока. Кроме синяков на запястьях и лодыжках, никаких телесных повреждений у нее не обнаружили.

— Ну, я нечто подобное и предполагала. — Я поделилась с Барри мыслями, которые пришли мне в голову ночью, в том числе и предположением о мести как о возможном мотиве.

— Любопытно. Чего я не пойму, так это присутствия Сары. Если вычеркнуть ее и Кингсли, все имело бы хоть какой-то смысл. Варгас долгое время занимался сексом с детьми. Может, он тоже колотил их палками по ногам. Один ребенок вырос, отыскал его и убил. Это даже объясняет, почему убийца так мягко поступил с девочкой: закрыл ей глаза, не изуродовал.

— Да.

— Но Сара и семейство Кингсли? Не понимаю, они-то тут при чем? — Барри пожал плечами. — И тем не менее действительно похоже на месть.

— Может, Сара прольет хоть какой-нибудь свет?

— Подожди секундочку, — нервно попросил Барри, когда мы подошли ко входу. — Я покурю.

Я улыбнулась, глядя на него.

— Тоже не любишь больницы?

Пожав плечами, он прикурил.

— Недавно в больнице у меня умер отец. С чего мне их любить?

Барри выглядел изможденным. Я заметила, что на нем та же одежда, в которой он был накануне.

— Ты что, вообще домой не заходил? — спросила я.

Он сделал несколько затяжек и покачал головой:

— Нет. Симмонс закончил почти в семь утра. А я еще должен был вызвать пару компьютерщиков. Они до сих пор там.

— Почему?

— Да у мальчишки, Майкла, или как там его, на компе установлена суперсложная защита. Мне давали кое-какие инструкции, но это выше моего понимания. Вот ввести неправильный пароль, который начисто сотрет весь жесткий диск, — всегда пожалуйста.

«Эй, попробуй-ка „Раз2трислезыу3“. Чем черт не шутит!» — подумала я и произнесла не моргнув глазом:

— Интересно.

— Вроде у них получается. Говорят, это заказная работа, такую абы кто не сделает, только настоящий хакер. И представляешь, они считают, не мальчишка установил пароль.

— Почему?

— Слишком сложно. Что-то вроде криптографической защиты. Как у военных.

— Дело рук преступника?

— Не исключено.

— В ней может быть определенный смысл. Убийца что-то хочет нам сказать. Вот почему он исписал стены и сообщил о Варгасе.

— Обожаю, когда ребята так ловко работают. Значит, они вот-вот взломают чертову защиту.

— Еще что-нибудь нашли?

— У нас только следы от его ног и компьютер. Ни отпечатков, ни волос, ничего. Хотя следы вполне четкие. Мы настигнем его и обязательно поймаем. Как я уже сказал — порвем к чертовой матери. Трупы отправили к судмедэксперту, посмотрим, что там случилось. От Келли новости есть?

— Я с ней еще не разговаривала. Позвоню после встречи с Сарой.

— Может, здесь он тоже сглупил? — Барри еще раз глубоко затянулся. — Кстати о девочке. Я пока знаю немного. В семье Кингсли она появилась чуть больше года назад, ее настоящее имя Сара Лэнгстром.

«Сара Лэнгстром, — подумала я. — Не поевши, не выговоришь».

— Я навел справки, — продолжал Барри. — В пятнадцать лет ее арестовали за хранение наркотиков — курила марихуану прямо на автобусной остановке, средь бела дня. Больше на нее ничего нет. Утром я взял личное дело Сары в учреждении социальной защиты.

— Она сказала, что ее родителей убили, когда ей было шесть лет.

— Великолепно! Страсть люблю счастливые развязки. — Барри вздохнул. — Как ты собираешься с ней разговаривать?

— Совершенно искренне и прямо. — Я тряхнула головой. — Если девочка почувствует, что мы с ней лукавим, не принимаем ее всерьез, она перестанет нам доверять. Впрочем, вряд ли она сейчас нам доверяет.

— Логично.

Барри сделал последнюю затяжку и бросил окурок на асфальт.

Сара лежала в отдельной палате в детском отделении. У дверей Барри поставил охранника — все того же молоденького Томпсона.

— К ней никто не приходил? — спросил Барри.

— Нет, сэр, никто.

— Пусти-ка нас.

Внутри оказалось довольно мило для больничной палаты, хотя даже о самой распрекрасной из них я не могу думать без содрогания. Стены окрашены в мягкий бежевый цвет, а на полу нечто вроде ламината. «Лучше, чем неизбежный белый линолеум с зеленоватыми стенами», — призналась я сама себе. В большое окно лился солнечный свет (шторы были отдернуты). Кровать Сары стояла у окна. На звук наших шагов девочка повернула голову.

— О Господи, — еле слышно пробормотал Барри.

Сара выглядела маленькой, бледной и уставшей. Барри был явно потрясен — еще одно качество, которое мне в нем импонировало. Он, несмотря на службу, не сделался черствым циником.

Я подошла к кровати. Сара не улыбнулась, зато и прежнего равнодушия в ее глазах я не увидела. Уже хорошо.

— Здравствуй! Как ты себя чувствуешь? — спросила я.

— Устала, — произнесла девочка, пожав плечами.

— Это Барри Франклин. — Я кивнула на Барри. — Следователь, который занимается твоим делом. Он мой друг, и я попросила его взяться, потому что доверяю ему.

— Здравствуйте, — безразлично произнесла Сара, взглянув на Барри, а затем повернулась ко мне. — Я поняла, — печально вздохнула она, будто смирилась со своей судьбой. — Вы мне не поможете.

Я удивленно взглянула на нее:

— Сара, милая, следствие всегда ведет полиция. Так положено. Это не значит, что я осталась не у дел.

— Вы не врете?

— Нет.

Прищурившись, она подозрительно посмотрела мне в глаза, словно пыталась найти в них подтверждение сказанному.

— Ну ладно… я вам верю.

— Вот и славно.

Надежда пополам с отчаянием отразились на ее лице.

— Вы забрали мой дневник?

— Я не могла забрать сам дневник, — сказала я, тщательно подбирая слова. — У нас существуют определенные правила обращения с вещами, найденными на месте преступления. Но, — сказала я, чуть повысив голос, когда увидела ее поникшее лицо, — у меня есть фотоснимки каждой странички. Мне их распечатают сегодня, и тогда я смогу все прочесть. Как если бы читала сам дневник.

— Сегодня?

— Обещаю.

Сара еще раз окинула меня долгим подозрительным взглядом.

«Она мне не верит, — подумала я, — уже никому не верит. Кто в этом виноват? А ты действительно хочешь знать?»

— Сара, — произнесла я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно и ласково, — нам нужно задать тебе несколько вопросов. О том, что вчера случилось. Ты готова ответить?

И вновь этот взгляд, опустошенный и безразличный, взгляд много повидавшего человека. Так смотрят жертвы.

Ведь легче быть безразличным, чем жить в постоянной тревоге.

— Наверное, — ответила она безжизненным голосом.

— Ты не против, если Барри останется с нами? Все вопросы буду задавать я. А он просто сядет в сторонке и послушает.

— Мне все равно. — Сара махнула рукой.

Я пододвинула стул к кровати. Барри сел возле двери. Так, не навязываясь, он мог слышать каждое наше слово и дать возможность Саре забыть о его присутствии. Для жертвы вспоминать — процесс очень личный, все равно что делиться тайной. И Барри это знает. А еще он знает, что Сара должна быть совершенно спокойной, чтобы разделить свою тайну со мной.

Девочка отвернулась к окну и подставила лицо солнцу. Руки лежали поверх одеяла, и я обратила внимание на ее ногти, покрытые черным лаком.

— Сара, ты знаешь, кто это сделал? — задала я главный вопрос. — Знаешь ли ты, что за человек убил семью Кингсли?

— Нет, я не знаю, кто он, не знаю, как его зовут и как он выглядит, — произнесла девочка, продолжая смотреть в окно, — но он и раньше был в моей жизни.

— Когда убил твоих родителей?

Она кивнула.

— Ты говорила, тебе тогда было шесть.

— Это случилось шестого июня, — сказала Сара. — В мой день рождения, в мой самый счастливый день рождения…

У меня перехватило горло от такого откровения, и даже на секунду пропал дар речи.

— Где это произошло?

— В Малибу.

Я взглянула на Барри. Он кивнул и сделал пометку в блокноте, чтобы мы смогли выяснить все подробности этого старого преступления, если оно действительно было совершено.

— Ты помнишь, что именно тогда случилось? Когда тебе исполнилось шесть?

Я ожидала, что она задумается, но…

— Я все помню.

— Как ты поняла, что человек, убивший вчера семью Кингсли, является тем же человеком, который убил твоих родителей десять лет назад?

Она посмотрела на меня обреченно, но с выражением приглушенного гнева.

— Глупый вопрос!

— А какой же вопрос не будет глупым?

— Почему это тот же человек?

Ну конечно. Она права. Самый подходящий вопрос.

— Так ты знаешь почему?

Она кивнула.

— Хочешь мне рассказать?

— Я расскажу, только немного, обо всем остальном вы прочитаете.

— Договорились.

— Он, — произнесла Сара, преодолевая себя, словно пыталась найти подходящие слова, — он сказал мне однажды: «Я переделаю тебя по моему собственному образу и подобию!» Однако не объяснил, что это значит. Вот его слова: на меня и на мою жизнь он смотрит как скульптор на глину; я — его скульптура. Он даже придумал для нее имя… название.

— Какое же?

Сара закрыла глаза.

— «Загубленная жизнь».

Барри прекратил писать, а я уставилась на Сару, пытаясь переварить услышанное. «И все-таки он организованный. Организованный, но одержимый особенным, всепоглощающим желанием. Месть — это мотив, а разрушение жизни Сары — ее неотъемлемая часть, причем немалая».

Сара продолжала рассказ, голос ее стал слабее и звучал будто издалека.

— Он многое предпринял, чтобы изменить мою жизнь, сделать меня несчастной и заставить жить в ненависти, чтобы я всегда оставалась одна. Чтобы меня изменить.

— Он когда-нибудь говорил почему?

— Говорил, в самом начале: «И хотя ты ни в чем не виновата, твоя боль — это мое правосудие». Я не поняла тогда. Не понимаю и сейчас. А вы? — Сара посмотрела на меня проницательным, испытующим взглядом.

— Не совсем. Мы считаем, что это своего рода месть.

— За что?

— Пока не знаем. Ты говорила, этот человек предпринимал некие действия с целью изменить твою жизнь, изменить тебя. Какие?

Сара долго, долго молчала. Не могу объяснить, что проскользнуло в ее глазах, только знаю: в них затаилось огромное горе, горе, к которому она привыкла.

— Это из-за меня, — еле слышно промолвила девочка. — Он убивает всех, кто ко мне хорошо относится или только собирается проявить доброту. Он убивает то, что я люблю, и тех, кто любит меня.

— И никому не удалось спастись?

В одно мгновение тихий голос Сары превратился в оглушительный рев, поразивший меня. Ее синие глаза засверкали.

— Все в моем дневнике! Только прочтите! Сколько же раз я могу об этом просить! Господи-и-и-и! Сколько?!

Она вновь повернулась к солнцу. Дрожа, трепеща и подергиваясь от переполнявшего ее гнева.

Я физически ощущала, как она уходит в себя.

— Прости, — ласково сказала я. — Обещаю, что обязательно прочту. Каждую страничку. Только мне необходимо выяснить, что случилось вчера. В вашем доме. Ты должна что-нибудь помнить.

Сара молчала. Ее гнев испарился. Она выглядела уставшей.

— Что вы хотите знать?

— Начни сначала. Что вы делали перед тем, как пришел убийца?

— Это было утром, около десяти. Я надела ночную рубашку.

— Ночную рубашку? Зачем?

Сара улыбнулась — и вновь это была улыбка старой уродливой ведьмы, которая поселилась у нее внутри.

— Майкл велел.

Я нахмурилась:

— Зачем?

— Да затем, чтобы трахнуть меня! — сказала она, склонив голову набок.

Глава 15

— Вы с Майклом занимались сексом?

Я гордилась собой в тот момент. Мне удалось задать щекотливый вопрос спокойным тоном и без осуждения.

— Нет, нет… Секс — это то, что происходит между двумя равноправными людьми и по обоюдному согласию. А Майкл просто трахал меня. Иначе он сказал бы правду Дину и Лоурель, и они отправили бы меня обратно.

— Он тебя заставлял?

— Не физически. Он меня шантажировал.

— Чем? Что ты такого сделала?

Сара бросила на меня полный недоверия взгляд:

— Сделала? Да ничего. Но разницы никакой. Майкл был безупречным сыном. Как же, капитан легкоатлетической команды! С родителями он вел себя безукоризненно. — Горечь в ее голосе стала язвительной. — А я кто такая? Беспризорница, которую взяли в дом! Майкл сказал, что, если я не буду заниматься с ним сексом, он подбросит наркотики мне в комнату. Дин и Лоурель были славными людьми и хорошо ко мне относились, но наркотиков они бы не потерпели. Отослали бы меня обратно. Я надеялась продержаться у них еще пару лет, пока восемнадцать не исполнится.

— Итак… ты занималась с ним сексом, когда он требовал?

— Девочкам тоже нужно кушать.

От ее тона, исполненного сарказма и самоуничижения, у меня защемило сердце.

— Он просто хотел, чтобы я делала ему минет. Ему нравилось меня трахать. — Сара посмотрела на свои руки. Они дрожали, в то время как ее лицо оставалось невозмутимым. — Недолго я оставалась девственницей. Кингсли даже и не подозревали. — Сара закатила глаза. — Да нет, я же вам говорила, они хорошо ко мне относились — но им действительно было приятно думать, что в их семье все превосходно. Дин и Лоурель… были добры ко мне, и я не хотела, чтобы они узнали о проделках Майкла. Это причинило бы им боль, а они заслуживали лучшего.

— Итак, ты надела ночную рубашку. А что случилось потом?

— Он появился в дверях моей спальни.

— Майкл?

— Нет, Незнакомец. Именно появился. Возник без предупреждения. С чулком на лице, как и раньше.

Поглощенная воспоминаниями, Сара на мгновение прикусила губу.

— В руке у него был нож. Он выглядел очень довольным, расслабленным. Улыбался. Радостно поздоровался, а потом… сказал, что у него есть для меня подарок.

Сара замолчала.

— Он сказал: «Жил-был человек, заслуживший смерть. Поэт-любитель, но очень одаренный. Он говорил много красивых слов, но внутри у него была чернота. Однажды я пришел к нему. Я пришел к этому человеку, приставил пистолет к голове его жены и приказал написать ей стихотворение. Я сказал, стихотворение будет последним, что она услышит, прежде чем я вышибу ей мозги. Он сделал то, что я сказал, и, возблагодарив Бога, я убил обоих. А когда они умерли, я вывернул обоих наизнанку, чтобы мир смог увидеть их черноту».

«Сообщение, — подумала я. — Он распотрошил их тела для того, чтобы все смогли увидеть, что они действительно собой представляют». Я отметила и религиозную направленность. «Фанатизм серийных убийц почти всегда указывает на безумие. Только не в этом случае. Жажда мести вызвана в убийце совсем не верой — нет, корнями она уходит в его детство».

— Он отдал тебе это стихотворение? — спросила я. — Это и был его подарок?

— Да, копию. Он сказал, что перепечатал его для меня, и заставил прочесть. Я положила листок в карман ночной рубашки после того, как прочитала. — Сара кивнула на прикроватную тумбочку. — Возьмите его, оно в выдвижном ящике… Незнакомец был прав, это хорошее стихотворение… особенно если учесть обстоятельства.

Я открыла ящик. Внутри лежал обыкновенный, сложенный вчетверо листок белой бумаги. Я развернула его и прочла:

Я ничего не понимаю в поэзии и не могу судить, хорошо это стихотворение или нет. Знаю только, что мне понравилась его простота, и я задумалась об обстановке, в которой оно было написано.

— Ведь это правда, вы понимаете? — сказала Сара.

— В чем правда?

— Если он сказал, что это так произошло… значит, так оно и было. — Сара закрыла глаза. — Незнакомец сказал мне, что на оригинальном листке чернила размазались из-за того, что поэт рыдал, когда писал свое стихотворение. И еще, бумага была испачкана кровью его жены. «Чудесные маленькие капельки, — говорил он, — которые брызнули в тот момент, когда я выстрелил в нее».

— Продолжай, — сказала я. — Что случилось потом?

Сара опустила глаза.

— Незнакомец спросил, как мне понравилось стихотворение. Казалось, он был искренне заинтересован. Я не ответила. Но он не возражал. «Приятно увидеть тебя снова. Твои страдания еще прекраснее, чем всегда».

— Сара, насколько достоверны твои воспоминания о том, что он сказал и как он это произнес? Только не обижайся.

— У меня есть дар запоминать и голоса людей, и смысл ими сказанного. Это не похоже на фотографическую память. Я не могу хранить в голове каждое слово, но я помню все. Я сосредотачиваюсь на человеке, когда он говорит, на том, как он произносит слова, на том, как он себя ведет.

— Очень хорошо, это нам поможет, — подбодрила я. — Какого Незнакомец роста?

— Шесть футов с небольшим.

— Черный или белый?

— Белый и всегда чисто выбрит.

— Он крупный? Я имею в виду, худой он или толстый? Сильный или слабый?

— Он не толстый, но и худым его не назовешь. Он очень сильный, у него идеальное тело. Идеальное. Без малейшего изъяна. Должно быть, работает над этим как сумасшедший. Он хорошо сложен, но не выглядит сильно накачанным.

Я слышала поскрипывание авторучки Барри.

— Продолжай. Что было потом?

— «Я почти закончил ваять тебя, Сара, — сказал Незнакомец. — Десять долгих лет, полных взлетов и падений, изгибов, поворотов и печали, я наблюдал за тем, как ты гнулась и ломалась. Это очень интересно! Сколько раз человеческое существо может разрушаться, но по-прежнему двигаться вперед! Ведь ты уже не та маленькая девочка, которой была в начале нашего пути? Как ты ни склеивала трещины, я все равно их вижу». — Сара тревожно задвигалась на кровати. — Это неточно, вы понимаете? Я имею в виду, не буквально, но по существу именно так он и сказал, так его слова прозвучали.

— Я тебя поняла, — заверила я.

И Сара продолжила:

— У него была с собой сумка. Он открыл ее, достал маленькую видеокамеру и навел на меня.

— Он делал так и раньше?

— Да, — кивнула Сара. — Он сказал, что хочет засвидетельствовать мое разрушение. Что это очень важно, что иначе не восторжествует справедливость.

«Убийца коллекционирует трофеи. В его случае — видеозаписи».

— Что Незнакомец сделал потом?

— Он просто наблюдал за мной в объектив. А потом снова начал вещать: «Знаешь, что волнует меня больше всего, Сара? То, что не поддается контролю. Возьмем, например, этот дом. Семейная пара, которая относится к тебе хорошо, но без особой теплоты. Их сын, который демонстрирует миру свое безупречное поведение — и шантажирует тебя, принуждает к минету. Это поразительно. С одной стороны, дело случая. Ведь не я создал эту семью. С другой стороны, ты попала сюда только благодаря мне. Думала ли ты об этом, когда член Майкла был у тебя во рту?» — Сара горько усмехнулась. — Конечно, я думала. Я действительно вспоминала о Незнакомце именно в эти моменты.

Я заметила, что руки Сары все еще дрожат.

— Продолжай.

«Как он узнал, что Майкл насиловал ее?» — спросила я себя. Мне не хотелось сбивать девочку.

— А затем Незнакомец сказал омерзительную вещь. — Сара уставилась в одну точку. — Он сказал: «Знаешь ли ты, кем сделал тебя Майкл, когда ты опустилась перед ним на колени в обмен на его молчание? Он сделал тебя шлюхой».

Сара вскинула руки к лицу. Я подскочила от неожиданности. Дрожа, девочка закрыла глаза.

— Тебе плохо? — ласково спросила я.

Она глубоко вздохнула, словно всхлипнула, уронила руки на колени и ответила ровным тоном:

— Да нет, все нормально.

Затем Сара продолжила имитировать голос человека, которого называла Незнакомцем.

— «Дело случая, верно, но не только случая, — сказал он. — Я хотел лишь отправить тебя в путь, как было угодно Богу. Я знал, что вполне могу рассчитывать на человеческую природу, которая сделает твое путешествие тяжелым, если я уберу с дороги всех, кто будет беспокоиться о тебе. Но такие всегда в меньшинстве, Малютка Боль. Они как капля в море». — Сара взглянула на меня. — Он прав. Возможно, он все сделал, чтобы пустить мою жизнь под откос, но как же люди, которые причинили мне столько зла? — Она потерла руки, словно замерзла. — Ведь он их не заставлял, они по собственной воле!

Я хотела успокоить ее, сказать, что не все люди злы, что встречаются и добрые. Однако я научилась сдерживать подобные желания. Жертвам не нужны слова сочувствия. Они хотят, чтобы я повернула время вспять, предотвратила случившееся, а не подкорректировала последствия.

— А что было дальше?

— Он продолжал говорить. Ему нравилось самого себя слушать. «Наше время скоро истечет. Я почти закончил работу. Добавлю несколько последних штрихов, которых мне недоставало, и явлю свой шедевр». Он запихнул камеру обратно в сумку и встал. «Настало время для следующего этапа нашего путешествия, Малютка Боль. Пойдем-ка».

— Почему он называет тебя Малютка Боль?

— А это он придумал для меня такое «ласковое прозвище». Его Малютка Боль, — сказала Сара, и синие глаза сверкнули гневом. — Ненавижу его!

— Я тебя понимаю, — пробормотала я. — А что случилось потом?

— Я направилась к двери, как он и сказал, а на полпути остановилась. Я чувствовала, что должна заставить его силой вывести меня за порог. Словно имело какое-то значение, по собственной воле я вхожу или нет. Глупо, конечно!

«Может быть, — подумала я. — Но это обнадеживает».

— Ну а потом?

— «Не капризничай», — потребовал Незнакомец и схватил меня за плечо. На нем были плотные перчатки, но даже через них я почувствовала необыкновенную твердость и силу его рук. Он повел меня по коридору к спальне Дина и Лоурель, — сказала Сара, бросив на меня печальный взгляд. — Туда, где находилось окно, на подоконнике которого я сидела, когда вы пришли. Я помню, что смотрела в окно и думала о том, какой сегодня прекрасный день.

— Продолжай.

— Он потащил меня по коридору, ведущему к их спальне, — повторила Сара и задрожала. — Туда, где он их держал.

— Они были еще живы?

— Конечно, живы, — сказала Сара раздраженно. — Они были совершенно голые и живые, но не шевелились. Я не знала почему, пока он не сказал, что ввел им наркотики. Мива-какой-то хлорид, названия не помню. Он говорил, они все понимают и слышат нас, могут чувствовать боль, а двигаться не в состоянии.

«Один — один, — вспомнила я наш разговор с Томми, — тут тебе и наркотики и мышечный релаксант».

И вдруг меня осенило.

— Сара… голос преступника… ты узнаешь его, если снова услышишь? Не просто слова и манеру речи, но его интонацию?

Всхлипнув, Сара кивнула.

— Я не могу его забыть. Он даже мерещится мне иногда.

— Продолжай.

— Дин лежал лицом вниз, а Лоурель — на спине. Незнакомец установил камеру на штатив и включил запись. Затем без малейших усилий поднял Дина на руки, как младенца, и положил его в ванну. «Иди-ка сюда, Малютка Боль», — позвал он меня. И я подошла. «Посмотри ему в глаза», — потребовал он, и я посмотрела. — Сара сглотнула. — Я увидела, что он говорил правду. Дин был… здесь. Он понимал, что происходит. Он был в сознании. — Сара вновь задрожала. — В сознании и ужасно напуган. Я видела это по его глазам.

— А потом? Что случилось потом?

— Незнакомец сказал, чтобы я отступила. Он запрокинул голову Дина так, что его подбородок задрался кверху.

Сара показала мне, как он это сделал.

— «Перед лицом смерти, мистер Кингсли, понимаешь, в чем заключается истина и что такое страх; и задаешься вопросом, что ждет тебя дальше: райское блаженство или пламя адского огня. Совсем недавно я пытал одного студента-философа, скверного злого человека. Я резал, жег его и бил. Я ждал. Мы с ним заранее договорились, что, если он придумает одно-единственное незаурядное высказывание о жизни, я перестану его пытать. Наутро следующего дня, когда я приступил к кастрации, он завизжал: „Вся наша жизнь — лишь несколько мгновений перед смертью“. Я сдержал обещание и избавил студента от мук. Я всегда вспоминаю его слова перед тем, как собираюсь кого-нибудь прикончить».

У Сары перехватило дыхание, и она замолчала.

— Потом Незнакомец перерезал Дину горло, вот так. Без предупреждения. Быстро! Кровь забила струей. Незнакомец повернул голову Дина набок, чтобы кровь стекала в ванну. Мне тогда не верилось, что ее может быть так много.

В человеке крови литров пять-пять с половиной. Даже умывальник до середины заполнить не хватит. Но когда кровь течет, вполне может показаться, что ее не пять литров, а все пятьдесят.

— Что было дальше?

— Кровь лилась еще некоторое время. Сначала била фонтаном, а потом сочилась тоненькой струйкой, пока совсем не перестала. «Посмотри-ка ему в глаза», — снова потребовал Незнакомец, и я посмотрела. — Сара опустила веки. — Дин ушел навсегда. Его не стало. — Вспоминая, она на минуту затихла. — Потом Незнакомец вытащил Дина из ванны и положил на ковер.

Сара надолго замолчала.

— А потом?

— Я знаю, о чем вы думаете, — прошептала она.

— О чем, Сара? О чем я думаю?

— Как я могла стоять рядом с ним, пока он делал все это, и почему не попыталась убежать?

— Посмотри на меня, — громко сказала я, заставив ее повернуться ко мне. — Я не думала об этом. Я знаю, что он быстро бегает. Что у него был нож. Ты не смогла бы от него убежать.

Лицо Сары исказилось, ее бросило в дрожь.

— Это правда, но не совсем… была еще одна причина.

И вновь она отвела глаза.

— Какая же? — ласково произнесла я, стараясь избежать осуждающих ноток.

Сара грустно пожала плечами:

— Я знала, что он меня не убьет. Я понимала: если я буду стоять рядом с ним, смотреть, куда он заставляет, и выполнять его приказы, не пытаясь убежать, он не причинит мне боли. Потому что я нужна ему живой, чтобы меня мучить.

— Я убедилась на собственном опыте, — осторожно произнесла я после короткой паузы, — что быть живой и мучиться все-таки лучше, чем умереть.

Девочка посмотрела на меня оценивающе:

— Вы так считаете?

— Да, — ответила я, указав на свои шрамы. — Я вынуждена смотреть на них каждый день и помнить, что они означают. Это больно. И тем не менее уж лучше я буду жить.

Сара горько улыбнулась:

— Вы бы не считали так, если бы вам каждые несколько лет приходилось переживать все по новой.

— Возможно. Только самое главное на сегодняшний день — что ты жива.

Я видела, Сара задумалась над моими словами, но не могла понять, какое решение она приняла.

— Ну вот, — продолжала Сара, — с минуту он стоял над Лоурель и просто смотрел на нее. Она не двигалась и даже ни моргала; она плакала. — Девочка тряхнула головой, словно увидела призрак. — Из глаз у нее струились слезы. Незнакомец улыбался, глядя на Лоурель, но далеко не счастливой улыбкой. Он и не думал смеяться над Лоурель, ничего подобного. Он выглядел почти печальным, потом наклонился и пальцами закрыл ей глаза.

До сих пор мы не знали, что он сам закрывал женщинам глаза перед смертью. Это подтверждало мое предположение о том, что его основная мишень — мужчины. «Он закрыл Лоурель глаза, не хотел, чтобы она видела то, что произойдет. Подумаешь, он все равно ее убил».

— А дальше? — спросила я.

Сара смотрела в сторону. Ее лицо изменилось, изменился и голос — стал вдруг деревянным или, скорее, механическим. Теперь она говорила отрывисто:

— Он поднялся. Поднес Лоурель к ванне. Перерезал горло. Слил кровь и бросил ее на ковер.

Сара старалась побыстрее проскочить сквозь эти воспоминания. И я поняла почему.

— Ты ведь привязалась к Лоурель больше, чем к Дину? — мягко спросила я.

Сара не плакала, но на мгновение зажмурилась.

— Лоурель была добра ко мне.

— Я сожалею, Сара. Что произошло дальше?

— Незнакомец заставил меня помочь ему перенести тела в спальню. Он совсем не нуждался в моей помощи. Мне кажется, он просто хотел занять мои руки, чтобы я не смогла убежать. Сначала мы перенесли Дина, затем Лоурель. Он подхватывал их под мышки, а я бралась за ноги. Дин и Лоурель были такие бледные! Я даже не представляла, что люди могут быть такими белыми. Как молоко. Мы положили их на кровать.

Сара замолчала.

— Что с тобой, Сара?

В ее облике снова промелькнуло что-то от деревянной куклы, как накануне вечером. От девочки, что сидела на подоконнике с пистолетом у виска и пела свою ужасную монотонную песню.

— Он вытащил из кармана кожаный футляр, открыл его и достал скальпель. Дал его мне и рассказал… он рассказал… как их разрезать… «От горла до пояса. Одним махом, не останавливаясь. Я разрешаю это сделать тебе, Сара. Я позволяю тебе разоблачить их, посмотреть наконец, каковы они изнутри». — Ее глаза снова потухли. — Мне казалось, что все это происходит не со мной. Как будто это была не я. Помню только, что все время думала: «Делай, как тебе говорят, — и останешься в живых». Я без конца твердила себе об этом, когда брала скальпель, подходила к Лоурель и распарывала ей живот, когда подходила к Дину, проделывала то же самое с ним, когда отворачивала кожу, потому что так приказывал Незнакомец. Под кожей находились мышцы, и он заставлял меня их рассекать и растаскивать в стороны, а там уже были кости и внутренности, и он заставлял меня копаться в них руками, вытаскивать их, вытаскивать, вытаскивать… Они были вязкие, как резина, и влажные, как желе, и ужасно пахли, а потом… все закончилось, — произнесла Сара, резко опустив голову.

Слова эти, как сточные воды вышедшей из берегов смертоносной реки, обрушивались на меня сплошным потоком. Освобождая душу Сары, они переполняли мою, они накрывали меня волной непреодолимого ужаса. Мне захотелось вскочить и убежать, никогда больше не слышать Сару, не видеть и даже не вспоминать о ней. «Ты не имеешь права, — приказала я себе. — Девочка может многое рассказать».

Я взглянула на Сару. А она смотрела на свои руки.

— «Делай, как тебе говорят, — и останешься в живых» — вот что все время крутилось у меня в голове, — прошептала она. — А Незнакомец улыбался и продолжал все это снимать. «Делай, как тебе говорят, — и останешься в живых. Останешься в живых!»

— Может, прервемся? — спросила я.

Сара повернулась и, совершенно сбитая с толку, отрешенно посмотрела на меня:

— Что?

— Тебе не нужно отдохнуть?

Сара уставилась мне в глаза, казалось, постепенно приходя в себя. Затем она сжала губы и отрицательно покачала головой:

— Нет, я хочу поскорей разделаться с этим.

— Ты уверена?

— Да.

Мне было необходимо услышать обо всем остальном, а ей необходимо выговориться.

— Ладно. Так что же произошло дальше?

Сара провела руками по лицу.

— Он велел мне идти за ним. И я пошла, вниз по лестнице в гостиную. Майкл был там, обнаженный. Он сидел на диване. И тоже не двигался. Незнакомец рассмеялся и потрепал его по голове. «Мальчики всегда остаются мальчиками, им нужно перебеситься. Но ты ведь уже знаешь об этом, Малютка Боль? А Майкл очень скверный мальчишка. Он включал видеокамеру, когда ты стояла перед ним на коленях. Я нашел его записи, когда в первый раз приходил сюда на разведку. Не беспокойся, я возьму их с собой. Это будет наша маленькая тайна». Незнакомец поднял Майкла с дивана и потащил по ковру. — Сара нахмурилась. — Скальпель все еще был у меня. Незнакомец его так и не забрал. Теперь он был уверен, что я не убегу. — Она печально пожала плечами. — В общем, он подтащил Майкла ко мне и сказал, что теперь моя очередь. «Действуй, — сказал он. — Ты видела, как я это делал наверху. От уха до уха, чтобы стало похоже на большую кровавую улыбку». Я отказалась, — произнесла Сара, в отчаянии покачав головой. — Как будто это имело какое-то значение. Как будто можно было что-нибудь изменить! — Она криво улыбнулась вымученной улыбкой, полной ненависти к самой себе. — Я делала все, что он требовал, — я хотела выжить. «Давай-давай, — сказал он. — Иначе я отрежу твои соски и скормлю их тебе». — Сара замолчала, глядя на свои колени. — Конечно же, я сделала и это, — тихо произнесла она и взглянула на меня полными страха глазами, страха за то, что я могу подумать о ней. — Я не хотела его убивать. Хотя Майкл шантажировал меня, заставлял заниматься сексом и всякое такое, я не хотела, чтобы он умирал!

Я подвинулась к ней и взяла ее за руку.

— Я знаю, что ты не хотела.

Через несколько секунд Сара вырвала руку и закричала:

— Боже мой! Кровь все текла и текла из Майкла. А потом Незнакомец заставил меня помочь ему перенести тело Майкла наверх. Он положил его на кровать, между Дином и Лоурель. «В этом нет твоей вины!» — произнес он. Я думала, он сказал это мне, но потом поняла: он разговаривал с Майклом. Я испугалась, что он заставит меня распороть и Майкла, но он ничего не сказал. — Сара замолчала. — Я совсем осатанела. Наверное, он это понял и, испугавшись, что я попытаюсь что-нибудь сделать, приказал бросить скальпель. Мне так захотелось ударить его. Честное слово! Но в конце концов я выполнила его приказ.

— А теперь ты здесь, жива и здорова, — сказала я, пытаясь ее подбодрить.

— Да, — устало ответила она.

— Что произошло потом?

— Он приказал мне идти вместе с ним в ванную комнату. Подойдя к ванне, он опустил руку в кровь и стал брызгать кровью на меня, приговаривая: «Во имя Отца, и дочери, и Святого Духа». Он с ног до головы обрызгал меня кровью.

«Так вот откуда взялись пятна, похожие на слезы, что я видела на ней вчера вечером!» — промелькнуло у меня в голове.

— Он так и сказал? Во имя Отца, и дочери, и Святого Духа? Не Отца и Сына?

— Нет, он именно так и сказал.

— Продолжай.

— Потом он сказал, что пора приниматься за дело, что ему необходимо явить себя во всей красе, и… разделся.

— Ты ничего особенного на нем не заметила? — спросила я. — Например, родимых пятен или шрамов?

— У него татуировка. На правом бедре, в таком месте, что не увидишь, пока он догола не разденется.

— И что представляет собой татуировка?

— Это ангел. Только совсем не добрый. С уродливым лицом и пламенным мечом. Какой-то жуткий.

«Может, ангел мести? Он так представляет себя, или ангел — символ содеянного?»

— Если я приведу художника, ты сможешь описать ему эту татуировку?

— Конечно.

«Сомневаюсь, что наш преступник взял эскиз для татуировки из книг. Должно быть, он сделал ее на заказ, чтобы она соответствовала его описанию. Вероятно, мы сможем даже вычислить художника».

— Помнишь что-нибудь еще?

— Когда он остался без одежды, я увидела, что у него выбрито все тело. Подмышки, грудь, ноги, промежность… все.

Для умного организованного преступника это в порядке вещей. Большинство даже изучают основы криминалистики, чтобы оставлять как можно меньше улик. Серийные насильники, например, всегда бреют волосы на теле.

— А какие-нибудь родинки, шрамы?

— Только татуировка.

— Хорошо, Сара. Когда мы найдем убийцу, это поможет нам его опознать.

— Угу, — безразлично кивнула девочка.

— Итак, он разделся, а что потом?

— Он возбудился.

— Ты имеешь в виду эрекцию?

— Да.

Я закусила губу, прежде чем задала вопрос, которого страшилась:

— Он… прикасался к тебе?

— Нет, он никогда не трахал меня и даже не пытался.

— Что же он сделал?

— Он достал наручники из заднего кармана брюк и говорит: «Вот и гарантия, что ты не убежишь и не помешаешь мне заняться делом». Сначала он сковал мне руки за спиной, а потом надел наручники на ноги, отнес в спальню и посадил там на пол. Я не сопротивлялась.

— Продолжай.

— Он спустился в кухню и вернулся с большой кастрюлей.

— С кастрюлей для еды?

— Да. Он зачерпнул из ванны крови, а потом… — Сара пожала плечами. — Вы видели спальню? Незнакомец устроил себе маленький праздник. Забрызгивал стены и пальцем рисовал свои ужасные рисунки.

— И сколько это длилось?

— Понятия не имею. Когда он закончил, кровь была везде. И сам он был весь в крови. Господи, его прямо распирало от гордости! — воскликнула Сара, скорчив презрительную гримасу. — Потом на секунду он встал напротив окна и посмотрел на улицу. «Замечательный день, — сказал он. — Божественный!» Затем открыл окно и так и стоял, голый и весь в крови.

— Потом он отправился в бассейн?

Сара кивнула.

— Он оставил меня на полу, вышел из спальни, и через несколько минут я услышала, как он плещется в бассейне.

Она взглянула мне в лицо.

— К тому времени у меня все плыло перед глазами. То слабей, то сильней. Мне казалось, что я схожу с ума.

«А кто бы не сошел?»

— Я не знаю, сколько прошло времени, — вздохнула Сара. — Только помню, как лежала, то засыпая, то вновь просыпаясь, но это не было похоже на сон… скорее, на обморок. Я снова и снова теряла сознание… В одно из моих пробуждений Незнакомец вернулся. — Сара задрожала. — Он опять был чистый, стоял и смотрел на меня сверху вниз. Я вновь потеряла сознание. Когда я пришла в себя, я по-прежнему находилась в спальне, а он уже был одет и держал кастрюлю. «Здесь немножко, — сказал он и полил кровью ковер. — И там чуть-чуть», — и отправился во двор и выплеснул оставшуюся кровь в бассейн.

— Ты не знаешь, зачем он это сделал? — спросила я.

И вновь Сара одарила меня тяжелым и слишком взрослым взглядом.

— Думаю… он считал это правильным. Как рисование. То пятно на ковре и вода в бассейне — они требовали еще больше красного, чтобы стать поистине правильными.

Минуту я пристально смотрела на нее.

— Логично, — ответила я, закашлявшись. — И что случилось потом?

— Он уселся напротив, держа в руках камеру, и направил ее на меня. «Ты, ангел мой болезный, побывала во многих ипостасях — сиротки, обманщицы, шлюхи. А теперь ты убийца. Ты только что убила человека. Подумай об этом». Он замолчал и просто наводил камеру на мое лицо, записывал. Я не знаю, сколько это длилось. Я была не в себе. Он снял с меня наручники и сказал, что уходит. «Цель близка, Сара. Мы почти в конце нашего путешествия. Помни: ты ни в чем не виновата. Твоя боль — это мое правосудие». А потом он ушел. Какое-то время я бродила по комнате. Все потемнело у меня перед глазами… Следующее, что я помню, — как разговаривала с вами в спальне.

— Ты не помнишь, как требовала меня позвать?

— Нет.

— А почему ты это сделала? — спросила я, склонив голову набок.

Сара внимательно посмотрела на меня своими серьезными глазами и на мгновение стала похожа на Бонни.

— С тех пор как мне исполнилось шесть лет, этот человек часто появляется в моей жизни и забирает всех, кого я люблю. Но никто не верит в его существование. — Ее глаза блуждали по моему лицу. Вот они остановились на шрамах. — Я читала о том, что с вами произошло, и подумала: «Может, она мне поверит». Ведь вы знаете, каково потерять всех. Помнить об этом каждый день и постоянно задаваться вопросом, стоит ли жить или лучше умереть. — Сара замолчала. — Несколько месяцев назад я завела дневник и все туда записала. Все как было. Каждую мерзость. Я собиралась найти способ связаться с вами, чтобы отдать дневник, — сказала она, уныло пожав плечами. — Я правда хотела.

— Я тебе верю, — улыбнулась я. — Сара, он назвал тебя убийцей… ты не верь, это совсем не так! Договорились?

Сара задрожала, затряслась, как в лихорадке, глаза ее расширились, лицо побледнело, а крепко сжатые губы стали белыми как мел.

— Барри, позови медсестру! — встревоженно крикнула я.

— Н-нет, нет! — прошептала Сара и, как бы подчеркивая свои слова, отрицательно закачала головой. Скрестив руки на груди, она вся сжалась в комок и стала раскачиваться взад и вперед.

Я следила за ней, готовая в любую секунду нажать на кнопку вызова врача. Минуты не прошло, как дрожь стала затихать и вскоре исчезла совсем. Лицо опять порозовело.

— Как ты? — спросила я.

— Такое иногда бывает, — на удивление четко ответила Сара, откинув прядь волос со лба. — Как заклокочет ни с того ни с сего, словно что-то заклинило внутри. — Она резко подняла голову, встретила мой взгляд, и я поразилась ясности и силе духа, отраженным в ее глазах. — Со мной почти покончено, вы понимаете? Больше мне нечего добавить. Либо вы найдете и остановите его, либо мне придется делать то, для чего он меня предназначил!

— Для чего он тебя предназначил?

Сара по-прежнему смотрела на меня, но ее взгляд уже утратил силу и казался испуганным.

— Для самоубийства! Больше всего на свете ему нужна я. И если вы не поймаете его, мне придется покончить с собой! Слышите?

Она вновь отвернулась к окну, к солнцу… Я могла бы поспорить с ней или возразить, но поняла, что тогда мы ее точно потеряем.

— Конечно, — ласково сказала я. — Конечно, я тебя слышу.

— И что ты об этом думаешь? — спросил Барри по дороге к стоянке.

Он курил. Жаль, что я не могла последовать его примеру.

— Думаю, что история ужасная, отвратительнейшая.

— Выяснить бы только, не врет ли девчонка, — проворчал Барри.

— А ты как думаешь?

— Я слышал уйму бредовых историй. Но эта вроде на них не похожа.

— Согласна.

— А что ты думаешь об угрозе самоубийства?

— Думаю, слова не пустые.

Больше мне нечего было добавить.

— Что скажешь о нашем маньяке?

— Пока ничего определенного. Только уверена почти на сто процентов, что именно месть — его основной мотив. Он не хотел сам уродовать трупы, вот и заставил Сару. Ему было важнее причинить ей душевную боль, чем самому вскрывать их.

— Он заставил ее уродовать трупы, но не заставлял убивать, — заметил Барри.

— А мальчик? И опять он наслаждался Сариными мучениями. Но убийство, совершенное с ее помощью, заставило его возбудиться. А его игры с кровью… настоящий ритуал, на сексе закрученный. Наблюдать, как она это делает… Слишком изощренно! — Я потерла лицо, пытаясь встряхнуться и привести себя в порядок. — Извини.

— Э-э! У нас с тобой уже были подобные дела. Теперь все зависит от тебя.

Барри был прав, теперь все зависело от меня. Я должна была наблюдать, отмечать каждую мелочь, думать, сопоставлять уже известные факты и вновь и вновь прокручивать их в голове, пока смутный образ преступника не станет четким. Это беспорядочный процесс, сумбурный и противоречивый, но неизбежный.

— Ты можешь прислать сюда художника? — спросила я. — Наверняка татуировка особенная, единственная в своем роде.

— Обязательно пришлю.

— А я свяжусь с Келли и узнаю, что все-таки произошло в квартире Варгаса. Помимо криминалистических исследований, самое эффективное — покопаться в прошлом каждой жертвы, а особенное внимание стоит обратить на Варгаса. Вот где можно найти ответ. За основу взять мотив мести и способ его обращения с детьми, проанализировать в свете работорговли.

— Этим тоже придется заняться тебе.

— Почему?

— Очевидно, потому, что торговля людьми полностью находится в ведении ФБР.

— Да, верно.

— Что ты хочешь, это же Калифорния! А я займусь семейством Кингсли — покопаюсь в их прошлом. И в прошлом Сары. Я выясню, кем были ее родители и действительно ли их убили. Да! И проверю данные судмедэкспертов. Боже, сколько работы!

— Я позабочусь, чтобы Келли дала тебе копию дневника.

Мы оба замолчали и стали прикидывать, не упустили ли чего.

— Вроде все, — сказал Барри. — Созвонимся!

— Ну и квартирка, скажу я тебе, моя сладкая! Жуткий свинарник.

— Я знаю. Что вы нашли?

— Давай посмотрим, с чего начать. Метод убийства такой же, как и в случае с Кингсли. Он перерезал жертвам горло, а всю кровь слил в ванну. Тело мистера Варгаса вскрыто. Однако разрез очень ровный.

Я рассказала ей о Саре.

— Мерзавец заставил девочку?!

— Да.

Мы замолчали.

— Ну, теперь все понятно. Двигаем дальше. Тело юной леди не тронуто, ты видела. Никаких документов на ее имя; впрочем, для документов она слишком молода, лет тринадцать-пятнадцать. Мы нашли у нее татуировку с изображением креста, а ниже надпись по-русски, которая переводится: «Возблагодари Бога, ибо Бог есть любовь». Было бы странно, если бы у американки оказалась подобная татуировка. Либо девочка русская по происхождению, либо приехала из России. Что вполне объяснимо. Русская мафия стала солидным поставщиком на невольничьем рынке, в том числе и несовершеннолетних проституток. Шрамы на ее ступнях очень похожи на отпечатки, которые мы обнаружили в доме Кингсли, только гораздо меньше и выглядят относительно свежими. Медэксперты, основываясь на их цвете и состоянии, полагают, что они появились около полугода назад.

— Странное совпадение, тебе не кажется? И у преступника, и у жертвы одинаковые шрамы!

— По-моему, совпадением тут и не пахнет. Все отпечатки в квартире принадлежат двум жертвам. Мы нашли уйму волос и разных микрочастиц. А еще там полно пятен спермы, только старых и высохших. Они на хлопья похожи… ну, ты знаешь.

— Спасибо за подробности.

— Я бегло просмотрела файлы в компьютере: порнография в немереных количествах. Взяла компьютер в офис — потом разберусь. Так что, судя по порнухе, мистер Варгас не отличался добродетельностью.

— Преступник и в квартире проводил кровавые ритуалы?

— Ты имеешь в виду, рисовал ли он на стенах? Нет, не рисовал. В доме Кингсли он предоставил Саре право вскрывать трупы. Может, ом заменил себе это удовольствие кровавыми художествами? В качестве утешительного приза.

— А что с дневником?

— Я забегу в офис и распечатаю его.

— Позвони, когда все будет готово.

Я связалась по мобильному с Джеймсом.

— Чего надо? — ответил он.

Подобное приветствие меня давно не удивляет. Джеймс — четвертый и последний член моей команды. Он ни с кем не может найти общий язык, всех раздражает и выводит из себя. Просто как кость в горле. За глаза мы называем его Дэмьен, по имени главного героя романа «Омен», сына сатаны.

Я пригласила Джеймса к себе в команду, потому что он гений. Он чертовски умен. В пятнадцать лет он с отличием окончил школу, к двадцати годам получил степень доктора криминалистики, а в двадцать один связал свою жизнь с ФБР, куда стремился попасть с двенадцати. Когда Джеймсу исполнилось двенадцать лет, его старшая сестра Роза погибла от рук серийного убийцы, который орудовал паяльной лампой. Джеймс помог матери похоронить сестру и у ее могилы сделал выбор на всю оставшуюся жизнь.

Я не знаю, как он проводит свободное время, как строит отношения с женщинами и строит ли вообще. Я никогда не видела маму Джеймса и никогда не слышала, ходит ли он в кино. В машине Джеймс всегда выключает радио — любит тишину. Не считается с чувствами других, может быть обжигающе враждебным и совершенно невнимательным, живет по принципу: «Мне все по барабану». И тем не менее он гений. Его блестящий ум ослепляет, как бриллиант. Джеймс наделен еще одним талантом, который роднит меня с ним и заставляет действовать сообща, правда, без особого желания. Не моргнув глазом Джеймс способен проникнуть в мозг серийного убийцы и будто сквозь увеличительное стекло открыто взглянуть в лицо злу. Джеймс был моим бесценным партнером; мы сливались в единое целое, как лодка, река и капли дождя.

— Совершено преступление, — сказала я и кратко изложила суть дела.

— А при чем тут я? — поинтересовался Джеймс.

— Келли пришлет тебе сегодня дневник.

— И что?

— Я хочу, чтобы ты его прочитал. Я тоже прочту; а потом обсудим, — сказала я раздраженно.

Джеймс помолчал, затем глубоко и обреченно вздохнул.

— Ладно, — ответил он и отключился.

Глава 16

На автостоянке я вдруг осознала, что каждый при деле и все необходимые меры приняты. Значит, я могу себе позволить ненадолго вновь стать мамой. В правоохранительных органах учат особому искусству: искусству выкраивать время. Дела, которые вы расследуете, могут быть важными, буквально жизненно важными. Однако нужно иногда пообедать и дома.

Мы сидели в гостиной у Алана и Элайны. Алан уже вернулся с задания, и я в общих чертах рассказала ему, как обстоят дела; для него в тот момент работы пока не было.

Элайна хлопотала на кухне, готовила нам напитки, а мы с Бонни сидели на диване и не могли друг на друга насмотреться.

— Как дела, котенок? — спросила я.

Она улыбнулась в ответ: мол, все в порядке.

— Я очень рада.

Тогда Бонни показала пальчиком на меня.

— Как я себя чувствую?

Она кивнула.

— Прекрасно, — ответила я.

Бонни нахмурилась: мол, не ври.

Я широко улыбнулась:

— Мне разрешено иметь кое-какие секреты, малышка. Родители не обязаны все рассказывать детям.

Она пожала плечами, словно давая понять: «Мы такие разные».

Бонни десять лет, она и выглядит на десять, но это, пожалуй, все, что связывает ее со сверстниками. Раньше я все объясняла болью, которую ей пришлось испытать. Теперь знаю наверняка. У Бонни есть дар. Это не просто детская одаренность — Бонни способна сосредотачиваться, замечать мелочи и, самое главное, анализировать. Если что-нибудь занимает ее, прежде чем сделать вывод, она тщательно и глубоко продумывает каждую деталь.

Несколько месяцев назад я начала беспокоиться о ее образовании, и Бонни дала мне понять, что беспокоиться не о чем — она вернется в школу и обязательно наверстает упущенное. Бонни взяла меня за руку и повела в гостиную. Мы с Мэтом собрали вполне приличную библиотеку. Мы очень любили читать, свято верили в могущество книг и очень хотели, чтобы эта любовь передалась и Алексе. Мы никогда не избавлялись от уже прочитанных книг и даже заказали встроенный книжный шкаф во всю стену.

Каждый месяц мы с Мэтом тратили около часа на поиски чего-нибудь особенного для нашей библиотеки — Шекспира, Марка Твена, Ницше, Платона. И когда находили нужные книги, сразу же покупали и расставляли на полках. Конечно, мы не просто собирали коллекцию — мы читали. У нас не было ни одного случайного тома. Мы взяли себе за правило: никогда не покупать книг в угоду чужому вкусу.

Хотя мы с Мэтом не бедствовали, богатыми нас назвать было нельзя. Мы не собирались оставлять после себя массу имущества и ненужных вещей — мы надеялись завещать Алексе самое обычное: полностью оплаченный дом, память о нашей любви к ней и, может быть, небольшую сумму в банке. Мы также хотели оставить дочери то, что принадлежит только нам, ее родителям, наследие нашего сердца: наша библиотека, небольшое собрание книг, и должна была стать таким наследством. Алекса начала проявлять интерес к чтению незадолго до смерти. С тех пор я не добавила ни одной книги. Именно тогда мне стали сниться кошмарные сны, будто все здесь объято пламенем и горящие книги плачут от боли.

Бонни затащила меня в это забытое (или, скорее, избегаемое мной) место, достала с полки книгу и протянула мне. На обложке значилось «Как научиться рисовать?», автор был не раскрученный, но явно талантливый. Бонни показала пальчиком на себя.

— Ты прочитала ее? — догадалась я, правда, через минуту.

Она улыбнулась и кивнула, довольная, что ее поняли, и достала еще одну книгу «Основы акварельной живописи», а потом еще одну, «Искусство пейзажа».

— И эти тоже? — удивленно спросила я.

Бонни кивнула, затем снова показала на себя и, сделав задумчивое лицо, широким жестом обвела библиотеку.

Я смотрела на нее во все глаза, и наконец до меня дошло.

— Ты имеешь в виду, что, когда хочешь о чем-нибудь узнать, приходишь сюда и читаешь?

Бонни кивнула и радостно улыбнулась. «Я могу читать и учиться, и мне это очень нравится, — говорили ее глаза. — Разве этого не достаточно?»

Вот тут я сомневалась. Ведь помимо чтения существуют еще письмо и арифметика. «С чтением мы разобрались, но как же с остальным? И конечно же, меня волнуют проблемы общения Бонни с окружающим миром, с ровесниками, с мальчиками и так далее. Это ведь тоже целая наука, без нее в мире людей делать нечего». Вот какие мысли вихрем пронеслись у меня в голове. Тот факт, что Бонни читает книги по искусству и сама постоянно рисует, причем превосходно, немного успокоил меня, я позволила себе на некоторое время забыть о проблемах.

— Ну хорошо, — сказала я. — Но это «хорошо» — на сегодняшний день.

Раннее развитие личности Бонни проявляется не только в рисовании, но и в способности слушать, очень внимательно и необычайно терпеливо, в недетском умении проникать в душу собеседника и понимать его эмоциональное состояние. Конечно, во многих отношениях Бонни еще ребенок, от этого никуда не денешься, но в некотором смысле она гораздо проницательнее меня.

— Сегодня я навещала девочку по имени Сара, — вздохнула я и вкратце рассказала Бонни историю Сары.

Конечно, я не говорила о том, что Майкл принуждал Сару к сексу, или о подробностях убийства семьи Кингсли. Зато я рассказала Бонни самое важное: Сара — сирота; ее преследует плохой человек, которого она называет Незнакомцем, и сейчас эта маленькая женщина находится в ужасном отчаянии и даже готова навсегда исчезнуть из мира живых. Бонни напряженно слушала каждое мое слово. Когда я закончила, она погрузилась в глубокое раздумье. Затем повернулась ко мне, показала на себя, затем на меня и кивнула. Только через минуту нашего телепатического общения меня наконец осенило.

— Она такая же, как и мы, ты это хочешь сказать?

Бонни кивнула и, помедлив, выразительно указала на себя.

— Скорее, такая, как ты, — произнесла я.

Бонни кивнула.

Я пристально смотрела на нее.

— Ты имеешь в виду, что она видела, как убивали людей, которых она любила? Как и ты, когда убивали твою маму?

Бонни кивнула, а затем покачала головой. Словно говоря: «Да, но не совсем так». Закусила нижнюю губу и задумалась. Затем взглянула мне в глаза и, снова указав пальчиком на себя, отстранилась.

Теперь наступила моя очередь задуматься. Я внимательно смотрела на нее и вдруг поняла.

— Она такая, какой была бы ты, если бы не было меня.

Бонни кивнула, и личико ее стало печальным.

— Она одинока.

Бонни кивнула.

Общаться с Бонни — все равно что читать пиктографическое письмо. Не все воспринимается буквально. Огромную роль здесь играют знаки и живые картинки.

Бонни не сказала, что они с Сарой в одинаковой ситуации. Сара — юная девушка, которая потеряла все и всех, кого любила, и на этом их сходство заканчивается. На целом свете она одна. Бонни словно говорила: «Сара такая, какой бы я оказалась без Смоуки. Моя жизнь тоже представляла бы собой вереницу приемных семей и бесконечные воспоминания о том, как умирала мама».

У меня перехватило дыхание.

— Да, котенок, ты очень точно все описала.

У Бонни были свои «шрамы». Она не могла говорить, и до сих пор по ночам ее мучили кошмары, из-за которых она плакала и кричала во сне. Но она не одинока. У нее была я, а у меня — она, а это совсем другое дело.

Теперь я еще глубже понимала Сару: она тоже кричала по ночам, однако никто не утешал ее в объятиях, когда она просыпалась. И это продолжалось очень долгое время. Такая жизнь кого угодно заставит окружить себя со всех сторон черным цветом. Я задумалась. «А почему нет? Кругом сплошной мрак, так лучше всегда помнить об этом, чем потворствовать иллюзорным надеждам».

Бряцание стаканов вывело меня из задумчивости: Элайна принесла напитки.

— Вам двоим — апельсиновый сок, а мне — вода, — улыбаясь, сказала она и присела рядом.

— Спасибо, — поблагодарила я, Бонни кивнула, и мы выпили сок.

Через минуту Элайна произнесла:

— Насчет этой девочки, Сары. Какой кошмар!

— Она в плачевном состоянии.

— И что же с ней теперь будет?

— Как только ее выпишут из больницы, она попадет под надзор опекунского совета. А там… смотря по обстоятельствам. Шестнадцать лет. Ей светит приют либо снова приемные родители, до совершеннолетия.

— Ты не окажешь мне одну услугу?

— Конечно.

— Ты не сообщишь мне, когда Сару будут выписывать?

Вопрос Элайны поставил меня в тупик, и я на минуту задумалась. Элайна есть Элайна. Я довольно быстро догадалась, чего она хочет. Особенно в связи с ее недавним признанием в том, что она осталась сиротой.

— Элайна, взять девочку себе не самая удачная мысль. И дело не только в том, что ее преследует сумасшедший. Она в жутком состоянии. Она страдает, и у нее серьезные проблемы с психикой. Я ничего не знаю о прошлом Сары, употребляла ли она наркотики, воровала ли и… тому подобное.

Элайна одарила меня одной из своих снисходительно-нежных улыбок: «Я люблю тебя, но какая же ты глупенькая!»

— Я очень ценю твою заботу, Смоуки, но решать нам с Аланом.

— Я…

— Обещай, что позвонишь перед ее выпиской, — перебила Элайна и тряхнула головой: мол, разговор окончен.

Я улыбнулась — что тут поделаешь. Элайна всегда вызывает улыбку, она для этого рождена.

— Обещаю.

Элайна присматривала за Бонни в течение дня (а часто и по вечерам). Они с Аланом в какой-то степени стали нашей семьей. Это нормально. Они живут рядом, я доверяю им больше всех на свете, и Бонни любит их обоих. Я никак не могла решить проблему молчания Бонни; я знала, что в ближайшее время должна поставить вопрос о ее образовании. А пока… они были готовы принять меня со всеми моими страхами, не задавали вопросов и не заставляли чувствовать себя глупой. Их дом, так же как и мой, был под завязку напичкан сигнализацией, а Томми установил им несложную систему видеонаблюдения. Вдобавок здесь жил Алан, вооруженный пистолетом гигант, на которого я могла полностью положиться. Я очень благодарна им обоим.

— Обещаю, — повторила я.

Вернулся Алан. Он только что проиграл Бонни в шахматы. Элайна готовила нам запоздалый обед, а я разговаривала по телефону с Келли.

— Все странички распечатаны, моя сладкая. Что дальше?

— Распечатай еще шесть копий. Для Барри, для Джеймса, для Алана, для Джонса, для доктора Чайлда и для себя. Пусть курьер развезет их Барри, Джеймсу, Чайлду и Джонсу. Я позвоню им всем и введу в курс дела. Каждый прочтет дневник. А потом обменяемся впечатлениями.

— Логично. А как быть с копией Алана и твоей?

— Ты хочешь есть?

— Ты еще спроси: «Дует ли ветер? Луна — спутник Земли? Действительно ли корень из простого числа…»

— Так приезжай скорей.

Потом я связалась с заместителем директора Джонсом. Я уже звонила ему из дома, чтобы ввести в курс дела. Первое правило любой системы гласит: никогда не оставляй начальство в неведении.

— Постой-ка, — перебил Джонс. — Как, ты сказала, звали того парня со второго места преступления?

— Хосе Варгас.

Джонс даже присвистнул.

— Лучше зайди ко мне завтра, Смоуки.

— Почему?

— Потому что я знаю об этом человеке все. Торговля людьми! Я сам занимался этим делом.

— Серьезно?

Барри говорил мне, что это дело находится в федеральной юрисдикции. Но я не ожидала, что заместитель директора Джонс принимал в нем участие. «Может, это только плюс?»

— На полном серьезе, как говорят дети. Зайди ко мне завтра.

— Есть, сэр.

— Ты что-нибудь надумала? Я о том, что мы обсуждали?

— Вы шутите?

— Пожалуй.

Я замолчала. Наверное, он ждал, что я начну вдаваться в подробности. Но, не дождавшись, смирился.

— Нам надо все обсудить, и я хочу посмотреть на этот дневник.

— В течение часа он будет у вас, сэр.

Келли появилась почти сразу после моего разговора с Джонсом.

Бонни все еще играла в шахматы с Аланом, который посвящал ее в мельчайшие подробности игры.

Келли присела рядом с ней, и вдвоем они стали играть против Алана, который теперь боролся за каждую фигуру. Во время матча-реванша в этом двойном турнире Элайне удалось заманить меня на кухню — мягко, но решительно, как она умеет.

— Ну, — сказала Элайна, — мы будем заканчивать то, к чему приступили в субботу?

Я как раз откусила печенье. Кусок я все-таки его проглотила и, не знаю почему, вдруг почувствовала себя виноватой. Я избегала смотреть Элайне в глаза. «Раз2трислезыу3».

— Смоуки! — Элайна взяла меня за подбородок. — Это же я.

Я взглянула ей в глаза, и безграничная материнская доброта хлынула прямо мне в душу и согрела ее. Я вздохнула.

— Извини… — сказала Элайна и пожала плечами.

— Конечно же, будем. Только вот когда? — Я покачала головой. — Времени совсем нет.

— Обязательно сообщи, когда появится.

— Да-да, — ответила я, продолжая жевать печенье, и снова почувствовала себя маленьким ребенком. — Конечно!

— Жизнь налаживается, Смоуки, здорово, что ты придумала освободить дом от ненужных вещей. Я хочу помочь тебе довести дело до конца, вот и все. — Элайна улыбнулась своей неподражаемой улыбкой, которой лишние слова не нужны.

Тем временем смеркалось. Бонни зевком дала мне понять, что пора домой. Я засиделась дольше, чем рассчитывала, но мне это было необходимо. Шуточки Келли, притворный гнев Алана, потерпевшего поражение в шахматном турнире с Бонни, безмерное радушие Элайны и довольные улыбки Бонни вернули мне то, с чего начинались выходные: ощущение нормальной жизни.

Неужели можно от этого отказаться? Неужели Квонтико — выход?

— Я сейчас вернусь в офис, — сообщила Келли возле двери. — Хочу покопаться в компьютере мистера Варгаса. Уверена, там масса прескверных вещей.

— Не засиживайся допоздна, — попросила я. — Завтра мы должны быть в офисе ни свет ни заря.

Прощаясь, мы с Бонни по очереди обнялись с Аланом, Элайной и, конечно же, с Келли.

«Я работаю вместе со своей семьей, моя семья — это моя работа, так уж вышло. Вот что бывает, когда вступаешь в брак с пистолетом. Мне сейчас слишком хорошо, и я могу попасться на собственную удочку».

Глава 17

— Я хочу немного почитать, котенок, — сказала я Бонни. — Я ведь тебе не помешаю?

Много раз я спрашивала ее об этом, и она неизменно отвечала «нет». Бонни могла бы спать даже при артобстреле, только если кто-нибудь находился рядом.

Она покачала головой, улыбнулась и поцеловала меня в щеку.

— Спокойной ночи, моя хорошая, — сказала я и поцеловала ее в ответ.

Бонни еще раз улыбнулась и отвернула личико в прохладную тень, оставив меня читать и думать при свете ночника.

Я взяла свои записи, сделанные накануне вечером, и добавила в них сегодняшние сведения.

Под «Методами» я написала:

Под «Поведением» я написала:

«Конечно, — подумалось мне, — ведь могло быть и так, что скальпель послужил убийце вместо члена. Само вскрытие тел для него уже могло быть сексуальным актом».

Под «Описанием» я добавила:

Я добавила примечание, которое касалось программы, найденной в домашнем компьютере Майкла Кингсли. Если программа установлена преступником, это указывает на его техническую осведомленность и даже эрудицию или на доступ к специалистам-компьютерщикам.

Я задумалась о татуировке. «Она символизирует действия преступника — или является воплощением его самого? Он кажется вполне вменяемым, раз смог организовать подобное убийство, однако кровавые рисунки на стенах говорят о безумии, и подобная странность сбивает меня с толку». Может, он только в начале психического обострения, вызванного декомпенсацией, то есть недостаточностью защитных механизмов?

Декомпенсация, если в двух словах, — это переход из уравновешенного состояния психики в неуравновешенное. Она не является проблемой всех серийных убийц поголовно, хотя достаточно распространена.

Тэд Банди, например, многие годы был очень осторожным, искусным, да просто гениальным убийцей. Однако к концу своей «карьеры» он потерял контроль над собой. В результате Банди поймали.

Вот что сказал мне однажды по этому поводу доктор Чайлд, один из уникальных специалистов-консультантов, которых я действительно уважаю:

— Я считаю, что все маньяки и серийные убийцы в какой-то степени душевно больны. Я не говорю о юридическом определении безумия. Я полагаю, что психически здоровая личность не может получать удовольствие от убийства человеческого существа.

— Я вас полностью поддерживаю, — ответила я тогда. — Виновен, потому что психически ненормален, если можно так выразиться.

— Вот именно. Серийное убийство представляет собой деяние, которое преступник обречен совершать на протяжении жизни, в результате перенесенного стресса; деяние, которое, в свою очередь, провоцирует и все последующие стрессы. Это говорит о паранойе, о навязчивой идее — наиболее важном факторе, который человек уже не в состоянии взять под контроль. Невзирая на возможные последствия, даже на вероятность поимки, преступник просто не в состоянии остановиться. Неспособность остановиться, даже когда знаешь, что твои поступки принесут вред тебе самому, — это форма психоза, верно?

— Безусловно.

— Вот почему мы встречаем так много случаев декомпенсации у большинства серийных убийц, будь они организованными, дезорганизованными или теми, кто между. Совокупность внутреннего, внешнего, воображаемого и действительного напряжения формирует и в конечном счете разрушает уже поврежденное сознание. — Чайлд улыбнулся далеко не веселой улыбкой. — Думаю, вышеупомянутый навязчивый психоз в зачаточном состоянии сидит в каждом из них и только ждет своего часа. Достаточно стрессовой ситуации — и он вырвется наружу. — Чайлд вздохнул. — Самое главное, Смоуки, остерегайся попыток мерить этих извергов одной меркой. Здесь не существует правил, есть лишь рекомендации.

«А что мы имеем на сегодняшний день? Кровавые художества не главное. Месть как мотив — другое дело, и она, пожалуй, приведет нас к убийце. Его отношение к детям — тоже очень важный факт, который поможет его поймать. Татуировка? Это чистая криминалистика. Необходимо сосредоточиться на поисках художника, а не на выяснении ее смысла. Ощущал ли убийца себя этим ангелом или нет — сейчас не важно, тут голову ломать — пустая трата времени».

Я взяла страничку с заметками о Саре и исправила на ней ее имя:

Добавить больше было нечего. «Что еще мы о ней узнали?»

В голову пришли две мысли. Я записала обе, хотя ни та ни другая не имели особого значения.

«Больше вопросов, чем ответов, но это нормально. Главное — не останавливаться. Смотреть, изучать, делать выводы, расставлять все по полочкам и искать… искать доказательства, информацию. У нас есть словесный портрет убийцы, вернее, его описание, и мы знаем основной мотив его преступлений. У нас есть живой свидетель и отпечатки ног преступника. Нам известно, что он хранит видеозаписи своих преступлений; когда мы поймаем „красавца“, эти „трофеи“ выдадут его. Вдобавок у нас есть дневник Сары, и я должна его прочитать. Жертвы — своего рода ключи к убийце, Сара же, насколько я поняла, — его излюбленная жертва и главная цель преступлений».

Я отложила записи и взяла принесенный Келли дневник. Белые увеличенные страницы намного крупнее, чем в оригинале, чтобы было удобнее читать. Округлые черные буквы, вышедшие из-под пера Сары, так и притягивали. С первых же строк она обращалась ко мне:

«Уважаемая Смоуки Барретт, я вас знаю.

Я имею в виду, что знаю о вас. Я изучала вас так, как и вы изучали бы человека, ставшего вашей последней и единственной надеждой. Я всматриваюсь в вашу фотографию до тех пор, пока у меня не покраснеют глаза, стараюсь запомнить каждый ваш шрам.

Я знаю, что вы агент ФБР. Я знаю, что вы ловите преступников, и вы — лучшая в своем деле. Это очень важно, однако надежда, которую вы мне дарите, не связана с вашей профессией. Вы дарите мне надежду потому, что вы тоже жертва. Потому, что вы подвергались насилию, потому, что вас изуродовали, и потому, что вы тоже потеряли всех, кого любили. И если кто-нибудь сможет мне поверить, я думаю… думаю, это только вы. И если кто-нибудь сможет остановить его… захочет остановить, это вы.

Так ли это? Или я просто размечталась, а лучше бы вскрыла себе вены? Наверное, скоро все станет ясно. В конце концов, я смогу вскрыть вены и позже.

Я назвала свои записи дневником, но они — совсем не дневник. Нет. Перед вами черный цветок… книга видений. Дорога, ведущая в пропасть, куда спускаются мрачные твари, чтобы утолить жажду.

Я хочу сказать, вы держите в руках повесть. Из моих записей вы поймете, что я бегу. В жизни мой бег не виден. Здесь, на белых измятых страницах, только здесь я могу двигаться по-настоящему. Я не бегаю на длинные дистанции, думаю, вы понимаете. Если вы попросите меня объяснить все мною написанное вслух, я не смогу этого сделать. Но если вы дадите мне ручку с блокнотом или пустите к компьютеру, я побегу и буду бежать, бежать, бежать…

С одной стороны, так происходит от того, что я озарена светом души моей мамы. Она была художницей, и я унаследовала частицу таланта от нее. С другой стороны, мне кажется, от того, что я схожу с ума. Становлюсь полоумной, как идиотка. И только здесь, на белых измятых страничках, мое безумие выбирается наружу и кричит, кричит что есть мочи, словно огромная черная стая глупых ворон.

Я даже сочинила стишок, дурацкий, разумеется: „Чуточку мрака, и чуточку света, малек дребезжанья, и все!“

Я размышляю о том, что чувствую, иными словами, повествую о дороге, ведущей в пропасть.

Я начала писать два года назад, в своей тогдашней школе. Учитель английского языка, порядочный человек по имени мистер Перкинс (вы поймете, почему я назвала его порядочным), прочитал мой первый рассказ и попросил задержаться после уроков. Когда мы остались одни, он сказал, что у меня есть способности и, может быть, даже талант.

В какой-то мере его похвала и выявила Безумца. Безумец, один из тех, что утоляют жажду на дне ужасной пропасти, темный, большеглазый и ужасно тупой. Он сердитый и очень противный. В общем, Безумец как Безумец.

Итак, я схватила мистера Перкинса между ног и сказала: „Спасибо! Хотите, я возьму у вас в рот, а, мистер Перкинс?“ Так и сказала. Я никогда не забуду, что случилось потом. Лицо его вытянулось, и он возбудился. Одновременно. Затем вырвался и, бессвязно бормоча, выбежал из класса. Думаю, он испугался. Его вытянувшееся лицо и его смятение и есть настоящий мистер Перкинс, как я уже говорила, очень порядочный человек.

Я выскочила из класса, улыбаясь от уха до уха. Сердце просто выскакивало у меня из груди. Я вышла из школы, побрела во двор и, щелкнув зажигалкой, подожгла свою повесть и плакала до тех пор, пока она не сгорела и ветер не развеял пепел.

Я много писала с тех пор, но все сожгла.

Сейчас, когда я пишу эти строки, мне почти шестнадцать лет, и хотя у меня вновь возникает желание все сжечь, я воздержусь.

Зачем я вам пишу? По двум причинам. Одна очень важная. Я хочу, чтобы вы знали: мой рассудок теперь стал видимым для меня, похожим на белую линию или на колебание света. Когда-то он был здоровым и ясным; сейчас ослаб и то вспыхивает, то гаснет, как пламя на ветру. Вокруг него, словно ленивые пчелы, несущие смерть, роятся пятнышки мрака. Если ничего не изменится, совсем скоро они сольются в одно черное пятно и я погибну. И буду вечно петь свою песню и никогда больше не услышу ни слова.

Временами во мне происходит сбой, я словно слетаю с катушек, понимаете? Из последних сил пытаюсь удержаться. Я постоянно слежу за этой белой полоской света, потому что боюсь: если отведу взгляд, она исчезнет и я уже ничего не смогу вспомнить. А Безумец уже близко, там, в этой пропасти с грязной водой, говорит и делает то, что я не должна, понимаете?

Вторая причина в том, что появится дальше на этих белых измятых страницах. Конечно, я могла бы написать настоящий дневник, этакий аккуратный сухой отчет, напичканный фактами. Но постойте-ка — ведь я одарена. Я — талантлива. Так почему бы не сотворить повесть? Что я и сделала.

Правда ли все, что я здесь написала? Смотря какой смысл вы вкладываете в слово „правда“. Могла ли я читать мысли моих родителей? Действительно ли мне известно, о чем они думали, когда Незнакомец пришел за ними? Нет. Но я знала их. Ведь это родные мне люди. Думали они так или нет, мои слова все равно не будут ложью, потому что по-другому думать они не могли. Вот в чем фокус! Понимаете? Истина в том, что я не знаю — и в то же время знаю наверняка.

Вот о чем написанная мною повесть: три четверти правды и одна четверть вымысла. Правда во времени, месте и основных событиях. Вымысел — в мотивах поступков и в том, что происходит в голове. История существует, только пока о ней помнят; почему нельзя добавить в нее хоть каплю человечности, даже если человечность эта воображаемая? В чем тут криминал?

Они мои родители, и я любила и люблю их. Я создала их образы и наполнила мыслями, чувствами и надеждами, а потом, прочитав написанное, заплакала и сказала себе: „Да. Такими они и были“. Пусть только кто-нибудь попробует возразить. Если же это произойдет, не сомневайтесь, появится Безумец. И тогда я буду лупить их до крови что есть мочи и орать до хрипоты, пока они не оглохнут.

Разумеется, родители никогда не рассказывали мне о своей сексуальной жизни. Но, черт возьми, они были люди, самые дорогие мне люди, и я хочу, чтобы вы почувствовали их живыми, влажными от пота и веселыми. И когда им будет больно, когда они будут плакать и умирать, вы это тоже ощутите, договорились?

Кое-что я выяснила после, когда задавала вопросы. Я спрашивала Кэти, например, и она была откровенна со мной. Вряд ли у нее возникнут проблемы из-за моей повести. Во всяком случае, надеюсь.

Что-то я описала так, как ощущала сама или как думала об этом. Хотя я стала старше, мои детские воспоминания о хорошем и плохом не изменились, они правдивы. И сейчас, когда мне почти шестнадцать, я могу озвучить то, о чем я думала в шесть лет, и в девять, и позже.

Некоторые вещи поведало мне чудовище. Кто знает, что это за правда?

Ладно, ладно, понимаю — вступление затянула…

Но как я должна начать? С „жили-были“? А почему бы и нет? Пусть моя повесть начнется словами из сказки. Все равно она закончится там, где закончилась: внизу, в той самой пропасти, на дне которой плещется и булькает вода, напоминая чмоканье губищ огромного великана. Когда вы будете читать, этот образ поможет вам думать о моей истории как о страшном сне. Вот что я сотворила. Черный цветок. Книгу видений. Полуночный провал в пропасть. Так присоединяйтесь — мы вместе посмотрим мой сон, и вы увидите кошмар наяву, широко открытыми глазами.

Жила-была маленькая девочка по имени Сара. Сара, для которой свет еще не превратился в тонкую белую линию и которая еще не повстречалась с Безумцем.

Да, да, это чистая правда, но не так я хочу начать.

А вот так. Жила-была женщина, чистый ангел, и она была моей мамой. Первое, что я вспоминаю, когда думаю о ней: как же она любила жизнь. А потом всплывает в памяти ее улыбка. Мамочка улыбалась всегда. Она перестала улыбаться лишь после того, как он убил ее. Это было последним, что я запомнила — и буду помнить до конца жизни.»

Глава 18

Взглянув на жену, Сэм Лэнгстром озадаченно покачал головой.

— Давай-ка разберемся, — сказал он, едва сдерживая улыбку. — Я спросил, когда нам нужно выйти, чтобы отвезти Сару к зубному врачу. А тебе для этого нужно знать, сколько времени сейчас?

— Ну да, и что? — сказала Линда и нахмурилась.

— Дорогая, речь о приеме у врача. Время-то уже назначено. Раз мы знаем, сколько нам потребуется, чтобы добраться до клиники, какое отношение настоящее время имеет к тому, во сколько нам нужно выйти?

Линда рассердилась и посмотрела мужу в глаза. Она обнаружила в них насмешливые огоньки, которые всегда вызывали у нее улыбку. Его глаза словно говорили: «Я смеюсь, но не над тобой. Просто я люблю твои причуды!»

Он действительно любил ее причуды, а она, без сомнения, знала об их наличии. Линда была ужасной хозяйкой — Сэм отличался аккуратностью. Она привыкла блистать в свете — он предпочитал сидеть дома. Они были такие разные — она вспыльчивая, он терпеливый, — но это не имело значения. Своими различиями они лишь дополняли друг друга, как испокон веков происходит у многих семейных пар. И в тот период жизни, когда убийца встал на их пути, они были единым целым и обожали друг друга и верили друг другу до самой смерти, несмотря ни на что. И бесконечно, самозабвенно любили Сару, свою дочь. Она стала воплощением их общей цели: любить и быть любимыми.

Хотя их души слились воедино, в некоторых вопросах им трудно было найти общий язык. Вот и на этот раз творческая натура Линды натолкнулась на здравый смысл Сэма.

— Ну как же, — улыбнулась и Линда, — здесь все взаимосвязано и одно вытекает из другого. Если бы мы должны были выйти в 12.30, чтобы успеть к назначенному времени, а в этот момент уже было бы 12.15, то, учитывая, что мне необходимо 20 минут, чтобы собраться, значит… — Линда пожала плечами, — мы вышли бы в 12.35, только ехать нам пришлось бы чуточку быстрее.

Сэм покачал головой. В глазах его отразились насмешка и удивление.

— Что-то с тобой не так.

Линда шагнула к нему и поцеловала в нос.

— Ты же любишь мои прекрасные недостатки. Так сколько сейчас времени?

Он взглянул на часы:

— 12.10.

— Ну вот, и смотри, глупенький. Значит, мы выйдем в 12.30. Ничего мудреного.

Сэм не мог больше сдерживаться и рассмеялся.

— Чудесно, — сказал он. — Я пока выпущу зверье погулять и соберу лапулю.

Под «зверьем» подразумевались два черных лабрадора, которых супруги Лэнгстром любя прозвали «черные бестии». Сара предпочитала прозвище «глупыши». Эти два невоспитанных охламона, совершенно не подходящих для приличного общества, представляли собой шестьдесят фунтов безграничной любви и преданности.

Сэм открыл небольшую загородку, которую специально соорудил для того, чтобы преградить «зверью» доступ в другие комнаты. Благодарные собаки тут же бросились к нему и потерлись о его ноги.

— Спасибо, Бастер, — сказал Сэм песику поменьше.

«Не за что», — ответил тот, виляя хвостом и улыбаясь во всю свою собачью пасть. Более крупная Дорин нарезала вокруг хозяина круги, подобно акуле, вновь и вновь задавая один и тот же безмолвный, но вполне очевидный вопрос: «Еще не пора? Еще не пора? Еще не пора?»

— Прости, Дорин, — ответил Сэм. — Похоже, обед сегодня задерживается, но… — Сэм замолчал и многозначительно посмотрел на собаку выжидающим взглядом, — если вы, ребятки, выйдете на улицу, то получите угощение.

При слове «угощение» Дорин подпрыгнула, как кузнечик, всем своим видом выражая состояние запредельного счастья, словно кричала: «Ура, ура, ура!»

— Знаю, знаю, — ответил Сэм, улыбаясь. — Папа хороший, папа замечательный.

Он подошел к буфету и вытащил парочку лакомых косточек из пачки собачьего корма. Дорин продолжала скакать, как кузнечик, — теперь она и вовсе обезумела от радости.

Бастер не прыгал, он предпочитал вести себя более достойно, однако тоже выглядел вполне счастливым.

— Вперед, мальчишки и девчонки, — сказал Сэм и направился к раздвижной стеклянной двери, которая вела во двор.

Он переступил порог. Зверье последовало за ним. Тогда Сэм прикрыл дверь и встал, держа по косточке в каждой руке.

— Сидеть.

Собаки повиновались, не сводя глаз с вожделенного лакомства. Сэм опустил руки так, чтобы они оказались на уровне собачьих голов.

— Ждать, — предупредил он.

Если бы собаки попытались схватить угощение раньше отмены этой команды, им пришлось бы ждать намного дольше, а это совсем не входило в их планы.

— Ждать, — повторил Сэм.

Дорин вся дрожала от нетерпения, ее взгляд стал еще более возбужденным. Сэм смилостивился над ней и произнес наконец заветное слово, которого они так долго ждали: «Взять».

Две зубастые собачьи морды умудрились выхватить лакомство, даже не дотронувшись до рук хозяина.

Воспользовавшись этим отвлекающим маневром, Сэм юркнул обратно в дом и закрыл за собой дверь.

Первым сообразил Бастер. Он перестал жевать и с укором посмотрел на Сэма сквозь дверное стекло. «Уходишь?» — спрашивали его глаза.

— Пока, пока, — пробормотал Сэм и улыбнулся.

Надо было найти еще одну «зверушку», обитавшую в доме. Сэм был уверен, что она спряталась. Сара совсем не горела желанием отправиться к зубному врачу. И где-то в глубине души Сэм был с ней согласен. Он всегда чувствовал себя виноватым, когда они отправлялись с Сарой по врачам, — знал, что очередной поход неизменно закончится слезами. Сэм восхищался спокойствием и практичностью Линды. Обрекать детей на боль во благо здоровья — привилегия матерей. Большинству отцов это не под силу.

— Лапуля! — позвал Сэм. — Ты готова?

Сара не откликнулась. Тогда Сэм отправился в ее комнату. Приоткрыл дверь, заглянул. Дочка сидела на кровати, прижав к себе мистера Хаглеса.

— Котенок! — позвал Сэм.

Малышка повернулась, и ее взгляд чуть не разбил ему сердце.

«Горе мне, горе! — говорили эти по-детски выразительные, несчастные глазенки. — Горе иметь таких родителей, которые заставляют тебя идти к зубному врачу…»

Мистер Хаглес, обезьянка, сделанная из чулка, тоже уставился на Сэма осуждающим взглядом.

— Папочка, я не хочу к дансисту, — печально произнесла Сара.

— К дан-тисту, моя хорошая, — поправил Сэм. — Кто ж к нему хочет!

— А зачем тогда ходят?

«Абсолютно детская логика», — подумал Сэм.

— Потому что если не заботиться о своих зубах, можно запросто их потерять. А в этом приятного мало!

Сэм увидел, что дочка всерьез задумалась.

— А можно, мистер Хаглес пойдет с нами?

— Ну конечно!

Сара вздохнула, все так же печально, но уже смирившись с судьбой.

— Хорошо, папа, — сказала она.

— Спасибо, лапуля, — ответил Сэм, взглянув на часы.

Пора было выходить.

— А теперь бери мистера Хаглеса и пойдем-ка поищем мамочку.

В отличие от драмы, развернувшейся перед отъездом к дантисту, само посещение его кабинета произошло быстро и без эксцессов. Все подозрения Сары рассеялись под натиском бесконечных шуток доктора Гамильтона. Он даже обследовал мистера Хаглеса. И все семейство в праздничном настроении отправилось есть мороженое, а потом — на пляж. Было уже почти три часа дня, когда они вернулись домой. Собаки успели позабыть обиды и ужасно обрадовались, что их наконец накормят.

Затем последовали непременные ласки, обмен любезностями, демонстрация всевозможных трюков. Сэм называл это «танцем прибытия». И так происходило всегда, стоило только уйти из дома больше чем на пару часов.

Подробности личной жизни… Сэм знал некоторых мужчин, которые жаловались на такие вещи. А Сэм их очень любил. Они поднимали ему настроение. Они — его стихия, как раз то, что ему было нужно!

— Ты готова к завтрашнему дню? — услышал он вопрос жены — разумеется, риторический. Ведь завтра — день рождения Сары.

Сэм даже вздрогнул от визга дочери, оглушительного и почти совсем ей несвойственного.

— Подарки, гости и торт! — выкрикивала девочка, подскакивая от возбуждения. Это напомнило ему недавние кульбиты Дорин. Его дочь и собака порой вели себя пугающе похоже.

— Не прыгай на диване, котенок, — проворчал Сэм, просматривая почту.

— Извини, папочка.

Что-то неуловимое витало во внезапно наступившей тишине. Сэм снова взглянул на дочь. Увидев ее лукавый взгляд и бьющее через край озорство, он понял: Сара измыслила новую шалость.

— А можно, — захихикала она, как Буратино, — я попрыгаю на тебе?

С визгом Сара подскочила и обрушилась на отца. Сэм даже охнул. «Тяжелее, чем год назад, — подумалось ему. — Совсем скоро я уже вряд ли смогу выступить в роли батута… Мне будет этого недоставать».

И все-таки Сара была еще мала. Сэм, широко улыбнувшись, стиснул ее в объятиях.

— Ну… — сказал он зловещим голосом, имитируя преувеличенный немецкий акцент, — ти знать, что сэйчас произойти… Йа-а?

Сэм почувствовал, как дочка замерла, задрожала всем тельцем и захихикала от охватившего ее ужаса и восторга. Сара знала, что ее ждет.

— Мне придетса примьенить к тебье щэкотка! — воскликнул Сэм и принялся ее щекотать, отчего поднялся такой дикий визг, что Дорин не выдержала и с лаем стала прыгать вокруг них как ненормальная. А терпеливый Бастер смотрел на все это и, наверное, думал: «До чего же глупые люди… и собака им под стать».

— Не так громко, — произнесла Линда Лэнгстром, с улыбкой глядя на мужа и дочь, поглощенных веселой игрой.

Бесполезно. С таким же успехом Линда могла бы попросить ветер не дуть. На самом деле она разделяла их радость.

Сэм, всегда спокойный, здравомыслящий, остужал ее взрывной нрав; впрочем, холодностью тут и не пахло. Сэм обладал чувством юмора, способностью видеть комизм ситуаций, и его сдержанные шутки неизменно вызывали у Линды смех. Но чувствовалась в Сэме некоторая… невозмутимость. Стремление не воспринимать себя всерьез, а быть серьезным. И все же ради семьи он в любую минуту мог повести себя как шаловливый мальчишка.

«Вот так же он и предложение сделал», — подумала Линда.

Оба они учились в колледже. Сэм — на факультете вычислительной техники, Линда — на художественном. Однажды им поменяли расписание. Теперь вечерние занятия Линды начинались сразу же после окончания последней лекции Сэма, а вечером Сэм работал. Да, им надо было очень постараться, чтобы выкроить время для встреч.

Сэм хотел сделать Линде предложение обязательно в смокинге. Это было ему свойственно: раз уж он решил в определенное время совершить нечто особенное, значит, решил. Подобное качество может нравиться, а может и раздражать, в зависимости от обстоятельств. Был как раз день, когда Сэм и Линда располагали всего одним часом для свидания.

У Сэма не было времени забежать домой (они жили вместе уже около года), надеть смокинг и вовремя вернуться, чтобы успеть сделать ей предложение прежде, чем начнется его ночная смена. Что же он придумал? Надел смокинг и проходил в нем целый день, не обращая внимания на жару и насмешки сокурсников. Заветный час настал, и Сэм появился и поразил Линду в самое сердце. Уже не мальчик, но еще не муж. Глупый и красивый, Сэм опустился перед Линдой на одно колено, и она, конечно же, согласилась, и он прогулял работу, а она — занятия, и они курили травку и всю ночь занимались любовью под громкую музыку. Им так и не удалось снять с себя всю одежду, и утром Линда увидела, что галстук-бабочка все еще обвивает шею Сэма.

Поженились они год спустя. А еще через два года оба закончили колледж. Сэм сразу же нашел работу в компании, выпускающей программное обеспечение, и добился впечатляющих успехов. А Линда рисовала, лепила и занималась фотографией, пребывая в терпеливой уверенности, что ее талант когда-нибудь обязательно будет открыт.

Два года спустя Линду, до сих пор неизвестную, стали одолевать серьезные сомнения. Абсолютная уверенность, свойственная ей в двадцать с небольшим, иссякла, когда ей исполнилось двадцать пять. Сэм категорически отвергал ее подозрения, и она обожала его за это.

— Ты замечательная художница, детка, — говорил он, глядя ей в глаза. — Тебя ждет успех.

Через три недели он пришел после работы домой и протанцевал в ритме танго прямо в мастерскую Линды, кружась и проделывая нужные па, как заправский танцор. Глубокомысленно глядя вперед, с воображаемой розой в зубах, Сэм направился прямо к жене, взял ее за руку и произнес:

— Пойдем!

— Подожди, — ответила Линда. Она накладывала последние мазки. На картине был изображен младенец, одиноко лежавший в лесу. Линда ею очень дорожила.

Сэм в гордом одиночестве танцевал свое танго.

Линда закончила, сложила на груди руки и, улыбаясь, наблюдала за ним.

— Что случилось, дурачок?

— У меня для тебя сюрприз. Пойдем!

— Сюрприз?

— Да!

— А что за сюрприз?

— Сюрприз на то и сюрприз, чтобы заранее о нем не говорить!

Сэм притопнул и широким жестом указал на дверь:

— Но-о! Поторапливайся! Вперед!

— Полегче! — Линда изобразила возмущение. — Я же не лошадь, и мне нужно переодеться.

— Нет. Тарзан говорить, Джейн идти, прямо сейчас!

Линда хихикнула (никто не мог рассмешить ее лучше мужа) и позволила ему вытащить себя из дома и подвести к машине. Они покатили к новому торговому центру, еще открытому для покупателей, и въехали на стоянку.

— Это и есть твой сюрприз? — спросила Линда, указав на торговый центр.

Вместо ответа Сэм комично пошевелил бровями, и Линда вновь захихикала.

Сэм провел ее внутрь, сквозь толпу покупателей. Они шли, шли, шли — пока не остановились около пустого магазинчика средних размеров.

— Не понимаю, — нахмурилась Линда.

Взмахнув рукой, Сэм указал на пустое пространство:

— Это твое, детка. Место для твоей галереи. Ты можешь придумать ей название, перевезти сюда все свои картины и фотографии и дать публике возможность узнать о себе. — Он дотронулся до ее лица. — Просто выстави свои работы, Линда. Стоит людям их увидеть, и они будут знать то, что знаю я.

У Линды перехватило дыхание.

— Но… но… ведь это очень дорого, Сэм?!

Он улыбнулся несколько грустной улыбкой:

— Недешево. Я взял кредит под залог нашего дома. Ты сможешь продержаться около года без прибыли. А после будет уже немного рискованно.

— Думаешь, это разумно? — шепотом спросила Линда. Она мечтала о собственной галерее, однако сомневалась, получится ли у нее уберечь семью от убытков.

Сэм улыбнулся. У него была красивая улыбка счастливого и сильного человека, уже не мальчика, но мужа…

— Дело не в разумности, а в нас. — Лицо Сэма вдруг стало серьезным. — Это ставка на тебя, детка. Мы должны ее сделать, не важно, победим или проиграем!

И они рискнули. И победили. Место было выбрано идеально. Конечно, Линда не озолотилась, но и убыточной галерея не стала. Самое главное, Линда занималась любимым делом, а муж ее всячески поддерживал. Она не полюбила его сильнее, ведь сильнее уже было невозможно, но история с галереей только укрепила их отношения и уверенность друг в друге. Любовь они ценили превыше всего, превыше денег, гордости или одобрения окружающих, вот и весь секрет.

Они заботились друг о друге днем и предавались ласкам ночью. А через два года родилась Сара, Сэм шутливо называл ее «краснолицей красавицей с конусообразной головкой». Линда удивленно наблюдала, с какой уверенностью этот маленький ротик находил ее сосок. Линду переполняли неизъяснимые, всепоглощающие чувства, новые и в то же время старые как мир. С помощью красок она пыталась перенести их на холст, и каждый раз неудачно. Но даже ее неудачи были великолепны.

Линда наблюдала за веселой возней мужа и дочки и за тем, как Дорин по-собачьи отчаянно пыталась присоединиться к ним.

Сара была особенной. Конусообразная головка, разумеется, со временем выровнялась, и через несколько лет девочка стала очаровательной. Казалось, Сара сразу же превратилась в бабочку. Линда не могла с уверенностью сказать, откуда что взялось.

— Может, нам повезло, — шутил Сэм. — А может, она подурнеет, когда станет подростком, и мне не нужно будет покупать ружье, чтобы отпугивать женихов.

Линда так не думала. Она была уверена: ее котенок обязательно превратится в очень привлекательную девушку.

— По-моему, она взяла от нас двоих самое лучшее, — сказал однажды Сэм.

Линде это объяснение пришлось по душе.

Глава 19

За ужином Сара с горящими от волнения глазами без умолку щебетала о своем дне рождения.

А Линда думала, как успокоить дочь перед сном. Вопрос актуальный для всех родителей перед праздниками, особенно в канун Рождества. По крайней мере на Рождество можно сказать, что Санта не придет, пока Сара не отправится в постель. С днем рождения все намного сложнее.

— Как ты думаешь, мамуль, у меня будет много подарков?

Сэм взглянул на дочь и задумался.

— Подарки? Какие подарки?

— И большой торт, мам? — продолжала Сара, не обращая внимания на отца.

Сэм печально покачал головой:

— Торта уж точно не будет. Размечталась, глупенькая!

— Ну, пап! — с укором сказала Сара.

Линда улыбнулась:

— Будет и торт, и куча подарков. Только нужно немного подождать, — предупредила она. — Праздник начнется не раньше обеда, ты же знаешь.

— Знаю, но мне так хочется, чтобы было как в Рождество — проснуться утром и получить подарки.

«Вот оно, — мелькнуло у Линды в голове. — Как же я раньше не додумалась?»

— Послушай-ка меня, солнышко. Если ты ляжешь спать вовремя и не будешь больше мучить меня вопросами, я разрешу тебе открыть подарки завтра утром. Ну как?

— Правда?

— Правда. Если, — сказала Линда, подняв указательный палец, — ты ляжешь спать вовремя!

Сара восторженно закивала.

— Вот и славно.

Обычно дочку укладывал спать Сэм. Бастер крутился рядом, так уж повелось. Дорин обожала абсолютно всех. Вероятно, она и грабителя привела бы в дом, радостно виляя хвостом и надеясь получить угощение за то, что услужила. Бастер был скуп на эмоции и с недоверием относился к окружающему миру. Он не распылялся, но уж если кого любил, то любил крепко. А в Саре Бастер просто души не чаял и каждую ночь спал у нее на кровати.

Сара забралась под одеяло. Бастер прыгнул и устроился рядом, положив голову ей на животик.

— Ты готова, котенок? — спросил Сэм.

— Поцелуй! — сказала она, протянув к отцу руки.

Сэм наклонился, поцеловал дочку в лобик, и она легонько его обняла.

— А сейчас? — спросил он.

Вдруг, широко раскрыв глаза, Сара воскликнула:

— Мой Малютка Пони!

Малютка Пони — сказочный персонаж, ярко-голубой и с розовой гривой. У Сары была такая игрушка, и она с ней спала.

— Хм… — Сэм огляделся. — Где же Малютка Ослик?

— Папа! — возмущенно и в то же время радостно завопила она.

Отцы иногда поддразнивают дочерей. А это была одна из дразнилок Сэма. Все началось около года назад: Сэм стал вместо «пони» говорить «ослик». Сначала Сара расстраивалась по-настоящему, но со временем дразнилка стала ритуалом, над которым они еще посмеются, когда девочка подрастет, полагал Сэм. Малютку Пони он нашел на полу и отдал дочери. Она прижала игрушку к себе и, укачивая, затащила под одеяло. Возня Сары заставила Бастера приподнять голову. Он пристально посмотрел на девочку и глубоко, по-собачьи вздохнул. «Какое-то неопознанное животное», — вероятно, подумалось ему.

— Ну а сейчас?

— Ты должен уйти, папа, — сообщила Сара. — Я хочу скорее заснуть, чтобы проснуться и развернуть подарок.

— Повернуть раздарок? — озадаченно спросил Сэм.

Сара захихикала. Ей ужасно нравилось, когда отец переставлял слоги в словах.

«Кап-кап-кап, котенок».

«Кап-кап-кап, папочка».

Еще одна дурашливая игра. Если быстро произнести одними губами «кап-кап-кап», со стороны может показаться, что вы сказали «пока-пока». Сэм продемонстрировал этот фокус Саре, когда ей было четыре года. Она пришла в восторг и с тех пор могла повторять эту фразу до бесконечности. Отец и дочь шептали ее друг другу каждый вечер.

Сэм даже не догадывался, что произносит «кап-кап-кап» в предпоследний раз.

Сара закрыла глаза, погладила Бастера и попыталась заснуть. Завтра ее день рождения! Ей исполнится целых шесть лет, она станет почти взрослой, а это так интересно! Хотя больше всего возбуждали ее интерес подарки.

Она осмотрела стены комнаты, на которые сквозь полуоткрытую дверь из коридора падали лучи света. На стенах висели картины ее мамочки. Сара нашла свою любимую: младенца, одиноко лежащего в лесу. По одному описанию, не видя картины, можно подумать, что она пугающая. Но это совсем не так. Младенец, девочка, с закрытыми глазками спокойно лежит на ложе изо мха. Слева от малютки деревья, справа ручей. Солнца нет, оно спряталось за облаками. Под определенным углом кажется, что одно облако улыбается, глядя на спящую девочку.

— Мамочка, оно наблюдает за ней?

— Ты права, моя хорошая. И хотя рядом с малышкой никого нет, она никогда не остается совсем одна, ведь ее охраняет женщина в облаках.

Сара очень любила смотреть на эту картину.

— Мамуль, малышка — это я? А женщина в облаках — это ты?

Тогда ее мама улыбнулась. Эту улыбку Сара любила больше всего. В ней не было никакой тайны, никакого скрытого смысла. Она была как солнышко — согревающая и счастливая.

— Так и есть, котенок, для тебя, для меня и для всех, кто посмотрит на эту картину.

Сара задумалась.

— Это ты и для других людей тоже?

— Не я, а Мама для других людей. Они могут быть уже взрослыми, могут оказаться вдали от родителей, но они никогда не будут одиноки, потому что Мамочка всегда рядом.

Линда внезапно прижала к себе свою дочку и крепко обняла ее. Сара громко рассмеялась:

— Мамочки все такие! Они всегда наблюдают за своими детками.

Эта картина была подарком на пятый день рождения Сары и висела, как талисман, напротив ее кровати. Мама никогда не покупала ей подарки на дни рождения, она делала их сама. Сара очень любила все-все и с нетерпением ждала, что же подарят ей завтра.

Она снова закрыла глаза, погладила Бастера, который лизнул ее руку, и попыталась заставить себя уснуть. Потом бросила эти попытки и… сразу заснула, улыбаясь.

Первое, что осознала Сара, когда утром открыла глаза: Бастера рядом нет. Это показалось ей странным. Пес всегда засыпал и просыпался вместе с ней, изо дня в день. Потом она обнаружила, что не светит солнце. Это тоже показалось ей странным. Когда она закрывала глаза, было темно, а когда открывала, становилось светло. Так происходило всегда. А в этой темноте было что-то неприятное, что-то тяжелое и пугающее, и она совсем не походила на ночь перед днем рождения. Сара чувствовала себя так, словно ее заперли в темном и душном шкафу. «Мама?» — прошептала она. И даже немного удивилась, зачем она шепчет, если действительно хочет, чтобы мама ее услышала?

Своим шестилетним умом Сара поняла: она боится, что ее услышит кто-то другой. Кем бы он ни был, именно из-за него стало так ужасно темно. Сердце выскакивало у девочки из груди, дыхание участилось. Сару охватил ужас, как после кошмарных снов, но на этот раз Бастера рядом не было…

«Посмотри на картину, глупая», — приказала себе Сара. Младенец в полной безопасности спокойно спал, лежа во мху. Тогда Сара вгляделась в облако-Маму, которое оттеснило ужасную темноту и сказало, что Бастер во дворе — ему понадобилось в туалет. Он разбудил ее, когда спрыгивал с кровати; он скоро прибежит, и Сара снова заснет и проснется уже утром, когда наступит день рождения.

Как только Сара подумала об этом, сердце перестало выскакивать у нее из груди, дыхание восстановилось, страх отступил. Он даже показался девочке глупым. «Почти уже взрослая, а темноты боишься, как маленький ребенок», — бранила она себя.

А потом Сара услышала голос и поняла, что он принадлежит Незнакомцу, который оказался здесь, у нее дома, в этой кромешной темноте. Страх вернулся, и вновь заколотилось сердце. Сара замерла с широко раскрытыми от ужаса глазами.

— Природа не жалеет о себе, — произнес незнакомый голос, направляясь к двери. — И птаха малая, упав с морозной ветки, простится с жизнью, ни о чем не сожалея.

Голос был не низкий, не высокий, а какой-то неопределенный.

— Ты слышишь меня, Сара? Замечательный поэт Д. Г. Лоуренс написал эти строки.

Незнакомец стоял за дверью. Зубы Сары стучали, но она не подозревала об этом. Страх стал запредельным. Словно, проснувшись, понимаешь, что ужасные твари из кошмарного сна преследуют тебя и наяву, тащатся к тебе в комнату, хватают и, смеясь и завывая, мучают и сводят с ума.

— Мы многому научились у дикой природы. Жалость к себе или к другим — вещь бесполезная. Жизнь продолжится в любом случае, умерли вы или еще живы, счастливы или нет. Ей все равно. Беспощадность — вот что сейчас ценно. Бог немилосерден. В этом его красота и его сила. Делай то, что считаешь нужным, а на последствия и смерть невинных — наплевать!

Он замолчал. Сара слышала его дыхание и стук собственного сердца, от которого того и гляди лопнут барабанные перепонки.

— Бастер совсем не жалел себя. Я хочу, чтоб ты знала, Сара. Он сразу же подбежал ко мне. Без промедления. Он понял, что я пришел к тебе, и не задумываясь набросился, чтобы убить. Он хотел защитить тебя.

Незнакомец вновь замолчал, а потом расхохотался каким-то сдавленным смехом.

— Да, я хочу, чтобы ты знала, чтобы понимала: Бастер умер потому, что любил тебя.

Дверь широко распахнулась, он вошел и бросил что-то прямо в кровать. Свет лампы, горевшей в коридоре, осветил этот предмет… и Сара пронзительно закричала, увидев отрезанную голову Бастера с оскаленными зубами и глазами, все еще полными гнева.

Глава 20

— Мне необходимо, чтобы ты наблюдала за всем и слушала. Это только начало.

Они находились в гостиной. Мама и папа сидели на стульях с наручниками на руках и ногах. Одежды на них не было. Увидев отца обнаженным, Сара испугалась еще больше. Дорин лежала на полу и наблюдала за всеми, не понимая, что происходит ужасное.

«Оставайся такой же бестолковой, глупышка, — подумала Сара, — и, может, он не станет убивать тебя, как убил Бастера».

Сара в ночной рубашке сидела на диване, на ней тоже были наручники.

Незнакомец, так она назвала этого человека, стоял с пистолетом в руках. На голову он натянул чулок, который расплющил и совершенно изменил черты лица. Создавалось ощущение, словно они расплавились под воздействием паяльной лампы. Сарой владел прежний страх, столь же сильный, но несколько отстраненный, как пронзительный крик, доносившийся издали. Ожидание, ужасное ожидание, дамокловым мечом повисло в комнате. На родителей было жалко смотреть. Рты заклеены скотчем, в глазах ужас. Сара чувствовала, что они больше боятся за нее, чем за себя.

Незнакомец подошел к ее отцу, наклонился и заглянул ему в глаза.

— Я знаю, о чем ты думаешь, Сэм. Ты хочешь спросить — почему. Поверь, с удовольствием тебе бы рассказал. Но ты ведь понимаешь: Сара слушает. Вдруг она проболтается? А я не могу допустить, чтобы моя история стала известна до тех пор, пока я не буду к этому готов. Скажу только две вещи: ты не виновата, Линда, но твоя смерть — мое правосудие. Я знаю, ты не понимаешь. Тебе и не нужно, ты должна только знать: все, что происходит, справедливо. — Незнакомец выпрямился. — Давайте поговорим о боли. Боль — это форма энергии. Она может быть созидательной подобно электричеству. А может струиться потоком. Может быть постоянной или скачкообразной, мощной и мучительной или слабой и немного раздражающей. Боль может заставить человека говорить. Однако многие не знают, что она способна заставить думать. Боль воспитывает человека, формирует и делает тем, кто он есть. Я знаком с болью. Я ее понимаю. Она многому научила меня. Мне открылось: пока люди боятся боли, они могут вытерпеть больше, намного больше, чем представляют себе. Если, например, я скажу, что собираюсь воткнуть иголку вам в руку, вы испугаетесь. И если я сделаю это, боль покажется вам мучительной. Но если я уколю вас снова и буду колоть каждый час в течение года, вы привыкнете. Конечно, вам это не понравится, но вы перестанете бояться. Да будет так! — Незнакомец перевел взгляд на Сару. — Образно говоря, я собираюсь вонзать подобную иглу в Сару, снова и снова, из года в год, постоянно. Я хочу с помощью боли изваять ее, как скульптор, по своему образу и подобию, и назову свое произведение «Загубленная жизнь».

— Пожалуйста, не делайте больно маме и папе, — сказала Сара. Она даже удивилась, услышав свой голос. Он прозвучал странно, как будто издалека, и был слишком спокойным, учитывая ситуацию.

Незнакомец тоже удивился. Казалось, он даже одобрил слова Сары — кивнул и улыбнулся своим расплющенным лицом.

— Здо́рово! Вот она — любовь! Я хочу, чтобы ты запомнила этот момент как последний, который ты прожила без боли. Поверь, это поддержит тебя в будущем. — Незнакомец замолчал, вглядываясь в лицо девочки. — А теперь заткнись и смотри.

Он повернулся к родителям Сары. Девочка чувствовала себя как во сне, все вокруг стало смутным, расплывчатым. И страх, и ужас, и слезы — все это не исчезло, только отдалилось — Саре пришлось бы напрячься, чтобы расслышать крики. Но ее нежелание делать это было огромным и непреодолимым, слишком тяжелой ношей для ее хрупких плеч.

Заглянув в мертвые глаза Бастера, Сара пронзительно закричала, да так, что у нее остановилось сердце. Не совсем, не навсегда, но в тот момент она даже не слышала собственного крика. Бастер… Столько муки было в этом имени, столько опустошающей душу боли. В определенной степени Сара понимала, что смерть Бастера — только начало. Незнакомец был не просто черной волной — он представлял собой океан мрака. Огромное бездушное ничто в человечьем обличье, способное поглотить все светлые волны и уничтожить смех и добро. Цивилизованное общество прилагает все усилия, чтобы защитить молодежь от зла, но порой упускает из виду одно обстоятельство: дети всегда готовы поверить в существование чудовищ. Сара знала, Незнакомец и есть чудовище. Она поняла это, когда он бросил ей на кровать отрезанную голову Бастера.

— Сэм и Линда Лэнгстром, — произнес Незнакомец, — будьте добры, послушайте меня внимательно. Вы должны понять, что смерть неизбежна. Я убью вас обоих. Отбросьте все ваши надежды — вам не выжить. Лучше сосредоточьтесь на том, что вы еще в состоянии держать под контролем, — на будущем Сары.

Сердце Линды Лэнгстром бешено забилось, когда Незнакомец сказал, что убьет их. Она ничего не могла с собой поделать, желание жить вполне естественно для человека. Но когда он сообщил, что судьба Сары еще не решена, ее сердце немного затихло. Волнуясь за дочь, Линда не сводила с нее глаз и почти не слушала стоявшее над ней чудовище. Однако при словах «будущее Сары» она перевела взгляд на Незнакомца и заставила себя сосредоточиться.

Незнакомец улыбнулся.

— Да. Вот она — любовь! Еще одна разновидность, обладающая подлинной силой, — любовь матери к ребенку. Мать будет убивать, мучить и калечить, лишь бы спасти свое дитя. Будет лгать, воровать и заниматься проституцией, лишь его прокормить. Есть в этом что-то божественное. Но ничто не может быть прочнее силы, которой достигаешь, всецело отдав себя Богу. — Незнакомец заглянул Линде в глаза. — Я обладаю такой силой. Именно поэтому я должен убить вас и заняться Сарой. И именно поэтому я не намерен просить прощения. Жалость — не для сильных. Все, что от них требуется, — существовать. Как же ведет себя подобная сила, когда ей бросает вызов более слабое проявление чувств? Показывает свою власть и заставляет сделать выбор. Сейчас, Линда, мы с тобой этим и займемся. Ты готова?

Линда взглянула в расплющенное лицо Незнакомца. Она поняла, что с этим человеком договориться невозможно, как невозможно договориться со скалой, деревянной колодой или гремучей змеей. Она для него просто не существует. И Линда согласно кивнула в ответ.

— Вот и хорошо, — промолвил Незнакомец.

«Неужели ей показалось, или у него действительно участилось дыхание? Он волнуется?»

— А план вот какой. Сэм, ты тоже должен слушать.

Сэм не нуждался в приказах, он и так не сводил с Незнакомца глаз, а его сердце переполняла откровенная, ничем не прикрытая ненависть и мучительное желание убить.

«Только дай мне снять наручники, — кипело все у него внутри, — и я разорву тебя в клочья. Я расколочу тебе об пол башку и буду колотить до тех пор, пока не треснет твой череп и не выскочат мозги».

— Вы оба умрете, а Сара выживет. Если у вас были опасения по этому поводу, можете успокоиться. Я не собираюсь ее убивать. — Незнакомец замолчал. — Но я решил причинить ей боль. — Он переложил пистолет в левую руку и вытащил зажигалку из заднего кармана брюк. Зажигалка была аляповатая, сплошной кич — одна сторона золоченая, другая перламутровая, инкрустированное изображение косточки домино, двушки и трешки. Незнакомец щелкнул зажигалкой, прокрутил большим пальцем колесико и зажег голубоватое пламя. — Я мог бы опалить Сару, — пробормотал Незнакомец, глядя на пламя. — Я мог бы поджечь ей лицо. Превратить ее нос в кусок расплавленного воска, выжечь брови и обуглить губы. — Улыбаясь, он все смотрел на пламя. — Я мог бы изваять ее, пользуясь пламенем как резцом. Огонь силен и беспощаден, он не знает любви. Живое подтверждение власти Бога. — Внезапно закрыв зажигалку, Незнакомец положил ее обратно в карман и снова взял пистолет в правую руку. — Я мог бы сжигать Сару несколько дней. Уж поверьте. Я знаю, как это делается, знаю, как продлить процесс. В первый час она будет молить о смерти и лишится рассудка задолго до того, как уснет навеки.

Его слова и уверенность в голосе привели Линду в ужас, изнуряющий и неукротимый. Она нисколько не сомневалась: чудовище сожжет ее малышку, улыбаясь и посвистывая. Линда осознала, что боится этого больше, чем смерти, и на секунду (всего лишь) почувствовала облегчение. Родители тешат себя мыслью, что они могли бы пойти на смерть ради своих детей… Но не заблуждаются ли они? Смогут ли они встать между собственным ребенком и дулом пистолета, или верх возьмет постыдный инстинкт самосохранения?

«Я умру ради Сары», — решила Линда. Это освобождало и вносило ясность. Линда сосредоточилась на словах Незнакомца, на том, что должна сделать, если хочет уберечь свою малышку от пламени.

— Ты можешь предотвратить сожжение, — продолжал Незнакомец. — Все, что от тебя требуется, — задушить своего мужа.

Сэм очнулся от своих яростных грез: «Что он несет?»

Незнакомец приблизился к сумке, которая лежала рядом с диваном, вытащил маленькую видеокамеру и складной штатив. Установил камеру на штативе и направил объектив на Линду и Сэма. Он нажал кнопку, раздался мелодичный звук, и Линда поняла, что чудовище собирается их снимать. «Что он сказал?»

— Я хочу, Линда, чтобы ты обхватила руками шею Сэма и посмотрела ему в глаза. Я хочу, чтобы ты задушила своего мужа и увидела, как он умирает. Сделаешь это — и Сара не будет сожжена. Откажешься — я направлю на твою дочь пламя и буду держать до тех пор, пока она не задымится.

Ярость ушла, далеко, далеко. Была ли она вообще? Сэм уже не чувствовал. Его словно обухом по голове ударили. Границы сознания вдруг расширились до сверхъестественных размеров. Мысли короткими вспышкам возникали в мозгу. Истина явилась словно озарение. Можно действовать так, можно иначе — результат один. Они с Линдой должны умереть. Внезапно Сэм понял это. Так уж и внезапно? Нет. Человек в маске неумолим. Он не испытывает их, не пускает пыль в глаза и совсем не шутит. Он здесь, чтобы их убить. И Сэм не освободится и не спасет свою семью. Это не голливудский боевик с неожиданным избавлением. Преступники победят и чистенькими выйдут из игры… Можно действовать так, можно иначе… Только один вопрос еще не решен, самый важный: что случится с Сарой? Сэм взглянул на свою дочку, и им овладела печаль. Он умрет и уже никогда не узнает, помогли ей принесенные родителями жертвы или нет. Сара казалась очень маленькой. Диван был всего лишь в ярде от Сэма, но дочь привиделась ему словно издалека. И вновь нахлынула печаль, безысходная и отчаянная. Он никогда больше не дотронется до своей малышки. Вчера вечером он обнял и поцеловал ее в последний раз.

Сэм взглянул на Линду. Она внимательно слушала Незнакомца. Сэм упивался видом ее карих глаз и каштановых волос, а потом закрыл глаза и воскресил жену в памяти, да так, что почти ощутил ее запах: аромат мыла для рук и запах женщины, такой же уникальный, как ее ДНК. Он вспомнил жену элегантно одетой, вспомнил ее обнаженной, под ним, в мастерской, испачканную краской и влажную от пота… Он вспомнил и дочь. Волна любви, нахлынувшая на него от ее первого крика, была настолько сильной, что грозила поглотить его целиком. Пока дочка не родилась, Сэм даже не представлял, что любовь бывает такой неистовой. Он вспомнил дочкины смех, и слезы, и доверчивость. Напоследок он представил дочку и жену вместе. Сару еще совсем маленькую, успокоившуюся на руках у Линды после долгой бессонной ночи. Он вспоминал и становился еще печальнее, затем рассердился и захотел вступить в бой, но… Результат всегда один.

Сэм открыл глаза, повернулся к Линде, и в этот момент она тоже взглянула на него. Он попытался улыбнуться ей глазами — пусть увидит, что у него в душе. Потом опустил веки и кивнул: «Все в порядке, детка, сделай это. Так надо».

Линда догадалась, что он хотел сказать. Конечно, она сделает. Они понимали друг друга без слов. «Может, мы и разные в чем-то, — говорил Сэм, — но перед лицом смерти мы как один человек». Из правого глаза Линды покатилась слеза.

— Я вытащу у Сэма кляп и сниму наручники с твоих рук. А ты сожмешь его шею и будешь душить, пока он не умрет. Ты убьешь Сэма на глазах у Сары. Тебе будет плохо, я знаю, но я не трону ее, когда разделаюсь с вами обоими. — Он склонил голову, заметив немой диалог Сэма и Линды. — Вы наконец решились? — Незнакомец затих на мгновение. — Ты слышала, малявка? Мама собирается убить папу, чтобы помешать мне тебя поджечь. Знаешь ли ты, какой урок я хочу тебе преподать?

Сара не ответила.

— Тот же урок, что и раньше. Мама будет безжалостной — и это тебя спасет. Ты слышишь, Сара? Мамина жестокость тебя спасет. Ее готовность почувствовать боль ради дочери сохранит тебе жизнь. Сила в конечном счете поддержит материнскую любовь.

Саре слова Незнакомца казались ненастоящими. Она верила в чудовищ, но ведь в самом конце они всегда исчезают. Всегда ли? «Бог позаботился о том, чтобы с добрыми людьми не случилось ничего по-настоящему плохого. Так страшно, так ужасно, что умер Бастер. Но если папа и мама будут вместе, Незнакомец не победит. Папа обязательно остановит его, или Бог, или даже мамочка». Сара не верила Незнакомцу и сосредоточенно ждала, когда кошмар наконец закончится. Она не сомневалась: с мамой, папой и Дорин все будет в порядке.

Линда Лэнгстром слушала обращенную к Саре речь Незнакомца. «Кто он такой, этот человек?» Нагло и самоуверенно явился среди ночи в их дом, вошел в спальню с пистолетом в руках и разбудил горячим шепотом: «Только попробуйте пикнуть!.. Не подчинитесь мне — и вам конец!»

С самого начала он контролировал каждое движение Сэма и Линды. Он почти не двигался, но представлял собой непреодолимую силу, а теперь совсем загнал их в угол, из которого выход только один: Линда должна убить Сэма, и тогда чудовище не тронет Сару. «Разве можно сделать столь безжалостный выбор?» Линда понимала, Незнакомец манипулирует ими. И пожалуй, все-таки причинит Саре боль. Или даже убьет. «А вдруг… не убьет?» Конечно, Линда осознавала, что ярость ее бессильна. И задыхалась от отчаяния. Сэм умрет, и она тоже. А Сара может остаться в живых. Но кто будет растить и любить ее? Кто будет наблюдать за ее малышкой с облаков?

— Я вытащу кляпы у вас обоих. Сэм, тебе будет позволено произнести две последние фразы: одну — жене, другую — дочери. А тебе, Линда, будет позволена всего одна — Сэму. Скажете больше — Сара сгорит. Понятно?

Сэм и Линда кивнули.

— Вот и славно.

Сначала Незнакомец вытащил кляп у Линды, а затем у Сэма.

— Даю вам минуту. Одна фраза — совсем немного. Это ваша последняя возможность поговорить, так что, пожалуйста, говорите по существу.

Сэм посмотрел на дочь и жену, взглянул на глупую милую Дорин, завилявшую хвостом. Он совсем не чувствовал страха. С одной стороны, все было ясно и четко, а с другой — ощущение полного абсурда, сюрреализма. «Шок? Может быть». Сэм заставил себя сосредоточиться. «Какими они будут, мои последние слова? Что сказать Линде, которая должна меня убить? Что оставить в памяти у Сары об этой минуте?» Сэм перебирал в уме множество слов, слова прощания и прощения, и в конце концов решил сказать первое, что придет в голову, надеясь, что это будут правильные слова.

— Ты — произведение искусства, — произнес он, посмотрев на жену.

— Кап-кап-кап, — сказал он дочери и улыбнулся.

Сара уставилась на него в изумлении, а затем улыбнулась улыбкой, которая покорила его сердце с самого первого дня.

— Кап-кап-кап, папочка, — ответила она.

Линда смотрела на мужа, пытаясь не задохнуться от горя. «Что я скажу ему? Моему Сэму, который всегда оберегал и защищал меня? Он заставил меня поверить в себя. Избавил от жизни без любви. Одна фраза? Да я целый год могла бы говорить без остановки, и то было бы недостаточно».

— Я люблю тебя, Сэм, — выпалила Линда. Она хотела закричать, взять свои слова обратно, ведь их было так мало. Неужели они и станут последними словами, обращенными к мужу? Но, увидев его глаза и родную улыбку, поняла: «Пусть эти слова несовершенны… они единственные». Линда любила Сэма сквозь смех и сквозь слезы, с поцелуями и криками. С любви все началось, любовью и закончится.

Линда ждала, что Незнакомец посмеется над ее последними словами, однако он стоял и слушал молча. Казалось, даже почтительно.

— Спасибо, что выполнили мои требования. Мне бы не хотелось поджигать Сару. Ну, а теперь приступим. Это не так легко, как может показаться, поэтому слушайте меня внимательно.

Линда и Сэм слушали Незнакомца, но смотрели друг на друга. Они разговаривали без слов. А Незнакомец давал Линде советы, как убивать Сэма.

— Мне не нужна мучительная агония, растянутая на определенное время. Если он умрет быстро, лучше не придумаешь. Я хочу только, чтобы это свершилось. Надавить необходимо вот здесь и здесь, — сказал он и дотронулся до двух точек на шее Сэма, с левой и с правой стороны, ниже челюсти, до сонных артерий. — Если перекрыть поток крови в этих местах, он потеряет сознание прежде, чем умрет от недостатка воздуха. Одновременно с этим тебе необходимо сдавить его горло обеими руками, чтобы не дать воздуху проникнуть в трахею, — Незнакомец показал, как это сделать, практически не дотрагиваясь до шеи Сэма, — и держать до тех пор, пока он не перестанет дышать. Очень просто. Я надену ему наручники, заведу руки за спину, чтобы он не смог тебе помешать. — Незнакомец пожал плечами. — Такое случается, даже во время самоубийств. Один человек натянул себе на голову пластиковый пакет и завязал его вокруг шеи, а затем застегнул наручники у себя за спиной. Наверное, он передумал, как только ему стало трудно дышать, и чуть не оторвал себе большой палец, пытаясь освободиться. Мы же не хотим, чтобы такое произошло у нас.

Сэм понимал, что Незнакомец прав. Он уже чувствовал страх, отдаленный, но постоянный. Словно настойчивый стук в дверь… «Да. Я не хочу умирать, это правда. Но скоро умру. Можно действовать так, можно иначе… итог всегда один. Спасти Сару. Нельзя всегда получать того, что тебе хочется. Вот сука-жизнь… приходится умирать». Сэм вздохнул. Он еще раз посмотрел вокруг. Сначала на комнату, на кухню, на затемненное пространство за ними. На свой дом, где он любил Линду, растил дочь и где отстаивал свои убеждения. Затем на Сару, живое свидетельство их любви. И наконец, глубоким и долгим взглядом он посмотрел в глаза жены, пытаясь сказать ей так много и надеясь, что она все-все поймет, хотя бы отчасти. Потом он закрыл глаза.

«О, Сэм, нет!» Линда все поняла, поняла, что он сейчас сделал. Он попрощался, закрыл глаза и никогда не откроет их вновь. Сэм был очень умным человеком и обладал мощным логическим мышлением. Это качество Линда в нем любила, однако оно же сводило ее с ума. Сэм видел на три хода вперед и моментально находил ответ, пока она ломала голову. Возможно, Сэм понял, что им придется умереть, еще задолго до заявления Незнакомца. Он проанализировал ситуацию, взвесил все возможные мотивы, двигавшие этим человеком, и осознал неизбежность смерти. Он ожидал такого исхода… Он его предчувствовал.

— Да пошел ты к черту! — крикнула Линда, руководствуясь, увы, не логикой, а эмоциями. Слова вылетели сами, она не успела остановиться.

Незнакомец склонил голову и молча посмотрел на Линду.

— Что ты сказала?

— Я сказала, чтобы ты катился ко всем чертям! — огрызнулась Линда. — Я не буду этого делать!

Линда взглянула на Сэма. «Почему он не открывает глаза?»

Незнакомец наклонился и уставился на нее долгим взглядом — точь-в-точь каменная статуя, бесчувственная, непробиваемая.

— Ты ошибаешься, — сказал Незнакомец и заклеил Линде скотчем рот, а затем и Сэму.

Он совсем не сердился, когда проделывал это. Ни слова не говоря, он подошел к Саре, засунул ей в рот кляп, схватил ее руки в наручниках и резким движением заставил вытянуть вперед. Затем запихнул пистолет за пояс и вытащил позолоченную зажигалку. Сердце Линды замерло, когда она услышала щелчок. Незнакомец крутанул колесико, и возникло пламя. Изверг позаботился о том, чтобы Линда видела, как в течение трех секунд оно обжигало ладошку Сары.

Все это время мать и дочь кричали. Незнакомец выполнил угрозу, оставаясь спокойным и самоуверенным.

Глава 21

Сара даже не представляла себе, что бывает так больно. Она перестала кричать лишь для того, чтобы вдохнуть носом воздух. Все, что недавно казалось далеким, приблизилось. Ужас, печаль и страх ослепили ее, как вспышка молнии. Чудовище не исчезнет. Теперь она знает наверняка. И это знание сломило ее. Мама пришла в ярость, когда Незнакомец опалил Саре руку. Линда так неистово вырывалась из наручников, что разодрала бы запястья, не будь наручники мягкими изнутри. Мама всегда остается мамой, но Сара еще не видела ее такой грозной. Даже Незнакомец удивился:

— Изумительно, в гневе ты ужасна. Только вот незадача — я-то еще страшней. — Он покачал головой. — Линда, неужели ты не поняла? Ты проиграешь. Ты не сможешь меня победить. Я — олицетворение силы и уверенности. У тебя выбор невелик: делай, что я сказал, или смотри, как я буду сжигать Сару.

Линда смирилась. Сара украдкой взглянула на папу; его глаза были закрыты.

— Даю тебе время, чтобы прийти в себя. Целую минуту. А потом или ты даешь понять, что готова, и мы двигаемся вперед, или я вплотную займусь Сарой.

Сара задрожала от страха при мысли об огне и предстоящей боли. Но что значит «двигаться вперед»? Она вновь была где-то далеко, ожидала, что чудовище исчезнет. Оно говорило все это время, говорило что-то очень важное. Сара мучительно вспоминала. «Чудовище говорило о маме и папе… Мама должна убить папу…» Глаза Сары расширились, потом сознание вновь затуманилось.

Линда изо всех сил старалась взять себя в руки. Она сидела неподвижно, словно в ней произошло короткое замыкание души. Ярость отступила. Удержать ее Линда уже не могла. Она перестала сопротивляться, внутри все гудело. Запястья ныли, Линда чувствовала себя опустошенной, и ее затошнило от всплеска адреналина. «Сэм, чертов Сэм, он так и сидит с закрытыми глазами». Она понимала почему и ненавидела его за это. Ненавидела за то, что он прав. Он знал: все кончено, выхода нет; он смирился. Нет, нет, Линда любила Сэма. Она не могла его ненавидеть. Любила именно таким, какой он есть. Больше всего она ценила в нем ясный, блестящий ум. Сэм вел себя так мужественно. Попрощался, закрыл глаза и предоставил ее рукам свою незащищенную шею. И вдруг Линде в голову пришли слова: «Что бы сделал Сэм?»

Линда использовала их как заклинание, когда эмоции вступали в противоречие со здравым смыслом. Сэм был невозмутимым и последовательным; Сэм всегда вел себя, как подобает разумному человеку. При необходимости он мог разгневаться и не обращать внимания на мелочи. Случалось, Линду подрезали на дороге, и она начинала громко ругаться при Саре. Тогда Линда переводила дух и задавалась вопросом: «ЧБСС? Что бы сделал Сэм?» Заклинание не всегда срабатывало, но в конечном счете оно сделало свое дело, и теперь, когда Линда нуждалась в нем больше всего, оно пришло ей на ум. «Сэм взвесил бы все факты». Линда глубоко вздохнула и закрыла глаза.

«Факт: мы не сможем убежать. Он заковал нас в наручники, мы и шагу не сделаем. Мы в западне».

«Факт: договориться с ним нереально».

«Факт: он нас убьет. Он невозмутим, спокоен, он действует умело, видно, давно руку набил — стоит ли сомневаться в его намерениях? Он выполнит обещанное. Однако оставит ли он в живых Сару, если мы согласимся на сделку?»

«Факт: у нас никаких гарантий, что он не убьет Сару».

«Факт: мы также не сможем удостовериться в обратном. Вот почему Сэм закрыл глаза: можно поступить так, можно иначе, результат один».

«Факт: остается только надежда, что он все-таки пощадит Сару. Остается иллюзия, что мы еще в состоянии повлиять на ее судьбу».

Линда открыла глаза. Незнакомец наблюдал за ней.

— Ну и каково твое решение? — спросил он.

Линда моргнула: «Я согласна».

И снова легкий оттенок волнения. Как призрак, он появился в глазах Незнакомца, появился и исчез.

— Прекрасно, — сказал Незнакомец. — Только сначала я пристегну его наручниками сзади.

Он сделал это быстро и ловко. Сэм, так и не открывший глаз, не сопротивлялся.

— А теперь, Линда, я сниму наручники с твоих рук. Ты можешь, конечно, еще раз попробовать свои штучки. — Незнакомец покачал головой. — Впрочем, не советую. Это ничего тебе не даст, а я буду жечь левую руку Сары до тех пор, пока она не превратится в расплавленное месиво. Ты меня поняла?

— Да, — ответила Линда полным ненависти голосом.

— Хорошо.

Незнакомец снял наручники.

Линда хотела было наброситься на него. Представила, как хватает его за шею и душит, выплескивая гнев и печаль, переполнявшие ее сердце, душит до тех пор, пока не лопнут его глаза. Но она понимала: это лишь иллюзии. Перед ней очень опытный преступник, он внимательно следит за каждым шагом своих жертв.

Запястья Линды пульсировали от сильной боли. Она даже обрадовалась этому ощущению. Оно напомнило ей рождение Сары. Те прекрасные и в то же время ужасные муки.

— Начинай, — напряженным голосом приказал Незнакомец.

Линда взглянула на Сэма, глаза которого все еще были закрыты, на Сэма, на своего великолепного мужчину, на своего красивого мальчика. Он был сильным — по контрасту с ее слабостью. В нем было столько нежности; впрочем, он порой проявлял грубость и высокомерие. Сэм заставлял ее счастливо смеяться — а теперь заставит пережить сильнейшее горе. За внешней красотой он разглядел и скверные качества Линды — и все равно любил ее всей душой. Он и пальцем ее не трогал, когда сердился. Секс был для них сочетанием любви и нежности, они могли заниматься им даже на улице, во время ливня с ураганом, дрожа от холодной воды, и Линда кричала, пытаясь заглушить ветер. Она поняла, что может продолжать этот список до бесконечности, и протянула к Сэму дрожащие руки.

Когда Линда дотронулась до его шеи, у нее перехватило дыхание. Чувственная память. Прикосновение к Сэму зажгло в ней еще десять тысяч подобных воспоминаний. Сердце Линды разрывалось на миллионы крошечных частей и истекало кровью. Сэм открыл глаза, и ее пронзила острая, жгучая боль. Глаза Сэма. Линда любила их больше, чем все остальные его черты. Серые, глубокие, в обрамлении длинных ресниц — таким позавидовала бы любая женщина. Глаза Сэма, выразительные, чистые, зеркало души!

Линда вспомнила, как Сэм смотрел на нее в годовщину свадьбы. Он улыбался ей. «Знаешь, что мне нравится в тебе больше всего?» — спросил тогда он. — «Что?» — «Твоя прелестная безалаберность. Ты можешь привести в порядок мастерскую, но не в состоянии разобраться в ящике с бельем. Ты неуклюже пытаешься разделить любовь между мной и Сарой, не забывая и про себя. Ты способна помнить все оттенки синего, однако забываешь заплатить за телефон. Ты внесла в мою жизнь сумасбродство, без которого я бы просто пропал».

Сэм любил ее и в эту минуту, Линда поняла это сразу. Глаза, глубокие серые глаза, отражали все его чувства: любовь, печаль, гнев, боль… и радость. Она всматривалась в них в надежде, что Сэм поймет все ее чувства. Сэм подмигнул и вызвал смех Линды, подавленный, но все-таки смех. Потом закрыл глаза, и ей стало ясно: он готов. Ясно, что она не будет готова никогда, но время пришло. И Линда решилась.

— Если ты не сожмешь сильней, он еще долго не умрет, — сказал Незнакомец.

Линда сжала сильнее. Она чувствовала, как под ее пальцами бьется сердце Сэма, чувствовала его жизнь. Она зарыдала. Возможно, Сэм слышал плач жены, ощущал ее руки, сжимавшие его горло. Линда знала, на что надавить; кровоток к его голове прекратился. Он почувствовал головокружение и слабую боль в груди, в легких будто огонь вспыхнул. Но Сэм так и не открыл глаз, обращенных во мрак, и молил лишь о том, чтобы ему хватило сил не открыть их и перед смертью. Линда не должна увидеть, как его покидает жизнь. Боль стала еще сильнее, постепенно им овладевала паника. «Борись с ней, Сэм, — командовал он себе. — Держись, скоро все кончится». Он это понимал, он чувствовал, как меркнет сознание. Вдруг что-то вспыхнуло, и он вновь погрузился во мрак. Эта вспышка была последней искрой жизни. Сэма поглотила тьма, он стал ее частью. Время его истекло. Теперь вместо вспышек возникло сияние, но не света, а тьмы. Возникло, чтобы остаться навеки. И вдруг, словно кадры кинохроники, перед ним промелькнули милые его сердцу и в то же время мучительные воспоминания.

Они с Линдой, обнаженные, во время грозы, под холодным ливнем. Они дрожат от страсти, занимаясь любовью. Линда сверху; молния освещает небо над ней в тот момент, когда он достигает блаженства.

Сара, кричащая в родильной палате, и он сам, он даже не может дышать, и колени его ослабли от переполнившего душу счастья.

Сара и Линда с развевающимися по ветру волосами, смеясь и раскинув руки, бросаются к нему в объятия.

ПокаПокаПокаПокаПокаПока.

Последний кадр, и… Сэма Лэнгстрома больше нет, осталась только улыбка.

Глава 22

Сэм обмяк. Линда, опустошенная, еще чувствовала под пальцами его пульс, он становился все слабее и вскоре совсем затих. Она ощущала кровь Сэма на руках. Нет, крови не было, просто ей так казалось. Линду охватил ужас. Будто крыльями гигантской летучей мыши он окутал ее сознание.

— Ты отлично справилась, Линда!

«Почему его голос не изменился? — удивилась она. — Он всегда звучит одинаково. Как может он быть довольным и невозмутимым, когда происходит такое?» Линда содрогнулась, едва сдержав рыдание. Может, на самом деле Незнакомца не существует. Он ведет себя как глиняный болванчик, оживленный с помощью магии, но лишенный души. Линда внимательно посмотрела на дочь, и сердце ее упало. Сара сидела с открытыми глазами, однако их взгляд был пустым, бессмысленным и потусторонним. Она раскачивалась взад-вперед… Ее крепко сжатые губы побелели. «Понимаю, что ты чувствуешь, малышка», — в отчаянии подумала Линда.

— Я знаю, как тебе больно, — сказал Незнакомец успокаивающе. — Мы должны раз и навсегда остановить твои страдания. — Он наблюдал за раскачивавшейся Сарой, из уголка его рта даже потекла слюна. — Я сдержу слово. Если ты сделаешь то, что я тебе велю, я не причиню ей боли.

«Ты уже причинил, — подумала Линда, — но, может, ей все-таки повезет, если она останется в живых? От душевной травмы можно излечиться, а из мертвых уже не восстать».

Незнакомец подошел к Сэму сзади, достал из кармана куртки ключи и, присев на колени, снял наручники с его лодыжек и запястий. Тело Сэма повалилось и глухо ударилось об пол, словно мешок с песком.

— А сейчас, — сказал Линде Незнакомец, — я дам эти ключи тебе. Будь добра, сними сама наручники с ног.

Линда повиновалась.

Левой рукой незнакомец вытащил из-за пояса пистолет.

— Я положу его на пол, вот здесь, — сказал он. Затем подошел сзади к Саре и приставил свой пистолет к ее затылку. — Сейчас я начну считать. На счет «пять» ты должна вышибить себе мозги, иначе я выстрелю Саре в затылок, а потом буду насиловать и мучить тебя несколько дней подряд. Ты поняла?

Линда вяло кивнула.

— Вот и хорошо. Оружие — штука мощная. Когда ты дотронешься до него, тебе покажется, что оно передало тебе часть своей силы. Ты даже можешь решиться на смелый и безрассудный поступок. Но не обольщайся. Стоит только стволу пистолета двинуться в мою сторону, и я убью Сару. Догоняешь?

Линда не отвечала, лишь пристально смотрела на него.

— Линда, — терпеливо сказал Незнакомец, — ты слышала мои слова?

Линда вынудила себя кивнуть.

«Сэм, меня нет, — пронеслось у нее в голове. — Я уже мертва».

Она взглянула на пистолет, лежавший на ковре. На пистолет, который скоро будет держать в руках, который позволит ей вновь соединиться с Сэмом и сохранить Саре жизнь (она так на это надеялась!).

— Я позволю тебе то, что позволил и Сэму. Можешь произнести только одну фразу. Твоя последняя возможность поговорить с дочерью.

Линда взглянула на Сару, на свою бледную, дрожащую и такую красивую доченьку. «Запомнит ли она мои слова?» Линде оставалось только надеяться, надеяться на то, что слова ее укоренятся в сознании Сары, а позже всплывут и поддержат ее. Может, они придут к ней во сне?

— Я всегда буду рядом, Сара, я буду наблюдать за тобой с облаков.

А Сара все раскачивалась взад-вперед.

— Очень мило, — сказал Незнакомец. — Спасибо за краткость.

И вновь на нее накатил гнев. Линда рассвирепела, как дикая кошка.

— Придет день, и ты сдохнешь, — прошептала она, дрожа от ненависти. — Смерть твоя будет долгой и мучительной. Ты поплатишься за нас с Сэмом и за прочих.

Незнакомец пристально посмотрел на Линду и улыбнулся:

— Судьба — штука любопытная. — Он пожал плечами. — Возможно, ты и права. Но это будет потом. А сейчас… я начинаю считать. Я стану считать неторопливо, пока не дойду до пяти.

— Мои последние мысли будут о том, чтобы Господь послал тебе долгую и мучительную смерть.

Бесполезные слова, они ничего не изменят, но другого сопротивления Линда оказать не могла. Незнакомец, похоже, ее даже не слышал.

— Один, — сказал он.

Линда заставила себя успокоиться и взглянула на пистолет, лежавший на полу. «Ну вот и все».

Мир вокруг Линды стал постепенно исчезать. Словно кто-то выключил звук жизни. Она слышала лишь биение собственного сердца и медленный счет Незнакомца. «„Один“ уже был. Затем будет „два“. Потом „три“. „Четыре“. А потом?.. Дам ли я себе услышать слово „пять“? Или нажму на курок раньше? Зачем ждать, смелей…»

«Один» все еще эхом отдавался в сознании Линды, когда она двинулась к пистолету. Ей было слышно, как от него вибрирует воздух. Время словно растянулось, и каждая секунда жизни со всей четкостью предстала перед ней. В жизни больше страданий, чем удовольствия. Линда это чувствовала как художник и пыталась выразить в каждой картине и скульптуре.

Резкость изображения. Именно она дает нам понять, что мы еще в игре. Линда встала на колени, подняла пистолет и убедилась в том, что его ствол не направлен в сторону Незнакомца.

— Два.

Звук потряс Линду — Незнакомец этим «два» будто дал ей пощечину. Ярость прошла. Линда изумилась холоду стали. Неестественно гладкая, сталь ничего хорошего не предвещала.

«Дуло направляют на врагов, — подумала Линда, глядя на пистолет. — Кто-то ведь придумал это орудие убийства. Сделал эскиз, прикинул так и этак: „А давайте возьмем кусок стали, наполним его стальными пулями и будем уничтожать людей“».

— Три.

Эту цифру Линда восприняла почти бесстрастно. «А пистолет-то с глушителем, как у террористов и наемных убийц. Тайная смерть. Всего лишь кусок металла, — подумала она. — Ни больше ни меньше. Бесчеловечный. Не стоит наделять его человеческими качествами, он для того, чтобы целиться и стрелять. Как говорят моряки, это — мое оружие, есть много ему подобных, но это — мое…»

— Четыре.

Время остановилось. Не просто замедлилось — застыло. Линда замерла, словно окаменела. А затем в ее сознании, сменяя друг друга, как вспышки стробоскопа, стали возникать картины.

Сэм на полу.

Вспышка.

Сэм в ее объятиях.

Вспышка.

Сэм кладет телефонную трубку. Его лицо побелело. Смотрит на нее. «Мой дед умер». Слезы. И Сэм снова в ее объятиях.

Вспышка.

Лицо Сэма над ней, его затуманенный взгляд, полный любви, желания и райского наслаждения…

Она умоляет его продолжать, еще секунду, еще и еще… «Это именно то ощущение, — изумилась Линда, — когда ты уже на пике страсти, но держишься из последних сил, стараясь продлить удовольствие, отодвинуть манящий, ослепляющий взрыв. В такие мгновения перестаешь дышать, сердце замирает».

И вновь вспышка.

Сара.

Сара смеется.

Сара плачет.

Сара живая.

«О Боже! Сара, любимая доченька». С последней вспышкой Линда вдруг осознала, что любви дочери ей будет недоставать больше всего. Ее пронзило страстное, безудержное желание жить. Если боль сравнить с дождем, то в сердце Линды бушевал океан этой боли. И она выплеснулась пронзительным воем, сдержать который Линда была не в состоянии, предсмертным криком, от которого замирают в полете птицы. Даже Незнакомец поморщился, правда, чуть-чуть.

— СараСэмСараСэмСараСэмСараСэм!

Вспышка.

В комнате, как приглушенный удар грома, раздался выстрел, который начисто разнес Линде левую сторону головы. На мгновение Сара перестала раскачиваться.

Линда ошибалась. Ее последние мысли были не о смерти, а о любви.

Привет, это я, теперешняя Сара. Повествуя о прошлом, я иногда буду возвращаться в настоящее. Иначе мне не справиться.

А что касается моей мамы… Может, ее последние мысли были о страхе, а может, еще о чем-то, я не знаю. Я не знаю наверняка. Она, папа и я были там, и он был вместе с нами, и это правда. Он заставил маму убить папу и застрелиться самой прямо у меня на глазах, это правда.

Правда ли, что моя мама была такой бесстрашной перед смертью, так думала и так страдала? Не знаю. Но ведь не знаете и вы… Я уверена, моя мамочка просто дышала любовью. Она говорила когда-то, что наша семья — часть ее искусства, что без меня и папы ее картины получались бы мрачными и безрадостными. Мне нравится думать вот о чем: в свой последний час мама была уверена, что ее усилия действительно спасут мне жизнь, ведь так и произошло, а случившееся после не имеет значения. Доподлинно мне неизвестно, посвятила ли мама свои последние мысли любви. Но свои поступки — несомненно.

Глава 24

Ну и как вам понравилось начало истории? Неплохо для шестнадцатилетней, а? Я уже говорила, я не бегаю на длинные дистанции. Подведем итоги по первой части: счастливая я; злодей, который явился в дом; смерть Бастера, мамы и папы; несчастная я.

А теперь — очередной старт.

Но сначала немного предыстории. Я была словно в тумане, словно помешанная после всего, что случилось. Непонятно, как мы с Дорин оказались во дворе. Дорин, бедная глупышка, не смогла заставить меня встать (вся в соплях и слезах я лежала на бетонной дорожке) и то ли от жажды, то ли от голода завыла. Господи, неужели она смогла завыть?!

Как бы там ни было, наши соседи, Джон и Джейми Оверман, вызвали полицию из-за этого воя, а еще, я думаю, из-за того, что заглянули через забор и увидели меня на земле: «Ой, а чёй-то тут такое?» Явились два копа: парень, которого звали Рики Сантос, и коп-новичок по имени Кэтти Джонс. Кэтти сыграла значительную роль в моей истории. Подробнее о Кэтти я расскажу позже. Таков тридцатисекундный итог.

А сейчас рассказ пойдет от третьего лица. Пора отправляться в очередное путешествие в пропасть. Готовы?

На старт! Внимание! Марш!

В некотором царстве, в некотором государстве царила полная неразбериха…

* * *

Измученная Сара маленькими глотками пила воду через соломинку. Прошла уже целая неделя. Неделя блужданий в желеобразном бреду под воздействием лекарств, которыми пичкали Сару. Неделя коварных голосов, шептавшихся в ее голове. Неделя горя.

Но однажды Сара проснулась без крика. Так закончились ее путешествия в Страну Желе. Впрочем, она все еще видела сны. В этих снах были живы родители (их больше нет, нет совсем!), был жив и Бастер (глупыш? глупыши?). Нет, нет, нет! Она просыпалась от этих снов, дрожа и отказываясь верить.

Вот и сейчас Сара проснулась и увидела у кровати женщину в полицейской форме. Женщину звали Кэтти Джонс, она была милой, но ее вопросы озадачили Сару.

— Сара, — начала она, — ты не знаешь, почему твоя мама… причинила боль твоему папе?

Сара сердито взглянула на Кэтти:

— Потому что Незнакомец заставил ее это сделать.

Теперь нахмурилась Кэтти:

— Какой Незнакомец, милая?

— Который убил Бастера и обжег мне руку. Он заставил маму убить папу, а потом застрелиться самой. Он сказал, что сделает мне больно, если они откажутся.

Сбитая с толку, Кэтти уставилась на Сару:

— Ты говоришь, в вашем доме был кто-то еще, малышка? Некий человек, который заставил твою маму сделать то, что она совершила?

Сара кивнула.

Кэтти откинулась на спинку стула.

Она знала, что криминалисты прочесали весь дом Лэнгстромов и не нашли ничего, что противоречило бы версии «убийство-самоубийство». Была записка от матери со словами: «Мне очень жаль, позаботьтесь о Саре». Отпечатки Линды найдены везде, где только можно, в особенности на ножовке, которой обезглавили собаку, на шее Сэма и на оружии, из которого Линда застрелилась. Выяснилось, что мать находилась под воздействием антидепрессантов, никаких признаков насильственного проникновения в дом не обнаружено, да и Сара осталась жива…

Сыщики попросили Кэтти получить подтверждение Сары в качестве дополнительного доказательства своей версии. Уточнение деталей, не больше.

«Что я здесь делаю?» — подумала Кэтти и вспомнила слова Рики: «Только возьми подтверждение, и все. Возьми, отдай сыщикам и можешь быть свободна. Остальное тебя не касается».

— Расскажи мне обо всем, что ты помнишь, Сара.

Сара смотрела на женщину-полицейского, выходившую из ее палаты. «Она мне не верит». Это Сара поняла еще на половине своего повествования. Взрослые думают, детей можно обмануть. Они ошибаются. Сара сразу просекла, что ее не воспринимают всерьез.

Симпатичная Кэтти не поверила ее рассказу о Незнакомце. Сара нахмурилась. «Нет, это не совсем так. Как будто… — Сара задумалась на мгновение, — как будто она не считает, что я вру, но и не думает, что мой рассказ — правда. Похоже, она принимает меня за сумасшедшую».

Сара легла на кровать, закрыла глаза и почувствовала такую боль, словно сквозь ее душу промчался во весь опор черный табун лошадей, вздымаясь на дыбы и разбивая копытами ее сердце. Эта боль не была ноющей — она пылала, как рваная рана, как оголенный нерв. На Сару обрушивалась кромешная тьма, заставляя думать о смерти. В такие минуты Сара пыталась остановить сердце.

Когда-то мама рассказывала ей историю о древних китайских мудрецах, которые вырыли себе могилу, сели на ее краю и заставили себя умереть. Их сердца остановились, и тела мудрецов упали в ожидавшую землю.

Сара хотела сделать то же самое, однако, сколько бы она ни старалась, умереть ей не удалось. Она продолжала дышать, и сердце ее по-прежнему билось, но самое скверное — оно не переставало болеть. Боль не уходила, не уменьшалась и не затихала совсем. Сара не смогла умереть; скорчившись, она лежала на кровати и беззвучно рыдала. Рыдала и плакала часами. Плакала потому, что наконец поняла: мама, папа и Бастер действительно умерли и уже никогда не вернутся. А после слез ей вдруг стало стыдно, и она рассердилась на саму себя: «Тебе уже шесть! Хватит реветь, как малявка!»

Но рядом не было взрослых, и некому было сказать бедной девочке, что в шесть лет еще можно плакать. Так она и лежала, свернувшись калачиком в темноте, и, пытаясь умереть, рыдала и бранила себя за каждую пророненную слезинку.

Мысль о том, что Кэтти не верит ей и считает чокнутой, опечалила Сару и в то же время рассердила. Теперь Сара еще острее почувствовала свое одиночество.

Кэтти села в патрульную машину и выглянула в окно.

Ее напарник, Рики Сантос, пил молочный коктейль.

— Не дает покоя история с девочкой? — спросил он.

— Да. Как ни крути, ничего хорошего она не предвещает. Если мы правы, значит, у Сары поехала крыша, а если мы ошибаемся — она в опасности.

— Не бери в голову, напарник. — Рики посасывал соломинку, разглядывая внутреннюю поверхность своих солнечных очков. — У нас, у полицейских, всегда так. Как правило, мы не можем расследовать дело до конца. Мы внедряемся, обеспечиваем безопасность и передаем дело в руки сыскарей. Если постоянно думать о нем, не имея возможности ничего изменить, можно рехнуться. Вот копы и спиваются. Или пускают себе пулю в лоб.

Кэтти повернулась к Рики:

— Что ты несешь? Не болтай ерунды!

Сантос печально улыбнулся:

— Не принимай близко к сердцу, вот что я хотел сказать. У тебя будет еще сотня таких Сар, а может, и больше. Выполнила свои обязанности — и забудь, переходи к следующим. Это битва за выживание, Джонс. И далеко не единственная.

— Может быть, — ответила Кэтти. — Но я уверена, у тебя тоже есть дело, которое ты так и не смог выкинуть из головы. Думаю, дело Сары станет для меня таким же.

Признавшись в этом самой себе, Кэтти облегченно вздохнула. «Оно станет моим».

— Я скоро вернусь, — произнесла она.

Сантос смотрел на нее сквозь солнечные очки. Загадочный, как сфинкс.

— Ладно, иди, — ответил он, посасывая соломинку.

Они припарковались около ресторанчика быстрого питания, который находился рядом с больницей. Кэтти перешла через дорогу. Открыла больничную дверь. Коридор вел в палату Сары.

Сара сидела на кровати и смотрела в окно, выходившее на автостоянку.

Удручающее зрелище.

— Эй, — позвала Кэтти.

Сара повернулась, и ее лицо озарилось улыбкой. «До чего прелестная девочка», — в очередной раз подумала Кэтти.

— Я хотела бы дать тебе это. — Она протянула ей свою визитку. — Здесь мое имя, телефон и даже адрес электронной почты. Если тебе когда-нибудь будет нужна помощь, сразу свяжись со мной.

Сара взяла визитку и внимательно осмотрела ее, прежде чем снова взглянуть на Кэтти.

— Кэтти?

— Да, моя хорошая?

— Что со мной теперь будет?

У Кэтти перехватило горло от боли, которую она до сих пор сдерживала.

— Что с тобой будет, малышка? — выдавила она, с трудом сглотнув.

Кэтти знала, что у Сары не осталось родственников. Такое случается. Значит, она должна попасть под опеку штата.

— Кто-нибудь непременно о тебе позаботится.

Сара задумалась.

— А мне они понравятся?

У Кэтти сжалось сердце. «Возможно, но скорей всего нет».

— Конечно, понравятся. Не волнуйся, Сара.

«Господи, эти глаза!.. Пора уходить отсюда!»

— Не потеряй мою карточку, хорошо? И звони, когда будет нужно. В любое время.

Сара кивнула. Она даже попыталась улыбнуться, и Кэтти теперь захотелось не просто уйти — ей захотелось бежать, эта улыбка разрывала ей сердце.

— Пока, милая, — заикаясь произнесла она, повернулась и вышла из палаты.

— Пока, Кэтти, — ответила Сара ей вслед.

Когда Кэтти вернулась, Сантос, уже без коктейля, с любопытством уставился на нее:

— Ну что? Полегчало?

— Нет, Рики, ничего подобного!

Он еще пару минут посмотрел на нее, словно размышляя.

— Из тебя выйдет хороший полицейский.

Рики повернул ключ зажигания, дал задних ход. Кэтти не сводила с него изумленных глаз.

— Сантос, я ничего приятнее в жизни не слышала!

Он улыбнулся и выехал с автостоянки.

— Тебе нужны новые друзья, Джонс. Так что не стоит благодарности.

Глава 25

Карен Уотсон появилась в больничной палате и объяснила Саре, что она из социальной службы и теперь будет заботиться о ней. Карен казалась приятной во всех отношениях и много улыбалась. Сару это очень обнадежило. Но как только они вышли из больницы, Карен изменилась. Она вдруг пошла очень быстро и потащила Сару за собой.

— Залезай давай, — сказала она противным голосом, когда они добрались до машины.

Сара задумалась над подобными изменениями, пытаясь понять, что происходит.

— Вы обиделись на меня? — спросила она.

Карен взглянула на нее перед тем, как завести машину, и Сара обратила внимание на тусклые глаза, небрежно уложенные каштановые волосы и мрачное лицо этой женщины. Она выглядела усталой. «Наверно, она всегда такая», — подумала Сара.

— Мне наплевать на тебя, принцесса, если честно. Мое дело — обеспечить тебе крышу над головой, а не любить тебя, водить с тобой дружбу и тому подобное. Ясно?

— Да, — тихо ответила Сара.

И они уехали.

Паркеры жили в обветшалом доме в Канога-Парке, что в долине Сан-Фернандо. Дом был под стать своим хозяевам: он очень нуждался в ремонте, которому не суждено было состояться. Дэннис Паркер работал механиком. Этому ремеслу его научил отец, добропорядочный человек, который любил чинить машины. Но Дэннис ненавидел свою работу, он вообще ненавидел работать и позаботился о том, чтобы это стало известно всем.

Дэннис был крупный мужчина, немногим более шести футов росту, широкоплечий, мускулистый и вечно небритый, с всклокоченными темными волосами и мутным взглядом. Дэннис говаривал своим приятелям, что больше всего на свете любит: «Курить, пить виски и трахать баб».

Ребекка Паркер, типичная калифорнийская блондинка, обладала таким количеством неприятных черт, что они полностью затмевали ее привлекательность. Ребекка считалась красавицей всего несколько лет, с шестнадцати до двадцати. Теперь недостатки своей внешности она компенсировала в спальне, правда, чтобы ублажить Дэнниса, особой изобретательности не требовалось. Он бывал уже в стельку пьян к тому времени, когда пытался залезть ей в трусы. За большой тяжелый бюст и все еще тонкую талию Дэннис называл жену «своей похотливой давалкой».

Работа Ребекки была несложной: заботиться о трех приемных детях, больше Паркеры по закону не могли взять. Им платили за каждого ребенка, и в этом заключался почти весь их доход. В обязанности Ребекки входило: накормить детей, отправить в школу и проследить, чтобы на них не оставалось явных следов от побоев.

Весь фокус заключался в том, чтобы правильно просчитать количество внимания, положенного детям. В результате служба соцобеспечения была довольна Паркерами, у самих Паркеров оставалось полно свободного времени, и доходы не страдали.

Карен и Сара остановились на крыльце дома Паркеров. Карен постучала. Послышался звук приближающихся шагов, дверь отворилась. Сквозь сетчатую раму от насекомых они увидели Ребекку Паркер. Она была в майке на лямках и в шортах, в руке держала сигарету.

— Привет, Карен, — сказала Ребекка и открыла сетчатую дверь. — Заходите. А ты, наверное, Сара? — спросила она, улыбаясь.

— Здравствуйте, — сказала Сара.

Ей пришло в голову, что эта женщина очень мила и голос у нее приятный, но Сара уже понимала, что внешность бывает обманчива. Вдобавок она курит — фу, какая гадость!

Карен и Сара вошли в дом. Здесь было довольно чисто, пахло застоявшимся табачным дымом.

— Джесси и Тереза в школе? — спросила Карен.

— Да, — ответила Ребекка. Она провела Карен и Сару в гостиную и жестом предложила присесть на диван.

— Как ваши дела? — спросила Карен.

Ребекка пожала плечами:

— Дети ни в чем не нуждаются, хорошо кушают. Наркотиков не употребляют.

— Вот и отлично. — Карен кивнула на Сару: — Как я вам сказала по телефону, Саре шесть лет. Мне нужно было ее срочно пристроить, вот я и подумала о вас с Дэннисом. Я знаю, что вы хотели взять третьего ребенка.

— Да, с тех пор, как сбежала Анджела.

Анджела была прелестная девочка четырнадцати лет. Ее мать умерла от передозировки героина. Карен поселила Анджелу у Паркеров из-за ее неуправляемости — уж Паркеры-то приструнят девчонку. Анджела сбежала два месяца назад. Карен думала, что она пошла по стопам матери.

— Порядок тот же. Вы должны отводить Сару в школу, следить, чтобы прививки были сделаны вовремя, и все такое.

— Мы знаем.

Карен одобрительно кивнула:

— Ну, тогда я оставляю ее вам. Я привезла вещи Сары. У нее полно одежды и обуви — беспокоиться не о чем.

— Приятно слышать.

Карен встала, пожала Ребекке руку и направилась к двери. Сара последовала за ней.

— Ты останешься здесь, дитя. А с вами, Ребекка, я свяжусь.

И Карен ушла.

— Пойдем, детка, я покажу, где твоя комната, — сказала Ребекка, и Сара, совершенно сбитая с толку, последовала за ней.

«Что случилось? Почему меня оставили здесь? А где же Дорин? Что они сделали с моей глупышкой?»

— Вот, пришли.

Сара приоткрыла дверь. Комната была маленькая, футов десять на десять, стены совершенно голые. Из мебели только комод с зеркалом и две детские кровати.

— А почему здесь две кровати?

— Ты будешь жить вместе с Терезой.

Ребекка указала на комод.

— Можешь сложить одежду в ящик. Заходи, распаковывай вещи, а потом спускайся ко мне на кухню.

* * *

Сара попыталась запихнуть всю свою одежду в ящик комода. Обувь она разместила под кроватью. Открыв сумку, Сара сразу же почувствовала знакомый запах — запах кондиционера, которым пользовалась мама. Он захватил ее врасплох, и девочка зарылась лицом в платья и блузки, чтобы никто не услышал, как она плачет. Слезы перестали литься из ее глаз, когда она распаковала сумку, оставленную Карен, и села на краешек кровати. Все перепуталось у нее в голове, и вновь она почувствовала тупую, ноющую боль. «Зачем я здесь? Почему я не могу спать в своей собственной комнате? Может, эта женщина, Ребекка, что-нибудь знает?»

— А вот и ты, — сказала Ребекка, когда Сара появилась на кухне. — С вещами разобралась?

— Да.

— Садись-ка за стол. Я сделала тебе бутерброд и налила молока. Ты любишь молоко? У тебя нет непереносимости лактозы и тому подобного?

— Я люблю молоко.

Сара села на стул и взяла бутерброд. Она очень хотела есть.

— Спасибо, — поблагодарила она Ребекку.

— На здоровье, дорогуша.

Ребекка села напротив и закурила сигарету. Она курила и наблюдала за тем, как Сара ест.

«Печальная, бледная и очень маленькая, — подумала она. — Скверно. Но рано или поздно каждый сталкивается с подобными вещами в этом старом жестоком мире».

— Я объясню тебе некоторые правила нашего дома, Сара. То, что тебе необходимо знать, пока ты с нами живешь. Ладно?

— Ладно.

— Во-первых, мы здесь не для того, чтобы тебя любить и развлекать. Наша задача — дать тебе крышу над головой, кормить тебя, одевать, позаботиться о том, чтобы ты ходила в школу и тому подобное, но ты сама должна найти себе занятие. У нас с Дэннисом своя жизнь и свои дела. Нам некогда играть с тобой в игрушки. Понятно?

Сара кивнула.

— Вот и хорошо. Во-вторых, у тебя появятся обязанности по хозяйству. Выполнишь их — все будет нормально, не выполнишь — тебя ждут неприятности. Отбой в десять часов. И никаких исключений. В это время надо уже выключить свет и лежать под одеялом. И последнее правило, простое, но самое главное: не возражать. Делать то, что мы говорим. Мы — взрослые и знаем, как лучше. Мы приютили тебя, и будь любезна относиться к нам с уважением. Понятно?

Сара еще раз кивнула.

— Вот и славно. Ты хочешь о чем-то спросить?

Сара потупилась, глядя в свою тарелку.

— Почему я должна жить здесь? Почему я не могу жить дома?

Ребекка нахмурилась.

— Потому что твои мама и папа умерли и ты больше никому не нужна. Вот мы с Дэннисом и взяли тебя. Мы предоставляем приют детям, которым некуда идти. Разве Карен тебе не рассказывала?

Сара покачала головой, все так же глядя в тарелку. Она словно окоченела.

— Большое спасибо за бутерброд, — тихо сказала она. — Можно, я пойду в свою комнату?

— Иди, дорогуша. — Ребекка затушила сигарету, зажгла другую. — Новенькие обычно плачут первые несколько дней, это нормально. Тебе нужно научиться быть сильной, и как можно быстрее. Ведь жизнь продолжается.

Сара пристально посмотрела на Ребекку, пытаясь осознать сказанное. Ее личико сморщилось, и она выбежала из-за стола.

Ребекка посмотрела ей вслед, глубоко затянулась. «Прелестное дитя. Жаль, что с ней такое произошло». Ребекка даже взмахнула рукой, чтобы отогнать мрачные мысли. Ее сильно накрашенные глаза стали сердитыми и в то же время печальными. «Ужасно! Куда катится наш жестокий мир?!»

* * *

Сара легла на свою непривычную новую кровать в чужом новом доме и свернулась калачиком, пытаясь сделаться маленькой-маленькой.

«Сбежать. Надо сбежать. Потому что, если у меня получится, я вновь окажусь дома, с мамой и папой. А вдруг, — эта мысль позволила Саре воспрянуть духом, наполнила ее надеждой, — а вдруг я просто сплю? Какой длинный, ужасный сон! Может, я заснула в тот вечер, перед днем рождения, и уже больше не проснусь никогда?»

Сара в задумчивости наморщила лобик. Если все действительно так, значит, надо просто заснуть в этом сне.

Да, прошептала она себе. Ну конечно! Она сейчас заснет (в этом сне), а когда проснется, окажется в настоящем мире. И Бастер будет лежать рядом, прижавшись к ней, и мамочкина картина будет на месте, на стене напротив кровати. И наступит утро. Она проснется, выйдет из комнаты, и папа станет дразнить: мол, ни тебе подарков сегодня, ни торта… Но они будут, будут обязательно — и торт, и подарки… Это самое правильное решение. Надо только закрыть глаза и заснуть, а когда она проснется, все будут счастливы вновь.

Сара совсем измучилась, ведь ей было всего шесть лет. Она быстро уснула.

Глава 26

— Просыпайся.

Сара пошевелилась. Кто-то тряс ее за плечо.

— Эй, девочка, просыпайся, — произнес ласковый женский голос.

«Сработало! — было первой мыслью, которая пришла Саре в голову. — Мама будит меня в день рождения!»

— Мне снился такой страшный сон, мамочка, — прошептала она.

Молчание.

— Я не твоя мама, малышка. Давай-ка, вставай. Уже пора обедать.

Сара удивленно открыла глаза и увидела незнакомую девочку. Действительно, не мама.

С болью в сердце Сара вновь была вынуждена признать: «Это не сон, все происходит наяву. Мама умерла, папа и Бастер тоже, и Дорин пропала, я осталась совсем одна, они больше никогда не вернутся».

Должно быть, эти чувства отразились на лице Сары, потому что девочка нахмурилась.

— У тебя что-то стряслось?

Сара покачала головой, не в силах заговорить.

Лицо девочки смягчилось.

— Понимаю. Ладно, давай знакомиться. Я — Тереза. Похоже, мы с тобой сестры по несчастью. — Она замолчала. — А как тебя зовут?

— Сара, — произнесла малышка слабым голосом.

— Сара. Красивое имя. Мне тринадцать лет, а тебе?

— Шесть. У меня только что был день рождения.

— Классно!

Сара изучающе смотрела на эту незнакомую, но приветливую девочку. Тереза была хорошенькая, карими глазами и густыми черными волосами длиной до плеч она напоминала латиноамериканку. Рядом с линией волос Сара заметила небольшой шрам. Серьезное лицо Терезы смягчали полные, чувственные губы. Несмотря на миловидность Терезы, Саре вдруг подумалось: «Какой у нее вид усталый, точно целый день работала».

— А почему ты здесь, Тереза?

— Моя мама умерла.

— Ой! — Сара замолчала, не зная, что сказать. — Моя тоже. И папа.

— Не повезло! — откликнулась Тереза. Помолчала, а затем ласково и печально произнесла: — Мне правда очень жаль!

Сара кивнула. У нее запылали щеки и стало пощипывать в глазах. «А ну-ка прекрати, глупая рева!»

Тереза, похоже, ничего не заметила.

— Мне было восемь, когда умерла моя мама, — сказала она. Сара слушала, пытаясь справиться со слезами. — Немного больше, чем тебе, а так все то же самое. Поэтому я знаю, что ты чувствуешь и чего ждешь. Главное, пойми: людям, которых ты встретишь на своем пути, как правило, нет до тебя дела. Теперь ты одна. Я знаю, такое неприятно слышать, но чем раньше ты это усвоишь, тем лучше для тебя. — Тереза скривилась. — Не верь никому из них. Ты не их плоть и кровь.

— Но… но… если им наплевать, почему они взяли меня в дом?

Тереза криво улыбнулась:

— Из-за денег. Им за это платят.

Уставившись в пространство, Сара пыталась осознать слова Терезы. И вдруг ей в голову пришла ужасающая мысль.

— Они плохие люди?

Лицо Терезы помрачнело и стало печальным.

— Время от времени — да… Бывает, очень редко, попадаются хорошие приемные семьи.

— Тебе здесь плохо?

Калейдоскоп мыслей отразился на лице Терезы, горьких, мрачных, а порой омерзительных; казалось, она вот-вот заплачет.

— Да, — сказала Тереза, замолчала и отвела глаза. Потом глубоко вздохнула и улыбнулась: — Может, с тобой будет иначе. Ребекку можешь не бояться. Она не пьет, не то что Дэннис. Главное, делай, что она велит, и не перечь — тогда Ребекка тебя не тронет. Вряд ли они будут тебя сильно бить.

Сара побледнела.

— Бить… меня?

Тереза сжала руки Сары:

— Старайся пореже попадаться им на глаза — и все будет хорошо. И не разговаривай с Дэннисом, когда он пьян.

Невзирая на страх, Сара жадно впитывала слова Терезы. Она сразу же поверила, что Паркерам на нее наплевать, что они могут пустить в ход кулаки, что нельзя разговаривать с пьяным Дэннисом. Мир становился все ужаснее, и Сара еще острее почувствовала одиночество.

Сара опустила глаза.

— Тереза, ты сказала, что мы с тобой… сестры. Значит… значит, ты можешь стать моей подругой?

Слова Сары прозвучали так робко и печально, что у Терезы перехватило дыхание.

— Конечно, Сара. Мы — сестры, помни об этом, — убежденно произнесла она.

Сара кивнула и даже улыбнулась в ответ.

— Умница! А теперь пойдем, пора обедать. — Лицо Терезы вновь стало угрюмым. — Никогда не опаздывай на обед, это выводит Дэнниса из себя.

С непривычки Сара ужасно испугалась Дэнниса. Он был похож на огнедышащий вулкан, готовый выбросить лаву. Подобные чувства возникали у каждого, кто с ним сталкивался. Дэннис внушал страх и неприязнь.

— Ты Сара? — спросил Дэннис, пристально глядя на девочку, когда они с Терезой садились за стол. Его голос был подобен раскатам грома.

— Д-да.

Какое-то время он не сводил с Сары глаз, а потом обратился к Ребекке:

— А где Джесси?

Ребекка пожала плечами:

— Не знаю. Он парень не промах, но ведет себя слишком вызывающе.

Сара изумленно рассматривала Дэнниса, и это так его разозлило, что он взглянул на нее с неподдельной ненавистью.

— Т-а-а-к… Джесси я займусь позже. А теперь давайте есть.

Они ели мясной рулет. Он показался Саре вполне приличным, хотя и не таким вкусным, как мамин. Обед прошел в молчании, прерываемом лишь звяканьем столовых приборов и звуками жующих челюстей. Перед Дэннисом стояла банка пива; каждый раз, откусывая кусок рулета, он запивал его большущим глотком, ставил банку и пристально смотрел на своих домашних. Сара заметила, что он почти все время пялился на Терезу, однако Тереза из осторожности ни разу не взглянула на него. К концу обеда Дэннис прикончил третью банку.

— Девочки, уберите со стола и помойте посуду, — сказала Ребекка. — Мы с Дэннисом пойдем смотреть телевизор. Когда все сделаете, можете отправляться в свою комнату.

Кивнув, Тереза встала и принялась собирать тарелки. Сара ей помогала. И вновь воцарилось молчание. Ребекка курила сигарету и смиренным, полным отчаяния взглядом следила за Дэннисом, который, в свою очередь, не сводил глаз с Терезы, еле сдерживая эмоции, значения которых Сара еще не могла понять. Это было ей чуждо.

Дома за обедом всегда разговаривали, рассказывали истории, хохотали. Собаки вертелись тут же. Папа поддразнивал Сару, мама наблюдала за ними и улыбалась. Там, дома, Сару любили, и мир был полон шуток и света. А в этом мрачном мире ее на каждом шагу подстерегает опасность. Здесь Сару никто не любит, нисколечко…

Вслед за Терезой она пошла на кухню.

— Я буду споласкивать тарелки, а ты ставь их в посудомоечную машину. Знаешь, как это делается?

Сара кивнула:

— Раньше я помогала маме.

Тереза улыбнулась. Они приступили к работе и действовали очень слаженно.

— А кто это — Джесси? — спросила Сара.

— Сирота, как и мы, живет у Паркеров. Ему шестнадцать. — Тереза пожала плечами. — Джесси славный, только начал дерзить Дэннису. Не думаю, что он здесь надолго задержится.

Сара положила вилки в ящик.

— Почему? — спросила она. — Что с ним тогда случится?

— Он будет доставать Дэнниса, Дэннис начнет его бить, и тогда Джесси останется только отвечать ударом на удар. Даже такая сука, как Карен Уотсон, не сможет этим пренебречь.

Сара взяла у Терезы тарелку.

— А что, миссис Уотсон — нехорошая?

— Нехорошая? Конечно, Ребекка и Дэннис дурные люди, но Карен Уотсон — просто исчадие ада.

Сара и это приняла к сведению. «Исчадие ада».

Они закончили споласкивать посуду. Тереза взяла моющее средство, налила в посудомоечную машину и включила ее в сеть. Приглушенные звуки работающей машины успокоили Сару. Они совсем не отличались от тех, которые она слышала дома.

— А теперь пойдем в нашу комнату. Немедленно. Дэннис наверняка уже в стельку пьян.

Сара вновь почувствовала себя в опасности. Она уже начала понимать, что за жизнь с Паркерами. Словно в кромешной темноте ты пробираешься по минному полю, а враг локатором улавливает каждое твое неосторожное движение. Атмосфера этого дома была невыносимой и напряженной, опасность грозила на каждом шагу.

Испуганная Сара вслед за Терезой вышла из кухни. Она мельком взглянула на диван в гостиной, когда они проходили мимо. То, что там творилось, потрясло девочку до глубины души. Ребекка и Дэннис целовались. Конечно, ничего ужасного в поцелуях Сара не находила, мама и папа целовались много раз. Но Ребекка была без майки и с обнаженной грудью! При виде этого у Сары что-то сжалось в животе. Интуитивно она понимала: это зрелище не для ее глаз.

Целоваться — это прекрасно; грудь… ну что ж, грудь есть у всех женщин, будет и у нее, но поцелуи вкупе с обнаженной грудью… Сара покраснела и почувствовала тошноту. Они вошли в спальню. Тереза, стараясь не шуметь, очень осторожно закрыла дверь.

(Враг слышит все!)

Сара в изнеможении присела на кровать.

— Мне очень жаль, что ты увидела это, — в гневе прошептала Тереза. — Нельзя так себя вести, если в доме другие люди, особенно дети.

— Мне здесь не нравится, — тихо произнесла Сара.

— И мне тоже, мне тоже. — Тереза умолкла. — Знаешь, что я тебе скажу? Ты поймешь, когда вырастешь. Не верь мужчинам. Они хотят только одного — того, что ты видела на диване. А некоторым наплевать на твой возраст. Им так даже больше нравится.

Столько горечи прозвучало в словах Терезы, что Сара не могла не повернуться. Тринадцатилетняя девочка, с точки зрения Сары, почти взрослая, плакала тихими сердитыми слезами, которые можно было только почувствовать, а не увидеть. Сара подскочила к ее кровати, села рядом, обвила Терезу ручонками и крепко-крепко прижалась к ней. Она сделала это не задумываясь, бессознательно, так подсказало ей сердце.

— Тише, тише, не надо плакать, Тереза. Все будет хорошо. Не плачь.

Старшая девочка поплакала еще немного, вытерла слезы и заставила себя улыбнуться.

— Нет, ну ты посмотри, разревелась как маленькая!

— Все хорошо, — ответила Сара, — мы же сестры, а сестрам можно сколько угодно плакать друг перед другом, правда ведь?

Слова Сары поразили Терезу в самое сердце, наполнив ее исстрадавшуюся душу воспоминаниями о прежнем счастье.

Годы спустя Сара вспомнит эту минуту и поймет, что именно она заставила Терезу сделать то, что она сделала.

— Да-а, — дрожащим голосом ответила Тереза. — Мы сестры.

И она стиснула Сару в объятиях. Сара, закрыв глаза, еще крепче прижалась к ней, глубоко вздохнула и ощутила запах Терезы. «Так пахнут летние цветы». И на минуту, лишь на минуту, Сара почувствовала себя в безопасности.

— А теперь, — с улыбкой сказала Тереза, разомкнув объятия, — давай поиграем. Правда, у нас есть только «Поймай рыбку».

— Я люблю эту игру!

Девочки улыбнулись друг другу и стали играть, не обращая внимания на шум и стоны, доносившиеся из другой части дома. Они чувствовали себя в безопасности на своем маленьком плотике, дрейфующем в мрачном, бурном море.

Глава 27

Тереза и Сара играли часа полтора, а потом еще два часа не могли наговориться. Тереза рассказала Саре о своей маме и показала ее фотографию.

— Красивая, — восхитилась Сара.

Малышка не солгала. Женщине на фотографии было лет двадцать пять, она напоминала латиноамериканку, но у нее были явно экзотические корни, судя по разрезу смеющихся глаз, необычным чертам лица и роскошной гриве каштановых волос.

Тереза, улыбаясь, еще раз взглянула на фотографию своей мамы, прежде чем положить ее под матрас.

— Да, красивая. Она была еще и очень веселая, очень… и всегда смеялась. — Вдруг улыбка исчезла. Лицо Терезы словно заледенело, а взгляд стал отдаленным. — Ее изнасиловал… прости, ее убил какой-то мерзавец. Человек, который любил мучить женщин.

— Мою мамочку тоже убил плохой человек.

— Правда?

— Да, — печально произнесла шестилетняя Сара. — Только никто мне не верит!

— Почему?

И Сара рассказала Терезе историю о Незнакомце, о том, что он заставил сделать ее родителей. Когда она закончила, Тереза несколько минут не могла произнести ни слова.

— Какой кошмар! — в конце концов воскликнула она.

Сара с надеждой взглянула на свою новую сестру:

— Ты мне веришь?

— Конечно, верю!

Острое чувство любви к Терезе пронзило Сару в ту же секунду.

Спустя годы она размышляла об этом, пытаясь понять, действительно ли Тереза поверила ей. Размышляла… а потом выбросила из головы. Правда уже не имеет значения. Тереза дала Саре ощущение безопасности, вселила надежду, когда она нуждалась в ней больше всего. И Сара полюбила ее навсегда.

Ребекка постучала к ним в дверь, прежде чем часы пробили десять.

— Пора спать!

Теперь девочки лежали в темноте и смотрели в потолок. Сара даже позволила себе немного расслабиться. Все было плохо, очень плохо; со сном во сне ничего не вышло. Сара понимала, что дом Паркеров не лучшее место, и не знала, что ее ждет впереди. Но она больше не одинока, и это чувство было для нее самым главным.

— Тереза? — прошептала она.

— Да?

— Я очень рада, что ты стала моей сестрой.

— Я тоже, Сара, — произнесла Тереза, немного помолчав. — А теперь давай спать.

Впервые за много дней Сара спала без сновидений. Ее разбудили какие-то звуки. В кромешной тьме она увидела человека, склонившегося над кроватью Терезы. «Незнакомец!» — пронеслось у нее в голове, и Сара заплакала от страха.

Звуки затихли, и в комнате повисла зловещая тишина.

— Кто это? Сара? Ты не спишь?

Сара узнала голос Дэнниса. Страх сменился неловкостью, затем ею вновь овладела тревога. «Зачем он пришел?»

— Ну-ка отвечай, девчонка, ты не спишь? — прошипел Дэннис противным голосом.

Сара опять заплакала и кивнула. «Он не видит тебя, глупая!» — мелькнуло у нее в голове, и заикаясь она произнесла:

— Не сплю.

И вновь стало тихо. Сара слышала только тяжелое дыхание Дэнниса.

— Засыпай-ка опять. Или помалкивай!

— Все в порядке, Сара, — произнесла Тереза слабым голосом. — Только закрой глазки и заткни ушки.

Сара, дрожа от страха, зажмурила глаза и с головой накрылась одеялом. Уши она не заткнула, а, наоборот, прислушалась.

— Ну, давай, возьми его в рот, — услышала она шепот Дэнниса.

— Не надо, Дэннис, я не хочу… Пожалуйста, Дэннис, оставь меня в покое.

Голос Терезы был исполнен страдания. Затем послышался резкий звук и затрудненное дыхание Терезы. Сара задрожала мелкой дрожью.

— Быстро возьми его в рот, а то я найду, куда его засунуть! И будет еще больней! Поняла?

Наступившее молчание казалось бесконечным. А потом послышались чмокающие звуки.

— Вот так! Умница!

Сара не знала, что он имеет в виду, но понимала, его «умница» — это что-то плохое.

(Очень плохое.)

Всем своим существом Сара почувствовала близость чего-то мерзкого, словно ее изваляли в грязи, чего-то гнусного, что заставило ее стыдиться себя. Сара стыдилась — и не знала почему.

Звуки изменились, стали быстрее, а потом прекратились совсем, и Дэннис застонал, жутким, вселяющим ужас стоном, который вновь привел Сару в трепет.

И опять тишина. Какая-то возня… Скрип половиц. Шаги. Вот они приблизились к кровати Сары.

(Чудовище.)

Шаги прекратились, и Сара поняла, что Дэннис здесь. Стоит рядом с ней. Сара попыталась не двигаться, не дышать… попыталась исчезнуть. Она почувствовала запах спиртного, смешанный с отвратительным запахом пота, ей захотелось кричать и в то же время заткнуть себе рот.

— А ты милашка, Сара, — прошептал Дэннис. — Будешь красоткой, когда вырастешь. Может, я и тебя навещу через пару лет.

(Исчезнуть, как хочется исчезнуть, превратиться в ничто!)

От страха Сару затошнило. Потом она почувствовала, что Дэннис уходит. Услышала, как он направился к двери, как дверь за ним закрылась.

И вновь они остались одни. Теперь Сара слышала лишь биение собственного сердца, которое пыталось вырваться из груди. Сердце постепенно утихало, и Саре вдруг показалось, что Тереза плачет. Это был слабый, едва различимый плач. «Поговори с ней, тупица!» — «Я боюсь. Я не хочу вылезать из-под одеяла. Пожалуйста, не заставляй меня, мне всего шесть лет, я не сумею…» — «Заткнись! Она твоя сестра, ты, противная трусиха!» Сара крепко зажмурилась перед тем, как открыть глаза, глубоко вздохнула и, набравшись храбрости, сбросила с себя одеяло.

— Тереза? — прошептала она. — Что с тобой?

Тереза всхлипнула.

— Все в порядке, Сара. Спи.

Но тон Терезы говорил об обратном.

— Хочешь, я приду, обниму тебя и мы вместе заснем?

— Только не здесь… не в этой кровати, — помолчав, произнесла Тереза. — Я сама приду к тебе.

Скрипнули пружины, и старшая девочка прилегла на кровать рядом с Сарой. Малышка потянулась к ней, обняла за плечи и поняла, что Тереза рыдает, уткнувшись в подушку. Сара развернула ее к себе, еще крепче прижалась к своей старшей сестренке и принялась успокаивать:

— Ш-ш-ш, тише… все хорошо, Тереза! Все будет хорошо!

Тереза не противилась объятиям малышки и зарыдала у нее на груди. Сара обнимала ее за шею, гладила по голове и немножко поплакала сама. «Что произошло? Несколько часов назад мы играли в рыбалку и были так счастливы, а потом пришел Дэннис, и начался кошмар…» И вдруг Сару пронзила еще одна ужасная мысль: «Может, теперь все время так будет?»

Но она взяла себя в руки и покачала головой: «Нет. Бог такого не допустит».

Рыдания становились все тише и тише, пока не смолкли совсем. Голова Терезы так и лежала у Сары на груди, а Сара все гладила и успокаивала свою сестренку. Раньше так делала мама, когда Сара расстраивалась, и это всегда помогало. «Может, все мамы делают так? А может, мама Терезы ее тоже гладила?»

— Мужчины гадкие, — прошептала Тереза, нарушив тишину.

— Мой папочка не такой, — ответила Сара, сожалея о том, что у нее вырвались эти слова.

Ей было всего шесть лет, но она догадалась, что Тереза имела в виду мужчин, подобных Дэннису, а не таких, как ее папа. И хотя она впервые в жизни столкнулась с подобной ситуацией, она понимала, что Тереза на сто процентов права.

— Я знаю. — Это было все, что сказала Тереза. Она не обиделась.

— Тереза?

— Да?

— А что Дэннис имел в виду, когда сказал, что придет навестить меня через несколько лет?

И вновь наступила тишина, значение которой Сара понять не смогла.

— Не беспокойся, малышка. — От нежности, с которой Тереза произнесла эти слова, у Сары неожиданно брызнули слезы. Старшая девочка дотронулась до ее щеки. — Я не позволю ему добраться до тебя. Ни в коем случае!

И Сара заснула, поверив в обещание Терезы.

Глава 28

Это был воскресный день, и Сара вместе с мамой находилась в ее мастерской. Сара любила здесь бывать, она просто сидела и смотрела, как мама рисует, занимается лепкой или еще чем-нибудь. Мамочка казалась еще красивее, когда творила.

В этот день она работала над пейзажем. На заднем плане мама изобразила горы, перед которыми раскинулся большой луг. На лугу то тут, то там росли деревья с массивными кронами.

Цвета были сочными, яркими и необыкновенными: багрянистое небо, сливочно-желтая трава и неправдоподобно оранжевое солнце. Саре показалось это забавным.

— Как ты думаешь, какого цвета должны быть листья на деревьях? — спросила мама.

Сара задумалась. Ей не хватало слов, чтобы объяснить, почему ей нравится эта картина. Но, глядя на нее, Сара ощущала радость и счастье. Мама уже говорила ей раньше, что такое бывает, что главное — чувства, а не слова.

— Я думаю, как настоящие. Только светлей.

У Сары был небольшой словарный запас, но Линда сразу поняла, что дочка имеет в виду. В воображении Сары возникала картинка, девочка пыталась объяснить ее, и делом Линды было понять мысль дочери.

— Светлее… ты хочешь сказать — ярче? Будто они светятся, как электрические лампочки?

Сара кивнула.

— Так я и сделаю, котенок.

Линда в задумчивости смешивала красную и оранжевую краски. «Может, она тоже станет творческим человеком? Сара сказала, что листья должны быть такими, какими они бывают осенью, только ярче, чтобы соответствовать остальным цветам». Линда взглянула на дочку:

— Тебе нравится моя картина?

— Очень, очень нравится! Когда я на нее смотрю, мне хочется бегать, прыгать, играть и дурачиться!

«Это как раз то, чего я добивалась!» И обрадованная Линда стала рисовать листья, яркие, словно светящиеся изнутри.

Сара, наблюдая за работой мамы, испытывала глубокое, всепоглощающее счастье. Ребенок, она жила настоящим, а ее настоящее было просто замечательным.

Вдруг мама прекратила работу и застыла на месте.

— Что случилось, мамочка?

Линда вздрогнула, услышав голос дочери, и как в замедленной съемке стала поворачиваться к ней. Когда Сара наконец увидела мамино лицо, ее затрясло от ужаса. Линда с широко раскрытыми глазами застыла в безмолвном вопле.

— М-а-а-ма?

Линда вскинула руки, кисть вылетела из них и обрызгала девочку кровью. Сара взглянула на картину. Листья на ней пылали огнем. И вдруг она услышала крик — неистовый, ужасающий, словно из преисподней. Он усиливался с каждой секундой и эхом отдавался в голове.

— Что ты наделала! Что ты наделала! Что-о-о…

И Сара проснулась.

— Что ты наделала!

Этот крик был настоящим, кто-то действительно кричал, здесь, в этом доме.

«Незнакомец?»

Дверь в спальню была открыта.

— Дэннис! О Боже! Что ты наделала, Тереза?

Сара узнала голос Ребекки. «Быстро вылезай из кровати, трусиха! Может, Терезе нужна твоя помощь!» Сара заскулила от ужаса и одновременно от гнева: «Я больше не хочу быть смелой!» — «Противная трусиха, вот ты кто!»

Сара рыдала и тряслась от страха, но все-таки заставила себя вылезти из постели. На ватных, дрожащих ногах она подошла к двери и застыла. «А если там…» — «Быстро выходи!» — «А вдруг Тереза исчезла?» — «Бестолочь! Выходи сейчас же! Трусиха! Тебе уже шесть! Хватить вести себя как младенец!» Сара собралась с духом и вышла в коридор. Ей было так страшно, что она вновь зарыдала.

— Что ты наделала! — продолжала визжать Ребекка.

Рыдания Сары стали еще сильнее, когда она заставила себя пойти на голос женщины. Она хлюпала носом, из глаз текли слезы, и мир стал туманным и расплывчатым. «Не хочу! Не хочу на это смотреть!» На этот раз ее второе «я» немного смягчилось: «Знаю, ты боишься. Но ты должна. Ради Терезы. Она ведь твоя сестра!»

Сара заревела еще громче, однако кивнула в ответ и заставила ноги идти. Через минуту она оказалась в дверях спальни Ребекки и Дэнниса. Там была и Тереза. Она сидела на полу, опустив голову. На коленях у нее лежал окровавленный нож.

Ребекка была в истерике. Абсолютно голая, она сидела на кровати и как безумная беспорядочными движениями щупала Дэнниса. Дэннис лежал спокойно. Его глаза были открыты. И Сара вдруг поняла: Дэнниса больше нет.

— Что ты натворила?

Сара даже задохнулась: «О нет! Тереза!..» Она подбежала к своей старшей сестренке, присела рядом с ней на корточки и потрясла ее за плечо.

— Что произошло?

Лицо старшей девочки было бледным и отрешенным, глаза — безразличными.

— Как я и обещала, моя маленькая, он никогда не придет к тебе ночью. Никогда.

Сара отпрянула в ужасе.

— Вызови полицию, Сара.

Тереза вновь опустила голову и сидела, раскачиваясь взад-вперед.

Пораженная и сбитая с толку, Сара смотрела на нее во все глаза.

«Что же мне делать?» — «У тебя есть визитная карточка. От женщины-полицейского».

— Что ты надела-л-л-а-а-а-а?

«Позвони ей сейчас же».

Сара выбежала из комнаты. В коридоре она вдруг осознала: опасность покинула этот дом, минное поле исчезло.

Как произошло убийство, она поняла только много лет спустя. К тому времени Сара уже не верила в Бога.

Глава 29

Кэтти Джонс сидела рядом с Сарой в своей машине. Кэтти не работала в этот день, но девочка ей позвонила, вот она и приехала. Мигом примчалась. «Просто кошмар какой-то!» — подумалось ей. Кэтти взглянула на покрасневшие от слез щеки и глаза Сары. «Разве можно ее винить! Она попала в новый дом, и в первую же ночь ее приемный отец был убит другой воспитанницей семьи. Господи Исусе!»

— Сара, что произошло?

Шестилетняя девчушка вздохнула так тяжело, словно на ее плечах покоилась вся мировая скорбь, и этот вздох привел молодую женщину в смятение.

— Дэннис ночью пришел к Терезе. Он делал с ней нехорошее. Он сказал, что через несколько лет придет навестить и меня. — Личико Сары сморщилось от плача. — Тереза сказала, что она этого не допустит. Вот почему она убила Дэнниса! Из-за меня-а-а-а!

Сара бросилась к Кэтти, зарыдала у нее на руках. Кэтти замерла. Она была не замужем и не знала, как обращаться с детьми, вдобавок ее воспитал отец, не склонный открыто выражать свои чувства.

«Обними ее, дурочка!» Кэтти обвила девочку руками, и Сара заплакала еще сильнее. «А теперь скажи ей что-нибудь!»

— Ш-ш-ш… Все хорошо! Все будет хорошо, Сара!

«А может, отец правильно делал, что нечасто хвалил и утешал меня?» — мелькнуло у Кэтти. Она была почти уверена, что сказанные слова — неправда. Она сильно сомневалась, что когда-нибудь все будет хорошо.

Рыдания потихонечку стихли. Сара только хлюпала носом, и Кэтти, оставив ее одну, отправилась к Нику Роллинсу, следователю по этому делу.

— Девчонка так сказала?

— Да, сэр. Она сказала, что Дэннис Паркер, приемный отец, которого убили, наведывался к Терезе ночью.

— Черт меня возьми совсем! — воскликнул Роллинс и покачал головой. — Ну, если это подтвердится, тогда и последствия для Терезы будут другими. Если Паркер насиловал ее и грозил то же самое сделать с твоей девчушкой… — Роллинс пожал плечами. — Тогда ее не посадят за убийство.

Они стояли и смотрели, как женщины-служащие выводят Терезу из дома в наручниках. Опустив голову, Тереза шла, как призрак, закованный в цепи.

— Что прикажете делать?

— Посиди пока с малышкой. Сюда уже едут из социальной службы.

— Есть, сэр.

Кэтти наблюдала за тем, как Терезе помогли забраться на заднее сиденье полицейской машины. Потом молодая женщина взглянула на свой собственный автомобиль. Там сидела Сара и широко раскрытыми, невидящими глазами смотрела в ночь сквозь лобовое стекло.

Кэтти вернулась к Саре, и они вместе стали ждать представительницу социальной службы. Роллинс взял у Сары показания. Он говорил с малышкой ласково, и Кэтти была ему очень признательна.

— Кэтти? — позвала Сара, нарушив тишину.

— Да?

— Ты ведь не поверила мне, когда я рассказывала о человеке, который приходил ко мне в дом?

Почувствовав неловкость, Кэтти поежилась. «Что же мне теперь делать?»

— Я сомневалась, верить тебе или нет, Сара. Ты была… так расстроена!

Сара пристально посмотрела ей в глаза.

— Но ты рассказала об этом другим полицейским?

— Да-да! Конечно!

— И они не поверили?

Кэтти снова поежилась.

— Не поверили.

— Почему? Они думали, я вру?

— Нет-нет. Совсем не так. Просто… они не нашли ничего, что указывало бы на присутствие в доме другого человека… Порой, когда случаются несчастья, люди… люди могут что-нибудь перепутать. И не только дети, даже взрослые. Вот они и подумали… что ты не врешь, а просто запуталась.

Сара вновь уставилась сквозь ветровое стекло.

— Неправда, я ничего не перепутала. Но это не важно, злая тетенька уже приехала.

Кэтти обратила внимание на увядающую даму средних лет, которая шла по направлению к ним.

— Злая?

Сара кивнула:

— Тереза сказала, что она исчадие ада.

Кэтти уставилась на малышку.

Еще вчера она не обратила бы внимания на такое утверждение. А сегодня? «Девочка, которая убила растлителя малолетних, чтобы спасти Сару, называла эту женщину исчадием ада».

— Сара, посмотри на меня.

Малышка повернулась.

— Не потеряй мою карточку и звони мне всегда, когда я буду тебе нужна, — сказала Кэтти, кивнув в сторону Карен Уотсон. — Договорились?

— Хорошо.

«И это все, да? Все, что ты собираешься сделать для нее?» Неизменный ответ не заставил себя ждать, ответ, который всегда помогал Кэтти выходить из ситуаций, требующих больше участия, чем она могла предложить: «Пока все».

Кэтти уже привыкла не обращать внимания на свою неловкость. Однако признавала, что виноват в этом не только ее старый добрый отец.

Карен помогла Саре упаковать одежду и обувь. Она вела себя очень мило. И Сара поняла почему: вокруг было полно народу. Как только они останутся одни, Карен обязательно превратится в злючку.

И действительно, стоило им отъехать от дома Паркеров, как Сара вновь почувствовала на себе раздраженный взгляд Карен. Малышке было уже все равно. Она слишком устала.

— Испортить такое прибыльное дело! — ворчала Карен. — Можно подумать, у тебя большой выбор. Ну, на этот раз увидишь, что случится, если не сможешь поладить со всеми.

Сара не имела ни малейшего представления, о чем говорит Карен. О чем-то плохом. Но она была слишком несчастной, чтобы бояться. «Тереза! Тереза! Почему, почему, почему? Ты должна была мне сказать. Ведь мы сестры. А теперь я одна, совсем одна».

Они подъехали к большому одноэтажному зданию из серого бетона, окруженному забором.

— Вот мы и прибыли, принцесса, — сказала Карен. — Это приют, и ты останешься здесь до тех пор, пока я не найду тебе другую приемную семью.

Они подошли к регистратуре.

Уставшая женщина лет сорока пяти, завидев их, встала. Это была невероятно, нечеловечески тощая брюнетка, Сара таких еще не видела. Карен протянула женщине документы:

— Сара Лэнгстром.

Женщина тщательно изучила бумаги и, взглянув на Сару, кивнула Карен:

— Все в порядке.

— Увидимся, принцесса, — бросила Карен и удалилась.

— Привет, Сара, — сказала женщина. — Меня зовут Дженет. Сейчас я отведу тебя к твоей кровати, а завтра утром покажу весь дом, договорились?

Сара кивнула. «Все равно. Мне уже все равно. Лишь бы уснуть».

— Пойдем сюда, — сказала Дженет.

И Сара последовала за ней по коридору сквозь вереницу закрытых дверей. Стены были выкрашены зеленой краской, а пол выстлан линолеумом. Этот дом ничем не отличался от остальных изношенных, переполненных и не имеющих достаточной финансовой поддержки государственных учреждений. Очередной коридор, в котором они оказались, тоже изобиловал дверьми. Дженет остановилась напротив одной из них.

— Ш-ш-ш, — прошипела она, прижав палец к губам. — Все уже спят.

Дженет слегка приоткрыла дверь, чтобы воспользоваться светом из коридора, и Сара увидела большую, довольно опрятную комнату, в которой стояло шесть двухъярусных металлических кроватей. На них спали девочки разных возрастов.

— Иди сюда, — прошептала Дженет, указав на одну из них. — Нижняя койка твоя. Туалет в коридоре. Тебе туда не надо?

Сара покачала головой:

— Нет, спасибо. Я очень устала.

— Ну, тогда ложись спать. Увидимся утром.

Дженет подождала, пока Сара залезет под одеяло. Дверь захлопнулась, и стало темно. Сара не боялась темноты, она захотела в ней раствориться.

У нее не было ни сил, ни желания думать о Терезе, Дэннисе, о крови, о Незнакомце или о своем одиночестве. Ей хотелось закрыть глаза и увидеть лишь черный цвет. Однако едва она начала засыпать, как чья-то рука схватила ее за горло. Задыхаясь, Сара открыла глаза.

— Тихо, — прошептал чей-то голос.

Голос принадлежал девочке, очень сильной. Ее рука была жесткой, как тиски.

— Меня зовут Кристен. Я здесь главная. Как скажу, так и будет, и точка. Догоняешь?

Кристен ослабила свою хватку. Сара закашлялась.

— Почему? — спросила она, как только смогла дышать.

— Что почему?

— Почему я должна делать то, что ты говоришь?

И вновь в темноте появилась рука и сильно ударила Сару по голове.

— Потому что я сильней! Увидимся утром.

Тень удалилась. Саре было очень больно. Такой одинокой она себя еще не чувствовала никогда. «Да, только знаешь что?» — «Что?» — «По крайней мере ты больше не плакса!» И Сара осознала: так и есть. Далеко не обиду она чувствовала в этот момент, а самый настоящий гнев.

Засыпая, Сара вспомнила слова Кристен: «Потому что я сильней». И снова вспыхнула от гнева. «Нет, этого не будет никогда», — подумалось Саре, и на нее обрушилась благословенная тьма.

Эй, это опять я, теперешняя!

Оглядываясь в прошлое, я хочу сказать, что Кристен была совершенно права. Так устроена жизнь в приюте: сильные руководят слабыми. Она научила меня этому, хотя я не испытываю к ней благодарности. Черт возьми! Ведь мне было всего шесть лет. Теперь-то я старше и знаю, в чем истина. Кто-то должен был быть моим наставником. И я хорошо усвоила урок.

Я отложила дневник с первыми лучами восходящего солнца, заглянувшего в мое окно. Все равно не успею дочитать до работы. По крайней мере теперь я нашла ответ на волновавший меня вопрос: никто не поверил Саре потому, что после убийства Лэнгстромов Незнакомец тщательно скрыл свои следы. И никто не интересовался Сарой. Возможно, решили, что ей просто ужасно не повезло. Это подтвердили и последующие события в ее первой приемной семье. В таком случае возникает новый вопрос: почему Незнакомец решил раскрыть карты именно сейчас?

Я не учитывала пока всех остальных вопросов, касавшихся Сары и состояния ее души; это было бы слишком для такого великолепного рассвета.

Глава 30

Проклиная дождь, я приготовилась добежать до крыльца офиса ФБР. В южной Калифорнии обычно мало дождливых дней и изобилие солнечных. Вот матушка-природа и наверстывает упущенное, потчует нас сильнейшими ливнями и ураганами где-то раз в три дня. Это началось в феврале и длится уже месяца два. Дождь был на исходе. В Лос-Анджелесе никто не носит зонтов, я не исключение. Чтобы не замочить дневник Сары, я запихнула его под куртку, схватила сумочку и брелок, чтобы на бегу поставить машину на сигнализацию, открыла дверь и бросилась вперед. На крыльце я поняла, что промокла насквозь.

— А дождь тебе к лицу, Смоуки, — заметил Митч, когда я проходила мимо охраны. Но ни улыбки, ни какого-либо другого выражения лица не предполагалось. Митч — начальник безопасности здания; он бывший военный, седой, лет пятидесяти пяти, в хорошей физической форме и с некоторой холодностью в зорких глазах.

В лифте вода текла с меня ручьями. Другие агенты, стоявшие рядом, выглядели не лучше. Все вымокли до нитки. В каждой местности свои заморочки. Похоже, нелюбовь к зонтам — наша.

Официально моя должность звучит как координатор Национального центра по расследованию насильственных преступлений. Наша штаб-квартира находится в федеральном округе Колумбия. В каждом местном отделении ФБР свой представитель в НЦРНП, вроде как в сетевом маркетинге, только мы связаны непосредственно со смертью.

В более спокойных и относительно тихих местах один агент может иметь очень много сфер деятельности. А координатор Национального центра — нахлебник, которого обязаны кормить. Мы на особом счету. На нашей территории достаточно сумасшедших, и их количество вполне оправдывает содержание главного координатора (то есть меня), вкалывающего полный рабочий день, и команды, состоящей из нескольких агентов.

Я возглавляю свою команду вот уже десять лет. Каждого агента я выбирала сама, и, по моему не слишком скромному мнению, они самые-самые лучшие. В ФБР процветает бюрократизм, здесь вечно ходят слухи и сплетни о том, что изменится название или даже состав моей команды. Но мы пока на месте, и работы у нас хоть отбавляй.

Я пошла по коридору, свернула направо, потом налево, оставляя на сером жестком ковре капли дождя, и наконец приблизилась к двери нашего офиса, известного среди посвященных как «Ведомство смерти», открыла ее и сразу же почувствовала запах кофе.

— Боже мой, да ты вся промокла!

Я одарила Келли мрачным взглядом. Ну разумеется, она сухая, великолепная и, как всегда, безупречная. Хотя… не совсем. Глаза вот усталые. От боли и таблеток? Или от бессонной ночи?

— Кофе готов? — пробормотала я. Мой организм просто жаждал кофеина.

— Конечно, — ответила Келли, притворившись обиженной. — Тут тебе не дилетанты сидят. — Она показала на кофейник. — Свежесваренный. И смолотый сегодня утром. Лично мной.

Я налила себе чашку. Сделав глоток, я даже задрожала от удовольствия.

— Келли, я тебя обожаю!

— Тоже мне новость!

Из глубины офиса танцующей походкой выплыл Алан с чашкой в руке.

— А меня? — прогремел он.

— И тебя.

— Но любимчиков ведь не может быть двое, — недовольно сказала Келли.

Я подняла чашку и улыбнулась:

— Я здесь главная и могу иметь столько любимчиков, сколько душе моей будет угодно, могу их даже чередовать. Алан по понедельникам, ты по вторникам, Джеймс… ну… с Джеймсом напряженно. В общем, вы поняли.

— Конечно! — сказал Алан и, чокнувшись со мной чашкой, улыбнулся.

Мы наслаждались уютным молчанием, прихлебывая божественный кофе Келли и позволяя утру медленно вступать в свои права. Такое случается, увы, не часто. Обычно утренний кофе приходится пить из пластиковых стаканчиков и практически на бегу.

— Неужели вы пришли раньше меня? — спросила я. — Черт возьми, я-то думала, что сегодня я — ранняя пташка. Добросовестный шеф и все такое.

— Джеймс еще не пришел, — сказал Алан. — А я ночью не мог заснуть. Начал читать дневник. — Он снова чокнулся со мной и произнес язвительно: — Покорнейше благодарю вас за это.

— Позвольте к вам присоединиться, — сказала Келли.

— Тогда давайте обсудим, — предложила я и потерла глаза. — Как далеко вы продвинулись, ребята?

— Я дочитал до второй приемной семьи, — сказал Алан.

— А я еще нет, — сказала я. — А ты, Келли?

— Я дочитала до конца.

Тут дверь открылась, и в проеме возник Джеймс. Я испытала тайное удовлетворение от того, что он вымок так же, как и я. И тоже припозднился, ха-ха. Не сказав никому ни слова, Джеймс прошел прямо к своему столу.

— Доброе утро! — вдогонку ему крикнула Келли.

— Я прочел дневник до конца. — Вот и все, что Джеймс сказал, и ни тебе «приветов», ни «доброго утра». Джеймс с головой ушел в работу.

— Это сигнал, — сказала я. — Давайте приступим.

Мои коллеги уселись полукругом, я встала перед ними.

— Начнем с дневника, — предложила я и рассказала, где остановилась. — Джеймс, ты прочел все? Расскажи, что там произошло. Не было ли каких-нибудь прямых доказательств?

— И да, и нет, — поразмыслив, отвечал Джеймс. — Девочку отправили в другую приемную семью, и там все закончилось плохо. Ей пришлось несладко в приюте… Она призналась в одном месте, что ее подвергли сексуальным домогательствам.

— М-да, — пробормотала я.

— Исходя из написанного, — продолжал Джеймс, — с чисто исследовательской точки зрения мы имеем три факта непосредственного преследования: убийство родителей Сары, женщину-полицейского, Кэтти Джонс, которая проявила к ней интерес. Джонс позже исчезла, и Сара не знала почему.

— Любопытно, — откликнулся Алан.

— И еще упоминание преступника о своих предыдущих жертвах — о поэте и о студенте-философе.

— Хорошо, — сказала я. — А как насчет мотива? Убийца мстит? Или есть другое мнение?

— Похоже, мстит, — ответил Алан. — «Боль», «правосудие» и все такое. Вопрос только в том, за что эта месть и при чем тут Сара?

— Грехи отца, — предположила я.

Алан, Келли и Джеймс озадаченно взглянули на меня. И я поведала им о выводах, к которым пришла ночью.

— Интересно, — прошептал Джеймс. — В этом замешан ее дед? Вполне возможно.

— Давайте рассмотрим ситуацию в целом. Незнакомец заявил Саре, что изваяет ее как скульптуру по своему образу и подобию, и даже придумал название: «Загубленная жизнь». О чем это говорит?

— Если он создает ее подобно себе, значит, и свою жизнь он считает загубленной, — откликнулся Алан.

— Верно. Вот он и разработал долгосрочный план. Он хотел не убить Сару, а изуродовать ее эмоционально. Это очень серьезное психическое отклонение. Оно не просто указывает на то, что преступника бросила мать. С ним сделали нечто такое, что потребовало в ответ сломать девочке жизнь. Да, Алан, я тебя слушаю.

— Возвращаясь к его «образу и подобию»… Преступник оставил девочку сиротой. Возможно, он и сам осиротел в раннем возрасте.

— Хорошо. А еще?

— Я думаю, преступник рос, не имея ни малейшей поддержки, — сказал Джеймс. — Ведь он ликвидировал всех, кто проявлял даже малейшее участие к Саре. Он ее полностью изолировал.

— Согласна.

— Вдобавок, — продолжал Джеймс, — мы можем предположить, что преступник подвергался сексуальному насилию.

— Основание?

— Я лишь предполагаю. Осиротевший, без какой-либо эмоциональной поддержки, мальчик попал в нехорошие руки. По статистике, в таких случаях не обходится без сексуальных домогательств. Это соответствует плану относительно Сары и необходимости этого плана вообще.

— Келли, добавишь что-нибудь?

Келли улыбнулась загадочной улыбкой.

— Позже. Пока я со всем согласна. Давай я выскажусь последней.

Я неодобрительно взглянула на нее. Келли сидела и невозмутимо попивала кофе.

— Итак, мальчика оставили сиротой и надругались над ним, — продолжала я. — Возникает вопрос: за что он хочет отомстить — за все свои злоключения или только за одно? И почему так много жертв? У нас есть Сара, выжившая жертва, что-то вроде символического адресата мести. Отлично. Если мы будем придерживаться этого мнения, семейство Кингсли становится случайной жертвой. Сопутствующие потери. Их несчастье в том, что они взяли Сару на воспитание. Но из дневника девочки выясняется, что были еще две жертвы, поэт и студент-философ. Почему они попали под раздачу? И почему так отличается способ их убийства и убийства Варгаса?

— Преступник расправился с Варгасом так же, как и с Кингсли, — объяснил Джеймс. — Перерезал ему горло и выпотрошил. Довольно ужасно, согласен, но это не самый болезненный способ. Я прав? С поэтом и студентом преступник поступил совершенно иначе. Их смерть была для него чем-то особенным. Так же как и смерть Сэма и Линды Лэнгстром. Совсем не быстрая и далеко не безболезненная.

— Ты имеешь в виду, что он меняет методы убийства в зависимости от серьезности преступлений? — спросила Келли.

— Я говорю, что он ведет себя так, словно вершит правосудие. Однако, по его мнению, разные поступки заслуживают разных видов наказания.

— Согласен, — кивнул Алан. — Пусть жертвы делятся на главные и второстепенные. Варгас и Кингсли, таким образом, второстепенные. Сара, ее родители и поэт со студентом-философом — главные жертвы. Они заслужили самой ужасной расправы.

— Да, — откликнулся Джеймс.

— Если Лэнгстром-старший причинил Незнакомцу вред, когда тот был ребенком, но умер и не может получить по заслугам, значит, правосудие должно свершиться над его потомством, — сказал Джеймс.

— Это может также означать, что преступление, совершенное дедом Сары, с точки зрения Незнакомца, чрезвычайно скверное.

— Ты основываешься на содеянном с Сарой? — спросил Джеймс.

— Ну конечно.

— Как ты думаешь, поэт и студент-философ, кем бы они ни были, имели детей? Есть ли еще такие Сары? — спросил он.

Я замолчала, обдумывая эту отвратительнейшую, ужасную в своей дикости мысль.

— Нет, не знаю. Ладно… Итак, мы предположили, что он сирота, попал в плохие руки и страдал от насилия. Это подтверждают шрамы на ступнях. А что еще?

Все молчали.

— Теперь моя очередь, — сказала Келли. — Я целый вечер копалась в компьютере Варгаса. Он напичкан порнографией во всех видах, включая жесткую порнографию с участием детей. Он был неразборчив в своих извращениях. Вдобавок к детской порнографии я там увидела столько дерьма, столько скотства… — Келли скривилась. — Поедание блевотины…

— Ладно, мы поняли, — сказал Алан с болью в голосе.

— Извини. Однако все предназначалось для личного пользования и подтверждает уже известную нам информацию об этом подонке. В его электронной почте особых откровений не было. Чего не скажешь о видеоклипе.

— Видео? И что на нем? — спросила я.

Келли кивнула на монитор:

— Сейчас покажу.

Я уселась рядом с коллегами. Плейер был уже запущен.

— Готовы? — спросила Келли.

— Включай! — ответила я.

Она нажала «Пуск». Мы увидели черный экран, а через мгновение нашему взору предстал безобразный ковер.

— Я его узнаю, — пробормотала я. — Это ковер в квартире Варгаса.

Камера дернулась, стала раскачиваться в разные стороны, пока ее устанавливали на штатив, отчего изображение в кадре поползло вверх. Затем возникла жуткая кровать Варгаса, на которой мы видели трупы. На матрас забиралась обнаженная девочка, совсем юная, едва достигшая половой зрелости. Она ползла на четвереньках, руки были в наручниках.

— Та девочка, которую мы видели вчера, — сказала я.

Вдруг послышался голос за кадром, он что-то бормотал. Я не разобрала ни слова, но девочка повернула голову и посмотрела прямо в объектив. Ее живое лицо выражало спокойствие и безмятежность и почти не отличалось от ее мертвого лица. У девочки были красивые, но совершенно пустые голубые глаза.

Потом пред нами предстал Хосе Варгас. Одетый. В джинсах и грязной белой футболке. Он выглядел на свой возраст. Немного сутулый, небритый, с помятым лицом. Но его глаза сияли. Он был в предвкушении того, что собирался сделать.

— Что это у него в руках — прут? — спросил Алан.

— Он самый, — ответила Келли.

Прут представлял собой тонкую ветку, очищенную от коры, остатки которой были видны на ее конце. Варгас приготовился совершить телесное наказание так, как это делали в старину. Он повернулся спиной к девочке и наклонился вперед, проверяя камеру. Кивнул сам себе и окинул девочку критическим взглядом.

— Задницу выше, сука чертова! — рявкнул он.

Девочка посмотрела на него почти не мигая, немного поерзала и подняла ягодицы выше.

— Так-то лучше, — сказал Варгас, огляделся и снова проверил камеру. — Отлично.

Потом кивнул сам себе, и его рожа заполнила кадр. Он улыбался безобразной улыбкой, обнажавшей редкие коричневые зубы.

— Парню нужен стоматолог, — пробормотал Алан.

— Итак, мистер Сам знаешь кто, — начал Варгас, — привет! Buenos dias! Это твой старый друг, Хосе! — Варгас указал на девочку. — Некоторые вещи, я думаю, не меняются. — Он обвел жестом комнату и пожал плечами. — А другие — даже очень. Деньги не главное в наши дни. Время, которое я провел в тюрьме, оставило меня без гроша, но, как говорится, мастерство не пропьешь! — И он опять улыбнулся своей безобразной улыбкой. — А я действительно мастер. И ты это знаешь. Я помню, чему ты меня учил в те благословенные дни, когда я был намного моложе. Я покажу тебе все, что запомнил. Договорились? — Варгас поднял прут и улыбнулся. — Учи свою собственность, но никогда не оставляй следов, которые сделают ее менее ценной. Хосе помнит.

Варгас опустил руки, челюсть у него отвисла, а взгляд стал неописуемо плотоядным. Сомневаюсь, что он осознавал в ту минуту собственную мерзость. Прут на мгновение застыл в воздухе, дрогнул в его напряженных руках и со свистом обрушился вниз, ударив девочку по ногам. Звук удара был еле слышный, но боль, которую девочка испытала, оказалась непомерной. Ее глаза чуть не выскочили из орбит, рот широко раскрылся, и секунду спустя из глаз хлынули тихие слезы. Девочка стиснула зубы, пытаясь подавить крик.

— Говори, говори, сука чертова, — рявкнул Варгас.

— Т-т-ы мой Бог, — заикаясь произнесла девочка. — Благодарю тебя, Господи.

— Акцент, по-моему, русский, — заметил Джеймс.

Варгас вновь хлестнул прутом. Глаза его засверкали, а из открытого рта даже потекла слюна. Он был в экстазе. Тотчас же девочка изогнулась всем телом и закричала от боли.

— Слова! — завопил Варгас, оскалившись.

Так продолжалось еще несколько минут. Когда все закончилось, Варгас тяжело дышал, истекая потом. Он был явно возбужден, я заметила, что у него оттопырились джинсы.

Девочка рыдала в голос. Сделав пару неуверенных шагов, Варгас вспомнил о своей первоначальной цели. Он откинул с глаз прядь седых волос и вновь одарил камеру своей гадкой лукавой улыбкой.

— Как видишь, я помню все.

Девочка зарыдала еще громче.

— А ну заткнись, сука! — прорычал Варгас, недовольный, что его перебивают.

Она зажала руками рот, чтобы сдержать рыдания.

— Думаю, мистер Сам знаешь кто, ты дашь Хосе денег за его воспоминания. — Он вновь лукаво улыбнулся. — Ну давай, посмотри еще раз! Я знаю, ты хочешь! Хосе помнит, ты от подобного кайф ловил. Посмотри снова и подумай, что скажешь Хосе, когда встретишься с ним. Adios. — Варгас взглянул на рыдавшую девочку, потер промежность и улыбнулся в камеру.

И вновь монитор стал абсолютно черным.

— Да-а, — произнесла я.

— Мистер Сам знаешь кто. Вот от кого все идет. Итак, мы выяснили, что Варгас шантажировал человека, который сам был не прочь помахать палкой, — сказал Алан.

— Трансформация поведения, — дал профессиональное заключение Джеймс, — унизительные пытки в сочетании с принудительным повторением раболепных фраз.

— Он бьет по ступням, чтобы не оставить следов на теле и не снизить стоимость жертвы, — добавил Алан.

— Слишком много схожего, — сказала я. — У Незнакомца такие же шрамы. И это не совпадение. С целью усилить воздействие Варгас предпринял шантаж с участием другого человека (девочки), что может указывать и на сексуальное насилие.

— Если наш преступник такой же, как и Варгас, я бы с ним не церемонился, — покачал головой Алан. Его лицо вдруг сделалось непреклонным. — Этот человек не заслуживает ничего, кроме смерти.

Никто и не спорил.

— Я тщательно изучила жесткий диск, — сказала Келли. — Я надеялась, Варгас зашифровал информацию и переслал на другой компьютер. Увы! — Келли покачала головой. — Полагаю, он зашифровал свои файлы, переписал на диск и отправил тому, кого шантажировал.

— Похоже, мы возвращаемся к проблеме торговли людьми, — заметила я. — Барри сказал, что мы можем заняться этим. И как ни странно, здесь, в Калифорнии. Вот ориентир, которого мы должны придерживаться. — Я потерла лицо и прошла вперед. — Ну ладно, а что мы имеем еще?

— Ключевые изменения в поведении преступника, — сказал Джеймс. — После расправы с Лэнгстромами он принял меры, чтобы не оставить улик. А теперь он действует открыто. Почему?

— Мало ли почему, — прогремел Алан. — Может, он болен, умирает, и у него времени осталось всего ничего. А может, ему теперь нелегко выяснить личности людей, которых он задумал убить. Любопытное стечение обстоятельств: все происходит именно тогда, когда Варгас замышляет свой шантаж. Тайное вдруг становится явным.

— И указывает на конец игры, — сказала я. — Преступник знает, что мы его ищем. Не просто знает — он сам, можно сказать, нас на след навел. Он понимает: осталось недолго.

— И что ж нам теперь делать, моя сладкая?

Я задумалась. Мы могли бы действовать в разных направлениях. Так мы скорее добьемся результатов.

— Пора разделиться и действовать. Алан, я хочу, чтобы ты занялся Лэнгстромами. Собери о них всю информацию, какую только сможешь: обстоятельства смерти, биографические данные. Выясни, что там за дед такой. Если меня не обманывает интуиция, это очень важно. Позвони Барри, если возникнут проблемы с местными властями.

— Понял.

— Джеймс, я хочу, чтобы ты поработал над двумя проблемами. Во-первых, поищи информацию об убийствах поэта и студента-философа. Используй базу данных о насильственных преступлениях, совершенных в пределах всей страны. Попытайся установить личности погибших.

— Хорошо, а во-вторых?

И я рассказала ему о программе, найденной в компьютере Майкла Кингсли.

— Проверь, как обстоят дела, посмотри, не нуждаются ли разработчики в помощи. И еще, нам необходимо переговорить у меня в кабинете.

— Хорошо.

Джеймс не спросил о теме разговора. Он знал, что мы вместе должны тщательно проанализировать психическое состояние Незнакомца, единственное, в чем мы с Джеймсом можем прийти к соглашению.

— А я? — спросила Келли.

— Позвони Барри и спроси, как обстоят дела с художником, который должен сделать эскиз татуировки. Кроме того, узнай, насколько он продвинулся в установлении личности русской девочки.

— Что-нибудь еще?

— Пока нет. Пожалуй, это все.

Алан, Джеймс и Келли отправились по своим делам. А я зашла в кабинет и закрыла дверь. Мне было необходимо встретиться с заместителем директора ФБР Джонсом и выяснить, что он знает о Варгасе. Однако, принимая во внимание все, о чем я прочла нынче ночью, возникла еще одна проблема, которой требовалось заняться в первую очередь. Я набрала номер Томми. Он ответил после второго звонка.

— Привет!

— Привет, — ответила я и улыбнулась. — Мне нужна твоя профессиональная помощь.

— И какая?

— Мне нужен телохранитель.

— Для тебя?

— Нет, для жертвы, о которой я тебе рассказывала, для шестнадцатилетней девочки по имени Сара Лэнгстром.

Томми задумался.

— Известно, кто за ней охотится?

— Пока нет.

— Ты в курсе, когда он будет действовать?

— Нет, в том-то и дело. Скорей всего девочка пострадала за грехи родственника, которого уже нет на свете.

Томми помолчал.

— Сам я не смогу. Ты знаешь, я обязательно взялся бы, будь это в моих силах, но сейчас я в центре кое-каких событий.

— Понимаю.

Я не расспрашивала Томми ни о «центре», ни о «событиях». Его способность преуменьшать и замалчивать факты сродни искусству. Откуда мне было знать, что в эту самую минуту его машина окружена вооруженными преступниками?

— Неужели у вас некого к ней приставить?

— Для общего наблюдения людей хватает. Но я хочу, чтобы с ней постоянно находился профессиональный телохранитель. Я уломаю начальство. ФБР все оплатит.

— Понял! Ну, кое-кто у меня есть. Женщина. Она может все. Но…

Мне послышались нотки сомнения в его голосе.

— Что? — спросила я.

— Да так, просто слухи…

— О ней?

— Ну да…

— Например?

— Говорят, она кое-кого убила.

— И кого же? — спросила я, помолчав.

— Людей, которых необходимо было убрать правительству Соединенных Штатов… Якобы. Если ты веришь в эту чушь.

Я задумалась.

— Томми, а ты-то какого о ней мнения?

— Она человек надежный, будет стоять насмерть. Ты можешь ей доверять.

В задумчивости я протерла глаза и вздохнула:

— Отлично. Дай ей мой телефон.

— Обязательно.

— Ты знаешь столько интересных людей, Томми.

— Как и ты.

Я вновь улыбнулась:

— Да, как и я.

— Мне нужно идти.

— Конечно: ты сейчас в центре кое-каких событий. Я позвоню тебе позже.

Томми отключился. А я сидела и размышляла, как может выглядеть «надежный человек, который будет стоять насмерть».

Внезапный стук в дверь прервал ход моих мыслей.

Показалась голова Джеймса.

— Ты готова?

Я взглянула на часы. «Джонс подождет».

— Да, давай потолкуем о нашем психе.

Глава 31

Джеймс вошел и закрыл за собой дверь. «Только ты и я, мой неприветливый друг».

Джеймс, этот мизантроп Джеймс, обладал тем же даром, что и я. Отсутствие такта, грубость (как человек он был полным дерьмом, честное слово) — ничто не имело значения, когда мы оставались наедине и пытались влезть в шкуру преступника. Джеймс видел, как я, слышал, как я, чувствовал и понимал, как я.

— Ты меня обошел, Джеймс. Прочитал весь дневник. Ты получил мой факс?

— Да.

— Ну и что ты об этом думаешь?

Джеймс уставился на стену поверх моей головы.

— Мне кажется, в данном случае месть действительно мотив. Видео с Варгасом, послания на стенах — в частности, упоминание о правосудии — все это вполне подходит. Однако, прочитав дневник, я почувствовал, что преступник начал смешивать парадигмы.

— Джеймс, не умничай. Выражайся нормальным языком.

— Ну смотри, первоначальная цель ясна. Месть в чистом виде. Она за рамки не выходит. С Незнакомцем когда-то скверно обошлись, вот он и нанес ответный удар людям, непосредственно повинным в его несчастьях, или, как мы предположили в случае с Сарой, потомкам этих людей. Вот версия, которой мы придерживаемся; уверен, не зря придерживаемся.

Он откинулся на спинку стула.

— Но давай посмотрим, как Незнакомец осуществляет правосудие.

— Причиняя боль.

Джеймс улыбнулся — исключительный факт.

— Совершенно верно. Результат, конечно, один — смерть. Но как быстро она приходит, сколько боли заслуживает та или иная жертва, зависит от желания Незнакомца. Он одержим этой темой. И мне кажется, он уже переступил черту. Он уже не просто вершит правосудие — он получает колоссальное удовольствие, причиняя боль.

Я задумалась. «Поведение, которое только что описал Джеймс, встречается часто, слишком часто. Мученик превращается в мучителя. Тот, кого совратили в детстве, повзрослев, чаще всего сам становится совратителем малолетних. Жестокость заразна. Вот Незнакомец на коленях, как бедная белокурая девочка на видео, а рядом извращенец пускает слюни, лупит и лупит по ступням. Боль.

Незнакомец вырастает, переполненный гневом, и замышляет месть. Он тщательно разрабатывает план. Все идет гладко, но вдруг словно щелкает выключатель, и праведный гнев становится извращенным удовольствием. Ведь гораздо лучше самому держать прут, чем сносить удары. Настолько лучше, что Незнакомец входит во вкус! Стоит только попасть в ловушку, и все белое становится черным, а назад пути нет. Этим объясняется разный „почерк“. Кровавые художества и сексуальное возбуждение противоречат спокойствию, хладнокровию и сдержанности человека, который действовал строго по плану».

— Итак, теперь ему нравится причинять боль, — сказала я.

— Не просто нравится — необходимо, — ответил Джеймс. — Наш страдалец не нашел ничего лучшего, чем разумное, с его точки зрения, объяснение, старая как мир фраза «Цель оправдывает средства». Кто-то перед ним в долгу, виновный должен быть наказан. А если страдают невиновные, это прискорбно.

— Судя по нему, не так уж и прискорбно.

— Ты права. Возьмем Сару. Незнакомцу нравится все, что он сделал с ней. Это им движет. — Джеймс пожал плечами. — Он подсел. Голову даю на отсечение, его «творчество» распространяется и на другие жертвы. Пока мы мало знаем о его подвигах, но, пожалуй, скоро обнаружим впечатляющие, художественно оформленные преступления, каждое из которых — вариация на тему боли.

Все, о чем говорил Джеймс, не проверено и пока не доказано. Но я чувствую: он прав. После его слов что-то сдвинулось в моем сознании, и все стало ясно как день. Незнакомец знает, что делает и почему, и его жертвы не случайны. Они напрямую связаны с его прошлым. Но — и это не просто «но» — Незнакомец «подсел», помешался на смерти. Убийство для него теперь не просто борьба с несправедливостью. Убийство превратилось в сексуальный акт.

— Давай обсудим еще кое-что, — сказала я. — Изменения в поведении преступника и его возможный план относительно будущего Сары.

Джеймс покачал головой.

— Я уже думал об этом. Я понимаю, почему Незнакомец начал действовать открыто. Это вплотную связано с мотивом мести. Он не просто хочет вершить правосудие — он жаждет, чтобы весь мир узнал, почему он это делает.

— Согласна.

— Однако он уже почувствовал произошедшие в нем изменения. Я думаю, он изначально не исключал возможность своей поимки и даже предвкушал, как явится в сиянии славы и прольет свет на свою историю. Но сейчас он обнаружил, что ему безумно нравится убивать людей. Если он умрет, то больше не сможет этого делать. Он слишком пристрастился к убийству — он не откажется от удовольствия. А если он не хочет быть пойманным, у него масса времени, чтобы замести следы.

— Совершенно верно. Мне кажется, первоначальные намерения Незнакомца так и останутся намерениями. Он хочет, чтобы все стало известно, хочет разоблачить грешников и их грехи. Только не прямо, а косвенно. Мы должны быть предельно осторожны, — прошептала я. — Он попытается держать нас на коротком поводке. Мы просто обязаны проявлять бдительность и тщательно взвешивать каждый ход.

— Да.

Я вздохнула.

— Хорошо, а как насчет Сары? Неужели он в конце концов захочет убить ее?

Джеймс уставился в потолок.

— Я думаю, все зависит от того, удастся ли Незнакомцу сотворить Сару по образу и подобию своему. Если все-таки удастся, он получит собственную копию. Только не знаю, сохранит ли он Саре жизнь или убьет девочку из милосердия.

— Я хочу приставить к ней телохранителя.

— Разумно.

Я постучала пальцами по столу.

— Исходя из видео Варгаса, из мотива преступлений Незнакомца и из шрамов на ступнях я сделала следующий вывод: Незнакомец был жертвой торговли людьми, подвергался насилию и сексуальным домогательствам. Это продолжалось многие годы. Теперь, когда он вырос и вконец обозлился, он из кожи вон лезет, чтобы, так сказать, восторжествовала справедливость.

Джеймс пожал плечами:

— Похоже на правду. По крайней мере некоторые из твоих доводов. Как жалко!

— Ты о чем?

— Ты же видела русскую девочку. Она была совершенно сломлена… В отличие от нашего преступника. Он-то не сломлен, ничуть. Он оказался крепким орешком. Наверняка это врожденное.

— По большому счету он тоже сломлен. Но я тебя понимаю. Можешь что-нибудь добавить?

— Только одно. Ты спрашивала, не было ли в дневнике фактов, которые потянули бы на доказательства. Очевидно, что почти все написанное Сарой — правда. По крайней мере правда в ее представлении, но…

— Подожди-ка. Скажи, почему ты так думаешь? Почему ты уверен в этом?

— Логика проста. Мы принимаем как должное, что Сара Лэнгстром не является исполнителем убийства семьи Кингсли. Отлично. Эта девочка в течение нескольких месяцев писала о сумасшедшем, который убивает близких ей людей, и потом это происходит на самом деле. Вероятность совпадения чрезвычайно мала. И в свете убийства Кингсли история Сары выглядит вполне правдоподобной, по крайней мере какая-то ее часть. Я не беру в расчет прогнозы Сары относительно собственного будущего.

Я прищурилась:

— Вот именно. Правдоподобной. Так ты сказал?

— Я сказал, что в основном нахожу историю Сары правдивой, однако чего-то в ней не хватает. Я еще не совсем понимаю чего, но кое-что меня настораживает.

— Ты думаешь, Сара о чем-то умалчивает или пишет неправду?

Джеймс разочарованно вздохнул:

— Утверждать не могу. Просто чувствую. Мне нужно еще раз прочесть дневник. Если выясню, сразу же дам тебе знать.

— Ты должен довериться этому чувству, — сказала я.

Джеймс собрался уходить, но остановился в дверях.

— Ты понимаешь, чем является для нас Сара?

Я нахмурилась:

— Что ты имеешь в виду?

— Что она символизирует? Мы знаем, как ее рассматривает Незнакомец — как свое творение, скульптуру. Как существо, созданное из боли ради мести. Но и для нас она кое-что значит. Я понял это ночью. Думал, вдруг и до тебя дошло.

Я пристально смотрела на него, пытаясь найти ответ.

— Извини, — сказала я. — Не понимаю, о чем ты.

— Сара — воплощение жертвы, Смоуки. Ты же прочла ее историю: она воплощение жертвы, которую нам не удалось спасти. Думаю, преступник знает это. Вот почему он дразнит нас Сарой. Он манипулирует ею, оставаясь вне досягаемости, и заставляет нас наблюдать за ее страданиями.

Джеймс вышел, оставив меня переваривать услышанное.

Я понимала: он прав. Его ощущения полностью совпадали с моими. Просто я удивилась, что Джеймс оказался настолько внимателен. А потом я вспомнила сестру Джеймса и задумалась о его словах, о глубине чувств, необходимых, чтобы прийти к подобному заключению. «Роза была жертвой, которую Джеймсу не удалось спасти. Не тут ли кроется причина его неприязни к людям? Не в том ли она, что Джеймс не смог предотвратить смерть сестры? Может быть. И однако, Джеймс прав. Его выводы требуют от нас еще большей осмотрительности. Сара не просто месть — она приманка».

Глава 32

— Хочу зайти к Джонсу, — сказала я Келли. — Пойдем со мной.

— Зачем?

— Узнала, что он расследовал дела, связанные с торговлей людьми.

— Не может быть!

— Да провалиться мне на месте!

И вновь я в кабинете без окон, сижу рядом с Келли напротив серого ископаемого, которое Джонс называет письменным столом.

— Расскажи мне об этом деле, — без предисловий произнес Джонс. — Особенно меня интересует Хосе Варгас.

Я изложила все, что знала на данный момент. Джонс откинулся в кресле и пристально смотрел на меня, постукивая пальцами по подлокотнику.

— Ты считаешь, что этот тип, Незнакомец, — несчастный ребенок, жертва Варгаса?

— Это рабочая версия.

— Правильная версия. Шрамы на ступнях преступника и русская девочка? Мне приходилось сталкиваться с подобным.

— Вы рассказывали, что принимали участие в следствии по делу о торговле детьми и что Варгас был под подозрением.

— Да. Я состоял в оперативной группе под непосредственным руководством Дэниела Халибартона. — Джонс покачал головой. — Халибартон был старейший сотрудник, древний, как динозавр, но замечательный следователь. Несгибаемый. А я недавно пришел, всего два года как закончил академию. Дело оказалось грязное. Мерзейшее. Однако энтузиазм у меня зашкаливал. Ну, вы понимаете…

— Да, сэр.

— Следователи отдела нравов полицейского управления Лос-Анджелеса выявили резкий рост детской проституции и порнографии. Проблема существовала всегда, но то, с чем им пришлось столкнуться, озадачивало. Следователи заметили у многих детей нечто общее.

— Кажется, я поняла, — произнесла Келли. — Шрамы на ступнях.

— Не только. Второй фактор: среди детей не нашлось ни одного уроженца Штатов. В основном латиноамериканцы, реже — европейцы. Мы догадались, что европейцев переправили в Штаты через Латинскую Америку. — Он замолчал, погрузившись в воспоминания. — Большинство жертв — девочки, но было и несколько мальчиков в возрасте от семи до тринадцати лет, не старше. И все в ужасном состоянии. Многие страдали различными половыми инфекциями, имели незалеченные анальные и вагинальные разрывы… — Джонс махнул рукой. — Ну, вы поняли, просто кошмар какой-то…

— Пожалуй, единственное, что успокаивает в подобных случаях, — педофилы ненавистны всем.

— Да… Вот полиция Лос-Анджелеса и вызвала нас. Мы не стремились ни выслужиться, ни сделать рекламу, ни повлиять на политику. Это действовало освежающе. Мы создали оперативную группу, они — тоже, чтобы оказать массированное давление. — Джонс слабо улыбнулся. — Сейчас все иначе. Дискуссия о нравственности в правоохранительных органах носила несколько… расплывчатый характер.

— Кажется, я понимаю, что вы имеете в виду, — раньше подозреваемых допрашивали в агрессивной манере.

Улыбка Джонса стала зловещей.

— По-другому — никак… Допрашивали невозмутимо — и жестоко. Может, это не мое дело, но… — Джонс огорченно пожал плечами. — Халибартон и его приятели были парни старой закалки… Работорговцы действовали очень продуманно. Никаких лишних контактов. Сначала передавались деньги, а затем уже дети. И покупатели никогда больше не пересекались с продавцами.

— А сколько было детей? — спросила я.

— Пять. Три девочки и два мальчика, а потом осталось две девочки и мальчик. Мы поместили их под защитный арест.

— Почему?

— Двое ребят, мальчик и девочка, не выдержали. Они покончили с собой. Итак, у нас остались дети, которые, преодолев ужасные несчастья, желали оставить все в прошлом. И у нас был мерзавец, который их купил. Девочки и один из мальчиков принадлежали сутенеру, подонку, каких свет не видывал, по имени Лерой Перкинс. У него было не сердце, а глыба льда. Плевать он хотел на детей, его интересовали только деньги, которые они могли ему принести.

— Звучит еще хуже, чем я думала, — сказала я.

— Третья девочка принадлежала извращенцу, который очень любил детей. Он зарабатывал деньги тем, что снимал на видео, как занимается сексом с детьми, а затем продавал фильмы таким же озабоченным уродам, как и он сам. Его звали Томми О’Делл. Предположительно некоторые полицейские и агенты крепко прижали Лероя и Томми. Но извращенцы молчали. Мы угрожали посадить их в тюрьму и рассказать другим заключенным, кто они и за что сидят. Увы, это не сработало. Я думал, Томми О’Делл расколется, я был просто уверен. Ведь он слизняк. Но я ошибался. Молчал и Лерой. Он сказал однажды Халибартону: «Допустим, я сознаюсь. Но не пройдет и недели, как я сдохну. Потом они убьют мою сестру, мою мать… Черт, да они уничтожат все, даже мои комнатные растения! Я уж лучше здесь перекантуюсь».

— Похоже, он имел дело с ужасными людьми, — сказала Келли.

— Уж похуже нас. Мы потратили уйму времени, однако потерпели фиаско. У нас остались лишь дети. Потребовалось некоторое время, чтобы их разговорить, и в итоге удалось. Только двое рассказали о пережитом. — Джонс скривился. — Такая мерзость… Детей били палками, всячески унижали, насиловали. Они постоянно ходили в капюшонах или с завязанными глазами. Их скрывали и друг от друга, и от торговцев людьми. И все же один мальчик увидел Варгаса и запомнил его имя. Он даже смог его описать. И мы взяли этого типа. — Взгляд Джонса стал вдруг пугающим. — Мы многое пытались сделать, чтобы заставить его расколоться. Тогда даже я был готов пустить в ход кулаки.

Джонс замолчал и глубоко задумался. Его молчание было пронизано сожалением.

— Мальчика звали Хуан. Это был прелестный и умный ребенок, он многое нам рассказал, хоть и заикался. Родом он из Аргентины. Я восхищался им… мы все восхищались. Он прошел через ад, но продолжал бороться, и делал это с достоинством. — Джонс одарил меня задумчивым взглядом сфинкса. — С достоинством! А ему было всего девять лет.

— Что же произошло? — спросила я.

— Детей спрятали в конспиративном доме. Накануне ночью Хуан дал согласие официально записать свой рассказ на пленку, но кто-то узнал об этом. Они убили полицейского, агента и забрали детей.

— Забрали?

— Да. Обратно в ад.

Некоторое время я не могла произнести ни слова. «Этих детей вырвали из лап чудовищ. Их просто обязаны были спасти!»

— Неужели это сделал…

— Кто-то из сотрудников? Конечно. И здесь, и в полицейском управлении все перевернули вверх дном. Каждого, кто был в опергруппе, проверяли как под микроскопом, только что в задницу не заглядывали, но так ничего и не нашли. В итоге мы уже не могли доказать, что Варгас как-то связан с детьми. Все, что мы имели, — устные показания исчезнувшего свидетеля. Варгас ушел, О’Делл и Перкинс тоже. Перкинс выжил, а О’Делла убрали. Нам больше не приходилось встречать детей с изуродованными ступнями. Мы так и не нашли ни Хуана, ни девочек, но нам стало известно через осведомителя, что несколько детей, соответствовавших описанию, вывезли в Мексику, а затем они исчезли. — Джонс уныло пожал плечами. — Все наши начинания провалились. Мы хотели расширить сеть. Дать информацию о том, что нужно искать, в другие города. Тщетно. Опергруппа была расформирована.

— Похоже, постарался тот, кто «держал» работорговлю, — сказала я. — Ведь Варгас снял видео ради шантажа.

— Тебе не кажется это странным? — спросила Келли.

— Что — это?

— В 1979 году работорговцы вселяли ужас. А Варгас не производит впечатления героической личности.

— Воспользуйся архивом, Смоуки. Если тебе понадобятся показания тех, кто в этом участвовал, дай мне знать, — сказал Джонс и горько улыбнулся. — Таков был мой первый урок. До тех пор я полагал, что мы обязательно поймаем злодея, что справедливость восторжествует и тому подобное. Но, занимаясь делом о торговле детьми, я вдруг осознал, что подобное произойдет еще не раз и злодеи опять выйдут сухими из воды. Я понял тогда, что они, — Джонс запнулся, — что они — люди, которые пожирают детей. — Он замолчал. — Образно говоря, разумеется.

«Ведь это не просто метафора, сэр? Поэтому вы запнулись? Они действительно пожирают детей, незащищенных, плачущих, теплых. Они заглатывают их целиком».

Я вернулась в «Ведомство смерти». Келли поставила на уши весь архивный отдел, чтобы нам нашли документы по торговле людьми. И тут зазвонил мой мобильный.

— Есть информация, — сказал Алан.

— Я слушаю.

— Занимаясь делом Кингсли, я решил разузнать о Кэтти Джонс.

— О женщине-полицейском из дневника?

— Вот-вот.

«Прекрасная мысль. Она тогда была наблюдателем и встречалась с Сарой в последующие годы».

— Что ты нашел?

— То, что я нашел, — ужасно. Ужасно и очень странно. Джонс стала следователем два года назад. А через месяц уволилась из полиции навсегда.

— Почему?

— На Кэтти Джонс было совершено нападение прямо у нее дома. Бедняжку избили так, что она три дня пробыла в коме. А сейчас и того хуже.

— Хуже?

— Кэтти избивали обломком трубы, в результате чего она получила множество ран и ушибов. Но самое серьезное — у нее повреждены зрительные нервы. Она совершенно слепа, Смоуки.

Я молчала, пытаясь осознать сказанное. Даже почувствовала некоторую слабость.

— Это еще не все.

— Что же еще?

— Нападавший бил Кэтти прутом по ступням. Остались шрамы.

— Что?! — Я чуть не закричала от удивления.

— Серьезно. Я так же отреагировал. Это ужасно, но…

— Странно, что он оставил ее в живых.

— Точно. До сих пор он убивал каждого, кто был рядом с Сарой, каждого, кроме нее.

— Почему же он не убил Кэтти Джонс?

— Хочешь с ней поговорить? Я поэтому и звоню. Я достал ее адрес. Но я пока занят…

— Диктуй. Мы с Келли повидаемся… — я запнулась на этом слове, — съездим и поговорим с ней.

Глава 33

Кэтти Джонс жила в своем доме, в Тарзане, еще одном пригороде Лос-Анджелеса, который спрятался посреди беспорядочно разросшегося города. Дом оказался вполне симпатичный, ухоженный, только слегка обветшавший.

Дождь уже прекратился, а небо было еще серое, с грозовыми тучами. Мы с Келли добирались почти час. Лос-Анджелес ненавидит дождь, и это заметно; по дороге попались две аварии. Конечно, мы должны были сначала позвонить, но у нас был только адрес голосовой почты.

— Келли, готова? — спросила я уже перед дверью.

— Нет, но все равно стучи.

Я постучала. И через минуту услышала звук шагов по деревянному полу.

— Кто там? — раздался голос, отчетливый, но неопределенный.

— Кэтти Джонс?

Молчание.

— Нет, это я — Кэтти Джонс, — сухо ответил женский голос.

Келли взглянула на меня удивленно.

— Мисс Джонс, я специальный агент Смоуки Барретт из ФБР, со мной еще один агент, Келли Торн. Мы бы хотели с вами поговорить.

Наступила гнетущая тишина.

— О чем?

Я могла бы ответить: «О нападении на вас», — но передумала.

— О Саре Лэнгстром.

— Что случилось? — спросила Кэтти встревоженно, и в ее голосе мне послышались примирительные нотки.

— Можно, мы войдем, мисс Джонс?

И вновь молчание.

— Думаю, вы должны войти. Я больше не могу оставаться в стороне, — вздохнув, ответила Кэтти.

Я услышала, как в замке повернулся ключ, и дверь открылась.

Кэтти носила темные очки. Я увидела небольшие шрамы рядом с линией волос и у виска. Невысокая, крепкая — видно, занималась спортом, Кэтти была в свободных брюках и майке.

— Входите, — сказала она.

Мы вошли. В доме было темно.

— Пожалуйста, не стесняйтесь, можете включить свет. Мне-то он не нужен. Только выключите потом, когда будете уходить.

Уверенной походкой Кэтти привела нас в гостиную. Интерьер выглядел гораздо современнее, чем фасад: бежевый ковер, кремовые стены, новая, со вкусом подобранная мебель.

— У вас очень милый дом, — сказала я.

Она села в большое удобное кресло и жестом указала нам на диван.

— Я нанимала дизайнера полгода назад.

Мы сели.

— Мисс Джонс…

— Кэтти.

— Кэтти, — поправилась я, — мы здесь из-за Сары Лэнгстром.

— Вы уже говорили. Переходите к главному или катитесь отсюда.

— Слепота — не повод проявлять дурной характер.

Я пришла в ужас от слов Келли и бросила на нее испепеляющий взгляд. Но уж мне-то следовало бы знать, что Келли — непревзойденный мастер по части разбивания льда. Она сразу же оценила Кэтти Джонс и намного раньше, чем я, поняла: Кэтти хочет только, чтобы с ней обращались как с нормальным человеком. Она понимает, что осталась в дураках, и хочет знать, будем ли мы с ней сюсюкать или призовем к ответу.

Кэтти улыбнулась в сторону Келли.

— Извините, я так устала. Со мной обращаются как с калекой, хотя я и есть калека. Отчасти. Я обнаружила: пошлешь человека ко всем чертям — и сразу намного проще беседовать с ним на равных.

Улыбка исчезла с ее лица.

— Пожалуйста, расскажите мне о Саре.

Я рассказала о произошедшем в доме Кингсли, о дневнике Сары, о Незнакомце. Также я изложила наши соображения.

Кэтти сидела, подавшись вперед, и очень внимательно слушала. Когда я закончила, Кэтти вновь откинулась на спинку кресла. Она повернула голову к окну. Бессознательно, как тогда, когда еще могла видеть.

— Значит, он наконец объявился, — пробормотала она.

— Выходит, так, — ответила Келли.

— Ведь это впервые, — сказала Кэтти, покачав головой. — Раньше он никогда не выходил из тени. Ни с Лэнгстромами, ни позже, с другими, даже со мной.

Я нахмурилась.

— Не понимаю, как это вяжется с тем, что он с вами сотворил. Разве, придя к вам, он себя не обнаружил?

Кэтти горько улыбнулась:

— Он позаботился о том, чтобы я держала язык за зубами. Ведь это все равно что остаться в тени.

— Как ему это удалось?

— Так же, как всегда. Он использует вашу слабость. В случае со мной — это Сара. Незнакомец сказал, цитирую: «Получишь свое — и сиди тише воды, ниже травы, или я сделаю то же самое с Сарой». — Кэтти сморщилась, на ее лице отразились гнев, страх и воспоминания о боли. — А потом он сделал то, что сделал. Он знал, я не допущу, чтобы он так поступил и с Сарой. Вот я и помалкивала. Ведь…

Кэтти замолчала.

— Что? — настойчиво спросила я.

— Ведь именно поэтому вы приехали ко мне? Вы хотите узнать, почему он оставил меня в живых, почему не убил? Да, я молчала. Потому что жила, потому что боялась. Не за нее. За себя. Незнакомец сказал, что вернется, если я ослушаюсь. — При этих словах ее губы задрожали.

— Я понимаю, Кэтти! Понимаю, как никто другой!

Кэтти кивнула. Ее губы скривились, она обхватила руками голову. Ее плечи еле заметно вздрагивали. Это был бесшумный плач, недолгий, как летняя гроза, которая тоже прекращается, не успев начаться.

— Простите, — вымолвила Кэтти, подняв голову. — Сама не знаю, почему я так разволновалась. Я больше не плачу. У меня не осталось слез.

— Слезами горю не поможешь, — произнесла я, но эта фраза даже из моих уст прозвучала неубедительно.

Кэтти устремила на меня свои незрячие глаза. Я не могла их разглядеть сквозь темные стекла очков, но я чувствовала отраженную в них боль.

— Я знаю вас, — сказала Кэтти. — В смысле о вас. Вы потеряли семью, подверглись насилию. И вам изрезали лицо.

— Да, так и было.

Взгляд незрячих глаз пронизывал меня насквозь.

— В этом-то и причина.

— Простите?

— Что он оставил меня в живых. Но об этом позже. Расскажите, что еще вам известно.

Я хотела было надавить на Кэтти, но отбросила эту мысль. Нам необходимы детали. В таких случаях нетерпение — плохой помощник. Мы рассказали Кэтти все, что узнали об убийстве Лэнгстромов из дневника Сары.

— Все сходится, — подтвердила Кэтти. — Удивительно, как Сара запомнила столько подробностей. Наверное, она постоянно думала об этом.

— Теперь все ясно, — сказала я. — Вы приезжали на место преступления? Вы были в доме, видели трупы и Сару?

— Да.

— Сара пишет, никто не поверил, что ее родителей вынудили сделать то, что они сделали. Это правда?

— Чистая правда. Впрочем, посмотрите материалы дела — и обнаружите, что оно фигурирует как самоубийство, совершенное после убийства. Закрыто за смертью убийцы.

— Постойте — вы сказали, что криминалисты так ничего и не нашли.

— Нет, — возразила Кэтти, подняв палец. — Я сказала не так. Я сказала, никто особо не искал, потому что Незнакомец все тщательно подготовил. Знаете, иногда возникает чувство, что преступление поставлено как спектакль.

— Верно.

— Так вот, здесь этого ощущения не возникло. Была предсмертная записка, прижатая стаканом с водой, на котором остались отпечатки пальцев и слюна миссис Лэнгстром. Ее отпечатки также были найдены на пистолете, на шее мужа и на ножовке, которой обезглавили пса. При самоубийствах всегда такое находят. А еще Линда Лэнгстром тайком принимала антидепрессанты. Что бы вы подумали на месте следователей?

Я вздохнула.

Услышав эту историю из уст другого профессионала, я взглянула на нее иначе. Я посмотрела на все глазами Кэтти, глазами следователя по особо опасным делам, который не знал ни о преступлении в доме Кингсли, ни о дневнике Сары. Да и самого-то дневника еще не существовало.

— Вы намекаете на другие улики? — прошептала Келли.

— Были два обстоятельства, но им тогда не придали значения. В отчете о вскрытии трупа Линды Лэнгстром отмечены кровоподтеки на запястьях. Они не рассматривались как доказательство, потому что мы ничего подобного и не искали. Но если бы попытались…

— Итак, вы подумали о наручниках, услышав историю Сары, — сказала я. — Вы считаете, что миссис Лэнгстром яростно вырывалась из этих мягких изнутри наручников и повредила запястья?

— Совершенно верно.

— А что еще вас насторожило?

— В принятом сценарии убийства Линда выстрелила себе в голову. Но в отчете не сообщалось, что кто-то слышал эти выстрелы, хотя пистолет был без глушителя.

— Что же навело вас на мысли?

— Сара. До меня дошло не сразу, но с течением времени я лучше узнала Сару и задумалась. Она честный человечек. А история слишком кошмарная для маленькой девочки. Вокруг Сары трупы просто множились. Стоило начать предполагать — и я начала везде находить улики. — Кэтти подалась вперед. — Гениальность Незнакомца — в проницательности, в тонком понимании наших мыслей и в выборе жертвы. Он ни разу не переборщил в инсценировках, все выглядело естественно. Он приводил нас к определенному выводу, и мы не находили почти ничего подозрительного. Незнакомец знал, как нас учили решать задачи — упрощать, а не усложнять. А жертвой он выбрал Сару, у которой не было родственников, а значит, никто не стал бы требовать от нас более тщательной проверки. О Саре никто не беспокоился.

— Но ведь нашелся такой человек, — тихо сказала я. — Вы.

— Совершенно верно.

— Именно поэтому он так обошелся с вами?

Кэтти сглотнула.

— Отчасти. Хотя вряд ли это главная причина. Ослепить меня было на руку Незнакомцу.

Дыхание Кэтти участилось.

— Не могут ли детали сотворенного с вами пролить свет на наше дело? — настойчиво спросила я. — Знаю, как это нелегко.

Кэтти повернулась ко мне:

— Незнакомец всегда появляется как призрак. Я ведь должна вспомнить факты, которые будут способствовать его опознанию?

Вопрос был риторический, и я промолчала.

Кэтти судорожно вздохнула. Ее руки дрожали, дыхание оставалось учащенным.

— Странно. Почти два года я хотела рассказать, как все было на самом деле. А теперь, когда могу это сделать, мне хочется провалиться сквозь землю.

И я рискнула, подошла к Кэтти и взяла ее дрожащую, липкую от пота руку. Она не сопротивлялась.

— А я, бывало, теряла сознание, — призналась я. — После всего, что со мной произошло.

— Правда?

— Только между нами, — улыбнулась я. — Правда.

— Честное слово, моя сладкая, — мягко сказала Келли.

Кэтти высвободила руку. «Чтобы собраться с силами», — подумала я.

— Извините, — сказала она, — я принимала успокоительное с тех пор, как это случилось, и прекратила только две недели назад. Я решила, что хочу слезть с химии. Она превращает меня в зомби. Пора вновь стать сильной. Я по-прежнему думаю, что приняла правильное решение, только… только иногда бывает тяжело…

— Хотите кофе? — оживилась Келли.

— Простите? — нахмурилась Кэтти.

— Кофе. Кофеин. Напиток богов. Раз уж мы собираемся выслушать нечто ужасное, кофе придется очень кстати.

— Прекрасная мысль, — сказала Кэтти и слабо улыбнулась благодарной улыбкой.

* * *

Обычная чашка кофе, казалось, успокоила Кэтти. Она словно держалась за нее во время своего рассказа и отпивала глоток, когда становилось совсем невмоготу.

— Годами я рылась в архивах в поисках «белых пятен», которые помогли бы убедить старших следователей еще раз рассмотреть дело Лэнгстромов. Вы должны понять: хоть я и считалась неплохим полицейским, я еще не дослужилась до звания. С точки зрения матерого офицера полиции, служака вроде меня недалеко ушел от штатского. Ребят из убойного отдела интересовала только статистика. Коэффициенты раскрытых дел, показатели количества убийств на душу населения и всякое такое. Попробуйте взять раскрытое дело и внести его в категорию висяков — ничего у вас не выйдет. У меня по крайней мере не вышло.

— Кровоподтеков на запястьях было недостаточно? — спросила я.

— Нет. И, честно говоря, не знаю, как бы я поступила на месте ребят из убойного. На кровоподтеки обратили внимание, но ведь мало ли откуда они взялись! Например, муж мог слишком крепко схватить Линду за запястья. Вспомните, предполагалось, что она задушила его.

— Это верно.

— Да. В течение нескольких лет я усердно занималась делом Лэнгстромов в свободное время, но у меня так ничего и не вышло. — Кэтти замолчала: вероятно, ей стало неловко и даже стыдно. — Положа руку на сердце, я не очень торопилась. Иногда меня одолевали сомнения. По ночам, лежа в кровати, я размышляла о Саре и убеждала себя, что не верю ей, что она просто несчастный ребенок и сочинила всю историю, чтобы объяснить бессмысленную смерть родителей. Обычно мои чувства вновь брали верх, только… — Кэтти пожала плечами. — Я могла бы многое сделать. В глубине души я всегда знала об этом. Но жизнь шла своим чередом. Я не могу этого объяснить… — Она вздохнула. — Между тем я хорошо выполняла свою работу и продвинулась по службе. А потом… стала следователем. — И она улыбнулась воспоминаниям, словно не веря, что все произошло на самом деле. — Я успешно сдала экзамены. Это было круто! Здорово! Даже отец гордился.

Я заметила, что об отце она упомянула в прошедшем времени, но спрашивать не стала.

— Я хотела попасть в убойный отдел, но меня приписали к отделу нравов. — Кэтти пожала плечами. — Несмотря на то что я женщина, и даже вполне симпатичная, я сильная. А им нужно было, чтобы я выступила в роли проститутки. Я разочаровалась поначалу, но потом мне даже понравилось. У меня был просто талант. — На губах Кэтти заиграла улыбка, скорее всего неосознанная. Лицо оживилось. — Я поддерживала отношения с Сарой. Она ожесточалась с каждым годом. Пожалуй, я единственная помогала Саре оставаться собой. Единственная по-настоящему беспокоилась о ней. — Кэтти вновь устремила в окно невидящий взгляд и погрузилась в размышления. — Вот почему Незнакомец следил за мной. Не потому, что я стала следователем, и не потому, что совала нос куда не надо. Он знал, что я полюбила Сару. Знал, что мог рассчитывать на меня. Знал: я выполню все его поручения и передам все его послания, если буду думать, будто это поможет Саре.

— Что за поручения? — спросила Келли.

— Я расскажу потом. И еще одно… Думаю, тогда наступило время разлучить меня с Сарой. — Кэтти повернулась ко мне: — Вы понимаете?

— Пожалуй, да. Вы говорите о главной цели его плана в отношении Сары.

— Да. Я осталась последней, кто знал, какой была Сара, что творилось в ее душе; последней, кому Сара доверяла. Не понимаю, почему Незнакомец позволил нашей дружбе длиться так долго. Хотел дать Саре надежду?

— Которой может ее лишить, — сказала я.

— Да, — кивнула Кэтти.

— Расскажите нам о том дне, — ласково произнесла Келли.

Испытав очередной всплеск душевного волнения, Кэтти непроизвольно сжала кофейную чашку.

— Это был обыкновенный день, похожий на все остальные. Что меня особенно поражает. Ничего особенного тогда не произошло. Не было никаких важных дат, и погода стояла самая обычная. День этот отличался от других только тем, что он его выбрал. — Кэтти глотнула кофе. — У меня закончилась вечерняя смена. Я вернулась домой уже за полночь. Темно. Тихо. Я ужасно устала. Я вошла в дом и отправилась прямо в душ. Я всегда так делала. Это было для меня символично — заниматься грязной работой, прийти домой и смыть всю грязь, ну, вы понимаете.

— Конечно, — откликнулась я.

— Я приняла душ. Надела халат, взяла книгу — что-то легкое, дурацкое, развлекательное, — налила себе кофе и устроилась вот здесь. — Кэтти похлопала по креслу, в котором сидела. — Кресло было другое, но стояло именно здесь. Я помню, как звякнула чашкой о стол, — продолжала она, вновь погрузившись в воспоминания, — и не успела охнуть, как вокруг моей шеи затянулась веревка. Рывок был резкий, быстрый. Я попыталась просунуть руки между веревкой и шеей. Не успела.

— Мы называем это стремительным нападением, — сердечно откликнулась Келли. — В большинстве случаев нападающий одерживает верх. Похоже, сопротивление было бесполезно.

— Я так и говорила себе. — Кэтти отпила еще один глоток, ее губы дрожали. — Он знал, что делает. Но я все-таки ожила. И оживала еще не раз. Незнакомец обмотал веревку вокруг моей шеи и то затягивал ее, прекращая доступ крови к мозгу, то ослаблял. Я теряла сознание и снова приходила в себя. В какой-то момент я поняла, что сижу без халата, обнаженная. А когда он снова ослабил веревку, во рту у меня оказался кляп, а руки были пристегнуты наручниками за спиной. Возникло ощущение, что я вновь и вновь погружаюсь под воду и каждый раз просыпаюсь в новой части кошмарного сна. А самое ужасное — Незнакомец все время молчал.

Голос ее стал напряженным и тревожным.

— Помню, я хотела, чтобы он сказал хоть что-нибудь, объяснил, заставил понять. Но он молчал. — Руки Кэтти тряслись. Она сжала их в замок, положила на колени, но все равно не находила себе места, пребывая в бессознательном нервном возбуждении. — Не помню, сколько длилась пытка, — произнесла Кэтти с кривой, еле заметной улыбкой. — Слишком долго… — И вновь ее незрячий взгляд устремился на меня сквозь темные стекла очков. — Вам-то это знакомо!

— Знакомо, — подтвердила я.

— Потом, когда я очнулась, он оставил меня в покое. Я оказалась на кровати, скованная наручниками по рукам и ногам. И мне потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя по-настоящему. Вдруг я подумала, не изнасиловал ли он меня, ведь, даже если так и было, я не знала наверняка.

— Он сделал это? — спросила я.

— Нет, не стал.

«И по-прежнему никаких сексуальных отклонений по отношению к женщине», — подумалось мне.

— Продолжайте, — сказала я.

— И тут он заговорил. Он сказал: «Я хочу, чтоб ты знала, Кэтти: тут ничего личного. Ты должна сыграть свою роль, и все. Должна кое-что сделать для Сары». — Ее нижняя губа дрогнула. — Вот когда я поняла, кто он такой. Не знаю, почему мне это раньше в голову не пришло. «А сейчас вот что будет, — сказал Незнакомец. — Я намерен избить тебя, и ты, возможно, больше не сможешь работать в полиции, Кэтти Джонс. Когда все завершится, ты скажешь, что понятия не имеешь, кто это сделал и зачем. А если ослушаешься, я изуродую Саре лицо и выколю вилкой глаза». — Голос Кэтти затих. — Я не записывала его слова, но именно это он имел в виду. Итак, я совершила то, что сделал бы любой уважающий себя следователь. Я умоляла его, умоляла, как маленький ребенок. Я… я даже описалась, — произнесла она, сгорая от стыда.

— Именно этого он и добивался. Он хотел, чтобы вам стало стыдно за свой страх, как будто стыд что-то значит.

Ее рот скривился.

— Я знаю, я понимаю это. Но иногда бывает так тяжело.

— Да.

Мои слова немного успокоили Кэтти, и она продолжила:

— А потом он мне кое-что показал. Я, говорит, положу это в тумбочку. К тебе обязательно придет следователь и станет задавать вопросы. Тогда ты расскажешь свою историю и дашь то, что лежит в ящике. И объяснишь, что символы — они символы и есть.

Я попыталась подавить нетерпение, но не смогла.

— Что? Что было в тумбочке? И что это, черт возьми, значит: «Символы — они символы и есть»?

— Я почти ничего не помню. Что-то вспыхивало иногда, большое, нереальное. Как картина, написанная белой краской. Звуки мне запомнились даже больше, чем боль. Они глухо отдавались у меня в голове. Теперь-то я знаю: он бил меня по голове обломком трубы. Я чувствовала привкус крови, понимала, что происходит нечто ужасное, но не осознавала что. Он хлестал меня прутом по ногам с такой силой, что целый месяц потом я не могла ходить. — Кэтти вновь обратила незрячий взгляд к окну. — Последнее, что я запомнила, — его лицо, слишком освещенное, слишком яркое, в чулке. Лицо смотрело на меня и улыбалось. Я очнулась только в больнице и никак не могла понять, почему не открываются глаза. — Кэтти затихла, а мы ждали. — Через некоторое время я окончательно пришла в себя. И на меня нахлынули воспоминания. Я осознала, что ослепла. — Кэтти замолчала. — Знаете, что убедило меня в том, что Незнакомец слов на ветер не бросает и разделается и с Сарой, и со мной?

— Что?

— Интонация, с которой он произнес «ничего личного». Я помню каждый звук, помню его взгляд. Незнакомец не сердился и не орал, не выглядел сумасшедшим и не бился в истерике. Он говорил спокойно, даже улыбался — так говорят об интересной книге, которую только что прочли. — Кэтти отпила еще глоток. — Итак, я выполнила его приказ. Я держала язык за зубами.

— Не знаю, важно ли вам это, но я считаю ваше решение мудрым, — сказала я. — Судя по вашему описанию, Незнакомец не из тех, кто блефует. Если бы вы открыли рот, он, вероятно, причинил бы боль Саре или вам обеим.

— Я постоянно говорю себе об этом, — ответила Кэтти, пытаясь улыбнуться. — И тем не менее… — Она еще раз глотнула кофе. — Он отделал меня по полной программе. Пробил мне череп и раздробил какую-то кость, так что ее пришлось удалить. Переломал мне руки и ноги обломком трубы и вышиб почти все зубы. Теперь у меня вставные. Что еще? Ах да — до сих пор я не могу выйти из дома, у меня начинается жуткая паника.

Кэтти замолчала. Теперь она ждала нашей реакции. А я, размышляя о бесконечных неделях в больнице, вспомнила, как ненавидела все до единого изречения, которыми меня успокаивали, всю пресловутую народную мудрость. Потому что не существует на свете подходящих слов.

— Я не знаю, что сказать, — произнесла я.

Кэтти улыбнулась, на этот раз искренне и тепло.

И эта улыбка застигла меня врасплох.

— Спасибо.

Мы поняли друг друга.

— А теперь, Кэтти… Что же он вам все-таки дал?

Кэтти махнула на дверь:

— Спальня справа. Поищите в верхнем ящике.

Келли кивнула мне, встала и пошла в спальню. Через минуту она вернулась с озабоченным лицом, села и разжала кулак. На солнце что-то сверкнуло. Жетон полицейского.

— Это мой, — сказала Кэтти. — Мой жетон.

Я уставилась на него.

— Символы — они символы и есть.

В полнейшем замешательстве я вопросительно взглянула на Келли. Она пожала плечами.

— Кэтти, вы не знаете, почему Незнакомец придавал жетону особое значение? — спросила я.

— Нет. К сожалению, нет. Уж поверьте, я столько думала об этом.

Моему разочарованию не было предела. Не из-за Кэтти, конечно. Я пришла сюда взволнованная возможностью получить ответ, надеялась получить. А в результате нашла еще одну головоломку.

— Вы не могли бы мне кое-что сказать? — спросила Кэтти.

— Конечно.

— Вы опытные агенты? Вы поймаете его?

Хриплый, алчущий голос жертвы, полный сомнений и надежды. Я не смогла разобрать всех эмоций, которые отразились на ее лице. Радость, гнев, печаль, надежда, жажда мести — да много чего. Калейдоскоп из света и тени.

Я пристально смотрела на Кэтти, на шрам у линии волос, на собственное отражение в ее очках. Я видела уродство шрама — и красоту, которую он не сумел испортить. Меня вдруг охватило ужасное чувство. Боль, гнев и невыносимое желание уничтожить зло.

Келли ответила за меня:

— Мы — лучшие, моя сладкая. Самые лучшие.

Кэтти уставилась на нас. Я чувствовала, что она «видит», не важно, глазами или душой.

— Хорошо, — прошептала она и кивнула.

— Кэтти, вам нужна охрана? — спросила я.

Она нахмурилась:

— Зачем?

— Я… мы ищем Незнакомца. И он наверняка в курсе. Вероятно, он даже хочет, чтобы его нашли. Это поможет ему вернуться к прошлым интересам.

— Вы имеете в виду, ко мне?

— Возможно. Я знаю, он обещал оставить вас в покое, если вы поступите, как он велел. Только ему нельзя доверять.

Кэтти надолго погрузилась в размышления. Наконец покачала головой:

— Нет, спасибо. Я сплю с пистолетом под подушкой, и у меня отличная сигнализация. — Она горько улыбнулась. — Отчасти я даже надеюсь, что он решится нанести мне визит. Я была бы счастлива грохнуть его.

— Вы уверены?

— Да, уверена.

Я взглянула на Келли, и мы поняли друг друга без слов: «Припаркуем напротив машину, хочет Кэтти этого или нет».

Кэтти вновь глотнула кофе. «Остыл, наверное», — подумала я.

— Окажите мне любезность.

— Все, что угодно, — ответила я серьезно.

— Дайте мне знать, когда все закончится.

Я подошла к ней и взяла за руку.

— Когда все закончится, Сара даст вам знать.

Кэтти помолчала, затем крепко сжала мне руку.

— Хорошо, — вновь сказала она и с достоинством высвободилась.

Глава 34

Мне хотелось подумать, и я попросила Келли вести машину, а сама села рядом и уставилась в лобовое стекло. Только что мы обсуждали разговор с Кэтти, разгадывали головоломку с полицейским жетоном и дурацкую фразу про символы. Но ничего не придумали.

Мысли путались. Я ощущала воодушевление и одновременно разочарование, а еще — нереальность происходящего. Воодушевление пришло от того, что мы действовали, искали убийцу и получили новые сведения. Однако вопросы, на которые не было ответов, принесли разочарование.

Ощущение нереальности охватило меня по выходе от Кэтти, на подъездной аллее. Прошлой ночью, когда я читала дневник Сары, я «встретилась» с Кэтти Джонс в первый раз. Она только-только стала полицейским, была полна энтузиазма. Здоровая молодая женщина, правда, с комплексами. Добрая. Чуткая. После встречи с Кэтти нынешней — слепой, озлобленной — я почувствовала себя так, будто узнала конец истории прежде, чем добралась до середины. Будто совершила путешествие в машине времени.

Из задумчивости меня вывел телефонный звонок. Я взглянула на определитель. Это был Алан.

— Что случилось? — спросила я.

— Есть кое-что интересное, и это кое-что может стать полезным для нас, — прогремел Алан.

Я выпрямилась.

— Что?

— Ну, я сейчас стою напротив дома Лэнгстромов. И знаешь, что самое интересное? Он до сих пор считается домом Лэнгстромов.

Я нахмурилась, озадаченная.

— Что-то не пойму.

— Мы с Барри просмотрели документы по этому делу, и в процессе у меня возникли кое-какие соображения. Я решил, что необходимо увидеть место преступления. Несмотря на то что делу уже десять лет.

— Ты прав.

— У Барри подружка в архиве, знакомые женщины в телефонной компании, — продолжал Алан. Я прямо видела, как он глазами вращает. — Короче, мы выяснили, что дом принадлежит… Кому бы ты думала? Трастовому фонду Сары Лэнгстром!

— Что?! — воскликнула я. Келли бросила на меня пронзительный взгляд.

— Вот и я так же отреагировал. «Хорошо, — подумал я, — может, ее родители были намного состоятельней, чем мы думали. Может, у этой истории будет счастливый конец и Сара станет владелицей крупной суммы денег?» Оказалось, не все так просто. Несомненно, Лэнгстромы преуспевали и даже имели более высокий доход, чем обычно у среднего класса. Но они не были богатыми, понимаешь?

— Ну? — спросила я, сгорая от нетерпения.

— Так вот. Оказалось, что после убийства родителей Сары какой-то неизвестный учредил ее трастовый фонд. Предположительно этот человек был большой поклонник творчества миссис Линды Лэнгстром.

— Вот это да!

— У фонда нет фактического адреса, им управляет адвокат по фамилии Гиббс. Он не раскроет нам имя спонсора прямо сейчас, и не потому, что он сволочь. Просто Гиббс действует в соответствии с правилами адвокатуры.

— Мы должны выписать ему повестку, — взволнованно сказала я. — Поклонник? Это уже теплее!

— Я тоже так подумал. А Гиббс таки доказал, что он не сволочь. Принесите, говорит, записку от Сары, подтверждающую необходимость вашего вторжения в дом. Затем пусть Сара по телефону подтвердит, что действительно согласна. Тогда, дескать, впущу. Мы пошли в больницу и встретились с Сарой.

— Как она себя чувствует? Как восприняла новость?

Алан помолчал — наверное, плечами пожал.

— Новость ее потрясла. Она хочет увидеть свой дом. И для того, чтобы сейчас она оставалась в кровати, мне пришлось пообещать, что мы отвезем ее туда в ближайшее время.

Я вздохнула.

— Конечно, отвезем.

— Отлично. Итак, мы получили разрешение Сары, связали ее по телефону с Гиббсом, и он выполнил обещание. И знаешь, что мы обнаружили? — спросил Алан и многозначительно замолчал. — В дом никто не входил с тех пор, как десять лет назад его покинули криминалисты.

— Ты смеешься надо мной?! — воскликнула я, не веря ушам.

Келли вновь бросила на меня пронзительный взгляд.

— Нет, только пропало несколько вещей из комнаты Сары. Может, преступник вернулся и взял их на память.

— Дай мне адрес, — взволнованно попросила я.

Алан продиктовал адрес, и я нажала «отбой».

— Говори немедленно! — воскликнула Келли. — Или я исполню государственный гимн!

Вот это настоящая угроза. У Келли много достоинств. Но вокальные данные в их число не входят.

Малибу всегда казался мне пристанищем богатых и удачливых людей. Лишь богатые могут позволить себе покупать дома в этом превосходном месте океанского побережья.

— Красота-а-а, — произнесла Келли, когда мы катились по шоссе вдоль океана.

— И не говори.

Была уже середина дня, солнце наконец решилось выглянуть из-за туч. Слева простирался океан, синий, бесстрастный и непреклонный. Вы можете любить океан, как любят многие, только не ждите от него ответного чувства. Так было и будет всегда.

Справа возвышались холмы, пересеченные извилистыми улицами, насквозь продуваемыми ветром. Да, таков Малибу. Благодаря дождям зелень казалась совсем свежей. Дело хорошее, особенно в свете грядущей жары.

Мы нашли нужный поворот и через десять минут, после нескольких неудачных попыток, остановились у дома Лэнгстромов. Алан и Барри ждали нас снаружи. Барри курил и о чем-то рассказывал, прислонившись к машине, Алан слушал. Мы поздоровались.

— Симпатичный, — заметила я, кивнув на дом.

— Четыре спальни, — сказал Барри, сверившись с блокнотом, со своим Недом. — Три тысячи с лишним квадратных футов, три ванных комнаты. Двадцать лет назад стоил три тысячи долларов, нынешняя стоимость — полтора миллиона, полностью выкуплен таинственным благодетелем.

Этот дом представлял собой частичку Америки без Калифорнии. Большой, обнесенный белым забором передний двор с непременными деревьями, словно созданными для того, чтобы взбираться на них, и вымощенная плиткой дорожка создавали ощущение спокойствия и уюта. Сам дом был выкрашен в кремовый и бежевый цвета и выглядел вполне ухоженным.

— Я так понимаю, это услуги управляющей компании? — спросила я.

Алан кивнул:

— Да. Садовники приезжают раз в неделю, расчисткой кустарников занимаются перед сезоном жары, красят дом каждые два года.

— Каждые два года? — удивился Барри. — Я свой дом раз в пять лет крашу.

— Здесь воздух соленый, — объяснил Алан.

— А где же адвокат? — спросила я.

— Ему позвонил клиент, и он вынужден был к нему поехать.

— А ключи у нас есть?

— Есть, — улыбнулся Алан и, разжав огромный кулак, явил два ключа.

— В таком случае давайте войдем.

Когда я переступила порог, чувство оторванности от этого мира вновь нахлынуло на меня и унесло в прошлое. Не шла из головы история Сары, столь ярко описанные ею мысли и чувства, словно я сама совершила ужасное путешествие в пропасть. Казалось, вот-вот выбегут нам навстречу Бастер и Дорин, и я даже расстроилась, когда этого не произошло. В доме было темно. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь тростниковые жалюзи, лишь создавали эффект сумерек.

Мои ноги ступили на роскошный вишневый паркет, скрытый под толстым слоем пыли. Я двинулась вправо, в кухню. Взгляд упал на пыльные гранитные столешницы и шкафы с фурнитурой из нержавеющей стали. Слева располагалась огромная комната, больше похожая не на гостиную, а на зал для приемов. В комнате вполне свободно могли чувствовать себя человек десять, если бы им вздумалось закружиться в вальсе, и даже двадцать, но уже без танцев. Здесь паркет заканчивался. Я прошла дальше и попала в еще более просторную комнату, справа граничившую с кухней, а оттуда — в гостиную, уже классическую. На полу лежал толстый коричневый ковер. Я шагнула вперед, осмотрелась, невесело улыбнулась. Коричневый ковер гармонично вписывался в интерьер, сочетался и с цветом стен, и с мебелью этой гостиной, созданной погибшей художницей, которая очень тонко чувствовала цвет. Коридор повернул налево и привел меня в глубь дома. Справа стоял огромный, явно очень удобный диван. За раздвижными дверьми толстого стекла маячил двор. Дом был погружен в тяжелую, почти гнетущую тишину.

— Похоже на склеп, — пробормотал Барри, словно услышав мои мысли.

— Да уж, — откликнулась я и повернулась к Алану: — Давайте все тщательно разберем, шаг за шагом.

Алан раскрыл досье по этому делу, которое оказалось весьма тонким, и сверился с ним.

— Никаких признаков насильственного вторжения. Вероятно, преступник имел дубликат ключей. Дежурные офицеры Сантос и Джонс вошли через стеклянные раздвижные двери, ведущие в дом со двора. Тела мистера и миссис Лэнгстром были найдены прямо здесь. — Алан кивком указал, где именно.

Мы приблизились.

— Ты и правда не шутил, что здесь никого не было с тех пор, как ушла криминальная группа, — пробормотала я.

На полу отсутствовал квадратный кусок ковра, его отрезали криминалисты, чтобы исследовать кровь. Они взяли ровно столько, сколько нужно. Темные пятна до сих пор были заметны повсюду, даже на стенах и на диване. Увидели мы и ужасные последствия выстрела в голову.

— Мистер Лэнгстром был закован в наручники и обнажен, его жена — тоже. Он лежал лицом вниз. Миссис Лэнгстром — на спине, а ее голова находилась именно там, где отсутствует кусок ковра.

Я закрыла глаза и представила себе эту картину.

— Медицинское обследование, проведенное на месте преступления, говорит о том, что в глазах мистера Лэнгстрома были обнаружены точечные кровоизлияния, а на шее — синяки, полученные в результате удушения. Вскрытие подтвердило эти факты.

— А труп миссис Лэнгстром вскрывали? — спросила я. — Могли и не вскрывать, раз она покончила с собой.

— Вскрывали.

— Продолжай.

— Экспертиза подтвердила, что тела не перемещали после смерти. Муж и жена умерли там же, где их и нашли. Смерть наступила приблизительно в пять часов утра.

— Это первое, что показалось мне несколько странным, — сказал Барри.

Я взглянула на него:

— Что именно?

— Время смерти — пять часов утра. Полицию вызвали часом позже. Из какого же пистолета она стреляла?

Алан не стал заглядывать в дело. Он уже думал над этим вопросом.

— Из девятимиллиметрового.

— Мощная штука, — заметил Барри. — Громыхнет так громыхнет. Почему никто не слышал выстрела?

— Кэтти Джонс задавала тот же вопрос, — сказала Келли.

— Небрежность, — сказал Алан с отвращением и покачал головой. Он имел в виду работу полицейских.

До ФБР Алан десять лет проработал в убойном отделе полиции Лос-Анджелеса. Он всегда очень внимательно относился к деталям и не искал коротких путей. Если бы он принимал участие в следствии десять лет назад, то непременно задумался бы о звуке выстрела.

— Продолжай, Алан, — сказала я.

— Сару нашли на улице, почти без сознания. Никаких упоминаний о том, что у нее была обожжена рука, нет, — произнес Алан и выразительно на меня посмотрел.

— Мы сами видели маленький шрам у нее на ладони.

Алан нахмурился, еще более раздраженный.

— Очередная небрежность. Им неохота было копаться в дерьме, вот они и проглотили то, что преступник им приготовил.

— Все это плохо, согласна, — сказала я, — зато нам сейчас на руку. Раз тут ничего не искали, значит, до сих пор могут оставаться улики, которые выведут на преступника.

— А что насчет оружия? — спросила Келли.

Алан бросил на нее недоуменный взгляд:

— Ты о чем?

— Полиция выяснила, откуда взялся пистолет? Он вообще Лэнгстромам принадлежал?

Алан бегло просмотрел дело.

— Пистолет незарегистрированный, без серийного номера. Здесь написано, что предположительно Линда купила его с рук, — сказал он и продолжил с сарказмом: — Конечно, ведь Линда Лэнгстром прекрасно знала, где можно прикупить огнестрельное оружие… Зачем ей вообще было беспокоиться? Если Линда собиралась застрелиться, вряд ли она волновалась о том, что ее вычислят.

Я посмотрела на Барри:

— Пистолет мог остаться среди вещдоков?

— Пожалуй, да. Уничтожение вещественных доказательств — дело хлопотное. Потребуется около часа, чтобы заполнить все необходимые бумаги, а, насколько я понимаю, эти ребята особо не напрягались.

— В таком случае, Алан, займись пистолетом. Проведи баллистическую экспертизу.

— Наверняка на нем что-нибудь да висит, — кивнул Алан.

— Что там дальше?

— Пуля экспансивная, с углублением в головной части, из тех, что приносят максимальные разрушения на выходе. — Он перевернул страницу. — Отпечатки Линды Лэнгстром обнаружены на шее мистера Лэнгстрома, что говорит о ее причастности к убийству. Были найдены предсмертная записка и антидепрессанты.

— Какие? — поинтересовалась я.

— Об этом ни слова, просто сообщение, что их нашли.

— А другие вещественные доказательства?

Алан покачал головой.

— Криминальная группа работала только здесь, да и то очень небрежно. Больше они ни к чему не притрагивались.

— Они ничего не искали, чтобы не разрушить свою версию, — задумчиво произнесла Келли. — Собирали улики, подтверждающие лишь то, что они уже знали.

— Думали, что знали, — поправил Алан.

— А где был убит пес? — спросила я.

Алан вновь сверился с документами.

— Рядом со входом. Вот, взгляни. — Он нахмурился и протянул мне фотографию.

Я внимательно посмотрела на нее и скривилась. На фото был обезглавленный Бастер, преданный пес лежал на вишневом паркете в передней. Я прищурилась.

— Интересно, правда? — спросил Алан.

— Даже очень, — ответила я.

Бастер лежал на боку. Его голова — если бы она была — смотрела на входную дверь. А окровавленная ножовка валялась неподалеку.

— Если пса убила Линда Лэнгстром, — сказала я, — почему он у входа? Почему он смотрел в сторону двери? Похоже, он отреагировал на входящего в дом, а не на человека, находившегося внутри.

— Мало того, — подхватил Алан, — в спальне Сары была обнаружена кровь. Анализ показал, что кровь не человеческая. Это подтверждает историю Сары о голове Бастера, брошенной ей на кровать. Здесь концы с концами не сходятся. То, что Линда обезглавила пса, явно притянуто за уши. И бросила дочке на кровать?! Хрень какая-то!

Я видела, что Алан кипит от гнева, и не ответила, чтобы не травить душу.

— Знаешь, ведь так случилось не потому, что маньяк офигенно умен, а потому, что полицейские, занимавшиеся делом Лэнгстромов, офигенно ленивы. Ленивы и преступно небрежны! Им все было до фени! Я бы сразу уловил несоответствия с оружием и уж точно подумал бы о собаке. Если бы я услышал историю Сары и увидел ее обожженную руку, я перевернул бы весь дом, черт подери! — Алан бушевал еще несколько секунд, затем выдохнул и сделал глубокий вдох. — Извините, что разозлился. Может, тогда и не случилось бы ничего.

— Может быть, — подтвердила я. — Но вдруг и ты бы ничего не нашел и в конце концов решил, что это самоубийство?

И я замолчала, отвлеченная неожиданной мыслью.

— Знаешь, что самое страшное? То, что разницы — никакой. Ведь у Сары не осталось родственников. Наследил убийца или не наследил, для Сары последствия были без вариантов. Даже если бы ей поверили.

— Приемная семья со всеми вытекающими, — сказал Алан.

— Ты прав. Теперь у нас есть преимущество, нам удалось заглянуть в прошлое и получить новые сведения. Давайте сосредоточимся на исправлении чужих ошибок. — Я повернулась к Келли: — Свяжись с Джином. Я хочу, чтобы вы с ним вывернули весь дом наизнанку. Давайте поищем — глядишь, чего и найдем.

— С удовольствием.

— Знаешь, сделай это прямо сейчас. Можешь взять машину, а я прокачусь с Аланом.

Келли молча кивнула. Я почувствовала, как она напряглась. Руки ее завозились в карманах куртки.

«Приступ боли, — догадалась я. — Обрушился внезапно, как гром среди ясного неба». Мы поняли друг друга без слов. «Действуй, выбрось мои проблемы из головы, я разберусь сама», — говорили ее глаза.

— А чем я могу тебе помочь? — нарушил молчание Барри. — Не скажу, что мне нечем заняться. Трупов хватает, и вообще, это дело не входит в область моих полномочий. К счастью, в полицейском участке Малибу у меня есть знакомая.

— Очень признательна, Барри, что ты откликнулся на мою просьбу и приехал.

Он слабо улыбнулся и пожал плечами:

— Ты никогда не поднимаешь ложной тревоги, поэтому я всегда приезжаю. Что я еще могу для тебя сделать?

— Мне нужны вещественные доказательства, все, какие есть. Особенно пистолет.

— Хорошо. Сегодня ты их получишь.

— И еще кое-что, правда, тебе может это не понравиться…

— Что же?

— Я хочу, чтобы ты проверил следователей, которые вели дело, только осторожно.

Барри долго молчал, обдумывая мою просьбу и ее цель.

— Полагаешь, один из них может быть этим преступником?

— Работа выполнена небрежно. У меня за плечами многое, и я понимаю, откуда такие выводы. Не могу только понять, почему до конца не разобрались с девочкой. Я видела заметки Кэтти Джонс, которая была тогда новичком. Однако ни один следователь не снизошел до беседы с Сарой. Я хочу знать причину. А самой мне светиться нельзя — только переполох вызову.

Барри вздохнул и покачал головой:

— Вот черт! Ладно, займусь.

— Спасибо.

В задумчивости я окинула взглядом склеп, который когда-то был домом, и кивнула, довольная тем, что можно уйти.

— Пойдем, — сказала я Алану.

— Куда?

— К Гиббсу. Хочу ему в глаза посмотреть.

— Если он откроет рот, обязательно соврет, моя сладкая, — нараспев произнесла Келли.

— А что ты делаешь, когда открываешь рот? — спросил Барри.

— Безусловно, проливаю свет на мир, — ответила она и улыбнулась.

«В этом вся Келли, — подумала я, — несмотря на боль и таблетки, она всегда будет вот такой — язвительной, обожающей мексиканские пирожки и шоколадные пончики с молоком».

Мы расселись по машинам.

— Сколько нам ехать? — спросила я Алана.

— Думаю, минут сорок, — ответил он, взглянув на часы.

— Я хочу почитать, — сказала я и достала из сумки дневник.

«Она — это он, — думала я, — а он — это она. Сара — его изображение в миниатюре. Незнакомец показывает ее нам, чтобы поведать историю собственной жизни. Понимание испытаний Сары даст мне возможность понять испытания Незнакомца».

Я откинулась на спинку сиденья. И вновь закрапал дождь.

Глава 35

Честно говоря, мне пришло в голову, что надо не просто быть хорошим писателем, чтобы изложить эту историю как литературное произведение. Надо посмотреть на нее со стороны. И поскольку я пишу от третьего лица, мне начинает казаться, что все происходит не со мной, а с кем-то другим. Или вообще с вымышленным персонажем.

Раз уж вы хотите и дальше продираться сквозь метафоры, поговорим о том, насколько моя история похожа на страшную сказку. Я как Гретель без Гензеля, наедине с хитрой ведьмой. Она сажает меня в печь и медленно поджаривает. Или как Красная Шапочка. Вот только Волк, поймав меня, не глотает целиком, а, пользуясь случаем, медленно пережевывает.

Так на чем мы остановились? Ах да, на приюте. Приют был нашей ареной, а сами мы — гладиаторами. Именно здесь я научилась бороться. Я усвоила разницу между предупреждением и атакой. Я поняла, что не должна бояться причинять боль другому, что возраст и размер не имеют значения. Я научилась быть жесткой, такой, какой раньше не могла себя представить. Неужели это часть его плана? Я часто задумывалась над этим. Думаю и сейчас… Впрочем, не обращайте внимания. Ведь все равно это не совсем я!

— Я сказала, отдай подушку!

Сара упрямо сжала губы и заставила себя смотреть Кристен прямо в глаза.

— Не отдам.

Старшая девочка скептически взглянула на нее:

— Что ты сказала?

Сара задрожала, только чуть-чуть. «Не давай себя в обиду и никогда больше не трусь!»

Легко сказать… Кристен не только на три года старше, но и намного крупнее. Плечи Кристен шире, чем у большинства девочек ее возраста, и руки вон какие длинные. Она вообще очень сильная. И ей нравится быть жестокой. Очень нравится.

«Ну и ладно. Тебе уже восемь лет! Ты должна быть смелой!»

— Я же сказала, нет, Кристен. Я больше не позволю тебе распоряжаться мной!

Губы старшей девочки угрожающе скривились.

— Посмотрим.

Сара жила в Бербанкском приюте уже два года. Обстановка здесь была просто адская, своего добивались исключительно с помощью кулаков, а надзор взрослых заключался в наказаниях, но никак не в защите. В этой атмосфере злобы и жестокости выросла Кристен и ей подобные. У Сары здесь не было друзей. Она не лезла на рожон и всегда была настороже. Она уступала Кристен, когда та требовала отдать ей десерт, постельные принадлежности или придумывала тысячу других мучительных мелочей. Однако недавно Саре довелось увидеть, какое ей уготовано будущее. Она узнала, что творится в спальнях старших девочек. «Здесь требуют отдать подушку. А там, возможно, потребуют отдать себя!»

Эта мысль засела у Сары в голове, разбудив твердость, злость и упрямство. Много времени провела Сара, наблюдая за Кристен, и поняла, что старшая девочка всецело полагается на свою силу и рост, что она далеко не искусна в драке. Она всегда, всегда наносит удар первой. Сара уже достаточно их получила — ударов, от которых приходилось зубами скрипеть, от которых содрогалось все внутри; ударов, после которых ссадины и синяки не проходили неделями.

Вот и сейчас ничего не изменилось. Кристен сделала шаг вперед и замахнулась на Сару. Подобное нападение рассчитано на тех, кто слишком испуган, чтобы сопротивляться. Но Сара поступила так, как поступил бы любой, кто не боялся. Она резко наклонилась, и удар Кристен обрушился в пустоту. Лицо старшей девочки перекосилось от изумления. Поведение Сары совершенно сбило ее с толку.

Жизнь Сары была незатейливой. Она просыпалась, принимала душ, ела, шла на занятия, возвращалась в спальню или в общую комнату. У нее хватало времени на размышления. Сара поняла: крепкий кулак предпочтительнее открытой ладони.

Сара встала, сжала кулак, замахнулась и изо всех сил ударила Кристен по носу. Даже рука заболела! Но и Кристен было больно. Кровь брызнула из ее ноздрей, и хулиганка, отступив, упала на пятую точку.

«А теперь добей ее! Не позволяй вставать!»

Сара уже дважды была свидетелем того, как девочки пытались восстать против самоуправства Кристен. Она заметила, что Кристен не довольствуется парой ударов. Одну из девочек хулиганка пнула ногой, да так сильно, что та потеряла сознание, Кристен же, воспользовавшись случаем, побрила ее наголо. А второй девочке она сломала руку, был слышен хруст костей. Несчастная так кричала!.. Кристен раздела ее догола и заперла в коридоре.

Сара понимала, что это поражение не должно вызывать никаких сомнений. Кристен попыталась встать. Сара пнула ее в лицо, попала ботинком прямо в рот и разбила хулиганке нижнюю губу. Кристен выпучила глаза и завизжала от боли. Кровь была повсюду.

Сара вдруг ощутила вспышку мрачной и дикой радости. Она больше не ждала плохого. Случившееся не казалось ей и кошмарным сном, пробудившись от которого понимаешь, что попал в другой, еще более страшный. Нет… Попадаешь в сон, который намного лучше.

Все было у нее под контролем. Она вновь ударила Кристен ногой. Удар пришелся по носу. Старшая девочка отпрянула, кровь брызнула фонтаном. Кристен в ужасе смотрела на Сару. В диком восторге Сара раздувала ноздри. «Еще! Не останавливайся».

Сара подскочила к Кристен, перевернула ее на спину и принялась бить, и била до тех пор, пока не онемела рука, сжатая в кулак. Потом поднялась и стала лупить Кристен ногой: в живот, в грудь, по рукам и коленям. Кристен свернулась калачиком, пытаясь защитить лицо.

Сара не потеряла самообладания, как раз наоборот. Она чувствовала себя бесстрастной. Довольной, но бесстрастной. Словно угощалась самым лакомым куском пирога, только во сне.

Сара оставила Кристен в покое, лишь когда та зарыдала. Сара перевела дух, с минуту постояла над поверженной хулиганкой, закрывшей голову руками. Мельком взглянула на окровавленные губы, разбитый нос и заплывающий глаз.

— Жить будешь! — Затем она опустилась на колени и прошептала на ухо Кристен: — Только попробуй сделать мне больно. Убью! Слышишь?

— Да-а-а!

И вдруг, совершенно внезапно, гнев Сары исчез. Как ветром сдуло. И она вспомнила мамины слова: «Если сможешь врагов превратить в друзей, проживешь счастливую жизнь, малышка». Сара не понимала тогда, что это значит. А теперь поняла…

— Пойдем. Я помогу тебе умыться, — сказала она и протянула Кристен руку.

Испуганная Кристен приоткрыла один глаз и недоверчиво взглянула на Сару:

— Почему ты мне помогаешь?

— Я не собираюсь командовать тобой, Кристен. Я просто хочу, чтобы ты оставила меня в покое. Пойдем же.

Кристен помешкала пару секунд, все еще не веря своим ушам, затем села и посмотрела на Сару глазами, полными страха и заинтересованности. Рука старшей девочки тряслась, когда она протянула ее Саре. Вставая, Кристен поморщилась.

— Кажется, я сломала тебе нос.

— Да.

Сара пожала плечами:

— Извини. Хочешь, я помогу тебе вымыть лицо?

Кристен уважительно посмотрела на Сару.

— Нет, я сама. А потом пойду к медсестре. — Она попыталась улыбнуться, но не смогла и пожала плечами. — Скажу, что поскользнулась и упала.

Сара наблюдала, как Кристен хромает в ванную. Едва она ушла, Сара села на свою койку и обхватила голову руками. Всплеск адреналина иссяк. Сару трясло и даже немного тошнило. Она легла на спину и уставилась на матрас верхней койки. «Может, теперь станет получше?»

Прошло два года. Два года с тех пор, как умерли ее родители, как Тереза убила Дэнниса, а она, Сара, попала в это жестокое и враждебное место. Незнакомец по-прежнему снился ей, но все реже и реже. Саре исполнилось только восемь, однако невинной она уже не была. Она познала смерть, кровь и жестокость, поняла, что в этом мире выживают лишь сильные, узнала, что такое секс во всех проявлениях, хотя сама (к счастью) еще не испытала его. Она научилась скрывать свои чувства и их малейшие признаки.

У Сары было три вещи, три талисмана, которые она не показывала никому: мистер Хаглес, фотография, на которой она вместе с мамой, папой, Бастером и Дорин, и фотография мамы Терезы. Сара достала ее тогда из-под матраса своей сестренки и забрала, чтобы когда-нибудь вернуть.

Она часто думала о Терезе и считала ее своей самой настоящей сестрой. Сара всегда будет помнить тот благословенный вечер, когда обе они смеялись, играя в рыбалку, и никогда не забудет, почему Тереза сделала то, что сделала. Теперь-то она понимала почему!

Сара вынула из заднего кармана фотографию прекрасной молодой женщины и улыбнулась, глядя на ее веселые глаза и каштановые волосы. Она знала, что Тереза сейчас в тюрьме для несовершеннолетних, где будет находиться до восемнадцати лет. Кэтти Джонс рассказала. Еще три года — и Терезу освободят.

Сара убрала фото в карман. Она написала Терезе, однажды. Коротенькое глупое письмо. А в ответ получила две строчки: «Не пиши мне, пока я здесь. Я тебя люблю». Сара все поняла. Она мечтала порой: вот Терезе исполнится восемнадцать, она придет и удочерит ее. Глупые мечты, Сара это знала и все же ничего не могла с собой поделать.

Кэтти Джонс навещала ее каждые три-четыре месяца. Сара радовалась Кэтти, но ей было любопытно, зачем она приходит. Этого она не понимала. «Ну и ладно, главное — не потерять ее визитку», — думала девочка.

Сара стала рассуждать как человек, избежавший смерти, и делила всех людей на нужных и мешающих. Знакомство с Кэтти Джонс было для нее ценно. Кэтти могла узнать очень важные вещи, о Терезе например, или о том, что Дорин взяли к себе Джон и Джейми Оверман.

Кроме Кэтти, была еще Карен Уотсон, через которую девочка хоть как-то поддерживала связь с внешним миром. Сара скривилась. Теперь-то она понимала, что подразумевала Тереза под «исчадием ада». Карен Уотсон не просто отличалась равнодушием — она презирала детей, за которых несла ответственность, и Сара ненавидела ее всей душой.

Из задумчивости Сару вывел внезапный стук в дверь. Она села. В дверном проеме показалась голова Дженет.

— Сара, к тебе пришла Карен.

— Хорошо, Дженет.

Худенькая женщина улыбнулась и вышла. Сара нахмурилась: «Что понадобилось этой ведьме?»

Карен сидела за столом в общей комнате. Сара подошла и села напротив. Карен изучающее уставилась на нее.

— Как дела, принцесса?

— Хорошо.

Конечно, Сара с удовольствием бы ответила: «А тебе какая разница?» Но она была достаточно умна, чтобы этого не делать. От сильных иногда изрядная польза. А в данной ситуации сильной была Карен.

— Ну что? Надеюсь, ты поумнела и поняла, как надо себя вести в приемной семье?

Первый раз Карен задала ей этот вопрос год назад. Саре как раз исполнилось семь лет, но в свой день рождения она не получила даже кусочек торта и очень расстроилась. Тогда она нагрубила Карен и убежала. На раздумья у нее был целый год. Она приняла решение.

— Полагаю, да, мисс Уотсон. Я правда поняла.

Сара хотела вырваться отсюда. Карен была ее ключиком. Поневоле задумаешься, от чего польза, а от чего вред.

Карен осталась довольна капитуляцией.

— Вот и хорошо. Рада слышать это, Сара, потому что я нашла для тебя приемную семью. Они не очень богаты, ты будешь у них единственным ребенком.

Сара склонила голову с деланной застенчивостью:

— Ой, как хорошо! Спасибо, мисс Уотсон!

Карен одобрительно кивнула.

— Вижу, ты и правда поумнела, — сказала она и встала. — Собери свои вещи. Утром я за тобой заеду.

Сара смотрела в спину уходившей Карен и улыбалась про себя: «Иди-иди, сука старая!»

Сара вернулась в комнату и вновь уставилась на матрас верхней койки. Пришла от врача Кристен. Оба ее глаза заплыли. На нос девочке наложили повязку, а губу зашили. Кристен хромала. Она морщилась, когда пыталась глубже вздохнуть. Кристен прошла к своей койке и забралась на нее. Сара не видела, только слышала скрип. А потом наступила тишина. В спальне, кроме них, никого не было.

— Лэнгстром, ты сломала мне ребро, — произнесла Кристен совсем не сердито.

— Мне очень жаль, — сказала Сара, хотя понимала, что жалости в ее голосе как раз и не было.

— Ты сделала то, что должна была сделать.

И вновь наступила тишина.

— Почему ты собрала свои вещи?

— Я завтра уезжаю в приемную семью.

И вновь тишина.

— Ну, тогда… удачи, Лэнгстром. Я зла не держу…

— Спасибо.

Сара поразилась, почувствовав слезы на глазах. Услышать подобное из уст врага было для нее потрясением. «Спасибо, мамочка!» — прошептала она и вытерла слезы. Слезы ей ни к чему, слезы — только помеха.

Глава 36

— Здравствуйте, мисс Уотсон. Добро пожаловать, Сара. Входите, пожалуйста.

Саре очень хотелось понравиться Дэзире Смит, не слишком красивой, но милой женщине лет тридцати. Улыбка и сияющие глаза Дэзире производили благоприятное впечатление. Дэзире была невысокая, русоволосая, несколько полноватая. Простодушный взгляд, неподдельные искренность и радушие очень к ней располагали.

Войдя в дом, Сара сразу же огляделась. У Дэзире было чистенько и небогато. Предметы интерьера не очень подходили друг к другу, словно их приобрели в счастливой суматохе; впрочем, в доме царил полный порядок.

Дэзире привела их в гостиную.

— Садитесь, пожалуйста. — Она показала на диван. — Может быть, пить хотите? Давайте я кофе сварю.

— Нет, нет, спасибо, Дэзире, — ответила мисс Уотсон.

Сара тоже покачала головой. Что она, глупая — просить, если мисс Уотсон отказалась!

— Я выполнила все требования, о которых вы мне сказали, мисс Уотсон. У Сары будет отдельная комната. Кровать только что купили. Холодильник полнехонек — всё продукты, без которых ребенку нельзя. У меня и телефоны нужные записаны, и… Ах да! Я собрала документы, чтобы определить Сару в школу.

Мисс Уотсон улыбнулась и одобрительно кивнула.

«Давай, давай, прикидывайся заботливой, пока не свалишь», — подумала Сара.

— Хорошо, Дэзире, очень хорошо.

Мисс Уотсон залезла в потертую кожаную сумку, достала конверт и протянула Дэзире:

— Здесь сведения о ее прививках и школьной успеваемости. Вы должны не мешкая записать Сару в школу.

— Обязательно запишу, в понедельник.

— Отлично. Кстати, а где же Нэд?

Дэзире взволнованно посмотрела на нее. Сара заметила, какими беспокойными вдруг стали руки женщины.

— Он недавно звонил, он сейчас в дальнем рейсе. Предложили очень хорошие деньги, и мы не могли отказаться. Нэд очень хотел быть сегодня здесь. Но… это же не страшно, правда?

Мисс Уотсон кивнула, махнув рукой:

— Нет-нет, я уже разговаривала с ним, вдобавок вы оба прошли необходимую проверку.

Дэзире вздохнула с явным облегчением.

— Вот и хорошо. — Она посмотрела на Сару: — Нэд — мой муж, милая, водитель грузового автомобиля. Нэд правда очень хотел тебя встретить, да не смог. Он вернется в среду.

Сара улыбнулась взволнованной женщине:

— Все в порядке. — «Не беспокойся, эта ведьма Уотсон только и ждет, чтобы оставить меня и свалить».

— У вас есть ко мне вопросы, Дэзире?

— Нет, мисс Уотсон… Кажется, нет.

Социальная работница кивнула и поднялась.

— Ну, тогда я пойду. Загляну через месяц, — сказала она и повернулась к Саре: — Будь умницей и слушайся миссис Смит.

— Да, мисс Уотсон, — ответила Сара все с той же наигранной застенчивостью. «Катись отсюда, старая ведьма».

Пока Дэзире провожала Карен и прощалась с ней, Сара сидела на диване и ждала. Когда дверь закрылась, Дэзире вернулась в комнату и плюхнулась на диван.

— Слава Богу, все позади! Я так волновалась!

Сара взглянула на нее с любопытством:

— Почему?

— Мы никогда раньше не брали детей на воспитание, хотя очень хотели. Вездесущая мисс Уотсон, которая тебя привела, была последним препятствием.

— Почему это так важно для вас?

— Ну… моя дорогая, иногда Нэд уезжает надолго. Нет, дома он тоже проводит много времени, однако порой его отправляют в дальний рейс, на целых две недели. А я — агент бюро путешествий, работаю дома, и иногда мне бывает одиноко. Мы оба очень любим детей, вот и решили… ну, ты понимаешь…

Сара кивнула и, показав на фотографию, висевшую на стене, спросила:

— Это Нэд?

Дэзире улыбнулась:

— Да. Тебе он понравится, Сара, обещаю. Он замечательный человек! У него вообще нет недостатков.

«Ну, это вы так считаете».

Она указала на фотографию, где Дэзире и Нэд были запечатлены вместе с младенцем.

— А это кто?

Улыбка Дэзире потухла… не исчезла, просто стала печальной, словно дала о себе знать постоянная, уже притупившаяся боль, которая оставила отпечаток в ее душе.

— Это наша доченька. Она умерла пять лет назад, когда ей был всего годик.

— А как она умерла?

— У нее был врожденный порок сердца.

Сара задумалась, глядя на фотографию.

«Можно ли ей верить? Она кажется милой, очень милой. Или это обман?»

Саре исполнилось лишь восемь лет, но опыт, полученный в семейке Паркеров, и последующие два года в приюте научили ее не верить никому. Саре даже нравилось думать о себе как о черством, нелюдимом преступнике с усмешкой на устах. На самом деле ей было только восемь, и в глубине души она очень хотела, чтобы тепло этой женщины не обернулось подделкой. Хотела отчаянно, до дрожи в сердце.

— Вы скучаете по ней?

Дэзире кивнула:

— Каждый день, каждую минуту.

Сара заглянула женщине в глаза, пытаясь распознать в них ложь. Но увидела лишь неизбывную печаль, смягченную надеждой.

— И мои родители умерли, — невольно вырвалось у Сары.

Неизбывная печаль вдруг превратилась в сострадание.

— Я знаю, милая. И знаю, что случилось у Паркеров. — Дэзире потупилась, пытаясь найти необходимые слова. — Я хочу, чтобы ты не сомневалась, Сара. Тебе может показаться, будто я не понимаю, что в мире происходят жуткие вещи. Я оптимистка, несмотря на выпавшие мне испытания — например, несмотря на потерю Дианы. Но «оптимистка» и «идиотка» — не одно и то же. Мне известно: зло существует, и очень много его выпало на твою долю. И я догадываюсь, о чем ты думаешь.

Надежда начала заполнять сердце Сары, но вдруг на нее вновь нахлынул цинизм.

— Докажите, — сказала она.

Глаза Дэзире расширились от изумления.

— Ну что ж… — кивнула она. — Вполне разумная просьба. — И улыбнулась. — Ну вот, например: я знаю, что Карен Уотсон не очень приятная личность.

Теперь пришла очередь Сары удивляться.

— Вы знаете?

— Да. Она притворяется, я за ней наблюдала. Я видела, как она смотрит. Ведь ей наплевать на тебя?

Сара нахмурилась:

— Ей наплевать на всех, кроме себя любимой. Знаете, как я ее называю?

— Как?

— Ведьма Уотсон.

Губы Дэзире дрогнули, и она рассмеялась.

— Ведьма Уотсон. А что, ей подходит!

Сара улыбнулась в ответ. Она уже ничего не могла с собой поделать.

— Итак, — сказала Дэзире, — по рукам?

— По рукам! — ответила Сара.

«Может быть», — мелькнуло у нее в голове.

— Вот и славно! А теперь, когда все улажено, я хочу тебя кое с кем познакомить. Я держала его во дворе, пока мисс… прости, пока Ведьма Уотсон находилась в доме, а сейчас вам пора наконец увидеть друг друга. Думаю, тебе он очень понравится!

Предложение озадачило Сару. «Может, она все-таки сумасшедшая? Кого это она скрывает во дворе?»

— Мм… ну хорошо.

— Его зовут Тыковка. Не бойся его, он очень милый.

Дэзире подошла к раздвижным стеклянным дверям, которые вели во двор, открыла их и свистнула.

— Сюда, Тыковка. Можешь войти.

В ответ раздался свирепый лай.

«Собака!» — догадалась Сара, и ощущение счастья словно стрелой пронзило ее сердце.

Как только Тыковка появился в дверях, Сара сразу же поняла, почему его так назвали. У него была огромная голова. Невероятных размеров, как тыква! Тыковка оказался кофейного цвета питбулем. Благодаря огромным размерам черепа и раскрытой пасти, из которой свешивался длинный язык, он выглядел забавно и устрашающе одновременно. Пес подбежал к Дэзире, взглянул на нее и залаял.

Дэзире улыбнулась и погладила его.

— Привет, Тыковка, а у нас гости. Девочка. Теперь она будет жить с нами. Ее зовут Сара.

Сара встала с дивана. Тыковка повернулся на звук и залаял вновь. Затем приблизился к ней, и Сара наверняка испугалась бы, если бы Тыковка не вилял хвостом, давая понять, что счастлив. Затем он ткнулся Саре в колени своей огромной головой и принялся лизать девочке руки.

Сара широко улыбнулась и погладила питбуля, а он сел на задние лапы и оскалился.

— Какой же ты смешной, Тыковка!

— Я спасла его в одном ресторанчике восемь лет назад, — сказала Дэзире и улыбнулась. — Молодая была, глупая. За бильярдным столом байкеры шумели, я подошла поближе, посмотреть, что они делают, и увидела Тыковку. Он был совсем маленьким щеночком; его поставили на стол и гоняли рядом с ним шары. А он очень боялся и жалобно скулил.

— Какие злые!

— Да, я тоже так подумала и закричала на всех и хотела броситься в драку, что было очень глупо с моей стороны, но подруга схватила меня за руки и утащила прочь. Я так расстроилась, что напилась… Даже не помню, как это случилось, но утром, проснувшись, обнаружила у себя на кровати Тыковку.

А Сара все гладила пса, ошеломленная признаниями этой странной женщины. Вдруг словно что-то щелкнуло у нее внутри — из глаз ручьем потекли унизительные слезы.

— Что с тобой, Сара?

Дэзире была очень чутким человеком, она все поняла и не пыталась приблизиться и обнять девочку.

Сара вытерла слезы своей маленькой сердитой ручонкой.

— Просто… у нас были собаки, и моей мамочке очень понравилась бы история о Тыковке, и…

Чувствуя себя совершенно несчастной, Сара опустилась на диван.

— Простите, я не плакса.

Тыковка положил Саре голову на колени и посмотрел на нее, словно говоря: «Мне очень жаль, что тебе плохо, но, может, ты меня еще погладишь?»

— Нет ничего страшного в том, что ты плачешь, если тебе грустно, Сара.

Сара взглянула на Дэзире:

— А если всегда грустно? Так никогда не перестанешь плакать.

Саре показалось на мгновение, что она сказала не то, потому что лицо Дэзире исказилось от боли. Потом девочка поняла: «Это она из-за меня!»

Не важно, насколько закаленной и взрослой не по годам стала эта восьмилетняя кроха — так много невысказанного скопилось в ее душе. Стены ее крепости вдруг покрылись трещинами, которые увеличивались с каждой секундой. Плотину прорвало — слезы текли не переставая. Сара закрыла лицо руками и зарыдала.

Дэзире тихонько села рядом, стараясь не беспокоить ее, и Сара была ей благодарна. Она еще не готова вновь довериться взрослым рукам. Хотя ей очень нравилось, что Дэзире рядом. И Тыковка проявил к ней сочувствие. Он перестал требовать, чтобы его погладили, и принялся лизать Саре колено. Дэзире не проронила ни слова, пока плакала Сара. А когда слезы наконец иссякли, она произнесла:

— Ну, с Тыковкой ты познакомилась, а теперь хочешь посмотреть свою комнату?

Сара кивнула, ей даже удалось улыбнуться.

— Да, если можно. Я устала.

Знаете, что я вдруг поняла? Я поняла, что собака — самый лучший друг человека, хоть мужчины, хоть женщины. До тех пор пока вы кормите и любите собак, они отвечают вам взаимностью. Они ничего не украдут, не сделают вам больно и не предадут. Они очень искренние существа, исподтишка действовать просто не умеют. Они не такие, как люди.

— Вот мы и приехали, — сказал Алан, прервав мое чтение. Я сложила листки пополам и с великим сожалением убрала в сумку. «Опыт пробудил у Сары вкус к жестокости. Но в ней еще теплилась надежда. Неужели и с ним происходило подобное? Едва заметная эрозия души? Когда же вкус к жестокости превратился в голод? Осталась ли в нем хоть капля надежды?»

Глава 43

Некоторые люди — просто хорошие. Понимаете, что я имею в виду? Пусть у них работа самая обыкновенная, ничего увлекательного, пусть внешность заурядная и талантов ноль, но зато они просто хорошие. Дэзире и Нэд были именно такими. Хорошими.

— Перестань, Тыковка! — воскликнула Сара.

Пес пытался просунуть свою огромную голову в пространство между ее коленями и краем стола в надежде поймать упавшие крошки, а Сара отпихивала его.

— Вряд ли он тебя послушается. Этот пес любит торт, и не спрашивай почему, — сказал Нэд. — Фу, Тыковка.

Питбуль отошел весьма неохотно. Пока его выпроваживали во двор, он косился на торт, что стоял на столе.

Нэд вернулся и продолжил втыкать свечи в глазурь.

Как и обещала Дэзире, Сара сразу же полюбила Нэда. Он был высокий, худощавый и очень спокойный. Глаза его всегда улыбались. Нэд не вылезал из фланелевой рубашки, джинсов и кроссовок. В парикмахерскую его приходилось тащить силой. В разговоре Нэд вечно перескакивал с одной темы на другую. Вообще он выглядел несколько неухоженным и рассеянным, чем еще больше располагал к себе. Сара иногда видела, как он сердился, и на нее и на Дэзире, но не боялась. Сара знала, что Нэд скорее даст отрубить себе руку, чем ударит жену или приемную дочь.

— Девять свечей, ну и дела-а-а! — с грустью произнес он. — Дожила до седых волос!

Сара улыбнулась:

— Какой же ты дурачок, Нэд!

— Да, я уже слышал.

Последняя свеча была воткнута в тот самый момент, когда в дом вошла Дэзире. Сара заметила, что она разгорячена и взволнована, но очень довольна. Дэзире принесла завернутый в бумагу подарок, что-то большое и прямоугольное. Дэзире прислонила штуковину к стене.

— Добыла-таки? — спросил Нэд.

Дэзире улыбнулась и засветилась от счастья.

— Да. Я сомневалась, что у меня получится. Мне не терпится поскорей показать его тебе, Сара!

Сара была смущена, по-хорошему, как бывает в день рождения.

— Торт готов? — спросила Дэзире.

— Я только что воткнул последнюю свечу.

— Прекрасно. Сейчас, я только умоюсь, остыну — и будем праздновать!

Сара улыбнулась и кивнула. Дэзире выбежала из кухни, увлекая за собой Нэда. Сара закрыла глаза. Это был хороший год. Нэд и Дэзире удивительные люди. Они полюбили ее с самого первого дня, и через пару месяцев такого обожания Сара избавилась от остатков своего недоверия и прониклась к ним всей душой.

Как и предупреждала Дэзире, Нэд часто уезжал, но наверстывал упущенное, когда появлялся дома, всегда очень добрый и внимательный. А Дэзире… Сара чувствовала, как в самых сокровенных уголках ее души зарождается любовь к приемной маме. Она открыла глаза, взглянула на торт, на подарки, лежавшие на столе, и на тот, что стоял у стены.

«Я буду здесь счастлива! Я уже счастлива!»

Но не все было безоблачно. Время от времени Сару мучили кошмары. Иногда, словно снег на голову, на нее обрушивалась глубокая печаль. И хотя ей нравилось в школе, она отклоняла предложения дружить — не отказывалась прямо, нет, просто сама не делала никаких шагов. Она была еще не готова.

Ведьма Уотсон поначалу часто у них появлялась, но за последние девять месяцев пришла лишь однажды, что несказанно радовало Сару. Кэтти Джонс заезжала несколько раз. Казалось, она искренне рада, что у Сары наконец все в порядке. Сара давно уже нашла утешение в объятиях Дэзире. Только о Незнакомце она пока не могла рассказать. Она думала, Дэзире не поверит. Иногда Сара и сама сомневалась, а был ли Незнакомец. «Может, Кэтти была права. Может, я что-то перепутала». Но Сара выбросила эти мысли из головы. Сегодня ее день рождения, и она хочет им насладиться.

Нэд и Дэзире вернулись.

— Ты готова задувать свечи? — спросила Дэзире.

Сара широко улыбнулась:

— Да!

Нэд достал зажигалку и зажег каждую свечу. Беспорядочно и немного фальшиво Нэд и Дэзире запели: «С днем рожденья те-бя!»

— Загадывай желание, моя хорошая, и дуй! — воскликнула Дэзире. Сара закрыла глаза. «Я хочу… я хочу остаться здесь навсегда». Она глубоко вздохнула, открыла глаза и задула все свечи. Нэд и Дэзире захлопали в ладоши.

— Я всегда знал, что у тебя ветер в голове, — пошутил Нэд.

— Ну и как, будем есть торт или сначала посмотришь подарки?

Сара видела, что Дэзире не терпится показать ей таинственный прямоугольник.

— Сначала подарки.

Тогда Дэзире схватила прямоугольник, стоявший у стены, и протянула Саре. Сара приняла его. Он был большой, но совсем не тяжелый. «Картина или, может, фотография», — подумала девочка и принялась разворачивать бумагу.

Когда показался верхний край рамы, сердце Сары чуть не выскочило из груди. «Неужели?..» Она поспешно сорвала оставшуюся бумагу. От увиденного у девочки перехватило дыхание и защемило сердце. Это была картина, которую подарила ей мама. Младенец в лесу и улыбающееся облако. Сара взглянула на Дэзире, но не смогла вымолвить ни слова.

— Я поняла, как сильно ты любишь эту картину, когда ты рассказывала о ней, моя хорошая. Представь себе, Кэтти Джонс забрала кое-какие вещи из твоей спальни после того… Ну… после того, как там закончила работать полиция. Всего несколько фотографий, игрушки и кое-что еще.

Сара кивнула. Ее сердце бешено колотилось, глаза горели.

— Боже мой! — наконец произнесла она. — Огромное вам спасибо. Я… — Она посмотрела на улыбку Дэзире, заглянула в добрые глаза Нэда.

— Я… я не знаю, что сказать…

— Пожалуйста, моя хорошая, — ответила Дэзире. Глаза ее сияли.

Нэд кашлянул и вытащил конверт.

— А это, Сара, вторая половинка нашего подарка. Это… мм… что-то вроде подарочного сертификата.

Сара смахнула слезы и взяла конверт. Потрясение еще не прошло, у нее слегка кружилась голова и дрожали руки, когда она открывала его. Внутри оказалась обычная открытка «С днем рождения». Раскрыв ее, Сара прочла:

От изумления Сара раскрыла рот. Лица у Дэзире и Нэда были взволнованные и почти испуганные, несмотря на улыбки.

— Ты не обязана этого делать, если не хочешь! — ласково произнес Нэд. — Но если ты согласишься, мы были бы рады удочерить тебя навсегда.

«Что со мной происходит? Почему я не могу говорить?» Сара чувствовала себя так, словно ее захватило океанской волной. Сара то поднималась на гребне, то опускалась в самую пучину океана, то снова взмывала. «В чем дело?»

И она вдруг поняла. Это дает о себе знать другая Сара, спрятанная глубоко-глубоко в тайниках ее души. Там, где притаилось Небытие, в которое канули мама, папа и Бастер. Затаенная боль, которую она до сих пор держала в себе, растаяла в один миг и, сметая на своем пути все преграды, вырвалась наконец наружу. Сара не могла вымолвить ни слова, она только кивнула и… разразилась жутким, невообразимым ревом. Нэд еле сдерживал слезы, Дэзире протягивала к Саре руки. Сара бросилась к своей приемной матери и пролила на ее груди целое море слез.

Глава 44

Сара и Дэзире валялись на диване, Нэд сидел за компьютером и бурчал себе под нос — он занимался счетами.

Торт был уже съеден, даже Тыковке достался кусочек с сахарной глазурью, персонально от Сары. Пес лежал на полу, свернувшись калачиком, лапы его подергивались во сне.

— Я так счастлива, что ты захотела остаться у нас, Сара, — сказала Дэзире.

Сара взглянула на свою приемную маму. Дэзире выглядела по-настоящему счастливой. Намного счастливее, чем когда-либо. Это наполнило сердце Сары радостью. «Я нужна! Нет, более того — необходима! Необходима Дэзире и Нэду. Я могу сделать их жизнь полноценной». Осознание заполнило пустоту в ее душе, бездонную пропасть, в которой царили боль и мрак.

— Так я и пожелала, — сказала Сара.

— Что ты имеешь в виду?

— Я загадала остаться с вами навсегда, перед тем как задуть свечи.

Брови Дэзире удивленно приподнялись.

— Вот это да! Чудеса!

Сара улыбнулась:

— Как в волшебной сказке!

— Обожаю волшебные сказки! — кивнула Дэзире.

— Дэзире? — с трудом произнесла Сара, уставившись в пол.

— Что такое, малышка?

— Я… правда, странно, что это заставляет меня еще больше скучать по маме и папе. Я имею в виду… я счастлива, что вы меня удочерили. Так почему мне грустно?

Дэзире вздохнула и погладила Сару по щеке.

— О, малышка… Мне кажется… — Задумавшись, Дэзире помолчала. — Наверное, потому что мы — не они. Я имею в виду… мы любим тебя, ты дала нам возможность вновь почувствовать себя настоящей семьей, но мы не сможем заменить твоих родителей. Они навсегда останутся в твоем сердце. Верно?

— Да, конечно. — Сара пытливо взглянула на Дэзире: — А тебе тоже становится грустно? Ну… когда ты вспоминаешь о своей малышке?

— Немного. Но обычно воспоминания приносят мне счастье.

Сара задумалась.

— И мне тоже, — сказала она и придвинулась поближе, прижалась к своей новой маме. Они включили телевизор, вскоре к ним присоединился Нэд. Все трое смеялись, хотя в передачах подчас ничего смешного не было. Сара вновь погрузилась в легкую, непринужденную атмосферу. Домашнюю атмосферу.

— Здесь? — спросил Нэд.

Сара кивнула:

— Да, да, здесь.

Нэд вбил в стену гвоздь и повесил картину, затем отступил на шаг и бросил на нее критический взгляд.

— Вроде ровно.

Картину разместили напротив кровати, так же как в старой спальне Сары. И Сара не могла отвести от нее глаз.

— Твоя мама была талантливой художницей. Это очень красиво!

— Раньше мама на каждый мой день рождения писала для меня картину. А эта — моя любимая. Спасибо, что помог мне ее вернуть.

Нэд улыбнулся и отвел глаза. Он смущался, когда его хвалили. Но Сара видела, что он очень доволен.

— Пожалуйста. Хотя на самом деле благодари Кэтти. — Он нахмурился и, кашлянув, произнес: — И… э-э… спасибо… ну, ты понимаешь… что позволила нам тебя удочерить. — Он взглянул Саре в глаза: — Я хочу, чтобы ты знала: мы оба этого хотели. Твое присутствие в нашем доме важно и для меня, и для Дэзире.

Сара внимательно смотрела на неухоженного и добросердечного водителя грузовика. Она знала, он толком не умеет выражать нежные чувства. Она также знала, что может быть в нем абсолютно уверена.

— Я очень рада, — сказала Сара. — И мне это важно. Я люблю Дэзире, Нэд, и тебя тоже люблю.

От ее слов в серых глазах Нэда что-то блеснуло. Он выглядел так, словно в одну и ту же минуту ему причинили боль и подарили много счастья.

— Ведь ты тоскуешь по дочке больше, чем Дэзире?

Нэд уставился на Сару, моргнул и отвел взгляд. Его глаза остановились на картине, и он продолжил говорить, глядя на нее:

— После смерти Дианы я сам чуть не умер. Я не мог двигаться, не мог думать, работать. Для меня померк свет. — Он нахмурился. — Мой отец был пьяницей, и я поклялся себе, что никогда не притронусь к спиртному. Однако через месяц бесплодных попыток унять боль я купил бутылку виски. — Нэд посмотрел на Сару и улыбнулся своей нежной улыбкой. — Меня спасла Дэзире. Выхватила бутылку, вылила виски в раковину, принялась кричать и лупить меня и кричала и лупила, пока не заставила сделать то, что я давно уже должен был сделать.

— Она заставила тебя плакать, — догадалась Сара.

— Ты права. И я зарыдал. Я рыдал очень долго… А на следующее утро ко мне вернулось желание жить. Любви Дэзире хватило на то, чтобы спасти меня. Хотя Дэзире было куда больней. Вот и ответ на твой вопрос. Дэзире тоскует по нашей дочке не меньше, а гораздо больше, чем я. Потому что она умеет любить, как никто другой. — И вновь Нэду стало неловко. — А сейчас пора спать.

— Нэд?

— Что, малышка?

— А ты меня любишь?

Нэд ответил не сразу. Он улыбнулся своей великолепной, замечательной улыбкой, и от его неловкости не осталось и следа. «Так улыбалась мама, — изумилась Сара, — как солнышко на лепестках роз».

Нэд подошел к Саре, обнял ее и крепко прижал к груди, преисполненный силы, доброты и отеческого желания защитить.

— Конечно, люблю!

Вдруг раздался громкий лай. Сара засмеялась. Тыковка смотрел на них во все глаза.

— Да, пора спать, глупыш, — сказала она.

Нэд бросил на пса притворно сердитый взгляд.

— А ты, брат, предатель!

Раньше Тыковка спал в комнате Нэда и Дэзире. Как только в доме появилась Сара, пес переместился в ее спальню.

Сара помогла песику забраться на кровать и сама залезла под одеяло. Нэд посмотрел на нее и спросил:

— Хочешь, я позову Дэзире, чтобы она хорошенько укрыла тебя?

— Нет-нет. Укрой меня, пожалуйста, сам.

Сара знала, что Нэду понравится ее просьба. Они любили друг друга. Здорово, что он ее укроет. Ведь дома Сару обычно укладывал папа. Она соскучилась по этому ритуалу.

— Дверь приоткрыть чуть-чуть? — спросил Нэд.

— Да, пожалуйста.

— Спокойной ночи, Сара.

— Спокойной ночи, Нэд.

Он еще раз взглянул на картину и покачал головой:

— Это что-то бесподобное!

* * *

Саре приснился отец. Слов не было, были только он, она и море улыбок. И огромное, бесконечное счастье. Воздух дрожал от чудесной мелодии, которая лилась из-под смычка невидимой скрипки. Такая музыка способна выразить все, что чувствует сердце, но услышать ее можно только во сне. Сара не знала, кто играет; впрочем, и не хотела знать. Она смотрела отцу в глаза и улыбалась, а он улыбался в ответ. Мелодия превращалась то в ветер, то в солнце, то в дождь. Она закончилась, когда папа заговорил.

— Ты слышишь? — спросил он.

— Что, папа?

— Звук… как будто кто-то рычит.

Сара нахмурилась.

— Рычит? — Она подняла голову и прислушалась. Да, теперь она слышала рокот, словно работал мотор мощной машины. — Как ты думаешь, что это?

Но папа исчез, исчез вместе с ветром, дождем и солнцем. И не было больше улыбок. Лишь мрачные грозовые тучи и гром. Сара взглянула на небо. Грохотало все громче, так громко, что…

Сара проснулась и увидела Тыковку. Он смотрел на дверь ее комнаты и громко рычал. Девочка погладила его по голове.

— Ты что, Тыковка?

Его уши дрогнули, когда он услышал ее голос, но глаза были все так же устремлены на дверь. Тыковка зарычал еще громче, чуть ли не заревел. Звук, который Сара услышала потом, пронзил ее холодом, выстудившим душу и превратившим сердце в лед.

— Природа не жалеет о себе, — произнес голос, и дверь распахнулась.

Тыковка лаял как ненормальный.

— С днем рождения, Сара.

Я заставила себя подробно рассказать обо всем, когда речь шла о маме и папе. Они этого заслужили. В конечном счете с них все и началось. Я не могу рассказать о Нэде и Дэзире. Не могу. Даже от третьего лица. Думаю, я написала достаточно, чтобы понять, какие они были… Незнакомец с ними расправился — вот все, что вам нужно знать. Он застрелил Нэда и до смерти избил Дэзире прямо у меня на глазах, и сделал это потому, что мы полюбили друг друга, и еще потому, что моя боль — его правосудие, что бы он под этим ни разумел.

Если вы и правда хотите знать, что я чувствовала, пожалуйста: вообразите самую мерзкую, самую отвратительную, самую гадкую картину. Например, как, смеясь, поджаривают ребенка на костре. А затем представьте, будто сами начинаете смеяться, глядя на это. Вот и поймете мои тогдашние чувства.

Незнакомец убил Дэзире и Нэда, чтобы вновь заполнить мраком мою душу, чтобы уничтожить надежду и показать, как опасно для меня любить. И ему это удалось. Когда я была с Дэзире и Нэдом, мне почудилось, что я вновь смогу обрести семью. С тех пор я больше не испытывала подобного чувства.

Но Бог… Дэзире разгневалась на него, разгневалась из-за меня, несмотря на всю свою любовь к нему. Бог… Если честно, я больше не хочу об этом говорить. Я имею в виду… в ту ночь мне стало доподлинно известно, что Бога не существует…

Незнакомец убивал, а я смотрела и умирала вместе со своими новыми родителями. И умерла, но не совсем. Я выжила, хотя так мечтала умереть. А жизнь шла своим чередом, и мне оставалось лишь позвонить Кэтти Джонс. Я позвонила, и она приехала. Она была единственной, кто всегда приезжал, и единственной, кто мне верил. Поверила и в тот раз.

Я люблю Кэтти, и любила всегда. Она делала все, что было в ее силах.

Глава 45

— От тебя сплошные несчастья, принцесса, — сказала Карен Уотсон по дороге из дома Нэда и Дэзире. — Бывают, конечно, невезучие люди. Но ты накликаешь беду на всякого, кто находится рядом с тобой.

Сара усмехнулась:

— Может быть, мне однажды действительно улыбнется удача, и я накликаю беду на вас, мисс Уотсон.

Карен мельком взглянула на Сару. Глаза ее сузились.

— Будешь продолжать в том же духе — еще долго не дождешься приемной семьи.

Сара отвернулась и посмотрела в окно.

— Мне все равно.

— Правда? Вот и прекрасно! Тогда останешься в приюте до восемнадцати лет.

— Я же сказала, мне все равно.

Сара продолжала изучать пейзаж за окном.

Поведение Сары оскорбило Карен до глубины души, рассердило. «Что, черт возьми, эта малявка себе позволяет? Или она не понимает, что с ней одни проблемы? Да пошла она…»

— Ну и подохни там, мне без разницы.

Как обычно, Карен Уотсон удалось задеть Сару за живое. Девочка ничего не ответила. А через мгновение она почувствовала, как ее голова стала наливаться свинцом. Она словно оцепенела. Сару отвели в медицинский кабинет, осмотрели и обнаружили легкое сотрясение мозга, а это значило, что некоторое время ей нельзя засыпать. Вся она была в синяках и ссадинах, но серьезных повреждений не выявили. Снаружи по крайней мере.

«Нэд, Дэзире, Тыковка. Мама, папа, Бастер. Твоя любовь приносит смерть». И Сара поверила, что это правда. Все, кого она любила, ушли навсегда. Однако Сару стали одолевать сомнения: «Все, кроме Кэтти. И Терезы. А может, и Дорин еще жива». Сара вздохнула. «Тереза сидит в тюрьме. Конечно, Незнакомцу этого пока достаточно. Но что мне делать, когда она выйдет на свободу? А Кэтти… ведь она полицейский и должна уметь защищаться, правильно? Да».

Сара должна позаботиться об этом, только позже. А сейчас надо сосредоточиться на других вещах. Последний день в приюте научил ее многому, и она не собиралась вновь оказаться в самом конце «пищевой цепочки».

* * *

Дженет, все такая же тощая и близорукая, по-прежнему вела хозяйство в приюте. Неспособная распознать зло, она была наихудшим «благодетелем человечества».

— Здравствуй, Сара, — сочувственно кивнула Дженет.

— Здравствуйте.

— Я знаю, что случилось. Тебе очень больно?

«Конечно, больно!» Сара лишь покачала головой:

— Все нормально. Мне бы прилечь.

Дженет кивнула.

— Только тебе нельзя спать. Ты знаешь?

— Да.

— Тебе помочь разобрать вещи?

— Нет, спасибо.

Дженет провела Сару по знакомому коридору. В приюте за год ничего не изменилось. А возможно, и за последние десять лет.

— Вот здесь. Всего через две двери от твоей прежней комнаты.

— Спасибо, Дженет.

— Пожалуйста, — ответила тощая Дженет и пошла к своей стойке.

— Дженет! А Кристен все еще здесь?

Дженет остановилась, оглянулась на Сару.

— Кристен умерла. Ее убила одна девочка. Они подрались, и…

Сара уставилась на Дженет, у нее перехватило дыхание.

— О, — еле выдавила она. — Да… я поняла.

— Ты точно нормально себя чувствуешь? — взволнованно спросила Дженет.

Саре казалось, что голова стала весить целую тонну. «Надо ее потуже обвязать полотенцем».

— Да, все нормально.

* * *

Сара распаковала вещи, легла на койку и стала ждать. Ее привезли в приют во второй половине дня, и спальня оставалась пустой почти до сумерек. Тогда она поняла, что должна заставить себя двигаться. Голова еще болела, но по крайней мере больше не тошнило. Сара ненавидела, когда ее рвало. «А кто же это любит, тупица!»

Обычного человека столь частые разговоры с самим собой, пожалуй, насторожили бы. У Сары подобная мысль никогда не возникала. Всякий обреченный на длительное одиночество поступал бы так же, чтобы не сойти с ума, а не по причине безумия.

Оцепенение окутывало Сару, накрывало с головой, проникало в каждую клеточку. Сара чувствовала, что преодолела болевой порог. Печаль, скорбь — необходимо подавить эти чувства. Они стали слишком большими, выпусти их — с потрохами проглотят. Теперь Сара дала волю другим эмоциям, вроде ярости и гнева. Глубокий омут в ее душе заполнялся ожесточением и мраком. На дне омута жуткие твари с урчанием лакали этот мрак, это ожесточение. А Сара размышляла, как долго сможет держать тварей в узде. И сможет ли вообще.

Вместе с подобными мыслями в сознании Сары произошел глубинный сдвиг, теперь во всем она стала искать только пользу. «Выживание — вот мой Бог. Остальное — иллюзии. Я меняюсь. Так, как Незнакомец хотел меня изменить. Думаю, если понадобится, я пойду на убийство. С днем рождения!» Она накручивала волосы на палец и улыбалась опустошенной улыбкой.

Я сломала какой-то девочке палец, и ее койка стала моей. Вот как это было. Я вновь стала главной в своей комнате, хозяйкой положения.

Эй, не надо морщиться! Я вовсе не горжусь, просто я вынуждена была так поступить. Вдобавок сейчас у меня гораздо больше общего с Сарой девятилетней, чем с Сарой шестилетней. Та Сара давным-давно умерла и предана забвению.

Глава 46

Когда, оглядываясь назад, я пишу об этом, мне начинает казаться, что Кэтти была моим зеркалом. Я видела, какой становилась, по ее глазам. Интересно, неужели Кэтти и правда отмечала все изменения во мне? Или я вкладываю свои слова в ее уста? Или и того и другого понемногу?

Возможно, Кэтти была просто Кэтти, но на этих страницах она — это я сегодняшняя, которая оглядывается на меня вчерашнюю.

Да, тяжко…

Кэтти была потрясена, когда увидела, что случилось с Сарой. Ничего нового! Был одиннадцатый день рождения Сары. Кэтти пришла с незамысловатым подарком — маленьким кексом с одной-единственной свечкой. Сара взглянула на кекс с усмешкой, Кэтти даже хотела ее попросить быть повежливее.

Но больше всего ее взволновали глаза Сары. Они уже не были ясными и открытыми, как раньше. Глядя в них, Кэтти натыкалась на барьеры, пустоту и настороженность. Такие глаза обычно у шулеров или заключенных — матерых рецидивистов, крупных мошенников. Они словно говорят: «Я знаю, что происходит, я слежу за вами, только попробуйте взять то, что мне принадлежит».

Кэтти узнала и о других изменениях, произошедших за последние два года, — например, о том, что Сара стала главной в своей комнате. Кэтти прекрасно понимала, как она этого добилась. Остальные девочки слушались Сару, а она относилась к ним с пренебрежением. Подобные умонастроения царят в тюрьме, где все подчинено силе и жестокости. «А чего ты удивляешься? Здесь живут под девизом: „Кто сильнее, тот и прав“».

Кэтти расстраивалась и из-за того, что не смогла дать Саре надежду. Ей так и не удалось никого убедить в существовании Незнакомца. По правде говоря, лежа по ночам без сна, Кэтти сомневалась, что сама верит в историю Сары. Она не придавала особого значения словам девочки, полагала, что Сара выдумывает. Но слова ее имели значение.

Кэтти сделала все, что было в ее силах. Она достала копии дел об убийстве Лэнгстромов и приемных родителей Сары. По вечерам, после работы, Кэтти тщательно изучала их, выискивая намеки и несостыковки. И даже кое-что нашла. По крайней мере она еще не потеряла контакта с Сарой. Жесткие глаза девочки оживлялись, когда речь заходила об этих преступлениях. Для Сары было очень важно, что Кэтти поверила ей. Крайне важно.

«Мы ведь теряем Сару! Жизнь в приюте уничтожает ее прямо у меня на глазах!»

— У меня новости о Терезе, — сказала Кэтти.

— Какие? — оживилась Сара.

— Через три недели ее освободят из тюрьмы.

Сара отвернулась.

— Приятно слышать, — вяло сказала она.

— Тереза хочет увидеться с тобой.

— Нет!

В крике Сары было столько чувства, что Кэтти даже вздрогнула и замерла, прикусив губу.

— Не возражаешь, если я спрошу почему?

И вдруг вся пустота, жесткость и отстраненность исчезли, сменившись таким беззащитным отчаянием, что у Кэтти защемило сердце.

— Из-за него! — убежденно прошептала Сара. — Из-за Незнакомца. Если он узнает, что я люблю Терезу, он и ее убьет!

— Сара, я…

Сара дотянулась до Кэтти через стол и схватила ее за руки.

— Обещай мне, Кэтти! Обещай, что заставишь Терезу держаться от меня подальше!

Женщина-полицейский пристально посмотрела в глаза одиннадцатилетней девочке и только потом кивнула.

— Хорошо, Сара, — тихо произнесла она. — Хорошо. Что же мне ей передать?

— Передай, что я не хочу ее видеть до тех пор, пока нахожусь в приюте. Она поймет.

— Ты уверена?

Сара горько улыбнулась:

— Уверена. — И, прикусив нижнюю губу, произнесла: — Но скажи Терезе, это ненадолго. Когда я выберусь отсюда, я найду способ связаться с ней. Безопасный для нас обеих.

Улыбка, блеск в глазах и настойчивость вдруг вновь исчезли, уступив место мрачной пустоте. Сара встала и взяла кекс.

— Мне нужно идти, — сказала она.

— Ты не хочешь зажечь свечку?

— Нет.

Сара уходила, Кэтти смотрела ей вслед. Маленькая девочка держалась прямо и гордо, что говорило об ее уверенности в себе, уверенности, не нуждавшейся в подпитке. Но Сара вдруг показалась Кэтти такой маленькой, а ее важный вид — таким нарочитым.

Сара прилегла на койку, съела кекс и посмотрела на конверт, присланный ей на адрес приюта. Обратный адрес не значился, лишь почтовая марка и штемпель. Прежде Сара никогда не получала писем, если не считать короткого от Терезы, и теперь сильно волновалась.

«Надо открыть. Может, и это от Терезы?»

Сара думала о своей сестренке почти каждый день. Иногда Тереза ей даже снилась. Это были волшебные сны, девочки плавали и летали вместе, и там, где они оказывались, всегда сиял свет и везде висели объявления: «Горю и чудовищам вход воспрещен». Эти сны заставляли Сару горько жалеть о том, что она не может спать вечно. Тереза стала для Сары осью, вокруг которой вращалось колесо ее надежды.

Сара разорвала конверт. В нем оказалась простая белая открытка с надписью: «Думаю о тебе в твой день рождения». Она нахмурилась и раскрыла ее. Внутри была нарисована косточка домино, а рядом нацарапано: «Не жалей ни о чем, как дикая природа». Кекс показался Саре заплесневелым, и всю ее с ног до головы обдало холодом. «Так письмо от него!»

Она знала, это правда. Не важно, что до сих пор Незнакомец никогда ничего ей не присылал. Саре не требовалось дополнительных объяснений. Долгим и пристальным взглядом она посмотрела на открытку, затем убрала ее в конверт, положила под подушку и доела кекс. «Дикая природа… Я становлюсь дикой? Ну что ж, приходи — я докажу тебе!» — подумала Сара и криво улыбнулась. «Единственное, что радует, — подумала она, — что хуже не станет. А это тоже кое-что!»

Я знаю, глупо было так думать. Конечно, могло быть и хуже, намного хуже. Так оно и случилось.

Карен Уотсон угодила за решетку. Не знаю почему, но я не удивилась. Карен была исчадием ада. Она ненавидела детей, и ей нравилось, что она может портить им жизнь. Старая толстая вампирша, вместо крови Карен высасывала детские души, и кто-то в конце концов поймал ее за этим занятием. Ведьма Уотсон позаботилась о том, чтобы я попадала в ужасные, отвратительные приемные семьи… Кое-где меня даже били. А некоторые приемные папочки приставали ко мне, и это было гадко, мерзко! Но… мы не будем об этом говорить, ни за что! Тогда я поняла, что пришлось испытать Терезе.

Впрочем, ничего хуже смерти Нэда и Дэзире не произошло. Я много думала о случившемся, и это стало для меня началом конца. Все началось со смерти мамы, папы и Бастера, а закончилось смертью Нэда, Дэзире и Тыковки. С тех пор и хорошее, и плохое я помню смутно, как будто видела во сне.

Однажды Кэтти сказала, что хочет меня удочерить, но я не позволила. Я испугалась, понимаете? Если бы она меня забрала, это кончилось бы для нее плохо. В любом случае позднее Кэтти исчезла. Мне сказали, что ее ранили, но кто это сделал и как, не сообщили. Она больше не брала трубку, когда я ей звонила, и не перезванивала сама.

Воспоминания о Кэтти, как и все остальное, поглотил большой черный омут, возникший в моей душе. Омут, который заполнился мраком в тот день, когда умерли Нэд и Дэзире. В моем омуте плавало что-то густое, зловонное, похожее на нефть, только очень холодное, ведь омут поглощал боль и страдания, они исчезали навсегда. Я так страдала от того, что Кэтти не звонила, вот и бросила эту боль в свой большой черный омут. Пока-пока!

Зато случившееся с Карен Уотсон вызвало у меня противоположные чувства, их я не стала топить в омуте. Эта сука отправилась в тюрьму. Знаю, знаю, сука — слово ругательное, грубое, и особенно ужасно слышать его из уст девочки, но я ничего не могу с собой поделать! Карен Уотсон — сука! Понимаете? Я хочу сказать, это слово будто специально для нее придумали. Я ненавидела Ведьму Уотсон, надеялась, что она подохнет в тюрьме! Иногда мне снился сон, будто в нее вонзают нож и потрошат, словно рыбу. А она бьется, визжит, истекает кровью. Как ни странно, Уотсон действительно умерла. Кто-то перерезал ей горло от уха до уха. Я тогда чуть не лопнула от смеха! А потом зарыдала, и даже Безумец, поморгав несколько раз, зарыдал вместе со мной. Черными, как мой омут, слезами…

Я же в конце концов неизменно оказывалась в приюте. Я была уже довольно известной личностью, поэтому мало кто из девочек пытался связываться со мной. Я умела постоять за себя.

И это к лучшему, ведь я была намного выше, понимаете? У меня порой возникало ощущение, будто я, обнаженная, сижу на Северном полюсе, но совсем не чувствую холода, потому что у меня вообще не осталось никаких чувств. Сижу и смотрю вниз, в огромный черный омут, а там что-то булькает, булькает. Время от времени из черной жижи вырываются руки, иногда я их даже узнаю.

Незнакомец на несколько лет оставил меня в покое. Точно не знаю, но догадываюсь: он продолжал следить за мной. А поскольку приемные семьи были одна другой хуже, он, наверно, очень радовался.

Очередную открытку от него я получила, когда мне исполнилось четырнадцать лет. Она гласила: «Я буду следить за тобой». И все. Той ночью я проснулась от собственного крика и совершенно не могла остановиться. Я кричала, вопила и ревела. Меня куда-то тащили, привязывали к кровати, давали таблетки. В ту ночь меня саму бросили в большой черный омут. Бу-у-лтых! Пока-пока.

Меня захотела взять на воспитание семья Кингсли. Не знаю, почему я не воспротивилась. Мне тогда было трудно бороться. По большей части я находилась в прострации, я плыла. Плыла, иногда встряхиваясь, время от времени разговаривала сама с собой и снова плыла. Ах да, и кое-что бросала в большой черный омут. Я постоянно что-нибудь туда бросала… Я хочу быть в пустой комнате с белыми стенами. Я почти уже в ней. А черные пчелы смерти почти превратились в свет…

Я пишу свою повесть, потому что, быть может, это последняя возможность рассказать обо всем, прежде чем я брошусь в свой огромный черный омут навсегда. Я совсем не хочу этого делать, но с каждым днем мне становится все труднее и труднее, и Безумец стал чаще появляться со дна. Однако во мне еще осталась маленькая, но упрямая частичка меня шестилетней. Все реже и реже она беседует со мной, а говорит всегда одно и то же: «Сара, напиши обо всем и найди способ передать записи Смоуки Барретт». Вам то есть.

Не думаю, что вам удастся меня спасти. Боюсь, слишком много времени я провела на краю мрачной пропасти и слишком много времени писала истории, которые предавала огню. Но может быть, вы сможете поймать его? Поймать и бросить в настоящий черный омут.

Ну вот, пожалуй, и все. Последний рывок на белых измятых страницах. Загубленная жизнь? Похоже на то.

Мне больше не снятся ни мама, ни папа. А прошлой ночью приснился Бастер. И это застало меня врасплох. Я уже глаза открыла, а мне все казалось, что голова Бастера лежит у меня на животе. Но Бастер мертв, как и все остальные.

Самые большие перемены бывают самыми глубокими. Я уже ни на что не надеюсь.

Это конец?

* * *

Прочитав последнюю строчку дневника, я закрыла рукой глаза, и она стала мокрой от слез. Бонни подошла ко мне, взяла за другую руку и погладила ее, успокаивая. Я сразу же вытерла слезы.

— Прости, малышка. Это очень печальная история. Прости.

Бонни улыбнулась одной из тех своих улыбок, которые говорят: «Все хорошо, мы живы, и я очень рада, что ты сейчас со мной».

— Да, хорошо, — ответила я, заставляя себя улыбнуться. Я была совершенно подавлена.

Бонни вновь посмотрела мне в глаза и дотронулась пальчиком до своей головы. Я сразу поняла, что она имеет в виду.

— Ты что-то придумала?

Она кивнула и указала на стены, увешанные рисунками Алексы, и на потолок.

— Ты придумала, что сделать с комнатой Алексы?

Бонни улыбнулась и кивнула: «Да».

— Расскажи мне, солнышко.

Закрыв глазки, словно во сне, она показала на себя и покачала головой.

— Ты не хочешь там спать.

Бонни быстро кивнула, а затем, словно взяв невидимую кисть, стала водить ею вверх и вниз, как будто рисовала картину. Я мгновенно поняла смысл ее жестов, поскольку однажды уже наблюдала их.

Я была вне себя от радости, когда Бонни в первый раз объяснила мне, что хочет рисовать красками. Лечебный эффект от рисования не заставил себя ждать. Бонни не говорила, зато могла выразить свои мысли с помощью кисти.

Она писала и яркие, и темные картины, великолепные, залитые лунным светом ночи, размытые дождем дни, утопавшие в серой дымке. Впрочем, мрачные краски не преобладали, а каждая картина дышала вдохновением, независимо от сюжета.

Мне больше всего нравилось изображение суровой пустыни под сверкающим солнцем. Раскаленный ослепительно-желтый песок. Голубое, безоблачное небо и одинокий кактус, растущий в этой пустоте, прямой, сильный и величественный. Казалось, он совсем не нуждался в поддержке или компании. Этакий самоуверенный, надменный кактус. Ему хватало солнца и жары, даже недостаток влаги его вполне устраивал, и он замечательно себя чувствовал, дай Бог каждому. Правда замечательно. Неужели Бонни так изобразила себя?

От акварели она перешла к масляным и акриловым краскам. Бонни рисовала целыми днями, без остановки, очень усердно, почти неистово. Я наблюдала за ней украдкой и была поражена ее исступленной увлеченностью. Когда Бонни творила, весь мир словно исчезал, оставался только холст, на который она устремляла взгляд, только ее руки и мысли.

Вероятно, рисование излечивало ее или просто помогало. А вдруг оно — не просто способ забыть о пережитом ужасе? В любом случае картины замечательные. Конечно, Бонни не Рембрандт, но она талантлива и обладает определенной энергетикой и смелостью, которые делают ее творчество непреходящим.

— Ты хочешь превратить комнату Алексы в студию?

Бонни рисовала в библиотеке, которая теперь была переполнена бумагой, холстами, картинами и всем остальным.

Она кивнула и улыбнулась счастливой, но осторожной улыбкой, потом приблизилась, взяла меня за руку и озабоченно заглянула мне в глаза. И вновь я все сразу поняла.

— Если только я не против, да?

Бонни слабо улыбнулась. А я улыбнулась в ответ и погладила ее по щеке.

— По-моему, ты здорово придумала!

Бонни засияла от счастья, и я стала потихоньку оттаивать. Показав на телевизор, она вопросительно взглянула на меня. Бонни обожала мультики. «Хочешь посмотреть со мной?» — спрашивали ее глаза.

— Ну конечно!

Я раскрыла объятия, и девочка прильнула ко мне. Мы стали смотреть телевизор, и я, проникаясь ее теплом, надеялась изгнать из своей души надоевший дождь. «Кактус так кактус, — подумала я. — Да здравствует солнце!»

Глава 53

Саре исполнилось четырнадцать лет. Но она спала, и ей было все равно. Она проснулась, поняла, что стала старше на год, и это событие ее не тронуло.

Теперь она ни о чем не беспокоилась. Это опасно. Беспокойство может принести боль, а справиться с болью Сара уже не могла. Последние два года Сара ходила по краю пропасти. Горькие переживания только накапливались, пока наконец не наполнили ее душу до краев. В какой-то момент Сара поняла, что находится на грани сумасшествия. Легкого касания было достаточно, чтобы она полетела в пропасть.

Сара поняла это утром, в приюте. Она сидела отстраненно, ни на что не смотрела и ни о чем не думала, просто сидела и почесывала руку. Она моргнула, прошел целый час. Почувствовав боль, Сара взглянула на руку и увидела, что расчесала ее до крови. Боль мгновенно вывела девочку из оцепенения. Сара пришла в ужас. Она совсем не хотела терять рассудок.

Порой ее начинало трясти. Тогда Сара старалась уединиться. Она не хотела показывать свою слабость другим девочкам. Она чувствовала приближение приступа: ее начинало подташнивать, в глазах темнело. Сара ложилась в кровать или запиралась в туалете, обхватывала себя руками и тряслась как в лихорадке. Прошло какое-то время.

Итак, Сара испугалась, и у нее были на то причины. Теперь ей нужно было постараться, чтобы сохранить рассудок.

Но чаще всего она оставалась равнодушной ко всему. Внутри Сары образовался огромный черный омут, заполненный маслянистой, как нефть, субстанцией, булькающей и неизменно голодной. Сара бросала в «нефть» воспоминания и с каждым годом теряла частицу себя.

Ей исполнилось четырнадцать лет. Но у нее было ощущение, словно она жила целую вечность. Сара чувствовала себя старой. Она встала с кровати, оделась и вышла из комнаты.

От Кэтти давно ничего не было слышно. Сара приготовилась бросить воспоминания о ней в свой черный омут, но медлила, ждала неизвестно чего. Возможно, Кэтти появится и даже принесет ей кекс. Кэтти делала для нее все возможное, и Сара знала об этом. Она понимала, какая борьба происходит в сердце женщины-полицейского. Борьба с желанием стать ближе. Да, Кэтти не позавидуешь, думала Сара.

Был чудесный день. Ярко светило солнце, но дул прохладный ветерок, поэтому сильной жары не ощущалось. Сара закрыла глаза и запрокинула голову, чтобы насладиться теплом. Громкий, настойчивый сигнал автомобиля вывел ее из задумчивости. Сара нахмурилась и посмотрела на улицу. Она сидела около забора, окружавшего приют, вдали ото всех. Улица находилась справа от нее. Там-то и стоял автомобиль. Какая-то голубая дерьмовая тачка. На пассажирском сиденье маячил силуэт.

Вновь раздался сигнал, теперь Сара знала наверняка, что это вызывают ее. «Интересно, — размышляла она, — может, это Кэтти? Нет, у Кэтти „тойота“». Сара встала и подошла к забору вплотную. Она внимательно посмотрела в грязное окно автомобиля.

Сара была почти уверена: в автомобиле сидит молодая женщина… Как только Сара увидела лицо этой женщины, кровь застыла у нее в жилах. «Тереза!» Сара остолбенела от ужаса. Она не могла пошевельнуться. Ветер трепал ее волосы.

Тереза стала старше. Ей, наверное, уже двадцать один.

Но это Тереза — нет никаких сомнений… Плачущая, испуганная и несчастная.

За Терезой Сара разглядела тень. Тень двинулась, и Сара увидела лицо, расплющенное маской из чулка. Узнала ухмылку.

Сара стояла над пропастью, взмахивала руками, чтобы удержать равновесие, а из глубин ее огромного черного омута что-то поднималось на поверхность. Это… голова Бастера, мертвого Бастера, мама с пистолетом в руке… Она продолжала балансировать, но…

Сара возвела глаза к безоблачному небу и неистово закричала.

Прошло какое-то время.

Сара проснулась от восторга: надо же, она сохранила рассудок. «А что тут хорошего? — вдруг подумалось ей. — Может, здравый ум переоценивают?» Ее запястья были пристегнуты ремнями к койке. Ноги — тоже. Обычная койка, такие в больницах бывают. При этой мысли Сара усмехнулась.

«Они мне что-то вкололи. Классно! Я чувствую себя счастливой и в то же время хочу покончить с собой. Да, наверняка что-то вкололи».

Сара однажды уже просыпалась здесь, после того как ей приснился страшный сон, который, ей-богу, она никак не могла выкинуть из головы. Сара хихикнула и вновь потеряла сознание.

Она сидела на кровати и обдумывала способы. Два дня назад Сару освободили от ремней и закрыли на ключ, но особо пристально за ней не наблюдали. Она получала лекарства, притворялась, что пьет их, и ее оставляли в покое, чему она несказанно радовалась. У нее было время, чтобы спланировать самоубийство.

«Как же самой себя убить? Надо что-нибудь придумать».

Этому они не могли помешать.

Сара долго думала и в конце концов поняла, что сначала необходимо выбраться из больницы. Здесь ей не дадут умереть. Досадно, но ничего не поделаешь.

Она должна была убедить врачей, что окончательно пришла в себя и готова вернуться… (закатите глаза, чуваки!) вернуться в здоровую среду приюта. Ничего страшного. Это будет совсем не трудно. За ней не так пристально наблюдают, чтобы разгадать ее намерения.

Сара вернулась в приют неделю спустя. Тощая Дженет обрадовалась ей и улыбнулась. А Сара, представив, как Дженет натыкается на ее труп, висящий на веревке, улыбнулась в ответ.

В спальне Сара обнаружила на своей койке новенькую девочку. Сара объяснила новенькой положение вещей: сломала ей указательный палец и вместе со всеми шмотками толкнула на середину комнаты. Сара особо не свирепствовала. Девочка не могла знать прописной истины: нельзя связываться с Сарой. Она взглянула на рыдавшую новенькую, которая нянчила свой палец, и подумала: «Ну, теперь ты в курсе». Затем легла на койку и выкинула девочку из головы. Более важные мысли беспокоили ее. Такие, как смерть.

Прошло несколько часов. Сара все еще размышляла о смерти, когда к ее койке приблизилась очень взволнованная девочка. Она подобострастно смотрела на Сару.

— Чего тебе? — спросила Сара.

— Письмо, — робко произнесла девочка.

Сара нахмурилась:

— Мне?

— Угу.

— Давай сюда.

Девочка протянула Саре белый конверт и убежала.

Сара уставилась на него и по обманчивой простоте белой бумаги поняла: «Это от Незнакомца».

Она хотела выбросить письмо, не открывать совсем. «Имею право». Но, проклиная себя, Сара все же разорвала конверт. Внутри был единственный белый лист. Письмо, распечатанное с компьютера. Безликое и такое же зловещее, как и написавший его.

Подписи не было.

Незнакомец специально так написал. Непосвященный, случайно прочитавший письмо, сочтет его любопытным, но безопасным. Сара поняла, что́ Незнакомец хотел сказать. Он знал, что она поймет.

«Тереза жива. И останется в живых до тех пор, пока я делаю то, о чем он написал. Он хочет, чтобы я вновь оказалась в приемной семье и ждала».

В последнее время Сара всячески сопротивлялась, когда ее хотели отправить в приемную семью. Впрочем, она знала: если передумает, ей нужно всего лишь поставить в известность Дженет и улыбаться, когда объявятся потенциальные родители. Она хорошенькая, и она девочка, семейные пары всегда хотели взять ее на воспитание в надежде впоследствии удочерить.

И вдруг ей в голову пришла одна мысль, нежелательная. «Что же случится с ними? С теми, кто возьмет меня к себе?»

У Сары потемнело в глазах, к горлу подступила тошнота. Девочка повернулась к стене, обхватила себя руками и задрожала. Час спустя она разорвала письмо и отправилась к Дженет.

Глава 54

Однажды Незнакомец навестил ее у Кингсли, год спустя, когда дома, кроме нее, никого не было. Сара чувствовала себя здесь неуютно (как она и говорила, ей просто не хотелось близко общаться с людьми, которые, возможно, очень скоро умрут). Майкл уже начал ее унижать. Она боялась поначалу, не представляла, как реагировать. Она должна была оставаться здесь ради Терезы, должна была ждать. Но что, если он прикоснется к ней и она… сразу сойдет с ума? Впрочем, оказалось, не все так плохо. Да, Сара ненавидела Майкла, но он не был взрослым, и это имело большое значение. Она не понимала почему, но имело. Сара также предполагала, что Незнакомец убьет заодно и Майкла — и не могла сдержать улыбку.

Один раз она улыбнулась после секса, и Майкл заметил это.

— Что смешного?

«Просто представила, как ты умрешь», — вертелось у Сары на языке, но она ответила:

— Ничего.

О Дине и Лоурель она старалась не думать. В качестве приемной матери Лоурель оказалась далека от идеала, она совсем не походила на Дэзире, но в целом была неплохая женщина. Иногда Лоурель проявляла искреннюю заботу о Саре, и Сара чувствовала, что ей небезразлично ее существование.

Итак, Сара изо всех сил старалась не привязаться к новым приемным родителям. Она сидела в своей комнате за компьютером, когда появился он. Это было днем. На лицо он снова натянул чулок. И улыбался. Он всегда улыбался.

— Привет, Малютка Боль.

Сара не ответила. Просто ждала. Только этим она и занималась в последнее время. Мало говорила, еще меньше чувствовала и все время ждала. Незнакомец сел на кровать.

— Ты получила мое письмо и поверила мне. Это очень хорошо, Сара, потому что я всегда говорю правду. Тереза жива благодаря тебе.

Вдруг Сара услышала собственный голос:

— Вы ее бьете?

— Да. И когда мы с тобой разберемся, я еще разок ее побью. Но пока ты меня слушаешься, Тереза останется жива.

Сара почувствовала, как что-то пробирается по руинам ее души, и через мгновение поняла, что это такое. Ненависть. Она чувствовала ненависть.

— Я вас ненавижу, — сказала она. Сказала не сердито — нормально, как говорят правду.

— Понимаю, — кивнул Незнакомец. — А теперь послушай меня. Я расскажу тебе, что надо делать. Вопросы можешь потом задать.

Глава 62

— Ты уверена, котенок?

В ответ Бонни улыбнулась безмятежной улыбкой.

Мы собирались войти в комнату для допросов. Хуан был уже там. По неведомым мне причинам Бонни хотела на него посмотреть. Я сначала отказалась и даже рассердилась на Бонни, впервые в жизни рассердилась. Но Бонни настаивала.

— Зачем? — спрашивала я. — Можешь ты объяснить — зачем?

Бонни сделала жест, который я расшифровала как «Возьми».

— Ты хочешь что-то отдать? У тебя есть подарок?

Она кивнула. Помедлив в нерешительности, она указала на имя в документах.

— У тебя есть подарок для нас с Хуаном?

Бонни вновь безмятежно улыбнулась и кивнула.

Я поняла: Бонни не отступится — и сдалась. Я надеялась, что Хуан избавит меня от этого испытания — откажется встретиться с Бонни. К моему удивлению, он согласился. Вот мы и пришли.

Бонни держала под мышкой блокнот, а в руке — толстый фломастер. Ей не позволили взять ручку — дескать, слишком опасно. Да и фломастер разрешили не сразу.

Мы вошли в комнату для допросов. Хуан сидел на стуле. Запястья и лодыжки ему сковывали наручники, для верности еще и цепь присутствовала. Он улыбнулся нам широкой, ленивой улыбкой пса, разомлевшего на солнце. Теперь уже грешник, а не святой. Мне говорили, Хуан все никак не определится, какую же ипостась выбрать. Недавно он целый день простоял на коленях в тюремной церкви. Но в ту же ночь изнасиловал сокамерника и хихикал над его криками. Теперь он молится в одиночной камере.

— Агент Барретт! Малютка Бонни! Как поживаете?

— Лучше всех, спасибо, — ответила я, стараясь сохранять спокойствие.

Хуан во всем сознался. Конечно, он гордился своими «успехами». Он свершил правосудие и теперь обрел слушателей, которым мог читать проповеди.

Выяснить, кто из членов оперативной группы выдал его преступникам, удалось не сразу.

Многие годы Хуан отслеживал и собирал документы, подтверждавшие перевод денег со счетов. Десять лет назад ему удалось доказать виновность Тобиаса Уолкера. В ФБР было трудно получить информацию. Джекоб Стерн оказался очень проницательным. Хуан выяснил, что Стерн пришел в ФБР из полиции Лос-Анджелеса и одно время работал в том же округе, что и Уолкер. И Хуан заподозрил неладное. Благодаря своей настойчивости и беспощадности он в конце концов получил нужную информацию. Уолкер был напрямую связан с преступным миром, с настоящими иудами. Впоследствии ему потребовалась помощь Стерна, чтобы скрыть источники полученных денег, и он ввел агента в курс дела. Хуан получил доказательства соучастия Стерна и грехов самого Уолкера и зашифровал их в компьютере Майкла Кингсли.

— Я собирался сообщить вам пароль и дать возможность потребовать выдачи Стерна. И как только он оказался бы здесь, — Хуан улыбнулся во все тридцать два зуба, — я бы ему отомстил. Конечно, я бы обставил все как несчастный случай, ведь я должен был «умереть», на самом деле оставшись в живых. Но самое важное — весь мир узнал бы, весь мир понял бы, что символы ничего не значат, главное — душа.

«И в этом, — подумала я, — он преуспел. Стерна вот-вот выдадут властям Соединенных Штатов. Надеюсь, он подохнет ужасной смертью в тюрьме». Именно Стерн и Уолкер ответственны за случившееся. Они создали чудовище; если бы Хуан разделался только с ними, я посчитала бы, что правосудие свершилось. Но Хуан долгие годы бесчинствовал и погубил невинных людей. Этого я не могла ему простить.

Мы спросили Хуана о Джонсе. Здесь он проявил удивительную практичность.

— Слишком рискованно убивать заместителя директора ФБР. Я был вынужден отложить его убийство на более поздний срок.

Вот чем объясняется решение Хуана действовать открыто — удачным стечением обстоятельств. Хуан вздумал вывести нас на Кабреру и разоблачить Стерна. «И как только он оказался бы здесь…»

Меня бросило в дрожь при мысли, насколько близок Хуан был к успеху. Всех членов опергруппы он обвинял в том, что они не разглядели подлинных лиц Уолкера и Стерна. По разумению Хуана, оперативники должны были его защитить. Но они обманули его ожидания и заслужили смерть. Он более мягко обращался с женщинами из-за их непричастности к самому предательству.

— Но все они были шлюхи, в упор не замечали отсутствия души у своих мужей, — заявил Хуан. — Вот и заслужили смерть.

«Здесь речь идет об обманутых ожиданиях и о несостоятельности, — подумала я. — Возможно, Хуана обманывали с самого рождения. Повзрослев, он стал немилосердно карать за ложь».

Когда Хуан рассказывал об Уолкере, лицо его оставалось спокойным, хотя глаза сверкали такой лютой ненавистью, какую я даже представить себе не могла.

— Сам Уолкер спасся от моего возмездия, но ни дети его не спаслись, ни внуки, — злорадствовал Хуан. — Я уничтожил Лэнгстромов! Видели бы вы их горе! О, это было изумительно! Их смерть стала моим возмездием. Знаете почему? Потому что я позаботился о том, чтобы они попали в ад! — Зрачки его расширились. — Вы понимаете? Они совершили самоубийство. Не важно, что случится со мной — они будут вечно гореть в аду!

И он захохотал как сумасшедший.

Я задумалась об изменениях в почерке его преступлений. Он застрелил Халибартона после того, как заставил его написать стихотворение, однако пытал и кастрировал Гонсалеса.

— Это не имеет отношения к ритуалу, — объяснил Хуан. — Тут речь о страданиях. Я хотел, чтобы перед смертью они пережили страшные мучения. Физическая боль важна, не спорю, но их душевная боль для меня важнее всего. Аминь.

Безусловно, Сара была воплощением Хуана, но только в его глазах. Он разрушал ее жизнь, порождал предательства, заставлял существовать в постоянном ощущении кошмара, через который прошел он сам. Хуан не сомневался, Сара станет такой же, как он. Ни секунды не сомневался.

Впрочем, я-то знаю: Хуан ошибся. Хотя Сара нездорова, ее душевный недуг совсем иного свойства. Хуан — воплощение зла, Сара — нет. Я редко задумываюсь о черном и белом — специфика работы не позволяет, — а в данном случае готова поручиться. Душа Сары изранена, но жива.

Мистер Сам-знаешь-кто, упоминаемый на видео Варгаса, уже умер. Хуан давным-давно позаботился об этом. Он сбежал от своих поработителей в пятнадцать лет. А четыре года спустя выследил их и убил леденящими душу способами. Видео было всего лишь отвлекающим маневром, имевшим целью направить следствие по ложному пути. Хуан заплатил Варгасу за съемку.

— Он не сдох тогда только потому, — говорил Хуан, — что не задавался вопросом, зачем мне нужно видео. Он меня и не вспомнил. Представляете? Наркоманы воистину лишены любви Господа.

И вот теперь мы здесь. Хотелось бы знать зачем. Хуан — пропащий человек, заслуживающий и жалости, и гнева. Своими неестественно сияющими глазами он посмотрел на Бонни:

— Почему ты просила о встрече со мной, малышка?

В течение разговора Бонни оставалась безмятежной. Она словно вовсе не замечала Хуана. Бонни открыла блокнот, положила его на стол и начала писать. Я зачарованно наблюдала. Закончив, Бонни передала блокнот мне: дескать, прочти вслух.

— Она спрашивает, знаете ли вы ее историю.

Хуан заинтригованно кивнул:

— Конечно, знаю. Это вдохновляющий акт боли. Заставить ребенка смотреть, как насилуют и убивают его мать… шедевр, созданный настоящим художником, понимающим вкус страданий!

— Заткнись, скотина! — крикнула я, дрожа от ярости.

Бонни погладила меня по руке, забрала блокнот и снова принялась писать. Я с ненавистью смотрела на Хуана. Бонни улыбнулась мне и вновь протянула блокнот. Я прочла, и сердце замерло у меня в груди.

— Она… — я откашлялась, — она спрашивает, хотели бы вы узнать, почему она не говорит. Настоящую причину? Она считает, вы это оцените. — Я повернулась к Бонни: — Пойдем-ка домой. Не нравится мне эта затея.

Она вновь погладила меня по руке. Спокойная и невозмутимая. «Доверься мне», — говорили ее глаза.

Хуан облизнул губы. Уголки его глаз дернулись.

— Думаю, мне это очень понравится, — сказал он.

Бонни улыбнулась ему, забрала блокнот и стала писать. Потом протянула его мне, но прежде чем я начала читать, перехватила мой взгляд. В глазах моей девочки я увидела озабоченность и даже мудрость, несвойственные ее возрасту, и абсолютное спокойствие, словно она говорила: «Возьми себя в руки и ничего не бойся».

Я прочитала написанное — и все поняла. Мои глаза расширились от удивления, дыхание перехватило, а минуту спустя я залилась слезами. Я была близка к обмороку.

Хуан учуял мою боль, его ноздри затрепетали.

— Скажите скорее, — попросил он.

Я беспомощно взглянула на Бонни. Меня охватило отчаяние.

«Подарок Хуану? Так и есть. Ему это понравится… Но почему, почему Бонни хочет сказать ему эти ужасные, жуткие слова?»

Бонни подошла ко мне, отерла мои слезы. «Давай, — говорила ее улыбка, — доверься мне».

Я глубоко вздохнула.

— Она написала… — Я замолчала. — Она решила, раз ее мама не может говорить, значит, и она не будет.

Хуан был поражен не меньше меня, но по другой причине. Он открыл рот, откинулся на спинку стула и, едва дыша, быстро-быстро заморгал. «Радость от страданий».

Я взглянула на Бонни.

— Нам не пора? — спросила я. Душа моя была опустошена. Мне захотелось прийти домой, забраться под одеяло и плакать.

Бонни подняла указательный палец. «Еще немного», — говорили ее глаза.

Она повернулась к Хуану и улыбнулась своей изумительной, неподражаемой, безмятежной улыбкой. Лицо Сары — тогда, в кухне, — выражало прямо противоположные эмоции. Хуан нахмурился. Он почувствовал себя неуютно.

— Теперь я передумала, — сказала Бонни ясно и четко. — Я решила, что пора вновь заговорить.

От неожиданности я вскочила со стула, и он с грохотом упал.

Бонни тоже поднялась, взяла блокнот под мышку, а меня — за руку.

— Привет, Смоуки.

Теперь пришел мой черед онеметь.

— Пойдем домой, — сказала Бонни и повернулась к Хуану: — Горите в аду, мистер Хуан!

«Понимает ли он?»

Бонни показалась мне ангелом, которым был когда-то Хуан. Чистым, безмятежным ангелом. Я не заметила в девочке ни жалости к Хуану, ни интереса к его прошлому — лишь понимание его нынешней сути. Бонни заставила его пережить приступ злорадства, рассказав о своих страданиях, — и тут же предстала непокоренной, несломленной, чем ввергла Хуана в отчаяние, а мне подарила ощущение победы.

В комнате для допросов, в обществе серийного убийцы, я ощутила себя счастливой. Вот что Бонни хотела донести до нас — до Хуана, до меня, до каждого: хоть зло и существует, злодеи одерживают победу лишь с нашего позволения.

Именно в эту минуту я поняла, что не поеду в Квонтико. Я прекратила метания. И жизнь вновь засверкала яркими красками. Так будет всегда. Надо только дать ей волю.

Глава 63

Я сидела перед компьютером Мэта. В руках я держала бокал с текилой, всегда готовой мне помочь. Жидкая храбрость. Я взглянула на бокал и нахмурилась. Бонни спала. Насколько же эта девочка сильная, особенно по сравнению со мной. Я устыдилась собственной слабости, поставила бокал на стол и взглянула на монитор.

«Раз2трислезыу3».

Пять дней. Вот сколько времени прошло с моей первой встречи с Сарой до поимки Хуана. Эти пять дней кажутся мне годами.

У меня появился новый шрам, и имя ему — Сара. Он невидим, как самые глубокие раны, которые часто приводят к смерти души. Тело стареет, увядает и умирает. Но и душа способна постареть. И шестилетний в одно мгновение может стать шестидесятилетним. Однако в отличие от тела душе под силу обратить свое старение вспять. Душе под силу ожить.

Путешествие Сары глубоко ранило меня. А мое собственное состарило слишком сильно и слишком быстро. Шрамы не просто напоминают о старых ранах. Они стали свидетелями моего исцеления. Я смирилась с тем, что всегда буду чувствовать боль при мысли о Мэте и Алексе. Так и должно быть. Единственное, что поможет мне навсегда освободиться от любимых образов, — забвение. Но я никогда не откажусь от этой благословенной боли.

Я смирилась с тем, что никогда не избавлюсь от страха, порой даже жуткого страха, за Бонни. Все родители боятся за своих детей, у меня же причин бояться на семерых хватит. Я изранена, изуродована прошлым, но я жива и уверена: я буду счастливой, жизнь вновь засияет яркими красками.

Мало того, я ничего не прошу. Надеюсь, но не прошу. Мы с Бонни избавились от многих вещей. Мы превратили комнату Алексы в мастерскую для Бонни. Осталось последнее: «Раз2трислезыу3».

Я вдруг поняла: страх набрать этот пароль — не просто страх перед неизвестными фактами. Вы любите человека, живете с ним, вступаете в брак. И всю жизнь познаете его. Каждый день, каждый месяц и год я открывала что-то новое в Мэте. Потом он умер, открытия прекратились. До этой минуты.

Если я наберу «Раз2трислезыу3» и кликну папку с заголовком «Личное», я найду что-нибудь хорошее — или не очень хорошее. В любом случае информация эта станет последним открытием. Я боялась завершенности.

«Может, оставить на будущее? Сохранить до того дня, когда я стану седой, старой и буду скучать по нему?» Не обращая внимания на текилу, я подалась вперед и щелкнула мышкой по папке. Я набрала пароль и логин и, увидев иконки, поняла: это фотографии. Все они были пронумерованы. Я навела курсор на одну из них и остановилась. «Что я увижу, если щелкну по ней?» На мгновение, всего на мгновение, я решила все удалить. Но передумала. Я кликнула по первой фотографии, и она развернулась передо мной. Я открыла рот от удивления. «Это же мы. Мы с Мэтом. Мы занимаемся любовью!» Я погрузилась в воспоминания. Фотография сделана сбоку, поэтому наши тела видны в профиль. Моя голова запрокинута, веки опущены в исступленной сосредоточенности. Мэт смотрит на меня сверху, его рот слегка приоткрыт. Это не художественный кадр, но и не порнография. Это любительский снимок.

Мы с Мэтом достигли периода в отношениях, который, я знаю, бывает у многих семейных пар. Когда секс обретает особую прелесть и становится предметом сосредоточенного изучения. Вы ищете что-то новое, экспериментируете, немного отходя от своих привычных, комфортных поз. В конце концов вы находите компромисс, позу, которая возбуждает вас, но не вызывает стыда. Подобные эксперименты не всегда приятны. Иногда они даже могут показаться унизительными. Мы с Мэтом пробовали фотографировать друг друга обнаженными и во время секса. Подобные эксперименты возбуждали нас поначалу, но недолго. Не потому, что мы стали стыдиться — просто мы прошли этот этап. Попробовали из любопытства и занялись другим.

Я просматривала наши фотографии одну за другой, вспоминая каждое мгновение. Вот мои фотки, которые я снимала сама, пытаясь быть пикантной (но выглядела глупо). Я нашла одно фото Мэта, на котором он сидел, прислонившись к спинке кровати, и улыбался. Я закрыла глаза. Мне не нужно было смотреть на фотографию. Я видела улыбку, растрепанные волосы, блеск в глазах. Я увидела член Мэта и вспомнила, как однажды мне пришло в голову, что я знаю его, как никакая другая женщина. Ведь он был во мне, на мне… да где он только не был. Я дотрагивалась до него и хихикала и даже сердилась, когда он становился слишком требовательным. Он лишил меня девственности.

Защипало в глазах. Мгновения, которые никогда не вернутся. Я не знаю, что принесет мне будущее в плане любви и дружбы. Я знаю только, что молодость не вернется, что никогда мне больше не придет в голову экспериментировать подобным образом. Мы с Мэтом закрыли тему. Мы любили, ссорились, смеялись, плакали и каждый день познавали друг друга. Теперь с любопытством покончено… Это принадлежит ему, только ему. «Раз2трислезыу3», малышка!

Я улыбнулась, но слезы хлынули по моим щекам. Мэт не ответил. Он улыбался мне, ждал. «Скажи эти слова», — говорила его улыбка. И я сказала: «Прощай, Мэт». И закрыла папку.

Глава 64

— Ты готова? — спросил Томми.

— Застегни мне молнию, и я отвечу «да», — сказала я.

Он застегнул, а потом прижал меня к себе здоровой рукой и поцеловал в шею, подарив знакомое ощущение уюта.

Послышались шаги, в дверях возникла моя не по годам повзрослевшая доченька. Скорчив рожицу, она закатила глаза.

— Фу, ребята, не могли бы вы заняться этим позже? Я хочу поскорей увидеться с Сарой.

— Да-да, котенок, — улыбнулась я, высвобождаясь из объятий Томми. — Мы готовы.

Прошел месяц. Целую неделю Сара лежала, свернувшись калачиком. А еще через неделю вновь начала разговаривать. Тереза, Бонни и Элайна часами сидели подле нее, уговаривая не предаваться отчаянию. Хотя в конечном счете это удалось лишь Кэтти Джонс. Это Келли привела Кэтти в больницу. Увидев ее, Сара разрыдалась. Кэтти подошла к ней и крепко обняла, и мы оставили их наедине.

Тереза оказалась именно такой замечательной и жизнерадостной, какой описывала ее Сара. Она не собиралась ждать улучшений и не хотела, чтобы с ней обращались как с больной. Только одно ей было нужно: увидеть Сару. В ней оставались и сила, и душевная теплота, которые Хуану не удалось погасить. Я очень надеялась, что Тереза поможет Саре.

На прошлой неделе мне позвонили: Сара возвращается домой. По-настоящему. В дом, который вынуждена была покинуть много лет назад. Этот дом — подарок Хуана. Парадокс, конечно. Но нам было все равно.

По просьбе Терезы сюда переехала Кэтти. Тереза вымыла весь дом сверху донизу, подняла жалюзи, чтобы позволить солнцу вновь его осветить, и повесила картину напротив кровати Сары.

У меня возникла еще одна мысль. С помощью Терезы я кое-что проверила и выяснила: препятствий нет. Мы приготовили Саре подарок к возвращению и были уверены, что он ей понравится.

— Мы на месте? — спросила Бонни.

— Почти, — ответил Томми. — Надо только вспомнить, куда поворачивать. В этом чертовом Малибу такие извилистые улицы!

— Налево, — снисходительно произнесла Бонни. — Я выучила карту.

Я расслабилась, наслаждаясь звуком ее голоса. Он казался мне волшебным, как музыка.

— Вот мы и приехали.

Томми остановил машину. Элайна, Тереза и Келли вышли нам навстречу, а вслед за ними, к моему удивлению, выпорхнула Кирби.

— Она уже дома? — спросила Бонни.

— Да, — ответила Элайна и улыбнулась, — отдыхает.

Бонни поспешила к крыльцу.

— Поня-я-ятненько, мы теперь не котируемся, — сказала Келли. — Мы скучные, моя сладкая, скучные и старые.

— Говори за себя, Рыжик, — весело ответила Кирби. — Я всегда буду молодой!

— Потому что до старости не доживешь, — растягивая слова, произнес Брэди, который в это мгновение вышел из дома.

Они с Келли встречались. Келли как-то рассказала о своих проблемах с мужчинами; теперь мне хотелось узнать, изменилось ли что-нибудь в ее жизни. Я очень надеялась на это. Ее руки блуждали по карманам в поисках викодина чаще, чем мне хотелось бы; чем все кончится, я не представляла. Впрочем, боль бывает разная — боль одиночества, например. От нее лекарства не существует… Эта мысль, как вспышка молнии, пронзила мое сознание.

Алан, которого преследуют жуткие вопли матери, убившей своего ребенка. Я со своими шрамами. Безукоризненная с виду Келли с искалеченной душой. Я вдруг осознала: мы постоянно меняем радость на боль, боль на радость и в поисках счастья поедаем сладкие пончики на краю пропасти. И это нормально. Такова жизнь — единственная альтернатива смерти.

— Вы пойдете за подарком? — взволнованно спросила Тереза.

Я улыбнулась:

— Уже иду. С остальными потом поздороваюсь.

Все пошли в дом. Скоро приехали и другие гости. Дочка и внук Келли. Барри Франклин. Люди, которым причинил боль Хуан. Люди, которые просто хотели подарить Саре надежду. Надежду на то, что все плохое закончилось на Хуане и никто больше не назовет Сару «Загубленной жизнью».

Я подошла к дому соседей и постучала. Через минуту мне открыли. На пороге появились Джейми Оверман и ее муж, они пригласили меня войти.

— Спасибо вам за то, что вы сделали, — поблагодарила я. — Спасибо за сохраненную надежду.

Джон — человек застенчивый. Он лишь молча улыбнулся. А Джейми кивнула:

— Всегда рады помочь. Сэм и Линда были хорошими соседями и замечательными людьми. Ну, пора с ней прощаться.

Джейми ушла и через минуту вернулась с тем, что я так хотела найти. С существом из давно умершего прошлого, существом, которое подарит Саре надежду.

Я посмотрела на эту Дарительницу Надежды. Она постарела, поседела, стала медлительной и вялой. Но в ее глазах отражалось столько невысказанной любви и ожидания, что я не могла не улыбнуться.

— Привет, Дорин, — сказала я, присев на корточки.

Она завиляла хвостом и лизнула меня в лицо, словно ответила: «Привет, я тебя люблю. А что мы будем делать?»

— Пойдем, дорогая. Хочу тебя еще раз кое с кем познакомить. Ей очень нужна твоя любовь.