Книга: О войне. Части 7-8



О войне. Части 7-8

Карл фон Клаузевиц

О войне. Части 7-8

©Издательство «РИМИС», издание, оформление, 2009


Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.


©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

Выражаем искреннюю благодарность семье Рачинских и лично Наталье Андреевне Рачинской за согласие на издание перевода, а также за помощь в подготовке книги к изданию. Выражаем благодарность Зое Геннадьевне Лисичкиной, помощнику директора Музея-усадьбы «Абрамцево», а также правнуку Саввы Ивановича Мамонтова – Сергею Николаевичу Чернышеву за помощь в работе над книгой.

Наброски к седьмой части. Наступление

Глава I. Наступление по его отношению к обороне

Если два понятия логически противоположны, то одно становится дополнением другого, так что по существу из одного проистекает другое, но если ограниченность нашего ума не позволяет нам одним взглядом окинуть их одновременно и найти благодаря одной лишь противоположности в целом одного целое другого, – то все же понимание одного достаточно освещает многие частности другого. И потому мы полагаем, что первые главы, посвященные обороне, бросают достаточный свет и на наступление во всех вопросах, которые они затрагивают. Но полностью они их не исчерпывают. Система нашего мышления никогда не может быть полностью исчерпана, и потому там, где противоположность не заложена столь непосредственно в самом понятии, как это было в первых главах, невозможно сделать непосредственные выводы, относящиеся к наступлению, на основании лишь того, что было сказано об обороне. К предмету нашего исследования нас приблизит новая точка зрения, поэтому будет естественно рассмотреть с этой ближайшей точки то, что с более отдаленной мы не могли заметить. Таким образом, создается дополнение к системе нашего мышления, причем высказанное о наступлении бросит новый свет и на оборону. Следовательно, говоря о наступлении, мы большей частью будем касаться тех же вопросов, о которых говорили, разбирая оборону. Однако мы не имеем намерения, по примеру большинства учебников фортификации, излагая наступление, обходить или сводить на нет все положительные ценности, усмотренные нами в обороне, для доказательства того, что против каждого из средств обороны имеется надежный способ наступления. Это было бы противно природе предмета. Оборона имеет свои сильные и слабые стороны; если первые и можно преодолеть, то все же их преодоление обходится несоизмеримо дорого, это положение приходится признать бесспорным с любой точки зрения, чтобы не впасть в противоречие с самим собою. Далее, мы не намерены со всей тщательностью проследить за игрой состязающихся между собой средств, каждое средство обороны вызывает соответственное средство наступления, но часто эти средства настолько однородны, что нет необходимости для их оценки переходить с точки зрения обороны к точке зрения наступления, одно из них вытекает само собой из другого. Наша задача заключается лишь в том, чтобы указать в каждом вопросе на особые условия наступления, поскольку они не вытекают непосредственно из обороны; а этот способ разработки нашего предмета неизбежно приведет нас и к некоторым главам, не имеющим соответственных в части, посвященной обороне[1].

Глава II. Природа стратегического наступления

Мы видели, что оборона на войне вообще, а следовательно, и стратегическая оборона не является одним лишь выжиданием и отражением атак, т. е. не есть нечто абсолютно пассивное, а пассивное лишь относительно, и потому оборона более или менее проникнута началом наступления. Наступление также не представляет собою однородного целого и постоянно перемешивается с элементами обороны. Однако здесь имеется различие. Оборону без контрудара нельзя себе представить: контрудар – необходимая составная часть обороны. Не то при наступлении, в котором удар – нечто цельное и завершенное, оборона, как таковая, ему не нужна, и его приводят к ней, как к неизбежному злу, лишь условия пространства и времени, в которых протекает наступление. Во-первых, наступление не может быть продолжено в непрерывной последовательности до полного его завершения, оно требует остановок, и в течение этих перерывов, когда оно само оказывается нейтрализованным, естественно наступает состояние обороны. Во-вторых, пространство, которое оставляют позади себя наступающие войска и использование которого безусловно необходимо для их существования, не всегда бывает прикрыто самим наступлением и требует особой защиты.

Следовательно, акт наступлени на войне, с точки зрени стратегии, вляетс постонной сменой и сочетанием наступлени и обороны, причем оборона не должна рассматриватьс как действительна подготовка к наступлению, повышающа его напржение. Оборона при наступлении не представляет собою действующего начала, напротив, она – неизбежное зло, тормозящее усилие, вызываемое инертностью массы; оборона – это первородный грех, смертное начало дл наступлени. Мы сказали тормозящее усилие, так как оборона, ничем не способству усилению наступлени, ослабляет его действие уже одной вызываемой ею потерей времени. Но не может ли оборона в качестве составной части вского наступлени наносить ему и непосредственный ущерб? После того, как мы установили, что наступление более слаба, а оборона более сильна форма войны, то, казалось бы, из этого следует, что оборона не должна вредно влить на наступление, так как, пока еще хватает сил дл более слабой формы войны, то, конечно, их будет достаточно и дл более сильной. В общем, т. е. в главном, это верно, но насколько применимо в частности, об этом мы скажем в главе о кульминационной точке победы[2]. Однако не следует забывать, что превосходство стратегической обороны отчасти проистекает из того, что наступление не может обойтись без примеси обороны, но обороны много более слабого рода. Наступление вынуждено влачить за собою самые худшие элементы обороны, о которых уже нельз утверждать все то, что относитс к обороне в целом, и потому становитс понтным, что они могут стать началом, непосредственно ослаблющим наступление. Именно этими моментами слабой обороны, содержащимис в наступлении, и должна пользоватьс оборона для положительной деятельности содержащегося в ней наступательного начала. Какая огромная разница в положении обороняющегося и наступающего, когда они во время двенадцатичасового отдыха, сменяющего дневной труд, находятся – первый на своей тщательно выбранной, хорошо знакомой ему, заранее подготовленной позиции, а второй – на походном биваке, куда он попал ощупью, как слепой; то же различие сохраняется и в период более длительной остановки, вызванной необходимостью организовать подвоз продовольствия, ожиданием подкреплений и т. д. В этих случаях обороняющийся извлекает пользу для себя из близости своих крепостей и складов, а наступающий живет, как птица небесная. Каждое наступление должно закончиться обороной, но какую форму она примет, зависит от обстановки. Последняя может быть или чрезвычайно благоприятной, если неприятельские силы уже уничтожены, или, если это не имело места, весьма затруднительной. Хотя такая оборона уже не является составной частью собственного наступления, все же ее свойства отражаются на наступлении и должны быть учтены при его оценке.

Общий вывод этого рассмотрения сводится к тому, что при всяком наступлении следует принимать в расчет и необходимо присущую ему оборону, дабы уяснить себе все невыгоды, с которыми оно сопряжено, и иметь возможность к ним подготовиться.

В зависимости от того, в какой мере используется начало выжидания, оборона представляет различные ступени. В связи с этим нарождаются формы обороны, существенно друг от друга отличающиеся, как это уже сказано нами в главе о видах сопротивления[3].

Так как в наступлении заключается только одно действующее начало и оборона в нем является лишь цепляющимся за него мертвым грузом, то в наступлении не может быть таких различий. Конечно, существует большое различие в энергии наступления, в быстроте и силе удара, но это различие только количественное, а не качественное. Можно допустить, что в единичных случаях наступающий, чтобы успешнее достигнуть поставленной цели, изберет форму обороны и, например, расположится на хорошей позиции и даст себя на ней атаковать. Однако подобные случаи встречаются весьма редко, и мы не будем считаться с ними в нашей группировке понятий, так как мы исходим из практического опыта, а не из исключений. Таким образом, наступление не может быть повышаемо в степени, как это имеет место в видах сопротивления.

Наконец, совокупность средств наступления сводится, как общее правило, к вооруженным силам: из крепостей на наступление оказывают заметное воздействие только ближайшие к театру войны. Но это воздействие ослабевает по мере продвижения вперед, и понятно, что крепости наступающей стороны никогда не будут играть столь существенной роли, как при обороне, когда они часто приобретают важнейшее значение[4]. Содействие населения наступающему возможно только в тех случаях, когда жители сочувствуют ему больше, чем собственной армии. Наконец, у наступающего могут быть также союзники, но это отнюдь не вытекает из природы наступления, а является лишь результатом случайных обстоятельств. Итак, хотя крепости, народное ополчение и помощь союзников входят в совокупность средств обороны, но мы их не можем причислить к составу средств наступления; в обороне они являются вполне естественными, здесь же они встречаются редко и по большей части случайно.

Глава III. Об объекте стратегического наступления

Цель войны – сокрушить противника; средство – уничтожение его вооруженных сил. Это верно как по отношению к наступлению, так и по отношению к обороне. Обороняющийся уничтожает силы противника, чтобы самому перейти в наступление, а наступающий – с целью овладеть страной. Таким образом, страна является объектом наступления, но не обязательно вся страна полностью: наступление может ограничиться захватом одной ее части, одной области, одного района, одной крепости и т. д. При заключении мира все захваченное может представлять большую ценность в качестве объекта приобретений или обмена.

Поэтому в качестве объекта стратегического наступления нужно представлять себе целый ряд бесчисленных ступеней, начиная от завоевания страны в целом и кончая занятием ничтожного местечка. Как только объект достигнут, наступление прекращается и начинается оборона. Из этого, казалось бы, следует, что можно рассматривать стратегическое наступление как определенно ограниченное целое. Но в действительности дело обстоит иначе. На практике намерения и мероприятия наступательного характера часто незаметно переходят в область обороны, так же, как и планы обороны – в наступление. Редко или, по крайней мере, не всегда полководец точно намечает себе то, что он хочет завоевать, а ставит это в зависимость от развития событий. Часто наступление заводит его дальше, чем он предполагал; часто после более или менее короткого отдыха он движется снова вперед, с новой стремительностью, но у нас нет повода рассматривать эти два периода наступления как два различных акта. Иногда наступающий останавливается раньше, чем предполагал, но не отказывается при этом от всего плана наступления и не переходит к подлинной обороне. Итак, если успешная оборона может незаметно перейти в наступление, то с наступлением может случиться обратное. Эти оттенки наступления необходимо иметь в виду, дабы не сделать ошибочных заключений из того, что мы скажем о наступлении вообще.



Глава IV. Убывающая сила наступления

Мы затрагиваем здесь один из наиболее существенных вопросов стратегии; от правильного его разрешения зависит в отдельных случаях правильность суждения о том, чего мы в состоянии достигнуть.

Причины, ослабляющие абсолютную мощь, следующие:

1. Самая цель наступления, так как в нее входит стремление занять неприятельскую страну. Обычно ослабление появляется лишь после первого решительного сражения, после которого, однако, наступление не прекращается.

2. Потребность наступающей армии оккупировать территорию, остающуюся позади, дабы обеспечивать свои сообщения и изыскивать средства существования.

3. Потери в боях и от болезней.

4. Удаление от источников пополнения.

5. Осады или блокады крепостей.

6. Падение напряжения.

7. Отступничество союзников.

Этим ослабляющим причинам противостоят другие, способные усилить наступление. Ясно, что результат определяется только сопоставлением этих двух различных величин. Так, например, ослабление наступления может быть уравновешено, а иногда даже превзойдено ослаблением обороны. Последнее, впрочем, встречается редко; при этом не следует принимать всегда в расчет все действующие вооруженные силы, а только те, которые противостоят друг другу впереди или на решающих пунктах. Примеры тому: французы в Австрии, Пруссии и России; союзники во Франции и французы в Испании.

Глава V. Кульминационный пункт наступления

Успех в наступлении есть результат действительного превосходства; мы разумеем, конечно, суммарное превосходство материальных и моральных сил. В предыдущей главе мы указали, что сила наступления постепенно истощается; может случиться, что превосходство сил при этом возрастает, но в громадном большинстве случаев оно уменьшается. Наступающий закупает ценности, которые, быть может, и принесут ему выгоду при заключении мира, но пока он расплачивается за них наличными, расходуя свои вооруженные силы. Если превосходство, хотя и ежедневно уменьшающееся с успехами наступления, все же сохранится до заключения мира, то цель достигнута. Бывали стратегические наступления, которые приводили непосредственно к миру, однако таковых меньше всего; большинство их доводило только до такого момента, когда сил как раз хватало на то, чтобы держаться в состоянии обороны и выжидать заключения мира. За этой точкой следует уже перелом, реакция. Сила такой реакции обычно значительно превосходит силу предшествовавшего ей удара. Этот переломный момент мы называем кульминационным пунктом наступления. Так как смысл наступления заключается в овладении неприятельской страной, то из этого следует, что продвижение вперед должно длиться до тех пор, пока не истощится перевес; это-то и гонит наступающего к цели, но легко может завести и дальше. Если принять во внимание, из какого большого количества элементов слагается уравнение действующих сил, то станет понятным, как трудно в некоторых случаях определить, на чьей стороне находится перевес. Часто все висит на шелковой нити воображения.

Поэтому все сводится к тому, чтобы чутьем, при помощи обостренной интуиции, уловить кульминационный момент наступления. Здесь мы сталкиваемся с кажущимся противоречием. Оборона сильнее наступления; казалось бы поэтому, что последнее никогда не может завести слишком далеко, ибо до тех пор, пока слабейшая форма сохраняет достаточную силу, последняя будет тем более достаточной при переходе к сильнейшей форме[5].

Глава VI. Уничтожение неприятельских вооруженных сил

Уничтожение неприятельских вооруженных сил является средством достижения цели. Что разумеется под этим? Во что это обходится?

Возможны различные точки зрения по этому поводу:

а) уничтожить лишь столько, сколько того требует объект наступления;

б) или же столько, сколько окажется возможным;

в) щадить собственные силы – как основная точка зрения;

г) последнее начало может быть доведено так далеко, что наступающий будет предпринимать что-либо для уничтожения неприятельских сил лишь при благоприятных обстоятельствах, как это может иметь место и по отношению к объекту наступления, о чем уже было сказано в III главе.

Единственное средство уничтожения вооруженных сил противника – это бой, но притом двояким образом: во-первых, непосредственно и, во-вторых, косвенно, посредством комбинации боев. Следовательно, если бой – главное средство уничтожения, то все же не единственное[6]. Взятие крепости или захват части территории уже сами по себе представляют разрушение неприятельских боевых сил, но они могут повести к еще более крупным последствиям, т. е. воздействовать косвенно.

Итак, занятие незащищенной части страны вне зависимости от непосредственного достижения намеченной цели может быть рассматриваемо как уничтожение неприятельских боевых сил. И с этой точки зрения следует рассматривать случай, когда путем маневрирования заставляют противника очистить занятый им участок, что успехом оружия в точном смысле этого слова названо быть не может. Эти средства часто переоцениваются: редко они бывают равноценны выигранному сражению, но требуют мало жертв, а потому заманчивы; притом всегда следует опасаться невыгодного положения, в которое они могут поставить; они соблазнительны потому, что обходятся дешево.

На них надо всегда смотреть как на мелкие ставки, ведущие к грошовому выигрышу. Они соответствуют стесненным обстоятельствам и робким побуждениям. Но они, очевидно, предпочтительнее безрезультатных сражений, успех которых не может быть использован.

Глава VII. Наступательное сражение

Сказанное нами об оборонительном сражении уже осветило многое в сражении наступательном. Мы тогда имели в виду такое сражение, где всего ярче выражена оборона, дабы вскрыть ее сущность; но подобного рода сражения редки, в большинстве же случаев сражения являются наполовину встречными[7], и оборонительный характер в них значительно утрачивается. Иначе обстоит дело с наступательным сражением; оно сохраняет свой характер при всех обстоятельствах, выявляя его тем сильнее, чем меньше обратилась оборона к своей подлинной сущности. Поэтому и в не вполне выраженном оборонительном сражении и в подлинном случайном сражении всегда сохраняется некоторое различие в характере ведения сражения той и другой стороною. Главная особенность, отличающая наступательное сражение, – это охват или обход, предпринимаемые с началом сражения.

Очевидно, что наличие охватывающей линии фронта предоставляет для ведения наступательного боя большие преимущества; впрочем, это – предмет тактики. От этих преимуществ наступление не откажется из-за того, что оборона может применить против них соответствующее средство. Ведь для того, чтобы успешно охватить в свою очередь охватывающие части противника, обороняющийся должен расположиться на тщательно избранной и хорошо оборудованной позиции. Но для наступающего очень важно то, что в действительности (как показывает опыт всех времен) обороняющийся использует далеко не все выгоды, даваемые обороной; в большинстве случаев оборона представляет собою лишь жалкую попытку извернуться в положении весьма стесненном и опасном, когда она в предвидении наихудшего исхода сама идет навстречу наступлению. Последствием этого является то, что сражения с охватывающим или даже с перевернутым фронтом, которые по-настоящему должны были бы являться следствием выгодного соотношения коммуникационных линий, обычно представляют собою результат морального и физического превосходства (Маренго, Аустерлиц, Йена). Впрочем, наступление во фланг, т. е. сражение с перевернутым фронтом, более действенно, чем охватывающая атака. Представление, будто последняя с самого начала должна быть соединена с охватывающим стратегическим наступлением, как это было перед сражением под Прагой, является ошибочным[8]. Только в редких случаях одно бывает связано с другим, и вообще стратегическое охватывающее наступление – дело опасное. Об этом более подробно будет сказано в главе о наступлении на театре войны. В то время, как в оборонительном сражении полководец стремится возможно больше оттянуть решение и выиграть время, так как оборонительное сражение, не решенное до захода солнца, обычно превращается в выигранное, – в сражении наступательном он имеет потребность ускорить решение. Однако с чрезмерной поспешностью связана большая опасность, так как она ведет к расточительному расходованию сил. Отличительной особенностью наступательного сражения является в большинстве случаев неведение о положении противника, вследствие чего наступательное сражение буквально представляет собой нащупывание в неведомой обстановке (Аустерлиц, Ваграм, Гогенлинден, Йена, Кацбах). А чем больше неизвестность, тем более важно сосредоточение сил, тем предпочтительнее обход охвату. Что главнейшие плоды победы пожинаются при преследовании, об этом сказано уже в XII главе 4-й части. По самой природе наступательного сражения преследование более родственно ему, чем сражению оборонительному.

Глава VIII. Переправа через реки

1. Значительная река, пересекающая линию наступления, представляет большие неудобства для наступающего, так как, переправляясь через нее, он обычно должен довольствоваться одним лишь местом переправы, и если не пожелает остаться у самой реки, то будет чрезвычайно стеснен в своих действиях. Если же он намеревается дать по ту сторону реки решительное сражение противнику или если он может ожидать, что противник сам пойдет навстречу, то он окажется перед серьезной опасностью; в подобное положение ни один полководец не поставит себя, если не располагает значительным моральным и материальным превосходством.

2. В связи с трудностями, встречаемыми наступающим, оставившим позади себя реку, для обороняющегося гораздо чаще создается возможность успешно оборонять реку, чем это было бы при отсутствии этих трудностей. Исходя из предпосылки, что обороняющийся не смотрит на защиту реки как на единственное средство спасения, а напротив, подготовился так, чтобы даже в случае неудачи обороны реки сохранилась возможность оказать сопротивление вблизи реки, наступающему приходится учитывать не только сопротивление, которое будет ему оказано после переправы, но и неудобства, упомянутые в предыдущем параграфе. Оба эти затруднения, взятые вместе, и вызывают в полководцах ту опаску, которую они проявляют при наступлении на обороняемую противником реку.

3. В предыдущей части мы видели, что при известных условиях сама оборона реки обещает значительный успех, и опыт указывает нам, что в действительности этот успех бывает гораздо чаще, чем это предусматривает теория, так как последняя оперирует только реальными данными, в то время как наступающий, обычно представляя себе трудности более значительными, чем они являются в действительности, тем самым тормозит свою деятельность.

Если же речь идет о наступлении, не имеющем в виду решающего результата и производимом не со всесокрушающей энергией, можно смело утверждать, что при выполнении встретится множество мелких препятствий и случайных помех, предусмотреть которые теория не в состоянии, но которые будут направлены в ущерб наступающему; ведь он является действующим лицом, следовательно, ему и придется столкнуться с ними. Достаточно вспомнить, как успешно оборонялись незначительные сами по себе реки Ломбардии. Из истории же мы знаем примеры такой обороны рек, когда они, как средство защиты, не оправдывали возлагавшихся на них надежд; это объясняется переоценкой этого средства обороны, исходящей не из разбора тактических данных, а из упований на подтвержденную опытом действительность обороны рек, притом раздутую еще свыше всякой меры.

4. Но обороняющийся иногда ошибочно связывает всю свою судьбу с обороной реки и ставит себя в такое положение, что ему грозит катастрофа при прорыве через реку. В этих случаях речная оборона может рассматриваться как весьма выгодная для наступающего форма сопротивления, так как легче прорвать оборону реки, чем выиграть обыкновенное сражение.

5. Из всего сказанного становится ясным, что оборона реки чрезвычайно целесообразна в тех случаях, когда решение не ожидается. Но в тех случаях, когда следует ожидать, что энергия противника или его подавляющее превосходство могут привести к решению, неправильно примененная оборона реки может приобрести положительную ценность для наступающего.

6. Лишь в немногих случаях при обороне рек обороняющийся не может быть обойден на всем защищаемом участке или на отдельном пункте реки. Поэтому наступающий, обладающий превосходством сил и стремящийся нанести решающий удар, всегда имеет в своем распоряжении средства, чтобы, демонстрируя их в одном пункте, переправиться в другом. Это позволит преодолеть невыгодные условия боя в первые моменты после переправы посредством численного превосходства и стремительности натиска, ибо превосходство в силах дает возможность осуществить все это. Таким образом, редко или, вернее, никогда не бывает подлинного тактического форсирования реки, при котором удалось бы подавляющим огнем и превосходящей храбростью отбросить один из главных отрядов противника. Выражение «форсирование переправы» надо понимать всегда лишь стратегически, так как наступающий, хотя и переправляется на участке, слабо или вовсе не защищенном в пределах организованной линии обороны, все же идет на то, чтобы подвергнуться всем невзгодам, которые по расчетам обороняющегося должны сложиться для него из-за переправы. Худшее, однако, что может сделать наступающий, это действительно переправиться в нескольких пунктах, если только последние не расположены вблизи друг от друга и не допускают возможности совместных боевых действий: если обороняющийся должен по необходимости дробить свои силы, то наступающий, разделяя свои силы, отказывается от своего естественного преимущества. Именно вследствие этого Бельгард в 1814 г. проиграл сражение на р. Минчио, где оба противника случайно переправились через реку одновременно, причем австрийцы оказались более разбросанными, чем французы.

7. Если обороняющийся удерживается впереди реки, то, само собою разумеется, имеются два способа победить его стратегически. Первый – когда наступающий, невзирая ни на что, все же переправится где-либо на другой берег и обратит против обороняющегося его же оружие; второй способ – сражение. В первом случае решающее значение получает соотношение базирования и сообщений, хотя нередко бывает, что те или другие частные мероприятия приобретают более решающее значение, чем общие условия. Сторона, сумевшая принять более выгодную группировку и лучше устроиться, добившаяся большей дисциплины, имеющая преимущества в подвижности и т. д., может с успехом бороться против общих условий. Что же касается второго способа, т. е. сражения, то он предполагает у наступающего наличие средств и решимости для ведения боя и соответствующую обстановку. Но при наличии этих предпосылок трудно ожидать, чтобы обороняющийся отважился на подобный способ обороны реки.

8. В конечном выводе приходится сказать, что хотя сама переправа через реку лишь в редких случаях представляет крупные затруднения, но всегда, если только нет стремления к решению, она внушает наступающему такие опасения за последствия и отдаленные возможности, что легко может его остановить. В этом случае наступающий или оставит противника в покое на его стороне реки, или, если переправится через реку, то все же от нее не отойдет. Чрезвычайно редки случаи, когда обе стороны долго остаются друг против друга на противоположных берегах реки.

Однако река имеет важное значение и тогда, когда стремятся к крупным решениям. Она всегда ослабляет наступающего и является ему помехой; наиболее выгодное положение создается для него, если река прельстит обороняющегося и последний решит использовать ее как тактический барьер, полагая в ее защите основную задачу своего сопротивления. В этом случае наступающему представляется возможность наилегчайшим способом нанести решительный удар[9]. Конечно, в первый же момент нельзя будет добиться полного разгрома противника, но решение сложится из отдельных успешных боев, которые поставят противника в чрезвычайно неблагоприятную обстановку, как это было с австрийцами в 1796 г. на Нижнем Рейне.

Глава IX. Наступление на оборонительные позиции

В части, посвященной обороне, достаточно разъяснено, в какой мере оборонительные позиции вынуждают наступающего или их атаковать, или отказаться от дальнейшего продвижения. Лишь те позиции, которые достигают этого, являются целесообразными и пригодными поглотить или нейтрализовать силу наступления полностью или частично. Наступление по отношению к такой позиции бессильно, т. е. у него нет средств уравновесить это преимущество обороны. Но не все оборонительные позиции действительно таковы. Если наступающий усмотрит, что он в состоянии достигнуть своей цели, не атакуя позиции противника, то атаковать ее было бы ошибкой. Если позиция препятствует достижению цели наступающего, то спрашивается – нельзя ли угрозой флангу противника заставить его покинуть свою позицию. Только после того, как это средство окажется недейственным, решаются атаковать хорошую позицию, и тогда атака во фланг обычно представляет меньше трудностей. Выбор того или другого фланга зависит от положения и направления путей отступления обоих противников, т. е. от возможности создать угрозу отступлению неприятеля или обеспечить свое. В отношении значительности той или другой возможности может возникнуть даже своего рода соревнование, причем преимущество следует, естественно, отдавать возможности угрожать отступлению противника, так как эта угроза – характера наступательного, между тем как обеспечение собственного отступления есть оборонительное мероприятие. Но надо признать бесспорной и непреложной истиной, что атаковать крепкого противника, занимающего хорошую позицию, – дело сомнительное. Нет, правда, недостатка в примерах подобных сражений, притом удачно закончившихся, как Торгау и Ваграм (мы не упоминаем Дрездена, так как нельзя сказать, чтобы там был крепкий противник). Но в общем опасность для обороняющегося незначительна и вовсе отходит на второй план, если учитывать множество случаев, когда решительные полководцы пасовали перед такими позициями.



Но не следует смешивать случай, который мы имеем здесь в виду, с обычным сражением. Большинство сражений – простые встречные столкновения (rencontres), в которых одна сторона хотя и стои́т неподвижно, но не на подготовленной позиции.

Глава X. Наступление на укрепленный лагерь

Некоторое время господствовало течение – отзываться с большим пренебрежением об окопах и их значении. Это пренебрежение питалось неудачным исходом целого ряда сражений, в которых оборона опиралась на укрепления: кордонные оборонительные линии на границах Франции прорывались не раз, герцог Бевернский потерял сражение при Бреславле в укрепленном лагере, австрийцы были разбиты при Торгау; наконец, победы Фридриха Великого, одержанные благодаря подвижности и с помощью наступательных средств, набросили тень на всякую оборону, на всякий неподвижный бой и в особенности на полевые укрепления. Нельзя, конечно, считать надежной оборону, когда немногие тысячи людей должны защищать протяжение в несколько миль, а укрепления представляют только окопы, обращенные рвом вперед; доверие к такой обороне к добру не приведет. Но разве не будет противоречием или, вернее, нелепостью желание распространить это утверждение на укрепления вообще, уподобляя себя этим (как это делает Темпельгоф) заурядному эскадронному командиру? К чему вообще нужны укрепления, если они не способны усилить оборону? Нет, не один только разум, но сотни и тысячи примеров показывают, что хорошо устроенное, занятое достаточными силами и храбро защищаемое укрепление должно, как правило, считаться неприступным и соответственно рассматриваться и наступающим. Исходя из этого взгляда на значение отдельного укрепления, нельзя сомневаться в том, что атака укрепленного лагеря – задача крайне трудная и в большинстве случаев безнадежная.

Укрепленные лагери по своей природе занимаются слабыми силами; однако в них возможно обороняться и против значительно превосходящих сил противника при наличии значительных естественных препятствий и хороших окопов. Фридрих Великий, несмотря на двойное превосходство сил, все же не решился атаковать лагерь у Пирны, и если впоследствии время от времени и утверждали, что лагерь можно было взять, то единственной опорой этого утверждения являлось крайне плохое состояние саксонских войск, что, конечно, не может служить аргументом против целесообразности укреплений вообще. К тому же весьма сомнительно, чтобы те, которые впоследствии считали эту атаку не только возможной, но и легко осуществимой, решились бы сами в действительности на нее.

Итак, мы полагаем, что атака укрепленного лагеря принадлежит к числу самых необычных средств наступления. Лишь в тех случаях, когда укрепления возведены наспех и еще не закончены, а имеющиеся препятствия еще недостаточно усилены; если весь лагерь, как это часто бывает, является лишь схемой того, чем ему надлежало бы быть; если он представляет собой лишь полуготовую стройку, – только тогда атака может быть не только рекомендована, но и явится путем к легкой победе.

Глава XI. Наступление в горах

Чем являются горные пространства со стратегической точки зрения и каково их значение для обороны и даже для наступления, об этом с достаточной полнотой было сказано уже в V главе[10] 6-й части и в последующих. Там мы пытались вскрыть ту роль, которую играют горы в качестве оборонительной линии, а из этого уже вытекает, как надо оценивать их значение с точки зрения наступающего. Таким образом, нам остается весьма немного сказать по этому важному вопросу. Главный наш вывод был тот, что на оборону гор следует смотреть с совершенно различных точек зрения в зависимости от того, идет ли речь о второстепенном бое или о генеральном сражении. Наступление в первом случае следует рассматривать лишь как неизбежное зло, так как все обстоятельства складываются против него; зато во втором случае оно имеет на своей стороне все преимущества и выгоды.

Таким образом, наступление, исполненное мощи и решимости дать сражение, отыщет своего противника в горах и наверное останется от этого в барыше.

Мы еще раз возвращаемся к этому вопросу, так как трудно ожидать, что наши выводы встретят сочувствие у аудитории: они кажутся противоречащими не только очевидности, но и опыту прежних войн. Действительно, мы в большинстве случаев до сих пор видели, что наступающая армия (ищет ли она генерального сражения или нет – безразлично) считала необычайным счастьем, если противник оставлял незанятым лежащее поперек ее пути горное пространство, и спешила предупредить его в этом. В этой поспешности никто не усмотрит чего-либо противного интересам наступления. Наступающий прав и с нашей точки зрения; все же в данном случае необходимо отдать себе отчет в сущности обстоятельств.

Армия, наступающая на противника с намерением дать ему генеральное сражение и имеющая впереди себя горное пространство, пока не занятое неприятелем, естественно, опасается, чтобы он в последний момент не опередил ее и не занял тех проходов, которые она имеет в виду использовать. Если бы опасения наступающей армии оправдались и обороняющийся занял горы в последний момент, когда направление наступления уже определилось, то наступающая сторона лишилась бы тех преимуществ, которые имеются у нее, когда противник занимает обычную горную позицию. Ведь он уже не будет столь неестественно растянут и не будет находиться в неизвестности о пути движения наступающего. С другой стороны, наступающий уже не сможет координировать выбор своего пути с расположением обороняющегося; таким образом, сражение в горах уже не будет соединено для него с теми преимуществами, о которых мы говорили в 6-й части; при таких обстоятельствах наступающий может натолкнуться на обороняющегося, уже успевшего занять неприступную позицию. В этих условиях в распоряжении обороняющегося оказалась бы возможность извлечь из своего расположения в горах значительные выгоды для генерального сражения. Конечно, это возможно; но не следует забывать о тех трудностях, которые возникнут для обороняющегося в связи с его попыткой устроиться в последний момент на хорошей позиции, которую он к тому же перед этим оставил совершенно незанятой. Поэтому приходится признать подобный способ обороны совершенно ненадежным, следовательно, случай, которого мог бы опасаться наступающий, невероятен. Но, несмотря на все его невероятие, вполне естественно, что его боятся, так как на войне многие опасения весьма естественны, хотя по существу и напрасны.

Но есть нечто другое, чего в подобных обстоятельствах может опасаться наступающий, – это оборона гор авангардом противника или цепью его сторожевого охранения. Хотя и этот способ лишь в немногих случаях будет отвечать интересам обороны, но все же при применении его наступающий не в состоянии разгадать, до какой степени будет доведено упорство обороны, и потому опасается всего худшего.

Высказанному нами мнению отнюдь не противоречит возможность существования позиции, являющейся благодаря гористому характеру местности совершенно неприступной. Такие позиции существуют и не в горах (Пирна, Шмотзейфен, Мейссен, Фельдкирх), и они особенно пригодны именно потому, что находятся не в горах. Однако легко себе представить, что в горах возможно отыскать позиции, не представляющие обычных неудобств, встречаемых в горном расположении; таковы, например, позиции на высоких плоскогорьях, но подобные позиции крайне редки, а здесь мы можем иметь в виду лишь большинство случаев.

Как мало пригодны горы для решительных оборонительных сражений, это мы видим из истории войн. Великие полководцы всегда предпочитали давать решительные сражения на равнинах. На протяжении всей истории нельзя найти примеров решительных боев в горах, исключая войны революционные, когда ложная практика и злоупотребление аналогией заставляли пользоваться горными позициями и там, где следовало бы ожидать решительных ударов (в 1793 и 1794 гг. в Вогезах и в 1795, 1796 и 1797 гг. в Италии). Все осуждали Меласа за то, что в 1800 г. он не занял альпийских проходов; но эта критика непродуманная, мы готовы сказать – ребяческая, судящая по первому взгляду. Бонапарт на месте Меласа также не занял бы этих проходов.

Распорядок наступления в горах относится по преимуществу к тактике, но все же мы считаем нужным дать следующие указания по общему контуру этого распорядка, наиболее близко соприкасающемуся со стратегией.

1. В горах нельзя, как на другой местности, уклоняться с дороги и невозможно образование из одной колонны двух или трех в случае срочной надобности разделения массы наступающих войск; так как войскам приходится быть втиснутыми в дефиле, то наступление должно вестись по нескольким дорогам, или, иными словами, более широким фронтом.

2. Против широко растянутой обороны в горах наступать, конечно, следует сосредоточенными силами; об охвате такой линии в целом и думать нечего. Достижения значительного боевого успеха надо добиваться скорее при помощи прорыва неприятельского фронта и оттеснения крыльев, чем при помощи охвата, угрожающего сообщениям. Быстрое, безостановочное продвижение вперед по главному пути отступления неприятеля является естественным стремлением наступающего.

3. Если же предстоит атаковать неприятеля в горах в менее растянутой группировке, то обходные движения явятся весьма существенной частью наступления, так как удары в лоб встретят наиболее сильное сопротивление обороняющегося, но обходы должны нацеливаться преимущественно на действительное отрезывание пути отступления неприятеля, а не на тактическую атаку с фланга или с тыла, так как при наличии у противника достаточных сил горные позиции даже с тыла в состоянии оказать большое сопротивление; при этом наискорейшего успеха надо ожидать от страха противника утратить путь отступления, если такое чувство удастся ему внушить. Эти опасения всегда проявляются в горах раньше и действуют сильнее, так как при плохом обороте дела в них не так-то легко проложить себе дорогу штыком. Однако простой демонстрации здесь будет недостаточно; правда, ею можно заставить противника покинуть его позиции, но нельзя добиться значительного успеха; поэтому необходимо стремиться к тому, чтобы противник был действительно отрезан.

Глава XII. Атака кордонных линий

Когда оборона и атака кордонных линий должны привести к основному решению, то на стороне наступающего оказывается значительное преимущество, так как слишком большое протяжение обороны противоречит всем условиям успеха в решительном сражении еще в большей степени, чем непосредственная оборона реки или горного пространства. Примером могут служить Дененские линии принца Евгения Савойского 1712 г., потеря которых являлась вполне равноценной проигрышу сражения, а между тем Виллар едва ли одержал бы победу над Евгением, если бы последний занимал более сосредоточенное расположение. Оборонительные линии могут внушить уважение только в том случае, если наступающий не стремится к решительному сражению и притом линии заняты главными силами обороны; в этих условиях занятые в 1703 г. Людвигом Баденским Штольгофенские линии внушали почтение самому Виллару. Если же они заняты лишь второстепенной частью армии, то все будет зависеть от силы того отряда, который может быть использован против них. В большинстве случаев он встретит не слишком большое сопротивление, но, правда, и результаты победы редко будут особенно ценными.

Циркумвалационные линии осаждающего имеют свой особый характер, и о них мы будем говорить в главе о наступлении на театре войны.

Все расположения кордонного характера, например, усиленная линия сторожевого охранения и прочее, всегда отличаются тем, что они легко поддаются прорыву, но когда прорыв не имеет целью дальнейшее наступление, чтобы добиться решения, то значение его невысоко и не окупает затраченных на него трудов.

Глава XIII. Маневрирование

1 Вопрос о маневрировании был уже нами затронут в XXX главе 6-й части. Хотя маневрирование присуще как наступлению, так и обороне, но все же оно ближе по своей природе к первому, чем ко второй, почему мы и охарактеризуем его здесь несколько подробнее.

2. Маневрирование свойственно не наступлению открытой силой с его крупными сражениями, а такому его осуществлению, которое непосредственно вытекает из средств наступления, например, из воздействия на неприятельские коммуникационные линии на его пути отступления, или из диверсий и пр.

3. Если придерживаться общепринятого словоупотребления, то под понятием маневрирования разумеется такого рода действие, которое вызывается до некоторой степени из ничего, т. е. из равновесия, каковое мы пытаемся нарушить, вовлекая противника на путь ошибок. Это – первые ходы на шахматной доске, борьба равноценных сил, имеющая целью создать счастливый случай для успеха, чтобы, воспользовавшись им, утвердить свое превосходство над противником.

4. Надлежит обратить внимание на следующие существенные элементы, являющиеся отчасти целью, отчасти основой маневрирования:

а) Снабжение продовольствием, от которого пытаются отрезать противника или в котором хотят его ограничить.

б) Соединение с другими отрядами.

в) Угроза связи противника с внутренними областями его страны или с другими армиями или отрядами.

г) Угроза линии отступления.

д) Нападение превосходными силами на отдельные пункты.

Перечисленные пять элементов могут до такой степени внедриться в самые мельчайшие частности данного положения, что последние приобретут превалирующее значение и на некоторое время подчинят себе все остальные интересы. Мост, дорога, укрепление начинают тогда играть первенствующую роль, и все значение их оказывается основанным лишь на их отношении к перечисленным элементам, что нетрудно доказать в каждом отдельном случае.

е) В результате удачного маневра наступающий, или, точнее, активная сторона (которой, конечно, может быть и обороняющийся), овладевает клочком территории, неприятельским складом и т. д.

ж) В стратегическом маневре мы встречаемся с двумя противоположностями, которые могут показаться особыми видами маневрирования, вследствие чего часто делали ложные выводы и создавали ошибочные правила. Хотя они представляют четыре члена, но в действительности мы имеем дело с составными частями одного общего целого. Первая противоположность – это охват и действие по внутренним линиям, вторая – сосредоточение сил и разброска их многими отрядами.

з) Что касается первой противоположности, то безусловно нельзя сказать, чтобы одна из ее двух частей имела принципиальное преимущество перед другой; понятно, что воздействие одной вызывает другую, противоположную, как естественный противовес, как самое подходящее противоядие. С другой стороны, охват однороден с наступлением, действие по внутренним линиям более соответствует обороне; поэтому первая часть чаще привлекает наступающего, а вторая – обороняющегося. Перевес будет на стороне той формы действия, которая используется с бо́льшим умением.

и) Также нельзя и во второй противоположности подчинить один ее член другому. Более сильная сторона может себе позволить разбросать свои силы по нескольким пунктам, что создает для нее во многих отношениях более удобные стратегические условия существования и действия, сберегая в то же время силы войск. Более слабая сторона должна держаться гораздо сосредоточеннее, а вытекающий отсюда ущерб ей следует предотвращать своей подвижностью. Эта большая подвижность предполагает высшую ступень умения совершать марши. Поэтому более слабой стороне придется больше напрягать свои физические и моральные силы. Вот последний вывод, с которым нам, конечно, постоянно придется сталкиваться, если мы будем оставаться последовательными; на него можно до известной степени смотреть как на логическую проверку нашего рассуждения. Действия Фридриха Великого против Дауна в 1759 и 1760 гг. и против Лаудона в 1761 г. и действия Монтекуколи против Тюренна в 1673 и 1675 гг. всегда считались самыми искусными маневрами этого рода, и ими, главным образом, обосновывали мы наши суждения.

к) Мы уже предупреждали, что четыре части указанных двух противоположностей при неправильном их восприятии приводят к ложным выводам и положениям; мы предостерегаем также от переоценки таких общих условий, как база, местность и т. д., и от признания за ними решающего значения, какового в действительности они не имеют. Чем незначительнее интересы, за которые борются, тем большее значение приобретают отдельные подробности местности и данной минуты и тем дальше отходит на второй план все существенное и крупное, не находящее для себя простора в мелочных расчетах. Можно ли себе представить, если смотреть с общей точки зрения, ситуацию, более противоречащую здравому смыслу, чем положение Тюренна в 1675 г., когда он стоял спиною к Рейну на протяжении 3 миль с одним мостом для отступления на своем крайнем правом фланге? Тем не менее его мероприятия достигли цели, и потому справедливо признать за ними высокую степень искусства и разумности. Но этот успех и искусство становятся понятными лишь тогда, когда мы войдем во все подробности и придадим им то значение, которое они получили в данном частном случае.

л) Мы убеждены, что для маневрирования нет никаких постоянных правил и что никакой метод и никакой общий принцип не могут служить для него указанием, но полагаем, что победа в борьбе достанется той стороне, которая проявит больше предприимчивости, точности, порядка, бесстрашия и дисциплины. Эти свойства и позволяют, главным образом, извлекать ощутительные результаты в таком состязании.

Глава XIV. Наступление в болотах, затопленных пространствах и лесах

Как мы уже упоминали, говоря об обороне, болота, т. е. непроходимые луговины, перерезанные только немногими плотинами, представляют особые трудности для тактического наступления. Ширина их почти всегда препятствует возможности прогнать артиллерийским огнем с противоположного берега противника и устроить переправу. Стратегическим следствием этого является стремление избежать необходимости атаки в болотах путем их обхода. Но в культурных условиях, встречающихся в некоторых местностях, где через болота проложено много проходов, хотя и может быть оказано относительно сильное сопротивление, но недостаточное для решающей обороны, и для последней болотистые пространства оказываются непригодными. Но если, по примеру Голландии, заболоченность почвы может быть усилена наводнением, то сопротивляемость обороны может быть доведена до непреоборимости, и всякое наступление в этих условиях потерпит крушение. Это доказала Голландия в 1672 г., когда после взятия французами всех расположенных вне линии затопления крепостей и занятия их гарнизонами у них осталось еще 50000 солдат, которые сначала под командой Конде, а затем Люксембурга оказались не в состоянии преодолеть линию наводнений, хотя последнюю защищало не более 20000 человек. Если поход пруссаков в 1787 г. под начальством герцога Брауншвейгского против голландцев дал противоположный результат и эти линии были взяты почти при равенстве сил и с ничтожными потерями, то причину этого следует искать в разъединившем обороняющихся политическом положении и отсутствии единого командования. Но все же нет сомнения, что успех этого похода, т. е. прорыв наступающего через последнюю линию затопления до самых стен Амстердама, висел на волоске, а потому удача пруссаков не позволяет делать никаких заключений. Этим волоском явилось отсутствие наблюдения со стороны голландцев за Гаарлемским морем, что дало герцогу возможность обойти оборонительную линию и выйти в тыл голландцам у Амсельвена. Имей голландцы несколько кораблей на этом море, герцог никогда бы не дошел до Амстердама.

Какое влияние оказало бы это обстоятельство на условия мира, об этом здесь говорить не станем, но можно быть уверенным, что не было бы и речи о преодолении последней линии затопления.

Правда, зима является естественным врагом этой оборонительной меры, чем воспользовались французы в 1794 и 1795 гг., но для этого надо, чтобы зима была суровая.

Мы отнесли к числу средств, оказывающих сильную поддержку обороне, труднодоступные леса. Однако лес никогда не бывает настолько непроходимым, как реки и болота, и потому тактическая сила отдельных участков не может считаться столь же надежной, так как наступающий в состоянии пройти через лес, если последний не исключительно велик, по нескольким близко проложенным друг от друга путям. Но если значительные пространства почти сплошь покрыты лесами, как это имеет место в России и Польше, и у наступающего не хватит сил для того, чтобы через них прорваться, то его положение действительно будет очень тяжелым. Достаточно упомянуть хотя бы о трудностях, которые встретит снабжение продовольствием, и о том, как мало возможностей у наступающего во мраке лесов заставить противника почувствовать свое численное превосходство. Подобное положение, несомненно, одно из худших, в какое может попасть наступающий.

Глава XV.[11] Наступление на театре войны, когда ищут решения

Уже в 6-й части, говоря об обороне, мы затронули большинство опросов, относящихся к этой главе и проливающих достаточный, хотя и отраженный, свет на наступление.

Понятие о замкнутом театре войны вообще больше связано с обороной, чем с наступлением. В настоящей части мы уже рассмотрели некоторые существенные вопросы об объекте наступления, о сфере действия победы и т. д[12]. На самое же глубокое и существенное в отношении природы наступления мы сможем указать, лишь когда будем говорить о плане войны. Однако кое-что может быть сказано и сейчас. Начнем с похода, предпринятого с целью добиться крупного решения.

1. Важнейшая цель наступления – это победа. Наступающий в состоянии преодолеть все природные выгоды обороны только превосходством своих сил и, пожалуй, еще с помощью того скромного преимущества, какое дает наступающей армии сознание того, что она наступает и движется вперед. Впрочем, в большинстве случаев влияние этого чувства переоценивается: оно недолговечно и не может противостоять серьезным испытаниям. Само собой разумеется, что мы исходим здесь из предположения, что обороняющийся действует столь же безошибочно и целесообразно, как и наступающий. Этим замечанием мы хотим рассеять туманные идеи о неожиданном нападении и внезапности как об обильнейшем источнике побед наступающего; в действительности они не имеют места без наличия особых обстоятельств. Как обстоит дело с неожиданным нападением в стратегии, мы уже говорили в другом месте[13]. Итак, если наступление не обладает физическим превосходством, то на его стороне должно быть превосходство моральное, чтобы уравновесить невыгодные стороны более слабой формы, какой является наступление. Где нет и этого превосходства, там наступление ничем не оправдывается и к успеху не приведет.

2. Подобно тому, как душой обороны должна быть осторожная предусмотрительность, так душой наступления должны быть смелость и уверенность в своих силах. Отсюда, конечно, не следует, чтобы каждая из двух сторон не нуждалась в качествах другой, но названные качества ближе подходят к задачам соответственно наступления и обороны. Вообще эти качества потому и нужны, что военная деятельность представляет собою не упражнение в математических выкладках, но совокупность действий, происходящих в области тьмы или по меньшей мере сумерек, где приходится вверять свою судьбу тому вождю, который является наиболее пригодным для нашей цели. Чем слабее духом обороняющийся, тем больше дерзости должен проявлять наступающий.

3. Для того, чтобы победить, необходимо встретить главные силы противника. Это менее сомнительно при наступлении, чем при обороне, так как наступающему остается только отыскать обороняющегося на его позициях. Однако, говоря об обороне, мы утверждали, что если обороняющийся расположился ошибочно, то наступающему искать его не приходится, ибо можно быть уверенным, что обороняющемуся придется самому отыскивать наступающего, у которого тогда будет преимущество, что его противник находится не на заранее подготовленной позиции. В данном случае все зависит от важнейших путей и направлений. Этот вопрос, когда мы говорили об обороне, оставлен нами открытым, со ссылкой на настоящую главу, поэтому здесь мы изложим все необходимое по этому вопросу.

4. Уже раньше мы указали, что может быть объектом наступления[14] и в чем, следовательно, будет смысл победы; если эти объекты находятся в пределах атакуемого театра войны и вместе с тем в пределах вероятной сферы победы, то естественным направлением удара будут ведущие к ним пути. Но не следует забывать, что объект наступления приобретает свое значение обычно только с победой, и потому мы должны всегда мыслить его в неразрывной связи с победой. Задача наступающего не в том, чтобы достигнуть самого объекта, а в том, чтобы овладеть им в качестве победителя, и потому удар должен нацеливаться не столько против самого объекта, сколько на тот путь к нему, на котором должна будет оказаться неприятельская армия. Этот путь и является ближайшим объектом наступления. Наивысшей победы мы добьемся тогда, когда отрежем армию противника от объекта и разобьем ее раньше, чем она дойдет до него. Допустим, что главный объект наступления – неприятельская столица, а противник не расположился между нею и армией наступающего; тогда наступающий поступил бы неправильно, направившись прямо к столице: лучше нацелиться на сообщения между армией неприятеля и его столицей и там добиваться победы, которая доставит и обладание столицей.

Если в пределах сферы победы наступающего нет крупного объекта, то первенствующее значение приобретают сообщения армии противника с ближайшим крупным объектом. Поэтому каждый наступающий должен задать себе вопрос: если мне посчастливится в сражении, то что извлеку я из этой победы? Естественное направление удара должно вести на объект, которым желают завладеть, и если обороняющийся расположился именно в этом направлении, то поступил правильно, и тогда наступающему не остается ничего иного, как идти на него. Если обороняемая позиция слишком сильна, то наступающий может сделать попытку пройти мимо, т. е. по нужде совершить обход, обращая необходимость в добродетель[15]. Если же противник расположился ошибочно, то наступающий идет на упомянутый объект и, поравнявшись с противником, – если последний не принимает в сторону, чтобы перехватить наступление, – сворачивает на линии его сообщений с этим объектом, дабы там встретить неприятельскую армию. Но если бы последняя не сдвинулась с места, то наступающему пришлось бы вернуться и атаковать ее с тыла.

Когда приходится выбирать между разными путями, следует отдавать предпочтение большим торговым дорогам, которые являются наиболее естественными и лучшими. Если пути эти делают слишком крутые колена, то для спрямления этих участков необходимо избрать иные, хотя и более узкие пути, так как путь отступления, значительно уклоняющийся от прямой линии, представляет всегда значительный риск.

5. У наступающего, который стремится к решительному результату, редко имеется повод разбрасывать свои силы, и если такое дробление все же имеет место, то его приходится рассматривать как ошибку, вызванную неясностью положения. Итак, нужно продвигать все колонны на фронте такой ширины, чтобы они могли принять одновременно полностью участие в сражении. Это будет особенно выгодно, если противник разбросал свои силы; в таком случае, чтобы удержать это выгодное положение, самому наступающему, может быть, придется произвести небольшие демонстрации, являющиеся до известной степени стратегическими fausses attaques[16]; разделение сил наступающего, вызываемое этим обстоятельством, надо признать целесообразным.

Неизбежное разделение наступающей армии на несколько колонн должно быть использовано для организации тактического наступления в форме охвата, так как последняя естественна для наступления и игнорировать ее без особой нужды не следует. Однако охват не должен выходить из пределов тактики, потому что охват стратегический в момент нанесения крупного удара являлся бы недопустимым расточением сил. Он мог бы быть оправдан только в том случае, когда наступающий настолько силен, что в успехе нет никакого сомнения.

6. Но и наступление нуждается в осторожности, так как и у наступающего имеется тыл и сообщения, которые необходимо обеспечить. Это обеспечение должно по возможности достигаться самим способом наступления, ео ipso[17] самой наступающей армией. Если же для этого окажутся необходимыми особые части, выделенные из армии, то это, естественно, может только повредить силе удара. Так как значительная армия наступает обычно на фронте шириной не менее одного перехода, то она в большинстве случаев сама прикрывает свои сообщения и путь отступления, если направление их не слишком отклоняется от перпендикуляра к линии фронта.

Степень опасности, которой подвергаются тыл и сообщения наступающего, зависит, главным образом, от положения и характера противника, но у обороняющегося вообще нет предпосылок для подобных покушений, когда над всем довлеет атмосфера предстоящего крупного решения; поэтому обычно наступающему с этой стороны не грозит серьезной опасности. Но когда продвижение прекращается и наступающий сам переходит мало-помалу к обороне, то прикрытие тыла становится все более насущной задачей, превращаясь постепенно в основную[18]. Так как по само́й природе своей тыл наступающего слабее тыла обороняющегося, то последний может начать действия против сообщений наступающего еще задолго до перехода своего в действительное наступление и даже тогда, когда, отходя назад, он все еще продолжает уступать территорию противнику.

Глава XVI. Наступление на театре войны, когда не ищут решения

1. Если нет ни воли, ни достаточных сил для крупных решительных действий, все же может существовать определенное намерение произвести стратегическое наступление, направленное, однако, на какой-нибудь менее важный объект. Если оно удалось, то с достижением цели все приходит в состояние покоя и равновесия. Если же встретятся те или иные затруднения, то общее продвижение вперед затухает еще раньше; на смену ему выступают случайное наступление и стратегическое маневрирование. Таков характер большинства походов.

2. Объектом такого рода наступления может быть следующее:

а) Часть территории; ее занятие даст продовольственные выгоды, пожалуй, откроет возможность собрать контрибуцию, сбережет средства своей страны и к тому же может послужить эквивалентом при заключении мира. Иногда к этим мотивам наступления присоединяется понятие о чести оружия, как это беспрестанно наблюдалось у французских полководцев времен Людовика XIV. Весьма существенным является вопрос: возможно ли удержать за собой эту часть территории? Утвердительно можно ответить только в том случае, если она будет смежной с территорией собственной, составляя естественное ее дополнение. Только такие части территории могут играть роль эквивалента при заключении мира, другие занимаются обычно лишь на время кампании и зимой очищаются.

б) Неприятельский склад, но только значительный, так как незначительный не может служить объектом наступления, определяющего всю кампанию в целом. Овладение складом приносит само по себе ущерб обороняющемуся, а наступающему прибыль; но в данном случае главная выгода для последнего в том, что обороняющийся вынуждается этой утратой несколько отступить и очистить часть территории, которую он без этого удержал бы за собой. Таким образом, захват магазина, в сущности, – только средство, и мы упоминаем о нем здесь лишь потому, что этот захват является ближайшей конкретной целью действий.

в) Взятие крепости. Мы посвятили вопросу взятия крепостей отдельную главу[19] и отсылаем к ней читателя. Высказанные в ней положения в достаточной степени объясняют, почему крепости всегда составляют первенствующий и наиболее излюбленный объект тех наступательных войн и походов, которые не могут быть нацелены на полное сокрушение противника или на завоевание значительной части его территории. Этим легко объясняется, почему в изобилующих крепостями Нидерландах все постоянно сводилось к вопросу об овладении той или другой крепостью, причем в большинстве случаев цель постепенного завоевания целой провинции даже не являлась основной, и каждая крепость рассматривалась как самодовлеющая величина, представляющая сама по себе ценность, причем, пожалуй, обращали больше внимания на легкость и удобство осады, чем на ценность самой крепости.

Между тем осада сколько-нибудь значительной крепости – предприятие всегда серьезное, так как требует крупных денежных расходов, а на них приходится обращать особое внимание в войнах, не затрагивающих вопроса о существовании государства. В этих условиях такая осада является чрезвычайно существенной частью стратегического наступления. Чем незначительнее крепость или чем с меньшей серьезностью ведется осада, чем слабее подготовка к ней, чем больше предполагают все сделать en passant[20], тем ничтожнее окажется эта стратегическая цель и тем более будет соответствовать она пустым намерениям и слабым силам; часто все снизойдет на степень простой комедии, поставленной только потому, что наступающий чувствует себя обязанным что-то делать.

г) Удачный бой, дело или, пожалуй, даже сражение из-за трофеев или хотя бы одной лишь чести оружия, а иногда просто из-за честолюбия полководца. В том, что это бывает, может сомневаться только тот, кто совершенно не знаком с военной историей. Именно к этому разряду принадлежит большинство наступательных сражений, данных французскими полководцами эпохи Людовика XIV. Но нельзя не отметить, что подобные бои не были лишены объективного значения и не являлись результатом только честолюбия. Они оказали весьма определенное и весьма решительное влияние на условия мира и, следовательно, вели достаточно прямо к намеченной цели. Честь оружия, моральное превосходство армии и полководца – все это действует невидимым образом, но непрестанно сказываясь на всей военной деятельности в целом.

Бой с такой целью, правда, исходит из предпосылки, что, во-первых, перспектива победы достаточно вероятна и, во-вторых, в случае проигрыша сражения не слишком многое будет поставлено на карту. Не следует, конечно, смешивать такие сражения, которые даются в стесненных обстоятельствах ради ограниченных целей, с теми, победа в которых остается неиспользованной из-за моральной слабости победителя.

3. Все указанные объекты, за исключением последнего[21], могут быть достигнуты без значительных боев, и наступающий обычно стремится достигнуть своей цели без таковых. Средства, которыми пользуется для этого наступающий, не рискующий вступить в решительное сражение, вытекают из тех интересов, которые приходится обороняющемуся ограждать в пределах театра войны; они, следовательно, будут заключаться в угрозе сообщениям его с источниками снабжения (магазинами, плодородными областями, водными путями и т. п.), или с пунктами особой важности (мостами, горными проходами и т. д.), или с другими частями его армии, в занятии наступающим сильной позиции, чрезвычайно стесняющей противника, который не в состоянии выжить из нее наступающего, а также в занятии богатых городов, плодородных участков территории, местности с беспокойным населением, каковое можно побудить к восстанию, и в угрозе слабым союзникам противника. Действительный прорыв наступающим сообщений, которые обороняющийся не может восстановить без крупных жертв, вынуждает последнего отнести свое расположение назад или в сторону, чтобы продолжать прикрывать объект, обнажив пункты менее для него важные. Таким образом, оставляется без защиты или часть территории, или магазин, или путь к крепости, чем создается возможность захватить первые и осадить вторую. При этом могут происходить более или менее крупные бои, но так как к ним не стремятся и они не являются целью, а только неизбежным злом, то по своим размерам и значению они не переступают известных пределов.

4. Воздействие обороняющегося на сообщения наступающего представляет реакцию, которая в войнах, нацеленных на крупное решение, может иметь место только при очень большой длине операционной линии; эта форма реакции более родственна войнам без крупных решений. Правда, в последнем случае сообщения наступающего редко достигают значительной длины, но здесь не так уже важно нанести противнику тяжелые потери; часто оказывается достаточным создать неприятелю затруднения в области снабжения или сократить таковое, а если сообщения противника не столь растянуты в пространстве, то это возмещается растяжкой во времени, которое может быть затрачено на этот способ борьбы с врагом. Отсюда весьма важной заботой для наступающего является прикрытие своих стратегических флангов. Когда между наступающим и обороняющимся возникает такого рода состязание, то первому из них приходится восполнять превосходством сил естественные невыгоды своего положения. Если у наступающего хватит достаточно сил и решимости нанести сильный удар какому-нибудь значительному отряду или даже главным силам неприятеля, то угроза, которая будет висеть над головой последнего, будет служить лучшим прикрытием наступающему.

5. Наконец, мы должны упомянуть еще об одном важном преимуществе, каковым в войнах этого рода обладает наступающий, а именно: он правильнее может судить о намерениях и силах противника, чем обороняющийся о нем. Гораздо труднее предвидеть заранее, до какой степени дойдет дерзость и предприимчивость наступающего, чем решить вопрос о том, замышляет ли обороняющийся какую-либо крупную операцию. Обычно одно то, что противник остановил свой выбор на обороне как форме ведения войны, указывает на отсутствие у него активных замыслов. Кроме того, подготовка к серьезному контрудару заметно отличается от обычной подготовки к обороне; гораздо труднее уловить различие между приготовлениями наступающего крупного или же ограниченного размаха. Наконец, обороняющийся вынужден принимать свои меры заранее, благодаря чему у наступающего есть преимущество: он отвечает на уже сделанный ход[22].

Глава XVII. Атака крепостей

Здесь мы подвергаем разбору атаку крепостей, конечно, не с точки зрения фортификации, а под углом зрения, во-первых, стратегического смысла атаки, во-вторых, выбора между несколькими крепостями и, в-третьих, способов прикрытия осады.

Понятно, что потеря крепости ослабляет оборону, в особенности если эта крепость являлась существенной ее частью. С другой стороны, бесспорно, что наступающий, овладев крепостью, приобретает в связи с этим много выгод, так как он может прикрыть ею часть территории, свое расположение или использовать ее для обеспеченного расположения своих складов и депо. Наконец, взятые крепости представляют для наступающего самую крепкую опору, когда он окажется вынужденным перейти к обороне. Все сказанное нами в части этого труда, посвященной обороне, о крепостях и их значении в ходе войны, в достаточной степени разъясняет вопрос и об атаке на них.

В вопросах целесообразности атаки крепостей существует резкое различие между походами с установкой на крупное решение и другими видами походов. В первом случае на осаду крепостей всегда приходится смотреть как на неизбежное зло.

Пока обстановка заставляет искать окончательного решения, осаждают только такие крепости, которые оставить неосажденными нельзя. Когда решение уже состоялось, когда кризис и напряжение сил на некоторое время уже миновали и, таким образом, наступила пауза, взятие крепостей может последовать как закрепление сделанных завоеваний; при таком положении осада крепостей если и не обходится без усилий и жертв, то все же не влечет за собой опасности. Осада же крепости в период кризиса значительно обостряет последний во вред наступающему; очевидно, ничто не ослабляет в такой степени силы наступающего и, следовательно, не подрывает так в самое нужное время его превосходство, как подобного рода осада. Однако бывают случаи, когда взятие той или другой крепости является совершенно необходимым, раз наступление должно продолжаться, и тогда на осаду следует смотреть как на интенсивное развитие наступления. В подобном положении кризис становится тем напряженнее, чем меньше до него было достигнуто крупных успехов. Об остальном по этому вопросу будет сказано в части, посвященной плану войны.

В походах с ограниченной целью овладение крепостью является обычно уже не средством, а самим смыслом действия; на взятую крепость смотрят как на небольшое, но определенное завоевание, а как таковое, она обладает следующими преимуществами перед другими.

1. Крепость является небольшим, резко ограниченным объектом завоевания, не требующим величайшего напряжения сил, почему не приходится опасаться неудачи.

2. При заключении мира крепость можно использовать как предмет обмена.

3. Осада является интенсивным развитием наступления или по крайней мере производит впечатление такового, но не вызывает возрастающего ослабления сил, что неизбежно при всяком другом виде развития наступления.

4. Осада является предприятием, не сопряженным с риском испытать катастрофу.

По всем этим причинам взятие одной или нескольких крепостей обыкновенно становится целью стратегического наступления, не способного поставить себе более крупную цель.

При выборе крепости как объекта осады в случае каких-либо сомнений нужно руководствоваться:

а) удобством удержания взятой крепости за собою, так как это удобство поднимает ее цену как предмета обмена при заключении мира;

б) наличием средств для осады; при ограниченных средствах следует осаждать лишь небольшие крепости, так как лучше овладеть небольшой крепостью, чем потерпеть неудачу перед большой;

в) фортификационной силой крепости; последняя не всегда пропорциональна значению крепости, и было бы верхом нелепости нести тяжелые жертвы перед очень сильной, но не имеющей значения крепостью, когда можно избрать объектом атаки менее сильную;

г) вооружением и снабжением крепости и силой ее гарнизона; если крепость снабжена слабо и занята незначительным гарнизоном, то, естественно, взять ее будет легче; но при этом надо заметить, что обилие вооружения, снабжения и сильный гарнизон являются в то же время данной, определяющей ее значение, так как гарнизон и запасы крепости более непосредственно являются частью вооруженных сил неприятеля, чем крепостные верки[23]; поэтому скорее окупит понесенные жертвы взятие крепости с сильным гарнизоном, чем крепости с особо сильными укреплениями;

д) относительной легкостью доставки осадных средств; большинство неудач при осадах происходит вследствие недостачи осадных средств, вызываемой трудностью подвоза; наиболее яркие примеры этого: осада Ландресси принцем Евгением Савойским в 1712 г. и Ольмюца Фридрихом Великим в 1758 г.;

е) и, наконец, надо еще иметь в виду более легкую возможность прикрытия осады.

Осаду можно прикрывать двумя совершенно различными способами: во-первых, при помощи укреплений, ограждающих осаждающую армию, т. е. циркумвалационной линией, и, во-вторых, так называемой обсервационной линией. Первый способ уже совершенно вышел из употребления, хотя в его пользу говорит весьма существенный аргумент, а именно: армия наступающего при этом не ослабляет себя разделением сил и избегает, таким образом, основных отрицательных сторон, присущих положению осаждающего. Впрочем, весьма заметное ослабление порождается при этом с другой стороны, так как:

а) длинная циркумвалационная линия требует в большинстве случаев непомерной растяжки сил армии;

б) если бы осажденный гарнизон был приобщен к подходящей ему на помощь армии, то он восстановил бы только ее первоначальную силу; в этих же условиях он является как бы неприятельским корпусом, расположенным внутри нашего лагеря, и при этом корпусом неуязвимым за крепостными валами, на которые он опирается; в течение некоторого времени его сопротивление не может быть сломлено, что, конечно, в значительной мере усиливает его значение;

в) оборона циркумвалационной линии может быть только абсолютно пассивной, так как она имеет форму кольца с фронтом наружу, самую невыгодную и слабую из всех возможных позиций, крайне препятствующую всем попыткам перехода в наступление. Остается только обороняться в своих окопах до последней крайности. Легко понять, что эти условия могут вызвать гораздо большее ослабление осаждающей армии, чем уменьшение армии примерно на одну треть ее состава, когда она переходит в положение обсервационной[24]. Если при этом принять во внимание всеобщее со времени Фридриха Великого отвращение к окопам и увлечение подвижностью, маневрированием и так называемыми наступательными действиями (которые по существу не всегда являются таковыми), нас не должно удивлять, что циркумвалационные линии теперь совершенно вышли из моды. Однако упомянутые слабые места их тактической обороны отнюдь не являются их единственным недостатком, и если мы упомянули о предрассудках, примешивающихся к суждению о циркумвалационных линиях, то перечислим и действительные свойственные им недостатки. Циркумвалационная линия прикрывает в сущности только заключающееся в ее пределах пространство, предоставляя противнику почти весь остальной театр войны, если для его прикрытия не выделены особые отряды, что опять-таки влечет за собой раздробление сил, которого как раз и хотят избежать. При подобной обстановке осаждающий всегда будет испытывать опасения и затруднения хотя бы при подвозе всего необходимого для осады. Да и вообще, если количество необходимых для осаждающей армии припасов и средств достигает внушительных размеров, а неприятель имеет в поле значительные силы, то прикрытие циркумвалационными линиями возможно лишь в обстановке, подобной существующей в Нидерландах, где целая система расположенных вблизи одна от другой крепостей и оборонительных между ними линий прикрывает остальную территорию и значительно сокращает линии подвоза. В эпоху Людовика XIV с группировкой армии еще не связывали понятия театра войны. Так, во время Тридцатилетней войны армии двигались спорадически с места на место, подходя то к одной, то к другой крепости, вблизи которых не было неприятельских отрядов, и осаждали их до тех пор, пока хватало привезенных с собой осадных средств или пока не поспевала на выручку осажденным неприятельская армия. При таких условиях циркумвалационные линии соответствовали обстановке.

В будущем они едва ли найдут себе применение; разве только в том случае, если противник выставит незначительные действующие силы и понятие театра войны по сравнению с самой осадой отойдет на второй план. В таком положении и впредь будет целесообразным держать свои силы сосредоточенными во время осады, что бесспорно придает последней большую энергию.

В эпоху Людовика XIV циркумвалационные линии у Камбрэ и Валансьена оказались мало действенными; в первом случае, защищаемые принцем Конде, они были взяты приступом Тюренном, а во втором – Конде форсировал подобные же линии Тюренна. Однако не следует забывать, что в бесчисленных других случаях они внушали должное почтение даже тогда, когда налицо была самая настоятельная необходимость освободить осажденную крепость, а полководец обороняющейся стороны отличался большой предприимчивостью. Так, Виллар в 1708 г. не решился атаковать союзников в их линиях у Лилля. Фридрих Великий в 1758 г. под Ольмюцем и в 1760 г. под Дрезденом создал если не подлинные циркумвалационные линии, то оборонительные системы, по существу совпадавшие с последними, так как он одной и той же армией осаждал и прикрывал осаду. Под Ольмюцем прибегнуть к этой мере его побудило удаление, на котором находилась от него австрийская армия, но ему пришлось раскаяться в своем решении вследствие потери транспортов у Домштедтеля. Что тот же прием был применен под Дрезденом, объясняется пренебрежительным отношением Фридриха Великого к имперской армии и той поспешностью, с какою он стремился овладеть Дрезденом.

Наконец, минусом циркумвалационной линии является то обстоятельство, что при наличии ее в случае неудачи трудно спасти осадную артиллерию. Если решительный бой произойдет на расстоянии одного или нескольких переходов от осажденной крепости, то можно снять осаду раньше, чем неприятель успеет приблизиться, и убрать на переход отходящий осадный парк.

В вопросе о расположении обсервационной армии прежде всего необходимо решить, на каком удалении от осажденной крепости ей следует находиться. В большинстве случаев этот вопрос разрешается в связи с условиями местности или положением других армий и отрядов, с которыми осаждающая армия хочет сохранить связь. В остальном нетрудно усмотреть, что при увеличении расстояния достигается лучшее прикрытие осады, а при небольшом расстоянии, не превышающем нескольких миль, армиям, осаждающей и прикрывающей, легче оказать поддержку друг другу.

Глава XVIII. Нападение на транспорты

Атака и оборона транспорта – дело тактики, и о них можно было бы здесь не упоминать, если бы в известной степени не требовалось предварительно установить условия возможности этих действий, что относится к области стратегии. Мы могли бы, конечно, затронуть эту тему, говоря об обороне, но то немногое, что по этому поводу вообще может быть высказано, легко изложить одновременно применительно и к наступлению, и к обороне, причем первое в разбираемом вопросе играет главную роль.

Среднего размера транспорт в 300 или 400 повозок с любым грузом растягивается в длину на полмили, более значительный – на несколько миль. Каким же образом можно прикрыть столь растянутый участок теми ничтожными силами, какие обычно сопровождают обозы? Если прибавить к этому еще малоподвижность всей этой массы, ползущей чрезвычайно медленно и находящейся под постоянной угрозой замешательства; если к тому же принять во внимание, что каждую часть транспорта надо прикрывать отдельно, так как если противник настигнет эту часть, то весь транспорт придет в смятение, – невольно возникает вопрос: возможно ли вообще защищать и прикрывать подобного рода обозы или, иными словами, почему не все атакованные транспорты бывают взяты и почему не все нуждающиеся в прикрытии, т. е. доступные нападению, бывают атакованы?

Ведь бесспорно, что любые тактические меры, как, например, совершенно непрактичное сокращение растяжки транспорта посредством беспрерывного вытягивания и выстраивания его, предлагаемое Темпельгофом, или, что много лучше, разделение его, по совету Шарнгорста, на несколько колонн, не могут сколько-нибудь существенно ослабить основные невыгоды обороны транспорта.

Разрешение загадки заключается в том, что в подавляющем большинстве случаев безопасность транспортов обеспечивается стратегической обстановкой. В этом преимущество транспортов перед всеми другими частями армии, доступными воздействию на них неприятеля, в этом и причина дееспособности даже ничтожных средств транспортной обороны. Транспорты почти всегда находятся в тылу собственной армии или по меньшей мере на значительном расстоянии от неприятельской. Поэтому против них могут быть направлены лишь небольшие отряды, которые к тому же оказываются вынужденными выделять крупные резервы для прикрытия самих себя. К этому нужно добавить, что вследствие неуклюжести транспортных повозок нападающий, даже захватив их, все же обычно их не увозит, а ограничивается тем, что обрубит постромки, уведет лошадей, взорвет зарядные ящики и т. д., что, конечно, задержит и дезорганизует транспорт, но не погубит его окончательно. Все сказанное достаточно ясно доказывает, что безопасность транспорта зависит в большей степени от общих стратегических условий, чем от сил его прикрытия. А если вдобавок это прикрытие, хотя и не имеющее возможности оказать непосредственной защиты всему транспорту, произведет решительный натиск, то может расстроиться весь план неприятельского нападения. Таким образом, в конце концов оказывается, что нападение на транспорты не только не обещает верного успеха, но, наоборот, представляет изрядные трудности, и результаты его являются необеспеченными.

Но остается еще главное – возможность возмездия со стороны противника, который, узнав о нападении на его транспорт, захочет отомстить и, чтобы наказать противника, нанесет ему решительное поражение. Боязнь этого заставляет отказываться от множества начинаний, причем настоящая причина такой нерешительности остается неизвестной; ее объясняют наличием прикрытия и недоумевают, как оно, несмотря на свои жалкие возможности, в состоянии внушить к себе так много уважения. Чтобы почувствовать всю справедливость сказанного, вспомним о знаменитом отступлении Фридриха Великого через Богемию в 1758 г. после снятия им осады Ольмюца, когда половина его армии была разбита на отряды для прикрытия обоза, состоявшего из 4000 фургонов. Что же помешало Дауну напасть на это уродливое чудище? Конечно, страх, что король нападет на него с остальною половиной своей армии и втянет его в сражение, к которому Даун не стремился. Что воспрепятствовало Лаудону у Чишбовиц раньше и решительнее напасть на транспорт, вблизи от которого он все время находился? Опять-таки опасение хорошо получить по рукам. Находясь в 10 милях от своей главной армии, но совершенно от нее отрезанный армией пруссаков, он опасался возможности чувствительного поражения в том случае, если бы король, которого Даун вовсе не связывал, бросился на него с большей частью своих сил.

Транспортам лишь тогда угрожает действительная и большая опасность и, следовательно, лишь тогда они являются выгодным объектом для атаки, когда стратегическое положение армии таково, что она находится в противоестественных условиях и ей доставляют все необходимое не из тыла, а с фланга или даже из впереди лежащей местности. Уже упоминавшийся поход 1758 г. дает нам пример удачного захвата транспорта у Домштедтеля. Дорога в Нейссе тянулась влево от расположения пруссаков, а силы короля были настолько связаны осадой и необходимостью выставить заслон против Дауна, что австрийским партизанам не приходилось опасаться за себя и они могли с полным спокойствием приступить к своему нападению.

В 1712 г. Евгений Савойский во время осады Ландресси подвозил снабжение осадной армии из Бушена через Денен, т. е. по местности, лежавшей перед фронтом его стратегической группировки. Известно, к каким мерам ему пришлось прибегнуть для осуществления прикрытия в столь тяжелых условиях и в какое он попал затруднительное положение, приведшее к коренному изменению всего хода кампании[25].

Окончательный наш вывод сводится к тому, что хотя атака транспортов и представляется с точки зрения тактики предприятием очень легким, но в действительности осуществить ее далеко не так легко по причинам стратегическим, и успеха можно ждать лишь в том случае, если сообщения противника значительно более открыты, чем это имеет место обычно.

Глава XIX. Нападение на квартирное расположение неприятельской армии[26]

Предмет, о котором мы предполагаем говорить здесь, не был рассмотрен нами, когда мы говорили об обороне, так как расквартирование – по существу только состояние, в котором находится армия, а не оборонительное средство, причем это состояние связано с резким понижением боевой готовности. По поводу такой неподготовленности мы ограничили наши суждения тем, что в XIII главе 5-й части было высказано нами о подобном состоянии войск.

Здесь, говоря о наступлении, мы должны упомянуть о квартирном расположении противника как об особом объекте нападения, тем более что такое нападение носит характер исключительно своеобразный и может оказаться весьма действенным приемом стратегии. Следовательно, речь здесь будет идти не о внезапном нападении на отдельные квартиры неприятеля или на небольшой его отряд, расквартированный в нескольких деревнях, ибо организация такого нападения целиком дело тактики, но о наступлении на значительные силы, более или менее широко разбросанные по квартирам, так что целью наступления явится не нечаянное нападение на часть квартирного района, а воспрепятствование сбору сил противника.

Атака неприятельской армии, расположенной по квартирам, является нападением на не сосредоточившуюся еще армию. Нападение можно назвать удачным, если армия противника не успеет собраться в предварительно намеченном ею пункте и будет вынуждена избрать иной пункт, находящийся в более глубоком ее тылу. А так как отнесение назад этого сосредоточения, производимое в тяжелые минуты, редко бывает меньше чем на один дневной переход, – обычно же достигает нескольких переходов, – то оно связывается с потерей территории, и в этом заключается первая выгода, которая выпадает на долю наступающего.

Такое нападение, нацеленное на противника, может вначале, конечно, являться и внезапной атакой некоторых участков расквартирования, правда, не всего сразу и даже не многих участков, так как последнее повело бы к значительному расширению фронта наступающей армии и ее разброске, что ни в коем случае не желательно. Из сказанного следует, что нечаянному нападению могут подвергнуться только те участки расквартирования неприятеля, которые лежат на пути наступающих колонн, да и это редко увенчивается полным успехом, так как приближение значительных сил редко остается незамеченным. Тем не менее отнюдь не следует пренебрегать и этим элементом наступления; на достигаемые им результаты мы смотрим как на вторую выгоду, получаемую от такого нападения.

Третьей выгодой являются те частные бои, в которые будет вынужден втянуться противник; в них он может понести тяжелые потери. Значительная масса войск сосредоточивается на сборный пункт не побатальонно, а предварительно собирается в бригады, дивизии или корпуса; такие крупные соединения не могут бежать стремглав к назначенному месту и бывают вынуждены, если на них натолкнется неприятельская колонна, вступить с ней в бой. Правда, можно допустить, что следующие к сборному пункту части окажутся победителями, если колонна наступающего недостаточно сильна, но даже в случае победы она теряет время; да и вообще легко понять, что при таких условиях и при общей тенденции поскорей достигнуть позади расположенного пункта победитель едва ли сможет извлечь какую-либо выгоду из своей победы. Но следующие к сборному пункту части могут быть и разбиты, и это тем вероятнее, что у них не будет времени для того, чтобы подготовиться к надлежащему отпору. Поэтому мы вправе предположить, что наступающий при правильно задуманном и хорошо выполненном нападении захватит в этих частных боях значительные трофеи, которые явятся наиболее существенным слагаемым общего успеха.

Наконец, четвертая выгода, венчающая все предприятие, – известная временная дезорганизация неприятельской армии и упадок духа в ней, что редко позволяет немедленно использовать собравшиеся в конце концов силы. Подвергнувшийся нападению обычно бывает вынужден очистить еще часть территории и вообще внести резкие изменения в ход намеченных им операций.

Таковы обычно результаты удачного нападения на неприятельское квартирное расположение, т. е. такого нападения, при котором противник был лишен возможности сосредоточить без потерь свои войска там, где это было предусмотрено его планом. Но размер успеха по природе самого дела может быть самых различных степеней, и результат в одном случае будет весьма значителен, а в другом совершенно ничтожен. Однако даже тогда, когда результаты очень существенны, так как предприятие оказалось чрезвычайно успешным, значение его все же редко можно приравнять к тем выгодам, какие приносит выигрыш генерального сражения; это объясняется отчасти тем, что в первом случае количество трофеев редко бывает столь же значительно, как во втором, а отчасти тем, что моральное впечатление не может расцениваться столь высоко.

Этот общий результат необходимо всегда иметь в виду и не ожидать от рассматриваемого предприятия более того, что оно в состоянии дать. Некоторые считают нападение на квартиры за non plus ultra[27] наступательной деятельности, но, как мы видим из подробного разбора всех его сторон и из опыта военной истории, оно таковым отнюдь не является.

Одним из блистательнейших внезапных нападений было нападение у Дутлингена герцога Лотарингского в 1643 г. на французские квартиры. Французский корпус в 16000 человек потерял своего командующего генерала Ранцау и 7000 человек. Поражение было полное; к такому результату привело полное отсутствие сторожевого охранения.

Нападение, которому подвергся Тюренн в 1644 г. под Мергентгеймом (Мариендаль, как его называют французы), по своему результату было равносильно поражению, так как Тюренн из 8000 человек потерял 3000. Однако такие потери он понес главным образом потому, что, сосредоточив не полностью свои войска, он преждевременно решился дать противнику отпор. Но на такие действия нормально рассчитывать нельзя; в данном случае это явилось скорее результатом плохо обдуманного сражения, а не самого нападения. Тюренн легко мог избегнуть боя и соединиться с частью войск, занимавшей дальние квартиры.

Третье прославленное нападение было совершено Тюренном в 1674 г. в Эльзасе против армии союзников, находившейся под начальством великого курфюрста, имперского генерала Бурнонвиля и герцога Лотарингского. Трофеи Тюренна были незначительны. Потери союзников не превышали 2000–3000 человек, что не могло иметь решающего значения при общей численности армии в 50000 человек; однако союзники сочли невозможным дальнейшее сопротивление в Эльзасе и отступили за Рейн. Этот стратегический успех и явился как раз тем, чего Тюренн добивался, но причину успеха не следует искать в самом нападении. Нападение Тюренна расстроило не столько войска противников, сколько их планы, остальное довершили разногласия союзных полководцев и близость Рейна. Вообще это событие заслуживает более тщательного изучения, так как обычно оно истолковывается ложно.

В 1741 г. Нейперг внезапно напал на расквартирование Фридриха Великого, но весь успех выразился в том, что король был вынужден принять у Мольвица сражение с перевернутым фронтом и с не вполне сосредоточенными силами.

В 1745 г. Фридрих Великий напал на квартиры герцога Лотарингского в Лузации (Лаузице). Главный выигрыш при этом заключался в действительно внезапном нападении на Геннерсдорф, самый значительный из пунктов австрийского расквартирования, причем австрийцы потеряли 2000 человек. Общий же результат выразился в том, что герцог Лотарингский отступил через верхний Лаузиц в Богемию, что, однако, ему не помешало опять вернуться в Саксонию по левому берегу Эльбы, так что без нового сражения у Кессельдорфа кампания закончилась бы без значительного результата.

В 1758 г. герцог Фердинанд Брауншвейгский внезапно напал на расквартирование французов, потерявших при этом несколько тысяч человек и оказавшихся вынужденными отнести свою группировку за реку Адлер. Но моральное впечатление от нападения, пожалуй, сказалось в дальнейшем и отразилось на последовавшем очищении французами всей Вестфалии.

Если бы мы пожелали подытожить выводы из всех перечисленных примеров, то лишь первый и второй могут быть приравнены по значению своего успеха к выигранному сражению. Но в обоих этих случаях масса была малочисленна и отсутствовало охранение, что чрезвычайно облегчало нападение. Что же касается четырех остальных случаев, то хотя их и следует отнести к числу вполне удавшихся предприятий, они все же никак не могут быть приравнены по своим результатам к выигрышу сражения. Одержанные в них успехи могли быть достигнуты лишь по отношению к противнику со слабой волей и характером; потому-то и не могли добиться успеха в 1741 г. австрийцы, имевшие дело с Фридрихом Великим.

У пруссаков в 1806 г. был выработан план нападения на квартирное расположение французов во Франконии. Обстоятельства этому благоприятствовали: Бонапарт отсутствовал, французские корпуса были широко разбросаны по квартирам. В этих условиях прусская армия могла рассчитывать, что решительным и быстрым натиском ей удастся с бо́льшими или меньшими потерями отбросить французов за Рейн. Но на большее надеяться было бы неосновательно: не было никаких данных предполагать, что успех может быть развит и возможно будет продолжать преследование за Рейном или что будет достигнут такой моральный перевес, что французы не осмелятся в эту кампанию опять появиться на правом берегу Рейна.

В начале августа 1812 г., когда Наполеон остановил свою армию на отдых у Витебска, русские предполагали напасть из Смоленска на французское расквартирование. Однако, к счастью для русских, на это у них не хватило смелости, так как не только центральная группа французов превосходила вдвое силы русских, но возглавлял ее самый решительный полководец из всех когда-либо существовавших. Потеря французами пространства в несколько миль сама по себе еще ничего не решала, так как поблизости не было такого рубежа, до которого русские могли бы довести свое наступление и там закрепиться; да и война 1812 г. не была из разряда походов, вяло плетущихся к своему концу, но являлась выполнением серьезного плана наступающего, поставившего своей целью полное сокрушение противника, и потому мелкие выгоды, какие могла бы доставить русским их атака на расквартирование французов, были несоизмеримо ниже поставленной цели и никак не могли уравновесить огромное неравенство условий и сил. Но самая возможность подобной попытки показывает, как неясное представление о действительности этого средства может привести к совершенно ошибочному его применению.

Все сказанное освещает данный предмет как средство стратегии. Однако и осуществление его относится не только к тактике, но по самой его природе частично принадлежит к области стратегии, поскольку подобное нападение обычно протекает на довольно широком пространстве и наступающая армия может быть вовлечена в бой по частям, как это обычно и случается, так что вся операция представляет агломерат из отдельных боев. Поэтому нам остается сказать еще несколько слов о наиболее естественной организации подобного наступления.

Важнейшие требования будут следующие:

1. Атаковать неприятельское расквартирование достаточно широким фронтом, так как в таком случае будут иметь место нечаянные нападения на несколько квартирных районов, а другие будут отрезаны и в неприятельскую армию будет внесена дезорганизация. Что же касается числа колонн и интервалов между ними, то это зависит от обстановки.

2. Колонны наступающего должны направляться концентрически к пункту, намечаемому для их соединения, так как и противник в конце концов в большей или меньшей мере сосредоточит свои силы. Пунктом соединения для атакующего будет по возможности сборный пункт противника, или же он может быть выбран на пути его отступления, и всего лучше там, где этот путь пересекает какой-либо естественный рубеж.

3. Отдельные колонны при встрече с силами противника должны атаковать их смело и решительно. На их стороне все выгоды обстановки, и потому полный риск уместен. Ввиду этого начальникам отдельных колонн должны быть предоставлены в данном случае большая свобода и полномочия действовать по усмотрению.

4. Планы тактического наступления против первых преграждающих путь отрядов противника должны быть всегда рассчитаны на их обход, так как главного успеха надо ожидать от разъединения неприятельских частей.

5. Каждая колонна должна состоять из всех родов войск и не страдать от отсутствия кавалерии. При некоторых обстоятельствах полезно распределить между этими колоннами всю резервную кавалерию; было бы ошибочно предполагать, что резервная кавалерия как таковая может сыграть в данном предприятии существенную роль. Ее в состоянии остановить первая встречная деревушка, малейший мост, самая незначительная роща[28].

6. Хотя по самой природе нечаянного нападения требуется, чтобы наступающий не выдвигал слишком далеко вперед своих авангардов, однако это относится лишь к моменту приближения к противнику. Раз бой уже начался на фронте неприятельского расквартирования и, таким образом, то, что можно было непосредственно выиграть от нечаянности, уже исчерпано, каждая колонна должна выдвинуть свой авангард из всех родов войск возможно дальше; эти авангарды благодаря большой своей подвижности могут значительно усилить смятение в войсках противника. Лишь этим способом удастся захватить то тут, то там обозы, артиллерию, командированных, отставших, которые обычно тянутся за поспешно снявшимися со стоянки войсками. Такие авангарды должны служить главным средством для обхода и отрезывания отдельных неприятельских частей.

7. Наконец, следует заранее на случай неудачи обдумать путь и порядок отступления и наметить сборный пункт для армии.

Глава XX. Диверсия

Под словом «диверсия» обычно подразумевают такое нападение на неприятельскую территорию, посредством которого силы противника отвлекаются от важнейшего пункта. Лишь в тех случаях, когда основное намерение заключается именно в этом, а не в захвате объекта наступления, операция получает своеобразный характер; в противном же случае ее следует рассматривать как обычную атаку.

Понятно, что несмотря на это диверсия должна иметь все же объект нападения, так как только ценность этого объекта сможет заставить противника выделить часть войск для его защиты. Кроме того, если предприятие и не удастся как диверсия, то овладение подобным объектом должно являться возмещением затраченных на него сил.

Объектами диверсии могут быть: крепости, значительные склады или богатые большие города, особенно столицы, возможность сбора всякого рода контрибуций и, наконец, способствование восстанию недовольных подданных противника.

Что диверсии могут быть полезны – понять нетрудно, но, несомненно, они приносят пользу не всегда; иногда, напротив, они причиняют только вред. Первое требование к диверсии заключается в том, чтобы она оттянула от главного театра войны больше сил противника, чем мы сами употребили на диверсию. Если бы она отвлекла силы, по количеству только равные нашим, то действие собственно диверсии равнялось бы нулю, а она сама превратилась бы в наступление побочного характера. Вспомогательное наступление, предпринятое при благоприятной обстановке с целью небольшими силами достигнуть непропорционально крупных результатов, – например, не затрачивая усилий, захватить важную крепость, – не может быть названо диверсией. Правда, ею часто называют нападение нового противника на государство, находящееся уже в войне, но такое наступление отличается от обычного лишь направлением удара, и потому нет оснований давать ему особое наименование, так как в теории особыми названиями следует обозначать лишь своеобразные явления. Но для того, чтобы более слабые силы привлекли на себя более крупные, необходимо наличие особых обстоятельств, и потому какой-нибудь летучий отряд, высланный в неприятельский район, не затронутый еще войной, не соответствует назначению диверсии.

Если наступающий отправит небольшой отряд в 1000 человек в неприятельскую провинцию, лежащую вне главного театра войны, с целью собрать там контрибуцию и т. п., то, конечно, можно ожидать, что противник будет не в состоянии воспрепятствовать этому намерению посылкой таких же 1000 человек и будет вынужден отрядить значительно большее количество своих войск, чтобы обеспечить провинцию от налетов. Но не может ли обороняющийся вместо защиты своей провинции восстановить нарушенное равновесие нападением на нашу, дабы ее подвергнуть той же участи? Следовательно, чтобы отсюда для нас получилось какое-нибудь преимущество, надо установить, что из провинции противника можно извлечь больше, чем из нашей, или что занятие ее угрожает более значительным интересам, чем занятие нашей. Если это так, то, несомненно, даже очень слабая диверсия способна оттянуть на себя силы, несравненно большие затраченных нами на нее.

Однако по самой природе диверсии ее выгоды уменьшаются с ростом вводимых в дело масс, так как 50000 человек могут с успехом защищать средних размеров провинцию не только против такого же количества нападающих войск, но и несколько большего. Таким образом, преимущество, получаемое при крупной диверсии, является чрезвычайно сомнительным; чем крупнее диверсия, тем благоприятнее для нее должны быть прочие обстоятельства, чтобы из нее получился какой-либо прок.

Этими обстоятельствами, способствующими диверсии, являются:

а) наличие вооруженных сил, которыми можно располагать для диверсии, не ослабляя главного наступления;

б) наличие у обороняющегося объектов, имеющих большую важность, которым можно угрожать при помощи диверсии;

в) недовольство подданных противника;

г) богатство провинции, могущее доставить значительные средства для войны.

Но если будут предприниматься лишь те диверсии, которые, будучи оценены с этих различных точек зрения, обещают успех, то окажется, что случаев для них представляется не слишком много.

К сказанному следует прибавить еще одно существенное замечание. Каждая диверсия подвергает бедствиям войны такую местность, которой без этого военные действия не коснулись бы; поэтому диверсия вызывает к жизни какие-то новые неприятельские силы, которые сами по себе оставались бы в покое; с этим приходится считаться особенно тогда, когда противник подготовил организацию милиции и народного ополчения. Вполне естественно и подтверждено опытом, что когда тот или иной район внезапно подвергается угрозе вторжения сил противника, а к обороне мер не принято, то все дельные чиновники, которые в нем окажутся, начнут изыскивать и претворять в действительность все мыслимые чрезвычайные мероприятия, способные предотвратить нависшую опасность. Таким путем здесь зарождаются новые силы для сопротивления, и притом в такой форме, которая напоминает народную войну и легко может ее вызвать.

Это обстоятельство должно быть учтено, дабы не выкопать себе самим могилы.

Экспедиции в Северную Голландию в 1799 г. и на остров Вальхерн в 1809 г. оправдываются с точки зрения диверсии только тем, что использовать иначе английские войска не было возможности; однако не подлежит сомнению, что диверсии эти в результате увеличили сумму средств сопротивления французов и любая высадка в самой Франции вызвала бы аналогичные последствия. Конечно, угроза высадки на берегах Франции дает много выгод, нейтрализуя значительное количество войск, несущих службу береговой охраны, но сама высадка крупных сил найдет себе оправдание лишь в том случае, если можно рассчитывать на содействие населения какой-либо провинции против своего же правительства.

Чем меньше оснований ожидать на войне крупного решения, тем уместнее диверсии, но вместе с тем и полученный от них выигрыш будет меньше. При победных обстоятельствах диверсии явятся средством дать движение замирающей на месте массе.

Выполнение

1. Диверсия может заключать в себе подлинное наступление; тогда выполнение ее не носит особого, только ей присущего характера, кроме емкости и быстроты.

2. Диверсия может поставить себе целью произвести более внушительное впечатление, чем то, которого она заслуживает; в этом случае она является одновременно и демонстрацией. Какие особые меры должны быть применены при этом, может подсказать лишь изворотливость ума, хорошо осведомленного об обстоятельствах и людях.

При наличии такой цели, естественно, всегда имеет место значительная разброска сил.

3. Если силы довольно значительны, а отступление ограничено лишь некоторыми пунктами, то существенным условием является особый резерв, на который могло бы опереться ведение всей операции.

Глава XXI. Вторжение

То, что мы можем сказать по вопросу о вторжении, сводится почти исключительно к области терминологии. Это выражение встречается часто у новейших писателей, употребляющих его с какой-то претензией обозначить им некое особое явление. Французы постоянно говорят о guerre d'invasion[29], называя так наступление далеко в глубь неприятельской страны, причем противопоставляют это наступление методическому, т. е. такому, которое лишь грызет края страны. Но все это лишь словесная путаница, притом далеко не философского характера. Останавливается ли наступление близ границы или проникает в глубь страны, стремится ли оно прежде всего к захвату крепостей или ищет и непрерывно преследует ядро неприятельских сил – все это зависит не от той или другой манеры[30], а вытекает из обстановки.

В некоторых случаях, несмотря на продвижение далеко вперед, война ведется методичнее и даже осторожнее, чем тогда, когда медлят вблизи границы. В большинстве же случаев далекое вторжение не что иное, как счастливый результат энергично предпринятого наступления, от которого, следовательно, оно ничем не отличается.

Кульминационный пункт победы[31]

Не во всякой войне победитель в состоянии окончательно сокрушить своего противника. Часто, и даже в большинстве случаев, наступает кульминационный пункт победы. Опыт войны в достаточной мере указывает на это; но так как этот вопрос является особо важным для теории войны и ложится в основу почти всех планов кампаний, причем на его поверхности искрятся кажущиеся противоречия, как игра лучей в изменчивых красках, то взглянем на него пристальнее и вскроем его сущность.

Обычно источником победы является перевес суммы всех физических и моральных сил; победа бесспорно увеличивает этот перевес, иначе не добивались бы ее так и не покупали бы ее столь дорогой ценой. Безусловно, победа сама по себе усиливает этот перевес; это также относится и к ее последствиям, но не до самого конца, а лишь до известного пункта. Последний может находиться очень близко и иногда лежит так близко, что все последствия победоносного сражения сводятся лишь к усилению морального превосходства. Взаимная зависимость всего этого и будет служить предметом нашего исследования.

По мере хода военных действий вооруженные силы постоянно соприкасаются с одними элементами, наращивающими их, и с другими, умаляющими их. Вопрос сводится к тому, на стороне каких элементов окажется перевес. Всякое уменьшение сил одной стороны надо рассматривать как увеличение сил другой, и этот двойственный поток прилива и отлива имеет место как при продвижении вперед, так и при отходе назад.

Достаточно исследовать основную причину этого изменения в одном случае, чтобы тем самым решить вопрос и в другом.

Главные причины усиления наступающего при его продвижении вперед будут следующие:

1. Потери вооруженных сил обороняющегося, ибо обычно они превышают потери наступающего.

2. Обороняющийся терпит утрату своих мертвых средств борьбы: складов, депо, мостов и пр., между тем как наступающий этих потерь не знает.

3. С момента занятия наступающим части областей противника последний теряет в них источник для содержания и пополнения своих боевых сил.

4. Частичное использование наступающим этих источников, иными словами, использование преимущества жить за счет противника.

5. Потери неприятельским государством внутренней связи и правильности функционирования всех его частей.

6. Союзники противника отступают от него, кое-кто из них присоединяется к наступающему.

И наконец:

Т. Уныние в рядах противника, которое может дойти до того, что оружие будет валиться у него из рук.

Причины ослабления при наступлении заключаются в следующем:

1. Наступающий вынужден осаждать, штурмовать или наблюдать за неприятельскими крепостями; возможно, что противник до одержанной над ним победы проделывал все это по отношению к нашим крепостям, но при отступлении он отзывает к себе все выделенные с этой целью силы.

2. С момента вступления на территорию противника изменяются условия театра войны; он становится враждебным нам, приходится им овладевать, так как он принадлежит нам лишь постольку, поскольку мы заняли его; но и занятый нами, он затрудняет повсюду работу всего механизма нашей армии, что, несомненно, ведет к ослаблению его действия.

3. Наступая, мы удаляемся от источников нашего снабжения, между тем как противник приближается к своим, отсюда задержка в пополнении израсходованных сил.

4. Угроза неприятельскому государству нередко побуждает другие государства выступить на его защиту.

И наконец:

5. Увеличение опасности вызывает рост усилий противника, тогда как усилия побеждающего государства ослабевают.

Все эти выгоды и невыгоды могут соприкасаться, сталкиваться и затем продолжать свой путь совместно. Лишь упомянутые последними противостоят друг другу как подлинные антитезы и при встрече одна с другой разойтись не могут и друг друга взаимно исключают. Уже это одно показывает, как бесконечно разнородны могут быть последствия победы в зависимости от того, ошеломит ли она противника или, наоборот, побудит его к новым, еще более напряженным усилиям.

Мы попытаемся охарактеризовать в нескольких словах каждый перечисленный раздел.

1. Потери неприятельских вооруженных сил могут быть намного значительнее наших в первый момент после понесенного ими поражения, а затем с каждым днем они будут постепенно уменьшаться, пока не достигнут равновесия с нашими потерями, но они могут точно так же возрастать с каждым днем в нарастающей прогрессии. Решающим фактором явится различие в положении и обстоятельствах. Обычно первое явление наблюдается у хорошей армии, а второе – у плохой, в этих случаях наряду с духом армии решимость правительства играет исключительную роль. На войне крайне важно различать оба этих случая, дабы не останавливаться там, где как раз надо бы начать действовать, и наоборот.

2. Точно так же потери противника мертвыми средствами борьбы могут возрастать и уменьшаться, это находится в зависимости от местоположения и состояния его складов. Впрочем, в наше время подобные потери не имеют по сравнению с другими крупного значения[32].

3. Третья выгода должна, естественно, расти по мере продвижения вперед, более того, она вообще начинает играть известную роль лишь с того момента, когда мы далеко проникаем в глубь неприятельской страны, т. е. когда позади нас остается от одной четверти до трети его территории. Впрочем, в данном случае надо учитывать внутреннюю ценность данного района в военном отношении.

Точно так же с продвижением вперед возрастает и выгода, указанная в п. 4.

Но относительно этих двух последних выгод следует отметить, что их влияние редко сказывается в ближайшем времени на борющихся вооруженных силах. Их влияние распространяется медленно, окольными путями, и потому ради них не стоит слишком сильно натягивать тетиву и ставить себя в опасное положение.

Пятое преимущество сказывается опять-таки лишь тогда, когда наступающий значительно продвинется вперед и конфигурация неприятельской страны дозволяет отрезать от нее несколько провинций, которые, подобно оторванным членам, обычно скоро отмирают.

По поводу выгод, указанных в пп. 6 и 7, можно с некоторою вероятностью предположить, что они будут возрастать в связи с нашим продвижением вперед, но об этом мы еще поговорим.

Перейдем теперь к причинам ослабления.

1. Вместе с успехом наступления в большинстве случаев умножается необходимость в осаде, штурме или блокаде крепостей. Одно это обстоятельство оказывает настолько сильное влияние на состояние вооруженных сил, что легко может уравновесить все выгоды. Правда, в последнее время начали блокировать крепости небольшими силами или даже ограничиваются мелкими отрядами для наблюдения за ними. К тому же противник также должен выделить гарнизоны для крепостей. Но тем не менее крепость – важный фактор обороны. Гарнизоны обычно лишь наполовину состоят из людей, взятых из действующей армии. Перед крепостью, расположенной вблизи наших линий сообщения, приходится оставлять силы, вдвое превышающие численность гарнизона, а при стремлении начать правильную осаду хотя бы одной значительной крепости или при желании вынудить ее голодом к сдаче необходима небольшая армия.

2. Вторая причина – отсутствие предварительной организации театра войны в неприятельской стране – неизбежно нарастает в своей действенности с продвижением вперед; хотя причина эта и не отражается немедленно на состоянии вооруженных сил, но тем сильнее сказывается на них с течением времени.

Мы можем считать своей только ту часть территории противника, которая нами занимается, т. е. где мы оставили небольшие действующие отряды или расположили гарнизоны, – главнейшие города, этапы и т. д. Как ни скупо будут отмерены эти гарнизоны, все же выделение их значительно ослабит наши вооруженные силы. Но это еще не самое существенное.

У каждой армии имеются свои стратегические фланги; мы имеем в виду местность, которая тянется по обе стороны ее сообщений. В таком же положении находится и неприятельская армия; поэтому слабость этих флангов не столь заметна. Это имеет место, пока армия находится в собственной стране; но если мы окажемся на неприятельской территории, то слабость эта станет весьма чувствительной; при растянутых сообщениях, притом слабо или вовсе не прикрытых, самое незначительное покушение на них противника обещает известный успех, а такие покушения в неприятельской стране возможны повсюду[33].

Чем дальше продвинемся мы, тем фланги[34] становятся длиннее и опасность увеличивается в возрастающей прогрессии; создать для них надежное прикрытие очень трудно, а растянутость и беззащитность сообщений являются главной причиной, порождающей дух предприимчивости у противника. Последствия же утраты сообщения в случае отступления могут оказаться серьезными.

Все это вместе взятое создает для армии с каждым ее шагом вперед все увеличивающееся бремя, и если у нее вначале не было исключительного превосходства, то размах ее планов постепенно суживается, ее ударная сила слабеет, и она в конце концов начинает испытывать беспокойство и неуверенность в своем положении.

3. Третья причина – отдаленность от источников, которые должны беспрерывно пополнять столь же беспрерывно тающие вооруженные силы. Армия, движущаяся на завоевание, подобна пламени в лампе; чем ниже становится уровень питающего ее масла, тем больше становится расстояние между пламенем и маслом, и пламя делается меньше, пока не погаснет совершенно.

Правда, богатство завоеванного края может в значительной мере уменьшить зло, но никогда не устранит его полностью; ведь многое возможно получить лишь из собственной страны, хотя бы, например, людей. Далее, заготовки в неприятельской стране обычно не производятся с такою быстротой и надежностью, как в своей собственной, и внезапно возникшую потребность нельзя так скоро удовлетворить, а недоразумения и ошибки всякого рода не так легко выявить и исправить.

Если глава государства не самолично ведет армию, что случается все чаще, если он от нее находится на расстоянии, то возникает новое и значительное неудобство, заключающееся в потере времени на непрестанные запросы и донесения, так как даже и наиболее широкие полномочия не могут охватить всей обширной области деятельности полководца.

4. Изменения в политических отношениях. Если такие изменения, вызванные победой, направляются во вред победителю, то нарастание вражды к нему, по всей вероятности, будет пропорционально его победоносному продвижению вперед; та же зависимость сохранится и в случае перемены отношений в его пользу. В подобном случае все зависит от существующих политических связей, взаимоотношений, интересов, политических течений, от монархов, их министров, от фаворитов и любовниц и т. д. В общем можно лишь сказать, что когда терпит поражение большое государство, у которого есть мелкие союзники, то они обычно торопятся отречься от него, так что победитель с каждым нанесенным им ударом становится сильнее; но если побежденное государство невелико, то оно приобретает себе покровителей скорее всего тогда, когда опасность будет угрожать самому его существованию, и в этом случае другие государства, помогавшие расшатывать его, возможно, обратятся против победителя, чтобы воспрепятствовать окончательному уничтожению побежденного.

5. Рост неприятельского сопротивления. Бывает, что побежденный ошеломлен настолько, что под влиянием страха выпускает из своих рук оружие, а иногда бывает, что побежденного охватывает такой пароксизм воодушевления, что все берутся за оружие и сопротивление после первого поражения становится во много раз сильнее. Для того, чтобы предвидеть, что именно последует, надо учитывать характер народа и его правительства, природу страны и ее политические связи.

Одни только обстоятельства, указанные в двух последних пунктах, вносят нескончаемое разнообразие в планы, которые в том или другом случае составляются и должны быть составляемы. Поэтому случается, что один упускает счастье своею боязливостью или так называемыми методическими действиями, а другой вследствие необдуманности попадает в пучину гибели.

Не забудем еще и ослабления энергии, которое нередко проявляется у победителя, когда опасность удаляется, между тем как именно тогда требуются новые усилия, чтобы использовать победу. Окинув одним взглядом все эти различные и противоречивые начала, мы приходим к твердому убеждению, что использование победы и продвижение вперед при наступательной войне в большинстве случаев умаляют то превосходство сил, с которыми наступление было начато или которое было приобретено победой.

Здесь невольно рождается вопрос: но если это так, то что же побуждает победителя стремиться по орбите своей победы и продолжать наступление? И можно ли еще называть это использованием победы? Не лучше ли было бы остановиться, пока еще вовсе не началось уменьшение достигнутого перевеса?

На это, конечно, следует ответить, что перевес сил является не целью, а средством. Цель же заключается или в том, чтобы сокрушить врага, или по меньшей мере в том, чтобы отнять у него часть его территории, чтобы извлечь из этого выгоду если не для данного состояния вооруженных сил, то для ведения войны и заключения мира. Даже когда мы намереваемся окончательно сокрушить врага, все же приходится мириться с тем, что каждый наш шаг вперед уменьшает наше превосходство; отсюда еще отнюдь не следует, что это превосходство превратится в нуль раньше, чем прекратится сопротивление противника; прекращение последнего может последовать и раньше. А если сокрушение противника возможно при том минимуме перевеса, который у нас еще остается, то было бы ошибкой не использовать его.

Итак, перевес, который имеется или приобретается на войне, является не целью, а только средством, которое следует использовать для достижения цели. Но надо знать пункт, до которого перевес простирается, дабы не перейти через него и не пожать позора вместо новых успехов.

Нам нет необходимости доказывать примерами, что стратегический перевес именно так исчерпывается в стратегическом наступлении; напротив, множество таких явлений и заставило нас искать их сокровенные причины. Только с появлением Бонапарта нам стали известны войны между цивилизованными народами, в которых перевес непрерывно сохранялся до прекращения неприятельского сопротивления[35]. До Бонапарта всякая кампания заканчивалась тем, что победоносная армия старалась достигнуть такого пункта, на котором она могла бы удерживаться в состоянии равновесия с противником. По достижении этой точки победное шествие прекращалось, а иногда оказывалось необходимым даже отступление. Этот кульминационный пункт победы найдет свое место и в будущем во всех войнах, в которых сокрушение противника не сможет явиться целью военных действий, а войны такого рода и в будущем будут представлять большинство. Достижение поворотного пункта от наступления к обороне – естественная цель каждого конкретного плана кампании.

Переступив за указанный предел, мы не только будем напрасно напрягать наши силы, что не даст никаких дальнейших успехов, но будем расходовать их пагубно, вызывая реакцию, и притом такую, которая по не знающему исключений историческому опыту ведет к совершенно несоответственным по тяжести последствиям. Это явление так обычно и так естественно, что нам нет надобности обстоятельно излагать все его причины. Главнейшие из них во всех случаях: во-первых, победитель не успел еще устроиться на завоеванной территории и, во-вторых, воздействие на армию резкого контраста между случившейся крупной неудачей и ожидаемыми новыми успехами. В подобных положениях особое значение получают силы морального порядка, подъем духа, доходящий до дерзости, у одной из сторон и уныние у другой. Поэтому при отступлении потери становятся больше, и вчерашний победитель обычно благодарит судьбу, если ему удастся отделаться одним лишь возвращением завоеванного без утраты части собственной территории.

Здесь нам надо устранить кажущееся противоречие.

Казалось бы, что до тех пор, пока наступление продолжается, перевес сил сохраняется на его стороне, а так как оборона, завершающая победный путь, является более сильной формой ведения войны, чем наступление, то невелика опасность, что наступающий, перейдя к обороне, неожиданно окажется слабейшей стороной. А между тем это так, и мы должны согласиться с историческим опытом, что наибольшая опасность поворота колеса фортуны рождается именно тогда, когда наступление ослабевает и переходит в оборону. Каковы же причины этого явления?

Превосходство, признанное нами за оборонительной формой ведения войны, основано на: а) использовании местности; б) обладании подготовленным театром войны; в) содействии населения; г) выгодах выжидания.

Ясно, что все эти начала не всегда налицо и не всегда в равной степени сохраняют свое значение, а потому не всегда одна оборона походит на другую и обладает одинаковым превосходством над наступлением. В особенности последнее относится к тем случаям, когда приходится обращаться к обороне после исчерпавшего себя наступления. Обычно театр войны принимает в этом случае форму треугольника, в выдающейся вершине которого расположена наступавшая армия. Тогда перешедший к обороне пользуется из всех нами перечисленных начал первым (использованием условий местности). Выгода от предварительной подготовки театра войны абсолютно отсутствует, деятельность населения направлена в отрицательную сторону, а выгоды от ожидания совершенно ничтожны; причину этого мы сейчас объясним.

Часто целые кампании не дают никаких результатов вследствие равновесия, существующего только в воображении. У той стороны, которой надлежало бы действовать, не хватает должной решимости. Именно в этом мы и усматривали преимущество выжидания. Но когда это равновесие нарушается наступательными действиями, затрагивающими интерес неприятеля, то последний вынуждается к ответному действию; нет больше оснований надеяться, чтобы он предавался по-прежнему праздной нерешительности. Притом оборона, организованная на неприятельской территории, носит значительно более вызывающий характер, чем оборона на своей собственной – ей, так сказать, привиты элементы наступления, чем, по существу, она ослаблена. Если Даун не беспокоил Фридриха II в Саксонии и Силезии, то в Богемии такое спокойствие с его стороны, конечно, не имело бы места.

Итак, ясно, что оборона, вкрапленная в наступление, будет являться ослабленной в своих основных устоях и уже не выявит первоначально присущего ей превосходства.

Как ни одна оборонительная кампания не может состоять только из элементов обороны, так и кампания наступательная не состоит из элементов одного лишь наступления, так как помимо тех коротких промежуточных периодов, когда обе враждующие армии находятся в состоянии обороны, всякое наступление, которого не хватает для заключения мира, неизбежно заканчивается обороной[36].

Таким-то образом сама оборона способствует ослаблению наступления. Это не праздное остроумие силлогизма; мы усматриваем главнейший минус наступления в том, что оно с течением времени переходит в безусловно невыгодную оборону.

Мы объяснили, каким путем постепенно уменьшается первоначальное различие в силе между наступательной и оборонительной формами ведения войны. Теперь покажем, как это различие может исчезнуть совершенно и как на короткое время эти формы ведения войны в отношении своей силы могут поменяться местами.

Для того, чтобы изложить нашу мысль более кратким образом, да будет нам позволено указать на одно явление природы. В мире материи каждая сила способна проявить свое действие лишь при условии достаточного для этого времени. Сила, которая способна остановить движущееся тело, им преодолевается, если она воздействует на него медленно и постепенно и если продолжительность воздействия недостаточна. Этот закон из области физической природы представляет точную аналогию с некоторыми проявлениями нашей внутренней жизни. Если что-нибудь придало нашим мыслям известное направление, то не всякая, хотя бы сама по себе и достаточная, причина в состоянии изменить его или задержать ход мыслей. Для этого необходимы время, покой и непрерывность воздействия на сознание. То же самое наблюдается и на войне. Если наш дух устремился вперед к какой-нибудь цели или обратился вспять к какой-либо спасительной гавани, то легко может случиться, что те основания, которые должны бы остановить нас в первом случае или побудить к деятельности во втором, не всегда будут ощущаться во всей их силе. А так как действие идет своим порядком, то увлекаемый движением человек, сам того не замечая, легко переходит границу равновесия и оказывается по ту сторону кульминационного пункта. Бывает даже, что наступающему, поддерживаемому моральными силами, хотя его физические силы и исчерпаны, все же легче двигаться вперед, чем остановиться, в этом случае он подобен лошади, которая тащит тяжесть в гору. Кажется, что, не впадая во внутреннее противоречие, мы достаточно обосновали сказанным то, что наступающий способен перешагнуть через тот пункт, остановившись на котором и перейдя к обороне, он мог бы рассчитывать на успех, т. е. на сохранение равновесия. Поэтому весьма важно, чтобы как наступающий, так и обороняющийся, составляя план кампании, правильно определили бы этот пункт, дабы первый из них не развивал операции свыше своих сил, так сказать, не влезал в долги, а второй смог бы догадаться о невыгодном положении противника и воспользоваться этим.

Теперь бросим взгляд назад на все то, что должен иметь в виду полководец при определении положения этого пункта, причем не забудем, что значимость важнейших факторов и направления, в котором они будут действовать, не только придется выводить, анализируя множество близких и отдаленных отношений и обстоятельств, но придется просто угадывать. Придется угадывать, окрепнет ли и уплотнится ли ядро неприятельской армии после первой ее неудачи или же оно рассыплется в прах, подобно графину из болонского стекла, когда на его поверхности сделана царапина. Придется угадывать, в какой степени парализует и ослабит воюющее государство противника перерыв некоторых линий сообщений и прекращение поступлений из тех или иных источников. Придется угадывать, свалится ли противник, изнемогая от жгучей боли полученной раны, или же, как раненый бык, придет в ярость. Наконец, необходимо угадать, какое чувство овладеет соседними державами – страх или негодование, и какие политические узы будут разорваны или закреплены. Все это, как и многое другое, полководец должен разгадать своей интуицией с такою же точностью, с какой хороший стрелок попадает в центр мишени. Нельзя не признать известного величия за таким актом человеческого разума. Наше суждение может уклониться с верной дороги по тысячам путей, расходящихся и скрещивающихся в различных направлениях. И если даже множество, запутанность и разнообразие вставших перед нами вопросов не смогут нас подавить, то над нами еще нависает ответственность и опасность.

Вот почему большинство полководцев охотнее останавливается задолго до предела, чем подходит к нему вплотную; и, наоборот, блестящая отвага и выдающаяся предприимчивость часто дают перелет и, таким образом, совершают непоправимый промах. Лишь тот, кто с малыми средствами совершает великое, действительно метко попадает в поставленную цель.

Наброски к восьмой части. План войны

Глава I. Введение[37]

В главе о сущности и цели войны[38] мы до известной степени набросали общую схему понятия о ней и наметили ее отношение ко всему с ней связанному, дабы начать наше исследование на основе верных представлений. Мы коснулись тех разнообразных трудностей, с которыми при этом встречается наш разум, и, отложив на будущее их ближайшее рассмотрение, остановились на том выводе, что сокрушение неприятеля, следовательно, уничтожение его вооруженных сил составляет основную цель военной деятельности. Это дало нам возможность в следующей главе показать, что единственным средством военной деятельности является лишь бой. Полагаем, что это утверждение поставило нас для начала на правильную точку зрения.

Затем мы рассмотрели в отдельности заслуживающие внимания отношения и формы военной деятельности, встречающиеся за пределами боя, чтобы точнее оценить их значение – частью в зависимости от природы данного предмета, частью на основании данных военно-исторического опыта. При этом нашей задачей являлось очищение их от туманных, двусмысленных представлений, обычно с ними связанных, и выдвижение на первый план самого главного – подлинной цели военной деятельности, т. е. уничтожение неприятеля. Здесь речь будет идти о плане войны и кампаний, что возвращает нас вновь к войне как целому и вынуждает связать наше изложение с воззрениями, выдвинутыми в 1-й части нашего труда.

Теперь на очереди главы, которые должны рассмотреть все вопросы в их совокупности и охватить подлинную стратегию во всем ее объеме и сущности. В самые недра стратегии, где сходятся все ее нити, мы вступаем не без некоторой робости, которая, впрочем, находит себе полное оправдание.

С одной стороны, военная деятельность представляется в высшей степени простой. Мы часто слышали и читаем, как просто и безыскусственно говорили о ней величайшие полководцы; по их словам, управление и приведение в движение тяжеловесной армейской машины, состоящей из сотен, тысяч различных членов, отходит совершенно на второй план перед их личностью, и, таким образом, весь исполинский акт войны в его целом индивидуализируется в своего рода единоборстве двух вождей. При этом мотивы их действий кажутся обусловленными немногими простыми представлениями, а порою несложным душевным побуждением; создается впечатление, что полководцы приступают к делу легко, уверенно, хотелось бы даже сказать – легкомысленно. Но с другой стороны, мы усматриваем бесчисленное множество обстоятельств, в которых должен разобраться анализирующий разум полководца, огромные и часто неопределенные расстояния, на которые тянутся отдельные связывающие их нити отношений и множество комбинаций. И мы должны помнить обязанность, лежащую на теории, все это охватить систематически, т. е. с совершенной ясностью и исчерпывающей полнотой, и для всякого действия указать достаточные основания. При этом, вполне естественно, нами овладевает сильнейшее беспокойство, как бы нам не опуститься до школьного педантизма, туда, где, ползая по подвалам тяжеловесных понятий, мы на пути своего анализа ни разу не встретимся с мышлениями великих полководцев, одним взглядом охватывавших существо дела. Если результат теоретических усилий привел бы к этому, то, пожалуй, лучше было бы вовсе к ним не приступать. Они вызвали бы пренебрежительное отношение к теории со стороны таланта; такая теория обречена на скорое забвение. С другой стороны, этот свободный глазомер полководца, эта простота представлений, эта персонификация всей военной деятельности до такой степени составляют самый корень хорошего ведения войны, что лишь в условиях этой широты можно мыслить ту свободу духа полководца, которая является необходимой, чтобы властвовать над обстоятельствами, а не быть ими подавленной.

Не без робости делаем мы следующий шаг; он может быть направлен лишь по пути, намеченному нами с самого начала. Теория должна ярко осветить всю массу обстоятельств, дабы уму легче было среди них ориентироваться; она должна вырвать плевелы, которым заблуждение дало возможность повсюду прорасти; она должна вскрыть взаимоотношения явлений, отделить существенное от несущественного. Там, где представления сами собою складываются в такое ядро истины, которое мы называем принципом, там, где они сами устанавливают такой порядок, который мы называем правилом, на обязанности теории это отметить.

То, что ум вдохнет в себя во время этого странствования среди фундаментальных понятий предмета, те лучи, которые засияют в нем самом, в этом и заключается та польза, которую может дать теория. Она не может снабдить его готовыми формулами для разрешения практических задач; она не может указать обязательный для него путь, огражденный с обеих сторон принципами. Теория способна лишь направить пытливый взгляд на совокупность явлений и их взаимоотношения и затем отпускает человека в высшую область действия. Там, собрав, в мере их развития, все свои природные силы, он будет действовать уже сам в сознании истинного и правильного, выражающегося в конкретной, ясной мысли, рожденной воздействием всех этих сил, но кажущейся скорее результатом чувства, чем мышления.

Глава II. Война абсолютная и война действительная

План войны обнимает собой все проявления военной деятельности в целом и объединяет ее в особое действие, имеющее единую конечную цель, в которую сливаются все отдельные частные цели.

Война не начинается, – или, во всяком случае, не следует, действуя разумно, начинать войну, – пока не будет установлено, чего мы хотим достигнуть посредством войны и в течение ее. В первом заключается смысл войны, второе является ее целью[39]. Из этой основной мысли вытекает все руководство войной, определяется размер потребных средств и мера энергии; влияние ее распространяется вплоть до самых мельчайших проявлений деятельности.

В первой главе мы сказали, что естественной целью военной деятельности является сокрушение противника и что если оставаться на строго философской точке зрения, то другой цели военной деятельности и быть не может.

Так как это представление распространяется на обе воюющие стороны, то отсюда следовало бы, что в военной деятельности не может быть пауз и покой не может наступить до тех пор, пока одна из двух борющихся сторон не будет действительно сокрушена.

В главе о паузах в военных действиях[40] мы показали, как чистый принцип вражды, приложенный к носителю его, человеку, и ко всем обстоятельствам, из коих слагается война, подвергается воздействию сдерживающего и умеряющего начала, вытекающего из внутренних свойств механизма войны.

Но этого ограничения совершенно недостаточно для того, чтобы мы могли перейти от первичного понятия войны к конкретному образу ее, какой мы почти повсюду встречаем в действительности. Большинство войн только кажется взрывом взаимного возмущения, когда каждый хватается за оружие, чтобы защищать себя самого, а другому внушить страх и при случае нанести ему удар. Таким образом, мы здесь не видим двух взаимно уничтожающих друг друга стихий, вступивших в соприкосновение. Перед нами пока лишь напряжение двух еще отделенных стихий, разряжающееся отдельными небольшими ударами.

В чем же заключается эта изолирующая перегородка, препятствующая полному разряду? Почему философское представление о войне оказывается недостаточным? Эта перегородка заключается во множестве явлений, сил, отношений, которыми война соприкасается с государственной жизнью; через образуемый ими лабиринт нельзя провести логическое заключение простейшим путем, при помощи двух-трех силлогизмов; логическая последовательность теряется в его извилинах, а человек, привыкший и в малом, и в великом действовать, руководствуясь скорее отдельными господствующими понятиями и чувствами, чем строгой логикой, едва ли будет сознавать в данном случае всю неясность, половинчатость и непоследовательность своих действий.

Но если бы разум, предопределяющий войну, и мог действительно схватить сразу все эти обстоятельства, не теряя ни на одно мгновение своей цели из виду, то этого нельзя ждать от всех прочих умов в государстве, имеющих значение в данном случае; таким образом, возникает известное противодействие, а вместе с ним для преодоления инерции всей массы потребуются усилия; последние обычно оказываются недостаточными.

Такая непоследовательность имеет место то у одной, то у другой стороны, то у обеих вместе и тем самым становится причиной того, что война обращается в нечто совершенно отличное от того, чем она должна была бы быть по своей идее; она становится чем-то половинчатым, лишенным внутренней связи.

Именно такова война почти повсюду, и можно было бы усомниться в том, что наше представление об абсолютном ее существе имеет какую-либо реальность, если бы мы не наблюдали как раз в наши дни действительную войну в ее абсолютном совершенстве. После краткой прелюдии, разыгранной французской революцией, ни перед чем не останавливавшийся Бонапарт быстро поднял войну на эту ступень. Под его руководством ход войны безудержно развивался до полного разгрома противника. Почти столь же безудержно последовал и обратный удар. Вполне естественно и логично, что это вернуло нас к первичной идее войны с неумолимо вытекающими из нее заключениями.

Должны ли мы на этом закрепиться и с этой точки зрения судить обо всех войнах, как бы далеко они ни уклонялись от первоначальной идеи, и соответственно воздвигать всю теоретическую постройку?

Мы теперь же должны решить этот вопрос, так как, не установив своей точки зрения на то, должна ли война быть только приближающейся к абсолюту или она может быть и иною, мы не сможем сказать что-либо основательное о плане войны.

Если мы остановимся на первом, то наша теория будет во всех своих частях ближе к подлинно необходимому, явится более ясной и законченной. Но что же придется нам тогда сказать по поводу всех тех войн, которые велись со времени Александра Македонского, за исключением некоторых походов римлян, вплоть до Бонапарта? Нам пришлось бы их отвергнуть гуртом; но едва ли достойно взять на себя такую смелость. А что всего хуже – нам пришлось бы сказать себе, что в ближайшее десятилетие наперекор нашей теории может снова произойти подобная же война и что эта теория, вооруженная могучей логикой, окажется все же немощной перед силой обстоятельств. Поэтому нам придется примириться с тем, чтобы конструировать войну не из ее голого понятия, а признав право на соответственное место за всем чуждым, что к ней примешивается и с нею связывается, и, отдав должное естественной тяжеловесности и трению частей, всей непоследовательности, неясности и слабости человеческого духа. Мы должны усвоить себе тот взгляд, что получаемый войной облик вытекает из господствующих в данный момент идей, чувств и отношений. Более того, чтобы быть совершенно искренними, мы должны будем сознаться, что это имело место даже и тогда, когда при Бонапарте война приняла свой абсолютный облик.

Если мы должны так поступить, то надо признать, что война возникает и получает свой облик из конечного согласования не всех бесчисленных отношений, которые она затрагивает, а лишь некоторых из них, являющихся в данный момент господствующими; отсюда само собой вытекает, что она покоится на игре возможностей и вероятностей, счастья и несчастья, среди которых зачастую бесследно исчезает последовательность строгих логических заключений; логика вообще при этом оказывается весьма беспомощным и неудобным инструментом нашего мозга. В конце концов, приходится согласиться, что война является чем-то таким, что может быть то в большей, то в меньшей степени войной.

Все это теория должна признать, но ее обязанность все же поставить во главу угла абсолютный облик войны и использовать его как общий ориентир, дабы стремящийся что-либо почерпнуть из теории приучался никогда не упускать его из виду, рассматривал бы его как основной критерий всех своих надежд и опасений, дабы приблизиться к нему, где он может или когда он должен.

Не подлежит сомнению, что основное представление, являющееся фундаментом нашего мышления и деятельности, придает им известный тон и характер даже тогда, когда ближайшие решающие мотивы исходят из совершенно иной сферы; так живописец придает своим картинам тот или другой колорит с помощью красок, которые он накладывает для грунтовки.

Если теория может это успешно выполнить в наши дни, то этим она обязана последним войнам. Без таких предостерегающих примеров разрушительной силы разнузданной стихии теория напрасно бы кричала до хрипоты: никто не поверил бы тому, что ныне пережито всеми.

Разве Пруссия дерзнула бы в 1798 г.[41] вторгнуться во Францию с армией в 70000 человек, если бы она могла предвидеть, что в случае неудачи обратный удар опрокинет все старые устои европейского равновесия?

Разве Пруссия рискнула бы в 1806 г. выступить против Франции с армией в 100000 человек, если бы она подозревала, что первый же пистолетный выстрел явится искрой, брошенной в минный очаг, от взрыва которого она взлетит на воздух?

Глава III. А. Внутренняя связь явлений войны

В зависимости от того, имеем ли мы в виду абсолютный облик войны или какой-либо другой, более или менее разнящийся от него, у нас возникают два различных взгляда на успехи военных действий.

При абсолютном облике войны, когда все логически вытекает из необходимых оснований и все быстро сцепляется одно с другим, когда, если можно так выразиться, не остается места безличному, нейтральному промежутку, вся война полна многообразным взаимодействием[42]; тесная связь охватывает весь ряд следующих один за другим боев[43]; кульминационный пункт, имеющийся у всякой победы, определяет пределы, за которыми начинается область потерь и поражений[44]; все эти естественные в ходе войны отношения, утверждаем мы, допускают возможность лишь одного успеха, а именно – конечного успеха. До конечного успеха ничего не решено: ничего не выиграно, ничего не потеряно. Здесь следует постоянно напоминать, что только конец венчает дело. При таком представлении война является неделимым целым, части которого (отдельные успехи) имеют цену лишь в их отношении к этому целому. Завоевание Москвы и половины России представляло интерес для Бонапарта лишь в том случае, если бы оно привело его к намеченному им миру. Но оно являлось лишь частью его плана кампании, и недоставало еще другой – разгрома русской армии. Если представить себе осуществление этого разгрома плюс прочие успехи, то надо считать достижение этого мира обеспеченным, насколько вообще обеспечение возможно в вопросах этого рода. Выполнить эту вторую часть плана Бонапарту не удалось, ибо он упустил подходящий для разгрома момент; в конечном счете, все успехи по первой части плана оказались не просто бесполезными, но и гибельными.

Этому взгляду на общую связь военных успехов, который будем рассматривать как крайний, можно противопоставить другое крайнее представление, согласно которому течение войны слагается из отдельных, самодовлеющих успехов, причем, как в карточной игре, предыдущий розыгрыш не оказывает никакого влияния на последующий; таким образом, здесь все сводится лишь к сумме результатов, и каждый из них можно отложить, как игральную фишку.

В той же мере как первое представление черпает свою истинность в самой природе войны, так и второе подтверждает свою правильность ссылками на историю. Бывает множество случаев, когда можно достигнуть небольшого, умеренного успеха, не связывая себя какими-либо отягчающими условиями. Чем умереннее будет стихия войны, тем чаще будут иметь место подобные случаи; но точно так же как никогда не бывало, чтобы первый взгляд оправдался полностью, так не бывает и войн, которым отвечал бы исключительно второй взгляд, так, чтобы можно было вовсе обойтись без первого.

Если мы будем держаться первой точки зрения, то легко усмотрим необходимость рассматривать с самого начала каждую войну как единое целое; с первого же шага вперед полководец должен иметь в виду ту цель, к которой тянутся все нити.

Если мы станем на вторую точку зрения, то можно задаваться второстепенными выгодами ради них самих, предоставляя все остальное дальнейшему ходу событий.

Каждый из этих взглядов ведет к соответственным выводам, и теория не может обойтись ни без одного, ни без другого. Но разница в способе, коим она пользуется тем и другим, заключается в том, что она требует, чтобы первое представление, как коренное, всегда бралось за основу, а второе использовалось лишь для поправок в зависимости от особых обстоятельств.

Когда Фридрих Великий в 1742, 1744, 1757 и 1758 гг. каждый раз вгонял из Силезии и Саксонии новый наступательный клин в австрийское государство, он хорошо сознавал, что это не приведет к новому прочному завоеванию, подобно завоеванию Силезии и Саксонии; он поступал так не потому, что намеревался этим путем сокрушить австрийское государство, но потому, что он преследовал иную, второстепенную, цель: выиграть время и усилиться, чего было возможно достичь, не ставя на карту всю свою судьбу.

Но разумное достижение Пруссией в 1806 г. и Австрией в 1805 и 1809 гг. еще более скромной цели – прогнать французов за Рейн – требовало прежде всего, чтобы они окинули мысленным взором весь ряд событий, которые, вероятно, последовали бы за первым их шагом как в случае удачи, так и неудачи, вплоть до заключения мира. Это являлось абсолютно необходимым для того, чтобы окончательно решить, до какого предела можно, не подвергая себя опасности, использовать свою победу и как и где можно будет остановить победное шествие неприятеля.

Внимательное рассмотрение исторических фактов укажет нам, в чем заключается различие обоих случаев. В XVIII веке, ко времени силезских войн, война была исключительно только делом кабинетов, народ принимал в ней участие лишь в качестве слепого орудия. В начале XIX века на чашах весов стояли уже народы обеих сторон.

Полководцы, противостоявшие Фридриху Великому, были людьми, выполнявшими поручение, а потому и людьми, характерной чертой коих являлась опасливая осторожность, противником же австрийцев и пруссаков был, говоря коротко, сам бог войны.

Различие этих обстоятельств не должно ли было обусловить и совершенно разные соображения? Не следовало ли в 1805, 1806 и 1809 гг. обратить внимание на крайний предел несчастья как на нечто близкое, возможное и даже весьма вероятное, что привело бы к совершенно иному напряжению сил и иным планам, чем те, объектом которых являлось несколько крепостей или провинция средних размеров?

Это не было выполнено в должной мере, хотя Австрия и Пруссия, готовясь к войне, с достаточной силой ощущали грозовое напряжение политической атмосферы. Они были и не в состоянии это выполнить, так как в то время эти отношения еще не были с такой полнотой разъяснены историей. Как раз эти поводы 1805, 1806 и 1809 гг. и последующие существенно облегчили нам обобщение идей новейшей абсолютной войны с ее всесокрушающей энергией.

Итак, теория требует, чтобы перед всякой войной было уяснено представление о ее вероятном характере и общих очертаниях, вытекающих из политических данных и обстановки. Чем больше по этой оценке война по своему характеру будет приближаться к абсолютной, чем сильнее намеченные очертания войны охватят интересы воюющих государств и будут вовлекать их в общий водоворот, тем теснее будет взаимодействие всех событий войны и тем необходимее окажется не делать первого шага, не думая и о последнем.

Б. О размерах политической цели войны и напряжения

Насилие, которое нам придется применить к противнику, будет находиться в соответствии с размерами наших политических требований, а также требований противника. Поскольку последние известны, казалось бы, степень обоюдных усилий может быть определена. Однако политические требования не всегда бывают достаточно явны, и в этом первая причина различия средств, применяемых с той и другой стороны.

Положение и обстановка государств неодинаковы; в этом может заключаться вторая причина.

Точно так же неодинаковы и сила воли, характер и способность правителей; это – третья причина.

Эти три причины вводят известную неопределенность в расчет сопротивления, которое мы встретим, а следовательно, в расчет тех средств, которые надо будет использовать, и конечной военной цели, которую следует себе поставить.

Так как недостаточность усилий приводит на войне не только к невозможности осуществить задуманное, но и наносит прямой ущерб, то это заставляет обе стороны стремиться превзойти друг друга в подготовке средств, благодаря чему возникает известное взаимодействие.

Последнее могло бы дойти до крайнего предела напряжения, если бы такой предел мог быть установлен. Но тогда потерял бы свое значение размер политических требований, средство утратило бы всякое соответствие с политической целью войны, а стремление к крайнему напряжению в большинстве случаев разбилось бы о противодействие, которое встретилось бы в собственной стране.

Таким образом, начинающий войну вновь вынуждается обратиться на средний путь, следуя которому, он до известной степени будет действовать по принципу – применять на войне лишь те средства и задаваться лишь такой конечной военной целью, которые будут достаточны для достижения политической цели. При следовании этому принципу воюющему придется отказаться от безусловного обеспечения успеха и от использования более широких возможностей.

Таким образом, умственная деятельность здесь покидает область строгого знания – логики и математики – и превращается в искусство в более широком смысле этого слова, т. е. в умение интуитивно выбирать из бесчисленного множества предметов и обстоятельств важнейшие и решающие. Бо́льшая или меньшая часть этой интуиции бесспорно состоит в полусознательном сравнении всех величин и обстоятельств, с помощью которого быстро устраняется все маловажное и несущественное, а более нужное и главное распознается скорее, нежели путем строго логических умозаключений.

Таким образом, чтобы познать меру тех средств, которые надо подготовить для войны, мы должны продумать политический смысл ее как для нас, так и для противника; мы должны оценить силы и внутренние условия неприятельского и нашего государства, характер и качества правительства и народа как у неприятеля, так и у нас, наконец, политические отношения с другими государствами и то воздействие, какое на них может оказать война. Легко понять, что взвешивание всех этих разнообразных обстоятельств, различным образом переплетающихся друг с другом, представляет крупную задачу; требуется подлинное прозрение гения, чтобы быстро установить верное понимание, так как совершенно невозможно овладеть всем этим множеством данных с помощью лишь школьно-правильного размышления.

И совершенно прав был Бонапарт, утверждавший, что с такой алгебраической задачей не справился бы сам Ньютон.

Многообразие обстоятельств и их размах, а также неясность, какой должна быть верная мера, нагромождают крупнейшие затруднения на пути к правильному выводу; но не следует упускать из виду, что огромная, ни с чем не сравнимая важность этого вопроса, да и сама его трудность и сложность увеличивают заслугу его разрешения. Опасность и ответственность не увеличивают в нормальном человеке свободу и активность духа, а, напротив, действуют на него удручающе; и потому, если эти переживания окрыляют и обостряют способность суждения, то несомненно мы имеем дело с редким величием духа.

Таким образом, мы прежде всего устанавливаем, что суждение о предстоящей войне, о конечной военной цели, которую надо себе поставить, о потребных для нее средствах может сложиться лишь из обзора совокупности всех обстоятельств, в которые вплетаются и злободневные моменты переживаемого времени. Это суждение, как и всякое другое в области военной практики, никогда не может быть чисто объективным, но определяется свойствами ума и темперамента государей, государственных людей и полководцев, – безразлично, совпадают ли последние в одном лице или же нет.

Наша тема станет более широкой и более поддающейся отвлеченной разработке, если мы будем иметь в виду общие условия, в которые эпоха и обстоятельства ставят государства. Поэтому мы позволим себе здесь бросить беглый взгляд на историю.

Полудикие татары, республики древнего мира, феодалы и торговые города средних веков, короли XVIII века, наконец, государи и народы XIX века – все вели войны по-своему, каждый иным способом, другими средствами и для иных целей.

Татарские[45] орды искали нового местожительства. Они двигались целым народом, с женами и детьми, и поэтому относительная численность их превосходила любую армию, а целью их являлось покорение или изгнание противника. Применяя такие средства, они скоро сокрушили бы все на своем пути, если бы эти средства могли быть совмещаемы с высоким уровнем культуры.

Республики древности, за исключением Рима, являлись небольшими по размеру; еще меньше были их армии, исключавшие из своих рядов основную массу – чернь. Этих республик было слишком много, и они располагались в слишком близком друг от друга соседстве; поэтому на них распространялось то естественное равновесие, которое по совершенно общему закону природы устанавливается между мелкими, обособленными частицами, а это являлось препятствием для крупных предприятий. Их войны, естественно, ограничивались опустошением полей и захватом отдельных городов, дабы заручиться в них на будущее время некоторым влиянием.

Один лишь Рим представлял в этом отношении исключение, но и то лишь в позднейшие периоды своей истории. Долгое время он вел небольшими отрядами обычную борьбу со своими соседями из-за добычи и союзников.

Его рост обусловливается главным образом заключенными им союзами, в результате коих соседние народы постепенно сливались с ним в одно целое, и только в меньшей степени – подлинным их покорением. Лишь после того, как власть Рима таким путем распространилась на всю среднюю и южную Италию, Рим начал действительно расширяться завоеваниями. Пал Карфаген, Испания и Галлия были завоеваны, Греция покорена, господство Рима распространилось и на Азию, и на Египет. К этому времени его вооруженные силы достигли огромных размеров без особого напряжения сил с его стороны: содержание их покрывалось несметными богатствами. Он уже не был похож на древние республики и имел мало общего с тем Римом, каким он был раньше. Он остался единственным в своем роде.

Столь же единственными в своем роде являются войны Александра Македонского. С небольшой, но выдающейся по своей организации армией он опрокинул подгнившие здания азиатских государств. Без отдыха и оглядки он проложил себе путь через обширные пространства Азии и проник до самой Индии. Республике совершить все это было бы не по силам: так быстро осуществить это мог только царь, являвшийся в известной степени своим собственным кондотьером.

Крупные и мелкие монархии средних веков вели свои войны при помощи ленных ополчений. В этом случае продолжительность всей войны ограничивалась кратким временем; что за этот срок не могло быть выполнено, должно было рассматриваться как невыполнимое. Само ленное ополчение состояло из звеньев, связанных вассальными отношениями; связь, объединявшая его, являлась наполовину законной обязанностью, наполовину добровольным союзом, а целое представляло подлинную конфедерацию. Вооружение и тактика основывались на кулачных началах, на единоборстве, а следовательно, были мало пригодны для действия в крупных массах. Вообще история не знает другого времени, когда государственная спайка была столь слаба, а отдельная личность столь самостоятельна. Все это точнейшим образом обусловливало характер войн. Они велись относительно быстро, праздные стоянки в течение похода встречались редко, политическая же цель преимущественно сводилась к тому, чтобы покарать, но не сокрушить неприятеля: угоняли его стада, сжигали замки и возвращались домой.

Крупные торговые города и маленькие республики породили институт кондотьеров. Это было дорогое, но крайне ограниченное в своих размерах войско. Еще ничтожнее следует расценивать интенсивность его усилий. Здесь не могло быть и речи о высшей степени напряжения и энергии, и дело большей частью сводилось лишь к притворной борьбе. Словом, ненависть и вражда уже не побуждали государство к непосредственной деятельности, а война обратилась в торговое предприятие; она утратила большую часть связанного с ней риска, что изменило ее природу, а потому все выводы, которые можно сделать из ее природы, не отвечали условиям борьбы кондотьеров.

Ленная система постепенно сплотилась в определенные территориальные государственные образования; государственная связь стала теснее, личные обязательства превратились в материальные, последние большей частью были заменены денежным налогом, а на смену ленных ополчений явились наемные войска. Кондотьеры представляли переходную ступень; услугами их в течение некоторого времени пользовались и большие государства; однако вскоре наемники превратились в постоянное войско на жаловании, и вооруженные силы государств стали наконец армией, базировавшейся на средствах казны.

Вполне естественно, что медленное приближение к этой цели обусловливало многообразное переплетение всех этих трех видов вооруженной силы. Под начальством Генриха IV мы встречаем ленников, кондотьеров и постоянное войско. Кондотьеры продолжают встречаться до Тридцатилетней войны включительно, слабые следы их можно найти даже в XVIII столетии.

Насколько своеобразны были вооруженные силы этих различных эпох, настолько же оригинальным был строй и облик европейских государств. В сущности, эта часть света распалась на множество мелких государств, отчасти представлявших крайне беспокойные республики, отчасти – небольшие и неустойчивые монархии с крайне ограниченной правительственной властью. Такое государство нельзя было рассматривать как нечто целое; оно являлось лишь конгломератом слабо связанных между собою сил. Точно так же такое государство нельзя мыслить как единый разум, действующий по простейшим законам логики.

Именно с этой точки зрения и следует смотреть на внешнюю политику и войны средних веков. Вспомним хотя бы о длившихся в течение пятисот лет непрестанных походах германских императоров в Италию, за которыми, однако, ни разу не следовало основательное завоевание этой страны, и последнее даже не имелось в виду. Это явление, конечно, легко можно было бы счесть за постоянное повторение ошибки, вызванной установившейся в это время ложной точкой зрения; однако благоразумнее рассматривать его как результат сотни крупных причин, в которые мы можем, правда, вдуматься, но которые мы все же не можем ощутить с той живостью, с какою их воспринимал находившийся под их давлением деятель. В течение всего времени, затраченного вышедшими из этого хаоса крупными государствами на то, чтобы сложиться и образоваться, силы их главным образом напрягались и направлялись на внутреннее их сплочение; войны с внешним врагом происходили редко, притом носили на себе отпечаток незрелости государственного образования.

Раньше всего возникли войны между Францией и Англией. Францию той эпохи еще нельзя рассматривать как настоящую монархию: она еще представляла конгломерат герцогств и графств. Хотя единство государственного организма в Англии достигло более высокой степени, все же она вела войну посредством ленных ополчений среди частых внутренних смут. При Людовике XI Франция сделала крупнейший шаг на пути к внутреннему единству; при Карле VIII она выступила в Италии как держава-завоевательница, а в царствование Людовика XIV она уже развила свою государственность и армию до высшего предела.

Испания достигла единства при Фердинанде Католике; а при Карле V благодаря случайным бракам внезапно народилась великая монархия, в состав которой входили Испания, Бургундия, Германия и Италия. Чего этому колоссу не хватало в отношении единства и внутренней государственной спайки, то он восполнял деньгами, и его постоянная армия столкнулась прежде всего с постоянными вооруженными силами Франции. После отречения Карла V испанский колосс распался на две части: на Испанию и Австрию. Последняя, усиленная присоединением Богемии и Венгрии, выступает отныне в роли великой державы и тянет за собой на буксире ладью германской конфедерации.

Конец XVII века – эпоху Людовика XIV – можно рассматривать как такой пункт истории, когда вооруженные силы, какими мы их видим в XVIII столетии, достигли высшей степени своего развития. Их основа – деньги и вербовка. Государства достигли полного единства, а правительства, заменив денежным налогом повинности своих подданных, сосредоточили все могущество в своей казне. Благодаря быстрому развитию культуры и улучшению административного аппарата это могущество резко выросло по сравнению с прошлым. Франция начинала войну с действующей армией в 200000 солдат постоянной службы; соответственные силы противопоставлялись и другими государствами.

Прочие отправления государственной жизни также приняли новые формы. Европа была распределена между дюжиной монархий и несколькими республиками; теперь являлась мыслимой серьезная борьба между двумя государствами, не затрагивавшая в десять раз большее число других государств, как это бывало прежде[46]. Возможные политические комбинации все еще были чрезвычайно разнообразны, но все же их уже можно было охватить и временами предугадать, как они будут складываться.

Внутренние отношения почти всюду упростились до степени отполировавшейся монархии; права и влияние сословий постепенно отмерли, и кабинет[47] становится мало-помалу завершенным единством, представляющим государство во внешних сношениях. Таким путем сложились предпосылки, чтобы армия, ставшая превосходным инструментом, и руководившая ею независимая воля могли придать войне облик, соответствующий понятию о ней.

В эту эпоху народились и три новых Александра: Густав-Адольф, Карл XII и Фридрих Великий, которые, опираясь на умеренные по размерам, но доведенные до совершенства армии, сокрушали все на своем пути и пытались основать из маленьких государств большие монархии. Если бы им противостояли государства азиатского типа, они достигли бы в исполнении роли Александра Македонского еще большего сходства. В отношении пределов военных дерзаний их во всяком случае можно рассматривать как предвозвестников Бонапарта.

Однако все, что война выиграла в отношении силы и логичности, она утратила в другом отношении.

Армии содержались за счет казны, которую государи начали рассматривать как свое личное достояние или, по меньшей мере, как собственность правительства, а не народа. Отношения с другими государствами затрагивали, за исключением немногих торговых интересов, преимущественно интересы фиска[48], т. е. правительства, но не народа; по крайней мере, таковы были общераспространенные взгляды. Таким образом, кабинет считал себя по существу владельцем и управляющим крупным имением, которое он всегда стремился расширить, но подданные этого имения не были особенно заинтересованы в этом расширении. Итак, народ на войне при татарских походах был всем; в древних республиках и в средневековье – если понятие «народ» ограничить действительными гражданами государства, – очень многим; в условиях XVIII века он стал непосредственно в войне ничем, сохраняя лишь косвенное влияние на войну благодаря своим общим достоинствам и недостаткам.

Так как правительство все больше отделялось от народа и лишь себя считало государством, то и война стала только деловым предприятием правительства, проводимым последним на деньги, взятые из своих сундуков, и посредством бродячих вербовщиков, работавших как в своей стране, так и в соседних областях. Следствием этого было то, что количество вооруженных сил, которые правительства могли выставить, являлось в достаточной степени определенной данной, и ее можно было взаимно учитывать как по объему возможных расходов, так и по их длительности. Это лишало войну самого опасного ее свойства, а именно – стремления к крайности и связанного с ним загадочного ряда возможностей.

Денежные доходы, казначейская наличность и кредит противника были известны; известна была и величина армии. Значительное увеличение последней в момент объявления войны являлось невыполнимым. Имея таким путем возможность обозреть пределы неприятельских сил, можно было считать себя достаточно обеспеченным от полной гибели; к этому присоединялось еще сознание ограниченности собственных сил. Все это заставляло выдвигать лишь умеренную конечную военную цель. При обеспеченности от крайностей со стороны противника не было нужды и самому отваживаться на крайности. Необходимость уже не понуждала к этому, – следовательно, только мужество и честолюбие могли толкать на крайние меры. Но последние находили себе могучий противовес в условиях тогдашней государственности. Даже в том случае, если в роли полководца выступал сам король, он оказывался вынужденным бережно обращаться с орудием войны – армией. Если бы последняя была полностью разбита, то новую создать было бы невозможно, а помимо постоянной армии другого орудия[49] не было. Отсюда – требование большой осторожности во всех предприятиях. Лишь при убеждении в наличии на своей стороне крупных преимуществ решались пустить в дело это драгоценное орудие. Создать такие преимущества являлось задачей искусства полководца. В ожидании же их нарождения до известной степени парили в абсолютной пустоте; повода к действию не было, и казалось, что все силы и в особенности все побуждения находятся в состоянии покоя. Первоначальные стремления наступающего замирали в осторожности и опасливом раздумье.

Таким образом, война превратилась в настоящую игру, причем время и случай тасовали карты. По своему значению она являлась лишь несколько усиленной дипломатией, более энергичным способом вести переговоры, в которых сражения и осады заменяли дипломатические ноты. Добиться умеренного успеха и воспользоваться им при заключении мира являлось целью даже наиболее честолюбивых. Этот ограниченный, съежившийся облик войны обусловливался, как мы уже упоминали, узостью фундамента, на который опиралась война. Но если столь выдающиеся полководцы, как Густав-Адольф, Карл XII и Фридрих Великий, и их прекрасные армии не могли в большей степени подняться над общим уровнем явлений и даже им пришлось довольствоваться посредственными успехами, то это объясняется политическим равновесием Европы.

Раньше, при наличии в Европе многих мелких государств, чтобы помешать быстрому росту одного из них, использовались самые непосредственные интересы – близость, соседство, родственные узы, личное знакомство. Теперь, в эпоху больших государств, с удаленными друг от друга центрами, для той же цели стали пользоваться сильно разросшимися экономическими интересами. Политические интересы, взаимное их притяжение и отталкивание слились в очень утонченную систему, и если где-либо в Европе раздавался пушечный выстрел, он сейчас же находил свое отражение в каждом европейском правительстве.

Теперь новому Александру приходилось иметь помимо доброго меча и искусное перо, и все-таки его завоевания редко могли быть сколько-нибудь значительными.

Даже Людовик XIV, стремившийся опрокинуть европейское равновесие и достигший в конце XVII века положения, при котором он мог пренебрегать возбуждаемой им повсюду враждой, вел войну все же по общему шаблону, ибо его армия, хотя и была армией самого могущественного и богатого монарха, по существу являлась такой же, как и другие.

Грабежи и опустошения неприятельской страны, игравшие такую важную роль в войнах татар, древних народов и даже в средние века, теперь уже не соответствовали духу времени[50]. Подобные действия справедливо рассматривались как бесцельное варварство, за которое легко могло последовать возмездие, к тому же оно наносило вред населению, а не его правительству, и не могло оказать на последнее никакого воздействия; в то же время оно надолго отразилось бы отрицательно на культурном развитии народов. Таким образом, не только средства, но и цели войны все более и более концентрировались в армиях.

Армия с ее крепостями и несколькими подготовленными позициями представляла государство в государстве, и в его пределах стихия войны медленно пожирала самое себя. Вся Европа приветствовала эти изменения в военном искусстве и видела в них неизбежное следствие духовного прогресса. Здесь, конечно, имело место заблуждение, так как никакой прогресс не может вести к внутреннему противоречию и не сделает из дважды два – пять, как мы уже упоминали и должны будем еще сказать впоследствии. Результаты этих сдвигов в военном деле оказались, однако, безусловно благотворными для народов Европы; но не будем упускать из виду, что они еще в большей степени обратили войну в дело, касающееся исключительно правительства, еще более чуждое интересам народа. План войны наступающего государства состоял в те времена по преимуществу в том, чтобы овладеть той или другой неприятельской областью, план же обороняющегося стремился воспрепятствовать этому. План отдельной кампании сводился к захвату той или другой неприятельской крепости или же к тому, чтобы воспрепятствовать такому захвату. Только в том случае, когда эти цели не могли быть достигнуты без боя, сражения искали и давали. Тот, кто начинал сражение, не вынуждаемый к тому указанной необходимостью, а исходя лишь из жажды победы, считался дерзким полководцем. Обычно вся кампания заключалась в одной осаде, а при исключительном напряжении – в двух осадах. Зимние квартиры, на которые смотрели как на нечто необходимое, проводили резкую грань между двумя кампаниями; при этом всякие отношения между сторонами прекращались, и ухудшение обстановки, в которой находилась одна из сторон, не могло быть использовано противником.

При равенстве сил обеих сторон, а также в случае, когда более предприимчивый полководец был намного слабее своего противника, дело не доходило ни до сражения, ни до осады, и тогда вся деятельность сводилась или к сохранению известных позиций и магазинов, или к планомерному поглощению средств данного района.

Пока война велась таким способом, явно ограничивавшим природную ее мощь, никто не усматривал в этом чего-либо нецелесообразного; напротив, все представлялось в полном порядке, и критика, начавшая к концу XVIII столетия заниматься военным искусством, обращала свое внимание главным образом на частности, не слишком озабочиваясь началом и концом. Таким путем составлялись различные репутации и выдавались патенты на мастерство; даже фельдмаршал Даун мог прослыть великим полководцем, хотя ему, главным образом, и обязан Фридрих Великий достижениями своих политических целей, а Мария-Терезия – своей конечной неудачей. Лишь время от времени, когда здравый смысл брал свое, прорывалось разумное суждение: при наличии превосходных сил надо же достигать каких-либо положительных результатов, и если ничего не достигнуто, то, невзирая ни на какие кунстштюки, ведение войны надо признать неумелым.

Такова была обстановка, когда разразилась французская революция. Австрия и Пруссия попытались выступить против нее с их дипломатическим военным искусством, но вскоре последнее засвидетельствовало свою несостоятельность. Исходя из обычных приемов оценки, союзники учитывали развал вооруженных сил Франции. Между тем в 1793 г. на сцене появилась такая сила, о которой до той поры не имелось никакого представления. Война сразу стала снова делом народа, и притом народа в 30 миллионов человек, каждый из которых считал себя гражданином своего отечества. Не вдаваясь в подробное рассмотрение обстоятельств, сопровождавших это великое явление, мы фиксируем здесь лишь интересующие нас выводы. Благодаря участию в войне всего народа на чашах весов оказались не одно правительство и его армия, а весь народ со всем присущим ему весом. Отныне уже не было определенных пределов ни для могущих найти применение средств, ни для напряжения сил; энергия ведения войны больше уже не находила себе противовеса, и потому опасность, грозившая противнику, возросла до крайности.

Если все революционные войны протекли раньше, чем их сила была осознана и полностью прочувствована; если революционные генералы еще не устремились неудержимо к конечной цели и не разрушили европейские монархии; если немецким армиям еще время от времени удавалось оказывать успешное сопротивление и задерживать победный поток, то реально это находилось в зависимости лишь от технического несовершенства французской организации: сначала солдатских масс, затем подбора генералов и, наконец, при директории – от недостатков самого правительства.

Когда же Бонапарт устранил эти недостатки, вооруженные силы Франции, опиравшиеся на народную мощь, прошли всю Европу, сметая на своем пути всякое сопротивление столь уверенно и надежно, что там, где им противопоставлялись одни лишь вооруженные силы старого порядка, не возникала даже тень сомнения в исходе борьбы. Но вызванная этими успехами реакция последовала еще вовремя. В Испании война сама собой сделалась народным делом. В Австрии в 1809 г. правительство впервые затратило необычайные усилия для организации резервных частей и ландвера; эти мероприятия уже приближались к цели и превосходили все считавшееся раньше в этом государстве исполнимым. В 1812 г. Россия последовала примеру Испании и Австрии; огромные размеры империи допустили использование этих мероприятий, несмотря на их запоздание, и повысили их действенность. Успех оказался блестящим. В Германии первой очнулась Пруссия, обратила войну в народное дело и, несмотря на вдвое меньшее население, полное отсутствие денег и кредита, выступила по сравнению с 1806 г. с двойными силами. Остальная Германия с большим или меньшим опозданием последовала примеру Пруссии, и Австрия, напрягая, правда, свои усилия слабее, чем в 1809 г., все же выступила с очень крупными силами. В 1813 и 1814 гг. Германия и Россия совместно выставили против Франции около полумиллиона человек, считая все действующие войска и пополнение потерь в течение двух кампаний.

При таких условиях и энергия, с которой велась война, стала уже иною, и если она лишь отчасти достигала уровня энергии французов и кое-где еще наблюдалась известная робость, то все же в целом ход кампании был выдержан не в старом, а в новом стиле. За восемь месяцев театр войны был перенесен с Одера на Сену, гордый Париж был впервые вынужден склонить свою главу, а грозный Бонапарт лежал на обеих лопатках.

Таким образом, война, ставшая со времен Бонапарта сперва на одной, затем на другой стороне снова делом всего народа, приобрела совершенно другую природу, вернее, сильно приблизилась к своей действительной природе, к своему абсолютному совершенству. Средства, пущенные в ход, не имели видимых границ; эти границы терялись в энергии и энтузиазме правительств и их подданных. Энергия ведения войны была значительно усилена вследствие увеличения средств, широкой перспективы возможных успехов и сильного возбуждения умов. Целью же военных действий стало сокрушение противника; остановиться и вступить в переговоры стало возможным только тогда, когда противник был повержен и обессилен.

Так разразилась стихия войны, освобожденная от всех условных ограничений, во всей своей естественной силе. Основой этого было участие народов в этом великом государственном деле; и это участие проистекало частью из тех условий, которые французская революция создала внутри каждой страны, частью из той опасности, которой угрожали всем народам французы.

Всегда ли это так останется, все ли грядущие войны в Европе будут вестись при напряжении всех сил государства и, следовательно, во имя великих и близких народам интересов, – или впоследствии правительства опять изолируются от народа, – разрешить это было бы трудно, и менее всего мы считаем себя вправе решать такой вопрос. Но, вероятно, с нами охотно согласятся, если мы скажем, что не так-то легко воздвигнуть вновь раз прорванные преграды, заключавшиеся, главным образом, в непонимании заложенных в войне возможностей. По крайней мере всегда, когда на карту будут поставлены крупные интересы, взаимная вражда будет разряжаться так же, как это имело место в наши дни[51].

На этом мы заканчиваем наш беглый исторический обзор, предпринятый нами не для того, чтобы наскоро указать для каждой исторической эпохи несколько основных принципов ведения войны, а для того, чтобы показать, что всякая эпоха имела свои собственные войны, свои собственные ограничивающие условия, свои собственные затруднения. Каждая война имела бы, следовательно, также и свою собственную теорию войны, если бы даже всюду рано или поздно люди были склонны разрабатывать эту военную теорию сообразно философским принципам. Следовательно, события каждой эпохи должны оцениваться с учетом их своеобразия, и лишь тот в состоянии понять и правильно оценить полководца, кто сможет перенестись в каждую эпоху не столько путем скрупулезного изучения мелочных обстоятельств, сколько путем проницательного обозрения крупных событий.

Однако каждый способ ведения войны хотя и предопределяется особыми условиями, в которых находятся государство и вооруженные силы, все же должен заключать в себе нечто более общее или, точнее, что-то совершенно общее, с чем прежде всего должна иметь дело теория.

В недавнем прошлом, когда война достигла своего абсолютного облика, она глубже всего вскрыла свои общие начала и требования. Невероятно, чтобы отныне все войны обладали столь же грандиозным характером, но в такой же степени невозможно, чтобы широкие ворота, которые были раскрыты недавними войнами, когда-либо вновь могли полностью закрыться. Отсюда теории, которая останавливалась бы исключительно на такой абсолютной войне, пришлось бы или изъять из своего охвата все те случаи, в которых чуждые влияния изменяют сущность войны, или осудить их как ошибки. Такой не может быть задача теории, которая должна являться учением о реальной войне, а не о войне в идеале. Поэтому теория, рассматривая различные вопросы своим пытливым, анализирующим и систематизирующим взором, должна всегда иметь в виду разнообразие условий, порождающих войну, и так наметить ее основные очертания, чтобы в них могли уложиться требования эпохи и данного момента.

После этого мы должны сказать, что цель, выдвигаемая начинающим войну, и средства, собираемые на нее, предопределяются совершенно конкретными особенностями его положения; именно поэтому они носят на себе отпечаток эпохи и общих отношений, и наконец, они подчиняются еще и общим условиям, вытекающим из сущности войны.

Глава IV. Ближайшее определение цели войны. Сокрушение противника

Целью войны, согласно понятию о ней, всегда должно было быть сокрушение противника; такова наша основная предпосылка.

Что же означает сокрушение? Для последнего полное завоевание неприятельского государства не всегда необходимо. Если бы в 1792 г. мы дошли до Парижа, то, поскольку человек может предвидеть, война с революционной партией на этом и закончилась бы; при этом не было бы даже нужды предварительно разбить ее армию, так как последнюю еще нельзя было рассматривать как самостоятельный источник силы. Напротив, в 1814 г. даже занятием Парижа еще не все было бы достигнуто, если бы Бонапарт оставался во главе значительной армии; но так как его армия была большей частью уничтожена, то и в 1814 и в 1815 гг. занятие Парижа решило все. Если бы Бонапарту в 1812 г. удалось до или после занятия Москвы так же разгромить русскую армию в 120000 человек, стоявшую на Калужской дороге, как он разгромил австрийскую армию в 1805 г. и прусскую в 1806 г., занятие Москвы, по всей вероятности, привело бы к миру, хотя все еще оставались незанятыми огромные пространства. В 1805 г. Аустерлицкое сражение решило исход кампании; следовательно, завоевания Вены и двух третей всех австрийских земель оказалось еще недостаточно, чтобы заключить мир; но, с другой стороны, после этого сражения заключению мира не могло помешать то обстоятельство, что Венгрия еще не была вовсе затронута вторжением французов. Поражение русской армии явилось последним требовавшимся ударом; у императора Александра поблизости другой армии не было, и, таким образом, мир являлся неизбежным следствием этой победы. Если бы русская армия еще на Дунае соединилась с австрийцами и еще там была бы вместе с ними разбита, то, по всей вероятности, вовсе не понадобилось бы и взятия Вены, и мир был бы заключен еще в Линце.

В других случаях и полное завоевание всего государства оказывается недостаточным; это имело место в 1807 г. в отношении Пруссии, когда удар, нанесенный русской вспомогательной армии под Эйлау[52], где была одержана сомнительная победа, оказался недостаточно решительным; исход войны был решен уже несомненной победой под Фридландом, как за год перед тем – победой под Аустерлицем.

Мы видим, что и в этом случае результат нельзя было предвидеть, исходя лишь из причин общего характера. Весьма часто решающее значение получают причины индивидуальные, о которых могут судить лишь участники событий; иногда решают причины морального порядка – их много, но о них предпочитают умалчивать; получают значение даже самые мелкие эпизоды и случайности, которые попадают в историю лишь в качестве анекдота. Теория по этому поводу может сказать только следующее: нужно не упускать из виду все преобладающее в соотношениях между воюющими государствами; в них складывается известный центр тяжести, то средоточие сил и движений, от которого зависит целое; на этот-то центр тяжести противника и должен быть направлен совокупный удар всех сил.

Мелкое всегда зависит от великого, маловажное от важного, случайное от существенного; на этом и должно базироваться наше суждение.

Александр, Густав-Адольф, Карл XII, Фридрих Великий имели свой центр тяжести в армии – с разгромом последней их роль была бы закончена; у государств, терзаемых борьбой партий, центр тяжести находится в большинстве случаев в столицах; в мелких государствах, опирающихся на могущественных союзников – в армиях последних; у союзников – в общности их интересов; при народной войне – в личности вождей и общественном мнении. Против этих центров и должен направляться в каждом частном случае удар.

Если противник потеряет от первого удара равновесие, то ему не следует давать время его восстанавливать; надо продолжать наносить ему удары все в том же направлении, или, другими словами, победитель должен всегда направлять свои удары на целое, а не на частности противника. Действительное сокрушение противника достигается не тем, что мы спокойно будем завоевывать превосходными силами какую-либо неприятельскую провинцию и предпочитать обеспеченное обладание этой небольшой добычей гадательной возможности крупного успеха, а лишь тем, что мы непрерывно будем идти по следу самого ядра неприятельских сил, бросая в дело все, чтобы все выиграть.

Но каков бы ни был центр тяжести неприятеля, против которого мы должны направлять свои усилия, все же победа и разгром его вооруженных сил представляют самое надежное начало и самое существенное во всех случаях.

Поэтому, опираясь на многие данные опыта, мы полагаем, что сокрушение противника преимущественно обусловливается следующими обстоятельствами:

1. Разгромом его армии, когда она представляет в известной степени самостоятельный источник силы.

2. Занятием неприятельской столицы, если она представляет не только административный центр, но является и пунктом нахождения представительных учреждений и партий.

3. Действительным ударом главному союзнику, если последний сам по себе значительнее нашего противника.

До сих пор мы мыслили противника на войне как единое целое, что при широком подходе к вопросу было вполне допустимо. Но после того, как мы сказали, что сокрушение противника заключается в преодолении сопротивления, сосредоточенного в его центре тяжести, мы должны отказаться от этой предпосылки и выдвинуть на первый план тот случай, когда мы имеем дело более чем с одним противником.

Если два или несколько государств соединяются против третьего, то с политической точки зрения это составит лишь одну войну; однако подобное политическое единство бывает разных степеней.

Вопрос заключается в том, имеет ли каждое воюющее государство свой самостоятельный интерес и свои самостоятельные силы для преследования этого интереса или интересы и силы прочих государств лишь опираются и примыкают к интересу и силам одного из них. Чем сильнее выражен этот последний случай, тем легче смотреть на разных противников как на одного, и тем скорее можем мы упростить наши основные действия, сведя их к одному главному удару, и, поскольку такое упрощение возможно, этот удар остается самым верным средством достигнуть успеха.

Отсюда мы выдвигаем принцип, что, поскольку мы в состоянии победить всех остальных противников в лице одного из них, сокрушение этого одного должно являться конечной военной целью, так как мы в нем одном поражаем общий центр тяжести всей войны в целом.

Только в очень редких случаях такое представление о противниках оказывается недопустимым и сведе́ние нескольких центров тяжести к одному не находит под собой реальной почвы. Если мы имеем дело с таким редким случаем, то, конечно, ничего другого не остается, как рассматривать подобную войну в виде двух или нескольких войн, у каждой из которых имеется своя особая конечная военная цель. Так как этот случай предполагает самостоятельность нескольких противников, следовательно, значительное превосходство совокупности их, то при этом вообще не может быть речи о сокрушении противника[53].

Теперь мы с большей определенностью обратимся к вопросу: когда постановка такой цели[54] является возможной и может быть рекомендована?

Прежде всего наши вооруженные силы должны быть достаточными:

а) для того, чтобы одержать решительную победу над вооруженными силами противника;

б) чтобы сохранить за собой такой перевес, который необходим, чтобы развить одержанную победу до того пункта, за которым восстановление равновесия уже немыслимо;

в) помимо этого, наше политическое положение должно давать нам обеспечение[55] в том, что таким успехом мы не навлечем на себя новых врагов, которые могли бы нас немедленно отвлечь от нашего первого противника.

Франция имела возможность в 1806 г. полностью сокрушить Пруссию, хотя этим самым она навлекала на себя всю вооруженную мощь России, ибо Франция была в состоянии вынести в Пруссию свою оборону против России.

То же самое могла позволить себе Франция в 1808 г. в Испании по отношению к Англии, но не по отношению к Австрии. Франция была вынуждена в 1809 г. значительно ослабить свои силы в Испании, и, может быть, ей пришлось бы вовсе оттуда уйти, если бы у нее и без того не оказалось слишком значительного превосходства физических и моральных сил над Австрией.

Таким образом, надо хорошо обдумать свое положение в этих трех инстанциях, дабы в последней не проиграть процесса, уже выигранного в двух первых, и не быть присужденным к уплате судебных издержек.

При оценке сил и работы, которую ими можно выполнить, нередко возникает мысль рассматривать по аналогии с динамикой время как фактор силы и соответственно предположить, что при половине напряжения, – следовательно, с силами, уменьшенными в два раза, – можно будет в течение двух лет выполнить то, чего можно было бы добиться в один год всеми силами полностью. Подобный взгляд, то явно, то скрыто ложащийся в основу многих военных планов, безусловно ошибочен.

Выполнение военных действий, как и всякое дело на земле, требует определенного времени; понятно, что в неделю не пройдешь пешком от Вильно до Москвы, но здесь нельзя усмотреть и следа какого-либо взаимодействия времени и силы, имеющего место в динамике.

Время нужно обеим воюющим сторонам, и вопрос заключается только в том, которая из них по своему положению первой может получить от него особые выгоды. Такой стороной (полагая, что своеобразие конкретной обстановки в одном случае уравновешивается другим случаем), очевидно, будет слабейшая сторона; правда, к такому выводу нас приводит закон не динамики, а психологии. Зависть, соперничество, заботы, порою даже великодушие являются естественными ходатаями за несчастного; с одной стороны, они привлекают к нему друзей, с другой – ослабляют и разваливают союз его врагов. Поэтому время скорее принесет что-нибудь терпящему поражение, чем завоевателю. Далее, не надо забывать, что использование первой победы, как мы указывали в другом месте, требует значительной затраты сил; эти затраты представляют не только единовременный расход, но и расход длительный, подобный жизни на широкую ногу. Не всегда добавочные ресурсы, извлеченные из оккупации неприятельских областей, оказываются достаточными для покрытия этого сверхсменного расхода; постепенно напряжение усилий будет возрастать, наконец, его может не хватить, и само время приведет к внезапным коренным изменениям в обстановке.

Разве те деньги и иные ресурсы, которые в 1812 г. Бонапарт извлек из Польши и России, могли заменить ему ту сотню тысяч людей, которую ему следовало бы послать в Москву, чтобы в ней удержаться?!

Но если завоеванные области достаточно обширны, если в них расположены пункты, имеющие существенное значение для незавоеванной части территории, то нанесенная рана, как раковая опухоль, сама разъедает дальше организм побежденного; при таких условиях, даже не двигаясь дальше, завоеватель будет с течением времени больше выигрывать, чем проигрывать. Если не подойдет подмоги извне, то время может довершить начатое дело; еще не оккупированная территория может попасть сама собою в руки завоевателя; таким образом, время может также стать фактором увеличения его сил, но лишь в том случае, когда побежденный уже не способен к контрудару и поворот к счастью больше немыслим, т. е. когда это приращение сил завоевателя уже теряет для него всякое значение, так как он уже добился главного, а опасность, связанная с кульминационным пунктом победы, миновала, – словом, противник уже сокрушен.

Этим рассуждением мы стремились пояснить, что всякое завоевание должно быть выполнено возможно скорее, что рассрочка в выполнении его на более длительный период времени, чем это абсолютно необходимо, не облегчает, но затрудняет завоевание. Если такое утверждение правильно, то правильным будет и следующее: если мы вообще обладаем достаточными силами, чтобы осуществить известное завоевание, то мы находимся и в состоянии выполнить его одним духом, без промежуточных остановок. Само собой разумеется, что здесь мы не имеем в виду кратких остановок для сосредоточения сил и для принятия тех или иных необходимых мер.

Высказывая взгляд, что существенной чертой наступательной войны является стремление быстро и безостановочно добиваться развязки, мы тем самым опровергаем в корне мнение, противопоставляющее развивающемуся без задержек завоеванию медленное, так называемое методическое завоевание, как более верное и надежное[56]. Однако наше утверждение может показаться парадоксом даже для тех, кто вплоть до этого пункта охотно с нами соглашался. На первый взгляд представляется, что оно содержат в себе противоречие; оно идет вразрез с застарелым предрассудком, глубоко укоренившимся и тысячи раз повторявшимся в книгах; поэтому мы считаем целесообразным ближе рассмотреть те неосновательные доводы, которые могут быть выдвинуты против нас.

Конечно, легче достичь более близкой цели, чем более отдаленной; но если достижение ближайшей цели нас не удовлетворяет, то отсюда еще не следует, что перерыв наступления и остановка движения обеспечат нам возможность с большей легкостью пройти вторую половину пути. Маленький прыжок легче сделать, чем большой; однако желая перепрыгнуть через широкую канаву, мы не начнем с того, что половинным прыжком спрыгнем на ее дно.

Если мы внимательнее вглядимся в то, что лежит в идее так называемой методической наступательной войны, то увидим:

1. Завоевание неприятельских крепостей, которые встречаются по пути.

2. Накопление необходимых запасов.

3. Укрепление важных пунктов: складов, мостов, позиций и прочего.

4. Остановки для отдыха на зиму и расположение войск по квартирам для поправки.

5. Выжидание пополнений следующего года.

Устанавливая для достижения этих задач формальный перерыв хода наступления, приостановку движения, полагают, что при этом выигрывается новый оперативный базис и новые силы, словно собственное государство успеет продвинуться за своей армией, а последняя с каждым новым походом будет получать новую ударную силу. Все эти похвальные достижения, может быть, делают наступательную войну более удобной, но они отнюдь не делают более обеспеченным ее конечный успех, в большинстве случаев они лишь маскируют известные противоречия в настроении полководца или нерешительность правительства. Мы попытаемся опрокинуть их ударом с левого фланга.

1. Выжидание новых пополнений распространяется в той же мере, а пожалуй, даже в большей, и на противника, баланс здесь складывается в его пользу. Кроме того, в природе вещей, что государство за один год может выставить в поле приблизительно столько же солдат, сколько и за все два года, ибо действительный прирост сил за этот второй год по отношению к целому лишь крайне незначителен.

2. Противник отдыхает в такой же степени, как и мы.

3. Укрепление городов и позиций не дело армии, а потому не может служить основанием для проволочки.

4. При теперешнем способе довольствования армий нужда в магазинах сказывается больше, когда армия стоит на месте, чем когда она продвигается вперед. Пока продвижение протекает успешно, наступающий всегда овладевает неприятельскими запасами, и это его выручает там, где местные средства скудны.

5. На овладение неприятельскими крепостями нельзя смотреть как на приостановку наступления, это – интенсивное развитие наступления, следовательно, вызываемая этим пауза имеет чисто внешний характер и, собственно говоря, не является тем случаем, о котором идет речь; это не задержка и не ослабление темпа. Но целесообразно ли предпринимать подлинную осаду той или другой крепости или же можно ограничиться блокадой или даже простым наблюдением их – это вопрос, могущий быть разрешенным лишь в зависимости от конкретных условий. Мы ограничимся здесь общим указанием, что ответ на этот вопрос может быть дан только после разрешения другого вопроса: подвергается ли наступающий чрезмерной опасности, если он ограничится одной лишь блокадой и будет продолжать дальнейшее продвижение? Там, где такой опасности нет и имеется еще простор для распространения своих сил, лучше – отложить правильную осаду до конца всего наступления. Не следует соблазняться мыслью поскорей закрепить за собой завоеванное и упускать из-за этого более важное.

Правда, можно полагать, что при дальнейшем продвижении вперед мы тотчас же снова ставим на карту все приобретенное. Нам все же представляется, что в наступательной войне всякий перерыв, всякий отдых, всякая промежуточная остановка являются противоестественными; если же они оказываются неизбежными, на них следует смотреть как на зло, которое не только не обеспечивает успеха, но делает его сомнительным; более того, общая истина заключается в том, что когда мы по своей слабости допустим остановку, то нормально второго скачка к цели уже не последует; и если бы второй скачок был возможен, то для него эта остановка вовсе не была бы нужна, а если намеченная цель по своей отдаленности была с самого начала нам не по силам, она останется такой же навсегда.

Мы не говорим: так выглядит общая истина; мы стремимся лишь устранить ту идею, будто время само по себе может доставить наступающему какой-либо выигрыш. Но так как политические отношения могут меняться из года в год, то по одной этой причине могут встретиться исключения, не отвечающие этой общей истине.

Может показаться, будто мы уклонились от нашей общей точки зрения и остановили свое внимание исключительно на войне наступательной. Но это не так. Правда, тот, кто имеет возможность задаться целью окончательно сокрушить своего противника, лишь в редких случаях будет вынужден обратиться к обороне, ближайшая задача которой состоит лишь в сохранении того, чем обладаешь; но мы, безусловно, должны настаивать на том, что оборона, лишенная всякого положительного начала, содержит в себе внутреннее противоречие как в стратегии, так и в тактике. Мы постоянно будем повторять, что всякая оборона должна по мере сил стремиться перейти в наступление, как только она исчерпает присущие ей выгоды. Это наступление и его цель следует рассматривать как подлинную цель обороны, независимо от того, велика она или мала. Поэтому целью обороны, возможно, явится и сокрушение неприятеля. Что могут встретиться и такие случаи, когда наступающий, хотя и имеет в виду огромную цель сокрушения, все же предпочтет сначала использовать оборонительную форму ведения войны, и что подобное представление не уклоняется от действительности, – легко доказать на примере похода 1812 г. Может быть, император Александр и не задумывался, втягиваясь в войну, над окончательным сокрушением своего противника[57], как это случилось впоследствии, но разве у него не могло быть такой мысли? И разве при наличии этой мысли не являлось все же вполне естественным, что русские начали войну с обороны?

Глава V. Ограниченная цель

(Продолжение)

В прошлой главе мы сказали, что под выражением «сокрушение противника» мы разумеем подлинную абсолютную цель военных действий; теперь рассмотрим, что остается делать в том случае, когда нет предпосылок для достижения этой цели.

Эти предпосылки заключаются в большем превосходстве физических или моральных сил или же в большей предприимчивости и склонности к крупным дерзаниям. Там, где нет этих условий, цель военных действий может быть лишь двоякого рода: или завоевание какой-либо небольшой или умеренной части неприятельской территории, или сохранение собственной – в ожидании более благоприятного момента; последнее представляет обычный случай при оборонительной войне.

Которая из этих двух задач уместна в данном конкретном случае, указывает нам выражение, примененное нами по отношению к последней. Выжидание более благоприятного момента предполагает, что мы вправе ожидать такого момента в будущем; следовательно, такое выжидание, т. е. оборонительная война, всегда мотивируется такой перспективой; напротив, война наступательная, т. е. использование настоящего мгновения, предуказывается во всех тех случаях, когда будущее подает надежды не нам, а нашему противнику.

Третьим случаем, который, быть может, является наиболее типичным, был бы тот, когда обеим сторонам ничего определенного от будущего ждать не приходится, когда от будущего, следовательно, также нельзя получить определяющего основания. В этом случае, очевидно, нужно наступательную войну вести тому, кто является политически нападающим, т. е. тому, у кого есть для этого положительное основание; поскольку он для этой цели и вооружался; все время, которое тратится без достаточно веской причины, является для него чистой потерей.

Здесь мы принимаем решение в пользу наступательной или оборонительной войны на основаниях, которые вовсе не затрагивают вопроса о соотношении сил; а между тем, казалось бы, гораздо правильнее производить выбор между наступлением и обороной преимущественно в зависимости от взаимного соотношения сил воюющих сторон, однако мы полагаем, что при этом-то мы как раз и сошли бы с правильного пути. Логическую правильность нашего простого умозаключения никто не станет оспаривать; посмотрим теперь, может ли оно явиться ошибочным в конкретном случае.

Представим себе небольшое государство, которое вступило в конфликт с другим, значительно превосходящим его силами, и предвидит, что его положение будет ухудшаться с каждым годом. Разве оно не должно, если война неизбежна, воспользоваться тем временем, когда положение его менее плохо? Следовательно, оно должно наступать, но не потому, что наступление само по себе представляет какие-либо выгоды, – напротив, оно еще более увеличит неравенство сил, – но потому, что ему необходимо полностью покончить с этим делом, прежде чем наступят невыгодные для него времена, или по крайней мере добиться временных успехов, которые оно впоследствии может использовать. Такой вывод никоим образом нельзя признать нелепым. Но если бы это маленькое государство имело полную уверенность, что его противники сами двинутся против него, то в таком случае оно безусловно может и должно использовать оборону против них, чтобы добиться первоначального успеха; в этом случае оно, по крайней мере, не подвергается опасности потерять время.

Представим себе, далее, маленькое государство в войне с большим государством, причем предвидение будущего не влияет в какую-либо сторону на их решение; все же, если маленькое государство является наступающей стороной в политическом отношении, мы можем от него требовать, чтобы оно шествовало к своей цели.

Раз у него хватило дерзости на то, чтобы выдвинуть положительную политическую цель против более могущественного государства, то оно должно и действовать соответственно, т. е. вести наступление против своего врага, если только последний не снимет с него это бремя упреждением своего наступления. Выжидание было бы с его стороны абсурдом, свидетельствующим, что оно изменило свое политическое решение в момент его выполнения; последний случай довольно часто имеет место и немало способствует тому, что война приобретает неопределенный характер.

Наши размышления об ограниченной цели приводят нас и к наступательной войне с такой целью, и к войне оборонительной; мы рассмотрим их в отдельных главах, но предварительно мы должны затронуть еще другой вопрос.

Мы до сих пор выводили ограничение конечной военной цели лишь из внутренних причин. Природу политических намерений мы учитывали лишь постольку, поскольку она направлена или не направлена на нечто положительное. Все прочее в политических намерениях по существу представляет нечто чуждое самой войне; однако во II главе 1-й части (цель и средства войны) мы уже установили, что характер политической цели, величина наших или неприятельских требований и все наше политическое положение фактически имеют решающее влияние на ведение войны.

Глава VI. А. Влияние политической цели на конечную военную цель

Мы никогда не встретимся с таким случаем, чтобы государство, выступающее в интересах другого, относилось к ним столь же серьезно, как к своим собственным. Обычно отправляют среднего размера вспомогательную армию; если ее постигнет неудача, то на всем деле ставят крест и стараются выпутаться возможно дешевле.

В европейской политике давно вошло в обычай, что, заключая взаимные оборонительные и наступательные союзы, государства обязуются оказывать друг другу взаимную поддержку, но не в такой мере, чтобы вражда и интересы одного союзника становились благодаря этому обязательными для другого; поддержка состоит лишь в том, что государства, не обращая внимания ни на предмет войны, ни на усилия противника, обещают друг другу определенную, обычно очень умеренную военную силу.

При таком выполнении союзнического долга союзник не рассматривает свои отношения с противником как состояние настоящей войны, которая обязательно должна была бы начинаться с объявления войны и заканчиваться заключением мира.

Однако это понятие нигде сколько-нибудь определенно не выражено, а практика в этом вопросе представляется колеблющейся[58].

Дело приобрело бы известную внутреннюю цельность и теория войны не была бы поставлена по этому вопросу в столь неопределенное положение, если бы обещанная вспомогательная сила в 10, 20 или 30 тысяч человек предоставлялась воюющему государству в полное его распоряжение, чтобы оно могло ею пользоваться сообразно своим потребностям; в таком случае на вспомогательный отряд можно было бы смотреть как на наемное войско. Но на практике бывает далеко не так. Обычно вспомогательная армия имеет своего отдельного командующего, зависящего только от своего правительства; последнее ставит ему цель, наиболее совершенным образом отражающую половинчатость его намерений.

Но даже в тех случаях, когда действительно два государства ведут войну с третьим, все же у них не всегда бывает совершенно одинаковый подход к нему как к врагу, которого они должны уничтожить, дабы он их не уничтожил; часто все дело трактуется как торговая сделка, в которую каждый вкладывает, в зависимости от степени опасности, которой он подвергается, и в меру выгод, которых он может ожидать, определенный пай в 30–40 тысяч человек и поступает так, как будто он в этом деле может потерять только эту свою долю.

Такая точка зрения господствует не только в тех случаях, когда одно государство приходит другому на помощь в вопросе, мало его касающемся; даже при наличии у обоих государств общего крупного интереса дело не обходится без известных дипломатических оговорок, и договаривающиеся стороны обычно обязываются в заключаемой конвенции только на незначительное соучастие, чтобы использовать остальные военные силы в соответствии с особыми соображениями, которые могут возникнуть из дальнейшего хода политики.

Такой подход к ведению войны союзниками являлся чрезвычайно распространенным; лишь в последнее время под влиянием крайней опасности, заставившей умы стать на естественный путь (как то было против Бонапарта), или вынужденный безудержным насилием (в коалициях, образованных Бонапартом), он должен был уступить свое место более естественному.

Этот подход является половинчатостью, аномалией, ибо как война, так и мир по существу являются понятиями, которые невозможно разграничить по степеням; тем не менее эта манера является не просто дипломатическим обычаем, которым мог бы пренебречь разум; она глубоко коренится в природной ограниченности и слабости людей.

Наконец, и в войнах, которые вело государство в единственном числе, политические поводы оказывали могучее влияние на способ их ведения.

Если мы хотим добиться от неприятеля лишь небольшой жертвы, то можем довольствоваться приобретением посредством войны небольшого эквивалента, что мы считаем возможным при умеренном напряжении сил. Приблизительно так же мыслит и наш противник. Когда та или другая сторона начнет убеждаться, что она ошиблась в своих расчетах, что она не имеет некоторого превосходства над противником, как того желала, и, наоборот, оказалась слабее его, то в этот момент обычно не хватает ни денег, ни всех остальных ресурсов, не хватает и достаточного морального импульса для проявления величайшей энергии; в результате стороны изворачиваются, как могут, надеются на благоприятные события в будущем, хотя бы к тому не было никаких оснований, а война между тем влачит жалкое существование, как ослабленный, хворый организм.

Таким путем взаимодействие, соревнование, все могучее и неудержимое в войне тонет в застое слабых побуждений, и обе стороны действуют на крайне стеснившейся арене в сознании известной безопасности.

Если допустить это влияние политической цели на войну, а допустить его необходимо, то нельзя установить границ этого влияния и придется волей-неволей дойти до признания таких войн, которые заключаются только в угрозе противнику и ведутся в подкрепление переговоров.

Что теория войны, стремящаяся быть и оставаться философским размышлением, оказывается в данном случае в затруднительном положении, вполне понятно. Все необходимое, заключающееся в понятии войны, ускользает от теории, и ей грозит опасность лишиться всякой точки опоры. Однако скоро открывается естественный выход. Чем больше сказывается в военных действиях умеряющее начало или, вернее, чем слабее становятся побуждения к действию, тем более действие переходит в пассивное состояние, тем меньше становятся результаты, которые оно дает, и тем меньше оно нуждается в руководящих принципах. Все военное искусство обращается в простую осторожность, а последняя направляется главным образом на то, чтобы колеблющееся равновесие внезапно не нарушилось в ущерб нам, а полувойна не превратилась в настоящую войну.

Б. Война есть орудие политики

Мы всесторонне рассмотрели расхождение, существующее между природой войны и другими интересами отдельного человека и общественных союзов, дабы не упустить ни одного из этих элементов противоречия; это расхождение коренится в самом человеке, следовательно, не может быть разрешено философией. Закончив это, мы попытаемся теперь найти то единство, в которое эти элементы противоречия сливаются в практической жизни, отчасти нейтрализуя друг друга. Мы бы уже в самом начале выдвинули это единство, если бы не было необходимости заранее с особенной отчетливостью выделить эти противоречия и рассмотреть различные элементы в отдельности. Это единство заключено в понятии о том, что война является лишь частью политических отношений, а отнюдь не чем-то самостоятельным.

Все знают, что войны вызываются лишь политическими отношениями между правительствами и между народами; но обыкновенно представляют себе дело таким образом, как будто с началом войны эти отношения прекращаются и наступает совершенно иное положение, подчиненное только своим особым законам.

Мы утверждаем наоборот: война есть не что иное, как продолжение политических отношений при вмешательстве иных средств. Мы говорим: при вмешательстве иных средств, чтобы вместе с тем подчеркнуть, что эти политические отношения самой войной не прекращаются, не преобразуются в нечто совершенно другое, но по существу продолжаются, какую бы форму ни принимали средства, которыми они пользуются, и что главные линии, по которым развиваются и связываются военные события, начертаны политикой, влияющей на войну вплоть до мира. И как можно себе представить это иначе? Разве когда-либо прекращаются вместе с дипломатическими нотами политические отношения различных народов и правительств? Разве война не является только другим способом изложения и высказывания их мыслей? Война, конечно, имеет свою собственную грамматику, но не собственную логику.

Следовательно, война никогда не может отделяться от политических отношений, и если это где-либо происходит, то тем самым в известной мере разрываются все связующие нити и получается нечто бессмысленное и бесцельное.

Без такого понимания нельзя обойтись даже в том случае, если бы война была всецело войной, всецело проявлением необузданной стихии вражды. В самом деле, разве все факторы, на которых война основана и которые определяют ее главное направление, как то: собственная сила, сила противника, союзники обеих сторон, характер народов и правительств обеих сторон и т. д., как это мы перечисляли в первой главе первой книги, – разве все это факторы не политического характера и разве они не связаны со всеми политическими отношениями – столь тесно, что их невозможно от них отделить? Но такое понимание становится вдвойне необходимым, если мы примем во внимание, что действительная война вовсе не стремится последовательно к наибольшей крайности, каковой она должна была бы быть согласно своему понятию, но что в действительности война половинчата, внутренне противоречива; что она как таковая не может следовать своим собственным законам, а должна рассматриваться как часть другого целого, и это целое – политика.

Политика, используя войну, уклоняется от всех строгих выводов, вытекающих из природы войны, мало заботится о конечных возможностях, интересуется лишь ближайшими вероятностями. Отсюда вносится во все дело значительная неопределенность, и, следовательно, война становится своего рода игрой; при этом политика каждого правительства лелеет надежду превзойти в этой игре своего противника искусством и дальновидностью.

Так всесокрушающую стихию войны политика превращает лишь в свое простое орудие; страшный боевой меч, требующий, чтобы его подняли обеими руками, напрягая все силы для нанесения одного окончательного удара, благодаря политике превращается в легко управляемую шпагу, порою даже в рапиру, которой фехтуют по всем правилам искусства. Так разрешаются противоречия, в которые война запутывает робкого по природе человека, если можно это назвать разрешением.

Раз война есть часть политики, то, следовательно, она будет принимать и ее свойства. Когда политика становится более грандиозной и мощной, то таковой же становится и война; и этот рост может дойти до такой высоты, что война приобретет свой абсолютный облик.

Таким образом, при указанном способе понимания нам нет надобности упускать из виду этот облик войны, – напротив, он должен всегда чувствоваться на заднем плане.

Только с этой точки зрения война снова становится единством, только при этом можно рассматривать все войны как вещи одного рода; только при таком представлении наше суждение получает правильную и точную опору и точку зрения, на основе которых следует создавать крупные планы и их оценивать.

Конечно, политический элемент не проникает глубоко в детали войны: пикеты и патрули выставляются не согласно политическим соображениям; но тем решительнее влияние политического элемента при составлении плана всей войны, плана кампании и часто даже плана сражения.

Поэтому мы и не торопились выдвинуть в самом начале эту точку зрения. Она бы нам мало помогла при рассмотрении отдельных явлений и даже до известной степени отвлекала бы наше внимание; но при рассмотрении вопроса о плане войны и кампании она совершенно необходима.

Самое важное в жизни – это отыскать такую точку зрения, исходя из которой все вещи могли бы быть поняты и оценены, и ее придерживаться; ибо только на основе единой точки зрения возможно охватить всю совокупность заявлений как одно целое, и только единство точки зрения может предохранить нас от противоречий.

Если, следовательно, при составлении плана войны недопустимы две или несколько точек зрения в оценках, например, точка зрения солдата, администратора, политика и т. д., то спрашивается, необходимо ли, чтобы именно политика была той точкой зрения, которой должно подчиняться все остальное.

Мы исходим из того, что политика объединяет в себе и согласовывает все интересы как внутреннего управления, так и гуманности и всего остального, что может быть выдвинуто философским разумом, ибо сама по себе политика ничто; она лишь защитник всех этих интересов перед другими государствами. Что политика может иметь неверное направление, служить преимущественно честолюбию, частным интересам, тщеславию правителей – это сюда не относится. Ни в коем случае военное искусство не является «наставником» политики. Мы можем здесь рассматривать политику лишь как представителя всех интересов целого общества.

Итак, вопрос состоит лишь в том, должна ли при составлении плана войны политическая точка зрения склоняться перед точкой зрения чисто военной (если таковая вообще была бы мыслима), т. е. или совершенно исчезать, или ей подчиняться, или же политическая точка зрения должна быть господствующей, а военная находиться у нее в подчинении?

Мнение, что политическая точка зрения с началом войны перестает существовать, имело бы основание лишь в том случае, если войны были бы боем не на жизнь, а на смерть вследствие простой вражды; войны же в том виде, как они бывают в действительности, являются не чем иным, как выражением политики, что мы уже выше показали. Подчинить политическую точку зрения военной – бессмысленно, так как политика родила войну. Политика – это разум, война же только орудие, а не наоборот. Следовательно, остается только возможным подчинение военной точки зрения политической.

Размышляя над вопросом о природе действительной войны, мы вспоминаем сказанное в III главе этой части: всякая война должна прежде всего рассматриваться по своему вероятному характеру и по главным очертаниям, вытекающим из политических величин и отношений; часто, – в наши дни мы можем с уверенностью сказать в большинстве случаев, – война должна рассматриваться как органическое целое, от которого нельзя отделить его составных частей, в котором, следовательно, каждое отдельное действие должно сливаться с целым и исходить из идеи этого целого; таким образом, нам станет совершенно понятным и ясным, что высшая точка зрения для руководства войной, из которой должны исходить главные руководящие линии, может быть только точка зрения политики.

Если мы будем исходить из этой точки зрения, все планы станут как бы монолитными, понимание и оценка облегчатся и станут естественнее, убежденность повысится, побуждения окажутся более соответственными, а история станет более понятной.

При такой точке зрения спор между интересами политическими и военными уже не вытекает из самой природы вещей; поэтому если он возникает, на него надлежит смотреть просто как на недостаток разумения. Конечно, политика не может предъявлять к войне невыполнимых требований; это противоречило бы совершенно естественной и необходимой предпосылке, что она знает орудие, которым желает пользоваться. Если же она правильно судит о ходе военных событий, то определение, какие события и какое направление событий более всего соответствуют задачам войны, – целиком дело политики и может быть только ее делом.

Словом, военное искусство, рассматриваемое с высшей точки зрения, становится политикой, однако, разумеется, политикой, дающей сражения, вместо того чтобы писать ноты.

Согласно этому взгляду недопустимо и даже вредно устанавливать такое различие, что крупное военное событие или план операции допускают обсуждение с чисто военной стороны; более того, привлечение военных к обсуждению планов войны, чтобы они высказались с чисто военной точки зрения о том, что следует делать правительствам, представляет прием, противоречащий здравому смыслу; и еще нелепее требование теоретиков, чтобы имеющиеся для войны средства передавались полководцу, а последний в соответствии с ними вырабатывал бы чисто военный план войны или кампании. Точно так же весь наш опыт говорит за то, что, несмотря на большое разнообразие и развитие современного военного дела, главные руководящие линии войны все же всегда определялись кабинетами, т. е., выражаясь технически, только политической, а не военной инстанцией.

И это вполне естественно. Ни один из основных планов, необходимых для войны, не может быть составлен без учета политических условий. Обычно выражают нечто совсем другое, чем то, что хотят сказать, когда говорят, – а это часто имеет место, – о вредном влиянии политики на ведение войны. Следует в этом случае порицать не это влияние политики, а самую политику. Если политика верна, т. е. если она ведет к своей цели, то соответственное ее воздействие может быть лишь благотворным для войны; там же, где ее воздействие удаляет нас от цели, корень зла надо искать лишь в ошибках политики.

Лишь в тех случаях, когда политика ошибочно ожидает от применения некоторых боевых средств и мероприятий несоответственного их природе действия, она может своими решениями оказать вредное влияние на войну. Подобно тому как человек, мало знакомый с каким-нибудь языком, порою выражает не то, что он хочет сказать, так и политика даже при правильном ходе мысли может поставить задачи, не соответствующие ее собственным намерениям.

Последнее имело место бесчисленное множество раз, что доказывает, что политические вожди не должны быть чужды известному пониманию военного дела.

Раньше, чем продолжать, мы должны оградиться от неправильного толкования, которое легко может появиться. Мы далеки от мысли, что зарывшийся в бумагах военный министр, или ученый инженер, или даже испытанный боец будет наилучшим канцлером в том случае, если глава государства не руководит политикой. Иными словами, мы вовсе не хотим сказать, что знание военного дела должно быть главным качеством государственного человека. Широкий, выдающийся ум, сильный характер – вот те качества, которыми он по преимуществу должен обладать; понимание же военного дела всегда возможно так или иначе восполнить. Никогда во Франции политические и военные дела не руководились хуже, чем при братьях Белиль и герцоге Шуазель[59], которые все трое были хорошими солдатами.

Война должна вполне соответствовать замыслам политики, а политика должна соразмерять их в соответствии с имеющимися для войны средствами. Если политик и солдат не совмещаются в одном лице, то для достижения этого имеется лишь одно хорошее средство – сделать главнокомандующего членом правительства, дабы он в важнейшие моменты принимал участие в его совещаниях и решениях. Но опять-таки это возможно лишь в том случае, если само правительство находится вблизи театра военных действий, чтобы можно было без особого промедления решать все вопросы.


Австрийский император в 1809 г. и союзные государи в 1813, 1814 и 1815 гг. поступили таким образом, и этот метод вполне оправдался на практике.

Крайне опасно влияние в кабинете другого военного помимо главнокомандующего; это редко приведет к здоровой и энергичной работе. Пример Франции, когда Карно в 1793, 1794 и 1795 гг. руководил военными действиями из Парижа, безусловно, не заслуживает подражания[60], ибо приемы террора доступны лишь революционным правительствам.

Закончим теперь рассуждение историческим обзором. В 90-х годах прошлого[61] столетия произошел замечательный переворот в европейском военном искусстве; из-за него часть достижений лучших армий утратила всякое значение[62]. Начали достигаться такие военные успехи, о размерах которых раньше не имелось вовсе представления, казалось, что вся ответственность за происшедшие катастрофы ложится на ошибочные расчеты военного искусства. Конечно, привычки и традиции ограничивали военное искусство узким кругом идей, и оно было захвачено врасплох лавиной новых обстоятельств, которые хотя и выходили за пределы старого круга представлений, но не противоречили существу дела.

Наблюдатели[63], обладавшие наибольшей широтой взгляда, приписывали это явление тому общему воздействию, какое политика в течение столетий оказывала на военное искусство, и притом к вящему вреду последнего, вследствие чего это искусство стало межеумочным и опустилось до игры в солдатики. Факт был верно подмечен, но было ошибочно видеть в нем нечто случайно возникшее, чего легко можно было избежать.

Другие пытались все объяснить расхождениями в политике Австрии, Пруссии, Англии и других стран.

Разум чувствовал себя захваченным врасплох; но правда ли, что подлинная внезапность имела место в области ведения войны, а не самой политики? Мы поставим вопрос на нашем языке: проистекло ли бедствие из влияния политики на войну или же из ложного направления политики?

Огромное влияние Французской революции на зарубежные страны заключается, очевидно, не столько в новых средствах войны и новых взглядах на ее ведение, сколько в совершенно изменившихся методах государственного и административного управления, в характере правительства, положении народа и т. д. Что правительства других стран на эти вещи смотрели неправильно, что они обычными средствами хотели создать противовес новым и неудержимым силам, все это – ошибки политики.

Разве эти ошибки можно было предвидеть и исправить, стоя на почве чисто военного понимания явлений? Конечно, нет. Ибо если бы и появился в то время подлинный стратег-философ, который из одной лишь природы враждебного начала предвосхитил бы все последствия и, как пророк, возвестил бы об отдаленных грядущих возможностях, то такое откровенно осталось бы гласом вопиющего в пустыне.

Лишь при том условии, что политике удалось бы подняться до правильной оценки пробудившихся во Франции сил и новых политических отношений, возникших в Европе, политика могла бы предвидеть, как отсюда сложатся общие очертания войны, а последнее привело бы ее к установлению нужного объема средств, к выбору лучших путей.

Следовательно, можно сказать: двадцатилетние победы революции являются главным образом следствием ошибочной политики противостоявших ей правительств.

Правда, ошибки эти обнаружились лишь во время войны, а события последней оказались в полном противоречии с теми ожиданиями, которые на них возлагались политикой. Но это произошло не от того, что политика не удосужилась посоветоваться с военным искусством. То военное искусство, которому политика могла верить, т. е. военное искусство того же времени, того же порядка, того же старого мира, к которому относилась и политика, представляло хорошо знакомый инструмент, которым она и раньше пользовалась; но оно, конечно, утверждаем мы, разделяло заблуждения политики, поэтому не могло ей открыть глаза. Правда, сама война в своей сущности, в своих формах также претерпела значительные изменения, приблизившие ее к абсолютному облику; но эти изменения возникли не из того, что французское правительство в известной мере эмансипировало войну, спустило ее, так сказать, с привязи политики; эти изменения возникли из новой политики, которая вышла из недр Французской революции, притом не только для Франции, но и для всей Европы. Эта политика выдвинула другие средства и другие силы и поэтому сделала возможным ведение войны с такой энергией, о которой вне этих условий нечего было бы думать.

Итак, действительные изменения в военном искусстве являются следствием изменившейся политики. Они отнюдь не служат доказательством возможности отделения одного от другого, а наоборот, являются решительным доказательством их тесного единства.

Итак, еще раз: война есть орудие политики; она неизбежно должна носить характер последней; ее следует мерить политической мерой. Поэтому ведение войны в своих главных очертаниях есть сама политика, сменившая перо на меч, но от этого не переставшая мыслить по своим собственным законам.

Глава VII. Ограниченная цель. Наступательная война

В тех случаях, когда сокрушение противника не может явиться задачей войны, налицо все же может иметься непосредственно положительная цель. Последняя может заключаться лишь в завоевании части неприятельской территории.

Польза от такого завоевания заключается в том, что мы ослабляем этим путем неприятельское государство, а следовательно, и его вооруженные силы, и умножаем свои собственные силы; таким путем до некоторой степени мы ведем войну за счет противника. Кроме того, при заключении мира обладание неприятельской областью может рассматриваться как чистый выигрыш, ибо она или останется за нами, или может быть обменена на другие выгоды.

Такой взгляд на завоевание неприятельской страны является весьма естественным, и против него не было бы вовсе возражений, если бы не состояние обороны, которое должно следовать за наступлением; оно часто может внушать опасения.

В главе о кульминационном пункте победы мы с достаточной подробностью разъяснили, каким образом такое наступление ослабляет вооруженные силы и как за ним может последовать состояние, возбуждающее основательную тревогу за последствия.

Это ослабление наших сил при завоевании неприятельской территории имеет свои степени; эти последние находятся в зависимости преимущественно от географического положения завоеванного участка. Чем больше он является дополнением наших собственных земель, будучи окружен ими или простираясь вдоль них, чем больше он тянется в направлении действия главных сил, тем меньше он будет ослаблять наши вооруженные силы[64]. Саксония во время Семилетней войны представляла естественное дополнение прусского театра войны, и занятие ее не только не уменьшало вооруженных сил Фридриха Великого, но даже их усиливало, ибо она ближе расположена к Силезии, чем Бранденбург, и непосредственно прикрывает последнюю[65].

Даже Силезия, завоеванная Фридрихом Великим в 1740 и 1741 гг., не ослабила его вооруженных сил, ибо по своей форме и положению, а также по особенности своих границ[66] она предоставляла австрийцам, пока последние не владели Саксонией, лишь суженный конец, а этот небольшой участок соприкосновения к тому же лежал на том самом направлении, на котором были должны наноситься главные взаимные удары.

Напротив, в тех случаях, когда завоеванный участок территории вдается между другими неприятельскими провинциями, занимает эксцентрическое положение[67] и имеет неблагоприятные условия поверхности, ослабление вооруженных сил завоевателя возрастает так заметно, что не только неприятелю облегчается достижение победы в сражении, но таковое ему может даже не потребоваться.

Австрийцы всякий раз при попытке вторжения из Италии в Прованс бывали вынуждены очищать его без боя. Французы были рады выбраться в 1744 г. из Богемии, даже не проигравши ни одного сражения. Фридрих Великий в 1758 г. не мог удержаться в Богемии и Моравии с такими же силами, с какими он достиг столь блестящих успехов в 1757 г. в Силезии и Саксонии. Случаи, когда армии не могли удержаться в завоеванных землях лишь вследствие вызванного этим ослабления, встречаются столь часто, что нет надобности приводить дальнейшие примеры.

Поэтому когда возникает вопрос о том, должны ли мы ставить себе такую цель, то все зависит от того, можем ли мы рассчитывать удержать за собой завоеванное или же окупит ли нам в достаточной мере временный захват территории (вторжение, диверсия) затраченные на него силы; в особенности следует обдумать, нет ли основания опасаться сильного обратного удара, от которого можно вовсе утратить равновесие. Над чем надо останавливаться в каждом конкретном случае при разрешении этого вопроса, мы уже указали в главе о кульминационном пункте. Нам остается добавить лишь следующее. Такого рода наступлением нам не всегда удастся возместить ущерб, понесенный на других направлениях. Пока мы занимаемся частичным завоеванием, неприятель может предпринять на другом участке то же самое, и если наше предприятие не будет иметь преобладающего значения, то оно не заставит неприятеля отказаться от своего начинания. Поэтому все сводится к зрелому обсуждению вопроса, не потеряем ли мы при этом больше, чем выиграем.

Сам по себе ущерб от неприятельского завоевания всегда бывает больше выгод, извлеченных нами из завоевания, хотя бы ценность завоеванных обеими сторонами областей была совершенно одинакова; это объясняется тем, что при завоевании многое теряется непроизводительно.

Но так как непроизводительные издержки имеют место и у противника, то они, собственно, не должны были бы являться основанием к тому, чтобы придавать большее значение сохранению принадлежащего нам, чем завоеванию. А все же это так. Сохранение того, что принадлежит нам, всегда ближе нас затрагивает, и страдания, причиняемые нашей собственной стране, лишь тогда уравновешиваются и в известной степени нейтрализуются, когда возмездие обещает принести значительные проценты, т. е. значительно превысить понесенный ущерб.

Вывод из всего вышесказанного тот, что стратегическое наступление, ставящее себе лишь умеренную задачу, в гораздо меньшей степени может освободиться от необходимости оборонять непосредственно не прикрытые им участки, чем наступление, направленное на центр тяжести неприятельского государства. Поэтому при постановке ограниченной цели не может быть в такой же степени достигнуто сосредоточение сил во времени и пространстве. Чтобы такое сосредоточение могло произойти хотя бы во времени, необходимо перейти в наступление, и притом одновременно на всех подходящих участках; но при таком наступлении утрачивается другая выгода, заключающаяся в том, что на отдельных пунктах при оборонительных действиях можно было бы обойтись гораздо меньшими силами. Таким образом, при постановке умеренной цели все военные действия уже нельзя сосредоточить в одной главной операции, а последнюю нельзя развить согласно одной основной руководящей идее. Все расплывается вширь, всюду усиливается трение и раскрывается более широкий простор для случайности.

Такова естественная тенденция явлений. Она постепенно сковывает и централизует полководца. Чем яснее он сознает эту тенденцию, чем больше в его распоряжении средств и полномочий, тем энергичнее он будет пытаться от нее освободиться, чтобы сосредоточить все внимание к одному пункту, хотя бы то было сопряжено и с большим риском.

Глава VIII. Ограниченная цель. Оборона

Конечная военная цель оборонительной войны, как мы уже говорили раньше, никогда не может быть абсолютно отрицательной. Даже для слабейшей стороны всегда найдется возможность сделать что-нибудь чувствительное или угрожающее противнику.

Правда, можно было бы указать, что такая цель будет заключаться в утомлении противника, ибо раз последний стремится к положительному результату, то для него всякое неудавшееся предприятие, даже если оно не имело иных последствий, кроме потери затраченных на него сил, представляет уже по существу шаг назад, в то время как потери обороняющегося являются не напрасными, ибо его цель – сохранение, и эта цель достигается. Итак, можно было бы сказать, что положительная цель обороны заключается уже в сохранении. Такое понимание следовало бы признать правильным, если бы можно было определенно утверждать, что наступающий после известного числа неудачных попыток обязательно утомится и откажется от достижения своей цели. Но как раз такой неизбежности нет. С точки зрения истощения сил обороняющийся находится в менее выгодном положении. Наступление действительно ослабляет, но лишь в том случае, если наступит поворотный пункт; в тех же случаях, когда о нем не приходится и думать, обороняющийся обессиливается больше, чем наступающий, отчасти потому, что он является слабейшей стороной и, следовательно, при равенстве потерь терпит больший урон, чем наступающий, а отчасти потому, что последний обычно отнимает у него часть его территории и источников снабжения и пополнения.

Однако нет никаких оснований делать отсюда вывод об уступке противнику, так как надо иметь в виду, что когда наступающий будет повторять свои удары, а обороняющийся будет ограничиваться одним отражением их, то последний уже не сможет устранить опасность успеха со стороны противника, и успех этот рано или поздно наступит.

Если действительно истощение или, вернее, утомление сильнейшей стороны нередко приводило к заключению мира, то причиной тому был тот половинчатый характер, который большей частью присущ войне. Однако с философской точки зрения в этом нельзя видеть общую и конечную задачу какой-либо обороны; отсюда остается лишь признать, что цель последней заключается в понятии выжидания, каковое и составляет ее характерную черту. Это понятие заключает в себе представление об изменении обстоятельств, об улучшении положения, чего можно ожидать лишь извне; там, где этого нельзя достигнуть внутренними средствами, т. е. самим сопротивлением, это улучшение извне может быть вызвано только изменением политической обстановки; или обороняющемуся удастся заключить новые союзы, или же окажутся расторгнутыми старые, направленные против него.

Такова, следовательно, цель обороняющегося в том случае, когда его слабость не дает ему оснований рассчитывать на успех сколько-нибудь значительного контрудара. Но не всякая оборона, согласно идее, которую мы о ней составили, носит такой характер. Мы указывали, что оборона является сильнейшей формой войны, и ради этой силы оборона может быть применена и в том случае, когда учитывается более или менее сильный контрудар.

Оба эти случая нужно с самого начала отделить друг от друга, ибо оборона в них складывается несколько отлично.

В первом случае обороняющийся старается возможно дольше удержать за собой и сохранить в неприкосновенности свою территорию, ибо при этом он выигрывает больше всего времени, а выигрыш времени для него единственный путь к достижению цели. Положительную задачу, которую ему легче других было бы выполнить и которая дала бы ему возможность при заключении мира осуществить свои намерения, он еще не может включить в свой план войны. Эта стратегическая пассивность предоставляет обороняющемуся возможность добиться на некоторых участках известных успехов при простом отражении отдельных атак; обороняющийся попытается использовать тот перевес, которого он добился здесь, для защиты других участков, ибо обычно нужда глядит на него из всех углов и концов. Если к этому не представится случая, то его успех часто сведется к незначительной выгоде, заключающейся в том, что неприятель оставит его на некоторое время в покое.

Небольшие наступательные предприятия, задача которых заключается не столько в прочном овладении территорией, сколько в приобретении временных выгод – захват пространства, которое можно будет потом уступать, вторжения, диверсии, предприятия против отдельных крепостей, – могут найти себе место в этой системе обороны, не изменяя ее целей и характера, если обороняющийся не слишком уже бессилен.

Но во втором случае, где обороне уже привито известное положительное намерение, она приобретает и более положительный характер, и притом тем больше, чем крупнее контрудар, допустимый в данной обстановке. Иными словами, чем больше оборона вытекает из свободного решения, дабы вернее обеспечить нанесение первого удара, тем более смелые западни может ставить обороняющийся своему противнику. Самый смелый прием такого рода, и при удаче самый действительный, – это отступление внутрь страны; это средство в то же время оказывается наиболее противоречащим системе, которой держится оборона в первом случае.

Вспомним о различии в положениях, в которых находились Фридрих Великий в Семилетнюю войну и Россия в 1812 г.

Когда началась война, у Фридриха благодаря готовности его имелось известное превосходство; это дало ему возможность оккупировать Саксонию, составлявшую, впрочем, столь естественное дополнение прусского театра войны, что этот захват не только не ослабил его вооруженных сил, но даже увеличил их.

В начале кампании 1757 г. король пытался продолжать свое стратегическое наступление, что не казалось невозможным, пока русские и французы еще не появились на театре войны в Силезии, Бранденбурге и Саксонии. Это наступление закончилось неудачей и перешло в оборону; Фридриху до конца компании пришлось ограничиться обороной; он был вынужден вновь очистить Богемию и освобождать от неприятеля собственные области; последнее ему удалось лишь благодаря тому, что он с одной и той же армией сначала набросился на французов, а потом на австрийцев. Это преимущество ему могла дать только оборона[68].

В 1758 г., когда неприятель теснее сомкнул вокруг него кольцо, а соотношение сил начало складываться очень невыгодно, он попытался предпринять новое небольшое наступление в Моравию; он задумал овладеть Ольмюцем ранее, чем его противники начнут кампанию; при этом Фридрих не надеялся ни удержать его за собой, ни продвинуться дальше; он лишь рассчитывал использовать его как вынесенное вперед укрепление, как contre-approche[69] против австрийцев, которые тогда были бы вынуждены затратить остальную часть кампании, а может быть, и кампанию следующего года на то, чтобы вновь овладеть Ольмюцем. И это наступление постигла неудача. Тогда Фридрих отказался от всякой мысли о подлинном наступлении, сознавая, что последнее лишь увеличивает несоразмерность его сил с силами противника. Сосредоточенное расположение в центре его земель, в Саксонии и Силезии, использование коротких внутренних линий для внезапного усиления своих вооруженных сил на угрожаемом пункте, сражение, когда оно было неизбежно, небольшие вторжения, когда к тому представлялся удобный случай, и наряду с этим спокойное выжидание, сбережение средств до лучших времен – вот что стало основой его плана войны. Выполнение этого плана постепенно приобретало все более пассивный характер. Заметив, что даже победы обходятся ему слишком дорого, он попытался применить более дешевые методы; для него важно было одно – выиграть время, сберечь то, чем он еще владел; он стал еще бережливее относиться к пространству и не побоялся перейти к подлинной кордонной системе. Последнего наименования заслуживают как позиции принца Генриха в Саксонии, так и позиции короля в Силезских горах. В его письмах к маркизу д'Аржану проглядывает то нетерпение, с которым он поджидал момента занятия зимних квартир; и как он был рад, когда вновь мог начать располагаться на них, не понеся за кампанию особенно тяжелого ущерба.

Тот, кто вздумал бы порицать Фридриха, видя в этом лишь упадок духа, вынес бы, как нам представляется, необдуманный приговор.

Укрепленный лагерь у Бунцельвица, кордонное расположение принца Генриха в Саксонии и короля в Силезских горах не рисуются нам теперь мероприятиями, на которые следовало бы возлагать свои последние надежды, так как какой-нибудь Бонапарт скоро прорвал бы эту тактическую паутину; но не надо забывать, что времена переменились, что война сделалась совсем другою; что ее вдохновляют совсем другие силы; в предыдущую же эпоху могли оказаться действительными и такие позиции, которые теперь потеряли всякое значение; при этом необходимо учитывать и характер противника. Против имперских войск, против Дауна и Бутурлина пользование такими средствами, которые Фридрих сам ни во что не ставил бы, могло быть высшей мудростью.

Конечный успех оправдал такую точку зрения. Спокойно выжидая, Фридрих достиг своей цели и обошел все затруднения, о которые могли бы разбиться его силы.

Соотношение сил, которые русские могли противопоставить французам 1812 г., в начале кампании являлось гораздо более неблагоприятным для первых, чем соотношение сил, складывавшееся для Фридриха Великого в Семилетнюю войну. Но русские имели в перспективе прибытие значительных подкреплений в течение кампании. Вся Европа была полна тайными врагами Бонапарта; мощь последнего была взвинчена до крайней точки, изнурительная война отвлекала его силы в Испании и, наконец, обширные пространства России открывали возможность довести до крайности ослабление неприятельских вооруженных сил путем отступления на протяжении 100 миль. При таких величественных обстоятельствах не только можно было рассчитывать на коренное изменение обстановки в случае, если бы предприятие французов не удалось (а как могло оно удаться, раз император Александр не заключал мира, а его подданные не бунтовали?), но начавшаяся реакция могла привести к гибели противника. Высшая мудрость не могла бы, таким образом, подсказать лучшего плана, чем тот, который непреднамеренно проводили русские.

Правда, в те времена думали иначе и почли бы такой взгляд экстравагантным; но это не может теперь служить основанием для нас не выдвигать его как правильный. Раз мы должны учиться у истории, то надо смотреть на явления, имевшие место в действительности, как на возможные и в будущем. Что ряд великих событий, которые последовали за походом на Москву, являлся не рядом случайностей, с этим согласится всякий, кто может претендовать на право судить в таких вопросах. Если бы русские имели возможность кое-как защищать свои границы, то упадок могущества Франции и поворот в счастье все же, вероятно, наступил бы, но он, наверно, не наступил бы с такой титанической силой и размахом. Ценою великих жертв и опасностей (которые, правда, для всякой другой страны были бы гораздо значительнее, а для большинства – даже невозможными) Россия купила эти огромные выгоды.

Итак, крупного положительного успеха можно достигнуть лишь положительными мероприятиями, стремящимися к решению, а не только к выжиданию, – словом, и оборона достигает крупного выигрыша лишь при помощи крупной ставки.

Глава IX. План войны, когда цель заключается в сокрушении неприятеля[70]

После того как мы подробно охарактеризовали различные возможные конечные военные цели, мы просмотрим теперь распорядок войны в целом для трех отдельных ступеней[71], которые получаются в соответствии с различными целями.

Согласно всему тому, что мы до сих пор сказали об этом предмете, два основных принципа обнимают весь план войны и дают руководящее направление всему остальному.

Первое: сводить всю тяжесть неприятельского могущества к возможно меньшему числу центров тяжести, и если это удастся, то к одному; с другой стороны, удары против этих центров тяжести сводить к возможно меньшему числу основных операций, по возможности к одной; наконец, в пределах возможности все второстепенные операции ставить в подчиненное положение. Словом, первый принцип – в возможной степени сосредоточивать действие.

Второй принцип гласит: действовать с возможной быстротой, следовательно, не допускать без достаточного основания ни пауз, ни уклонения на окольные пути. Сведение сил неприятеля к одному центру тяжести зависит:

а) от политической увязки этих сил; если силы состоят из войск, принадлежащих одному государю, то обычно это не представит затруднений; если это союзные армии, из которых одна действует только в качестве союзника, не преследуя своих интересов, то трудность лишь немного возрастет; если же мы имеем дело с союзниками, связанными между собой общностью политических задач, то вопрос сводится к степени связывающей их дружбы; об этом мы уже говорили;

б) от положения войны, на котором выступают различные неприятельские армии.

Если неприятельские силы объединены на театре войны в одну армию, то фактически они составляют одно целое, и нам не о чем больше спрашивать; если же они группируются на театре войны несколькими армиями, то единство уже не абсолютно, все же между частями существует достаточная связь для того, чтобы решительный удар, нанесенный одной части, увлек вместе с этой частью и другие. Если армии распределены по соседним театрам войны, не отделенным друг от друга значительными естественными преградами, то и здесь может наблюдаться решительное влияние, оказываемое участью одной армии на другую; если же театры войны очень удалены друг от друга, если их разделяют нейтральные земли, значительные горы и пр., то указанное влияние представляется весьма сомнительным и даже невероятным; если же, наконец, они расположены на разных концах воюющего государства, так что действия на них расходятся в эксцентрических направлениях, то почти исчезают следы всякой связи между армиями.

Если бы на Пруссию одновременно напали Россия и Франция, то в отношении ведения войны это было бы равносильно двум отдельным войнам. Но единство все же сказалось бы во время переговоров. И наоборот, саксонские и австрийские войска во время Семилетней войны следует рассматривать как одно целое. Испытания, выпадавшие на долю одних, должны были ощущать и другие, отчасти потому, что для Фридриха Великого оба театра войны лежали в одном направлении, а отчасти потому, что Саксония не обладала политической самостоятельностью.

Бонапарту пришлось в Германии в 1813 г. бороться со многими врагами, но все они располагались по отношению к нему приблизительно в одном направлении, и театры войны их армий находились между собой в тесной связи и постоянном взаимодействии. Если бы Бонапарту удалось, сосредоточив свою армию, где-либо разбить главные силы противников, он тем самым нанес бы решительное поражение всем остальным частям. Если бы он разбил богемскую главную армию и двинулся через Прагу на Вену, Блюхер при всем своем желании не имел бы возможности оставаться в Саксонии, ибо его вызвали бы на помощь в Богемию, а шведский наследный принц ни за что не захотел бы оставаться в Бранденбурге.

Напротив, для Австрии при ведении войны против Франции одновременно на Рейне и в Италии всегда будет нелегко успешным ударом на одном из этих театров достигнуть решения и на другом. Отчасти Швейцария со своими горами слишком резко разделяет оба театра войны, отчасти дороги на них идут в эксцентрическом направлении. Франция скорее имеет возможность победой на одном из этих двух театров добиться решительного перелома и на другом, ибо направления ее сил на обоих театрах концентрически сходятся к Вене – центру тяжести австрийской монархии; далее, можно сказать, что легче действиями из Италии достигнуть решения и на Рейне, чем наоборот, ибо удар из Италии непосредственнее поражает центр австрийской державы, а удар на Рейне приходится на ее окраину.

Отсюда следует, что понятие о разъединении или единении неприятельских сил допускает разные градации, и лишь в каждом конкретном случае можно отдать себе отчет в том, какое влияние события, происходящие на одном театре войны, окажут на другой, а отсюда уже можно заключить, в какой мере можно свести различные центры тяжести неприятельских сил к одному.

Для принципа – сосредоточивать все усилия на центре тяжести неприятельской мощи – существует только одно исключение, а именно – когда второстепенные предприятия сулят необычайные выгоды, однако и при этом мы устанавливаем предпосылку наличия решительного перевеса сил, при котором второстепенные действия не подвергнут нас чрезмерному риску на важнейшем пункте.

Когда генерал Бюлов двинулся в 1814 г. в Голландию, можно было предвидеть, что 30000 человек его корпуса не только нейтрализуют такое же число французов, но и дадут возможность голландцам и англичанам выступить со своими силами, которые иначе вовсе бы себя не проявили.

Итак, первая точка зрения, которой надо держаться при составлении плана войны, сведется к тому, чтобы выяснить центры тяжести неприятельских сил и, по возможности, свести их к одному; вторая будет заключаться в том, чтобы сосредоточить силы, направляемые против этого центра тяжести, для одной основной операции.

Здесь могут встретиться лишь следующие основания для дробления и разделения вооруженных сил.

1. Первоначальное расположение сил, следовательно и положение участвующих в наступлении государств.

Если сосредоточение вооруженных сил связано с обходными движениями и значительной потерей времени, а риск разъединенного продвижения не слишком велик, то такое разъединение является оправданным, ибо осуществление с большой потерей времени не являющегося необходимым сосредоточения войск и лишение тем самым первого удара свежести и размаха будет противоречить второму из выдвинутых нами основных принципов. Во всех случаях, когда мы можем рассчитывать в известной степени поразить противника внезапностью, этому следует уделять особое внимание.

Но еще важнее тот случай, когда наступление предпринимается союзными государствами, которые по отношению к неприятельскому государству расположены не в одном направлении, не одно позади другого, а рядом. В случае войны Пруссии и Австрии против Франции было бы весьма ошибочным мероприятием, сопряженным с напрасной тратой времени и сил, если бы армии обеих держав захотели выступить из одного пункта; естественное направление к сердцу Франции идет для пруссаков через нижнее течение Рейна, а для австрийцев – через верхнее. Соединение этих армий в дальнейшем не могло бы осуществиться без известных жертв; следовательно, в каждом таком случае приходится разрешать вопрос, будет ли сосредоточение сил настолько необходимым, чтобы стоило покупать его ценою этих жертв.

2. Наступление отделенными одна от другой группами может дать большие успехи.

Так как здесь идет речь о наступлении отделенными одна от другой группами против одного центра тяжести, то это предполагает концентрическое продвижение. Разъединенное наступление по параллельным или эксцентрическим линиям относится к второстепенным операциям, о которых мы уже говорили.

Всякое концентрическое наступление как в стратегии, так и в тактике сулит более значительный успех, ибо в случае удачи мы не только опрокидываем неприятельскую армию, но в большей или меньшей мере и отрезаем ее. Следовательно, концентрическое наступление всегда богаче результатами, но вследствие разъединения частей и расширения театра войны оно связывается с более крупным риском. В данном вопросе дело обстоит так же, как и с наступлением и обороной: более слабая форма открывает перспективу на более крупные успехи.

В конце концов все сводится к тому, чувствует ли себя наступающий достаточно сильным для того, чтобы стремиться к крупной цели.

Когда Фридрих Великий в 1757 г. решил вторгнуться в Богемию, он это выполнил раздельными группами, наступавшими из Саксонии и Силезии. Две главные причины побудили его к этому: во-первых, распределение его сил на зимних квартирах было таково, что сосредоточение их в одном пункте лишило бы его удар внезапности; вторая причина сводилась к тому, что это концентрическое продвижение угрожало каждому из двух австрийских театров войны с фланга и тыла. Опасность, которой при этом подвергался сам Фридрих Великий, заключалась в том, что одна из его двух армий могла быть разбита превосходными силами. Раз австрийцы этого не поняли, они могли принять сражение только в центре или же подвергались опасности быть совершенно отброшенными в ту или другую сторону от своего пути отступления и претерпеть катастрофу; это и был тот чрезвычайный успех, который сулило королю это концентрическое наступление. Австрийцы предпочли принять сражение в центре, но Прага, у которой они построились, все еще была расположена в сфере охватывающего наступления, и последнее вследствие полной пассивности австрийцев достигло своей предельной действенности. Следствием этого после проигрыша австрийцами сражения явилась катастрофа, ибо нельзя не назвать катастрофой, если две трети армии вместе с главнокомандующим позволили запереть себя в Праге.

Этот блестящий успех в начале кампании был достигнут отважным концентрическим наступлением. Кто мог порицать Фридриха за то, что он считал достаточной гарантией успеха точность своих движений, энергию своих генералов, моральное превосходство своих войск и неповоротливость австрийцев? Эти моральные величины не должны выпадать из расчета; нельзя приписывать успех только геометрической форме наступления. Вспомним хотя бы о не менее блестящей кампании Бонапарта в 1796 г., когда австрийцы были так жестоко наказаны за концентрическое вторжение в Италию. Средства, находившиеся в распоряжении французского генерала, имелись бы в наличии (за исключением моральных) и у австрийского полководца в 1757 г., и даже в большей мере, так как он не был, подобно Бонапарту, слабее своего противника. Таким образом, когда следует опасаться, что раздельное концентрическое продвижение даст противнику возможность посредством действий по внутренним линиям парализовать неравенство сил, такое движение рекомендовать нельзя; если группировка войск заставит прибегнуть к нему, то на него следует смотреть как на неизбежное зло.

Если мы с этой точки зрения взглянем на план, составленный для вторжения во Францию в 1814 г., то он не заслужит нашего одобрения. Русская, австрийская и прусская армии находились вместе в районе Франкфуртана-Майне, на самом естественном и прямом направлении к центру тяжести французской монархии[72]. Их разделили и направили одну армию во Францию через Майнц, а другую – через Швейцарию. Так как у неприятеля было так мало сил, что ему нечего было и думать об обороне границ, то вся выгода, какую можно было бы ожидать от такого концентрического продвижения, если бы оно удалось, сводилась лишь к тому, что в то время как одной армией завоевывали Лотарингию и Эльзас, другая занимала Франш-Контэ. Стоила ли эта маленькая выгода того, чтобы проделывать проход через Швейцарию? Мы знаем, впрочем, что решающее значение для выбора этого плана имели и другие столь же недостаточные основания, но здесь мы остановились лишь на тех элементах, о которых идет речь сейчас.

С другой стороны, Бонапарт был как раз человеком, превосходно умевшим обороняться против концентрического наступления, доказательством чему является его мастерская кампания 1796 г., и если союзники значительно превосходили его в количестве войск, то при всяком удобном случае проявлялось превосходство его как полководца. Он слишком поздно прибыл к своей армии в район Шалона, вообще слишком пренебрежительно смотрел на своих противников и все же едва не разбил поодиночке обе армии. В каком виде застал он их под Бриенном? У Блюхера из его 65000 человек было налицо всего только 27000, а из 200000 главной армии – только 100000 человек. Невозможно было предоставить противнику больше шансов на успех. И, конечно, с того момента, как начались действия, важнейшая потребность союзников заключалась в том, чтобы вновь соединиться.

По всем этим соображениям мы полагаем, что если концентрическое наступление и представляет средство для достижения наибольшего успеха, то все же оно преимущественно должно вытекать из первоначального разделения сил; редко встречаются такие случаи, когда мы поступили бы правильно, отказываясь из-за него от кратчайшего и простейшего направления наших сил.

3. Расширение театра военных действий может служить основанием для продвижения раздельными группами.

Когда наступающая армия двинется из одного пункта и с успехом вторгнется в глубь неприятельской территории, то пространство, над которым она господствует, не будет точно ограничиваться теми путями, по которым она следует, а расширится несколько в стороны; однако размер этого расширения будет в значительной мере зависеть от плотности и сколоченности неприятельского государства. Если неприятельское государство слабо спаяно, а народ изнежен и отвык от войны, то без особых усилий с нашей стороны позади нашей победоносной армии откроется обширная полоса земли; но если мы имеем дело с мужественным и верным народом, то наше господство ограничится более или менее узким треугольником позади нашей армии.

Дабы предотвратить это зло, продвигающийся вперед должен вести свое наступление на достаточно широком фронте. Если неприятельские силы сосредоточены в одном пункте, то ширина фронта наступления может сохраняться лишь до установления контакта с противником и должна суживаться по мере приближения к его расположению; это понятно само собою.

Однако если неприятель сам принял достаточно широкую группировку, то распределение наших сил на таком же фронте само по себе не представляло бы ничего неблагоразумного. Мы здесь говорим об одном театре войны или о нескольких, но находящихся вблизи, по соседству. Таким образом, очевидно, что это будет случай, когда, по нашим взглядам, главная операция решит судьбу и второстепенных пунктов.

Но всегда ли следует ставить дело так, и можно ли подвергаться опасности, возникающей из недостаточного воздействия важнейшего пункта на пункты второстепенные? Не заслуживает ли потребность в известной ширине театра войны особого внимания?

Здесь, как и повсюду, невозможно исчерпать число комбинаций, которые могут иметь место; но мы утверждаем, что за немногими исключениями решение, достигнутое на главном пункте, скажется и на второстепенных. Этим принципом должны руководиться действия во всех тех случаях, в которых противное не устанавливается с полной очевидностью.

Когда Бонапарт вторгся в Россию, он с полным правом мог рассчитывать на то, что ему удастся, одолев главные силы русских, тем самым смести и сопротивление войск, оставленных на верхнем течении Двины. Он вначале оставил против них лишь корпус Удино; однако Витгенштейн перешел в наступление, и Бонапарт оказался вынужденным послать туда еще шестой корпус.

Между тем против Багратиона он еще с самого начала кампании направил часть своих сил; но Багратион был увлечен общим уходом центра, и Бонапарт имел возможность снова присоединить к себе эти войска. Если бы Витгенштейну не приходилось прикрывать вторую столицу, то и он присоединился бы к отступательному движению главной армии под командой Барклая.

В 1805 и 1809 гг. победы Бонапарта под Ульмом и под Регенсбургом явились и решением судьбы Италии и Тироля, хотя первая представляла довольно удаленный и самостоятельный театр войны. В 1806 г. под Йеной и Ауэрштедтом он добился окончательного решения по отношению ко всему, что могло быть предпринято против него в Вестфалии, Гессене и по дороге на Франкфурт.

Среди множества обстоятельств, влияющих на сопротивление боковых районов театра войны, преимущественное значение принадлежит двум следующим.

Первое: если страна, как это было в России, имеет огромные размеры и располагает относительно большими силами, то решительный удар на главном направлении может затянуться надолго; поэтому отпадает надобность спешно сосредоточивать к нему все силы.

Второе: когда (например, в 1806 г. в Силезии) боковой район приобретает необычную самостоятельность благодаря большому числу крепостей. И все же Бонапарт отнесся к этому району с большим пренебрежением, направив против него лишь 20000 человек под начальством своего брата Жерома; между тем Бонапарт, двигаясь на Варшаву, оставил этот район позади себя.

Если в конкретном случае выяснится, что удар на главном направлении, по всей вероятности, не отразится на боковых районах или уже фактически не отразился, то причина этого заключается в том, что неприятель выставил там значительные вооруженные силы; против них также придется выделить соответственные силы, что надо считать неизбежным злом, так как нельзя сразу же оставлять свои сообщения без всякой охраны. Однако осторожность может повести еще к дальнейшему шагу: она может выдвинуть требование, чтобы наступление на главном направлении точно сообразовалось с ходом наступления в боковых районах и, следовательно, чтобы каждый раз, когда неприятель не захочет уходить из них, наступление на главном направлении приостановилось бы.

Такой прием как будто не совсем противоречит выдвинутому нами принципу сосредоточивать возможно большие силы в одной главной операции, но тот дух, из которого рождается этот прием, явно противоположен идее, вложенной в наш принцип. При соблюдении этого приема возник бы такой темп движений, такое ослабление силы удара, такая игра случайностей и, наконец, такая потеря времени, что это практически было бы совершенно несовместимо с наступлением, имеющим целью сокрушение противника.

Трудности еще возрастут, если силы противника в этих боковых районах имеют возможность отходить в эксцентрических направлениях. Что же тогда останется от единства нашего удара?

Мы должны, следовательно, высказаться безусловно против зависимости главного наступления от хода действия в боковых районах и утверждаем, что направленное на сокрушение противника наступление, у которого не хватает смелости лететь стрелой прямо в сердце неприятельской страны, никогда не достигнет своей цели.

4. Наконец, облегчение условий существования армии является четвертым основанием в пользу разъединенного наступления.

Конечно, гораздо приятнее идти с маленькой армией по богатой области, чем с большой следовать через бедную; но при целесообразных мероприятиях и с войсками, привыкшими к лишениям, последнее не представляется невозможным; поэтому такое соображение никогда не должно оказывать влияние на наше решение, чтобы мы из-за него подвергались серьезной опасности.

Итак, мы отдали должное основаниям для разделения сил, разлагающих единое главное действие на несколько, и не решимся высказывать порицание в тех случаях, когда такое разделение совершается на одном из этих оснований с ясным сознанием его смысла и с тщательным взвешиванием выгод и невыгод.

Но когда, как это обычно бывает, ученый Генеральный штаб по привычке составляет план, по которому различные районы театра войны должны быть еще до начала игры заняты разными фигурами, как поле на шахматной доске, и затем начинается игра – движение к цели, вдохновляемое фантастической мудростью комбинаций, сложными линиями и отношениями, когда войска должны разойтись сегодня для того, чтобы с напряжением всех сил и искусства, с великой опасностью вновь соединиться через две недели, – то мы испытываем глубокое отвращение к такому уклонению от прямого, простого, бесхитростного пути, умышленно ввергающему нас в полное замешательство. Подобные нелепости имеют тем легче место, чем слабее полководец осуществляет руководство войной и чем дальше отступает он от понимания своей роли, указанной нами в I главе[73], как непосредственного выявления своей одаренной огромными силами индивидуальности. При такой слабости полководца весь план рождается в недрах фабрики непрактичного Генерального штаба и является продуктом мозговой деятельности дюжины полузнаек.

Теперь нам остается разобраться только в третьей части нашего первого принципа, а именно: все второстепенное ставить, насколько возможно, в подчиненное положение.

Стремясь свести все военные действия к одной простой цели и достичь ее, по возможности, одной крупной операцией, мы лишаем остальные участки соприкосновения воюющих держав доли их самостоятельности: они становятся районами подчиненных действий. Если было бы возможно абсолютно все сосредоточить в одной операции, то эти участки соприкосновения оказались бы совершенно нейтрализованными; но это возможно лишь в редких случаях, и поэтому все сводится к тому, чтобы ставить эти участки соприкосновения в такие рамки, в которых они не отвлекут от важнейшего слишком много сил.

Прежде всего мы утверждаем, что план войны должен преследовать эту тенденцию даже в том случае, когда невозможно свести неприятельское сопротивление в целом к одному центру тяжести, и, следовательно, мы находимся в том положении, которое мы уже однажды характеризовали как ведение одновременно двух почти совершенно различных войн. Всегда следует смотреть на одну из них как на главную и преимущественно на нее обращать все силы и внимание.

При такой точке зрения благоразумно будет действовать наступательно только на этом главном фронте, на другом же держаться обороны. Лишь при наличии необычайных обстоятельств, особо благоприятствующих наступлению на этом последнем, таковое может быть оправдано.

Далее, надлежит вести эту оборону на второстепенных участках возможно меньшими силами, стараясь извлекать все выгоды, присущие этой форме сопротивления.

Еще большее значение имеет эта точка зрения для всех тех театров войны, на которых хотя и выступают армии различных держав, но где обстановка допускает воздействие на них удара, нанесенного их общему центру тяжести.

Против же того врага, на которого направляется главный удар, оборона на второстепенных театрах уже не нужна. Само главное наступление и вызванные другими надобностями вспомогательные атаки являются исчерпывающими и делают оборону пунктов, непосредственно ими не прикрытых, излишней. Все сводится к важнейшему решению; им покрываются все потери. Если, по нашему разумению, сил достаточно для того, чтобы добиваться такого решения, то возможность неудачи не должна служить основанием к тому, чтобы принимать меры для обеспечения себя на всякий случай от возможного ущерба на других участках, ибо как раз последнее увеличивает в значительной степени возможность такой неудачи и таким путем вводит в наши действия противоречие[74].

Подобное преобладание главного действия над подчиненными должно сохраняться и между отдельными частями общего наступления. Но так как обычно иного рода причины определяют силы, подлежащие движению с того или другого театра войны против общего центра тяжести, то в данном случае речь идет лишь о стремлении отвести господствующую роль основному действию, ибо чем больше будет достигаться такое первенство, тем это действие будет проще и меньше подвержено случайностям.

Второй принцип заключается в быстром использовании вооруженных сил.

Каждая напрасная трата времени, каждый окольный, кружный путь являются расточительным расходованием сил и, следовательно, противоречат принципам стратегии.

Весьма полезно при этом помнить, что наступление черпает свое почти единственное преимущество из внезапности, с которой происходит открытие действий. Его самые могучие крылья – это внезапность и безостановочность, и там, где цель наступления сводится к сокрушению врага, без них оно обойтись не может.

Здесь, следовательно, теория требует выбора кратчайших путей к цели и совершенно исключает бесчисленные споры о том, идти вправо или влево, туда или сюда.

Если мы напомним о том, что нами было сказано в главе об объекте стратегического наступления относительно впадины, ведущей к сердцу государства[75], а также и то, что мы говорили в главе этой части относительно влияния, оказываемого временем, то, думается нам, не потребуется дальнейших разъяснений для полного осознания, что этот принцип действительно обладает тем значением, которое мы ему приписываем.

Бонапарт всегда действовал таким образом. Кратчайшие дороги от своей армии к неприятельской или от своей столицы до столицы неприятеля были его излюбленными путями.

В чем же должна заключаться та главная операция, к которой мы все сводим и скорейшего, без каких-либо извилин, выполнения которой мы требуем?

Что значит сокрушение врага, мы, по возможности, разъяснили в общих чертах в IV главе, и было бы бесполезно вновь повторять сказанное. Конец в каждом отдельном случае может разниться, но начало всегда одно и то же, а именно: уничтожение неприятельских вооруженных сил, т. е. крупная победа, одержанная над ними, и их разгром. Чем скорее, т. е. чем ближе к нашей границе будет одержана эта победа, тем достижение ее будет легче; чем позже, т. е. чем глубже в неприятельской стране мы ее одержим, тем она будет решительнее. Здесь, как и во всех других случаях, легкость успеха находится в строгом соответствии с его размерами.

Поэтому, если мы не обладаем таким превосходством сил над противником, чтобы победа наша во всех случаях была несомненна, мы должны по возможности скорее добиться встречи с его главными силами. Мы говорим: по возможности, ибо если бы такая встреча была сопряжена для нас с кружными движениями, с блужданием по ложным направлениям и потерей времени, то добиваться ее во что бы то ни стало могло бы быть и ошибкой. Если мы не встречаем неприятельской армии на своем пути и не можем пуститься в поиски ее, так как это в других отношениях противоречило бы нашим интересам, то мы можем быть уверены, что найдем ее позднее, ибо она не замедлит броситься нам навстречу. Тогда нам придется сражаться, как мы только что говорили, при менее благоприятных условиях – зло, которого избегнуть нельзя. Если мы тем не менее выиграем сражение, то наша победа будет тем решительнее.

Отсюда следует, что умышленно проходить мимо неприятельских главных сил, когда они уже находятся на нашем пути, было бы ошибкой, по крайней мере постольку, поскольку мы имеем в виду облегчить себе содержание победы.

С другой стороны, из вышесказанного следует, что при очень значительном превосходстве сил можно сознательно пройти мимо неприятельских главных сил с тем, чтобы позднее дать им более решительное сражение.

Мы говорим о полной победе[76], следовательно, о разгроме неприятеля, а не просто о выигранном сражении. Но для такой победы необходимо охватывающее наступление или же сражение с перевернутым фронтом, ибо в обоих случаях исход носит решительный характер. Поэтому существенной частью плана кампании является установление соответственного распорядка как в отношении группировки вооруженных сил, так и направления их; об этом будет сказано ниже, в главе о плане кампании[77].

Правда, мы не отрицаем возможности полного разгрома в сражениях с прямым фронтом, и в подобных примерах нет недостатка в военной истории, однако такие случаи бывают редко и встречаются все реже и реже по мере того, как сходство между армиями в отношении обучения и тактической подготовки увеличивается. Теперь уже не удастся взять в плен в одном селении 21 батальон, как то было в Блиндхейме[78].

Раз одержана крупная победа, то не должно быть и речи об отдыхе, передышке, о том, чтобы оглядеться, устроиться и прочем; в порядке дня только преследование, нанесение новых ударов, где это понадобится, захват неприятельской столицы, наступление на выполнявшие второстепенные задачи части противника или на все то, что еще является опорой неприятельского государства.

Если наш победный путь направляется мимо неприятельских крепостей, то вопрос, следует ли подвергнуть их осаде, зависит от наших сил. При наличии большого перевеса на нашей стороне было бы потерей времени не овладеть ими как можно раньше. Но если мы не вполне уверены в дальнейшем успехе нашего продвигающегося ядра, то против крепостей мы должны оставить возможно меньшее количество войск, что исключает возможность их правильной осады. К тому моменту, когда осада крепости вынуждает нас приостановить дальнейшее наступление, последнее, как общее правило, уже достигло своего кульминационного пункта. Итак, мы настаиваем на быстром и безоговорочном продвижении вперед и преследовании главными силами. Мы уже высказались против того, чтобы продвижение вперед на главном направлении сообразовывалось с успехами в боковых районах; следствием этого в большинстве случаев явится сохранение позади наших главных сил лишь узкой полосы территории, на которую распространяется наше господство и которая образует весь наш театр войны[79]. Мы уже раньше указывали, насколько это ослабляет силу удара в голове наступления и какие опасности создаются отсюда для наступающего. Но могут ли эти трудности, этот внутренний противовес получить такое развитие, что дальнейшее движение вперед затормозится? Безусловно, это может иметь место. Но мы уже раньше утверждали, что было бы ошибкой с самого начала стараться избежать такого сужения театра войны и ради этого задерживать быстроту наступления. Добавим теперь: пока полководец не сокрушил своего противника, пока он считает себя достаточно сильным, чтобы добиться своей цели, он и должен ее преследовать. Возможно, ему придется следовать по своему пути при все возрастающей опасности, но одновременно будет расти и величина возможного успеха. Когда же наступит такой момент, что он не рискнет идти дальше, когда он найдет нужным озаботиться о своем тыле, расшириться и вправо и влево, это, по всей вероятности, будет знаменовать, что он достиг кульминационного пункта. Сила порыва окажется иссякшей, и если противник к этому времени еще не сокрушен, то, по всей вероятности, это уже и не случится.

Все, что он будет предпринимать для более интенсивного совершенствования своего наступления, овладевая крепостями, проходами, провинциями, хотя и явится медленным прогрессированием, но это будет уже не абсолютное, а только относительное прогрессирование. Неприятель уже более не бежит, он, возможно, подготавливает уже новое сопротивление; хотя наступающий все еще интенсивно прогрессирует, но, быть может, положение обороняющегося с каждым днем улучшается. Словом, мы повторяем вновь: после вынужденной остановки, как общее правило, вторичного порыва вперед не бывает.

Итак, теория требует лишь того, чтобы до тех пор, пока существует намерение сокрушить неприятеля, наступление против него продолжалось безостановочно; но если полководец отказывается от этой задачи, так как находит опасность чересчур сильной, он поступит разумно, остановившись и приступив к расширению занятого района. Теория осуждает это лишь в тех случаях, если при этом имеется в виду искуснее сокрушить противника.

Мы не настолько безрассудны, чтобы утверждать, будто нет примеров государств, постепенно доведенных до крайности. Во-первых, выдвинутое нами положение не является абсолютной истиной, не допускающей исключений; оно зиждется лишь на вероятных и обычных результатах; во-вторых, следует различать, действительно ли крушение государства было вызвано постепенно или же оно явилось результатом первой кампании. Здесь мы имеем в виду лишь последний случай, ибо только в нем происходит то напряжение сил, которое или преодолевает центр тяжести всего бремени, или же приводит к опасности быть им раздавленным. Если в первый год добиться умеренного успеха, добавить к нему на следующий год такой же и так мало-помалу продвигаться к цели, то при этом ни разу не возникнет особенно серьезной опасности, но зато она распределится на несколько моментов. Каждая пауза от одного успеха до другого раскрывает перед неприятелем новые перспективы; предыдущий успех оказывает на последующий весьма слабое воздействие, часто никакого; порою получается даже отрицательное воздействие, ибо неприятель успевает отдохнуть, иногда получает более сильный импульс к новому сопротивлению, или же к нему приходит помощь извне; а тогда, когда все совершается одним духом, вчерашний успех влечет за собой сегодняшний, и пожар зажигает новый пожар. Если есть государства, которые побеждены последовательными ударами и для которых время, этот ангел-хранитель обороняющегося, оказалось губительным, то бесконечно более многочисленны примеры, где намерения наступающего оказались целиком сорванными в силу проволочек. Вспомним только о результатах Семилетней войны, где австрийцы пытались достичь цели с такой медлительностью, осмотрительностью и осторожностью, что потерпели полную неудачу.

Стоя на этой точке зрения, мы, конечно, никак не можем разделить того мнения, что стремление вперед всегда должно сопровождаться заботой о надлежащей организации театра войны и как бы уравновешиваться ею; напротив, мы видим в невыгодах, вытекающих из продвижения вперед, неизбежное зло, заслуживающее внимания лишь в том случае, когда впереди для нас уже нет никакой надежды на успех.

Пример Бонапарта в 1812 г. не только не служит опровержением выдвинутого нами положения, а напротив, заставляет нас еще тверже стоять на своем мнении.

Его наступление не потому потерпело неудачу, что он повел его слишком быстро и далеко, как гласит обычное мнение: будучи единственным средством достигнуть успеха, это наступление потерпело крах. Россия не такая страна, которую можно действительно завоевать, т. е. оккупировать; по крайней мере, этого нельзя сделать ни силами современных европейских государств, ни теми 500000 человек, которых для этого привел Бонапарт. Такая страна может быть побеждена лишь собственной слабостью и действием внутренних раздоров. Добраться же до этих слабых мест политического бытия можно лишь путем потрясения, которое проникло бы до самого сердца страны. Лишь достигнув могучим порывом самой Москвы, мог Бонапарт надеяться подорвать мужество правительства, стойкость и верность народа. В Москве надеялся он найти мир, и это была единственная разумная цель, какую он мог себе поставить в эту войну. В соответствии с этим двинул он свои главные силы против главных сил русских; последние, спотыкаясь, отступали перед ним через Дрисский лагерь и остановились лишь под Смоленском. Бонапарт вовлек в общее отступление Багратиона, нанес главной армии русских поражение и занял Москву. Он действовал здесь так же, как и всегда; лишь этим путем сделался он повелителем Европы, и только этим путем он мог им сделаться.

Кто, следовательно, восторгается Бонапартом как великим полководцем во всех его прежних походах, тот не должен его порицать и в этом случае.

Правда, позволительно судить о происшествии по конечному успеху, ибо последний является лучшей для него критикой (см. V главу 2-й части), но такое суждение, выведенное лишь на основании конечного успеха, не является еще продуктом человеческой мудрости. Изыскание причин неудачного похода еще не равносильно критической оценке последнего. Лишь доказав, что причины неудачи нельзя было не предвидеть или не следовало оставлять без внимания, мы становимся критиками и выступаем в роли судьи над полководцем.

Мы же утверждаем, что тот, кто находит поход 1812 г. абсурдом лишь по причине катастрофического оборота, который он принял в результате последовавшей реакции, а в случае успешного его окончания усматривал бы в нем самую блестящую комбинацию, тем самым свидетельствует свою полную неспособность к суждению.

Если бы Бонапарт остановился в Литве, как того желает большинство критиков[80], чтобы сначала овладеть крепостями, которых, впрочем, кроме расположенной совершенно в стороне Риги, почти не было, ибо укрепления Бобруйска были слабы и значение их было невелико, – то он к зиме оказался бы в сетях печальной системы обороны; тогда те же критики первые бы возгласили: «Это уже не прежний Бонапарт! Как, он даже не довел дело до первого решительного сражения, и это он, который привык запечатлевать свои завоевания победами вроде Фридланда и Аустерлица на крайнем рубеже неприятельских государств! Как мог он боязливо прозевать овладение неприятельской столицей, беззащитной, готовой пасть Москвой, и тем самым оставить нетронутым ядро, вокруг которого могло вновь организоваться сопротивление. На его долю выпало неслыханное счастье внезапно обрушиться на этого далекого колосса, как нападают на соседний город или как Фридрих Великий напал на маленькую близкую Силезию, и он не воспользовался этим случаем, застыл на середине своего победного шествия, словно злой дух привязался к его стопам». Так судили бы люди по результатам, ибо таково большинство критиков.

Мы же со своей стороны скажем: поход 1812 г. не удался потому, что неприятельское правительство оказалось твердым, а народ остался верным и стойким, т. е. потому, что он не мог удаться. Может быть, Бонапарт сделал ошибку, предприняв его, – по крайней мере, результат свидетельствует, что он ошибся в расчете, но мы утверждаем, что если уже добиваться этой цели, то, в основных чертах, иначе ничего нельзя было поделать. Вместо того, чтобы взвалить себе на плечи бесконечно дорогостоящую оборонительную войну на востоке, вроде той, какую Бонапарт вел уже на западе, он испробовал единственное средство, ведущее к цели: вырвать мир у испуганного противника одним отважным ударом; при этом он рисковал гибелью своей армии; это была его ставка в игре, цена великой надежды. Если это разрушение его вооруженных сил превысило строго необходимые размеры по его вине, то последняя не в том, что он слишком далеко зашел вперед, – такова была политическая цель и это было неизбежно, – а в слишком позднем открытии кампании, в его расточительной – с точки зрения расхода людей – тактике, в недостаточно заботливом отношении к сохранению сил армии и к поддержанию в надлежащем виде пути отступления; наконец, в несколько запоздалом отходе из Москвы.

Тот аргумент, что русские армии могли преградить ему дорогу на Березине и окончательно отрезать путь отступления, не колеблет нашу точку зрения. Во-первых, как раз неудача этой попытки указывает, как трудно осуществить действительное преграждение отступления; отрезанная армия при самых неблагоприятных обстоятельствах, какие только можно себе представить, все же в конце концов проложила себе дорогу, и эта русская операция, хотя и увеличившая катастрофу, явилась все же лишь одной из ее слагаемых. Во-вторых, лишь редко встречающиеся условия местности создавали подходящую обстановку; без пересекающих путь отступления в перпендикулярном направлении болот Березины с их лесистыми, недоступными берегами преграждение отступления было бы еще менее возможным. В-третьих, не существует вообще иного средства обеспечить себя от подобного покушения, как вести наступление своей армии на широком фронте, что мы уже раньше отвергли, ибо если бы мы решились продвигаться в центре, прикрываясь на флангах войсками, оставляемыми справа и слева, то пришлось бы при всякой неудаче, постигшей одну из этих частей, спешить обратно на помощь с частями, находящимися в голове наступления, а в этих условиях из последнего вряд ли что-нибудь могло бы получиться.

Впрочем, нельзя сказать, чтобы Бонапарт оставил свои фланги без внимания. Против Витгенштейна были оставлены превосходные силы, перед Ригой стоял соответственный осадный корпус, которым там даже был излишним, на юге стоял Шварценберг с 50000 человек, что превосходило силы Тормасова и почти равнялось Чичагову; к этому надо еще добавить корпус Виктора в 30000 человек в центральном узле тыла. Даже в ноябре, т. е. в решительный момент, когда русские вооруженные силы усилились, а французские сильно ослабели, превосходство русских в тылу московской армии Бонапарта было не так уже значительно. Витгенштейн, Чичагов и Сакеп вместе располагали 110000 человек, а у Шварценберга, Ренье, Виктора, Удино и Сен-Сира было в строю 80000. Самый осторожный полководец едва ли назначил бы для охраны своих флангов большее количество войск[81].

Если бы Бонапарт из 600000 человек, переправившихся в 1812 г. через Неман, привел обратно за Неман не 50000 человек, считая в том числе Шварценберга, Ренье и Макдональда, а 250000, что было возможно, если бы указанные нами ошибки Бонапарта не были допущены, то оставался бы лишь неудавшийся поход, теория ничего не могла бы возразить, ибо потерять в таком предприятии немного более половины армии не представляет ничего удивительного; это бросается нам в глаза лишь вследствие крупного масштаба войны.

Мы достаточно сказали о главной операции, необходимой ее тенденции и неизбежных опасностях; что касается подчиненных действий, то прежде всего они должны иметь одну общую цель, но цель эта должна быть так намечена, чтобы не являться помехой деятельности отдельных групп. Когда с Верхнего и Среднего Рейна и из Голландии наступают во Францию с тем, чтобы соединиться под Парижем, и каждой из трех армий дается указание ничем не рисковать, чтобы, по возможности, сохранить неприкосновенными свои силы до момента соединения, то такой план мы назовем пагубным. Здесь необходимо будет иметь место выравнивание этого тройного движения, которое внесет замедление, нерешительность и колебание в наступление каждой группы. Лучше каждой группе дать свою задачу и лишь тогда объединить их, когда различная их деятельность будет сама сливаться воедино[82].

Такое разъединение сил, при котором последние через несколько переходов вновь соединяются, происходит во всех войнах и в сущности смысла не имеет. Раз происходит разъединение, то нужно знать зачем, и это зачем должно быть выполнено; оно не может иметь целью вновь соединиться, как в туре кадрили.

Поэтому, когда вооруженные силы наступают на различных театрах войны, каждая армия должна получить свою самостоятельную задачу, на выполнение которой она должна направить всю силу своего удара. Все дело в том, чтобы этот удар пришелся со всех сторон, а не в том, чтобы добиться всех возможных преимуществ.

Если одной из армий задача окажется не по силам, так как неприятель примет не ту группировку, которую мы предполагали, и она потерпит неудачу, то это не может и не должно оказать никакого влияния на деятельность других армий. В противном случае мы с самого начала подорвали бы шансы общего успеха. Лишь при неудаче, постигшей большинство групп или главные силы, она может и должна оказать воздействие на остальные части; в этом случае мы имеем дело с неудавшимся планом.

Это правило распространяется и на армии и отряды, первоначально предназначенные для обороны, которые благодаря удачному ведению ее могут перейти в наступление. Конечно, можно предпочесть использовать освободившиеся в них силы для наступления на главном направлении[83]; решение этого вопроса преимущественно зависит от географических данных театра войны.

Но что в этом случае остается от геометрической фигуры и единства наступления в целом? Что будет с флангами и тылом отрядов, расположенных по соседству с разбитым отрядом?

Против этого-то мы больше всего и боремся. Такое склеивание в геометрический квадрат плана обширного наступления означает следование по ложной системе мышления.

В XV главе 3-й части мы уже имели случай отметить, что в стратегии геометрический элемент не играет такой роли, как в тактике, и здесь мы хотим лишь повторить вывод, к которому мы пришли, а именно: действительные результаты, достигнутые в отдельных пунктах, в особенности при наступлении, безусловно заслуживают большего внимания, чем геометрическая фигура, постепенно получающаяся из различия достигнутых успехов.

Во всяком случае, можно сказать с уверенностью, что при обширности пространств, с которыми имеет дело стратегия, соображения и решения, вызываемые геометрическим положением частей, вполне могут быть предоставлены главнокомандующему. Никто из подчиненных ему начальников не имеет права спрашивать о том, что делает или чего не делает его сосед, каждому должно быть указано, чтобы он неуклонно преследовал поставленную ему цель. Если из этого и произойдут крупные неудобства, то сверху всегда успеют внести необходимые поправки. Этим устраняется главный недостаток раздельного способа действий, заключающийся в том, что в ход событий вмешивается множество нереальных опасений, исходящих из предположения, что каждая случайность затрагивает не только ту часть, которой непосредственно касается, но по круговой поруке и всю армию в целом; последнее открывает широкий простор выявлению недостатков и личных счетов частных начальников.

Мы полагаем, что такой взгляд может показаться парадоксальным только лицам, бегло и недостаточно серьезно изучившим историю войн и потому еще не научившимся отличать существенное от несущественного и должным образом оценивать все воздействие человеческого несовершенства.

Суждение опытных в военном деле людей гласит, что даже в тактике нелегко добиться успешного результата при наступлении несколькими отдельными колоннами путем точного согласования всех частей; в стратегии, где разъединение частей гораздо больше, достичь этого много труднее или даже вовсе невозможно. Поэтому если бы постоянная согласованность всех частей была необходимым условием успеха, то от раздельного стратегического наступления пришлось бы безусловно отказаться. Но, с одной стороны, не от нашей воли зависит совершенно от него отказаться, ибо нас к нему могут вынудить обстоятельства, которые вовсе не в нашей власти, а с другой – даже в тактике нет надобности в таком постоянном согласовании всех частей в каждый отдельный момент, и еще менее она нужна в стратегии. Таким образом, стратегия может уделять согласованию не слишком много внимания, но тем тверже она должна настаивать на том, чтобы каждой части был отмерен самостоятельный отрезок общей работы.

Здесь мы должны добавить еще одно существенное замечание, касающееся распределения ролей.

В 1793 и 1794 гг. главные силы Австрии находились в Нидерландах, а Пруссии – на Верхнем Рейне. Австрийские войска направлялись из Вены на Коде и Валансьен, скрещиваясь на своем пути с прусскими войсками, двигавшимися из Берлина на Ландау. Правда, австрийцам приходилось защищать свои бельгийские провинции, и если бы им удалось сделать завоевания во французской Фландрии, то последние были бы им чрезвычайно на руку; однако эта заинтересованность не являлась особенно существенной. После смерти князя Кауница министр Тугут, чтобы сильнее сосредоточить силы Австрии, совершенно отказался от защиты Нидерландов. Действительно, от Австрии до Фландрии расстояние было почти вдвое больше, чем до Эльзаса, что имело в то время большое значение вследствие ограниченности размера вооруженных сил и необходимости расплачиваться за все наличными деньгами. Но Тугут преследовал, очевидно, и другую цель: он стремился подхлестнуть настоятельностью опасности державы, заинтересованные в защите Нидерландов и нижнего течения Рейна, как то: Голландию, Англию[84] и Пруссию, и побудить их на большие усилия. Правда, он ошибся в своих расчетах, ибо в этот момент не было никакой возможности чего-либо добиться от прусского кабинета. Все же развитие этих событий указывает на влияние политических интересов на ход войны.

Пруссии нечего было ни оборонять, ни завоевывать в Эльзасе. В 1792 г. она предприняла поход через Лотарингию в Шампань под влиянием рыцарских чувств. Когда же последние под давлением неблагоприятных обстоятельств угасли, она продолжала вести войну уже с половинным интересом. Если бы прусские войска находились в Нидерландах, то они были бы в непосредственной связи с Голландией, на которую могли смотреть почти как на собственную землю, так как действовали в ней с успехом еще в 1787 г.; тогда они прикрывали бы нижнее течение Рейна, а следовательно, и часть прусской монархии, расположенную ближе всего к театру войны. С Англией Пруссия тоже оказалась бы в более тесном союзе благодаря субсидиям, и эти отношения не могли бы так быстро переродиться в коварство, вскоре проявленное прусским кабинетом.

Таким образом, результаты были бы гораздо лучше, если бы австрийцы развернули свои главные силы на верхнем течении Рейна, а пруссаки – все свои силы в Нидерландах, причем австрийцы оставили бы там лишь небольшой корпус.

Если бы в 1814 г. во главе силезской армии поставили вместо предприимчивого Блюхера генерала Барклая, а Блюхера оставили при главной армии под начальством Шварценберга, то кампания, вероятно, потерпела бы полное крушение.

Если бы предприимчивый Лаудон находился не на сильнейшем фронте прусской монархии, в Силезии, а на театре войны имперской армии, то возможно, что вся Семилетняя война приняла бы совершенно иной оборот.

Дабы ближе подойти к этому вопросу, мы должны классифицировать явления по их главным особенностям.

Первый случай: когда мы ведем войну совместно с другими державами, выступающими не только в качестве наших союзниц, но преследующими собственные интересы.

Второй случай: когда союзная армия подошла на подмогу к нам.

Третий случай: когда дело сводится лишь к индивидуальным особенностям генералов.

В обоих первых случаях может возникнуть вопрос: не лучше ли полностью перемешать войска различных держав и образовать отдельные армии из корпусов разных государств, как это имело место в 1813 и 1814 гг., или же следует армии каждого государства, по возможности, держать отдельно и предоставить каждой из них действовать более самостоятельно? Очевидно, что первый способ наиболее совершенен, но он предполагает редко встречающуюся степень дружбы и общности интересов. При таком слиянии вооруженных сил отдельным правительствам гораздо труднее выделять свои особые интересы, а что касается вредного влияния эгоистических взглядов начальников, то таковое может проявиться лишь у командиров национальных корпусов, следовательно, только в области тактики, да и здесь не так безнаказанно и свободно, как при полном выделении каждой армии. В последнем случае оно распространяется на стратегию и сказывается в решающих вопросах. Но, как мы сказали, предпосылкой этого является редкое самоотречение со стороны правительств. В 1813 г. нужда погнала повелительно все правительства в этом направлении, и все же нельзя не отметить с особой похвалой, что русский император, располагавший самой сильной армией и имевший наибольшие заслуги в повороте фортуны, подчинял свои войска прусским и австрийским командующим армиями, не увлекаясь честолюбивым желанием действовать самостоятельной русской армией.

Если же подобное слияние вооруженных сил союзников неосуществимо, то полное их разделение во всяком случае представляется более желательным, чем разделение наполовину; хуже всего, когда два независимых полководца двух разных держав действуют на одном театре войны, как это часто имело место в течение Семилетней войны по отношению к русской, австрийской и имперской армиям. При полном разъединении армий трудности, которые предстоит преодолевать, также бывают более разъединены, и тогда доля бремени, выпадающая на каждую, ложится на нее всей своей тяжестью и сильнее побуждает ее к деятельности; если же армии находятся в тесной связи или даже на одном театре войны, то это побуждение отпадает, да к тому же злая воля одного парализует и силы других.

В первом из трех указанных случаев полное разъединение не встретит больших затруднений, ибо естественный интерес каждой державы обычно уже указывает ее силам иное направление; во втором такого интереса может и не быть, и тогда вспомогательной армии, если силы ее пропорционально невелики, не остается ничего иного, как совершенно подчиниться главной; так поступили австрийцы в конце кампании 1815 г., а пруссаки – в 1807 г.

Что же касается личных особенностей генералов, то в этом случае все переходит в область индивидуального, но мы вправе сделать одно замечание общего характера: не следует, как то часто случается, выбирать на роль командующих армиями, подчиняемых иностранному главному командованию, самых осторожных и осмотрительных, а наоборот, самых предприимчивых, ибо мы снова повторяем: при раздельных стратегических действиях ничто не имеет такого огромного значения, как полнейшее развитие каждой частью всей действенности ее сил; тогда ошибки, допущенные в одном месте, уравновесятся успехами, достигнутыми в другом. Но такой деятельности полным ходом всех частей можно ожидать лишь там, где вождями являются решительные, предприимчивые люди, которых гонит вперед внутреннее влечение их собственного сердца, ибо редко бывает достаточно одного лишь объективного холодного убеждения в необходимости действовать.

Наконец, нам остается еще отметить, что, поскольку позволяют обстоятельства, следует пользоваться войсками и полководцами в отношении их назначения и характера местности сообразно их специфическим свойствам: постоянные армии, хорошие войска, многочисленную кавалерию, старых, осторожных, благоразумных полководцев надо использовать на открытой местности; ополчение, вооружившийся народ, молодых предприимчивых вождей – в лесах, горах и теснинах; вспомогательные войска союзников – в богатых провинциях, где они чувствовали бы себя хорошо.

Сказанное нами до сих пор о плане войны вообще, а в этой главе – о плане, направленном на сокрушение противника, должно было особенно выдвинуть его цель и затем указать руководящие основы для организации средств и избрания путей. Мы хотели вызвать ясное сознание того, к чему следует стремиться и что делать в такой войне. Мы старались выдвинуть вперед необходимое и общее, оставить простор для конкретного и случайного, но устранить все произвольное, необоснованное, игрушечное, фантастическое и софистическое. Если мы этого достигли, то наша задача разрешена. Тот же, кто будет удивлен тем, что ничего не нашел здесь об обходе рек, о господстве над горами с их высших точек, о том, как избежать атаки укрепленных позиций и найти ключ страны, тот еще не понял нас и, думаем мы, не понял и войны в ее основных очертаниях.

В предыдущих частях настоящего труда мы в общем охарактеризовали эти темы и пришли к выводу, что значение их в большинстве случаев гораздо меньше, чем то гласит ходячее мнение. Тем меньше могут и должны они в войне, целью которой является сокрушение неприятеля, претендовать на крупную роль, т. е. на такую, которая имеет влияние на весь план войны.

Организации верховного командования мы посвятим особую главу в конце этой части[85], настоящую же главу мы закончим примером.

Если бы Австрия, Пруссия, Германский союз, Нидерланды и Англия[86] предприняли войну против Франции при условии, что Россия сохраняет нейтралитет[87], случай, который за последние полтораста лет не раз повторялся, то они были бы в состоянии вести наступательную войну, направленную на сокрушение противника. Ибо как ни велика и могущественна Франция, все же может создаться положение, что большая часть ее территории будет наводнена неприятельскими войсками, столица окажется в их власти, и оставшиеся у Франции средства борьбы будут явно недостаточны, а за исключением России нет державы, которая могла бы ей оказать существенную помощь. Испания слишком удалена и невыгодно расположена; итальянские государства слишком дряхлы и бессильны.

Вышеупомянутые страны, не считая их внеевропейских владений, насчитывают 75000000 жителей, между тем как у Франции их всего лишь 30000000[88]; армия, которую коалиция могла бы выставить в случае серьезной войны против Франции, равнялась бы без какого-либо преувеличения следующему:

Австрия 250000 человек

Пруссия 200000 человек

Остальная Германия 150000 человек

Нидерланды 75000 человек

Англия 50000 человек

Всего: 725000 человек

Если бы эти вооруженные силы действительно были выставлены, то они значительно превзошли бы те силы, какие Франция, по всей вероятности, могла бы противопоставить, так как это государство и при Бонапарте ни разу не обладало армией подобной численности. Учитывая при этом французские войска, долженствующие быть выделенными в гарнизоны крепостей и депо[89], для охранения берегов и пр., едва ли можно усомниться в значительном превосходстве сил союзников на главном театре войны, а на нем-то главным образом и основывается постановка сокрушительной цели.

Центр тяжести французского государства заключается в его вооруженных силах и в Париже. Разбить первые в одном или в нескольких генеральных сражениях, захватить Париж, отбросить остатки неприятельской армии за Луару – такова должна быть конечная военная цель союзников. Путь к сердцу французской монархии проходит через Брюссель к Парижу: там расстояние от границы до столицы всего 30 миль. Часть союзников – Англия, Нидерланды, Пруссия и северогерманские государства – имеет здесь естественный район развертывания: их страны лежат или поблизости, или же непосредственно позади. Австрия и южногерманские государства могут удобно вести войну, исходя лишь с верхнего течения Рейна. Самое естественное для них направление идет через Труа на Париж, или же на Орлеан. Итак, оба удара, один из Нидерландов, другой с верхнего течения Рейна, являются совершенно прямыми, безыскусственными, короткими и сильными, и оба ведут к центру тяжести неприятельской мощи. Между этими двумя ударами и должны быть распределены все силы наступающих.

Лишь два соображения противоречат этому простому плану.

Австрийцы не захотят оголять Италию; они во всяком случае захотят оставаться там хозяевами положения. Поэтому они не смогут ограничиться косвенным прикрытием Италии при помощи наступления на сердце Франции. Учитывая политическое состояние Италии, нельзя пренебрегать данной побочной задачей; но было бы решительной ошибкой связать с нею старую, многократно испытанную идею наступления на южную Францию со стороны Италии и увеличивать ради этого количество вооруженных сил в Италии, долженствующих служить лишь обеспечением ее на случай неудачи первой кампании. Лишь нужное для этой цели количество войск должно оставаться в Италии, лишь столько можно отвлечь от главного предприятия, если мы хотим остаться верными основной мысли: единый план, сосредоточение сил. Завоевывать Францию со стороны Роны – это значит поднимать ружье, взявшись за конец его штыка, но и в качестве второстепенного, побочного предприятия нельзя одобрить наступление на южную Францию, ибо оно лишь пробудит к жизни против нас новые силы. Всякий раз, как мы нападаем на отдаленную провинцию, мы затрагиваем интересы и возбуждаем деятельность, которые иначе дремали бы. Лишь в том случае, если бы оказалось, что оставленных в Италии сил слишком много для обеспечения страны и они могут остаться вовсе неиспользованными, можно оправдать наступление отсюда на южную Францию.

Поэтому повторяем: вооруженные силы в Италии должны быть доведены до того минимума, какой только допускают обстоятельства; их надо считать уже достаточными, если австрийцы не рискуют потерять в течение одной кампании всю страну. Примем это количество для нашего примера в 50000 человек.

Другое соображение, заслуживающее внимания, касается положения Франции как приморской страны. Так как на море господствует Англия, то отсюда вытекает значительная чувствительность Франции вдоль всего Атлантического побережья и, следовательно, более или менее сильное занятие его войсками. Как бы ни была слаба эта береговая охрана, все же она увеличивает втрое протяжение границ Франции, и это не может не отвлечь значительные силы от французских армий, действующих на театрах войны. 20000 или 30000 свободных десантных войск, которыми Англия могла бы угрожать Франции, потребовали бы, пожалуй, двойного или тройного количества французских войск, причем пришлось бы подумать не только о войсках, но и пушках, денежных затратах и прочем необходимом для флота и береговых батарей. Допустим, что англичане на это затратят 25000 человек.

Таким образом, наш план войны слагается совершенно просто и сводится к следующему:

1. В Нидерландах сосредоточиваются:

пруссаков 200000 человек

нидерландцев 75000 человек

англичан 25000 человек

северогерманских

союзных войск 50000 человек

Всего: 350000 человек

Из них приблизительно 50000 человек расходуется на занятие пограничных крепостей, и остается 300000 человек для движения на Париж и генерального сражения с французскими армиями.

2. 200000 австрийцев и 100000 южногерманских войск сосредоточиваются на верхнем течении Рейна, дабы вторгнуться во Францию одновременно с нидерландской армией и наступать в направлении верхнего течения Сены, а оттуда на Луару, дабы также дать неприятельской армии генеральное сражение. На Луаре оба эти удара могут быть объединены в один.

Этим мы установили главное[90]; то, что нам еще остается сказать, касается преимущественно тех ложных идей, которые мы хотели бы устранить, и заключается в следующем:

а) Основная тенденция полководца должна сводиться к тому, чтобы добиваться намеченного генерального сражения и дать его при такой обстановке и при таком соотношении сил, которые обещали бы решительную победу. Для осуществления этого намерения нужно жертвовать всем, стараясь обойтись при осадах, блокадах и выделении гарнизонов возможно меньшим числом войск. Если союзники вздумали бы, подобно Шварценбергу в 1814 г., вступив на неприятельскую территорию, тотчас же разойтись по эксцентрическим радиусам, то все пропало бы. Последнее не случилось в 1814 г., но союзники обязаны этим лишь бессилию Франции в то время. Наступление должно походить на мощно вгоняемый клин, а не на мыльный пузырь, раздувающийся, пока не лопнет.

б) Швейцарию надо предоставить своим собственным силам. Если она останется нейтральной, то мы будем иметь на верхнем течении Рейна хорошую опору для обеспечения фланга. Если на нее нападет Франция, то пусть Швейцария сама защищает собственную шкуру, к чему она во многих отношениях вполне пригодна. Нет большей нелепости, как, исходя из того, что Швейцария представляет наиболее высоко лежащую страну в Европе, приписывать ей какое-то решающее географическое влияние на военные события. Такое влияние может осуществляться лишь при некоторых редко встречающихся условиях, которых в данном случае налицо нет. В то время как французы подвергаются нападению в сердце собственной страны, они не могут вести сколько-нибудь сильного наступления из Швейцарии ни против Италии, ни против Швабии; менее всего может играть при этом роль возвышенное положение Швейцарии. Преимущества стратегического командующего положения сказываются прежде всего и главным образом при обороне, а то, что от этого значения остается для наступления, может проявиться лишь в каком-нибудь одном ударе. Кому это неизвестно, тот не продумал вопроса до полной ясности; и если в будущем в совете властителя и полководца обретется ученый офицер Генерального штаба, который начнет излагать с озабоченным челом подобную мудрость, то мы заранее заявляем, что это претенциозный вздор, и от души желаем, чтобы в том же совете оказался добрый рубака, дитя здравого разума, который заткнул бы ему рот.

в) Пространство между обеими наступающими армиями мы оставляем почти без внимания. Когда 600000 человек сосредоточиваются на расстоянии 30–40 миль от Парижа, чтобы двинуться в сердце Франции, разве, говорим мы, приходится еще думать о том, чтобы прикрывать среднее течение Рейна, т. е. Берлин, Дрезден, Вену и Мюнхен? Это противоречило бы всякому здравому смыслу. Но должны ли мы прикрывать свои сообщения? Это имело бы некоторую важность, но тогда вскоре можно было бы прийти и к тому, чтобы этому прикрытию придать силу и значение наступления и, следовательно, вместо того чтобы наступать по двум линиям, как то, безусловно, вызывается положением государств, начать наступать по трем линиям, чего вовсе уже не требуется; эти три линии, пожалуй, обратились бы затем в пять, а там и в целых семь, и этим путем в порядок дня была бы доставлена вся старая волынка.

Оба наши наступления имеют каждое свою цель; развернутые в них силы, по всей вероятности, значительно превосходят силы противника; если каждое энергично пойдет своим путем, то они несомненно окажут друг на друга благотворное влияние. Если бы одно из двух наступлений подверглось неудаче вследствие того, что неприятель очень неравномерно распределял бы свои силы, то можно с полным правом рассчитывать, что успех другого сам собой загладил бы этот ущерб, а в этом и заключается истинная связь обоих. Связь, распространяющаяся на события каждого дня, конечно, по дальности расстояния между ними существовать не может, да она им и не нужна; поэтому непосредственная или, вернее, прямая связь между ними не имеет особой цены.

Но неприятель, которого атакуют в самое нутро, не будет располагать крупными силами для перерыва этой связи; единственно, чего можно опасаться, это перерыва, вызванного местным населением, поддержанным летучими отрядами; на это предприятие противнику не придется и затрачивать настоящих войск. Для поддержания связи будет достаточно отправить из Трира в направлении на Реймс корпус в 10000-15000 человек, преимущественно кавалерии. Этих сил будет совершенно достаточно, чтобы прогнать любой партизанский отряд и держаться на линии фронта большой армии. Этот корпус не обязан ни блокировать, ни наблюдать крепостей; он будет проходить между ними и, не связывая себя каким-либо постоянным базированием, будет уклоняться в любом направлении от столкновения с превосходными силами. Крупное поражение постигнуть его не может, а если бы оно и имело место, то это не было бы большим несчастьем для целого. При таких условиях подобного корпуса, вероятно, будет достаточно для того, чтобы служить промежуточным звеном между обеими наступающими армиями.

г) Обе второстепенные группы, а именно: австрийская армия в Италии и английский десант – могут разрешать свои задачи так, как им покажется лучше. Если они не останутся вовсе праздными, то главное уже сделано; во всяком случае, ни одно из двух крупных наступлений не должно быть поставлено в какую-либо зависимость от них.

Мы твердо убеждены, что таким путем Франция может быть сокрушена и наказана всякий раз, как ей вздумается вновь проявить ту заносчивость, с которой она угнетала Европу в течение последних ста пятидесяти лет. Лишь по ту сторону Парижа, на Луаре, можно добиться от нее тех условий, которые необходимы для мира Европы. Лишь этим путем можно быстро выявить естественное соотношение между 30 и 75 миллионами душ населения, а не способом, практиковавшимся в течение полутораста лет, когда эта страна бывала обставлена от Дюнкирхена до Генуи полукольцом армий, преследовавших до полусотни разнообразнейших мелких политических целей, из которых ни одна не была достаточно крупна, чтобы преодолеть инерцию, трения и чуждые влияния, постоянно зарождающиеся и вечно возобновляющиеся повсюду, особенно же в союзных армиях.

Как мало подобному распорядку соответствует первоначальная организация союзной германской армии, читатель сам может заметить. Вследствие этой организации федеративная часть Германии образует ядро германской мощи, а Пруссия и Австрия, ослабленные этим, теряют присущее им значение. Федеративное же государство для войны представляет весьма дряблое ядро, в нем нет единства, нет энергии, нет разумного выбора полководца, нет авторитета, нет ответственности.

Австрия и Пруссия составляют два естественных ударных центра германской империи; они составляют центр размаха, силу клинка; это монархические державы, привыкшие к войне, у них свои определенные интересы, самостоятельная мощь, они первенствуют среди других. Этим естественным очертаниям и должна следовать организация, а не ложной идее единства. Эта идея в данном случае совершенно невозможна, а тот, кто в погоне за невозможным упускает возможное, тот – глупец.

Приложения

Важнейшие принципы войны[91]

Дополнение к курсу, читанному лично кронпринцу

Эти основные принципы являются плодом долговременных размышлений и систематического изучения военной истории; все же они мною лишь были намечены, а форма их не выдерживает строгой критики. Я останавливаюсь только на важнейших вопросах, так как вынужден к известной краткости. Задача этих принципов – не сообщить определенный круг знаний, а лишь явиться учебным пособием, ведущим к самостоятельным размышлениям.

I. Общие принципы войны

1. Теория войны преимущественно занимается исследованием вопроса, как добиться на решительном пункте перевеса материальных средств и преимуществ. Но последнее может оказаться и невозможным; тогда теория учит и тому, как принять в расчет величины морального порядка, например, вероятные ошибки противника, впечатление, производимое отважностью предприятия, даже наше собственное отчаяние. Ведь это отнюдь не выходит из пределов военного искусства и его теории, так как последняя представляет не что иное, как здравое размышление по поводу любого положения, в котором можно очутиться на войне. На самых опасных из таких положений надо чаще всего останавливать свое внимание, чтобы теснее с ними свыкнуться. Этим путем разум может стать основой героических решений. Иначе представить это дело вашему высочеству может только педант, взгляды которого причинят вам только вред. Вы сами когда-нибудь ясно почувствуете в великие минуты жизни, среди суматохи и неурядицы боя, что лишь указанная нами установка может помочь там, где помощь всего нужнее и где цифровые выкладки педантов оставляют нас без всякой поддержки.

2. Естественно, что на войне всегда стараются иметь на своей стороне вероятность успеха, рассчитывая при этом или на материальное, или на моральное превосходство. Однако не всегда это бывает возможно; часто приходится предпринимать что-нибудь, не считаясь с вероятностью успеха, а именно тогда, когда нельзя сделать ничего лучшего. Если бы мы в таком случае пришли в отчаяние, то наш разум как раз умолк бы тогда, когда он более всего необходим, когда все кажется ополчившимся против нас.

Итак, если против нас даже сама вероятность успеха, то все же не следует считать из-за этого предприятие невозможным или неразумным: разумно оно всегда, раз мы ничего лучшего сделать не можем и при имеющихся у нас скудных средствах добиваемся всего, что только возможно. Дабы в подобном положении не потерять хладнокровия и стойкости, качеств, которые на войне прежде всего подвергаются опасности и которые сохранить так трудно в подобных условиях, но без которых даже при самых блестящих духовных дарованиях человек ни на что не способен, – надо приучить себя к мысли погибнуть с честью, постоянно питать ее в своей груди и с нею свыкнуться. Будьте уверены, ваше высочество, что без этой твердой решимости ничего великого сделать нельзя даже в счастливой войне, а тем более в несчастной[92].

Фридриха II, верно, не раз занимала эта мысль во время его первых Силезских войн; так как он свыкся с нею, он и предпринял в памятный день 5 декабря свою атаку под Лейтеном, а не потому, что он заранее учел высокую вероятность разбить австрийцев посредством своего косого боевого порядка.

3. При всех операциях, на которых вы будете останавливаться в том или другом случае, при всех мероприятиях, на которые вы будете решаться, у вас всегда будет выбор между самым отважным и самым осторожным решением. Существует мнение, будто теория рекомендует самое осторожное. Это неправда. Если теория что-либо и советует, то, следуя естеству войны, она советует самое решительное, т. е. самое отважное; но она же предоставляет самому полководцу делать выбор в меру своего собственного мужества, своей предприимчивости, своей веры в свои силы. А потому делайте свой выбор в меру своих внутренних сил, но помните, что великим не сделался ни один полководец, лишенный дерзновения.

II. Тактика, или учение о бое

Война состоит из сочетания многих отдельных боев. Такое сочетание может быть мудрым или неразумным, а от этого в значительной мере зависит успех; но еще важнее исход самого боя, ибо лишь из сочетания удачных боев могут получиться хорошие результаты. Поэтому самым важным на войне все же остается искусство победить своего врага в бою.

Главный принцип обороны: никогда не держаться совершенно пассивно; в то самое время, когда неприятель нас атакует, мы должны напасть на него с фронта и во фланг. Ведут оборону на известной линии лишь для того, чтобы принудить противника развернуть для атаки свои силы, а затем с другими, удержанными позади частями переходят в свою очередь в наступление. Как ваше высочество сами совершенно правильно изволили заметить, искусство возводить окопы должно служить обороняющемуся не для того, чтобы спокойно защищаться за их стеною, а для того, чтобы с бо́льшим успехом атаковать противника; то же можно сказать и о всякой пассивной обороне; она всегда является только средством атаковать в выгодных условиях неприятеля на местности, нами избранной и соответственно оборудованной, где мы разместили свои части.

Создавая план для боя, надо иметь в виду достижение крупной цели, например, атаку значительной неприятельской колонны или полное ее поражение. Задаваясь мелкой целью, в то время как неприятель имеет в виду цель обширную, мы, очевидно, останемся в проигрыше, ибо мы ставим на карту рубли против копеек.

Правило, представляющее собою первейшую из причин победы в современном военном искусстве: задаваться целью важной, решительной и преследовать ее с энергией и упорством.

Правда, при этом возрастает также и опасность, которой мы подвергаемся в случае неудачи; но умножать осторожность за счет достигаемого результата – это ложная осторожность, противоречащая, как мы уже говорили, природе войны; ради крупных целей надо и отваживаться на многое. Истинная осторожность заключается в том, чтобы, отваживаясь на что-нибудь на войне, тщательно выбирать и применять средства к достижению результата, не упуская ни одного из них по лености или легкомыслию. Такого рода была осторожность императора Наполеона, который никогда не преследовал крупных целей боязливо и половинными шагами ради осторожности.

Вспомните, ваше высочество, о тех немногих оборонительных сражениях, которые отмечены историей как победоносные, и вы у видите, что лучшие из них были проведены в духе приведенных нами принципов, ибо изучение военной истории и подсказало нам эти принципы.

Даже при превосходстве в силах все же часто выбирают для направления главного удара лишь один пункт, что и позволяет сосредоточить против него большие силы, ибо совершенно окружить неприятельскую армию оказывается возможным лишь в самых редких случаях; предпосылкой окружения является огромнейшее физическое и моральное превосходство. Оттеснить же противника от линии отступления можно, атакуя один из его флангов; уже это дает в большинстве случаев крупные результаты. Вообще главное – это уверенность (значительная степень вероятности) в том, что победа будет одержана, т. е. уверенность в том, что неприятель будет прогнан с поля сражения. Обеспеченность успеха и должна ложиться в основу всего плана сражения, ибо выигранное, хотя бы не вполне решительное сражение нетрудно уже обратить в решительную победу путем энергичного преследования.

При наступлении, как и при обороне, надо избирать объектом атаки ту часть неприятельской армии, поражение которой сулит самые решительные выгоды.

Как и при обороне, надо не прекращать боя, пока цель не будет достигнута или все средства не будут исчерпаны. Если обороняющийся тоже активен, если он атакует нас на других пунктах, то мы можем вырвать у него победу, лишь превзойдя его в энергии и дерзости. Если противник пассивен, то мы вообще не подвергаемся значительной опасности.

Согласованность атак отдельных дивизий и корпусов достигается не тем, что ими пытаются руководить из одного пункта так, что хотя они и следуют на значительном расстоянии или даже, может быть, отделены друг от друга неприятельскими войсками, все же постоянно сохраняют между собой связь, точно сообразуют друг с другом свои движения и пр. Это ложный, дурной способ достигать согласования действий; он подвержен тысяче случайностей, посредством его никогда нельзя достигнуть чего-нибудь великого, но зато можно наверное ожидать поражения при наличии сильного, энергичного противника.

Верный способ заключается в том, чтобы указать каждому начальнику дивизии или корпуса главное направление его движения и поставить ему целью его действий – неприятеля, а задачей – победу над неприятелем.

Каждый начальник колонны, следовательно, имеет приказ атаковать неприятеля, где бы он его ни встретил, и притом всеми своими силами. На него нельзя возлагать ответственность за исход, ибо это вызовет в нем нерешительность; он отвечает лишь за то, что его колонна примет участие в бою всеми своими силами, не останавливаясь ни перед какими жертвами.

Хорошо организованная самостоятельная часть может выдержать довольно долго (несколько часов) атаку превосходных сил и, следовательно, не может быть мгновенно уничтожена; поэтому, если она действительно слишком рано ввяжется в бой с противником и даже будет разбита, затраченные усилия не окажутся потерянными даром для общего дела: неприятелю придется развернуть и израсходовать свои силы против этой части, что предоставит остальным удобный случай атаковать в выгодных условиях.

Итак, согласованность действий сил обеспечивается тем, что каждой части предоставляется известная самостоятельность и что каждая часть обязана искать встречи с неприятелем и атаковать его с полным самоотвержением[93]. Один из важнейших принципов наступательной войны – это поразить неприятеля внезапностью. Чем атака внезапнее, тем она будет успешнее. На неожиданность, которую может создать обороняющийся скрытностью своих мероприятий и укрытым расположением войск, наступающий может ответить лишь неожиданностью своего появления.

Однако это явление наблюдается крайне редко в новейших войнах, что зависит частью от улучшения принимаемых в настоящее время мер охранения, а частью от быстроты ведения войны; теперь в военных действиях редко наступает продолжительная пауза, в течение которой бдительность одной из сторон могла бы ослабеть, что предоставило бы другой стороне случай произвести внезапную атаку.

Мы не должны ни на минуту упускать из виду следующий принцип, огромное значение которого я не могу не подчеркнуть с особой настойчивостью: не вводить сразу и на авось всех своих сил в дело, ибо через это мы выпускаем из рук все средства руководить боем; по возможности истомлять противника малым количеством сил, сохраняя решительную массу для последней, решающей минуты. Раз пущен в ход этот решительный резерв, им надо действовать с величайшей дерзостью.

Следует установить для всей кампании или для всей войны нормальный боевой порядок, т. е. порядок расположения войск до и во время боя. Этот боевой порядок заменяет специальную диспозицию во всех тех случаях, когда таковая не была составлена заранее. Поэтому он по преимуществу должен быть рассчитан на оборону. Этот боевой порядок устанавливает в армии известный метод ведения боя, что крайне необходимо и полезно, ибо большинство младших генералов и других командиров более мелких частей не будет обладать особыми познаниями в тактике, да и не будет иметь выдающихся военных талантов.

Таким путем устанавливается известный методизм, заменяющий искусство там, где таковое отсутствует. По моему убеждению, это в высокой степени присуще французской армии[94].

Наступающему надо считаться с местными условиями главным образом в двух отношениях: не выбирать пунктом атаки слишком труднопроходимую местность, а с другой стороны – наступать, по возможности, по такой местности, на которой неприятелю труднее всего разгадать наши силы.

Принцип, имеющий для обороняющегося величайшее значение, на который надо смотреть как на краеугольный камень всего учения об обороне: никогда не уповать всецело на силу местности, следовательно, никогда не поддаваться соблазну пассивной обороны в расчете на таковую силу. Если местность действительно столь сильна, что наступающему будет невозможно нас выбить из занимаемого расположения, то он его обойдет, что всегда возможно, а тогда самая неприступная местность окажется бесполезной; мы тогда будем принуждены драться на совершенно иной местности, в условиях изменившейся в корне обстановки, как будто мы и вовсе не вводили в наши планы неприступную позицию. Но если позиция не представляет такой силы и атака ее в известной степени еще возможна, то выгодная местность никогда не сможет уравновесить невыгоды чисто пассивной обороны. Следовательно, все препятствия, представляемые местностью, должны быть использованы лишь для частной обороны, дабы с небольшими силами оказать сравнительно сильное сопротивление и выиграть время для перехода в наступление, посредством которого надо пытаться добиться подлинной победы на другом участке[95].

III. Стратегия[96]

Она является сочетанием отдельных боев, из которых состоит война, для достижения цели кампании и всей войны. Раз мы умеем драться, раз мы умеем побеждать, нам не хватает лишь немногого. Сочетать счастливые результаты легко, ибо это исключительно вопрос навыка в правильном суждении; для этого уже не требуется специальных знаний, как для управления боем[97].

Отсюда те немногие принципы, которые можно установить в стратегии и которые покоятся на организационных основах государства и армии, можно свести по существу к весьма кратким положениям.

1. Общие принципы

1. При ведении войны могут быть три главные задачи:

а) победить и уничтожить вооруженные силы неприятеля;

б) овладеть материальными средствами борьбы и другими источниками существования неприятельской армии;

в) склонить на свою сторону общественное мнение.

2. Для достижения первой задачи всегда нацеливают главную операцию против главной армии неприятеля или хотя бы против значительной ее части, ибо, лишь разбив ее, можно с успехом приступить к выполнению двух других.

3. Чтобы овладеть материальными средствами борьбы неприятеля, направляют свои операции на те пункты, в которых по преимуществу концентрируются эти средства: на столицы, склады, большие крепости. На пути к ним предстоит встреча с неприятельскими главными силами или значительной частью их.

4. Наконец, склоняют на свою сторону общественное мнение путем крупных побед и овладения столицей.

5. Первый и самый важный принцип, которым надо руководствоваться для достижения этих задач, заключается в следующем: напрягать полностью все силы, находящиеся в нашем распоряжении. Всякий предел напряжению, допущенный здесь нами, приводит к неполноте разрешения поставленной задачи. Если бы даже успех сам по себе представлялся довольно вероятным, все же было бы крайне неразумно не проявить наибольших усилий, дабы быть вполне уверенными в успехе, ибо такое напряжение никогда не может дать отрицательных результатов. Пусть это ляжет тяжким бременем на страну, все же оно не принесет особого ущерба, ибо тем скорее это бремя будет снято с ее плеч.

Огромное значение имеет то моральное впечатление, которое производят энергичные приготовления: всякий получает уверенность в успехе, а это – лучшее средство поднять дух народа.

6. Второй принцип: возможно больше сосредоточивать свои силы там, где должны быть нанесены главные удары, не останавливаясь перед невыгодами, вытекающими из этого сосредоточения для других участков, дабы иметь бо́льшую уверенность в успехе на главном пункте. Этот успех покроет все прочие невыгоды.

7. Третий принцип: не терять времени. Если мы не можем извлечь каких-либо особых выгод из промедления, то важно приступить к делу как можно скорее. Быстротой можно пресечь многие мероприятия противника в самом зародыше и привлечь на свою сторону общественное мнение.

Внезапность играет в стратегии гораздо большую роль, чем в тактике: она является наиболее действительным началом победы. Александр, Ганнибал, Цезарь, Густав-Адольф, Фридрих II, Наполеон обязаны быстроте действий самыми яркими лучами своей славы.

8. Наконец, четвертый принцип: с величайшей энергией использовать достигнутые нами успехи.

Только преследование разбитого врага даст нам плоды победы.

9. Первый из этих принципов является основой трех остальных. Следуя ему, мы можем, не ставя всего на карту, применить остальные с величайшим дерзновением. Он дает нам средство непрерывно формировать в тылу новые силы, а с ними можно загладить всякую постигшую нас неудачу.

Вот в чем заключается истинная осторожность, а не в том, чтобы двигаться вперед робкими шагами.

10. Малые государства в наши дни не могут вести завоевательных войн, но для войны оборонительной и они обладают огромными средствами. Поэтому я твердо убежден, что тот, кто будет напрягать все свои силы, чтобы выдвигать все новые и новые массы, кто принимает все мыслимые меры для повышения подготовки, кто держит свои силы сосредоточенными на главном направлении, кто, вооруженный таким образом, решительно и энергично преследует крупную цель, тот сделал все, что достижимо при стратегическом руководстве войной, и если боевое счастье не будет совершенно против него, в общем итоге неизменно окажется победителем, поскольку его противник будет отставать от него в напряжении усилий и энергии.

11. При соблюдении этих принципов форма операций в конечном счете не имеет особого значения. Впрочем, я попытаюсь в нескольких словах выяснить самое важное.

В тактике всегда стараются охватить противника, и притом ту часть его, против которой направлен главный удар, отчасти потому, что действие сил по концентрическим направлениям более выгодно, чем при прямых параллельных фронтах, а отчасти потому, что лишь этим путем мы имеем возможность оттеснить неприятеля от пути его отступления.

Если мы этот вопрос в отношении противника и позиции из области тактики перенесем в стратегию, на театр войны, следовательно, учтем и снабжение неприятеля, то окажется, что отдельные колонны или армии, имеющие назначение охватить неприятеля, в большинстве случаев будут так далеко отстоять друг от друга, что окажутся не в состоянии принять участие в одном и том же бою. Противник, находясь в центре, будет иметь возможность обратиться против каждого отдельного корпуса и разобьет их поодиночке одной и той же армией. Кампании Фридриха II являют примеры этого, особенно в 1757 и 1758 гг.

А так как бой есть самое главное и решающее, то действующий по внешним линиям, если у него не будет решительного перевеса сил, утратит в боях все те преимущества, которые ему должен был доставить охват, ибо воздействие на снабжение проявляется крайне медленно, а победа, одержанная в сражении, – чрезвычайно быстро.

Отсюда в стратегии тот, кто находится между частями неприятеля, находится в лучшем положении, чем тот, кто обходит своего противника, особенно при равных или слабейших силах.

Конечно, чтобы отрезать неприятеля от его пути отступления, стратегические обход и охват являются чрезвычайно действительным средством, но так как той же цели можно достигнуть также и посредством тактического обхода, то стратегический обход можно рекомендовать лишь в том случае, когда наши силы (моральные и физические) настолько превосходны, что мы все же останемся достаточно сильными на решительном пункте и по выделении обходящей группы.

Наполеон никогда не предпринимал стратегических обходов, хотя он часто, даже почти всегда, располагал моральным и физическим перевесом[98].

Фридрих II воспользовался этим приемом один только раз: во время своего вторжения в Богемию в 1757 г.

Правда, он этим достиг того, что первое сражение австрийцы могли дать лишь под Прагой; однако какую пользу принесло ему завоевание Богемии вплоть до самой Праги без решительной победы? Сражение под Коллином принудило его снова отказаться от всех его завоеваний – доказательство, что бои решают все. Под Прагой ему несомненно грозила опасность быть атакованным всеми силами австрийской армии до подхода Шверина. Он не подвергся бы этой опасности, если бы двинулся со всеми своими силами через Саксонию. Тогда первое сражение, вероятно, произошло бы под Будином на Эгере, и оно было бы столь же решительным, как сражение под Прагой[99]. Поводом для такого концентрического наступления на Богемию бесспорно послужила зимняя дислокация прусской армии в Силезии и Саксонии, и крайне важно отметить, что в большинстве случаев именно такого рода соображения и играют более вескую роль, чем преимущества той или иной формы группировки сил, ибо удобоисполнимость операции способствует быстроте выполнения, а трения столь огромной машины, как армия, настолько велики, что без особой нужды их не следует увеличивать.

12. Только что приведенный нами принцип – по возможности сосредоточиваться на решительном направлении – уже сам по себе устраняет идею стратегического охвата, а отсюда сама собою вытекает группировка наших вооруженных сил. Поэтому я и вправе был заявить, что форма этой группировки не имеет особого значения. Однако в одном случае стратегическое воздействие на неприятельский фланг ведет к таким же крупным последствиям, как и в сражении, а именно – когда неприятель, действующий в бедной стране, с великим трудом устроит свои магазины, от целости которых безусловно зависит успех его операций. В подобных случаях можно даже рекомендовать не идти с главными силами навстречу главной армии неприятеля, но устремиться на его базу. Но для этого необходимы два условия:

а) неприятель должен настолько удалиться от своей базы, чтобы наше движение принудило его к значительному отступлению;

б) мы должны иметь возможность задержать его на главном операционном направлении небольшими силами при помощи естественных и искусственных преград, дабы он не мог сделать завоеваний, способных вознаградить его за потерю базы[100].

13. Продовольствование войск – неминуемое условие ведения войны, а потому оно оказывает большое влияние на операции, особенно тем, что допускает лишь до известного предела сосредоточение масс и является решающим фактором при выборе операционной линии, определяя полосу наступления на театре войны.

14. В областях, сколько-нибудь допускающих довольствие войск местными средствами, последние используются реквизиционным порядком.


При современном способе вести войну армия занимает значительно большее пространство, чем раньше. Образование в нашей армии самостоятельных корпусов сделало это возможным, не ставя нас в худшее положение по сравнению с противником, который сосредоточит в одном пункте на старый образец от 70000 до 100000 человек, ибо корпус современной организации может в течение некоторого времени вести борьбу с противником, вдвое и втрое его сильнейшим; тем временем подойдут на выручку остальные, и если первый корпус даже окажется разбитым, то он сражался недаром, как мы это уже указывали по другому поводу.

Поэтому теперь отдельные дивизии и корпуса двигаются врозь, рядом или позади один другого; если они составляют одну и ту же армию, то удаление их друг от друга ограничивается лишь тем условием, чтобы они могли принять участие в общем сражении.

Это дает возможность питать войска непосредственно, без особых магазинов. Такая постановка снабжения облегчается организацией самих корпусов с их Генеральным штабом и интендантством.

15. Если решающее значение не принадлежит более веским основаниям, например, расположению неприятельской главной армии, то выбирают для операций наиболее плодородные области, ибо легкость снабжения способствует быстроте операции. Важнее вопросов снабжения может быть лишь расположение главной армии противника, столкновение с которой нам предстоит, положение столицы или крепости, которой мы стремимся овладеть. Все прочие основания, например, выгоднейшая форма группировки сил, о которой мы уже говорили, обычно имеют гораздо меньшее значение.

16. Несмотря на эту новую систему довольствия, мы еще далеки от того, чтобы совершенно обходиться без всяких магазинов, и мудрый полководец, даже если средства провинции и совершенно достаточны, все же не преминет устроить у себя в тылу магазины, на непредвиденный случай, чтобы иметь возможность сильнее сосредоточиться в известных пунктах. Эта предосторожность принадлежит к числу тех мер, которые не идут в ущерб поставленной задаче.

2. Оборона

1. Политически оборонительной войной называется такая война, которую ведут, чтобы отстоять свою независимость; стратегически оборонительной войной называют такой поход, в котором я ограничиваюсь борьбой с неприятелем на том театре военных действий, который я себе подготовил для этой цели. Даю ли я на этом театре войны сражения наступательного или оборонительного характера, это дела не меняет.

2. Избирают стратегическую оборону главным образом в тех случаях, когда неприятель сильнее нас. Естественно, что крепости и укрепленные лагери, на которые следует смотреть как на основу подготовки театра войны, представляют значительные преимущества; в число последних входят также знакомство с местностью и наличие хороших карт. С помощью этих преимуществ небольшая армия, базирующаяся на небольшое государство, располагающая небольшими средствами, будет скорее в состоянии оказать неприятелю сопротивление, чем без них.

Наряду с этим следующие два основания могут побудить остановиться на оборонительной войне.

Во-первых, если области, прилегающие к нашему театру войны, в значительной мере затрудняют операции по недостатку продовольствия. В этом случае мы избегаем неудобств, которые всецело ложатся на противника. Таково, например, в настоящее время (1812 г.) положение русской армии.

Во-вторых, когда неприятель превосходит нас в умении вести войну. На подготовленном театре войны, который нам знаком и где все побочные обстоятельства нам благоприятствуют, вести войну гораздо легче; здесь нельзя наделать так много ошибок. В этом случае, т. е. когда к оборонительной войне нас побуждает ненадежность наших войск и генералов, к стратегической обороне охотно присовокупляют и оборону тактическую, т. е. сражения даются на заранее подготовленных позициях, – опять-таки потому, что в этих условиях будет допущено меньше ошибок[101].

3. В войне оборонительной не менее, чем в войне наступательной, надлежит задаваться крупной целью. Таковой может быть не что иное, как истребление неприятельской армии или посредством сражения, или посредством постановки ее в крайне трудные для существования условия, что приводит ее в расстройство и принуждает к отступлению; в течение последнего она, естественно, подвергается большим потерям. Примерами тому могут служить походы Веллингтона 1810 и 1811 гг.

Следовательно, оборонительная война не сводится лишь к праздному выжиданию событий; выжидать следует только в предвидении очевидных и решительных выгод. Крайне опасно для обороняющегося то затишье перед бурей, во время которого наступающий собирается с силами для решительного удара.

Если бы австрийцы после сражения под Асперном утроили свои силы, как то сделал французский император, – а возможности к этому у них были, – то период затишья, предшествовавший сражению под Ваграмом, оказался бы для них полезным, но только при таком условии; так как, однако, они этого не сделали, то время оказалось для них потерянным, и было бы гораздо благоразумнее с их стороны, если бы они воспользовались невыгодным положением Наполеона, чтобы пожать плоды сражения под Асперном.

4. Назначение крепостей – отвлечь значительную часть неприятельских сил на осады. Этот промежуток времени должен быть использован на то, чтобы разбить остальную часть неприятельской армии. При этом надо давать сражение за своими крепостями, а не перед ними. Но не следует оставаться праздным наблюдателем, как их берут, как то сделал Бенигсен во время осады Данцига.

5. Большие реки, т. е. такие, через которые наводка моста представляет большие трудности, как, например, Дунай ниже Вены и Нижний Рейн, составляют естественную оборонительную линию. Но не следует равномерно распределять войска вдоль реки, чтобы непосредственно препятствовать переправе, – это опасно, а надо наблюдать ее, и там, где неприятель переправился, атаковать его со всех сторон в ту минуту, когда он не успел еще подтянуть все свои силы и еще ограничен узким пространством близ реки. Примером таких действий может служить сражение под Асперном. В сражении под Ваграмом австрийцы без всякой надобности предоставили французам слишком много пространств, чем избавили последних от специфических невыгод переправы через реку[102].

6. Горы составляют второй вид естественных преград, который может служить хорошей оборонительной линией, причем их оставляют впереди себя, занимая только легкими войсками и трактуя их до некоторой степени как реку, с тем чтобы предоставить неприятелю перевалить через них и затем, как только он начнет дебушировать отдельными колоннами из горных проходов, обрушиться на одну из них всеми силами; другой способ заключается в том, что в горы вводятся главные силы. В последнем случае следует защищать отдельные горные проходы лишь небольшими отрядами, а значительную часть армии (от одной трети до половины) держать в резерве, дабы атаковать превосходными силами одну из неприятельских колонн, которой удалось бы прорваться. Однако не следует распылять этого крупного резерва, пытаясь абсолютно преградить выход всем колоннам, но с самого начала надо задаться целью обрушиться на ту колонну, которую предполагают самой сильной. Если таким путем удастся разбить значительную часть наступающей армии, то остальные прорвавшиеся колонны отступят сами собою[103].

Строение большинства горных хребтов таково, что в толще их массы расположены более или менее высокие плоскогорья (плато), в то время как скаты, обращенные к равнинам, обычно пересечены глубокими, крутыми долинами, образующими горные проходы. Таким образом, обороняющийся найдет в горах местность, в которой он может быстро передвигаться вправо и влево, в то время как наступающие колонны отделены друг от друга крупными и неприступными хребтами. Лишь в тех случаях, когда горы носят такой характер, они представляют удобства для обороны. Если же горы суровы и неприступны во всю глубину, так что отряды обороняющегося окажутся разбросанными без взаимной связи, то оборонять их главными силами – дело опасное. Все выгоды при этих условиях оказываются на стороне наступающего, который имеет возможность атаковать отдельные пункты превосходными силами; и тогда ни один горный проход, ни один отдельный пункт не будет настолько крепок, чтобы им не могли быстро овладеть превосходные силы.

7. Вообще по поводу горной войны следует заметить, что в ней все зависит от искусства частных начальников, офицеров и еще в большей мере от духа солдат. Здесь не требуется большого искусства маневрирования, но нужны воинственный дух и преданность делу, ибо здесь каждый более или менее предоставлен самому себе.

Вот почему народное ополчение особенно сильно в горной войне, ибо, лишенное первого, оно в высшей мере обладает последними двумя качествами.

8. Наконец, по поводу стратегической обороны надо заметить, что, будучи сильнее сама по себе, чем наступление, она должна служить лишь для того, чтобы добиться первых крупных успехов; но раз они достигнуты, а мир непосредственно за ними не последует, дальнейших успехов можно добиться лишь наступлением, ибо тот, кто постоянно хочет только обороняться, подвергается большой невыгоде всегда воевать за собственный счет. Этого ни одно государство долго не выдержит; подвергаясь ударам противника и ни разу не отвечая ударом на удар, обороняющийся несомненно в конце концов ослабевает и будет побит. Нужно начинать с обороны, чтобы тем вернее можно было кончить наступлением.

3. Наступление

1. Стратегическое наступление непосредственно приступает к достижению политической цели войны, ибо оно непосредственно направлено на разрушение неприятельских сил, тогда как стратегическая оборона пытается достигнуть этой политической цели отчасти лишь косвенным образом. Поэтому принципы наступления уже содержатся в общих принципах стратегии. Лишь о двух пунктах следует здесь упомянуть особо.

2. Первое – это безостановочное пополнение войск и вооружения. Для обороняющегося это сравнительно нетрудно благодаря близости источников такого пополнения. Наступающий же, хотя и располагает в большинстве случаев ресурсами более обширного государства, оказывается вынужденным доставлять свои ресурсы более или менее издалека и с известными затруднениями. Поэтому, чтобы никогда не испытывать недостатка в силах, он должен принять такие меры, чтобы наборы рекрут и перевозка вооружения задолго предшествовали появлению в них нужды. Дороги его операционной линии должны быть непрерывно заняты движением следующих к армии людей и транспортов, перевозящих все потребное снабжение; на этих дорогах должны быть устроены этапные пункты, содействующие быстрейшему следованию транспортов.

3. Даже при самых благоприятных условиях и при величайшем моральном и физическом превосходстве сил наступающий никогда не должен упускать из виду возможность крупной неудачи. Поэтому он должен подготовить на своей операционной линии такие пункты, куда он смог бы отойти со своей разбитой армией. Это будут крепости с укрепленными лагерями при них или же одни укрепленные лагери.

Большие реки – лучшее средство задержать на некоторое время преследующего неприятеля. Поэтому переправы через них должны быть защищены предмостными укреплениями, усиленными поясом сильных редутов.

Для занятия таких пунктов, а также самых значительных городов и крепостей должно быть оставлено большее или меньшее количество войск в зависимости от большей или меньшей степени опасности, которая угрожает от налетов неприятеля или от восстания населения. Эти войска вместе с прибывающими подкреплениями образуют новые корпуса, которые при успешном ходе дел продвигаются вслед за армией, в случае же неудачи размещаются в укрепленных пунктах для обеспечения отступления.

Наполеон в деле организации тыла своей армии всегда отличался чрезвычайной осмотрительностью, отчего самые его операции являлись менее рискованными, чем казались.

4. О применении на войне изложенных принципов

Принципы военного искусства сами по себе в высшей степени просты, вполне согласуются со здравым смыслом, и если в тактике они и опираются на специальные знания в большей мере, чем в стратегии, то все же эти знания столь необширны, что их едва ли можно сравнить с любой другой наукой по их объему и разнообразию. Таким образом, здесь не требуется ни учености, ни глубокой научности, даже не требуется особо выдающихся качеств ума. Если сверх навыка в суждении и требуется какое-либо особое свойство ума, то скорее всего таким свойством будет хитрость или изворотливость[104]. Долгое время утверждали прямо противоположное, но только из-за ложного благоговения перед предметом и по тщеславию писателей, занимавшихся этими вопросами. Нас в этом убеждает беспристрастное обсуждение этого предмета, практический же опыт еще бесповоротнее укрепит в нас такой взгляд. Еще в период революционных войн многие люди, не получившие никакого военного образования, проявили себя как искусные полководцы, даже как полководцы первой величины. По крайней мере, военное образование Конде, Валленштейна, Суворова и многих других весьма сомнительно[105].

Оамо ведение войны – дело трудное, в этом нет никакого сомнения, но трудность заключается не в том, что требуется особая ученость или огромный гений для того, чтобы усвоить себе истинные принципы военного искусства; это доступно каждому правильно развитому мозгу, свободному от предубеждений и сколько-нибудь знакомому с делом. Даже применение этих принципов на карте и на бумаге не представляет никаких трудностей, и набросать хороший операционный план не представляет особой мудрости[106]. Великая трудность заключается в том, чтобы при практическом выполнении остаться верным усвоенным принципам.

Обратить внимание на эту трудность и составляет задачу настоящих заключительных замечаний, а дать вашему королевскому высочеству ясное об этом представление я считаю самым важным из всего того, чего я хотел достигнуть всей этой запиской.

Все ведение войны напоминает сложную работу машины с огромным трением, так что комбинации, которые с большой легкостью набрасываются на бумаге, могут быть выполнены на деле лишь с большим напряжением сил.

Таким образом, свободная воля и мысль полководца ежеминутно встречают препоны своим движениям, и для преодоления этих препон требуется особая сила духа и разума. Среди этого трения приходится отбрасывать не одну удачную мысль и прибегать к более простым, скромным приемам, хотя более сложные и могли бы дать большие результаты.

Дать исчерпывающий перечень всех причин этого трения, пожалуй, невозможно, но главнейшие из них следующие:

1. В общем о положении противника и о его мероприятиях имеется гораздо менее данных, чем требуется для составления планов; бесчисленные сомнения возникают в момент выполнения принятого решения, вызываемые опасностями, грозящими отовсюду в случае крупных ошибок в предположениях, легших в основу принятого решения. Тогда нами овладевает чувство беспокойства, которое легко нападает на человека при выполнении большого дела, а переход от такого беспокойства к нерешительности и от нерешительности к полумерам представляет очень маленький, незаметный шаг.

2. К неточности сведений о размере сил неприятеля добавляется то, что слухи (все сведения, получаемые нами от сторожевых частей, от шпионов и из случайных источников) всегда их преувеличивают. Людская толпа боязлива по природе, а потому регулярно наблюдается преувеличение опасности. Все воздействия, таким образом, объединяются на том, чтобы внушить полководцу ложное представление о силах неприятеля, с которым придется иметь дело; и это служит новым источником его нерешительности.

Нельзя себе и представить тех размеров, до которых может дойти такая недостаточность осведомления, а потому особенно важно заранее к ней подготовиться.

Раз все заранее спокойно обдумано, раз без предупреждения мы разобрались и установили наиболее вероятный случай, мы не должны сразу отказываться от первоначального мнения; надо подвергать строгой критике все доставляемые сведения, сравнивать их между собою, посылать за новыми и так далее. Очень часто неверные сведения могут быть немедленно опровергнуты, а иные данные – получить подтверждение; в обоих случаях мы получаем большую достоверность и можем сообразовать с ней свое решение. Если у нас нет полной достоверности, то надо себе сказать, что на войне ничего без риска не делается, что самая природа войны не дает безусловной возможности всегда наперед предвидеть, куда идешь, что вероятное все же остается вероятным, даже если оно и не представляется во всей своей полноте нашему чувственному взору, и что при прочих благоразумных мероприятиях не сразу же последует полная гибель от одной ошибки.

3. Неизвестность положения дел в каждую данную минуту распространяется не только на неприятеля, но и на свою армию. Последняя редко может быть настолько сосредоточенною, чтобы можно было в любой момент отчетливо обозреть все ее части. Если быть склонным к опасливости, то на этой почве могут возникать новые сомнения. Является желание выждать, а неизбежным его следствием будет задержка в общем действии.

Поэтому необходимо верить, что наш общий распорядок оправдает ожидаемые от него результаты. В особенности надо доверять своим подчиненным начальникам, а потому на эти посты надлежит выбирать таких людей, на которых можно положиться, и это соображение ставить выше всяких других. Раз мы целесообразно наметили свои мероприятия и учли при этом возможные несчастные случайности и так устроились, что, если они нас постигнут при выполнении нашего плана, мы не погибнем сразу, то нам следует смело идти вперед среди мрака неизвестности.

4. Если мы решили вести войну с большим напряжением сил, то часто подчиненные начальники, а также и войска (особенно, если они не втянуты в войну) будут встречать непреодолимые в их представлении затруднения. Они найдут, что переходы слишком велики, что усилия слишком тяжки, что снабжение продовольствием невозможно. Стоит только дать веру всем этим затруднениям (Diffikultaten, как их называл Фридрих II) – и скоро окажешься подавленным ими; вместо того, чтобы действовать сильно и энергично, станешь слабым и бездеятельным.

Чтобы противостоять всему этому, необходимо доверять своим взглядам и предусмотрительности; в эти минуты такая убежденность имеет вид упрямства, но на самом деле представляет собою ту силу ума и характера, которую мы называем твердостью.

5. Все воздействия, которые мы учитываем на войне, никогда не бывают в точности такими, как их представляет себе тот, кто лично внимательно не наблюдал войну и не свыкся с ней.

Часто ошибаются на много часов в расчете марша какой-нибудь колонны, причем нельзя даже точно выяснить, от чего зависела задержка; часто возникают препятствия, которые заранее предвидеть было невозможно; часто предполагают достигнуть с армией известного пункта, но бывают вынуждены остановиться на несколько часов пути раньше; часто выделенный нами отряд оказывает гораздо меньшее сопротивление, чем мы ожидали, а неприятельский отряд – гораздо большее; часто средства какой-нибудь провинции оказываются скромнее, чем мы предполагали, и пр.

Все такие задержки могут быть заглажены не иначе, как ценою крупных усилий, которых полководец может добиться лишь строгостью, граничащей с жестокостью. Лишь в том случае, когда он убежден, что будет выполнено все, что только возможно, он может быть уверен, что эти мелкие затруднения не приобретут огромного влияния на операции и он окажется не слишком далеко от цели, которой мог бы достигнуть.

6. Можно принять за несомненное, что армия никогда не будет находиться в том самом состоянии, в каком ее рисует себе тот, кто из своего кабинета следит за операциями. Если он расположен к этой армии, он будет представлять ее себе на треть или наполовину более сильной и более хорошей. Весьма естественно, что полководец, составляющий впервые план предстоящих операций, находится в таком же положении, но затем он видит, что его армия начинает таять, как он и не предполагал, что его кавалерия приходит в негодность и пр. Поэтому то, что в начале похода и наблюдателю, и полководцу кажется возможным и легким, при выполнении оказывается трудным и недосягаемым. Если полководец окажется человеком отважным, с сильной волей, то, побуждаемый высоким честолюбием, он все же будет преследовать свою цель; человек же заурядный найдет в состоянии своей армии достаточное оправдание, чтобы отказаться от достижения цели.

Массена доказал в Генуе и Португалии, какое воздействие сила воли полководца может оказать на его войска; в Генуе твердость его характера, можно, пожалуй, сказать – его жестокость, позволила его армии вынести чрезвычайные лишения и привела к большому успеху[107]; в Португалии он если и уступил, то по крайней мере сделал это много позже, чем сделали бы другие.

В большинстве случаев неприятельская армия будет находиться в таком же положении; вспомним хотя бы Валленштейна и Густава-Адольфа под Нюрнбергом, Наполеона и Бенигсена после сражения под Прейсиш-Эйлау. Но состояние противника не видно, а страдания собственной армии – перед глазами: поэтому последние действуют на обыкновенного человека сильнее, ибо у обыкновенного человека чувственные впечатления берут верх над голосом разума.

7. Снабжение войск продовольствием, как бы оно ни производилось (из магазинов или путем реквизиции), представляет всегда такие трудности, что имеет в высшей степени решительный голос при выборе способа действия. Часто соображения этого порядка противятся самым действительным комбинациям и вынуждают заботиться о пище, тогда как можно было бы добиваться победы, самого блестящего успеха. Вследствие потребности в продовольствии вся машина приобретает тяжеловесность, из-за которой ее успехи столь отстают от полета широких замыслов.

Генерал, который тиранически требует от своих войск крайнего напряжения сил, величайших лишений; армия, в длительных войнах свыкшаяся с этими жертвами, – какое огромное преимущество будут они иметь перед своим противником, насколько скорее достигнут своей цели, несмотря на все препятствия! При одинаково хороших планах – сколь различен будет успех!

8. Вообще и для всех этих случаев надо всегда иметь перед глазами следующую истину.

Чувственные наглядные представления, получаемые в течение исполнения, живее составленных нами раньше путем зрелого размышления. Но они дают нам лишь непосредственную видимость предметов, а эта последняя, как известно, редко совпадает в полной мере с сущностью их. Поэтому нам грозит опасность пожертвовать плодами зрелых размышлений из-за впечатления, создавшегося по первому взгляду.

Что эти первичные впечатления, как общее правило, влекут в сторону страха и чрезмерной осторожности, зависит от природной боязливости человека, которая заставляет его глядеть на все односторонне.

Здесь, следовательно, надо быть настороже и питать прочное доверие к выводам своих прежних зрелых размышлений, чтобы таким путем укрепить себя против расслабляющего действия впечатлений момента.

При этих трудностях выполнения все, следовательно, зависит от верности и твердости собственного убеждения. Поэтому-то так важно изучение военной истории, ибо из нее мы узнаем явления войны, самый ход событий. Принципы, с которыми можно ознакомиться путем изучения теории, пригодны лишь к тому, чтобы облегчить это изучение и обратить внимание на то, что в военной истории является самым важным.

Итак, вы должны, ваше королевское высочество, ознакомиться с этими принципами, имея в виду проверить их при чтении истории войн, чтобы самому увидеть, где они совпадают с ходом событий и где эти события вносят в них тот или другой корректив или даже опровергают их вовсе.

Наряду с этим изучение военной истории при недостатке собственного опыта одно в состоянии дать наглядное представление о том, что мы назвали трением всей машины в целом.

Правда, не следует останавливаться лишь на общих выводах, еще менее следует доверять рассуждениям историков, но нужно, по возможности, углубляться в детали. Историки редко задаются целью изобразить высшую правду; обычно они хотят разукрасить деяния своей армии или же доказать совпадение исторических фактов с мнимыми правилами. Они выдумывают историю вместо того, чтобы ее писать. Для вышеуказанной цели не требуется истории многих войн. Детальное знакомство с несколькими отдельными боями полезнее, чем общее знакомство с многими кампаниями. Поэтому полезнее читать побольше отдельных реляций и дневников, чем исторических книг в собственном смысле этого слова. Образец такой реляции, который не может быть никогда превзойден, представляет описание обороны Менена в 1794 г., помещенное в мемуарах генерала фон Шарнгорста. Это повествование, особенно же рассказ о вылазке и прорыве гарнизона, даст в руки вашему королевскому высочеству масштаб того, как надо писать историю.

Ни один бой, как этот, не укрепил во мне так убеждения, что на войне до последней минуты нельзя отчаиваться в успехе и что влияние правильных принципов, которое никогда не может быть таким постоянным, как себе это представляют, неожиданно сказывается вновь в самом бедственном положении, когда, казалось, они уже утратили всякую силу.

Необходимо, чтобы какое-нибудь чувство одушевляло великие силы полководца, будь то честолюбие Цезаря, ненависть к врагу Ганнибала, гордая решимость Фридриха Великого погибнуть со славою.

Учебное пособие для обучения тактике, или учение о бое[108]

I. Общая теория боя

Цель боя

1. Какова цель боя:

а) уничтожение неприятельских вооруженных сил;

б) завладение каким-нибудь предметом;

в) победа ради лишь воинской чести;

г) соединение нескольких или всех этих целей[109].

Теория победы

2. Всех этих четырех целей можно достигнуть лишь путем победы.

3. Победа есть уход неприятеля с поля сражения.

4. К этому побуждают неприятеля:

а) слишком крупные потери,

– следовательно, страх перед превосходством противника

– или заключение, что выполнение задачи обойдется слишком дорого;

б) когда сильно расстроен его порядок, а следовательно, и действенность в целом;

в) когда условия местности стали для него чересчур невыгодными и он, следовательно, опасается чрезмерных потерь при продолжении боя (таким образом, здесь учитывается потеря позиции);

г) когда принятая группировка вооруженных сил влечет за собою слишком крупные невыгоды;

д) когда он захвачен внезапностью или даже нечаянно атакован и, следовательно, не имеет времени установить нужный распорядок и сделать соответствующие распоряжения;

е) когда он замечает, что неприятель значительно превосходит его численно;

ж) когда он замечает, что неприятель значительно превосходит его морально.

5. Во всех этих случаях полководец может быть вынужден отказаться от боя, так как у него нет надежды на его благоприятный исход и он опасается еще худших последствий, чем те, которые уже наступили.

6. Без какой-либо из этих причин отступление не имело бы оснований, и поэтому полководец или начальник, командующий в бою, не примет соответствующего решения.

7. Однако отступление может произойти фактически помимо воли начальника:

а) когда войска отступают по недостатку мужества или доброй воли;

б) когда их гонит паника.

8. В этих условиях против воли начальника, командующего в бою, даже в случае, если отношения, указанные в пунктах от «а» до «е», складываются благоприятно, может быть, придется признать победу противника.

9. Подобный случай очень возможен при действиях небольших отрядов. Скоротечность боя в этих случаях часто не дает начальнику времени принять какое-либо решение.

10а. При больших массах войск это может иметь место лишь частично и лишь в самых редких случаях по отношению ко всем силам в целом. Однако из того, что несколько частей откроют противнику путь к легкой победе, для целого могут возникнуть невыгоды, указанные в пунктах от «а» до «д», чем может быть обусловлено решение полководца отступить.

106. Указанные в пунктах «а», «б», «в» и «г» невыгодные соотношения при больших массах, участвующих в боях, выясняются полководцу не в форме арифметической суммы всех сложившихся отдельных невыгод, ибо достаточно полной картины не бывает; эти невыгодные соотношения проявляются там, где они сосредоточиваются на небольшом пространстве и сказываются на значительной части войск; последней могут быть или главные силы, или значительная их часть. По этому важнейшему событию всего боя и принимается решение.

11. Наконец, полководца могут побудить к отказу от боя, а следовательно, к отступлению и основания внешнего порядка, не связанные с самим боем, например, получение сведений, при которых отпадает цель боя или заметно изменяется стратегическая обстановка. Но это является уже перерывом боя и сюда не относится, ибо это уже не тактический акт, а стратегический.

12. Отказ от боя является, следовательно, признанием превосходства в данный момент противника – физического или морального – и подчинением его воле. В этом заключается первая моральная сила победы.

13. Так как отказаться от боя нельзя иным способом, как покинув поле сражения, то отступление с этого поля и являет собою знак такого признания, своего рода спуск флага[110].

14. Но признак победы еще не решает вопросов о ее размерах, значении и блеске. Эти три вопроса часто совпадают, но вовсе не тождественны.

15. Размер победы зависит от величины тех масс, над которыми она одержана, а также от количества взятых при этом трофеев. Захваченные орудия, пленные, доставшиеся в добычу обозы, число убитых и раненых входят в это понятие. Таким образом, над небольшим отрядом большой победы одержать нельзя.

16. Значение победы зависит от важности цели, достигнутой при помощи нее. Занятие важной позиции может придать крупное значение победе, ничтожной самой по себе.

17. Блеск победы заключается в относительной многочисленности трофеев по сравнению с силами победоносной армии.

18. Таким образом, бывают разного рода победы, а главное – победы разных степеней. Строго говоря, ни один бой не может закончиться без решения, следовательно, без победы, но словоупотребление и сама природа предмета требуют, чтобы лишь такие результаты боев рассматривались как победа, коим предшествовали бы значительные усилия.

19. Если неприятель делает лишь столько, сколько ему нужно для опознания наших намерений, а получив нужные для него сведения, тотчас же уклоняется от боя, то это нельзя назвать победою над ним; если же он делает больше этого, то, значит, он действительно искал победы и его отказ от боя должен рассматриваться как поражение.

20. Так как прекратить бой можно лишь при условии, что одна из сторон или обе несколько отведут назад свои войска, пришедшие в соприкосновение с противником, то, собственно говоря, не может быть такого случая, про который можно сказать, что обе стороны удержали за собой поле сражения. Но поскольку, согласно требованию природы предмета и принятому словоупотреблению, под полем сражения следует разуметь только расположение главных сил, ибо лишь при отступлении главных сил появляются первые последствия победы, то, конечно, могут быть и сражения, остающиеся совершенно нерешенными.

Средство к победе есть бой

21. Средство к победе есть бой. Так как указанные в п. 4 под литерами от «а» до «ж» данные обусловливают победу, то они и являются ближайшими целями для боя.

22. Теперь мы должны ознакомиться с боем с различных его сторон.

Что такое отдельный бой[111]

23. Конкретно можно разбить каждый бой на столько отдельных боев, сколько имеется налицо бойцов. Но каждый отдельный индивид выявляется как самостоятельная величина лишь тогда, когда он сражается в одиночку, т. е. самостоятельно.

24. От одиночного боя боевые единицы, подчиненные одному начальнику, восходят к новым единицам, также объединенным командованием.

25. Эти единицы связаны между собой общей целью и планом, но не настолько тесно, чтобы отдельные члены не сохранили известной самостоятельности. Эта самостоятельность все возрастает, чем выше становится ступень единицы. Каким образом происходит эта эмансипация членов, мы будем иметь возможность показать лишь в дальнейшем изложении (§ 97 и следующие).

26. Итак, каждый общий бой состоит из великого множества отдельных боев в нисходящем порядке членов до последнего самостоятельно действующего члена.

27. Но из отдельных, ведущихся рядом боев слагается и бой в целом.

28. Все отдельные бои мы называем частными боями, а целое – общим боем; понятие же общего боя мы связываем с условием командования, объединенного в одном лице, так что лишь то относится к одному бою, что руководится одной волей. (При кордонных позициях эту границу никогда нельзя точно определить.)

29. То, что мы будем говорить о теории боя, должно быть отнесено в равной мере как к общему, так и к частному бою.

Принцип боя

30. Каждый бой есть проявление вражды, инстинктивно переходящей в него.

31. Этот инстинкт нападения на неприятеля и уничтожения его и есть подлинная стихия войны.

32. Но даже у самых первобытных людей это враждебное чувство не остается одним лишь инстинктом; к нему присоединяется рассуждающий разум, и непреднамеренный инстинкт переходит в преднамеренное действие.

33. Таким путем духовные силы подчиняются разуму.

34. Однако их никогда нельзя мыслить совершенно устраненными и нельзя поставить на их место одно устремление разума, ибо если бы они даже совершенно оказались поглощенными намерениями разума, то вновь разгорелись бы в процессе самой борьбы.

35. Так как наши войны не являются выражением вражды единичного человека против единичного же человека, то казалось бы, что в бою должно было бы совершенно отсутствовать всякое чувство вражды и он должен бы представлять чисто рассудочную деятельность.

36. Однако это вовсе не так. С одной стороны, нет никогда недостатка в коллективной ненависти у обеих сторон, проявляющейся в индивиде с большей или меньшей силой, так что каждый индивид из ненавидящей и ненавидимой стороны является и субъектом и объектом ненависти; с другой стороны, в самом процессе боя у индивидов в большей или меньшей степени разгорается действительное чувство вражды.

37. Жажда славы, честолюбие, своекорыстные побуждения, чувство солидарности и другие духовные силы могут заменить чувство вражды при отсутствии последнего.

38. Поэтому в бою редко или даже никогда не бывает, чтобы единственным мотивом действий сражающихся была воля командующего и предписанная задача; в нем всегда принимают значительное участие и духовные силы.

39. Это участие усиливается еще тем, что борьба протекает в сфере опасности, когда духовные силы приобретают особое значение.

40. Но и руководящий борьбой интеллект не может исчерпываться силами разума, и, следовательно, бой не может быть делом голого расчета, так как:

а) бой является столкновением живых физических и моральных сил, которые подчиняются лишь общей оценке, а не точному учету;

б) духовные силы, вступающие здесь в дело, могут обратить бой в предмет воодушевления, а следовательно, суждение о нем переносится в высшую инстанцию.

41. Итак, бой может быть актом таланта и гения в противоположность расчетливому разуму.

42. Духовные силы и гений, проявляющиеся в бою, должны рассматриваться как особые моральные величины, которые при их значительном неравенстве и эластичности беспрестанно оказываются за пределами расчетливого разума.

43. Задача военного искусства – учитывать эти силы как в теории, так и на практике.

44. Чем больше их смогут использовать, тем сильнее и успешнее будет борьба.

45. Все изобретения искусства, как то: оружие, организация, прикладная тактика и принципы применения войск в бою – являются ограничениями естественного инстинкта, который должен быть подведен окольными путями к более действительному использованию своих сил. Но духовные силы не слишком поддаются перестройке; если мы чересчур хотим их обратить в орудие, то лишаем их порыва и сил. Поэтому им всегда надо предоставлять известный простор как при отдельных указаниях теории, так и в постоянном распорядке жизни армии. Для этого от теории требуется более высокая точка зрения и большая осмотрительность, а от практики – интуиция.

Расчленение боя

97. В п. 23 мы видели, что каждый бой есть многочленное целое, в котором самостоятельность членов неодинакова, уменьшаясь книзу. Теперь мы можем ближе исследовать этот вопрос.

98. Можно с полным правом рассматривать как начальную единицу бой части, которой можно руководить в бою словесной командой, например, батальона, батареи, кавалерийского полка и пр., если эти части действительно собраны воедино.

99. Где словесная команда оказывается недостаточной, прибегают к словесному или письменному приказу.

100. Словесная команда не поддается дальнейшей градации, она является уже частью исполнения. Приказ же имеет свои степени, начиная с высшей, граничащей в отношении определенности со словесной командой, и кончая величайшей общностью. Сам приказ не является частью исполнения, а представляет лишь поручение.

101. Все подчиненные словесной команде не имеют своей воли; но как только вместо нее является приказ, тотчас начинается известная самостоятельность членов, ибо приказ носит общий характер и воля начальника должна дополнить то, чего в нем недостает.

102. Если бы можно было заранее определить и предусмотреть бой во всех имеющих место рядом и следующих друг за другом частях и событиях, если бы, следовательно, план боя мог сразу охватить действия мельчайших частей, подобно устройству бездушной машины, то приказ не имел бы этой неопределенности.

103. Однако сражающиеся не перестают быть людьми и индивидами, они никогда не смогут быть превращены в лишенные воли машины, а местность, на которой они сражаются, редко бывает совершенно голой равниной, не оказывающей никакого влияния на бой. Поэтому не представляется никакой возможности наперед учесть все воздействия.

104. Эта неопределенность в плане возрастает с длительностью боя и числом сражающихся. Рукопашный бой небольшой части почти целиком содержится в его плане; между тем план огневого боя даже небольшой части благодаря его длительности и привходящим случайностям не может в такой же мере проникнуть во все его подробности. С другой стороны, рукопашная схватка более значительных масс, например, кавалерийской дивизии в 2000–3000 сабель, не может быть в такой степени исчерпывающе охвачена первоначальным планом, чтобы воле частных начальников не приходилось многократно его восполнять. План же большого сражения, кроме приступа к нему, может набросать лишь главные его очертания.

105. Так как недостаточность плана (диспозиции) возрастает с увеличением времени и пространства, занимаемых боем, то, как общее правило, более крупным войсковым частям приходится предоставлять и больший простор, чем более мелким; и определенность приказов будет постепенно увеличиваться с уменьшением войсковой части вплоть до частей, управляемых словесной командой.

106. В зависимости от обстоятельств, в которых находится войсковая часть, ей может быть предоставлена различная степень самостоятельности. Пространство, время, характер местности и почвы, природа даваемого поручения должны ослаблять или усиливать определенность приказа для одной и той же части.

107. Помимо этого планомерного деления общего боя на отдельные члены может возникнуть и непреднамеренное разделение его, притом:

а) так, что преднамеренные деления станут глубже, чем то было намечено в плане;

б) так, что появляется разделение там, где оно вовсе не предполагалось и где все должно было находиться под одной командой.

108. Это непреднамеренное деление возникает из обстоятельств, которые не удалось заранее предусмотреть.

109. Следствием является неодинаковый результат действий частей, которые, предполагалось, будут действовать совместно (ибо они могут оказаться в неравных условиях).

110. Отсюда у некоторых частей возникает потребность в изменениях, которые не входят в план целого:

а) или они хотят уклониться от невыгод, вытекающих из условий местности, соотношения сил и их группировки;

б) или в этих отношениях они имеют преимущества и хотят их использовать.

112. Тогда предстоит задача подогнать эти изменения к общему плану, почему:

а) в случае неудачи ее стараются тем или другим путем загладить;

б) в случае успеха его стараются использовать в той мере, в какой это не грозит опасностью реакции.

113. Таким образом, преднамеренное и непреднамеренное разделение общего боя на более или менее самостоятельные частные бои вызывает смену форм боя как в отношении смены рукопашных схваток и огневого боя, так и смены наступления и обороны в пределах общего боя в целом.

Бой состоит из двух актов: из акта разрушения и из решающего акта

114. Из огневого боя с его началом разрушения и из рукопашного боя с его прогоняющим началом вытекают два различных акта в частном бою: акт разрушения и акт решающий.

115. Чем массы меньше, тем в большей мере эти два акта будут состоять из одного простого огневого боя и одного простого рукопашного боя.

116. Чем массы становятся больше, тем больше придется рассматривать эти акты в совокупности, так что огневой бой будет состоять из ряда одновременных и последовательных огневых боев, а решающий – также из нескольких рукопашных боев.

117. Таким образом, разделение боя не только продолжается, но оно все более и более расширяется по мере увеличения сражающихся масс, причем акт разрушения и решающий акт все более разделяются друг от друга во времени.

Акт разрушения

118. Чем целое больше, тем большее значение приобретает физическое уничтожение, ибо:

а) тем меньше становится влияние вождя (это влияние бывает больше в рукопашном бою, чем в огневом);

б) тем менее значительно моральное неравенство; при больших массах, например, целых армиях, остается только национальное различие; при небольших же массах наблюдается различие между частями и отдельными начальниками, наконец, имеют место случайные особенности, которые у больших масс сглаживаются;

в) тем глубже построение, т. е. тем больше резервов имеется налицо для возобновления боя, как мы то увидим впоследствии.

Таким образом, количество частных боев возрастает, а следовательно, – и длительность общего боя; через это уменьшается влияние первого момента, который является столь решающим при изгнании противника.

119. Из предшествующего пункта следует, что чем целое больше, тем больше нужна подготовка решающего акта физическим уничтожением.

120. Эта подготовка заключается в том, что масса сражающихся уменьшается с обеих сторон и соотношение сил изменяется в нашу пользу.

121. Первого достаточно, если мы обладаем моральным или физическим превосходством; второе требуется, если такого превосходства нет.

127. Но не абсолютная величина масс служит препятствием в решающий момент (хотя и эта абсолютная величина небезразлична, ибо 50 человек против 50 могут немедленно приступить к решающему акту, но не 50000 человек против 50000), а величина относительная. Дело в том, что когда пять шестых целого уже померялись силами в акте взаимного уничтожения, то если они даже остались в полном состоянии равновесия, они все же ближе к конечному решению, которое должны принять, и теперь нужен лишь сравнительно незначительный повод для того, чтобы довести дело до решения. При этом безразлично, будет ли оставшаяся часть шестою частью армии в 30000 человек, т. е. 5000, или же она будет шестою частью армии в 150000 человек, т. е. равняться 25000.

128. В акте разрушения основное намерение обеих сторон направлено к тому, чтобы получить перевес сил к моменту решающего акта.

129. Этого перевеса можно достигнуть уничтожением неприятельских физических сил, но он может получиться и из других условий, указанных в § 4.

130. Итак, акту разрушения присуще естественное стремление использовать все имеющиеся налицо выгоды, насколько это дозволяют обстоятельства.

131. Каждый бой, в котором участвуют более крупные массы, распадается на несколько частных боев (§ 23), более или менее самостоятельных, из которых, следовательно, каждый часто должен содержать акт разрушения и решающий акт, раз мы хотим использовать выгоды, которые получили от первого акта.

135. Каждый из двух полководцев старается уже в акте разрушения добиться тех выгод, которые приводят к решающему исходу, и таким путем сколь возможно подготовить таковой.

138. Таким образом, уже акт разрушения с обеих сторон, но особенно со стороны наступающего, представляет осторожное продвижение к цели.

139. Так как в огневом бою число не имеет решающего значения, то сама собою возникает тенденция обойтись в нем возможно меньшим количеством войск.

140. Так как в акте разрушения главное место занимает огневой бой, то в нем должно господствовать стремление к величайшей бережливости в отношении сил.

141. Так как в рукопашном бою численность войск весьма существенна, то часто придется в момент решения частных боев акта разрушения вводить в дело превосходные силы.

142. Впрочем, в общем и здесь характер бережливости должен преобладать, и, как общее правило, лишь те приступы к решению частных боев можно считать целесообразными, которые вытекают сами собою, не требуя особого численного превосходства.

143. Несвоевременное стремление к решающему акту имеет следующие последствия:

а) если он производится с соблюдением экономии сил, то приводит нас в положение, охваченное превосходными массами неприятеля;

б) если мы применяем надлежащие силы, то сами себя преждевременно истощаем.

144. Вопрос, не время ли приступать к частному решению, очень часто возникает во время акта разрушения; в отношении же главного решающего акта он возникает лишь под конец.

145. Акту разрушения присуща естественная тенденция переходить на отдельных пунктах в решающий акт, ибо каждое преимущество, представляющееся в ходе разрушения, может быть использовано в полной мере лишь через решающий акт, который становится потребностью.

146. Чем успешнее используются средства, примененные в акте разрушения, чем больше сказывается физическое или моральное превосходство, тем сильнее становится эта тенденция целого.

147. При незначительных или отрицательных результатах или при превосходстве сил противника эта тенденция будет на отдельных пунктах проявляться лишь так редко и в столь слабой степени, что для целого она как бы вовсе не будет существовать.

148. Эта естественная тенденция может вызывать в частных боях и в целом несвоевременный приступ к решению, что, однако, далеко не является злом; напротив, это – необходимое свойство акта разрушения, ибо без него многое было бы упущено.

152. Так как акт разрушения, развивающийся успешно, сам собою стремится перейти к решающему акту, то дело вождя скорее сводится к решению, когда и где настало время отпустить поводья и дать простор этому стремлению.

153. Когда тенденция к решающему акту в акте разрушения слабо выражена, то это одно уже может служить довольно верным признаком отсутствия шансов на победу.

154. Следовательно, в подобном случае командиры и полководцы большей частью будут не давать решение, а принимать его.

155. Там, где все же надо переходить и в этих условиях к решающему акту, переход обусловливается категорическим приказом, сопровождаемым всеми находящимися в распоряжении вождей средствами ободрения и увлечения.

Решающий акт

156. Решающий акт есть то событие, которое вызывает в одном из двух полководцев решение к отходу[112].

157. Мы уже указали основания для отхода в § 4. Эти основания могут возникать постепенно из последовательного накопления в акте разрушения мелких неудач. В этом случае решающий акт не имеет места.

158. Но решение может быть вызвано и отдельным, крайне неблагоприятным событием, следовательно, внезапно, при все еще сохранявшемся до тех пор состоянии равновесия.

159. В этом случае можно видеть акт решения лишь в тех действиях противника, которые вызвали это событие.

160. Обычно же решение назревает мало-помалу в течение акта разрушения, и лишь последним толчком для побежденного является какое-либо особое событие. Таким образом, и в этом случае решение приходится рассматривать как данное противником.

161. Раз решение дается, оно должно быть положительным действием. Таковым может быть атака, но также и простой подход новых резервов, которые до того находились в скрытом месте.

165. При больших массах, состоящих из всех родов войск, решение никогда не будет заключаться в одном рукопашном бою; для него потребуется новый огневой бой.

166. Но подобный огневой бой сам примет характер атаки; он будет вестись более густыми массами, т. е. действие будет сосредоточено во времени и пространстве и являться краткой подготовкой самой атаки.

170. К концу сражения забота о путях отступления получает все более и более важное значение; поэтому угроза этим путям может служить существенным средством для достижения решения.

171. На этом основании, где обстановка это позволяет, план сражения с самого начала будет ориентироваться на указанные пути.

172. Чем больше сражение или бой развиваются в духе такого плана, тем больше будет возрастать угроза путям отступления неприятеля.

173. Другое могучее средство достижения победы – это прорыв боевого порядка. Искусственная структура боевого порядка, в котором вооруженные массы вступают в бой, значительно страдает в продолжительной разрушительной борьбе, истощающей их силы. Если это потрясение и ослабление доведены до известной точки, то быстрый натиск сосредоточенными массами со стороны одного из борющихся на боевой фронт другого вызывает большое смятение, которое лишает последнего всякой возможности рассчитывать на победу и требует от него полного напряжения сил для того, чтобы отвести в безопасное место отдельные части и с грехом пополам восстановить нарушенную связь всего целого.

174. Из всего вышесказанного вытекает, что если в подготовительном акте господствует величайшая бережливость в отношении сил, то в решающем акте должно господствовать начало одоления при помощи численного превосходства.

175. Если в подготовительном акте должны преобладать терпение, стойкость и хладнокровие, то в решающем акте преобладающее значение имеют отвага и пыл.

176. Из двух полководцев обычно лишь один дает решение, другой его принимает.

178. Так как положительную задачу ставит себе атакующий, то всего естественнее, чтобы он и давал решение, что чаще всего и имеет место.

179. Но если равновесие заметно нарушено, то решение может дать:

а) или полководец, достигнувший известных преимуществ,

б) или тот, кто терпит неудачу.

180. Первый случай – очевидно, самый естественный, и если этот полководец в то же самое время является и атакующей стороной, то это становится еще естественнее; поэтому лишь в редких случаях инициатива решения не будет исходить от этого полководца.

181. Если же преимущества на стороне обороняющегося, то является естественным, что он дает решение, так как постепенно слагающаяся обстановка имеет более решающее значение, чем первоначальная задача атаки и обороны.

182. Атакующий, который терпит заметные неудачи и все же идет на решение, смотрит на это как на последнюю попытку достигнуть своей первоначальной задачи. Если обороняющийся дает ему для этого время, то вполне соответствует природе положительной задачи атакующего сделать такую последнюю попытку.

183. Обороняющийся же, терпящий заметную неудачу и все же желающий добиться решения, делает нечто совершенно противное природе, и на его действия надо смотреть как на акт отчаяния.

184. Там, где все находится еще в состоянии равновесия, успех обычно бывает на стороне того, кто дает решение, ибо в момент, когда бой созрел для решения, когда силы взаимно истощились в борьбе, положительное начало будет иметь гораздо больший вес, чем в начале его.

Разделение актов разрушения и решения во времени

188. Вышеприведенный взгляд, что каждый бой распадается на два отдельных акта, в первый момент встретит много возражений.

189. Эти возражения будут частью исходить из усвоенного ложного взгляда на бой, частью же из того, что понятию отдельного придают чересчур педантическое значение.

190. Слишком большою представляют себе противоположность между атакой и обороной, рассматривают обе эти деятельности как две чистые антитезы или же усматривают противоположность между ними там, где в действительности ее нет.

191. В результате такого взгляда получается, что наступающего рисуют себе с первого до последнего момента охваченным равномерным непрерывным стремлением к продвижению вперед, а приостановку его наступательного движения – как что-то всегда непроизвольное, вынужденное, зависящее от непосредственно встреченного сопротивления.

192. Согласно такому представлению естественнее всего было бы, если бы каждое наступление начиналось атакой, ведущейся с величайшим напором.

193. По отношению к артиллерии и при таком представлении уже привыкли к известному подготовительному акту; чересчур бросалось в глаза, что в противном случае она оказалась бы большей частью бесполезной.

194. Во всем остальном такое чистое, без примеси, стремление к продвижению вперед считали настолько естественным, что на атаку без единого выстрела смотрели, как на своего рода идеал.

Даже Фридрих Великий до сражения под Цорндорфом смотрел на огонь как на нечто несовместимое с атакой.

195. Если впоследствии несколько и отошли от такого крайнего взгляда, все же доныне большинство полагает, что чем раньше атакующий овладеет важнейшими пунктами позиции, тем лучше.

197. Однако военная история и знакомство с оружием показывают нам, что полный отказ от огня при наступлении является абсурдом.

199. Наконец, в военной истории встречается бесчисленное множество случаев, когда от добытого уже результата приходилось снова отказываться, понеся крупные потери, так как выдвижение вперед было неосторожно. Поэтому нельзя согласиться и с принципом, приведенным в § 195.

200. Ввиду всего этого мы утверждаем, что все представление, которого мы только что коснулись, о чистой, несмешанной природе наступления, если нам будет дозволено так выразиться, ложно, ибо оно отвечает лишь весьма немногим, редко встречающимся случаям.

201. А раз начинать с рукопашного боя и приступать к решительному акту без подготовки противно природе вещей, то само собою возникает разделение на подготовку решительного акта и на самый решительный акт, т. е. на те два акта, которыми мы занимались.

207. Так как части известного целого (члены первого порядка) становятся все более и более самостоятельными по мере увеличения размеров этого целого, то, несомненно, и единство целого будет меньше на них действовать в смысле ограничения их самостоятельности; отсюда следует, что в пределах частных боев всегда может и будет происходить тем больше решающих актов, чем больше целое.

208. Следовательно, в более крупной части решающие акты не будут сливаться в одно целое в такой мере, как это случается в более мелкой части, так как они больше распределятся во времени и пространстве; но заметное разделение двух различных видов деятельности все же будет наблюдаться в начале и к концу.

209. Но части могут достигнуть таких размеров, деление между ними может сделаться таким значительным, что хотя их деятельность в бою все же будет еще исходить от воли полководца (чем и обусловливается цельность боя), однако это руководство будет ограничиваться одной постановкой первоначальной задачи или в лучшем случае постановкой нескольких таких задач в течение боя; в подобном случае такая часть объединяет в себе почти в полной мере всю организацию боя в целом.

210. Чем крупнее решительные акты, выпадающие на долю части, тем больше будут эти акты предопределять решение в целом; можно даже представить себе такое отношение частей, что в их решающих актах уже содержится решающий акт целого, так что особого решающего акта для целого не потребуется.

211. Если мы представим, что значительному корпусу, составляющему треть или даже половину целого, поручено взять значительный участок неприятельской позиции, то достигнутые этой частью результаты легко могут оказаться настолько важными, что решат судьбу целого; раз этот корпус выполнит свою задачу, то нового решающего акта уже не потребуется. Теперь мы можем вообразить себе положение таковым, что вследствие дальности расстояния и условий местности этот корпус не может получать много распоряжений в течение боя; тогда ему должны быть предоставлены и подготовка и самый решающий акт. Таким путем общий решающий акт может совершенно отпасть и разложиться на отдельные решающие акты нескольких крупных членов.

212. Несомненно, в больших сражениях это часто случается, и педантическое представление о разделении обоих актов, на которые мы разлагаем бой, противоречило бы ходу подобного сражения.

214. Раздельность по форме всего яснее проявляется в небольших боях, где простой бой и бой рукопашный стоят в резком контрасте друг с другом. Этот контраст становится менее резким, когда обе сражающиеся части больше, ибо здесь в обоих актах две формы боя, из которых эти акты исходят, снова соединяются, но самые акты принимают более крупные размеры, они занимают больше времени и, следовательно, больше отодвигаются друг от друга во времени.

215. Разделение для целого может тоже прекратиться, поскольку решающий акт поручается членам первого порядка[113], но даже тогда в целом будут все же замечаться известные следы этого разделения, так как будут стремиться увязать во времени решающие акты этих различных членов; в одном случае будут стремиться к одновременности совершения решающих актов, в других же случаях для них будут устанавливать известную последовательность.

216. Таким образом, различие между этими двумя актами и для целого никогда окончательно не утратится, а то, что из него потеряется для целого, снова возродится у членов первого порядка.

217. Так надо понимать нашу точку зрения; при этом понимании она, с одной стороны, не окажется лишенной реальности, с другой – будет направлять внимание старшего начальника в бою (будь то мелкий или крупный бой, частный или общий) на то, чтобы отводить каждому из двух актов боевой деятельности подобающую ему роль, дабы не проявлялась ни чрезмерная поспешность, ни упущение и запаздывание.

218. Чрезмерная поспешность будет проявлена тогда, когда не будет дано достаточного пространства и времени разрушительному началу, когда захотят рубить гордиев узел; следствием этого явится неудачный исход решающего акта; этот исход или будет совершенно непоправимым, или нанесет существенный ущерб делу.

219. Упущение и промедление наблюдаются во всех случаях, где не доводят дела до окончательного решения по недостатку мужества или вследствие ошибочной оценки положения; неизбежным следствием этого будет напрасный расход сил, но отсюда может получиться и положительный ущерб, ибо момент зрелости событий для решения зависит не исключительно от длительности разрушения, но и от других обстоятельств, т. е. от благоприятного момента.

План боя. Определение

220 а. План боя делает возможным его единство; каждая совместная деятельность требует такого единства. Это единство не что иное, как задача боя; она определяет указания, необходимые для каждой части в целях наилучшего разрешения данной задачи. Таким образом, установление задачи и вытекающих из нее распоряжений и составляет план.

220 б. Под планом мы разумеем те распоряжения, которые даются для боя, будь то до начала его, в самом начале или в течение боя, т. е. всю сумму воздействия разума на материю.

220 в. Но, очевидно, есть существенная разница между указаниями, которые необходимо должны быть и могут быть сделаны заранее, и распоряжениями, вызываемыми лишь в процессе исполнения.

220 г. Первое составляет план в собственном смысле этого слова, второе можно назвать вождением.

221. Так как подобные указания в процессе исполнения имеют своим основным источником взаимодействие противников, то мы пока лишь запомним это различие; ближе мы ознакомимся с ним, когда займемся этим взаимодействием.

222. Часть этого плана уже стереотипно предусматривается боевым порядком вооруженных сил, посредством которого большое число членов сводится к немногим.

223. В частном бою боевой порядок имеет большее значение, чем в общем: там он составляет часто весь план, и притом тем больше, чем меньше часть. В пределах батальона в крупном сражении почти не приходится отдавать каких-либо распоряжений, кроме тех, которые значатся в уставе и разучены на учебном плацу; для дивизии же этого недостаточно, здесь уже необходимы конкретные указания.

224. В общем же бою, который ведет хотя бы самая мелкая часть, боевой порядок редко составляет весь план; во многих случаях план заставляет отказаться от обычного построения, чтобы получилась большая свобода для группировки в соответствии с конкретными условиями. Эскадрон, предпринимающий налет на небольшой неприятельский отряд, может разделиться на несколько отдельных частей с таким же успехом, как и самая большая армия.

Цель плана

225. Задача боя создает единство плана; мы можем рассматривать ее как цель боя, а именно – как то направление, к которому должна тяготеть вся деятельность.

226. Задача боя – это победа, следовательно, все то, что обусловливает победу и что перечислено в § 4.

227. Все перечисленное в § 4 может быть достигнуто лишь уничтожением неприятельских сил; таким образом, последнее является во всех случаях средством.

228. В уничтожении в большинстве случаев заключается и основной смысл боя.

229. В тех случаях, когда это так, весь план ориентируется на возможно большее уничтожение неприятельских вооруженных сил.

230. В тех же случаях, когда большее значение придается другим объектам, перечисленным в § 1, а не уничтожению сил неприятеля, это последнее как средство занимает подчиненное место; тогда уже требуется не возможно большее уничтожение, а лишь достаточное, после чего уже можно следовать кратчайшим путем к цели.

231а. Бывают случаи, когда перечисленные в § 4 в пп. «в», «г», «д», «е», «ж» условия, определяющие отход неприятеля, могут быть достигнуты вовсе без уничтожения неприятельских сил; тогда преодолевают неприятеля с помощью маневра, а не посредством боя. Однако это отнюдь еще не победа; поэтому маневрирование может быть применяемо лишь постольку, поскольку смысл наших действий заключается не в одержании победы, а в чем-то другом.

231б. Правда, в этих случаях применение вооруженных сил все же будет заключать в себе всегда идею боя, а следовательно, уничтожение неприятельских сил, но лишь как нечто возможное, а не как нечто вероятное[114]. Ибо направляя свои намерения на нечто другое, а не на уничтожение вражеских вооруженных сил, мы исходим из предположения, что это другое окажется действенным и дело не дойдет до существенного сопротивления противника. Если мы не вправе сделать такое предположение, то мы не можем и избирать других объектов, а если окажется, что мы ошиблись в нашем предположении, то и весь план окажется ошибочным.

232. Из предыдущего параграфа следует, что во всех тех случаях, когда условием победы является значительное уничтожение неприятельских сил, последнее должно составлять и основной предмет плана.

233. Так как маневр сам по себе не представляет боя, а последний имеет место лишь тогда, когда маневр не достигает ожидаемого успеха, то и законы, регулирующие общий бой, не могут подходить к маневру, а своеобразные условия, играющие роль в маневре, не дают ничего для теории боя[115].

234. Правда, при практическом выполнении часто наблюдаются смешанные условия, но это не препятствует нам отделить в теории явления, различающиеся между собою по существу. Раз мы знаем свойства отдельных частей, комбинировать их уже нетрудно.

235. Итак, во всех случаях уничтожение неприятельских сил является нашим намерением, и условия, перечисленные в § 4 в пп. «б», «г», «д», «е», лишь этим вызываются на сцену; правда, раз появившись, они уже выступают в качестве самостоятельных сил, находящихся во взаимодействии с основным намерением.

237. Поскольку можно установить что-нибудь совершенно общее относительно плана боя, оно может заключаться лишь в наиболее действительном использовании собственных сил для уничтожения неприятельских.

Отношение между величиной успеха и его обеспеченностью

238. Так как на войне, а следовательно, и в бою мы имеем дело с моральными силами и воздействиями, не поддающимися точному учету, то всегда сохраняется большая неуверенность в успехе примененных средств.

239. Эта неуверенность еще более увеличивается вследствие множества случайностей, с которыми входит в соприкосновение военная деятельность.

240. Там, где господствует неуверенность, риск становится существенным элементом.

241. Рисковать в обычном смысле означает строить свой расчет на данных, которые скорее невероятны, чем вероятны. Но в широком смысле рисковать означает, однако, исходить из предпосылок, являющихся недостаточно обеспеченными. В этом последнем смысле мы и будем здесь пользоваться этим словом.

242. Если бы во всех встречающихся случаях можно было провести черту между вероятным и невероятным, то могла бы прийти мысль обратить ее в предельную черту риска и, таким образом, считать риск за пределами этой черты, т. е. риск в более узком смысле, недопустимым.

243. Однако, во-первых, такая черта представляет химеру, а во-вторых, борьба есть не только акт рассудка, но и акт страсти и мужества. Эти факторы исключить невозможно, и если бы мы вздумали чрезмерно их ограничить, то отняли бы у собственных сил самую могучую пружину, из-за чего оказались бы в постоянном убытке, так как в большинстве случаев частое неизбежное недохватывание до этой черты можно возместить только тем, что порою мы перейдем за эту черту.

244. Чем благоприятнее предположения, которые мы допускаем, т. е. чем больше мы хотим рисковать, тем крупнее результаты, которых ожидаем от применения тех же самых средств, а следовательно, тем крупнее цели, которыми мы задаемся.

245. Чем больше мы рискуем, тем успех менее вероятен, а следовательно, и менее обеспечен.

246. Таким образом, размер и обеспеченность успеха при тех же средствах находятся в противоречии.

247. Первый вопрос заключается в том, которому из этих двух противоположных начал следует отдавать предпочтение.

248. Здесь ничего определенного установить нельзя; на войне это является самым индивидуальным. Во-первых, решает этот вопрос обстановка, которая может сделать величайший риск необходимостью, а во-вторых, его решают дух предприимчивости и мужество, нечто совершенно субъективное, чего приказать нельзя. Можно требовать от вождя, чтобы он взвесил со знанием дела всю обстановку и средства, которыми располагает, и не переоценивал их действенности; раз он это сделал, то приходится уже предоставить ему самому решить, чего он думает достигнуть ими в зависимости от своего мужества[116].

Отношения между размерами успеха и его ценой

249. Второй вопрос относительно подлежащих уничтожению неприятельских сил касается цены, которой покупается его уничтожение.

250. При намерении уничтожить неприятельские силы обычно предполагается, конечно, уничтожить их больше, чем мы жертвуем своими. Однако это условие не является категорически необходимым, ибо могут встретиться случаи (например, при крупном численном превосходстве), когда простое уменьшение неприятельских сил составляет известное преимущество, хотя бы мы купили его еще большим уничтожением наших собственных.

251. Но даже тогда, когда наше намерение определенно направлено на уничтожение большего числа неприятельских сил, чем сколько мы при этом пожертвуем наших, все же вопрос о размере этой жертвы остается открытым, ибо вместе с этим размером, естественно, растет и понижается и успех наших действий.

252. Всякому ясно, что ответ на этот вопрос зависит от цены, которую мы придаем нашим силам, а следовательно, от конкретных обстоятельств; им и следует предоставить решение.

Мы не можем сказать ни того, чтобы общим правилом было возможно более бережливое отношение к своим вооруженным силам, ни того, что необходимо ими жертвовать без оглядки.

Атака и оборона[117]

257. В отношении вида боя существуют только два различия, которые встречаются всюду, а потому носят общий характер; первое исходит из позитивного или негативного характера намерения и дает наступление и оборону, второе – из природы применяемого оружия и дает огневой и рукопашный бой.

258. Строго говоря, оборона должна бы заключаться в одном лишь отражении удара, и ей подобало бы лишь одно оружие – щит.

259. Но это было бы чистым отрицанием, абсолютно страдательным отношением. Между тем ведение войны – отнюдь не одно страдательное отношение, не одно претерпевание; поэтому в основу обороны никогда нельзя класть безусловную пассивность.

261. Оборона является борьбой, боем в такой же степени, как и атака.

262. Бой можно вести только ради победы, которая, следовательно, является целью обороны в той же мере, как и наступления.

263. Ничто не дает права мыслить победу обороняющегося как нечто негативное; если в отдельных случаях она и приближается к этому, то это зависит от конкретной обстановки данного случая; включать это в понятие обороны отнюдь не следует, иначе такое включение логически отразилось бы на всем представлении о бое и внесло бы в него известные противоречия или привело бы нас снова при строгом умозаключении к абсурду абсолютно страдательного отношения и претерпевания.

264. И все же есть в высшей степени существенное различие между атакой и обороной, которое, однако, является принципиально единственным, а именно: наступающий хочет действия (боя) и вызывает его к жизни, а обороняющийся его выжидает.

265. Этот принцип проходит красной нитью через всю войну, а следовательно, и через всю область боя, является первоистоком всех различий между атакой и обороной.

266. Но тот, кто желает какого-нибудь действия, стремится выполнить какую-либо задачу, и этой задачей должно быть нечто позитивное, ибо намерение, направленное на то, чтобы ничего не произошло, не может вызвать действия. Отсюда атака должна иметь позитивное намерение.

267. Победа не может быть этим намерением, ибо она является лишь средством. Даже в тех случаях, когда ищут победы ради нее самой, ради, например, воинской чести или для того, чтобы ее моральным весом оказать давление на политические переговоры, смысл заключается все же в воздействии победы, а не в самой победе.

268. Намерение победить должно в равной мере быть и у атакующего, и у обороняющегося, но истоки этого намерения у обоих разные: у первого таким истоком является задача, разрешению которой должна служить победа, у обороняющегося же – голый факт боя. У первого намерение приходит сверху, у второго оно вырабатывается снизу. Кто вообще дерется, может драться лишь из-за победы.

269. Из-за чего же сражается обороняющийся, т. е. ради чего принимает он бой? Из-за того, что он не хочет допустить осуществления позитивного намерения атакующего, т. е. прежде всего потому, что он хочет сохранить status quo[118]. Таково ближайшее и необходимое намерение обороняющегося; то, что в дальнейшем с этим связывается, уже не необходимо.

270. Таким образом, необходимое намерение обороняющегося или, вернее, необходимая часть намерения обороняющегося является негативною.

271а. Всюду, где эта негативность обороняющегося имеется налицо, т. е. всюду и всегда, где его интерес заключается в том, чтобы ничего не случилось и все оставалось по-прежнему, она должна его побуждать к бездействию и выжиданию действий противника; но с того момента, как тот начал действовать, обороняющийся уже не может достигнуть осуществления своего намерения одним лишь выжиданием и бездействием. Теперь уж он начинает действовать так же, как его противник, и различие между ними исчезает.

271б. Если приложить это сперва к общему бою, то все различие между атакой и обороной сводилось бы к тому, что последняя выжидает первую, ход же самого боя в дальнейшем этим не обусловливается.

272. Однако этот принцип можно приложить и к частному бою; для членов и частей целого интерес также может заключаться в том, чтобы не наступило никаких перемен, что может и их побудить к выжиданию.

273. Это возможно не только для членов и частей обороняющегося, но и для членов и частей атакующего, и действительно встречается у обоих.

274. Однако естественно, что у обороняющегося это будет наблюдаться чаще, чем у атакующего, что мы яснее увидим лишь тогда, когда рассмотрим индивидуальные обстоятельства, вступающие в связь с принципом обороны.

275. Чем дальше вниз будет опускаться принцип обороны в общем бою, вплоть до самых малых членов целого, и чем шире мы распространим его на все члены, тем общее сопротивление будет пассивнее, тем больше оборона будет приближаться к черте абсолютно страдательного отношения, на которое мы смотрим как на абсурд.

276. Где в этом отношении выгоды выжидательного положения прекращаются для обороняющегося, т. е. где действенность такого выжидания оказывается исчерпанной и где до известной степени достигнута точка насыщенности, мы сможем установить лишь впоследствии.

277. Теперь мы выведем из вышесказанного лишь то заключение, что оборонительное или наступательное намерение отражается известным образом не только на завязке боя, но и проникает в действия сражающихся в течение всего боя, и, следовательно, мы действительно имеем два различных вида боя.

278. Поэтому план во всяком случае должен указать относительно боя в целом, следует ли ему быть наступательным или оборонительным.

280. Если мы пока оставим в стороне все те конкретные обстоятельства, в зависимости от которых решается вопрос о выборе между атакой и обороной, то получим лишь один общий закон, а именно: там, где хотят задержать решение, нужно действовать оборонительно; там же, где этого решения ищут, нужно действовать наступательно.

Последовательное применение вооруженных сил[119]

291. При общем действии отдельных сил одновременность этого действия сама по себе является основным условием. То же бывает и в бою. Так как число вооруженных сил в продукте их деятельности составляет известный фактор, то при всех прочих равных условиях одновременное применение всех вооруженных сил, т. е. максимальное сосредоточение их во времени против неприятеля, который не применяет их все сразу, даст победу, и притом сперва над той частью неприятельских вооруженных сил, которая введена им в дело; а так как благодаря этой победе над частью моральные силы победителя вообще возрастают, а моральные силы побежденного уменьшаются, то из этого следует, что даже в том случае, если потери окажутся одинаковыми у обеих сторон, такая частичная победа должна поднять общие силы победителя над общими силами побежденного и, следовательно, может обусловить победу и в общем бою.

292. Но заключение, к которому мы пришли в прошлом параграфе, базируется на двух предпосылках, которые не существуют, а именно: во-первых, что нет предела количеству применяемых сил и, во-вторых, что нет предела пользованию одной и той же воинской частью, пока от нее что-либо остается.

293. Что касается первого условия, то самое пространство уже ограничивает число сражающихся, ибо то, что не может принять участия в действиях, должно считаться лишним. Этим ограничивается глубина и ширина построения всех предназначенных к одновременному действию бойцов, а следовательно, и их число.

294. Но еще гораздо более важное ограничение числа заключается в природе огневого боя. Введение в него крупных сил в известных границах оказывает лишь то действие, что усиливает общую силу огневого боя[120]. Следовательно, там, где для одной стороны в таком усилении уже нет выгоды, оно теряет для нее свое значение; таким путем количество одновременно применяемых сил скоро достигнет в этом случае своего максимума.

295. Этот максимум полностью зависит от конкретных условий – местности, морального состояния войск и ближайшей задачи данного боя. Здесь достаточно сказать, что такой максимум существует.

296. Итак, число одновременно могущих быть применяемыми сил имеет свой максимум, за пределами которого уже наступает расточительность.

297. Точно так же имеет свой предел пользование одними и теми же вооруженными силами. Вооруженная сила, участвовавшая в огневом бою, мало-помалу становится не пригодной для дела, но и от рукопашного боя происходит такое же ухудшение. Если истощение физических сил в этом случае меньше, чем в огневом бою, то при неудачном исходе моральное истощение является гораздо большим.

298. Благодаря этому ухудшению, которому подвергаются все уцелевшие вооруженные силы, участвовавшие в бою, в последнем выявляется новый принцип, а именно – внутреннее превосходство свежих боевых сил над уже бывшими в употреблении.

299. Однако приходится считаться и с другим явлением, заключающимся во временном ухудшении бывших в деле вооруженных сил, а именно – в том кризисе, который в них вызывает каждый бой.

300. Рукопашный бой фактически не имеет никакой длительности. В тот момент, когда один кавалерийский полк бросается в атаку на другой, дело уже решено, и с теми немногими секундами, в течение которых происходит действительная рубка, не приходится считаться как с периодом времени; почти то же бывает и с пехотой, и с крупными массами войск. Но этим дело не кончается; то критическое состояние, которое находит себе разряд в решающем акте, еще не заканчивается вполне с этим актом; победоносный полк, преследующий, распустив поводья, побежденных, уже не походит на тот полк, который стоял на поле битвы в сомкнутых рядах; правда, моральная сила его поднялась, но его физические силы, степень его порядка, как общее правило, подорваны. Лишь благодаря потере моральных сил, понесенной противником, и тому обстоятельству, что он также расстроен, победитель удерживает свой перевес. Появись в этот момент новый противник, нет никакого сомнения, что он при равных качествах войск разобьет победителя.

301. Такой же кризис наблюдается и в огневом бою, так что те самые войска, которые только что победоносно отразили своим огнем противника, все же в это мгновение находятся в заметно ослабленном состоянии в отношении порядка и сил. Это состояние длится до тех пор, пока все пришедшее в расстройство снова не будет поставлено в рамки порядка.

302. То, что мы сейчас говорили о небольших частях, можно распространить и на крупные.

303. Сам по себе кризис в маленьких частях достигает больших размеров, так как он равномерно охватывает всю часть, но зато он бывает кратковременным.

304. Всего слабее бывает кризис целого[121], особенно же в целой армии, но зато такой кризис бывает и самым продолжительным.

305. До тех пор, пока боевой кризис у победителя продолжается, в этом кризисе заключается средство для побежденного восстановить бой, т. е. повернуть в свою пользу результат боя, если только он имеет возможность подвести свежие войска в соответственном количестве[122].

306. Это является вторым основанием для последовательного применения вооруженных сил в качестве действующего начала.

307. Но раз последовательное применение вооруженных сил в ряде боев, следующих один за другим, возможно, а одновременное их применение не безгранично, то из этого само собой вытекает, что силы, которые не могут действовать одновременно, могут оказаться действенными при последовательном их применении.

308. Рядом таких следующих один за другим боев длительность общего боя значительно увеличивается.

309. Эта длительность вводит новое основание для последовательного применения вооруженных сил, с которым следует считаться, так как в расчет входит новая величина, эта величина – непредвиденные события.

311. Продолжительность действия вводит в расчет и чистую случайность, а последняя по природе дела на войне играет бо́льшую роль, чем где бы то ни было.

312. С непредвиденными событиями вообще надо считаться, что может выразиться лишь в том, что оставляют позади соответственные силы, т. е. резерв в собственном смысле этого слова.

Глубина боевого порядка

313. Все бои, которые даются последовательно, требуют по тем основаниям, из которых они проистекают, свежих вооруженных сил. Эти последние могут быть или совершенно свежими, т. е. еще не бывшими в деле, или такими, которые уже были использованы, но благодаря отдыху более или менее вышли из своего состояния ослабления. Легко понять, что здесь могут быть различные градации.

314. И то и другое применение, т. е. совершенно свежих сил или сил, уже использованных раньше, но отдохнувших, обусловлено нахождением их позади, т. е. группировкой вне сферы разрушительного акта.

315. И в этом могут быть градации, ибо сфера разрушения не обрывается сразу, но постепенно сходит на нет.

Полярность одновременного и последовательного применения вооруженных сил

321. Так как одновременное и последовательное применение вооруженных сил одно другому противоположно и обладает каждое известными преимуществами, то на них надлежит смотреть как на два полюса, которые притягивают на свою сторону решение полководца и тем самым ставят его на точку, где они друг друга уравновешивают; конечно, мы исходим из предпосылки правильной их оценки.

322. Теперь, значит, дело сводится к тому, чтобы ознакомиться с законами этой полярности, т. е. с выгодами и условиями обоих способов применения сил, и через это изучить их взаимоотношения.

329. Там, где нет особого интереса ускорять действие огня, обе стороны будут заинтересованы в том, чтобы обойтись возможно меньшим числом сил, т. е. применить лишь такое количество сил, чтобы слишком незначительным их числом не побудить противника тотчас же броситься в рукопашную.

330. Таким образом, одновременное применение вооруженных сил в огневом бою ограничено недостаточностью выгоды[123] и обеим сторонам приходится прибегнуть к последовательному применению излишних сил.

340. Можно себе представить одновременное введение в бой большой суммы вооруженных сил при помощи большого протяжения фронта двояким образом, а именно:

а) тем, что, удлиняя фронт, мы заставляем и противника удлинить свой фронт, в этом случае мы не получаем никакого преимущества перед неприятелем, но следствием этого является введение в дело с обеих сторон большего количества сил одновременно;

б) тем, что мы охватываем неприятельский фронт.

341. Одновременное введение обеими сторонами большего количества сил в немногих случаях будет отвечать интересам обеих сторон; притом не может быть уверенности, согласится ли неприятель на это дальнейшее удлинение.

342. Если он на него не пойдет, то или часть нашего фронта, т. е. наших вооруженных сил окажется без дела, или же мы должны будем применить излишнюю часть нашего фронта для охвата неприятеля.

343. Лишь страх перед таким охватом может побудить противника соответственно растянуть свой фронт.

344. Но когда нужно охватить противника, то, очевидно, лучше с самого начала принять соответствующий распорядок, и, следовательно, удлиненный фронт приходится рассматривать лишь с этой точки зрения.

345. Охватывающая форма применения вооруженных сил имеет ту особенность, что она не только увеличивает сумму одновременно примененных с обеих сторон вооруженных сил, но и дает возможность ввести в дело больше сил, чем противник.

348. Второе преимущество охватывающей формы – это более сильное действие концентрического огня.

349. Третье преимущество – это отрезание путей отступления.

350. Эти три преимущества охвата ослабевают с увеличением вооруженных сил или, говоря точнее, с увеличением их фронта и усиливаются с их уменьшением.

356. Однако у охватывающей формы имеется и своеобразная невыгода, заключающаяся в том, что силы при ней растягиваются на большее пространство, откуда их действенность уменьшается в двух отношениях.

357. Время, потребное для того, чтобы пройти известное пространство, не может быть употреблено на то, чтобы сражаться. А все движения охватывающего, не направленные перпендикулярно к неприятельскому фронту, происходят на большем пространстве, чем движения охватываемого, ибо последний движется более или менее по радиусам меньшего круга, а охватывающий – по окружности большего, что представляет существенную разницу.

358. Отсюда для охваченного вытекает возможность легче пользоваться своими силами на различных пунктах.

359. Наряду с этим с увеличением пространства уменьшается и единство целого, ибо донесениям и приказам приходится проходить большие расстояния.

360. Обе эти невыгоды охватывающей формы увеличиваются с расширением фронта. При немногих батальонах они незначительны, при крупных армиях они становятся весьма чувствительны.

364. Раз выгоды охвата при небольших фронтах очень велики, а невыгоды очень малы, и притом первые уменьшаются, а вторые увеличиваются с увеличением фронта, то из этого следует, что может быть такая точка, где они будут взаимно уравновешивать друг друга.

365. За пределами точки расширение фронта не будет, следовательно, в состоянии противопоставить каких-либо преимуществ последовательному применению сил, а напротив, оно приведет к известным невыгодам.

370. Необходимо иметь позади всякого построения не подверженное обстрелу пространство для резервов, для командования и пр., находящихся позади фронта. Если бы они подвергались обстрелу с трех сторон, они перестали бы быть тем, к чему они предназначены.

371. Так как эти элементы при больших массах сами представляют более или менее крупные массы и, следовательно, требуют для себя значительного пространства, то не подвергающееся обстрелу пространство позади фронта должно быть тем большим, чем больше целое; по этой причине фронт должен расти с ростом масс.

372. Пространство позади значительной массы войск должно быть большим не только потому, что резервы и пр. нуждаются в большом пространстве, но оно должно быть большим еще потому, чтобы гарантировать большую безопасность, ибо, во-первых, случайно залетевшие снаряды оказали бы гораздо большее действие на крупные массы войск и обозы, чем на несколько батальонов; во-вторых, бои больших масс гораздо продолжительнее, а потому потери в войсках, расположенных позади фронта и, следовательно, не участвующих в бою, могут за это время стать гораздо более значительными.

380. Из всего до сих пор сказанного об этих двух выгодах охвата вытекает, что небольшие массы с трудом могут достигнуть достаточной длины фронта. Это настолько верно, что, как мы знаем из практики, они большей частью бывают вынуждены отказаться от стереотипного порядка своего построения и растягиваются значительно шире. В крайне редких случаях батальон, предоставленный самому себе, примет бой с длиною фронта своего обычного построения (150–200 шагов); он разделится поротно, а роты растянутся стрелковой цепью, оставив часть в качестве резерва; таким путем батальон займет в два, три или четыре раза большее пространство, чем сколько ему, собственно говоря, полагается.

381. Но чем массы становятся больше, тем легче бывает достигнуть необходимой длины фронта, ибо хотя эта последняя и растет вместе с ростом масс, но не в одинаковой мере.

382. Поэтому большим массам нет надобности отступать от нормального порядка построения, и они имеют возможность сохранить позади часть войск.

384. У очень крупных масс (в армиях в 100000, 150000, 200000 человек) мы наблюдаем постоянный рост резервов (от 1/4 до 1/3). Это доказывает, что силы все более и более превосходят потребности фронта.

387. Первые два преимущества охвата оказывают свое действие в смысле обеспечения успеха, увеличивая наши силы; третье достигает того же, но лишь при крайне коротких фронтах.

388. Оно влияет на мужество сражающихся на неприятельском фронте тем, что внушает им представление о потере пути отступления, что всегда производит весьма сильное впечатление на солдата.

389. Однако это будет иметь место лишь в том случае, когда опасность быть отрезанным настолько близка и очевидна, что впечатление от нее заглушает все законы дисциплины и силу приказания и увлекает солдата совершенно непроизвольно.

390. При большом отдалении, когда раздающаяся пушечная и ружейная стрельба в тылу лишь намекает на это, в солдате может возникнуть беспокойство, но, если дух войска не слишком плох, это ему не помешает слушаться приказаний вождя.

391. В этом случае выгода отрезывания, которую имеет охватывающий, уже не должна считаться за такую, которая обеспечивала бы в большей мере успех, т. е. придавала бы ему большую вероятность, а является лишь преимуществом, увеличивающим размер достигнутого успеха.

392. И в этом отношении третье преимущество охвата подчиняется той же антитезе: при коротком фронте оно бывает больше, а с удлинением его оно уменьшается, как то можно наблюдать с очевидностью.

393. Это, однако, не противоречит тому, что более крупные массы нуждаются в более широком фронте, чем мелкие. Отступление никогда не происходит по всей ширине фронта, а ведется по отдельным дорогам; отсюда само собою следует, что отступление крупных масс требует больше времени, чем более мелких; эта большая продолжительность времени требует, следовательно, более широкого фронта, чтобы неприятель, охватывающий его, не мог так скоро достигнуть пунктов, через которые производится отступление.

394. Раз третье преимущество охвата в большинстве случаев, а именно – при не слишком коротких фронтах, отражается (согласно § 391) лишь на размере, а не на обеспеченности успеха, то отсюда следует, что в зависимости от обстоятельств и намерений сражающихся оно приобретает совершенно различное значение.

395. Там, где вероятность успеха и без того незначительна, надо прежде всего позаботиться об обеспечении его; в таких случаях преимущество, влияющее главным образом на его размер, не может иметь особого значения.

396. В тех же случаях, когда это преимущество даже шло бы вразрез с этим вероятием (§ 365), оно представляло бы определенный ущерб.

397. В таких случаях придется постараться выгодами последовательного напряжения сил уравновесить выгоду большего фронта.

398. Итак, мы видим: положение безразличной точки между обоими полюсами одновременного и последовательного применения сил, ширины и глубины фронта не только складывается иначе у крупных и мелких масс, но и меняется в зависимости от обстановки и намерений обеих сторон.

399. Более слабая и более осторожная сторона должна отдавать предпочтение последовательному напряжению сил, а более сильная и отважная – одновременному.

400. По своей природе атакующий бывает более сильным и отважным, безразлично, по свойствам ли характера полководца или по необходимости.

401. Охватывающая форма боя, т. е. обусловливающая наиболее одновременное напряжение сил у нас и у противника, естественно, подходит для атакующего.

402. А охваченная, т. е. связанная с последовательным применением сил и потому обреченная на охват, есть, следовательно, естественная форма для обороны.

403. В первой заложена тенденция к быстрому решению, в последней заложена тенденция к выигрышу времени, и эти тенденции гармонируют с основным смыслом обеих форм боя.

404. Но в природе обороны заключается еще одно основание, склоняющее ее к более глубокому построению.

405. Одно из самых значительных преимуществ обороны заключается именно в поддержке, которую ей оказывают местность и рельеф, почему местная оборона и является существенным ее фактором.

406. Но ведь можно было бы предположить, что это поведет к удлинению фронта до крайних пределов, чтобы использовать это преимущество в возможной степени: это односторонний подход, в котором можно видеть главнейший мотив, так часто склонявший полководцев занимать растянутые позиции.

411. Надо рассматривать как решительный ущерб для обороны занятие более растянутого фронта по сравнению с фронтом, необходимым атакующему для развертывания своих сил.

412. Как необходимо велик должен быть фронт атакующего, этим вопросом мы займемся впоследствии; здесь же мы можем лишь сказать, что когда атакующий занимает чересчур малый фронт, обороняющийся его за это наказывает не тем, что он сразу придает своему фронту большую длину, но принятием наступательных, охватывающих контрмер.

413. Поэтому можно уверенно сказать, что обороняющийся, чтобы во всяком случае избежать невыгод слишком растянутого фронта, должен занимать возможно меньший, насколько это позволяют обстоятельства, ибо через это он сбережет больше сил позади фронта; эти же последние никогда не могут оказаться без дела, как части слишком растянутого фронта.

414. Пока обороняющийся довольствуется возможно малым фронтом и старается сохранять возможно большую глубину, т. е. пока он следует естественной тенденции своей формы боя, до тех пор у наступающего проявляется обратная тенденция: растянуть свой фронт возможно шире, т. е. охватить своего противника возможно дальше.

415. Но это лишь тенденция, а не закон, ибо мы видели, что выгоды этого охвата уменьшаются с увеличением размеров фронтов, а следовательно, на известной точке уже не уравновешивают выгод от последовательного применения сил. Этому закону подчинены в равной мере как атакующий, так и обороняющийся.

416. Здесь нам надо различить два неодинаковых протяжения фронта, а именно то, которое определяет обороняющийся принятой им группировкой, и то, которое вынуждается у обороны атакующим посредством намеченного им окрыления.

417. Если первое уже столь велико, что все выгоды от охвата флангов или исчезают, или лишаются силы, то последнее отпадает; наступающий должен искать получения выгод другими путями, как мы сейчас увидим.

418. Если же первое протяжение фронта так мало, насколько это только возможно, то наступающий вправе рассчитывать на известные выгоды от охвата флангов и окружения; здесь надлежит определить границы этого охвата.

419. Эта граница определяется (§§ 356–365) невыгодами преувеличенного охвата.

420. Эти невыгоды появляются тогда, когда стараются осуществить охват противника вопреки чрезмерной растянутости неприятельского фронта; однако эти невыгоды становятся еще больше, как то наглядно видно при чрезмерно широком охвате короткой линии.

421. Раз эти невыгоды выпадают на долю наступающего, то выгоды последовательного применения сил, которые сохраняет оборона благодаря своему короткому фронту, получают тем большее значение.

422. Правда, может показаться, что обороняющийся, принявший короткий фронт и глубокое построение, не может посредством этого сохранить только на своей стороне выгоды последовательного применения сил, ибо если наступающий займет столь же короткий фронт и, следовательно, не будет окатывать противника, то у обоих в равной мере открывается возможность последовательного применения сил; если же наступающий охватит противника, то последний будет вынужден повсюду противопоставить фронт и, следовательно, будет сражаться на фронте такой же длины (если не считать незначительной разницы между двумя концентрическими кругами). Здесь приходится иметь в виду четыре соображения.

423. Во-первых, если атакующий в такой же мере сократит свой фронт, у обороняющегося всегда остается та выгода, что борьба из области растянутого и быстро решающегося боя переходит в область боя сосредоточенного и длительного, а большая длительность боя в интересах обороняющегося.

424. Во-вторых, обороняющийся, когда его охватывает противник, не всегда бывает вынужден сражаться с охватывающими частями параллельным фронтом, но может ударить им или во фланг, или в тыл, чему геометрические соотношения весьма благоприятствуют; это уже будет последовательное применение сил, ибо это последнее не требует, чтобы вступающие позднее силы непременно применялись так же, как и предыдущие, или чтобы вообще последующие силы занимали место предыдущих, как мы сейчас подробнее укажем. Без размещения вооруженных сил позади[124] такой охват охватывающего был бы невозможен.

425. В-третьих, короткий фронт с сильными, расположенными позади резервами предоставляет возможность наступающему произвести чересчур широкий охват (§ 420), из которого посредством имеющихся позади сил обороняющийся может извлечь выгоду.

426. В-четвертых, как на выгоду можно смотреть и на то обстоятельство, что это обеспечивает обороняющегося от противоположной ошибки – напрасной затраты сил на участках фронта, не подвергающихся наступлению.

427. Таковы преимущества глубокого построения, т. е. последовательного применения сил. Они не только уравновешивают обороняющемуся выгоды растянутого фронта, но и заставят наступающего не переступать известной границы охвата, не уничтожая, однако, тенденции к растягиванию фронта до этого предела.

428. Последняя тенденция у наступающего ослабевает или совершенно пропадает, когда обороняющийся сам занял чересчур растянутый фронт.

429. Правда, при таких условиях обороняющийся за недостатком оставленных позади сил уже не может наказать наступающего за чрезмерную растяжку при производстве им охвата, но и без этого выгоды, доставляемые охватом, становятся чересчур ничтожными.

430. Тогда наступающий уже не станет искать выгод от охвата, если обстановка не вынудит его придать особенное значение тому, чтобы отрезать путь отступления противнику. Таким путем тенденция к охвату окажется ослабленной.

431. И она совершенно отпадает, если обороняющийся займет столь широкий фронт, что наступающему будет возможно оставить праздной значительную долю этого фронта, ибо это для него явится существенным выигрышем.

432. В подобных случаях наступающему приходится добиваться преимущества, исходя уже не из растягивания фронта и охвата противника, а из противоположного приема, а именно – сосредоточения своих сил против одного какого-нибудь пункта. Что это равносильно глубокому построению, понять нетрудно.

433. До каких пределов атакующий может сократить ширину своего фронта, зависит:

а) от количества его сил;

б) от размеров неприятельского фронта;

в) от готовности противника к контрнаступлению.

434. При небольших массах невыгодно оставлять незанятой какую-либо часть неприятельского фронта, ибо при легкости обозрения всего боя и небольших расстояниях эти части могут немедленно найти иное применение.

435. Из этого само собой следует, что и при крупных массах и широких фронтах участок, подвергающийся атаке, не должен быть чересчур мал, ибо отсюда, хотя бы частично, мог бы возникнуть только что указанный нами ущерб.

436. Но в общем вполне естественно, что атакующий, долженствующий добиваться преимущества посредством сосредоточения своих сил, ибо на то ему дает право чрезмерная растянутость фронта обороняющегося или его пассивность, может идти дальше в направлении сокращения своего фронта, чем обороняющийся, ибо последний не подготовлен своей растянутостью к активному противодействию посредством охвата.

437. Чем фронт обороняющегося шире, тем больше частей его наступающий может оставить без дела.

438. То же можно оказать в отношении сильно выраженного намерения вести чисто местную оборону.

439. Наконец, и относительно очень крупных войсковых масс.

440. Таким образом, наибольшую выгоду получит наступающий от сосредоточения своих сил, когда встречаются все эти благоприятные условия, а именно – крупные массы, слишком растянутый фронт и сильная тенденция к чисто местной обороне со стороны противника[125].

444. Из всех этих рассуждений мы видим, как безразличная точка между одновременным и последовательным применением сил занимает иное положение в зависимости от величины расположенных позади частей, от отношения сил, от отваги и осторожности.

Определение пространства

460. Если мы можем не вступать в бой с какою-либо частью неприятельских вооруженных сил, то тем самым мы становимся сильнее в борьбе с другими, будь то при одновременном или последовательном применении вооруженных сил. В таком случае мы вступим в бой всеми своими силами с частью неприятельских сил.

461. Следовательно, в этом случае на тех участках, где мы применим наши силы, мы будем или иметь превосходство над противником, или, по крайней мере, окажемся сильнее, чем этого следовало ожидать по общему соотношению сил.

462. Исходя из предпосылки, что с остальными частями противника мы можем не вступать в бой, силы, занимающие атакуемые участки, можно рассматривать как целое; таким способом происходит искусственное повышение наших сил благодаря большему их сосредоточению в пространстве.

463. Само собою ясно, что это средство составляет важный элемент всякого плана боя; оно применяется наиболее часто.

464. Поэтому важно ближе познакомиться с этим вопросом, дабы определить те части неприятельских сил, которые можно рассматривать в этом смысле как целое.

465. В § 4 мы привели мотивы, определяющие отступление сражающегося. Ясно, что факты, из которых исходят эти мотивы, относятся или ко всем вооруженным силам в целом, или, по крайней мере, к столь существенной их части, что последняя имеет больше значения, чем все остальные, т. е. решает их судьбу вместе со своей.

466. Легко можно себе представить, что эти факты касаются всей вооруженной силы в целом при небольших массах войск, но не при более крупных. Правда, и здесь мотивы, указанные под литерами «г», «е», «ж», распространяются на целое, но остальные, особенно же потери, всегда касаются лишь известных частей, ибо при более значительных массах крайне невероятно, чтобы потери постигли в одинаковой мере все части.

467. Те части, состояние которых служит основанием для отступления, естественно, должны быть в отношении к целому значительными; ради краткости мы их назовем преодоленными.

468. Эти преодоленные части могут находиться рядом или быть в большей или меньшей степени распределенными среди всей армии.

469. Нет основания считать из этих двух случаев один более действенным, чем другой. Если корпус какой-либо армии совершенно разбит, а все остальные сохранились нетронутыми, то в одном случае это может оказаться лучше, в другом хуже, чем если бы потери были равномерно распределены по всей массе[126].

470. Второй случай предполагает равномерное применение стоящих друг против друга сил; теперь же мы рассматриваем лишь неравномерное (сосредоточенное на одном или нескольких участках) применение сил, поэтому нас интересует лишь первый случай.

471. Если преодоленные части расположены рядом, то на них можно смотреть в совокупности, как на одно целое, и такой смысл мы придаем нашим словам, когда говорим об атакованных и преодоленных частях или участках.

472. Если удается определить, какова должна быть эта часть, чтобы господствовать над целым и увлекать его за собой, то мы тем самым определили бы, против какой части целого следует направлять свои силы и вести настоящую борьбу.

473. Если отвлечься от условий местности, то для определения той части, которая должна подвергнуться нашему нападению, мы обязаны принять во внимание только ее размер и положение. Прежде всего рассмотрим вопрос о размере.

474. Надо различать два случая: первый, когда мы сосредоточиваем свои силы против одной части неприятельских сил и ничего не противопоставляем другим частям; второй, когда мы противопоставляем остальным частям более слабые силы, дабы занять его внимание. И то и другое, очевидно, представляет собою сосредоточение сил в пространстве.

475. Вопрос о том, каких размеров должна быть та часть неприятельских сил, которую нам необходимо преодолеть, очевидно, равнозначен вопросу, насколько малым может быть наш фронт. Но этот вопрос мы уже рассмотрели в § 433 и следующих.

476. Дабы точнее познакомиться с предметом во втором случае, мы сперва представим себе, что противник столь же положительно и деятельно настроен, как мы, из чего будет следовать, что если мы разобьем более значительной частью нашего целого менее значительную часть его целого, то он отплатит нам тем же.

477. Поэтому, если мы хотим, чтобы конечный успех был на нашей стороне, мы должны так устроиться, чтобы та часть неприятельских сил, которую мы разобьем, была бы больше в отношении целого, чем та часть, которой мы для этого пожертвуем, по отношению к нашему целому.

480. Чем больше наше численное превосходство, тем больше может быть та часть неприятельских сил, с которой мы вступаем в серьезную борьбу, и тем наш успех окажется значительнее. Чем мы слабее, тем меньше должна быть часть, с которой мы вступаем в серьезную борьбу, что согласуется с естественным законом, что слабый должен больше сосредоточивать свои силы.

481. Но при этом мы исходим из молчаливого предположения, что неприятелю потребуется столько же времени для того, чтобы разбить нашу слабую часть, сколько нам для того, чтобы одержать победу над его частью. Если бы это оказалось не так и имелась значительная разница во времени, то он получил бы возможность употребить часть своих войск против наших главных сил.

482. Но ведь победу, как общее правило, одерживают тем скорее, чем неравенство сил бывает больше; таким образом, отсюда следует, что мы не можем сделать ту часть, которой мы жертвуем, произвольно малой, но что она должна сохранить сколько-нибудь сносное соотношение к неприятельским силам, которые она должна сковывать. Итак, сосредоточение сил у слабого имеет свои пределы.

484. Но если бы мы захотели пойти дальше и сделать вывод, что атакующий всегда одерживает победу в тех случаях, когда обороняющийся ничего положительного не предпринимает против слабейшей части атакующего (что очень часто наблюдается), то такой вывод был бы ошибочным; ибо в тех случаях, когда подвергающийся нападению не пытается искать вознаграждения за счет слабейшей части противника, то воздерживается он от этого главным образом потому, что он все же находит возможность ввести в бой часть своих главных сил, не подвергавшихся нападению, против наших главных сил и тем самым сделать сомнительной победу последних.

485. Чем меньше часть неприятельских сил, которую мы атакуем, тем легче это будет для него, отчасти благодаря незначительности пространства, отчасти же, и в особенности, потому, что моральная сила победы при незначительности масс гораздо меньше: победа над мелкой частью не так-то легко заставляет неприятеля терять голову и мужество и не лишает его способности использовать еще имеющиеся в его распоряжении средства для восстановления положения.

486. Если неприятель поставил себя в такое положение, что он не может ни вознаградить себя позитивной победой над нашей слабейшей частью, ни противопоставить нашему главному наступлению имеющиеся на неатакованных участках излишние силы, или если он вследствие своей нерешительности не надумает сделать ни то ни другое – лишь в этих случаях атакующий может рассчитывать одолеть его сравнительно малыми силами посредством сосредоточения их.

487. Однако теория не должна изображать лишь одного обороняющегося в невыгодном положении невозможности отплатить должным образом противнику за сосредоточение им сил; она обязана указать на то, что каждая из обеих сторон, как атакующая, так и обороняющаяся, может оказаться в этом положении.

488. Дело в том, что непропорциональное сосредоточение сил на одном участке, чтобы достигнуть на нем превосходства, всегда базируется на надежде поразить противника внезапностью, дабы он не имел ни времени собрать на этом участке столько же сил, ни возможности подготовиться отплатить той же монетой. Надежда на успех такой внезапности основывается, по существу, на заблаговременно принятом решении, т. е. на инициативе.

489. Однако это преимущество инициативы имеет свою антитезу, о чем будет еще речь впереди; здесь мы лишь отметим, что оно не составляет абсолютного преимущества, действие которого непременно должно сказаться во всех случаях.

490. Но если даже не считаться с теми основами успеха внезапности, которые заключаются в инициативе, и если даже нет для нее никакого объективного основания, так что успех всецело зависит от счастья, то все же теория не должна отвергать и этого фактора, ибо война – игра, из которой никак не может быть исключен элемент риска. Поэтому вполне допустимо даже при отсутствии всякого другого мотива сосредоточить свои силы наудачу в надежде поразить неприятеля внезапностью.

491. Если той или другой стороне удастся поразить внезапностью противника, будет ли то наступающий или обороняющийся, сторона, застигнутая таким образом врасплох, окажется до известной степени лишенной возможности отплатить противнику тем же самым.

497. При атаке флангов или тыла необходимо предполагать, что можно принудить неприятеля противопоставить нам в этих местах вооруженные силы; там, где мы не уверены в том, что таково будет воздействие нашего появления, последнее было бы опасно; ибо там, где не с кем сражаться, войска остаются праздными и, если это случится с главными силами, цель окажется несомненно не достигнутой.

498. Правда, такие случаи, чтобы противник оставил беззащитными свои фланги или свой тыл, чрезвычайно редки, однако они встречаются, и притом легче всего тогда, когда противник обеспечивает себя наступательными контрдействиями (Ваграм, Гогенлинден, Аустерлиц могут служить примерами).

499. Атака центра (под которым мы разумеем не что иное, как часть фронта, не являющуюся флангом) отличается той особенностью, что она может повести к разделению частей, которое обычно называется прорывом.

500. Прорыв, очевидно, является противоположностью окружения. Оба действуют в случае победы чрезвычайно разрушительно на неприятельские силы, но каждый по-своему.

1) Охват содействует обеспечению успеха своим моральным воздействием, подрывая мужество противника.

2) Прорыв центра содействует обеспечению успеха тем, что при нем наши силы остаются более сосредоточенными. Мы уже говорили об этом.

3) Охват может непосредственно повести к уничтожению неприятельской армии, если он производится значительно превосходными силами и увенчается успехом. Во всяком случае, если он приводит к победе, то успех первого дня бывает больше, чем при прорыве.

4) Прорыв может вести лишь косвенным образом к уничтожению неприятельской армии и редко проявляет свое действие в значительных размерах в первый же день, а скорее влияет стратегически в последующие дни.

501. Прорыв неприятельской армии посредством сосредоточения наших главных сил против одного участка предполагает чрезмерную растянутость неприятельского фронта, ибо гораздо труднее бывает приковать остальные вооруженные силы неприятеля более слабыми силами, и неприятельские силы, расположенные вблизи направления главного удара, легко могут быть направлены на борьбу с ним. К тому же при атаке, направленной на центр, таковые находятся по обеим сторонам, при атаке же на крыло – лишь с одной стороны.

502. Вследствие этого подобная атака центра легко подвергается концентрической контратаке неприятеля.

504. Мы рассмотрели сосредоточение главных сил на одном участке для действительного боя, но, конечно, оно может иметь место и на нескольких участках, на двух, даже на трех, не переставая быть сосредоточением сил против одной части неприятельской армии. Разумеется, с увеличением числа участков сила этого начала окажется ослабленною.

505. До сих пор мы имели в виду одни лишь объективные преимущества такого сосредоточения сил, а именно – более благоприятное соотношение сил на главном участке; существует, однако, и субъективное основание для вождя или полководца избрать этот прием, а именно дабы крепче держать в руках главную часть своих сил.

506. Хотя воля полководца и его разум руководят всем в сражении, однако эта воля и этот разум проникают лишь в крайне ослабленной степени до низших членов его армии, и это имеет тем большее место, чем дальше расположены части от полководца; значение и самостоятельность подчиненных начальников возрастают, и притом за счет верховной воли.

507. Но не только естественно, но – при отсутствии какой-либо аномалии – и выгодно, чтобы в руках главнокомандующего оставалась величайшая действенность власти, какую только допускает обстановка.

Взаимодействие

509. Нам остается рассмотреть лишь один вопрос – взаимодействие планов и действий обеих сторон.

510. Так как план боя в собственном смысле может устанавливать лишь то, что можно предвидеть в отношении действий, то сводится он обычно к трем сторонам дела, а именно: а) крупные линии боя, б) подготовка к нему, в) подробности начала.

511. Лишь начало боя может действительно быть полностью установлено планом; течение его уже требует новых, вытекающих из обстановки указаний и приказов, т. е. вождения.

512. Разумеется, желательно следовать принципам плана и при вождении, ибо цель и средства остаются теми же самыми; поэтому, если это не всегда может иметь место, то смотреть на это обстоятельство надо как на неизбежное несовершенство.

513. Деятельность вождения, очевидно, носит совсем иной характер, чем деятельность создания плана. Последний составляется вне сферы опасности и на досуге; первое протекает всегда под давлением момента. План всегда разрешает вопросы с более высокой точки зрения с более широким кругозором. Вождение определяется ближайшим и самым конкретным, более того – это ближайшее и конкретнейшее часто насильственно увлекает его. Ниже мы будем говорить о различии в характере этих двух деятельностей интеллекта, здесь же мы ограничиваемся тем, что отделим их друг от друга как две различные фазы.

514. Если мы себе представим обе стороны так, что ни одна из них не знает ничего о мероприятиях противника, то каждая будет иметь возможность предпринимать свои меры лишь на основе общих принципов теории. Значительная доля их заключается уже в построении боевого порядка и в так называемой элементарной тактике армий, которая, естественно, базируется лишь на общих началах.

515. Но очевидно, что распорядок, рассчитанный лишь на общее, не может иметь действенности того распорядка, который построен в расчете на конкретные обстоятельства.

516. Следовательно, возможность принять свои меры позже, чем неприятель, уже учитывая мероприятия последнего, представляет огромное преимущество; это преимущество последней руки в карточной игре[127].

517. Редко или даже никогда не организуется бой без принятия в расчет конкретных обстоятельств. Первое из них, без знакомства с которым обойтись нельзя, – это местность.

518. Знакомство с условиями местности присуще преимущественно обороняющемуся, ибо один он знает точно и наперед, где произойдет бой, и у него есть время соответственно обследовать это место. Здесь коренится вся теория позиции, поскольку она принадлежит к тактике. Если обороняющийся, кроме простого ознакомления с местностью, захочет использовать ее далее для чисто местной обороны, то отсюда будет вытекать более или менее определенное, детальное применение его вооруженных сил; вследствие этого наступающий оказывается вынужденным изучить его и принять в расчет при составлении своего плана.

521. В этом заключается первое проявление внимания со стороны противника к действиям другой стороны.

522. В большинстве случаев в этой стадии и завершаются планы той и другой стороны, дальнейшее уже принадлежит к вождению боем.

523. В боях, где ни та, ни другая сторона не является обороняющейся, обе идут друг другу навстречу, строй, боевой порядок и элементарная тактика (как стереотипная группировка, несколько видоизмененная в соответствии с условиями местности) заменяют план в собственном смысле.

524. При небольших частях это случается весьма часто, реже при крупных.

525. Но если действие делится на атаку и оборону, то наступающий оказывается в стадии, указанной в § 522, и в отношении взаимодействия имеет явное преимущество перед обороняющимся; в его руках инициатива действия, а его противник уже должен был обнаружить своими приготовлениями к обороне значительную часть того, что намерен делать.

526. В этом и заключается причина, почему до сих пор в теории смотрели на атаку как на значительно более выгодную форму боя.

527. Однако взгляд на атаку как на более выгодную форму или, выражаясь более определенно, как на более сильную форму боя, приводит нас к абсурду, что мы покажем впоследствии. А это упускали из виду.

528. Ошибка этого вывода заключалась в переоценке преимущества, указанного в § 525. Оно существенно в отношении взаимодействия, но составляет не все. Преимущество пользования условиями местности как вспомогательной силой, до известной степени подкрепляющей силы обороняющегося, во многих случаях имеет большое значение и при надлежащих мероприятиях могло бы иметь его в большинстве случаев.

529. Но неправильное пользование местностью (крайне растянутые позиции) и неправильная система обороны (полная пассивность ее) несомненно придали этому преимуществу атаки – предпринимать свои шаги «в последней руке» – такое значение, что атака почти исключительно ему обязана теми успехами, которых достигает на практике свыше естественной меры, присущей ей в действительности.

530. Так как участие интеллекта не прекращается с составлением плана в собственном смысле, то мы должны проследить роль взаимодействия и в области вождения боем.

531. Область вождения – это течение или длительность боя; а таковое тем длиннее, чем больше в нем последовательного применения сил.

532. Поэтому при расчете на вождение необходимо глубокое построение.

533. Таким образом, возникает вопрос, что лучше – довериться ли больше плану или руководству.

534. Очевидно, было бы нелепостью умышленно не принимать в расчет какую-либо имеющуюся налицо данную и, если она имеет какую-либо ценность для намеченного действия, не обсудить ее заранее. Но этим сказано не что иное, как только то, что плану следует лишь настолько вмешиваться в действие, насколько имеется у него данных, и что область вождения начинается лишь там, где план оказывается недостаточным. Таким образом, вождение является лишь заместителем плана и в качестве такового должно рассматриваться как необходимое зло.

535. Но, конечно, здесь мы говорим лишь о плане мотивированном. Все указания, долженствующие иметь конкретную тенденцию, не могут опираться на произвольные предположения, а должны опираться на определенные данные.

536. Следовательно, где данные прекращаются, должны останавливаться и указания плана, ибо, несомненно, лучше оставлять что-нибудь неопределенным, т. е. под охраной общих принципов, чем определять его, не считаясь с обстоятельствами, которые обнаружатся впоследствии.

537. Каждый план, который определяет заранее слишком много подробностей хода боя, должен поэтому оказаться ошибочным и пагубным, ибо подробности зависят не только от общих оснований, но и от частностей, которых нельзя знать наперед.

538. Если принять во внимание, что воздействие отдельных обстоятельств (случайных и других) возрастает с увеличением времени и пространства, то станет ясно, что в этом и заключается причина, почему очень широко задуманные и сложные движения редко удаются и приводят к гибели.

539. Вообще в этом и заключается причина пагубности всех чересчур сложных и искусственных планов боя. Все они часто бессознательно опираются на множество мелких предположений, из которых большинство не оправдывается.

540. Вместо того, чтобы чрезмерно расширять план, лучше оставлять больше на долю вождения.

541. Но это предполагает (§ 523) глубокое построение, т. е. наличие крупных резервов.

542. Мы видели (§ 525), что атака в отношении взаимодействия распространяет свой план дальше, чем оборона.

543. С другой стороны, обороняющемуся условия местности дают многочисленные основания к тому, чтобы заранее определить ход боя, т. е. своим планом гораздо дальше проникнуть в ход боя.

544. Оставаясь на этой точке зрения, мы должны были бы сказать, что планы обороняющегося гораздо более исчерпывающи, чем планы атакующего, и, следовательно, последний должен гораздо больше отводить места вождению.

545. Однако это преимущество обороняющегося лишь кажущееся, а не действительное. В самом деле, мы не должны забывать, что мероприятия, вытекающие из условий местности, являются лишь приготовлениями, основанными на предположениях, а не на действительных мерах, принятых противником.

546. Лишь потому, что эти предположения обычно весьма правдоподобны, и поскольку они таковы, они и основанные на них мероприятия имеют ценность.

547. Но это условие, при котором строятся предположения обороняющегося и основанные на них мероприятия, естественно, очень ограничивает последние и вынуждает обороняющегося к величайшей осторожности в отношении своих мероприятий и планов.

548. Если он в них зашел слишком далеко, то атакующий имеет возможность от них уклониться, и тогда у него тотчас появляется мертвая сила, т. е. напрасная затрата сил.

549. Сюда относятся чересчур растянутые позиции и слишком частое применение местной обороны.

550. Как раз эти две ошибки часто обнаруживали невыгоду, вытекающую из преувеличенного расширения плана обороняющегося, и ту выгоду, которую атакующий может извлечь из естественного размера своего плана.

551. Лишь чрезвычайно сильные позиции, и притом такие, которые сильны со всех точек зрения, открывают плану обороняющегося более широкую область, чем область планов атакующего.

552. Но поскольку позиция менее совершенна или даже вовсе отсутствует или, наконец, поскольку не хватает времени хорошенько на ней устроиться, постольку же обороняющийся будет оставаться позади атакующего в отношении определенности своего плана и окажется вынужденным в большей мере довериться вождению боем.

553. Это нас снова приводит к тому положению, что обороняющемуся по преимуществу придется придерживаться приема последовательного применения сил.

554. Уже раньше мы видели, что лишь большие массы могут пользоваться преимуществами, связанными с коротким фронтом; теперь мы еще отметим, что обороняющийся должен предохранить себя от чрезмерного, вызываемого условиями местности расширения своего плана и пагубного распыления своих сил путем вспомогательных средств, заключающихся в ресурсах вождения, т. е. посредством сильных резервов.

555. Отсюда естественный вывод, что отношение обороняющегося к атакующему становится тем более благоприятным, чем большими становятся массы.

556. Таким образом, продолжительность боя, т. е. сильные резервы и, по возможности, последовательное их применение, является первым условием вождения боем, и превосходство в этом отношении должно вести к превосходству в вождении независимо от виртуозности того, кто его осуществляет; ибо самое высокое искусство бессильно при отсутствии средств, и очень легко можно себе представить, что менее искусный, но располагающий еще средствами борьбы получит перевес в течение боя.

558. В природе вещей, что определения плана больше касаются членов высшего порядка, а указания вождения – членов низшего порядка; следовательно, каждое отдельное распоряжение последнего будет иметь меньшее значение, но зато, естественно, они будут гораздо более многочисленными, благодаря чему разница в значении плана и вождения отчасти сглаживается.

559. Далее, в природе вещей, что вождение есть подлинная область взаимодействия и что здесь оно никогда не прекращается, ибо обе стороны стоят лицом к лицу и что, следовательно, взаимодействие или вызывает, или видоизменяет большинство решений.

560. Если обороняющийся в особенности должен сберегать свои силы для вождения (§ 553) и в большинстве случаев оказывается в выгоде при их употреблении, то отсюда следует, что он не только может уравновесить свою сравнительную слабость в отношении взаимодействия планов преимуществами в отношении взаимодействия вождения, но может достигнуть общего перевеса в отношении взаимодействия.

561. Но каково бы ни было в отдельных случаях взаимоотношение обеих сторон, всегда должно существовать известное стремление оказаться «за рукой» в своих мероприятиях, дабы иметь возможность учесть мероприятия противника.

562. Это стремление и есть подлинная основа значительного увеличения размера резервов, наблюдаемого в последнее время при применении крупных масс.

563. Мы не сомневаемся, что для всех значительных масс наряду с условиями местности резервы являются важнейшим фактором в деле обороны.

Характер вождения[128]

564. Мы уже сказали, что есть различие в характере между указаниями, даваемыми планом, и указаниями, из которых складывается вождение боем; причина тому заключается в том, что условия, при которых работает ум, различны в обоих случаях.

565. Это различие обстоятельств сводится к трем элементам, а именно: к недостатку данных, к недостатку времени и к опасности.

566. Явления, которые при полном обозрении положения и общей связи всего в его целом составляют самое главное, могут и не казаться таковыми, когда этого обозрения нет; тогда другие явления, и притом, само собою понятно, ближайшие будут казаться преобладающими по своему значению.

567. Таким образом, если план боя представляет скорее геометрический чертеж, то вождение им – скорее перспективный[129], первый – скорее схематический набросок, второй – скорее изображение в перспективе. Как исправить погрешность, мы укажем в дальнейшем.

568. Недостаток времени влияет не только на недостаток обозрения, но и на возможность обсудить обстоятельства. Сравнивающее, взвешивающее, критическое суждение отходит на второй план в сравнении с интуицией, т. е. приобретенной упражнением находчивостью суждения. Это мы должны также отметить.

569. Человеческой природе свойственно, чтобы непосредственное чувство большой опасности для себя и для других являлось помехой для чистого разума.

570. Если таким путем суждение ума всячески стесняется и ослабляется, то на что придется опереться? Только на мужество.

571. В данном случае требуется мужество двоякого рода: мужество, чтобы не поддаться личной опасности, и мужество для того, чтобы рассчитывать на недостоверное и строить на этом свою деятельность.

572. Второй вид мужества обычно называют мужеством разума (courage d'esprit), для первого нет соответствующего закону антитезы названия, ибо и то название неверно.

573. Если мы спросим, что в первоначальном смысле называется мужеством, то окажется, что здесь разумеется личное самопожертвование в опасности, и из этого пункта мы должны исходить, ибо на него опирается в конце концов все.

574. Такое чувство самопожертвования может исходить из двух совершенно разных источников: во-первых, из равнодушия к опасности – безразлично, происходит ли оно из органических свойств данного индивида, или из равнодушного отношения к жизни, или, наконец, из привычки к опасности, а во-вторых, из положительных мотивов: честолюбия, любви к отечеству, всякого рода воодушевления.

575. Лишь на первый вид мужества можно смотреть как на подлинное, прирожденное или обратившееся во вторую природу мужество, и оно отличается той особенностью, что вполне тождественно с самим человеком и, следовательно, никогда его не покидает.

576. Иначе обстоит дело с мужеством, исходящим из положительных чувств. Эти чувства противостоят впечатлениям опасности, и при этом, естественно, все зависит от их отношения к ним. Бывают случаи, в которых они могут повести гораздо дальше, чем простое равнодушие к опасности, в других случаях впечатления опасности получают перевес над ними. При равнодушии к опасности сохраняется большая трезвость суждения, что ведет к стойкости; положительные же чувства, вдохновляющие мужество, делают человека более предприимчивым и ведут к смелости.

577. Если с подобными импульсами еще связано и равнодушие к опасности, то мы получим совершеннейшую форму личного мужества.

578. Это до сих пор рассмотренное нами мужество представляет нечто субъективное, оно касается лишь личного самопожертвования, – а потому мы его называем личным мужеством.

579. Но ведь вполне естественно, что человек, не придающий особой цены жертве собственной личностью, точно так же не будет придавать особой цены жертве другими (которые по занимаемому ими положению поставлены в зависимость от его воли). Он будет смотреть на них как на товар, которым он может распоряжаться в той же мере, как самим собою.

580. Точно так же и тот, которого привлекает к себе опасность благодаря какому-нибудь положительному чувству, или будет приписывать то же самое чувство другим, или будет считать себя вправе подчинить этих других своему чувству.

581. Обоими путями мужество приобретает объективный круг действия. Оно уже не только влияет на личное самопожертвование, но и на применение подчиненных вооруженных сил.

582. Если мужество исключает из души все слишком живые впечатления опасности, то оно оказывает влияние и на деятельность разума. Последняя становится свободной, так как освобождается от гнета забот.

583. Но, конечно, мужество не может создать ни сил разума, если последних нет налицо, ни тем более понимания и проницательности.

584. Таким образом, при недостаточном разумении и проницательности мужество может повести совершенно ошибочным путем.

585. Совсем иное происхождение мужества, которое называют мужеством разума. Оно исходит из убеждения необходимости риска, а также из большей проницательности, вследствие которой риск представляется не столь большим, как он кажется другим.

586. Это убеждение может возникнуть и у людей, не обладающих личным мужеством, но оно становится мужеством, т. е. известной силой, поддерживающей человека в момент опасности и затруднений и сохраняющей в нем равновесие своим влиянием на темперамент, будящим и повышающим в нем благороднейшие силы; поэтому-то термин мужество разума не вполне правилен, ибо из самого разума оно никогда не возникает. Но мысли порождают чувства, которые могут усилиться посредством длительного воздействия мыслительной способности; это известно каждому на основании личного опыта.

587. Если, с одной стороны, личное мужество поддерживает и тем самым повышает способности разума, а с другой – рассудочное убеждение пробуждает и оживляет силы темперамента, то оба вида мужества сближаются и могут даже совпасть, т. е. дать один и тот же результат при вождении. Впрочем, это бывает редко: обычно проявления мужества носят известные черты характера его происхождения.

588. Там, где сочетаются выдающееся личное мужество и крупный ум, вождение, естественно, достигает наибольшего совершенства.

589. Что мужество, исходящее из убеждений разума, распространяется преимущественно на риск и заключается в способности ввериться неизвестности и счастью, а не охватывает сферы личной опасности, вполне естественно, ибо опасность едва ли может служить предметом значительной деятельности разума.

590. Таким образом, мы видим, что в вождении боем, т. е. в момент опасности и затруднений, силы темперамента должны поддержать разум, а последний должен в свою очередь их будить.

591. Такое повышенное духовное состояние необходимо для того, чтобы суждение, не имеющее возможности все обозреть, лишенное досуга и находящееся под самым сильным давлением нахлынувших событий, все же могло принимать верные решения. Такое состояние можно назвать военным талантом.

592. Если рассматривать бой с множеством его мелких и крупных членов и связанных с ними действий, то бросается в глаза, что мужество, порождаемое чувством личного самопожертвования, будет господствовать в низших сферах, т. е. будет руководить преимущественно мелкими частями, другой же вид мужества – преимущественно крупными.

593. Чем ниже мы спускаемся по ступеням расчленения боя, тем действие становится проще, тем, следовательно, в большей мере простой рассудок будет достаточен, но тем больше будет личная опасность, а следовательно, тем большие требования будут предъявляться к личному мужеству.

594. Чем же выше мы будем подниматься по этой лестнице, тем значительнее и более чревата последствиями будет деятельность каждого лица, ибо вопросы, зависящие от его решения, находятся более или менее в тесной связи с целым. Отсюда следует, что здесь требуется более широкий кругозор.

595. Правда, чем выше пост, тем шире его горизонт, и с него лучше, чем с низкого, можно обозреть связь всех явлений; но все то, чего недостает в отношении общего обозрения в ходе боя, главным образом здесь-то и отсутствует; поэтому по преимуществу именно здесь и приходится так много делать наудачу, доверяясь интуиции.

596. Этот характер вождения все усиливается по мере развития боя, так как положение дел все больше удаляется от того, которое нам было известно.

597. Чем дальше продолжается бой, тем больше имеют место случайности, т. е. события, не входившие в наши расчеты, тем больше все выходит из колеи нормального порядка, тем больше хаоса и сумятицы появляется то там, то здесь.

598. Но по мере развития боя все более и более накопляются и учащаются решающие акты, и тем меньше остается времени для обдумывания.

599. Таким-то образом и высшие члены мало-помалу, особенно в отдельных пунктах и в отдельные моменты, спускаются в сферу, где личное мужество имеет большее значение, чем рассудительность, и играет почти всю решающую роль.

600. Таким путем в каждом бою все более и более исчерпываются все комбинации и в конце концов уже ведет борьбу и действует почти исключительно одно лишь мужество.

601. Мы видим, следовательно, что задача мужества и повышенного им интеллекта – сгладить затруднения, встречаемые в процессе вождения. Насколько успешно они могут с ними справиться – не в этом вопрос, потому что-то же происходит у противника, и наши ошибки и промахи в большинстве случаев уравновешиваются его ошибками и промахами. Но что чрезвычайно важно – это не уступать противнику в мужестве и умственных силах, особенно в первом.

602. Есть, однако, еще одна способность, которая имеет в данном случае огромное значение, – это интуиция. Она представляет не только природный талант, но главным образом является в результате практики, знакомящей с явлениями и почти обращающей в привычку открытие истины, т. е. правильность суждения.

603. Наконец, нам остается отметить, что если в вождении обстоятельства заставляют придавать преимущественное значение ближним явлениям по сравнению с явлениями более высокого порядка и более отдаленными, то эта ошибка в обозрении явлений может быть исправлена лишь тем, что действующий, не ведая, прав ли он или нет, старается придать своим действиям определяющее значение. Это достигается тем, что он действительно стремится ко всем тем возможным результатам, которые могут быть достигнуты. Таким путем целое будет увлечено в известном направлении второстепенной точкой зрения при отсутствии более высокой, хотя оно всегда должно было бы быть руководимо с этой последней точки зрения.

Мы попытаемся разъяснить это примером. Когда дивизионный генерал в сумятице большого сражения теряет связь с целым и находится в нерешительности, отважиться ли ему на новое наступление или нет, то, решившись на него, он найдет известное успокоение за себя и за судьбу целого лишь в том, что будет стремиться не только довести свою атаку до конца, но и достигнуть такого успеха, который загладил бы все неудачи, какие бы имели место тем временем на других участках.

604. Подобный образ действия называется в тесном смысле этого слова решительным. Таким образом, взгляд, который мы здесь проводим, заключающийся в том, что лишь таким способом можно господствовать над неопределенностью положения, приводит к решительности; последняя ограждает от полумер и является самым блестящим качеством в вождении крупным боем[130].

Примечания

1

Часть 7-я труда Клаузевица представляет большей частью только наброски, главы IV, V и VI, затрагивающие глубочайшие вопросы наступления, представляют скорее программу-скелет, чем изложение затронутой темы, но приложенная в конце 7-й части черновая статья Клаузевица «О кульминационном пункте победы» в значительной степени восполняет этот пробел. Главы этого труда, трактующие вопросы оперативного порядка (VII, Х-XII, XIV–XIX), представляют собой в настоящее время преимущественно исторический интерес. В стилистическом отношении первые семь глав 7-й части почти не обработаны, нет почти деления на абзацы, фразы отрывисты и скомканы, часто разделяются точкой с тире, знаменующей отсутствие связи в изложении. Эти недостатки немецкого текста наш перевод не стремился затушевать. Текст остальных глав 7-й части и всей 8-й части обработан Клаузевицем в достаточной степени. – Ред.

2

Набросок этой главы без номера в конце 7-й части. – Ред.

3

Часть 6-я, глава VIII. – Ред.

4

Неспособность современных крепостей к длительному самостоятельному сопротивлению резко ослабляет их роль в обороне. В противоположность Клаузевицу, Шлиффен подчеркивал активное значение крепостей, имея в виду в особенности крепость Мец: «Смысл современных больших крепостей не в том, чтобы содействовать обороне. Напротив того, их смысл – способствовать наступлению и численно более слабой стороны, так как они позволяют использующим их армиям наносить внезапные удары в различные стороны и прикрывают их фланг и тыл». – Ред.

5

Здесь в рукописи следует: «Развитие этой темы – в статье о кульминационном пункте победы». Под этим заголовком сохранилась записка в папке с надписью: «Отдельные рассуждения как материалы». Эта записка, представляющая, по-видимому, обработку настоящей главы, здесь лишь бегло намеченной, помещена в конце 7-й части. (Прим. издателя к 1-му и 2-му нем. изданиям) Клаузевиц набрасывает здесь только скелет главы, и у читателя может возникнуть сомнение при чтении двух рядом стоящих фраз: бой – единственное средство уничтожения и бой – не единственное средство уничтожения, взятие крепости и оккупация территории ведут к тому же, вызывая моральное потрясение и пресекая источники пополнения противника. Это недоразумение разрешается тем, что Клаузевиц относит всякий территориальный выигрыш маневрирования за счет боя, не имевшего в действительности места вследствие уклонения противника (ч. 1-я, гл. II). – Ред.

6

Клаузевиц набрасывает здесь только скелет главы, и у читателя может возникнуть сомнение при чтении двух рядом стоящих фраз: бой – единственное средство уничтожения и бой – не единственное средство уничтожения, взятие крепости и оккупация территории ведут к тому же, вызывая моральное потрясение и пресекая источники пополнения противника. Это недоразумение разрешается тем, что Клаузевиц относит всякий территориальный выигрыш маневрирования за счет боя, не имевшего в действительности места вследствие уклонения противника (ч. 1-я, гл. II). – Ред.

7

Клаузевиц употребляет французское выражение «rencontres», которому придавал значение не встречного боя, а случайного. – Ред.

8

Эта мысль, направленная против увлечения маневрированием, не представляет окончательного мнения Клаузевица. В 8-й части главы IX Клаузевиц утверждает, что для достижения решительной победы путем охвата или сражения с перевернутым фронтом необходимо учесть нужные мероприятия уже в периоде развертывания. – Ред.

9

В настоящее время эволюция огнестрельного оружия, расширившая фронты, совершенно изменила основные данные проблемы обороны рек, и последние используются именно как тактический барьер. – Ред.

10

Фактически главы XV, XVI и XVII. – Ред.

11

Эта краткая, но очень ценная глава является стержнем всей 7-й части. – Ред.

12

В 7-й части такой главы нет; этому вопросу посвящена глава X 4-й части. – Ред.

13

Часть 3-я, глава IX. – Ред.

14

Часть 7-я, глава III. – Ред.

15

Aus der Not eine Tugend machen – очень близкая оперативному искусству пословица. – Ред.

16

Ложные атаки. – Ред.

17

Тем самым. – Ред.

18

Глубокую верность этого замечания Клаузевица легко оценить на примере германского вторжения во Францию в 1914 г. Пока кризис не разрешился, тыл наступающего, почти не прикрытый со стороны моря и Нижней Сены, не подвергался сколько-нибудь серьезным покушениям. Обстановка решительно изменилась после Марны: когда наступающий перешел к обороне, прикрытие германского тыла с одной стороны и нападение на него с другой явились основными моментами «бега к морю». – Ред.

19

Следующая, XVII глава. – Ред.

20

Мимоходом. – Ред.

21

Под литерой «г». – Ред.

22

В настоящее время подготовка наступления стала такой громоздкой (железнодорожные линии, шоссе, аэродромы и т. п.), что и здесь крупное наступление может обнаружить себя заранее. – Ред.

23

От нем. Werk (укрепление) – отдельное укрепление, входящее в состав крепостных сооружений и способное вести самостоятельную оборону. Термин появился у нас в XVIII в.; в настоящее время применяется редко, главным образом в исторических трудах и в иностранной литературе (http://www.szst.ru/library/shperk_s/003.html). – Изд.

24

Вследствие выделения одной трети для ведения осады. – Ред.

25

Для прикрытия подвоза были выделены значительные силы: транспорты двигались между двумя рядами сплошных укреплений. Все же Виллар прорвал у Денена сообщения Евгения Савойского и вынудил последнего отказаться от вторжения во Францию, снять осаду Ландресси и отступить. – Ред.

26

В современных условиях некоторую отдаленную аналогию с темой этой главы можно усмотреть в наступлении заранее изготовившейся стороны на неприятельскую армию в период ее сосредоточения. – Ред.

27

Наивысшую форму, венец. – Ред.

28

Резервная кавалерия эпохи Клаузевица представляла собой конницу, предназначенную для нанесения последнего решительного удара на поле сражения; отсутствие огнестрельного оружия, за исключением пистолетов, делало ее негодной для выполнения самостоятельных задач. – Ред.

29

Буквально – война вторжения, т. е. завоевательная война. Эта глава представляет выпад против Жомини, предостерегавшего против далеких наступлений с широкими завоевательными планами. – Ред.

30

Выражение «манера» Клаузевиц употребляет в гетевском смысле для характеристики новых явлений эволюции искусства, связанных со своеобразием крупного мастера. – Ред.

31

Сравн. главы IV и V. (Прим. нем. изд.)

32

Это не совсем верно даже для времен Клаузевица. Теперь, разумеется, положение прямо противоположно оценке Клаузевица. – Ред.

33

О безопасности сообщений наступающего, стремящегося к нанесению решительного удара, см. в конце главы XV части 7-й. – Ред.

34

Под флангом здесь надо разуметь употребляемое в фортификации выражение «фланк», т. е. линию обороны, перпендикулярную к общей линии фронта. – Ред.

35

После Наполеона Мольтке-старшему удалось в кампаниях 1866 и 1870 гг. сохранить до конца этот перевес. – Ред.

36

План Шлиффена стремился во что бы то ни стало избежать этого конечного перехода к обороне, и с этой целью Шлиффен добивался всеми средствами колоссального перевеса на заходящем правом фланге, нагромождая на нем в затылок друг другу четыре оперативных эшелона (второй – для осады Антверпена и борьбы с англичанами, третий – для захвата Кале и побережья Франции, четвертый – для осады Парижа). Последующие оперативные эшелоны Шлиффена и были предназначены именно для противодействия моментам, ослабляющим наступление, о которых говорит здесь Клаузевиц. – Ред.

37

Часть восьмая, являющаяся лишь наброском первых глав, представляет наиболее ценную часть труда Клаузевица. Первые шесть глав представляют широкое развитие мыслей, изложенных только конспективно в I и II главах 1-й части. Глава IX, посвященная плану войны, представляет основу, из которой исходили все оперативные проекты прусского Генерального штаба, начиная с Мольтке-старшего и до Шлиффена включительно. – Ред.

38

Часть 1-я, глава I. – Ред.

39

Т. е. политический смысл войны и конечная военная цель. – Ред.

40

Часть 3-я, глава XVI. – Ред.

41

Описка автора; надо читать 1792 г. – Ред.

42

Часть 1-я, глава I. (Прим. нем. изд.)

43

Часть 1-я, глава II. (Прим. нем. изд.)

44

Часть 7-я, главы IV и V и приложение к последней о кульминационном пункте победы. (Прим. нем. изд.)

45

Под татарами у Клаузевица надо разуметь вообще кочевников-завоевателей. – Ред.

46

Это соображение находится в явном противоречии с тем, что Клаузевиц говорит через три страницы об утонченной системе европейского равновесия. – Ред.

47

Под кабинетом нужно понимать правительство XVIII века. Мы сохраняем этот термин Клаузевица, так как с ним связан другой характерный термин – «кабинетные войны». Политика «кабинетов» была, разумеется, тесно связана с интересами господствующих классов. – Ред.

48

Фиск (лат. fiscus, буквально – «корзина» или «денежный ящик») – государственная казна (http://ru.wikipedia.org/wiki/). – Изд.

49

Т. е. боеспособного ландвера, ополчения или милиции. – Ред.

50

Интересы населения театров войны попираются империалистическими армиями в наше время в столь же грубой форме, как и при Чингисхане. – Ред.

51

Т. е. при Наполеоне. – Ред.

52

Точнее – Прейсиш-Эйлау. – Ред.

53

Мольтке-старший стоял на этой точке зрения, рассматривая условия одновременной борьбы на два фронта. А граф Шлиффен именно в превосходстве совокупности сил противников усматривал необходимость обострить до крайности методы сокрушения. – Ред.

54

Т. е. обусловливающей сокрушение противника; конечной военной цели. – Ред.

55

Например, путем перестраховочных соглашений. В политике Бисмарка России отводилась преимущественно такая обеспечивающая роль. В Русско-японской войне Англия взяла на себя роль секунданта Японии, гарантировавшего последней свою помощь, если ей придется иметь дело помимо России с другим противником. – Ред.

56

Таково было мнение генерала Ронья, который стремился на примере неудачного похода 1812 г. в Россию обосновать теорию методической войны. Еще раньше Клаузевица сам Наполеон на острове Святой Елены энергично его опровергал. – Ред.

57

Сокрушительный замысел у Александра I впервые нашел фактическое выражение в плане окружения и уничтожения армии Наполеона на р. Березине; этот план был составлен в Петербурге немедленно после получения первого донесения о Бородинской битве, рисовавшего его как полупобеду русских. – Ред.

58

Несомненно, в эпоху империализма спайка военных союзов, основывающаяся и сочетающаяся с установлением тесных экономических связей, стала значительно прочнее. Однако эти союзы не устраняют противоречий, которые не позволяют союзникам полностью слить и направить все их усилия для достижения единой цели. – Ред.

59

Клаузевиц имеет в виду министров иностранных дел Франции во вторую половину XVIII века. Маршал Фукс-де-Белиль особенно отличался при отступлении французской армии от Праги в 1742 г. – Ред.

60

В современных условиях, при наличии телеграфа и возросшем значении тыла, непрерывно высылающего в армию пополнения людьми, снарядами и техникой, обстановка радикально изменилась, и методы Карно заслуживают полного внимания. – Ред.

61

Т. е. XVIII столетия. – Ред.

62

Имеются в виду муштровка и искусство маневрирования в линейном порядке, достигшее особого расцвета в прусской армии. – Ред.

63

Имеется в виду Беренхорст. – Ред.

64

Как можно усмотреть из реального плана войны, составленного Клаузевицем в зиму 1830–1831 гг., здесь нужно разуметь, что захват небольшой, но богатой Бельгии на основном операционном направлении Аахен – Брюссель – Париж, не удлиняющий фронта соприкосновения с враждебными силами, не ослабляет, а усиливает положение Пруссии. Бельгия, охваченная в 1830–1831 гг. революцией, рассматривалась как естественная союзница Франции, а Голландия – как союзница Пруссии. – Ред.

65

Клаузевиц, учитывая географические данные, упускает из виду данные национального и в особенности социального порядка. – Ред.

66

Горные хребты на границе с Австрией. – Ред.

67

Т. е. подвержен охвату. – Ред.

68

В настоящее время при наличии железных дорог действия по внутренним линиям возможны не только при обороне на тесном пространстве, но и при наступательных действиях на два фронта, что показала Германия в мировую войну. – Ред.

69

Контрапрошами назывались легкие укрепления, которые выносились при особенно активной обороне крепости вперед, за линию главной обороны, навстречу обнаруженной постепенной атаке осаждающего. – Ред.

70

На эту главу надлежит смотреть как на обоснование первого наброска войны с Францией. Клаузевиц исходил здесь из обстановки выступления Священного союза в случае новой вспышки революции во Франции. Многие мысли этой главы легли затем в основу планов Мольтке-старшего и Шлиффена. – Ред.

71

Т. е. сокрушение врага, наступление с ограниченной целью, оборона с ограниченной целью. – Ред.

72

Точнее – империи. – Ред.

73

8-й части. – Ред.

74

Граф Шлиффен исходил из этого положения, ослабляя до крайности оборону Лотарингии и очищая Верхний Эльзас, чтобы усилить перевес на правом фланге. Мольтке-младший, не разделяя полностью идеи сокрушения, нарушил это положение, что обострило кризис на Марне. – Ред.

75

Этот вопрос не затрагивается в главе III части 7-й, на которую ссылается Клаузевиц; о нем говорится, без употребления этого термина, в главе IV части 8-й. – Ред.

76

Шлиффен ввел термин «экстраординарная победа». – Ред.

77

Эта глава осталась ненаписанной. – Ред.

78

В сражении при Гохштедте в 1704 г. Клаузевиц упускает из виду различные мотивы внутренней политики, имеющие решающее значение для боеспособности различных армий. Близость уставов не сглаживает различия в боеспособности. В плен теперь можно брать не десятки, а сотни батальонов. Но в основном Клаузевиц прав: развитие огнестрельного оружия уменьшило значение ординарной победы. – Ред.

79

Клаузевиц здесь чисто ограничивает понятие театра войны районом, местные средства которого могут быть нами использованы. – Ред.

80

Клаузевиц разумеет, главным образом, генералов Ронья и Сен-Сира. Под Литвой надо разуметь Литву и Белоруссию. – Ред.

81

Клаузевиц умалчивает о тайном соглашении Шварценберга с русскими. Осторожный полководец не назначил бы политически ненадежных пруссаков и австрийцев сторожить свои сообщения. – Ред.

82

Такой отказ от всякого вмешательства главного командования мыслим был лишь в эпоху Клаузевица, при отсутствии электрического телеграфа. – Ред.

83

Этот вопрос являлся актуальным в августе 1914 г., когда после победы в Лотарингии в 6-й и 7-й германских армиях оказался избыток сил. Мольтке-младший допустил ошибку, предоставив им наступать перед собой, вместо того чтобы использовать их на важнейшем направлении. – Ред.

84

Причиной очищения Бельгии австрийцами являлось понимание Тугутом глубокой заинтересованности Англии в том, чтобы лежащая против ее острова Бельгия не находилась в руках крупной континентальной державы, располагающей флотом. – Ред.

85

Такой главы в бумагах Клаузевица не оказалось, и сама 8-я часть осталась не только не отделанной, но прямо оборванной на слове «глупец». – Ред.

86

Этот пример является стратегической обработкой постановлений Карлсбадского конгресса на случай французской революции. В начале октября 1830 г. Клаузевиц в роли начальника штаба Гнейзенау был призван разработать план войны с революционной Францией уже не в теории, а в предвидении реальной войны. – Ред.

87

Нейтралитет России времен Николая I по отношению к революционной Франции представляет собой чистую фантазию. Клаузевиц хочет показать, что цели – сокрушения Франции – можно было достигнуть, не выжидая прибытия русских войск. – Ред.

88

Эта глава была, вероятно, написана в 1828 г.; с тех пор численный состав населения, конечно, изменился. (Прим. нем. изд.)

89

Запасные части. – Ред.

90

Под этот план в значительной степени подогнано все изложение главы. Идея плана – наступление двумя равными группами на максимальном удалении одна от другой – весьма спорна. Сохранение одной более сильной главной группы представляло непригодное для Клаузевица решение, так как положение Австрии в Германской империи обеспечивало ей главное командование важнейшей группой, и Пруссия была бы оттеснена на второй план. Клаузевиц же заботится не столько о выигрыше войны, сколько о том, чтобы предоставить в ней выигрышную роль Пруссии. – Ред.

91

В дополнение к труду Клаузевица «О войне» мы даем еще выдержки оперативного и стратегического характера из двух других важнейших его теоретических трудов – «Важнейшие принципы войны» и «Учебное пособие для занятия по тактике, или Учение о бое». Мы опускаем при этом устаревшие, чисто тактические положения. Приводимые здесь выдержки относятся к 1811–1812 гг.; следовательно, они были написаны на 10–17 лет раньше основного труда Клаузевица и частично явились для него материалом. Знакомство с ними, таким образом, позволяет проникнуть в ход мышления Клаузевица и глубже понять его основной труд. Во многих отношениях последний знаменует крупный шаг вперед, обусловленный новым военным опытом кампании 1812–1815 гг., более глубоким знакомством с военной историей и решительным переходом на диалектический метод исследования. Это раннее произведение Клаузевица («Важнейшие принципы войны») получило широкое распространение в русской и французской армиях. Надо, однако, иметь в виду, что популярный в России перевод «Важнейших принципов войны» Драгомирова, переизданный в 1923 г., сделан не с немецкого оригинала, а с французского перевода, допустившего многие искажения и отступления от подлинника. Наш перевод строго согласуется с немецким текстом. – Ред.

92

Этот пункт отчасти навеян мрачной обстановкой, в которой находилась после Тильзитского мира Пруссия, наполовину оккупированная французами; будущая война рисовалась Клаузевицу как отчаянное восстание, направленное против значительно превосходящего силами противника. – Ред.

93

Это правило Клаузевиц перенес и в стратегию (часть 8-я, глава IX). Она явилась основным догматом ведения пруссаками войн 1866-1870-1871 гг. – Ред.

94

Этот вопрос подробно разобран в главе IV части 2-й. Нормальные боевые порядки с повышением тактической подготовки всюду отменены. Упорным сторонником их в Германии являлся генерал Шерф. В русской армии период их существования при Николае I связывался с максимальным застоем военной мысли. – Ред.

95

Клаузевиц не применяет вводимый нами для ясности термин «участок». Он во всех случаях употребляет выражение «пункт». – Ред.

96

Этот раздел воспроизведен в нашем переводе полностью. – Ред.

97

Впоследствии, когда Клаузевиц углубился в вопросы стратегии, он, как видно из многих мест его капитального труда, резко изменил точку зрения на трудности, представляемые стратегией. – Ред.

98

Это утверждение исходит из недостаточного знакомства Клаузевица в 1812 г. с кампаниями Наполеона. Впрочем, маневрирование Наполеона было вскрыто в полном объеме военными историками лишь в последней четверти XIX столетия, и Клаузевиц в своем основном труде также недооценивает оперативное маневрирование Наполеона. – Ред.

99

В IX главе 8-й части Клаузевиц дает другую оценку этой кампании. Как сражение под Будином могло бы быть столь же решительным, как под Прагой? Последнее вытекало из стратегического охвата пруссаков и, кроме того, было более удалено от границы, что увеличивало его значение. – Ред.

100

Мысль, на которой останавливается Клаузевиц весной 1812 г., любопытна в том отношении, что в то время в России («бедная страна») возводился по идее Пфуля Дрисский лагерь для задержки фронтального наступления Наполеона, а армия Багратиона имелась в виду для действий на стратегический фланг против магазинов. В скором времени Клаузевиц поступил на русскую службу и был сначала адъютантом Пфуля. Ознакомившись с конкретными условиями осуществления этой идеи, Клаузевиц многое сделал (личный доклад Александру I), чтобы русские отказались от этого гибельного плана и бросили Дрисский лагерь. – Ред.

101

По-видимому, в этом абзаце, как и в предшествующем, Клаузевиц имел в виду русскую армию. – Ред.

102

Действия австрийцев объясняются отчасти сильным огнем тяжелой артиллерии, выставленной Наполеоном в пункте переправы на острове Лобау, а отчасти желанием маневрировать в сражении на сообщения Наполеона с мостами, когда он несколько продвинется от них. Подготовка Наполеона и множество мостов, одновременно наведенных, исключали возможность разбить французов в течение самой переправы. – Ред.

103

В главах 6 части, посвященных обороне в горах, Клаузевиц относится к ней гораздо более скептически, считая ее вовсе непригодной для обороны при преследовании решительных целей. – Ред.

104

Клаузевиц затем решительно изменил свои взгляды по этому поводу (см. часть 1-ю, главу III, часть 2-ю, часть 3-ю, главу X). Здесь Клаузевиц следует за величайшим скептиком в военных вопросах – Беренхорстом. – Ред.

105

А. В. Суворов не получил систематического образования, но много работал над пополнением своего образования в течение всей жизни. Суворов знал языки: немецкий, французский, польский, турецкий, понимал финский и итальянский. Ланжерон в своих мемуарах рассказывает, что после штурма Измаила в 1790 г. генерал-майор де Рибас представил ему волонтеров своей флотилии (из них было много иностранцев самих разнообразных национальностей), и с каждым из них Суворов объяснялся на его родном языке. В области военных знаний Суворов был всеобъемлющ и много занимался военной историей; вообще же обладал исключительной начитанностью. – Ред.

106

Изменение взглядов Клаузевица на стратегию после знакомства с ней видно хотя бы из сравнения этого положения с главой XI части 8-й. – Ред.

107

Армия Массены, осажденная в 1800 г. в Генуе, обходилась долгое время почти без всякого продовольствия; голод заставил Массену согласиться на почетную капитуляцию – армия и расположенная к французам часть населения получили возможность отойти во Францию, не складывая оружия; упорное сопротивление Массены позволило Бонапарту одержать победу под Маренго. – Ред.

108

В русском переводе не печаталось; здесь даются выдержки. Несмотря на сугубо тактическое заглавие, мы видим в этой работе исходный набросок для капитального труда по стратегии. Внимание автора повсюду устремляется на оперативную сторону вопроса. Общий бой трактуется почти как операция. По-видимому, на этом основании автор оставил этот опыт теории тактики без окончательной обработки и использовал его в десятках мест для капитального труда. – Ред.

109

Ср. часть 4-ю, главу V. – Ред.

110

Ср. всю теорию победы с главой IX части 4-й. – Ред.

111

См. часть 1-ю, главу II. – Ред.

112

Эта концепция боя с решающим актом резко отличается от характеристики сражения во II главе 4-й части; она исходит из успешных кампаний Наполеона и обученных армий, тогда как в своем капитальном труде Клаузевиц находился под давлением последних неудачных для Наполеона войн с преобладанием плохо обученных войск. – Ред.

113

Основное отличие довоенной французской доктрины от германской заключалось в том, что в Германии решающий акт передоверялся частным начальникам, а во Франции считалось обязанностью согласно наполеоновской традиции организовать решающий акт в целом, и это являлось заботой старшего начальника даже во фронтовом масштабе (Мальяр, Бонналь, Фош, Ланглау и т. д.).

Последний случай наступил в условиях централизации, вызванной позиционным периодом мировой войны; в позиционных условиях частные бои отпадают, и остается единая огневая подготовка и единое решающее движение на приступ. Эта тенденция продолжала господствовать в оперативном искусстве и после окончания мировой войны. – Ред.

114

См. часть 1-ю, главу II. – Ред.

115

Ср. часть 7-ю, главу XIII и примечание к ней. – Ред.

116

Соответственная §§ 238–248 глава должна была иметь место в капитальном труде, но осталась ненаписанной. – Ред.

117

Ср. часть 6-ю, главу I. – Ред.

118

Существующее положение. – Ред.

119

К этой теме в стратегическом масштабе Клаузевиц возвращается в главе XII части 3-й капитального труда. – Ред.

120

Т. е. густое построение, с одной стороны, позволяет вести и более сильный огонь, а с другой стороны, образует более благодатную мишень, вследствие чего действие огня с обеих сторон усиливается, как думает Клаузевиц, почти равномерно. – Ред.

121

Впоследствии Клаузевиц изменил свое мнение: «Один большой огонь достигает большей степени жара, чем несколько маленьких». – Ред.

122

Часть 4-я, глава VII. – Ред.

123

Усовершенствование оружия и улучшение снабжения боеприпасами увеличили выгоды энергичного ведения огневого боя и вызвали быстрый рост фронта с конца XIX столетия. – Ред.

124

Эта идея обороны с резервом на уступе играла большую роль в германской доктрине; в России она играла большую роль в кампании 1812 г. и вновь начала успешно культивироваться после Русско-японской войны. – Ред.

125

Отсюда атаки позиционного фронта на узких участках 1915–1916 гг. – Ред.

126

Сомнительно. Концентрированные потери вызывают более серьезные моральные последствия. – Ред.

127

Т. е. преимущество делать свой ход после партнера. – Ред.

128

Здесь Клаузевиц набрасывает вопросы, разработанные впоследствии в главе третьей части первой и главах шестой и седьмой части третьей капитального труда. – Ред.

129

Автор хочет отметить поверхностный, но конкретный характер вождения по сравнению с более глубоким и отвлеченным направлением плана. – Ред.

130

На этом рукопись Клаузевица обрывается. – Ред.


на главную | моя полка | | О войне. Части 7-8 |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 3
Средний рейтинг 3.0 из 5



Оцените эту книгу