Книга: Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни



Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни

Мэри Габриэл

Карл Маркс. Любовь и капитал. Биография личной жизни

Посвящается Джону и нежной памяти моего деда

Mary Gabriel

LOVE AND CAPITAL

Печатается с разрешения издательства Little, Brown and company, New York, USA и литературного агентства Andrew Nurnberg.

Copyright ® 2011 by Mary Gabriel

® ООО «Издательство АСТ»

® ООО «Издательство “Наше слово”», перевод

Великий повод к вековым спорам. Предисловие к биографии

Три источника и три составных части Маркса

В ваших руках находится одна из интереснейших книг, которую я когда либо читал. Впечатления от ее прочтения сопоставимы с впечатлениями от книги, прочитанной мною двумя годами ранее.[1] Я долго размышлял, чем же мне близки эти биографии, чем похожи их герои? Подсознание выбросило множество вопросов — и на часть из них сознание, пожалуй, готово дать ответ.

Во-первых, качество написания этих биографий. Оба автора — Мэри Габриэл и Уолтер Айзексон — сумели подать «почти» документальные биографии в хорошей художественной форме. «Почти» — не упрек авторам. Они очень добросовестно проработали огромный фактологический материал — письма, документы, публикации Карла Маркса, личные беседы со Стивом Джобсом, свидетельства близких людей и коллег. Но все же любой автор где-то экстраполирует, домысливает, вносит личностный элемент. Я рад, что оба автора сделали это с уважением к героям своих книг и к истине.

Во-вторых, герои биографий «Карл Маркс. Любовь и капитал» и «Стив Джобс» при всей огромной тактической разнице между ними (профессия, время, среда и так далее) поразительно схожи в стратегическом плане. И тот и другой изменили мир. И тот и другой сжигали себя, чтобы это сделать, мало того — они сжигали при этом и других, включая самых близких им людей. И тот и другой были чрезвычайно одарены от природы, но были при этом еще и трудоголиками. И тот и другой имели необъятную жажду познания.

Правда, здесь уже пути героев расходятся. Джобс умел концентрироваться, создавать прорывную силу, умел совмещать креативный поиск — а он всегда бесконечен — и свой перфекционизм, втискиваясь в реальные сроки реализации той или иной затеи. Маркс же был вихревой натурой, и мышление и стиль работы у него были такими же. В запланированной работе он практически никогда не укладывался в срок. Конечно, он жил в стесненных условиях, почти в нищете. К тому же мысль его растекалась по древу. Например, работая над «Капиталом», он попутно глубоко «копал» агрохимию и минералогию. Маркс должен был познать предмет, что называется, во всех деталях. Если бы не «внешнее управление» в лице Энгельса и его моральная, интеллектуальная и финансовая поддержка, то вряд ли Маркс довел бы свои знаменитые труды до конца (но об этом немного позже).

Ну и конечно же Маркс — при всем моем уважении к Джобсу — калибр не только мировой истории, но и мировой современности. Например, по данным опроса общественного мнения корпорации ВВС, проведенном в самом конце XX века, Маркс назван величайшим мыслителем тысячелетия.

Поэтому не проходит интерес к его жизни и деятельности. По данным библиотеки конгресса США, ему посвящено больше исследований, чем исследованию любой другой личности в истории человечества. Считается поэтому, что Карл Маркс — самая изученная личность в истории. Со многими из них я в свое время ознакомился. В данном же варианте же сделан крен на изучение контекста жизни и деятельности великого мыслителя. Если образно сравнить Маркса с планетой, то здесь чрезвычайно талантливо раскрыто влияние на саму планету спутников, оказавшихся во власти ее гравитации.

Вот что пишет по этому поводу сама Мэри Габриэл:

«Плутарх в своих «Жизнеописаниях» великих людей Рима и Афин, которые он писал до самой смерти в 120 году н. э., говорил, что ключ к пониманию той или иной личности следует искать не в сражениях, которые она выигрывала, и не в ее публичных триумфах — но в ее личной, интимной жизни, в характере, жесте или даже слове. Мне хочется верить, что, прочитав историю семьи Маркс, люди смогут лучше понять, каким человеком был Карл Маркс… согласно рецепту, данному Плутархом. Я также надеюсь, что читатели по достоинству оценят личности тех женщин, которые окружали Маркса. Общество, в котором они родились и выросли, диктовало женщине исключительно поддерживающую, вспомогательную роль. Мне кажется, сила духа, смелость и незаурядный ум этих женщин слишком долго оставались в тени, между тем без них не было бы Карла Маркса, а без Карла Маркса наш мир был бы совершенно иным».

Разбавлю «женский» взгляд автора «мужским» взглядом ученого — нейрокибернетика и нейробиолога, защитившего в далеком 1986-м году диссертацию на философском факультете МГУ. Так уж было устроено образование в бывшем СССР, что без Маркса — Энгельса — Ленина никак и никуда. Посему работы «классиков» мне хорошо знакомы. В том числе и статья В.И. Ленина «Три источника и три составные части марксизма». В свою очередь среди трех источников, «составляющих» Маркса, женщины — и в первую очередь его Женни — стоят на первом месте.

Но прежде чем продолжить разговор о женщинах, вспомним замечательную максиму одного из главных «источников» марксизма — Людвига Фейербаха: мужчина — не человек; женщина — не человек; человек — это единство мужчины и женщины. Ну прямо единство и борьба противоположностей — диалектика присутствует в самом что ни на есть человеческом обличье.

Когда-то в аспирантские годы я задумал книгу «Состоявшиеся и несостоявшиеся». Речь в ней должна была идти о талантливых мужах науки, искусства, литературы, добившихся выдающихся успехов благодаря своим половинкам, — и о тех, кого эти «половинки» задавили и не дали им реализовать свои таланты. Я бодро взялся за дело, однако очень скоро понял: первую часть я сделаю — эти люди известны, а вот со второй частью проблема, ведь поскольку эти люди не состоялись, о них никому ничего не известно.

Вот потому-то к выбору жены многие творческие личности подходили со всей серьезностью.

Вот например, выдающийся русский ученый Илья Ильич Мечников уже в молодости разработал теорию о «воспитании жены». Первый брак у него сложился драматически. Жена умерла от туберкулеза. От горя он пытался отравиться. Однако, к счастью, выпил столь большую дозу морфия, что тут же началась рвота и яд вышел из организма. Вскоре он познакомился с соседкой по даче пятнадцатилетней Ольгой Белокопытовой. Девочка настолько ему понравилась, что он, вспомнив о своей давней теории, тут же взялся за воспитание Оленьки: давал ей уроки по разным отраслям знаний, подбирал книги, которые ей следует прочитать, рассказывал о новейших открытиях в своей области — биологии и много еще всего, вплоть до советов по подбору туалетов. Через год Илья Ильич пришел к выводу, что воспитание прошло успешно, и женился на Ольге. Ольга Николаевна стала с ним единым целым: и другом, и научным ассистентом, и любимой женщиной. Они достигли такой гармонии и единства, что когда случилась беда (Ольга Николаевна заболела тяжелейшей формой брюшного тифа и врачи не сомневались в летальном исходе), Илья Ильич снова решил покончить собой, но на этот раз решил, что эта смерть должна послужить науке — он привил себе возвратный тиф в лабораторных условиях. К счастью для семьи Мечниковых и мировой науки, они оба выжили. Позднее Мечников получил Нобелевскую премию, его имя в истории стоит рядом с Пастером. Вот такой результат единства мужчины и женщины.

Юные Карл Маркс и Женни фон Вестфален хоть и были безумно влюблены друг в друга, по разным причинам долго не могли вступить в законный брак. Но это были годы взаимной притирки и тоже своеобразного «воспитания» будущей жены, поскольку Женни, как умная девушка, вполне могла предвидеть совместную жизнь с Карлом — вихревым и непрактичным; хотя молодой Маркс после помолвки с Женни и уехал сразу в Берлин, чтобы обрести себя в качестве будущего главы семейства.

В отличие от Маркса Толстой женился уже будучи вполне солидным человеком, перебрав кучу вариантов. К своим тридцати четырем годам он вдруг увидел очаровательную девушку в дочери своих давних знакомых — семьи Берс — Соне: до этого он ее знал как очаровательного ребенка. Специалисты считают: именно с восемнадцатилетней Сони списано юное очарование Наташи Ростовой. При всей своей влюбленности Лев Николаевич (и это отражено в его дневниках) сомневается, взвешивает, анализирует, пытается найти грань между реальным чувством и фантазиями на тему любви. «Я стараюсь глядеть только на ее слабые стороны, — пишет он, — и все-таки это оно».

Толстой таки делает предложение, показав при этом целомудренной девушке дневник с откровенными описаниями своих былых любовных побед… Свадьба в итоге все же состоялась, Толстой описывает эти дни в дневнике как «неимоверное счастье». Без промедления он входит в роль ответственного отца семейства.

«Новые условия счастливой семейной жизни совершенно уже отвлекли меня от всякого искания общего смысла жизни, — пишет он в своей «Исповеди». — Вся жизнь моя сосредоточилась за это время в семье, в жене, в детях и потому в заботах об увеличении средств жизни. Стремление к усовершенствованию, подмененное уже прежде стремлением к усовершенствованию вообще, теперь подменилось стремлением к тому, чтобы мне с семьей было как можно лучше…»

Маркс же в аналогичный период так и остался неостепенившимся мятежным молодым человеком. Медовый месяц Карл и Женни провели в доме ее матери и на ее деньги, причем в отличие от Толстого эти счастливые дни не отвлекли его от «искания общественного смысла жизни». Маркс разделил себя в медовый месяц между Женни и четырьмя десятками читаемых им томов, сотворив в этот период две солидные работы.

Из тринадцати детей Толстых пятеро умерли в раннем детстве. Если Петя успел прожить полтора года, то следующий — Николенька — сражен менингитом еще в грудном возрасте. В этом же году родилась недоношенная Варвара — ей суждено было прожить всего несколько часов. Дальше семья потеряла четвертого — Алешу. Но самой большой трагедией стала смерть от скарлатины семилетнего Ванечки. Дочь Маша пишет, что «мама страшна своим горем… вся ее жизнь была в нем… Папа ужасно страдает и плачет все время».

При прочтении этой книги вы обнаружите поразительные параллели в семейных потерях семьи Маркса и семьи Толстого. В семье Маркса родилось семеро детей. Четверо из них умерли в раннем возрасте. Но самой большой трагедией, сломавших супругов была смерть их любимца — шалуна и тем не менее не по годам мудрого — Эдгара (по семейному прозвищу — Муш). Но если дети Толстого умирали, если так можно выразиться, от естественных причин — неизлечимых в то время менингита, скарлатины, крупа — и никакими условиями жизни эти болезни нельзя было предотвратить, то дети Маркса свои смертельные болезни «обрели» в ужасающих условиях жизни, в которых оказались. Впрочем, и Толстой, возможно, частично виновен в семейных болезнях. У дочерей Толстого, например, выкидыши следовали один за другим. Софья Андреевна не без основания считала, что это результат вегетарианства, навязанного им Львом Николаевичем.

Опять параллели. Софья Андреевна была и хорошей матерью, умелой хозяйкой, и самоотверженной помощницей Льва Николаевича в его литературном труде. Она — как и Женни — переписывала огромное количество черновиков своего гениального супруга. А ведь и у Маркса и у Толстого был не почерк, а сущие каракули.

Часто гостивший в Ясной Поляне Афанасий Фет искренне восхищался Софьей Андреевной и писал Толстому: «Жена у Вас идеальная, чего хотите прибавьте в этот идеал, сахару, уксусу, соли, горчицы, перцу, амбре — все только испортишь». Сам Толстой, однако, признавая, что она «идеальная жена», добавлял при этом, что это в смысле «верности, семейности, самоотверженности, любви семейной… в ней лежит возможность христианского друга». «Проявится ли он в ней?» — в сомнениях продолжает он. Сравните с ее словами: «Во всем этом шуме, без тебя все равно, как без души. Ты один умеешь на все и во все вложить поэзию, прелесть, и возвести все на какую-то высоту. Это впрочем, я так чувствую: для меня все мертво без тебя. Я только без тебя то люблю, что ты любишь, и часто сбиваюсь, сама ли я что люблю или только мне нравится что-нибудь оттого, что ты это любишь». Лев Николаевич хотел абсолютного духовного слияния. «Он ждал от меня, бедный, милый муж мой, — пишет она с пониманием, — того духовного единения, которое было почти невозможно при моей материальной жизни и заботах, от которых уйти было невозможно и никуда. Я не сумела бы разделить его духовную жизнь на словах, а провести ее в жизнь, сломить ее, волоча за собой целую большую семью, было немыслимо, да и непосильно».

Свое учение Лев Николаевич хотел реализовать там, где он, как ему казалось, мог сделать — в семье. Отсюда идеи о простой народной жизни с отказом от собственности, включая авторские права на свои произведения. Но эти права обеспечивали многочисленному семейству основные средства к существованию. Софья Андреевна — управляющая делами и литературный агент в одном лице — как никто другой понимала это и жестко стала этому противодействовать. Идеализм Толстого, который думал о человечестве в целом, и практицизм супруги, которая думала о самой близкой частичке человечества — своей семье, положили начало глубокому и драматическому разладу между ними.

У Карла и Женни не возникало таких проблем: во-первых, ни собственности, ни литературных доходов у главы семейства не было; во-вторых, Женни полностью разделяла идеи своего мужа, была беззаветно предана не только ему, но и его фанатичной вере в свою мессианскую роль. Энгельс скажет в надгробной речи: «Если существовала когда-либо женщина, которая видела свое счастье в том, чтобы делать счастливыми других, — то это была она».

Факт остается фактом: идеи человеколюбия и «муравьиного братства» супруга Толстого разделяла до определенного предела. Лев Толстой считал, что в этом вопросе больше всех повезло другому великому писателю. «Многие русские писатели, — отмечал он не без зависти, — чувствовали бы себя лучше, если бы у них были такие жены, как у Достоевского». Но до Анны Сниткиной, которую имел в виду Лев Николаевич, в жизни Федора Михайловича была другая женщина — Аполлинария Суслова, в коей черпали вдохновение и горести сразу двое российских мыслителей. И первый — Федор Михайлович Достоевский. Свою роковую женщину он встретил в сорок лет при обстоятельствах, так запечатленных в воспоминаниях дочери писателя:

«Полина приехала из русской провинции, где у нее были богатые родственники, посылавшие ей достаточно денег для того, чтобы удобно жить в Петербурге. [От себя отмечу, что отец Полины, фабрикант Прокофий Суслов был в молодости крепостным].

Каждую осень она записывалась студенткой в университет, но никогда не занималась и не сдавала экзамены. Однако она усердно ходила на лекции, флиртовала со студентами, ходила к ним домой, мешая им работать, подстрекала их к выступлениям, заставляла подписывать протесты, принимала участие во всех политических манифестациях, шагала во главе студентов, пела Марсельезу, ругала казаков и вела себя вызывающе…

Полина присутствовала на всех балах, всех литературных вечерах студенчества, танцевала с ними, аплодировала, разделяла все новые идеи, волновавшие молодежь. Она вертелась вокруг Достоевского и всячески угождала ему. Достоевский не замечал этого. Тогда она написала ему письмо с объяснением в любви».

Оно было простым, наивным и поэтичным. Казалось, что писала его робкая молодая девушка, ослепленная гением великого писателя. Растроганный Достоевский, разумеется, попал в сети этой роковой женщины, прощая ей самые взбалмошные выходки — от требований развода с чахоточной женой до открытого шантажа, угроз покончить с собой или кем-то еще. Все бы походило на фарс, если бы не обернулось трагедией.

Сперва — чтобы, как говорится, вышибить клин клином — Достоевский сел за игорный стол, и его любовь на некоторое время, как сообщил сам писатель, отступила на второй план. Но это не помогло. Затем, когда первая жена Достоевского отошла к богу, писатель тут же предложил Полине Сусловой руку и сердце. Но та заявила, что семья стеснит ее свободу.

Нервные, бурные и мучительные отношения с роковой женщиной могли бы окончиться для Достоевского весьма плачевно. Он уже подумывал о путешествии в мир иной. Но тут его спасла Анна Сниткина — его помощница и стенографистка, восхищенная его гением. Несмотря на происки Полины, Анна сумела привести Достоевского в чувство и стала ему впоследствии верной женой.

Между тем в новой жизни Достоевский втайне продолжал страдать о своей Полине. Тому остались свидетельством такие его строки: «Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны… Но я люблю ее еще до сих пор, очень люблю, но я уже не хотел бы любить ее. Она не стоит такой любви. Мне жаль ее, потому что, предвижу, она вечно будет несчастна. Она никогда не найдет себе друга и счастье. Кто требует от другого всего, а сам избавляет себя от всех обязанностей, тот никогда не найдет счастья».



Литературоведы и биографы классика ищут — и конечно же находят — черты Аполлинарии Сусловой у ряда его персонажей. Это и Настасья Филипповна из романа «Идиот», и собственно Полина — из «Игрока», Катерина — из «Братьев Карамазовых».

То, что роковая женщина не найдет себе друга — отчасти правда, смотря как понимать дружбу. Впрочем, и счастье у роковой женщины свое, отличное от тихого семейного.

Уже сорокалетняя Полина позже влюбила в себя студента третьего курса Московского университета Василия Розанова, которому годилась в матери: разница в возрасте аж шестнадцать лет. Розанов знал, что его супруга некогда была любовницей самого Достоевского, но по молодости полагал ее «самой замечательной из встреченных женщин». Она действительно была великолепна по словам плененного и покоренного ею Розанова.

Не понятно все же, любил ли он ее на самом деле или — будучи почитателем Достоевского — мнил реальную Полину персонажем, ожидал от нее книжного поведения. Сознавая, что время для нее бежит быстрее, чем для ровесниц мужа, Суслова стала читать задним числом его личную переписку. И даже донесла на одного из адресатов, пасынка своей близкой подруги и студента Розанова: письмо содержало непозволительные выражения в адрес Александра III. Молодого человека посадили.

Дважды она демонстративно бросала молодого мужа, издеваясь над его книгами и называя их бездарными, но возвращалась по его же просьбе. Конечно, писатель сам выбрал себе ад, и так описывал его в откровенном письме к Полине: «Вы рядились в шелковые платья и разбрасывали подарки на право и лево, чтобы создать себе репутацию богатой женщины, не понимая, что этой репутацией Вы гнули меня к земле. Все видели разницу наших возрастов, и всем Вы жаловались, что я подлый развратник. Что же могли они думать иное, кроме того, что я женился на деньгах? И мысль эту я нес все семь лет нашего брака молча… Вы меня позорили ругательством и унижением, со всякими встречными и поперечными толковали, что я занят идиотским трудом…» И так далее.

Аполлинария ушла в третий раз. Целых двадцать лет из-за нее писатель не мог расторгнуть ставший ненавистным брак, хотя у него по факту была уже другая семья. По законам же Российской империи и церковной этики и новая его женщина была грешна вдвойне, и незаконнорожденные дети существенно теряли во всем, не имея права на наследство и даже на фамилию родителя.

Неизвестно, прибавилось или убавилось в творчестве Розанова и Достоевского от взаимоотношений с этой фурией. Но здоровья им обоим она точно не прибавила.

Как мы уже отмечали, Анна Сниткина в буквальном и переносном смысле этого слова спасла Достоевского и как человека и как творца.

Человеческими качествами, характером этот человек «болтался между тюрьмой и сумасшедшим домом». Такова уж нервная организация гениев, она граничит с психическим заболеванием. Гений — вообще-то само по себе далеко не норма. Например, гипертрофированная сексуальность Достоевского расщеплялась на противоположности — садизм и мазохизм, посему его не слишком точно называли «русским маркизом де Садом». Но Анна своей кротостью, своим ангельским характером не только сумела приглушить садомазохисткие склонности писателя, но и избавила его от целого букета тяжелых комплексов. В браке с ней Достоевский избавился даже от мучившей его много лет эпилепсии — редчайший случай в медицине. Соответственно все это сказалось на его творчестве. При ее поддержке и помощи он сотворил свои лучшие книги. Через много лет после смерти писателя, в последний год своей жизни, его вдова делает запись в альбом Сергея Прокофьева: «Солнце моей жизни — Федор Достоевский. Анна Достоевская».

Для Женни Карл Генрих тоже несомненно был солнцем, светочем. Однако на каждом Солнце есть свои пятна.

К несносному характеру и Льва Николаевича, и Федора Михайловича, и Карла Генриха примешивался и интерес к «потустороннему» женскому полу. Лев Николаевич «делал это» многократно, каялся перед Софьей Андреевной и снова делал. Федор Михайлович еще долго грезил Полиной, Карл Генрих же при всей своей преданности Женни тоже не избежал «досадного» эпизода — причем с другом и членом семьи Елена Демут (к этому эпизоду мы еще вернемся). Однако небезупречны были и его отношения с голландской кузиной Нанетт… Кстати, вскоре после обручения с Женни, будучи в Берлине, Карл увлекся великовозрастной поэтессой Беттиной фон Арним. Она была некрасива и немолода, но знаменита и очень умна. Вообще есть удивительная корреляция между творческими способностями и повышенным тестостероном. Маркс, правда, горько шутил, что он — «отец семейства с крепкими яйцами» и что его биологическая плодовитость превышает творческую.

Однако есть пример другого гения из страны, где Маркс нашел политическое убежище, но избежавшего пятен и первого и второго плана при всей своей биологической плодовитости. Речь идет о Чарльзе Дарвине.

Когда через три года по возвращении из своего шестилетнего кругосветного путешествия Дарвин женился, у них с женой Эммой было десять детей. Супруги прожили вместе чуть меньше полувека.

В 1844-м году Дарвин завершил рукопись, где впервые изложил свою знаменитую теорию естественного отбора.

«Чем больше мы познаем твердые законы природы, тем все более невероятными становятся для нас чудеса, на которые опирается христианская вера», — писал Дарвин. Изучение природы сделало Дарвина, получившего богословское образование, человеком неверующим.

А его жена Эмма, напротив, была глубоко верующей. И вот Эмма Дарвин в письме впрямую задала мужу вопрос: «Твои исследования не имеют ничего общего с религией, не правда ли?»

Дарвин, почувствовав, что его научные результаты расходятся с нравственными принципами жены, решил не публиковать при ее жизни свои революционные выкладки. В порыве чувства он составил завещание: «Я закончил труд о происхождении видов. Когда мир поймет мои теории, наука сделает огромный шаг вперед». Дарвин просил жену после его смерти передать книгу издателю для публикации… У Дарвина были все основания считать, что он умрет первым: он часто и тяжело болел. Эмма, приняв жертву супруга, целиком посвятила себя ему и семье.

«Она была моим величайшим счастьем! Я могу заявить, что за всю мою жизнь я никогда не слышал, чтобы она произнесла хотя бы одно слово, которое я предпочел бы не говорить… Она была моим мудрым советником и веселым утешителем всю жизнь, которая без нее была бы очень долго несчастна из-за плохого здоровья. Она заслужила любовь и восхищение всякой живой души, которая к ней прикасалась», — писал Дарвин о жене на закате дней.

Камилла Бельгиз пишет о такого типа любви: «Тот, кто любит, отбрасывает на другого свет своего внутреннего «я» и надеется увидеть отблеск этого света. Подлинная любовь связует двоих, и надо уметь ставить другого превыше себя».

К своей научной рукописи Дарвин все-таки вернулся, но лишь двенадцать лет спустя, а книга «Происхождение видов путем естественного отбора» увидела свет лишь в 1859-м году. То есть через пятнадцать лет после идейной разработки.

Как истый ученый, Чарльз Роберт Дарвин не смог погрешить против науки и Истины, но слишком любил свою жену, чтобы сказать ей прямо «мужчина во всем, за что берется, достигает совершенства, недостижимого для женщины…».

«Женщины вдохновляют нас на великие дела, но вечно мешают нам их творить», — пошутил мастер парадоксов Оскар Уайльд. Тем не менее Дарвин сделал научный вывод даже из собственного брака и семейности. Дело в том, что Эмма приходилась ученому не только женой, но и кузиной. Многие его дети были болезненны, а трое умерли в детском возрасте. Дарвин опасался, что причина этого в их родственной близости с женой. Это отражено в его работах по болезненности потомков от близкородственного скрещивания и преимуществах далеких скрещиваний.

Но сам Дарвин, дорожа спокойствием супруги, прожил в единственном браке более тридцати пяти лет и сравнительно счастливо. Он умер на семьдесят третьем году жизни.

Жизнь великого британского ученого несколько выбивается из ряда творцов с их женами. Однако факт остается фактом. Где-то — кажется, в каком-то труде о женах олигархов — я прочитал: «С возрастом начинаешь постигать — сию формулу надобно расчленять на три составляющие. Или кроткая. Или красивая. Или умная. Соединять всех их вкупе — невыполнимо!» Добавлю к этому, что в античной Греции говорили: жены служат нам для продолжения рода, наложницы для услаждения плоти, гетеры для услаждения духа.

Из того, что я знал ранее — а главное, узнал из этой книги, — видно: соединить вкупе все три начала как по одному, так и по другому критерию в абсолютной степени смогла только Женни Маркс. Она и стала тем первым источником и составной частью Маркса.

Вторым источником и составной частью стал его друг и соратник Фридрих Энгельс. Еще в советские годы я много читал об их «дружбе — великой и трогательной», но опять же после ознакомления с предлагаемым читателю трудом мои представления об этой дружбе углубились.

Дело в том, что Маркс был человеком с очень высоким самомнением, резким и нетерпимым к другим людям и их взглядам. Безусловно равными себе он признавал только Женни и Фридриха. Возможно, поэтому великая любовь и великая дружба соединились через этого человека. Энгельс, как и Женни, стал частью жизни Маркса.

Вот что пишет после похорон любимого сына Карл Генрих Энгельсу: «Я не могу тебе передать словами, как мы тоскуем по нашему ребенку, каждое мгновение… Я уже получил свою долю неудач и бед, но только теперь я знаю, что такое настоящее несчастье. Я чувствую себя сломленным. После похорон мне повезло — у меня так раскалывалась от боли голова, что я не мог ни думать, ни слышать, ни видеть. Среди всех этих страшных мук, которые я недавно перенес, лишь одна мысль поддерживала меня — мысль о тебе и нашей дружбе. Это как надежда — на то, что мы вместе еще совершим что-то важное и нужное в этом мире».

Именно поэтому они стали так близки — практически идейными сиамскими близнецами. Они испытывали интеллектуальный комфорт в обществе друг друга. В интеллектуальном смысле они были прекрасным тандемом, — пишет автор, — остроумным, наделенным даром предвидения, творческим (а еще — снобистским, сварливым, нетерпимым и склонным к конспирологии). Как друзья — они были сквернословы, веселые похабники, подростки в душе. Они любили курить (Энгельс — трубку, Маркс — сигары), выпивать до рассвета (Энгельс — хорошее вино и эль, Маркс — все что угодно), сплетничать (в основном о сексуальных склонностях своих знакомых) и хохотать до упаду (в основном издеваясь над своими противниками) и в случае Маркса — до слез, градом льющихся от хохота.

При этом они были противоположностями почти во всем: по происхождению, конституции, темпераменту, стилю мышления, ведению дел и так далее. Но синергия от их объединения была колоссальная. Друг Фридрих стал посланником материального мира, однажды постучавшим в дверь Карла Маркса, чтобы заполнить пробелы в его теоретических исследованиях.

Что касается самого Энгельса, то в 26-летнем Марксе он увидел могучую личность и огромный интеллект, равных которым никогда ранее не знал. Хороший солдат ищет хорошего командира, — пишет Мэри Габриэл, — и Энгельс нашел для себя такого человека.

На самом деле он попросту стал спасителем семьи Маркс. Он не только предоставлял множество исходных данных для статей Маркса, но еще и материально обеспечивал существование всей его семьи.

Энгельс, конечно, понимал, что их интеллекты вполне сопоставимы — но даже в тандеме кто-то должен был быть ведомым, а кто-то ведущим. В начале их дружбы Энгельс разглядел в Марксе гения, способного сокрушить интеллектуальные барьеры в вопросах революционной теории и практики. Но гения потенциального, которым еще надо стать. Энгельс отдал все, что у него было, чтобы гений Маркса помог изменить мир к лучшему.

Вообще, что касается друзей — у Маркса они получались какими-то однообразными. Вот, например, Мозес Гесс — богатый промышленник, пригласивший еще совсем молодого Карла Генриха главным редактором «Рейнской газеты» с окладом аж 500 талеров. Он считал Маркса феноменом, соединявшим в себе «Руссо, Вольтера, Лессинга, Гейне и Гегеля». Маркс тогда быстро оправдал надежды Гесса и вывел газету в лидеры печатного рынка. Увы, несмотря на дипломатический такт Маркса (редкий случай), газету закрыли, а с Гессом они быстро стали врагами — как впрочем и соратниками.

Безусловно, истории как с газетами, так и с друзьями были сильно замешаны на обстоятельствах. Сам Маркс говорил, что обстоятельства в той же мере творят людей, в какой люди творят обстоятельства. И прежде чем продолжить эту тему, приведем альтернативную подборку высказываний на эту тему:

Величайшей заслугой человека остается, конечно, то, что он как можно больше определяет обстоятельства и как можно меньше дает им определять себя. Иоганн Гете.

Обстоятельства не творят человека. Они просто раскрывают его самому себя. Эпиктет.

Обстоятельства образуют великих людей, а потом великие люди образуют обстоятельства. Константин Батюшков.

Обстоятельства переменчивы, принципы — никогда. Оноре де Бальзак.

Человек не создается обстоятельствами, обстоятельства создаются человеком. Бенджамин Дизраэли.

Скорее всего здесь ближе к истине слова Батюшкова, хотя она недалеко отстоит от слов самого героя книги.

Один из самых ярких представителей отечественной философии — Михаил Александрович Розов — ввел в свое время в оборот термин «пересечение традиций». Именно на пересечение традиций пришлось время и место рождения Маркса.

С одной стороны — традиция иудейских мыслителей. Ее носителями были раввины из рода Маркс, не чуждые политическим размышлениям (один из предков за два десятка лет до французской революции написал трактат о демократических ценностях). Пластичность в пространстве и времени — один из самых главных способов выживания евреев в чужеродной среде. За короткий период французской оккупации, когда в Германии действовал гражданский кодекс Наполеона, отец героя Гершель Маркс успел не только получить юридическое образование и стать первым евреем-адвокатом, но и стремительно возглавить городскую ассоциацию адвокатов. Когда после изгнания французов последовал вновь запрет на профессии, иудей Гершель превратился в лютеранина Генриха. За примером ему не пришлось далеко ходить, поскольку его собственный отец Меир Халеви еще при жизни стал Марксом Леви. Отец Маркса формировал свои убеждения на работах Вольтера и Руссо и знал их наизусть. И вообще он был большим книголюбом и интеллектуалом. Таким же, как и его земляк барон Людвиг фон Вестфален. Они ходят в одну протестантскую общину, равны в социальном статусе, однако семья Вестфаленов несравнимо богаче и образованней (латынь, Гомер, Данте, Шекспир). Однако уже в гимназии Генрих Маркс интеллектуально уйдет далеко в отрыв от своего одноклассника Эдгара фон Вестфалена и будет на равных общаться с его отцом, поражая последнего своими способностями.

Это пересечение традиций, выражаясь марксисткими терминами, происходило на уровне надстройки, но было подкреплено и материальным базисом — соединением в одну семью Карла Маркса и Женни фон Вестфален. Они практически реализовали то, что в том обществе, в то время было теоретически возможно. Такое вот переплетение человеческой воли и складывающихся обстоятельств.

Генрих Маркс был очень мудрым человеком и воспитывал сына по принципу: «Умный найдет выход из любой ситуации, а мудрый такой ситуации не допустит». Он пишет сыну-студенту: «Я бы хотел видеть в твоем лице того, кем бы я мог стать, приди я в этот мир с твоими благоприятными перспективами. Ты можешь воплотить или разрушить мои самые сокровенные мечты». Конечно же отец видел, что сын идет не «в ту сторону», однако надеялся, что это издержка молодости, и пытался мягко наставлять сына в стиле горькой иронии: «… беспорядочные метания по всем областям знаний сразу… все силы тратящий лишь на безумное обогащение собственной эрудиции…»

Сын мучил своих родителей своими метаниями из крайности в крайность: «то он хотел быть адвокатом, то драматургом, то театральным критиком». Он даже сотворил ряд объемных поэтических произведений. Его отец осторожно отметил, что эти «стихи не для моего разума». Поэтом, конечно, Маркс был никаким, в отличие от Энгельса — тот как раз-таки был наделен этим даром. Конечно, родителям трудно было переварить ту энтропию, которая была сущностью его натуры. В роду Марксов — последовательных, рациональных и прагматичных — он был мутантом в прямом и переносном смысле этого слова. Вот как дипломатично описывает это отец: «Несобранность, беспорядочные блуждания по всем отраслям знаний, смутные раздумья при свете коптилки, нечесаные волосы…» На письма Карл отвечал редко, не навещал родителей на каникулах. И тратил очень много родительских денег…



Я называю такого типа личность турбулентной — с одноименным типом мышления. У такого типа мышления и таких натур мысль не последовательна, а турбулентна и затруднена на выходе в рациональном варианте в прогнозируемые сроки. Мы с коллегами исследовали такое мышление в недавней книге, которая так и называется — «Турбулентное мышление. Зарядка для интеллекта».

Всю свою жизнь Маркс был очень большим лицемером в отношении собственной работы, — пишет Мэри Габриэл. — В ответ на вопрос, когда будет закончена работа, он обычно отвечал, что ему осталась неделя или две на окончательную отделку текста, или утверждал, что вычитывает последнюю корректуру, или сетовал на то, что столкнулся с финансовыми или личными трудностями, которые его немного задержали, но теперь он уже вернулся в нормальное рабочее русло и близок к завершению работы… На самом деле чаще всего он был очень далек от этого завершения. Новые идеи кипели в его мозгу, сталкиваясь с уже записанными на бумаге и порождая выводы, которые он считал неожиданными и необычайно важными. Как же он мог приказать своему мозгу остановиться, чтобы он мог сесть писать?

Уже после смерти Маркса Энгельс, разбирая черновые наброски Маркса третьего тома «Капитала», пишет: «Мысли записаны в том виде и в том порядке, в котором они появлялись в голове автора…».

Всю жизнь бурный поток идей, который сам хозяин потока никак не мог взять под контроль, будет мешать Марксу не только планомерно строить новую идеологию, но и элементарно зарабатывать на жизнь.

Кстати о деньгах. Отец с горькой иронией пишет ему: «Как может человек, каждые две недели придумывающий новую систему мироздания и рвущий в клочья свои прежние работы, думать о таких презренных мелочах, как деньги?»

Да, деньги Карла Генриха «не интересовали»: он бесшабашно тратил огромное количество отцовских денег, не задумываясь о том, что у его родителей еще семеро братьев и сестер. Вслед за матерью в эгоизме упрекает его и отец: «Не могу избавиться от мысли, что эгоизма в тебе гораздо больше, чем это требуется человеку для самосохранения». В другом письме, тщетно пытаясь достучаться до разума сына, отец говорит: «Будущее Женни должно быть достойным ее, она должна жить в реальном мире, а не ютиться в прокуренной комнате, пропахшей керосином, в компании безумного ученого».

К несчастью, случилось именно то, чего больше всего опасался отец, которому оставалось жить несколько месяцев. Еще меньше осталось жить брату Карла — одиннадцатилетнему Эдуарду. Карл Генрих же и мало писал и еще меньше навещал родных. И этот человек несколькими годами ранее в выпускном сочинении написал такие строки: «Но ГЛАВНЫМ РУКОВОДИТЕЛЕМ, КОТОРЫЙ ДОЛЖЕН НАС НАПРАВЛЯТЬ ПРИ ВЫБОРЕ ПРОФЕССИИ, ЯВЛЯЕТСЯ БЛАГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА, наше собственное совершенствование… Человеческая природа устроена так, что человек может достичь своего усовершенствования, только работая для усовершенствования своих современников, во имя их блага. Если человек трудится только для себя, он может, пожалуй, стать знаменитым ученым, великим мудрецом, превосходным поэтом, но никогда не сможет стать истинно совершенным и великим человеком…»

Можно думать о человечестве вообще, в целом и забывать при этом о том, кто с тобой рядом. Сама Мэри Габриэл так оценивает поступки своего героя: «Кто-то может обвинить его в эгоизме. Он назвал бы это самоотверженностью. Своей кропотливой и неустанной работой, закладывающей основу для будущих глобальных перемен, своей тревогой и страхом перед внезапной, неподготовленной революцией Маркс менее всего делился с собственным поколением — и даже с поколением своих детей. Он обращался к поколениям будущего. Для Маркса жертвы его семьи были необходимы, политически оправданы».

Из семерых детей Маркса дожили до совершенолетия только трое. Дети недоедали, жили в ужасающей нищете и тесноте, а учитывая лондонский смог и тогдашнюю антисанитарию столицы Англии, огромное количество «революционных посетителей» маленькой квартиры Марксов, ее прокуренность и сырость, не заболеть, например, туберкулезом в такой обстановке было трудно. А ведь именно от этой болезни умер любимец всей семьи Муш. Дети, которые выжили, получали блестящую интеллектуальную подготовку, знали все шедевры мировой литературы. И в то же время они пишут с восторгом из Манчестера, будучи в гостях у Энгельса, что ели хлеб с маслом на ужин, а до этого на обед — ромштексы, горошек и картофель. Тем не менее, несмотря на любовь к детям, — пишет автор — для своих детей Карл Маркс не сделал всего, что мог — ни для дочерей, ни тем более для тех четверых малышей, что умерли совсем маленькими.

Женни была умнейшей женщиной и прекрасно осознавала, что их дети приносятся в жертву во имя «справедливого переустройства» мира, но она безоговорочно выбрала сторону мужа и продолжила расшифровку его судьбоносных каракулей. Кстати, когда Женни совсем занемогла, этим занялись подросшие дочери Маркса.

Жертвовали всем и другие люди. С весны тысяча восемьсот сорок пятого года практически полноправным членом семьи Марксов становится Елена Демут (Ленхен): мать Женни прислала ее для помощи. Она была умна и миловидна, но отвергла ряд предложений, так и не выйдя замуж. Она полностью посвятила себя семье Маркса. Взяла на себя огромное количество обязанностей, работая практически бесплатно. Энгельс со слезами на глазах во время похорон Ленхен рассказал о тех жертвах, на которые она пошла ради семьи Маркса. О том, как она разделила с ними жизнь в нищете, а также о том, как она отказалась от своего единственного ребенка, чтобы уберечь Маркса от злословия врагов, а Женни — от сомнений в верности мужа. Вообще без Энгельса и Ленхен семья Маркса не выжила бы физически.

Жертвовали Марксу и другие его друзья. Когда один из его немецких оппонентов спровоцировал ссору и вызвал его на дуэль, молодой друг семьи Конрад Шрамм устроил контрссору, переведя дуэль на себя. И это при том, что, как писал Либкнехт: «Шрамм никогда в жизни не стрелял, а Виллих никогда в жизни не промахивался». К счастью, Шрамм отделался легким ранением, скорее всего потому, что не его планировалось убрать с политической арены. И все же это поступок настоящего друга и мужчины. Помогал семье в парижский период старший друг Маркса Генрих Гейне — кстати, именно он спас Женнихен — первенца семьи Марксов, когда та тяжело заболела. Друг Маркса и Энгельса немецкий журналист и учитель Вильгельм Вольф по кличке Люпус (это перевод на латынь его немецкой фамилии, означающей «волк») долгие годы откладывал деньги на черный день. После его скоропостижной смерти обнаружилось, что большую часть своих солидных сбережений он завещал Марксу. Тот был потрясен и посвятил другу первый том «Капитала».

Деньги подоспели вовремя. Они были заботой, фетишем, предметом ненависти и темой исследований Маркса. «Не думаю, чтобы кто-нибудь когда-нибудь писал о деньгах, испытывая в них такую нехватку!» — невесело шутил он. Они, точнее их нехватка, довела Карла Генриха — и без того не ангельского характера — до предельного ценизма. Он, например, пишет о «большой радости» — смерти престарелого дядюшки — и предвкушает долю наследства. Потрясенного смертью своей гражданской жены Энгельса Маркс вяло утешает мыслью о том, что лучше бы скончалась его (Карла Генриха) матушка, которая достаточно пожила. А ведь она с любовью растила его, помогала чем могла всю жизнь и незадолго до своей смерти порвала долговые расписки Карла Генриха, чтобы не уменьшилась его доля в наследстве!

Но вернемся к детям Маркса. Он безусловно любил их. Он играл с ними, заботился об их воспитании и образовании. Маркс начал прививать детям любовь к литературе в самом раннем возрасте; как и отец Женни, он сделал Шекспира самым драгоценным и заветным гостем в их доме. Они с Женни чудесным образом превращали их крошечный чердак в роскошный палаццо в Вероне, гремящее поле битвы во Франции или ледяную башню Тауэра, читая сцены из пьес Шекспира до тех пор, пока малыши не запоминали действующих лиц и сюжетные линии, чтобы впоследствии присоединиться к игре. Еще Маркс читал детям Данте, Сервантеса, сэра Вальтера Скотта, Джеймса Фенимора Купера и Бальзака — когда это было возможно, то на языке оригинала. Письма детей показывают, что они были хорошо знакомы с персонажами этих книг, словно с добрыми друзьями; эти маленькие студенты частенько ссылались на самые разные литературные источники и довольно изящно каламбурили на разные темы. Дом Маркса был по-своему богат — интеллектуально, и это помогало справляться и мириться с бедностью материальной. Удивительно противоречивая картина. Ведь именно Маркс в своем «диамате» провозгласил, что прежде чем «потреблять» духовные ценности, человек должен есть, пить, одеваться…

Я сам рос в семье учителей в маленьком провинциальном городке. Нас было пятеро детей и тяжело больная бабушка. Родители «пахали» в школе по две смены, а отец еще подрабатывал в вечерней школе. Он был заслуженным учителем, разрабатывал великолепный проект по программированному обучению, в доме была богатейшая библиотека. Но когда тяжело заболела сестра и врачи прописали на длительный период полусырую печенку и дорогущие импортные лекарства, отец без колебаний отодвинул все в сторону и занялся этим вопросом. А ведь килограмм парной печенки стоил на рынке больше дневного заработка отца. Были подобные эпизоды и в дальнейшем… В итоге отцу не хватило сил и времени закончить свой проект. Это был, конечно, не «Капитал», но революция в среднем образовании могла бы состояться.

Это я к чему? Перефразируя Антуана де Сент-Экзюпери: «Ты в ответе за тех, кого родил». И еще Ф.М.Достоевский: «Даже счастье всего мира не стоит одной слезинки на лице ребенка». И тут же Оноре де Бальзак: «Гений отвечает лишь перед самим собой; он один знает свою цель и волен выбирать для ее достижения любые средства». А еще Джордж Бернард Шоу: «Он совершил величайший подвиг, на который только способен человек. Маркс изменил мир».

Кто прав? Выбор за Вами, читатель.

Глобальный Маркс

После выхода первого тома «Капитала» Маркса и «Анти-Дюринга» Энгельса, пожалуй, не осталось ни одного высокопоставленного европейского политика, не обеспокоенного деятельностью Маркса. Очень интересный факт: дочь британской королевы Виктории поручила члену британского Парламента Даффу, сэру Маунтстюарту Эльфинстону Гранту разузнать побольше о Марксе и его взглядах. В итоге сэр Дафф встретился с Марксом лично и после почти трехчасовой беседы сделал вывод, что идеи Маркса слишком «идеальны, чтоб представлять опасность…» Среди «идеальных» идей Маркса в этой беседе было и предсказание переворота в России, за которым последуют и революционные события в Германии. Но самый парадоксальный вывод Даффа о Марксе, как показала дальнейшая история: «Уж никак не ему — хочет он того или нет — перевернуть мир вверх тормашками».

Но именно он через своих последователей, конкретно Ленина и Сталина, перевернул этот мир. И именно марксизм был им точкой опоры.

Один из видных представителей мировой финансовой элиты, Жак Аттали, высказал мысль: «Ни один человек не оказал на мир большего влияния, чем Карл Маркс в XX веке». Однако, как показывает ход событий последнего времени, и XXI век, пожалуй, без Маркса не обойдется. Тиражи его трудов — особенно «Капитала» — подскочили до невиданных высот, и происходит это не директивным порядком, как в странах советского блока, а самым что ни на есть рыночным способом на благополучном Западе. Хотя, справедливости ради, стоит отметить: пошатнувшееся в последние годы благополучие того же Запада и сподвигло многих его граждан — политиков, экономистов, простых обывателей — «сверить часы» с политэкономией Маркса.

Ведь именно Маркс, по сути, и создал на базе разнородных политэкономических теорий взглядов цельную и логически непротиворечивую систему — политэкономию. Сам термин политэкономия введен в оборот вовсе не Адамом Смитом: «Впервые словосочетание политическая экономия использовал драматург и писатель Антуан Монкретьен («Трактат о политической экономии», 1615-й год)». Но именно у Смита появилась смысловая определенность этого термина: политическая жизнь общества во многом определяет законы его экономического развития. Главный же творец системной политэкономии не был, как это ни парадоксально, профессиональным экономистом. Он был профессиональным философом (начинал как юрист). Исследуя закономерности развития общества инструментарием диалектического материализма, который он сам и создал, Маркс пришел в конечном счете к «Капиталу». Не случайно его сравнивали с Аристотелем: возможно, Маркс и был последним натурфилософом нового времени. Маркс — частично натурфилософски, частично с применением новых естественно-научных данных и экономической статистики — уловил и развил в трудах Смита исследование пределов захватов новых рынков, а следовательно, и конечности капитализма.

Очень интересные работы по этому поводу публикует замечательный экономист-исследователь Михаил Хазин: «Собственно, весь современный капитализм — это углубление уровня разделения труда с использованием для этого капитала, сегодня это общее место всех экономических теорий, тут даже экономика с политэкономией не спорят.

Уже Адам Смит сделал блестящий и гениальный вывод. Он понял, что если есть замкнутая экономическая система (то есть, не связанная с внешним миром), то уровень разделения труда будет углубляться только до некоторого предела, связанного с размерами этой системы. Или, другими словами, масштаб экономической системы определяет максимальный уровень разделения труда. Важность этого вывода трудно переоценить! Из него, в частности, следует, что любая экономическая система, достигнув некоторого уровня разделения труда, просто вынуждена расширяться — в противном случае научно-технический прогресс в ней будет остановлен. Именно эта идея определила развитие мира, в том числе и на геополитическом уровне, в XX веке, именно она ответственна за Первую и Вторую мировые войны, именно она разрушила СССР и сегодня разрушает США…»

Маркс очень многое предвидел и предсказал, а самое главное — подвел базис под свои революционные исследования, ведь революционером он был в первую очередь (панегирик Энгельса). Вообще Маркс с Энгельсом усердно разрабатывали идеологическую надстройку коммунизма, параллельно подводя под нее соответствующий базис. Получился в итоге марксизм — революционная идеология с мощным философским и политэкономическим базисом.

Силу этого базиса и имел ввиду выдающийся экономист Василий Леонтьев, когда писал:

«Значение Маркса для современной экономической теории заключается в том, что его работы — это неистощимый источник прямых, непосредственных наблюдений действительности. Значительную часть современных теорий составляют производные, вторичные концепции. Мы часто рассуждаем не о предприятиях, заработной плате или деловом цикле, а о представлениях различных людей о прибыли, заработной плате, циклических колебаниях экономики. Если перед тем как пытаться дать какое-либо объяснение экономического развития, некто захочет узнать, что в действительности представляют собой прибыль, заработная плата, капиталистическое предприятие, он может получить в трех томах «Капитала» более реалистическую и качественную информацию из первоисточника, чем та, которую он мог бы найти в десяти последовательных выпусках «Цензов США», в дюжине учебников по современной экономике и даже, осмелюсь сказать, в собрании сочинений Торстена Веблена».

Кстати, о Торстене Веблене. Этот американский экономист считал, что в рамках рыночных отношений потребители подвергаются изощренным видам психологического давления, вынуждающих их принимать неразумные решения («демонстративное потребление» или «эффект Веблена»).

Но ведь задолго до Веблена тот же Маркс прогнозировал, что склонность капитализма приписывать нереальную ценность ненужным товарам сделает человека «изобретательным и расчетливым рабом нечеловеческих… надуманных желаний». То есть, как правильно заметил Леонтьев — все опять же из «Капитала». Все дело в том, что попытки западных экономистов обойти Маркса и «расти прямо из Смита и Рикардо обрекли их теории на ограничения. «Невозможно решить проблему на том же уровне, на котором она возникла, — говорил Альберт Эйнштейн. — Нужно стать выше этой проблемы». Политэкономия Маркса как раз и является метауровнем подавляющего большинства экономических проблем.

Маркс, кстати, в «Капитале» дал «подсказку» для выживания капитализма, провозгласив, что в последней инстанции «причиной всех действительных кризисов остается всегда бедность и ограниченность потребления масс».

Этой подсказкой воспользовался в первую очередь «менеджер» советского госкапитализма Сталин. Успех был очевидным: СССР несколько раз с интересом посетил известный экономист Дж. М. Кейнс. Достоверно известно, что проведенные генсеком ВКП(б) экономические преобразования в стране «победившего социализма» он воспринял с пониманием и даже долей симпатии. В этот же период появляется работа Кейнса «Общая теория занятости, процента и денег», где впервые с позиции буржуазной экономической науки рассматривается проблема нестабильности рыночной экономики, а также системно развиваются идеи непосредственно Адама Смита.

Практическое воплощение эти разработки получили в новом курсе Франклина Делано Рузвельта в США под лозунгом «накопления социальной справедливости» в рамках рыночной экономики, «благосостояния для всех» канцлера Людвига Эрхарда в ФРГ. Однако даже «социалистический курс» (с точки зрения ястребов) нынешнего президента США Барака Обамы не может ныне повлиять на общее злокачественное перерождение капитализма, в первую очередь американского. Очень хорошо об этом написал Ю.М. Лужков:

«США настроились играть в деньги. Произошло преобразование капитализма, формирование его новой фразы. «Вчера» работала формула капитализма «деньги — товар — деньги», и капиталист, чтобы получить большие деньги, производил товар, совершенствуя в первую очередь товарное производство. Эта формула справедлива и сегодня. Сколько бы ни говорил Китай о социализме, в его стремлении к получению доходов лежит товарное производство, его он собирает со всего мира и успешно конкурирует с другими странами.

А вот Штаты стали жить уже по другой модели: «деньги — ценные бумаги — деньги». Америка перестала делать товары и перешла на производство денег.

В результате, начиная с 70-х годов прошлого века, американская экономика, а с ней и глобальный капитализм стали — сначала медленно, но верно, а затем уже быстро и неизбежно — обнаруживать характер преимущественно финансового спекулятиного капитализма».

В результате под «мудрым руководством» американских либералов была построена глобальная виртуально-финансовая пирамида, где только объем экономики так называемых деривативов достиг по разным оценкам от одного до полутора квадрильонов (!!!) долларов США. Масштабы реальной мировой же экономики на порядок меньше!?

Кризисы следуют один за другим, однако капитализм пока не умирает — и, как это ни парадоксально, благодаря тому же Марксу. Дело в том, что марксизм стал идеологическим знаменем «советского проекта», и этот проект благодаря своим успехам заставлял капиталистические страны модернизироваться, социализироваться.

Но это еще не все. К сожалению, в 70-е годы советская верхушка в худшем смысле обуржуазилась до степени известного заявления Карла Маркса: «Я не марксист». Мобилизационная экономика Сталина, оправданная в период войны и восстановления страны, затем сменилась опорой на извлечение ренты из сырьевых ресурсов. «Сверх того, проблемой социализма всегда была полная монополизация государством любых вопросов развития, что уничтожало энергию экономики. Вместо борьбы с пороками капиталистической модели накопления и воспроизводства капитала социализм предпочел уничтожить капитал и предпринимательский дух как таковые вместе с их позитивной энергией развития» (Ю.М. Лужков).

В итоге рухнувшая не без «помощи» извне, обеспеченной тем же спекулятивным капиталом, социалистическая система оставила гигантское экономическое пространство для расширения рынков, без которых уже билась в конвульсиях западная экономика.

Социализм пожертвовал своим существованием, чтобы спасти капитализм!!!

Однако тогда был захвачен только первый этаж этих рынков (в Прибалтике сразу все). Сегодняшние события на Украине показывают: злокачественный капитализм проявляет волю к жизни (своей, конечно). И если в первом акте драмы была пролита кровь только социализма как системы, то во втором речь идет о возможном пролитии крови евразийского этноса.

Кстати, к «социалистическому» Китаю проводится другой подход. Пока на пробный шар (формирования двойки США — КНР) китайское руководство не клюнуло… Хотя и здесь речь идет о промышленном базисе Китая и финансовой надстройке США. Но по Марксу такая «надстройка» неизбежно высосет и выхолостит бизнес.

В нашей же стране Маркса ныне почитают значительно меньше, чем на Западе. Не мудрено: ведь его «учение» стало разменной монетой как в Советский так и Постсоветский период. «Марксисты» советского периода плодились, например, на многочисленных кафедрах научного коммунизма, где аспиранты буквально склеивали свои диссертации из обрезков «Правды». Я сам неоднократно видел такие картинки. При этом нас — аспирантов «Кафедры философии естественных факультетов МГУ», специализирующихся на методологии науки без всяких там «измов» — они презрительно именовали «советскими позитивистами». Не дремали и старшие товарищи: секретарь ЦК КПСС, курирующий идеологию, Яковлев ни уха ни рыла не смыслил в работах классиков марксизма; марксист-ленинист в советское время профессор Ракитов, как только его пригрел по земляческим основаниям Ельцин, превратился в пламенного антикоммуниста.

Дальше больше. В то время как с последней четверти XX века на Западе стала нарастать критика марксовской концепции «начального (примитивного) накопления» капитала, «либералиссимусы» Гайдар и Чубайс в то же время подтянули ее для обоснования «шоковой терапии», варварской приватизации, чтобы, как они выражались, ускоренно создать пролетариат, отделенный от средств производства (в смысле владения), и класс, которому эти средства достанутся — «класс капиталистов». Или взять «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» и сравнить с захватом власти Ельциным. Маркс — ученый и журналист — наблюдал в парижский период своей жизни, как скандально чиновники правительства искусственно создали дефицит бюджета и разбалансировку экономики для того, чтобы узкая прослойка людей сказочно обогатилась. Воистину история развивается по спирали — теперь «поспирали» все в нашей стране.

И только пресловутая спираль у нас какая-то избирательная. Вот, например, профессор Российской экономической школы Владимир Попов пишет:

«Запад, таким образом, вырвался из мальтузианской ловушки не столько благодаря своей изобретательности, рожденной свободными университетами и правовыми гарантиями, сколько благодаря жестокости в переделе собственности, который позволил повысить норму сбережений, затрачивать больше средств на изобретения и реализовать эти изобретения «в металле» через возросшие инвестиции. Используя сравнение Пола Кругмана, сделанное по другому поводу, можно сказать, что Запад разбогател не благодаря вдохновению (inspiration), но благодаря поту и крови (perspiration), или, чтобы быть более точным, благодаря безжалостному «большому толчку» — ускорению накопления капитала, которое стало возможным только из-за роста неравенства после экспроприации мелких земельных собственников».

Только вот жестокий передел собственности в наши лихие девяностые до сих пор не привел к увеличению инвестиций в изобретения и их реализацию «в металле». То есть диалектическая спираль получается у нас не марксовская, не гегелевская, а какая-то «своя особенная стать».

Что же касается механизмов первоначального накопления, то если даже Маркс в этом вопросе ошибался, в целом он все равно правильно оценил колониальную (рабовладельческую) компоненту в становлении капиталистической промышленности. «Прямое рабство является такой же основой нашей современной промышленности, как машины, кредит и т. д. Без рабства нет хлопка, без хлопка нет современной промышленности. Рабство придало ценность колониям, колонии создали мировую торговлю, а мировая торговля — необходимое условие крупной машинной промышленности».

Но если в этом высказывании речь идет о генетике капитализма, которая сочится «потом и кровью», то и вполне современные язвы им поразительно спрогнозированы. Пресловутые деривативы, кредитно-финансовые свопы и прочие финансовые инструменты, оторвавшиеся от материальной основы, Маркс называл «фиктивным капиталом». В США среди граждан подхлестывалась кампания продаж недвижимости по ипотеке, параллельно сокращались доходы. В ответ росли новые заимствования. В какой-то момент началась цепная реакция невыплаты кредитов — пузырь лопнул?.. И мировой финансовый кризис случился ровно по Марксу. Мы тоже его «очень» почувствовали — цены на нефть упали аж в пять раз. Ведь наш «сырьевой капитализм» — дальнейшая мутация нашего «сырьевого социализма».

Ход этой сырьевой мутации социализма в нашей стране очень точно описал один из лучших специалистов отрасли. В.Ю. Алекперов в своей монографии «Нефть России: прошлое, настоящее и будущее»: «В начале 70-х гг. XX столетия Советский Союз вступил в полосу широкомасштабного структурного кризиса, в основе которого лежало исчерпание возможностей дальнейшего экстенсивного развития сверхмонополизированной авторитарно-бюрократической индустриальной системы и ее способности ответить на вызовы нового времени».

В течение нескольких десятилетий явственно сказалась неспособность экономики СССР в условиях нового этапа глобальной научно-технической революции перейти к широкомасштабному производству и внедрению технологий постиндустриального (информационного) общества. В условиях мирового энергетического кризиса экономика ведущих стран Запада вынуждена была достаточно быстро перейти от индустриальной модели своего развития к постиндустриальной! На этом этапе ими достаточно быстро осуществлен переход к ресурсосберегающим технологиям (США на их основе обновили 86 % своего оборудования, страны ЕЭС — 70–75 %, Япония — 82 %), а также наукоемким производствам (микроэлектроника, информатика, биотехника, робототехника).

Эти глобальные изменения были очевидны, но советское партийно-политическое руководство во главе с Леонидом Брежневым, формально провозгласив основным приоритетом в годы 9-й пятилетки (1970–1975 гг.) и 10-й пятилетки (1976–1980 гг.) перевод экономики на интенсивный путь развития, в действительности по-прежнему продолжало курс на экстенсивное развитие индустриальной экономики сталинского образца с помощью традиционных отраслей-доноров, включая нефтяную и газовую промышленность.

Однако физический износ и моральное старение оборудования и основных фондов делали бессмысленной практику увеличения из пятилетки в пятилетку объемов капитальных вложений в промышленное строительство с планируемой отдачей через десятилетия. В условиях быстро ускоряющей темпы научно-технической революции новые объекты часто уже на стадии проектирования морально устаревали. Рос объем незавершенного строительства, «омертвлялся» капитал. Гигантомания многих проектов нанесла непоправимый ущерб экосистемам некоторых регионов страны. Вложенные в капитальное строительство средства не приносили отдачи. Если в 1970 г. каждый рубль, вложенный в капитальное строительство, приносил прирост продукции в размере 1 руб. 39 коп., то в 1973 г. — 1 руб. 10 коп., а в 1981 г. — только 81 коп. Таким образом, по существу страна стала последовательно разоряться… К середине 1980-х гг. по уровню потребления на душу населения СССР занимал 77-е место в мире. В целом советская экономика становилась все более и более неконкурентоспособной на мировом рынке, доля ее в 1970–1980-е гг. в мировой торговле составила всего 4 %. Мировой энергетический кризис начала 1970-х гг. придал советской экономике сырьевую направленность. Стало выгодно просто продавать углеводородное сырье, а за валюту приобретать все необходимое для страны, включая пшеницу, товары широкого потребления, продовольствие. 83–85 % советского экспорта составляли сырье, полуфабрикаты, только 15–17 % — доля готовых изделий.

Социализм как строй при такой экономике не мог не рухнуть. Все по Марксу: базис определяет надстройку. Рухнул и СССР, поскольку «злодеи» Ленин и Сталин скрепили его социалистическим цементом.

Интеграционные процессы на постсоветском пространстве пробуксовывают именно потому, что лучшей интеграционной модели, нежели социализм, пока нет и не предвидится. Да и сверхдержавами сначала СССР, а затем и КНР стали в рамках социалистической модели.

О перспективах социализма замечательно написано в сети, к сожалению, не зафиксировал имени: «Человечеству не менее 10 000 лет. Из них порядка 1000 лет на рабовладельческий строй и 1500 лет на феодальный. Капитализм в этой истории занимает самое большее 400 лет в Англии и Голландии. О какой устойчивости вы говорите, ради бога? Через 100 лет его существования во Франции — Парижская коммуна, через 50 лет в России — СССР. То что первые революции закончились отступлением, так и английская буржуазная революция шла в два этапа, и Великая французская революция после себя имела еще три, и в Германии не менее двух буржуазных революций. Новая формация приходит волнами. Римское рабовладение гибло 400 лет…»

Но с таким же оптимизмом смотрит на будущее социализма другой человек, но уже с именем, да еще каким!

Речь идет об Анатолии Вассермане. Он на моих глазах за десять лет прошел эволюцию из обезьяны в человека. Шучу, конечно: речь идет об эволюции из либерала в социалиста. Посему в качестве приложения к предисловию я приведу програмную статью А.А. Вассермана о возможности построения социализма как в отдельно взятой стране, так и во всем мире.

Марксизм реален, а посему его боятся, им пугают. Скажем один из самых влиятельных консерваторов США Раш Хадсон Лимбо (он к тому же является популярным радиоведущим, настолько популярным, что имеет восьмилетний контракт с одной из радиостанций на сумму 400 000 000$ США), обвинил Папу Римского Франциска ни много ни мало в продвижении «чистого марксизма». Газета Washington Times назвала мэра Нью-Йорка Билла де Блазио «упорствующим марксистом».

Самого президента США консерваторы тоже обвиняют в социалистической ереси.

Но в тех же США раздаются и трезвые голоса. Например, весьма популярный журнал «Rolling Stone» пишет: «Карл Маркс во многом был неправ. В большинстве своих трудов он критикует капитализм, но оставляет открытым вопрос об его альтернативах — именно это привело к тому, что его идеи позже неверно трактовались многими безумцами, такими как Сталин. Но работы Маркса по-прежнему определяют очертания нашего мира в положительном ключе. Когда в «Манифесте Коммунистической партии» он выступил за введение прогрессивной шкалы подоходного налога, в мире не было ни одной страны, которая бы ее использовала. Теперь в мире практически не осталось стран, где нет прогрессивного налога, — он стал одним из инструментов, с помощью которого в США борются с неравенством доходов. Таким образом, Маркс и его критика моральных принципов капитализма, а также четкое видение его последствий в историческом контексте по-прежнему стоят того, чтобы обратить на них пристальное внимание. Сегодня в мире неслыханного богатства и безнадежной нищеты, где 85 самых богатых людей планеты имеют больше средств, чем 3 миллиарда бедняков, знаменитый лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Вам нечего терять кроме своих цепей» так и не утратил своей актуальности».

Роберт Хейлброунер — выдающийся экономист, автор знаменитой книги «Мудрецы мира сего» о жизни и взглядах Адама Смита, Карла Маркса и Джона Мейнарда Кейнса — говорил: «мы обращаемся к Марксу не потому, что он непогрешим, а потому, что он неизбежен».

Не догма, а руководство к действию

Во времена Маркса терминология, связанная с хозяйственным управлением, еще не устоялась: ведь сама мысль об управлении многими предприятиями как единым целым возникла, по сути, только в рамках его трудов. Поэтому он почти не употреблял слово «план». Но его постоянное противопоставление рыночной стихии сознательному хозяйствованию доказывает: он думал именно о том, что ныне именуется централизованным планированием.

Между тем само это планирование далеко не так тривиально, как может показаться при чтении самого Карла Генриха. На рубеже 1960–1970-х годов появились фундаментальные исследования, выявляющие несколько непреодолимых тогда технических препятствий к нему. В 1996-м краткое изложение этих препятствий опубликовано в статье Анатолия Александровича Вассермана «Коммунизм и компьютер». Статья оказалась достаточно краткой и понятной, чтобы в ее обсуждение включилось множество специалистов разного профиля. Поэтому здесь я пересказываю лишь основные тезисы этой статьи.

Еще в 1920-е годы, когда в СССР — впервые в мире! — поставили задачу планирования хозяйства страны в целом, Василий Васильевич Леонтьев — впоследствии американский экономист, лауреат нобелевской премии по экономике 1973-го года — показал: в основе плана лежит матрица производственного баланса. Строки и столбцы этой квадратной матрицы представляют различные производства. В каждой клетке — указание: сколько продукции, представленной в строке, уходит на выпуск единицы продукции, указанной в столбце. Сам Леонтьев рассматривал межотраслевой баланс — то есть каждая строка и каждый столбец представляли целую отрасль хозяйства. Но понятно: чем внимательнее рассматривать производство, тем точнее можно составить план. В идеале матрица должна отражать каждое название производимого изделия.

Великий советский математик Виктор Михайлович Глушков указал: балансировка плана представляет собою решение матрицы — системы линейных уравнений — и требует арифметических действий в количестве, пропорциональном числу самих уравнений в степени, примерно равной двум с половиной. Другой не менее великий советский математик — лауреат нобелевской премии по экономике 1975-го года — Леонид Витальевич Канторович отметил: чтобы выбрать оптимальный план, надо рассмотреть примерно столько сбалансированных планов, сколько строк (и столбцов) есть в матрице. То есть сложность составления наилучшего возможного плана пропорциональна числу названий изделий примерно в степени три с половиной.

Уже во времена Глушкова и Канторовича в СССР производилось примерно 20 миллионов разных видов изделий. Даже общегосударственная автоматизированная система управления (ОГАС), разрабатываемая под руководством Глушкова, могла бы точно оптимизировать план их производства за триллионы лет. Любой практически достижимый план заведомо был приближенным.

Канторович исследовал различные виды приближенной оптимизации плана. Из его анализа следует: децентрализованное планирование — основа рыночной экономики — дает результаты в среднем в 3–5 раз хуже теоретически возможного точного расчета. Это, конечно, довольно плохо. Но централизованное приближение дает результаты в среднем еще в 3–5 раз хуже.

Правда, на любом заранее выбранном направлении единый план позволяет сосредоточить больше ресурсов и получить лучший результат, чем на рынке. Но эти достижения оборачиваются существенными потерями на многих других направлениях. Скажем, СССР смог создать лучшую в мире систему массовой медицинской профилактики множества распространенных заболеваний. Но некоторые сравнительно редкие болезни у нас даже не пытались лечить или в лучшем случае копировали методики, созданные за рубежом.

Вдобавок австрийский, а потом американский экономист, лауреат нобелевской премии по экономике 1974-го года Фридрих Августович фон Хайек показал: значительная часть сведений, необходимых для составления матрицы планирования, появляется только в процессе производства, а то и в процессе потребления. То есть план нельзя правильно рассчитать не только из-за вычислительных сложностей: нельзя даже правильно поставить задачу его расчета.

Исходя из всего изложенного, статья «Коммунизм и компьютер» завершена выводом: в обозримом будущем рыночное хозяйствование в разы эффективнее планового, а потому надлежит устранять любые препятствия рынку как вредные для благосостояния человечества в целом.

На основе этого вывода ее автор много лет подряд отстаивал либертарианство — полную экономическую свободу личности без оглядки на общество. Но постепенно стал отмечать издержки такой свободы. В конце концов даже признал: в некоторых обстоятельствах они могут перекрыть любую возможную выгоду, а на определенных направлениях планирование необходимо.

Результатом этих исследований стала статья «Отрицание отрицания», опубликованная ровно через 15 лет после «Коммунизма и компьютера». В ней показано: при сохранении существующих темпов роста мирового компьютерного парка и числа названий производимых изделий уже в 2020-м году суммарная вычислительная мощность, доступная через Интернет, станет достаточна для расчета полного точного оптимального плана всего мирового производства менее чем за сутки. А большей скорости в хозяйстве не требуется: этого уже достаточно для оперативного реагирования на любые неожиданности — от землетрясения до изобретения. Ограничение, указанное Глушковым, снимается.

Вдобавок уже сегодня основная масса разработок и проектов ведется на компьютерах, основная масса производств управляется компьютерами, основная масса торговых заказов проходит через компьютеры… Все, что во времена фон Хайека было недоступно планирующему органу, теперь может использоваться в реальном времени. То есть задача планирования будет поставлена, — значит, и решена — точно.

Поскольку план будет точным, он окажется эффективнее любого — в том числе и рыночного — приближения. Отмеченный Канторовичем недостаток приближенных централизованных решений снимается. Предприятия, следующие плану, смогут работать наилучшим возможным образом.

Правда, когда оптимальный план производства известен всем, у каждого хозяйствующего субъекта появится сильнейший соблазн — извлечь дополнительную выгоду из сокрытия от планирующего органа части доступных ему сведений или из уклонения от уже сформированного плана. Конечно, эта выгода повлечет несоразмерные потери в других звеньях хозяйственного механизма. Но если у каждого звена свой владелец — какое ему дело до других? Полноценное планирование неотделимо от социализма — единой собственности на все средства производства.

Согласятся ли нынешние владельцы отказаться от своей частной собственности? На этот вопрос ответил сам Маркс еще в 1862-м году. Работа по единому плану обеспечит значительный прирост производительности труда (исходя из вышеописанных рассуждений — суммарно по всему миру по меньшей мере втрое). Следовательно, в распоряжении человечества окажутся ресурсы, достаточные, чтобы возместить потери всех, кому на переходе к новой системе придется чем-то жертвовать. Взамен потерянного можно будет получить куда больше — хотя и в другом формате. Хотя, конечно, подобрать каждому собственнику возмещение, подходящее именно ему, — задача непростая и требующая серьезного психологического подхода, но вполне разрешимая.

Значительно сложнее задача целеполагания. На рынке, где каждый действует в меру собственного понимания собственных интересов. бессмысленно даже спрашивать о цели деятельности. Но когда все хозяйство мира превращено в единый механизм, у него неизбежно должна быть общая цель — и надо заранее позаботиться об ее приемлемости для всех. Пока способ выработки этой цели неясен. Понятно лишь, что он будет включать анализ обширных разнородных сведений — от текущего спроса до фантастических романов — с применением методов математической теории рефлексии, созданной полвека назад Владимиром Александровичем Лефевром.

Есть и многие другие задачи, подлежащие решению за годы, оставшиеся до перехода количества — в данном случае количества операций, выполняемых мировым парком вычислительной техники в единицу времени — в качество — точность и эффективность управления хозяйством. Если их удастся решить вовремя, переход — по выражению Маркса — из царства необходимости в царство свободы будет безударным: не только никто не пострадает на переходе, но и сопротивляться ему почти никто не пожелает. Впрочем, сам Маркс, хотя и называл революцию повивальной бабкой истории, не считал присутствие акушеров обязательным при любых родах. Как бы то ни было, главные его прогнозы — о неизбежности появления новых производственных отношений по мере созревания надлежащих производительных сил, о созревании условий для социализма по всему миру сразу — сбываются, хотя и со значительным запозданием и благодаря той технике, какой в его времена вовсе не было.


Кандидат философских наук, методолог

Нурали Латыпов

Список персонажей (именной указатель)

Адамс, Чарльз Фрэнсис — юрист, посол США в Великобритании при администрации Авраама Линкольна, сын шестого президента США Джона Куинси Адамса.

Адлер, Виктор — австрийский журналист, лидер австрийских социал-демократов, близкий соратник Энгельса.

Александр II (Александр Николаевич) — русский царь с 1855 по 1881 год. Отменил крепостное право в 1861 году, при нем произошла заметная модернизация политической и экономической жизни России. Однако его правление отличалось обилием репрессий и ростом бесправия граждан России. Убит террористами в 1881 году.

Альберт (Альберт Франц Карл Эммануэль Август Саксен-Кобург-Готский) — женился на королеве Виктории в 1840 году и стал принцем Альбертом. Сыграл важную роль в развитии культуры и науки в Англии.

Ангус, граф — потомок одного из старейших родов Шотландии, известного с X века. Впервые Ангусы получили титул в 1389 году. Первый граф Ангус умер в тюрьме, попав в плен к англичанам.

Аннеке, Фриц — бывший прусский военный офицер, журналист и один из первых коммунистических агитаторов в Кельне, позднее демократ. В 1848 году он был заключен в тюрьму на шесть месяцев — за попытку организовать союз рабочих; участвовал в беспорядках в Бадене 1849 года; эмигрировал в Соединенные Штаты, где во время Гражданской войны воевал на стороне конфедератов.

Анненков, Павел — богатый русский либеральный журналист и друг Маркса.

Аппиан — античный историк, родился в Александрии, столице римского Египта, в 95 году н. э. Около 165 года написал «Римскую историю».

Аргайл Арчибальд Кэмпбелл, граф — потомок одного из самых влиятельных и непокорных родов Шотландии. Арчибальд Кэмпбелл, 7-й граф Аргайл, был казнен в Эдинбурге в 1661 году за бунт против английского короля Карла II.

Базалгетт, Джозеф — английский инженер XIX века, создатель системы очистных сооружений и канализации Лондона, которые спасли город от жестоких эпидемий холеры, уносившей тысячи жизней.

Бакс, Эрнест Белфорт — британский журналист и автор первого независимого английского обзора первого тома «Капитала». Позднее участвовал в крепнущем социалистическом движении в Англии вместе с Элеонорой Маркс. Будущий лидер Британской социалистической партии.

Бакунин, Михаил — русский аристократ XIX века, стал знаменитым анархистом и теоретиком движения, имел верных поклонников в Италии, Франции, Польше, Испании, Швейцарии и России, был вечным политическим соперником Маркса.

Бакунина, Антония (урожденная Квятковская) — дочь польского коммерсанта, супруга Михаила Бакунина.

Бальзак, Оноре де — французский писатель, автор романов, в которых успешно сочетались черты романтизма и реализма. Достоверно и подробно показал картину социальной, политической и экономической жизни Франции в начале XIX века.

Бангья, Янош — венгерский журналист, осведомитель прусской полиции, внедрившийся в окружение Маркса в Лондоне. Позднее стал сотрудником тайной полиции в Париже при Наполеоне III.

Барбес, Арман — ветеран Французской революции, возглавлявший пролетарский клуб «Общество сезонов». Руководил неудавшимся восстанием в 1839 году. При Луи-Филиппе был заключен в тюрьму, освобожден после революции 1848 года, непродолжительное время был членом Национального собрания.

Барретт, Майкл — ирландец, публично повешенный в 1868 году в лондонской тюрьме Ньюгейт за участие в террористической атаке на тюрьму Клеркенвелл, во время которой погибли двенадцать человек. Барретт был последним человеком, публично повешенным в Англии.

Бартелеми, Эммануэль — французский революционер, последователь Огюста Бланки и участник июньских боев в Париже 1848 года. В 1849-м приехал в Лондон примерно в одно время с Марксом, вращался в одних с ним кругах. Считал Маркса излишне консервативным и планировал его физическое устранение. Бартелеми был казнен в Лондоне за совершение двух убийств.

Бауэр, Бруно — младогегельянец, немецкий радикальный теолог и философ, коллега Маркса во время жизни в Берлине.

Бауэр, Генрих — немецкий сапожник, основатель Союза справедливых в Лондоне. Позднее стал членом Союза коммунистов, много раз приезжал из Лондона в Германию, чтобы пропагандировать идеи коммунизма. В конце концов эмигрировал в Австралию.

Бауэр, Людвиг — немецкий врач семьи Маркс в Лондоне, впоследствии преследовавший Маркса за неоплаченные счета.

Бауэр, Эдгар — младогегельянец, немецкий философ и писатель, Маркс и Энгельс жестко критиковали его и брата в работе «Святое семейство», однако в Лондоне они с Марксом были дружны.

Бебель, Август — ведущая фигура рабочего движения в XIX–XX веках, один из основателей и учредителей социал-демократической рабочей партии, депутат немецкого рейхстага. После смерти Маркса и Энгельса станет самой сильной и неоднозначной фигурой рабочего движения.

Безант, Анни (урожденная Вуд) — английская общественная деятельница и писательница. Активно выступала в защиту контроля над рождаемостью и была обвинена противниками в непристойной клевете. Бывшая любовница Эдварда Эвелинга, она стала одной из его самых ярых критиков после того, как он вступил в отношения с Элеонорой Маркс. В последующие годы она стал теософом, ратовала за независимость Индии.

Беккер, Герман — немецкий юрист и журналист, начавший публикацию собрания сочинений Маркса и издававший серию вплоть до своего ареста весной 1851 года в рамках судебного процесса над коммунистами Кельна. Он был приговорен к пяти годам тюрьмы по обвинению в государственной измене. В последующие годы был мэром Кельна и Дортмунда, избирался в рейхстаг.

Беккер, Иоганн — ветеран немецкого революционного движения. Жил в Швейцарии. Участвовал в революции 1848 года, в Первом интернационале, принимал активное участие в швейцарском рабочем движении. Всю жизнь оставался другом Карла и Женни Маркс.

Берлин, Исаия — английский либеральный философ и историк XX века, родом из России. Стал известен благодаря первой же своей работе «Две концепции свободы».

Бернайс, Карл Людвиг (Лазарус Фердинанд Колестин) — редактор баварской газеты, изгнанный за свои либеральные взгляды. Работал с Марксом в Париже в двух газетах — и под давлением Пруссии был взят под стражу за антимонархическую статью, Впоследствии эмигрировал в Соединенные Штаты, где известен под именем Ф.К. Бернайс.

Бернс, Джон — английский рабочий, лидер профсоюзного движения, член Социал-демократической федерации, организатор лондонской забастовки докеров, член британского парламента и кабинета министров от Либеральной партии в правительстве Великобритании.

Бернс, Лидия — ирландка, работница фабрики, младшая сестра Мэри Бернс, гражданская жена Энгельса после смерти ее сестры в 1863 году. Упоминается как Лиззи.

Бернс, Мэри — ирландка, работница фабрики в Манчестере, гражданская жена Энгельса. Умерла в 1863 году.

Бернс, Мэри Эллен — племянница Марии и Лиззи Бернс. Энгельс и Лиззи вырастили ее как родную дочь. Упоминается как Пампс.

Бернштейн, Генрих — немецкий журналист и бизнесмен, основавший в Париже газету «Vorwarts!». Позднее эмигрировал в Соединенные Штаты и редактировал газету в Сент-Луисе.

Бернштейн, Эдуард — редактор немецкой газеты в Швейцарии, немецкий социал-демократ. Маркс и Энгельс считали его одним из самых способных деятелей партии молодого поколения. После смерти Энгельса был обвинен в ревизионизме. После переезда в Англию стал близким другом Элеоноры Маркс. Упоминается как Эд.

Бискамп, Элард — участник революции 1848–1849 годов в Германии, основатель лондонской эмигрантской немецкой газеты «Das Volk». Работал вместе с Марксом над публикациями 1859 года.

Бисмарк, Отто Эдуард Леопольд фон — посол Пруссии в России и Франции, затем премьер-министр и канцлер новой Германской империи, созданной в 1871 году. Он был, пожалуй, самой важной фигурой в деле объединения Германского союза в Германскую империю, обладал огромной властью внутри страны и незыблемым авторитетом в Европе. Он добился введения законов против социалистов, проводил репрессии в отношении рабочих.

Блан, Жан Жозеф Луи — французский социалист, писатель и активист, министр французского Временного правительства в 1848 году. Курировал весьма противоречивые программы, отчасти и спровоцировавшие Июньское восстание. Упоминается как Луи.

Бланк, Мари (урожденная Энгельс) — любимая сестра Фридриха Энгельса, вышла замуж за социалиста Эмиля Бланка.

Бланки, Луи Огюст — ветеран Французской революции, анархист, коммунист, пропагандист и активный участник всех основных революционных событий во Франции XIX века: в восстаниях 1830, 1848 и 1871 годов. Упоминается как Огюст.

Блинд, Карл — немецкий писатель, вместе с Марксом занимавшийся в Лондоне вопросами беженцев. Тесно общался с семьей Маркса в начале 1850-х годов в Лондоне.

Блос, Вильгельм — журналист, член Социал-демократической рабочей партии, будущий депутат рейхстага и министр-президент временного правительства в Вюртемберге с 1918 по 1920 год.

Блэк, Клементина — английская писательница и художница, портретистка, активный деятель рабочего движения, президент Женского Промышленного союза, подруга Элеоноры Маркс.

Бодлер, Шарль — один из самых влиятельных и известных поэтов Франции. Он исследовал темные, мистические устремления человеческой души, человеческую жестокость, которую видел в окружающем его обществе. Был другом будущего зятя Маркса, Шарля Лонге, в Париже в 1860-х годах.

Бонапарт, Пьер Наполеон — двоюродный брат Наполеона III и член французских Учредительного и Законодательного собраний.

Борн, Стефан (Симон Буттермильх) — немецкий наборщик, член Союза коммунистов. Энгельс представил его Марксу в Брюсселе. Позднее Борн стал лидером немецкого рабочего движения в Берлине.

Борнштедт, Адальберт фон — немецкий журналист, австрийский шпион и провокатор. Помощник редактора парижской газеты «Vorwarts!» и редактор «Дойче-Бруселер-Цайтунг» в Брюсселе.

Бранденбург, Фридрих Вильгельм фон — незаконнорожденный сын прусского короля Фридриха Вильгельма II, военачальник, премьер-министр контрреволюционного прусского правительства, сформированного в ноябре 1849 года. Оставался на этом посту до самой смерти в ноябре 1850 года.

Бюринг, Карл Иоганн — немецкий краснодеревщик, член Союза коммунистов. По его паспорту Маркс ездил в 1861 году в Голландию и Берлин.

Бюргерс, Генрих — радикальный немецкий журналист и будущий депутат рейхстага, работавший с Марксом в Париже, Брюсселе и Кельне. Провел шесть лет в тюрьме по обвинению в участии в кельнском Союзе коммунистов.

Вагнер, Рихард — немецкий композитор XIX века, придерживался националистических взглядов. Его влияние распространилось далеко за пределы музыки, проникнув и в литературу, и в политику.

Веерт, Георг — немецкий поэт, журналист, член Союза коммунистов. Работал вместе с Марксом в Париже, Брюсселе и Кельне, с Женни Маркс познакомился в Лондоне.

Вейдемейер, Йозеф — бывший лейтенант прусской армии и будущий солдат Конфедерации в Гражданской войне в США. Был одним из ближайших соратников Маркса в Германии, а затем сотрудничал с ним, печатая труды Маркса в Нью-Йорке. Упоминается как Вейвей.

Вейтлинг, Вильгельм — немецкий портной, автор нескольких печатных работ, заметный и значимый участник социалистических и рабочих кружков в первой половине XIX века. Выступал за утопический социализм, основанный на культе его личности.

Верлен, Поль — французский поэт-символист XIX века. Участвовал во Франко-прусской войне, а затем поддержал Парижскую коммуну, много писал о революционной борьбе. Заключен в тюрьму в 1873 году по обвинению в покушении на убийство своего возлюбленного, поэта Артюра Рембо, и выпущен в 1875 году.

Вестфален, Луиза фон — жена Фердинанда фон Вестфален.

Вестфален, Людвиг фон — прусский барон, правительственный чиновник в Трире, отец жены Маркса, Женни. Он был одним из первых защитников идей социализма и познакомил с этой научной концепцией Маркса.

Вестфален, Каролина фон (урожденная Гейбель) — вторая жена Людвига фон Вестфален и мать Женни Маркс.

Вестфален, Фердинанд фон — реакционный прусский министр внутренних дел с 1850 по 1858 год и старший сводный брат жены Маркса, Женни. Его министерство всячески мешало Марксу работать.

Вестфален, Эдгар фон — единственный брат Женни Маркс. Один из первых последователей Карла Маркса. В дальнейшем сражался на стороне Конфедерации во время Гражданской войны в США, затем вернулся в Пруссию.

Виктория (в девичестве Мария Аделаида Луиза) — дочь королевы Виктории, наследная принцесса Великобритании и будущая императрица Германии — она вышла замуж за Фридриха, сына Вильгельма I, который пробыл императором всего 99 дней.

Виктория, королева (урожденная Александрина Виктория) — правительница Великобритании и Ирландии с 1837 по 1901 год. Ранний период ее правления характеризовался подъемом промышленности, экономики, ростом военного превосходства и началом классовой борьбы. Неприятие перемен, происходивших в обществе, омрачило последние годы ее правления.

Виллих, Август — бывший офицер прусской армии. Коммунистический агитатор в Кельне, член Союза коммунистов, один из лидеров повстанческой армии в Бадене в 1849 году. Эмигрировал в Лондон и сотрудничал с Марксом в 1849–1850 годах, но разошелся с ним из-за личных и политических разногласий. Эмигрировал в Соединенные Штаты и воевал в армии Союза во время Гражданской войны.

Вильгельм I (Вильгельм Фридрих Людвиг) — наследный принц Пруссии, стал регентом в 1858 году, когда его брат Фридрих Вильгельм IV был признан недееспособным, а в январе 1861 года — королем. В 1871 году провозглашен императором Вильгельмом в Версале, после победы над Наполеоном III и французской армией во Франко-прусской войне 1870 года.

Вильгельм II (Фридрих Вильгельм Виктор Альберт) — немецкий император с 1888 по 1918 год. Изначально более либеральный, чем его престарелый канцлер Бисмарк, ушедший в отставку под его давлением, Вильгельм со временем стал более консервативным правителем. Главнокомандующий германскими вооруженными силами в Первой мировой войне. В 1918 году отрекся от престола и бежал с семьей в Голландию.

Винуа, Жозеф, генерал — недолгое время был главой французского правительства Национальной обороны (с января 1871).

Вольф, Фердинанд — немецкий журналист и ближайший соратник Маркса в Брюсселе, Кельне, Париже, Лондоне и Манчестере. Упоминается как Красный Вольф.

Вольф, Вильгельм — немецкий журналист и учитель, бежавший от преследований в Силезии по обвинению в нарушении законов о печати. Член ЦК Союза коммунистов, один из ближайших соратников Маркса в Брюсселе, Кельне, Лондоне и Манчестере. Маркс посвятил ему первый том «Капитала». Известен как Люпус.

Вошберн, Элия Бенджамин — посол США во Франции во время Франко-прусской войны 1870–1871 годов и осады Парижа. Он служил в этой должности до 1877 года.

Гайндман, Генри — английский социалист XIX века. Вначале — ученик и последователь Маркса, позднее основал Социальную демократическую федерацию в Великобритании и, хотя к тому времени отошел от Маркса, тесно общался с Элеонорой Маркс, обсуждая с ней вопросы социализма и трудовых отношений в обществе.

Гамбетта, Леон — французский государственный деятель, агитировал за республиканцев во Временном правительстве 1870 года.

Ганземан, Давид Юстус — прусский бизнесмен и будущий прусский министр финансов. Был финансовым спонсором газеты «Rheinische Zeitung» в Кельне, когда в ней работал Маркс.

Гарибальди, Джузеппе — итальянский герой-революционер, участник революций 1848–1849 годов в Италии. Сыграл важную роль как военный стратег и боец в борьбе за Италию и ее объединение в течение следующих двух десятилетий, поддержал Парижскую коммуну.

Гарни, Джордж Джулиан — британский журналист, активист и пропагандист реформ, лидер чартистского движения. Его газета «The Red Republican» первой опубликовала «Манифест Коммунистической партии» Маркса на английском языке и открыто назвала авторов — Карл Маркс и Фридрих Энгельс.

Гартман, Лев (Лев Николаевич Гартман) — русский революционер, член «Народной воли», бежавший из Санкт-Петербурга в 1879 году после попытки покушения на царя Александра II. Он был частым гостем в лондонском доме Маркса и Энгельса в Лондоне. Позднее эмигрировал в Соединенные Штаты.

Гегель, Георг Вильгельм Фридрих — немецкий философ. Считается одним из величайших мыслителей человечества. Ввел понятие диалектики — изменений, лежащих в основе жизни. Оказал сильнейшее влияние на Карла Маркса.

Гед, Жюль (Матье Жюль Базиль) — революционер, социалист и близкий соратник Поля Лафарга во Франции. Был соучредителем первой марксистской партии Франции — Рабочей партии.

Гейне, Генрих (Хаим Гарри Гейне) — один из величайших поэтов Германии. Его стихи были запрещены из-за политических взглядов автора. В 1831 эмигрировал в Париж, где и прожил до конца жизни. Был близким другом Карла и Женни Маркс.

Гейнцен, Карл — радикальный немецкий журналист, который работал с Марксом в «Rheinische Zeitung» в Кельне и входил в его окружение в Брюсселе, однако, находясь в изгнании в Лондоне, поссорился с Марксом. Эмигрировал в Соединенные Штаты.

Гервег, Эмма (урожденная Зигмунд) — дочь торговца шелком в Берлине, жена немецкого поэта Георга Гервега.

Гервег, Георг — немецкий поэт. Изгнан Фридрихом Вильгельмом IV после того, как объявил себя республиканцем. Он сотрудничал с Марксом в Париже, но разошелся с ним, поскольку настаивал на активном применении силы во время революции в Германии 1848 года и хотел сам возглавить сражающихся.

Герцен, Александр — ссыльный русский писатель и журналист. Издавал русский эмигрантский журнал «Колокол», который имел огромное влияние в России. По взглядам тяготел к популизму, был другом Михаила Бакунина.

Гесс, Мозес — журналист и будущий социалист-сионист. Первый коммунист среди немецких друзей Маркса. Работал с Марксом в Кельне и в газете «Neue Rheinische Zeitung», а также занимался журналистикой и пропагандой в Париже и Брюсселе.

Гесс, Сибилла (урожденная Пеш) — немецкая работница. Жила с Моисеем Гессом в Брюсселе и Париже, они поженились в 1852 году.

Гете, Иоганн Вольфганг фон — один из величайших поэтов и мыслителей Германии, драматург и писатель. Его произведения были посвящены политике, социальным отношениям, истории, философии и проникнуты духом романтизма и классицизма. Маркс и его последователи многое восприняли от Гете, поскольку все его труды проникнуты верой в динамическое развитие человечества.

Гизо, Франсуа Пьер Гийом — французский премьер-министр при Луи-Филиппе. Считался самым влиятельным человеком при дворе и потому во время Парижского восстания 1848 года был отправлен в отставку.

Гладстон, Уильям — четыре раза становился премьер-министром Великобритании (первый раз — в качестве лидера партии тори, затем, недолго — пилитов, а впоследствии — либералов). В общей сложности занимал этот пост с 1868 по 1894 год.

Готтшальк, Андреас — известный всему Кельну врач, лечил бедняков, помогал семьям рабочих. Активист Союза коммунистов. В 1848 году стал председателем кельнского Рабочего союза, имел серьезные расхождения с Марксом по вопросам тактики.

Греви, Жюль Франсуа Поль — французский республиканец, президент Франции с 1879 по 1887 год, во время его правления была объявлена амнистия ссыльным коммунарам.

Гумбольдт, Александр фон — немецкий барон, ученый, естествоиспытатель, исследователь, автор и основатель Берлинского университета в 1810 году. Выступал в качестве посредника и переговорщика от имени Фридриха Вильгельма IV, добиваясь высылки редакции радикальной немецкоязычной газеты «Vowarts!» из Парижа.

Гумперт, Эдуард — пожилой немецкий врач в Манчестере, лечивший Люпуса, Маркса, Энгельса и Женни Маркс. Единственный врач, которому Маркс полностью доверял.

Гюго, Виктор — французский писатель XIX века, романист, поэт, член двух французских правительств. В его работах, признанных во всем мире, впервые талантливо соединились романтизм и реализм; он ярко и живо раскрывал образы своих героев и события.

Д’Агу, графиня (урожденная Мари-Катрин-де-Софи Флавиньи) — бывшая любовница Франца Листа, родившая ему троих детей, и любовница Георга Гервега в тот период, когда Карл и Женни Маркс были в Париже. В ее салоне собирались деятели довольно радикального толка. Псевдоним — Даниэль Стерн.

Дана, Чарльз — американский журналист и редактор «New York Daily Tribune». С 1849 по 1862 год Маркс был его иностранным корреспондентом.

Даниельсон, Николай — русский писатель и экономист, доверенное лицо Маркса и Энгельса. Вместе с Германом Лопатиным и Николаем Любавиным перевел I том «Капитала» на русский язык.

Данте Алигьери — итальянский поэт, родился в XIII веке, автор знаменитой «Божественной комедии». Считается одним из величайших поэтов мира.

Дарвин, Чарльз — английский ученый-натуралист XIX века. В 1859 году вышла его книга «О происхождении видов путем естественного отбора», вызвавшая бурные споры и мгновенно сделавшая Дарвина популярным как основоположника этой вызывавшей споры теории.

Дафф, сэр Маунтстюарт Эльфинстон Грант — член Британского парламента во второй половине XIX века, принадлежал к либеральному крылу.

Джентри, Гертруда — английская горничная Элеоноры Маркс и Эдварда Эвелинга в Сиденхеме, пригороде Лондона.

Джордж, Генри — кандидат от Обьединенной рабочей партии, который занял второе место в выборах мэра в 1886 году в Нью-Йорке, что свидетельствовало о растущем политическом влиянии рабочего класса в Соединенных Штатах.

Де Пэпе, Сезар — бельгийский журналист, врач, молодой член Международного товарищества трудящихся. На короткое время порвал с Марксом в 1872 году и поддержал Бакунина в борьбе за контроль над Интернационалом. Был одним из основателей Рабочей партии Бельгии.

Дейл, Джордж Эдгар — аптекарь из Сиденхэма, пославший Элеоноре Маркс синильную кислоту.

Демут, Елена — экономка в Вестфалене. Она 25 лет вела домашнее хозяйство семьи Маркс в Трире и считалась членом семьи Карла и Женни Маркс. Домашние звали ее Ленхен; родила сына от Маркса.

Демут, Генри Фредерик Льюис — незаконнорожденный сын Карла Маркса и Елены Демут. Жил в приемной семье в Восточном Лондоне, стал машинистом, членом профсоюза и активистом рабочего движения. Он восхищался Энгельсом и Марксом, но умер, так и не узнав, что один из них был его отцом. Упоминается как Фредди.

Дефо, Даниэль (Даниэль Фо) — английский писатель и журналист, автор «Робинзона Крузо» и «Молл Фландерс», выделялся среди других современных ему писателей реалистичным изображением английского общества конца XVII — начала XVIII века.

Джонс, Эрнест — британский юрист, журналист, адвокат рабочих, лидер чартистов. Выступал адвокатом на суде в Манчестере в 1867 году. Давний друг Маркса и Энгельса.

Джонсон, Сэмюэл — английский поэт XVIII века, эссеист, моралист и ученый, он был известен, помимо прочего, своим предисловием к изданному им собранию сочинений Шекспира.

Дизи, капитан Майкл — ветеран Гражданской войны в США. Арестован в Манчестере в 1867 году как один из лидеров ирландского движения фениев, при обстоятельствах, ставших легендарными: три человека, помогавшие ему бежать, были повешены.

Диккенс, Чарльз — самый популярный английский писатель, реалистично описавший жизнь угнетенных классов во времена индустриальной революции.

Дмитриева-Томановская, Елизавета (Элизабет, урожденная Кушелева) — революционерка, родилась в России. Когда ей было 19 лет, впервые появилась в доме Маркса, быстро завоевав доверие и расположение всей семьи. По заданию Маркса поехала в Париж в дни Коммуны 1871 года, в итоге осталась в Париже, помогая организовывать женщин-коммунарок.

Донельсон, Эндрю Джексон — американский посол в Пруссии во время восстания 1848 года, позже — агент влияния США и полномочный посол при Федеральном правительстве во Франкфурте вплоть до своего возвращения в Соединенные Штаты в 1849 году.

Дронке, Эрнст — писатель, журналист. Бежал из тюрьмы в Германии, стал членом Союза коммунистов и редактором «Neue Rheinische Zeitung» в Кельне при Марксе. Позднее он эмигрировал в Англию и был близким соратником Маркса и Энгельса.

Дункер, Франц Густав — берлинский издатель, который в 1858 году согласился на уговоры Фердинанда Лассаля издать несколько трудов Маркса. В 1859 опубликовал работу «К критике политической экономии».

Дурлен, Гюстав — французский врач, который помог Шарлю Лонге бежать из Франции после событий Коммуны, а затем стал семейным врачом Лонге в Аржантее.

Дусе, Роже — сын Эрнеста Дусе.

Дусе, Эрнест — садовник Поля и Лауры Лафарг в Дравей, Франция.

Дэниэлс, Амалия — жена Роланда Дэниэлса.

Дэниэлс, Роланд — врач в Кельне, близкий соратник Маркса и член Союза коммунистов. Он был судим, приговорен и впоследствии оправдан в Кельне, но вскоре после этого умер от тяжелой болезни, развившейся в тюрьме.

Дюпон, Эжен — французский рабочий, активный участник Парижского восстания 1848 года, член Генерального совета Интернационала.

Дюринг, Евгений — убежденный немецкий социалист, философ, экономист, преподаватель Берлинского университета. Растущая популярность его утопических идей среди рабочих спровоцировала резкую критику со стороны Энгельса. Появившаяся в результате книга «Анти-Дюринг» стала важной частью марксистского канона.

Жиго, Шарль Филипп — бельгийский библиотекарь, радикал по убеждениям. Работал с Марксом и Энгельсом в Брюсселе, вступил в Союз коммунистов. Известен как Филипп.

Жорес, Жан — французский журналист, делегат Второго интернационала, социалистический лидер и член французской палаты депутатов. Он был убит в 1914 году за пропаганду мира в канун Первой мировой войны.

Жотран, Люсьен — бельгийский журналист, юрист, президент Демократического союза в Брюсселе, где Маркс был вице-президентом.

Золя, Эмиль — французский писатель XIX века, реалистично изобразивший французское общество при Наполеоне III и проповедовавший необходимость социальных реформ.

Ибсен, Генрик — норвежский драматург, перевернувший устои европейского театра XIX века. Он нарушал каноны драматургии, уделяя особое внимание проблемам повседневной жизни, выводя на первое место характер персонажа — а не сюжет. Его пьесы, посвященные бесправному и угнетенному положению женщин, — особенно «Кукольный дом» — вызвали оживленные публичные споры о том, что женщины давно уже обсуждали между собой в частных разговорах.

Изабелла II — королева Испании, свергнута с престола во время восстания 1868 года. Спор за освободившийся трон стал одной из причин, приведших к Франко-прусской войне 1870 года.

Имандт, Петер — немецкий школьный учитель. Сотрудничал с Марксом в Кельне во время восстания 1848–1849 годов, был членом Союза коммунистов в Лондоне.

Имбер, Жак — французский социалист, журналист, член Демократического альянса в Брюсселе, а затем губернатор Парижа в первые дни после восстания 1848 года.

Кавеньяк, Луи-Эжен — французский генерал и военный министр в правительстве Франции в 1848 году. Получил полномочия управлять Францией от лица Национального собрания во время июньского восстания в Париже — и до президентских выборов в декабре 1848 года.

Кампгаузен, Людольф — прусский банкир, железнодорожный магнат и будущий премьер-министр Пруссии. Финансировал издаваемую Марксом в Кельне газету «Rheinische Zeitung».

Кант, Иммануил — немецкий философ XVIII века. Его работы, посвященные роли разума, повлияли на творчество Шиллера, Фихте, Гегеля и, как следствие, Маркса.

Карл X (Карл-Филипп Французский) — французский монарх из династии Бурбонов. Свергнут в ходе июльского восстания 1830 года, вызванного его попыткой отменить конституционные реформы, принятые его предшественником.

Каутский, Карл — немецкий журналист, экономист, историк и ведущий теоретик марксизма. Энгельс перед смертью попросил его взять на себя (вместе с Эдом Бернштейном) издание работ Маркса. «Теория прибавочной стоимости» Каутского была написана на базе материалов для IV тома «Капитала» Маркса.

Каутская, Луиза (в девичестве Роншпергер) — австрийская социалистка. Близкий соратник руководителей Социал-демократической партии в Германии и Австрии. С 1890 года вела хозяйство в доме Энгельса — после развода с Карлом Каутским. В Лондоне вышла замуж за австрийского врача Людвига Фрайбергера.

Келли, Томас, полковник — ветеран Гражданской войны в США, лидер ирландского движения фениев. Его арест в Манчестере в 1867 году и последующий побег стали легендарным событием в истории борьбы за независимость Ирландии. Три ирландца были повешены за помощь, оказанную ему при побеге.

Кикэм, Чарльз — редактор газеты «The Irish People». Маркс разоблачил его тюремщиков, подвергавших Кикэма жестокому обращению.

Кинкель, Готфрид — немецкий журналист. Был арестован в Пруссии во время Баденского восстания 1848 года, но вскоре вызволен из тюрьмы своим протеже, Карлом Шурцем. Позднее переехал в Лондон и стал очень популярным в обществе эмигрантов-революционеров, восхищенных его романтической историей. Маркс и Энгельс его осуждали.

Клемансо, Жорж Эжен Бенжамен — французский республиканец, журналист, член Национальной ассамблеи, министр внутренних дел, дважды премьер-министр Франции (1906–1909 и 1917–1920). Один из ближайших соратников Шарля Лонге в Париже, Клемансо сыграл важную роль в возвращении Лонге во Францию из изгнания в Лондоне.

Клюсс, Адольф — немецкий инженер, писатель, член Союза коммунистов, выдающийся соратник Маркса, пропагандировавший идеи марксизма в Америке.

Ковалевский, Максим — либеральный русский интеллигент, который подружился с Марксом в Карлсбаде, а затем в Лондоне познакомился и со всей семьей Маркса.

Коллисон, Уильям — сын лондонского полицейского. Вначале — агитатор за восьмичасовой рабочий день, а также основатель Ассоциации свободного труда, которая среди прочего проповедовала недопустимость использования рабочих для разгона забастовок.

Кошут, Йозеф — венгерский герой борьбы за независимость, сражавшийся с Австрийской империей в 1848 году. Требовал отделения Венгерского королевства. Некоторое время являлся главой венгерского революционного правительства.

Коэн, Фердинанд — пасынок Карла Блинда. Покончил с собой в тюрьме после неудачной попытки покушения на Бисмарка в Берлине в 1866 году.

Криге, Герман — немецкий журналист и социалист-утопист.

Кройц, Марианна — младшая сестра Елены Демут. Переехала к Марксам в Лондон после смерти своей хозяйки Каролины фон Вестфален в Трире в 1856 году.

Кросс, Артур Уилсон — лондонский адвокат, душеприказчик Энгельса. Он же составил завещания Элеоноры Маркс и Эдварда Эвелинга.

Крупская, Надежда — супруга Владимира Ленина.

Кугельманн Франциска — дочь Людвига и Гертруды Кугельманн. Ее воспоминания о семье Маркса помогли собрать бесценный материал о жизни Карла Маркса в Лондоне и за рубежом.

Кугельманн, Гертруда — жена Людвига Кугельманна, любимица Маркса, который высоко ценил ее интеллект.

Кугельманн, Людвиг — врач-гинеколог из Ганновера, участник восстания 1848–1849 годов, первый читатель Маркса и Энгельса. Был фанатично предан Марксу. Вступил в Интернационал, участвовал в его конгрессах, но сам Маркс его презирал и не любил — отчасти за то, как Кугельманн относился к своей жене.

Куно, Теодор — немецкий социалист и член Интернационала. Выступал от имени Международного товарищества трудящихся в Италии, а затем эмигрировал в Соединенные Штаты, где продолжил агитацию и пропаганду идей рабочего движения и социализма.

Купер, Джеймс Фенимор — американский писатель XIX века, чьи рассказы и романы об индейцах и первых поселенцах Северной Америки очаровали европейскую аудиторию.

Кюлин, Ипполит — лидер Французской рабочей партии в департаменте Лилль во время первомайских беспорядков 1891 года.

Кюратри, Эмиль де — французский граф, провинциальный полицейский чиновник в 1870 году, в 1871 году — префект Верхней Гаронны. В ходе борьбы с коммунарами во Франции он арестовал и допрашивал дочерей Маркса, Женни и Элеоноры.

Лавров, Петр — русский журналист, профессор математики и философ, сосланный в Париж. Он был близким соратником Маркса, сочувствовал Коммуне, был членом Интернационала.

Ламартин, Альфонс Мари Луи де — французский поэт-романтик, республиканец, пламенный оратор. После революции 1848 года стал главой Временного правительства.

Ланкастер, Эдит — член Социал-демократической федерации, феминистка и подруга Элеоноры Маркс-Эвелинг. Семья поместила ее в психиатрическую клинику за внебрачную связь.

Лассаль, Фердинанд — немецкий юрист и социалист, активист движения. Основал первую рабочую партию Германии, Общегерманский рабочий союз, и сыграл важную роль в издании работы Маркса «Критика политической экономии», хотя сам Маркс говорил о нем, что Лассаль не столько друг, сколько Немезида.

Латур, Теодор — австрийский военный министр. Убит разъяренной толпой рабочих в Вене в 1848 году.

Лашатр, Морис — коммунар и французский издатель I тома «Капитала».

Лафарг, Шарль Этьен — первый ребенок Лауры и Поля Лафарг, умер в возрасте четырех лет. Упоминается как Шнапс и Фуштра.

Лафарг, Франсуа — богатый консервативный отец Поля Лафарга. Ему принадлежали виноградники в Бордо, недвижимость на Кубе и в Новом Орлеане.

Лафарг, Женни — маленькая дочь Лауры и Поля Лафарг, прожила всего месяц.

Лафарг, Женни Лаура (урожденная Маркс) — вторая дочь Карла и Женни Маркс, жена Поля Лафарга. Большую часть своей жизни провела во Франции, переводила работы своего отца и Фридриха Энгельса. Упоминается как Лаура.

Лафарг, Марк-Лоран — третий ребенок Лауры и Поля Лафарг, прожил меньше года.

Лафарг, Поль — французский социалист кубинского происхождения, активист и пропагандист идей коммунизма. Став мужем дочери Маркса, начал активно пропагандировать идеи марксизма во Франции и Испании. Упоминается как Тули.

Ле Любе, Виктор — французский эмигрант в Лондоне. Пригласил Маркса на собрание, результатом которого стало создание Первого интернационала. Член Генерального Совета I Интернационала, отвечал за связи с Францией.

Ле Муссю, Бенжамен — французский гравер, член Парижской коммуны и Генерального Совета Интернационала. Некоторое время сотрудничал с Полем Лафаргом.

Ледрю-Роллен, Александр — французский республиканец, член Временного правительства в 1848 году. Участвовал в кампании банкетов, послуживших прологом к революции 1848 года.

Леконт, Клод, генерал — ввел свою бригаду артиллерии на Монмартр в 1871 году, чтобы развернуть пушки против повстанцев, однако утратил контроль над своими людьми и был растерзан разъяренной толпой парижан. Его смерть послужила поводом для жестоких репрессий против коммунаров.

Лелевель, Иоахим — польский историк и ветеран-революционер. Участвовал в неудачном польском восстании 1830 года. В Брюсселе познакомился с Карлом и Женни Маркс.

Ленин, Владимир (Ульянов) — вождь Октябрьской революции 1917 года в России, в результате которой было свергнуто Временное правительство и создано первое коммунистическое государство, основанного на некоторых — но не исключительно — марксистских принципах. Два раза встречался с Полем Лафаргом, произнес надгробную речь на его похоронах в 1911 году.

Лео, Андре (урожденная Леони Бера) — француженка, овдовевшая в 31 год. Обеспечивая своих детей, Андре и Лео, она писала романы и стала адвокатом, защищая в суде права женщин. Сражалась за Коммуну как на баррикадах во Франции, так и после эмиграции в Швейцарию.

Леопольд I (Леопольд Георг Кристиан Фридрих) — князь Саксен-Кобург-Готский, относительно либеральный король Бельгии с 1831 по 1865 год.

Леске, Карл Фридрих Юлий — либерал, издатель из Дармштадта, подписавший контракт с Марксом в 1845 году на издание книги по политической экономии.

Лесснер, Фридрих — немецкий портной, член Союза коммунистов в Лондоне. Работал с Марксом в Кельне во время восстания 1848–1849 годов, позднее много путешествовал, являясь пропагандистом Союза. Выступал ответчиком во время суда над коммунистами в Кельне, был приговорен к трем годам тюрьмы. Примкнул к I Интернационалу, был одним из ближайших соратников Маркса и Энгельса.

Ли, Х. В. — английский социалист, журналист. Объединился с Гайндманом и его Социал-демократической федерацией. Работал вместе с Эдвардом Эвелингом и Элеонорой Маркс-Эвелинг.

Либкнехт, Эрнестина — первая жена Вильгельма Либкнехта, подруга Женни Маркс в Лондоне, позже состояла с ней в переписке — когда Либкнехты вернулись в Германию.

Либкнехт, Натали — вторая жена Вильгельма Либкнехта, состояла в переписке со всеми женщинами из семьи Маркс, но особенно сблизилась с Элеонорой, уже в конце жизни.

Либкнехт, Вильгельм — неизменный соратник Маркса, член Союза коммунистов в Лондоне, затем — депутат немецкого рейхстага. Стоял у истоков создания Социал-демократической партии Германии. В семье Маркса его называли «ходячей библиотекой».

Линкольн, Авраам — президент США с 1861 по 1865 год, время его правления пришлось на Гражданскую войну, подписал Манифест об освобождении рабов на Юге, тем самым наметив политический курс на полную отмену рабства в США.

Линнелл, Альфред — английский юрист, убит в ноябре 1887 года во время полицейской облавы в Лондоне, которая последовала за событиями Кровавого воскресенья.

Лис, Эдит — британская писательница, феминистка и лесбиянка, жена Хэвлока Эллиса. Подруга Элеоноры Маркс.

Лиссагарэ, Ипполит-Проспер-Оливье — французский аристократ, журналист, военный. Написанная им история Парижской коммуны, по мнению Маркса, стала лучшим документом об истории восстания. Был помолвлен с Элеонорой Маркс, когда ему было 34 года, а ей 17 лет, однако, отчасти из-за резкого несогласия Маркса, они так и не поженились. Упоминается как Лисса.

Лихновский, Феликс — прусский князь, приверженец правого крыла Франкфуртского Национального собрания. В 1848 году растерзан разъяренной толпой во время восстания во Франкфурте.

Лонге, Шарль — французский социалист и журналист. Был женат на старшей дочери Маркса Женни.

Лонге, Шарль Фелисьен Маркс — первый ребенок в семье Шарля и Женни, умер, не дожив до года. Упоминается как Каро.

Лонге, Эдгар — сын Шарля и Женни Лонге. Врач, активно работавшй в среде рабочего класса, член Социалистической партии. Упоминается как Волк.

Лонге, Фелисите — мать Шарля Лонге.

Лонге, Анри (Генри) — сын Шарля и Женни Лонге. Не дожил до своего пятого дня рождения. Упоминается как Гарри.

Лонге, Жан Лоран Фредерик — второй сын Шарля и Женни Лонге. Адвокат и будущий лидер французских социалистов. Его вырастила Элеонора Маркс. Упоминается как Джонни.

Лонге, Женни — дочь Шарля и Женни Лонге. Стала оперной певицей, ее воспитала Лаура Лафарг. Упоминается как Меме.

Лонге, Женни Каролина (урожденная Маркс) — старшая дочь Карла и Женни Маркс, жена Шарля Лонге. Бессменный секретарь своего отца, недолго работала в газете — венцом ее деятельности на поприще журналистики стала серия статей, благодаря которым из английских тюрем были освобождены ирландские политзаключенные. Упоминается как Женнихен, писала под псевдонимом Дж. Уильямс.

Лонге, Марсель — сын Шарля и Женни Лонге. Упоминается как Пар или Парнелл.

Лоренцо, Ансельмо — испанский издатель, адвокат рабочих, член испанского отделения Интернационала.

Луи-Филипп — французский монарх с 1830 по 1848 год. Известен как «король-гражданин», потому что взошел на престол в результате революции. Девизом его царствования стал лозунг «Обогащайтесь!».

Лустало, Элизе — французский журналист XVIII века, якобинец.

Любавин, Николай — один из трех русских переводчиков I тома «Капитала», Сергей Нечаев третировал его за привлечение к работе Бакунина.

Мак-Магон, Мари-Эдм-Патрис-Морис де, маршал — военный диктатор Алжира, возглавлял версальские войска в борьбе против Парижской коммуны. В 1871 году на короткое время стал военным диктатором Франции, позднее — президент Третьей республики с 1873 по 1879 год.

Мейтланд, Долли — английская актриса, подруга Элеоноры Маркс, член Догберри-клуба, будущая жена Эрнеста Рэдфорда.

Манн, Томас — английский механик, политический лидер рабочих, организатор профсоюза. Был членом Независимой рабочей партии, впоследствии — член британского парламента. Упоминается как Том.

Мэннинг, Чарльз — друг семьи Маркс, отвергнутый жених Лауры Маркс.

Мантейфель, Отто фон — барон, реакционный прусский министр внутренних дел с ноября 1848 по ноябрь 1850 года, премьер-министр Пруссии с 1850 по 1858 год.

Мартин, Александр — французский рабочий, который стал министром во Временном правительстве после революции 1848 года. Упоминается как Альберт.

Маркс Эвелинг, Женни Юлия Элеонора (урожденная Маркс) — родилась в Англии. Активист и агитатор социалистических идей, переводчица Ибсена и Флобера, журналистка, младшая дочь Карла и Женни Маркс, гражданская жена Эдварда Эвелинга. Упоминается как Элеонора и Тусси.

Маркс, Шарль Луи Анри Эдгар — первый сын Карла и Женни Маркс. Упоминается как Эдгар и Муш.

Маркс, Франциска — пятый ребенок в семье Карла и Женни Маркс, прожила всего год.

Маркс, Генрих (Гешель Маркс) — первый юрист-еврей в Трире. Отец Карла Маркса. В 1817 году перешел в лютеранство, чтобы продолжить юридическую практику в прусской Рейнской области.

Маркс, Генрих Гвидо — второй сын Карл и Женни Маркс, умер, прожив год с небольшим. Упоминается как Фокси.

Маркс, Генриетта (урожденная Пресбург) — мать Карла Маркса.

Маркс, Женни (урожденная Берта Иоанна Юлия Женни фон Вестфален) — дочь прусского барона и жена Карла Маркса. Она активно поддерживала Маркса, работая рядом с ним и разделяя социалистические взгляды мужа.

Маркс, Карл — прусской экономист, философ, журналист, отец международного социализма. Упоминается как Мавр. Использовал псевдоним А. Уильямс.

Маурер, Герман — ссыльный немецкий писатель-социалист, член парижской подпольной группы «Вне закона», позднее — член Союза справедливых. Жил рядом с Марксом в Париже и предложил ему участвовать в заседаниях группы.

Мадзини, Джузеппе — итальянский националист, после волнений 1830 года — основатель «Молодой Италии» — общества, целью которого было объединение различных областей, королевств и герцогств итальянского полуострова в единое государство. Жил в изгнании в Лондоне и был последовательным противником Маркса.

Мейснер, Отто — издатель из Гамбурга, подписал в 1865 году контракт с Марксом на издание двух книг — «Капитала» и «Критики политической экономии».

Меттерних, Клеменс фон — австрийский принц и министр иностранных дел с 1809 по 1821 год, канцлер с 1809 по 1848 год, один из самых яростных и влиятельных реакционеров в Европе XIX века. Стал одной из первых жертв революции 1848 года и оставил свой пост.

Мевиссен, Густав — банкир и финансовый спонсор газеты Маркса «Rheinische Zeitung».

Мейербер, Джакомо (Иакоб Либман Беер) — немецкий и французский композитор. Финансировал радикальную газету на немецком языке «Vowarts!», выходившую в Париже. По некоторым сведениям, делал это по приказу Фридриха Вильгельма IV, который хотел таким образом выявить и преследовать оппозицию.

Мишель, Луиза — провинциальная французская учительница. Примкнула к революционному движению Коммуны в 1871 году и принимала деятельное участие в восстании, в том числе в аресте и казни генералов Леконта и Тома.

Милль, Джон Стюарт — английский философ и экономист XIX века, член парламента, защитник прав женщин и общественный защитник в суде.

Миллеран, Этьен — французский политический деятель, юрист и журналист, член палаты депутатов, глава независимых социалистов. Защищал Поля Лафарга от обвинений в убийстве во время судебного разбирательства в Фурми в 1891 году, позднее выиграл у Лафарга на выборах в Париже.

Милльер, Жан-Батист — французский адвокат и журналист, участвовал 31 октября 1870 года в восстании в Париже, Отель де Вилль, и был казнен в мае 1871 года.

Минк (Минцк), Поль (урожденная Паулина Мекарска) — журналистка и учительница. Боролась за права женщин, была активным участником Парижской коммуны 1871 года.

Мисковский, Генрик — польский эмигрант в Лондоне, сопровождал Конрада Шрамма в качестве секунданта в поединке с Августом Виллихом.

Молл, Йозеф — кельнский часовщик, один из основателей Союза справедливых в Лондоне и Просветительного общества немецких рабочих. Пригласил Маркса и Энгельса вступить в Союз. Погиб в 1849 году во время боевых действий повстанческой армии в Бадене.

Мур, Джордж — английский социалист, некоторое время сотрудничал с Полем Лафаргом в Лондоне.

Мур, Сэмюэл — британский юрист, переводил на английский язык I том «Капитала» и Манифест коммунистической партии. Затем — колониальный чиновник в Западной Африке, старинный друг Маркса и Энгельса.

Моррис, Уильям — английский архитектор, художник, поэт, прозаик и социальный реформатор. Был одним из основателей Социалистической лиги вместе с Элеонорой Маркс и Эдвардом Эвелингом, адвокатом рабочих.

Малкахи, Деннис Даулинг — врач и редактор газеты «The Irish People». Маркс заклеймил английских тюремщиков, пытавших Малкахи в тюрьме.

Наполеон I (Наполеон Франсуа Шарль Жозеф Бонапарт) — французский император с 1805 по 1815 год. Даже после поражения его образ преследовал монархов Европы, боявшихся духа свободы, исходившего из Франции, граждане которой были защищены Кодексом Наполеона, который вырвался далеко за границы, утвержденные после поражения при Ватерлоо в 1815 году.

Наполеон III (Шарль Луи Наполеон Бонапарт) — племянник Наполеона Бонапарта и сын короля Голландии Луи Бонапарта. Он родился в Париже, вырос в Швейцарии и был избранным президентом Франции с 1848 по 1851 год. В 1852 году был провозглашен императором, правил до 1870 года.

Нечаев, Сергей — русский анархист и заговорщик, близкий соратник Бакунина. Руководил огромной подпольной организацией в России. По его приказу был убит студент, якобы раскрывший властям имена членов группы. Позже был захвачен в Швейцарии и приговорен к заключению в России, умер в тюрьме в 1882 году.

Николай I (Николай Павлович) — русский царь с 1825 по 1855 год, время его правления, как «Жандарма Европы», стало эпохой расцвета реакции и цензуры. Его царствование закончилось Крымской войной.

Нотьюнг, Петер — немецкий портной, член Союза коммунистов в Кельне. Он был арестован в Лейпциге в 1851 году и стал первым обвиняемым в процессе против коммунистов. Приговорен к шести годам тюрьмы за государственную измену.

Нуар, Виктор — французский журналист республиканской газеты «Марсельеза». Он был убит двоюродным братом Наполеона III в январе 1870 года.

О’Брайен, Джеймс Бронтерре — уроженец Дублина, сторонник радикализма в реформах, пропагандировал идеи социализма, сражался против английского господства в Ирландии, участвовал в разработке трудовой реформы. Его называли «учителем» чартизма; в своих популярных работах он объявил войну частной собственности.

О’Донован, Росса Иеремия — редактор газеты «The Irish People» в Дублине. Арестован в 1865 году в ходе кампании против его газеты, которая, по мнению английских властей, разжигала революционные настроения среди населения и пропагандировала социализм. Его страдания в английской тюрьме подробно описала в серии статей Женни Маркс. После освобождения эмигрировал в Соединенные Штаты.

О’Донован, Росса Мэри — жена Росса Иеремии О’Донована.

О’Лири — ирланский политический заключенный в возрсте 60–70 лет. Его настоящая фамилия Мерфи, имя неизвестно, Маркс писал о его мучениях в английской тюрьме.

Орсини, Чезаре — брат Феличе Орсини. Переехал в Лондон вместе с Полем Лафаргом, сотрудничал с Марксом, чтобы подорвать влияние Мадзини в Интернационале.

Орсини, Феличе — итальянский националист и республиканец. Был казнен в 1858 году за попытку покушения на Наполеона III в Париже, в результате взрыва погибли восемь невинных людей.

Осман, Жорж-Эжен — находясь в должности префекта Сены, с одобрения Наполеона III занимался благоустройством Парижа в период между 1850 и 1870 годами. Расширил бульвары, сносил ветхое жилье, строил новые административные здания, музеи и банки. Реализация его проекта перестройки Парижа сделала неэффективным использование баррикад в уличных боях.

Оуэн, Роберт — первый британский социалист и управляющий фабрики в Нью-Ланарке, Шотландия. Здесь было основано первое производство, работавшее на социалистических принципах. Более поздние попытки Оуэна организовать такое же производство в США провалились.

Паницци, Энтони (Антонио Мария Генесио Паницци) — итальянец по рождению, библиотекарь в читальном зале Британского музея в 1850 году, когда Маркс стал пользоваться тамошней библиотекой.

Паннвиц, Карл фон — первый жених Женни фон Вестфален.

Парнелл, Чарльз Стюарт — знаменитый ирландский националист XIX века, член британского парламента от графства Уиклоу. Он был откровенным сторонником самоуправления.

Перовская, София — русская революционерка, участница «Народной воли». Вместе с Львом Гартманом осуществила неудачную попытку покушения на царя Александра II. Другая попытка оказалась более удачной, и Перовскую казнили за соучастие в убийстве.

Петти, сэр Уильям — английский философ и ученый XVII века, политический экономист. Изучал роль участия государства в экономике и имел на это свой оригинальный взгляд.

Пипер, Вильгельм — немецкий беженец в Лондоне, член Союза коммунистов, отчасти журналист, он был наставником детей Маркса и иногда секретарем самого Маркса.

Пий IX (Джованни Мария Мастаи-Ферретти) — глава Римско-католической церкви (1846–1878) и Папской области в Центральной Италии. Проводимые им социальные реформы в Папской области способствовали началу восстания 1848 года в Южной Италии.

Платер, Владислав — польский граф, участник восстания 1830 года в Польше. Жил в Карлсбаде одновременно с Марксом и по ошибке был зачислен в «руководители нигилистов».

Плеханов, Георгий — русский писатель и философ. Эмигрировал в Европу и основал первую русскую марксистскую организацию «Освобождение труда» в 1883 году. Работал в тесном сотрудничестве с Энгельсом и Элеонорой Маркс, был убежденным марксистом, резко выступал против ревизионизма после смерти Энгельса и во время русской революции.

Плутарх — греческий историк и биограф, живший примерно в 46–120 годах н. э. Прославился хрониками жизни древних греков и римлян, изложенными почти в форме романов.

Прудон, Пьер-Жозеф — французский философ-самоучка XIX века, экономист и автор работ, посвященных критике частной собственности. Маркс называл его труды «эпохальными». Впоследствии отказался от идей социализма и стал одним из основоположников анархизма.

Путткамер, Элизабет фон — племянница Отто фон Бисмарка. Провела день с Марксом в Лондоне, приплыв вместе с ним из Гамбурга в 1867 году.

Кине, Эдгар — историк и ветеран восстания 1848 в Париже. Присоединился к французскому правительству в качестве депутата Национального собрания в 1871 году.

Распай, Франсуа — писатель, ученый, политик, социалист по взглядам, защитник пролетариата, участник французских революций 1830 и 1848 годов.

Рикардо, Дэвид — английский экономист. Исповедовал свободу торговли. Маркс читал его работы во время исследования трудов классических, или «буржуазных», экономистов.

Рингс, Л. В. — немецкий эмигрант, живший в Лондоне и однажды встречавшийся с Марксом. Несмотря на то что он был почти неграмотным, во время Кёльнского процесса над коммунистами овинение объявило его соавтором Маркса.

Рошфор, Анри де — редактор республиканской газеты «Марсельеза». Вошел во французское Временное правительство после поражения Наполеона III в 1870 году.

Рой, Жозеф — французский переводчик I тома «Капитала».

Руге, Арнольд — немецкий журналист и редактор. Получил 6 лет тюрьмы за свои либеральные идеи. Сотрудничал с Марксом (неудачно) в совместной франко-немецкой газете, что привело к размолвке и полному отчуждению между ними.

Рутенберг, Адольф — учитель, уволенный прусским правительством из-за спорных статей в газете. Один из первых коллег Маркса в Берлине, недолго проработал редактором «Rheinische Zeitung» в Кельне.

Рэдфорд, Эрнест — английский юрист, актер-любитель, член Догберри-клуба и друг Элеоноры Маркс.

Санд, Жорж (урожденная Амандина Аврора Люсиль Дюпен, баронесса Дюдеван) — знаменитая романистка XIX века, участвовала в работе революционного правительства 1848 года в качестве пропагандиста.

Санти, мадам — родственница матери Поля Лафарга, помогавшая Лауре Лафарг в Париже после рождения ее первого сына.

Сен-Симон, Клод Анри де — французский философ конца XVIII — начала XIX века, основатель французского социализма.

Сервантес, Мигель де — испанский писатель-романист. Прожил жизнь, полную приключений, пока не умер в нищете, в возрасте пятидесяти восьми лет. Написал знаменитый роман «Дон Кихот» — одну из любимых книг семьи Маркс.

Скиннер, Мариан — английская актриса и частый гость в доме Маркса — в качестве члена Догберри-клуба и подруги Элеоноры Маркс. Позже, уже под фамилией мужа, как Мариан Комин, написала воспоминания.

Скотт, Вальтер — писатель-романтик, автор знаменитых исторических романов, чрезвычайно популярных в начале XIX века. Любимый писатель семьи Маркс.

Смит, Адам — шотландский ученый XVIII века, основоположник политической экономии, чья работа «Исследование о природе и причинах богатства народов» легла в основу классической экономической теории и чья вера в пользу свободного рынка породила понятие «невмешательства», минимального участия государства в экономике.

Соль, Генри — ассистент преподавателя в престижной британской школе Итон, социалист, активист, журналист и член Фабианского общества, партнер Эдварда Эвелинга и Элеоноры Маркс-Эвелинг.

Солт, Кейт — жена Генри Солта.

Сталь, Анна де (урожденная Анна-Луиза Жермена Неккер) — франко-швейцарская писательница 2-й половины XVIII — начала XIX века. Некоторые исследователи называют ее первой писательницей-феминисткой — за романы «Дельфина» (1802) и «Коринна» (1807).

Стед, В. Т. — непримиримый редактор лондонской газеты «Pall Mall». Вел независимое журналистское расследование рынка сексуальных услуг в Лондоне. Погиб на «Титанике» в 1912 году.

Степняк (Сергей Михайлович Кравчинский) — русский революционер XIX века, член организации «Народная воля». Бежал в Европу после убийства военного чиновника в Петербурге в 1878 году. Апологет терроризма, частый гость в доме Энгельса. Погиб, попав под поезд в 1895 году.

Стибер, Вильгельм — агент прусской полиции, главный свидетель обвинения в Кельнском процессе против коммунистов, а позже директор Прусского отделения политической полиции.

Стэнтон, Эдвард — сын американской суфражистки, борца за избирательные права женщин в 1848 году, автора «Истории суфражизма» — Элизабет Кэди Стэнтон.

Стэнтон, Элизабет Кэди — американская суфражистка, борец за избирательные права женщин и основоположница суфражистского движения в Америке, соавтор книги «История суфражизма».

Суинтон, Джон — либеральный журналист и редактор газеты «Sun» в Нью-Йорке, шотландец по происхождению.

Сю, Эжен — французский врач XIX века, автор популярных любовных романов.

Тедеско, Виктор — бельгийский юрист, социалист, член Коммунистического союза и Демократической ассоциации в Брюсселе.

Тенге, Тереза (урожденная Болонгаро-Кревенна) — итальянка, жена богатого немецкого помещика. У Маркса был с ней краткий роман в Ганновере, где он ждал сигнальный экземпляр I тома «Капитала».

Техов, Густав — бывший прусский военный офицер, демократ, лидер восстания 1849 года в Бадене.

Тиллетт, Бен — английский моряк, сапожник по профессии, докер, организатор и лидер рабочих ячеек, член и активист профсоюза. Принимал деятельное участие в лондонской забастовке докеров. Позднее стал членом британского парламента.

Токвилль, Алексис Шарль Анри Морис Клерель де — французский граф, писатель, историк и критик. Избран в Национальное собрание Франции после революции 1848 года, затем остался в правительстве Луи-Наполеона вплоть до переворота в декабре 1851 года.

Тома, Клеман, генерал — в 1871 году убит вместе с генералом Леконтом разъяренными парижанами после того, как попытался отбить у них захваченные пушки. Его также ненавидели за роль, которую он сыграл в подавлении парижского восстания 1848 года и в резне в Бузенвале в январе 1871 года.

Торн, Уильям Джеймс — каменщик из Бирмингема, лидер рабочих, организатор профсоюза, член Социал-демократической федерации. Помогал организовывать стачку докеров в Лондоне, а позднее стал членом британского парламента. Читать его научила Элеонора Маркс. Упоминается как Уилл.

Трошю, Луи Жюль, генерал — звание получил приказом Наполеона III, после пленения Наполеона прусскими войсками в 1870 году — глава французского Временного правительства национальной обороны.

Тургенев, Иван — русский писатель XIX века, ввел понятие «нигилист». Друг Бакунина. Творчество Тургенева одинаково раздражало и консерваторов, и радикалов в России, но зато сразу было оценено на Западе.

Уайльд, леди (в девичестве Джейн Франческа Агнес Элджи) — поэтесса, писательница, ирландская националистка, мать писателя Оскара Уайльда.

Уайльд, Оскар Фингал О’Флаэрти Уиллс — английский писатель и поэт ирландского происхождения, драматург и романист, своими произведениями, поведением и образом жизни бросавший вызов британскому обществу в конце XIX века. Получил два года тюрьмы за гомосексуальные отношения.

Уишарт, Джордж — шотландский религиозный реформатор XVI века. Его сожгли на костре за антикатолические проповеди, что стимулировало деятельность протестантских реформаторов и в конечном счете обеспечило победу протестантизма в католической Шотландии в 1560 году.

Ульянов, Александр — брат Владимира Ленина. Был казнен в 1887 году за попытку покушения на царя Александра III.

Уэбб, Беатрис (урожденная Марта Беатрис Поттер) — английский социолог и экономист, вместе со своим мужем, Сидни, выступала за постепенные социальные изменения. Автор работ по социализму и профсоюзному движению. Вместе с мужем основала Лондонскую школу экономики в 1895 году.

Уэбб, Сидни Джеймс — английский социалист, один из первых членов Фабианского общества. Агитировал за рабочие движение. Вместе с супругой, Беатрис, написал историю профсоюзов и социалистических групп Британии, основал Лондонскую школу экономики в 1895 году.

Фавр, Жюль Габриэль Клод — французский министр иностранных дел в правительстве Национальной обороны. В 1871 году согласился на предварительное перемирие с Бисмарком, договорившись о прекращении боевых действий начавшейся в 1870 году Франко-прусской войны. Во вновь избранном правительстве Франции в 1871 году сохранил свои позиции, боролся против Парижской коммуны и Интернационала.

Фейербах, Людвиг — немецкий философ XIX века, младогегельянец, друг Маркса. Его работы, особенно посвященные религии, помогли Марксу избавиться от влияния Гегеля.

Феклес, Фердинанд — немецкий врач, который лечил Маркса в Карлсбаде.

Фердинанд I — австрийский император с 1835 по 1848 год, по некоторым сведениям, страдал слабоумием и все свое правление находился под полным контролем канцлера Клеменса фон Меттерниха.

Фердинанд II — король Обеих Сицилий, государства на юге Италии, простиравшегося от Апулии до Сицилии, где в 1848 году вспыхнуло восстание. Жесточайшим образом подавил революционное движение на Сицилии, за что получил прозвище «король-бомба», правил до 1859 года.

Фернивалл, Фредерик Джеймс — английский христианский социалист, ярый феминист, основатель многочисленных литературных обществ, в том числе Обществ любителей Браунинга, Чосера и в особенности — Нового Шекспировского общества, один из создателей и редактор Оксфордского словаря английского языка.

Филипс, Антуанетта — голландская кузина Маркса, дочь Лиона Филипса. В начале 1860-х годов Маркса связывало с ней романтическое чувство — хотя и на расстоянии. Упоминается как Нанетт и Нетхен.

Филипс, Жак — голландский кузен Маркса, сын Лиона Филипса, адвокат в Роттердаме.

Филипс, Лион Бенджамин — голландский бизнесмен и зять матери Маркса. Вел дела семьи после смерти Генриха Маркса.

Фихте, Иоганн Готлиб — немецкий писатель-романтик, философ конца XVIII века, который смотрел на мир субъективно, с точки зрения «Я».

Флери, Чарльз (Карл Фридрих Август Краузе) — прусский шпион и агент полиции. Выдавал себя за журналиста, чтобы сблизиться с Марксом и его окружением в Лондоне. Также известен как Шмидт.

Флобер, Гюстав — французский романист, автор романа «Мадам Бовари», впоследствии переведенного на английский язык Элеонорой Маркс.

Флоке, Шарль — французский президент палаты депутатов в 1891 году, когда Поль Лафарг стал депутатом от Лилля.

Флокон, Фердинанд — французский демократ, редактор газеты «La Re2forme» и член Временного правительства Франции в 1848 году.

Флоранс, Гюстав — французский естествоиспытатель, академик, военный, авантюрист и революционер. Воевал на стороне Парижской коммуны и был убит французскими войсками в 1871 году. Частый гость в лондонском доме Маркса. По некоторым сведениям — первая любовь Женни Маркс.

Флоренкур, Вильгельм фон — шурин Фердинанда фон Вестфалена, друг Женни Маркс.

Фоглер, Карл — немецкий книготорговец в Брюсселе, который согласился опубликовать книгу «Нищета философии», в которой Маркс критиковал идеи Прудона.

Фогт, Карл — немецкий демократ, учитель географии и бывший член Национального собрания во Франкфурте. Во время изгнания, живя в Швейцарии, принимал деньги от Наполеона III, чтобы писать проплаченные статьи о Франции. Это обстоятельство вскрылось, когда он вступил в публичную полемику с Марксом.

Фокс, Питер (Питер Фокс Андре) — английский журналист, демократ, член Генерального Совета Интернационала с 1864 по 1869 год, редактор газеты «The Commonwealth».

Фрай, Ева — лондонская актриса и вторая жена Эдварда Эвелинга. Также известна как Лилиан Ричардсон.

Фрайбергер, Людвиг — австрийский врач, второй муж Луизы Каутской. Был домашним врачом Энгельса в 1894–1895 годы, до самой смерти последнего.

Франс, Анатоль (Жак Анатоль Франсуа Тибо) — французский поэт, прозаик, критик, одна из самых значимых фигур литературного мира Франции конца XIX века. Друг Шарля Лонге.

Фрейлиграт, Фердинанд — бизнесмен и очень популярный немецкий поэт, запрещенный Фридрихом Вильгельмом IV за политический тон его произведений. Он и его семья подружились с Марксом в 1845 году в Брюсселе — и поссорились в 1860 году в Лондоне.

Фридрих Вильгельм III — прусский король с 1797 по 1840 год. Его реакционная политика противоречила чаяниям нового класса буржуазии, чьи богатство и статус были заработаны, а не унаследованы.

Фридрих Вильгельм IV — прусский король с 1840 по 1861 год, правил во время революций 1848 года в Европе, обеспечил торжество контрреволюции и сил реакции в Пруссии.

Фрюбель, Юлий — профессор и издатель радикальной литературы в Цюрихе, который обещал финансировать газету, организованную Карлом Марксом и Арнольдом Руге в Париже.

Харди, Джеймс Кейр — шотландский шахтер, профсоюзный деятель и лидер Независимой рабочей партии. В 1892 году он стал одним из первых трех рабочих, получивших места в английском парламенте. Упоминается как Кейр.

Хацфельд, Софи фон — немецкая графиня, светская львица, участница знаменитого бракоразводного процесса, который выиграла с помощью Фердинанда Лассаля. Находясь под его влиянием, пропагандировала идеи социализма.

Хекер (имя неизвестно) — прокурор Кельна в 1848 году.

Хирш, Вильгельм — уроженец Гамбурга, прусский полицейский агент в Лондоне. Внедрился в группу Маркса, занимался слежкой и доносительством.

Цеткин, Клара — член Социал-демократической партии Германии, активистка международного социалистического и рабочего движения. Ее высоко ценил Энгельс.

Чампион, Генри Хайд — английский социалист, журналист, отставной армейский офицер артиллерии. Один из организаторов лондонской забастовки докеров, стоял у истоков создания Независимой рабочей партии в Англии, один из авторов ее Устава.

Чернышевский, Николай — русский журналист и публицист, яркий представитель радикального крыла русской интеллигенции 50–60-х годов XIX века. За свои сочинения, пропагандировавшие революционные идеи народничества, был приговорен к ссылке и каторге в Сибири, где провел более 20 лет.

Шаппер, Карл — немецкий лесник, печатник, лидер Союза справедливых в Париже. За участие во Французской революции выслан, помогал воссоздать группу в Лондоне, там же стал членом Союза коммунистов и его Центрального комитета. Он работал с Марксом в «Neue Rheinische Zeitung» в Кельне и был членом Генерального Совета Первого интернационала.

Шелли, Перси Биши — английский поэт-романтик, пропагандист радикальных идей. Был популярен в кругу сторонников Маркса.

Шекспир, Уильям — величайший английский драматург XVI века. Маркс обожал Шекспира и учил по его произведениям английский язык.

Шиллер, Иоганн Кристоф Фридрих фон — немецкий поэт-романтик, писатель и историк, самая значимая фигура своего времени, авторитет для многих членов Германского союза, стремившихся к объединению разрозненных и обособленных частей Германии в единое национальное государство.

Шмальгаузен, Софи (урожденная Маркс) — старшая и самая близкая Карлу Марксу сестра.

Шнайдер, Карл II — адвокат и президент Кельнского Демократического общества. Он защищал Маркса на суде, куда тот был вызван по обвинению в разжигании восстания, и добился оправдательного приговора. Позже он защищал Маркса и Энгельса в суде, связанном с «Neue Rheinische Zeitung» и членством в Союзе коммунистов на процессе 1852 года в Кельне.

Шорлеммер, Карл — один из основоположников органической химии. Немецкий эмигрант в Англии, жил в Манчестере, был членом Интернационала и немецкой Социал-демократической рабочей партии, всю жизнь был другом Маркса и Энгельса. В семье Маркс его называли Джоллимейер («Веселый фермер»).

Шоу, Джордж Бернард — ирландский драматург, критик, публицист и сторонник социалистической реформы. После прочтения французского перевода «Капитала» стал одним из первых последователей идей Маркса, однако имел свой взгляд на реформы. Приехав в Лондон, подружился с Элеонорой Маркс, работал вместе с ней в газетах и организациях социалистического толка и даже участвовал вместе с ней в любительских спектаклях. Его собственные пьесы считались в то время слишком спорными.

Шрайнер, Олив — писательница, феминистка и самая близкая подруга дочери Маркса Элеоноры в Лондоне. Потом Шрайнер вернулась в Южную Африку, где написала роман «Африканская ферма» под псевдонимом Ральфо Айрон.

Шрамм, Конрад — немецкий иммигрант в Лондоне, член Союза коммунистов. Работал с Марксом в «Neue Rheinische Zeitung», «Politisch-ekonomische Revue» и дрался вместо него на дуэли.

Шулер, Лина — немецкая подруга Женни Маркс и экс-невеста ее брата Эдгара фон Вестфалена.

Шурц, Карл — немецкий демократ, недруг Маркса. Позже присоединился к повстанческой армии в Бадене. Бежал в Швейцарию, потом в Лондон, в конце концов эмигрировал в Соединенные Штаты, где воевал во время Гражданской войны и стал министром внутренних дел.

Эвелинг, Эдвард — английский ученый, доктор зоологии, публицист, сторонник создания и развития светской школы, театральный критик, драматург, социалист, рабочий агитатор и гражданский муж младшей дочери Маркса, Элеоноры. Писал под псевдонимом «Алек Нельсон».

Эвелинг, Изабель (урожденная Франк) — первая жена Эдварда Эвелинга, дочь богатого торговца домашней птицей лондонского рынка Лиденхолл Маркет. Упоминается под именем Белл.

Эвербек, Август Герман — немецкий врач, живший в изгнании в Париже, будущий член Союза коммунистов. Лидер Парижского отделения Союза справедливых, ввел туда Маркса.

Эйхман, Франц Август — прусский министр внутренних дел в 1848 году и президент Рейнской провинции.

Эккариус, Георг — немецкий портной. Находился в ссылке в Лондоне, член Союза справедливых, Союза коммунистов и Интернационала. Генеральный секретарь I Интернационала с 1863 по 1872 год.

Эллис, Генри Хэвлок — британский психолог и близкий друг Элеоноры Маркс. Страдал половым бессилием до 60 лет, занимался изучением сексуальных отношений. Ему приписывают изобретение терминов «гомосексуальный», «аутоэротизм» и «нарциссизм».

Энгельс, Фридрих — отпрыск прусского преуспевающего текстильного фабриканта, друг, коллега, соавтор и ближайший соратник Маркса. Вместе с ним написал «Манифест коммунистической партии», завершил работу над II и III томами «Капитала», автор большого количества самостоятельных работ. Прозвище — Генерал, в начале своей карьеры писал под псевдонимом Фридрих Освальд.

Энгельс, Фридрих, старший — текстильный фабрикант, отец ближайшего соратника Маркса.

Эпикур — греческий философ, главным критерием истины считавший ощущения, в которых нам дается жизнь, а спокойствия предлагал достигнуть через простую жизнь и добродетели.

Эрмен, Готфрид — партнер Энгельса в манчестерской фирме «Эрмен и Энгельс».

Юм, Дэвид — шотландский философ и экономист XVIII века. Считал, что знать можно только то, что сам видел или испытал (эмпиризм). Эта идея была использована Марксом в разработке его собственных теорий.

Юнг, Георг — немецкий журналист, глава «Rheinische Zeitung» в Кельне. Поддерживал материально Карла и Женни Маркс в нелегкие для них годы в Париже и Брюсселе.

Политические события

1837 — Маркс присоединяется к младогегельянцам в Берлине. После смерти немецкого философа Георга Вильгельма Фридриха Гегеля в 1831 году некоторые его молодые последователи построили на теории диалектики собственную теорию — о неизбежности изменений в обществе — и начали публичную полемику по поводу политических и социальных реформ. Общество младогегельянцев возникло в Берлине.

Май 1842 — Маркс начинает писать для газеты «Rheinische Zeitung» в Кельне. Эта оппозиционная газета была создана в наиболее экономически и интеллектуально развитом городе Рейнской области и опиралась на поддержку оппозиционно настроенных бизнесменов среднего класса, которые искали «продвинутых» экономистов с социалистическими взглядами. В 1842 году Маркс стал главным редактором газеты.

Февраль 1844 — Маркс редактирует первый и единственный номер «Deutsche-Franzoesische Jahrer» — газеты, издающейся в Париже. Маркс и Женни переехали к тому времени в Париж, чтобы сотрудничать с газетой Арнольда Руге, ставшей единственной трибуной для французских и немецких оппозиционеров. Французского читателя привлечь не удалось, в Германии газету запретили, в Пруссии был выписан ордер на арест Маркса и троих его соратников по обвинению в государственной измене.

Весна 1844 — Маркс вступает в Союз справедливых в Париже. Эта нелегальная пропагандистская организация была образована в 1836 году немецкими беженцами, примкнувшими к рабочему движению и вдохновленными коммунистическими идеями Огюста Бланки и Армана Барбе.

Август 1844 — Маркс начинает писать для газеты «Vowarts!» в Париже. Это была единственная еженедельная газета немецкоязычной оппозиции в Европе, избежавшая цензурных запретов. Считалась настолько радикальной, что ее главный редактор был заключен в тюрьму, а сотрудники, включая Маркса, были высланы из Франции.

Лето 1845 — Маркс и Энгельс отправляются в Англию, чтобы встретиться с участниками Союза справедливых и чартистами. В 1839 году, после неудачного восстания, некоторые члены Союза бежали из Парижа в Лондон, где и создали филиал тайной организации под прикрытием легального немецкого Образовательного рабочего общества. Маркс и Энгельс также связались с ветеранами английских социальных реформ — чартистами, которые были очень рады получить европейскую поддержку.

Январь 1846 — Маркс, Энгельс и Филипп Жиго создают Брюссельский коммунистический корреспондентский комитет. Его цель — наладить связи между рабочими активистами и социалистами европейских государств, оперативно освещать положение дел и такими образом готовиться к будущей революции. Это была первая попытка Маркса создать международную организацию.

Февраль 1847 — Маркс принимает приглашение присоединиться к базирующемуся в Лондоне Союзу справедливых и открывает филиал организации в Брюсселе. Маркс и Энгельс согласились примкнуть к Союзу после того, как его лидеры признали необходимость привлечения более молодых людей для агитации и пропаганды среди рабочих. Это первая пролетарская организация, в которую вступил Маркс.

Июнь 1847 — Союз справедливых меняет свое название на Союз коммунистов. Его члены встречаются в Лондоне для выработки нового курса. Под руководством Маркса и Энгельса Союз стал первой международной коммунистической организацией в истории.

Июль 1847 — Маркс и Энгельс создают отделения нелегального Союза коммунистистов в Брюсселе и легального — Общества немецких рабочих. После съезда коммунистов в Лондоне Маркс и Энгельс начали привлекать к движению новых членов в Брюсселе, однако их ждало разочарование — рабочие отнеслись к их попыткам довольно вяло. Тогда соратники запустили образовательную и социальную программы для трудящихся, чем и способствовали их привлечению в ряды организации.

Ноябрь 1847 — Маркс становится вице-президентом Международной демократической ассоциации в Брюсселе. В Ассоциации было много противников Маркса, не одобрявших его растущее влияние на идеологию рабочего движения, однако Энгельс сумел добиться того, что Маркса выбрали вице-президентом — и Ассоциация стала еще одним инструментом воздействия на рабочий класс.

Февраль 1848 — «Манифест Коммунистической партии» Маркса и Энгельса опубликован в Лондоне. Союз коммунистов просил Маркса и Энгельса разработать уставной документ организации. Энгельс и другие активисты представили свои версии такого документа, однако напечатан в 1848 году был именно вариант Маркса. Один из соратников Маркса назвал его «самым революционным документом из когда-либо написанных».

Март 1848 — ЦК Союза коммунистов переезжает в Париж. В 1848 году по Европе прокатывается волна восстаний, от Берлина до Сицилии, но эпицентр революции — в Париже. Маркс с семьей переезжает туда после выдворения из Бельгии, на фоне повышенной напряженности бельгийских властей по отношению к иностранным радикалам-оппозиционерам в Брюсселе. В Париже Маркс создает Клуб немецких рабочих. Французская столица наводнена революционерами-беженцами, готовыми перенести восстание в свои страны. Клуб Маркса — тоже армия, но не солдат, а пропагандистов. Его члены начнут возвращаться в Германию, чтобы идейно укреплять ряды оппозиции.

Июнь 1848 — в Кельне выходит газета Маркса «Neue Rheinische Zeitung». Маркс и его коллеги восстанавливают прежний печатный орган в обновленном виде. Газета освещает тайные акции правительств против революционного движения внутри Германского союза и по всей Европе.

Маркс распускает Союз коммунистов. После июньского восстания в Париже, во время которого контрреволюционные силы сражались против гражданского населения, Маркс решает, что необходимости в этом тайном обществе больше нет — отныне противостояние происходит открыто, в том числе и на страницах его газеты. Руководство Союза, почти в полном составе находящееся вместе с Марксом в Кельне, голосует за роспуск.

Сентябрь 1848 — Маркс и Энгельс помогают сформировать Комитет общественной безопасности в Кельне. Напряженность в католическом Кельне, оккупированном протестантскими прусскими войсками, близится к точке кипения. Население считает армию своим главным врагом, горожане без санкции правительства формируют городскую милицию для самозащиты.

Апрель 1849 — Маркс разрывает связи с демократическими организациями в Рейнской области. В 1849 году контрреволюция набирает обороты, и Маркс чувствует, что средний класс предал рабочее движение, чтобы защитить собственные интересы. После 1849 года Маркс больше ни разу не пойдет на политическое сотрудничество с буржуазией.

Май 1849 — «Neue Rheinische Zeitung» закрыта. Радикальный тон публикаций приводит к высылке Маркса из Пруссии. Последний номер набран красными чернилами.

Сентябрь 1849 — Союз коммунистов в Лондоне преобразуется, объединившись с Просветительным обществом немецких рабочих. После подавления восстаний 1848 года политические беженцы со всего континента устремляются в столицу Англии. Среди них — Карл Маркс и члены Союза; они и восстанавливают организацию, одновременно начиная пропагандистскую работу. Создается Комитет по поддержке немецких политических беженцев. Маркс был избран в комитет, который помогал сотням немцев, приезжавшим в Лондон без денег, еды, теплой одежды, не имевшим места, где остановиться.

Комитет стал ответвлением Просветительного общества немецких рабочих, а также использовался в пропагандистских целях, для привлечения новых членов Союза коммунистов.

Начало 1850-х — Маркс и Энгельс присоединяются к Союзу революционных коммунистов в Лондоне. Эта крайне радикальная группа состоит в основном из французов, последователей Огюста Бланки, который в самой Франции брошен в тюрьму за свою роль в восстании 1848 года.

Март 1850 — в Гамбурге выходит приложение к газете Маркса «Neue Rheinische Zeitung. Politisch-ökonomische Revue». Маркс и его коллеги работают над газетой на немецком языке в Лондоне — это их попытка сохранить дух революции хотя бы на бумаге. Денег на издание не хватает, кроме того, в Германии газета сразу попадает под жестокий прессинг правительства, и потому успевают выйти всего 6 номеров.

Сентябрь 1850 — ЦК Союза коммунистов перемещается в Кельн. В среде политических беженцев к тому времени растут разногласия: должны ли они немедленно поддержать революцию — или, как предлагает Маркс, заниматься образованием рабочих, подготавливая их к будущим переменам. Маркс избавляется от политических противников, переместив ЦК из Лондона в Кельн, а впоследствии — исключая их из рядов Союза.

В это же время они с Энгельсом выходят из Союза революционных коммунистов, так как Маркс считает действия его руководства, призывающего к немедленному восстанию, безрассудством, ведущим к поражению. Он, Энгельс и Джордж Джулиан Гарни выходят из группы.

Август 1851 — Маркс начинает писать для «New York Daily Tribune». Редактор Чарльз Дана предлагает Марксу стать европейским корреспондентом этой либеральной американской газеты, не только автором статей, но и ответственным за ее передовицу. До 1852 года Маркс слабо владеет английским, потому первые статьи в газету пишет Энгельс.

Декабрь 1851 — Маркс и его последователи, называющие себя «синагогой», начинают организовывать встречи в Лондоне. Соратники Маркса дистанцировали себя от общей массы беженцев и предпочитали проводить свои собрания в читальном зале Британского музея и синагоге. За дружеским застольем обсуждались вопросы политической экономии и различные социальные теории.

Ноябрь 1852 — Маркс распускает Союз коммунистов. Арест и судебное преследование одиннадцати членов Союза в Кельне и тюремное заключение семерых из них плюс еще более ожесточившийся контрреволюционный климат в Европе приводят Маркса к выводу, что существование этой тайной организации более нецелесообразно; он возвращается к теоретической работе и газетным статьям.

Май 1859 — Маркс начинает сотрудничать с печатным органом Просветительного общества немецких рабочих — газетой «Das Volk». Он считает эту эмигрантскую газету безвольной и неэффективной, но использует ее в качестве трибуны, с которой обрушивает свой гнев на соперников, оспаривающих его теорию политэкономии.

Июнь 1859 — в Берлине выходит книга «К критике политической экономии». Последователи и соратники ожидали, что это станет главной работой Маркса, посвященной экономике, однако книга смутила и разочаровала многих из них. Ее выход остался практически незамеченным в прессе.

Март 1860 — «К критике политической экономии» начинает распространяться в России, профессура Московского университета читает по ней лекции. В то время как в Германии книгу полностью игнорируют, в России у нее неуклонно растет аудитория — это связано с бурным всплеском либерализма в период правления Александра II.

Март 1862 — «New York Daily Tribune» разрывает сотрудничество с Марксом, заявив, что больше не нуждается в услугах своего лондонского корреспондента. Главными новостями становятся избрание Авраама Линкольна президентом США и Гражданская война, и газета полностью сосредотачивается на внутринациональных темах.

Май 1863 — Фердинанд Лассаль создает Всеобщий германской рабочий союз. В начале 1860-х годов по всей Европе полным ходом идет рост политического самосознания рабочего класса. В Германии Лассаль пытается объединить их, выпустив памфлет «Рабочая программа», по мнению многих действительно явившийся первым программным документом новой организации рабочего движения. Лассаль лично возглавил рабочую партию.

Июль 1863 — европейские рабочие собрались в Лондоне, чтобы поддержать восстание в Польше. После отмены крепостного права в России (1861) поляки начали активно бороться за свои права и самоопределение, и когда их требования так и остались без ответа — подняли восстание. Правительства европейских стран им на помощь не пришли, но пролетариат поддержал и выразил солидарность. Было решено создать международную пролетарскую организацию, чтобы сообща противостоять политическим вызовам.

Сентябрь 1864 — первое заседание Международного товарищества рабочих проводится в Лондоне. Создание Первого интернационала было провозглашено на большом митинге в Сент-Мартинс-Холл, где собрались английские, итальянские, французские, ирландские, польские и немецкие эмигранты-революционеры. Маркс написал Учредительный манифест и Временный устав организации и, хотя формально считался обычным делегатом от Германии, практически сразу возглавил I Интернационал.

Сентябрь 1867 — издана величайшая книга Маркса, I том «Капитала». Политэкономией Маркс занялся еще в 1851 году (если не в 1844) — и «Капитал» стал итогом этой долгой работы. Маркс и Женни предполагали, что эта книга станет «бомбой» и своеобразным искуплением всех их жертв и лишений, однако, как и другие экономические труды Маркса, «Капитал» был встречен равнодушным молчанием.

Сентябрь 1868 — экономист и писатель Николай Даниельсон передает Марксу просьбу разрешить перевод «Капитала» на русский язык. Издатель Н. Поляков в Санкт-Петербурге готов напечатать книгу — это стало бы первым переводным изданием труда Маркса.

Август 1869 — создана Социал-демократическая рабочая партия. Друг Маркса Вильгельм Либкнехт и его коллега Август Бебель провозглашают ее создание во время конгресса в Айзенахе, Германия. Партия насчитывает 150 000 человек и в своем уставе полностью следует принципам Интернационала.

Ноябрь 1869 — Маркс начинает лоббировать Генеральный Совет Интернационала на предмет поддержки независимости Ирландии и требования освободить ирландских политзаключенных. Он утверждает, что ключ к ускорению социальных реформ находится именно в Ирландии и начинать борьбу за реформы следует в Англии. Английские депутаты возражали против его позиции, выразило резкую озабоченность и английское правительство — результатом этого стали гонения на членов Интернационала в Англии.

Сентябрь 1870 — после поражения Наполеона III во Франко-прусской войне Франция объявляет себя республикой. Члены французского отделения Интернационала участвуют в политической жизни, помогая создать Временное правительство национальной обороны; сражаются в республиканской армии против Пруссии. Члены Интернационала считают, что новое правительство состоит из той же самой буржуазии, которая уже предавала пролетариат в прошлом и наверняка сделает это снова.

Март 1871 — парижане голосуют за создание собственного правительства, коммуны. Общенациональные выборы в феврале приводят к созданию правительства, в котором доминируют консерваторы. Они одобряют унизительное и дорогостоящее перемирие с Пруссией. Парижане, находившиеся с августа в осажденном Париже, чувствуют себя обманутыми и избирают свое собственное, левое правительство, куда входят и члены Интернационала, готовые к противостоянию с французской армией. Маркса в прессе обвиняют в давлении на парижское отделение Интернационала и расширении полномочий Коммуны. После отказа армии поднимать оружие против соотечественников правительство пытается обвинить Коммуну в том, что она действует по указке извне. Первым в списке обвиняемых стоит Маркс — проправительственная пресса называет его «красным кукловодом Парижской революции».

Май 1871 — Маркс представляет Генеральному Совету I Интернационала свою брошюру под названием «Гражданская война во Франции». До создания Парижской коммуны Маркс был практически неизвестен, но эта 35-страничная брошюра принесла ему славу. Его называют Доктором Красного Террора, злобным архитектором революции и критикуют в либеральной прессе от Чикаго до Вены.

Июль 1872 — в Испании основана Новая федерация Мадрида. Это первая марксистская организация в стране, созданная бежавшим сюда из Франции Полем Лафаргом. Эта небольшая марксистская группа стала родоначальницей Испанской социалистической рабочей партии.

Март 1872 — русское издание I тома «Капитала». Российские цензоры разрешают напечатать эту книгу, потому что, по их словам, «книгу эту немногие прочтут в России, а еще менее поймут ее». Первый тираж в 3000 экземпляров распродан менее чем за два месяца.

Сентябрь 1872 — Пятый ежегодный конгресс Интернационала в Гааге. Маркс никогда раньше не принимал участия в Конгрессах за пределами Лондона, однако использовал это событие для своей отставки и перевода Генерального Совета в Нью-Йорк, по сути отказавшись от руководства группой. На этом конгрессе Маркс в последний раз выступает с публичной речью, которую позже назовут самым противоречивым выступлением Маркса. По поводу нее исследователи долго спорили — считать ли Маркса убежденным пацифистом или сторонником самых решительных революционных мер.

Март 1875 — в немецком городе Гота создана Социал-демократическая рабочая партии Германии (СДПГ). Немецкий пролетариат приходит к выводу, что будет иметь больше влияния и сил, если объединится. Таким образом, происходит слияние двух основных партий Германии: Всеобщего германского рабочего союза под руководством Лассаля и Социал-демократический рабочей партии (эйзенахцы) Бебеля и Либкнехта. В 1890 году это объединение окончательно формируется в современную Социал-демократическую партию Германии.

Ноябрь 1875 — французское издание «Капитала». Первый же тираж в 10 000 экземпляров расходится почти мгновенно. Это объясняется не только более широкой аудиторией, но и тем, что Маркс значительно переработал и дополнил издание по сравнению с немецким.

Июль 1876 — роспуск I Интернационала на конгрессе в Филадельфии, влияние организации к этому времени сильно ослабло, начались внутрипартийные расколы. Оставшиеся десять членов Интернационала окончательно распускают организацию, создают собственные группы, одной из которых становится Социалистическая рабочая партия Америки.

Октябрь 1878 — в Германии принимают исключительный закон против социалистов. После двух покушений на императора Вильгельма канцлер Бисмарк получает почти неограниченную власть и старается обуздать растущее влияние рабочей партии. В результате принятия этого закона Маркс и другие социалисты больше не могут публиковать свои работы в Германии.

Октябрь 1879 — Жюль Гед основывает французскую рабочую партию. Французские левые были разобщены после Коммуны, отчасти потому, что их лидер находился в изгнании. Социалист Гед пытался объединить разрозненные группировки, и уже в 1880 году создается первая марксистская партия Франции — Рабочая партия.

Июнь 1881 — Генри Гайндман создает в Лондоне Демократическую федерацию и публикует работу «Англия для всех». Гайндман был одним из первых английских марксистов. Его группа придерживалась социалистических взглядов и позиционировала себя как «рабочая и для рабочих». Книга Гайндмана содержала много заимствований из «Капитала», тогда еще не переведенного на английский, и Маркс едва удержался от того, чтобы публично обвинить Гайндмана в плагиате.

14 марта 1883 — Маркс умирает в своем лондонском доме. Остался незавершенным главный труд его жизни, «Капитал», а его теории понимают лишь очень немногие. На похоронах присутствует всего одиннадцать человек.

Январь 1884 — создано Фабианское общество, объединение социалистов из среднего класса и интеллектуалов. Группа вышла из недр гайндмановской Демократической федерации и первоначально называлась «Братство Новой Жизни». Отношение к социальным реформам — постепенный подход. Девиз — «Нужного момента нужно терпеливо ждать, как ждал его Фабий».

Март 1884 — Лондон отмечает первую годовщину смерти Маркса. Около 6000 человек посещают могилу на кладбище Хайгейт, чтобы почтить память Маркса и тринадцатую годовщину Парижской коммуны.

Август 1884 — Гайндман меняет название своей организации на Социальную демократическую федерацию. Это название указывает на смену акцентов деятельности группы. От простого объединения рабочих группа прошла путь превращения в социалистическую партию, вдохновленную идеями Маркса. Она стала важнейшей социалистической группировкой Англии в XIX веке.

Декабрь 1884 — Элеонора Маркс и другие выходят из рядов СДФ и создают Социалистическую лигу, заявляя, что СДФ авторитарна в своем руководстве. Новая организация намерена придерживаться марксистских принципов.

Январь 1885 — выходит II том «Капитала» (через восемнадцать лет после того, как Маркс обещал его издателю). После смерти Маркса Энгельс отредактировал сотни страниц рукописи, чтобы выпустить в свет второй том политической экономии своего друга. Книга посвящена памяти Женни Маркс.

Июль 1886 — встреча социалистических лидеров Франции, Германии, Англии, на которой обсуждается создание Второго интернационала. В 80-е годы XIX века идет бурный расцвет капитализма, империи развивают экономическую экспансию в колониях. Социалисты верят, что мощная международная организация поможет защитить интересы трудящихся в новых, более агрессивных политических и социальных условиях.

Сентябрь 1886 — Элеонора Эвелинг-Маркс, Эдвард Эвелинг и Вильгельм Либкнехт совершают агитационный тур по Соединенным Штатам. Группа путешествует в течение двенадцати недель, посещает тридцать пять городов и поселений, среди них даже столь отдаленные, как Канзас-Сити, и выступает практически во время каждой остановки.

Январь 1887 — английское издание I тома «Капитала». Британский юрист Сэмюэл Мур и гражданский муж Элеоноры Маркс, Эдвард Эвелинг, перевели книгу Маркса, сделав ее доступной для громадного числа читателей, причем в период наибольшего обострения социального напряжения.

Июль 1889 — в Париже создан II Интернационал. Французские социалисты принимали у себя конгресс, собравший 391 делегата — социалистов и деятелей профсоюзов из разных стран. Организация была названа Социалистический интернационал. Во время конгресса делегаты призвали трудящихся провести 1 мая всеобщую демонстрацию и сделать это традицией.

Август 1889 — беспрецедентная акция лондонских докеров под руководством профсоюза. 60 000 докеров, самых бесправных и униженных рабочих Англии, полностью заблокировали работу порта впервые за сто лет. Забастовка длилась до середины сентября, после чего докеры вернулись к работе, добившись выполнения большей части своих требований.

Май 1890 — первая всеобщая демонстрация трудящихся в поддержку людей труда всего мира. Митинги прошли по всей Европе, в Северной и Южной Америке. Митингующие призывали ввести 8-часовой рабочий день и соблюдать права трудящихся. Крупнейшая демонстрация прошла в Лондоне, где 300 000 человек заполнили Гайд-парк.

Июль 1892 — трое рабочих получили места в английском парламенте, став членами палаты общин: Джон Бернс, Дж. Уилсон Хавелок и Кейр Гарди.

Январь 1893 — образована Независимая рабочая партия Великобритании. Эдвард Эвелинг вошел в оргкомитет с одобрения Энгельса. Политическая платформа НРП была сформулирована так, словно ее писал сам Маркс. Общая собственность, контроль над средствами производства, распределением и размером оплаты, 8-часовой рабочий день. Шотландский шахтер Кейр Гарди стал председателем партии, стоявшей у истоков нынешней Лейбористской партии Великобритании.

Май 1894 — издателю отправлен III том «Капитала». Энгельс редактирует рукописи в течение 10 лет — этот том посвящен изучению монополизма, созданию мирового рынка и, что самое важное, — способам борьбы с ним.

1894 — Владимир Ленин присоединяется к марксистской группе в Санкт-Петербурге и едет в Западную Европу. Ленин намеревается встретиться с Георгием Плехановым, который проводит большую часть своего времени в Цюрихе и Лондоне. Плеханов — основатель первой марксистской организации в России, группы «Освобождение труда». Тогда же происходит первая встреча Ленина с Полем Лафаргом в Париже — и зять Маркса искренне удивлен, как хорошо этот молодой русский знает теорию марксизма.

5 августа 1895 — Фридрих Энгельс умирает в своем доме в Лондоне. Как и Маркс, Энгельс оставил множество незавершенных работ. И хотя он заранее передал все свои труды на попечение и редактирование Карла Каутского, Эдварда Бернштейна и дочерей Маркса, почти сразу после его кончины начались споры между последователями и поклонниками учения Маркса — Энгельса.

Январь 1905 — после того как царские войска открыли огонь по мирной демонстрации в Санкт-Петербурге, убив около 200 человек, в России начинаетя революция. Как и в Западной Европе, восстания рабочих вызвали тревогу правящих кругов и бюрократии, правительство было вынуждено пойти на уступки, в том числе и законодательные. Начала работу Государственная дума. Однако, как и в 1848 году, это были всего лишь полумеры, направленные на стабилизацию неспокойной обстановки, никаких полноценных социальных реформ не последовало.

Лето 1909 года — Ленин посещает Поля и Лауру Лафарг в Дравейле. После активного участия в событиях 1905 года Ленин с семьей живет в Европе. Много времени проводит в Париже, специально предпринимает поездку в Дравейль, чтобы встретиться с зятем и дочерью Маркса и обсудить с ними некоторые работы основоположника марксизма.

Декабрь 1911 — лидеры социалистических и рабочих партий Франции, Германии, Англии, Испании и России отдают последние почести чете Лафарг. Поль и Лаура Лафарг вместе покончили с собой, чувствуя приближение старости и немощи. На похоронах Ленин предсказывает скорую победу пролетариата в классовой борьбе.

Ноябрь 1917 года — Ленин и его последователи осуществляют большевистский переворот в России. Ленин вернулся из эмиграции на родину в апреле 1917 года, после того как в марте царь Николай II отрекся от престола, власть перешла в руки Временного правительства. Ленин и большевики отказались поддерживать это правительство, захватили ключевые объекты в столице и арестовали не успевших скрыться членов правительства. В январе 1918 года Ленин провозгласил революционную диктатуру пролетариата.

Предисловие

Впервые я наткнулась на историю семьи Маркс в небольшой статье одного из лондонских журналов. Статья была посвящена знаменитым жителям столицы Великобритании, и одна фраза потрясла меня до глубины души. В ней говорилось, что две из трех выживших дочерей Карла Маркса покончили жизнь самоубийством. Помню, как я замерла — и подумала, что, в сущности, совсем ничего не знаю о семье Карла Маркса, о его личной жизни. Для меня он всегда ассоциировался с громадной каменной головой, венчающей гранитный памятник на могиле в Хайгейте — и с нескончаемыми полками его книг в библиотеках. Я ни разу не думала о женщинах, которые были рядом с ним каждый день, заботились о нем, любили его — пока он создавал теорию, которой было суждено взорвать весь мир. Я не думала о человеке, чьи идеи помогли распространению социализма по всей Европе и помогли коммунизму укрепиться по всему миру, от России до Африки, от Азии до Карибского моря.

Я начала искать то, что помогло бы мне узнать историю этой семьи, и очень быстро выяснила, что доскональнейшим образом разобраны все его труды, теория обсуждена со всех возможных ракурсов и во всех аспектах, однако нет ни одного исследования, рассказывающего полную историю жизни семьи Маркс[2].

В многотомных сочинениях — ни одного сколько-нибудь полного рассказа о его жене Женни, о детях, о неродных, но очень важных членах его семейства — Фридрихе Энгельсе и Елене Демут. Можно найти сухие биографии Женни Маркс и Элеоноры Маркс, но в них нет ни слова о том, как драматична была их жизнь, какое влияние оказали эти женщины на Карла Маркса и даже на его труды.

Я начала с писем — с тысяч страниц посланий, которыми члены семьи Маркс обменивались на протяжении всей жизни, шесть десятилетий. Большая часть этих писем хранилась в московских архивах и никогда не публиковалась на английском языке. Я использовала также письма друзей и дальних родственников, в которых обсуждалась личность Маркса. Читая и изучая эти бесчисленные письма, я понемногу начинала слышать голоса живых людей, лучше понимать их реакцию на события, которые для нас являются историческими, а для них были повседневностью. Я словно участвовала в бесконечном диалоге — в течение 20 лет, например, Маркс и Энгельс ежедневно обменивались письмами, не менее обширной была и переписка всех женщин семьи Маркс. Передо мной постепенно возникал образ семьи, которая пожертвовала всем ради идеи, известной сегодня всему миру под безликим названием «марксизм»… но при жизни этих людей существовавшей только в мозгу Маркса. При жизни эту идею принимали немногие.

Зато я увидела воочию историю мужа и жены, страстно и беззаветно любивших друг друга всю жизнь, несмотря ни на какие трудности и трагедии, несмотря на смерть детей, бедность, болезни, остракизм общества, несмотря даже на измену, которую совершил Карл Маркс, сойдясь с другой женщиной, родившей ему ребенка. Я видела историю трех молодых женщин, обожавших своего отца и посвятивших свои жизни защите и продвижению его идей, даже ценой собственного счастья, благополучия, ценой жизни собственных детей. Я увидела историю жизни умных, страстных, веселых, отважных и, в конечном счете, трагических фигур, оказавшихся в эпицентре революционных событий в Европе XIX века. Прежде всего, это была история великих надежд, противостоявших жестокой реальности как в личном, так и в политическом плане.

Изучив личные записи Маркса, я пришла к выводу, что на протяжении 125 лет после его смерти биография этого человека много раз интерпретировалась неверно, зачастую просто лживо — иногда в политических целях, иногда по личным соображениям авторов. Так часто бывает, если речь идет о столь мощных и противоречивых фигурах, как Карл Маркс. Некоторые примеры подобных подтасовок хорошо известны: практически сразу после его смерти, в 1883 году, его собственные соратники и последователи попытались пригладить и облагородить его биографию, исключив из нее упоминания о нищете, в которой он жил, о пьянстве, которому он был подвержен, исключив даже его юношескую кличку «Мавр»[3], которую он носил во время учебы в университете.

Много позже, во времена «холодной войны» и до падения Берлинской стены, его биография стала оружием в идеологической борьбе между Востоком и Западом. Эпизоды его жизни интерпретировались в зависимости от принадлежности исследователей к тому или иному лагерю, и оценка личности Маркса колебалась в диапазоне «безгрешный святой — бессовестный грешник». Если знать, где проживает автор того или иного исследования, можно с легкостью угадать, какой вариант биографии Маркса вы прочитаете в его книге.

Недоброжелатели часто представляли его в довольно пренебрежительном тоне — как буржуа, жившего в роскоши и только делавшего вид, что ему важна борьба за права рабочего человека. Эти обвинения возникли довольно давно, еще при жизни самого Маркса, и последовали за его славой в век двадцатый, когда были предприняты новые попытки дискредитировать его как человека и главного идеолога коммунистического движения. С другой стороны, те, кто хотел сохранить Маркса на вершине социалистического пьедестала, долгие годы яростно отрицали, к примеру, тот факт, что он был отцом ребенка Елены Демут, Фредди. В московских архивах хранятся письма, в которых члены партии обсужали рождение Фредди, но Иосиф Сталин, которому об этих письмах доложил Давид Рязанов, директор Института Маркса и Энгельса, назвал это «мелким делом» и распорядился закрыть эту часть архива. Письма не публиковались более 50 лет. Есть и другие примеры подобных подтасовок, сделанных за все годы изучения наследия Маркса; многие уже обнаружены современными исследователями и устранены, но многие, к сожалению, продолжают повторяться в современных биографических исследованиях не только жизни самого Маркса, но и в биографиях его близких.

Обратившись к источнику, я попыталась дать слово самим участникам тех событий. Особенно — женщинам семейства Маркс, чьи письма, на мой взгляд, были незаслуженно обойдены вниманием историков. Я старалась пролить свет на некоторые тайны. (Хотя хорошо известно, что сам Маркс при необходимости мог до неузнаваемости исказить факты и запутать оппонентов, — так что и мои изыскания ни в коем случае не являются истиной в последней инстанции. В таких случаях я просто пыталась показать, что версии самого Маркса в тех или иных ситуациях не стоит доверять полностью.)

История семьи Маркс — кладезь фактов и идей, поэтому у меня была возможность попытаться пролить свет и на то, как развивались его политические взгляды на фоне зарождения современного капитализма. Капиталистическая система росла и развивалась вместе с дочерями Маркса. К концу века эти женщины сражались за рабочий класс так энергично и яростно, как это и не снилось их отцу. Сражения Маркса на этом поле выглядят безобидными диспутами — дочери вступили в отчаянную и беспощадную схватку. Кстати, этот аспект семейной истории особенно меня привлек и заинтересовал.

Когда я начинала этот проект, мир выглядел совсем иначе. Мало кто сомневался в доминировании капиталистической системы, капитализм переживал свой расцвет. Однако когда я перешла от исследований к написанию этой книги, вера в непогрешимость капиталистической системы значительно ослабела, а уж после финансового кризиса 2008 года ученые-экономисты и аналитики во весь голос заговорили о пересмотре взглядов на свободный рынок и капитализм в целом, предлагая искать альтернативу. Именно в этот момент предложенные Марксом модели и идеи оказались более чем востребованы. Тогда, в 1851 году, на заре современного капитализма, он во многом ошибся, неправильно предсказав революцию; рассуждая о бесклассовом обществе будущего, не смог четко выделить принципы его построения; однако его анализ слабых сторон капиталистической системы был убийственно точным. Именно поэтому я позволила себе выйти за рамки своего собственного плана — рассказать всего лишь историю семьи Маркс — и включила в повествование краткое изложение идей марксизма и более полное описание исторического фона, на котором проходила жизнь этой семьи, осветив при этом подробнее историю рабочего движения в Европе. В конце концов, я думаю, что история семьи была бы неполной без подобных дополнений. Эти люди жили, ели, спали, любили — а вокруг происходили политические, социальные и экономические потрясения. Любовь к Марксу — мужу и отцу — намертво сплеталась с событиями внешней жизни и связывала этих людей еще крепче.

Плутарх в своих «Жизнеописаниях» великих людей Рима и Афин, которые он писал до самой смерти в 120 году н. э., говорил, что ключ к пониманию той или иной личности следует искать не в сражениях, которые она выигрывала, и не в ее публичных триумфах — но в ее личной, интимной жизни, в характере, жесте или даже слове. Мне хочется верить, что, прочитав историю семьи Маркс, люди смогут лучше понять, каким человеком был Карл Маркс… согласно рецепту, данному Плутархом. Я также надеюсь, что читатели по достоинству оценят личности тех женщин, которые окружали Маркса. Общество, в котором они родились и выросли, диктовало женщине исключительно поддерживающую, вспомогательную роль. Мне кажется, сила духа, смелость и незаурядный ум этих женщин слишком долго оставались в тени, между тем без них не было бы Карла Маркса, а без Карла Маркса наш мир был бы совершенно иным.

При написании этой книги я руководствовалась некоторыми обстоятельствами, о которых и хочу предупредить своего читателя.

Члены семьи Маркс переписывались на разных языках. В их переписке можно найти письма на английском, французском, немецком языках, зачастую с обширными цитатами на греческом и латыни. Я решила избавить читателя от многочисленных сносок и ссылок и сразу использовала английский перевод, кроме тех случаев, когда цитирование на языке необходимо по смыслу письма либо когда перевод очевиден и понятен без пояснений.

Кроме того, корреспонденция зачастую содержит откровенно расистские высказывания, которые я сознательно не включила в свою книгу. Во-первых, они не имеют прямого отношения к истории семьи, во-вторых, для своего времени они считались нормой (в США еще не было отменено рабство), но совершенно неприемлемы сегодня и будут резать глаз. Обилие подобных высказываний может дезориентировать читателя. Совершенно понятно, что Маркс и Женни никогда не были расистами — они никогда не высказывали неудовольствия тем, что их дочь вышла за молодого человека смешанных кровей. Сам Маркс многократно и резко высказывался против рабства. Если бы я считала, что включение подобных высказываний чем-то поможет и что-то добавит к «фамильному портрету» Марксов, я сделала бы это, не задумываясь, но мне кажется, они ничем помочь не могут, разве что дать представление об идейном, моральном облике общества в ту эпоху.

Помимо этого, Карл Маркс, Женни Маркс и Фридрих Энгельс время от времени позволяли себе антисемитские высказывания, обычно — в адрес Фердинанда Лассаля. На тему того, был ли Маркс антисемитом, существуют даже отдельные исследования. Я решила предоставить решать этот вопрос другим авторам и никак его не касаюсь. Маркс сам был евреем, и потому, как мне кажется, его антисемитские высказывания вполне можно считать просто данью эпохе, а не глубоко укоренившимся предрассудком.

Гений отвечает лишь перед самим собой; он один знает свою цель и волен выбирать для ее достижения любые средства.

Оноре де Бальзак

Пролог. Лондон, 1851

Что-то должно прогнить в самой сердцевине, самой сути системы, которая преумножает свои богатства, никак не уменьшая страданий людей.

Карл Маркс

В непроницаемом тумане Лондона они явились, словно призраки, наводнили аллеи и дома, заполнили Сохо, заселили Дин-стрит. Десятки тысяч.

Лондон времен королевы Виктории, богатейший город мира, столица Империи. Блестящий, исполненный либерализма, он, словно маяк во тьме, рассылал сигналы над неприветливыми волнами Северного моря для всех, лишенных дружеской поддержки и крова.

Первыми были ирландцы, бежавшие от голода и бедности, а вслед за ними хлынула новая волна — после революций, потрясших континент, в Лондон приехали немцы, французы, венгры, итальянцы. Чужая речь, чужое платье, чужие привычки ворвались в Лондон. Политические беженцы, искавшие убежища после того, как у себя дома пытались обуздать произвол монархов и добиться хотя бы элементарных свобод для своего народа. Здесь, под непрерывно моросящим дождем, в вечном лондонском ознобе и холоде любая мысль о продолжении борьбы за какие-то права казалась немыслимой и нелепой. Маяк оказался ложным, либерализм обернулся миражом; великий город открыл перед ними свои ворота… но больше ничего не предложил. Люди голодали.

День и ночь не умолкала горестная какофония голосов этих пришельцев, пытающихся пробиться сквозь равнодушный гул Лондона. Чтобы выжить, они продавали последнее — верхнюю одежду, какие-то лоскуты, пуговицы, шнурки от ботинок. Гораздо чаще они продавали себя — нанимаясь на любую работу за почасовую оплату или занимаясь проституцией. Эти люди, мужчины и женщины, казались одетыми в собственное отчаяние, как в грубый плащ, и многих из них нужда толкала на преступления. Фургоны, перевозившие мясо и сыры для богатых районов Лондона, ускоряли свой ход в окрестностях Сохо и церкви Святого Джайлса — чтобы избежать почти неминуемого ограбления. Грабежи, воровство, убийства процветали, но на самом деле большинство беженцев были слишком слабы и голодны даже для того, чтобы воровать.

Они проделали долгий путь из Европы, ведомые одной лишь надеждой на лучшее, но и ей не суждено было сбыться — это сломило их дух.

В это самое время в двухкомнатной мансарде трехэтажного домика на Дин-стрит 33-летний беженец из Пруссии объявляет войну самой Системе, приговорившей всех этих несчастных к медленной смерти и нищете. Он не скрывается и не прячется — сгорбившись над единственным столом в квартире, заваленным шитьем, игрушками, разбитыми чашками и прочей ерундой, он быстро набрасывает план грядущей революции. Он не обращает внимания на непрестанный шум и гам в доме, на детей, которые безмятежно используют его самого в своих играх, то и дело взбираясь на его широкую спину…

По всей Англии вот в таких же комнатушках работают великие мужчины. Дарвин рассматривает окаменевшие ракушки. Диккенс заканчивает повесть о Дэвиде Копперфильде. Базалгетт представляет себе, как будет выглядеть единая сеть канализации, которая позволит избавить Лондон от смертельно опасных, несущих эпидемии и смерть отходов. И так же, как они, в своей комнатенке в Сохо, сжав зубами окурок сигары, неистовый Карл Маркс планирует свержение королей и капиталистов.

Революция по Марксу уже не та, какой представлялась ему в шумных пивных, во время собраний тайных обществ. Тогда они только мечтали — и в мечтах выигрывали все сражения. Не похожа она и на утопические восстания французских социалистов, мечтавших о создании нового общества, но понятия не имевших, каким образом его нужно строить.

Нет, революция Маркса будет строиться на одной, важнейшей предпосылке: ни один человек не имеет права эксплуатировать другого человека, и вся история идет к тому, чтобы однажды наступил триумф угнетенных масс трудящихся.

Однако Маркс прекрасно понимал, что эти самые угнетенные массы даже не осознавали себя политической силой, не говоря уж о том, чтобы претендовать на захват власти. Они не имели понятия о том, как работают политическая и экономическая системы. Маркс был уверен: если он подробно опишет исторический процесс, который привел к расцвету капитализма в середине XIX века, раскроет тайны капитализма — то создаст прочную теоретическую основу, на которой и будет построено новое, бесклассовое общество. Без такого фундамента любая борьба обречена превратиться в хаос.

Тем временем, пока Маркс создавал главный труд своей жизни, «Капитал», его собственной семье приходилось жертвовать очень многим и от многого отказываться. Впрочем, эта молодая семья уже давно знала о нужде не понаслышке. С теми несчастными, которые влачили свое существование на улице, Марксов разделяло много меньше, чем три этажа неказистого дома на Дин-стрит. В 1851 году, когда Маркс начал работать над «Капиталом», болезни и постоянный голод уже убили двоих его малолетних детей, и маленькие нищенские гробики стояли в тех же комнатах, где обедали и играли остальные дети. Супруга Маркса, Женни, дочь прусского барона, известная своей аристократической красотой, была вынуждена закладывать ростовщикам вещи, от столового серебра до обуви, чтобы расплачиваться с кредиторами, постоянно стучавшимися в двери их дома. Его сын Эдгар пропадал на улице, и дети нищих ирландских беженцев быстро выучили его сначала петь, а потом и воровать.

Но больше всего Женни и Карл волновались за своих дочерей. Почти все мужчины, посещавшие дом Маркса в любое время суток, были беженцами. Детям не оставалось места ни для игр, ни для отдыха — в переполненных комнатах клубился дым сигар и трубок, шли нескончаемые и порой весьма бурные разговоры о революции. Эдгар в подобной атмосфере чувствовал себя как рыба в воде. Он буквально смаковал любые пьяные выходки или непристойности и знал, к радости Маркса, уйму революционных песен, которым научили его старшие товарищи. Однако оба, и Карл, и Женни, знали: для их дочерей единственным спасением от бедности будет нормальная жизнь и буржуазное воспитание в среде добропорядочных девиц и молодых женщин. И несмотря на искреннюю преданность революции, ни Маркс, ни Женни не хотели бы видеть спутниками жизни своих дочерей кого-то из тех, кто когда-либо поднимался в их квартиру по узенькой лестнице дома на Дин-стрит. Это были люди, чьи головы полнились радикальными идеями — но желудки всегда были пусты.

Женни проклинала судьбу, осудившую ее детей на жизнь в страшной нищете жалкой квартирки, обставленной чужой поломанной мебелью. Но как бы ни было отвратительно их жилище, еще больше она боялась пропустить один из платежей — и оказаться со всеми детьми на улице. Скудные сбережения хоть как-то поддерживали их, но таяли слишком быстро, и чаще всего Марксы полностью зависели от доброты и бескорыстной помощи своих друзей либо от милости и добросердечия домовладельца.

Маркс уверял жену, что все эти страдания будут длиться недолго. Как только будет опубликована его первая книга, мир немедленно воздаст сторицей за все их лишения. В припадке оптимизма в апреле 1851 года Маркс говорит своему ближайшему другу и соратнику Фридриху Энгельсу: «Я уже так далеко продвинулся, что недель через пять покончу со всей экономической дрянью…»[4]

На самом деле он будет писать «Капитал» еще целых 16 лет, а когда труд выйдет, его почти никто не заметит и уж тем более — не воодушевится на революционную борьбу.

Между тем семья Маркса пожертвовала ради этой книги всем. Женни похоронила четверых из семи своих детей; три ее выжившие дочери были лишены нормального детства и девичества: некогда прекрасное лицо обезобразили болезни и постоянные страдания; в довершение ко всему ей довелось страдать и из-за измены мужа, которому родила сына другая женщина. К счастью, она не дожила до самых трагических событий жизни своих детей — две ее дочери покончили жизнь самоубийством.

В конечном итоге единственным достоянием семьи были лишь идеи Маркса, на протяжении всей его жизни бурлившие в этом могучем мозгу… но почти никем больше по достоинству не оцененные и даже толком не понятые. И все же, как ни невероятно — но именно в эти годы лишений, нищеты, болезней и горестей Маркс сделал невозможное.

Он изменил мир.

Часть I

Маркс и дочь барона

Она пробуждала истинную страсть, требовавшую удовлетворения, — и вместе с тем излучала очаровательную слабость, так, что ее хотелось защитить и поддержать.

Оноре де Бальзак {1}

1. Трир, Германия, 1835

Женни фон Вестфален была одной из самых желанных молодых женщин Трира. Разумеется, были в здешних краях и другие красотки, из куда более богатых и знатных семей, чьи отцы считались истинными аристократами и, так сказать, возглавляли рейтинги местной знати. Нет сомнений и в том, что среди этих молодых девиц были гораздо более привлекательные особы. Тем не менее все сходились во мнении, что именно в дочери барона фон Вестфалена удивительным и наиболее ярким образом сочетались редкая красота, остроумие, блестящий интеллект и достойное социальное положение среди местной аристократии, в чей круг входили как родовитые дворяне из уважаемых и старинных семей, так и недавно приобретшие титул нувориши.

Ее отец, Людвиг фон Вестфален, был советником правительства Трира, что делало его одним из самых влиятельных горожан, а кроме того — одним из самых высокооплачиваемых городских чиновников {2}. Трир с его населением в 12 тысяч человек напоминал сказочную деревеньку, раскинувшуюся на берегах Мозеля.

Отец Людвига получил свой титул за участие в Семилетней войне. Женился он на дочери министра шотландского правительства, который был потомком графов Аргайл и Ангус {3}. Именно от своей бабушки-шотландки Женни унаследовала зеленые глаза и прекрасные каштановые волосы, а также неукротимый и мятежный дух, придававший ее чертам столько огня.

Арчибальд Аргайл был известным борцом за независимость Шотландии, казненным в Эдинбурге; другой предок, не менее известный реформатор Джордж Уишарт, был сожжен там же на костре {4}. В 1831 году 17-летняя Женни, весьма далекая от политических сражений, блистала на балах в Трире, в кругу других красавиц с их шуршащими пышными платьями и искусными прическами. Молодые люди наперебой старались пленить прекрасных дам, щеголяя короткими сюртуками и изысканными манерами, но более всего — своим богатством. Это тоже был рынок — рынок, на котором покупали и продавали выгодные партии, и юная Женни, танцуя с очередным партнером, была прекрасно осведомлена о своей цене. Внешность и социальное положение шли рука об руку, и бархатные платья безошибочно выделяли аристократок вроде Женни в мерцающем полумраке бального зала {5}.

В апреле того года в письме родителям сводный брат Женни Фердинанд подробно перечислил всех претендентов на руку сестры, но отметил, что Женни не торопится с выбором {6}. Однако все изменилось уже летом. Женни познакомилась с молодым лейтенантом Карлом фон Паннвиц; во время одного из свиданий охваченный страстью молодой человек бурно объяснился в любви и попросил ее руки. К удивлению родителей и заботливого брата, Женни ответила согласием. Впрочем, этот ответ был дан в порыве чувств, свое поспешное решение она сама отменила через несколько месяцев, бросив вызов принятым нормам приличия и разорвав помолвку {7}. По Триру поползли слухи о скандале. Супруга Фердинанда Луиза в октябре писала, что Женни замкнулась, почти не выходит в свет, ни с кем не общается, а ее отец старается замять скандал и положить конец этим отношениям {8}.

Однако уже к Рождеству Женни оправилась от всех потрясений, и вся семья казалась счастливой и позабывшей инцидент с неудачной помолвкой. В письме к своим родителям Луиза описывает свой шок и недоумение от того, что она назвала «неуместно праздничным настроением в доме Вестфаленов». Вероятно, Женни вообще не испытывала никаких чувств к несчастному лейтенанту, иначе она воспротивилась бы столь очевидной радости со стороны домашних, хотя бы из простого сочувствия и симпатии к отвергнутому жениху. Сколько же времени должно пройти, чтобы на место господина фон Паннвица явился другой претендент? Женихи, вероятно, слегка опешили, узнав о печальной судьбе своего предшественника {9}.

Разорвав официальную помолвку, Женни тем самым на время победила основного демона, терзавшего ее сверстниц, — демона законного брака. Она вновь вернулась в свет, однако долгое время с ее именем не связывали ни одного мужчину; даже сплетен о семье Вестфален в связи с этим не появлялось. Вместо поисков мужа Женни окунулась в иной мир: под руководством собственного отца она начала учиться, активно знакомясь с трудами немецких романтиков и французских социалистов-утопистов. Более всего ее привлекали первые — немецкие писатели, музыканты и философы {10}.

Их идеалом была жизнь ради высоких идей, они отвергали всякое насилие над личностью, все, что означало бы несвободу. Высшим благом для них было творчество, оно и стало новой философией. Искусство провозглашалось наилучшим способом взаимодействия людей в обществе. Успех необязателен, главное — следовать за своей мечтой, своими идеалами, невзирая на то, чего это может стоить {11} творцу. Важнее внешнего блеска становился внутренний, духовный, божественный свет {12}.

Для Женни, все еще пытавшейся пережить свой маленький бунт против помолвки и нежеланного брака (а по тем временам его и маленьким не назовешь, скорее — настоящей революцией), романтизм казался героическим и волнующим мировоззрением; было в нем и то, что особенно привлекало молодую девушку в связи с ее личными обстоятельствами: некоторые из романтиков горячо поддерживали идею равноправия женщин с мужчинами. Немецкий философ Иммануил Кант провозгласил: ни один человек, зависмый от другого человека, не может считаться человеком в полной мере, он теряет свое «я» {13} и превращается в вещь. Подобное утверждение напрямую касалось женщин, которые испокон века считались собственностью — сначала своих отцов, а потом мужей. Романтики предлагали полную свободу для всех, мужчин и женщин в равной степени; свободу не только от социальных условностей и жестких ограничений, но в конечном итоге — свободу от правителей, владеющих людьми на протяжении многих столетий на основании их собственного утверждения, что они — наместники Бога на земле.

К тому времени, как в феврале 1832 года ей исполнилось 18, Женни фон Вестфален полностью погрузилась в эти уроки; одновременно мир вокруг нее все отчетливее разделялся на два больших лагеря. Сторонники одного из лагерей мечтали о свержении правителей, другие защищали их всеми возможными способами, стремясь сохранить статус кво. Это разделение было заметно даже внутри семьи фон Вестфален: будучи прусским чиновником, отец Женни боготворил графа Клода Анри де Сен-Симона, родоначальника французского социализма {14}. Пристрастия отца захватили и дочь, хотя барон фон Вестфален вряд ли мог предположить тогда, к чему это приведет. Он давно уже исповедовал кредо равенства и братства. Ему было 8 лет, когда Наполеон захватил Западную Пруссию. Здесь хорошо помнили и самого Наполеона, и его Кодекс, и уроки Французской революции — равенство всех перед законом, права человека, веротерпимость, отмена крепостного права и единая система налогообложения достались Пруссии в наследство от Франции {15}.

Однако французское влияние в Западной Пруссии выходило далеко за рамки социального устройства, оно ощутимо влияло на будущее страны в целом. Французские революционеры и философы Просвещения верили в то, что человеку изначально присущи доброта и стремление к благим целям, что люди немедленно начнут создавать лучшее, справедливое общество, едва только освободятся от тирании тех, кто подчиняет их себе {16}. В этом новом свободном обществе все достижения будут оцениваться по заслугам, а не по праву рождения — доктрина, весьма привлекательная для нового, стремительно разрастающегося класса капиталистов-промышленников {17}. Тем не менее, как всегда бывает при насильственном введении иностранных законов и порядков, граждане порабощенной страны — Пруссии — вели долгую и непрекращающуюся борьбу против французов. В 1813 году Людвиг, бывший одним из агитаторов Сопротивления, был осужден за государственную измену и приговорен к двум годам заключения в саксонской крепости. Правда, очень скоро он был освобожден — Наполеон потерпел поражение при Лейпциге. Хотя он и выступал против французов, мировоззрение его практически не изменилось, как и у многих его соотечественников {18}.

В 1830 году из Франции вновь пришли отзвуки беспорядков. Июльское восстание закончилось свержением короля Карла X, который проигнорировал требования новой буржуазии: банкиров, чиновников и промышленников, чья власть зиждилась на деньгах, а не на титулах и землях. Король попытался отменить реформы своего предшественника, пытавшегося дать народу хотя бы ограниченный вариант Конституции {19}. Карл был низложен, а вместо него на трон взошел «гражданин-король» Луи-Филипп, которого историк Алексис де Токвилль характеризовал как человека, «стремящегося совместить страсть к революции и любовь к материальным благам» {20}. Буржуазия и средний класс по всей Европе были воодушевлены воцарением этого монарха, поскольку видели в нем реальную возможность увеличения своих капиталов и усиления влияния на французскую экономику. Поклонники политики Луи-Филиппа выходили на улицы и требовали реформ. Восстания прокатились по всей Европе. Наиболее жестко волнения были подавлены в Польше, однако были и победы: Бельгия обрела независимость от Голландии, во многих странах произошли значительные изменения на среднем государственном уровне, на этой арене появились совершенно новые игроки. Прежде всего, к таковым следовало отнести буржуазию, провозглашавшую главенство либерального, индустриально ориентированного общества {21}. Кроме того, быстро оформлялся многочисленный, но игнорируемый ранее класс — пролетариат, чьими руками на самом деле и создавалось это самое индустриальное общество. Наконец, Французская революция вывела вперед социалистов, политическое движение представителей среднего класса, провозглашавшее, что человек является членом единого общества и потому несет определенные обязанности перед своими собратьями {22}.

В своих ранних проявлениях социализм был вполне добропорядочной философией, приемлемой для христианской, католической Франции, однако за ее пределами нарастающий вал требований реформ внушал правительствам все большую тревогу. Правители Германии, напуганные беспорядками, обрушили на протестующих жестокие репрессии. В результате 39 немецких государств и областей, в первую очередь Австрия и Пруссия, объединились в Германский союз; двери в свободу захлопнулись с решительным лязгом, пресекая возможность созидания нового общества. Знать не желала уступать ни крупицы своих привилегий.

Тем не менее группа, назвавшаяся «Молодой Германией», продолжает агитационную работу среди населения, большая часть которого чувствует себя обманутой прусским королем Фридрихом Вильгельмом III, который еще 15 лет назад, во время борьбы с Наполеоном, посулил народу Конституцию {23}. Тогда люди откликнулись на его призыв сражаться, буржуазия вложила свои деньги в эту борьбу, поддержав обедневшую и не располагающую средствами аристократию, и Наполеон был разгромлен. Однако Бундестаг, выбранный после 1815 года, состоял исключительно из принцев и королей; как назвал его один из обозревателей, «общество взаимного страхования правителей-деспотов» {24}. Они увековечили память павших за свободу страны мраморными статуями, но даже и пальцем не шевельнули, чтобы провести в жизнь реальные социальные реформы {25}. Более того, члены нового правительства использовали свои полномочия для дальнейшего подавления инакомыслия и ограничения свобод {26}. Начались аресты и преследования агитаторов и активистов протестного движения {27}.

Сводный брат Женни фон Вестфален Фердинанд был на 15 лет старше сестры. Его родила первая жена барона, Лизетт. Во взглядах Фердинанд был столь же консервативен, насколько либерален был его отец. В 1832 году Фердинанд увлеченно строил свою карьеру в прусском правительстве и гордился тем, что служит королю. Отец же с не меньшим увлечением изучал труды тех самых социалистов, против которых так активно действовало прусское правительство. Людвиг фон Вестфален хорошо расслышал знакомый призыв своей юности: «Свобода — Равенство — Братство».

Он видел, что теория социалистов подтверждается на практике — число бедняков в Трире резко возросло, не в последнюю очередь в результате торговых и налоговых реформ. По некоторым данным, к 1830 году каждый четвертый житель зависел исключительно от благотворительности, обострились и все социальные «болезни», напрямую связанные с нищетой: воровство, попрошайничество, проституция и инфекционные заболевания {28}.

Людвиг был уверен, что общество не должно оставлять людей на произвол судьбы, он чувствовал свою ответственность за их страдания. Он начал горячо пропагандировать свои идеи, излагая их всем, кто готов был его слушать. Помимо Женни, самым внимательным слушателем оказался один юноша, сын коллеги барона.

Юношу звали Карл Маркс {29}.


В 1832 году Марксу было 14 лет, и он учился в государственной гимназии Фридриха-Вильгельма вместе с младшим сыном Людвига, Эдгаром. Хотя юный Карл показывал отличные успехи в греческом, латыни и немецком, математика и история у него хромали; он вообще почти не выделялся среди одноклассников {30}. Он немного шепелявил и оттого был застенчив {31}. Под руководством Людвига он страстно увлекся литературой, особенно Шекспиром и великими немецкими романтиками Шиллером и Гёте. Кроме того, Маркс постепенно впитывал идеи социалистов-утопистов, труды которых в те годы читались им с не меньшим интересом, чем пламенные стихи и пьесы. 62-летний Людвиг и его юный друг бродили по холмам над широким и томным Мозелем, углублялись в величественный сумрак сосновых лесов — и обсуждали новые идеи. Позднее Маркс вспоминал то время как счастливейшее в своей жизни. К нему, как к равному, относился взрослый, образованный человек, аристократ и интеллектуал {32}. В свою очередь Людвиг тоже был рад этим беседам и ценил их, поскольку они продолжались несколько лет. Возможно, поначалу он был несколько удивлен живостью этого юного ума, поскольку знал о весьма невеликих успехах Маркса в гимназии, но удивляться на самом деле было нечему: на протяжении нескольких веков, с XIV столетия, со времен средневековой Италии, генеалогическое древо семьи Маркс с обеих сторон включало имена самых известных раввинов Европы. Если Вестфален происходил от прусских и шотландских воинов, то Маркс был потомком иудейских мыслителей, чей авторитет в религии распространялся и на политику.

В Трире раввины из рода Маркс жили с 1693 года {33}. Один из них, предок отца Маркса, Иешуа Гешель Львов, в 1765 году, за несколько лет до американской войны за независимость и более чем за два десятилетия до Французской революции, написал трактат «Респонса: Лик Луны», в котором проповедовал демократические принципы. Репутация его была столь высока и безупречна, что ни одно решение в еврейском сообществе не принималось без его согласия. Дед Карла Маркса, Мейр Халеви, умерший в 1804 году, был известен в Трире уже как Маркс Леви, а став главным раввином Трира, окончательно принял фамилию Маркс. Семейная традиция продолжилась и при Карле — его дядя Самуил был главным раввином Трира до 1827 года, а дед по материнской линии — раввином Нимвегена в Голландии {34}. Обязанности раввинов включали в себя духовные наставления и практическую помощь членам сообщества, и в годы социальных потрясений именно раввины становились едва ли не единственной реальной властью для всех городских иудеев {35}.

До и после французской оккупации на евреев смотрели с недоверием, а то и попросту враждебно. Они всегда считались изгоями в христианском мире. Однако в период с 1806 по 1813 год, когда страна находилась под контролем французов, евреи впервые узнали, что такое равенство. Отец Карла, Гешель Маркс, с умом воспользовался этой передышкой — и получил юридическое образование, став первым евреем-юристом в Трире, заняв достойное место в городском сообществе и даже возглавив местную ассоциацию адвокатов в качестве ее президента {36}.

Он, как и Людвиг фон Вестфален, был скорее французом по убеждениям, нежели пруссаком. Он знал наизусть Вольтера и Руссо {37}, и несомненно, что будущее он хотел видеть их глазами, представляя людей свободными от страхов и предрассудков — например, тех, которые не позволяли евреям получать образование и занимать государственные должности. Однако после поражения Наполеона в 1815 году прусское правительство аннулировало права, предоставленные евреям, и вновь запретило им занимать государственные должности. Годом позже последовал запрет заниматься адвокатурой. Только три человека в Пруссии, в самой западной ее части, пострадали от этого запрета, Гешель Маркс был одним из них, и это обстоятельство повлияло на его решение сменить вероисповедание. Выбор был непрост: креститься и продолжать профессиональную деятельность — или остаться евреем {38}. Гешель выбрал профессию. В 1817 году, в возрасте 35 лет, Гешель Маркс стал лютеранином по имени Генрих Маркс {39}.

К этому времени он был уже три года женат на Генриетте Пресбург. Она не получила образования и не была особенно умна, но происходила из богатой и влиятельной семьи голландских евреев. У семейной пары уже было двое детей, а еще через год, в 1818-м, родился мальчик, которого назвали Карлом {40}. К чести Генриетты надо сказать, что пока были живы ее родители, вере предков она не изменила, крестившись сама и крестив детей только в 1824 году {41}, да и тогда это было сделано исключительно из практических соображений. Карл, которому исполнилось 6 лет, не смог бы посещать публичную школу, будучи евреем {42}.

Таким образом, юный Карл рос в буквальном смысле слова на оживленном перекрестке нескольких культур и конфессий. Лютеранско-еврейская семья, преимущественно католическое окружение в городе — и воспитание, полученное от двух незаурядных мужчин, отца и наставника, которые служили прусской короне, неукоснительно выполняя все ее репрессивные законы, но втайне поклонялись французским философам-вольнодумцам, проповедовавшим идеи свободы и равенства, а в случае с Вестфаленом — еще и первым социалистам {43}.

Многие биографы утверждают, что Вестфалены и Марксы были соседями. Действительно, в год рождения Карла Марксы жили всего в нескольких улицах от особняка семьи фон Вестфален. Однако позже, в 1819 году, они переехали в небольшой домик на Симеонштрассе, недалеко от оживленного городского рынка и совсем рядом с массивным темным зданием Порта Нигра, чьи мрачные стены, казалось, вот-вот рухнут под тяжестью своего шестнадцативекового возраста.

Вестфалены жили на юге города, на Нойштрассе, недалеко от реки, в высоком доме с элегантными узкими окнами, ясно дававшем понять, что это — жилище богатых и знатных людей.

Два дома — два мира, разделенных огромной дистанцией. Дом Вестфаленов сверкает роскошью, здесь на семейных праздниках читают вслух Гомера, Данте и Шекспира, а на латынь и французский переходят так естественно, словно это родные языки собравшихся. Гостей развлекают остроумными скетчами и чтением стихов, а многочисленная прислуга тем временем накрывает столы — и эти изысканные застолья длятся до глубокой ночи, когда тишину ночных улиц нарушает грохот разъезжающихся экипажей {44}.

Какой контраст с домом Марксов, где к 1832 году было уже 8 детей. Отец Карла — интеллектуал и книгочей, он редко разговаривает, предпочитая проводить время за книгой. Мать по-прежнему плохо говорит по-немецки, с сильным голландским акцентом. Она не вхожа в светское общество Трира, и все ее интересы касаются исключительно нужд семьи. Это дом, полный любви — но радостным и процветающим его не назовешь. Генрих много работает, и у семьи появляется возможность купить два небольших виноградника — однако достатка так и нет. Карл уважает отца, хотя и частенько идет против его воли и советов. А вот с любящей матерью отношения у него с детства довольно напряженные. Похоже, именно ее он обвиняет в той мрачной атмосфере, что наполняет их дом {45}.

И все же, несмотря на различия между двумя семьями, их жизни странным образом переплетены. Людвиг фон Вестфален и Генрих Маркс — протестанты и входят в одну и ту же небольшую — около двух сотен человек — протестантскую общину. Равны в социальном и профессиональном смысле.

Карл Маркс и Эдгар фон Вестфален — одноклассники. Эдгар на самом деле был лучшим другом Маркса в школе. Софи Маркс, старшая и самая любимая сестра Карла, дружит с Женни фон Вестфален {46}.

Дети часто посещают то один дом, то другой, и вполне возможно, что впервые Женни обращает внимание именно на школьного товарища своего брата — а не на ученика своего отца. Эдгар был на 5 лет младше девушки, и кроме того, он — единственный ее единокровный брат. Как она признавалась много лет спустя в письме к подруге, «он был кумиром моего детства и отрочества, единственным верным другом и компаньоном» {47}.

Эдгар был симпатичным юношей с правильными чертами лица и густыми волосами. Обликом он походил на молодого поэта, однако особенным интеллектом не блистал, и его мальчишеские выходки часто бывал безрассудны, к тому же он был сильно избалован родителями и старшей сестрой. Усидчивого, дисциплинированного Карла сочли хорошей компанией для молодого фон Вестфалена. Как бы там ни было, с подачи Эдгара Карл довольно быстро сделался частым и желанным гостем в семье барона, а вскоре и его первым учеником. Людвиг обратил внимание на пытливый ум мальчика и оценил его блестящие умственные способности. Возможно, и Женни не осталась равнодушна к молодому человеку, которого так высоко ценили два самых любимых ее мужчины.

В 1833 и 1834 годах кампания правительственных репрессий приблизилась вплотную к обеим семьям. До этого момента школы в Пруссии были практически свободны от влияния и надзора властей, поскольку основной упор делался на изучение идей немецкой философии (таким образом правительство надеялось ослабить влияние французских идей — укрепляя отечественную философию) {48}. Однако после смерти в 1831 году величайшего немецкого философа Георга Вильгельма Фридриха Гегеля некоторые его последователи ступили на опасную территорию, делая основной упор на ту часть его трудов, где говорилось о неизбежности перемен. Прусские чиновники встревожились и начали контролировать школы и университеты, чтобы искоренить радикализм. Радикально настроенные круги трактовали «изменения по Гегелю» исключительно в политическом смысле {49}. Согласно секретному правительственному отчету, некоторые учителя в школе Маркса были замечены в излишнем либерализме, а студенты и учащиеся читали запрещенную литературу и писали революционные памфлеты. В итоге один из студентов был арестован, а популярный в Трире директор гимназии уволен со своего поста {50}.

В самый разгар этих событий Генрих Маркс выступил с речью, направленной против политики правительства, в клубе, членом которого являлся и Людвиг фон Вестфален. Клуб «Казино» считался одним из самых респектабельных и эксклюзивных частных клубов, в стенах которого объединились военные, юристы и бизнесмены. На собрании в январе 1834 года встретились наиболее либеральные его члены. Генрих Маркс помогал организовать эту встречу и обратился к собравшимся с приветствием. Он «поблагодарил» императора за строгую диету, на которой он держит всех, желающих высказать свое мнение. Несмотря на то что Генрих говорил довольно искренне, его слова сочли чересчур ироничными и оскорбительными. Чиновники забеспокоились, заподозрив призыв к протесту против действий официальных властей. Несколько недель спустя в клубе прошло очередное собрание, и на этот раз речи (большинство которых было посвящено французскому восстанию 1830 года) стали поводом для запрещения «вольнолюбивых песен», в частности французской «Марсельезы», которую сочли прямым подстрекательством к мятежу против монархии и уравняли с вывешиванием красного флага (символа восстания). Чиновников тревожило не только то, что эти песни пели, но то, что текст этих песен знали наизусть даже так называемые «столпы общества», ранее считавшиеся вполне благонадежными гражданами. «Революционный дух» (по определению одного из офицеров, присутствовавшего на собрании) никак не мог служить основанием для увольнения или исключения из клуба, и потому за всеми членами была установлена слежка. Генрих Маркс попал под подозрение властей одним из первых {51}.

Карлу в это время было 16 лет. На юношу произвело огромное впечатление и увольнение любимого директора, и несправедливые обвинения в адрес отца. Легко себе представить, как бы он отреагировал на реальные репрессии. Если раньше понятия свободы и равенства перед законом были для него в большей степени абстрактными, то теперь юный Маркс столкнулся с реальным противодействием государства этим идеям. Карл Маркс видел бессилие человека перед государственной машиной, чувствовал на себе, каково это — быть униженным за свои убеждения, не иметь возможности противостоять этому унижению.

Биограф Маркса, Хэл Дрейпер, отмечает, что жесткий режим прусского государства привел к неожиданным последствиям — «революционерами стали вполне лояльные сторонники мягких реформ». Действительно, усилия правительства по подавлению любых разговоров о демократии и социализме лишь способствовали тому, что эти проблемы стали обсуждать в узком кругу, чуть ли не шепотом, но повсеместно: от школ до обеденного стола. Охвачен этими обсуждениями оказался почти весь социальный спектр. И чем больше эти проблемы обсуждались, тем менее «импортными», французскими становились сами понятия демократии и социализма; они превратись в собственно немецкие {52}.

В 1835 году в Трире выходит памфлет отца германского социализма, Людвига Галля. Общество в нем представлено разделенным на два больших лагеря: рабочих, которые производят все материальные блага, и правящего класса, который этими благами беззастенчиво пользуется {53}. Генрих Гейне становится самым популярным поэтом Германии, несмотря на запрет его произведений. Гейне переехал в Париж после того, как властями был выписан ордер на его арест (один из министров даже настаивал на казни) {54}, и его протестные стихи, описывающие эту принудительную ссылку, с энтузиазмом переписываются и копируются в школах и университетах, поскольку студенты составляют наиболее активную часть протестно настроенного населения.

Неудивительно, что в такой обстановке атмосфера в доме Вестфаленов постепенно накаляется.

Женни, Эдгар и Карл воспитывались не только на творчестве романтиков, которые были склоны лишь громко обличать несправедливость; они уже неплохо были знакомы и с трудами социалистов, которые перекладывали всю вину за социальные болезни общества на новую экономическую систему, вынуждающую фермеров уходить с их земли в город, а ремесленников — поступать на фабрики.

Германия по-прежнему отстает от Великобритании в промышленном развитии, но Рейнская область является самой развитой в индустриальном плане частью страны, и наглядным примером этого может служить появление новых богачей в Трире — и рост количества бедняков. Марксу достаточно было просто оглядеться вокруг, чтобы увидеть фигуры, которые отбрасывают тени…

В 1835 году семнадцатилетний Карл готовится к отъезду в университет. В школьном эссе, посвященном выбору будущей профессии, он удивительно вдумчиво рассматривает человеческое честолюбие, неумение адекватно оценивать свои способности из-за отсутствия жизненного опыта и то, что сам он называет «отношениями в обществе», из-за которых (точнее сказать, из-за социальной принадлежности своего отца) он заранее вынужден ограничивать круг своих интересов и устремлений. Завершая работу, Маркс пишет: Но ГЛАВНЫМ РУКОВОДИТЕЛЕМ, КОТОРЫЙ ДОЛЖЕН НАС НАПРАВЛЯТЬ ПРИ ВЫБОРЕ ПРОФЕССИИ, ЯВЛЯЕТСЯ БЛАГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА, наше собственное совершенствование… Человеческая природа устроена так, что человек может достичь своего усовершенствования, только работая для усовершенствования своих современников, во имя их блага. Если человек трудится только для себя, он может, пожалуй, стать знаменитым ученым, великим мудрецом, превосходным поэтом, но никогда не сможет стать истинно совершенным и великим человеком… Если мы избрали профессию, в рамках которой мы больше всего можем трудиться для человечества, то мы не согнемся под ее бременем, потому что это — жертва во имя всех; ТОГДА МЫ ИСПЫТАЕМ НЕ ЖАЛКУЮ, ОГРАНИЧЕННУЮ, ЭГОИСТИЧЕСКУЮ РАДОСТЬ, А НАШЕ СЧАСТЬЕ БУДЕТ ПРИНАДЛЕЖАТЬ МИЛЛИОНАМ, наши дела будут жить ТОГДА тихой, но вечно действенной жизнью, а НАД НАШИМ ПРАХОМ ПРОЛЬЮТСЯ ГОРЯЧИЕ СЛЕЗЫ БЛАГОРОДНЫХ ЛЮДЕЙ {55} [5].

В этого романтического бунтаря не могла не влюбиться Женни фон Вестфален. Романтический провинциальный юноша, почти мальчик, осмеливался объявить себя орудием усовершенствования целого мира; он воплощал в себе черты героев тех книг, что давал ей отец. Он был и Вильгельмом Мейстером Гёте, и Карлом фон Муром Шиллера, и Прометеем Шелли, прикованным к скале за то, что посмел бросить вызов тирании богов. Этот молодой человек был на четыре года младше ее — но уверенность била из него ключом, смелость была непомерна, он был абсолютно убежден в силе своего интеллекта (хотя и понятия не имел, куда эти самоуверенность и интеллект могут его завести)… одним словом, Женни нашла своего кумира.

Несмотря на все громче звучащие призывы к гендерному равенству, женщины с романтическими взглядами начала XIX века могли в лучшем случае надеяться стать опорой и поддержкой для мужчины, решившего воплотить в жизнь свои смелые мечты (и это потребовало бы от них почти полного самоотречения). Такой же путь ждал Карла и Женни. Доподлинно неизвестно, признались ли они друг другу в любви тем летом, перед отъездом Маркса из Трира в Бонн, но через год, в 1836-м, Женни фон Вестфален тайно согласилась выйти замуж за Карла Маркса.

2. Берлин, 1838

Поставьте меня во главе армии, состоящей из таких же, как я, — и из Германии получится республика, по сравнению с которой Рим и Спарта будут выглядеть женскими монастырями.

Фридрих фон Шиллер {1}

Первый год Маркса в университете был буквально утоплен в алкоголе. Семнадцатилетний бунтарь, покинувший Трир с целью посвятить всего себя служению человечеству, снял самые дорогие апартаменты, доступные студенту в Бонне, вступил в университетский Клуб поэзии и стал президентом вполне буржуазного Клуба таверн. Он отрастил бородку и длинные растрепанные кудри, а однажды провел ночь в участке, куда был заключен за «пьяное буйство». Ему угрожал арест за ношение пистолета, и он дрался на саблях, вызывая на дуэли аристократов из другого, враждебного клуба. Маркс прекрасно проводил время со своими однокурсниками, воздавая дань исключительно шампанскому. Немногие письма, которые он посылал домой, содержали исключительно просьбы о деньгах, и он все глубже залезал в долги.

Это было несколько не то начало взрослой жизни, о котором отец Карла мечтал для своего сына. Карл был первым в семье, кто поступил в университет, и в день его отъезда, 15 октября 1835 года, вся семья в четыре утра отправилась на пристань провожать его. Он был старшим сыном, в нем воплотились все надежды на будущее, и отец надеялся, что Карл станет поддержкой и опорой, моральной и финансовой, для своей матери и пяти сестер. Отец мечтал, что Карл заложит первый камень в основание того, что впоследствии можно будет назвать наследием Генриха Маркса. Кроме того, Карлу предоставлялась возможность вырваться из тесного круга ортодоксальных еврейских традиций, и отец уже предвкушал, какие горизонты и широкие дороги откроются перед его сыном — от изучения закона до политики или литературы… {2} Гордясь своим сыном, Генрих Маркс написал ему в Бонн вскоре после того, как Карл начал учиться: «Я бы хотел видеть в твоем лице того, кем бы я мог стать, приди я в этот мир с твоими благоприятными перспективами. Ты можешь воплотить или разрушить мои самые сокровенные мечты» {3}.

Вряд ли Карл прислушался к этим словам на первом году учебы в университете. Студенческая жизнь поглотила его целиком. Он поступил на юридический факультет, записавшись на десять курсов в течение года. Влекли его философия и литература, кроме того, он открыл в себе и некоторый поэтический дар. Отца беспокоила такая активная жизнь молодого студента, и он писал Карлу: «Нет ничего более печального, нежели болезненный ученый» {4}.

Кроме того, он дружелюбно, но честно признавался, что не понимает поэзию Карла: «Короче говоря, дай мне хоть какой-то ключ к пониманию, ибо я признаю, что твои стихи — не для моего разума» {5}. Простодушно и лукаво спрашивал: «И разве дуэли так уж связаны с философией?» {6}

Время от времени Генрих приходил в ужас от непомерного эгоизма Карла. Он изо всех сил пытался понять сына, которого то и дело кидало в крайности: то он хотел быть адвокатом, то драматургом, то поэтом, то театральным критиком. Генрих и Генриетта умоляли сына проявить сдержанность, поберечь и собственное здоровье, и репутацию их семьи, а также, что немаловажно, их деньги.

Весной 1836 года Карл дрался на дуэли и серьезно повредил глаз. Это уже нельзя было назвать легким шрамом, украшающим мужчину, — это было серьезное ранение. И это обстоятельство вынудило родителей настаивать, чтобы Карл покинул Бонн и перевелся в более респектабельный и уважаемый Берлинский университет {7}. 22 августа 1836 года Маркса отпустили из Боннского университета, снабдив его рекомендательным письмом, в котором отмечались его незаурядные успехи в учебе, однако особо отмечалось невоздержанное поведение: «На один день он был взят под стражу на нарушение общественного порядка в нетрезвом виде в ночное время… Впоследствии в Кельне ему было предъявлено обвинение в незаконном ношении оружия». Впрочем, в пользу Карла говорило то обстоятельство, что он никогда не принимал участия в незаконных сборищах и не состоял ни в каких тайных организациях политического толка, что было характерно для студенчества тех лет {8}.

Женни фон Вестфален была хорошо осведомлена обо всех выходках Карла — ей подробно рассказывала обо всем подруга, Софи Маркс, никогда не забывавшая дополнять письма отца сердечными словами, полными любви и нежности к брату, известий от которого она всегда ждала с замиранием сердца. Приключения Карла для тихого Трира казались настоящей экзотикой. Даже то, что он бессовестно транжирил деньги родной матери, оправдывалось — ведь жизнь в гостинице наверняка не дешева.

Он не был дома всего десять месяцев, но если из Трира уезжал мальчик, то вернулся — мужчина, повзрослевший как физически, так и интеллектуально, духовно. Женни тоже изменилась. Ей исполнилось 22 года, и она была в расцвете своей красоты и очарования {9}. Встретившись, эти двое испытали неожиданное смущение и растерянность — хотя и знали друг друга много лет, и были не только хорошими друзьями, но еще и учениками одного учителя — отца Женни. В письме Карлу, вспоминая ту их встречу после разлуки, Женни пишет: «О, мой дорогой, как же ты взглянул на меня в тот раз! Как быстро отвел глаза — и то же самое сделала я, а затем ты снова посмотрел мне в глаза, и я не отвела взгляд. Так продолжалось до тех пор, пока мы оба не замерли — и уже не сводили друг с друга глаз…» {10}

Где-то в промежутке между августом и октябрем, когда Карл уезжает в Берлин, эти двое тайно обручились. Семья Маркса об этом знала, семья Вестфален оставалась в неведении. Со стороны родственников невесты наверняка последовали бы возражения — слишком многое их разделяло, начиная с возраста Женни (она была старше на 4 года) и заканчивая тем, что у Карла не было ни средств, ни внятного будущего. Однако самое большое, хотя и не называемое различие крылось в их социальном статусе. В жесткой иерархии прусского общества подобный союз считался почти немыслимым. Дочери аристократов, конечно, могли бы снизойти к более простым по происхождению молодым людям, но вряд ли кто-то из родителей легко согласился бы на подобную жертву. Кроме того, перед влюбленными стоял и вопрос религии. Несколькими годами позднее Карл Маркс яростно отреагировал на предположение, что его еврейское происхождение могло помешать их браку, но известно, что Маркса всю жизнь и друзья, и враги считали евреем. Маловероятно, чтобы даже немалые достижения Маркса-отца могли стереть память об этом из умов жителей Трира (в Рейнской области даже брак между католиками и протестантами считался спорным и с трудом приемлемым) {11}. Генрих Гейне, еврей по рождению, с большой неохотой отказавшийся от своей религии, называл смену вероисповедания «разменной картой в культуре Европы». Впрочем, даже и это не гарантировало согласия на брак {12}.

Карл и Женни, которых поддерживала только семья Маркс (Генрих Маркс говорил, что чувствует себя героем романтической новеллы {13}), решили пока держать помолвку в секрете и скрывать свои отношения до тех пор, пока родители Женни не сочтут их брак возможным. Сгорая от сдерживаемой страсти, Маркс отправился на пять дней в Берлин — на разведку. Он твердо решил старательно учиться и строить карьеру, чтобы показать себя независимым человеком, достойным стать мужем Женни {14}.

Со своей стороны, Женни просто ждала его. Она больше не была той пылкой семнадцатилетней девочкой, которая в порыве страсти дала согласие на брак с влюбленным в нее офицером и мгновенно разочаровалась, поняв, что ее привлекли в нем только внешность и умение хорошо танцевать. Карла она полюбила по-настоящему. Предвкушение той битвы, которую ей предстояло выдержать в обществе, лишь придавало остроты их отношениям.

Впрочем, они оба понимали: успехи Маркса в учебе лишь добавят ему очков в глазах родителей Женни и будут способствовать его блестящей карьере — а в том, что она будет именно блестящей, сама Женни не сомневалась. Нет сомнений, что и Маркс это понимал. Однако произошло то, что будет происходить с Марксом на протяжении всей его жизни: как только он чувствовал какое-то давление или был вынужден что-то делать против своего желания, его мгновенно начинал раздирать дух противоречия. В его жизни всегда будет еще одна непрочитанная книга, еще один невыученный язык, еще одна непокоренная вершина… В Берлине Маркс таких вершин нашел столько, что хватило бы на всю жизнь.

Во время первого семестра Маркс поддался тому, что один писатель романтически определил как «культ одинокого гения». Возможно, одной из причин этого стал Берлинский университет: он был почти в три раз больше Боннского, в нем учились две тысячи студентов; а может быть, и сам Берлин с его 300-тысячным населением. Это был второй по величине город Германского союза после Вены {15}. Возможно и то, что Маркс просто достаточно глубоко погрузился в академическую культуру. Берлинский университет был одним из самых выдающихся университетов Европы, в нем приветствовались самостоятельные научные изыскания {16}. Совокупность всех этих факторов, к которым примешивалась еще и тоска по Женни, превратили Маркса в ходячий призрак, о чем отец его писал с горечью и иронией: «…беспорядочные метания по всем областям знаний сразу, мрачная задумчивость при тусклом свете керосиновой лампы; он превращается в одичавшего ученого — вечно сидит в халате, с растрепанными волосами над книгами, вместо того чтобы посидеть с кружечкой пива; нелюдимый, переставший соблюдать все правила приличия… все силы тратящий лишь на бездумное и безумное обогащение собственной эрудиции…» {17} Генрих умолял сына встряхнуться, привести себя в порядок. Он пытался убедить Карла, что и поэзии должно быть присуще соблюдение правил и порядка. Однако к тому времени сын уже слишком отдалился от него, чтобы следовать этим мольбам и советам.

Маркс объяснил свое состояние, названное им самим «моментом перехода», в длинном и подробном письме отцу. Он написал его через год учебы в Берлине, и это единственное сохранившееся письмо того периода.

«Дорогой отец!

Когда я покинул вас, для меня открылся совершенно новый мир, мир любви, к тому же вначале страстной, безнадежной любви. Даже путешествие в Берлин, которое при других обстоятельствах привело бы меня в величайший восторг, оставило меня холодным. Оно даже сильно расстроило меня, ибо скалы, которые я увидел, были не менее непреклонны и горды, чем мои чувства, обширные города не более оживленны, чем моя кровь, обеды в гостинице не более обильны и неудобоваримы, чем тот рой фантастических образов, который я носил в себе, и, наконец, искусство не так прекрасно, как Женни…»[6]

Он описывает то, как порвал со всеми личными связями и заперся в своем кабинете, пытаясь забыться в работе. Больше всего его тянуло к поэзии, и он написал для своей Женни целых три сборника стихов, однако сам же и охарактеризовал их как «несоответствующие той степени безграничной тоски», которую он испытывал.

Вслед за поэзией он ринулся изучать право и классические тексты. Проштудировал уголовное, гражданское и римское право, перевел на немецкий две первых книги Римского гражданского кодекса («Пандект») и написал собственный очерк по философии права на 300 страниц. Он перевел часть «Риторики» Аристотеля с древнегреческого, «Германию» Тацита и «Скорбные песни» Овидия («Тристиа») с латыни. Еще он начал самостоятельно изучать английский и итальянский языки и написал юмористическую повесть «Скорпион и Феникс», а также пьесу «Оуланем», чей сюжет был навеян «Фаустом». И вот после этих титанических, без преувеличения, трудов он пишет о себе: «Однако все это не очень меня обогатило» {18}.

Зато он совершенно определенно получил в результате нервный и физический срыв, и доктора строго предписали ему покинуть город и некоторое время отдохнуть в деревне. Последовав этому совету, Маркс пешком прошел около четырех миль к юго-востоку от университета — и остановился в рыбацкой деревушке Штралау на реке Шпрее {19}. Здесь он снял себе домик; ходил на охоту с местным землевладельцем и небрежно сообщал отцу в письмах: «Во время болезни я познакомился с Гегелем, от начала до конца, а также с работами большинства его учеников» {20}. Великий немецкий философ был к тому времени в могиле уже 6 лет, и хотя его звезда уже начала закатываться, особенно среди молодых профессоров и студентов Берлинского университета (где он когда-то был профессором), Марксу все равно необходимо было знать его труды, если он собирался и дальше развивать свой интеллект.

Основная мысль философии Гегеля заключалась в утверждении, что история человечества всегда была историей постоянного конфликта. При столкновении двух идей рождается третья, она вступает в конфликт со следующей, рождая что-то новое, и этот процесс бесконечен. Таким образом, жизнь предстает как нечто динамичное и постоянно меняющееся. Неизбежность этого динамичного движения и постоянных перемен Гегель назвал диалектикой. Несмотря на то что диалектика зиждилась на постоянном напряжении, конфликт рассматривался в качестве положительного фактора для исторического прогресса. Гегелевская диалектика придавала конфликту смысл, или, как говорил впоследствии Энгельс, «история человечества более не представала в качестве дикого вихря бессмысленного насилия» {21}.

Гегель предложил понятие Духа — как некой силы, объединяющей группы людей в определенных исторических обстоятельствах, а также альтернативное понятие отчуждения — когда человек не в силах осознать себя частью большого мира, а свой вклад в его развитие не считает продуктивным.

Философия Гегеля доминировала в эпоху немецкого романтизма и спровоцировала появление многочисленных философов-«гегельянцев», которые обсуждали теорию Гегеля до тех пор, пока не смогли предложить в ответ свои собственные (что сам Гегель и предвидел). Легко увидеть, как идеи Гегеля захватывали целое поколение молодых умов, учившихся в Берлине — не случайно именно там и возникло течение «гегельянцев».

Они были свидетелями того, как проанонсированные реформы сошли на нет, не успев свершиться, и как на смену им пришел застой в обществе. Однако за пределами родной страны эти люди могли видеть пример Англии, Франции и Бельгии, где гораздо более бурно развивались наука, искусство и экономика, где шли политические преобразования — все потому, что правители этих стран не побоялись дать своему народу право высказываться, писать и даже, в некоторых случаях, голосовать на выборах.

Они увидели, как сталь превращается в рельсы, по которым в глубь девственных земель бегут поезда — с немыслимой для того времени скоростью 60 миль в час. Они услышали треск электрических разрядов первой батареи и узнали новый, казавшийся поистине волшебным способ связи — телеграф. Применяя теории Гегеля в этом новом, изменившемся мире, «младогегельянцы» увидели в понятии конфликта потенциал не только для перемен в материальном мире, но и для социальных революций {22}.

Гегель превратил Берлин в настоящий магнит для неугомонных натур не только со всей Германии, но и с Востока, в первую очередь — из России, чье население страдало под гнетом еще более репрессивной, практически феодальной системы. Когда Маркс, основательно подлечившись, вернулся из Штралау в Берлин, его романтическую тягу к уединению как ветром сдуло. Он примкнул к «младогегельянцам» в богемном Докторском клубе, где смог предаться двум самым любимым своим занятиям: философским дискуссиям и пьянству {23}.

Женни в Трире переживала столь же тяжелый период, что и Маркс в Берлине. Поскольку они договорились не переписываться, чтобы не раскрывать своих отношений перед родителями Женни, она сгорала от ревности, ничего не зная о Марксе. Вообразив, что он забыл о ней в Берлине, Женни всерьез заболела и даже впала в краткий летаргический сон; ее родители были уверены, что это вызвано физическим переутомлением, однако Генрих Маркс считал это следствием глубокой депрессии (Карл использовал известие о болезни Женни в качестве одного из объяснений и своего собственного нервного срыва). Генрих, служивший своеобразным передаточным звеном между влюбленными, был не менее измучен этой ситуацией. Он писал письмо за письмом, постоянно твердя о священном долге Карла перед Женни, о том, что только искренние и неустанные усилия Карла на поприще борьбы за счастье человечества помогут и самой «Женни вырасти в ее собственных глазах и глазах окружающих». Он описывал «бесценную жертву», которую Женни принесла, согласившись стать женой Карла, и добавлял: «Горе тебе, если хоть однажды ты позабудешь об этом!» {24}

Ответом Карла были те самые три сборника стихов, посвященных Женни, которые он послал ей через отца на Рождество 1836 года. Первые два сборника были озаглавлены «Книга Любви», третий — «Книга Песен». На титульном листе всех трех стояло посвящение: «Моей дорогой, навеки любимой Женни фон Вестфален» {25}.

25 лет спустя Женни Маркс, сохранившая эти три книги, улыбалась, читая пылкие строки, исполненные подростковой страсти, — но тогда, в декабре 1836 года, получив эти стихи в качестве первого письма от Маркса после долгих месяцев молчания, она плакала от восторга и боли. Сестра Карла Софи уверила брата в том, что Женни любит его, и рассказала, что она подготавливает родителей к известию о помолвке {26}.

Впрочем, эта подготовка превратилась в очередную пытку. Писем Женни того периода не сохранилось, поэтому исключительно из переписки Генриха и Карла Марксов мы знаем о той борьбе, которую она вела. В письмах отца Карл все чаще читал не только увещевания по поводу карьеры и учебы, но и советы, как лучше успокоить встревоженную, взвинченную до предела Женни. С одной стороны, Генрих выступает в этих письмах как бесконечно любящий отец, пытающийся спасти и направить на путь истинный излишне пылкого во всех проявлениях сына. С другой стороны — Генрих довольно строг и зачастую разочарован недостойным поведением того, кому Женни фон Вестфален готова посвятить свою юность и красоту. В одном из писем Карлу, особенно суровом (и пророческом), в марте 1837 года Генрих писал: «Мое сердце переполняет радость, когда я думаю о тебе и твоем будущем. И все же порою я не в силах прогнать печальные, зловещие, вызывающие страх думы, когда, словно молния, вспыхивает в моем мозгу мысль: соответствует ли твое сердце твоему уму, твоим дарованиям? Есть ли в нем место для земных, но более нежных чувств, которые приносят чувствительному человеку такое утешение в этой юдоли скорби? А так как в этом сердце явно царит демон, ниспосылаемый не всем людям, то какого он происхождения: небесного или же он подобен демону Фауста? Будешь ли ты — это сомнение терзает мое сердце — восприимчив к подлинно человеческому семейному счастью? А с некоторых пор — с того времени, как я полюбил известную тебе особу, словно родное дитя, — меня не меньше мучают сомнения, в состоянии ли ты дать счастье своим близким?.. В лице Женни я вижу поразительное явление. Она, которая с детски чистым сердцем отдалась своему чувству к тебе, минутами проявляет, помимо воли, своего рода страх, какое-то мрачное предчувствие, и это не укрылось от меня. Я не знаю, чем это обьяснить. Стоит мне заговорить об этом, как она тут же старается рассеять все мои опасения. Что должно, что может это значить? Я не в силах себе это объяснить, но мой жизненный опыт, к прискорбию, не позволяет мне так легко впадать в заблуждение…»[7]

Генрих так долго рассказывал сыну о своих надеждах увидеть его на вершине славы (и хотя он об этом никогда не упоминал — но, возможно, союза своего сына с Женни фон Вестфален он желал именно по этой причине, мечтая повысить социальный статус своей семьи), однако теперь его волновало больше всего лишь то, способен ли Карл любить и быть счастливым. «Только тогда я обрету то счастье, мечтой о котором я живу долгие годы. В ином случае самая прекрасная цель моей жизни будет разбита»[8]. О Женни он пишет: «Только жизнь, полная нежной любви, сможет вознаградить ее за все то, что она уже перенесла и что ей еще предстоит перенести, ибо ей приходится иметь дело с людьми своеобразными. Мысль о ней — вот что главным образом поддерживает во мне желание, чтобы ты в скором времени успешно выступил на общественной арене и этим дал ей душевный покой… Но ты видишь, чаровница немного вскружила и мою старую голову, и больше всего на свете я хотел бы видеть ее спокойной и счастливой. Только ты в состоянии это сделать, и такая цель стоит того, чтобы посвятить ей все силы…» {27}

Однако Маркс разрывался между своей романтической любовью, о которой много лет спустя он скажет своим детям, что она «превратила его в неистового Роланда от отчаяния перед невозможностью увидеть и заключить в объятия свою Женни» {28}, и новым кругом друзей, которых он нашел среди «младогегельянцев». Возможно, сказывалась близость этих друзей, возможно — слепая и безоговорочная преданность Маркса науке (эту преданность он будет испытывать всю свою жизнь), но только в тот период его жизни казалось, что Маркс сделал выбор между Берлином и Триром в пользу первого.

Маркса взял под свое крыло Адольф Рутенберг, преподаватель географии, уволенный якобы за пьянство, но на самом деле, скорее всего, за написание газетных статей весьма провокационного толка {29}. Кроме того, Карл попал под влияние радикального богослова Бруно Бауэра. Бауэр начал там, где остановился его предшественник, ярый последователь Гегеля, Давид Фридрих Штраус, автор вышедшей в 1835 году книги «Жизнь Иисуса», в которой утверждалось, что все христианство основано на мифе.

Гегель полагал, что Бог — это рациональная сила, направляющая диалектику истории. Младогегельянцы не соглашались. Возвращаясь назад, к романтизму, они утверждали, что человек — сам творец своей судьбы, и никакими сверхъестественными, пусть и благожелательными к нему силами она ему не навязана. Если следовать этой идее, то вполне логичным, хотя и опасным становился следующий вывод: если Бог не является творцом и кукловодом, царь не может быть его наместником. Правители — обычные люди, чей авторитет может и должен быть оспорен другими людьми {30}.

Эта идея стала политической динамитной шашкой, и 19-летний Карл Маркс волею судеб оказался в эпицентре дебатов. Среди своих соратников он давно уже был признанным лидером, хотя отнюдь не все они были его сверстниками, будучи профессорами, поэтами и писателями, по крайней мере лет на 10 постарше Маркса (один из них без обиняков заявил, что юный Маркс — это Руссо, Вольтер, Гейне и Гегель в одном лице) {31}. Во время пылких и яростных дискуссий Карл Маркс выработал постепенно свой собственный бескомпромиссный стиль, благодаря которому в будущем он заработает столько врагов, а также начал работать над тем, что десятилетия спустя превратится в стройную и цельную философию марксизма.

Должно быть, юный Карл чувствовал себя, как солдат на передовой, под яростным огнем. Те мирные беседы о французском утопическом социализме, которые они с Людвигом фон Вестфаленом вели во время прогулок по Рейнским холмам, должны были показаться теперь детскими сказками — по сравнению со свирепыми дебатами, сотрясавшими берлинские кофейни и пивные.

В этой среде Карл Маркс получил свое новое прозвище — Мавр. В нем содержался намек не только на его черные как смоль волосы и смуглую кожу, но и на сходство с харизматичным героем Шиллера, разбойником Карлом фон Моором, немецким Робин Гудом, возглавившим борьбу против жадных аристократов. Всю оставшуюся жизнь близкие друзья будут обращаться к нему именно так.

Генрих Маркс не желал признавать нового прозвища. Он чувствовал, как растет пропасть отчуждения между ним и сыном, между Карлом и его семьей, а самое печальное (как ему казалось) — между Карлом и Женни. В августе 1837 года Генрих устало обвиняет Карла в пренебрежении к родному дому. В это время тяжело болеет младший брат Карла, 11-летний Эдуард (он умрет 4 месяца спустя), мать почти сходит с ума от отчаяния и беспокойства, да и сам Генрих болеет уже на протяжении 7 или 8 месяцев. Он пишет сыну: «Не могу избавиться от мысли, что эгоизма в тебе гораздо больше, чем это требуется человеку для самосохранения» {32}. В декабре, все еще пытаясь достучаться до своего сына, Генрих составляет список обязательств Карла. Под номером 1 (обязанности молодого человека) значится: «Будущее Женни должно быть достойным ее, она должна жить в реальном мире, а не ютиться в прокуренной комнате, пропахшей керосином, в компании безумного ученого».

Генрих говорит Карлу, что тот в большом долгу перед отцом Женни, который все-таки дал согласие на их брак, несмотря на яростное сопротивление остальной семьи: «…ибо, по правде говоря, тысячи отцов такого согласия не дали бы. И в минуты уныния даже твой собственный отец почти жалеет, что Людвиг фон Вестфален такое согласие дал, ибо благо и спокойствие этой девушки я принимаю очень близко к сердцу».

В сердцах Генрих заявляет, что они с сыном «никогда не могли разговаривать разумно», и обвиняет его в эгоизме и непочтительности. Отсылает назад письмо Карла, состоящее всего из нескольких слов и выписки из его дневника, озаглавленной «Посещение» — приписав в конце: «Это безумная проказа, явно свидетельствующая о том, как ты впустую разбазариваешь свои таланты и тратишь ночи на создание подобных монстров». Обвиняет он «господина сына» и в том, что тот тратит в год больше, чем любой богач, насмешливо интересуясь: «Как может человек, каждые две недели придумывающий новую систему мироздания и рвущий в клочья свои прежние работы, думать о таких презренных мелочах, как деньги?» {33}

Ярость и отчаяние Генриха усугублялись сознанием того, что он умирает. Он возлагал на сына все чаяния своей жизни, но теперь ясно понимал, что не доживет до их исполнения, более того — не видел никакой надежды на их исполнение в будущем. В своем последнем большом письме к Карлу, в феврале 1838 года, Генрих и не думал извиняться за свое раздражение, говоря лишь о том, что «слагает оружие, не в силах более держать его в руках». Однако он просит Карла понять, что причина его гнева кроется только в любви: «Верь всегда и не сомневайся, что ты навеки в моем сердце и всегда был самым главным стимулом моей жизни… Я полностью истощен, дорогой мой Карл, я ухожу. Сожалею, что не могу написать тебе всего, что хотел бы. Я так мечтал от всего сердца обнять тебя…» {34}

В том году Маркс не планировал приезжать домой на Пасху. Он уже потратил в Берлине больше, чем его отец заработал за год, и даже родители были согласны, что пятидневное путешествие почтовым дилижансом встанет слишком дорого. Однако стремительно ухудшающееся здоровье отца, о чем всю зиму писали ему мать и сестра, заставило молодого человека переменить решение. Он вернулся в Трир в конце апреля и оставался дома до 7 мая, отметив здесь свой двадцатый день рождения {35}. Через три дня после его отъезда Генрих Маркс скончался от туберкулеза и воспаления печени и был похоронен 13 мая 1838 года {36}.

Некоторые биографы обвиняли Маркса в непростительной черствости, утверждая, что он не присутствовал на похоронах, отговорившись некими важными делами. Это не соответствует действительности. Маркс только что покинул Трир, он просто не смог бы вернуться на похороны вовремя, да и в любом случае с отцом он проститься успел.

И хотя писем этого периода не сохранилось, нет никаких сомнений, что Карл испытывал глубочайшую скорбь от этой потери. На протяжении всей своей жизни он носил фотографию отца в нагрудном кармане, и через сорок пять лет, после смерти самого Маркса, Энгельс положит это истрепавшееся фото к нему в гроб {37}.

После смерти Генриха в семье не осталось никого, кто мог бы влиять на Карла — одаренного, но своенравного молодого человека. Никто не мог предостеречь его от опасности, которую таило увлечение новой радикальной философией, никто не напоминал ему о необходимости стать человеком, достойным уважения общества. Однако внезапно прозвучал голос еще более критический и требовательный — на этот раз из дома Вестфаленов. Однако этот голос уже не уговаривал — он угрожал.

3. Кельн, 1842

Ах милый, милый! Ну, вот теперь ты впутываешься еще и в политику. Это опаснее всего.

Женни фон Вестфален {1}

За три года, прошедших после смерти Генриха Маркса, семьей Карла стал кружок младогегельянцев в Берлине. Он отказался почти от всех курсов и лекций в университете и продолжил свои исследования самостоятельно — и в компании новых друзей. С лета 1838-го и до конца обучения в 1841 году он выбрал всего два курса, на одном из которых преподавал его друг Бруно Бауэр {2}. Однако это был нелегкий путь. Финансовое положение Маркса сильно пошатнулось, поскольку мать не могла снабжать его деньгами в том же объеме, что и отец: у нее оставалось совсем немного средств — и шестеро детей, кроме Карла, которых нужно было ставить на ноги. Кроме того, за Марксом пристально наблюдал Фердинанд, старший брат Женни, активно возражавший против их помолвки. После того как Людвиг фон Вестфален благословил этот союз, Фердинанду осталось только следить за Марксом в Берлине, что он и делал, активно используя все свои связи. Фердинанд обнаружил, что Маркс якшается с атеистами, либералами, демократами, социалистами, крайними радикалами всех мастей — и не прикладывает ни малейших усилий к построению хоть какой-нибудь карьеры, что могло бы позволить ему содержать будущих жену и детей. Учебным аудиториям Маркс предпочитал шумные пивные и кафе, в изобилии окружавшие самую роскошную площадь Берлина, Гендаменмаркт {3}. Маркс осквернял в глазах Фердинанда все, что было ему так дорого: церковь, государство, семью. Однако пока Маркс находился под покровительством барона, помолвка тоже была в безопасности.

Все, что Фердинанд мог сделать, это отложить собранный компромат до лучших времен, когда ему представится возможность уберечь свою сестру от страшной, как он считал, ошибки.

Тем временем Женни и Карл переживали свой мучительный роман на расстоянии, изводя друг друга письмами с описанием собственных страданий, ревности и плохого самочувствия, при помощи которого они стремились вызвать друг в друге еще большую страсть и сочувствие. Их переписка того времени буквально переполнена душераздирающими проявлениями неутоленной страсти; вполне в духе великих трагедий они буквально наслаждались каждым новым недугом, каждой новой душевной раной. Они не могли в полной мере отдаться своей любви — но уж страдать-то им никто запретить не мог.

В одном из писем Женни Карл высказывает опасение, что она флиртует с кем-то еще. Ответ невесты должен бы успокоить ревнивца, но она, вынимая этот кинжал из его сердца, ухитряется слегка повернуть его: «Любопытно, что сведения ты получил от того, кто даже не был замечен в Трире; его никто не знает, а ведь я довольно часто и подолгу общаюсь и веду разговоры с самыми разными людьми… Я довольно часто веду себя, как веселая кокетка».

Впрочем, почти тут же она поправляется — чтобы Маркс не подумал, будто она без него не скучает: «Меня изводит постоянный страх за тебя — из-за меня ты однажды можешь позволить втянуть себя в ссору, а потом и в поединок. Днем и ночью я в воображении видела тебя раненым, истекающим кровью и ослабевшим, и, Карл, сказать тебе по правде, я испытывала не один только ужас по этой причине — я так живо вдруг представила, что ты потерял правую руку… но я, Карл, нахожусь в каком-то странном состоянии восторга, блаженства из-за этого, ибо теперь могу записывать твои драгоценные и возвышенные идеи и тем самым быть действительно полезной тебе. Все это я представляла так живо и ярко, что в ушах у меня звучал твой дорогой голос; твои слова лились, подобно живительному дождю, и я сохранила их все — на благо других людей» {4}.

Как и Фердинанд, Женни была хорошо осведомлена о жизни Карла в Берлине, однако, в отличие от брата, все это одобряла. Ее роман открывал перед ней новую жизнь, глубокую, интересную и интенсивную, какой она никогда не смогла бы узнать в патриархальном тихом Трире, где исстари было заведено, что мужчины занимаются делом и работают, а женщины ведут хозяйство и не знают ничего, кроме заботы о семье. Благодаря отцу и жениху, Женни получила возможность узнать иную, лучшую жизнь и внезапно осознала себя на переднем крае борьбы за свое будущее. Она никогда ничего не делала наполовину — и теперь эта новая, серьезная Женни просит у Карла совета насчет книг: «Совсем особого рода, немного более серьезные… не такие, которые все любят читать, не сказки и не поэзию, их я уже не могу выносить…» {5}

В 1840 году Фридрих Вильгельм IV занимает трон Пруссии после смерти своего отца. Покойный олицетворял собой борьбу со всем французским — от Наполеона до идеи революции. Однако его сын представлял уже иное поколение. Ему было 45, он был умен, образован и свободен от предрассудков и призраков уходящей эпохи. Буржуазия надеялась на него, поскольку его реформы спровоцировали индустриальный и экономический рост, особенно установление (его учреждение длилось с 1834 года) Таможенного союза Золлверейн, высвободившее торговлю между государствами немецкой Конфедерации. Эта зарождающаяся либеральная оппозиция надеялась, что Фридрих Вильгельм IV осознает: Пруссия и Германия рискуют сильно отстать от остальной Европы, пока деловые люди, промышленники, бизнесмены не получат возможность донести свои идеи до короны, став полноправными членами конституционного правительства {6}.

Такие циники, как Маркс и его соратники, к монархии относились с неизменным презрением, но и у них появилась надежда, что новый император снимет ограничения с прессы и позволит обществу полноценно обмениваться новыми идеями.

Несмотря на то что призывы к реформам до императора доходили, он предпочитал их игнорировать. Знать по-прежнему занимала высшие посты, дворяне возглавляли армию, все оставалось так, как и при отце нынешнего императора. Он сделал символический жест в сторону буржуазии, разрешив созыв провинциальных ассамблей, однако этим ассамблеям не было дано никаких реальных полномочий. Что касается широких масс, народа — император полагал их поведение аморальным, в частности, потому, что некоторые уже позволяли себе усомниться в том, что право управлять людьми даровано императору Богом. Никакого разговора о Конституции не шло, и речи не могло быть о расширении свобод — император заставил бы замолчать все громче звучавший голос инакомыслящих, введя новые ограничения на свободу слова и собраний {7}. В то же самое время канцлер Австрии князь Клеменс фон Меттерних старался искоренять «опасные мысли» по всей Конфедерации {8}. Университеты Германии подверглись жесточайшей критике; один писатель сказал так: «Университеты превратились в придаток казармы» {9}. Младогегельянцы приняли вызов, но они не могли состязаться с правительством.

Опасаясь, что ставший слишком реакционным Берлинский университет не выдаст ему ученую степень, Маркс отсылает свою диссертацию «Разница в подходе к философии природы в традициях школ Демокрита и Эпикура» в Йенский университет. Находившийся в одном из самых либеральных немецких государств, этот университет был чем-то вроде фабрики ученых степеней; даже дипломы рассылались по почте. Маркс отправил свою диссертацию 6 апреля 1841 года, а диплом доктора философии получил чуть более недели спустя, 15 апреля {10}. Он посвятил свою диссертацию Людвигу фон Вестфалену «…в знак сыновней любви… Вы всегда были для меня живым наглядным доказательством, что идеализм — не фантазия, а истина» {11} [9].

Бруно Бауэр переехал преподавать в Бонн и уверил Маркса, что тот тоже сможет читать лекции в тамошнем университете. Однако положение самого Бауэра было слишком шатким — из-за его яростных нападок на религию и ее роль в государстве. Летом 1841 года прусский министр по делам религии и образования начинает кампанию против Бауэра, которая косвенно задевает и Маркса. Результатом становится то, что Маркс практически теряет возможность найти преподавательскую работу в любом учебном заведении Пруссии {12}.

Карлу Марксу 23 года, Женни фон Вестфален 27. Она ждала Маркса уже почти 5 лет, но он все еще не мог найти себе работу, а без этого их брак был невозможен. Маркс поступал в университет, планируя стать судьей или адвокатом, но за годы учебы слишком далеко ушел от юриспруденции, да и в любом случае в этой области соискателей было слишком много. Германия была заполнена выпускниками университетов — выходцами из среднего класса. Они конкурировали в областях, где было слишком мало рабочих мест; за 20 лет количество студентов высших учебных заведений удвоилось {13}. Последним шансом для безработных выпускников стала журналистика {14}. В шкале профессий она располагалась в самом низу и считалась убежищем для тех, чьи качества один историк охарактеризовал как «сомнительная репутация, бахвальство и непостоянство» {15}. Кроме того, эта профессия не могла похвастаться высоким жалованьем — если вообще могла на него рассчитывать.

Впрочем, у Маркса не было другого выбора, кроме того, он всегда утверждал, что журналист пишет не для денег: газеты должны быть для образованных людей средством демонстрации неповиновения произволу.

Публикаций у Маркса не было, кроме нескольких стихов, напечатанных в обзоре творчества современных романтиков {16}, но зато неповиновения у него хватало с избытком, а уж идеи и вовсе били через край.

В течение 1841 года Маркс мечется между Бонном, Триром и Кельном, пытаясь использовать свои способности. Шесть недель он проводит в Трире — это его самое длительное пребывание на родине с тех пор, как он в 1836 уехал в Берлин. Тогда его помолвка с Женни была тайной {17}. Теперь они вместе появляются на людях открыто, разом развязав все злые языки в городе. Возможно, никто, кроме Женни, не мог бы обвинить Карла Маркса в особой внешней привлекательности. Один из его биографов цитирует мнение жителя Трира: «Маркс — едва ли не самый непривлекательный человек на свете».

Он был плотного сложения, словно профессиональный боксер, имел грубоватую внешность. Вечно небритый, неопрятный. Сюртук его был хорошего сукна — но всегда неряшливо застегнут или расстегнут вовсе {18}. Черная борода превышала все границы респектабельности и для социального кодекса Пруссии середины XIX века недвусмысленно свидетельствовала о крайне радикальных взглядах своего носителя — так же, как и курение сигар в общественных местах (приличные люди курили трубку у себя дома {19}). Сама внешность Маркса стала вызовом консервативному обществу еще до того, как он заговорил. Однако во время прогулок по улицам Трира с ним под руку шла полная его противоположность.

Женни была высокой, гибкой, элегантной молодой женщиной. Голову увенчивала корона темно-рыжих волос, единственная нитка жемчуга подчеркивала гибкую и длинную шею. Ее красота была настолько естественна, что никакого значения не имело, какое платье на ней надето. Ее фигура не нуждалась ни в драпировке, ни в иных ухищрениях, но она всегда выглядела модно и элегантно одетой. Благодаря деньгам своего отца и безупречному вкусу своей матери она всегда одевалась в лучшие платья, какие только могли предложить магазины Трира. В глазах тех, кто смотрел на эту пару со стороны, она была столь же привлекательна, сколь непривлекателен (и подозрителен) был ее жених.

В определенном смысле Женни была застрахована от замечаний о том, как они нелепо смотрятся вместе, но ее беспокоили комментарии по поводу их разницы в возрасте и положения Карла в обществе. Впрочем, она не дала критикам возможности насладиться ее растерянностью. Карл со своей стороны вообще никакой критики не замечал; перспектив у него по-прежнему не было никаких, но зато он был полон идей и надежд.

Либералы — с деньгами в карманах и демократическими идеями в головах — все больше уставали от тирании консервативно настроенного императора. В «нежизнеспособности дворянства, летаргии служащих и равнодушии тех, кто привык полагаться на волю Божью» Маркс видел предвестие катастрофического конца существующей системы {20}.

Чтобы обойти существующие запреты на общественные политические дебаты и создание политических партий, писатели и публицисты маскировали свои дискуссии богословскими и философскими терминами, а встречались в литературных или философских кружках {21}. Маркс и его коллеги атаковали не столько религию, сколько ее роль в структуре государства; они утверждали, что миф о хорошем человеке по имени Христос был использован для того, чтобы поддержать прогнившую систему и тиранов-правителей. Таким образом, религия в том виде, в каком ее поддерживало государство, была, по их мнению, аморальна. Маркс и Бауэр планировали начать выпуск журнала под названием «Атеистические архивы», в которых можно было бы подвести платформу под все эти идеи; однако для издания журнала нужны были спонсоры {22}. По всей видимости, Марксу удалось найти богатых либералов в Трире. Женни осторожно описывает одного из них, местного врача по имени Роберт Шлейхер, добавляя свои собственные размышления: «Шлейхер только что рассказал мне, что он получил письмо от одного молодого революционера, который жестоко ошибся в оценке своих соотечественников. Он не рассчитывает, что может приобрести акции или что-то еще. Ах, милый, милый. Ну вот теперь ты впутываешься еще и в политику. Это опаснее всего, Карлхен, помни всегда об одном, у тебя дома есть любимая, которая тоскует и надеется и полностью зависит от твоей судьбы…» {23} [10]

Женни ласково называет своего «производителя опасных идей» «человеком с железной дороги» {24} и «моим черным лохматиком»[11] — а сама деловито готовится к их будущей семейной жизни. Она просит Маркса не комментировать ее греческий, который, по ее словам, доказывает ее эрудицию, и описывает свои ранние пробуждения по утрам, чтобы прочитать три статьи Гегеля в газете и рецензию на книгу Бауэра «Критика евангельских историй синоптиков» {25}.

Женни обуревали предчувствия беды и опасности.

И неудивительно. Она сделала, возможно, самый опасный в глазах общества шаг, который только могла себе позволить женщина в то время — после долгих лет воздержания они с Марксом наконец-то стали близки. Это произошло в июле в Бонне {26}. Во время этой поездки Каролина фон Вестфален назначила опекуном дочери ее младшего брата, Эдгара, который должен был удержать Женни в рамках «внешней и личной порядочности» {27}. Однако из Эдгара получился плохой сторож: Эдгар был вольнодумцем, другом Маркса и от всей души симпатизировал паре влюбленных. Он просто оставил их в покое.

Вскоре после случившегося Женни пишет Марксу: «Я ни о чем не сожалею, я крепко, крепко закрываю глаза и тогда вижу твои радостные, смеющиеся глаза, и тогда я тоже мысленно — быть всем для тебя — и ничего больше. Карл, я отлично знаю, что сделала и как меня в обществе будут презирать, я знаю все, все это, и тем не менее счастлива и ни за какие сокровища мира не отдам даже воспоминаний о тех часах. Это для меня самое дорогое и должно остаться навечно… Я переживала еще раз каждый радостный миг, я лежала еще раз у твоего сердца, наполненная любовью и счастьем… Карл, быть твоей женой, что за мысль — о боже, у меня от нее кружится голова!»[12]

В соответствии с нормами морали того времени, после случившегося Маркс мог быть либо подвергнут всеобщему порицанию, либо даже публичному обвинению в бесчестии (если бы, например, Фердинанд захотел сделать это и вызвал бы Маркса на дуэль). Однако жизнь Женни в этом случае была бы полностью разрушена. Предвидя реакцию общества Трира в случае, если об их отношениях станет известно, Женни пишет: «Мои родители живут там, мои старые родители, которые так тебя любят… Я плохая, гадкая, очень плохая, во мне нет ничего хорошего, кроме одного — моей любви к тебе» {28}. Будущее Женни теперь зависело от брака с Марксом в гораздо большей степени, чем во время их долгого романа. Она больше не могла рассчитывать на поддержку и защиту своего отца — хотя именно теперь нуждалась в ней более всего.

Людвиг фон Вестфален долгое время сражался с болезнью, которая окончательно подкосила его в декабре 1841 года. Маркс вернулся в Трир и переехал в дом Вестфаленов, чтобы помогать ухаживать за бароном — и быть рядом с Женни {29}. Пока Маркс жил в Трире, группа прусских министров лоббировала и приняла провокационный закон о цензуре. Император якобы стремился сократить ограничения для пишущей братии — но на деле они стали еще строже и жестче по сравнению с законом о цензуре 1819 года {30}.

Согласно новому закону, цензуре подлежало любое письменное произведение, в котором усматривались «легкомысленное или враждебное отношение к христианской религии», попытка столкнуть религию и политику, клеветнические (по мнению правительства) высказывания в адрес личностей или целых сословий и классов; любые тенденции, которые правительство могло посчитать опасными. Тем самым прусское правительство — при помощи целой армии цензоров — добилось тотального контроля над любым печатным словом.

Месяцы, проведенные в доме Женни, Маркс использовал для подготовки ответного удара. Это была лобовая атака буквально на каждый параграф закона о цензуре. Маркс даже не пытался прятать свои политические взгляды за богословием или философией — напротив, его первый журналистский опыт, появившийся в условиях борьбы со всяким инакомыслием, стал открытым объявлением войны новому закону. Еле сдерживаемая ярость Маркса прорывалась с 22 страниц его статьи: «Закон, карающий за образ мыслей, не есть закон, изданный государством для его граждан, это — закон одной партии против другой. Преследующий за тенденцию закон уничтожает равенство граждан перед законом. Это — закон не единения, а разъединения, а все законы разъединения реакционны. Это не закон, а привилегия… Действительным, радикальным излечением цензуры было бы ее уничтожение» {31} [13].

Маркс отправил свою статью, подписавшись «Rhinelander» — «Житель Рейнской провинции», — Арнольду Рюге, главному редактору «Немецкого ежегодника», издававшегося в Дрездене. Рюге, который был на 16 лет старше Маркса, уже успел отбыть за свои либеральные убеждения 6-летний срок в тюрьме. Еще один «университетский изгнанник», которому было отказано в продвижении и повышении по службе по политическим мотивам, Рюге начинал с издания газеты в Пруссии, однако был вынужден переехать в более благоприятное место, но даже там, в Дрездене, статья Маркса никак не могла миновать бдительное око цензоров {32}. Вероятнее всего, это не могло пройти и мимо Фердинанда, брата Женни, который к тому времени занимал важный пост в городской управе Трира (с 1838 года). Фердинанду было ясно, что крамольная статья написана Марксом во время пребывания в доме Вестфаленов.

Людвиг фон Вестфален умер через месяц после того, как Маркс представил свою статью в редакцию «Немецкого ежегодника», и с его смертью Карл утратил самого верного и сильного своего защитника в семье Вестфален. Фердинанд — отныне глава семьи — немедленно приступил к решительным действиям по расторжению помолвки своей сестры, подключив к этому весьма консервативно настроенного дядюшку, Генриха Георга фон Вестфалена.

Хотя до конца неясно, насколько Каролина фон Вестфален была осведомлена об отношениях Карла и Женни, но сторону дочери она приняла безоговорочно и поспешила увезти Женни подальше от Фердинанда — в свой собственный дом в курортном городке Кройцнах, в 50 милях к востоку от Трира {33}. Там обе женщины остались на некоторое время, чтобы переждать бурю.

Маркс также покинул Трир, направившись в Кельн. Там он присоединился к членам своего старого берлинского Докторского клуба — теперь в него входили и некоторые влиятельные деловые люди Кельна, считавшие себя в оппозиции прусскому правительству {34}. Берлинский приятель Маркса, Георг Юнг, а также новый знакомый, Мозес Гесс, смогли убедить группу бизнесменов начать финансирование газеты «Rheinische Zeitung», которая позиционировалась как печатный орган, пишущий о «политике, коммерции и промышленности» — эту фразу читатели сразу должны были интерпретировать правильно, понимая, что газета соответствует интересам «среднего класса» {35}. Состав сотрудников «Rheinische Zeitung» наглядно демонстрировал, как разнородна была оппозиция в Пруссии того времени — что было и ее силой, и ее слабостью. В дополнение к младогегельянцам, социалистам, националистам, демократам и радикалам-интеллектуалам всех мастей в редакцию и попечительский совет входили либеральные юристы, доктора и промышленники. Наиболее значимыми фигурами среди них были банкир и железнодорожный барон Людольф Кампгаузен, будущий премьер-министр Пруссии, и бизнесмен Давид Юстус Ганземан, будущий министр финансов {36}.

Правительство Пруссии, не способное идти в ногу со временем, — вот что объединило всех этих людей. Средний класс, класс предпринимателей, значительно окреп с 1834 года, когда образование Таможенного союза позволило ему распространить свое влияние по всему Германскому союзу, укрепляя деловые связи между землями и расширяя торговлю. Эти люди прекрасно знали, что из себя на самом деле представляет Германская конфедерация с ее обособленными маленькими государствами, сепаратизмом, местными правителями, законами и валютой — со всем, что являлось препятствием на пути промышленного роста страны.

Они хотели, чтобы Союз стал единой нацией, единой политической и экономической силой. Однако восстановление связей между землями — это еще не все. Как и многие представители интеллигенции, которые считали, что правительство душит свободу слова, диктуя, что следует и чего не следует писать, они были убеждены, что дальнейшее развитие Пруссии невозможно без глубоких социальных перемен. Как могла сплотиться нация, не имеющая возможности выбирать достойных; нация, не имеющая свободы слова и собраний, не знающая равенства перед законом и справедливого налогообложения? (Последний пункт был особенно болезненным именно для среднего класса, поскольку основное налоговое бремя ложилось именно на его плечи — дворяне не облагались налогом вовсе.)

Голоса, призывавшие к реформам, из Рейнской земли звучали особенно громко, потому что эта область Пруссии была наиболее экономически развита. Интеллектуальным центром области был Кёльн {37}. Марксу было 23 года, когда он приехал сюда, имея в активе всего лишь одну неопубликованную статью. В течение года он стал редактором одной из самых влиятельных оппозиционных газет Пруссии.

«Rheinische Zeitung» была запущена в производство 1 января 1842 года — на тот момент у газеты было 400 подписчиков. Маркс начал писать для нее четыре месяца спустя. В первой статье он вновь вернулся к проблеме свободы прессы, на что его сподвигли дебаты в парламенте Рейнланда {38}. Рискованным и спорным был не только предмет статьи, но и тот факт, что в ней упоминались дебаты в провинциальном парламенте — чего цензура не одобряла, потому что простой народ мог не разобраться в подробностях и посчитать, что речь идет о правительстве в целом. Для монархистов-абсолютистов депутаты парламента всегда были «учениками дьявола», распространять же их слова — «значит делать широкого читателя еще глупее, чем он есть на самом деле» {39}.

Несмотря на все трудности, статья Маркса прошла цензуру; его аргументы оказались слишком сложными для понимания ревнителями политической невинности. Кроме того, статья была написана прекрасным языком, живо и остроумно, а также понятно для любой, даже неподготовленной аудитории. Основные положения Маркса были таковы: свобода есть сущность человека, законы призваны закрепить и охранять ее. Ни один человек не сражается со свободой; в крайнем случае он сражается за свободу других. Следовательно, свобода существовала всегда, просто в разные периоды истории она становилась то специальной привилегией, то универсальным правом для всех… Законы ни в коем случае не могут быть репрессивными мерами, направленными против свободы, — так, закон всемирного тяготения не может являться репрессивной мерой против движения… Законы — это, скорее, позитивные, ясные, универсальные нормы, при которых свобода подразумевается как нечто само собой разумеющееся и не может зависеть от произвола одной личности. Свод законов — это библия свободного человека.

Таким образом, закон о печати — это юридическое признание свободы прессы {40}.

Первая программная статья Маркса появилась 5 мая 1842 года, в его двадцать четвертый день рождения, однако его имени в подписи не было. Ради безопасности он остался анонимным автором, хотя все его друзья знали настоящее имя автора статьи и от всей души поздравили его. Мозес Рюге, главный редактор, провозгласил Маркса «величайшим, возможно, единственным гениальным философом нынешнего поколения» {41}. Рюге сказал также, что эта статья — лучшее из всего, что было написано по данному вопросу. Юнг охарактеризовал ее как «превосходную» {42}.

В Трир Маркс вернулся триумфатором. Однако прием ему был оказан отнюдь не такой, как в Кельне. Он быстро оказался втянутым в склоку с собственной матерью — из-за денег и его будущего. Она жаловалась, что Карл игнорирует семью, что Вестфалены обошлись с ней холодно. Ссора вышла крупной — Маркс даже съехал из дома и остановился в гостинице до конца своего пребывания в родном городе. Пребывание продлилось достаточно долго — до свадьбы его сестры Софи. Впрочем, Маркса мало трогали истерики, душой он был в Кельне, и все его внимание было приковано к тому, что происходило там. «Большое счастье, что человека с сильным характером закаляет общественный скандал, и потому совсем не раздражают мелкие частные склоки», — сказал впоследствии Маркс Рюге {43}.

Авторитет «Rheinische Zeitung» неуклонно рос, однако редакционный отдел лихорадило. После целой череды редакторов летом 1842 года кресло главного редактора занял старинный приятель Маркса, Адольф Рутенберг.

Вскоре стало казаться, что долго на этом месте он не продержится. Рутенберг сильно пил из-за постоянных трений с прусской цензурой {44}. В это же время Маркс пишет ряд блестящих статей, демонстрирующих его талант и незаурядные способности ловко обходить контроль правительственной цензуры. Он успокаивает инвесторов, опасавшихся того, что газета подпадет под влияние берлинских радикалов и превратится в орган теоретических дискуссий. Маркс соглашается с этим, поясняя, однако, что «Rheinische Zeitung» не должна участвовать исключительно в теоретических дебатах, но будет рассматривать только «практические вопросы». Кроме того, он говорил, что это газета должна направлять и образовывать своих подписчиков — а не они должны диктовать газете свои взгляды. Удивительная перспектива для тех, кто надеялся остаться простым вкладчиком.

Но Маркс не собирался и оставаться только корреспондентом. Его замечания были правильно поняты и одобрены финансовыми покровителями — и 15 октября он был назначен главным редактором {45}. В первый день работы в новой должности он публикует опровержение утверждения противников газеты, что «Rheinische Zeitung» проповедует коммунизм, чья философия, впрочем, легко сопоставима с идеями социализма, с той лишь разницей, что коммунисты стремятся к отмене частной собственности (что было совершенно неприемлемо для промышленников, финансировавших газету).

Маркс писал, что его газета «не признает, будто бы коммунистические идеи в их нынешней форме имеют хоть какое-то отношение к реальности, а потому не только не могут быть реализованы, но даже считаться теоретически пригодными для воплощения» {46}.

Густав Мевиссен промышленник из Рейнской области и финансовый покровитель газеты, описывает Маркса как «интеллектуальный и физический вихрь».

«Могучий человек, у которого черные густые волосы растут повсюду — на лице, голове, руках, из носа и из ушей. Он всегда доминирует, он страстен и стремителен, полон безграничной уверенности в себе — но в то же время является очень серьезным ученым…» {47}

Этого пылкого редактора-энтузиаста часто видели на улицах Кельна — он уворачивался от телег и экипажей, а карманы его сюртука были битком набиты газетными статьями {48}. Сидел в кофейнях и маленьких ресторанчиках, в пивных — там можно было прочитать газеты, печатавшиеся в других областях Германии и за рубежом (их было трудно достать иначе).

Маркс буквально проглатывал их, впитывая новые и актуальные идеи; используя документы и сведения из хорошо информированных источников, он стал пользоваться безоговорочным авторитетом по всей Пруссии, одновременно ухитряясь ускользнуть от тех своих недругов в правительстве, которые мечтали заставить его замолчать. Под руководством Маркса «Rheinische Zeitung» стала либеральным голосом Пруссии. Вскоре ее успех и впечатляющая деятельность Маркса на посту главного редактора привлекли талантливых журналистов и публицистов со всей Германии, на что один из инвесторов заметил: «Все молодое, свежее, вольнодумное и революционное, все таланты Пруссии и Германии — здесь» {49}.

И все же, несмотря на вольнодумство, главный редактор умел крепко держать вожжи в руках. Его ранее сказанные слова о вкладчиках и подписчиках были бо2льшим, нежели простое маневрирование. О Марксе того времени многие отзываются как о диктаторе. Бруно Бауэр писал, что Маркс иногда проявляет «бешенство берсерка», когда ему перечат — а в кресле главного редактора ему часто приходилось спорить с оппонентами {50}.

Ничто в газете не делается без его одобрения, и потому берлинские «младогегельянцы», назвавшиеся «Свободными», были безжалостно отлучены им от газеты до тех пор, пока не научатся воздерживаться «от отвлеченного разглагольствования, напыщенных фраз и самодовольного любования» и не начнут «уделять больше внимания истинному положению вещей, давать ему более взвешенную оценку» {51}.

«Свободные» немедленно обвинили его в консерватизме, но Маркс заявил, что готов некоторое время лично пострадать от «нападок нескольких берлинских пустозвонов», лишь бы не рисковать репутацией газеты {52}.

Его 23-летний брат Герман умер 14 октября, за день до назначения Маркса главным редактором, — не сохранилось никаких подтверждений, что Маркс приезжал на похороны {53}. Скорее всего, Маркс остался в Кельне, погрузившись в написание одной из тех двух статей, о которых он позже рассказывал Энгельсу, что именно они его «прямо и просто привели от политики к экономике, а затем и к социализму». Его исследования привели его к выводу, что отношения между людьми строятся на экономической основе {54}.

Первая статья была посвящена тому, что крестьяне собирают в частных лесах валежник, а прусское законодательство расценивает это как воровство. Бедняки традиционно имели право на сбор сухостоя и валежника, это продолжалось даже после отмены крепостного права в 1807 году. Однако к 1840 году, когда начался промышленный бум, дерево стало товаром, и землевладельцы быстро осознали его ценность. Правительство приняло их сторону (что не удивительно, поскольку большинство землевладельцев были людьми знатными и составляли большинство в этом самом правительстве) и провозгласило сбор валежника преступлением. К тому времени как Маркс начал работать над статьей, рост населения и обнищание народа привели к тому, что примерно пять шестых всех уголовных преследований в Пруссии составляли именно дела о подобном воровстве {55}. Маркс использовал оружие землевладельцев против них самих же, обнажая абсурдность и лицемерие Системы, позволившей помещикам наложить руку на то, что Маркс называл «милостыней Природы». Он утверждал: закон так искажен в пользу помещика, что удивительно, как это еще не разрешено сжигать «воров древесины» в печи {56}.

Вторая статья касалась разорения мозельских виноделов, ставшего результатом неграмотного налогообложения и отсутствием свободной торговли между немецкими землями {57}. Бизнесмены, финансировавшие «Rheinische Zeitung», видели реальные преимущества свободной торговли; они увеличивали свои прибыли путем расширения рынка. Однако Маркс начинал понимать, что их обогащение всегда будет происходить за счет разорения мелких землевладельцев и местных производителей, у которых не было средств, чтобы конкурировать на рынке, созданном крупными производителями. В своем исследовании «практических вопросов» Маркс нимало не заботился о том, что положения его статьи являются критикой той самой системы, к которой принадлежит большинство его аудитории, и что его публикации могут стоить ему поддержки акционеров. В самом деле, чем больше Маркс совершенствовался как журналист, тем более радикальной становилась его газета. «Rheinische Zeitung» была неумолима по отношению к парламенту Рейнланда и берлинскому правительству, весьма скрупулезна в отношении освещаемых фактов (выбираемых согласно предпочтениям и взглядам редакции), была аналитической по содержанию — и весьма ироничной по общему тону. С образованными людьми Пруссии заговорили новым голосом, смелым и бескомпромиссным — и число подписчиков немедленно увеличилось с четырех сотен до 3500 человек в течение первого же года существования. Марксу удалось перехитрить власти, уже немало встревоженные его статьями; один из цензоров устало обронил: «Маркс способен умереть за свои взгляды, в истинности которых он свято уверен» {58}.

Эта борьба изматывала Маркса, не прекращались и его конфликты с пишущими авторами по поводу того, что должно составлять основу газеты: философские рассуждения или откровенная пропаганда.

В декабре Маркс отправился в Кройцнах, чтобы провести Рождество с Женни и ее матерью. Теперь его положение в обществе упрочилось, его уважали достаточно влиятельные либералы, у него появился приличный годовой доход, и он мог обосноваться на одном месте. Наконец-то они с Женни могли пожениться — и решили, что сделают это в июне {59}. Однако по возвращении в Кельн Маркс узнал, что правительство запретило издание «Rheinische Zeitung», объявив его незаконным изданием, не имеющим лицензии и пропагандирующим опасные идеи {60}.

Газета Маркса раздражала правительство Рейнланда и Берлин чуть ли не с момента создания, так что угроза закрытия висела над ней еще в ноябре, однако некоторые исследователи полагают, что последней каплей стала публикация от 4 января 1843 года, прямо критиковавшая русского царя Николая I. Резкую критику вызвала встреча русского самодержца и прусского посла в Санкт-Петербурге, во время которой царь потребовал от Пруссии обуздать свою либеральную прессу {61}. 21 января Фридрих Вильгельм лично созвал кабинет министров, и на этом заседании решено было закрыть газету. Правительство давало «Rheinische Zeitung» время до конца марта 1843 года, одновременно поручив сразу двум цензорам тщательно проверять материалы публикаций {62}. Маркс уволился из газеты 17 марта, надеясь, что это позволит сохранить «Rheinische Zeitung» (этого не произошло, и 31 марта газета прекратила свое существование), да и в любом случае он был уже готов к разрыву. Маркс писал Рюге: «Я стал задыхаться в этой атмосфере. Противно быть под ярмом — даже во имя свободы; противно действовать булавочными уколами, вместо того чтобы драться дубинами. Мне надоели лицемерие, глупость, грубый произвол, мне надоело приспособляться, изворачиваться, считаться с каждой мелочной придиркой. Словом, правительство вернуло мне свободу» {63} [14].

4. Кройцнах, 1843

Итак, где бы я не был,

Душа моя принадлежит вашему сердцу

Здесь она полна самых безумных мечтаний,

Здесь она парит и порхает в воздухе…

Генрих Гейне {1}

Маркс снова остался без работы и денег. Это станет привычным делом на ближайшие десятилетия его жизни: всю свою жизнь Маркс будет отстаивать безусловный примат экономики в жизни общества, при этом демонстрируя полную несостоятельность во всем, что касается его личных финансов. (Его репутация была хорошо известна. По настоянию семьи Вестфален он подписал соглашение, по которому его будущая жена не несет ответственности за любые его долговые обязательства, принятые им до брака {2}). От матери денег получить не удалось {3}, и потому в марте Маркс отправляется в Голландию — повидаться с дядей, Леоном Филипсом, чтобы обсудить возможное наследство. Хотя никаких письменных свидетельств этой поездки не сохранилось, можно предположить, что Маркс заручился согласием Филипса, потому что деньги у Маркса откуда-то появились, и их хватило до конца года. Вряд ли он скопил их за время работы в Кельне.

В этот период Маркс активно переписывается с Рюге, который строит планы переезда во Францию и создания «Германо-французского ежегодника», издания, которое могло бы стать рупором оппозиции сразу двух государств. Маркс от этой идеи пришел в восторг, но Женни отнеслась к перспективам прохладнее. Она боялась, что, если Маркс переедет во Францию, его объявят изменником родины и запретят въезд в Пруссию {4}.

Примерно в это же время Маркс получает сразу два предложения, позволяющие ему остаться на родине. Одно из них исходит от дальнего родственника по фамилии Эссер, который был тайным советником и служил в Берлине, в ведомстве апелляционного суда по Рейнланду. Эссер был уполномочен властями предложить Марксу государственную службу — возможно, это была попытка несколько приручить молодого оппозиционного критика, чья слава неуклонно росла.

Еще одна возможность поступить на госслужбу была предоставлена Фердинандом, который, хоть и не сумел выиграть битву за сестру, все же стремился максимально контролировать и ее саму, и ее строптивого мужа {5}. Государственная служба всегда считалась престижной, надежной и желанной для выпускников университета, однако Маркс отклонил оба предложения.

Он все больше утверждался в мысли о необходимости отъезда из Германии; как писал Рюге, «чтобы издавать газету без оглядки на ограничения и с беспощадной откровенностью» {6}. В мае Маркс едет в Дрезден, чтобы встретиться с Рюге и Юлиусом Фробелем, профессором из Цюриха, у которого было собственное солидное издательство. Рюге и Фробель договорились о совместном вложении средств в новую газету, Марксу было предложено место редактора с жалованьем, сопоставимым с тем, что он получал в Кельне, плюс роялти потенциальной стоимостью в половину этой суммы. Маркс дал свое согласие и сообщил, что займется подготовкой статей в Кройцнахе, чтобы иметь достаточно материала для первых выпусков {7}. Как ни странно, в середине письма Рюге Маркс сбивается на очень доверительный тон, что обычно было для него нехарактерно: «Могу Вас заверить без тени романтики, что я влюблен с головы до пят, притом — серьезнейшим образом. Я обручен уже более семи лет, и моя невеста выдержала из-за меня самую ожесточенную, почти подточившую ее здоровье борьбу, отчасти — с ее пиететно-аристократическими родственниками, для которых в одинаковой степени являются предметами культа и «владыка на небе», и «владыка в Берлине», отчасти — с моей собственнной семьей, где засело несколько попов и других моих врагов» {8} [15].

Маркс пишет о «бессмысленных и изматывающих ссорах» с представителями обеих семей, представляя дело так, будто они с Женни изо всех сил пытались пожениться еще с 1836 года, года их помолвки. На самом деле этому браку мешал только один человек: Карл Маркс. Он все время метался между Бонном, Берлином и Кельном, предпринимая все свои действия в одиночку и нимало не заботясь о том, чего это стоило Женни и какому риску подвергало их затянувшиеся в своей неопределенности отношения. Примечательно, что сама Женни ни разу не потеряла терпения по отношению к своему возлюбленному. Ее письма зачастую полны тревоги, но главное в них — бесконечная любовь к своему Карлхену. Буквально накануне свадьбы она написала, что готова следовать за ним повсюду: «Я пойду за тобой везде и куда угодно. Если бы я только могла сделать все твои пути легкими и безопасными, если бы могла убрать с них все препятствия…» {9}

Немецкий романтик Готлиб Фихте считал, что человек может познать свое «я», свою истинную сущность, лишь влияя на другого человека. Маркс и Женни открывали свою сущность друг через друга {10}. Их бесконечная помолвка завершилась 19 июня 1843 года, когда они поженились в протестантской церкви Кройцнаха. Никто из родственников Маркса на свадьбе не присутствовал. Единственным из семьи Женни был ее брат Эдгар. Марксу было 25, Женни 29 лет {11}.

В качестве свадебного подарка Каролина фон Вестфален преподнесла дочери старинный серебряный сервиз и постельное белье, все это было украшено вензелем рода Аргайл. Она же дала молодым денег на медовый месяц, который они провели в Швейцарии {12}. Женни показала себя образцом бережливости еще до свадьбы: она велела Марксу не покупать никаких подарков к свадьбе, даже цветов — нужно было экономить {13}. Впрочем, чуть позже, в эйфории первых дней замужества, она без всякого сожаления рассталась с той небольшой суммой, что была у них в наличии. Из швейцарского отеля для новобрачных в Рейнпфальце они возвращались дилижансом, не торопясь, и по дороге еще и ссужали деньгами тех своих друзей-бессребреников, что навещали их по пути в гостиницах. Наличные деньги они всегда держали в открытой шкатулке, стоявшей на столе. Когда молодые вернулись в Кройцнах, шкатулка была пуста {14}. Своего рода символический жест освобождения — прямо из книг любимых романтиков. Перси Биши Шелли наверняка одобрил бы их.

Денежные трудности абсолютно не волновали эту пару. В багаже Маркса хранилось, как они оба считали, самое ценное: 45 томов, которые он намеревался прочитать за время медового месяца, среди них — сочинения Гегеля, Руссо, Макиавелли и Шатобриана {15}. Защищенный тихим, сильным и ровным огнем любви своей Женни, Маркс изучит не только эти книги, но еще и пересмотрит практические политические и экономические уроки, извлеченные из его жизни в Кельне. Тот Карл Маркс, которому суждено будет стать исторической личностью, родился именно в долгожданном браке с Женни. Их клятвы перед алтарем были клятвами истинной верности, а их браку суждено было стать согретым единым огнем взаимной любви.

Любовь Женни укрепила дух Карла и напитала его разум. Во время медового месяца родились две самые важные его идеи: религия есть опиум для народа, а движущей силой освобождения человечества является пролетариат {16}.

Молодожены оставались в Кройцнахе до октября. Они занимались любовью в окружении книг, они жили в городке, где у них не было ни перед кем никаких обязательств. В июле Женни забеременела, а Маркс приступил к решению одного из самых сложных для него вопросов {17}. К этому времени самое сильное влияние на Маркса оказывают идеи Гегеля, это останется неизменным и в дальнейшем, хотя Маркс будет критиковать Гегеля за отрыв его идей от реальности. Тем не менее главное останется неизменным: диалектика Гегеля станет марксистской диалектикой, Маркс преобразует теорию — в политическую практику. Подобный ревизионистский подход Маркса не в малой степени был продиктован влиянием идей Людвига Фейербаха {18}. Фейербах был другом Маркса и Бруно Бауэра. В 1841 году он опубликовал книгу под названием «Сущность христианства», в которой утверждал, что Бог есть продукт человеческой мысли, собравшей все добродетели человечества и приписавшей их некоему божеству, которому следует поклоняться. Фейербах утверждал, что таким образом человек сам отказывается от всего лучшего, что есть в его натуре, передавая эти качества кому-то или чему-то другому — и из-за этого чувствуя себя слабым и недостойным. Затем, в 1843 году, Фейербах публикует серию эссе, в которых спорит с мыслителями прошлого, особенно с Гегелем, утверждая, что они все были не правы, описывая мышление, идею, как и религию, чем-то исходящим извне, со стороны, поражающим человека, словно удар молнии, в то время как на самом деле именно человек генерирует идеи и через это создает себе бога и определенную философию {19}.

Маркс попробовал применить эту идею к положениям Гегеля о государстве — и обнаружил, что Гегель описывает систему, в которой государство функционирует отдельно от личности, навязывая ей свою волю. Маркс спорит с этим, утверждая, что государство есть общество людей, и человек сам должен быть автором законов, конституции, которая является своего рода контрактом, по которому государство действует в интересах человека {20}.

Затем Маркс тщательно исследует религию. Фейербах полагает религию сосудом, который человек создает, чтобы хранить в нем добродетели. Однако Маркс видит в религии лишь отражение страданий человечества. Он называет религию наркотиком, призванным облегчить боль, которую испытывает человек в огромном мире, чувствуя свое бессилие и ничтожность перед мирозданием. «Религия — это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому как она — дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа» {21} [16].

Пытаясь поставить человека в центре мироздания, Маркс начинает критиковать все и вся; сам он называет это «безрассудной критикой всего сущего, неосторожной до такой степени, что уже не страшны ни результаты ее, ни неминуемое столкновение с властью…» Он говорит Рюге, что именно по этому пути должна пойти их газета. Рюге и Фробель, поразмыслив, приходят к выводу, что такая газета может существовать лишь в одном городе.

В Париже {22}.

Часть II

Семья в изгнании

5. Париж, 1843

Мы не представляем миру никакой новой доктрины, не утверждаем: се — Истина, на колени перед ней! Мы лишь вырабатываем новые принципы существования мира, опираясь на принципы старые…

Карл Маркс {1}

На протяжении всей истории было несколько моментов, когда Париж становился буквально центром новой вселенной — 1843 год относится к таким моментам. Каждый, кто жил в Париже в то время, участвовал в Истории, все было политизировано до предела. Сторонники реформ из Франции, Германии, России, Польши, Венгрии, Италии смешались с художниками, поэтами, композиторами, писателями и философами, которые все более тяготели в своем творчестве и идеях к реальному, а не идеальному миру {2}.

Аристократы древних родов встречались с революционерами (с весьма противоречивым и темным прошлым) в роскошных салонах или на собраниях тайных обществ, где обсуждали, как превратить царства — в нации. Политические беженцы блистали на банкетах в ресторанах и кафе Правого Берега, где их принимали, словно принцев крови. Военные покидали службу, чтобы примкнуть к оппозиции, — и это считалось доблестью; впрочем, модницы и кокетки горько сетовали об их отказе от пышных мундиров.

Таково было время короля Луи-Филиппа в Париже, куда, словно магнитом, тянуло радикалов со всей Европы.

Во время Французской революции 18-летний Луи-Филипп сам поучаствовал в свержении монархии, после чего много путешествовал по Англии и в особенности — по совершенно новому рассаднику идей равенства — Соединенным Штатам. Таким образом он впитывал самые современные политические веяния и, напитавшись идеями, в 54 года не вызывал особой ярости у оппозиции, да и она его не раздражала — до тех пор, пока не вмешивалась в его бизнес. Он учился на ошибках своих предшественников и прекрасно понимал, что либерализм жизненно необходим не только для его собственной безопасности и его трона, но и для того, чтобы процветал его личный бизнес и пополнялась государственная казна. В результате Париж этого периода буквально сияет в своем великолепии, богатстве и пышности. На одно платье из модной коллекции идет 250 ярдов знаменитого кружева Шантильи и индийского кашемира, а стоит оно 10 000 франков — это в десять раз больше годового дохода целой рабочей семьи {3}. Однако Париж — это еще и дом родной для проповедников самого радикального толка и левых взглядов (иногда их, впрочем, повсюду сопровождают женщины, одетые в подобные платья), которые яростно пророчат скорый конец всему этому бесстыдному расточительству. По словам Фридриха Энгельса, Париж был именно тем местом, где «европейская цивилизация достигла своего полного расцвета» {4}.

Женни и Карл приехали в город вечного праздника — и после долгой и утомительной поездки оказались в самом центре этого карнавала. Они приехали в Париж, потому что здесь была свобода; потому что здесь можно было писать и говорить то, что думаешь, не опасаясь цензуры… однако вполне возможно, что их несколько удивило то, как выглядит эта самая свобода. В Пруссии они лишь предполагали, как это может быть, и верили в это, не зная по сути. Теперь же они видели всю эту суету своими глазами: то, как буржуазия откликнулась на призыв государства «обогащайтесь»; то, как легко декларировались повсюду самые различные «-измы» — либерализм, социализм, коммунизм, национализм. Все эти идеи, движения и термины были рождены здесь, в Париже — и выплескивались в остальную Европу {5}.

Ни Карл, ни Женни еще никогда не бывали так далеко от дома — и до такой степени «за границей». Тем не менее оба пришли к выводу, что Париж — это их город.

Почти сразу погрузились они в парижскую жизнь. Женни, как и ее мать, обожавшая театр, оперу, шумное общество, в особенности полюбила эту нескончаемую оперу-буфф, разыгрывающуюся на тенистых бульварах французской столицы. Здесь все — от непомерно узких брюк и элегантных пальто мужчин до вычурных дамских нарядов и причесок — предназначалось для привлечения внимания, внешнего эффекта. На этих улицах, по ироничному наблюдению Женни, словно бы шли бесконечные брачные игры; казалось, что обеспеченные классы не думают ни о чем, кроме любви. И одновременно совсем рядом, на узких улочках, да и в самих домах богачей, жили, трудились, обслуживали сияющий Париж те, кто в один прекрасный день станет причиной его падения. Эти бедняки кипели ненавистью, но пока наверху ее никто не замечал — настолько велика была иллюзия безопасности и незыблемости общества, привыкшего помыкать себе подобными.

После долгих и тоскливых лет в Трире, когда постепенно, год за годом, уходила ее молодость, Женни с восторгом окунулась в ту жизнь, о которой она мечтала. С мыслями о будущих доходах Маркса от газеты эта жизнь казалась еще ярче и безоблачнее. Карл кипел идеями для книг, которые он напишет, а она переведет; Женни ждала ребенка; они оба были в Париже, и революция представлялась романтичным праздником. Даже ее преданные бойцы предпочитали модную одежду.

Дочь тихого Рейнланда с жадностью вдыхала атмосферу большого города и чувствовала себя совершенно опьяненной ею.

Незадолго до приезда Марксов в Париж сюда уже переехал Рюге — в специальном семейном экипаже, с женой, целым выводком детей и увесистой копченой телячьей ногой — про запас. Он был богат исключительно в смысле счастливой семейной жизни — но стеснен в средствах; зная, что Марксы тоже экономят буквально на всем, он предложил объединиться в небольшую семейную коммуну вместе с еще одной парой — поэтом Георгом Гервегом и его женой Эммой. Консервативный и добропорядочный Рюге занял два этажа в довольно скромном доме на рю Ванно, расположенной между набережной Сены и бульваром Сен-Жермен. Трое мужчин должны были стать сотрудниками «Ежегодника», редакцию планировали разместить в том же доме — а женщины могли бы сообща вести домашнее хозяйство {6}.

Поначалу это предложение Карл и Женни встретили с энтузиазмом, радуясь тому, что будут жить в чужом городе вместе со своими соотечественниками. Однако очень скоро этот план рухнул. Годы спустя сын Гервегов, Марсель, писал, что его мать оценила обстановку с первого взгляда и почуяла надвигающиеся проблемы: «Как могла фрау Рюге, милая маленькая саксонская домохозяйка, поладить с умной и амбициозной фрау Маркс, далеко превосходившей ее интеллектом?» Гервеги не стали дожидаться обострения обстановки и быстро отказались от идеи совместного проживания {7}, а Маркс и Женни прожили с семьей Рюге две недели — и переселились в другой, более элегантный дом на той же улице, чтобы начать самостоятельную семейную жизнь.

Доктор Карл Маркс и его жена быстро влились в парижскую жизнь, войдя в либеральные и радикальные круги, где впервые состоялось их представление обществу в качестве семейной пары. Маркс гордился своей Женни, чья красота была заметна даже среди эффектных и ярких парижанок, не говоря уж о ее уме и интеллекте. С самых первых дней их брака Маркс признавал жену интеллектуально равной себе, и это вовсе не было преувеличением со стороны влюбленного молодого мужа: Маркс всегда был беспощадно правдив в оценке чужого ума и не стал бы полагаться на суждения Женни, если бы не считал ее на самом деле умной женщиной {8}. На самом деле за всю жизнь подобной высокой оценки и искреннего уважения Маркс удостоил еще лишь одного человека — Фридриха Энгельса, ставшего альтер эго самого Маркса и его ближайшим соратником. Но Энгельс был только другом и коллегой — Женни была еще и его любовью.

В частной, интимной жизни Маркс был нежным, любящим и добрым человеком; его часто называли душой компании — пока дело не касалось бессонных ночей, проводимых им за работой, или периодов болезненного беспокойства за свою работу.

В публичной же жизни он был яростным спорщиком, зачастую высокомерным и заносчивым, совершенно нетерпимым к тем, кто рискнул с ним не согласиться. Эпизоды его не вполне трезвых дебатов с коллегами в Бонне, Берлине и Кельне зачастую оборачивались отнюдь не только словесными битвами. У него не было времени на соблюдение светских условностей; для того, кто проповедовал значимость человеческой личности, Маркс был удивительно нетерпим ко многим личностям, столкнувшимся с ним в реальной жизни. Споры бодрили его — но в то же время и отвлекали от самого главного, от того, что он любил больше всего в жизни. Счастливее всего он чувствовал себя за работой, среди своих книг (он называл их «своими рабами»). Маркс был интровертом, который, несмотря на все свое сопротивление этому, притягивал к себе людей, очаровывая и увлекая их своим несомненным лидерством и уверенностью в себе. Богатый русский либерал Павел Анненков называл Маркса «воплощением демократического диктатора», который вызывал бесконечное уважение, несмотря на свою неуживчивость и неряшливый вид {9}.

Женни, напротив, была признанным авторитетом в отношениях с обществом. Ее спокойное благородство и изысканность манер успокаивали тех, кого уже успевал напугать ее необузданный муж. Только рядом с ней Маркс становился на людях почти таким же, каким бывал только дома: веселым, остроумным, порою даже фривольным. Бешеный дикарь становился ручным в нежных руках его жены.

Женни исполнилось 29, а Марксу 25, когда они прибыли в Париж. Среди немецких эмигрантов имя Маркса — кельнского журналиста и публициста — было достаточно известно, но Париж того времени стал убежищем для куда более знаменитых сыновей Германии. Георг Гервег был одним из них. Несколькими месяцами ранее Фридрих Вильгельм назначил ему личную аудиенцию — вскоре после того, как сам же и запретил последнюю книгу Гервега по политическим мотивам. Император хотел убедить Гервега примкнуть к правительству в деле культурного возрождения Пруссии, однако поэт смело ответил, что является прирожденным республиканцем и потому не может служить короне. После этого он был последовательно изгнан из Пруссии, Саксонии, Швейцарии, и в конце концов добрался до Парижа {10}. Как и ожидалось, слава его росла с каждым новым актом о выдворении. По пути во Францию он женился на дочери богатого берлинского торговца шелком (шафером на их свадьбе был будущий анархист Михаил Бакунин) и мечтал стать поэтическим голосом Новой Германии {11}.

Как и Маркс, Гервег собирался писать для газеты Рюге. Обе пары были недавно женаты и потому быстро сдружились. Вскоре Маркс узнал, что его талантливый и очень привлекательный внешне друг известен всему Парижу своим вольным отношением к любви. На тот момент любовницей Гервега была графиня д’Агу, писавшая романы под псевдонимом Даниэль Стерн и имевшая троих детей от своего предыдущего любовника, венгерского композитора и пианиста Ференца Листа. Графиня содержала один из самых популярных и известных салонов в Париже. Среди ее близких друзей были Жорж Санд, Шопен, Энгр и Виктор Гюго {12}.

К середине XIX века разница между художниками, наподобие этих, и радикально настроенными оппозиционерами-политиками, вроде Маркса, была размыта. Художники в значительной степени оторвались от богатых патронов-меценатов, которые раньше щедро платили за стихи и картины {13}. Теперь же «работники умственного труда», как называл их Маркс, испытывали нужду и голодали так же, как и простые рабочие. Столкнувшись с близкой перспективой нищеты, все эти романтические непонятые гении постепенно политизировались. Один писатель заявил, что художники — это универсальные партизаны, прирожденные борцы, чьи работы следует считать в первую очередь политическим инструментом {14}.

Оказавшись в этом «полусвете творческих личностей», Маркс и Женни легко приняли и оправдали поведение Гервега как нечто, что невозможно было — особенно для Женни — даже и представить в консервативной, обывательской Германии. Как бы там ни было, Маркс всю свою жизнь подходил к оценке поэтов с отдельным стандартом. Его дочь Элеонора писала, что Маркс называл их «странными рыбами, которым позволено плыть своими собственными путями. К ним нельзя подходить с обычными мерками или даже с мерками, по которым судят выдающихся людей» {15}.

Примерно в это же время один немецкий доктор знакомит Маркса и Генриха Гейне. Гейне удалился в изгнание, когда Карл был еще мальчиком, однако он всегда незримо присутствовал в жизни Маркса, и не только как литературный кумир, но еще и как дальний родственник со стороны матери. Хотя Гейне был на двадцать лет старше Маркса и так же склонен более заводить врагов, нежели друзей, они сошлись очень быстро и тесно. Гейне говорил, что им всегда «достаточно было лишь нескольких слов, чтобы понять друг друга» {16}.

В юности Гейне был очень привлекателен; первое впечатление, которое он производил, — мягкость. Она проявлялась в нежных чертах лица, разрезе больших глаз, неизменно длинных волнистых волосах. Однако к тому времени, как с ним познакомились Маркс и Женни, он выглядел уже куда более драматично. Ему диагностировали блуждающий паралич лицевого нерва, который в 1843-м поразил левую часть его лица; он боялся ослепнуть. Гейне только что женился на своей любовнице Матильде (неграмотной француженке, 15 годами его младше, понятия не имевшей, кем на самом деле был ее сожитель) накануне поединка, который должен был проиграть (он этого не знал {17}).

Однако это существование на грани жизни и смерти, казалось, только и питает его поэтический дар. Критики описывали его как «чудовищно эгоиста», но на самом деле он был крайне чувствителен и не раз плакал в присутствии Маркса из-за плохих отзывов о его стихах (в таких случаях Маркс поручал его заботам Женни, которая своей добротой и мягким юмором умела успокоить поэта и вернуть ему уверенность в своих силах). Гейне, без преувеличения, стал членом семьи Маркс, и они ежедневно навещали друг друга {18}. Эти отношения были очень важны для обоих; поэт все глубже вникал в политику, а Маркс с его помощью становился более зрелым писателем — и мужчиной. Впрочем, Матильду Маркс искренне ненавидел, подозревая, что она и ее компания, состоящая из сутенеров и проституток, просто вытягивали из слабохарактерного Гейне деньги и силы {19}.

Газету Рюге, которая должна была выходить ежемесячно на французском и немецком языках, планировали выпустить в ноябре 1843, однако возникли проблемы с финансированием и подпиской. Рюге не смог привлечь ни одного французского подписчика. Вообще, единственным иностранным подписчиком стал русский, Михаил Бакунин, в то время также живший в Париже. Рюге поручает Марксу подыскать французских авторов и интересуется, должны ли они привлекать к работе женщин-авторов — Жорж Санд и Флору Тристан. Маркс был знаком с обеими, но достоверных сведений о том, смог ли он уговорить их сотрудничать с «Ежегодником», нет. В конечном итоге ни эти дамы, ни любые другие французские авторы в газете так и не публиковались. Германия жадно впитывала французскую философию, но сами французы, кажется, не хотели иметь с немцами ничего общего, считая, что немецкая философия возилась с проблемами, которые сами они уже разрешили в 1789 году {20}.

В результате этих потрясений Рюге заболел, стал крайне раздражителен — и выпуск газеты был отложен до февраля 1844 года. Когда «Ежегодник» наконец вышел (под редакцией Маркса) — это была уже скорее целая книга, включавшая стихи Гервега и Гейне, полемическую переписку Рюге, Маркса, Фейербаха и Бакунина, статьи Бакунина, Мозеса Гесса и бывшего редактора газеты, эмигранта из Баварии Ф.К. Бернайса; а также две статьи Маркса и его молодого соавтора, немца, проживающего в Англии, — Фридриха Энгельса. Тираж газеты составил тысячу экземпляров.

Рюге, истинный умеренный демократ по убеждениям, сердился на Маркса за его радикализм и неотшлифованный стиль его статей {21}. (Рюге стал первым критиком стиля Маркса, впоследствии многие будут упрекать его в использовании слишком длинных и громоздких фраз, слишком сложных аллюзий, бессвязных аргументов и совершенно очевидном равнодушии к читателю — Маркса совершенно не волновало, поймут ли то, что он пытался сказать.) Женни вспоминала, что газета, на которую она так рассчитывала в качестве их обеспеченного и успешного будущего, «стала их несчастьем с первого же выпуска» {22}.

Своего читателя во Франции «Ежегодник» не обрел, а через границу с Германией тираж не пропустили. Рюге и Фробель урезали финансирование, а затем обрели плоть и кровь страхи Женни, что ее мужа не пустят обратно в Германию. Прусские власти получили предписание арестовать при пересечении границы Карла Маркса, Рюге, Гейне и Бернайса по обвинению в государственной измене {23}. Среди статей, которые прусские власти нашли предосудительными, были две, которые Маркс начал писать во время медового месяца. Одна содержала критику философии Гегеля, другую Маркс озаглавил «О еврейском вопросе». Обе статьи явились результатом того периода, который Маркс провел в Берлине и Кельне, однако несли на себе и отчетливый отпечаток французского влияния, особенно в части обсуждения нового по тем времена понятия «пролетариат». Произведено оно от латинского слова proletarius, означавшего «низший класс, не имеющий никакой собственности»; этот термин Маркс применял в отношении жертв социальных реформ и угнетения. Однако имелись в виду не те, кто исторически считался бедняками; пролетариат XIX века — это те, кто когда-то был в состоянии себя обеспечивать, но стал жертвой экономических и промышленных подвижек, в частности — в результате замены людского труда на машинный, использования более дешевой рабочей силы женщин и детей, снижения заработной платы, сокращений, увеличения количества рабочих часов без увеличения оплаты и т. д. {24}.

В своей критике Гегеля Маркс утверждал, что одна голая теория не способна питать революцию, но пролетариат с его грубой силой и гневом, порожденным социальной несправедливостью, вооруженный интеллектуальным оружием в виде новой философии — способен {25}. «Голова этой эмансипации — философия, ее сердце — пролетариат» {26}.

Размышляя над «еврейским вопросом», Маркс рассматривает религию не с точки зрения богословия, а как социальную и политическую величину. В начале XIX века евреи в Германии занимались в основном торговыми и финансовыми сделками, селились на определенных территориях, хоть и не закрепленных за ними законодательно, но отведенных государством — все это помогало им сформироваться как общности. Однако с 1816 года, когда родной отец Маркса был поставлен перед выбором — остаться евреем или стать полноценным членом общества, перейдя в христианство, — евреи в Пруссии не имели одинаковых прав с остальными гражданами В начале 40-х годов права и роль евреев в обществе вновь подверглись пересмотру.

В своей работе Маркс утверждал, что религия используется государством для решения повседневных задач, будь то христианство на политической арене или доминирование евреев в торговле, а также размышлял, что может означать свобода от религии, если не рассматривать этот вопрос в русле теологии.

Маркс говорит, что евреи, заняв нишу своей основной деятельности — финансы, — стали необходимым условием самого существования государства, и заключает, что изгнание евреев из ниши коммерческой деятельности (каковую он считал сущностью иудаизма) и тем самым лишение их выгоды — спровоцирует социальную революцию в Германии, о которой Маркс так мечтал. Государство не сможет выстоять, если рухнет один из важнейших его столпов — финансирование; государство, которое Маркс и его единомышленники презирали, падет {27}.

Две статьи Маркса в «Ежегоднике» затрагивали совершенно разные темы, но одинаково касались будущего Германского союза, и обе прогнозировали его развал. В этих статьях Маркс зашел дальше, чем во всех работах кельнского периода, когда приходилось высказываться с оглядкой на цензуру. В Париже никаких цензурных ограничений не существовало, и тон статей Маркса стал намного резче, в них явно обозначилась тенденция к революционной пропаганде.

К этому времени Женни находилась на седьмом месяце беременности, а финансовое положение семьи было по-прежнему нестабильным. Отношения Маркса и Рюге заметно испортились из-за излишне радикального тона статей Маркса, кроме того, они часто спорили по поводу Гервега. Рюге чувствовал отвращение к поведению Гервега. Он называл его распутником и потаскуном, говоря, что тот «поддался и продался соблазнам Парижа, его магазинам, богатым салонам, цветочным киоскам, экипажам и девицам». Его приводили в ужас отношения Гервега с графиней д’Агу, и он обвинял поэта в легкомыслии и лени. Во время одной из таких обличительных тирад Маркс молча выслушал его и тихо ушел, но дома сочинил открытое письмо, в котором гневно и пламенно защищал гений Гервега и назвал Рюге недалеким, узко мыслящим обывателем и филистером {28}. Впрочем, вполне возможно, что истинной причиной их разногласий все же были деньги. Рюге отказывался платить Марксу обещанное жалование и вместо денег предложил забрать часть тиража бесполезной, как ему казалось, газеты.

Отказ Рюге платить взбесил Маркса не только потому, что у него не было других источников дохода, а ему вот-вот предстояло стать отцом, но и потому, что он знал о наличии у Рюге средств, вырученных на железнодорожных акциях {29}.

Положение Карла и Женни грозило стать безвыходным, однако Георг Юнг и бывшие акционеры «Rheinische Zeitung» два раза присылали Марксу суммы, которые он мог бы заработать в качестве соредактора «Ежегодника», — это было сделано, по их словам, в знак признательности за совместную работу в Кельне {30}. Это поступок, в свою очередь, вызвал резкое раздражение Рюге и побудил его пожаловаться Фробелю на то, что Маркс и Женни живут не по средствам. «Его жена подарила ему на день рождения хлыст для верховой езды стоимостью в сотню франков — а наш несчастный дьявол не умеет ездить верхом и не имеет лошади! Он вечно хочет иметь то, на что падает его взгляд: экипаж, дорогую одежду… луну с неба» {31}.

Другое письмо Рюге содержит ядовитое описание еще одной «мании», якобы владеющей его бывшим коллегой. Рюге характеризует Маркса как «циничного и жестокого, грубого, высокомерного человека… Эта своеобразная личность хороша в роли ученого и философа, но совершенно невыносима и разорительна в качестве журналиста. Он много читает, он работает с необычайной интенсивностью… но ничего не доводит до конца, обрывает сам себя на полуслове и с головой погружается в свои любимые книги» {32}.

За год раскол между двумя бывшими друзьями стал окончательным. Даже и по прошествии времени Маркс не пощадит Рюге — «невежа с лицом хорька» станет самой короткой и оскорбительной харктеристикой бывшего друга {33}.

Первенец Маркса и Женни родился 1 мая 1844 года. Маленькая Женни, или Женнихен, получила свое имя в честь матери, но унаследовала от отца черные глаза и волосы {34}. Ни у Карла, ни у Женни не было никакого опыта в обращении с грудными младенцами. Женни выросла в доме, где всегда было полно слуг, а детей почти сразу после рождения передавали кормилицам и нянькам. Маркс же так давно ушел из семьи в самостоятельную жизнь, что вел себя так, будто бы был единственным ребенком в семье, хотя у него было семеро братьев и сестер.

Их богемные приятели в Париже, просыпающиеся в 5 часов вечера и до 5 утра проводящие время в кафе, салонах и ресторанах, тоже ничем не могли помочь молодым родителям, так что Карл и Женни справлялись с малышкой Женнихен по мере способностей, пока девочка не заболела, и довольно тяжело.

Помощь пришла с неожиданной стороны: от Генриха Гейне. 46-летний поэт, страдающий от паралича, никогда не имевший собственных детей, однажды пришел к ним и обнаружил молодых родителей близкими к безумию, у постели корчившейся в судорогах малютки. Гейне принялся командовать. Велел вскипятить воды и искупал девочку в горячей ванне {35}.

Женнихен поправилась, но ее родители все никак не могли прийти в себя. Было решено, что Женни с ребенком отправится в Трир, где ее мать могла бы помочь ей с малышкой в эти самые сложные первые месяцы. Одетая в дорожный плащ и шляпку с пером, с ребенком на руках, Женни села в дилижанс и отправилась домой, оставив Маркса в Париже одного. Чем дальше на восток они уезжали, тем больше Женни беспокоилась. Они не прожили в браке и года, и молодая женщина боялась, что ее Карл падет жертвой «необузданных страстей и соблазнов французской столицы» {36}. Женни уже хорошо усвоила, что Париж был тем местом, где легко исполняются практически любые желания.

Ей не стоило волноваться. Маркс был очень занят в ее отсутствие, но отнюдь не другими женщинами. Пока Женни отсутствовала, он с головой погрузился в мир тайных обществ — и начал свои первые реальные исследования экономики.

6. Париж, 1844

Пять человек слушали и не понимали, а пятеро других не понимали, но говорили.

Александр Герцен {1}

Безработица для Маркса означала свободу: теперь он мог вернуться к обучению. Его классными комнатами стали маленькие кафе, освещенные газовыми рожками, винные погребки и крошечные конторы, переполненные мужчинами, почти не видящими друг друга в клубах сизого сигарного дыма. Здесь не было лекций — здесь шли дискуссии, шумные собрания, привлекавшие внимание любопытных прохожих. Заглянув сюда, можно было услышать пламенные речи на всех европейских языках и увидеть, как мужчины кричат друг на друга, иногда даже не понимая собеседника, но обсуждая одни и те же темы: достоинства социализма, коммунизма, национализма, либерализма и демократии. Надо ли брать власть силой? Восстанавливать ли после этого государство из руин — или обратиться к правящему классу с требованием кардинальных социальных перемен, неотвратимость которых видит каждый, — и монархии должны смириться с этим процессом. Здесь были те, кто поддерживал растущую роль буржуазии и промышленников, кто видел надежду человечества в технических и научных достижениях, ускоряющих производство; в сокращении расходов на производство основных товаров и в открытии новых рынков сбыта. Раздавались и другие голоса, призывавшие к осторожности. Эти люди говорили о том, что упомянутые достижения таят в себе даже большую опасность для трудящихся, чем монархия, которую буржуазия высокомерно считала бессильной и полностью исчерпавшей себя. Промышленниками двигала обыкновенная жадность, жажда наживы — и ради нее они были способны жертвовать целыми поколениями рабочих.

Однако все стороны, участвующие в этих дебатах, видели необходимость введения новых форм правления в Европе. Природа общества изменилась. Абсолютные монархии с их деспотичными правителями, кровавыми приспешниками и подобострастными придворными выглядели архаично и неестественно, словно персонажей пьесы вырядили в костюмы прошлых веков — однако они нешуточным образом сдерживали социальный и экономический прогресс. Да, все те, с кем общался Маркс, признавали необходимость отмены монархии как формы правления, расходясь лишь в вопросах тактики и способов смены режимов {2}.

В марте, перед отъездом Женни в Трир, Маркс принял участие в банкете, на котором обсуждались эти проблемы. За столом сидели несколько человек — каждый из них вскоре станет активным действующим лицом грядущей революционной драмы, которая будет разыгрываться по всей Европе на протяжении ближайших тридцати лет. Идеи, предложенные ими, были противоречивы, разнообразны и в разной степени сложны, однако все эти люди уже давно сформировались как личности {3}. Двое из собравшихся значили в жизни Маркса очень многое: Михаил Бакунин и Луи Блан.

Бакунин был сыном русского графа. Он владел громадным поместьем и пятью сотнями крепостных. Мать его происходила из знаменитого рода Муравьевых, ее близкий родственник был повешен в 1825 году за участие в восстании против царя. Бакунин должен был стать военным, однако в 21 год оставил военную службу и решил посвятить себя научной деятельности. В 1840-м он оказался в Берлине, где примкнул к русскому кружку младогегельянцев, куда входил и его близкий друг, писатель Иван Тургенев {4} (ему принадлежит авторство термина «нигилизм» {5}). Высокий, долговязый Бакунин ходил повсюду в грязной студенческой фуражке поверх нечесаной гривы вечно сальных черных волос. Он был настоящим человеком действия, неуемным в своих аппетитах, всегда готовый яростно броситься на защиту своих идей или идей своих друзей. Странно замкнутый с женщинами (поговаривали, что он страдает импотенцией), он тем не менее оказывал на них почти гипнотическое воздействие, и женщины всех сословий буквально тянулись к нему {6}.

Ко времени приезда в Париж Бакунин уже приобрел репутацию революционера, который больше доверяет собственным инстинктам, а не разуму {7}. Он был на 4 года старше Маркса, однако, по его собственному признанию, куда менее развит в интеллектуальном смысле. С самого начала отношения между ними были несколько напряженными. Как замечает один писатель, «между русским аристократом и сыном еврея-адвоката стояла не только разность темпераментов; их разделяла громадная пропасть в традициях и идеях, на которых они выросли и возмужали» {8}.

Десятилетия спустя Бакунин писал в воспоминаниях о том времени: «Мы виделись довольно часто, так как я весьма уважал его за науку и страстную и серьезную приверженность делу пролетариата, хотя и постоянно смешанную с личным тщеславием. Я с жадностью искал разговоров с ним, всегда поучительных и возвышенных, когда они не вдохновлялись мелочной злобой, то, что случалось, увы, слишком часто. Однако никогда между нами не было полной откровенности. Наши темпераменты не выносили друг друга. Он называл меня сентиментальным идеалистом, и он был прав; я называл его вероломным и скрытным тщеславцем; и я был тоже прав…» {9} [17]

Луи Блан, которому в 1844 году исполнилось 33 года, был одним из самых знаменитых социалистов Франции, особенно популярным в среде наиболее образованных рабочих. Физически и интеллектуально он был полной противоположностью Бакунину. Блан был ростом с 8-летнего ребенка, однако у него при этом были железная воля прирожденного лидера и могучий интеллект, позволившие ему стать признанным лидером рабочего движения {10}. В 1840 году он опубликовал две книги: «Организация труда», в которой он призывал к рабочему контролю в условиях демократического государства, и «История Десятилетия» — критика правления Луи-Филиппа. В 1843 году он основал оппозиционную газету «La Reforme», которая выступала за отмену монархии в пользу республики, всеобщее избирательное право, гарантированную занятость рабочих и защиту прав трудящихся {11}. Блан, как и Бакунин, будет неоднократно встречаться с Марксом на протяжении нескольких лет, и, как и в случае с Бакуниным, их встречи всегда будут заканчиваться бурными спорами.

Когда все эти мужчины собрались за одним столом, в Европе еще не было никаких международных организаций, под эгидой которых могли бы проходить такие встречи. Отчасти это происходило из-за разобщенности, из-за того, что проблемы каждой страны были уникальны, а отчасти потому, что никакой оформленной оппозиции в то время еще не существовало — пока будущие союзы и организации существовали лишь в мозгу этих самопровозглашенных лидеров. Однако постепенно в Париже, в этом плавильном котле людей и идей, превозмогая разность языков и традиций, начинала оформляться новая идеология, начинался разговор на общую для всех тему. Основными темами обсуждений новых европейских реформаторов были: либерализм, радикализм, национализм и социализм.

Либералы мечтали о демократическом правительстве, в которое попадали бы по личным заслугам, а не по праву рождения. Они ратовали за то, чтобы право голосования было у тех, кто владеет имуществом и достаточно образован. Кроме того, они хотели свободы слова, печати и собраний, а также защиты прав собственности. Они даже были не против сохранения монархии — при условии принятия конституции.

Радикалы — те же либералы по взглядам, однако они монархию решительно отвергали, тяготея к республиканской форме правления и выступая за активное проведение социальных реформ. Также они считали, что избирательное право должно быть более широким.

Националисты также придерживались либеральных взглядов (особенно немцы и итальянцы), однако главной их целью было национальное самоопределение, объединение страны на основе единого языка и традиционной культуры, отечественной истории и искусства.

Социалисты во многом отличались от своих товарищей по оппозиции.

Социализм возник во Франции в ответ на растущую мощь буржуазии и бизнеса. Его приверженцы выступали против неравенства в праве на собственность, которую они считали инструментом в руках тех, кто стремился к личному обогащению и пытался исключить из политической системы людей труда. Социалисты в целом поддерживали демократию как противовес монархии и феодализму, однако полагали, что одни только демократические принципы устройства государства не способны защитить права трудящихся в условиях растущей индустриализации {12}.

Все эти «-измы», впрочем, существовали в основном в теории и не могли быть применены на практике, поскольку теоретики не опирались на широкую поддержку масс и оставались, образно говоря, полководцами без армии. Причина этого была относительно проста: рабочий класс, который, по мнению Маркса, мог бы стать такой армией, с подозрением относился к умникам из среднего класса и их непонятным идеям. С таким же подозрением относился к ним и сам Маркс. В дискуссиях доминировала идея блага для всего человечества — но интересы отдельного человека никого особенно не интересовали. Кроме того, в идеях этих революционеров-интеллектуалов прослеживалась одна и та же тенденция: замена одного господствующего класса или доминирующей элиты (дворянство) на другой (буржуазия). Это означало, что тирания и эксплуатация в отношении человека труда никуда не денутся.

Наконец, ни в одном из этих движений Маркс не видел главного, с его точки зрения: реального понимания того, что нарождающаяся индустриально-экономическая система Европы серьезна больна (в отличие от нее, проблемы монархии были совершенно очевидны) и что без понимания этого никакие значимые социальные изменения невозможны. Маркс признавал, что и сам не знал ответов на все эти вопросы — но он, по крайней мере, их искал! {13}

Нашел же он их с помощью двух немцев, проживавших на улице Ванно.

Август Герман Эвербек и Герман Маурер были членами тайной организации Союз справедливых, созданной в Париже в 1836 году крайне радикально настроенными беженцами из Германии, в основном пролетарского происхождения {14}.

Союз — наполовину пропагандистская, наполовину тайная организация — придерживался принципов французского коммунизма, выступая за уничтожение частной собственности, поскольку именно в этом видел самый верный способ изменения основ общества {15}. Маркс посетил эти собрания немецких рабочих и их французских единомышленников — и ушел под большим впечатлением, впечатленный их приверженностью идеалам борьбы, что так отличало их от интеллектуалов-социалистов. Маркс писал: «Братство людей для них — не просто фраза, это факт их жизни, и весь их грубоватый облик дышит благородством». Кроме того, Маркс замечает на их лицах печать усталости и отчужденности, как у людей, чей тяжелый труд никогда не оплачивался соразмерно усилиям; эти люди не получают достойной компенсации за то, что производят, и все продукты их труда принадлежат исключительно хозяевам предприятий {16}.

Вдохновленный этой встречей, Маркс возвращается к книгам, которые он читал в тот год — трудам французских и английских экономистов. Он заполняет своими заметками блокнот за блокнотом. Эти заметки — со следами засохшей яичницы и пролитого кофе — станут «Экономическо-философскими рукописями 1844 года», трудом, который так и не был завершен, но лег в основу всех последующих работ Маркса.

Изучение трудов «буржуазных экономистов», как называл их Маркс, привело его к выводу, что эти ученые опирались на твердую убежденность, будто экономические системы работают в соответствии с непреложными законами, исключая из этого поля влияние человеческой личности и отвергая контроль человека над этими системами. Эти экономисты верили, что бизнес, развивающийся без государственного вмешательства, растет, принося человечеству исключительно пользу. Однако Маркс видел и слышал совершенно обратное, и потому занялся демифологизацией буржуазной экономической науки, описывая реальный мир труда при капитализме со всеми его противоречиями {17}.

В «Рукописях» Маркс разбирался с понятиями заработной платы, аренды, кредитов, прибыли, частной собственности как противопоставления общей, коммунистической собственности, исследовал отношения между капиталом и трудом; в этот период он снова обращается к философии Гегеля.

Он обнаружил, что главная составляющая экономической системы деньги (а в более широком смысле — то, что на них можно приобрести) становятся движущей силой существования современного человека, извращая любые аспекты его отношений с другими людьми и даже его собственную самооценку. Богач преображается внутренне, когда понимает, что может купить все, что захочет.

«Я уродлив — но я могу купить себе красивейшую женщину. Значит, я не уродлив, ибо действие уродства, его отпугивающая сила, сводится на нет деньгами… Я скудоумен, но деньги — реальный ум всех вещей, — как же может быть скудоумен их владелец? Кроме того, он может купить себе людей блестящего ума, а тот, кто имеет власть над людьми блестящего ума, разве он не умнее их?.. Итак, разве мои деньги не превращают всякую мою немощь в ее прямую противоположность?» {18} [18]

Между тем труд, благодаря которому богач получает свои деньги, по сути дела, грабит работающего: «Он создает дворцы, но также и трущобы для рабочих. Он творит красоту, но также и уродует рабочего. Он заменяет ручной труд машиной, но при этом отбрасывает часть рабочих назад к варварскому труду, а другую часть рабочих превращает в машину. Он производит ум, но также и слабоумие, кретинизм как удел рабочих» {19}.

Маркс стремится объяснить, каким образом развивались эти уродливые отношения. Он помещает человека в систему, при которой крупные промышленники, буржуазия — контролирующие прибыль и распоряжающиеся ею по своему усмотрению — низводят рабочего на самый примитивный уровень, заставляя его продавать свой труд по самой низкой цене, которую он даже не назначает сам — за него это делает владелец недвижимости или промышленник. Маркс приводит пример — это как если бы человек продавал мешок кукурузы, но вместо того, чтобы назначить за него соответствующую цену, брал за него только то, что хочет заплатить покупатель. Продавец, таким образом, утрачивает контроль над истинной ценой своего товара — именно это происходит с рабочим в системе новых индустриальных отношений. Он становится отчужденным субъектом, никак не участвующим в распределении собственности и прибыли, а все преимущества и выгоды достаются покупателю, капиталисту, который платит рабочему самый минимум, достаточный лишь для выживания.

Теории Маркса, без преувеличения, стали яркой вспышкой, проливающей свет на очень многое. Для него самого мир открывался по-новому. Он другими глазами смотрел на усталые, опухшие от голода лица бедняков, которые пришли в город в тщетных поисках работы, но не могли найти место, способное обеспечить им хотя бы выживание (французы немедленно придумали название этому явлению — пауперизм).

Заработная плата рабочих упала до уровня 20-летней давности, а жизнь все дорожала, прожиточный уровень за год вырос на 17 %. В 1844 году началась широкомасштабная нехватка продовольствия — но столы богачей продолжали ломиться от деликатесов {20}. По Франции прокатилась волна громких скандалов, когда выяснилось, что чиновники правительства собственноручно создали дефицит бюджета и общий дисбаланс экономики, сконцентрировав огромные средства в руках нескольких избранных {21}. Маркс был свидетелем тому, что никакого свободного рынка, который с таким восторгом описывали буржуазные экономисты, не существует, рынок управляется капиталистами, богачами — и исключительно в пользу богачей.

Хотя еще два года назад в Кельне Маркс называл коммунизм несбыточной утопией, сейчас он начинал понимать, что именно эта идея способна оздоровить общество. Люди могут и должны стремиться к богатству, но богатству общему, принадлежащему всем. Люди должны работать — но так, чтобы работа приносила выгоду им самим, а не собственнику производства. Маркс описывает коммунизм как «действительное разрешение противоречия между человеком и природой, человеком и человеком, подлинное разрешение спора между существованием и сущностью, между опредмечиванием и самоутверждением, между свободой и необходимостью, между индивидом и родом. Он — решение загадки истории, и он знает, что он есть это решение» {22}.

Друг Маркса, Гейне, сказал как-то, что боится, как бы коммунизм не уничтожил искусство и красоту, на это Маркс отвечал: «Если я не могу опровергнуть предпосылку, что все люди имеют право есть, я должен принять и все, что из этого следует» {23}.

Французские и немецкие рабочие в Париже, считавшие себя коммунистами, верили, что единственный способ разрушить полностью коррумпированный новый экономический порядок — это революция; никакие переговоры и договоры об ослаблении эксплуатации были невозможны, поскольку собственникам было что терять. Промышленный феодализм (как его иногда называли) шел по пути своего исторического предшественника и действовал исключительно с помощью насилия.

Маркс соглашался с ними: «Для того чтобы отменить частную собственность, идеи коммунизма вполне достаточно. Фактически, это и есть главная задача коммунизма — реальное уничтожение частной собственности» {24}.

В самый разгар экономических изысканий Маркса, словно по заказу, началась эскалация насилия. До Парижа дошли слухи о восстании в Силезии, одном из прусских регионов. Для Маркса и его товарищей это было явным предзнаменованием более серьезных событий.

4 июня 1844 года, почти обезумев от страданий и безысходности, группа силезских ткачей двинулась к дому двух братьев-фабрикантов, чтобы потребовать повышения заработной платы. Толпа яростно скандировала: «Вы все злодеи, вы адские трутни, вы мошенники и слуги сатаны в человеческом обличье. Вы сожрали все, чем владели бедняки. Наши проклятия будут вам расплатой!»

Мужчины, женщины и дети получали на фабриках этих братьев такие мизерные зарплаты, что многие рабочие попросту голодали. В требованиях им было отказано, и разъяренные ткачи ворвались в дом фабрикантов. Братьям удалось скрыться целыми и невредимыми, но рабочие разрушили и сожгли дом. На следующий день число участников восстания выросло по меньшей мере до 5000 человек. Они громили частные дома и фабрики, ломали станки, грабили конторы тех, кто столько лет их обворовывал и отказывал даже в еде. Фабриканты обратились к правительству, на подавление беспорядков была отправлена прусская армия. Солдаты стреляли в толпу восставших, было убито 35 человек. Вооруженные лишь булыжниками и топорами, эти люди заставили солдат отступить, но на следующее утро подошло подкрепление, и бунтари были рассеяны. Кто успел — бежал из Пруссии, остальные были арестованы.

Восстание ткачей стало первым относительно организованным выступлением пролетариата в Германии, и хотя оно окончилось поражением, Маркс воздавал ему должное: оно стало подтверждением его теории о необходимости столкнуть страсть и ярость пролетариата, экономику и государство.

Движущей силой этого восстания стала не абстрактная идея или символ, вроде религии, национальной принадлежности или царского трона, как часто бывало в прошлые века, — но нечто куда более реальное и важное: хлеб. Особенно же потрясла и возмутила Маркса буржуазия, против которой и поднялись ткачи: в его глазах именно буржуазия стала врагом будущего. Контролируя несметные средства, она контролировала и правительство, даже императора, — собственно, то же самое происходило во Франции {25}.

Воодушевленные происходящими дома событиями, 200 с лишним «парижских немцев» (среди них Маркс, Гервег и Гейне, последний уже успел написать две поэмы, посвященные силезским ткачам) начали собираться на митинги по воскресеньям. Это происходило в парижском винном кабачке на авеню де Венсенн. Французские полицейские осведомители и провокаторы докладывали, что на этих сборищах обсуждаются планы убийства монархов, террор против богачей и церкви и «прочие ужасные вещи» {26}. Маркс также довольно часто встречался с Бакуниным и другими либеральными русскими дворянами, которые проводили много времени в Париже, и мог попытаться убедить их вложить часть средств в общее революционное дело {27}. Наконец, в июле 1844 года Маркс был представлен знаменитому французскому анархисту Пьеру-Жозефу Прудону, самоучке из рабочей среды, который так лихо ответил в своей книге 1840 года на собственный вопрос «Что есть собственность?» — «Собственность — это воровство» {28}. Прудон заявлял, что не собирается предлагать новую систему, а просто требует положить конец любым привилегиям; справедливость, по его словам, превыше всего.

Однако Маркс называл работу Прудона «эпохальной». Он говорил, что Прудон — первый человек, кто наглядно показал: социальные болезни присущи системе, основанной на частной собственности. Хотя два эти человека часто беседовали, иногда ночи напролет, о коммунизме, Маркс говорил, что по большей части он учил Прудона немецкой философии, которую тот не смог освоить самостоятельно, поскольку не знал языка {29}.

Тот Маркс, который в этом же году писал для «Германо-французского ежегодника» Рюге и был обвинен за эту статью в государственной измене, мог считаться незрелым юнцом по сравнению с Марксом, который летом 1844 года начинает писать для газеты «Vorwarts!». Базирующийся в Париже еженедельник на немецком языке был единственным в Европе изданием немецкой оппозиции, неподконтрольным цензуре {30}. В реальности он финансировался на средства прусского оперного композитора Джакомо Мейербеера, который познакомился с социалистами, коммунистами и их более умеренными либеральными союзниками через графиню д’Агу и получил личные указания от прусского императора Фридриха Вильгельма выявить немецких революционеров в Париже, дав им возможность печататься, и тем самым разоблачить их. Главным редактором стал друг Маркса, Бернайс, однако его помощником был назначен Адальберт фон Борнштедт, австрийский шпион и провокатор, состоящий на службе у прусского императора.

Вполне возможно, что Маркс и его товарищи знали, на кого работают Мейербеер и Борнштедт, однако попросту решили использовать шанс быть опубликованными. Да и шпионы в их окружении были столь же привычны, как алкоголь и сигары, и иногда приносили интересные сплетни {31}.

Генрих Борнштейн, который основал газету, хотя и не финансировал ее, вспоминал, что в составе редакторского отдела каждую неделю собиралось от 12 до 14 человек — в его собственной квартире, расположенной на рю де Мулен, на правом берегу Сены, к северу от Тюильри. «Кто-то сидел на кровати или на сундуках, другие стояли или расхаживали по комнате. Все они ужасно много курили, а спорили всегда громко и страстно. Открыть окна было нельзя — возле них сразу собралась бы толпа зевак, привлеченная этим страшным шумом — поэтому через некоторое время вся комната заполнялась плотной завесой сизого дыма, и вновь вошедший вряд ли мог кого-то узнать в этом смоге». В этих встречах принимали участие Маркс, Гейне, Гервег, Рюге, Бакунин, поэт Георг Веерт и коммунист Эвербек. Никому из авторов не платили жалованья {32}.

Писем Маркса Женни в Трир за этот период не сохранилось, однако в ее письмах легко читаются страх и тревога за их будущее; возможно, именно об этой тревоге упоминал много лет назад отец Маркса. В письме, датированном 21 июня, Женни, кажется, с искренним удовольствием подробно расписывает свой обычный день и стремится подчеркнуть все признаки благополучной жизни.

«Со всеми я держусь гордо, и моя внешность и манеры полностью оправдывают это гордое поведение. Во-первых, я элегантнее всех, и кроме того, никогда еще в своей жизни я не выглядела такой здоровой и цветущей, как теперь. Мнение об этом единодушно». Описав неожиданную и теплую встречу с матерью и сестрами Маркса, Женни добавляет: «Удивительно, как успешность и благополучие меняют отношение к тебе людей; вернее, в нашем случае — видимость благополучия». Однако всех близких по-прежнему волнует главный вопрос — где и когда Маркс сможет получить приличное место, и Женни много раз упоминает, что этот же вопрос мучает и ее саму. «Родной мой, меня часто тревожит наше будущее, как ближайшее, так и более отдаленное, и я думаю, что буду наказана за проявленные мной здесь высокомерие и гордость. Если ты можешь, успокой меня в этом отношении. Здесь так много говорят о постоянном доходе»[19].

Женни изо всех сил старается быть сильной, пока ее муж уходит все дальше по выбранному им опасному пути. Повод быть сильной у нее есть — их дочь. Впервые за долгие годы сердце Женни разрывается между двумя одинаково любимыми существами — мужем, оставшимся в Париже, и ребенком, которого она в Париже чуть не лишилась. Она называет Женнихен «самым нежным свидетельством нашей любви» и сходит с ума от тревоги за хрупкое здоровье девочки. «Если бы мы только могли продержаться, пока наша малышка не подрастет…»

Пункт за пунктом чередуются в письмах Женни новости и страхи, однако в конце концов она, кажется, смиряется с тем, что выбор Карла был неизбежен и правилен, и говорит, что все было бы хорошо, если бы он только писал статьи, избегая при этом злого или раздраженного тона: «Ты прекрасно знаешь, какой эффект могут оказывать твои статьи. Пиши — но как бы между делом, небрежно и легко, с твоим обычным тонким юмором». Тем же, кто сомневается в правильности такого решения (возможно — отчасти и себе самой), она говорит: «О, вы, ослы, можно подумать, что сами вы неколебимо стоите на твердой земле! Где сейчас можно найти столь твердый фундамент? Можно ли не видеть повсюду признаки грядущей катастрофы, подрыва устоев общества, колебания опор, на которых возведены его храмы и рынки?» {33}

Примерно через месяц после того, как Женни написала эти слова, заколебались и основы Пруссии. После кровавого восстания ткачей в Силезии страну вновь начало лихорадить после неудавшегося покушения на Фридриха Вильгельма IV. Исполнителем — по словам Жени — двигала не политика, а голод. В письме мужу Женни описывает неудавшегося убийцу: «Этот человек, подвергаясь постоянной опасности голодной смерти, три дня тщетно нищенствовал в Берлине — таким образом, социальное покушение на убийство! Если когда-нибудь дело начнется, то оно начнется именно с этой стороны — здесь самое уязвимое место, и этой угрозе подвержено и немецкое сердце»[20]. И все же Пруссия не обращает внимания на приближающуюся опасность: «Все колокола звонили, пушки палили, и благочестивая толпа шествовала во храм, чтобы воздать хвалу небесному богу за то, что он столь чудесно спас бога земного» {34}.

Маркс опубликовал это письмо Женни в газете «Vorwarts!» 10 августа 1844 года, подписав его «Немецкая Женщина». Первая публикация Женни появилась через три дня после того, как ее муж сделал свой собственный вклад в развитие этой самой радикальной из немецких газет {35}. Вскоре после этого газета привлекла повышенное внимание прусских властей, и без того находившихся в состоянии боевой готовности после покушения на императора. Пока имперские шпионы держали сотрудников и авторов газеты под наблюдением, власти не предпринимали против них никаких действий, но все изменилось, когда «Vorwarts!» опубликовала статью, в которой цареубийство было названо единственным способом доказать, что император Пруссии — обычный человек, а не избранник небес.

Прусское правительство надавило на французское, которому тоже вовсе не хотелось, чтобы Франция прослыла убежищем для тех, кто призывает к убийству монархов {36}.

Против главного редактора Бернайса было сфабриковано и выдвинуто обвинение, по которому он был на 2 месяца заключен в тюрьму; остальные сотрудники начали готовиться к возможным обвинениям и изгнанию из страны {37}.

В этой напряженной атмосфере Женни готова вернуться в Париж. Между 11 и 18 августа она пишет, что скоро будет рядом с ним и «весь этот ад закончится». Ее письмо переполнено любовью к «дорогому отцу моей маленькой куколки», к ее «хорошему, сладкому черному лохматику» — и она спрашивает его: «Карлхен, долго ли наша куколка будет исполнять роль соло? Боюсь, я боюсь, что, когда мама и папа окажутся вместе, будут жить по принципу имущественной собственности, соло превратится в дуэт» {38} [21].

Женни всегда будет вставать на сторону мужа, когда ему будет грозить опасность. Если он будет в оппозиции, она будет сражаться за него, если в опасности — защищать его. Все страхи насчет их финансов мгновенно растворились перед лицом более серьезных бед.

Через несколько дней после получения ее письма Маркс знакомится с человеком, который станет еще одним его защитником на всю жизнь — с Фридрихом Энгельсом.

7. Париж, 1845

Я вообще не понимаю, как можно завидовать гению. Это настолько своеобразное явление, что мы, не обладающие этим даром, заранее знаем, что для нас это недостижимо; но чтобы завидовать этому, надо уж быть полным ничтожеством.

Фридрих Энгельс {1} [22]

Энгельс путешествовал и направлялся из Англии домой, в Германию, но по дороге решил ненадолго остановиться в Париже. Маркс знал его заочно, как автора блестящей, по его мнению, статьи о политической экономии, которую Энгельс написал для Рюге меньше года назад. Энгельс в свою очередь слышал о Марксе-тиране, главном редакторе «Rheinische Zeitung» в Кельне, чьи труды он очень уважал.

Они встретились 28 августа 1844 года в кафе «de la Regence» — и проговорили подряд десять дней и ночей {2}. Это кафе близ Лувра было отличным местом для их первой встречи: оно было известно едва ли не всей Европе в качестве своеобразного клуба шахматистов, где они оттачивали свое мастерство.

В свои 23 года Энгельс был высоким, стройным, белокурым, очень аккуратно одетым, спортивно сложенным молодым человеком. Он очень любил женщин — и лошадей. По настоянию своего отца — богатого фабриканта — в 17 лет он бросил учебу, чтобы войти в семейное дело. Называющий себя бизнесменом и «императорским прусским артиллеристом» {3} Энгельс был, казалось, полной противоположностью приземистого, большеголового, смуглого и вечно растрепанного Маркса — во всем, кроме любви к выпивке и довольно ядовитого юмора {4}. Однако если Маркс был весь на виду, то Энгельс был более сложным человеком.

С одной стороны, он был вполне светским человеком, беспечным холостяком, любившим посещать собачьи бега, и ценителем изысканных вин. Но одновременно он был и страстным революционером, взял в любовницы ирландскую революционерку, простую девушку с фабрики, и, еще будучи подростком, написал ряд весьма резких статей на социальные темы, в частности — о результатах нерегулируемой индустриализации в его родном Бармене. Этот юный революционер сам представился Марксу тем августом в Париже, и Маркс с готовностью принял и понял все стороны этого экстраординарного характера.

Натура Энгельса представляла собой редкую комбинацию — человек идеи и человек действия. Он мог писать замечательные статьи, обладал замечательным красноречием и живым умом, — но при этом был и хорошим бизнесменом, прекрасно знавшим всю подноготную промышленности: от апартаментов фабриканта-хозяина до рабочих цехов. Он понимал социальные, политические и экономические последствия существующей промышленной системы, потому что сам жил и работал внутри нее. Он стал посланником материального мира, однажды постучавшим в дверь Карла Маркса, чтобы заполнить пробелы в его теоретических исследованиях.

Что касается самого Энгельса, то в 26-летнем Марксе он увидел столь могучую личность и огромный интеллект, равных которым никогда ранее не знал. Хороший солдат ищет хорошего командира — и Энгельс нашел для себя такого человека.

Позднее он довольно скромно описал их историческую встречу в Париже: «Выяснилось наше полное согласие во всех теоретических областях, и с того времени началась наша совместная работа» {5} [23]. На самом деле он попросту стал спасителем семьи Маркс. Он не только предоставлял фактический материал для статей Маркса, но еще и материально обеспечивал существование всей его семьи.

Энгельс был старшим из восьми детей в семье и являлся наследником процветающей текстильной фирмы, основанной в долине Вупперталя еще в XVIII веке его прадедом. К тому времени как Энгельс превратился в подростка, этот район Рейнской земли считался в Германии самым развитым в промышленном отношении. Река Вуппер была сильно загрязнена промышленными отходами фабрик, принадлежавших семейству Энгельс. Его семья принадлежала к наиболее радикальной ветви христианской церкви; любые радости жизни, увеселения и легкомыслие решительно осуждались, Священное Писание считалось незыблемым каноном, по которому следовало жить, так же незыблемо было мнение христианской общины, к которой принадлежала семья. Едва став самостоятельной личностью, молодой Фридрих принес немало беспокойства своим родителям, прежде всего своим бунтарским духом {6}. В письме к жене Фридрих Энгельс-старший выражает серьезную озабоченность неповиновением своего 15-летнего сына, который отказался признать свою вину даже после серьезного наказания. Кроме того, отец нашел в его столе «грязную книжонку, которую он взял в общественной библиотеке, историю о рыцарях XIII века… Пусть Бог исправит поскорее его характер… Я часто опасаюсь за этого превосходного во всех прочих отношениях мальчика…» {7}

Во время обучения в гимназии Эльберфельда Энгельс проявил интерес и — в отличие от Маркса — истинный талант к стихосложению. Первые его стихи были напечатаны, когда Фридриху исполнилось 17, и тогда он искренне надеялся стать литератором {8}. Однако его отец мечтал, чтобы сын пошел по его стопам, и потому вынудил его бросить учебу. Энгельса отправили в Бремен, промышленный город, в качестве ученика на фабрике, и именно там сын фабриканта начал свой революционный путь. Некоторые из его ранних мятежных выходок стали притчей во языцех для всего города {9}. Он подговорил своих сверстников на спор отрастить усы — что считалось в обществе неприличным. Дюжина юнцов это и сделала — и они все вместе отпраздновали «юбилей усов» {10}. Сестре он хвастался, что оскорбляет «обывателей» не только демонстрацией своих усов на концерте, но и тем, что пришел в обычном пальто и с «голыми руками», в то время как все приличные молодые люди были одеты во фраки и белые перчатки. «Дамам, кстати, очень понравилось… Самое же замечательное, что три месяца назад меня здесь не знал никто, а теперь знают все» {11}. Однако реальным и серьезным его протестом стали статьи. «Письма из Вупперталя» он подписал вымышленным именем, взяв псевдоним «Фридрих Освальд». Как он сам описывал этого персонажа — «философ, коммивояжер, путешественник». «Письма» произвели фурор и стали сенсацией. Опубликованы они были в 1839 году, в одном из периодических изданий Гамбурга, и их тут же расхватали либеральные газеты по всей Германии {12}. В письмах рассказывалось о жизни рабочих, которые начинают работать уже в возрасте 6 лет, трудятся в душных, темных помещениях, вдыхая не столько кислород, сколько угольную пыль и чад. «Удел этих людей — мистицизм или пьянство. Этот мистицизм в той грубой и отвратительной форме, в которой он там господствует, неизбежно порождает противоположную крайность, и в результате получается, что народ там состоит только из «добропорядочных» (так зовут мистиков) и беспутного сброда» {13} [24].

Ужасающая нищета преобладала среди низших классов, в частности среди рабочих на фабрике в Вуппертале; сифилис и легочные заболевания были распространены повсеместно; в Эльберфельде из 2,5 тысяч детей школьного возраста 1,2 тысячи лишены возможности получить образование, ибо растут на заводах и фабриках, начиная работать с малых лет, поскольку работодателю невыгодно брать на их место взрослого и платить ему вдвое больше. Однако у фабрикантов гибкая совесть — и смерть одного ребенка не отправит душу истинного пиетиста в ад, особенно если он посещает церковь два раза в день по воскресеньям…

Ибо прекрасно известно, что самые жестокие фабриканты — как раз пиетисты; они использовали любую возможность, чтобы снизить заработную плату рабочим — например, под предлогом того, чтобы не давать им деньги на выпивку {14}.

«Освальд» также выступает за освобождение женщин, что, по его словам, будет главным шагом на пути к всеобщей свободе {15}. (Хотя не исключено, что Энгельсом двигали менее альтруистические соображения, и в освобождении женщин от рабского труда он усматривал, скорее, сексуальную свободу.)

Что касается чистой политики, то в письме другу Энгельс заявил, что ненавидит императора — им тогда был Фридрих Вильгельм III. «Если бы я не так сильно презирал это дерьмо, то ненавидел бы еще больше. Наполеон был ангелом по сравнению с ним… Чего-то хорошего я могу ожидать только от правителя, которого народ тащит за уши из дворца, в котором уже все окна разбиты летящими камнями революции» {16}. Он отвергает и дворянство — результат «64 династических браков» {17}.

Энгельс вернулся домой в Бармен в 1841 году и почти сразу отправился в Берлин, чтобы год отслужить в армии. Такова была официальная версия, неофициально же он отправился в Берлин, чтобы быть поближе к университету и младогегельянцам, чьи работы он читал в Бремене. Энгельс примкнул к новому поколению младогегельянцев, к крылу, известному как «Свободные». Они горячо приветствовали его, поскольку он уже опубликовал 37 статей, и все в группе были наслышаны о легендарном «Фридрихе Освальде» и его атаках на фабрикантов {18}.

Одним из тех, кто в ту пору оказывал самое сильное влияние на Энгельса, был друг Маркса Мозес Гесс, первым поддержавший идеи коммунизма. Гесс считал, что революция неизбежна и начнется она во Франции, Германии и Англии одновременно. Франция — родина революции политической мысли, Германия — центр философской мысли, а Англия — место сосредоточения мировых финансов {19}. Как нарочно, именно в Англии случится следующая остановка Энгельса в его большом путешествии длиною в жизнь…

В 1837 году семья Энгельсов объединяет капитал с братьями Эрмен в Англии, чтобы открыть ткацкие фабрики в Манчестере. Отец Энгельса посылает туда старшего сына, чтобы он продолжал осваивать семейный бизнес. Фридрих будет работать в конторах Эрмен&Энгельс в Виктория-Миллс, в городе, который в то время по праву считается промышленным центром всего мира. Подобрать место лучше вряд ли возможно — и для Энгельса-бизнесмена, осваивающего законы экономической системы, и для Энгельса-революционера, размышляющего над тем, как эту систему разрушить {20}. По дороге в Англию Энгельс заезжает в Кельн, чтобы встретиться с редактором «Rheinische Zeitung» Карлом Марксом. Однако Маркс принимает его крайне холодно, ибо презирает «Свободных» младогегельянцев, и тот визит очень краток и скомкан {21} (до такой степени краток, что когда эти двое встретятся в Париже, это можно будет с полным правом считать их первой встречей).

Когда Энгельс приехал в Манчестер в ноябре 1842-го, накануне своего 22-летия, город только-только приходил в себя после забастовки рабочих, вызванной очередным сокращением заработной платы. Атмосфера очень напряжена. Рабочие всегда были самой угнетенной частью населения, и все же по английским законам у них было право на свободу собраний, что давало им проблеск надежды на некоторое улучшение своего положения {22}. Однако добиться этого улучшения было непросто. Один из современников писал о Манчестере так: «Нет на свете другого города, где разница между бедными и богатыми так бросалась бы в глаза, а барьер между ними был бы так же труднопреодолим» {23}. Энгельсу это, впрочем, удается — с помощью 19-летней ирландки Мэри Бернс {24}. Мэри работала на фабрике Энгельса вместе со своим отцом и 15-летней сестрой Лидией (или Лиззи). Не вполне ясно, как именно они с Фридрихом познакомились, случилось ли это на фабрике или нет — некоторые биографы утверждают, что он встретил ее, когда она торговала апельсинами в Сайенс-Холл, знаменитом центре, где социалисты читали свои лекции и где проходили манчестерские митинги. Но где бы ни произошла их встреча, Энгельс явно был очарован тем, что его друзья называли «дикой красотой Мэри», а также ее остроумием и врожденным умом. Этот союз имел для Энгельса судьбоносное значение. Мэри познакомила его с «Маленькой Ирландией» и другими рабочими районами Манчестера, куда уважающие себя джентри не совались даже для того, чтобы собрать плату за аренду {25}. Энгельса ужаснуло полное отсутствие санитарии; это была выгребная яма, пропахшая мочой, повсюду гнили и разлагались останки животных, через каждые 20 шагов торчали вонючие свинарники, а «грязные лужи были настолько глубоки, что по ним невозможно было пройти, не утонув по щиколотку». В домиках с земляными полами было одна-две комнаты. Энгельс вспоминал: грязь и вонь были настолько ужасающими, что для «человека любой степени цивилизованности было бы попросту невозможно жить в таком кошмарном месте» {26}.

И тем не менее это были дома тех самых рабочих, которые работали на фабрике его отца и десятках других похожих фабрик. И это были те самые рабочие, чьим трудом ковалось успешное будущее фабрикантов. Энгельс сделал тогда вывод, что единственная разница между рабами древности и современными рабочими состояла в том, что рабов продавали на всю жизнь, а рабочие продавали себя изо дня в день {27}. Однако, как и сами рабочие, молодой человек увидел проблески надежды, озарившие этот мир страданий. Энгельс считал, что положение рабочих «постепенно внедряет в их умы мысль о необходимости социальных реформ, благодаря которым машинный труд будет использован не против них, но им в помощь» {28}.

Мэри также представила его ирландским и английским революционерам-радикалам {29}. Один из них, британец Джордж Джулиан Гарни — поразительный «стройный молодой человек с выражением почти мальчишеской незрелости на юном лице, говоривший на прекрасном английском языке» {30}.

Протест и гнев разгорались в душе внешне безобидного молодого прусского промышленника буквально после первых же недель, проведенных в Манчестере. Находясь в фабричной конторе своего отца, Энгельс пишет статьи в английские либеральные газеты, в которых описывает положение рабочих в Германии — а в Германию посылает письма со своими наблюдениями и выводами о положении рабочего класса в Англии. В 1842 году Маркс публикует пять его писем в «Rheinische Zeitung», однако без подписи автора. Статьи в Англии подписаны настоящим именем — «Ф. Энгельс» {31}. К 1843 году «уличное» образование Энгельса серьезно дополнено внимательным чтением английских работ по экономике, политике и истории. Результатом этих изысканий становится 25-страничная статья «Наброски к критике политической экономии», редактором которой станет Маркс и которую напечатают в газете Рюге в Париже в начале 1844 года. Эту статью можно считать самым первым «марксистским» разоблачением только зарождающейся капиталистической системы. В ней Энгельс писал, что тот, кто владеет машинами, создает экономику — и социальный хаос, поскольку участие в цикле перепроизводства сопровождается сокращениями; они, в свою очередь, влекут за собой понижение заработной платы, что провоцирует социальный кризис и обостряет классовые конфликты. Облегчающие труд технические достижения не облегчают положение самого рабочего и служат лишь увеличению прибыли. Людей увольняют из-за внедрения техники, а те, кто остается на своих рабочих местах, вынуждены работать все интенсивнее и интенсивнее, чтобы восполнить недостаток рабочей силы. В этой системе прибыль капиталиста напрямую зависит от потерь рабочего {32}.

К моменту их встречи в августе 1844 года Маркс и Энгельс приходят к одинаковым выводам — с разных сторон. Именно поэтому они соглашаются, что наилучший способ борьбы сейчас — это пропаганда. Энгельс планирует вернуться в Германию и написать книгу о периоде, проведенном в Англии (знаменитое и ставшее классическим трудом «Положение рабочего класса в Англии»), в то же время Маркс начинает работать над книгой о политической экономии, основанной на его исследованиях за последний год. Прежде чем уехать из Парижа в сентябре, Энгельс пишет 15-страничный политический памфлет, соавтором которого становится и Маркс: в нем они смело атакуют позицию некоторых их бывших союзников. Во вступлении Маркс и Энгельс описывают этот памфлет как своего рода катарсис, после которого они намерены предпринять ряд конкретных и позитивных шагов к созданию работ философской и социальной направленности. Этот памфлет станет их первой совместной работой. Маркс назвал его «Святое семейство, или Критика критической критики» {33}.

Женни приезжает в Париж и находит Маркса за работой — он пишет свою часть памфлета. Она не застает нового друга ее мужа, так вдохновившего Маркса, но Карл буквально потрясен рассказами Энгельса о манчестерских фабриках и его подробным описанием «изнутри» того, как вся эта система работает. Маркс еще больше утверждается в мысли, что любая социальная теория не может существовать, не опираясь на опыт реальной жизни. Бруно Бауэр становится его легкой мишенью — потому что примерно в это же время утверждает в одной из статей, что история является той силой, которая направляет людей, а не наоборот. Также Бауэр пишет, что участие народных масс в Великой французской революции подпортило и исказило идеи, которые этой революцией двигали, и в конечном итоге привело к ее поражению. Наконец, Бауэр соизволил критиковать Прудона… {34}

Маркс надеялся, что памфлет будет опубликован достаточно быстро, чтобы успеть вступить в полемику с Бауэром — и заработать немного денег. Последнее обстоятельство — вместе с деньгами, присланными Юнгом в июле из Кельна, — дало бы им с Женни возможность пережить финансовый кризис в семье {35}. Деньги им понадобятся. В любой момент Маркса могут арестовать или выслать из страны, если прусское правительство сможет убедить французскую сторону начать преследование редакции «Vorwarts!» во главе с Бернайсом. Маркс пишет статью под жесточайшим давлением — и кажется, что всё против него. Работа над дополнением к 15 страницам Энгельса продлится до ноября {36}, и раздел Маркса вырастет до 300 страниц, причем большую часть будут составлять довольно бессвязные замечания о готическом романе французского писателя Эжена Сю {37}. Разумеется, Маркс очень сильно ушел в сторону от темы. Возможно, это было вызвано волнением и восторгом от встречи с Энгельсом, которого он теперь настойчиво звал вернуться в Париж в ноябре (Энгельс ответил, что не может этого сделать — он был слишком погружен в работу над книгой об английском рабочем классе, а кроме того, рисковал рассориться со своей семьей в случае отъезда, да и любовные отношения требовали прояснения) {38}. Возможно также, что Маркс просто выпускал пар после длительного напряжения. За последний год его мозг буквально переполнился идеями. «Святое семейство» временами читается как некий интеллектуальный взрыв.

В январе 45-го работа над совместным проектом все еще не завершена, не продвинулся Маркс и в своем экономическом труде. В письме к нему Энгельс интонациями очень напоминает Женни — она примерно так же пыталась уговорить своего мужа доделать начатое дело: «Постарайся закончить книгу о политэкономии, даже если там осталось много того, чем ты недоволен; это не так важно; умы созрели для такого труда, и мы должны ковать железо, пока горячо… Делай так, как обычно делаю я, — назначь самому себе дату, к которой ты должен закончить писать, и сделай все для того, чтобы труд поскорее опубликовали…» {39}

Это письмо датировано 20 января 1845 года. Видимо, Энгельс не знал о тех событиях, которые произошли в Париже. За 9 дней до этого министр внутренних дел Франции издал приказ, согласно которому члены редакции «Vorwarts!» — среди них Маркс, Гейне, Рюге, Бернайс и Бакунин — должны в течение 24 часов покинуть Париж, а затем, как можно быстрее, и пределы Франции. Изгнать «атеистов» Луи-Филиппа уговорил известный прусский ученый Александр фон Гумбольдт, передавший королю подарок от Фридриха Вильгельма — раритетную фарфоровую вазу. Французский король, желавший мира в своем государстве и собственного процветания, с удовольствием принял подарок — и отдал распоряжение выслать «неудобных» писак {40}. Как пишет Женни, полицейский комиссар явился к ним домой в воскресенье — с подписанным ордером и вооруженными полицейскими {41}.

Опасность быть выдворенными из Франции висела над их головами долгие месяцы, но по-настоящему они к этому так и не подготовились, особенно Женни. Она уже успела стать парижанкой. Ее мир помещался на улицах между площадью Сен-Жермен и Латинским кварталом. Париж был городом, в котором они с Карлом начали свою совместную жизнь, здесь родилась их дочь, здесь жили все их друзья. Она хотела остаться — и ордер предусматривал для изгнанников такую возможность: если они подпишут обязательство больше не заниматься политической деятельностью.

На это условие согласились все, кроме Маркса и Бакунина. Товарищам Маркс заявил, что «его гордости и чести претит добровольное согласие встать под надзор полиции» {42}. Вкусив свободной от произвола жизни вне Пруссии, Маркс не собирался отказываться от возможности свободно писать и говорить. Он попытался оговорить условия, на которых он и его семья могли бы остаться в Париже, — и ради этих переговоров ордер был продлен на месяц. Однако в остальном правительство Франции уступать не собиралось — как и Маркс. 2 февраля Карл Маркс и молодой журналист Генрих Бюргерс уезжали из Парижа — на расхлябанном дилижансе, сквозь мокрый снег, в Бельгию. Бюргерс оставил описание их совместного путешествия — а также свою не вполне удачную попытку поднять спутнику настроение песней. Они прибыли в Брюссель 5 февраля 1845 года {43}.

Женни, ее 8-месячная дочь и кормилица, приехавшая с ними из Трира, чтобы заботиться о Женнихен, остались у Гервегов. Каждый день к ним приходили нескончаемые посетители, чтобы обсудить их изгнание, попытаться найти способ избежать его и предложить помощь {44}. Женни писала Марксу, что Бакунин, который все еще пытался уговорить правительство позволить ему остаться в Париже, «пришел и преподал мне настоящий урок риторики и драматического искусства, изливая душу…», а немецкий журналист Александр Вайль объявил себя ее «личным защитником». Разумеется, главным образом Женни требовалась финансовая помощь. Она пыталась собрать денег, чтобы расплатиться с долгами и оплатить переезд в Брюссель. Карл оставил ей 200 франков, но за квартиру они должны были 380. 10 февраля она пишет мужу: «Не знаю, что и делать. Сегодня утром я обегала весь Париж. Монетный двор закрыт, надо сходить еще раз. Потом я была в транспортной конторе и у комиссионера аукционного зала. Нигде ничего не добилась». Посылая «тысячу поцелуев папочке от мамы и один поцелуйчик от паиньки», Женни подписывает письмо: «До свидания, дорогой друг. Жду тебя с нетерпением. Сейчас ты уже в Брюсселе. Приветствуй наше новое отечество. Прощай» {45} [25].

В течение нескольких дней ей удается продать мебель за смешную, как она пишет, сумму и покинуть Париж. Женни вспоминала: «Больная и продрогшая, под проливным дождем я последовала за Карлом в Брюссель» {46}.

Она еще не знала, что это всего лишь первый из их многочисленных переездов. Так началась жизнь семьи Маркс в изгнании.

8. Брюссель, весна 1845

Я редко встречал столь счастливые браки, в которых все радости и страдания были поделены поровну, на двоих, а все несчастья преодолевались в сознании полной и взаимной зависимости…

Стефан Борн {1}

Крошечная Бельгия была островком мирной доброжелательности в мрачном море суровых реакционных монархий. Независимой она стала всего 15 лет назад, выйдя из состава Голландии, и хотя здесь правил король, в Бельгии была конституция, которую с полным правом можно назвать самой либеральной в Европе. Если в чем-то Брюссель и проигрывал (а после Парижа он мог показаться чем-то вроде большой деревни), то по части свободы явно перегонял французскую столицу.

Все, чего король Леопольд I требовал от политических беженцев, пересекавших границу его королевства, — это просьба воздерживаться от публичной политической деятельности и пропаганды, ибо это могло раздражать более крупных и могущественных соседей маленькой Бельгии {2}. Подобные условия были неприемлемы для Маркса в Париже, но в Бельгии он на них согласился — по личным и профессиональным причинам. Не только потому, что вскоре у них с Женни должен был родиться второй ребенок, но и потому, что в день своего отъезда из Парижа он подписал контракт на книгу по политэкономии {3}.

Маркс написал два прошения на высочайшее имя, в которых называл себя «самым скромным и покорным слугой Его Величества», — он просил разрешения иметь возможность жить с женой и детьми в Бельгии и давал слово чести, что не будет «публиковать в Бельгии работ, связанных с текущими политическими процессами» {4}. Леопольд дал свое разрешение, и Марксы поселились в королевстве Бельгия {5}.

Впрочем, это не означало, что они останутся совсем без присмотра; бельгийские власти получили предупреждение от французской стороны, что на территорию Бельгии въехал активный революционер-пропагандист. В письме начальника французской полиции мэру Брюсселя говорилось: «Если до Вашего ведома дойдет, что он нарушил данное слово и предпринял любые действия, наносящие ущерб правительству Пруссии, нашего соседа и союзника, я прошу Вас уведомить меня о том немедленно…» {6}

Вскоре подозрения оправдались. В стране, правителю которой он поклялся не заниматься никакой политической деятельностью, Маркс напишет, возможно, самый революционный трактат XIX века — «Манифест коммунистической партии». Однако все это еще впереди. Пока же он изо всех сил старается сдержать данное слово.

Со своей стороны, Женни надеется, что в Бельгии они смогут вести более оседлый образ жизни, чем в Париже. Перед отъездом Маркса из Франции она снабдила его подробным списком требований к месту их будущего обитания. Забавно представлять себе Маркса — выдворенного из Франции за подготовку свержения монархии — путешествующим в дилижансе по сельской местности, со списком в кармане, где указано, на что ему нужно обратить особое внимание, например на шкафы: «Они играют важную роль в жизни домохозяйки». Маркс должен найти дом «с четырьмя комнатами и кухней, а также с чуланом, куда можно убрать лишние вещи и чемоданы… Три комнаты должны отапливаться… Наша комната не должна быть особенно элегантной. Хорошо бы обставить ее, как и твой кабинет, достаточно скромно». На себя она берет расстановку книг {7}.

Возможно, представляя себе такой дом в Брюсселе, Женни пыталась побороть шок после высылки из Франции. Воображаемый дом, патриархальный, приличный, очень буржуазно-добропорядочный, психологически защищал ее от образа стучавших в дверь полицейских с очередным ордером в руках. А возможно, нося под сердцем их второго ребенка, она просто ощущала потребность покончить с их богемной жизнью.

Однако, когда Женни приехала в конце февраля в Брюссель, она убедилась, что конца их бродячей жизни пока не предвидится. Карл так и не нашел постоянного пристанища для своей семьи. Женни, Женнихен и кормилица поселились вместе с Марксом в пансионе Буа-Соваж на площади Сен-Гудуль, в самом центре города. Крошечный по сравнению с громадным собором Сен-Мишель, возвышавшимся над ними, словно грозное напоминание о могучем враге Маркса — Церкви, пансион Буа-Соваж вряд ли мог считаться настоящим домом, о котором мечтала Женни; однако здесь было любимое пристанище всех немногочисленных беженцев, которых в Брюсселе было не так много (всего несколько сотен) по сравнению с Парижем, где немецкая община насчитывала 80 тысяч человек {8}. В этом маленьком сообществе связи налаживались быстрее и прочнее, и вчерашние попутчики становились друзьями.

В Париже общественная жизнь Марксов была наполнена ежедневными высокими драмами, политическими и личными, как и подобает большой сцене. Первые недели в Брюсселе были тихими, но и куда более насыщенными. На протяжении многих лет противники Маркса пренебрежительно называли круг его друзей «партией Маркса» — такое название предполагало бы наличие целой организации с большим количеством членов. Но такой организации никогда не существовало, и даже те, кто употреблял это определение, знали, что относится оно лишь к его семье и ближайшим друзьям. Разумеется, ближний круг его соратников в целом разделял его взгляды, однако мужчин и женщин вокруг Карла и Женни также связывала глубокая личная привязанность. Большинство этих «членов партии» и собрались впервые в середине 1840-х годов в Брюсселе.

На следующий же день после своего приезда в город Маркс отправился навестить поэта Фердинанда Фрейлиграта, чтобы извиниться перед ним за то, что Rheinische Zeitung в бытность Маркса главным редактором три года назад довольно жестко нападала на него. К этому времени Фрейлиграт (также занимавшийся бизнесом и тем очень вдохновивший молодого Энгельса) был одним из самых знаменитых немецких поэтов.

Вначале его поклонников привлекала не политика, а чистая прелесть его стихов, как и у Гервега. Фрейлиграт утверждал, что поэты не должны принимать участие в социальных вопросах, и имел публичную дискуссию с Гервегом по этому поводу. В 1842 году ему была назначена персональная пенсия от прусского императора, и «Rheinische Zeitung» осудила его за это, объявив, что Фрейлиграт продался врагам свободы {9}.

В течение следующих двух лет, пока прусское правительство становилось все более реакционным, стихи Фрейлиграта приобретали все более отчетливую политическую направленность. В 1844 году его книга «Патриотические фантазии» была запрещена. Он изменил название на «Исповедь Веры» и в предисловии отказался от императорской пенсии. Император был в ярости, книгу запретили вторично, и Фрейлиграт бежал в Бельгию. Он и его жена Ида мирно и спокойно жили в Брюсселе, пытаясь продумать свои следующие шаги, когда в Бельгию приехали Марксы. Между двумя семействами сразу установились очень теплые отношения {10}. Фрейлиграт, который был всего на 8 лет старше Маркса, называет своего нового друга «хорошим, интересным, скромным, решительным человеком» {11}.

Однако вскоре Фрейлиграты переехали в Швейцарию, и Марксы переехали из Буа-Соваж в освободившийся после их отъезда дом. В мае они снова переехали в пригород к востоку от Брюсселя, близ Порт-де-Лювен {12}. У них была 1000 франков, присланная Энгельсом, Юнгом и другими людьми, поддерживавшими их на родине, и потому они могли заплатить за аренду дома (владельцем которого был один бельгийский демократ) на рю де Альянс, в рабочем районе, где была публичная библиотека {13}. По сравнению с их квартирой на рю де Ванно в Париже, этот дом был тосклив и мрачен. Потемневшее от копоти и сажи трехэтажное здание стояло на улице, сплошь усеянной мелкими торговыми лавками и кустарными мастерскими. Но Женни, казалось, нисколько не расстраивало ее убогое жилище; постепенно вокруг них начал собираться круг друзей.

Бюргерс, журналист, ехавший с Марксом в Брюссель, поселился рядом {14}, так же как и другой немецкий журналист, Карл Хайнцен, которого Маркс знал еще по Кельну (и даже однажды взял в заложники во время хмельной вечеринки) {15}. Мозес Гесс и его возлюбленная Сибилла Пеш (неграмотная женщина, рабочая с фабрики, которую он встретил в Кельне) арендовали квартиру через два дома от Марксов {16}; бывший прусский лейтенант, социалист по взглядам, Йозеф Вейдемейер (Маркс называл его Вейвей) временно поселился у Марксов {17}. Однако самые важные друзья, по сути ставшие членами семьи Маркса, прибыли в апреле. Одна из них — Елена Демут, другой — Энгельс.

Елену в семье Маркса называли по-разному, но чаще всего — Ленхен. Она была на 6 лет моложе Женни и на 2 — Карла. Родом она была из деревни неподалеку от Трира, одна из семерых детей местного пекаря. Ленхен прислуживала в доме Вестфаленов с 11 лет и практически выросла на глазах у Женни, ее брата Эдгара и Карла Маркса, хотя в ее обязанности входило ухаживать за детьми хозяев {18}. В апреле 1845 года мать Женни отправила 25-летнюю Ленхен в Брюссель для помощи Женни, поскольку сомневалась, что та в одиночку справится и с маленькой дочерью, и с новорожденным. Каролина фон Вестфален передала дочери, что посылает самую лучшую помощницу, ближе и преданнее которой только она сама {19}. Белокурая и голубоглазая Ленхен взяла на себя управление хозяйством, тем самым дав возможность Женни спокойно доносить ребенка и помочь Карлу в его работе.

Неясно, каких политических взглядов она придерживалась до приезда в Брюссель, да и вряд ли она когда-нибудь о них говорила, однако в доме Маркса она быстро примкнула к коммунистам и социалистам из компании Маркса и Женни и начала вполне сознательно участвовать в социальной жизни. С весны 1845 года Ленхен становится фактически членом семьи, платя ей за это бесконечной преданностью. Один из современников рассказывал, что ей несколько раз делали предложение, но она всегда отказывалась выходить замуж, посвятив себя семье Маркс {20}.

Приезд Ленхен стал большой удачей: она приехала, чтобы обеспечить порядок в доме, в то время как Энгельс, казалось, явился, чтобы его разрушить. Он арендовал дом по соседству, но, судя по всему, большую часть времени проводил в доме друга {21}. С тех пор как он оставил Париж 8 месяцев назад, Энгельс успел пожить с семьей в Бармене, закончить свою книгу «Положение рабочего класса в Англии» (в которой, как он сказал Марксу, обвинил английскую буржуазию в убийстве, грабеже и других преступлениях, совершаемых в массовом порядке на фабриках и заводах, в том числе и принадлежащих отцу Энгельса) и поссориться со своим отцом. То, кем стал его сын, совершено не устраивало Энгельса-старшего, и, чтобы успокоить его, молодой человек согласился вернуться к работе на фабрике во время своего пребывания дома {22}. Однако он писал Марксу: «Мне это опротивело раньше, чем я начал работать: торговля — гнусность, гнусный город Бармен, гнусно здешнее времяпрепровождение, а в особенности гнусно оставаться не только буржуа, но даже фабрикантом, то есть буржуа, активно выступающим против пролетариата. Несколько дней, проведенных на фабрике моего старика, снова воочию показали мне всю эту мерзость, которую я раньше не так сильно чувствовал» {23} [26].

Он ушел с фабрики, сказал отцу, что не желает больше иметь ничего общего с семейным бизнесом, и вместе с Мозесом Гессом начал коммунистическую пропаганду в Рейнланде {24}. Активность Энгельса вскоре привлекла внимание полиции, и в полицейских отчетах он фигурирует как «оголтелый коммунист, выдающий себя за литератора» {25}. Отец боялся, что вслед за этим последует и ордер на арест, и, чтобы избежать позора для семьи и страданий о судьбе сына, дал ему денег на отъезд в Брюссель, что было Энгельсу очень на руку, поскольку именно туда он и собирался {26}.

Еще накануне приезда он писал Марксу, что хотел бы отставить в сторону «теоретическую болтовню» и обратиться к реальным проблемам реальных людей {27}. Его книга о рабочем классе Англии должна была быть опубликована в Германии в мае, и Энгельс сообщил, что с радостью будет перечислять полагающиеся ему роялти на счет семьи Карла, что поможет им вылезти из финансовой пропасти; самому ему с лихвой хватало денег, которые выделял ему отец {28}. В то же время он был равно готов и к работе, и к новым провокациям. По его словам, он так хорошо вел себя в Бармене, что боялся: «Всевышний прочитает мои труды и призовет меня на небеса» {29}.

Маркс был счастлив появлению такого энергичного компаньона, а Женни — рада встрече с другом своего мужа (будучи на 6 лет моложе ее, до сих пор он знал Женни только под довольно строго звучащим именем «мадам Маркс»). Если Энгельс планировал работать вместе с Марксом, ему предстояло работать и с Женни. Она по-настоящему стала «правой рукой» своего мужа — как когда-то в своих экзальтированных фантазиях о том, как он потерял руку на дуэли и не может писать. Теперь жизнь стала намного легче, потому что их дом стал центром притяжения для всех их соратников, и Марксу больше не было нужды уходить на собрания и встречи, как он это делал в Париже. Теперь все встречи проходили у них, и Стефан Борн, 23-летний немецкий наборщик, с которым они познакомились в Брюсселе, отмечал: «Я редко встречал такие счастливые браки, в которых радость и страдание были поделены поровну, а все скорби преодолевались сообща, в сознании полной и взаимной зависимости. Кроме того, я редко встречал женщин, которые были бы одинаково привлекательны и внешне, и внутренне в такой степени, как мадам Маркс» {30}.

Их маленькая колония жила в полной гармонии, каждый сочувствовал другому и, как вспоминала Женни, всегда был готов поделиться своими скудными средствами. Успех одного становился общим успехом. Они вместе обедали, вместе танцевали и вместе выпивали под роскошными хрустальными люстрами брюссельских кафе {31}. В этих кафе немцы встречали беженцев из других государств, которые рассказывали те же истории о растущей нужде и невозможности вернуться на родину.

В 1845 году казалось, что над Европой нависло проклятие. Неурожай пшеницы и картофеля первым обрушился на Ирландию, откуда перекинулся на континент, опустошая продовольственные склады. Сельские жители столкнулись с мучительным выбором: оставаться на своей земле, которая больше не могла их прокормить, или бросить все, что они нажили за всю свою жизнь, и поселиться в странных непривычных домах среди странных и непривычных людей. Любой выбор мог закончиться голодом и нуждой. Десятки тысяч европейцев эмигрировали — если у них была возможность купить билет. Только в 1845 году в Соединенные Штаты эмигрировало 100 тысяч человек, это был первый подобный рекорд в целой череде массовых исходов населения в последующие годы. Однако большинство из тех, кто оставил свою землю, так далеко не уезжали, они заполняли города Европы, постепенно превращавшиеся в огромные перенаселенные мегаполисы {32}. Дороги, соединяющие деревни и города, были забиты возами и телегами, на которых бывшие крестьяне перевозили свой скарб; по ним брели и те, чье имущество помещалось в заплечном мешке. Нехватка продовольствия спровоцировала разорение мелких фермеров {33}. Свирепствовали болезни, преступность и пороки всех мастей, включая торговлю детьми. Росла угроза массовых беспорядков, усугубленная сельскохозяйственным кризисом {34}.

Одновременно с этим коммерция по всей Европе выходила в овердрайв. Население с 1800 года выросло почти на 40 %, и промышленники делали все возможное, чтобы насытить такой огромный рынок. Раньше продукты производились только в тех объемах, чтобы удовлетворить спрос, но теперь процесс производства настолько ускорился и подешевел, что жаждущие прибыли производители больше не ждали, когда их товар будет востребован покупателями. Вместо этого они создали свои собственные рынки, и если местных потребителей становилось недостаточно, то наличие новых железных дорог и пароходных линий позволяло им продавать свою продукцию по всему миру. Они полагали, таким образом, что потенциал их коммерции бесконечен. Подобный менталитет был особенно распространен в Англии, самой развитой в промышленном отношении стране мира. Обеспеченные люди больше не задавались вопросом «Что мне нужно?». Главным вопросом эпохи стало «Что я хочу?» — и разрыв между теми, кто мог себе позволить задать этот вопрос, и всем остальным населением рос с ужасающей быстротой {35}.

Развитие торговли и производства действительно создавало новые рабочие места, но новые фабрики и шахты все равно не могли обеспечить работой всех желающих, кроме того, хозяева все реже нанимали взрослых мужчин — их труд был практически вытеснен машинами и станками. Выгоднее было брать на работу женщин и детей — и платить им в несколько раз меньше. Кроме того, рабочие места, созданные на новых фабриках и шахтах, не обеспечивали даже того невысокого уровня безопасности и стабильности, к которой привыкли рабочие и их семьи. Ведь они работали на одного и того же хозяина из поколения в поколение, всегда на одном и том же месте. Их жизнь была трудна — но она была частью той фабрики, той небольшой коммуны, к которой они принадлежали. Теперь же эта жизнь — и существование семьи — зависела лишь от прихоти непонятного, зачастую совершенно постороннего человека, «мастера», который был предан исключительно хозяину.

Отдельного взгляда заслуживали и условия в фабричных цехах, где рабочие постоянно рисковали получить серьезное увечье, травму или даже погибнуть. Рабочий день длиной от 12 до 18 часов, 6,5 рабочих дней в неделю — рабочие жили, чтобы работать, и работали, чтобы выжить.

Этих несчастных — и миллионов таких же, как они, все еще не вписавшихся в новую промышленную систему, — было гораздо больше, чем людей, которые пользовались производимыми благами и прибылью. Однако ими пренебрегали с легкостью — рабочие были совершенно безликой, глухой, бессловесной, по большей части безграмотной массой. Разумеется, и среди них встречались те, кто стоял особняком, настоящие мастера, ремесленники, грамотные умные люди — портные, краснодеревщики, печатники. Они были свидетелями страданий своих братьев, чья жизнь была безжалостно скомкана и перевернута новой системой.

Были и те, кто не входил в рабочую среду, но хорошо знал о бедственном положении пролетариата — интеллектуалы, мыслители, бунтари. В кафе и тавернах по всей Европе интеллектуалы и ремесленники обсуждали множество возможных социальных изменений, направленных на облегчение жизни рабочих.

В действительности то, что помогало с такой скоростью развиваться торговле и промышленности, способствовало такому же быстрому распространению идей реформ. Уровень грамотности в Европе не превышал 50 %, но жажда знаний была велика. Литература стала интернациональной, и такие авторы, как Бальзак, Виктор Гюго и Диккенс, описывавшие все общество в целом, от особняков до сточных канав, в новом реалистичном стиле, были признаны писателями мирового уровня. Их произведения взволнованно обсуждали в гостиных и клубах, где раньше знали лишь местных авторов {36}. Газеты тоже быстро перемещаются из города в город, уворачиваясь от местных цензоров, следящих, чтобы ничего из того, что местный князек-правитель хотел скрыть от общественности, не попало под типографский пресс. Даже в России, с ее самым репрессивным в Европе правителем, царем Николаем I, создавшим аж 12 цензурных департаментов, иностранные газеты все же распространялись среди граждан, которые передавали их из рук в руки {37}. Друг Маркса, Павел Анненков, говорил об этом феномене: «То, что раньше составляло привилегию высшей аристократии и правительственных сфер, отныне стало в порядке вещей среди простых граждан» {38}.

Пожалуй, наибольшую опасность в этом смысле представляли путешественники, становившиеся своего рода троянскими конями, перевозившими из страны в страну революционные идеи. В отличие от эмигрантов, которые полностью порывали со своими корнями, чтобы начать жизнь на чужбине, путешественники — а это были, как правило, образованные европейцы — переезжали из страны в страну либо по делам бизнеса, либо для продолжения обучения. Останавливаясь на короткое время в разных местах, они волей или неволей знакомились с новостями — и новыми идеями. Это перекрестное опыление привело к тому, что об американских уроках демократии уже говорили в Санкт-Петербурге, а тонкости английского бизнеса обсуждали в Милане. По всей Европе потихоньку нарастал приветственный гул — так встречали идеи коммунизма и социализма, сторонники которых обещали исправить социальные беды общества и помочь тем, кто остался без еды, крова или работы — неважно, по вине природной катастрофы или рук человеческих.

Лидеры этих групп были уже давно высланы правительствами своих стран; они встречались в чужих столицах — и в разговорах их все чаще можно было заметить, что тон изменился и обсуждаемые проблемы перестали быть национальными. Они стали интернациональными {39}.

Демонстрации протеста в то время еще редки; у рабочего класса, похоже, пока не было ни малейшего представления о том, как бороться с коварной, безжалостной и опирающейся на большие деньги промышленной системой. Однако год назад уже восстали силезские ткачи (Энгельс объявил их восстание началом активной фазы рабочего движения), и в конце марта 1845 года в швейцарском Люцерне были убиты сто человек — когда бурный политико-религиозный диспут вылился в кровавые беспорядки {40}. Для тех, кто призывал к социальным реформам, эти события стали знаковыми.

Коронованные особы по всей Европе тоже прислушивались к нарастающему гулу. Общество менялось на глазах. В прошлом основные угрозы исходили от самих монархов — войны, споры за земли, честь или религию. Однако уже с XVIII века, после революций в Америке и Франции и последовавших за ними волнений в 1830 году, угрозы стали менее очевидными, более универсальными и касались уже прав человека. Монарху все еще мог угрожать другой монарх, но все чаще опасность исходила от просвещенного дворянства его собственной страны, от буржуазного интеллигента-либерала или от лавочника в простой блузе и красном шарфе.

Европа вступала на неизведанную территорию. Относительно простая социальная структура, проверенная веками, в которой воля королей и князей была неоспорима, а все остальные члены общества были обязаны лишь беспрекословно повиноваться, рушилась на глазах. Но что придет ей на смену? На самом деле в будущее Европы можно было запросто нанести визит. Все, что для этого требовалось, — пересечь Ла-Манш. Энгельс уже бывал там, а летом 1845 года привез туда своего друга.

Карла Маркса.

9. Лондон, 1845

Мы не можем сказать, что такое удача в этом мире, сэр. Я обязан трудиться, очень тяжело трудиться, действительно тяжело, сэр, чтобы получить отдачу. А потом взять — и не получить вообще ничего. Время от времени приходится идти в короткую. Часто.

Уличный актер {1}

Весной, перед отъездом вместе с Энгельсом в Англию, Маркс начал набрасывать идеи для книги, которую они написали бы совместно, что помогло бы им окончательно уйти от «теоретической болтовни» и продемонстрировать всем раз и навсегда, что такое настоящие идеи: будь они религиозные, политические или экономические, корни их должны быть в реальном мире {2}. В частности, немецкие философы в своих работах касались лишь высоких сфер философии — по необходимости, вынужденно, поскольку правительство запрещало им обсуждать или публиковать все, что хоть как-то могло быть отнесено к повседневной, сегодняшней жизни. Даже социалисты использовали отвлеченные понятия, такие как «человечество» или «страдания» — вместо подразумевающихся «человек» или «голод». Маркс и Энгельс настаивали: теоретическая завеса должна быть снята с философии, и на передний план нужно вывести практические вопросы. В состоявшей из 11 пунктов работе «Тезисы о Фейербахе», написанной в это время, Маркс довольно лихо резюмирует: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его» {3} [27]. С этим призывом к действию, а также с 1500 франков, выданных ему в качестве аванса за книгу по политэкономии (которую он еще даже не начал), Маркс присоединился к Энгельсу, и они начали готовиться к поездке в Англию {4}.

Женни решила на время отсутствия Карла вернуться в Трир вместе с Ленхен и ребенком. Она была на 6-м месяце беременности, и путешествовать ей было трудновато, но у ее матери начались проблемы с братом Женни, Эдгаром. После долгих лет проволочек он наконец сдал экзамены и стал юристом, но, казалось, не собирался остепениться или найти работу. Во время учебы в Кельне он был буквально очарован радикальными идеями — и бодро опустошал кошелек матери, утверждая, что делает это во имя грядущей революции и для искупления страданий человечества, хотя на самом деле вел чрезмерно активную социальную жизнь… в частности проводя все вечера в опере. Женни, нежно любившая брата, когда он был еще мальчиком, рассказывала Марксу, что теперь ей трудно вспомнить былые чувства. Эдгар собирался надолго приехать в Брюссель; Женни надеялась, что это легкомысленное решение несколько облегчит жизнь матери {5}. Она отправилась на восток, сев в поезд до Трира и попрощавшись с Карлом и Фридрихом, которые в июле отбыли в противоположном направлении.

Они пробыли в Англии 6 недель и почти все это время жили в Манчестере. В текстильной промышленности Англии работало почти полмиллиона человек, и город считался центром этой отрасли. Для социолога это была готовая модель индустриального мира. К приезду Маркса и Энгельса вполне обособленное традиционное текстильное производство превратилось в мощную и массовую фабричную систему. Мелкие промышленники, по старой традиции худо-бедно заботившиеся о своих рабочих с различной степенью доброжелательности, были вытеснены безликими компаниями, не имеющими никаких обязательств перед своими сотрудниками, кроме заработной платы, установленной на крайне низком уровне, что позволяло получать наибольшую прибыль. Человек перестал быть человеком — теперь это был всего лишь придаток к машине. Рабочий переставал быть даже главой собственной семьи, его жизнь всецело принадлежала фабрике {6}.

Маркс и Энгельс работали в Библиотеке Четэм, старейшей публичной библиотеке Англии. Они приходили сюда под мелким дождем, черным от сажи, и сидели среди потемневших от времени деревянных стен и витражей, изучая работы английских экономистов, таких как Дэвид Рикардо, Адам Смит, Дэвид Хьюм и сэр Уильям Петти — цитаты и отсылки к этим авторам будут встречаться потом во всех работах Маркса и Энгельса.

По вечерам они сидели в пабах, среди представителей среднего класса, или встречались с Мэри Бернс и шли в рабочие кварталы {7}, где жизнь кипела в любое время суток, особенно в субботу, когда выдавали жалованье за неделю. Когда тяжелый недельный труд чудесным образом превращался в серебряные и медные монеты, на мгновение возникала иллюзия свободы — но недельный заработок рабочий редко доносил до дома: многие управляющие выплачивали деньги прямо в пабах. Мужчины и женщины за стойками пивных тешили себя иллюзией, что их труд сейчас купит им немного счастья…

Другие несли заработанные пенсы прямиком на продуктовый рынок, работавший с 10 вечера до полуночи, чтобы купить еды. Даже с большого расстояния рынок вонял и выглядел как настоящий ад: бесконечные ряды киосков и прилавков были освещены красным светом масляных, нещадно чадящих ламп, а на прилавках лежали загнивающие овощи и вонючие обрезки мяса, которые не смогли продать владельцы «приличных» магазинов. Продавцы и посетители буквально утопали по колено в смеси жидкой глины и навоза, и все это было лишним напоминанием о том, на какой низкой ступени общества стояли обитатели рабочих кварталов {8}.

В жилом секторе стояли маленькие коттеджи, состоящие обычно из двух комнат, подвала и чердака; в каждом таком домишке ютилось до 20 человек, на улице стояли туалеты — по одному примерно на 120 человек. Зловоние было всепроникающим, дома стояли так тесно, что, казалось, даже воздух между ними проникает с трудом, и никакой ветер не может выдуть эту ужасную вонь {9}.

На фабрике работали в основном с хлопком — хлопок и носили на протяжении всего года. Шерсть была слишком дорога. Платье, первоначальный цвет которого еще можно было угадать, считалось выходным, это был признак достатка; в основном же одежда рабочих была до такой степени застирана и изношена, что никаких оттенков различить было нельзя. Рабочий не мог позволить себе шляпу, чтобы защититься от почти постоянного холодного дождя, поэтому люди носили некое подобие шапок из размокшей бумаги. Перчатки, чулки — таких слов в словарном запасе рабочих просто не было. Даже ботинки считались чем-то экстравагантным — мужчины, женщины и дети ходили босиком практически круглый год {10}.

В этом жутком мире не было места семейной жизни. Матери были вынуждены работать, им не с кем было оставить маленьких детей, и они давали младенцам опиум, чтобы те не плакали, пока мама на фабрике. Девочек, едва им исполнялось 12 лет, выдавали замуж, чтобы избавиться от лишнего рта; мальчики лет с 6 росли просто на улице — тоже из соображений экономии. Отец, который когда-то был главой семьи и заботился о тех, кого любил, сегодня конкурировал с родным сыном за место у станка, где получал жалкие гроши.

Болеть — вот еще одна роскошь, которую не могли позволить себе бедные люди, и смерть здесь считалась предпочтительнее и милосерднее, чем увечье или болезнь, потому что больной сразу становился обузой для собственной семьи, и без того раздавленной нищетой {11}. Похороны бедняков, особенно ирландцев, становились чуть ли не праздником в честь того счастливца, которому повезло уйти из этого мира. Неистовый визг скрипок, джига и выпивка помогали живым хоть на время забыть об убогости своего существования.

Если это была та реальность, которую Маркс искал, то в Манчестере он ее нашел. До поездки он фактически никогда не видел, как живут пролетарии, и вряд ли что-то могло его подготовить к картинам того унижения человека, которые он увидел в Англии. В Париже он встречался с рабочими, но только слушал их рассказы. Теперь же он погрузился в их жизнь… в прямом и переносном смысле. Звуки, запахи, образы — все было шокирующим. В конце концов, Маркс принадлежал к среднему классу, был женат на аристократке, вращался всю жизнь в культурных, образованных кругах. Хотя он и критиковал тех, кто привержен лишь теории, — но ведь и сам он был теоретиком. До этой поездки {12}.

Друзья покинули Манчестер примерно через полтора месяца и переехали в Лондон, чтобы познакомиться еще с одной стороной нового индустриального общества. Они обнаружили, что столица Англии переполнена до такой степени, что по улицам трудно ходить, однако Энгельс говорил, что, несмотря на эту толчею, здесь каждый чувствовал себя одиноким и окруженным стеной безразличия {13}.

В Манчестере богатые старались не пересекаться с бедными; город был построен так, что зажиточные граждане просто не имели возможности столкнуться с бедняками {14}. В Лондоне все было иначе. Богатые и бедные ходили по одним и тем же улицам, однако два эти вида никогда не смешивались, в социальном смысле они как бы вообще не существовали друг для друга. Бедные грабили богачей, богачи обирали бедных; первое называлось преступлением, второе — индустрией.

В Лондоне и так хватало трущоб, но из-за голода в Ирландии их количество возросло. Вновь прибывшие даже не всегда напоминали людей. Старухи-нищенки, сидящие прямо на мокрой земле в переулках Лондона, напоминали кучу грязного тряпья, и только горький табачный дым, поднимавшийся над этой кучей, говорил о том, что перед вами — человеческое существо. Дети в лохмотьях были настолько грязными, что иногда просто не было возможности угадать их возраст и пол {15}.

Некоторые эмигранты оставили в Ирландии каменные дома, но большинство знали в своей жизни лишь грязные хижины. Их кожа загрубела и стала коричневой — из-за насыщенной танином воды ирландских рек и ручьев. Они были изгоями даже среди своих — их соотечественники, успевшие обустроиться в Лондоне, ненавидели этих несчастных, потому что они соглашались работать за любую, самую мизерную плату и занимали драгоценное место под хмурым английским солнцем {16}.

В Манчестере трущобы распространялись, словно сорняки, в длину — в Лондоне они росли вверх. Бедняки набивались в четырехэтажные дома снизу доверху; каждый дюйм пространства — даже лестницы — был заселен {17}. Снимали даже не комнату — кровать; даже не кровать — место в кровати. К стенам прикрепляли гамаки — в них тоже можно было спать. Мальчики, девочки, мужчины, женщины, знакомые и незнакомые — все были сбиты в плотную массу и каждую ночь прижимались друг к другу, ища тепла и отдыха — того, что богатые получали даром {18}. Эта скученность, а также постоянная борьба за существование привели к тому, что уровень развращенности в Лондоне был неизмеримо выше, чем в Манчестере. Секс-индустрия базировалась в легендарном треугольнике: площадь Сохо, Сент-Джайлс, Стрэнд… Подражая взрослым, совсем маленькие дети произносили мерзкие слова, предлагая себя любому прохожему, кто мог дать им хоть фартинг {19}. Те, чьи семьи были изгнаны неурожаем и голодом со своих ферм, научились выживать на улице. Это был пролетариат трущоб. Общество спросило, что они могут продать, — они ответили тем единственным, что у них осталось: своим телом.

Маркс и Энгельс изучали город, встречались с немецкими и английскими рабочими, представлявшими это общество обездоленных людей. Некоторые из них были членами тайного общества Союза справедливых — Маркс уже был знаком с этим обществом по Парижу; в Лондоне организация собиралась в пабе «Красный Лев» в Сохо под более нейтральным и не вызывающим подозрений именем Просветительного общества немецких рабочих {20}. Ее лидерами были Карл Шаппер, Генрих Бауэр и Йозеф Молль. Энгельс, познакомившийся с ними еще в 1843 году, говорил, что это «первые революционные пролетарии», которых он встретил в жизни.

«Я никогда не забуду то глубокое впечатление, которое произвели на меня эти трое мужчин. Эти люди всего лишь хотели оставаться людьми» {21}.

Союз справедливых использовал Общество в качестве прикрытия для вербовки новых членов. Филиалы организации имелись в Швейцарии и Германии, а когда и на Общество пали подозрения властей, немцы стал организовывать хоровые кружки и спортивные клубы — все для того, чтобы привлечь в свои ряды новых участников {22}. К 1845 году в организации было всего лишь около 300 человек. Мало-помалу, привлекая не только немцев, группа росла, становилась интернациональной и называлась теперь Коммунистической рабочей ассоциацией. В членском билете, напечатанном на 20 языках, значилось: «Все люди — братья».

Энгельс отмечал, что в организацию входили в основном ремесленники — своеобразная аристократия рабочего класса. Многие из них и сами стремились стать хозяевами {23}.

Английское радикальное движение сторонников реформ, напротив, состояло не только из ремесленников, но и из простых рабочих. Оно существовало с 1792 года, когда лондонский сапожник Томас Харди основал Лондонское корреспондентское общество, добивавшееся избирательных прав (за это Харди попытались обвинить в государственной измене, за что по законам того времени вешали не до полного удушения, а затем четвертовали[28]). Англия раньше других стран стала промышленной, поэтому и изучение новой экономико-политической системы здесь было представлено более зрелыми трудами {24}. В 1820 году Роберт Оуэн, первый английский социалист, утверждал, что рабочие должны владеть денежным эквивалентом своего труда, в чем им отказано. С тех пор английские радикалы пытались определить качественную и количественную стоимость труда {25}. Они считали владельцев мануфактур непосредственно ответственными за эксплуататорскую систему; однако они следили за источником своего капитала и нашли таких же богатых землевладельцев и провинциальных торговцев, контролировавших работу парламента. Эти люди финансировали новую индустриальную систему, получая постоянную прибыль в денежном эквиваленте и укрепляя тем самым свою власть. До сих пор им удавалось ее удержать, но не без эксцессов {26}.

В 1830 году, когда Европа пережила восстания в Польше и Франции, рабочие в Манчестере собрались под эгидой профсоюза, чтобы настаивать на проведении политической реформы, включающей общее избирательное право. Но два года спустя, когда реформа стала законом, парламент нашел способ обойти это, узаконив избирательное право только для выборных представителей среднего класса. Таким образом, рабочие были исключены из политической системы {27}. Это было поражение — но неудача ускорила создание профсоюза. К 1833 году организация насчитывала полмиллиона членов {28}. Кроме того, рабочие впервые осознали себя частью общества, они сформировали свой собственный класс. Бронтер О’Брайен, пропагандист-радикал, озвучил их цели: «Из-за законов для избранных существует неравенство; закон для всех его уничтожит» {29}. В 1837 году английские рабочие агитаторы представили в палату общин шесть пунктов, которые стали известны на следующий год как Народная хартия. Она содержала призыв провести всеобъемлющую политическую реформу, итогом которой должна стать возможность избираться в парламент для любого английского гражданина мужского пола {30}. Однако в течение следующих пяти лет движение в поддержку Хартии сошло на нет, шесть требований неоднократно отвергались парламентом. К 1845 году чартисты активно искали возможность объединения с рабочим классом Франции и Германии, чтобы выжить {31}.

Именно в это время Маркс и Энгельс встречаются в Лондоне с лидерами английского рабочего движения, в первую очередь с Джорджем Джулианом Гарни, лидером чартистов и редактором базирующейся в Лондоне газеты «Северная звезда», и Эрнестом Джонсом, также чартистом, который станет Марксу и Энгельсу другом на всю жизнь {32}. Энгельс, выступавший еще и в качестве переводчика для Маркса, вспоминал, что в итоге этих встреч и бесед все собравшиеся пришли к выводу: чартизм, социализм и коммунизм — это проявления одной и той же, исторически обоснованной, борьбы пролетариата против буржуазии {33}.

Маркс и Энгельс многому научились у этих ветеранов революционного движения, много рассказавших своим младшим товарищам не только об истории, но и о реалиях дня сегодняшнего, о практических аспектах деятельности их организации. Карл и Фридрих вернулись в Бельгию воодушевленными, горящими новыми идеями по объединению рабочих в Брюсселе и за его пределами.

За тяжелым нравом и презрительными манерами Карл Маркс скрывал удивительную глубину чувств к своим близким, в том числе — к своему другу. Его враги могли этого и не видеть. Многие современники утверждали, что в Марксе было больше ненависти, чем любви. Однако, глядя на его жизненный путь, становится ясно, что в нем жили оба эти чувства в равной степени. Невозможно представить, что увиденное в Англии не повлияло бы на Маркса. Он вернулся в Бельгию другим человеком. Слова, которые он так хорошо знал из книг, обрели плоть и кровь, теперь это были слова живых людей, чьи лица он видел воочию. Еще один важный результат этой поездки — окрепшая дружба с Энгельсом. За год до этого они провели вместе 10 дней в Париже — но с тех пор общались только письмами либо встречались в больших компаниях. Путешествуя по Англии, они обнаружили, что их связывает не только общая идея, но и простая личная симпатия. Большинство из тех, с кем работал и общался Маркс, были старше его. За исключением Гервега и Бакунина, он всегда был окружен мужчинами другого поколения. Но с Энгельсом они говорили на одном языке, их истории были похожи, у них были сходные, хотя и не идентичные взгляды и жизненный опыт. В интеллектуальном смысле они были прекрасным тандемом, остроумным, наделенным даром предвидения, творческим (а еще — снобистским, сварливым, нетерпимым и склонным к конспирологии). Как друзья — они были сквернословы, веселые похабники, подростки в душе. Они любили курить (Энгельс — трубку, Маркс — сигары), выпивать до рассвета (Энгельс — хорошее вино и эль, Маркс — все что угодно), сплетничать (в основном о сексуальных склонностях своих знакомых) и хохотать до упаду (в основном издеваясь над своими противниками — и в случае Маркса — до слез, градом льющихся от хохота). Лучшими друзьями они возвращались в Брюссель, полные сил и новой энергии. Маркс ощущал в себе какую-то свирепую ясность, сродни откровению. Энгельс вез нечто более «земное»: свою жену, Мэри Бернс.

10. Брюссель, 1846

Для жизни нужны прежде всего пища и питье, жилище, одежда и еще кое-что. Итак, первый исторический акт, это — производство средств, необходимых для удовлетворения этих потребностей, производство самой материальной жизни.

Карл Маркс {1} [29]

Женни вернулась в Брюссель, как она называла это — «в нашу колонию нищих», в конце сентября, как раз к родам. Отъезд из Трира она оттягивала до последней минуты, потому что не хотела расставаться со своей матерью. Эдгар наконец-то уехал в Брюссель, где планировал пожить несколько месяцев перед тем, как отправиться в Соединенные Штаты, чтобы попробовать свои силы в бизнесе. Каролина фон Вестфален оставалась в полном одиночестве {2}. Женни видела, как эта женщина, всегда общительная, любившая быть на виду, выходить в свет, все глубже уходит в себя и свои воспоминания. Богатство ее давно истаяло, она редко выходила в свет. Без денег, без влиятельного мужа Каролина ушла в тень того сияющего мира, который когда-то принимал ее с распростертыми объятиями. Она была 60-летней вдовой, одинокой и отверженной, как и многие другие.

Женни очень любила мать и, возможно, боялась, что обидит ее своим отъездом из Трира. Она пишет Карлу сердитое письмо о положении женщин в обществе, защищает их от мужчин и даже от той идеологии, которую сама исповедует вместе со своим мужем. В кругу Женни права обсуждаются бесконечно — но это всегда права мужчин. Равные права для женщин, которые защищали романтики, по-видимому, станут борьбой завтрашнего дня. В своем обвинительном заключении Женни вспоминает также и о своем разочаровании по поводу изгнания из Франции и о том, что их положение в Брюсселе ненадежно. Находясь на родине, Женни защищает и ее — хотя они с Карлом вместе всегда только осуждали Германию.

«Что касается меня, то мне очень хорошо в маленькой Германии! Не правда ли, чтобы сказать это вам, архинемцеедам, нужно иметь много смелости… Живется здесь, в этой грешной земле, совсем не плохо. Во всяком случае, я теперь познакомилась с мелкими и мелочными отношениями и в прекрасной Франции, и в Бельгии. Пусть здесь люди мелки, ничтожно мелки, вся их жизнь как бы в миниатюре, но там герои тоже не гиганты, и жизнь отдельной личности не сулит ничего грандиозного. У мужчин, может быть, дела обстоят иначе, а для женщины, призванной растить детей, шить, стряпать, штопать, для нее и жалкая Германия хороша» {3} [30].

Не было никаких сомнений, что Женни вернется в Брюссель, однако она действительно верила, что именно в Германии могла бы полноценно реализовать себя как женщина, мать и жена. Напротив, когда годы спустя у Маркса появилась возможность вернуться в Берлин, Женни была категорически против даже самой идеи. В любом случае, ее письма отражают разочарование, которое она испытывала, будучи вынужденной выбирать между долгом дочери и обязанностью жены. Однако обстоятельства пресекли любые споры по этому поводу. Когда она писала Карлу в августе, она была на восьмом месяце беременности. Если она хотела родить ребенка в Брюсселе, ей следовало немедленно уезжать из Трира. Друзья Карла предложили ей сопровождать ее в этой поездке, передавая, словно драгоценный груз, от эскорта к эскорту во время пересадок на железной дороге и остановок в гостиницах на пути через леса и поля Западной Пруссии. Ее главной задачей, по ее собственным словам, было «останавливаться по возможности чаще, потому что поспешность могла бы иметь самые неприятные последствия». Она попросила Карла встретить ее, Ленхен и Женнихен примерно через 50 миль после пересечения границы Бельгии, в Льеже, и проводить их в Брюссель {4}. Путешественницы добрались до дома на рю де Альянс за две недели до того, как 26 сентября Женни Маркс родила вторую дочь. Девочку назвали Лаурой, в честь сестры Женни, умершей в младенчестве {5}.

Перед самыми родами Женни сильно переживала, как бы волнения не отразились на работе Карла. Она писала: «Лишь бы только большая катастрофа не разразилась в то самое время, когда ты заканчиваешь свою книгу, опубликования которой я так жду». Они договорились, что Женни будет рожать на верхнем этаже, а со временем дети перейдут вниз, на первый, таким образом, Карл мог спокойно работать, занимая кабинет на втором этаже, который она в шутку называла их огромным, но неотапливаемым салоном {6}. Существовало несколько причин, по которым Женни хотела поскорее увидеть книгу (между собой они называл ее просто «Политэкономия») напечатанной — помимо давно расточаемых авансом похвал, она должна была помочь мужу Женни обострить политическую дискуссию и тем самым ускорить политические реформы. Но самым, пожалуй, насущным поводом желать выхода этой книги было финансовое положение семьи: у них с Карлом не было иного источника доходов, и хотя их друзья были щедры до сих пор, семейная пара не могла (или не хотела) рассчитывать только на их доброту.

Всю свою жизнь Маркс был очень большим лицемером в отношении собственной работы. В ответ на вопрос, когда будет закончена работа, он обычно отвечал, что ему осталась неделя или две на окончательную отделку текста, или утверждал, что вычитывает последнюю корректуру, или сетовал на то, что столкнулся с финансовыми или личными трудностями, которые его немного задержали, но теперь он уже вернулся в нормальное рабочее русло и близок к завершению работы… На самом деле чаще всего он был очень далек от этого завершения. Новые идеи кипели в его мозгу, сталкиваясь с уже записанными на бумаге и порождая выводы, которые он считал неожиданными и необычайно важными. Как же он мог приказать своему мозгу остановиться, чтобы он мог сесть писать? Представьте, сколько бы было упущено, если бы он сделал это. В связи с этим, надо полагать, он просто не говорил Женни, что его книга очень далека от завершения и находится, скорее, в фазе концептуальной разработки — то есть в его голове. За годы совместной жизни Женни узнает, что для ее мужа подписание контракта на тщательно лелеемые и востребованные книги на самом деле было самым мучительным. Она буквально воочию увидит, как психические мучения превращаются в мучения физические: на нервной почве Маркс будет страдать страшнейшим фурункулезом. Но все это будет намного позже. В 1845 году Женни все еще верит, что работа будет выполнена в установленный срок и что они могут положиться на доход, который принесет книга.

На самом деле Маркс действительно писал, только не о политической экономии. Приблизительно в то самое время, когда по дому разнесся первый крик его второй дочери Лауры, Маркс — совместно с Энгельсом — начинает писать «Немецкую идеологию». Фактически он начал эту работу еще весной, в «Тезисах о Фейербахе», но теперь, после поездки в Англию, и Маркс, и Энгельс готовы выбросить немецкую философию на свалку, а вместе с ними и немецкий социализм — в том виде, в котором он пропагандируется в то время.

Своему обеспокоенному издателю, Карлу Леске, Маркс сказал, что книга о политэкономии невозможна, пока не будут развенчаны все устаревшие и нежизнеспособные теории, в том числе — младогегельянство {7}. Может показаться, что этого дракона Маркс уже убивал бесчисленное количество раз, но сам он думал иначе, и теперь намеревался это сделать вместе с Энгельсом.

В «Немецкой идеологии» впервые в тезисной форме высказана мысль Маркса о материальной основе истории человечества. Маркс и Энгельс утверждали — в противовес Гегелю и его последователям — что историю двигает вовсе не некая сила, отдельная от человека; история — это сам человек, материальная летопись его поступков. Думать иначе, представлять человека пассивным исполнителем роли в драме, поставленной неким Режиссером (будь то Бог или король), — означает считать его бессильным и не способным ни на что в обществе своих собратьев. Они утверждали, что жизнь, смерть, любые изменения — политические, экономические и социальные — происходят при вполне определенных обстоятельствах. В этом нет никакой мистики, и человечеству незачем искать ответы на вопросы где-то вовне себя {8}.

Решая проблему научно, то есть пытаясь найти доказательства своим тезисам в реальной жизни, Маркс и Энгельс определяют, что существование человека коренится в процессе непрерывного производства; что человек стал отличаться от животных, как только начал производить средства собственного существования {9}. (Кроме того, они объявили, там же, у Маркса в кабинете, но, разумеется, между собой, что первое разделение производительного труда произошло между мужчиной и женщиной в вопросе деторождения {10}.) Впоследствии они писали, что каждое поколение стояло на плечах предыдущего, улучшая методы развития производства и изменяя общество в соответствии с изменившимися потребностями {11}. Но на определенном этапе в этот процесс вторгаются деструктивные силы — когда машины и деньги консолидируются в руках небольшой группы людей в качестве частной собственности. Эта элита, в свою очередь, порождает свою противоположность, класс, «который должен нести все тяготы нового общества, не наслаждаясь своими преимуществами… класс, который составляет большинство членов общества и от которого исходит осознание необходимости коренных изменений, революции, т. е. коммунистическое сознание» {12}.

Маркс и Энгельс приходят к выводу, что все революционные изменения в истории были результатом столкновения между теми, кто контролировал производство, и народными массами, которые под этим контролем находились {13}. Предвосхищая будущее утверждение Маркса, что образование и знания станут предпосылками революции, они предположили, что реальные и устойчивые изменения не произойдут в результате одиночных действий или одного насилия: простое силовое устранение правящей элиты не устранит «универсальных истин», которые эта элита исповедовала: останутся прежними законы, искусство, государственные и культовые институты. Идеи господствующего класса в каждую эпоху являются господствующими для всего общества, т. е. класс, управляющий материально, управляет и интеллектуально, идеологически и морально. Класс, который имеет в своем распоряжении средства материального производства, управляет и средствами духовными, а те, кто такими средствами не располагают, просто подчиняются этому порядку {14}.

Таким образом, чтобы достичь точки, в которой возможна и реальна революция, массы должны сначала осознать, что система, при которой они живут, неважно, земной или божественной она считается, полностью создана правящим классом, чья цель — сохранить свою власть.

Во-вторых, массы должны создать интеллектуальный фундамент, на котором будет строиться новое общество, отличное от того, которое они хотят заменить.

Два друга работали над «Немецкой идеологией» с конца сентября 1845 года по август 1846-го. Работа уложилась в два тома, в ней было более пятисот страниц. Как и в их первом совместном труде «Святом семействе», основная часть книги была посвящена насмешкам над конкретными личностями в радикальных кругах Германии. Годы спустя Ленхен вспоминала, как Маркс и Энгельс будили весь дом своим хохотом во время работы. Те ночи веселья на деле стали единственной компенсацией, которую они получили от книги {15}. Они сами и их друзья в Германии пытались заинтересовать восемь издателей — но безуспешно. В конце концов, по словам самого Маркса, «рукопись отдали на уничтожение мышам, тем более что свою цель она выполнила: мы все для себя прояснили в самых насущных вопросах» {16}.

Осенью 1845 года, вскоре после рождения Лауры, в семье Маркса началась паника после получения новости, что Пруссия пытается добиться выдворения Маркса из Бельгии. Численность немецких беженцев в Брюсселе росла, среди них наверняка находились и шпионы прусского правительства. Прямых провокаций против Маркса не было, пока все шло на уровне политического давления; возможно, осведомители сообщили, что его дом является своеобразным центром радикально настроенных изгнанников, и Пруссия хотела убрать его подальше от своих границ. Маркс пытался блефовать, ища выход из сложившегося положения. Он запросил магистрат Трира о выдаче ему документов и разрешения эмигрировать в Америку. Если бы документы ему выдали, это означало бы, что он больше не является прусским подданным и вероятнее всего не интересует прусские власти. Нет никаких признаков того, что Маркс на самом деле когда-либо собирался переехать в Америку, скорее всего, это была просто уловка, чтобы отвлечь внимание прусских властей. В любом случае его план провалился: разрешение на выезд было дано, однако давление продолжалось. В декабре 1845 года, чтобы оградить себя от дальнейшего вмешательства Пруссии, Маркс отказался от прусского гражданства {17}. Несмотря на официальный отказ от гражданства, это означало просто административные изменения в его статусе, так как он в любом случае не мог въехать в Пруссию без того, чтобы быть арестованным на границе.

Однако сознание того, что он больше не связан с государством, которое считал нелегитимным, освобождало его. В начале 1846 года Маркс, Энгельс и Филипп Жиго, молодой бельгийский библиотекарь, приступили к созданию коммунистического корреспондентского комитета, организации, чьей целью было объединение пролетариата всех стран, слом границ между рабочими и социалистами государств Европы и подготовка к активным действиям, которые «могут начаться в любой момент» {18}. Листовки и прокламации можно было писать без оглядки на цензоров, единственную опасность представляли не особенно систематические обыски и досмотры почты, которые ввели европейские монархи, чтобы контролировать проникновение в страну политического «динамита» {19}.

Членов в организации было совсем мало, соответственно, невелики были и объемы корреспонденции, но это была первая международная организация, которую Маркс попытался создать — и первое проклюнувшееся семя целого политического движения его имени. Женни взяла на себя обязанности секретаря, переписывая неразборчивый почерк Маркса (всю жизнь его почерк понимали только Женни, Энгельс и дочери). Энгельс продолжал работать вместе с ним над книгой, все трое участвовали в работе Комитета. Вскоре в доме номер 5 по рю де Альянс закипела круглосуточная деятельность, хотя его обитатели всячески старались делать вид, что живут совершенно спокойно и тихо — чтобы не привлекать внимания бельгийских чиновников. Маркс вспоминал, что ему в то время удавалось спать всего четыре часа в сутки, и то уже под утро {20}. Жена Джорджа Джулиана Гарди в письме из Англии предположила, что Женни основала «Анти-3 или 4 часа утра-Комитет», запрещавший революционную деятельность в утренние часы — чтобы сохранить семью {21}. Это было бы хорошей идеей, поскольку нервы у всех были на пределе, Маркс с Энгельсом начали ссориться, а усугубилось это тем, что в марте Женни пришлось вернуться в Трир, к заболевшей матери. Маркс «работал» над двумя книгами, занимался новой политической организацией, которую пополняли все новые члены — из беженцев, чье количество также возрастало, — а еще на него оставили двух маленьких детей, старшей не было и трех лет. Нет сомнений, что о них заботилась Ленхен, но вот о самом Марксе позаботиться было некому. В отсутствие Женни Комитет запланировал на 30 марта собрание, на котором должен был выступать портной по имени Вильгельм Вейтлинг. Вейтлинг, внебрачный сын немецкой прачки и французского офицера, был среди социалистов и коммунистов фигурой легендарной; у него было много сторонников и последователей в рабочей среде и из числа образованных людей среднего класса. Он основал отделение Союза справедливых в Париже и был автором подпольно изданной книги «Человечество, каково оно есть и каким оно должно быть». Раньше Маркс сравнивал его с Прудоном, говоря, что Вейтлинг отличается в лучшую сторону; однако по мере того, как пропагандистская деятельность Вейтлинга продолжалась, тон его высказываний становился все более безнадежным, а идеи — все более утопичными. Многие объясняют эти изменения тем, что некоторое время он провел в тюрьме, в Пруссии и Швейцарии. Вейтлинг был приговорен к заключению за свою книгу «Евангелие бедного грешника», в которой Христос, как и сам Вейтлинг, был представлен коммунистом, внебрачным сыном бедной девушки. Говорили, что Вейтлинг начал считать себя мессией {22}.

По словам Энгельса, он «предлагал рецепт построения рая на земле, который лежал у него в кармане… и был одержим идеей, что у него этот рецепт хотят украсть…» {23}. Среди его предложений — создание армии из 40 тысяч грешников, которых он поведет на битву с правящим классом {24}.

Маркс тепло приветствовал Вейтлинга по приезде в Брюссель в феврале (Энгельс описал этот прием как акт «почти сверхчеловеческого терпения» {25}). Йозеф Вейдемейер рассказывает, что всю ночь продолжалась карточная игра с участием Маркса, Вейтлинга, Эдгара фон Вестфалена и самого Вейдемейера, а наутро к ним присоединилась Женни, и все отправились гулять. Это происходило «самым приятным образом, какой только можно представить. Рано утром мы пошли в кафе, затем сели на поезд и отправились в Виллеворде, соседнюю деревушку, где у нас был ланч. Мы дурачились и хохотали, а вернулись последним поездом» {26}.

Но после того как Женни уехала в Трир и члены Комитета приступили к работе, идиллия закончилась. Сидящие вокруг небольшого зеленого стола в гостиной мужчины начали обсуждать политику. Русский Анненков, очарованный политическим театром того времени, но не имевший никаких внятных соображений, был в то время в Брюсселе и ярко описал заседание, в ходе которого лидеру немецкого коммунизма прошлого противостоял лидер немецкого коммунизма будущего. По словам Анненкова, Вейтлинг не был похож на сумасшедшего революционера. В свои 38 он был на 10 лет старше Маркса, русоволосый, красивый, в элегантном сюртуке, с аккуратной, «кокетливо подстриженной бородкой». У него был вид добропорядочного бизнесмена. Маркс, напротив, имел довольно дикую внешность, неуклюж в движениях, но зато совершенно уверен в себе.

«У него был вид человека, имеющего власть и право на уважение, независимо от того, как он выглядел и что делал… Его поведение бросало вызов общепринятым правилам… оно было достойным, но несколько презрительным и вызывающим…»

Анненков описывает голос Маркса — резкий и металлический; он говорит отрывисто и повелительно, словно никакие возражения и разногласия (если кто-то на них осмелится) непозволительны в его присутствии.

Энгельс открыл собрание, приветствуя коллег, и сказал о том, что оно необходимо, если те, кто стремится изменить положение рабочих, хотят найти согласие между собой. В своих мемуарах Анненков описывает, как львиная голова Маркса склонилась над бумагами, в руке у него карадаш, и он что-то быстро пишет, пока Энгельс говорит. Однако Маркс не умеет долго сидеть молча. Он требует от Вейтлинга, которого тут же и обвиняет в том, что он наделал «столько шума в Германии своими проповедями», чтобы тот объяснил свою позицию.

Вейтлинг начал туманно и расплывчато рассуждать о бедственном положении рабочих и необходимости их сплочения под знаменами коммунизма и демократии, но Маркс сердито прервал его. Он сказал, что вселять фантастические надежды части рабочих — нечестность и лицемерие, которые присущи тем, «у кого спереди — облик вдохновенного пророка, а сзади — голая задница». Для рабочих недостаточно знать, что они несчастны — они должны понять, почему они несчастны. Разжигать недовольство, не предлагая четкого плана или доктрины, — значит обречь революционное движение на провал. Вейтлинг пытался защищаться, но Маркс в гневе ударил кулаком по столу так, что едва не свалил лампу, и закричал: «Невежество еще никогда никому не помогало!» Все разошлись, а Маркс продолжал сердито мерить шагами комнату {27}. (Еще один современник описывал Маркса как человека, который «способен использовать тяжелую артиллерию для того, чтобы разбить окно» {28}.) В течение последующих дней он набросился на другого члена группы, немецкого журналиста Германа Криге, которого пригвоздил к позорному столбу за сентиментальность и утопические идейки, обвинив в том, что тот в своей статье использовал слово «любовь» 35 раз! {29} Затем он напечатал памфлеты, в которых нападал на французских и немецких «робких социалистов», которых считал недостаточно «научными»: «Они не могут, или не хотят, обсуждать способы, которыми можно реально облегчить положение рабочих и реально бороться с несправедливостью в реальном мире» {30}. Разум Маркса был навеки заклеймен тем, что он видел в промышленной Англии, — и потому он не желал терпеливо мириться с мужчинами, которые поворачивались спиной к ужасающей действительности в угоду абстрактным теориям. Нет времени на пустую болтовню, революция неизбежна — считал Маркс.

Для Маркса последним доказательством грядущего возмущения стали события в Польше, где в феврале восстали крестьяне Галиции. Восстание докатилось до Кракова, где было объявлено о свершившейся польской революции и отмене крепостного права, однако через 10 дней восстание было подавлено, потому что восставшие не имели четкого плана действий и не были организованы. Именно на этом и настаивает Маркс: устойчивая и успешная революция невозможна без четкого понимания исторических событий, которые привели людей к нынешнему состоянию, и без плана действий, которые нужно предпринять после того, как падет старая система {31}.

Восстание в Галиции стало напоминанием о том, что Европу разъедала раковая опухоль. Его отголоски ощущались повсюду, в любой столице любого государства, где правители угнетали свой народ, где из-за нехватки продовольствия и финансовых кризисов начинались массовые увольнения рабочих и разорение крестьян, где правительству начинало не хватать денег.

Понимая, что соратники должны для начала быть в курсе происходящего в других странах, Маркс — без особого успеха — пытался привлечь к работе комитета писателей, журналистов и публицистов. Пока что на его призыв откликнулась лишь горстка людей в Германии и сторонники Гарни в Англии; он снова столкнулся с тем, как тяжело сотрудничать с французами. В мае Маркс, Энгельс и Гиго написали письмо Прудону; Маркс довольно смиренно просил его стать представителем Комитета во Франции, потому что, по его словам, никто не был бы больше пригоден для этой работы {32}. Но до Прудона, вероятно, дошли слухи о последней вспышке Маркса, направленной против социалистов, особенно против сторонников Вейтлинга в Париже. Он ответил, что сильно опасается, как бы Маркс не превратился в лидера «новых непримиримых».

«Давайте не будем изображать из себя апостолов новой религии… даже если эта религия абсолютно логична и правильна».

Если Маркс гарантирует свободный и откровенный обмен мнениями, Прудон согласен присоединиться к организации, «в противном случае — нет!» {33}.

В отсутствие Женни у Маркса не было иных проблем, кроме Комитета, однако у него возникла некоторая напряженность в отношениях с Энгельсом. Мэри Бернс жила с Энгельсом уже полгода, и хотя два семейства практически жили одним домом, Маркс и Женни никогда не выказывали особо теплых чувств к сожительнице Энгельса. Некоторые биографы полагают, что Женни не нравилось то, что Фридрих и Мэри не были женаты, но это вряд ли соответствует действительности: Мозес Гесс тоже не был женат на своей сожительнице (хотя многие хроникеры ошибочно называют Сибиллу женой Гесса), однако Маркс и Женни всегда спокойно воспринимали факты подобного сожительства во время пребывания в Париже.

Другие намекают на то, что Женни чувствовала себя выше по социальному статусу — однако на протяжении всей жизни разные люди отмечали, что Женни были чужды классовые и сословные предрассудки. Вероятнее всего, любовница Энгельса просто по-человечески не нравилась Марксу и Женни. Культурная пропасть между 23-летней ирландкой, дочерью фабричного рабочего, и 32-летней дочерью прусского аристократа была огромной. В марте в письме Марксу из Трира Женни говорит о «радикальных переменах», произошедших в доме Энгельса из-за Мэри, и о том, что она даже рада быть вдали от Брюсселя, потому что она, словно «амбициозная леди Макбет», слишком критично относится к отношениям Энгельса и Мэри. Она сетует, что Энгельс мог бы найти себе другую женщину. «На свете есть много прекрасных, обаятельных, работящих и умных женщин… которые только и ждут такого мужчину, способного освободить их и обеспечить».

Что бы там ни происходило на самом деле, вскоре после этого Мэри вернулась в Англию {34}.

Один за другим вспыхивали в маленькой брюссельской коммуне и другие конфликты; доброжелательность первых месяцев сходила на нет. Гесс заявил Марксу, что не желает иметь ничего общего с его «партией» из-за того, как Маркс обошелся с Вейтлингом (позднее он обвинит Маркса в том, что тот хочет полного соответствия окружающих его запросам) {35}. Но никто в этом тесном кругу не был подавлен больше, чем сам Маркс. В марте издатель его так и не написанной книги объявил, что Маркс может искать себе другое издательство, а когда найдет — пусть вернет аванс в 1,5 тысячи франков {36}. (Маркс снова ничего не сказал об этом Женни, потому что в это же время она пишет ему, как ждут выхода его книги в Германии {37}.) Даже Энгельс оказался неожиданно стесненным в средствах — он пишет своему названому брату, что у него осталось 150 франков, вырученных под заклад вещей, и ему срочно требуется столько же, чтобы выкупить их {38}. Маркс пишет Вейдемейеру, который вернулся в Германию и пытается опубликовать там «Немецкую идеологию», что попал в очень затруднительное положение.

«Для того чтобы свести концы с концами, я в последнее время заложил последнее золото и серебро и даже большую часть белья». Но хуже всего то, что Марксы вынуждены съехать из дома на рю де Альянс, поскольку истек срок годовой аренды, а на ее продление у них нет денег. Они вынуждены вернуться в Буа-Соваж, там же селится и Энгельс. Маркс описывает общий финансовый крах среди своих друзей: «Как вы можете убедиться, мы в мизере со всех сторон. На данный момент я в полном недоумении, что делать дальше» {39}.

Однако ни одно из этих несчастий не заставило Маркса отклониться от радикального пути, который он избрал. Так будет всегда. В любом случае, их с Женни ситуация была тяжелой — но не критичной. Можно было найти деньги — например, заняв их у бизнесменов в Кельне (хотя по политическим соображениям Маркс предпочитал этого не делать). Что касается его друзей, таких как отдалившийся от Маркса Гесс, то на смену старым пришли новые. В апреле 1846 года на горизонте появляется один из таких персонажей. Невысокий коренастый человек 37 лет, о котором Энгельс говорит, что он «был похож на немецкого крестьянина в одежде провинциального буржуа», постучал в дверь Маркса. Его звали Вильгельм Вольф. Он был приговорен к тюремному заключению за нарушение закона о прессе, однако бежал прежде, чем его успели препроводить в Силезскую крепость. За ним, получившим в ближнем кругу Маркса прозвище «Люпус» (Волк), появляется немецкий журналист Фердинанд Вольф («Красный Волк»), затем немецкий поэт Георг Веерт, бельгийский юрист и журналист Люсьен Жоттран, бельгийский юрист Виктор Тедеско {40} и довольно пожилой польский историк и революционер Йоахим Лелевель (Женни тепло вспоминает, что он носил синюю блузу простого рабочего во время их посиделок в брюссельских кафе) {41}. От Маркса отвернулись многие из его знакомых социалистов, но крепнущая репутация его окружения привлекает все новых действующих лиц.

В августе Энгельс вызывается поехать в Париж для создания там отделения Комитета. Они надеются набрать новых членов организации в личных беседах, раз никто не отвечает на письма из Брюсселя {42}. Однако успеха он не добивается точно так же, как и Маркс в Бельгии, а в ноябре на него приходит донос в полицию: осведомители сообщают, что он агитировал на рабочих собраниях, говоря при этом, что цели коммунизма не могут быть достигнуты без «демократической революции, совершенной силовыми методами» {43}. Энгельс рассказывал Марксу, что, узнав о слежке полиции, он решил отдохнуть от политической агитации и весело провести время. Впоследствии он говорил, что от души благодарит полицию Парижа за возможность «пикантных встреч» с молодыми женщинами и «доставленное ими удовольствие» {44}. Мать Маркса, его дядя Лион Филипс и мать Женни дали Карлу и Женни достаточно денег, чтобы в декабре они смогли переехать из Буа-Соваж в маленький домик в другом пригороде Брюсселя, Икселе. Женни была на седьмом месяце беременности. Она не хотела, чтобы ее третий ребенок родился в пансионе, но у них никогда не хватило бы средств, чтобы переехать самостоятельно, а от писательских трудов Карла никаких поступлений не предвиделось {45}. Карл утверждал, что книга закончена, но ее потребовали переделать {46}. Между тем издатель Леске, по существу, умыл руки, и Маркс никак не мог найти другого издателя, который бы согласился напечатать «Политэкономию» или «Немецкую идеологию». Он устало пишет Анненкову: «Я хотел бы иметь возможность послать Вам вместе с этим письмом мою книгу о политической экономии, но до сих пор мне не удалось издать ни этой работы, ни критики германских философов и социалистов, о которой я Вам рассказывал в Брюсселе. Вы не можете себе представить, какие затруднения такое издание встречает в Германии, во-первых, со стороны полиции, во-вторых, со стороны издателей, которые сами являются заинтересованными представителями всех тех направлений, на которые я нападаю. А что касается нашей собственной партии, то она не только бедна, но, кроме того, значительная часть членов немецкой коммунистической партии сердиты на меня за то, что я выступаю против их утопий и декламаций» {47} [31].

Тем не менее в этом же письме Маркс говорит о том, что не боится быть подвергнутым остракизму немцами (или кем угодно еще). Без сомнения, Маркс скрывал досаду на Прудона с тех самых пор, как французский социалист выставил свои условия участия в политической организации Маркса, Коммунистическом исполнительном комитете; Маркса должен был унизить тон этого письма, в котором Прудон отчитывал его, словно школьника. Однако декабрьский выпад Маркса против человека, чьи труды он когда-то назвал эпохальными, спровоцировал новый виток напряженности. В последние годы, особенно в 1846 году, Маркс систематически развенчивал всех теоретиков, у которых он учился в то время, когда еще только начинал строить свою политическую систему. Прудон был последним из великих, кто еще держался, но он сам подставился под атаку Маркса в своем новом двухтомнике «Философия нищеты». Маркс получил книгу в декабре и рассказывал Анненкову, что его первое впечатление было: «очень убого». Это доказывало, что Прудон совершенно не понимал текущий исторический момент и происходящие экономические преобразования. Согласно Прудону, говорит Маркс, человек никак не может опираться на продукты деятельности людей прошлого или достижения тех, кто жил до него, потому что история есть иллюзия «в туманном царстве воображения, она парит много выше понятий времени и места… Эволюция, по Прудону и ему подобным, происходит в мистическом лоне абсолютной идеи…» {48}. Маркс часто подчеркивал, что такие абстракции бесполезны и даже опасны. Он также подвергает критике отсутствие у Прудона понимания того, что французский социалист холодно называет «экономическими категориями» — например рабства. Маркс пишет: «Прямое рабство является такой же основой нашей современной промышленности, как машины, кредит и т. д. Без рабства нет хлопка, без хлопка нет современной промышленности. Рабство придало ценность колониям, колонии создали мировую торговлю, а мировая торговля — необходимое условие крупной машинной промышленности» {49} [32].

Но на этом Маркс не останавливается. Он быстро пишет ответ — книгу «Нищета философии». Добрая сотня страниц исполнена глубокого смысла и страсти. Положения работы Прудона он использует в качестве рычага к прояснению собственных теорий истории, экономики и революции. Это первая книга Маркса, написанная им самостоятельно, и первая, в которой он сам называет себя экономистом {50}. Маркс пишет: «Таким образом, с каждым днем становится все более и более очевидным, что характер тех производственных отношений, в рамках которых совершается движение буржуазии, отличается двойственностью, а вовсе не единством и простотой; что в рамках тех же самых отношений, в которых производится богатство, производится также и нищета; что в рамках тех же самых отношений, в которых совершается развитие производительных сил, развивается также и сила, производящая угнетение; что эти отношения создают буржуазное богатство, т. е. богатство класса буржуазии, лишь при условии непрерывного уничтожения богатства отдельных членов этого класса и образования постоянно растущего пролетариата» {51} [33].

Книга Прудона была с большим энтузиазмом встречена во Франции и переведена на немецкий {52}. Маркс тем временем все никак не мог найти издателя для своего ответа Прудону. Он заплатил собственные деньги из очень ограниченных средств за тираж в 8 тысяч экземпляров, напечатанный для Парижа и Брюсселя {53}. Книга успеха не имела, однако для Маркса она стала важной вехой. Он победил последнего интеллектуального гиганта уходящей эпохи. Его борьба с социализмом и коммунизмом старого образца, с гегельянством, христианством и иудаизмом завершилась, породив на свет нечто новое: отправную точку современной политической, экономической и социальной системы, которая требовала не только теории, но и действий, которые могли бы в корне изменить общество.

Маркс говорил, что пришло время стать частью исторического революционного процесса, и именно с учетом этого он, Женни и их соратники в Брюсселе присоединились к Союзу справедливых {54}.

11. Брюссель, 1847

Подумай над «Символом веры». Я считаю, что лучше всего было бы отбросить форму катехизиса и назвать эту вещь «Коммунистическим манифестом».

Фридрих Энгельс {1} [34]

Штаб-квартира Союза справедливых находилась в Париже, однако к осени 1846 года полицейские преследования усилились, и большинство самых значимых его членов бежали из Франции. В Лондоне Союз мог действовать без помех со стороны властей, отчасти потому, что его никто не воспринимал всерьез. Поэтому центральный комитет организации переехал в английскую столицу, где в коалицию с Союзом вступили немецкие коммунисты и английские чартисты, с которыми Маркс и Энгельс встречались в прошлом году.

Маркс обратился к этим людям в начале 1846 года с призывом объединиться с его Комитетом, но это происходило в самый разгар его столкновений с бывшими товарищами, коммунистами и социалистами, и потому члены обновленного Союза не спешили связываться с такой взрывной натурой, как Маркс. Союз отклонил его предложение.

К осени тем не менее Маркс своими письмами смог убедить их, что время требует сделать выбор между расплывчатыми, утопическими мечтами об идеальном будущем — и научным коммунизмом, который стремится понять и реально удержать угнетенный класс в его современном состоянии, стать знаменем революционной борьбы пролетариата, даже если пролетариат пока и не признает его в качестве такового {2}. В феврале 1847 года кельнский часовщик по имени Йозеф Молл постучал в дверь дома Маркса в Бельгии — и попросил его присоединиться к Союзу. Затем Молл отправился в Париж, чтобы повидаться с Энгельсом. Он сообщил, что Союз просит двух молодых революционеров помочь активизировать деятельность организации. Маркс и Энгельс приняли предложение {3}.

Доказательством аргумента Маркса, что Союзу необходимо развиваться и отходить от его утопической идеологии, служил экономический и сельскохозяйственный кризис, который разразился на континенте и вызвал широкие волнения среди тех самых людей, для помощи которым и создавался Союз, но до сих пор не имел реальной возможности это сделать. Неурожай пшеницы и картофеля, случившийся в 1845 году, продолжился, и это — в совокупности с новой торговой политикой, которая выжимала мелкого производителя из бизнеса, — позволило крупным участникам рынка продавать продукты за рубеж с большой прибылью, в то время как на внутренних рынках цены на основные продукты выросли (в два раза — между 1845 и 1847 годами {4}). Количество банкротств в этот период было беспрецедентным; из-за высоких цен на продукты люди не могли позволить себе покупать другие товары, предприятия закрывались, в городах начался голод {5}. Той зимой треть миллионного населения Парижа выживало за счет благотворительности местных чиновников, католической церкви или общественных организаций. Вскоре начались голодные бунты, сопровождавшиеся забастовками рабочих, и на улицах городов вновь появились баррикады. Власти некоторых провинций пытались сдержать растущее недовольство городского населения, направляя в города изъятый у крестьян хлеб, но это только усугубило тяжелейшее положение сельского населения, не решив проблему {6}.

Один писатель провозгласил, что этот момент истории знаменует собой конец древнего сельскохозяйственного уклада, при котором судьба общества зависела от сезонного урожая. Новый мировой порядок, плохо это или хорошо, будет привязан к торговле и промышленности. Однако в 1847 году Европа и ее жители стали несчастными жертвами самого худшего, что было в обеих этих системах миропорядка {7}.

Союз справедливых был первой пролетарской организацией, к которой примкнул Маркс. В принципе он не любил организации и публичную политику. Он был писателем, публицистом, мыслителем, не обладавшим дипломатическими навыками или достаточным терпением для того, чтобы состоять в какой-либо организации (хотя на протяжении всей жизни не только участвовал в них, но и почти всегда становился их лидером). Неизвестно доподлинно, колебался ли он перед вступлением в Союз (раньше его принципом было — стать союзником, а не участником), но, возможно, Молл «поймал» его в тот момент, когда Маркс испытывал к близким людям исключительно теплые чувства: он прибыл в Бельгию сразу после рождения своего первого сына. Родившегося 3 февраля мальчика назвали Эдгаром, в честь брата Женни {8}, и из переписки Маркса и Женни того периода становится ясно, что он стал их любимцем. Женни говорила, что этот большеголовый малыш никогда не будет внешностью напоминать Адониса — но ей нравилась его дикая неукротимость, и она с гордостью описывала свое «маленькое чудовище» {9}.

Впрочем, рождение сына несло не только безмерную радость, но и возросшие финансовые проблемы. В семье теперь было трое детей и пятеро взрослых, считая Ленхен, кормилицу малыша и Эдгара фон Вестфалена. Возросли расходы на переписку с Парижем (посылка в столицу Франции стоила 6 франков {10}), а также на картофель и свиную грудинку для тех бессемейных друзей, которые привыкли столоваться у Марксов. В письмах друзьям Женни и Маркс никогда не упоминали о своих расходах, даже когда за их столом появился Вейтлинг — и это после шумной публичной ссоры с Марксом. Маркс всегда говорил, что революционное движение важнее частных обид и размолвок и что жертвовать чем-то необходимо. С помощью Энгельса Маркс пытался собрать причитавшиеся ему деньги с друзей в Париже, но, даже если бы ему это удалось, цена вопроса была не больше нескольких франков {11}. Его политэкономия доходов принести не могла: в феврале издатель официально расторг контракт с Марксом. Потенциальный источник дохода превратился в очередной долг {12}.

Жертвы были неизбежны, однако в письмах Энгельс, казалось, вовсе не обращал внимания на личные и профессиональные проблемы Маркса и выказывал еще меньше сочувствия по отношению к Женни. Энгельс все еще находился в Париже, пытаясь наладить контакты с социалистами и наиболее активной частью рабочего класса. В это время он встретил нескольких старых друзей.

У Мозеса Гесса обнаружился сифилис {13}. Бернайс, приговоренный к тюремному заключению за публикации в газете «Vorwarts!», получил серьезное увечье и скрывался в сельской местности, лишь изредка тайно появляясь в Париже {14}. А Гейне, живший в маленькой квартирке, окна которой выходили на унылый двор, ослеп на один глаз после удара {15}. Даже пресловутый гуляка Гервег, ныне отец троих детей, остепенился, по крайней мере временно {16}. Энгельс общался с ними и с несколькими членами Союза, но одновременно завел и новые знакомства (особенно среди французских дам).

В мартовском письме Марксу Энгельс пишет, что политическая ситуация становится все более напряженной.

«Полиция сейчас в очень дурном настроении. Мне кажется, не мытьем, так катаньем, но они полны решимости использовать нехватку еды, чтобы спровоцировать бунт или возникновение массовых заговоров».

Некоторые коммунисты были арестованы и предстали перед судом. Энгельс пытался убедить Маркса выбраться из скучного Брюсселя и приехать в Париж развеяться. Это предложение не имело никакого отношения к революционной деятельности; если мысли о какой-либо деятельности вообще приходили Энгельсу в голову, то только такие, какие обычно приводят к разрушению брака. Он сообщил Карлу, что деньги будут в апреле.

«До тех пор мы можем отлично поразвлечься в местных тавернах… У меня есть громадное желание пуститься с тобой вместе в грандиозный загул… Если бы у меня был доход в 5000 франков, я бы ничего не делал, только работал бы и развлекался с женщинами до тех пор, пока не рассыплюсь на куски… Если бы на свете не было француженок, на нем не стоило бы жить, но пока есть гризетки — все просто прекрасно!»

Возможно, сообразив, что на эту наживку Маркс не клюнет, он добавляет: «Тем не менее это никому не мешает обсудить важную тему или насладиться жизнью с известной долей утонченности, но это никак невозможно сделать ни с одним из моих здешних знакомцев. Ты должен приехать!» {17}

Маркс не приехал. У него не было ни денег, ни времени. Политическая обстановка в Бельгии также становилась все более напряженной. Прусское правительство уведомило бельгийские власти, что беженцы вопреки данным ими обещаниям, занимаются политической деятельностью. Немецкий книготорговец Карл Фоглер, входивший в «брюссельский кружок», — к нему Маркс обращался с просьбой помочь опубликовать «Нищету философии» — был арестован в апреле {18}. Маркс начал писать для оппозиционной эмигрантской газеты «Deutsche Brusseler Zeitung», и хотя его статьи не всегда были политическими, их все время держали под пристальным вниманием, ожидая от Маркса чего угодно. Он писал Гервегу, что прусское посольство установило слежку за редактором газеты, что давало Марксу все основания опасаться насчет таких же мер, предпринятых в отношении него {19}.

В июне члены Союза должны были собраться в Лондоне на свой первый съезд для обсуждения вопроса о реорганизации группы. Маркс сообщил Энгельсу, что не может позволить себе приехать ровно в той же степени, в какой хотел бы это сделать {20} (ему предстояло заплатить за «Нищету», выходившую в это месяце). Кроме того, у Маркса не было паспорта; и хотя он наверняка мог бы рискнуть пересечь границу нелегально, он счел не самым мудрым решением в сложившейся ситуации привлекать лишнее внимание полиции. Маркс сообщил, что вместо него в качестве представителя от Брюсселя поедет Люпус. Энгельс должен был стать делегатом от Франции. Присутствие на съезде двух этих людей гарантировало, что идеи Маркса о реорганизации Союза будут представлены самым достойным образом.

Десятки членов Союза собирались в отдельном зале лондонского паба в течение недели со 2 июня и выработали проект основных изменений, заострили задачи группы, начиная прямо с названия: Союз справедливых стал Союзом коммунистов, его лозунг изменился с расплывчато-обнадеживающего «Все люди братья» на более энергичное «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». В своем новом воплощении Союз стал первой международной коммунистической организацией в истории. Энгельсу, Мозесу Гессу и Карлу Шапперу было поручено составить манифест, который собирались распространять среди новичков {21}. Первый проект был написан в Лондоне, в формате «вопрос-ответ», который помогал сформулировать основные сведения о группе: кто такие коммунисты, их цели, история пролетариата, путь к революции {22}. Группа также выпустила циркуляр, полный образцов самого пышного красноречия — его планировалось распространить среди тех членов Союза, кто не смог быть на июньском съезде.

«Братья! Мы представляем вам большое, замечательное начинание. Мы провозглашаем величайшую из когда-либо провозглашенных на земле Революцию! Революцию, которая по своей значимости, мощи и далеко идущим последствиям не имеет себе равных в мировой истории. Мы не знаем, сможем ли мы сами воспользоваться плодами этой революции, но знаем, что она приближается и разворачивается во всю свою мощь, мы видим, что везде — во Франции, в Германии, в Англии, в Америке — яростные массы рассерженного пролетариата приходят в движение и требуют освобождения от оков капитала, от пут буржуазии. Голос их пока плохо различим, но он становится все громче и отчетливее.

Мы видим, что буржуазия становится все богаче, что средний класс все больше разрушается, и само историческое развитие ведет к большой революции, которая и разразится в один прекрасный день — из-за бедственного положения народа и непомерного разврата богачей» {23}.

Члены Союза коммунистов заявили из Лондона о принятии на себя исторической миссии — изменить мир. Но это был тот случай, когда мышь пыталась изобразить грозное рычание: Союз был очень малочислен. Отставной офицер берлинской полиции был отправлен в Лондон, чтобы внедриться в группу и оценить ее изнутри — так вот, он докладывал, что в группе насчитывается всего 84 человека {24}.

Когда Маркс собирал филиал Союза в Брюсселе, в него вошли 18 человек. Первой в списке шла Женни, затем ее брат Эдгар и Энгельс, а это означало, что помимо семьи Маркс в бельгийскую группу входило всего 14 человек {25}. Таковы были ударные силы революции в 1847 году.

Брюссельский Союз за редким исключением состоял из немцев и бельгийцев, живших вокруг семьи Маркс. Это был очень тесный, почти семейный круг — и в этом был источник его силы. Среди них практически не было инакомыслия, все они подчинялись Марксу, и неудивительно, что он единогласно был избран президентом этого небольшого филиала партии.

Немецкий наборщик Стефан Борн вспоминал, что дом Карла и Женни в Икселе был чрезвычайно скромен, мал, плохо обставлен — и тем не менее служил «духовным центром коммунизма». Маркс и Женни приняли его очень любезно, когда Энгельс впервые привел его к ним, но особенно Борна поразила теплота, с которой отнеслась к нему Женни — он назвал это отношение «совершенно коммунистическим».

«На протяжении всей жизни она проявляла искренний и живой интерес ко всему, что касалось и занимало ее мужа… Маркс любил свою жену, и она разделяла его страсть…» {26} Они всю жизнь держались за руки — а свободная рука у каждого была стиснута в кулак.

В Брюсселе все внезапно пришло в движение. Издатель «Дойче-Брюсселер Цайтунг» фактически полностью передал газету Марксу {27}, а Маркс и Энгельс основали Союз немецких рабочих — для привлечения и обучения рабочих, которые были недостаточно представлены в Союзе коммунистов. По средам они встречались в шикарном, обшитом деревянными панелями зале брюссельского кафе «au Cygne» на знаменитой Гран-Пляс. Маркс читал лекции по историческому материализму, об эксплуатации пролетариата капиталом; остальные преподавали курсы языка, науки и культуры. Воскресенья были посвящены семье — в этот день у Марксов читали стихи (иногда это делала и Женни), ставили любительские спектакли, танцевали {28}.

Невероятно, но Маркс был избран вице-президентом Международной демократической ассоциации, небольшой организации, объединившей профессионалов своего дела из разных стран, — интересно то, что основали ее политические противники Маркса, собиравшиеся противостоять его растущему влиянию среди рабочих. Когда группа создавалась, Маркса в городе не было, поэтому Энгельс взял дело в свои руки, ловко кооптировался с новыми соратниками — и превратил противников в орудие в руках Маркса {29}.

Это был один из первых примеров того, как на протяжении всей жизни Маркс и Энгельс будут стремительно и порой безжалостно побеждать своих врагов — при помощи интеллекта, остроумия и политического блефа. Им самим такие политические бои пришлись по вкусу и почти всегда были успешными. Казалось, противник даже не успевал понять, в какой момент проиграл битву.

Этот всплеск активности, а также газета привлекли внимание полиции. В секретном полицейском рапорте того периода написано: «Эта вредная во всех отношениях газета оказывает самое тлетворное влияние на необразованные массы, к кому она и адресуется. Заманчивые планы, как поделить богатство, привлекают фабричных рабочих и поденщков своей противоправной легкостью, воспитывая в них ненависть к властям и более зажиточной части населения… То обстоятельство, что число членов организации [Союза рабочих] выросло с 37 до 70 всего за несколько дней, не может не вселять сильную озабоченность» {30}.

Маркс говорил Гервегу, что вскоре число членов Союза достигнет сотни и продолжит расти {31}.

В сентябре Марксу пришлось поехать к дяде в Голландию, чтобы обсудить вопросы наследства {32}. К этому времени они с Женни ухитрялись жить практически вообще без всякого дохода — последним был аванс Леске летом 1845 года (и его он сейчас требовал вернуть). За год до этого дядя Лион и мать Женни дали им денег на переезд, но за разные мелочи Маркс никак не мог взыскивать со своих друзей, поскольку они были такими же безденежными, а жизнь между тем дорожала. Аренду за год надо было платить в декабре, а Маркс в ноябре собирался в Лондон на очередной съезд Союза — Энгельс говорил, что это необходимо для закрепления успеха и большего сплочения перед лицом новых угроз {33}.

Бакунин прибыл в Брюссель осенью и сразу же начал мутить воду. Его отношения с Карлом уже давно были напряженными, но к 1847 году обида только усугубилась — из-за Вейтлинга и Прудона. Бакунин доверял Вейтлингу и был ему благодарен за собственное превращение из студента-философа в революционера, а Прудону — за следующую ступень этого превращения: из революционера в анархиста {34}. Хотя Бакунин и вступил в Демократическую ассоциацию под нажимом Маркса, но организованность и дисциплина ему претили. Он говорил Гервегу: «В подобной компании невозможно дышать свободно» {35}. Он добавил, что Маркс, по обыкновению, вел свою «дьявольскую работу», совращая рабочих своими теориями {36}. Он называет Карла и его последователей повстанцами, утонувшими в мягких креслах: «Тщеславие, злоба, сплетни, снобизм и высокомерие… вечные теоретические рассуждения о жизни, деятельности и простоте — при полном отсутствии жизни, деятельности и простоты… Слово «буржуазия» повторяется до тошноты, до бесконечности, как лозунг, но сами они едва достают головами до самых мелких городских буржуа» {37}.

Маркс вернулся из Голландии с обещанием денег — но без единого франка в кармане. Однако важность съезда Союза — в свете новых вызовов, брошенных его идеям и его лидерству в партии, — была так велика, что Маркс все равно отправился в Лондон, хотя ему и пришлось оставить Женни в одиночестве разбираться с финансовыми проблемами. Он написал Анненкову в Париж письмо с просьбой о помощи: «Мое материальное положение в данный момент является настолько критическим, что мою жену буквально осаждают кредиторы, и она испытывает отчаянные денежные затруднения. При таком положении, о котором я без стеснения, откровенно рассказываю Вам, Вы поистине спасли бы меня от величайших неприятностей, если бы смогли переслать моей жене 100–200 франков. Уплатить этот долг я, конечно, смогу только после того, как мне удастся урегулировать свои денежные отношения с моими родными…»


Если Анненков согласится, он должен прислать деньги в Иксель: «Однако моя жена не должна догадаться по содержанию письма о том, что я писал Вам… Я надеюсь, что в следующий раз смогу написать Вам о чем-нибудь более приятном» {38} [35].

В остальном Женни была предоставлена самой себе…

27 ноября Маркс, Энгельс, Георг Веерт и Виктор Тедеско встретились в бельгийском порту Северного моря Остенде, где и купили билеты на пароход до Дувра, отплывающий на следующий день. Количество радикально настроенных пассажиров на судах, отправляющихся в английскую столицу, впечатляло. В конце ноября многие организации наметили свои съезды и ассамблеи. Первым делом должна была отмечаться годовщина памяти жестоко подавленного восстания в Польше 1830 года, после которого страну буквально разорвали на части, и она до сих пор не могла воссоединиться. Польша вообще стала объединяющим фактором для оппозиционеров со всей Европы, и для того, чтобы почтить память мучеников, погибших за революцию, в Сохо, в пабе на Виндмилл-стрит собрались делегаты из Франции, Бельгии, Италии, Польши, Дании и Англии {39}.

Маркс, никогда не блиставший в качестве публичного оратора, выступил по-немецки, говоря об уроках польского конфликта (эту речь переводил на английский Карл Шаппер). Он описывал мир как место, где буржуазия всех стран объединилась против пролетариата всех стран — «братство угнетателей против угнетенных, эксплуататоров против эксплуатируемых». Однако, по его словам, хотя пролетариат до сих пор не выступил в ответ единым фронтом, у него уже есть опыт попытки построения нового мира.

«Старая Польша, несомненно, погибла, и мы меньше, чем кто бы то ни было, хотели бы ее восстановления. Но погибла не только старая Польша, старая Германия, старая Франция, старая Англия — все старое общество отжило свой век. Но гибель старого общества не является потерей для тех, кому нечего терять в старом обществе, а во всех современных странах в таком положении находится огромное большинство. Больше того, они должны приобрести все благодаря гибели старого общества — гибели, которая приведет к образованию нового общества, уже не основывающегося на классовых противоположностях» {40} [36].

Выступавшие дружно выразили свою солидарность с народом Польши и рабочим классом, а затем обнажили головы и спели «Марсельезу».

На следующий день в этом же пабе начался конгресс Союза коммунистов, и на нем были замечены те же самые лица. Для большинства собравшихся этот день запомнился тем, что они впервые воочию увидели Маркса, уже хорошо известного в этом узком кругу своими ядовитыми эссе и памфлетами, направленными против своих же бывших соратников-социалистов и правительства. Маркс был категоричен и делил мир на черное и белое — точно так же полярно расходились мнения о нем самом. Он внушал страх и ненависть ровно так же, как искренние любовь и восхищение. Членам Союза, избравшим Маркса своим идейным вождем, было любопытно вблизи взглянуть на этот громоотвод в человеческом обличье.

Немецкий портной Фридрих Лесснер, живший в Лондоне, описывал Энгельса как «стройного и гибкого молодого человека, больше похожего на симпатичного и умного лейтенанта гвардии, чем на ученого» {41}. Однако по-настоящему его поразил Маркс, его физическое и умственное превосходство над всеми окружающими.

«Маркс был еще молодым человеком, ему было около 28 лет, но он произвел на нас всех очень большое впечатление. Он был среднего роста, широкоплечий, мощного телосложения и очень энергичный. Лоб высокий, прекрасной формы, волосы густые и черные как смоль, взгляд острый и проницательный. Губы вечно искривлены саркастической усмешкой — именно его сарказма так боялись его оппоненты». Он говорит о том, что Маркс никогда не произносил лишних слов; мечтателем или болтуном его назвать было невозможно. Из первой же своей встречи с Марксом Лесснер делает вывод, что тот был прирожденным лидером, который «представлял ту часть человечества, что придерживается социалистических идей» {42}.

В течение 10 дней члены Союза собирались в небольшой комнате на втором этаже лондонского паба. Сидя на длинных лавках за сдвинутыми столами, запивая выступления пивом, они спорили на немецком, французском, итальянском и английском языках, обсуждая те принципы своей деятельности, которые впервые озвучили в июне. Даже их одежда говорила об их социальном положении: от хлопчатобумажных рабочих блуз до потертых черных сюртуков интеллектуалов из среднего класса или традиционных костюмов и причудливых головных уборов тех, кто прибыл в Лондон из далеких провинций еще более далеких стран. Маркс, Энгельс и их последователи пытались удержать эту разношерстную компанию от чрезмерного увлечения утопическими идеями и надеялись вовсе исключить любую утопию из программных документов Союза. Союз должен был напрямую соотноситься с проблемами рабочего класса — если хотел развиваться, а это означало, что действовать нужно достаточно агрессивно и решительно, с учетом истинных потребностей и желаний человека труда {43}.

К концу съезда участники выработали единые требования к членству в Союзе и создали многоуровневую, структурированную организационную систему группы {44}. Также было решено пересмотреть ранее поставленные цели. Первоначально задача Союза была сформулирована слишком общо: «Освобождение человечества путем распространения теории общественной формы собственности и скорейшего применения ее на практике» {45}. Новую цель сформулировал Маркс: «Свержение буржуазии, господство пролетариата, уничтожение старого, основанного на антагонизме классов буржуазного общества и основание нового общества, без классов и без частной собственности» {46} [37].

В уставе было записано, что пока группа будет находиться на нелегальном положении, поскольку если в Лондоне участники и могли собираться относительно свободно, то в Пруссии, получив сведения о делегатах, полиция могла их арестовать. Однако Союзу требовался программный документ, который могли бы изучить те, кто собирается примкнуть к организации. В самом конце работы съезда члены Союза обратились к Марксу и Энгельсу с просьбой по возможности быстрее написать такой документ.

Энгельс уже набросал несколько вариантов коммунистического «катехизиса», начав работу еще в июне, однако теперь у него появились новые соображения на этот счет. В письме Марксу он пишет: «Подумай над «Символом веры». Я считаю, что лучше всего было бы отбросить форму катехизиса и назвать эту вещь «Коммунистическим манифестом» {47}.

12. Брюссель, 1848

Мне говорят, что нет никакой опасности, потому что нет никаких восстаний; мне говорят, что раз нет открытых проявлений недовольства, нет и революции. Господа, позвольте мне заметить: я убежден, что вы ошибаетесь.

Алексис де Токвилль {1}

Женни и Маркс вместе встретили 1848 год. Союз немецких рабочих организовал встречу Нового года в кафе «Au Cygne», организовать праздник помогла Женни Маркс. «Deutsche-Brusseler Zeitung» назвала это событие еще одним шагом к укреплению демократии в ряде стран {2}, но для Женни это было прежде всего мероприятие, укрепившее ее дух. В ушедшем году ей жилось трудно. Она писала подруге: «Мое время всегда жестко поделено между большими и малыми неприятностями и скорбями повседневной жизни, [а также] заботами о делах моего дорогого мужа». Кроме того, пишет она, пока Карл был в Лондоне, «мы все, дети и взрослые, люди и мыши, переболели так тяжело, что я, например, принуждена была оставаться в постели 14 дней» {3}. Однако к Новому году появилась надежда перевернуть эту печальную страницу семейной саги. Дети были здоровы, и Женни говорит, что малыш Эдгар «утратил часть своей ужасности». Даже их финансовое положение несколько улучшилось. Мать Карла наконец-то согласилась отдать ему часть наследства {4}.

Итак, 31 декабря они праздновали, на время оставив в стороне революцию. Для Женни это был первый бал за многие годы. По такому случаю она и другие дамы ее круга оделись торжественно и пышно — вечерние платья, драгоценности, тонкие перчатки. В ту ночь на Гран-Пляс переливалась и шуршала шелками целая радуга — голубые, желтые, зеленые и красные шелковые туалеты дам поражали пышностью, свет газовых рожков отражался в окнах витрин и Отеля-де-Виль, отбрасывая мириады отблесков от драгоценностей, украшавших их шеи, пальцы и прически. В обычные дни на этой площади бурлила совсем другая, простонародная жизнь, хозяевами здесь были купцы в строгих сюртуках и лавочники в красных фартуках, но новогодняя ночь на Гран-Пляс стала волшебной.

Газета сообщала, что в кафе «цветник прекрасных и элегантных женщин» аплодировал бесконечным речам {5}, в том числе — произнесенной Марксом. Она была похожа на эхо речи, произнесенной его отцом в Трире в 1835 году, когда слова Генриха Маркса были ошибочно приняты за искусно завуалированную критику правительства (впрочем, в речи его сына эта критика читалась совершенно безошибочно). Маркс восхвалял Бельгию за ее либеральную конституцию, которая, по его словам, позволит расцвести проросшим из «семян гуманизма» благим деяниям для всей Европы {6}. Со своей стороны Женни участвовала в любительском спектакле, и газета вполне обоснованно отмечает ее «блестящий талант к декламации. Впечатляющее зрелище — когда исключительно одаренные, духовно развитые дамы стараются своим примером улучшать и питать интеллект пролетариата» {7}. Когда закончились речи, зазвучала музыка, и на паркетный пол вышли пары танцующих. Музыка играла до самого утра Нового года, и любой прохожий мог слышать ее сквозь ярко освещенные окна кафе.

Несмотря на неоднократно упоминавшуюся здесь внешнюю непривлекательность Маркса, танцевать он очень любил и проявлял к этому некоторые способности. Они с Женни кружились в вальсе, потом переходили к кадрили, которая и вовсе требовала хорошей координации и слаженности между многочисленными партнерами. Бальная публика сильно изменилась со времен чопорных аристократических балов в Рейнланде. Пышные платья больше не были привилегией дам высшего света, и отнюдь не все участники торжества носили вечерние костюмы, а некоторые по-простецки прятали в карман рабочие картузы. Мода стала более терпимой.

Однако женщина, которую Маркс сжимал в своих объятиях, хоть и стала на 13 лет старше, почти не изменилась; она была все той же 18-летней красавицей, которая покорила Трир. За время их брака Женни постоянно испытывала нехватку денег, не имела даже собственного дома. Она страдала из-за болезней любимых детей и политического преследования ее мужа — и тем не менее, казалось, это нисколько не пошатнуло ее дух. Казалось, что она до сих пор ощущает себя под незримой защитой щита собственного аристократического происхождения. Люди ее сословия могли быть по уши в долгах, могли терпеть страдания и боль, однако их происхождение — особенно если речь шла о прусском дворянстве — никогда не позволяло им падать на самое дно отчаяния. Женни однажды в шутку назвала себя королевой, к которой следует обращаться «Ваше ничтожное Величество» {8}, и она наверняка отчасти так и воспринимала этот безжалостный и не любящий шуток мир — как свой королевский двор. Однако теперь чувствовалось, что Женни увидела себя частью и другого среза общества, социально и политически активной богемной молодежи, чье будущее довольно неопределенно, но это мало их заботит. Это было новое ощущение и новый опыт для молодой женщины с развитым интеллектом и стойкими убеждениями. Не было сомнений, что она разделяла все идеалы своего мужа, но из ее записей и писем неясно, понимала ли она, что неумолимо отдаляется от защищенного мира своего сословия и погружается в политический и социальный водоворот.

В ту ночь в Брюсселе ни у кого из компании не возникает опасений, что «завтра» выглядит слишком неопределенным. Все друзья Марксов присоединились к общему веселью. Энгельс привез с собой из Англии Мэри Бернс, и она танцует в эту ночь вместе со всеми. Впрочем, присутствие Мэри заметно омрачает праздник. Все еще бросаются в глаза их напряженные отношения с Карлом и Женни. Стефан Борн упоминал, что Маркс ясно дал понять: Женни избегает общения с Мэри. Причину этого Борн видел исключительно в аристократическом происхождении жены Маркса {9}. Однако Женни вовсе не была высокомерной по отношению к Мэри, она сердилась на Энгельса за то, что он невнимателен и бестактен по отношению к женщинам — работницам фабрик, посещающим их занятия. «Приведя свою любовницу на праздник, где собрались в основном рабочие, — пишет Борн, — Энгельс рисковал навлечь на себя их гнев и упреки, ведь довольно распространено было явление, когда сыновья богатых промышленников использовали бедных девушек из рабочей среды исключительно для удовлетворения собственных прихотей» {10}.

Вскоре Энгельсу предстояло столкнуться и с более серьезным обвинением на ту же тему: на заседании Рабочего союза в Брюсселе Мозес Гесс обвинил его в изнасиловании сожительницы Гесса, Сибиллы. Красный Волк вел протокол заседания, однако старательно избегал записывать обвинения Гесса: акт деликатности, о котором Энгельс (не присутствовавший на заседании) потом говорил Марксу, что именно это заставило его покатываться со смеху.

«Мозес, потрясая пистолетами, демонстрировал свои рога всему Брюсселю… должно быть, незабываемое зрелище… Если этот идиот будет упорствовать в своей нелепой лжи об изнасиловании, я, пожалуй, расскажу ему детали из прошлого, нынешнего и будущего… чтобы его удар хватил».

Гесс, который был на 8 лет старше Сибиллы, поручил ее заботам Энгельса, ее ровесника, попросив последнего помочь ей пересечь границу Бельгии. Энгельс рассказывал Марксу и раньше: Сибилла вдруг вообразила, что влюблена в Энгельса, а когда он никак не ответил на ее чувства, из мести рассказала Гессу, что Энгельс напоил ее и изнасиловал.

«Ее злоба на меня проистекает из любви, сильной и безответной… «Напоил» — это треть бутылки «бордо» на двоих».

Энгельс сказал также, что Гесс «совершено, кстати, свободен в отмщении мне при посредстве всех моих прошлых, нынешних и будущих любовниц» {11}.

В начале января Энгельс оставил Маркса в Брюсселе в одиночестве заканчивать Манифест. К тому времени было готово уже три варианта, два из которых написал Энгельс, а один — Гесс. Маркс начал с нуля, хотя и использовал последний вариант Энгельса — для вдохновения в качестве образца. Женни работала его секретарем, чтобы ускорить процесс. Их почерки словно переплетаются на странице: Маркс торопливо записывает свои мысли, а Женни терпеливо и кропотливо переписывает их разборчивым почерком, приводя в порядок бурлящие ненавистью и гневом обвинения своего мужа. Он клеймит буржуазию позором и настаивает, что революция закономерна, справедлива и неизбежна.

Неизбежность неизбежностью, но Маркса, как всегда, отвлекают от работы другие обязательства. Он писал статьи для «Deutsche-Brusseler Zeitung» и готовил лекции по экономике для Немецкого рабочего союза, которые хотел представить в виде памфлета. Кроме того, у него оставались обязательства перед Международной демократической ассоциацией, которые включали в себя открытие нового филиала организации в индустриальном текстильном центре Бельгии, Генте — маленьком бельгийском Манчестере. И в том же январе он обратился к Ассоциации с докладом о свободной торговле, который начал писать еще в сентябре {12}.

Некоторые утверждали, что свободная торговля сродни монархии, поскольку управляется по воле Божьей. Торговля объединяет людей, способствует их духовному и материальному благополучию и, как написал один историк, умножает блага цивилизации. (Этот аргумент даже использовался, чтобы снять торговые ограничения в Англии {13}.) Но Маркс на это отвечает, что торговля есть всего лишь «свобода капитала сокрушить рабочего человека». Тем не менее он выступает за свободную торговлю, потому что только в этом случае промышленность будет развиваться и процветать, что, в свою очередь, повлечет за собой социальные изменения, включая разделение мира на два основных класса: буржуазии, обладающей деньгами, и пролетариата, работающего за эти деньги {14}. (Позднее Энгельс описал это соотношение как «потомственное богатство с одной стороны — и потомственная бедность с другой» {15}.) Маркс предвидит выход этой системы отношений из-под контроля, что влечет за собой экономические кризисы и социальные революции.

Некоторые, возможно, могли обвинить Маркса в некотором цинизме — ведь он одобрял развитие торговли, умножающей страдания пролетариата. Однако одним из откровений Маркса было утверждение: как бы ни было трудно сдерживаться, преждевременная революция все равно обречена на провал.

Пока естественным образом не возникнут условия, при которых подавляющее большинство людей признает необходимость восстания (и Маркс очень рассчитывает, что именно свободная торговля ускорит возникновение этой ситуации), попытки устроить революцию с помощью насильственных действий выльются всего лишь в борьбу небольшой группы людей, элиты — за власть.

Маркс надеялся представить свою доктрину свободной торговли на собрании экономистов в Брюсселе в сентябре, однако не смог этого сделать. Впрочем, идеи его даром не пропали: частично, в слегка измененном виде они появляются в «Манифесте Коммунистической партии».

Энгельс, находясь в Париже, пишет Марксу, что очень расстроен бездействием членов Союза во Франции. Часть проблемы заключалась в том, что они не были на конгрессе в Лондоне и потому в политическом смысле «оставались совершеннейшими младенцами», хотя градус политической температуры на континенте неуклонно повышался {16}. Возможно, слова Энгельса — всего лишь невинная уловка, чтобы подтолкнуть Маркса к работе над Манифестом, но 26 января еще более разочарованное руководство Союза присылает Марксу еще более однозначное и сердитое письмо: если Манифест не появится 2 февраля, в отношении Маркса «будут приняты дальнейшие меры» {17}.

На самом деле Маркс уже почти закончил работу. В конце января он послал в Лондон 23 страницы готового текста {18}. Портной Лесснер передал рукопись немцу-печатнику Й.Э. Бургхарду, который держал небольшой магазин на Ливерпуль-стрит в Лондоне. Бургхард поместил текст в темно-зеленую обложку, а на титульном листе набрал ошибочно «Манифест коммунистической партии», хотя такой партии в то время не существовало. Имени автора на 8 сотнях экземпляров, сошедших с печатного станка в феврале 1848 года, указано не было. Английский чартист Джордж Джулиан Гарни назвал памфлет, написанный Марксом в его маленьком убогом домике и переписанный от руки его женой за обеденным столом, самым революционным документом, который когда-либо видел мир {20}.

Как писал Маркс, этот Манифест был менее драматургичным, чем «Символ веры» из вопросов и ответов Энгельса, однако гораздо более мощным по воздействию, благодаря своей сдержанности. Памфлет Маркса читается как обвинительное заключение в суде (возможно, это отголоски той профессии, которую он когда-то хотел получить). Он начинает с мелодраматичного «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма», а затем резко обрывает «сказочные» интонации, чтобы подробно изложить доктрину коммунизма и ту коррумпированную систему, которую коммунизм призван заменить {21}.

Синтезируя идеи других экономистов и интеллектуалов, осмысливая и переосмысливая их до тех пор, пока они не станут его собственными, Маркс описывает преступления буржуазии, которая, по его словам, не оставила никакой другой связи между людьми, кроме голого материального интереса, бессердечной оплаты наличными. Он говорит, что эта система низводит традиционно уважаемые профессии врача, юриста, священника — до платного наемного рабочего и превращает даже семейные отношения в чисто денежные. Маркс описывает потрясение, равного которому не было в истории человечества, — его вызвал капитал, в силу самой своей природы постоянно совершенствующий производство в целях получения прибыли, а это, в свою очередь, требует все новых рынков сбыта по всему миру. «Потребность в постоянно увеличивающемся сбыте продуктов гонит буржуазию по всему земному шару. Всюду должна она внедриться, всюду обосноваться, всюду установить связи». Его система торговли позволяет промышленнику получать сырье из самых отдаленных уголков, даже через океан — посредством пароходов или железных дорог, а это разрушает традиционную национальную промышленность. Старые цивилизации разрушаются, оказавшись втянутыми в эту новую сеть отношений. Буржуазия «создает себе мир по своему образу и подобию» {22}.

Однако — тут же поясняет он — эта система также создает и семена своего собственного разрушения, «напоминая волшебника, который не в силах контролировать потусторонние силы, вызванные к жизни его заклинаниями» {23}. Экономический кризис ускоряется из-за перепроизводства, а для запуска и бесперебойной промышленной системы необходима целая армия рабочих; рабочий класс, или революционный пролетариат превращается в силу, которая в конечном итоге систему и уничтожит. «С развитием крупной промышленности из-под ног буржуазии вырывается сама основа, на которой она производит и присваивает продукты. Она производит прежде всего своих собственных могильщиков. Ее гибель и победа пролетариата одинаково неизбежны» {24}.

Для Маркса этот классовый конфликт является фактом исторического прогресса и подтверждением теории о том, что открытия и достижения одного поколения ложатся в основу улучшения жизни поколения, следующего за ним.

Маркс заявляет: основа коммунизма — это отказ от частной собственности. Он отвечает возможным критикам — девять десятых населения сегодня не обладают собственностью, поэтому единственные, кто боится ее потерять, — это меньшинство, сколотившее прибыли за счет жестокой эксплуатации.

«Коммунизм ни у кого не отнимает возможности присвоения общественных продуктов, он отнимает лишь возможность посредством этого присвоения порабощать чужой труд» {25}.

Почему промышленность, чья бесперебойная работа зависит от сотни, а то и тысячи человек, обогащает только одного? Почему щедрые дары Земли, ее недра, воды, земли и моря переходят под исключительный контроль одного или нескольких человек ради их наживы?

Маркс отвечает критикам, которые обвиняют коммунизм в разрушении семьи, обвиняя их самих в лицемерии. Он говорит о том, что при буржуазном промышленном строе дети с самого начала лишены детства. Они не получают образования, их считают «предметом торговли или орудием труда». Что же касается супружеских отношений, то они уже разрушены капиталом — он подвергает сексуальной эксплуатации жен и дочерей рабочих либо путем запугивания, либо втягивая в занятие проституцией — и считает соблазнение чужих жен видом спорта {26}.

«На место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоположностями приходит ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех» {27}. Однако Маркс утверждает: достичь этого можно лишь путем «насильственного ниспровержения всего существующего общественного строя. Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир.

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» {28} [38]

13. Париж, 1848

Они не отчаялись ни за себя, ни за свою судьбу, ни из-за своего Царя, ни из-за своего Бога. А потом их заставил отчаяться голод…

Князь Феликс Лихновский {1}

Манифест коммунистической партии в конечном итоге будет переведен на 200 языков мира, однако когда он вышел, то остался практически незамеченным. Европа уже горела в огне. В третью неделю февраля до Брюсселя дошли слухи, что в Париже случилась политическая катастрофа — слухи слишком фантастические, чтобы в них поверили. Луи-Филипп отрекся от престола и удалился в изгнание. Во Франции провозглашено Временное правительство. Франция — республика! 24 февраля, в четверг, на железнодорожном вокзале Брюсселя собрались сотни встречающих поезд из Парижа, чтобы узнать последние новости. Здесь был даже французский посол в Бельгии, хотевший знать, что случилось с правительством, которому он служит. В половине первого ночи, в пятницу, поезд наконец пришел. Стефан Борн, бывший на вокзале, вспоминает, как из паровоза на ходу выпрыгнул машинист и прокричал: «Красный флаг развевается над башнями Валансьен! Провозглашена Республика!» Толпа разразилась криками «Да здравствует Республика!» Французский посол и его жена спешно ретировались, а толпа — преимущественно немцы — продолжала скандировать лозунг {2}. В течение следующих недель этот лозунг громом прокатился по столицам всей Европы, пока правители, чья власть казалась незыблемой, рушились со своих тронов, словно костяшки домино. Что характерно — они не пали перед вражескими армиями, они отступили перед обычными людьми, чьим единственным оружием и преимуществом была их численность. Один историк написал: «История не лечит обиды, она закладывает их, словно мины» {3}. Именно это случилось в 1848 году. Растущее недовольство, взорвавшееся в Париже революцией, можно проследить с 1815 года, со времен Венского конгресса, который кромсал Европу без всякой жалости, чтобы стереть даже воспоминания о Наполеоне. Однако границы, установленные лидерами Конгресса, не всегда совпадали с желанием населения. Монархи, считавшие себя после этого конгресса победителями, на самом деле вышли из войн с Наполеоном ослабленными. Их народы не щадили своей жизни и крови в боях — но ничего не получили взамен. Налоги не приносили благосостояния, они лишь финансировали придворную жизнь. Права, которые обещали населению в подарок за изгнание французов, так и не были реализованы, более того, полицейский режим ужесточился. Погибали урожаи, но правительство бездействовало, росла безработица, но никто и не думал создавать новые рабочие места.

Между 1815 и 1848 годами недовольные голоса все набирали силу, и в 1848 году восстание началось {4}. Этот год стали называть «Весна народов». Это было первое и пока единственное общеевропейское восстание народа против правителей. Парижские события в феврале 1848 года стали апофеозом, но на самом деле восстания начались еще осенью 1847 года. Первое — в Швейцарии, когда против только что избранного правительства выступили 7 католических регионов, решивших отделиться, но не соблюдать новую либеральную конституцию. В соседней Австрии влиятельный и могущественный канцлер Меттерних увидел в этой войне угрозу всем консервативным монархам Европы и попытался выступить широким фронтом против «безбожных радикалов». Однако 26 дней спустя либералы одержали победу: Швейцария объединилась. Весть об этом успехе прокатилась по всей Европе {5}. Один радикально настроенный гражданин послал Швейцарии такие приветственные строки: «Часы человечества показывали полночь, однако Швейцария передвинула стрелки на несколько часов ближе к рассвету» {6}.

Швейцарская революция быстро перекинулась в Палермо. Италии, по сути дела, в то время не существовало, она была разбита на два княжества, три королевства, три суверенных герцогства и Папскую область, контролируемую исключительно Папой Римским. В Пьемонте говорили по-французски, в Ломбардии и Венеции — по-немецки, и по всему полуострову простолюдины разговаривали на собственном диалекте, зачастую не до конца понимая соседей, живущих в нескольких милях от них {7}. В 1830 году националист Джузеппе Мадзини сформировал движение «Молодая Италия», чтобы объединить всю страну, но она казалась разъединенной совершенно безнадежно, кроме того, здесь отсутствовали даже железные дороги и связь, которые могли бы помочь повстанцам сорганизоваться где-нибудь в Европе и выступить единым фронтом {8}.

Однако в начале января 1848 года мятеж, вызванный нехваткой продовольствия, разразился в Сицилии, беднейшей части будущей единой Италии. При поддержке преступников, стремящихся упрочить свой авторитет, и либералов, вдохновленных реформами папы Пия IX, жители Палермо берут врасплох короля Фердинанда и в течение двух недель создают Временное правительство. К концу января король, известный раньше своей неограниченной и абсолютной властью над регионом, теряет контроль над территорией от Сицилии до Апулии. В феврале, в последней отчаянной попытке сохранить свой трон, Фердинанд предлагает народу конституцию {9}, и эта «конституционная лихорадка» начинает стремительно распространяться на север. Мадзини, находясь в Лондоне, призвал своих последователей спешить домой, где вот-вот должна была осуществиться их мечта о создании единой нации {10}.

Однако драматические события в Швейцарии и Италии были простой разминкой в борьбе против монархического правления. Основные события разворачивались во Франции, где традиционно зарождались все европейские революции.

Как и король Фердинанд, Луи-Филипп был страшно удивлен происходящим, хотя из всех королей, занимавших французский престол, он мог с полным правом считаться самым неподходящим для этой роли. На самом деле он мог бы увидеть предвестники восстания, если бы его это интересовало, но изоляция двора привела к надменному легкомыслию.

«Верьте мне, зимой парижане никогда не делают революций» {11}. Как же он плохо знал свой народ!

Почти год оппозиционные парламентарии агитировали за проведение избирательной и политической реформ, отчасти это было ответом на Закон о выборах 1847 года, который можно было счесть насмешкой над избирательным правом {12}. Налог на голосование составил 200 франков, и это в стране, где даже самый высокооплачиваемый «аристократ» среди рабочих — ремесленник — мог получать самое большее 600 франков в год. На практике это означало, что из 9 миллионов потенциальных избирателей едва ли четверть миллиона могла себе позволить участвовать в выборах {13}.

Для того чтобы обойти строгий закон о запрете политических собраний, который гласил, что запрещено собираться более чем вшестером и вести политические дебаты, не получив предварительного разрешения, устроили целую серию больших банкетов {14}. Первый состоялся в Париже, в июле, на открытом воздухе в танц-холле, под звуки оркестра из 70 инструментов. Банкет в Шато Руж привлек более 1200 человек, за этим сборищем умеренных оптимистов последовало еще 22 подобных мероприятия по всей стране, на некоторых присутствовало до 6000 человек. С каждым разом тон этих собраний становился все радикальнее, пока на банкете в Лилле, в ноябре, республиканец Александр Ледрю-Ролен провозгласил тост за священные, но попранные права французов: «Политические права народу — это безумие. Как можно доверить право голоса им, недееспособным, невежественным, морально развращенным людям? Однако я говорю: те, кто платит налоги кровью, потом и серебром, имеют право участвовать в выборе правительства, которое располагает всеми богатствами» {15}.

К этому времени, как писал Энгельс в статье для газеты «The Northern Star», большинство мелкой французской буржуазии готово было присоединиться к оппозиции; они пришли к выводу, что король и его сторонники в правительстве были «послушными слугами небольшой кучки банкиров, спекулянтов, биржевых воротил, крупных промышленников, землевладельцев и владельцев шахт» {16}.

Крупный банкет был запланирован на 22 февраля в двенадцатом округе Парижа, ему дожна была предшествовать демонстрация — для тех, у кого не было денег на входной билет. До этого момента король никогда не обращал внимания на банкеты, но премьер-министр Франсуа Гизо, которого считали зловещим «серым кардиналом» за спиной короля, опасался, что они станут катализатором для более серьезных волнений, и потому банкет был запрещен. Указ, подписанный Гизо, убедил 80 из 99 организаторов отказаться от участия в запланированной акции, но вот толпа, готовившаяся к демонстрации, капитулировать не собиралась {17}. Несмотря на холод и проливной дождь, утром 22 февраля люди собрались на площади де ла Мадлен и стали скандировать: «Долой Гизо!» {18}

На следующий день погода ухудшилась, снег с дождем кололи лица и руки собравшихся ледяными иглами, однако народу становилось все больше. 80-тысячный гарнизон Национальной гвардии был направлен на площадь, чтобы контролировать толпу — но и гвардия устала от монархии. Гвардейцы воткнули штыки в землю и присоединились к протестующим, что было встречено диким ревом восторга. Снова зазвучал призыв: «Долой Гизо!»

К полудню Луи-Филипп — слишком старый и слишком уставший, для того чтобы сражаться, — сдался и отправил своего могущественного министра в отставку. Возможно, он предполагал, что эта жертва удовлетворит толпу, но наступил вечер — и улицы буквально заполнились демонстрантами, выдвигавшими новые требования. Когда они, мужчины и женщины, двинулись по бульвару Капуцинов, держась за руки, их встретило полицейское оцепление. Полицейские открыли огонь. 50 (по некоторым данным 80) человек были убиты. Демонстранты погрузили 16 мертвых тел на телеги и пошли по темному городу в факельном шествии {19}.

Скрежет колес по брусчатке и глухой топот тысяч ног эхом разносились по пустым улицам. Больше не было слышно криков или революционных песен. Мертвое молчание разъяренной толпы было гораздо страшнее.

Можно с уверенностью сказать, что в эту ночь мало кто спал. Ни протестующие, ни король не спали точно. Всю ночь люди строили баррикады. Было выбито более миллиона камней из парижской брусчатки, срублено более 4 тысяч деревьев — и на улицах выросли 15 тысяч баррикад, которые должны были противостоять атакам армии и полиции. Но к утру армия начала переходить на сторону народа {20}. 24 февраля, преследуемый, без сомнения, видениями ужасов Великой французской революции и гильотины, на которой погиб Луи XVI, Луи-Филипп отрекся от престола и в простом платье бежал в Англию, объявив, что не хочет проливать кровь французского народа; корону он передал 9-летнему внуку. Он хотел сделать ребенка суверенным властителем Франции, его мать должна была исполнять обязанности регента до его совершеннолетия — но ситуация развивалась наперекор этому фарсу. Мальчик и его мать тоже бежали, во Франции было сформировано Временное правительство {21}.

Алексис де Токвилль, аристократ, не слишком симпатизировавший оппозиции, тем не менее был одним из наиболее красноречивых и объективных летописцев тех событий. В своем выступлении перед избранной нижней палатой парламента Франции, палатой депутатов — она была сформирована почти через месяц после того, как восстание пошло на спад, — он умолял политических лидеров открыть глаза и увидеть, чьими руками на самом деле совершена революция.

«Неужели вы не видите, что это их страсти — а не политика — имеют вес в обществе? Разве вы не видите, что это они формируют общественное мнение и идеи, которые предназначены не только для того, чтобы изменить законы, расформировать министерства или даже изменить форму правления в стране — но для того, чтобы изменить само общество?.. Поверьте, реальной причиной того, что люди теряют политическую власть, является лишь то, что они становятся этой власти недостойны!» {22}

Соединенные Штаты быстро признали новое французское правительство {23}. Европа осторожничала. Абсолютные монархии континента видели некоторую поэтическую справедливость в случившемся: Луи-Филипп взошел на престол в 1830 году в результате революции — и сейчас был свергнут революцией… однако долго испытывать удовлетворение по этому поводу им не придется {24}.

Примерно за неделю до того, как весть о Парижском восстании достигла Брюсселя, Маркс получил предупреждение о готовящемся взрыве. Французский социалист Жак Имбер, член Демократической ассоциации и политический беженец, предупредил Маркса об опасности. Однако вместо того, чтобы бежать в безопасное место, если волна насилия докатится до Бельгии, Маркс, Женни и вся семья переезжают из тихого пригородного Икселя обратно в столицу, в Буа-Соваж {25}. Энгельс был уже там: 29 января французская полиция ворвалась в его парижскую квартиру и дала ему 24 часа на то, чтобы покинуть Францию, в противном случае ему пригрозили экстрадицией в Пруссию. Этому событию есть два противоречащих друг другу объяснения {26}. Одно из них — французские власти были встревожены речами, которые он произносил перед немецкими эмигрантами, враждебно настроенными по отношению к властям {27}. Второе — он был выслан из-за женщины. Стефан Борн рассказывал, что Энгельс угрожал убить «графа Х», который выгнал свою любовницу, оставив ее без средств к существованию; в этом случае она была практически обречена на проституцию или на роль вечной наложницы для мужчин. Эта версия включала также слухи о дуэли. Реальные причины так и остались тайной {28}. Демократическая ассоциация просто опубликовала заметку в «Deutsche-Brusseler Zeitung», в которой говорилось, что организация полностью удовлетворена участием Энгельса в событиях, которые привели к его отъезду из Франции {29}.

После первых радостных новостей из восставшего Парижа домашние Маркса и Энгельса с нетерпением ждали новых сообщений. Однако дни проходили за днями, а новостей не было. Создавалось впечатление, что все стороны конфликта затаились, оценивая сложившуюся ситуацию и продумывая свои дальнейшие шаги. Бельгийские власти были давно осведомлены о наличии различных клубов и организаций радикально настроенных беженцев в Брюсселе, но не видели в них реальной угрозы. Однако все менялось. Росла безработица на бельгийских текстильных предприятиях, в маленькой стране начинался голод. Один исследователь бельгийского рабочего движения писал, что ни один день не проходил без того, чтобы «голодающий рабочий не разбил какую-нибудь витрину, чтобы спастись от голода в тюрьме» {30}.

Власти опасались, что иностранцы используют свои связи с Францией — и беспорядки начнутся уже в Брюсселе; существовала возможность того, что бельгийские рабочие возьмут пример с парижской толпы и решат, что без короля Бельгии значительно лучше {31}. В субботу, 26 февраля, бельгийское правительство опубликовало список лиц, за которыми ведется пристальное наблюдение и которым грозит выдворение из страны {32}. Тем временем Маркс и другие лидеры Демократической ассоциации начали оповещать членов организации и друзей о демонстрации, которая должна была состояться следующим вечером, чтобы «мирным и приемлемым для бельгийских правительственных институтов путем получить те преимущества, которые французские рабочие выиграли сами» {33}. Виктор Тедеско переходил от кафе к кафе, останавливаясь у стоек, присаживаясь за столики и призывая людей выражать свой протест {34}. В воскресенье вечером количество народа на Гран-Пляс, в Отеле де Вилль, а также в соседних тавернах и кафе увеличилось, сюда подтягивались не только участники, но и просто любопытствующие.

Граждане собирались выйти на мирную демонстрацию, но их число росло, они становились все более возбужденными, и ситуация накалялась. Уже раздавались крики «Да здравствует Республика!», звучала «Марсельеза».

Милиция (состоящая в основном из добровольцев, принадлежавших к среднему классу), полиция и пехотные подразделения армии, подкрепленные резервом из провинций, окружили широкую площадь конным и пешим строем и заметно нервничали. В ответ все более шумной и агрессивной становилась и толпа. Энгельс, Стефан Борн и Люпус были среди других немцев, наблюдая через витрины кафе, как сотни людей заполняют близлежащие улицы. Толпа скандировала: «Сво-бо-да! Равен-ство!» Внезапно жандармерия двинулась навстречу людям, демонстрантов хватали, валили на землю и избивали, а следом веером рассыпались полицейские, хватая тех, кто пытался бежать {35}. Люпус был остановлен и обыскан, у него нашли нож — и его взяли под стражу вместе с 34 бельгийцами и 4 иностранцами. Его допросили, поместили в камеру предварительного заключения, а затем отправили в тюрьму {36}. Позже Маркс утверждал, что Люпуса избили пьяные полицейские, которые «сорвали с него очки, били его и издевались над ним… Они его пытали». (Правый глаз Люпуса был поврежден так сильно, что возникла угроза потери зрения, хотя других тяжелых травм у него не было.) {37}

Правительство Леопольда в некотором отношении было гораздо хитрее, чем правительства других европейских государств. Власти Брюсселя полагали, что, если бы им удалось доказать, что за демонстрантами стоят немецкие зачинщики, они смогли бы обмануть бельгийское население, убедив его, что соотечественники ничего не имеют против своего правительства. На худой конец это помогло бы им выиграть время и оттянуть революцию на какой-то срок. Кроме того, были умело распущены слухи, что король сам готов отречься от престола, поскольку в душе является республиканцем. Эта умная многоходовая кампания укрепила позиции Леопольда, обеспечив ему поддержку народа, — хотя на самом деле ни о чем таком он, конечно, и не помышлял {38}.

В понедельник по Брюсселю расползлись слухи, что за воскресные беспорядки несут ответственность немцы с сомнительной репутацией, которых уже в свое время выгнали даже из собственной страны. В статье для «The Northern Star» Энгельс пишет: «Не прошло и дня, как вся масса лавочников, из которых вербуется гражданская гвардия, подняла единодушный вой против немецких бунтовщиков, желающих ввергнуть в революцию их счастливое бельгийское отечество.

У немцев было назначено место встречи в кафе, куда каждый из них должен был доставлять последние новости из Парижа. Но шум, поднятый лавочниками, был так велик, и о мерах, принимаемых правительством против немцев, ходило столько различных слухов, что немцы вынуждены были отказаться даже от такого безобидного способа общения между собой» {39} [39].

Женни отмечала, что полиция, армия и городская милиция были буквально науськаны на немцев-эмигрантов, которые в связи с этим решили, что пришла пора вооружаться. «Закупались ножи, револьверы, etc. Карл охотно давал на это деньги, поскольку только что получил наследство», — замечает она между делом в своей автобиографии, написанной много лет спустя {40}.

Действительно, в начале февраля Марк получил обещанные 6000 франков от своей матери {41}. Деньги нужны были срочно — на уплату долгов. Кроме того, нужно было отложить какую-то сумму на будущее, потому что никакого другого дохода в их семье не предвиделось. Но Маркс редко думал о будущем и о собственных финансах. Деньги задерживались у него в руках буквально на минуту — после чего меняли хозяина. В большинстве случаев он сразу же тратил в несколько раз больше, чем получил. Женни знала, чем им грозит преждевременно растраченное наследство: кредиторы, неуверенность, обман. Тем не менее она, кажется, не спорила с тем, что Маркс покупает оружие для повстанцев, а не еду для своей семьи. Удивительно, но она была исполнена наивного удивления по поводу той тревоги, которую вызывал у бельгийского правительства ее муж.

«Во всем этом власти видят заговор и преступные планы: Маркс получил деньги и скупает оружие, поэтому от него нужно избавиться» {42}.

Как предположили некоторые биографы Маркса, Женни считала, что бельгийскому правительству незачем опасаться Маркса и его товарищей, потому что они хотели продолжать свою борьбу дома, в Пруссии. Но и будь это так, Бельгия все равно была в своем праве изгнать вооруженных повстанцев, стремящихся свергнуть ее союзника. Несколько наивные и странные соображения Женни указывают на то, что она до сих пор не вполне уяснила и разделила революционные идеи своего мужа, которыми она так восхищалась в письмах к мужу, — она не понимала, что в материальном воплощении эти идеи превращаются в реальные выстрелы и кровь.

1 марта Люпус и другие арестованные в воскресенье иностранцы были посажены в черные полицейские фургоны, отвезены на вокзал и отправлены во Францию. Кончалось и время, отведенное Марксу. В понедельник, 28 февраля, полицейский шпик донес, что Маркс передал двоим мужчинам банкноты на сумму 2100 франков. Если бы было доказано, что Маркс дает деньги на оружие бельгийским бунтовщикам, его бы могли казнить. Маркс говорит Женни, чтобы она увозила детей в Трир, но она отказывается. Женни уже сталкивалась с преследованием властей на родине — ее, как жену Маркса, допрашивали. (Даже пожилую мать Маркса допрашивали — на предмет денег, которые она посылала сыну. Ее заставили подписать показания под присягой, что это было сделано, чтобы поддержать семью.) {45}

Союз коммунистов тем временем переводит свой Центральный комитет из Лондона в Брюссель, чтобы быть поближе к революционному Парижу. Однако 3 марта Маркс решает, что руководство вновь должно переехать, на этот раз прямо в Париж {46}. Вполне возможно, что он и сам решил ехать туда: Фердинанд Флокон, редактор парижской оппозиционной газеты «Ла Реформ», входил теперь во Временное правительство, и это давало Марксу шанс и возможность вернуться во Францию. В письме, датированном 1 марта, но полученном парой дней позже, Флокон пишет Марксу: «Тирания Вас изгнала, но свободная Франция раскрывает свои двери перед Вами и всеми теми, кто сражался за святое дело, за братское дело всех честных людей» {47}.

Письмо Флокона было как нельзя более кстати: 2 марта король Леопольд I подписал указ о выдворении Маркса из Бельгии навсегда {48}. Маркс, Энгельс и Борн переночевали в доме друга за пределами Брюсселя, чтобы избежать ареста, но 3 марта в 5 часов вечера Маркс был уже в Буа-Соваж — и здесь ему был вручен ордер. В нем был проставлен уже знакомый срок — 24 часа на сборы и отъезд {49}. Женни и Ленхен начали спешно собирать вещи, а это было не самой легкой задачей, ведь они прожили в Брюсселе более трех лет. Маркс созвал пятерых членов Союза коммунистов, включая Энгельса и Гиго, к себе в кабинет. Они договорились о переезде Центрального комитета в Париж и наделили Маркса полномочиями представлять там руководство Союза {50}.

Полиция следила за пансионом и отметила, что Маркса посетили несколько человек от 9 до 11 вечера. В час ночи полицейские ворвались в пансион и поднялись на второй этаж, где была квартира Марксов {51}. В полицейском отчете говорилось, что один из агентов в сопровождении четырех полицейских и горничной ворвался в комнату, где спали Женни и Ленхен. Полиция обыскивала комнаты в течение получаса, после чего они поднялись к Марксу в кабинет и нашли его в домашнем халате, укладывающим вещи в сундуки. На столе стояли стаканы с недопитыми вином и пивом, что служило лишним свидетельством состоявшейся ранее встречи. Офицеры тщательно обыскали комнату и нашли документы Союза, в том числе — о передаче Марксу полномочий. Затем они потребовали от Маркса предъявить документы, и Маркс предъявил им ордера на высылку из Франции и Бельгии. Полиция издевательски сообщила, что ни один из них нельзя назвать удостоверением личности, — и Маркс был арестован. Ему разрешили одеться, после чего в сопровождении полицейских отвели в полицейский фургон {52}.

Перепуганная Женни поспешила к знакомому бельгийскому адвокату Люсьену Жотрану. Она понимала, каковы могут быть последствия у этого ареста — ареста немца в Брюсселе. Полиция могла обвинить его в измене, если бы доказала, что он предоставлял деньги на покупку оружия. Женни поручила Жотрану принять все необходимые меры, чтобы найти Маркса и добиться его освобождения. Все еще в отчаянии, она торопилась по темным улицам Брюсселя, перебегая от дома к дому в своем развевающемся бархатном плаще. По пути она встретила Филиппа Гиго, который проводил ее и поддержал морально и физически. Вместе они вернулись в Буа-Соваж, где полицейский сержант вежливо предложил Женни попрощаться с мужем {53}. Гиго и Женни отправились вместе с ним на вокзал — но только для того, чтобы не найти там Маркса. Вместо этого была допрошена сама Женни — ее спросили, зачем она ходила к Жотрану и есть ли у нее самой надлежащие документы. Гиго запротестовал, говоря, что это абсурд и произвол, — и был брошен в камеру (в полицейском отчете он был назван «жертвой собственной галантности») {54}. Женни тем временем была арестована за отсутствие документов, обвинена в бродяжничестве и помещена в камеру с тремя проститутками {55}.

«Когда я, рыдая, вошла в камеру, мои товарки по несчастью прониклись ко мне сочувствием и предложили место на нарах, на которые я и легла» {56}. Полицейские обещали перевести ее в другую камеру, на двоих, с нормальными кроватями — вторую занимала женщина, арестованная за убийство. Женни была так благодарна за этот переезд, что даже дала тюремщику полфранка {57}.

Следующее утро было унылым и холодным. Женни выглянула в окно камеры и увидела за железной решеткой противоположного окна мертвенно-бледное скорбное лицо. Это был Гиго. «Когда он увидал меня, то стал оживленно жестикулировать, указывая вниз. Я посмотрела в том направлении и увидела Карла, которого вели под конвоем». Не зная, куда его увели, — возможно, на казнь — Женни еще час оставалась в своей камере, терзаемая отчаянием и тревогой, затем ее отвезли в магистрат, где в течение двух часов расспрашивали о деятельности ее мужа и ее самой, но добились, по ее словам, немногого {58}.

«Допрос, разумеется, был незаконен! — писал позднее Маркс. — Единственное преступление моей жены состояло в том, что она, будучи по рождению прусской аристократкой, разделяла демократические взгляды своего мужа» {59}.

В конце концов, никаких обвинений ни Женни, ни Марксу так и не было предъявлено (говорят, он провел ночь в одной камере с сумасшедшим {60}), и они были освобождены в три часа пополудни, всего за несколько часов до истечения срока пребывания в Бельгии. Маркс хотел испросить разрешения для Женни остаться еще на три дня, чтобы собраться самой и собрать в дорогу детей, но она отказалась разлучаться с ним {61}. Они с Ленхен быстро упаковали вещи, и Женни продала то, что успела. Она оставила дорогое серебряное блюдо и фамильное белье с вензелем Аргайлов книготорговцу Фоглеру {62}.

Множество друзей пришли проститься с ними в Буа-Соваж. Стефан Борн, так тепло отзывавшийся о Женни в своих воспоминаниях, что невольно закрадывается подозрение, не был ли он в нее влюблен, писал: «Глубокая грусть омрачала нежные черты ее лица. Мы обменялись рукопожатиями и попрощались, когда она покидала свое временное пристанище. Все для нее всегда было временным, она никогда не имела настоящего дома для себя и своих детей» {63}.

4 марта Маркс, Жени, Ленхен и трое детей, в сопровождении Красного Волка выехали из Брюсселя в Париж. В мерцающем свете фонарей они могли видеть, что поезд полон бельгийских солдат — армия ехала на укрепление границ с Францией {64}. Маркс и его семья ехали дальше, в самый эпицентр восстания, но тревоги в их душах не было, было лишь восторженное и взволнованное ожидание. Женни вспоминала, о чем они тогда думали: «Где мы могли чувствовать себя в большей безопасности, чем под восходящим солнцем новой революции? Мы должны были поехать туда, мы просто обязаны были там быть!» {65}

14. Париж, весна 1848

Великие велики в наших глазах

Только потому, что мы стоим на коленях.

Давайте встанем!

Элизе Лустало {1}

Карл и Женни добрались до Парижа только на следующий день. Было холодно, и дети могли замерзнуть, несмотря на охапки сена, брошенные на пол вагона для лучшей теплоизоляции {2}. Женни держала на руках годовалого Эдгара, а мужчины закутали в свои пальто и прижали к себе девочек. Поездка заняла больше времени, чем обычно, потому что на некоторых перегонах железнодорожные пути были разобраны в знак протеста против железнодорожной компании, служившей промышленному демону. В глухую ночь пассажиры были вынуждены пересесть из поезда в конные омнибусы, пока чинили пути. На рассвете, однако, энтузиазм вернулся к путешественникам; по пути они видели станции, украшенные красными флагами и французскими триколорами. В сельской местности революция казалась праздником, но ближе к Парижу стали видны боевые шрамы: локомотивы, вагоны и эстакады были разбиты и сожжены. Последняя перед Парижем станция, в фабричном городке Сен-Дени, была разрушена полностью {3}.

В Париже следы разрушения виднелись повсюду. Булыжники, из которых строили баррикады, были разбросаны по некогда аккуратным улицам. Мостовые были перекрыты перевернутыми и сожженными повозками, обломками мебели, грудами мусора и поваленными экипажами. Окна в Пале-Рояле были разбиты, а гауптвахта сожжена дотла, от нее остались лишь обугленные руины, а внутри лежали обгоревшие трупы {4}. В великолепных залах Тюильри на коврах лежали вповалку раненые — прямо под портретами королевских особ, разодранных в клочья. Белые занавески развевались в разбитых окнах, словно флаги капитуляции {5}.

Это больше не был тот Париж, из которого Женни и Карл уехали в 1845-м. Великолепный город был разрушен — но свободен, по крайней мере — для мужчин: всеобщее избирательное право для французов мужского пола было объявлено как раз в день приезда Марксов и их друзей, и теперь уже им не нужно было опасаться ареста. Жак Имбер, предупредивший Маркса о восстании, теперь был губернатором, и его офис находился в Тюильри {6}. Другой его близкий друг, Марк Коссидье, стал префектом парижской полиции; сейчас он занимался формированием городской милиции из числа выпущенных политических заключенных {7}.

Энгельс назвал этот период «республиканским медовым месяцем». Днем горожане, у которых из еды остались только сухой хлеб и картофель, сажали на бульварах «деревья свободы», чтобы заменить ими те, которые были безжалостно пущены на постройку баррикад. После захода солнца на узких улицах слышались крики и пение {8}. В день, вернее, вечер приезда Карлу и Женни с трудом удалось найти место для ночлега — в Париж стекались толпы ликующих людей, празднующих революцию. Марксы нашли наконец место в небольшом доме с меблированными комнатами на Правом берегу, недалеко от Бастилии, на рю Нев-Менильмонтан, который содержала женщина, сдававшая комнаты немецким социалистам {9}. Едва занеся вещи в комнаты, Маркс сразу же покинул свое семейство, спеша принять участие в совещании под руководством французского ветерана революции Армана Барбе (освобожденного из тюрьмы, где он отбывал срок за заговор против короля), а затем встретиться с членами нового Временного правительства и возобновить свое знакомство с эмигрантами {10} — теми, кто оставался в Париже, и теми, кто вернулся сюда после 24 февраля. Бакунин был среди них. Он вернулся 28 февраля и был потрясен, не обнаружив больше на парижских бульварах молодых денди в легких экипажах и мальчишек, катящих обручи по аллеям {11}. Вместо них улицы французской столицы были заполнены революционерами: «quarante-huitards», или «сорок восьмыми», с их бородами, небрежно завязанными галстуками и широкополыми мягкими шляпами {12}. Это были закаленные и суровые бойцы революции, но сейчас их буквально шатало, как пьяных, под лучами солнца свободы.

Такого Париж не видел со времени восстания в 1830-м, а возможно, даже — и с первых дней революции 1789 года. Гюстав Флобер покинул свой дом в Руане и приехал в Париж, чтобы наблюдать за «художественным аспектом революции» {13}. Жорж Санд приступила к составлению бюллетеней для Министерства внутренних дел, а Виктор Гюго был приглашен на пост министра образования (он ответил отказом) {14}. Политические клубы, казалось, образовывались молниеносно — там, где находились целые стулья и столы. Женские группы обсуждали проблему разводов, выступали за прекращение дискриминации на рабочем месте и права свободных женщин. Стены пестрели желтыми плакатами с текстом декларации о правах женщин. Сторонниками ее были в основном образованные женщины, которые пользовались весьма слабой поддержкой мужчин накануне революции {15} (французские социалисты были убежденными антифеминистами) {16}.

На газеты был бум — в течение месяца только в Париже появилось 171 новое издание {17}. В первый же день Флокон предложил Марксу задаток в счет работы в новом журнале, но Маркс отказался, объяснив, что не хочет быть зависимым от любого правительства, даже и республиканского {18}. В любом случае он собирался сосредоточиться исключительно на работе с немецкими товарищами, чтобы поскорее перенести революцию на немецкую почву. Лидеры Союза уже приехали из Лондона в Париж, коллеги из Брюсселя были в пути. Говорит Энгельс: «Приливная волна революции отодвинула все научные занятия на второй план; единственное, что имело значение сейчас, — принимать участие в революционном движении» {19}.

Далекая от завершения и в Париже, «Весна Народов» ширится — и одно из государств, куда она приходит после Франции, это Германский союз. 39 регионов Бунда постигли те же сельскохозяйственные и финансовые неудачи, что и их соседей в Европе. Цены на продукты питания по сравнению с 1844 годом выросли почти вдвое, почти в каждом государстве прошли голодные бунты. Германия была еще в значительной степени аграрной страной, но те отрасли промышленности, которые все же развивались, сильно ухудшили положение ремесленников. Этим мастерам своего дела было обидно работать на фабриках и заводах наравне с менее квалифицированными рабочими, с женщинами и детьми — если работать вообще.

Наиболее тяжелыми были проблемы Пруссии — самого крупного государства Германского союза и самого густонаселенного (16 миллионов человек) {20}. Кризис разразился в 1847 году почти мгновенно, едва Фридрих Вильгельм IV потребовал от Объединенного ландтага, который состоял в основном из представителей прусского дворянства, решить некоторые вопросы в его пользу. Ландтаг был своего рода кошельком властей, и Фридрих Вильгельм, успевший растратить наследство своего отца, хотел получить кредит на строительство железной дороги. Вероятно, к его большому удивлению, ландтаг (на лояльность которого император всегда рассчитывал) не спешил выполнить его просьбу. Депутаты были озабочены политикой расточительного и становящегося все более непопулярным монарха {21}. Десятки тысяч людей уже умерли от голода и нищеты в Восточной Пруссии и Верхней Силезии за прошлый год, и обычно спокойные области возмутились; около трети всех антиправительственных протестов прошло именно там. Во время сессии парламента в апреле 1847 года вспыхнуло сразу 150 голодных бунтов.

Парламент объявил, что не даст одобрение на кредит, пока король не одобрит наконец конституцию, которую его отец пообещал дать еще 30 лет назад {22}. Фридрих Вильгельм отказался, заявив, что не позволит жалкому клочку бумаги встать между ним и любящим его народом. Заодно он расформировал и сам парламент, но не раньше, чем все прусские газеты опубликовали его выступления (становившиеся все более смелыми). Один из наблюдателей отмечал: «Царили такие настроения, что Объединенный ландтаг… чем-то напоминал Французскую ассамблею 1789 года» {23}. Тем не менее после этого события потребовался еще год, чтобы в Пруссии произошло что-то вроде революции, да и то лишь после переворота в Париже и гораздо более драматичного падения могущественного австрийского князя Клеменса Венцеля фон Меттерниха.

В свои 74 года Меттерних для оппозиционеров всех мастей был воплощением всего неправильного и реакционного, что в принципе могло быть в европейских монархиях и правительствах. Он был архитектором Венского конгресса и создателем Священного союза реакционных держав — Пруссии, Австрии и России, — который существовал исключительно для того, чтобы сохранять собственные мощные позиции в европейском раскладе сил и держать Польшу разделенной и покоренной. Меттерних не был королем или императором, «всего лишь» канцлером — но говорил всегда от лица всей Германии и считался главным дипломатом континентальной Европы {24}.

После революции во Франции, известия о которой достигли Вены в самый разгар карнавала, 29 февраля, все классы в Австрии поглядывали друг на друга с недоверием и подозрением. Восстание назрело, это было очевидно, но кто его начнет? Незадолго до этого группа венских студентов-медиков обратилась к императору Фердинанду с петицией. Позиционируя себя как либералов, а не радикалов, они просили о проведении реформ: свобода прессы, свобода слова, конституция и академические свободы.

Когда петиция была проигнорирована, несколько тысяч студентов организовали демонстрацию, к которой примкнули и рабочие; она состоялась в день заседания ландтага Австрии, 13 марта. Однако войска открыли огонь по демонстрантам, 15 человек были убиты. Протесты ширились, теперь уже в поддержку демонстрантов. Даже национальная гвардия присоединилась к оппозиции {25}. Возмущение людей было так велико, что к концу дня после 40 лет пребывания у власти Меттерних ушел в отставку (как и Луи-Филипп, он был вынужден переодетым бежать в Англию) {26}. Два дня спустя Фердинанд сдался и пообещал конституцию, а самопровозглашенный Академический легион студентов взял под контроль Вену.

Карнавал, приветствовавший вести из Франции, закачало из стороны в сторону. По всей империи — в Будапеште, Праге, Венеции — люди требовали свободы {27}. В течение пяти дней Милан восстал против Австрии. Рабочие и ремесленники строили баррикады из роскошных часов, мебели красного дерева, столов и скамеек из великолепных миланских соборов; за несколько часов весь город покрылся сетью баррикад. У миланцев было всего 600 мушкетов, поэтому они импровизировали: в ход пошли пики, мечи и дубинки из реквизита Ла Скала. К концу недели город перешел в руки восставших {28}.

В свою очередь, новость о событиях в Вене дошла до Берлина 16 марта. В городе уже начались беспорядки, шли уличные бои, как и в Париже, однако действия бунтовщиков не были организованы, вспыхивали спонтанно и были проявлением разочарования населения, где только один из десяти мог получить регулярную работу, а половина из получивших ее зарабатывали гроши, словно ученики-подмастерья. 85 % 400-тысячного населения Берлина принадлежали к низшим классам, а половина из них прозябала в нищете. Эти отчаявшиеся массы выступали против властей, грабя все что можно и схватываясь в драке со всеми, кто пытался им противостоять. К тому времени восстание в Вене стало более организованным; студенты, радикалы, либералы, представители среднего класса объединили свои усилия и стали выступать более осмысленно, предъявляя правительству тщательно сформулированные требования. Королю была передана очередная петиция о свободах — и на этот раз он прислушался к требованиям {29}.

18 марта в 10 утра Фридрих Вильгельм издал указ, по которому цензура была упразднена, а реформам был дан ход. Прусский кабинет министров ушел в отставку, король снова собрал распущенный ландтаг, с которым вместе собирался работать на благо объединенной Германии. Король появился на балконе перед ликующей толпой, которая собралась, чтобы поблагодарить его за уступки. Площадь была заполнена в основном простыми людьми, жителями Берлина и студентами, а по периметру ее оцепили конные гвардейцы. Голос короля тонул в реве толпы. Люди слышали то, что хотели слышать, — что они получат все, чего требовали. Раздалась барабанная дробь, казалось, это сигнал войскам отступить, но вместо этого гвардейцы направили лошадей прямо на толпу, рассекая и рассеивая ее. В суматохе грохнули два выстрела — и радость мгновенно превратилась сначала в ужас, а потом в ярость. Люди подумали, что это король отдал приказ открыть огонь {30}. Как рассказывал очевидец, «поднялся ужасающий шум, раздались крики: «Нас предали!» — а затем и призыв: «К оружию!» {31}

Очевидец продолжает: «Все улицы вскоре оказались перегороженными баррикадами. Камни брусчатки словно сами выпрыгивали из земли и укладывались в завалы, увенчанные черными, красными и золотыми флагами; на баррикадах собирались толпы горожан — студенты университета, лавочники, художники, рабочие, ремесленники, наспех вооруженные всеми видами оружия, от винтовок и ружей до топоров, молотков и пик» {32}. На фасаде дворца было вывешено белое полотнище с одним словом «Ошибка!», но было уже слишком поздно {33}. В четыре часа дня ударили церковные колокола, словно знаменуя начало ужасной битвы. Всю ночь грохотала артиллерия — правительственные войска вели огонь против повстанцев, горящих жаждой мести. Но еще ужаснее были звуки одиночных выстрелов и раздававшиеся следом крики ужаса и боли — безошибочное свидетельство исполнения приговора…

На следующее утро, в воскресенье, церковные колокола снова звонили, а король приказал прекратить огонь {34}. После событий страшной ночи, отзвуки которой были хорошо слышны во дворце, король Фридрих Вильгельм решил, что единственный способ спасти свой трон — это сдаться на милость своего народа, веря в его лояльность. Он приказал армии уйти из города и открыл арсенал для горожан, чтобы они сами могли организовать охрану безопасности столицы {35}. К трем часам дня войска начали выходить из Берлина, а горожане стали разбирать баррикады {36}. К полудню понедельника мир был восстановлен {37}. Когда стемнело, едва ли не в каждом окне Берлина горел свет, а люди высыпали на улицу и смотрели, как полк за полком маршировал прочь из города {38}. Затем отовсюду потянулись молчаливые колонны людей — к дворцу. В ходе боевых действий погибли сотни людей, по ним были выпущены несколько сотен тысяч патронов и снарядов. Имена погибших, написанные на транспарантах, плыли над молчаливой толпой грязных от крови и пороха людей. Люди вновь заполнили площадь перед дворцом. Теперь они вызывали короля, и он появился на балконе вместе со своей супругой {39}. Кто-то выкрикнул: «Шляпу долой!» — и король, никогда прежде не склонявший головы ни перед одним человеком, снял шляпу, чтобы почтить память мертвых {40}.

Битва за свободу в Берлине получилась самой кровавой и страшной, по сравнению с остальной Европой, однако через три дня после ее окончания король мог беспрепятственно ехать верхом среди вооруженных до зубов людей, которые сейчас полностью контролировали город. Фридрих Вильгельм объявил всеобщую амнистию для политических заключенных и врагов государства, что позволяло всем прусским беженцам вернуться домой. Король также заявил, что у Пруссии будет конституция. Это казалось невероятным, но после веков абсолютной власти монарха люди больше не были безвольными подданными — они становились гражданами. По всему Берлину на стенах общественных зданий появились надписи «Собственность народа» {41}. Американский посланник в Берлине Эндрю Джексон Донельсон вел подробнейший дневник событий и 30 марта, перед отправкой своего сообщения в Вашингтон, записал: «Король сейчас абсолютно бессилен. Словно по волшебству утратив свою гвардию и пышные церемонии, придававшие столько блеска его великолепному двору, он и сам, кажется, видит, как исчезает мистическое наследство его отца, которое он привык считать божественным и неотъемлемым правом, — его власть… Он по-прежнему не может понять и принять силу великой истины — все люди рождаются равными и свободными, и это не под силу изменить ни политической, ни божественной власти… Он не может понять, что эти добродетели самим Провидением предназначены для того, чтобы проиллюстрировать необходимость реформ, которые дадут Европе лучшие правительства и лучших людей; что это начало эры падения абсолютных монархий — не потому, что короли плохие люди, но потому, что сама система больше не в силах отвечать запросам общества» {42}.

В Париже немецкие социалисты и коммунисты уже знали о событиях в Берлине и искали способы вернуться на родину, чтобы лично убедиться: права, данные среднему классу, распространятся и на рабочих. Гервег (который эйфорию революции отпраздновал бурным романом с женой русского писателя Александра Герцена {43}) занимался организацией так называемого Немецкого легиона, который должен был войти в Южную Германию и начать борьбу за республику. Жена Гервега, Эмма, поддержала его план, надеясь, что это даст Гервегу новые революционные полномочия — а также возобновит интерес к нему как поэту {44}. Тысячи призывников с нетерпением подписали контракт на эту авантюру, которую новое французское правительство субсидировало деньгами.

Маркс считал, что французская помощь была на самом деле циничной попыткой избавить Париж от немецких рабочих и тем самым освободить места на рабочем рынке для французов {45}. Это правда, отчасти финансовая поддержка была оказана и поэтому — революционеры всех национальностей с маниакальным упорством стекались в Париж. Столкнувшись с этим хаосом, французские власти призывали всех эмигрантов разъезжаться — кроме поляков и ирландцев, которые были приняты Францией в качестве жертв политического режима {46}. Однако Флокон полагал, что Польша нуждается в стимуляции, — и потому отправил туда Бакунина, выдав ему 2000 франков и два паспорта; Бакунин должен был поехать в Познань и посмотреть, какого рода беспорядки там можно спровоцировать {47}.

Маркс и Энгельс были категорически против легиона Гервега, которому предсказывали скорое поражение; кроме того, этот легион мог всколыхнуть антифранцузские настроения и укрепить положение консерваторов в правительстве. Когда Маркс поднял эти проблемы на заседании Демократической ассоциации, которая Гервега поддерживала, его тут же назвали трусом и предателем даже некоторые члены его возрожденного Союза коммунистов. Он ответил на это изгнанием инакомыслящих из организации и созданием новой — Союза немецких рабочих, члены которого собирались в кафе на улице Сен-Дени. В эту группу входили лондонские руководители Союза — Шаппер, Молл и Бауэр, а также члены брюссельского кружка {48}. Маркс предложил членам новой организации носить алые ленты, Шаппер предложил — кроваво-красные. Это предложение было принято {49}. Далее Маркс принялся планировать собственное проникновение в Германию. Вместо легиона бойцов он думал о пропагандистах. Они должны вернуться тихо, без всяких фанфар, небольшими группами или индивидуально — и сеять семена коммунизма по всей конфедерации.

На самом деле пропаганда уже началась. 17 марта Женни писала Вейдемейеру, бывшему тогда в Германии, прося опубликовать заметку о различиях между Союзом немецких рабочих Маркса и Легионом Гервега, который она описывала как «использование отставных прусских офицеров для проведения военных учений». Энгельс заявил, что первым же ударом по Гервегу будет то, что его предадут еще до того, как он доберется до Германии. Судя по всему, беспечное письмо Женни это и сделало. Она продолжает: «Постарайтесь распространить это сообщение как можно шире в немецкой прессе. Мне бы хотелось написать вам намного больше об интересном движении, которое растет с каждой минутой (сегодня ночью 400 тысяч рабочих прошли маршем мимо городской ратуши). Массы демонстрантов все растут. Однако я так перегружена рабой по дому и заботами о троих своих малышах, что мне остается только послать сердечный привет Вам и Вашей жене».

Она подписала свое письмо «Salut et fraternite, Citoyenne et Vagabonde Jenny Marx» — «Салют и братство, Гражданка и Бродяга Женни Маркс» {50}.

Легион Гервега отправился в Германию 1 апреля, после праздничного и красочного парада, на котором повстанцы гордо потрясали своими блестящими саблями и штыками, а выступавшие на митинге славили поэта-воина. 25 дней спустя Легион был практически полностью уничтожен в первом же сражении {51}.

Союз Маркса насчитывал 400 человек (из 80 тысяч немецких эмигрантов в Париже), и с дотацией от французского правительства они начали покидать Париж в начале апреля. Энгельс отправился в свой любимый регион по пополнению кадров, Вупперталь; Люпус — в Бреслау, Шаппер — в Висбаден, Борн — в Берлин. Маркс поехал в Кельн {52}.

Они вернулись в Германию тихо {53}, вооруженные лишь Коммунистическим манифестом и листовками, которые написали Маркс и Энгельс, озаглавленными «Требования Коммунистической партии в Германии». В них говорилось об объединенной Германии, всеобщем праве голосования для мужчин, оплате труда законодателей (чтобы исключить для них возможность служить только богатым), всеобщем вооружении граждан, отмене всех феодальных долгов и обременений, национализации княжеских и феодальных владений, создании центрального банка и бумажных денег, отделении церкви от государства, ограничении права наследования, праве на труд и о бесплатном всеобщем образовании {54}. Этот документ, который вряд ли можно счесть особенно радикальным сегодня, стал буквально еретическим для европейских монархий середины XIX века. Маркс, Женни, трое детей, Ленхен, Энгельс и Эрнст Дронке (писатель, ранее бежавший из тюрьмы в Германии) выехали из Парижа 6 апреля. Семье выдали визу на один год, в Майнц, но Марксы пробыли там всего два дня. Энгельс и Дронке разъехались по своим намеченным городам, Женни и Ленхен с детьми уехали в Трир, а Маркс направился в Кельн {55}.

Энгельс навал это вторым актом борьбы {56}.

15. Кельн, 1848

Радикальная революция и всеобщее равенство людей — это не утопическая мечта для Германии. Утопия — это частичная, только политическая революция, которая не затронет столпов общества.

Карл Маркс {1}

Маркс не был в Кельне 5 лет, но нашел, что жизнь там мало изменилась.

Предприниматели, задавленные правительством в 1843 году, все еще оставались в плачевном положении. Рабочие, считавшие себя двойными жертвами — властей и буржуазии, оставались все теми же жертвами. Единственные реальные изменения произошли за последний месяц. Цензура была отменена после восстания в Берлине 18 марта, и писатели наконец-то могли сказать, что они удовлетворены. Трое из коллег Маркса — Мозес Гесс, Георг Веерт и Генрих Бюргерс — пытались продолжить начатое Марксом издание газеты «Neue Rheinische Zeitung», или «Новая Рейнская Газета» {2}. Любимым оружием Маркса всегда была именно газета, и он был рад узнать об этих попытках. Не менее рад он был узнать, что взошли семена коммунизма, посеянные им еще за месяц до его приезда в Германию. 3 марта Андреас Готтшальк, знаменитый среди бедноты доктор, а также два бывших лейтенанта прусской армии, Август Виллих и Фриц Аннеке, организовали коммунистическое восстание, собрав 5 тысяч человек у стен мэрии, чтобы выдвинуть свои требования. Усилия их не увенчались успехом, закончившись арестом организаторов, однако организация была создана, и когда после всеобщей амнистии трое мужчин были освобождены из тюрьмы, они вернулись в Кельн, чтобы создать там новую рабочую организацию. К апрелю она насчитывала 8 тысяч членов {3}. Маркс практически немедленно разошелся с Готтшальком в вопросах тактики. Готтшальк предпочитал пламенную риторику и речи о правах рабочих, а также ратовал за создание народной вооруженной милиции — подобные планы пугали средний класс Германии, который опасался, что утратит свои только что завоеванные права под напором требований более многочисленных низших классов. Однако Маркс считал, что темп изменений в обществе был невысок, историческое развитие шло медленно, и потому сначала своих прав и должен был добиться именно средний класс, а потом уже пролетариат. В любом случае пролетариат как класс практически не существовал тогда в Германии. Количество людей, занятых физическим трудом, было велико, но они были дезорганизованы и не осознавали собственные силы. Для поддержки целей этой группы населения Маркс считал необходимым работать в интересах среднего класса и основ демократии. Рассматривая предстоящие выборы в качестве именно такой возможности, он призывал обеспечить победу демократическим кандидатам, чтобы не дать реакционерам затормозить ход реформ. Маркс настаивал, что любая газета, которую он и его соратники будут издавать в Кельне, должна быть демократической, а не коммунистической, потому что в немецкой демократии таился огромный потенциал {4}. Если бы они начали издавать ультрарадикальную газету, то, по словам Энгельса, «нам бы ничего не оставалось, кроме как проповедовать коммунизм в небольшом провинциальном издании, организовав крошечную секту вместо большой активной партии» {5}.

Прагматичный подход — не то, чем славился Маркс в бытность свою редактором «Rheinische Zeitung», когда он отказался публиковать коммунистические идеи «Свободных», потому что счел их слишком непрактичными, слишком теоретическими для читателя среднего класса. Он вернулся в Пруссию с намерением тихо работать и распространять свои идеи по всему государству, чтобы в конечном итоге направить Германский союз по пути реформ. Он понимал деликатность момента: слишком резкие изменения могли отпугнуть средний класс, повернув его к надежному и проверенному прошлому и плохим, но до боли знакомым порядкам.

Некоторые коллеги Маркса полагали, что он занял слишком умеренную позицию. Другие, включая официальные власти, видели в нем опасного радикала — оба этих обстоятельства осложняли ему и без того сложный процесс возвращения прусского гражданства, что Маркс пытался сделать с момента приезда в Кельн 6 апреля. Без этого Карл Маркс находился под постоянной угрозой высылки из страны. Женни планировала ждать окончания всех формальных процедур в Трире. Однако ничего не происходило, и она собрала всю семью — 4-летнюю Женнихен, 2-летнюю Лауру и годовалого Эдгара — и 7 июня приехала в Кельн. К этому времени Маркс выиграл битву с Мозесом Гессом за контроль над «Neue Rheinische Zeitung» (частично — путем финансирования газеты из собственных средств) и согласовал политику газеты с членами Союза коммунистов в Брюсселе и Париже. Его назначили главным редактором {8}.

Рональд Дэниэлс, кельнский врач, помогал Марксу и Женни найти квартиру в Кельне — на Сесилиенштрассе, 7, рядом с редакцией газеты {9}. Расположение квартиры было очень удобным — всего в нескольких кварталах от Рейна, в центре коммерческого квартала Кельна. Кроме того, это было красивое место — совсем рядом с площадью Хьюмаркт, окруженной роскошными особняками-дворцами новых буржуа. Нельзя, впрочем, сказать, что здесь было спокойно и безопасно — совсем рядом был расквартирован прусский гарнизон в 8 тысяч штыков. От рассвета до заката раздавался грохот колес, грузили ящики с оружием и боеприпасами, лязгали затворы {10}. Солдаты деловито сновали повсюду — было ясно, что гарнизон готовится к действиям. Но против кого? Правительство туманно намекало на возможность нападения извне, но Энгельс был уверен, что армия готовится к борьбе с внутренним врагом {11}.

В жалкой попытке противостоять возможному насилию редакция газеты тоже вооружилась: 8 винтовок со штыками и 250 патронов к ним. Энгельс называл редакцию крепостью. Впрочем, если огневая мощь этой крошечной крепости была ничтожна по сравнению с окружающими ее войсками, мужество ее было неизмеримо. Маркс начал носить при себе оружие {12}.

Таково было положение свободной прессы в Пруссии, когда 1 июня 1848 года вышел первый номер «Neue Rheinische Zeitung», провозгласившей себя «органом демократии» {13}. Правильнее было бы назваться «органом родовых мук демократии». Часто используя репортажи коллег с места «боевых действий», газета методично описывала ежедневно меняющийся облик европейского общества, по мере того как рушились правительства, а на их место приходили оппозиционные партии. Маркс считал одной из важнейших задач газеты воспитание и образование отсталых масс населения Германии путем информирования о положении дел в странах, где стремление к демократии прогрессировало, — чтобы подготовить и их к следующему этапу политического и социального развития.

Однако новости из Европы обескураживали. Это была история не побед, а отступления.

С февраля по июнь эйфория первых дней революции исчезла, ей на смену пришли противоречия, в значительной степени обусловленные недоверием классов друг другу. Средний класс считал победу своим достижением, однако опасался, что низшие классы, ставшие мускулами революционной борьбы, потребуют свою долю добычи. Дворянство опасалось потери политической власти и экономических привилегий — поскольку большинство в правительстве теперь составлял средний класс, чему способствовало введение общего избирательного права. Крестьяне в деревне боялись среднего класса, который собирал с них налоги, чтобы иметь достаточно средств для усмирения недовольства в голодающих городах.

Оказалось, что свержение прежнего правительства — самая легкая часть революции. Наведение порядка было гораздо сложнее, а временами и попросту невозможно. Во Франции председательство во Временном правительстве — в качестве символического жеста — было передано 80-летнему ветерану революции. Однако аристократ и поэт Альфонс Мари Луи де Ламартин в действительности был голосом нового режима и его руководящим духом.

Ламартин был республиканцем, и его ораторское искусство многие признавали оружием не менее действенным, чем винтовка. На него пало нелегкое бремя — контролировать амбициозных мужчин, вошедших во Временное правительство {14}. Среди его соратников были социалист Луи Блан, журналист Флокон, Ледрю-Роллен (радикал и организатор банкетов накануне 24 февраля) и простой рабочий, известный под именем Альберт (настоящее имя — Александр Мартин) {15}.

Результатом стал хаос. Ни одного из этих мужчин было невозможно контролировать, каждый из них по-своему видел ситуацию и то, как должно выглядеть новое правительство {16}.

Тем не менее список достижений Временного правительства за период с 24 февраля по 23 апреля (день всеобщих выборов) впечатлял: отмена рабства в колониях, всеобщее избирательное право для мужчин, свобода собраний и прессы; создание национальных мастерских, чтобы гарантировать занятость; сокращенный рабочий день, отмена смертной казни за политические преступления — и это лишь часть сделанного! {17}

Но независимо от величины этого списка кто-то все равно остался не удовлетворен. Напряженность и обида в обществе росли. В сельской местности, например, где исторически питали недоверие к Парижу, крестьяне были разочарованы, что Временное правительство не отменило решений 1827 года, когда крестьянство было лишено некоторых общинных прав, в частности — на пресловутый безвозмездный сбор валежника. Это разочарование быстро переросло в возмущение, когда правительство установило 45 %-ный налог на землю, чтобы облегчить положение капитала, чей кризис был усугублен восстанием.

Когда Ледрю-Роллен в качестве министра внутренних дел отправил своих служащих в сельскую местность, чтобы провести агитационную кампанию за республиканцев, которые должны были обеспечить революционный дух Национального собрания в предстоящих выборах — крестьяне были в ужасе: страшные либералы и социалисты не довольствовались тем, что ограбили город, теперь они хотят навязать свою политическую волю и провинции. В результате крестьяне, помещики и, конечно же, дворяне скопом выступили за консервативных кандидатов {18}.

Процесс в Париже шел не менее сумбурно. Во Франции еще не было никаких реально действующих структур для проведении предвыборных опросов — при том что голосовать могли 9 миллионов человек {19}.

Явка избирателей в день выборов была массовой, 84 % лиц, имеющих право голоса, этим правом воспользовались. Когда результаты были подсчитаны, оказалось, что из 876 избранных депутатов менее 100 человек были радикалами или социалистами. Подавляющее большинство придерживалось консервативных или умеренных взглядов, многие из них были теми самыми людьми, которые входили во власть при Луи-Филиппе. Парижские рабочие не увидели в правительстве своих представителей, они увидели только капиталистов, которых, как они думали, свергла революция {20}.

Токвилль, который был избран в Национальное собрание от провинций, писал, что вернулся в Париж после выборов, которые привели его в ужас.

«Я нашел в столице сто тысяч вооруженных рабочих, объединившихся в полки; они без работы, они умирают от голода, но их умы переполнены пустыми и ненужными теориями… Я увидел общество, расколотое пополам: на тех, кто не имеет ничего и объединен лишь жадностью, — и тех, кто имеет самую малость и объединен лишь страхом… Не было связей, не было никакой симпатии между этими двумя лагерями; казалось, в воздухе буквально витает идея неизбежного и скорого противостояния {21}».

15 мая недовольные рабочие во главе с ветеранами-экстремистами атаковали вновь избранное Национальное собрание. Они приняли участие в работе сессии якобы для того, чтобы выслушать прения по Польше, чья последняя попытка добиться независимости вновь была безжалостно подавлена. Вскоре толпа рабочих стала огромной и враждебно настроенной, прозвучали требования, некоторые из них исходили от Огюста Бланки, само присутствие которого вызвало ужас у умеренных депутатов. Большую часть своей жизни Бланки провел в тюрьме за свои политические убеждения, периодически рассылая оттуда ядовитые послания, полные нападок на правящий класс {22}. К моменту появления в зале заседаний Бланки был на свободе уже два месяца, но лицо его все еще было бледным и осунувшимся, а губы были белыми как мел. Он был истощен, и одежда свободно болталась на его иссохшем теле. Токвилль говорит, что Бланки напоминал разлагающийся труп {23}. Он воплощал в себе все, чего так боялся средний класс, — вторую волну террора.

Бывший министр правительства Луи Блан вошел в зал и был в буквальном смысле слова подхвачен сторонниками Бланки. Токвилль вспоминает: «Они держали его за короткие ножки и ручки и несли над собой; я видел, как он тщетно пытается высвободиться; он вертелся и извивался, безуспешно пытаясь вырваться из крепких рук и что-то непрестанно говоря быстрым, срывающимся голосом».

Раздраженные боевики заявили, что Национальное собрание — это мертворожденное дитя, водрузили красный колпак на пустующее место президента и провозгласили новое Временное правительство. Впрочем, их правление продолжалось всего несколько часов, после чего Бланки и его соратники были арестованы {24}.

Французское правительство с честью выдержало первый брошенный ему вызов. И хотя сегодня произошедшее воспринимается как политический фарс, театр — в то время это был довольно пугающий пример угрозы крайне левых новому порядку. Как и в случае с избирателями в сельской местности, в Париже после этого случая либералы стали склоняться на сторону умеренных и консервативных лидеров. Многие начали думать, что худший враг — это не те, кто стоит выше по социальной лестнице, а те, кто находится ниже.

В Пруссии общество тоже утрачивало симпатию к рабочему классу — страх среднего класса перед беспорядками и террором затмил их робкое стремление к подлинно демократическим реформам. Сразу же после восстания 18 марта в Берлине Фридрих Вильгельм IV выполнил свое обещание сформировать более либерально настроенный кабинет министров. Премьер-министром стал прежний покровитель «Rheinische Zeitung» Людольф Кампгаузен, министром финансов — другой знакомый Маркса по Кельну, Давид Ганземан. Затем были объявлены досрочные выборы, чтобы выбрать новое руководство, способное заниматься грандиозными преобразованиями, которые предстояли Пруссии; раздельное голосование по всем областям Конфедерации должно было избрать тех, кому предстояло превратить Германский союз в единое государство и единую нацию — Германию.

Однако у немецкого электората, как и у французского, не было никакого опыта в большой политике. Фракции приступили к работе, чтобы попытаться повлиять на избирателей: консерваторы хотели вернуть прежнюю стабильность, сторонники конституции хотели прогресса без беспорядков, демократы верили в либеральные обещания мартовской революции. Коммунисты вроде Готтшалька агитировали своих сторонников не голосовать вообще, а крестьяне и рабочие хотели активных действий еще до выборов, их потребности были слишком насущны, чтобы ждать подсчета голосов и результатов выборов {25}.

В конце марта произошли восстания, на этот раз — ремесленников, которые требовали возвращения торговых гильдий. Гильдии могли контролировать конкуренцию и тем самым обеспечивать занятость работающих. В духе Силезского восстания ткачей они нападали на дома богатых, громили фабрики. Крестьяне тоже бунтовали. Их жертвами становились крупные землевладельцы, скупавшие мелкие хозяйства и земельные участки, в результате чего крестьяне оставались с пустыми руками {26}.

Проводить политические реформы всегда было нелегким делом, однако особенно трудно это было сейчас — во время экономического кризиса, вызванного и усиленного беспорядками. Облеченная новыми полномочиями либеральная буржуазия достаточно прагматично оценивала альтернативы и, как красиво выразился один писатель, обнаружила, что «революция — опасная вещь, а некоторых целей (особенно экономических) вполне можно было достичь и без нее. Буржуазия перестала быть революционной силой» {27}. Буржуазия вполне могла быть либеральной во всем, что касалось финансов, — но не была таковой в политическом или социальном смысле {28}.

Новое правительство стабилизировало экономику, использовав свои полномочия для обеспечения беспроцентного кредитования и предприняв определенные шаги для стимуляции бизнеса (оно в конце концов одобрило и кредит, запрошенный королем на постройку железных дорог). Позаботившись о капитале, оно постаралось успокоить крестьян и ремесленников, уверив их, что все их требования будут выполнены в ближайшее время. Однако обещаний было мало: с точки зрения ремесленников, правительство Кампхаузена выглядело не лучше прежних.

Недовольство усилилось по мере того, как шумные и разрекламированные выборы вылились в ущемление гражданских прав низших классов {29}.

Закон о выборах предусматривал право голосовать для любого мужчины, достигшего совершеннолетия; однако закон не гарантировал соблюдения этого права. В некоторых случаях рабочим, получавшим зарплату, не разрешали голосовать, потому что формально они не были «независимыми». Таковыми же считались лица, не имеющие определенного места жительства, — например сезонные рабочие или подмастерья. В одной из областей к выборам не допустили холостяков и евреев {30}. Когда голоса уже подсчитывали, выяснилось, что избирательные бюллетени получило менее половины электората, а в некоторых областях — не более 30 %. Из тех, кто не проголосовал, большинство были рабочими или принадлежали к низшим классам. Поэтому совершенно не стало неожиданностью то, что победившие на выборах были марионетками правящего и среднего класса, которые игнорировали мужчин и женщин, сражавшихся на баррикадах Берлина {31}. «Neue Rheinische Zeitung» с нескрываемым отвращением объявило вновь избранные германское и прусское национальные собрания некомпетентными {32}.

Германское национальное собрание, заседавшее во Франкфурте, выглядело особенно разочаровывающе. Это была совершенно новая структура, и потому все его заседания были посвящены организационным вопросам. Оно должно было представлять законодательную власть объединенной Германии — но поскольку объединенной Германии еще попросту не существовало, то и законов никаких принять было нельзя. Энгельс называл его «парламентом воображаемой страны… который обсуждал воображаемые меры воображаемого правительства, которое само себя утвердило… и издавало воображаемые постановления, которые никого не интересовали» {33}.

Неукомплектованная и недофинансированная «Neue Rheinische Zeitung» стремилась разъяснить людям происходящее. Красочные плакаты с рекламой газеты запестрели на узких улицах Кельна. Подписные листы распространялись в кофейнях и пивных, в винных магазинах {34}. Однако, помимо этих усилий, читателей подкупали смелость подачи материала и широкий охват событий в стране — что было внове после долгих лет ограничений на свободу печати. Используя целую сеть корреспондентов по всей Европе и сведения из иностранных газет, полученные путем неформального обмена, Маркс публиковал новости раньше, чем любой печатный орган в Германии. Число подписчиков выросло до пяти тысяч (и нет сомнений, что читателей было намного больше, потому что газеты многократно передавались из рук в руки в кофейнях и тавернах), превратив газету в самый читаемый орган печати в 35 немецких областях {35}. Эта известность привлекала в офисы газеты посетителей, некоторых — даже из Америки.

Эти посетители хотели воочию увидеть работу столь популярного издания, а также познакомиться с тем, кого полиция называла «душой газеты», а Энгельс — диктатором {36}. Альберт Брисбейн, американский социалист, работал в Рейнланде корреспондентом «Нью-Йорк Дейли Трибьюн». Он рассказывал, что Маркс был одновременно умеренным и сдержанным руководителем, но при этом «обладал пламенным и страстным духом» {37}. Другие были менее щедры на комплименты. Карл Шурц, немец, который однажды станет министром внутренних дел США, участвовал в революции 19-летним юношей. Он был в Берлине во время событий 18 марта, а потом переехал в Кельн в поисках новых потрясений. Шурц посетил одно из собраний, на котором слушал выступление Маркса.

«Ему тогда было немногим больше 30, но он уже был признанным лидером социалистического движения. Излишне коренастый, с высоким лбом, очень черными и густыми волосами и бородой и темными блестящими глазами, он сразу привлекал к себе внимание». Однако, говорит Шурц, слушать речь Маркса было невыносимо: «К каждому, кто противоречил ему, он немедленно начинал относиться с крайним презрением, на все аргументы, которые ему не нравились, отвечал либо язвительно, иногда демонстрируя удивительное невежество, либо попросту оскорбительно по отношению к оппоненту». Шурц подагает, что таким образом Маркс сам отталкивал очень многих из тех, кто мог бы стать его союзником и последователем {38}.

Те, кто был ближе всего к Марксу, особенно Женни и Энгельс, видели в этом лишь проявление разочарования человека, уверенного в своей правоте. Когда дело доходило до политики, Маркс действительно не ведал неуверенности или сомнений, и для тех, кто его не знал, было порой затруднительно провести границу между уверенностью в себе и высокомерием. Он сам себе вредил. Он был журналистом, философом и экономистом, но хотя все эти дисциплины были связаны с политикой — политиком он не был. Маркс не делал ни малейшей попытки понравиться или произвести хорошее впечатление. Если его оценивали положительно — хорошо, он отвечал на это грубоватой, близкой к равнодушию лояльностью. Оценивали плохо — тоже хорошо, у него не было времени на обдумывание таких мелочей, как чье-то ущемленное самолюбие или раненые чувства собеседника.

К сожалению, список недоброжелателей Маркса в Кельне только вырос — это было плохо в первую очередь для газеты, которой для выживания требовались и спонсоры, и покровители. Промышленники опасались, что он забирает все дальше влево — особенно после того, как 5 июня он буквально атаковал премьер-министра Кампхаузена за его предложение считать события 18 марта не революцией, а бунтом, — и потому вскоре Маркс будет смещен. На этот раз катализатором послужит не общий кризис, а кровавая схватка в Париже {39}.

16. Париж, июнь 1848

Открыв глаза, я услышал резкий металлический звук, от которого задрожали стекла. Затем все стихло.

— Что это? — спросил я у жены.

— Пушки, — ответила она.

Алексис де Токвилль {1}

Мы уже говорили о том, что к июню 1848 года все жители Парижа были вооружены. Пропасть между классами стала непреодолимой, работа правительства результатов не приносила. Народ голодал. На улицах каждую ночь собирались толпы — взволнованные, возбужденные, готовые взорваться в любой момент {2}. В конце мая прошел слух, что рабочие хотят провести в июне банкет. Не требовалось особо развитой фантазии, чтобы сообразить: подобный праздник легко может перерасти в восстание рабочих. Однако в конечном итоге революцию спровоцировал не банкет — а действия правительства {3}. 21 июня Национальное собрание выпустило декрет, который отменял гарантированные кабинетом министров Ламартина рабочие места. Виктор Гюго, ныне член Национального собрания, предупредил, что это будет способствовать созданию «армии нищих, которые станут преторианской гвардией для будущего диктатора». Однако у правительства заканчивались деньги, и это сулило сокращение дорогостоящей программы создания рабочих мест, которую и так считали раем для антиправительственных радикалов {4}.

Для трудоустройства людей в рамках государственного и муниципального проектов были созданы национальные мастерские — в случае если люди не могли найти нормальную работу, такие мастерские позволяли заработать необходимый для выживания минимум. Учитывая слабость французской экономики, это было все, что стояло между голодом — и сотней тысяч озлобленных мужчин и их семей. Как только прошел слух, что программа может быть отменена, вспыхнули протесты. Раздались возгласы: «Пули или хлеб! Пули или работа!» — в городе опять появились баррикады {5}. К 23 июня Париж частично перешел под контроль вооруженных рабочих {6}. 24 июня генерал Луи Эжен Кавеньяк, военный министр и бывший военный диктатор Алжира, возглавил 50-тысячный корпус, который под его командованием начал контрнаступление {7}.

В Париже в тот день была страшная гроза, буквально затопившая город, однако это не остановило боевые действия. С 6 часов вечера пушки обстреливали здания и баррикады. Мужчины и женщины падали, сраженные осколками и пулями. Кровь ручьем текла между мокрыми камнями брусчатки. Рушились и превращались в груды щебня фасады зданий. Витрины были разбиты, и все товары можно было забирать без помех — если бы кто-нибудь отважился выйти из дома в эту ужасную ночь {8}. К концу дня заново избранное Национальное собрание передало все полномочия Кавеньяку. Французские демократические лидеры посчитали перспективу диктатуры менее страшной, чем толпу вооруженных и разъяренных рабочих, несущую Франции еще более страшную революцию {9}. Однако Кавеньяк рабочих не пугал — они были в ярости от предательства избранных законодателей. С каждым днем битва только разрасталась. Десятки тысяч мужчин и женщин сражались за каждую улицу. Токвилль никогда не испытывал особой симпатии к боевикам, однако и он говорит о том, что они боролись «умело и грамотно, демонстрируя недюжинный военный опыт, удививший даже старых офицеров». Женщины подносили боеприпасы, мужчины стреляли, а когда мужчин убили — женщины заняли их место, и теперь патроны им подносили их дети. Сент-Антуан, Пантеон, Пляс де ла Мадлен, ратуша — по всему городу восстание бушевало в течение 4 дней, и парижане пытались продержаться против профессиональных военных и артиллерии {10}.

Противостояние закончилось 26 июня. Потери были ошеломляющие — по некоторым оценкам, погибло полторы тысячи человек. Но убийства не прекратились, пока не пала последняя баррикада. Повстанцев выслеживали и расстреливали, так погибло еще 3 тысячи человек. До 15 тысяч было арестовано, 4,5 тысячи депортировано под конвоем в Алжир {11}. Для многих это тоже означало смертный приговор. Однако гибель людей, судя по всему, не слишком беспокоила перепуганное Национальное собрание.

Одержав победу над рабочими, о чем его и просили, Кавиньяк объявил военное положение и разместил 50 тысяч своих солдат на Елисейских Полях, где лошади объедали зелень, которой когда-то так гордился Париж. Все радикальные клубы были закрыты, свобода прессы урезана, на плаву остались только благонадежные газеты, заплатившие огромный залог в 24 тысячи франков. Вскоре Кавиньяк наказал всех рабочих за участие в восстании, отменив ограничение на длину рабочего дня {12}. Демократический эксперимент закончился. Луи Блан бежал в Англию, чтобы избежать судьбы своих товарищей-реформаторов, которые были брошены в тюрьму только за то, что проповедовали политику соблюдения прав рабочих и равного избирательного права {13}.

Маркс в своей газете регулярно сообщал о событиях «июньских дней» начиная с 24 июня. Благодаря сети его коллег-журналистов, никто в Германии не публиковал свежие новости с такой оперативностью, и это подняло престиж газеты на высочайший уровень. Новости о Февральской революции достигли Берлина за несколько дней — о куда более кровавом июньском восстании в Германии узнавали в течение нескольких часов. Правительство опасалось, что парижское безумие вновь спровоцирует беспорядки; и в Париже, и в Берлине природа антагонизма классов была одинаковой, поэтому и напряжение с такой же легкостью могло дойти до точки кипения.

26 июня Маркс полностью посвятил номер истории трагедии Парижа. В своих отчетах он буквально захлебывается от возмущения: «Париж захлебнулся в крови, восстание перерастает в величайшую революцию… которая когда-либо имела место… в революцию пролетариата против буржуазии» {14}. Энгельс вторит ему: «Что отличает нынешнюю революцию от всех предыдущих — так это полное отсутствие иллюзий и энтузиазма. Люди на баррикадах больше не поют… Рабочие в июньском Париже борются за само свое существование, и слово «отечество» потеряло для них всякий смысл» {15}.

Маркс говорил, что этот конфликт обнажил социальные реалии во Франции: трусость буржуазии и непонимание рабочего класса. Во Франции было как бы две страны: одна — страна собственников, другая — страна рабочих {16}. Он утверждал, что слова о братстве, которые были написаны на стенах тюрем и казарм, оказались подделкой. 17 февраля произошла «правильная революция», потому что она вызывала всеобщее одобрение, а социальная борьба проявлялась только в поэтических строках. Июньская революция «была ужасна, уродлива, потому что красивые фразы уступили место ужасной реальности» {18}. 18 июня — это гражданская война между капиталом и трудом. Энгельс назвал ее жертв «мучениками первого решительного сражения пролетариата» {19}.

Все изменилось. Февральская революция умерла, ей на смену пришла контрреволюция, которая велась реакционными силами, пытавшимися отменить реформы, проведенные в начале этого года и начавшиеся не только во Франции, но и по всей Европе. Энгельс вспоминал, что после того, как Маркс отдал дань памяти французским повстанцам, последние акционеры-либералы «Neue Rheinische Zeitung» отвернулись от нее и газета осталась в одиночестве сражаться за финансирование {20}. «Впрочем, к нашему удовлетворению, мы были единственной газетой в Германии, да и во всей Европе, которая смело вздымала знамя пролетариата даже тогда, когда мелкие буржуа уже злобно топтали побежденных и клеветали на них» {21}.

К концу июня руководство Союза коммунистов в Лондоне, Брюсселе и Кельне было готово действовать, но Маркс потребовал роспуска организации. Для него Союз стал бременем, морально устаревшим тайным обществом, бездействующим в то время, когда люди громко выражали свой протест на улицах, с оружием в руках. Мысля, как обычно, парадоксально и неожиданно, Маркс видел в поражении революции семена будущего триумфа пролетариата, однако был убежден, что тайные общества всех мастей больше не будут иметь к этому триумфу никакого отношения. Больше не было никакой нужды действовать тайно: борьба велась в открытую. Союз проголосовал за свое будущее и самораспустился — хотя без возражений не обошлось. Члены Союза вплотную занялись газетой, с полным основанием считая ее лучшим инструментом пропаганды, чем любая статья или брошюра, которую они могли бы опубликовать; сопротивление реакционным силам вновь набирало силу в Германии {22}.

2 июля Пруссия обрела новое правительство; прежнее, возглавляемое бывшим коллегой Маркса Кампхаузеном, пало. Преемник Кампхаузена, хотя и был либералом, заявил, что лучшим способом борьбы с бедностью было бы «восстановление ослабевшего доверия к способности власти сохранить закон и порядок в стране и скорейшее установление твердой конституционной монархии» {23}.

Конституция все еще оставалась отдаленной целью, однако «сохранение закона и порядка» началось немедленно. 3 июля газета Маркса сообщила об аресте Готтшалька и Фрица Аннеке; Аннеке был арестован за речь, которую он произносил перед большой группой рабочих. Полиция обвинила его в разжигании гражданской войны. Газета сообщила, что в дом Аннеке на рассвете ворвались 6 или 7 полицейских, сам Аннеке и его беременная жена спали. Они не предъявили ордер, но приказали Аннеке идти с ними. Обвинение зачитал один из офицеров; затем он сильно толкнул Аннеке вниз по лестнице, разбил стеклянную дверь; судя по всему, он был пьян. Газета отмечала, что прокурор, представившийся Хекером, прибыл на место значительно позже {24}.

В течение следующих двух дней газета публиковала заявления Хекера, после чего он обвинил ее в «клевете и оскорблениях» против полиции и сообщил, что против газеты может быть возбуждено уголовное дело {25}.

6 июля Маркс был вызван на допрос по поводу анонимных статей в его газете {26}. К 10 июля на допрос были вызваны 11 наборщиков, от которых добивались, чтобы они назвали имя автора {27}. Месяцем позже кельнская полиция начала преследование остального персонала газеты. Карл Шаппер, у которого были жена и трое детей, получил предписание покинуть Пруссию, поскольку его объявили иностранцем, хотя он являлся гражданином Германии. Маркс понял, что следующим будет он — с его отказом от немецкого гражданства {28}.

Кельн становился опасным местом для Маркса и его соратников. В их дома врывались без ордера. Семьям угрожало уголовное преследование или высылка, аресты производились произвольно, и им не всегда предшествовали должные юридические процедуры. Но все эти мелочи казались уже не столь важными — прусское Национальное собрание деловито и последовательно отменяло те самые права и свободы, которые вызвали его само к жизни. Однако депутаты не могли сделать это так быстро, как того бы хотелось королю. После очередного политического кризиса было сформировано уже третье за год правительство — на этот раз в сентябре, по прямому указу короля. Маркс назвал это контрреволюционным триумфом «помешанных ослов» {29}.

Куда бы ни смотрел Маркс, повсюду он видел политический и социальный хаос. Работа вновь избранных собраний была парализована, зато так называемые силы правопорядка вели борьбу с силами демократии на улицах Парижа, Берлина и Вены; голод и лишения, вызвавшие первую революцию, только усугублялись. До февральских событий на низшие классы просто не обращали внимания, после июньских дней их бедственное положение признали, однако смотрели на них с недоверием и страхом; высшие классы избегали общения с ними и не испытывали сострадания к их бедам.

Изменились и рабочие. Они поняли, что не могут рассчитывать ни на кого, кроме себя, в деле защиты собственных прав. Они знали теперь свои силы, проверили их в бою, и хотя теперь они потеряли почти все, за что сражались, они знали свой собственный потенциал.

11 сентября 1848 года в Кельне пьяные солдаты пристали к молодой женщине, после чего у них случилась стычка с гражданской милицией. Некоторые гражданские были ранены, сражение на саблях продолжалось до тех пор, пока появившиеся командиры не отозвали солдат в гарнизон {30}.

Это проявление жестокости стало кульминацией нараставшего напряжения между местными жителями-католиками и прусскими солдатами-протестантами. Прусских солдат жители города давно считали оккупантами (сами солдаты были настолько уверены, что население их ненавидит, что старались не есть в городских ресторанах и кафе из страха, что их отравят) {31}. К моменту инцидента на одного военнослужащего прусской армии приходилось 14 горожан, кроме того, у гражданского населения было полно оружия на руках {32}. Инцидент с солдатами-насильниками убедил большинство жителей Кельна, что им нужно создавать городскую милицию для самообороны.

Два дня спустя 6 тысяч человек (а кто говорит — и все 10 тысяч) встретились на Франкенплац, у стен Кельнского собора, чтобы сформировать Комитет общественной безопасности {33}. В каком-то смысле в том, что собралось такое количество народа, была заслуга Маркса: утром того же дня члены редакции «Neue Rheinische Zeitung» прошли и проехали в пролетках по улицам Кельна, звоня в колокол и созывая горожан на митинг {34}. Море людей, несших факелы, колыхалось, раздавались приветственные крики, и в конце концов Кельн объявил о безоговорочной поддержке нового Комитета. В него — общей численностью в 30 человек — вошли Маркс, Энгельс и еще пять редакторов газеты, а также фармацевт, купец, сапожник, мясник, кровельщик и бакалейщик, что свидетельствовало о глубокой озабоченности граждан Кельна прусским военным присутствием в городе {35}. Однако явное доминирование сотрудников «Neue Rheinische Zeitung» в созданном Комитете, да еще его название, вернувшее к жизни призрак кровавой якобинской диктатуры во Франции, вызвало много вопросов {36}. На стенах домов появились плакаты, предупреждающие граждан Кельна о создании республики, красного цвета. Впрочем, подобные предупреждения пугали скорее средний класс — рабочие и крестьяне не были этим так уж взволнованы {37}. Они истосковались по активным действиям, а действовать от их имени было готово только крайне левое крыло политического спектра страны.

В следующее воскресенье то, чего так боялись средний и высший классы, разразилось во Франкфурте, где заседала ассамблея вновь избранного Национального собрания. Поводом послужило унижение, которому подвергли Германию, подписав перемирие с Данией, — конфликт продолжался уже давно из-за двух княжеств, на которые претендовали оба государства. Согласно договору, княжества Шлезвиг и Гольштейн отходили Дании {38}. Для немецких граждан перемирие явилось страшным ударом, подвергавшим опасности — если вообще не уничтожавшим — всякую надежду на объединение Германии. 5 сентября Ассамблея отказалась подписывать этот документ — бессмысленный шаг, который все равно не мог заставить Пруссию возобновить военные действия от имени всей Германии. Столкнувшись с невыполнимой изначально задачей, правительство честно признало свое бессилие и сложило с себя полномочия {39}. 16 сентября в отсутствие сформированного правительства Ассамблея отменила свое предыдущее решение и признала перемирие. На следующий день улицы Франкфурта, ведущие к собору Св. Павла, возле которого заседало Национальное собрание, заполнились разочарованными и рассерженными людьми {40}. Представитель правого крыла князь Феликс Лихновский и его друг были схвачены протестующими. Их стащили с лошадей и линчевали. Чтобы подавить беспорядки, были вызваны войска, и в течение 48 часов в городе шли настоящие боевые действия, до тех пор, пока все баррикады не были разрушены {41}.

«Neue Rheinische Zeitung» выразила сочувствие и поддержку восставшим и организовала сбор средств в пользу их семей. 19 и 20 сентября Энгельс писал, что, хотя повстанцы и были побеждены, сдаваться они не должны до тех самых пор, пока не добьются победы, и предупредил, что следующей мишенью могут стать «небольшие аристократические резиденции и дворянские поместья» {42}. Не было никаких сомнений в том, что этот завуалированный призыв к оружию вызвал большую тревогу и во Франкфурте, и в Кельне, и в Берлине. Через 4 дня после выхода заметок Энгельса в Кельне власти ответили мерами, которые Маркс назвал «непомерным аппетитом к арестам». На рассвете полиция арестовала двух сотрудников газеты, на остальных были выписаны ордера {43}. Маркс писал: «Если эти господа продолжат осуществлять свои планы, то в скором времени работа нашей редакции окажется под угрозой… Вопрос только в том, кто первый утратит чувство юмора — господа из прокуратуры или редакторы «Neue Rheinische Zeitung» {44}.

Поскольку новости об арестах в понедельник утром распространились достаточно широко, начало расти недовольство, произошли столкновения с полицией, было сломано несколько фонарных столбов и перерезан газопровод в некоторых районах Кельна {45}. У большинства рабочих в понедельник был выходной, и Маркс боялся, что время арестов специально было запланировано так, чтобы они спровоцировали людей на конфликт, а это даст правительству повод принять официальные меры для разгона и запрещения демонстраций. Маркс переходил с митинга на митинг, пытаясь удержать рабочих от столкновений с полицией, объясняя, что они не должны стать наживкой; сделать это сейчас означало бы неминуемое поражение, поскольку в Кельне был дислоцирован многотысячный гарнизон солдат.

Однако к вечеру обстановка совсем накалилась, и люди вышли на улицы. Было построено не менее 40 баррикад, оружейные и хозяйственные магазины были разграблены — в ход шло все, что годилось в качестве оружия: косы, вилы и топоры {46}.

В полдень следующего дня в Кельне было введено осадное положение, и у рабочих практически не осталось шансов. Городская милиция была распущена, таверны и кафе было приказано закрыть в 10 вечера, власти запретили все общественные собрания, а также «Neue Rheinische Zeitung» и еще три кельнские газеты {47}. Маркс выпустил листовку, в которой были слова «перо должно быть приравнено к клинку», но не ожидал, что запрет будет долгим {48}.

Он долгим и не был, но для газеты все равно стал реальной и серьезной угрозой. Денег катастрофически не хватало, газета жила за счет подписчиков и продажи тиража — теперь же ее просто физически было не на что печатать. В довершение всего прокурор Хекер выписал ордер на арест Люпуса, Энгельса и Бюргерса. Основание — призыв к свержению правительства {49}.

Люпус бежал на юго-запад страны, в баварскую провинцию Пфальц, однако вскоре вернулся в Кельн и остался жить на нелегальном положении {50}. Энгельс и Бюргерс скрылись, потому что полиция опубликовала их словесные портреты. Мать Энгельса писала ему из Бармена: «На этот раз ты зашел слишком далеко… Я дрожу, открывая газету и видя в ней ордер на арест моего сына… дорогой Фридрих, если слова несчастной матери для тебя мало значат — последуй хотя бы совету отца, уезжай в Америку и откажись от того, чем занимался до сего времени» {51}.

Энгельс не поехал в Америку, он отправился в Брюссель. Но едва они с Дронке 4 октября встретились пообедать вместе, как тут же были арестованы, поскольку полиция следила за Энгельсом. Их продержали несколько часов, после чего депортировали во Францию {52}. Энгельсу арест грозил и там, поэтому оставаться он не рискнул. Кроме того, он был страшно удручен увиденным. По его словам, «снаряды Кавиньяка расстреляли всю неудержимую веселость Парижа, «Марсельеза» на его улицах больше не звучала… рабочие, у которых не было ни хлеба, ни оружия, лишь скрежетали зубами в бессильной ярости… Париж был мертв, это был уже не Париж. На бульварах — никого, кроме редких буржуа и полицейских шпиков, танцевальные залы и театры опустели… Коротко говоря, это снова был Париж 1847 года, однако лишенный души, лишенный жизни… Я должен был покинуть его, неважно, по какой из причин. Итак — прежде всего в Швейцарию. У меня не было достаточно денег, так что мне предстояло добраться туда на своих двоих. Маршрут я выбрал не лучший, одному трудно было выбраться из Франции» {53}.

Энгельс вынужден был на время передохнуть от революции. Ему было уже 28, и ребячество, отмеченное Гарни в Лондоне, уступило место большему ожесточению и сдержанности, чему способствовали постоянное пребывание на переднем крае интеллектуальной революции и долгие годы достаточно суровой жизни, когда он был вынужден во многом себе отказывать. Однако его энтузиазм и жизнерадостность не уменьшились ни на йоту. Его ясные голубые глаза всегда сверкали в азартном ожидании приключений, будь то революция или любовь. Он был слишком тесно связан со своим собственным прошлым и, продвигаясь по Франции, раздавал эти долги, неустанно провозглашая «La Belle France!» — «Прекрасная Франция!» {54}

«И какое вино!» — восторженно пишет Энгельс в своем дневнике, озаглавленном «Из Парижа в Берн», который он вел (злоупотребляя восклицательными знаками) на протяжении всего своего путешествия, заодно рисуя подробную карту своего маршрута. В «Красной республике» Бургундии, которую он окрестил так не из-за политики, а из-за домов цвета красного вина и таких же лиц встреченных крестьян, он мечтал, чтобы его карманы были бы полны деньгами. «Урожай 1848 года был так хорош, что для вина не хватало бочек. Больше того, какое это было вино! Лучше, чем урожая 46 года! Возможно, даже лучше, чем 34-го!.. Буквально на каждом шагу я находил веселую компанию, сладкий виноград и красивейших девиц… Поэтому нет ничего удивительного в том, что я чаще валялся в густой траве с виноделами и их девушками, болтая и смеясь, чем трудолюбиво карабкался по горам и долам» {55}.

Он легко завязывал дружбу с местными, рисуя карикатуры на Кавиньяка и Ледрю-Роллена, встречал по пути таких же путешественников, как он сам, которые променяли революционный Париж на идиллическую сельскую местность. О политике во время своего странствия он почти не вспоминал, в Женеву прибыл отдохнувший и загорелый, а Марксу написал только для того, чтобы сказать о нехватке денег {56}.

Но деньги были не единственным, чем Маркс никак не мог ему помочь, — в еще большей степени это касалось душевного покоя. Маркс яростно пытался сохранить газету на плаву. «Neue Rheinische Zeitung» выходит 12 октября, более чем через неделю после объявления осадного положения в Кельне. Раньше не получилось — из-за подписчиков и акционеров. Те немногие, кто еще у газеты остался, неохотно поддерживали публикации, зная о том, как много сотрудников редакции арестовано {57}. В довершение к этим бедам подошел срок конца подписки, и возобновили ее немногие, опасаясь, что газета выходить не будет {58}. Георг Веерт и Фердинанд Фрейлиграт (последний был только что оправдан в Дюссельдорфе, где его судили за публикацию революционных стихотворений {59}) присоединились к редакции, чтобы хоть как-то восполнить нехватку сотрудников {60}.

Тем временем и Женни переехала из комфортабельной квартиры в грязную и неуютную редакцию, где пахло типографской краской, маслом, керосином и сигарами, — чтобы помогать мужу решать различные задачи, связанные с выпуском газеты, а также рассматривать запросы, поступавшие от беженцев, подобных Энгельсу, на оказание помощи их семьям {61}.

Немного странно — но за все это нелегкое время в Кельне ни у Маркса, ни у самой Женни не появилось даже мысли уехать вместе с детьми в безопасный Трир — что было бы разумно. Арест Маркса казался неизбежным, кроме того, наблюдались все признаки того, что многотысячный гарнизон Кельна готов к схватке с населением и ждет только предлога. Однако ни Маркс, ни Женни никакого беспокойства за свою безопасность не проявляли. Причина, возможно, была отчасти в брате Женни, Фердинанде, который так умело и яростно защищал ее всю жизнь, еще со времен балов в Трире, — а теперь делал неплохую карьеру в прусском правительстве. Стефан Борн отмечал, что редкий случай несогласия Маркса и Женни как раз касался персоны Фердинанда. Борн подслушал однажды, как Маркс дразнил жену: «Твой брат настолько глуп, что еще станет прусским министром!» Эта шутка, отмечает Борн, заставила Женни вспыхнуть {62}, ибо, в то время как Маркс продолжал беспечно и открыто выражать свое презрение к Фердинанду, Женни питала к брату самую искреннюю привязанность. Их письма всегда были наполнены теплотой, а взаимная связь — очевидна. Эту дружбу омрачала лишь политика {63}. Фердинанд был приглашен к королевскому двору в Потсдаме {64} и был в близких отношениях с государственными лидерами, особенно с министром внутренних дел Францем Августом Эйхманом, который также был президентом Рейнской провинции, а также с бароном Отто фон Мантейфелем {65}, будущим министром внутренних дел. В связи с этим можно предполагать, что его сестра, даже будучи женой известного революционного агитатора и пропагандиста, могла рассчитывать на защиту и покровительство. Всем остальным могло и не повезти…

17. Кельн, 1849

Революция умерла! Да здравствует революция!

Карл Маркс {1}

История газеты «Neue Rheinische Zeitung» свидетельствует, что, когда ее издание возобновилось, контрреволюция в Европе была уже близка к полной победе. Отвратительные события 6 октября 1848 года изменили расстановку сил. Венские рабочие, студенты и национальная гвардия, возмущенные месяцами бездействия и потери всего, что они так праздновали в марте, пришли в еще большее негодование, когда австрийский военный министр Теодор Латур попытался заручиться поддержкой гвардии, чтобы помочь имперским властям подавить движение за независимость Венгрии. Рабочие захватили Латура, забили его молотками и обрезками железных труб, а затем повесили изуродованное тело на фонарном столбе. Император немедленно покинул Вену, предварительно сделав несколько заявлений, полных пустых обещаний, чтобы обеспечить безопасность своего отъезда. Однако большинству буржуа ехать было некуда. Люди заперлись в своих домах и в ужасе ждали разгула анархии; первые романтические месяцы «революции студентов» превратились в царство террора. Имперские силы были отозваны из Венгрии. Тысячи военных отправились в Вену, чтобы вернуть город королю и правящему классу. В самой же Вене 50 тысяч рабочих, студентов и национальных гвардейцев готовились к бою, распределяя оружие и строя баррикады {2}.

По некоторым оценкам, у стен Вены разбила лагерь 70-тысячная армия, ожидающая приказа главнокомандующего. Приказ поступил 28 октября, и Вену начала обстреливать артиллерия. Битва закончилась через 4 дня. Погибло 3 тысячи жителей города и 1300 солдат. 2400 человек было арестовано, 25 казнено. Этим сражением завершилось австрийское восстание, и весть об этом передавалась из уст в уста по всей Европе, ошеломленной не менее, чем несколько месяцев назад, когда здесь же, в Вене, ушел в отставку непотопляемый и всемогущий Меттерних {3}.

Маркс был в ярости от той жестокости, с которой европейские правительства ответили на революционные выступления; он буквально кипел, клеймя позором трусливый средний класс, смирившийся с этой жестокостью. Статья в газете написана с нехарактерным для него красноречием: «Безрезультатная резня после июньских и октябрьских дней, бесконечные жертвоприношения после февраля и марта — уж один этот каннибализм контрреволюции убедит народы в том, что существует лишь одно средство сократить, упростить и концентрировать кровожадную агонию старого общества и кровавые муки родов нового общества, только одно средство — революционный терроризм» {4} [40].

Но, даже используя это провокационное слово, сам Маркс прекрасно понимал, что насилие не является решением. Если что и стало понятно из событий последних месяцев, так это то, что люди на баррикадах бессильны против солдат и пушек короля. Рабочие не могли противостоять хорошо вооруженной и обученной армии, которую поддерживали государство и владельцы собственности и капиталов. Оставив риторику в стороне, реалист Маркс начинает искать новое оружие. И находит — налоги. Изучая взаимоотношения людей с государством, он отмечает наличие взаимозависимости, однако толкует эти связи иначе, ставя под вопрос прежние точки зрения. Короли всегда утверждали, что граждане полностью зависят от правительства, — на взгляд Маркса, все обстояло ровно наоборот. Правители — вот кто нуждается в людях: чтобы работали фермы и фабрики, чтобы магазины снабжались товарами, чтобы корабли и железные дороги постоянно перевозили грузы. Они нуждаются в людях, чтобы те работали на них. Однако, кроме этого, они нуждаются в народе, чтобы передавать правительству вырученные деньги. Налоги — вот чем финансируются дворцы, парламенты, армия. Короче говоря — налоги финансируют само существование государства. Получается, что в государстве с репрессивным правительством люди сами платят своим тюремщикам за то, что те держат их в цепях. Маркс утверждал, что монархи чудесным образом становятся зависимы от конституционного строя, когда люди начинают понимать их «экономический секрет»; если они прекратят платить налоги, монархия попросту рухнет.

Все это он изложил в статье, вышедшей 20 октября в «Neue Rheinische Zeitung» {5}, причем удивительно, что тему подхватило Национальное собрание, даже в том выхолощенном составе, который своей властью продиктовал король после ухода в отставку третьего по счету (с 18 марта) правительства.

Новый премьер-министр граф Бранденбург был консерватором и внебрачным сыном Фридриха Вильгельма II. 9 ноября он перевел Национальное собрание Пруссии против его воли в Бранденбург, маленький городок в 35 милях от столицы. Для того чтобы обезопасить власть от народных выступлений, в Берлине были размещены войска, 40 тысяч штыков, после чего было объявлено осадное положение {6}. Видя, что сами они с ситуацией справиться не могут, члены Национального собрания обратились к народу, своим избирателям, призвав их не платить налоги до тех пор, пока Национальному собранию не будет разрешено вернуться в Берлин.

С 17 ноября Маркс с энтузиазмом повторял: «Нет больше налогов!!!» — на баннере, размещенном в шапке газеты. Кроме того, он повторил призыв вступать в Рейнский демократический комитет {8}. Через несколько дней трое мужчин, подписавших это обращение, — Маркс, юрист и президент Кельнского демократического общества Карл Шнайдер II и Шапр — были вызваны в магистрат, где их обвинили в публичном подстрекательстве к мятежу {9}. Было предъявлено доказательство этого: от Бонна до Дюссельдорфа повстанцы повторяли антиналоговый лозунг, нападали и жгли конторы налоговых сборщиков (хотя эти усилия так и не получили широкого применения, достаточного для того, чтобы всерьез навредить или угрожать правительству) {10}.

Давление властей на Маркса усилилось по всем фронтам. В начале ноября во всех офисах газеты прошли обыски, а сам Маркс был обвинен в государственной измене за опубликованное им в газете письмо {11}. В начале декабря он снова был вызван в магистрат, на этот раз по обвинению его газеты {12} — министры назвали ее худшей из всей «плохой прессы» {13} — в клевете. Ходили слухи, что Маркса должны арестовать. Тем не менее он писал Энгельсу, который все еще оставался в Швейцарии, что не прекратит публикацию статей, оскорбительных для правительства. «Эту крепость надо удержать, не сдав своих политических убеждений» {14}.

Пока Маркс сражался в бесконечных тяжбах с правительством, Фридрих Вильгельм IV с успехом угробил правительство, в таких муках рожденное 9 месяцев назад, распустив 5 декабря Национальное собрание и провозгласив «конституцию», которая дала ему возможность урезать все с таким трудом завоеванные права народа и право объявлять войну. Он великодушно назначил новые выборы (не потому, что его так уж волновало соблюдение выборного права, просто он считал хорошим жестом сообщить об этом людям, которые через многое прошли за эти месяцы). Маркс назвал эти действия короля не чем иным, как государственным переворотом {15}.

Удивительно, но этот «переворот» оказал на Пруссию благотворное, хотя и краткое влияние. Король восстановил свои законные, как ему казалось, права. Теперь вопрос заключался лишь в том, как быстро и грамотно он сможет устранить с политической арены оппозицию или то, что от нее осталось.

К середине января 1849 года сложилась благоприятная обстановка для возвращения Энгельса в Кельн, чтобы он помог Марксу пережить «крайне тяжелые времена» {16}. Вернулась и бо2льшая часть их коллег по редакции, покинувших Пруссию в предыдущие месяцы под угрозой ареста. В некоторых случаях все обвинения с людей были сняты на месте, других оправдали заочно, пока они находились в изгнании. Энгельс принял решение предстать перед судом вместе с Марксом.

7 февраля Маркс, Энгельс и издатель газеты появились в суде по обвинению в клевете на полицию в статье, посвященной прошлогоднему аресту Аннеке, а также в оскорблении главного прокурора Цвайфеля. Маркс и Энгельс оба обратились к суду с речью. Маркс возражал на обвинение в оскорблении прокурора, говоря, что газета оскорбила бы Цвайфеля, назвав его предателем народа, — однако газета просто передала собственные слова прокурора о том, что он намерен отменить все свободы, завоеванные в марте, а потому никаких оскорблений или клеветы не было {17}.

Маркс сослался на Кодекс Наполеона, а также на обязанности свободной прессы: «Эта профессия — страж общественных интересов, неутомимый обличитель власть имущих, вездесущее око, вездесущий рупор народного духа, ревниво охраняющего свою свободу». Он отметил, что газета просто выполнила свою профессиональную обязанность — освещать жизнь страны, а закончил свое выступление кратким обзором прошедших бурных месяцев, призвав суд рассматривать дело в более широком историческом контексте {18}.

«В чем причина крушения мартовской революции? Она преобразовала только политическую верхушку, оставив нетронутыми все ее основы — старую бюрократию, старую армию, старую прокуратуру, старых, родившихся, выросших и поседевших на службе абсолютизма судей. Первая обязанность печати состоит теперь в том, чтобы подорвать все основы существующего политического строя»[41].

В зале суда раздались аплодисменты. Маркс сел на место {19}. Настала очередь Энгельса. Он оспаривал обвинения в клевете против полиции — якобы газета оклеветала сотрудника, сказав, что он был пьян во время ареста Аннеке. Но ни один полицейский не был оклеветан, сказал Энгельс, потому что ни один не был назван по имени. Кроме того, показания свидетелей записаны в полицейском отчете. Если прессе будет запрещено сообщать о том, что происходит у нее на глазах, если в каждом сложном случае придется ждать судебного вердикта и если пресса будет вынуждена интересоваться у чиновников, от министра до полицейского, не затронут ли его честь и деликатность некоторые сомнения в обстоятельствах дела, — тогда пресса столкнется с необходимостью либо молчать, либо фальсифицировать факты. «Тогда, джентльмены, свободе прессы наступит конец, и если это именно то, чего вы добиваетесь, — то пусть вердикт будет «виновны»!»

Суд этого не хотел. Все трое обвиняемых были оправданы по всем пунктам обвинения {20}. На следующий день Маркс снова стоял перед судом — на этот раз отвечая за лозунг «Нет больше налогов!!!», за который он был обвинен в государственной измене. Рядом с ним стояли Шаппер и адвокат Шнайдер. Маркс снова обратился к суду, и теперь его речь длилась почти час. Поскольку его и его соратников обвиняли в том, что они используют налоги в качестве средства давления на правительство, Маркс напомнил суду историю прошедшего года. Абсолютная монархия, аристократические привилегии, гильдии, порабощенные крестьяне… Маркс говорил о том, что избранное Национальное собрание добивалось ликвидации этой системы, чтобы дать дорогу экономическому прогрессу и основным свободам современного общества {21}. Король, армия и силы, стоящие за ними, были испуганы влиянием Национального собрания — и совершили государственный переворот. «Если корона совершает контрреволюцию — народ имеет право ответить революцией!» — говорит Маркс и приводит исторические прецеденты использования налогов в качестве революционного инструмента, отмечая, что Декларация независимости США родилась из восстания против налоговой системы Англии. «Национальное собрание как таковое не имеет никаких прав, это люди возлагают на него право защищать их. Если Собрание не действует в соответствии с мандатом — он аннулируется. Тогда люди начинают действовать сами, взяв на себя эти полномочия» {22}. Присяжные согласились, все трое обвиняемых были оправданы, а старшина присяжных лично поблагодарил Маркса за содержательное выступление {23}.

Несмотря на все попытки властей вывести Маркса из игры, суд Рейнланда регулярно разочаровывал их, снимая обвинения или полностью оправдывая обвиняемого. Однако в запасе у правительства оставалась еще одна неразыгранная карта. Комендант Кельна написал президенту провинции Эйхману о том, что Маркс «совершенно осмелел после оправдательных приговоров, и мне кажется, настало время, чтобы этот человек был депортирован». Он обвинял Маркса в том, что тот «отравляет и искажает все своим ядовитым языком». Официальный запрос о депортации был направлен суперинтенданту полиции утром 17 февраля — в нем говорилось, что поведение Маркса после прибытия в Кельн в апреле прошлого года стало опасным и невыносимым: «Он берет на себя смелость оскорблять нашу конституцию, нашего короля и всю высшую государственную власть в своей газете, ставшей возмутительно популярной. Эта газета постоянно подпитывает недовольство людей и косвенно призывает народ к восстанию» {24}.

Через несколько дней отчет о Марксе, пройдя по инстанциям, попал на стол министра внутренних дел Мантейфеля. В нем говорилось, что хотя Маркс действительно высмеивает «все, что для нормальных людей уважаемо и свято», но депортация этого человека может спровоцировать беспорядки. Мантейфель в целом одобрил высылку Марка, но оставил принятие окончательного решения на усмотрение местных властей, а они в свою очередь решили ждать, пока Маркс не даст им «непосредственного повода для изгнания» {25}.

По сравнению с теми, кто уже был изгнан из Пруссии, Маркс явно считался более опасным разжигателем антиправительственных настроений. Но вместе с тем к нему явно испытывали уважение, что, возможно, было связано с влиянием его жены на своего брата Фердинанда, который в тот момент возглавлял местное правительство в силезском городе Лигниц и всю жизнь особенно пристально следил за теми, кто мог иметь влияние на судьбу его зятя, а значит, и его сестры. За последние, особенно критичные месяцы Фердинанд общался с королем, графом Бранденбургом, наследным принцем Вильгельмом, Эйхманом и Мантейфелем {26}. Но независимо от тех причин, по которым Марксу было разрешено остаться в Кельне, жизнь его легче не стала. В редакцию приходили гневные письма, случались и личные угрозы {27}. Так, в квартире Маркса и Женни появились два вооруженных унтер-офицера, требуя компенсации за статью о том, что офицер продавал военную технику. Парочка сообщила Марксу, что расквартированные в Кельне прусские войска чувствуют себя униженными этой статьей. Они требовали назвать имя автора и предупреждали, что, если имя им не назовут, они «больше не смогут удерживать своих людей». Маркс отвечал совершенно хладнокровно, предложив им обратиться в суд и предупредив, что угрозами они ничего не добьются. При этом он ненавязчиво продемонстрировал им рукоять револьвера, торчавшую из кармана халата. Встреча закончилась мирно, ни одна из сторон не стала прибегать к насилию {28}.

Стрелять Маркс научился еще мальчишкой, в лесах вокруг Трира, где охота была самым распространенным занятием, однако нет никаких сведений, чтобы он когда-нибудь поднял оружие на человека.

В последующие годы разочарования и личные проблемы побуждали его вызывать своих врагов на дуэль, однако неизвестно в точности, выполнял ли он свои намерения. Он слишком высоко ценил свою жизнь (вернее, свою работу), чтобы так запросто потерять ее на каком-нибудь туманном пустыре, стреляясь с 20 шагов. Выступая за революцию, Маркс считал личное насилие непродуктивной мерой. После того, как напряженность в Кельне несколько спала и Маркс мог больше не опасаться за безопасность своей семьи, он подал официальную жалобу, назвав некоторых должностных лиц «группой разбойников» и интересуясь, почему новые власти распространяют свою юрисдикцию уже и на порог домов граждан {29}.

После нескольких месяцев оживленных дебатов в конце марта 1849 года ассамблея Национального собрания во Франкфурте приняла наконец конституцию, которая должна была превратить Германский союз в единую нацию и единую страну. В начале апреля прусский король отверг ее, но не потому, что она была слишком либеральной, а потому — по его словам, — что не был уверен, согласятся ли другие немецкие правители считать его императором всех немцев. Это очередное и окончательное предательство короля было встречено с презрением даже в самых либеральных кругах Германии, и даже средний класс теперь вполне реально рассматривал возможность революции {30}. 30 апреля, когда ропот всего Бунда дошел до Кельна, Маркс выехал в тур по Германии, чтобы лично оценить ситуацию, собрать денег для газеты и вступить в контакт с рабочими группами {31}. Безопасность семьи он доверил Энгельсу {32}.

За день до своего отъезда Маркс сделал важный шаг для истории всего коммунистического движения, окончательно порвав все связи с буржуазными демократическими организациями. Раньше его критиковали как раз за поиски компромисса с либералами и демократами, но по прошествии года, на протяжении которого эти самые либералы и демократы неоднократно предавали рабочий класс, чтобы обезопасить себя и свои капиталы, Маркс решил, что с него довольно, и вышел из Рейнского демократического союза {33}. Биографы Маркса Борис Николаевский и Отто Менхен-Хельфен определяют это решение как тот момент, когда Маркс окончательно и полностью примкнул к пролетариату. Никогда больше он не искал политического компромисса с буржуазией {34}.

Маркс отсутствовал в Кельне три недели. За время своей поездки этот адвокат рабочего человека, только что объявивший о своем разрыве со средним классом, две недели провел в первоклассном отеле Гамбурга {35}. Часто во время свих поездок он словно брал отпуск от бедности и проводил время (как правило, за чужой счет) в лучших гостиницах и на курортах. Это была своеобразная слабость, Маркс, вероятно, в душе любил роскошь и достаток. Это давало лишний козырь в руки его противникам — они всю жизнь (и даже после его смерти) обвиняли его в том, что он публично защищал угнетенных, а сам втихаря жил на широкую ногу. Эти критики не понимали Маркса: он не завидовал чужому комфорту, он просто настаивал на том, что право на него нужно заработать, не эксплуатируя при этом других.

Судя по его письмам, Маркс также любил — с некоторым озорством — изобразить из себя этакого дьявола во плоти, неожиданно появившись среди добропорядочных и обеспеченных буржуа. Он следил за их реакцией и за тем, как мало-помалу они начинали испытывать удовольствие от общения с ним — а так чаще всего и случалось. Впрочем, в Гамбурге, возможно, была и другая причина для подобного озорства. Он хорошо разбирался в психологии и знал: когда нужно немного денег — достаточно протянутой руки, но если денег нужно много — надо сделать вид, что ты вообще в них не нуждаешься. На самом же деле Маркс был нищим. Маркс и Женни истратили уже почти все, что у них было, причем почти все средства ушли на газету. Да и в «попрошайничестве» Марксу не везло. Он вернулся в Кельн беднее, чем был, и ему пришлось занимать денег, чтобы оплатить счет в отеле {36}. В Кельне ждали дурные вести — ордер на его выдворение из Пруссии был наконец подписан еще 11 мая, но предъявили его Марксу лишь 16-го. Последние публикации в газете — о конце революции в Германии — видимо, дали властям тот самый предлог, чтобы изгнать Карла Маркса {37}.

После отказа короля признать объединенную Германию волнения по всему Бунду усилились. К югу от Берлина, в столице Саксонии Дрездене, уличные бои продолжались почти неделю. Бакунин, прибывший в Германию в апреле, чтобы послушать, как его друг Рихард Вагнер дирижирует Девятой симфонией Бетховена в Дрезденском оперном театре, остался в городе и вместе с Вагнером строил в мае баррикады — они вырастали в одной части города, а в другой в это время догорал Оперный театр. Бакунин предложил, чтобы он и его товарищи собрали всю имеющуюся у повстанцев взрывчатку, отправились в мэрию и взорвали ее вместе с собой {38}. (Он сам отказался от своей затеи и бежал из города. Три ночи спустя он был арестован; среди его вещей при обыске был найден эротический роман, который он написал за время бегства из Пруссии.) {39}

Как только Маркс вернулся из своего путешествия, Энгельс, который во время отсутствия друга разрабатывал планы восстания в Рейнланде, наблюдая за событиями из кельнского редакционного офиса, забрал оружие и боеприпасы, конфискованные рабочими во время штурма арсенала в Золингене (неподалеку от Кельна), и отправился в Эльберфельд, чтобы присоединиться к повстанцам {40}. Энгельс помогал строить баррикады, а затем руководил восстанием в этом районе. На мосту между Эльберфельдом и Барменом, где Энгельс расставлял стрелков, его заметил отец.

Энгельс носил красный шарф, и не было никаких сомнений в том, что он сражается за революцию. Разговор с отцом закончился ссорой {41}.

Между тем некоторые представители среднего класса Эльберфельда, участвовавшие в восстании, были обеспокоены тем, что пресловутые «красные из Кельна» придают революции более радикальный настрой. Энгельса попросили уехать {42}. Он согласился, но прежде предпринял то, что сам назвал «разведвылазкой». Вооруженные саблями и пистолетами, Энгельс и двое его товарищей верхом доскакали до арсенала в окрестностях Эльберфельда и ограбили его, привезя оружие и патроны повстанцам {43}. Этим Энгельс заработал себе очередной ордер на арест {44}.

Несмотря на неудачи, Энгельс покидал Эльберфельд, нимало не утратив своего энтузиазма. Он надеялся, что разрозненные стычки, вспыхивающие по всему Рейнланду под черно-красно-золотыми флагами немецкого единства, рано или поздно сольются в единую битву против короны, и спрашивал в «Neue Rheinische Zeitung»: «Неужели эти люди остановятся на этот раз все на том же «Шляпу долой!»?» {45}

Энгельс сетовал, что берлинцы не восстают против короля, даже если бы это означало неминуемое поражение, — потому что в этом случае «они оставили бы по себе память и желание оставшихся в живых отомстить — а месть в революционное время является самым высоким стимулом для энергичных и страстных действий» {46}.

Сотрудники газеты работали сверхурочно, чтобы напечатать специальные выпуски, посвященные восстанию. Офисы были переполнены, прессы гремели, мужчины судорожно дописывали последние строки статей, прежде чем отдать их наборщикам, которые кропотливо устанавливали букву за буквой…

Работая до глубокой ночи при тусклом свете масляной лампы, Маркс пренебрегает любыми предупреждениями: он открыто призывает людей выступить против короля {47}, который после года проволочек с мнимыми реформами только что показал свое истинное лицо, сказав, что единственным лекарством от демократии является армия {48}. Отныне Маркс называет Фридриха Вильгельма «господин фон Гогенцоллерн», публично лишив его королевского титула, якобы дарованного Богом {49}. Ордер на высылку Маркса был опубликован двумя днями позже. С этого момента наступает «час Х», и газета готовится выпустить свой последний номер. Он появляется 19 мая 1849 года.

Тон этого номера был вызывающим от первого до последнего слова. Маркс писал: «У нас нет сострадания, мы и от вас не просим сострадания, потому что, когда придет наш черед — мы не будем оправдываться за террор». Колонка редакции прощалась с читателями и призывала их не сопротивляться, потому что они обречены на поражение. Редакция благодарила своих читателей и провозглашала: «Нашим последним словом всегда и везде будет: освобождение рабочего класса!» {50}

Весь номер был напечатан красной краской и стал классикой в истории прессы. Было продано 20 тысяч экземпляров, это втрое превышало число подписчиков, а некоторые экземпляры продавались в десять раз дороже настоящей цены {51}. Энгельс с гордостью вспоминал: «Мы вынуждены были сдать нашу крепость, но мы отошли с честью, под звуки оркестра — и с высоко поднятыми знаменами. С красным флагом последнего — красного! — номера» {52}. Один журналист, не симпатизировавший газете, позднее признавал, что последний номер стал впоследствии лакомым куском для коллекционеров. «Приходится вновь и вновь слышать о том, как дорого встал впоследствии этот листок бумаги» {53}.

Но никакое признание уже не могло помочь Марксу. Он и Женни снова упаковали чемоданы и уехали из города прежде, чем их выдворили через границу насильно. Женни уложила вещи — и единственную оставшуюся у них ценную вещь, серебряное блюдо, — в чужие, взятые взаймы сундуки. 300 книг из библиотеки Маркса доверили Рональду Дэниэлсу, врачу, который помогал им искать квартиру в Кельне; часть мебели и мелких вещей удалось продать, чтобы собрать денег на переезд. Между тем Маркс сворачивал все дела, связанные с газетой. Ему принадлежало все оборудование, и он продал его, чтобы заплатить долги акционерам, а также работникам типографии и сотрудникам. Оставшиеся материалы и оборудование были переданы другой кельнской демократической газете, «Нойе Цайтунг Кёльнише», которая вышла с черной окантовкой в знак траура по закрытой газете-сестре {55}. Большинство сотрудников редакции быстро разъехались. Энгельс говорил, что на них уже заведено 23 реальных дела, так что уезжать следовало, пока еще была такая возможность {56}. Как только последний номер разошелся по рукам читателей, Маркс, Женни, Ленхен, трое детей и Энгельс бежали из Кельна на барже по реке Рейн — сначала в Бинген, а затем во Франкфурт {57}. Там Женни ненадолго остановилась, чтобы заложить свое серебро, или, как она выразилась, «чтобы превратить в реальные деньги серебряную тарелку, которую я только что выкупила у ростовщика в Брюсселе» {58}, а потом ненадолго рассталась с Марксом, чтобы отвезти детей в Трир.

Хотя они снова были в бегах, Женни пишет подруге вполне уверенно: «Все давление, которое мы сейчас испытываем, есть лишь знак и предвестник неминуемой и еще более полной победы наших взглядов» {59}.

Она всего лишь копировала оптимизм Маркса. Несмотря на все неудачи и тяготы, он, по крайней мере внешне, сохранял убежденность в том, что правительство будет свергнуто. Маркс и Энгельс остановились во Франкфурте и оттуда призвали повстанцев всей Германии объединиться под знаменем Национального собрания, чтобы сконцентрировать свои силы и скоординировать грядущее восстание против Берлина. Успеха это воззвание не имело, и они отправились в Баден, чтобы призвать сражающихся там перенести свои действия во Франкфурт. Однако никто не проявлял никакого интереса к Национальному собранию, и два друга вернулись в Бинген.

В тот самый момент, когда Маркс решил окончательно порвать с Германией и уехать, его арестовали. По приезде в Бинген их с Энгельсом взяли под стражу и отправили во Франкфурт, где держали в тюрьме несколько дней, а потом отпустили. Они решили разделиться. Маркс собирался уехать вместе с Красным Волком и ждать Женни в Париже {60}, где уже собралось множество беженцев из мятежных областей Германии, искавших поддержки и признания. Энгельс вернулся в Баден, чтобы примкнуть к восставшим, — артиллерист в нем требовал решительных действий. Кроме того, он считал важным, чтобы в повстанцах видели активных агрессоров. «Оборона — смерть любого вооруженного восстания» {61}.

На самом деле бои практически закончились. Правительственные войска рассеяли вооруженные отряды и подавили очаги сопротивления. Короли и князья Европы вновь чувствовали себя комфортно на своих тронах.

Везде — кроме Франции.

18. Париж, 1849

Гегель где-то отмечает, что все великие всемирно-исторические события и личности появляются, так сказать, дважды. Он забыл прибавить: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса.

Карл Маркс {1} [42]

Иногда герои исторической драмы возникают из пепла событий настолько странно и неожиданно, что их появление кажется чистой случайностью. Один из таких героев появился во Франции посреди хаоса и разрушений весной 1849 года. Его называли просто Луи или даже «Он» — его изображение распространялось бесплатно на жестяных медалях или литографиях. Это происходило в рамках на удивление современно выглядящей рекламной кампании, заявлявшей, что наконец-то появился человек, который уладит все проблемы. В то время как парижане хладнокровно резали друг друга на улицах родного города, а провинция затаилась в ужасе, ожидая, что вся эта волна преступности и насилия однажды выплеснется из городов в сельскую местность, объявленный Спаситель ждал в Лондоне первой же возможности, чтобы вернуться. Однако его присутствие уже ощущалось буквально во всем — стены парижских домов были заклеены плакатами с изображением неизвестного человека с таким простым именем…

«Он» — это Шарль Луи Наполеон Бонапарт, племянник Наполеона Бонапарта, считавший, что и ему суждено стать императором Франции.

На всякий случай — чтобы получше убедить в этом и всех остальных — были наняты шарманщики и уличные певцы, которые бродили по бульварам и громко предсказывали Второе пришествие Наполеона. Для многих французов это имя — независимо от того, кто на самом деле его носил, — означало стабильность, работу, еду, даже богатство… одним словом, все, чего они были лишены {2}.

Луи Наполеон родился во Франции, но вырос в Швейцарии и с Францией не имел никакой реальной связи, если не считать двух попыток прорваться во французскую политику {3}. Обе попытки закончились неудачей, вторая, впрочем, выглядела эффектно. В тот раз он прибыл во Францию в августе 1840-го, одетый как император. Над головой у него величественно распростер крылья орел (не столько под влиянием мужественности героя, сколько из-за куска ветчины, который Луи Наполеон спрятал в шляпу). Он сообщил, что прибыл, чтобы возглавить Францию, и водрузил императорский штандарт над Булонью. Национальная гвардия быстро арестовала его за попытку переворота {4}. Он был приговорен к пожизненному заключению в тюрьме на севере Франции и оставался там 6 лет — самый долгий его период пребывания в стране; потом он бежал в Англию, переодевшись простым рабочим. В Англии он продолжил составлять план захвата престола своего знаменитого дяди {5}.

Май 1848 года казался наилучшим временем для этого. Практически никому не известное до того имя Луи Наполеона наделало фурор, появившись в избирательных бюллетенях Национального собрания: он выиграл место депутата от 4 районов {6}. Правительство было в ужасе от того, что этот беглец с именем императора может занять место в Национальном собрании, и власти тут же оспорили его кандидатуру. Луи Наполеон покладисто подал в отставку и вернулся в Англию — ждать, пока французские политики сами подведут к тому, чтобы этот слабый человечек с императорской фамилией стал подходящим символом, вокруг которого можно сплотиться и начать возрождение страны. У него не было никаких дополнительных ресурсов, на которые можно было бы опереться, только он сам — и потому ему приходилось полагаться на нынешних французских политиков. Как он и предполагал, политики клюнули на это. Он вернулся во Францию в сентябре, чтобы занять свое место в Национальном собрании {7}.

Луи Наполеон имел крайне безвкусную и отталкивающую внешность. Голова и туловище были огромные, а ножки тоненькие и короткие; у него было лицо дурачка, кроме того, он плохо говорил по-французски, с тяжеловесным иностранным акцентом… И тем не менее стратеги из Национального собрания с жаром приветствовали его возвращение и начали готовить к новым свершениям. Он был идеальным инструментом для оболванивания народа, с его помощью политики намеревались внушить гражданам ложное чувство безопасности, а контроль над страной тем временем держать в своих руках — руках всех тех, кто добивался власти десятилетиями {8}. Когда в декабре прошли президентские выборы, Луи Наполеон набрал 5 миллионов голосов — сравните с его ближайшим соперником Кавиньяком, набравшим миллион {9}.

Однако этот новый Наполеон вовсе не был таким болваном, каким хотел казаться. Он намеренно позволял считать себя этаким «чистым листом», на котором французы могли записать все свои надежды и мечты о будущем. На самом деле у него были свои планы и идеи, но он предусмотрительно держал их при себе весь первый год. Ближайшей его задачей было получше узнать страну, которую он собирался захватить. Эта страна уже достаточно пострадала от политической ревности, недоверия и ненависти. Раны минувшего года еще не зажили, и хотя крайние левые и рабочий класс были побеждены — они не были мертвы. Луи Наполеону требовалось укрепить правительство, чтобы предотвратить неизбежные, как казалось, проблемы. Их можно было избежать: правительство было расколото — но и оппозиция тоже, рабочие до сих пор не восстановились после июньских дней 1848 года…

Маркс приехал в Париж 9 июня, в самый разгар летней жары и эпидемии азиатской холеры. Он путешествовал под псевдонимом «месье Рамбо», потому что в правительстве у него больше не было друзей, способных обеспечить его безопасность {10}. Разница между февралем 1848-го и июнем 1849-го была огромна — но противостояние революции и контрреволюции вполне узнаваемо. Оно отражало драму всей Европы, где первую эйфорию восстания сменили политическая неопределенность, разгул насилия, трусливый пересмотр взглядов, в результате которого рабочие были преданы и оставлены сражаться в одиночестве, а в конце — восстановление реакционного правительства, в которое входил только правящий класс, включая его новую разновидность, промышленников и финансистов.

Маркс испытывал к ним отвращение, но вовсе не был удивлен тем, что средний класс, буржуазия, собственники предали пролетариат, когда дело дошло до выбора между частными интересами и благом класса, который они никогда не знали и не понимали. Он был расстроен — но не удивлен, что обширный класс пролетариата не смог объединиться, чтобы успешно противостоять силам, выступившим против него. Тем не менее Маркс верил, что французский рабочий класс, «4 миллиона человек, не имеющих надежного заработка» {11}, обязательно поднимется. Он писал Энгельсу: «Париж тосклив. Кроме того, здесь бушует холера. И вместе с тем нигде не было столь неизбежно колоссальное извержение революционного вулкана, чем сегодня в Париже… Я обвенчан со всей революционной партией» {12}.

Это ожидание неизбежной и скорой революции было довольно жалко реализовано 13 июня. Ледрю-Роллен, входивший ныне в либеральное меньшинство в Национальном собрании, возглавил оппозицию вторжению Луи Наполеона в Рим, где он собирался восстановить Папу Римского в качестве главы Папского государства {13}. Папа, которому его демократические убеждения помогли пережить восстание в Сицилии, бежал из Рима на фоне политического хаоса и убийства его близких; в его отсутствие была провозглашена Римская республика {14}. Луи Наполеон полагал, что его помощь папе расположит к нему французских католиков и даст преимущества в споре за территории, а также показать, что традиции наполеоновского влияния на Европу вернулись, но не в виде военного вмешательства {15}.

Когда Собрание отклонило предложение Ледрю-Роллена об импичменте президенту за вторжение в Рим, его сторонники пришли в ярость и попытались подняли горожан на бунт {16}. Однако, несмотря на оптимизм Маркса, политический и социальный градус борьбы был уже намного ниже своего пика в июне 1848 года. Мятежники захватили школу и обратились с призывом строить баррикады, но Маркс сообщил, что все это закончилось только несколькими стульями, выброшенными на мостовую {17}. Этот протест не показал ничего, кроме бессилия так называемых революционеров, — и укрепил позиции Луи Наполеона во время дальнейших репрессий: осадное положение было продлено, на беженцев наложены новые ограничения. Кроме того, власти больше не желали, чтобы Париж становился прибежищем для иностранных подстрекателей {18}. Полиция особое внимание уделяла немцам, которых справедливо считали лидерами международного революционного движения. Ранние биографы Маркса описывали эту зловещую сеть как нечто существующее исключительно в воображении полиции и служб безопасности {19}, а также, можно было бы добавить, — в воображении самого Маркса. Его риторика абсолютно ничем не помогла — правительства не собирались пересматривать свой взгляд на происходящие катастрофы.

Женни, Ленхен и дети прибыли в Париж 7 июля. Обычно Женни с трудом расставалась с матерью, но в то лето она страстно хотела уехать. Она рассказывала подруге, Лине Шолер, которая была помолвлена с ее братом Эдгаром перед тем, как он уехал в Америку, что финансовые трудности и возраст сделали характер ее матери невыносимым и эгоистичным. «Я не чувствовала себя там свободно. Все слишком сильно изменилось, и, конечно, это нормально, ничто не остается неизменным». В любом случае, по словам Женни, она испытывала сильную ностальгию по Парижу {20}.

Женни, которая снова была беременна, и весь ее выводок маленьких путешественников везли багаж, состоящий практически из всего имущества, накопленного семьей за время жизни в Кельне, сначала через Брюссель в экипаже, потом поездом до Парижа. По прибытии Женни писала, что она в прекрасной форме и хорошо себя чувствует, — возможно, из-за того, что путешествие оказалось не слишком тяжелым, а скорее всего — из-за радости от встречи с Парижем. После года, прожитого под стенами военного гарнизона, под тяжелой рукой Фридриха Вильгельма, Женни находила жизнь в Париже при реакционном правлении Луи Наполеона восхитительно свободной. «Париж сейчас великолепен и роскошен… Аристократия и буржуазия чувствуют себя в безопасности после 13 июня… Уже 14-го все гранды в своих экипажах и с целой армией слуг выползли из щелей, в которых они прятались, и теперь улицы наводнены блеском и великолепием, которые невозможно описать… Дети уже не могут вытаращить глаза еще шире, чтобы рассмотреть все здешние чудеса…»

Это был город, который она любила, и дом, о котором она мечтала. Париж был тем местом, куда она приехала новобрачной и откуда ухала не по своей воле. Теперь она описывала Лине коттедж в Пасси, примерно в часе езды от Парижа, который им предлагали по очень приемлемой цене. Этот шести— или десятикомнатный дом был изящно обставлен, вокруг был маленький садик {21}. Совсем рядом жил Гейне. Пока же они жили в зеленом и уютном районе неподалеку от Дома инвалидов, в красивой и уютной квартире. Красный Волк поселился с ними, и Женни приглашала Лину (по которой этот джентльмен, прозванный Марксом «Неистовый Красный Роланд», нешуточно страдал) посетить их в этом городе красоты и свободы {22}.

Однако в то же самое время, как Женни пишет подробные письма с описанием их счастливой жизни, Маркс отчаянно рассылает совсем другие письма, пытаясь найти деньги, чтобы прокормить семью. Очевидно, он скрыл все плохие новости от Женни, которая полагала, что их финансовые трудности закончились. Перед отъездом из Кельна Маркс истратил почти все наследство, чтобы держать газету на плаву. Он говорил Йозефу Вейдемейеру, что у него нет ни единого су, и просил попытаться найти для него хоть какую-то сумму, чтобы продержаться до тех пор, пока он не получит деньги за переиздание своего давнего памфлета, направленного против Прудона, в чем он сверхоптимистично (или лицемерно) был уверен: «Если это вообще возможно, займись этим делом, но никому не говори о нем. Говорю тебе, если помощь не поступит хоть откуда-нибудь, я пропал, так как моя семья уже здесь, и последние украшения жены заложены у ростовщика» {23}.

Он также обращается к Энгельсу, который в это время сражается бок о бок с повстанцами в Бадене: «Найди мне денег, где-нибудь… В нынешних моих обстоятельствах я не могу жить спокойно, слишком велики финансовые затруднения» {24}.

Впрочем, деньги были не самой главной проблемой. Через 5 дней после того, как Женни написала Лине Шолер о своей счастливой жизни в самом прекраном городе мира, в дверь их квартиры постучали. Представление Женни о счастливой и безопасной жизни пошатнулось. «Знакомый полицейский сержант явился, чтобы сообщить нам следующее: в течение 24 часов Карл Маркс и его супруга должны покинуть Париж», — вспоминала Женни в своих мемуарах {25}. Маркс был назван «нежелательным иностранцем, чье присутствие в столице Франции не приветствуется». Он пытался убедить власти, что вполне благонадежен и всего лишь работает над книгой по экномике {26}, однако отговорка, благодаря которой он смог остаться в Брюсселе в 1845-м, не сработала в Париже в 1849-м. Ранее Маркс сам предупреждал своих корреспондентов, что его переписку просматривает французская полиция, и если это было действительно так, то никем, кроме как мятежником, готовым к «скорому воскрешению революции» {27}, его посчитать не могли.

В постановлении о высылке говорилось, что семья Маркс может избрать для места жительства Морбийян в Бретани, в 300 милях к западу от Парижа, но для Маркса это было равносильно смертному приговору, потому что тамошние болота были рассадником всяческих болезней. Он подал апелляцию и благодаря медленной работе французской бюрократической машины выиграл месяц отсрочки, хотя и это было нелегко {28}. Маркс говорил, что над ним словно занесен «дамоклов меч» {29}. Вдобавок ко всему Женни и дети заболели, и ему пришлось играть роль сиделки {30}. В письмах он относит состояние Женни к ее беременности, но скорее всего, она находилась в сильной депрессии из-за необходимости менять место проживания в четвертый раз за четыре года. Всю жизнь Женни заболевала, когда груз проблем становился невыносим. В этих случаях Ленхен принимала на себя обязанности хозяйки дома, а Карл (сам не понаслышке знакомый с заболеваниями, вызванными стрессом) поддерживал легенду о том, что недуг Женни связан исключительно с физическим недомоганием.

Что касается его самого, то в качестве щита от надвигающейся катастрофы он использовал интеллектуальный труд. У него был замечательный способ разделять дела и личную жизнь (один писатель говорил, что Маркс считал подобные страдания буржуазным баловством, непростительным во время войны) {31}. В июльском письме к Фрейлиграту, описывая свои финансовые трудности, он предложил говорить о политике, чтобы отвлечь его от частных переживаний {32}. И даже в полном отчаянии и безденежье нынешнего июля, без малейших перспектив на будущее, он писал Вейдемейеру: «Наши личные обстоятельства плачевны, и тем не менее я доволен. Все идет очень хорошо».

Он считал, что на поверхность выплыли все внутренние взаимные конфликты тех, кто победил рабочий класс Европы в прошлом году, и теперь игроки злобно уничтожают друг друга {33}. На протяжении всего лета, пытаясь финансово обеспечивать свою семью, Маркс рассмотрел массу возможных прибыльных схем — от написания брошюр по экономическим вопросам до публикации новой газеты в Берлине. Он даже обратился к своему старому издателю Леске, долг которому за ненаписанную книгу по политэкономии так и не был погашен, чтобы узнать, не заинтересован ли тот в публикации его работ. Однако все эти схемы оставались просто схемами до середины августа — когда Франция окончательно отказала Марксу в праве проживания в Париже и поставила условие: либо он отправляется в Бретань, либо — прочь из страны. Таким образом, перспективы его дальнейшей жизни были даже более мрачными, чем в то время, когда он покидал Кельн {34}.

От отчаяния Маркс написал молодому немецкому юристу и социалисту Фердинанду Лассалю, ища у него финансовой поддержки, чтобы вывезти семью из Франции. Он просил Лассаля сохранить его обращение в тайне, но Лассаль, видимо, обсуждал положение Маркса с кем-то публично, что привело Маркса в ярость. Маркс терпеть не мог выглядеть слабым или уязвимым и не хотел, чтобы его враги были посвящены в его трудности {35}. Он говорил Фрейлиграту, что находит ситуацию «несказанно раздражающей» и что «самое тяжкое бедствование лучше публичного попрошайничества» {36}. Несмотря на уязвленную гордость, он принял от Лассаля деньги. У него не было иного выхода.

Маркс просил у французских властей выдать ему французский паспорт, чтобы переехать в Швейцарию, но ему отказали; единственным возможным местом переезда для него была Англия {37}. 23 августа он писал Энгельсу в Швейцарию, что покидает Францию и едет в Лондон, но Женни вроде бы разрешено остаться еще ненадолго, чтобы уладить все дела с переездом {38}. В более раннем письме к Энгельсу он настаивал на необходимости заняться коммерческой или литературной деятельностью {39}. Когда отъезд в Англию стал неизбежен, Маркс умолял Энгельса присоединиться к нему, уверяя, что найдет деньги на издание немецкой газеты в Лондоне. «Я все рассчитал точно… Ты не можешь больше оставаться в Швейцарии. В Лондоне мы займемся бизнесом… Я очень рассчитываю, что ты не оставишь меня в беде» {40}.

Маркс выехал из Парижа на следующий день и пересек Ла-Манш 26 августа {41}. Женни, Ленхен и дети остались в Париже еще на две недели, хотя полиция не оставляла их в покое и с большой неохотой позволила им остаться {42}. Если в первый раз Женни испытала весь ужас политической и личной драмы изгнания их с Марксом из Парижа вместе с многочисленными друзьями и соратниками ее мужа, то на этот раз она чувствовала только страх и отчаяние. Она была на седьмом месяце беременности, и по парижской жаре ей было трудно передвигаться. Нашлось несколько друзей, готовых помочь ей. Гейне, который был ближе всего к их семье в Париже, был все еще там, но у него были парализованы рука и нога, он напоминал скелет и весил всего 70 фунтов. Чтобы заглушить боли, он принимал три разных вида морфина и никогда не выходил из своей комнаты, хотя и продолжал писать стихи, диктуя их почти шепотом — из-за частично парализованного подбородка {43}. Этот человек, который когда-то спас малютку Женнихен от смерти, ничем не мог сейчас помочь Женни Маркс.

Чуть больше чем за месяц все прекрасное будущее, о котором грезила Женни, обратилось в прах. Теперь она отправлялась в Англию — холодную и дождливую страну, которой совсем не знала. С щедро ссуженными Фрейлигратом 100 франками Женни, Ленхен и дети (которым было уже 5, 3 и 2 года) отправились в Кале 15 сентября, а затем сели на пароход, идущий в Англию {44}. Многих своих попутчиков Женни знала лично и попыталась собрать все силы для путешествия. Она говорила, что люди, которые «клинком и пером воевали за счастье бедняков и всех угнетенных, были рады получить возможность заработать себе на жизнь за границей». Тем не менее, сама она ехала туда лишь с одной целью — после 6 лет неопределенности и неустроенности ей хотелось просто отдохнуть {45}.

Часть III

Бегство в викторианскую Англию

19. Лондон, 1849

Ад — это город, похожий на Лондон…

Мало справедливости и еще меньше — сострадания.

Перси Биши Шелли {1}

В 1849 году двухдневное путешествие через Ла-Манш из Франции в Англию было трудно и для более сильных натур, но от Женни оно потребовало всех сил, душевных и физических, какие она только могла собрать. Ей было 35 лет, она была на седьмом месяце беременности и с мая, после изгнания из Кельна, практически постоянно путешествовала, переезжая с места на место.

Промокшая, продрогшая, ослабевшая от морской болезни и уставшая от хлопот с детьми (которые тоже промокли, продрогли и были больны), она наконец-то плыла по Темзе и ждала встречи с мужем. Однако когда они прибыли, Маркса на пристани не было. Он слег «с чем-то похожим на холеру», а вместо себя встречать семью прислал своего друга поэта Георга Веерта. Таким образом, именно Веерт был первым, кто познакомил Женни, Ленхен и детей с их новым, странным и мрачным домом, провезя их на экипаже сквозь туман прямо к пансиону, который содержал на Лестер-сквер немец-портной — в самое сердце Вест-Энда. Она получила указание оставаться там, пока ее муж не будет в достаточно хорошей форме, чтобы найти постоянную квартиру. Маркс тем временем лежал в квартире на Гросвенор-сквер, принадлежавшей его другу Карлу Блинду, удачно женившемуся на богатой наследнице {2}.

Нетрудно представить себе усталость и внутреннюю опустошенность Женни, когда она сидела в маленькой, недостаточно протопленной комнатушке и размышляла о будущем. Второй раз она была силой вырвана из Парижа, яркого, роскошного и веселого, — и заброшена судьбой в город, которого она не знала, язык которого едва понимала. Этот переезд дался труднее, чем другие: семья стала больше, денег стало меньше, а еще меньше — перспектив на будущее, а также потому, что Лондон был конечной остановкой на краю Европы для тысяч таких же отчаянных путешественников, как они. Англия при королеве Виктории стала убежищем для свергнутых монархов, жуликов и повстанцев, предлагая каждому из них свою иллюзию — от свободы до репрессий. Один итальянец весело писал: «Бывшему деспотичному правителю 50 миллионов человек, голодному шарманщику и девчонке с метлой — эта земля, эта страна-убежище открыта всем» {3}. Однако английскй реформатор Джордж Джулиан Гарни более точно описал, что означала такая свобода для большинства беженцев: они были «свободны в своем праве ступить на этот берег и совершенно бесплатно погибнуть от голода под нашими ненастными небесами» {4}.

Как и Маркса во время его первого путешествия в Манчестер, ничто не могло подготовить Женни к той грязи, шуму и страданиям, с которыми она столкнулась в этом самом большом и богатом городе самой богатой и развитой промышленной страны мира.

Были части Лондона, где она могла бы чувствовать себя как дома, Гросвенор-сквер была одной из них. Там огонь каминов согревал все комнаты, а шелковые платья тихо шуршали по обивке мягких диванов, источавших покой и безопасность, к которым она так привыкла в своем родном доме в Трире. В Лондоне были даже районы, где можно было бы обосноваться в благородной бедности, не теряя атрибутов респектабельности при полном отсутствии богатства. Однако в Лестер-сквер не было и следа аристократизма, и мало что можно было принять здесь за респектабельность.

Женни, в чьих сундуках еще лежали изысканные платья, купленные в Париже, и на чьих визитках значилось «баронесса фон Вестфален», была чужой в этом жестком, сером мире вокруг нее. Отчаяние, казалось, пропитало самый воздух Лондона, густой и шершавый от тумана.

В самом деле, Марксы прибыли в Лондон в самом начале сезона туманов, когда смог был настолько густым, что сквозь него не пробивалось солнце. Даже днем иностранцу было почти невозможно отыскать путь на его улицах, освещаемых тусклым желтым светом газовых фонарей или переносных ламп, которые специально нанятые мальчишки несли перед пешеходами. Один путешественник говорил: туман в Лондоне настолько густой, что вы можете пожимать чью-то руку — и понятия не иметь, кому вы ее жмете {5}. Добавьте сюда невыносимое зловоние лондонских улиц — и вы поймете, что там царила атмосфера удушья.

Тысячи лошадей, запряженных в повозки, телеги, омнибусы и экипажи, курсировали по грязным улицам Лондона, ежедневно производя сотни тонн навоза. Его вонь смешивалась с вонью выгребных ям, которые лондонцы устраивали в подвалах домов {6}. В густонаселенных районах, таких как Сохо и Вест-Энд, в подвалах скапливалось до трех футов экскрементов {7}. В тот год, когда приехала Женни, отходы начали сбрасывать в Темзу, но это проблему не решило, а лишь сделало зловоние более «мобильным». Зловонный ил носило по течению, он проникал через дренажные системы города, и река, которая могла бы очистить город, действовала как огромный коллектор нечистот в самом его сердце, распространяя не только ужасающее зловоние, но — что гораздо страшнее — инфекции {8}. В 1849 году Лондон как раз приходил в себя после одной из эпидемий холеры. Сохо и район вокруг Лейчестер-сквер особенно сильно пострадали от этой вспышки, частично потому, что бедняки жили там слишком кучно, гнездясь в каждой расщелине, пригодной для ночлега, словно паразиты {9}.

После неурожаев 1845 года мир так и не оправился от экономического кризиса, и это вызвало массовую миграцию. Вест-Энд и Сохо стали конечным пунктом для беженцев, уходивших с континента на восток или из Ирландии — на запад. Они выбирали эти районы, потому что предыдущая волна эмигрантов уже освоила и застолбила здесь небольшие территории — французскую, немецкую, итальянскую, ирландскую. Здесь необязательно было знать хоть слово по-английски или жить по английским обычаям. Те, кто уже освоился на новом месте, эксплуатировали новичков, требуя с них непомерную арендную плату и лишая их даже тех грошей, которые они смогли накопить. Это, в свою очередь, заставляло несчастных выходить на улицу, где они вступали в соперничество с лондонскими бандами, которые заявляли, что скорее утопят всех пришельцев в сточной канаве, чем уступят им хоть пядь земли. Одинокие, замерзшие и голодные, беженцы были вынуждены искать приют в сети узких улочек, в трущобах, которые были так переполнены людьми, что давно уже превратились в «город в городе». Здесь были свои законы и, возможно, свой язык {10}.

Поэтому совершенно неудивительно, что кварталы, окружавшие Лейчестер-сквер, были домом родным для сотен забегаловок — шумных, грязных, сальных от грязи, где те, кому повезло иметь лишний шиллинг в кармане, могли получить стакан дешевого джина и хотя бы на время забыться {11}. Здесь царила мрачная, зловещая, какая-то антично-карнавальная атмосфера: вдоль тротуаров выстраивались торговки, продававшие картофель, кофе, копченых угрей, гороховый суп, пироги и орехи. Мужчины, известные как «ходячие новости», громко выкрикивали жуткие подробности насильственных смертей, о которых писали в газетах, или отрывки из непристойных памфлетов (хотя, скорее всего, и те, и другие подробности были сильно преувеличены). Поэты и драматурги стояли на углах улиц и читали свои произведения с большим пафосом. Доминировали здесь итальянцы. Около 800 итальянских мальчишек, многие из которых были вывезены из Италии торговцами детьми, работали уличными шарманщиками. В сопровождении обезьянки или ручной крысы они извлекали из шарманок жуткие звуки, отдаленно напоминавшие мелодии Россини или Беллини, чтобы заработать немного денег и отдать их своему padrone, который содержал их в тесных клетушках многоквартирных домов ближайшего Клеркенуэлла и Саффрон Хилл {12}.

Весь этот шум, вся эта жизнь, все это вымученное веселье напоминали пляску святого Витта. Во всем этом не было радости, один только страх. Женни видела, как беженцы вроде нее сходили с ума в тщетных и бешеных попытках выжить. Это был их новый дом, ничего не поделать…

Как и многие другие беженцы «48 года», Маркс прибыл в Лондон, все еще кипя возбуждением прошедших лет и с горячим намерением продолжить революционную борьбу, придав новый импульс силам, изменившим облик Европы. Во всяком случае, его страсть только возросла в результате краха восстаний от рук монархов и финансистов. Средний класс добился улучшения своего положения, бизнес получил свободу в управлении страной, но рабочим жилось во много раз хуже, чем раньше. Рабочий человек был все еще зависим — его эксплуатировали, заставляя производить товары на промышленных предприятиях. При этом пролетариат оставался как бы вне поля зрения, потому что у него не было никакой политической власти. А когда он был наконец признан — это сделали с тревогой, опаской и недоверием, потому что воспоминания о баррикадах Парижа, Вены, Милана и Берлина были еще слишком свежи.

Маркс рвался закончить бой, он считал, что все закончилось преждевременно, — и потому с нетерпением ожидал следующего восстания. Он предсказывал, что его возглавят мелкие буржуа, лавочники, торговцы и чиновники — все те, чьему существованию угрожала крупная буржуазия и которым почти ничего не досталось после недавних восстаний. Эти «маленькие буржуа» постараются соблазнить рабочих и склонить их на свою сторону, а затем вынудить вступить в бой против правящего класса.

Маркс с неохотой соглашался на этот союз, неизбежный, но краткий: «Для нас не может быть задачи изменить частную собственность — мы должны ее уничтожить; не сглаживание классовых антагонизмов — а уничтожение классов; не улучшение существующего общества — а построение нового» {13}.

Но как добраться с этими лозунгами до рабочих на континенте, чтобы подготовить их к этому социальному потрясению, особенно — из Англии? Для этого требуется организация, газета, также программа, способная завоевать их доверие, — и Маркс снова окунается в политику. Он восстанавливает старые связи с Союзом коммунистов, надеясь возродить организацию в Лондоне, и помогает учредить комитет помощи беженцам. Однако основная цель Маркса — создание газеты, еженедельного издания на немецком языке, объемом около 80 страниц. Газету можно будет распространять в районах проживания беженцев по всей Европе, но что еще важнее — ее можно переправлять на «вражескую территорию» — в Германию. Обновленный Союз расширит радиус своего действия, газета поможет оказывать давление на реакционные режимы, свободно говоря из Лондона о том, о чем вынуждены молчать на континенте {14}. У Маркса денег на газету не было, у членов Союза — тоже, поскольку почти все они были такими же беженцами, однако Маркс не терял оптимизма и верил, что средства найдутся. Он говорил Фрейлиграту, что с самого начала предполагал — первые недели будут особенно трудными. В то же время он начал читать курс лекций по экономике, таких как «Что такое буржуазная собственность?», для Просветительного общества немецких рабочих {15}, проводя встречи в уже знакомой комнате на втором этаже паба «Красный Лев». Маркс планировал оценить: если эти лекции будут пользоваться успехом, то позднее их можно будет опубликовать в газете.

Сейчас ему было 32, и выглядел он в точности как университетский профессор. Он носил потертый, длиной до колена сюртук, жесткую крахмальную манишку… но этот традиционный костюм джентльмена был дополнен небрежно повязанным вокруг шеи шарфом. В его иссиня-черных волосах пробилась первая седина, но борода сохранила цвет воронова крыла. Он не носит очки, только монокль в правом глазу, да и тот — исключительно для поддержания образа и чтобы еще больше усилить пронзительность своего знаменитого взгляда {16}. Стоя у доски, он терпеливо объясняет формулы и теории, которые со временем будут так же узнаваемы и известны, как и серые монолиты томов его «Капитала». Ученики Маркса — в основном его молодые коллеги, и потому они способны оценить, какой изумительный учитель достался им в его лице, с его резким рейнским акцентом и страстной речью; впрочем, среди них в основном ремесленники и интеллектуалы, и почти нет тех, кого нужно привлекать к работе Союза — рабочих. Их следовало поискать среди вновь прибывших беженцев, и Маркс целыми днями путешествует с одного конца города на другой, пытаясь собрать для них денег и таким образом завоевать их доверие {17}.

Удивительно, но конкуренция в области благотворительности была жесткой. В то время в Лондоне существовали десятки эмигрантских фракций, лидеры которых на краткое время поднялись на вершины власти в 1848 году — однако лишь для того, чтобы потом бежать в Англию, спасая свою свободу и безопасность. Оказавшись на чужбине, они образовали небольшой, но довольно активный кружок, этакий бассейн с акулами, постоянно сражаясь друг с другом за жалкие крохи финансирования, за внимание и политическую поддержку. Немцы были самой неоднородной группой, можно сказать — буйной в отношениях друг с другом и с другими группами, но вместе с тем и наиболее колоритной {18}. Сравнительно бесцветные англичане с удивлением наблюдали за немецкими ремесленниками и рабочими, словно за некими фантастическими существами в их зеленых кожаных плащах с капюшоном, с яркой отделкой и кистями, в остроконечных шляпах, украшенных пучком человеческих волос, с пальцами, унизанными кольцами — знаком принадлежности к той или иной гильдии {19}. Хозяева пабов с трепетом наблюдали за ними после попоек — казалось, немцы были способны поглощать бесконечное количество пива.

Немцы были серьезными и сильными людьми; они были уверены, что их пребывание в Англии не затянется, и потому не считали нужным адаптироваться к местным условиям. Различные эмигрантские лидеры считали себя главами нового движения, которое с успехом продолжит и завершит революцию. Они формировали комитеты, разрабатывали стратегию и даже создавали временные правительства, не признанные никем, кроме них самих и их немногочисленных последователей. Они вели себя шумно и с большим бахвальством, выставляя напоказ свою значимость и авторитет; время от времени дрались друг с другом, чтобы поддерживать в своих людях боевой дух. Однако возможности для расширения своего влияния — о чем они неустанно твердили своим «избирателям» — у них были сильно ограничены, поскольку единственным источником пополнения этих групп были несчастные, ютившиеся в ночлежках и доках Лондона. Соответственно, за право помочь этим новичкам немецкие фракции и соперничали — отчасти эти заботы были искренними, но присутствовал в них и корыстный интерес: желание набрать себе маленькую армию для грядущей революционной борьбы.

Маркс не считал себя одним из них, дразня их «демократическими диктаторами», которые выбирают себе министров по ночам из числа тех, кто сидит вокруг них в пабе. Кроме того, хотя его и так всю жизнь обвиняли в деспотических замашках, он утверждал, что не желает быть главой какого-либо государства, реального или воображаемого, а еще менее желает, чтобы ему возносили похвалы те, кого он сам, по словам одного из современников, считал «безмозглой толпой, чьи мысли и чувства подчинены исключительно интересам правящего класса» {20}.

Нет, он не хотел возглавлять их — он хотел их учить, ибо если его теории о ходе истории были правильными, то эти массы представляли собой будущее {21}. Он считал, что только они, вооруженные знаниями, подкрепленные собственной многочисленностью, смогут одержать победу над господствующими классами. Если система, которую он полагал честной и справедливой, коммунистическая система, и должна родиться — то это будет дитя пролетарской революции, совершенной руками тех мужчин, которые жили и боролись за жизнь в лондонских доках. Маркс знал кратчайший путь к их доверию: нужно обеспечить им то, в чем они нуждались больше всего. Не теория — а материальная помощь (для того чтобы мечтать, человек должен сначала поесть). И Маркс с коллегами распространяет обращение к реформаторам в Германии — с просьбой помочь тысячам несчастных, прибывающим в Англию.

«Уром они не знают, где преклонят голову вечером; не знают, где взять еду на завтра… либералы, демократы, республиканцы или социалисты, сторонники самых разных политических доктрин и интересов — все они объединены одним: ссылкой и страданием… Одетая в лохмотья, нищая половина нашей нации просит милостыню у дверей иностранцев… наши соотечественники, беглецы, изгои блуждают по холодным мостовым блистательного мегаполиса, Лондона… На каждой улице этого города можно слышать, как сокрушается о своей судьбе кто-то говорящий на нашем языке…» {22}

Далее в обращении было сказано — для успокоения потенциальных доноров — что никто из членов комитета не будет иметь доступа к поступающим средствам, кроме того, Маркс пообещал публиковать ежемесячные сводки поступлений денежных средств и расходов. К середине ноября у фонда было достаточно денег, чтобы оказать помощь 14 семьям. Вскоре уже 60 семей могли рассчитывать на помощь фонда, а потом их число вырастет до 500 {23}. Группа также создала коммунальную общину в Сохо и организовала общественную столовую, а также мастерские, где эмигранты могли заниматься своим ремеслом.

Чтобы помочь в работе с беженцами, вокруг Маркса собирается инициативная группа из самых близких — Веерт, Красный Волк, Карл Блинд, Генрих Бауэр из Союза коммунистов и бывший прусский офицер и аристократ, коммунист Август Виллих. Женни, как всегда, исполняет обязанности секретаря, а вскоре в Лондон приезжает и Энгельс.

Он редко списывался с Марксом и Женни, поскольку почти сразу после отъезда из Кельна в мае прошлого года он, по его словам, «затянул портупею» и направился прямо в пекло боевых действий, в Баден, где стал адъютантом командующего 8 сотнями повстанцев Виллиха. Бадену суждено было стать местом последнего большого сражения немецкой революции, и Энгельс был буквально опьянен этим опытом {25}. В аду июньской жары он сменил мундир на простую блузу, и все социальные различия между командирами и подчиненными повстанческой армии исчезли окончательно {26}. Энгельс рассказывал Женни: «Я был в четырех сражениях… и обнаружил, что хваленая храбрость под огнем противника — довольно-таки обыденное качество человеческой натуры. Свист пуль тривиален… Я не видел и дюжины людей, кто вел бы себя в бою трусливо» {27}.

Число повстанцев в Бадене колебалось от 6 до 13 тысяч, но против них стояла 60-тысячная прусская и баварская армия {28}. Среди множества погибших был и Молл, гигант из Союза коммунистов, в свое время пригласивший Маркса и Энгельса присоединиться к группе в 1847 году {29}. Вскоре после его гибели, видя, что поражение неминуемо, Энгельс увел свой отряд через границу в Швейцарию, где уже искали убежища 10 тысяч повстанцев. Энгельс с самого начала хотел присоединиться к Марксу, однако не мог путешествовать прямым путем, через Францию, потому что границы были закрыты. Вместо этого он отправился на юг, в Геную, а затем из Италии — в долгое (и судя по всему, приятное) морское путешествие через Гибралтарский пролив в Англию {30}.

Марксы оставались на Лейчестер-сквер недолго. С помощью друзей они нашли двухкомнатную квартиру на Кингз-роуд в Челси. Тогда это не был столь модный район, как сейчас (большинство его обитателей были такими же отчаянными, как и Маркс), но по сравнению с Сохо это был шаг вперед, к тому же переезд в собственную квартиру случился как раз вовремя, чтобы Женни разрешилась вторым сыном {31}.

Когда Женни кричала в родовых муках 5 ноября 1849 года, весь город, казалось, откликался ей хриплым ревом. Толпа собралась на улицах, и хотя из окон своей квартиры Марксы ничего не могли разглядеть, кроме вспышек петард, они прекрасно слышали крики: «Гай Фокс навсегда! Помни пятое ноября!» Это был День Гая Фокса, когда англичане вспоминали предотвращенный и сорванный Пороховой заговор против короля и парламента.

Мальчишки в масках ехали по улицам верхом на деревянных ослах, а «Гаи» в лохмотьях стояли в тележках позади них и грозно потрясали растрепанными метлами, на которые тоже были насажены страшные маски, чтобы испугать зрителей на вторых этажах зданий. Играли оркестры, люди танцевали, пели и пили в честь победы порядка над силами разрушения и хаоса {32}. Маркс и Женни сочли счастливым предзнаменованием то, что их сын, Генрих Гвидо Маркс, родился в годовщину антиправительственного заговора, и в честь великого заговорщика дали ребенку прозвище Фоксихен {33}. Однако мальчик родился слабеньким. Маркс и Женни не могли позволить себе кормилицу, так что Женни пыталась ухаживать за ним сама, однако ребенок постоянно болел. Он плакал день и ночь, словно вместе с молоком матери впитывал «все невысказанные тревоги и печали», обуревавшие Женни {34}. Один из приятелей Маркса заметил как-то другому, что «юный коммунист, произведенный на свет самим Марксом, действует своим ревом на нервы окружающим, как и отец, но со временем наверняка станет таким же разумным» {35}. Он этого не сделал, и первые месяцы Женни в Лондоне были наполнены постоянной тревогой и отчаянием, потому что она ничего не могла сделать и бессильно наблюдала, как слабело ее дитя.

Энгельс прибыл в Лондон 12 ноября, через неделю после рождения Фокси, и снял комнату в Сохо. Его влияние сразу стало ощутимо — само его присутствие придало Марксу бодрости. Уже через несколько дней комитет по делам беженцев был реорганизован, из него были исключены все «маленькие буржуа» {36}. Даже если Маркс и допускал, что временный союз с ними в грядущей революции неизбежен, работать с этими людьми он не хотел. Маркс не простил — и не простит никогда — предательства буржуазии в революции 1848 года, а для Энгельса это предательство было еще очевиднее, потому что стоило жизни многим товарищам, с которыми он сражался бок о бок. Невзирая на то, сколь неотложными были нужды беженцев, эти двое друзей не желали работать вместе с представителями класса буржуазии.

Впрочем, Маркс не был столь щепетилен, когда дело касалось его личных нужд и интересов. Он был готов принять пожертвования на будущую газету и от бизнесменов, и от кого угодно — лишь бы этот человек помог набрать 500 фунтов. Такова была цена вопроса {37}. Маркс однажды написал: «В политике человек может объединиться хоть с самим дьяволом… Только он должен быть уверен, что это он обманывает дьявола, а не дьявол — его» {38}. Как и в истории с «Neue Rheinische Zeitung», Маркс был уверен, что, кто бы ни финансировал газету, писать Маркс будет все, что вздумается ему — а не спонсору. К середине декабря Маркс дал знать Вейдемейеру, что он нашел издателя и распространителя в Гамбурге — для издания «Neue Rheinische Zeitung, Politischoekonomische Revue». Уведомление об этом было опубликовано редакционным советом нового издания (расположенного по адресу квартиры Маркса в Челси) вместе с объявлением, что газета выйдет в январе.

Время было дорого. Маркс находился в какой-то оптимистической лихорадке по поводу будущего, говоря Вейдемейеру, все еще находившемуся в Германии: «У меня нет никаких сомнений, что со временем в месяц будут выходить два-три номера, и мировой пожар будет раздут» {39}. Однако публикация «Ревю» вполне предсказуемо задерживалась из-за проблем с деньгами. От отчаяния Маркс уже был готов послать кого-нибудь в Соединенные Штаты, «срывать золотые яблоки», что с большим успехом проделывали другие социалисты и демократы {40}. Американские города, многие из которых были названы в честь героев 48 года (Ламартин в Пенсильвании, например {41}), были благодатной почвой для антимонархистов и радикалов — но Маркс с друзьями никак не могли бы собрать денег на такую поездку, и план был отвергнут.

В январе «Ревю» так и не появилась, затем минул февраль, а затем по своему обыкновению Маркс заболел — это всегда происходило, когда финансовые трудности одолевали его. Не только выпуск газеты откладывался из-за отсутствия денег, но и самого Маркса не выпускали из дома коллекторы. Особо раздраженным кредитором был немецкий доктор Людвиг Бауэр, принимавший участие в рождении Фокси. Маркс обвинил его в вымогательстве, потому что он якобы преждевременно подал в суд, не дожидаясь оплаты своих услуг {42}. Эта ссора имела очень серьезные последствия для Маркса и Женни. Они больше не могли обращаться к Бауэру за медицинской помощью для Фокси, а ребенок продолжал болеть; кроме того, их финансовые трудности грозили стать пищей для слухов по всему Лондону. Осознавать это было невыносимо для Маркса, особенно в ситуации, когда он ничего не мог изменить. Они были лишены возможности ответить адекватно; единственным оружием Маркса были его все более едкие нападки на коллег-немцев и письма.

«Ревю» наконец вышла в марте, когда Маркс смог договориться с издателем, что отдаст долг из будущих доходов от продажи. В самом начале номера была опубликована первая статья из важнейшей серии под общим названием «Классовая борьба во Франции» {43}. При оценке последних выступлений во Франции Маркс впервые использовал выражение «диктатура пролетариата» (которое позже было радикально переосмыслено Лениным), которую он охарактеризовал как необходимый шаг на нелегком пути к созданию коммунистического государства.

«Этот социализм является декларацией о постоянстве революции, классовом господстве пролетариата как необходимом шаге на пути к отмене классовых различий в принципе, к уничтожению всех производственных отношений, на которых они базируются; к отмене всех общественных отношений, которые продуцируют эти производственные отношения; к перевороту в сознании и идеях, которые являются продуктом этих общественных отношений» {44}.

В первом выпуске Маркс также проводит интересную параллель между относительным спокойствием на континенте в 1849 году и открытием золотоносных жил в Калифорнии, что, по его словам, создало свою собственную революционную ситуацию, которая помогла начаться экономическому возрождению Европы. Но золото или не золото, говорит Маркс, следующий экономический кризис неизбежен; он прежде всего есть следствие ущербности новой экономической системы и неизбежно приведет к всеобщему восстанию {45}.

Маркс никак не смягчает свои слова, что могло бы успокоить буржуазных покровителей или читателей издания. Маркс, пишущий в «Ревю», — однозначно коммунист. Он обращается к пролетариату и говорит с пролетариатом, который, по словам Маркса, начал первую великую классовую битву нового общества в июне 1848 года в Париже. И если никто не готов поддержать эту борьбу, выйдя на улицу, то сам Маркс и горстка его коллег будут делать это посредством печати.

«Ревю» станет для Маркса крайне ценной интеллектуальной, идейной платформой, однако с самого начала будет ясно, что процветающим это издание не будет никогда.

Написана и отредактирована газета была в Лондоне, однако печаталась в Германии, где пресса была сильно ограничена законом; корректор и издатель (которые несли бы ответственность, если бы газета вызвала недовольство правительства) хотели передать набор цензуре. Это означало бы значительные сокращения в публикациях. С грехом пополам газета была опубликована {46}, но ее появление вызвало больше тревоги, нежели поддержки.

Немецкие власти были предупреждены о восстановлении Союза и его усилиях, направленных на агитацию в Германии. Более того, газета была организована и заявлена таким образом, что найти инвесторов было почти непосильной задачей. Возникли трудности с распространением, и хотя часть подписки была продана, расходов все это не покрывало {47}.

Маркс, Энгельс и Женни отчаянно искали средства, чтобы сохранить издание. Но так называемая «партия Маркса» была в слишком сложном положении: им нужны были деньги на газету — и в то же время они собирали средства в помощь беженцам. Добавьте сюда персональный финансовый кризис Маркса, о котором было известно гораздо большему количеству людей, чем сам Маркс хотел бы, — и совершенно неудивительно, что в скором времени его противники начали распространять слухи, будто он и его соратники присваивают себе деньги, предназначенные для беженцев. Кроме того, они предположили, чтобы уже розданные средства пошли исключительно коммунистам, оставляя других ни с чем {48}. Слухи эти были тем более опасны, что распространялись не только в Лондоне, но и в Германии, где были напечатаны в газетах в форме обличительных писем. Гнев Маркса, Энгельса и Женни можно сравнить разве что с их же разочарованием и бессилием — потому что иной валюты, кроме их собственной репутации, у них не было. В конфиденциальном письме к Вейдемейеру в мае 49 года Женни буквально кричит от боли и гнева по поводу их положения: «Я прошу Вас как можно скорее прислать нам любую сумму, которая поступает от продажи «Ревю». Мы нуждаемся в них крайне! Уверена, что никто не может нас упрекнуть в том, что мы жалуемся на то, что вынуждены были терпеть много лет; общественность никогда не была посвящена в наши частные трудности, поскольку мой муж крайне чувствительно относится к этим вопросам и скорее пожертвует всем оставшимся, чем пойдет с протянутой рукой, обходя наших демократов… Но он был вправе ожидать от своих друзей помощи, особенно в Кельне… ожидать более энергичной и активной заботы о «Ревю»… Вместо этого дело совершенно разрушено и уничтожено небрежным и неряшливым отношением… при этом нельзя даже сказать, что нанесло ему больший вред — проволочки книготорговцев и тех, кто управляет делами в Кельне, или отношением демократов в целом… А здесь мой муж совершенно раздавлен самыми тривиальными заботами буржуазной жизни, и так раздражает, что они требуют себе в жертву всей энергии, всей спокойной, ясной, тихой уверенности в себе, какую он только мог собрать в кулак, чтобы ежедневно, ежечасно вести эту нескончаемую борьбу…» {49}

В качестве иллюстрации Женни описывает Вейдемейеру обычный день из своей повседневной жизни. Фокси, которому исполнилось полгода, еще ни разу не спал больше двух часов за раз, с самого рождения мучаясь судорогами. Он все время находится между жизнью и смертью.

«От боли он так сильно стискивает челюсти, что у меня открытые раны на груди, и иногда кровь попадает в его маленький, дрожащий от плача ротик». Она рассказывает, как однажды во время кормления Фокси в квартиру вошла хозяйка и потребовала 5 фунтов, которые они были должны, а не получив их сразу, подняла такой крик, что Женни принуждена была оставить ребенка и заплатить. «Двое судебных приставов пришли в дом и арестовали то немногое, чем я обладаю, — постельное белье, кровати, одежду… даже колыбель моего несчастного младенца и лучшие игрушки моих девочек, которые при этом залились слезами. Он угрожали отнять все и отставить меня лежать на голых досках вместе с дрожащими от испуга детьми, с больной израненной грудью». Женни вызвала друга, Конрада Шрамма, который хотел помочь, но лошади, везущие его кеб, испугались, понесли, и он принужден был выпрыгнуть на ходу. С обильным кровотечением его принесли в квартиру Маркса — вот и еще один человек, нуждающийся в уходе и заботе.

На следующий день, рассказывала Женни, Маркс пытался найти другое жилье, но как только говорил, что у него четверо детей, ему отказывали. Наконец приятель помог арендовать им два номера в отеле на Лейчестер-сквер, но когда они начали перевозить вещи из квартиры в Челси, их остановили, поскольку в Лондоне запрещено переезжать после захода солнца.

«Хозяин постоянно приходит к нам в сопровождении констеблей и заявляет, что мы хотим украсть его вещи, погрузив их вместе с нашим скарбом, что мы хотим сбежать, не заплатив, и уехать за границу… Через пять минут после начала скандала у нашего дома собралась толпа местных зевак, человек 200 или 300, весь сброд Челси».

Маркс и Женни и раньше попадали в затруднительные обстоятельства, но никогда еще не опускались до такого уровня унижения. Все их имущество стояло на улице, и теперь его нужно было заносить обратно и дожидаться рассвета {50}.

В конце концов они переехали на Лейчестер-сквер, но оставались там всего неделю, после чего хозяин их выселил. Это было снова связано с несвоевременной оплатой — но кроме этого еще и с жалобами от другх жильцов на постоянный плач маленького Фокси. Наконец на помощь им пришла мать Женни, дав достаточно денег, чтобы они смогли арендовать две комнаты (одна из них была не больше стенного шкафа) на Дин-стрит, 64.

Что касается газеты, то Маркс успел выпустить вего 6 номеров, после чего газета была закрыта. Маркс винил во всем отсутствие денег и преследование со стороны властей; Женни обвинила прусское правительство в блокировании продаж путем подкупа книготорговцев, имевших контракт на распространение {51}.

Дом на Дин-стрит во Французском квартале Сохо принадлежал еврею, продавцу кружев; раньше он сдавал квартиру члену Союза Генриху Бауэру. Бауэр, сапожник по профессии, провел эту весну в Германии, восстанавливая там филиалы Союза. Вывод, который он сделал, — «как во Франции в 1793-м, так сейчас в Германии». Его отчет описывал следующий этап революции; в нем отмечалась необходимость подготовить пролетариат, убедившись, что все повстанцы вооружены. В будущем, предупреждал Бауэр, рабочие больше не опустятся до того, чтобы «служить аплодирующей клакой буржуа-демократам»; он пообещал, что, как только нынешнее правительство в Германии будет свергнуто, Центральный орган Союза будет возвращен на родину {52}.

По словам Энгельса, работы Бауэра начали приносить свои плоды, но неприятный инцидент, произошедший через месяц после его приезда в Германию, пустил под откос все его усилия {53}.

В мае какой-то сумасшедший пытался убить короля Фридриха Вильгельма {54}. Агитация Бауэра в сочетании с обращением от радикального Союза и выпусков «Ревю» с их зажигательными статьями не оставили властям никаких сомнений, где искать виноватого. Консервативные газеты Пруссии объявили, что нападение было подготовлено в Лондоне окружением Маркса, а одна роялистская газета даже поместила сообщение, что Маркс был замечен в Берлине {55}. Как это уже бывало во Франции и Бельгии, прусские чиновники начали давить на английские власти, требуя депортировать опасных экстремистов.

Британский посол в Берлине принял конфиденциальный отчет от прусского министерства внутренних дел, в котором говорилось, что группа Маркса готовила заговор не только против Германии, но и против королевы Англии, возможно — в сговоре с британскими военными. В документе говорилось, что группа Маркса «официально обучала и обсуждала» убийство князей и имела в резерве для таких действий до 20 специально обученных людей. Доказательства того, что королева Виктория была в опасности, были совершенно очевидны, — говорилось в докладе, после чего приводились фразы, подслушанные шпиком во время предполагаемого совещания немецких беженцев в Лондоне: «Английский теленок не избежит своей участи. Английские лезвия лучшие, топоры остры, и гильотина ждет каждую коронованную голову» {56}.

Чтобы избежать преследований со стороны полиции, очень хорошо знакомых Женни и Марксу, они хотели переехать в сельскую местность, но у них не было на это средств {57}. Единственным средством борьбы оставался ответ в прессе, так сказать, клеветой на клевету. Для этого обратились в ведущие английские газеты. В письмах в редакции «Сан», «Спектейтор» и «Глоуб» Маркс, Энгельс и Виллих (с гордостью именовавший себя полковником повстанческой армии в Бадене) описывали всю абсурдность того, что их имена связывают с предполагаемым убийцей Фридриха Вильгельма, который по своим взглядам является ультрароялистом {58}. Они также опосредованно обратились к британской общественности, объявив себя жертвами пристального и необоснованного внимания агентов английской полиции.

«В самом деле, сэр, мы никогда не предполагали, что в этой стране существует так много полицейских шпиков — с ними мы имели удовольствие познакомиться за последнюю неделю. Мало того что какие-то сомнительные личности следят за нашими домами, прилежно занося в блокнот какие-то заметки каждый раз, когда кто-то входит и выходит; мы не можем сделать и шага без того, чтобы за нами не увязался кто-то из них; мы не можем войти в омнибус или кофейню, чтобы не оказаться в их компании или по крайней мере в компании одного из них… Какой прок может быть от этой скудной информации, нацарапанной у наших дверей жалкими шпионами, этими проститутками в мужском обличье, которых наверняка изгнали даже из рядов обычных информаторов и которым платят за их работу?» {59}

Англичане не слишком жаловали беженцев, особенно бедняков, с их неряшливыми бородами, предполагаемыми атеизмом и безнравственностью — но они были склонны игнорировать их, а не изгонять. Англичане были уверены, что их социально-политическая система настолько безупречна, что им незачем бояться радикалов, и для них предметом особой гордости было то, что в отличие от континентальных монархий их страна не лишала людей прав только потому, что они не согласны с ее политикой {60}.

Повлияло ли это публичное обращение на английское правительство — неизвестно, но против Маркса и его коллег никаких мер принято не было, а на запрос прусского правительства о депортации не последовало никакого официального ответа.

Почему же Маркс привлекал такое пристальное внимание? В раскладе сил 1850 года он — никто. Его имя было не известно за пределами европейской оппозиции, да и внутри нее — тоже. Он был никому не известным философом и журналистом. Живя под надзором, он не имел возможности влиять на широкую общественность, даже когда был при университете, а теперь у него не было и этого преимущества. Что касается академического авторитета, то он легко был списан со счетов, поскольку практиковал сомнительное по общим меркам преподавание.

Разумеется, прусские власти хорошо знали его как агитатора, и он был вечным бельмом на глазу у своего зятя, который собирался занять пост министра внутренних дел. Однако непосредственной угрозы он не представлял, он и сам это признавал. В большей мере он был удобным пугалом для прусского правительства. После 1848 года правительства государств Европы пытались обвинить в восстаниях прессу, которая, по их словам, преувеличивала степень социального недовольства и разжигала страсти среди вполне законопослушных граждан. Маркс был легкой мишенью для тех, кто искал виновников беспорядков и последующего насилия, отчасти потому, что его имя всегда было вязано с коммунистами, а те считались крайними радикалами; отчасти же потому, что очень мало кто стремился встать на защиту его позиции, уж больно неясной и самостоятельной фигурой он был.

Для своих политических соперников в Лондоне в вечно конкурирующей и враждебной эмигрантской среде Маркс тоже был удобной мишенью для обвинений и сплетен — не столько из-за своих убеждений, сколько из-за ядовитого темперамента. Будучи в том возрасте, когда мятежников обычно видят в образе романтических героев — как итальянца Джузеппе Мадзини и венгра Йозефа Кошута, — Маркс ни у кого не вызывал любви и восхищения {61}. Он столкнулся с высокомерным и агрессивным отчуждением. Некоторые из его злейших критиков были его бывшими соратниками или последователями. (Один высмеивал его, называя «всезнающим и премудрым молодым Далай-ламой Марксом».) {62} Философ Исайя Берлин предположил, что ужасающие условия существования уничтожили амбиции Маркса в первые годы пребывания в Лондоне, усугубив все негативное, что было у него в характере. «Череда мелких унижений и оскорблений, обусловленных его положением, разочарование из-за того, что он так и не стал лидером, которым всегда себя мнил, постоянное подавление его колоссального природного жизнелюбия — все это заставило Маркса сильно измениться, буквально задыхаться в пароксизмах ненависти и злобы… Он во всем видел заговоры, гонения и преследования, направленные против него» {63}.

За все это критиковать Маркса было легко. Однако за что его критиковали в действительности — так это за его очевидный потенциал.

Густав Техов — бывший прусский офицер, воевавший на стороне повстанцев в 1848 году. Он решил вступить в Союз коммунистов в Лондоне в 1850-м и встретился с Марксом и Энгельсом для обсуждения группы. Техов рассказывал, что Маркс произвел на него впечатление не только интеллектуального превосходства, но и подлинной значимости. «Если бы он имел такое же сердце, как интеллект; если бы он любил так же, как ненавидел, — я мог бы пойти за ним сквозь огонь, несмотря на то что он с трудом скрывал некоторое свое презрение ко мне, которое в конце концов выразил совершенно открыто. Он тем не менее является первым и единственным среди нас человеком, которому я без сомнений доверил бы роль лидера, ибо он обладает всеми нужными для этого качествами и не разменивается на мелочи, когда речь идет о великих делах» {64}.

Техов прекрасно описал суть интеллектуальной мощи Маркса и его личные слабости. Мысленно Маркс всегда имел дело с Большим Событием — и потому у него практически не было времени на всякие мелкие глупости и повседневные вопросы простых смертных; в том числе он не всегда понимал, какие последствия имели его действия для людей, которых он любил больше всего.

Тревожный пример такого отношения можно было наблюдать на следующий день после приезда Женни в Лондон 17 сентября. Организация беженцев 18 сентября избрала Маркса одним из пяти членов совета управляющих {65}, можно предположить, что он присутствовал на этом заседании. Возможно, он был избран заочно, но если нет — Маркс поступил черство по отношению к своей семье. Он был слишком болен, чтобы встретить своих измученных путешествием жену и детей на пристани — но чувствовал себя достаточно хорошо уже на следующий день, чтобы присоединиться к своим коллегам в пабе и быть избранным в комитет помощи беженцам. Если Маркс предпочел находиться на заседании — то это был всего лишь еще один из многочисленных эпизодов его жизни, когда он предпочитал семье нужды партии или работу.

Маркс, несомненно, заботился о своей семье, но предпочитал заниматься глобальными задачами, а не повседневностью, и потому Женни с детьми жилось очень трудно. Он был готов на любые личные жертвы во имя высокой цели — борьбы за изменение общества; однако его бескомпромиссная жесткость в борьбе против государства оборачивалась жестокостью к своим близким. Десять лет назад отец Маркса беспокоился о чрезмерном эгоизме своего сына, когда в Берлине Маркс самозабвенно боролся с младогегельянцами — и беспечно разорял при этом свою собственную семью {66}. Словно художник, целеустремленно преданный своей картине, Маркс переезжал с места на место, даже не сомневаясь, что семья следует за ним, потому что понимает важность его работы и признает его правоту. Эта уверенность в собственной правоте, возможно, в каком-то смысле ослепила его, и он не видел потребностей своей семьи.

А что же Женни? Показывала ли она когда-нибудь, что ей не так дороги идеи и цели Маркса, поскольку расплачиваться за них приходилось ей и ее детям? Все, на что мы можем опираться, — это ее письма, ее незавершенная автобиография и воспоминания ее друзей; однако на основании всего этого нельзя заподозрить, что в первые месяцы жизни в Лондоне ее лояльность хоть сколько-нибудь поколебалась. Конечно, она была женщиной XIX века, аристократкой — и традиция просто не давала ей никакого реального выбора, кроме как следовать за мужем и разделять его судьбу. Кроме того, она не хотела давать лишний козырь противникам Маркса — и потому могла не выражать протест открыто. Но даже при всех этих допущениях следует признать: Женни полностью разделяла взгляды своего мужа и полностью, до мелочей уважала потребности того, кого искренне считала гением. При всех его недостатках Женни любила Маркса, глубоко и полностью доверяла ему. Она осталась все той же юной романтической девушкой, которая, не колеблясь, бросила вызов обществу и семье, выйдя за Карла Маркса замуж; она считала дело его жизни и своим тоже. В своем письме Вейдемейеру, подробнейшим образом описывая их домашние и житейские неурядицы, она добавляет: «Не думайте, что я сломлена этими ничтожными страданиями, потому что я хорошо знаю: мы не одиноки в своей борьбе, а кроме того, я нахожусь в окружении самых любимых и близких мне людей, и мой любимый муж, основа и смысл моей жизни, всегда на моей стороне» {67}. Любой ее гнев был направлен только на тех, кого она считала предавшими Маркса. Любые жалобы она адресовала лишь правящему классу, борьбе с которым посвятил себя ее муж. Жизнь Женни была трудна, немыслимо трудна. Однако она никогда не обвиняла в этом Маркса. Все, чего она требовала от него взамен, — это верность.

Жизнь в Лондоне потрясла Женни, но это было внешнее потрясение, внутренний ее стержень не поколебался. Даже если бы она могла заглянуть в будущее, она вряд ли поверила бы, каким ударам и проверкам на прочность будут подвергаться ее сила и преданность мужу, который будет получать все новые политические и финансовые удары. А реальная трагедия Женни и вовсе будет личной…

20. Зальтбоммель, Голландия, август 1850

Когда я смотрю на здешнюю идилию, покоящуюся на мешках кофе, ящиках чая, тоннах селедки и бутылях масла, мне хочется стать поджигательницей и пройтись по стране с горящим факелом!

Женни Маркс {1} [43]

Сухим теплым июнем 1850 года, когда весенняя грязь и навоз высохли и превратились в облака пыли, поднятой копытами тысяч лошадей, Маркс обнаружил в своем существовании аварийный выход, портал в рай — по его представлениям. Убедив сотрудников и руководство в том, что его исследования весьма значимы, и получив нужные рекомендации, Маркс получил читательский билет в читальный зал библиотеки Британского музея {2}. Если бы Маркс был верующим, то библиотека стала бы для него храмом. Придя туда в июне — и посещая ее всю жизнь, — он нашел способ убежать от мрачной действительности.

В то время читальный зал еще не был той роскошной круглой библиотекой под сводчатым куполом потолка, которую можно увидеть сегодня. Это был скорее клуб для джентльменов — обитая деревянными панелями комната с рядами столов, а вокруг книжные полки от пола до потолка. Главным человеком здесь был иммигрант, итальянец по имени Антонио Паницци, приехавший в Англию в 1823 году в статусе еще одного нищего заговорщика, который даже не умел говорить по-английски. К тому времени как в 1850-м с ним познакомился Маркс, Паницци дослужился до должности хранителя читального зала печатных изданий {3}. Трудно не прийти к выводу, что уход «с улиц» благотворно повлиял на Маркса. Он был вдали от шума и пыли (как за пределами, так и внутри своей квартиры) и вдали от политических препирательств, которые вечно бурлили в Просветительном обществе немецких рабочих, Союзе и Комитете по делам беженцев. С самого начала его работы в музее изменения в его характере стали видны невооруженным глазом. В самом деле, единственным поводом для расстройства было только то, что он не может проводить там круглые сутки. Причина банальна — долги. Маркс подписал вексель на 20 фунтов у одного лондонского торговца, но у него так и не появилось денег для погашения этого векселя; он обратился к Карлу Блинду, у которого жил по приезде в Лондон и который сейчас находился в Париже, — с просьбой найти кого-нибудь, кто сможет ему помочь: «Если я не смогу расплатиться, случится публичный скандал, который — учитывая мои отношения с прусским посольством и английским министерством — может иметь для меня самые неприятные последствия». Но даже если бы он получил эти деньги, чтобы погасить предыдущий долг, это не решило бы всех вопросов. Для Маркса не предвиделось никакой возможности печататься, не было ни малейших перспектив получить оплачиваемую работу, и никто не мог ссудить ему денег — кроме разве голландского дядюшки. Однако, как писал Маркс Блинду, личные осложнения делали невозможным обращение за помощью к дяде в обозримом будущем {4}.

Тем временем Энгельс находился под сильнейшим нажимом со стороны собственной семьи, требовавшей от него порвать с опасными и богемными друзьями, в особенности с Марксом, который, как были уверены родные Фридриха, буквально отравил мозг молодому человеку. Сестра Энгельса, Мари, с которой он был особенно близок и которая вышла замуж за социалиста, предложила ему вернуться к работе — хотя бы до тех пор, пока партийные дела не пойдут на лад {5}. У отца Энгельса было более радикальное предложение: он хотел послать сына в Калькутту, откуда Британская Ост-Индская компания экспортировала громадные партии хлопка {6}. Сам Энгельс подумывал о Нью-Йорке — он надеялся уговорить Маркса присоединиться к нему, — но в итоге так ничего и не решил. Он знал, что ситуация в Лондоне была крайне нестабильна. Улицы Лондона буквально кишели беженцами, среди них были и писатели, и журналисты, пытающиеся продать свои статьи или опубликоваться за рубежом.

Энгельс выбрал единственный разумный вариант — начать работать у отца, чтобы поддержать не только себя, но и семью Маркса. Если дать Марксу шанс, полагал Энгельс, он напишет потрясающую книгу по политэкономии, что продвинет образование пролетариата на много лет вперед и подготовит его к революции. Маркс тоже считал себя обязанным сделать это, все, что ему было нужно, — это время, а в его случае время означало — деньги. Из них двоих более успешной была литературная карьера Энгельса — поэт, публицист и журналист, — однако он настолько высоко ценил гений Маркса, что готов был отказаться от личных амбиций, чтобы его друг мог писать без помех {7}.

Разумеется, отец Энгельса не знал истинных причин, побудивших Фридриха принять предложение вернуться к работе, но он был счастлив, что сын вернулся в семейный бизнес. В текстильной промышленности конкуренция была бешеная, и он хотел, чтобы за филиалом в Манчестере и английскими партнерами приглядывал кто-то из членов семьи {8}. 30-летний Энгельс должен был приступить к работе в ноябре и получать 200 фунтов в год плюс прибавка на всякие развлечения (для сравнения: банковский служащий получал около 70 фунтов в год, а семья из самых низов среднего класса с тремя детьми жила на 150 фунтов в год) {9}. В то же время долги все росли, и времени ждать первой зарплаты Энгельса не было. Возможно, вдохновившись его жертвой, Женни тоже решила сделать что-нибудь для облегчения их положения, а потому решила отправиться в Голландию, в Зальтбоммель, чтобы поговорить с дядей Карла.

Она говорила, что была в отчаянии по поводу их будущего, — и у нее был новый повод для беспокойства. Маркс не зря говорил, что он «отец семейства с крепкими яйцами» и что его «брак гораздо продуктивнее его творчества» {10}. Только что Женни поняла, что ждет очередного ребенка.

В августовском письме Марксу из Голландии Женни рассказала о своей поездке: «15 часов мы качались в море, 15 часов я страдала от ужасной морской болезни», потом мерзла во время регистрации, а потом пережила «жуткие объятия», когда Лион Филлипс наконец-то узнал измученную женщину, стоявшую на пороге его дома. Раздосадованная и смущенная тем, что во время ее визита в доме больше не было ни одной женщины, Женни решила сразу перейти к делу, не тратя времени, — и рассказала дяде, что если они не смогут воспользоваться частью денег из наследства Карла, то единственной альтернативой будет их отъезд в Америку. К ее ужасу, дядя Лион этот план одобрил, пока не узнал из объяснений Женни, что и для этого потребуются деньги. После этого «маленький человечек» помрачнел и стал разговаривать крайне раздраженно, подвергая критике все, во что верили Женни и ее муж. Филлипс был очень раздосадован, что он и его сыновья потеряли деньги из-за революций 1848 года. Женни вспоминает: «Как ни пыталась я подступиться к делу, все было напрасно… Вчера вечером я легла в постель с тяжелым, как свинец, сердцем и расплакалась, чтобы дать передышку усталому, разбитому, дрожащему телу… Милый дорогой Карл, боюсь, очень боюсь, что все мои усилия были напрасны, и в конце концов я даже не оправдаю дорожных расходов… Что я испытала со вчерашнего дня, сколько горечи и злобы, не могу тебе даже выразить».

Кипя от гнева, она пишет: «Когда я смотрю на здешнюю идиллию, покоящуюся на мешках кофе, ящиках чая, тоннах селедки и бутылях масла, мне хочется стать поджигательницей и пройтись по стране с горящим факелом!» Унижение Женни было полным: она была попрошайкой, которой отказала в помощи семья… и все же она по-прежнему не винила ни в чем своего мужа: «Я думаю, дорогой Карл, что вернусь к тебе домой без всяких результатов, полностью обманутая, измученная и во власти смертельной тоски. Если бы ты знал, как я тревожусь за тебя и за наших крошек. Я даже не могу писать о детях, веки начинают дрожать, а я должна держаться мужественно. Я знаю, как ты и Ленхен заботитесь о них. Не будь Ленхен, у меня здесь не было бы ни минуты покоя. Ей теперь тяжело приходится — ах, как я рвусь домой, в наше гнездышко!» {11} [44]

И пока она унижалась ради своей семьи в Голландии, Маркс предавал ее в Лондоне. Пока она просила о помощи — он на Дин-стрит занимался сексом с Ленхен.

Было бы легко обвинить одного Маркса в этом непростительном предательстве, но тогда часть вины следует отнести и на счет робости и нерешительности Ленхен, а этих качеств в ее характере отродясь не было. Тридцатилетняя Ленхен считалась своего рода домашним диктатором; только она осмеливалась открыто спорить и противостоять Марксу, когда он в очередной раз кипел от ярости и откровенно нуждался в том, чтобы кто-нибудь привел его в чувство {12}. Очень сомнительно, чтобы Маркс мог ее к чему-то принудить против ее желания. Возможно, Маркс и Ленхен вместе выпивали (это был их любимый способ расслабиться), или Маркс чувствовал себя одиноким в отсутствие Женни и Энгельса — так или иначе, но он пришел к Ленхен. Менее вероятный сценарий — что Маркс повел себя как хозяин по отношению к служанке. Такие отношения не были редкостью в то время, но считались скорее привилегией — и злом — аристократии. Но Маркс не был аристократом, а Ленхен считалась скорее членом семьи. Она была близка Женни, как сестра, и именно Ленхен и Карл были единственными, не считая матери, людьми, которым Женни доверяла беспредельно. Неизвестно, была ли это первая физическая близость Карла и Ленхен, но только у нее были катастрофические последствия: Ленхен забеременела, а это означало, что рожать им с Женни придется почти одновременно, весной 1851 года.

Маркс не мог знать о положении Ленхен; к счастью, не знала о нем и Женни. Когда она вернулась из Голландии, привезя единственный подарок — игрушку для детей, — радости воссоединившейся семьи не было предела. Женни вспоминала: «Мой бедный маленький Эдгар прыгал вокруг меня… и Фоксихен тянул ко мне свои маленькие ручонки». В мемуарах Женни пишет, как не терпелось ей вернуться к ним и к своей жизни с семьей независимо от того, какой бедной и трудной она была {13}.

Среди фигур, присоединившихся к компании Маркса в Лондоне, самой яркой и заметной был Август Виллих. Урожденный фон Виллих, он отказался от своего аристократического имени, став коммунистом. Родом он был из одной из старейших и знатнейших семей Пруссии, по слухам, состоявшей в родстве с Гогенцоллернами, родом, из которых происходили короли Пруссии. Энгельс, сражавшийся под началом Виллиха в Бадене, рассказывал Женни, что тот был «храбр, хладнокровен и необычайно мужественен» в бою, однако вне битвы был скорее романтиком и мечтателем, правда, с социалистическим уклоном {14}. Август (как и подобает человеку с таким именем) и выглядел настоящим героем. Он имел опрятную, ухоженную внешность, пронзительные голубые глаза и густую вьющуюся бороду. В Кельне он примкнул к радикалу Андреасу Готтшальку и стоял у истоков первой удачной революции, произошедшей в начале 1848 года. Однако у Маркса было с ним немного общего, хотя он приехал в Лондон с рекомендацией от Энгельса {15}. С того момента Виллих сам становится на сторону Маркса, участвует во всех партийных делах, тайных и общественных, сначала в Англии, а потом и в Пруссии. Когда Марксы еще жили в Челси, Женни описывала эффектное появление Виллиха у них в квартире: он вошел рано утром в их спальню, «вступив в нее, как Дон Кихот, одетый в серый шерстяной дублет, подпоясанный вместо ремня красным шарфом; с громким раскатистым смехом в истинно прусском стиле и готовый с ходу начать дискуссию о «настоящем коммунизме» {16}. Маркс тогда резко оборвал его, но это была не последняя встреча с Виллихом в столь интимной обстановке. Казалось, что этот щеголь имел виды на Женни. Да и как он мог сопротивляться чувству? Она была одного с ним поля ягода — аристократка, отказавшаяся от привилегий своего сословия ради убеждений и мужа, но сумевшая сохранить себя; всегда с высоко поднятой головой, не утратившая своего чувственного обаяния и внушающая уважение и преданность всем, кто ее знал. Возможно, Виллих, как истинный немецкий романтик, считал себя обязанным прийти ей на помощь. Его намерения были вполне ясными; Женни пишет: «Он хотел бывать у меня в гостях, потому что преследовал червя, живущего в яблоке каждого брака и жаждал вытащить его на свет божий» {17}. В своем намерении он не преуспел, однако разбудил яростную ревность Маркса.

Маркс, Энгельс и Виллих вместе работали в Комитете по делам беженцев, однако вскоре наметился раскол в вопросах стратегии, о причинах которого Маркс уклончиво говорил: «По личным разногласиям».

Хотя Маркс отложил всю свою теоретическую работу еще в 1848 году — и занялся политической агитацией и оппозиционной журналистикой, — для него уже становилось ясно, что революция не была так уж неминуема. Виллих же был человеком действия и увлекался тайными обществами. Он считал, что Союз, несмотря на его малочисленность, мог понудить рабочий класс к восстанию; он был не согласен с выводом Маркса, что на серьезные социальные изменения могут понадобиться годы. Со своей стороны Маркс возражал, что для успешной революции необходимы некоторые вещи, но доктрина Виллиха о «стремительном насилии» не является одной из них. Спор был показателен. Маркс во многом был сторонником скорее эволюции, а не революции; его идеи были революционными, а метод — эволюционным. Революция, по Марксу, может быть лишь результатом определенного исторического процесса и не может быть навязана насильственно. Один исследователь пояснял, что для Маркса существовали два обязательных условия смены старого общества новым.

Во-первых, массы должны обрести классовое сознание, шире участвовать в общественно-политической жизни через профсоюзы, используя свободу слова, собраний и печати. Во-вторых, перед тем как пролетариат заложит основу бесклассового, коммунистического общества, нужно пройти стадию господства мелкой буржуазии {18}.

Подобные разговоры для Виллиха были чистой ересью. Он обвинил Маркса в предательстве боевых революционных идеалов в угоду собственной безопасной теории.

Виллих был человеком, который не любит сражаться без армии, и потому начал искать союзников против Маркса. Хотя он и был аристократом по рождению, самую широкую поддержку он нашел в среде беженцев среди рабочего класса. Он жил вместе с ними, ел вместе с ними, использовал в обращении к ним фамильярное «ты». Он был гораздо более популярен, чем Маркс с его семейством, живущим в условиях, которые втихомолку называли «буржуазными» и подозревали, что оплачиваются эти условия из средств, отобранных у рабочих {19}.

Чуть раньше в том же году Маркс, Энгельс и их коллеги присоединились к лондонской организации Всеобщий союз революционных коммунистов. Французы, которых в организации было большинство, считали себя последователями Огюста Бланки (это он терроризировал Национальное собрание в 1848 году своим обликом мертвеца с иссиня-бледным лицом и иссохшими губами) {20}. Маркс за многое был признателен Бланки, все еще сидевшему во французской тюрьме, однако с товарищами по новому Союзу отношения испортил довольно быстро, обозвав их «алхимиками от революции». Он полагал, что они способны лишь по-дурацки спровоцировать конфликт, который неминуемо приведет к очередному поражению {21}. Виллих же, напротив, стал гораздо более тесно сотрудничать с этой группой, в которую, помимо остальных, входил уголовник по имени Эммануэль Бартелеми, только что сбежавший из французской тюрьмы, к которой был приговорен за участие в июньском восстании {22}. Бартелеми держал нечто вроде политического салона на Рэтбоун-плейс возле Оксфорд-стрит — очень популярное среди французских эмигрантов место, которое любили посещать и Маркс с друзьями (один из них рассказывал, что Маркс буквально «вожделел схватки с французами»: «все, чего ему не хватало в теории, он пытался восполнить агрессивностью») {23}. Бартелеми в ответ начал посещать квартиру Маркса. Женни его не любила. Бартелеми было не более 30 лет; с черными усиками и козлиной бородкой, из-за которых его лицо казалось очень бледным, почти пепельным, он казался Женни странным; она обнаружила, что у него крайне отталкивающие, пустые, хотя и пронзительно черные глаза {24}. Марксы не знали того, что Бартелеми был очень жестоким человеком, использовавшим политику в качестве предлога для совершения различных преступлений, в том числе — убийств. В революции его больше всего привлекала возможность безнаказанно вонзить нож в чью-то спину.

По словам Вильгельма Либкнехта, 24-летнего коммуниста, также объявившегося в компании Маркса в то лето, Виллих и Бартелеми организовали против него заговор: «Они называли Маркса предателем и говорили, что предателей надо убивать» {25}. Одновременно Виллих обратился за поддержкой к экстремистам и начал делать реверансы в сторону мелкобуржуазных демократов, которых Маркс и Энгельс в прошлом году удалили из Комитета по делам беженцев. Виллих лоббировал их интересы в Комитете, аргументируя это тем, что единая позиция только укрепит организацию. Когда же его предложение было отвергнуто, Виллих в гневе ушел в отставку, покинув Центральный комитет Союза коммунистов. Несколько дней спустя, видимо, ища ссоры, он посетил собрание Союза, где начал оскорблять Маркса и, наконец, вызвал его на дуэль {26}. Вполне возможно, что одна из причин вызова была политической, но внешне это выглядело так, будто поединок вызван тем, что Виллих увлекся Женни, а Бартелеми его сознательно науськивал.

Хотя Маркс был против самого принципа дуэлей, да и в Англии они были под запретом, молодой и галантный Конрад Шрамм, всегда стремившийся прийти на помощь и поддержать семью Маркс, вступил с Виллихом в перепалку и оскорбил его в ответ. Дуэль все-таки состоялась — между 28-летним Шраммом и 40-летним Виллихом {27}. Шрамм не внял просьбам Маркса отказаться от поединка и ночным катером отплыл в Бельгию вместе со своим секундантом, польским армейским офицером Генриком Мисковским, — с ними вместе Виллих и Бартелеми {28}. Либкнехт сообщает, что они договорились стреляться из пистолетов, хотя «Шрамм никогда в жизни не стрелял, а Виллих никогда в жизни не промахивался».

Либкнехт пришел к Марксу домой на следующее утро, 12 сентября, чтобы поддержать Женни и Ленхен. Женни не была причиной дуэли, но, несомненно, чувствовала себя отчасти ответственной за историю с Виллихом. Либкнехт писал, что они ждали известий весь день, но только вечером, когда Маркса и Либкнехта уже не было дома, дверь отворилась и вошел Бартелеми. Француз сухо поклонился и в ответ на вопрос Женни и Ленхен: «Что со Шраммом?» — так же сухо ответил: «Шрамм получил пулю в голову». Снова поклонился и вышел, оставив обеих женщин оплакивать смерть друга. Либкнехт пишет: «Можете себе представить горе и испуг чувствительной женщины; теперь она знала, что ее инстинктивная неприязнь не подвела ее».

Через час обезумевшая от горя Женни рассказала все вернувшимся Марксу и Либкнехту; они отказывались верить в смерть Шрамма.

Однако на следующий день, в то время, когда они разговаривали на эту тему, «открылась дверь, и вошел человек с забинтованной головой, весело смеющийся — тот, кого все оплакивали. Он рассказал, что пуля прошла по касательной и лишь оглушила его. Когда он пришел в себя, то был один на берегу моря; при нем находились лишь его секундант и врач» {29}.

Шрамм выжил, но отношения Виллиха и Маркса так и не наладились. Через 4 дня после дуэли, во время заседания Центрального комитета, произошел окончательный формальный раскол.

В протоколах заседания нет ни слова о предшествовавшей расколу драме. Маркс, с его блестящим, как алмаз, и таким же острым и твердым умом, знал, что выйдет победителем из любого поединка интеллектов. Он мог проявлять свой вулканический темперамент в частных беседах и спорах — но в подобных встречах он, казалось, наслаждался тем, как срывается в истерику оппонент, сам оставаясь невозмутимым, рациональным и убийственно логичным. Так и случилось, когда Центральный комитет обсуждал и голосовал за его предложение переместить исполнительный орган Союза коммунистов из Лондона в Кельн; объявить прежний устав недействительным и переписать его, а также разделить лондонский филиал Союза на две группы, или «района», — обе они подчинялись бы организации в Кельне, но не пересекались бы друг с другом {30}.

Эти шаги были необходимы, утверждал Маркс, чтобы избежать скандального разрыва и выяснить все разногласия между членами Союза. Он пояснил, что лондонская группа разделена не только по личным причинам, но и по позиции в отношении следующего этапа революции.

«В то время как мы говорим рабочим — у вас есть 15, 20, 50 лет гражданской войны, чтобы изменить ситуацию и набраться сил для захвата власти, другие [другая фракция Союза говорит] — мы должны немедленно взять власть или отправляться в свои постели». Маркс сказал, что хотел бы видеть в своей фракции не более 12 человек, остальных может забирать лондонский Союз {31}.

Карл Шаппер был членом Союза со дня ее основания — и близким другом Маркса, — однако в этом вопросе они стояли на разных позициях. Шаппер был не согласен с «неторопливым» подходом Маркса; он сказал, что поедет в Германию сражаться, «хотя и ожидает гильотины». Если бы Маркс хотел расколоть Союз, он мог сделать это, но «в таком случае результатом стало бы существование двух Лиг — одна из тех, чьим оружием является исключительно перо, другая — для тех, кто предпочитает действовать другими методами» {32}.

Виллих молчал. Маркс пытался спровоцировать его на ответное выступление, но Виллих и еще один член Союза продемонстрировали полное презрение и покинули зал. Было проведено голосование, в котором участвовали только сторонники Маркса — и потому неудивительно, что его предложение о разделении было принято единогласно {33}. В течение двух дней Маркс и его коллеги также вышли из Образовательного союза немецких рабочих, а вскоре после этого порвали и с бланкистским Союзом революционных коммунистов. Энгельс, Маркс и Дж. Дж. Гарни написали письмо группе, приглашая их прийти в квартиру Энгельса на Дин-стрит, чтобы стать свидетелями того, как будет сожжен их договор {34}. В плане Маркса по моральному уничтожению Виллиха и его соратников оставался последний пункт: Маркс попросил новый Центральный комитет в Кельне изгнать из своих рядов лондонских диссидентов, говоря, что они провоцируют мятеж и нарушают устав и партийную дисциплину. Кельн одобрил его предложение {35}.

Победа Маркса над его врагами совпала с выходом «Коммунистического манифеста» на английском языке в газете Гарни «Красный республиканец». Это был первый английский перевод, кроме того, впервые были указаны имена авторов «граждане Карл Маркс и Фридрих Энгельс» {36}. Однако у Маркса не было времени, чтобы насладиться своим триумфом. Уничтожив своих соперников в Лиге, он породил целую армию врагов (называвших Манифест реакционным документом); между тем Энгельс готовился к отъезду в Манчестер. С его отъездом Марксу предстояло остаться в Лондоне с группой молодых соратников, у которых еще молоко на губах не обсохло. У него не оставалось интеллектуального компаньона, кроме Женни, и некому было помочь ему парировать неизбежные нападки и негативную реакцию со стороны тех, кто не принял его позицию по разделению Союза. Никуда не делись и финансовые проблемы. В конце октября Маркс писал Вейдемейеру (который с мая преданно выплачивал залог за серебро, оставленное Женни в заклад во Франкфурте), прося продать серебро и прислать ему деньги, семья не могла бы без этого выжить. Единственные предметы, которые он не хотел продавать — маленькая серебряная кружка, знаменитое блюдо и ножичек с вилкой, подаренные его пятилетней дочке Женнихен {37}.

Дети были единственным светлым пятном в жизни Марксов. Несмотря на драматичные переезды, проблемы с деньгами и политические неурядицы, холод и голод; несмотря на то, что их окружали люди, говорившие на чужом языке, — дети были отрадой. Женни описывала дочек: «Хорошенькие, цветущие и добросердечные девочки». Их «пухлый» трехлетний брат Эдгар был «образцом маленького юмориста и комика, вечно полным забавных идей. Весь день напролет этот чертенок поет песни — с огромным чувством и необыкновенно пронзительно, а когда он исполняет «Марсельезу» Фрейлиграта или «О, июнь! — «подари нам дело, дело, которого жаждут наши сердца», — то делает это столь оглушительно, что эхо разносится по всему дому» {38}.

Единственное дитя, страдавшее весь первый год жизни Марксов в Лондоне, страдало недолго. Генрих Гвидо Маркс умер от осложнений после пневмонии 19 ноября, вскоре после своего первого дня рождения. Маркс писал Энгельсу в Манчестер: «Наш маленький «поджигатель» умер сегодня утром после страшных конвульсий. Всего за несколько минут до этого он смеялся и играл… Ты можешь себе представить, что мы чувствуем. Твое отсутствие в такую минуту заставляет нас чувствовать себя еще более одинокими» {39}.

Четыре дня спустя Маркс пишет другу, что Женни находится в «действительно опасном состоянии нервного возбуждения и истощения. Она сама ухаживала за ребенком и боролась за его жизнь в самых сложных обстоятельствах, идя на величайшие жертвы» {40}.

Фокси, которого Женни называла «мое бедное маленькое дитя печали», был похоронен на кладбище квакеров, на Тоттенхем Корт, 41. Его крошечный гробик не пришлось нести далеко, когда семья шла в похоронной процессии. На шумных улицах Сохо похороны были обычным делом, и Марксы не привлекали ничьего внимания, что только усугубляло их горе. Они были лишь одной из множества семей, намертво зажатых в пасти нищеты, в то время как совсем рядом жили и процветали среди несметного богатства те, кому повезло больше…

21. Лондон, зима 1851

С этим всеобщим процветанием, во время которого производительные силы буржуазного общества развиваются настолько бурно, насколько это вообще возможно при буржуазных отношениях, не может быть и речи о реальной революции.

Карл Маркс и Фридрих Энгельс {1}

В 1851 году королева Виктория с гордостью заявила, что ее возлюбленный муж принц Альберт объединил все человечество под знаменем мира и процветания.

Альберт был председателем высокой комиссии, организовавшей первую Всемирную выставку — этот триумф торговли, промышленности и изобретательской мысли. В день ее открытия, 1 мая, четверть всего населения Лондона собралась в Гайд-парке, чтобы стать свидетелями этого грандиозного события. 32-летняя королева, потрясенная увиденным, была среди собравшихся. В специально построенном для проведения выставки Хрустальном дворце, чей купол был больше купола собора Святого Петра в Риме, несколько сотен тысяч экспонатов демонстрировали все чудеса столетия: от маятника Фуко до туалета со сливным бачком, от хлопкопрядильных машин до дагеротипического снимка Луны. Выставка знаменовала собой рождение нового торгового центра, на нескольких этажах которого можно было с легкостью найти любые товары. Здесь также находилась крупнейшая в мире крытая оранжерея, демонстрировавшая господство человека над природой. Хор численностью в тысячу человек исполнял «Аллилуйя» Генделя, и восхищенная королева сказала: «Чувствовалось… что это пение наполнено истинной верой больше, чем любая служба, которую я когда-либо слышала» {2}. Глава англиканской Церкви объявил, что промышленность будет новой религией. «Золотой век британского капитализма» — это выражение только что вошло в обиход среди посвященных, как и еще одно знаменитое новое слово — «империализм» {3}.

Все было правдой: по всей Европе на трон взошел Его Величество Капитал. Экономический бум начался после 1849 года, когда последнее восстание угасло и на смену ему пришла реакция. Государства усвоили урок, преподанный Марксом: безработица, голод и болезни несут господствующему строю куда более серьезную угрозу, чем любая идеология или даже армия противника, потому что если поднимется низший класс — то вся конструкция рухнет, как карточный домик.

Для того чтобы избежать этого, было начато строительство железных дорог, жилья, новых фабрик и заводов — всего того, в чем можно задействовать рабочие руки и, что еще важнее, получить от этого прибыль {4}. Только в Лондоне в 1851 году в строительстве было занято более 66 тысяч человек, что сразу сделало его крупнейшей отраслью промышленности. Разумеется, строили не для тех, кто ютился в трущобах. Строительный бум наблюдался в Белгравии, Кенсингтоне и новых пригородах на севере Лондона, где возводились роскошные виллы неожиданно разбогатевшего среднего класса {5}.

Эта часть промышленности развивалась с благословения королей и послушных им парламентов, в которые уже давно просочились сами промышленники, владеющие железным дорогами и играющие в новую азартную и увлекательную игру под названием «фондовый рынок». Эти люди утверждали, что богатство и успех предприятий будут расти, если придерживаться простой формулы: бизнес должен находиться в частных руках и быть конкурентоспособным, а также — скупать товары (и труд) по самой дешевой цене, а продавать — на свободном рынке по максимально возможной цене. Это и была формула капитализма {6}.

Железные дороги, пароходы и телеграф ускорили темпы развития промышленности, сокращая время и расстояния, однако главным двигателем развития рынка было золото, вселявшее в бизнесменов смелость, иногда доходящую до безрассудства. Европейские бизнесмены наблюдали, как их коллеги в Америке стремительно зарабатывают горы денег, развивая свой бизнес в практически нерегулируемых, свободных условиях внутри страны. Европейские правительства сравнивали свою, практически опустевшую, казну со стремительно наполняющейся казной американской — и понимали, что европейский бизнес проигрывает, поскольку его сдерживают устаревшие правила {7}. Разработку недр начали регулировать, правила торговли сделали более либеральными, банки создавались для финансирования торговли, а законы переписали с учетом запросов растущей деловой активности {8}.

Выставка в Лондоне отражала этот расцвет меркантилизма, и было совершенно очевидно, что у рабочего класса нет никакой возможности избежать растущего давления — так же, как и у среднего лондонца нет возможности избежать этого потрясающего шоу. Целые районы города подверглись переделке и реконструкции — поскольку ожидалось прибытие многочисленных глав государств и других высокопоставленных лиц. Навоз с улиц убирали мгновенно; художники и маляры раскрашивали фасады в зеленый, бордовый, голубой и желтый цвета; владельцы магазинов спешно мыли и протирали закопченные витрины; из Гайд-парка были безжалостно изгнаны сотни бездомных, облюбовавших это место для ночлега. Унылая вдова по имени Лондон спешно румянилась и красилась, готовясь к торжественному приему.

Казалось, славословия по поводу исключительности не только выставки, но и самой Англии никогда не закончатся. К 1851 году Британии принадлежала половина всех океанских судов в мире, а также половина всех железнодорожных путей {9}. Успех Англии был успехом философии рационализма, успехом политического прагматизма и коммерческой изобретательности — и все это было с успехом продемонстрировано на выставке. Это был гимн частному капиталу — и это особенно возмущало Маркса. Раньше он был вынужден бороться с фантазиями и идиллическими мечтами потенциальных революционеров, которые занимались исключительно восхвалением себя, но палец о палец не ударили, чтобы добиться воплощения своих идей в жизнь. Теперь его окружали иные мечтатели — капиталисты, для которых торговцы были вестниками нового гармоничного мира, потому что теперь товары можно было продать от Китая до Бразилии, от Канады до Англо-бурской республики. Для Маркса и Энгельса эта выставка была чем-то вроде Пантеона современного Рима, храма «филантро-коммерции… буржуазной мании величия» {10}. То, что капиталисты провозглашали преимуществом свободной торговли, на самом деле было разрушением национальных границ и характеров; размывание и уничтожение местных методов производства и социальных отношений. Маркс и Энгельс видели в этом вклад в последующий финансовый кризис, который прогнозировали уже на следующий год {11}. В некотором смысле выставка сделала то, чего не удалось ни Женни, ни Энгельсу: она вернула Маркса к работе.

По его оценке, в самих по себе промышленных или технологических достижениях не было ничего плохого; вся история строилась на них. Маркс восторженно, словно ребенок, увидевший модель железной дороги в витрине на Риджент-стрит, заявляет, что «электрическая искра куда более революционна, чем пар» и что «последствия этого открытия трудно предсказать» {12}. Однако Маркс тут же поясняет, каким образом эти чудесные достижения человеческого разума оказались под контролем небольшой кучки капиталистов и почему эти колоссальные достижения, которые могли бы дать преимущества всем, на самом деле обогатили лишь немногих.

Той же весной 1851 года Маркс начал бороться с капитализмом — о котором большинство людей еще даже не слышало, с массированным наступлением новой экономической, политической и социальной системы, которая в один прекрасный день распространит свое влияние по всему миру и будет влиять на каждый аспект существования человека. Капитализм был еще на стадии младенчества, а Маркс уже приступил к составлению хроник его роста — и предсказал его падение {13}. На протяжении следующих 16 лет он напишет тысячи страниц по этому поводу — и они сложатся в первый том его великого труда «Капитал». Его молодые последователи будут видеть в нем альтернативу капитализму и назовут это учение «марксизм».

Маркс ничего не делал наполовину, поэтому его погружение в экономику было полным и безоговорочным. Его юный коллега, Вильгельм Пипер, время от времени выполнявший обязанности секретаря Маркса — когда не изучал внутреннее устройство лондонских борделей, — в шутку жаловался Энгельсу: «Кто бы ни пришел к нему домой, его встретили бы не обычными приветствиями, а заумными экономическими терминами» {14}. Энгельса вряд ли можно было этим удивить — письма Маркса всегда были полны разными экономическими теориями, которые он норовил проверить на своем испытанном друге. Именно в это время началась яркая, почти ежедневная переписка двух этих выдающихся мужчин, которая продлится почти два десятилетия, до 1870 года, когда Энгельс опять вернется в Лондон. Одна из дочерей Маркса вспоминала: одним из ярких событий в их жизни был приход почтальона. Одетый в длинное красное пальто с позолоченными галунами и высокий цилиндр, он два раза ударяет своей тростью в дверь — и дети стремглав бегут по лестнице со второго этажа, потому что знают, как счастлив будет их отец получить письмо от «дяди Ангела» {15}. В этих письмах содержалось не только продолжение интереснейшей беседы, но зачастую и деньги, без которых семье пришлось бы совсем туго.

Переехав в Манчестер в декабре, «дядя Ангел» завел себе сразу два адреса. По одному из них находилась квартира респектабельного бизнесмена, где он принимал гостей и развлекался. Вторая находилась на окраине города, ее хозяевами были записаны мистер и миссис Бордмен — здесь Энгельс жил с Мери Бернс и ее младшей сестрой Лиззи. Соратниками и гостями их были в основном ирландские радикалы. Голод, опустошивший их остров, отступил, однако Ирландия была настолько им ослаблена, что ни о какой независимости от Англии и речи идти не могло; ирландцам просто не хватало энергии на такую борьбу. Однако гнев среди ирландцев Манчестера закипал все яростнее — и связан он был не только с владычеством Вестминстера над всей Ирландией, но и с положением рабочих-ирландцев, живущих в Англии.

Возможно, отчасти Энгельс успокаивал свою совесть и использовал доходы от своего «капиталистического торгашества», финансируя своих мятежных друзей. И конечно, с самого начала своей карьеры текстильного промышленника он финансировал семью Маркса, даже если для этого иногда приходилось залезать в кассу фабрики; кроме того, он поддерживал семью Бернс в Манчестере.

Энгельс старательно производил впечатление сына богатого фабриканта. Он появлялся в нужных клубах и слыл там прекрасным собеседником — но настоящими его друзьями были те, по кому плакала английская виселица. Он занимался плаванием, фехтовал, ездил верхом и охотился с собаками — и помимо простого удовольствия, которое он получал от этих занятий, считал это физической подготовкой на случай грядущих боев {16}.

Женни шутливо называла его «великий повелитель хлопка». Да, Энгельс был им — но у него было сердце мятежника. Женни радовалась тому, что для них он остался прежним старым добрым Фрицем {17}. Энгельс не знал, как долго отец собирался держать его в Манчестере, но за то время, пока он там был, он сильно облегчил заботы Маркса и Женни. В свои письма он часто вкладывал фунт или два — и этого хватало на самое необходимое.

На самом деле впервые с того момента, как Марксы приехали в Лондон, Карл действительно работал над своими экономическими исследованиями и планировал попытаться продать свои сочинения в Кельне в виде памфлета {18}. Он даже подумывал о возобновлении издания «Ревю» в Швейцарии {19}. Дети, кажется, тоже пришли в себя после смерти Фокси. Впрочем, надо признать, что не все было гладко. Ожесточенные ссоры и распри между эмигрантами продолжались: в декабре Красный Волк был избит сторонниками Виллиха, а Карл Шаппер и Пипер подверглись такому же избиению во время банкета в честь Парижской революции {20}. Однако вместо того чтобы участвовать в подобных стычках, Маркс словно дистанцировался от своих противников, называя их пропаганду «возней обезьян, которые бомбардируют противника своими экскрементами». И добавлял саркастически: «Каждому по способностям…» {21}

Эта фраза, утратив свой саркастический подтекст, станет впоследствии краеугольным камнем коммунистической теории Маркса.

В конце января, то ли из-за того, что в квартире на Дин-стрит, 64, умер Фокси, то ли потому, что за квартиру эту опять было не уплачено (Маркс незадолго до этого просит Энгельса выслать ему денег, поскольку просрочил аренду) {22}, семья снова переехала. Их новый адрес — Дин-стрит, 28, Сохо, и хотя этот дом стоит по соседству, их жилищные условия становятся не в пример лучше. Трое взрослых и трое детей теперь живут в полноценной двухкомнатной квартире на верхнем этаже узкого четырехэтажного дома эпохи короля Георга. На нижнем этаже был расположен магазинчик. Кроме Марксов здесь жили еще три семьи: две — итальянские (одна из них владела этим домом), третьим жильцом был учитель словесности из Ирландии; он и уступил часть своей квартиры Марксу {23}.

Просторными эти апартаменты назвать было нельзя. Первая комната, тремя окнами выходившая на улицу, площадью была не более 15 на 10 футов — она служила приемной, столовой, гостиной и кабинетом. Вторая комната — с камином и покатым потолком — была еще меньше, но здесь все Марксы и Ленхен готовили, спали и купались {24}. Проточная вода не поднималась выше десяти футов над уровнем мостовой, так что приходилось таскать ее с первого этажа. Точно так же здесь не было туалета, соединенного с водопроводом, и потому выбор был невелик: либо общий ватерклозет (откуда все сбрасывалось в подвал) — или ночной горшок прямо в квартире {25}. Тем не менее они считали, что им повезло. В окно Марксы видели крыши и трубы других домов — и представляли себя чуточку ближе к небу, чем все остальные. Либкнехт называл эту квартиру на чердаке «голубятней, где постоянно толклись гости, беженцы, представители богемы — входя и выходя, когда им заблагорассудится»; в течение следующих пяти лет «дом Мавра» стал центром сбора для всех друзей и сторонников Маркса. Либкнехт вспоминал, что это было самое постоянное место их жительства в Лондоне, не считая могилы {26}.

В новой квартире они наконец-то смогли зажить простой, рутинной жизнью. Девочки пошли в школу. Женни делила свое время между мужем и детьми, Ленхен вела хозяйство — что означало: пыталась растянуть те деньги, которые им посылал Энгельс (или занимал Маркс), и сделать так, чтобы им было чем пообедать. Когда денег не хватало, она отправлялась в ломбард, где еще один — по мнению детей — дядя наподобие Энгельса давал им денег в обмен на предметы домашней утвари или одежды, без которых они на данный момент могли обойтись.

Что касается Маркса, то он каждый день проводил в Британском музее, куда за ним тянулись и более молодые коллеги {27}. Либкнехт вспоминал, что пока остальные беженцы в Лондоне деловито планировали свержение старого мира, «мы — отбросы человечества — сидели в Британском музее и занимались самообразованием, тем самым готовя оружие и боеприпасы для боев будущего… Иногда нам нечего было есть — но это не могло помешать нам пойти в Музей. Там были удобные стулья, а в зимнюю стужу там было тепло, чего нам не хватало в наших жалких квартирах… если они вообще у нас были» {28}. По ночам происходили важные встречи и политические митинги — почти все проходили в отдельных помещениях на втором этаже паба. Здесь подавали темно-коричневый крепкий портер, а курящим — длинные глиняные трубки {29}. Если ни у кого не было денег — а так и бывало большую часть времени, — то молодые беженцы, проведшие с Марксом весь день, возвращались вместе с ним на Дин-стрит, чтобы согреться в теплой домашней атмосфере очень небогатой, но такой сердечной семьи. То немногое, что у них было, Марксы всегда радушно предлагали тем, кто считал Карла их лидером — несмотря на его яростные возражения.

Фридрих Лесснер, портной, вспоминал, что Женни встречала их так тепло, что все они чувствовали себя словно в обществе родной матери или сестры. Он описывает ее высокой, очень красивой и изысканной, однако начисто лишенной гордости и высокомерия ее сословия, которых можно было бы ожидать в такой нищей компании. Она была, напротив, очаровательна и приветлива {30}. Либкнехт признавался, что Женни, возможно, оказывала на них еще большее влияние, чем Маркс. «Это достоинство, эта простота, которая не становилась фамильярностью, останавливая любую грубость или бестактность — все это действовало с магической силой на самых грубых и неотесанных парней» {31}. Много лет спустя Либкнехт писал о Женни, что она была «первой женщиной, заставившей меня понять и силу образования, и власть женщин… Мать, друг, доверенное лицо, советчица — она была для меня идеалом женщины тогда и остается им даже сейчас» {32}. Однажды ей даже удалось очаровать прусского шпиона, который внедрился в ближний круг Маркса; он писал в своих отчетах, что Женни «приучила себя к этой цыганской жизни из любви к мужу и, кажется, чувствует себя как дома в этой нищете» {33}.

В эпицентре этой вечной суматохи всегда присутствовали трое детей Маркса. Их никогда не отсылали из взрослой компании, но не потому, что Маркс считал, будто им есть чему поучиться у взрослых: он полагал ровно наоборот — это взрослым необходимо учиться у детей (Маркс любил говорить: «Дети должны воспитывать своих родителей») {34}. Авторитет Маркса основывался не на приказах, а на предложениях, на которые дети обычно всегда соглашались. По словам Либкнехта, «в присутствии женщин и детей Маркс вел себя так мягко, что этому могла бы позавидовать любая английская гувернантка» {35}.

Первая волна беженцев, появившихся в Лондоне после 1848 года, состояла в основном из простолюдинов, но к 1851 году здесь стали появляться ветераны революции, и их прибытие вызвало довольно комичный переполох среди местных радикалов, стремящихся доказать, что они гораздо круче {36}. Маркс и Энгельс описывали этих людей как «Клуб взаимного страхования будущих героев» {37}.

Маркс хорошо знал всех основных игроков Парижа 1848 года; теперь, когда правительство Луи Наполеона сделало практически всякое инакомыслие невозможным, эти люди бежали в Лондон — и начали наносить визиты вежливости на Дин-стрит, 28.

Среди первых визитеров был Луи Блан, явившийся рано утром. Ленхен провела его в переднюю комнату, пока Маркс торопливо одевался в спальне. Позднее Либкнехт описал ту сцену со слов Маркса, который вместе с Женни подглядывал за Бланом в приоткрытую дверь. Маркс рассказывал, что Блан долго оглядывал бедно обставленную комнату, пока не обнаружил на стене «простое зеркало. Он тут же принял перед ним эффектную позу, вытянувшись изо всех сил и даже привстав на цыпочки… Он носил обувь на самых высоченных каблуках, какие мне только доводилось видеть… и напоминал влюбленного мартовского кролика». Женни едва удерживалась от смеха.

Когда Маркс оделся и наскоро умылся, то вошел в гостиную, предупредительно кащлянув — чтобы дать народному трибуну время отскочить от зеркала и принять надлежащий вид {38}.

По правде говоря, Маркс не был заинтересован в альянсе с Бланом или любым из тех, кто был связан с революциями последних 20 лет. Ветеранов 1830 года, в том числе любимца англичан Мадзини, он считал «опытными мошенниками», которые использовали младшее поколение, предоставив ему делать всю работу, а сами собирали дивиденды и грелись в лучах славы {39}. Эти люди — и умеренные радикалы — то и дело образовывали союзы и альянсы, разрывали их, вступали в новые, интриговали в головокружительном темпе… но все эти интриги не оставляли им времени для реальных действий. Все их внимание было сосредоточено исключительно на себе и своих ближайших союзниках. Все, что было нужно Марксу, — небольшой круг единомышленников, хотя более всего он хотел бы, чтобы с ними в Лондоне был Энгельс. В начале февраля он пишет другу: «Я очень рад, что мы двое, ты и я, оказались в полнейшей изоляции от этой публики. Это полностью согласуется с нашим отношением и нашими принципами. Система взаимных уступок, полумеры, толерантность — все, что мы делали для приличия, а также обязанность нести свою долю публичных насмешек за компанию с этими ослами — все это наконец в прошлом» {40}.

Энгельс соглашается, говоря в ответном письме: «Каждый начинает понимать все больше и больше, что эмиграция неизбежно превращает человека в дурака, в осла, в законченного негодяя — если он не освободится полностью от прошлого и пока не станет независимым писателем или творцом, свободным от заклятия фей — так называемых революционных партий. Это настоящая школа скандала и подлости, способная любого осла-неудачника сделать спасителем отечества». Разумеется, предполагает Энгельс, их позиция дает им определенную свободу. «С этого момента мы отвечаем только за себя, и придет время, когда эти господа будут нуждаться в нас, — вот тогда мы будем диктовать им условия. До тех пор — мы заслужили немного тишины и покоя. И немного одиночества, конечно, тоже. Боже мой, я уж три месяца молюсь об этом в Манчестере!» Главной задачей было опубликовать хоть что-то из работ. «Какова будет цена всем этим эмигрантским сплетням о тебе, когда ты ответишь им своей политэкономией?» {41}

Маркс стремился закончить книгу. Политика превратилась в фарс, и теория оставалась единственной темой, заслуживающей внимания. Однако целая череда личных кризисов вновь сорвала его планы. Над Марксом неотвратимо висели долги, которые не мог покрыть даже Энгельс. Он был должен разным людям около 40 фунтов, и эта ситуация грозила скандалом от Лондона до Трира, через Брюссель. Маркс дошел до того, что начал угрожать своей матери: если она не даст ему денег, то он вернется в Пруссию и его бросят в тюрьму. По всей видимости, такая перспектива ее не напугала, потому что денег она не дала. Затем он сообщает Энгельсу, что в доме нет и фартинга, «так что счета от мясника, булочника и прочих не оплачены… Ты должен признать, что это хорошенькое дело, и я по уши в этой мелкобуржуазной гадости. И при этом еще говорю об эксплуатации рабочих! И о диктатуре пролетариата! Какие ужасы!» В разгар этой суматохи, 28 марта 1851 года, Женни родила девочку, которую назвали Франциска. Хотя Маркс и говорил, что роды прошли легко, Женни долго оставалась в постели, «причины тому не физические, а скорее внутренние, домашние».

В это время Ленхен примерно на 6 месяце беременности, и Женни, скорее всего, уже обнаружила ее состояние, хотя и не знала, кто отец; вероятно, Маркс хотел обсудить это с Энгельсом. Он писал: «В довершение всего, чтобы придать происходящему трагикомическую окраску, я сейчас в очень немногих словах открою тебе одну тайну…»

Здесь его прервала Женни, и Маркс обещал рассказать все позже, однако никогда этого не сделал {42} (письмо, в котором Маркс признавался, что он отец ребенка Ленхен, если оно и существовало, не сохранилось). В своем следующем письме Энгельсу, 2 апреля, Маркс обещал, что приедет в Манчестер, чего бы это ни стоило, и расскажет все лично. «Я должен уехать отсюда хоть на неделю. Хуже всего то, что я неожиданно стал испытывать трудности в своей работе в библиотеке. Я продвинулся так далеко, что закончу все это экономическое дерьмо через пять недель» {43}.

Неудачнее времени для личного скандала — особенно такого грандиозного — и придумать было нельзя. Вся европейская оппозиция собралась в Лондоне на Всемирной выставке. Комитеты по делам беженцев находились в радостном возбуждении — ведь гости прибыли сюда с деньгами, чтобы их потратить, а взамен услышать, что в Лондоне вовсю готовятся к очередным революциям.

«Эмиграция никогда еще не пила так много и настолько задаром, как в это время, когда все немецкие мещане собрались в Лондоне!» — писали Маркс и Энгельс, освещая события года, который они сами называли «годом политики публичного дома» {44}. В конце концов стало очевидно, что лондонская эмиграция не хочет разочаровывать потенциальных спонсоров, и потому сроки революции и различные обязательства были проданы за финансирование революционной борьбы (долг этот должен был быть погашен после того, как утвердятся новые повстанческие правительства) {45}. И разумеется, на сладкое во всей этой круговерти были слухи, распространявшиеся от паба к пабу и обраставшие все более вкусными подробностями по мере выпитого рассказчиками.

Вероятность того, что Маркс живет с двумя женщинами сразу, причем обе являются матерями его детей… толпа не могла сопротивляться такому соблазну. Однако цена этой сплетни — не только билет в Лондон, а еще и средство дискредитации этого высокомерного тирана, который всегда так зло критиковал (если не уничтожал полностью) своих врагов; этого проповедника коммунизма, который утверждал, что его идеология не имеет ничего общего с идеологией свободной любви и не несет никакой угрозы святости брака…

За несколько месяцев до открытия Всемирной выставки ходили дикие слухи: якобы Луи Блан и Ледрю-Ролен (которые к тому времени были противниками) договорились организовать всемирное восстание, сидя в пабе на Хэймаркет. В нем должны были участвовать 90 тысяч иностранных беженцев, которым предписывалось одновременно поджечь свои дома, а помогать им должны были 200 тысяч ирландцев и их воинственных священников-католиков, скрывающихся под видом продавцов спичек {46}. Слухи дикие и нелепые — однако это не помешало властям континентальных государств усилить давление на лондонскую полицию, чтобы та арестовала предполагаемых диверсантов и расследовала дело о потенциальном заговоре. Правительства стран, пострадавших от революции 1848 года, считали, что Англия поступает с вопиющим безрассудством, организовывая выставку так скоро после европейских потрясений.

Посол Британии в Вене писал: «На Англию смотрят как на место, откуда не только исходит революционная пропаганда, но и поощряется разжигание мятежей и убийств» {47}.

Брат Женни, Фердинанд вон Вестфален, был одним из тех, кому наиболее активно угрожали экстремисты в Лондоне. В декабре прошлого года он стал министром внутренних дел Пруссии и, таким образом, отвечал за внутреннюю безопасность государства. 1 января он издал довольно жесткое постановление: запрещалось проводить политические митинги и собрания без полицейского надзора, а газетам для того, чтобы получить разрешение полиции издаваться, нужно было заплатить огромный налог {48}. Энгельс писал Марксу, комментируя это: «Твой зять с похвальным рвением выжигает всякую крамолу в Пруссии. Единственное мое опасение состоит в том, что этот прусско-бюрократический Брут скоро наложит лапу и на твои публикации, а это, увы, положит конец денежным поступлениям» {49}.

Англия вступала в золотой век капитализма, Пруссия открывала десятилетие реакции {50}.

Среди главных задач Вестфалена было — держать любые революционные материалы подальше от Пруссии. Все железнодорожные станции были взяты под контроль, количество сотрудников охранки увеличено, устроены засады и различные ловушки для того, чтобы задерживать распространителей запрещенной литературы. Причем рвение это не было ограничено одной лишь Пруссией или Германией. Фердинанд был убежден, что сердце революции бьется в Лондоне, и потому весной 1851 года послал в Англию своих агентов, чтобы искоренить заговорщиков, одного из которых он знал очень хорошо {51}. (Со своей стороны, Маркс публично называл Фердинанда «слабоумным и фанатичным ретроградом».) {52} Вестфален был уверен, что королева согласится выдворить из стран революционных агитаторов, если они будут пойманы с поличным. Материал расследования должен был выглядеть убедительно — и совсем необязательно быть правдивым {53}.

Как раз в это время немецкий шпион Вильгельм Штиберв и обратил внимание на кружок Маркса. Он нанял человека по имени Чарльз Флери — тот должен был представиться редактором газеты по имени Шмидт, якобы приехавшим на выставку в Лондоне. На самом деле Флери должен был следить за немецкими радикалами в английской столице, а отдельно — за частной жизнью Маркса. Вторую часть информации следовало передавать лично брату Женни {54}.

На практике это означало следующее: беременность Ленхен было уже невозможно скрыть; сам Маркс был под пристальным вниманием как прусских властей, так и политических конкурентов, а самое неприятное — за ним следили и его жена, и ее семья. Он должен был делать все, чтобы не быть уличенным в отцовстве. Любое подтверждение его неверности сделало бы из него посмешище среди противников и испортило бы его политическое реноме. В личном аспекте все было еще хуже. Его измена могла буквально убить Женни, которая и так уж вынесла ради него столько страданий. Более того, Маркс рисковал просто-напросто потерять свою семью. Узнав о трагедии Женни, Фердинанд (до сих пор обращавшийся к ней в письмах «моя дорогая, нежно любимая Женни» {55}) мог убедить ее вернуться к матери в Пруссию, где она могла бы воспитывать своих детей в комфорте и безопасности.

Вполне вероятно, что Марксу было пока не до будущего ребенка Ленхен, его слишком одолевали насущные проблемы, которые следовало решать немедленно.

В конце апреля Маркс сел на поезд и отправился навестить Энгельса. Легко представить себе разговоры этих двоих. Энгельс, вероятнее всего, от души сочувствовал затруднительному положению своего друга. А вот что могло происходить между двумя женщинами в тесной квартире на Дин-стрит? Женни и Ленхен были близки с детства. Теперь же между ними пролегла пропасть отчуждения, враждебности и печали. Единственной альтернативой для Ленхен было родить ребенка и оставить дом Маркса — или же отказаться от ребенка… и все равно, скорее всего, оставить дом Маркса. Казалось, не существует сценария, при котором она могла бы остаться жить в этой семье или чувствовать себя комфортно. Что до Женни — она уже убедилась, что Маркс был отцом ребенка Ленхен… и потому жизнь ее была разрушена. Она никогда не требовала от него ничего, кроме любви и верности, — а взамен отдала ему все.

Женни не вставала с постели, принимая каждый час по ложечке бренди и портвейна, чтобы успокоиться. Для Франциски она наняла кормилицу — потому что боялась, что девочку постигнет участь Фокси, если Женни будет кормить ее сама, находясь в состоянии такого стресса {56}. Ленхен заботилась об остальных детях. Лаура и Эдгар были еще слишком малы, чтобы почувствовать напряжение в доме, но Женнихен, которой в мае исполнялось 6 лет, уже вполне могла чувствовать его, хотя и вряд ли понимала. С первых своих фотографий смотрит она взволнованным взглядом ребенка, испуганного и уставшего от взрослых бед.

Она была бледная и худенькая, с огромными темными глазами, казавшимися еще больше, чем были на самом деле. Годы спустя она говорила Лауре, что с детства «привыкла держать в себе все, что меня огорчало. Я не могу говорить о том, что причиняет мне боль» {57}.

Маркс вернулся в Лондон ко дню рождения Женнихен, 1 мая. С того периода не сохранилось ни единой строчки писем о том, что было решено насчет ребенка Ленхен — но и так понятно, что Энгельс согласился взять вину на себя {58}. Оба друга должны были прийти к этому логичному решению. Энгельс никогда не заботился о своей репутации, особенно в отношении женщин. И, учитывая эту самую репутацию, история с беременностью Ленхен никого бы в эмигрантских кругах не удивила. Это даже в каком-то смысле спасло бы саму Ленхен от позора; даже сплетники сказали бы, что ее соблазнил настоящий эксперт. Это была ложь, на которую Ленхен согласилась.

Поверила ли Женни? Нельзя сказать наверняка. Но можно ли представить, что при таком тесном и близком сосуществовании на протяжении долгих лет она не знала правду? У них с Марксом был долгий брак, они с Карлом были больше чем просто близки. Любые проступки, совершенные в отсутствие одного из них, можно было бы скрыть лишь на время, но потом все тайны становились явью; она догадалась бы по взглядам, даже по молчанию. Женни угадала бы ложь мгновенно. Женщина в таких обстоятельствах сразу понимает, что муж ей изменил, даже если очень не хочет в это верить.

Единственное упоминание Женни о беременности Ленхен выглядит загадочно. В своих мемуарах она пишет: «В начале лета 1851 произошло событие, о котором я не хочу распространяться подробно, хотя оно значительно способствовало увеличению наших проблем как личного, так и житейского характера» {59}.

Маркс всегда гордился своим умением отринуть личные проблемы ради работы и высоких целей, но той весной ему нужно было бы быть сделанным из стали, чтобы пережить подобное потрясение. Его семейная драма достигла трагического крещендо, и одновременно он узнал, что его коллеги по Коммунистическому союзу арестованы в Пруссии. Один за другим они попадались в сети, расставленные братом Женни. Первым был задержан в Эльберфельде портной Петер Нотьюнг, это произошло 10 мая. Полиция нашла у него документы, благодаря которым за восемь дней было арестовано еще несколько человек. Среди них — Лесснер, уехавший из Лондона под чужим именем, чтобы вести революционную пропаганду в Пруссии; Герман Беккер, начавший в апреле публикацию работ Маркса; Роланд Дэниэлс, кельнский доктор, помогавший в 1848 году Женни и Марксу найти квартиру в Кельне; и Генрих Бюргере, когда-то приехавший вместе с Марксом из Парижа в Брюссель. 12 сподвижников и товарищей Маркса обвинили в государственной измене и попытке государственного переворота. 11 из них были арестованы {60}. Единственным, которому удалось бежать из Пруссии, был Фрейлиграт, приехавший в Лондон на третью неделю мая {61}. Вскоре начали приезжать и другие, опасаясь арестов. К концу июня большинство из так называемой «партии Маркса» оказались либо в прусских тюрьмах, либо в изгнании в Лондоне.

В письме Энгельсу Маркс обвиняет в случившемся людей Виллиха. Он говорит, что игры в революцию и громкая показуха разозлили прусские власти. «Эти надутые пузыри прекрасно знают, что нет ни заговора, ни даже какой-то реальной цели… Все они лишь хотят казаться опасными… Была ли когда-нибудь такая партия, чьей единственной целью было бы покрасоваться?!» {62}

Перед самым арестом Дэниелс успел отправить Марксу анонимное письмо, поручив ему избавиться от всех компрометирующих материалов, потому что готовятся обыски и в Англии. Маркс велел Энгельсу все сжечь, а самые важные документы спрятать у Мэри. Энгельс выполнил указание, а затем уехал в Лондон, чтобы быть с Марксом и друзьями {63}. Здесь он пробыл с 31 мая по 15 июня, и хотя основные цели его визита были политические, он, без сомнения, внес успокоение в нервную жизнь семьи накануне рождения ребенка Ленхен, заодно укрепив впечатление, что именно он и является отцом. Впрочем, рождения ребенка он так и не дождался, вернувшись в Манчестер {64}. Ленхен родила сына 23 июня 1851 года. Она назвала его Генри Фредерик, коротко — Фредди {65}.

Маркс пытался спастись от проблем бегством в свой любимый читальный зал, чтобы поработать там над книгой — в этом году он исписал уже 14 тетрадей {66}, — однако в письме к Энгельсу он признается, что напряжение дома и чрезвычайные финансовые затруднения делают какие-либо занятия невозможными.

«Дом напоминает крепость на осадном положении. Ночи напролет я провожу в отчаянии и злых слезах. Разумеется, я почти ничего не могу сделать. Мне жалко мою жену. Основная ноша легла на ее плечи, она права. Промышленность гораздо более продуктивна, чем брак. В довершение всего, как ты помнишь, по природе я очень нетерпелив, временами даже нетерпим, и потому часто теряю выдержку» {67}.

Ленхен не записывала ребенка до августа, целых 6 недель после рождения. Когда же сделала это, то указала только себя в качестве матери, на месте имени отца остался прочерк. Неясно, жила ли она в этот период на Дин-стрит вместе с ребенком {68}. Женни писала Стефану Борну, что Ленхен съехала, но, кажется, ненадолго {69}. В любом случае этот период был пыткой для всех участников. Останься Ленхен в квартире, съехай с нее — все это одинаково вызвало бы подозрения. Сообщество, которое Маркс беспощадно атаковал после арестов членов Союза, гудело от слухов. А над всем этим стоял личная трагедия Ленхен и Женни. Если бы Ленхен ушла от Марксов, она порвала бы с единственной семьей, которую могла считать своей, и осталась бы в чужой стране совершенно одна, даже не говоря по-английски, — либо принуждена была бы вернутся в Рейнланд, опозоренная. Для Женни же Ленхен всегда была лучшей и незаменимой подругой и помощницей. Да и кто, кроме Ленхен, согласился бы разделить с ними их нищенскую жизнь, не требуя взамен ни гроша?

В письме от 2 августа Вейдемейеру, через день после рождения Фредди, Маркс жалуется на обстоятельства, перекладывая всю вину за случившееся на других.

«Как вы можете видеть, положение мое ужасающе. Жена моя может просто не выдержать, если все будет идти без изменений. Постоянные тревоги, бесконечная и ежедневная борьба за существование истощили ее; в довершение всего мои противники высказывают гнусности обо мне; никогда еще их нападки не были так яростны — стремясь отомстить за собственное бессилие, они позволяют себе бросать подозрения частного характера и распространять обо мне немыслимо гадкие слухи… Разумеется, я мог бы обратить все это в шутку и не позволил бы ни на миг прервать мою работу, но, как вы видите, жена моя совсем плоха и измучена домашними неурядицами… и все это ежедневное злобное пыхтение демократической клоаки не добавляет ей бодрости. Бестактность некоторых людей поистине колоссальна» {70}.

Печальная глава жизни, посвященная беременности Ленхен, закончилась так же туманно и непонятно, как началась. Где-то в августе она передала Фредди на попечение семьи Леви, проживавшей в Восточном Лондоне, районе, печально известном своей бедностью даже по сравнению с Сохо {71}. Семье нужны были деньги, и, по некоторым сведениям, их давал Энгельс {72}. Фредди вырос вдали от своей матери и семьи Маркс, Ленхен вернулась на Дин-стрит. Маркс, Ленхен и Женни достигли молчаливого согласия; их взаимная зависимость была слишком велика, чтобы ее могла разрушить нежелательная беременность. Это соглашение позволило им внешне зажить прежней жизнью, однако душевные раны все еще болели, а слухи вокруг не утихали, и это, что бы Маркс ни говорил Вейдемейеру, влияло на его работу.

В середине августа была опубликована новая клевета. Лондонский немецкий еженедельник предположил, что Маркс пишет для реакционных газет в Пруссии и является шпионом своего зятя Фердинанда {73}. Маркс направил в газету опровержение, говоря, что эти обвинения абсурдны и что только профессиональные связи Фердинанда фон Вестфален привели к аресту издателя Маркса и запрещению продаж «Ревю». Однако эти усилия ни к чему не привели. Журналист, на имя которого Маркс направил письмо с опровержением, был австрийским шпионом, поэтому единственными читателями Маркса остались полицейские. Опровержение Маркса осталось ненапечатанным {74}.

Кипя от ярости, Маркс в сопровождении Фрейлиграта отправился в редакцию еженедельника, чтобы вызвать обидчика на дуэль. Вероятнее всего, тот отказался удовлетворить требования этого бешеного иностранца, потому что никаких сведений о дуэли больше не найдено {75}.

В тот самый момент, когда уже казалось, что жизнь Марксов разбита навсегда, с неожиданной стороны пришло спасение. Маркс получил письмо из Нью-Йорка, от газеты «Нью-Йорк Дейли Трибьюн» с предложением поработать одним из 18 зарубежных корреспондентов газеты, освещая все европейские дела. Маркс встречался с редактором «Трибьюн» Чарльзом Дана в 1849 году в редакции «Neue Rheinische Zeitung», когда американец жил в Европе, освещая революционные события, и был свидетелем начала контрреволюции. Возможно, Дана вспомнил о Марксе после письма, которое тот послал в газеты США, спрашивая, не нужен ли им журналист, живущий в Лондоне. «Трибьюн» была крупнейшей газетой в мире с тиражом около 200 тысяч экземпляров {76}, и хотя Маркс презирал ее за легковесность, ему нужна была работа {77}. Но была одна проблема: Маркс не мог говорить и писать по-английски (хотя и усиленно учился, заучивая наизусть Шекспира) {78}. Он снова обратился к Энгельсу, объяснив, что очень занят своей книгой о политэкономии, и потому не мог бы Энгельс «написать к утру пятницы [через 7 дней] статью о положении дел в Германии» {79}. Маркс просил друга не стесняться «быть остроумным и раскованным» от его имени {80}. Сам он в данный момент был решительно на это не способен.

22. Лондон, 1852

Люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого.

Карл Маркс {1} [45]

Энгельс был весьма прилежен, работая на «Трибьюн», однако плата в один фунт за статью была явно недостаточной для того, чтобы семья Маркса была сыта и одета, даже несмотря на постоянные субсидии от компании «Эрмен&Энгельс». Маркс отчаянно пытался найти кого-нибудь, кто захотел бы опубликовать его статьи прошлых лет из «Ревю», — одним словом, делал все, чтобы получить деньги побыстрее и без дополнительных усилий. Йозеф Вейдемейер обосновался в Нью-Йорке и искал работу журналиста, однако Маркс предложил ему «после серьезного обсуждения с Люпусом» стать издателем и публиковать политические труды {2}. Один только его список мог обеспечить будущее издательства на год вперед, если не больше. Энгельс утверждал, что лучшим выходом для Маркса сейчас является работа над книгой по истории экономики, первый том которой должен быть издан и продан в Германии.

«Главное — ты должен публично представить свою книгу, желательно — начав с самой безобидной истории… Это абсолютно необходимо, чтобы разрушить злые чары, из-за которых твои книги отсутствуют на немецком книжном рынке, а позднее — заинтересовать книготорговцев. Как только одна-две поучительные, интересные вещицы твоего авторства появятся в продаже, все изменится, и ты сможешь презрительно щелкать пальцами на тех книготорговцев, кто предлагает слишком маленькую цену». Затем он добавляет редким для него тоном: «Пора тебе хоть немного побыть деловым человеком!» {3}

Однако Маркс был одинок и обессилен. Он не мог писать то, что хотел, потому что ему нужны были деньги; его коллеги и друзья гнили в тюрьме Кельна без суда и следствия; деятельность его организации была запрещена и остановлена; он стал объектом насмешек для критиков не только в Лондоне и Германии, но и среди оппозиции в Америке. Распространился очередной слух: «партия Маркса раздает призы своим бывшим соратникам, чтобы они не могли стать героями морально» {4}. Что особенно раздражало в этой клевете, так это то, что распространилась она как раз в то время, когда многие беженцы и изгнанники 1848 года, которых Маркс считал шарлатанами, были уже неплохо вознаграждены за свой героизм. Они все заработали немало денег, продавая должности в своих будущих правительствах и вымогая кредиты для будущих революций; выступали с пламенными речами, после которых количество их почитателей увеличивалось. Тур с лекциями по Америке мог стоить 20 тысяч долларов {5}.

Йозеф Кошут, герой Венгрии, выступивший против Габсбургов и едва не победивший в той борьбе, приехал в Лондон в октябре и был принят так, словно он — один из королевских военачальников, возвращающийся после битвы. На закрытии Всемирной выставки его принял лорд-мэр Лондона — в этот день выставку посетили 6 миллионов человек. Толпы выстраивались вдоль улиц, чтобы взглянуть на него, и ожидания не были обмануты. Кошут, в национальном венгерском костюме, с саблей на боку, стоял в открытом экипаже, с удовольствием принимая восторги и благодарности толпы {6}. Несмотря на то что говорили недоброжелатели, Маркс никогда не проявлял интереса к такого рода поклонению. Он презирал подобные «ярмарки тщеславия». Однако разница между отношением к нему и к Кошуту была очевидна. Он писал Энгельсу: «Мистер Кошут, словно апостол Павел, является для людей примером. В Марселе он кричал: «Да здравствует Республика!» — в Саутгемптоне: «Боже, спаси королеву!» Маркс наблюдал за попытками Кошута собрать средства и злорадствовал, что дело идет не так успешно, как ожидалось {7}. Однако все это было всего лишь развлечением для Маркса. Все это совершенно не касалось его семьи, хотя Кошут уехал из Лондона с набитыми деньгами карманами. Семья Маркса не имела ничего.

2 декабря 1851 года произошло событие, которое отвлекло внимание всей семьи — от самого Маркса до юного Эдгара — от казавшихся неразрешимыми личных и финансовых проблем. Луи Наполеон совершил государственный переворот и официально завершил тем самым эпоху революций 1848 года. Опираясь на армию, этот самозванец фактически уничтожил Конституцию Второй республики, распустил Национальное собрание и провозгласил себя пожизненным президентом.

Переворот он приурочил к годовщине коронации своего дяди в 1804 году, после чего последовал долгий диспут с Национальным собранием по поводу истекшего в 1852 году депутатского срока Луи Бонапарта {8}. Виктор Гюго писал: «За одну ночь Свобода была низвергнута рукой того, кому был дарован меч для ее защиты; неприкосновенность Закона, права гражданина, достоинство судьи, честь солдата — все это исчезло перед натиском деспотизма, основанного на оружии, лжесвидетельстве и убийствах» {9}.

Республиканцы, социалисты и демократы вышли протестовать на улицы не только в Париже, но и на юге, и в Центральной Франции. Однако их ряды были безжалостно смяты солдатами; армия по численности значительно превосходила восставшх. Только за два дня боев, 3 и 4 декабря, было убито около 500 человек, а 26 тысяч человек арестовано {10}. Карл Шурц, который вел хронику восстания в Берлине в 1848 году, во время переворота Луи Наполеона был в Лондоне. По его словам, новость вызвала бурю негодования среди беженцев. Все собирались во французских клубах, где настроения «были близки к безумию» {11}. Но независимо от страстей, кипевших в Лондоне, революция на континенте была закончена.

Маркс говорил, что переворот окончательно разрушил надежды изгнанников на триумфальное возвращение на родину, к новым битвам {12}. Один несомненный плюс имелся и у этого события: противники Маркса были настолько деморализованы, что им стало не до демонизации Маркса. В какой-то степени он даже чувствовал удовлетворение, поскольку сбылось его предсказание о том, что вооруженное восстание окажется бесполезным.

Вейдемейер планировал начать выпуск газеты немецких коммунистов «Революция» в январе в Нью-Йорке, и Маркс приступил к работе над статьей для первого номера {13}. К тому времени, когда он сел писать ее, стало ясно, что французы в восторге от смелого жеста Луи Наполеона, он их восхитил. Плебисцит в поддержку его правительств составил 92 % от всех голосовавших {14}. Поддержку выразили и «денежные мешки» Франции, воспринимавшие успех Луи Наполеона как свой собственный; их ликующее состояние описал Маркс: «Преступления — его, но плоды — наши общие — такова их жизнерадостная оценка» {15}.

Актуальные новости из Франции были тем, чего так не хватало семье Маркс для того, чтобы пережить последствия этого тяжелого года. Работа Маркса в газете Вейдемейера не принесла ему денег, однако помогла воспрянуть интеллектуально и примирила Карла с Женни. Как и во времена Манифеста, она переписывала его статью начисто, пока страницы так и летели из-под его пера. 17 декабря Женни писала Энгельсу, что ее дорогой Карл «буквально сжигает свои пальцы над статьей об этих французских штучках» и должен дописать ее к концу недели, когда Энгельс, как обычно, приедет на выходные.

Энтузиазм Маркса был заразен. Женни пишет, что даже 4-летний Эдгар, который ныне носил прозвище Полковник Муш, пишет Энгельсу по три письма в день, «приклеивая на конверты старые марки с предельной добросовестностью» {16}. Годы спустя Женни будет вспоминать эти дни как одни из самых счастливых в своей жизни {17}. Помогая Марксу, деля с ним революционную работу, она отвлекалась от самой тяжкой, личной боли.

Как и следовало ожидать, Маркс не закончил статью на этой неделе, и дальнейшая работа была прервана приездом Энгельса. Рождество в доме Марксов было вынужденно скромным, учитывая их финансовую ситуацию, но появление Энгельса гарантировало, по крайней мере, что на праздничном столе у них будут и еда, и питье — благодаря деньгам Энгельса и кулинарным талантам Ленхен.

Большинство товарищей Маркса теперь встречались за пределами Сохо, в винном погребке на Фаррингдон-стрит, недалеко от Флит-стрит — сердца «газетного» Лондона. Маркс называл свой новый клуб «синагогой» {18}. Скорее всего, молодые холостяки, обычно сопровождавшие Маркса и в библиотеке, и в «синагоге», разделили и семейное торжество по поводу Рождества и Нового года, поскольку 1 января Маркс написал Вейдемейеру, что ни он, ни Люпус, ни Красный Волк ничего не написали для его газеты. Он объяснил задержку личными обстоятельствами со своей стороны, болезнью Люпуса, а также тем, что Красному Волку пришлось срочно переписать кусок своей статьи {19}, но настоящей причиной задержки следует считать то, что Энгельс высокопарно окрестил «Всемогущим Запоем» {20}. Энгельс извинился перед Женни за то, что в результате их загула Маркс две недели пребывает «на ложе боли и раскаяния» {21}. Женни ответила: «Как ты можешь думать, что я зла на тебя за этот маленький загул?.. Кроме того, такие интермедии чаще всего оказывают положительный эффект, просто на этот раз папаша Маркс, должно быть, простудился во время ночной экскурсии и философской беседы с племянником архиепископа», — так Женни обозвала самого Энгельса {22}.

Наконец, 20 января, Маркс пришел в себя настолько, что смог вернуться к работе, но только не покидая собственной квартиры. Его проблема теперь заключалась не в последствиях алкогольного отравления, а в геморрое. Как он писал Энгельсу: «Я не мог вернуться в читальный зал, ибо мой геморрой наказал меня сильнее, чем французская революция» {23}.

Пока он болел, Женни вела обширную переписку, принося извинения за болезнь мужа и обмениваясь вместо него с друзьями, в том числе с Энгельсом и Вейдемейером, новостями политики и журналистики, точно так же, как это делал бы сам Маркс.

Основное место в этой переписке занимали новости об арестованных в Пруссии товарищах. Маркс и Женни узнали, что через девять месяцев содержания под стражей их друзья в Кельне так и не предстали перед судом по обвинению в государственной измене, как было объявлено, поскольку власти сообщили, что расследование связано с большими трудностями и его придется начать с самого начала. В прессе об 11 обвиняемых говорилось мало, а еще меньше говорилось о махинациях прокуроров, чьи действия слишком походили на сознательное затягивание дела и задержку судебного разбирательства по той простой причине, что у них не было достаточных доказательств для обвинения {24}. Женни писала Вейдемейеру, что их товарищи останутся в тюрьме еще на три месяца из-за безобразного отношения властей и равнодушия общественности {25}.

Пока Женни работала секретарем собственного мужа, Маркс начал работать почти круглосуточно, чтобы организовать пропагандистскую кампанию в газетах, направленную на освещение положения арестованных членов Союза. Маркс утверждал, что либеральная и демократическая пресса Пруссии устранилась от этой истории, потому что партии, которые представляла пресса, увидели в преследовании властей возможность избавиться от своих политических конкурентов {26}. Маркс тем временем обратился к английским газетам, надеясь привлечь их внимание к проблеме. Он также торопился закончить статью о перевороте Луи Наполеона, которую назвал «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» — это была отсылка к 1799 году французского революционного календаря, когда Наполеон организовал заговор и установил свою диктатуру {27}.

Маркс работал за единственным столом в доме, окруженный обычной домашней суетой. Дети придумали новую игру — они придвигали к стулу Маркса все остальные стулья и устраивали «дилижанс». Сидящий папа-Маркс был «лошадью», и ему приходилось делать вид, что он тянет «дилижанс», иначе не миновать кнута! Его дочь вспоминала много лет спустя, что некоторые главы «Восемнадцатое брюмера» были написаны «под стипль-чез троих маленьких детей» {28}. Когда ему требовалось сосредоточиться, Маркс работал ночью.

Он не спал до рассвета в холодной передней комнате, куря единственные сигары, которые были ему по карману, — дешевые, с резким запахом, из тех, что называют «дешевые и противные». Утром он, обессиленный, падал спать на диван, а семейная, домашняя жизнь безмятежно кипела вокруг него. Такой распорядок не мог не повлиять на его здоровье, в частности — на зрение {29}. Для чтения чаще всего использовались керосиновые лампы или свечи, но их свет был тусклым. Парафиновые лампы горели ярче, но у них был слишком резкий запах, особенно в таком тесном пространстве {30}. Ни одно из этих решений хорошим не было, но за неимением других ночью приходилось прибегать к ним, и Маркс использовал их по ночам, а иногда и днем, потому что тусклый солнечный свет почти не пробивался сквозь влажный туман, окутывавший Лондон зимой.

Несмотря на все усилия Маркса, статья о «Восемнадцатом брюмера» так и не появилась в печати — прежде чем он закончил ее, газета Вейдемейера закрылась. Отчасти проблема была и в том, что «статья» сильно выросла {31} (Маркс уверял, что это само собой так получилось {32}) до размеров небольшой книги. Сам Маркс был доволен, работа была написана в его лучших традициях, в стиле репортажа, который комбинировал глубокую научную эрудицию автора и анализ текущих событий, приводимый в историческом контексте. Там, где остальные видели просто волны, Маркс видел прилив. О невероятном взлете Луи Наполеона он писал: «Традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых. И как раз тогда, когда люди как будто только тем и заняты, что переделывают себя и окружающее и создают нечто еще небывалое, как раз в такие эпохи революционных кризисов они боязливо прибегают к заклинаниям, вызывая к себе на помощь духов прошлого, заимствуют у них имена, боевые лозунги, костюмы, чтобы в этом освященном древностью наряде, на этом заимствованном языке разыграть новую сцену всемирной истории. …Социальная революция XIX века может черпать свою поэзию только из будущего, а не из прошлого… Революция XIX века должна предоставить мертвецам хоронить своих мертвых, чтобы уяснить себе собственное содержание» {33} [46].

Трудно представить, что автор «Восемнадцатого брюмера» изображал лошадь во время написания, или подумать, что глаза у него были настолько воспалены, что он едва мог видеть. Читателя скорее поразит кристальная ясность этого произведения. Эта краткая и красноречивая работа превосходит все остальные своим великолепным анализом и стилем. Впрочем, все эти достоинства все равно не могли найти Марксу издателя, а Марксу нужно было чем-то зарабатывать деньги. Он в очередной раз выдвинул идею переиздания его «атаки на Прудона» и продолжал попытки заинтересовать потенциальных издателей своей книгой по политэкономии, однако ни то, ни другое не увенчалось успехом {34}. В конце февраля он писал Энгельсу: «Неделю назад я достиг очаровательного состояния: я не могу выйти из дома, поскольку мое пальто заложено, и не могу есть мясо, поскольку мясник закрыл мне кредит». Единственным светлым пятном на горизонте замаячила весть о плохом самочувствии одного из дядюшек-реакционеров Женни: «Если этот старый пес умрет, я выберусь из этой ямы». «Старый пес», однако, не умер, а отсутствие у Маркса пальто и наличных означало, что он не сможет пойти на банкет, посвященный годовщине событий 1848 года. Вместо себя он послал туда Женни, которой не нужно было платить за входной билет, поскольку она пошла туда в сопровождении француза {35}.

Казалось, у шпиков выработалось некое шестое чувство начет того, когда лучше вторгаться на личную территорию Маркса, — и он получает анонимную записку о том, что он и его друзья находятся под наблюдением провокатора {36}. Маркс полагал, что знал этого человека. Вильгельм Хирш совершенно неожиданно появился в группе Маркса в декабре, когда они только-только начали встречаться по четвергам на Фаррингдон-стрит. Догадка Маркса оказалась верна: Хирш был нанят прусской полицией, чтобы найти наконец доказательства для прокуроров, которые все никак не могли осудить членов Союза, сидящих в кельнской тюрьме {37}. Во время своего первого года пребывания в Лондоне Маркс с друзьями действительно походили на банду, в чем их нередко обвиняли: в их кругу регулярно обсуждались революции, политические убийства и любая антиправительственная деятельность. Однако к моменту появления Хирша гораздо более насущными проблемами стали пропаганда и собственное выживание.

С самого начала Хирш вызывал подозрения, и группа, не предупредив его, перенесла заседания «синагоги» на среду, в таверну «Роза и Корона» в Сохо {38}. Но это было временное решение. Хиршу платили по факту: если он сообщал конкретные сведения, ему выдавали деньги — поэтому он зачастую просто выдумывал заседания группы. Маркс не знал о такой изобретательности Хирша, как не знал и того, что другой шпион, Штибер, уже получил компрометирующие документы от другой группы эмигрантов и намеревается использовать их против группы Маркса. Самую же большую опасность представлял третий агент, о существовании которого никто и не догадывался, а он уже начал внедряться в окружение Маркса. Предательство этого человека будет очень дорого стоить всем им.

Энгельс приехал в Лондон на Пасху, но этот визит был уже не столь весел, как рождественский загул. Младшая дочь Маркса и Женни, Франциска, сильно заболела бронхитом и умерла вскоре после своего первого дня рождения, 14 апреля {39}. Смерть ребенка в таком возрасте была обычным явлением в Англии XIX века, почти 15 % новорожденных умирали, не дожив и до года {40}. Но эта печальная статистика не могла утешить родителей, и уж конечно — не Женни, чья скорбь усугублялась их ужасающей бедностью. У Марксов не было денег даже на гробик для их дочери. Не имея возможности нормально похоронить свое дитя, Женни перевела всю семью в другую комнату, оставив Франциску лежать в спальне. Она писала: «Трое наших детей легли с нами, и все мы плакали о нашем маленьком ангеле, чье крошечное безжизненное тельце лежало в соседней комнате».

Женни и Маркс безуспешно пытались занять денег у немецких и английских друзей (даже у Энгельса не было средств). Наконец Женни обратилась к эмигранту-французу, жившему неподалеку, и он дал ей два фунта на покупку гроба. «Когда она появилась на свет, у нее не было колыбели, и так долго, невыносимо долго ей было отказано и в последнем пристанище, — вспоминала Женни. — С каким же тяжелым сердцем мы провожали ее в последний путь!»

Франциска упокоилась рядом с Фокси на кладбище, расположенном в нескольких кварталах от дома Марксов {41}.

Маркс и Женни не успели оплакать свою дочь, как вновь пришли плохие вести. Вейдемейер пытался опубликовать «Восемнадцатое брюмера», однако в день похорон Франциски от него пришло письмо, что попытка провалилась {42}. Маркс писал другу, что эффект письма был убийственным: «Уже два года она [Женни] видит, как все мои предприятия оканчиваются крахом» {43}. Энгельсу Маркс рассказывал: «Ты не можешь себе представить, какой ужасной была прошлая неделя. В день похорон деньги, которые были мне обещаны разными людьми, не пришли, и я вынужден был отправиться к нашим французским соседям, чтобы заплатить английским стервятникам. Вдобавок ко всему этому пришло письмо от Вейдемейера, дающее основания предполагать, что и в Америке все наши надежды пошли прахом… Хотя я и крепок от природы, не могу не признать, что этот удар очень силен» {44}.

Позднее он признается: «Уверяю тебя, когда я вижу страдания моей жены и собственное бессилие, я чувствую себя так, словно готов продать свою душу дьяволу» {45}.

В некотором смысле так и произошло. Венгерский журналист по имени Янош Банья познакомился с Марксом весной и быстро стал центральной фигурой в его жизни. Банья был шпионом, чего Маркс не знал, и предательство его было не только политическим, но и личным. Судя по письмам Маркса Энгельсу и коллегам в Америке, он полностью доверял Банья и к концу апреля попался в умело расставленную новым другом ловушку.

Для собственного развлечения Маркс писал сатирические зарисовки, высмеивающие некоторых оппозиционеров-изгнанников, описывая их встречи, увлечения и цели. Банья заявил Марксу от имени издателя Айзенманна в Берлине, что заплатит 25 фунтов за небольшой сборник этих зарисовок, которые Маркс мог бы написать даже анонимно {46}.

Энгельс, которого Маркс звал в соавторы, сомневался. Он задавался вопросом, стоит ли неминуемый скандал 25 фунтов. Кроме того, его волновало, что друзья в Кельне могут увидеть в подобной книге проявление нелояльности к немецкой оппозиции в целом, если вообще не реакционность {47}. Однако Маркс был настроен решительно — из-за обещанных Банья денег. Венгр сказал, что заплатит сразу же, как только получит рукопись. В конце мая Маркс приехал в Манчестер, чтобы начать работать вместе с Энгельсом над проектом.

Каждый раз, уезжая из Лондона, Маркс оставлял Женни один на один с разгневанными кредиторами. На этот раз впереди маячила вероятность скорого получения денег: пока Маркса не было, Банья показал Женни контракт якобы от берлинского издателя, согласившегося на условия Маркса {48}. Но на эту бумагу нельзя было купить молоко, хлеб, картофель и уголь для семьи, которая изо всех сил боролась за выживание.

Эта поездка пришлась на особенно трудное время: со смерти Франциски прошел всего месяц, и Женни все еще ужасно страдала от своей потери — и чувства вины перед дочерью, которую можно было бы спасти, если бы они жили нормальной жизнью с элементарными удобствами.

Чуть раньше в том же месяце Маркс и Женни отправили Женнихен, Лауру и Муша погостить в Манчестер. Их приезд совпал с визитом Энгельса-старшего, поэтому, скорее всего, дети жили с Мэри и Лиззи Бернс. Каждый из детей послал по записке отцу, которые Энгельс приложил к своему письму. В этих записках маленькие Марксы описывали, как им нравится вкусная еда — ромштексы, горошек и картофель. Лаура писала за Муша, и эта записка гласила: «После вкусного обеда у нас будет прекрасный ужин. Хлеб и масло, которые ты так любишь, сыр и пиво. Мы выпьем за твое здоровье и здоровье мистера Фреда, и даже если чуть захмелеем, то это все за твое здоровье. Прощай, мой лучший папа» {49}.

Детям было нужно так мало для того, чтобы быть счастливыми, — но Маркс и Женни не могли обеспечить им этого.

После возвращения детей, когда Маркс сменил их в Манчестере, Женни написала ему полное муки письмо: «В то же время я сижу здесь одна — и медленно рассыпаюсь на кусочки. Карл, мне совсем плохо… Я выплакала все глаза, а помощи нет ниоткуда… Моя голова распадается на части. На неделю я смогла собрать все свои силы, но теперь я больше не могу» {50}.

Ответное письмо Маркса состояло на 90 % из деловых разговоров и лишь на 10 % — из сочувствия. Возможно — потому, что они с Энгельсом прекрасно проводили время (он рассказывал, что они хохотали до слез над тем, что сами же и писали), и потому Маркс не мог полностью проникнуться переживаниями Женни. А возможно, он просто знал, что лучший способ помочь Женни в таком состоянии — не считая денег — это занять ее работой. Маркс неоднократно описывал стойкость Женни и ее способность приходить в себя после малейшего поощрения или одобрения. Возможно, именно с учетом этого он написал 11 июня: «Сердце мое! Никогда не сомневайся, что можешь рассказать мне все. Если ты, моя бедная маленькая негодница, вынуждена терпеть эту горькую действительность, будет только справедливо, если я разделю с тобой все твои страдания, пусть даже мысленно». После этого он дал ей список дел и партийных задач, бодро похвалив за прекрасное выполнение какого-то другого поручения {51}.

Для детей Маркса вся эта политическая суматоха в доме, странные личности, каждый вечер спорящие до хрипоты, и постоянные драмы с кредиторами были привычны и нормальны. Им не с чем было сравнивать свою жизнь, потому что их друзьями были дети мужчин и женщин, очень похожих на их родителей, — таких же бедных немецких изгнанников, активно занимающихся политикой. Однако Маркс и Женни не могли претендовать на такое же невинное невежество в отношении их собственной жизни, прекрасно зная, как бы она отличалась от их нынешней жизни, если бы они растили детей в условиях, подобающих их социальному статусу. К тому времени, когда они перебрались в Лондон, они были хорошо осведомлены о трудностях, которые могли возникнуть в связи с их жизненным выбором, и каждый год на чужбине эти трудности только увеличивал. Однако тот период, в который они сейчас входили, будет, без всякого сомнения, самым трудным и страшным. Действительно, все шло не так…

Женни и Эрнст Дронке по очереди переписывали скетч Маркса и Энгельса «Великие мужи эмиграции», а Маркс диктовал им стоя. Когда работа была окончена, Банья быстро уплатил обещанные деньги за вычетом 7 фунтов (вероятно, долг Маркса), в результате чего Маркс стал обладателем 18 фунтов {52}. Маркс смог только расплатиться с Дронке, на покрытие других расходов денег не хватало, и Банья не обещал, что памфлет будет опубликован, хотя Маркс очень надеялся на процент от продаж {53}. Энгельс тоже был заинтересован в этом; в августе он сообщил Марксу, что вряд ли сможет дать ему денег в ближайшие 6 недель {54}. Зато в Америке наконец-то было напечатано «Восемнадцатое брюмера», и газета Вейдемейера возобновила свое существование. Это стало возможным благодаря 40 долларам, пожертвованным одним немецким эмигрантом, — однако эта сумма не могла покрыть всех расходов по распространению, и потому тираж лежал мертвым грузом {55}. Вдобавок Вильгельм Пипер неудачно перевел работу на английский язык, в результате чего откладывались продажи в Лондоне, а в Германии ни один из издателей так и не проявил интереса к этому сочинению {56}. Любая задержка была критической, потому что с каждым днем ослабевала актуальность написанного, в то время как другие вовсю публиковали свои соображения по поводу переворота во Франции. К большому своему раздражению Маркс узнал, что его верная «немезида», Прудон, заработал на своей критике Луи Наполеона более 100 тысяч франков {57}.

Тревога Маркса из-за денег явственно проглядывает во всех его письмах того периода, в том числе и тех, где он говорит о финансах своих противников. Кроме того, он непривычно остро воспринимает любые атаки на себя и Энгельса. Одно замечание, сделанное немцем-эмигрантом из Цинциннати, буквально вывело его из себя: «Маркс и Энгельс не революционеры, они пара негодяев, которых не пускают на порог общественных зданий в Лондоне сами рабочие» {58}. Маркс часто говорил, что совершенно нечувствителен к слухам, однако его тяжелое финансовое положение во второй половине 1852 года и полное отсутствие признания его работ усугубляли обиды от нападок, как бы далеко от Маркса ни находились нападавшие.

Когда автор оскорбительных слов, прозвучавших из Цинциннати, Готфрид Кинкель (Маркс называл его «Иисус Христос Кинкель» — из-за мессианских мотивов его политических фантазий) вернулся в Лондон, Маркс потребовал объяснений по почте, но Кинкель не ответил. Решив, что Кинкель намеренно не вскрывает письма со штемпелем Сохо, догадываясь, что они от Маркса, Маркс и Люпус послали следующее из Виндзора, написав на бумаге, которую обычно используют для любовных писем. Если Кинкель его вскрыл, то должен был испытать немалое потрясение, обнаружив среди пышных роз и ангелочков пылкое и бессвязное обвинение, подписанное «Доктор К. Маркс» {59}.

Маркс был на пределе. Он писал Энгельсу, что вся семья болеет, но он не может позволить себе вызвать врача. «Последние 8–10 дней я кормил свою семью хлебом и картофелем, но не знаю, удастся ли мне достать их сегодня… Шторм грозит со всех сторон». Имелись в виду пекарь, зеленщик и мясник, требовавшие заплатить по счетам. «Ты сам видишь из моих писем, что обычно, когда я сам по уши в дерьме, а не узнаю об этом из вторых рук, я бреду сквозь него с полнейшим равнодушием. Да и что тут можно поделать? Мой дом напоминает госпиталь, и ожидание кризиса так беспокоит меня, что я посвящаю только ему все свое время. Что делать?» {60}

Последним выходом был ломбард, где за принесенные вещи давали не более трети их настоящей стоимости, а иногда и еще меньше — пользуясь крайней нуждой закладчика. Маркс пытался заложить фамильное серебро Женни с гербом Аргайлов, но владелец ломбарда перепугался, увидев такую дорогую вещь в руках иностранца крайне непрезентабельного вида, решил, что она ворованная, и хотел вызвать полицию. Возможно, из-за пережитого позора Маркс никаких записей по этому поводу не оставил. Сохранилась версия, что Маркс сумел убедить владельца ломбарда в том, что, несмотря на внешность, он женат на представительнице одного из самых древних родов Британии. По другой версии, Маркс был арестован по подозрению в воровстве и провел в участке всю ночь, пока Женни не вызволила его, подтвердив, что вещь с гербом Аргайл принадлежит ей {61}. Какая бы из версий ни была правдива, результат для Маркса был один: глубочайшее унижение. Он пал так низко, что вызывал подозрения даже у ростовщика в ломбарде с сомнительной репутацией в одном из самых зловонных районов Лондона.

К осени 1852 года тесная квартира Маркса стала командным центром эмигрантов, деловито выискивающих шпионов в своих рядах и занимающихся реабилитацией своих товарищей в Кельне. Женни рассказывала другу Маркса в Вашингтоне, Адольфу Клюссу, что в их квартире на Дин-стрит организовался настоящий офис. «Два или три человека пишут, другие исполняют мелкие поручения, третьи пересчитывают пенни и фартинги, чтобы писатели могли существовать и питаться, а также доказывать, что бюрократия старого мира виновна в этом возмутительном скандале… А между тем трое моих развеселых детей поют и свистят, словно птицы, за что их нередко отчитывает их строгий папа. Что за суета!» {62}

После 17 месяцев затягиваний и неопределенности дело, начатое против членов Союза коммунистов, наконец-то было передано в суд. Доказательства выглядели смехотворно, однако это отнюдь не гарантировало освобождения: обвинительный приговор был для властей делом принципа. Маркс и его товарищи пришли к выводу, что жюри заранее подобрано так, чтобы его члены отнеслись к обвиняемым предвзято. В него входили три представителя верхушки среднего класса, два городских патриция, два помещика, два советника правительства и один прусский профессор {63}. Положительный момент тоже имелся: отсутствовали два важных свидетеля обвинения, один из которых бежал в Бразилию; кроме того, имелись шокирующие свидетельства жестокости полиции {64}.

Обвинительное заключение занимало 70 страниц и рисовало тревожную картину того, как радикальная немецкая оппозиция собиралась в Лондоне, как утверждали — под руководством Маркса. И хотя следствие и так достаточно запуталось с момента ареста в мае 1851 до суда в октябре 1852 года, но государственное обвинение пошло еще дальше, представив доказательства аж из 1831 года, когда Союз только создавался {65}. Некоторые из этих материалов были взяты из допросов обвиняемых во время их пребывания в одиночных камерах — их интенсивно допрашивали раз в 11 дней, что, без сомнения, наложило свой отпечаток на показания {66}.

Среди избитых были издатель Беккер, о котором говорили, что он слепнет, и доктор Дэниелс, у которого были явные признаки истощения {67}. Маркс подчеркивал, что хотя доказательства, полученные в ходе допроса обвиняемых, свидетельствовали об их антиправительственных настроениях, они не доказывали участия в заговоре, что, собственно, обвиняемым инкриминировалось. А так называемые доказательства со стороны были собраны прусскими шпионами в Лондоне и служили лишь одной цели: убедить общество, что на скамье подсудимых сидят не люди, страдающие за свои убеждения, а опасные преступники, действующие по указке еще более опасного лидера. И хотя Маркс не сидел рядом с 11 своими товарищами, было ясно, что главной целью обвинения был именно он {68}.

Одна из папок с секретными донесениями от Штибера содержала материалы наблюдения за группой Виллиха, которая задумывала свергнуть существующий режим самым жестоким образом. Полиция признавала, что группа Маркса полностью отошла от этих людей, но поскольку чиновники были буквально зациклены на личности Маркса, они попросту игнорировали этот факт {69}.

«Партия Маркса стоит на голову выше всех эмигрантов, агитаторов и центральных комитетов… Маркс всем прекрасно известен, и совершенно очевидно, что даже в его мизинце больше мозгов, чем в головах этих людей» {70}.

В результате правительство дважды использовало одни и те же документы, надеясь, что найдется достаточно эпизодов, в которых деятельность групп Маркса и Виллиха была бы сходной, и это введет присяжных в заблуждение.

Однако если досье Штибера было составлено достаточно умело и правдоподобно, то сведения, полученные от Хирша, были такой очевидной фальшивкой, что практически сразу же дискредитировали себя. Комитет, заседавший на Дин-стрит, убедительно доказал, что Хирш лжет, рассказывая о заседаниях «синагоги», в которых он якобы принимал участие. Комитет собрал образцы почерков и представил доказательства того, что протоколы заседаний, например, писали не Либкнехт и еще один член группы, Л.В. Рингс (к несчастью Хирша, последний был вообще неграмотным, потому никак не мог принимать участия в таком важном деле). Комитет также представил свидетельства очевидцев, что заседания проходили по средам, а не по четвергам, как указывал Хирш, и совершенно в другом месте. Под напором неопровержимых и грамотно оформленных доказательств у суда не было иного выхода, как только отправить «досье» Хирша в корзину {71}.

Потеря этих доказательств, однако, еще более утвердила сторону обвинения в намерении довести дело до конца, сохранив в силе самый опасный для них пункт обвинения. (Высшие должностные лица правоохранительных органов писали из Берлина в прусское посольство в Лондоне: «Само существование политической полиции зависит от результатов этого суда!») {72} Эксперт засвидетельствовал, что анонимное письмо, сопровождавшее партию из 50 экземпляров «Красного катехизиса», было написано Марксом. В нем говорилось: «Революция ближе, чем многие думают. Да здравствует революция!» Сами «Катехизисы» было рекомендовано подсовывать под двери жителей, сочувствующих революции; сделать это следовало до 5 июня 1852 года. Несмотря на то что письмо было написано уже после заключения обвиняемых под стражу, его тоже вменяли им в вину. Это свидетельство было встречено криками недоверия и возмущения в Лондоне: любой, кто хоть немного знал Маркса, понимал, что этого просто не может быть, и Маркс ни за что не станет участвовать в такой дешевой мелодраме, как подсовывание документов под двери, едва пробьет полночь, а содержание письма противоречит убеждениям Маркса. Ведь он и заслужил гнев и осуждение многих своих товарищей по изгнанию, утверждая, что революция отнюдь не неизбежна {73}.

Маркс предстал перед британским судьей и поклялся под присягой, что не имел никакого отношения к письму или самому «Катехизису», протокол этого события был направлен стороне защиты в Кельне, а также опубликован в английских газетах. Впрочем, сторона обвинения встретила это свидетельство довольно равнодушно. Сравнить почерк Маркса с отпечатанным письмом было невозможно {74}.

Штибер выступил свидетелем, описав сложную конспиративную сеть в Лондоне, в которой «каждый секретный агент» был под наблюдением другого шпиона: один выполнял свою работу, другой следил за тем, как она выполняется {75}. В октябре Маркс написал Энгельсу, что вокруг его дома опять появились подозрительные личности, а комитет по защите кельнских узников по-прежнему работает у него в квартире. И Маркс, и Энгельс подозревали, что их почту просматривают {76}. Однако они не позволяли этому прервать свою работу: на протяжении пяти недель эмигранты так и бродили вверх-вниз по длинным пролетам дома на Дин-стрит, неустанно собирая свидетельства, чтобы разрушить обвинения, выдвинутые Пруссией против их друзей. Посетители приходили рано и оставались допоздна, наполняя маленькую квартиру дымом сигар, смехом и яростными воплями — когда приходили новости из Кельна. Дети так привыкли к тому, что в доме вечно полно мужчин, курящих сигары и пьющих пиво, что воспринимали их как часть их домашней обстановки. Однажды утром первый гость вошел в дом, когда Женни была еще не одета, и это заставило ее в испуге броситься в другую комнату одеваться, но Полковник Муш безмятежно успокоил ее: «Это всего лишь Фрейлиграт» {77}.

В этот период Женни представляет своего мужа на публичных мероприятиях, не связанных с судом, включая панихиду по товарищам, погибшим в Вене в 1848 году, — поскольку Маркс полностью погружен в кельнское дело {78}.

Он писал статью об этом суде и уже написал около 50 страниц. Маркс был намерен опубликовать ее побыстрее, чтобы привлечь внимание общественности. Он писал Энгельсу: «Само собой разумеется, я не способен вложить в это дело ни сантима. Вчера я заложил свое пальто, купленное еще в Ливерпуле, чтобы купить писчей бумаги» {79}. Как раз в этот момент хозяин начинает угрожать Марксу выселением за неуплату. Маркс рассказывал, что вышла отвратительная сцена, но он возразил хозяину с такой яростью, что тот смущенно ретировался {80}.

Суд над членами Союза завершился 7 ноября, и даже берлинские газеты предсказывали, что обвиняемые будут оправданы, потому что доказательств против них нет {81}. Однако присяжные вынесли половинчатое решение: четверо обвиняемых были оправданы, в том числе доктор Дэниелс, а семеро других — осуждены. Троим дали по 6 лет лишения свободы, в том числе журналисту Бюргерсу; троим — по 5 лет, в том числе издателю Беккеру, а портного Лесснера приговорили к 3 годам тюрьмы {82}.

Женни говорила, что вердикт ясно показал: жюри разрывалось между «ненавистью к ужасным поджигателям беспорядков» и «ужасом перед подлой и всесильной полицией» {83}.

Менее чем через две недели после суда Маркс официально распустил Союз коммунистов. Результат суда, ярость, с которой прусские чиновники были готовы идти на все, лишь бы уничтожить группу, общий реакционный настрой в Европе и убеждение самого Маркса, что насупило время для размышлений и исследований, а не для революционных организаций, — все это привело его к заключению, что на данный момент Союз бесполезен {84}. Два события хорошо иллюстрируют эти умозаключения Маркса. 2 декабря оплот республиканской идеи — Франция вновь стала империей. «Пожизненный президент» Луи Наполеон был провозглашен императором Наполеоном III. Маленький человечек, когда-то приманивавший орла куском ветчины, чтобы тот парил у него над головой, переиграл опытнейших министров и обманул целый народ, поверивший, что он будет отдавать все силы, чтобы восстановить славу Франции и стабильность в стране. Как будто все, что было сделано между 1815 и 1848 годами, в мгновение ока было стерто властной рукой человечка в горностаевой мантии.

Маркс и Энгельс наконец-то узнали о судьбе своего скетча «Великие мужи эмиграции». Не было никогда никакого заинтересованного издателя. Полиция реквизировала рукопись, а Банья за это дважды в месяц получал жалованье от полиции (поэтому и смог так быстро заплатить Марксу «гонорар»). Маркс и Энгельс планировали опубликовать скетч, что и так неминуемо привело бы к тому, что он попал бы в руки полиции, — но двурушничество Банья направило его сразу в полицию… и она получила практически полное представление об эмиграции в тот самый момент, когда в Кельне шел позорный суд над ее представителями {85}.

Брат Роланда Дэниелса обвинил Маркса в аресте доктора, утверждая, что этого не произошло бы, не свяжись Маркс с Банья {86} (это обвинение было совершенно несправедливым, поскольку Дэниелс был арестован за год до того, как Маркс познакомился с Банья). Банья тем временем бежал в наполеоновский Париж и стал специальным агентом французской полиции {87}.

Маркс на удивление философски отнесся и к Наполеону, и к Банья, возможно, потому, что как раз в это время один швейцарский издатель с большим энтузиазмом отнесся к его памфлету о кельнском судилище и обещал напечатать его как можно скорее. Маркс был очень взволнован тем, что его «Разоблачения о кельнском процессе коммунистов» будут напечатаны {88}. Женни подсчитала — основываясь на оценке издателя, — что они могли выручить только с первых продаж около 30 фунтов {89}. Маркс послал копию памфлета Адольфу Клюссу в Вашингтон, предложив попробовать продвигать его в Америке.

«Чтобы в полной мере оценить юмор этой вещи, вы должны знать, что ее автор за неимением того, чем прикрыть собственный зад и обуть на ноги, так же хорош, как и нищ… Суд затащил меня в это болото еще глубже, так как в течение пяти недель я работал ради партии, борясь с махинациями правительства, вместо того чтобы зарабатывать на жизнь своей семье. Кроме того, он окончательно рассорил меня с немецкими книготорговцами, с которыми я надеялся заключить договор насчет моей “Политэкономии”» {90}.

Швейцарские перспективы тем не менее обернулись еще одним разочарованием. Издатель контрабандой отправил почти весь тираж, две тысяч экземпляров, в Баден, откуда они должны были быть распространены по всей Пруссии. Этого не произошло: вся партия была конфискована прямо в деревне, куда ее переправили, и сожжена по приказу прусского правительства {91}. Маркс был вне себя от гнева и раздраженно заявил: «Этого достаточно, чтобы вообще бросить писать. Это постоянный труд в пользу короля Пруссии!» {92}

Но и этот удар был не последним. Через несколько месяцев партнер издателя потребовал, чтобы Маркс заплатил 424 франка за расходы на печать. Еще один проект, обещавший заработок, превратился в долг {93}.

23. Лондон, 1853

У нас было достаточно оснований для меланхолии, но мы боролись с ней при помощи нашего мрачного юмора. Тем, кто начинал жаловаться, немедленно и энергично напоминали о его обязанностях перед обществом.

Вильгельм Либкнехт {1}

Прусское правительство выиграло этот раунд, и Маркс решил публично заявить о том, что больше не хочет иметь ничего общего с партийной политикой. Он чувствовал недоброжелательность своих оппонентов, но куда более горько было ощущать недоброжелательность со стороны тех, кого он считал своими друзьями: «Я больше не склонен позволять оскорблять себя любому старому партийному чудаку только на том основании, что он делает это во имя интересов партии» {2}.

У комитета по защите Союза коммунистов осталось одно последнее дело. Он организовал сбор средств для семей прусских узников {3}. Сделав это, члены комитета собрали пожитки — и покинули квартиру Маркса, чтобы, как надеялся Энгельс, наконец-то найти себе оплачиваемую работу. Энгельса очень беспокоило, что собравшиеся вокруг Маркса постепенно превращаются в профессиональных… бездельников, способных только пить пиво с утра до вечера {4}. Он помогал финансировать действия комитета, но у него были и свои личные расходы, и Энгельс признавался: «Это сожрало половину прибыли моего старика». Он и его товарищи вынуждены были сократить расходы: не то чтобы Энгельс сильно терзался угрызениями совести — скорее он просто опасался, что недостача будет обнаружена.

Энгельс подал пример первым: он переехал в более дешевую квартиру и стал пить более дешевые напитки {5}. Со своей стороны Маркс начал год с того, что послал в «Трибьюн» свою первую статью на английском языке. Теперь ему было обещано 2 фунта за статью, и он планировал писать до две штуки в неделю {6}. Женни надеялась, что этот доход будет покрывать хотя бы ежедневные нужды, хотя их и будет явно недостаточно для переезда из «убогой квартиры на Дин-стрит». Вообще-то она не слишком спешила ее покинуть. К 1853 году Марксы жили в Сохо уже три года, и первые ужасные впечатления от этого района несколько притупились. Даже Женни привыкла к бедности, грязи и хаосу. Она подыскала себе любимые кафе и пабы, где могла встретиться с друзьями и посидеть у огонька или, если повезет, получить бесплатный билет в театр. Любила она и долгие прогулки по окрестностям {7}. Эта женщина, всегда любившая сцену, могла по достоинству оценить бесконечное шоу, происходившее вокруг нее, цветной калейдоскоп самого лучшего и самого худшего, что было в жизни Лондона.

Оксфорд-стрит, с ее витринами под полотняными навесами и галантерейными магазинами, была вечно заполнена омнибусами, экипажами и хорошо одетыми женщинами, совершающими покупки. Хэймаркет вечно суетился, здесь было полно женщин и девушек из рабочих семей, которые носили на головах или на плечах корзины, куда складывали покупки или, наоборот, немудреные товары и цветы, которыми торговали здесь же на улице. Затем шел ирландский район, настолько бедный, что поесть здесь означало зачастую — всего лишь выпить чашку кофе. Краснолицые женщины в плащах с капюшонами сидели прямо на земле, скрестив ноги по-турецки, так что напоминали бесформенные кучи тряпья. Иногда из этого вороха тряпок высовывалась рука — когда редкий клиент наклонялся, чтобы купить их жалкий товар {8}. У каждой торговки были свои способы привлечь покупателей — песни, припевки, приговорки — и эти крики разносились по всему району, смешиваясь с неумолчным уличным гулом на многих языках. Так творилась опера повседневной жизни Сохо. Трагедия и фарс шли бок о бок, и для стороннего наблюдателя это было в высшей мере забавное зрелище… пока он не подходил слишком близко.

Во время своих прогулок Женни молча скользила среди толпы, надежно прикрыв лицо темной вуалью. Она привлекала взгляды своей элегантной фигурой и казалась чужеродным элементом на этих улицах. Однажды, во время одной из таких прогулок, Женни заинтересовала Красного Волка, который был страшно близорук — и столь же любвеобилен. Не узнав ее, он пустился следом, нахально заигрывая с ней в стиле парижских булевардье. Женни славилась своим умением буквально заморозить любого нахала одним взглядом, если он переходил границы дозволенного, но в случае с Красным Волком она лишь от души посмеялась над его ошибкой, а может быть, была даже довольна, что все еще способна вскружить голову и пробудить такие страсти, появившись на улице в одиночестве {9}.

Для детей Маркса Сохо был настоящим домом; только здесь они и узнали, что такое оседлая жизнь. Девочкам запрещалось выходить из дома вечером без сопровождения, поскольку на улицах было полно подозрительных типов, которых привлекали многочисленные увеселения.

Например, ветхий Театр Сохо на Дин-стрит был известен как любимое место сборищ воров и проституток {10}. Не менее опасен был танцхолл Колдуэлла на той же улице, который часто посещали молодые клерки и студенты-немцы, надеющиеся найти себе жену или по крайней мере подругу из числа партнерш по танцам {11}.

Женнихен и Лаура были еще совсем юными. Женни вот-вот должно было исполниться 9, Лауре — 7, но обе они были страшно общительными. Женнихен по описанию была очень похожа на отца — черноволосая, с черными глазами, смуглая, как креолка, и столь же порывистая; Лаура была светловолосой и изящной, как ее мать. Либкнехт говорит, что у Лауры взгляд был кокетливый и хитрый даже в детстве {12}.

Пока девочек держали в строгости, неукротимому Мушу было позволено бродить везде. Он познакомился со всеми ирландскими детьми в округе, и они учили его ирландским песням в обмен на жалкие гроши, которые ему давали дома на карманные расходы {13}. Дома Марксы говорили по-немецки, но дети быстро выучили английский, а Муш вообще говорил, как урожденный житель Сохо. Женни рассказывала об одном инциденте, случившемся после того, как булочник пообещал, что будет давать им меньше хлеба в кредит. Он, оказывается, подошел к двери, возле которой стоял 6-летний Муш, и спросил: «Мистер Маркс дома?» Муш ответил: «Неа, нет его наверху». После этого он забрал три хлеба под мышку и помчался рассказывать это отцу {14}. Нет сомнений, что обманывать он научился на улице; один из современников рассказывал, что дети Сохо учатся воровать, едва встав на ноги {15}.

Впрочем, риск того, что девочки или Муш станут такими же, как обитатели Сохо, был невелик. Как и их родители, они общались в основном с выходцами из среды немецких эмигрантов, они даже принимали участие в нескольких пикниках так называемого Коммунистического рабочего образовательного лагеря, которые проводились за городом, — на этот неформальный выходной на свежем воздухе собирались семьи членов Коммунистического образовательного союза {16}. Муш особенно близко дружил с пасынком Карла Блинда, Фердинандом Коэном {17}. Однако самым лучшим другом и товарищем по играм для детей был их отец. Иногда они называли его «папа», но чаще всего он был для них Мор или Челли.

Дети позволяли ему работать каждый день, но в воскресенье требовали от него внимания, и, судя по всему, он его охотно им уделял (хотя блокнот все равно держал в кармане и периодически делал в нем пометки) {18}.

Когда погода была хорошая, вся семья и те друзья, кто казался в данный момент на Дин-стрит, уходили гулять в Хэмпстед-Хит — дорога от Сохо занимала полтора часа. Ленхен несла корзинку для пикника, привезенную еще из Германии, полную закусок. Пиво покупали на месте. После ланча на свежем воздухе взрослые дремали или читали газеты, а Маркс играл с детьми {19}. Либкнехт вспоминал, что однажды Маркс так долго тряс каштаны, что потом 8 дней не мог двинуть правой рукой {20}. В другой раз играли в лошадок — и Маркс, и остальные мужчины были взнузданы и оседланы; после этого началось сражение, длившееся до тех пор, пока двуногие «лошадки» не взмолились о пощаде {21}. Иногда катались на осликах, на чем всегда настаивал Маркс, не знавший, как комично он выглядит верхом на этих кротких ушастых тварях {21}. Дорога домой казалась дольше, и все распевали песни, а иногда Маркс читал наизусть отрывки из «Божественной комедии» или исполнял роль Мефистофеля из «Фауста» Гёте (Либкнехт говорит — не очень хорошо, потому что слишком утрировал). А потом наступал черед собственных историй Маркса. Он придумывал сказки «на милю», и если сказка кончалась раньше, чем они добирались до дома, дети неистово вопили «Дальше! Дальше! Еще одну милю!» {22}

Маркс начал прививать детям любовь к литературе в самом раннем возрасте; как и отец Женни, он сделал Шекспира самым драгоценным и заветным гостем в их доме {23}. Они с Женни чудесным образом превращали их крошечный чердак в роскошный палаццо в Вероне, гремящее поле битвы во Франции или ледяную башню Тауэра, читая сцены из пьес Шекспира до тех пор, пока малыши не запоминали действующих лиц и сюжетные линии, чтобы впоследствии присоединиться к игре. Еще Маркс читал детям Данте, Сервантеса, сэра Вальтера Скотта, Джеймса Фенимора Купера и Бальзака — когда это было возможно, то на языке оригинала. Письма детей показывают, что они были хорошо знакомы с персонажами этих книг, словно с добрыми друзьями; эти маленькие студенты частенько ссылались на самые разные литературные источники и довольно изящно каламбурили на разные темы. Дом Маркса был по-своему богат — интеллектуально, и это помогало справляться и мириться с бедностью материальной.

По иронии судьбы лучшее описание жизни семьи Маркс на Дин-стрит дошло до нас в полицейском рапорте прусского тайного агента. Он был приглашен в этот дом и обнаружил перед собой человека, чей гений и чья энергия сразу же производили неизгладимое впечатление — но чья домашняя, частная жизнь была сплошным хаосом.

«Он ведет жизнь истинного интеллектуала богемы. Стирка, уборка, свежее белье — все это не слишком сильно его интересует, он гораздо больше любит напиться… У него нет конкретного распорядка дня, когда он идет спать, а когда встает».

В том же рапорте говорилось, что дети Маркса действительно очаровательны, и, несмотря на его дикий и неугомонный характер, муж и отец он «нежнейший и добрейший». Однако семейный быт Марксов поверг этого джентльмена в дрожь.

«Маркс живет в одном из самых плохих, а значит — самых дешевых районов Лондона. Он занимает две комнаты… Во всей квартире не найдется ни одного чистого или целого предмета обстановки. Все разломано, поцарапано, разорвано, на всем лежит полудюймовый слой пыли, и повсюду царит страшный беспорядок. Посередине гостиной стоит огромный старомодный стол, покрытый клеенкой, а на нем лежат вперемешку рукописи Маркса, книги, газеты, детские игрушки, какие-то тряпки и шитье его жены; чашки с отбитыми ручками, ножи, вилки, лампа, чернильница, голландские глиняные трубки, горки табачного пепла. Одним словом, все вверх дном и все на одном-единственном столе, вперемешку… Сесть где-нибудь — непростая и довольно опасная затея. Здесь есть стул на трех ножках; на другом дети играют в поваров — у него, кажется, ножек четыре. Если вы гость, то вам его и предложат, но будьте осторожны — следы работы «поварят» с него до конца не стерты, так что вы рискуете брюками…»

К слову сказать, ничто из описанного, кажется, совершенно не смущало ни Маркса, ни Женни.

«В конце концов начинается оживленный и приятный разговор — отчасти для того, чтобы загладить неловкость первого впечатления, — и это странным образом уменьшает чувство дискомфорта. В итоге вы настолько привыкаете к этой компании, что находите буквально все интересным и оригинальным. Это — истинная картина семейной жизни руководителя коммунистов Карла Маркса» {24}.

Начиная с 1853 года, после скандалов в эмигрантской среде, после суда в Кельне, после смерти двоих детей и рождения третьего ребенка, которого он не мог признать, Маркс временно отложил в сторону свои экономические исследования, свернул участие в политической жизни и стал тихим наблюдателем. Он был журналистом, корреспондентом нью-йоркской газеты, делающим то, что и должен был делать обычный муж и отец XIX века: он содержал свою семью. И хотя ничто не указывает на то, что он делал это хорошо (поскольку семья хронически сидела в долгах), ничто также не свидетельствует об обратном. Маркс-революционер ушел в отпуск, наблюдая и документируя окружающую его жизнь, но больше не стараясь изменить ее. Подпись Маркса часто появляется на первых страницах самой популярной в то время американской ежедневной газеты. Его работы запрещали и подвергали нещадной цензуре, когда он писал дома и на родном языке, однако в атмосфере шумных и оживленных политических дебатов и свободы прессы в Америке середины XIX века Маркс быстро нашел свою аудиторию. Многие читатели либеральной «Трибьюн» согласились бы с тем, как Маркс критиковал политическое и социальное неравенство в Европе, а также с его откровенными статьями, направленными против рабства и смертной казни. Редакторы часто использовали цитаты из Маркса в качестве заголовков или предваряли ими статьи в редакционной колонке, задавая тон обсуждений на целый день. Маркс искусно вплетал полемику в некоторые свои репортажи, в частности когда довольно цинично высмеивал героев борьбы за независимость, вроде Кошута или Мадзини; иногда он жаловался, что его просят сбавить тон. Однако после одного довольно спорного репортажа «Трибьюн» поместила под ним слова одобрения своему лондонскому корреспонденту: «Мистер Маркс имеет свое устоявшееся мнение по многим вопросам, в некоторых из них мы с ним далеки от согласия, однако должны заметить, что тот, кто не читает его заметки, пренебрегает одним из самых мощных и поучительных источников информации о самых главных вопросах текущей европейской политики» {25}.

Маркс и Энгельс оба понимали, что этот период — всего лишь недолгие каникулы, краткий отдых от активной политики. Энгельс даже представлял, что в будущем они вернутся домой, в Германию, будут работать над созданием и пополнением новой партии и обязательно — это была их общая постоянная мечта — будут издавать газету {26}. Он верил, что, когда партия Маркса в следующий раз выйдет на международную арену, она будет в гораздо более сильной позиции; отчасти потому, что масса прихлебателей революционного движения покинули Европу и перебрались в Америку, но также и потому, что новое поколение узнает все о партии уже после неправедного кельнского суда. В конце концов он пришел к выводу, что в изгнании они только возмужали. В письме от 12 апреля 1853 года Вейдемейеру Энгельс заглядывает в будущее и описывает то, что представляется ему самым главным.

«Мне думается, что в одно прекрасное утро наша партия вследствие беспомощности и вялости всех остальных партий вынуждена будет стать у власти, чтобы в конце концов проводить все же такие вещи, которые отвечают непосредственно не нашим интересам, а интересам общереволюционным и специфически мелкобуржуазным; в таком случае под давлением пролетарских масс, связанные своими собственными, в известной мере ложно истолкованными и выдвинутыми в порыве партийной борьбы печатными заявлениями и планами, мы будем вынуждены производить коммунистические опыты и делать скачки, о которых мы сами отлично знаем, насколько они несвоевременны. При этом мы потеряем головы — надо надеяться, только в физическом смысле, — наступит реакция, и, прежде чем мир будет в состоянии дать историческую оценку подобным событиям, нас станут считать не только чудовищами, на что нам было бы наплевать, но и дураками, что уже гораздо хуже. Трудно представить себе другую перспективу…» {27} [47]

Письмо Энгельса можно рассматривать как пророческое описание вопиющих эксцессов коммунистического XX века. Однако когда он писал его, в середине века девятнадцатого, основатели будущего движения еще не написали свои работы, в которых надеялись отстоять свои идеи, которые послужили бы основой для борьбы в новой эпохе. Маркс и Энгельс были полны решимости сделать это, однако обоих отвлекали от работы насущные проблемы семьи Маркса.

С момента своего прибытия в 1849 году в Лондон Марксы, как и десятки тысяч бедняков этого города, были вынуждены наблюдать ежегодные Рождественские праздники с чувством удивления, печали и сожаления. По всему городу грязные витрины вдруг начинали светиться теплым светом, сияли отполированные стекла, и даже сквозь туман прохожие могли видеть яркие игрушки, ткани и драгоценности, выставленные в них. Сквозь окна домов видны были бальные платья, лайковые перчатки и атласные туфли танцующих — немыслимая роскошь разливала свое сияние над городом, утонувшим в грязи.

Торговые центры и рынки на каждом углу заполнялись мясными тушами, птицей и рыбой. Овощи были сложены в красные, зеленые и белые пирамиды, здесь же лежали горы сочных фруктов и ягод, сладости всех сортов и видов. Суматоха начиналась с раннего утра и продолжалась до глубокой ночи; повсюду сновали телеги и фургоны, обеспечивая свежей провизией магазины и частные дома. Даже ночью цокали копыта по мостовой, и этот мерный перестук становился фоном для праздничного салюта и громкой музыки, звучавших на каждой улице {28}. Игнорировать праздники было невозможно — и все же Марксы, у которых не было денег, были вынуждены делать это. Однако в этом, 1853 году семья решила воплотить хотя бы некоторые свои фантазии в жизнь.

Для Марксов Рождество было светским праздником. В ответ на вопросы детей, откуда они взялись, Маркс рассказывал им историю Христа как сказку о бедном плотнике, которого убили богатые люди. Вообще-то у Маркса никогда не было времени на религию, однако он говорил, что «христианство во многом заслуживает снисхождения, поскольку эта религия учит поклоняться ребенку» {29}.

За неделю до Рождества детей не впускали в переднюю комнату — там взрослые готовили и оформляли подарки. Много лет спустя в письме к Лауре Женнихен вспоминает то Рождество на Дин-стрит: «Я вижу все ясно, как сейчас: ты, Эдгар и я навострили уши, чтобы не пропустить звон колокольчика, которым нас должны были пригласить в комнату, где стояла рождественская ель. Когда этот долгожданный звук раздался, мы были уже вне себя от нетерпения… Ты из робости осталась сзади, а я кинулась вперед с отчаянной смелостью, скрывавшей мою собственную робость. Как прекрасна была наша гостиная, как шикарно выглядела наша старая пыльная мебель, вытертая и отполированная!» {30}

Энгельс и другие друзья семьи пришли, чтобы помочь украсить елку, и принесли детям подарки: кукол, ружья, игрушечную посуду, барабан. Женни вспоминала, что это было первое по-настоящему веселое Рождество в Лондоне {31}. И, как всегда бывало после визитов Энгельса и бурных возлияний, Маркс после праздника заболел. Впрочем, заболела вся семья, особенно сильно — Муш, который, по словам Маркса, метался, бредил и стонал в тяжелейшей горячке. Маркс писал Энгельсу: «Я надеюсь, маленький мужчина скоро поправится» {32}.

Несмотря на надежды Маркса, 1854 год стал годом болезней для всей семьи. Болезнь переходила с одного на другого, но к счастью, как говорит Маркс, не поразила всех одновременно. Дети болели довольно обычными корью и простудой, но Женни и Маркс сильно страдали от более тяжелых приступов {33}. Маркс был начисто выведен из строя на целых три недели ревматизмом и сильнейшим нарывом между носом и верхней губой, из-за которого он не мог ни говорить, ни смеяться. Кроме того, он по-прежнему сильно страдал от печеночных колик — первый приступ он пережил весной 1853 года (и они преследовали его всю оставшуюся жизнь) {34}. По словам Женни, ее муж не мог спать от боли, пока они не прибегли к опиуму и шпанской мушке, целебная мазь из которой, по слухам, была еще и сильным афродизиаком. При сложившихся обстоятельствах Маркс не мог писать, и семейная казна опустела. Женни писала своему доверенному другу в Манчестере: «Карл был чрезвычайно рад, улышав традиционный двойной стук почтальона в дверь. «Вуаля! Фредерик! 2 фунта! Мы спасены!» — воскликнул он» {35}.

Женни заболела вскоре после того, как выздоровел Маркс, и ее болезнь, скорее всего, усугубилась психическим напряжением. Сорокалетняя Женни выяснила, что вновь беременна. Прошло около четырех лет с тех пор, как она носила Франциску, — это был самый долгий период, когда она не была беременна за все время их брака. Возможно, после смерти Фокси и Франциски она предохранялась, а быть может, не восстановилась эмоционально и физически, чтобы согласиться на близость с Марксом после его измены с Ленхен. Как бы там ни было, перспектива рождения еще одного ребенка казалась проклятием. Они едва начали жить чуть лучше, появилась хоть какая-то надежда выжить в Лондоне — но теперь им грозили новые счета от врача, кормилицы, сиделок, а хуже всего было то, что ребенок, рожденный в такой нищете, был почти обречен на недолгую горькую жизнь.

Маркс отчаянно пытался найти работу в дополнение к доходу от статей в «Трибьюн». Совместно с мужем своей сестры договорился писать для южноафриканкой газеты, издаваемой на английском и голландском языках, однако в марте это начинание рассыпалось в прах, когда редактор сообщил, что Маркс хочет больше денег, чем издательство способно заплатить {36}. Также Маркс вел переговоры с швейцарской газетой — но от этой работы сам же и отказался, назвав заказчиков «маленькими жмотами». Он был не согласен с политикой газеты, но говорил Энгельсу, что согласен на все ради спокойствия Женни {37}.

Маркс описывает свой дом как небольшой госпиталь. Он сильно беспокоился, что тех грошей, которые он зарабатывал, не хватит, чтобы прокормить семью. Особенную тревогу вызывало то, что в Лондоне вновь разразилась холера, и эпицентром эпидемии был Сохо {38}. На Брод-стрит, в минуте ходьбы от Дин-стрит, от холеры умерло уже 115 человек (всего в том году в Лондоне умерло 11 тысяч человек) {39}. Как и многие его современники, Маркс верил, что причиной возникновения холеры стали новые трубы, проложенные на тех участках, где были похоронены жертвы эпидемии чумы 1665 года {40}.

Реальной причиной, которую обнаружил врач из Сохо, Джон Сноу, была утечка сточных вод в скважины с питьевой водой. Один из таких колодцев находился на Брод-стрит {41}.

Хотя Женни была всего на третьем месяце беременности, весь июнь она провела в постели. Доктор настаивал, что ей нужно уехать из города, и Маркс устроил так, чтобы она, Ленхен и дети пожили в доме одного их друга в деревне. Потом Женни должна была поехать в Трир {42}. Однако нужной суммы у Маркса не было: доктор прислал ему счет на 26 фунтов за все услуги, оказанные зимой, и потребовал своевременной оплаты — иначе он прекратит лечение семьи; кроме того, были счета от аптекаря и регулярные счета за квартиру. Если бы Маркс был здоров и мог работать зимой, он бы заплатил наиболее агрессивным кредиторам. Он говорил Энгельсу, что находится в западне и что его беды превратили его в «глупого и тоскливого пса. Блажен тот, кто не имеет семьи». Он спрашивал Энгельса, кто из друзей мог бы дать ему в долг — но все они и сами были по уши в долгах {43}. Трагедия беженцев закончилась — теперь они вынуждены были зарабатывать себе на жизнь там, где жили, — каким бы нищим ни был этот квартал или город. Перспектива политического переворота, которому они посвятили свою жизнь, сильно отдалилась, и теперь они проводили время, мечтая не о коронах, а о крошках…

Даже Энгельс, который всегда был достаточно обеспечен и деньгами, и темпераментом, чтобы миновать любой кризис, сейчас был подавлен и зол. На континенте росла напряженность из-за территориального спора между Турцией и Россией, и казалось, что вот-вот вспыхнет война, в которую будут втянуты Англия и Франция. Перспектива отправиться вслед за армиями в качестве военного корреспондента, а также усталость от бизнеса вдохновили Энгельса написать письмо в лондонскую «Дейли Ньюс» и предложить свои услуги в качестве журналиста {44}. Поначалу реакция была положительная — редактор по достоинству оценил работу Энгельса и попросил статью для пробного выпуска. «Если все пойдет хорошо, — нетерпеливо писал Энгельс Марксу, — летом, когда приедет мой старик, я брошу торговлю и перееду в Лондон». {45}

Однако в течение двух недель газета вежливо отклонила статью Энгельса, сославшись на то, что она написана «чересчур профессионально». Энгельс сказал Марксу, что подозревает газету в связях с одним из их врагов, который узнал стиль Энгельса и сообщил редактору, что Энгельс «не более чем бывший доброволец, коммунист и обычный торговый клерк — это решило и уничтожило всё… Вообще все это дело вывело меня из себя» {46}.

В довершение этих бед товарищи Энгельса узнали, что он живет с Мери Бернс (он ненадолго отказался от второй квартиры, чтобы сэкономить деньги), и все эти социальные и политические осложнения привели к тому, что он был вынужден переехать в другую квартиру, которую не мог себе позволить {47}. Марксу он писал: «Из всей этой банды мы не можем положиться ни на кого, кроме друг друга» {48}. В самом деле, из-за бедности, алкоголя, или женщин, но большинство их настоящих друзей ушли в небытие. Поляк, бывший секундантом Шрамма в дуэли против Виллиха, погиб, когда ветхий домик в Уайтчепел, где он жил с шестью другими беженцами, сгорел дотла {49}. Пипер, который недолгое время жил в семье Маркса, заразился тяжелой формой сифилиса и еще дважды появлялся на пороге их дома. Сначала — после того, как его вышвырнули из собственной квартиры за неуплату. Он взялся за ум, стал давать уроки немецкого, но вскоре вновь оказался у Маркса, после того как спустил все заработанные деньги, две недели прожив с проституткой, которую он описывал, как «бриллиант» {50}.

Веерт тем временем добрался до Калифорнии в поисках достойной жены {51}. Либкнехт жену искал в Лондоне, рассмотрел две кандидатуры — англичанку и немку, выбрал немку… но после свадьбы потерял работу {52}. Что касается Люпуса, он пал жертвой собственного пьянства. После вечера в Манчестере, проведенного с Энгельсом, он в одиночестве направился в ближайший паб, чтобы продолжить, — и повстречал там шестерых сутенеров и двух проституток. Люпус утверждал, что сутенеры пошли за ним следом, начали избивать его, а затем украли деньги. Однако Энгельс сказал, что это все выдумки, потому что вместо того чтобы пойти домой, Люпус провел ночь со странным англичанином, который дал ему шиллинг, чтобы Люпус переночевал у него дома… хотя собственная квартира Люпуса была всего в двухстах футов от того места {53}. Необыкновенная история Люпуса необычайно возбудила воображение детей Маркса, которые были посвящены во все грязные подробности жизни друзей своего отца. Лаура болела и была дома, когда Маркс получил письмо с известиями о Люпусе, — и немедленно написала Женнихен и Эдгару в школу, что на Люпуса напали разбойники {54}.

Муш тут же написал письмо отцу, описывая событие так, словно это вовсе не Маркс рассказал им обо всем первым: «Мой дорогой Дьявол, я надеюсь, ты вполне здоров, потому что я собираюсь повидаться с тобой и совсем забыл сказать, что Люпус много выпил, как обычно, стал довольно пьяный и пошел гулять по улицам. И пришли воры, и украли его [нрзб] и его очки, и пять фунтов… И избили его ужасно. Ваш друг, Полковник Муш» {55}.

Посреди всей этой суматохи Маркс 8 июля отправил Женни в Трир в одиночестве. Это добавило ему долгов, поскольку, как он писал Энгельсу, ради сохранения собственной гордости, она не могла поехать в старом и заношенном платье и должна была соблюсти «видимость эффектного появления».

«Эти страшные расходы снова привели меня к конфликту с моими кредиторами, постоянными, прошлыми и нынешними. Это старая, старая сказка!» — мрачно цитирует Маркс Гейне {56}. Однако он даже не подозревал, до какой степени это «старая сказка». «Трибьюн» решила урезать гонорары Маркса, отчасти из-за экономического кризиса в Америке, но в большей степени потому, что он спорил с редакторами из-за их привычки выносить его цитаты в заголовки, не платя ему за это {57}.

Теперь, оставшись с детьми и Ленхен, Маркс пытался поднять себе настроение, забавляясь тем, что Либкнехт назвал «безумными забавами» {58}. Самый знаменитый и позорный эпизод этих «забав» был с участием Либкнехта и Эдгара Бауэра, который, несмотря на атаки Маркса на его брата в «Святом семействе», оставался его верным другом. Однажды ночью эта банда решила пройти по Оксфорд-стрит и Хэмпстед-роуд, пропуская по стаканчику в каждом пабе, который встретится им на пути на дистанции около полутора миль. «Мы бесстрашно отправились в путь! — вспоминает Либкнехт. — Нам удалось добраться до конца Тоттенхем-корт без происшествий». Там, однако, случилась перепалка; прозвучали фразы «проклятые иностранцы» и «английские снобы», и Маркс с друзьями вынуждены были отступить под угрозой физического воздействия. По дороге домой Бауэр выколупывал камни из брусчатки и швырял в фонари. Маркс и Либкнехт присоединились к забаве — и четыре или пять фонарей были сломаны. Было два часа ночи, из-за шума поднялась тревога. Либкнехт сообщает, что трое или четверо полицейских бросились за ними в погоню, но троица ушла от них переулками и дворами. Либкнехт скромно вспоминает, что во время погони «Маркс продемонстрировал несвойственную ему прыть» {59}.

Это был не единственный и не последний загул Маркса, пока Женни была в отъезде, и хотя выпивка, возможно, и подняла ему настроение, зато проделала очередную брешь в семейном бюджете. Лаура написала письмо своей «мамхен» и рассказала, что папа пролежал в кровати все воскресенье, «потому что накануне выпил много джина» {60}.

Но не все было так плохо. Пока Женни была в отъезде, Маркс и его друзья развлекали детей многочисленными приключениями в окрестностях Лондона, а однажды Маркс, Ленхен и дети отправились в Камбервелл, любимое место отдыха лондонцев летом, чтобы побыть там со старинным кельнским приятелем Петером Имандтом {61}. Его брату в Германии передали письмо для Женни, но он написал, что не смог его доставить. Позднее Женнихен рассказывала матери: «Этот ответ нас страшно перепугал. Мы решили, что ты в тюрьме» {62}.

Но с Женни было все в порядке. В августе она вернулась в Лондон, здоровая, отдохнувшая, сильно пополневшая. Ей нужна была эта передышка, подзарядка сил, чтобы суметь пережить непроглядную тьму, надвигавшуюся на них…

24. Лондон, 1855

Бэкон говорит, что действительно значительные личности так сильно связаны с природой и окружающим их миром, так многим интересуются, что легко переносят любые потери. Я — не из значительных.

Карл Маркс {1}

17 января в мансарде на Дин-стрит снова раздался крик новорожденного. Женни родила утром, между 6 и 7 часами. Маркс, убежденный в том, что грядут годы политической борьбы, когда понадобится целая армия умных мужчин, шутил лишь наполовину, когда писал Энгельсу, что ребенок, «к сожалению, слабого пола. Если бы это был мальчик — было бы прекрасно и хорошо» {2}. Девочку назвали Элеонорой, и с самых первых мгновений своей жизни она была серьезно больна.

Женни была вне себя от мысли, что уже третий ее ребенок вынужден бороться за жизнь. Словно для того, чтобы сделать эту борьбу еще более трудной, зима 1855 года выдалась необычайно суровой. Холодный ветер насквозь продувал ветхое жилище, превращая в насмешку слово «убежище».

Это был тяжелый период для всех без исключения. Француз Бартелеми, говоривший, что у него припасена пуля для Маркса — за измену делу, — в этом месяце был повешен {3}. С тех пор как он покинул общество эмигрантов в Сохо и перестал навещать квартиру Маркса, Бартелеми прибился к более респектабельному обществу, обосновавшись на северо-западе Лондона, в Сент-Джон-Вуд; он отдалился от всех и стал более самостоятельным {4}. В 1853 году его судили и приговорили к двум месяцам тюрьмы за убийство одного эмигранта на дуэли (он убедил судью, что не знал о том, что дуэли на пистолетах в Англии запрещены) {5}. Однако в декабре 1854-го он принимал участие еще в двух убийствах, и теперь уже подобная отговорка помочь не могла. Убийства были связаны с политическим заговором — Наполеона III планировали убить на балу в Тюильри. Бартелеми уже получил билет на бал и оружие, но ему нужны были деньги на поездку, и он задержался, чтобы повидаться со своим работодателем. Видимо, тот человек не пожелал дать ему денег, поэтому Бартелеми стрелял в него. Затем он убил полицейского, гнавшегося за ним {6}. 5 января 1855 года присяжные единодушно признали его виновным в непредумышленном убийстве. 17 дней спустя он был казнен в тюрьме Ньюгейт {7}, где законы в буквальном смысле писались кровью {8}.

Ни Маркс, ни Женни не оплакивали его смерть, но эта казнь была еще одним мрачным штрихом к их жизни в Лондоне и напоминанием о том, как далеко некоторые из них ушли от идеалов, за которые сражались и так многим жертвовали {9}.

К марту Элеоноре стало хуже, и ее пронзительный, как у Фокси, плач так сильно беспокоил домашних, что для девочки наняли кормилицу-ирландку {10}. Маркс, сильно страдавший от воспаления глаз — как он сам думал, обострившегося из-за чтения собственных рукописей, — тоже глотал лекарства, чтобы избавиться от мучительного кашля. Однако тяжелее всех болел его любимый мальчик, его 8-летний Муш.

Маркс сам ухаживал за сыном, страдавшим от сильнейшей желудочной инфекции, не отходя от его постели ни днем, ни ночью {11}. 8 марта он писал Энгельсу, что врач очень доволен состоянием мальчика, и прогресс выздоровления настолько очевиден, что Маркс собирается навестить Энгельса, как только будет в состоянии это сделать {12}.

В течение марта состояние Муша все время менялось: сначала доктор радовался прогрессу, но затем его обеспокоило появление новых симптомов, а затем обострились и старые. 16 марта Маркс с ужасом пишет Энгельсу о том, что Муш может не выздороветь {13}, еще через 11 дней уверенно говорит о видимом улучшении и о том, что доктор настроен вполне оптимистично.

Главная опасность заключалась в том, что Муш был очень слаб, и было не ясно, сможет ли он выдержать лечение и поправиться настолько, чтобы поехать в деревню, подальше от промозглого воздуха Лондона, что и рекомендовал мальчику врач {14}.

Маркс неотлучно находился возле сына, ухаживая за ним и помогая вставать с постели. Ленхен тоже все время находилась при мальчике. Женни тем временем настолько обезумела от ужаса перед перспективой потерять этого ребенка, которого называла своей гордостью и радостью, своим ангелом и золотым сердечком, что все время сидела в другой комнате, почти не подходя к сыну, лежавшему в задней комнате возле их единственного камина. Она боялась испугать его своими слезами. Однако Муш, этот большеголовый малыш с выразительными глазами, был не по годам мудр. Он говорил своим сестрам: «Когда мамочка подходит к моей постели, я всегда накрываю руки и ноги, чтобы она не видела, какие они тоненькие» {15.} Он знал, чего боялась его мать.

Пока Эдгар болел, его сестры заботились об Элеоноре и приглядывали за нянькой-ирландкой — она была добрая и веселая женщина, но имела непреодолимое пристрастие к джину и бренди. Женни говорила, что девочки следят за ней, «точно ястребы», и Элеонора пошла на поправку {16}. Энгельс взял на себя статьи Маркса для «Трибьюн», так что скудный денежный ручек все же капал в семейную казну.

30 марта Маркс написал Энгельсу, что состояние Муша меняется каждый час. Теперь изменения были в основном в худшую сторону, прогрессировала болезнь — а не выздоровление. Инфекция привела к интоксикации и желудочному туберкулезу, и хотя врач не говорил об этом прямо, но надежды на выздоровление не оставалось. Маркс писал: «На прошлой неделе эмоциональные переживания сделали Женни совсем больной, хуже, чем прежде. Что до меня, то хоть сердце мое обливается кровью и голова горит от отчаяния, я должен, разумеется, держать себя в руках. Ни разу за время своей болезни мой мужественный ребенок не изменил своему обычному добродушию и в то же время — своей независимости…» {17}


6 апреля 1855 года Маркс написал Энгельсу: «Бедного Муша больше нет. Между 5 и 6 часами утра он заснул навеки у меня на руках… Ты сам понимаешь, как я горюю по этому ребенку» {18}. Его сын, его восхитительный негодяй, чье бурное воображение, жизнелюбие и юмор были источником жизненной силы всей семьи, умер — эго личико было бледным, маленькое тело остыло. Он лежал в задней комнате маленькой квартиры в ветхом доме, в самом нищем районе самого большого города мира — мучительно и безвозвратно одинокий.

Либкнехт описал сцену в доме сразу после того, как Маркс объявил о смерти Муша. Женни и Ленхен плакали, обнявшись, над его телом вместе с девочками, которых Женни так крепко прижимала к себе, словно хотела уберечь и защитить их от смерти, забравшей ее дорогого мальчика. Маркс яростно отвергал все утешения {19}. Для него это была не потеря — кража. И кто же был вором? Муш умер от кишечного туберкулеза, эта болезнь была достаточно обычной, и вызывали ее неправильное, скудное питание и плохие условия жизни {20}. Ни один родитель в подобных условиях не смог бы помочь своему ребенку, однако возникал вопрос — что можно сделать, чтобы изменить эти трагические обстоятельства и избежать повторения подобного в будущем; у нас нет сомнений, что Маркс и Женни сделали бы все, что от них зависело. Нет сомнений и в том, что в самых дальних, самых темных и укромных уголках их душ сидело страшное понимание того, что Муша убил сознательно выбранный ими путь революционной борьбы. Муш был третьим ребенком, которого они потеряли, но его смерть была особенно трагична для всей семьи. Женни признавалась, что день его смерти был самым ужасным в ее жизни, хуже всех предыдущих страданий и потерь, вместе взятых {21}. Один из друзей Марксов вспоминал, что смерть Муша заставила Маркса поседеть за одну ночь {22}.

Муш был похоронен чрез два дня на том же самом кладбище квакеров на Тоттенхем-Корт-роуд, где уже лежали Фокси и Франциска {23}. Маркс сидел в похоронной карете, обхватив голову руками и тупо уставившись остекленевшим взглядом прямо перед собой. Либкнехт гладил его по голове и пытался успокоить, напомнить о семье и друзьях, которые его любят, но Маркс закричал: «Вы не можете вернуть мне моего мальчика!» — и застонал от боли. Короткая поездка прошла в тягостном молчании. Тот же Либкнехт вспоминал, что когда маленький гроб Муша опускали в землю, он даже испугался, что Маркс сейчас кинется вслед за ним в могилу, и торопливо подхватил Карла под руку {24}.

Похороны были печальны, но жизнь на Дин-стрит после них была бесконечно хуже. Маркс писал Энгельсу, что дом опустел. Измученный горем отец писал: «Я не могу тебе передать словами, как мы тоскуем по нашему ребенку, каждое мгновение… Я уже получил свою долю неудач и бед, но только теперь я знаю, что такое настоящее несчастье. Я чувствую себя сломленным. После похорон мне повезло — у меня так раскалывалась от боли голова, что я не мог ни думать, ни слышать, ни видеть. Среди всех этих страшных мук, которые я недавно перенес, лишь одна мысль поддерживала меня — мысль о тебе и нашей дружбе. Это как надежда — на то, что мы вместе еще совершим что-то важное и нужное в этом мире» {25}.

Часть IV

Конец богемной жизни

25. Лондон, осень 1855

Когда еще парят здесь ваши души

И суд небес еще не изречен —

Порхайте надо мной на легких крыльях,

Внимая плачу матери своей!

Уильям Шекспир {1} [48]

Менее чем через две недели после смерти Муша, Маркс и Женни купили самые дешевые билеты на поезд и отправились на север, через всю Англию, в Манчестер — к Энгельсу {2}. Они знали, что могут рассчитывать на его моральную поддержку в этот тяжелый момент. Оба они чувствовали себя полностью разрушенными духовно и физически от одной мысли о том, что, если бы они могли вовремя увезти Муша из Лондона, он бы выжил. Сейчас они искали такого убежища для себя.

Маркс раздал все свои обязательства перед «Трибьюн» по друзьям, а сам сосредоточился исключительно на уходе за Женни, которую 11-летняя Женнихен очень точно описала как «тоненькая, словно свечка за полпенса, и высохшая, словно селедка» {4}. Маркс боялся, что его жена не переживет последнюю трагедию. Сама Женни говорила, что боль пустила корни в самых потаенных, тихих уголках ее сердца — беспощадная боль, которой не суждено утихнуть и перестать кровоточить с годами {5}.

Женни и Маркс оставались в Манчестере почти три недели, но если Женни и успокоилась немного, это длилось ровно до того момента, как они вернулись на Дин-стрит. В первую неделю мая она впала в глубочайшую депрессию и перестала подниматься с постели. Девочки и Ленхен тоже были сильно потрясены смертью Муша {6}. Маркс называл их положение агонией, отмечая, что даже «бесконечно кошмарная» погода, казалось, объединилась с погруженной в отчаяние семьей {7}. Но было и одно светлое пятно. Они получили известие, что дядя Женни, тот самый «старый пес», на смерть которого они так рассчитывали некоторое время назад, наконец умер. После его смерти они унаследовали около ста фунтов — этого могло бы хватить на целый год, если внимательно следить за расходами {8}. Впрочем, и наследство казалось им горьким на вкус. Если бы они получили его раньше, то кто знает — возможно, они могли бы спасти Муша?

В начале июля Маркс писал Энгельсу, что, когда деньги придут, он увезет семью из Лондона. «Память о нашем бедном дорогом мальчике до сих пор ранит нас всех и даже вклинивается в игры его сестер. Такие удары проходят медленно и очень долго. Для меня эта потеря так же ужасна, как и в первый день…» {9}

На самом деле им не нужно было ждать наследства, чтобы уехать из Лондона. Петер Имандт, школьный учитель и их кельнский друг, собирался на месяц в Шотландию и предложил Марксам свой коттедж в Камбервелле {10}. Семья буквально ухватилась за эту возможность покинуть свое печальное жилище — и легион сердитых кредиторов, число которых увеличилось, пока семья предавалась скоби {11}. Некоторые биографы приписывают стремительный отъезд семьи исключительно попыткам Маркса увернуться от коллекторов — однако по их письмам того периода прекрасно видно, что главной причиной отъезда была невыносимая тоска по Мушу.

Вскоре после прибытия в Камбервелл Женни написала в Пруссию, описывая переживания девочек: «Все их милые девичьи игры замерли, умолкли звонкие песни. Непременного третьего товарища всех их затей и игр не было с ними больше; их верный, неотделимый от них друг ушел навсегда вместе со своими веселыми шутками и играми, с его чудесным голоском, которым он так славно пел ирландские и шотландские народные песни…» О девочках мать говорила, что больше всех потрясена смертью брата Женнихен {12}.

Постепенно, однако, они с Лаурой обратили внимание на Элеонору, которая после первых трудных месяцев своей жизни буквально расцвела.

«Это похоже на то, как если бы они всю свою нерастраченную любовь к любимому брату перенесли на это маленькое существо, ставшее для них божьим благословением… когда дом превратился в обитель скорби» {13}.

К сентябрю Маркс мог констатировать, что здоровый деревенский воздух, так не похожий на гнилой воздух Сохо {14} (о котором Маркс и десять лет спустя говорил, что приходит сюда с содроганием {15}), очень подходит его семье. Даже душевное состояние Женни несколько улучшилось. К тому же Имандт решил практически переехать в Шотландию. Это означало, что семья может оставаться в Камбервелле до тех пор, пока Женни не получит наследство и они не переедут с Дин-стрит {16}.

Женни предложила искать квартиру поближе к Британскому музею, чтобы Маркс смог продолжить свою работу. В то же время они пока оставляли за собой квартиру на Дин-стрит, несмотря на все ужасные события, произошедшие в ней, поскольку могло так сложиться, что им придется туда вернуться {17}.

Если интерес Маркса к мировым проблемам и мог быть хоть каким-то индикатором его душевного состояния, то, по всей видимости, он частично восстановил свое душевное равновесие (по крайней мере, достаточно, чтобы спрятаться в политике от своего личного горя) к тому моменту, когда они уезжали из Камбервелла. В письмах Энгельсу соблюден баланс между рассказами о личном и размышлениями на профессиональную тему. Профессиональный же интерес Маркса почти полностью сосредоточен на берегах Черного моря и южном побережье Крымского полуострова, принадлежащего России, которые летом 1853 года стали театром военных действий в конфликте, столкнувшем Турцию, Россию, Францию и Англию. Это было первое серьезное столкновение европейских держав с 1815 года — и первая современная война, в которой корабли перевозили войска, камера фиксировала моменты сражений, а журналисты передавали свои репортажи по телеграфу прямо с места событий {18}. Эти репортажи описывали ужасы боев так, как читатели еще никогда не видели, — и приподнимали завесу над безответственными решениями властей, из-за которых гибли люди {19}.

Как и почти все международные конфликты, Крымская война корнями уходила в войны прошлого. За столетие до этого Оттоманские правители отблагодарили Францию за помощь в войнах против России и Австрии, передав ей контроль над христианскими территориями Святой земли, где большинство населения принадлежало не к католической церкви, как во Франции, а к православной — как в России и Греции. Это событие десятилетиями служило причиной напряженности в регионе, так как «подарок» ущемлял интересы православных народов. В 1852 году, чтобы заручиться поддержкой французских католиков, Наполеон III при поддержке армии просил ослабленную Оттоманскую империю раз и навсегда передать христианские святыни под контроль католиков. Турецкий султан согласился, но Россия была против. Россия представила другой договор, по которому все православные христиане Оттоманской империи считались ее подданными, в том числе — и на Святой земле.

Турция застряла в этом споре между двумя могущественными соперниками, которые все еще враждовали после Наполеоновских войн, и вражда эта усиливалась страхом Западной Европы перед экспансией русских. Турция оценила ситуацию и встала на сторону Франции. Серия военных конфликтов между огромной Российской империей и сравнительно слабой Турцией обратила на себя внимание Англии и Франции, которые отправили свои корабли в Черное море, чтобы попытаться предотвратить еще более масштабный конфликт, но вместо этого увязли в нем сами, а в марте 1854 года объявили России войну. В течение недели британские войска высадились в Галлиполи, в Турции {20}.

Энгельс позднее напишет, что они с Марксом готовы были приветствовать любой результат любой войны, потому что война ускорила бы начало мировой революции {21}. В случае с Крымом они надеялись на поражение России. Маркс и Энгельс давно рассматривали царскую Россию как самую большую опасность для реформ в Европе, поскольку это было самое мощное реакционное государство европейского континента. Из Наполеоновских войн Россия вышла в ореоле военной непобедимости и создала мощный заслон на краю Западной Европы. В 1848 году она помогла Австрии уничтожить независимость Венгрии, полученную в результате восстания, а когда в ее услугах перестали нуждаться вне ее границ, обратила всю мощь реакции против собственных граждан, превратившись в «жандарма Европы» {22}. Многие русские интеллектуалы, в число которых ранее входили только представители знати, а теперь еще и дети купцов и ремесленников, исповедовали идеи, которые царь Николай I считал опасными и потому преследовал этих людей {23}. (Он даже настаивал, чтобы слово «прогресс» было исключено из официальной русской лексики.) {24}

В ходе Крымской войны, весной 1855 года, Николай внезапно умер, и ему наследовал его сын Александр. Вскоре после этого в Вене начались мирные переговоры, и Наполеон III с триумфом посетил Англию (Маркс был свидетелем того, как Наполеон, которого он называл «обезьяной в униформе», проезжал через Вестминстерский мост) {25}. Однако переговоры сорвались, и люди продолжали гибнуть со всех сторон. Репортажи, приходившие в Лондон, описывали вопиющую некомпетентность армии. Британской армией командовали либо очень старые, либо совсем неопытные аристократы, а сама армия состояла в основном из молодых шотландцев или ирландцев, которых только крайняя нужда заставила завербоваться {26}. Новаторские репортажи лондонской «Таймс» описывали недопоставки продовольствия и амуниции (в том числе случай, когда зимой в войска было поставлено летнее обмундирование), гибель тысяч людей от холеры, бессмысленную бойню — и все это описывалось так ярко и живо, что читатель буквально чувствовал тошнотворный запах смерти, встающий с полей сражений, скользких от крови павших воинов.

К тому времени, когда в феврале 1856 года был заключен мир, погибло 600 тысяч человек, причем подавляющее большинство — от инфекций {27}. Трудно было представит, что при таком количестве погибших можно говорить о победе, и все же Франция и Англия были объявлены победителями. Поражение России значительно минимизировало угрозу, которую она представляла, и открыло дорогу либерализации при Александре II. Война также популяризировала концепцию «реальной политики», придуманную в 1853 году {28}.

В новом мире взаимосвязанных рынков, которые подпитывались дипломатическими связями и охранялись военной мощью, любые идеалы были препятствием для достижения материальной выгоды, и потому их легко игнорировали и легко от них отказывались. Для Маркса и Энгельса Крымская война ясно продемонстрировала то, что они называли корыстным союзом лидеров Лондона и Парижа, которые в результате войны на коммерческом фронте получили новые благоприятные условия для создания торгового рынка в Турции, а на дипломатическом — перекроили баланс сил в Европе в пользу Франции {29}.

Маркс и Женни провели осень 1855 года в Камбервелле в ожидании наследства Женни. Впрочем, Марксу не терпелось вернуться в Лондон и приступить к работе — отчасти его подстегивали военные действия, отчасти же гнев по поводу смерти одного из кельнских осужденных, 34-летнего Рональда Дэниелса. Он был оправдан по всем пунктам обвинения, но суровые условия заключения, в которых он провел 17 месяцев, оказались эффективнее любого смертного приговора. Маркс писал вдове Дэниелса, Амалии, что он безутешен по поводу потери такого друга и обязательно напишет некролог о нем в «Трибьюн».

«Следует надеяться, что когда-нибудь обстоятельства позволят нам обличить виновных в его столь раннем уходе и отомстить чем-то более суровым и весомым, чем некролог» {30}.

Однако прежде всего Марксу нужно было на время уйти в подполье — не по политическим, а по финансовым причинам: врач, который лечил Муша и преследовал Маркса, требуя оплаты счетов, выследил его в Камбервелле. Маркс написал Энгельсу письмо в нехарактерном для него стиле «плаща и кинжала», разъяснив, что семья останется у Имандта, а сам он инкогнито уедет в Манчестер {31}.

Маркс оставался у Энгельса до декабря, а потом тайком вернулся на Дин-стрит, где заперся в квартире, опасаясь наткнуться на доктора или коллекторов {32}. Это добровольное заключение закончилось, когда Женни получила 150 фунтов, свою часть дядиного наследства. Маркс не успел найти другую квартиру, поэтому, когда Имандт вернулся в Камбервелл, Женни и дети крайне неохотно вернулись туда же, на Дин-стрит {33}, и Маркс расплатился со всеми «враждебными силами», которые буквально взяли дом в осаду, как только заметили прибытие семьи {34}.

Кроме того, их ждал Пипер. Пока они были в отъезде, несчастный влюбленный открыл для себя музыку Вагнера, который приезжал в Лондон чуть раньше в этом же году {35}, и Пипер решил, что сможет поднять упавший дух семьи, исполнив несколько вещиц композитора. Маркс рассказывал Энгельсу, что был в ужасе от этой «музыки будущего» {36}. Но если попытка Пипера взбодрить семью с помощью музыки не удалась, то сам он был отличным тонизирующим средством. Эти первые недели в Лондоне и первое Рождество без Полковника Муша были бы гораздо тоскливее, если бы не эскапады Пипера.

Однажды, когда он давал урок девочкам, ему пришла записка. Незнакомая рука, написавшая приглашение на рандеву, явно была женской, и это обстоятельство буквально довело Пипера до исступления. Он показал записку Женни, и она сразу узнала почерк Элеонориной няньки-ирландки. Ее вряд ли можно было назвать женщиной мечты Пипера, и вся семья дружно веселилась на этот счет. Однако, джентльмен до мозга костей, Пипер на свидание пошел, видимо, не желая разочаровывать леди {37}.

На самом деле за прошедший печальный год Пипер стал более практичным и разумным человеком. Человек, которого Женни называла «Байрон из Сохо» {38}, пришел к заключению, что по-настоящему счастлив он может быть, только если найдет жену с достаточным количеством денег, чтобы преодолеть трудные времена. Держа в голове эту мысль, он отправился соблазнять дочь зеленщика, которую Маркс называл «сальная свеча в зеленых очках… без грамма мяса на костях». Она уже давно была влюблена в Пипера, поэтому он без обиняков отправился к зеленщику, объявил, что любит его дочь, и потребовал кредит для обеспечения своих насущных потребностей и того славного будущего, которое он, без сомнения, ей обеспечит. Он попросил у будущего тестя для начала 20–40 фунтов и заверил, что женится на его дочери в благоприятный момент {39}.

Ответ от зеленщика пришел в письменной форме, на адрес «Дин-стрит, 28»: он запретил Пиперу когда-либо появляться на пороге его дома. Затем в квартире Маркса появилась тощая молодая леди и предложила Пиперу бежать вместе. Однако Пипер был не настолько заинтересован в костлявой фройляйн, тем более что сама она была бедна, поэтому роман быстро сошел на нет {40}. Тем не менее Женнихен и Лауру очень позабавила эта романтическая комедия, разыгравшаяся в их квартире. Женнихен называла Пипера «Бенедикт — женатый человек» из шекспировской пьесы «Много шума из ничего», пока Лаура, которой исполнилось 10, не поправила ее, сказав, что Бенедикт был остроумен, а Пипер — просто клоун, причем клоун без гроша в кармане {41}.

Наследство дядюшки позволило семье Марксов прожить без долгов всю зиму. Теперь в письмах Энгельсу Маркс если и упоминал про деньги, то только в отношении торговли и финансов, а не своих личных проблем.

С помощью Фердинанда фон Вестфалена Женни получила паспорт, чтобы поехать в Трир вместе с детьми и Ленхен весной 1856 года {42}. Поводов для поездки было два. Мать Женни болела, а самой Женни и детям не терпелось уехать с Дин-стрит. Они оставили Лондон 22 мая и планировали отсутствовать в течение 3–4 месяцев {43}. Можно было бы предположить, что, оставшись наедине с Пипером, без Женни и детей, Маркс воспользуется возможностью беспрепятственно поработать — но уже через день после их отъезда он решил, что не может здесь оставаться, и стал строить планы побега.

Он сообщил Энгельсу, что доктор рекомендовал ему сменить городской воздух на более здоровый, чтобы свести к минимуму повторяющиеся приступы печеночной колики {44}. Кроме того, в его письмах чувствуется, что Марксу нужно сменить обстановку для психологического восстановления. В самом деле, в письме Энгельсу от 23 мая видно, как быстро Маркс буквально рассыпается на куски, когда рядом нет семьи, чтобы отвлечь его. Он с головой уходит в Шекспира и рассказывает Энгельсу, как его заинтересовало слово «hiren» в «Генрихе IV». Он высказывает сомнение, что Сэмюэл Джонсон был прав, интерпретируя «hiren» как «сирена». А может быть, спрашивает Маркс, это игра слов? «Hure» или «whore», «шлюха» — и «сирена»? А возможно, это «heoren», родственное «hearing» — «слушающий»? После этого он заключает: «Ты сам видишь, в каком угнетенном состоянии духа я нахожусь сегодня — по тому громадному интересу, который я демонстрирую в данном вопросе» {45}.

Чтобы иметь возможность работать (то есть иметь возможность жить), Марксу был необходим якорь в лице Женни и его детей. Он мог сосредоточиться только посреди семейного шума и гама. Всю свою жизнь он мечтал находиться только в их обществе. Этот человек, с 17 лет посвятивший себя борьбе за счастье всего человечества, не мог заставить себя сесть за письменный стол в отсутствие женщины, которая возглавляла его невеликое домашнее царство. Он особенно ждал свою Женни. Она была не только другом и любовницей, она была человеком, чей интеллект работал на одной волне с его интеллектом, чья душа была созвучна его душе с тех самых пор, как 13 лет назад начался их медовый месяц. Ни сердце, ни голова Маркса не работали без Женни.

К началу июня он был уже совершенно не в состоянии переносить свое одиночество и отправился вместе с Пипером в Гуль, а затем, уже в одиночестве, в Манчестер, чтобы побыть там с Энгельсом, который только что возвратился из Ирландии вместе с Мэри {46}. По дороге от Дублина до Галоуэя Энгельс наблюдал опустевшие земли, обезлюдевшие из-за голода и наводненные английскими военными и полицией. Он описывает деморализованное состояние населения: «Они раздавлены политически и промышленно, все — от крестьянина до буржуа-землевладельца». Проклиная Вестминстер, Энгельс пишет: «Так называемая свобода английских граждан основана на подавлении колоний».

В знак солидарности Энгельс ныне щеголял с огромными усами, популярными среди обедневших ирландских аристократов. К ним он добавил пышную бороду — в противовес своим гладко выбритым коллегам-англичанам, — и она закрывала даже воротничок и галстук {47}. (К этому времени борода Маркса была коротко подстрижена.)

Однако даже компания нежно любимого друга не могла исцелить тоску Маркса. Возможно, это была неутихающая боль от потери Муша — а возможно, он просто безумно скучал по своей семье, с которой не расставался так надолго с тех самых пор, как они приехали в Лондон 6 лет назад. Каковы бы ни были причины — разлуку он переносил ужасно. 21 июня 1856 года, через два дня после тринадцатой годовщины их свадьбы, Маркс писал своей жене: «Простой физической разлуки с тобой мне достаточно, чтобы понять: время сделало с моей любовью то же, что солнце и дождь делают с растениями, заставляя их расти. Моя любовь к тебе, когда ты находишься далеко от меня, оказывается гигантской, могучей… в ней заключены все силы моего ума и весь пыл моего сердца… Моя дорогая возлюбленная, я снова пишу тебе потому, что я один, и потому, что это крайне утомительно — разговаривать с тобой мысленно, без твоего ведома, без того, чтобы ты меня слышала или могла мне ответить».

Его зрение, писал он, испорчено тусклым светом плохой лампы и табачным дымом, однако он мог представить Женни мысленно — и живо, как наяву.

«И вот ты передо мной, жизнь моя, и я подхватываю тебя на руки и целую, с головы до ног, всю, и падаю перед тобой на колени, и восклицаю: «Мадам, я люблю вас!» Да, я люблю тебя… Ты улыбнешься, моя ненаглядная, и скажешь: «К чему эта внезапная риторика?» Но если бы я мог сейчас прижать тебя к груди — я бы не вымолвил ни слова… На свете, конечно же, есть много женщин, и некоторые из них прекрасны. Но где еще я найду лицо, каждая черточка которого пробуждает во мне сладчайшие воспоминания моей жизни? В твоем милом личике я могу читать и бесконечную скорбь наших невосполнимых утрат — и когда я целую его, я покрываю поцелуями нашу с тобой печаль… «Похоронен в ее руках, возрожден ее поцелуями» — да, все верно, в твоих руках и твоими поцелуями…» {48}

К сожалению, ответ Женни на это письмо Маркса не сохранился, но и она тоже описала свою тоску из-за разлуки — в письме жене Либкнехта, Эрнестине, в середине июля. Женни описывает радость, которую доставляют ей ее дети {49}: малышка Элеонора (уже получившая прозвище Тусси — от французского «tousser», «кашлять», из-за ее тихого настойчивого покашливания {50}) и старшие девочки, на которых во время прогулок по Триру все смотрят с восхищением. Однако Женни тут же добавляет: «И все же чего-то не хватает… Быть вдали от Мавра мне трудно, да и девочки очень скучают по нему; даже малышка Туссихен не забыла папу и вспоминает о нем на удивление часто».

Женни также пишет, что никак не может справиться с тоской по Мушу. «Чем больше проходит времени, что я живу без моего дорогого сына, тем чаще я о нем думаю и тоскую все больше…» {51}

Поездка Женни в Трир оборвалась еще одной смертью — 23 июля умерла ее мать. Каролина фон Вестфален уж некоторое время болела, и Женни провела возле ее постели последние 11 дней. Эта смерть потрясла бы ее до глубины души и в более легкие времена — но после недавней смерти Муша это было совсем невыносимо. Женни написала Марксу, что уедет из Трира, как только уладит все дела своей матери с Фердинандом. Она планировала отправиться с детьми в Париж, который всегда успокаивал ее и дарил новые силы; затем на остров Джерси у побережья Нормандии — отчасти для того, чтобы поправить здоровье, отчасти потому, что жизнь на Джерси была значительно дешевле и приятнее, чем в Лондоне, а кроме того, там дети могли бы учить французский. Женни также сообщила, что сестра Ленхен, Марианна, работавшая в доме Каролины фон Вестфален, приедет вместе с ними в Лондон {52}.

Маркса обуревали противоречивые чувства. Предполагалось, что за время отсутствия Женни он найдет дом или квартиру подальше от Дин-стрит и, разумеется, заработает за это время денег. Он не сделал ни того, ни другого. Кроме того, полученное в прошлом году наследство было практически потрачено. Маркс признавался Энгельсу, что соглашался на все планы Женни, учитывая ее душевное состояние, — но на самом деле не представлял, как их можно воплотить в жизнь, учитывая их финансовые возможности {53}. Он пишет, что Женни не имеет представления о том, что творится в Лондоне. «Как ты понимаешь, я словно кошка на раскаленных кирпичах. Мне надо что-то придумать с квартирой к приезду семьи, но я понятия не имею, ни как выбраться из старой, ни как переехать в новую, поскольку у меня нет ни средств, ни подходящих вариантов» {54}.

Маркс делал единственно возможную вещь — он пытался отсрочить неизбежное. Он писал Женни: «Хотя я больше всего на свете жажду увидеть тебя и детей — так сильно, что это невозможно описать словами — я хотел бы, чтобы ты осталась в Трире еще на неделю. Так вам с девочками будет лучше».

Он намеренно сгущает краски, добавляя: «Вместо того чтобы спать с тобой, я сплю с Пипером, это ужасно. В одной комнате, по крайней мере… За эти три недели я стал дьявольским ипохондриком» {55}.

Была еще одна причина, по которой Женни действительно лучше было бы остаться в Трире: в то лето в Англии стояла немыслимая жара. Энгельс писал, что он постоянно купает «свое внешнее я в воде, а внутреннее — в различных других жидкостях» {56}. В этой тяжелой атмосфере Маркс отчаянно с утра до ночи искал новый дом для своей семьи {57}. Наконец 22 сентября он объявил Энгельсу, что нашел подходящий дом в районе Хаверсток-Хилл, рядом с Хэмпстед-Хит в Северном Лондоне {58}. Это было излюбленное место биржевых маклеров, торговцев и коммерсантов, старающихся перевезти свои семьи из центра города {59}. Район был застроен не до конца, не было ни нормальных дорог, ни водопровода, не было даже газовых фонарей для освещения улиц в ночное время и во время тумана (Маркс описывал район как «нечто незаконченное»), однако Маркс был счастлив самим фактом того, что нашел квартиру {60}. Графтон-Террас, 9, — трехэтажный каменный дом, построенный 7 лет назад, — располагался в ряду одинаковых, словно близнецы, домов. 8-комнатная квартира была в четыре раза больше квартиры на Дин-стрит, а арендная плата — выше в два раза {61}. Маркс не выбрал бы такую дорогую квартиру, не будь так велико его желание покинуть Сохо, а кроме того, он мог не обратить особого внимания на цену, ожидая наследства матери Женни. Прикинув их обычные расходы, он мог по обыкновению легкомысленно решить, что ожидаемого наследства и его гипотетических заработков хватит на оплату аренды такого дорогого жилья.

Младший брат Женни, Эдгар, находился в Соединенных Штатах, работая на ферме, когда до него дошла весть о смерти матери. Хотя собственных денег у него не было (в мае он взял ссуду под поручительство Фердинанда), в августе он написал брату: «Все причитающиеся мне по воле матушки вещи и деньги я уступаю моей сестре Женни» {62}.

Было известно, что Каролина фон Вестфален оставила совсем небольшое наследство, состоящее из небольшой суммы денег и нескольких акций, но Женни и Маркс предполагали, что любое наследство будет больше того, что у них было: около 50 фунтов, часть из которых нужно было отдать кредиторам, а также заплатить задаток за новую квартиру {63}. Даже Женнихен понимала их бедственное положение; она написала отцу: «Я думаю, завтра нам придется вернуться в нашу старую дыру».

Маркс просил Энгельса о помощи, которую, конечно же, и получил {64}. Часть финансовых проблем семьи Маркс была связана с потрясениями на рынке. Первые толчки финансового землетрясения в Америке чувствовались и через Атлантику; европейски банки и биржи начинало потихоньку лихорадить. Акции Каролины резко упали в цене, и Фердинанд не хотел продавать их в убыток {65}. Множество людей оказались жертвами дефолта. Экономический бум, начавшийся в 1849 году и продолжавшийся в 50-х, был построен на спекуляциях. Бесчисленные инвесторы приняли участие в биржевой лихорадке, приобретая активы несуществующих фирм и железных дорог, ведущих в никуда. Считавшаяся ранее безопасной банковская система присоединилась к этому цирку, подхватив рискованную экономическую политику: банки начали принимать к оплате именные чеки и подтверждать займы на основе личных кредитов, а не счетов от лиц, имеющих гарантированное стабильное финансовое положение. Во многих случаях финансирование превращалось в аферу {66}. Это было горячее время для тех, кто слишком сильно хотел увеличить свое богатство и был готов нарушить закон, чтобы сделать это.

В 1856 году некоторые эксперты начали понемногу признавать, что капиталистическая система построена на слабом фундаменте, а в некоторых случаях — и вовсе на воздухе; в результате ждали глобального финансового кризиса. Эти предсказатели оказались правы: то, что они сейчас наблюдали, и было началом этого кризиса капиталистического мира. Кризис начался с банковского коллапса в Нью-Йорке, и поскольку все страны с развитой экономикой теперь были связаны между собой, кризис в одной стране стал кризисом для всех {67}. Британское правительство заявило о полной состоятельности королевской казны {68}, но Маркс и Энгельс были абсолютно уверены, что несостоятельна не только Англия, но и Франция, и все европейские державы. Энгельс объявил, что в следующем году он лично ожидает наступления «дня гнева», какого еще никогда не знала Европа; и вся европейская промышленность будет лежать в руинах… все классы, обладающие собственностью, будут разрушаться, наступит полное банкротство буржуазии, грянет война и повсюду будет полное разорение» {69}.

Маркс тоже видел, как в обществе сгущаются тучи, и ожидал, что в скором времени они с Энгельсом опять окажутся втянутыми в революционную деятельность. «Я не думаю, что нам удастся долго оставаться просто наблюдателями! — говорит он Энгельсу и шутливо добавляет: — Сам факт того, что я наконец занимаюсь своим домом и уже послал за своими книгами, кажется мне неоспоримым доказательством того, что наша мобилизация не за горами» {70}.

В начале октября Женни получила наследство в размере 97 фунтов 6 шиллингов, и семья приехала в Графтон-Террас. Исполнением последней воли Каролины и ее душеприказчиком выступил зять Фердинанда, Вильгельм фон Флоренкорт {72}, который хотя и не был кровным родственником Женни, но всегда заботился о ней. Она поблагодарила его за помощь и попросила также «еще раз выразить Фердинанду глубочайшую благодарность за любовь и верность» {72}. Женни довелось не раз спорить с братом по поводу наследства, но к тому времени, как она приехала в Графтон-Террас, она, казалось, позабыла все обиды ради личных и отчасти — партийных интересов. Без сомнений, ее благодарность Фердинанду частично была продиктована необходимостью — он заведовал «кошельком» семьи. Однако помимо этого, она, скорее всего, просто высоко ценила родственные отношения, особенно после страшной потери в Лондоне и после смерти матери в Трире. Она общалась с ним во время своего недавнего пребывания в Пруссии — наверное, это скорбное время помогло им обоим лучше понять, что узы родства связывают их гораздо сильнее, чем политика — разъединяет. В письме к Флоренкорту она описывает Графтон-Террас как дворец по сравнению с Дин-стрит, и это описание больше подошло бы немецкому романтическому пейзажу, а не лондонской городской квартире. Новый дом «полон воздуха, он солнечный, сухой и стоит на гравии, а не глине. Окружают его росистые зеленые луга, на которых в уютной гармонии пасутся коровы, лошади, овцы, козы и куры. Перед нами высятся туманные силуэты Лондона, но когда погода ясная, мы можем разглядеть купол собора Святого Павла». Задние комнаты, по ее словам, выходят на Хайгейт и Хэмпстед-Хит {73}.

На самом деле территория вокруг Графтон-Террас была гораздо меньше. Другому своему корреспонденту Женни рассказывает: «Пробиратья к нашему дому надо через кучи мусора, а в дождливую погоду — через липкую красную глину, прилипающую к сапогам такими комьями, что ногу трудно оторвать от земли» {74}. И хотя дом действительно был очень просторным, он все же был довольно скромным жилищем для представителей среднего класса {75}.

Рабочие помещения — кухня и прачечная — располагались в подвале. На первом этаже было два салона, спальня и небольшая гардеробная; на втором этаже еще три комнаты, а дальше — просторный чердак, где спали Ленхен и Марианна {76}. В доме было два ватерклозета {77}, а в саду, как с удовольствием сообщала Женни, достаточно места для курятника {78}. Главной проблемой для семьи было отсутствие мебели — дом не был меблирован, а у Марксов не было даже своих стульев. Они не могли позволить себе новую мебель, и Женни рассказывала, что они побывали на пятидесяти распродажах, чтобы приобрести подержанные предметы обстановки {79}. Впрочем, пишет она Флоренкорту, даже эти распродажи были для них радостью: «Все мои прежние страдания и муки меркнут перед этим чудесным дворцом… Дети очень довольны новыми комнатами, а маленькая Элеонора в восхищении целует ковры, особенно «собачку» — войлочный каминный коврик с рисунком» {80}.

Первый сезон в новой квартире семья провела мирно и тихо. Однако тишина не принесла спокойствия. Пока Женни жила на Дин-стрит, она всеми силами стремилась поскорее уехать оттуда. Подальше от горьких воспоминаний. Но теперь, в уединении Графтон-Террас, они нахлынули на нее с новой силой, и здесь ей не на что было отвлечься. Она скучала по своим долгим прогулкам по Вест-Энду. Она скучала по разговорам в пабах Сохо и Сент-Джайлса, по «Красному Льву» на Грейт-Виндмилл-стрит, по «Уайт-Харт-Инн» на Друри-Лейн. И она скучала по друзьям, которые вечно сновали по их квартире, как если бы она была их собственной {81}. Для большинства из них путь на Графтон-Террас был слишком долгим для обычного ежедневного визита. Фрейлиграт, к примеру, не мог бы у них заночевать — он стал управляющим отделения Швейцарского банка, и его обязанности не позволяли ему надолго отлучаться в Северный Лондон {82}. Даже Пипер, который появлялся на пороге дома в Сохо, словно бездомный кот, больше их не навещал. Другие же и вовсе покинули город. Люпус перебрался на постоянное жительство в Манчестер, к Энгельсу, а Красный Волк нашел работу учителя в Ланкашире {83}. Наконец, один из их любимейших и верных друзей умер. Георг Веерт, когда-то познакомивший Женни с Лондоном, скончался в Гаване, куда поехал по делам. Ему было 34, когда он заразился лихорадкой, подцепив ее в какой-то из экзотических стран {84}.

Умер и их старый друг Гейне. Он, конечно, умирал все то время, что они были знакомы, однако последний его год был особенно трагичен. Его брат рассказывал: «7 лет тяжелейших физических страданий вырвали его из внешнего мира; казалось, он вообще не имеет представления об обыденной суете жизни на этой планете» {85}. И Маркс, и Женни очень любили Гейне. Его уход был печальной кодой удивительного периода их общей жизни, горьким прощанием с заветными воспоминаниями о Париже.

Женни провела первые месяц на Графтон-Террас в состоянии глубокой депрессии, в окружении пузырьков с лекарствами, включая опиум. Она признавалась: «Прошло очень много времени, прежде чем я успела привыкнуть к полному одиночеству» {86}. Кроме того, Маркс, несмотря на все его радужные расчеты и подсчеты, снова оказался не у дел и без денег. Все наследство Женни ушло на обустройство {87}. В то же время «Трибьюн» отказалась печатать по две статьи Маркса в неделю, как они договаривались, а «Патнэм», другое американское издание, заказавшее ему работу еще в начале года, до сих пор не заплатило за нее, хотя готовые статьи Маркс им выслал. Накануне Рождества 1856 года Маркс пишет Энгельсу о том, что его счет «превращается в бессчетное количество кредиторов. «Если же я опоздаю с первой выплатой хозяину дома, то буду полностью дискредитирован» {88}.

Хотя семья и покинула Дин-стрит, самые неразрешимые их проблемы последовали вслед за ними. Марксы были больны, морально сломлены, да еще и одиноки. Годы спустя Женни писала: «Богемная жизнь подошла к концу, и вместо того, чтобы открыто и честно бороться с бедностью, мы теперь должны были по мере возможностей поддерживать видимость респектабельности. Мы на всех парусах неслись в буржуазную жизнь. И все же над нами довлели все те же трудности, все те же страдания, все те же близкие отношения с ломбардом. Единственное, что ушло, — это юмор» {89}.

26. Лондон, 1857

В эти трудные времена вы должны быть отважны и держать голову высоко поднятой. Мир принадлежит храбрым.

Женни Маркс {1}

К концу января финансовое положение семьи стало еще хуже. «Трибьюн» отвергло все статьи Маркса, кроме одной, — Маркс подозревал, что его хотят выжить. Он писал Энгельсу: «Итак, я совсем на мели; живу в квартире, в которую вложил свою небольшую наличность и где невозможно перебиваться со дня на день, как на Дин-стрит, — без всяких видов на будущее и с растущими расходами на семью. Абсолютно не знаю, что предпринять, и положение мое, поистине, более отчаянное, чем было пять лет тому назад. Я думал, что я испил до дна горькую чашу. Но нет. При этом хуже всего то, что кризис этот не временный. Я не вижу, как мне из этого выкарабкаться» {2} [49].

Маркс и Энгельс были все так же близки интеллектуально и политически. Маркс называл Энгельса своим альтер эго {3}. Однако к 1857 году разница между их образом жизни стала огромной. Энгельс начал получать долю прибыли от «Эрмен&Энгельс» {4}, и его отец признал его компетентным, даже талантливым бизнесменом. Старшего Энгельса больше не волновали коммунистические взгляды сына; до тех пор, пока в бизнесе он являл себя образцовым капиталистом, в частной жизни он мог быть кем ему заблагорассудится. Находясь в прекрасном расположении духа, Энгельс писал Марксу в ответ: «Твое письмо меня поразило, как удар грома среди ясного неба. Я думал, что в данный момент наконец все обстоит как нельзя лучше, что ты устроился в порядочной квартире и уладил свои дела, а теперь оказывается, что все опять под вопросом… Жаль только, что ты не написал мне обо всей истории на две недели раньше. Старик мой предоставил в мое распоряжение деньги на покупку лошади в качестве рождественского подарка, и так как нашлась хорошая, я купил ее на прошлой неделе. Если бы я знал о твоей истории, я подождал бы еще несколько месяцев… Но мне очень досадно, что я здесь должен содержать лошадь, в то время как ты с семьей бедствуешь в Лондоне».

Энгельс сказал, что будет посылать Марксу 5 фунтов ежемесячно, но Маркс может совершенно спокойно просить у него и больше, если понадобится. Энгельс стал более ответственным; возможно, это было связано с его желанием «перевернуть новую страницу». Он говорил Марксу: «Я слишком долго вел фривольное и легкомысленное существование» {5}. Маркс тем временем вновь страдал от проблем с печенью, которые, по его словам, не оставили ему иного выхода, как выучить датский {6} (такое он себе придумал занятие, пока лежал и болел). Женни тоже плохо себя чувствовала, но ее проблемы были хорошо знакомы и понятны: она вновь была беременна. Финансовая же ситуация в семье была настолько плоха, что никто из них не мог позволить себе болеть {7}. Маркс продолжал писать для «Трибьюн», Женни вновь работала его секретарем — и так до тех пор, пока она окончательно не слегла в постель. С этого момента началась долгая карьера 13-летней Женнихен и 11-летней Лауры — в качестве верных помощниц своего отца. Женни рассказывала Энгельсу, что обе девочки буквально «вытеснили ее из домашнего хозяйства», и их 43-летняя мать просто ждала, когда ее последнее дитя появится на свет {8}.

Весной 1857 года Дана предложил Марксу написать предисловие для Новой Американской энциклопедии — возможно, чувствуя некоторую вину за многократное использование отрывков из работ Маркса. НАЭ было многотомным общеобразовательным изданием, написанным американскими и европейскими учеными. Редакторы предупредили Маркса, что в предисловии он не должен никаким образом рекламировать идеи своей «партии». Несмотря на эти ограничения, Маркс был буквально очарован проектом, который обещал устойчивый и щедрый доход, требуя при этом намного меньше усилий, чем статьи, которые они с Энгельсом писали для «Трибьюн» {9}. Энгельс предложил Марксу сказать Дана, что Маркс сам, в одиночку напишет всю энциклопедию, хотя на самом деле ему могли бы помогать Энгельс, Люпус и Пипер. «Мы можем явить блеск обширной эрудиции, — восклицает Энгельс, — лишь бы на оплату хватило всего калифорнийского золота!» С несвойственным ему оптимизмом Энгельс видел в этом проекте финансовое спасение для Маркса. «Теперь все снова будет хорошо, и хотя пока нет речи о скорой оплате, я думаю, это безопасный причал» {10}. Маркс тут же забыл о своей печени и вернулся в Британский музей, чтобы начать исследования для статей энциклопедии {11}.

Читальный зал, в который Маркс вернулся весной, преобразился. Книги по-прежнему стояли на длинных стеллажах от пола до потолка, но теперь между ними, также от пола до потолка, сияли высокие арочные окна, сходившиеся к старому круглому окну в крыше купола (в читальном зале не было искусственного освещения. Читатели зависели от ненадежного солнечного света, и часто библиотека бывала закрыта из-за тумана). Длинные ряды столов и скамеек заменили более удобными отдельными столами, расположенными концентрическими кругами. Таким образом достигался эффект приватности, и исследователь мог погружаться в свои думы, с комфортом сидя в отдельном кресле.

Дорога от Графтон-Террас до библиотеки занимала в два раза больше времени, чем от Сохо, однако Маркс ходил туда каждый день, если позволяло здоровье. Энгельс предложил арендовать кабинет для работы над энциклопедией, но Маркс уже нашел себе место по душе: стол между шкафами К и П. Следующую четверть века он проведет исключительно на этом месте {12}.

Работа, предложенная Дана, подоспела вовремя, чтобы отвлечь Маркса от последней семейной трагедии: 6 июля Женни родила сына, который умер почти сразу {13}. Маркс говорил Энгельсу, что «само по себе это не было катастрофой», однако намекал при этом на обстоятельства, связанные с рождением ребенка, которые «не выходили у меня из головы» и «заставили мучительно оглядываться назад… Я не хочу говорить об этом в письме» {14}.

Женни оставалась в постели несколько недель и, как выразился Маркс, «была чрезвычайно не в духе». Он не обвинял ее, однако признался Энгельсу, что находит это крайне утомительным {15}. Тем не менее в своей переписке этого периода Женни выглядит скорее сангвиником. Она рассказывает жене Фердинанда, Луизе, что ее новорожденный малыш (имени его она не упоминает, если он вообще успел получить имя) успел прожить всего около часа. «Опять молчаливая надежда сердца была похоронена в могиле» {16}. Теперь число мертвых детей Женни превышало количество живых.

Более года Маркс и Энгельс наблюдали за громами и молниями на финасовом рынке, особенно во Франции и Англии. Энгельс предсказывал, что обширный финансовый кризис, который спровоцирует и социальную революцию, произойдет до конца 1857 года. В октябре Маркс заявил, что дело идет к этому полным ходом: «Американский кризис… прекрасен и оказывает влияние на французскую промышленность, так как шелковые изделия теперь продаются в Нью-Йорке намного дешевле, чем в производящем их Лионе» {17}. Энгельс согласился с ним, назвав кризис «превосходным и далеко не законченным… следующие 3–4 года любой коммерции придется туго. Теперь нам везет» {18}.

В результате кризиса «Трибьюн» уволила всех своих европейских корреспондентов, кроме Маркса и еще одного человека, но зарплата Маркса была урезана вдвое. Однако даже и после этого чувствительного удара по его собственным финансам радость Маркса по поводу кризиса меньше не стала {19}. Он писал Энгельсу: «Никогда еще с 1849 года я не чувствовал себя так уютно, как во время этого потрясения» {20}. Женни писала другу: «Несмотря на то, что американский кризис напрямую и заметно коснулся нашего кошелька… вы не можете себе представить, в каком приподнятом состоянии находится Мавр. Он выздоровел, к нему снова вернулись его работоспособность и живучесть, омраченные смертью нашего дорогого ребенка [Эдгара]… Днем Карл зарабатывает нам на жизнь, а по ночам пишет свою «Политэкономию» {21}.

Подобно тому как Всемирная выставка и сопутствующий ей триумф капитализма побудили Маркса вернуться к изучению экономики, так и кризис сподвиг его на изучение природы власти денег. Маркс не занимался экономикой уже много лет, он был слишком занят попытками заработать деньги, чтобы иметь возможность писать о ней. Однако кризис разбудил в нем желание сделать это как можно быстрее. Наблюдая за падением банков, бедствиями фондовых и сырьевых рынков, чередой банкротств, ростом безработицы и числа бездомных и голодающих, Маркс боялся, что система рушится слишком быстро, а ему нужно было успеть объяснить все происходящее и дать руководящие указания для построения посткапиталистического общества. Маркс писал своему другу в Германию, что «разбазарил» свое время, пока писал для «Трибьюн» и Энциклопедии, что жил как затворник, работая ночью над своей «Политической экономией», не спал до 4 утра, поддерживая силы громадным количеством лимонада и табака. Очень важно, писал он, «избавиться от этого кошмара» {22}, а потом добавлял: «Даже если мой дом обрушится у меня на глазах, на этот раз я работу закончу» {23}.

Энгельс, державший Маркса в курсе последних событий на рынке Манчестера, радостно отмечал, что его коллеги по бизнесу в ярости от его хорошего настроения перед лицом краха. По его словам, особенно хорошо видна степень их отчаяния в клубах, где потребление спиртного выросло в несколько раз {24}. Говоря о себе, Энгельс отмечает: «Буржуазная грязь, налипшая, без сомнения, на меня за эти 7 лет, будет смыта, и я стану другим человеком. Если сравнивать с физическим воздействием, то кризис производит на меня такое же действие, как купание в море. Я уже это ощущаю. В 1848 году мы говорили — «Наше время пришло!» — и в каком-то смысле так оно и было, но на этот раз оно действительно пришло, и нам предстоит сделать дело — или умереть». Новый Энгельс планирует сократить свои увлечения, оставив лишь охоту на лис {25}. (Описывая одну охоту, длившуюся 7 часов, он говорит: «Такого рода вещи всегда держат меня в состоянии дьявольского возбуждения несколько дней; это величайшее физическое удовольствие, какое я знаю».) {26}

Пока экономический кризис расползался по Европе, затронув даже железнодорожные перевозки в России, Маркс и Энгельс следили за тем, как он прогрессирует. Маркс издевался над фирмами, которые всегда выступали против программ в защиту безработицы — а теперь сами требовали от государства поддержки и финансирования, настаивая на своем «праве на прибыль» {27}. Друзья наблюдали признаки того, что кризис распространяется на сельское хозяйство, и полагали, что после этого он станет всеобъемлющим {28}.

Маркс многие годы переписывался с социалистом из Дюссельдорфа, Фердинандом Лассалем, который в 1848 году завоевал себе репутацию революционера-реформатора, однако теперь был больше известен в качестве представителя графини Софи фон Хатцфельдт в ее бракоразводном процессе, длившемся уже 12 лет. Лассаль представлял это дело как пример борьбы за эмансипацию женщин, однако общественность (и прусского короля, в частности) оно привлекло непристойными подробностями из жизни высшего эшелона немецкого общества. После успешного завершения процесса, сделавшего графиню и Лассаля богачами до конца дней, Лассаль переехал к своей клиентке, которая была на 20 лет его старше.

Маркс обвинил его в двуличии, поскольку считал, что Лассаль заигрывает с аристократией, называя при этом себя предателем интересов рабочего класса {30}.

Несмотря на свои подозрения относительно Лассаля, Маркс и Энгельс ценили его, считая, что он может помочь установить полезные контакты с членами партии в Дюссельдорфе и Берлине. Кроме того, у него были связи с издателями. К 1857 году Маркс уже так долго пребывал вне книжного рынка Германии, что ему было трудно найти издателя без помощи от кого-то из «местных». Он написал Лассалю, что близок к завершению труда, который охарактеризовал как «критическое разоблачение системы буржуазной экономики». Маркс утверждал, что это чисто научный труд, и потому проблем с цензурой быть не должно. «Вы, разумеется, меня очень обяжете, если попытаетесь найти в Берлине кого-нибудь, кто возьмет на себя публикацию книги». Маркс предложил публиковать книгу в рассрочку и без жестких сроков, а также подчеркнул, что автору нужно будет заплатить гонорар {31}. Он был слишком горд, чтобы жаловаться Лассалю на свои проблемы, но Энгельсу признавался, что из-за сокращения гонорара в «Трибьюн» его положение стало невыносимым и он «скорее предпочел бы закопаться глубоко под землю, чем наскребать гроши подобным способом… Вечно быть обузой для других, постоянно изводя себя какими-то зверскими мелочами» {32}.

Был конец морозного января, и Женни заложила шаль, чтобы получить несколько пенсов и купить еды {33}. «К счастью, — размышляет Маркс, — события во внешнем мире приносят некоторое утешение. С другой стороны, в личном плане я веду, мне кажется, самую трудную жизнь, какую только можно представить. Не бери в голову!» Потом, словно дополняя, он пишет: «Что может быть глупее для человека широких взглядов, чем женитьба? Это обстоятельство повергает его в пучину мелких тягот личной и домашней жизни» {34}.

Живя на Дин-стрит, дети были еще слишком малы, чтобы понять, насколько они бедны, но теперь, в Графтон-Террас, они были уже достаточно взрослыми, чтобы понимать разницу между жизнью их семьи — и жизнью среднего класса. Соседи и сверстники Маркса — аккуратные, тихие, предсказуемые и законопослушные, в меру процветающие мелкие бизнесмены, посещающие англиканскую церковь. И рядом с ними — вечно растрепанный атеист, иммигрант, ученый, не способный свести концы с концами. Соседи не могли не видеть кредиторов, выстроившихся в очередь на крыльце дома Маркса, и, разумеется, слышали ропот лавочников о том, что Маркс не платит по счетам.

Женнихен особенно остро переживала их положение, о чем ясно говорит следующий эпизод. Когда ей исполнилось 13, она стала расти так быстро, что Женни и Ленхен не успевали перешивать ее платья {35}. Неравенство между ней и ее одноклассниками было невозможно скрыть — и девочка очень стыдилась этого. Однако она никогда не проявляла гнева — напротив, глубоко переживала, что является обузой для семьи, и без того едва сводящей концы с концами. В рабочих семьях девушки ее возраста уже работали {36}. Родители и слышать об этом не хотели, и Женнихен добровольно взяла на себя обязанности по дому. Впрочем, не все ее усилия приводили к хорошему результату, хозяйкой она была не очень хорошей. Одежда, которую она шила для Тусси, была слишком кричащей (один наряд был сшит из красной и серебряной ткани), а за столом она, по словам своей матери, была довольно неуклюжа. Женни писала: «Когда наступает ее очередь накрывать стол к чаю, все чашки подвергаются величайшей опасности; впрочем, это всегда окупается отличным чаем, несмотря на все опасения за педантично расставленный фарфор, она не может удержаться от добавления в заварку пары лишних ложек» {37}.

В то время как Лаура была розовощекой блондинкой, изящной и музыкальной, настоящей девицей Викторианской эпохи, Женнихен была смуглой, физически крепкой и очень умной {38}. На свой 13-й день рождения она получила от Лауры в подарок дневник, однако вместо того, чтобы заполнить его девичьими наблюдениями и описаниями своих грез, она использовала его, чтобы написать эссе по греческой истории {39}.

Женни надеялась, что, несмотря на их бедность и политику, ей удастся превратить своих дочерей в настоящих «приличных девушек» среднего класса, если не буржуа; она была полна решимости воспитывать их так, чтобы впоследствии найти каждой мужа (немца или англичанина); ей хотелось, чтобы они занимались своими семьями и не думали о финансовых и политических проблемах. Она признавалась подруге, что иногда ей хочется побольше «любить себя» и с отвращением отвернуться от политики (что невозможно для нее и для Карла, ибо для него «это, к сожалению, вопрос жизни и смерти»). Чего бы это ни стоило, она не хотела, чтобы революция вмешалась в жизни ее дочерей {40}. Однако жизнь ее дочерей, как и большинства девушек в середине XIX века, зависела от успехов их отца. К несчастью же для дочерей Маркса, их отец постоянно терпел поражения.

Весной 1858 года Лассаль нашел издателя для книги Маркса {41}.Франц Густав Дюнкер из Берлина (чья жена была одной из любовниц Лассаля {42}) согласился с требованиями Маркса и хотел получить первую часть книги в конце мая. Маркс еще раз напомнил о гонораре, но на самом деле был так заинтересован в Дюнкере, что готов был написать первую часть без оплаты {43}, но Дюнкер предложил ему больше, чем обычно получал за такую работу берлинский профессор. Издатель предлагал печатать новые части книги раз в несколько месяцев и сказал, что готов взять на себя обязательство по изданию серии экономических работ доктора Карла Маркса {44}.

Наконец-то книга, существовавшая лишь в голове Маркса, могла стать реальностью. Однако с того момента, как контракт был подписан, разум и тело Маркса взбунтовались: проблемы с печенью усилились до такой степени, что он был «не способен ни думать, ни читать, ни писать — даже статьи для «Трибьюн». Он говорил Энгельсу: «Мои недомогания приведут к катастрофическим последствиям, так как я не могу начать работать над книгой для Дюнкера, пока мне не станет лучше и мои пальцы не начнут меня слушаться» {45}.

В конце концов Маркс послал своему другу в Манчестер план первой части, но Энгельс счел его «очень, очень абстрактным». Он извинялся, что не в состоянии понять написанное, говорил, что работа на фабрике притупила работу его мозга {46}. Однако Маркс был настолько раним, что критика Энгельса выбила его из колеи, он даже не смог написать ответное письмо. Эта задача легла на плечи Женни.

«Всю последнюю неделю Карл был настолько плох, что совершенно не мог писать. Он надеялся, что ты поймешь по невнятному стилю его предыдущего письма — его печень и желудок опять взбунтовались… Ухудшение его состояния в первую очередь нужно отнести к отсутствию нормального отдыха и нервному возбуждению, которое теперь, после залючения контракта с издателем, только усилилось и усиливается с каждым днем по мере того, как он понимает, что не в состоянии завершить работу» {47}.

Женни и Энгельс знали, что любой контракт — это пытка для Маркса. За 15 предыдущих лет, начиная с приезда в Париж, Маркс ни разу не уложился в срок, каким бы щадящим он ни был, либо просто разрывал контракт (единственным исключением был «Манифест Коммунистической партии»). Проблема была не в безволии, а в излишне пытливом уме. Маркс просто не мог отложить исследования и начать писать. Он был в восторге от всего неизвестного и чувствовал, что не может излагать свою теорию на бумаге, пока не поймет всех сторон его постоянно меняющейся, злободневной темы.

Разумеется, это было невозможно; лабиринты знания были бесконечны и постоянно менялись, и хотя он был готов блуждать по ним вечно, до конца дней своих, контракт требовал, чтобы он остановился. Именно здесь и начиналась пытка, постепенно переходившая из его сознания на его тело. Маркс понимал необходимость срочной работы, говоря Вейдемейеру: «Я должен провести мой предмет через огонь и воду и не позволять буржуазному обществу превращать меня в машину для зарабатывания денег» {48}.

На самом деле риск этого был минимален; Марксу просто нужно было найти виноватого. 29 апреля, через 27 дней после того, как он послал план первой части Энгельсу, Маркс снова писал ему: «Мое долгое молчание можно объяснить одним словом: неспособность писать. Это было тогда (это в некоторой степени сохранилось и сейчас) — не только в литературном, но и в физическом смысле слова. Несколько обязательных статей для «Трибьюн» я продиктовал своей жене, но даже и для этого потребовались нешуточные усилия и применение сильных стимуляторов. Никогда прежде у меня не было таких сильных приступов боли, и я некоторое время боялся, что это склероз печени». Он сказал, что доктор рекомендовал прекратить работать, отправиться путешествовать и вообще «побольше шляться» {49}.

Энгельс велел Марксу немедленно приехать в Манчестер. Маркс должен купить билет первого класса, Энгельс его оплатит, а Женни пошлет денег, чтобы покрыть все расходы, связанные с отсутствием Маркса {50}. На следующий день Маркс написал, что приедет через пять дней, простодушно добавив: «Со вчерашнего дня я чувствую себя намного лучше» {51}.

Женни тоже, казалось, испытывала облегчение от вмешательства Энгельса. Семья не уставала удивляться переменам, произошедшим в Марксе после этого вмешательства. На самом деле им не стоило этого делать: Энгельс предложил Марксу форменное бегство от самого себя и всех обязанностей — от долгов, от срока сдачи книги. Он соблазнял его хорошей едой, хорошим вином и хорошими сигарами в надежде, что усиленная релаксация возродит его уставший гений. Энгельс писал Женни, что вытащил Маркса на двухчасовую прогулку верхом — и что Мавр теперь «с большим энтузиазмом относится к этому занятию» {52}.

Маркс оставался с Энгельсом до конца мая, как раз до того срока, когда нужно было отсылать издателю первую часть книги. Вместо этого он написал Лассалю письмо, наполовину состоящее из правды, наполовину — из смехотворных оправданий. Он описывал свою болезнь, лекарства, которыми его пичкали, и рекомендации доктора «отложить на некоторое время интеллектуальные труды, заняться верховой ездой и больше отдыхать… С большим внутренним сопротивлением я внял советам доктора и настоянию семьи, уехав к Энгельсу в Манчестер». Он просил Лассаля вежливо объяснить все Дюнкеру, однако ни словом не обмолвился, когда можно ожидать его рукопись {53}.

Вернувшись в Лондон, Маркс объявил себя здоровым и готовым к работе. «Самое проклятое обстоятельство — это то, что моя рукопись является настоящей кашей, и большая часть ее рассчитана на последующие разделы, — жаловался он Энгельсу. — Так что мне нужно сделать подробные комментарии и указатель, где и на какой странице следует искать материал, с которым я хочу работать в первую очередь».

Другими словами, в тот день, когда Маркс должен был сдать готовую работу, он на самом деле только начинал организовывать свои записи. Это было необходимо, без всяких сомнений: у него накопилось 800 страниц {54}.

К середине июля рукописи все еще не было, а финансовая ситуация, еще больше пострадавшая за то время, пока он был в Манчестере, требовала, чтобы он почти все свое время проводил, зарабатывая деньги. Лондон переживал рекордную жару, а Маркс каждый день ходил в город пешком или ездил на омнибусе, чтобы занять и перезанять денег у знакомых — только для того, чтобы отдать долги другим знакомым. Жара была настолько интенсивной, что Темза почти пересохла, от нее оставался лишь ручей из сточных вод, и зловоние не давало дышать {55}. Маркс сообщал Энгельсу, что ситуация совершенно невыносима и Женни страшно ею озабочена: «Все эти неприятности послужили причиной очередного нервного срыва моей жены, и доктор Аллен, который, конечно, подозревает, откуда ноги растут, но не знает реального положения дел, настойчиво повторяет мне, что он не может исключить опасность воспаления мозга или чего-то в этом роде, если она не отправится на морской курорт отдохнуть». Маркс считал, что у болезни Женни две причины: ежедневное напряжение и «призрак окончательной и неизбежной катастрофы» {56}.

От отчаяния Маркс обратился в кассу взаимопомощи, которая рекламировала займы без банковского поручительства на сумму от 5 до 200 фунтов исключительно на основе частных рекомендаций. За Маркса поручились Фрейлиграт и знакомый бакалейщик, Маркс потратил два фунта на необходимые для оформления займа операции… но в конце концов в кредите ему было отказано. Он снова обратился к Энгельсу. Он послал ему список на трех листах — свои расходы и долги — и спросил мнения друга, видит ли он выход из финансовой неразберихи, в которой он оказался. В соответствии с его списками самые большие долги у него были в ломбарде, далее туда входили налог, плата за обучение, медицинские услуги и подписка на газеты. Маркс подсчитал, что даже если он резко сократит расходы, забрав детей из школы, переехав в рабочее общежитие, отослав Ленхен и ее сестру в Германию и питаясь одним картофелем, — у него по-прежнему не будет денег, чтобы расплатиться с кредиторами.

«Шоу мнимой респектабельности, которое до сих пор нас поддерживало, было единственным способом избежать краха. Со своей стороны я почти не забочусь о собственной жизни и готов жить хоть в Уайтчепеле, при условии, что смогу иметь возможность мирно работать. Но состояние моей жены таково, что подобная метаморфоза нашего быта может повлечь за собой опасные последствия, да и вряд ли подходит для воспитания девочек… Я и худшему врагу не пожелаю оказаться хоть на миг в том болоте, в котором я, словно в ловушке, нахожусь последние два месяца, в то время как вокруг меня клубятся бесчисленные неприятности, губящие мой интеллект и уничтожающие мои способности к работе» {57}.

Энгельс подсчитал, что Марксу срочно требуется 50–60 фунтов, и сказал, что мог бы предоставить 40 из них. Однако он настаивал, что Марксу «пора навестить» мать или дядюшку {58}. Маркс предпринял попытку обратиться к матери, используя портрет Элеонор в качестве извинения за многолетнее молчание. Хотя ее ответ можно было считать положительным, она быстро охладела к сыну {59}. В конце концов Маркса снова спасли деньги Энгельса, а также вмешательство Фрейлиграта, который организовал транзакцию {60}.

Маркс отдал те долги, которые смог, а затем отправил Женни в Рамсгейт, курортный город на побережье, — любимое место отдыха английского дворянства, так называемые «легкие» Лондона с прекрасным воздухом {61}. Она поселилась среди тех, кого Маркс с издевкой называл изысканными и умными англичанками: «После долгого года, в течение которого она общалась только со своими близкими, общение с людьми ее круга, кажется, идет ей на пользу». Через несколько дней Женни послала за Ленхен и детьми {62}. Для девочек учебный год в колледже Южного Хэмпстеда закончился триумфально: Женнихен завоевала звание лучшей ученицы школы, а также главный приз по французскому языку; Лаура заняла второе место {63}.

Тем временем Маркс послал Женни свою статью для «Трибьюн», чтобы она переписала ее начисто и отправила в Нью-Йорк, а сестра Ленхен, Марианна, осталась в Лондоне приглядывать за домом. Из всего этого можно понять, что у Маркса было и время, и место, чтобы закончить свою рукопись — работу эту он считал самой срочной {64}. Однако вместо того чтобы работать, Маркс снова заболел. 21 сентября, после долгого перерыва в переписке с Энгельсом, он написал, что причиной опять была печень.

Любая работа стоила ему немыслимых усилий, и потому он не отсылал Дюнкеру рукопись еще 2 недели {65}. Месяцем позже, 22 октября, он признался, что пройдет еще несколько недель, прежде чем он сможет отправить ее в Берлин {66}.

К ноябрю Лассаль тоже стал интересоваться судьбой рукописи. Приятель навестил Маркса и Фрейлиграта, после чего сообщил, что в отличие от того, что Маркс пишет в письмах, живет он «в прекрасных условиях, с красавицей женой». Маркс немедленно вывернулся, объяснив, что им с Фрейлигратом пришлось нарисовать эту радужную картину для гостя, потому что Маркс не хотел, «чтобы этот средний немецкий буржуа» испытывал удовлетворение, зная правду. Затем он попытался придумать внятную отговорку для Дюнкера, чтобы он согласился еще немного подождать. Разумеется, писал он, у него есть и проблемы со здоровьем, и домашние трудности, но главная проблема касается формальных сложностей с текстом: «Мне кажется, что на стиль всего, что я пишу, влияет моя больная печень. И у меня есть два веских довода, чтобы не позволять состоянию здоровья влиять на мою работу». Первый — это то, что работа над этим материалом длилась 15 лет, которые Маркс называл лучшими в своей интеллектуальной жизни; второй — то, что его работа содержит важный анализ социальных отношений, которые впервые будут описаны с научной точки зрения. «Поэтому я чувствуя себя в долгу перед партией и не могу позволить, чтобы работа была изуродована деревянным сухим стилем из-за больной печени».

Он снова обращается к Лассалю, чтобы тот связался с Дюнкером и объяснил ему ситуацию. «Я закончу рукопись в течение 4 недель, потому что только что начал активно писать» {67}. Недели измышлений и уверток отражены в письмах Энгельсу, а сам Маркс изо всех сил старается закончить книгу.

29 ноября — Женни переписывает рукопись {68}.

22 декабря — рукопись должна попасть к издателю до конца года. «Теперь в буквальном смысле нельзя терять ни минуты» {69}.

Середина января — он до сих пор не отправил рукопись, хотя уже написаны три части общим объемом 192 страницы; хотя уже придумано общее название «Капитал» — но пока еще в ней ни слова о капитале не говорится {70}.

21 января — злополучный манускрипт готов к отправке… но у Маркса нет денег на почтовые расходы и страховку {71}.

Наконец 26 января 1859 года Маркс пишет Энгельсу короткое, в три строки письмо: рукопись «К критике политической экономии» отправлена Дюнкеру {72}.

Маркс гадал, будет ли книга иметь успех в Берлине, чтобы он мог искать издателя в Лондоне и договариваться о переводе на английский язык {73}.

27. Лондон, 1859

Увы, это ужасно — быть мудрым, когда мудрость не приносит мудрецу никаких наград.

Софокл {1}

Пока Маркс работал над рукописью, мировой финансовый кризис, от которого они с Энгельсом ожидали, что он выльется в революцию, закончился, так и не уничтожив капиталистическую систему, не спровоцировав серьезных социальных потрясений и не опрокинув ни одно правительство. В Пруссии, правда, был новый правитель, но причины тому были вполне естественные. Король Фридрих Вильгельм в 1858 году сошел с ума, и его брат Вильгельм стал регентом. Вильгельм в свое время послужил брату чем-то вроде громоотвода — ходили устойчивые слухи, что это он приказал армии стрелять в толпу в марте 1848 года, тем самым спровоцировав восстание в Берлине {2}. Однако Вильгельм-регент вскоре удовлетворил тех, кто мог бы уйти в оппозицию, поскольку перетряхнул правительство, убрав из него тех, кто стоял за репрессиями последнего десятилетия {3}. Среди них был и брат Женни, Фердинанд фон Вестфален {4}.

Похоже, что над реакционной Пруссией занимался рассвет. Вильгельм в качестве союзников предпочитал рассматривать Англию и западные страны, а не Россию; в его кабинете министров появились либералы {5}. Были понемногу разрешены политические, культурные и профессиональные союзы, ходили слухи об амнистии политическим ссыльным. Введение этих новых свобод сопровождалось все усиливающимся ощущением праздника; в этом же году отмечался столетний юбилей великого немецкого поэта, драматурга, историка и философа Иоганна Кристофа Фридриха фон Шиллера. По всему Бунду и немецким сообществам в Европе и Америке прошли праздничные мероприятия в память человека, который казался воплощением немецкой культуры {6}.

Хотя Маркс и Энгельс не дождались революции, на которую так надеялись, но то, что произошло вместо этого, вдохновило их не меньше: изменившийся политический климат в их родной стране делал возможным создание политической партии рабочего класса, к чему они стремились много лет.

После стольких лет подпольной деятельности и тайных собраний подобные группы и организации могли наконец собираться и работать открыто, подготавливая конец монархического, буржуазного, капиталистического строя для грядущего господства пролетариата, а затем и для полного уничтожения классов в обществе. Кроме того, наступило время, когда работы Маркса могли быть напечатаны, поскольку его заклятый недруг Фердинанд фон Вестфален больше не мог этому помешать.

На протяжении первых месяцев 1859 года Маркс с нетерпением ждал, когда же будет напечатана его книга. Ждала и Женни, уже похваставшись родне в Пруссии, что скоро выйдет книга ее мужа, разрушившая, по ее словам, здоровье Карла за предыдущий год интенсивной работы {7}. Они оба так ждали выхода книги не только потому, что это было важно для «партии» и репутации Маркса, — но и потому, что книга должна была стать основным источником дохода семьи: после выхода в Германии она могла быть переведена и опубликована в Англии, на куда более обширном и прибыльном книжном рынке {8}.

Хотя Маркс и задержал рукопись на 8 месяцев, никаких задержек от Дюнкера он не ждал. Он ожидает новостей из Берлина с нетерпением, которое ясно просматривается в каждом письме к Энгельсу. Можно воочию представить, как он возбужденно расхаживает по кабинету, прислушиваясь, не постучит ли в дверь почтальон.

Так прошло две недели, потом месяц… Через 6 недель после получения рукописи Дюнкер прислал Марксу всего один лист пробной печати, посмотреть. Маркс был вне себя от разочарования {9}. Он чувствовал, что его работа должна быть напечатана немедленно, чтобы это имело смысл, а в практическом аспекте — чтобы труд его был оплачен. Да, он сам сильно задержал рукопись, но ведь с его стороны это был акт творчества, а все, что требовалось от Дюнкера, — утверждал раздраженный автор — так это просто побыстрее набрать текст.

Маркс подозревал, что во всем виноват Лассаль. Он был почти уверен, что Дюнкер отложил опубликование его книги по экономике в пользу очередного романа Лассаля {10}. Тем временем Дюнкер опубликовал анонимный памфлет Энгельса «По и Рейн как повод напряжения между Австрией, Францией и Пруссией» {11}. Через 9 недель Маркс получил только три листа оттисков — около 48 страниц из 192-страничного труда. Маркс написал Лассалю, что Дюнкер, как ему кажется, сожалеет о том, что связался с этой книгой, и потому так тянет с ее публикацией {12}. Поскольку сроки выхода книги откладывались на неопределенный срок, Маркс наконец-то признался Лассалю, какова на самом деле его финансовая ситуация, и попросил денег взаймы {13}. Лассаль отказал. Вместо этого он связался со своим кузеном, который предложил использовать Маркса в новом качестве: чтобы тот телеграфировал новости из Лондона {14}. Несмотря на сложную и дорогостоящую логистику и несогласие с политикой газеты, Маркс ухватился за это предложение и взволнованно описал Энгельсу, какой доход планирует получить. Однако в течение нескольких недель эта схема, как и множество других до нее, рухнула. Маркс снова обвинил Лассаля {15}. Он сказал, что это Лассаль критиковал своего кузена за консервативный уклон его службы новостей, а приписал эти слова Марксу. Маркс буквально рычит: «Таким образом этот болван сорвал лучшие перспективы, которые были у меня на лето» {16}. Куда бы Маркс ни сунулся, везде его ждало разочарование. В середине мая подошел обговоренный срок выхода первой части книги — но шли дни, а о публикации не было ни слова. Вместо этого Дюнкер опубликовал памфлет Лассаля на военную тему, написанный по следам памфлета Энгельса {17}. Подозрения Маркса, что работам Лассаля отдавалось явное предпочтение, укрепились, когда он узнал, что Лассаль переехал из дома графини фон Хатцфельдт и теперь живет в доме Дюнкера {18}. 21 мая 1859 года, через 4 дня после возвращения последней верстки в Берлин, Маркс использовал небольшую хитрость, чтобы поднажать на Дюнкера и ускорить публикацию: он сказал, что из Америки ему пришел заказ на 100 экземпляров его книги, и потому ему нужно знать цену, по которой книга будет продаваться {19}. Однако хитрость успеха не возымела, и тогда Маркс послал Дюнкеру гневное письмо, в котором открыто обвинил в преднамеренном затягивании выхода «Политэкономии»: «Настоящим письмом я требую, чтобы вы раз и навсегда отказались от этих махинаций, цель которых мне вполне ясна. Все мои знакомые в Англии разделяют мою точку зрения». (Последнее говорилось об Энгельсе, Люпусе и Женни.) {20}

В то время, когда Маркс был уже готов взорваться, Немецкое рабочее образовательное общество начало выпускать в Лондоне газету «Das Volk» {21}. Маркс не имел с ними и другими эмигрантскими организациями ничего общего с 1851 года. Он общался примерно с десятком человек помимо своей семьи, и хотя они с Энгельсом высмеивали политических беженцев в своем узком кругу, публично они этого не делали, а потому поводов для перепалки, как в первые годы жизни в Лондоне, у них не было. Однако Маркс казался настроенным на схватку. Он был зол и расстроен — и видел возможность излить это ожесточение при помощи прессы. (Он писал: «Жизнь в Лондоне не такова, чтобы не предаваться таким развлечениям каждые 8 лет или около того».) {22} Энгельсу он сказал, что «Das Volk» — «тряпки-дилетанты», однако их можно использовать, чтобы помучить их давнего соперника Готфрида «Иисуса Христа» Кинкеля, у которого была собственная газета {23}.

Либкнехт и основатель «Das Volk» Элард Бискамп как раз предложили Марксу сотрудничать с газетой. Хотя сначала он отказался, искушение иметь в своем распоряжении газету было слишком велико, и вскоре он начал предлагать редакции «репортажи о том о сем» {24}. Влияние Маркса росло; при нем газета начала печатать материалы против Кинкеля и его сторонников, а также против своих противников на континенте. Это, в свою очередь, пробудило от спячки всех тех, кто выступал против «партии Маркса» в эмигрантских кругах.

В июне Маркс отправился в Манчестер, чтобы повидать Энгельса и Люпуса. Они не собирались его отговаривать, они поощряли его ярость, полагая, что его новаторская экономическая работа намеренно удерживается от публикации издателем, не представляющим ее истинную ценность. 22 июня Маркс написал Дюнкеру очередное письмо, в котором резко укорял издателя за нарушение обещания опубликовать его труд и заплатить гонорар в начале июня. Маркс угрожал, что напишет об этом в газеты, объяснив, почему откладывается выход книги. Разумеется, он вновь преувеличивал, сообщив, что вынужден так поступить, потому что к нему приходит слишком много писем с вопросами о книге, что он не в состоянии ответить на них {25}. Письмо оказалось неловкостью вдвойне. Маркс просто не знал, что тысяча экземпляров его «Критики политэкономии» 11 дней назад сошла с печатного станка; таким образом, он незаслуженно оскорбил человека, с чьей помощью надеялся опубликовать следующую свою работу {26}.

Теперь, когда книга была напечатана, Маркс волновался еще больше, ожидая реакции на нее. Энгельс объявил, что ему все нравится {27}, что было вполне обычной похвалой из его уст практически для всего, что писал Маркс. Другие же друзья откровенно недоумевали. Либкнехт обмолвился, что он никогда еще не был так разочарован, а Бискамп сказал Марксу, что не понимает цели, с которой книга написана {28}. В принципе ничего неожиданного в такой реакции не было: «Критика» читается как разговор человека с самим собой; Маркс пишет нечто среднее между «Рукописями 1844 года» и будущим «Капиталом». В предисловии изложены аргументы Маркса о материальном базисе истории, однако последующие разделы читаются как фрагменты, в которых ставятся вопросы — но не даются ответы {29}.

В прессе откликов на книгу не было, не считая рецензии Энгельса, напечатанной в «Das Volk» и перепечатанной в нескольких немецкоязычных изданиях, в том числе — в Америке {30}. Женни и Маркс считали отсутствие откликов результатом «заговора молчания» {31}, и это почти сводило Марка с ума. Он писал Лассалю: «Вы ошибаетесь, кстати, если думаете, что я ожидал восторженных откликов в немецкой прессе… Я ожидал отповеди или критики, но только не этого игнорирования, которое, помимо всего прочего, может повлиять на продажи. Учитывая, как яростно эти люди выступали в свое время против моего «коммунизма», можно было ожидать, что они захотят продемонстрировать свой незаурядный ум в полемике с теоретическим обоснованием того, против чего они так боролись» {32}.

Маркс, кипя, пишет Энгельсу, что его противники-эмигранты наверняка радуются его очевидному поражению {33}.

В июле Маркс заболевает, считая причиной этого жару {34}. В августе его все еще мучают приступы рвоты {35}. Помимо разочарования из-за книги, семья находится в тяжелейшем финансовом положении. Они закладывают почти все, что еще можно заложить, и Женни даже вызвали в уездный суд, чтобы отвечать на требования кредиторов, но она приехала слишком поздно, чтобы суметь добиться отсрочки погашения долгов. Долги по-прежнему висят на них тяжким грузом {36}. В разгар этих личных бедствий Маркс берет на себя редакционный контроль в «Das Volk», что означает принятие на себя и финансовых обязательств газеты. Положение газеты едва ли не тяжелее положения семьи, однако Маркс настроен оптимистично и пишет Энгельсу: «Я убежден, что в течение шести недель газета твердо встанет на ноги» {37}. 26 августа он объявляет: «Das Volk» больше нет… Поскольку мы решили использовать бумагу подороже, траты возросли, а количество читателей сократилось» {38}. Вскоре после этого типография через суд предъявила Марксу счет на 12 фунтов {39}.

Маркс оказался в глубочайшей пропасти. Хуже всего было то, что его враги считали его побежденным, чего он буквально не мог перенести. Одинокий и глубоко несчастный, он пишет Энгельсу в сентябре: «Нет абсолютно никого на свете, кому бы я мог полностью излить душу…» {40} Но у Энгельса к тому времени свои проблемы. В одной пьяной компании его оскорбил англичанин, и Энгельс избил его зонтиком. К несчастью, он повредил противнику глаз, и теперь тот требовал компенсацию, которая, как опасался Энгельс, может достигать аж 200 фунтов. «В довершение всего будет публичный скандал и ссора с моим стариком, которому придется заплатить эти деньги… Хуже всего то, что я полностью в руках этой свиньи и ее адвоката… Нет нужды говорить, как эти чертовы англичане любят заполучить в свои жадные ручонки грязного иностранца» {41}.

Для Маркса это означало, что он не может рассчитывать на помощь Энгельса. Имея в виду не только дружеское сочувствие, но и вопрос о средствах, Маркс предложил другу скрыться на континенте {42}, но Энгельс, учитывая свое социальное и деловое положение в Манчестере, отказался от этого категорически {43}.

Не имея больше других возможностей достать денег, Женни решилась на отчаянный шаг: занять их у брата Фердинанда втайне от мужа. Маркс никогда бы на это не согласился, не только из гордости: если бы его враги узнали, откуда он взял деньги, то немедленно воскресли бы слухи о его сотрудничестве с полицией. Возможно, к счастью для Женни, безработный Фердинанд сейчас был стеснен в средствах, поэтому ей так и не пришлось идти на компромисс. Однако она чувствовала себя запятнанной даже тем, что собиралась предпринять эти «неприятные шаги» {44}.

Маркс, казалось, сделал все, чтобы Дюнкер обиделся на него и отказался печатать следующие выпуски «Критики политэкономии», однако к октябрю стало понятно, что именно с Дюнкером у Маркса остались лучшие шансы быть напечатанным в Германии. Надеясь заинтересовать и вынудить Дюнкера на согласие печатать книгу дальше, Маркс говорит Лассалю, что рассматривал кандидатуру другого издателя (хотя, насколько известно, никаких «других» у него и в помине не было), однако решил, что будет лучше, если первые две части выйдут из одного издательства. «Сейчас я обязан многое переделать, поскольку за год все материалы устарели». Он полагал, что сможет сделать это, самое позднее, к декабрю. Кроме того, он информировал Лассаля, что начал переводить первую часть на английский (хотя и этому не найдено никаких подтверждений). «В любом случае я уверен, что в Англии книгу ждет лучший прием, чем в Германии, где, насколько мне известно, никто за ней не гоняется и не собирается платить за нее ни гроша. Все, чего я хочу, — это представить первую часть полностью на суд немецкой публики. Если она и на этот раз не уделит моей работе никакого внимания, остальное я буду сразу писать по-английски» {45}.

Энгельсу Маркс сказал, что уверен — вторую часть написать и напечатать будет легко, однако позднее, в течение месяца, признавался, что пишет очень понемногу и прогресс крайне невелик {46}. «В некотором смысле я завидую, что ты живешь в Манчестере, поскольку там ты свободен от этой войны мышей и лягушек. Здесь же я вынужден продираться сквозь все это болото и делать это в таких условиях, которые забирают у меня время, которое я мог бы использовать для работы» {47}.

К декабрю Маркс, можно сказать, тонул. Он рассказал Энгельсу, что его вызвали в уездный суд за неуплату мелких долгов; он заплатил 5 фунтов, чтобы урегулировать проблемы «Das Volk» с типографией, и три месяца подкармливал Бискампа, поскольку тот был болен и не имел возможности зарабатывать {48}. Маркс звал Энгельса в Лондон на Рождество. Помимо того, что это доставило бы радость им с женой, это было «абсолютно необходимо для девочек, чтобы в доме вновь появились люди. Бедные дети измучены домашними неурядицами» {49}.

Действительно, трудно представить, как Женнихен и Лаура (15 и 14 лет) справлялись со всеми тяготами жизни семьи. Они были свидетелями творческих мук своего отца, видели его гнев против заговора его противников, чувствовали унижение, когда кредиторы стучали в двери их дома. В письме к жене Фердинанда Женни нарисовала картину жизни своих дочерей исключительно розовыми красками: «Обе наши прелестные, высокие, выросшие девочки делают нас абсолютно счастливыми, благодаря своему очаровательному, дружелюбному и скромному характеру. Все свободное время, остающееся у них после школы и дополнительных уроков, они тратят на младшую сестренку, играя с ней и балуя ее. В ответ на их доброту эта малышка с каштановыми кудряшками каждый раз несется им навстречу с распростертыми объятиями, и когда девочки приходят домой, пройдя через очаровательную зеленую долину, неся свои ранцы и папки для рисования, у нас всегда происходит торжественная церемония воссоединения всей семьи, словно девочки только что вернулись из кругосветного путешествия» {50}. Это Женни пишет о том самом месте, которое недавно описывала как грязный и унылый район, где грязь прилипает к сапогам так, что невозможно оторвать от земли ногу… {51}

Истина лежит, по всей видимости, где-то посередине между двумя этими описаниями. Уверенно можно говорить о том, что обе старшие дочери Маркса выросли очень умными и развитыми девочками. В 1859 году Женнихен вновь стала первой ученицей школы, а Лаура взяла два вторых приза {52}. Они говорили и читали на английском, немецком, читали на итальянском, немного знали испанский (по крайней мере, в пределах «Дон Кихота») {53}. Они играли на фортепьяно, пели дуэтом, рисовали портреты. Они получили то воспитание, на которое только могли рассчитывать девочки среднего класса в Англии. Однако помимо этого благодаря своему отцу они хорошо разбирались и в политике.

В конце декабря Женни сообщила, что ее старшая дочь окончательно приняла на себя обязанности переписчика статей для «Трибьюн». В письме Энгельсу на Рождество (несмотря на приглашение Маркса, он так и не приехал в Лондон на праздники) она философствует на тему того, как поменялись роли в их семье (она шутливо замечает, что больше всего ей жаль одного: она не может требовать пенсии за то, что столько времени работала секретарем Маркса), а также размышляет о минувшем годе страданий и бед. Женни пишет: «Если бы было хоть чуть-чуть легче, я могла бы найти смешные стороны даже в наших неприятностях, однако любой юмор гаснет, когда один из нас вынужден постоянно сражаться с морем мелких неприятностей; никогда я не чувствовала себя столь подавленной, как сейчас, когда наши дорогие девочки, такие цветущие и милые, тоже вынуждены терпеть нашу нищету. И в довершение всего все наши затаенные надежды, связанные с книгой Карла, пошли прахом из-за этого заговора молчания в Германии» {54}.

Женни часто отмечала, что, каким бы тяжелым ни было их положение, Маркс всегда оставался оптимистом — так сильна была его вера в успех его идей. Временами она, словно извиняясь, называла себя единственным реалистом в их семье, видя, что вся их жизнь была наполнена чередой предательств. Но никогда Женни не усомнилась в исключительности ума Карла — она сомневалась лишь в том, что его идеи будут приняты и поняты. У нее не было веры в способность общества к пониманию его идей. Как закаленная в боях революционерка, она считала, что единственным способом расшевелить общество была бы бомба — и такой бомбой полагала следующую работу Маркса. Она говорила Энгельсу: «Вторая часть прервет этот летаргический сон — и тогда эти лентяи набросятся на него с удвоенной яростью, намеренно храня молчание относительно научного характера его работы. Посмотрим» {55}.

Возможно, Женни вновь обрела надежду, потому что месяц назад в Англии вышла другая спорная книга, мгновенно сделавшая автора знаменитым. Чарльз Дарвин ворвался на сцену 22 ноября, представив свой труд «Происхождение видов путем естественного отбора» {56}. В кругу Маркса первым прочитал ее Энгельс и сказал, что это «абсолютно потрясающе… Никогда прежде не был сделано столь грандиозной попытки продемонстрировать эволюционное развитие в природе, и уж конечно — никогда не был достигнут такой великолепный эффект» {57}.

Маркс сказал, что это книга, «которая, основываясь на естественной истории, подводит базу под наши идеи» {58}. Маркс и его друзья месяцами обсуждали книгу Дарвина и революционную силу науки. Либкнехт пришел к заключению, что Дарвин, сидя в своем загородном английском доме, «готовил революцию, сходную с той, которой посвятил себя Маркс, живя в эпицентре социальных потрясений; только Дарвин выбрал иную точку приложения сил» {59}.

Книга Дарвина была раскуплена в один день, и Женни осталось утешать себя тем, что и книгу Маркса ждет такой же прорыв. Она вцепилась в эту надежду, как утопающий вцепляется в спасательный плот.

Однако вместо того чтобы работать над крайне важной второй частью, Маркс весь следующий год провел, ведя словесные баталии с бывшим членом распущенного во Франкфурте Национального собрания, который теперь был учителем географии, журналистом и провинциальным политиком в Швейцарии. Маркс полагал, что ведет бой за будущее партии, однако его друзья начинали с тревогой посматривать на то, как он тратит свое время и ошеломляющее количество денег на юридические и литературные споры, вспыхнувшие из-за оскорбления, которое ему стоило бы проигнорировать.

История началась со слухов, распущенных в мае 1859 года вокруг одного события. В то время Франция и Австрия находились в состоянии войны из-за территориальных претензий Австрии на Северную Италию. Старый друг Маркса Карл Блинд сообщил ему, что немецкий демократ Карл Фогт получил от Наполеона III деньги в обмен на согласие вести профранцузскую пропаганду — от своего имени и от имени тех, кого он сможет подкупить. Фогт и его друзья быстро организовали в Швейцарии выпуск газеты и начали активно продвигать идею, что Франции следует отдать предпочтение в борьбе с Австрией {60}. Маркс обожал сплетни и пересказал этот лакомый кусочек Энгельсу в письме от 18 мая, сказав, что Фогт продался Буонапарте {61}. Также он пересказал слух о Бискампе, который опубликовал в «Das Volk» непроверенные обвинения и послал экземпляр Фогту для ознакомления и ответа {62}. В ограниченном и небезопасном мирке немецких беженцев связи и неожиданные союзы были переплетены сложнее, чем любая паутина. Маркс был тесно связан с «Das Volk», и Фогт, во времена «Neue Rheinische Zeitung» бывший антагонистом Маркса, немедленно обозвал именно его источником того, что сам охарактеризовал как «возмутительную ложь» {63}.

Начавшаяся склока была скорее бурей в стакане воды, ограниченной весьма малым количеством газет, доступных немецким эмигрантам. Но разгорелась сильнее она в тот момент, когда Либкнехт опубликовал памфлет «Предупреждение», в котором содержались те же обвинения против Фогта, только более детальные {64}. Либкнехт послал заметку о скандале в «Ausburger Allgemeiner Zeitung» — газету, имевшую наиболее широкое хождение в Германии в первой половине XIX века {65}. Фогт подал на газету в суд, но дело было прекращено по техническим причинам. Тем не менее, Фогт мог считать себя оправданным, поскольку «Allgemeine Zeitung» не смогла доказать, что он был агентом Наполеона, и даже не назвала источник слухов. Маркс выходил проигравшим {66}. Почти все за пределами его «ближнего круга» считали автором именно его, даже после того как приятель Блинда признался, что анонимный памфлет против Фогта написал он {67}. Разве не было иных поводов для драки? Разумеется, были. Однако эта драма достигла апогея в конце 1859 года — на фоне разочарования Маркса из-за провала его книги о политэкономии и во время обострения его личного финансового кризиса. Поскольку Маркс был не в состоянии заниматься чем-либо иным, на ссоре с Фогтом он зациклился с маниакальной страстью. Всю свою ярость он обрушил на Фогта и его союзников, и этот процесс внес напряжение даже в отношения с его собственными друзьями, включая Фрейлиграта и Либкнехта, которых он в горячности тоже обвинил в целом ряде «преступлений»: Маркс считал, что они перешли на сторону врага.

Особенно задело это Фрейлиграта, который в результате заявил, что порывает все отношения с партией {68}. Это потеря была для Маркса и глубоко личной, так как Фрейлиграт был не только одним из его самых старых и ближайших соратников с 1844 года — Маркс часто прибегал к его финансовой помощи, чтобы удержать семью на плаву. Сообразив это, Маркс послал Фрейлиграту длинное письмо с извинениями, хотя в глубине души так его и не простил {69}. Женни пошла гораздо дальше — и полностью порвала отношения с семьей Фрейлиграта, объяснив это очень просто: «Я не люблю полумер» {70}.

Таким образом, 1860 год, который должен был стать для Маркса годом триумфа, стал годом его позора. В январе Маркс узнал, что Фогт опубликовал книгу «Мои действия против «Алгемайне Цайтунг», в которой прямо назвал Маркса автором клеветы на него {71}. Затем Фогт красочно и подробно расписал историю жизни Маркса, нзвав его главарем банды, которая занимается шантажом, вымогательством, подделкой фактов и жестокими выходками против оппонентов, прикрываясь при этом тем, что совершает все во имя пролетариата. Настоящим же союзником Маркса Фогт назвал его зятя-аристократа, Фердинанда фон Вестфалена {72}.

Тираж в три тысячи экземпляров был распродан очень быстро, после чего начали поступать заказы на новую партию книг {73}. Появились статьи в популярной либеральной газете Берлина «Netional Zeitung», в которой Маркса обозвали лидером группы шантажистов под названием «Бримстоунская банда», которые якобы угрожали заклеймить некоторых жителей Германии как врагов государства, если они не заплатят указанную сумму. Кроме того, утверждалось, что Маркс и его соратники сотрудничали с тайной полицией в Германии и Франции. Маркс был изображен как негодяй и бандит, который обманывал рабочих и управлял своей бандой «железной рукой» {74}.

Маркс делал все, чтобы держать новости о Фогте и статьях в «Nationl Zeitung» в секрете от Женни, но с Энгельсом обсуждал все неоднократно; он каждый раз с нетерпением ждал «новостей» от Фогта, чтобы увидеть новую порцию клеветы {75}. Энгельс достаточно хорошо знал своего друга, чтобы понимать: противостояние с Фогтом способно поглотить его целиком; поэтому он попытался напомнить Марксу, что единственный реальный способ разоружить Фогта — это написать следующий выпуск книги. Энгельс почти умоляет: «Я надеюсь, ты не позволишь делу с Фогтом остановить твою работу над продолжением книги… Постарайся на этот раз быть менее добросовестным в отношении собственных записей, они в любом случае слишком хороши для нашей несчастной общественности. Главное — чтобы книга была написана и опубликована, а недостатки — кроме тех, что явно бросаются в глаза, — ослам все равно видны не будут» {76}.

Маркс заверил Энгельса, что он работает, может закончить следующую часть в течение 6 недель, однако он решил подать в суд на «National Zeitung». «Этот иск станет тем колышком, на который мы повесим наш ответ широкой общественности в суде. А потом займемся этим ублюдком Фогтом» {77}.

Маркс принялся рассылать письма своим бывшим коллегам и соратникам, прося дать отзыв на его книгу, теоретический либо политический, однако адресаты вряд ли смогли бы прочитать эти письма, не перепиши их своим аккуратным почерком Женни. К началу февраля стало ясно, что ее придется посвятить в подробности дела Фогта, чтобы просить ее помощи в копировании писем и судебных документов {78}. Позднее Женни описывала начало года как время абсолютно бессонных ночей. Она беспокоилась не только о своем муже, но и о дочерях, которые тоже могут подвергнуться грязной клевете {79}. Словно для того чтобы добавить семье поводов для переживаний, статьи стали появляться не только в немецкой прессе, но и в Америке, а что хуже всего — в Лондоне, где их могли прочитать подруги и знакомые девочек {80}. «Дейли Телеграф» подхватила эту историю и, по словам Энгельса, «посвятила дерьму Фогта две колонки» {81}.

Маркс публично объявил, что готовит иск в суд против «National Zeitung» {82}, а в частном письме Энгельсу сообщил, что угрожал «собаке» из «Дейли Телеграф», написавшему этот пасквиль. Маркс требовал от редакции газеты извинений за «очернение человека, чей характер, политическое прошлое, творчество и социальное положение вам не известны — но их нельзя просто игнорировать» {84}. «Дейли Телеграф» ответила на это письмо статьей своего берлинского корреспондента, написанной весьма далеким от извинений тоном: в ней автор утверждал, что Маркс нападает на английскую газету, поскольку никак не может опровергнуть слухи и обвинения против него, циркулирующие в Германии {85}.

Хотя Маркс считал, что пресса имела право оскорблять писателей, политиков, актеров и других публичных деятелей, в данном случае, по его словам, «National Zeitung» выбрала всю клевету из книги Фогта и нанизала ее на одну связку, словно «сухие кости». Газеты, по убеждению Маркса, потворствовали той публике, чьи политические предрассудки заставляли ее верить в худшее. А из-за его долгого отсутствия в политической жизни у означенной публики просто не было оснований, по которым можно было бы судить, правду или ложь пишет Фогт. Маркс писал: «Совершенно независимо от любых политических соображений я обязан — перед своей семьей, перед женой и детьми — довести это дело до суда» {86}.

Во время своего первого всплеска активности, готовя материалы для берлинского адвоката, который согласился защищать его в суде по делу о клевете, Маркс разослал более 50 писем. Он связался со всеми своими давними соратниками по Брюсселю, Берлину, Парижу, Кельну и Лондону, которых судьба уже давно разметала по всему свету. Целью его было описать свою карьеру такой, какой она была в действительности, и опровергнуть обвинения в причастности к «бримстоунской банде» {87}. Если бы появилась необходимость, он готов был даже на то, чтобы вызвать в качестве свидетеля Фердинанда фон Вестфалена, хотя Женни очень не хотела бы обострения семейного скандала {88}.

Сообщив, что его собственный дом превратился в кромешный ад, Маркс переехал на время в Манчестер, где создал — при помощи Энгельса и Люпуса — сокращенную версию Комитета по защите, когда-то работавшего в интересах подсудимых членов Союза коммунистов на процессе в Кельне {89}. Адвокат Маркса слал обнадеживающие письма, а от старых друзей стали приходить ответы, подтверждающие позицию Маркса в этом деле. Маркс говорил одному из своих бывших товарищей: «Я должен считать атаку мистера Фогта истинным благословением — хотя бы только потому, что он сподвиг меня на более тесные контакты с нашими революционными эмигрантскими деятелями» {90}. В Лондоне даже прошли собрания рабочих, на которых люди голосовали за осуждение Фогта и одобрение Маркса {91}. Женни писала, что, даже если бы не получилось ничего иного, эта история помогла Марксу отличить «истинных и верных друзей от предателей. Какая разница между вельможами и простыми честными людьми!» {92}

Некоторых друзей, даже не известных пока Марксу, можно было найти и в России, которая все еще пожинала плоды относительно либеральной политики Александра II. Там начинают продавать «Критику политической экономии», и университетские профессора читают по ней лекции {93}. Женни радостно пишет Марксу: «Россия всегда была для тебя прекрасной трибуной!» {94}

Пребывание в Манчестере благотворно сказалось на них обоих. Вместе с Марксом из дома уехала вечная сердитая буря, то и дело вырывавшаяся из дверей его кабинета на первом этаже: табачный дым, проклятия, расхаживание по комнате и громкое бормотание в ответ на полученные письма. Когда Маркс находился дома, вся домашняя жизнь была подчинена исключительно его интересам и потребностям, от его работы зависело настроение его домашних, состояние Маркса затрагивало их всех. Семья Маркса была типично викторианской: мужчина был Солнцем, вокруг которого вращались планеты — его верные женщины. Это не означало, что они делают это против своей воли — своей миссией они избрали служение Марксу и защиту его идей, — но этот труд был достаточно изнурителен, и потому визиты Маркса к Энгельсу становились чем-то вроде выходных для оставшихся дома женщин. На этот раз его отсутствие они использовали для перестановки в доме. Женни совершенно неожиданно получила деньги от давних семейных инвестиций и решила потратить их «на глупости» {95}. Ленхен, Марианна, Женни и девочки, кроме 4-летней Тусси, которая главным образом страшно веселилась, покрасили стены, убрали старые ковры и передвинули мебель, чтобы придать дому новый облик. Им даже удалось «по случаю» приобрести новые предметы обстановки, обменяв свои старые вещи на новые в ломбарде (Женни называла хозяина этого ломбарда «человеком правой руки»), включая модный, разноцветный и яркий машинной вязки шерстяной ковер из Брюсселя и плетеные стулья, заменившие старые, с вытертыми кожаными сиденьями и утратившие часть ножек {96}. В прошлом году Женнихен нарисовала несколько очень удачных копий с картин старых мастеров — теперь они висели на стенах в золоченых рамках {97}.

Реконструкция дома была завершена незадолго до шестнадцатилетия Женнихен, 1 мая. Не сохранилось писем с описаниями празднования этого события, но семья, несомненно, устроила праздник, несмотря на запутанную ситуацию с делом Фогта. Семья Маркс всегда пребывала в боевой готовности, являя собой миниатюрную копию окружающего мира, и все значимые этапы ее жизни отмечались, словно национальные праздники. Маркс особенно сильно хотел поздравить свою старшую дочь и не позволил бы никаким неприятностям, как бы велики они ни были, помешать этому. У него со старшей дочерью существовала особая связь; даже будучи совсем юной, она выказывала удивительное для ее лет понимание важности его работы. С глубочайшей признательностью и уважением он наблюдал, как она заботилась о своих сестрах и братьях, когда сам Маркс и Женни не имели сил и возможностей делать это. Без единой жалости она приносила жертвы, удивительные для ребенка, — и это отражалось даже на ее внешности. Она была милой и хорошенькой, легко смеялась и была остроумной, как и ее родители, — но она никогда не выглядела ребенком. В ее темных глазах всегда таилась тревога, и морщинки рано прорезали ее чистый лоб. Она инстинктивно оттягивала на себя невзгоды родителей, чтобы ее младшие сестры могли расти беззаботными и веселыми. Усилия эти были благородны — но стоили ей дорого. С подросткового возраста она страдала заболеваниями дыхательных путей, в результате чего она выросла физически очень слабой.

Маркс говорил, что из всех детей Женнихен больше всего похожа на него {98}. В свои 16 лет она была серьезной и умненькой, совсем не романтичной девочкой. Впрочем, романтики ей хотелось. И хотя она научилась довольствоваться и ценить то, что у нее есть, работая вместе с отцом, в душе Женни хотела чего-то своего и верила, что это «свое» она найдет на сцене. Семья Маркс очень любила театр. По возможности они всегда ходили на пьесы Шекспира, которые шли на сцене Театра Садлерс-Уэлс или в Шордиче, в Восточном Лондоне (они занимали стоячие места, поскольку не могли себе позволить билеты с местами) {99}. Разговоры в семье были щедро пересыпаны цитатами из пьес, однако Женни и Карл не хотели, чтобы дочь становилась актрисой. Для молодой женщины из среднего класса в викторианской Англии, где даже ножки стульев было принято прикрывать из соображений нравственности, актерское ремесло имело саму постыдную репутацию. Тем не менее мать Женнихен признавала талант девушки — ее красивый голос (Женни называла его низким и сладким) и прекрасную дикцию. Женни писала подруге, что ни она, ни Маркс не хотели насильно отвращать Женнихен от сцены, которой она отдала свое сердце, но в действительности беспокоились за ее здоровье. Пользуясь этим, Женнихен тихо начала кампанию по изменению мнения родителей.

Визит Маркса в Манчестер закончился неожиданно и резко, когда Энгельс получил известие, что его отец скончался от брюшного тифа. Энгельс в связи с этим получил разрешение прусского правительства вернуться на родину {100}. Это был его первый визит после бегства из Кельна в 1849 году, и он оставался дома несколько недель, а затем вернулся в Манчестер, чтобы начать переговоры с партнерами о реструктуризации отцовской фирмы {101}. Однако еще до того как все детали были согласованы, Энгельс вступил в права наследства и несказанно удивил Марксов, выслав им сразу 100 фунтов. Маркс назвал это «неожиданным и прекрасным сюрпризом… который вся семья встретила с ликованием» {102}.

Эти деньги, возможно, помогли чуть легче пережить шквал плохих новостей.

Прокурор в Берлине отклонил ходатайство о возбуждении уголовного дела о клевете против редактора «National Zeitung», обосновав это тем, что «данный вопрос не представляет общественной значимости» {103}. Далее, 26 июня Маркс узнал, что уголовное дело против самой газеты было прекращено за «отсутствием состава преступления» {104}, а в конце июля Верховным судом в Берлине была отклонена и его апелляция {105}. И Маркс, и Энгельс знали, что это безнадежно, однако Маркс все равно настоял, чтобы адвокат передал дело в Верховный суд, чтобы узнать, можно ли возбудить гражданский иск {106} — на все это ушла бо2льшая часть денег, подаренных Энгельсом. Одновременно Маркс начал писать полемический памфлет в ответ Фогту.

Женни и Энгельс бессильно наблюдали, как бесплодно заканчивается этот год — без всякого прогресса в работе над важнейшей книгой Маркса, делом всей его жизни. Маркс совсем забросил и статьи для «Трибьюн», перевалив эту работу на Энгельса, чтобы получать хотя бы эти мизерные гонорары. Женни и Энгельс выразили друг другу свое беспокойство и разочарование в письмах. В середине августа Женни писала Энгельсу, что надеялась начать переписывать памфлет о Фогте: «Дело затягивается, и я боюсь, что и Карл оказался слишком в него затянут». Она упоминает также, что Маркс не предпринимает никаких усилий, чтобы найти издателя {107}.

Энгельс редко терял самообладание в отношении Маркса, однако потерял его в отношении дела Фогта. Он уже сталкивался с подобным подходом во время написания «Святого семейства», которое тоже должно было стать памфлетом — а превратилось в полноценную книгу на 300 страниц. Энгельс исполнял журналистские обязанности Маркса и искал издателя для публикации полемики с Фогтом, но Маркс, по всей видимости, был настолько погружен в работу, что начисто игнорировал письма и советы Энгельса. Энгельс в ярости написал Женни, что с той скоростью, с которой пишет Маркс, памфлет не появится раньше 1861 года, «и обвинять в этом некого, кроме самого мистера Мавра… Мы всегда писали действительно отличные вещицы, но обрати внимание — они никогда не появлялись в печати вовремя и потому пропадали впустую… Настаивай, как только сможешь, чтобы он сделал хоть что-нибудь, и немедленно, насчет издателя — да и памфлет наконец надо закончить. Иначе мы окончательно утратим все свои шансы на победу и останемся без издателя» {108}.

Миновал и еще один месяц, а Маркс все еще не закончил работу, однако очень серьезно готовился к тому, чтобы опубликовать «анти-Фогт» в Лондоне. Найденная им фирма никогда не занималась книгопечатанием и хотела, чтобы Маркс заплатил авансом 50–60 фунтов — эти деньги Маркс надеялся получить от друзей {109}. Энгельс был категорически против такого плана, говоря, что не доверяет издателю, который требует аванс. Кроме того, он утверждал, что напечатать брошюру в Лондоне означает только то, что ее никто не прочтет: «Этот опыт мы уже сотни раз проходили — в отношении любой эмигрантской литературы. Всегда — никакого эффекта, всегда — впустую потраченные время и деньги» {110}.

Маркс никого не слушал. Он писал Лассалю: «Я пришел к выводу, что единственный выход — печататься в Лондоне».

Он говорит Лассалю, что памфлет против Фогта может быть напечатан очень быстро и с легкостью окупится. Казалось, Маркс начисто утратил связь с реальностью; он был исполнен грандиозных планов на будущее: «Приближается время, когда наша «маленькая» и в полном смысле «сильная» партия (а она такова, поскольку другие понятия не имеют, чего хотят, либо не хотят того, о чем имеют понятие) должна разработать свой план кампании». Он предполагает, что вторая часть его книги выйдет перед Пасхой «в иной, необычной форме, в каком-то смысле более популярной и доступной. Не только, разумеется, потому, что я просто так хочу, но прежде всего потому, что вторая часть исполняет явно революционные функции, а кроме того, потому, что я описываю в ней куда более конкретные явления» {111}.

Примерно в это же время Маркс отсылает Женни с детьми на неделю к морю {112}. Нетрудно представить, до какой степени все они нуждались в отдыхе после безумия последних месяцев, связанного с Фогтом, — однако спокойствия в Гастингсе семья не нашла; всю неделю напролет лил сильный дождь. Женнихен пишет, что все они были вечно покрыты грязью с головы до ног и походили на пучки водорослей, а не на женщин {113}.

К 25 сентября они вернулись в Лондон — Маркс находился на этапе выбора названия для своей 200-страничной книги. Он предлагал «Да-Да-Фогт» — по аналогии с именем арабского писателя, которого Наполеон использовал в Алжире примерно в том же качестве, что и Фогта в Женеве. Маркс утверждал, что аналогия будет понятна примерно на середине книги {114}, и в письме к Энгельсу отстаивал это название, говоря, что оно «заинтригует обывателя, порадует меня и отлично впишется в насмешливый и презрительный стиль всей работы». Он сказал, что обсудит это с Женни, его «критической совестью» {115}. Легко можно представить себе Энгельса, раздраженно дергающего себя за бороду при прочтении этого письма. Если уж Маркс собирался дать Фогту прозвище, то оно должно было быть понятным и без того чтобы прочитать половину книги! «Твой насмешливый и презрительный стиль вряд ли отразится еще хоть в чем-то, кроме названия, но сейчас оно вычурно и надуманно» {116}. Маркс согласился — возможно испытывая чувство вины перед другом, чьи советы он до сего момента игнорировал… и от кого зависело финасрование книги. Однако так просто он не сдался. Он сказал, что, несмотря на утверждение Женни, будто даже в греческой трагедии использовались зашифрованные имена, он подчинится желанию Энгельса и назовет книгу просто: «Господин Фогт» {117}.

В октябре Маркс получил известие, что растаяли его последние надежды в отношении «National Zeitung». Его дело было полностью отклонено Верховным судом в Берлине, постановившим, что его открытие было необоснованным решением {118}. Это постановление вынудило Маркса заново пересмотреть всю книгу, чтобы внести в нее некоторые моменты, которые сам он называл «шуточками с прусским правосудием» {119}.

Женни тщательно копировала и переписывала рукопись по мере того, как Маркс ее переделывал. Вскоре она заболела. В конце ноября у нее началась лихорадка, появились другие симптомы — но она отказывалась вызывать врача. Маркс выждал несколько дней, однако состояние Женни ухудшалось, и врача он все-таки вызвал — тот приказал немедленно увезти детей из дома; хотя он еще не поставил диагноз, но подозревал, что болезнь крайне заразна {120}. Девочки быстро собрали свои вещи и в тот же день перебрались в дом Либкнехта в Кентиш-таун (Маркс предлагал им пожить в интернате, но потом сказал Энгельсу, что они отказались из-за строгости религиозных обрядов, принятых в интернате) {121}.

В течение двух последующих дней доктор поставил диагноз: оспа {122}. Месяцем позже Женни напишет подруге: «Вы можете себе представить ужас и отчаяние моих домашних после объявления этого диагноза» {123}. Эпидемий оспы в Англии не было с 1830 года, а с 1853 года была введена обязательная вакцинация для младенцев, поэтому смертность сокращалась с каждым годом. Тем не менее те, кому повезло подцепить даже самый ослабленный вирус, в эту оптимистичную статистику не попадали: в самом лучшем случае оспа означала изуродованное пустулами лицо и тело, в худшем — тяжелую болезнь и смерть. Эта болезнь была безжалостным убийцей — в свое время колонизаторы даже использовали ее сознательно, чтобы заразить и истребить коренное население Америки. В Англии же в тот период, когда страшный диагноз поставили Женни, тысячи людей умирали от оспы каждый год {124}.

Как и во время болезни Муша, Маркс бросил все свои дела и стал ухаживать за женой. Он писал Энгельсу: «Ужасное заболевание! Если заразится и Ленхен, мне придется немедленно отправить ее в больницу. Поэтому сестрой милосердия стал я сам… На протяжении многих недель моя жена пребывала в исключительно нервном состоянии вследствие огромного количества свалившихся на нас неприятностей, а потому была более подвержена инфекции, которую и могла подхватить в омнибусе, лавке и т. п…»

О работе не могло быть и речи: «Единственное занятие, которое помогает мне сохранять ясность ума, — это математика… Вчера вечером все было ужасно. Сейчас я и сам чувствую себя больным. Только дьявол знает, сколько еще несчастий нам предстоит пережить». Вскоре совершенно измученный и опустошенный Маркс нанял сиделку, чтобы она помогла ему с уходом за Женни {125}.

Каждый день он отсылал еду Либкнехтам, иногда навещал их — но визиты были краткими из опасения принести заразу. Состояние Женни по-прежнему было очень тяжелым. Хотя она оставалась в сознании, у нее отказали руки и ноги, а тело потеряло чувствительность и утратило некоторые функции. Ее мучила боль, она горела в лихорадке и не могла спать. Сама Женни вспоминала: «Временами я лежала с открытым окном, чтобы холодный ноябрьский ветер хоть как-то остужал мой жар. Голова и сердце пылали адским огнем, а губы холодели, и лишь иногда я чувствовала вкус нескольких капель кларета. Я едва могла глотать, мой слух становился все слабее, и наконец глаза мои закрылись, и я уже не знала, не погрузилась ли я в вечную ночь!» {126}

Острая фаза заболевания обычно длилась неделю, но врач сказал, что Женни будет болеть гораздо дольше, и детей опасно держать в доме. Течение болезни говорило о том, что инфекция небывало сильна. Маркс был вакцинирован против коровьей оспы, как и Ленхен, но они должны были оставаться в доме на время карантина — в течение 10 дней. 28 ноября Маркс писал Энгельсу, что дети очень напуганы. Свою мать они видели только сквозь окна, с улицы, — она лежала в кровати, больше напоминая собственный призрак. Маркс тем временем смог отвлечься от мучительного беспокойства за Женни при помощи… острой зубной боли {127}.

На этом трагическом фоне был опубликован «Господин Фогт». Энгельс получил свой экземпляр 5 декабря и к большому удовольствию Маркса объявил книгу лучшей полемической работой, когда-либо написанной Карлом {128}. Действительно, книга получилась остроумной и смелой одновременно, весело отвечая на обвинения Фогта, Маркс представал в образе этакого Фальстафа, «остряка, охальника, жирного негодяя, шута и насмешника» {129}. Кроме того, это было увлекательное описание персонажей радикальной оппозиции первой половины XIX века, отчасти — автобиография самого Маркса, отчасти — сборник анекдотов вместо серьезной биографии тех, кто находился в центре революционного движения.

Возможно, опубликуй Маркс эту книгу в Германии сразу вслед за книгой Фогта, ему был бы оказан куда более теплый прием. Теперь он пытался выиграть на продажах. 41 проданный экземпляр в Лондоне, затем 80 экземпляров… Он даже вообразил, что дела идут настолько хорошо, что «Пеш [издатель] планирует второе издание» {130}. Однако ни о каком втором издании и речи быть не могло. Издатель стал банкротом, и в дополнение к расходам за первоначальную публикацию и судебным издержкам, которые достигли уже 100 фунтов, Марксу был предъявлен счет от типографии еще на 20 фунтов {131}.

Женни обвинила «ленивую, трусливую, продажную прессу» в том, что она приговорила «Господина Фогта» к упокоению на том же кладбище незаслуженно забытых работ Маркса. Сам же Маркс, возможно, ожидал такого результата, когда писал книгу. В предисловии он отметил: «Я заранее знаю, что те же проницательные и умные люди, которые с умным видом кивали в ответ на «разоблачения» Фогта, когда его стряпня впервые появилась на прилавках, теперь будут не в состоянии понять, почему я трачу время на опровержение его детской лжи; в то время как либеральные писаки, поторопившиеся подхватить брехню Фогта, закружились вокруг, словно коршуны, немецкая, швейцарская, французская и американская пресса теперь имеет возможность самостоятельно оценить выступление этого героя. Но не берите в голову!» {132}

История с Фогтом на короткое время всплыла из забвения в кругу Маркса в 1870 году, когда в архивах французского правительства были обнаружены записи, подтверждавшие слухи о том, что Фогт получил деньги от Наполеона, 40 тысяч франков, в 1859 году — том самом, в котором Маркс поделился этой сплетней с Энгельсом {133}. Однако это оправдание Маркса опоздает на десятилетие, да и появится в виде неприметной сноски. Для Маркса и Женни это станет лишь напоминанием о той далекой и жестокой борьбе, но к тому времени они переживут уже гораздо более разрушительные личные и профессиональные поражения.

28. Лондон, 1861

До сих пор я считал, что, следуя революционным курсом, все люди действительно решительного характера черпают силы из своих неудач и становятся тем более решительными, чем дольше они плывут в потоке истории.

Карл Маркс {1}

Женни постепенно поправлялась, но болезнь изуродовала ее прекрасное лицо — теперь оно словно было покрыто багрово-фиолетовой маской воспаленной плоти {2}.

В канун Рождества {3} детям разрешили вернуться домой. Сочельник выдался необычно солнечным и сухим — такое в декабрьском Лондоне {4} бывало нечасто. Они ворвались в дом, чего не могли сделать несколько недель, и побежали вверх по лестнице, чтобы увидеться с матерью, — но радость обратилась в ужас, когда они увидели ее. Все трое разразились слезами. Женщина, сидевшая в комнате их матери, была неузнаваема. Женни признавалась в письме подруге, что перемены, произошедшие с ее внешностью, были поистине драматичны: «Еще 5 недель назад я выглядела не так уж и плохо на фоне моих цветущих юных девочек. Каким-то чудом волосы мои не поседели, зубы и фигура не стали хуже, я вполне неплохо сохранилась — но как же все изменилось теперь! На мой собственный взгляд, я напоминала носорога или гиппопотама, которому место в зоологическом саду, а не в рядах представителей кавказской расы» {5}.

Женни и Маркс оба гордились красотой Женни. Теперь все, что они так ценили, было уничтожено. Маркс писал Энгельсу: «Врач говорил, что в конце концов все пройдет, но потом шепотом добавил, что лицо моей жены, вероятнее всего, уже не будет гладким, как прежде» {6}.

Женни не была тщеславной кокеткой, но внешность свою ценила и придавала достаточно большое значение тому, как она выглядит. Ее слабость после болезни, усиленная тревогой за свою внешность, сделала ее психически неуравновешенной и нетерпеливой. Возвращение дочерей домой было омрачено психическими и физическими осложнениями ее болезни {7}.

Маркс в конце концов сдался перед стрессом, в котором он обвинял недели бессонных ночей и беспокойства за Женни. Долги семьи выросли благодаря делу Фогта и оспе Женни {8} (которая, по словам Маркса, стала поводом для такого счета от врача, что волосы вставали дыбом) {9}. Затем пришло уведомление из «Трибьюн», что Маркс написал на 19 статей больше, чем требовалось, и за них оплаты пока не будет, а новые статьи не понадобятся в ближайшие 6 недель {10}. Дальше — больше. Проект Новой Американской энциклопедии был приостановлен. Энгельс и Маркс дошли только до третьей буквы («С») {11}.

Эти решения не были связаны со скандалом вокруг Маркса (или были связаны лишь отчасти), просто американские газеты в тот период переключили все свое внимание на новости и события внутри страны. Авраам Линкольн только что был избран президентом, и южные штаты начали процесс отделения от Союза. Маркс и Энгельс приветствовали избрание Линкольна, а также волнения на Юге. В политическом смысле они видели преимущества в обоих случаях, но личному благосостоянию Маркса американская ситуация грозила полным крахом, лишая стабильного, хотя и небольшого дохода. Он писал Энгельсу: «Ты видишь, я мучаюсь, как Иов, только отнюдь не так богобоязнен» {12}.

12 января 1861 года после смерти Фридриха Вильгельма королем Вильгельмом I стал регент Вильгельм — и сразу издал указ об амнистии некоторых политических беженцев {13}. Формулировка была довольно расплывчатой. Некоторым беженцам разрешалось вернуться из Лондона, хотя для большинства двери домой оставались закрытыми, и над ними по-прежнему висела опасность судебного преследования и заключения. Маркс подозревал, что попадает во вторую категорию, но Лассаль в Берлине был уверен, что Марксу разрешат вернуться, и предложил возобновить выпуск «Neue Rheinische Zeitung» на деньги графини фон Хатцфельдт {14}. Сначала Маркс эту идею отверг, но, поскольку его ситуация неуклонно ухудшалась, вскоре стал подумывать о том, что иметь хорошо финансируемую газету в столице Пруссии было бы неплохо. Основным препятствием для него и Энгельса было как раз участие Лассаля, а также вопрос, разрешено ли будет Марксу вернуться в Пруссию {15}.

Если оставить эти сомнения в стороне, предложение Лассаля было единственным на горизонте Маркса, что могло бы дать ему хоть какие-то средства к существованию, и потому Маркс был в отчаянии.

Он сам себя хвалил «за изобретательность» в попытках предотвратить полный крах семьи — расписав четкий график платежей легиону своих кредиторов. Однако это было все, что он мог сделать, — перемешать все свои долги в кучу… и не иметь возможности их оплатить. Как это часто бывало, когда ситуация выходила из-под контроля, Маркс «сбежал» в научную работу. Он писал Энгельсу, что для развлечения читает «Гражданские войны Рима» Аппиана на древнегреческом и находит Спартака «отличным парнем», Помпея «настоящим дерьмом», а Цезаря «сознательным безумцем», допускавшим военные промахи, чтобы посрамить своих противников {16}. Товарищем и компаньоном Маркса в этом «бегстве» стала его младшая дочь Тусси. В этом месяце ей исполнилось 6 лет, и на день рождения Маркс подарил ей ее первую книгу, морскую сказку «Петер-Простак» {17}.

Маленькая девочка с вьющимися каштановыми волосами и феноменальной памятью на самом деле уже давно познакомилась с литературой. Она знала наизусть некоторые сцены из Шекспира {18} (больше всего ей нравился монолог Ричарда III, потому что во время чтения ей разрешали держать в руках нож {19}), а немецкий язык учила, читая и слушая сказки братьев Гримм {20}, и в интеллектуальном смысле не намного отставала не только от старших сестер, которые были на 10 лет старше ее, но и от своего 43-летнего отца. Они с Марксом читали одни книги, а потом сидели в его кабинете и обсуждали прочитанное. Например, при обсуждении «Петера-Простака» Тусси призналась отцу, что у нее есть план — переодеться мальчиком, убежать из дома и поступить юнгой на военный корабль. Маркс согласился, что идея прекрасная, но предложил никому о ней не говорить, «пока план окончательно не созреет». Кроме того, Тусси написала письмо Линкольну, предложив ему консультацию по некоторым военным вопросам, поручив отцу отправить письмо (он должен был переправить его в Белый дом — а на самом деле всю жизнь хранил как величайшее сокровище) {21}.

Женни говорила, что Тусси помогала Марксу забыть про все заботы и неприятности одним только своим смехом {22}. Однако, несмотря на все эти приятные беседы, Маркс понимал, что скрыться от проблем невозможно. Он несколько лет старательно избегал этого — но теперь откладывать было больше нельзя, и он решил взять билет на пароход и отправиться в Голландию, чтобы просить о помощи своего дядю {23}.

Поскольку он не мог путешествовать под своим настоящим именем, он использовал паспорт на имя Карла Иоганна Бюринга, столяра-краснодеревщика. Уезжая, Маркс поручил Женни и девочек заботам Энгельса. Он не знал в точности, когда вернется, — сначала собирался в Голландию, а потом, по возможности, в Берлин, чтобы встретиться с Лассалем и обсудить перспективы возрождения газеты. За это время Женни надо было еженедельно платить бакалейщику, булочнику и мяснику {24}. (Маркс также просил Энгельса прислать им вина. Он сказал, что Женни оценила его по достоинству, и даже дети «унаследовали любовь отца к бутылке».) {25} Он обещал написать Энгельсу из Голландии и добавил нехарактерное для него признание: «Ты и без моих слов знаешь, как я благодарен тебе за все невероятные проявления дружбы, которые ты выказывал мне всю жизнь» {26}.

Лиону Филлипсу было 67, и он был очень упрям. Удачливый коммерсант, построивший семейный бизнес вместе с сыновьями {27} (через 30 лет он будет называться «Филипс Электроникс»), он был совершенно не расположен к благотворительности. Более того, отношения с племянником Карлом серьезно осложнялись разными политическими взглядами. Однако, приехав в Голландию, Маркс начал буквально излучать обаяние. Из коммуниста, которым считал его дядя, он перевоплотился в богемного, но вполне буржуазного писателя. Лассаля он попросил подыграть ему, прислав письмо с похвалами в адрес памфлета о Фогте и вопросами по организации газеты. Марксу нужно было «конфиденциальное» письмо, которое он мог бы небрежно и без всяких опасений показать дяде {28}. Также, с гораздо большим удовольствием, он заручился поддержкой своей кузины Антуанетты, обещавшей помочь смягчить ее отца. 24-летняя Антуанетта, которую в семье называли Нанетт, мгновенно влюбилась в Маркса, и он напропалую ухаживал за ней во время своего визита {29}. Он описывал ее как «остроумную, обаятельную и с опасными темными глазами» {30}.

Действительно, опасность была нешуточная: Нанетт полностью посвятила свое внимание Марксу, и он после изматывающего года, наполненного тяжбами с Фогтом и болезнью Женни, вряд ли мог сопротивляться. В Зальтбоммеле он оставался две недели, только после этого отправившись в Берлин, и за все это время послал Женни только одно письмо, а Энгельсу не писал вовсе. Иногда Женни попросту не знала, где он в данный момент находится и в безопасности ли он. Документы у него были фальшивые, отношения с прусским правительством — неопределенные. Ее тревога за Маркса достигла апогея — и тут заболела Ленхен: она бредила, кричала, пела и плакала. У нее воспалилась нога, и возникла опасность геморрагической лихорадки или гангрены. Маркса Женни найти не могла и потому обратилась за помощью к единственному человеку, на которого могла рассчитывать, — к Энгельсу. Энгельс сделал больше того, на что она рассчитывала, включая оплату услуг доктора, покупку угля, еды и вина, которые требовались больной для выздоровления {31}.

Некоторые биографы Маркса утверждали, что Женни и Энгельс никогда не были особенно близки, поскольку в письмах неизменно обращались друг к другу «миссис Маркс» и «мистер Энгельс». Однако Женни подобным же образом обращалась даже к ближайшим своим подругам — например, «миссис Либкнехт» или «миссис Вейдемейер». Не было абсолютно никакой связи между официальным обращением, которое Женни использовала в письмах, и степенью ее благодарности Энгельсу. Некоторые также предполагают, что Женни ревновала Маркса к Энгельсу — это тоже безосновательное утверждение. Женни и Энгельс играли самостоятельные и разные роли в жизни Карла Маркса. Совершенно понятно, что никто из них не стремился к безоговорочной ответственности за стихийное бедствие по имени Карл Маркс, да еще и не прибегая к помощи другого. Наконец, есть и те, кто утверждает, что Женни возмущала зависимость Маркса от Энгельса. Нет сомнений, что подобные чувства ее посещали, — но она никогда не винила в этом Энгельса. Женни, разумеется, хотелось бы, чтобы ее муж был в состоянии самостоятельно содержать семью, без поддержки друга. Но нет, человек, живший в Манчестере, был их спасением, и Женни слишком хорошо знала, как самоотверженно он всегда защищал Маркса от личных и финансовых бед практически с самого начала их знакомства. Настоящий момент был таким же. 16 марта Женни писала Энгельсу: «Как мне благодарить тебя за всю любовь и преданность, с которой ты поддерживал нас на протяжении всех этих скорбных лет! Я была так счастлива увидеть, что ты прислал в пять раз больше того, что я ожидала, но моя радость — ничто в сравнении с радостью Ленхен! Какое счастье зажглось в ее безжизненных глазах, когда я поднялась к ней и сообщила: Энгельс прислал денег, чтобы ты поскорее поправилась» {32}.

В конце марта Маркс прислал Женни короткое письмо, сообщая, что он в Берлине, у Лассаля. В детали он не вдавался, написав лишь, что перспективы самые благоприятные и домой он вернется не с пустыми руками. В письме он прислал около 7 фунтов {33}. Маркс по-прежнему ни строчки не написал Энгельсу, зато по приезде в Берлин послал письмо на нескольких страницах Нанетт Филипс, красочно и подробно описывая свою поездку. Возможно, отчасти это письмо было рассчитано на ее отца — но несомненно и то, что оно сохраняло общую атмосферу флирта, в которую Маркс погрузился в Голландии, увлекшись женщиной чуть ли не вдвое младше себя.

Маркс писал Нанетт, что Лассаль живет на Бельвюштрассе, одной из красивейших улиц Берлина, и каждый вечер к нему приезжает графиня фон Хатцфельдт. В свои 56 она была все еще красива, с выразительными голубыми глазами и светлым волосами, зачесанными назад, и пышным каскадом локонов, ниспадавших на плечи, — хотя ее лицо наверняка ежедневно нуждалось в щедром использовании косметических средств. Маркс описывает ее как хорошую собеседницу, живую и остроумную, не жеманную — а что особенно важно, искренне верящую в революцию {34}. В первые дни своего пребывания в Берлине, который совершенно преобразился благодаря газовому освещению {35} и казался другим городом по сравнению с тем, который Маркс знал в бытность свою студентом, Лассаль и графиня чествовали Маркса, словно важного сановника. Они устроили в его честь грандиозный ужин с участием общественных деятелей и возили его с собой в театр, где у них была ложа рядом с королевской. Лассаль даже пытался переговорить с полицейским начальством, чтобы прусское гражданство Маркса было восстановлено, и Маркс с удовольствием согласился остаться в Берлине на то время, пока этот вопрос не решится. Все это время он вел вполне роскошную жизнь, король, известный в Пруссии под именем Красавчик Вильгельм, его не беспокоил, равно как и королевская секретная служба {36}.

Только через две с лишним недели пребывания в Берлине Маркс написал своему приятелю в Бармене, сообщив, что ведет жизнь светского льва и находит встречи с местными «умниками» весьма утомительными {37}. Судя по всему, домой он тем не менее не торопится. Женни сообщает Энгельсу, что Маркс пишет ей очень сухо и только по делу. К апрелю он все еще не написал ни одного письма Энгельсу в Манчестер, что уже начало тревожить последнего: в немецкой газете Энгельс прочитал, что Маркс с семьей может вернуться в Берлин.

Женни не могла поверить, что Маркс до сих пор не написал Энгельсу, и убеждала друга, что в газете написали неправду. Она даже не представляла, чтобы Маркс мог захотеть вернуть прусское гражданство; сама она не имела никакого желания возвращаться в Германию, а ее дочерей приводила в ужас сама мысль о том, «что они могут уехать из страны своего драгоценного Шекспира; они выросли англичанками до мозга костей и проросли всеми корнями в английскую почву» {38}. В любом случае Женни не хотела, чтобы ее дочери попали под влияние графини и ее окружения {39}.

Между тем письма Маркса к Нанетт становились все более подробными и интимными. Он называл ее «моя сладкая маленькая кузина», «мой маленький дрессировщик» и «моя маленькая жестокая ведьма» (потому что она долго не отвечала). В одном длинном и подробном письме он приводит почти дословную стенограмму разговора с графиней фон Хатцфельдт, которая надеялась удержать Маркса в Берлине.

«Она: Такова, значит, благодарность за дружбу, которой мы вас удостоили — вы покинете Берлин, как только вам позволят дела?

Я: Совершенно напротив. Я продлил свое пребывание в этом городе сверх положенного срока потому, что ваша любезность приковала меня к этой Сахаре.

Она: Тогда я стану еще любезнее.

Я: Тогда мне не остается ничего другого, кроме как бежать прочь. Иначе я никогда не смогу вернуться в Лондон, куда меня зовет долг.

Она: Отличный комплимент даме: ее любезность такова, что гонит вас прочь!

Я: Вы — не Берлин. Если хотите доказать мне искренность вашей любезности — бегите со мной»[50].

Маркс подписывает свое письмо «твой рыцарь» {40}. В ответ Нанетт назвала Маркса «Паша» и призналась, что ее привязанность к нему носит отнюдь не только философский характер {41}.

Контраст между жизнью Маркса в Берлине (если не считать его фантазий) и жизнью Женни в Лондоне не мог быть более разительным. Она пыталась содержать семью, занимая наличные деньги у друзей и закладывая вещи в ломбарде. Она описывала себя как члена «прогрессивной партии Союза в сапогах», это означало, что каждый день она проводит в городе, посещая самых разных людей в надежде сохранить семью на плаву и привести финансы в порядок.

Женни ненавидела Лассаля, но все же написала ему письмо, пока Маркс был в Берлине, и поблагодарила за дружеское расположение, которое он выказал ее «господину и повелителю» — однако умоляла не задерживать Маркса слишком надолго: «В этот момент я становлюсь собственницей и завистливой эгоисткой».

Что касается ее собственного путешествия в Берлин, на время или навсегда, то Женни отказалась от него категорически. Женни дипломатично объясняла: она обшарила все уголки своего сердца и внезапно поняла, что у нее больше нет родины. По другим ее словам, она не могла вернуться, потому что не хотела, чтобы друзья видели ее изуродованное оспой лицо. «Я до сих пор очень модного, пурпурного цвета, и вы все меня испугаетесь. Я стала совершеннейшей уродиной» {42}.

Маркс должен был разглядеть отчаяние Женни в ее письмах независимо от юмора, которым она пыталась прикрыться. Должен он был понимать и то, что пока сам он проводил время с красивыми женщинами или по крайней мере с женщинами, у которых было достаточно средств, чтобы следить за собой, — его жена в одиночестве проводила «печальные часы» перед зеркалом, думая о своем лице как о «поле боя», которое Маркс больше никогда не полюбит {43}.

И все же Маркс не выказал никакого сочувствия Женни. Он жил в Берлине уже почти месяц, редко связываясь с семьей. Возможно, их переписка напоминала ему о привычных неприятностях, ожидающих его по возвращении домой, и он не хотел думать об этом как можно дольше. Тем не менее по мере того, как проходили дни за днями, а он не получал ни ответа от властей насчет гражданства, ни внятных решений по поводу газеты, Маркс начал проявлять нетерпение и засобирался домой.

Казалось, он обиделся на Берлин. Он писал Нанетт, что никогда не оставит Англию ради Германии, а тем более Пруссии, где царит невообразимая тоска {44}. На самом деле во время короткой поездки в Эльберфельд Маркс нашел тамошнюю компанию такой скучной, что соврал своему приятелю, сказав, что у него сел голос и он не может разговаривать {45}.

Мать пригласила Маркса в Трир, и 12 апреля он посетил тех, кто остался из его семьи в Рейнланде. Свою мать он не видел 13 лет. Сейчас ей было 74, и она была больна. Маловероятно, чтобы в их отношениях появилась заметная оттепель, но она все же довольно тепло встретила блудного сына и даже разорвала долговые расписки за прошлые годы, тем самым освободив его от всех долгов в счет наследства {46}. Следующим важным пунктом назначения опять была Голландия, где Марксу надо было завершить дела с дядей, а также, как он сказал Лассалю, поухаживать за Нанетт {47}.

Он преуспел на всех фронтах. От Лиона Филипса он получил 160 фунтов {48}, убедив его в своей предприимчивости и в том, что он писатель с большими перспективами в Берлине, Вене и Нью-Йорке; что касается Нанетт, то этот огонь не угас даже после того, как Маркс выехал из Голландии домой. Маркс сел на пароход в Роттердаме 28 апреля и прибыл в Лондон 29 апреля {49}. Дома он отсутствовал с 28 февраля. Очевидно, семье он о своем возвращении заранее не сообщил, потому что Женни пишет о бурной радости, поцелуях и объятиях, обрушившихся на Маркса, когда он неожиданно возник на пороге дома на Графтон-Террас. Не ложились спать до глубокой ночи, слушая рассказы о поездке и рассматривая подарки от Лассаля. Все дамы получил элегантные плащи, которые и примеряли в гостиной, — девочки со смехом выглядывали из высоких воротников — а Женни щеголяла при полном параде, так что Тусси в восторге завопила: «Мамочка, ты как павлин!» Горячо благодаря Лассаля, Женни сказала, что ей не терпится выйти на прогулку, чтобы поразить местных обывателей {50}.

Через день после возвращения Маркса в Лондон приехал сын Лиона Филипса, Жак, — чтобы остановиться в семье {51}. Молодой Жак был адвокатом в Роттердаме и приехал якобы для того, чтобы побеседовать с Марксом о политике, но Маркс подозревал, что его визит больше связан с желанием увидеть дочерей Маркса {52}. Время было выбрано удачно — в среду, 1 мая, Женнихен исполнялось 17 лет. Праздновали бурно. Отец вернулся домой, у них были деньги, и с ними танцевал, пел и веселился симпатичный молодой человек {53}. В кои веки над семейством Маркс не сгущались тучи, и казалось, что невзгоды отступили.

Эта передышка не продлилась долго. К июню молодой человек уехал, а деньги, полученные от дяди, испарились. Знакомый стук кредиторов в дверь возобновился. К осени Маркс снова ходил по друзьям и знакомым, занимая деньги у одних и клятвенно обещая заплатить другим; однако все его махинации были проведены так поспешно и без чьих-либо консультаций, что в результате оказалось — Маркс снова обещал то, чего не мог дать.

Прося прощения у Энгельса за неудачные проекты, затеянные от его имени, Маркс закончил письмо словами: «Я хочу пожелать тебе в новом году счастья. Если этот год будет таким же, как прошедший, то я, со своей стороны, лучше пошлю его к дьяволу!» {54}

29. Лондон, 1862

Если бы я знал, как начать хоть какой-нибудь бизнес! Вся теория суха, мой друг, а бизнес пышно расцветает. К сожалению, я слишком поздно это понял.

Карл Маркс {1}

Траурные настроения в конце 1861 года царили не только в доме Маркса. Черным крепом были затянуты витрины всех магазинов, траурные банты украшали латунные ручки дверей на Риджент-стрит, Оксфорд-стрит, в каждом торговом центре Лондона и в каждой деревне. В декабре умер принц Альберт, и Англия погрузилась в траур {2}. В Лондоне Рождество прошло без всяких увеселений, и один викторианский писатель говорил, что праздник был похож на тризну {3}. Англичане не только скорбели по Альберту — но и тревожились за Викторию: королева совсем отошла от общественной жизни. После яркого, просвещенного и блистательного периода английский трон казался опустевшим {4}.

В то же время распространяются новые опасения — что страна может вступить в войну с Америкой. Два представителя Конфедерации, направлявшихся в Европу, чтобы добиться признания Юга, были захвачены войсками Союза на борту британского почтового судна «Трент», поскольку английские морские законы запрещали перевозить во время войны представителей воюющих сторон {5}.

Лондонские мальчишки-газетчики выкрикивали заголовки газет: «Мы должны бомбардировать Нью-Йорк!» {6} — а члены правительства спорили, чем считать происшествие, которое многие уже обозвали «актом насилия против суверенного английского судна со стороны США».

Несмотря на то, что Англия осуждала рабство, влиятельные коммерсанты опасались, что из-за отмены рабства прекратятся поставки дешевого хлопка {7}. Критики обвиняли правительство в использовании эпизода с «Трентом» в качестве повода ввязаться в военный конфликт против Севера и тем самым спасти хлопковую олигархию на Юге {8}. Английские рабочие поддерживали Север (считая, что Союз символизирует победу демократии и таких же трудящихся, как они сами). Появились опасения, что вступление Британии в войну разорвет саму ткань английского общества, поскольку те, кого призовут на военную службу, как раз активнее всего выступают против войны {9}.

На следующий день после Рождества дело «Трента» закончилось. Соединенные Штаты пошли на попятный и согласились на освобождение южан, но не потому, что их содержание под стражей было незаконно, а потому, что капитан, производивший арест, нарушил надлежащие процедуры {10}. Новость об этом достигла Лондона только 8 января, но, достигнув, быстро распространилась. Газеты работали сверхурочно, выдавая по три вечерних выпуска. В сильный мороз люди толпились возле газетных ларьков и редакций газет, чтобы прочитать новости, как только они появлялись, — иногда на вывешенном листке еще не успевала просохнуть типографская краска {11}.

Маркс и Энгельс следили за событиями на полях сражений и обсуждали их так, словно сидели в Вашингтоне, прислушиваясь к артиллерийским залпам на Потомаке. Многие из немецких иммигрантов, переехавших в Америку присоединялись к воюющим сторонам. Вейдемейер был в армии Союза, их давний враг Виллих — тоже, а вот младший брат Женни Эдгар присоединился к конфедератам {12}.

Маркс считал рабство самой низменной формой капиталистической эксплуатации, и они с Энгельсом видели в его отмене важный шаг на пути к мировой революции {13}. Но в то же время эта война непосредственно влияла на их жизнь. Цены на хлопок выросли, в результате чего прибыль фирмы Энгельса неуклонно снижалась. Гонорары Маркса в «Трибьюн» сократились сначала вдвое, потом на две трети, все из-за войны {14}. Наконец, в марте «Трибьюн» присылает Марксу уведомление, что услуги лондонского корреспондента газете больше не нужны {15}.

Финансовое положение семьи Маркс так давно было тяжелым, что кризисом они это больше не считали: падение в финансовую пропасть было для них образом жизни. Маркс научился зарабатывать, занимать и перезанимать, отдавать долги и перемешивать их таким образом, что семья год за годом держалась на плаву. 12 лет постоянных обращений к Энгельсу за помощью циник назвал бы профессиональным попрошайничеством, но это было не так, прежде всего — из-за отношения Энгельса. Он считал заработанные им деньги… общими. Другими словами — такими же его, как и любого другого члена партии, который в них нуждался. Энгельс искренне считал, что Маркс эти деньги заработал, потому что писал важнейшую для их дальнейшей борьбы книгу. Если работа откладывалась или прекращалась — как, например, из-за войны в Америке, — Энгельс чувствовал разочарование, как и Маркс, но это не было основанием для прекращения выплат.

Между тем момент для них настал наихудший. Маркс исчерпал свою последнюю возможность — к дяде он больше обратиться не мог. Он представился этому прагматичному бизнесмену успешным писателем, который испытывает лишь временные трудности с наличными.

Фабрика Энгельса в 1862 году почти не получала заказов, и ему пришлось сократить рабочий день в два раза. Посчитав, он выяснил, что если война в Америке в ближайшее время не прекратится, то к концу года доход Энгельса составит еле-еле сотню фунтов, что было бы меньше, чем он обычно отправлял Марксу и его семье. Весной он предупредил Маркса, что не сможет субсидировать его до июля {16}. Подытожил Энгельс грубо, но понятно: «Если мы с тобой не сможем открыть для себя искусство гадить золотом, то вряд ли можно будет найти альтернативу для извлечения пользы из твоих отношений с миром. Подумай об этом» {17}.

В этом году Женнихен исполнилось 18, и она выглядела далеко не цветущей юной девой; за год она очень похудела. Одной из причин этого была, конечно, бедность — но помимо этого Женнихен постигло глубокое разочарование. Она считала себя взрослой и полагала, что больше не может во всем зависеть от родителей. Для ее ровесниц и современниц это означало — найти мужа, однако замуж Женнихен не хотела. Вместо этого втайне от своих родителей она обратилась к одной американской актрисе, чтобы та давала ей уроки актерского мастерства — Женнихен мечтала о сцене {18}. Прежде чем добиться хоть каких-то успехов, Женнихен серьезно заболела {19}. Маркс, узнав о ее попытке стать актрисой, обвинил в ее плохом состоянии и опрометчивом решении «оковы и клеймо» их финансовых затруднений. Он говорил Энгельсу, что «такая собачья жизнь вряд ли стоит, чтобы вести ее дальше» {20}.

Вместо денег Энгельс послал им 8 бутылок бордо, четыре — рейнвейна 1846 года и 2 бутылки хереса. Оба друга принялись искать способ сокращения расходов и новые источники денежных средств. Энгельс окончательно перебрался к Мэри и Лиззи, чтобы сократить расходы, но квартиру в центре все равно пришлось оставить за собой, для поддержания имиджа {21}.

Маркс послал Женни за ссудой вместо себя, надеясь, что ей повезет больше. Марксы заложили все, что могли, в том числе детские вещи, а также вещи Ленхен и Марианны, вплоть до сапог и туфель {22}. В ожидании, когда на их финансовом горизонте забрезжит свет, Маркс «исчез» — чтобы спрятаться от газовой компании (обещавшей отключить газ), от учителя музыки («грубиян с отвратительными манерами»), от школьных выплат («я приложу все усилия, чтобы избавить детей от унижения»), а также от всех прочих настырных «сынов Велиала» {23}. Кредиторам Женни сообщила, что ее муж в отъезде, и она не знает, когда он вернется. Когда Маркс выходил из дома, он делал это инкогнито {24} (жаль, что в письме Энгельсу он не описал способ маскировки, который применял).

К несчастью для Маркса, в 1862 году открылась Большая Лондонская выставка, наподобие Всемирной выставки 1851 года, привлекшая массу гостей со всей Европы {25}. Лассаль сообщил, что приедет в июле и планирует остановиться в Графтон-Террас, видимо рассчитывая на ответный пышный прием со стороны Маркса, пример которого он показал в прошлом году в Берлине {26}. Марксу не хватало денег даже на то, чтобы прокормить свою семью, не то что Лассаля, который очень любил оленину и поглощал в неимоверных количествах мороженое {27}. Но хотя Маркс не заработал за последние 7 недель ни гроша, он не мог отказать Лассалю. Свое мрачное настроение он излил в письме к Энгельсу: «Каждый день моя жена повторяет, что лучше бы им с детьми лежать в могилах — и я не могу ее обвинять за эти горькие слова… из-за тех мучений и неописуемых унижений, через которые ей приходится проходить ежедневно… Мне бесконечно жаль несчастных детей, потому что все это происходит с нами во время главной выставки сезона — их друзья веселятся, а сами они живут в постоянном страхе, что кто-то придет и увидит, в какой нищете и разрухе они живут» {28}.

Лассаль прибыл в Лондон 9 июля и сообщил, что останется на несколько недель {29}. С самого начала семья была в ужасе от вызывающей помпезности этого 37-летнего адвоката, который искренне считал себя центральной фигурой исторических событий. Мелодраматичный в каждом жесте, он говорил громким фальцетом и зачитывал прокламации, словно оракул {30}, причем так пронзительно, что Женни опасалась, как бы не потревожить соседей. Позднее она вспоминала манеру Лассаля задавать патетические вопросы ошеломленной его натиском аудитории: «Должен ли я потрясти мир в качестве египтолога — или показать себя во всей красе человеком действия, как политик, как боец или как солдат» {31}. Этого Лассалю было явно недостаточно, и потому он представлял себя еще и Дон Жуаном {32}. Женщины Маркса были потрясены. Они считали его прожорливым развратником, Приапом, маскирующимся под идеалиста {33}.

Во время своего визита Лассаль щедро тратил на себя деньги и небрежно сожалел о том, что потерял 750 фунтов на биржевой спекуляции… Однако Марксу он денег давать, кажется, не собирался — ни пенса {34}. Вместо этого он поинтересовался, не согласятся ли Маркс и Женни отправить одну из своих дочерей в Берлин в качестве компаньонки графини фон Хатцфельдт. Возмущенный Маркс писал Энгельсу: «Если бы я не был в этом ужасном положении и если бы, кстати, этот выскочка не тряс своим кошельком — меня бы все это забавляло. С тех пор как я виделся с ним в прошлом году, он окончательно свихнулся» {35}.

Выслушивая мелодекламации Лассаля несколько недель, Маркс и Женни потеряли наконец терпение и решили доставить себе хоть немного удовольствия, подшучивая над его планами и приводя его этим в ярость: «Он кричал, бушевал, бил себя в грудь — и наконец уверился в мысли, что я слишком «абстрактен», чтобы разбираться в политике» {36}. Женни писала, что Лассаль быстро съехал, как только понял, что никто не испытывает ни малейшей симпатии к его величию {37}. Однако отъезд его без драмы не обошелся. Маркс до конца пытался скрыть от нежеланного гостя истинное положение вещей. В последний день визита Лассаля в дом явился арендодатель и громко заявил, что больше не намерен давать никаких отсрочек и собирается прислать оценщика, чтобы тот выставил на продажу все имущество Марксов, если они немедленно не заплатят за квартиру. В тот же день пришли письма с требованиями уплаты налогов, а также с угрозами прекратить отпускать продукты в кредит, пока не будут выплачены все долги. Маркс подозревал, что лавочники разнюхали о визите хозяина и решили присоединиться к нему. Его положение перестало быть тайной, и Маркс наконец-то обрисовал его во всех унизительных подробностях. Лассаль посочувствовал, но сообщил, что поиздержался и потому может предложить только 15 фунтов, в январе. Тем временем Маркс воспользовался именем Лассаля в качестве страховки, чтобы получить деньги в долг у других знакомых {38}.

Энгельс искренне сочувствовал своему другу, когда Маркс рассказал эту историю; его собственное положение тоже ухудшалось день ото дня, хотя внимательный взгляд на его ежеквартальные расходы доказывает, что сапоги, по крайней мере, ему закладывать не приходилось. Энгельс сетовал, что ему нужно заплатить 15 фунтов за конюшню для его лошади, 25 фунтов — портному, сапожнику, за рубашки и сигары. Однако самой расходной его статьей оставался Маркс: Энгельс либо высылал ему деньги, либо оплачивал его счета — на сумму в 60 фунтов {39}. Он и сейчас уверил Маркса, что не оставит его в беде.

«Думаю, мы должны помогать друг другу, как только возможно, причем совершенно неважно, кто из нас в какой момент является просителем, а кто — дарителем. Все это может измениться в один момент» {40}.

Энгельс предложил Марксу устроить своего рода «финансовый переворот» — либо получив деньги от своей родни, либо дописав свою книгу, которая, по оценкам Энгельса, могла принести Марксу до 70 фунтов {41}. В то же самое время Энгельс попал в крайне неприятную ситуацию — чтобы достать для Маркса дополнительно 60 фунтов, он использовал имя Лассаля в качестве поручителя за кредит {42}. Эта сделка привела Лассаля в ярость; он либо забыл свое прощальное предложение Марксу, либо Маркс намеренно истолковал его в свою пользу. В любом случае сделка была завершена, и ни Маркса, ни Энгельса не волновало, как чувствует себя при этом Лассаль {43}. С помощью этих денег Маркс заплатил самые срочные долги и в конце августа отправил семью в Рамсгейт. Маркса очень тревожило состояние здоровья Женнихен. Она продолжала терять вес, постоянно кашляла, и это указывало на болезнь более серьезную, чем просто простуда {44}. Маркс писал Энгельсу: «Она — самый совершенный и одаренный ребенок в мире, но здесь она вдвойне несчастна. Прежде всего, по физическим причинам. Во-вторых — из-за наших денежных проблем» {45}.

Пока семья была далеко, Маркс снова отправился в Голландию, но неудачно — Лион Филипс сам уехал в путешествие. Маркс бросился в Трир, чтобы повидаться с матерью. Она, как обычно, помочь не пожелала, и он вернулся еще беднее, чем уезжал, хотя и утешился отчасти свиданием с Нанетт {46}. С ее помощью он мог представить себя таким, каким его видела она: элегантным философом и писателем… вместо затравленного, нищего главы большого семейства, которое он не в состоянии содержать.

Маркс описывал свое состояние как «сидение на пороховой бочке», и когда он вернулся в Лондон в сентябре, то предпринял шаг, на который никогда раньше не решался: пошел устраиваться на работу. Энгельсу Маркс сообщил, что в начале 1863 года начнет работать в офисе железнодорожной компании {47}. Теперь «просителями» были они оба. Желанное окончание войны в США все откладывалось. Сражения, усеявшие американские поля мертвыми и умирающими, чуть не уничтожили и английскую текстильную промышленность. Энгельс сообщал, что к осени 1862 года цены на хлопок выросли в 5 раз. Привыкнув к изобилию дешевого сырья, текстильщики не желали платить за него такие непомерные цены, и поток клиентов резко иссяк {48}. К ноябрю Энгельс объявил, что он «совершенно сломлен» {49}.

Маркса теперь сопровождала Лаура, и он следил за военными новостями по газетам и правительственным документам в Британском музее. Кроме английских, он читал американские газеты (и аболиционистского Севера, и рабовладельческого Юга) в американской кофейне, поскольку, как он объяснял Энгельсу, английская пресса умалчивает о некоторых подробностях в ходе конфликта {51}. По мере чтения росло его восхищение Линкольном, которого Маркс назвал «уникальной фигурой в анналах истории». Маркс говорил, что, невзирая на обтекаемые официальные формулировки, документ Линкольна об освобождении рабов (Маркс называл его «Манифест об отмене рабства») был «самым важным в американской истории с момента создания Союза», и если даже стилю Линкольна не хватало драматичности, то документ все равно вносил свежую струю в церемонные и никчемные декларации европейских лидеров: «Новый мир никогда не сможет достичь большего триумфа, чем во время демонстрации того, как простые люди доброй воли, объединившиеся в политическую и социальную организацию», могут совершать подвиги, которые в Старом Свете могли позволить себе только герои» {52}. Маркс утверждал, что события в Соединенных Штатах «из числа тех, что изменяют мир»… {53}

Работу в железнодорожном офисе Маркс не получил — у него был слишком плохой почерк. 60 фунтов, полученные от Энгельса, помогли прожить лето, но наступление нового года сулило новые проблемы с деньгами, прежде всего — с уплатой аренды, которую нужно было внести в январе {54}. В поисках возможных решений Маркс в декабре послал Женни в Париж — поискать «литературных джентльменов» и переговорить с ними относительно его книги, а также встретиться с одним банкиром, которому они когда-то — когда он был беден — одалживали денег. С самого начала поездку Женни омрачали неудачи, которые, по словам Маркса, «можно было бы счесть смешными, не будь они столь трагичны». Корабль, на котором Женни отправилась во Францию, попал в такой сильный шторм, что другой корабль, плывший следом, затонул. Потом, уже в пригороде Парижа, Женни села на поезд, чтобы добраться до дома банкира, — но паровоз сломался настолько серьезно, что поезд простоял 2 часа. Затем перевернулся омнибус, на который она пересела {55}. Когда же она наконец добралась до дома банкира, то выяснила, что за день до этого его хватил обширный удар. Женни уехала из Парижа, достигнув немногого: она пообещала знакомому журналисту, что если следующая часть работы Маркса все-таки выйдет, то будет опубликована и на французском языке. Однако и на этом ее злоключения не закончились. Уже в Лондоне ее кеб столкнулся с другим, постромки перепутались так сильно, что ей пришлось добираться домой пешком, по снегу и мокрой грязи, и двое мальчишек несли ее багаж и свертки с рождественскими подарками, привезенными из путешествия.

Ожидая теплой встречи с семьей после трудной дороги, Женни нашла дом подозрительно темным и тихим. Оказывается, два часа назад сестра Ленхен, Марианна, умерла от обострения ревматизма. Женни писала подруге: «Женни и Лаурахен подошли ко мне, бледные и измученные, а Туссихен я нашла в слезах…. Можете также представить страдания Елены — ведь сестры так любили друг друга» {56}.

Во время сочельника Марианна лежала в гробу в доме Маркса; похоронили ее тремя днями позже {57}. В тот год у них не было ни елки, ни рождественского пудинга, ни венков из омелы. Вместо этого в гостиной дома стоял мрачный гроб. Женни писала: «Весь дом погрузился в скорбь и молчание» {58}.

В жизни Маркса было много случаев, когда он проявил себя как крайне эгоцентричный человек. Даже по отношению к тем, кого он любил больше всего на свете, он порой бывал равнодушен и слеп. В январе 1863 года он повел себя именно так.

7 января от Энгельса пришло короткое письмо, в котором он сообщал, что Мэри Бернс, его сожительница на протяжении 20 лет, женщина, которую он считал своей женой, — умерла.

«Вчера вечером она ушла спать пораньше, а когда спать отправилась Лиззи, то обнаружила, что Мэри мертва. Она умерла тихо и неожиданно. Сердечный приступ или апоплексический удар… Я даже не могу описать, что я чувствую. Бедная девочка любила меня всем сердцем» {59}.

Маркс ответил на следующий день. В первых двух строчках — удивление и сожаление по поводу смерти Мэри, а затем — 31 строчка — о своих финансовых проблемах, если не считать словами сочувствия размышление Маркса о том, что, изливая свои горести, он дает Энгельсу «гомеопатическое средство» от тоски, отвлекая его «от одних бедствий на другие». Или, возможно, Энгельсу следовало утешиться следующей фразой Маркса: «Вместо Мэри следовало бы умереть моей матери — она страдает многими недугами и в любом случае уже прожила свою жизнь? {60}»

Энгельс не отвечал целую неделю, а когда ответил — тон его письма был выдержан в том истинно прусском духе, который приводил в трепет его противников: «Вероятно, ты поймешь, что на этот раз мои собственные несчастья и твое холодное равнодушие к ним не дали мне ответить раньше. Все мои друзья, включая откровенных мещан, которые могли бы меня огорчить, но не удивить подобным отношением, выказали больше сочувствия и дружеских чувств, нежели я мог ожидать. Ты решил, что даже сейчас подходящее время для демонстрации превосходства твоего разума. Так тому и быть!» {61}

Марксу на ответ понадобилось еще больше времени. Прошло 11 дней, прежде чем он смог написать письмо, полное раскаяния и попыток загладить свою неловкость перед человеком, которого он больше всего в жизни уважал и в котором больше всего нуждался. Объясняя свою холодность, он, по сути, обвиняет во всем Женни. На следующий день после получения известия о смерти Мэри, объясняет он, в дом пришел оценщик. Маркс не пустил девочек в школу, поскольку счет был не оплачен, а у них даже не было приличной одежды. Женни требовала, чтобы он описал все это в письме Энгельсу, и Маркс сделал это, отвечая на первое же письмо друга. Ответ Энгельса отрезвил его, и теперь он собирается действовать так, как решил уже много месяцев назад. Единственный способ выжить для его семьи — это объявить себя банкротом, послать старших девочек служить гувернантками, Ленхен отослать домой или отдать в услужение, а самому вместе с Женни и Тусси переехать в пансион, в котором жил Красный Волк, когда дела его были совсем плохи {62}.

Энгельс простил Маркса. Как Женни, Ленхен и бесчисленное множество других людей, он видел недостатки Маркса, но, как и они, любил его слишком сильно, чтобы допустить ими затмить блестящие качества его ума, любовь и верность (как бы ни было сложно вспомнить об этом в подобные моменты). Как и другие близкие, Энгельс считал своим долгом защищать и оберегать этого человека, от которого ожидал великих свершений. Он написал Марксу, что хотя и обижен его ответом по поводу смерти Мэри, но не хочет, чтобы это стояло между ними: «Нельзя прожить с женщиной столько лет и не испытать потрясение от ее смерти. Мне казалось, что вместе с ней я похоронил остатки своей юности… Но я рад, что, даже потеряв Мэри, я не потерял своего лучшего друга».

Затем Энгельс описывает сделанные им распоряжения насчет денег (он подписал чек от имени компании Эрмен&Энгельс, которым оплатил долги Маркса) и посылает 100 фунтов, чтобы семья могла остаться в доме, а девочки — ходить в школу. О себе он рассказывает, что старается заглушить боль утраты, изучая славянские языки, «однако одиночество невыносимо» {63}.

Зима 1863 года снова приносит Марксам испытания. В апреле вновь заболевает Женни. Она прикована к постели и почти потеряла слух (скорее всего, это были остаточные явления оспы) {64}, Маркса мучает сильнейший приступ печеночной колики. Однако он продолжает работу над рукописью и в мае сообщает Энгельсу, что намеревается сделать чистовую копию «проклятой книги» и отвезти ее в Германию, чтобы найти издателя {65}. Он уверен, что вторая часть будет «на 100 % более понятна читателям, чем первая» {66}. Маркс рассказывает, что работает он не дома — вместо этого он с трудом тащит свое изнывающее от боли тело в Британский музей, чтобы вырваться из дома, в котором «нытье» по поводу неоплаченных счетов достигло своего крещендо {67}.

Возможно, разглядев в этом рассказе крик о помощи, Энгельс находит деньги, чтобы Маркс мог оплатить долги, а потом, с помощью немецкой подруги Женни, послал бы своих женщин на отдых к морю {68}.

Они суетливо сновали по дому, а Ленхен уехала в Германию к больной сестре. Лаура проявила себя прекрасным поваром, готовя изумительные пироги, кексы и соусы. Женнихен объявила себя ответственной за уборку. Женни взяла на себя мытье посуды, чтобы девочки не портили руки. Они занимались даже починкой, окрашиванием и перешиванием одежды, чтобы придать старым вещам новый облик {69}. (Переделка одежды не всегда была успешной. В прошлом году соседские дети задразнили Тусси, которая носила самодельную шляпу.) {70}

Девушки вели достаточно активную жизнь и должны были выглядеть респектабельно (Женни писала подруге, что крайне удивлена полным отсутствием в девочках тщеславия, «тем более что об их матери в их годы такого сказать было нельзя») {71}.

Среди тех, кто посещает дом Марксов, появляются молодые люди — и Женни полагала очень важным произвести на них хорошее впечатление, пусть даже девушки и не собирались присматривать себе мужей.

Лаура превратилась в красивую молодую женщину с такими же темно-рыжими блестящими волосами и зелеными глазами, которые когда-то делали ее мать первой красавицей Трира. Кроме того, Лауре было присуще врожденное благородство осанки и движений, которое не смогла поколебать жизнь в нищете, в которой девушка выросла. Она была гордой, с большим достоинством — но не надменной. Талантливая писательница, лингвист, чьи глаза всегда пылали радостным огнем. Она одинаково естественно чувствовала себя в читальном зале, на кухне и на балу, хорошо плавала. Из трех девушек Маркс Лаура больше всех любила «вещички» {72}. Одно из ее прозвищ — Какаду, отсылка к персонажу одного романа, модному портному, — она заслужила, потому что была самой большой модницей среди сестер Маркс {73}.

Женнихен, напротив, была и более сильной, и более хрупкой, чем ее сестра. Старшая дочь Маркса боялась выйти за рамки роли сестры и дочери. В интеллектуальном плане она была воспитана по-мужски и потому жаждала столкнуться с вызовом — и ответить на него. Женнихен была мила, однако не обладала классической красотой Лауры. Она была высокой, угловатой, с более резкими, чем у сестер, чертами лица — мать говорила, что нос у нее чересчур курнос {74}.

Независимо от различий во внешности, Лаура и Женнихен были самыми лучшими подругам. В детстве они вместе пытались понять и принять свою семью такой, какой ее видели, — теперь же, понимая, что это отвратило от них многих друзей и подруг, они словно черпали силу друг в друге, полагаясь и доверяя друг другу во всем. (Когда Женнихен болела, а Ленхен, Женни и Маркс были заняты добычей денег, приготовлением еды и покупкой лекарств, Лаура каждый день писала ей стихотворения, чтобы укрепить ее дух {75}.)

Лаура понимала, что физическое недомогание сестры коренится в недомогании духовном. Две девушки зависели друг от друга и спасали друг друга на протяжении бесчисленных темных моментов жизни семьи — и по сей день.

После возвращения Ленхен женщины семьи Маркс 4 недели провел в Гастингсе, арендуя там квартиру с тремя большими окнами и садом. Однако главной радостью было море. Женни каталась с девочками на лодке, они купались, ели устриц, наблюдали за фейерверками в саду члена парламента и гуляли по холмам, пока у Женнихен вновь не порозовели щеки {76}.

Вернувшись в Лондон, они выяснили, что Маркс сильно продвинулся в работе над книгой. Она насчитывала теперь более 700 страниц, и Женни предупреждала друзей, что эта книга «взорвется, как бомба», на земле Германии {77}. И все вроде бы шло хорошо — пока работу вновь не прервало очередное осложнение: у Маркса выскочили два фурункула, один на щеке, а другой на спине; последний разросся до ужасающих размеров, превратившись в карбункул величиной с кулак {78}. Врачи сваливали все на плохую гигиену, но Женни винила во всем интенсивную работу последних месяцев, в течение которых Маркс «курил вдвое против обычного, а таблеток и пилюль выпил втрое больше». Женни разочарованно писала Энгельсу: «Кажется, эта жалкая книга никогда не будет закончена. Она висит на всех нас, словно кошмар. Если бы на нее нашелся Левиафан!» {79}

Между тем Маркс из-за сильной боли совсем слег. Доктор прописал ему горячие компрессы каждые два часа и велел заставлять его есть и пить как можно больше. Маркс никогда не проявлял особого интереса к еде, однако выпивка помогала ослабить боль, и в течение следующих 2 недель его рацион включал полторы кварты крепкого портера, 3–4 стакана портвейна, а также полбутылки Бордо.

Женни день и ночь проводила возле его постели, иногда спала на полу рядом с его кроватью. Сама она осталась здорова чудом, но Ленхен, помогавшая ей, от тревоги и усталости все же заболела {80}.

Маркс едва оправился настолько, чтобы быть в состоянии ходить по полчаса в день, когда из Германии в конце ноября пришло известие, что его мать умерла {81}. (Она задолго до этого предсказала день и час своей смерти: четыре часа пополудни, 30 ноября, — это был день и час ее свадьбы с отцом Маркса.) {82} Хотя Маркс был еще очень слаб, и голова у него кружилась, он отправился в Трир. Вооруженный двумя громадными бутылями с лекарством, он всю дорогу находил себе «добрых самаритян», которые меняли ему повязку на все еще незаживших ранах {83}.

До Трира он добрался без осложнений и выяснил, что все касающееся наследства предстоит оформлять и решать в Голландии. Завещание его матери выглядело, по словам Маркса, «несколько запутанным», а одним из двух душеприказчиков был назначен дядя Лион. Но из Трира — возможно став сентиментальным из-за своей болезни или переживая смерть матери — он послал Женни настоящее любовное письмо, которым словно пытался стереть воспоминания о пережитых за эти годы страданиях и мучениях. Как будто их и не было, этих лет — и они снова вернулись в Рейнланд, молодые и влюбленные…

15 декабря 1863 года Маркс писал:

«Дорогая, сладкая, любимая Женни!

То, что я так долго не писал тебе, — уж конечно не потому, что забыл. Как раз наоборот. Я совершил паломничество к старому дому Вестфаленов (на Нойештрассе), который интересовал меня куда больше любых римских древностей, ибо напомнил мне о самых счастливых днях моей юности и о том, что взрастил в своих стенах самое большое мое сокровище. Кроме того, меня каждый день и со всех сторон спрашивают о «самой красивой девушке Трира» и о «королеве бала». Чертовски приятно осознавать, что твоя жена, словно зачарованная принцесса, живет в памяти и воображении у целого города» {84}.

Через неделю Маркс выехал из Трира в Голландию. Однако во время его пребывания там на спине у него появился точно такой же карбункул (Маркс называл его «второй Франкенштейн»), прямо под шрамом от первого. Он снова испытывал сильную слабость и думал, что, скорее всего, не сможет вернуться в Лондон до января. Энгельсу он рассказывал, что дядя сам делал ему припарки, а его очаровательная племянница, 27-летняя Нанетт, «была образцовой медсестрой и сиделкой» {85}.

Хоть Маркс и болел, но он был в тепле, в хороших условиях и хорошо питался, а в это время Женни с детьми в Лондоне снова полностью зависела от Энгельса.

На окнах намерзал лед, и дому на Графтон-Террас требовалась целая гора угля, чтобы поддерживать в комнатах тепло {86}. Зимой в подвале не лишней была бы и тонна угля, в этом не было ничего необычного для викторианских домов. Наконец, счет предъявил и возница фургона, доставлявшего продовольствие, — в тот самый момент, когда семья окончательно исчерпала все свои запасы.

Маркс не писал Женни на Рождество, и потому после Нового года она сама послала ему письмо, которое назвала «инициативой в розовых тонах» — чтобы прервать 8-дневное молчание в их переписке. Несколько неискренне она говорила, что чувствовала бы себя «очень, очень одиноко» в течение этих праздников, если бы не знала, что с ним все в порядке и в Голландии за ним хорошо ухаживают.

Затем она описывает их довольно невеселое Рождество в Лондоне, что Маркс не мог интерпретировать иначе, чем сигнал о том, что им действительно очень одиноко. Елки и прочих рождественских украшений у них не было, и потому Женнихен и Лаура попытались поднять настроение Тусси, нарядив двадцать с лишним кукол в разные туалеты — в том числе из одной куклы сделали китайского мудреца, приклеив ему бороду, сделанную из локона девочки.

Хозяин дома не появлялся, видимо зная, что Маркса нет в Лондоне, а кроме того, он и ближайшие соседи были в курсе болезни Маркса. Однако после праздников он визит все-таки нанес.

Были и светлые моменты. Сочельник Марксы провели вместе со знакомой французской семьей по фамилии Лоример. Полночь Рождества они встретили песнями и танцами, гости разошлись только в два часа ночи. Праздничного настроения добавил и визит Люпуса, который подарил девочкам 3 фунта, на которые вся семья отправилась в театр. Женни рассказывала, что вечер доставил большое удовольствие их «трагической» Женнихен, а обратно они вернулись в кебе. Все были страшно довольны.

Однако тон самой Женни показывал, что она довольной не была. Вместо традиционной «тысячи поцелуев», она закончила свое письмо словами: «Что ж, до свидания, мой мальчик. Надеюсь вскоре тебя услышать» {87}.

Январь сменился февралем, а Маркс так и не вернулся в Лондон, отчаяние Женни росло. В письме подруге она довольно резко описывает свои чувства: «Вдали от него, измученные страхом и тревогой, почти раздавленные грузом долгов и затянувшихся болезней… мы сидели и тосковали, одинокие, лишенные всякой надежды» {88}. Женни чувствовала себя брошенной; она отпраздновала свое 50-летие с детьми среди рекордно холодной зимы {89}, которая вполне соответствовала ее настроению.

Оглядываясь на тот период, Женни называет его одним из самых тяжелых. Маркс же, напротив, говорит своему дяде, что два месяца, проведенные в Голландии, были счастливейшими в его жизни {90} — хотя он и страдал от новой вспышки фурункулеза; карбункулы достигали размеров мяча в гольф, Маркса мучили боль и лихорадка.

Он вернулся в Лондон 19 февраля {91}, выглядя гораздо упитаннее и бодрее, чем встретившие его дома женщины. От матери Маркс унаследовал около тысячи фунтов, вырученных за ее имение (хотя всю сумму сразу получить было нельзя, а 300 фунтов из нее должны были сразу пойти на оплату долгов) {92}, и часть этих денег он, как и Женни в 1856 году, использовал на то, чтобы перевезти семью в новое и лучшее жилище. Графтон-Террас не была связана с трагическими смертями, как Дин-стрит, но жизнь Марксов здесь была исполнена исключительно страданий. С того момента, как они сюда переехали, одиночество и болезни преследовали их, едва не внеся разлад даже между Марксом и Женни.

Марксы переехали не слишком далеко, оставшись в пределах Хэмпстед-Хит, однако дом на Вилла Модена, 1, Мейтленд-парк — солнечный, дорогой, стоящий совсем рядом с новенькой церковью — был в несколько раз роскошнее {93}.

В каждой комнате трехэтажной загородной виллы был камин, позади дома был разбит сад, перед домом был парк, а в большой гостиной — зимний сад. У каждой девочки теперь была отдельная спальня {94}, в доме было место и для подобранных Тусси животных — к тому времени в семье жили две собаки, три кошки и две птицы {95}. Маркс выбрал для себя комнату на первом этаже с видом на парк, а женщины хозяйничали на остальной территории. Женни чувствовала, что здесь они бы могли начать жизнь заново. Это был дом, которым их дочери могли гордиться, а их мать могла явить во всем блеске свою врожденную респектабельность.

Видимо, так и не усвоив уроки Графтон-Террас — о том, что если ты имеешь возможность снять дорогое жилище, то это еще не означает, что ты сможешь его содержать, — Маркс подписал договор трехлетней аренды с колоссальной суммой ежегодного взноса — 65 фунтов {96}. Как всегда, семья радостно поддержала эту экстравагантную выходку.

В конце апреля Энгельс написал Марксу, что его очень беспокоит здоровье Люпуса. Люпусу было 55, и он страдал от частых головных болей, но врач не обращал на них большого внимания, предпочитая волноваться о подагре в пальце ноги. Энгельс привел другого врача, но состояние Люпуса ухудшалось. Вероятнее всего, у него было кровоизлияние в мозг, либо мозговая лихорадка {97}. Маркс тоже встревожился и 3 мая отправился в Манчестер. 6 дней спустя он написал Женни, что Люпус умер.

Маркс знал этого человека с 1844 года, когда незнакомец впервые постучал в дверь их с Женни брюссельского дома. С тех пор он был преданным членом партии, к которой относился как к семье. Маркс писал: «В его лице мы потеряли одного немногих наших друзей — и верного соратника, бойца. Он был человеком в самом лучшем смысле этого слова» {98}.

На следующий день Маркс получил еще одно подтверждение тому, каким верным другом был Люпус: работая в Манчестере учителем, он — холостяк, с некоторых пор бросивший пить, — откладывал деньги. Когда вскрыли завещание, оказалось, что он скопил около тысячи фунтов; из этой суммы по 100 фунтов он оставил Энгельсу, своему доктору и Институту Шиллера (социальному и культурному клубу в Манчестере). Оставшиеся деньги, книги и имущество он оставил Марксу и Женни {99}.

Потрясенный последним даром Люпуса, Маркс произнес на его похоронах речь — и голос подвел его, когда он начал вспоминать своего друга {100}.

Но для Энгельса смерть Люпуса была особенно тяжелым ударом, потому что, как и Мэри, Люпус был другом его юности — и постоянным напоминанием о великой и прекрасной борьбе, которое не позволяло Энгельсу «потонуть в буржуазном болоте» Манчестера. Энгельс с Люпусом виделся каждый день и теперь с глубоким сожалением признавал: «С ним Маркс и я потеряли нашего самого верного друга, настоящего немецкого революционера и человека, которого никто никогда не заменит» {101}.

Энгельс был настолько опустошен и убит горем, что не мог оставаться в Манчестере, — и Маркс пригласил его в Лондон. Впервые за два десятилетия попав в условия комфорта и богатства, семья Маркс будет заботиться об Энгельсе так, как он заботился о них.

Часть V

От «Капитала» к Коммуне

30. Лондон, 1864

Магнаты земли и магнаты капитала всегда будут пользоваться своими политическими привилегиями для защиты и увековечения своих экономических монополий… Завоевание политической власти стало, следовательно, великой обязанностью рабочего класса. …Один из элементов успеха — численность — у рабочих уже есть; но численность только тогда решает дело, когда масса охвачена организацией и ею руководит знание…

Карл Маркс1[51]

1864 год был годом перемен не только для семьи Маркс, но и для всего рабочего класса Европы. Энгельс писал: «Современное государство, какова бы ни была его форма, есть по самой своей сути капиталистическая машина, государство капиталистов, идеальный совокупный капиталист». {2} [52]

В начале 60-х это стало совершенно ясно рабочим, которые видели, как промышленные и финансовые интересы берут контроль над политической системой по всей Западной Европе, распространяясь и на более отдаленные колонии. В одной только Англии к середине 60-х годов в Палату общин входили 148 глав крупных железнодорожных компаний — это почти четверть всего состава палаты Парламента {3}. После неудачных попыток привести мотивированные политические и социальные аргументы буржуазии пришлось попросту кооптироваться с правящей (и во многих случаях почти изжившей себя) аристократией — единственным, что их объединило, были деньги. Это было очевидно в Англии и Франции, особенно же — в Германии.

Однако смена власти и сдача позиций аристократов-землевладельцев наиболее резко ощущалась за пределами Западной Европы, в России и Соединенных Штатах. В 1861 году царь Александр II ударил в похоронный набат по системе европейского феодализма, отменив крепостное право. Еще через год Авраам Линкольн подписал Декларацию прав человека, которая ознаменовала окончание эпохи рабства в Соединенных Штатах {4}. Практическим результатом двух этих событий явилось то, что с середины 60-х годов все люди в Европе и Америке стали работать за зарплату (в той или иной форме) — больше не было ни одной социальной структуры, в которой один человек мог эксплуатировать другого без вознаграждения и против его воли.

Многие промышленники и либералы поздравляли себя с тем, что наконец-то заложена основа новой эры — эры свободного труда, а также с окончанием варварской эпохи минувших столетий. Однако мыслящие люди и вожди рабочего движения были не столь оптимистичны и возражали: новая свобода очень мало значила для человека, у которого нет еды, нет денег, нет образования, слабое здоровье, и каждый день он вынужден смотреть, как безжалостная капиталистическая машина уничтожает его семью.

Русский публицист и писатель Николай Чернышевский, арестованный в 1862 году за революционную деятельность, говорил, что свобода и юридические права имеют для человека ценность только тогда, когда у него есть материальные средства, чтобы пользоваться ими. Он боялся, что трусливая позиция невмешательства российских либералов породит еще более ужасную систему, чем феодализм, поскольку она будет основана исключительно на личных интересах и не озаботится социальной защитой тех, кто из нее по каким-то причина выпадает — тех, кто слишком беден, слишком стар или слишком слаб, чтобы позаботиться о себе {5}.

Ту же опасность ощущали и некоторые европейские и американские рабочие. В России изменившаяся реальность породила поколение революционеров. В Западной Европе и Америке она создаст профсоюзы и политические организации рабочих.

В более ранние революционные периоды в Европе, в 1830 и 1848 гг., оппозиционное движение было, в основном, уделом просвещенных людей, представителей высших сословий, образованных мыслителей. К началу 60-х годов рабочий класс вырос и оформился, набрав силу и вес в обществе. Что еще важнее, его представители стали гораздо образованнее — а это означало появление большого количества новых лидеров с новыми идеями по поводу борьбы за права рабочих. Выбор — революция или капитуляция — больше не стоял; теперь в повестку дня входили и иные способы борьбы: забастовки, мирные демонстрации, политические и промышленные организации на массовом уровне {6}. Настроения в обществе были гораздо спокойнее — но вместе с тем рабочие были полны решимости и рассматривали свою солидарность как единственный путь к успеху.

В Англии самая крупная объединяющая организация рабочих была создана под флагом Лондонского совета профсоюзов. Это была первая реальная попытка создания организации на массовой основе после распада движения чартизма в 40-х годах. В Германии Лассаль опубликовал памфлет, названный им «Рабочая программа».

Маркс не одобрил эту статью, считая ее слабой попыткой подмены Коммунистического манифеста {7}, однако в Германии памфлет восприняли, как первый шаг к созданию немецкого рабочего движения. Использовав свою работу в качестве трамплина, Лассаль в 1863 году основал Союз немецких рабочих. Во Франции движение тоже росло, хотя и было хуже организовано, отчасти потому, что и развитие промышленности там сильно отставало. В силу слабой организованности, оно было еще и более противоречивым.

На этом фоне в июле 1863 европейские рабочие собрались в Лондоне, чтобы поддержать восстание в Польше — одно из редких революционных выступлений Европы после 1848 года. Отмена крепостного права в России была неправильно истолкована Польшей (которую Россия контролировала), как сигнал к появлению новых свобод. В течение 2 лет в Варшаве проходили мирные акции протеста с целью оказать на Россию давление и добиться принятия польской конституции, однако к январю 1863 году разочарование поляков в связи с отсутствием ответа на эти требования вылилось в попытки решить вопрос силовым способом.

Западные государства — даже те, кто провозглашал себя поборником человеческих и гражданских прав — не спешили помогать Польше {8}, однако представители рабочего класса именно для этого и собрались в Лондоне. Делегаты также договорились о создании международного товарищества трудящихся. Учредительный съезд было намечено провести там же, в Лондоне, в сентябре 1864 года {9}.

Маркс и Энгельс были извещены об этих собраниях, и Маркс даже занимался сбором средств для поляков от имени Просветительного общества немецких рабочих. Однако в течение всего лета 1864 года Маркс в значительной степени избегал всякого участия в политике. Получение наследства купило ему относительную свободу, и появившееся свободное время он полностью использовал для работы над своей книгой, изучал анатомию и физиологию (вдохновленный на это, по его словам, обширными познаниями Энгельса), играл на бирже (тоже с легкой руки Энгельса) {10}. Своему дяде Маркс писал, что заработал на одной спекуляции 400 фунтов, и что чувствует вкус к этому занятию. Оно требует «малых затрат и одновременно дает шанс рискнуть, чтобы освободить твоего противника от лишних денег». {11} (Это снова стратегия Энгельса: он провел более 10 лет в Манчестере, забирая деньги у фабрики — т. е. системы, которую он ненавидел — чтобы поддержать человека, который, как он надеялся, эту систему и разрушит.)

На самом деле, лето 1864 года было наполнено нехарактерной для семейства Марксов гармонией и спокойствием. Женни посещала аукционы — искала мебель для их нового дома; девочки с жаром отдались «буржуазному» увлечению, украшая и обставляя свои спальни {13}. Женнихен устроила в доме Шекспировскую галерею, украсив ее портретами Барда и знаменитых актеров шекспировской эпохи и отведя отдельный шкаф под любимые пьесы {14}. Она также ухаживала за оранжереей, которая стала ее любимым прибежищем и местом отдыха — здоровье девушки было серьезно подорвано нищетой, и никогда за всю свою жизнь она не могла себе позволить жить в окружении такой красоты {15}.

Едва поселившись в Вилла Модена, Маркс собрал всех своих дочерей и в середине июля вывез их к морю. Новая железнодорожная ветка между Лондоном и Рамсгейтом открылась годом раньше — и поезда везли пассажиров на юго-восток, унося от копоти и смога столицы; всего несколько часов путешествия — и они высаживались почти на самом берегу моря. Возможно, потому и не удивительно, что в середине лета Рамсгейт так же кишел лондонцами, как и Оксфорд-стрит на Рождество.

Женщины в развевающихся легких платьях сидели в шезлонгах на пляже; элегантные джентльмены прогуливались, дымя сигарами. Отдыхающих ждали все виды развлечений, от акробатов до танцоров и певцов. Впервые в жизни дочери Маркса с головой погрузились в общественную жизнь, не задумываясь о том, сколько это стоит. Маркс же использовал это время, чтобы вылечить очередной карбункул, из-за которого он был вынужден почти все время проводить в постели.

Тем временем, в Лондоне Женни вела жизнь, с которой мысленно уже успела попрощаться навсегда. В письме своей семье она рассказывает, что совсем не страдает от летней жары, спасаясь от солнца то в одной комнате, то в другой. Она заготовила 80 банок джемов и варенья; приглашает на обед друзей, пьет вдоволь пива, а по вечерам выходит на прогулку в своем «лучшем платье» — белоснежном вечернем туалете и фальшивых бриллиантах {16}. Когда Маркс и девочки вернулись из Рамсгейта, Женни, в свою очередь, отправилась на две недели в Брайтон, чтобы «немного отдохнуть» от семейной жизни {17}. Тем летом она чувствовала себя едва ли не более веселой и беззаботной, чем 20 лет назад, когда она только вышла за Маркса замуж. Единственное, что слегка омрачило ее поездку — предупреждение мужа, чтобы она не слишком злоупотребляла раздачей визитных карточек, на которых значилось «Мадам Женни Маркс, в девичестве баронесса фон Вестфален», поскольку в Брайтоне могли оказаться враги Маркса и использовать простодушное тщеславие Женни против ее мужа {18}. Однако эта легкая тень беспокойства была ничтожна по сравнению с тем, что уже довелось пережить Женни за годы унижений и болезней. Сохранился снимок Женни в Брайтоне {19}. На ее лице не видно шрамов от перенесенной оспы. Она спокойна, красива и элегантна — воплощение женщины, всю жизнь прожившей в достатке. Между тем, благосостояние ее семьи поменялось быстро и резко всего за несколько месяцев.

Изменилось и положение Энгельса. В 44 года он стал полноправным партнером в фирме Эрмен&Энгельс и обладателем — несмотря на все потрясения на рынке хлопка — соответствующего немаленького состояния {20}. Энгельс и Лиззи Бернс отпраздновали это событие, переехав в новый большой дом. Сейчас Лиззи было 7, но она жила вместе с Энгельсом и Мэри Бернс почти с детства. За эти годы она превратилась в образованную женщину, убежденную ирландскую националистку — и их дом стал безопасным убежищем для нового поколения ирландских радикалов, известного как движение Фениан или фениев {21}. Дом Энгельса был идеальным прикрытием для организации. Он стоял за пределами ирландского гетто в Манчестере, а после смерти Мэри Лиззи стала «супругой» одного из самых влиятельных бизнесменов города.

В сентябре Маркс получил шокирующие вести от Фрейлиграта: Лассаля застрелили в Женеве. Друзья Лассаля говорили, что у него случился роман с 19-летней девушкой, однако она была помолвлена с румынским дворянином, который и вызвал Лассаля на дуэль. Лассаль даже не задел этого человека, которого называли и «псевдо-принцем», и «мошенником» {22} — а сам был смертельно ранен в низ живота, рядом с гениталиями {23}. Умирал он долго и мучительно.

Маркс и Энгельс безжалостно высмеивали Лассаля на протяжении многих лет, однако произошедшее глубоко потрясло их, особенно Маркса. Лассаль находился в расцвете своей политической карьеры. Как бы к нему ни относиться, но он стал лидером немецкого рабочего и социалистического движения. И хотя ходили слухи, что одновременно он вел тайные переговоры с премьер-министром Пруссии, Отто фон Бисмарком, для немецкого пролетариата он сделал больше, чем кто-либо другой {24}.

Маркс пишет о бесславной кончине Лассаля в Брайтон, Женни: «Кто бы что о нем ни говорил, Лассаль не заслужил такого конца». {25} Через несколько дней он признается Энгельсу, что «чертовски потрясен несчастьем с Лассалем. Как бы там ни было, он был из старой гвардии — и врагом наших врагов. И все это произошло так неожиданно, что трудно поверить — этот шумный, назойливый, раздражающий человек теперь мертв, как дверной гвоздь, и навсегда прикусил свой неугомонный язык… Небо свидетель, наши ряды неуклонно сокращаются, а подкрепления на горизонте не видно». {26}

Как уже случалось и раньше, в то время, как ряды бойцов вокруг Маркса редели, подкрепление появилось совершенно неожиданно. Через две недели после письма Маркса Энгельсу о Лассале к Марксу обратился французский политический эмигрант, Виктор Ле Любэ — с просьбой представлять Германию на международном конгрессе рабочих в Лондоне, 28 сентября. Предыдущее заседание в 1863 году Маркс пропустил, тогда делегаты и приняли решение о проведении съезда, но сейчас у него появилось ощущение, что грядущее мероприятие в Сент-Мартин-Холл является очень важным. Он не стал — по своему обыкновению — возражать и согласился принять участие в работе съезда {27}.

По всей Европе рабочие только-только начали создавать местные организации внутри каждой страны, чтобы бороться за свои права, однако эти разрозненные попытки большого успеха не имели. Европейские правительства ликвидировали почти все барьеры на пути международной торговли, в результате чего между 1850 годом и началом 60-х доходы коммерческих структур выросли на 260 % {28}. Промышленность также игнорировала территориальные границы — в поисках дешевой рабочей силы для обуздания забастовок; даже полиция и секретные службы больше не считали границы достаточным заслоном в борьбе с антиправительственными движениями. В этой атмосфере делегаты, собравшиеся в Лондоне, согласились с тем, что и рабочее движение следовало вывести на международный уровень, чтобы достойно ответить на вызовы нового времени.

Съезд прошел с успехом, которого организаторы и не предполагали; похожий на пещеру зал был полон до отказа. В работе съезда приняли участие английские рабочие из лондонского профсоюза, итальянские националисты в союзе с Джузеппе Мадзини, «прудонисты» и «бланкисты» из Франции, ирландские националисты, польские патриоты и, разумеется, Карл Маркс и его друг, портной Георг Эккариус, представлявшие Германию {29}. (Один автор описал съезд как Организацию Объединенных Наций, представленную исключительно представителями радикальных партий.) {30} На съезде договорились о создании Международного Товарищества Рабочих (Интернационала), базирующегося в Лондоне, поддерживающего связи с европейскими рабочими группами и работающего над созданием пролетарских организаций в Европе и Соединенных Штатах. Был избран Временный комитет, которому поручено сформулировать и написать устав Интернационала; Маркса просят войти в состав комиссии по выработке программных документов.

Тем временем в Германии члены Всеобщего германского рабочего союза пытались подыскать нового президента на смену умершему Лассалю. Либкнехт обратился к Марксу с просьбой возглавить партию, другие члены союза просили его предложить возможные кандидатуры {31}. Удивительно, что немцы в Германии обращались к Марксу, живущему в Лондоне, за указаниями и советами. Он не участвовал ни в одном политическом движении уже около 15 лет и ничего не публиковал со времени выхода работы «К критике политической экономии», которая тоже продавалась не слишком успешно и не получила широкого распространения, а значит, не могла и оказать серьезного влияния на умы. Карл Маркс внимательно следил за деятельностью Карла Фогта; достаточно хорошо известна дружеская полемика, в которой он благодарит его за постоянное присутствие и активное участие в политической жизни Германии в самый критический момент.

Маркс ответил Либкнехту, что не может принять предложение, потому что не является гражданином Пруссии (его ходатайства о возобновлении гражданства были отклонены). Однако, сидя в своем кабинете в Вилла Модена, Маркс был не на шутку заинтригован самой возможностью такого политического маневра; он вновь открывал политическую шахматную доску; сказав одному из членов партии, что было бы неплохо стать избранным президентом, он должен был затем публично объяснить, почему он не может принять эти полномочия — и это было с пониманием воспринято в Интернационале {32}. В конце концов, Маркс так и не был избран президентом, однако все равно выиграл — выйдя из тени и вновь укрепившись в качестве лидера и ведущего теоретика немецких социалистов и пролетариата, как только начал набирать новых рекрутов в Интернационал.

В конце октября Марксу принесли черновики программных документов, написанные во время тех встреч, на которых он не присутствовал. Он забраковал их, узнав стиль своего давнего соперника, Мадзини — сплошные клише и туманные формулировки ни о чем. Однако вместо того, чтобы открыто вступить в конфронтацию и навязать свои изменения в текстах, он использовал методы, которыми боролся с кельнскими цензорами: он взял измором своих собственных соратников. Во время встречи в доме Маркса он продержал членов Временного комитета до глубокой ночи, без умолку обсуждая какие-то незначительные вопросы. Измученные делегаты взмолились, наконец, об отдыхе — и оставили черновики Марксу до следующей встречи. Пока они отдыхали, Маркс работал. В тишине и уединении своего просторного кабинета он пишет собственное «Обращение к рабочему классу», полностью отказавшись от формулировок Мадзини и сократив 40 предложенных пунктов до десятка. Когда Временный комитет собрался вновь, его члены единогласно (и с облегчением) приняли вариант Маркса, попросив внести лишь два незначительных изменения {33}.

Десять страниц «Обращения» были шедевром краткости и емкости. На них Маркс кратко описывал то, что называл «приключениями» рабочего класса, и его достижения вопреки любому противодействию.

С 1848 года европейские страны испытывали беспрецедентные экономические развитие и рост. «Во всех этих странах увеличение богатства и власти концентрируется в руках класса собственников, и это “опьянило” его», — говорит Маркс, подчеркивая, что в то же время, в эту эпоху коммерческого успеха «смертность от голода выросла до такой степени, что стала обыденностью». Но Маркс говорит, что в этой проигрышной позиции рабочий класс поднялся на борьбу с новыми силами. Он воздает должное английским рабочим, которые выиграли борьбу за 10-часовой рабочий день, отмечая: «Это первый случай в истории политической экономии, когда средний класс был вынужден уступить классу рабочему».

Однако, говорит Маркс, только когда трудящиеся разных стран встанут бок о бок в единой борьбе за свое освобождение — которого они и должны добиться — они смогут успешно противостоять правящим классам и выиграть право на использование продукта собственного труда. Маркс отметил, что именно это утверждение привело к созданию Международного Товарищества Рабочих, которое отныне будет не только бороться за права пролетариата, но и влиять на международную политику. Рабочие одного государства не должны выступать против рабочих другого государства, не должны сражаться и гибнуть в войнах, которые однозначно служат интересам капиталистов. Закончил Маркс свой манифест уже знакомым призывом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» {34}

Трудно переоценить значение этого краткого документа, даже учитывая то, что пока он был известен лишь небольшому количеству людей, знающих о создании нового союза. Слова Маркса стали теоретической основой нового рабочего движения. В течение нескольких недель эту работу опубликовали в оппозиционных газетах по всей Европе, а также в Сент-Луисе, штат Миссури, где Вейдемейер и его товарищи по Союзной армии читали его на привалах и во время коротких передышек между боями с армией Конфедерации {35}.

На волне первых месяцев создания Интернационала дом Маркса стал «Мединой для эмигрантов», по словам Энгельса {36}. Среди первых посетителей был и Михаил Бакунин, с которым Маркс не виделся 16 лет. Теперь этот русский медведь стал легендой для целых поколений революционеров-анархистов и их еще более экстремистски настроенных последователей — нигилистов {37}.

После ареста под Дрезденом в 1849 году, когда Бакунин планировал теракт в городской ратуше, он был приговорен к смертной казни. Однако через полгода приговор заменили на пожизненное заключение, и Бакунин был передан в Австрию. В австрийской тюрьме его держали прикованным к стене камеры, пока в мае 1851 года военный суд вновь не признал его виновным в измене и приговорил к смертной казни через повешение. Однако в тот же день приговор вновь был изменен — и Бакунина экстрадировали в Россию, где он был помещен в знаменитую Петропавловскую крепость в Санкт-Петербурге {38}. За годы заключения в ужасающих условиях, особенно в России, он потерял почти все зубы, а мускулистое некогда тело превратилось в мешок дряблой плоти. Он стал гротескным великаном, насмешкой над тем человеком, который когда-то одним своим взглядом покорял женщин и подчинял своей воле мужчин {39}. Силы его были подорваны, как и его убеждения.

В 1858 году, благодаря ходатайству матери Бакунина, русский царь дал ему возможность выбора: остаться до конца жизни в тюрьме или провести остаток дней в Сибири. Единственное условие — он должен был подписать унизительное прошение, умоляя в нем царя об освобождении. Бакунин подписал — и под усиленной охраной отправился в долгое путешествие на восток страны {40}. В Сибири Бакунин, которому было уже за 40, женился на 18-летней дочери польского торговца. Это был странный во всех отношениях брак: Бакунин, как полагают, уже давно страдал импотенцией, однако ревновал свою молодую жену Антонию, словно одержимый {41}. Затем, три года спустя, в 1861-м он бежал из Сибири, оставив супругу, и на нескольких кораблях добрался до Японии. Он путешествовал через Сан-Франциско и Нью-Йорк, а затем, наконец, добрался до Англии, высадившись в Ливерпуле 27 декабря. Оттуда Бакунин переехал в Лондон и остановился в доме русского писателя Александра Герцена {42}.

В активной политической жизни Бакунин не участвовал с 1849 года, и многие его взгляды безнадежно устарели. Он не прошел того «взросления», которое пришлось пережить его бывшим соратникам, и потому, восстановив силы, он жаждал вернуться все в ту же битву на баррикадах, которую помнил по Дрездену. Законов он не признавал — только действия. Герцен писал: «В свои 50 он оставался все тем же неприкаянным студентом, ведущим бездомную, богемную жизнь [как в Париже], не заботясь о завтрашнем дне, презирая деньги, разбрасывая их бездумно, когда они у него появлялись, а затем занимая повсюду, когда они заканчивались». {43} Маркс описывает его: «Монстр, огромная масса дряблой плоти и жира. Он едва мог ходить под бременем собственного веса в 280 фунтов». {44}

Бакунин с 1861 года бывал в Лондоне наездами, однако Маркс, по всей видимости, об этом не знал, пока Бакунин не обратился к портному Лесснеру, чтобы обновить свой гардероб перед поездкой в Италию {45}. Маркс полагал, что Бакунин может быть полезным союзником в борьбе против Мадзини, поэтому и пригласил его к себе {46}. Грузная фигура Бакунина, увенчанная лихо сдвинутой набок шляпой, заполнила дверной проем дома Маркса вечером накануне его отъезда вместе с Антонией во Флоренцию {47}.

В 1840-е гг. отношения между Марксом и Бакуниным в Париже и Брюсселе были напряженными. Однако после их встречи в Лондоне Маркс писал Энгельсу: «Я должен сказать, что он мне очень понравился, гораздо больше, чем раньше… В целом я могу сказать, что он из числа тех немногих людей, кто за последние 16 лет продвинулся вперед, а не откатился назад».

Со своей вечной установкой «все или ничего» Бакунин пообещал полностью посвятить себя социализму и Интернационалу {48}.

Маркс уберег бы себя от множества несчастий, если бы увидел в альянсе с Бакуниным угрозу, а не поддержку общему делу. Как писал один из биографов Маркса, Маркс мечтал о построении нового лучшего общества на фундаменте старого. Бакунин же исповедовал уничтожение. Он мечтал полностью разрушить старый мир и строить новый на его дымящихся развалинах {49}.

Долгие годы одиночества и изоляции семьи Маркс миновали. Маркс снова активно участвовал в политике. Он был близок к завершению своего экономического труда, более не скованный обязательствами перед Дюнкером. Его труд должен был стать отдельной книгой под названием «Капитал». Даже дочери Маркса были теперь свободны от вынужденной самоизоляции. В октябре 1864 года они танцевали на своем первом в жизни балу {50} — вернее, так его называла Женни, хотя в понимании англичан настоящий бал должен был собрать сотни гостей, а в списке гостей Марксов было всего 50 имен. Это событие состоялось уже после «закрытия сезона» {51}, однако данное обстоятельство никак не смутило Марксов и не испортило радостного предвкушения праздника.

В пригласительных билетах было написано:

«Доктор Карл Маркс и фрау Женни Маркс, урожденная фон Вестфален, имеют честь приветствовать Вас на балу, который они дают в своей резиденции по адресу:

Вилла Модена, 1, Мейтланд-Парк, Хэверсток-Хилл, Лондон

12 октября 1864 года». {52}

Женни рассказывала Эрнестине Либкнехт, что ее девочек часто приглашали на подобные вечера, но раньше у них не было возможности самим принимать гостей — и, стыдясь этого обстоятельства, они и сами перестали ездить на чужие балы. Нынешний праздник был достаточно пышным и роскошным, чтобы с лихвой вознаградить девушек за годы, когда они не могли выходить в свет из страха, что их друзья узнают — «доктор» Маркс революционер, и вся их семья влачит нищенское существование.

Комнаты наверху были отведены для музыки и танцев, а внизу столы ломились от изысканных яств. Через большие окна Вилла Модена прохожие могли видеть, как полсотни молодых людей и девушек в вечерних туалетах танцуют при свете газовых ламп и свечей — танцы продолжались до 4 утра и гордые, счастливые родители дебютанток вместе с Ленхен присоединились к празднику. Маркс любил танцевать, и среди подруг его дочерей у него были любимые партнерши. Женни — признанный эксперт по части светских мероприятий — объявила, что бал был «великолепен» и «имел большой успех». Еды осталось так много, что на следующий день семья устроила детский праздник для приятелей Тусси {53}.


Заключительным актом этого поворотного для Маркса года стало переизбрание Авраама Линкольна на пост президента Соединенных Штатов. Маркс был взволнован этим событием и написал Линкольну поздравительное письмо от имени Интернационала.

«С самого начала титанической схватки в Америке рабочие Европы инстинктивно почувствовали, что судьбы их класса связаны со звездным флагом. …Рабочие Европы твердо верят, что, подобно тому как американская война за независимость положила начало эре господства буржуазии, так американская война против рабства положит начало эре господства рабочего класса. Предвестие грядущей эпохи они усматривают в том, что на Авраама Линкольна, честного сына рабочего класса, пал жребий провести свою страну сквозь беспримерные бои за освобождение порабощенной расы и преобразование общественного строя». {54} [53]

Маркс был в восторге (он в течение нескольких месяцев говорил об этом в письмах), когда Линкольн ответил ему через посла США в Англии, Чарльза Фрэнсиса Адамса {55}. Адамс сказал, что Линкольн выразил «искреннюю надежду, что он окажется достойным доверия», которое оказали ему граждане его страны и люди во всем мире.

«Нации не существуют сами по себе, они должны обеспечивать благополучие и счастье всего человечества, должны уметь доброжелательно общаться и сосуществовать, подавая пример остальным. В этой связи Соединенные Штаты рассматривают свое участие в конфликте со сторонниками рабства как защиту неотъемлемых человеческих прав, и счастливы получить уверенную и неослабевающую поддержку пролетариата Европы в проведении именно такой национальной политики Америки». {56}

Лаура стала полноценным ассистентом отца в Британском музее {57}, работая с ним вместе, когда он достаточно хорошо себя чувствовал, чтобы совершить прогулку до Грейт-Рассел-стрит — или самостоятельно, когда он вынужден был оставаться дома.

Эта изящно одетая 19-летняя молодая женщина с пышными каштановыми локонами и точеной фигуркой ежедневно сидела в читальном зале Британского музея. Забавно думать, какой молчаливый переполох она производила своим появлением в этом тихом заповеднике академических мужей. Собственно, она производила этот переполох везде, где бы ни появлялась. Один влюбленный воздыхатель упрашивал друзей Маркса передать Лауре письмо: «Скажите ей, что у меня есть 350 фунтов в год, 40 акров земли, и что я постараюсь связаться с ней в ближайшие дни. Я вчера ходил возле их дома, но внутрь так и не вошел, я боялся ее отца». {58}

Из Берлина Эрнестина Либкнехт сообщила, что один молодой человек влюбился в портрет Лауры {59}…

Лаура была младше Женнихен, но расцвела гораздо раньше; возвращение Маркса в политическую жизнь совпало с периодом ее созревания. К седым и громогласным друзьям отца дочери Маркса привыкли, но теперь на сцене появились новые персонажи: молодые французы.

Французские революционные традиции не умерли даже после поражения революции 1848 года и возвращения империи — далеко не умерли! Люди, сражавшиеся на тех баррикадах, стали легендарными героями для нынешних 20-летних, середины 60-х годов. Эти молодые люди росли на рассказах о восстаниях — как английские ребятишки растут на сказках о рыцарях — и мечты о благородной Революции были у них в крови. Два кумира этой восторженной молодежи — давние противники Маркса, Прудон и Бланки. Их идеи без конца обсуждались в Латинском квартале, где жила большая часть радикально настроенной молодежи — студенты, журналисты, художники, адвокаты, доктора. Они встречались, выпивали, курили, иногда — если вспоминали об этом — что-то ели…

Шарль Лонге бы одним из тех, кто часто пренебрегал обедами. Высокий, худой, с жидкой всклокоченной бородкой, он был, по словам одного из его современников, «самым ярким примером богемной молодежи, какой только можно было найти». {60}

Лонге родился в добропорядочной буржуазной семье, в Нормандии, а в Париже изучал античность и юриспруденцию, чтобы в будущем получить степень доктора права. Однако, оказавшись в Париже, он увлекся радикальной журналистикой, политикой — и Прудоном. Любимое кафе Лонге в Латинском квартале — «Brasserie Glacier», где он встречался со своими друзьями: Анатолем Франсом, Шарлем Бодлером и Жоржем Клемансо {61}. Именно благодаря Клемансо Лонге начал свою журналистскую деятельность и почти сразу заработал себе 4 месяца тюремного заключения {62}. Это его не испугало, и выйдя из тюрьмы, Лонге основал газету «Ля Рив Гош» («Левый Берег»), которая очень быстро стала самой влиятельной социалистической газетой в стране {63}. Это было первое французское издание, напечатавшее инаугурационное обращение Маркса от имени Интернационала — с 1847 года работы Маркса во Франции не печатались {64}. Вскоре после публикации Лонге посетил Лондон. Это было в феврале 1865, Шарлю Лонге только что исполнилось 26.

В этом же месяце в доме Маркса появился еще один молодой друг (так вспоминал он сам, хотя некоторые исследователи оспаривают дату). Это был 23-летний кубинец французского происхождения, которого звали Поль Лафарг; его семья владела обширными плантациями на Карибских островах {65}. В Лафарге смешались сразу несколько рас и культур — он был черным, белым, евреем, кубинцем, французом… смешанная и горячая кровь текла в его жилах.

Когда Лафарги переехали во Францию, то поселились в Бордо, где семья владела виноградниками. Поль переехал в Париж в 1861, чтобы поступить на медицинский, однако быстро увлекся революционными идеями и примкнул к студенческому движению. Он и Лонге познакомились, благодаря «Ля Рив Гош» и парижскому Интернационалу {66}, и хотя они оба были очень серьезными юношами, темпераменты у них были совершенно разные. Это означало, что по-настоящему сблизиться они так и не смогли, даже по прошествии лет, когда оба стали зятьями Маркса.

Лонге не оставил записей о первой встрече с Марксом и своих впечатлениях, но Лафарг это сделал. Он вспоминал, что Маркс работал над «Капиталом», когда Поль приехал на Вилла Модена с письмом от парижского отделения Интернационала. Хотя Маркс в то время был болен {67} (он писал Энгельсу, что в феврале его вновь мучили карбункулы {68}), он радушно встретил и тепло принял молодого гостя; он всегда очень хорошо относился к молодым людям (Лафарг вспоминает его слова: «Я должен воспитывать смену, которая продолжит коммунистическую пропаганду после меня» {69}.) Лафарг писал, что встретил его не Маркс-политик и агитатор, но Маркс-ученый, теоретик, одиноко сидящий в своем кабинете.

Это было на первом этаже дома. В кабинете было светло — свет падал из широкого окна, выходившего в парк. Напротив окна был камин, по обе стороны от него располагались тянувшиеся до самого потолка книжные полки, заполненные книгами, рукописями и газетами; посреди комнаты стоял небольшой стол (три на два фута), возле него деревянное кресло {70}.

За этим маленьким столом Маркс писал. В кабинете еще стоял кожаный диван, на котором Маркс отдыхал в полдень, а каминная полка была завалена книгами, сигарами, спичечными коробками и коробками с табаком, пресс-папье — а также фотографиями Женни, Энгельса, дочерей и Люпуса.

Лафарг чувствовал себя «ослепленным» первой встречей с Марксом {71}. Однако и его визит, и визит Лонге в 1865 году были очень короткими. Лонге вернулся во Францию и продолжил работу в «Рив Гош», а Лафарг все плотнее занимался политикой.

В феврале девочки устроили праздник в честь своей матери. Ее 51 день рождения прошел шумно и весело — по сравнению с мрачным и одиноким юбилеем в прошлом году, когда Женни осталась наедине с мрачными мыслями о прожитой половине века, в то время, как Маркс развлекался с Нанетт в Голландии. 10-летняя Тусси 13 февраля написала «дорогому Фредерику», не будет ли он любезен прислать несколько бутылок рейнвейна и кларета: «Мы собираемся устроить праздник своими силами, без всякого участия Мамы, и хотим, чтобы все было торжественно». {72} Энгельс ответил на следующий же день, отправив посылку {73}.

Однако если женщины Маркса чувствовали себя вполне беззаботными, то сам хозяин дома описывал себя «адски измученным» плохим здоровьем и проблемами Интернационала, которые требовали его внимания каждый вечер и занимали все утренние часы {74}.

Формально Маркс был всего лишь членом Центрального комитета Интернационала, однако де факто являлся главой этой организации, которая разрасталась буквально на глазах, по мере того, как в нее вливались целые профсоюзы {75}. К апрелю, как Маркс писал одному из своих знакомых, только в Англии насчитывалось 12 тысяч членов организации {76}.

К несчастью для Маркса, его обязательства перед Интернационалом расширились одновременно с тем, как он подписал контракт на издание двух томов книги «Капитал. Критика политической экономии». В январе Маркс уполномочил своего друга провести переговоры с Отто Мейснером, издателем в Гамбурге {77}. Сама книга еще не была готова, но с 1861 года Маркс настолько отшлифовал свою теорию, что полагал, будто теперь останется только поправить кое-что в тексте — и работа, которую он писал с 1851 (если не с 1844) наконец-то будет закончена {78}. Энгельс был в восторге. Он писал Марксу: «Расправься с ней побыстрее. Время этой книги настало, и наши имена вновь имеют вес в глазах общества… Не упусти момент — это имеет огромное значение для того воздействия, которое книга должна произвести». {79}

Мейснер хотел получить рукопись в конце мая и обещал опубликовать ее в октябре {80}. Однако Маркс был перегружен работой. Он привлек Женнихен в качестве секретаря для работы в Интернационале, поскольку из всех его дочерей она знала больше всего иностранных языков {81}. Лаура помогала ему в научных исследованиях, Женни и Ленхен занимались домашним хозяйством. И все же никакая помощь не могла быть достаточной, чтобы Маркс работал по графику. В мае, когда книга уже должна была оказаться у издателя, он писал Энгельсу: «Я надеюсь, что заключительные штрихи к книге будут готовы к 1 сентября (несмотря на то, что мне приходится часто прерываться)» {82}.

Эти перерывы были вызваны разными причинами и происходили достаточно часто. 27 апреля Маркса буквально парализовала новость в лондонской «Таймс» — о том, что Авраам Линкольн был застрелен. Репортаж был напечатан через 12 дней после смерти американского президента {83}. Маркс назвал это убийство «самым глупым деянием, которое только мог совершить американский Юг». {84} Как и в случае с поздравлением Линкольна, Маркс отложил все свои дела и написал от имени Интернационала письмо преемнику Линкольна, президенту Эндрю Джонсону. Это была красивая, страстная и трогательная дань памяти человеку, которым Карл Маркс восхищался. Он писал:

«Не наша задача бросать слова горя и гнева, когда сердца в Старом и Новом свете охвачены волнением. Даже наемные клеветники, которые из года в год, изо дня в день упорно вели сизифову работу по моральному убийству Авраама Линкольна и возглавляемой им великой республики, стоят теперь, пораженные ужасом, перед этим всеобщим взрывом народного негодования и соперничают друг с другом, осыпая цветами красноречия его открытую могилу. Они теперь поняли, наконец, что это был человек, которого не могли сломить невзгоды и опьянить успехи, который непреклонно стремился к своей великой цели». {85} [54]

В то время, как Маркс заканчивал свое письмо Джонсону (которого вскоре сам же будет поносить, называя «инструментом в грязных руках рабовладельцев» {86}), в семье шла подготовка к дню рождения Женнихен — ей исполнялся 21 год. Маркс использовал свое политическое положение и пригласил пятерых членов Интернационала на ужин, сказав Энгельсу, что это будет «политический день рождения» {87}.

Вполне вероятно, что это была не совсем та компания, которую Женнихен хотела бы собрать на такой важный для нее праздник. Маркс прекрасно знал о ее стремлении к независимости, но, казалось, не спешил помочь дочери разорвать слишком тесную связь с ним самим, его работой и семьей. Лаура, напротив, преуспела в этом гораздо больше. В день рождения Женнихен молодой человек по имени Чарльз Мэннинг сделал Лауре предложение. Маркс так описывал происходящее Энгельсу: «Он богат и, в общем-то, прекрасный парень, но Лаура не обращает на него ни малейшего внимания». Сам Маркс явно выражал к молодому человеку симпатию, сказав, что дело вышло крайне неприятным, потому что Лаура была дружна с семьей Мэннингов, а Чарльз «ужасно влюблен в нее» {88}.

Затем, совершенно неожиданно, Энгельс телеграфировал Марксу в середине мая, сообщая, что в Манчестере объявился Эдгар фон Вестфален, и что на следующий день он собирается ехать в Лондон {89}. Младшему брату Женни было теперь 46, а не виделись они с тех пор, как ему исполнилось 30 — тогда, в 1849-м, он разорвал помолвку с одной из подруг Женни, отказался от юридической карьеры, практически порвал с семьей и отправился искать удачи в Америке.

В Америку уезжал красивый, энергичный, переполненный здоровыми амбициями человек. Когда же, в мае 1865 года, он постучал в двери виллы Модена, радость от встречи с ним, по словам Женни, быстро обернулась ужасом. Она попросту не узнала брата. Перед ней стоял старый, седой, сломленный человек с потухшим взглядом. Прошло немало времени прежде, чем она смогла отыскать в этом лице черты прежнего Эдгара {90}.

Перед тем, как приехать в Лондон, Эдгар фон Вестфален в течение трех лет сражался на стороне конфедератов в Гражданской войне — и его постигла участь многих солдат той войны, когда южане полностью исчерпали все свои ресурсы. Не было еды, не было одежды, и когда Эдгар был истощен настолько, что уже не мог держать в руках оружие, его демобилизовали. Вернувшись в Техас, где он приобрел кой-какое имущество, Эдгар узнал, что все продано за долги {91}. Затем он потерял работу частного преподавателя и в конце концов был вынужден обратиться за помощью к своим друзьям в Сан-Антонио {92}. Однако за последний год война разорила слишком многих, в том числе и семейных людей — и теперь они искали помощи. У одинокого мужчины выбор был невелик: сражаться или уехать. Еще до войны Эдгар писал Фердинанду, прося выделить ему часть наследства отца — но старший брат ответил, что это возможно, лишь если Эдгар вернется в Германию {93}. Появление Эдгара в Лондоне было первым шагом навстречу, однако сейчас он был не в состоянии — и душевно, и физически — совершить путешествие в Берлин.

Женни немедленно принялась ухаживать за братом, дочери помогали ей; они много слышали о своем дяде, однако были слишком малы, когда он уехал, чтобы хорошо его помнить. Они называли его «Робинзон», потому что этот человек, появившийся из ниоткуда, покрытый страшными шрамами, был также экзотичен и загадочен, как и Робинзон Крузо Даниэля Дефо {94}.

Маркс тоже пребывал в растерянности по поводу Эдгара. Он был одним из первых учеников молодого Маркса и одним из первых членов Коммунистического союза в Брюсселе — однако он сражался на стороне южан. Маркс писал Энгельсу: «Это самая странная ирония судьбы — Эдгар, который никогда в жизни не эксплуатировал никого, кроме себя, который был рабочим человеком в первозданном смысле этого слова… этот Эдгар прошел через войну и голод — ради рабовладельцев». {95}

На фоне всех этих событий у Маркса снова началось обострение фурункулеза. Он писал Энгельсу, что «работает, как лошадь», чтобы завершить свою книгу — а для развлечения занимается решением дифференциальных уравнений {96} — но Женни одновременно сообщает, что ее муж мучается от боли и почти не спит уже две недели. Она подозревала, что обострение провоцировали многие события — необходимость работать, ситуация в Америке и — снова! — финансовые трудности {97}.

В июле 1865 года Маркс признается Энгельсу, что все деньги, которые он получил в наследство от матери и Люпуса, потрачены.

«Вот уже два месяца, как я живу исключительно ломбардом, и меня осаждают все более частыми и с каждым днем все более невыносимыми требованиями».

Новость о наследстве быстро распространилась сред всех его кредиторов, начиная с Кельна, а его сегодняшние долги и обстановка дома стоили умопомрачительную сумму в 50 фунтов.

«Уверяю тебя, что я лучше дал бы себе отсечь большой палец, чем написать тебе это письмо. Мысль, что полжизни находишься в зависимости, может довести прямо до отчаяния. Единственно, что меня при этом поддерживает, это сознание того, что мы оба ведем дело на компанейских началах, причем я отдаю свое время теоретической и партийной стороне дела. Я, правда, занимаю квартиру слишком дорогую для моих возможностей, да и, кроме того, мы этот год жили лучше, чем когда-либо. Но это единственный способ дать детям возможность поддерживать такие связи и отношения, которые могли бы обеспечить их будущее, не говоря уж о всем том, что они выстрадали и за что они хоть короткое время были вознаграждены. Я думаю, ты сам будешь того мнения, что даже просто с коммерческой точки зрения теперь был бы неуместен чисто пролетарский образ жизни, который был бы вполне хорош, если бы мы с женой были одни или если бы девочки были мальчиками».

Судя по всему, Маркс был настроен на полную откровенность, так как в том же письме он честно описывает, в каком состоянии находится его «Капитал»:

«Осталось написать еще три главы, чтобы закончить теоретическую часть (первые 3 книги). Затем еще нужно написать 4-ю книгу, историко-литературную..»

И снова отсрочка:

«Я не могу решиться что-нибудь отослать, пока все в целом не будет лежать передо мной. Какие бы ни были недостатки в моих сочинениях, у них есть то достоинство, что они представляют собой художественное целое; а этого можно достигнуть только при моем методе — не отдавать их в печать, пока они не будут лежать передо мной целиком». {98} [55]

Для того, чтобы его оставили в покое и дали поработать над книгой, говорит Маркс, он солгал членам Интернационала, сказав, что уехал из города. В то лето в Лондоне было адски жарко. Маркс рассказывал Энгельсу, что на протяжении трех месяцев его рвало каждый день; из-за жары он работал с открытым окном, и теперь у него ревматизм в правой руке и плече {99}. Тем не менее, он обещает не жалеть усилий для полного завершения «Капитала»: «Эта книга стала для меня ночным кошмаром». {100}

Энгельс соглашается с ним: «В день, когда ты отошлешь рукопись, я напьюсь до ризоположения!» {101}

Однако момент уже упущен, и с каждым днем перспективы завершения работы над «Капиталом» выглядят все более зыбкими. В августе у Маркса проблемы с «желчью», на улице жара — он не может работать {102}. Через неделю он объявляет, что простужен и «вынужден заниматься тем, что не относится к делу, в том числе астрономией». {103} Между тем, больна и Лаура, Тусси подхватила корь, Женни сломала два передних нижних зуба и в конечном итоге должна вставлять четыре коронки; у Женнихен дифтерия, а Эдгар понемногу приходит в себя и уничтожает все съестные припасы.

Маркс жаловался, что Эдгар думает только о желудке — и все его желания, даже половое влечение, трансформировались в одно: желание наесться {104}. В довершение всего, коллеги по Интернационалу выясняют, что Маркс никуда из Лондона не уезжал и избегал их намеренно. Организация начинает настаивать на его возвращении к политической работе {105}.

К середине января 1866 года Марксом написано 12 сотен страниц, и он говорит, что работает по 12 часов в день, переписывая рукопись набело, потому что Мейснер уже ворчит по поводу задержки; Маркс надеется, что сможет отправить рукопись в марте {106}.

Лондон засыпан снегом {107}, а Маркс сидит возле горящего камина и переписывает начисто свою книгу, оттачивая стиль, или, как он сам говорит, «начисто моет новорожденного после долгих и мучительных родов» {108}. Однако затем у него появляется крупный карбункул, вслед за ним — еще целая россыпь, причем характер расположения таков, что писать, сидя за столом, Маркс не может, а от боли и действия лекарств плохо соображает. Доктора винят во всем чрезмерную работу в ночное время, но Маркс говорит, что она неизбежна, учитывая то, чем ему приходится заниматься днем {109}.

В середине февраля Маркс настолько теряет почву под ногами, что считает книгу больше не готовой к публикации. Он пишет Энгельсу, что нашел сведения о новых разработках в области агрохимии в Германии и Франции, и их надо принять во внимание; кроме того, появилась новая информация о налогах на наследство, применяемых к арендованной земле, по сравнению с тем, что он изучал раньше; наконец, новая информация о Японии, которую он обязан изучить по путеводителям. Маркс пишет, что не может отправить рукопись Мейснеру, пока досконально не изучит все эти материалы {110}.

По рекомендации немецкого доктора Маркс начинает курс лечения мышьяком, принимая микроскопические дозы яда три раза в день. Женни рассказывала в письме подруге, что Маркс очень плохо и мало спит, а если спит — то бредит и во сне говорит «о разных главах, которые так и кружатся в его мозгу». {111}

Женни и Энгельс на протяжении многих лет наблюдали подобные физические кризисы Карла, и наиболее серьезные всегда совпадали со сроками сдачи работы. Однако в первые месяцы 1866 года его физическое состояние внушало самое большое опасение, с чем они когда-либо сталкивались. Обычно Энгельс всегда подталкивал и поощрял своего друга к работе, но теперь он пишет, что Марксу нужно остановиться и заняться собственным здоровьем, даже если это отодвинет завершение «Капитала» на несколько месяцев {112}. Он настаивает, чтобы Маркс отправился на лечение к морю.

«Окажи мне и своей семье любезность, займись собой! Что станет со всем нашим движением, если с тобой что-то случится? А если ты будешь продолжать в том же духе — случится непременно!» {113}

Маркс согласился поехать на побережье в марте. Однако перед отъездом ему пришлось собрать все силы в кулак и провести у себя дома «военный совет» {114}. Французская секция Интернационала взбунтовалась и была близка к тому, чтобы поднять мятеж «против отсутствующего тирана» — Маркса {115}.

31. Лондон, 1866

Но женщины, Боже милостивый, женщины! Что за печальная у них судьба!

Мадам де Сталь {1}

Пренебрежение Маркса к деятельности Интернационала за время его болезни, а также попытки скрыться от коллег, чтобы завершить работу над книгой, дали его оппонентам в руки мощное оружие. И снова основные проблемы создавал Мадзини, на этот раз — под предлогом стремления минимизировать «германское» влияние в заявленной «международной» организации. Однако теперь у Маркса были верные соратники, готовые выступить на его защиту. Пятеро из них приехали в Мейтланд-Парк в начале марта. Трое были старинными друзьями семьи, двое — молодыми приезжими из Франции, ни один из них по-английски не говорил {2}.

После своих первых визитов в прошлом году Шарль Лонге и Поль Лафарг вновь приехали в Лондон, и на этот раз были приняты Марксом, как близкие друзья. Оба они укрепили свои революционные полномочия на родине — в условиях нарастающих беспорядков при правлении Наполеона.

Изменения, обрушившиеся на Францию при Наполеоне III были наиболее очевидны в Париже, где Наполеон и Жорж-Эжен Осман приступили к массовой перестройке города по новому проекту. С улиц исчезли маленькие лавчонки и магазинчики, уступив место большим универсальным магазинам — «Printemps», «Samaritaine» и «Bon Marche2»; узкие извилистые улицы рабочих районов были уничтожены — на их месте были разбиты широкие бульвары, вдоль которых стояли дома богачей, правительственные здания и храмы искусства.

Бедняков переселили, чтобы освободить место под строительство железных дорог и станций. План застройки был разработан так, чтобы позволить Наполеону сохранить узнаваемый архитектурный облик города — но одновременно и лишить мятежных парижан возможности эффективно использовать столь любимые ими баррикады. Широкие бульвары Османа давали преимущество правительственным силам в любом восстании — против рабочих могла встать настоящая стена военных, вооруженных смертоносной сталью. Даже их пушки могли бить теперь на прострел, вдоль бульваров, в самую толпу.

Тем не менее, как и любое преобразование, это тоже вызвало реакцию в обществе. Перестройка Парижа заставила взлететь цены за аренду до заоблачных высот, и теперь они были недоступны для большинства работающих мужчин и женщин, которые и так уже с трудом справлялись с ростом цен на продукты. И хотя новые транспортные системы дали им возможность селиться подальше от дорогого центра города, цены на проезд все равно были слишком высоки {3}. Недовольство распространялось в массах все шире, в 60-х годах причины возмущаться появились и у студентов; они начали агитацию против правительства. Лафарг и Лонге были среди них.

В октябре 1865 года в бельгийском Льеже состоялся Международный студенческий конгресс, на котором обсуждалась образовательная реформа. Лафарг и группа французских студентов решили использовать это мероприятие для проведения акции протеста против французского правительства {4}. Их прибытие напоминало приезд бродячего цирка в маленькую деревушку: они промаршировали через центр города, выкрикивая лозунги против Наполеона. Облик у них тоже был богемный — бороды, широкополые шляпы, заплечные мешки. Вместо французского флага Лафарг и его товарищи несли черное креповое знамя — символ того, как нация оплакивает свободы, растоптанные императором {5}.

Лафарг был еще слишком незрел и порывист; он был не в состоянии удержаться от широких и вызывающих жестов, когда у него появлялась такая возможность. Иногда казалось, что он действует бездумно, вообще не обращая внимания на возможные последствия своих действий. Он пытался сплотить французских студентов, осторожно наблюдающих за происходящим со стороны, задавая патетический вопрос: «Не лучше ли двигаться в том или ином направлении, чем оставаться безучастным наблюдателем?» — и убедил некоторых заменить патриотические трехцветные ленточки на лацканах сюртуков — на революционные красные. Ободренный этим успехом, он следующим поднялся на трибуну и объявил войну, но не Наполеону, а богу — заявив, что наука доказала его бесполезность, что бог на самом деле — дьявол, а любое имущество — это воровство {7}.

Привлекательный молодой человек с густыми каштановыми волосами, длинными усами и экзотическими миндалевидными глазами за один день — 27 и 28 октября — прошел путь от неизвестного студента до самого безрассудного радикала. Он внезапно оказался под наблюдением французского правительства. Став значительнее (по крайней мере, в своих собственных глазах), он встретил своего кумира Бланки, который также приехал в Льеж. Задолго до рождения Лафарга Бланки уже имел репутацию опасного и пламенного революционера. Теперь же Лафарг обнаружил перед собой маленького человечка 60 лет, с белоснежными волосами и бородой, с глубоко запавшими глазками; его руки, словно маленькие птички, вечно находились в движении, говорил он ласково и доброжелательно.

Бланки говорил о революции, увещевая два десятка студентов не слушать старших, включая даже его самого, если старшие предлагают действия или идеи, которые противоречат их убеждениям. Лафарг был буквально заворожен им, а затем признавался, что именно Бланки окончательно склонил его к революционной деятельности {8}.

В начале ноября Лафарг вернулся в Париж, а вскоре его курс медицины закончился, хотя и не по его воле: в декабре парижский Ученый совет собрался и проголосовал за исключение семи студентов, в том числе и Лафарга, за осквернение государственного флага и нарушение общественного порядка в Льеже. Студенческая оппозиция Парижа пришла в ярость, услышав это решение: французов наказывали за слова, сказанные за пределами Франции, и не существовало закона, определявшего этот поступок как преступление. Начались волнения. Студенты срывали занятия, в Латинском квартале произошли столкновения с полицией. В итоге 800 человек было арестовано. Две недели спустя, несмотря на гневные протесты, решение об исключении было подтверждено и оставлено в силе. Лафарг был исключен из Парижского университета без права восстановления, и в течение двух лет ему было запрещено поступать в любые другие университеты Франции {9}.

Отец Лафарга не желал, чтобы обучение сына было прервано, и потому отослал его в Лондон, где Лафарг должен был работать и учиться под руководством французского врача в госпитале Святого Варфоломея. В середине февраля Лафарг выехал в Лондон вместе с итальянцем Чезаре Орсини, братом Феличе Орсини, казненного в 1858 году за одно из самых громких преступлений десятилетия — попытку покушения на Наполеона III; Орсини бросил в императора бомбу, сам Наполеон не пострадал, но погибли 8 невинных человек {10}. Вряд ли отец Лафарга хотел именно такого человека в попутчики своему сыну, а еще меньше он хотел, чтобы Поль и в Лондоне продолжал свои радикальные занятия политикой. Однако уже через пару дней пребывания в Лондоне Лафарг и Орсини встретились с членами Интернационала, и Лафарг был принят в организацию.

6 марта {11} его членство было официально подтверждено, а 4 дня спустя, он принял участие в военном совете в доме Маркса.

Хроника революционной деятельности Лонге в период между февралем 1865 и весной 1866 года была короче. После его первого визита в Лондон в прошлом году «Ля Рив Гош» выпустила 17 номеров — и была закрыта. Лонге снова приговорили к тюремному заключению — на этот раз на 8 месяцев — однако он бежал из Франции прежде, чем его арестовали. Его дальнейшие скитания чем-то напоминали злоключения молодого Маркса. Он отправился в Бельгию — но был выслан. Пытался осесть во Франкфурте — и снова был выслан. В конце концов, как и бесчисленное количество изгнанников и беженцев до него, в конце 1865 года он оказался в Лондоне {12}. Здесь, 16 января 1866 года, он стал членом Центрального комитета Интернационала {13}.

Встретившись 10 марта в доме Маркса, члены I Интернационала разработали новую стратегию, которую следовало донести до всех английских товарищей и тех, кто сомневался: Маркс является бесспорным и единственным лидером европейского отделения Интернационала {14}. Группа склонила на свою сторону Орсини, описав ему Мадзини как человека, недостойного говорить от имени рабочего класса, реакционного до крайности во всем, что касалось науки, и не способного понять «новое движение» {15}. (С обеих сторон в данном случае никаких разочарований не случилось: Мадзини называл Маркса «духом разрушения», «чрезвычайно хитрым», «мстительным» и «непримиримым».) {16}

План действий был принят, и три дня спустя, Маркс, страшно страдая от обострившегося фурункулеза, принял участие в заседании Центрального комитета I Интернационала. Как это и случалось всякий раз, когда ему приходилось по-настоящему защищаться, Маркс стал героем дня. Оказываясь лицом к лицу с теми, кто бросал ему политический вызов, Маркс всегда сражался так яростно, словно участвовал в сабельном поединке. Ему и его соратникам во многом помогло то обстоятельство, что на собрании присутствовали лишь немногие из его оппонентов, и ряды англичан были неполны, поскольку одновременно в другом месте шло совещание по поводу всеобщего избирательного права. Однако важен был лишь результат: Мадзини и его сторонники был наголову разбиты {17}.

При наступившем затишье на фронтах Интернационала, Маркс смог, наконец, отправиться 15 марта в приморский Маргейт, чтобы попытаться восстановиться физически. Он остановился в маленькой гостинице, однако съехал оттуда на второй день, потому что, как ни странно, был сильно обеспокоен присутствием некоего неподвижно сидящего человека в столовой: Маркс думал, что тот слеп, но он оказался глухим {18}. Маркс переехал на частную квартиру с видом на море и начал энергично лечиться по собственному плану, который включал в себя долгие прогулки и морские ванны.

Он описывает себя так: «Прогулочная трость, носящаяся туда-сюда весь день… и все это время я стараюсь очистить свой разум, что буддизм полагает кульминацией человеческого счастья». {19} Среди его экскурсий — 16-мильная прогулка в Кентербери, город, в котором, к большому сожалению Маркса, нет ни следа поэзии {20}.

Отдых Маркса в Маргейте означал, что в его собственном доме наступила тишина, и домочадцы отдыхают от его гневного рычания (Тусси придумала отцу прозвище: «Карл Маркс, доктор плохой философии» {21}), которое обычно отгоняло молодых французов от дочерей Маркса. Не то чтобы они игнорировали грозного отца — Маркс пробыл на отдыхе всего 5 дней и уже написал Лауре, что «этот проклятый мальчишка Лафарг» пишет ему бесчисленное количество писем {22}. На самом деле Маркс искренне полагал, что французы ищут его внимания. Без сомнения, так оно поначалу и было, но в его отсутствие внимание Лафарга и Лонге быстро переключилось на другие объекты.

Лонге очень быстро проникся нежными чувствами к Женнихен, которая, хотя и была на 5 лет младше него, поразила его своей серьезностью и сдержанностью. Однако его первая и единственная настоящая любовь — Политика — помешала ему проявить свой интерес к Женнихен открыто {23}. Демонстративный, страстный Лафарг, напротив, совершенно не стеснялся своих чувств. Он отчаянно влюбился в Лауру и первым делом сделал так, чтобы об этом узнали все окружающие. Студент-медик и революционер в присутствии Лауры Маркс превращался в поэта. «Ее пышные вьющиеся волосы словно поймали в свои сети лучи заходящего солнца…» {24} Он также весьма решительно взялся помогать Марксам по хозяйству и вскоре заработал ласковое прозвище «Тули» {25} («помощничек»).

22 марта дочери Маркса устроили вечеринку. Лион Филипс прислал каждой из них по 5 фунтов на Рождество, но тогда Маркс и Женни быстро пустили эти деньги на хозяйство и возместить своим детям подарок двоюродного дедушки смогли только весной. Все три девушки с головой погрузились в организацию праздника. Это не было настоящим балом, наподобие того, что устроила в 1864 году их мать, но Маркс в письме Энгельсу назвал событие «ежегодной вечеринкой». Дочери настаивали, чтобы к торжественному событию отец вернулся из Маргейта, и Маркс сделал это {26}.

Карл и Женни хотели, чтобы их дочери выросли уверенными в себе девушками и… англичанками, не такими богемными, какими когда-то были — да и оставались до сих пор — их родители. Теперь Женни с гордостью и облегчением смотрела, как ее дети осваиваются в мире, социализируются, знакомятся с молодыми людьми сходных политических убеждений — даже притом, что она была активно против того, чтобы ее девочки выходили за революционеров. Она признавалась Эрнестине Либкнехт, что долгое время беспокоилась, как бы «своеобразное воспитание» ее старших дочерей не привело к столкновению со сверстниками. Она прозорливо отмечала: «Девочки выросли и были воспитаны на идеях и взглядах, которые часто идут вразрез с тем обществом, где им предстоит жить… Будь они богаты, они бы еще могли обойтись без крещения, церкви и религии, однако в их положении им обеим придется идти путем долгой и трудной борьбы — и я часто думаю, что если человек не может сам быть полностью независимым от общества, он поступает неправильно, воспитывая своих детей в такой яростной оппозиции к миру».

Трудное положение девочек беспокоит Женни и вызывает у нее депрессию: «Девочки видят, что я часто бываю в плохом настроении, устаю и брюзжу, однако это не что иное, как проявление моего сожаления, что мои дочери не получают того счастья, которое заслуживают и благодаря своим внешним качествам, и благодаря натуре». {27} В письме же Фердинанду Женни еще более откровенна: она боится, что они с Марксом пожертвовали будущим своих дочерей ради революционного движения. «Все, что мы делаем для других, мы отнимаем у наших детей». {28}

Однако радость, царящая в доме на Мейтланд-Парк, а также появление молодых людей, с которыми девушки могут спокойно обсуждать политику и вести себя так же свободно, как они привыкли, наполняли радостью и сердце Женни. Особенно ей нравился Лафарг — из его брошенных вскользь замечаний Женни сделала вывод, что он принадлежит к старинному и богатому роду. Однако Лаура не спешила отвечать взаимностью — и даже, кажется, не замечала любви Поля. Вполне возможно, она просто не знала, как вести себя с этим пылким поклонником, который готов был положить к ее ногам и сердце, и душу… зная ее всего лишь месяц.

Увы, несмотря на всю свою образованность, грамотность и искушенность в политических вопросах, дочери Маркса были неопытны и наивны во всем, что касалось противоположного пола.

22-летняя Женнихен и 11-летняя Тусси после праздника отправились вместе с отцом в Маргейт, но Лаура осталась с матерью. Она писала Женнихен, что мистер Фарадей однажды вечером пришел к ней на «тет-а-тет».

«Мы оба прекрасно провели время, и я в таком же восторге от него, как, смею надеяться, и он от меня».

Тем не менее, во время этого свидания (которое по заверению Лауры нельзя было называть ухаживанием) в комнату неожиданно вошла ее мать — почти раздетая. Она была босой и, по словам Лауры, «на ней было надето ровно столько, чтобы ее нельзя было обвинить в полном единении с природой; однако все скудное одеяние было расположено таким образом, что открывало больше, чем скрывало».

Молодой человек покраснел и страшно смутился, Лаура осталась спокойна и лишь закрыла глаза, «чтобы не смотреть на то, на что смотреть мне не следует».

На следующий день Лаура была дома одна, когда ее навестил еще один гость — друг ее отца, Питер Фокс.

«Как я испугалась! Человек, который с первого взгляда понял, чего я хочу; которого мало что может остановить, и который едва ли перекинулся со мной полудюжиной слов за всю мою жизнь… У него на сердце и в памяти была такая тяжесть, что он не мог скрыть своей боли. На свет появлялись его «скелеты в шкафу» — Польша — Ирландия — Лига реформаторов — феодальная демократия — Британское правительство… и не по очереди, а сразу скопом, пока в комнате не потемнело… я искренне полагаю — это из-за призраков мертвых слов и понятий! Он все заикался и заикался, пока это не дошло до того, что понять его речь было решительно невозможно».

Этот монолог длился полтора часа, и за это время, по словам Лауры, она «едва могла сдержать смех» {29}. Нет сомнений — Женни предполагала, что любовные игры Лауры вскоре закончатся браком, однако она, скорее всего, думала, что старшую дочь требуется немного подтолкнуть и направить на романтический путь. Женнихен все еще мечтала об актерской карьере, однако вместе с тем была слишком глубоко погружена в дела своего отца, ведая международной перепиской с его зарубежными друзьями и новыми союзниками, которые искали совета и помощи Маркса. Пока Женнихен была в Маргейте, мать послала ей роман мадам де Сталь «Дельфина» {30}.

Это был большой роман о женщине, чья жизнь полна мучений, поскольку героиня считает общественные и семейные обязательства более важными, чем любовь. Однако все усилия Женни помочь Женнихен кажутся напрасными; ни одного достойного человека нет на ее горизонте. Даже Лонге, к которому она относилась, как к протеже отца, вернулся в Париж, чтобы отбыть там свой тюремный срок.

Что касается Маркса и его дочерей, то поездка в Маргейт оказалась не таким веселым делом, как они надеялись. Погода была ужасна («словно это было сделано специально на заказ для кокни, наводнивших Маргейт накануне Пасхи!» — снисходительно писал наш защитник пролетариата… о лондонских же пролетариях, обитавших в Ист-Энде). Кроме того, Маркс, отдыхающий в Маргейте уже месяц, все больше беспокоится по поводу Интернационала. В его отсутствие в группе вновь обостряются разногласия, хотя члены Интернационала успешно участвуют в многочисленных забастовках, заслужив тем самым доверие рабочих и привлекая новых членов в организацию.

Давит на него и недописанный «Капитал». Маркс говорит о нем другу: «Этого достаточно, чтобы свести человека с ума! {32}».

Отец и дочери вернулись в Лондон в середине апреля, и почти сразу Маркс был сражен сильнейшей зубной болью, тошнотой и ревматизмом, что вынудило его снова принимать опий и лечиться с помощью эфира {33}. Домой Маркс вернулся, но к работе приступить не смог.

Маркс и Энгельс внимательно наблюдали за ситуацией в Германии. Бисмарк, премьер-министр, который с лета 1863 года активно восстанавливал реакционное правление в Пруссии, практически заткнул рот любым критикам режима, запретив любые политические дискуссии, введя жесткую цензуру прессы, угрожая либеральным политикам репрессиями; теперь, казалось, он пытался спровоцировать войну с Австрией. Бисмарк мечтал о единой Германии — но главной в ней должна была стать Пруссия, а Австрию он рассматривал как главное препятствие на пути достижения этой цели {34}.

Как и в Париже против Наполеона — в Берлине начались выступления студентов против Бисмарка. В мае 1866-го 24-летний студент пытался убить премьер-министра, когда тот путешествовал по Унтер-ден-Линден — убийца выстрелил в Бисмарка 5 раз… и не попал… Звали этого студента Фердинанд Коэн, это был пасынок Карла Блинда и друг детства Муша во времена их жизни в Сохо. Коэн был немедленно арестован, а на следующий день, предположительно, покончил с собой в тюрьме {35}.

Энгельс попытку покушения осудил, сказав, что Коэн оказал Бисмарку большую услугу своим необдуманным поступком. Однако Маркс выказал симпатию и сочувствие Коэну {36}. Он писал Энгельсу: «Коэн был очень хорошим парнем (хотя и не особенно одаренным), и я отношусь к нему особенно, потому что он был другом моего Муша». {37}

Смерть Коэна не могла не напомнить Марксу о сыне; наверняка он думал о том, кем мог бы стать в 24 года его Муш, и совершил ли бы он нечто столь же безрассудное, исповедуя радикальные идеи собственного отца. Действительно, в письме Энгельсу Маркс яростно обвиняет Блинда в «его проклятой цареубийственной болтовне», которая привела его мальчика в качестве жертвы «на алтарь свободы» {38}.

Пруссия вступила в войну с Австрией в июне, как и хотел Бисмарк. Маркс решил использовать этот конфликт в качестве возможности для Интернационала еще раз подчеркнуть необходимость соблюдения нейтралитета трудящимися всех стран — перед лицом войны государств за территорию и власть; он не хотел видеть, как рабочих будут приносить в жертву капитализму.

В середине июня был созван Генеральный совет Интернационала, чтобы обсудить официальный ответ организации на конфликт. Общая политика была выработана давно — рабочие не должны сражаться с другими рабочими. Однако теперь, когда война разгорелась по-настоящему, на поверхность вышли националистические предрассудки делегатов.

Лафарг поднялся на трибуну и заявил, что любые разговоры о национальностях и нациях реакционны, государства не должны существовать, их нужно разрушить и превратить в коммуны или небольшие местные муниципальные образования с самоуправлением. В своей пылкой речи он подчеркнул, что весь мир ждет, когда же Франция возглавит подобную революцию, которая затем охватит весь мир.

Маркс вызвал одобрительный смех среди собравшихся, заметив, что отменить национальности и нации Лафарг предлагает на французском — языке, который не понимают 9/10 собравшихся. Затем он саркастически заметил, что отрицание национальности по Лафаргу подразумевает поглощение любой нации «идеальной французской нацией» {39}.

В конце концов, Генеральный совет рекомендовал рабочим соблюдать нейтралитет в прусско-австрийском конфликте {40}, который закончился, к слову, очень быстро, уже 3 июля, после решающего сражения, в котором Бисмарк одержал победу.

Насмешка Маркса над Лафаргом на самом деле была беззлобной. Он чувствовал расположение к молодому человеку и высоко ценил его верность Интернационалу (даже учитывая некоторую путаницу во взглядах), кроме того, ему хотелось иметь в семье врача (хотя Лафарг был еще студентом). И вот в августе, казалось, Лафарг смог привлечь внимание Лауры и сломить ее сопротивление. 7 августа Маркс пишет Энгельсу: «Со вчерашнего дня Лаура практически помолвлена с мсье Лафаргом, моим креолом-медиком. Она третирует его так же, как и остальных, однако вспышки, которым так подвержены эти креолы, внушают некоторое опасение, что этот мальчишка (ему 25) может покончить с собой, да и некоторая любовь к нему, всегда такому кроткому с Лаурой (он симпатичный, умный, энергичный парень атлетического сложения), привели к некоему подобию компромисса». {41}

Женни тоже казалась довольной, хотя и немного удивленной таким развитием событий, учитывая недавнее равнодушие Лауры к Лафаргу {42}. Даже Энгельс не знал толком, настало ли время поздравлять семейство Маркс — но все равно сделал это на всякий случай {43}. На самом же деле единственным, кто занимался этим делом с полным рвением, был сам Лафарг. Его пылкая влюбленность по отношению к Лауре привела к тому, что он заработал второй и гораздо менее игривый упрек от Маркса.

«Если вы хотите продолжать отношения с моей дочерью, вы должны изменить свою нынешнюю манеру «ухаживания». Вы прекрасно знаете, что о помолвке еще не объявлено и ничего до конца не решено. И даже если бы Лаура уже была обручена с вами, вам должно быть понятно, что все это занимает достаточно много времени. Практика чрезмерной близости особенно неуместна, когда влюбленные достаточно много времени проводят вместе, чтобы испытать себя и свое терпение. Я с тревогой наблюдал, как день ото дня меняется ваше поведение, как изменились ваши отношения всего за неделю. На мой взгляд, истинная любовь выражается в сдержанности, скромности, даже в некоторой робости влюбленного по отношению к объекту своего поклонения и уж во всяком случае, не допускает давать волю своей страсти и преждевременной демонстрации фамильярности. Если вы собираетесь использовать в качестве оправдания свой креольский темперамент, то мой долг — поставить мой здравый смысл между вашим темпераментом и моей дочерью. Если в ее присутствии вы не способны вести себя так, как это принято в Лондоне — значит, будете любить ее на расстоянии. Я уверен, что вы правильно поймете этот намек». {44}

Поучения Маркса очень походили на описание его собственного долгого ухаживания за Женни, и, возможно, именно это и привело его в мрачное расположение духа, поскольку вслед за нотациями следует редчайшее признание Маркса в собственных неудачах. Он честно описывает Лафаргу свое финансовое положение, прежде чем согласиться на помолвку: «Вы знаете, что всей своей судьбой я пожертвовал ради революционной борьбы. Я не жалею об этом. Совсем наоборот. Если бы я мог начать жизнь сначала, я бы делал все точно так же. За одним исключением: я не женился бы. И насколько это теперь в моей власти, я хочу оградить свою дочь от тех рифов, на которых была разрушена жизнь ее матери». {45}

Маркс писал Лафаргу, что не уверен в его трудолюбии, что его положение студента, изгнанного из одной страны и пытающегося построить карьеру в другой стране, крайне ненадежно. Он не знает, поддерживает ли матримониальные планы Лафарга его собственная семья, и сможет ли Лафарг обеспечить Лауре безопасную и спокойную жизнь. Маркс добавляет:

«Если бы не мое прямое вмешательство (слабость с моей стороны) и не то влияние, которое наша с вами дружба оказывает на поведение моей дочери, эти отношения никогда не дошли бы до нынешнего состояния; именно поэтому я несу тяжкую личную ответственность за происходящее. Чтобы избежать любого непонимания с вашей стороны относительно этого письма, я хотел бы подчеркнуть — если бы вы захотели вступить в брак сегодня, этого не произошло бы. Моя дочь отказала бы вам. Я и сам должен был отказать. Вы обязаны достичь чего-то в жизни, прежде чем думать о браке, и вам с Лаурой предстоит долгий период испытаний». {46}

Через несколько дней Лафарг прислал Марксу характеристику, данную ему известным французским врачом, а отец Лафарга написал Марксу письмо, пообещав серьезную финансовую поддержку молодым, когда они поженятся. Он также просил позволить его сыну официально считаться женихом Лауры Маркс {47}. Маркс признавался в письме Энгельсу, что Лафарг — «золотое сердце, но слишком избалованный мальчик и слишком — дитя природы». В знак глубокого уважения к своему другу Маркс пишет также, что Лаура не примет предложение Лафарга без одобрения Энгельса {48}. Наконец, из опасения, что Лафарг не сможет быть сдержанным в присутствии Лауры, Маркс на время отослал ее и Тусси в школу-интернат в приморском Гастингсе {49}. Это заведение не слишком отличалось от женского колледжа в Южном Хэмпстэде, который Женнихен и Лаура посещали в Лондоне, но зато давало дополнительное преимущество в расстоянии, на котором теперь пребывал от невесты Поль Лафарг. После отъезда дочери Маркс пишет ей:

«Рыцарь печального образа покинул меня на углу возле его дома. Его сердце, судя по всему, перенесло страшное потрясение, и потому расставание со мной он перенес с поистине героическим равнодушием». {50}

Пока Лаура была в отъезде, Маркс постепенно вводил Лафарга в семейный бизнес, поручив молодому человеку подготовить инструкции для делегатов Первого Конгресса Интернационала, который было решено провести в сентябре в Женеве. Женнихен вспоминала, что рабочий день Лафарга длился с 10 утра до 10 вечера — он переводил директивы Маркса на французский язык.

«Несчастный юноша выглядел совсем отчаявшимся… он даже не брился и не расчесывал волосы!» — пишет она матери в Дувр {51}. (Вдобавок к своим обязанностям Лафарг, очевидно, желая завоевать расположение Тусси и использовать ее в качестве союзника, построил во дворе качели.) {52}

Хотя Лафарг делал все, что было в его силах, чтобы втереться в доверие к Марксам, сердце Лауры он, похоже, полностью не завоевал. Из Гастингса она пишет Женнихен мечтательное письмо, в котором вспоминает свой первый приезд в этот городок, когда она проводила время в долгих прогулках и разговорах с учителем музыки по фамилии Баннер и пила парное молоко с ним из одной чашки.

«Надеюсь, я не слишком сентиментальна, но забыть этого я не могу, и сожаление о том, что этого больше нет, не покидает меня». {53}

Однако, несмотря на ее очевидные колебания, колеса вступления в брак уже пришли в движение. 26 сентября Лаура Маркс и Поль Лафарг были официально помолвлены — в ее 21-й день рождения. Не сохранилось описания отношения самой Лауры к этому событию, однако ее мать, судя по всему, испытывала радость и облегчение по этому поводу. Она писала Эрнестине Либкнехт, что Поль добр и щедр, что он полностью погружен в Лауру, и что к счастью, молодые являются единомышленниками в вопросах религии и политики.

«Таким образом, Лаура избавлена от неизбежной борьбы и мучительной агонии, которым подвергалась бы любая девушка с такими взглядами. Ибо очень трудно найти мужчину, разделяющего эти взгляды, да еще и имеющего схожее образование, социальное происхождение, позицию и т. д.»

Свадьба в ближайшие два года не планировалась — до того времени, как Лафарг окончит курс медицины в Англии. Тем временем Лафарг снял комнаты неподалеку от дома Марксов, однако фактически жил у них — к большому сожалению Маркса, поскольку все дополнительные расходы легли на него {54}.

Той осенью в жизни Маркса было много хлопот. Он усердно готовился к первому конгрессу Интернационала — сам он на нем не присутствовал, но судьба конгресса была в его руках до того самого момента, как делегаты собрались в Женеве. Ситуация была трудной, поскольку он не мог контролировать своих «актеров» на расстоянии, независимо от того, насколько хорошо он подготовил почву для мероприятия.

Более того, он был наконец-то готов отослать рукопись «Капитала» в Гамбург. Маркс принял решение не тянуть до тех пор, пока все написанное будет полностью его устраивать — даже в тех двух томах, что были обещаны Мейснеру по контракту. Вместо этого он планировал послать издателю только первый том книги, которая, по его замыслу, должна была состоять из четырех томов {55}. Наконец, посреди всей этой рабочей лихорадки Маркс остался без единого пенни, и его снова преследовали арендатор и многочисленные лавочники, караулившие его у ворот, чтобы предъявить многочисленные счета. Однажды ему не хватило денег, чтобы выплатить долг одному из кредиторов полностью. Чтобы скрыть это от него — и от Лафарга — Маркс попросил подождать минуту, пока он, якобы, разменяет деньги. После этого он выскользнул через заднюю дверь и бегом кинулся к булочнику, чтобы занять у него недостающую сумму, пока никто не опомнился и не заметил его отсутствия {56}. Он считал, что поставит под угрозу счастье своей дочери, если Лафарг или его семья узнают, что вся респектабельность Вилла Модена — обман. И реальный риск разоблачения действительно существовал: один наглый француз, должником которого был Маркс, угрожал рассказать все старшему Лафаргу, если долг не будет возвращен немедленно {57}. Если бы это произошло, Лаура могла попасть в крайне сложную ситуацию, обычную для девиц 19 века, которые часто сталкивались с тем, что отсутствие денег странным образом уничтожает всю пылкую любовь во время переговоров, связанных с институтом брака.

Маркс писал Энгельсу, что обратился к своим родным в Голландии и Германии за деньгами, однако ответа не получил. Женни заложила так много своих вещей, что едва ли могла выйти из дома, и Маркс носился по Лондону, «перехватывая понемногу здесь и там, как в самые темные первые дни жизни в Лондоне… С другой стороны меня преследовали торговцы, некоторые из которых отозвали свои кредиты и угрожали мне судом. Положение тем более критично, поскольку Лафарг (до своего отъезда в Бордо несколько дней назад) постоянно находился в доме, и скрыть истинное положение вещей от него становилось все труднее».

Уже не стесняясь в своих жалобах и откровениях, он пишет:

«Не только это прервало мою работу; пытаясь сделать ночью то, что я не успеваю делать днем, я заработал еще один карбункул, прямо возле пениса». {58}

Энгельс расслышал знакомый крик о помощи и отреагировал мгновенно. Выслушивая стенания Маркса, он, вероятно, ожидал сообщения о том, что отправка рукописи вновь отложена. Однако Маркс удивил его, послав «Капитал. Том 1» в Гамбург на второй неделе ноября 1866 года {59}. Из Манчестера явственно донеся вздох облегчения. Энгельс писал:

«После известия о том, что рукопись отослана, гора свалилась у меня с плеч. В связи с этим я выпью отдельный бокал — специально за твое здоровье. Эта книга во многом способствовала его расстройству; теперь, когда этот груз свалился с твоей спины, ты станешь другим человеком». {60}

Женни тоже чувствовала облегчение… но эта женщина прожила с Марксом жизнь, полную несбывшихся надежд и разрушенных мечтаний, поэтому и сейчас не могла отделаться от дурных предчувствий. Она писала Энгельсу в рождественском письме:

«Если гамбургский издатель действительно напечатает книгу так быстро, как обещал, книга в любом случае выйдет не раньше Пасхи. Большое счастье видеть чистовой экземпляр рукописи, такой объемной. Огромный груз свалился с моей души, но у нас достаточно тревог и забот и без этого… Я хотела бы видеть все в розовом свете, как и окружающие, но долгие годы тревог сделали меня нервной, и когда будущее кажется всем радужным, я вижу его только в черном цвете. Разумеется, это между нами». {61}

Вскоре страхи Женни подтвердились, и началась полоса неудач. Мейснер отказался печатать первый том, предпочитая ждать, когда Маркс закончит второй. Сам Маркс страдал от бессонницы и карбункулов на ягодицах, что по его собственному признанию, непосредственно было связано с его душевным состоянием {62}. (Позднее он шутливо писал Энгельсу: «Надеюсь, что буржуазия запомнит мои карбункулы до своего смертного часа».) {63} Наконец, ожило и старое пугало — деньги. В начале апреля 1867 года Маркс сообщил Энгельсу, что не может послать рукопись в Гамбург, как планировалось, потому что его одежда и часы заложены {64}. Энгельс, о котором Женнихен писала, что он «вне себя от радости» из-за окончания работы над книгой {65}, прислал Марксу деньги.

Много лет назад Энгельс говорил сестре, что не позволяет себе желать чего-то, потому что если он позволит себе эту слабость, тогда то, чего он всегда хотел, может превратиться в то, что ему никогда не достанется {66}.

Однако в апреле 1867 года, когда «Капитал» — хоть и с опозданием на два года — неуклонно двигался к публикации, Энгельс позволил себе и мечты, и желания, а также, как он признался Марксу, наконец-то представил себе более счастливое будущее.

32. Лондон, 1867

— Вы что-нибудь видите? — шепнул Пуссен Порбусу.

— Нет. А вы?

— Ничего.

— Этот старый мошенник нас обманул…

Оноре де Бальзак {1}

Когда Маркс, наконец, добрался до Ганновера, где ожидал получения верстки рукописи из Гамбурга, то получил длинное письмо от Энгельса, в котором его друг высказал все то, о чем не говорил почти два десятилетия, на протяжении которых неустанно поддерживал семью Маркса в ожидании выхода его выдающегося труда.

«Мне всегда казалось, что эта проклятая книга, которую ты так долго вынашивал, была главной причиной всех твоих несчастий и что ты никогда не выкарабкался бы и не мог выкарабкаться, не сбросив с себя этой ноши. Эта вечно все еще не готовая вещь угнетала тебя в физическом, духовном и финансовом отношениях, и я отлично понимаю, что теперь, стряхнув с себя этот кошмар, ты чувствуешь себя другим человеком… Вся эта перемена обстоятельств страшно радует меня, во-первых, сама по себе, во-вторых, специально из-за тебя и твоей жены и, в-третьих, потому что действительно пора, чтобы все эти дела пошли лучше».

Энгельс говорит, что через два года закончится его контракт с Эрмен&Энгельс, и он оставит мир бизнеса.

«Я ничего так страстно не жажду, как избавиться от этой собачьей коммерции, которая совершенно деморализует меня, отнимает все время. Пока я занимаюсь ею, я ни на что не способен.»

Разумеется, оставление бизнеса сулило резкое падение доходов, но Энгельс оптимистично считает, что «Если все пойдет так, как намечается, то и это устроится, даже если к тому времени не начнется революция и не положит конец всем финансовым проектам. Если революции не будет, я оставляю за собой право к моменту своего освобождения выкинуть забавную шутку и написать веселую книгу: “Горести и радости английской буржуазии”…» {2}[56]

Маркс тоже позволил себе помечтать. В Гамбурге Мейснер приветствовал его с большим энтузиазмом и заверил в своей готовности издавать его работы {3}. Переполненный радостными надеждами, Маркс рассказывал своему приятелю в Женеве, что «Капитал» — это, без сомнения, самая убийственная бомба, которую когда-либо бросали в голову буржуазии». {4}

Другому другу, в Нью-Йорке, он пишет (хотя и закончив только первый том), что ожидает выхода оставшихся трех томов в течение года и использует каждую минуту, чтобы завершить поскорее труд, «которому я принес в жертву свое здоровье, счастье и семью… Я смеюсь над так называемыми «практичными» людьми и их мудростью. Если хочешь быть одним из стада — тогда, конечно, можно повернуться спиной к страданиям других и заботиться только о собственной шкуре». {5} Наконец, он пишет Энгельсу: «Я надеюсь и от всей души верю, что в течение года все будет кончено — в том смысле, что я наконец-то поправлю свои финансовые дела и встану на собственные ноги». {6}

В свой 49-й день рождения Маркс получил первые листы верстки, а издатель разместил уведомление о готовящейся публикации книги Маркса в газетах. Дела, казалось, двигались в правильном направлении, и Маркса распирало радостное нетерпение {7}. Никаких трудностей не предвиделось. В Ганновере он поселился у самого настоящего «групи» — поклонника их с Энгельсом творчества (Маркс назвал его «фанатичным приверженцем»). Врач-гинеколог, доктор Людвиг Кугельманн открыл для себя труды Маркса и Энгельса еще во времена их первой совместной работы «Святое семейство» и с тех пор прилежно собирал все их публикации. Не вполне ясно, что именно привлекало Кугельманна в социализме, коммунизме или самом Марксе — доктор был буржуа до мозга костей. Однако что бы это ни было, Маркс испытал настоящее потрясение, обнаружив в библиотеке Кугельманна лучшее собрание их с Энгельсом сочинений — у них самих такого не было {8}.

Груз «Капитала» свалился с плеч, Кугельманн исполнял любую прихоть Маркса — и Маркс заявил о том, что здоровье его резко улучшилось. Вероятно, немало способствовало этому улучшению сердечное внимание 33-летней дамы, некой мадам Тенге, в девичестве Болоньяро-Кревена — эта супруга богатого немецкого землевладельца поселилась у Кугельманна во время визита Маркса {9}. Он описывает ее в письме к Женнихен, как «истинно благородную натуру, утонченно учтивую, с откровенным и простым характером. Безупречное образование. Она отлично говорит на английском, французском и итальянском (она сама итальянка по происхождению)… Атеистка и тяготеет к социализму, хотя и мало сведуща в этом вопросе. От всех прочих ее отличает удивительная доброта и отсутствие всяких капризов и претензий…»

Маркс послал Женнихен портрет мадам Тенге, спрятанный позади его собственной фотокарточки, но она, судя по всему, не стала делиться этой новостью с матерью или сестрами {10} (позднее, в письме к Лауре Маркс спрашивал, на кого похожа мадам Тенге, но Лаура карточки не видела) {11}. Женнихен могла сохранить фотографию в секрете, потому что ей было прекрасно известно, какой эффект раньше оказывало общение Маркса с другими молодыми дамами на ее мать. Маркс же простодушно болтлив, описывая свое «восхищение» мадам Тенге и намекая, что оно взаимно. Он описывает дочери эту «выдающуюся женщину» так откровенно, словно Женнихен является его поверенной в сердечных делах {12}.

Весь этот поток откровений полился только после отъезда мадам Тенге из Ганновера. Пока она жила у Кугельманна, женщины Маркса почти ничего не получали от него в течение месяца. Женнихен даже опасалась, что он арестован по приказу Бисмарка {13}. Лаура писала отцу: «Начинаю думать, что ты ушел по-французски, удрав из нашей компании раз и навсегда».

Вероятно, именно Лаура лучше всех понимала его молчание.

«Я понимаю, что есть нечто восхитительное в таком временном бегстве из привычного «мусора» нашей семьи… не говоря уж об обществе, в котором ты пребываешь. Есть некая дама, как я понимаю, занимающая большую часть твоих писем и мыслей: она молода? Она остроумная? Она хорошенькая? Ты сам флиртуешь с ней или предоставляешь это ей? Похоже, ты сильно ею очарован, и глупо было бы предполагать, что восхищение исходит лишь с одной стороны. На месте Мамы я бы уже ревновала». {14}

В каждом письме Марксу семья спрашивает, когда он вернется. Вскоре после отъезда мадам Тенге он это и сделал. Без нее в доме Кугельманна стало скучно. Ранее он писал Энгельсу, что останется в Ганновере до выхода книги, и в любом случае ему надо было работать над вторым томом. С возвращением в Лондон он примирился, несмотря на то, что, по его словам, ожидало его дома: «Пытки семейной жизни, домашние конфликты, постоянное преследование и навязчивое требование внимания — вместо того, чтобы без забот работать на свежую голову». {15}

Маркс покинул Лондон 10 апреля, а вернулся 19 мая, по пути задержавшись ненадолго в Гамбурге для встречи с Мейснером и для того, чтобы забрать всю верстку. Хотя вполне возможно, что он стремился вернуться к работе, домой он, казалось, не торопился. На пароходе, идущем из Гамбурга в Лондон, он познакомился с молодой немкой, чья несколько военная выправка привлекла его внимание. Это была ее первая поездка в Лондон, и по стране она планировала путешествовать на поезде, вместе с друзьями. Маркс отважно предложил проводить ее на вокзал. В Лондон они прибыли в два часа дня, но поезд уходил только в 8 вечера, и потому, вместо того, чтобы отправиться домой к ожидавшей его семье, Маркс провел 6 часов со своей случайной знакомой, гуляя по Гайд-парку, угощая ее мороженым в кафе и развлекая всеми возможными способами. В письме Кугельманну он описывает девушку, как милую, веселую и образованную — но аристократичную… и пруссачку до кончиков пальцев.

Оказалось, что эта девушка — Элизабет фон Путткамер, племянница Бисмарка, и Маркс пишет, что она нимало не встревожилась, попав «в лапы красного» {16}. (Когда Маркс был в Ганновере, Бисмарк отправил ему личное послание, в котором выражал желание, чтобы талант Маркса послужил во благо немецкого народа. Об этом абсурдном предложении Маркс не рассказал никому, кроме Энгельса.) {17}

Что касается Маркса и племянницы Бисмарка, то на вокзале они расстались друзьями. Поскольку ни одной другой молодой дамы на пути домой не встретилось, Маркс вернулся, наконец, к жене и дочерям, а также к ожидавшему его с самым, пожалуй, большим нетерпением Лафаргу.

В Лондоне он пробыл всего три дня, после чего уехал в Манчестер — отвезти верстку Энгельсу. Энгельс не читал готовую книгу, и Маркс с волнением ожидал его реакции. Он всегда считал Энгельса своим главным и самым важным критиком — к тому же самым непримиримым и трудным, поскольку Энгельс разбирался в вопросе так же хорошо, как и сам Маркс.

Показательный факт — перед отъездом в Гамбург Маркс рекомендовал Энгельсу книгу Оноре де Бальзака «Неведомый шедевр», которую назвал «произведением, полным восхитительной иронии» {18}. Это была новелла о художнике, который после долгих лет неустанного труда и надежд создал шедевр… который никто, кроме него, не мог видеть и оценить…

Первое впечатление Энгельса было смешанным. Он получил книгу частями, тетрадями по 16 страниц, и критиковать начал очень тактично, мягко заметив, что вторая часть «носит явные следы того, что твои карбункулы в тот момент одерживали над тобой верх, а не ты над ними». Он сказал, что «диалектика» выражена острее, чем в ранней работе «К критике политической экономии», однако некоторые моменты в «Критике» сформулированы лучше, чем в «Капитале». Если бы не это, сказал Энгельс, он читал бы все в полном восторге {19}.

Маркс старательно проигнорировал сомнения и замечания друга, чувствуя огромное облегчение от того, что в целом книга Энгельсу нравится, и пообещал подарить Лиззи Бернс модное в Лондоне платье, если Энгельс найдет для «Капитала» английского издателя — он считал такой шаг неминуемым {20}.

С момента помолвки Лауры и Лафарга основное внимание семьи Маркс было посвящено молодым. Весной 1867 года эта пара произвела фурор в Хэверсток-Хилл, начав брать уроки верховой езды в Хите. Лаура выглядела очаровательно и в седле держалась уверенно, а вот Поль держался скованно и все время норовил ухватиться за гриву лошади, а не за поводья. (Тусси сшила ему специальную подушечку — чтобы было удобнее сидеть после болезненных уроков.) {21} Однако внимание Маркса переместилось на Женнихен. Он беспокоился о своей старшей девочке, доброй и честной, которая в социальном смысле попала в неловкое положение, наблюдая, как готовится к свадьбе ее младшая сестра, а сама не имея при этом ни одного даже потенциального поклонника. Маркс даже пытался уговорить ее поехать в Германию, чтобы сменить обстановку — он находил это необходимым и полезным. Однако Женнихен отказалась: «Напротив, могу тебя заверить, что мне очень комфортно на своем месте… В самом деле, нет ни малейшего повода для проявления надуманной жалости… хотя попыток сделать это предостаточно». {22}

Женнихен давно уже больше интересовалась проблемами интеллектуального толка, а не делами сердечными, сейчас же — в особенности. Поскольку шансы на актерскую карьеру практически испарились — не только из-за слабого здоровья, но и потому, что для дочери Маркса это был бы слишком вызывающий шаг — и Женнихен пробовала себя в драматургии. Пьеса, написанная в тот период, была отчасти драмой, основанной на личных переживаниях, отчасти — политической трагедией, а вдохновляли Женнихен Шекспир и ее собственная семья (одна из реплик пьесы: «Мой дорогой отец, ваши слова ранят мое сердце… Ваши люди рыдают — если вы отречетесь от власти, то кто защитит их?») {23} Кроме того, она много занималась переводами, страницу за страницей переводя английскую, французскую, немецкую поэзию, французские эссе на тему революции 1848 года — и параллельно отслеживая участие Интернационала в забастовках рабочих Англии и Франции {24}. Тихая и неброская на вид, она с каждым днем росла и в политическом, и в литературном смысле.

Летом 1867 года Лафарги пригласили дочерей Маркса приехать вместе с Полем в Бордо. Женни и Маркс не собирались экономить на подготовке дочерей к этому путешествию. Лафарг предложил оплатить расходы, но Маркс не мог принять это предложение — он должен был произвести впечатление человека, который способен сам позаботиться о своей семье. Он использовал деньги, отложенные на оплату аренды дома, чтобы купить билеты на пароход, а затем вновь обратился к Энгельсу с просьбой спасти его от унизительного выселения {25}.

Женни и Карл знали, что отец Лафарга занимался виноторговлей (они были уверены, что достаточно успешно), что он владеет землей и недвижимостью на Кубе, в Новом Орлеане и во Франции. Обещание старшего Лафарга подарить сыну на свадьбу 100 тысяч франков — 4 тысячи фунтов — Женни восприняла, как некий аванс будущей легкой и безбедной жизни своей дочери, а также надеялась с помощью этого брака подыскать хорошие партии и для остальных девочек. Тогда невозможно было представить, что дочери Маркса, при всей своей одаренности, могут добиться чего-то в жизни самостоятельно, без помощи брака. В отношении своих дочерей Женни и Карл мыслили достаточно консервативно.

Одетые в лучшие свои платья, три молодые леди отправились во Францию в сопровождении Поля Лафарга, однако почти сразу выяснилось, что куда удобнее и практичнее для них было бы ехать в своей повседневной одежде. Многочисленные пересадки с поезда на поезд, экипажи, плохая погода, громоздкий багаж и долгий путь — все это не могло не сыграть свою роль. Красивые платья были помяты, прически растрепались, путешественницы устали и испачкались. Впрочем, путешествие морем все равно было восхитительно.

Женнихен писала, что все они находились в приподнятом настроении; родители Лафарга оказались «величественными и благородными людьми». В письме матери Женнихен рассказывала, как ей удалось завоевать их расположение, споря с Полем по поводу атеизма и приведя довод, что абсурдно делать культ из любого «-изма». Однако ее поразило отвращение Лафаргов к тому, что можно назвать «смешанной расой». В редкой ссылке на еврейские корни Маркса Женнихен пишет: «Избранный народ, стыдящийся своих корней, можно только пожалеть».

Девушки пробыли в Бордо некоторое время, а затем вместе с Лафаргами отправились на залитое солнцем побережье Бискайской бухты. Женнихен было 23, Лауре почти 22, Тусси — 12 лет. Они впервые выехали все вместе за пределы Англии. Женнихен, как самая скромная и наименее тщеславная из сестер — и потому заслуживающая наибольшего доверия — сообщила, что их туалеты вызвали «сенсацию» во Франции. Вместе они произвели потрясающее впечатление — и внешнее, и интеллектуальное — но при этом были и милы, и шаловливы. Поль с радостью отдался их обаянию, и вскоре Женнихен и Тусси стали относиться к нему, как к брату {27}.

На побережье они провели весь август и в Лондон вернулись только 10 сентября. Хотя путешествие по Франции было для них совершенно новым и необычным приключением, столь непохожим на обычную их жизнь в кругу семьи, они внимательно следили за судьбой книги отца, о которой Женни и Карл рассказывали в письмах подробно и с оптимизмом. Накануне возвращения девочек домой Женнихен писала: «Наконец-то эти немецкие болваны воздадут нашему Мавру по справедливости — хотя и никогда не смогут полностью расплатиться с ним за все, что он для них сделал». {28}

Верстка «Капитала» так и летала между Лондоном и Манчестером. Стук почтальона в дверь этим августом почти всегда знаменовал очередное критическое письмо Энгельса по поводу «Капитала», а затем человек в красном сюртуке и кепи забирал ответ для пересылки в Манчестер. Маркс едва ли не вслух разговаривал с письмами Энгельса, обращаясь к другу так, словно он был рядом с ним (Тусси вспоминала, как из кабинета доносились возгласы отца «Нет, это не так!», «Ты совершенно прав!» — а иногда громкий хохот Маркса в ответ на ехидные и остроумные замечания Энгельса) {29}. То, что девочки и Лафарг больше месяца были в отъезде, казалось, помогло Марксу ускорить свою работу. 14 августа он закончил правку 48 листов верстки и пообещал закончить работу в течение этой недели {30}. На этот раз он справился даже раньше: через два дня, в два часа ночи Маркс закончил окончательную правку книги «Капитал. Том I».

Измученный, довольный, благодарный, он пишет Энгельсу короткое письмо:

«Итак, этот том готов. Только тебе обязан я тем, что это стало возможным! Без твоего самопожертвования ради меня я ни за что не мог бы проделать всю огромную работу по трем томам. Обнимаю тебя, полный благодарности!!»[57]

Маркс посвятил «Капитал» другому своему другу, верному и преданному до конца жизни — Люпусу {31}.

В целом Энгельс был поражен, с какой легкостью и каким простым языком Маркс умел объяснить сложнейшие экономические теории. Он отмечал, что впервые в таком полном объеме были раскрыты взаимоотношения труда и капитала {32}. Энгельс пояснял позднее: «Маркс выяснил, что капиталисты, как и феодалы, как и рабовладельцы, достигали успеха за счет использования огромного количества других людей». {33}

Однако Энгельс был объективен и не только хвалил книгу. Он умел критиковать — и предвещал трудности, которые возникнут, когда книга попадет в руки простых читателей:

«Но как мог ты оставить внешнюю структуру книги в ее теперешнем виде! Четвертая глава занимает чуть ли не 200 страниц и имеет только четыре раздела с заголовками, которые напечатаны обычным шрифтом вразрядку и с трудом отыскиваются. При этом ход мыслей постоянно прерывается иллюстрациями, и иллюстрируемый пункт нигде не резюмируется в конце иллюстрации, так что постоянно от иллюстрации одного пункта переходишь прямо к изложению другого. Это страшно утомляет, а при недостаточно остром внимании даже запутывает». {34} [58]

К тому времени, как Энгельс прислал эти замечания, менять что-то в немецком издании было уже поздно — верстка с правкой была отослана Мейснеру, и начался набор текста. В середине сентября Маркс и Лафарг нанесли Энгельсу краткий визит — чтобы Энгельс и Лафарг могли познакомиться лично — а когда они вернулись в Лондон, «Капитал» уже ждал их, тысяча экземпляров сошла с печатного станка {35}.

Ближний круг Маркса встретил это событие со сдержанной радостью. Из горького опыта было уже хорошо известно: если пресса не обратит на книгу внимания, все окончится неудачей. Соратники принялись за работу, чтобы избежать повторения прошлых ошибок. Лаура и Лафарг начали перевод предисловия к «Капиталу» на французский, чтобы напечатать его во Франции {36}. Маркс, Женни и Женнихен писали письма всем своим знакомым в Германии, Швейцарии, Бельгии и Америке, сообщая о выходе книги и предлагая обговорить условия продажи и распространения книги в этих странах. Энгельс написал, по меньшей мере, 7 анонимных рецензий на «Капитал» для немецких и английских читателей в Европе и Америке; причем все были написаны в разной манере и стиле — некоторые были критическими статьями, некоторые содержали экономический анализ, некоторые — обзор книги с социальной точки зрения {37}. (Сама творческая натура, Женнихен буквально аплодировала его способности перевоплощения в различных персонажей и маскировки.) {38} Энгельс же понукал коллег и друзей к таким же действиям, чтобы обеспечить успех «Капиталу». Он говорил Кугельманну, что и короткие, и подробные рецензии и заметки в прессе необходимы и что они должны появляться быстро и единым фронтом. «Мы должны сделать невозможным для этих джентльменов продолжение политики тотального замалчивания, которую они так любят». Энгельс предложил также опубликовать хотя бы одну отрицательную рецензию, что пошло бы «Капиталу» только на пользу.

«Главное, чтобы книгу обсуждали снова и снова. И поскольку Маркс в этом деле не может участвовать непредвзято, а кроме того, он застенчив, словно юная дева, проследить за этим должны мы. Говоря словами нашего друга, Иисуса Христа, мы должны быть невинны, аки голуби, и мудры, аки змеи». {39}

Тем временем Маркс чувствовал себя все несчастнее. Некоторые его коллеги, получив книгу, пребывали от нее в недоумении. Маркс пообещал жене Кугельманна, Гертруде, которая честно призналась, что «не знает, что с этой книгой делать», прислать ей «руководство, как правильно читать» {40}. Чуть позже он и в самом деле указал несколько глав, которые назвал более читаемыми, и посоветовал Кугельманну объяснить своей жене сложную для нее терминологию {41}.

Питер Фокс, английский делегат Интернационала, тот самый, который утомил Лауру своим заиканием, сообщил после получения книги, что чувствует себя «человеком, которому подарили слона, но не сказали, что с ним делать». {42} Один молодой немецкий промышленник, прочитав книгу, предположил, что Маркс подвизается в ткацком бизнесе {43}.

Примерно через месяц после публикации «Капитала» Маркс вновь не мог спать, и его снова мучили карбункулы, целая россыпь которых образовалась в таком месте, что лежать он мог только на боку. Он заявил, что не может работать над вторым томом — отчасти из-за проблем со здоровьем, отчасти из-за финансовых неприятностей, которые усугубились, поскольку с ними вместе теперь жил и Лафарг {44}. Разумеется, истинной причиной его творческого паралича была необъяснимая тревога, с которой он ждал реакции на выход первого тома. Отчаянно пытаясь найти убежище в этот мучительный для него период, Маркс находит его в чтении французских порнографических стихов XVI века, которые прилежно переписывает и отправляет в письмах Энгельсу {45}.

К ноябрю никакой реакции на выход «Капитала» все еще нет. Он не только не стал «бомбой для буржуазии» — он вообще никакого впечатления не произвел. Маркс пишет: «Молчание по поводу моей книги заставляет меня нервничать». После 16 лет труда, после жертв, принесенных его семьей, великая книга Маркса «Капитал», изданная в 1867 году в Гамбурге, не получает никакого признания (IISG, Амстердам).

Маркс пишет Энгельсу: «Пока мы должны делать то, что так хорошо умеют делать русские — ждать. Терпение — вот основа русской дипломатии и причина их успехов. Однако мы, живущие всего один раз, можем и не дожить до счастливого дня». {46}

За ноябрем проходит декабрь — и по-прежнему царит молчание. Маркс признается, что от расстройства совсем слег. В новогоднем поздравлении Энгельсу он пишет, что «только три дня, как смог начать садиться, а до этого лежал, весь скрюченный. Отвратительный приступ. Ты можешь лучше оценить его степень — три недели никакого курения! У меня до сих пор трясется голова». {47}

Хотя Маркс и говорил о русском терпении, сам он терпеливым человеком никогда не был, кроме того, он ошибался, оценивая готовность людей к серьезным переменам — будь то их способность воспринимать новые идеи, или подняться на восстание. Он неоднократно повторял, что потребуются годы, если не десятилетия, чтобы обучить рабочий класс и подготовить его к тому, чтобы он смог взять бразды правления… и при этом он искренне ждал, что пролетарии не только смогут принять и понять «Капитал», но и сделают это быстро. А ведь даже физически это был воистину неподъемный труд — не говоря уже о математических формулах, цитатах на иностранных языках, отсылках к литературным и философским произведениям и абстрактном теоретизировании, которые делали этот труд практически неприступной крепостью для простого рабочего.

Представленная Марксом концепция ему самому была ясна, как день — потому что они с Энгельсом обсуждали ее с 1844 года. Казалось, друзья забыли о том, что идеи Маркса (пусть и не все из них были новыми и оригинальными {48}) были скомбинированы таким образом, чтобы произвести подобие теоретического землетрясения — революцию в умах, способную потрясти основы молодого капиталистического общества… а оно к 1867 году находилось в наивысшей точке своего расцвета {49}. Своей книгой Маркс словно поднимал перед обществом зеркало, в котором эксплуататоры и эксплуатируемые могли видеть истинный ужас их взаимоотношений глазами Маркса.

Кроме того, «Капитал» можно считать «книгой в книге». Маркс широко использовал сноски — некоторые из них занимали целую страницу — и это заставляло читателя чувствовать, что он должен понимать не только текст, но еще и комментарии к нему — одновременно. Это было похоже на то, как если бы пианист одновременно играл два произведения — и слушатели в результате не слышали толком ни одного из них.

В некотором смысле подобный стиль изложения был неосознанной данью Маркса своим еврейским корням и талмудической традиции; он напоминал еврейскую гомилетическую традицию чтения Агада, в которой сентенции классических текстов талмуда пояснялись на двух уровнях — явном и скрытом, при помощи шепотов и вскриков.

Книга Маркса была трудна даже для интеллектуалов, способных понять ее суть и не испугаться формы изложения. Некоторые расценили книгу как 800-страничный акт агрессии.

Британский социалист Генри Хиндман описал наиболее типичную реакцию его современников на «Капитал»:

«Мы сегодня привыкли, особенно в Англии, фехтовать безопасными рапирами с мягкими наконечниками, и потому яростный натиск Маркса, его атака смертоносным стальным клинком, казались настолько неправильными, что наши псевдо-бойцы, джентльмены, выпускники гимназий были ошеломлены и просто не могли поверить, что этот беспощадный полемист, яростный критик капитала и капитализма был на самом деле глубочайшим мыслителем нашего времени». {50}

В своей книге Маркс намеревался описать происхождение, деятельность и последующее падение капиталистической системы. Читатели, уже знакомые с «Манифестом коммунистической партии», могли искать в «Капитале» еще один призыв к восстанию. Однако «Капитал» был совсем иным — это работа учителя, а не бойца. Описываемая здесь революция — плод долгого и медленного процесса. Здесь одновременно обсуждаются и скромные достижения — вроде сокращения продолжительности рабочего дня — и общественные катаклизмы, вроде полного уничтожения экономической и социальной системы, зародившейся в XVI веке и выросшей в промышленного и военного монстра, пожирающего людей и окружающую среду, чтобы удовлетворить свою вечную жажду наживы и получения прибыли.

«Открытие золотых и серебряных приисков в Америке, искоренение, порабощение и погребение заживо туземного населения в рудниках, первые шаги по завоеванию и разграблению Ост-Индии, превращение Африки в заповедное поле охоты на чернокожих — такова была утренняя заря капиталистической эры производства. {51} …Капитал источает кровь и грязь из всех своих пор, с головы до пят. {52}»[59]

Чтобы добраться до революции, Маркс впервые проводит читателей по всему пути — показывая внутреннюю работу капиталистической системы; отчасти, возможно, именно это смутило и разочаровало его аудиторию. На первых 250 страницах он разобрал экономические, а значит, и социальные отношения почти на клеточном уровне. Он начал свою книгу с настолько близкого, пристального и подробного анализа, например, товаров, что читателю было трудно увидеть за этим общую драматическую картину.

«Возьмем, далее, два товара, например пшеницу и железо. Каково бы ни было их меновое отношение, его всегда можно выразить уравнением, в котором данное количество пшеницы приравнивается известному количеству железа, например: 1 квартер пшеницы = a центнерам железа. Что говорит нам это уравнение? Что в двух различных вещах — в 1 квартере пшеницы и в a центнерах железа — существует нечто общее равной величины. Следовательно, обе эти вещи равны чему-то третьему, которое само по себе не есть ни первая, ни вторая из них». {53} [60]

Однако как только Маркс разъясняет, что «нечто общее для обоих продуктов» на самом деле является продаваемым человеческим трудом, «Капитал» становится неоспоримым научным изысканием.

Маркс, диалектический материалист, выводит из ранних своих работ то, что экономика не может существовать только в виде понятных избранным, но мертвых по сути формул. Чтобы заставить отказаться от иного взгляда, нужно окутать законы рынка ореолом тайны, скрывать свои действия и заставлять массы слепо следовать указаниям шаманов от финансов, которые утверждают, что лишь они достойны хранить ключи от всех секретов. Человечеству оставалось бы лишь со страхом взирать на непонятные чудеса и окончательно утратить возможность стряхнуть с себя цепи этой зависимости.

Маркс был готов показать, что никакой тайны не существует, хотя капиталисты (как и короли до них) надеются, что пролетариат никогда не сможет обнаружить, насколько далеко от божественного происхождение их власти.

Используя в качестве модели типичное промышленное рабочее место XIX века в Англии, Маркс описывает систему, в которой человека по-прежнему покупают, хотя и при формальном отсутствии рабства. Рабочий — тоже владелец товара, самого себя. Он продает свой труд покупателю или работодателю на определенный период времени. В обмен работодатель дает ему оборудование (средства производства) и заработную плату {54} (то, что Маркс позднее назвал «иррациональной внешней формой внутренних отношений» {55}). Однако здесь встает вопрос: как определяется заработная плата? На описываемом Марксом рынке цену труда определяет так называемая минимальная заработная плата, другими словами — то количество денег, которое нужно рабочему, чтобы он просто мог бы жить и сохранять работоспособность. Затем Маркс добавляет к расчету заработной платы еще один элемент. Он хладнокровно рассматривает человека наравне с машиной — именно так видит рабочего капиталист — и делает вывод: рабочий не может работать вечно. Как и любое оборудование, он подвержен износу, а в конечном итоге разрушению, т. е. смерти. Поэтому заработная плата должна обеспечивать рабочему не только возможность поесть и найти себе жилье — но и возможность воспроизводиться, иметь детей, которые станут новым поколением рабочих, новым «оборудованием» капиталиста.

Маркс утверждает, что существуют две конкретные характеристики трудовых отношений при капитализме. Во-первых, рабочий работает под контролем капиталиста, который приобретает труд рабочего на согласованный период времени; во-вторых, продукт, производимый рабочим, является собственностью работодателя. Продукт затем будет продан, доход от этого полностью пойдет в карман капиталиста {56}.

Предположим, что капиталист оплачивает рабочую силу в день согласно ее стоимости; тогда ему принадлежит право использовать ее в течение этого дня — точно так же, как он использовал бы любой другой товар, например, лошадь, арендованную на сутки… Трудовой процесс представляет собой взаимоотношения между тем, что капиталист купил, между теми товарами, которые стали его собственностью. Следовательно, продукт этого процесса принадлежит ему — так же, как вино, являющееся конечным продуктом брожения {57}.

Однако, чтобы получить прибыль, работодатель должен найти способ добиться большей отдачи от купленных товаров. И самый простой способ для этого, по словам Маркса, таится в расплывчатой сущности товара под названием «труд». Здесь Маркс вводит основные понятия «главной основы капиталистической системы» — прибавочный продукт и прибавочная стоимость. Нанимая рабочего, работодатель соглашается выплачивать заработную плату, равную стоимости поддержания определенного уровня жизни и работоспособности рабочего. В свою очередь, за это рабочий соглашается работать определенное количество часов и дней в неделю. Но если, например, при 12-часовом рабочем дне рабочий за 6 часов производит достаточно продукта, чтобы компенсировать затраты работодателя на заработную плату, он не может остановиться, он вынужден продолжать работать еще 6 часов. Стоимость произведенного за это время продукта идет в карман не к рабочему, а к работодателю. Таким образом, 6 часов рабочий работает без оплаты, и произведенный им избыток продукта приносит капиталисту чистую прибыль после дальнейшей продажи произведенного продукта. Капиталист может увеличивать размер этой прибыли и дальше, увеличивая продолжительность рабочего дня, сокращая количество рабочих, используя труд женщин и детей, чей заработок всегда меньше — либо путем использования машин, которые ускоряют производство: при этом рабочий «погашает» свой заработок за 4 часа, и уже 8 часов трудится бесплатно.

«Действием рабочей силы не только воспроизводится её собственная стоимость, но и производится, кроме того, избыток стоимости. Эта прибавочная стоимость образует избыток стоимости продукта над стоимостью элементов, потреблённых для образования продукта, т. е. над стоимостью средств производства и рабочей силы». {59} [61]

Согласно Марксу, секретный ингредиент успеха капиталиста заключается в способности использовать не только труд, но и неоплаченный труд.

В докапиталистической системе ремесленники, мелкие фабриканты или аграрии продавали свои товары за деньги, чтобы купить другие товары (формула Маркса: Товар-Деньги-Товар), однако капиталисты, по его словам, начинают покупать товары чтобы продать их за деньги (и формула меняется: Деньги-Товар-Деньги) {60}.

Простое товарное обращение — продать, чтобы купить — не является средством денежного обращения, это способ присвоения потребительской стоимости, удовлетворения личных потребностей. Денежное обращение — суть капитала — напротив, является самоцелью, поскольку увеличение стоимости возможно только при постоянно обновляемом движении. Таким образом, обращение капитала не имеет никаких ограничений.

Как сознательный представитель и инициатор этого процесса, владелец денег становится капиталистом. Его личность, вернее, его карман становится отправной точкой, откуда денежный поток берет свое начало и куда возвращается… Присвоение все больших и больших богатств со временем становится единственным мотивом его действий как капиталиста… Неустанный и бесконечный процесс получения прибыли — единственная его цель {61}.

С каждой новой сделкой деньги капиталиста уходят все дальше от своего источника — рабочего — однако никакая дальность этого расстояния, говорит Маркс, не в силах ослабить или уничтожить эту связь. Если прибавочная стоимость, присвоенная капиталистом, используется для того, чтобы окружить себя роскошью, или превращается в инвестиции — в недвижимость или биржу — или делится между капиталистами (только между капиталистами — малоэффективно, согласно Марксу) в виде финансовых механизмов типа кредитов и процентов — то все эти вещи и бумаги, по существу, являются «материализацией неоплаченного труда» {62}.

С одной стороны, процесс производства непрерывно преобразует материальные ценности в капитал, в средство создания еще большего богатства и средства удовлетворения капиталиста. С другой стороны, рабочий, выходя из этого процесса, остается тем же, чем он был на входе, источником получения богатства, но лишенным любых средств для присвоения части этого богатства… Таким образом, рабочий постоянно производит материальные ценности, само это богатство, но в форме капитала, или формы чужой власти, которая господствует и эксплуатирует его {63}.

Как описывает Маркс, «в капиталистическом обществе свободное время одного класса приобретается путем преобразования жизни рабочих масс — в рабочее время». {64} Маркс признает претензии работодателя на компенсацию затрат — он предоставляет фабрики и оборудование, при помощи которых рабочий занимается производством. В «Капитале» вымышленный фабрикант восклицает: «А так как наибольшая часть общества состоит из таких голяков, то не оказал ли он своими средствами производства, своим хлопком и своими веретёнами, неизмеримую услугу обществу и самому рабочему, которого он, кроме того, снабдил ещё жизненными средствами? И не следует ли ему записать в счёт эту услугу?» {65} [62]

Маркс не отрицает права на компенсацию финансовых расходов на производство, даже на компенсацию хлопот об успехе предприятия, однако настаивает, что это не должно происходить за счет других людей. Именно эта несправедливость, как видит ее Маркс, присуща капиталистической системе, изначально основанной на частной собственности и движимой алчностью и жаждой наживы. Прибыль не делится с рабочим, который ее и произвел — наоборот, капиталист постоянно ищет способы сокращения своих расходов для получения большей прибыли — и сокращения того, что могло бы стать вознаграждением за труд рабочего. При капитализме технические инновации, постоянно колеблющиеся рынки, процветающие сегодня и обрушивающиеся завтра, соперничество между капиталистами, приводящее к поглощению мелких производств более крупными — все направлено на достижение одного результата: люди остаются без работы, обеспечивая еще два вида выгоды — капиталисты видят, как растет их прибыль, и приобретают в свое распоряжение целую армию безработных. Эти люди, которых Маркс называет «промышленными резервистами», все время наготове, представляя собой и гарантию, и угрозу. Гарантия — в том, что работодатель всегда будет иметь стабильный резерв рабочей силы, готовой заменить умерших рабочих или заполнить новые рабочие места во время экономических подъемов. Угроза — трудноопределима, но хорошо понятна: рабочие, боящиеся, как бы безработные не заняли их место, соглашаются в отчаянии на заниженную заработную плату. В целом можно говорить о том, что работодатели используют «промышленных резервистов» для снижения стоимости труда рабочих {66}.

Исайя Берлин утверждал, что если бы рабочие, читавшие «Капитал» Маркса, не поняли из книги ничего — то уж точно поняли бы одну мысль: «существует всего один класс, который производит больше богатств, чем потребляет, и производимое им присваивают другие люди — просто в силу того, что являются единственными владельцами средств производства, таких как природные ресурсы, машины, транспорт, финансовые кредиты и т. д., без чего рабочие не могут работать; контроль над ними дает контролирующим возможность и власть заставить остальное человечество капитулировать перед ними под угрозой голода». {67}

Маркс иллюстрировал свой экономический трактат беспощадно жестокими примерами эксплуатации из британской фабричной системы, описывая не только жестокое обращение со взрослыми мужчинами, но и издевательства над десятками тысяч детей, некоторым из которых едва исполнилось 2 года. Кроме того, он часто использует отсылки к литературным произведениям. Так, он вспоминает о Робинзоне Крузо, который даже после кораблекрушения ведет себя, «как истинный британец», с помощью часов, книги и пера управляя своим островом сокровищ. В духе Диккенса Маркс цветисто называет капиталистического обывателя «денежным мешком» {68}. Кроме того, в книге много аллюзий с готической литературой. Маркс пишет:

«Капитал — это мертвый труд, который, как вампир, оживает лишь тогда, когда всасывает живой труд и живёт тем полнее, чем больше живого труда он поглощает». {69} [63]

В своей слепой неутолимой страсти он, вечно голодный, словно вервольф, жаждет заполучить бесплатный труд, переступая не только моральные, но и физические, максимально возможные для человека пределы рабочего дня. Он узурпирует время отдыха, свежий воздух, солнечный свет… отнимает время, отведенное на крепкий сон, дающий возможность восстановить силы, просто на отдых, который так необходим измученному организму {70}.

«Капитал» Маркса — который во всех смыслах был своего рода эпосом завоевателей и завоеванных — объяснял, что даже будучи порабощенным и измученным, рабочий класс не лишен сил и некоторой толики власти полностью. Сама природа капиталистического производства, когда рабочие собраны в одну сплоченную общность, создает почву для сопротивления; рабочие осознают свою силу, заключенную в единстве, и свои антагонистические взаимоотношения с капиталом {71}. В определенный момент эти рабочие начнут предъявлять свои требования — сокращение продолжительности рабочего дня и компенсация, отражающая истинную стоимость их труда. «На смену напыщенному и помпезному списку «неотъемлемых прав человека» приходит скромная Великая Хартия ограниченного законом рабочего дня», которая ясно даст понять, «когда заканчивается время, которое рабочий человек продает, и начинается его собственное время». {72} Рабочие, разумеется, предъявят эти требования, как любой продавец вправе выставить свои условия покупателю, правда, в этом случае покупатель не заинтересован в гуманности; однако это противостояние неминуемо приведет к разжиганию глобальной борьбы между классом капиталистов и рабочим классом.

Маркс также предвидел антагонизм внутри самого класса капиталистов, которые будут уничтожать друг друга в погоне за богатством, убирая с дороги конкурентов для создания монополий и бизнес-империй, чье влияние будет простираться на целые страны и континенты. Но и это в конечном итоге, по Марксу, поможет рабочим: уменьшение количества магнатов на вершине денежной пирамиды укрепит ее основание. Это, в свою очередь, спровоцирует еще большую нищету и лишения — и тем самым быстрее сплотит несчастных для сопротивления и борьбы. Они создадут собственное общество, то, в котором будут правильно относиться к средствам производства — ибо они и есть средства производства. Этот класс, в свою очередь, станет слишком мощным для того, чтобы капиталисты могли подчинить его себе {73}. Результатом этого станет появление кооперативных предприятий и установление общей собственности на природные ресурсы, а также на средства производства и оборудование, необходимые для того, чтобы колеса коммерции продолжали крутиться. Маркс предсказывал, что эта экономическая и социальная революция будет гораздо более бескровной, чем те, что происходили при зарождении капитализма.

Преобразование личной частной собственности, происходящей из частного труда, в капиталистическую частную собственность — процесс, естественно, несравнимо более затяжной, насильственный и трудный, чем превращение капиталистической частной собственности, уже практически основывающейся на общественном производстве, в социалистическую собственность. В первом случае перед нами экспроприация народных масс несколькими узурпаторами, во втором — обратный процесс, экспроприация экспроприаторов {74}.

В одну эту книгу Маркс вложил годы труда и размышлений — свои собственные, а также тех экономистов и философов, которые были его предшественниками. С одной стороны, этот труд был написан в высшей степени техничным, академическим языком, с другой — уже на следующей странице читатель мог окунуться в легкий, ехидный, насмешливый стиль наиболее эксцентричных полемик Маркса. Если Энгельс обнаружил в «Капитале» отголоски фурункулеза Маркса, еще легче было отыскать там следы страданий его семьи или воспоминания о той нищете, которую Маркс видел и знал на улицах Манчестера и Лондона.

Автор «Капитала» был выдающимся философом, экономистом, ученым, социологом и писателем — но помимо этого он был еще и хорошо знаком с медленной агонией духа тех, кто обречен страдать в нищете, будучи окружен непомерным богатством других.

Пока окружение Карла ждало реакции на выход его труда, 23 декабря Кугельманн сделал странный подарок человеку, которого он боготворил. Женни описала эту сцену.

«Вчера вечером мы все были дома и сидели внизу, что у англичан означает — на кухне, откуда все «блага цивилизации» начинают обычно свой путь наверх. Мы были заняты готовкой Рождественского пудинга — со всем возможным тщанием. Просеивали изюм (самая неприятная и липкая работа), рубили миндаль, апельсиновые и лимонные корки, растопили сало и вместе с яйцами и мукой замесили сложное тесто, как вдруг раздался звонок, было слышно, как возле дома остановился экипаж, на лестнице прозвучали загадочные шаги, а в конце концов сверху донесся голос, сказавший «Большая статуя прибыла!»

Это был олимпийский подарок автору «Капитала» — Кугельманн прислал Марксу массивный бюст Зевса.

Женни поблагодарила его в письме за попытки получить отзывы и рецензии в немецкой прессе:

«Может показаться, что искренним аплодисментам немцы предпочитают полное молчание… Дорогой мистер Кугельманн, поверьте мне — на свете очень немного книг, которые были бы написаны в столь же трудных жизненных обстоятельствах, и я уверена, что могла бы описать потайную сторону этой работы, рассказав о многих, немыслимо многих трудностях и муках, сопровождавших эту книгу. Если бы рабочие только подозревали о жертвах, которые потребовались для этой работы, написанной исключительно для них и их пользы и блага, они, возможно, проявили бы к ней больше интереса».

Женни завершила свое долгое послание словами шутливого дружеского упрека Кугельманну:

«Почему вы обращаетесь ко мне столь формально, что даже используете слова «милостивая государыня»? Это мне-то, старому ветерану, поседевшему на полях наших сражений, другу, попутчику и товарищу по скитаниям?»

Она подписала письмо «Всегда Ваша Женни, не милостивая и не по милости Божьей». {75}

33. Лондон, 1868

«Капитал» не окупит даже тех сигар, что я выкурил за его написанием.

Карл Маркс {1}

«Я пишу тебе голый и весь в спиртовых компрессах. Я впервые вышел из дома позавчера, в Британский музей, разумеется, потому что я все еще не в состоянии писать. Вчера у меня появилось новое высыпание под левой грудью». {2}

Это Маркс пишет Энгельсу в одном из первых писем 1868 года. Он проболел четыре месяца, с того самого момента, как получил первый экземпляр своей книги «Капитал». Он называет свои карбункулы «сухими бутонами» подмышками {3}, «монстром» — на левом плече. «Кажется, это дерьмо никогда не закончится» {4}. К фурункулезу добавились хроническая головная боль и «колющие боли по всему телу, это все моя кровь». Его мрачное заключение: чтобы быть здоровым, надо быть богатым, «вместо того, чтобы быть нищим дьяволом, вроде меня, бедным, словно церковная мышь» {5}. Позднее он замечает: «Как права была моя мать! «Лучше бы Карелл создавал себе капитал…» {6}

Если тело Карла еще бунтовало и сопротивлялось равнодушию общества к его книге, Женни казалась полностью сломленной. Она жила надеждами на «Капитал», веря, что он сотворит чудо — изменит Германию, изменит мир, изменит их жизни к лучшему. Теперь, когда книга вышла и осталась практически незамеченной, Женни оглядывалась на прожитую жизнь и спрашивала себя: а стоило ли это таких жертв? Потери Муша? Бесконечных лет нищеты и болезней? Опасений, что будущее дочерей будет скомпрометировано прошлым их родителей?

Ничто в ее письмах не говорит о том, что Женни хоть на миг отказалась разделять идеи, бурлящие в голове ее мужа, однако после того, как выход «Капитала» был встречен всеобщим молчанием, она признается Кугельманну: «Моя вера иссякла, мое мужество исчерпано самой жизнью». {7}

Ей скоро 54. Прожив половину этого срока женой Маркса, она устала. Женни даже ситуацию Эрнестины Либкнехт, чей муж Вильгельм арестован в Пруссии, находит выгодно отличающейся от ее собственной.

«Откровенно говоря, борьбы и страданий в повседневной жизни ничуть не меньше, чем в жизни таких ярких натур, — пишет она Эрнестине. — Более того, я сама знаю примеры, когда в моменты кризисов товарищи по партии приходят на помощь к жене и детям и помогают даже лучше, чем сам муж». {8}

Настроение у нее мрачное и часто подавленное, и Женни плохо уживается с дочерьми и мужем. Она продолжает играть роль хозяйки дома перед друзьями Маркса и товарищами по Интернационалу, однако становится все более независимой; путешествует самостоятельно, более свободно общается со своими друзьями-«обывателями».

Женни любила своего мужа и, как она и говорила Кугельманну, считала себя его товарищем и соратником по партии, однако для нее настало время, когда ей хотелось идти вперед, развиваться — выйдя при этом из тени своего мужа.

Из-за соглашения с Мейснером Маркс должен был усиленно работать над вторым томом «Капитала», но из-за болезни и постоянного беспокойства о судьбе первого тома он почти не продвинулся вперед. Вместо этого он штудирует мировую прессу в надежде найти упоминания о своей книге — и в середине января бальзамом для его израненного сердца становится маленькая заметка в лондонской «Saturday Review», в которой написано:

«Взгляды автора могут быть столь же губительны, какими мы их и полагаем, но не может быть никакого сомнения в отточенности его логики, энергичности риторики и том обаянии и пылкости, с которыми он представляет читателю самые сухие проблемы политической экономии». {9}

Впрочем, этого все равно слишком мало, чтобы компенсировать почти полное отсутствие интереса к «Капиталу». К счастью для Маркса и его семьи, события в личной и политической жизни помогают переключить свое внимание, на некоторое время забыть о горьком разочаровании, связанном с «das Buch» — как они ее называют, «Книгой» {10}.

Один из таких отвлекающих факторов — ирландский вопрос, который будет занимать Маркса и его домашних, особенно — дочерей, долгие годы.

Трагедия Ирландии корнями уходила в века, однако один из самых черных моментов ее истории относится к 1801 году, когда Ирландия проиграла в восстании, вдохновленном революциями в Америке и Франции, и была насильственно введена в состав государства-победителя — Англии. Ирландский парламент, чья история насчитывала 5 веков, был распущен, а незначительная группа депутатов от него формально введена в Вестминстерский парламент Англии. Даже ирландская католическая церковь была поглощена церковью англиканской, поскольку политическое объединение подразумевало и религиозный союз. Следующий трагический — и поворотный — пункт истории — голод 1840-х годов из-за неурожая картофеля, когда миллионы ирландцев умерли или эмигрировали из страны. Этот кризис был спровоцирован отчасти английскими аграрными реформами, к которым английские землевладельцы силой принуждали крестьян на их крошечных земельных наделах, где картофель всегда был основной сельскохозяйственной культурой — а отчасти политикой английского правительства.

Когда голод уже начался, эта политика фактически оставила судьбу голодающих крестьян в руках землевладельцев, которые, игнорируя умирающих людей, деловито экспортировали мясо и зерно с ирландских ферм на прибыльный иностранный рынок. Это преступление навеки осталось в памяти ирландцев, которым пришлось с горечью осознать, что многие британские парламентарии, у которых к Ирландии был экономический интерес, попросту нажились на несчастьях и смерти людей.

Голод навсегда изменил Ирландию. Возле деревень со временем появились поместья, хотя крестьяне так и ютились в хижинах из глины, крытых тростником. Однако множество крестьянских общин исчезло навсегда, и обширные пахотные земли стояли под паром. Английское правительство, видя эту картину и отчаянно нуждаясь в пастбищах для скота, в 1849 году приняло закон, по которому можно было отбирать поместья у обанкротившихся хозяев и не оказывать им больше никакой поддержки. Это согнало еще больше ирландцев с насиженных мест; оставшиеся в массовом порядке оставались без работы, так как пахотные некогда поля были пущены под пастбища {11}. Карл Маркс отмечал, что между 1855 и 1866 годами более миллиона ирландцев были вытеснены с их земли 10 миллионами голов крупного рогатого скота, свиней и овец. Он полагал, что целью Англии было очистить Ирландию от ирландцев и превратить эту территорию в собственный сельскохозяйственный придаток {12}.

В 1850-е годы ирландские иммигранты в Америке создали группу под названием Ирландское Республиканское Братство, ставшую более известной как движение фениев. Конечной целью группы было вооруженное восстание с целью изгнания англичан из Ирландии. Многие из членов этой организации стали опытными бойцами, солдатами в 1860-х, сражаясь во время Гражданской войны. Когда они возвращались домой, им требовалось очень немного времени, чтобы настроить в свою пользу местное население — нуждавшееся лишь в оружии и четкой организации, чтобы быстро превратиться в повстанческую армию; уже через несколько лет в Ирландии насчитывалось, по некоторым оценкам, несколько сотен тысяч последователей фениев {13}. В Манчестере и его окрестностях, где ирландская диаспора была очень велика, каждый шестой либо уже был фением, либо симпатизировал движению {14}.

В сентябре 1867 года в Манчестере были арестованы за бродяжничество два ветерана Гражданской войны в США. Событие незначительное, на первый взгляд, и полиция уже готовилась отпустить бродяг, когда неожиданно выяснилось, что они были важными фигурами среди фениев. Один из них — полковник Томас Келли, руководитель провалившегося в начале этого года восстания — собирался взять под контроль деятельность фениев в Англии. Другой — его адъютант, капитан Майкл Дизи.

Арест этих людей стал настоящей сенсацией для английских секретных служб, которые были страшно довольны тем, что пресловутая парочка попалась в руки полиции. Для ирландцев Манчестера это тоже была сенсация, только иного рода — и диаспора тут же занялась разработкой плана освобождения пленников {15}.

«Жена» Энгельса, Лиззи, была посвящена в заговор {16}, достигший своей кульминации 18 сентября, когда полицейские, перевозившие Келли и Дизи в Лондон, были атакованы прямо на железнодорожной станции. В то утро семеро полицейских противостояли 30–40 ирландцам; большинство из них были без оружия, но у некоторых имелись револьверы. Выстрелом из толпы была убита лошадь, после чего ирландцы бросились на полицейский фургон, пытаясь освободить пленников. Началась беспорядочная пальба, были убиты констебль и случайный прохожий. Полицейское подкрепление оцепило район, две дюжины участников нападения были мгновенно арестованы, однако Дизи и Келли с помощью подпольщиков удалось скрыться {17}. Лиззи Бернс, уже неоднократно помогавшая фениям, находившимся в бегах, приютила беглецов в доме Энгельса {18}. Оставив позади себя социальный хаос, Келли и Дизи в конце концов добрались до Америки {19}.

Маркс и Энгельс осуждали методы фениев — путь насилия и постоянных заговоров — но горячо поддерживали ирландцев в борьбе против английского господства {20}. Возможно, опасаясь, как бы не было раскрыто участие Лиззи в заговоре, если Маркс подготовит заявление в поддержку ирландцев, Энгельс предупредил друга, что они ни при каких обстоятельствах не должны демонстрировать даже осведомленность об акциях фениев, которые, по словам Энгельса, действовали по приказу «ослов и эксплуататоров» {21}. Однако про себя Энгельс высоко оценил акцию по освобождению пленников и даже возил Лафарга на место ее проведения через 4 дня после происшествия {22}. Кугельманну он писал смело и открыто: «Вы, должно быть, слышали о небольшом сюрпризе наших фениев. Дело было организовано и выполнено — великолепно; однако, к сожалению, зачинщики пойманы». {23}

Тем временем друг Маркса, Эрнест Джонс, выступал в качестве адвоката арестованных зачинщиков. Из 26 задержанных пятеро были признаны виновными, им предъявили обвинение в убийстве. Приговор никого не удивил: пять обвинительных вердиктов, пять смертных приговоров, каждый из которых был встречен криками «Господи, помилуй ваши души!» и «Боже, спаси Ирландию» {24}. Тем не менее, вскоре один из приговоренных был помилован, поскольку открылось, что против него были даны ложные показания; дело остальных — поскольку и они были объявлены жертвами нечистоплотного расследования — получило широкую огласку в обществе, среди ирландцев, среди оппозиционных организаций и даже в официальной прессе {25}. Маркс пытался подключить к протесту членов Интернационала, призывая выступить в поддержку фениев и говоря:

«Не говоря уж о международном правосудии, это событие является предпосылкой освобождения английского рабочего класса, изменения и превращения насильственно навязанного союза — читай, порабощения Ирландии в равную и свободную конфедерацию, если это возможно, или в полную независимость — если это потребуется». {26}

21 ноября 25 тысяч человек собрались в Лондоне, чтобы передать королеве прошение о помиловании. Однако два дня спустя трое фениев были казнены {27}. Этот исход тоже мало кого удивил. Во время казни улицы ирландских районов Манчестера опустели, зато храмы были полны: католики-ирландцы служили заупокойную мессу по повешенным {28}.

Чарльз Стюарт Парнелл, представитель ирландского графства Уиклоу в британском парламенте, вызвал бурю негодования в Палате общин, заявив, что никогда не поверит, будто казненные были убийцами. Для депутатов-англичан это заявление было ересью, однако ирландцы от Сохо до Бостона аплодировали бесстрашию Парнелла в «доме врага» {29}.

Энгельс заявил, что англичане подарили ирландцам единственное, чего до сих пор не хватало их ярости — мучеников — и что теперь о событиях в Манчестере «будут петь над колыбелями всех ирландских детей в Ирландии, Англии и Америке: ирландские женщины позаботятся об этом». {30} Эта колыбельная станет одновременно и плачем, и боевым кличем.

В декабре волна насилия «по-ирландски» докатилась и до Лондона, когда была предпринята очередная попытка освободить арестованных ирландцев — на этот раз при помощи взрывчатки, заложенной под стенами тюрьмы предварительного заключения Клеркенуэлл. Взрыв не повредил тюрьме, но уничтожил несколько соседних домов; погибло 12 человек, более сотни было ранено. Нападение повергло Лондон в панику, более 150 тысяч человек стали добровольными констеблями, чтобы защитить город. Если события в Манчестере и вызвали сочувствие части англичан, то лондонский взрыв уничтожил его начисто {31}. Энгельс объявил взрыв делом рук нескольких фанатиков, которые уверены, будто смогут освободить Ирландию, поджигая лондонские магазины {32}.

Между тем, Женнихен хранила верность не только идеям, но и методам фениев. Она носила траур в память «Манчестерских мучеников» и католический крест на зеленой ленте {33} — она выиграла его год назад в лотерею. Применение насилия она приветствовала, сказав по этому поводу: «Греческий огонь и несколько выстрелов очень помогают делу, если их применить в нужный момент!» {34} Женнихен полностью посвятила себя ирландскому вопросу и теперь занялась судьбой ирландцев, сидящих в английской тюрьме. Хотя они и считались политзаключенными, по свидетельству многих, у них было меньше прав, чем у воров и убийц. Энгельс послал Женнихен статью о суде над молодой женщиной, которую приговорили к 5 годам каторги за то, что она стреляла в полицейского, охранявшего свидетеля по делу фениев {35}. Трудно сказать, зачем он это сделал: то ли зная, как она интересуется этим вопросом, то ли потому, что боялся, не натворила бы она чего-то подобного.

Посреди всей этой политической лихорадки и литературного бездействия Лаура и Лафарг решили назначить день свадьбы. Ждать два года, как первоначально рекомендовал Маркс, не было никаких оснований. Лафарг уже практически стал членом семьи и был посвящен во все секреты — разумеется, кроме финансовых. Пара решила пожениться в апреле 1868 года, но если им это решение далось легко, для Женни и Маркса оно создавало массу проблем.

Маркс обратился к Эрнесту Джонсу, только что закончившему работу на процессе фениев, за советом — каким образом Лаура и Лафарг могут заключить в Лондоне гражданский брак. Свадьбу должны были играть в Париже, но Марксу пришлось бы для этого въехать во Францию легально, а это «может привлечь слишком пристальное внимание полиции» (его последний запрет на въезд во Францию никто не отменял, а французское правительство начало охотиться за членами Интернационала, отчасти и из-за поддержки фениев).

Со своей стороны, Женни хотела быть уверенной, что заключение брака в Лондоне пройдет тихо и спокойно, поскольку не желала, чтобы английские знакомые сплетничали и судачили, почему церемония проходит не в храме {36}.

Возможно, Джонс даже обрадовался такому мирному житейскому вопросу, потому что Маркс получил ответ в течение 2 дней: гражданский (нецерковный) брак заключается в офисе регистрационной палаты любого района города, в присутствии двух свидетелей, заявление о бракосочетании должно быть подано за две недели. Что касается тревоги Женни, Энгельс посоветовал ей «сказать этим мещанам-соседям, что подобная форма бракосочетания выбрана из-за разного исповедания молодых: Лаура — протестантка, а Поль — католик». {37}

Во Франции свадебными приготовлениями занимался отец Поля, Франсуа — он же и подал официальное заявление, после чего была оглашена дата свадьбы: 1 апреля 1868 года. По плану Лафарга-старшего, медовый месяц молодые должны были провести в Париже, после чего вернуться в Лондон, где Поль закончит обучение, затем снова приедет во Францию для сдачи экзаменов, и после этого молодые поселятся в доме Лафаргов в Новом Орлеане {38}.

Однако Маркс и Женни пока воздерживались от официального объявления. Как чаще всего и бывало — по причине отсутствия денег: у них не было достаточной суммы ни на приданое Лауре (обычно была принята сумма в 20 фунтов {39}), ни на оплату самого торжества. Маркс писал Энгельсу: «Нельзя же отправить ее в самостоятельную жизнь нищей!» {40}

В полном отчаянии он написал своим родным в Голландию, прося о помощи, но его дядя к тому времени уже умер, а двоюродные братья не собирались предоставлять Марксу средства, как делал их отец: они ответили молчанием {41}.

Карман Маркса был пуст, и он попросил Лауру и Лафарга перенести свадьбу на 8 апреля, пока он не соберет денег. Он рассказал Кугельманну, что за предыдущие 4 месяца потратил слишком много на врачей и лекарства, оформление документов и переписку с Америкой для работы над вторым томом — и теперь у него нет денег на свадьбу Лауры.

Кугельманн правильно расслышал эту неуклюжую мольбу о помощи и послал Марксу 15 фунтов {42}. Энгельс дал еще 40, и теперь у Маркса было достаточно средств, чтобы должным образом выдать свою дочь замуж. Но тут же возникло новое препятствие: Энгельс не мог быть на свадьбе 8 числа, это был рабочий день {43}. Его отсутствие было неприемлемо абсолютно для всех: Лафарг хотел, чтобы он был свидетелем вместе с Марксом. Лафарг писал Энгельсу: «Уж не знаю, зачем, но чтобы придать документу о нашем браке достоверность, нужны два свидетеля. И хотя вы далеки от обладания всеми моральными качествами, присущими добропорядочному и респектабельному буржуа, на свете нет человека, которого я хотел бы видеть больше, чем вас, рядом с собой во время этой пугающей церемонии». {44} Лаура тоже умоляла Энгельса приехать, говоря, что она будет «вся, как на иголках» {45}. Наконец, Маркс настоял, чтобы дату опять перенесли с учетом возможностей Энгельса. Лаура должна была выйти за Лафарга 2 апреля.

То ли из-за приближающейся свадьбы (Маркс как-то признался, что немного ревнует дочь к Лафаргу {46}), то ли из-за усилий по написанию второго тома «Капитала», то ли из-за денег — а быть может, по всем трем причинам — но в начале марта на Маркса обрушился целый букет болезней: кровоточивый опоясывающий лишай; высыпания карбункулов на бедрах спровоцировали «затрудненную походку», в довершение всего «перед глазами что-то вроде черной вуали… страшная головная боль и спазмы в груди». {47}

Тем не менее, в день свадьбы Маркс мужественно забинтовал все свои болячки, принял дозу мышьяка и надел торжественный черный сюртук. Затем, в сопровождении Энгельса, он направился в контору на Сент-Панкрасс, чтобы стать свидетелем на свадьбе своей дочери Лауры и Поля Лафарга {48}.

Его терзала боль, зато Энгельс был в ударе и блистал на той церемонии, через которую сам ни разу не удосужился пройти (его шутки и остроты во время свадебного обеда на Вилла Модена оказались даже чересчур пикантны для новобрачной, которая в слезах убежала из-за стола.) {49}

Во время медового месяца в Париже Лаура жадно впитывала новые впечатления — в столице Франции она была всего однажды, маленькой девочкой. Несмотря на дружелюбие и любовь ее окружения, она скучала по семье и каждый день писала в Лондон по несколько писем {50}, а в Лондоне по ней так же сильно скучала ее семья. Женнихен вспоминала, что день отъезда Лауры и Поля в Париж «был самым долгим и самым грустным, какой мне довелось пережить… Папа предложил мне прогуляться в Хит и выпить чая в долине. Его совету я последовала, но чай показался мне совсем безвкусным, и не было рядом никого, кто бы разделил со мной удовольствие от бутербродов с маслом… Вернувшись, мы расположились в гостиной, но после вялых попыток изобразить веселье — такое же неестественное, как у клоунов в пантомиме — мама и Ленхен сдались и отправились спать. Папа и Энгельс проговорили еще несколько часов, а я продолжала поддерживать видимость беседы, задавая Лине [Шолер] вопросы, на которые не ждала ответов». {51}

11 апреля, менее, чем через неделю после отъезда молодых в Париж, Маркс продемонстрировал, как он скучает по своему главному ассистенту — прервав медовый месяц Лауры просьбой посетить пять человек — либо библиотек в Париже, чтобы набрать там каталогов или обсудить «Капитал».

В качестве извинения он приписал:

«Ты, должно быть, воображаешь, дитя мое, что я люблю книги — ибо беспокою тебя просьбами о них даже в такое важное для тебя время. Но ты очень ошибаешься. Я — машина, приговоренная пожирать их, а затем, в переваренном виде, бросать их на навозную кучу истории». {52}

Лаура и Поль вернулись в Лондон в конце апреля абсолютно «влюбленными» — по словам Маркса — и поселились в апартаментах на Примроуз-Хилл, в нескольких минутах ходьбы от Вилла Модена {53}. Они приехали как раз вовремя, чтобы присоединиться к празднованию 50-летия Маркса, 5 мая. Энгельс, остававшийся в Манчестере, поднял тост за друга издали: «Я поздравляю, как никак, с полувековым юбилеем, от которого и сам нахожусь в двух шагах. Действительно, какими восторженными глупцами мы были 25 лет назад, когда хвастались, что к этому времени будем уже обезглавлены…» {54}

Свадьба Лауры осталась позади, это событие стало важной вехой в жизни Маркса, однако он все еще был слишком взволнован, чтобы садиться за работу над вторым томом и потому в конце мая, взяв с собой 13-летнюю Тусси, Маркс едет в Манчестер, чтобы развеяться. Буйная компания Тусси должна была стать прекрасным тонизирующим средством для находящегося в интеллектуальном тупике гения.

С малых лет Тусси отличалась удивительно живым умом. Круг ее интересов — несмотря на юный возраст — был необычайно обширен и колебался между литературой, театром и политикой. Ее школьные тетради были подписаны «Тутти-Фрутти», однако под обложками скрывались вырезки из газет, содержавшие статьи о сельском хозяйстве, состоянии деревни, проблемах канализации, заметки о французской истории — и рисунки невест в свадебных нарядах {55}.

Когда ей было 8, она считала себя сторонницей радикала Бланки, вогнавшего в дрожь французское правительство, и решительно стояла на стороне поляков во время их восстания против России в 1863 году. Дяде отца, Лиону Филипсу, она писала: «Что вы думаете о Польше? Я всегда держу за них кулачки, за этих маленьких храбрецов!» {56}

Будучи всецело погруженной в борьбу за неимущих, Тусси при этом наслаждалась воображаемой «богатой жизнью». Дом Маркса был для нее фантастической империей, в которой Женнихен исполняла роль китайского императора, а Тусси была ее преемником и потребовала изобрести особый язык, которым и пользовалась при написании писем (хотя адресат пребывал в связи с этим в неведении относительно содержания).

Другим — воображаемым — обитателем дома был Альберих, как правило, могущественный, но суровый гном {57}. Похоже, семья поощряла эти ролевые игры: когда домочадцы обращались к ней, то использовали мужской род, отчасти потому, что во всех играх и домашних спектаклях она предпочитала мужские роли, а отчасти — из-за ее отчаянного характера {58}. Ее родители не могли не видеть в дочери отголоски экстравагантного и артистичного характера Муша — хотя девочка родилась всего за несколько месяцев до его смерти — и потому обращение «он» можно считать и отражением их неизбывной тоски и скорби по своему мальчику.

Однако очаровательная девочка с черными локонами по пояс не подходила под определение «он»: она была пройдохой, плутом в юбке. Поездка вместе с отцом в гости к Энгельсу была чем-то сродни обряду инициации для Тусси. Они остановились в доме Энгельса, Лиззи и 7-летней племянницы Лиззи, Мэри-Эллен — и Тусси немедленно стала преданной дочерью Манчестера и самопровозглашенной сестрой фениев. Ирландские страсти в это время вновь начинают закипать — поскольку в лондонской тюрьме Ньюгейт казнен ирландец Майкл Барретт — за подрыв тюрьмы Клеркенуэлл (Барретт стал последним публично казненным преступником в Англии) {59}.

Ирландцы были в ярости после этой казни, и Тусси по-своему переписала «Боже, храни королеву!»:

«Боже! Храни наш зеленый флаг,

Вскоре он воссияет везде.

Боже! Храни наш зеленый флаг,

Мирный и славный!

Господь хранит наш зеленый флаг.

Боже, храни наш зеленый флаг!»

Кроме того, она начала читать газету «Ирландец», и газетчик благословил ее, сказав, что Тусси «скажет правду про нашу старую страну» {60}. Преисполнившись гордости, Тусси сообщила о своих достижениях Женнихен, которая шутливо пожурила ее за посещение памятного места нападения фениев на полицию и ирландских пабов: «Ты, маленькая бунтовщица! Тебя на днях схватит полиция, а потом осчастливит своим визитом и Энгельса». {61}

Маркс и Тусси провели в Манчестере две недели, и по возвращении Маркс написал Энгельсу: «Туссихен осложнила обстановку в доме, поскольку поет дифирамбы Манчестеру и открыто заявляет о своем желании вернуться туда, как можно скорее». {62} Когда Женнихен начала упрекать ее в том, что Тусси променяла ее на ирландцев и не выказывает должного уважения к «китайскому императору», девочка ответила: «Раньше я поклонялась одному человеку, теперь я поклоняюсь нации». {63}

Однако на север ее влекли не только ирландцы. Тусси очень любила Энгельса, у них была очень тесная эмоциональная и интеллектуальная связь, похожая на ту, что испытывал много лет назад ее отец. Энгельс послал Тусси 6 писем, и Маркс сообщил ему, что Тусси знает их наизусть {64}.

Детское желание Тусси поскорее покинуть Вилла Модена больно ранило Женни и Маркса, чего Тусси, конечно, не понимала. Дети покидали гнездо. Поль только что сдал экзамены и стал членом Королевской Хирургической коллегии (которую Маркс язвительно называл «бюро патентов на убийство людей и животных» {65}), и они с Лаурой собирались вернуться в Париж.

Женнихен тоже объявила о своем отъезде. Втайне от родителей (хотя Лауру и Ленхен она в свои планы посвятила) она приняла место гувернантки в одной шотландской семье в Лондоне {66}. Вероятно, Женнихен больше не могла жить в доме, будучи полностью зависимой от родителей, после замужества Лауры — отсутствие в доме ее младшей сестры постоянно напоминало ей, что она ничего не достигла, хотя мечтала достичь всего.

Маркс познакомил своих дочерей с бескрайним миром литературы, политики, истории и науки — и, тем не менее, казалось, ожидал, что они будут смирно сидеть дома, ожидая появления мужа, который уведет их в другой такой же дом. Примечательно, что Маркс не признавал — возможно, просто не мог признать — их стремление представлять из себя личность.

В случае с Женнихен Маркс пытался обвинить ее в желании получить работу, несмотря на недомогание матери — и сделал все, чтобы избежать возможного ущерба, изучив договор и убедившись, что он не содержит жестких обязательств. Демонстрируя оскорбленное до глубины души самолюбие буржуа, чья дочь решилась замарать руки трудом, он писал Энгельсу: «Хотя этот вопрос меня крайне смущает (мое дитя должно учить маленьких детей день напролет) — мне нет нужды пояснять — я согласился на это, так как полагаю, что Женнихен полезно отвлечься от постоянного давления, да и просто вырваться из этих четырех стен. За последние годы характер моей жены совсем ухудшился — это понятно, учитывая обстоятельства, но от этого не легче — и она изводит детей постоянными жалобами, раздражением и плохим настроением, хотя вряд ли чьи-то еще дети могли бы переносить это столь добродушно. Однако всему есть предел!» {67}

Женнихен уехала в январе. Расставание с любимой дочерью, да еще так быстро после отъезда Лауры, стало для Маркса жестоким ударом. Он все еще находил утешение в веселой суматохе игр Тусси, натыкался на ее питомцев, кошку и собаку в стенах опустевшего дома, но привычная суета стихла с отъездом двух молодых женщин, которых он до сих пор считал своими маленькими девочками. Его дочери были его верными друзьями во время бесконечного бегства из одной страны в другую. Окруженный своими детьми, Маркс и сам был игрив, как ребенок (он часто говорил, что дети — его лучшие друзья), и их отсутствие повергало его в тоску.

Погода, казалось, отражала его настроение. Лондон погрузился в густой туман, и Маркс оказался замурованным в своем доме, в плену простуды и воспоминаний {68}. Что за прекрасный сюрприз! Лафарг написал ему из Парижа 1 января, что Лаура родила сына. Маркс пишет Энгельсу: «С Новым Годом! Из письма Лафарга, которое я прилагаю, ты узнаешь об особом новогоднем подарке для меня — я стал дедушкой!» {69}

Весь дом пришел в небывалое возбуждение по поводу появления на свет маленького мальчика с большим именем: Шарль Этьенн Лафарг. Тусси нарядила кошку и таскала ее повсюду, объявив, что это «маленький человечек» — отложив на это время игру в заговор фениев и планируя выкрасть новорожденного у счастливых родителей. Женнихен шутливо предупредила Лауру о плане Тусси, процитировав младшую сестренку: «Если бы я только смогла забрать Мастера Лафарга у стариков [Лауры и Поля] и оставить его себе!..» {70}

Женни сильно задело то, что ее не позвали в Париж, чтобы присутствовать при рождении ее первого внука, тем более, что друзья и знакомые постоянно спрашивали, почему она еще не там (не говоря уж о вопросах насчет крещения малыша). {71}

Восторженные родители дали мальчику прозвище Фуштра (Foucht-ra), что на диалекте французской провинции Оверни означало либо «глупый мальчик», либо не слишком вежливый возглас разочарования. Лаура сообщила, что внешне он похож на Маркса, но пока непонятно, станет ли он «Фихте, Кантом или Гегелем». Несмотря на это, Маркс был вне себя от радости по поводу появления самого юного члена семьи, тем более — мальчика. Действительно, в январе 1869 дом Марксов казался опустевшим, как никогда, но рождение Фуштра было верным признаком того, что наступающий год станет удачным для семьи. Минувшей осенью Маркс получил письмо, в котором говорилось:

«Значение вашей последней работы — «Капитал. К критике политической экономии» — побудило одного из местных издателей (Н. Полякова) заказать его перевод на русский язык».

Книга отправилась в Санкт-Петербург, где экономист и писатель Николай Даниельсон и два его товарища собирались перевести ее {72}. Маркс написал Кугельманну:

«Ирония судьбы в том, что русские, против которых я непрерывно сражался в течение 25 лет не только на немецком, но и французском, и английском языках, всегда были моими «покровителями»… В 1843–1844 гг. в Париже именно русские аристократы с нетерпением ждали моих работ. Моя книга против Прудона (1847), та самая, которую потом переиздал Дюнкер (1859), нигде не продавалась так хорошо, как в России. И теперь первая страна, которая хочет перевести «Капитал» — Россия… Впрочем, выйдет из этого мало толку. Русская аристократия в юности получает образование в университетах Германии и в Париже. Они всегда стремятся заполучить самое экстремальное из того, что может предложить Запад… Это не мешает тем же самым русским становиться негодяями, едва поступив на государственную службу». {73}

Одновременно хорошие новости пришли от Энгельса, произведя эффект разорвавшейся бомбы. Он предложил своему деловому партнеру, Готфриду Эрмену, полностью выкупить его долю в 1869 году; Энгельс хотел быть уверенным, что деньги, полученные от этой сделки, смогут обеспечить его и Маркса надолго вперед. Без всяких вступлений он пишет Марксу в ноябре 1868 года:

«Дорогой Мавр!

Постарайся совершенно точно ответить на прилагаемые вопросы и ответь немедленно, так, чтобы я получил твой ответ во вторник утром.

1) Сколько денег нужно тебе, чтобы уплатить все твои долги, и таким образом совершенно развязать себе руки?

2) Хватит ли тебе на обычные регулярные расходы 350 ф. ст. в год (причем экстренные расходы на болезнь и непредвиденные случайности я исключаю), то есть так, чтобы тебе не приходилось делать долгов. Если нет, то укажи мне сумму, которая тебе необходима».


Энгельс поясняет, что пытается подсчитать, сколько требуется Марксу на жизнь, потому что надеется получить с Эрмена сумму, которая позволит ему содержать семью Маркса в течение 5–6 лет.

«Что будет после вышеупомянутых пяти — шести лет, мне, правда, еще самому неясно… Однако к тому времени многое может измениться, да и твоя литературная деятельность может кое-что приносить тебе». {74} [64] (Хотя по прошествии полутора лет после выхода «Капитала» книга по-прежнему не окупила даже затраты на ее производство.) {75}

В 1867 году 350 фунтов в год были нижней отметкой на шкале доходов английской семьи среднего класса {76}, однако Маркс принял это предложение, фантастически щедрое — он говорил, что был «повержен им». Они с Женни подсчитали все свои долги и выяснили, что сумма составляет 210 фунтов, включая счета докторам. Насчет ежегодных расходов Маркс пишет:

«За последние годы мы проживали более 350 фунтов стерлингов; но этой суммы вполне достаточно, так как, во-первых, в течение последних лет у нас жил Лафарг, и благодаря его присутствию в доме расходы сильно увеличивались; а во-вторых, вследствие того, что все бралось в долг, приходилось платить слишком дорого. Только полностью развязавшись с долгами, я смогу навести порядок в хозяйстве. {77}[65]

Вполне вероятно, что слова своего расточительного друга о жестком планировании хозяйства вызвали у Энгельса лишь усмешку. Однако они свидетельствовали о том, что Маркс хотя бы попытается…

34. Лондон, 1869

Люди мелки, партии слепы, методы их либо жестоки, либо неграмотны, однако из всей этой кутерьмы становится ясно, что политическая, социальная революция — неизбежна.

Шарль Проль {1}

В 1869 году Интернационалу было уже более 4 лет, и с момента своего создания он вырос в обширную и многочисленную организацию. Он имел отделения в 9 странах, в его распоряжении находились многочисленные газеты, каждый год проходили всеобщие конгрессы. Однако Генеральный совет Интернационала, базирующийся в Лондоне, страдал от внутренних конфликтов почти с самого начала. Каждая делегация в Совете была втянута в свои внутренние диспуты, а между представителями различных делегаций то и дело проскальзывали обвинения, основанные на национальных предрассудках — у немцев слишком много власти, итальянцы интригуют, чтобы взять группу под свой контроль, французы вошли в организацию на волне братоубийственной войны и обречены на поражение, англичане готовы принести рабочий класс в жертву интересам мейнстрима и победе на выборах…

Маркс официально являлся всего лишь секретарем-корреспондентом от Германии, однако на самом деле безоговорочно признавался мозгом Интернационала, его сердцем и идейным вдохновителем. Он утихомиривал мелкие дрязги, действуя «из-за кулис», когда это было возможно, или ведя открытую полемику, когда дипломатические методы не помогали. Его политика была всегда направлена на то, чтобы сохранить целостность организации и дать ей выжить — даже если ради этого требовалось принести в жертву отдельных ее членов.

Явное доминирование Маркса в Интернационале его критики называли тиранией, а некоторые пытались создать оппозиционные ему фракции. Видные демократы — Виктор Гюго, Луи Блан, Джон Стюарт Милль и Джузеппе Гарибальди — в 1867 году создали Лигу мира и свободы. В эту буржуазную пацифистскую организацию входили представители благородных сословий и знати, надеявшиеся привлечь пролетариат, но не видевшие реальной, «рабочей» программы {2}. На периферии этой группы оказался и Бакунин. Он выступал на первом заседании, и хотя в этом выступлении было мало смысла и еще меньше содержания, толпу собравшихся он завел так, что один из наблюдателей пишет: «Если бы он попросил слушающих перерезать друг другу горло, они бы с восторгом согласились» {3}.

Однако Бакунин нашел Лигу слишком ручной и скучной, и потому присоединился к Интернационалу в Женеве с целью захватить эту организацию {4}. Как и Маркс, он, казалось, был не в состоянии оставаться рядовым членом группы, он должен был быть лидером, хотя и настаивал, что не хочет работать в ней. Таким образом, он делал вид, что лоялен, а на самом деле усиленно сколачивал тайную фракцию, чтобы вырвать контроль над Интернационалом из рук Маркса.

Это был приз, за который стоило побороться. Численность Интернационала выросла, благодаря нескольким успешно проведенным им забастовочным мероприятиям. Забастовки последовали за кризисом 1866 года, затронувшим железные дороги, фабрики и угольную промышленность — в самом центре промышленной Европы. Заработная плата была урезана, объем продукции сократился, сократился и рабочий день, оставив мужчин и женщин без заработка и поддержки {5}. В ответ на это Интернационал выделил помощь из забастовочных фондов, усилил пропаганду и, что еще более важно, организовал рабочих, чтобы они не допустили привлечения руководством предприятий дешевой рабочей силы из других стран — что могло сломать хребет забастовки. На самом деле Интернационал был достаточно ограничен в средствах (в 1869 году поступления в организацию составляли всего около 50 фунтов) {6}, а количество членов, способных координировать действия рабочих, было незначительным. Однако Маркс вполне заслуженно хвастался: одного упоминания, намека на участие I Интернационала в организации забастовки было достаточно, чтобы хозяева предприятий согласились сесть за стол переговоров {7}.

Правительства европейских стран терпели Интернационал в качестве рабочей организации до тех пор, пока он не продемонстрировал свои политические взгляды, осудив казнь фениев в Манчестере и собрав митинги в поддержку Ирландии — действия, вполне ожидаемо вызвавшие ярость английского правительства {8}. Когда парижское отделение Интернационала присоединилось к этим действиям, французские службы безопасности нагрянули на квартиры, в дома и офисы членов группы, немедленно найдя достаточно доказательств для заключения под стражу двух десятков человек — за принадлежность к тайной и нелегальной организации {9}. Маркс писал Энгельсу, что Наполеон не столько волнуется за поддержку Интернационалом ирландцев, сколько пытается оказать любезность Англии (или, как он красочно выразился, «подобострастно вылизать задницу английскому правительству» {10}). Тем не менее, французские события обострились летом 1868 года, когда на заседании французского отделения в Брюсселе — которое Маркс называл сборищем «сутенеров и отребья» — Наполеон был приговорен к смерти на импровизированном суде. От имени лондонского Совета Маркс публично осудил действия филиала, однако оскорбление не было забыто, и подозрения в отношении Интернационала росли {11}.

Это, разумеется, была та самая Франция, куда переехали Лаура и Поль. Осенью 1868 года они поселились в апартаментах на оживленной улице Сен-Жермен, всего в квартале от медицинской школы. Лафарг приехал в Париж с намерением сдать французские экзамены по медицине, однако казалось, что политика интересует его куда больше, чем учеба: он немедленно примкнул к местному отделению Интернационала и возобновил старые связи с бланкистами, с которыми познакомился еще два года назад. С момента возвращения Лафарга в Париж он находился под наблюдением полиции (полицейский агент оставил его описание: выглядит на 45 лет, старше своих 26, рост выше среднего, темнокожий, светло-каштановые волосы. Агент также отмечал, что Лафарг выглядел очень элегантно.) {12}

Французские чиновники от образования — возможно, по политическим причинам — не признавали английскую медицинскую степень, полученную Лафаргом, и потребовали, чтобы он сдал 5 экзаменов, а не 2–3, как он ожидал, чтобы получить право на медицинскую практику во Франции {13}. Поскольку он хотел сдавать эти экзамены в Париже, ему требовалось разрешение министра образования, а также научного совета, поскольку ранее он был исключен из Парижского университета. Этот орган не собирался заседать до 14 декабря, так что у Лафарга было достаточно времени, чтобы окончательно утратить интерес к медицине и полностью погрузиться в дела Интернационала.

В ноябре был выпущен из тюрьмы Лонге; он вернулся в свою квартиру в Латинском квартале и занялся, по свидетельству Лауры, курением и игрой в домино {15}. Лауру и Лафарга навещали старые друзья Маркса по 1848 году и нынешние, по Интернационалу — они поднимались по крутым ступенькам на пятый этаж дома Лафаргов, к дверям меблированной квартиры, горько жалуясь на тяжелый подъем {16}.

В конце декабря, слово в подтверждение окончательного разрыва Поля с медициной, Лафарги переехали подальше от медицинской школы, на Левый берег, в квартиру на рю де Шерше-Миди. Улица кипела истинно парижской жизнью (магазины ломились от хлеба, овощей и сыров; прачечные едко пахли отбеливателем, прачки болтали; дым сигар и аромат кофе вырывались из открытых дверей многочисленных кафе). Маленькую квартирку нельзя было назвать шикарной, но Лаура говорила, что она обставлена в ее любимом богемном стиле — и готовилась к мирной семейной жизни в ее стенах {17}. Посреди хлопот с переездом, однако, Лафарги совершили крайне неприятное открытие: за ними следят.

Пока они не знали, насколько велик интерес полиции, Лаура попросила Женнихен писать ей на имя «мадам Санти», родственницы Поля, помогавшей Лауре. Сама она, в свою очередь, подписывалась именем Ленхен {18}. Вскоре подозрения подтвердились и меры предосторожности оправдали себя. Марксу написал один из товарищей по Интернационалу: он рассказал, что был у Лафаргов, однако не видел Лауру. Маркс заподозрил, что с дочерью что-то неладное, и решил сам отправиться в Париж {19} (он не знал, что за пару недель до родов Лаура упала и потому все еще лежала в постели.) {20}

Маркса беспокоило то, что во Франции он был теперь еще более нежелательным гостем, поскольку его работа «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» — история заговора и переворота Наполеона III — вышла уже во втором издании; поэтому он предупредил Лафарга: «Не упоминайте в письмах о моем секретном плане!» {21} Однако через неделю в доме Лафаргов появился незнакомец, сообщивший, что если мсье Маркс уже приехал, то им надо поговорить. Маркс и Лафарги решили, что это полицейский агент, и что их почту регулярно вскрывают и досматривают {22}.

Маркс отменил поездку, однако его беспокойство насчет Лауры все росло, и он решил послать вместо себя в Париж Женнихен и Тусси {23}.

К февралю 1869 года Лафарги жили в Париже уже 4 месяца, однако Поль не делал никаких попыток сдать экзамены. В приступе великодушия академические чиновники все-таки разрешили ему сдать 2 экзамена для получения лицензии, но настояли, чтобы он сдавал их в Страсбурге {24}. Поль не испытывал ни малейшего желания готовиться к экзаменам и в Париже, а уж путешествие для этого практически в Германию свело последние шансы к нулю. Кроме того, он ввязался в новую авантюру, из-за которой не мог покидать столицу. Он и несколько его товарищей-бланкистов затеяли выпуск газеты «Ла Ренессанс» — «Возрождение». Однако у них не было ни 250 фунтов для вступительного взноса, необходимого для регистрации газеты, ни свободных средств. Пожалуй, все, что у них было — это энтузиазм и личная поддержка Бланки {25}. Лафарг пытался уговорить Маркса написать для газеты несколько статей или войти в состав редколлегии в качестве соиздателя {26}, но тесть отговорился тем, что у него нет на это времени, а кроме того, Маркс и Энгельс придерживались мнения, что Лафаргу стоит на время оставить политику, пока он не зарекомендовал себя как врач.

Маркс прежде всего думал о будущем Лауры и безопасности Поля — но не забывал и о Лафарге-старшем: никак нельзя было допустить, чтобы он поссорился со своим сыном. Маркс пишет Полю:

«Ваша газета наверняка вовлечет вас и ваших друзей в конфликты с правительством, и ваш отец, рано или поздно, свяжет мое имя, фигурирующее среди издателей, с тем, что это именно я склонил вас к занятиям политикой и помешал сделать необходимые шаги (которые я вам продолжаю настоятельно рекомендовать сделать) для сдачи экзаменов и получения лицензии врача». {27}

Отдельно он написал Женнихен, что был бы рад помочь Бланки с газетой, но пренебрегать чувствами Франсуа Лафарга не может: «У него и так не слишком много причин испытывать радость от связи с семейством Маркс». {28}

В течение следующих месяцев Маркса все больше беспокоили наивные и опасные игры Лафарга. Бланки вернулся в Париж, однако скрывался от властей и даже никогда не ночевал в одном месте дважды. Он начал организовывать ячейки, состоящие из 10 человек; каждый из них знал только членов своей группы, но никого из других ячеек — для того, чтобы в случае ареста не выдать товарищей и предотвратить проникновение в группу полицейских агентов. Поль был среди тех, кто встречался каждую неделю в доме, куда приходил и Бланки — в Иль Сен-Луи, на улице Ля Фам сан Тет («Безголовой Женщины») {29}. Бланки половину своей жизни провел в тюрьме, и каждый, кто имел с ним дело, рисковал отправиться туда же. Маркс хотел отправиться в Париж, чтобы предостеречь своего зятя, а также лично познакомиться с ситуацией. Он сказал Энгельсу, что постарается натурализоваться в Англии, чтобы законным образом совершить путешествие во Францию. Вместе с ним поехали бы и Женнихен с Тусси {30}. Сестры были готовы, хотя их гораздо больше волновало состояние Лауры, а не политические игры Лафарга: в письмах Лауры к Женнихен явственно сквозила меланхолия.

Лаура оставалась в постели три месяца, почти в полном одиночестве, если не считать мадам Санти: ее молодой муж предпочитал проводить ночи напролет в кафе и на конспиративных квартирах, строя заговоры против императора {31}. В отличие от бунтовщиков 1848 года, новые революционеры принимали в свои ряды и женщин, как, например, Луизу Мишель, носившую с собой нож и часто — в зависимости от обстоятельств — одевавшуюся, как мужчна {32}; или Паулу Минцке, журналистку — она приходила к Лауре и Полю, а Поль, в свою очередь, бывал у нее {33}. Лаура писала Женнихен: «Раньше, сама знаешь, Тули не признавал женщин в других местах, кроме кухни и бального зала — теперь он предпочитает видеть их в читальном зале». {34}

Эти француженки сами зарабатывали себе на жизнь, сами занимали свое место в обществе и считали себя во всем равными мужчинам. Как кто-то из них написал, «неполноценность женщины — вовсе не природный факт, это человеческое изобретение и социальное заблуждение». {35} Женнихен таким женщинам стремилась подражать. Однако Лаура, больше тяготевшая к традиционной роли женщины — жены и матери — чувствовала себя в ловушке. Кроме того, она столкнулась с разницей жизни в Англии, в семье — и жизни во Франции, с практически все время отсутствующим супругом. В письме к Женнихен она отмечает: французские женщины не считают, что мужья единственные, кто обязан дарить им свое внимание.

«Напротив, их мужья зачастую единственные, кто этого внимания им вообще не уделяет. Французу частенько стыдно признаваться в том, что он любит свою жену, однако француз не стыдится признать, что ее любит множество других мужчин, помимо ее мужа». {36}

Женнихен и Тусси сели на пароход, идущий во Францию, 23 марта. Оказавшись в Париже, они нашли своего племянника очаровательным, таким же лобастым, как его дед; квартиру Лауры маленькой, но прелестной, а мадам Санти — дружелюбной, хотя и «немного чокнутой» {37}. Женнихен, которой нужно было вернуться к своим обязанностям гувернантки, оставалась только до 14 апреля {38}, но Тусси провела в Париже 2 месяца. Она буквально не могла оторваться от малыша, получившего новое прозвище — Шнапс — потому что он много пил (как и его дедушка) {39}.

Обстановка в доме Маркса сильно поменялась. Энгельс начал ежеквартальные отчисления денег в преддверии своего ухода из бизнеса. А внимание Маркса было полностью сосредоточено на переводах второго издания его ранних работ — от французского варианта «Коммунистического Манифеста» до русского «Капитала». После сдержанного приема первого тома «Капитала» (в английском обзоре в июне 1868 года было сказано: «Мы не подозревали, что Карл Маркс может многому нас научить» {40}) из Вилла Модена не вышло практически ничего, относящегося к тому второму (и это при том, что Маркс собирался прислать издателю готовые рукописи второго и третьего томов еще в прошлом году). Семья тоже не делала попыток как-то подтолкнуть Маркса к продолжению и завершению работы. Женнихен писала Кугельманну: «Наше изгнание, годы нашей изоляции etc., etc., все это — наши жертвы ради благородного дела борьбы пролетариата, и я не жалею о них. Но я, тем не менее, признаю, что существуют понятные человеческие слабости, и для меня здоровье моего отца дороже, чем завершение второго тома «Капитала»; кстати, замечу, что великий германский народ даже не соизволил прочитать первый том». {41}

Маркс решительно пресек вопросы Энгельса на эту тему, заявив, что должен выучить русский язык и прочитать новые труды о социальных отношениях и экономике, выходящие в этой стране, чтобы затем вклеить их во второй том {42}.

Хотя Маркс был полностью погружен в революционную работу — через статьи и деятельность в Интернационале — жизнь в Вилла Модена была почти образцово буржуазной. Жестокие драмы, терзавшие семью с того момента, как они приехали в Лондон, остались позади, и дом Маркса был таким, каким его никто никогда и представить не мог: скучным и комфортным. В письме Лафаргу весной Женнихен пишет, что самым мятежным деянием Маркса за последнее время было его смелое предложение купить свежую баранью ногу на обед {43}. Письмо Маркса Тусси в Париж — прекрасный образец того, каким спокойным и домашним он стал. После детального и подробного отчета о питомцах девочки он описывает музыкальные уроки, которые дает ему ее птичка, Дики {44}.

В начале мая Женни оставила Маркса в компании домашних животных и отправилась в Париж — повидать новорожденного внука и забрать домой Тусси. Энгельс пригласил Маркса в Манчестер, но Маркс отказался, сказав, что уже занят: «Женнихен с нетерпением ждала отъезда моей жены в Париж, чтобы заполучить меня в свое полное распоряжение и двигаться дальше…» {45}

Той весной доктор Карл Маркс и его старшая дочь появились в лондонском обществе вместе. Они приняли участие в заседании Генерального совета I Интернационала, и она слышала громкие похвалы отца в свой адрес — за язвительную статью, содержавшую протест против бесчеловечного убийства безоружных бастующих рабочих на металлургическом заводе «Кокерилль» в Бельгии, произошедшего в апреле этого года {46}. Затем семейный тандем отца и дочери появился на торжественном «балу десяти тысяч» — ежегодном вечернем приеме Королевского общества искусств и ремесел в Кенсингтонском музее. В знак признания его научных и литературных заслуг Маркс был избран почетным членом этого общества (Энгельсу он говорил, что мечтает воспользоваться его библиотекой). В результате им было получено престижное приглашение на вечер, где ему предстояло быть представленным «королевским и иным выдающимся особам» {47}. Маркс и Женнихен посмеялись между собой над текстом приглашения, которое предписывало гостям «всячески препятствовать образованию толчеи» и следовать «за выдающимися гостями» {48}. Само же мероприятие, на взгляд Женнихен, оказалось скучным: «Громадная толпа — тысяч в 7 — молчунов в вечерних туалетах, зажатых столь тесно, что они едва могли двигаться или садиться на стулья; они осторожно бродили туда-сюда, словно невозмутимые вдовы, застигнутые штормом». {49}

Позднее в том же году Маркс и Женнихен ездили в Германию, чтобы увидеться со старыми друзьями и познакомиться с новыми товарищами среди набирающего политическую силу рабочего движения {50}. Перед этим Маркс отправил свою младшую дочь к Энгельсу. Отдохнувшая в Париже и посвежевшая Тусси провела в Манчестере 4 месяца. Тем летом она повзрослела. На север отправилась вместе со своим отцом 14-летняя девочка — осенью в Лондон вернулась молодая девушка.

Под руководством Лиззи Бернс Тусси прошла продвинутый курс по специальности «английская несправедливость» — и учила его не по книгам, потому что Лиззи была неграмотной, а через красочные и страстные рассказы, рожденные на улицах Манчестера. Лиззи взяла Тусси повидать те места в Манчестере, которые стали священными местами паломничества для всех ирландцев: арка железнодорожного вокзала (в народе уже переименованная в Арку Фениев), рынок, на котором нынешний изгнанник и беглец Томас Келли когда-то продавал горшки; дом, где он жил; места, где Лиззи встречалась с другим беглецом, Майклом Дизи.

Тусси писала Женнихен:

«Это действительно было очень интересно: миссис Б. рассказала мне столько интересных вещей о Келли и Дейзи, которых миссис Б. хорошо знала, бывала у них дома и виделась с ними по 3–4 раза в неделю». {51}

Энгельс познакомил Тусси с немецкой литературой. В июне он заставил ее читать Гёте, эпос и народные сказки, все на немецком языке и совершенно самостоятельно. Вместе же они осилили сказки Дании {52}.

Однако ярче всего Тусси запомнила тот день и радость Энгельса, когда он избавился от того, что Маркс назвал «египетским рабством» {53}. 1 июля 1869 года Энгельс завершил свою карьеру в бизнесе. Годы спустя, Тусси напишет:

«Я никогда не забуду триумфальный возглас «в последний раз!», который он издал, натягивая сапоги утром, чтобы в последний раз отправиться на работу. Несколько часов спустя, когда мы все ждали у дверей его возвращения, он появился на лужайке перед домом. Он вертел в руках трость и пел, лицо его сияло. Затем мы все вместе уселись за праздничный стол, пили шампанское и были очень, очень счастливы». {54}

Энгельс писал Марксу: «Ура! Сегодня мой добрый бизнес окончен, и я — свободный человек… Тусси и я отметили мой первый день свободы долгой прогулкой в полях». {55}

Энгельс покинул фирму Эрмен&Энгельс с 12 500 фунтами в кармане (на нынешние деньги — около 2 млн. долларов) {56}. Он сообщил матери, что чувствует себя новым человеком.

«Этим утром, вместо того, чтобы отправиться в хмурый неприветливый город, я наслаждался прекрасной погодой, гуляя по полям; а за моим прекрасным столом, в хорошо обставленной комнате, где можно открыть окно и не опасаться вони фабричного дыма, где цветут в палисаднике цветы и шумят деревья перед домом — здесь можно работать совсем не так, как в тесной комнатушке на складе с мутными окнами, выходящими на пивную». {57}

Празднование длилось несколько недель. Энгельс был единственным, кто работал — и все же все его домочадцы чувствовали себя освободившимися от тяжкого груза. Он забрал всех своих женщин — Лиззи, Тусси, племянницу Лиззи Мэри-Эллен — и даже собаку Дидо на 6-мильную прогулку, которая завершилась в пабе, где Лиззи и Тусси выпили столько пива, что домой пришлось возвращаться на поезде {58}. В другой раз Тусси описывает Энгельса «пьяным до состояния желе» — после празднования его освобождения вместе с друзьями со склада.

Недели спустя, они все еще праздновали. В один особенно жаркий июльский день — писала Тусси — Энгельс отправился на общественный пикник, устроенный «Периодическими дамами» и «Лордами-творцами» — а Лиззи, Тусси и служанка Сара провели весь день и вечер, попивая пиво и кларет. Энгельс вернулся и обнаружил их «лежащими вповалку на полу, без верхней одежды, босых, в одних рубашках и нижних юбках».

На следующий день они наблюдали, как через Манчестер проезжают принц и принцесса Уэльские. Тусси написала Женнихен: «Как было бы забавно, если бы дети, встречая их пели песенку «Принц Уэльский попал в тюрьму Бель Вю/ За то, что ограбил человека за пинту эля…» {59}

Таково было образование, полученное Элеонорой Маркс тем летом.

Обучение, однако, не ограничилось Манчестером. Осенью Энгельс загорелся идеей отправить Тусси и Лиззи в Ирландию. Тусси была страстной поклонницей всего ирландского — она читала романы, она знала песни, она умела читать наизусть стихи на гэльском — и теперь она увидела обезлюдевшие зеленые холмы, заброшенные деревни, бесформенные горы грязи и глины, на верхушках которых курился дымок — это означало, что внутри бесформенной хижины живут люди… Чумазые, босоногие, едва одетые дети бегали по влажным и сырым улицам Дублина, Килларни и Корка. Тусси видела и солдат, едущих конным строем — в новой форме, в высоких кожаных сапогах, с оружием наизготовку. Энгельс описал Ирландию как страну «в состоянии войны»:

«Королевские солдаты повсюду, целыми отрядами, с ножами, штыками и револьверами на поясах и полицейскими дубинками в руках; в Дублине конная батарея проехала прямо через центр города, чего я никогда не видел в Англии».

Ирландские богачи — союзники англичан — были в ужасе от местного населения, которое, хоть и было плохо организовано и обучено, по численности многократно превосходило помещиков, пользовавшихся всеобщим презрением.

Вернувшись в Манчестер, Энгельс шутил, что Тусси стала еще большей ирландкой, чем была до отъезда {60}, но эта поездка и в самом деле оставила неизгладимый след в душе девочки — так же, как поездка Маркса и Энгельса в Манчестер 24 года назад потрясла ее отца. Тусси выросла на подобных историях. В ее мире правительства всегда были репрессивными, а люди были лишены своих прав. И все же, столкнувшись лицом к лицу с голодными и нищими людьми, увидев беспощадную мощь людей вооруженных и направленных государством убивать… она изменилась. Она все еще была бесхитростной и веселой девочкой — но ее политические взгляды оформились и созрели. Теперь ее письма стали более рефлексивными. В них уже проскальзывали нотки той женщины, которой она станет — женщины, посвятившей жизнь труду до изнеможения ради и во имя всех нечастных и обездоленных. Маркс когда-то написал, что из всех его дочерей Женнихен более всего на него походила. Но заканчивалась эта фраза словами о том, что Элеонора — была им.

Причиной такого заметного увеличения мер безопасности в Ирландии стал растущий гнев населения в ответ на издевательства английских тюремщиков над ирландскими заключенными. Аресты были произведены еще в 1865 году, тогда же начались гонения на прессу, в результате чего в тюрьму попала почти вся редакция газеты «Ирландский Народ» в Дублине, включая ее руководителя, Иеремию О’Донован Росса. Обвинение утверждало, что газета пропагандирует идею перераспределения собственности в пользу бедных и убийства представителей правящего класса, включая высшее католическое духовенство.

По этому делу было арестовано 30 человек {61}, нескольких приговорили к 20 годам каторжных работ — за подобные преступления обычно давали не больше полугода тюрьмы {62}. В следующем году аресты продолжились, и ирландцы, арестованные за так называемые политические преступления, получили столь же суровые приговоры.

24 октября 1869 года в Гайд-парке прошла демонстрация в поддержку амнистии для ирландских заключенных. По настоянию Тусси Маркс, Женни и Женнихен приняли в ней участие {63}. Огромный парк в центре Лондона почернел — из-за траурных одежд десятков тысяч собравшихся людей. Небо, по контрасту, было безоблачным и ярким. Самодельные зелено-бело-красные флаги и транспаранты с лозунгами «Неповиновение тирании — долг перед Богом» и «Держите порох сухим!» реяли над толпой, на высоких шестах поднимались красные якобинские колпаки — символ революции. Парк был заполнен народом, дети оккупировали деревья, чтобы лучше видеть выступавших и слышать, как их родители поют ирландские баллады и «Марсельезу» во время этого шумного протеста против действий английской короны {64}. Газеты, по своему печальному обыкновению любящие преуменьшить количество собравшихся, написали о 70 тысячах — и «позорном провале» акции {65}. Маркс назвал ее «оглушительным успехом» {66}.

Чтобы утихомирить людей и снять напряжение в Ирландии, премьер-министр Уильям Гладстон еще в предыдущие месяцы предпринял некоторые шаги, но их посчитали неадекватными. Люди хотели не только справедливости, но и независимости {67}.

Менее, чем через месяц после демонстрации в Гайд-Парке, ирландские избиратели использовали английские выборы, чтобы посмеяться над политической и юридической системой: они избрали О’Донована Россу депутатом от Типперери в британской Палате Общин {68}. В это время он находился в английской тюрьме.

Маркс и Энгельс приветствовали его избрание. Энгельс провозгласил его знаком того, что заговоры фениев уступают место куда более революционным и эффективным методам борьбы — голосованию на выборах, которое еще и обеспечивает легальность происходящего {69}.

Женнихен пишет Кугельманну:

«В тот день, кода мы получили известие об избрании О’Донована — мы танцевали от радости. Тусси была просто вне себя».

Она добавляет, что Англия — «страна ужасов. В Лондонском Ист-Энде — голод!» {70}

Маркс и Энгельс были убеждены, что путь к освобождению рабочего класса начнется в Ирландии. Маркс писал: «Чтобы ускорить социальные преобразования в Европе, вы должны подтолкнуть катастрофу официальной Англии. Чтобы сделать это, атакуйте власть в Ирландии. Это ее самое слабое место. Ирландия потеряна, британская «Империя» рушится, и классовая борьба в Англии из сонной и хронической стадии переходит в резкое обострение».

Если будут освобождены рабочие самой индустриальной страны мира — считает Маркс — вскоре за ними последует и вся Европа {71}.

В то самое время, когда внимание Маркса и Энгельса было сосредоточено на Ирландии, континент уже сотрясали первые раскаты той бури, которая изменит жизнь пролетариата в следующем столетии. Страна, которая подарила революции почти всем крупным государствам Европы, начиная с 1789 года, снова готова была взорваться, и эпицентром, как всегда, был Париж.

10 января 1870 года кузен Наполеона III, принц Пьер Наполеон Бонапарт застрелил журналиста популярной республиканской газеты «Марсельеза», который приехал в дом Бонапарта в качестве секунданта одного бланкиста, вызвавшего принца на дуэль. Пуля, убившая Виктора Нуара, была расценена обществом как выстрел в сердце всех «левых» — ставших мощной политической группировкой во Франции {72}. На выборах в мае предыдущего года оппозиция набрала 45 % голосов, и 30 «красных» кандидатов были избраны в Законодательное собрание. Этот социальный сдвиг заставил Наполеона пойти на либеральные реформы, которые вызвали обеспокоенность даже у самых преданных сторонников императора, сохранявших верность ему на протяжении всего его невероятно долгого правления в течение двадцати лет — теперь они сомневались, способен ли стареющий монарх верно оценить новую угрозу, исходящую от «левых» и их армии рабочих {73}.

В своей резиденции в Тюильри Наполеон все еще мог тешить себя, слушая возгласы «Да здравствует император!», на которые не скупились его придворные и те, кто зависел от его милостей; кроме того, его поддерживала новая сила, появившаяся во Франции — капиталисты, которым было позволено строить свои собственные империи в обмен на финансирование трона.

Париж был бесспорно великолепен — результат политики, проводимой при Наполеоне III, а также возросшего благосостояния Франции. Однако социальные проблемы, существовавшие до его правления, никуда не делись, а в некоторых случаях даже усугубились. За пределами льстивого окружения императора недовольство все возрастало {74}.

Во времена Второй Империи заработная плата рабочих выросла на 30 % — но вырос и прожиточный уровень, на 50 % {75}. Организованные и осмелевшие рабочие уходили со сверхурочной работы, которая не могла удовлетворить нужды их семей, но чья продолжительность отнимала здоровье, даже жизни мужчин, женщин и детей, нещадно грабя их. Забастовки не ограничивались одним Парижем, однако население столицы было самым большим — и потому Париж вновь стал сердцем революции.

В 1869 году спонтанные протесты (attroupements) вспыхнули по всему городу. Мужчины и женщины собирались до тех пор, пока не заполняли полностью площадь или бульвар. Полиция могла вмешаться и даже произвести аресты — однако на следующий вечер еще больше мужчин и женщин заполняли улицы Парижа в едином порыве своего молчаливого протеста {76}.

Похороны Виктора Нуара 12 января стали поводом для менее стихийного и более многочисленного выступления против правительства. Около 200 тысяч человек собрались на Елисейских полях, чтобы почтить память Нуара — и бросить вызов Наполеону {77}. Луиза Мишель, подруга Лафарга по революционной борьбе, писала: «Почти все, кто собрался на эти похороны, возвращались домой республиканцами — или не возвращались вовсе».

Правительство предвидело проблемы: 60 тысяч солдат ждали приказа, чтобы контролировать действия толпы {78}. Однако, как бы этого ни хотелось людям, революция еще не началась. Холодные головы понимали: начнись она сейчас — будет бойня. Новое поколение молодых радикалов хорошо изучило уроки 1848 года.

Неизвестно наверняка, присутствовал ли на похоронах Лафарг, поскольку у него было достаточно личных проблем. 1 января Лаура родила дочку, которую назвали Женни. Ленхен так беспокоилась о ребенке после писем Лауры, что послала Лафаргам деньги для врача и акушерки, однако Поль заверил ее, что ребенок совершенно здоров, и отказался от услуг кормилицы, пояснив, что если малышка Женни откажется пить коровье молоко (тогда оно было единственной заменой грудному молоку), то он наймет кормилицу в Лондоне {79}.

Маркс с большим облегчением воспринял то, что Лафарг отошел от политики и сосредоточился на семейных проблемах. Прошлым летом Маркс приезжал в Париж на несколько дней — инкогнито — поскольку получил тревожное письмо от Лафарга-старшего, который опасался, что его сын совсем забросил занятия. Поль тогда уверил Маркса, что не политика отвлекла его от экзаменов, а здоровье Лауры, и обещал пройти испытания осенью {80}. К февралю он все еще ничего не сдал, однако продолжал оправдываться состоянием жены. Разумеется, Лафарг о ней и в самом деле беспокоился — но так же бесспорно и то, что, несмотря на то, что он говорил Марксу, политика стала его любовницей.

Через несколько недель после похорон Нуара Анри де Рошфор, редактор «Марсельезы», был арестован в Париже за призывы к восстанию против императора, содержавшиеся в статье памяти убитого журналиста {81}. Одним из адвокатов Рошфора стал известный республиканец Гюстав Флоранс. Флоранс был очень страстным — некоторые сказали бы, безрассудным — адвокатом тех, кого, по его мнению, обвинили несправедливо, и потому на арест Рошфора он сразу же откликнулся, провозгласив начало революции. Он встречался с Рошфором, когда того задержали, и в ответ на его арест немедленно организовал захват присутствовавшего при встрече полицейского комиссара, собрав и организовав группу из 560 человек, которая должна была выступать в роли народной милиции. Они отправились в рабочие кварталы и колыбель парижского радикализма — Бельвилль, где Флоранс планировал захватить оружейный склад и вооружить своих революционеров. Разумеется, эта авантюра провалилась: к утру Флоранс, призывавший народ к оружию, обнаружил рядом с собой всего одного пылкого, но совершенно незнакомого молодого человека {82}. В течение месяца Флорансу удавалось избежать задержания, после чего он бежал в Голландию, а затем и в Лондон. Там в марте он вступил в Интернационал и попал в дом Маркса {83}. (Тем временем Большое жюри признало Бонапарта невиновным в смерти Нуара.)

Рошфор был другом Лонге; впервые они повстречались в тюрьме Сен-Пелажи, в особом крыле для политзаключенных, потом Лонге неоднократно писал для «Марсельезы». Со своей стороны, Лафарг не имел личных или профессиональных связей с заключенным под стражу редактором. Тем не мене, он решил руководить газетой, пока редактор сидит в тюрьме. Как и молодой Маркс, Лафарг считал, что все, что ему нужно для выражения своих взглядов — это газета. Однако все его попытки казались сотрудникам «Марсельезы» смешными и нелепыми: прежде всего, он даже не был практикующим журналистом, и хотя его инициативы были встречены вежливо, по большому счету его игнорировали. В конце концов, дошло до того, что он не мог опубликовать в «Марсельезе» ни одной статьи {84}. Однако другому члену семьи повезло на этом поприще больше.

В конце февраля Маркс пришел к выводу, что английские газеты не в состоянии правдиво описать положение ирландских заключенных в английских тюрьмах, и потому написал молодому коллеге по Интернационалу в Брюсселе, Сезару де Папу, предложив ему тезисы для статьи, которую тот должен был опубликовать в поддержку узников {85}. Де Пап опубликовал письмо Маркса дословно, в два этапа {86}. Маркс обвинял «страну буржуазной свободы» в применении пыток. Возможно, из-за того, что он не ожидал дословного опубликования письма, стиль изложения отрывист, без обычных словесных кружев Маркса. Однако это придало написанному еще большую убедительность. Он подробно описывает муки заключенных: Деннис Даулинг Малкахи, врач и редактор газеты «Ирландский Народ», «прикован к телеге, нагруженной камнями; на шее у него железный ошейник»; О’Донован Росса, владелец газеты, «35 дней провел в каменном мешке подземелья, день и ночь его руки были скованы за спиной»; Чарльз Кикем, еще один редактор «Ирландского Народа», не может пользоваться правой рукой из-за абсцесса, но его принуждают дробить камни и кирпичи левой рукой, выдавая на обед 6 унций хлеба и кружку горячей воды; О’Лири, 60– или 70-летний старик (его имя было Мерфи, но об этом никто не знал) посажен на хлеб и воду на три недели, потому что он объявил себя атеистом и отказывается признавать религию даже под угрозой применения силы.

Скорбный список пыток был очень длинным и включал в себя упоминание о смерти одного из заключенных, не выдержавшего мучений. Затем Маркс пишет, что были предприняты попытки проверить, как следят за здоровьем заключенных, но запрос на посещение тюрем был отклонен {87}.

В этом обращении Маркс был не одинок: Женнихен пришла в ярость, узнав, что «Марсельеза» поддержала английскую газету, предостерегая читателей от определения «ирландцы — политические мученики», и буквально выстрелила гневной статьей (подписав ее «Дж. Уильямс») 27 февраля, которая появилась во французской газете 1 марта {88}. В ответ «Марсельеза» прислала просьбу писать еще {89}. Так началась двойная жизнь Женнихен — гувернантки днем и защитницы ирландских узников ночью.

Она была в восторге не только от перспективы опубликовать свои статьи, но и оттого, что ее перо разоблачало несправедливость. Вся ее предыдущая жизнь прошла под влиянием идей и речей ее отца — теперь у нее появился шанс проверить свои собственные силы.

Первая статья Женнихен оканчивалась провокационной фразой: «Двадцать фениев умерли или сошли с ума в тюрьмах наигуманнейшей Англии!» {90}, а следующая статья была написана еще более остро и смело. В ней Женнихен обвиняла премьер-министра Гладстона во лжи и попытках скрыть преступления его правительства; в качестве доказательства она использовала письма О’Донована Росса, написанные огрызком карандаша на туалетной бумаге и тайно переданные на волю {91}. (Флоранс, ставший теперь постоянным гостем Маркса, перевел письма на французский, и Женнихен смогла полностью привести их в своей статье.) {92} Ирландца заставляли есть, словно животное, стоя на четвереньках, привязывали за шею к его тачке. Избитый, неоднократно лишенный пищи, он смотрел, как его сокамерники умирают в невыносимых условиях из бесчеловечного заключения: «Я не жалуюсь на наказания, которые изобретают мои надзиратели — моя работа заключается в том, чтобы страдать — но я настаиваю на своем праве рассказать всему миру о тех издевательствах, которым я подвергаюсь… Если мне суждено умереть в тюрьме, я прошу мою семью и моих друзей не верить ни единому слову, что обо мне скажут эти люди». Письмо было подписано «О’Донован Росса, политический заключенный, приговоренный к каторжным работам». {93}

Письмо произвело сенсацию. Оно звучало по-шекспировски, словно О’Донован говорил из самой могилы, обвиняя своих убийц.

«Марсельеза» выпустила специальный номер, посвященный политическим узникам, и слова Женнихен, словно лесной пожар, распространились по Брюсселю, Берлину, Дублину и на всем пути за океан, в Америку. В течение нескольких дней все английские газеты от Манчестера до Лондона — «Таймс», «Дейли Телеграф», «Стандарт» — перепечатали статью {94}. 16 марта лондонская «Дейли Ньюс» опубликовала ответ министра внутренних дел: он отвергал обвинения О’Донована, но признавал, что тот закован в кандалы {95}. Это дало «Дж. Уильямсу» тему для новой статьи в «Марсельезе», которую Женнихен и Маркс писали вместе {96}.

Маркс был вне себя от гордости за достижения дочери. Ее статьи послужили поводом для запроса в Парламенте — о полном публичном расследовании положения ирландских узников — который Гладстон был вынужден удовлетворить. Женнихен не только способствовала тому, что в конечном итоге узники вышли на свободу — она и в процессе расследования пыталась улучшить условия их заключения, постоянно поддерживая общественный интерес своими статьями. Маркс был уверен: Женнихен помогла разрушить иллюзию, что либеральные правительства более обеспокоены правами человека, чем реакционные режимы {97}. Он упоминал о статьях Женнихен во всех письмах того периода, неважно — интересовали они его корреспондента, или нет.

Энгельс также был в приподнятом настроении. «Женни может кричать «Победа на всех фронтах!» Если бы не она, Гладстон никогда не допустил бы нового расследования». {98}

Жизнь Женнихен той весной заиграла новыми красками. Хотя ее статьи были подписаны псевдонимом, все, принадлежавшие к кругу ее отца, знали настоящее имя автора (жена О’Донована Росса, Мэри думала, впрочем, что Дж. Уильямс — мужчина, и была очень доброжелательно настроена, пока не узнала, что это Женнихен — в этот момент ревность пересилила чувство благодарности {99}).

Женнихен начала получать деловые предложения уже не как дочь Карла Маркса, а как Женни Маркс, писательница. Супруга итальянского коммерсанта в конце марта пригласила ее на вечерний прием, где присутствовали лондонские знаменитости; Женнихен читала Шекспира и «имела бешеный успех», если верить ее отцу, впрочем, абсолютно предвзятому критику. Она даже начала снова брать уроки пения, и ее мысли снова обратились к сцене {100}.

Кроме всего прочего, на Женнихен обратил внимание Флоранс. Широкоплечий блондин с бородой и яркими голубыми глазами, в свои 32 он очень напоминал человека 1848 года — порывистый романтик, ренегат правящего класса. Сын французского аристократа, член Парижской Академии наук, Флоранс был еще и ученым — он писал книгу по этнографии — однако променял науку на более захватывающее приключение: стал солдатом свободы и революции, предлагая свои немалые способности любой стране или любому делу, которое он сам считал достойным. Он излучал физическую силу, хотя в кабинете Маркса выглядел изящным, хорошо воспитанным и — да, веселым и обаятельным {101}. Женщины Маркса влюблялись в него, одна за другой. Женнихен — особенно, она называла его «самой необычной смесью ученого и человека действия». {102} Они работали вдвоем, занимаясь проблемами ирландских узников — и следя одним глазом за Францией, где попытки Наполеона сохранить свой авторитет, казалось, приводили к ровно обратному результату.

Плебисцит был запланирован на 8 мая 1870 года, французским избирателям должно было быть предложено одобрить конституционные поправки, которые позволили бы Наполеону III обойти законодательные органы и обратиться напрямую к народу, чтобы изменить законы. С точки зрения Наполеона, текст был написан блестяще — формулировки были настолько расплывчаты, что как бы ни пошло голосование, Наполеон выигрывал.

Однако то, что он сам считал хитрым и умным ходом, критиками его было расценено как акт отчаяния лидера, чья власть прогнила до такой степени, что он вынужден обманывать свой народ, чтобы заручиться его поддержкой {103}.

Члены Интернационала обсудили маневр императора на встрече в конце апреля, на которой присутствовали 1200 делегатов. Было решено призвать избирателей воздержаться от фальшивого плебисцита. В ответ правоохранительные органы провели единовременные обыски в отделениях Интернационала в Париже, Лионе, Руане, Марселе и Бресте {104}. Интернационал был объявлен нелегальной тайной организацией, его членов обвинили в подготовке покушения на Наполеона. На самом деле идея подобного заговора витала в воздухе, но к Интернационалу не имела никакого отношения: полиция выдумала фальшивый заговор, чтобы оправдать свою атаку на оппозицию {105}.

Посреди всей этой драмы Лафарг и Лаура, регулярно информировавшие Маркса о положении дел во Франции, хранили молчание. В конце февраля их дочка Женни, о которой Лафарг говорил, что она совершенно здорова, умерла {106}. Лаура описывала себя как «оглушенную горем» и не могла думать о письмах {107}. Когда Маркс в конце концов узнал о случившемся, он всей душой стремился поддержать ее, но понимал, что любые его слова бессмысленны перед лицом трагических обстоятельств.

«Я сам так много страдал от подобных утрат, что не могу не сочувствовать тебе всем сердцем. Тем не менее, из того же личного опыта я знаю, что все мудрые и утешительные банальности, произносимые по этому поводу, только усиливают настоящее горе, а не успокаивают его». {108}

Горе обрушилось на Лауру в тот самый момент, когда Женнихен праздновала свой успех, и это было вдвойне болезненно для Лафарга, потому что ее статьи появились в той самой газете, которая так вежливо отказала ему. Внешне Лафарг был невозмутим и начал работать над серией статей против Виктора Гюго, которого они с Марксом считали демократом-утопистом и падким на известность буржуа {109}.

Теперь Маркс отчетливо понимал, что Лафарг не собирается заканчивать свое медицинское образование, и причины этого не имеют ничего общего со здоровьем Лауры. Он мягко пожурил зятя в письме, но, не желая быть его судьей, заметил, что отец Поля нуждается в объяснениях {110}. Лафарг, искренне боявшийся объяснения, которое грозило закончиться взрывом, сказал, что лучше, если отец его все узнает от Маркса {111}.

Решение Поля оставить медицину никак не могло вызвать ликования на Вилла Модена. Наибольшую привлекательность для Маркса и Женни, благодаря чему они и дали согласие на брак с Лаурой, представляла грядущая финансовая независимость их зятя, его добропорядочная и надежная карьера. Теперь выяснилось, что он бросил все ради того, чтобы играть — в политика, в писателя — не имея ни к тому, ни к другому ни малейшей склонности. Лаура тоже чувствовала всю тяжесть своего положения. Она прекрасно знала, что значит — быть женой блестящего революционера-мыслителя, она видела страдания своей матери и не могла не бояться будущего, в котором лучших побуждений было гораздо больше, чем истинно светлого. В письме к Женнихен она признается, что «заперта в новой тюрьме» {112}.

1 мая Женнихен отметила свое 26-летие, решив закрепить успешный во всех отношениях год своей жизни праздничной вечеринкой. Среди приглашенных был и Флоранс. Без особого труда завоевав сердца женщин семьи Маркс, к этому времени он уже добился и расположения самого Маркса. «Полон иллюзий, но зато веселый парень, не чета всем этим чертовски серьезным умникам!» — описывал он Флоранса Энгельсу.

Главной чертой характера Флоранса Маркс считал дерзость, однако помимо этого тот был хорошо образован, читал лекции в Парижском университете и успел побывать в самых отдаленных уголках мира. Маркс предложил ввести Флоранса в Генеральный Совет Интернационала и выразил надежду, что он задержится в Лондоне еще на некоторое время {113}. Скорее всего, думал он при этом не столько о политике, сколько о Женнихен…

Именно во время ее праздника Флоранс получил известие, что его обвиняют в так называемом заговоре против Наполеона. Было опасение, что Франция потребует его экстрадиции, и атмосфера праздника мгновенно изменилась — от радостной к сдержанной. Женнихен писала, что хотя доказательств против Флоранса и не было, «мы не знали в тот момент наверняка, не будет ли он арестован». Словно эхо слов ее матери, сказанных в 1848 году, когда бельгийское правительство подозревало Маркса в покупке оружия для рабочих, звучат слова самой Женнихен:

«Хотя и правда, что Флоранс посылал деньги в Париж, чтобы вооружить людей бомбами… это еще не значит, что он имеет отношение к предполагаемому убийству императора».

О дне рождения было забыто: Женнихен, Флоранс и другие гости отправились на пустоши, чтобы во время прогулки обсудить сложившиеся драматические обстоятельства {114}.

Слухи о предъявленном Флорансу обвинении разлетелись быстро, породив следующий виток: в кругах английского отделения I Интернационала начали говорить о том, что Флоранс будет посажен в тюрьму, а члены Интернационала будут арестованы во время предстоящей встречи. Макс проштудировал все известные случаи, касавшиеся выдачи иностранцев, находящихся в розыске за предположительно совершенные за границей преступления — и нашел, что при нормальном положении дел английских властей опасаться Флорансу нечего. Только вот назвать времена нормальными было нельзя. Английское правительство было раздражено тем, как французская пресса унизила его в «ирландском деле». Соблазн схватить и отправить на родину одного из негодяев-республиканцев был велик. Тем временем слухи дошли до того, что в прессе появились упоминания о некоем документе, подтверждавшем готовящийся рейд полиции против Интернационала. Члены организации испытали даже нечто вроде разочарования, когда подобный рейд так и не состоялся {115}.

Уклониться от вызова было не в характере Флоранса, поэтому через три дня после того, как он был официально объявлен подозреваемым по делу о заговоре против императора Наполеона, Флоранс вернулся в Париж, где и скрылся в оппозиционном подполье {116}. Наверное, неудивительно, что Женнихен быстро утратила большую часть своей всепоглощающей преданности Ирландии — ее мать говорит, что с этого момента Женнихен стала «полностью француженкой». {117}

С притоком молодой крови в революционное движение (в том числе — с приходом в него дочери Маркса) Энгельс и Маркс начали ощущать себя чем-то вроде партийных старейшин. Маркс даже начал называть сам себя «Старый Ник», поскольку его черная борода совсем побелела.

Их поколение уходило, список умерших товарищей все пополнялся — Веерт, Вейдемейер, Лассаль, Люпус. Совсем недавно к ним присоединился и Шаппер — товарищ со времен Коммунистической Лиги, разругавшийся с Марксом по поводу того, нужна ли революция немедленно (Шаппер выступал за, Маркс был против). Маркс навестил его, уже тяжело больного, и они долго разговаривали, вспоминая разные истории и людей, с которыми они встречались, а также ловушки, из которых им удавалось ускользнуть — хотя теперь одного из них ждала последняя, из которой выхода не было. Чтобы не расстраивать жену, Шаппер сказал Марксу по-французски: «Вскоре мне накроют лицо…» Он умер на следующий день {118}.

Маркс и Энгельс были лучшими друзьями с 1844 года, однако после 1850 года общались они, в основном, посредством писем. В 1870-м Энгельс сообщил, что намеревается переехать в Лондон {119}. Маркс был не единственный, кто обрадовался этой новости: Женни много раз говорила Энгельсу, как она сожалеет, что он живет так далеко от них, поскольку ей трудно контролировать Карла в одиночку. Кроме того, она, судя по всему, стала иначе относиться к новой «миссис Энгельс». Мэри Бернс она в письмах к Энгельсу никогда не упоминала (как будто та и не существовала вовсе), однако к Лиззи отнеслась совсем иначе. В июле она сообщает Энгельсу, что подыскала им дом на Риджентс-Парк-Роуд, 122 — в 10 минутах ходьбы от Вилла Модена. Женни добавляет в конце письма: «Знай, что мы будем очень рады видеть ее у нас…» {120}

35. Париж, осень 1870

История делается таким образом, что конечный результат всегда получается от столкновений множества отдельных воль… Ведь то, чего хочет один, встречает противодействие со стороны всякого другого, и в конечном результате появляется нечто такое, чего никто не хотел.

Фридрих Энгельс {1} [66]

Напряженность в отношениях между Францией и Пруссией неумолимо нарастала еще с 1815 года; в 1860-х нарастание ускорилось, поскольку каждая сторона искала подходящего союзника для альянса, чтобы укрепить свои позиции в случае, если в Европе вновь разразится война. К тому времени, как две армии встретились в июле 1870 года, у них уже не было иной альтернативы, кроме битвы. Наполеон III, больной и слабый правитель, отчаянно нуждался в победоносной войне, чтобы доказать свою мощь — в то время, как Бисмарк преследовал дальние цели: господство Пруссии на континенте и окончательное объединение Германии с центром власти в Берлине.

Странно, но спор, который привел к войне, начался в Испании. В 1868 году королева Изабелла II была свергнута с престола в результате армейского мятежа и бежала во Францию, оставив позади себя полный вакуум власти. Про-прусски настроенные генералы в Мадриде написали Бисмарку письмо, в котором просили прислать на испанский трон представителя ветви Гогенцоллернов по линии короля Вильгельма. Потрясенная близкой перспективой оказаться в «сэндвиче» из прусских королей, Франция объявила войну.

Для Наполеона это было рискованное решение — ему нужны были солдаты, а набирать их надо было из людей, которым он не доверил даже голосование. Однако в этой ситуации сыграл он неплохо: французы сплотились вокруг своего императора. Тысячи людей заполнили бульвары, освещенные газовыми фонарями, скандируя «На Берлин за 8 дней!» и распевая «Марсельезу» {2}. Праздновали событие и при дворе. Дворец стал скучным местом за более, чем 10 лет относительного мира и спокойствия, и многие придворные полагали, что война поможет разогнать застоявшуюся кровь {3}. В случае с 62-летним императором так и произошло. Приняв командование над армией, Наполеон провозгласил: «Французы! В жизни людей бывают такие моменты, когда национальная гордость закипает справедливой яростью, превращаясь в несокрушимую силу. Забыты любые другие интересы, и нация берет в свои руки судьбу всей страны. Один из таких решающих моментов истории настал и для Франции».

Сказав это, Наполеон покинул свой дворец в Сен-Кло и поскакал, окруженный громадной свитой (практически передвижной деревней), на восток — сражаться с Пруссией {4}.

Семья Маркса была ошарашена таким поворотом событий. Женнихен писала Кугельманну:

«Нелегко примириться с мыслью, что вместо борьбы за разрушение империи, французы жертвуют собой ради ее возвеличивания; что вместо того, чтобы повесить Бонапарта, они готовятся встать под его знамена. Кто мог представить это несколько месяцев назад, когда революция в Париже казалась почти свершившимся фактом?» {5}

С началом войны в рядах французской оппозиции возникло смятение; в ней было слишком много фракций, чьи программы были слишком разными. Что еще хуже, каждую из этих фракций возглавлял честолюбивый лидер — и все они считали, что только они и способны возглавить республику, если Наполеон падет. Левое же крыло, от либералов до Интернационала, было сильно ослаблено в связи с преследованием властей. Тем летом были осуждены обвиняемые в попытке убить Наполеона. По этому сфабрикованному делу проходили 72 человека; большинство из них приговорили к каторге на срок от 5 до 20 лет или ссылке. Среди них был и Флоранс {6}.

Маркс наблюдал за рабочим движением континентальной Европы из Лондона и рассматривал обстановку в свете франко-прусского конфликта: он пришел к выводу, что победа Пруссии была бы полезна. В Германии было две основных рабочих партии: Немецкий рабочий союз Лассаля и Социал-демократическая рабочая партия. Лидеры последней — Август Бебель и друг Маркса, Вильгельм Либкнехт; партия насчитывала 150 тысяч членов и приняла устав Интернационала в качестве собственного {7}. Маркс писал:

«Нужно только сравнить события в двух странах с 1866 года по настоящее время, чтобы понять, что немецкий рабочий класс превосходит французский и в теории, и в организации». {8}

Это была не просто политическая оценка. Маркс ожидал, что прусская победа докажет превосходство его собственной версии социализма над теорией Прудона, до сих пор господствовавшей во Франции.

Одновременно, независимо от личных пристрастий и ожиданий, Маркс и Интернационал настаивали, что члены организации должны воздерживаться от участия в конфликте. Это был основной принцип Интернационала: рабочие не должны сражаться в войне, развязанной их хозяевами и правителями. Французы протянули руку дружбы первыми. 12 июля, когда начало войны было уже неизбежно, в еженедельной республиканской газете «Le Réveil» появилось обращение:

«Война из-за вопроса о преобладании или война в интересах какой-нибудь династии в глазах рабочих может быть лишь преступным безумием… Братья в Германии! Вражда между нами имела бы единственным последствием полное торжество деспотизма по обеим сторонам Рейна… Мы, члены Международного Товарищества Рабочих, для которых не существует никаких государственных границ, мы шлем вам, как залог неразрывной солидарности, добрые пожелания и привет от рабочих Франции». {9}[67]

Немецкие рабочие быстро откликнулись тремя посланиями французам — одно было напечатано в немецкой газете, два других — во французских оппозиционных газетах. Берлинский Интернационал писал:

«Мы торжественно обещаем, что ни звуки труб, ни рев пушек, ни победы, ни поражения не отвлекут нас от основной нашей работы: объединения детей труда во всех странах». {10}

В день начала боевых действий Маркс от имени лондонского отделения Интернационала пишет «Первое воззвание о франко-прусской войне», заявляя в нем, что «альянс рабочих всех стран неминуемо убьет войну». {11} Напечатанное в виде листовки, «Воззвание» затем было перепечатано в английской прессе и своей пацифистской позицией заслужило горячее одобрение английского философа и экономиста Джона Стюарта Милла, а также Квакерского Общества мира, базирующегося в Лондоне и пожертвовавшего деньги на повторный выпуск листовок, с тем, чтобы распространять их еще шире. Эти средства — на которые было напечатано 30 тысяч листовок, в том числе на французском и немецком языках {12} — сделали антивоенные прокламации Маркса самой распространенной и читаемой его работой.

Тем временем Энгельс буквально наслаждался военным конфликтом — не покидая своего удобного рабочего места и занимаясь аналитикой перспектив происходящего. Он начал писать серию статей, посвященных военной кампании, для популярной лондонской газеты «Пэлл Мэлл Газетт». Сначала договорились, что он будет присылать по две статьи в неделю, однако его «Заметки о войне» были настолько информативны, а предсказания настолько точны, что редактор написал ему с просьбой присылать столько статей, сколько захочется и удастся написать. Энгельс напишет 59 таких статей, первые 3 будут подписаны «Z», остальные выйдут без подписи автора {13}. Энгельс — не без гордости — жаловался, что его статьи передрали все газеты Англии {14}.

В душе, да и по опыту Энгельс был артиллеристом, однако успех «Заметок о войне» побудил Женнихен еще и повысить его в звании. Она дала ему прозвище Генерал — и с этого момента вся семья Маркс и близкие друзья только так и станут его называть {15}.

Первую кровь французы пролили 2 августа, во время перестрелки возле приграничного немецкого города Саарбрюкен, к востоку от Парижа. Двумя днями позже, в эльзасском городе Виссембурге Франция потерпела внушительное поражение и потеряла одного из лучших своих генералов {16}. Тем не менее, в Париж шли циничные в своей лживости рапорты о том, что французская армия победоносна, а прусский принц капитулировал. Акции подорожали на 4 %, так как многие инвесторы купились на эту ложь. Однако к 9 августа французы потерпели три поражения за 6 дней — и страна начала всерьез задумываться о своем политическом будущем в случае поражения Наполеона {17}.

Маркс боялся, что оппозиция расценит этот момент как благоприятный для провозглашения революции. И в лучшие времена такое решение было бы опасным, однако сейчас, без единой оппозиции и в разгар войны оно стало бы катастрофическим {18}. Однако на деле все вылилось в народное собрание на площади Согласия 9 августа; толпа парижан с надеждой ожидала провозглашения республики, однако разобщенность левых была такова, что ничего подобного не произошло. Люди расходились по домам, терзаемые опасениями, что Париж может быть захвачен прусскими войсками, а правительства, способного защитить страну, у них нет {19}.

11 августа в столице объявили осадное положение: прусская армия вторглась на французскую территорию {20}. В июне Лаура и Лафарг переехали в городок Левалуа-Перре под Парижем. На новом месте они прожили всего несколько недель, и теперь им было приказано уезжать — их дом находился в непосредственной близости от военных укреплений, и его должны были снести и пустить на стройматериалы. Они пообещали семье в Лондоне, что вскоре переедут к родителям Поля в Бордо, подальше от сражений, однако в конце августа все еще не двинулись с места. Лафарг стремился вернуться в Париж {21}. Во время своих частых поездок в столицу он видел, что город постепенно погружается в хаос, но, тем не менее, готовился продержаться там вместе с Лаурой и Шнапсом как можно дольше. Маркс был в ярости от его нерешительности и почти рычал в письме к Энгельсу: «Дурацкое затягивание поездки в Бордо непростительно!» {22} Наконец, 2 сентября началась массовая эвакуация гражданского населения из Левалуа — подальше от фронта и Парижа, на юг. Они даже не понимали, как им повезло. В этот же день французская армия была разгромлена. Более 100 тысяч французских солдат попали в плен, среди них — император. Наполеон капитулировал {23}. Эта новость достигла Парижа только в полночь 3 сентября. По мере того, как она распространялась по городу, люди выходили на улицы, бежали на площади и бульвары, крича от страха и отчаяния {24}. На следующий день, в воскресенье, политические лидеры собрались, чтобы решить, следует ли констатировать конец правления Наполеона, подтвердить продолжение войны с Пруссией и провозгласить Временное правительство национальной обороны. Самый животрепещущий вопрос заключался в том, поддержит ли подобные решения армия. Ответ пришел быстро — и был проникнут глубоким символизмом. Национальные гвардейцы и парижский гарнизон строем промаршировали к Пале-Бурбон на левом берегу Сены, близ Пон де ла Конкор — где заседало правительство. Когда военные приблизились к дворцу, стало видно, что к штыкам и стволам их ружей прикреплены зеленые ветки: они не собирались выступать против нового правительства. Раздался крик, прозвучавший эхом призыва 1848 года — кто-то внутри дворца крикнул «В ратушу!» {25} Толпа устремилась к мэрии, где ветеран революции, Леон Гамбетта, взобравшись на подоконник, провозгласил Французскую Республику. Почти 300 тысяч человек встретили его слова одобрительным ревом. Следующей целью стал дворец Наполеона в Тюильри — 60 тысяч человек направились туда, чтобы спустить императорский штандарт {26}. Императрица Евгения уже бежала и была на пути в Англию {27}. Десятки тысяч немцев, проживающих в Париже, уже бежали или пытались сделать это; Гар-дю-Нор был до отказа переполнен людьми, стремящимися попасть на поезд и уехать, прежде чем их заклеймят, как врагов Франции и предателей {28}.

Однако, несмотря на все эти страхи, всплеска насилия в Париже не произошло. В городе находилось около 300 тысяч солдат — но все они, в основном, сидели за столиками кафе и любезничали с дамами; вместо того, чтобы направить оружие на врага, люди в военной форме прогуливались по бульварам, пили вино и курили сигареты {29}. Посол США во Франции Э. Б. Уошберн писал: «За несколько субботних часов я наблюдал падение династии и провозглашение республики — и все это без единой капли крови». {30}

В воскресенье «Journal Officiel de l’Empire Française» вышел, как обычно. В понедельник название изменилось — «…de la Republique Française» {31}. Пожалуй, это было последнее из мирных событий. На смену спокойствию пришла буря.

Маркс узнал о провозглашении Французской Республики в 4 часа утра 5 сентября, когда ему пришла телеграмма от Лонге: «Объявлена республика. Известите республиканское движение в Германии». {32} Маркс сделал это и приступил к работе с лондонским отделением Интернационала — нужно было оказать давление на английское правительство, чтобы республику во Франции признали как можно быстрее. К 6 сентября почти все французские члены Интернационала покинули Лондон, отправившись в Париж, чтобы попытаться внедрить своих людей во вновь созданное Правительство национальной обороны и захватить в нем главенствующие позиции. Маркс назвал это чистейшей глупостью и выразил глубочайшее облегчение, что Лафарг сейчас сидит в Бордо — в противном случае, он, конечно, влез бы в самую гущу происходящего {33}.

Лафарг умирал от желания оказаться в Париже. Все его друзья были там, и он отчаянно хотел к ним присоединиться. Его удерживали два обстоятельства: Лаура была беременна, и он не хотел бросать ее одну — а отца свалил апоплексический удар от ярости по поводу отказа сына заниматься медициной в пользу радикальной политики и журналистики. Лаура писала Женнихен, что положение у них крайне неприятное: «Поль постоянно подвергается насмешкам и издевательствам со стороны своего отца, как только пытается сделать хоть что-то для Интернационала; в то же самое время его парижские друзья проклинают его за отсутствие в Париже в такие дни».

Поль пытался организовать выпуск газеты «Национальная Оборона» в Бордо, но у него ничего не вышло. Лаура продолжает: «Я была очень раздражена тем, что он в это ввязался, потому что ничего хорошего, кроме гнева его отца, из этой затеи не получилось… И, тем не менее, ты должна признать, что он не может сидеть, сложа руки, в такой важный момент!» {34}

Наполеон капитулировал, но его бывшие подданные не сдавались. 19 сентября 1870 года республиканская армия дала свой первый бой Пруссии под стенами Парижа. Закончилось все плохо, французы были вынуждены отступить и бежать в город. Чтобы не искушать судьбу, горожане быстро закрыли ворота и заблокировали все подступы к городу, через которые прусская армия могла бы легко проникнуть в город, получи она такой приказ.

В Париже наступила странная тишина — люди поняли, что столица окружена вражеской армией и полностью отрезана от Франции. Два миллиона горожан и тысячи солдат сидели под защитой городских стен — но в полной изоляции. Посол Уошберн вспоминал:

«Все экипажи и ландо исчезли с улиц, сами улицы больше никто не подметает и не убирает; перед недавним дождем на Елисейских Полях было так пыльно, что едва можно разглядеть трость в собственных руках… Город превратился в большой военный лагерь… Солдаты повсюду. Все виды оружия, форма всех родов войск, всех оттенков и цветов… В саду Тюильри стоит артиллерийская батарея». {35}

Уошберн говорит, что никто не предполагал долгой осады города:

«Скажи кто-нибудь, что ворота осажденного города откроются лишь в последний день февраля — его сочли бы сумасшедшим». {36}

Провозглашение республики означало свободу для политических узников Наполеона III. Флоранс — или, как звала его Женнихен, «cher Гюстав» {37} — был среди освобожденных. Он мгновенно организовал отряд самообороны, чтобы дать отпор пруссакам, если они ворвутся в город. На самом деле к бою готовился каждый из 24 округов Парижа — только одни собирались сражаться с прусской армией, а другие собирали силы для возможного столкновения с Временным правительством. Левые и рабочий класс не доверяли правительству, которое возглавил генерал Луи Жюль Трошю, наполеоновский военный губернатор Парижа {38}. 31 октября очередная убийственная весть начала передаваться из уст в уста по всему Парижу — а затем и в самых дальних провинциях страны: последнее боеспособное армейское подразделение французов было разбито недалеко от границы, в Меце; осажденный город Ле Бурже под Парижем разгромлен и — самое шокирующее — правительство Национальной обороны пытается вести с Пруссией мирные переговоры {39}. От Парижа до Марселя возмущение по поводу возможной капитуляции стало почти физически осязаемым {40}. Под проливным дождем толпы парижан скандировали «Нет — перемирию!», а затем ворвались в мэрию, в Зал муниципалитета, освещенный всего двумя масляными лампами, требуя немедленной отставки Трошю и провозглашения Парижской Коммуны. Луи Блану, Ледрю-Роллену, Виктору Гюго, Бланки и Франсуа Распаю было поручено в течение двух суток организовать всеобщие выборы {41}.

Не прошло и нескольких минут, как в зал ворвался Флоранс со своим отрядом самообороны. Вскочив на стол, Флоранс призвал создать комитет общественной безопасности и заявил, что членов Временного правительства надо взять под стражу. Он пообещал обеспечить их безопасность, хотя разъяренная толпа за окнами требовала их расстрелять.

Вскоре мэрия погрузилась в полнейший хаос, посреди которого различные группировки то и дело делали всякие заявления и выдвигали требования {42}. Однако перед лицом военной угрозы этот всплеск гражданской активности долго не продлился. Правительственная армия вошла в здание по секретным туннелям и арестовала людей Флоранса (хотя ему самому удалось бежать). Правительство Трошю было восстановлено {43}.

По правде сказать, крикуны, пытавшиеся свергнуть правительство, были самой маленькой проблемой Трошю. Главная опасность исходила с улиц, где ярость парижан подкармливало отчаяние. Поставок продовольствия не было, мясо уже стало дефицитом. Съели почти всех лошадей, настала очередь мулов. Вслед за нехваткой продуктов пришла нехватка топлива — и с бульваров Парижа исчезали деревья {44}. Перемены были пока еще не так значительны, но все равно тревожны — и как при любой болезни, грозили осложнением в дальнейшем. К концу октября иностранные правительства признали ситуацию в Париже крайне тяжелой и договорились с Бисмарком о создании коридора для эвакуации своих граждан. Потерявшие надежду парижане мрачным молчанием провожали 26 экипажей, которые под военным конвоем увозили счастливчиков на свободу {45}.

Дом Маркса в Лондоне опять превратился в центр сбора беженцев, теперь из Франции. В ноябре двери Вилла Модена впустили тонкий ручеек беглецов, которых Интернационал переправлял по своим каналам в дом, так сказать, отца всей организации. Вскоре ручеек превратился в наводнение. Тусси вспоминала, что чаще всего дом теперь напоминал гостиницу {46}. Первыми приехали беженцы-пруссаки, за ними появились русские, до этого бежавшие от репрессий в собственной стране — во Францию, а теперь вынужденные вновь искать спасения — уже в Англии {47}.

Маркс, утверждавший, что «язык — это оружие в жизненной битве {48}», торопливо изучал русский, чтобы иметь возможность читать на нем и хотя бы немного говорить. Другу он рассказывал, что это требовало огромных усилий, даже для человека 52 лет: «В России сейчас происходит интеллектуальное движение, свидетельствующее о том, что под спокойной поверхностью кипит пламя. Умы мыслителей всегда связаны невидимыми нитями с телом народа…» {49}

Поток писем и публикаций, выходящий из-под пера Маркса, огромен; Женнихен говорила, что однажды ей пришлось прочитать сто газет — английских, французских, немецких, швейцарских, американских — чтобы держать отца в курсе происходящего во Франции и дать ему полную картину того, как относятся к этим событиям за рубежом {50}. Маркс утверждал, что никогда не ложится раньше трех, и хотя чувствует он себя отвратительно, все равно не может «даже думать о таких тривиальных мелочах во время грандиозных исторических событий!» {51}

Члены лондонского отделения Интернационала то и дело появляются в его кабинете, постоянно проводя целые конференции по поводу переворота во Франции. Общий страх вызывало подозрение, что крайние радикалы будут так же жадно рваться к революции, как Наполеон рвался к войне. Эти люди сидели на обочине истории с 1849 года, и не похоже было, чтобы они смогли долго сопротивляться соблазну вновь оказаться в ее центре…

Энгельс переехал в Лондон как раз вовремя, чтобы оказаться в самом центре активности. Он навещает Маркса каждый день, и они совершают прогулки — либо прямо в кабинете Карла, меряя шагами комнату из конца в конец и по диагонали — либо уходя на природу. По вечерам они с Лиззи вместе приходят в дом Маркса {52}. Женнихен отмечала, что с приездом Энгельса Маркс стал чувствовать себя намного лучше, и общее настроение в доме стало почти праздничным. Она пишет Кугельманну: «Однажды вечером в нашем доме состоялось большое патриотическое представление». Это был вокальный дуэт — Карл Маркс и Фридрих Энгельс {53}.

Лаура же, наоборот, чувствует себя в Бордо одиноко и подавленно. Отец Поля болел несколько месяцев, изводя всех домашних вспышками гнева и капризами. Однако его смерть 18 ноября не принесла мира в семью {54}. Мадам Лафарг обвинила в смерти своего мужа Поля и Лауру и буквально начала им мстить. Лаура писала Женнихен, что некоторые подробности настолько болезненны, что она даже не может о них писать, а в конце подводит итог:

«Никогда в своей жизни я не переживала таких оскорблений и гонений, как здесь, от своей почтенной свекрови — после смерти мистера Лафарга».

Она рассказывает, как однажды пыталась защитить Поля от нападок его матери, на что мадам Лафарг велела ей «не самым вежливым тоном» придержать язык. Ситуация становилась все хуже. Лаура оказалась в ловушке между сражающимися матерью и сыном.

Эта война не ограничивалась лишь словами. Зима была холодной, но несмотря на стужу, мадам Лафарг не разрешала Лауре, бывшей на седьмом месяце беременности, топить камин в ее комнате и комнате малыша Шнапса. Она запретила слугам готовить им постели для отдыха, а Поль упрямо запрещал Лауре делать это самостоятельно — и они с мальчиком были вынуждены сидеть в холодной комнате, пока служанка не проскальзывала к ним тайно и не разбирала кровать. Лаура рассказывала, что свекровь начала попрекать их едой и другими припасами — вином, которое они пили, маслом, которое жгли в лампах… Наконец, мадам Лафарг в декабре уехала из своего дома, вывезя с собой почти всю мебель, все постельное белье и всю кухонную утварь. Лаура осталась в пустом доме — однако, по ее словам, зато в нем наконец-то стало тихо {55}. Поль особенно радовался свободе — теперь ему не нужно было скрывать свое увлечение политикой от деспотичных родителей. С его точки зрения все шло просто прекрасно. Поскольку Париж был в осаде, Временное правительство переместилось в Тур и отчасти в Бордо. Лафарг теперь постоянно контактировал с республиканцами в правительстве, такими, как Гамбетта — бежавший из Парижа весьма экстравагантным способом, на воздушном шаре, и присоединившийся к своим соратникам, чтобы рассказать о положении в столице {56}.

Лафарг проводил время, бегая с одного митинга на другой, искал спонсоров для газеты, которую по-прежнему мечтал издавать, или встречался с членами Интернационала и Временного правительства. По словам Лауры, он был настроен крайне оптимистично и верил, что Франция разобьет Пруссию и спасет Париж {57}.

Только Лафарг, не терявший своего оптимизма даже перед лицом очевидного поражения, мог быть так уверен в победе.

На мостовых Парижа застыл лед в дюйм толщиной, день и ночь слышалась пушечная канонада. Ходили слухи, что хлеб скоро начнут выдавать по карточкам. Омнибусы не ходили, поскольку всех лошадей пустили на мясо, а горючего и топлива в городе почти не осталось. Солдаты, стоявшие лагерем в черте города, замерзали насмерть в своих палатках. На парижских рынках, славившихся своим изобилием, появились совсем другие рекламные плакаты: «Кошка — 8 франков… крыса — 2 франка… крыса с длинным хвостом — 2,5 франка…» В покупателях недостатка не было {58}.

Новости, приходившие извне, тоже были невеселы. Армия Франции таяла на глазах. В декабре пронесся слух, что в одном из сражений были убиты 23 тысячи человек {59}. Посол Уошберн высказывает куда более трезвые соображения, чем розовые мечты Лафарга: «Без еды, без транспорта, без уличного освещения — ничего хорошего город не ждет». Он пишет это 23 декабря, на 96 день осады Парижа {60}.

Во Франции и Германии члены Интернационала попадают под все более жесткий контроль властей — из-за опубликованных в прессе деклараций солидарности. В некоторых случаях призывы к рабочим не сражаться с их французскими или немецкими братьями расцениваются как измена. Маркс пишет, что после 31 октября и стычки в мэрии Временное правительство более склонно следовать за «красными», чем за Пруссией {61}. Тем временем в Германии задержаны Либкнехт и Бебель. В июле, во время голосования в рейхстаге, они публично и демонстративно воздержались, отказываясь финансировать войну Бисмарка против Франции. Когда вопрос финансирования вновь возник в ноябре, они снова высказались против — и в защиту мира. В середине декабря, когда сессия рейхстага завершила политический сезон, и правительство разошлось на каникулы, они были арестованы по обвинению в государственной измене {63}.

Маркс написал жене Либкнехта и уверил ее, что партия позаботится и о ней, и обо всех немецких «преследуемых» патриотах {64}. Энгельс также послал слова поддержки, добавив, что известия об аресте дошли почти мгновенно, сразу после случившегося.

В тот день в семьях Маркса и Энгельса был большой общий праздник: они узнали, что после 8 месяцев слушания и обсуждения в Парламенте завершилось официальное расследование положения ирландских узников, начатое после выхода статей Женнихен — и результатом парламентского обсуждения стала полная амнистия {65}. Гладстон объявил, что ирландцы могут выйти из тюрьмы при условии, что больше никогда не вернутся в Англию. О’Донован Росса был среди освобожденных {66}.

Самые дерзкие мечты Женнихен окупились с лихвой. Ее слова освободили живых людей. К сожалению, О’Донован Росса не отплатил ей благодарностью за то, что она вступилась за ирландцев, и вклад Женнихен затерялся в анналах борьбы ирландского народа. В своей автобиографии О’Донован Росса писал: «Пока я находился в английской тюрьме, публичность и гласность по поводу моего заключения стали единственной моей защитой. В Лондоне проживал французский эмигрант Гюстав Флоранс. Он заинтересовался моим делом… более, чем любой ирландец… Он перевел обстоятельства моего заключения на французский и немецкий и опубликовал переведенное в континентальных газетах. Это ударило по Англии… и она уступила, назначив комиссию по расследованию». {67}

Если Женнихен и могла кому-то уступить право авторства на свои статьи, кроме отца — то это был, без сомнения Флоранс. Однако теперь пленником был он, и никакая газетная кампания не в силах была его освободить. На самом деле, никто даже не обратил бы внимания на страдания одного человека — в Париже, в тот момент. Под угрозой находился целый город.

5 января 1871 года прусские снаряды ударили по Латинскому кварталу {68}. К 7 января их в Париже ежедневно падало до 400 штук {69}. На стенах домов погребенной под снегом столицы появились плакаты «Дорогу людям! Дорогу Коммуне!» Трошю ответил собственным лозунгом: «Правительство Парижа никогда не капитулирует». {70}

Тем не менее, несмотря на заверения Трошю, французские чиновники думали именно о капитуляции. Правительство Национальной обороны видело, что ослабевшая и усталая Франция уже никак не могла выстоять против Пруссии, и все надежды на победу растаяли. 18 января произошли два драматических события, которые, по мнению лидеров Временного правительства, приблизили капитуляцию и помогли убедить в ее необходимости людей. В Зеркальном зале Версаля король Пруссии Вильгельм был провозглашен императором Германии (а вскоре после этого Бисмарк был назначен канцлером Второго Рейха) {71}. Любой француз понимал смысл этой церемонии. Германия уже победила Францию.

Другое событие этого бесславного дня произошло за стенами Парижа. Трошю был вынужден под давлением достаточно агрессивно выступить против прусской армии, окружившей город — отчасти для того, чтобы унять растущий гнев голодающего населения. Нужна была видимость активных действий по прекращению блокады, и Трошю возглавил вылазку отрядов Национальной гвардии в районе Версаля — в местечке Бузенваль, хорошо укрепленном форпосте прусской армии.

К вылазке присоединились старики, дети, женщины; они несли подсумки с патронами для своих мужчин и были вооружены лишь энтузиазмом — и большой численностью, заменившими им военный опыт. Французы понесли большие потери — было убито более 10 тысяч человек — однако им удалось отбросить пруссаков с позиций и занять город. Эта маленькая победа воодушевила людей, долгие недели прозябавших без тени надежды на спасение. Однако на следующий день Трошю скомандовал отступление и заставил гвардию покинуть отвоеванные позиции без внятных объяснений {73}.

Журналист Проспер Лиссагарэ (наиболее беспристрастный свидетель событий, одинаково презиравший лидеров всех партий и группировок) сообщал, что французские батальоны вернулись, плача от бессильной ярости. По городу поползли слухи, что правительство специально отправило людей на убой, чтобы иметь возможность объявить о полном разгроме, а затем сдаться. Эти подозрения утвердились, когда Трошю объявил, что все кончено {74}. Лиссагарэ пишет:

«Когда эти фатальные слова были произнесены, город словно поразило ударом грома — как будто парижане стали свидетелями ужасного, бесчеловечного, немыслимого преступления. Раны последних четырех месяцев закровоточили вновь, взывая к мести. Холод, голод, бомбардировки, долгие ночи в окопах, умирающие тысячами дети, гибель солдат в бессмысленных одиночных вылазках — и все это закончилось таким позором!» {75}

Тысячи людей собрались возле мэрии, требуя отдать им власть: они хотели Коммуну. Трошю проклинали за фиаско в Бузенвале, за затягивание обороны Парижа — но Трошю уже был смещен со своего поста, его место занял генерал Жозеф Винуа, сторонник жестких мер. Лидеры оппозиции собрались втайне, чтобы обсудить следующие шаги. Однако события уже вышли из-под контроля {76}. Бельвильский батальон, которым до ареста командовал Флоранс, был уже на марше; толпа росла по мере продвижения к центру города. 23 января, в три часа ночи толпа атаковала тюрьму Мазас, освободив Флоранса и других республиканских и радикальных лидеров, заключенных там {77}. Ответ Винуа был стремителен: правительство закрыло все оппозиционные клубы и газеты, а также выписало новые ордера на арест {78}. Когда голодные парижане собрались перед мэрией, скандируя «Дайте нам хлеба!», Винуа приказал открыть огонь из всех окон, выходящих на площадь. 5 человек было убито, 18 ранено {79}.

В этот же день министр иностранных дел Жюль Фавр начал переговоры с Пруссией о капитуляции, чтобы прекратить дорогостоящую войну и попытаться обуздать стремительно разраставшийся социальный кризис. Через четыре дня стороны пришли к согласию, и 27 января обстрел Парижа прекратился. Осада Парижа закончилась. Фавр и Бисмарк подписали предварительный акт капитуляции, который Временное правительство планировало ратифицировать как можно скорее — как только будет избрано постоянное национальное правительство {80}.

Молчание Парижа в ответ на эту сделку было оглушительным. Перемирие не означало мира, это была капитуляция. Если в этом кто-то сомневался, достаточно было взглянуть на форты города: германский флаг реял выше всех остальных {81}. Всеобщие выборы были назначены на 8 февраля, и раскол между парижанами и остальной Францией стал еще заметнее. Деревенская Франция не знала осады и больше всего хотела стабильности — выбор, который она делала и на всех предыдущих голосованиях. Из 750 избранных членов Национального собрания 40 были монархистами, около 150 — республиканцами. Самое левое крыло состояло из двух десятков человек, почти все они были из Парижа. Лиссагарэ писал:

«Париж стал страной внутри страны, отделившись от враждебных ему провинций и враждебного правительства». {82}

Новое Национальное собрание почти полностью приняло и одобрило шокирующие условия перемирия: Эльзас и большая часть Лотарингии переходили к Германии, Франция брала на себя обязательство выплатить Германии 5 миллиардов франков — около миллиарда долларов — в течение 4 лет. До полного возмещения обязательств немецкая армия оставалась в восточных провинциях страны.

Их война закончилась, теперь правительствам Франции и Германии предстояло усмирить Париж.

36. Париж, 1871

Солдат нынешней революции — человек из народа. Еще вчера он торговал в своей лавочке; его подбородок упирался в колени, когда он орудовал шилом или иглой; плечи склонялись над наковальней. Сколько же их сгинуло — не знавших, не веривших, что этот человек уже пришел…

Андре Лео {1}

Прусские войска вошли в Париж через Елисейские Поля 1 марта — и обнаружили, что Город Света погружен в темноту. Траурные стяги свисали из окон домов, магазины были закрыты, фонари не горели, и даже проституток публично секли кнутом, если выяснялось, что они пытались заработать хоть несколько су, предлагая свои услуги прусским солдатам. Кафе, посмевшие кормить захватчиков, нещадно громили и грабили.

Провинциальные газеты взахлеб описывали разгул преступности и поджоги в столице, но на самом деле преступлений почти не было. Просто жизнь в городе замерла. Париж ушел в подполье, готовясь к битве {2}. Оставшиеся отряды Национальной гвардии, по-прежнему кипевшей гневом и обидой за январскую Бузенвальскую резню, тайно собирали все оружие, какое только могли найти — в том числе и 250 пушек, которые они разместили вокруг города {3}. Горожане вооружались — и строили баррикады высотой с дома. Мужчины, женщины и дети работали быстро и тихо, готовясь защищать самих себя {4}.

Правительство оставалось в Бордо, к юго-западу от Парижа, потому что возвращаться в столицу было слишком опасно. «Издали» оно выпустило ряд указов, которые воспламенили народ едва ли не сильнее, чем унизительное перемирие, впустившее пруссаков в Париж. 13 марта правительство объявило, что все долги, выплата которых была отложена с ноября, должны быть немедленно выплачены. Это означало, что парижане, не имевшие возможности работать из-за осады и истратившие свои последние гроши на мясо крыс и кошек, должны оплатить несколько месяцев аренды, налоги и множество других счетов. Кроме того, прошел слух, что Национальной гвардии отменили содержание {5}. В тот же день, когда вышел указ о выплате долгов, правительство закрыло еще 6 газет и приговорило к смерти участников октябрьских беспорядков возле мэрии, включая Флоранса и Бланки {6}. Париж дерзко ответил на это целой радугой цветов. Лишенные газет парижане развешивали на стенах домов листовки и плакаты всех цветов радуги, и их охотно читали, поскольку на каждом листе были новости {7}. Среди них — ответ Флоранса на смертный приговор:

«При наличии судебного решения в отношении моей судьбы, я имею право защищаться самым энергичным образом против жестокого попрания всех прав, записанных в конституции… С другой стороны, я прекрасно понимаю, что Свобода растет из крови мучеников… если мне суждено своей кровью смыть это пятно позора с Франции и укрепить своей смертью союз свободного народа, я добровольно отдаю себя в руки убийц страны и январских убийц». {8}

Париж был полон людей… исполненных решимости — почти 300 тысяч были ополченцами, другие входили в состав 250 батальонов Национальной гвардии {9}. А еще были простые горожане, вооруженные ножами, кольями и пиками, которые напряженно ждали своего часа, бдительные, словно стражи дворца. Они понадобятся — когда придет время испытать на прочность оборону Парижа.

18 марта в 3 часа утра французское правительство отправило в Париж 25-тысячную армию. Пока горожане спали, солдаты реквизировали пушки Национальной гвардии. К 6 часам они контролировали всю артиллерию повстанцев, однако некомпетентность сыграла бунтовщикам на руку: у солдат не оказалось лошадей, чтобы отвезти орудия в безопасное место. Пока они ждали подхода лошадей, парижские женщины подняли тревогу. Новость распространялась быстро, от дома к дому, при помощи молочниц, которые обходили весь город каждое утро: солдаты пытаются увезти пушки! Вскоре настоящие барабаны забили тревогу {10}. На Монмартре генерал Клод Леконт был атакован женщинами и детьми, яростно укорявшими его за то, что пытаются сделать его солдаты. Решив выразить свое презрение к собравшимся, он приказал открыть огонь по толпе {11}, но женщины бросились на молодых парней, сжимавших оружие, крича «Вы будете в нас стрелять?!»

Они стрелять не стали. Солдаты не собирались стрелять в простых французов, тем более — француженок. Некоторые из них воевали с самого начала, с июля — и многие испытывали такое же отвращение к правительству, как и парижане. Генерал утратил контроль над своими подчиненными, которые начали брататься с женщинами. Самого Леконта взяли в плен национальные гвардейцы, и он был вынужден подписать приказ об отступлении и оставлении пушек на прежних позициях {12}.

К полудню все пушки, за исключением 10 штук, были вновь в распоряжении парижан {13}. К несчастью, люди к тому моменту стали неуправляемыми. Леконт и другой генерал, Клеман Тома, были растерзаны озверевшей толпой {14}. Это стало серьезной ошибкой: убийства — вот то, чего не хватало правительству, чтобы оправдать безжалостную и полноценную атаку на Париж.

Незадолго до этого справедливого возмездия, 26 марта парижане избрали собственное правительство. По некоторым оценкам, 200 тысяч человек собрались у мэрии на следующий день, чтобы приветствовать своих новых лидеров. Взбудораженная толпа замолчала, когда вновь избранные вышли на помост, пока их имена громко зачитывали людям — у каждого на шее был повязан красный шарф или платок. Наконец, когда все парижское правительство было в сборе, кто-то крикнул: «От имени народа мы объявляем установление Коммуны!» — и громадная толпа, словно один человек, восторженно откликнулась: «Vive la Commune!» В воздух взлетели шапки. Гремел салют, повсюду — на крышах и в окнах домов — были флаги, люди размахивали платками и шарфами {15}.

Тем временем французское правительство, переехавшее поближе к Парижу и уже обосновавшееся в Версале, приняло решение взять город силой к 1 апреля. Войска подготавливали к штурму, ведя пропаганду и выдавая действия парижан за работу иностранных агитаторов-провокаторов. Солдаты не будут сражаться со своими соотечественниками — говорили им — они идут против иностранных агентов и шпионов {16}. Нашелся и зачинщик: начиная с марта, в английской, немецкой и французской прессе появился ряд статей, напрямую обвинявших Маркса в руководстве действиями Интернационала в Париже и даже уличными беспорядками. Одна из таких статей, озаглавленная «Le Grand Chef de l’Internationale», гласила: «Он, как всем известно, немец, но что еще хуже — он — пруссак!»

Эта статья (заставшая Маркса в Берлине) сообщала также, что полиция перехватила письмо Маркса членам Интернационала с инструкциями, как следует действовать в Париже {17}.

Маркса не особенно волновали эти пасквили, пока они не ухудшали ситуацию в Париже, или не вносили раскол между немецкими и французскими рабочими, до сих пор сохранявшими солидарность. Однако думая об этом, он выступил публично, заявив, что приписываемое ему письмо является провокацией полиции и служит только для того, чтобы приписать Интернационалу авторство насилия и беспорядков {18}. Несмотря на его опровержение, похожие статьи продолжали появляться в прессе. В апреле Лаура прислала отцу скопированную из французской газеты, абсолютно бессовестную статью, в которой говорилось: «Новости, пришедшие из Германии, произвели у нас настоящую сенсацию. Получено доказательство того, что Карл Маркс, один из самых влиятельных руководителей Интернационала, был личным секретарем графа Бисмарка в 1857 году и никогда не разрывал связей со своим патроном». {19}

Так Маркс был одновременно объявлен и главным коммунистом, и доверенным лицом самого могущественного реакционера Европы — другими словами, человеком, представлявшим опасность для любой из сторон.

В час ночи 2 апреля правительственные войска открыли огонь по Парижу, грохот пушек разорвал тишину. Отряды народной самообороны немедленно заняли свои позиции, горожане поспешили на баррикады, тревожный грохот барабанов рассылал сигналы тревоги по всему городу и звал народ к оружию. К 8 утра 20 тысяч человек на Левом берегу и 17 тысяч на Правом были готовы отразить атаку и выступить против французской армии. Ополчение было мобилизовано и вооружено — но лишено четкого руководства; у офицеров парижского гарнизона, которые должны были составить план обороны, такого плана не было {20}.

Не растерявшийся Флоранс возглавил отряд в тысячу человек 3 апреля и попытался атаковать правительственные войска, но эта атака была легко отбита — едва солдаты выдвинулись вперед, ополченцы разбили строй и рассеялись по улицам. Флоранс был вымотан в бою и пребывал в отчаянии от трусости своих бойцов {21}. Его адъютант предложил ему передохнуть в гостинице, однако ее владелец оказался предателем и уведомил правительство, что один из лидеров бунтовщиков находится сейчас в его доме. Полиция и солдаты ворвались в отель, убив адъютанта Флоранса. Затем они задержали самого Флоранса и установили его личность, найдя при обыске письмо его матери. «Это Флоранс!» — воскликнул один из полицейских (как рассказывал один англичанин, ставший свидетелем инцидента). «На этот раз берите его, он не должен уйти».

Разумеется, Флоранс и не смог этого сделать. Свидетель сообщил, что его спокойствие в присутствии двух десятков вооруженных людей привело допрашивавшего его офицера в такую ярость, что он нанес ему удар саблей по голове. Когда Флоранс упал на землю, другой офицер приставил дуло пистолета к его глазу и спустил курок {22}.

Смерть Флоранса была первой победой французского правительства в войне против Парижа. Его тело вместе с телом его адъютанта было погружено в телегу и отправлено в Версаль, где изысканные дамы и воспитанные господа — придворные нового правительства, бывшие не так давно придворными императора — весело хихикали при виде окровавленных тел {23}.

В Париже листовки не сообщали о его смерти: в них просто говорилось, что Флоранс добрался до Версаля. Люди думали, что это победа — и три сотни радостных женщин прошли по Елисейским Полям, выкрикивая, что они тоже идут в Версаль. На следующий день открылась истина. Флоранс был мертв, еще девять повстанцев взяты в плен и казнены {24}.

Лиссагарэ утверждал, что после 3 апреля обстановка в Париже изменилась. Парижане больше не ждали, что их командиры возглавят оборону; они взяли ее в свои руки {25}. 5 апреля на стенах домов появился плакат следующего содержания:

«Если вы устали прозябать в невежестве и нищете, если вы хотите, чтобы ваши сыновья выросли мужчинами, если желаете пользоваться результатами своего труда — а не быть бессловесным скотом для тяжкой работы и поля битвы; если вы не хотите, чтобы ваши дочери, которым вы не в силах дать образование и воспитание, превратились в инструмент для удовольствий в руках богатеев-аристократов; если вы хотите установления царства справедливости — рабочие, возьмитесь за ум! Поднимайтесь на восстание!» {26}

Похороны состоялись на следующий день. Хоронили не просто убитых парижан — хоронили несбывшиеся надежды. Лиссагарэ описал три похоронные процессии, украшенные красными флагами; в каждой было по 35 гробов, все погибшие были похоронены на кладбище Пер-Лашез: «Вдов сегодняшних поддерживали вдовы завтрашние». Процессии медленно двигались к уже подготовленным братским могилам. «На больших бульварах мы насчитали до 200 тысяч человек, а еще сотня тысяч бледных, печальных лиц глядела на процессии из окон домов». {27}

Флоранса похоронили на Пер-Лашез на следующий день {28}.

Новость о гибели Флоранса дошла до Лондона 5 апреля. «Дейли Телеграф» сообщала: «Успех понедельника был увенчан, как говорят, смертью мсье Флоранса, одного из самых бескомпромиссных и безрассудных вождей повстанцев. Тело Флоранса находится в Версале». {29}

Горе в доме Маркса было почти осязаемым — особенно горевали женщины, называвшие Флоранса «храбрейшим из храбрых» {30}. Женнихен была вне себя от горя и ярости, что такого человека предал маленький трусливый буржуа, хозяин гостиницы, а убили, словно мясники, его же соотечественники {31}.

На следующий день Маркс сообщил Либкнехту, что Тусси и Женнихен собрались во Францию {32}. Известие о смерти Флоранса, да и все сообщения, приходившие из Парижа несколько недель, без сомнения, побуждали их действовать. Как Карл и Женни в юности, дочери Маркса не могли оставаться на обочине революции; если они и не могли присоединиться к сражению, то хотели быть хотя бы поближе к нему. Был у них и личный повод: Лаура родила второго сына, и он был совсем слабенький. Поль весело писал о том, что Лаура сама учится нянчиться с младенцем {33}, однако семья восприняла новости с тревогой. Они знали, что Лаура больна, и Женни, конечно же, не могла не вспомнить свои бесплодные и отчаянные попытки выходить несчастного Фокси. После смерти Франсуа Лафарга Поль унаследовал те сто тысяч франков, что были обещаны ему в качестве свадебного подарка, однако большая часть суммы заключалась в недвижимости, акциях или векселях {34}. В связи с этим семья волновалась, что у Лауры нет ни средств, ни поддержки, необходимых ей для преодоления кризиса. Письма Поля были полны политических комментариев и прокламаций — было ясно, что он очень хочет поскорее покинуть Бордо и перебраться ближе к Парижу, куда переехало правительство, и где установлена Коммуна. Лаура в отличие от него пишет без обиняков: «Я привыкла к одиночеству. За все эти месяцы Поль редко бывает дома, а я редко выбираюсь из него — так продолжается последние 6 или 8 месяцев». {35}

Если у Маркса и Женни и были какие-то сомнения относительно поездки Женнихен и Тусси, то они развеялись без следа, едва Женнихен пришло сообщение, что Поль в Париже. Он принял решение вернуться туда, когда Бисмарк освободил 60 тысяч французских военнопленных, чтобы утихомирить бунтующую столицу Франции. В начале апреля Лаура написала, что не имеет вестей от мужа с тех пор, как он уехал,

«… а хуже всего то, что мой бедный малыш был так болен, что 8 или 10 дней подряд я с ужасом ждала его смерти. Последнюю пару дней ему намного лучше, и я надеюсь, что он поправится. Всю последнюю неделю я носила его на руках по комнате, не спуская с него глаз ни днем, ни ночью. Что до Поля, я не знаю, что и думать. Он не собирался оставаться там надолго. Возможно, он просто не может, хотя и хочет вернуться, а возможно, вид баррикад побудил его ввязаться в бой. Я не удивилась бы этому и не сомневаюсь, что, будь я с ним рядом, я бы тоже сражалась». {36}

Женнихен решила ехать во Францию немедленно, признавшись Кугельманну, что если родители не дадут согласия, она уедет тайно {37}.

Готовясь к отъезду, Женнихен и Тусси столкнулись с разочарованиями по всем фронтам. Лондонский пароход был перегружен товарами, и капитан отказался брать пассажиров. Единственной возможностью попасть во Францию был катер, уходящий из Ливерпуля только 29 апреля — учитывая обстоятельства, ожидание стало пыткой. Затем Женнихен обнаружила, что и во Франции их поджидают проблемы: железные дороги были либо разобраны, либо контролировались войсками. Более того, им с Тусси потребовались паспорта, поскольку без них во Францию никого не пускали {38}. Однако они не могли путешествовать, как Женни и Элеонора Маркс — им нужны были фальшивые документы, если они хотели добраться до Лауры и спасти ее от ужасающего одиночества.

Не совсем ясно, почему Лафарг уехал в Париж. Одни говорят, что он собирался писать книгу, другие утверждают, что он искал одобрения со стороны коммунаров (когда о них стало известно) для организации восстания в Бордо {39}. Какова бы ни была истинная причина, в Бордо он вернулся 18 апреля, по странному совпадению, в этот же день там отмечены беспорядки: полицейских агентов хватали и задерживали, казармы забрасывали камнями, повсюду были слышны крики «Да здравствует Париж!» {40}

Было ли это делом рук Поля? Похоже, местная полиция именно так и считала, обвиняя во всем агентов Интернационала. Даже не пытаясь скрыть свою политическую деятельность, Лафарг расклеивал плакаты и листовки в поддержку Коммуны и даже принял участие в местных муниципальных выборах в качестве члена Интернационала. Неудивительно, что полиция начала расследование, действительно ли этого человека, которого они считали фанатиком, следует немедленно арестовать.

Среди тех, кто доносил на него, по словам самого Лафарга, был человек, которого считали вербовщиком членов Интернационала, и который посещал их собрания каждый вечер. Не будучи уверенными до конца, являются ли эти сведения достаточными основаниями для ареста, полицейские консультировались с Эмилем де Кюратри, суперинтендантом соседней провинции {41}.

На фоне этих событий Женнихен и Тусси, путешествующие под фамилией Уильямс, прибыли в Бордо 1 мая 1871 года, после 4-дневного путешествия по бурному морю. Женнихен проболела всю дорогу, но Тусси — теперь ей было 16 — от души наслаждалась приключениями и тем захватывающим фактом, что они путешествуют инкогнито. Женнихен писала родителям, что Тусси с утра до вечера проводит время на палубе, болтает с матросами и курит сигареты с капитаном. Энгельс предложил им сыграть роли двух буржуазных английских девиц, что они с успехом и исполнили. Женнихен смеется:

«На корабле на нас смотрели, как на принцесс. Стюарды и матросы собрали в нашу каюту ковры, стулья и подушки; капитан принес нам свой бинокль, хотя смотреть было не на что, а свое громадное кресло распорядился поставить на квотердеке специально для меня».

Уже во Франции их приняли за парижанок, и потому им не пришлось даже демонстрировать свои фальшивые паспорта или изображать из себя буржуа {42}.

Когда они прибыли в Бордо, город поразил их тишиной и спокойствием: кафе были переполнены, мужчины непрерывно играли в домино и бильярд, в ресторанах много и вкусно ели… и в то же время им было страшно. Как и во всех провинциях, где действовали агитаторы, при малейшем подозрении о причастности человека к мятежу его имя добавляли в список подозреваемых {43}. Местная администрация брала пример с Версаля, где методично и деловито выявляли всех, связанных с восстанием, чтобы затем арестовать их и казнить, тем самым давя очаги возможных возмущений в зародыше.

Еще в начале осады Парижа Маркс и Энгельс выступали против восстания, считая его преждевременным и совершенно бесполезным. Тем не менее, к апрелю они изменили свое мнение, признавая героизм Коммуны и восхищаясь парижанами — хотя и предвидя их поражение.

«Какая гибкость, какая историческая инициатива, какая способность самопожертвования у этих парижан! После шестимесячного голодания и разорения, вызванного гораздо более внутренней изменой, чем внешним врагом, они восстают под прусскими штыками, как будто войны между Францией и Германией и не было, как будто бы враг не стоял еще у ворот Парижа! История не знает еще примера подобного героизма!» {44} [68]

В начале мая погода была настолько хороша, что в Париже царила атмосфера праздника. Пушечная канонада и грохот рвущихся снарядов стали уже привычным напоминанием о том, что город находится под атакой — однако Фестиваль пряников на площади Бастилии прошел с таким успехом, что был продлен на целую неделю. Смеющиеся дети взлетали в воздух на качелях, мужчины и женщины, забыв о неясном и тревожном будущем, крутили Колесо Фортуны, торговцы продавали домохозяйкам всякую всячину, начиная с кухонной утвари — ведь свои кастрюли парижанки пожертвовали для отливки пуль {45}.

16 мая художник Гюстав Курбе, возглавлявший в Коммуне департамент по культуре, устроил еще одно праздничное мероприятие на Вандомской площади, к северу от Тюильри, на Правом берегу: под звуки оркестров все прибывавшие толпы народа смотрели, как разбирают массивную колонну, воздвигнутую в честь первого Наполеона и его победы при Аустерлице в 1805 году. Наконец, колонна упала, и голова Бонапарта покатилась по земле, словно после удара ножа гильотины. Восторженная толпа взревела в знак одобрения {46}.

В воскресенье, 21 мая, в садах Тюильри состоялся большой концерт. Дамы блистали весенними нарядами — Лиссагарэ пишет, что они положительно освещали собой зеленые аллеи дворцовых садов, в то время, как совсем рядом, на площади Согласия, снаряды, выпущенные правительством Франции, обеспечили неожиданную (и нежеланную) перкуссию для этого дефиле. Впрочем, толпа, исчислявшаяся тысячами, даже не была испугана {47}. Парижане словно предчувствовали что это их последний праздник на ближайшее время. В самом деле, пока шел концерт, войска Версаля готовились к вторжению в город. В три часа пополудни того же дня они вошли в Париж с пяти направлений, через пять ворот — 70 тысяч солдат начали захват города, и на Сене появились канонерские лодки с тяжелой артиллерией, готовой к бою {48}.

Поль Верлен работал в пресс-центре Коммуны и говорил, что узнал новости первым, от своей жены, которой приснилось, что войска вошли в Париж (прежде всего, Верлен был поэтом) {49}. Новость распространилась быстро, и мужчины, женщины и дети бросились на баррикады и к пушкам, занимать свои боевые позиции, чтобы встретить солдат на широких бульварах Османа. Так началось то, что вошло в историю под именем Кровавой Недели.

Пять дней в Париже не происходило ничего, кроме сражений. Здесь не было фронта, не было тыла — битва шла везде. Голые по пояс, потные, черные от пороховой пыли мужчины держали горящие фитили в обеих руках, пока их товарищи заряжали пушки и мушкеты {50}. На одной точке полторы тысячи женщин шили мешки для песка, чтобы заваливать пробоины в баррикадах. Мальчишки подносили своим отцам оружие и патроны, вставая на их место, когда те падали мертвыми {51}. Никто не уклонился от службы, никто не мог избежать боя.

На Монмартре военные казнили 42 мужчин, трех женщин и четверых детей — это была месть за убийство генералов Леконта и Тома, и с тех пор рю де Розье стала любимым местом узаконенных государством убийств. День за днем сюда, на высокое место с видом на Париж приводят захваченных коммунаров, ставят лицом к выщербленной пулями стене, а затем сбрасывают трупы вниз по склону, выходящему к улице Сен-Дени {52}.

Зверства совершали и коммунары — так, 25 мая национальными гвардейцами были казнены архиепископ Парижа и 5 священников, причем действовали палачи так неумело, что не смогли убить архиепископа сразу, выстрелив в него целых 5 раз. Наконец, его подняли на штыки {53} (Интернационал обвинили в том, что он отдал подобный приказ из Лондона {54}).

К середине недели Париж был в огне: горели Тюильри, Пале-Рояль, Дворец Правосудия и часть Лувра. Газового освещения давно не было, но ночью было светло, как днем — Париж светился оранжево-красным, огненными контурами повторяя в натуральную величину чертежи генерального плана города, созданные Османом {55}. (Ходили слухи, что 8 тысяч парижанок заполнили зажигательной смесью яичную скорлупу и спровоцировали поджог города с разных точек. Легенда о поджигательницах передавалась из уст в уста по всему обезумевшему городу.) {56} Пожарам способствовала сухая погода, стоявшая почти всю неделю, но затем, на пятый день сражений небеса разверзлись и начался ливень. Так же неожиданно и стремительно прекратился бой. Все было кончено. Слишком много людей погибло, слишком сильно был разрушен Париж {57}.

Командующий войсками Версаля главнокомандующий маршал Мак-Магон объявил 28 мая: «Жители Парижа, Париж взят». {58}

Все это время Маркс был с головой погружен в работу, связанную с Коммуной. Кугельманн писал Энгельсу, что опасается за здоровье Маркса, однако Энгельс уверил его: «Образ жизни Маркса не настолько безумен, как можно подумать. Хотя волнение, связанное с началом войны, еще не улеглось, он занимается теоретической работой и строит свою жизнь вполне рационально». {59}

Близость Энгельса означала, что Марксу есть, с кем разделить свою ношу. Они оба ведут переписку с членами Интернационала по всей Европе и Америке и постоянно советуются друг с другом по поводу деятельности Интернационала в Лондоне. Если раньше Маркс возглавлял некую группу в качестве единственного лидера, то теперь они с Энгельсом действуют единым тандемом.

О событиях в Париже они узнавали от одного немецкого коммерсанта, который постоянно курсировал между Лондоном и Францией {60}, а также через одну очаровательную русскую даму, Елизавету Дмитриеву-Томановскую, которую Маркс несколько раз отправлял в Париж с заданиями, а она в результате осталась там и приняла участие в сражениях {61}. Кроме этого у Маркса был свой источник в кругах, близких к Бисмарку — старый товарищ по Союзу коммунистов, информировавший его о действиях германской стороны {62}. Женнихен регулярно писала в Лондон из Бордо — на имя А. Уильямса от его дочери Д. Уильямс (одному из своих корреспондентов Маркс объяснил, что А. Уильямс — друг, живущий в его доме) {63}.

Женнихен писала, что ей хочется поскорее покинуть Бордо, и что они боятся, как бы Поля не арестовали. Сосед рассказал, что какие-то подозрительные люди задавали о нем вопросы:

«Будь им известно, что Поль — зять Маркса, его бы уже давно схватили и посадили под замок. Ты, мой дорогой Мавр, настоящее пугало для буржуазной Франции!» {64}

Хотя и сам Маркс, и то, что делалось от его имени, были связаны с революционными потрясениями напрямую, он был последователен в своих убеждениях и продолжал считать, что действия французов были глупыми и обреченными на провал. Женнихен тоже это понимала и писала отцу:

«Ты, должно быть, сильно страдаешь. Быть свидетелем июньских событий [1848 года] и потом, через 20 с лишним лет… Тебе не кажется, что эта кровавая расправа сломает жизнь революционеров на много лет вперед?» {65}

Когда Женнихен писала эти строки своему отцу, она думала, что худшее уже позади. На самом деле, оно только начиналось.

Появившееся 28 мая заявление Мак-Магона о конце существования Коммуны отнюдь не остановило убийства. В тот же день на кладбище Пер-Лашез было обнаружено тело архиепископа, и ответ Версаля стал быстрым и жестоким: более пяти тысяч живших по соседству с Пер-Лашез горожан были взяты под стражу и разделены на тех, кому предстояло умереть — и тех, кто мог остаться в живых. В воскресенье и понедельник тысячи заключенных были убиты в тюрьме Ла Рокетт, в Военной школе и других точках по всему Парижу: свидетели описывают почти непрерывную ружейную канонаду в течение суток {66}. Жан Батист Милье, арестованный после октябрьских беспорядков в мэрии, был отвезен к Пантеону и казнен. Когда расстрельный взвод прицелился, он закричал «Да здравствует народ! Да здравствует человечность!» Один из солдат ответил на это: «Иди и трахни свою человечность!» Милье упал под градом пуль {67}.

Обезумев от войны и страха, многие парижане выбирали самоубийство, чтобы не быть арестованными. Молодые женщины в шелковых платьях беспорядочно палили из револьверов на улице и кричали солдатам, которым предстояло стать их палачами: «Пристрели меня!» {68} Репортер из лондонской «Ивнинг Стандарт» писал: «Солнце Коммуны закатилось в море крови. Каково точное количество жертв, мы не знаем и вряд ли когда-нибудь узнаем. Не будет преувеличением сказать, что оно — огромно». {69} Газета цитировала официальный правительственный источник, утверждавший, что только два военно-полевых суда приговаривали к смерти по 500 человек в день; трупами нагружали телеги и фургоны, после чего сваливали их на площадях и скверах — чтобы напомнить горожанам о том, что они побеждены {70}. Лиссагарэ пишет:

«В конце концов от запаха этой бойни стали задыхаться даже фанатики… Мириады мух слетались на разлагающиеся трупы… Кошмарные кучи мертвых тел лежат повсюду, наполовину белые от хлорной извести… На территории Политехнической школы мертвые тела занимают ров в сотню ярдов длиной и три ярда глубиной… Скрюченные руки торчат из неглубоких, едва присыпанных массовых могил на Трокадеро». {71}

Наконец, даже газеты, последовательно выступавшие против коммунаров, выразили отвращение от правительственных действий. Лондонский «Стандарт», потративший недели на суровую критику действий восставших, напечатал 2 июня репортаж своего парижского корреспондента:

«Издали еще доносятся звуки одиночных выстрелов, несчастные раненые умирают среди каменных надгробий кладбища Пер-Лашез — в то время, как более 6 тысяч обвиненных в терроре повстанцев агонизируют в лабиринтах парижских катакомб; некоторые нечастные вырываются на улицы, чтобы быть безжалостно застреленными из mitrailleuse — пулеметов… Это отвратительно — видеть при этом кафе, заполненные любителями абсента, бильярда и домино; наблюдать слоняющихся по бульварам одиноких женщин; слышать разгульный шум, доносящийся из приватных кабинетов модных кабаков. Любой свидетель этих картин может подумать, что Париж радуется какому-то счастливому событию, и вряд ли поймет, что в городе разрушена большая часть общественных зданий, полностью сгорели 2 тысячи частных домов, погибли 20 тысяч французов — и все это никак не вяжется с непристойными проявлениями радости…» {72}

Во время Кровавой Недели и последовавших за ней дней террора около 40 тысяч человек из 2-миллионного населения города были арестованы и посажены в тюрьмы — мужчины, женщины, старики, молодые, провинциалы, парижане, иностранцы… все они были схвачены, закованы в кандалы, отправлены под конвоем в тюрьмы или депортированы. Разъяренные толпы буржуазии и тех, кто считает коммунаров ответственными за страдания, причиненные Парижу в течение последних 9 месяцев, выкрикивают оскорбления и требуют расстреливать мужчин на месте, а женщин называют шлюхами {73} (в одной французской газете описывалось, как элегантно одетые дамы в неистовстве кололи закованных в кандалы женщин своими зонтиками) {74}.

Количество погибших все оценивали по-разному, но хроникеры тех лет пришли к общему выводу (который не оспаривают и современные историки), что это число колебалось в районе 25 000 человек — столько мужчин, женщин и детей было убито в Париже за тот короткий промежуток времени. Еще 3 тысячи умерли в тюрьме, около 14 тысяч были приговорены к пожизненному заключению, а более 70 тысяч детей и подростков стали беспризорными и были вынуждены сами о себе заботиться, потому что их семьи или родственники погибли или находились в заключении {75}.

Охота на коммунаров не ограничивалась одним Парижем. Власти и полиция рыскали по всей Франции и даже за ее пределами, разыскивая всех причастных к восстанию. Все чаще и чаще звучали обвинения в адрес Маркса и Интернационала. По иронии судьбы, которая будет преследовать Маркса даже после смерти, то, что он действительно делал, осталось почти незамеченным современниками, а вот обвиняли его в том, чего он не делал. В данном случае он изображался в виде этакого демонического кукловода, стоящего за Парижским восстанием.

Внимание к персоне Маркса в значительной степени было привлечено еще тем самым обращением, которое потом превратилось в 35-страничную брошюру под общим названием «Гражданская война во Франции». Как и все работы Маркса, она опоздала с появлением: он надеялся закончить ее к концу апреля, однако представил на суд Генерального совета Интернационала в Лондоне только 30 мая, когда Коммуна уже официально прекратила свое существование {76}. Впрочем, задержка не оказала существенного влияния на степень воздействия этой работы на умы или на спровоцированную ею реакцию. В этой работе Маркс от души хвалит парижан за их усилия, даже притом, что не одобряет их методы:

«Когда простые рабочие впервые решились посягнуть на привилегию своего “естественного начальства”… старый мир скорчило от бешенства при виде красного знамени — символа Республики Труда, развевающегося над городской ратушей….» {77} [69]

Об Интернационале он пишет:

«Где бы и при каких бы условиях ни проявлялась классовая борьба, какие бы формы она ни принимала, — везде на первом месте стоят, само собой разумеется, члены нашего Товарищества. Та почва, на которой вырастает это Товарищество, есть само современное общество. Это Товарищество не может быть искоренено, сколько бы крови ни было пролито. Чтобы искоренить его, правительства должны были бы искоренить деспотическое господство капитала над трудом, то есть искоренить основу своего собственного паразитического существования.

Париж рабочих с его Коммуной всегда будут чествовать как славного предвестника нового общества. Его мученики навеки запечатлены в великом сердце рабочего класса. Его палачей история уже теперь пригвоздила к тому позорному столбу, от которого их не в силах будут освободить все молитвы их попов». {78} [70]

«Гражданская война во Франции» разошлась тысячными тиражами, выдержав три переиздания за два месяца, будучи переведена на все европейские языки {79}. Это был самый успешный труд Маркса, обогнавший по популярности даже «Воззвание о франко-прусской войне». Первые биографы Маркса отмечали, что до Коммуны вряд ли один из ста членов французского отделения Интернационала, не говоря уж о широкой общественности, знал имя Маркса. В Лондоне он был практически неизвестен {80}. Однако после Коммуны годы его забвения навсегда ушли в прошлое. Карл Маркс был известен во всем мире: его считали злобным архитектором Коммуны, отцом революции. Его памфлеты принесли ему смертельные угрозы, оскорбления и доносы, как в письмах, так и в печати, даже из далекого Чикаго:

«Пэлл Мэлл Газетт», Лондон, май 1871: «Передо мной огромный список этой организации, из которого ясно, что хотя прошло всего 9 лет со дня ее основания, она насчитывает 2 миллиона 500 тысяч членов… Центральный комитет этого союза находится в Лондоне, а идейный вдохновитель — немец…» {81}

«Нью-Йорк Уорлд», 3 июня: «Выяснилось, что настоящим вождем Интернационала является Карл Маркс… Были перехвачены документы, которые свидетельствуют, что люди в Лондоне планируют теперь создать очаги революции в Лионе, Марселе, Мадриде, Турине, Риме, Неаполе, Вене, Москве и Берлине…» {82}

«Чикаго Трибьюн», 5 июня: «Еще один знаменитый мятежник может похвастаться, что Парижский пожар покажется незначительным происшествием, когда Лондонские доки со всей своей мощью преподадут урок среднему классу Европы… Были обнаружены документы, которые доказывают, что всеми операциями коммунистов руководили из Лондона…» {83}

«Ивнинг Стандарт», Лондон, 23 июня: «К несчастью для Европы, появилась новая революционная партия, куда более ужасная, чем все предыдущие… Плачевные обстоятельства сделали Париж ареной ее первой битвы, но вполне вероятно, что в любой другой столице мира она может выступить не менее грозно…» {84}

И словно на случай, если на этот счет имеются какие-то сомнения, Луи Блан предложил свое мнение — мнение внутреннего оппозиционера: Коммуна состояла из агентов Интернационала, Генеральный совет обеспечил наличие пушек и боеприпасов, контролируя материальное обеспечение революции {85}.

На самом деле в руководстве Коммуны было всего несколько членов Интернационала — только 17 из 92 человек {86}. Однако в попытках реабилитировать французское общество, было удобнее обвинить во всех беспорядках чужаков. 6 июня министр иностранных дел Франции обратился к европейским правительствам с просьбой объединить усилия для уничтожения I Интернационала и открыть охоту на его членов, объявив организацию «врагом семьи, религии, порядка и собственности». {87}

Сидя в своем кабинете, Маркс буквально смакует всеобщее безумие, насмешничая в письме Кугельманну: «Имею честь быть самым оклеветанным и самым зловещим человеком Лондона! Это неплохо — после 20-то лет утомительной «идиллии в глуши» {88}.

Преследование «красных» во Франции стало совершенно безудержным, и появилась необходимость вывезти оттуда дочерей Маркса, его зятя и внуков — им нужно было уезжать из Бордо. Поль обратился за испанским паспортом (на который имел право, так как родился на Кубе), и, получив его, повез все семейство на юго-запад, в курортное местечко Баньер-де-Люшон во Французских Пиренеях, известное своими минеральными источниками. Они ехали под чужими именами — «Мора» для Лафаргов и «Уильямс» для Женнихен и Тусси — стараясь ни с кем не общаться. В доме, где они поселились, никто не появлялся, кроме служанки, хозяйки и доктора для младшего сына Лауры, Марка-Лорана, которому было уже 4 месяца — и он все еще болел {89}.

Несмотря на все эти предосторожности, в июне Маркс узнал, что местонахождение Поля раскрыто, и ему грозит арест. В зашифрованном письме он передал дочерям, что им нужно немедленно покинуть Люшон:

«Вообще говоря, теперь, после консультации с известными специалистами-докторами и получения полной информации, я полагаю, что вам всем следовало бы оставить французскую часть Пиренеев и переехать в испанскую. Климат там гораздо лучше, и перемена, в которой вы все нуждаетесь, почувствуется гораздо сильнее. Это особенно касается Тула, так как его здоровье будет ухудшаться и может даже оказаться в большой опасности, если он и впредь не будет следовать советам людей, сведущих в медицине и прекрасно знающих его организм, и, кроме того, консультировавшихся с его прежними докторами в Бордо». {90} [71]

Тем не менее, Женнихен написала Энгельсу, что в ближайшее время им уехать не удастся. Используя отцовский шифр, она писала: «В результате столь благоразумного поведения здоровье Тула настолько хорошее, что нет никакой необходимости в перемене климата».[72]

В любом случае, маленький Марк-Лоран был настолько плох, что не перенес бы путешествия, и им требовалось дождаться его выздоровления {91}. Однако он не поправился: 26 июля ребенок умер, таким образом, Лаура потеряла уже второе дитя за два года {92}. Его похороны в Люшоне были печальны — скорби добавляла и мысль, что он будет лежать в чужой земле совсем один.

Возможно, Лафарг считал, что ведет себя сдержанно, но 4 августа в дверь их дома постучал мужчина. По словам Энгельса, он сказал: «Я офицер полиции, но республиканец по убеждениям; мы получили ордер на ваш арест, нам известно, что вы занимались связями революционеров Бордо и Парижской Коммуны. У вас есть час, чтобы успеть перейти границу». {93}

Лафарг последовал совету офицера и отправился в путь верхом на муле, проделав путь длиной в 25 миль — от Люшона до испанского города Босост {94}. Через несколько часов после его отъезда полиция нагрянула в дом, где остались Лаура, ее трехлетний сын Шнапс, Женнихен и Тусси. Полицейские обыскали дом и нашли письма с упоминанием о наборе в Интернационал новых членов, из чего был сделан вывод, что здесь проживал именно Лафарг. Женщин обвинить было не в чем, но их дом оставили под наблюдением {95}. Вскоре после этого они будут находиться под домашним арестом.

37. Баньер-де-Люшон, Франция, лето 1871

Можно позволить себе с молчаливым презрением относиться к тому, как правительство сходит с ума, и смеяться над фарсом, в котором это правительство путается в собственных панталонах; если бы подобные фарсы не оборачивались трагедиями для тысяч мужчин, женщин и детей.

Женнихен Маркс {1}

Через два дня после бегства Лафарга из Люшона женщины и Шнапс отправились в карете к нему в гости и убедились, что он благополучно прибыл в Испанию. Лаура беспокоилась за мужа, была раздавлена смертью своего ребенка и полна страха за оставшегося сына, у которого тоже появились симптомы болезни {2}. Однако Женнихен была совершенно очарована тем, что описала как «сцены несравненной красоты».

«Мы видели горы белоснежные и горы черные, как ночь; ярко-зеленые луга и сумрачные леса; быстрые стремнины и лениво протекающие реки. По мере нашего приближения к Испании, горы становились все более дикими, суровыми и первозданными».[73]

Они прибыли в грязный и засушливый Босост, бедное крестьянское селение у подножия Испанских Пиренеев и увидели, как дети на главной площади городка играют со свиньями. По пути они видели деревенскую ярмарку {3}. Эти сценки невинного веселья и то, что Поль устроился удобно и, судя по всему, безопасно, слегка подняли подавленное настроение Лауры. Однако к концу дня не осталось сомнений, что Шнапс заболел, по некоторым признакам — дизентерией. Не желая рисковать жизнью единственного ребенка, Лаура решила остаться с мужем в Испании, а Женнихен и Тусси отправились обратно во Францию {4}. Они нашли симпатичного возницу и осторожно двинулись по узкой горной дороге в город Фос на французской границе, где им предстояло пройти таможню. Двоих молодых женщин, без вещей, одетых явно для короткой поездки внимательно осмотрели — и уже разрешили вознице ехать дальше, но не успели девушки сесть в экипаж, как появился офицер, без всяких объяснений приказавший следовать за ним именем Республики. Женнихен и Тусси прошли в небольшую комнату, где их ждала женщина, чтобы произвести личный досмотр. Ни Женнихен, ни Тусси не желали проходить такую унизительную процедуру и сказали, что разденутся сами. Женщина сказала, что это невозможно, и отправилась за офицером {5}. Воспользовавшись ее отсутствием, Женнихен вынула из кармана старое письмо Флоранса, которое всегда носила с собой, и сунула его в пыльный гроссбух, стоявший на полке. Позже Энгельс писал: «Если бы это письмо нашли, обеим сестрам пришлось бы против своей воли совершить путешествие в [французскую колонию в Тихом океане] Новую Каледонию». {6}

Таможенница вернулась вместе с прокурором, который строго сказал Тусси: «Если вы не позволите этой даме обыскать вас, я сделаю это сам». Вероятно, он хотел испугать девушку и тем самым склонить ее к сотрудничеству, но Тусси не испугалась и парировала: «У вас нет права обыскивать подданную Великобритании. У меня британский паспорт!»

Не особенно, впрочем, впечатленный, прокурор собирался выполнить свою угрозу, поэтому сестры позволили женщине выполнить свою работу. Обыск был тщательным — обеих заставили раздеться до нижнего белья и чулок, каждую снятую вещь таможенница ощупывала и осматривала; затем им обеим тщательно расчесали волосы. Ничего, разумеется, обнаружено не было, кроме газеты — у Женнихен — и обрывков письма у Тусси — она безуспешно пыталась его проглотить. Однако прокурор не был удовлетворен обыском. Он арестовал возницу, привезшего дочерей Маркса, и куда-то отправил его под конвоем двух охранников в служебном экипаже. Затем они все вместе проследовали в Люшон, проехав через весь приграничный город — на пути их следования собралась гомонящая толпа зевак, которые были уверены, что сестры — знаменитые воровки или контрабандистки. В 8 вечера процессия достигла Люшона, и экипаж остановился перед домом Эмиля де Кюратри, того самого суперинтенданта, с которым консультировались насчет Лафарга власти Бордо несколько месяцев назад. Кюратри был на воскресном концерте и приказал его не беспокоить, поэтому Женнихен и Тусси отвезли домой и велели дожидаться, когда суперинтендант освободится.

Помимо концерта, как вспоминала Женнихен, они с Тусси стали главным аттракционом городка в тот вечер. В каждой комнате сидело по шпику, полиция следила за каждым взглядом подозрительной парочки. Весь дом обыскали — на предмет свидетельств того, что девушки имеют отношение к поджигательницам Парижа. Придирчиво осмотрен был даже маленький ночник, на котором обычно подогревали молоко для малыша, Женнихен сказала, что на него смотрели, «как на адскую машину». Затем мужчины расположились в креслах и на софе, пытаясь разговорить Женнихен и Тусси, однако они обе молчали. В ответ полицейские грозно уставились на них, и так продолжалось до половины одиннадцатого — пока не приехали Кюратри, главный прокурор, двое судей и суперинтендант полиции Тулузы и Люшона.

Тусси отвели в отдельную комнату, а Женнихен осталась в гостиной, в компании инквизиторов. Более двух часов Кюратри задавал ей вопросы о Лафарге, ее друзьях, ее семье и причинах ее приезда в Люшон. Она отказалась отвечать, сказав только, что приехала на воды, так как страдала от плеврита. Кюратри предупредил ее, что если она будет препятствовать следствию, то пойдет по делу как соучастница. Он заявил: «Завтра, по закону, вы дадите показания под присягой и позвольте мне сообщить вам, что мсье Лафарг и его жена арестованы».

Тусси привели обратно, и Женнихен велели отойти подальше, чтобы она не могла повлиять на ее ответы. Прямо перед ней уселся полицейский, следя, чтобы она не подавала сестре тайных знаков. Тусси было велено отвечать только «да» или «нет» на пункты из списка на листке бумаги, который они называли декларацией Женнихен, хотя на самом деле это был их собственный список обвинений, которые они пытались сфабриковать. Не желая противоречить Женнихен, Тусси ответила на некоторые пункты утвердительно {7}. Позднее Тусси вспоминала: «Это ведь был грязный трюк, не так ли? Однако они мало чего им добились». {8}

Однако Женнихен была возмущена и позднее описывала их мучения в статье для американской газеты: «Молодая девушка 16 лет находилась на ногах с 5 утра, 9 часов путешествовала по августовской жаре, поела всего один раз, в Бососте — и после этого ее допрашивают до половины второго ночи!»

На ночь допрос прервали, однако суперинтендант Тулузы и несколько полицейских остались в доме. Несмотря на страшную усталость, сестры не спали. Они судорожно придумывали план, как передать весточку Лафаргу, на случай, если он все же не был арестован.

Вспоминает Женнихен:

«Мы выглянули в окно. Жандармы прогуливались в саду. Из дома было невозможно выбраться. Мы были практически узницами — нам даже не позволили увидеться со служанкой и хозяйкой дома».

На следующий день допрос возобновился, теперь под присягой — это означало, что если их уличат во лжи, их ждет наказание. Однако гнев Женнихен лишь усилился за ночь, и она отказалась отвечать. Тусси также отказалась принимать присягу и вообще отвечать на вопросы {9}, Кюратри в гневе уехал, а Энгельс позднее насмешливо заметил: «Смешно было тратить энергию на женщин этой семьи!» {10} Женнихен и Тусси боялись, как бы родители не узнали об их аресте, и потому попросили разрешения написать письмо на французском языке (чтобы полиция могла сразу его прочитать), что у них все в порядке. Полицейские отказали, утверждая, что у девушек наверняка есть секретный код для экстренных посланий.

Среди вещей Поля полиция обнаружила бумаги с упоминанием «овец и волов» — после чего заявила, что овцы — это коммунисты, а волы — члены I Интернационала.

Весь понедельник девушки провели под домашним арестом. Во вторник их снова посетил Кюратри, сообщивший, что полиция ошиблась, и у них нет никаких оснований для ареста Лафарга, который теперь свободен и может вернуться во Францию. Он тут же добавил: «Однако против вас и вашей сестры у нас есть гораздо больше, чем против мсье Лафарга».

Лафарг был зятем Маркса — но они-то были его дочерьми!

Кюратри продолжал:

«В любом случае, вы будете высланы из Франции. Однако ордер о вашем освобождении должен прийти в течение дня».

Женнихен и Тусси с подозрением следили за тем, как разворачиваются события. Через верного друга они послали Полю письмо с вложенными деньгами и советом переехать подальше вглубь Испании.

Весь день сестры прождали «освобождения», но в 11 вечера прокурор в сопровождении полицейских прибыл в их дом, велел собрать вещи и следовать за ним в тюрьму. Позднее Женнихен описывала эту сцену:

«Глухой ночью мы сели в экипаж, где уже сидели два жандарма, все это происходило в глуши, и повезли нас, неизвестно куда. Оказалось, что нам предстоит провести ночь в казармах жандармерии; нас провели в комнату и заперли дверь снаружи; мы остались одни».

Они снова прождали целый день. Наконец, в 5 часов вечера Женнихен потребовала встречи с Кюратри и спросила его, почему они сидят в полицейском участке, если он обещал, что их освободят. Он ответил:

«Благодаря моему вмешательству, вам было позволено провести ночь в жандармерии. Правительство собиралось отправить вас в тюрьму Сен-Годен, под Тулузой».

С этими словами он протянул Женнихен конверт, в котором лежали 2 тысячи франков, присланные Лафаргу его банкиром из Бордо. Полиция перехватила их, и теперь Кюратри возвращал деньги Женнихен. Он сказал, что она и Тусси свободны и могут уезжать, однако не вернул им их паспорта. Женнихен пишет:

«Мы все еще были пленниками. Без паспортов мы не могли покинуть Францию и были принуждены оставаться на ее территории до тех пор, пока какое-нибудь событие вновь не станет поводом нас арестовать».

Противостояние с полицией и переживания по поводу их заключения сделали барышень Маркс безрассудными. Они написали Лауре письмо с описанием всего случившегося, включая то, что было сказано о Поле. Они не знали, дойдет ли до нее это письмо, не знали и что происходит сейчас с самими Лафаргами {11}.

После того, как возница Женнихен и Тусси был задержан полицией, ему предложили вернуться в Босост и привезти оттуда Лафарга. Полицейские предложили это небрежным тоном, но возница был подозрителен и отказался. Прокурор и полицейские были вынуждены действовать самостоятельно. По приезде в Босост им не составило труда узнать, где остановились Лафарги, поскольку в городке было всего две гостиницы. Вместо того, чтобы тихо арестовать Лафаргов, полицейские устроили шумное представление из своего прибытия прямо на центральной площади, словно рассчитывая, что лишний шум придаст веса их миссии. Это дало местным жителям возможность предупредить Поля о неминуемом аресте, тихо вывести его через черный ход гостиницы и увести по тропе, известной лишь «проводникам, горным козлам и английским туристам».

Французская полиция, наконец, отправилась задерживать Лафарга — в три часа ночи — ворвалась в его номер в сопровождении четырех своих испанских коллег и наставила ружья на постель, в которой Лафарга не было, зато там спали его жена и сын. Шнапс раскричался, как и возмущенная Лаура — оповестив своими криками всю гостиницу о полицейском рейде. Обнаружив, что Поль ускользнул, полицейские хотели арестовать Лауру. Вмешался хозяин гостиницы, настаивая, что по испанским законам они не имеют на это права. У дверей гостиницы и в холле собралась возмущенная толпа, и полицейские отступили — но недалеко. Оставив в отеле своих людей, они установили за Лаурой круглосуточную слежку. Крестьяне — не особенно любившие даже своих испанских полицейских — стали протестовать против присутствия французов на испанской территории. Одновременно они были разведчиками и информаторами — и предупредили Лауру о приезде в Босост самого Кюратри. Они же помогли ей бежать, не дожидаясь его приезда. Кроме того, крестьяне тайными горными тропами прошли через Пиренеи и передали сведения о событиях в Бососте дочерям Маркса в Люшон.

Так Женнихен и Тусси узнали, что Лаура в безопасности, а Поль пока так и не был арестован. Он шел через горы три дня, вглубь страны, и был арестован уже только в провинции Арагон, недалеко от города Хуэска {12}. Испанское правительство — единственное в Европе, откликнувшееся на требование Франции экстрадировать членов Интернационала — согласилось выдать его французам {13}.

В тот самый день, когда Испания выполнила требование Франции, Женнихен и Тусси вернули их британские паспорта. Первым желанием девушек было поехать в Хуэску и узнать о судьбе Поля, а затем разыскать и спасти Лауру. Они доехали только до Сан-Себастьяна, испанского города на побережье, и узнали, что Лаура уже здесь, а Лафарг — верный своему невероятному везению и неукротимому духу, был освобожден {14}.

Он рассказал, что во Францию его отправили верхом на муле и в сопровождении двух гражданских охранников, которые шли по обе стороны от его седла. Когда они проходили через деревни, люди принимали Лафарга за некое важное лицо, находящееся под охраной полиции {15}. По словам Лафарга, «со своей стороны и полиция была счастлива конвоировать такого пленника… В Испанских Пиренеях все просто. Вино и еда были обильны, и за 25 су на человека я получил обед, достойный Гаргантюа».

Получив в подарок от губернатора провинции вино и сигары, Лафарг предположил, что губернатор симпатизирует его политическим взглядам. К ужасу — без сомнения — Кюратри, местные власти освободили Лафарга, потому что сочли обвинения против него бездоказательными. Он отправился в Сан-Себастьян, где воссоединился с семьей, и Лафарги решили остаться в Испании {16}.

С дочерей Маркса было уже достаточно жизни на континенте. Они немедленно возвратились в Англию. Женнихен и Тусси, впрочем, были не одиноки в выборе северного направления. В очередной раз Англия стала приютом для политических беженцев, изгнанных правителей и революционеров. Наполеон III, пробывший в прусском плену с сентября 1870 до марта 1871, был отпущен и отправлялся на юго-восток Англии, чтобы остановиться в Числхерсте, графство Кент, где его уже ждали жена и сын {17}. Однако большинство беженцев направлялось в Лондон.

Маркс описывал их так:

«Кузены из деревни… Вы сразу узнаете их по растерянному виду, недоумению при виде всего, что встречается им на пути, по лихорадочному испугу при виде лошадей, кэбов, омнибусов, людей, детей и собак». {18}

Большинство из приезжавших не говорили по-английски, у них не было в Лондоне знакомых или друзей. Как и в 1848 году, большинство приезжих собирались в Сохо — без денег, без еды, без надежды.

В прошлом Англия была равнодушна к иммигрантам, однако теперь англичане подозревали, что эти беженцы от Коммуны опасны — и спрашивали, а нужно ли разрешать им въезд? Газеты были полны зловещих сказок о планах Интернационала превратить Лондон в руины {19}. На самом деле, прибывающие в Лондон беженцы (за редким исключением) не собирались поджигать город, хотя французское правительство действительно требовало выдачи очень многих мужчин и женщин, заподозренных в связях с коммунарами. Захочет ли Англия позаботиться о них, предстояло вскоре выяснить: почти каждый вечер они встречались в месте, которое радикалы теперь считали и своей штаб-квартирой, и местом паломничества.

В доме Карла Маркса на Вилла Модена.

Часть VI

Доктор красного террора

38. Лондон, 1871

Гром парижских пушек разбудил спавшие глубоким сном самые отсталые слои пролетариата и всюду дал толчок к усилению революционно-социалистической пропаганды.

Владимир Ленин {1}

Летом 1871 года в домах Маркса и Энгельса шла поистине неистовая работа — искали деньги, организовывали приюты, школы и рабочие места для беженцев-коммунаров. Для помощи тем, кто еще оставался во Франции, Маркс использовал целую сеть соратников в Англии и на континенте, чтобы обеспечить надежные документы и безопасный выезд из страны. Время было дорого — французские власти решили переписать историю предыдущих 6 месяцев и выставить Коммуну преступной организацией, поднявшей мятеж, а коммунаров — ворами и бандитами, которые, если бы их не остановили вовремя, угрожали бы каждому городу, каждой деревне во Франции и за ее пределами. Это была сказка — но французы неожиданно легко в нее поверили.

Самыми популярными развлечениями этого сезона стали военно-полевые суды над коммунарами; в открытом процессе, начавшемся в августе, приняли участие в качестве зрителей две тысячи человек, экипированных веерами, лорнетами и театральными биноклями. Эти правительственные спектакли продлятся еще три года; тысячи мужчин и женщин будут приговорены к смерти или депортации всего лишь за предполагаемое, но не доказанное участие в парижском восстании 1871 года.

Лиссагарэ уехал в Англию после того, как стал свидетелем массовой казни коммунаров на кладбище Пер-Лашез 28 мая. В середине августа уехал и Лонге, ему вообще удалось бежать лишь чудом {3}. Не только потому, что он командовал полком fédérés — помимо этого, он был членом Центрального комитета Коммуны, а также членом Интернационала. Боле того, он впервые представил коммунистические лозунги во время восстания, будучи соавтором воззвания к рабочим 21 марта — отрывка, призывавшего рабочих освободиться от правления буржуазии {4}. С помощью военного врача, который с риском для жизни прятал его в своем доме, Лонге удалось пересечь границу Бельгии, а оттуда добраться до Англии {5}.

Как и многие другие, Лиссагарэ и Лонге немедленно по приезде появились на Вилла Модена. Либкнехт вспоминал, что после разгрома Коммуны в доме Марксов постоянно жил кто-то из французских эмигрантов {6} — а чаще всего, несколько человек — и практически во всех письмах Маркса и Энгельса того периода встречаются упоминания о частом стуке в дверь и одиноких фигурах, робко переминающихся на пороге.

Женнихен и Тусси еще не вернулись из Франции, поэтому все заботы по дому лежали на Женни и Ленхен — у Маркса, а в доме Энгельса с приемом беженцев справлялась одна Лиззи Бернс. Женни узнавала в глазах тех, кто появлялся на пороге ее дома, тот же трепет, который испытала и она сама, и ее дети, приехав на Лейчестер-Сквер в 1849 году. И, без сомнения, она была для беженцев ожившей мечтой, волшебницей из сказки, которая окружала их теплом и заботой, протягивая руку помощи. В ее милосердии не было ни надменности, ни снисходительности. Лафарг отмечал, что для Женни социальных различий не существовало, она принимала в своем доме и за своим столом простых рабочих так, словно они были графами или принцами. Лафарг писал: «Я уверен, никто из рабочих даже не подозревал, что женщина, так сердечно встречавшая их, была потомком герцога Аргайла, а ее брат — министром в правительстве короля Пруссии». {7}

Ленхен была не столь терпима. Она считала своим долгом оградить Маркса от нежелательных посетителей, а теперь их было очень много. С тех пор, как Маркса начали считать организатором и идейным вдохновителем Коммуны и Интернационала, представители прессы самых разных изданий, даже из далекого Нью-Йорка, рвались в дом, чтобы взять интервью у «Революции во плоти» {8}.

Лондонская «Вэнити Фэр» желала разместить фотографии Маркса на своих страницах. Можно предположить, что большинство репортеров уходили с этих встреч немного разочарованными — у седовласого джентльмена, живущего в респектабельном буржуазном доме, не было ни рогов, ни копыт. Корреспондент «Нью-Йорк Уорлд» предположил, что кабинет Маркса, украшенный вазой с розами и настольной книгой — альбомом роскошных пейзажей Рейнланда, мог бы принадлежать биржевому брокеру {10}. Другой репортер описывал Маркса, как откровенного и дружелюбного собеседника, образованного и интеллигентного человека — но увлекающегося утопическими идеями {11}. Еще один боялся Ленхен гораздо больше, чем Маркса {12}.

Все эти посетители с их болтовней вскоре сделались утомительными, и Маркса начали раздражать постоянные вторжения. Он буквально накинулся на одного журналиста, который попросил его прояснить тайну Интернационала: «Там нет никакой тайны, которую следовало бы прояснять, дорогой сэр!.. разве что тайну человеческой глупости — особенно глупости тех людей, что постоянно игнорируют факт: наша ассоциация — публичная организация, и самые полные отчеты о ее деятельности опубликованы и доступны каждому, кто возьмет на себя труд прочитать их!» {13}

Тем не менее, невзирая на то, хотелось Марксу сотрудничать или нет, пресса продолжала фантазировать. Одна статья утверждала, что Маркс арестован в Бельгии; другая — что он умер {14}. Во Франции даже вышли статьи об аресте Женнихен и Тусси, правда, как ни странно, они упоминаются там в качестве… братьев Маркса {15}. Наконец, берлинская «Национал Цайтунг» воскресила давние обвинения Маркса в том, что он жил за счет рабочего класса, и что Интернационал бессовестно обманывает рабочих:

«На свои жалкие сбережения оболваненные рабочие обставили дома членов Совета, чтобы те могли вести достойную жизнь в Лондоне». {16}

Статья широко разошлась и была несколько раз перепечатана, что побудило Маркса и Энгельса довольно агрессивно защищаться; в это же время они пытались справиться с нашествием беженцев. Маркс писал Кугельманну:

«Если бы день имел даже 48 часов, я все-таки еще месяцами не справлялся бы со своей ежедневной работой. Работа для Интернационала огромна, и к тому же еще — Лондон наводнен эмигрантами, о которых мы должны заботиться. Кроме того, меня осаждают различные лица, журналисты и прочие, чтобы собственными глазами увидеть “чудовище”. До сих пор думали, что создание христианских мифов было возможно в Римской империи только потому, что еще не было изобретено книгопечатание. Как раз наоборот. Ежедневная пресса и телеграф, который моментально разносит свои открытия по всему земному шару, фабрикуют больше мифов (а буржуазные ослы верят в них и распространяют их) за один день, чем раньше можно было изготовить за столетие». {17} [74]

В середине августа Маркс в поисках отдыха сбежал на побережье в Брайтон, однако его преследовали и там. Он рассказывал Женни о человеке, который уже неоднократно встречался им с Энгельсом по дороге домой:

«На второй день после моего прибытия сюда я заметил на углу своей улицы явно кого-то поджидавшего того парня, о котором я говорил тебе, что он уже не раз сопровождал до дома Энгельса и меня, и что Энгельс считал его шпионом, о чем мы однажды “намекнули” ему. Ты знаешь что, вообще говоря, у меня нет никакого чутья на шпионов. Но этот парень совершенно открыто везде и всюду следил здесь за мной. Вчера это мне надоело, я остановился, обернулся и смерил молодчика презрительным взглядом через лорнет. Что же он сделал? Смиренно снял шляпу и сегодня уже не удостаивал меня своим вниманием». {18} [75]

Со времени переезда из Сохо Маркс и Женни очень отдалились и от внешнего мира… и друг от друга. Вместе они разделили много страданий и совсем немного радостей. Они жили вместе, однако их все больше связывала совместная работа, а не пылкая любовь. Казалось, счастливее всего они были вдали от Лондона — и врозь. Разумеется, было бы удивительно, если бы их тяжелая жизнь никак не отразилась на их браке. Однако в 1871 году их отношения снова начали меняться. Вспыхнула новая нежность, они снова получали радость от общения друг с другом. Возможно — во многом благодаря Энгельсу, который спас их от выматывающих и разрушительных финансовых трудностей. Возможно, влияло и само присутствие Энгельса в Лондоне, а также то, что они вновь оказались в центре кипящей общественной жизни. Возможно также и то, что Маркс, наконец, освободился от тяжкого груза «Капитала», выпустив первый том книги.

Каковы бы ни были причины, в тот год любовь Маркса и Женни вспыхнула с новой силой. Маркс писал Женни из Брайтона: «Все это время я ни о чем не жалел, как о твоем отсутствии». {19} В начале сентября Женнихен и Тусси вернулись из своего долгого крестового похода по Франции, появившись как раз вовремя, чтобы помочь отцу подготовиться к тайному конгрессу Интернационала в Лондоне. (Ежегодный конгресс должен был пройти в Париже, однако при сложившихся обстоятельствах это было невозможно. Кроме того, учитывая возросший негатив по отношению к Интернационалу, публичный конгресс мог привлечь слишком пристальное внимание.) Рабочая группа должна была не только выработать курс в условиях, сложившихся после разгрома Коммуны — Маркс и Энгельс собирались дать отпор Бакунину, пытающемуся подмять под себя организацию.

Со времени последнего визита в дом Маркса в 1864 году Бакунин постоянно устраивал заговоры с целью избавить Интернационал от влияния и доминирования Маркса. В 1868 он основал анархистскую группу, желавшую объединиться с Интернационалом, однако их инициативу отвергли.

Якобы подчинившись решению Интернационала, Бакунин утверждал, что распустил группу, но на самом деле оставил ее в качестве глубоко законспирированной тайной организации {20}. Затем на горизонте замаячили активные действия. Отчасти действительно желая увеличить численность группы, но по большей части — понимая, что пока он не в силах выиграть, в 1870 году Бакунин ввязался в события во Франции.

Призыв огромного, лохматого, беззубого русского к оружию был воспринят с тревогой и недоверием. Он был арестован и брошен в Лионскую крепость, затем бежал в Марсель, где продал свое последнее имущество — револьвер — обрился наголо, сбрил бороду и уехал в Швейцарию {21}.

Бакунина легко было принять за эксцентричного шута, однако легенда, окружавшая его имя, была так прочна, что покрывала все его личные неудачи и промахи. Маркс хорошо знал возможности своего соперника, Бакунин представлял реальную угрозу для Интернационала и самого Маркса. Поменяв свое фирменное кепи на соломенную широкополую шляпу, повязанную красной лентой, он неожиданно имел успех в Италии и Испании, а также навербовал немало сторонников в Швейцарии. Лондонская конференция была очень важна, чтобы остановить его, а также разрешить споры между английскими делегатами по поводу отношения Маркса к Коммуне. Как раз в тот момент, когда весь мир уверовал в зловещую мощь Интернационала, организация находилась на грани раскола {23}.

Первым делом по приезде в Лондон делегаты направлялись в дом Маркса. Многие из них никогда с ним раньше не встречались — он для них существовал только в виде подписи под статьями и документами. Испанец Ансельмо Лоренцо вспоминает свою незабываемую, первую встречу с Карлом Марксом:

«Мы остановились перед домом, и в открытых дверях появился пожилой человек с внешностью библейского патриарха. Я робко и почтительно приблизился к нему и представился, сказав, что представляю испанское отделение Интернационала. Он тепло обнял меня, поцеловал в лоб и провел в дом, говоря со мной в самых восторженных выражениях по-испански. Это был Карл Маркс. Семья его уже отдыхала, поэтому принимал и ухаживал за мной он лично, с изысканной любезностью».

Лоренцо переночевал в доме Маркса и на следующее утро был так же рад встрече с Женнихен и Тусси. Женнихен он описал как «девушку идеальной красоты, отличающуюся от всех типов женской красоты, которые я встречал раньше. Она попросила меня почитать что-нибудь для нее, чтобы она могла поправить свое произношение». Потом он описывает встречу с 16-летней Тусси, которую попросили помочь Лоренцо отправить телеграмму в Испанию.

«Я был поражен и тронут готовностью, с какой эта молодая девушка помогала иностранцу, которого видела впервые в жизни, такое не в обычае у испанской буржуазии. Эта юная леди, почти девочка, красива, весела и улыбается, словно само олицетворение счастья».

Тусси, в отличие от отца и старшей сестры, не говорила по-испански, поэтому общаться им было труднее.

«Каждый раз, как кто-то из нас давал маху, мы оба смеялись так сердечно, словно всю жизнь были друзьями». {24}

Заседания Интернационала длились 5 дней. Фридрих Лесснер вспоминал это время как хаос — языков, глубоких различий в темпераменте и различных точках зрения. Атмосфера, по его словам, была настолько раскалена, что все перессорились, а встречи проходили бурно и не всегда мирно {25}. По окончании было вынесено 17 резолюций, включая ответ на угрозы Бакунина и важное заявление о последующих шагах Интернационала {26}. Несмотря на панические публикации в прессе о том, что Интернационал хочет разрушить все столицы мира, конгресс, ставший первым после разгрома Коммуны, призвал к легальным методам революционной борьбы:

«Пролетариат не может действовать как класс, не превратившись в политическую партию… это необходимо для того, чтобы обеспечить торжество социальной революции и достижение ее конечной цели — уничтожение классов». {27}

24 сентября, на следующий день после закрытия конференции состоялся большой торжественный обед в честь празднования седьмой годовщины организации {28}. (Энгельс приписывал такое долголетие исключительно заслугам Маркса; характерно, что он при этом его критикует — говоря о «подавляющем господстве и ревнивой натуре» — но именно к этому относит секрет сплоченности Интернационала. Маркс просто не позволил бы ему сбиться с курса или потерпеть неудачу.) {29}

Банкетные столы ломились от обилия еды, вина и пива, речи и тосты звучали всю ночь. Произнес свою речь и Маркс. Он сравнил гонения на I Интернационал с гонениями на первых христиан, отмечая, что они не спасли Рим, и точно так же современные нападки на рабочее движение не спасут капиталистический строй. IX Резолюция конгресса призывала к созданию политических рабочих партий, и слова Маркса звучали предупреждением правительствам, которые могли пытаться препятствовать рабочему движению:

«Мы ответим им всеми средствами, имеющимися в нашем распоряжении… мы должны заявить правительствам: мы будем бороться с вами мирными способами, когда это возможно, и при помощи силы — когда это необходимо». {30}

Энгельс и Маркс считали этот конгресс более успешным, чем все предыдущие, поскольку он был закрытым и сравнительно небольшим по численности, и потому у делегатов было меньше возможностей для противостояния {31}. После всей проделанной работы эти двое мужчин сделали то, чего не делали никогда: они отправились на побережье и устроили себе 5-дневные каникулы, которые и провели вместе со своими женами {32}, отправившимися в Рамсгейт чуть раньше, пока мужья занимались политикой {33}. У Женни не осталось подруг по партии с тех пор, как Эрнестина Либкнехт перебралась в Берлин в 1862 году, и хотя они активно переписывались, их дружба была окончательно прервана смертью Эрнестины в 1867. Однако с Лиззи они подружились быстро. В свои 44 она была значительно моложе 57-летней Женни, однако выглядела едва ли не старше: Лиззи была «рабочей девчонкой» и рано повзрослела. Со своей стороны, Женни так долго во всем себе отказывала, что теперь наслаждалась жизнью и буквально излучала счастье, что очень ее молодило.

Свободные от своих революционно-партийных обязанностей — информаторы наверняка уже доложили, что они затевают новые ужасные заговоры — Маркс и Энгельс вместе с Жени и Лиззи играли в беспечных туристов. Они бродили по скалам, купались в море, сидели на пляже, смотрели представления пожирателей огня и кукольные сценки Панча и Джуди, много и вкусно ели и пили. Энгельс говорил, что спит по 10 часов в сутки {34}. Женни писала дочерям, что Маркс буквально помолодел после этой поездки {35}.

Если эта четверка чувствовала себя одной семьей, то отношения с другими складывались отнюдь не так душевно. Энгельс перевел «Гражданскую войну во Франции» Маркса на немецкий, и когда она появилась в немецкой прессе {36}, 74-летняя мать Энгельса пришла в ужас, видя, что ее сын не только не покончил с радикальной политикой, но и все еще имеет дело с Марксом. Она потребовала ответов. Энгельс был не слишком близок с отцом, но он любил мать и надеялся, что она его поймет. Он просил ее не верить тому, что написано о событиях в Париже и о нем лично:

«Тебе известно, что в моих взглядах, которых я придерживаюсь вот уже скоро 30 лет, ничего не изменилось. И для тебя не должно было быть неожиданностью, что я, если бы события этого от меня потребовали, стал бы не только защищать их, но и исполнил бы свой долг во всех остальных отношениях. Ты стыдилась бы за меня, если бы я этого не сделал. Если бы Маркса здесь не было или если бы он даже совсем не существовал, дело нисколько не изменилось бы. Поэтому совершенно несправедливо взваливать вину на него. Впрочем, припоминаю, что прежде родственники Маркса утверждали, будто я оказал на него дурное влияние. {37}»[76]

Родные Маркса и впрямь были ошеломлены и возмущены, что их брат выбрал такой безрассудный путь. Когда его сестра приехала в Лондон из Кейптауна, она ругала его прямо за обеденным столом, не в силах примириться с тем, что ее брат является лидером социалистов — ведь он происходил из уважаемой семьи, их отец был известным адвокатом. Привыкший и к более жесткой критике, Маркс долго терпел и вежливо слушал упреки, а затем разразился звонким хохотом {38}. Ни он, ни Энгельс не собирались ни в чем каяться — на самом деле они только-только обрели второе дыхание. Даже о «Капитале» пришли хорошие новости. Первая тысяча экземпляров была наконец-то распродана — за 4 года — и издатель готовил второе издание {39}.

Женнихен осталась без работы. Семья, которая наняла ее в качестве гувернантки, отказала ей от места, «потому что они сделали ужасное открытие — я дочь главаря поджигателей, который защищает эту ужасную Коммуну». {40} В любом случае, маловероятно, что она смогла бы долго выполнять обязанности гувернантки — нельзя было игнорировать пачки писем от обездоленных беженцев, требовавших помощи и внимания. Письма из Италии, Швеции, Франции, России и Гонконга накапливались, и хотя с разгрома Коммуны прошло уже много месяцев, поток беженцев не иссякал. Кроме того, приезжавшие в Лондон были все беднее и беднее — последние деньги у них уходили на то, чтобы выбраться из Франции. Женнихен проводила дни, бросаясь из одного конца Лондона в другой, уговаривая, кланяясь и выклянчивая, передавая написанные ею же письма с просьбой оказать помощь… все для того, чтобы найти хоть какие-то средства для бесконечного потока несчастных изгнанников. Это была изматывающая работа, и 27-летняя дочь Маркса чувствовала себя не слишком хорошо. Доктора диагностировали ей плеврит, и у Женнихен время от времени случались обострения болезни; в общем и целом, нормально дышать она не могла никогда. Дух Женнихен стремился работать, тело — жаждало отдыха. В письме Кугельманну в декабре 1871 года она отмечает, что, несмотря на все усилия, ей не удается обеспечить поддержку всем беженцам. «Работодатели не хотят иметь с ними дела. Людям, которым удалось найти работу по поддельным документам, отказывают от места, как только узнают, кто они на самом деле…. Их страдания невозможно описать — они практически голодают на улицах громадного города — города, в котором каждый сам за себя…» {41}

Самое отчаянное положение было у прибывших в ноябре 460 человек — они смогли покинуть Францию после того, как 5 месяцев провели в тюрьме на северном побережье Франции, пока правительство не определило, что они не подлежат преследованию и наказанию. Они высадились в Англии без еды, без денег, без теплой одежды, под проливным дождем и пронизывающим ветром; им было предложено обратиться за помощью в консульство {42}. Сотни нищих, без гроша за душой, людей пешком отправились в Лондон. Некоторые смогли найти возможность обратиться к Интернационалу, но его средства были почти исчерпаны, поскольку нуждающихся было очень много {43}.

Несмотря на трудности и накатывающее иногда разочарование и отчаяние, Женнихен снова начала петь. В письме к Лафаргу Энгельс говорит, что ее голос стал сильнее и чище, чем прежде. Он относит это к улучшению состояния ее здоровья {44}, но на самом деле то был знак, что Женнихен влюбилась.

По возвращении в Лондон, Шарль Лонге немедленно связался с Интернационалом и Генеральным Советом, одновременно возобновив отношения и с Марксом. Во время своих прошлых визитов он заинтересовался Женнихен, однако никак этот интерес не проявил. Теперь он выражал свои чувства откровеннее, и Женнихен не отвергала его ухаживаний. Легко понять, почему. Во-первых, Лонге искал спасения: совсем недавно он был в самой гуще событий, и на душе его еще остались эмоциональные шрамы после страшных недель в Париже и не менее ужасных дней скитаний в попытках спастись. Во-вторых, он был, конечно, не Флоранс — но по-своему благородный и достойный человек. На самом деле, он был гораздо больше похож на отца Женнихен, чем ее прежняя любовь. В свои 32 Лонге был человеком действия только тогда, когда это действительно было необходимо, но гораздо комфортнее чувствовал себя в качестве писателя и мыслителя. Его история чем-то напоминала историю Маркса. Он происходил из буржуазной семьи, родился в Нормандии, учился праву, восстал против собственного сословия; издавал самую популярную во Франции газету социалистов, был отчаянным и свирепым спорщиком, за свои политические взгляды был изгнан из нескольких стран.

Возможно, еще важнее — с точки зрения Женнихен — было то, что Лонге почитал ее отца. Ни один человек в мире не мог потеснить Маркса в сердце и уме его старшей дочери. Ее будущему супругу нужно было понять это — и понять, почему это именно так. Лонге удалось и то, и другое.

Семья не знала, что их отношения переросли в более интимные, пока в начале 1872 года Женнихен не проронила невинное, но вполне разоблачительное замечание. Маркс объявил, что собирается пойти к Лонге на квартиру, чтобы обсудить с ним статью в газете. Женнихен выпалила: «Должна предупредить, ты не найдешь его дома, он отправился по делу к Юнгу».

Отец, мать и Энгельс замерли, рассказывала Женнихен Лонге, и посмотрели на нее, «не проявив, впрочем, никакого удивления, что я так хорошо осведомлена о твоем местонахождении». {45} Не в силах больше скрывать свои чувства, влюбленные решили, что Лонге должен провести «конференцию» с Марксом 19 февраля и попросить у него руки Женнихен. Когда она предложила не видеться до этого момента, Лонге ответил, что не может ждать — «два дня кажутся вечностью». Он предложил ей как бы случайно прийти к Энгельсу вечером в воскресенье, когда и он будет там. Женнихен должна была петь в эти выходные, но у Лонге, разумеется, был приоритет.

«Я хорошо знаю, обожаемая моя, что ты хочешь спеть мне то, чего никогда не говорила, но я читал это в твоих глазах, и это признание, без всяких слов, сорвали мои губы с твоих уст».

Лонге не видел никакого риска в их якобы случайной встрече, потому что не мог представить себе, что кто-то — и менее всего отец Женнихен — сможет догадаться об их чувствах, если они сами не скажут о них открыто.

«Предположить, что я люблю тебя так, как я люблю тебя — значит, уметь любить так же, а это невозможно! — писал Лонге, перефразируя Гете. — Как бы там ни было, я мечтаю о тебе… и я хочу целовать тебя всю жизнь». {46}

Ужас Женнихен от мысли, что Лонге должен встретиться с ее отцом, а также тревога по поводу того, что замужество положит конец ее самостоятельной и независимой жизни активистки и писательницы, сквозят в почти деловом по стилю ответе на страстное письмо любовника: «Насчет «конференции» в понедельник: я очень обеспокоена тем, что ты наденешь черный галстук вместо обычного красного — он тебе совершенно не идет».

Женнихен признается, что краснеет при мысли о том, что могла бы подумать ее русская подруга, революционерка Елизавета Дмитриева, прочитай она это:

«Как противно ей было бы, как она была бы разочарована! Она отдала мне свое сердце, считая героиней, второй мадам Ролан… Не забывай, что это именно ты лишил мир героини». {47}

К сожалению, у нас нет письменных свидетельств о том, как прошла встреча Маркса и Лонге, но результат был тем, на который все надеялись: Маркс дал согласие на брак. Теперь и мадам Маркс была не против. Она пишет Либкнехту:

«Лонге — очень талантливый, очень хороший, честный и уважаемый человек, согласие во взглядах и убеждениях молодых несомненно являются залогом их будущего счастья. С другой стороны, я не могу избавиться от некоторого беспокойства, я всегда мечтала, чтобы ее избранником был англичанин, или немец, но не француз, ибо помимо приятных черт, свойственных этой нации, она не без слабостей и недостатков… Я не могу ничего изменить, но все же боюсь, что политическая активность Женни принесет ей все невзгоды и страдания, которые неотделимы от этого занятия». {48}

Решение не просто далось и Марксу — в том числе, и по тем же причинам, что его жене, но еще и потому, что он не хотел расставаться с любимой дочерью. Однако у Лонге было еще одно преимущество — он кое с чем помогал Марксу в Париже. В декабре Лафарг, все еще находившийся в Испании, нашел французского издателя для «Капитала» — Мориса Лашатра — и предложил ему 2 тысячи франков, чтобы начать работу {49}. В январе Лонге нашел в Париже переводчика. Жозеф Руа имел большой опыт в переводах трудных немецких текстов — до этого он переводил труды Фейербаха {50}. (Так совпало, что Руа как раз собирался обратиться к Марксу с просьбой разрешить ему перевести часть «Капитала».) Он обещал работать над новым проектом {51} по 6–7 часов в день — это были хорошие новости, и именно их сообщил Лонге Марксу незадолго до «конференции».

Как бы прохладно Марксы ни отнеслись к предложению Лонге поначалу, в марте, когда состоялась официальная помолвка, все уже радовались. Энгельс заверил Лауру, что дразнит Женнихен так же немилосердно, как когда-то дразнил ее. Ленхен даже допустила Лонге на кухню, где он не вполне успешно, но все же продемонстрировал магический французский талант к кулинарии {52}.

Тем временем, никем не замеченная в тени цветущего романа Женнихен, Тусси тоже влюбилась.

Элеонора Маркс превратилась в очаровательную молодую женщину. Ее черные волосы крупными локонами спускались до самой талии, и дочь Кугельманна, Франциска, говорила, что они «разумеется, очень вызывающи, но, несомненно, роскошны». {53} Лицо Тусси было смуглым, как у отца; у нее были такие же густые черные брови. Но если черты лица Маркса выглядели резковато, личико Тусси выражало чувственность. Один русский описал ее как «стройную и соблазнительную», внешне напоминавшую немецких романтических героинь девушку {54}. Впрочем, красота ее вовсе не была классической. Как и характер Тусси, она была определенной, точной и основательной. Она была смелой и полной жизни девушкой, ее глаза вечно горели жаждой новых приключений или остроумных шалостей. В течение нескольких минут ее настроение могло радикально измениться — от улыбки к буре и обратно — однако лучше всего ее характеризовал ее смех. После возвращения из Франции Тусси работала в качестве секретаря у отца, рассылая «деловые» письма радикалам от Санкт-Петербурга до Парижа и постепенно становясь «политизированной с головы до ног», по определению ее матери {55}. Ее письма демонстрируют беглость языка (французского, немецкого и английского) и социальную смелость. Кроме того, в них преждевременная зрелость ума смешивается с очаровательной стремительностью юности; то, что Маркс называл «свирепостью» ее натуры {56}, сквозит буквально на каждой странице. Особенное очарование Тусси придавало то, что она всегда была самой собой — 16-летний эмиссар своего отца, в равной степени серьезная, образованная и забавная, социалист со стажем и глупая девочка…

В реакционной европейской среде того времени письмо от Карла Маркса означало в лучшем случае пристальное внимание и наблюдение со стороны властей, а в худшем — арест {57}. Письма Тусси делали этот процесс менее опасным или зловещим. Это было семейное дело.

У Тусси был большой опыт написания оправданий. Русскому переводчику «Капитала» она писала: «Дорогой сэр, Папа так перегружен работой… Он просил меня передать вам… он писал большую часть ночи и весь день не выходит из своей комнаты..» {58}

И она всегда искренне доброжелательна. Обращаясь к Либкнехту «моя старая добрая Библиотека», она описывает страдания беженцев (саркастически добавляя: «Хорошо бы, они все-таки украли часть миллионов, в присвоении которых их постоянно обвиняют») и свои собственные трудности:

«Я узнаю вас везде и всегда, хотя уверена, что вы не узнаете меня. Люди, видевшие меня 2–3 года назад, едва узнают меня… Поцелуйте всех домашних от меня… Я должна извиниться за ужасный почерк, но у меня отвратительное перо и почти нет чернил». {59}

Тусси писала письма революционерам всей Европы так, словно для девочки-подростка это обычное дело.

Ее лучшим другом был один из величайших умов в мире — ее отец {60}. Вряд ли ее мог удовлетворить любой другой человек. Она привлекала внимание многих поклонников из числа беженцев, и хотя внимание несчастных коммунаров было ей приятно, она ни в кого из них не влюблялась. Однако один из них стоял особняком: Ипполит-Проспер-Оливье Лиссагарэ.

Лиссагарэ был буквально создан для Тусси, он казался героем, сошедшим со страниц книг сэра Вальтера Скотта. Он родился в графской семье старинного баскского дворянского рода, и семья отреклась от него из-за его радикальных политических взглядов. Он сменил множество профессий, начав с карьеры лектора в альтернативном университете, созданном опальными профессорами, потерявшими работу по политическим причинам; затем стал журналистом, который писал то из заключения, то освободившись из него, поскольку сотрудничал в основном с радикальными газетами; наконец, он был солдатом в армии Гамбетты в 1870 г., когда она сражалась за новую Французскую республику против Пруссии. После заключения мира — который Лиссагарэ считал поражением — он отправился в Париж, чтобы издавать газету, а когда это стало невозможным, поменял перо на ружье и отправился на баррикады в Бельвилле {62}. Отличный стрелок, мастер сабельного боя, он никогда не уклонялся от дуэлей и был довольно серьезно ранен в двух из них {63}. В Лондоне он жил, зная про открытый ордер на его арест и опасаясь, что Франция сможет надавить на Англию и добиться его выдачи.

Лиссагарэ часто навещал Вилла Модена и был тепло принят в семье Маркс. Женнихен в письме Кугельманну упоминала об отзыве отца; книгу Лиссагарэ «Восемь дней в мае на баррикадах» он считал единственной книгой о Коммуне, которую стоит читать {64}. Однако семья упустила тот момент, когда между опальным аристократом-беженцем и младшей дочерью Маркса возникло взаимное притяжение. В марте 1872 года Тусси и Лиссагарэ тайно обменялись кольцами. Ему было 34, ей — 17.

Энгельс, хорошо знавший Тусси, возможно, заметил, что между ней и Лиссагарэ существует нечто большее, чем просто дружба. (Он рассказывал Лауре, как радовалась Тусси за Женнихен и «создалось впечатление, что она не замедлит последовать ее примеру».) {65} Однако Маркс и Женни никак не могли одобрить этот союз. Последнее, чего бы они хотели — это получить еще одного французского изгнанника себе в зятья, да еще и отдать обожаемое дитя человеку вдвое старше ее. В любом случае, семье было не до того. Все они более всего беспокоились за Лауру.

Лаура и Лафарг спокойно жили в портовом городке Сан-Себастьян, когда в сентябре 1871 года местные власти объявили им, что у Поля есть 6 часов на то, чтобы покинуть страну — или быть арестованным {66}. Политическая атмосфера в Испании вновь изменилась. Лафарг бежал, но Лаура и Шнапс не могли присоединиться к нему {67}. Ребенок так и не оправился от болезни, перенесенной этим летом, и теперь по всем признакам у него начиналась холера. Все дети Маркса были одаренными лингвистами, но неясно до конца, как хорошо говорила Лаура по-испански, и были ли у нее друзья среди местных жителей, которые могли бы ее поддержать.

Она нуждалась и в том, и в другом: она провела у постели Шнапса 9 месяцев, пытаясь выходить свое единственное оставшееся в живых дитя. К декабрю он был все еще болен, но немного окреп для того, чтобы перенести путешествие — и Лаура вместе со своей хрупкой ношей отправилась на юг страны, чтобы встретиться с Лафаргом в Мадриде {68}.

Маркс и Энгельс были очень рады тому, что Лафарг находится в испанской столице, там он мог контролировать влияние Бакунина, но Женни беспокоилась только за внука и все больше досадовала на письма Поля, полные оптимистических отчетов об успехе Интернационала в Испании и содержавшие все меньше новостей о Шнапсе. В феврале Маркс намекнул Полю, что детали жизни организации очень интересны, «но у нас большой пробел в отношении сведений о нашем милом страдальце». {69} В марте Маркс вновь спрашивал о внуке уже с тревогой {70}. К маю тревога оправдалась: Шнапс был болен, и ему становилось все хуже {71}.

Женнихен и Лонге назначили свадьбу на середину июля. Парижская пресса (вернее, пресса парижской полиции, как ее называла Женнихен), называвшая ее достойным отродьем знаменитого главаря бунтовщиков из Интернационала, заполняла колонки светской хроники россказнями о ее личной жизни безо всякой оглядки на факты. Журнал правых, «La Gauloise», по ее словам, выдал ее замуж не менее 20 раз.

«Когда я выйду замуж на самом деле, надеюсь, эти жалкие писаки оставят меня в покое», — написала она Кугельманну в июне {72}. Однако в июле свадьбы не было. Женнихен и Лонге отложили ее из уважения к горю Лауры и Поля {73}. 1 июля 1872 года Лафарг написал Энгельсу: «Наш бедный маленький Шнапс, после 11 месяцев физических и душевных страданий, умирает от истощения». {74} В конце июля мальчик умер. 4-летний Шнапс был третьим ребенком Лауры, которого она потеряла за эти годы.

Лаура всегда держалась несколько особняком, и эта черта была трагически усугублена смертью ее детей. Фотографии того периода говорят об этом красноречивее всего — когда-то жизнерадостная и чувственная молодая женщина смотрит в объектив безжизненным взглядом, черты лица заострились, она осунулась. Она и ее муж оказались в Испании случайно, благодаря политическим играм Лафарга, а потом Лафарг остался там «по воле партии» (читай — по воле ее отца и Энгельса), чтобы организовать испанское отделение Интернационала. Нетрудно понять, что Лаура винила в своих несчастьях всех троих. Их преданность политике и пролетариату стоила семье Маркс еще одной молодой жизни. Она не была вдовой, все было намного хуже. Год назад она приехала в Пиренеи матерью двоих детей, сейчас у нее не осталось ни одного. Горе усугублялось тем, что эти страшные потери казались бессмысленными.

Несмотря на радужные отчеты Лафарга о политических успехах в Испании, социалисты в этой стране были разобщены, и влияние Бакунина ничуть не ослабело (Лафарга Бакунин презрительно именовал «кучей мусора») {75}. Основываясь на информации Лафарга, Энгельс хвастался перед коллегами, что I Интернационал стал партией испанских рабочих {76}, но на самом деле Лафаргу не удалось достичь сколько-нибудь значимых успехов с рабочими. Это была не столько ошибка самого Лафарга, сколько особенность национального менталитета. Испанские социалисты с подозрением относились к тому, что Маркс делает особый акцент на организации пролетариата, его прусскому «авторитаризму» — и предпочитали ему идеи анархизма {77}.

Побежденные и политически, и лично, Лафарги покинули Испанию вскоре после похорон Шнапса и направились в Португалию — это был их первый шаг на долгом пути возвращения в Лондон. Поль так описывал путешествие: «Суета, долгая суета, жаркая суета, утомительная суета; 30 часов на поезде, по жаре, на которой мы изнемогали, точно на раскаленной сковороде. К счастью, у нас был огромный арбуз, весом в 18 фунтов, который утолял нашу жажду во время путешествия через пустыню Ла Манча». {78}

Неукротимый духом Лафарг быстро оправился от своих несчастий, но Лаура так никогда и не смогла этого сделать. В свои 26 лет она была еще совсем молода, могла иметь детей, но их больше не было. Казалось, она заживо похоронила себя по частям в трех маленьких могилах, оставшихся позади нее — в Париже, Люшоне и Мадриде. Была потеряна не только любовь, но и вера. Из всех детей Маркса Лаура была, пожалуй, единственной, сомневавшейся в том будущем, которое предрекал отец — из-за слишком высокой цены, которую заплатила за это будущее вся семья. В будущем она продолжит работать и помогать воплощать идеи своего отца, но, в отличие от матери и сестер, не будет делать это из соображений преданности делу. Лишенная своих детей, счастья, самой жизни, она утратила и свою религию. То, что осталось, было всего лишь семейным бизнесом.

39. Гаага, осень 1872

Нет, я не ухожу из Интернационала, и остаток моей жизни, как и моя прежняя деятельность, будет посвящен торжеству социальных идей, которые, как мы в этом глубоко убеждены, рано или поздно приведут к господству пролетариата во всем мире.

Карл Маркс {1} [77]

В мае Маркс начал намекать, что собирается отойти от своей лидирующей позиции в Интернационале этой осенью, после конгресса {2}. Он посвятил организации 8 лет — удивительно долгий срок, учитывая противоречия, кипящие в ее рядах. Множество членов Интернационала покидали группу, потому что были не согласны с Марксом. Англичан сильнее всего раздражала поддержка Марксом ирландцев, еще больше они отдалились, когда он от всего сердца поддержал воинствующих радикалов Парижской Коммуны.

Другие соглашались с ним в политических и философских вопросах, но их возмущал его «аристократический стиль» — они подозревали, что реальной целью Маркса было всего лишь самовосхваление.

Маркс вместе с членами Интернационала боролся против правительств за интересы рабочих, чтобы поддерживать и лелеять организацию, которая, как он был убежден, дала пролетариату чувство собственной значимости, а также то твердое основание, с которого он может бросить вызов капиталистическому правящему классу. Однако он был готов передать бразды правления другому лидеру — или даже нескольким лидерам. За месяцы, прошедшие после разгрома Коммуны, несмотря на грозные окрики правительств, новые отделения I Интернационала появились в Дании, Новой Зеландии, Португалии, Венгрии, Ирландии, Голландии, Австрии и Америке {3}. Организация зажила самостоятельной жизнью, и ее глава надеялся, что сможет потихоньку отойти от руководства, чтобы со стороны наблюдать, как Интернационал процветает. Одному бельгийскому делегату Маркс говорил: «Я не могу дождаться следующего конгресса. На нем будет положен конец моему рабству. После него я вновь стану свободным человеком. Никогда больше не возьму на себя административные функции». {4}

Хотя он был сильно измотан этой работой, желание отойти от активной политики основывалось не только на этом. Коммуна представила Маркса миру в качестве революционного стратега и, что очень важно, теоретика. Его труды неожиданно оказались востребованы — можно сказать, что из тьмы полного безразличия пробился вдруг луч интереса. Мейснер собирался переиздать первый том «Капитала», но Маркс настаивал на переработке и дополнении текста, и это заняло у него больше года {5}. В Париже Руа переводил первый том на французский, и хотя его перевод полностью устраивал Маркса, он обнаружил, что изначальный текст нуждается в тщательной доработке {6}.

Также Маркс и Энгельс подготовили Циркуляр для распространения среди членов Интернационала — он содержал обвинение Бакунина в подготовке раскола. Еще поступили предложения о переиздании в Германии «Коммунистического Манифеста» с новым предисловием и дальнейшим переводом на французский и английский {7}. Вдобавок Маркс читал — в меру своих возможностей — русский перевод «Капитала».

Маркс часто сомневался в приверженности его русских сверстников к социализму, потому что большинство из них были аристократами и принадлежали к социальной элите страны. Однако новое поколение революционеров, писавших ему из Санкт-Петербурга или из женевской ссылки, или появлявшихся на пороге его дома, было, как писал Энгельс, «из народа… Они обладали стоицизмом, силой характера и в то же время, таким глубоким пониманием теории, что это действительно было достойно восхищения». {8}

Друг Маркса, его коллега по Интернационалу, профессор математики Петр Лавров после высылки из Санкт-Петербурга жил в Париже. Он опубликовал серию писем-статей, в которых заявлял, что русская интеллигенция находится в огромном долгу у трудящихся масс, поскольку пользуется за их счет привилегиями, позволяющими свободно мыслить и творить {9}. Многие признавали наличие этого долга и шли к крестьянам, только что освобожденным от рабства, начиная пропаганду на фабриках и в деревнях по всей России — эту попытку они сами называли «пойти в народ» {10}. Эти молодые, образованные русские хотели жить в стране, которая обеспечивала бы им преимущества западного общества — но без внедрения капиталистической системы. Социализм, утверждали они, является естественным выбором, поскольку отражает традиционно русское тяготение к общинному образу жизни. Но даже там, где было достигнуто относительное согласие по поводу того, как должно выглядеть это общество, то и дело вспыхивали споры насчет того, как к нему прийти {11}. Последователи Бакунина — анархисты и нигилисты — проповедовали насильственный путь. Другие, в том числе поклонники и сторонники Маркса, полагали политическое просвещение единственным результативным шагом к изменениям в России {12}.

«Капитал» Маркса прошел российскую цензуру — было сказано, что все это настолько непонятно — если там вообще можно что-то понять — что и покупать это никто не будет, да и преследовать этот труд по суду было невозможно, ибо он содержал слишком много математических и иных научных сведений {13}. Единственное, что не пропустили цензоры — портрет Маркса (его биограф Дэвид Мак Леллан утверждает, что власти сделали это, «чтобы избежать излишнего поклонения личности Маркса» {14}). Этот незначительный запрет был принят, тираж составил 3 тысячи экземпляров и вышел в марте 1872 года {15}. Он разошелся очень быстро — менее чем за два месяца — но читателей приобрел гораздо больше. «Капитал» передавали из рук в руки, иногда скрывая его под обложкой «Нового Завета» {17}. В отличие от французского перевода, русский привел Маркса в восторг — он назвал его «виртуозным». Свой экземпляр он получил в мае и попросил Николая Даниельсона прислать ему еще один. Он хотел подарить его Британскому Музею {18}.

Как ни странно, такой напряженный ритм работы никак не сказался на здоровье Маркса. Зато Женни, кажется, вобрала в себя все его заботы. Теперь, когда ее муж был фактически в центре всеобщего внимания — то, о чем она мечтала всю жизнь, считая, что Маркс это заслужил — она почти тосковала по временам, когда Карл был никому не известным ученым. Она говорила Либкнехту, что пока Карла никто не знал, и он был неизвестен за пределами Интернационала, «весь этот сброд молчал. Но теперь они вытащили его на свет, полощут его имя, и толпа, при молчаливом сговоре полиции и демократов, скандирует без всякого смысла «Деспотизм! Авторитарность! Амбиции!» Насколько было бы лучше, если бы Карл мог спокойно работать, разрабатывая теорию и стратегию борьбы для тех, кто действительно идет в бой».

Либкнехт в Германии ждал приговора по обвинению в государственной измене, и Женни писала ему, что часто думает о его второй жене Натали:

«Во всех этих сражениях мы, женщины, страдаем больше вас. Мужчина черпает силы из борьбы с внешним миром, его воодушевляет сам вид неприятеля, даже если имя ему легион. А мы по-прежнему сидим дома и штопаем носки. Этим не изгнать тревогу и беспокойство, и ежедневные маленькие беды медленно, но верно грызут нас, наше мужество, нашу способность противостоять жизни. Я говорю на основании своего 30-летнего опыта — и могу сказать, что не так-то легко поддавалась унынию. Но теперь я стала слишком старой, чтобы надеяться на лучшее, а последние печальные события [Коммуна] потрясли меня до глубины души. Я боюсь, что нам не приходится ждать чего-то хорошего, и моя единственная надежда лишь на то, что дети наши будут жить лучше и в более легкое время». {19}

Большая часть работы Маркса той весной (и обострения, описанного Женни) была связана с подготовкой поистине титанического сражения с Бакуниным за будущее движения рабочего класса. Во время своего пребывания в Италии и Швейцарии Бакунин показал себя талантливым агитатором, связываясь с известными революционерами, сочиняя памфлеты и распространяя через своих аколитов миф о могучем русском богатыре, способном повести рабочих за собой. В 1869 году он познакомился в Женеве с 22-летним русским нигилистом Сергеем Нечаевым, который если и не являлся полным психопатом, то психически нестабильным был наверняка. Нечаев имел большой авторитет в среде революционеров, в том числе и за его предполагаемый побег из Петропавловской крепости, в которой когда-то сидел и Бакунин. Нечаев утверждал, что в России он является руководителем многотысячной подпольной группы {20}. Верил ли ему Бакунин — большой вопрос, но он явно попал под обаяние этого молодого человека, разделявшего его любовь к заговорам и заставлявшим его чувствовать связь с Россией, в которую он не мог вернуться.

Во время своего сотрудничества с Нечаевым Бакунин написал «Революционный Катехизис», в котором выдвинул два основных тезиса: «Цель оправдывает средства» и «Чем хуже, тем лучше». Как отмечал один из историков, Бакунин верил, что «допустимо все, идущее на пользу революции, а все, что мешает ей — преступно». Более того, по мысли Бакунина, недостаточно осветить город, зажигая лампы — нужно поджечь весь город. Он писал: «Для революционера существует лишь одна наука — наука разрушения». {21}

Бакунин был, возможно, наименее хорошим переводчиком для труда своего вечного противника Маркса, но в 1869 году он получил аванс от издателя (больше, чем Маркс когда-либо получал за свою книгу) на русский перевод «Капитала». Он осилил только 32 страницы к тому времени, как Нечаев убедил его, что у них есть более важные дела {22}. О переводе с Бакуниным договаривался молодой русский, Николай Любавин, работавший над проектом вместе с Даниельсоном, и именно против него Нечаев развернул целую кампанию, чтобы освободить своего старшего товарища от обязательств. Нечаев отправил Любавину письмо, якобы от имени его огромной нигилистической организации, обвинив студента в эксплуатации Бакунина и угрожая использовать «менее цивилизованные методы», чем письма, если он не освободит Бакунина от обязательств по контракту {23}. Это была не пустая угроза. Нечаев уже убил одного студента в Москве, предварительно избив и связав его — чтобы доказать всем существование своей подпольной организации {24}.

Маркс узнал об этом и проинформировал Генеральный Совет об этой грязной истории. Чтобы подготовиться к выступлению 2 сентября 1872 года на ежегодном конгрессе в Гааге, Маркс начал собирать доказательства связи Бакунина и Нечаева и того, что Бакунин продолжал возглавлять свою группу анархистов, вопреки уставу Интернационала. Он надеялся использовать эти сведения, чтобы добиться исключения Бакунина и его сторонников из Интернационала. На самом деле это было лишь формальным поводом — Маркс хотел исключения Бакунина из-за принципиальных идеологических расхождений {25}. Русский анархист не верил в то, что можно сражаться политическими методами — и что может существовать партия рабочего класса. Напротив, он свято верил в то, что рабочие должны открыто демонстрировать свою силу, чтобы защитить свои права {26}. Маркс спорил с ним по этому вопросу еще с 1849 года, но теперь, когда идеи Бакунина получили широкое распространение, он становился по-настоящему опасен. Маркс признавал, что революция всегда приводит к кровопролитию, однако не считал, что насилие является главным методом; он решительно возражал, чтобы Интернационал превращался в подобие повстанческой армии.

Маркс никогда не присутствовал на конгрессах Интернационала за пределами Лондона, но важность нынешнего конгресса была столь велика, что в Голландию отправилась вся семья — включая двоих французов, которые еще только готовились стать ее членами, Лонге и Лиссагарэ. Разумеется, с ними был и Энгельс. Этот публичный съезд должен был стать первым после событий в Париже, и в прессу немедленно просочились слухи, что на конгрессе будут спланированы новые акты террора. Журналисты со всего мира съехались в Гаагу, чтобы освещать шабаш жестоких радикалов. Маркса атаковали репортеры. Некоторые просто хотели увидеть его, другие устраивали между собой соревнование, кто первым возьмет интервью и узнает о его зловещих планах {27}. Истерия нарастала. Местные газеты предупреждали горожан, чтобы те не выпускали на улицу жен и дочерей, пока Интернационал в городе, а ювелирам рекомендовали закрыть свои магазины {28}. Однако пресса и полиция были разочарованы: делегаты вели себя пристойно, словно представители какого-нибудь съезда промышленников или коммерсантов — вплоть до того, что у каждого на лацкане была голубая ленточка, чтобы их легко было узнать {29}.

Около 65 делегатов из 15 стран приняли участие в конгрессе, и в течение первых трех дней все дискуссии велись вокруг вопроса, кого стоит наделить руководящими полномочиями {30}. Наконец, 5 сентября Пятый ежегодный конгресс I Интернационала в полном составе собрался в большом танцевальном зале рядом с городской тюрьмой в рабочем районе Гааги. Столы были расставлены подковой, а над залом был балкон, с которого зрители могли воочию наблюдать революционную бюрократию в действии {31}. Женщины Маркс присоединились к наблюдателям.

После несчастий, пережитых во Франции и Испании, Лаура приехала в Гаагу похудевшая и бледная — семью потрясли произошедшие с ней перемены. Несмотря на физическую и душевную боль, она нашла в себе силы приехать, чтобы мир не видел ее слабости — Лаура, наследница гордыни своего отца, не могла сдаться «мещанам» и позволить им видеть, как она страдает {32}. Кугельманн, никогда раньше ее не видевший, нашел ее очаровательной, элегантной и дружелюбной. Впервые увидел он и Женни. Они переписывались много лет, он знал о лишениях, пережитых семьей — и потому готов был увидеть перед собой пожилую матрону с лицом, испещренным морщинами. Вместо этого перед ним стояла стройная женщина, выглядящая значительно моложе своих 58 лет. Она была так поглощена происходящим, что Кугельманн исполнился уверенности: это именно она привела Маркса в радикальную политику, а не наоборот {33}.

Тусси со своим верным «Лисса» выглядела, как молодая дама {34}. Теперь она зачесывала свои густые локоны высоко вверх, и лишь на лоб падали отдельные завитки. На шее у нее была бархотка, а декольте выглядело «чуть-чуть слишком» смелым. Стиль был соблюден, однако тела напоказ было выставлено куда больше, чем обычно позволяли себе женщины семейства Маркс. Наконец, Женнихен: из всех сестер она изменилась менее всего, если не считать тихого внутреннего света счастья, которое она демонстрировала непривычно открыто, благодаря своей помолвке с Лонге.

Внизу за одним из столов сидели Маркс и Энгельс. Если Маркс и хотел остаться в тени, то у него ничего не получилось: взгляды всех присутствующих были направлены только на него — задумчивого гиганта с копной седых волос и такой же седой бородой, курящего сигару и что-то яростно строчащего в блокноте. Он был само воплощение их с Энгельсом бунта {35}. Хотя число самих делегатов, принимающих участие в заседании, было невелико, наблюдателей было намного больше — одна газета написала, что их число вдесятеро превышало количество, которое мог вместить зал {36} — и, кажется, у всех было, что сказать. Атмосфера была очень напряженная, шум стоял дикий. Призывы к порядку игнорировались, крик становился аргументом, споры грозили перерасти в потасовку.

С самого начала у сторонников Маркса было преимущество. Численностью они намного превосходили тех, кто поддерживал Бакунина, а сам Бакунин предпочел не явиться на заседание. Первым голосовали за предложение оставить Генеральный Совет в качестве мозгового центра всей организации, не урезая его полномочий — чего хотели Бакунин и его сторонники — против предложения оставить Совет лишь в качестве координационного центра с физическим почтовым адресом. Фракция Маркса выиграла это голосование, Совет сохранил свои полномочия. Следующим пунктом в повестке дня было то, что один из делегатов окрестил, ни много ни мало, «государственным переворотом». Маркс и Энгельс срежиссировали все заранее. Энгельс стоял с сигарой в руке и разговаривал своим обычным тоном, изредка отбрасывая прядь волос, падавшую ему на лоб; он предложил Генеральному Совету переехать из Лондона в Нью-Йорк. То, о чем он умолчал: такое перемещение могло бы помочь Марксу напрямую связываться с членами Совета, не опасаясь, что Бакунин перехватит контроль над группой. Хотя анархисты в Соединенных Штатах и имелись, число их было мизерным, а ужас Америки перед политикой жестокости и насилия был настолько велик, что стал бы естественным заслоном на пути возможных инициатив Бакунина.

Когда Энгельс закончил, зал взорвался. Критики возражали, что с тем же успехом Совет можно было бы перенести на луну. Маркс, как любой хороший политик, заранее рассчитал примерную расстановку голосов по предложению Энгельса, чтобы знать, с каким количеством оно пройдет — и оно прошло, причем с помощью, как ни странно, бакунинцев, которые считали, что перевод Совета в Нью-Йорк как раз и лишит его всякой власти, чего они, собственно, и добивались {37}.

В заключительный день работы конгресса настала очередь Маркса бросать бомбу в его затянувшейся схватке с Бакуниным. С момента приезда в Гаагу он так нервничал, что едва мог спать. В этом нервном, невыспавшемся состоянии, просидев все эти дни без единого слова, Маркс встал и отодвинул свой стул. Зал погрузился в молчание. Маркс описывал, как Бакунин и его последователи тайно работали над развалом Интернационала, а также то, как «личное дело» (угрозы Нечаева и убийство), обсуждавшееся в следственном комитете, но не выносившееся до этого на публичное обсуждение, доказывало безрассудный характер анархистов. На самом деле, Марксу не было нужды говорить об истории с Нечаевым — ее отголоски и так носились по залу. Все знали, что он имеет в виду {38}.

Маркс был прекрасным оратором в маленькой аудитории, но в большом зале его голос и манера говорить не производили такого впечатления. Он был уже в возрасте и напоминал скорее блестяще эрудированного и несколько эксцентричного профессора; во время речи монокль периодически выпадал из его правого глаза, и ему приходилось прерываться, чтобы вернуть его на место {39}. Однако даже без обычной драматичности и страсти его речь привлекла всеобщее внимание — присутствующие вслушивались в каждое слово. Что еще важнее — аудитория с ним согласилась: Бакунин с товарищами был исключен из Интернационала {40}.

После того, как результаты голосования были оглашены, один испанский анархист, последователь Бакунина, с красным флагом, повязанным вокруг талии, выхватил револьвер и, повернувшись к делегату, зачитавшему результаты голосования, воскликнул: «Этот человек должен быть застрелен!» {41} Его быстро скрутили и разоружили. Маркс не мог и мечтать о лучшей иллюстрации к своей речи против Бакунина.

На этом работа Маркса в Интернационале официально завершилась. Этим вечером он с семьей и несколькими близкими друзьями отправился в Гранд Отель близлежащего городка Шевенинген. Элегантная гостиница напомнила Женни и Карлу Трир. Свет газовых фонарей отражался в водах Северного моря, музыка струнного оркестра плыла по воздуху. Теперь, когда «рабство» в Интернационале закончилось, Маркс мог вернуться к частной мирной жизни — как отец, муж и ученый-теоретик. В эту ночь он вернулся к своим близким, друзьям и знакомым.

Компания обедала, танцевала, ходила купаться. Впрочем, поскольку это все-таки был Маркс — без драм не обошлось: один из группы заплыл слишком далеко, и Энгельс, как хороший солдат, смело бросился другу на помощь {42}.

На следующий день, 8 сентября 1872 года, Маркс произнес свою последнюю публичную речь — возможно, гораздо более важную, чем все, что он говорил на только что закончившемся конгрессе. Она породит бурные дискуссии в следующем веке, расколов последователей Маркса на тех, кто считал его пацифистом по убеждениям, и тех, кто называл его адвокатом революционного насилия. На самом деле, речь Маркса перед делегатами I Интернационала в Амстердаме демонстрировала и то, и другое. Марк подчеркивал, что исторические прецеденты будут диктовать, каким именно образом произойдет революция в той или иной стране, и иного ответа здесь быть не может.

«Рабочий должен со временем захватить в свои руки политическую власть, чтобы установить новую организацию труда; он должен будет ниспровергнуть старую политику, поддерживающую устаревшие институты, если не хочет, подобно первым христианам, пренебрегавшим и отвергавшим политику, лишиться навсегда своего царства на земле. Но мы никогда не утверждали, что добиваться этой цели надо повсюду одинаковыми средствами. Мы знаем, что надо считаться с учреждениями, нравами и традициями различных стран; и мы не отрицаем, что существуют такие страны, как Америка, Англия, и если бы я лучше знал ваши учреждения, то может быть прибавил бы к ним и Голландию, в которых рабочие могут добиться своей цели мирными средствами. Но даже если это так, то мы должны также признать, что в большинстве стран континента рычагом нашей революции должна послужить сила; именно к силе придется на время прибегнуть, для того чтобы окончательно установить господство труда».

Маркс заявляет о своей верности делу борьбы, несмотря на то, что его каждодневное участие в ней сократилось. Две газеты цитируют его слова:

«Нет, я не ухожу из Интернационала, и остаток моей жизни, как и моя прежняя деятельность, будет посвящен торжеству социальных идей, которые, как мы в этом глубоко убеждены, рано или поздно приведут к господству пролетариата во всем мире..» {43} [78]

Выход Маркса из Интернационала и его битва с Бакуниным в итоге прошли достаточно легко. Маркс хорошо подготовился и убедился заранее, что счет будет в его пользу. Помогло ему и отсутствие Бакунина на заседании. Русский заявил, что не приехал на конгресс из-за отсутствия средств {44}, но вполне возможно, он просто понимал, что его соперник не может проиграть: Интернационал был детищем Маркса. В любом случае, этот год был для Бакунина годом неудач, и сил на борьбу у него не осталось {45}. Его друг Нечаев был арестован в Швейцарии и в конечном итоге будет отправлен в Петропавловскую крепость {46}. Его молодая жена Антония завела себе любовника-итальянца и прижила с ним двоих детей — этот союз был практически благословлен самим Бакуниным, потому что сам он не мог оказывать ей того внимания, которого она требовала и заслуживала {47}. Наконец, и без того громоздкий, Бакунин еще больше растолстел (друзья называли его слоноподобным). Он задыхался от малейшего движения и синел, как покойник, пытаясь надеть сапоги {48}. Через 2 года после Гаагского конгресса он заявил о своем уходе из политики и общественной жизни, сказав: «Отныне я не побеспокою ни одного человека — и прошу, чтобы никто не беспокоил меня». {49} Он полностью обновил гардероб и зажил тихой жизнью добропорядочного швейцарского буржуа. Сам себя он называл «последним из могикан» {50} и говорил, что если бы в живых на свете остались всего три человека, двое из них обязательно захотели бы подчинить себе третьего {51}. Как и его немецкий соперник, Бакунин понял, что пора отступить в сторону.


9 октября 1872 года, через месяц после Гаагского конгресса, поженились Женнихен и Шарль Лонге — в той самой регистрационной конторе на Сен-Панкрасс, где за четыре года до этого стали мужем и женой Лаура и Поль Лафарг. Они выбрали скромную церемонию отчасти потому, что Женнихен было уже 28, а Шарлю 32 года, отчасти же потому, что свадьбу, о которой они мечтали, пришлось перенести. В семье Маркс их уже считали мужем и женой, еще до того, как это было подтверждено официально.

Чета Лонге сразу переехала из Лондона в Оксфорд, где Шарлю предложили преподавать французский, однако начало их семейной жизни нельзя было считать благоприятным. Имя Лонге значилось в списках Интернационала, опубликованных в прессе, и ученики один за другим вежливо отказывались от его услуг {53}. Они с Женнихен так и не успели насладиться приятными хлопотами медового месяца, потому что сразу же оказались ввергнуты в привычную и слишком хорошо знакомую борьбу за выживание. Семье Женнихен ничего не рассказывала — она была слишком горда и независима, чтобы броситься за помощью к родителям. Однако в ее письмах Марксу проскальзывает тревога, странная для новобрачной. 30 октября она писала: «Мой дорогой Никки — ты не можешь себе представить, как я хочу поскорее увидеться с тобой. Я чувствую себя так, словно нахожусь в разлуке с вами уже целую вечность. Сегодня утром, увидев твое письмо, я не могла не расплакаться». {54}

В другом письме она признается: «В прошлое воскресенье мне ужасно хотелось в Хэмпстед. Дьявол науськивал меня и соблазнял всеми средствами — но совесть, превращающая нас всех в трусов, приказала быть осмотрительной, напомнила, что путешествие в Хэмпстед обойдется в 20 шиллингов, и велела оставаться там, где я есть». {55}

Возможно, Маркс понимал, что у дочери и ее мужа не все в порядке, потому что в ноябре он отправился в Оксфорд. Лонге занимался французским переводом «Капитала», так что визит Маркса не мог вызвать у него подозрений, будто тесть приехал разведать, как живется в браке его дочери {56}. Тем не менее, вскоре после этого, то ли по наущению Маркса, то ли просто поняв, что они не могут позволить себе оставаться в Оксфорде без работы, Лонге и Женнихен решили вернуться в Лондон.

Лафарги тоже были здесь с конца октября — после конгресса они еще ненадолго остались в Голландии, а потом приехали в Вилла Модена. Родители отмечали, что Лаура выглядит гораздо лучше по сравнению с тем, какой они увидели ее в Гааге, однако до полного выздоровления ей было далеко. Лафарги поселились в доме Маркса, и Ленхен с Женни, слишком хорошо знающие, как ухаживать за молодой женщиной, потерявшей своих детей, принялись осторожно, но настойчиво возвращать Лауру к жизни. К середине ноября она настолько восстановилась, что они с Полем решили переехать в отдельную квартиру. Не успели закрыться двери за четой Лафаргов, как на пороге возникла чета Лонге.

Женнихен была расстроена неудачным опытом самостоятельной жизни в Оксфорде, однако вскоре признала, что все равно не могла бы быть счастлива вдали от Лондона. Она говорила Кугельманну: «В Лондоне находится Вилла Модена, и на первом этаже этого дома, в первой же комнате я могу найти моего дорогого Мавра. Я не могу вам описать, как одиноко я чувствую себя вдали от него — и он говорит, что тоже очень скучал, и что в мое отсутствие буквально похоронил себя в своем логове». {57}

7 декабря Энгельс радостно сообщил в письме своему коллеге в Нью-Йорке, что впервые за 4 года Марк был по-настоящему в окружении всей своей семьи {58}. Формально это был верное утверждение, однако до семейной гармонии было далеко. Перед возвращением Женнихен из Оксфорда Тусси написала ей гневное письмо, в котором описывала сцену между Лафаргом, Лаурой и Лиссагарэ, произошедшую в доме Маркса. Лиссагарэ пришел с приятелем, с которым Лафарг обменялся рукопожатием, однако самому Лиссагарэ и Поль, и Лаура только поклонились. Ту же холодность они демонстрировали и на следующий вечер. Пораженная их грубостью, Тусси писала старшей сестре: «Либо Лиссагарэ джентльмен, как и Поль, что он и демонстрирует всем своим поведением — и в таком случае с ним надо обращаться соответственно; либо он не джентльмен, и в таком случае мы не должны иметь с ним дела — одно из двух. Однако недостойное женщины поведение Лауры совершенно неприемлемо». {59}

Об этом эпизоде можно было бы и не упоминать, но здесь стоит отметить, что пренебрежение Лафаргов к Лиссагарэ отдалило Тусси от Лауры на долгие годы. Собственно, их отношения навсегда утратили прежнюю теплоту. Непонятно, почему Лафарги вели себя подобным образом; никакого объяснения в семейных записях не сохранилось. Возможно, пути двух мужчин пересекались на журналистской стезе во Франции, и Лиссагарэ каким-то образом обидел Поля… а теперь Лафарг не смог удержаться от ответного оскорбления. А возможно, это именно Лауре было неприятно его присутствие. В ее нервном и отчаянном состоянии она, быть может, просто не могла смотреть на то, как очередной француз (у которого за душой нет ничего, кроме революционного авторитета) обольщает очередную из дочерей Маркса. Она смотрела на свою жизнь, на жизнь Женнихен — и не могла не видеть: вместо того, чтобы учиться на ошибках и стараться уйти от печального опыта собственной матери, они все по собственной воле выбирали такую же судьбу. (Женнихен даже рассказывала Лонге сон, в котором она заболела оспой, как и ее мать, и была настолько уродлива, что Шарль не захотел ее видеть.) {60}

Обе молодые семьи страдали от финансовых проблем. В Испании Лафарг промотал почти все наследство своего отца {61}. У него была английская лицензия врача, но он отказывался практиковать, говоря, что не имеет на это права, поскольку не спас троих своих детей. Это вынуждало их с Лаурой искать работу.

Маркс пытался помочь, искал для Лафарга работу даже в России, однако найти ее было очень трудно, и за нее мало платили {62}. В феврале Лафарг попытался заняться бизнесом, объединившись с другом Маркса еще с 1848 года, Эженом Дюпоном. Они собирались наладить производство латунных музыкальных инструментов на основе патента Дюпона, однако им не хватало стартовых средств, и затея провалилась {63}. Провалом закончилась и еще одна попытка, предпринятая Лафаргом вместе с социалистами Джорджем Муром и Бенжаменом Ле Муссю — на сей раз они хотели использовать патент на гравировку {64}. Тогда Маркс ненадолго вмешался, приняв на себя финансовые обязательства Лафарга, но к концу года сдался — и Энгельс был вынужден заплатить долги в сумме 150 фунтов {65}. Лафарг должен был бы сообразить, что у него нет таланта к бизнесу, но врожденный оптимизм брал верх — и он опять попробовал свои силы, на этот раз в фотолитографии, оборудовав мастерскую у себя на кухне и твердо надеясь получить, наконец, финансовую независимость {66}. Тем временем, пока муж пускался в эти бизнес-авантюры, Лаура терпеливо платила по счетам, зарабатывая частными уроками иностранного языка {67}.

Лонге тоже не мог найти работу. Постоянного места у него не было уже два года, со времен Коммуны, а Лондон был переполнен французами-беженцами, искавшими работу учителей {68}. Как и Лаура, Женнихен старалась поддерживать собственную семью, занимаясь преподаванием. Она расклеивала листовки по всем витринам близлежащих магазинов и рыскала по городу, предлагая свои услуги в качестве учителя иностранного языка или музыки — свои усилия она насмешливо называла «восхитительной битвой, более известной как борьба за выживание».

Отчасти виня себя в том, что Лонге не мог найти работу, Женнихен работала на износ. Она говорила Кугельманну, что в маленьком городе ей было бы легче, но «несмотря на замужество, сердце мое принадлежит тому месту, где находится мой отец, и жизнь в любом другом месте для меня — не жизнь. Тем не менее, если ничего не получится, я должна буду оставить его… Но «довлеет человеку днесь злоба его» — и я не хочу думать об этом заранее». {69}

Однако мадам Маркс относила неспособность Лонге найти работу к недостатку трудолюбия. В длинном письме Либкнехту она сетовала:

«Мы сейчас во всех отношениях искупаем наш юношеский энтузиазм в отношении Парижской Коммуны и ее беглецов (вернее сказать, политических бездельников). Я не стану вдаваться в детали, поскольку они не для письма». {70}

Возможно, говоря это, она имела в виду и Лиссагарэ.

В марте Маркс и Тусси отправились в Брайтон. Маркс был измотан работой над французским переводом «Капитала» и его вторым изданием для Мейснера. Французская версия должна была появиться в виде 44 выпусков, что затянуло и без того сложный процесс перевода более, чем на три года. Второе немецкое издание также должно было выходить по частям — в данном случае, в 9, между июлем 1872-го и апрелем 1873-го — после чего выйти единой книгой {71}. Для Маркса интенсивность рабочего процесса оказалась ничуть не меньше, чем при самом написании «Капитала». Он стал призраком в собственном доме. Вставал каждый день в 7 утра, выпивал несколько чашек крепкого черного кофе, затем работал в своем кабинете до полудня — в это время приезжал Генерал {72}, за что Женнихен называла их прогулки «марш-бросками на Пустошь» {73}. Затем, в 5 часов, обедали (Маркса обычно приходилось по 3 раза звать к столу), а затем, едва проглотив последний кусок, он возвращался в кабинет и работал до 2–3 часов ночи {74}.

Тусси тоже требовалась передышка; она была перегружена не работой, а чувствами. Теперь ей исполнилось 18, и она страстно переживала запретную влюбленность. Ее семья знала о Лиссагарэ, однако отец прибегнул к крайне редко применявшемуся в семье праву вето — и встал на пути ее предполагаемого счастья. Возможно, Маркс думал, что вдали от Лондона он сможет мягко убедить Тусси, что этот брак не состоится. Однако сила его убеждения потерпела крах, и возмущенная Тусси объявила отцу, что остается в Брайтоне и постарается найти здесь работу учителя. Возможно, Маркс был поражен таким поворотом событий — но предположил, что переезд в Брайтон поможет Тусси быстрее расстаться с Лисса, и потому согласился. Однако Женни прекрасно видела, что решение ее младшей дочери таит в себе массу опасностей. В мае и июне она послала Тусси огромное количество писем, содержащих осторожные и ласковые увещевания {75}. Она пыталась уверить дочь, что понимает, как она «жаждет работы и независимости — единственных вещей, которые помогут преодолеть страдания и тревогу, вызванные сложившейся ситуацией». {76} И снова, вспомнив свою запретную любовь к Марксу, Женни писала:

«Будь храброй, будь отважной. Не позволяй этому страшному кризису сломить тебя. Поверь мне, несмотря на то, что ты думаешь обратное — никто не понимает тебя лучше, чем я». {77}

Женни многое недоговаривала, но частота и срочность ее писем ясно показывали, что она понимает, каково сейчас Тусси, и какое влияние может оказать этот стресс — а еще хуже того, депрессия — может оказать на здоровье дочери (собственные депрессии Женни, не говоря уж о переживаниях за Маркса, часто проявлялись именно в виде физического недомогания). Также она волновалась за то, что Тусси может совершить необдуманные шаги, если вообразит, что ее не любят или не понимают.

В мае Тусси начала преподавать немецкий и французский в семинарии для молодых женщин {78}. Однако менее, чем через месяц, она начала кашлять кровью, и Женни кинулась в Брайтон, чтобы быть рядом с ней. Она обнаружила, что дочь действительно больна, но наотрез отказывается слушать ее мольбы о возвращении в Лондон {79}. Кроме того, от одной из учениц семинарии Женни узнала, что некий человек, которого они называли «жених Тусси», несколько раз навещал ее, и ему было это позволено, поскольку они помолвлены. Чтобы спасти дочь от позора, Женни не стала прояснять их настоящие отношения с Лиссагарэ; не сказала она об этом и Марксу. Она знала, что он планировал написать Тусси о Лиссагарэ, и новая информация могла только подкинуть топлива в разгоравшийся пожар {80}.

На самом деле Маркс написал два письма, одно Тусси и одно — Лиссагарэ, но поскольку ни одно из них не сохранилось, неизвестно, о чем в них говорилось {81}. Единственный намек на содержание можно найти в написанном много позже письме Энгельсу, когда Маркс пересказывает ответ Тусси. Она упрекала отца в несправедливости, однако он сказал ей в ответ: «Я ничего от него [Лиссагарэ] не требовал, кроме доказательств — а не слов! — что он лучше, чем его репутация, и что у меня есть причины полагаться на него». Маркс пишет Энгельсу:

«Проклятое несчастье заключается в том, что я должен быть очень осмотрителен и снисходителен из-за моего ребенка. Я не буду отвечать, пока не посоветуюсь с тобой. Держи письмо при себе». {82}

Тем временем Женни пыталась выманить Тусси из Брайтона, подальше от Маркса и Энгельса, подальше от Лиссагарэ, предложив ей сопровождать Ленхен в Германию, в июне этого года. Тусси, казалось, понравилась это идея, и она была готова забыть о работе {83}. Разумеется, директриса семинарии была возмущена желанием девушки устроить себе каникулы в середине учебного года и написала весьма надменное письмо Женни, в котором заявила, что «очень удивлена и возмущена» подобной новостью. Женни, не имевшая никакого понятия о том, что такое рабочий график, парировала: «Я тоже весьма раздосадована тем, что вы отказываетесь пощадить мою дочь». {84}

В конце концов Тусси так и не поехала вместе с Ленхен. Вместо этого она вернулась домой, подавленная неудачной попыткой обретения независимости — после сообщения в прессе, что ее отец серьезно болен… и для того, чтобы обнаружить старшую сестру, Женнихен, отчаянно пытающуюся скрыть тот факт, что она беременна.

С 1844 года ни один ребенок в семье Маркс не был рожден в богатстве и комфорте, и Шарль Фелисьен Маркс Лонге не был исключением, придя в этот мир 3 сентября 1873 года. Живя в доме Маркса уже 8 месяцев, Лонге до сих пор не нашел работу, «ни уроки, ни литературные курсы, ни переводы, ни корреспонденцию» — с нескрываемым раздражением писала мадам Маркс Либкнехту.

«Женни, напротив, благодаря своей неуемной энергии, вечной активности и постоянным поискам работы, по несколько часов бродя по городу в дождь, ветер и снег, нашла место и дает уроки, которые, впрочем, не особенно выгодны… Это выдающееся существо заслуживает лучшей судьбы. Мавр многого не замечает из-за своей фантастической любви. К сожалению, я не могу быть настолько дипломатична, поэтому, скорее всего, скоро заслужу репутацию злой тещи». {85}

Беспокойство Женни за дочь было понятно, хотя к Лонге она была не вполне справедлива. Он честно пытался найти работу, даже так далеко, как в Манчестере, однако оставался все тем же обездоленным французом, да вдобавок еще и с клеймом бывшего коммунара и члена Интернационала {86}. Что касается здоровья Маркса, то одна британская газета в июне 1873 года опубликовала сообщение, что он тяжело болен. Сведения были получены от одного из английских членов Генерального Совета и вскоре распространились по всей Европе. Привыкшие к слухам о смерти или аресте Маркса, друзья и родные почти не обратили внимания на это сообщение. Однако, возможно, по причине его столь резкого ухода из Интернационала в прошлом году (без внятного объяснения причин) история о болезни была воспринята всерьез; посыпались письма от встревоженных друзей; любопытные стали появляться на пороге его дома, чтобы лично удостовериться в его болезни {87}. Женни шутила в письме Либкнехту, который тоже прочитал эту новость в немецкой газете:

«Я надеюсь, что газеты преувеличивают, и состояние моего дорогого мужа вовсе не столь опасно». {88}

Однако эта легкость маскировала истинное положение дел: семья не хотела, чтобы мир знал о болезни Маркса и о том, что его состояние было гораздо серьезнее, чем все обычные недомогания. В течение нескольких месяцев он страдал от бессонницы и страшных головных болей. Он пытался принимать снотворное, но оно не помогало. Вдобавок к этому он отказывался прерывать работу над переводом «Капитала», и помимо профессиональных забот его терзала постоянная тревога о дочерях и том, как повернулась их жизнь {89} (то, что Женни называла «тяжелыми, громадными, неразрешимыми семейными проблемами» {90}).

Наконец, после того, как у него очень сильно повысилось давление, Энгельс настоял на его поездке в Манчестер — к единственному врачу, которому они оба доверяли, 80-летнему немцу Эдуарду Гумперту. Гумперт приказал Марксу кардинально поменять свой образ жизни — ограничить работу, соблюдать диету, пить содовую воду с вином. Главный запрет касался работы по ночам. Это, по словам Гумперта, может его убить.

Маркс вернулся из Манчестера приободренный, и Женни, Ленхен и Энгельс уверились, что он будет соблюдать предписания Гумперта. Кроме того, они сообща решили, что единственным способом не дать Марксу вернуться к старым вредным привычкам будет его отъезд из Лондона и продолжительное пребывание на курорте {91}.

Той осенью он взял с собой Тусси — в одну из первых поездок туда, куда он будет ездить восстанавливать здоровье неоднократно: в английский город Харроугейт {92}. Они приехали же после закрытия сезона, и весь отель был исключительно к их услугам, если не считать пастора англиканской церкви, которого Маркс — исключительно из идеологических соображений или простых наблюдений — обвинял в том, что он заботится только о своем желудке {93}.

Впоследствии Маркс отметит важность этого микроскопического мирка по сравнению с большим миром: микроскопическим являлась семья, а большим — все вокруг, особенно — политика. После Гаагского конгресса он начал чаще искать убежища в своем микроскопическом мире, однако не переставал работать. И хотя формально он отмежевался от Интернационала, его дом все еще был местом паломничества гостей со всего света, почитавших его как основателя движения. Однако эти вторжения стали со временем лишь приятным знаком внимания: они больше не истощали его, как раньше. Даже назойливые журналисты, периодически обращавшиеся к Марксу за интервью и вспоминавшие «лондонского террориста», больше не были врагами или обузой — они стали чем-то вроде развлечения. Он, словно громадный кот, играющий с глупыми мышками, знал, что в любую минуту может уничтожить их — но ему нравился сам процесс игры. Маркс говорил Кугельманну, что «не даст и фартинга за общественность». Гораздо важнее для него были теперь люди в его ближайшем окружении {94}.

Второй причиной перемен было его здоровье. Гумперт много лет подряд предлагал Марксу поехать в Карлсбад на лечебные ванны, и Маркс много лет сопротивлялся (говоря, что австрийские курорты скучны и дороги {95}). Однако после приятного времяпрепровождения в Харроугейте Маркс стал более благосклонно относиться к этой идее. Несмотря на свое очарование, Харроугейт принес лишь временное облегчение; в отношении Карлсбада Гумперт обещал полноценное лечение. Маркс начал подумывать о поездке в мае, однако перед этим требовалось преодолеть несколько препятствий, одним из которых был старый вопрос о паспорте. В тот год, когда Лаура жила в Париже после свадьбы, он считал, что оформление британского гражданства ему не потребуется, однако для путешествия в Австрию оно было необходимо.

Европейские правительства до сих пор рассматривали Интернационал как некую движущую силу социальной жестокости. В 1872 и 1873 гг. Союз трех императоров — Австро-Венгрии, России и Германии — собрался, чтобы выработать стратегию защиты и выступить единым фронтом против Интернационала и его ответвлений {96}. Преследования начались почти сразу {97}. Однако экономический кризис 1873 года оказался страшнее правительственных репрессий, и вновь мужчины и женщины сотнями вступали в ряды рабочей организации, ища защиты от превратностей капиталистического рынка {98}. На волне этого интереса рабочие партии в Германии добились успеха на выборах. Тем временем в России в 1873 и 1874 гг. прошли студенческие волнения, началось массовое преследование социалистов, либералов и демократов. В одном крупном городе только в 1874 году было арестовано и отдано под суд 16 человек, занимавшихся пропагандой среди рабочих: одной из книг, по которым они проводили занятия, был «Капитал» {99}.

Наконец, когда Маркс уже был готов ехать в Карлсбад, процесс над социалистами начался в Вене. Один человек был обвинен за пересылку по почте портрета «Социал-Коммуниста К. М.» {100} В этих обстоятельствах Марксу требовалась защита английской короны, и потому 1 августа он обратился с прошением о натурализации. Возможно, это было предсказуемо: прошение отклонили. В рапорте Скотланд-Ярда говорилось:

«В связи с вышеизложенным, я должен сообщить, что он — знаменитый немецкий агитатор, глава общества «Интернационал» и сторонник коммунистических принципов. Этот человек не проявлял лояльности к своему королю и своей стране». {101}

К 1874 году Лафарг находился в таком бедственном положении, что даже хотел продать единственное, что у него осталось из наследства — дом в Новом Орлеане. Деньги были нужны ему немедленно, и Энгельс дал ему взаймы 600 фунтов, чтобы не продавать недвижимость {102}. У Лонге подобного резерва не было, и работу он по-прежнему не нашел. Мать дала ему немного денег, а Женнихен работала гувернанткой и давала уроки, но они все равно отчаянно нуждались в деньгах. Тем не менее, в апреле они съехали от Маркса, перебравшись в квартиру неподалеку. Позднее Женни вспоминала, что они с Карлом одобрили переезд, но на самом деле очень этого не хотели. Здоровье Женнихен совсем сдавало — дыхание было затруднено, она плохо спала — а ближе к лету малыш, получивший домашнее прозвище Каро, заболел.

Примерно в это же время Карл и Женни отправились в одну из редких поездок — только вдвоем. Муж и жена, 56 и 60 лет соответственно, отправились на остров Уайт, что в 5 милях от южного побережья Англии, и сняли комнаты с большими окнами в залитом солнцем домике на холме, в городе Райд, стоявшем прямо на берегу моря. Климат здесь был почти итальянский. Маркс писал Энгельсу: «Остров — маленький рай».

Обычно Маркс извинялся, что не пишет, потому что очень занят. На этот раз он не писал, потому что от всей души ленился. Они с Женни плавали вокруг острова на лодке, бродили по холмам и наслаждались обществом друг друга так, как уже давно этого не делали — годы, а то и десятилетия. Хохотали над предвыборным плакатом одного из местных кандидатов — «Голосуйте за Стенли, Богатого Человека» — и над прогулочным катером Общества трезвости, половина пассажиров которого была мертвецки пьяна (Маркс писал Энгельсу: «Никогда не видел так много тощих, неотесанных мерзких идиотов сразу, а также так много женщин, уродливых, как грех».)

Благодаря всему этому, здоровье Маркса ощутимо улучшилось, «и самое главное — без всяких таблеток» {103}.

В течение этого десятилетия родные и друзья часто отмечали глубокую любовь, которую Маркс и Женни испытывали друг к другу. Так бывало не всегда. В 1860-е случались периоды, когда Женни, казалось, охладела и отдалилась от мужа — так было, когда он веселился в Берлинской опере с Лассалем и его графиней, а Женни было не на что купить уголь; или позднее, когда она и девочки праздновали Рождество, словно нищие, не получив даже строчки от Маркса — а за ним тем временем в Голландии ухаживали его дядя Лион и кузина Нанетт. Однако теперь, по прошествии лет, Карл и Женни снова были вместе, в полном смысле этого слова. Тусси вспоминала, что они вели себя, как дети:

«Снова и снова, особенно — если обстоятельства требовали вести себя серьезно и благопристойно — я видела как они хохочут до слез, и даже те, кого шокировало такое легкомыслие, не могли удержаться и начинали смеяться вместе с ними. Они даже старались не смотреть друг на друга, потому что знали: один взгляд — и они не смогут удержаться от смеха». {104}

Их русский приятель, Максим Ковалевский вспоминал: «Маркс более, чем кто-либо из встреченных мною в жизни, не исключая Тургенева, имел право сказать о себе, что он — однолюб». {105}

Возможно, они предчувствовали, что времени на счастье им отпущено совсем мало — так оно и вышло: в конце июля их вызвали в Лондон. 11-месячный сын Женнихен умер от того, что Маркс назвал «внезапной и страшной атакой гастроэнтерита» {106}.

Печаль вновь пронизывала весь дом Марксов. У дочерей Маркса родилось четверо детей — и все четверо умерли. Маркс писал Энгельсу, что плохо спит: «Я привязался к малышу всем сердцем». {107} Но, без сомнения, еще больше он переживал за Женнихен, которая была совершенно убита и раздавлена своей потерей. Энгельс настаивал, что ей нужно немедленно уехать из Лондона и пожить вместе с ним и Лиззи в Рамсгейте. Она согласилась {108}.

Маркс вернулся в Лондон как раз вовремя, чтобы сопроводить свою несчастную дочь на побережье 6 августа. Они неторопливо ехали в поезде через сельскую местность уютного Кента — настолько же цветущую и плодородную, насколько мрачны и опустошены были они сами {109}. Словно нарочно, словно для того, чтобы поездка окончательно стала пыткой для Женнихен, с ними в купе ехали молодая мать и ее 9-месячный ребенок {110}.

Маркса мучили и смерть внука, и страдания дочери. Хотя был самый разгар лета, небо над Лондоном было серым и мрачным. Вернувшись в Вилла Модена, Маркс писал Женнихен:

«Мое дорогое дитя… Дом тих, словно могила. Вот и еще один маленький ангел больше не оживляет тишину этих стен. Я скучаю по нему каждое мгновение. Сердце мое обливается кровью, когда я о нем думаю, да и как можно забыть такого милого, прелестного малыша! Но я надеюсь, дитя мое, что ты будешь сильной — хотя бы ради своего старика-отца». {111}

Он хотел отложить свою поездку в Карлсбад, но, возможно, почувствовал себя увереннее, зная, что о Женнихен позаботятся Энгельс и Лиззи, собирающиеся после Рамсгейта отправиться на Джерси. В любом случае, Тусси тоже требовала внимания и заботы. Она болела уже несколько месяцев, отказывалась есть и снова начала кашлять кровью. Кроме того, она была угрюмой и тихой — полная противоположность той полной жизни молодой женщине, которая очаровывала всех при первой же встрече. Причиной ее душевного состояния было запрещение отца продолжать отношения с Лиссагарэ. В марте она написала отцу отчаянное письмо, умоляя позволить ей увидеться с ее возлюбленным.

«Мой дорогой Мавр! Я собираюсь кое о чем тебя попросить, только пообещай, что не будешь сердиться! Я хочу знать, дорогой Мавр, когда мне будет позволено снова увидеться с Л. Мне очень тяжело в разлуке с ним. Я изо всех сил стараюсь быть терпеливой, но это трудно, и я не знаю, сколько еще вытерплю… Не могла бы я с ним немного прогуляться?.. Никого это не удивит, ведь все знают, что мы помолвлены».

Она рассказывает отцу, что во время ее болезни в Брайтоне каждый визит Лиссагарэ придавал ей бодрости и сил:

«Я уже так давно не виделась с ним, что начинаю чувствовать себя совсем несчастной, несмотря на все мои усилия держаться и быть веселой и бодрой. Я больше так не могу… Мой дорогой Мавр, пожалуйста, не сердись на меня за это письмо и прости, что я вновь так эгоистично тревожу тебя… Это строго между нами». {12}

Возможно, семье и так хватало горя, связанного со смертью Каро, потому что запрет был снят {113}. В середине августа Маркс пишет Энгельсу: «Тусси чувствует себя намного лучше, аппетит растет в геометрической прогрессии, но это характерная черта женских заболеваний, связанных с истерией; и приходится делать вид, что не замечаешь, как вчерашняя больная возвращается к жизни. Это становится ненужным после полного выздоровления». {114}

Чтобы увериться в выздоровлении Тусси, Маркс решил взять ее с собой в Карлсбад. Он поедет без паспорта, решив в случае неприятностей перебраться в более демократичный Гамбург. Женнихен он пишет, что раздосадован несвоевременными политическими интригами: «После долгого периода, когда ни Интернационал, ни я сам никого не интересовали, удивительно, что теперь мое имя фигурирует в судебных процессах в Вене и Санкт-Петербурге, а еще удивительнее, что в этих смешных бунтах в Италии обвиняют не столько Интернационал, сколько напрямую — меня». {115}

Карлсбад был курортом буржуазным и легендарным. Среди его посетителей — Бах, Бетховен, Гёте, Шиллер и Шопен {116}. Соседом Маркса по гостинице «Германия» был русский писатель Иван Тургенев. Ни один из этих двоих не упоминает о другом в своей переписке {117}, но можно с уверенностью говорить, что они друг о друге знали, даже если и не познакомились, так как Тургенев всегда был чем-то вроде громоотвода для радикалов и консерваторов у себя на родине, в России, и одним из ближайших друзей Бакунина в Берлине.

Кугельманн готовился к приезду Маркса и Тусси. Они с женой и дочерью тоже были в Карлсбаде, и как становится ясно из его переписки, это был их ежегодный визит на курорт, ныне находящийся в Чешской Республике. Чтобы отвести от себя любые подозрения, Маркс изо всех сил старался произвести впечатление человека, ничуть не стесненного в средствах. Он записался в отеле как герр Карл Маркс, частное лицо — и добросовестно исполнял эту роль {118}. Во время его пребывания в Карлсбаде в той же гостинице остановился польский граф Плятер. Так вот, Маркс был одет столь безупречно, что один из гостей заметил: если бы было предложено угадать, кто из этих двоих граф, то он выбрал бы Маркса {119}. Маркс и Плятер даже приятельствовали, но дружба прервалась из-за одного репортера, который с обычной для газетчиков склонностью фантазировать написал, что граф Плятер был «главой нигилистов» (Тусси написала: «Можете представить, в какой ужас это привело нашего старика!» {120}) и что он общается с Марксом, «предводителем Интернационала» {121}. Тем не менее, хотя полиция и взяла Маркса под наблюдение, никаких действий против него не предпринимали, поскольку он не был замечен в составлении заговоров, а лишь лечил больную печень. Доктора отзывались о нем, как об идеальном пациенте.

Франциска Кугельманн была на несколько лет младше Тусси, и ни она, ни ее мать, Гертруда, не одобряли поведение Тусси и то, что отец ей так много позволяет. Франциска описывает платье Тусси, как элегантное, но слишком вызывающее (Маркс, по ее словам, защищал свою дочь, говоря, что «молодые женщины должны себя украшать»). Дамы Кугельманн находили Тусси слишком прямолинейной («она говорит прямо в лицо все, что думает — даже о том, что ей не нравится в человеке»). Кроме того, их шокировали ее манеры («она курит за столом в ресторане и читает газеты»). Тусси еще и сама подала повод для сплетен, показав Гертруде письмо от Лиссагарэ, подписанное «моей маленькой жене» {122}.

Возможно, возмущение поведением Тусси было отчасти связано с тем, что сама Гертруда страдала от собственной несвободы. Честно говоря, за время этой поездки Маркс проникся к Кугельманну полным презрением из-за его отношения к жене. Их номера в отеле были рядом, и Маркс был вынужден слушать то, что Тусси называла «отвратительными сценами» между мужем и женой, не говоря уж о давних и постоянных жалобах Кугельманна на то, что Гертруда неблагодарна и не ценит его щедрость. Поводом последней сцены стало то, что Гертруда слишком высоко приподняла платье, чтобы не испачкать подол. Маркс переехал на другой этаж и порвал отношения со своим верным поклонником и благодетелем {123}.

Покинув Карлсбад и стараясь забыть неприятный осадок от общения с Кугельманном, Маркс повез дочь по тем местам, где когда-то проходил их с Женни медовый месяц. Кром того, он хотел повидать старых друзей и пообщаться с новыми членами партии {124}. Остановившись в Лейпциге для встречи с Либкнехтом, Маркс узнал, что из тюрьмы должен выйти 25-летний социал-демократ Вильгельм Блос. К удивлению молодого человека, у ворот тюрьмы в день освобождения его ждали Либкнехт, его сын и красивая молодая женщина под руку с седовласым джентльменом. «Я узнал его немедленно по не раз виденному портрету: это был Карл Маркс». {125}

Отец и дочь сделали еще две остановки. Одну — чтобы повидаться с издателем Мейснером в Гамбурге, другую — для встречи с Эдгаром фон Вестфален в Берлине. Прожив полгода на Вилла Модена и восстановившись после участия в американской Гражданской войне, Эдгар вернулся домой, к семье в Германию — он по-прежнему оставался верным последователем Маркса, но был полностью материально зависим от наиболее реакционной части своего семейства.

Сумев избежать опасности быть задержанными, Маркс и Тусси оставались в Берлине три дня, встречаясь с Эдгаром и бродя по памятным для Маркса местам. Позднее Эдгар рассказывал, что полиция нагрянула в отель в поисках Маркса через час после того, как они с Тусси выписались из него {126}.

Отец и дочь вернулись в Лондон отдохнувшими и успокоившимися. Возможно, Карлсбад и не исцелил до конца их тела, но успокоил души, и теперь они были готовы вернуться к работе. Что еще важнее, они оба примирились в отношении Лиссагарэ. Похоже, Маркс принял тот факт (хотя бы временно), что его 18-летняя дочь добилась того, чего не могли сделать политические противники и соперники по революции — переспорила Маркса. Он продолжал возражать против ее помолвки, но единственным выходом было оставить все, как есть, и надеяться, что Тусси сама проявит мудрость и прекратит эти отношения. Видя страдания двух других своих дочерей, Маркс наверняка мечтал, чтобы подобную мудрость проявили и они…

40. Лондон, 1875

В этом отношении я не такой стоик, как в других вещах, и семейные несчастья обходятся мне всегда дорого. Чем больше живешь, как живу я, почти совершенно замкнуто от внешнего мира, тем уже становится круг твоих душевных переживаний.

Карл Маркс {1} [79]

Горе Женнихен было глубоким и безутешным. Ее дитя было похоронено на кладбище Хайгейт, которое было видно из окна ее спальни. Могила Каро была и достаточно близко, чтобы утешить Женнихен мыслью, что ее сын все еще рядом — и слишком близко, чтобы она могла избавиться от чувства скорби и вины. Она говорила Лонге, что представляет их «бедную маленькую птичку в сырой, холодной земле» — и тогда ей хочется, чтобы они с Шарлем оба «оказались бы там с ним вместе». {2}

Улицы, магазины, люди — все было наполнено образами и воспоминаниями, каждый темноволосый мальчик заставлял сердце Женнихен сжиматься и думать о том, каким бы мог вырасти ее малыш Каро. Физически она окрепла — но душа ее страдала невыносимо {3}. Как и ее отец, Женнихен выяснила, что физическая боль помогает перенести боль душевную, и с тех пор почти радовалась тому, что у нее болит сердце.

Энгельс и Лиззи сделали, что смогли, на протяжении первых недель после смерти Каро, чтобы хоть как-то отвлечь Женнихен. Энгельс был уверен, что она провела над кроваткой малыша слишком много бессонных ночей, и в своей обычной уверенной манере сказал Марксу, что отдых ее исцелит {4}. Но Женнихен рассказывала Лонге, что прилагает все силы для того, чтобы прятать свои истинные чувства.

«Я ношу обычную свою маску, и так стараюсь не испортить друзьям их пребывание здесь своим отчаянным выражением лица».

Она считала дни и часы до возвращения в Лондон. Дни казались неделями, недели — месяцами {5}. С Джерси она писала мужу:

«Так странно, что спокойная и радостная красота этого летнего, солнечного острова заставляет меня тосковать все отчаяннее и безнадежнее. Вчера мы проезжали прелестную деревеньку; мы ехали по дубовой аллее, и ветви гигантских деревьев нависали над ней, словно шатер; проезжали мимо яркой зелени каштанов и вязов — мимо всего этого бушующего великолепия природы, какое мне вряд ли доводилось видеть раньше… И все же, мой дорогой Шарль, вся эта красота форм и буйство цвета не приносят мне никакой радости… Снова и снова я закрываю глаза — и душа моя отдыхает на тихих лужайках Хайгейта {6}. Все мои надежды, вся моя радость похоронены в холодной могиле {7}».

Недели спустя, ее настроение не меняется, и она признается:

«С каждым днем, с каждым часом я все сильнее чувствую, как мы несчастливы. {8}»

Овдовевшая мать Лонге, Фелисите, приезжала в Лондон, когда родился Каро, а потом регулярно переписывалась с Шарлем, Женнихен и Женни. Она делала все, что было в ее силах, чтобы помочь молодой паре материально, и после смерти Каро написала Женни гневное письмо, в котором фактически обвиняла их с Марксом в том, что они не сделали для своей дочери того же. Женни ответила со всей откровенностью:

«Вы считаете, что наша дочь не должна была оставлять наш дом, и что все вместе мы могли бы прожить более экономно, чем по раздельности. Что касается финансовой стороны дела, я с вами полностью согласна — ясно, как день, что две семьи потратят меньше денег, живя под одной крышей. Однако есть и соображения не денежного характера. Честно говоря, мой муж и я (прожив очень бурную жизнь, полную забот и разочарований) нуждаемся и — осмелюсь сказать — заслужили покой и отдых, в особенности мой муж, не знавший их и страдавший от этого много лет. Мы хотели бы пожить, ни в чем себе не отказывая и ни в чем не ограничивая. Мы ценим домашний комфорт, мелкие радости жизни, размеренный распорядок, совместные обеды, сон и т. д. — в соответствии с нашими собственными привычками. Это то, что я говорю о пожилых людях, но и молодым хочется того же. Каждый хочет жить по-своему, самостоятельно. Кроме того, есть люди, которые никогда не используют заложенный в них потенциал способностей, таланта и энергии, если их не ограничить в какой-то момент в материальных ресурсах. Вот почему я предпочитаю английскую систему воспитания немецкой и французской. В Англии родители дают своим детям воспитание и образование, сообразно своим возможностям и положению. С 16 до 21 года молодые люди учатся сами зарабатывать деньги, и во многих случаях родители (даже если они богаты) не оказывают им никакой материальной помощи. Это чувство независимости очень влияет на молодые умы и помогает их развитию».

Далее Женни говорит о том, что у них есть и другие дочери, о которых надо позаботиться. Она пишет мадам Лонге: семейная справедливость требует, чтобы ко всем трем девочкам относились одинаково, и жертвы, принесенные ради одной, должны быть принесены и ради других.

«Мои дочери, я уверена, никогда об этом не задумывались, но теперь Тусси помолвлена с мистером Лиссагарэ, и мы должны сделать для нее то же, что сделали для Женни — предоставить им и наш дом, и нашу помощь. К сожалению, мистер Лафарг потерял деньги в неудачных спекуляциях. Он слишком доверял некоторым своим друзьям и был неоправданно щедр. Его предали, ограбили — и из него же сделали злодея». {9}

(Еще одну причину, по которой Женни и Маркс поддержали переезд Лонге, осталась неозвученной в этом письме: Маркс выяснил, что Лонге ужасный спорщик, и после этого отказывался обедать с ним за одним столом и в одно время. {10})

Чуть раньше в том же году, рассказывая домашние новости в письме Либкнехту, Женни писала, что после 30-летнего пребывания в роли «политической жены и матери» она стала — вынужденно — толстокожей {11}. Она и сама похоронила своих детей; она не преуменьшала горе Женнихен или разочарование мадам Лонге — просто она знала, что жизнь продолжается, и неважно, насколько невыносимой считает ее тот или иной человек — жить дальше необходимо и возможно. После печалей приходят радости, так устроен мир. Пока ее дочери росли, Женни не могла дать им всего, чего хотела бы. Однако теперь она могла поделиться с ними мудростью и силой.

«Я слишком хорошо знаю, как трудно и долго придется приходить в себя после подобной потери; и на помощь нам в такие моменты приходит сама жизнь, с ее маленькими радостями и большими печалями, с ежедневными мытарствами и волнениями; маленькие беды и тревоги постепенно заглушат большое горе, и однажды мы и не заметим этого — а боль стихнет. Конечно, такие раны никогда не заживут до конца, особенно в сердце матери, но постепенно в ее груди проснутся новые чувства, новые силы, готовность — пусть даже и к новой боли, но и к новому счастью. Так продолжается жизнь, и в раненом сердце живет надежда, и так будет продолжаться до тех пор, пока мы не упокоимся навсегда. {12}»

К декабрю 1874-го жизнь Женнихен и Лонге изменилась к лучшему, по крайней мере, на одном из фронтов: Лонге стал профессором кафедры французского языка в Лондонском Королевском колледже, с доходом 180 фунтов в год. Он уже работал там на временной основе, а когда освободилось постоянное место, написал прошение о принятии его на службу {13}. Виктор Гюго и член Французского Национального собрания, историк Эдгар Кине дали ему рекомендации, и Лонге выиграл конкурс среди 150 кандидатов {14}. Женнихен тоже нашла работу — в Клемент Дейнс Скул, школе для девочек неподалеку от Стренда {15}. Энгельс дал им 100 фунтов, и они смогли переехать из квартиры, где умер Каро, в небольшой домик, который уже в начале 1875 года они полностью обставили мебелью с аукционов {16}. (Лонге предпочитал французскую мебель, которую Маркс называл мусором.) {17}

Маркс и Женни тоже переехали. Теперь, когда все их дочери, кроме Тусси, наконец-то обустроились, им больше ни к чему был такой большой дом, как Вилла Модена. В начале 1875 года они перебрались в дом на Мейтланд-Парк-роуд {18}. Дом был все равно достаточно велик по сравнению с домом на Графтон-Террас, однако с двух сторон примыкал к другим домам. Перемен было не очень много, внутреннее устройство дома Марксов почти не изменилось. На первом этаже по-прежнему располагался кабинет Маркса, и доносившиеся теперь оттуда слова, речи и разговоры по-прежнему превращались в книги…

Тем временем, Лиссагарэ начал писать свою главную книгу, «Историю Парижской Коммуны 1871 года», кроме того, они с Тусси занялись журналом «Красное и Черное». Тусси описывала его как еженедельное ревю на политические темы с рассмотрением революционных перспектив — статьи для него собирали по всей Европе и Америке {19}. Тусси делала для Лиссагарэ примерно то же, что Женни делала для своего мужа много лет назад в Брюсселе: она писала социалистам и коммунистам, прося у них материалы и статьи для еженедельника. Увы, хотя начало еженедельника осенью 1874 г. было многообещающим, в январе 1875 г. он благополучно заглох {20}.

Международное социалистическое движение снова сосредоточилось на внутренних проблемах. Мужчины — и что немаловажно, женщины — работали в своих странах, создавая местные политические партии и проявляя все меньше интереса к тому, что происходило за границей {21}.

К 1875 году, после политически бурного периода «пост-Коммуны», Франция приняла новую конституцию, предусматривающую избрание палаты депутатов и сената, которые, в свою очередь, вместе избирали президента Республики. (Первым президентом был Мак-Магон, человек, чьи пушки расстреляли Французскую революцию.)

Эта новая структура означала, что двери во власть для рабочих приоткрылись лишь самую малость, пусть и немного — но для того, чтобы об их чаяниях и требованиях узнало правительство {22}. Однако, как бы ни обнадеживали перемены во Франции, самые драматические события происходили в Германии.

В марте был принят проект программы, предусматривавшей слияние двух основных рабочих партий Германии — Общегерманский рабочий союз и Социал-демократической рабочей партии Германии. До сего момента, они практически делили пополам поддержку рабочего класса, и это ослабляло каждую из партий. Теперь их лидеры, придя к согласию, предложили создать единую Социалистическую рабочую партию Германии (СДПГ).

Удивлению Маркса и Энгельса не было предела, они ничего не знали о предпринимавшихся усилиях; хотя в целом идею объединения они поддерживали, но опасались, что Либкнехт (вместе с Бебелем возглавлявший Социал-демократическую рабочую партию) слишком многое уступит своим новым союзникам, приняв доктрину Союза (а Союз был создан покойным Лассалем, соперником Маркса). Эта доктрина, по мнению Маркса, неточно интерпретировала историю, мало внимания уделяла международной солидарности трудящихся, была основана на устаревшей экономической теории и включала только одно социальное требование — государственную помощь рабочим {23}. Хуже того, в этой программе совершенно не учитывалось значение профсоюзов. Энгельс писал Бебелю:

«Этот пункт имеет первостепенное значение; это самая верная классовая организация пролетариата, в рядах которой он ведет свою ежедневную борьбу с капиталом; борьбу, в которой он мужает и закаляется для грядущих битв; борьбу, в которой он уже не может проиграть, даже при самой жесткой реакции». {24}

Несмотря на возражения из Лондона, Объединительный конгресс собрался в Германии, в Готе, в мае 1875 г.; на нем было одобрено слияние двух партий и создание новой (в 1890 году она станет существующей по сей день Социал-демократической партией Германии).

Маркс и Энгельс планировали хранить молчание и дистанцироваться от программы новой партии {25}, но в конце концов Маркс решил, что должен ответить. Он написал памфлет «Замечания к программе Германской рабочей партии», в котором безжалостно разобрал весь документ почти дословно {26}.

«Совершенно очевидно, что для того, чтобы вообще иметь возможность сражаться, рабочий класс должен организоваться у себя дома как класс, и что полем его битвы станет его собственная страна».

Это Маркс пишет в ответ на утверждение новой партии, что борьба за равные права есть прежде всего борьба национальная. Далее он утверждает, что было бы наивно полагать, будто в эпоху глобальных транзакций какая-то страна может изолировать собственную экономику, и что международная солидарность рабочего класса может являться второстепенным вопросом {27}.

Он лихо подхватывает смутный и неопределенный тезис Готской доктрины о справедливом распределении труда — в программе не дается никаких объяснений, каким образом этого можно добиться — и впервые использует тезис «От каждого по способностям, каждому по потребностям!» {28} Также развенчивает он и представления об отношениях человека и государства, говоря:

«Свобода состоит в преобразовании государства из органа, подавляющего общество, в орган, полностью подчиненный обществу». {29}

Наконец, Маркс описывает долгий путь, который предстоит пройти, чтобы общество стало бесклассовым:

«Между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного преобразования из одного в другое. В соответствии с этим мы получим и политический переходный период, когда государство не может быть ничем иным, как государством революционной диктатуры пролетариата» {30}.

Свой 18-страничный памфлет Маркс закончил цитатой из Иезекииля: «Я говорил и тем спас душу свою» {31}.

Легко понять, что в «Замечаниях» Маркс с наслаждением вернулся к стилю свободной и чистой полемики. На 5 лет он похоронил себя в своих старых работах, переписывая и дополняя, переводя их на другие языки — и в 1875 году, наконец-то, отослал французскому издателю последние листы верстки французского перевода первого тома «Капитала» (он посвятил его Женнихен). Тираж в 10 тысяч экземпляров был распродан очень быстро, и «Капитал» обрел новую широкую аудиторию во Франции и Англии {32}. В марте в лондонском еженедельнике «Фортнайтли Ревью» появляется короткая статья «Карл Маркс и немецкий социализм», в которой «Капитал» раскритикован и назван вызовом, брошенным власти, написанным «уличным языком». Похоже, автора задело не столько содержание того, что Маркс написал, сколько страстность, с какой он это сделал. Если бы подобная статья появилась после первой публикации книги, 8 лет назад, Маркс и Энгельс были бы счастливы. Теперь — это было всего лишь забавное недоразумение, подтверждение того, что «Капитал» до сих пор способен вдохновлять людей на написание подобных глупостей. Тем не менее, одна строка из этого обзора окажется пророческой: «Люди могут оказать ему честь, браня его — но только не читая» {33}.

Тем летом вся семья Маркс разъехалась из Лондона. Маркс решил снова отправиться в Карлсбад, на этот раз в одиночестве. Женни решила съездить в Женеву, чтобы повидаться с друзьями по партии (в политическом смысле слова), а затем поехать в Кельн, к старым знакомым {34}. Женнихен и Лонге провели часть августа в Германии, возможно, чтобы легче пережить печальную годовщину смерти их мальчика. Если не считать дискомфорта из-за жары (заставившей Женнихен отказаться от одной из трех ее фланелевых юбок {35}) и множества пропущенных и отложенных встреч со знакомыми и друзьями, то поездка прошла на удивление мирно. Также без инцидентов прошло и путешествие Маркса. На корабле по дороге на континент его попутчиками оказались покойник, которого переправляли в Майнц, и католический священник, который продемонстрировал Марксу пустую бутылку и сообщил, что испытывает сильную жажду и голод… Маркс предложил святому отцу свою бутылку коньяка, из которой священник сделал несколько глотков, после чего начал отпускать сомнительные шуточки в адрес других пассажиров {36}. В Карлсбаде Маркс обнаружил тех же постояльцев, что и в прошлом году: либо «толстых, как бочки», либо «тощих, как грабли». На этот раз он не стал изображать из себя человека со средствами и записался как «Чарльз Маркс, доктор философии, Лондон», за что и получил приличную скидку по оплате {37}.

Капитан полиции Карлсбада, которому было поручено вести за Марксом слежку, писал в своем рапорте: «Ведет себя тихо, мало общается с другими гостями и часто совершает долгие прогулки в одиночестве». {38} Этот полицейский рапорт полностью противоречит колонке светских сплетен в одной венской газете, где Маркс назван обаятельнейшим человеком, «исключительно образованным, его знания столь же глубоки, сколь и широки… у него всегда под рукой нужное словцо, обезоруживающая улыбка, искрометная шутка». При общении с дамой или ребенком он — «превосходный рассказчик… Он, несомненно, скорее философ, нежели человек действия, и в нем куда больше от историка или, возможно, стратега движения, но не от опытного бойца».

Автором этого потрясающего во всех смыслах повествования мог быть врач Маркса, Фердинанд Флеклс {39}, да и кто бы это ни был — статью явно намеревались напечатать в прошлом году, когда Маркса рассматривали в качестве скрытой угрозы спокойствию курорта.

Разумеется, в свои 57 Маркс больше не изображал из себя свирепого революционера. Он был грузен, с копной мягких седых волос и такой же седой бородой, с улыбающимся лицом и веселыми глазами человека, который получает удовольствие от жизни. Максим Ковалевский, познакомившийся с Марксом в Карлсбаде и затем продолживший общение с ним в Лондоне, писал:

«Люди по-прежнему считают Маркса мрачным и высокомерным повстанцем, бунтовщиком против буржуазной науки и культуры. Но в реальности он был прекрасно образованным джентльменом англо-немецкого образца. Благодаря тому, что теперь, наконец-то, условия его жизни были вполне благоприятны, он был счастливым человеком» {40}.

Женни тоже была счастлива. Этой осенью немецкая газета «Frankfurter Zeitung und Handelsblatt» опубликовала ее статью об английских актерах. Редакции так понравилось ее небольшое эссе, что Женни попросили написать серию статей, посвященных английскому театру и культурной жизни Англии. Это позволило ей не только чаще ходить в театр, который они с Марксом всегда любили — но и стало признанием ее литературного таланта. Ее статьи публиковали не потому, что она была женой Карла Маркса, а благодаря ее собственному уму и чувству стиля. Она была счастлива — но, привыкнув всю жизнь находиться в тени своего мужа, попросила, чтобы статьи публиковались анонимно {41}.

31 декабря 1875 года Карл Маркс, взяв за руки свою жену и Лиззи Бернс, провел их «торжественным маршем» {42} по натертому до блеска паркету в танцевальной комнате дома на Мейтланд-парк. Все были одеты в праздничные костюмы и готовились встретить полночь — и начало Нового года. Маркс, Энгельс, их жены, Ленхен, дочери Маркса и многочисленные друзья имели право радоваться от души: Женнихен вновь была беременна {43}, и на этот раз ее ребенку не грозило рождение в бедности и нужде. Родить Женнихен должна была в мае — и потому согласилась оставить работу учительницы в марте, поскольку теперь их маленькой семье вполне хватало того, что зарабатывал Лонге. Они даже собирались нанять кормилицу (что уже спасло однажды жизнь новорожденной Тусси в 1855 году) {44}. Лонге собирались сделать все, чтобы защитить свое будущее дитя. Они не могли — вся семья не могла! — позволить себе потерять еще одного.

Маркс излучал энергию. Даже Энгельс отметил, что из Карлсбада его друг вернулся другим человеком, — «сильным, активным, веселым и здоровым» {45}. На курорте Маркс ознакомился с новым изобретением — фильтрами для сигар — и заказал себе 200 штук {46}. На протяжении многих лет доктора настойчиво рекомендовали ему бросить курить, но теперь у него был прекрасный повод этого не делать. Разумеется, ни он, ни Энгельс даже и не думали завязывать с выпивкой, хотя Маркс по-прежнему очень страдал от похмелья.

По воскресеньям вся большая семья и друзья встречались на общем обеде у Энгельса, который всегда назначался на 3, но никогда не начинался раньше 7 часов. Перед обедом гости щедро угощались пивом, кларетом и шампанским; выпивали и во время обеда, и после него, и иногда — до утра понедельника (Женнихен беспокоилась за одного изможденного с виду русского, который буквально недавно бежал из Сибири, а теперь в прямом смысле тонул в гостеприимстве Энгельса) {47}. Никто так не радовался дружеским застольям, как сам хозяин дома… не считая, конечно, его друга Карла.

За несколько недель до родов Женнихен и Лонге вместе с матерью Лонге отправились на остров Уайт, а Женни и Ленхен нагрянули к ним домой и принялись отмывать все комнаты до блеска, дезинфицируя каждый уголок и готовясь встретить рождение очередного ребенка. Для Женнихен приготовили отдельную комнату, где вымыли и отстирали буквально все: полы, стены, мебель, шторы. Затем принялись готовить малышу приданое. Женнихен говорила Лонге, что ей самой делать ничего не хочется, и потому она полностью отдала все бразды правления в руки сновавших вокруг нее пожилых ангелов-хранителей {48}.

Эта бурная деятельность продолжалась до 10 мая — когда родился второй сын Женнихен, Жан-Лоран-Фредерик Лонге. В семье его звали Джонни. Маркс сообщил Энгельсу, что Жаном малыша назвали в честь отца Лонге, Лораном — в честь Лауры, а Фредериком — в честь Генерала {49}.

В январе Тусси отпраздновала свой 21-й день рождения. Теперь она была совершеннолетней и могла сама решать свою судьбу, в том числе и относительно Лиссагарэ — если, конечно, хотела рискнуть и возражать собственному отцу. Для дочери Маркса это было немыслимо. Никакой жених, насколько бы обожаемым он ни был, не мог заставить дочерей Маркса отказаться от своего Мавра. Тем не менее, гроза вновь собралась над головкой Тусси. По всей видимости, Маркс поставил условие, что пока Лиссагарэ не обретет надлежащее и безопасное положение, их брак с Тусси будет невозможен. И поскольку похвастаться таким положением Лиссагарэ не мог, молодая жизнь Тусси временно замерла. Каждый день она заставляла себя выходить на работу, отчаянно надеясь, что ее положение изменится {50}. Но мало того, что Лиссагарэ так и не нашел работу, — он, казалось, вообще был не склонен оставаться в Англии (после 5 лет пребывания здесь он все еще не говорил по-английски) {51}. Он занимался исключительно своей книгой о Коммуне — и лоббированием нового французского правительства, объявившего амнистию, позволявшую коммунарам-беженцам вернуться на родину. Женни рассказывала о Тусси своей приятельнице: «Бедное дитя ожидают новые разочарования в жизни — впрочем, как и всех нас». {52}

Физическое здоровье Тусси всегда было барометром состояния ее души — и в то лето это этот барометр не показывал «ясно». Лондон задыхался от жары, которую никто из домашних Маркса и Энгельса не переносил; все стремились прочь из города. В августе Тусси вместе с отцом отправилась в Карлсбад, надеясь отдохнуть и подлечиться, но эта поездка с самого начала обернулась катастрофой. Они не смогли найти отель по дороге — и провели ночь на железнодорожном вокзале, а когда прибыли в Карлсбад, то жара была настолько ужасающей, что в городе не хватало воды {53}. Единственной книгой, которую Маркс взял почитать в дорогу, был трактат о функционировании государства будущего — и даже Маркс, для которого чтение подобных трудов было равносильно отдыху, был так измучен жарой, что сдался, бросил книгу и проводил все свободное время, лениво слушая сплетни богатых дамочек о личной жизни Вагнера — это была главная тема сезона {54}.

Маркс и Тусси оставались в Карлсбаде до середины сентября, а по возвращении в Лондон Маркс принялся искать немецкого издателя для книги Лиссагарэ о Коммуне — ее уже согласилась издать одна бельгийская фирма, но на французском. Маркс называл эту книгу первой аутентичной историей конфликта 1871 года и в знак расположения к Лиссагарэ описал ее автора как изгнанника в Лондоне, чья жизнь «не проходит на ложе из роз» {55}.

Интерес Маркса был настолько велик, что он выступил в качестве редактора верстки; доверие же Лиссагарэ, в свою очередь, было так велико, что он отдал Марксу все полномочия на ведение любых переговоров от его имени. И вновь счастье женщины из семьи Маркс зависело от успеха книги. Тусси конечно же могла думать, что книга принесет Лиссагарэ достаточно денег, чтобы он мог жениться на ней. Но когда эта возможность стала превращаться в явь, Тусси начала задумываться.

К 1876 году их связь с Лиссагарэ длилась уже более 4 лет. Ее девичья восторженность, преклонение перед героизмом участника Коммуны (когда каждый француз, появлявшийся в доме Маркса, выглядел романтическим героем) уступили место более зрелым размышлениям. Возможно, Маркс и Женни знали, что так и будет, — потому и откладывали этот брак всеми возможными способами. Интересы теперешней Тусси отличались от интересов 17-летней девочки, желавшей во что бы то ни стало связать свою судьбу с мятежным графом. Она участвовала в политике — поддерживая женщину-кандидата {56} на выборах в школьный совет; она начала переводить книгу Лиссагарэ на английский; кроме того, она не менее активно занималась театром — а это лежало совершенно вне интересов Лиссагарэ.

Тусси вступила в Новое Шекспировское общество, возглавляемое Фредериком Джеймсом Ферниваллом, христианским социалистом и ярым феминистом. Он, кроме того, был секретарем Филологического общества, основателем обществ любителей Браунинга и Чосера, собрал богатейшую коллекцию материалов, легшую в основу Оксфордского словаря английского языка. Фернивалл принадлежал к британской элите, однако не без оговорок (его жена служила горничной) {57}. Понимая тоску Тусси по интеллектуальным занятиям, он разбудил и поощрял ее интерес к Шекспиру, и вскоре после того, как она примкнула к группе Фернивалла, в Обществе был опубликован ее перевод немецкой статьи о Барде {58}. (Автор оригинальной статьи прислал Тусси благодарственное письмо, и Женни очень надеялась, что оно поможет Тусси в дальнейшем, если она будет искать работу в литературных изданиях.) {59}

Собрания Шекспировского общества проходили раз в две недели на частных квартирах, но Маркс так любил подобные сборища, что постепенно они окончательно переместились в дом на Мейтланд-парк. Круг знакомых Тусси рос, она начала все больше общаться со своими сверстниками, большинство из которых были англичане. Хотя и выросшая в немецкой семье, Тусси была англичанкой до мозга костей, а благодаря своему любимому Шекспиру она нашла себе подходящую компанию единомышленников.

В 1876 году, через 30 лет после скандальной кампании Маркса против социалистов-утопистов они с Энгельсом вдруг оказались вовлечены в новую схватку на старую тему — против нового поколения мечтателей. Карл Евгений Дюринг, слепой немецкий философ, социалист левых взглядов, читавший лекции в университете, опубликовал критику теории Маркса (он уважительно называл его «старым младогегельянцем» {60}) и снискал важных сторонников своей позиции среди руководства Немецкой рабочей партии, созданной в Готе. Энгельс и Маркс сочли необходимым ответить на этот вызов, потому что после поражения Коммуны и в разгар растущего политического движения рабочих нельзя было допустить проникновения утопических идей в сознание рабочих, а они полагали, что в основе философии Дюринга лежат именно утопические идеи {61}. Энгельс принял вызов (он называл это «преломить копья с утомительным [занудой] Дюрингом»), начав полемику, названную им «Анти-Дюринг». Эта работа была не просто публичным спором или опровержением — Энгельс сделал замечательный подарок всем, кто пытался понять идеи Маркса, и в частности — его «Капитал». В своем обычном, четком и легком стиле Энгельс кратко излагает теории Маркса, а также историю создания им идеи научного социализма через два великих открытия: «материалистическую концепцию истории и теорию прибавочной стоимости» {62}.

«Анти-Дюринг» стал переломным моментом в изучении марксистской теории и классикой марксистской литературы. Это был не просто сборник мыслей или цитатник работ Маркса; это было экспертное изучение идей Маркса самим Энгельсом. Он многое дополнил: там, где Маркс говорит о деньгах, собственности и монополии на идеи, как средствах угнетения масс, Энгельс описывает роль военной мощи в этой же системе. На протяжении многих лет Маркс и Энгельс неоднократно подчеркивали, что право голосовать должно быть подтверждено — и защищено — правом на владение оружием. До тех пор, пока оружие и армия остаются под контролем правящего класса, массы всегда будут у него в подчинении, неважно, демократией или монархией называется государственный строй {63}. В «Анти-Дюринге» Энгельс описывает проблему вооружения с экономической точки зрения, говоря, что как только человек стал не в состоянии сам изготовить себе оружие из камня, металла или дерева, он перешел в подчинение к тому, кто способен производить все более совершенное оружие. Другими словами, экономическая мощь любого класса в любом обществе определяется в том числе и его военной мощью. В середине XIX века, утверждает Энгельс, индивидуальная способность человека сводится исключительно к ведению партизанской войны, поскольку производство любого оружия не только контролируется правящим классом, но еще и «дьявольски дорого» {64}.

Маркс прочитал и первоначальный вариант, и верстку «Анти-Дюринга», а также добавил в него главу своего авторства — это станет последней совместной работой двух друзей и соратников. В течение следующих лет они будут заняты в основном личными проблемами.

Маркс, Энгельс и Женни чувствовали, что молодость их миновала безвозвратно. Женни описывала это чувство в письме приятельнице в Женеву:

«Чем старше становишься и чем тяжелее наступают времена, тем быстрее все проходит, тем быстрее пролетают часы… так печально и так жалко, что ты больше не молод, и нет прежней живости и «звучания» жизни» {65}.

У них было еще много работы — но вся троица знала, что начинается финальный акт их великой драмы.

41. Лондон, 1880

Это не для тех дней, когда совместимость характеров является непременным условием — это для того момента в жизни, когда каждый ищет в сердце другого забвения о времени, преследующем нас, и о мужчинах, которые нас оставили.

Мадам де Сталь {1}

Лиззи Бернс считалась женой Энгельса на протяжении 15 лет, прошедших после смерти ее сестры Мэри, и больше половины этого срока ее племянница Мэри-Эллен (домашнее прозвище Пампс) исполняла роль их общей «малютки». Энгельс фактически считал себя женатым мужчиной и отцом, и к тому времени, как они с Лиззи переехали в Лондон, их семья выглядела вполне процветающей и буржуазной (у Лиззи даже имелся любимый пудель) {2}. Энгельс и Лиззи были странной парой. Он — высокий, 6 футов ростом, стройный, с военной выправкой, всегда собранный в присутствии незнакомцев. Лиззи — кругленькая и маленькая, вечно готовая обнять любого прохожего со всей теплотой своей ирландской души. Энгельс был начитанный и спокойный человек; Лиззи не умела читать и постоянно болтала. Тем не менее, несмотря на их различия, Энгельс любил ее и с гордостью писал о ней, как о своей «ирландской революционной жене». С Женни Маркс Лиззи тоже вряд ли хорошо сочеталась — но они стали лучшими подругами.

В середине 1870-х Лиззи стала все чаще болеть. Это никого особенно не взволновало, поскольку все в их компании постоянно болели и выздоравливали. Однако летом 1877 года после очередной болезни она так и не восстановилась полностью. Энгельс писал Марксу из Рамсгейта в июле: «Со вчерашнего дня, без всяких видимых причин Лиззи стало очень плохо; магическая сила морских ванн впервые не дала никакого эффекта, и я начинаю всерьез беспокоиться» {3}.

Видимо, он считал, что единственным способом вылечить Лиззи было держать ее подальше от Лондона, поэтому, как только они вернулись в сентябре домой, он почти тут же увез ее в Шотландию {4}.

Маркс, Женни, Ленхен и Тусси тоже были больны и собирались поехать в Карлсбад, но стоимость такого путешествия была слишком велика даже для Энгельса, который и так только что оплатил все медицинские счета Маркса. Доктор Маркса предложил менее дорогой курорт, Бад Нойнар, в Западной Германии {5}. Маркс отпустил Ленхен к ее семье, жившей неподалеку, а сам вместе с Женни и Тусси продолжил путь на курорт в долине реки Ар, а затем в Шварцвальд {6}. Семья покинула Лондон более, чем на два месяца, однако вернулась едва ли более здоровой, чем уезжала. У Карла начался хронический кашель, настолько сильный, что один из друзей говорил: «Кажется, что его могучая грудная клетка сейчас взорвется». {7}

Женни было еще хуже. У нее постоянно болела голова, но еще сильнее мучили боли в желудке. В ноябре она отправилась в Манчестер к доктору Гумперту, который выписал ей скипидар и пилюли с белладонной {8}.

В это непростое время Джонни Лонге оставался единственной и постоянной радостью для своих бабушки и дедушки. Маркс звал его «свет моих очей» {9}, а Женни говорила, что когда он приезжает к ним в своей коляске, «все радостно бегут навстречу, надеясь первыми схватить его на руки — во главе с его старой бабушкой» {10}.

Этот малыш, едва научившийся ходить, стал для них новым, юным и неизведанным миром, а в июле 1878 года Женнихен подарила Марксу и Женни вторую радость, родив еще одного мальчишку, Генри, — все всегда звали его Гарри.

Кабинет Маркса по-прежнему был первым пунктом посещения для всех (даже молодых) радикалов Европы, не говоря уж о старых друзьях, когда они оказывались в Лондоне. Однако теперь, в дополнение к мятежникам и беженцам, по всему дому ползал малыш в сопровождении трех собак — Виски, Тодди и третьего пса, чье имя до нас не дошло, но, по свидетельству одного из гостей дома было на алкогольную тематику {11}, — издавая пронзительные вопли и весело смеясь. Посреди всего этого восседал смеющийся глава дома, бич и гроза Европы, неимоверно счастливый и отлично себя чувствующий в роли деда.

Вскоре после рождения Гарри Карл и Женни решили все же поехать в Карлсбад, невзирая на стоимость, но поездка не состоялась. Были сорваны две попытки покушения на императора Вильгельма — одну готовился произвести безработный жестянщик, другую — анархист. Бисмарк использовал эти атаки, чтобы провести законы, по которым Социалистическая рабочая партия Германии становилась вне закона, а также запрещались все союзы, митинги, публикации или публичные выступления социалистов и коммунистов. Попытки покушения, таким образом, дали в руки Бисмарку то самое оружие, которое он давно искал, чтобы обуздать растущее рабочее движение {12}.

Выборы в Рейхстаг, прошедшие в начале 1877 года, склонили правительство влево, социалисты набрали 20 % голосов и заняли 12 мест в парламенте {13}. В такой обстановке Маркс не мог рисковать и ехать в Карлсбад. Он решил послать на лечение одну Женни, рассуждая так: «Маловероятно, чтобы ее бывшую светлость, экс-баронессу фон Вестфален могли рассматривать в качестве контрабанды {14}».

Тем не менее Женни не поехала в Германию, вместо этого отправившись на знаменитый английский курорт в Малверне, где к ней присоединились Женнихен и Джонни {15}. Лонге и Лиссагарэ были на Джерси, встречаясь с французскими беженцами, готовящимися к отъезду на родину {16}. Женни, возможно, чувствовала, что Лонге устал от Англии, так как писала подруге, что ее «возбудимый, говорливый и любящий спорить зять стал еще более резким и совершенно невыносимым». {17}

Маркс не мог дождаться, когда сможет присоединиться к жене, дочери и внуку на курорте, — и приехал в начале сентября. Однако почти сразу же по прибытии в Малверн Энгельс вызвал его телеграммой обратно в Лондон.

Лиззи Бернс умерла в половине второго ночи 12 сентября {18}. Вечером накануне 57-летний Энгельс и 51-летняя Лиззи официально стали мужем и женой — викарий англиканской церкви пришел к ним домой, чтобы совершить обряд. Теперь она могла быть похоронена на католическом кладбище, под кельтским крестом {19}. Тусси, Маркс, Лафарги и несколько друзей были на похоронах в Лондоне, а потом Энгельс вместе с Пампс и Марксом уехал в Саутгемптон {20}. Он был безутешен. Получив от него письмо, Женни сказала Лонге: «Кажется, он в полном отчаянии и думает, что никогда больше не будет счастлив» {21}.

Раньше Энгельс редко отказывался от партийной работы, однако после смерти Лиззи он, возможно, понял, что не может больше откладывать собственные проекты в угоду тому, чтобы участвовать в бесконечной переписке со всей Европой или удовлетворить все бесчисленное количество просьб написать статью или обзор. Наконец, уже дома, он отклонил предложение молодого издателя из Цюриха Эдуарда Бернштейна, объяснив ему: «За 9 лет, которые я провел в Лондоне, я понял, что невозможно заниматься существенной научной работой, одновременно занимаясь революционной агитацией и пропагандой. Я не становлюсь моложе и должен ограничивать себя в работе, если вообще хочу что-нибудь сделать» {22}.

А что же с книгой Маркса? Даже несмотря на бесконечные семейные драмы и болезни, Маркс работал. Как и всегда, его исследования заставляли его погружаться в глубину предмета и требовали знания многих языков. (Один приятель вспоминал его читающим румынскую газету.) {23} Этот человек, который всю жизнь провел в кабинете, все еще испытывал жгучий интерес к огромному миру, словно по-прежнему был молодым кельнским журналистом, обнаружившим экономическую основу общественных отношений в истории с поставками древесины. Для Маркса каждое событие — экономического, социального или политического толка — в любом уголке земного шара было взаимосвязано с другими и потому критически важно, если он все еще хотел выполнить свой долг перед человечеством (а этот выбор он сделал еще мальчишкой, в Трире); результатом же этого было глубокое понимание мировых законов развития, отраженное в его трудах. Он свято верил, что знания являются главным революционным оружием человека.

Осенью 1878 года Маркс сообщил Николаю Даниельсону, что не планирует отдавать второй том «Капитала» в печать до конца 1879-го — обещанию, данному им Мейснеру в Гамбурге, исполнилось 10 лет {24}. Затем, весной 1879 года, Маркс написал Даниельсону «по секрету», что второй том не может быть опубликован, пока в Германии действует антисоциалистический закон. Маркс заявил, что его это вполне устраивает, так как он не может закончить труд, не зная, чем разрешится промышленный кризис в Англии — Маркс был счастлив, что у него появился предлог для дальнейшего изучения материалов, полученных из Соединенных Штатов и России. К тому же и здоровье не позволяло ему работать без перерывов {25}.

Уезжая из Лондона, Маркс метался от курорта к курорту, надеясь укрепить здоровье. Все его усилия почти всегда сводил на нет какой-нибудь кризис. В августе 1879 года они с Тусси отправились в давно запланированную поездку на Джерси, но получили известие, что у Женнихен 18 августа начались преждевременные роды, когда они с Лонге находились в Рамсгейте {26}. Она родила еще одного мальчика, Эдгара, названного в честь Муша. Маркс немедленно написал ей короткое письмо: «Моя дорогая и нежно любимая Женнихен! Да здравствует новый маленький гражданин мира!» {27} Женни уже прибыла в Рамсгейт, но Маркс тоже настаивал на своем приезде, желая позаботиться о дочери и унять собственную тревогу.

Он приехал во время ужасной грозы. Энгельсу он писал, что Женнихен чувствовала себя прекрасно, но сам он был совсем слаб, и мысли его мешались (он проверял себя, заглядывая в математические задачи, — и выяснил, что попросту не понимает некоторых из них) {28}. Лаура и Лафарг жили в это время вместе с Энгельсом неподалеку, в Истбурне {29}. Узнав уже знакомое ей смятение отца, Лаура отправилась к нему в Рамсгейт и постаралась отвлечь его, пока Женни ухаживала за ее сестрой. Вместе с Лаурой Маркс почувствовал себя значительно лучше, поправлялась и Женнихен. 15 сентября она, ее муж и трое сыновей, их бабушка, дедушка и тетя сели в поезд и отправились в Лондон расширенным, так сказать, семейным составом после отдыха на побережье {30}.

Марксу нравилось считать себя простым отцом семейства, однако для европейских правительств он оставался источником беспокойства на самом высоком уровне. Дочь королевы Виктории, кронпринцесса Виктория была женой будущего германского императора; она поинтересовалась у члена британского Парламента, что тот думает о Марксе {31}. Сэр Маунтстюарт Эльфинстон Грант Дафф ничего о Марксе не знал, но посчитал своей обязанностью узнать — в наиболее благородной манере: он попросил Маркса о встрече в его клубе. Маркс принял приглашение, и они проговорили три часа за ланчем в Девоншире. После Дафф радостно сообщил принцессе, что Маркс «не производит впечатления человека, пожирающего младенцев в колыбели, что, как мне кажется, воображает о нем полиция».

Он был впечатлен знаниями Маркса о прошлом и настоящем, но гораздо более скептически отнесся к прогнозам на будущее — например, к тому, что Маркс предсказал переворот в России, за которым последует революция в Германии. Когда Дафф спросил, как Маркс себе представляет бунт военных против своего правительства, тот указал на высокий процент самоубийств в армии и заметил, что от выстрела в себя до выстрела в офицера всего один шаг. Когда же Дафф предположил, что европейские государства однажды смогут сократить свои арсеналы и тем самым уменьшить опасность войны, Маркс отвечал, что это невозможно: конкуренция и постоянные научные достижения в области саморазрушения человечества способны только ухудшить ситуацию. Каждый год все больше материалов и денег будет расходоваться на военные нужды — это порочный и непрерывный цикл.

Дафф заверил принцессу, что в целом идеи Маркса слишком «идеальны, чтобы представлять опасность… В целом мое впечатление от Маркса, хотя мы с ним и стоим на полярно различных позициях, не совсем неблагоприятно, и я с удовольствием встретился бы с ним еще раз. Уж никак не ему — хочет он того, или нет — перевернуть мир вверх тормашками» {32}.

Тем не менее в некотором смысле Маркс это уже проделал.

В 1879 г. республиканцы во Франции наконец-то уверенно контролировали правительство, как общенациональное, так и на местах.

Мак-Магон, палач Коммуны 1871 года, ушел в отставку с поста президента, и на его место заступил 71-летний республиканец Жюль Греви. Все изменения политического климата во Франции тщательно отслеживались изгнанниками в Лондоне — они ждали объявления всеобщей амнистии, которая позволит им вернуться домой. Три француза, наиболее тесно связанных с семьей Маркс — Лонге, Лафарг и Лиссагарэ — наблюдали за происходящим особенно внимательно.

Маркс и Женни оба болели, но физическую боль заглушало беспокойство перед тем, что Лонге может уехать во Францию, забрав с собой семью. Мальчики Женнихен были лучом света в доме Маркса и единственной отрадой Женни. То же самое испытывал и сам Маркс. Друзья и родные неоднократно отмечали его любовь к детям. Либкнехт вспоминал годы в Сохо: когда его собственной семье было нечего есть, Маркс часто замолкал на полуслове, увидев на улице бездомного ребенка. Сам нищий, он искал по карманам хоть пенни, хоть полпенса, чтобы торопливо вложить их в детскую ручонку. Если же карманы были пусты, он обязательно разговаривал с малышом, гладил его (или ее) по головке. В более поздние годы его можно было встретить на Пустоши (в Хите) в окружении галдящей ватаги ребятишек, которые считали этого непримиримого революционера воплощением Санта Клауса {33}.

Тем не менее, несмотря на любовь к детям, для своих детей Карл Маркс не сделал всего, что мог — ни для дочерей, ни тем более для тех четверых малышей, что умерли совсем маленькими. Был еще и сын Ленхен — Фредди. Теперь ему исполнилось 29, он был женат. Его имя ни разу не упоминается в семейной переписке с момента рождения и до 1880 года, когда Женнихен пишет о нем Лонге. Фредди всегда был, по-видимому, где-то на периферии семьи и общался со своей матерью, Ленхен, — во всяком случае, Женнихен хорошо его знала, называя их с Ленхен своими «привычными банкирами» и занимая у них деньги (она писала Лонге, что выжала их досуха, «как горло Энгельса в жаркий день»); хорошо знала она и его жену, у которой брала шляпку для «специального события» {34}.

Интересно, думал ли Маркс о сыне, теперь взрослом мужчине, от которого отказался, отдав его чужим людям. Даже зная многое о его большой семье, трудно увязать любовь Маркса к детям с многочисленными решениями, которые он принимал в жизни и которые оказывались столь разрушительными для его близких. Кто-то может обвинить его в эгоизме. Он назвал бы это самоотверженностью. Своей кропотливой и неустанной работой, закладывающей основу для будущих глобальных перемен, своей тревогой и страхом перед внезапной, неподготовленной революцией Маркс менее всего делился с собственным поколением — и даже с поколением своих детей. Он обращался к поколениям будущего. Для Маркса жертвы его семьи были необходимы, политически оправданы — но больше они были не нужны. Движение, которому он положил начало, зажило своей жизнью — и теперь он тоже мог это сделать. У них с Женни наконец-то были и время, и деньги, чтобы дать своим внукам все то, чего они не смогли дать своим детям. Так происходит во многих семьях, и семья Маркса не была исключением.

Теперь же перспектива политической амнистии повисла над их головами дамокловым мечом, хотя тягостное ожидание было несколько скрашено суетой этого года. Кружок знакомых Тусси разросся; теперь в него входили и политические активисты, и актеры, и непризнанные писатели. Тусси получила пропуск в читальный зал Британского музея {35} и стала посещать его каждый день, как до нее — Маркс и Лаура. Курение в библиотеке было запрещено, и потому те, кто был подвержен этой привычке — Тусси среди них, — собирались в перерывах в специальной комнате. Старшие сидели со своими трубками и сигарами, наблюдая с некоторым неодобрением, как молодежь богемного вида заполняла все свободное пространство; в их болтовне перемешивались искусство и политика, религия и театр, и все эти разговоры носили тревожный левый, если не социалистический, уклон.

Друзья Тусси провожали ее в Мейтланд-парк, где Маркс позволил ей собирать заседания Шекспировского общества, получившего название Догберри-клуб и заседавшего в гостиной рядом с его кабинетом. Энгельс и Маркс считались его почетными (хотя иногда и недисциплинированными) членами. Одна из подруг Тусси, Мариан Скиннер вспоминала, как ее попросили почитать часть о путешествии принца Артура в «Короле Иоанне», но она никак не могла собраться с мыслями, потому что все ее внимание было сосредоточено на Марксе и Женни.

Она описывает Маркса как очень мощную и доминирующую личность… хотя и несколько лохматую. Рядом с ним сидит его жена, которую Скиннер называет очаровательной — но тенью самой себя в прошлом. Ни Скиннер, ни остальные не могли не видеть того, что Женни больна. Ее кожа стала воскового оттенка, и вокруг глаз залегли темные круги, «но все же вокруг нее витало очарование былой красоты и безупречных манер». Так же очевидна была и любовь между мужем и женой — даже после нескольких десятилетий замужества Женни была полностью погружена в Маркса.

Вечера Догберри-клуба проходили весело, с играми и шарадами, как полагала Скиннер — для того, чтобы развлечь Маркса. Энгельс, часто присоединявшийся к общему веселью, ввел некоторых друзей Тусси и в свой собственный круг. (Он пригласил Маркса на вечеринку, которую устроил для Пампс с девушками из Догберри-клуба, но Маркс отказался прийти, сказав, что ему не нравятся компании людей старше, чем его внуки.) {36}

Другой частый гость в доме в этот период — один из самых первых последователей и соратников Маркса, Генри Гайндман {37}. Хотя внешне он являлся буквально воплощением джентльмена из высшего общества — с его шелковым цилиндром и тростью с серебряным набалдашником — Гайндман считался самым достойным кандидатом в лидеры рабочего движения; он называл рабочих «товарищи» {38}, а Маркса считал Аристотелем XIX века {39}. Тем не менее «Капитал» он читал — и возможно, именно этого и было достаточно, чтобы он стал частым гостем в кабинете Маркса. Гайндман уверил самого себя, что Энгельс ревнует к его дружбе с Марксом — утверждение, которое могло бы изрядно повеселить Энгельса и Маркса, если бы Гайндман решился хоть раз произнести это вслух.

Как бы там ни было, через год отношения испортились. Гайндман выпустил книгу «Англия для всех», в которой непринужденно использовал отрывки из «Капитала» — иногда дословно списанные — без указания авторства и даже без упоминания имени Маркса. Это было возмутительно, поскольку книга Маркса до сих пор не вышла на английском языке — и значит, мысли Маркса были представлены аудитории под чужим именем {40}. Что еще больше разозлило Маркса, так это то, что его идеи были перемешаны с тем, что Энгельс называл «интернационалистской фразеологией и шовинистическими лозунгами» {41}.

Однако все это только помогало семье отвлечься в ожидании решения из Парижа. Оно было принято в июле 1880 г.: амнистия была объявлена, двери Франции распахнулись для изгнанников.

Лиссагарэ уехал немедленно, чтобы сразу заняться журналистикой на родине. Можно себе представить облегчение, которое почувствовали Женни и Маркс, но одновременно их терзал и страх. Планы Тусси на брак выглядели, мягко говоря, туманно. Они с Лиссагарэ были помолвлены 8 лет, но ни один из них, казалось, не торопился сделать следующий шаг. Даже Женни выразила в прошлом году удивление этим фактом в письме к дочери. Расписав радости материнства Женнихен, она спрашивает: «Вы двое еще не приняли решение?» {42} Подтолкнуть Тусси к любому решению слишком агрессивно означало спровоцировать ее болезнь или скандал. Женнихен заявила, что Тусси неприступна во всем, что касается обсуждения данного предмета {43}.

Со своей стороны, Лафарг, казалось, не очень-то торопился домой. Его финансовое положение было таково, что он не мог себе этого позволить. Они с Лаурой жили на средства от ее уроков и ничтожные доходы от фотолитографии, но в основном постепенно тратили деньги, полученные от продажи дома в Новом Орлеане. Когда закончились и они, Лафарг остался банкротом {44}. Выживали они в основном благодаря Энгельсу. Лафарг не проявлял ни малейших угрызений совести, прося у него денег в ожидании «неминуемой прибыли». Он по-прежнему верил в успех своего бизнеса и решил, что вернуться во Францию сможет, только найдя постоянную работу. Он советовался с Энгельсом о возможности издания в Париже путеводителей, но Энгельс сразу же понял, что инвестиции себя не окупят, да и возврата денег не гарантируют. Раздраженный детским легкомыслием Лафарга и его верой в потенциальных партнеров, Энгельс писал: «Можно подумать, ты прямо хочешь, чтобы тебя ограбили!» {45} Вскоре Лафарг и сам отказался от этого плана.

На самом деле все ожидали решения Лонге — и он принял его вскоре поле объявления амнистии. Его старый приятель, лидер радикалов Жорж Клемансо лично пригласил его вернуться в Париж и редактировать отдел зарубежной политики в его газете «Жустис». Сердцем Лонге оставался журналистом, а не профессором, и в любом случае не мог сопротивляться желанию отправиться в республиканскую Францию, где радикалы, социалисты и рабочие могли выиграть от объединения если бы их численность была достаточно велика. Согласившись на предложение, он отправился на встречу с Клемансо, но обещал вернуться в Лондон к середине августа и присоединиться к семье на побережье {46}.

В то лето Маркс и Женни не поехали на курорт. Они сняли домик в Рамсгейте и собрали вокруг себя всех своих детей. С ними был и Энгельс. Над ними всеми витала тень расставания. У Женнихен еще не было конкретных планов насчет отъезда во Францию — но все понимали, что это лишь вопрос времени. А еще — вопрос здоровья Женни: в то лето Маркс впервые упомянул слово «неизлечима», говоря о ее болезни, которая, несмотря на отсутствие точного диагноза, очень напоминала рак {47}.

Тусси была единственным членом семьи, кто не приехал в Рамсгейт тем летом. Напряженные отношения между ней и Лафаргами сохранились и обострились после отъезда Лиссагарэ во Францию — до такой степени, что Энгельс не мог принимать сестер в своем доме одновременно {48}.

Возможно, Тусси не хотела видеть удовлетворение Лауры оттого, что Тусси практически бросил человек, которого она так отчаянно защищала. Семья знала о размолвке сестер, но открыто этот вопрос не обсуждала. Тусси вывихнула лодыжку — это было достаточно правдоподобным оправданием е отсутствия, чтобы избежать более надуманных объяснений {49}.

Удивительно — но Маркс пригласил на семейный праздник одного журналиста из Нью-Йорка. Джон Суинтон, либерал и сторонник реформ, отправился на юг Англии, чтобы встретиться с человеком, который стоял за всеми мощными политическими потрясениями в Европе.

Он нашел Маркса в деревянном коттедже среди самых невероятных разноцветных домиков, примостившихся высоко на скалах — и во время безмятежного веселья купального сезона. После частной беседы, во время которой Маркс устроил Суинтону настоящее турне по миру будущего, журналист объявил его современным Сократом. Затем он спросил Маркса: «Почему вы сейчас ничего не делаете?» Маркс не ответил сразу, но пригласил Суинтона на прогулку по пляжу.

Здесь, на песке, они стояли и смотрели на семью Маркса: Женни, Женнихен, Лауру, детей, двух зятьев Маркса, одного из которых Суинтон знал как профессора Королевского колледжа, а другого — как журналиста и писателя {50}. (Лафарг только что закончил писать небольшую книгу, которую без всякой иронии назвал «Право на лень». Когда через год она была опубликована, Лафарга обвинили в плагиате.) {51} Суинтон писал:

«Это была восхитительная группа — около 10 человек — отец двух молодых женщин, которые радовались проделкам детей, и бабушка этих детей, исполненная радости и спокойствия жены и матери…»

Маркс, Суинтон и двое молодых мужчин оставили дам, чтобы побеседовать и выпить. Суинтон говорит, что ждал весь день возможности задать Марксу вопрос о том, что сам называл «окончательным законом бытия». Наконец, такой случай ему представился — и он спросил об этом Маркса.

Маркс поглядел на ревущее море, на беспечную толпу отдыхающих — и ответил:

— Борьба! {52}

В середине августа Лонге оставил Женнихен с детьми в Рамсгейте, а сам отправился в Париж. Не оставалось сомнений, что он хочет переехать из Англии во Францию, но уезжать от семьи ему было нелегко. Приехав в Париж, 24 августа он пишет Женнихен:

«Я не верю, что можно быть оптимистом или просто счастливым. Мое путешествие было слишком грустным. Сначала я плакал от ярости, теперь плачу от печали… Я вернулся, чтобы найти тебя, но в этот момент прозвучал сигнал. Вся эта путаница сделала отъезд еще тоскливее. Мне показалось, что я мало целовал тебя на прощание, и теперь ты обвинишь меня в отсутствии чувств. Затем я не мог забыть малыша [Жана] и доброго Гарри… Я так несчастен вдалеке о вас. Я так не привык к этому!» {53}

Женнихен с тремя детьми и только одной кормилицей для Эдгара вынуждена была вернуться в сентябре к преподаванию. Но как бы ни было это трудно, — перспектива жизни во Франции выглядела еще труднее. В качестве журналиста Лонге не мог зарабатывать столько, сколько он зарабатывал в Королевском колледже, кроме того, работа в газете не была достаточно надежна.

Они даже говорили о возможности вернуться к работе в колледже… но в середине сентября после краткого визита в Англию Лонге снова уехал в Париж, твердо решив сотрудничать с Клемансо. Видя, что Париж Лонге предпочитает безопасной и обеспеченной жизни в Лондоне, Женнихен задалась вопросом о чувствах мужа. После его отъезда она пишет ему с холодной грустью:

«Когда я оставила тебя на платформе, я чувствовала себя страшно одиноко, думаю, что более одиноко я вообще никогда в жизни себя не чувствовала, и весь долгий изматывающий путь домой в омнибусе мне приходилось делать вид, что что-то попало мне в глаз… Мне казалось, что разлука в течение стольких месяцев должна вызвать у тебя больше сожаления, но ты провел целый день в городе в одиночестве, из-за каких-то мелочей… Какой контраст с твоим первым отъездом из Лондона и из Рамсгейта… Париж захватил тебя целиком и сделал только своим — а больше ничьим! И возможно, это даже хорошо — потому что твое отношение в конце концов отрезвило и меня… Не обольщайся, что я поедом ем собственное сердце в одиночестве. Я возьму от этого мира все хорошее, что он принесет» {54}.

Либкнехт, как обычно, в промежутке между тюремными заключениями, ненадолго заехал в Лондон, и Женнихен привезла детей в Мейтланд-парк, чтобы показать их ему. Джонни — любимчик Маркса — сразу прыгнул на руки деду и быстро оседлал его плечи. Мгновенно были распределены все роли: Маркс стал омнибусом, а Либкнехт и Энгельс — лошадьми, запряженными в него. Три старых радикала, заставлявших трепетать правительства Европы, бойко скакали по саду, а малыш на плечах у Маркса заливался смехом и кричал: «Быстрее! Ноооо!»

Либкнехт вспоминает, что с Маркса пот тек ручьем. Они с Энгельсом решили замедлить ход, но Джонни щелкнул воображаемым кнутом и крикнул: «Вы непослушные лошадки!» — пришлось скакать дальше, пока Маркс совсем не выбился из сил и больше не мог выполнять обязанности омнибуса {55}.

Детей Маркса Энгельс считал и своими детьми. Он приходил к Марксу каждый день, они обсуждали политические вопросы, много спорили, потом переходили к делам семейным (в конце концов, ведь он был их главным кормильцем). К 1880 году жизни Маркса и Энгельса настолько переплелись — и стали так похожи, — что даже на ковре в кабинете Маркса у каждого из них была протоптана своя дорожка. Этот диагональный крест — как бессознательная хореография их жизни. С Энгельсом советовались по всем вопросам относительно детей, и чем слабее становилась Женни, тем больше скрывал от нее Маркс семейные проблемы, обсуждая их только с Энгельсом. Интересно, что на единственном семейном фото изображены не Маркс с Женни и дочерьми, а Маркс, Энгельс и девочки.

Новое поколение социалистов и коммунистов считало их «духовными отцами» революционного движения {56}. (Один из их молодых последователей сказал, что их считали «судом последней апелляции».) {57} Женщины и мужчины, ровесники дочерей Маркса, приходили в этот дом искать защиты, совета или благословения для новой политической партии или газеты. Одним из таких просителей стал Лев Гартман. Он бежал из России в 1879 г. после попытки покушения на царя Александра II (они с Софьей Перовской выдали себя за супружескую чету и сняли квартиру, из которой был прорыт подземный ход к железнодорожной насыпи, — заговор предусматривал подрыв царского поезда. План сорвался в последнюю минуту.) {58} Гартман отправился к Марксу сразу же по приезде в Лондон, — и Маркс немедленно принял его {59}.

Кроме него в ноябре в доме Маркса появились два человека, которые будут иметь решающее значение для движения, основанного Марксом и Энгельсом: Эдуард Бернштейн, известный как Эде, редактор газеты в Цюрихе, и Август Бебель, ближайший сподвижник Либкнехта по Социалистической рабочей партии Германии. Теперь в социалистическое движение через журналистику и политику были вовлечены сотни мужчин и даже женщин, — но этих двоих Маркс и Энгельс считали наиболее способными.

Первым делом их встретил Энгельс, воскликнувший: «Выпьем, молодые люди!». Он наполнял бокал за бокалом отличным бордо, одновременно вовлекая опешивших гостей в оживленный политический диспут. Через час он вдруг заявил: «Теперь пора идти к Марксу!» — и помчался к дому Маркса с такой прытью, что Бернштейн и Бебель едва за ним поспевали. Бернштейна Энгельс уже напугал, и от встречи с Марксом он ждал худшего.

«Я ожидал знакомства с довольно мрачным и вечно раздраженным стариком — однако оказался перед человеком с густыми седыми волосами, чьи глаза горели весельем, а речь была совершенно очаровательна и милосердна» {60}.

Если Маркс и проявил к Бебелю и Бернштейну милосердие во время их первой встречи, то исключительно по причине того, что видел в них своих политических наследников, своего рода подростков в том движении, которое сейчас раздирали противоречия, обусловленные новыми политическими свободами и порожденными ими идеями — как в правительстве, так и на улице. Маркс хотел иметь возможность направить молодое поколение революционеров правильным курсом, желательно — за то время, что ему осталось. Разумеется, он понимал, что им, а не ему достанется нелегкая задача превращения его идеи о бесклассовом обществе в реальность.

42. Лондон, 1881

Итак, я крепко держусь за любую соломинку. Я хотела бы прожить подольше, добрый, милый доктор. Удивительно, но чем ближе история подходит к концу, тем больше мы цепляемся за эту земную юдоль слез.

Женни Маркс {1}

К ноябрю 1880 г. Женнихен и Лонге решили, что она с мальчиками переедет в Париж в начале следующего года. Однако с этого момента тон писем Женнихен изменяется — вместо выражения тоски по мужу, в нем все чаще звучит раздражение по личным и политическим поводам. Она пишет Лонге, что шокирована тем уважительным по отношению к буржуазии тоном, в котором выдержаны его статьи в газете «Жустис». После прочтения его последней статьи она пишет: «Я чувствую себя разочарованной и опустошенной, как никогда в жизни» {2}. Женнихен боится, что человек, которого она знала и любила в Лондоне, изменился, попав в круг своих парижских друзей, и прямо заявляет Лонге:

«Говорить с тобой — все равно, что разговаривать с ветром, у меня нет абсолютно никакого влияния на тебя. Даже будь мы вместе — ты делал бы все точно так же, как теперь… даже будь я в Париже — теперь я это понимаю… Ты спрашиваешь, как я справляюсь без тебя. Чувствую, что и в Париже мне не придется на тебя рассчитывать, во всяком случае не больше, чем здесь; и наш дом не будет нашим общим домом в таких обстоятельствах. Я отношусь к этому философски и наслаждаюсь своим нынешним спокойным и мирным существованием» {3}.

Женнихен переполнял страх перед переездом, она боялась властной матери Лонге, которая уже выбрала для них дом в Аржантее, пригороде Парижа в 20 минутах езды на поезде, хотя Женнихен хотела жить поближе, чтобы Лонге не расставался с семьей надолго {4}. Она досадовала, что мать Лонге прекратила присылать им деньги, как только Лонге вернулся во Францию, хотя именно сейчас Женнихен в них очень нуждалась. Она раздраженно пишет:

«С меня достаточно и того печального обстоятельства, что я должна оставить мою бедную больную мать и переехать жить в семью, где ко мне относятся таким образом».

Женнихен упрекает Лонге в слепоте и нежелании подумать о том, каких хлопот стоит ей переезд:

«Ты смотришь на все с какой-то фантастической точки зрения и называешь это оптимизмом. Скажи, если бы я предположила, что скоро пойдет снег — ты так же оптимистично заявил бы, что зимы не будет?» {5}

Возможно, эти вспышки раздражения были несколько чрезмерны, но Женнихен была морально и физически истощена. Она беспокоилась о родителях, ее мать слабела с каждым днем, а Маркс кашлял кровью. Беспокоило ее и собственное здоровье. В свои 36 она опять была беременна, в четвертый раз за 5 лет {6}.

Лонге планировал приехать в Лондон на Рождество. С того момента, как в августе он уехал, семья ждала этого праздника, однако в начале декабря он сообщил Женнихен, что не приедет. Он хотел участвовать в муниципальных выборах, но посоветовавшись с Лиссагарэ, пришел к выводу, что ему это не удастся, если он уедет из Парижа {7}. Женнихен рассердило то, что он выбрал Лиссагарэ, а не ее, чтобы посоветоваться по такому важному вопросу. Она выждала несколько дней, чтобы успокоиться и поговорить с отцом, прежде чем ответить мужу.

На самом деле первым ответил Маркс. Не пытаясь повлиять на решение зятя, Маркс сказал Лонге, что выбор настолько же прост, насколько и труден: его дети или политика. Однако Женнихен не собиралась ни к чему принуждать мужа. Она действовала так же, как действовала бы ее мать, написав ему:

«Совершенно очевидно, что если ты собираешься начать борьбу на выборах, то не сможешь покинуть поле битвы в решающий момент, — сейчас настало время действовать, и лучше уж мы отложим на время наши проблемы, чем ты проиграешь по таким детским причинам. Я никогда бы не простила себе, если бы из личного каприза разрушила твои политические перспективы… Надеюсь, что всегда буду иметь силы и возможность безропотно склонится перед неизбежным, чтобы извлечь из него лишь самое лучшее, и никогда не встану между тобой и твоими общественными обязанностями» {8}.

Лонге остался в Париже и проиграл выборы.

В феврале 1881 года дом на Мейтланд-парк сотрясали бури. Женнихен с детьми переехала к Марксу и Женни, отправив вещи Лонге в Париж. Теперь, когда пришло время отправляться в дорогу им самим, ничего, казалось, не было готово к отъезду. Женни целыми неделями яростно шила новую одежду для внучат, работая так, словно была абсолютно здорова, — полный гардероб, от нижнего белья до пальтишек. Женнихен писала Лонге, что ее мать испытывала настолько всепоглощающую любовь к внукам, что ее дух возобладал над болезнью (врачи уже точно определили у Женни рак) {9}. Однако, видя ее такой активной и бодрой, окружающие все с большим страхом думали, что станется с ней после того, как мальчики покинут Лондон. Маркс говорил, что расставание будет болезненным. Он писал Николаю Даниельсону:

«Для нее и для меня наши внуки, три маленьких мальчика, были неиссякаемым источником радости, жизни» {10}.

Женни волновалась и за само путешествие, которое предстояло ее дочери: поездка Женнихен в Париж напомнила ей ее собственную, совершенную в далеком 1849 году. Тогда ей тоже было за тридцать, она была на седьмом месяце беременности и путешествовала морем, чтобы встретиться со своим мужем. То путешествие было ужасно трудным, хотя ей помогала Ленхен. Обсудив все эти обстоятельства, Маркс и Женни попытались убедить дочь оставить Гарри в Лондоне. Они считали, что мальчик будет лишней обузой — он был не очень сообразительным и болезненным, требовал столько же внимания, сколько и младенец {11}. Однако с этим планом не согласился Лонге, и в середине марта Женнихен выехала в Париж со всей своей командой {12}. Родители беспокоились, но она была спокойна. К этому времени Женнихен сумела покориться своей судьбе и теперь даже с некоторым оптимизмом надеялась, что они с детьми будут счастливы во Франции, а муж уже готов вернуться к мирной семейной жизни {13}.

Разумеется, Лонге был рад видеть свою семью. За несколько недель до их приезда он уверил Женнихен, что у мальчиков будут друзья в доме доктора Гюстава Дурлена — того самого, кто помог Лонге бежать из Франции после поражения Коммуны и жил неподалеку от их нового дома. Успокаивал Лонге жену и тем, что ей не придется терпеть вмешательство его матери в их жизнь {14}. Однако по приезде в Аржантей Женнихен увидела, что дом не просто заперт и заколочен — он даже не обставлен, потому что ремонт в нем до сих пор не закончен.

В течение первой же недели все ее тревоги относительно деятельности Лонге в Париже подтвердились. Однажды он отправился на службу — и опоздал на вечерний поезд, не вернувшись в Аржантей до следующего утра {15}. Так бывало не один раз, в результате Женнихен оставалась одна в незнакомой деревне, в разоренном холодном доме с тремя детьми.

Через две недели Женнихен писала, что ей кажется, будто она провела во Франции уже целый век, и дни ее различаются только количеством неприятностей. Она рассказывала Лауре, что стала «убогой, бесконечно нервной — больной душевно и физически». Как минимум один из сыновей не давал ей спать по ночам, как минимум один всегда был болен.

«Свободное, независимое и активное, пусть и несколько монотонное существование в Лондоне избаловало меня, я больше непригодна для боев со служанками, младенцами и всем остальным в том же роде. Сейчас все в моей жизни настолько невыносимо, что я чувствую: несколько лет, да что там — несколько месяцев такой жизни в этой странной стране, среди чужих людей сделают из меня неизлечимую идиотку. Привет от Шарля передать не могу — его нет дома» {16}.

Если Женнихен чувствовала себя одиноко, Мейтланд-парк был еще более одинок. Иногда Маркс, заслышав детские голоса на улице, торопился к окну, думая, что это его внуки, — забыв о том, что это невозможно и что они сейчас далеко, с другой стороны Ла-Манша. Он писал Женнихен, что дом невыносимо скучен после их отъезда. Единственное оживление вносил новый врач Женни, который, учитывая ее безнадежное состояние, был ничем не лучше прежнего, но зато умел развеселить ее и внушить веру в возможность перемен {17}.

Приходил к Марксу и 26-летний Карл Каутский, очень нравившийся Энгельсу за выдающиеся способности в «питейном деле». Маркс, однако, считал его «посредственностью, к тому же узко мыслящей» — по его мнению, Каутский мало что понимал и был обывателем; «для большинства — порядочный по-своему человек». Маркс «свалил» его на Энгельса, насколько смог {18}.

В то время Каутский был начинающим журналистом-социалистом и экономистом, однако со временем он станет ведущим немецким теоретиком марксизма и издаст четвертый том «Капитала» {19}. С аккуратно подстриженной бородкой, в круглых очках Каутский производил впечатление педанта. Он больше напоминал бухгалтера, чем агитатора-социалиста; когда он впервые вошел в кабинет Маркса — вспоминал он сам, — сердце его стучало от страха. Однако вместо того, чтобы гонять его по теории социализма, Маркс начал расспрашивать его о матери.

Каутский был очарован теплотой отношения Маркса, но в его доме всегда чувствовал себя скованно, — на всем здесь лежал отпечаток тяжелой болезни. Он вспоминает, что засмеялись здесь всего однажды — и та, от кого этого менее всего можно было ожидать: Женни {20}. Женнихен вспоминала, что, несмотря на свою болезнь, ее мать считала своим долгом радушно приветствовать молодых членов партии; она использовала весь свой запас прочности, чтобы демонстрировать прежние «пылкую гражданственность, умение сочувствовать страданиям человека… то, что и прежде всегда отличало ее от остальных» {21}.

Пытаясь хоть отчасти восстановить ту жизнь, что, казалось, покинула дом Маркса с отъездом детей, друзья Тусси из Догберри-клуб практически перенесли свой любительский театр в гостиную дома на Мейтланд-парк, чем очень порадовали Женни. Ее интересовали не столько любительские чтения, сколько романы, пышным цветом расцветавшие в группе, и возможно, именно поэтому ее взгляд нередко останавливался на молодом английском адвокате Эрнесте Редфорде — и на Тусси. Разумеется, если Тусси когда-нибудь решит разорвать отношения с Лиссагарэ {22}. Однако никакие гости не могли успокоить тоскующие сердца бабушки и дедушки. Маркс писал своей старшей дочери:

«Странно, что так трудно оказывается жить в одиночестве; и когда оно настигает, ты стараешься любым способом избавиться от него».

В этом длинном письме, полном жалоб и разочарования, есть всего один светлый для Маркса момент — убийство в марте русского царя Александра II. Суд над убийцами, среди которых была и бывшая сообщница Гартмана Софья Перовская, закончился смертным приговором для всех шестерых. Перовская была среди тех, кого послали на виселицу. Маркс назвал обвиняемых «ребятами высшей пробы, без малейшей мелодраматической позы, простыми и действительно героическими» {23}.

В конце апреля Женнихен родила еще одного сына. Маркс поздравил ее с днем рождения маленького Марселя, сказав: «Мое женское царство увеличило очередным новичком лучшую половину человечества; потому что лично я считаю, что в поворотный период истории должны рождаться мальчики. Их рождению предшествовал самый революционный период, через какой когда-либо проходило человечество. Так жаль, что сейчас можно быть уже только «старым» — и лишь предвидеть будущее, но уже не увидеть его» {24}.

Энгельс немедленно принялся обдумывать план по отправке Маркса и Женни во Францию — повидаться с их новым внуком {25}. (Маркс называл его «великий неизвестный» {26}.) Доктор полагал, что Женни хватит сил совершить такое путешествие, но ее состояние постоянно менялось. Иногда она оставалась в постели, иногда чувствовала себя настолько хорошо, что одевалась и ехала в театр. Однако к июню ее состояние ухудшилось настолько, что она уже с трудом могла сама одеться.

Доктор предложил, чтобы они с Марксом отправились на побережье — чтобы заодно выяснить, как она переносит дорогу. Лаура проводила их до Истборна, ухаживая за обоими родителями; собственные недуги Маркса усугубились тревогами за жену {27}. Однако пребывание у моря на удивление хорошо сказалось на обоих, и доктор, впечатленный успехами Женни, одобрил поездку во Францию {28}. Маркс вдобавок получил полный карт-бланш от французского правительства: Клемансо уверил Лонге, что его тестю незачем опасаться полиции {29}.

Женнихен была вне себя от радости, предвкушая встречу с родителями и Ленхен. Она с трепетом ждала телеграммы, что поездка почему-либо сорвалась, однако новости были добрые: они приезжают! Женнихен писала в ответ на это известие:

«Я не знаю, как доживу до вторника… Мои руки так дрожат, что я едва могу удержать перо» {30}.

В конце июля Маркс, Женни и Ленхен тронулись в путь. Мать-Природа, в кои-то веки, способствовала, а не противилась этому: Маркс рассказывал, что море было совсем спокойным, а погода — прекрасной. Однако поездка на поезде от Кале до Парижа оказалась изнурительно тяжелой: у Женни начались судороги и диарея, а маршрут до Парижа был слишком бестолков. Лонге встретил их на одной станции, но в Аржантей им нужно было ехать с другой — а это вновь переезды и долгое ожидание. Вся компания добралась до Женнихен только в 10 вечера {31}.

Щедрый, как и всегда, Энгельс уверил их, что «Женни не должна и не будет нуждаться ни в чем», — его бумажник был полностью в их распоряжении {32}. Маркс хотел, чтобы Женни оставалась в Аржантее как можно дольше. Боли в желудке усилились по сравнению с Лондоном, однако стихли через несколько дней пребывания во Франции — вероятнее всего, основной причиной была радость от встречи с детьми. Хотя Маркс умом понимал, что состояние его жены не улучшилось, он очень хотел в это верить — и это было самым важным {33}.

Прошло 32 года с тех пор, как Женни и Маркс были вынуждены покинуть Париж, и город сильно изменился по сравнению с тем, каким его знала и любила Женни. Барон Осман уничтожил тот Париж, построив на его месте нечто величественное и грандиозное. В начале августа Женни сказала Марксу, что хочет получше рассмотреть, что же он сделал.

Казалось, она все больше худела с каждым днем; на коже появились кровоточащие язвочки. Маркс хотел немедленно возвращаться в Лондон, но Женни перехитрила его, отослав все их белье в прачечную и сообщив, что заказ будет готов лишь в конце недели. Видя, как силен дух в этом страшно ослабевшем теле, Маркс сдался.

Французский доктор выписал ей опиум, чтобы заглушить боль, и Маркс повез свою Женни на большую экскурсию по великому городу, в котором она когда-то была так счастлива. Они ехали в открытом экипаже по широким бульварам, которых не было в 1849 г., проезжая мимо того, что Маркс называл вечной ярмаркой во всем ее блеске. По сравнению с хмурым серым Лондоном Париж был ярок, словно карнавал. Женни плыла над ним, одурманенная опиатами, и была так счастлива, что захотела выпить кофе. Они сделали это, — сидя за столиком уличного кафе, еще раз став частью шумных парижских улиц {34}. Возможно, на мгновение они даже почувствовали себя молодыми… Он — черноволосый и буйный философ, начинающий революционер… Она — королева Трира, бросающая вызов целому миру…

Теперь они были всего лишь двумя стариками, неотличимыми от тысяч других: он — тучный и седой, она — истощенная и хрупкая…

Что осталось неизменным? Любовь и страсть этих двоих. Все эти годы, однажды взявшись за руки, они не сводили друг с друга глаз. Вскоре — и они оба это знали — им предстояло навек проститься.

Но сейчас, вот именно сейчас — смерти не было. И жизнь была вечностью.

Женни стало плохо на станции, по дороге домой. Поездка была слишком тяжела для нее, но радость от нее пересиливала боль, и Женни попросила Маркса еще раз свозить ее в Париж. Этому не суждено было случиться. В середине августа Маркс получил письмо от подруги Тусси, Долли Мейтланд, о том, что их младшая дочь тяжело больна и отказывается от помощи врачей {35}. 17 августа Маркс уехал из Франции один, бросившись на помощь Тусси {36}.

Пока вся семья переживала за здоровье Женни и Маркса, а также по поводу переезда семейства Лонге во Францию, Тусси цвела в кругу своих новых знакомых в Лондоне. Ферниволл нашел ей хорошую научно-исследовательскую работу над тем, что впоследствии станет Оксфордским словарем {37}, кроме того, она начинала свою карьеру в качестве правозащитницы. Недавно основанная Земельная лига оказывала давление на британский Парламент с целью изменить законы, касающиеся Ирландии: они защищали крупных землевладельцев и фактически провоцировали разорение мелких арендаторов. Конечной целью Лиги была независимость Ирландии, однако некоторые споры возникли вокруг промежуточного периода, — «Гомруль» — при котором ирландцы управляли бы своей страной сами, формально оставаясь частью Британской империи. Депутат от Ирландии Чарльз Стюарт Парнелл, возглавивший эту борьбу, нашел в Соединенных Штатах 200 тысяч фунтов на свою кампанию {38}. Пока Женнихен жила в Англии, она пересылала в газету Парнелла статьи своего мужа, посвященные ирландской проблеме. Младшая дочь Маркса не хотела ограничиваться лишь словами. Тусси вышла на улицу и присоединилась к толпе, окружившей полицейский участок в знак поддержки заключенного фения и основателя Земельной лиги. Однако собравшихся обманули, — заключенного уже успели тайно перевезти — и Тусси, не отличавшаяся ни высоким ростом, ни крепким телосложением, обрушилась на здоровенного ирландца-полицейского (на радость всей толпе), обвиняя его в том, что он выполняет грязную работу для англичан {39}.

Весной 1881 года Генри Гайндман создал организацию, которую назвал Демократической Федерацией — по его замыслу она должна была служить прикрытием для рабочей организации. Несмотря на неприязнь Маркса к Гайндману, Тусси вступила в организацию {40}. Если она собиралась стать активистом, выступающим от имени угнетенных в Англии и Ирландии, ей требовалось начинать формировать собственные политические объединения. Это было вполне в ее характере. Старшие дочери Маркса довольствовались работой «за кулисами», в тени своего отца, но Тусси всегда хотела быть в авангарде и предпочитала бросать вызовы самостоятельно.

Молодые люди, собиравшиеся вокруг нее в читальном зале Британского музея, были частью нового политического актива Англии и сильно отличались от своих предшественников-социалистов, поскольку умели сочетать интерес к социальным аспектам с интересом к искусству, литературе и музыке (одним из ее друзей был молодой ирландец Джордж Бернард Шоу, читавший «Капитал» на французском языке и уже почти ставший «новообращенным» марксистом) {41}. Лучшего сочетания для Тусси и быть не могло: ей не приходилось выбирать между театром и политикой — она занималась и тем, и другим.

В марте она организовала представление на Сент-Панкрасс, посвященное годовщине Коммуны. Зал на две трети был заполнен известными радикалами, среди них — ее отец, Энгельс, Лев Гартман и Август Бебель. Тусси прочитала со сцены «Крысолова из Гаммельна». Эде Бернштейн вспоминал, что ее голос был необычайно музыкален, а манеры отличались живостью и естественностью:

«Поскольку мой английский был все еще очень слаб, я не всегда мог понять все слова. Я лишь отметил, что чтение Элеонор было полно жизни, голос ее отличался богатством модуляций, и она заработала бурные аплодисменты» {42}.

В июле, когда родители Тусси проверяли свое здоровье в Истбурне перед поездкой в Аржантей, Энгельс вновь присутствовал на очередном представлении, на этот раз — двух одноактных пьес театра «Клуб Дилетантов». Он сообщил Марксу, что Тусси продемонстрировала «прекрасное самообладание и смотрелась на сцене очаровательно». По его мнению, играла она прекрасно {43}, хотя понятно, что Маркс и Энгельс рассматривали это увлечение Тусси как хобби. Однако Тусси думала иначе. За месяц до этого она призналась Женнихен, что подумывает о профессиональной сценической карьере, и обратилась к той же учительнице, что и сама Женнихен несколько лет назад.

Тусси знала, что Маркс будет против, отчасти — из финансовых соображений (он и так залез в долги из-за болезни Женни и отъезда Женнихен), однако сказала сестре, что отец уделял ее образованию гораздо меньше времени, чем мог бы, и что теперь она постарается сделать все возможное, чтобы сократить расходы {44}.

«Я надеюсь, что у меня получится — это было бы прекрасно. Что ж, в любом случае я попытаюсь — провалюсь, так провалюсь. Видишь ли, дорогая, у меня слишком много утюгов стоит на огне, но я чувствую, что и так потратила много времени впустую, и пришла пора сделать хоть что-то стоящее» {45}.

К несчастью для Тусси, ее желания были в то лето последним, на что обращали внимание ее родные. Она осталась в Лондоне совсем одна. Родители и Ленхен были во Франции, даже Энгельс уехал в Йоркшир. А она по-прежнему не разговаривала с Лаурой из-за Лиссагарэ. Тусси погрузилась в глубокую депрессию, а та, в свою очередь, привела к анорексии. К тому времени, как Долли Мейтланд написала Марксу, вызвав его в середине августа в Лондон, Тусси уже несколько недель почти не спала и почти ничего не ела. Руки у нее дрожали, начался нервный тик. Она находилась в «состоянии крайнего нервного истощения», как рассказывал ее отец Энгельсу. Доктор не нашел никаких заболеваний, не считая некоторого «функционального расстройства желудка» и «опасной стадии переутомления» {46}.

Женни и Ленхен вернулись в Лондон через два дня и нашли Маркса и Тусси в гостиной; Тусси сидела на диване, со всех сторон обложенная подушками. Женни написала Женнихен:

«Ее безумный образ жизни привел к такому лихорадочному и болезненному состоянию, что она могла передвигаться едва ли не хуже, чем я».

Относительно отъезда из Аржантея она пишет старшей дочери:

«Память о тебе, твоей любви и доброте навсегда останется величайшим сокровищем моего сердца, и я буду жадно смаковать ее словно скряга» {47}.

К октябрю Тусси поправилась, но для Женни наступил ее смертный час. Теперь она редко вставала с постели — только для того, чтобы пересесть в кресло, стоящее рядом. После нескольких месяцев постоянной тревоги за жену, дочерей и внуков обострились и болезни Маркса. Его проблемы в тот период были связаны с дыханием — сначала бронхит, затем плеврит. Без сомнения, его легкие были ослаблены долгими годами курения, особенно в молодости, когда он курил самые дешевые сигары, потому что не мог позволить себе других. Однако все соглашались с тем, что физическое состояние Маркса ухудшилось от отчаяния и тревоги, владевших им в ту осень. Друг его юности, товарищ, «незабвенный и любимый друг», его жена умирала, а он лежал в маленькой соседней комнате, потому что врач запретил ему вставать даже для того, чтобы увидеться с ней {48}. Женнихен хотела приехать и привезти мальчиков, чтобы подбодрить мать, но Лаура сообщила, что Женни уже слишком слаба, чтобы видеться с ними. Кроме того, — писала Лаура, — они всегда в ее мыслях, и она ждет каждого письма от Женнихен {49}.

Собрав остатки сил, Женни написала письмо Женнихен в октябре. Отправить его было поручено Тусси, но по неизвестным причинам оно так никогда и не попало во Францию. Лаура писала:

«Я более всего огорчена тем, что ее последнее письмо так и не дошло до тебя. Она была бы безутешна, знай она об этом. Ей стоило таких усилий написать его, она столько в него вложила и так ждала ответа, что потеря этого письма — непоправимая утрата».

Лаура намекнула, что Тусси могла не отправить письмо из эгоизма и болезненной ревности избалованного ребенка, которого привела в негодование такая любовь матери к ее старшей сестре {50}. Подобную инсинуацию можно отнести к результатам вражды между Лаурой и Тусси, и в письме к Женнихен Тусси описывает, как болезненно было бы для матери узнать, что письмо утрачено, поэтому она просит Женнихен сделать вид, что она его получила {51}.

В конце октября доктор разрешил Марксу повидаться с женой. Годы спустя Тусси писала:

«Никогда не забуду то утро, когда он почувствовал в себе достаточно сил, чтобы войти в комнату дорогой мамы. Вместе они снова были молоды — цветущая девушка и обаятельный юноша… Но не бессильный старик и умирающая старуха!» {52}

Маркс скажет после, что ждал 7 лет, чтобы жениться на Женни, — но они показались ему семью днями, потому что он очень любил ее. Тусси писала, что всю свою жизнь он не любил, — он был влюблен в нее {53}.

В том же месяце социал-демократы в Германии выиграли еще три места в Рейхстаге. Если Бисмарк своими законами преследовал цель задушить рабочее движение, то его планы провалились, движение просто ушло в подполье и стало еще сильнее {54}. Даже одурманенная морфием Женни Маркс понимала значение происходящего и вместе с Марксом и Энгельсом радовалась результатам выборов {55}.

Старые бойцы собирались у ее постели и тихо удивлялись тому, как далеко завела их жизнь. Прошло полвека — но короли утратили свое божественное происхождение, а рабочие — эти порабощенные массы людей, терпеливо принимавшие свою судьбу и не знавшие своей силы — ныне входили в правительства.

Однако, несмотря на эти выдающиеся успехи, Женни не считала, что ее муж занял свое место в пантеоне великих мыслителей, во что она верила в юности. Она не считала, что его шедевр, «Капитал», изменил мир, как обещал Маркс. Она пожертвовала своей жизнью и жизнью своих детей ради идеалов, вдохновлявших ее мужа, — но теперь ей не суждено было дожить до того времени, когда эти идеалы станут реальностью.

В конце ноября по всему Вест-Энду появились рекламные плакаты ежемесячного обзора «Лидеры современной мысли», в котором появилась первая независимая статья на английском языке, восхваляющая главный труд жизни Маркса. 30 ноября он сидел у постели Женни и взволнованно зачитывал ей статью молодого человека по имени Белфорд Бакс {56}, который писал, что «Капитал» воплощает в себе разработку доктрины экономики, своим революционным характером и значением сопоставимой с системой Коперника в астрономии или законом всемирного тяготения в механике» {57}.

Даже Энгельс не мог бы написать лучше. Женни была в восторге. Пусть обыватели отказывались это признавать, но она-то всегда знала, что ее муж — гений. Маркс вспоминает ее глаза — «огромные, полные любви и сияющие больше, чем прежде» {58}.

Женни умерла два дня спустя, 2 декабря 1881 года. Ей было 67 лет.

Женни Маркс похоронена на кладбище Хайгейт, в неосвященной земле, рядом со своим внуком Каро. Маркса на похоронах не было. Никто из семьи не хотел, чтобы он, в его состоянии, выходил на холод. Женни даже своей сиделке сказала перед смертью: «Мы непубличные люди!»

Энгельс стоял на его месте во время церемонии и читал панегирик:

«То, что эта жизнь, свидетельствующая о столь ясном и критическом уме, о столь верном политическом такте, о такой страстной энергии, о такой великой самоотверженности, сделала для революционного движения, не выставлялось напоказ перед публикой, не оглашалось на столбцах печати. То, что она сделала, известно только тем, кто жил вместе с ней. Но одно я знаю: мы не раз еще будем сожалеть об отсутствии ее смелых и благоразумных советов; смелых без бахвальства, благоразумных без ущерба для чести. Мне незачем говорить о ее личных качествах. Ее друзья знают их и никогда их не забудут. Если существовала когда-либо женщина, которая видела свое счастье в том, чтобы делать счастливыми других, — то это была она» {60}.[80]

Со всего света посыпались соболезнования — по мере того, как друзья и члены партии узнавали о смерти Женни Маркс. Сибилла Гесс, не видевшая Женни со времен Брюсселя, писала:

«С ее смертью Природа уничтожила собственный шедевр, ибо никогда я не встречала столь одаренной и очаровательной женщины» {61}.

Однако, как когда-то сам Маркс говорил своей дочери, слова утешения и ободрения мало помогают, когда на человека обрушивается такая потеря. Между собой его друзья были очень обеспокоены — что же будет с ним после смерти его жены.

Энгельс ответил на этот вопрос наиболее точно.

«Мавр тоже умер» {62}.

43. Лондон, 1882

ЛИР: Кому-нибудь знаком я? Я — не Лир.

Так ходит Лир? Так говорит? Что ж, слеп я?

Размяк рассудок, и соображенье

Заснуло? Как, не сплю? Не то, не то…

Кто может рассказать мне, кем я стал?

ШУТ: Тенью от Лира.

Уильям Шекспир {1} [81]

Конечно, Маркс не умер в прямом смысле слова — но он превратился в призрак самого себя, в печальную фигуру, бродившую по большому дому, опустевшему без женщины, которая была с ним рядом 38 лет. Иногда он надевал теплое черное пальто и фетровую шляпу и уходил из дома — гулять в парке или на Пустоши {2}. Это были прогулки без цели; карты, на которую он привык полагаться, больше не было.

Теперь он так плохо видел, что возвращаясь, с трудом находил свой дом и отличал его от соседних домов — то, что он попал не туда, становилось ясно, только когда ключ не подходил к замку {3}. Дочери, Энгельс и Ленхен вместе решили, что его надо увезти из Лондона. Мейтланд-парк теперь был домом скорби — как когда-то Дин-стрит, после смерти Муша. Здесь Маркс никогда не поправился бы. Впрочем, не слишком заботясь об этом, Маркс находил даже некоторое удобство в своем состоянии. По рекомендации врача он наносил на тело йодную сетку, это вызвало сильное воспаление кожи. Женнихен он пишет: «Указанная операция… оказывает на меня превосходное воздействие. Существует единственный антидот для душевных страданий — это физическая боль. Положите на одну чашу весов конец света — и острая зубная боль его перевесит» {4}. Гнев тоже помогал ему справиться с тоской. Возможно, Маркс и старался скрыть свою неприязнь к Лонге за то, что тот увез свою жену и детей во Францию, но эта неприязнь обернулась настоящей яростью, когда он прочитал некролог жены, опубликованный в газете Лонге.

В нем Лонге упоминает о том, что пожениться Марксу и Женни долгое время мешали старые предрассудки, ибо Маркс был евреем. Маркс обвинил Лонге в подтасовке фактов, утверждая, что подобных предубеждений никогда не существовало (скорее, в подтасовке следует винить самого Маркса, потому что подобные предубеждения существовали наверняка). Его раздражало и множество других деталей, поскольку их наверняка подхватила бы вся европейская пресса. Он практически обвинил своего зятя в том, что тот порочит память Женни, написав Женнихен: «Лонге чрезвычайно обяжет меня, если впредь не будет упоминать моего имени в своих сочинениях» {5}.

Николаю Даниельсону Маркс сообщил, что собирается заняться вторым томом, так как хочет посвятить его Женни {6}. Однако в это же время Мейснер сообщил, что планирует опубликовать третье издание первого тома «Капитала», а это, по обыкновению, требовало обновления предисловия и внесения Марксом других исправлений {7}. Новость сразила Маркса. Он не имел никакого реального интереса к первому тому. Удивительно и нехарактерно для него: он принял решение внести как можно меньше изменений, а все остальное предоставить Мейснеру {8}. Это ярче всего продемонстрировало семье и друзьям, как сильно он потрясен потерей Женни. В былые годы он ни за что не позволил бы публиковать свое детище без долгих консультаций и переписки. Теперь казалось, что его это вообще больше не волнует.

Врач настаивал, чтобы тот поехал на юг, например в Алжир, чтобы поправить здоровье, но Маркс был абсолютно не готов к приключениям и вместо Алжира поселился на острове Уайт, который они с Женни называли раем, когда жили здесь 7 лет назад {9}. В викторианских семьях было принято, чтобы дочь — как правило, младшая — оставалась в семье, чтобы ухаживать за пожилыми родителями {10}. Маркс, Ленхен и Энгельс полагали вполне естественным, чтобы Тусси посвятила себя своему отцу. Однако это требование самопожертвования поступило как раз в тот момент, когда Тусси только-только обрела самостоятельность в поступках. И хотя она очень любила своего отца, меньше всего на свете ей хотелось играть роль сиделки. Тусси полагала, что отец решил заставить еще одну женщину из своей семьи посвятить свою жизнь ему, — и отказалась. Она рассказывала Женнихен, что чувствовала себя эгоисткой, потому что любила отца больше всех на свете, но все же «мы, каждый из нас, как бы там ни было, должны прожить свою собственную жизнь… сложно, но как я ни пыталась, я не могла подавить мое желание попробовать сделать что-то. Шанс обрести независимость очень соблазнителен» {11}. Ее бунт дорого стоил.

Женнихен, чья попытка жить независимо была печально короткой, пыталась убедить отца, что Ленхен позаботится о нем лучше, чем Тусси {12}. Однако Маркс настаивал, чтобы Тусси сопровождала его, и 29 декабря они вместе выехали из Лондона, чтобы невесело встретить Новый год. Погода отражала их настроение: ураганный ветер обрушился на остров и выл всю ночь; ночи были холодными, небо — свинцовым, дождь лил, как из ведра. Кашель Маркса усилился. В письме Лауре он говорит, что Тусси почти ничего не ест, страдает от нервного тика и бессонницы.

Она почти все время проводила за чтением, или писала, «совершенно очевидно, что она находится здесь со мной только из чувства долга и считает себя мученицей, идущей на самопожертвование» {13}.

Маркс понятия не имел, почему так страдает его дочь. Тусси же писала Женнихен, что близка к полному нервному срыву: за прошедшие две недели она едва ли спала 6 часов. Те же страхи она описывает в письме своей подруге Клементине Блек, которая рассказала обо всем Долли Мейтланд и Эрнесту Рэдфорду. Встревоженный состоянием Тусси Догберри-клуб отрядил делегацию к Ленхен, но она не могла уехать из Лондона, и потому на остров Уайт отправилась Долли Мейтланд. Собственно, только ее приезд и открыл Марксу глаза на то, что его дочь больна, и он немедленно разозлился на Тусси за то, что она рассказала все друзьям, а не ему. Тусси парировала, что опасалась его упреков насчет того, что она болеет в ущерб семье, либо того, что он начнет заботиться о ее здоровье, и ни то, ни другое ни к чему хорошему не приведет.

«Чего не понимают ни папа, ни доктора — так это того, что страдания мне причиняет постоянная тревога. Папа говорит, что я должна «отдохнуть» и «набраться сил», прежде, чем начинать что-то делать, и не видит, что «отдых» — это последнее, в чем я нуждаюсь, а «набраться сил» я могу, лишь обретя четкий план своих действий — а не сидя на месте и ожидая неизвестно чего… Меня сводит с ума то, что я сижу здесь, пока мимо, возможно, проходит мой последний шанс что-то сделать».

Тусси все еще надеется чего-то добиться собственными усилиями — и все чаще чувствует, как «тикают часы». В этом месяце ей исполнилось 27:

«Я уже не настолько молода, чтобы позволить себе попусту тратить время на ожидание — и если я не попытаюсь что-то сделать в ближайшее время, вскоре и пытаться будет незачем» {14}.

Она описывает себя так: она «не настолько развита, чтобы жить исключительно интеллектуальной жизнью», но и «не настолько глупа, чтоб сидеть и ничего не делать» {15}.

Тусси хотела, чтобы Женнихен спасла ее, — и Женнихен это сделала. Теперь она была матерью семейства, жила вдалеке, четверо сыновей требовали непрестанного внимания, но тем не менее она нашла в себе силы и желание терпеливо выслушивать своих ссорящихся родных в Англии, советовать и направлять их. Первым делом она написала Лауре, изложив позицию Тусси. Лаура и Тусси после долгого перерыва встретились у постели умирающей матери, стараясь делать вид, что помирились {16}. Напряженность между ними никуда тем не менее не делась, и Женнихен, сидя в Аржантее, пыталась выступить в роли посредника между сестрами, постараться примирить их — ведь они жили в 10 минутах ходьбы друг от друга. Она написала Лауре, что боится за Тусси, что та тяжело больна — и частично винила в этом ее долгую и до сих пор не разорванную помолвку с Лиссагарэ:

«Как бы там ни было, скорее согрешили против нее, нежели согрешила она, и ее стоит пожалеть. Хотя я думаю, что здоровье ее станет препятствием, но все же убеждена, что лучшим способом взбодрить и укрепить ее было бы — дать ей возможность попытать свои способности на сцене. Только работа, тяжелая работа сможет вернуть покой ее душе и тот комфорт, который она утратила из-за неудачной привязанности» {17}.

Затем Женнихен написала отцу. Это письмо не сохранилось, но Маркс почти сразу же написал Энгельсу, и в этом письме явственно читаются отголоски письма дочери. Он пишет, что хочет освободить Тусси от обязанностей своей компаньонки и сиделки.

«У нее есть горячее желание начать собственную карьеру — или то, как она себе ее представляет — в роли свободного независимого художника, и надо признать, она совершенно права, говоря, что не может больше терять времени. Ни за что на свете я не хотел бы, чтобы девочка думала, будто я требую принести жертву на алтарь семьи и стать сиделкой для старика» {18}.

Тусси поняла, что на изменение настроения Маркса повлияла ее старшая сестра, и горячо поблагодарила ее за помощь. Она также сообщила, что в ознаменование начала новой жизни разрывает свою 9-летнюю помолвку с Лиссагарэ:

«Долгое время я собиралась с силами, чтобы разорвать эту помолвку. Я не могла заставить себя сделать это — он был добр, нежен и терпелив со мной — но теперь я это сделала. Наконец-то ко мне вернулось мое мужество».

Она намекнула, что для подобного решения были и другие причины, которые она не может объяснить в письме, — на языке семьи Маркс это скорее всего означало, что она встретила кого-то еще.

«Но теперь все кончено. Я буду много и тяжело работать, чтобы добиться чего-то в жизни… Завтра мой день рождения — если я выполню хотя бы половину своих решений и планов, будет просто отлично» {19}.

Кризис Тусси стал первым тестом для Женнихен в роли наследницы своей матери — в том, что касалось деликатных семейных вопросов, — и она справилась с ним на «отлично». В конце января она писала своей младшей сестре:

«Я сочувствую всем многолетним мучениям, выпавшим на твою долю из-за этой помолвки, и поздравляю тебя с тем, какую силу духа ты проявила… Я так хорошо тебя понимаю, потому что и я сделана из того же теста — бездействие для меня смерти подобно. Ты улыбнешься, если я расскажу, как часто мечтаю о трудной ежедневной работе в школе, о суете железнодорожных вокзалов, об улицах, полных жизни, и обо всем интересном, что уносит меня прочь от убийственной скуки ведения домашнего хозяйства и монотонной ежедневной рутины моих обязанностей» {20}.

Она написала, что рада освобождению Тусси и открывшейся перед ней «перспективе единственного образа жизни, каким только и может жить свободная женщина — артистического». Наконец, она советует сестре не стесняться и обращаться к старым актерам за советом. «Имя всегда чего-нибудь стоит, а ты — Маркс» {21}.

Доктора решили, что зиму Маркс не может провести в Лондоне, однако варианты переезда на юг были ограничены. В Италию он ехать не мог, опасаясь ареста. Он не мог переплыть Гибралтар на пароходе без паспорта. Его личный врач настаивал на Алжире, но попасть туда Маркс мог, только проделав долгое путешествие через всю Францию. Тем не менее, Маркс выбрал именно этот маршрут, решив, что сможет передохнуть по пути и повидаться с Женнихен. Тусси проводит его до Аржантея и затем вернется в Лондон {22}.

В Аржантее, несмотря на радость встречи с внуками, Маркс чувствовал себя неважно, а потому довольно быстро продолжил свой путь на юг Франции. Невероятно — но черные тучи, носившиеся над островом Уайт, словно последовали за ним, сначала в Лондон, а потом и в Марсель. Он приехал туда в 2 часа ночи и вынужден был ждать — одинокий старик в длинном пальто — на холодной, продуваемой всеми ветрами железнодорожной станции {23}. Он писал Энгельсу:

«В какой-то момент я начал замерзать — и единственным спасением оказался алкоголь, к которому я и прибегал снова и снова». Он переночевал таким образом в Марселе и отплыл в Алжир — там его встречал приятель Шарля Лонге, депортированный в Алжир при Наполеоне III и за эти годы построивший неплохую карьеру, став судьей апелляционного суда.

Соотечественники встретили Маркса тепло, но дьявольская черная туча не оставляла его в покое. На пароходе он не спал две ночи подряд — из-за шума машины и воя ветра, — а в Алжир прибыл как раз к началу холодного и дождливого периода. Из-за этого он «промерз до костей». Маркс описывает эту дилемму Энгельсу: «Бессонница, аппетита нет, мучительный кашель, тревога и нередкие приступы черной меланхолии, как у великого Дон Кихота». Маркс уже подумывал вернуться в Европу, но у него не было сил на обратный путь. Ему хотелось проехать и вглубь материка, в Бискру — но и этот переезд занял бы 7–8 дней. Наконец сквозь тучи пробилось солнце, и Маркс подыскал себе отель на окраине Алжира, стоявший на берегу Средиземного моря. Здесь он и решил остаться.

«В 8 часов утра нет ничего более пленительного, чем панорама, открывающаяся перед тобой; воздух, растительность — удивительная смесь Европы и Африки».

Но это была лишь краткая передышка — начался 9-дневный шторм. Маркс сменил свое теплое лондонское пальто на более легкое и отправился гулять, сгибаясь чуть ли не пополам из-за безжалостного ветра {24}.

Местный врач осмотрел его и был крайне встревожен его состоянием. Он прописал ему полный покой, запретил гулять и разговаривать, выписал мазь для тела, которую нужно было наносить ежедневно, пока не пройдут волдыри, и велел по возможности лежать. Некоторые волдыри он вскрыл хирургически, и вскоре Маркс пошел на поправку.

Лежа, ему ничего не оставалось, как погрузиться в воспоминания. Он пишет Энгельсу:

«Кстати, ты же знаешь, вряд ли найдется кто-то, менее меня склонный к пафосу; однако было бы ложью не признаться, что большая часть моих воспоминаний связана с моей женой, с лучшей частью моей жизни!» {25}

Пока лечили его тело, один из величайших умов в мире начал замечать признаки ослабления умственной деятельности — и никто не был встревожен этим более, чем он сам. Почти вскользь он замечает в письме к Энгельсу: «Mon cher, как и другие члены семьи, ты наверняка будешь поражен моими ошибками в орфографии, грамматике и синтаксисе — моя рассеянность все еще слишком сильна — видимо, пока не закончится буря» {26}.

К середине апреля ветер так и не стих, но на смену дождю пришло солнце, а с ним и пыль. Маркс предпринял радикальный шаг — коротко подстригся и сбрил бороду, однако, предполагая, что в таком виде мир скоро забудет о его свирепом нраве, сфотографировался перед тем, как «возложить свою гриву на алтарь алжирского цирюльника» {27}.

Это последнее изображение Маркса — и на нем куда более мягкая версия некогда непримиримо жесткого человека… Накануне своего 64-летия Маркс словно возвращался в детство…

Жара и пыль способствовали усилению кашля, и Маркс начал опасаться, что окажется запертым в Алжире, если начнется очередной шторм. Африки с него было достаточно, и 2 мая он вернулся в Европу, высадившись в порту Монте-Карло. Дождя здесь не было уже несколько месяцев — но в день приезда Маркса начался ливень. Тем не менее он был абсолютно счастлив — в казино имелся читальный зал, а в нем — большой выбор газет на немецком, французском и английском {28}.

Отрываясь от чтения, Маркс развлекался, наблюдая за посетителями казино. Однако вскоре его любопытство сменилось отвращением, когда он увидел, что они платят экспертам, чтобы вычислить «закономерность» выигрыша в рулетку. Эти толпы алчных безумцев сидели, сгорбившись, с карандашом в руке, и пытались просчитать систему — которую каждый день испытывали… и проигрывали. «Это как подсматривать за сумасшедшими» {29}.

Здесь он встретил врача из Эльзаса, который решил, что «доктор» в имени Маркса означает медицинскую степень — поэтому говорил с ним, как с коллегой, и диагностировал, что у Маркса снова начался плеврит, а бронхит стал хроническим {30}.

Понимая, что оставаться в Монте-Карло нет никаких медицинских причин (и в любом случае, приличной погоды, там, куда он приезжал, можно было не ожидать), Маркс уехал в Аржантей. Он умолял Женнихен никому не говорить о его приезде, он хотел тишины. «Под тишиной я разумею семейную жизнь, шум детей, и этот «микроскопический мир» мне гораздо интереснее «макроскопического» {31}. Маркс мечтал об идиллическом мире, которого не существовало, по крайней мере — в Аржантее.

Перед тем как Тусси уехала в Лондон, Лиссагарэ попросил ее о встрече в Париже. Женнихен проводила сестру до вокзала Сен-Лазар и позднее сообщила Марксу, что эти двое вели себя, как старые друзья, без тени враждебности или драмы. Женнихен это очень обрадовало, так как «обычно дружеские или любовные отношения с Лиссагарэ сгорали синим пламенем». Она писала, что и сама была на этот раз гораздо более дружелюбна с ним, «поскольку не могла не испытывать к нему благодарности за то, что он оставил свой план стать мужем моей сестры. Мужья-французы ничего не стоят и в лучшие времена, а уж в худшие… о них и говорить не стоит» {32}.

За этим замечанием Женнихен скрывался ее собственный домашний ад.

Лонге слишком редко бывал дома, и она выписала из Англии девушку для помощи с мальчиками. Однако Эмили — так звали юную няню — очень быстро потеряла всякую совесть и с каждым днем вела себя все более враждебно и безрассудно. Она начала слоняться вблизи депо, пытаясь соблазнить железнодорожников, а когда Женнихен попыталась прекратить это, начала распускать мерзкие слухи о семье Лонге, чтобы быть уверенной: ее не уволят, потому что больше к ним никто работать не пойдет. Женнихен сказала Тусси, что Эмили «окончательно выжила из ума», а теперь сводит с ума и саму Женнихен {33}.

Лишенная всякой поддержки, Женнихен день и ночь хлопотала по дому и пыталась воспитывать четверых мальчиков — и при этом, по ее словам, Лонге не делал ничего, только кричал на нее, да ворчал почти все время, что проводил дома. Женнихен переехала во Францию во имя карьеры мужа, которой они оба могли бы гордиться. Вначале газета Клемансо постоянно публиковала статьи Лонге, но уже с 1882 года они стали появляться все реже, и Женнихен говорила, что совершенно очевидно: Клемансо больше не нуждается в Лонге, а возможно, понял, что на самом деле из себя представляет Шарль как журналист {34}. Деньги в газете платили нерегулярно, они постоянно сидели в долгах, и мать Лонге обвиняла в этом Женнихен: она говорила, что ее невестка ленива, а должна бы идти работать. Поскольку Лонге никак не выказывал намерения вытащить семью из финансового кризиса, Женнихен писала Тусси, что единственным выходом для нее было бы найти учеников из местных детей, или брать на обучение приезжающих из Лондона {35}. (Среди постоянных кредиторов Женнихен были Ленхен и Фредди, и это, по ее словам, преследовало ее, словно тайное преступление.) {36} В письме без даты к Лонге, написанное, когда он отдыхал после болезни на побережье, она описывает свои тревоги и заботы.

«Ты знаешь, чтобы избавить тебя от боли и страданий, я отдам кровь своего сердца, но позора я не прощу даже тебе… Твоя беспорядочная жизнь, которая приносит тебе так много страданий, даже не может тебе обеспечить достойного положения в газете! Даже этого утешения для меня не существует! Я снова призываю тебя взглянуть в лицо действительности и хорошо подумать, стоит ли тебе заниматься журналистикой… Будь ты сейчас рядом, я бы вряд ли осмелилась говорить с тобой таким образом, ты жесток, особенно когда находишься в затруднении» {37}.

Чувствуя, что она тонет в отчаянии и безнадежности, Женнихен писала Лауре, что мечтает об освобождении от всех бед, «неважно, какой ценой». Запертая в Аржантее, в продуваемом сквозняками старом трехэтажном доме, окончательно отдалившись от мужа, она мечтала о жизни в Лондоне, о метро, о Фаррингдон-стрит, выходящей на грязный и оживленный Стренд с его яркими афишами спектаклей и музыкальных представлений {38}.

«Я не могу передать, как я устала от жизни! — пишет она Тусси. — И если бы не бедные мои дети, я бы знала, как положить конец моему жалкому существованию» {39}.

Как будто этого было недостаточно, Женнихен пишет, что к ее «невыразимой досаде», она снова беременна. Кроме того, она начала опасаться, что серьезно больна.

«У меня странные боли с некоторого времени, как будто внутри какой-то абсцесс или опухоль — и я до сих пор не решаюсь обратиться к врачу».

Для нее было мучительно тяжело таскать детей на руках, или то и дело подниматься и спускаться по лестнице — так, что однажды она просто упала после подобного напряжения.

«Кстати, папа ничего об этом не знает, и лучше ему не говорить. Это его только расстроит» {40}.

Действительно, когда Маркс приехал в Аржантей в июне, он не имел ни малейшего представления об истинном положении дел в доме Женнихен. Он рано ложился спать, поздно вставал и почти весь день проводил, гуляя по окрестным лесам и виноградникам с мальчиками {41}. Лафарг писал, что он был на седьмом небе от счастья, постоянно сопровождаемый своей маленькой армией {42}. Однако вскоре и Маркс начал подозревать неладное.

Мальчики практически одичали, прожив эти годы во Франции, отчасти потому, что Женнихен не могла справиться с ними в одиночку. Лонге часто оставался в Париже на ночь, а когда возвращался утром, сразу отправлялся спать {43}. Малыш Марсель получил прозвище Пар или Парнелл — в честь ирландского депутата — потому что постоянно кричал {44}. Эдгара прозвали Вульф, поскольку в полтора года застали поедающим сырую печенку, которую он принял за шоколад {45}. А Джонни был их главарем, смышленым мальчишкой, который, по словам Маркса, стал непослушным от скуки {46}. Гарри так и не показывал признаков полноценного развития.

В июле в Аржантей приехали Тусси и Ленхен — кавалерия спешила на помощь, отчасти Марксу, отчасти Женнихен.

Тусси буквально расцвела в интеллектуальном смысле. В этом месяце она выступала для Общества любителей Роберта Браунинга в Университетском колледже, и все прошло настолько успешно, что одна из светских львиц собиралась представить Тусси лично Браунингу, чтобы она почитала ему его же собственные стихи. Кроме того, она была приглашена на вечер к леди Уайлд. Тусси рассказывала Женнихен: «Она — мать этого пухлого и противного молодого человека, Оскара Уайлда, который стал «доктором богословия задницы» в Америке» {47}.

Несмотря на все неприятности, Женнихен доставляло удовольствие слушать рассказы младшей сестры о ее бурной и интересной жизни.

«Я поздравляю тебя от всей души и радуюсь, думая, что хотя бы одна из нас не проведет свою жизнь над ночными горшками» {48}.

Теперь свободная женщина, Тусси окрепла и физически. Не было никаких признаков недомогания, нервы ее совершенно успокоились. Счастливая, словно дитя, она приехала в Аржантей, полная энергии и желания помочь своей сестре.

Теперь даже Марксу было понятно, что Женнихен снова беременна, и он начал волноваться за нее и вникать в ее проблемы. Он узнал, что арендатор преследует ее за долги, а у самой Женнихен неладно со здоровьем. Маркс хотел, чтобы Тусси забрала с собой в Лондон Джонни, чтобы хоть как-то облегчить жизнь старшей дочери, но Лонге не желал, чтобы его сын пропускал лето на побережье в Нормандии. Маркс писал Энгельсу: «Лонге наплевать, что это передышка для Женнихен — и хорошо для ребенка. Мсье Лонге сам ничего не делает для ребенка, его «любовь» заключается в том, чтобы не выпускать его из виду в те редкие минуты, когда он сам находится в пределах видимости — поскольку в Аржантее он преимущественно спит, а потом, в 5 вечера снова уезжает в Париж» {49}.

Несмотря на возражения Лонге, Маркс победил. В августе Ленхен и Тусси увезли Джонни в Лондон {50}. Вскоре после этого уехал и Маркс — они вместе с Лаурой отправились в Швейцарию, ненадолго, чтобы полечиться. Лаура и Лафарг в этом году переехали в Париж, после того как Поль получил работу в страховой компании. Занимался он и политикой — его позиция представляла собой смесь тезисов и положений, которые он и его друг Жюль Гед считали «марксистскими». Тем не менее сам Маркс не хотел иметь с ними ничего общего, уверяя Лафарга: «Единственное, что можно утверждать с уверенностью — я не марксист» {51}.

Едва Лафарг вернулся во Францию, у него тут же появились враги, как политические, так и личные — вероятно, из-за его высокомерия. Часть его критических статей была написана столь неуважительным к оппоненту тоном, что пошли слухи, будто статьи за Поля писала Лаура. Лафарг отшучивался от обвинений — и продолжал вести себя так же заносчиво {52}. По его собственному мнению, он был учеником Маркса (тот в шутку называл его «большим оракулом» {53}), и одного этого было достаточно, чтобы он оказался в рядах первого эшелона социалистов. Проблема была лишь в том, что хотя Маркс и был публично связан с Коммуной, его идеи были почти неизвестны во Франции. Марксизм сам по себе не существовал — только в речах Лафарга.

Неудивительно, что бизнес Лафарга и его политическая жизнь были несовместимы. В том самом месяце, когда Маркс с Лаурой отправились в Швейцарию, он потерял работу {54}. Формальным поводом стало то, что компания объединилась с другой, но на самом деле работодатель был недоволен Лафаргом. В отсутствие работы и денег Лафарг — по семейной традиции — обратился за помощью к Энгельсу. Во все его письма к Генералу как бы случайно вплетены просьбы одолжить немного наличности, поскольку он «в чертовски трудных обстоятельствах» {55}.

5 сентября Лонге уехал из Аржантея в Нормандию с Вульфом и Гарри, оставив Женнихен с маленьким Паром. Она чувствовала облегчение. Один ребенок — и в доме воцарилась блаженная тишина. Более того, не было Лонге — не было и ссор {56}. Спокойствие длилось 11 дней. 16 сентября она родила девочку (ее принимал защитник Коммуны, доктор Дюрлен). Малышку назвали Женни {57}, и она была совершеннейшая Маркс: смуглая кожа и черные волосики.

Маркс и Лаура все еще находились в Швейцарии, когда до них дошла эта новость. Они сразу же вернулись в Париж, где нашли квартиру Лафарга в таком ужасающем беспорядке, что Лаура позднее писала Энгельсу: «Слова бессильны описать ту грязь и беспорядок, в котором я нашла мою квартиру… Утром мы уезжаем в Аржантей. Где Поль — бог его знает» {58}. Лафарг, которого Маркс теперь в шутку называл Сент-Пол — Святой Павел {59} — уехал вместе с Гедом выступать, а в результате полиция выписала ордер на их арест по обвинению в подстрекательстве к убийству, грабеже и поджигательстве {60}. Маркс и Лаура об этом не знали и потому возвращения Поля ждать не стали. Приехав в Аржантей, они нашли Женнихен по-прежнему в полном одиночестве. В очередной раз ставший отцом Лонге не вернулся домой до октября.

С Маркса было достаточно его зятьев. Лонге он ненавидел, Лафарга считал бесстыжим политиком. Особенно его раздражала манера Поля цитировать самого себя, при этом выдавая чужие мысли и идеи за свои собственные. Маркс буквально выплевывает свое презрение в письме к Энгельсу: «Лонге — прудонист, Лафарг — один из последних бакунистов! Черт бы их взял!» {61}

Первую годовщину смерти Женни Маркс встретил на острове Уайт, все еще пытаясь подлечиться. На Энгельса он оставил не только свою семью, но и всю свою переписку. В результате Энгельс как бы взял на себя «революционный бизнес». Но, даже свалив с себя это бремя, Маркс не обрел покоя — только ветер, только дождь, только тоска…

В середине декабря местный доктор запретил ему выходить из дома, и от семьи приходило совсем мало новостей {62}. Он был рад узнать, что, даже удалившись от дел, все равно остается идейным вдохновителем движения. Известный русский экономист в своей книге недавно упомянул «социалистов марксистской школы» {63}. Маркс на это сказал Лауре: «Нигде больше мой успех так не приятен мне; я чувствую удовлетворение от мысли, что разрушаю систему, которая, наравне с Англией, является символом и оплотом старого общества» {64}.

Тем временем Лаура писала Энгельсу, что очень беспокоится о здоровье Женнихен {65}. Судя по описаниям, у нее было воспаление мочевого пузыря, и хотя Женнихен храбрилась, Лаура подозревала, что она скрывает истинное положение вещей для спокойствия родных {66}. Что касается личной жизни Женнихен, то Лаура писала: «Мы с Женни только и делаем, что выступаем против «прекрасной Франции», когда встречаемся». {67} Чуть раньше в том же месяце Лаура ждала, что Поль принесет на ужин салат, поскольку весь день готовила и предвкушала отличный ужин. Салат она получила — его принес некий молодой человек, сообщивший, что Поль арестован. Лаура написала Энгельсу: «Это ужасное место, ужасные условия существования, и никто не знает, чего ждать дальше» {68}.

К середине ноября Женнихен все еще не вставала с постели. Она решила сама нянчить ребенка, но признавалась, что это «превращает мою жизнь в ад» {69}. Лонге теперь целыми днями был дома, пытаясь помогать, — но в результате только мешался. Он установил по всему дому печи, а в конце декабря нанял трех слуг. Все, о чем теперь могла думать Женнихен — безумная стоимость всего этого, и в ее состоянии это был совершенно непозволительный стресс; угасающая Женнихен просто не могла с ним справиться {70}.

Марксу о Женнихен писали неизменно бодро, зная, как лишнее беспокойство может отразиться на его здоровье. Энгельс, Тусси, Лаура и Лафарг уверяли его в письмах, что она просто нуждается в отдыхе и хорошем уходе, чтобы полностью восстановиться. Но Маркс не был настолько простодушен и умел читать между строк. В начале января у него внезапно начались приступы дикого кашля, а затем и удушья, что он приписал тревоге за Женнихен {71}, говоря Энгельсу: «Удивительно, в последнее время любой вид нервного возбуждения в буквальном смысле хватает меня за горло» {72}. Наконец семья узнала, что Женнихен на грани кризиса. Лафарг и Лаура приехали в Аржантей — и были ошеломлены ее состоянием.

Женнихен с трудом могла двигаться, почти не разговаривала и, казалось, впала в оцепенение. У нее не прекращалось кровотечение, и доктора не могли понять причины {73}. Первым порывом Маркса было ехать во Францию, однако он боялся лишь заставить ее еще больше переживать {74}. В любом случае с ней рядом была Лаура, и Маркс успокаивал себя словами Лафарга, который был «уверен, что произошел перелом в благоприятную сторону». Хотя Маркс давным-давно перестал верить в медицинское образование Лафарга, он написал Энгельсу, что эти слова его обнадеживают, возможно потому, что он просто не хотел думать о плохом. Он отправил письмо Энгельсу 10 января 1883 года.

11 января Женнихен умерла.

44. Лондон, 1883

Тот, кто намерен господствовать над временем, в котором он живет, обречен принять все и рискнуть всем, что принадлежит ему.

Оноре де Бальзак {1}

Телеграмма, сообщающая о смерти Женнихен, была послана в Лондон. Маркс, находившийся на острове Уайт, пока не знал страшных новостей, и тяжкое бремя рассказа легло на плечи Тусси, которая немедленно выехала из Лондона и вскоре остановилась в Вентноре, на южном побережье острова. Во время своего тоскливого путешествия на поезде и пароме она ломала голову, как лучше преподнести отцу трагическое известие: у нее было ощущение, что она везет ему смертный приговор… Однако, когда она приехала, ей не понадобились слова — Маркс все понял, едва взглянув на нее, и сказал: «Наша Женнихен мертва». Он велел Тусси немедленно ехать во Францию и присмотреть за детьми. Она начала спорить, говоря, что ей лучше остаться с ним, но Маркс и слышать об этом не хотел. Тусси провела в Вентноре едва ли полчаса — и уехала обратно в Лондон, а оттуда — в Аржантей {2}.

Маркс не поехал на похороны. Он, Ленхен и Энгельс плакали вместе в Лондоне, пока в Париже опускали в могилу гроб 38-летней дочери Маркса. Энгельс и представить не мог, что ему придется так скоро писать некролог для еще одной Женни Маркс, но он чувствовал, что это его долг — отдать последние почести дочери, выросшей вместе с их движением с самого ее рождения в Париже и перенесшей все трудности наравне с ними.

Он описал ее, как удивительно застенчивую и нежную женщину, которая, однако, «в нужный момент могла проявить такую силу духа и несгибаемую волю, которым бы позавидовали многие мужчины». Он вспомнил ее заслуги в освобождении ирландцев из английских тюрем и ее арест в Люшоне, когда она проявила выдержку и мужество, успев спрятать письмо Флоранса, сунув его в книгу. Энгельс писал: «Может быть, оно еще лежит там… Пролетариат утратил в ее лице героического борца. Но у ее убитого горем отца осталось по крайней мере то утешение, что сотни тысяч рабочих в Европе и в Америке разделяют его горе» {3}[82].

Маркс был благодарен за соболезнования, приходившие после смерти Женни — но едва понимал, что ему говорят и пишут об уходе дочери. Этот удар — когда свежи еще были раны в душе от потери жены — был слишком силен. Письма приходили со всего света, люди рвались лично выразить свои соболезнования, но Энгельс отвечал товарищам, что Маркс слишком болен, чтобы писать, и практически потерял голос, чтобы отвечать.

Зимний Лондон был наихудшим местом для Маркса в его состоянии, однако и ехать он никуда не мог. Энгельс и Ленхен не отходили от него, но ничто не могло заставить его вернуться к жизни {4}.

Энгельс писал Лауре, что ее отец сломлен, его интеллект убит бессонными ночами, и он отказывается читать книги и каталоги. Несмотря на кулинарные таланты Ленхен, его нельзя было заставить поесть. Обычная норма для Маркса в те дни — пинта молока, иногда с капелькой рома или бренди {5}. Энгельс писал другу в Америку, что после смерти Женнихен у Маркса открылся абсцесс в легком, и периодически у него возникали проблемы с дыханием, иногда до удушья {6}.

14 марта ударил мороз. В полдень Энгельс, как обычно, пришел в дом Маркса — этот ритуал неукоснительно и ежедневно соблюдался на протяжении уже более десятка лет. После смерти Женнихен Энгельс возненавидел поворачивать за угол, боясь увидеть траурные шторы в окнах Маркса {7}. На этот раз их не было…

Однако Ленхен, открывшая ему дверь, была вся в слезах и сказала, что Маркс совсем слаб: «Пойдемте со мной. Он в полудреме».

Энгельс поднялся вместе с ней в спальню Маркса и нашел друга спящим в кресле перед горящим камином — почти всю его жизнь это было непозволительной роскошью…

Однако Карл Маркс не спал. Он был мертв {8}.


«Человечество стало беднее, утратив этот могучий интеллект — лучший ум, которым оно могло бы похвастаться сегодня, — писал Энгельс одному из товарищей по Интернационалу в Нью-Джерси. — Движение пролетариата продолжит двигаться своим курсом, однако сегодня оно утратило свой координационный центр… Окончательная победа неминуема, но отступления, временные местные поражения… теперь станут заметны, как никогда… Что ж, нам придется пройти через это — а что еще нам остается?» {9}

Карлу Марксу было 64 года.

11 человек пришло на его похороны, на кладбище Хайгейт, 17 марта 1883 года. Его похоронили рядом с Женни {10}. После его смерти в нагрудном кармане у него нашли три портрета — отца, Женни и Женнихен.

Энгельс положил их Марксу в гроб {11}. Затем, в третий раз за неполные два года, Энгельс приступил к печальной обязанности — произнесению надгробной речи в память очередного члена семьи Маркс. В черновике этой речи он записал: «Каких-нибудь 15 месяцев тому назад большинство из нас собралось вокруг этой могилы, которая должна была тогда стать последним местом успокоения возвышенной и благородной женщины. Сегодня мы снова должны раскрыть эту могилу, чтобы опустить туда останки ее мужа» {12}.[83]

На гробе Маркса лежали два алых венка {13}, собравшиеся молча стояли вокруг. Энгельс напомнил им о долгом жизненном пути своего друга и его месте в мировой истории. «Он действительно был, как сам он себя называл, революционером. Борьба за освобождение класса наемных рабочих от оков современной капиталистической системы экономического производства была его подлинной стихией, и никогда не было борца активнее, чем он».

Трансцендентный характер его достижений был уже очевиден.

«Венцом этой части его деятельности было создание Международного Товарищества Рабочих, признанным вождем которого он был с 1864 до 1872 года. Товарищество это, поскольку речь идет о внешних признаках, прекратило свое существование; но братская связь союза рабочих всех цивилизованных стран Европы и Америки установлена раз навсегда и все время продолжает существовать без всяких уз внешнего формального союза» {14}.

Маркс был больше, чем просто активист движения, продолжает Энгельс, он был теоретиком-новатором.

«Чарлз Дарвин открыл закон развития органического мира на нашей планете. Маркс открыл основной закон, определяющий движение и развитие человеческой истории, закон, до такой степени простой и самоочевидный, что почти достаточно простого его изложения, чтобы обеспечить его признание. Мало того, Маркс открыл также закон, по которому создан наш нынешний общественный строй с его великим классовым делением на капиталистов и наемных рабочих; закон, по которому это общество сорганизовалось, росло, пока почти не переросло самого себя; закон, в силу которого оно должно, в конце концов, погибнуть, подобно всем предыдущим историческим фазам общества» {15}.

Энгельс описывает Маркса как человека, «которого больше всего ненавидели и на которого больше всего клеветали». Его изгоняли и абсолютистские, и республиканские государства. Буржуа, неважно, консервативные или ультра-демократичные, соперничали друг с другом, обливая его потоками клеветы. Все это он отметал, словно паутину, игнорировал — отвечая лишь когда тому была крайняя необходимость.

Тем не менее, после стольких лет изоляции, «в час своей смерти он с гордостью мог оглянуться на миллионы своих последователей в сибирских рудниках и в мастерских Европы и Америки; он видел, что его экономические теории были приняты как неоспоримые основы социализма во всем мире, и если у него было еще много противников, то едва ли остался хоть один личный враг» {16}.[84]

Честно говоря, это было преувеличением. Личных врагов у Маркса всегда было в изобилии, даже если эта враждебность проистекала из политических разногласий. Малочисленность провожавших его в последний путь, по крайней мере внешне, опровергала слова Энгельса о «миллионах оплакивающих его рабочих», однако в конце своей речи старый друг Маркса, охваченный печалью, но и надеждой, сказал пророческие слова:

«Его имя переживет века, как переживут их и его труды!» {17}

Агентство Рейтерс первым опубликовало известие о смерти Маркса, однако — как часто и бывало с прессой, пишущей о нем — допустило ошибки, сообщив, что он умер в Аржантее {18}. Даже когда было установлено, что он скончался в Лондоне, английская пресса напечатала эту информацию только после того, как один из корреспондентов «Таймс» прочитал об этом в одной социалистической газете в Париже {19}. 12 лет назад имя Маркса не сходило с первых страниц новостей, все в шлейфе историй о разгроме Парижской Коммуны, однако в 1883 его уход из жизни был едва замечен.

Энгельсу и двум оставшимся дочерям Маркса оставалось доказать, что хотя человек умер, его идеи не умерли вместе с ним…

Часть VII

После Маркса

45. Лондон, весна 1883

Смерть — несчастье не для умершего, а для тех, кто остался.

Эпикур {1}

25 марта Энгельс сообщил Лауре, что Ленхен нашла в бумагах Маркса 500-страничную рукопись. Это был «Капитал, том 2».

«Поскольку мы пока не знаем ни в какой стадии готовности к печати находится рукопись, ни что еще может найтись, лучше пока держать эту хорошую новость подальше от прессы» {2}.

Две недели спустя таким же образом были обнаружены черновые наброски третьего тома. При жизни Маркса никто и понятия не имел, насколько далеко продвинулась его работа. Хотя сам он все время говорил, что находится на завершающей стадии, сроки окончания так часто переносились, что в это уже никто не верил. Энгельс вспоминал:

«Он всегда воздерживался от рассказов о том, как далеко он продвинулся в работе, поскольку знал, что как только об этом узнают, немедленно начнут приставать к нему с просьбами о публикации» {3}.

Изучив материалы, Энгельс понял, что он отшлифован по существу, но отнюдь не в смысле языка и стиля. Рукопись второго тома, например, изобиловала разговорной речью, довольно грубым юмором, беспорядочными цитатами на разных языках:

«Мысли записаны в том виде и в том порядке, в котором они появлялись в голове автора… А кроме того, одним из главных препятствий становился знаменитый почерк — который и сам автор иногда не мог расшифровать» {4}.

Несмотря на все эти трудности, и речи не могло быть о том, чтобы оставить рукопись пылиться на полке. Она должна была быть опубликована. Смерть Маркса создала вакуум в теории рабочего движения, но посмертные публикации его статей, а также работы Энгельса могли бы обеспечить направление и ориентиры развития создающихся социалистических партий. Молодые последователи Маркса и без того уже неправильно интерпретировали многие его идеи и переписывали заново историю рабочего движения.

Среди подобных «переоценок» фигурировали, например, «хороший» Маркс и «плохой» Энгельс — в качестве его антагониста; оценки их роли были в значительной степени занижены {5}. Энгельс и родные Маркса буквально покатывались от смеха, когда один немецкий эмигрант в Америке пожелал удалить ссылку на прозвище Маркса — Мавр, поскольку счел, что это может дискредитировать партию. (Как будто представление лидера партии обычным человеком могло лишить его необходимого для социалистической легенды масштаба.) Энгельс говорил, что любой, знавший Маркса, знал его как Мавра, и это продолжалось аж с университетских дней.

«Если бы я обратился к нему как-то иначе, он бы счел, что что-то не так» {6}.

В отношении себя Энгельс вежливо, но твердо поправил одного просителя, упорно именовавшего его «доктором Энгельсом»: «Позвольте заметить, что я не являюсь «доктором», я — продавец хлопка и пряжи в отставке» {7}.

Тем временем за пределами дома полицейские регулярно патрулировали улицу в дни после похорон, пока шли поминки, и друзья посещали Энгельса. Энгельс писал Лауре: «Эти имбецилы, очевидно, полагают, что мы производим динамит, хотя на самом деле мы дегустируем виски» {8}.

Энгельс и Тусси были назначены литературными душеприказчиками Маркса. В этом качестве, с помощью верной Ленхен, они целыми днями копались в коробках и ящиках с заметками, блокнотами, рукописями, тетрадями, письмами, газетами и книгами, на полях которых Маркс вечно записывал свои мысли, возникающие при прочтении {9}.

Денежного наследства Маркс не оставил: практически все его состояние оценивалось еле-еле в 250 фунтов стерлингов {10}. Однако его записи — наследие всей его жизни — требовали изучения и обработки. Тусси была полна решимости разобрать всю старую переписку — и отобрать письма, в которых могли содержаться критические замечания по поводу Энгельса или сестер Бернс. Она писала Лауре: «Мне не надо объяснять тебе, что я приложу все усилия, чтобы оградить нашего доброго Генерала от вещей, которые причинили бы ему боль. Разумеется, все частные письма я откладываю. Они представляют интерес только для нас» {11}.

Маркс умер, но его дочери по-прежнему посвящали свою жизнь его защите.

Впрочем, Тусси нашла еще одного человека, которому требовалась ее преданность. Не вполне ясно, когда она встретила Эдварда Эвелинга, доктора зоологии, которому в марте 1883 года исполнилось 33 года. Эти двое могли встретиться где угодно — он входил в группу, постоянно встречавшуюся и работавшую в читальном зале Британского музея, выступал в 1880 г. на уличном митинге в поддержку ирландских заключенных и основателя Земельной лиги; кроме того, он участвовал в школьных выборах, на которых Тусси поддерживала женщину-кандидата. Он даже преподавал в Королевском колледже, когда там работал Лонге, и мог считаться частью журналистских кругов Лондона {12}. Эвелинг был замечен во всех областях, интересовавших Тусси, от политики до Шекспира и проблем секуляризации. Вдобавок к этому — и это наиболее важный момент — Эвелинг, по наблюдениям Джорджа Бернарда Шоу, был фанатичным поклонником Шелли, Дарвина и Маркса {13}.

Эвелинг утверждал, что впервые встретил Тусси 10 лет назад, когда она пришла на одну из его лекций вместе с отцом и матерью {14}. Однако доверять любой версии Эвелинга довольно трудно и опасно — единственное, что о нем известно достоверно, так это то, что он был прирожденным лжецом. Кроме того, у него была репутация известного соблазнителя дамских сердец, что являлось предметом зависти многих мужчин в их кругу. Бернард Шоу писал, что у Эвелинга «глаза и лицо ящерицы» {15}. Его описывали как «сурового… уродливого и даже отталкивающего». Один из современников писал: «Вряд ли кто-то может выглядеть хуже, чем Эвелинг» {16}.

И тем не менее ему требовалось не более получаса даже в присутствии любого лондонского красавца, чтобы завоевать любую женщину, которую он выберет {17}. Будущий сексолог Хэвлок Эллис, один из близких друзей Тусси, говорил об Эвелинге:

«Он источал необыкновенную ауру мужественности, интеллектуальной энергии, его поведение всегда было спонтанным и искренним, что в первый момент маскировало иные, неприятные черты» {18}.

Эвелинг был любовником знаменитой светской львицы Анни Безант, но в 1883 году обратил свой взгляд на Тусси. Она, в свою очередь, была в восторге от него, признаваясь подруге: «Эвелинг разбудил во мне женщину. Меня неудержимо тянуло к нему». {19} Тусси игнорировала даже то, что отпугнуло бы любую другую женщину, — Эвелинг был женат. Кажется, без всяких усилий этот человек, утверждавший, что он по рождению и ирландец, и француз (вдвойне притягательное обстоятельство для Тусси), вошел в ближний круг семьи Маркс {20}.

Во время изучения бумаг Маркса была найдена не только рукопись второго тома — множество текстов на тысячах страниц, в разном состоянии готовности. Энгельс не был этим обескуражен, он считал этот труд «делом любви», поскольку он вновь возвращал его к сотрудничеству со старым другом. Он рассказывал Иоганну Бехеру из Женевы, старому, еще со времен 1848 года, приятелю:

«Последние несколько дней я разбираю письма 1842–1862 годов. Когда я их читаю, прошлое проходит у меня перед глазами, снова оживая, и я вновь чувствую ту радость, которую мы испытывали, благодаря действиям наших противников. Многие наши проделки заставили меня плакать от смеха: по крайней мере, нашим врагам так и не удалось изжить наше чувство юмора» {21}.

Сколько бы радости не приносила ему эта работа, Энгельсу требовался помощник. Он не только взял на себя всю ответственность за публикацию теоретических трудов Маркса, он пытался справиться с лавиной переписки. Письмо за письмом — и в каждом было требование или просьба разрешить опубликовать поздние работы или выдержки из них, а также рекомендации по работе движения. Британское издательство проявило интерес к английскому изданию первого тома «Капитала» — без сомнения, триумф… но и тяжкая ноша. День за днем, ночь за ночью Энгельс работал без устали, расшифровывая записи Маркса, и эти усилия негативно сказывались на его зрении. Конечно, под рукой всегда была Тусси, но ее время подразделялось на учебу, работу и две газеты, которые она редактировала совместно с Эвелингом {22}. При этом предпочтение, разумеется, отдавалось последнему.

Социолог и экономист, Беатрис Уэбб, встречалась той весной с Тусси в Британском музее и описала ее в своем дневнике как «миловидную, не очень опрятно, но живописно одетую, с черными кудрявыми волосами, разлетающимися за спиной… Ясные глаза, полные жизни и доброжелательности — однако неправильные черты лица, а выражение и цвет его указывают на нездоровый, чрезмерно экзальтированный образ жизни, поддерживаемый стимуляторами и наркотиками».

Уэбб не стала фанаткой Тусси Маркс. Она говорила, что спорить с ней бесполезно, особенно о религии. Тусси не одобряла Христа лишь в одном — в том, что до распятия он усиленно молился, чтобы чаша сия миновала его — в ее глазах, это было проявлением недостатка героизма. Уэбб просила Тусси разъяснить ей идеи социализма, однако Тусси отказалась, сказав, по словам Уэбб: «С тем же успехом я могу просить вас разъяснить мне теорию механики» {23}.

Это нехарактерное для Тусси проявление высокомерия многими с тревогой связывалось с растущим влиянием на нее Эвелинга. Не в силах больше полагаться на ее помощь, Энгельс обратился к Лауре.

Он убеждал ее, что свободного времени у нее все равно полно, и ничто не мешает ей временно переехать в Лондон. Поль сидел в тюрьме из-за речи, которую он произнес прошлой осенью, когда Лаура и Маркс были в Швейцарии {24}.

Путь Лафарга в тюрьму — путь великого позера. Они с Гедом игнорировали приказ явиться в суд Монлюсона, города к югу от Парижа, где, собственно, и была произнесена означенная речь. Ордер на их арест был выписан должным образом, однако Лафарг заявил, что явится в суд, только если ему оплатят дорогу и предоставят большой зал, в котором он сможет сделать официальное заявление. Затем он опубликовал письмо в магистратуру, в котором сравнил свои социальные сатиры с творчеством Джонатана Свифта {25}. Его резко высмеял за это даже собственный тесть, тогда еще живой Маркс {26}, а в декабре его все-таки арестовали, но освободили под подписку до суда. В марте, присутствуя на похоронах Маркса, Лафарг снова был задержан и выслан {27}. Он вернулся во Францию, апелляция была отклонена, и уже в мае 1883 он был на пути в знаменитую тюрьму Сан-Пелажи, расположенную на востоке Латинского квартала, — где и должен был отбыть 6 месяцев заключения {28}.

Отправка в Сан-Пелажи была обязательным пунктом в биографии каждого уважающего себя французского революционера. Лафарг и Гед были помещены в «политическое» крыло — Лаура окрестила его «Павильоном Принцев» — и им было разрешено поставить в камере собственную мебель. Лафарг выписал письменный стол и кресло, а также добился, чтобы жена каждый день обедала с ним, либо готовя сама, либо заказывая обед в соседнем кафе {29}. Лаура писала Энгельсу, что аппетит у узников «удручающе хорош. Каждое утро в 10.30 я прихожу в тюрьму с готовым завтраком и корзинкой продуктов для будущего обеда и ужина». Контрабандой она проносила коньяк, а также «разрешенные» пожертвования от товарищей по партии — вино, сигары, трубки и табак {30}.

Энгельс расценил эти новости как благоприятные, решив, что Лауру можно более эффективно использовать в Лондоне. Однако Лаура отвечала, шутя, что боится, как бы в ее отсутствие «великие» люди не стали совсем «маленькими» {31}. Вполне возможно, что ее забота о двух заключенных была лишь поводом и прикрытием для истинной причины нежелания приехать в Лондон.

Она была глубоко раздосадована тем, что Энгельс назвал Тусси соиздателем литературных произведений Маркса, а затем ее буквально привело в ярость то обстоятельство, что именно Тусси вела переговоры об английском переводе «Капитала» с другом Энгельса, присяжным поверенным Сэмом Муром {32}. Лаура подозревала, что Тусси хочет получить исключительные права на литературное наследие отца — при очевидном согласии Энгельса.

Для Лауры это не было вопросом денег — это было вопросом справедливости. Свою жизнь — и жизни своих детей — она принесла в жертву работе отца и не считала правильным, что ее исключают из круга интеллектуальных наследников. Она написала Энгельсу яростное письмо, в котором сказала, что в Швейцарии отец именно ее просил написать историю Интернационала и заняться английским переводом «Капитала». Они с отцом планировали вместе работать над этим проектом после нового года, на острове Уайт, однако известные события помешали этому.

«Когда после смерти Женни я выразила желание приехать, мне сказали, что мой визит потревожит отца. Письмо Тусси с просьбой приехать я получила лишь через день после его смерти».

Что же касается вопроса наследства и решения сделать лишь одну из дочерей литературным душеприказчиком, ярость Лауры буквально брызжет со страниц письма:

«Будь папа здоров, он сделал бы душеприказчиком свою старшую и любимую дочь… но он слишком ратовал за равенство между дочерьми… не говоря уж о своей младшей!» {33}

Ответ Энгельса Лауру не успокоил. Он утверждал, что именно Тусси рассказала ему об указаниях Маркса касательно завершения его работ, и что Лафарг присутствовал при этом. Он приводил также выдержки из английского закона о наследниках, по которому Тусси была выбрана душеприказчиком. Он возражал, говоря, что не хочет стать причиной нового раздора между сестрами, и предлагал поговорить не с ним — а друг с другом. Сам же он занимался делами Ленхен {34}. Таким образом, Энгельс унаследовал не только грандиозное научное и литературное наследие своего друга, но и все семейные распри. Разбитый и опустошенный во всех смыслах, этот человек, четыре десятилетия не знавший, что такое простая хворь, свалился от хронического нервного истощения и целый месяц оставался в постели.

На протяжении всей своей жизни Маркс постоянно не поспевал. Манифест Коммунистической партии был опубликован слишком поздно, чтобы повлиять на революцию 1848 года. «Гражданская война во Франции» должна была выйти во время правления Коммуны — но появилась после ее разгрома. Самым же крупным опозданием можно считать его обещание закончить «Капитал» за пять недель в 1851 году и нанести триумфальный удар по капитализму — оно опоздало на 16 лет!

С другой стороны, работы Маркса всегда были преждевременны. Публикация французского перевода «Капитала» и обзора Бакса в 1881 году стали началом всплеска интереса к его идеям; под их влиянием в конце 1884 целых три социалистических организации утвердились в Англии, и по крайней мере две из них базировались на идеях Маркса.

Тусси находилась в эпицентре этого нового движения. Она и многие молодые ее соратники собирались на Патерностер-роуд, позади собора Св. Павла, в тесном офисе, ставшем домом для «Modern Thought» — журнала «Новое Мышление», в котором была напечатана статья Бакса о Марксе. В январе 1884 г. журнал был преобразован в социалистическое издание «Тудэй». Тусси писала для него и редактировала статьи, так же, как и для еще одного социалистического журнала «Прогресс», главным редактором которого был Эвелинг {35}. Гайндман в том же месяце начал издавать социалистическую газету «Джустис» {36}.

Появление этих изданий было связано с ростом недовольства в Англии, а также с драматической серией взрывов в Лондоне, начавшейся с атаки на Парламент через три дня после смерти Маркса (эти два события никоим образом связаны не были). Еще два взрыва прогремели позже, оба в лондонской подземки. 1884 год также начался с взрывов: в январе взрывное устройство было обнаружено в туннеле возле Юстонстейшен, в феврале другое устройство сработало на станции Виктория. Во взрывах обвинили ирландских радикалов, однако они были и симптомом растущего напряжения по всей столице — и всей стране, в связи с экономическим кризисом {37}. Парламент увеличил количество избирателей до 5 миллионов человек — голосовали двое из каждых троих — однако это почти ничего не меняло в жизни низших классов. Их жизнь существенно не улучшилась — вне зависимости от того, сколько человек могло бросить в урну бюллетени, и люди стали искать поддержки вне правительства страны. Многие вступили в профсоюзы, которые давно были озабочены капиталистической ориентацией правительства и могли направить пролетариат по пути к социализму {38}.

Интересно, что даже по прошествии 30 лет с того момента, как Маркс впервые предпринял атаку на капитализм, его идеи были все еще очень трудны для понимания — даже в кругу интеллектуалов, с которыми общалась Тусси. Уильям Моррис, 50-летний архитектор, художник, поэт, писатель и сторонник социальных реформ, пытался изложить «Капитал» по-французски, однако накрепко увяз в экономике {39}. Помимо этого он не понимал теорию прибавочной стоимости — но говорил, что и без этого способен распознать гнилую систему: «Термины не так важны; когда ограбление рабочего совершается с помощью прибавочной стоимости, или рабского труда, или крепостного права, или открытого разбоя — вся система чудовищна и невыносима…. В политэкономии для меня достаточно знать, есть класс тунеядцев богат, а класс работающих — беден, и что богатые богаты оттого, что грабят бедных. Я это знаю — потому что вижу это воочию» {40}.

Моррис присоединился к группе Гайндмана и вскоре стал работать с Тусси. Через «Капитал» пришел к социализму и Джордж Бернард Шоу. Он говорил: «Карл Маркс сделал из меня человека» {41}. (В журнале «Тудэй» работа Шоу заключалась в заполнении пустых полос отрывками из собственных произведений, которые никто не хотел издавать.) {42}

Оценивая компанию Тусси и новых британских социалистов в целом, Энгельс назвал их «пестрым обществом», но добавил: «Это — только начало» {43}.

В доме на Мейтланд-парк работа с бумагами Маркса продолжалась, однако двое оставшихся жильцов дома были готовы к переезду. В сентябре 1883 г. Тусси сняла квартиру в Блумсберри, возле Британского музея, а Ленхен переехала к Энгельсу. Он был страшно рад, что она примет бразды правления его домом. Со дня смерти Лиззи хозяйкой была Пампс — однако она выросла, вышла замуж, родила двоих детей и переехала. Женщин — кроме приходящих служанок — в доме Энгельса не было, а лучшей помощницы не только по дому, но и в делах Маркса было не найти, ведь она знала покойного так же хорошо, как и сам Энгельс.

Тусси получила независимость — как давно и хотела. Твердо решив не полагаться на помощь Энгельса, она бралась за любую работу — литературную, учительскую, исследовательскую — за все, что могло принести хоть пару пенсов. А осенью 1883 г., через 16 лет после опубликования, они с Лаурой получили первые роялти от издания «Капитала». Энгельс сам провел все банковские операции — и 12 фунтов были разделены поровну между Тусси, Лаурой и детьми Лонге {44}. Сумма была мизерной, но получатели приняли ее с радостью — это было символическое во всех смыслах вознаграждение. Дети Маркса, по словам Лафарга, были «в трудном положении». Сам Лафарг не имел иных источников доходов, кроме написания статей для социалистических газет и агитационной работы — но ни то, ни другое не принесло ему ни единого су.

Впрочем, аудитория его росла, пополняясь радикалами левого толка. Недовольство рабочих во Франции было в несколько раз сильнее, чем в Англии, поскольку там страдало еще и сельское хозяйство. Развитие торговли и транспорта позволило ввозить на французский рынок пшеницу из России и Америки, отчего цены на местную сельскохозяйственную продукцию снизились на четверть {45}. Свободная торговля также провоцировала потери на производстве: немецкие игрушки, немецкая и бельгийская мебель хлынули на французский рынок. Даже товары традиционного парижского производства, искусственные цветы, отныне импортировались из Германии и Англии {46}.

Одновременно по Франции ударил общий производственный кризис, стоивший многим рабочим их мест — и в марте 1883 года, в месяц смерти Маркса, толпы безработных вышли на улицы Парижа. Последовала серия жестких и довольно агрессивных забастовок. Возмущение рабочих вызвала не только низкая заработная плата и сверхурочные часы работы — но и нечеловеческие условия жизни работающих на шахтах и заводах: деревянные бараки без воды, отопления, канализации. Такое жилище подходило животным — но не рабочим и их семьям. Поколения вынуждены были жить вместе, потому что надежды на нечто лучшее у них не было. Нормальная еда была роскошью, медицинская помощь — фантастикой.

Хозяева предприятий очень боялись, что социалистическая пропаганда проникнет в эти лагеря, и потому позволили рабочим меньшее, как они считали, из двух зол: создание профсоюзов. По их мнению, профсоюзы могли несколько размыть привлекательность социализма в глазах рабочих. Однако заниматься профсоюзы имели право исключительно экономическими вопросами — заработной платой и продолжительностью рабочего дня — а не социальными вопросами, типа условий проживания {47}.

Лафарг и Гед пробыли в Сан-Пелажи с мая по октябрь, а между тем напряженность в отношениях французских рабочих и работодателей нарастала. Лафарг же пел про свое пребывание за решеткой, как жаворонок. Он пил кипрское вино, милостиво соглашался есть очищенного омара (потому что это было более по-пролетарски) и требовал от товарищей по партии прислать ему настольные игры. Однако ему было скучно, и он рассказывал Энгельсу: «Стены производят странный эффект на мои нервы!» {48}

Лаура сообщила, что Поль плохо себя чувствует — хотя и подозревала, что виной тому была в основном слишком жирная утка и обилие жареной дичи {49}. Пока Поль был в тюрьме, ее собственная жизнь была куда менее «забавной». Они к тому времени переехали в многоквартирный дом близ Монпарнаса, на бульваре Порт-Рояль, который был переполнен апологетами свободной любви… хотя Лаура подозревала, что обычными проститутками. Квартира Лафаргов была отделена от соседской всего лишь тонкой перегородкой — ни о какой неприкосновенности частной жизни или комфорте говорить не приходилось. Кроме того, у нее не было денег. Лаура начала покупать лотерейные билеты, надеясь на большой выигрыш; за деньгами на ежедневные расходы она обратилась к Энгельсу {50}. От него деньги она принимала — потому что они с Полем работали на партию, и потому, что у нее не было другого выхода.

Поссорившись и разойдясь со своей единственной, оставшейся в живых сестрой Лаура была лишена общения и занятия, которое могло бы придать ее жизни хоть какой-то смысл: работы с сочинениями отца. У нее не было даже такого утешения, как у ее матери — участия в политических делах собственного мужа; Лаура мало интересовалась доморощенным политиканством Лафарга, который после освобождения из тюрьмы начал разъезжать по всей Франции в поисках подходящей аудитории для своих выступлений. И, разумеется, страшнее всего ее терзали воспоминания об умерших детях. Осенью, в полном одиночестве справляя свой день рождения, она писала Энгельсу:

«Несколько дней назад мне исполнилось 38! Разве не ужасно? Я никогда не думала, что проживу так долго, да мне никто столько и не отпускал. Стыдно признаться, но это письмо запятнано бессмысленными и глупыми слезами — это по твоей вине!» {51}

16 лет назад она вышла замуж за Лафарга — испытывая страх, но наверняка и удовольствие от приключения, в которое ввязывалась. Теперь, сидя среди парижских подонков в убогой съемной квартире, Лаура должна была осознать, насколько неудачным было это решение.

Поминки решили устроить в марте 1884 года на кладбище Хайгейт, в годовщину смерти Маркса. Кроме того, это была тринадцатая годовщина разгрома Коммуны. В прошлом году на похоронах присутствовало чуть больше десятка человек, однако этой весной более 6 тысяч человек, почти все в чем-то красном, собрались на Тоттенхем-Корт-роуд в Сохо, чтобы колонной пройти до места его упокоения. Вся эта многотысячная толпа состояла в основном из англичан, хотя приехали и делегаты из Франции и Германии. Удивительная гримаса истории: при жизни Маркс никогда не мог похвастаться большим количеством сторонников-англичан.

Пройдя по главным улицам Лондона и поднявшись на несколько миль по крутой дороге, ведущей к окраине кладбища, собравшиеся выяснили, что путь дальше им прегражден полицией. Тусси рассказывала Лауре, что около 500 полицейских охраняли массивные ворота Хайгейта. Она сама подошла к офицеру и попросила у него разрешения, чтобы вместе с несколькими женщинами пройти и возложить цветы на могилу своего отца — однако получила отказ. Толпа вела себя мирно; люди развернулись и отошли к ближайшему парку, где за ними также пристально наблюдали полицейские, однако в ход митинга не вмешивались {52}.

Эта блестящая демонстрация того, как сильно повлиял Макс на социалистическое движение, стала еще и первым выходом на большую политическую сцену Эвелинга, который обратился к собравшимся так, словно был наследником Маркса. Еще в прошлом году этот человек был неясной тенью в лондонской политической тусовке, однако за столь короткое время ухитрился пройти в первые ряды «партии Маркса». Энгельс даже позволил Эвелингу помочь Сэму Муру перевести «Капитал» на английский язык, невзирая на тот факт, что он ничего не смыслил в экономике, и его работа была, по словам самого же Энгельса, «совершенно бессмысленна» {53}. Энгельс пошел на это из уважения к Тусси — это была первая из подобных уступок, которые будут иметь серьезные личные и политические последствия. Позднее сформируется мнение, что подобное безусловное принятие Энгельсом Эвелинга подтолкнет распространение идей Маркса в Англии именно в тот момент, когда в этом назреет острая необходимость.

Через несколько недель после поминок на Хайгейте дом на Мейтланд-парк наконец опустел; все, хранившееся в нем — книги, мебель, бумаги — было распределено Ленхен и Энгельсом между друзьями и товарищами по всему миру: от Москвы до Нью-Йорка.

Энгельс забрал наиболее ценное — то, что должно было помочь ему закончить работу Маркса. Кроме того, он взял часть мебели, включая то кресло, в котором скончался Маркс — его он поставил в своем кабинете {54}. Дом Энгельса превратился в официальную семейную резиденцию Марксов, а сам он де-факто стал главой семейного клана. Именно поэтому Тусси у него просила «благословения» на «брак» с Эвелингом {55}. Законным образом сочетаться с ним браком она, разумеется, не могла, поскольку жена у него уже имелась, поэтому она решилась нарушить все социальные правила, просто переехав жить к нему.

Легко понять, что отец Тусси никогда подобного решения не одобрил бы. Однако Энгельс, всю жизнь проживший с двумя женщинами, лишь номинально бывшими его женами, не видел в этом никакой проблемы.

Почему Эвелинг все еще держался за свой брак? Разводы в Англии были разрешены с 1857 года, и хотя это плохо отражалось на положении женщины, разом становившейся изгоем в обществе, на мужчин подобные предрассудки не распространялись. Эвелинг предоставил несколько вариантов объяснений.

Он женился на Изабель Франк, совершенно обычной девушке, после смерти ее отца, довольно богатого человека {56}. (Брат Эвелинга утверждал, что он женился на Белл из-за денег — и бросил ее, как только они закончились.) Сам Эвелинг утверждал, что они с Белл расстались по обоюдному желанию, а иногда рассказывал, что она сама сбежала от него с неким проповедником. По другой версии, Белл поймала его в ловушку. Эвелинг утверждал, что Белл была богатая, избалованная девица, шантажировавшая его слухами о связях Эвелинга с его студентками. Она не хотела жить с ним, — так утверждал Эвелинг, однако и развод дать не соглашалась. Во всех этих сценариях Эвелинг выглядел либо благородно-великодушным, либо пострадавшим, и этим заслужил преданность Тусси.

На самом деле причина его нежелания разводиться была проста: большая часть наследства Белл, 25 тысяч фунтов, оставалась нетронутой, и по британским законам, до тех пор, пока Белл оставалась миссис Эдвард Эвелинг — неважно, вместе они жили или раздельно — Эдвард мог получить часть этих денег или даже всю сумму в случае ее смерти {57}. Впрочем, эту часть истории Тусси, разумеется, никто не рассказал.

В припадке честности Тусси написала несколько писем, объясняя свое решение переехать к Эвелингу — и ища ему поддержки. Так, Лауре она писала:

«Ты должна знать, что я очень люблю Эдварда Эвелинга, а он, по его словам, любит меня. Именно поэтому мы собираемся жить вместе. Ты знаешь его ситуацию, и я не сказала бы, что это решение далось нам легко. Однако, я думаю, все к лучшему. Я была бы очень рада узнать, что ты… не осуждаешь меня. Он очень хороший человек, и ты не должна думать о нас плохо. Если бы ты вполне знала его позицию, ты бы и не думала» {58}.

Тусси уведомила обо всем директрису школы, в которой преподавала, хотя и знала, что это может стоить ей работы (так оно и случилось) {59}. Тусси была столь щепетильна в этом вопросе, что не принимала даже приглашений в гости, не объяснив подробно, с каким именно мужчиной она приедет. На одно подобное приглашение она ответила со всей честностью:

«Я должна полностью прояснить свою позицию. Я живу с Эдвардом Эвелингом, и мы считаем друг друга мужем и женой… Он, как вы знаете, официально женат. Я не вставала между ним и его женой. За много лет до нашей встречи он уже жил один. Должна сказать также, что моя сестра и старинные друзья моего отца полностью одобряют мое решение. Не стоит объяснять, с каким трудом оно мне далось — и какие трудности может повлечь в дальнейшем. Однако в этом вопросе я уверена в своей правоте и не обираюсь отказываться от своих слов… Я чувствую, что права».

Свое письмо она подписала «Элеонор Эвелинг» {60}.

Энгельса и Ленхен терзания Тусси только удивляли. Энгельс писал Лауре, что Тусси и Эвелинг несколько месяцев делали вид, будто между ними ничего нет: «Эти несчастные невинные души полагают, что у нас нет глаз» {61}.

На самом деле Энгельс испытал облегчение, когда они решились открыть свой роман, поскольку подобный секрет давал козыри их противникам. Энгельс не был уверен, что Тусси полностью избежит критики, а потому старался защитить ее с самого начала, написав Карлу Каутскому о рисках подобных союзов.

«Времени на сплетни будет достаточно — когда реакционная пресса напишет об этом… Мой Лондон — это почти Париж в миниатюре» {62}.

Каутский встречался с Эвелингом на дне рождения Энгельса в ноябре 1883 года и нашел его «омерзительным» {63}. Похоже, только Энгельс и Ленхен одобряли этот союз — и возможно, они были слепы к недостаткам Эвелинга, поскольку радовались, что Тусси влюблена.

В июле Энгельс подарил Тусси и Эвелингу 50 фунтов на медовый месяц в Дербишире {64}. (Сумма немалая и щедрая для такого путешествия, но Эвелинг принял ее без всякого смущения.)

Лучшей подругой Тусси в то время была Олив Шрайнер, ярая феминистка и начинающая писательница, пишущая под псевдонимом «Ральф Айрон». Олив выглядела столь же неухоженно и неопрятно, как и Тусси: темные локоны в вечном беспорядке падали на шею и лоб. Она была маленькая, плотного сложения, с прекрасными темными глазами. С Тусси они виделись почти ежедневно, поскольку квартира Олив была совсем рядом с той, что снимали Эвелинг и Тусси этим летом — на Грейт-Рассел-стрит, в непосредственной близости от Британского музея.

Тусси считала Олив членом семьи, и когда они с Эвелингом собрались в Дербишир, предложила подруге снять коттедж рядом с ними. Близким другом Олив, в свою очередь, был Генри Хэвлок Эллис — полная противоположность Олив. Высокий блондин, зачесывавший белокурые волосы назад, типичный молодой английский джентльмен. Он был эксцентричен до глубины души. Бороду он аккуратно подстригал только с одной стороны — с другой она была неопрятна и лохмата. Специализировался он в психологии, особенно интересовался вопросами пола. Вскоре после того как Тусси назвалась миссис Эвелинг, Олив написала Эллису: «Я была так рада видеть ее лицо. Я люблю ее. Но она выглядит такой несчастной. Генри, что за прекрасная и великая вещь — любовь!» {65}

Приехав в Дербишир, Олив, вероятно, поняла, почему Тусси выглядит такой мрачной. Она снова пишет Эллису:

«Доктор Эвелинг начинает внушать мне ужас… Сказать, что он мне не нравится — не сказать ничего. Я его боюсь, я испытываю ужас, когда он рядом… но он настолько эгоистичен, что ему плевать на страх» {66}.

Эллис захотел увидеть все своими глазами. Тусси он знал давно, еще до знакомства ее с Олив. Об их первой встрече в Ислингтон-Холл он писал: «Я все еще вижу ее, это сияющее личико и точеную фигурку — сидящей на моем столе, хотя не могу припомнить ни слова из того, о чем мы говорили» {67}.

В Дербишире Эллис нашел Тусси «энергичной и сияющей», в расцвете ее «полной физической, психической и эмоциональной зрелости». В отличие от Олив он и Эвелинга нашел «достаточно любезным» {68}. Только после своего отъезда он узнал, что Эвелинг, которого он описывал как «живущего свободно и пьющего без меры», съехал из отеля, не заплатив. Точно таким же образом он обманул хозяина другой гостиницы. В связи с этим Эллис начал более внимательно прислушиваться к слухам об Эвелинге, циркулировавшим в кружке Гайндмана и Социал-демократической федерации — организации, созданной на основе Демократической федерации этим летом — ее членами были Тусси и Эвелинг {69}. Эллис сообщил Олив, что товарищи обвиняли Эвелинга в привычке брать деньги в долг и не возвращать их, а также о том, что в федерации было принято решение исключить Эвелинга из организации {70}.

Тусси была в курсе этих слухов, но игнорировала их, считая, что они исходят от врагов Эвелинга. По части подобных войн она могла считаться ветераном: ее отец всю жизнь провел, сражаясь с ложью и наветами своих противников. Однако разговоры не умолкали, и вскоре социалисты открыто заговорили о невозможности работать с Эвелингом. Тусси представился шанс защитить человека, которого, по ее мнению, так долго несправедливо обвиняли.

Годы спустя, после самого трагичного эпизода в жизни Тусси, Либкнехт скажет: «Чем хуже репутация, тем ярче заслуги; и не будет преувеличением сказать, что отвратительная репутация доктора Эвелинга помогла ему снискать симпатию Элеонор» {71}.

К декабрю напряжение в Социал-демократической партии возросло настолько, что группа раскололась. Не из-за Эвелинга — хотя Гайндман обвинил в расколе его и Тусси, — а по тактическим вопросам. Федерацию многие из ее членов считали слишком автократичной, националистической и обвиняли в желании вступить в альянс со всеми существующими политическими партиями. Кроме того, Гайндман установил точный срок грядущей революции — 1889 год, что было всегда совершенно неприемлемо для Маркса, который считал, что катаклизм должен созреть сам собой {72}. Некоторые из членов СДФ присоединились к интеллектуалам из фабианского общества, чьим девизом были слова римского полководца Фабия Максима Кунктатора (Медлителя), победившего Ганнибала: «Поспешай медленно» {73}.

Другие, включая Тусси, Эвелинга, Белфорта Бакса и Уильяма Морриса, остались, чтобы организовать Социалистическую лигу. Декларация принципов этой группы определяла цель не в виде политической авантюры, но в качестве учения и проповедования идей социализма. «В Англии в настоящее время нужно только учить и организовывать» {74}.

Энгельс писал Лауре, что Бакс, Эвелинг и Моррис, по всей видимости, менее всего были способны на создание политической организации, однако им доверяли — и они это сделали {75}. В любом случае у него самого не было ни времени, ни терпения, чтобы следить за всеми социалистическим фракциями в Англии, Франции и Германии. Он был в этом отношении прагматиком куда большим, чем его друг Маркс. Маркс был готов отложить свою теоретическую работу, чтобы заниматься партийной дисциплиной, — но Энгельс считал, что лучший способ управлять социалистическим движением — это публикация как можно большего числа их с Марксом работ в кратчайшие сроки.

«Человек действия» полностью сосредоточился на словах.

46. Лондон, 1885

Мы играем роли в наших маленьких драмах, комедиях, трагедиях и фарсах до конца, а затем все начинается сначала.

Элеонор Маркс {1}

Второй том «Капитала» ушел в печать в январе 1885 года, спустя 18 лет после того, как Маркс обещал прислать рукопись издателю. За это время Маркс написал две больших рукописи и шесть отдельных частей. Энгельсу потребовалось полтора года, чтобы разобраться в этой путанице {2}. Хотя эта работа полностью его вымотала, Энгельс беспокоился, что если немедленно не приступить к третьему тому, он будет потерян навсегда, потому что никто другой записи Маркса расшифровать не смог бы. Энгельс говорил, что должен довести дело, по крайней мере до единой черновой рукописи, — чтобы позволить себе благополучно «сдохнуть» {3}. Среди бумаг Маркса он обнаружил две завершенных рукописи и блокнот с расчетами и заметками для третьего тома {4} (который находился, по словам Энгельса, «в состоянии, способном привести в ужас и лучших людей, нежели я» {5}), а также около тысячи страниц черновых набросков к четвертому тому. Четвертый том был настолько далек от завершения, что Энгельс обещал приступить к работе над ним только после того, как полностью закончит все остальное, — и добавил, что работа предстоит огромная {6}.

Энгельсу исполнилось 64 года, но его разум был все так же ясен, а суждения резки, как в 20 лет. Помимо подготовки английского издания первого тома «Капитала», контроля над изданием второго тома и работы над текстом третьего тома, он также следил за выходом на французском, итальянском, датском и английском языках своих собственных работ и работ, написанных в соавторстве с Марксом: «18 Брюмера», «Происхождение семьи» и «Манифест» — на французском; «Наемный труд и капитал» — на итальянском; «Происхождение семьи», «Манифест Коммунистической партии» и «Развитие социализма от утопии к науке» — на датском и английском {7}. Одному приятелю Энгельс признавался, что чувствует себя «школьным учителем, проверяющим тетрадки» {8}.

Однако особую радость доставляла ему работа с неопубликованными трудами Маркса. В марте 1885 ода он говорил Лауре, что третий том становится все «больше и больше, по мере того, как я погружаюсь в него… Почти немыслимо, как человек, совершивший такие великие открытия, практически революцию — мировую и научную — в своей голове, мог держать в ней этот труд почти 20 лет».

В письме от 8 марта, накануне очередной годовщины смерти Маркса, он восклицает: «В субботу — уже два года! И все же, пока я работаю над этой книгой, я словно общаюсь с ним, живым» {9}.

Предисловие к второму тому Энгельс датировал 5 мая 1885 года. В этот день Марксу должно было бы исполниться 67 лет. Как Маркс и хотел, книга была посвящена Женни. Энгельс упоминал, что частично проблемы с изданием работ Маркса были связаны с отсутствием у автора коммерческого опыта и таланта. Маркс умел считать дифференциальные уравнения, но не всегда справлялся с расчетом баланса, а именно эти финансовые операции составляли основу исследований второго тома, описывавшего оборот капитала в бизнесе и обществе {10}. На протяжении 500 страниц Маркс пытался детализировать постоянно меняющуюся и расширяющуюся систему, создающую несуществующие рынки, навязывая потребителю товар, в котором он не нуждается и которого не требует.

Среди таких рынков — жилищное строительство, в котором больше не строят домов по заказу (финансируется оно домовладельцами по мере продолжения работы), и которое построено полностью на финансовых спекуляциях. Эти спекуляции приводят к тому, что строится не один дом, не четыре дома — строятся сотни домов. Объемы строительства таковы, что значительно превышают финансовые возможности капиталиста и заставляют его прибегать к займам, чтобы рассчитаться с долгами; он продает дома, которые ни для кого конкретно не построены. Однако эта формула ложится в основу социальной стабильности и развития, в ту же сложную систему, куда вписываются и другие вложения капитала. Как и финансовый рынок, строительный рынок подвержен обвалам. Если застройщик не может вернуть деньги, потраченные на строительство, вся система рушится:

«В лучшем случае дома стоят незавершенными, до прихода лучших времен; в худшем их продают на аукционах за полцены».

Так капиталистическое перепроизводство втягивает еще одну отрасль промышленности в непрерывный цикл подъемов и обрушения {11}.

Рост рынка, по мнению Маркса, относится не только к неодушевленным объектам производства. Он заявляет, что в поисках быстрого и большего обогащения в сельскохозяйственном секторе крупные фермеры-капиталисты даже бросают вызов самой природе, ускоряя рост поголовья животных и срок их выращивания — и тем самым сокращая период времени, проходящий до убоя скота — путем внедрения новых методов селекции. Это ускорение естественных процессов ведет к нарушению баланса сельского хозяйства и отвращает фермеров от традиционных занятий в угоду разведению коров, овец и свиней, что, в свою очередь, диктует повышение цен на сельхозпродукцию, а также провоцирует перепроизводство в одних отраслях и сокращение его в других; растет цена на основные продукты питания, такие как кукуруза или овес, ибо их либо не сеют, предпочитая более выгодное в плане прибыли мясо, либо продают на корм скоту {12}.

Во втором томе Маркс описывает влияние капиталистического развития и инвестиций на общество и население промышленных районов — в томе первом он лишь вскользь коснулся этого вопроса. Он описывает систему, которая социально, коммерчески и политически деструктивна — так работают фабрики и заводы викторианской Англии, влияя и на каждого жителя, и на регион в целом.


Друзья Маркса в России ждали появления второго тома с 1867 года. Энгельсу так не терпелось передать им готовую книгу, что он послал Николаю Даниельсону листы верстки — еще до выхода книги из печати. Энгельс считал очень важным, чтобы книга разошлась в России как можно быстрее {13}. В 1883 году бежавшие из России в Швейцарию революционеры основали группу «Освобождение труда», чьей основной задачей стало распространение трудов Маркса в России {14}.

В феврале Эвелинг, Тусси и Уильям Моррис обратились к студентам Оксфорда от имени Социалистической лиги. Выступление было сорвано — кто-то использовал газовую гранату — но эти трое все равно были довольны вечером и покинули Оксфорд, оставив в его стенах новорожденный Клуб Маркса {15}. Такое общение с британской элитой было внове для Тусси. Она предпочитала улицы Ист-Энда, где условия жизни были еще более отвратительными, чем в Сохо и Сент-Джайлсе, когда туда впервые приехали ее родители.

Эвелинг, со своей стороны, затеял вечерние курсы по теории социализма в Вест-Энде, однако, когда в Лиге возникли вопросы, куда деваются собранные деньги, быстро поменял предмет своих лекций, занялся наукой и переехал севернее, на Тоттенхем-Корт-роуд. Теперь он мог взимать плату со слушателей без всяких осложнений {16}.

Эвелинг, вполне возможно, был социалистом — хотя бывшие товарищи сильно сомневались в этом, приписывая все его внезапно вспыхнувшие симпатии к социализму влиянием Тусси {17}, — однако скорее всего, он рассматривал движение с точки зрения выгоды и в качестве еще одного этапа своей карьеры. Социалисты привлекали лондонскую интеллигенцию левых взглядов, и Эвелинг без особого труда мог завести нужные связи для продвижения своих пьес в театр. Временами он честно и много трудился на благо социализма, но один из его современников говорил, что делает он это механически, без души {18}, и уже через два года пребывания в рядах социалистов все свои силы посвящает своей первой любви — театру… а также хорошеньким молодым актрисам, которых встречает на окрестных улицах.

В апреле доктора обнаружили у Эвелинга камни в почках, и он отправился отдохнуть на остров Уайт, поскольку полноценное путешествие они с Тусси себе позволить не могли {19}. Все это было хорошо знакомо Тусси — ее отец последнее десятилетие своей жизни провел, пытаясь поправить расшатанное здоровье, — и как и в случае с Марксом, она винила в болезни Эвелинга истощение и усталость. Она писала Лауре: «Помимо обычной работы «для хлеба насущного», его терзает постоянное беспокойство из-за Социалистической лиги. Мы с тобой с детства усвоили, что означает — посвятить себя делу «пролетариата». Тебе это объяснять излишне» {20}.

Это была первая из поездок Эвелинга, которые он совершил в одиночестве, — и отнюдь не все они были связаны с восстановлением здоровья. Было подозрение, что они связаны с другими женщинами — и изменами Эвелинга «жене» Элеоноре. Прямо на это ничто не указывает, но в этот период Тусси выглядит встревоженной. В июне она пишет Шоу, прося его приехать. Она говорит, что будет «очень благодарна», если он проявит сердечность, и спасет ее «от долгих дней и вечеров наедине с самой собой — человеком, от которого я более всего устала».

Тусси (и члены ее группы) познакомилась с Генриком Ибсеном и была заинтересована его работами. Ее привлекла вера норвежца в неотвратимость рока. В письме к Шоу она говорит, что находит очень глупым то, что люди считают пьесы Ибсена не имеющими четкого финала или не предлагающими никакого разрешения конфликта.

«Как будто в жизни все всегда заканчивается «хорошо» или «плохо». Мы играем наши маленькие драмы, комедии, трагедии и фарсы, а потом все начинается сначала. Если бы мы могли найти решения для всех наших проблем, жизнь наша в этом утомительном мире была бы абсолютно безбедной и счастливой» {21}.

В своем дневнике Шоу отмечает, что в том году пошли слухи о разрыве Тусси и Эвелинга {22}, и хотя нет никаких доказательств, что это произошло, письма Тусси того периода полны беспокойства по поводу их отношений. Она написала Олив Шрайнер: «С тех пор, как умерли мои родители, я знала так мало истинной — то есть чистой и беззаветной — любви. Если бы ты когда-нибудь бывала у нас дома, если бы видела моих отца и мать, знала бы, чем был для меня отец — ты бы лучше поняла мою тоску по любви, мое желание дать ее и получить взамен, мою острую нужду в чьей-то привязанности» {23}.

Заметно в ее словах и чувство вины. Через четыре года после смерти матери Тусси все еще занимается самобичеванием, виня себя в желании построить собственную карьеру и пренебрежении интересами семьи во время последних месяцев болезни Женни Маркс. Дочь Маркса не должна поддаваться буржуазной мелкой радости от личных достижений; прежде всего нужно думать о других — о тех, кто совсем рядом, и о тех миллионах вне пределов досягаемости, с которыми никогда не встретишься — ответственность за судьбу которых взял на себя ее отец. В отличие от своих сестер Тусси пыталась существовать в обоих этих мирах и боялась, что мать так ее и не поняла. Возможно, не понял ее и отец, однако в своем вечном стремлении идеализировать все, что с ним связано, Тусси утверждает, что это не так. В том же письме к Шрайнер она пишет: «Что до моего отца, то я в нем уверена! За долгие и трудные годы, полные лишений, между нами часто пролегала тень — когда-нибудь я расскажу тебе эту историю целиком — но наша любовь друг к другу всегда оставалась неизменной, и несмотря ни на что, мы всегда верили друг в друга и друг другу доверяли».

О Женни она пишет иначе.

«Мы с мамой страстно любили друг друга, но она не знала меня так хорошо, как отец. Одно из самых горьких сожалений в моей жизни — то, что она умерла, думая — несмотря на всю нашу любовь — что я слишком жестока и груба… Но папа — мы же с ним были так похожи!» {24}

Дочери Маркса выросли и повзрослели в необычной семье. Их родители, конечно, любили друг друга — почти фанатично — и преданность Женни Карлу была образцом самопожертвования. Каждая из дочерей примеряла эти отношения к своему собственному замужеству… однако ни одна не нашла ни беззаветной любви, ни готовности разделить пополам все трудности. Женнихен, Лаура и Тусси были увлечены мужчинами, каждый из которых сначала размахивал революционным флагом, а затем улетал прочь, словно красная комета, оставляя их сражаться в одиночестве.

«Эдвард ужинает сегодня с [одним критиком] и находится в очень приподнятом настроении, поскольку на ужине будут некоторые дамы. Я одна, и в каком-то смысле для меня облегчение — быть одной, хотя это ужасно. Можно только позавидовать таким, как Эдвард (т. е. французам и ирландцам). Они за час могут забыть обо всем» {25}.

Растерянность Тусси отражает ее внутреннее смятение, однако влияли на нее дискуссии, которые велись в их кругу — по вопросу отношения полов. Это нельзя было назвать опытом суфражизма — просто довольно интимные обсуждения жизни и человеческой натуры мужчин и женщин, в публичном и личном плане. Для товарищей Тусси было совершенно очевидно, что женщины традиционно подчинены мужчинам только потому, что они — женщины — во всем остальном они никак не уступают мужчинам: ни в силе, ни в таланте, ни в интеллекте, что могло бы определять их зависимое положение. Некоторые утверждали, что женщины — это последние добровольные рабы. Однако эта роль женщинам уже наскучила.

После долгих лет игнорирования вопроса равенства полов социалисты наконец-то начали рассматривать права женщин. В 1878 году Август Бебель опубликовал книгу «Женщина и социализм», в которой утверждал, что освобождение человечества невозможно без социальной независимости и равенства обоих полов {26}. Откровенные исследования положения женщины в обществе стали появляться и в искусстве. Знаменитая пьеса Ибсена «Кукольный дом», написанная в 1879, была впервые сыграна в Лондоне в начале 1880-х гг.

Будущая супруга Хэвлока Эллиса, Эдит Ли вспоминала, как она, Шрайнер и Тусси вместе с остальными зрителями собрались на улице после окончания спектакля, задыхаясь от волнения.

«Мы были беспокойны и стремительны, почти дики в наших суждениях. Что все это значило? Жизнь или смерть для женщин? Радость или несчастье для мужчин?» {27}

Примерно в это же время с подачи главного редактора У.Т. Стеда газетой «Пэлл-Мэлл Газетт» совместно с Армией спасения и другими благотворительными организациями было проведено исследование, в результате которого вырисовывалась ужасающая картина положения секс-коммерции в Лондоне. Группа Стеда настаивала, чтобы сексуальные преступления карались жестче и строже, предлагая повысить контроль, подняв брачный возраст для девушек с 13 до 16 лет {28}. Тусси это привело в ярость: возраст женщины никакой роли не играл — до тех пор, пока один класс (или пол) имел возможность покупать другой, сексуально эксплуатируя женщин в любой форме — через брак или проституцию.

Тусси и Эвелинг разразились памфлетом в защиту прав женщин, рассматривая секс-торговлю в ответ на исследования Стеда (Эвелинга многие критики считали истинным экспертом в данном вопросе). По мнению Тусси и Эвелинга, положение женщины — «порождение организованной тирании мужчин», а брак и мораль — «просто торговые сделки». Их смелые тезисы тем не менее заканчивались робким выводом о необходимости моногамии — или, как тогда говорили, «преданности одной женщины одному мужчине» {29}.

Тусси беседовала с Шоу об Ибсене месяцами, и он призвал ее попробовать еще раз воплотить свои сценические мечты. Возможно, в качестве подготовки к этому, она в январе 1886 провела чтения «Кукольного дома» у себя на квартире. Она играла Нору, а Шоу — шантажиста Крогстада. Эвелингу назначили роль бесчувственного мужа Элмера {30}.

В конце 1885 года Тусси познакомилась с еще более мрачной историей женской беспросветной судьбы — «Мадам Бовари» Флобера. Об Эмме Бовари Тусси писала:

«Ее жизнь пуста, бесполезна, и эта сильная женщина чувствует, что в этом мире для нее должно быть какое-то место; должно быть какое-то занятие» {31}.

Возможно, это было описание самой Тусси, ее оценка самой себя: привела ли заветная независимость к тому, чего она хотела?


Социализм был протестирован на избирательных участках в Германии, Англии и Франции осенью 1885 года. Само появление социалистических кандидатов толковалось их сторонниками как победа, однако скромные результаты стали отрезвляющим напоминанием о долгом пути, который предстояло пройти, чтобы победить. Несмотря на то что антисоциалистический закон в Германии так и не был отменен, — это вынудило партийных лидеров действовать тайно: например, собирая средства под вывеской благотворительных организаций, проводить тайные митинги, заявлять кандидатов от фиктивных групп — Социалистическая рабочая партия увеличила количество мест в рейхстаге до 24, что дало ее членам право входить в состав комитетов и заниматься законодательством {32}.

Эта победа была очень важна для рабочего класса Германии именно в то время: впервые в промышленности было занято больше народу, чем в сельском хозяйстве, а сама промышленность управлялась картелями, в которых власть и капитал распределялись между членами небольших групп элиты {33}. На революцию рабочий класс Германии был пока не способен, оставалось вести борьбу, став новой силой внутри самой системы — в правительстве.

Английские выборы этого года стали первыми, для которых был повышен до 5 миллионов человек избирательный ценз. Теперь голосовать могли почти вдвое больше людей, чем раньше. Социал-демократическая федерация Гайндмана выдвинула троих кандидатов, однако проиграла по всем трем позициям — неудача, если не полное разочарование для первой попытки английских социалистов участвовать в выборах; не говоря уж о разразившемся скандале — выяснилось, что Гайндман брал деньги у консерваторов, чтобы заявлять своих кандидатов в тех областях, где традиционно были сильны либералы, с тем чтобы ослабить их позиции. В результате — первое выступление социалистов на политической сцене было признано «грязной сделкой» {34}.

Вскоре социалистов связали и с насилием. Зима 1885–1886 года выдалась одной из самых холодных, особенно в Лондоне и Ист-Энде, который был переполнен безработными; семьям не хватало денег на уголь. Протесты против безработицы и бедности, нехватки средств к существованию — от еды до топлива — стали почти повседневным явлением, вспыхивая то в одной части города, то в другой {35}.

В феврале жалобы и гнев жителей Ист-Энда обратились на буржуазию — и выразились в демонстрации, прошедшей от Трафальгарской площади по Пэлл-Мэлл-стрит до Гайд-парка. Над демонстрантами открыто издевались члены частных клубов, расположенных на Пэлл-Мэлл. Огромные, сверкающие, чисто вымытые окна отделяли представителей высшего сословия от серого грязного сброда; в их клубах было тепло. Все это стало слишком большим искушением для толпы, в которой было много молодых преступников и криминальных элементов. Они начали крушить окна и витрины по всей улице, продолжили на Оксфорд-стрит, и осколки густым ковром усеяли мостовую {36}. Полиции было на удивление мало — Энгельс считал, что это было сделано намеренно, чтобы дискредитировать социалистов и рабочих активистов, связав любые их выступления с бессмысленным насилием и разрушением {37}. Когда новости о беспорядках распространились по городу, началась паника. Одна газета писала, что 60 тысяч хулиганов готовятся идти на Лондон {38}.

Однако угроза беспорядков нигде не возымела такого эффекта, как во Франции. Левые здесь уверенно победили на выборах осенью 1885 года, однако их внутренний раскол становился все глубже, результатом чего стала повсеместно начавшаяся после выборов борьба за власть — Энгельс назвал ее «парламентской болезнью» {39}. Пока депутаты и министры с упоением ругались в своих раззолоченных залах, они не слышали и не чувствовали нервную дрожь, сотрясавшую Францию. На заводах и шахтах по всей стране агитаторы — социалисты и анархисты — убеждали рабочих, что у них достаточно сил, чтобы нанести удар по капиталистической системе, эксплуатирующей их.

В 1885 году Эмиль Золя опубликовал свой роман «Жерминаль», в котором описаны не только нечеловеческие условия жизни шахтеров и их семей, но и убийство управляющего шахты руками забастовщиков, доведенных до безумия нуждой и жестоким обращением. В январе 1886 года толпа бастующих шахтеров в городке Деказвилль, в Пиренеях, сознательно или спонтанно повторила это преступление: управляющего шахты выбросили в окно его кабинета, прямо в руки шахтеров, которые буквально растерзали несчастного {40}. Этого акта звериной, варварской жестокости оказалось достаточно, чтобы заставить притихнуть даже самых азартных спорщиков в правительстве — в Париже и за его пределами.

Это событие породило страх — он ширился, охватывая фабричные конторы и местные законодательные собрания; по всей Европе наконец-то обратили внимание на требования рабочих — то, чего они никак не могли добиться мирными забастовками. Энгельс говорил, что это событие и его последствия знаменовали собой смерть утопического социализма во Франции {41}, положили конец невнятным мечтам о лучшей жизни, которые хоть и обнадеживали интеллектуалов, но были совершенно бесполезны для рабочих, лишенных буквально всего, в том числе — и человечности.

Всего три рабочих вошли во вновь избранную Палату депутатов, однако они использовали все свои возможности, чтобы обратить внимание остальных на проблемы рабочего класса, а в марте 1886 года Палата приняла беспрецедентное решение — условия работы и жизни шахтеров должны быть улучшены.

Оптимизм и энтузиазм Энгельса, связанный с «революцией» во Франции, буквально брызжет со страниц его писем того периода. Впервые во французском правительстве признали права рабочего человека {42}.

Трудовая партия Лафарга и Геда (созданная Гедом в 1880 г. в качестве первой французской марксистской партии) формирует Национальную федерацию профсоюзов, чтобы обеспечить поддержку своих кандидатам на местных выборах и укрепить те завоевания, которых добились социалисты после событий в Деказвилле {43}.

Улучшения ситуации в Англии Энгельс пока не предполагал, поскольку сита английских социалистов наивными и не имеющими четкого плана действий. Однако развитие событий в Германии он считал позитивным, а положение дел во Франции и Америке — крайне важным для всего движения. В 1886 года рабочие 8 американских городов протестовали, требуя введения 8-часового рабочего дня (средняя продолжительность рабочей недели составляла 60 часов). Протестные акции завершились большой демонстрацией и забастовкой, прошедшими 1 мая — в них участвовали несколько сотен тысяч человек. Воодушевленный и довольный, Энгельс тем не менее опасался, что американскому рабочему движению не хватает серьезной теоретической базы {44}.

Социализм в изложении Маркса (термин «коммунизм» теперь все чаще употреблялся лишь в отношении будущего бесклассового общества) — с его акцентом на расширение прав и возможностей рабочих при помощи образования, создания профсоюзов и политических партий; на цели, предполагающие введение общественной собственности на средства производства и дальнейшее полное разрушение капиталистической системы — был уже хорошо известен во всем мире, однако понимали его с трудом, особенно в англоговорящих странах. Однако положение дел постепенно менялось. Работа над английской версией первого тома «Капитала» шла довольно бойко (помощь Эвелинга, впрочем, впечатляла мало: переводя одну из глав, он запросто пропустил 50 страниц {45}), а Либкнехт, Тусси и Эвелинг отправились в турне по США с лекциями о «социализме Маркса».


Тусси и Эвелинг отплыли из Ливерпуля на борту парохода «Сити оф Чикаго» 31 августа, а в Нью-Йорк прибыли 10 сентября 1886 года; Либкнехт ехал отдельно. Эвелинг и Либкнехт были приглашены в США Социалистической рабочей партией Америки, созданной в Нью-Йорке и состоявшей в основном из немецких эмигрантов. Тусси не была официально приглашена, но партия воспользовалась ее приездом — и дочь Маркса выступала практически в каждом пункте остановок во время их большого турне.

Социалистическое движение в Америке было совсем молодым, и в данный момент новости о рабочих занимали все первые полосы газет — отчасти из-за проходящего суда и ожидаемого приговора семи рабочим, обвиняемым во взрыве бомбы в Чикаго, в мае этого года, так называемом «взрыве в Хеймаркете». Тусси страшно нервничала по этому поводу и писала Лауре, что предвидит осложнения в поездке из-за чикагского дела. Зато Эвелинг видел лишь выгоды этого турне, рассчитывая на серьезную прибыль; он писал Лауре и Лафаргу: «Если мы заработаем миллионы, то первый же из них потратим на билеты от Кука», — имея в виду, что Лафарги смогут присоединиться к ним в Соединенных Штатах {46}.

С момента прибытия в Америку Эвелингов осаждала пресса (Тусси говорила, что репортеры рыщут, словно волки) {47}. Один репортер отметил их растерянный вид в момент высадки в порту, а Эвелинга описал, как «типичного квакера» — в сером костюме и широкополой черной фетровой шляпе. Тусси, опиравшаяся на руку мужа, была в большой белой шляпе из соломки, с белым пером; загоревшая во время морского путешествия {48}.

Поездка была не из приятных: один пассажир умер во время путешествия, и когда его останки опускали в волны океана в присутствии безутешной родни, попутчики на верхней палубе смеялись и бросали вслед гробу апельсиновые корки. Тусси была в ярости от этого проявления презрения богачей к бедным, не знающего даже уважения к смерти. Однако, по счастью, долго находиться в компании подобных людей ей не пришлось {49} — их с Эвелингом прямо на пристани встретили люди с красными ленточками на лацканах. Среди встречавших был Теодор Куно {50}, тот самый злосчастный пловец, которого Энгельс спас во время торжественного ужина, данного Марксом после завершения конгресса Интернационала в Гааге.

Первая лекция Тусси, Эвелинга и Либкнехта для социалистов состоялась в Бриджпорте, штат Коннектикут, после чего они отправились в Нью-Хейвен выступать перед студентами Йеля {51}. Все путешествие заняло 12 недель; они посетили 35 городов и населенных пунктов, встречались с левыми, феминистками, социалистами, профсоюзными лидерами; выступали почти в каждом городе, иногда на четырех мероприятиях в один день. Тусси отрабатывала свое присутствие тем, что писала статьи в газеты. Эвелинг посетил с десяток спектаклей: за время турне он подрабатывал, публикуя театральные обзоры для лондонских газет и журналов {52}.

В начале ноября они прибыли в Чикаго, о чем на первой полосе написала «Чикаго Трибьюн» {53}. Их прибытию предшествовали тревожные статьи, в которых сообщалось, что «Эвелинг и его язвительная супруга» едут в Иллинойс, чтобы «разбудить нездоровые страсти» {54}. Впрочем, это лишь подогрело интерес к их визиту. Лекции посетили тысячи людей. В своем традиционном обращении Тусси призывала американскую аудиторию «бросить в общество три бомбы: агитацию, образование и организацию» {55}.

Она говорила как опытный социалист-активист, агитатор; выступления Эвелинга были научными лекциями ученого-теоретика, историка социализма, а Либкнехт, выступавший на немецком языке, был вообще живым свидетелем зарождения рабочего движения в первой половине столетия.

Социалистическое роуд-шоу, изнурительная поездка с запада страны до Канзас-сити имели грандиозный успех. В середине этой поездки они получили известие о важной победе, одержанной рабочими Нью-Йорка. Генри Джордж, кандидат от профсоюзов и Объединенной рабочей партии, едва не был избран мэром города, став вторым на выборах и обогнав республиканца Теодора Рузвельта {56}. Хотя «партия Маркса» ничего общего с ОРП не имела (и не очень поддерживала Джорджа), это было еще одним свидетельством того, что политический ландшафт в стране начал меняться.

Теперь они могли вернуться в Англию триумфаторами — у них было реальное доказательство того, какого прогресса добилось рабочее — и социалистическое — движение в Америке.

Проводы им устроили теплые, хотя многих в ОРП раздражали непрошеные советы Эвелинга, как лучше воспользоваться растущей мощью рабочего класса в политической жизни США. Эвелинг предложил ОРП, состоящей преимущественно из немцев (по некоторым данным, партия насчитывала около 3 тысяч членов), объединиться с крупными и более мощными профсоюзными организациями, в том числе с профсоюзами чернорабочих — белых и черных, — назвав новую организацию «Рыцари труда». Он утверждал, что это единственный способ для движения добиться успеха в Америке.

Энгельс говорил, что хотя немцы достаточно хорошо понимали теорию социализма, за два десятилетия они не сделали никаких попыток удовлетворить информационный голод американцев, отчаянно нуждавшихся в совете {57}. Совет Эвелинга, хотя и был простым повторением слов Энгельса, глубоко возмутил членов партии, во-первых, из-за личности советчика (ветераны немецкого социалистического движения считали Эвелинга выскочкой), во-вторых, из-за неявной, но все равно неуместной критики партии. С этого момента Эвелинг стал врагом. Он сам был в этом виноват и представлял собой легкую мишень, однако пока они с Тусси еще не догадывались об этом и потому были обескуражены той яростью, с какой на них неожиданно обрушились критики со стороны недавних друзей.

В январе Тусси вернулась в Лондон, навстречу хорошим новостям, что английское издание первого тома «Капитала» опубликовано, а продажи немецкого издания первого и второго томов неуклонно растут {58}. Они, без всякого сомнения, стали бестселлерами; это свидетельствовало о переломном моменте и о том, что интерес к наследию Маркса наконец-то тоже стал расти.

Однако чувство гордости по этому поводу, а также радость от удачной поездки по Америке быстро сошли на нет, когда они с Эвелингом оказались дома. Эвелингу передали экземпляр «Нью-Йорк Геральд», в которой была напечатана статья о требовании американских социалистов объяснить непомерные расходы Эвелинга во время турне по Штатам {59}. Газета откровенно злорадствовала над скандалом, назвав Эвелинга «апостолом недоплаченного труда» и интересуясь гигантской суммой в 1600 долларов, которую он истратил непонятно на что {60}. В статье говорилось, что в то время, как машинисты, плотники и чернорабочие получают не больше 2 долларов в день, Эвелинг за день потратил 25 долларов — на цветы, 50 — на сигареты, 42 — на вино в ресторане отеля и 100 долларов на театр {61}.

Эта история была подхвачена другими газетами, среди них «Ивинг Стандарт», которая издевательски писала: «Социалисты Нью-Йорка решили больше никогда не импортировать профессиональных агитаторов из изнеженных монархий Европы, поскольку это роскошь обошлась им слишком дорого. Разумеется, произвести впечатление на людей, швыряя деньги направо и налево — прием не новый, но социалисты Нью-Йорка, больше не хотят выписывать агитаторов, которые учат исключительно расточительности» {62}.

Возможно, СРП и не стала бы выступать с публичными обвинениями, но их спровоцировал сам Эвелинг, затеяв диспут по организационным вопросам перед самым отъездом из Нью-Йорка. Однако когда все это выплыло наружу, очень мало кто, кроме Энгельса и Тусси, усомнился в том, что большинство обвинений заслуженны. Расточительность была в характере Эвелинга, и некоторые вполне обоснованно сомневались, что вино и цветы предназначались для него и Тусси. Многие лондонские знакомые успели столкнуться с тем, как легко и весело Эвелинг тратит деньги — по большей части чужие. Генри Солт, активист-социалист, рассказывал, что Эвелинг не стеснялся занимать деньги даже у его жены, едва Тусси выходила из комнаты {63}. Х.В. Ли, тесно сотрудничавший с Эвелингом в партии, рассказывал, что он был «крайне внимателен к удовлетворению собственных потребностей и не жалел для этого никаких средств».

Эвелинг хотел иметь все лучшее — и неважно, сколько это стоило. Тот же Ли вспоминает один случай: «Однажды он заказал немецкому портному, который был членом Коммунистической рабочей образовательной ассоциации, сшить бархатный пиджак и жилет… Портной долго не мог добиться от Эвелинга денег за выполненную работу, а однажды пошел в театр — и увидел там Эвелинга, блиставшего в новом бархатном пиджаке… в сопровождении дамы» {64}.

Тусси и Эвелинг немедленно отреагировали на обвинения СРП. Эвелинг заявил, что не собирался требовать от партии оплаты его расходов, а просто представил им их полный список, чтобы товарищи сами приняли решение, а он бы оплатил все излишки из собственного кармана {65}. Энгельс присоединился к линии защиты. Маркса при жизни тоже часто обвиняли в том, что он живет в роскоши за счет рабочего класса, и Энгельс счел, что это тот же случай. Отвечая на письмо американского переводчика, работавшего над статьей Энгельса «Положение рабочего класса в Англии», он резко выступает против обвинений Эвелинга и требований исключить его из партии, а также запретить печататься.

Энгельс заявил, что знает Эвелинга уже 4 года и уверен, что тот все свое время и все свои средства посвящает исключительно нуждам партии. Более того, говорил Энгельс, если даже представить, что Эвелинг захотел бы нажиться на рабочих, Тусси никогда бы ему этого не позволила.

«И потому в моих глазах все эти обвинения абсурдны. Ее я знаю с рождения, а последние 17 лет она практически со мной не расставалась…. Дочь Маркса, обкрадывающая рабочих, — чересчур смелая фантазия!» {66}

Те, кто знал Энгельса, понимали, что он органически не способен видеть недостатки в тех, кого считал своими друзьями. Бакс писал: «Никакие доказательства злоупотреблений Эвелинга в финансовых вопросах, никакая очевидная неблагонадежность его натуры не могли поколебать веру в него Фридриха Энгельса. Что еще хуже — Энгельс продолжал попытки сделать Эвелинга лидером английских социалистов и рабочего движения» {67}.

Что касается Тусси, то друзья удивлялись ее неспособности — или нежеланию — видеть недостатки Эвелинга. В своей пьесе «Врач перед дилеммой» Шоу вывел Тусси и Эвелинга под именами миссис и мистера Дюбедат. Мистер Дюбедат изображен эгоистичным и слабым негодяем, падким лишь на деньги и женщин. Из уважения и любви к его жене знакомые и друзья хранят это от нее в тайне, она же верит, что ее муж — гений, которому не пристало заниматься низменными вопросами быта; она предпочитает игнорировать свои собственные ошибки — потому что муж нужен ей, чтобы оправдать свое собственное существование: она должна спасать его, чтобы жить самой {68}.

Как-то, уже прожив некоторое время с Эвелингом, Тусси писала Эллису: «Некоторые люди узнают друг о друге все сразу; некоторые же остаются чужими друг другу, даже прожив вместе целую жизнь» {69}.

Знала ли миссис Дюбедат своего мужа? АТусси?..

47. Лондон, 1887

Буду рада получить любую работу, которую смогу выполнять. Мне нужно много работать, — а найти работу трудно. «Респектабельные» люди со мной дела иметь не будут.

Элеонор Маркс {1}

В первые годы расцвета социалистической агитации, когда Маркс и Энгельс только начинали свою работу, акции протеста, беспорядки и восстания были редкостью. К середине 1880-х годов они стали обыденностью. В любой промышленной стране Европы в любое время можно было услышать о забастовке, демонстрации или вспышке насилия, направленной против капиталистов и их защитников в правительстве. Раньше всех протестную волну поднимали радикалы, интеллектуалы, принадлежавшие к высшему сословию и посвятившие себя делу рабочего движения (как, собственно, сами Маркс и Энгельс), или ремесленники — элита рабочего класса (например, члены Генерального совета Интернационала). Но в середине 1980-х гг. демонстрации протеста были спонтанными вспышками, спровоцированными разочарованием и озлоблением рабочих; их устраивали сами рабочие — и для рабочих. Забастовки организовывались профсоюзными лидерами — выходцами из рабочей среды. Это были люди, родившиеся в бедности, без формального образования, но с природным даром руководить, с ораторским даром — и они побуждали рабочих к действиям эффективнее, чем любые агитаторы-интеллектуалы.

Первоначально правительства пытались обвинить в беспорядках некие силы, идущие извне — так же, как французские чиновники пытались обвинить иностранцев в создании Коммуны. Однако всем — от фабричных цехов до законодательных собраний — было ясно, что движение начинает расти изнутри, в среде самих рабочих.

Достижения от забастовок и акции протеста были, как правило, незначительными и касались сугубо локальных условий; поэтому в 1886 году социалистические лидеры Франции, Германии и Англии начали обсуждать возможность создания II Интернационала {2}. Первый был окончательно распущен в Филадельфии, в 1876 году, после нескольких лет бесплодного и неэффективного существования лишь в номинальном смысле в Нью-Йорке. Многие полагали, что пришло время повторить попытку объединения пролетариата под знаменами Интернационала — отчасти и потому, что капитализм окончательно превратился в чудовище.

Колониализм цвел пышным цветом. Европейские державы яростно перекраивали карту мира, захватывая территории, создавая новые рынки и овладевая природными ресурсами, в том числе и людскими, — чтобы эксплуатировать их еще яростнее {3}. Вдобавок к расширяющемуся мировому рынку росли и новые технологии; появлялись новые источники энергии — от нефтяных турбин до двигателей внутреннего сгорания, что означало создание все более мощных и эффективных машин. Ускорение и расширение шло по всем направлениям, и состояния капиталистов росли до неимоверных размеров {4}.

В этих условиях отдельно взятый профсоюз мог добиться от хозяина предприятия повышения зарплаты или улучшения условий труда, но только на отдельно же взятом предприятии, и никто не мог гарантировать, что любой из подобных успехов не обернется поражением. Профсоюз становился чем-то вроде легко вооруженного партизанского отряда, пытающегося сдержать мощную армию противника. Некоторые социалистические лидеры считали, что единственный способ бороться с таким могучим противником заключается в международной солидарности. Французские социалисты надеялись созвать II Интернационал в Париже в 1889 г., в столетний юбилей Французской революции и год, когда Франция планировала принимать у себя Всемирную выставку — этот фестиваль достижений капитализма, впервые состоявшийся в Англии в 1851 г. {5}

Разумеется, легко было признать необходимость такой встречи — но это был единственный пункт, по которому не было возражений ни у одной из сторон. Каждая страна считала, что Интернационал должен в первую очередь отражать именно ее интересы — французов интересовали теоретические диспуты; немцы хотели сосредоточиться на политике; англичане — на экономике. И теперь не было Маркса, способного руководить и разрешать споры. Энгельс делал все, что было в его силах, — написал уйму язвительных и резких писем, но это никак не упорядочило процесс создания организации, как во времена рождения I Интернационала.

Лафарг был очень увлечен грандиозной идеей, Лонге тоже — и оба обсуждали с Энгельсом внутрипартийные склоки во Франции. Однако Лонге, образно говоря, шел по лезвию ножа, продолжая оставаться в лагере умеренных политиков и одновременно снабжая Энгельса информацией, которая могла им повредить. Чтобы обезопасить Лонге во время этой рискованной переписки, Энгельс обращался к нему просто — «Z» {6}.

Отношения Лонге с семьей Маркса были очень напряженными с момента смерти Женнихен в 1883 году. Ленхен и Тусси затаили на него обиду, считая, что он плохо ухаживал за Женнихен, а раз он был плохим мужем, то и отцом они его полагали никудышным.

После смерти Женнихен Тусси вернулась в Лондон из Аржантея вместе со своим племянником Гарри, который был серьезно болен и нуждался в специальном уходе. Трагедии избежать не удалось, и ребенок умер — через три дня после смерти Маркса (Гарри был похоронен вместе со своими бабушкой и дедушкой на Хайгейтском кладбище). Нынешней весной Тусси пыталась уговорить Лонге позволить забрать в Лондон Джонни. Она писала Шарлю письма в довольно настойчивом тоне, требуя сообщить, когда Джонни «поступит в ее распоряжение». Лонге не отвечал. Когда же он наконец ответил, — то написал лишь, что подумает об этом {7}.

Возможно, Лонге попросту опасался отпускать старшего сына в Лондон на попечение тети, на руках которой уже умер другой его ребенок. Тусси была не вполне справедлива к нему. Несмотря на все жалобы Женнихен, сыновей своих он любил, это ясно из его писем — даже если иногда эта любовь выглядела, как пренебрежение… В любом случае в конечном итоге судьбой детей распорядилась мать Лонге. Она не желала, чтобы они становились заложниками «культа личности» их деда — и терпеть не могла ни Тусси, ни Лауру {8}.

Лонге отправил детей в дом своей матери в Кайенн, а сам пытался обустроить свою жизнь — жизнь вдовца. Однако он продолжал переписываться с Энгельсом на политические темы, а в 1886 г., в разгар дискуссий по поводу Интернационала, все-таки привез с собой в Лондон Джонни и позволил ему пожить у Тусси и Эвелинга.

Нет никаких свидетельств, что Энгельс материально поддерживал семью Лонге. Дети получали треть от общей суммы роялти за напечатанные труды Маркса, однако эти деньги шли на счет в банке, и Шарль Лонге не мог ими распоряжаться, несмотря на то, что ему денег хронически не хватало. Когда Лонге приехал в Лондон, сын Ленхен, Фредди, напомнил ему о деньгах, которые осталась должна Женнихен {9}. Судя по всему, в то время Фредди вообще часто общается с семьей Маркс и Энгельсом. После того как Ленхен переехала в дом Энгельса, сын посещал ее каждую неделю и рассказывал позднее, что проводил в беседах с Энгельсом целые вечера: они разговаривали о Марксе {10}. Фредди работал машинистом; был женат, имел сына — типичный лондонец, живущий на свое жалование {11}.

Будучи социалистом, он считал, что Маркс и Энгельс сражались и от его имени. Его сын вспоминал, что фотографии двух вождей мирового рабочего движения висели на стенах его квартиры {12}. Однако имело ли это обстоятельство отношение к политическим взглядам Фредди — или он просто всю жизнь пытался выяснить, кто же является его отцом?

И Тусси, и Лаура хорошо знали Фредди. Интересно — видели ли они его сходство с Марксом — широкий лоб, надбровные дуги, крупный нос… плотное телосложение, густые черные волосы…

Возникало ли у них хотя бы подозрение, что Фредди — их сводный брат? Тусси свято верила, что Фредди — сын Энгельса, но Лаура могла в этом сомневаться. Годы спустя она довольно равнодушно упоминает о возможном отцовстве Маркса. Для нее это уже — слишком «старые» новости. Впрочем, такова ее реакция практически на все события — политического и личного характера.

В то время, как вся ее семья — включая мужа — продолжала активно участвовать в исторической драме, Лаура оставалась почти безучастной. Прожив жизнь, полную бесплотных надежд, она знала наверняка, что чудес не бывает. Весной 1887 она в той же сдержанной манере встречает очередное поражение Поля на выборах. Он выдвинул свою кандидатуру на муниципальных выборах — и с треском проиграл. Лаура никаких иллюзий по поводу своего мужа не испытывала; ошибки его она видела так ясно, что даже позволяла себе смеяться над ними. Энгельсу она рассказывала после посещения предвыборного митинга, что в толпе вокруг нее Лафарга сочли «хвастуном», «болтуном» и «трепачом», что следует считать большим успехом, по сравнению с предыдущими его выступлениями {13}.

Что касается самой Лауры, то она предпочитала работать за кулисами. Ее страхи по поводу возможного отлучения от литературного наследия ее отца остались в прошлом. Лаура перевела «Манифест» на французский {14}, а весной этого года некто Эдвард Стэнтон, сын американской правозащитницы и борца за права женщин Элизабет Кэди Стэнтон, попросил ее написать статью о социалистах Парижа {15}.

Лаура вечно нуждалась в деньгах — но, казалось, смирилась с такой судьбой, считая ее неизменной. Когда Энгельс послал ей ее часть роялти от «Капитала» — первое английское издание было распродано за два месяца, она объявила, что деньги «приветствуются еще больше, чем цветы весной или дрова зимой… деньги — это такая вещь, которая никогда не выходит из моды» {16}.


В Лондоне жизнь членов семьи была не столь спокойной. По возвращении из Америки Эвелинг и Тусси периодически читали лекции о положении агитаторов в Америке. И хотя новости из-за рубежа воспринимались аудиторией на ура, им приходилось бороться за политическую репутацию Эвелинга. Среди британских социалистов обвинения, выдвинутые против Эвелинга в Америке, однозначно были истолкованы, как растрата {17}. С каждым новым выступлением вплывали все новые факты его красочной биографии.

Энгельс полностью встал на сторону Эвелинга, считая известия о его поведении в Америке обычными внутрипартийными склоками и пустой болтовней {18}. Разочарованные этим соратники ворчали, что Энгельс всегда плохо разбирался в людях; постепенно те, кто постоянно бывал у него раньше, перестали ходить к нему из-за присутствия Эвелинга. Тем не менее, казалось, ничто не может убедить Энгельса в том, что «муж» Тусси нечист на руку {19}.

Впрочем, после нескольких месяцев яростной защиты Эвелинга он разочарованно признался одному старому товарищу в Нью-Йорке: «Парень сам навлек на свою голову все неприятности, поскольку абсолютно не знает жизни, людей и дела, которым пытается заниматься — он склонен к поэтическому и романтическому восприятию действительности».

Милосердный Энгельс описывает Эвелинга как «талантливого и услужливого парня, абсолютно честного, но бестолкового, вечно готового совершить какую-нибудь глупость. Что ж, я все еще помню времена, когда и сам был не меньшим идиотом» {20}.

Лекции приносили Тусси и Эвелингу деньги — но небольшие, и их не хватало. Друзья Тусси знали о ее бедственном положении — личном и финансовом, и хотя они ничего не могли сделать для Эвелинга, они пытались помочь Тусси найти работу. Когда Хэвлок Эллис попросил ее помочь ему с первым английским изданием пьес Ибсена, Тусси с жаром ухватилась за это предложение и начала учить норвежский {21}. В марте 1887 г. они обсудили также возможный перевод на английский произведений Золя. Его картины жизни Франции при Наполеоне III были спорными, но яркими, и Эллис с Тусси были уверены, что в Англии найдутся благодарные читатели. Тусси рвалась взять на себя и эту работу, говоря Эллису: «Я рада заняться любой работой, которую способна выполнять. Мне нужно больше работать, но работу найти очень трудно. «Респектабельные» люди не станут со мной связываться» {22}.

Тусси часто упоминала, что независимо от того, насколько плачевно было их финансовое положение, и сколько бы позора ни приходилось им из-за этого терпеть, Эвелинг не обращал на это никакого внимания. Она же переживала и пропускала все через себя. Давление было жестоким и постоянным, и Тусси в отчаянии понимала, что ей не у кого искать поддержки — и менее всего ее мог оказать Эвелинг. К этому времени появились явные признаки не только того, что он начал уставать от социализма, — но и ясные сигналы, что он начал уставать от нее. В июне он опубликовал довольно безвкусное стихотворение, подписав его «Лотарио». Эту небольшую поэму можно расценивать в качестве обращения к Тусси: он намекает, что по натуре он не однолюб.

Чистая любовь состоит, по твоему утверждению,

Из страстной преданности без всякой цели,

Без надежды, без ограничений, без конца…

Но мы не договаривались играть по таким правилам….

Таковы, милая, мои взгляды,

Хотя твои глаза на некоторое время взяли меня в плен,

Но девиз, который я выбираю, — «Либо Цезарь, либо…»

И я не думаю, что ты осудишь меня за это! {23}

В поэме было еще несколько стихов, но смысл везде был один и тот же: наша любовь была прекрасна — пока она была.

Неважно, насколько терпима была Тусси по отношению к Эвелингу, но подобное публичное выпячивание чувств не могло ее не унизить — да еще выраженное таким беспомощным и пошлым образом. Обезумевшая от отчаяния и депрессии, Тусси пыталась покончить с собой. Год спустя Эллис напишет: «Она умышленно приняла чрезмерную дозу опиума. Однако крепкий кофе и нервное состояние, из-за которого она, не переставая, ходила по комнате, помогли ее организму справиться с ядом… Все ее друзья были в ужасе, но на самом деле случившееся мало кого удивляло» {24}…

Пытаясь спасти свои отношения, Тусси и Эвелинг в августе сняли коттедж в Стратфорде-на-Эйвоне. Она пишет сестре: «Только подумай, Лаура, — дом Шекспира! Два-три раза в неделю мы работаем там, где он родился… Эдвард постоянно пишет. Слышала ли ты? Его пьеса «Отбросы» (одноактная вещица) стала довольно популярна, в ней будет играть «восходящая звезда» Роуз Норрейс, постановка вот-вот начнется. А о том, что у него еще две пьесы на подходе, одна — адаптация «Алой буквы» — и обе тоже приняты довольно тепло?» {25}

Хотя Тусси пыталась рисовать идиллические картины их жизни, письмо ее было фальшиво во всех отношениях. Оно должно было звучать тепло и по-домашнему — но вместо этого его было больно читать; с каждой страницы льется не радость, а тоска одиночества, страх, бесплодные попытки восстановить былую тесную связь с сестрой (Лаура редко отвечала на письма Тусси). Ее энтузиазм по поводу работ Эвелинга оттенен горьким предчувствием расставания: чем дальше Эдвард шел по театральной дороге, тем больше они с Тусси отдалялись друг от друга.


1887 год был странным годом для всего Лондона. С одной стороны, в этом году праздновался золотой юбилей королевы Виктории («омраченный ужасным шумом», как она писала, вспоминая эпизод, когда ее освистали в Ист-Энде {26}). В этом же году в Лондон впервые приехало американское шоу «Дикий Запад Буффало Билла» (Энгельс и Эвелинг посетили его, Энгельс писал, что было «очень здорово» {27}). И это был год Кровавого воскресенья — когда полиция фактически объявила войну безоружным людям на Трафальгарской площади, вышедшим на демонстрацию в защиту свободы слова и собраний.

Поводов для протеста было множество. Безработица — новый термин английских реалий того времени — заставила очень многих жителей Лондон переместиться из Ист-Энда в Вест-Энд, где мужчины и женщины стали почти ежедневно митинговать, чтобы привлечь внимание к бедственному положению рабочих и бедняков. Воспоминания о погромах на Пэлл-Мэлл были еще свежи, поэтому сборище на Трафальгарской площади было признано потенциально опасным, и начальник полиции запретил собираться в этом районе (любое скопление людей автоматически рассматривалось как демонстрация). Это ущемление права на свободу собраний только подогрело недовольство и усилило призывы к протестам {28}. Наконец в повестку дня вернулся вечный ирландский вопрос — после того, как в Парламенте был принят билль о принуждении Ирландии, дававший правительству и полиции право ставить вне закона целые группы людей и выносить приговоры без суда {29}.

Воскресный день 13 ноября был выбран для проведения митинга — люди собирались поддержать ирландцев, протестовать против безработицы и потребовать возвращения права на свободу собраний. По разным оценкам, в районе Трафальгарской площади — в Клеркенуэлле, Холборне, Бермондси, Дептфорде, на Шафтсберри-авеню и на Хеймаркете — собралось более 100 тысяч человек; все они собирались двигаться в центр города {30}.

Узнав об этих планах, власти разместили 2500 полицейских на подступах к площади, а на самой площади — еще 1500 полицейских и 400 солдат. Пройдя мимо первой линии оцепления, безоружные демонстранты оказались бы зажаты между вооруженными людьми {31}.

Тусси и Эвелинг шли к площади в разных колоннах. Как только замысел полиции стал ясен, Эвелинг и его приятели попросту сбежали (или, как говорил Энгельс, «с самого начала планировали оба варианта» {32}), а колонна, в которой шла Тусси, строй не нарушила и двинулась в сторону полицейского оцепления. Тусси оказалась в самом центре столкновения; ей порвали пальто и шляпу, ударили полицейской дубинкой по руке и голове. Тусси говорила, что ее забили бы до смерти, если бы какой-то незнакомец с окровавленным лицом не помог ей подняться с земли.

Опыт Тусси можно было считать относительно удачным {33}. Один из очевидцев событий рассказывал: «Я видел, как полицейские — не по своей воле, а по приказам, которые торопливо выкрикивало начальство, — избивали женщин и детей… Когда я вырвался из толпы, какая-то несчастная женщина при мне спросила полицейского инспектора или сержанта, не видел ли он ее ребенка. В ответ он назвал ее проклятой шлюхой и сбил с ног сильным ударом» {34}. Дочь Уильяма Морриса, Мэй, вспоминала, как на крышах окрестных домов и гостиниц хорошо одетые люди аплодировали действиям полиции {35}.

В конце концов истерзанная Тусси, которая была арестована и отпущена, добралась до дома Энгельса {36}. Тысячи людей оказались в таком же или худшем состоянии: 60 человек было госпитализировано с ранениями и травмами, хотя, как ни странно, никто не погиб. Возмущенные и обозленные люди вышли на другую демонстрацию в следующее воскресенье; во время этой акции один человек был убит. Жертва — клерк по имени Альфред Линнелл, по всей видимости, даже не был участником демонстрации {37}. На его похороны 18 декабря собрались 120 тысяч человек.

Тусси, испробовавшая на себе тяжесть полицейской дубинки, стала стопроцентной радикалисткой. Всего год назад, в Америке, она уверенно призывала к всеобщему образованию и созданию организаций — теперь она звала на решительные действия против полиции. В ноябре, в Чикаго, четверо бомбистов, взорвавших Хеймаркет, были казнены, несмотря на свидетельства, что за взрывом стоял агент-провокатор — теперь пришло время жестокости Лондона. По словам репортера, слышавшего выступление Тусси, она заявила: «Вы должны объявить полиции социальную войну. Если вы видите, что полицейский зашел в магазин — не ходите больше в этот магазин… не ходите туда, куда хоть раз заходили полицейские».

Она призвала к акции гражданского неповиновения в день Рождества, чтобы заставить полицию работать в праздник, объясняя это своим желанием испортить рождественские обеды «жирным тварям» и «подлым убийцам» {38}.

За участие в событиях Кровавого воскресенья Тусси и Эвелинг заработали «открытый ордер» — это означало, что полиция может арестовать их в любой момент и по любой причине {39}. Тусси рассказывала об этом с гордостью. Ее готовность к борьбе выросла во много раз — в отличие от Эвелинга. В ноябре его «вторая сущность» — под именем Алека Нельсона — ожидала премьеру его второй пьесы, «У моря». Это была история молодой женщины, ее внутренней борьбы между долгом, привязывавшим ее к старому и нелюбимому мужу — и любовью к молодому матросу {40}. Тусси играла главную женскую роль, Эвелинг — мужскую.

Энгельс, как всегда, был весел и посмотрел представление в день своего рождения, отметив, что Тусси и Эвелинг играли прекрасно, и пьеса наверняка будет иметь успех. Критики же неожиданно обрушились на Тусси, одновременно восхваляя Эвелинга. Критика игры Тусси была настолько ядовита, что она заподозрила, не таилось ли в ней что-то личное — и если да, то почему {41}. Неуспех сломил ее — Тусси больше никогда не будет выступать на сцене.

Эвелинг же чувствовал себя триумфатором. В декабре он уехал из Лондона с гастролями своей пьесы, оставив Тусси встречать новый, 1888 год в одиночестве {42}. В январе ее роль в пьесе «У моря» сыграла актриса Фрэнсис Айвор. На этот раз отзывы были самые благоприятные, а Алека Нельсона назвали «лондонским журналистом, который уже завоевал репутацию хорошего драматурга» {43}.

Энгельс воспринял изменения во взглядах Эвелинга, возможно, с облегчением. Хотя он никогда об этом не говорил подробно, теперь можно было утверждать, что у него появилось больше чувства ответственности, чем в то время, когда Энгельс только готовил его в качестве игрока на политической сцене (одному приятелю Энгельс писал, что Эвелинг склонен «отрицать факты, если они не совпадают с его собственными желаниями, что простительно только в подростковом возрасте» {44}). Энгельс и Тусси много говорили о бойкотировании со стороны английских социалистов {45}, и существует достаточно обширная переписка между их товарищами, из которой ясно, например, что Эвелинга считали причиной разногласий внутри движения: так Сидней Уэбб, лидер социалистического фабианского общества говорил, что его группа не согласна не с идеями Маркса, а с тем, кто эти идеи проповедует. «Когда мы говорим, что отказываемся от марксизма, мы отказываемся от Эвелинга» {46}.

Тусси и Энгельс заявили, что их не особенно заботит разрыв с английскими социалистами, хотя Тусси и сожалела, что за это время потеряла некоторых из своих друзей. Она писала Джорджу Бернарду Шоу, примкнувшему к Уэббу и Эллису в фабианском обществе, чтобы спросить, с кем он: «Вы не приходите повидать нас, и временами я боюсь, не бойкотируете ли нас и вы» {47}. (У Шоу предыдущей весной был конфликт с Эвелингом, но Тусси либо не знала о нем, либо делала вид, что забыла.)

В любом случае серьезная работа Эвелинга в театре окончательно отлучила его от партийных дел. В июне его «Алую букву» стали давать по утрам. Отзывы критиков были смешанными, однако к концу месяца, после 5 спектаклей Энгельс поторопился и заявил с присущим ему энтузиазмом: «Как говорят янки, «он сбил масло» {48}. В июле Тусси и Эвелинг решили вернуться в Америку, чтобы попробовать продвинуть там его театральные работы. Энгельс писал Лауре, что Эвелинг должен «присматривать за мизансценами в трех своих пьесах, которые одновременно пойдут в Нью-Йорке, Чикаго и бог знает, где еще» {49}.

Такое путешествие должно было обойтись куда дороже того, что Тусси и Эвелинг могли себе позволить, и на этот раз у них не было спонсоров в лице социалистической партии; Энгельс с удовольствием дал денег на поездку. Тусси не хотелось принимать от него деньги, но в данном случае она, кажется, отступила от своих правил. Эвелинг по обыкновению убедил ее, что эта поездка должна иметь решающее значение для его карьеры — и станет хорошей инвестицией для Энгельса. Взволнованный Энгельс решил сопровождать пару в Америку вместе со своим старым другом, химиком Карлом Шорлеммером (одним из основоположников органической химии, которого в семье Маркса звали «Джоллимейер» {50}).

Энгельс хотел, чтобы поездка была частной, поэтому почти никого о ней не известил, включая Лафаргов. Лауре было очень досадно, что она не удостоена доверия Генерала, но это Энгельса не тронуло; он был уверен, что Лафарг будет настаивать на заявлении, что Энгельс едет покорять Новый Свет {51}. С борта парохода «Сити оф Берлин» Тусси написала Лауре письмо, извинившись за секретность: «Я должна была сказать тебе, как только сама узнала, но Генерал настаивал на секретности, и я не решилась. Я подумала, что если слухи просочатся, мы будем виноваты» {52}.

Маленькая экспедиция прибыла в Нью-Йорк, ожидая успеха Эвелинга. В первых письмах Тусси пишет, что Эвелинг наблюдает за репетициями {53}, а Энгельс говорит, что Эвелинг загружен работой до конца августа {54}, однако помимо этих сведений в Америке царит полное молчание по поводу его театральных работ. Тем не менее Энгельс наслаждался поездкой; одним из важных пунктов посещения в их программе значилась тюрьма в Новой Англии.

Энгельс был потрясен: заключенные читали романы, организовывали клубы по интересам, разговаривали без всякого надзора, дважды в день ели мясо и рыбу. В их камерах был водопровод, стены были украшены картинами. «Эти люди… смотрят вам прямо в глаза, без того жалостного собачьего взгляда, обычного для заключенных в тюрьме — такого вы не увидите в тюрьмах Европы». Энгельс сказал это, возможно, думая больше о мрачных крепостях в Германии и России, чем о Павильоне принцев в парижской Сен-Пелажи. «В этом заведении я почувствовал громадное уважение к американцам» {55}.

В Нью-Йорке он, наоборот, чувствовал себя так, словно попал в настоящую столицу мирового капитализма. Все было слишком искусственным и по его оценке — неприятным.

«Мы приехали в Нью-Йорк затемно, и мне показалось, что я попал в один из кругов Дантова ада… высоко над головой гремят железные дороги, на тебя несутся сотни трамваев, оглушительно звеня колоколами, со всех сторон стоит ужасный шум; самое страшное в нем — это вой сирен, доносящийся со всех пароходов, идущих по реке… каждый из них сияет россыпью электрических огней — не для того, чтобы осветить вам пространство, а для того, чтобы привлечь вас рекламой, а следовательно, ослепляя, оглушая и пугая вас — таков вкратце облик города, населенного самой шумной толпой людей в мире; все они похожи на крупье, уволенных из Монте-Карло».

И все же Энгельс говорит:

«В американцах живут задатки великой нации, они — народ, который никогда не знал феодализма. Они много пострадали — но по своей собственной вине… Но когда они что-то делают — они делают это до конца» {56}.

Когда путешественники вернулись домой, Эвелинга, казалось, вовсе не тронуло то, что в Америке он не добился ни малейшего признания, — и он быстро забылся в круговороте событий Вест-Энда. Тем временем Тусси имела дело совсем с другой частью города, с собственным лондонским «Адом»…


Во второй половине XIX столетия выросшая стена высоких домов визуально разделила восточную и западную части города. Появление офисных зданий — феномен Викторианской эпохи. Еще перед Всемирной выставкой 1851 года казалось безумием, чтобы такому количеству людей пришлось работать исключительно с бумагами. Однако капитализм рос и расширялся — и вместе с ним формировалась новая социальная общность, которую однажды назовут «белые воротнички». Громадные здания лондонского Сити — финансового центра столицы и всей империи, где деньги беспрерывно совершали свой оборот, переходя из бизнеса в бизнес и ни разу не становясь наличными — словно воздвигли четкий барьер между теми, кто имел все — и неимущими. Первые занимали западную часть города (Белгравия и Мейфэр даже были огорожены), вторые — восточную {57}.

Ист-Энд всегда был в несколько раз беднее даже знаменитого Сохо, где происходила хоть какая-то жизнь, и бедные смешивались с обеспеченными, где можно было найти развлечения и даже некоторый блеск. Однако про бедняков Ист-Энда можно смело сказать: они никогда не смешивались с богатыми, потому что работали на них…

Район был бедным и тесным. Дома были приземистыми, и это впечатление усиливалось, потому что из высившихся над ними фабричных труб вечно валил черный смрадный дым, смешанный с пеплом и сажей {58}. Восходит ли солнце? Садится ли оно? Это вполне могло вызывать сомнения в районах Уайтчепел, Бетнал-Грин и Лаймхаус. В этом аду небо имело всего два оттенка — буро-коричневый от угольной пыли, или грязно-серый — ранним утром, до того как разожгут печи и камины. Родились даже новые обозначения этой непрозрачности, вечной полутьмы — например «дни тьмы», когда смог настолько плотный, что нельзя увидеть вообще ничего в течение нескольких дней; немногим лучше его «высокий смог» — когда миазмы города поднимаются вверх, однако солнце все еще не может пробиться сквозь загрязненный до предела сырой воздух {59}.

Именно этот смог породил чудовище 1880-х годов — Джека-Потрошителя, судьба жертв которого никого не волновала. Никому на свете не было до них никакого дела.

За прошедшее десятилетие район пополнился большим количеством новых иммигрантов. Стало много китайцев — настолько, что в Лаймхаусе возник Чайна-таун, относительно процветавший за счет продажи опиума {60}. Однако те, кто окончательно изменил лицо Ист-Энда, прибыли из России, Пруссии, Литвы и Польши. Некоторые бежали от бедности, другие — от преследования властей. Среди убийц царя Александра II была еврейка — это спровоцировало прокатившиеся по всей России погромы и усиление антисемитских настроений; 5000 евреев было убито. Те, кто мог работать, те, у кого были связи — бежали. К 1880 году в Лондоне насчитывалось около 46 тысяч евреев, половина из них — рабочие или беднота {61}.

Тусси впервые отправилась в Ист-Энд, чтобы читать там лекции, но очень быстро изменила форму общения с его жителями и стала посещать беднейшие дома, которые вернее было бы назвать лачугами. В июне 1888 г. она писала Лауре:

«Я не могу описать тебе тот ужас, с которым сталкиваюсь здесь. Это настоящий ночной кошмар, от которого я не могу избавиться и проснуться. Я вижу его днем, он снится мне по ночам. Иногда я задумываюсь: как вообще можно жить, зная, что существует такое — страдание. Воспоминание об одной комнате преследует меня. Комната! Клетушка в подвале. В ней живет женщина. Она лежит на тонком тюфяке, набитом гнилой соломой, ее грудь наполовину изъедена раком. Она почти обнажена, лишь старый красный платок прикрывает ее грудь да лохмотья из старой парусины. Рядом с ней трехлетний ребенок, у нее еще четверо детей. Старшему 9 лет. И это всего лишь один жуткий пример из тысяч и тысяч других, подобных» {62}.

В том же году работницы спичечной фабрики «Брайант & Мэй» начали беспрецедентную забастовку, борясь за улучшение условий работы — и выиграли {63}. Тусси видела в этой победе возможность устранить хотя бы некоторые из тех страданий, свидетельницей которых она стала, — и потому занялась более активной агитацией среди рабочих.

Глядя в пустые потухшие глаза опустившихся несчастных людей, она понимала, что хотя учение ее отца о социализме и было сформировано на крепкой материальной основе, оно оставалось чистой абстракцией для голодных людей; работа и минимум, достаточный для выживания, были их единственной мечтой. Тусси так долго искала поле собственной битвы… и наконец нашла его в Ист-Энде.

Позднее она говорила подруге, что именно среди иммигрантов осознала свое еврейское происхождение и что она «единственная из всей семьи, кого потянуло к еврейскому народу» {64}. Она приняла это духовное наследие с гордостью, объявив в письме к Эде Бернстайну: «Я — еврейка!», — а затем ответив на приглашение выступить перед социалистами-евреями: «Дорогой друг, я буду счастлива выступить на митинге 1 ноября — рада еще в большей степени, ибо мой отец был евреем» {65}.

Тусси и Эвелинг все больше отдалялись друг от друга; они жили в разных вселенных. 31 декабря Тусси написала Лауре:

«Завтра Эдвард отправляется погостить в Корнуолл к друзьям, они очень звали и меня. Я не могу. Меня не волнуют богатые люди».

Вместо этого она отправится в Оксфорд, чтобы взглянуть на копию пьесы времен Елизаветы «Наставление для честной леди». Эллис попросил ее подготовить текст к изданию, и она с радостью согласилась, поскольку эта работа касалась социальных вопросов — а это, по ее словам, было единственным, что имело значение {66}.

48. Лондон, 1889

Испытывая мало сочувствия к бедным, богачи понятия не имеют, как трудно жить, постоянно недоедая и не имея времени даже на отдых.

Кейр Харди {1}

Углубление в семейную историю Маркса неизбежно ведет к тому, что общая картинка размывается. Так, может создаться впечатление, что вокруг — как и в представлениях членов семьи, в их личной вселенной — был популярен социализм. Однако это не так. В 1889 году в Англии насчитывалось не больше 2 тысяч социалистов. При этом в профсоюзы входило до 750 тысяч человек, однако социалисты из Общества Фабиан или сторонники Гайндмана не хотели сотрудничать с профсоюзами — а те, в свою очередь, довольно скептически относились к ним {2}. Уважая память Маркса, считавшего профсоюзы лучшим инструментом рабочих в схватке с капитализмом, Тусси и некоторые из ее коллег участвовали в профсоюзной деятельности. Один социалист писал: «Их приветствовали не потому, что они социалисты, а, скорее, вопреки этому» {3}.

Первое серьезное сражение состоялось в марте 1889, от лица газовиков, которые образовали первый в Англии профсоюз неквалифицированных рабочих {4}. Тусси и Эвелинг помогали писать устав организации {5}. В течение месяцев количество членов профессионального Национального союза газовиков и разнорабочих Великобритании и Ирландии достигло десятков тысяч человек. В течение года — 100 тысяч, а затем профсоюз добился установления 8-часового рабочего дня {6}. Лидеры этой схватки — Уилл Торн, Том Манн и Джон Бернс — были простыми рабочими (позднее все трое стали членами Парламента, а один из них вошел в кабинет министров) {7}. Торн не умел читать и писать, и Тусси предложила обучить его {8}.

Ист-Энд был воодушевлен этой победой, и когда жарким летом того же года, 13 августа, группа докеров решила, что не будет продолжать работать в таких условиях, Торн, Манн, Бернс и Бен Тиллетт, 27-летний «фанатик» {9}, как он сам себя описывал, были призваны, чтобы возглавить забастовку {10}. Они образовали профсоюз докеров, и уже 19 и 20 августа Лондонский порт закрылся — впервые за столетие его рабочие не вышли на работу {11}.

Темза была естественной границей Ист-Энда, и флаги, развевавшиеся на судах, стоящих на рейде, всегда были видны издалека; это был символ надежды, туманная мечта о новых землях, свершениях и возможностях {12}. Однако условия, в которых работали люди в доках, превращали людей в животных. Торн говорил об этом просто и прямо: «Я не верю, что где-то в мире есть условия хуже, чем те, в которых работают лондонские докеры» {13}.

Некоторые были заняты на работе не день, а час или два — после чего просто ждали, когда их снова вызовут работать. Поясняет Бен Тиллетт:

«Толкаясь, проклиная, ругаясь, злобно ухмыляясь, эти сволочи выбирают счастливчиков из толпы. В клетке — помещении, названном так из-за решеток с толстыми железными прутьями, чтобы защитить контролеров от толпы, голодные и нищие мужчины боролись, словно безумцы, за вожделенный билет, настоящий талисман жизни. Одежда, плоть, даже уши — все было порвано и окровавлено, люди дрались за возможность работать и заработать насмерть, в буквальном смысле лезли по головам, в ярости били по прутьям клетки, в которой их держали, словно бешеных крыс. Вызвать могли сегодня — или через неделю, и голодные, обозленные мужчины ждали работу, которой все не было…» {14}

60 тысяч докеров взбунтовались и вышли на забастовку. Требования были просты и скромны: минимальная зарплата 6 пенсов в час — увеличенная на пенни — возглавила список {15}. Однако судоходные компании посмеялись над такой ерундой. Как могли самые бесправные лондонские рабочие рассчитывать победить могущественную систему и людей, которые контролировали почти всю торговлю на море?

Компании не учли, что отчаяние придает небывалые силы. Рабочие были готовы умереть — но не вернуться к рабскому труду. Недооценили компании и профсоюзных лидеров. Забастовка была спланирована и организована в пабе «Уэйдс Армс» на Райден-стрит, к северу от доков. Тусси и жена Джона Бернса собирали деньги и вещи, ходили по домам, распределяли материальную помощь; бастующим симпатизировали и простые люди, и благотворительные организации, и политические группы и другие профсоюзы {16}.

Энгельс говорил, что Тусси «по уши в забастовке и работает, как Троян» {17}. В начале сентября она участвует в митинге в Гайд-парке, выступая от имени бастующих. Корреспондент лондонской газеты «Labour Elector» пишет: «Удивительно видеть миссис Эвелинг, обращающуюся к многотысячной толпе; удивительно видеть глаза женщин, устремленные на нее, когда она рассказывает о нищете в домах докеров; отрадно видеть, как она смело грозит угнетателям — и с какой сердечностью встречают рабочие ее речь» {18}.

Докеры не знали, с чего начинать, а через две недели забастовки уже фактически голодали. Сообщения о забастовке появлялись в прессе, и некоторые студенты университета примкнули к ней — но организаторы считали, что должны достучаться до самого сердца Лондона и заставить этот город посмотреть, наконец, на людей, которых он так долго не замечал. Это помогло бы оказать давление на судоходные компании, получить поддержку и найти деньги, чтобы помочь докерам. Демонстрация протеста, прошедшая по городу, помогла добиться этого. У голодных, измученных людей просто не было сил на шумную акцию — и потому жители города смотрели на них не со страхом, а с состраданием. Один наблюдатель писал:

«Как только стало известно, что тысячи бастующих докеров уже прошли через весь город — и ни один карман не был оторван, ни одно окно не было разбито, — британский обыватель смог со спокойным сердцем вернуться к себе домой, предоставив этим несчастным чумазым дьяволам бороться с превосходящими силами противника».

Поддержка была недостаточной, и вскоре фонд помощи бастующим опустел {19}. И когда казалось, что перед докерами стоит только один выбор, умереть или сдаться, помощь, как и положено, пришла совершенно неожиданно, в виде огромной суммы, 30 тысяч фунтов из Австралии. Тамошние докеры собрали деньги для своих братьев, им помогли благотворительные организации — и все средства были отправлены в Лондон {20}. Судоходные компании забеспокоились, расценив этот акт солидарности как недобрый знак. Начавшись в самый разгар сезона, забастовка и без того уже стоила им слишком дорого, но если забастовщики начнут получать подобную помощь… Ни одна компания не могла позволить себе держать доки в простое в течение нескольких месяцев. Кроме того, забастовка грозила выйти за пределы Лондона. В противостоянии наметился перелом {21}.

16 сентября докеры выиграли этот бой. Компании пошли на уступки и выполнили почти все требования рабочих. Докеры возвращались на свои рабочие места триумфаторами. Их победу приветствовали по всему миру. Наиболее униженной и бесправной части рабочих удалось победить, потому что они были организованы — и потому что их поддержали рабочие всего мира {22}. Это была также и победа социалистов. Торн говорил, что после этой забастовки социализм перестал быть утопией и доказал, что он — система, способная вывести угнетенный класс из нищеты {23}. Энгельс объявил: «Это самое многообещающее движение за долгие годы, и я горжусь и счастлив тем, что дожил до его реальных побед. Если бы и Маркс был свидетелем этого! Если уж самые забитые люди, отбросы пролетариата, нищие и покорные — смогли объединиться и сражаться каждый день у ворот лондонских доков за свое существование, если они смогли напугать всемогущие судоходные компании — значит, мы вообще не должны больше отчаиваться из-за временных неудач рабочего класса» {24}.

Помимо этого Энгельс заявил, что именно сейчас жизненно необходимо создать Рабочую партию Великобритании {25}.


В течение 2 лет социалисты планировали созвать торжественное собрание в Париже — летом 1889 года — однако за последние месяцы многочисленные расколы, проявления национализма и отвратительные личные стычки поставили под угрозу ожидаемое многими рождение Второго интернационала. Хозяева Всемирного конгресса, французы, были настолько разобщены, что решили провести два отдельных конгресса. В мае Энгельс писал Лафаргу, что они с Тусси усердно работали, чтобы их фракция — «так называемые марксисты» — достигла успеха, однако все их усилия перечеркнули дипломатические оплошности Поля (на которого обиделись социалисты одной английской фракции за то, что он пригласил другую фракцию) и Либкнехта {26} (который никак не мог определиться, какую из французских фракций будут поддерживать немцы {27}). Спорили даже о датах. По первоначальному решению конгресс должен был состояться в сентябре, но Лафарг внезапно решил, что 14 июля подойдет лучше — это был столетний юбилей взятия Бастилии, а кроме того, в этот же день открывался конгресс противников социалистов {28}. Энгельс уже злился и написал Лафаргу, чтобы тот придерживался общего решения и прекратил вести себя, как избалованное дитя {29}. Между тем соперники пытались дискредитировать социалистов, называя будущий конгресс Лафарга «семейным сборищем» {30} Марксов. В конце концов выиграл Лафарг. Конгресс открылся 14 июля, собрав делегатов со всего мира, от западных Штатов до востока России.

Лафарг занимался организационными вопросами — проживанием делегатов и арендой зала для выступлений, — но отнесся к своим обязанностям крайне небрежно, зарезервировав для немецкой делегации номера, которые было очень трудно разыскать, поскольку французская столица буквально кишела гостями Всемирной выставки {31}. Он снял зал, зная, что тот был слишком мал и не мог вместить всех делегатов — таким образом, создавалось впечатление ажиотажа и небывалого успеха конгресса. Не самое умное решение, учитывая июльскую жару в Париже {32}. Он также решил сделать конгресс частным мероприятием, опасаясь издевок прессы в случае провала.

Энгельс был откровенно встревожен. Он считал, что конгресс как раз и призван привлечь всеобщее внимание к проблемам рабочих, все его главные вопросы заслуживали самого широкого освещения в прессе: 8-часовой рабочий день, законы о женском и детском труде, отмена постоянной армии. Энгельс никак не мог понять, почему Лафарг стремится сохранить это в секрете {33}.

Несмотря на все ошибки и оплошности, конгресс воистину стал историческим. В июле в Париже была торжественно открыта Эйфелева башня — в рамках работы Всемирной выставки — и было положено начало созданию Второго Интернационала. Съезд марксистов открылся в Сальпетриер, на глухой улочке в районе между Гар дю Нор и площадью Пигаль. Энгельс предпочел не явиться — ему хватило подготовительного периода — но Тусси и Эвелинг были среди английских делегатов, чтобы следить за работой конгресса. Зал был убран красными флагами, напоминавшими о славных сражения 1848 года и революционных днях Коммуны.

На встречу приехали представители двух десятков стран; 391 делегат — и среди них лидеры трудовых и социалистических партий: от Германии Бебель, Либкнехт, Бернштейн, Клара Цеткин; от России Георгий Плеханов; Сезар де Пап из Бельгии; англичанин Кейр Харди {34}. И хотя альтернативный съезд насчитывал почти вдвое больше делегатов — из 600 человек 500 были французами, а съезд социалистов можно было считать истинно интернациональным {35}.

На следующий день съезд социалистов переместился в более вместительный зал с говорящим названием — Салон Фантазий {36}.

Энгельс не возлагал на конгресс слишком большие надежды, однако изучив сообщения, полученные за три дня работы съезда, пришел к выводу, что мероприятие имело колоссальный успех {37}. После 6 дней заседаний делегаты приняли резолюцию в поддержку 8-часового рабочего дня, запрещения детского труда, а также регулирования условий для трудящихся женщин и подростков.

Они также поддержали создание политических организаций рабочих, расформирование регулярной армии и ее замену на народное ополчение. Наконец, конгресс принял решение провести Первого мая будущего, 1890 года всемирную демонстрацию солидарности трудящихся, на которой выдвинуть основными лозунгами установление 8-часового рабочего дня и принятие законов, регулирующих труд {38}.

Месяцы, которые Энгельс потратил, примиряя социалистов перед Парижским конгрессом, он крал сам у себя, у своей работы над третьим томом «Капитала» {39}. В этом году ему должно было исполниться 70, и хотя Тусси и говорила, что не знает человека, моложе Генерала {40}, сам Энгельс понимал и беспокоился, что не успеет закончить все, что наметил себе сделать. Помимо публикации работ Маркса он хотел написать биографию своего друга и историю Интернационала, а кроме того, дописать несколько своих работ, которые ждали завершения десятилетиями.

Он пришел к выводу, что в одиночку ему не справиться. Доверял он больше всего двоим своим молодым товарищам — Эдуарду Бернштейну и Карлу Каутскому. Им он и сделал деловое предложение: он научит их разбирать «иероглифы» Маркса, они начнут помогать ему с работой, а когда придет время — займут его место. Оба согласились {41}.

Энгельс всегда думал о сроках больше, чем Маркс. Помимо уверенности, что никто, даже генералы не живут вечно, он чувствовал, что рабочее движение набирает обороты, и необходимость издания трудов Маркса только возрастает, поскольку для революционной борьбы нужна сильная теоретическая база. Триумфальным оказался не только Парижский конгресс, ознаменовавший создание Второго интернационала. Энгельс считал, что забастовка докеров стала самой значительной победой профсоюзов и социалистов. Важные события происходили и в Германии. Энгельс писал: «20 февраля 1890 года — начало немецкой революции» {42}.

В этот день социалисты получили на выборах 1,4 миллиона голосов, удвоив свой собственный успех на выборах трехлетней давности. После второго тура выборов, в марте, социалисты получили 35 мест в Рейхстаге. Энгельс сказал, что опьянен такими результатами {43}.

За победой социалистов стояла смерть двух императоров. В 1888 году умер Вильгельм I, ему наследовал его сын Фридрих, муж дочери королевы Виктории. Однако у Фридриха был рак, и он пробыл на троне всего 99 дней. Вслед за ним на престол взошел его 29-летний сын Вильгельм, провозглашенный императором Вильгельмом II {44}. Молодой император придерживался более либеральных взглядов, чем его 73-летний канцлер Бисмарк, а кроме того, с гораздо большей симпатией относился к рабочим. Бисмарк предупреждал о неизбежности «красного восстания» и говорил о том, что антисоциалистические законы должны быть не только постоянной мерой противодействия — их надо всячески расширять и усиливать, чтобы поставить заслон деятельности социалистов-активистов {45}. Его попытка атаки на социалистов в Рейхстаге провалилась в январе 1890 года, когда Социал-демократическая партия, которую он надеялся уничтожить, только окрепла. Согласно опросам следующих месяцев, избиратели все больше склонялись влево, и этот «революционный» результат горячо приветствовал Энгельс {46}. 17 марта Вильгельм потребовал отставки Бисмарка, и тот выполнил это требование на следующий день {47}. Теперь путь социалистической агитации в Германии был открыт.

Парижский конгресс назначил на 1 мая 1890 года всемирную демонстрацию солидарности трудящихся. Энгельс предупреждал немецких коллег, чтобы они действовали осторожнее, поскольку, несмотря на очевидное сочувствие императора к рабочим, армии был отдан приказ жестко подавлять любые выступления, а тайная полиция намеревалась спровоцировать беспорядки, чтобы оправдать возможные репрессии {48}.

Однако в других странах Первомай отметили празднично и с большим ликованием — еще одно свидетельство для Энгельса (если оно ему все еще требовалось), что пролетариат стремительно политизируется. Улицы Парижа заполнили мужчины и женщины в рабочей одежде; они маршем прошли к Пляс де ля Конкорд, площади Согласия, на которой царила праздничная атмосфера.

В 1870 году такие же толпы собирались здесь, чтобы узнать, быть ли Франции республикой, и не ворвутся ли в ворота Парижа прусские войска. В 1890 году, опасаясь нового рабочего восстания, буржуа спешно заколачивали окна и витрины своих магазинов и уезжали из города. Опасения были напрасны: рабочие больше не хотели ничего разрушать. Пролетариат по-прежнему не пользовался равными правами с правящими классами — но зато теперь он был организован, его представители входили в правительство страны.

Лафарг и Лаура приняли участие в празднике. Лафарг сообщал, что полиции на улицах было очень много, и время от времени полицейские пытались разорвать колонны демонстрантов. Рабочие относились к этому добродушно: было понятно, что это, скорее шоу, чем настоящая угроза. Лафарг говорит о 100 тысячах человек — как бы там ни было на самом деле, народу собралось действительно очень много {49}. Однако в Лондоне Первомай превзошел парижский по всем статьям. Энгельс назвал лондонскую демонстрацию «подавляюще громадной» {50}.

Демонстрацию провели не 1, а 4 мая, в воскресенье, чтобы еще больше людей могли принять в ней участие. 15 трибун — это были перевернутые фургоны — были расставлены по всему Гайд-парку. С них ораторы, приехавшие из разных европейских стран, обращались к собравшимся, говоря не только о политике, но о большей части, о насущных для пролетариата вопросах — о 8-часовом рабочем дне и о дополнительной оплате за сверхурочную работу. Согласно теории Маркса, рабочие все еще отдавали свой труд почти даром — но все же шаг вперед уже был сделан.

Люди приходили и приезжали в парк со всех сторон; пешком, в экипажах, омнибусах и на метро. По самым общим оценкам демонстрация собрала 300 тысяч человек. Один из репортеров говорил, что никогда не видел Гайд-парк таким переполненным: «Вот прачка идет за мужчиной, несущим небольшой плакат; а вот мальчонка, который надеется, что мы подарим ему восемь часов в день…» {51}

Выступали активисты профсоюзов — Бернс, Торн, Харди, Тиллетт, а также представители всех английских социалистических организаций. Лафарг и Эвелинг выступали с одной трибуны. Энгельс, присутствовавший, но не выступавший, отметил, что Лафарг хорошо говорил и, несмотря на свой резкий акцент, сорвал бурю аплодисментов. Тусси и Эд Бернштейн заняли соседнюю трибуну {52}. Со времени забастовки докеров Тусси стала одним из самых популярных ораторов в рабочей среде, а то, что она была женщиной, привлекало особенное внимание аудитории {53}. Приветствовав всех собравшихся, она сказала, что люди собрались не для того, чтобы выполнять работу политических партий, но чтобы защитить свой собственный труд. Себя она представила как члена профсоюза и социалистку; в своем выступлении она вспомнила, как когда-то в защиту сокращения рабочего дня выходила лишь горстка людей, затем — несколько сотен человек, в вот теперь — сотни тысяч. Закончила свое выступление она цитатой из «Маскарада анархии», оды Шелли, посвященной рабочим, убитым в 1819 году. Голос Тусси звенел над парком: «Восстаньте ото сна, как львы,… Вас много — скуден счет врагов!»[85]

Толпа откликнулась на эти слова восторженным ревом {54}.

Позднее Энгельс писал: «Чего бы я только не отдал, лишь бы Маркс был свидетелем происходящего. Даже я стал выше держать голову, когда уходил от перевернутых фургонов-трибун…» {55}

Энгельс отдавал себе отчет, что без четкого руководства и дисциплины растущее движение, вкусившее свободы, наверняка будет сопровождаться какими-то безрассудствами. Он пишет Либкнехту:

«Многие из этих людей имеют лишь добрую волю и благие намерения, которыми, как известно, вымощена дорога в ад. Было бы чудом, если бы они сейчас не пылали священным огнем — это судьба всех неофитов» {56}.

Он рассказывал одному голландскому коллеге, что третий том «Капитала» тяжким грузом лежит на его совести; он чувствовал, что этот том очень важен для понимания теорий Маркса, но для его публикации требовалось еще очень много работы:

«Некоторые части находятся в таком состоянии, что совершенно не готовы к публикации; их нужно полностью перечитать, разложить в иной последовательности, и как ты понимаешь, когда на карту поставлена такая работа, я не предприму ни единого шага без тщательных раздумий».

Он считал этот подход единственно правильным, поскольку работал от имени Маркса {57}.

После февральских выборов в Германии и возбуждения майских праздников Энгельс наконец-то мог сконцентрироваться на работе, во многом — благодаря Ленхен. Он говорил: «Если Маркс и имел возможность спокойно работать, как имею ее сейчас, на протяжении последних 7 лет, я — то это в значительной степени благодаря ей» {58}.

Энгельс и Ленхен были хорошими друзьями с 1845 года. Больше, чем друзьями — они были семьей. Они были даже похожи: оба любили выпить и подурачиться, оба были брезгливы. Ленхен очень хорошо понимала, что нужно Энгельсу для спокойной работы. К 1890 году она в своей вечной льняной косынке и с золотыми сережками-кольцами в ушах управляла всем домашним хозяйством и слугами, действуя, как настоящий матриарх семьи Маркс-Энгельс. Когда Лаура переехала в новый дом на востоке Парижа, в пригороде Перро, Ленхен отправилась помогать ей обустраиваться {59}. Когда Тусси и Эвелинг были на пике своей войны за доброе имя Эвелинга, Ленхен яростно защищала его в спорах с подругами по партии — так же, как Энгельс делал это среди мужчин {60}. Именно она любезно приветствовала на пороге дома в Риджентс-парк всех гостей Энгельса: убийц, революционеров, журналистов и политиков из всех уголков мира. Пусть разговор шел о политике — но если гость вдруг изъявлял желание петь, ему выказывали всяческое одобрение, и бордо всегда лилось рекой {61}. Бернштейн вспоминал, что к гостям Энгельса всегда было только одно требование: «они должны хотя бы отчасти соответствовать хозяевам в интеллекте» {62}.

Празднование Рождества под руководством Ленхен вошло в легенды. Все комнаты украшались зеленью, венки из омелы были стратегически расположены так, чтобы никто не мог пройти под ними, не получив обязательного поцелуя; столы ломились от угощения. Завершал трапезу всегда знаменитый сливовый пудинг Ленхен, который она посылала даже друзьям в Германию и Францию. Бернштейн вспоминал восторг Энгельса, когда в комнате гасили свет и вносили пудинг, окруженный голубоватым пламенем горящего рома {63}.

В 1890 году Ленхен исполнилось 70; как и Энгельс, она медленно сдавала. В октябре она слегла с болями в печени {64}. В начале ноября встревоженный Энгельс писал Лафаргу, что у Ленхен, кажется, возобновилась менструация, и она теряет много крови. Доктор не мог понять, в чем дело, а Ленхен не позволяла осматривать себя. Энгельс привел другого врача, и тот предположил, что у Ленхен заражение крови {65}. Два дня спустя, 4 ноября она умерла. У ее постели до последней минуты были Энгельс, Фредди, Тусси, Эвелинг и двое слуг. Много лет спустя, в письме Джонни Лонге Фредди напишет: «Последними словами моей матери было «Скажите Фредди имя…» Говоря это, она держала за руки меня и Тусси».

Предсмертная просьба матери будет преследовать его всю жизнь {66}.

Энгельс известил друзей и родных, что «дорогая, добрая, верная Ленхен ушла от нас». Он не делал этого много лет назад, после смерти Лиззи Бернс — не выражал так открыто боль утраты {67}. Другу в Нью-Йорк он написал:

«Мы провели вместе 7 счастливых лет в этом доме. Мы были последними из старой гвардии 1848 года. Теперь я остался один, опять один… Не знаю, как я с этим справлюсь». {68}

49. Лондон, 1891

Что за дураки сидят в этих правительствах! Они думают, что смогут остановить такое движение репрессиями!

Фридрих Энгельс {1}

Ленхен похоронили 7 ноября на Хайгейте, рядом с Марксом, Женни и их внуком Гарри. Когда Энгельс читал прощальную речь, на глазах у него были слезы {2}. Он описал жизнь Ленхен и те жертвы, на которые она пошла ради Женни и Маркса, разделив с ними жизнь в нищете, отказавшись от своего единственного ребенка — чтобы защитить Маркса от нападок его противников, а Женни — от мыслей о предательстве мужа.

«Только мы можем понять, что она значила для Маркса и его семьи — но и мы не в силах выразить это словами… До этого момента и в моем доме царил солнечный свет — теперь в нем темно!» {4}

Пока была жива, Ленхен защищала тех, кто был ей близок и дорог, и теперь Энгельс оказал ей ту же услугу. В письме к ее ближайшему родственнику в Германии, племяннику, он пишет насчет ее последней воли и лжет о человеке, которому досталось все состояние Ленхен. Оно насчитывало 40 фунтов и переходило к Фредди. Энгельс пишет: «Фредерик Льюис сын ее покойной подруги; он был усыновлен совсем маленьким, но она помогала ему всю жизнь, и он стал хорошим человеком и прекрасным механиком». Потом он объясняет, что фамилию Демут Фредерик взял из благодарности {5}.

Фредди приходил в дом Энгельса много лет, продолжал делать это и после смерти матери, но Тусси отметила, что теперь Энгельса все чаще раздражала его компания. Она считала — это потому, что Энгельс был отцом Фредди, но никогда в этом так и не признался. Тусси воображала, что для Энгельса Фредди был вечным напоминанием об ошибке молодости и постоянным источником чувства вины. Она писала Лауре:

«Думаю, никто из нас не хочет встречаться со своим прошлым, особенно, если оно из плоти и крови».

Вероятно, она тоже чувствовала себя отчасти виноватой, за то, что Энгельс не признал своего отцовства:

«Я всегда встречалась с Фредди, испытывая чувство вины и того, что с ним поступили неправильно. Как жил этот человек! Слушать его рассказы о своей жизни для меня невыносимо больно и стыдно» {6}.

Молодые коллеги хотели, чтобы кто-то из своих занял место Ленхен, помогая по хозяйству в доме и охраняя наследие Маркса и Энгельса {7}. Лидер австрийских социал-демократов, Виктор Адлер, написал Энгельсу, предлагая услуги бывшей жены Каутского Луизы {8}. Энгельс в 1885 году отозвался о Луизе — «хорошенькая маленькая штучка» {9}; тогда она только приехала вместе с мужем из Вены, ей было 25 лет. В куртуазном словаре XIX века ничего серьезного или особенно фривольного это определение не означало, однако в устах Энгельса значило еще и то, что он заметил и оценил хорошую фигуру. Луиза и Карл Каутский жили в Лондоне и периодически бывали у Энгельса — до 1888 года, когда Луиза вернулась в Вену, а муж подал на развод. Мыльная опера развода Каутских длилась несколько месяцев, развлекая друзей-социалистов от Германии и Франции до Лондона.

Карл Каутский влюбился в молодую женщину из альпийского Зальцбурга, а она после 5 дней романа бросила его, сбежав со своим братом. Энгельс был поражен не только тем, что Карл хотел оставить Луизу, но и тем, как «героически» она отнеслась к этому процессу: она обвинила друзей Каутского в том, что они несправедливы к Карлу! После того как любовница Каутского обручилась с собственным братом, Карл и Луиза пытались сохранить брак, но к 1890 году окончательно расстались {10}.

Идея о том, что эта женщина будет жить в его доме, быстро и прочно укоренилась в сознании Энгельса, и уже через 5 дней после смерти Ленхен он написал Луизе, прося ее переехать к нему:

«То, что я пережил за эти несколько дней, какой мрачной и тоскливой казалась и до сих пор кажется мне моя жизнь — описать невозможно. Но вот вопрос — что ж делать дальше? И тут, моя дорогая Луиза, живой и очаровательный образ встал у меня перед глазами; теперь он не покидает меня ни днем, ни ночью и образ этот — ваш… Если эта мечта, к моему большому сожалению, не сможет осуществиться; если вы сочтете, что трудности и волнения, связанные с подобным решением, перевесят преимущества и удовольствия, то дайте мне знать об этом прямо, не ходя вокруг да около. Я слишком дорожу вами, чтобы заставлять приносить жертвы во имя моего спасения… Вы молоды и у вас большое будущее. Мне же через три недели стукнет 70, и жить мне осталось совсем немного».

Энгельс подписал это письмо «С вечной любовью» {11}.

Через 6 дней 30-летняя Луиза Каутская отправилась в Лондон, чтобы стать домоправительницей Фридриха Энгельса {12}. Эвелинг должен был отправить Адлеру чек на 10 фунтов, чтобы покрыть Луизе дорожные расходы, однако чек Эвелинга исчез; судя по всему, Энгельс дал ему наличные, а Эвелинг положил их в свой карман {13}. Энгельс послал Адлеру письмо с извинениями и новым чеком. Об Эвелинге он написал: «Это в нем резвится легкомысленный богемный литератор». Энгельс обещал «приструнить» Эвелинга {14}.

Когда дело с Луизой благополучно разрешилось, Энгельс отпраздновал свой юбилей — 28 ноября 1890 года. Этот праздник был все еще омрачен воспоминаниями о кончине Ленхен, хотя Энгельс и говорил, что с приездом Луизы в дом вернулось «немного солнечного света» (другу в Нью-Йорке он писал: «Она восхитительная женщина, и Каутский, должно быть, не в своем уме, раз развелся с нею») {15}.

Энгельс не хотел шумного праздника, как и многочисленных поздравлений, приходивших со всего света; он писал другу в Париж: «Судьба распорядилась так, что я, оставшись в живых, собираю почести, предназначавшиеся моим умершим современникам, прежде всего — Марксу. Поверьте мне, я не питаю никаких иллюзий на сей счет и знаю, что из всех этих почестей по праву мне принадлежит лишь малая часть».

Тем не менее, хоть Энгельс был и не в настроении праздновать, друзья съехались со всей Европы — поэтому он сдался {16}. Застолье продолжалось до половины четвертого утра. Было выпито без счета кларета и 16 бутылок шампанского, съедено 12 дюжин устриц. Позднее Энгельс писал Лауре: «Пришлось постараться и показать, что я все еще жив и твердо стою на ногах» {17}.


Парижский конгресс и растущая мощь пролетариата породили множество новых встреч и конференций. Одна из таких встреч была проведена осенью 1890 года в Лилле, во Франции — съезд Рабочей партии Лафарга, так называемых марксистов; Тусси и Эвелинг приняли участие в его работе. К изумлению Тусси, в зале заседаний она увидела табличку «Под председательством Элеонор Маркс-Эвелинг» {18}. Она думала, что будет только участницей, но такова уж была теперь ее репутация в Европе среди рабочих, что ее выбрали лидером и доверили возглавить это событие.

Из Лилля Тусси вместе с тремя французскими товарищами отправилась в Галле, городок к юго-западу от Берлина — для участия в съезде немецкой партии, где как раз в разгаре была борьба «между старой и новой гвардией». Тусси снова предстояло стать «приглашенной звездой», о чем она пишет Эвелингу, оставшемуся во Франции: «Конечно, меня хотят видеть везде, особенно в Берлине» {19}.

Оба съезда одобрили проведение второй первомайской демонстрации и созыв следующего международного конгресса, на этот раз в Брюсселе, в августе 1891 года. Возможно, это было предсказуемо — но участники съездов немедленно начали спорить и ссориться, кто из них больше достоин считаться истинно рабочей партией своей страны {20}.

В апреле 1891 года Лафарг (чья Рабочая партия боролась с более умеренными социалистами Лонге) и его верный соратник Гед отправились в очередной тур по Франции — на этот раз по северной части страны, в промышленном регионе вокруг Лилля {21}. За три дня они посетили три города — Виньи, Фурмье и Анор — и во время каждой остановки рассказывали душераздирающие истории о страданиях рабочего человека и предательстве буржуазии. Они говорили прописные истины: два парижанина вряд ли могли рассказать что-то новое о страданиях тем, кто сталкивался с несправедливостью каждый день; однако их слова вселяли надежду в забытых всеми рабочих французской провинции, и аудитория росла {22}. Риторику Лафарга трудно было назвать сдержанной.

«Сегодня буржуазия осуждена и приговорена, она должна исчезнуть, ее могила уже вырыта — осталось только столкнуть ее туда» {23}.

Социалистическая газета описывает волнение, вызванное этими выступлениями: «В мастерских, в кабаре — о социализме говорят везде… Работодатели начинают беспокоиться из-за подобной агитации и задают себе вопрос — что же они могут сделать, чтобы справиться с ситуацией?» {24}

Лафарг был уверен, что Первое мая станет днем, когда пролетариат покажет человечеству свое единство. Однако в день всеобщей демонстрации мирный протест полутора тысяч работников текстильной фабрики в Фурмье обернулся насилием. Демонстрация направлялась в ратушу, чтобы предъявить свои требования, а за участниками внимательно наблюдали два пехотных полка — наряду с полицией.

Вечером, в неясном свете факелов, которые зажгли взволнованные демонстранты, несколько человек было арестовано. Их жены и дети пришли требовать освобождения — им было отказано. В полицию полетели камни, и тогда армия — вооруженная новыми револьверами Лебель — бросилась защищать полицейских. В неразберихе и темноте командир отдал приказ открыть огонь. Некоторые солдаты стреляли в воздух — но не все; стрельба длилась четыре минуты, а когда она стихла, 10 человек были мертвы, около 60 — ранены. Среди убитых оказались четверо подростков или даже детей {25}.

Лафарг писал в газете «Социалист», что этот эпизод был яркой иллюстрацией того, что французская армия служит капиталу, а не народу {26}. Забастовки вспыхивали по всему северу, на подавление посылали все больше солдат, и ситуация грозила стать взрывоопасной. Правительство обвинило в беспорядках Рабочую партию, а Лафарга — в том, что он вместе с местным лидером Ипполитом Кюлином никак не повлиял на ход событий {27}. Было проведено полицейское расследование, и в июле Лафаргу предъявили обвинение в подстрекательстве к убийству {28}. Прокурор цитировал его слова, обращенные к новобранцам: «Если когда-нибудь вам будет отдан приказ открыть огонь — развернитесь и стреляйте в того, кто его отдал».

Лафарг отрицал свое авторство, заявив, что он «слишком теоретик», чтобы призывать к такой жестокости {29}. Впрочем, все сказанное им в защиту самого себя большого значения не имело: весь процесс был фарсом. Четыре свидетеля обвинения были управляющими мукомольных заводов Фурмье — и все четверо повторяли одно и то же. Один даже читал по шпаргалке, спрятанной в шляпе. Тем временем защита представила 210 петиций от людей, принимавших участие в том митинге и присягнувших, что не Лафарг, а другой человек призывал солдат к неповиновению {30}. Тем не менее жюри присяжных, среди которых были землевладельцы, капиталисты и хозяева местных предприятий, потребовалось всего 5 минут на вынесение вердикта. Лафарга приговорили к году тюрьмы, и 30 июля 1891 года он отправился в Сан-Пелажи {31}.

За прошедшие недели Лафарг выступал перед огромной аудиторией, и эти люди знали, что он обвинен несправедливо. Он писал Энгельсу: «Залы были полны… Я еще не знал таких восторженных приветствий. Если бы выборы проходили сейчас, мы были бы, без сомнения, избраны в Северном Департаменте» {32}.

В качестве мученика, страдающего за рабочих-северян, Лафарг стал в тюрьме знаменитостью. Настроение у него было прекрасное. В Сан-Пелажи он прибыл с чемоданом вещей, рукописями и собственной ванной {33}, — а через месяц настроение его улучшилось еще больше, поскольку скоропостижно скончался один из членов Палаты депутатов Лилля, и были назначены внеочередные выборы — Поль выдвинул свою кандидатуру. Баллотироваться ему было разрешено, хотя на время кампании его не освободили {34}. Возможно, именно это стало ключом к успеху.

Он много раз терпел неудачи на выборах, но на этот раз Гед, прекрасный оратор, провел 34 митинга в его поддержку за 38 дней {35}. В день выборов, 25 октября, Лафарг выиграл большинством голосов среди 5 кандидатов, а 8 ноября победил оставшегося соперника во втором туре {36}. (Энгельс прочитал о его победе в лондонской «Дейли Ньюс», которая поместила краткую заметку о выборах в Лилле после истории об убийстве одной богатой вдовы {37}.)

В кои веки у Лауры был повод гордиться своим мужем. Она писала Энгельсу, что на портрете, опубликованном в газетах, Поль «выглядит молодым и робким, как тогда, когда ухаживал за мной, словно влюбленный какаду… В прессе такой гомон, какого ты никогда не встретишь в английских газетах и английской политике… Все наши вне себя от радости. Они не без оснований надеялись на успех после того, как фортуна столько раз изменяла им» {38}.

10 ноября Лафарг был освобожден в связи с его новым статусом депутата {39} на время срока его полномочий. Неделю спустя Лауру и Лафарга начали чествовать в нескольких городах. Празднование началось в Париже, где товарищи по партии организовали торжественный бал в честь Лафарга, длившийся до 2 часов ночи {40}. На следующий день Лафарги отправились в Лилль, где избиратели в буквальном смысле на плечах внесли триумфатора на его новое рабочее место. Лаура рассказывала Энгельсу: «Меня окружили женщины, много женщин; все хватали меня за руки, приветствовали, а потом я почувствовала, что меня буквально подняли на руки и несут…»

Они прибыли в дом, где им предстояло жить, — он принадлежал одному из друзей Лафарга — и им сообщили, что несколько сот человек уже ждут в ближайшем публичном зале, чтобы Поль выступил перед ними.

«В 8 вечера мы отправились в «Ла Скала», где должен был состояться митинг. Пройти нам удалось только через боковые двери, и в зале передо мной открылось небывалое зрелище. Зал был переполнен, было невыносимо жарко, мужчины и женщины сидели и стояли в партере и на галерке, а еще десятки прилагали неимоверные усилия, чтобы протиснуться в двери. Они были закрыты, но пришлось их отпереть, после чего и второй ярус галерки (закрытый на ремонт) был взят штурмом буквально за несколько секунд».

Лаура рассказывала о сломанных стульях и выбитых окнах. Поль сказал речь, но толпа желала слушать еще и еще и не расходилась, пока он не уехал.

«Пот бежал по лицу Поля; в одной руке он сжимал громадный букет цветов, другой поддерживал свою жену. Я думаю, он боялся, что нас растопчут, поскольку лицо у него было крайне несчастным, пока мы пробирались сквозь стену его не в меру активных избирателей».

Безумие продолжилось на улице, где мальчишки, женщины и девушки скандировали «Да здравствует Лафарг!» Когда Лафарги добрались до дома, толпа потребовала еще одной речи, что Лафарг и выполнил. Одна женщина сказала Лауре: «Если Лафарга уволят, в Лилле начнется революция» {41}.

После долгих лет ошибок и разочарований, после того, как она наблюдала своего мужа безработным и никому не нужным, реалистка Лаура должна была чувствовать в глубине души, что все происходящее слишком хорошо, чтобы быть правдой. Так оно и было.

Для начала Лафарга попытались лишить полномочий на основании того, что он родился на Кубе и, следовательно, не был французом {42}. Он защищался, говоря, что французами были его родители, что и по национальности он француз — и из-за этого серьезно поссорился с Энгельсом. Во время своей речи в подтверждение «французского происхождения» Лафарг — по сообщению Рейтерс — заявил, что не сражался за Францию против Пруссии, поскольку исполнял свой патриотический долг, ведя борьбу на секретном фронте и передавая сведения, полученные от прусских членов Интернационала французской стороне {43}. Если все так и было, то Лафарг, по сути, обвинил прусских товарищей в шпионаже и измене. Энгельс пришел в ужас от подобных заявлений, представив, как это будет использовано против социалистов в Германии. Он немедленно написал Лауре письмо с требованием объяснений {44}.

Лаура была потрясена. Энгельс позволил ей немного погреться в лучах славы Поля, чтобы через мгновение вырвать ее оттуда суровым выговором и серьезным обвинением. Она стремительно отвечает Энгельсу:

«Ты должен простить меня, если мой ответ продиктован более чувствами, чем разумом. Прости меня и за то, что я считаю обвинение несправедливым. Со слов репортеров из Рейтерс ты ссоришься с Полем по поводу, который я искренне считаю надуманным и недостойным. Я считаю, что мы с Полем много сделали и пережили достаточно — с тех самых пор, как приехали сюда, — для развития интернационализма — что, прежде всего, означает объединение Франции и Германии, — чтобы бросаться в нас такими обвинениями. Если бы Поль не был до конца честен в публичной политике, я не должна была бы находиться сейчас рядом с ним и жить с ним все эти годы, потому что своих собственных недостатков у него хватает! Прости, что говорю это, но твое письмо испортило мне краткий миг удовольствия от результатов выборов» {45}.

Лафарг убеждал Энгельса, что никогда не обвинял прусских товарищей в предательстве, и Энгельс объяснения принял. Конфликт был улажен {46}. Улеглись страсти и вокруг избрания Поля — его мандат был признан легитимным. Однако триумфов больше не было. Первое же выступление Лафарга в Палате депутатов принесло ему новое унижение.

8 декабря все взгляды устремились на него, когда Лафарг срочно попросил слова. Он внес предложение о полной амнистии для политзаключенных, а затем произнес крайне наивную речь о сущности социализма, призвав членов Палаты — в большинстве своем капиталистов — присоединиться к нему в борьбе за рабочий класс. Затем он вызвал бурю негодования среди «левых», которые могли бы поддержать его, объединись он с консервативной католической фракцией «христианских социалистов» и не подвергни критике приверженность «левых» к идее разделения церкви и государства {47}.

С самого начала выступления Лафарга в зале начались перешептывания, которые быстро переросли в ропот и крики негодования. Депутаты принялись обвинять друг друга в поддержке этого выскочки. В зале заседаний стоял крик — Лафарг тоже пытался, довольно бессвязно, перекричать протестующих {48} — до тех пор, пока председатель собрания, радикал Шарль Флоке (по словам Лафарга, отпускавший ему в спину язвительные реплики во время выступления) не призвал его вернуться к теме. На следующий день Лафарг описал происходившее в зале заседаний в письме Энгельсу, как «взрыв динамита» {49}. В общем-то, так все и было — только не совсем так, как это подал в письме Лафарг. Даже члены его собственной Рабочей партии дезавуировали его слова относительно церковного вопроса {50}. Потрясенный и уязвленный, он перестал посещать заседания, вместо этого отправившись в очередной тур с головокружительными лекциями — подальше от Парижа.

Лаура с ним не поехала — у них не было денег. На Францию обрушились небывалые морозы, и Лаура писала, что если бы не старая шинель ее отца, она бы замерзала даже в постели. В разгар своих выборных волнений Лафарг не заплатил за квартиру и оставил Лауру совершенно без средств {51}. Энгельсу он написал, что хозяйка уже нанесла Лауре несколько неприятных визитов — и спросил, не мог бы Энгельс прислать им чек {52}.

Энгельс был в ярости, что Лафарг довел дела до такого состояния: «Почему Лаура должна подвергаться таким унижениям, когда ты прекрасно знаешь — достаточно было одного слова от нее, или даже от тебя — и все было бы решено?!» {53}

Нервы Энгельса были изрядно расшатаны — той осенью ему вновь пришлось отражать атаки на Эвелинга и тратить время на бесконечные письма в его защиту. Можно только гадать, не хотел ли он забрать дочерей Маркса к себе в дом и избавить их от эгоистичных и создающих одни неприятности супругов. И Эвелинг, и Лафарг вступили в пору «среднего возраста», но не добились ничего, что свидетельствовало бы об их зрелости — человеческой или политической.

50. Лондон, 1892

Теперь вы понимаете, что за прекрасное оружие держите в руках у себя во Франции в течение 40 лет — всеобщее избирательное право; если бы только люди умели им пользоваться! Оно медленнее и гораздо скучнее, чем призывы к революции, но зато в десятки раз эффективнее.

Фридрих Энгельс {1}

Профессиональная деятельность Тусси полностью сосредоточилась на профсоюзном движении, в то время как Эвелинг продолжал разрываться между реальной и грубой политикой социализма — и сияющим миром театра. Тусси описывала Лауре их жизнь, как «необходимость хорошенько попотеть за чертовски маленькие деньги». Эвелинг все еще лелеял надежду, что его пьесы будут ставить, но Тусси говорила: «Дьявольски плохо то, что надеждами нельзя оплачивать счета». Чтобы добыть денег, она «рубит переводы» для журналов, а также осваивает машинопись на новой волшебной машинке. В целом же жизнь их состояла из постоянного труда.

«Эдвард пишет всякие вещицы — хорошие, плохие и никакие. Мы оба ходим на митинги и занимаемся этим каждую свободную минуту. На самом деле, у нас просто нет времени подумать, стоит ли такая жизнь — жизни, или нет» {2}.

Нагрузка возросла в рамках подготовки к Международному конгрессу в Брюсселе, намеченному на август 1891 года. На него должны были приехать более 300 делегатов из Европы и Соединенных Штатов, в том числе посланцы Американской федерации труда — все они собирались обсуждать контроль за международным социалистическим движением {3}.

Ревность в английской секции вспыхнула почти мгновенно.

Враги Эвелинга использовали его многочисленные недостатки, чтобы очернить «клику Маркса» {4}. Однако, несмотря на многочисленные личные стычки и драмы, конгресс завершился тем, что Энгельс назвал «марксистским мандатом для Второго интернационала»: принятые делегатами идеи и решения были основаны на базе научного социализма Маркса (с упором на нужды рабочего класса), а не буржуазного учения о социализме, который поддерживали их противники во Франции и Англии. Энгельс сказал, что «Конгресс создал Второй интернационал в том самом месте, на котором остановились их предшественники» {5}.

Появилось ощущение, что социалистическое движение, профсоюзы и огромное множество рабочих партий и организаций в Европе окрепли и обрели силу; что достигнутые ими успехи остаются твердыми и нерушимыми, причем настолько, что их нельзя больше отменить королевскими указами, полицейскими дубинками или вмешательством армии.

Решения, принятые в Брюсселе, подчеркнули важность профсоюзного движения и потребность рабочих всего мира объединиться в борьбе против капитализма, который, со своей стороны, боролся и противостоял организации рабочих. Конгресс призвал рабочих использовать свое право голосовать — если таковое имелось, — чтобы заставить правительства прислушаться к их требованиям. И несмотря на возражения со стороны некоторых делегатов, была принята резолюция о том, что война является продуктом капиталистической системы, а социалисты должны стать партией мира {6}.

1892 год показал, как далеко смогли продвинуться рабочие партии. Во Франции, где Лафарг уже в течение 4 месяцев избегал посещать заседания Палаты депутатов, вместо этого устроив агитационный тур по 41 городу Франции {7}, Рабочая партия выиграла 635 мест в муниципальных собраниях и контролировала 22 региональных правительства {8}. Энгельс говорил, что и в Германии дела шли довольно гладко. Однако в Англии этот год вошел в историю.

Первомайская демонстрация 1892 года в Лондоне собрала в два раза больше участников, чем в первый раз. 600 тысяч человек собрались в Гайд-парке. Наблюдая за собравшимися, Энгельс говорил: «Стремительно приближается время, когда нам придется быть сильными, чтобы вступить в решающую битву» {9}.

Старый солдат использовал военный язык, однако имел в виду, что все изменения в расстановке сил произойдут, благодаря выборам.

В июле трое рабочих были избраны в парламент Великобритании. Джон Бернс — «голос» докеров во время забастовки — выиграл выборы от Баттерси; Дж. Хэвлок Уилсон, председатель объединенного профсоюза матросов и пожарных Великобритании, выиграл в Миддлсборо, Йоркшир; наконец, Кейр Харди, 35-летний шотландец, начавший работать в шахте, когда ему было 10 лет, — выиграл в Южном Уэстхэме лондонского Ист-Энда.

Они не принадлежали к либералам или тори, они были представителями третьей, только что зародившейся рабочей партии, и хотя в ее названии пока не было слова «социализм», именно он был ее теоретической базой {10}.

В парламент и раньше проходили депутаты, утверждавшие, что выступают от имени рабочего класса, но все они принадлежали к высшим слоям английского общества. Бернс говорил, что они, как и тогдашние лидеры профсоюзов, носили хорошую одежду, золотые цепочки на часах и высокие шелковые цилиндры; с первого взгляда было видно, что они не принадлежат к рабочему классу и просто не способны понять нужд и чаяний того, кто изо дня в день не знает, сможет ли сегодня накормить своих детей, сохранит ли крышу над головой.

Новые лидеры и парламентарии были похожи на рабочих, были такими же, как рабочие {11}. Многие из них учились сами, по ночам, после того, как днем трудились на заводе или в шахте. Революцией Маркса и Энгельса повеяло в парламенте, когда туда, размахивая красным флагом, вошел Кейр Харди в рабочей фуражке.

Окрыленные этим триумфом, 120 делегатов собрались в январе 1893, чтобы объявить о создании Независимой рабочей партии. Для разработки устава и теоретической платформы были привлечены Эвелинг, Харди, докер Том Манн и Х.Х. Чэмпион — английский социалист и журналист, наиболее активно ратовавший за создание такой партии {12}.

Через 4 дня написанная платформа выглядела так, будто ее сочинял сам Маркс: «Коллективная собственность… контроль над средствами производства, распределения и обмена… 8-часовой рабочий день; искоренение детского труда; обеспечение больных, стариков, вдов и сирот за счет налогов на нетрудовые доходы». Также в список были включены бесплатное образование, международный арбитраж и разоружение вместо войны {13}. Харди был избран председателем партии, которой в скором времени суждено было стать основой нынешней Лейбористской партии Великобритании {14}.

Энгельс наблюдал за происходящим с трепетом и восхищением. Он писал Бебелю в Берлин: «Рабочие должны, наконец-то, понять, на что они способны, если только у них есть воля и желание» {15}.

В 1893 году продолжились избирательные успехи социалистов, на этот раз в Германии. 44 социал-демократа были избраны в Рейхстаг, за партию отдали свои голоса более 1,7 миллиона избирателей {16}. Эти выборы проходили за несколько месяцев до запланированного третьего съезда Второго интернационала в Цюрихе. Энгельс не собирался на нем присутствовать от начала и до конца, но как почетный председатель готовил заключительное обращение. С 1872 года, за 21 год он впервые отправился на конгресс — и наверняка думал о том, что это и в последний раз.

Однако человек, вошедший в зал заседания конгресса в Цюрихе в последний день работы съезда Второго интернационала, не был простым смертным — он был Легендой, он был частью того великого Разума, который создал современный социализм.

Лица собравшихся были по большей части ему незнакомы — зато его узнали все. Генерала, чья борода стала совсем седой, а широкие плечи слегка согнулись под грузом лет, стоя приветствовали громовыми аплодисментами все 400 делегатов съезда, представлявшие 18 стран мира {17}.

На стене, за его спиной во время выступления висел портрет Карла Маркса.

Энгельс начал свое выступление, указав на него и сказав, что принимает аплодисменты только в качестве соратника и друга великого человека. Затем он рассказал о пройденном пути.

«Прошло всего 50 лет с тех пор, как Маркс и я примкнули к движению и начали печатать наши первые статьи о социализме… С тех пор социализм превратился из разрозненных сект в мощную партию, которая заставляет трепетать весь мир. Маркс умер, но если бы он был жив — то, как никто другой, мог бы обернуться на прожитые годы и сделанное им с гордостью».

Он описал эволюцию Интернационала и заявил, что в 1893 году организация стала сильнее, чем когда-либо прежде.

«В соответствии с этим мы должны продолжать нашу общую работу. Мы должны вести открытую дискуссию, чтобы не превратиться в секту, но сообща прийти к единой точке зрения. Объединение на свободной основе, добровольные связи, породившие этот Конгресс, помогут нам добиться окончательной победы, которую уже никакая сила в мире не способна вырвать из наших рук» {18}.

Энгельс объявил конгресс закрытым, и делегаты вновь приветствовали его, поднявшись со своих мест. Кто-то запел «Марсельезу», и вскоре звуки знаменитого гимна заполнили весь зал.


Социалистические и рабочие партии действительно достигли больших успехов, однако нельзя было сказать того же о членах семьи Маркса.

Несмотря на значительную победу социалистической партии во Франции — 30 мест в Палате депутатов и 700 тысяч голосов избирателей, Лафарг потерял свое место на выборах осенью 1893 года {19} (Энгельс этого ожидал; он задолго до выборов сказал Лафаргу, что его избиратели хотят видеть его работающим в качестве депутата — а не разъезжающим по всей стране с речами и агитацией в пользу партии {20}. В ответ Лафарг возразил, что считает себя «коммивояжером социализма») {21}.

Для Тусси политическая жизнь в Лондоне тоже была полна неудач — и как всегда, не по ее вине. Она трудилась изо всех сил, днем и ночью, переезжая из Ирландии в Шотландию, из Германии во Францию, чтобы организовать заслон движению иностранного штрейкбрехерства. Но хотя репутация ее крепла, благодаря ее делам, несмываемым пятном на нее легла многолетняя связь с Эвелингом. Он самоизолировался в своей Независимой рабочей партии, считая, что Харди стремится стать «королем» рабочих и единоличным лидером. Еще больше разрыв углубился после публичной полемики Эвелинга с Томом Манном по поводу пунктов, которые Эвелинг хотел добавить в программу НРП (среди них упразднение монархии) {22}. Весной 1894 года Эвелинг был исключен из рядов НРП. Эде Бернстайн в своих мемуарах пишет без подробностей: «Поводы для исключения были таковы, что Эвелинг заслуживал тюрьмы» {23}.

Эвелинг давно оттолкнул от себя почти всех друзей Тусси по Британскому музею, большинство социалистов и многих профсоюзных деятелей. Однако на его стороне пока еще оставался человек, одного имени которого было достаточно, чтобы перед Эвелингом оставались открытыми многие двери: Энгельс по-прежнему не отвернулся от него. Эта верность была тем более удивительна, что в 1892 году их дружба претерпела серьезные испытания. Энгельс согласился позволить Эвелингу перевести на английский текст работы Энгельса «Социализм: утопия и наука» {24}.

Четкая, ясная и прекрасно написанная работа могла бы стать прекрасным введением к публикации работ Маркса (она была основана на работе «Анти-Дюринг» и должна была стать одной из важнейших публикаций марксистской литературы). Энгельс был перфекционистом, но насчет этой работы хотел знать наверняка, что она будет опубликована и перевод будет правильным. Поскольку перевод Эвелингом «Капитала» он уже признал некачественным, поводы для беспокойства были вполне обоснованны и серьезны. Они с Эвелингом решили, что Энгельс будет редактировать перевод и внесет в него все необходимые исправления; кроме того, он должен был написать предисловие.

Однако к своему возмущению, в конечном итоге Энгельс получил на правку не рукописный перевод Эвелинга, а уже готовую верстку от издателя: книга была буквально в одном шаге от печатного станка, а автор ее еще и в глаза не видел. Все исправления в верстке были дорогостоящими. Эвелинг свалил всю вину за путаницу на издателя, но тон Энгельса в письмах дает понять, что, по его мнению, Эвелинг пытался напечатать перевод — вернее, его самый черновой вариант — даже не предупредив Энгельса {25}.

Такое поведение можно было считать, мягко говоря, опрометчивым, учитывая, что Энгельс не только финансировал многие проекты Эвелинга, но еще и стойко защищал его от нападок и остракизма со стороны тех немногих людей, кто все еще имел с ним дело. В который раз Энгельс был вынужден отложить работу над трудами Маркса и заняться возмещением ущерба от деятельности Эвелинга.

Закатилась и театральная звезда Эвелинга. Это было очевидным уже для всех, в том числе и для него самого — он не был талантлив. В 1893 году Тусси писала Лауре, что одна из комедий Эвелинга, — «Лягушка», — провалилась вскоре после премьеры: «Результат, которого я и ожидала, потому что это плохая пьеса. Он тоже это знал, но думал, что пьесу можно спасти». {26}

Однако, несмотря на профессиональные провалы, театр для Эвелинга был важнее в личном плане. Его жизнь проходила в пабах и ресторанах Вест-Энда, а обозрения, которые он все еще писал для журналов и газет, позволяли ему — если повезет — отобедать в компании продюсера или известной актрисы. Тусси не жаловалась на одиночество — она была слишком занята для этого — однако напряжение в отношениях с Эвелингом (личных и финансовых) становится очевидным; у нее буквально развивается паранойя в отношении наследия отца и ее отношений с Фредди Демутом.

Тусси часто виделась с Фредди. Возможно потому, что она чувствовала вину за обиды, которые ему пришлось пережить — или из любви к Ленхен, по которой она очень тосковала; возможно, потому, что он был простым рабочим из Ист-Энда… а может быть и потому, что ее подсознательно тянуло к сводному брату. В 1890 году, когда умерла Ленхен, Фредди было 39, а Тусси — 35. В 1892 году жена Фредди сбежала, оставив мужу сына Гарри и забрав все деньги, включая 24 фунта из фонда помощи рабочим, находящимся на попечении. В июле того же года Тусси писала Лауре отчаянное письмо о том, что Фредди должен отчитаться за деньги, и ему некуда обратиться за помощью, чтобы вернуть этот долг. Лонге не отвечал на письма Фредди, в которых он просил вернуть деньги, занятые еще Женнихен, а просить о помощи Энгельса Фредди отказывался. Тусси пишет Лауре в несколько саркастичном тоне, поскольку все еще убеждена в отцовстве Энгельса: «Возможно, я излишне «сентиментальна» — но я не могу отделаться от мысли, что к Фредди все всю жизнь ужасно несправедливы. Разве не удивительно, что когда приходит время посмотреть правде в глаза, мы немедленно забываем обо всем, что так усердно проповедуем другим?»

Лаура послала Фредди 5 франков {27}.

Чем дальше развивались их отношения, тем больше Тусси полагалась на Фредди. У нее было не так много людей, к кому она могла обратиться. Она чувствовала отчуждение от Энгельса — из-за присутствия Луизы Каутской; боялась, что Энгельс подпал под ее влияние, и что вместо того, чтобы хранить наследие Маркса, Луиза собирается украсть его {28}. Тусси не знала, что приезд Луизы обсуждали и планировали после смерти Ленхен Бебель и Адлер — она пришла бы в ужас, узнав, что такие планы строятся без ее ведома или ведома Лауры. По мнению Тусси, все права на публикации Маркса принадлежали его прямым наследникам, а их было всего двое — она и Лаура.

Одной из задач Ленхен было помочь Энгельсу разобраться в тысячах страниц работ и переписки Маркса. Некоторые из писем касались дел партии, но многие были личными. Тусси встревожилась, когда Энгельс захотел, чтобы Луиза, как и Ленхен, занялась разбором этих писем. Тревога ее росла, — а тут еще Луиза неожиданно вышла замуж за венского врача Людвига Фрайбергера, и молодожены объявили, что собираются жить в доме Энгельса {29}. Этот брак слишком напоминал деловое соглашение, а не результат любовного романа (Луиза рассказывала Тусси, что до того дня, когда она согласилась выйти за Фрайбергера, они были «просто хорошими товарищами, ничего больше, и решили связать свои судьбы из желания вести спокойную жизнь» {30}.)Фрайбергер переехал в Лондон в 1892 году, но уже в 1893 году Энгельс настолько доверял ему, что сделал своим душеприказчиком. Кроме того, Фрайбергер был личным врачом Энгельса, и Тусси немедленно вообразила себе махинации этой парочки в духе Свенгали, чтобы подчинить себе стареющего Энгельса. Лауре Тусси писала, что не виделась и не разговаривала с Генералом уже несколько месяцев {31}.

10 лет Энгельс, словно мантру, повторял обещание дописать третий том «Капитала», и в мае 1894 г. он это все-таки сделал, отправив последний лист рукописи издателю {32}. Одновременно он отправил копии рукописи Даниельсону в Санкт-Петербург — для работы над русским изданием {33}. Энгельс описывает чувство неимоверного облегчения, которое он испытал не только от окончания этой работы — но и от окончания ее в срок. Он пишет товарищу в Нью-Йорк:

«Не так давно я подхватил простуду, и у меня не осталось сомнений в том, что я, наконец, старик. То, что я раньше вылечил бы за пару дней, свалило меня в постель на неделю, а затем еще две недели отправило под драконовский надзор врача».

Он описывает отношение Фрайбергера как «досадно внимательное», а о Луизе говорит, что она бдительнее мужа в два, а то и в три раза {34}.

Однако, если в свои 74 Энгельс и чувствовал, что тело его немного устало — разум его остался неизменным, о чем свидетельствовал и дописанный третий том, и то, что он по-прежнему ежедневно читал газеты на 9 языках. Он унаследовал от Маркса кучу бессвязных записей, которые превратились в стройный, 800-страничный труд. В нем блестяще описаны в деталях монополистический капитал и создание мирового рынка; дана хроника деятельности «афер», называемых фондовыми биржами {35}, описан новый тип паразитов, обладающих «сказочной властью» и управляющих этими биржами {36}. В третьем томе рассмотрена кредитная система, из-за которой «раб заработной платы становится еще и рабом кредиторов, ибо потребляет всегда больше, чем может себе позволить». Еще более важный момент — в книге описана хроника гибели всей системы в связи с неизбежным падением прибыли, вызванным капиталистическим перепроизводством {37}.

По окончании работы над «Капиталом» Энгельс собирался, наконец, приступить к написанию биографии Маркса. Описывая свои многочисленные обязательства и планы Лауре, он пишет: «Таково мое положение: 74 года, которые я уже начинаю ощущать, и работа, которой достало бы на двоих сорокалетних. Что ж, если я смогу поделить ее между Фридрихом Энгельсом 40 лет и Фридрихом Энгельсом 34 лет — я думаю, мы справимся. Пока же я могу только работать — до тех пор, пока могу…» {38}


В то лето Эвелинг и Фрайбергер отправились в Париж к Лафаргам. Один из биографов Тусси предположил, что причиной визита могли стать упорные слухи о романе Луизы с давно женатым лидером партии Бебелем {39}. Это могло бы объяснить и скоропалительный брак с Фрайбергером: Луиза выходила замуж, будучи беременной {40}. В сентябре Луиза обвинила Тусси в том, что та «предала ее доверие» и рассказала все Либкнехту, через которого сплетни дошли и до Бебеля. На самом деле, как потом рассказал Луизе Бернстайн, это именно Бебель рассказал об их отношениях, что, впрочем, не положило конец слухам {41}.

В октябре Фрайбергеры сопровождали Энгельса на побережье, в Истбурн, где он перенес микроинсульт. Он не хотел, чтобы об этом кто-то знал, но Тусси обвинила Луизу в распространении этих сведений среди немецких социалистов, мечтающих «наложить лапу» на наследие Маркса и Энгельса. Обе женщины были все еще в ссоре, когда 6 ноября Луиза родила дочь. Незадолго до этого Энгельс и Фрайбергеры переехали в новый дом, тоже на Риджент-парк-роуд, поскольку прежний дом был уже маловат для растущего семейства {42}. Все эти события встревожили Тусси до крайней степени. Она чувствовала себя брошенной Энгельсом — человеком, который олицетворял для нее самую тесную связь с отцом и его работами.

Тусси была в Лондоне одна, поскольку врачи рекомендовали Эдварду взять отпуск. По всей видимости, страдая от болезни почек, Эвелинг уехал на острова Сцилли у берегов Корнуолла, чтобы восстановить расшатанное здоровье. Его статьи для лондонского журнала не содержат ничего, кроме зарисовок. Он пишет о пляжах и скалах, о прогулках и об «очаровательной голубоглазой девушке с густыми волосами», которую он повстречал на катере, шедшем из Пензанса.

«За день до этого я видел ее на почте в Пензансе и даже послал телеграмму, чтобы иметь возможность коснуться ее ручки. Она была настолько же проста и откровенна, насколько прекрасна…» {43}

Подобные рассказы могли больно ранить Тусси в ее нынешнем нервном состоянии, не говоря уж о том, что они демонстрировали пропасть между его жизнью, полной причудливых и изящных фантазий, и ее — исполненной мрачного реализма.

Тусси в отчаянии пишет Лауре, что ее присутствие в Лондоне крайне необходимо: «Невозможно описать в письме, в целой дюжине писем все сложности!» Она пишет, что Фрайбергер распространяет слухи, будто Генерал отлучил их с Эвелингом «от дома, и теперь, когда все в руках Фрайбергеров — дела пойдут по-другому». Она обвиняет Луизу в распространении тех же слухов в Германии и в клевете лично на Тусси. «Я не думаю, что бедный старый Генерал даже в полной мере осознает, что происходит; он сейчас просто беспомощный ребенок в руках этой чудовищной пары».

Тусси пишет, что супруги издеваются над ним, заставляя чувствовать себя стариком и постоянно напоминая ему, что он больше не может работать, как раньше. Ее приводит в ужас мысль о том, что Фрайбергеры могут стать единственными литературными душеприказчиками Маркса, и она вспоминает слова Бебеля о том, что бумаги должны попасть в нужные руки. «Я должна знать, в чьи именно руки! Посторонние должны знать, что это, в конце концов, наше дело и больше ничье!» {44}

Лаура не ответила на письмо, отчего Тусси окончательно обезумела. В конце ноября она написала еще раз, на этот раз вместе с Эвелингом (который довел ее до новой стадии паранойи). Тусси заявила, что если Фрайбергеры еще и не завладели бумагами Маркса, то скоро завладеют, и что она читала немецкую заметку о том, что четвертый том «Капитала» не будет выпущен, а это является свидетельством того, что Фрайбергеры убедили Энгельса в его неспособности завершить работу. Она снова умоляет Лауру приехать в Лондон. Эвелинг добавляет мелодраматических нот: «Приезжай, приезжай, ПРИЕЗЖАЙ! Ты не представляешь насколько это срочно и важно!» {45}

Если бы Тусси взяла на себя труд поговорить с Энгельсом, то ее страхи, возможно, развеялись бы. В завещании было указано, что она должна получить все работы и письма своего отца {46}. Но никто не знает — успокоило бы это ее, или нет; казалось, Тусси лишилась рассудка.

Эта сильная женщина, смело противостоявшая грубиянам-штрейк-брехерам, участвовавшая в самых горячих политических диспутах, бесстрашно входившая в самые дьявольские трущобы Ист-Энда — потеряла способность и возможность общаться с человеком, которого знала всю свою жизнь, и который всегда действовал в ее интересах. Со своей стороны, Энгельс до такой степени не догадывался о ее страхах, что, узнав, немедленно собрался сообщить Лауре: разумеется, вся переписка и все рукописи Маркса принадлежат ей и Тусси. Иначе и быть не могло {47}.

Эвелинг уже заговаривал о наследстве с Энгельсом, показав ему письмо Лауры к Тусси. Тусси с ними не было, но Фрайбергеры присутствовали, и Эвелинг пишет, что Фрайбергер отвел Энгельса в сторону, чтобы обсудить этот вопрос с ним наедине. Что сказал Энгельсу Фрайбергер — неизвестно, однако, по словам Эвелинга, выслушав его, Энгельс вернулся в ярости, жилы набухли у него на шее, он кричал, что дочерей Маркса втянули в заговор, — но отказывался объяснить, в какой именно. Он был в бешенстве, потому что Лаура и Тусси не доверяли ему. Эвелинг, разумеется, просил не винить его ни в чем, поскольку он является только посланником {48}.

Ранее Энгельс написал письмо «моим дорогим девочкам», описав свои решения насчет книг, принадлежавших ему и Марксу, а также те распоряжения, которые он сделал для того, чтобы не только они, но и дети Женнихен получили свою часть наследства. Письмо было теплым и нежным; оно ясно показывало, что этот человек, всю свою жизнь заботившийся о семье Маркса, собирается сделать это и после своей смерти {49}. Гнев Энгельса на страхи Тусси отражал, вероятно, его опасения, что все вокруг только и ждут его смерти. Это было невыносимо для его гордости и вдвойне возмутительно — поскольку сам он был еще лучше осведомлен о собственном состоянии.

Ему нужно было завершить работу всей своей жизни — двух жизней, своей и Маркса! — и он был реалистом. Он знал, что ему уже не хватит времени сделать даже часть этой работы…

51. Лондон, 1895

У этого сурового бойца и строгого мыслителя в груди билось нежное и любящее сердце.

Владимир Ленин {1}

Зима 1895 года выдалась одной из самых холодных в истории Лондона. Морозы стояли с января по март, и земля потрескалась от холода; северо-восточный ветер буквально рвал кожу на лицах {2}. Замерзли водопровод и река, в некоторых районах начались перебои с доставкой продуктов и товаров. Энгельс писал Кугельманну, что город словно вернулся в эру варварства. Впрочем, самого Энгельса погода устраивала. Она напоминала ему о Пруссии — и он чувствовал себя на 20 лет моложе {3}. Сидя в теплом доме перед пылающим камином, он вел активную переписку с товарищами по партии и делал наброски к будущей биографии Маркса. Внимание Энгельса было также обращено на Россию. Он много переписывался с товарищами в Санкт-Петербурге и с ссыльными революционерами в Швейцарии, а к нему домой постоянно приезжали молодые русские — в основном анархисты.

Один из них, известный как Степняк, бежал из России после убийства среди бела дня в Санкт-Петербурге некоего генерал-адъютанта, в 1878 году {4}. Степняк был улыбчивым человеком с тихой и правильной речью — и все же он олицетворял собой ужас радикализма: Степняк искренне полагал, что если людей убивают по политическим мотивам, их соратники должны отвечать тем же {5}.

Другим постоянным гостем Энгельса был Георгий Плеханов, которого Тусси считала своим другом, и который основал первую русскую марксистскую партию. Тусси переводила его «Анархизм и социализм», это была его первая английская публикация {6}.

Однако основным русским корреспондентом Энгельса был Николай Даниельсон. В своих письмах, иногда используя специальный шифр, он сообщал Энгельсу о положении в России, в частности, о голоде в деревне, об индустриализации городов, о том, что значительно повысило недовольство масс. Идеи Маркса активно впитывались молодыми людьми, которые хотели покончить с царизмом, однако не знали, как должна выглядеть альтернатива и как ее добиться. На русского царя было совершено уже несколько покушений, одна из таких попыток в 1887 году привела к казни заговорщиков, среди которых был Александр Ульянов, брат Владимира Ильича Ульянова, которого в будущем все узнают как Владимира Ленина {7}.

В 1894 году умер царь Александр III, и на престол вступил его сын, Николай II. Новый царь попытался модернизировать экономику, однако все закончилось очередной волной политических репрессий {8}. Энгельс писал: «Малыш Николай сослужил нам хорошую службу, сделав революцию абсолютно неизбежной» {9}.

Он писал Даниельсону:

«Капиталистическое производство работает на свой собственный крах, и будьте уверены, то же произойдет и в России… Во всяком случае, я уверен, что консерваторы, которые и ввели капитализм в России, в один прекрасный день будут страшно удивлены результатами своих действий» {10}.

В том же году Владимир Ульянов (Лениным он станет в 1901 году) вступил в марксистский кружок в Санкт-Петербурге. В 1895 он покинул Россию, чтобы посетить Плеханова и других коллег в Западной Европе (удивительно, но он был одним из очень немногих русских революционеров, кто так и не появился в доме Энгельса) {11}. В Париже он встретился с Лафаргом, и француз был поражен, что этот русский не только читал труды Маркса, но и понимал их. Он рассказал Ульянову, что во Франции, несмотря на 20-летнюю пропаганду и агитацию, никто так до сих пор и не оценил работ тестя Лафарга {12}.

В мае Энгельс признался Лауре, что у него сильные боли в шее, которые сводят его с ума. «Дело вот в чем. Некоторое время назад у меня на шее с правой стороны образовалась шишка, которая через некоторое время разрослась и проникла по какой-то причине в гланды и прочие железы». Он хотел уехать в Истбурн, возможно, надеясь — хотя и не веря до конца — что морской воздух улучшит его состояние. Фрайбергеры собирались сопровождать его, Энгельс настаивал, чтобы Лаура, Лафарг, Тусси и Эвелинг тоже присоединились к поездке {13}.

Примечательно, что с Энгельсом поехал и Сэм Мур, английский переводчик первого тома «Капитала» и адвокат Энгельса. Мур был английским колониальным чиновником в Африке, в Англии проводил отпуск, и Генерал пожелал, чтобы Мур внес в завещание изменения для того, чтобы максимально облегчить Тусси и Лауре вступление в права литературного наследства их отца {14}.

Реалист и человек действия, Энгельс понимал, что умирает. Он уже с трудом говорил и был настолько слаб, что почти не мог писать: обычно его письма помещались на нескольких страницах, теперь же сократились до нескольких фраз, иногда до одного предложения или даже слова — и подписи. Тем не менее, 23 июля, когда Лаура вернулась во Францию, он собрал все свои силы, чтобы написать четыре абзаца:

«Завтра мы возвращаемся в Лондон. На картофельном поле, которое представляет собой моя шея, наметился кризис, так что опухоли, возможно, вскроются, и мне полегчает. Наконец-то!» {15}

В Англии только что прошли выборы, в результате которых Независимая рабочая партия и лейбористы потерпели полное поражение. Проиграл даже Кейр Харди — из-за протеста, который он публично выразил в Парламенте, отказавшись поздравлять королеву с рождением ребенка у ее дочери, герцогини Йоркской. Его доводы были просты: Парламент перед этим отказался выразить соболезнование семьям 260 шахтеров, погибших при взрыве метана {16}. Энгельс писал Лауре, что не удивлен неудачей. Они с Марксом предвидели периодические взлеты и падения социалистического движения, столь же закономерные, сколь и кризисы капитализма {17}.

Энгельс обо всем, включая собственное здоровье, писал бодро, но Мур признался Тусси, что состояние его было тяжелым. «Так много работы предстоит еще сделать — той, с которой один Генерал и может справиться… Потеря такого человека будет абсолютно невосполнима для общества — а для его друзей станет катастрофой» {18}.

Именно Мур сказал Тусси и о том, что Фредди ее сводный брат, — и это разрушило хрупкий мир в ее душе. Тем временем возникли новые трения между ней и Фрайбергерами, не только по поводу трудов Маркса, но теперь и состояния Энгельса. Тусси давно считала, что Фредди чрезмерно пострадал из-за ошибки молодости Энгельса и Ленхен — возможно, она и подняла вопрос о том, что Фредди является законным наследником Генерала. Фрайбергер был душеприказчиком Энгельса и знал, что некоторая часть денег завещана Луизе. Если Фредди был сыном Энгельса, доля Луизы в лучшем случае сильно сократилась бы.

Когда Луиза вышла за Фрайбергера, Фредди стал реже бывать в доме Энгельса, заметив «большие перемены в Генерале». Энгельс обрывал разговоры, стал холоден. Фредди счел, что Энгельс попал под влияние Фрайбергеров, а те стараются держать их с Энгельсом подальше друг от друга — по мнению Фредди, из-за денег. Тусси снова сказала Фредди, что Энгельс — его отец, а он рассказал, что Фрайбергер очень сердился, узнав об этом разговоре, «потому что если Тусси права, можете представить, что это означало бы для них» {19}.

Неизвестно, требовал ли когда-нибудь Фредди от своей матери назвать ему имя отца, но даже если и так — Ленхен наверняка ему ничего не сказала. В свои 44 года Фредди не знал о своем происхождении ничего, кроме слухов и семейных преданий. Предсмертные слова Ленхен не выходили у него из головы, и он желал знать правду.

Тусси же боролась не столько за правду, сколько за справедливость по отношению к Фредди. Она отправилась к Сэму Муру и заявила, что Энгельс является отцом Фредди — возможно, надеясь, что Мур как-то повлияет на Энгельса, и тот изменит завещание. Мур задал Энгельсу вопрос, но тот в категорической форме все отрицал. По словам Фредди, он сказал Муру: «Передайте Тусси от моего имени, что все это чертовская ложь, и я сам ей об этом скажу, когда мы с ней увидимся». (Фредди вспоминал, что позднее Мур сказал ему: «Зная Генерала, я ни минуты не верю, что он отрицал бы правду, если бы действительно был твоим отцом».)

Более того: Энгельс, по всей видимости, сообщил Муру, что отцом Фредди был Маркс, а Мур сказал об этом Тусси {20}.

Можно представить, в какой ужас привели ее эти слова. Нет, она была бы рада и горда признать Фредди своим братом, но мысль о том, что отец, которого она боготворила, был способен предать ее мать, предать Ленхен и оставить собственного ребенка у чужих людей, в одно мгновение обрушила его безупречный образ с пьедестала, который Тусси давно воздвигла в своем сердце и душе. Ее жизнь и без того была полна разочарований; это стало наихудшим. Она обвинила Энгельса во лжи.

4 августа 1895 года Тусси пришла в дом Энгельса, чтобы все выяснить у него самого. Он не мог говорить, и оттого ответ выглядел еще более убийственно, материально: на грифельной доске Энгельс написал «Маркс был отцом Фредди». Тусси опрометью выбежала из комнаты и, забыв о своей неприязни к Луизе, разрыдалась у нее на груди {21}. Луиза, разумеется, все уже знала. Позднее она рассказывала товарищам, что Энгельс уполномочил ее опровергать все слухи о его так называемом сыне, не желая, чтобы подобное пятно на репутации сошло вместе с ним в могилу. Луиза и объяснила, что много лет назад Энгельс объявил себя отцом новорожденного Фредди, чтобы уберечь семью Маркса {22}.

На следующий день после визита Тусси Фридрих Энгельс умер от рака горла {23}.

Завещание Энгельса лежало в его письменном столе. Как он и обещал, все рукописи и письма Маркса были переданы Тусси, как литературному душеприказчику отца.

Вся мебель и домашняя утварь отошли Луизе Фрайбергер {24}.

Товарищам по партии в Германии он завещал 1000 фунтов стерлингов, всю свою библиотеку, собственную переписку и рукописи.

Деньги он разделил поровну между Тусси, Лаурой, детьми Женнихен и Луизой {25}. Все его состояние насчитывало около 30 {26} тысяч фунтов (около 4,8 миллионов фунтов на сегодняшние деньги), и после уплаты всех пошлин и налогов каждая из дочерей Маркса получила по 5 {27} тысяч фунтов. С такой суммой они могли жить, тратя приблизительно 150 фунтов в год.

У Тусси теперь было столько денег, что она не знала, как ими распорядиться, — однако все остальное она потеряла. Из всех детей Маркса она более всего была привязана к Энгельсу — он был ее учителем, другом, наставником, вторым отцом. Словно якорь в ее бурной жизни, он был надежнее родителей, уступая в этом отношении лишь Ленхен. Теперь он ушел, успев нанести жестокий удар и развеять ее иллюзии относительно родного отца.

Фредди тоже был безутешен. Он уже успел поверить в то, что Энгельс был его отцом, — и эта вера умерла вместе с Энгельсом. Ему сказали, что он сын Маркса но в этом по-прежнему оставалась неопределенность. Он написал Лауре, что у них с Тусси есть основания полагать, что Маркс был его отцом. Годы спустя он рассказывал Джонни Лонге: «Лаура не отрицала и не подтверждала то, что я сказал, но заметила, что если моя мать и все остальные скрывали это на протяжении стольких лет, значит, у них были для этого веские основания» {28}.

Последней волей Энгельса стало, чтобы его прах развеяли над морем, не устраивая публичных похорон. Истбурн, неподалеку от Брайтона — его любимое место на побережье: высокий меловой утес, почти на 6 тысяч футов возвышавшийся над грохочущим морем… Именно туда 27 августа на арендованном катере отправились Тусси, Эвелинг, старый товарищ Энгельса и Маркса Лесснер и Эде Бернштейн, чтобы отдать Генералу последние почести.

Несмотря на сильные волны, они смогли выплыть на 6 миль в Английский пролив, где и развеяли прах своего незабвенного друга и учителя над темными морскими волнами {29}.

Позднее Ленин напишет ясно и просто: «То, что сделали Маркс и Энгельс для рабочего класса, можно выразить несколькими словами: они помогли пролетариату познать себя и свое место в истории и превратили бесплодные мечты в крепкое учение» {30}.

Тусси приняла на себя обязательства Энгельса и решила опубликовать столько работ отца, сколько сумеет и успеет. У нее всегда был безумный график жизни, но теперь она жила на пределе возможностей. Она постоянно читала лекции; когда не было лекций — писала статьи; когда не писала и не читала — участвовала в митингах и заседаниях. Создавалось ощущение, что она боится остановиться, чтобы не оказаться лицом к лицу с мучительными мыслями о том, с чем ей пришлось столкнуться.

Ее жизнь всегда проходила в экстремальных условиях, но этой осенью она, казалось, сделала маленький шажок к стабильности: она купила дом на юге Лондона, в Сайденхэме, на улице Jews Walk — Еврейская Дорога (это она подчеркивала с особой гордостью) {31}. Сайденхэм был пригородом, похожим на Мейтланд-парк, только более отдаленным и потому не таким дорогим. Тусси, в отличие от Эвелинга, знала и опасалась того, что деньги Энгельса могут быстро закончиться, и теперь их будет уже неоткуда взять. Она сразу написала Лауре, что купила дом, но Эвелинг заплатил за мебель, поскольку недвижимость, которой он владел, увеличилась в цене {32}. Трудно поверить, что у Эвелинга была недвижимость. На самом деле он мог просто сказать это Тусси — чтобы объяснить внезапное появление денег. Его жена Белл наконец-то умерла, и, как он и рассчитывал, ее состояние (впрочем, изрядно сократившееся) перешло к нему, несмотря на то что они уже два десятка лет жили врозь {33}.

Тусси теперь тоже фактически обладала имуществом и написала собственное завещание вскоре после смерти Энгельса. Элеонора Маркс-Эвелинг, супруга Эдварда Эвелинга завещала все свое имущество и свои права на работы отца Эдварду Эвелингу — с обязательством уплаты роялти детям Женнихен и Шарля Лонге. Годом позже она изменила завещание: теперь роялти должны были идти Эвелингу при его жизни, а после его смерти — детям Лонге {34}. Некоторые считают, что Эвелинг вынудил Тусси внести эти изменения — Фредди говорил, что она «буквально загипнотизирована этим ублюдком» {35}. Действительно странно, что она лишила содержания детей Женнихен; Тусси вместе с Лаурой разделила ответственность за них и считала себя второй матерью Джонни.

А дети Лонге в помощи нуждались. Лонге очень любил их — но вырастить сам не мог {36}. Он во многом напоминал Маркса: богемный, политизированный, вечно нуждающийся в деньгах, однако у него не было поддержки в виде жены или второй Ленхен, а теперь не стало и Энгельса.

Постепенно, после смерти его матери в 1891 году, Шарль Лонге стал все больше полагаться на Лауру и Тусси. Лаура очень любила маленькую Женни (по прозвищу Меме), а Тусси особо опекала Джонни — и когда он приезжал к ней в Лондон, и когда жил с отцом во Франции {37}. Она очень беспокоилась, что одаренный от природы мальчик вырастет лентяем {38}. В 17 лет Джонни полагал, что разочаровал свою тетушку, поскольку все еще не выбрал, чем будет заниматься. Она предложила на выбор: медицина, химия, механика… но Джонни говорил Энгельсу, что ничего из этого его не интересует, и боялся, что не годен вообще ни на что {39}. Двумя годами позже Джонни прислал Тусси собственную статью, и хотя она сказала, что «ужасно гордится своим маленьким взрослым мужчиной», на самом деле ее очень тревожил такой выбор.

«Менее всего я хотела бы видеть тебя журналистом… писать для того, чтобы прокормить себя, означает продавать свое перо и свою душу» {40}.

Смерть Энгельса оказалась катализатором для примирения Лауры и Тусси после 23 лет весьма натянутых отношений. Их письма были теперь свободны от искусственной вежливости, характерной для периода отчуждения. Тусси шутила, что Лаура унаследовала красоту своей матери и дар писать прекрасные письма, тогда как ее наследство свелось только к отцовскому носу {41}.

Тусси была консервативна в выборе места жительства, однако Лаура и Лафарг подобного благоразумия не проявили. Они купили усадьбу в 20 милях к югу от Парижа, в местечке под названием Дравей. В доме было 30 комнат, павильон, бильярдная, мастерская, музыкальный салон, а также — сад, фруктовый сад, большой птичник с сотней кур, множество кроликов и стадо овец {42}. После долгих лет жизни на краю финансовой пропасти Лаура и Лафарг — 50 и 53 лет — обрели собственный дом, безопасность и достаток. Как всегда — благодаря Энгельсу.

Чем более буколической и мирной становилась жизнь Лафаргов, тем более усложнялась жизнь Тусси.

Весной 1895 года социалисты устраивали благотворительный вечер, чтобы собрать средства для Четвертого конгресса Второго интернационала, который планировали провести в Лондоне летом 1896 года. Эвелинг организовывал вечер, в том числе, представив на сцене свою пьесу «В поезде» {43}. В этой одноактной пьесе играла актриса Лилиан Ричардсон, Эвелинг был ее партнером, и Уилл Торн позднее заметил, что Эвелинг вел себя с мисс Ричардсон «весьма фамильярно» (заметка в одной социалистической газете описывала мисс Ричардсон как «попутчицу, в которую каждый не прочь влюбиться») {44}.

В Эвелинге внезапно опять вспыхнуло желание прославиться в Вест-Энде своими пьесами, а поскольку жили они теперь на другом конце города, он стал задерживаться, а то и не возвращаться ночевать.

Возможно, Тусси этого даже не замечала. Она буквально тонула в работе над рукописями отца. Она страстно мечтала увидеть четвертый том «Капитала» напечатанным, а кроме того занималась подготовкой к публикации серии других работ, включая его статьи для «Трибьюн»: эту серию она назвала «Революция и контрреволюция в Германии 1848 года» — поистине бесценный период в истории. (Годы спустя стало известно, что основная часть этих статей была написана Энгельсом, но в то время Тусси об этом не знала и продолжала работу.) В 41 год она работала так же яростно, как Энгельс в свои последние годы, когда он чувствовал, как часы отсчитывают ему последние удары…

Ближайшими друзьями Тусси в это время оставались Лаура, Фредди, Уилл Торн и его жена, Эде Бернстайн, Карл Каутский и легендарный старик Либкнехт, которого она знала с самого детства {45}. Возможно, она так цеплялась за Либкнехта, потому что он оставался единственной ниточкой, связывавшей ее с юностью; он же, наверное, чувствовал, что унаследовал от старых друзей обязанность защищать ее. За первые два года жизни Тусси в Сайденхэме Либкнехт трижды приезжал к ней из Германии. Теперь ему было 70 — и такие поездки давались нелегко. Весной 1896 года Тусси и Либкнехт совершили прогулку в прошлое. Они отправились на Дин-стрит, которой она почти не помнила, а потом в Графтон-Террас, дом ее юности. Они заходили в любимые пабы возле Хэмпстед Хит, и Либкнехт рассказывал Тусси истории, которые она конечно же знала наизусть — но все равно была рада услышать вновь {46} эти рассказы из детства, ставшие сказками.

Однако интересовала ее и реальная история ее семьи. После смерти Энгельса ее собственный отец превратился для Тусси в человека из плоти и крови, с ошибками и грехами — хотя для членов партии он по-прежнему оставался человеком-легендой. Когда Либкнехт опубликовал воспоминания о Марксе, Каутский боялся, что упоминания о пьянстве, бедности и личных привычках бросят тень на память о великом человеке. Однако Тусси призналась Лауре, что хотя воспоминания Либкнехта и грешат некоторой путаницей, она не согласна с Каутским, что «очеловечивание» фигуры Маркса нанесет вред его учению: «В конце концов, Маркс-Политик и Маркс-Мыслитель уже завоевал себе славу, а у Маркса-Человека (простого мужчины, как говорит Карл Каутский) шансов на это было гораздо меньше» {47}.

Она написала Каутскому, что книга Либкнехта может только помочь лучше понять Маркса, потому что «Маркс-Человек известен менее всего и более всего недооценен» {48}. Она даже согласилась на публикацию некоторых личных писем, хотя это было для нее очень болезненно, и она знала, что отец ненавидел, когда «личную жизнь мешают с политикой» {49}. Прожив жизнь во лжи и узнав об этом так недавно, Тусси стремилась к тому, чтобы хоть часть правды стала известна.

Это стремление в полной мере выразилось через несколько месяцев. В июле Тусси устроила в своем доме вечеринку для делегатов конгресса Интернационала. Немецкая социалистка Клара Цеткин, ставшая близкой подругой Тусси, описала ту сцену много лет спустя директору Института Маркса и Энгельса в Москве. По ее словам, Тусси обещала большой сюрприз, а затем подвела ее к моложавому, слегка сутулому человеку. «Вот, дорогая Клара, позволь познакомить тебя с моим сводным братом — это сын Нимми [Ленхен] и Мавра».

Цеткин была потрясена, не говоря уж о Фредди, поэтому потом они говорили в основном о политике, а не о личном. Позднее, тем же вечером Тусси сказала Кларе, что хотя ее отец и Энгельс солгали, они поступили верно, потому что мать, несмотря на огромную любовь к Марксу, не пережила бы этого предательства и скандала. Однако Тусси сердилась, что отец не рассказал все своим дочерям после смерти Женни. Цеткин возразила, что он был в отчаянии от потери жены, а потом и Женнихен, что просто не думал об этом — но это не убедило Тусси. Для нее слишком тяжело было признать, что отец был настолько безволен. Тусси сказала, что сожалеет о том, что не знала про Фредди раньше, потому что в этом случае они могли бы сойтись еще ближе — хотя она и теперь постарается наверстать упущенное время {50}.

К концу 1896 года Тусси, казалось, примирилась с тайнами прошлого своей семьи. Она испытывала глубокое сожаление, на сердце у нее остались шрамы… но, как и ее мать, она научилась жить с ними. Вынужденно, — но Тусси пришла к выводу, что человек может быть великим и иметь недостатки, а еще может ошибаться — и все же быть достойным любви. Это оказалось верным в отношении ее отца, и она хотела верить, что это так же верно в отношении Эвелинга.

52. Лондон, 1897

Я не думаю, что ты и я были особенно плохими людьми — и тем не менее, дорогой Фредди, у меня такое чувство, что нас за что-то наказывают.

Элеонор Маркс {1}

В январе Эвелинг занялся постановкой одной из своих пьес, чтобы набрать денег для научных курсов, которые он собирался организовать. С ним вместе играла 22-летняя дочь учителя музыки по имени Ева Фрай — впрочем, это была та же самая актриса, которая год назад выходила с ним вместе на сцену под именем Лилиан Ричардсон {2}. Эвелинг, которому исполнилось 47, был невероятно горд, что все еще способен увлечь молодую красивую женщину, вдвое младше себя. Его жизнь с Тусси превратилась в деловые отношения, а теперь, после смерти Энгельса, стала еще и удобной. Кроме того, Тусси уже не была той «стройной и очень привлекательной девушкой», как назвал ее когда-то один русский революционер. С годами она раздалась и стала ниже ростом. Кроме того, она становилась все больше похожа на своего отца. Если ее когда-то и называли красавицей — то говорили, скорее, о внутренней красоте. Одним словом, Тусси была полной противоположностью актрисе из Вест-Энда — что, по-видимому, и привлекло Эвелинга.

Курсы он организовал недалеко от театрального квартала, и это стало поводом допоздна задерживаться в городе, а также возможностью сблизиться с Евой. Вероятно, Эвелинг совершенно потерял голову. В течение многих лет он был известен своими связями с женщинами — и довольно бесцеремонным отношением к ним. Но в случае с Евой ему захотелось большего, чем просто флирт. Возможно, причина крылась в возрасте — он мог бояться, что Еве вскоре наскучит пожилой поклонник, не имеющий реальных перспектив в театре. А возможно, его любвеобильность была усилена болезнью — более двух лет он страдал от абсцесса и чувствовал себя не лучшим образом.

Какова бы ни была причина, Эвелинг женился на Еве 8 июня в Челси, где она проживала. В свидетельстве о браке он значился как Алек Нельсон, вдовец. Никаких упоминаний о «жене» Элеонор, с которой он по-прежнему жил {3}. В конце июня он отправился отдыхать в бухту Святой Маргариты, сказав Тусси, что едет по настоянию врачей, — на самом деле это был его медовый месяц с Евой {4}. Он отсутствовал две недели, а по возвращении в Лондон спокойно вернулся в их с Тусси дом на Джус-Уок. Однако в августе он все-таки съехал. Он забрал из дома все, что можно было продать, и не оставил Тусси своего адреса, сказав, что ей незачем его искать, но если понадобится, то она всегда может узнать его у кого-то из актеров {5}.

Резонно предположить, что за прошедшие между женитьбой на Еве и отъездом из Сайденхэма недели в доме были постоянные ссоры. Также резонно предположить, что за время развития его романа с Евой отношения с Тусси обострились до предела. И все-таки вряд ли что-то могло подготовить Тусси к такому мерзкому и бессовестному поступку Эвелинга. Она не знала причин — она знала только то, что он ушел от нее. Тусси пишет Фредди отчаянное письмо, в котором просит пойти на митинг, где может оказаться Эвелинг; «Если он там будет, ты мог бы с ним поговорить — не убежит же он от тебя при всех!» Она написала Эвелингу множество писем и передавала их через знакомых актеров — он не отвечал. Она говорила Фредди, что знает: писать Эвелингу — непростительная слабость, но «никто не может так запросто стереть из жизни 14 лет, как будто их и не было вовсе» {6}.

Неизвестно, нашел ли Фредди Эвелинга, однако на следующий день Тусси получила от Эвелинга записку: «Я возвращаюсь. Должен быть дома завтра рано утром». За запиской последовала телеграмма: «Буду дома в час тридцать, наверняка».

После его возвращения Тусси написала Фредди, что ее «муж» казался удивленным, что она не бросилась к нему на грудь. «Он не сказал ни слова в свое оправдание и ничего не объяснил. Поэтому я сказала, что мы должны обсудить некоторые дела, и что я никогда не забуду пережитого унижения. Он ничего не ответил». Тусси попросила Фредди прийти к ней и присутствовать при разговоре с Эвелингом {7}. Упоминается также адвокат Артур Уилсон Кросс, который занимался имуществом Энгельса и писал завещание Тусси {8}. К сожалению, многое в этих письмах недосказано, и у нас не сохранилось ответа Фредди, поэтому можно только предполагать, что происходило в Сайденхэме. Если в конфликт был вовлечен Фредди, значит, дело касалось вопросов об отцовстве Маркса; присутствие Кросса могло указывать на желание Тусси изменить завещание в пользу Фредди — то, от чего Эвелинг должен был прийти в ярость (к тому времени Эвелинг уже промотал половину денег Тусси, доставшихся ей после смерти Энгельса два года назад). Вынужденный жить на два дома, Эвелинг мог пытаться шантажировать Тусси, угрожая опубликовать историю рождения Фредди, с тем, чтобы Тусси не лишила его денег. Одно дело — когда тайну Фредди знали некоторые товарищи по партии, и совсем другое — сделать ее достоянием общественности…

2 сентября Тусси пишет Фредди: «Приходи, если это возможно, сегодня вечером. Ужасно стыдно взваливать на тебя эту ношу, но я совершенно одна и я в ужасном положении — перед угрозой либо полного разорения до последнего фартинга, либо ужасающего позора перед всем миром. Это ужасно. Хуже всего, что я вообще могла представить. Мне нужно с кем-то посоветоваться. Я знаю, я должна принять окончательное решение… Поэтому, дорогой, дорогой Фредди, приходи! Я разбита. Твоя Тусси» {9}.

Фредди глубоко презирал Эвелинга, поэтому его должно было глубоко ранить то, что Тусси и Эвелинг пришли к согласию и остались вместе.

В конце сентября они уехали к Лафаргам в Дравей погостить в новом доме. Лаура не заметила никакого напряжения, а Тусси ничего не рассказывала о своих болезненных переживаниях этого лета. Единственным человеком, знавшим всю историю от начала и до конца был Фредди.

Вернувшись в Лондон, Тусси немедленно погрузилась в работу, помогая Инженерному обществу, добивавшемуся 8-часового рабочего дня. Эту забастовку она называла «гражданской войной» {10} — теперь ее речи были еще более радикальны, чем прежде, возможно, отражая ее настроение… Уильям Коллисон, основатель Ассоциации свободного труда, возобновил свою дружбу с Тусси в этот период {11}. Они были знакомы с 1890 года, когда она участвовала в подготовке первой маевки в Лондоне и учила «прекрасного человека» Уилла Торна читать и писать. Коллисон говорил о ней, что Тусси отрицает религию, — но ведет себя, как истинная христианка. К несчастью для нее, она связалась с «моральным уродом… Его «слабости», которые она прощала ему и оправдывала тем, что они были бедны, лишь усилились, когда он попал в царство относительного достатка. Он стал невыносим, и все же она его терпела» {12}.

В ассоциации Коллисона состояли те, кто не входил в профсоюзы, и их часто нанимали в качестве штрейкбрехеров, чтобы прекратить забастовки, но из уважения к Тусси он пообещал, что его рабочие не выступят против бастующих инженеров {13}. В этот период Коллисон встречал ее на Ченсери-лейн, где она хранила некоторые бумаги отца. «Честно говоря, я думаю, она уже тогда была мертва. Умерло ее сердце, все ее женские мечты и надежды. Я мало говорил, пока мы стояли на ветру, в сгущающихся сумерках… в тот момент я заметил увядшую красоту ее лица и безнадежный взгляд; горе прочертило резкие складки возле ее губ. Она немного нервничала. На ней был какой-то мех, или боа, или шарф, и она нервно теребила его концы» {14}.

В январе, несмотря на полученную материальную поддержку из-за границы, инженеры сдались и прекратили забастовку, ничего не добившись {15}. Это был последний профессиональный, партийный бой Тусси: все остальные бои шли на личном фронте.

Теперь все ее мысли сосредоточились на Эвелинге, у которого помимо абсцесса обнаружилась мокрота в легких и пневмония. Тусси писала Лауре, что он превратился в скелет, и врачи считают, что холода станут для него фатальными. Она хотела, чтобы он уехал к морю, на солнце и свежий воздух, но не могла позволить себе поехать с ним — расходы на врачей после их возвращения из Франции съели почти все сбережения {16}. Бернард Шоу писал, что Эвелинг решил снова прибегнуть к своему старому трюку, занимая деньги и не собираясь их отдавать. Однако слишком многие уже обожглись на этом — и он не получал ничего, кроме вежливого пожимания плечами {17}.

13 января Эвелинг уехал на побережье, и Тусси сразу же написала Фредди:

«Иногда я чувствую то же, что и ты, Фредди — что ничего у нас уже не наладится. Я имею в виду нас с тобой. Разумеется, бедная Женни была несчастна, и Лаура потеряла своих детей. Но Женни была рада умереть, и хотя это печально для ее детей, иногда я думаю, что все получилось к лучшему. Я бы не хотела, чтобы Женни прожила такую жизнь, которую я веду сейчас» {18}.

Эвелинг вернулся, но здоровье его существенно не улучшилось. Он часто ездил в Лондон к врачу, но не позволял Тусси сопровождать его (без сомнения, он использовал эти поездки, чтобы увидеться с Евой). Тусси с ума сходила от беспокойства — за его здоровье и за их финансы. Он писала Натали Либкнехт: «Иногда я просто не знаю, как смогу это выдержать!» {19}

Она подружилась с социалисткой Эдит Ланкастер, которую семья отправила в психиатрическую клинику за то, что Эдит опозорила их, вступив во внебрачную связь с мужчиной {20}. В 1898 году в письме к Эдит Тусси размышляет: «Я часто задаюсь вопросом, почему на чью-то долю выпадают такие страшные страдания. Конечно, я не говорю этого моему бедному Эдварду, но часто думаю, что всему этому лучше бы поскорее закончиться. У меня нет даже малышей, как у тебя» {21}.

В феврале ситуация ухудшилась. Врачи решили, что Эвелингу необходима операция по удалению абсцесса, без которой выздоровление было невозможно. Важность операции под сомнение не ставилась, но Тусси была в ужасе от ее стоимости и смутно чувствовала, что с Эвелингом еще что-то не так. Она призналась Фредди, что уверена: Эвелинг что-то скрывает от нее. «Я знаю, это ужасно эгоистично с моей стороны, но, дорогой Фредди, ты мой единственный друг, с кем я могу быть полностью откровенна…. Ты знаешь, о чем я, и я скажу тебе то, чего не скажу никому больше» {22}.

Тусси хотела, чтобы Фредди пришел к ней домой, но он отказался: он не переносил Эвелинга. Она понимала его чувства, но писала:

«Есть люди, у которых попросту отсутствует нравственное чувство — как у других отсутствует слух или зрение. И я начинаю понимать, что упрекать их в этом бессмысленно, как бессмысленно упрекать в недуге. Мы должны пытаться излечить их, а если излечить невозможно — то хотя бы сделать все, что в наших силах. Я научилась понимать это, пройдя через долгие страдания, и потому стремлюсь вынести все испытания, насколько смогу» {23}.

Два дня спустя она пишет: «Есть французская поговорка «Понять — значит, простить». Страдания научили меня понимать — и потому мне больше нет нужды прощать. Я могу только любить» {24}.

Эвелинг лег в университетский госпиталь 8 февраля, а уже на следующий день ему сделали операцию. Тусси сняла комнату рядом с госпиталем, чтобы днем и ночью быть поблизости {25}. Через 9 дней его выписали и рекомендовали отправиться в Маргейт, к морю, для полного восстановления. Это были траты, которые Тусси не могла себе позволить — но и отказаться от них тоже не могла. На этот раз она поехала с ним {26}.

По письмам того периода ее корреспонденты могли подумать, что Тусси вновь стала той же энергичной женщиной, которой всегда была — она обсуждает политику, партийные дела, историю рабочего движения, собственную работу. Однако в письмах близким друзьям, особенно Фредди и Натали Либкнехт, она выплескивает все свое отчаяние {27}. 1 марта она пишет сводному брату:

«Дорогой, дорогой Фредди! Пожалуйста, не считай мое молчание нежеланием писать или ленью. Беда в том, что я совершенно опустошена, и у меня просто нет сил писать…. Это тяжкое время, я боюсь, что надежды осталось совсем мало, а боль и страдания велики… Я готова уйти и сделаю это с радостью. Но пока он нуждается в моей помощи, мне нужно остаться. Единственное, что спасало меня — это дружба, поддерживавшая меня все это время. Не могу передать, как добры были ко мне разные люди. Почему — я действительно не знаю» {28}.

Тусси и Эвелинг вернулись в Лондон 27 марта.

Четыре дня спустя Тусси покончила с собой {29}.

Ее гибель была результатом страшного перенапряжения и отчаяния. Однако единственной причиной самоубийства, скорее всего, послужило письмо, которое она получила утром 31 марта. Один из товарищей по партии сообщил, что получил сведения, «выставляющие в очень плохом свете известную персону» — без сомнения, речь идет об Эвелинге — и скорее всего, из этого письма Тусси узнала о том, что Эвелинг женился на Еве {30}.

На допросе у коронера Эвелинг показал, что в то утро они не ссорились, горничная тоже не упоминала о ссоре {31}. Вполне могло быть и так — в слезах и гневе больше не было нужды, потому что Тусси сразу все поняла. Она говорила Фредди, что единственная вещь, которая ее держит — это необходимость заботиться об Эвелинге. То, что было в письме, освобождало ее от этого долга.

В 10 утра она послала горничную, Гертруду Джентри, к аптекарю с запиской и визиткой Эвелинга. В записке была просьба отпустить хлороформ и синильную кислоту (сегодня больше известную как цианид) для усыпления собаки. Джентри вернулась с препаратами и журналом, в котором Тусси нужно было расписаться, поскольку продажа этих веществ была ограничена. Тусси расписалась в журнале «Э.М. Эвелинг».

Эвелинг был дома, когда она заказывала яд, однако ушел перед возвращением Джентри с пакетом. Он сказал, что отправляется в Лондон, хотя накануне едва мог подняться с постели. Тусси просила его остаться, но он не обратил на это внимания, оставил ее одну — в ожидании яда. Она уже все знала о его страшном обмане.

Она поднялась наверх и написала три письма: одно — адвокату Кроссу, в письмо которому вложила полученную утром записку {32}. Другое — Эвелингу.

«Дорогой. Скоро все будет кончено. Мое последнее слово тебе то же, что я говорила все эти долгие, грустные годы: люблю».

Третье письмо она написала племяннику.

«Мой дорогой, дорогой Джонни, мое последнее слово адресовано тебе. Постарайся быть достойным внуком своего деда. Твоя тетя Тусси» {33}.

Когда Джентри второй раз вернулась от аптекаря (вернув журнал), она нашла Тусси наверху, в постели. Она еще дышала, но выглядела очень плохо. Джентри спросила, хорошо ли она себя чувствует, и когда Тусси не ответила, побежала к соседям. К тому времени, когда подоспела помощь, Тусси была уже мертва {34}.

Эвелинг тем временем сел на поезд и отправился в Лондон, в офис Социал-демократической федерации. Там он поговорил с кем-то и убедился, что тот человек запомнил время их разговора {35}. Эде Бернштейн утверждал, что Эвелинг знал о намерении Тусси убить себя, и ее друзья предположили, что он намеренно подтвердил свое алиби, чтобы его не обвинили в ее смерти {36}. Куда он пошел после и где провел день — неизвестно, но в Сайденхэм он не вернулся до 5 часов вечера. Когда он вернулся, тело Тусси все еще лежало на постели. Он принялся искать письма, нашел их и пытался уничтожить, но ему помешали полицейские и коронер {37}.

Много лет назад, когда Тусси предприняла неудачную попытку самоубийства, Хэвлок Эллис говорил, что ее друзья огорчены, но не удивлены. Еще меньше они были удивлены теперь. Только двоих трагическая весть застала врасплох. Либкнехт только что вышел из тюрьмы, где отбывал 4-месячный срок. Он не мог понять и поверить в произошедшее. Он не считал, что Тусси способна на самоубийство и что Эвелинг довел ее до этого {38}.

И Лаура. Хотя их отношения вновь стали теплыми и нежными, Тусси не посвящала сестру в свои беды. Лаура не представляла, как несчастна была Тусси в доме на Джюс-Уок. Теперь Лаура была безутешна {39}. Ее мучили не только шок и горе, но чувство вины за то, что они с Тусси столько лет были в ссоре из-за Лиссагарэ — человека, который в конечном итоге сыграл такую маленькую роль в жизни каждой из них.

5 апреля Тусси была кремирована на станции железной дороги Некрополис у вокзала Ватерлоо. Со всей Европы приходили венки от социалистических и рабочих партий. Два года назад здесь вспоминали Энгельса — тогда все тоже чувствовали скорбь по ушедшему другу, но говорили о мужчине, прожившем долгую, полноценную жизнь. Похороны Тусси были совсем другими. Люди, собравшиеся отдать ей дань уважения, чувствовали глубокую душевную боль не только от потери женщины в расцвете ее 43 лет, но и от мыслей о ее страданиях и невозможности ей помочь при жизни, — и тем более в смерти.

На похоронах были Лафарг, Джонни Лонге, Гайндман, Бернстайн, Уилл Торн, другие товарищи по партии и рабочему движению. Не было тех, чье горе было слишком велико, чтобы показывать его на людях, — Фредди и Лауры {40}.

Несколько человек сказали речи, среди них был и Эвелинг. В одной рабочей газете его описали: «Сухие глаза и напыщенная, чересчур театральная манера речи». Бернштейн вспоминал: «Если бы не интересы партии и не правила приличия, люди разорвали бы Эвелинга в клочья» {41}.Сам Бернстайн говорил от имени немецких социалистов. Он и его жена очень сблизились с Тусси после смерти Энгельса, и позднее он вспоминал, что провел много ночей без сна, коря себя за то, что не уберег Тусси от зловещего влияния Эвелинга.

Последним говорил Торн. Один из репортеров написал, что слова этого рабочего, громадного, сильного человека были едва различимы, потому что он плакал {42}.

Коронер Сайденхэма провел расследование самоубийства Тусси. История была напечатана в местной газете под шапкой «Трагическое самоубийство в Сайденхэме». Эвелинга вызывали на дачу показаний, и выглядел он отнюдь не подавленным, вел себя дерзко. На вопрос «Была ли покойная вашей женой?» он нахально ответил своим вопросом: «Юридически или в другом смысле?» (в конце концов он признал именно второе). Эвелинг сообщил, что не помнит точного возраста Тусси, что у нее всегда было отличное здоровье, хотя несколько раз она уже пыталась убить себя. Он сообщил, что она часто повторяла «Давай покончим со всеми этими трудностями вместе».

Затем перед коронером предстала Гертруда Джентри, описавшая все события 31 марта. Последним давал показания фармацевт — аптекарь Джордж Эдгар Дейл. Ему грозили неприятности, поскольку он отпустил яд неустановленному лицу. «Я полагал, что доктор Эвелинг уважаемый человек, обладающий соответствующей квалификацией. Я решил, что могу отпустить ему указанные препараты». Дейл понял так, что Эвелинг был доктором медицины, и считал, что записка написана его рукой {43}.

4 апреля был вынесен вердикт: самоубийство в состоянии временного помрачения рассудка. Коронер вернул Эвелингу письма Тусси, адресованные ему и адвокату Кроссу. Эвелинг уничтожил оба письма {44}. Поль Лафарг и Шарль Лонге приняли участие в дознании, и когда все было кончено, отправились вместе с Эвелингом в соседний паб. Неизвестно, сочувствовали они ему, или были возмущены его наглым выступлением перед коронером. Известно лишь, что они хотели, чтобы Эвелинг вместе с ними отправился к адвокату Тусси. Эвелинг отказался {45}. На следующий день он отправился на футбольный матч {46}, его проблемы были решены. После смерти Тусси он получил около 2000 фунтов наличными и 1400 фунтов в виде движимого имущества {47}, а кроме того, мог теперь постоянно проживать с красивой молодой женой Евой.

Раньше друзья Тусси презирали Эвелинга, теперь они его ненавидели. Бернстайн узнал о его тайной женитьбе и теперь считал, что Эвелинг несет прямую ответственность за смерть Тусси, если не прямо виновен в ней. Он хотел, чтобы Эвелинг предстал перед судом {48}. Чтобы привлечь внимание к этому делу, он опубликовал последнее письмо Тусси к Фредди в газете Каутского, «Ди Нойе Цайт», сопроводив его разгромной статьей об Эвелинге. Публикацию подхватила английская социалистическая пресса, но оснований для судебного преследования не было, и к лету друзья Тусси были вынуждены отказаться от этого дела. Все, что они могли сделать, — это избегать Эвелинга (который вскоре был замечен в модном лондонском ресторане вместе с красивой молодой женщиной) {49}.

По завещанию Тусси Эвелинг приобрел права на труды Маркса и роялти от публикаций этих трудов, чем он незамедлительно и воспользовался, напечатав работу «Стоимость, цена и прибыль», которую они с Тусси редактировали вдвоем. Во вступлении он написал, что хотя им проделана большая часть работы по редактированию и изданию, «самую важную часть работы выполнила та, чье имя значится на титульном листе» — Тусси. Затем он принялся расписывать свои заслуги: «Меня часто спрашивают студенты, в какой последовательности лучше читать книги, чтобы получить фундаментальные знания о социализме… в качестве предложения могу прежде всего рекомендовать «Социализм: утопия и наука» Фридриха Энгельса, затем данную работу, первый том «Капитала» и студенческие работы Маркса» {50}. Эвелинг участвовал в работе над первыми тремя указанными книгами и редактировал четвертую.

Однако Эвелинг прожил недолго. 2 августа он умер, сидя в крессе в своей квартире в Баттерси, которую делил с Евой {51}. Болезнь, из-за которой так переживала Тусси, наконец-то убила его. Ева получила остатки наследства Энгельса — 852 фунта {52}.

Окончательно убедившись в том, что Эвелинг был негодяем, Либкнехт заявил, что Тусси должна быть известна отныне только под своим собственным именем.

Она умерла, но теперь, после долгого перерыва и навсегда будет известна как Элеоноры Маркс {53}.

53. Дравей, Франция, 1910

Люди сражаются и проигрывают битвы, но то, за что они сражались, все равно наступает, несмотря на их поражение — и оказывается совсем не тем, чем они его считали.

Уильям Моррис {1}

В воскресный полдень летом 1910 года двое русских приехали на велосипедах в дом Лафаргов в Дравее. Это были Владимир Ленин и его жена, Надя Крупская. Ленин находился в эмиграции в Париже — после того, как в 1905 году во время восстания возглавил фракцию большевиков в российской Социал-демократической рабочей партии {2}. В январе 1905 в России произошло восстание, которое Энгельс предсказал задолго до этого: военные открыли огонь по мирной демонстрации рабочих. Искры этого пожара разлетелись по городам и селам России, где за полвека, прошедшие после отмены крепостного права, росло и крепло недовольство тех, чья жизнь так и не претерпела никаких изменений в лучшую сторону.

Люди восстали не только против царя и правительства, но и против капиталистов, которые пытались превратить российскую экономику в подобие западной капиталистической экономики. Это было повторением событий 1848 года, но на этот раз катаклизм разразился в отдельно взятой стране. К тому времени, как Ленин прибыл в Париж, правительство уже пошло на уступки. Была созвана Государственная Дума, ходили слухи о «новой конституции», «политических партиях» и «профсоюзах». Но, как и в Европе в период ослабления абсолютных монархий, Думе не хватало реальной власти. Реформы были всего лишь подачкой, а не действительным решением проблем, и фитиль революции продолжал тлеть.

Ленин испытывал отвращение к мышиной возне среди русских эмигрантов в Париже и предпочитал работать и учиться в одиночестве. Он уже встречался с Полем Лафаргом в 1895 году — тогда Лафарга удивило, как хорошо русские знают и понимают труды Маркса, — в 1910 году он решил нанести старейшине движения еще один визит.

Лафаргу было уже 68, и он был убежденным марксистом. Он отвергал любые примирительные жесты в сторону антисоциалистического правительства — социалисты должны были либо формировать правительство, либо оставаться в оппозиции (похоже на позицию Маркса в его ранний «лондонский» период) {3}. Спокойный и невозмутимый в молодости, Лафарг стал настолько радикален в своих взглядах после 50, что однажды напал на оратора во время одного социалистического конгресса. Его пришлось силой выдворять с трибуны {4}.

Этой непримиримостью они были похожи с Лениным, и молодой русский был приятно удивлен таким сильным революционным настроем {5}. Крупская описала их визит: Ленин разговаривал с Лафаргом о его теоретических работах, а она в это время гуляла с Лаурой по саду. Все это время, по ее словам, она испытывала восторг, смешанный с удивлением: «Вот я, рядом с дочерью Маркса!»

Она внимательно рассматривала и изучала Лауру, но не нашла в ней большого сходства с отцом — Лаура была в большей степени похожа на Женни фон Вестфален, чем на Карла Маркса {6}. Даже в зрелые свои годы она была очаровательна. Она красиво старела, хотя многие друзья отмечали, что она выглядит старше Лафарга, хотя между ними было три года разницы {7}. Как и ее мать, она давно и тихо работала за кулисами партии. Один случай в 1893 году показал это со всей ясностью: Лаура перевела на французский язык работу Энгельса «О происхождении семьи», когда другой переводчик откровенно запутался в работе {8}. Когда работа была опубликована, Энгельс удивился, почему в книге не указано ее имя {9}. Лаура ответила: «Я сама его удалила, не думаю, что это так важно — важнее, что я смогла оказать тебе эту небольшую услугу; и если ты доволен работой — это лучшая награда для меня» {10}.

Энгельс высоко ценил писательский и переводческий талант Лауры {11} (он неоднократно подчеркивал, что она была лучшим переводчиком работ своего отца), и после смерти Маркса привык полагаться на ее помощь. Лаура однажды сказала ему: «В первую очередь я хочу поблагодарить тебя за то, что думаешь обо мне. Поскольку я всегда держусь в тени, мне кажется, что обо мне все забыли. Но ты всю жизнь награждаешь дочерей Мавра той же благородной дружбой, что и его самого!» {12} После смерти Энгельса и самоубийства Тусси Лаура продолжала работать с наследием семьи, спрятавшись от всех в тишине поместья в Дравее.

Лафарг тоже в значительной степени отошел от активной политической жизни {13}. Он был человеком, который познакомил с марксизмом Францию и Испанию — это и стало его главным и самым важным вкладом в социалистическое движение. Окрыленный революцией в России, он на короткое время вернулся в политику и участвовал в выборах 1905 года, однако его кампания против социалиста Этьена Миллерана была обречена с самого начала. Лафарг не прошел даже в первом туре {14}. Он был пережитком радикального прошлого.

Его волосы были все так же густы, как и в тот год, когда он начал ухаживать за Лаурой, только теперь они стали совсем белыми, как и пышные усы. У него были резкие скульптурные черты лица и хорошая осанка. Лафарг походил на зажиточного помещика — из тех, кого он всю жизнь нещадно высмеивал. На самом деле Лафарг так вжился в этот образ, что некоторые товарищи осудили его как «миллионера, живущего в замке», которого избегают даже старые друзья, поскольку он не желает давать им в долг {15}. Подобная критика была не вполне справедлива. Лафарг и Лаура славились своим гостеприимством, постоянно приглашая бедствующих или нуждающихся друзей на вечеринки и праздники в свой дом. Лафаргу нравились долгие обеды и разговоры о политике, часто перераставшие в споры. Сын Джонни, Робер-Жан Лонге, вспоминал, как его удивляла Лаура, строго критиковавшая мужа в подобных диспутах:

«Что до него, то каждый свой ответ он заканчивал своим звучным глубоким голосом, произнося одну и ту же фразу… «У женщин волос долог, да ум короток», после чего Лаура кидалась на него с кулаками, разумеется, в шутку» {16}.

Дети и внуки Женнихен часто гостили у Лафаргов, особенно после смерти Шарля Лонге в 1903 году. Но даже пока Лонге был жив, Лаура помогала ему поднимать детей на ноги. У Лонге был короткий роман вскоре после смерти Женнихен, за что Тусси и Лаура обиделись на него — но он так и не женился во второй раз. Он писал статьи для социалистических газет и некоторое время служил в муниципалитете Парижа {17}. Джонни пошел по стопам отца и деда — он стал одним из лидеров Французской социалистической партии. Мем воплотила в жизнь мечты своей покойной матери, которую она никогда не знала, о сцене, став оперной певицей. Замуж она не вышла {18}.

Лаура гордилась своими племянниками, но так никогда и не избавилась от саднящей тоски по годам жизни в Пиренеях, где умерли ее дети. Боль потери не прошла, но притупилась, а Лаура пыталась избавиться от нее и другим способом. Несколько раз соседи видели ее пьяной {19}.

25 ноября 1911 года Лафарги отправились в Париж — за покупками, пообедать, сходить в синематограф. Лаура купила себе новую шляпку. Садовник, видевший, как супруги вернулись, отмечал, что они выглядели очень счастливыми.

После кино они выпили чаю с пирожными {20}. Утром 26 ноября горничная слышала, как Лафарг сам открыл жалюзи, что он делал каждый день, но после этого наступила тишина. В 10 горничная забеспокоилась, поскольку Лаура не позвонила, чтобы несли завтрак — и, чувствуя, что что-то не так, позвала садовника, Эрнеста Дусе, чтобы он проверил, что с хозяином. Дусе постучал в комнату к Лафаргу, ему никто не ответил. Он вошел — и увидел, что Лафарг мертв. Он лежал на постели одетый, в вечернем костюме, в котором был накануне. Дусе кинулся в комнату Лауры. Она тоже была мертва — лежала в одной ночной рубашке на пороге своей гардеробной.

Дусе послал своего младшего сына Рожера, несмотря на холодное дождливое утро, за мэром и врачом. Полицейские оцепили дом, пока внутри шел осмотр места происшествия и мертвых тел. Врач, осматривавший пару, заявил, что, по его мнению, Лафарг вечером накануне сделал смертельную инъекцию раствора цианистого калия Лауре, а утром — себе. Тело Лауры лежало на полу всю ночь, Лафарг его не трогал {21}. За время, прошедшее между ее смертью и самоубийством Лафарга, он методично ответил на все вопросы, которые неминуемо возникли бы на следующий день, и оставил на видном месте некоторые документы. Он записал текст телеграммы, которую следовало отправить его племяннику Эдгару Лонге: «Мсье и мадам Лафарг мертвы, приезжайте немедленно. Дусе, садовник».

На видном месте он положил копию своего завещания и инструкцию для Дусе, как следует распорядиться животными и птицей с фермы {22}. Кроме этого, он оставил предсмертную записку:

«Находясь в здравом уме и твердой памяти, я добровольно ухожу из жизни перед лицом безжалостной старости, которая неминуемо лишит меня удовольствий и радости жизни, физических и интеллектуальных сил, парализует мою энергию… Много лет назад я поклялся себе не переступать порог 70 лет; я выбрал этот год для своего ухода из жизни и подготовил все для исполнения моей воли: раствор цианистого калия для инъекции. Я ухожу с радостью — и уверенностью, что дело, которому я посвятил 45 лет своей жизни, в самом ближайшем будущем восторжествует. Да здравствует коммунизм! Да здравствует международный социализм! Поль Лафарг {23}».

На тумбочке Лафарг оставил также копию «Жизнеописаний» Плутарха. Книга была открыта на странице, где описывалась смерть Катона Младшего, пронзившего себя мечом и запретившего врачу спасать его жизнь, — он сам перерезал себе горло слабеющей рукой {24}.

Лафарг ответил на многие вопросы, кроме самого важного: добровольно ли Лаура согласилась на смертельный укол? Жена Дусе была уверена, что оба супруга хотели умереть, и что Лафарг не исполнил бы свой план, если бы Лаура отказалась {25}. Расследовали не убийство — самоубийство, но вопросы остались, главный из них — почему? Кто-то говорил, что Лафарг был болен. Обычно он посещал доктора дважды в год, но в период между июлем 1911 и ночью своей смерти он ездил к врачу раз в неделю {26}. Другие утверждали, что Лафарги растратили все деньги Энгельса, а также наследство, доставшееся Лафаргу от матери, умершей в 1899 г., — и не могли вынести мысли о том, что им снова придется жить в нищете {27}.

Лафаргу было 69, до 70-летия он не дожил 2 месяца. Лауре только что исполнилось 66.

Джонни Лонге — Жан для друзей — получал соболезнования со всего мира. В 35 лет он остался самым старшим в семье Маркса. Впрочем, был и еще один, более старший родственник, так никогда и не удостоверившийся в этом.

Фредди Демут прислал Жану письмо:

«Я только что узнал печальные новости о смерти Лафарга и моей дорогой Лауры — и спешу выразить вам свои соболезнования по поводу этой утраты. Все газеты у нас пишут об их смерти разное. Могу ли я просить вас — если вы сочтете это возможным — рассказать мне все подробно, потому что мне кажется, что все это немыслимо. Моя дорогая Лаура была так весела, когда я в последний раз говорил с ней» {28}.

Фредди было уже 60 лет, но он все еще не оставил попыток узнать правду о своем происхождении. За год до этого он написал Жану из госпиталя, куда лег на операцию, в благополучном исходе которой сомневался. Он писал:

«Кем бы я ни был, вам лучше все узнать от меня, чем от кого-либо еще. Теперь я хочу рассказать вам все, что знаю о моем отце».

Фредди подробно рассказал о разговорах с Генералом после смерти Маркса и о предсмертном признании самого Генерала, которое он сделал Тусси:

«Я не теряю надежды узнать правду и все еще пытаюсь сделать это, поскольку абсолютно уверен, что Маркс был моим отцом. Из-за операции, из-за того, что конец мой близок… я думаю, лучше будет поделиться с вами всем, что я знаю, прежде, чем эта информация поступит к вам от других людей» {29}.

Фредди не умер на операционном столе. Он дожил до 1929 года и до самого конца искал истину.


Скромная заупокойная служба по Лафаргу и Лауре прошла 30 ноября 1911 года в Дравее, а затем 3 декабря их гробы пронесли в гигантской процессии по улицам Парижа на кладбище Пер-Лашез {30}. Улицы были расцвечены красными флагами, которые казались ярче, чем обычно, потому что все люди были в трауре. Во главе процессии шел оркестр, игравший «Похоронный марш» Шопена. Похороны начались в половине первого дня — и процессии потребовалось два часа, чтобы дойти до кладбища. Несмотря на начавшийся дождь, к процессии, состоявшей сначала из нескольких тысяч человек, присоединялись все новые и новые группы {31}. Полиция заявила о 8,5 тысячах человек, социалисты утверждали, что на похоронах присутствовали около 200 тысяч {32}.

Французы, поляки, немцы, англичане, итальянцы, испанцы, бельгийцы, голландцы и русские — много, много русских — торжественным маршем прошли по мокрым улицам Парижа на кладбище, похожее на величественный город мертвых. Лаура и Поль Лафарг были кремированы, и пока серый дым от их тел поднимался над кладбищем, на ступенях колумбария состоялся траурный митинг. Хоронили не просто двоих — хоронили эпоху, эпоху Маркса и Энгельса, эпоху основателей. Новое поколение лидеров поднималось на ступени, чтобы говорить о мужчине и женщине, которых хоронили, — и о движении, которому они посвятили жизнь.

Карл Каутский выступал от Германии, Кейр Харди от Англии, Жан Жорес от Франции {33}. Полиция сообщала об одном русском, чья «личность не была установлена», — он призывал толпу: «Сражаться! Сражаться за то, во что верили ушедшие от нас товарищи — за победу пролетариата!» {34}

Этим оратором был Владимир Ленин. Он говорил собравшимся, что Лафарг символизировал две эпохи: эпоху революционной французской молодежи, выступившей бок о бок с рабочими, чтобы сокрушить империю и старый век, — и эпоху, когда французский пролетариат под руководством марксистов вел войну с буржуазией, подготавливая окончательный триумф социализма. «Теперь мы ясно видим, как близки мы к тому, чему Лафарг посвятил всю свою жизнь». Те, кто вооружен учением Маркса, говорил он, готовы к установлению коммунистического строя {35}.

Это произойдет через 6 лет — в России, когда Ленин и его большевики возьмут власть (хотя узнал бы Маркс свои идеи в их коммунистическом государстве — большой вопрос).

Фредди Демут был единственным из детей Маркса, кому довелось дожить до этого дня.

Он совершил величайший подвиг, на который только способен человек. Маркс изменил мир.

Джордж Бернард Шоу

Благодарности

Я не могла бы написать историю семьи Маркс без доступа к их переписке. Я в большом долгу перед двумя мужчинами, живущими в Москве и сделавшими для меня все, что только возможно: это Андрей Шукшин, бывший сотрудник агентства «Рейтер», и Валерий Фомичев, эксперт по Марксу и хранитель его архива в Российском государственном архиве социально-политической истории.

Андрей открыл для меня многие двери в Москве, но главной из них была дверь РГАСПИ, где у нас завязались контакты с доктором Фомичевым. Впоследствии он любезно согласился предоставить мне доступ к сотням страниц частной и семейной переписки Маркса с его родными и дал разрешение использовать некоторые из них при написании этой книги. Кроме того, он подарил мне возможность своими глазами увидеть оригиналы статей Маркса, хранящиеся в глубоких бомбоубежищах-хранилищах, под зданием архива.

Два этих человека посвятили мне свое драгоценное время, и, боюсь, даже пренебрегли собственной работой, чтобы помочь мне. Помимо доступа к письмам в течение нескольких лет они оказывали мне неоценимую помощь своими советами, а доктор Фомичев дал свое экспертное заключение по моей работе и всегда отвечал на возникающие у меня вопросы. Я не знаю, как отблагодарить их за доброту и бесконечное терпение.

Хотелось бы поблагодарить Нору Могилевскую и других сотрудников Государственной публичной библиотеки в Москве, предоставивших нам с Андреем огромное множество бесценных документов и позволивших нам работать в библиотеке. Мы нашли чрезвычайно ценные материалы, расширившие весь проект.

Другое крупное собрание частных писем находится в Амстердаме, в Международном институте социальной истории. Весь персонал этого прекрасного учреждения заслуживает самой горячей благодарности и всяческих похвал за их работу. Во время моих визитов они были неизменно вежливы, профессиональны, продемонстрировали свою полную компетентность и благожелательность. Они сделали мои исследования — а это колоссальный объем документов — максимально легкими и приятными.

Отдельно упомяну человека, который не работает в этом институте — и тем не менее оказал мне неоценимую услугу. Мики Иземанс — у нее я жила во время своего пребывания в Амстердаме. У нее огромное количество друзей, в круг которых она приняла и меня. Более того, она замещала меня в моей работе, когда мне требовалось вернуться на время в Лондон, помогла организовать доступ к письменным материалам и фотографиям, отвечала на вопросы по телефону в своей мягкой, дружелюбной манере — и решила множество моих проблем. Она дала мне много полезных советов в ходе работы, без которых я упустила бы очень многое. Я не могу выразить, до какой степени я ей благодарна — и уверена, что ко мне присоединится множество людей, которым Мики помогла, даря свое внимание и тепло на протяжении многих лет.

Кроме того, неоценимую помощь оказали мне

Элизабет Ной и научный персонал Учебного центра Фридриха Эберта, Карл-Маркс-Хаус, в Трире, Германия — предоставившие мне доступ к файлам и помогавшие выявить некоторые ошибки в предыдущих биографиях Маркса, связанные прежде всего с фотографиями и датами. Элизабет также терпеливо отвечала на мои вопросы, возникавшие в ходе исследования. Ее информация помогла мне избежать ошибок, переходивших из одной книги в другую. Кроме того, она любезно связывала меня с другими исследователями жизни и трудов Карла Маркса, когда возникавшие вопросы ставили меня в тупик.

Я хотела бы поблагодарить Государственный архив Свободного и Ганзейского города Гамбурга и Главный Национальный Архив Саксония-Ангальт, Дессау, за предоставленный мне доступ к семейной переписке фон Вестфаленов, которая помогла нарисовать ясную картину отношений между Женни и ее братьями. Моя особая благодарность обоим учреждениям — за любезное разрешение на использование части писем в этой книге.

Говоря о Лондоне, я не могу не упомянуть о Мемориальной библиотеке Маркса, которая является хранилищем всех трудов и вещей Маркса, а также о Британской библиотеке прессы, в которой собрана прекрасная коллекция газет со всего мира.

Наконец, мои благодарности персоналу Британской библиотеки. Даже при том, что она больше не относится к Британскому музею, где работал Маркс, она по-прежнему — мечта любого исследователя. Вероятно, на свете просто нет того, чего нет в этой библиотеке, и чего ее персонал не мог бы найти.

В Рамсгейте, графство Кент, Майкл Хант из Музея Ramsgate Maritime помог мне лучше понять, чем был этот курортный город в течение девятнадцатого века, после чего я смогла мысленно разместить — и увидеть семью Маркса на их любимом кусочке пляжа.

Несколько человек очень много значат для появления и существования этой книги. Я имела честь обсуждать семью Маркса с одним из его потомков по телефону — с живущим в Париже Фредериком Лонге-Маркс, который вместе со своей матерью Симоной и сестрой Анной ответил на такие вопросы о семье, что только ее члены могли бы знать ответ. Я благодарю всех троих за то, что уделили мне время и внимание.

Кроме того, двое английских ученых, чьи работы уже давно стали образцом биографий — Дэвид МакЛеллан и Террелл Карвер — охотно ответили мне на вопросы, которые возникли по мере того, как я уже работала над книгой. Полагаться на их сочинения и иметь возможность связаться с ними по электронной почте — возможно, для них мои вопросы казались незначительными, но для меня помощь профессора МакЛеллана, занимающегося Марксом, и профессора Карвера, занимающегося Энгельсом, была поистине бесценна.

Дэвид Кинг в Лондоне дал мне доступ к своей замечательной коллекции фотографий Маркса и терпеливо советовал мне, где найти наиболее редкие изображения. Я благодарю Дэвида за разрешение использовать некоторые из его фотографий.

Наконец, есть один человек в Лондоне, который позволил мне побывать в мире Маркса в буквальном смысле слова. Сэм Харт, нынешний владелец дома 28 на Дин-стрит, любезно провел для меня экскурсию по бывшей квартире Марксов, что позволило мне почувствовать и понять, на что походила жизнь семьи Маркса в этих тесных комнатах.

Джулиана Мац была моим удаленным помощником-координатором на этом проекте. Она не только справилась с большей частью немецких переводов, но еще и обнаружила архивные материалы в Германии, о которых я не знала. Она была талантлива, добросовестна и щедра, никогда не отказываясь от проекта, независимо от того, что происходило в ее жизни в ходе нашей совместной работы в Великобритании, Германии, Франции и Ирландии. Работать с ней было счастьем.

Торстен Шульке помогал переводить некоторые, очень сложные рукописные тексты — они не только написаны на языке девятнадцатого века, что само по себе сложно, но и плохо читаемы. Торстен был очень тщателен, а кроме того, он прекрасный переводчик.

Я также работала в тесном сотрудничестве с Яном Вермейреном, который усердно переводил десятки рукописных писем, а также консультировал меня по всем нюансам немецкого языка, не говоря уже об истории Германии и Австрии.

Также помогали мне с переводом Ингрид Монбазет, Джулия Риддифорд, Шарлотта Риланд и Луиза Миллер.

Я также благодарю Николаса Дикина за предоставленную мне возможность использовать материалы из работ Хэвлока Эллиса, хранящихся в Британской библиотеке.

Наконец, есть те, без кого этой книги просто не было бы: Джилл Книрим и Бретне Блум из Kneerim & Williams и Джефф Шендлер из Little, Brown.

Мир был совсем другим, когда Джилл рискнула начать проект, связанный с книгой о семье Карла Маркса. Маркс был объявлен мертвым — в прямом и переносном смысле — но она была прозорлива и понимала, что история его семьи заслуживает внимания.

Бретне, которая вела весь проект, не только помогала мне сформулировать свои идеи, но и давала мне отличные советы при подготовке текста, а затем надежно опекала на протяжении всего проекта. Ее помощь выходит далеко за рамки того, что ожидалось от агента; это была поистине неоценимая поддержка.

Джефф Шендлер с удивительной легкостью вдохнул в эту книгу жизнь. Благодаря его предложениям и постоянным вопросам, я смогла увидеть историю семьи яснее, лучше описать те бурные времена, в которые жили эти люди. Книга была массивной, работы было много, но Джефф оставался неизменно терпеливым, добрым, и — пожалуй, самое важное для писателя — заинтересованным во всем.

Мне очень повезло, что у меня был такой талантливый редактор, и я от души благодарю его за то, что он помог превратить в готовый продукт книгу, которую я только надеялась написать.

Мои благодарности также координатору Лиз Майер из Little, Brown — она помогала заниматься проектом, невзирая на большие расстояния — и Крис Джером, за ее тщательное техническое редактирование.

От себя лично я хочу поблагодарить мою маму — за то, что 8 лет, без единой жалобы она терпела, что я провожу все время с другой семьей — семьей Марксов — и особо благодарю за разрешение пользоваться ее кухонным столом, когда я появлялась на ее пороге с компьютером в руках.

Спасибо Лиззи, Мон и Марку за поддержку и дружбу.

А Джону я скажу: спасибо за то, что помогал мне писать, редактировать, искать материалы — за то, что присоединился ко мне в мире семьи Маркс. Я не смогла бы прожить в нем так долго — без тебя.

Благодарности издателям

Цитаты и материалы из следующих книг были использованы с разрешения издателей:

Paul Lafargue and the Flowering of French Socialism, 1882–1911, by Leslie Derfler, Cambridge, Mass.: печатается с разрешения Harvard University Press, Copyright c 1998 by the President and Fellows of Harvard College.

Paul Lafargue and the Founding of French Marxism, 1842–1882, by Leslie Derfler, Cambridge, Mass.: Harvard University Press, Copyright c 1999 by the President and Fellows of Harvard College.

The Cologne Communist Trial, by Karl Marx and Friedrich Engels, печатается с разрешения Lawrence & Wishart, London, 1997. Karl Marx / Frederick Engels Collected Works, Volumes 1—50, печатается с разрешения Lawrence & Wishart, London, 1975–2004.

The Condition of the Working Class in England (1999), by Friedrich Engels, печатается с разрешения Oxford University Press.

The Life of Eleanor Marx, 1855–1898: A Socialist Tragedy (1967), by Chushichi Tsuzuki, печатается с разрешения Oxford University Press.

The Revolutions in Europe, 1848–1949: From Reform to Reaction (2002), под редакцией R. J. W. Evans и Hartmut Pogge von Strandmann, печатается с разрешения Oxford University Press.

Eleanor Marx, Volume One, by Yvonne Kapp, copyright c 1972 by Yvonne Kapp. Печатается с разрешения Pantheon Books, подразделения Random House, Inc.

Eleanor Marx, Volume Two, by Yvonne Kapp, copyright c 1976 by Yvonne Kapp, печатается с разрешения Pantheon Books, подразделения Random House, Inc.

The Daughters of Karl Marx: Family Correspondence 1866–1898 (Les Filles de Karl Marx Lettres Inedites), под редакцией Olga Meier, Michele Perrot, Michel Trebitsch. Copyright c издания Albin Michel, S.A., — Paris 1979. печатается с разрешения издателя Albin Michel.

Friedrich Engels, His Life and Thought, by Terrell Carver. Copyright c 1990 by Terrell Carver. St. Martin’s Press. Печатается с разрешения Palgrave Macmillan.

Karl Marx: A Biography, 4th edition, by David McLellan. Copyright c by David McLellan 2006. Печатается с разрешения Palgrave Macmillan.

Karl Marx: Interviews & Recollections, под редакцией David McLellan. Copyright c by David McLellan 1981. Печатается с разрешения Palgrave Macmillan.

Red Jenny: A Life with Karl Marx, by H. F. Peters. Copyright c by H. F. Peters 1986. St. Martin’s Press. печатается с разрешения Palgrave Macmillan.

L’Humanisme Agissant de Karl Marx, by Luc Somerhausen, 1946. Печатается с разрешения издателя Hermann.

Karl Marx: Mon Arrière-Grand-Père, by Robert-Jean Longuet, 1977. Печатается с разрешения издателя Stock.


Автор сделал все возможное, чтобы связаться с правообладателями материалов. Если кто-то из них был случайно забыт или пропущен, то соответствующие договоренности будут достигнуты при первой же возможности.

Комментарии

В цитатах даны сокращенные названия, полное значение и выходные данные приводятся в библиографии. Наиболее часто встречающиеся аббревиатуры и названия работ:


Dessau — Landeshauptarchiv Sachsen-Anhalt Abteilung Dessau

FE-PL — Friedrich Engels — Paul Lafargue and Laura Lafargue. Correspondence, Volumes I–III. Moscow: Foreign Languages Publishing House, 1959, 1960.

Hamburg — Freie und Hansestadt Hamburg Kulturbehorde Staatsarchiv

IISG — Internationaal Instituut voor Sociale Geschiedenis, Amsterdam

KMIR — McLellan, David (ed.), Karl Marx, Interviews & Recollections. London: Macmillan, 1981.

MECW — Karl Marx and Frederick Engels. Collected Works, Volumes 1–50. Moscow, London, New York: Progress Publishers, International Publishers, and Lawrence & Wishart, 1975–2004.

MEGA — Karl Marx and Friedrich Engels. Historisch-kritische Gesamtausgabe. Werke, Schriften, Briefe. Berlin: Akademie Verlag, 1927–ongoing.

Moscow — Российский государственный архив социально-политической истории, Moscow

REM — Reminiscences of Marx and Engels. Moscow: Foreign Language Publishing House, 1970.

Предисловие

{1}. Валерий Фомичев. «Елена Демут без братства» 970.

Пролог. Лондон, 1851

{1}. MECW, Volume 16, 489.

{2}. Henry Mayhew, London Labour and the London Poor, 167.

{3}. MECW, Volume 38, 325; MEGA, III, Band 4, 85, 86.

Часть I. Маркс и дочь барона

1. Трир, Германия, 1835

{1}. Оноре де Бальзак, Гамбара, 84.

{2}. Robert Payne, Marx: A Biography, 25.

{3}. H. F. Peters, Red Jenny, 5.

{4}. Историк Дэвид Каргилл, прослеживает историю рода Женни до Колина, лорда Кэмпбелла, первого графа Аргайла. Арчибальд Аргайл не имел, по Каргиллу, прямого отношения к этой ветви, но Женни и ее семья считали его своим предком. Robert Payne, Marx, 26, 27, 557.

{5}. Peter Stearns, 1848: The Revolutionary Tide in Europe, 232, 233.

{6}. Jurgen Reetz (ed.), Vier Briefe von Jenny Marx aus den Jahren, 1856, 1860, Ferdinand von Westphalen to Ludwig and Carolyn von Westphalen, Apr. 10, 1831.

{7}. Peters, Red Jenny, 16; Louise von Westphalen to her parents, Dec. 15, 1831, Hamburg.

{8}. Louise von Westphalen to her parents, Dec. 20, 22, 1831, Hamburg.

{9}. Louise von Westphalen to her parents, Jan. 4, 1832, Hamburg.

{10}. Peters, Red Jenny, 15, 18; Ferdinand von Westphalen to Wilhelm von Flourencourt, Nov. 26, 1830, Dessau.

{11}. Isaiah Berlin, The Roots of Romanticism, 8, 9, 13.

{12}. E. H. Carr, Michael Bakunin, 14.

{13}. Berlin, Roots of Romanticism, 70, 71.

{14}. Peters, Red Jenny, 15.

{15}. Steven Ozment, A Mighty Fortress, 157, 159.

{16}. Isaiah Berlin, Karl Marx: His Life and Environment, 29, 32; Isaiah Berlin, Political Ideas in the Romantic Age, 80.

{17}. Eric Hobsbawm, The Age of Revolution, 1789, 1848, 35.

{18}. Peters, Red Jenny, 1, 8; Robert Payne, Marx, 28.

{19}. R. J. W. Evans and Hartmut Pogge von Strandmann (eds.), The Revolutions in Europe, 1848, 49, 14; Paul Lafargue, The Right to Be Lazy, 77, 78; Hobsbawm, Age of Revolution, 139, 140.

{20}. Alexis de Tocqueville, The Recollections of Alexis de Tocqueville, 66, 67.

{21}. Hobsbawm, Age of Revolution, 140; Tocqueville, Recollections, 2, 3.

{22}. Hobsbawm, Age of Revolution, 146.

{23}. Ozment, Mighty Fortress, 169; Carl Schurz, The Reminiscences of Carl Schurz, Volume I, 1829, 1852, 104, 105.

{24}. MECW, Volume 6, 21, 22.

{25}. John Breuilly (ed.), 19th-Century Germany, 113.

{26}. John Breuilly, Austria, Prussia and Germany, 1806, 1871, 30.

{27}. Theodore S. Hamerow, Restoration, Revolution, Reaction, 34.

{28}. Jerrold Seigel, Marx’s Fate, 40, 41.

{29}. Peters, Red Jenny, 15.

{30}. Robert Payne, Marx, 23, 24.

{31}. Wilhelm Liebknecht, Karl Marx: Biographical Memoirs, 65.

{32}. Oscar J. Hammen, The Red 48ers, 9.

{33}. Werner Blumenberg, Karl Marx: An Illustrated History, 6.

{34}. Там же, 6, 7; David McLellan, Karl Marx: A Biography, 2, 3; Saul K. Padover, Karl Marx:

An Intimate Biography, 2, 3.

{35}. Blumenberg, Illustrated, 7; Jonathan Sperber (ed.), Germany, 1800, 1870, 183.

{36}. Details about Heinrich Marx’s legal training and the year he became a lawyer are unavailable. McLellan, Karl Marx, 4; Berlin, Karl Marx, 23; Padover, Karl Marx, 4.

{37}. Eleanor Marx to «Comrade», Oct. 1, 1893, Moscow; Liebknecht, Karl Marx, 163.

{38}. Boris Nicolaievsky and Otto Maenchen-Helfen, Karl Marx: Man and Fighter, 4.

{39}. McLellan, Karl Marx, 4; Blumenberg, Illustrated, 9; Berlin, Karl Marx, 17, 20; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 4.

{40}. Padover, Karl Marx, 5, 6.

{41}. McLellan, Karl Marx, 5; Blumenberg, Illustrated, 10; Padover, Karl Marx, 18.

{42}. Padover, Karl Marx, 17.

{43}. McLellan, Karl Marx, 1.

{44}. Berlin, Karl Marx, 23.

{45}. Там же, 21; Padover, Karl Marx, 7; S. L. Gilman, «Karl Marx and the Secret Language of Jews», 31.

{46}. McLellan, Karl Marx, 4.

{47}. Blumenberg, Illustrated, 13.

{48}. Hammen, Red 48ers, 16.

{49}. Sperber (ed.), Germany, 1800, 1870, 150.

{50}. Fritz J. Raddatz, Karl Marx: A Political Biography, 11; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 13.

{51}. McLellan, Karl Marx, 6; Blumenberg, Illustrated, 10; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 9; James M. Brophy, Popular Culture and the Public Sphere in the Rhineland, 1800, 1850, 100, 101.

{52}. Hal Draper and E. Haberkern, Karl Marx’s Theory of Revolution, Volume V: War &Revolution, 20.

{53}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 8.

{54}. Ernst Pawel, The Poet Dying, 8.

{55}. MECW, Volume 1, 4, 9.

2. Берлин, 1838

{1}. Friedrich von Schiller, The Robbers, 14.

{2}. McLellan, Karl Marx, 13, 14; Padover, Karl Marx, 23, 28; Robert Payne, Karl Marx, 42, 44; MECW, Volume 1, 689.

{3}. MECW, Volume 1, 646.

{4}. Там же, 651.

{5}. Там же, 648.

{6}. Там же, 653.

{7}. Robert Payne, Karl Marx, 45.

{8}. MECW, Volume 1, 657, 658.

{9}. Francoise Giroud, Jenny Marx ou la femme du diable, 33.

{10}. MECW, Volume 1, 698.

{11}. Brophy, Popular Culture and the Public Sphere, 271.

{12}. Giroud, Femme du diable, 24; Hobsbawm, Age of Revolution, 283.

{13}. MECW, Volume 1, 689.

{14}. Padover, Karl Marx, 31.

{15}. McLellan, Karl Marx, 15, 19; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 29; Padover, Karl Marx, 32; Robert Payne, Karl Marx, 47.

{16}. Sperber (ed.), Germany, 1800, 1870, 150.

{17}. MECW, Volume 1, 688.

{18}. Там же, 11, 21.

{19}. Robert Payne, Karl Marx, 49.

{20}. MECW, Volume 1, 18, 19.

{21}. MECW, Volume 25, 24.

{22}. Eric Hobsbawm, The Age of Capital, 1848, 1875, 48, 75; J. M. Roberts, A History of Europe, 327, 328; Hobsbawm, Age of Revolution, 46, 61, 340.

{23}. Hobsbawm, Age of Revolution, 304; Hammen, Red 48ers, 18; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 33; McLellan, Karl Marx, 26.

{24}. MECW, Volume 1, 664, 665.

{25}. Там же, 517, 528.

{26}. Там же, 666, 667.

{27}. Там же, 670, 671.

{28}. Franz Mehring, Karl Marx: The Story of His Life, 9.

{29}. Hammen, Red 48ers, 19, 20; Robert Payne, Karl Marx, 79.

{30}. Ozment, Mighty Fortress, 187; Leszek Kolakowski, Main Currents of Marxism, Volume I, The Founders, 88; Seigel, Marx’s Fate, 77.

{31}. KMIR, 3.

{32}. MECW, Volume 1, 674, 675.

{33}. Там же, 686, 688.

{34}. Там же, 691, 692.

{35}. Jenny von Westphalen to Karl Marx, after May 10, 1838, Moscow.

{36}. Friedrich-Ebert-Stiftung Studienzentrum, Karl-Marx-Haus, Trier.

{37}. McLellan, Karl Marx, 27, 28.

3. Кельн, 1842

{1}. MECW, Volume 1, 707.

{2}. Там же, 704.

{3}. Giroud, Femme du diable, 38; Peters, Red Jenny, 26; Robert Payne, Karl Marx, 89.

{4}. MECW, Volume 1, 696, 697.

{5}. Там же, 698.

{6}. Schurz, Reminiscences, 106, 107; Hammen, Red 48ers, 23; Breuilly, Austria, Prussia and Germany, 29, 33.

{7}. Schurz, Reminiscences, 106, 107.

{8}. Berlin, Karl Marx, 47.

{9}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 41.

{10}. MECW, Volume 1, 379; McLellan, Karl Marx, 33; Francis Wheen, Karl Marx: A Life, 33.

{11}. MECW, Volume 1, 27, 28.

{12}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 41, 47; Mehring, Karl Marx, 32; Hammen, Red 48ers, 27; McLellan, Karl Marx, 42.

{13}. John Breuilly (ed.), 19th-Century Germany, 99.

{14}. Lenore O’Boyle, «The Democratic Left in Germany, 1848», 379, 380.

{15}. Там же, 379.

{16}. McLellan, Karl Marx, 32; Luc Somerhausen, L’Humanisme Agissant de Karl Marx, 10.

{17}. Robert-Jean Longuet, Karl Marx: Mon Arriere-Grand-Pere, 70.

{18}. Padover, Karl Marx, 19.

{19}. Brophy, Popular Culture and the Public Sphere, 125.

{20}. Karl Marx to Arnold Ruge, May 1843, MEGA, III, Band 1, 48, 53.

{21}. Sperber (ed.), Germany, 1800, 1870, 53.

{22}. McLellan, Karl Marx, 34.

{23}. MECW, Volume 1, 707.

{24}. Там же, 709.

{25}. Там же, 707.

{26}. Giroud, Femme du diable, 39, 40.

{27}. Peters, Red Jenny, 28.

{28}. Jenny von Westphalen to Karl Marx, Sept. 13, 1841, MEGA, III, Band 1, 366, 368.

{29}. Longuet, Karl Marx, 74; McLellan, Karl Marx, 35.

{30}. Padover, Karl Marx, 60, 61; MECW, Volume 1, 109.

{31}. Закон также предоставил цензорам право принуждать издателей увольнять редакторов, считающихся ненадежными, или принимать собственные меры безопасности против нарушения правил этими лицами, если хотели оставить их в должности. MECW, том 1, 116, 119, 120, 123, 125, 131.

{32}. McLellan, Karl Marx, 35; Hammen, Red 48ers, 19, 20; Sperber (ed.), Germany, 1800. 1870, 193.

{33}. McLellan, Karl Marx, 61; Giroud, Femme du diable, 45; Peters, Red Jenny, 30; Padover, Karl Marx, 73; Robert Payne, Karl Marx, 89.

{34}. McLellan, Karl Marx, 37, 38.

{35}. Там же, 38; Berlin, Karl Marx, 54.

{36}. McLellan, Karl Marx, 38; Stearns, 1848, 56; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 47, 48, 50.

{37}. MECW, Volume 11, 8, 9; Hamerow, Restoration, Revolution, Reaction, 7, 61, 62.

{38}. Padover, Karl Marx, 65.

{39}. Brophy, Popular Culture and the Public Sphere, 49, 162.

{40}. MECW, Volume 1, 155, 162.

{41}. KMIR, 2.

{42}. McLellan, Karl Marx, 41.

{43}. MECW, Volume 1, 389.

{44}. McLellan, Karl Marx, 42, 43.

{45}. MECW, Volume 1, 392.

{46}. Там же, 220.

{47}. KMIR, 3.

{48}. Там же, 5.

{49}. McLellan, Karl Marx, 44.

{50}. Hammen, Red 48ers, 28.

{51}. MECW, Volume 1, 394.

{52}. Там же, 395.

{53}. Izumi Omura, Valerij Fomic.ev, Rolf Hecker, and Shun-ichi Kubo (eds.), Familie Marx privat, 416; Padover, Karl Marx, 72.

{54}. MECW, Volume 50, 497.

{55}. McLellan, Karl Marx, 46; Hobsbawm, Age of Capital, 51; Hamerow, Restoration, Revolution, Reaction, 17, 19, 47, 52.

{56}. MECW, Volume 1, 234, 254.

{57}. Там же, 340, 342.

{58}. McLellan, Karl Marx, 48, 50.

{59}. Peters, Red Jenny, 36.

{60}. MECW, Volume 1, 396, 398; McLellan, Karl Marx, 47.

{61}. McLellan, Karl Marx, 50; Peters, Red Jenny, 38; Berlin, Karl Marx, 56; Wheen, Karl Marx, 12.

{62}. Padover, Karl Marx, 69; McLellan, Karl Marx, 50.

{63}. MECW, Volume 1, 397, 398.

4. Кройцнах, 1843

{1}. Pawel, Poet Dying, 271.

{2}. MECW, Volume 3, 572.

{3}. Там же, 134; Longuet, Karl Marx, 82.

{4}. MECW, Volume 1, 728.

{5}. Longuet, Karl Marx, 85; Maenchen-Helfen and Nicolaievsky, Karl und Jenny Marx: Ein Lebensweg.

{6}. Arnold Ruge to Karl Marx, Aug. 10, 1843, MEGA, III, Band I, 409, 410.

{7}. McLellan, Karl Marx, 61.

{8}. MECW, Volume 1, 399.

{9}. Там же, 728.

{10}. Berlin, Roots of Romanticism, 94.

{11}. MECW, Volume 3, 573, 574.

{12}. Giroud, Femme du diable, 52, 53; Robert Payne, Karl Marx, 92.

{13}. MECW, Volume 1, 729.

{14}. REM, 279; Padover, Karl Marx, 76; McLellan, Karl Marx, 62.

{15}. Raddatz, Karl Marx, 77; Peters, Red Jenny, 41.

{16}. MECW, Volume 3, 175, 187; Padover, Karl Marx, 79; Seigel, Marx’s Fate, 106, 107.

{17}. Giroud, Femme du diable, 53, 54.

{18}. Berlin, Karl Marx, 59.

{19}. Hammen, Red 48ers, 24; McLellan, Karl Marx, 63, 64.

{20}. McLellan, Karl Marx, 64, 65; Breuilly (ed.), 19th-Century Germany, 46.

{21}. Padover, Karl Marx, 79.

{22}. Karl Marx to Arnold Ruge, Sept. 1843, MEGA, III, Band I, 54, 57.

Часть II. Семья в изгнании

5. Париж, 1843

{1}. Karl Marx to Arnold Ruge, Sept. 1843, MEGA, III, Band 1, 54, 57.

{2}. Francois Fejto (ed.), The Opening of an Era: 1848, 72, 75; Somerhausen, L’Humanisme, 51, 52, 54.

{3}. Edith Thomas, The Women Incendiaries, 3; Hammen, Red 48ers, 80.

{4}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 66; Pavel Annenkov, The Extraordinary Decade, 63.

{5}. Fejto (ed.), Opening of an Era, 75.

{6}. KMIR, 7; McLellan, Karl Marx, 73.

{7}. KMIR, 6, 7.

{8}. REM, 82.

{9}. KMIR, 12.

{10}. Peters, Red Jenny, 44, 45; Hammen, Red 48ers, 64.

{11}. Отец Эммы Гервег также упоминается, как берлинский банкир. Carr, Michael Bakunin, 117; Peters, Red Jenny, 45.

{12}. Padover, Karl Marx, 88; Peters, Red Jenny, 45, 46; Giroud, Femme du diable, 65, 66.

{13}. Hobsbawm, Age of Revolution, 316, 317; Hal Draper, Karl Marx’s Theory of Revolution, Volume 1, State and Bureaucracy, 136, 137.

{14}. Hobsbawm, Age of Revolution, 151, 324.

{15}. Eleanor Marx Aveling to Karl Kautsky, Sept. 7, 1895, Moscow; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 72.

{16}. Robert Payne, The Unknown Karl Marx, 97, 100.

{17}. Pawel, Poet Dying, 5, 7, 13, 68; Robert Payne, Unknown Marx, 97, 100

{18}. Eleanor Marx Aveling to Karl Kautsky, Sept. 7, 1895, Moscow.

{19}. Pawel, Poet Dying, 16, 190.

{20}. Hammen, Red 48ers, 70, 71; McLellan, Karl Marx, 73.

{21}. McLellan, Karl Marx, 88, 89; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 69; Padover, Karl Marx, 87.

{22}. Комментарии Женни были взяты из неоконченных мемуаров, написанных в 1865 году и оставшихся в виде записок, пока они не были опубликованы в 1965 году. KMIR, 19.

{23}. Hammen, Red 48ers, 79; McLellan, Karl Marx, 89; Somerhausen, L’Humanisme, 26; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 70; Mehring, Karl Marx, 62.

{24}. McLellan, Karl Marx, 88; Mehring, Karl Marx, 67.

{25}. McLellan, Karl Marx, 80.

{26}. MECW, Volume 3, 187.

{27}. McLellan, Karl Marx, 77; MECW, Volume 3, 147, 148, 173, 174.

{28}. Hammen, Red 48ers, 79; McLellan, Karl Marx, 90; Raddatz, Karl Marx, 47.

{29}. McLellan, Karl Marx, 89; Hammen, Red 48ers, 79; Padover, Karl Marx, 87; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 70.

{30}. McLellan, Karl Marx, 89; Padover, Karl Marx, 87.

{31}. Raddatz, Karl Marx, 47.

{32}. KMIR, 8, 9.

{33}. MECW, Volume 11, 264, 266.

{34}. Все дочери Маркса носили имя Женни в честь их матери. Например, Женни Юлия Элеонора и Женни Лаура, но только Женнихен использовала его в качестве своего первого имени. Другие дочери были официально известны как Элеонор и Лаура. Omura, Fomic.ev, Hecker, and Kubo (eds.), Familie Marx privat, 447.

{35}. Eleanor Marx Aveling to Karl Kautsky, Sept. 7, 1895, Moscow.

{36}. MECW, Volume 1, 581, 584 and Volume 3, 581.

6. Париж, 1844

{1}. Carr, Michael Bakunin, 137.

{2}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 82.

{3}. Участие в банкете: Михаил Бакунин, граф Григорий Толстой, и врач Сергей Боткин представляли Россию. Французов представляли журналисты-социалисты Луи Блан и Пьер Леру, а также будущий бонапартист Феликс Пиа. Немцев — Руге, Бернайс и Маркс. Raddatz, Karl Marx, 53; Somerhausen, L’Humanisme, 26; Carr, Michael Bakunin, 126.

{4}. K.J. Kenafick, Michael Bakunin and Karl Marx. 15; Carr, Michael Bakunin, 3, 5, 18, 86, 90, 94.

{5}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 54.

{6}. Carr, Michael Bakunin, 24, 110; Annenkov, Extraordinary Decade, 178.

{7}. Carr, Michael Bakunin, 167.

{8}. Там же, 129.

{9}. KMIR, 11.

{10}. Stearns, 1848, 27, 50, 60, 61; Arnold Whitridge, Men in Crisis, 50, 51.

{11}. Stearns, 1848, 27, 50.

{12}. Hammen, Red 48ers, 90; Stearns, 1848, 46, 47; Roberts, History of Europe, 338, 339; Evans and von Strandmann (eds.), Revolutions in Europe, 1848, 49, 10.

{13}. Berlin, Karl Marx, 9, 10.

{14}. McLellan, Karl Marx, 79, 80; Padover, Karl Marx, 91; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 79.

{15}. Энгельс говорил, что Союз тесно связан с тайной организацией под названием «Французское общество времен года», во главе с ветераном-революционером Огюстом Бланки и Арманом Барбе. Karl Marx and Friedrich Engels, The Cologne Communist Trial, 39, 40.

{16}. MECW, Volume 3, 313.

{17}. Маркс изучал экономистов Давида Рикардо, Адама Смита и Жан-Батиста Сэя. «Рукописи 1844 г.» стали основой работы всей жизни Маркса и были завершены в «Капитале». MECW, Volume 3, xvi.xvii, 270, 273; McLellan, Karl Marx, 94, 98.

{18}. MECW, Volume 3, 324.

{19}. Там же, 273.

{20}. Hobsbawm, Age of Revolution, 212; Fejto (ed.), Opening of an Era, 68, 69.

{21}. Fejto (ed.), Opening of an Era, 75.

{22}. McLellan, Karl Marx, 103, 104.

{23}. Pawel, Poet Dying, 126.

{24}. MECW, Volume 3, 313.

{25}. Draper, Karl Marx’s Theory of Revolution, 174, 175, 177; Hamerow, Restoration, Revolution, Reaction, 35.

{26}. Longuet, Karl Marx, 107; Hammen, Red 48ers, 82; McLellan, Karl Marx, 103, 104; Brophy, Popular Culture and the Public Sphere, 87.

{27}. MECW, Volume 38, 64; Raddatz, Karl Marx, 53; Carr, Michael Bakunin, 125.

{28}. MECW, Volume 20, 28; McLellan, Karl Marx, 103, 104; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 81; Hammen, Red 48ers, 82; Whitridge, Men in Crisis, 196, 197.

{29}. MECW, Volume 4, 24 and Volume 20, 28; McLellan, Karl Marx, 117.

{30}. Wheen, Karl Marx, 67.

{31}. Соседние монархии рассматривали Париж как пугающе демократический (или, как сказал один писатель в то время, «беспринципный и революционный») город, и наводнили его шпионами, чтобы революционная зараза не распространялась дальше. Анненков, Необычайное десятилетие, 63; Robert Payne, Karl Marx, 106.

{32}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 81, 82.

{33}. MECW, Volume 3, 576, 579.

{34}. Там же, 580. (Другие говорят, что мотивом потенциального убийцы было разочарование, что монарх не слушал его жалобы на коррупции. Убийца, Генрих Людвиг Чех, был бывшим сельским почтальоном и бывшим служащим. Он был казнен. Brophy, Popular Culture and the Public Sphere, 85.)

{35}. MEGA, I, Band 2, 501.

{36}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 82, 83.

{37}. Somerhausen, L’Humanisme, 69.

{38}. MECW, Volume 3, 582, 583.

7. Париж, 1845

{1}. Wheen, Karl Marx, 17.

{2}. McLellan, Karl Marx, 95, 115.

{3}. Там же, 116; Seigel, Marx’s Fate, 147.

{4}. KMIR, 5.

{5}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 44.

{6}. Gustav Mayer, Friedrich Engels: A Biography, 3, 4; Terrell Carver, Engels: A Very Short Introduction, 5; Carver, Friedrich Engels: His Life and Thought, 3.

{7}. MECW, Volume 2, 582.

{8}. Carver, Engels, Short Introduction, 3; Seigel, Marx’s Fate, 148.

{9}. Mayer, Friedrich Engels, 9, 10; Engels, The Condition of the Working Class in England, x; Hammen, Red 48ers, 30.

{10}. MECW, Volume 2, 511, 512.

{11}. Там же, 525.

{12}. Carver, Friedrich Engels, 31; Carver, Engels, Short Introduction, 3; Степанова Е.И., Фридрих Энгельс, 22.

{13}. MECW, Volume 2, 9.

{14}. Там же, 10.

{15}. Carver, Friedrich Engels, 146.

{16}. MECW, Volume 2, 493.

{17}. Степанова Е.И., Фридрих Энгельс, 17.

{18}. Там же, 19; Hammen, Red 48ers, 35, 36; Mayer, Friedrich Engels, 19; Carver, Friedrich Engels, 64; Hammen, Red 48ers, 36.

{19}. Mayer, Friedrich Engels, 26; Hammen, Red 48ers, 39.

{20}. Mayer, Friedrich Engels, 4.

{21}. Там же, 30; Carver, Friedrich Engels, 96, 97.

{22}. John Smethurst, Edmund Frow, and Ruth Frow, «Frederick Engels and the English Working Class Movement in Manchester, 1842, 1844», 340, 341.

{23}. Там же, 341.

{24}. Там же, 342.

{25}. Edmund Frow and Ruth Frow, Frederick Engels in Manchester, 9, 11; Eleanor Marx Aveling to Karl Kautsky, Mar. 15, 1898, Moscow.

{26}. Engels, Condition of the Working Class, 61, 63, 65, 66.

{27}. Там же, 91.

{28}. Там же, 148.

{29}. Smethurst, Frow, and Frow, «Frederick Engels and the English Working Class Movement», 342.

{30}. Mayer, Friedrich Engels, 44; Mick Jenkins, Frederick Engels in Manchester, 16.

{31}. Smethurst, Frow, and Frow, «Frederick Engels and the English Working Class Movement», 343, 344.

{32}. Carver, Friedrich Engels, 110, 111; Hammen, Red 48ers, 77.

{33}. MECW, Volume 4, 8.

{34}. McLellan, Karl Marx, 118.

{35}. Giroud, Femme du diable, 62.

{36}. McLellan, Karl Marx, 116, 117.

{37}. MECW, Volume 4, 55, 76.

{38}. MECW, Volume 38, 9, 10.

{39}. Там же, 4, 17, 18.

{40}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 83, 84.

{41}. REM, 222.

{42}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 84.

{43}. Там же, 84, 85.

{44}. REM, 222.

{45}. MECW, Volume 38, 525, 526.

{46}. REM, 222.

8. Брюссель, весна 1845

{1}. McLellan, Karl Marx, 143.

{2}. Fejto (ed.), Opening of an Era, 161; Robert Payne, Karl Marx, 118.

{3}. MECW, Volume 4, 675.

{4}. Там же, 676, 677.

{5}. Somerhausen, L’Humanisme, 76.

{6}. Там же, 75; Raddatz, Karl Marx, 284.

{7}. Longuet, Karl Marx, 114.

{8}. Там же, 118.

{9}. McLellan, Karl Marx, 141; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 99, 100.

{10}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 100; Peters, Red Jenny, 62, 63.

{11}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 100.

{12}. McLellan, Karl Marx, 129; Fejto (ed.), Opening of an Era, 57; KMIR, 20; Robert Payne, Karl Marx, 118, 119.

{13}. MECW, Volume 38, 21, 22; McLellan, Karl Marx, 130; Longuet, Karl Marx, 118.

{14}. KMIR, 20; McLellan, Karl Marx, 130; Longuet, Karl Marx, 118.

{15}. KMIR, 5, 6.

{16}. Гесс не женился на Сибилле до 1852 года, до смерти отца. Shlomo Avineri, Moses Hess, 16; Longuet, Karl Marx, 118.

{17}. KMIR, 20.

{18}. Peters, Red Jenny, 60; McLellan, Karl Marx, 129, 130; Edna Healey, Wives of Fame, 78.

{19}. KMIR, 20; Peters, Red Jenny, 60.

{20}. KMIR, 60; Валерий Фомичев, Хелен Демут без Братства, 970; Peters, Red Jenny, 61.

{21}. McLellan, Karl Marx, 130; Longuet, Karl Marx, 119; Mayer, Friedrich Engels, 66.

{22}. MECW, Volume 38, 9, 10.

{23}. Там же, 19, 20.

{24}. Там же, 10, 11, 28, 29.

{25}. Там же, 572(n)

{26}. Mayer, Friedrich Engels, 65.

{27}. MECW, Volume 38, 13.

{28}. McLellan, Karl Marx, 130.

{29}. MECW, Volume 38, 19.

{30}. McLellan, Karl Marx, 143; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 133.

{31}. Longuet, Karl Marx, 120.

{32}. Whitridge, Men in Crisis, 293.

{33}. Stearns, 1848, 31, 32; Hobsbawm, Age of Revolution, 64; Roberts, History of Europe, 14.

{34}. Hamerow, Restoration, Revolution, Reaction, 81.

{35}. Stearns, 1848, 28; Roberts, History of Europe, 221, 913.

{36}. Hobsbawm, Age of Revolution, 169; Fejto (ed.), Opening of an Era, 24.

{37}. Evans and von Strandmann (eds.), Revolutions in Europe, 1848, 49, 3; Derek Offord, Nineteenth-Century Russia, 20.

{38}. Annenkov, Extraordinary Decade, 62.

{39}. Offord, Nineteenth-Century Russia, 10; Hobsbawm, Age of Revolution, 160, 162.

{40}. Fejto (ed.), Opening of an Era, 60.

9. Лондон, 1845

{1}. Mayhew, London Labour and the London Poor, 296.

{2}. MECW, Volume 5, 3; McLellan, Karl Marx, 131, 132.

{3}. MECW, Volume 5, 5.

{4}. McLellan, Karl Marx, 130.

{5}. MECW, Volume 3, 576, 578.

{6}. G. D. H. Cole and Raymond Postgate, The British Common People 1746, 1946, 302, 305; Stearns, 1848, 22.

{7}. McLellan, Karl Marx, 133; «On Your Marx», The Guardian, London, Feb. 4, 2006, 31; MECW, Volume 38, 574.

{8}. Mayhew, London Labour and the London Poor, 12, 13, 15; Engels, Condition of the Working Class, 80, 84.

{9}. Engels, Condition of the Working Class, 61, 72, 73.

{10}. Там же, 78, 80.

{11}. Там же, 153; Stephen Halliday, The Great Filth, 43.

{12}. Описывая поездку Маркса и Энгельса в 1845 г. в Манчестер, биографы Маркса обычно говорят о том, сколько времени эти двое провели в библиотеке Четэма, изучая экономику, но не о влиянии и первом впечатлении, которое Манчестер оказал на Маркса. Отчасти это потому, что поездку описал Энгельс, много лет спустя. Нет писем, описывающих поездку двух друзей вместе с Мэри Бернс, но трудно предположить, что они не использовали ее в качестве гида по рабочим районам Манчестера во время этого первого визита Маркса в сердце индустриальной Англии. Он уже прочитал труды экономистов, однако никогда не был свидетелем полного социального упадка — и невозможно предположить, чтобы он отказался от такой возможности. Его нетерпимость к сухой теории и товарищам-социалистам по возвращении в Брюссель свидетельствуют о тяжелом опыте, приобретенном в Манчестере, а не в уютных залах библиотеки.

{13}. Engels, Condition of the Working Class, 36, 37, 40.

{14}. Там же, 58, 59.

{15}. Mayhew, London Labour and the London Poor, 57, 58.

{16}. Robert Winder, Bloody Foreigners, 196, 197.

{17}. Engels, Condition of the Working Class, 40.

{18}. Mayhew, London Labour and the London Poor, 111, 118.

{19}. Там же, 167, 476.

{20}. McLellan, Karl Marx, 133; Hammen, Red 48ers, 119.

{21}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 40, 41.

{22}. Там же, 41.

{23}. MECW, Volume 26, 315, 317; Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 42, 43.

{24}. E. P. Thompson, The Making of the English Working Class, 17, 19.

{25}. Cole and Postgate, British Common People, 196.

{26}. Там же, 202, 203, 214.

{27}. Там же, 249, 258; Francis Sheppard, London 1808, 1870, 320, 321.

{28}. Cole and Postgate, British Common People, 261, 262.

{29}. Thompson, English Working Class, 194, 822.

{30}. A. N. Wilson, The Victorians, 43; Kenneth Morgan, The Birth of Industrial Britain, 84; Cole and Postgate, British Common People, 280.

{31}. Cole and Postgate, British Common People, 286; Sheppard, London 1808, 1870, 327.

{32}. McLellan, Karl Marx, 133.

{33}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 44; McLellan, Karl Marx, 133; Hammen, Red 48ers, 120.

10. Брюссель, 1846

{1}. MECW, Volume 5, 41.

{2}. MECW, Volume 38, 527, 528.

{3}. Там же

{4}. Там же, 528.

{5}. REM, 223; Longuet, Karl Marx, 121.

{6}. MECW, Volume 38, 528, 529.

{7}. McLellan, Karl Marx, 133, 134.

{8}. MECW, Volume 5, xvi, 24; McLellan, Karl Marx, 135; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 103; Draper, Karl Marx’s Theory of Revolution, 189.

{9}. MECW, Volume 5, 31.

{10}. MECW, Volume 26, 173 and Volume 5, 44; Carver, Engels, Short Introduction, 72.

{11}. MECW, Volume 5, 50.

{12}. Там же, 52.

{13}. Там же, 52, 74, 75.

{14}. Там же, 59.

{15}. MECW, Volume 47, 31.

{16}. «Немецкая идеология» не была опубликована в полном объеме вплоть до 1932 года, когда ее издали в Москве. McLellan, Karl Marx, 140, 141.

{17}. MECW, Volume 4, 678, 679, 721(n); Longuet, Karl Marx, 122, 123; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 101.

{18}. McLellan, Karl Marx, 143; MECW, volume 38, 39.

{19}. MECW, Volume 38, 573(n).

{20}. Longuet, Karl Marx, 124.

{21}. MECW, Volume 38, 533.

{22}. McLellan, Karl Marx, 143, 144; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 108, 109.

{23}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 46.

{24}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 109.

{25}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 46.

{26}. McLellan, Karl Marx, 130.

{27}. Annenkov, Extraordinary Decade, 168, 170; KMIR, 12, 14; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 117, 118.

{28}. McLellan, Karl Marx, 159.

{29}. MECW, Volume 6, 35, 41; McLellan, Karl Marx, 146.

{30}. Annenkov, Extraordinary Decade, 171.

{31}. Fejto (ed.), Opening of an Era, 362, 365, 367.

{32}. MECW, Volume 38, 39; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 116, 117.

{33}. McLellan, Karl Marx, 147.

{34}. MECW, Volume 38, 530, 531; Carver, Friedrich Engels, 150, 151.

{35}. Blumenberg, Illustrated, 65; Hammen, Red 48ers, 140, 141.

{36}. MECW, Volume 38, 576(n).

{37}. Там же, 532.

{38}. Там же, 36, 37.

{39}. Там же, 42, 43.

{40}. MECW, Volume 24, 131; McLellan, Karl Marx, 142; REM, 223.

{41}. KMIR, 20; McLellan, Karl Marx, 142.

{42}. Mayer, Friedrich Engels, 76.

{43}. MECW, Volume 38, 82, 89.

{44}. Там же, 92.

{45}. Longuet, Karl Marx, 125, 126; McLellan, Karl Marx, 142; Peters, Red Jenny, 69.

{46}. MECW, Volume 38, 51.

{47}. Там же, 105.

{48}. MECW, Volume 38, 95, 97; Annenkov, Extraordinary Decade, 171, 172.

{49}. MECW, Volume 38, 101, 102.

{50}. Hammen, Red 48ers, 145.

{51}. MECW, Volume 6, 176.

{52}. McLellan, Karl Marx, 148.

{53}. MECW, Volume 38, 591(n); McLellan, Karl Marx, 152.

{54}. McLellan, Karl Marx, 157; Robert Payne, Karl Marx, 131.

11. Брюссель, 1847

{1}. MECW, Volume 38, 149.

{2}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 39, 41; McLellan, Karl Marx, 154, 157.

{3}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 40, 47; McLellan, Karl Marx, 156, 157; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 111, 122, 124.

{4}. Stearns, 1848, 33.

{5}. MECW, Volume 10, 495.

{6}. Whitridge, Men in Crisis, 26; Stearns, 1848, 34; Hamerow, Restoration, Revolution, Reaction, 76, 77.

{7}. Hobsbawm, Age of Capital, 43, 44.

{8}. Дата рождения Эдгара Маркса варьируется от биографии к биографии. Фридрих Эберт из Учебного центра в Трире сделал вывод, что он родился 3 февраля 1847 года. Имя в свидетельстве о рождении — Шарль Луи Анри Эдгар Маркс, но он был известен как Эдгар или Муш. Genealogy Marx, Friedrich-Ebert-Stiftung Museum/Studienzentrum, Trier; Omura, Fomicev, Hecker, and Kubo, Familie Marx privat, 447.

{9}. Padover, Karl Marx, 128; MECW, Volume 38, 121.

{10}. MECW, Volume 38, 154.

{11}. Там же, 158.

{12}. Там же, 576(n).

{13}. Там же, 108.

{14}. Там же, 55, 90.

{15}. Там же, 153.

{16}. Там же, 154.

{17}. Там же, 115, 587(n).

{18}. Там же, 117.

{19}. Там же, 120, 588(n).

{20}. Там же, 117.

{21}. MECW, Volume 6, 585 and Volume 38, 587, 588(n); Carr, Michael Bakunin, 139; McLellan, Karl Marx, 156, 157.

{22}. MECW, Volume 6, 96, 103, 341, 357.

{23}. Там же, 600.

{24}. Boris Nicolaievsky, «Toward a History of the Communist League, 1847, 1852», 241.

{25}. Robert Payne, Unknown Marx, 18; Padover, Karl Marx, 115; Robert Payne, Karl Marx, 131; McLellan, Karl Marx, 142, 143.

{26}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 133.

{27}. MECW, Volume 38, 588(n).

{28}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 128, 129; Hammen, Red 48ers, 163;

Longuet, Karl Marx, 127, 128. (Today the Cafe au Cygne is known as the Maison du Cygne.)

{29}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 131, 132; MECW, Volume 38, 122, 130.

{30}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 129.

{31}. MECW, Volume 38, 141.

{32}. Longuet, Karl Marx, 128; Hammen, Red 48ers, 190.

{33}. MECW, Volume 38, 122, 143.

{34}. McLellan, Karl Marx, 163; Carr, Michael Bakunin, 123, 131.

{35}. Carr, Michael Bakunin, 146.

{36}. Kenafick, Bakunin and Marx, 41, 42.

{37}. Carr, Michael Bakunin, 146.

{38}. MECW, Volume 38, 150, 151.

{39}. McLellan, Karl Marx, 160, 161.

{40}. MECW, Volume 6, 388, 389.

{41}. REM, 153.

{42}. Марксу той осенью было на самом деле 29 лет KMIR, 14.

{43}. MECW, Volume 38, 592; McLellan, Karl Marx, 154, 155; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 110, 111.

{44}. MECW, Volume 6, 633, 638.

{45}. Там же, 585.

{46}. Там же, 633.

{47}. MECW, Volume 38, 149.

12. Брюссель, 1848

{1}. Tocqueville, Recollections, 11, 12.

{2}. Giroud, Femme du diable, 92, 93; Peters, Red Jenny, 73.

{3}. Jenny Marx to Lina Scholer, Dec. 17, 1847, Moscow.

{4}. Jenny Marx to Lina Scholer, mid-Jan. 1848, Moscow.

{5}. Giroud, Femme du diable, 92, 93.

{6}. MECW, Volume 6, 639.

{7}. Giroud, Femme du diable, 92, 93.

{8}. Jenny Marx to Lina Scholer, mid-Jan. 1848, Moscow.

{9}. McLellan, Karl Marx, 163.

{10}. Peters, Red Jenny, 65.

{11}. MECW, Volume 38, 153; Carver, Friedrich Engels, 152.

{12}. McLellan, Karl Marx, 162; MECW, Volume 26, 523, 524 and Volume 6, 695, 696(n).

{13}. Roberts, History of Europe, 336.

{14}. MECW, Volume 6, 463, 465 and Volume 26, 523, 524.

{15}. MECW, Volume 26, 523.

{16}. MECW, Volume 38, 152, 154.

{17}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 136; Raddatz, Karl Marx, 80.

{18}. MECW, Volume 6, 698.

{19}. Там же, 698(n); Padover, Karl Marx, 129.

{20}. MECW, Volume 39, 60; Padover, Karl Marx, 129.

{21}. MECW, Volume 6, 481.

{22}. Там же, 487, 488.

{23}. Там же, 489.

{24}. Там же, 496.

{25}. Там же, 500.

{26}. Там же, 502.

{27}. Там же, 506.

{28}. Там же, 519.

13. Париж, 1848

{1}. Hamerow, Restoration, Revolution, Reaction, 87.

{2}. MECW, Volume 6, 559; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 141, 142.

{3}. Wilson, Victorians, 127.

{4}. Hobsbawm, Age of Capital, 14.

{5}. Fejto (ed.), Opening of an Era, 60, 63, 65, 66; Whitridge, Men in Crisis, 246, 247.

{6}. Fejto (ed.), Opening of an Era, 66.

{7}. Whitridge, Men in Crisis, 115, 116; Stearns, 1848, 123; Evans and von Strandmann (eds.), Revolutions in Europe, 55.

{8}. Stearns, 1848, 53; Evans and von Strandmann (eds.), Revolutions in Europe, 56.

{9}. Fejto (ed.), Opening of an Era, 116, 118; Whitridge, Men in Crisis, 140, 141, 146, 147; Stearns, 1848, 123, 125; Evans and von Strandmann (eds.), Revolutions in Europe, 57, 60.

{10}. Stearns, 1848, 57, 124; Whitridge, Men in Crisis, 147.

{11}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 141.

{12}. John J. Baughman, «The French Banquet Campaign of 1847, 48», 1; MECW, Volume 6, 375; Stearns, 1848, 6; Evans and von Strandmann (eds.), Revolutions in Europe, 32.

{13}. Pawel, Poet Dying, 17.

{14}. Stearns, 1848, 71; Evans and von Strandmann (eds.), Revolutions in Europe, 32.

{15}. Baughman, «The French Banquet Campaign of 1847, 48», 2, 3, 6, 9; MECW, Volume 6, 393.

{16}. MECW, Volume 6, 375.

{17}. Baughman, «The French Banquet Campaign of 1847, 48», 32; Whitridge, Men in Crisis, 29.

{18}. Baughman, «The French Banquet Campaign of 1847, 48», 14; Stearns, 1848, 72.

{19}. Stearns, 1848, 73; Whitridge, Men in Crisis, 27, 31, 32.

{20}. Stearns, 1848, 73.

{21}. Там же, 73, 74; Hamerow, Restoration, Revolution, Reaction, 97; Whitridge, Men in Crisis, 36.

{22}. Tocqueville, Recollections, 11, 12.

{23}. Evans and von Strandmann (eds.), Revolutions in Europe, 164.

{24}. A. J. P. Taylor, The Struggle for Mastery of Europe, 1848, 1918, 6; Andrew Jackson Donelson, «The American Minister in Berlin on the Revolution of March, 1848», 357; Hamerow, Restoration, Revolution, Reaction, 98.

{25}. Longuet, Karl Marx, 131; Somerhausen, L’Humanisme, 236.

{26}. Hammen, Red 48ers, 193.

{27}. MECW, Volume 38, 82.

{28}. Hammen, Red 48ers, 193. (Элеонор Эвелинг писала Каутскому 15 марта 1898 г., что давно знала о «неприятной истории», связанной с высылкой Энгельса из Парижа. Единственное, что она знала наверняка — в этом была замешана женщина, и «насколько я знаю, довольно сомнительной репутации»)

{29}. MECW, Volume 6, 643.

{30}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 138, 139.

{31}. Fejto (ed.), Opening of an Era, 163.

{32}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 143.

{33}. MECW, Volume 6, 567; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 143.

{34}. Hammen, Red 48ers, 196.

{35}. MECW, Volume 6, 559 and Volume 24, 136, 137; Hammen, Red 48ers, 196, 197.

{36}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 143; MECW, Volume 24, 137.

{37}. MECW, Volume 6, 568, 581.

{38}. Там же, 560 and Volume 24, 137.

{39}. MECW, volume 6, 560.

{40}. KMIR, 20.

{41}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 143; McLellan, Karl Marx, 177; Somerhausen, L’Humanisme, 217.

{42}. KMIR, 20.

{43}. Somerhausen, L’Humanisme, 237, 245.

{44}. Peters, Red Jenny, 74.

{45}. McLellan, Karl Marx, 177, 178; Somerhausen, L’Humanisme, 245.

{46}. MECW, Volume 6, 651, 652.

{47}. Там же, 649.

{48}. Там же, 650.

{49}. Hammen, Red 48ers, 198.

{50}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 49; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 144.

{51}. Somerhausen, L’Humanisme, 239.

{52}. MECW, Volume 6, 561, 562, 565; Somerhausen, L’Humanisme, 239, 240; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 144.

{53}. Somerhausen, L’Humanisme, 240; KMIR, 20, 21; MECW, Volume 6, 561, 565.

{54}. KMIR, 21; Somerhausen, L’Humanisme, 240, 241.

{55}. KMIR, 21; Somerhausen, L’Humanisme, 241.

{56}. KMIR, 21.

{57}. MECW, Volume 6, 565; Somerhausen, L’Humanisme, 242.

{58}. KMIR, 21.

{59}. MECW, Volume 6, 565.

{60}. Там же, 562.

{61}. Somerhausen, L’Humanisme, 242.

{62}. KMIR, 21.

{63}. Peters, Red Jenny, 76.

{64}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 146.

{65}. KMIR, 21.

14. Париж, весна 1848

{1}. MECW, Volume 4, 82.

{2}. KMIR, 21.

{3}. Peter Amann, «The Changing Outlines of 1848», 941; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 146; Padover, Karl Marx, 133.

{4}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 147; Carr, Michael Bakunin, 149.

{5}. MECW, Volume 38, 169.

{6}. Raddatz, Karl Marx, 86.

{7}. Stearns, 1848, 77.

{8}. MECW, Volume 7, 513.

{9}. Longuet, Karl Marx, 136.

{10}. Там же, 135; McLellan, Karl Marx, 179.

{11}. Carr, Michael Bakunin, 149.

{12}. Hobsbawm, Age of Capital, 26.

{13}. Amann, «The Changing Outlines of 1848», 942.

{14}. Stearns, 1848, 80.

{15}. Там же, 179, 180.

{16}. Thomas, Women Incendiaries, 21, 23.

{17}. Stearns, 1848, 83.

{18}. Giroud, Femme du diable, 98.

{19}. MECW, Volume 21, 61.

{20}. Fejto (ed.), Opening of an Era, 7; Hamerow, Restoration, Revolution, Reaction, 76, 79, 84.

{21}. Sperber (ed.), Germany, 1800, 1870, 54; MECW, Volume 11, 19, 20.

{22}. Sperber (ed.), Germany, 1800, 1870, 54, 57.

{23}. Schurz, Reminiscences, 108, 109.

{24}. Stearns, 1848, 64; Evans and von Strandmann (eds.), Revolutions in Europe, 29.

{25}. Priscilla Robertson, «Students on the Barricades: Germany and Austria, 1848», 375. 376; Stearns, 1848, 95, 96.

{26}. Hamerow, Restoration, Revolution, Reaction, 99; Stearns, 1848, 96; Evans and von Strandmann (eds.), Revolutions in Europe, 181.

{27}. Evans and von Strandmann (eds.), Revolutions in Europe, 186; Robertson, «Students on the Barricades», 376; Fejto (eds.), Opening of an Era, 255.

{28}. Evans and von Strandmann (eds.), Revolutions in Europe, 62, 63; Stearns, 1848, 129, 130.

{29}. Evans and von Strandmann (eds.), Revolutions in Europe, 106.

{30}. Schurz, Reminiscences, 119; Donelson, «The American Minister in Berlin», 358; Stearns, 1848, 146; Whitridge, Men in Crisis, 218.

{31}. Schurz, Reminiscences, 119; Sperber (ed.), Germany, 1800, 1870, 59.

{32}. Schurz, Reminiscences, 119.

{33}. Whitridge, Men in Crisis, 218.

{34}. Donelson, «The American Minister in Berlin», 358; Stearns, 1848, 147.

{35}. Donelson, «The American Minister in Berlin», 360, 361.

{36}. Там же, 360.

{37}. Там же, 360, 361.

{38}. Там же

{39}. Schurz, Reminiscences, 120, 121; Donelson, «The American Minister in Berlin», 363.

{40}. Schurz, Reminiscences, 121.

{41}. Donelson, «The American Minister in Berlin», 362.

{42}. Там же, 370, 371.

{43}. Offord, Nineteenth-Century Russia, 39, 40.

{44}. Carr, Michael Bakunin, 150.

{45}. Liebknecht, Karl Marx, 63.

{46}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 50; Amann, «Changing Outlines of 1848», 940.

{47}. Carr, Michael Bakunin, 151, 152.

{48}. REM, 19; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 150, 151; MECW, Volume 26, 324.

{49}. MECW, Volume 6, 657.

{50}. Karl Marx and Friedrich Engels, Letters to Americans, 1848, 1895, 15.

{51}. Stearns, 1848, 142; McLellan, Karl Marx, 180; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 152, 153.

{52}. MECW, Volume 26, 324; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 152, 155; Hammen, Red 48ers, 214.

{53}. Для Маркса было естественно отправиться в Рейнланд. Там по-прежнему существовала свободой пресса и действовали законы на основе Кодекса Наполеона, а значит — и суд присяжных. Кроме того, там жили те, кто раньше финансировал его газету и мог сделать это снова. Наконец, это было место первого коммунистического восстания в Германии. McLellan, Karl Marx, 181.

{54}. MECW, Volume 7, 3, 7.

{55}. McLellan, Karl Marx, 181.

{56}. MECW, Volume 6, 558.

15. Кельн, 1848

{1}. Seigel, Marx’s Fate, 173.

{2}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 165; Sperber (ed.), Germany, 1800, 1870, 60.

{3}. McLellan, Karl Marx, 182; Stearns, 1848, 145; Donelson, «The American Minister in Berlin», 365.

{4}. Окончательный разрыв Маркса и Готтшалька произошел из-за финансирования Легиона Гервега, чего хотел Готтшальк, но так и не сделал Маркс. McLellan, Karl Marx, 182, 183; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 164, 166, 167; Hammen, Red 48ers, 222.

{5}. MECW, Volume 26, 122.

{6}. В своем прошении о гражданстве Маркс сначала написал, что намерен издавать газету, однако из окончательного варианта это исключено, осталось только следующее: «После событий, имевших место в последнее время, я вернулся в свою страну, и теперь я намерен жить с семьей в Кельне». В полиции шесть дней спустя он сказал, что пишет книги по экономике и планирует жить на доходы от его сочинений и личной собственности жены. Инспектор полиции назвал Маркса «политически неблагонадежным», но не стал сразу применять строгие меры. MECW, Volume 7, 537, 538.

{7}. Peters, Red Jenny, 82–83; McLellan, Karl Marx, 181.

{8}. Hammen, Red 48ers, 222.

{9}. Luise Dornemann, Jenny Marx: Der Lebensweg einer Sozialistin, 103.

{10}. MECW, Volume 26, 127.

{11}. MECW, Volume 7, 69, 70.

{12}. MECW, Volume 26, 127.

{13}. MECW, Volume 7, 15.

{14}. Whitridge, Men in Crisis, 47, 50; Stearns, 1848, 76.

{15}. Whitridge, Men in Crisis, 50; Evans and von Strandmann (eds.), Revolutions in Europe, 35.

{16}. Evans and von Strandmann (eds.), Revolutions in Europe, 35; Whitridge, Men in Crisis, 51.

{17}. Whitridge, Men in Crisis, 52, 53, 71; Evans and von Strandmann (eds.), Revolutions in Europe, 36.

{18}. Tocqueville, Recollections, 95, 102; Amann, «Changing Outlines of 1848», 946; Stearns, 1848, 79; Whitridge, Men in Crisis, 66, 67.

{19}. Whitridge, Men in Crisis, 66, 67.

{20}. Evans and von Strandmann (eds.), Revolutions in Europe, 39; Stearns, 1848, 85.

{21}. Tocqueville, Recollections, 107.

{22}. Там же, 130, 132; Taylor, Struggle for Mastery in Europe, 11; Amann, «A Journee in the Making: May 15, 1848», 44, 63, 64; Stearns, 1848, 86.

{23}. Whitridge, Men in Crisis, 66, 67; Tocqueville, Recollections, 130.

{24}. Tocqueville, Recollections, 133, 134.

{25}. Schurz, Reminiscences, 129.

{26}. Hamerow, Restoration, Revolution, Reaction, 102, 104, 107; Stearns, 1848, 41.

{27}. Hobsbawm, Age of Capital, 33.

{28}. Fejto (ed.), Opening of an Era, 231.

{29}. Hamerow, Restoration, Revolution, Reaction, 114.

{30}. Там же, 120, 122; Breuilly, Austria, Prussia and Germany, 42, 43.

{31}. Hamerow, Restoration, Revolution, Reaction, 123, 124.

{32}. MECW, Volume 7, 72.

{33}. MECW, Volume 11, 41, 42; Breuilly, Austria, Prussia and Germany, 42, 43.

{34}. Hammen, Red 48ers, 223, 224.

{35}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 168.

{36}. MECW, Volume 26, 123.

{37}. Blumenberg, Illustrated, 86.

{38}. Schurz, Reminiscences, 139, 140; KMIR, 15.

{39}. MECW, Volume 7, 45 and Volume 26, 126.

16. Париж, июнь 1848

{1}. Tocqueville, Recollections, 156.

{2}. Там же, 146.

{3}. Stearns, 1848, 88.

{4}. Fejto (ed.), Opening of an Era, 90.

{5}. Whitridge, Men in Crisis, 99.

{6}. MECW, Volume 7, 124, 127; Stearns, 1848, 89; Whitridge, Men in Crisis, 99.

{7}. MECW, Volume 7, 128; Whitridge, Men in Crisis, 98.

{8}. Tocqueville, Recollections, 154, 175; MECW, Volume 7, 138.

{9}. Tocqueville, Recollections, 162; Whitridge, Men in Crisis, 100.

{10}. Tocqueville, Recollections, 150, 151.

{11}. Stearns, 1848, 92; Evans and von Strandmann (eds.), Revolutions in Europe, 41; Whitridge, Men in Crisis, 101, 102.

{12}. Stearns, 1848, 93; Evans and von Strandmann (eds.), Revolutions in Europe, 43; Pawel, Poet Dying, 53; Whitridge, Men in Crisis, 103.

{13}. Evans and von Strandmann (eds.), Revolutions in Europe, 43; Whitridge, Men in Crisis, 103.

{14}. MECW, Volume 7, 128.

{15}. Там же, 130.

{16}. Там же, 144.

{17}. Там же, 146, 147.

{18}. Там же, 147 and Volume 10, 68.

{19}. MECW, Volume 7, 143.

{20}. Там же, 478 and Volume 26, 126.

{21}. MECW, Volume 26, 126.

{22}. McLellan, Karl Marx, 183; Seigel, Marx’s Fate, 199; REM, 156.

{23}. MECW, Volume 7, 74, 170, 194 and Volume 11, 36.

{24}. MECW, Volume 7, 176, 179.

{25}. Там же, 186.

{26}. Там же, 554.

{27}. Там же, 208.

{28}. Там же, 383, 384, 407, 408, 581.

{29}. Там же, 448, 452 and Volume 38, 182.

{30}. MECW, Volume 7, 653(n); Hammen, Red 48ers, 296; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 173.

{31}. Hammen, Red 48ers, 296.

{32}. Brophy, Popular Culture and the Public Sphere, 216, 217, 224.

{33}. MECW, Volume 7, 582, 583.

{34}. Hammen, Red 48ers, 297.

{35}. MECW, Volume 7, 574; Hammen, Red 48ers, 298.

{36}. Hammen, Red 48ers, 299, 300.

{37}. MECW, Volume 7, 584.

{38}. Там же, 442, 443.

{39}. Hammen, Red 48ers, 287, 289.

{40}. Там же, 304.

{41}. Там же, 304; Hamerow, Restoration, Revolution, Reaction, 181.

{42}. MECW, Volume 7, 444, 589.

{43}. Там же, 452.

{44}. Там же, 452, 453.

{45}. Hammen, Red 48ers, 307.

{46}. MECW, Volume 7, 463; Hammen, Red 48ers, 307, 309; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 175.

{47}. MECW, Volume 7, 455, 642(n); Hammen, Red 48ers, 310; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 175.

{48}. MECW, Volume 7, 455, 456, 590.

{49}. Там же, 593.

{50}. MECW, Volume 24, 140.

{51}. MECW, Volume 38, 540, 541.

{52}. MECW, Volume 7, 459, 460, 594.

{53}. Там же, 513, 514.

{54}. Там же, 511.

{55}. Там же, 526, 528, 539.

{56}. Там же, 515.

{57}. Там же, 456.

{58}. Hammen, Red 48ers, 316.

{59}. Brophy, Popular Culture and the Public Sphere, 59.

{60}. MECW, Volume 38, 178.

{61}. Dornemann, Jenny Marx, 103, 139.

{62}. KMIR, 16.

{63}. Биографы Маркса и Женни подчеркивают антагонизм между ним и Фердинандом фон Вестфален — так было и в действительности, по личным и политическим мотивам. Но на протяжении всей жизни Женни поддерживала отношения с братом и его женой Луизой; они регулярно переписывались, обменивались семейными новостями, и письма часто были подписаны «поцелуй от вашей любящей сестры». Они написаны языком аристократов, чрезвычайно вежливо, и иногда трудно определить степень их искренности. Но я полагаю, эти письма действительно были выражением взаимной любви, любви к семье, которую Женни оставила ради Маркса. Возможно, они давали ей краткую передышку от жизни, полной борьбы.

{64}. Ferdinand von Westphalen to Louise von Westphalen, June 10, 1847, Hamburg.

{65}. Ferdinand von Westphalen to Louise von Westphalen, Oct. 23, 1848, Hamburg.

17. Кельн, 1849

{1}. MECW, Volume 10, 70.

{2}. Stearns, 1848, 119, 121; Hammen, Red 48ers, 327, 328, 330; MECW, Volume 11, 67; McLellan, Karl Marx, 193.

{3}. Stearns, 1848, 121; Hammen, Red 48ers, 329, 331; Breuilly, Austria, Prussia and Germany, 49.

{4}. MECW, Volume 9, 453.

{5}. Решение Прусской ассамблеи внести изменения в налоговые нормы вскоре после выхода статьи Маркса могло быть простым совпадением, хотя возможно, члены Ассамблеи читали ее и были вдохновлены аргументами Маркса. MECW, Volume 7, 477.

{6}. MECW, Volume 11, 67; Hammen, Red 48ers, 340.

{7}. MECW, Volume 8, 36; Hammen, Red 48ers, 342, 345.

{8}. MECW, Volume 8, 36, 41.

{9}. Там же, 46.

{10}. Hammen, Red 48ers, 347.

{11}. Маркс был вызва в магистратуру по делу, возбужденному бывшим прокурором, ныне главным прокурором, Геккером. Речь шла о письме некоего республиканца, бежавшего в Нью-Йорк. Текст перепечатали многие прусские газеты, и прокурор обвинил Маркса в умышленной клевете. Когда 14 ноября Маркс явился в суд, то был твердо уверен, что его арестуют. Однако для его поддержки собралась толпа в несколько сотен человек, и власти, боясь беспорядков, отпустили его. MECW, Volume 7, 485, 487; Volume 8, 495, 496, 501, 503; Volume 38, 180; McLellan, Karl Marx, 195.

{12}. MECW, Volume 8, 504.

{13}. Там же, 82.

{14}. MECW, Volume 38, 179.

{15}. MECW, Volume 8, 135, 588(n).

{16}. MECW, Volume 38, 190.

{17}. MECW, Volume 8, 312.

{18}. Там же, 314.

{19}. Там же, 316, 317.

{20}. Там же, 320, 322, 517, 518.

{21}. Там же, 323, 335, 338.

{22}. Там же, 338, 339.

{23}. Там же, 520, 521; McLellan, Karl Marx, 199; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 192; Stearns, 1848, 183.

{24}. MECW, Volume 8, 527, 528.

{25}. MECW, Volume 9, 487, 492, 493, 496, 497.

{26}. Ferdinand von Westphalen to Louise von Westphalen, Feb. 10, 1849, Hamburg.

{27}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 191.

{28}. MECW, Volume 38, 192, 193 and Volume 47, 613(n); McLellan, Karl Marx, 201, 202; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 191.

{29}. MECW, Volume 38, 193.

{30}. MECW, Volume 11, 80, 83, 85.

{31}. McLellan, Karl Marx, 203; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 195.

{32}. MECW, Volume 38, 196.

{33}. McLellan, Karl Marx, 202; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 181, 193, 194.

{34}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 194.

{35}. McLellan, Karl Marx, 203.

{36}. Hammen, Red 48ers, 386.

{37}. MECW, Volume 9, 451, 509; McLellan, Karl Marx, 203.

{38}. Carr, Michael Bakunin, 186, 190, 193; McLellan, Karl Marx, 203; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 195; Sperber (ed.), Germany, 1800, 1870, 65.

{39}. Carr, Michael Bakunin, 166, 194.

{40}. MECW, Volume 9, 447; Hammen, Red 48ers, 391, 392.

{41}. Mayer, Friedrich Engels, 13; Hammen, Red 48ers, 393. (В недавней биографии Энгельса Тристрам Хант оспаривает историю встречи Энгельса с его отцом, утверждая, что она «слишком пафосна», чтобы быть правдой. Она основана на словах очевидца, рассказ которого сохранился в архивах Вупперталя. Tristram Hunt, The Frock-Coated Communist, 175.)

{42}. MECW, Volume 9, 449, 508; Stearns, 1848, 191; Carver, Friedrich Engels, 204; Hammen, Red 48ers, 392, 393.

{43}. Много лет спустя, вспоминая об этих событиях, Энгельс говорил, что к его ужасу, «эти обрадовавшиеся джину люмпены» в тот же вечер продали свои винтовки буржуа. MECW, Volume 9, 449 and Volume 10, 168, 602, 603; Carver, Friedrich Engels, 204.

{44}. MECW, Volume 9, 514, 524 and Volume 10, 602, 604.

{45}. MECW, Volume 9, 417.

{46}. MECW, Volume 11, 68.

{47}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 197.

{48}. McLellan, Karl Marx, 203.

{49}. MECW, Volume 9, 418.

{50}. Там же, 453, 454, 467.

{51}. McLellan, Karl Marx, 204; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 197.

{52}. MECW, Volume 26, 128.

{53}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 197.

{54}. Giroud, Femme du diable, 106.

{55}. MECW, Volume 9, 509; McLellan, Karl Marx, 204.

{56}. MECW, Volume, 24, 164.

{57}. MECW, Volume 9, 515; McLellan, Karl Marx, 204.

{58}. KMIR, 21.

{59}. McLellan, Karl Marx, 205.

{60}. KMIR, 21; McLellan, Karl Marx, 205; Carver, Friedrich Engels, 205.

{61}. MECW, Volume 11, 86.

18. Париж, 1849

{1}. MECW, Volume 11, 103.

{2}. Whitridge, Men in Crisis, 92.

{3}. W. H. C. Smith, Second Empire and Commune, 2.

{4}. Whitridge, Men in Crisis, 88.

{5}. W. H. C. Smith, Second Empire, 2, 7; Whitridge, Men in Crisis, 90.

{6}. Whitridge, Men in Crisis, 93; Stearns, 1848, 216.

{7}. Whitridge, Men in Crisis, 91, 94.

{8}. Там же, 84, 104, 106.

{9}. Там же, 108.

{10}. MECW, Volume 9, 525 and Volume 38, 200; McLellan, Karl Marx, 205.

{11}. MECW, Volume 7, 150 and Volume 38, 209.

{12}. MECW, Volume 38, 199.

{13}. Stearns, 1848, 217.

{14}. Whitridge, Men in Crisis, 179, 181, 182.

{15}. Taylor, Struggle for Mastery of Europe, 30.

{16}. Stearns, 1848, 217.

{17}. MECW, Volume 9, 478.

{18}. Tocqueville, Recollections, 245, 246, 272, 274.

{19}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 203.

{20}. MECW, Volume 38, 546.

{21}. Там же, 546, 548; Pawel, Poet Dying, 46.

{22}. MECW, Volume 38, 202.

{23}. Там же, 201.

{24}. Там же, 200, 207.

{25}. KMIR, 22.

{26}. MECW, Volume 9, 480, 481.

{27}. MECW, Volume 38, 211.

{28}. Там же, 210, 211, 605(n) and Volume 9, 526.

{29}. MECW, Volume 38, 208.

{30}. Там же, 209, 210.

{31}. Berlin, Karl Marx, 119.

{32}. MECW, Volume 38, 205.

{33}. Там же, 209.

{34}. Там же, 207, 208.

{35}. McLellan, Karl Marx, 206.

{36}. MECW, Volume 38, 204, 205.

{37}. Там же, 212 and Volume 9, 527.

{38}. MECW, Volume 38, 212, 213, 606.

{39}. Там же, 212.

{40}. Там же, 213.

{41}. Там же, 606(n).

{42}. Там же, 216.

{43}. Pawel, Poet Dying, 6, 7, 71, 72.

{44}. MECW, Volume 38, 216.

{45}. REM, 225.

Часть III. Бегство в викторианскую Англию.

19. Лондон, 1849

{1}. Percy Bysshe Shelley, «Peter Bell the Third», The Daemon of the World, 39.

{2}. KMIR, 22; MECW, Volume 38, 607; Padover, Karl Marx, 151; Gustav Mayer, «Letters of Karl Marx to Karl Blind», 154, 155.

{3}. Bernard Porter, The Refugee Question in Mid-Victorian Politics, 2, 3.

{4}. Там же, 22.

{5}. Daniel Pool, What Jane Austen Ate and Charles Dickens Knew, 30.

{6}. Там же, 30; Halliday, Great Filth, 79.

{7}. Halliday, Great Filth, 133.

{8}. Там же, 135, 204; Gilda O’Neill, The Good Old Days, 10.

{9}. Halliday, Great Filth, 77.

{10}. Porter, Refugee Question, 20, 25; Jenny Marx to Louise von Westphalen, Jan. 29, 1858, Moscow.

{11}. William C. Preston, The Bitter Cry of Outcast London, 8; Donald J. Olsen, The Growth of Victorian London, 12.

{12}. Mayhew, London Labour and the London Poor, 68, 69, 104.

{13}. MECW, Volume 10, 280, 282.

{14}. Там же, 605, 606.

{15}. MECW, Volume 38, 216.

{16}. Liebknecht, Karl Marx, 65, 68, 69.

{17}. KMIR, 44, 46; Liebknecht, Karl Marx, 69; McLellan, Karl Marx, 214.

{18}. Porter, Refugee Question, 28; Berlin, Karl Marx, 137.

{19}. Porter, Refugee Question, 25, 26.

{20}. Liebknecht, Karl Marx, 82.

{21}. Berlin, Karl Marx, 13.

{22}. MECW, Volume 10, 596.

{23}. Там же, 599 and Volume 38, 231; McLellan, Karl Marx, 214.

{24}. MECW, Volume 10, 623; McLellan, Karl Marx, 214.

{25}. MECW, Volume 38, 213; Hammen, Red 48ers, 403.

{26}. REM, 141.

{27}. MECW, Volume 38, 202, 203.

{28}. REM, 142.

{29}. Там же, 143, 144; Carver, Friedrich Engels, 206; Hammen, Red 48ers, 403.

{30}. MECW, Volume 38, 217, 607(n); Tocqueville, Recollections, 272, 273.

{31}. Winder, Bloody Foreigners, 179, 181; KMIR, 22; Olsen, The Growth of Victorian London, 150.

{32}. KMIR, 22; Robert Payne, Karl Marx, 227, 228; Wilson, Victorians, 141.

{33}. KMIR, 22.

{34}. MECW, Volume 38, 557, 558.

{35}. Там же, 549, 550.

{36}. Там же, 607(n).

{37}. MECW, Volume 10, 606.

{38}. New York Daily Tribune, December 1, 1852.

{39}. MECW, Volume 38, 219.

{40}. MECW, Volume 38, 224, 225, 609(n).

{41}. Evans and von Strandmann (eds.), Revolutions in Europe, 166.

{42}. MECW, Volume 38, 226, 227.

{43}. Там же, 608(n).

{44}. MECW, Volume 10, 69, 127, 135.

{45}. Mehring, Karl Marx, 194.

{46}. MECW, Volume 38, 605(n); McLellan, Karl Marx, 219.

{47}. MECW, Volume 38, 605(n).

{48}. Там же, 234.

{49}. Там же, 555.

{50}. Там же, 556, 558.

{51}. KMIR, 23.

{52}. MECW, Volume 10, 281, 285.

{53}. Там же, 375.

{54}. MECW, Volume 38, 610(n).

{55}. MECW, Volume 10, 370, 681(n)

{56}. Robert Payne, Unknown Marx, 103, 107, 109.

{57}. MECW, Volume 38, 237.

{58}. MECW, Volume 10, 378, 386.

{59}. Там же, 381.

{60}. Porter, Refugee Question, 76, 81.

{61}. Berlin, Karl Marx, 134.

{62}. Liebknecht, Karl Marx, 81.

{63}. Berlin, Karl Marx, 143.

{64}. KMIR, 17, 18.

{65}. MECW, Volume 38, 607(n); McLellan, Karl Marx, 213.

{66}. MECW, Volume 1, 674.

{67}. MECW, Volume 38, 557, 558.

20. Зальтбоммель, Голландия, август 1850

{1}. Jenny Marx to Karl Marx, Aug. 1850, Moscow.

{2}. Marjorie Caygill, The British Museum Reading Room, 29; Asa Briggs and John Callow, Marx in London, 50.

{3}. Caygill, 5, 6.

{4}. MECW, Volume 38, 239, 240.

{5}. Mayer, Friedrich Engels, 136; Raddatz, Karl Marx, 139.

{6}. Mayer, Friedrich Engels, 137.

{7}. Carver, Friedrich Engels, 139.

{8}. Mayer, Friedrich Engels, 138; Carver, Friedrich Engels, 139.

{9}. KMIR, XVII.

{10}. MECW, Volume 38, 274.

{11}. Jenny Marx to Karl Marx, Aug. 1850, Moscow; KMIR, 24.

{12}. KMIR, 59, 60.

{13}. Там же, 24.

{14}. McLellan, Karl Marx, 228.

{15}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 156, 205.

{16}. KMIR, 22.

{17}. McLellan, Karl Marx, 228.

{18}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 23.

{19}. На протяжении всей жизни и после смерти Маркса обвиняли в том, что он ведет жизнь буржуа, притворяясь сторонником рабочегокласа. Обвинение, как мы видим, возникло в самом начале жизни Маркса в Лондоне, но стало звучать все чаще после 1864 г., когда журналисты узнали, что он живт в большом доме и видимо, с комфортом. Они не знали, что богатство было иллюзией. В эпоху холодной войны эти обвинения возобновились с целью дискредитировать Маркса и выставить его лицемером. На самом деле буржуазной его жизнь можно назвать лишь потому, что он был хорошо образованным уроженцем Пруссии, представителем среднего класса и семейным человеком. Все, что создавало хоть какой-то комфорт, было подарено ему Энгельсом. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 217; McLellan, Karl Marx, 228.

{20}. MECW, Volume 10, 614, 615.

{21}. REM, 292.

{22}. Liebknecht, Karl Marx, 106, 107.

{23}. REM, 112; Liebknecht, Karl Marx, 104, 105.

{24}. Liebknecht, Karl Marx, 104.

{25}. Там же, 106, 107.

{26}. McLellan, Karl Marx, 229.

{27}. Liebknecht, Karl Marx, 106, 107; MECW, Volume 38, 618.

{28}. McLellan, Karl Marx, 229.

{29}. Liebknecht, Karl Marx, 106, 107.

{30}. MECW, Volume 10, 625, 626.

{31}. Там же, 626, 627.

{32}. Там же, 628.

{33}. Там же, 629.

{34}. Там же, 483, 484.

{35}. Там же, 625, 633; Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 62, 63.

{36}. MECW, Volume 39, 60 and Volume 10, 627; Porter, Refugee Question, 41.

{37}. MECW, Volume 38, 240, 241.

{38}. Там же, 558, 559.

{39}. Там же, 241.

{40}. Там же, 242.

{41}. Там же, 250.

21. Лондон, зима 1851

{1}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 53.

{2}. Wilson, Victorians, 137, 138, 144; Cole and Postgate, British Common People, 328, 366; Judith Flanders, The Victorian House, 290.

{3}. Термин «капитализм» был придуман Прудоном и использовался только социалистами и коммунистами, не входя в повседневный оборот до начала 1850-х гг. Сам Маркс не использовал этот термин в «Манифесте». Hobsbawm, Age of Capital, 13; Roberts, History of Europe, 376.

{4}. Hobsbawm, Age of Capital, 44, 45; Sperber (ed.), Germany, 1800, 1870, 73.

{5}. Sheppard, London 1808, 1870, 98, 101.

{6}. Hobsbawm, Age of Capital, 13; Hammen, The Red 48ers, 90.

{7}. Hobsbawm, Age of Capital, 49, 50; Sheppard, London 1808, 1870, 71, 72.

{8}. Hobsbawm, Age of Capital, 51.

{9}. Roberts, History of Europe, 329.

{10}. MECW, Volume 39, 21 and Volume 10, 500, 502.

{11}. MECW, Volume 39, 96 and Volume 10, 502.

{12}. REM, 98; Liebknecht, Karl Marx, 57.

{13}. Berlin, Karl Marx, 13.

{14}. MECW, Volume 38, 270.

{15}. REM, 185; Flanders, Victorian House, 105, 106; MECW, Volume 38, 251.

{16}. Mayer, Friedrich Engels, 143, 155, 157; Grenfell Morton, Home Rule and the Irish Question, 10; Wilson, Victorians, 76; MECW, Volume 41, 634(n); Carver, Friedrich Engels, 149.

{17}. MECW, Volume 38, 250.

{18}. Там же, 252.

{19}. Там же, 257.

{20}. Там же, 297, 561.

{21}. MECW, Volume 10, 535.

{22}. MECW, Volume 38, 257.

{23}. Биографы часто описывают квартиру Маркса расположенной на втором этаже дома, это не так. Семья жила на верхнем этаже. Кроме того, ведутся споры, когда именно семья переехала на Дин-стрит, 28. Некоторые называют дату 2 декабря 1850 г., однако письмо Энгельсу от этой аты послано с Дин-стрит, 64. Также 6 января Маркс говорит Энгельсу, что ему нужно отдать деньги домовладелице, которая «очень бедна». Квартиру в доме 64 он арендовал у женщины, в доме 28 — у мужчины. Первое упоминание Марксом нового адреса появляется в письме Энгельсу от 27 января 1851 года. Briggs and Callow, Marx in London, 43; Robert Payne, Karl Marx, 289; MECW, Volume 38, 251, 257, 269.

{24}. Liebknecht, Karl Marx, 94.

{25}. Briggs and Callow, Marx in London, 43.

{26}. Liebknecht, Karl Marx, 6.

{27}. MECW, Volume 38, 361.

{28}. Liebknecht, Karl Marx, 85.

{29}. Там же, 54.

{30}. REM, 163, 164.

{31}. Liebknecht, Karl Marx, 116.

{32}. Там же, 117, 118.

{33}. Gustav Mayer, «Neue Beitrage zur Biographie von Karl Marx», 54, 66.

{34}. Paul Lafargue, Karl Marx, 26.

{35}. Liebknecht, Karl Marx, 115.

{36}. Некоторые из них — итальянец Джузеппе Мадзини, француз Ледру-Роллен, поляк АльбертДараш и старый недруг Маркса Арнольд Руге — сформировали группу, которую назвали Ценральным Комитетом Европейской Демократии. Они объявили, что национализм мертв, и оппозиция должна протянуть друг другу руки через границы. MECW, Volume 38, 615(n) and Volume 39, 158.

{37}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 168.

{38}. Liebknecht, Karl Marx, 94.

{39}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 190.

{40}. MECW, Volume 38, 286.

{41}. Там же, 287, 289, 291.

{42}. Там же, 323, 324.

{43}. Там же, 325; MEGA, III, Band 4, 85, 86. (Элеонор Маркс Эвелинг пишет 15 марта 1898 [Moscow], что после смерти Маркса Энгельс сжег много писем, касавшихся его лично. Кроме того, Энгельс уничтожал письма и документы весной 1851 года, по совету доктора Роланда Дэниэлса в Кельне — тот утверждал, что английские власти готовят обыски на квартирах членов кружка Маркса. Если Маркс писал Энгельсу о беременности Ленхен, письмо могло исчезнуть в этот период.

{44}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 209; MECW, Volume 11, 304, 305.

{45}. Porter, Refugee Question, 33.

{46}. Там же, 86, 87.

{47}. Там же, 48, 57.

{48}. MECW, Volume 38, 355; Hamerow, Restoration, Revolution, Reaction, 206; Sperber (ed.), Germany, 1800, 1870, 205; Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 19.

{49}. MECW, Volume 38, 338.

{50}. Sperber (ed.), Germany, 1800, 1870, 70.

{51}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 20.

{52}. Там же, 272.

{53}. Там же, 19; MECW, Volume 38, 626, 627(n).

{54}. Штибер позднее стал шефом прусской политической полиции. Это была не первая встреча Маркса с полицейским агентом по имени Шмидт: в 1848 году в своей газете Маркс обвинил самого Штибера в том, что он выдает себя за художника по имени Шмидт, шпионя при этом в Силезии. Шмидт, по мнению Маркса и Энгельса, была любимая фамилия прусских шпиков. Peters, Red Jenny, 98; MECW, Volume 11, 410 and Volume 38, 183, 184.

{55}. Peters, Red Jenny, 115.

{56}. KMIR, 24.

{57}. Jenny Marx (daughter) to Laura Lafargue, Dec. 24, 1868, Moscow.

{58}. О том, кто был отцом Фредди, до сих пор спорят некоторые исследователи. Одни говорят, что Женни не осталась бы с Марксом, если бы знала, что Фредди его сын. Однако это мнение людей XX века — в XIX же столетии у женщины не ыло выбора в подобной ситуации. Женни могла вернуться в Пруссию — и тут же опозорить собственную семью, бросить тень скандала на будущее своих детей… или же смириться с изменой мужа. Зная гордость Женни, ее выбор очевиден.

Другие говорят о том, что отцом вообще был кто-то другой — но если это так, почему он не женился на Ленхен? И почему Маркс не мог рассказать об этом Энгельсу В этом случае ему нечегобыло бы скрывать от лучшего друга. Однако бежать от ответственности было совершенно в характере Маркса — и немыслимо для Энгельса. Решение Энгельса признать Фредди было «политическим». Еще один пример того, как Энгельс спасал своего друга от катастрофы. В начале 20 века всплыли письма с доказательствами того, что Маркс был отцом Фредди. Сталин, узнав об этом, приказал директору Института Маркса и Энгельса, Давиду Рязанову забыть об этом «мелком деле». С тех пор, как эти письма вноь стали доступны (Freddy Demuth to Jean Longuet, Sept. 10, 1910, Moscow; August Bebel to Ede Bernstein, Sept. 8, 1898, Moscow; Clara Zetkin to David Borisovich Ryazanov, Feb. 27, 1929, Moscow), большинство современных исследователей склоняются к тому, что Фредди Демут был сыном Карла Маркса. Учитывая характер личности, простую логику и выводы ученых в России, Германии и Японии, я тоже прихожу к этому выводу. Фомичев, Елена Демут без братства. 971?972; McLellan, Karl Marx, 249, 250; MECW, Volume 38, 338.

{59}. KMIR, 24.

{60}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 54, 55, 59; MECW, Volume 38, 365 and Volume 11, 399.

{61}. MECW, Volume 38, 355, 359, 366.

{62}. Позднее Маркс и Энгельс говорили, что вымышленные заговоры беженцев «обеспечили правительства предлогом, под которым можно было арестовать любого человека в Германии, подавить волнения коренных народов и использовать несчастных беженцев в качестве лондонского пугала для немецкого среднего класса». MECW, Volume 38, 366, 375; Cologne Communist Trial, 215.

{63}. MECW, Volume 38, 369.

{64}. Там же, 623(n).

{65}. Фомичев, Хелен Демут Без Братства, 970; Wheen, Karl Marx, 170.

{66}. Raddatz, Karl Marx, 160.

{67}. MECW, Volume 38, 398.

{68}. McLellan, Karl Marx, 250; Robert Payne, Karl Marx, 267.

{69}. Peters, Red Jenny, 61, 104, 105.

{70}. MECW, Volume 38, 402, 403.

{71}. Фомичев, Елена Демут без братства, 970.

{72}. MECW, Volume 40, 66.

{73}. MECW, Volume 38, 432, 629(n); Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 225.

{74}. MECW, Volume 38, 431, 432, 628, 629(n).

{75}. Там же, 629(n); Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 225.

{76}. MECW, Volume 38, 409, 627(n); Berlin, Karl Marx, 145.

{77}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 236.

{78}. MECW, Volume 38, 380; Berlin, Karl Marx, 146, 204; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 244.

{79}. MECW, Volume 38, 409.

{80}. Там же, 425.

22. Лондон, 1852

{1}. MECW, Volume 11, 103, 104.

{2}. MECW, Volume 38, 489.

{3}. Там же, 494.

{4}. MECW, Volume 39, 569.

{5}. MECW, Volume 38, 499, 501.

{6}. Schurz, Reminiscences, 384, 386; Porter, Refugee Question, 108, 109; Whitridge, Men in Crisis, 280.

{7}. MECW, Volume 38, 488, 502, 508.

{8}. Там же, 635(n); Stearns, 1848, 221.

{9}. E. B. Washburne, Recollections of a Minister to France, Part I, 35.

{10}. MECW, Volume 38, 635, 636(n).

{11}. Schurz, Reminiscences, 398, 400.

{12}. MECW, Volume 38, 508.

{13}. Там же, 519, 636(n).

{14}. Там же, 635, 636(n); Stearns, 1848, 222.

{15}. Draper, Karl Marx’s Theory of Revolution, 409.

{16}. MECW, Volume 38, 563.

{17}. KMIR, 24.

{18}. McLellan, Karl Marx, 233.

{19}. MECW, Volume 39, 3.

{20}. Там же, 16.

{21}. Там же, 6.

{22}. Там же, 567.

{23}. Там же, 20, 21.

{24}. Там же, 9.

{25}. Там же, 570.

{26}. Там же, 28.

{27}. Draper, Karl Marx’s Theory of Revolution, 386.

{28}. REM, 250, 251; KMIR, 24, 25, 99, 100.

{29}. Liebknecht, Karl Marx, 97, 151, 152.

{30}. Flanders, Victorian House, 170, 172; W. L. Burn, The Age of Equipoise, 17.

{31}. MECW, Volume 38, 637(n) and Volume 39, 71, 603(n).

{32}. MECW, Volume 39, 33.

{33}. MECW, Volume 11, 103, 104, 106.

{34}. MECW, Volume 38, 475, 490, 491.

{35}. MECW, Volume 39, 50.

{36}. Там же, 59, 606(n).

{37}. Там же, 59; Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 86.

{38}. MECW, Volume 11, 426, 427 and Volume 39, 59, 624, 625(n).

{39}. MECW, Volume 39, 78, 79, 81; KMIR, 25.

{40}. Halliday, Great Filth, 20.

{41}. KMIR, 25.

{42}. MECW, Volume 39, 85.

{43}. Там же, 84, 85.

{44}. Там же, 85.

{45}. Там же, 216.

{46}. Там же, 93, 101, 611(n).

{47}. Там же, 98.

{48}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 276.

{49}. Laura Marx, writing for Edgar Marx, to Karl Marx, May 19, 1852, IISG.

{50}. Это письмо разные исследователи относили к разным драматическим моментам жизни семьи. Но учитывая события, переписку и упоминание в ней других печальных эпизодов, а также ответ Маркса, я думаю, Женни написала его именно по этому поводу. Jenny Marx to Karl Marx, undated, IISG.

{51}. MECW, Volume 39, 116, 117.

{52}. Там же, 124.

{53}. Там же, 208.

{54}. Там же, 148.

{55}. Там же, 594(n), 610(n).

{56}. Там же, 175.

{57}. Там же, 182.

{58}. Там же, 148, 149.

{59}. MECW, Volume 39, 149 and Volume 38, 323 and Volume 11, 254.

{60}. MECW, Volume 39, 181, 182.

{61}. Liebknecht, Karl Marx, 164; Raddatz, Karl Marx, 176; Mayhew, London Labour and the London Poor, 495.

{62}. MECW, Volume 39, 576, 578.

{63}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 60.

{64}. MECW, Volume 39, 144, 145.

{65}. Там же, 134.

{66}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 26.

{67}. MECW, Volume 39, 142.

{68}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 60, 114.

{69}. Там же, 25, 66.

{70}. Там же, 25.

{71}. MECW, Volume 38, 521 and Volume 39, 222, 223, 226, 229, 230, 240, 576, 577, 624, 625(n); Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 87, 88.

{72}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 132.

{73}. Там же, 105; MECW, Volume 39, 236.

{74}. MECW, Volume 39, 235, 247; Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 106.

{75}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 80, 95, 265, 266.

{76}. MECW, Volume 39, 215, 219.

{77}. Raddatz, Karl Marx, 114.

{78}. MECW, Volume 39, 241.

{79}. Там же, 221.

{80}. Там же, 216.

{81}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 112.

{82}. Marx and Engels, Cologne Communist Trial, 29, 55, 112.

{83}. MECW, Volume 39, 577.

{84}. Там же, 247.

{85}. Там же, 232, 233, 242, 255, 256; Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 222.

{86}. MECW, Volume 39, 386.

{87}. Там же, 281.

{88}. Там же, 264; Mehring, Karl Marx, 222.

{89}. MECW, Volume 39, 579.

{90}. Там же, 259.

{91}. Там же, 287, 580, 625(n).

{92}. Там же, 288.

{93}. Mehring, Karl Marx, 223.

23. Лондон, 1853

{1}. Seigel, Marx’s Fate, 274.

{2}. MECW, Volume 39, 386.

{3}. MECW, Volume 11, 621, 625.

{4}. MECW, Volume 39, 272.

{5}. Там же, 283.

{6}. Там же, 273, 275.

{7}. KMIR, 25; REM, 230.

{8}. Mayhew, London Labour and the London Poor, 57, 195, 196, 284.

{9}. Liebknecht, Karl Marx, 116, 118.

{10}. Mayhew, London Labour and the London Poor, 478.

{11}. Derek Hudson, Munby, Man of Two Worlds, 22.

{12}. Liebknecht, Karl Marx, 131, 139.

{13}. Jenny Marx to Wilhelm von Florencourt, Aug. 10, 1855, Moscow.

{14}. MECW, Volume 39, 581.

{15}. Preston, The Bitter Cry of Outcast London, 8.

{16}. Liebknecht, Karl Marx, 52.

{17}. Mayer, Letters of Karl Marx to Karl Blind, 155.

{18}. REM, 251; Lafargue, Karl Marx, 26.

{19}. KMIR, 60, 61; Liebknecht, Karl Marx, 126, 128, 129.

{20}. KMIR, 61, 62.

{21}. Там же, 56–57.

{22}. REM, 251.

{23}. Francis Wheen, Marx’s Das Kapital, 8.

{24}. Mayer, Neue Beitrage zur Biographie von Karl Marx, 54–66; KMIR, 34, 36.

{25}. MECW, Volume 39, 315.

{26}. Там же, 293, 309.

{27}. Там же, 308, 309.

{28}. «Aleph», London Scenes and London People, 153, 154.

{29}. KMIR, 101, 102.

{30}. Jenny Marx (daughter) to Laura Lafargue, Dec. 24, 1868, Moscow.

{31}. KMIR, 25, 26.

{32}. MECW, Volume 39, 406.

{33}. Там же, 406, 453, 454, 458.

{34}. Там же, 453.

{35}. Там же, 589.

{36}. Там же, 405, 646(n).

{37}. Там же, 502, 506, 511.

{38}. Там же, 481.

{39}. Halliday, Great Filth, 73, 143.

{40}. MECW, Volume 39, 483.

{41}. Halliday, Great Filth, 77, 78.

{42}. MECW, Volume 39, 457, 462, 463, 465.

{43}. Там же, 464, 465.

{44}. Там же, 408, 423, 426.

{45}. Там же, 427, 428.

{46}. Там же, 434, 436.

{47}. Там же, 443.

{48}. Там же, 436.

{49}. Там же, 448, 449.

{50}. Там же, 421, 472, 477.

{51}. Там же, 455.

{52}. Там же, 485, 486.

{53}. Там же, 428.

{54}. Там же, 421.

{55}. Edgar Marx to Karl Marx, Mar. 27, 1854, IISG.

{56}. MECW, Volume 39, 467, 469.

{57}. Там же, 483, 484.

{58}. Liebknecht, Karl Marx, 145.

{59}. KMIR, 63, 65.

{60}. Laura Marx to Jenny Marx, Aug. 1854, IISG.

{61}. Jenny Marx (daughter) to Jenny Marx, July 10, 1854, Moscow; Olsen, Growth of Victorian London, 191.

{62}. Jenny Marx (daughter) to Jenny Marx, July 24, 1854, Moscow.

24. Лондон, 1855

{1}. MECW, Volume 39, 544.

{2}. Там же, 509.

{3}. Там же, 505, 658(n).

{4}. Schurz, Reminiscences, 393, 395.

{5}. MECW, Volume 39, 296, 299; Porter, Refugee Question, 30.

{6}. Liebknecht, Karl Marx, 106, 107.

{7}. MECW, Volume 39, 658; Liebknecht, Karl Marx, 109.

{8}. «Aleph», London Scenes, 271.

{9}. MECW, Volume 39, 505.

{10}. Там же, 524.

{11}. Там же, 522, 524, 525.

{12}. Там же, 526.

{13}. Там же, 528.

{14}. Там же

{15}. Jenny Marx to Wilhelm von Florencourt, Aug. 10, 1855, Moscow.

{16}. Там же

{17}. MECW, Volume 39, 529.

{18}. Там же, 530.

{19}. KMIR, 63.

{20}. Halliday, Great Filth, 86.

{21}. Jenny Marx to Wilhelm von Florencourt, Aug. 10, 1855, Moscow.

{22}. KMIR, 85.

{23}. Liebknecht, Karl Marx, 133, 134, 179.

{24}. Там же, 133, 134.

{25}. MECW, Volume 39, 533.

Часть IV. Конец богемной жизни.

25. Лондон, осень 1855

{1}. William Shakespeare, Richard III, 109.

{2}. MECW, Volume 39, 534, 613(n).

{3}. Там же, 533, 534, 544.

{4}. Государственная Общественно-политическая библиотека, Moscow.

{5}. Jenny Marx to Ferdinand Lassalle, May 5, 1861, Moscow.

{6}. MECW, Volume 39, 536.

{7}. Там же, 535.

{8}. Там же, 526.

{9}. Там же, 541.

{10}. Там же, 543; Briggs and Callow, Marx in London, 46.

{11}. MECW, Volume 39, 550; Briggs and Callow, Marx in London, 46.

{12}. Jenny Marx to Wilhelm von Florencourt, Aug. 10, 1855, Moscow.

{13}. Jenny Marx to Louise von Westphalen, Jan. 29, 1858, Moscow.

{14}. MECW, Volume 39, 546.

{15}. MECW, Volume 41, 454.

{16}. MECW, Volume 39, 545.

{17}. Jenny Marx to Wilhelm von Florencourt, Sept. 22, 1855, Moscow.

{18}. Hobsbawm, Age of Capital, 99; Wilson, Victorians, 186, 199.

{19}. Wilson, Victorians, 178, 179, 183.

{20}. Там же, 173; Taylor, Struggle for Mastery of Europe, 49, 52.

{21}. Draper and Haberkern, Karl Marx’s Theory of Revolution, Volu— me V, 82.

{22}. Offord, Nineteenth-Century Russia, 45.

{23}. После событий 1848 г. царь приказал арестовать 49 членов одного литературного кружка. В этом кружке, членом которого был 29-летний Федор Достоевский, изучали произведения иностранных авторов — однако это было прикрытием для подпольной социалистической организации. Арестованные были приговорены к казни в мае 1849 г. Их привели на место казни, и они ожидали расстрела, парализованные ужасом, однако в последний момент приговор был изменен — вмесо смертной казни их ссылали на каторгу, в Сибирь. Николай жестоко покарал их за свободомыслие. Остальные были высланы или повешены. Fejto (ed.), Opening of an Era, 397.

{24}. Там же, 395.

{25}. MECW, Volume 39, 534.

{26}. Wilson, Victorians, 179, 180, 193.

{27}. Там же, 181, 183, 186.

{28}. Август Людвиг фон Рошау ввел термин «реальная политика» в 1853 году. Sperber (ed.), Germany, 1800, 1870, 22; MECW, Volume 39, 663, 664; Porter, Refugee Question, 122, 165.

{29}. Taylor, Struggle for Mastery of Europe, 81.

{30}. MECW, Volume 39, 548, 549.

{31}. Там же, 550.

{32}. Там же, 562.

{33}. Там же, 557, 559, 560.

{34}. KMIR, 26.

{35}. Wilson, Victorians, 411.

{36}. MECW, Volume 40, 8.

{37}. Там же, 14.

{38}. Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, mid-July 1856, Moscow.

{39}. MECW, Volume 40, 33.

{40}. Там же, 41.

{41}. Там же, 33.

{42}. MECW, Volume 40, 33, 44.

{43}. Там же, 45.

{44}. Там же, 46.

{45}. Там же

{46}. Там же, 54.

{47}. Там же, 49, 50. (У англичан было принято гладко брить лицо, однако после Крымской войны многие начали отпускать бороды в память сражавшихся там солдат.)

{48}. Там же, 54, 56.

{49}. Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, mid-July 1856, Moscow.

{50}. Происхождение прозвища Элеонор Мавркс — предмет споров биографов и исследователей. Я обнаружила ответ в письме Женнихен своему мужу. Jenny Longuet to Charles Longuet, Mar. 31, 1876, Moscow.

{51}. Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, mid-July 1856, Moscow.

{52}. MECW, Volume 40, 59, 63, 588(n).

{53}. Там же, 63.

{54}. Там же, 61.

{55}. Там же, 66.

{56}. Там же, 64.

{57}. Там же, 67.

{58}. Там же, 67, 71.

{59}. Olsen, Growth of Victorian London, 238.

{60}. MECW, Volume 40, 67, 71.

{61}. Briggs and Callow, Marx in London, 58, 60; Jenny Marx to Wilhelm von Florencourt, Oct. 4, 1856, Moscow.

{62}. Edgar von Westphalen to Ferdinand von Westphalen, Aug. 22, 1856, Dessau.

{63}. MECW, Volume 40, 68.

{64}. Jenny Marx (daughter) to Karl Marx, September 28, 1856, IISG.

{65}. MECW, Volume 40, 68.

{66}. Sheppard, London 1808, 1870, 71, 72; Hobsbawm, Age of Capital, 49.

{67}. Cole and Postgate, British Common People, 348; Hobsbawm, Age of Capital, 85.

{68}. MECW, Volume 40, 191.

{69}. Там же, 74.

{70}. Там же, 72.

{71}. Jenny Marx to Wilhelm von Florencourt, Oct. 4, 1856, Moscow.

{72}. Там же; KMIR, 26.

{73}. Jenny Marx to Wilhelm von Florencourt, Oct. 4, 1856, Moscow.

{74}. KMIR, 26.

{75}. Flanders, Victorian House, lii.

{76}. Jenny Marx to Wilhelm von Florencourt, Oct. 4, 1856, Moscow.

{77}. Briggs and Callow, Marx in London, 60.

{78}. Jenny Marx to Wilhelm von Florencourt, Oct. 4, 1856, Moscow.

{79}. Там же

{80}. Там же

{81}. KMIR, 26.

{82}. Raddatz, Karl Marx, 115.

{83}. MECW, Volume 40, 88.

{84}. Там же, 68, 590(n).

{85}. MECW, Volume 40, 69; Pawel, Poet Dying, 181.

{86}. KMIR, 26.

{87}. MECW, Volume 40, 87.

{88}. Маркс и Энгельс пытались установить столь же тесные, как и с «Трибьюн», отношения с американским издательством Путнэма, они хорошо платили. Маркс обедал в Лондоне в 1856 с Фрейлигратом, «человеком Путнэма» Фредериком Лоу Ольмстедом и еще одним американцем. Он нашел Ольмстеда «тихой, возвышенной душой» и удалился после обеда с несколькими предложениями насчет статей в кармане. MECW, Volume 40, 68, 71, 88, 111.

{89}. Peters, Red Jenny, 118.

26. Лондон, 1857

{1}. MECW, Volume 41, 575.

{2}. MECW, Volume 40, 93, 94.

{3}. MECW, Volume 41, 216.

{4}. Carver, Friedrich Engels, 140.

{5}. MECW, Volume 40, 96, 97.

{6}. Там же, 132, 563.

{7}. Там же, 111.

{8}. Там же, 564.

{9}. Там же, 122, 125, 599, 600(n). 16 томов энциклопедии были напечатаны в Нью-Йорке в 1858–1863. Авторство статей было анонимным.

{10}. Там же, 124, 125.

{11}. Там же, 565.

{12}. Caygill, British Museum, 12, 15, 29.

{13}. Jenny Marx to Louise von Westphalen, Jan. 19, 1858, Moscow; KMIR, 27.

{14}. MECW, Volume 40, 143, 146.

{15}. Там же, 148.

{16}. Jenny Marx to Louise von Westphalen, Jan. 19, 1858, Moscow.

{17}. MECW, Volume 40, 191.

{18}. Там же, 197.

{19}. Там же

{20}. Там же, 199.

{21}. Там же, 566.

{22}. Там же, 224, 226, 249.

{23}. Там же, 238.

{24}. Там же, 202, 213.

{25}. Там же, 203, 204.

{26}. Там же, 236.

{27}. Там же, 215.

{28}. Там же, 220.

{29}. Развод был подтвержден, однако спор из-за денег продолжался, пока Лассаль, хотя и не вполне законным образом, не предоставил свидетельства преступления, совершенного графом Эдмундом Хатцфельдом-Вильденбургом. Лассаль угрожал сделать их достоянием общественности, и граф согласился отдать бывшей жене половину своего состояния. Он поступил в своих интересах — и сделал графиню и Лассаля богатыми до конца их дней. Raddatz, Karl Marx, 167, 171, 172; Norman Davies, Europe: A History, 837; MECW, Volume 40, 23, 583, 584(n).

{30}. MECW, Volume 40, 23.

{31}. Там же, 270, 286.

{32}. Там же, 255.

{33}. Там же

{34}. Там же, 273.

{35}. Jenny Marx to Louise von Westphalen, Jan. 29, 1858, Moscow.

{36}. Wilson, Victorians, 260, 263.

{37}. Jenny Marx to Louise von Westphalen, Jan. 29, 1858, Moscow.

{38}. MECW, Volume 41, 571; Longuet, Karl Marx, 201, 204.

{39}. Jenny Marx (daughter), May 1, 1857, IISG.

{40}. Jenny Marx to Berthe Markheim, July 6, 1863, Moscow.

{41}. MECW, Volume 40, 295.

{42}. McLellan, Karl Marx, 293.

{43}. MECW, Volume 40, 286.

{44}. Там же, 295.

{45}. Там же, 295, 297.

{46}. Там же, 304.

{47}. Там же, 569.

{48}. Там же, 374.

{49}. Там же, 309, 310, 312.

{50}. Там же, 311.

{51}. Там же, 312.

{52}. Там же, 313.

{53}. Там же, 315, 316.

{54}. Там же, 318.

{55}. O’Neill, Good Old Days, 10.

{56}. MECW, Volume 40, 328.

{57}. Там же, 328, 331.

{58}. Там же, 332.

{59}. Там же, 333, 334, 347, 350.

{60}. Там же, 335.

{61}. Pamela Horn, Pleasures & Pastimes in Victorian Britain, 125.

{62}. MECW, Volume 40, 339.

{63}. Yvonne Kapp, Eleanor Marx, Volume I, 32; MECW, Volume 40, 337.

{64}. MECW, Volume 40, 340.

{65}. Там же, 341.

{66}. Там же, 351.

{67}. Там же, 353, 354.

{68}. Там же, 358.

{69}. Там же, 364.

{70}. Там же, 368.

{71}. Там же, 369.

{72}. Там же, 371.

{73}. Там же, 369.

27. Лондон, 1859

{1}. MECW, Volume 40, 397.

{2}. Там же, 620(n).

{3}. Breuilly, Austria, Prussia and Germany, 63; MECW, Volume 40, 620(n).

{4}. Hamerow, Restoration, Revolution, Reaction, 240.

{5}. Taylor, Struggle for the Mastery of Europe, 58.

{6}. Breuilly, Austria, Prussia and Germany, 63; MECW, Volume 41, 617.

{7}. Jenny Marx to Louise von Westphalen, Feb. 10, 1859, Moscow.

{8}. MECW, Volume 40, 389, 390.

{9}. Там же, 400.

{10}. MECW, Volume 40, 547; KMIR, 27.

{11}. MECW, Volume 40, 402, 415.

{12}. Там же, 406, 408.

{13}. Там же, 404.

{14}. Там же, 408.

{15}. Там же, 416.

{16}. Там же, 455.

{17}. Там же, 435.

{18}. Там же, 547.

{19}. Там же, 446, 447, 452.

{20}. Там же, 454.

{21}. Там же, 632, 633(n).

{22}. Там же, 520.

{23}. Там же, 439.

{24}. Там же.

{25}. Там же, 462, 463.

{26}. Padover, Karl Marx, 180; MECW, Volume 40, 635(n).

{27}. MECW, Volume 40, 457.

{28}. Там же, 473.

{29}. McLellan, Karl Marx, 282, 286, 288.

{30}. MECW, Volume 40, 471, 478.

{31}. McLellan, Karl Marx, 288.

{32}. MECW, Volume 40, 518.

{33}. Там же, 473.

{34}. Там же.

{35}. Там же, 479.

{36}. Там же, 572.

{37}. Там же, 472.

{38}. Там же, 484.

{39}. Там же, 501.

{40}. Там же, 489.

{41}. Там же, 490.

{42}. Там же, 491.

{43}. Там же, 493.

{44}. Там же, 575.

{45}. Там же, 498, 499.

{46}. Там же, 511.

{47}. Там же, 532, 533.

{48}. Там же, 496, 508, 548.

{49}. Там же, 548.

{50}. Jenny Marx to Louise von Westphalen, Feb. 10, 1859, Moscow.

{51}. MECW, Volume 40, 569.

{52}. Там же, 466.

{53}. Там же, 572, 573 and Volume 41, 571.

{54}. MECW, Volume 40, 573, 576.

{55}. Там же, 574.

{56}. Wilson, Victorians, 225, 226.

{57}. MECW, Volume 40, 551.

{58}. MECW, Volume 41, 232, 246.

{59}. Liebknecht, Karl Marx, 91.

{60}. MECW, Volume 40, 631; McLellan, Karl Marx, 289.

{61}. MECW, Volume 40, 434.

{62}. McLellan, Karl Marx, 289.

{63}. Там же, 290; MECW, Volume 40, 521.

{64}. McLellan, Karl Marx, 290.

{65}. MECW, Volume 40, 514, 637–638(n); MECW, Volume 17, 10, 11.

{66}. MECW, Volume 40, 515.

{67}. McLellan, Karl Marx, 290.

{68}. Там же, 291.

{69}. MECW, Volume 41, 80, 83.

{70}. Там же, 188, 576.

{71}. Там же, 6.

{72}. Там же, 43 and Volume 17, 28, 29, 41, 43, 46, 48, 89; McLellan, Karl Marx, 290.

{73}. McLellan, Karl Marx, 290.

{74}. MECW, Volume 41, 6, 69, 261; Mehring, Karl Marx, 288.

{75}. MECW, Volume 41, 9.

{76}. Там же, 13, 14.

{77}. Там же, 22, 23.

{78}. Там же, 24.

{79}. Там же, 572.

{80}. Там же, 114.

{81}. Там же, 28.

{82}. MECW, Volume 17, 12, 13.

{83}. MECW, Volume 41, 29.

{84}. MECW, Volume 17, 14, 15.

{85}. MECW, Volume 41, 75.

{86}. MECW, Volume 17, 259, 279.

{87}. MECW, Volume 41, 33.

{88}. Там же, 94.

{89}. Там же, 56.

{90}. Там же, 114.

{91}. Там же, 34, 77.

{92}. Там же, 567.

{93}. Там же, 157; Offord, Nineteenth-Century Russia, 50; Hobsbawm, Age of Revolution, 200.

{94}. MECW, Volume 41, 567.

{95}. Пока родители Женни были живы, они выделяли небольшое содержание семье (часть денег Женни получила за то, что работала секретарем у своего отца). Однако семья обанкротилась, и Вестфалены ничего не платили до 1860 г.; когда прошло 4 года с момента переезда на Графтон-Террас, Женни получила 16 фунтов.

MECW, Volume 39, 526; Jenny Marx to Ferdinand and Louise von Westphalen, June 4, 1860, Moscow.

{96}. Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, Oct. 13, 1863, Moscow.

{97}. Jenny Marx to Ferdinand and Louise von Westphalen, June 4, 1860, Moscow.

{98}. В письме Олив Шрайнер (16 июня 1885 г.) Тусси писала, что помнит слова отца «Женни больше всех на меня похожа, но Тусси — это я». Havelock Ellis; «Havelock Ellis on Eleanor Marx», Adelphi, London, Sept.-Oct. 1935.

{99}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen. Karl Marx, 244.

{100}. MECW, Volume 41, 116.

{101}. Там же, 120, 121.

{102}. Там же, 121.

{103}. Там же, 129, 609(n).

{104}. Там же, 167.

{105}. Там же, 175, 176.

{106}. Там же, 177.

{107}. Там же, 568.

{108}. Там же, 179.

{109}. Там же, 190.

{110}. Там же, 191, 198, 199.

{111}. Там же, 193.

{112}. Там же, 195.

{113}. Jenny Marx (daughter) to Karl Marx, Sept. 17, 1862, Moscow.

{114}. MECW, Volume 41, 197, 198.

{115}. Там же, 202.

{116}. Там же, 198, 205.

{117}. Там же, 212.

{118}. Там же, 207.

{119}. Там же, 208, 211.

{120}. Там же, 214.

{121}. Там же, 216, 217, 573.

{122}. MECW, Volume 41, 216; Halliday, Great Filth, 8, 9, 14, 16.

{123}. MECW, Volume 41, 573.

{124}. Halliday, Great Filth, 8, 9, 58.

{125}. MECW, Volume 41, 216.

{126}. Там же, 573.

{127}. Там же, 220, 221, 224; Liebknecht, Karl Marx, 180.

{128}. MECW, Volume 41, 222, 231.

{129}. MECW, Volume 17, 26, 50, 69.

{130}. MECW, Volume 41, 227, 234, 239, 327; McLellan, Karl Marx, 292.

{131}. MECW, Volume 41, 327, 328; McLellan, Karl Marx, 292.

{132}. MECW, Volume 17, 26.

{133}. REM, 20; MECW, Volume 44, 130.

28. Лондон, 1861

{1}. MECW, Volume 41, 114.

{2}. Там же, 573; Jenny Marx to Antoinette Philips, early May 1861, Moscow.

{3}. MECW, Volume 41, 574.

{4}. «Aleph», London Scenes, 156.

{5}. MECW, Volume 41, 574.

{6}. Там же, 231, 262.

{7}. Там же, 231.

{8}. Там же, 230, 232.

{9}. Там же, 243.

{10}. Там же, 252, 257.

{11}. Там же, 263.

{12}. Там же, 247.

{13}. Там же, 617(n).

{14}. Там же, 252.

{15}. Там же, 261.

{16}. Там же, 264, 265.

{17}. REM, 252, 253; Chushichi Tsuzuki, Eleanor Marx, 1855, 1898, 12.

{18}. Eleanor Marx Aveling to Karl Kautsky, Jan. 1, 1898, Moscow; Jenny Marx to Louise von Westphalen, Feb. 10, 1859, Moscow.

{19}. Eleanor Marx Aveling to Karl Kautsky, Jan. 1, 1898, Moscow.

{20}. Jenny Marx to Louise von Westphalen, Feb. 10, 1859, Moscow; MECW, Volume 41, 582.

{21}. REM, 252, 253.

{22}. MECW, Volume 41, 572.

{23}. Там же, 258, 261.

{24}. Там же, 264; Padover, Karl Marx, 185.

{25}. MECW, Volume 41, 264.

{26}. Там же, 266.

{27}. Там же, 268.

{28}. Там же, 268, 269.

{29}. Padover, Karl Marx, 186.

{30}. MECW, Volume 41, 503.

{31}. Там же, 576, 578.

{32}. Там же, 576.

{33}. Там же, 577, 578.

{34}. Там же, 269, 271.

{35}. Ozment, Mighty Fortress, 165.

{36}. MECW, Volume 41, 269, 271.

{37}. Там же, 273.

{38}. Там же, 578, 579.

{39}. Там же, 278.

{40}. Там же, 274, 276.

{41}. Giroud, Femme du diable, 157.

{42}. Jenny Marx to Ferdinand Lassalle, first half of April 1861, Moscow.

{43}. Jenny Marx to Ferdinand Lassalle, May 5, 1861, Moscow.

{44}. MECW, Volume 41, 275.

{45}. Там же, 289.

{46}. Там же, 279.

{47}. Там же, 283.

{48}. Там же, 279.

{49}. Там же, 277.

{50}. Jenny Marx to Ferdinand Lassalle, May 5, 1861, Moscow.

{51}. Там же, MECW, Volume 41, 277.

{52}. MECW, Volume 41, 283.

{53}. Jenny Marx to Ferdinand Lassalle, May 5, 1861, Moscow; Giroud, Femme du diable, 164.

{54}. MECW, Volume 41, 337, 338.

29. Лондон, 1862

{1}. MECW, Volume 41, 411.

{2}. Wilson, Victorians, 243, 244; «Aleph», London Scenes, 162; Hudson, Munby, 111.

{3}. «Aleph», London Scenes, 162.

{4}. Edward Royle, Radical Politics, 1790, 1900, 67.

{5}. MECW, Volume 41, 335, 336; Hudson, Munby, 111, 113.

{6}. MECW, Volume 19, 109.

{7}. MECW, Volume 41, 291.

{8}. Там же, 335, 336.

{9}. MECW, Volume 19, 137, 138; D. G. Wright, Democracy and Reform, 1815, 1885, 64.

{10}. MECW, Volume 19, 137, 138.

{11}. Hudson, Munby, 90, 113.

{12}. MECW, Volume 41, 376, 416.

{13}. Там же, 4 and Volume 19, 10.

{14}. MECW, Volume 41, 414.

{15}. Там же, 633(n).

{16}. Там же, 344, 347.

{17}. Там же, 402.

{18}. Там же, 341; Kapp, Eleanor Marx, Volume I, 44.

{19}. MECW, Volume 41, 341.

{20}. Там же, 340, 341.

{21}. Там же, 343, 344.

{22}. Там же, 344, 354.

{23}. Там же, 344, 369, 376, 388.

{24}. Там же, 354.

{25}. Там же, 365.

{26}. Там же, 379.

{27}. Jenny Marx to Ferdinand Lassalle, May 5, 1861, Moscow.

{28}. MECW, Volume 41, 380.

{29}. Там же, 383.

{30}. Там же, 389, 390.

{31}. Robert Payne, Karl Marx, 334.

{32}. MECW, Volume 41, 389.

{33}. Там же, 390; Eduard Bernstein, My Years of Exile, 158.

{34}. MECW, Volume 41, 389, 399.

{35}. Там же, 389.

{36}. Там же, 390.

{37}. Robert Payne, Karl Marx, 335.

{38}. MECW, Volume 41, 399, 403.

{39}. Там же, 392.

{40}. Там же, 401.

{41}. Там же, 402.

{42}. Там же, 401, 406.

{43}. Там же, 405, 406, 409.

{44}. Там же, 411, 419.

{45}. Там же, 411.

{46}. Там же, 415, 416.

{47}. Там же, 417, 425.

{48}. Там же, 414.

{49}. Там же, 427.

{50}. Там же, 582.

{51}. Там же, 429.

{52}. MECW, Volume 19, 250.

{53}. MECW, Volume 41, 421.

{54}. Там же, 436.

{55}. Там же, 433; Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, Jan. 16, 1863, Moscow.

{56}. Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, Jan. 16, 1863, Moscow.

{57}. MECW, Volume 41, 433.

{58}. Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, Jan. 16, 1863, Moscow.

{59}. MECW, Volume 41, 441.

{60}. Там же, 442.

{61}. Там же, 443.

{62}. Там же, 444, 445.

{63}. Там же, 446, 448, 455.

{64}. Там же, 468.

{65}. Там же, 474, 481.

{66}. Там же, 488.

{67}. Там же, 481.

{68}. Там же, 482, 582.

{69}. Там же, 488; Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, Oct. 13, 1863, Moscow.

{70}. Jenny Marx to Karl Marx, early April 1862, Moscow.

{71}. MECW, Volume 41, 571.

{72}. Jenny Marx to Karl Marx, Aug. 1863, Moscow.

{73}. REM, 272; Longuet, Karl Marx, 204.

{74}. MECW, Volume 41, 571.

{75}. Jenny Marx to Karl Marx, early April 1862, Moscow.

{76}. MECW, Volume 41, 583; Jenny Marx to Karl Marx, Aug. 1863, Moscow.

{77}. MECW, Volume 41, 581.

{78}. Там же, 584, 585, 587.

{79}. Там же, 585.

{80}. Там же, 497, 587.

{81}. Там же, 495.

{82}. Там же, 500.

{83}. Там же, 495.

{84}. Там же, 499.

{85}. Там же, 503.

{86}. Jenny Marx to Karl Marx, Jan. 1864, Moscow.

{87}. Там же.

{88}. Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, Dec. 10, 1864, Moscow.

{89}. Hudson, Munby, 173.

{90}. MECW, Volume 41, 507, 510.

{91}. Там же, 508, 511.

{92}. McLellan, Karl Marx, 304; Padover, Karl Marx, 192.

{93}. Briggs and Callow, Marx in London, 62; Sheppard, London 1808, 1870, 156. (Адрес изменился на Мейтланд-парк-роуд, 1. Сегодня там жилой дом.)

{94}. Padover, Karl Marx, 193.

{95}. McLellan, Karl Marx, 325.

{96}. Kapp, Eleanor Marx, Volume I, 57; Briggs and Callow, Marx in London, 63.

{97}. MECW, Volume 41, 518, 520, 521, 522.

{98}. Там же, 523.

{99}. Там же, 524.

{100}. Там же, 525.

{101}. Там же, 170, 171.

Часть V. От Капитала к Коммуне

30. Лондон, 1864

{1}. MECW, Volume 20, 12.

{2}. MECW, Volume 25, 266.

{3}. Sheppard, London 1808, 1870, 118.

{4}. Рабство не было отменено в США до 1864, до принятия Тринадцатой поправки к Конституции.

{5}. Offord, Nineteenth-Century Russia, 57, 59; Hobsbawm, Age of Capital, 223.

{6}. Для рабочих организаций появились определенные лазейки. Законы поменялись, были разрешены союзы и забастовки. Однако для большинства рабочих этого было далеко недостаточно. Sheppard, London 1808, 1870, 118.

{7}. MECW, Volume 41, 534.

{8}. Если преступления и акты насилия совершались в отношении российских официальных лиц, рабочих преследовали по закону и жестоко наказывали. Поляки рассчитывали на поддержку относительно либеральных государств, Франции и Англии, однако помощь не пришла. Davies, Europe, 828.

{9}. McLellan, Karl Marx, 340.

{10}. MECW, Volume 41, 546, 547.

{11}. То, что Маркс играл на бирже, оспаривается некоторыми исследователями, которые считают, что он просто хотел убедить дядю, что занимается вложением капитала — а не «Капиталом». MECW, Volume 41, 543.

{12}. Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, Dec. 10, 1864, Moscow.

{13}. MECW, Volume 41, 546.

{14}. Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, July 16, 1864, Moscow.

{15}. Jenny Marx to Ferdinand von Westphalen, before May 29, 1865, Moscow.

{16}. Jenny Marx to Karl Marx and daughters, 1864, Moscow.

{17}. MECW, Volume 41, 552.

{18}. Там же, 556.

{19}. Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, Spring 1866, Moscow.

{20}. MECW, Volume 41, 553, 554.

{21}. Jenkins, Engels in Manchester, 18.

{22}. MECW, Volume 41, 555, 558; McLellan, Karl Marx, 327.

{23}. MECW, Volume 43, 88.

{24}. В 1862–63 гг. Бисмарк, будучи министром-президентом, пытался обезоружить своих либеральных оппонентов, задабривая или запугивая прессу и с ее помощью призывая либералов к сотрудничеству. Sperber (ed.), Germany, 1800, 1870, 73; Breuilly (ed.), 19th-Century Germany, 144, 151.

{25}. MECW, Volume 41, 556.

{26}. Там же, 560.

{27}. MECW, Volume 42, 15, 16.

{28}. Hobsbawm, Age of Capital, 49.

{29}. McLellan, Karl Marx, 341, 342; Padover, Karl Marx, 223; Hobsbawm, Age of Capital,

136; Sheppard, London 1808, 1870, 336, 337.

{30}. Padover, Karl Marx, 223.

{31}. MECW, Volume 42, 3, 4, 587, 588(n).

{32}. Там же, 3, 4.

{33}. Там же, 17, 18.

{34}. MECW, Volume 20, 9, 11.

{35}. MECW, Volume 42, 43, 44.

{36}. Raddatz, Karl Marx, 123.

{37}. Carr, Michael Bakunin, 197, 201.

{38}. Там же, 205, 207, 210.

{39}. Там же, 220.

{40}. Там же, 223.

{41}. Там же, 227.

{42}. Там же, 232, 235.

{43}. Там же, 242.

{44}. MECW, Volume 41, 492.

{45}. Carr, Michael Bakunin, 305.

{46}. Там же, 308.

{47}. Там же, 287, 295, 299, 301.

{48}. MECW, Volume 42, 18, 19.

{49}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 281.

{50}. Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, Dec. 10, 1864, Moscow.

{51}. Pool, What Jane Austin Ate, 53, 78.

{52}. Giroud, Femme du diable, 177.

{53}. Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, Dec. 10, 1864, Moscow.

{54}. MECW, Volume, 20, 19, 20.

{55}. MECW, Volume 42, 86, 161.

{56}. The Times, London, Feb. 6, 1865.

{57}. MECW, Volume 41, 582.

{58}. Eleanor Marx to Laura Marx, Dec. 29, 1868, Moscow.

{59}. Ernestine Liebknecht to Jenny Marx (daughter), late Dec. 1865, IISG.

{60}. Leslie Derfler, Paul Lafargue and the Founding of French Marxism, 49.

{61}. Longuet, Karl Marx, 217, 218.

{62}. Клеммансо стал премьер-министром Франции в 1906 году. Longuet, Karl Marx, 218.

{63}. Jacques Mace, Paul et Laura Lafargue, 25.

{64}. Derfler, Paul Lafargue and the Flowering of French Socialism, 2.

{65}. Лафарг рассказывал, что его послали в Лондон в 1865 г. с сообщением от парижской секции Интернационала. Однако его биограф, Лесли Дерфлер, задается вопросом — почему же он появился в Лондоне только в 1866 г., и неужели Интернационал настолько доверял новичку, посылая с ним письмо такой важности в Центральный Комитет. Derfler, Founding of French Marxism, 33; Lafargue, Karl Marx, 11; Mace, Paul et Laura Lafargue, 14, 17.

{66}. Mace, Paul et Laura Lafargue, 16.

{67}. Lafargue, Karl Marx, 11.

{68}. MECW, Volume 42, 106.

{69}. Lafargue, Karl Marx, 11.

{70}. Там же, 13, 14.

{71}. Derfler, Founding of French Marxism, 34.

{72}. Eleanor Marx to Friedrich Engels, Feb. 13, 1865, Moscow.

{73}. Eleanor Marx to Friedrich Engels, Feb. 1865, Moscow.

{74}. MECW, Volume 42, 129, 130.

{75}. Центральный комитет Интернационала был известен под таким названием до 1866, потом он стал Генеральным советом. MECW, Volume 42, 140 and Volume 43, 545.

{76}. MECW, Volume 42, 144.

{77}. Там же, 597(n).

{78}. Там же, 227.

{79}. Там же, 78.

{80}. MECW, Volume 20, 362.

{81}. Longuet, Karl Marx, 201.

{82}. MECW, Volume 42, 155.

{83}. The Times, London, Apr. 27, 1865.

{84}. MECW, Volume 42, 150.

{85}. MECW, Volume 20, 99, 100.

{86}. MECW, Volume 42, 414.

{87}. Там же, 150.

{88}. Там же.

{89}. Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, before May 27, 1865, Moscow.

{90}. Jenny Marx to Ferdinand von Westphalen, before May 29, 1865, Moscow; Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, before May 27, 1865, Moscow.

{91}. Jenny Marx to Ferdinand von Westphalen, before May 29, 1865, Moscow; Edgar von Westphalen to Ferdinand von Westphalen, May 26, 1865, Dessau; Jenny Marx (daughter) to Ernestine Liebknecht, Nov. 10, 1865, Moscow.

{92}. Edgar von Westphalen to Ferdinand von Westphalen, May 26, 1865, Dessau.

{93}. Ferdinand von Westphalen to Edgar von Westphalen, Apr. 9, 1859, Dessau.

{94}. Jenny Marx to Ferdinand von Westphalen, before May 29, 1865, Moscow.

{95}. MECW, Volume 42, 160.

{96}. Там же, 159.

{97}. Jenny Marx to Friedrich Engels, May 20, 1865, Moscow.

{98}. MECW, Volume 42, 172, 174.

{99}. Там же, 177

{100}. Там же, 175.

{101}. Там же, 178.

{102}. Там же, 180.

{103}. Там же, 183, 184.

{104}. Там же, 180, 184, 193, 196.

{105}. Там же, 187, 188.

{106}. Там же, 213, 221.

{107}. Hudson, Munby, 216.

{108}. MECW, Volume 42, 228.

{109}. Там же, 223, 224, 228.

{110}. Там же, 227.

{111}. Там же, 249, 573, 574,

{112}. Там же, 225, 226, 233.

{113}. Там же, 233, 234.

{114}. Там же, 236, 250.

{115}. Там же, 238.

31. Лондон, 1866

{1}. Germaine de Stael, Delphine, 371.

{2}. Тремя близкими друзьями семьи были француз, участник событий 48 года Эжен Дюпон, швейцарский часовщик Герман Юнг и Константин Бобчинский, 49-летний беженец из Польши, приехавший в Лондон в 1863 году сразу после восстания. MECW, Volume 42, 250; Longuet, Karl Marx, 211.

{3}. Pawel, Poet Dying, 117, 119.

{4}. Mace, Paul et Laura Lafargue, 21; Derfler, Founding of French Marxism, 25.

{5}. Derfler, Founding of French Marxism, 26.

{6}. Mace, Paul et Laura Lafargue, 25.

{7}. Там же, 26; Derfler, Founding of French Marxism, 27.

{8}. Derfler, Founding of French Marxism, 29.

{9}. Mace, Paul et Laura Lafargue, 27, 28; Derfler, Founding of French Marxism, 30, 31.

{10}. Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, Oct. 14, 1867, Moscow; Mace, Paul et Laura Lafargue, 28; Derfler, Founding of French Marxism, 32; Porter, Refugee Question, 35; Taylor, Struggle for Mastery of Europe, 101.

{11}. Derfler, Founding of French Marxism, 34.

{12}. Longuet, Karl Marx, 220.

{13}. MECW, Volume 20, 339.

{14}. MECW, Volume 42, 243.

{15}. Там же, 243, 250.

{16}. Raddatz, Karl Marx, 66.

{17}. MECW, Volume 42, 250, 251.

{18}. Там же, 240; Olga Meier, Michele Perrot, and Michel Trebitsch (eds.), The Daughters of Karl Marx, 5.

{19}. MECW, Volume 42, 241.

{20}. Там же, 245, 246.

{21}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 5.

{22}. MECW, Volume 42, 246.

{23}. Longuet, Karl Marx, 220.

{24}. REM, 82.

{25}. Mace, Paul et Laura Lafargue, 33.

{26}. MECW, Volume 42, 249.

{27}. Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, Spring 1866, Moscow.

{28}. Jenny Marx to Ferdinand von Westphalen, Aug. 8, 1865, Moscow.

{29}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 6, 7.

{30}. Там же, 8.

{31}. MECW, Volume 42, 254.

{32}. Там же, 262.

{33}. Там же, 268; Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, Spring 1866, Moscow.

{34}. D. G. Williamson, Bismarck and Germany, 10, 22, 23; Breuilly, Austria, Prussia and Germany, 7; Sperber (ed.), Germany, 1800, 1870, 85; MECW, Volume 42, 288.

{35}. Robert Payne, Karl Marx, 390; Mayer, «Letters of Karl Marx to Karl Blind», 155. (В одних отчетах говорится, что Коэн повесился, в других — что перерезал себе горло. В 1886 году Бисмарк выступил на сессии Рейхстага и заявил, что Коэн, которого он назвал Фердинандом Блиндом, был одним из «учеников Маркса», и косвенно обвинил Маркса в подготовке покушений. Тусси написала протест в немецкие газеты от имени себя и Лауры.)

{36}. MECW, Volume 42, 272, 273.

{37}. Там же, 273, 274.

{38}. Там же, 274.

{39}. Там же, 287.

{40}. MECW, Volume 20, 411.

{41}. MECW, Volume 42, 303, 304.

{42}. Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, Oct. 14, 1867, Moscow.

{43}. MECW, Volume 42, 306.

{44}. Там же, 307, 308.

{45}. Там же, 308.

{46}. Там же, 308, 309.

{47}. Там же, 309, 310.

{48}. Там же, 310.

{49}. Там же, 313; Emile Bottigelli (ed.), Lettres et documents de Karl Marx, Karl Marx to Laura and Eleanor Marx, Aug. 28, 1866.

{50}. MECW, Volume 42, 313.

{51}. Jenny Marx (daughter) to Jenny Marx, Sept. 2, 1866, Moscow.

{52}. Jenny Marx (daughter) to Eleanor and Laura Marx, Sept. 6, 1866, Moscow; Eleanor Marx to Alice Liebknecht, Oct. 14, 1866, Moscow.

{53}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 9.

{54}. Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, Oct. 14, 1867, Moscow.

{55}. MECW, Volume 42, 328.

{56}. Там же, 321.

{57}. Там же, 398.

{58}. Там же, 331.

{59}. Там же, 332.

{60}. Там же.

{61}. Там же, 576.

{62}. Там же, 343, 344.

{63}. Там же, 383.

{64}. Там же, 350, 351.

{65}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 16; MECW, Volume 42, 352.

{66}. MECW, Volume 3, 248.

32. Лондон, 1867

{1}. Honore de Balzac, The Unknown Masterpiece, 40.

{2}. MECW, Volume 42, 362, 364.

{3}. Там же, 357.

{4}. Там же, 358.

{5}. Там же, 366.

{6}. Там же, 371.

{7}. Там же, 369.

{8}. Там же, 360, 361.

{9}. Padover, Karl Marx, 203.

{10}. В этом письме Маркс называет Женнихен «Джо», что ошибочно приписывалось Луизе Мэй Элкотт, у которой есть персонаж Джо в «Маленькой женщине». Однако книга Элкотт вышла в 1868 г., а письмо написано в 1867 г. MECW, Volume 42, 369.

{11}. Там же, 375.

{12}. Там же.

{13}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 24, 25.

{14}. В книге записей визитов Тенге Маркс пишет «образец благородной женственности и гармонии… в сочетании с необузданностью дикой природы». Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 27; Padover, Karl Marx, 204, 205.

{15}. MECW, Volume 42, 371, 372.

{16}. Там же, 379, 380.

{17}. Там же, 361.

{18}. Там же, 347, 348.

{19}. Там же, 381, 382.

{20}. Там же, 383, 394.

{21}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 17, 19.

{22}. Там же, 16.

{23}. Jenny Marx (daughter), undated Maitland Park, IISG.

{24}. Jenny Marx (daughter) notebook, IISG; Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 16–17; MECW, Volume 42, 369, 649 (n).

16, 17; MECW, Volume 42, 369, 649(n).

{25}. MECW, Volume 42, 396, 397.

{26}. Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, Oct. 14, 1867, Moscow.

{27}. Jenny Marx (daughter) to Jenny Marx, 1867, Moscow.

{28}. Там же.

{29}. REM, 185.

{30}. MECW, Volume 42, 400.

{31}. Там же, 402, 405.

{32}. Там же, 405.

{33}. REM, 26, 27.

{34}. MECW, Volume 42, 405, 406.

{35}. Там же, 431; Padover, Karl Marx, 208.

{36}. MECW, Volume 42, 428.

{37}. Там же, 451, 462; Carver, Engels, Short Introduction, 49, 50.

{38}. MECW, Volume 42, 512.

{39}. Там же, 444, 467.

{40}. Там же, 443.

{41}. Там же, 490.

{42}. McLellan, Karl Marx, 325.

{43}. MECW, Volume 42, 549.

{44}. Там же, 453.

{45}. Там же, 453, 454.

{46}. Там же, 458.

{47}. Там же, 507.

{48}. Дэвис говорил, что Маркс взял материальную историю у Фейербаха, классовую борьбу у Сен-Симона, диктатуру пролетариата у Бабефа, теорию труда у Адама Смита, прибавочную стоимость у Брея и Томпсона, а диалектику у Гегеля. Davies, Europe, 837.

{49}. Berlin, Karl Marx, 15.

{50}. KMIR, 145.

{51}. MECW, Volume 35, 739.

{52}. Ibid, 748.

{53}. Ibid, 47, 48.

{54}. Там же, 181, 182.

{55}. MECW, Volume 42, 514.

{56}. MECW, Volume 35, 195.

{57}. Там же, 195.

{58}. Там же, 510.

{59}. Маркс дополнял экономиста Адама Смита, который утверждал, что капитал командует или контролирует труд. Маркс говорил, что капитал командует бесплатным трудом. MECW, Volume 35, 219, 534.

{60}. Там же, 158, 159.

{61}. Там же, 162, 164.

{62}. Там же, 534.

{63}. Там же, 570, 571.

{64}. Там же, 531.

{65}. Там же, 202.

{66}. Там же, 626.

{67}. Berlin, Karl Marx, 176.

{68}. MECW, Volume 35, 471, 87, 183.

{69}. Там же, 241.

{70}. Там же, 271.

{71}. Там же, 336.

{72}. Там же, 306, 307.

{73}. Там же, 750.

{74}. Там же, 751.

{75}. MECW, Volume 42, 578, 579.

33. Лондон, 1868

{1}. Lafargue, Karl Marx, 14.

{2}. MECW, Volume 42, 519.

{3}. Там же, 535.

{4}. Там же, 538.

{5}. Там же, 517.

{6}. MECW, Volume 43, 25. (Для сравнения, Чарльз Диккенс заработал только в 1868 г. 30 тысяч фунтов. Hobsbawm, Age of Capital, 332.)

{7}. MECW, Volume 42, 579.

{8}. Jenny Marx to Ernestine Liebknecht, Oct. 14, 1867, Moscow.

{9}. MECW, Volume 42, 529.

{10}. Padover, Karl Marx, 195.

{11}. Morton, Home Rule, 1, 3, 5; Wilson, Victorians, 77, 79, 80, 83; Hobsbawm, Age of Revolution, 201, 202.

{12}. MECW, Volume 21, 190, 192 and Volume 42, 486.

{13}. Paul Rose, The Manchester Martyrs, 16.

{14}. Там же, 13.

{15}. Там же, 17, 19.

{16}. Jenkins, Engels in Manchester, 18; REM, 88.

{17}. Rose, Manchester Martyrs, 28; Annie Besant, An Autobiography, 73, 74.

{18}. Mayer, Friedrich Engels, 202; REM, 88; Rose, Manchester Martyrs, 75.

{19}. Rose, Manchester Martyrs, 38, 42; Besant, Autobiography, 75.

{20}. MECW, Volume 42, 501.

{21}. Там же, 483.

{22}. Там же, 431.

{23}. Там же, 444.

{24}. Rose, Manchester Martyrs, 46; Besant, Autobiography, 75, 76.

{25}. Rose, Manchester Martyrs, 67.

{26}. MECW, Volume 42, 460 and Volume 21, 121.

{27}. Rose, Manchester Martyrs, 70.

{28}. Там же, 11; MECW, Volume 42, 484; Morton, Home Rule, 19.

{29}. Morton, Home Rule, 19.

{30}. MECW, Volume 42, 474.

{31}. O’Neill, Good Old Days, 225; Winder, Bloody Foreigners, 205.

{32}. MECW, Volume 42, 505, 506.

{33}. Там же, 479.

{34}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 42, 43.

{35}. MECW, Volume 42, 483, 492, 666(n).

{36}. Там же, 501, 502.

{37}. Там же, 503.

{38}. Там же, 542, 553.

{39}. Flanders, Victorian House, 197; MECW, Volume 42, 72.

{40}. MECW, Volume 42, 538.

{41}. Там же, 542, 548. (Элеонор Маркс пишет в письме неустановленному «товарищу», что после смерти Лиона Филипса «кузены стали слишком респектабельны и слишком пугливы», чтобы продолжать общаться с Марксами. October 1, 1893, Moscow.)

{42}. MECW, Volume 42, 551.

{43}. Там же, 554.

{44}. FE-PL, Volume I, 20.

{45}. Там же, 22, 23.

{46}. MECW, Volume 42, 316.

{47}. Там же, 547, 556, 557.

{48}. Padover, Karl Marx, 284.

{49}. Derfler, Founding of French Marxism, 58.

{50}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 32.

{51}. Jenny Marx (daughter) to Laura Lafargue, Apr. 7, 1868, Moscow.

{52}. MECW, Volume 43, 9, 10.

{53}. Там же, 25.

{54}. Там же, 28.

{55}. Eleanor Marx, notebook, IISG.

{56}. Eleanor Marx to Lion Philips, undated (1863), Moscow.

{57}. MECW, Volume 42, 513, 525.

{58}. Lafargue, Karl Marx, 29.

{59}. O’Neill, Good Old Days, 225; Wilson, Victorians, 338.

{60}. Eleanor Marx to Lizzy Burns, Feb. 14, 1868, Moscow.

{61}. Jenny Marx (daughter) to Eleanor Marx, June 1868, Moscow.

{62}. MECW, Volume 43, 44.

{63}. Там же, 50.

{64}. Там же, 75.

{65}. Там же, 72.

{66}. Jenny Marx (daughter) to Laura Lafargue, Dec. 24, 1868; MECW, Volume 43, 171. (Гувернантка в Англии XIX века — почтенное и уважаемое занятие для женщины среднего класса, нуждающейся в независимом доходе, однако наниматели относили гувернанток к слугам Pool, What Jane Austen Ate, 224.)

{67}. MECW, Volume 43, 171.

{68}. Там же, 213.

{69}. Там же, 199.

{70}. Jenny Marx (daughter) to Laura Lafargue, Jan. 7, 1869, Moscow.

{71}. Там же.

{72}. MECW, Volume 43, 594(n).

{73}. Там же, 130, 131.

{74}. Там же, 169, 170.

{75}. Там же, 214.

{76}. Olsen, Growth of Victorian London, 237; Cole and Postgate, British Common People, 354.

{77}. MECW, Volume 43, 171, 172.

34. Лондон, 1869

{1}. Charles Proles, Gustave Flourens, 92.

{2}. MECW, Volume 20, 478(n); Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 283, 284.

{3}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 285.

{4}. Там же, 286.

{5}. Mehring, Karl Marx, 394.

{6}. McLellan, Karl Marx, 360; MECW, Volume 44, 291.

{7}. MECW, Volume 43, 8.

{8}. Mehring, Karl Marx, 392.

{9}. MECW, Volume 42, 515, 520, 669(n); Mehring, Karl Marx, 393.

{10}. MECW, Volume 42, 520.

{11}. MECW, Volume 43, 173, 174.

{12}. Derfler, Founding of French Marxism, 61.

{13}. MECW, Volume 43, 155.

{14}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 33, 34.

{15}. Laura Lafargue to Karl Marx, Nov. 2, 1868, Moscow.

{16}. MECW, Volume 42, 178.

{17}. Derfler, Founding of French Marxism, 61.

{18}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 38.

{19}. MECW, Volume 43, 216.

{20}. Там же, 243.

{21}. Там же, 216.

{22}. Там же, 225.

{23}. Там же, 229.

{24}. Там же, 214.

{25}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 37.

{26}. MECW, Volume 43, 217, 608(n).

{27}. Там же, 287, 288.

{28}. Там же, 290.

{29}. Derfler, Founding of French Marxism, 66.

{30}. MECW, Volume 43, 243.

{31}. Там же.

{32}. Thomas, Women Incendiaries, 34.

{33}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 63; Thomas, Women Incendiaries, 28.

{34}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 70.

{35}. Thomas, Women Incendiaries, 27.

{36}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 37.

{37}. Там же, 46.

{38}. MECW, Volume 43, 262.

{39}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 38.

{40}. Contemporary Review, London, No. 6, June 1868, 317.

{41}. Karl Marx, Jenny Marx, and Friedrich Engels, Lettres a Kugelmann, 186, 187.

{42}. MECW, Volume 43, 410, 528.

{43}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 40.

{44}. MECW, Volume 43, 270.

{45}. Там же, 275.

{46}. Jenny Marx (daughter) to Jenny Marx, May 1869, Moscow; MECW, Volume 21, 48, 466(n).

{47}. MECW, Volume 43, 297; 618, 619(n). (Другие 10 тысяч относились к аристократии, литературным и политическим кругам. Wilson, Victorians, 274.)

{48}. MECW, Volume 43, 310, 623(n).

{49}. Там же, 620(n).

{50}. Маркс и Женни вместе отправились в Германию в сентябре, а вернулись накануне 12 октября. Они остановились у Кугельмана в Ганновере, и Маркс встречался со своими товарищами. MECW, Volume 43, 353.

{51}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 49; Eleanor Marx Aveling to Karl Kautsky, Mar. 15, 1898, Moscow.

{52}. MECW, Volume 43, 295, 308.

{53}. Там же, 303.

{54}. Jenkins, Engels in Manchester, 10; REM, 186.

{55}. MECW, Volume 43, 299.

{56}. Carver, Friedrich Engels, 141; Hunt, Frock-Coated Communist, 240.

{57}. MECW, Volume 43, 302, 303.

{58}. MECW, Volume 43, 311; Mayer, Friedrich Engels, 253.

{59}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 51, 52; Eleanor Marx to Jenny Marx (daughter), July 1969, Moscow.

{60}. MECW, Volume 43, 356, 357.

{61}. Jeremiah O’Donovan Rossa, My Years in English Jails, 8, 9, 30.

{62}. MECW, Volume 21, 101.

{63}. Bert Andreas (ed.), Briefe und Dokumente de Familie Marx, 131.

{64}. MECW, Volume 43, 546.

{65}. Там же, 366.

{66}. Там же, 365.

{67}. Morton, Home Rule, 13.

{68}. O’Donovan Rossa, My Years, 214.

{69}. MECW, Volume 43, 387.

{70}. Andreas, Briefe und Dokumente, 205.

{71}. MECW, Volume 43, 449.

{72}. Там же, 640(n); Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 64(n).

{73}. Derfler, Founding of French Marxism, 65; David Wetzel, A Duel of Giants, 44.

{74}. Washburne, Recollections, 3.

{75}. Derfler, Founding of French Marxism, 75.

{76}. Washburne, Recollections, 7.

{77}. MECW, Volume 43, 419; Thomas, Women Incendiaries, 34.

{78}. Thomas, Women Incendiaries, 34.

{79}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 60, 61.

{80}. MECW, Volume 43, 314, 316.

{81}. Там же, 644(n).

{82}. Там же, 431.

{83}. Proles, Gustave Flourens, 51.

{84}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 65, 66.

{85}. MECW, Volume 43, 440.

{86}. Там же, 646(n).

{87}. MECW, Volume 21, 101, 102.

{88}. MECW, Volume 43, 444, 445.

{89}. Charles Habeneck to Jenny Marx (daughter), 1870, Moscow.

{90}. Женнихен опубликовала 8 статей в «Марсельезе» в перид с 1 марта по 24 апреля 1870 года. MECW, Volume 21, 414, 416 and Volume 43, 646(n).

{91}. O’Donovan Rossa, My Years, 98; MECW, Volume 21, 417, 418.

{92}. MECW, Volume 43, 497; Marx, Marx, and Engels, Lettres a Kugelmann, 192.

{93}. O’Donovan Rossa, My Years, 198; MECW, Volume 21, 417, 418.

{94}. MECW, Volume 43, 454, 455.

{95}. MECW, Volume 21, 420.

{96}. MECW, Volume 43, 458.

{97}. Там же, 461, 649(n); O’Donovan Rossa, My Years, 218.

{98}. MECW, Volume 43, 461.

{99}. Там же, 458.

{100}. Там же, 466.

{101}. Там же, 423, 559.

{102}. Там же, 559.

{103}. Из-за формулировок голосование против расширения полномочий Наполеона III становилось также голосованием против демократических реформ, поддерживаемых законодателями, в то время как голоса в пользу предоставления Наполеону новых полномочий рассматривались как оправдание и поддержка его правления. Washburne, Recollections, 26; MECW, Volume 43, 653(n), 656(n).

{104}. MECW, Volume 22, 3 and Volume 43, 522.

{105}. MECW, Volume 43, 656(n).

{106}. Там же, 444.

{107}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 65.

{108}. MECW, Volume 43, 446.

{109}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 66.

{110}. MECW, Volume 43, 486.

{111}. Там же, 556, 557.

{112}. Derfler, Founding of French Marxism, 62.

{113}. MECW, Volume 43, 497.

{114}. Andreas, Briefe und Dokumente, 217.

{115}. MECW, Volume 43, 504, 505.

{116}. Proles, Gustave Flourens, 52.

{117}. MECW, Volume 44, 558.

{118}. MECW, Volume 43, 495.

{119}. Там же, 442, 514.

{120}. Jenny Marx to Friedrich Engels, July 12, 1870, Moscow.

35. Париж, осень 1870

{1}. MECW, Volume 49, 35.

{2}. Washburne, Recollections, 26; Wetzel, Duel of Giants, 31, 37, 38, 96, 110; Taylor, Struggle for Mastery of Europe, 203, 204; Ozment, Mighty Fortress, 210.

{3}. Washburne, Recollections, 33, 34.

{4}. Там же, 55.

{5}. Andreas, Briefe und Dokumente, 224.

{6}. MECW, Volume 44, 591(n).

{7}. Социал-демократическая рабочая партия была образована в августе 1869 г. в результате слияния Союза обществ с Всеобщим союзом. Williamson, Bismarck and Germany, 48.

{8}. MECW, Volume 44, 3, 4.

{9}. MECW, Volume 22, 4.

{10}. Там же, 6.

{11}. Там же, 3, 7.

{12}. MECW, Volume 44, 40, 598 (n).

{13}. Там же, 7, 35, 593(n).

{14}. Там же, 32, 58.

{15}. Женнихен говорила, что Энгельс получил прозвище «Генерал» из-за своих военных заметок — и из-за ошибки в газете «Фигаро», посчитавшей словосочетание «генеральный штаб» именем собственным. Andreas, Briefe und Dokumente, 229.

{16}. Washburne, Recollections, 54, 55.

{17}. Там же, 59, 60.

{18}. MECW, Volume 44, 64, 65, 71.

{19}. Prosper Lissagaray, History of the Commune of 1871, 1.

{20}. Washburne, Recollections, 65.

{21}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 69, 72, 74, 75, 77.

{22}. MECW, Volume 44, 59.

{23}. Там же, 65.

{24}. Washburne, Recollections, 100.

{25}. Там же, 105, 106; W. H. C. Smith, Second Empire, 56, 57.

{26}. Washburne, Recollections, 108.

{27}. Там же, 111.

{28}. Там же, 126.

{29}. Там же, 131.

{30}. Там же, 109.

{31}. Там же, 131.

{32}. Charles Longuet to Karl Marx, Sept. 5, 1870, Moscow.

{33}. MECW, Volume 44, 64, 65.

{34}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 78, 79.

{35}. Washburne, Recollections, 140, 141.

{36}. Там же, 133.

{37}. MECW, Volume 44, 560.

{38}. Robert Gildea, The Third Republic, 3.

{39}. Lissagaray, History of the Commune, 20; W. H. C. Smith, Second Empire, 57.

{40}. Lissagaray, History of the Commune, 21.

{41}. Washburne, Recollections, 208, 209; Lissagaray, History of the Commune, 22.

{42}. Washburne, Recollections, 210; Lissagaray, History of the Commune, 23.

{43}. Washburne, Recollections, 212; Lissagaray, History of the Commune, 25.

{44}. Lissagaray, History of the Commune, 32.

{45}. Washburne, Recollections, 201.

{46}. REM, 186.

{47}. Среди молодых русских, приезжавших на Вилла Модена, был Герман Лопатин, 25-летний сын обедневшего дворянина, бежавший из тюрьмы на Кавказе сначала во Францию, а потом в Англию. Он привез Марксу послание от восторженной русской молодежи. Затем приехала 19-летняя Елизавета Дмитриева, бежавшая из России в Швейцарию. Позднее она вышла замуж и стала Томановской, представляла Интернационал в Женеве. Летом 1870 г. товарищи послали ее в Лондон, чтобы передать письмо Марксу. Она была тепло принята в семье и стала впоследствии одним из курьеров Маркса во Франции. MECW, Volume 42, 530; Thomas, Women Incendiaries, 72, 74; Carr, Michael Bakunin, 446.

{48}. Lafargue, Karl Marx, 17.

{49}. MECW, Volume 44, 105.

{50}. Marx, Marx, and Engels, Lettres a Kugelmann, 171; MECW, Volume 43, 548.

{51}. MECW, Volume 44, 81, 102.

{52}. REM, 90; Lafargue, Karl Marx, 31.

{53}. Andreas, Briefe und Dokumente, 229.

{54}. Paul Lafargue to Karl Marx, late 1870, IISG.

{55}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 80, 82.

{56}. Washburne, Recollections, 175, 267.

{57}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 82.

{58}. Washburne, Recollections, 235, 244, 271, 274.

{59}. Lissagaray, History of the Commune, 31.

{60}. Washburne, Recollections, 271.

{61}. MECW, Volume 44, 108.

{62}. MECW, Volume 22, 274 and Volume 44, 595(n), 606(n).

{63}. MECW, Volume 44, 97.

{64}. Там же, 95, 96.

{65}. O’Donovan Rossa, My Years, 227; Jenny Marx (daughter) to Kugelmann, Jan. 27, 1871, Moscow.

{66}. O’Donovan Rossa, My Years, 227.

{67}. Там же, 237, 238.

{68}. Washburne, Recollections, 290.

{69}. Alistair Horne, The Terrible Year, 53.

{70}. Lissagaray, History of the Commune, 33.

{71}. Частично целью Бисмарка было доказать военное превосходство Пруссии и усилить ее естественное доминирование среди государств Германского союза. Его войскам это удалось блестяще. Их современное оружие и великолепная организация сделали свое дело быстро. Большинство в парламентах северных и южных германских государств согласились, что прусский король должен стать императором Второго Рейха. Что касается места Пруссии в Европе, после разгрома Франции и объявления Вильгельма императором баланс военной и политической власти на континенте сместился из Парижа в Берлин. Пруссия могла требовать от Франции все, что угодно. Williamson, Bismarck and Germany, 41, 65; Taylor, Struggle for Mastery of Europe, 210.

{72}. Horne, Terrible Year, 59; Lissagaray, History of the Commune, 34, 35.

{73}. Horne, Terrible Year, 60; Washburne, Recollections, 320, 321.

{74}. Lissagaray, History of the Commune, 26, 36.

{75}. Там же, 36.

{76}. Washburne, Recollections, 323.

{77}. Horne, Terrible Year, 61; Washburne, Recollections, 324; Lissagaray, History of the Commune, 37.

{78}. Lissagaray, History of the Commune, 38, 39.

{79}. Horne, Terrible Year, 61; Washburne, Recollections, 325.

{80}. Washburne, Recollections, 327, 328; Lissagaray, History of the Commune, 41.

{81}. Thomas, Women Incendiaries, 50.

{82}. Horne, Terrible Year, 66; Lissagaray, History of the Commune, 56, 57.

36. Париж, 1871

{1}. Thomas, Women Incendiaries, 128.

{2}. Там же, 51; Lissagaray, History of the Commune, 66.

{3}. Lissagaray, History of the Commune, 70, 77; Horne, Terrible Year, 72.

{4}. Lissagaray, History of the Commune, 207, 209.

{5}. Там же, 72.

{6}. Там же, 72, 73.

{7}. Там же, 74.

{8}. Proles, Gustave Flourens, 81.

{9}. Lissagaray, History of the Commune, 74.

{10}. Thomas, Women Incendiaries, 52; Lissagaray, History of the Commune, 78, 79.

{11}. MECW, Volume 22, 323; Lissagaray, History of the Commune, 80.

{12}. Thomas, Women Incendiaries, 54.

{13}. Lissagaray, History of the Commune, 81.

{14}. Там же, 84.

{15}. Там же, 128, 129.

{16}. W. H. C. Smith, Second Empire, 63.

{17}. MECW, Volume 22, 157, 288.

{18}. Там же, 289.

{19}. MECW, Volume 44, 130, 131.

{20}. Lissagaray, History of the Commune, 164.

{21}. Proles, Gustave Flourens, 85, 87; Lissagaray, History of the Commune, 166.

{22}. Proles, Gustave Flourens, 87, 90.

{23}. Там же, 90; MECW, Volume 22, 326; Lissagaray, History of the Commune, 166.

{24}. Lissagaray, History of the Commune, 167, 168; Horne, Terrible Year, 95.

{25}. Lissagaray, History of the Commune, 169.

{26}. Там же, 185.

{27}. Там же, 191.

{28}. Proles, Gustave Flourens, 91.

{29}. The Daily Telegraph, London, April 5, 1871, 4.

{30}. Jenny Marx to Kugelmann, May 12, 1871, Moscow; MECW, Volume 22, 326.

{31}. Marx, Marx, and Engels, Lettres a Kugelmann, 192; Andreas, Briefe und Dokumente, xvii.

{32}. MECW, Volume 44, 129.

{33}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 91, 92.

{34}. Там же, 87.

{35}. Там же, 99.

{36}. Там же, 98, 99.

{37}. Marx, Marx, and Engels, Lettres a Kugelmann, 192.

{38}. Jenny Marx (daughter) to Laura Lafargue, Apr. 18, 1871, Moscow; Marx, Marx, and Engels, Lettres a Kugelmann, 192.

{39}. Derfler, Founding of French Marxism, 99; Marx, Marx, and Engels, Lettres a Kugelmann, 192.

{40}. Lissagaray, History of the Commune, 273.

{41}. Derfler, Founding of French Marxism, 103, 106; Mace, Paul et Laura Lafargue, 56, 57.

{42}. Jenny Marx (daughter) to Karl and Jenny Marx, May 4, 1871, Moscow; Jenny Marx to Kugelmann, May 12, 1871, Moscow; Jenny Marx (daughter) to Friedrich Engels, May 9, 1871, Moscow.

{43}. Marx, Marx, and Engels, Lettres a Kugelmann, 173.

{44}. При всех похвалах Маркс видел с самого начала, что коммунары оплошали, задерживая наступление на Версаль и будучи не в состоянии захватить казну. MECW, Volume 44, 131, 132.

{45}. Lissagaray, History of the Commune, 295.

{46}. Horne, Terrible Year, 114, 115; Lissagaray, History of the Commune, 290, 291; The Times, London, May 17, 1871, 5.

{47}. Lissagaray, History of the Commune, 306.

{48}. Horne, Terrible Year, 121; Thomas, Women Incendiaries, 151; Lissagaray, History of the Commune, 312, 314.

{49}. Horne, Terrible Year, 121.

{50}. Там же, 112; Lissagaray, History of the Commune, 298, 314.

{51}. Lissagaray, History of the Commune, 300, 324; Thomas, Women Incendiaries, x.

{52}. После подавления Коммуны на Монмартре была построена базилика Сакре-Кер — символ надежды и покаяния. Horne, Terrible Year, 139; Lissagaray, History of the Commune, 329.

{53}. Horne, Terrible Year, 133; The Times, London, May 31, 1871, 9.

{54}. The Eastern Post, London, Apr. 20, 1872, 20.

{55}. Horne, Terrible Year, 129, 131; The Evening Standard, London, May 25, 1871, 1; The Evening Standard, London, May 26, 1871, 1; The Standard, London, May 29, 1871, 5.

{56}. Thomas, Women Incendiaries, 166.

{57}. Lissagaray, History of the Commune, 366.

{58}. Там же, 383.

{59}. MECW, Volume 44, 143.

{60}. Там же, 151.

{61}. Horne, Terrible Year, 126.

{62}. MECW, Volume 44, 151.

{63}. Там же, 153.

{64}. Jenny Marx to Karl Marx, undated (Spring 1871), Moscow.

{65}. Там же.

{66}. Horne, Terrible Year, 137; Lissagaray, History of the Commune, 384, 385, 489.

{67}. Lissagaray, History of the Commune, 484.

{68}. Там же, 491.

{69}. The Evening Standard, London, May 31, 1871, 1.

{70}. Там же.

{71}. Lissagaray, History of the Commune, 390, 391.

{72}. The Standard, London, June 2, 1871, 5.

{73}. Horne, Terrible Year, 139; W. H. C. Smith, Second Empire, 65; Lissagaray, History of the Commune, 395.

{74}. Lissagaray, History of the Commune, 397.

{75}. Horne, Terrible Year, 139; Lissagaray, History of the Commune, 458, 459.

{76}. MECW, Volume 44, 159; McLellan, Karl Marx, 368; Berlin, Karl Marx, 189.

{77}. MECW, Volume 22, 336.

{78}. Там же, 355.

{79}. McLellan, Karl Marx, 372.

{80}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 333.

{81}. Pall Mall Gazette, London, May 1871, 2065.

{82}. The New York World, June 3, 1871, 1.

{83}. Chicago Tribune, June 5, 1871, 1.

{84}. The Evening Standard, London, June 23, 1871, 5.

{85}. Lissagaray, History of the Commune, 465.

{86}. McLellan, Karl Marx, 366.

{87}. MECW, Volume 23, 223.

{88}. MECW, Volume 44, 158, 680(n).

{89}. Там же, 564; Derfler, Founding of French Marxism, 108.

{90}. Во французских полицейских архивах есть документы, доказывающие, что некоторые из писем Лафарга к Марксу из Люшона были перехвачены французскими властями и содержали достаточно информации, чтобы вызвать тревогу и потребовать его ареста. Пока не ясно, что это были за письма, и существуют ли они вообще, так что утверждать ничего нельзя. В любом случае полиции были не нужны оправдания, чтобы арестовать Лафарга за его деятельность в Бордо. MECW, Volume 44, 153, 154, 617(n); Derfler, Founding of French Marxism, 108.

{91}. Jenny Marx (daughter) to Friedrich Engels, July 5, 1871, IISG.

{92}. Jenny Marx (daughter) to «doctor» [Ludwig Kugelmann], Oct. 3, 1871, Moscow.

{93}. MECW, Volume 24, 460, 461; Derfler, Founding of French Marxism, 109.

{94}. Georg Eckert (ed.), Wilhelm Liebknecht Briefwechsel, 478.

{95}. Derfler, Founding of French Marxism, 109.

37. Баньер-де-Люшон, Франция. Лето 1871

{1}. MECW, Volume 22, 632.

{2}. Eckert (ed.), Wilhelm Liebknecht Briefwechsel, 478; MECW, Volume 22, 623.

{3}. Jenny Marx (daughter) to Friedrich Engels, July 5, 1871, IISG.

{4}. Eckert (ed.), Wilhelm Liebknecht Briefwechsel, 478; MECW, Volume 22, 623.

{5}. Там же.

{6}. MECW, Volume 24, 460, 461.

{7}. Нет никаких указаний, кому было адресовано письмо Тусси. Кроме того, в письме к Кугельману, написанному после того, как она описала их испытания в Woodhull & Claflin’s Weekly, Женнихен сказала, что в Фосе у нее нашли письмо О’Доновану Росса, а не газету. Eckert (ed.), Wilhelm Liebknecht Briefwechsel, 478, 479, 484; MECW, Volume 22, 623, 625 and Volume 44, 564.

{8}. Eckert (ed.), Wilhelm Liebknecht Briefwechsel, 414.

{9}. Там же, 479, 480; MECW, Volume 22, 625.

{10}. MECW, Volume 24, 460, 461.

{11}. Eckert (ed.), Wilhelm Liebknecht Briefwechsel, 480, 482; MECW, Volume 22, 625, 627.

{12}. Eckert (ed.), Wilhelm Liebknecht Briefwechsel, 482, 483; MECW, Volume 22, 628, 629.

{13}. McLellan, Karl Marx, 373; Derfler, Founding of French Marxism, 113.

{14}. Eckert (ed.), Wilhelm Liebknecht Briefwechsel, 483; MECW, Volume 22, 630.

{15}. Paul Lafargue to Karl Marx, Apr. 16, 1871, IISG.

{16}. Derfler, Founding of French Marxism, 113.

{17}. W. H. C. Smith, Second Empire, 70; The Standard, London, June 3, 1871, 5.

{18}. MECW, Volume 44, 154.

{19}. Porter, Refugee Question, 217.

Часть VI. Доктор красного террора

38. Лондон, 1871

{1}. Vladimir Lenin, Collected Works, Volume 17, 143.

{2}. Lissagaray, History of the Commune, 413, 414, 420, 421; Horne, Terrible Year, 139.

{3}. Derfler, Founding of French Marxism, 157, 158; REM, 29.

{4}. 21 марта Лонге писал другу: «Рабочие, те, кто производит все и не получает ничего, они всегда будут подвергаться нападкам? Буржуазия, получившая свое освобождение, не понимает, что сейчас пришло время для освобождения пролетариата? Почему же тогда она упорно отказывает пролетариату в его законном праве?» Lissagaray, History of the Commune, 109.

{5}. Знакомый врач Лонге, Дурлен, принял его в городе Сен-Жан-де-Дье, а оттуда, с помощью местного священника, Лонге бежал в Бельгию. Longuet, Karl Marx, 221.

{6}. REM, 162.

{7}. Там же, 82.

{8}. KMIR, 106.

{9}. Jenny Marx (daughter) to Kugelmann, Oct. 6, 1871, Moscow.

{10}. KMIR, 107.

{11}. New York Herald, Aug. 30, 1871.

{12}. Chicago Tribune, Dec. 18, 1871.

{13}. MECW, Volume 22, 600.

{14}. KMIR, 111; MECW, Volume 44, 213.

{15}. MECW, Volume 22, 398.

{16}. Public Opinion, London, Aug. 19, 1871, 229 and Aug. 26, 1871, 262; MECW, Volume 22, 393.

{17}. MECW, Volume 44, 176, 177.

{18}. Там же, 206, 207.

{19}. Там же, 207.

{20}. Группа Бакунина называлась Международный союз за демократический социализм. Carr, Michael Bakunin, 345, 352.

{21}. Там же, 396, 404, 407.

{22}. Там же, 446.

{23}. Berlin, Karl Marx, 190.

{24}. REM, 290; KMIR, 103, 105.

{25}. REM, 170, 171.

{26}. MECW, Volume 22, 423, 431.

{27}. Там же, 426, 427.

{28}. Jenny Marx (daughter) to «doctor» [Ludwig Kugelmann], Oct. 3, 1871, Moscow; Robert Payne, Karl Marx, 429.

{29}. MECW, Volume 44, 186.

{30}. MECW, Volume 22, 633, 634; McLellan, Karl Marx, 377.

{31}. MECW, Volume 44, 220.

{32}. Там же, 229.

{33}. Там же, 216.

{34}. Там же, 229.

{35}. Jenny Marx (daughter) to «doctor» [Ludwig Kugelmann], Oct. 3, 1871, Moscow.

{36}. MECW, Volume 44, 617(n).

{37}. Там же, 228, 229.

{38}. REM, 299.

{39}. Hobsbawm, Age of Capital, 308.

{40}. Jenny Marx (daughter) to the Kugelmanns, Dec. 21, 1871, Moscow.

{41}. MECW, Volume 44, 562.

{42}. MECW, Volume 23, 635.

{43}. В разгар работы с беженцами Маркс узнал, что его собственное положение в Англии было под угрозой. Контакт в британском министерстве внутренних дел заявил, что правительство готовит законопроект о высылке коммунистов и членов Интернационала. Отчет Маркса о том, что он узнал, был напечатан в английской газете. Женнихен заметила, что если семью вышлют, то единственным возможным вариантом будет двигаться в землю «Yankee Doodle Dandy» (США). Jenny Marx (daughter) to the Kugelmanns, Dec. 21, 1871, Moscow.

{44}. FE-PL, Volume I, 32.

{45}. Jenny Marx (daughter) to Charles Longuet, Friday evening (Feb. 1872), Moscow.

{46}. Charles Longuet to Jenny Marx (daughter), before Feb. 15, 1872, Moscow.

{47}. Jenny Marx (daughter) to Charles Longuet, Feb. 17, 1872, Moscow.

{48}. Jenny Marx to Wilhelm Liebknecht, May 26, 1872, Moscow.

{49}. FE-PL, Volume III, 403, 405; MECW, Volume 44, 283; Derfler, Founding of French Marxism, 114, 115.

{50}. MECW, Volume 44, 574.

{51}. J. Roy to Charles Longuet, Jan. 19, 1872, Moscow.

{52}. FE-PL, Volume I, 46.

{53}. KMIR, 91.

{54}. Longuet, Karl Marx, 207.

{55}. Jenny Marx to Wilhelm Liebknecht, May 26, 1872, Moscow.

{56}. MECW, Volume 44, 32.

{57}. Jenny Marx (daughter) to the Kugelmanns, May 3, 1872, Moscow.

{58}. MECW, Volume 44, 575.

{59}. Eckert (ed.), Wilhelm Liebknecht Briefwechsel, 413, 415.

{60}. REM, 250.

{61}. Венгерский ювелир Лев Франкель, бывший коммунар, осыпал ее знаками внимания, то же делал французский литограф Жюль Жоаннар, тоже коммунар и член Генерального совета. Оба они были, по крайней мере, лет на десять старше ее. Карр, Eleanor Marx, Volume I, 145.

{62}. Там же, 155, 156.

{63}. Там же, 160.

{64}. Jenny Marx (daughter) to the Kugelmanns, Dec. 21, 1871, Moscow.

{65}. FE-PL, Volume I, 46.

{66}. Jenny Marx (daughter) to Kugelmann, Jan. 22, 1872, IISG; Derfler, Founding of French Marxism, 119.

{67}. Mace, Paul et Laura Lafargue, 63.

{68}. MECW, Volume 44, 581.

{69}. Там же, 327.

{70}. Там же, 347.

{71}. Marx, Marx and Engels, Lettres a Kugelmann, 214, 215.

{72}. Там же, 216, 217.

{73}. Derfler, Founding of French Marxism, 142.

{74}. FE-PL, Volume III, 463.

{75}. Derfler, Founding of French Marxism, 138.

{76}. FE-PL, Volume III, 428, 429.

{77}. Лафарг действительно оставил след в Испании: в июле он и его коллега создали Новую Федерацию Мадрида, первую марксистскую партию в Испании — прародительницу сегодняшней испанской Социалистической партии. Derfler, Founding of French Marxism, 138, 141.

{78}. FE-PL, Volume III, 471.

39. Гаага, осень 1872

{1}. MECW, Volume 23, 256.

{2}. MECW, Volume 44, 386, 387.

{3}. Там же, 346, 347.

{4}. Там же, 387.

{5}. Там же, 100, 283, 607(n).

{6}. Там же, 385.

{7}. Там же, 390.

{8}. Там же, 396.

{9}. Offord, Nineteenth-Century Russia, 68; Carr, Michael Bakunin, 453.

{10}. Offord, Nineteenth-Century Russia, 76.

{11}. Hobsbawm, Age of Revolution, 197.

{12}. Там же, 198.

{13}. MECW, Volume 44, 399.

{14}. McLellan, Karl Marx, 395.

{15}. MECW, Volume 44, 400.

{16}. Hobsbawm, Age of Capital, 308; MECW, Volume 44, 438.

{17}. McLellan, Karl Marx, 394.

{18}. MECW, Volume 44, 385.

{19}. Jenny Marx to Wilhelm Liebknecht, May 26, 1872, Moscow.

{20}. Carr, Michael Bakunin, 375, 376; Offord, Nineteenth-Century Russia, 64.

{21}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 347.

{22}. Там же, 349; MECW, Volume 43, 595(n). Бакунин был, по-видимому, привлечен к переводу «Капитала», который делали Николай Даниельсон, Николай Любавин и Герман Лопатин.

{23}. Nicolaievsky and Maenchen. Helfen. 350, 351.

{24}. Достоевский описал это преступление в своем романе «Бесы». Oxford, Nineteenth-Century Russia, 64.

{25}. MECW, Volume 44, 398.

{26}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 294.

{27}. REM, 163.

{28}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 358.

{29}. MECW, Volume 44, 426.

{30}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 359.

{31}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 360; Padover, Karl Marx, 244; REM, 208.

{32}. MECW, Volume 44, 438, 439.

{33}. KMIR, 90.

{34}. Там же, 91.

{35}. Там же, 113; FE-PL, Volume III, 473.

{36}. Nicolaievsky and Maenchen-Helfen, Karl Marx, 360, 361.

{37}. Ibid 361; KMIR, 159.

{38}. MECW, Volume 44, 516.

{39}. REM, 210.

{40}. Наиболее заметный последователь Бакунина, Джеймс Гийом, также был исключен. MECW, Volume 23, 249.

{41}. Padover, Karl Marx, 245.

{42}. Там же, 246; REM, 212.

{43}. Комментарии Маркса основаны на трех сообщениях прессы, от La Liberte, Der Volksstaat и La Emancipation, тщательно проверенные. MECW, Volume 23, 254, 256.

{44}. Carr, Michael Bakunin, 430.

{45}. Там же, 418.

{46}. Offord, Nineteenth-Century Russia, 65.

{47}. Carr, Michael Bakunin, 325, 353, 354, 372.

{48}. Там же, 456, 457.

{49}. Там же, 459, 461.

{50}. Там же, 408.

{51}. Долго на «пенсии» Бакунин не высидел. В 1874 году он уехал в Болонью, чтобы взорвать полицейский участок (неудачно). В темных очках и рясе священника Бакунин бежал. Это было последнее восстание русского гиганта. Бакунин умер в 1876 году. Carr, Michael Bakunin, 461, 478.

{52}. Jenny Marx. Charles Longuet Certificate of Marriage, Moscow.

{53}. Jenny Longuet to the Kugelmanns, Dec. 23, 1872, Moscow.

{54}. Jenny Longuet to Karl Marx, Oct. 30, 1872, Moscow.

{55}. Jenny Longuet to Karl Marx, undated (likely Fall 1872), Moscow.

{56}. MECW, Volume 44, 450.

{57}. Jenny Longuet to the Kugelmanns, Dec. 23, 1872, Moscow; Jenny Marx to Johann Philip Becker, Nov. 7, 1872, Moscow.

{58}. MECW, Volume 44, 455.

{59}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 113, 114.

{60}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Mar. 1873, Moscow.

{61}. Mace, Paul et Laura Lafargue, 68.

{62}. MECW, Volume 44, 457.

{63}. Там же, 472, 517; Derfler, Founding of French Marxism, 153.

{64}. MECW, Volume 44, 527.

{65}. Там же, 544, 676(n) and Volume 45, 456; Jenny Marx to Madame Longuet, Oct. 1874, Moscow; McLellan, Karl Marx, 389.

{66}. MECW, Volume 45, 468.

{67}. Derfler, Founding of French Marxism, 154.

{68}. Jenny Marx to Wilhelm Liebknecht, July 1873, Moscow.

{69}. Jenny Marx to Eleanor Marx, May 1873, Moscow; Marx, Marx, and Engels, Lettres a Kugelmann, 224, 225.

{70}. Jenny Marx to Wilhelm Liebknecht, July 1873, Moscow.

{71}. MECW, Volume 45, 457(n), 460(n) and Volume 44, 607(n).

{72}. REM, 76; Berlin, Karl Marx, 213.

{73}. Jenny Longuet to Karl Marx, Apr. 24, 1874, Moscow.

{74}. REM, 76.

{75}. Jenny Marx to Eleanor Marx, May 1873, Moscow; Jenny Marx to Eleanor Marx, June 1873, Moscow.

{76}. Jenny Marx to Eleanor Marx, May 1873, Moscow.

{77}. Kapp, Eleanor Marx, Volume I, 146.

{78}. Eleanor Marx to Karl Marx, May 3, 1873, Moscow.

{79}. Jenny Marx to Wilhelm Liebknecht, July 1873, Moscow.

{80}. Kapp, Eleanor Marx, Volume I, 150.

{81}. MECW, Volume 44, 496. (Одной из величайших трагедий для историков Маркса является то, что после смерти Маркса Тусси и Лора сожгли письма, которые, по их мнению, могли бы оскорбить друзей, в частности Энгельса, или те, которые не хотели оставлять по своим собственным причинам. Eleanor Marx to Laura Lafargue, Mar. 26, 1883, Moscow; B. Nicolaievsky, «Toward a History of the Communist League», 239.)

{82}. MECW, Volume 44, 506.

{83}. Jenny Marx to Eleanor Marx, June 1873, Moscow.

{84}. Kapp, Eleanor Marx, Volume I, 152.

{85}. Jenny Marx to Wilhelm Liebknecht, July 1873, Moscow.

{86}. Charles Longuet to Jenny Longuet, Friday morning, undated, Moscow.

{87}. Jenny Marx to Eleanor Marx, June 1873, Moscow.

{88}. Jenny Marx to Wilhelm Liebknecht, July 1873, Moscow.

{89}. MECW, Volume 44, 516.

{90}. Jenny Marx to Wilhelm Liebknecht, July 1873, Moscow.

{91}. MECW, Volume 44, 516.

{92}. Там же, 538.

{93}. Там же, 550.

{94}. MECW, Volume 45, 3.

{95}. Walt Contreras Sheasby, «Marx at Karlsbad», 91, 97.

{96}. Taylor, Struggle for Mastery of Europe, 219; Hobsbawm, Age of Capital, 201.

{97}. В Германии, например, Либкнехт и Бебель были приговорены к двум годам лишения свободы в 1872 году — за политическую деятельность и принадлежность к Интернационалу. MECW, Volume 45, 466(n).

{98}. Williamson, Bismarck and Germany, 48; Hobsbawm, Age of Capital, 62.

{99}. Offord, Nineteenth-Century Russia, 77; MECW, Volume 45, 461(n).

{100}. MECW, Volume 45, 33, 35.

{101}. MECW, Volume 24, 564.

{102}. Paul Lafargue to Karl Marx, July 26, 1874, IISG; Derfler, Founding of French Marxism, 155; FE-PL, Volume I, 48, 49. (Между 1874 и 1878 г. Лафарг написал, по крайней мере, двадцать восемь писем Энгельсу с просьбой дать ему денег.)

{103}. MECW, Volume 45, 21, 22; Briggs and Callow, Marx in London, 71; A. E. Laurence and A. N. Insole, Prometheus Bound, 4.

{104}. REM, 254.

{105}. KMIR, 130.

{106}. MECW, Volume 45, 26, 29.

{107}. Там же, 28.

{108}. Там же, 27.

{109}. Там же.

{110}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Aug. 1874, Moscow.

{111}. MECW, Volume 45, 36.

{112}. Kapp, Eleanor Marx, Volume I, 153, 154.

{113}. Jenny Marx to Madame Longuet, Oct. 1874, Moscow.

{114}. MECW, Volume 45, 34.

{115}. Там же, 35.

{116}. Sheasby, «Marx at Karlsbad», 91, 97.

{117}. Egon Erwin Kisch, Karl Marx at Karlsbad, 5, 46.

{118}. MECW, Volume 45, 37.

{119}. KMIR, 93.

{120}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 118.

{121}. Возможно, его путают с Тургеневым, который также отдыхал в Карлсбаде. Тургенев не был «главой нигилистов», но, как полагают, обронил эту фразу в Берлине, в 1840 году. MECW, Volume 45, 37.

{122}. REM, 284, 285; KMIR, 91.

{123}. Eleanor Marx to Jenny Longuet, Sept. 5, 1874, Moscow; MECW, Volume 45, 46.

{124}. MECW, Volume 45, 52, 53.

{125}. KMIR, 121.

{126}. Там же, 165.

40. Лондон, 1875

{1}. MECW, Volume 45, 31.

{2}. Jenny Longuet to Charles Longuet, mid-Aug. 1874, Moscow; Jenny Longuet to Charles Longuet, Aug. 8, 1874, Moscow; Jenny Longuet to Charles Longuet, Aug. 28, 1874, Moscow.

{3}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Aug. 1874, Moscow.

{4}. MECW, Volume 45, 38.

{5}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Aug. 10, 1874, Moscow; Jenny Longuet to Charles Longuet, mid-Aug. 1874, Moscow.

{6}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Aug. 28, 1874, Moscow.

{7}. Jenny Longuet to Charles Longuet, mid-Aug. 1874, Moscow.

{8}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Sept. 1, 1874, Moscow.

{9}. Jenny Marx to Madame Longuet, Oct. 1874, Moscow.

{10}. KMIR, 130.

{11}. Jenny Marx to Wilhelm Liebknecht, May 26, 1872, Moscow.

{12}. MECW, Volume 45, 446.

{13}. Jenny Longuet to Madame Longuet, Dec. 25, 1874, Moscow.

{14}. Longuet, Karl Marx, 224.

{15}. Jenny Longuet to Madame Longuet, Dec. 25, 1874, Moscow.

{16}. Jenny Longuet to Madame Longuet, July 27 [1875], Moscow.

{17}. MECW, Volume 45, 75; Jenny Marx to Madame Longuet, June 1875, Moscow.

{18}. Jenny Marx to Madame Longuet, June 1875, Moscow; MECW, Volume 45, 66.

{19}. Eckert (ed.), Wilhelm Liebknecht Briefwechsel, 414.

{20}. Там же, 421.

{21}. Ralph Miliband and John Saville (eds.), The Socialist Register, 183, 184.

{22}. Gildea, Third Republic, 7, 8.

{23}. MECW, Volume 45, 60, 66.

{24}. Там же, 63.

{25}. Там же, 69.

{26}. Там же, 467(n).

{27}. MECW, Volume 24, 89, 90.

{28}. Там же, 87.

{29}. Там же, 94, 95.

{30}. Там же, 95.

{31}. Там же, 99.

{32}. Padover, Karl Marx, 219.

{33}. Хотя Маркс прожил много лет в Англии и хотя он много писал на нашем языке… хотя иллюстрации и основные доказательства его главного труда взяты из английского опыта, он был здесь почти неизвестен. Люди могли оказать ему честь, оскорбляя его, но они его не читали… У него есть собственный стиль… Лучше всего можно описать его так: он оскорбляет всех или, по крайней мере, всех, кого в мире считают авторитетами; оскорбляет самым бессовестным образом… Вы можете столкнуться с такими выражениями на перекрестке улицы, но никак не в философской дискуссии. John Macdonnell, «Karl Marx and German Socialism», 384.

{34}. Jenny Marx to Eleanor Marx, Sept. 1875, Moscow.

{35}. Jenny Longuet to Eleanor Marx, Aug. 1875, Moscow.

{36}. MECW, Volume 45, 84, 85.

{37}. Там же, 82.

{38}. Kisch, Karl Marx at Karlsbad, 20.

{39}. KMIR, 124, 125.

{40}. Blumenberg, Illustrated, 152.

{41}. MECW, Volume 45, 518.

{42}. REM, 298, 299.

{43}. Jenny Marx to Natalie Liebknecht, Jan. 18, 1876, Moscow.

{44}. Jenny Longuet to Madame Longuet, Dec. 31, 1875, Moscow.

{45}. MECW, Volume 45, 96.

{46}. Там же, 56.

{47}. REM, 217; Jenny Longuet to Eleanor Marx, Nov. 28, 1873, Moscow.

{48}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Apr. 5, 1876, Moscow.

{49}. MECW, Volume 45, 120, 121.

{50}. Jenny Marx to Madame Longuet, June 1875, Moscow.

{51}. Jenny Longuet to Madame Longuet, Dec. 31, 1875, Moscow.

{52}. Jenny Marx to Natalie Liebknecht, Jan. 18, 1876, Moscow.

{53}. MECW, Volume 45, 135, 137.

{54}. Он рассказывал Женнихен, что главный вопрос у всех на устах был «Что вы думаете о Вагнере? Для этого новоявленного прусско-германского имперского придворного музыканта лучше было бы, чтобы он, а также его жена (сбежавшая от Бюлов), плюс рогоносец Бюлов, а также их общий тесть Лист должны все вчетвером жить в полной гармонии в Байройте, обниматься, целоваться и обожать друг друга, будучи полностью довольными собой». MECW, Volume 45, 143.

{55}. MECW, Volume 45, 149, 150, 152.

{56}. Там же, 444.

{57}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 57; MECW, Volume 45, 191, 446; Hudson, Munby, 123.

{58}. MECW, Volume 45, 191.

{59}. Там же, 446.

{60}. McLellan, Karl Marx, 407.

{61}. MECW, Volume 45, 122, 123.

{62}. MECW, Volume 25, 27 and Volume 24, 195.

{63}. Draper and Haberkern, Karl Marx’s Theory of Revolution, Volume V, 115.

{64}. MECW, Volume 25, 154.

{65}. MECW, Volume 45, 442.

41. Лондон, 1880

{1}. Madame de Stael, Delphine, 304.

{2}. Как Маркс беспокоился о его собственных дочерях, так и Энгельс готовил Пампс для чего-то большего, чем пролетарская жизнь. В 1875 году Энгельс и Лиззи взяли ее в Германию, где она была поручена заботам одного химика и его жены и в течение полутора лет прошла «школьный» курс. Jenny Longuet to Eleanor Marx, Sept. 1, 1874, Moscow; MECW, Volume 45, 104, 106.

{3}. MECW, Volume 45, 244.

{4}. Там же, 274.

{5}. Там же, 245.

{6}. Там же, 267, 268.

{7}. KMIR, 98.

{8}. Jenny Marx to Eleanor Marx, Nov. 20, 1877, Moscow.

{9}. MECW, Volume 45, 320.

{10}. Там же, 447.

{11}. KMIR, 162.

{12}. Williamson, Bismarck and Germany, 55; Ozment, Mighty Fortress, 219.

{13}. Williamson, Bismarck and Germany, 58.

{14}. MECW, Volume 45, 312.

{15}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Sept. 1878, Moscow; Jenny Marx to Eleanor Marx, Aug. 1878, Moscow.

{16}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Sept. 14, 1878, Moscow.

{17}. MECW, Volume 45, 447.

{18}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Sept. 14, 1878, Moscow.

{19}. MECW, Volume 45, 320; Hunt, Frock-Coated Communist, 271.

{20}. Jenny Longuet to Charles Longuet, mid-Sept. 1878, Moscow.

{21}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Sept. 19, 1878, Moscow.

{22}. MECW, Volume 45, 361, 362.

{23}. KMIR, 128.

{24}. MECW, Volume 45, 343.

{25}. Там же, 354, 356.

{26}. Там же, 369.

{27}. Там же, 371, 372.

{28}. Там же, 376.

{29}. Там же, 373.

{30}. Там же, 388.

{31}. MECW, Volume 24, 669(n); KMIR, 140.

{32}. MECW, Volume 24, 580, 582; KMIR, 140, 142.

{33}. Liebknecht, Karl Marx, 110; KMIR, 97.

{34}. Биографы Маркс обычно говорят, что имя Фредди не появлялось в семейной переписке до 1882 года, однако в письме, обнаруженном в московских архивах, он упоминается на два года раньше. Это очень важно, поскольку Женни Маркс еще жива и, следовательно, знает о присутствии Фредди в жизни ее дочерей. Причина, по которой Фредди неоднократно просил Лонге вернуть ему некие деньги, также была источником многочисленных спекуляций. Это письмо объясняет обстоятельства. У Женнихен вошло в привычку занимать деньги у Ленхен и Фредди. Jenny Longuet to Charles Longuet, Oct. 24, 1880, Moscow; Jenny Longuet to Charles Longuet, Nov. 17, 1880, Moscow.

{35}. Ernest Belfort Bax, Reminiscences and Reflections of a Mid and Late Victorian, 70, 71.

{36}. KMIR, 158, 159

{37}. Там же, 151.

{38}. Wilson, Victorians, 444.

{39}. KMIR, 144, 150.

{40}. MECW, Volume 46, 102, 103.

{41}. Kapp, Eleanor Marx, Volume I, 211.

{42}. Jenny Marx to Eleanor Marx, Aug. 1878, Moscow.

{43}. Jenny Longuet to Charles Longuet, late Sept. 1880, Moscow.

{44}. FE-PL, Volume I, 63, 64.

{45}. MECW, Volume 46, 32; Derfler, Founding of French Marxism, 154.

{46}. Longuet, Karl Marx, 228.

{47}. MECW, Volume 46, 95, 101.

{48}. MECW, Volume 45, 390.

{49}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Aug. 1, 1880, Moscow.

{50}. MECW, Volume 46, 22, 23 and Volume 24, 584, 585.

{51}. Derfler, Founding of French Marxism, 177, 183.

{52}. MECW, Volume 24, 585.

{53}. Charles Longuet to Jenny Longuet, Aug. 24, 1880, Moscow.

{54}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Sept. 29, 1880, Moscow.

{55}. Liebknecht, Karl Marx, 114; Jenny Longuet to Charles Longuet, Sept. 29, 1880, Moscow.

{56}. Bernstein, My Years of Exile, 150.

{57}. Bax, Reminiscences, 48.

{58}. Offord, Nineteenth-Century Russia, 81, 82; MECW, Volume 46, 495(n).

{59}. Хартманн влюблялся несколько раз, предлагая брак Тусси, а затем Пампс. Маркс и Энгельс тем временем продолжали занимать его политической работой, и, несомненно, Энгельс давал ему деньги на существование. KMIR, 150, 160; MECW, Volume 46, 95, 96.

{60}. Bernstein, My Years of Exile, 152, 153, 156, 157.

42. Лондон, 1881

{1}. Dornemann, Jenny Marx, 318, 326.

{2}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Nov. 22, 1880, Moscow.

{3}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Nov. 10, 1880, Moscow.

{4}. Jenny Longuet to Charles Longuet, undated, Moscow; Jenny Longuet to Charles Longuet, Nov. 1880, Moscow.

{5}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Nov. 1880, Moscow.

{6}. Jenny Longuet to Charles Longuet, undated, Moscow.

{7}. Charles Longuet to Jenny Longuet, Nov. 1880, Moscow.

{8}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Sunday morning, Dec. 1880, Moscow.

{9}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Nov. 10, 1880, Moscow.

{10}. MECW, Volume 46, 61.

{11}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Jan. 1881, Moscow.

{12}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Feb. 1881, Moscow.

{13}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Jan. 13, 1881, Moscow.

{14}. Дом Лонге в Аржантее стоял на бульваре Тьера, который был впоследствии переименован в бульвар Карла Маркса. Longuet, Karl Marx, 230.

{15}. Jenny Longuet to Laura Lafargue, Apr. 1881, Moscow.

{16}. Jenny Longuet to Laura Lafargue, Apr. 22, 1881, Moscow.

{17}. MECW, Volume 46, 81.

{18}. Там же, 81, 82.

{19}. Теория прибавочной стоимости Каутского была основана на его редактировании материалов Маркса для четвертого тома «Капитала». Blumenberg, Illustrated, 159.

{20}. KMIR, 154, 155.

{21}. Jenny Longuet to Charles Longuet, Nov. 10, 1880, Moscow; Bernstein, My Years of Exile, 158.

{22}. MECW, Volume 46, 82.

{23}. Там же, 83.

{24}. Там же, 89.

{25}. Там же, 91.

{26}. Там же, 96.

{27}. Там же, 97.

{28}. Там же, 106.

{29}. Там же, 108.

{30}. Jenny Longuet to Jenny Marx, July 1881, Moscow.

{31}. MECW, Volume 46, 107.

{32}. Там же, 109.

{33}. Там же, 110.

{34}. Там же, 116; Giroud, Femme du diable, 224.

{35}. MECW, Volume 46, 124.

{36}. Там же, 124, 132.

{37}. Kapp, Eleanor Marx, Volume I, 187.

{38}. Morton, Home Rule, 23.

{39}. Eckert (ed.), Wilhelm Liebknecht Briefwechsel, 427, 429; Morton, Home Rule, 25.

{40}. Bax, Reminiscences, 73, 74; Joseph Clayton, The Rise and Decline of Socialism in Great Britain, 9.

{41}. Later, Shaw abandoned Marxism. James W. Hulse, Revolutionists in London, 111.

{42}. Bernstein, My Years of Exile, 159, 160.

{43}. MECW, Volume 46, 104.

{44}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 134, 135.

{45}. Там же, 133.

{46}. MECW, Volume 46, 133, 134, 135.

{47}. Там же, 475.

{48}. MECW, Volume 46, 161; Liebknecht, Karl Marx, 43, 44.

{49}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 138, 139.

{50}. Там же, 139.

{51}. Eleanor Marx to Jenny Longuet, Oct. 31, 1881, Moscow.

{52}. Liebknecht, Karl Marx, 158.

{53}. KMIR, 1.

{54}. Williamson, Bismarck and Germany, 58.

{55}. Eleanor Marx to Pytor Lavrov, Dec. 3, 1881, Moscow; Eleanor Marx to Jenny Longuet, Oct. 31, 1881, IISG; Jenny Longuet to Laura Lafargue, Dec. 2, 1881, Moscow.

{56}. MECW, Volume 46, 163; Bax, Reminiscences, 45.

{57}. Wheen, Marx’s Das Kapital, 89.

{58}. MECW, Volume 46, 157, 165.

{59}. Там же, 156.

{60}. MECW, Volume 24, 423, 424; REM, 90.

{61}. MECW, Volume 46, 164.

{62}. Liebknecht, Karl Marx, 159.

43. Лондон, 1882

{1}. William Shakespeare, King Lear, 30.

{2}. KMIR, 159.

{3}. Bernstein, My Years of Exile, 155.

{4}. MECW, Volume 46, 156.

{5}. Там же, 157, 158.

{6}. Там же, 161.

{7}. Там же, 158.

{8}. Там же, 161.

{9}. Там же, 184.

{10}. Flanders, Victorian House, 182.

{11}. Eleanor Marx to Jenny Longuet, Jan. 16, 1881, Moscow.

{12}. Jenny Longuet to Karl Marx, Dec. 3, 1881, Moscow.

{13}. MECW, Volume 46, 169.

{14}. Eleanor Marx to Jenny Longuet, Jan. 8, 1882, Moscow.

{15}. Jenny Longuet to Laura Lafargue, Dec. 1881, Moscow.

{16}. Jenny Longuet to Laura Lafargue, Dec. 2, 1881, Moscow.

{17}. Jenny Longuet to Laura Lafargue, Dec. 1881, Moscow.

{18}. MECW, Volume 46, 176, 177.

{19}. Eleanor Marx to Jenny Longuet, Jan. 15, 1882, Moscow.

{20}. Jenny Longuet to Eleanor Marx, Jan. 23, 1882, Moscow.

{21}. Jenny Longuet to Eleanor Marx, Thursday, Apr. 1882, Moscow.

{22}. MECW, Volume 46, 184.

{23}. Там же, 199.

{24}. Там же, 213, 215.

{25}. Там же, 218.

{26}. Там же, 227.

{27}. Там же, 249.

{28}. Там же, 253, 254.

{29}. Там же, 269.

{30}. Там же, 262.

{31}. Там же, 271, 272.

{32}. Jenny Longuet to Karl Marx, Feb. 24, 1882, Moscow.

{33}. Jenny Longuet to Eleanor Marx, Mar. 23, 1882, Moscow.

{34}. Jenny Longuet to Eleanor Marx, Jan. 23, 1882, Moscow; Jenny Longuet to Eleanor Marx, June 10, 1882, Moscow; Jenny Longuet to Eleanor Marx, May 3, 1882, Moscow.

{35}. Jenny Longuet to Eleanor Marx, May 3, 1882, Moscow.

{36}. Jenny Longuet to Eleanor Marx, May 17, 1882, Moscow.

{37}. Jenny Longuet to Charles Longuet, undated, Moscow.

{38}. Jenny Longuet to Laura Lafargue, Mar. 1882, Moscow.

{39}. Jenny Longuet to Eleanor Marx, June 10, 1882, Moscow.

{40}. Jenny Longuet to Eleanor Marx, May 1882, Moscow.

{41}. MECW, Volume 46, 276; Longuet, Karl Marx, 234.

{42}. FE-PL, Volume I, 82, 83.

{43}. MECW, Volume 46, 303.

{44}. Jenny Longuet to Laura Lafargue, July 1881, Moscow.

{45}. REM, 258.

{46}. MECW, Volume 46, 303.

{47}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 154, 155.

{48}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 66, 67.

{49}. MECW, Volume 46, 303.

{50}. Там же, 308.

{51}. Там же, 356.

{52}. FE-PL, Volume I, 88, 89.

{53}. MECW, Volume 46, 291.

{54}. FE-PL, Volume I, 101; Derfler, Flowering of French Socialism, 4.

{55}. FE-PL, Volume III, 479, 480.

{56}. Jenny Longuet to Eleanor Marx, Sept. 5, 1882, Moscow.

{57}. Jenny Longuet to Eleanor Marx, Sept. 23, 1882, Moscow.

{58}. FE-PL, Volume I, 100, 101.

{59}. MECW, Volume 46, 221; Derfler, Founding of French Marxism, 167.

{60}. Derfler, Flowering of French Socialism, 5.

{61}. MECW, Volume 46, 375.

{62}. Там же, 394.

{63}. Там же, 529(n).

{64}. Там же, 399.

{65}. FE-PL, Volume I, 119.

{66}. Jenny Longuet to Eleanor Marx, Nov. 8, 1882, Moscow.

{67}. FE-PL, Volume I, 119.

{68}. Там же, 117.

{69}. Jenny Longuet to Eleanor Marx, Sept. 5, 1882, Moscow.

{70}. Jenny Longuet to Eleanor Marx, Nov. 8, 1882, Moscow; Jenny Longuet to Eleanor Marx, Dec. 30, 1882, Moscow.

{71}. MECW, Volume 46, 419, 420.

{72}. Там же, 425.

{73}. FE-PL, Volume III, 479, 480.

{74}. MECW, Volume 46, 420, 421.

{75}. Там же, 421, 424.

44. Лондон, 1883

{1}. Honore de Balzac, Lost Illusions, 60.

{2}. Liebknecht, Karl Marx, 160.

{3}. MECW, Volume 24, 460, 461.

{4}. MECW, Volume 46, 434.

{5}. Там же, 440, 441.

{6}. MECW, Volume 46, 456; REM, 346.

{7}. Friedrich Engels, The Fourteenth of March 1883, 21; FE-PL, Volume I, 121. (В девятнадцатом веке в Великобритании тело умершего оставалось в доме до похорон, шторы в знак траура опускали и не поднимали до конца церемонии. Flanders, Victorian House, 32.)

{8}. MECW, Volume 24, 476.

{9}. MECW, Volume 46, 462, 463.

{10}. Wheen, Karl Marx, 382; Robert Payne, Karl Marx, 500. (Надгробием для могилы Маркса, Женни и их внука Гарри стал простой плоский камень. Энгельс и семья считали работы Маркса лучшим памятником ему. MECW, Volume 47, 17. Массивное современное надгробие на кладбище Хайгейт было установлено руководством Коммунистической партии в 1956 году.)

{11}. REM, 256, 257.

{12}. MECW, Volume 24, 463.

{13}. REM, 348.

{14}. MECW, Volume 24, 464.

{15}. Engels, The Fourteenth of March 1883, 11, 13; REM, 348.

{16}. MECW, Volume 24, 469; REM, 350.

{17}. MECW, Volume 24, 469.

{18}. The Coming Nation, March 18, 1911, Greensburg, Indiana, 8; Raddatz, Karl Marx, 272.

{19}. Berlin, Karl Marx, 206.

Часть VII. После Маркса

45. Лондон, весна 1883

{1}. MECW, Volume 46, 462.

{2}. Там же, 465.

{3}. MECW, Volume 47, 3.

{4}. MECW, Volume 36, 5.

{5}. MECW, Volume 47, 13.

{6}. MECW, Volume 46, 466; 533(n).

{7}. MECW, Volume 47, 12.

{8}. FE-PL, Volume I, 124, 125.

{9}. MECW, Volume 47, 3, 26, 561(n).

{10}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 71.

{11}. Eleanor Marx to Laura Lafargue, Mar. 26, 1883, IISG. (Тусси сообщила Энгельсу, что они также сожгли много писем, имеющих отношение к нему. Eleanor Marx Aveling to Karl Kautsky, Mar. 15, 1898, Moscow.)

{12}. Warren Sylvester Smith, The London Heretics, 74; Tsuzuki, Eleanor Marx, 83.

{13}. Ellis quoted Shaw on Aveling. Ellis, «Havelock Ellis on Eleanor Marx», Adelphi, London, Sept./Oct. 1935.

{14}. KMIR, 120.

{15}. Warren Sylvester Smith, London Heretics, 74.

{16}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 91, 92.

{17}. Там же, 91, 92; Robert Payne, Karl Marx, 513. (Эту фразу произнес в восемнадцатом веке Джон Уилкс, лорд-мэр Лондона, который сказал: «Я самый уродливый человек в Англии — но дайте полчаса мне, самому умному денди в Великобритании, и я завоюю расположение самой красивой женщины на земле». «Aleph», London Scenes, 31.)

{18}. Ellis, «Havelock Ellis on Eleanor Marx», Adelphi, London, Sept./Oct. 1935; Warren Sylvester Smith, London Heretics, 74.

{19}. Kapp, Eleanor Marx, Volume II, 204.

{20}. Менее чем через месяц после смерти Маркса Энгельс писал редактору газеты в Цюрихе Эде Бернстайну от имени Эвелинга. MECW, Volume 47, 7.

{21}. Там же, 26.

{22}. Эвелинг редактировал газеты «Прогресс» и «Вольнодумец». Warren Sylvester Smith, London Heretics, 63, 65; Besant, Autobiography, 288.

{23}. Beatrice Webb, My Apprenticeship, 301, 302.

{24}. MECW, Volume 47, 28, 29.

{25}. Derfler, Flowering of French Socialism, 6, 7.

{26}. MECW, Volume 46, 375.

{27}. Derfler, Flowering of French Socialism, 8.

{28}. Там же, 11.

{29}. Derfler, Flowering of French Socialism, 12; FE-PL, Volume I, 132.

{30}. FE-PL, Volume I, 138, 139.

{31}. Там же, 140.

{32}. Там же, 139.

{33}. Там же, 141, 142.

{34}. MECW, Volume 47, 39, 40.

{35}. Ellis, «Havelock Ellis on Eleanor Marx», Adelphi, London, Sept./Oct. 1935.

{36}. Bax, Reminiscences, 75.

{37}. O’Neill, Good Old Days, 226; MECW, Volume 47, 583(n).

{38}. Wright, Democracy and Reform, 98.

{39}. Hulse, Revolutionists in London, 79.

{40}. J. Bruce Glasier, William Morris and the Early Days of the Socialist Movement, 32.

{41}. Hulse, Revolutionists in London, 226.

{42}. May Morris, William Morris: Artist, Writer, Socialist, Volume II, xii.

{43}. MECW, Volume 47, 78.

{44}. Там же, 60, 61.

{45}. Gildea, Third Republic, 25.

{46}. FE-PL, Volume I, 162, 163.

{47}. Gildea, Third Republic, 34.

{48}. Там же, 35; FE-PL, Volume I, 148, 150.

{49}. FE-PL, Volume I, 151.

{50}. Там же

{51}. Там же, 155.

{52}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 175, 176.

{53}. FE-PL, Volume I, 194, 196.

{54}. MECW, Volume 47, 118, 122, 551(n).

{55}. FE-PL, Volume I, 217, 219.

{56}. На свадьбу Белл получила 1000 фунтов, а в конечном счете должна была унаследовать часть имения своего отца, стоимостью 25 тысяч фунтов. Kapp, Eleanor Marx, Volume I, 257, 258.

{57}. Там же, 257.

{58}. Eleanor Marx to Laura Lafargue, June 18, 1884, Moscow.

{59}. Bernstein, My Years of Exile, 161.

{60}. Eleanor Marx Aveling to Mrs. Bland, July 15, 1884, Moscow.

{61}. FE-PL, Volume I, 217, 219.

{62}. MECW, Volume 47, 177.

{63}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 99.

{64}. MECW, Volume 47, 167; Tsuzuki, Eleanor Marx, 107.

{65}. Michael Rive (ed.), Olive Schreiner Letters, Volume I, 48.

{66}. Там же, 49.

{67}. Через Олив Эллис лучше познакомился с Тусси, в том числе узнал ее сексуальную историю. Эллис упоминает один интригующий случай, хотя, к сожалению, выражается расплывчато: «Внезапное начало половой жизни» Тусси испытала, лежа на диване в доме ее родителей в руках «видного иностранного последователя ее отца». Эллис писал позже, что он забыл, как звали того парня. Ellis, «Havelock Ellis on Eleanor Marx», Adelphi, London, Sept./Oct. 1935.

{68}. Там же.

{69}. Yaffa Claire Draznin (ed.), My Other Self, 140; Ellis, «Havelock Ellis on Eleanor Marx», Adelphi, London, Sept./Oct. 1935.

{70}. Draznin, My Other Self, 141.

{71}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 99.

{72}. Cole and Postgate, British Common People, 415, 416, 421; Clayton, Rise and Decline of Socialism, 20, 21; Bax, Reminiscences, 80.

{73}. Clayton, Rise and Decline of Socialism, 42.

{74}. Declaration to members of the Social Democratic Federation announcing the formation of the Socialist League, Jan. 10, 1885, signed by Edward Aveling, Eleanor Marx Aveling, Robert Banner, E. B. Bax, William Morris, John Mann, and others, IISG.

{75}. MECW, Volume 47, 248.

46. Лондон, 1885

{1}. Eleanor Marx Aveling to George Bernard Shaw, June 2, 1885, Catalog of George Bernard Shaw Papers, British Library, London.

{2}. MECW, Volume 47, 244.

{3}. Там же, 316.

{4}. Там же, 244.

{5}. Там же, 290.

{6}. Там же, 244.

{7}. Там же, 245, 249, 394.

{8}. Там же, 394.

{9}. FE-PL, Volume I, 270, 271.

{10}. MECW, Volume 36, 283.

{11}. Там же, 235, 236.

{12}. Там же, 238, 239.

{13}. MECW, Volume 47, 289, 296.

{14}. Энгельс переписывался с членами группы «Освобождение труда», в том числе с Верой Засулич. Она также принадлежала к «Народной воле», которая занималась террором против Александра II и его сына Александра III. Эти действия только усилили репрессии и ничем не облегчили жизнь рабочего человека. Засулич бежала из России после выстрела в губернатора Петербурга и, что удивительно, была оправдана судом присяжных. Offord, Nineteenth-Century Russia, 80, 88; Hulse, Revolutionists in London, 32, 33.

{15}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 121.

{16}. MECW, Volume 47, 405; Tsuzuki, Eleanor Marx, 122.

{17}. The National Reformer, London, May 4, 1884, 310.

{18}. Bax, Reminiscences, 109.

{19}. MECW, Volume 47, 274.

{20}. Eleanor Marx Aveling to Laura Lafargue, Apr. 12, 1885, Moscow.

{21}. Eleanor Marx Aveling to George Bernard Shaw, June 2, 1885, London, British Library, GBS Papers.

{22}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 127.

{23}. Ellis, «Havelock Ellis on Eleanor Marx», Adelphi, London, Sept./Oct. 1935.

{24}. Там же.

{25}. Там же.

{26}. Miliband and Saville (eds.), The Socialist Register, 183, 184, 187.

{27}. Vera Buchanan-Gould, Not Without Honor: The Life and Writings of Olive Schreiner, 221.

{28}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 123, 124.

{29}. Edward Aveling and Eleanor Marx Aveling, The Woman Question, 6, 8, 13, 16.

{30}. Eleanor Marx Aveling to George Bernard Shaw, June 2, 1885, London, British Library, GBS Papers; Tsuzuki, Eleanor Marx, 165.

{31}. Gustave Flaubert, Madame Bovary, trans. Eleanor Marx-Aveling, xx.

{32}. Williamson, Bismarck and Germany, 58, 61.

{33}. Там же, 46.

{34}. Clayton, Rise and Decline of Socialism, 26; MECW, Volume 47, 366.

{35}. O’Neill, Good Old Days, 156; Wilson, Victorians, 508.

{36}. Clayton, Rise and Decline of Socialism, 27.

{37}. MECW, Volume 47, 404, 408.

{38}. Clayton, Rise and Decline of Socialism, 27.

{39}. MECW, Volume 47, 413.

{40}. Derfler, Flowering of French Socialism, 48.

{41}. MECW, Volume 47, 413.

{42}. Там же, 428.

{43}. Gildea, Third Republic, 35

{44}. MECW, Volume 47, 441, 452, 470.

{45}. Там же, 436.

{46}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 193, 194.

{47}. Там же, 194.

{48}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 135.

{49}. Chicago Tribune, Nov. 6, 1886, 9.

{50}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 194.

{51}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 136.

{52}. Edward Aveling and Eleanor Marx Aveling, The Working Class Movement in America, 8.

{53}. Chicago Tribune, Nov. 6, 1886, 1.

{54}. Kapp, Eleanor Marx, Volume II, 158.

{55}. Там же, 153.

{56}. MECW, Volume 47, 525.

{57}. Там же, 530, 532, 628(n); Tsuzuki, Eleanor Marx, 140.

{58}. MECW, Volume 47, 494 and Volume 48, 3.

{59}. New York Herald, Jan. 8, 1887, 5.

{60}. Evening Standard, London, Jan. 13, 1887, 4.

{61}. New York Herald, Jan. 14, 1887, 5.

{62}. Evening Standard, London, Jan. 13, 1887, 4.

{63}. Warren Sylvester Smith, London Heretics, 79.

{64}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 117.

{65}. MECW, Volume 26, 617; New York Herald, Jan. 14, 1887, 5.

{66}. MECW, Volume 48, 16, 17.

{67}. Bax, Reminiscences, 52, 55.

{68}. George Bernard Shaw, The Doctor’s Dilemma.

{69}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 165.

47. Лондон, 1887

{1}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 168.

{2}. Derfler, Flowering of French Socialism, 69.

{3}. В течение двух десятилетий, начиная с 1875 г., более четверти земного шара было захвачено полудюжиной европейских держав. Davies, Europe, A History, 848.

{4}. Hobsbawm, Age of Capital, 354, 355.

{5}. Derfler, Flowering of French Socialism, 70.

{6}. MECW, Volume 47, 413.

{7}. Там же, 5.

{8}. Mace, Paul et Laura Lafargue, 90.

{9}. FE-PL, Volume II, 19.

{10}. Фомичев, «Елена Демут без братства» 972.

{11}. В своем завещании Фредди называет Гарри «Гарри Демут, мой племянник, известный как мой сын». Kapp, Eleanor Marx, Volume I, 294.

{12}. Там же, Volume II, 437.

{13}. FE-PL, Volume II, 40.

{14}. MECW, Volume 48, 542(n).

{15}. FE-PL, Volume II, 34, 36.

{16}. Там же, 28.

{17}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 79, 115; Morris, William Morris, 226.

{18}. MECW, Volume 48, 73, 74, 83, 105.

{19}. Bernstein, My Years of Exile, 202.

{20}. MECW, Volume 48, 91.

{21}. Ellis, «Havelock Ellis on Eleanor Marx», Adelphi, London, Sept./Oct. 1935.

{22}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 168.

{23}. To-Day, London, June 1887, No. 43.

{24}. Ellis, «Havelock Ellis on Eleanor Marx», Adelphi, London, Sept./Oct. 1935.

{25}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 197, 198.

{26}. Wilson, Victorians, 508.

{27}. MECW, Volume 48, 57.

{28}. Wilson, Victorians, 508.

{29}. MECW, Volume 48, 79, 536, 537(n).

{30}. Wilson, Victorians, 509.

{31}. Pall Mall Gazette, London, Nov. 14, 1887, 1.

{32}. MECW, Volume 48, 113.

{33}. Pall Mall Gazette, London, Nov. 14, 1887, 5.

{34}. Morris, William Morris, 263.

{35}. Там же, 252.

{36}. MECW, Volume 48, 113.

{37}. Wilson, Victorians, 510; Warren Sylvester Smith, London Heretics, 22.

{38}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 155.

{39}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 202.

{40}. MECW, Volume 48, 119.

{41}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 169, 170.

{42}. Eleanor Marx Aveling to Laura Lafargue, Dec. 31, 1887, IISG.

{43}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 173.

{44}. MECW, Volume 48, 198.

{45}. Там же, 183.

{46}. Mayer, Friedrich Engels, 294.

{47}. Eleanor Marx Aveling to George Bernard Shaw, Dec. 16, 1887, GBS Papers. (Шоу рассказывал, что его стычка с Эвелингом произошла в мае 1887 г. по поводу того, следует ли считать новое поколение социалистов в Англии марксистами. Шоу сказал, что не следует, и Эвелинг напал на него в целой серии писем, London, British Library, GBS Papers.)

{48}. MECW, Volume 48, 184, 192.

{49}. Там же, 194.

{50}. Mayer, Friedrich Engels, 253.

{51}. MECW, Volume 48, 195, 202, 203.

{52}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 204, 205.

{53}. Там же, 207.

{54}. MECW, Volume 48, 208.

{55}. Там же, 207.

{56}. Там же, 211.

{57}. Olsen, Growth of Victorian London, 122; Wilson, Victorians, 521.

{58}. Will Thorne, My Life’s Battles, 13.

{59}. Flanders, Victorian House, 370.

{60}. Winder, Bloody Foreigners, 215.

{61}. O’Neill, Good Old Days, 46; Anne Cowen and Roger Cowen, Victorian Jews Through British Eyes, xiv-xv.

{62}. Eleanor Marx Aveling to Laura Lafargue, June 24, 1888, IISG.

{63}. Paul Adelman, The Rise of the Labour Party, 12.

{64}. Kapp, Eleanor Marx, Volume II, 260.

{65}. Там же, 510.

{66}. Eleanor Marx Aveling to Laura Lafargue, Dec. 31, 1888, IISG.

48. Лондон, 1889

{1}. William Stewart, J. Keir Hardie: A Biography, 38.

{2}. Adelman, Rise of the Labour Party, 10.

{3}. Clayton, Rise and Decline of Socialism, 56.

{4}. Thorne, My Life’s Battles, 67.

{5}. Clayton, Rise and Decline of Socialism, 62.

{6}. MECW, Volume 48, 601(n); Adelman, Rise of the Labour Party, 12, 13.

{7}. Торн и Манн станут депутатами; Бернс станет членом парламента и министром в либеральном правительстве. Cole and Postgate, British Common People, 427.

{8}. William Collison, The Apostle of Free Labour, 81.

{9}. Clayton, Rise and Decline of Socialism, 55.

{10}. Cole and Postgate, British Common People, 427, 428.

{11}. Там же, 427.

{12}. Thorne, My Life’s Battles, 13.

{13}. Там же, 80, 81.

{14}. Там же, 81.

{15}. MECW, Volume 48, 591(n); Cole and Postgate, British Common People, 428; Thorne, My Life’s Battles, 80.

{16}. Thorne, My Life’s Battles, 86.

{17}. MECW, Volume 48, 373, 379.

{18}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 197.

{19}. Clayton, Rise and Decline of Socialism, 59.

{20}. Cole and Postgate, British Common People, 429.

{21}. MECW, Volume 48, 373.

{22}. Cole and Postgate, British Common People, 430.

{23}. Clayton, Rise and Decline of Socialism, 64.

{24}. MECW, Volume 26, 545.

{25}. MECW, Volume 48, 377, 487 and Volume 49, 479, 480.

{26}. MECW, Volume 48, 312, 313.

{27}. Там же, 313.

{28}. Там же, 286.

{29}. Там же, 286, 287.

{30}. Там же, 316; Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 210.

{31}. Derfler, Flowering of French Socialism, 75.

{32}. FE-PL, Volume II, 285; Derfler, Flowering of French Socialism, 75.

{33}. MECW, Volume 48, 348.

{34}. Там же, 352; Derfler, Flowering of French Socialism, 74, 75.

{35}. MECW, Volume 48, 353.

{36}. Derfler, Flowering of French Socialism, 76.

{37}. MECW, Volume 48, 352.

{38}. Там же, 589(n); Derfler, Flowering of French Socialism, 77.

{39}. MECW, Volume 48, 392.

{40}. REM, 187.

{41}. MECW, Volume 48, 257, 258.

{42}. FE-PL, Volume II, 363.

{43}. MECW, Volume 48, 605(n), 607(n).

{44}. Ozment, Mighty Fortress, 222; Williamson, Bismarck and Germany, 62.

{45}. Williamson, Bismarck and Germany, 62, 63; Ozment, Mighty Fortress, 222.

{46}. Ozment, Mighty Fortress, 222, 223.

{47}. Williamson, Bismarck and Germany, 64.

{48}. MECW, Volume 48, 481.

{49}. FE-PL, Volume II, 374.

{50}. MECW, Volume 48, 493.

{51}. People’s Press, London, May 10, 1890, 5.

{52}. MECW, Volume 48, 493, 494.

{53}. Там же, 409.

{54}. People’s Press, London, May 10, 1890, 7.

{55}. MECW, Volume 48, 494, 495, 496.

{56}. MECW, Volume 49, 14.

{57}. MECW, Volume 48, 470.

{58}. MECW, Volume 49, 67.

{59}. MECW, Volume 48, 200.

{60}. Там же, 84.

{61}. Bernstein, My Years of Exile, 169.

{62}. Там же, 192, 196.

{63}. Там же, 197.

{64}. MECW, Volume 49, 53.

{65}. Там же, 65, 66.

{66}. MECW, Volume 49, 67; Фомичев, «Елена Демут без братства». Motherland, 972.

{67}. MECW, Volume 49, 67.

{68}. Там же, 67.

49. Лондон, 1891

{1}. MECW, Volume 49, 215.

{2}. Mayer, Friedrich Engels, 196.

{3}. REM, 191.

{4}. Mayer, Friedrich Engels, 196.

{5}. MECW, Volume 49, 69, 71.

{6}. Eleanor Marx Aveling to Laura Lafargue, Dec. 19, 1890, Moscow.

{7}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 247.

{8}. MECW, Volume 49, 88.

{9}. MECW, Volume 47, 265.

{10}. MECW, Volume 48, 224, 225, 235.

{11}. MECW, Volume 49, 68, 69.

{12}. Там же, 72.

{13}. Там же, 71.

{14}. Там же, 87.

{15}. Там же, 73.

{16}. Там же, 82.

{17}. Там же, 76.

{18}. Eleanor Marx Aveling to Friedrich Engels, Oct. 14, 1890, Moscow.

{19}. Eleanor Marx Aveling to Edward Aveling, Oct. 16, 1890, Moscow.

{20}. В Великобритании социалисты сражались между собой, а во Франции две основных социалистических партии постоянно спорили, перетягивая на свою сторону избирателей. Так называемые поссибилисты, более умеренные социалисты, с которыми был союзником Лонге, сосредоточили свою власть в Париже. Но у Рабочей партии Лафарга было больше последователей в традиционно консервативных провинциях, где наблюдался индустриальный бум, и рабочие были наиболее нуждающимся классом. Justice, London, Feb. 21, 1891, 1; MECW, Volume 49, 127.

{21}. Derfler, Flowering of French Socialism, 85, 87, 88.

{22}. FE-PL, Volume III, 88.

{23}. Derfler, Flowering of French Socialism, 88.

{24}. Там же, 89.

{25}. Derfler, Flowering of French Socialism, 89, 90; Mace, Paul et Laura Lafargue, 110, 111.

{26}. Derfler, Flowering of French Socialism, 90.

{27}. Там же, 91.

{28}. FE-PL, Volume III, 79(n).

{29}. Derfler, Flowering of French Socialism, 91, 92.

{30}. Там же, 93, 94.

{31}. Mace, Paul et Laura Lafargue, 113; Derfler, Flowering of French Socialism, 94.

{32}. FE-PL, Volume III, 88.

{33}. Derfler, Flowering of French Socialism, 95.

{34}. FE-PL, Volume III, 106, 110, 111.

{35}. Там же, 112, 113.

{36}. MECW, Volume 49, 269; Derfler, Flowering of French Socialism, 98.

{37}. Там же, 288, 290.

{38}. FE-PL, Volume III, 127.

{39}. MECW, Volume 49, 293; FE-PL, Volume III, 131(n).

{40}. FE-PL, Volume III, 133.

{41}. Там же, 134, 135.

{42}. Там же, 134(n).

{43}. FE-PL, Volume III, 137(n); MECW, Volume 49, 301, 302.

{44}. MECW, Volume 49, 305.

{45}. FE-PL, Volume III, 137.

{46}. Там же, 138, 144; MECW, Volume 49, 306, 307.

{47}. FE-PL, Volume III, 146(n).

{48}. Derfler, Flowering of French Socialism, 104, 106.

{49}. FE-PL, Volume III, 145, 146, 148.

{50}. Derfler, Flowering of French Socialism, 105.

{51}. FE-PL, Volume III, 150, 151.

{52}. Там же, 112, 113.

{53}. Там же, 114.

50. Лондон, 1892

{1}. Derfler, Flowering of French Socialism, 110.

{2}. Eleanor Marx Aveling to Laura Lafargue, Dec. 19, 1895, Moscow.

{3}. MECW, Volume 49, 225, 584(n).

{4}. Clayton, Rise and Decline of Socialism, 37; MECW, Volume 49, 237, 238; Ferdinand Gilles, «Is He the Son-in-Law of Karl Marx?», London, Nov. 10, 1891.

{5}. MECW, Volume 49, 238.

{6}. Там же, 584(n).

{7}. Derfler, Flowering of French Socialism, 108.

{8}. MECW, Volume 49, 621, 622(n); Derfler, Flowering of French Socialism, 110.

{9}. MECW, Volume 49, 409.

{10}. Cole and Postgate, British Common People, 434; MECW, Volume 49, 468; Clayton, Rise and Decline of Socialism, 61; Stewart, J. Keir Hardie, 6, 7, 68.

{11}. Adelman, Rise of the Labour Party, 17.

{12}. Там же, 22.

{13}. Cole and Postgate, British Common People, 435; Clayton, Rise and Decline of Socialism, 75.

{14}. Clayton, Rise and Decline of Socialism, 72.

{15}. MECW, Volume 49, 479.

{16}. MECW, Volume 50, 154, 569(n).

{17}. Adelman, Rise of the Labour Party, 19, 20; MECW, Volume 50, 574(n).

{18}. MECW, Volume 27, 404, 405; Stepanova, Frederick Engels, 229.

{19}. Derfler, Flowering of French Socialism, 143; FE-PL, Volume III, 290; Gildea, Third Republic, 37.

{20}. MECW, Volume 50, 10, 113.

{21}. Derfler, Flowering of French Socialism, 140.

{22}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 233, 237.

{23}. Там же, 239.

{24}. MECW, Volume 49, 357, 358, 359 and Volume 46, xvii.

{25}. MECW, Volume 49, 357, 358.

{26}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 246.

{27}. Eleanor Marx Aveling to Laura Lafargue, July 26, 1892, Moscow.

{28}. Eleanor Marx Aveling to Laura Lafargue, Mar. 22, 1894, Moscow.

{29}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 247, 248, 250; Eleanor Marx Aveling to Laura Lafargue, Mar. 22, 1894, Moscow.

{30}. Kapp, Eleanor Marx, Volume II, 560.

{31}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 248.

{32}. MECW, Volume 50, 299.

{33}. Там же, 308.

{34}. Там же, 300.

{35}. MECW, Volume 37, 436.

{36}. Там же, 541, 542.

{37}. Там же, 590.

{38}. MECW, Volume 50, 386, 387.

{39}. Kapp, Eleanor Marx, Volume II, 566.

{40}. Позже немецкая социалистка Клара Цеткин заявила, что среди членов партии циркулировали слухи, будто отцом ребенка Луизы был либо Виктор Адлер, либо Энгельс, либо Бебель, но скорее всего — Бебель. Террелл Карвер в своей биографии Энгельса говорил, что Энгельс имел отношения с Пампс, закончившиеся внебрачной беременностью, после чего при схожих обстоятельствах был поспешно устроен ее брак с бухгалтером по имени Перси Рослер. Фомичев, «Елена Демут без братства». 971, 972; Carver, Friedrich Engels, 161.

{41}. Kapp, Eleanor Marx, Volume II, 566, 567.

{42}. Eleanor Marx to Laura Lafargue, Nov. 5, 1894, Moscow.

{43}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 252, 253.

{44}. Eleanor Marx Aveling to Laura Lafargue, Nov. 5, 1894, Moscow.

{45}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 258, 260.

{46}. MECW, Volume 50, 537.

{47}. Там же, 395, 424, 425.

{48}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 263; MECW, Volume 50, 425.

{49}. MECW, Volume 50, 364.

51. Лондон, 1895

{1}. REM, 65.

{2}. Halliday, Great Filth, 195; MECW, Volume 50, 441.

{3}. MECW, Volume 50, 477.

{4}. Настоящее имя Степняка было Сергей Михайлович Кравчинский. Bernstein, My Years of Exile, 214; Hulse, Revolutionists in London, 8.

{5}. Степняк умер в 1895 г., попав под поезд в Лондоне. Hulse, Revolutionists in London, 28, 30, 31.

{6}. Bernstein, My Years of Exile, 219; MECW, Volume 50, 611(n); Georgy Plekhanov, Anarchism and Socialism.

{7}. Offord, Nineteenth-Century Russia, 94.

{8}. Там же, 97.

{9}. MECW, Volume 50, 455.

{10}. MECW, Volume 49, 538.

{11}. Offord, Nineteenth-Century Russia, 99.

{12}. Longuet, Karl Marx, 239.

{13}. MECW, Volume 50, 507.

{14}. Там же, 395.

{15}. Там же, 526.

{16}. Cole and Postgate, British Common People, 436, 437; Adelman, Rise of the Labour Party, 23.

{17}. MECW, Volume 50, 526.

{18}. Там же, 535.

{19}. Фомичев, «Елена Демут без братства». 972.

{20}. Фомичев, «Елена Демут без братства». 971.

{21}. Некоторые ученые, отрицающие, что Маркс был отцом Фредди, оспаривают достоверность исповеди Энгельса на смертном одре, адресованную Тусси, отчасти потому, что, по их словам, сцена выглядит слишком типично «викторианской», чтобы быть правдой, и отчасти — поскольку эти сведения были основаны на словах Луизы Каутской, сказанные несколько лет спустя. Они также задают вопрос, передал бы Энгельс такую важную информацию Луизе? Однако параллельно с Луизой Фредди Демут рассказал ту же историю. Я считаю, что в основном это правда и что этот эпизод полностью соответствует характерам вовлеченных в него личностей, а последующие события указывают, что это откровение изменило жизнь Тусси. Фомичев, «Елена Демут без братства». 971; REM, 385; Blumenberg, Illustrated, 112.

{22}. Фомичев, «Елена Демут без братства». 971.

{23}. Либкнехт сказал, что, хотя у Энгельса был рак горла, он умер от инсульта. REM, 148.

{24}. MECW, Volume 50, 612(n); Carver, Friedrich Engels, 253. (Людвиг Фрайбергер попросил Тусси вскоре после смерти Энгельса отдать ему кресло и книжные шкафы Маркса. Ludwig Freyberger to Eleanor Marx, Oct. 4, 1895, IISG.)

{25}. MECW, Volume 50, 537, 538, 541, 542.

{26}. Carver, Friedrich Engels, 253.

{27}. Kapp, Eleanor Marx, Volume II, 611.

{28}. Фомичев, «Елена Демут без братства». 972.

{29}. Eleanor Marx Aveling to Karl Kautsky, Sept. 29, 1895, Moscow; Bernstein, My Years of Exile, 187, 191, 192; Mayer, Friedrich Engels, 327; REM, 180. (Кремация начала проводиться в Англии только в 1885 году и была еще редким явлением в 1890-х годах. Wilson, Victorians, 544.)

{30}. REM, 59.

{31}. Justice, London, July 30, 1898, 2.

{32}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 285.

{33}. Kapp, Eleanor Marx, Volume I, 258.

{34}. Eleanor Marx Aveling Last Will and Testament, Oct. 16, 1895, London, IISG; Codicil, Nov. 28, 1896, IISG.

{35}. Фомичев, «Елена Демут без братства». 972.

{36}. Frederique Longuet-Marx, author interview; Kapp, Eleanor Marx, Volume II, 505(n).

{37}. FE-PL, Volume III, 26, 27; MECW, Volume 49, 203.

{38}. Eckert (ed.), Wilhelm Liebknecht Briefwechsel, 453

{39}. Jean Longuet to Friedrich Engels, Dec. 31, 1893, IISG.

{40}. Eleanor Marx Aveling to Jean Longuet, July 14, 1895, Moscow.

{41}. Eleanor Marx Aveling to Karl Kautsky, Feb. 28, 1896, Moscow.

{42}. Eleanor Marx Aveling to Karl Kautsky, Sept. 28, 1897, Moscow.

{43}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 278, 279.

{44}. Thorne, My Life’s Battles, 148.

{45}. Kapp, Eleanor Marx, Volume II, 632.

{46}. Там же, 630.

{47}. Eleanor Marx Aveling to Laura Lafargue, Dec. 24, 1896, Moscow.

{48}. Kapp, Eleanor Marx, Volume II, 631.

{49}. Eleanor Marx Aveling to Karl Kautsky, July 19, 1897, Moscow.

{50}. Фомичев, «Елена Демут без братства». 971, 972.

52. Лондон, 1897

{1}. Justice, London, July 30, 1898, 2.

{2}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 296.

{3}. Там же, 299.

{4}. Eckert (ed.), Wilhelm Liebknecht Briefwechsel, 455; Tsuzuki, Eleanor Marx, 300.

{5}. Фредди Демут и Эдуард Бернстайн опубликовали серию писем Тусси к Фредди, написанных в последние месяцы перед ее смертью. Justice, London, July 30, 1898, 2.

{6}. Eleanor Marx Aveling to Freddy Demuth, Aug. 30, 1897, Justice, London, July 30, 1898, 2.

{7}. Eleanor Marx Aveling to Freddy Demuth, Sept. 1, 1897, Justice, London, July 30, 1898, 2.

{8}. Eleanor Marx Aveling to Freddy Demuth, Aug. 30, 1897, Justice, London, July 30, 1898, 2.

{9}. Eleanor Marx Aveling to Freddy Demuth, Sept. 2, 1897, Justice, London, July 30, 1898, 2. (Некоторые биографы полагают, что Эвелинг угрожал раскрыть тот факт, что они с Тусси не были женаты. Но это маловероятно, потому что она открыто признала свое семейное положение и говорила об этом любому, кто спрашивал; об этом же свидетельствуют ее письма, которые она подписывала «Эвелинг».)

{10}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 305.

{11}. Там же, 306.

{12}. Collison, Apostle of Free Labour, 81, 83.

{13}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 306.

{14}. Collison, Apostle of Free Labour, 84; Tsuzuki, Eleanor Marx, 303.

{15}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 307.

{16}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 299; Tsuzuki, Eleanor Marx, 310.

{17}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 308, 309.

{18}. Eleanor Marx Aveling to Freddy Demuth, Jan. 18, 1898, Justice, London, July 30, 1898, 2.

{19}. Eleanor Marx Aveling to Natalie Liebknecht, Feb. 1, 1898, Moscow.

{20}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 297.

{21}. Eleanor Marx Aveling to Edith (no surname), [month illegible] 29, 1898, Moscow.

{22}. Eleanor Marx Aveling to Freddy Demuth, Feb. 3, 1898, Justice, London, July 30, 1898, 2.

{23}. Eleanor Marx Aveling to Freddy Demuth, Feb. 5, 1898, Justice, London, July 30, 1898, 2.

{24}. Eleanor Marx Aveling to Freddy Demuth, Feb. 7, 1898, Justice, London, July 30, 1898, 2.

{25}. Eleanor Marx Aveling to Jean Longuet, Feb. 9, 1898, Moscow.

{26}. Eckert (ed.), Wilhelm Liebknecht Briefwechsel, 463.

{27}. Eleanor Marx Aveling to Karl Kautsky, Mar. 15, 1898, Moscow.

{28}. Eleanor Marx Aveling to Freddy Demuth, Mar. 1, 1898, Justice, London, July 30, 1898, 3.

{29}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 316.

{30}. Социалист Роберт Баннер заявил, что он видел письмо и что в нем крайне нелицеприятно описан «некий человек», несомненно Эвелинг. Justice, London, July 30, 1898, 3.

{31}. Местная газета, the Sydenham Examiner, опубликовала полный текст дознания коронера о смерти Тусси. Sydenham Examiner, London, Apr. 8, 1898, 5.

{32}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 318, 319.

{33}. Kapp, Eleanor Marx, Volume II, 697.

{34}. Sydenham Examiner, London, Apr. 8, 1898, 5.

{35}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 319; Justice, London, July 30, 1898, 3.

{36}. Justice, London, July 30, 1898, 3.

{37}. Там же; Bernstein, My Years of Exile, 163; Tsuzuki, Eleanor Marx, 319.

{38}. Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 311.

{39}. Mace, Paul et Laura Lafargue, 149; Justice, London, Apr. 9, 1898, 2.

{40}. Justice, London, Apr. 9, 1898, 2. (Пепел Тусси забрал Эвелинг и держал урну в штаб-квартире социал-демократической федерации. Затем, после полицейского налета, она была передана в Колумбарий Великобритании, где хранилась до 1921 года. В конце концов, она была передана в Мемориальную библиотеку Маркса в Лондоне. В 1957 году урна с прахом Тусси был захоронена в семейном участке на кладбище Хайгейт. Tsuzuki, Eleanor Marx, 337.)

{41}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 321.

{42}. Justice, London, Apr. 9, 1898, 2; Bernstein, My Years of Exile, 210.

{43}. Sydenham Examiner, London, Apr. 8, 1898, 5.

{44}. Бебель сказал, что из тесных отношений Тусси с Фредди было очевидно, что она хочет позаботиться о нем в своем завещании, о чем наверняка дала инструкции Кроссу, но Эвелинг уничтожил это письмо. Фомичев, «Елена Демут без братства». 971.

{45}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 323; Justice, London, July 30, 1898, 2.

{46}. Justice, London, July 30, 1898, 2.

{47}. Probate of Eleanor Marx Aveling’s Last Will and Testament, Apr. 16, 1898, London, IISG; Tsuzuki, Eleanor Marx, 324.

{48}. Justice, London, July 30, 1898, 2; Meier, Perrot, and Trebitsch (eds.), Daughters, 311, 312.

{49}. Justice, London, July 30, 1898, 2.

{50}. Karl Marx (Eleanor Marx Aveling, ed.), Value, Price and Profit, introduction.

{51}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 325.

{52}. Edward Aveling’s Last Will and Testament, July 21, 1898, London, IISG; Probate of Aveling’s will, August 17, 1898, IISG.

{53}. Tsuzuki, Eleanor Marx, 325.

53. Дравей, Франция, 1910

{1}. Whitridge, Men in Crisis, 331.

{2}. Mace, Paul et Laura Lafargue, 172; Derfler, Flowering of French Socialism, 277

{3}. Derfler, Flowering of French Socialism, 222.

{4}. Там же, 225.

{5}. Там же, 278.

{6}. Mace, Paul et Laura Lafargue, 172, 173.

{7}. Там же, 194.

{8}. MECW, Volume 50, 567(n).

{9}. Там же, 216.

{10}. FE-PL, Volume III, 304, 305.

{11}. MECW, Volume 47, 333.

{12}. FE-PL, Volume III, 304, 305.

{13}. Derfler, Flowering of French Socialism, 158.

{14}. Там же, 270, 271.

{15}. Там же, 158.

{16}. Longuet, Karl Marx, 243.

{17}. Клемансо написал речь в память Лонге после его смерти в Париже 6 августа 1903 года. Лонге было шестьдесят четыре. L’Action Regionaliste, Paris, undated, 235, 239.

{18}. Frederique Longuet-Marx, author interview.

{19}. Mace, Paul et Laura Lafargue, 160.

{20}. Derfler, Flowering of French Socialism, 288; Mace, Paul et Laura Lafargue, 8, 179.

{21}. После смерти Лафаргов семья изменила описание состояния тела Лауры, заявив, что Дусе нашел ее мертвой, сидящей за туалетным столиком. Но Масе нашел показания первого свидетеля, записанные после того, как ее тело было обнаружено: свидетель описал ее лежащей на полу. Mace, Paul et Laura Lafargue, 7, 9.

{22}. Там же, 9, 10.

{23}. Там же, 11, 12.

{24}. Derfler, Flowering of French Socialism, 290; Plutarch’s Lives, Volume II, 316.

{25}. Mace, Paul et Laura Lafargue, 9.

{26}. Там же, 178.

{27}. Derfler, Flowering of French Socialism, 295.

{28}. Freddy Demuth to Jean Longuet, Nov. 29, 1911, Moscow.

{29}. Фомичев, «Елена Демут без братства». 972. (Биографы Маркса, оспаривающие утверждение, что Маркс был отцом Фредди, утверждают, что Фредди написал это письмо Жану в попытке добиться от него денег. Это вряд ли соответствует действительности, потому что Фредди не думал, что выживет после операции, так что ему не было нужды в деньгах. Биограф Тусси, Ивонн Капп, однако, указывает, что в его собственном завещании, много лет спустя, Фредди завещал более 1971 фунта своему «сыну». Возможно, кто-то из семьи Маркс-Лонге добился, чтобы Фредди получал часть роялти, поскольку почти невозможно представить, что Фредди был бы в состоянии скопить эту сумму из своей зарплаты. Kapp, Eleanor Marx, Volume 1, 294.)

{30}. Mace, Paul et Laura Lafargue, 183.

{31}. Там же, 185; Louis Aragon, The Bells of Basel, 247.

{32}. Mace, Paul et Laura Lafargue, 184.

{33}. Derfler, Flowering of French Socialism, 300; Aragon, Bells of Basel, 248.

{34}. Mace, Paul et Laura Lafargue, 188.

{35}. Lenin, Collected Works, Volume 17, 304, 305.

Библиография

Библиотеки

British Library, London. George Bernard Shaw Papers, Havelock Ellis Papers.

British Newspaper Library, London.

Freie und Hansestadt Hamburg Kulturbehorde Staatsarchiv (State Archives of the Free and Hanseatic City of Hamburg), Hamburg, Germany. Hugo Friedrich Beneke Collection.

Friedrich-Ebert-Stiftung Museum/Studienzentrum (Friedrich-Ebert-Stiftung Study Center), Karl-Marx-Haus, Trier, Germany.

Государственная общественно-политическая билиотека, Moscow

Internationaal Instituut voor Sociale Geschiedenis (International Institute of Social History), Amsterdam. Marx/Engels Papers, Eleanor Marx Aveling Papers, Jenny Marx Papers, Laura Lafargue Papers, Paul Lafargue Papers, Jenny Longuet Papers, Charles Longuet Papers, and those of associates of the Marx family.

Landeshauptarchiv Sachsen-Anhalt Abteilung Dessau (Principal National Archive of Saxony-Anhalt), Dessau, Germany.

Library of Congress, Washington, D.C.

Marx Memorial Library, London.

Российский государственный архив социально-политической истории, Moscow. Маркс/Энгельс, документы; Женни Маркс, документы; Элеонора Маркс Эвелинг, документы; Лаура Маркс Лафарг, документы; Поль Лафарг, документы; Чарльз Лонге, документы; Женни Маркс Лонге, документы; документы соратников семьи Маркса.

Совместные работы

Marx, Karl, and Frederick Engels. Collected Works, Volumes 1, 50. Moscow, London, New York: Progress Publishers, International Publishers Co. Inc., and Lawrence & Wishart.

Серия на английском языке начала издаваться с I тома в 1975 году и закончилась 50-м томом в 2004 году. Она включает в себя все опубликованные труды Маркса и Энгельса. Среди них первые три тома «Капитала», «Манифест Коммунистической партии», «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», «Гражданская война во Франции», «Социализм: от утопии к науке». Серия также включает тринадцать томов переписки между двумя друзьями, переписку с товарищами и родными. Marx, Karl, and Friedrich Engels. Historisch-kritische Gesamtausgabe. Werke, Schriften, Briefe (known as MEGA). Frankfurt, Berlin, Moscow. Публикация этой коллекции трудов Маркса и Энгельса началась в 1927 году в Москве под руководством основателя и директора Института Маркса-Энгельса, Давида Рязанова. МЕГА является текущим проектом с участием международного научного сообщества и публикуется Akademie Verlag в Берлине. По состоянию на 2008 год вышли 55 томов. Когда будут выпущены запланированные 114 томов, МЕГА будет обладателем всего наследия Маркса и Энгельса.

Газеты

The Chicago Tribune

The Coming Nation, Greensburg, Indiana

The Daily Chronicle, London

The Daily Telegraph, London

The Eastern Post, London

The Evening Standard, London

The Guardian, London

Justice, London

The National Reformer, London

The New York Daily Tribune

The New York Herald

The New York World

Pall Mall Gazette, London

People’s Press, London

Public Opinion, London

The Standard, London

The Sydenham Examiner, London

The Times, London

Книги и журналы

Ackroyd, Peter. London: The Biography. London: Vintage, 2001.

Adelman, Paul. Gladstone, Disraeli and Later Victorian Politics. Essex, UK: Longman Group, 1983.

The Rise of the Labour Party, 1880, 1945. London and New York: Longman Group, 1986.

«Aleph» (pseudonym of William Harvey). London Scenes and London People. London: W. H. Collingridge, City Press, 1863.

Amann, Peter. «The Changing Outlines of 1848». American Historical Review 68, no. 4 (July 1963): 938, 953.

«A Journee in the Making: May 15, 1848». Journal of Modern History 42, no. 1 (March 1970): 42, 70.

Andreas, Bert, ed. Briefe und Dokumente de Familie Marx aus der Jahren, 1862, 1873. Hannover: Archiv fur Sozialgeschichte, 2 Band, 1962.

Annenkov, Pavel. The Extraordinary Decade: Literary Memoirs. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1968.

Aragon, Louis. The Bells of Basel. New York: Harcourt, Brace, 1936.

Aveling, Edward. The Student’s Marx. London: Swan Sonnenschein, 1892.

Aveling, Edward, and Eleanor Marx Aveling. Shelley’s Socialism. London and West Nyack, NY: Journeyman Press, 1975.

The Woman Question. London: Swan Sonnenschein, Le Bas & Lowrey, 1886.

The Working Class Movement in America. London: Swan Sonnenschein, Lowrey, 1888.

Avineri, Shlomo. Moses Hess: Prophet of Communism and Zionism. New York and London: New York University Press, 1985.

Bakunin, Michael. Marxism, Freedom & the State. London: Freedom Press, 1998.

Balzac, Honore de. Lost Illusions. London: Penguin, 1971.

Old Goriot. London: Penguin, 2006.

The Unknown Masterpiece. New York: New York Review Books, 2001.

Baughman, John J. «The French Banquet Campaign of 1847, 48». Journal of Modern History 31, no. 1 (March 1959): 1, 15.

Bax, Ernest Belfort. Reminiscences and Reflections of a Mid and Late Victorian. New York: Augustus M. Kelley, 1967.

Berlin, Isaiah. Karl Marx: His Life and Environment. New York and Oxford: Oxford University Press, 1996.

Political Ideas in the Romantic Age. Princeton, NJ, and Oxford: Princeton University Press, 2008.

The Roots of Romanticism. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2001.

Bernstein, Eduard. My Years of Exile: Reminiscences of a Socialist. London: Leonard Parsons, 1921.

Besant, Annie. Annie Besant: An Autobiography. London: T. Fischer Unwin, ca. 1893.

Best, Geoffrey. Mid-Victorian Britain 1851, 75. London: Fontana Press, HarperCollins, 1985.

Black, Clementina. An Agitator. New York: Harper & Brothers, 1895.

Blumenberg, Werner. Karl Marx: An Illustrated History. London and New York: Verso, 1998.

Bottigelli, Emile, ed. Lettres et documents de Karl Marx. Milan: Annali, Istituto Giangiacomo Feltrinelli, 1958.

Breuilly, John. Austria, Prussia and Germany, 1806, 1871. London and New York: Longman, 2002.

ed. 19th-Century Germany: Politics, Culture and Society, 1780, 1918. London: Edward Arnold, 2001.

Briggs, Asa, and John Callow. Marx in London. London: Lawrence and Wishart, 2008.

Brophy, James M. Popular Culture and the Public Sphere in the Rhineland, 1800, 1850. Cambridge: Cambridge University Press, 2007.

Buchanan-Gould, Vera. Not Without Honor: The Life and Writings of Olive Schreiner. London: Gould Hutchinson, 1949.

Burn, W. L. The Age of Equipoise. New York: Norton, 1965.

Carr, E. H. Michael Bakunin. London: Macmillan, 1937.

Carver, Terrell. Engels: A Very Short Introduction. Oxford: Oxford University Press, 1981.

Friedrich Engels: His Life and Thought. New York: St. Martin’s, 1990.

Caygill, Marjorie. The British Museum Reading Room. London: Trustees of the British Museum, 2000.

Chancellor, E. Beresford. The West End of Yesterday & Today. London: Architectural Press, 1926.

Chernaik, Judith. The Daughter: A Novel Based on the Life of Eleanor Marx. New York: Harper & Row, 1979.

Clark, T. J. The Absolute Bourgeois: Artists and Politics in France 1848, 1851. Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1973.

Clayton, Joseph. The Rise and Decline of Socialism in Great Britain, 1884, 1924. London: Faber & Gwyer, 1926.

Clough, Arthur Hugh, ed. Plutarch’s Lives, vol. 2. New York: Modern Library, 2001.

Cole, G. D. H., and Raymond Postgate. The British Common People 1746, 1946. London:

University Paperbacks, Methuen, 1961.

Collison, William. The Apostle of Free Labour: The Life Story of William Collison. London: Hurst and Blackett, Paternoster House, 1913.

Cowen, Anne, and Roger Cowen. Victorian Jews Through British Eyes. Oxford: The Littman Library, Oxford University Press, 1986.

Davies, Norman. Europe: A History. London: Pimlico, Random House, 1997.

Derfler, Leslie. Paul Lafargue and the Flowering of French Socialism, 1882, 1911. Cambridge, MA, and London: Harvard University Press, 1998.

Paul Lafargue and the Founding of French Marxism, 1842, 1882. Cambridge, MA, and London: Harvard University Press, 1991.

Donelson, Andrew Jackson. «The American Minister in Berlin on the Revolution of March, 1848». American Historical Review 23 (October 1917. July 1918): 355, 371.

Dornemann, Luise. Jenny Marx: Der Lebensweg einer Sozialistin. Berlin: Dietz, 1971.

Draper, Hal. Karl Marx’s Theory of Revolution. Vol. 1, State and Bureaucracy. New York and London: Monthly Review Press, 1977.

Draper, Hal, and E. Haberkern. Karl Marx’s Theory of Revolution. Vol. 5, War & Revolution. Alameda, CA: Center for Socialist History, 2005.

Draznin, Yaffa Claire, ed. My Other Self: The Letters of Olive Schreiner and Havelock Ellis, 1884, 1920. New York: Peter Lang, 1992.

Eckert, Georg, ed. Wilhelm Liebknecht Briefwechsel mit Karl Marx und Friedrich Engels. The Hague: Monitor, 1963.

Ellis, Havelock. «Havelock Ellis on Eleanor Marx». Adelphi. London: September/October 1935.

My Life: Autobiography of Havelock Ellis. Boston: Houghton Mifflin, 1939.

Engels, Friedrich. The Condition of the Working Class in England. Oxford: Oxford University Press, 1999.

The Fourteenth of March 1883: Friedrich Engels on the Death of Karl Marx. London: Martin Lawrence, 1933.

Энгельс, Фридрих, Поль Лафарг и Лаура Лафарг. Переписка. 3 тт. Moscow: Издательство иностранные языки, 1959, 1960.

Evans, R. J. W., and Hartmut Pogge von Strandmann, eds. The Revolutions in Europe, 1848, 49: From Reform to Reaction. Oxford: Oxford University Press, 2002.

Fejto, Francois, ed. The Opening of an Era: 1848. New York: University Library, Grosset & Dunlap, 1973.

Flanders, Judith. The Victorian House. London: HarperPerennial, 2003.

Flaubert, Gustave. Madame Bovary: Provincial Manners, Eleanor Marx Aveling, trans. London: Vizetelly, 1886.

Flourens, Gustave. Ce qui est possible. Paris: Garnier Freres, 1864.

Фомичев Валерий, «Елена Демут без братства». Родина. Moscow: 9 августа 1992, 970, 972.

Frow, Edmund, and Ruth Frow. Frederick Engels in Manchester. Manchester: Working Class Movement Library, 1995.

Gildea, Robert. The Third Republic from 1870, 1914. London and New York: Longman Group, 1988.

Gilman, S. L. «Karl Marx and the Secret Language of Jews». Vol. 5, Marx’s Life and Theoretical Development. London: Routledge, 1999.

Giroud, Francoise. Jenny Marx, ou la femme du diable. Paris: Robert Laffont, 1992.

Glasier, J. Bruce. William Morris and the Early Days of the Socialist Movement. London: Thoemmes Press, 1994.

Goethe, Johann Wolfgang von. The Sorrows of Young Werther. New York: Modern Library, 2005.

Halliday, Stephen. The Great Filth: The War Against Disease in Victorian England. Stroud, UK: Sutton, 2007.

Hamerow, Theodore S. Restoration, Revolution, Reaction: Economics and Politics in Germany, 1815, 1871. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1972.

Hammen, Oscar J. The Red 48ers: Karl Marx and Friedrich Engels. New York: Charles Scribner’s Sons, 1969.

Healey, Edna. Wives of Fame: Mary Livingstone, Jenny Marx, Emma Darwin. London: Sidgwick & Jackson, 1986.

Hobsbawm, Eric. The Age of Capital, 1848, 1875. London: Abacus, 2004.

The Age of Revolution, 1789, 1848. London: Abacus, 2005.

Revolutionaries. London: Abacus, 2007.

Hoffmann, Leni, ed. Mohr und General: Erinnerungen an Marx und Engels. Berlin: Dietz, 1983.

Horn, Pamela. Pleasures & Pastimes in Victorian Britain. Stroud, UK: Sutton Publishing, 1999.

Horne, Alistair. The Terrible Year: The Paris Commune, 1871. London: Phoenix, 2004.

Hudson, Derek. Munby, Man of Two Worlds: The Life and Diaries of Arthur J. Munby, 1828. 1920. Boston: Gambit, 1972.

Hulse, James, W. Revolutionists in London: A Study of Five Unorthodox Socialists. Oxford: Oxford University Press, 1970.

Hunt, Tristram. The Frock-Coated Communist: The Revolutionary Life of Friedrich Engels. London: Allen Lane, Penguin, 2009.

Jenkins, Mick. Frederick Engels in Manchester. Manchester: Lancashire and Cheshire Communist Party, 1951.

Jones, Peter. The 1848 Revolutions. London and New York: Longman Group, 1992.

Kapp, Yvonne. Eleanor Marx. Vol. I. New York: Pantheon, 1972.

Eleanor Marx. Vol. 2. New York: Pantheon, 1976.

Kenafick, K. J. Michael Bakunin and Karl Marx. Melbourne, Australia: A. Maller, Excelsior, 1948.

Kisch, Egon Erwin. Karl Marx in Karlsbad. Berlin: Aufbau, 1953.

Kolakowski, Leszek. Main Currents of Marxism. Vol. 1, The Founders. Oxford: Oxford University Press, 1978.

Krosigk, Lutz Graf Schwerin von. Jenny Marx: Liebe und Leid im Schatten von Karl Marx.

Wuppertal: Verlag Fr. Staats, 1975.

Lafargue, Paul. Karl Marx. New York: Labor News, 1947.

The Right to Be Lazy. Chicago: Charles H. Kerr, 1989.

Lanjalley, Paul, and Paul Corriez. Histoire de la Revolution du 18 Mars. Boston: Adamant Media, 2006.

Laurence, A. E., and A. N. Insole. Prometheus Bound: Karl Marx on the Isle of Wight. Isle of Wight, UK: Crossprint, 1981.

Lea, F. A. Shelley and the Romantic Revolution. London: Routledge, 1945.

Ленин, Владимир. Собрание сочинений, том. 17. М.: Прогресс, 1974.

Liebknecht, Wilhelm. Karl Marx: Biographical Memoirs. London: Journeyman Press, 1975.

Lissagaray, Prosper. History of the Commune of 1871, Eleanor Marx Aveling, trans. London: Reeves & Turner, 1886.

Longuet, Robert-Jean. Karl Marx: Mon Arriere-Grand-Pere. Paris: Editions Stock, 1977.

Macdonnell, John. «Karl Marx and German Socialism». Fortnightly Review, London, March 1, 1875.

Mace, Jacques. Paul et Laura Lafargue: Du droit a la paresse au droit de choisir sa mort. Paris: L’Harmattan, 2001.

Maenchen-Helfen, J. Otto, and B. I. Nicolaievsky. Karl und Jenny Marx: Ein Lebensweg. Berlin: Verlag der Bucherkreis, 1933.

Marx, Karl. Value, Price and Profit, Eleanor Marx Aveling, ed. London: Swan Sonnenschein, 1898.

Marx, Karl, and Friedrich Engels. The Cologne Communist Trial. New York: International Publishers, Lawrence & Wishart, 1971.

Letters to Americans, 1848, 1895. New York: International Publishers, 1953.

Marx, Karl, Jenny Marx, and Friedrich Engels. Lettres a Kugelmann. Paris: Editions Social, 1971.

Mayer, Gustav. Friedrich Engels: A Biography. New York: Alfred A. Knopf, 1936.

«Letters of Karl Marx to Karl Blind». International Review for Social History 4 (1939): 154, 155.

«Neue Beitrage zur Biographie von Karl Marx». Archiv fur Geschichte des Sozialismus 10 (1922): 54, 66.

Mayhew, Henry. London Labour and the London Poor. London: Penguin, 1985.

McLellan, David. Karl Marx: A Biography. New York: Palgrave Macmillan, 2006., ed. Karl Marx: Interviews & Recollections. London: Macmillan, 1981.

Mehring, Franz. Karl Marx: The Story of His Life. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1962.

Meier, Olga, Michele Perrot, and Michel Trebitsch, eds. The Daughters of Karl Marx: Family Correspondence 1866, 1898. New York and London: Harcourt Brace Jovanovich, 1982.

Miliband, Ralph, and John Saville, eds. The Socialist Register. London: Merlin Press, 1976.

Morgan, Kenneth. The Birth of Industrial Britain: Social Change 1750, 1850. Harlow, UK: Pearson Longman, 2004.

Morris, May. William Morris: Artist, Writer, Socialist. Vol. 2. Oxford, UK: Basil Blackwell, 1936.

Morton, Grenfell. Home Rule and the Irish Question. Essex, UK: Longman Group, 1980.

Murger, Henry. Bohemians of the Latin Quarter. Charleston, SC: BiblioBazaar, 2007.

Николаевский, Борис. «К истории Союза коммунистов, 1847, 1852». Международный обзор социальной истории, том. 1, ед. 2, 1956.

Nicolaievsky, Boris, and Otto Maenchen-Helfen. Karl Marx: Man and Fighter. Philadelphia and London: J. B. Lippincott, 1936.

O’Boyle, Lenore. «The Democratic Left in Germany, 1848». Journal of Modern History 33, no. 4 (1961): 379, 380.

«The Problem of an Excess of Educated Men in Western Europe, 1800, 1850». Journal of Modern History 42, no. 4 (December 1970): 476, 477.

O’Donovan Rossa, Jeremiah. My Years in English Jails: The Brutal Facts. Tralee, Ireland: Anvil Books, 1967.

Offord, Derek. Nineteenth-Century Russia: Opposition to Autocracy. Essex, UK: Longman, 1999.

Olsen, Donald J. The Growth of Victorian London. London: Peregrine Books, 1979.

Omura, Izumi, Valerij Fomic.ev, Rolf Hecker, and Shun-ichi Kubo, eds. Familie Marx privat: Die Foto— und Fragebogen-Alben von Marx’ Tochtern Laura und Jenny. Berlin: Akademie, 2005.

O’Neill, Gilda. The Good Old Days: Poverty, Crime and Terror in Victorian London. London: Penguin, 2007.

Ozment, Steven. A Mighty Fortress: A New History of the German People. London: Granta, 2006.

Padover, Saul K. Karl Marx: An Intimate Biography. New York: New American Library, 1980.

Pawel, Ernst. The Poet Dying: Heinrich Heine’s Last Years in Paris. New York: Farrar, Straus & Giroux, 1995.

Payne, Howard, and Henry Grosshans. «The Exiled Revolutionaries and the French Political Police in the 1850s». American Historical Review 68, no. 4 (July 1963): 945, 973.

Payne, Robert. Marx: A Biography. New York: Simon & Schuster, 1968., ed. The Unknown Karl Marx. New York: New York University Press, 1971.

Peters, H. F. Red Jenny: A Life with Karl Marx. New York: St. Martin’s, 1986.

Pike, E. Royston. «Hard Times»: Human Documents of the Industrial Revolution. New York and Washington: Frederick A. Praeger, 1966.

Plekhanov, Georgy. Anarchism and Socialism. London: Twentieth Century Press, 1906.

Pool, Daniel. What Jane Austen Ate and Charles Dickens Knew: From Fox Hunting to Whist. The Facts of Daily Life in Nineteenth-Century England. New York: Simon & Schuster, 1993.

Porter, Bernard. The Refugee Question in Mid-Victorian Politics. Cambridge, London, and New York: Cambridge University Press, 1979.

Preston, William C. The Bitter Cry of Outcast London. Bath, UK: Cedric Chivers, 1969.

Proles, Charles. Les hommes de la revolution de 1871: Gustave Flourens, Insurrection Cretois, 1867, 1868, Siege de Paris 1870, 71. Paris: Chamuel, 1898.

Raddatz, Fritz J. Karl Marx: A Political Biography. Boston and Toronto: Little, Brown, 1978.

Reetz, Jurgen, ed. Vier Briefe von Jenny Marx aus den Jahren, 1856, 1860. Trier, Germany: Karl-Marx-Haus, 1970.

Reminiscences of Marx and Engels. Moscow: Foreign Language Publishing House, 1970.

Rive, Michael, ed. Olive Schreiner Letters. Vol. 1, 1871, 1899. Oxford: Oxford University Press, 1988.

Roberts, J. M. A History of Europe. New York: Penguin, 1997.

Robertson, Priscilla. «Students on the Barricades: Germany and Austria, 1848». Political Science Quarterly 84, no. 2 (June 1969): 375, 376.

Rose, Paul. The Manchester Martyrs: The Story of a Fenian Tragedy. London: Lawrence & Wishart, 1970.

Royle, Edward. Radical Politics, 1790, 1900: Religion and Unbelief. London: Longman Group, 1971.

Salt, Henry S. Company I Have Kept. London: George Allen & Unwin, 1930.

Schiller, Friedrich von. The Robbers. London: Dodo Press, undated; first published 1781.

Schroder, Wolfgang, ed. Sie konnen sich denken, wie mir oft zu Muthe war: Jenny Marx in Briefen an eine vertraute Freundin. Leipzig: Verlag fur die Frau, 1989.

Schurz, Carl. The Reminiscences of Carl Schurz. Vol. 1, 1829, 1852. Boston: Adamant Media, 2006.

Seigel, Jerrold. Marx’s Fate: The Shape of a Life. University Park: Pennsylvania State University Press, 1993.

Shakespeare, William. King Lear. London: Penguin, 2005.

Richard III. London: Penguin, 2005.

Shaw, George Bernard. The Doctor’s Dilemma. Teddington, UK: Echo Library, 2006.

Sheasby, Walt Contreras. «Marx at Karlsbad». Capitalism Nature Socialism, 12, no. 3 (September 2001).

Shelley, Percy Bysshe, The Daemon of the World and Peter Bell the Third. London: Dodo Press, undated.

The Mask of Anarchy. London: Reeves and Turner, 1887; New York: AMS Press, 1975.

Prometheus Unbound. Los Angeles: Black Box Press, 2007.

Sheppard, Francis. London 1808, 1870: The Infernal Wen. Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1971.

Smethurst, John, Edmund Frow, and Ruth Frow. «Frederick Engels and the English Working Class Movement in Manchester, 1842, 1844». Marxism Today, November 1970, 340, 341.

Smith, Warren Sylvester. The London Heretics, 1870, 1914. London: Constable, 1967.

Smith, W. H. C. Second Empire and Commune: France 1848, 1871. London and New York: Longman Group, 1985.

Somerhausen, Luc. L’Humanisme Agissant de Karl Marx. Paris: Richard-Masse, 1946.

Sperber, Jonathan, ed. Germany, 1800, 1870. Oxford: Oxford University Press, 2004.

Stael, Germaine de. Delphine. De Kalb: Northern Illinois University Press, 1995.

Stearns, Peter. 1848: The Revolutionary Tide in Europe. New York: Norton, 1974.

Степанова, Елена. Фридрих Энгельс. Moscow: Издательство иностранный язык, 1958.

Stewart, William. J. Keir Hardie: A Biography. London: Independent Labour Party, 1921.

Taylor, A. J. P. The Struggle for Mastery of Europe, 1848, 1918. Oxford: Oxford University Press, 1971.

Thomas, Edith. The Women Incendiaries. Chicago: Haymarket Books, 2007.

Thompson, E. P. The Making of the English Working Class. New York: Vintage, 1966.

Thomson, David. Democracy in France Since 1870. London, Oxford, and New York: Oxford University Press, 1969.

Thorne, Will. My Life’s Battles. London: George Newnes, 1925.

Tocqueville, Alexis de. The Recollections of Alexis de Tocqueville. New York: Meridian Books, 1959.

Tsuzuki, Chushichi. The Life of Eleanor Marx, 1855, 1898: A Socialist Tragedy. Oxford: Clarendon Press, 1967.

Washburne, E. B. Recollections of a Minister to France, Part I. New York: Charles Scribner’s Sons, 1887.

Webb, Beatrice. My Apprenticeship. Cambridge: Cambridge University Press, 1979.

Weissweiler, Eva. Tussy Marx: Das Drama der Vatertochter Eine Biographie. Cologne: Kiepenheuer & Witsch, 2002.

Wetzel, David. A Duel of Giants: Bismarck, Napoleon III and the Origins of the Franco-Prussian War. Madison: University of Wisconsin Press, 2001.

Wheen, Francis. Karl Marx: A Life. New York and London: Norton, 1999.

Marx’s Das Kapital: A Biography. London: Atlantic Books, 2006.

Whitridge, Arnold. Men in Crisis: The Revolutions of 1848. New York: Charles Scribner’s Sons, 1949.

Williamson, D. G. Bismarck and Germany, 1862, 1890. London and New York: Longman Group, 1986.

Wilson, A. N. The Victorians. London: Arrow Books, 2003.

Winder, Robert. Bloody Foreigners: The Story of Immigration to Britain. London: Abacus, 2005.

Wright, D. G. Democrat and Reform, 1815, 1885. Essex, UK: Longman Group, 1970.

Revolution and Terror in France, 1789, 1795. Essex, UK: Longman Group, 1974.

Zola, Emile. Germinal. London: Penguin, 2004.

Об авторе

Мэри Габриэл получила образование в Соединенных Штатах Америки и во Франции, работала в Вашингтоне и Лондоне в качестве редактора агентства Рейтер в течение почти двух десятилетий.

Она является автором еще двух биографий: «Та самая Виктория: Жизнь Виктории Вудхалл без цензуры» и «Искусство Обретения: Портрет Этта и Кларибел Коун». (Notorious Victoria: The Life of Victoria Woodhull, Uncensored, and The Art of Acquiring: A Portrait of Etta and Claribel Cone.)

Мэри Габриэл живет в Италии.

Сноски

1

Речь идет о книге Уолтера Айзексона, биографа Стива Джобса.

2

Я не могу говорить обо всей неанглийской литературе, но мне действительно ни разу не попадалось упоминания о подобных исследованиях, которые включали бы рассказ о детстве маленького Карла или смерти его последней дочери.

3

В русской традиции это прозвище иногда переводилось как «Черныш». — Примеч. ред.

4

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения, 2-е изд. Т. 27. М., 1962.

5

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Из ранних произведений. М., 1956.

6

Русский перевод дан по: Переписка Карла Маркса, Фридриха Энгельса и членов семьи Маркса 1835–1871 гг. М., 1983.

7

Русский перевод дан по: Переписка Карла Маркса, Фридриха Энгельса и членов семьи Маркса.

8

Русский перевод дан по: Переписка Карла Маркса, Фридриха Энгельса и членов семьи Маркса.

9

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Из ранних произведений.

10

Русский перевод дан по: Переписка Карла Маркса, Фридриха Энгельса и членов семьи Маркса.

11

В русских переводах ласковое прозвище Schwarzwildchen, которым Женни наградила супруга, либо опускается, либо передается как «черный лохматик». Примеч. ред.

12

Русский перевод дан по: Переписка Карла Маркса, Фридриха Энгельса и членов семьи Маркса.

13

Речь идет о статье «Заметки о новейшей прусской цензурной инструкции». Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения, 2-е изд. Т. 1. М., 1955.

14

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Из ранних произведений.

15

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Из ранних произведений.

16

Речь идет о работе «К критике гегелевской философии права». Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 1.

17

Русский перевод дан по: Бакунин М.А. Мои личные отношения с Марксом // Материалы для биографии М. Бакунина / Под ред. Вяч. Полонского. Т. 3. М. Л., 1928.

18

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Из ранних произведений.

19

Русский перевод цитат из письма дан по: Переписка Карла Маркса, Фридриха Энгельса и членов семьи Маркса.

20

Русский перевод дан по: Переписка Карла Маркса, Фридриха Энгельса и членов семьи Маркса.

21

Русский перевод дан по: Переписка Карла Маркса, Фридриха Энгельса и членов семьи Маркса.

22

Знаменитая цитата из письма Ф. Энгельса Э. Бернштейну в Цюрих от 25 октября 1881 г., русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 35.

23

Цитата из статьи «К истории Союза коммунистов», русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 21.

24

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 1.

25

Русский перевод цитат из письма дан по: Переписка Карла Маркса, Фридриха Энгельса и членов семьи Маркса.

26

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 27.

27

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 3.

28

Томас Харди был оправдан в суде, и это событие в течение полувека отмечалось британскими рабочими как национальный праздник. По мотивам процесса над ним была снята 4-я серия 1-го сезона телевизионного сериала ВВС «Закон Гарроу». — Примеч. ред.

29

Цитата из работы «Немецкая идеология», русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 3.

30

Русский перевод цитат из письма дан по: Переписка Карла Маркса, Фридриха Энгельса и членов семьи Маркса.

31

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 27.

32

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 27.

33

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 4.

34

Цитата из письма К. Марксу 23 ноября 1847 года, русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 27.

35

Русский перевод дан по: { }К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 27.

36

Русский перевод дан по: { }К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 4.

37

Русский перевод дан по: { }К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 4.

38

Русский перевод цитат из Манифеста дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 4.

39

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 4.

40

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 6.

41

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 6.

42

Цитата из работы «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 8.

43

Русский перевод дан по: Переписка Карла Маркса, Фридриха Энгельса и членов семьи Маркса.

44

Русский перевод дан по: Переписка Карла Маркса, Фридриха Энгельса и членов семьи Маркса.

45

Цитата из работы «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 8.

46

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 8.

47

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 28.

48

Перевод Б. Лейтина.

49

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 29.

50

Русский перевод дан по: К. Маркс и Ф. Энгельс. Переписка.

51

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 16.

52

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 20.

53

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 16.

54

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 16.

55

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 31.

56

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 31.

57

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 31.

58

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 31.

59

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 23.

60

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 23.

61

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 23.

62

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 23.

63

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 23.

64

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 32.

65

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 32.

66

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 37.

67

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 17.

68

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 33.

69

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 17

70

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 17.

71

Русский перевод дан по: Переписка Карла Маркса, Фридриха Энгельса и членов семьи Маркса.

72

Русский перевод дан по: Переписка Карла Маркса, Фридриха Энгельса и членов семьи Маркса.

73

Русский перевод дан по: Переписка Карла Маркса, Фридриха Энгельса и членов семьи Маркса.

74

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 33.

75

Русский перевод дан по: Переписка Карла Маркса, Фридриха Энгельса и членов семьи Маркса.

76

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 33.

77

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 18.

78

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 18.

79

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 33.

80

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 19.

81

Перевод на русский язык М. Кузьмина

82

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 19.

83

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 19.

84

Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 19.

85

Перевод на русский язык К. Бальмонта


на главную | моя полка | | Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения



Оцените эту книгу