Книга: Потерянный рай. Эмиграция: попытка автопортрета



Петр Вайль, Александр Генис

Потерянный рай. Эмиграция: попытка автопортрета

ГЛАВА 1. НА СМЕРТЬ СЛОВА

Историю человечества можно строить по революциям и войнам, по модам или по сплетням, по пуговицам или прачечным. Но наблюдая чехарду императоров, следя за невнятными социально-экономическими трансформациями рассуждая о сменах художественных стилей, мы всегда молчаливо признаем, что у любого явления был смысл. Что все делается с определенной целью. Что государственный деятель, художественное произведение или религиозный культ существуют в соотношении с неким идеалом, то есть обладают направлением, находятся в причинно-следственной связи, составляют логически постигаемую иерархию. Вера в целесообразность вводит цивилизацию в стройную систему связей, где существуют полюса "правильно — неправильно", "истинно — ложно", "праведно — греховно". История предстает движением — неважно каким: прямолинейным, спиральным, круговым — но движением, перемещением человека в системе координат, образуемой осями времени и идеала. При этом вектор времени может быть направлен в прошлое тогда философы и домашние хозяйки оплакивают золотой век, когда мораль была высока, а цены — низки. Но может стремиться в будущее. В этом случае пророки прогресса говорят о славном алюминиевом царстве, в котором цен не будет вовсе. И уж совсем редко вектор времени превращается в скалярную величину. И тогда поэты и герои говорят, что "жить стало лучше, жить стало веселей".

Но какую бы историософскую модель мы не выбирали, определяющим фактором в ней будет то, что обеспечивает человеку цель — идеология. Идеология, а значит и знаки, которые ее представляют. Рисунки на стене пещеры, кафедральные соборы, красные ленточки в петлицах, но прежде всего, и важнее всего — слова.

Слово — главный инструмент идеологического воздействия, и по тому, какую роль оно играет в обществе, можно судить о характере исторического прогресса. Магические свойства слова у древних индийцев, слово как главный политический аргумент в истории Греции, слово Торы, слово — самоценный атрибут Бога в христианстве и слово как основа педагогического переустройства мира в просветительскую эпоху. На всех ступенях цивилизации человек вверял слову свою судьбу. Он доверял его могуществу, считал необходимым и обвинял во всех неудачах "неправильные слова". Но при этом верил, что слово, как мир, содержит в себе скрытую истину — пусть непонятную, извращенную, но реально существующую.

История — это путь отрицания одних слов другими. И в смене идеологий всегда присутствовал смысл, оправдывающий изменения. Смысл, овеществленный в «других» словах.

Рост государства обратно пропорционален роли слова. Не зря греки считали оптимальным полис размером в несколько десятков тысяч человек — то есть такой, в котором оратора еще можно услышать. Чем больше у слова посредников, тем меньше его влияние. Усложнение общества рождает противоречие целей и уничтожает представление об идеале как о единственно возможной цели. Так человечество, накопившее огромное количество слов, забывает о словах, единственно возможных. И тогда наступает кризис перепроизводства. Слова уже не знаки идеологии, а мнимые величины, пустые сочетания произносительных усилий. Словарь, газета, радио — все это уже низведение слова до уровня обихода. Человечество поменяло слово-откровение на бытовой лексикон и приобрело в результате обмена техническое могущество и благосостояние.

В XX век мы вступили с сознанием кризиса идеологии. И, как во времена любого кризиса, идеология пыталась скрыть свое умирание пышной терминологией. Слово смертельно заболело многословием, идеология расцвела демагогией, а общество лишилось идеала.

И тогда появились, возможно, последние глобальные квазиидеологические системы — фашизм, коммунизм. Тут слово стало знаком не идеологии, а власти. Оно перестало что-либо обозначать и переродилось в клишированные, лишённые смысла заготовки, которые наполнялись псевдозначением в соответствии с тактическим моментом.

Слово, чтобы воздействовать прямо на подсознание, должно было избегать осмысления. Оно существует только в своей ситуативной системе, агрессией заменяя значение. Так, верно найденные формулы типа «большевик», "враг народа" — определили развитие истории куда в большей степени, чем идеологические посылки коммунизма.

Ощущение заката цивилизации пытались обосновать всевозможными теориями — от загнивания капитализма до истощения творческой потенции. Обнищание масс, обогащение масс, уничтожение аристократии, упадок демократии, усиление власти, расцвет анархии… Все эти взаимоисключающие причины вполне убедительно говорят о закате нашего мира. И ни одна из них не может окончательно разрешить проблему величайшего и всеобщего декаданса, в котором нам предстоит прожить этот век — век безверия, век ложной веры или век, веру победивший. Все более очевидным становится лишь то, что нынешнее поколение рождено с ощущением кризиса.

Главный симптом этой смертельной болезни — недоверие к слову. И даже более того — боязнь слова и ненависть к нему. С тех пор, как слово перестает быть знаком идеологии, оно превращается в грозную опасность, подменяющую смысл бессмыслицей. Слово стало врагом, который тем страшней, чем легче он принимает обличие друга. Недоверие к слову (на языке философов — мисология) распространилось на все области человеческой деятельности и заразило своим антигуманитарным духом цивилизацию.

Люди, переставшие верить в возможность идеологического осмысления жизни, не верят и в традиционные институты, создающие идеологические формы мира. Например, в политику. От года к году падает число избирателей в демократических странах. Все менее глобальными и целенаправленными становятся политические программы президентов. Все меньше становится доктрин, согласно которым общество должно двигаться к своему светлому будущему или возвращаться к заветам предков. Политика, теряя свое телеологическое направление, превращаемся в науку выживания. Ее главной целью становится достижение максимального комфорта при минимальных усилиях. Конечно, среднему человеку такая политика обходится дешевле, чем идеологически оправданные имперские планы. Но в своем новом качестве политика перестает быть общим делом, которое определяло ее достижения на всем протяжении цивилизации. Для сохранения статус-кво не нужна идеология. Достаточно благоразумия и сознания собственной выгоды. Поэтому все меньше людей ходят к избирательным урнам, предпочитая «большой» политике политику «малую» — жильцы дома борются с его хозяином или соседи по городку открывают новую школу.

Общественным институтом, чутко отразившим кризис слова, стала, естественно, художественная литература. Для нее этот кризис был крайне болезненным — ведь он затрагивал сам строительный материал. Словесность стремилась уйти от слова.

Футуристический отказ от семантики, оставляющий слову лишь звуковую форму. Поток сознания, при помощи которого литература пыталась, переступив через оболганные слова, войти в сферу неоформившейся мысли. Метод подтекста, с его стремлением вывести существенное за пределы слов, заменив высказывание умолчанием. И, наконец, литература абсурда, так или иначе повлиявшая на все сферы современной жизни. Абсурд стал самой характерной приметой времени, его знаменем и лозунгом. Самой основательной попыткой отразить окончательную деградацию слова.

Хлебников, Хемингуэй, Кафка, Фолкнер, Беккет и многие, многие другие ощущали закат идеологии и мужественно пытались противопоставить разрушенным логическим и эмоциональным связям новую творческую реальность. Но все их достижения — лишь подтверждение декадентского влияния мисологии. Следы борьбы литературы со словом, выраженной в художественных формах и приемах.

Еще резче и определеннее катастрофическое падение роли знака заметно в изобразительном искусстве. Оно удовлетворилось констатацией собственного существования (человек с плакатом "Я — художник").

Какие бы школы и направления ни развивали эту тему, все они в одинаковой мере далеки от первичной идеологической сущности изобразительного знака. XX век оставил брешь, на месте материала, который должно было воссоздавать искусство — вот корни торжества формы, заполненной не изобразительным фактом, а концепцией.

Человеческие отношения веками были основаны на идеологическом контакте. Институты семьи, дружбы, досуга развивались в традиционно осмысленных формах ("браки заключаются на небесах"). В нашу эпоху социальный опыт перестал быть значащим обменом идеологических посылок. Слова, обветшав и износившись, превратились в сентиментальную мишуру. Так, например, сейчас повсюду преобладает досуг в виде индивидуальных зрелищ (телевизор) или такой способ коллективного общения, который не предполагает обмена словами — диско, поп-музыка.

Кризис семьи и брака, возрастающее отчуждение людей, падение гуманитарного образования, сведение жизни к незаполненным содержанием формам — все это плоды деградации идеологии. Отсутствие цели и идеала лишило человеческую деятельность смысла, заменив перспективу демагогией, а слова — молчанием.

Еще Платон писал, к чему это приведет:

— Но прежде всего давай остережемся от одной опасности.

— От какой опасности? — спросил я.

— Чтобы нам не сделаться ненавистниками всякого слова и рассуждения, как иные становятся человеконенавистниками, ибо нет большей беды, чем ненависть к слову.

Конечно, и сейчас вполне достаточно людей и обществ, верящих в особое предназначение своей судьбы. Есть страны, существующие исключительно благодаря мессианской идее (Израиль). Религии и культы, расцветающие на вере своих адептов в высшую цель их жизни. Есть и политические доктрины, способные придать исповедывающим их партиям телеологический характер. Но простое наблюдение над общими приметами цивилизации, коллективное интуитивное ощущение говорят о том, что происходит постоянное падение роли идеологии в жизни человечества. К этому, как и к любому историческому процессу, невозможно применить оценку «хорошо-плохо». Наше желание не может придать миру цель и направление. Как и наши вкусы не могут определить пути развития культуры. Единственное, что в силах человека — приспособиться к новой ситуации. Привыкнуть к неидеологическим формам жизни. Взглянуть на них, как на последовательную необходимость.

Но прежде, чем мы вступим в новый, молчаливый век, следует все же оглянуться на свое недалекое прошлое. Оценить все те приметы времени и обихода, которые наполняли нашу жизнь значением и целью. Тома написаны о пуговицах египтян, прическах римлян, плащах крестоносцев. Но достаточно ли мы знаем о том уникальном и загадочном отрезке истории, который прожили сами?

Двести тысяч бывших советских подданных привезли в диаспору опыт, которого здесь, уже нет. Мы приехали из страны, которая благодаря катаклизмам прогресса стала заповедником идеологии. Конечно же, не марксистской, православной или правозащитной, а той, первичной идеологии, придающей вещи достоинство символа, жесту — значение деяния, а делу — характер эпического, хотя часто и трагикомического, подвига.

Грядущий трезвый историк еще напишет монографию о роли стакана в производственных процессах. Будущего филолога еще ждет радость исследования заборной лексики. Социологи XX века заинтересуются любовными отношениями в подъездах. Но нам, живым современникам, свидетелям и соучастникам, важно лишь запечатлеть определенным исторический момент.

Увидеть и оценить его можно лишь со стороны, лишившись привычных вещей, знакомого этикета, родной знаковой системы. Эмиграция — место и время. Отсюда, из нашего ЗДЕСЬ и СЕЙЧАС, мы можем осознать, чем мы были, кем стали и какими будем.

Конечно, западный человек тоже обладает запасом идеологически значимых примет — Мэрилин Монро, кокаин, форд 36-го года. Но ему не понять знаковую ценность советского образа жизни. Этот феномен мог возникнуть и расцвести только на том обитаемом острове, частью которого мы были и, видимо, никогда не перестанем быть.

Остров этот, конечно, Россия.



ГЛАВА 2. ТАМ

Вещи

Карел Чапек один из малых больших писателей Он тихо и комфортабельно жил в маленькой Чехословакии в те недолгие годы когда она была республикой. Наверное, жизнь там была невеселой — европейский лоскуток зажатый между Россией и Германией. Но то ли обаяние швейковской Чехии, то ли счастливое пристрастие чешского языка к уменьшительным суффиксам — все эти Франтишки, которые едят шпекачки — то ли еще какая причина кроющаяся в нашей любви к миру малому и безопасному, сделали эту страну европейским рассадником уюта. Карел Чапек был великим певцом уютных вещей. Не красивых, не значительных, а уютных. Как домашние тапочки коллекция марок или котенок. Он написал волнующую эпическую поэму о своем огороде, детективную повесть о собирании кактусов, увлекательную историю о фотографическом аппарате, к названию которого тогда еще прибавлялось "для моментальных снимков".

Наверное, Чапек был не первым поэтом вещей. Ведь могли же масоны опоэтизировать мастерок каменщика, а драматические таланты воспевать шапку Мономаха. Но вряд ли кому приходило в голову восхищаться будильником или потертым чемоданом. Чапек противопоставил миру великого и большого, миру, в котором гремящие молоты куют мечи и орала, маленькую и незаметную вселенную. Он составлял натюрморты из поистине мертвой природы — наперстка, ножниц, стакана. Когда-то голландским живописцам это принесло славу…

Вся эта «чапековская» интерлюдия нужна лишь для того, чтобы доказать и так бесспорный тезис о важности мелочей. Человек в мире вещей так же естественен, как заяц в лесу. И тот, и другой образуют экологическое единство, в основе которого лежат законы природы и сложившийся этикет. Поэтому вполне понятно, что наши веши говорят о нас больше, чем мы сами. Их обилие — свидетельство мещанства. Отсутствие — характеризует хозяина как аскета или алкоголика (часто это совпадает).

Вещи — поэзия и проза нашего бытия. Они опьяняли ароматами натуральной кожи и ослепляли блеском полировки. Они вносили в нашу жизнь экзотическую роскошь заграничных этикеток. Приводили в эстетическое содрогание хрустальным отблеском сервизов, Вызывали черную зависть и глухую ненависть. Мораль советского общества придавала вещам особый привкус идеологического разврата. Иметь или не иметь — равно означало вступление в конфликт с властями. Советских людей часто делили на узколобых мещан, покрывавших полы коврами в три слоя, на пижонов-фарцовщиков, публично осмеянных за узко-широкие брюки, на диссидентов-бессребренников, унижающих общество антисанитарным убожеством своих квартир.

Любой предмет эпоха способна украсить смыслом, превратив его в свой символ. Стоит только представить себе сундук, как в памяти всплывают купцы из пьес Островского. Кружева ассоциируются с Францией последних Людовиков. Камин — с уютными диккенсовскими временами. В России веши говорят значительно больше. Они стали идеологическим жестом, охотно Заменили свободную печать и парламент. Начнем с квартиры. Она служит в первую очередь убежищем от разбушевавшейся социальной стихии. Поэтому ее обстановка — идеологическое достояние хозяина, противостоящее всеобщему конформизму. У себя дома человек, как в бомбоубежище. Он спрятан от давящей силы коллективного упрощения, поэтому, веши, собранные здесь — вызов обществу. Все это не мешает всем интеллигентным домам быть похожими.

Естественным и главным предметом обстановки являются книги. Обычно их тысячи штук. Чтобы разместить подобную библиотеку в малометражной квартире, хозяевам приходится отказаться от прочих удобств своего жилья. Кухня, прихожая, ванная в той или иной степени наполнены книгами. Но это не значит, что они не лежат на подоконниках, радиаторах; или кресле-качалке. Кроме того, книги используют в качестве ножки дивана, полставки пол сковороду и опоры для телевизора.

Богатую интеллигентную квартиру от бедной; отличает не подбор библиотеки и не размер ее, а количество книжных полок. Полки не покупают, а строят. Специальные умельцы-столяра снабжают их хитроумными подвесными устройствами, раздвижными стеклами и отделениями для укладки крупноформатных альбомов по искусству. Люди попроще мастерят полки из краденных на стройке досок, уложенных на украденные там же кирпичи. В особых случаях книги укладывают штабелями таким образом, чтобы получился правильный куб, грань которого равна длине стены. Во всяком случае один наш знакомый — обладатель двухкомнатной квартиры и 18-тысячной библиотеки — устроился именно так. В доме у него оставалось настолько мало места, что будучи любителем животных, он позволял себе держать только дрессированного угря.

Конечно, в условиях книжного голода личная библиотека — надежный вклад обесценившихся денег. Но собирают книги все же не для этого. Квартира, густо заставленная томами, служит паролем, свидетельствующим об интеллигентности хозяина, независимости его образа жизни и идеологической раскованности. Названиями книг можно обмениваться как новостями. В ситуации, лишенной реальной политической жизни, выход новой книги легко заменяет сенсации западного мира. При этом нельзя сказать, что книг не читают — их во всяком случае просматривают. Но все же главное — обладание престижным изданием: сам факт сосуществования в одной квартире с книгами, в той интеллектуальной ауре, которая окружает обладателя трехтомника Монтеня или собрания сочинений Хлебникова.

Следующие по значимости вещи отнюдь не самые необходимые и не самые удобные. Это широкий диван, максимально приближающийся к неведомой, но страстно желанной турецкой тахте. Диван должен быть низким, чтобы с него удобно было пить кофе, сервированный прямо на полу. Больше его пить негде, потому что в интеллигентной квартире нет места традиционному, то есть большому и устойчивому столу. Столики бывают только двух видов — журнальные и коктейльные. Последний, давно освоенный местной промышленностью, выпускается на колесиках и предназначен исключительно для смешивания коктейлей. Для этой же цели в каждом доме оборудуется бар, представляющий собой ящик с подсветкой. В бар ставят любые бутылки с непривычными этикетками. Хороший тон требует, чтобы бутылки всегда были полупустыми. Поэтому гости пьют принесенную с собой водку. А весь прочий антураж должен создавать видимую роскошь западного образа жизни. В этом смысле початая бутылка скверного венгерского рома, запертого в зеркальный ящик со скрытой подсветкой, памятный знак увлечения хозяина квартиры Ремарком, а не отражение его алкогольных пристрастий.

Огромное значение имеет освещение, которое ни в коем случае не должно быть ярким. Световая арматура способна нести громадные социальные функции. Начиная с тридцатых годов, символом мещанства служил цветастый абажур. Оттепель конца пятидесятых обозначилась насмешками над хрустальными люстрами нешироким освоением пришедшего с Запада торшера. Следующее поколение открыло для себя свечи.

Парафиновое безумие, охватившее интеллигенцию, вызвало к жизни кустарный промысел. В каждой квартире лили свечи, подкрашенные косметическим гримом, и мастерили подсвечники из металлического лома. Ответом промышленности на зов потребителя послужил выпуск свечей в барочном стиле, обогащенных декором из негорящих предметов. Цена такого изделия доходила до пятидесяти рублей, что, естественно, препятствовало его сжиганию. Покупные свечи-сувениры кочевали из одного дома в другой в качестве подарков на день рождения. Свечи собственного изготовления жгли уже не жалея. Смысл полутемного интерьера заключался не только в создании камерной атмосферы, противопоставленной ярким социалистическим будням. Скудный свет должен был создавать интимный дружеский настрой, располагающий к взаимной исповеди — обязательного атрибута любой вечеринки. Интеллигентная квартира обязана была гарантировать надрывную искренность как гостей, так и хозяев. Свечи тут были незаменимы.

Из электротехнических приборов самым важным был магнитофон. Это устройство приобщало к почти запретному миру бардов — Высоцкому, Окуджаве, Галичу, Клячкину, Кукину. При этом дух запретности продуцировался не столько содержанием песен, сколько способом их тиражирования. Распространение несанкционированных записей — акустический вариант самиздата — был тем видом неофициальной массовой культуры, который не грозя тяжелыми последствиями, давал ошущение свободного сотворчества. Барды с их разговорной интонацией, фельетонно-лирической направленностью и необъятной тематикой, легко становились членами компании, участниками беседы.

Завершали убранство квартиры многочисленные картины. Подбор их отражал последовательную смену стилей. Сначала — портрет Хемингуэя и импрессионисты, потом Солженицын (периодически скрываемый от посторонних глаз) и иконы. Наконец, русский лубок и деревянные ложки.

Такое жилье строилось и собиралось десятилетиями. На его устройство уходили все деньги и силы семьи. Зато в нем люди чувствовали себя не только уютно и безопасно, но и счастливо. Квартира становилась ареалом свободы, достаточным для нормального культурного функционирования. Здесь частная жизнь была полярной противоположностью служебной.

Одежда для советского человека значила меньше. Идеологические функции, навязанные сатирическими журналами и комсомолом, несли на себе малосущественные особенности моды. Длина брюк, количество пуговиц на пиджаке, ширина галстука. И все же некоторые предметы туалета превращались в знак фронды и избранности. Например, тонкий свитер с высоким воротом, известный в Москве как «водолазка», а в провинции под названием «битловка». Обладание таким предметом означало не только приобщение к моде, но и переход в другую социальную сферу, определяемую некоторым нонконформизмом и тяготением к западным; образцам. В какой-то степени модный предмет становится отличительным знаком, паролем, по которому один «неквадратный» член общества узнает другого. Поэтому нет ничего странного в том, что цена — материальная и метафизическая — такой веши могла быть крайне высока. Мы лично знали девушку, расставшуюся с невинностью в обмен на «битловку». Нелепость или незначительность элемента одежды, вызывавшего такие сильные чувства, не должна удивлять. Ведь в качестве символа он самодостаточен, как орденская планка или университетский значок.

За два десятилетия подобных идеологически значимых предметов моды сменилось множество. Туфли на толстой подошве, узкие короткие брюки, плати из ткани «болонья», металлизированные галстуки с фиксированным узлом, рубашки из ситца в цветочек, складные зонтики, кожаные пиджаки, темные очки и, конечно, джинсы.

Но несомненно самым значительным, самым экстремальным определителем социального положения человека была прическа. Длинные волосы у мужчин означали решительный жест — это уже не фронда, а оппозиция. Комсомольский работник еще может надеть джинсы, но отпустив волосы, он ставит крест на своей карьере.

Советское общество боролось с длинными волосами куда более последовательно и настойчиво, чем, скажем, с троцкизмом. При этом мало что объединяло власть и народ в таком единодушном порыве. Длинноволосого могли высадить из поезда, выгнать из школы, избить в милиции. Общее мнение по этому поводу выражало распространенное пожелание — "всех волосатых расстрелять". Длинные волосы, став элементом массовой культуры, сохранили свое идеологическое значение не только как барьер между поколениями, но и как социальный протест против официального и общенародного стереотипа. Это был самый легкий, но не самый безболезненный способ выделиться из системы.

Проблема вечного дефицита, с которой связана еда в Советском Союзе, создает впечатление., что главным было эту еду достать. На самом же деле пища выполняла такие сложные социальные функции, какие могла создать лишь крайне утонченная и разветвленная система культурно-бытовой стратификации.

Традиционная для советского общества категорическая ориентация на частную жизнь породила ритуал застолья, в котором тому или иному блюду могут придаваться довольно сложные идеологические оттенки. Например, фаршированная рыба на столе ответственного работника говорит и о его еврейских корнях, и о достаточной решительности, чтобы эти корни обнародовать. Такая, казалось бы, незначительная дилемма — пить чай или кофе — делит страну не только на географические регионы (москвичи — чай, ленинградцы — кофе), но и на лагеря славянофилов и западников. Неразрывная связь еды и выпивки породила целый ряд эвфемизмов. Селедка, плавленый сырок, вобла означают не только продукты питания, а целый комплекс времяпровождения. В первом случае время проводят с водкой, во втором — с крепленым вином, а в третьем с пивом.

По тому, что стоит на столе, легко определить социальную принадлежность хозяина и даже, его отношения с режимом. Например, студень и соленые грибы свидетельствуют о склонности к русскому национализму и опрощению. Жареная индейка и черная икра говорят о жизнерадостно-потребительском отношении к жизни. Салат «жаки», состоящий из сыра и груш, полают в домах, исповедывающих европейские убеждения.

Даже такой антикулинарный процесс, как голодание, содержит в себе идеологический оттенок. Лечебное голодание (не говоря уже о религиозных постах) означает и недоверие к государственной медицине, и некоторую мистическую ориентацию, противоречащую материалистической философии.

Смещение критериев в советской жизни медленно, но верно влекло интеллигенцию к накопительству. Если в начале 60-х существенно было вещей не иметь, а имеющиеся презирать, то в 70-е вещи стали означать достигнутую независимость и сознание экономической престижности. Личный автомобиль — это свобода передвижения, романтика забытой глубинки, знак осуществленной имущественной потенции. Дача значит и возвращение к земле, и поповское торжество частной собственности над государственными палаточными городками, и даже возврат к чеховскому быту — с самоварами, домашним вареньем, долгими беседами. Вообще, роскошь обособила определенную общественную группу, подняв ее над проблемами народа и власти. Сигареты «Кент», виски "Белая лошадь", дубленка и «Фольксваген» как бы создавали карликовое государство размером в несколько московских кварталов. Внутри этой страны царил социальный мир, обеспеченный высокой зарплатой и обилием самиздата.

Повсюду деньги — свободный эквивалент вещей. Их прообраз, экстракт, а часто суррогат. В России деньги и вещи разделены весьма существенной преградой. И то, и другое, конечно, связано между собой, но странной и далеко не однозначной связью. Дело в том, что в России важна не просто вещь, а идеологически значимая вещь. Не книга, а Бердяев, не часы, а «Сейко», не треска, а "Печень трески"…

В СССР вещи становятся коллекционным раритетом, каждый из которых нужно специально подобрать, используя недюжинные психологические способности и сложные социальные отношения. Поэтому любое имущество следует рассматривать как филателистическое собрание. Все здесь имеет свою историю и свою, отличную от номинала, стоимость.

В результате элементарный товарно-денежный обмен представлялся нелепым архаизмом, обесцененным отсутствием идеологического оттенка. Жизнь, наполненная погоней за вещами, стала разновидностью хобби — увлекательного, утомительного, всеобщего.

Труд

Труд в России не воспринимается обреченно. Адамово проклятие насчет хлеба и пота дошло к нам в несколько смягченном виде. Работа, конечно, необходимость, но должно и можно отодвинуть эту необходимость на второй план. Сместить акценты с общественного на личное. Превратить службу в филиал любви и дружбы. Нормальным местом работы считается не то, где больше платят, а то, на котором можно вязать, писать письма, играть в преферанс, домино, шахматы, волейбол, морской бой. А также выпивать, закусывать, кататься на лыжах, лодке, велосипеде. Самиздат, например, именно потому так широко распространился в СССР, что часто производился в рабочее время. В России деньги не могут быть универсальным эквивалентом труда хотя бы потому, что их распределение, стоимость и применение далеко не равнозначны. Так, зарплата уборщицы, которую она может получать в трех местах, не только выше жалованья учительницы, но и существенно дополняется блатом. Та же учительница, работающая в сельской школе, лишена развлечений своей городской коллеги, зато пользуется подношениями учеников.

Кроме того, в России нет огромных имущественных ножниц между представителями разных профессий. По-настоящему большие деньги достаются лишь номенклатурным чиновникам и работникам сферы обслуживания, компенсирующим шаткость своего положения отчаянным воровством. Остальное население зарабатывает примерно одни и те же деньги и разнообразит свою экономическую ситуацию лишь специфическими льготами, которые дает то или иное предприятие.



Поэтому труд в России связан с деньгами далеко не напрямую. Он обогащен многочисленными идеологическими установками, среди которых самые важные — творчество и престижность.

Иллюзия интересной работы, — один из самых мощных стимулов общественной жизни России. Профессия с красивым названием — физик, актер, художник — наполняет молодого человека нарядной мечтой. Приобщение к интеллигенции экстремальный диктат советской жизни. При этом смысл такого приобщения отнюдь не материальная выгода (скорняком быть куда прибыльной), но исключительно высокая престижность соответственного образа жизни.

Интеллигентная работа означает выход в сословие, схожее с дворянским. При этом все сословные предрассудки прошлого давно исчезли. Принципиальность, порядочность, жертвенность, чувство ответственности, ощущение вины — весь этот комплекс дореволюционного интеллигента стал малопонятным пережитком, вроде геральдики и местничества. Минимум профессиональных знаний и диплом вуза с успехом заменили дорогостоящие старинные украшения. Но гордое имя российского интеллигента все же осталось. И именно ему — скорее названию, чем сущности — мы обязаны недолгим взлетом порядочности в нашей, общественной жизни 60-х годов.

Те немногие люди в России, которые благодаря энергии или удаче добились возможности честно и плодотворно заниматься любимым делом, выглядят не только странно, но и нелояльно. Причем их нелояльность ощущается как сверху, так и снизу. Сверху — потому, что они мало заботятся о карьере. Снизу — потому, что редко пьют и не посещают кино в рабочее время. И обычно ни сверху, ни снизу в покое их не оставляют.

У нас был знакомый пушкинист — филолог старого закала, чью докторскую диссертацию зарезала аттестационная комиссия по доносу коллег. Донос не содержал, как было бы проще всего подумать, политических обвинений. Суть его была проста и даже элементарна: ученый имярек не достоин звания доктора, так как хотел споить коллег по кафедре, принеся две бутылки шампанского, чтобы отметить ими защиту.

Человек, работающий серьезно, вызывает горькую неприязнь сотрудников не из зависти. И уж конечно не потому, что будит совесть. Он злостно нарушает правила игры, изложенные в знаменитом анекдоте: мы думаем, что они нам платят, а они думают, что мы работаем.

Поэтому труд, особенно носящий название интеллигентного, создает огромную армию идейных борцов за свое свободное время. Если верить доктрине Маркса, согласно которой уровень развития общества определяется количеством досуга, то советское общество несомненно самое передовое в мире. И этот непреложный факт оказывает постоянное мировоззренческое воздействие на жизнь человека.

Бремя труда гораздо легче в России, чем на Западе. Не вознаграждается усердие, но и не наказывается праздность. Лень как питательная, среда порождает плодотворные формы безделья. Теплые товарищеские отношения, коллегиальная спайка, трепетная солидарность — вот, что противопоставляет советский человек государству. Ему незачем активно бороться за свои права, потому что он гораздо успешнее борется за них пассивно.

Если конструктор вместо чертежей растит на своем окне помидоры, если бухгалтер вместо отчетов сочиняет коллегам поздравительные стихи, если специалист по таинственной технике безопасности разучивает по средам и пятницам модный танец «липси» и если все они отмечают Восьмое марта так, что учереждения выключаются из жизни на три дня до и на три дня после праздника, то никаким анархистам и не снилась более победоносная тактика тотальной войны народа со своим государством. При этом народ вооружен здоровой идеологической концепцией, которая включает в себя закрепленные в конституции права на такой труд, на такой досуг и на такую свободу. Государство же борется с народом при помощи тяжело бессмыссленных квазиидеологических протезов, к которым относятся моральный кодекс строителя коммунизма и лозунг "Труд — дело чести".

И все же формы принуждения стесняют натуру советского человека своими бессмысленными ограничениями. Необходимость регулярно приходить на службу, требование отчета о непроделанной работе, обременительная симуляция кипучей деятельности — все это как эзопова словесность, выработало сложные социальные институты, специфические общественные связи и простое житейское хитроумие. Инженер, проведший все утро на двухсерийном кинофильме, не соврет начальнику про головную боль. Он расскажет долгую и запутанную историю о домоуправе, которому помогал крыть толем крышу сарая в надежде получить под этой крышей место для своего мопеда. Таким образом, он не только проведет в беседе вторую половину рабочего дня, но и сэкономит головную боль на следующий понедельник.

Однако, как ни распространены подобные формы укрытия человека от труда, все они чреваты определенными последствиями. Достигнув заветной синекуры, человек вынужден за нее держаться. В его жизнь приходит страх за свое место, с такой любовью устроенное и насиженное. Сколько нужно было походов за грибами, совместных посещений бань, именин и шахматных турниров, чтобы сплотился коллектив, вырос и возмужал прирученный начальник, чтобы выработался стройный кодекс безделья! Потерять же все это можно в один миг, противопоставив себя обществу. Для этого достаточно подписать письмо протеста, дать почитать «Чонкина», прийти на проводы к уезжающему в Израиль приятелю.

И вот человек, освобожденный от гнетущего труда, превращается в раба своего сладкого безделья. Одна свобода оказывается ценой другой. Но ценой неэквивалентной. Право на смелый поступок осуществляется практически однажды. И за него надо расплачиваться чуть ли не всю жизнь. Естественно, что желающих рисковать немного.

Но для человека, стоящего перед выбором, есть щель между рабством труда и позором трусости. Это разветвленный, разнообразный и многочисленный люмпен-пролетариат. Сословная лестница советского общества начинается где-то с колхозника и заканчивается в кулуарах партийного аппарата. За ее пределами — огромная толпа людей, ни к какой работе не предназначенных. Для таких деклассированных элементов — горьковской "золотой роты" — существует социально-профессиональное дно. Их деятельность может обозначаться как угодно, но суть ее определяет крайне малооплачиваемое санкционированное безделье. Это истопники, окномои, пожарные, сторожа, грузчики, могильщики и сотни других, на первый взгляд, нужных и полезных специалистов. Действительно, часть их трудится исправно, найдя дополнительный приработок к минимальной зарплате. Но остальные, остальные наслаждаются абсолютным отсутствием обязанностей в сочетании с полной безопасностью. Выгнать их некуда, потому что ниже места в обществе просто нет. Только такая работа обеспечивает полное выражение нонконформизма в советских условиях. Человек, отказавшийся от карьеры, престижности, мало-мальски приличной зарплаты, предрасположен к диогеновскому восприятию мира. Это идеальные условия для расцвета философии, религии и, конечно, алкоголизма. В России эти вещи тесно связаны.

Истинный идеализм всегда мало оплачивается. Ему не нужны премиальные, кожаная мебель и ратиновое пальто. Зато ему необходимо свободное время. Чего-чего, а этого российскому люмпену хватает. При желании он может ходить на работу только за крохотной зарплатой.

Есть среди них, конечно, и люди корысти. Но даже их материальный интерес всегда соответствует сюрреальной обстановке. Например, человек идет в могильщики, чтобы из украденного там дефицитного гранита высекать нонконформистские скульптуры. Или устраивается инспектором горгаза с тем, чтобы без помех скупать антиквариат в квартирах дореволюционных старушек. Люди попроще нанимаются грузчиками в водочный магазин, чтобы насладиться властью человека, располагающего спиртным между закрытием и открытием винного отдела, Но чистая идея люмпена, как и чистое искусство, не терпит суеты. Идея эта в том, чтобы найти маленький закуток, в котором государству до тебя уже дела нет. В таком закутке царит максимальная свобода — от газет, начальника, денег.

Нам пришлось провести два года в одном из таких мест, и эти два года мы были самыми независимыми людьми по обе стороны океана. Назывался этот эдем пожарной охраной.

В отличие от военизированных пожарных, наши коллеги не боролись со стихией огня. Они просто должны были отбывать каждые сутки из четырех на территории подведомственного завода. Впрочем, и это было не строго обязательным.

Люди, собравшиеся там, вели странный образ жизни. Они казались героями драмы абсурда. У них было прошлое, но не было будущего. Сюда попадали активные и достойные члены общества, со временем ставшие его подонками — милиционеры, моряки, спортсмены, директора, шоферы, офицеры, журналисты, студенты. Всех их объединял несомненный алкоголизм и удовлетворенность своим положением. У них была своя этика, эстетика и даже карьера, высшей точкой которой считалась половая близость с официанткой из заводской столовой. Любовь обеспечивала закуску, что было немаловажным, так как питались они неопределенно. Например, собирали дикую траву на пустыре и кипятили ее в казенной кастрюле до тех пор, пока отвар не приобретал цвет зеленки.; Потом снимали клеенку с кухонного стола и ссыпали крошки в варево.

Их мораль уходила в таинственные сферы беспредельной терпимости. Так, начальник караула, бывший майор КГБ Вацлав Мейранс пропил гроб своей матери, который купил местком. Второй гроб он пропил тоже. Мать удалось похоронить только с третьего раза. Были у них привязанности, увлечения и даже страсти. Бывший капитан дальнего плавания Строгов обожал шахматы и играл в них 22 часа в сутки. Пил он всего три раза в году, зато подолгу и все — от клея БФ до тормозном жидкости. Экс-преподаватель Братушенков от прошлого имущества сохранил только спаниеля, которого никогда не кормил, оставляя это доброхотам. Полковник Колосенцев жил со своей дочкой. Замполит Брусцов не расставался с романом Лациса "Сын рыбака". Шофер Осадчий украл мешок соли в шесть пудов. Старообрядец Разумеев испражнялся, не снимая галифе.

Каждый из них жил напряженной и независимой жизнью. Они не знали страха, жалости, ненависти и были самыми счастливыми людьми в городе.

Русская литература всегда интересовалась, каторжниками. В отличие от западной традиции, упор тут делался не на преступление с его интеллектуально-силовой игрой в сыщиков-разбойников, а на реалии каторжной жизни. Вероятно, долгая и прочная система юридического бесправия приучила народ не бояться тюрьмы и уж во всяком случае от нее не отрекаться. Сотни лагерных мемуаров новейшей самиздатской словесности составили энциклопедию тюремного быта. И быт этот воспринимался с пристальным и даже истеричным интересом.

Как ни страшно существование зека, оно оставляет в человеке стержень — голую жизнь. Освободившись от вещей и привязанностей, человек переходит в иную философскую категорию, в которой ему уже нечего терять. В таком состоянии есть нечто привлекательное, как в правильной геометрической фигуре или религиозном догмате.

Наши пожарные максимально приближали свободную жизнь к тюремной и находили в этом приближении источник мощного противостояния не только советскому государству, но и вообще социальной стихии. Поставив себя за скобки цивилизации, они наслаждались отсутствием нравственного чувства. Их жизнь протекала за рамками морали и закона, И они, не ведая того, насаждали идеалистические доктрины естественного человека в, самых чудовищных и натуральных формах.

Разветвленная и хитроумная система трудовых отношений, как и все в России, лишена элементарности и повторяемости экономических законов. Способность и привычка не работать, уклоняться от работы, избегать работы, заменять работу лишает человека прямых материальных стимулов. Но именно это нарушение трудовой логики создает абсурдистский контекст советской жизни. Как бы ни был желанен русскому человеку материальный достаток Запада, домашняя свобода тоже не безразлична.

Досуг

Разделение времени, отпущенного человеку на свободное и несвободное, само по себе унижает личность. Оно напоминает нам, что труд есть рабство, и антитеза его — досуг. Эволюция семантики этого исконно славянского слова говорит об эфемерности посягательств жизни на человеческую свободу. Этимологический словарь пишет: первоначальное значение слова досуг — то, что можно достать; далее — то, что достигнуто; потом — способность к достижению; и только под конец — время после работы.

В этом понятии словарь открывает романтическую бездну, граничащую с приземленным и прагматичным трудом. В противовес догмам заводского гудка — досуг с его либеральным синонимом свободное время.

В этом крамольном прилагательном кроется не только напоминание о том, что человек бывает свободен от обязанностей, но и радостное утверждение, что тогда и только тогда он достигает своей человеческой автономии.

Советский человек, который стремится перестроить общественную жизнь в частную, труд — в отдых, а отдых — в досуг, добился самых очевидных успехов именно в этом направлении. Он превратил досуг в универсальную форму существования, углубив его множеством смыслов, возвысив до идеологического выпада, расширив до размеров жизни. И при этом создал всероссийский, общезначимый и повсеместный вид досуга — пьянство.

Алкоголь и все, что с ним связано, есть плод российской традиции. Плод опасный, ядовитый и непреодолимо заманчивый. Он национален, как сарафан, и плодотворен, как Ренессанс. Пьянство — излюбленный порок, трагическая гекатомба и судьбоносный символ России. Его оправдывали суровым климатом, широкой натурой и буржуазным наследием. Но ничто так мало не нуждается в оправдании, как пьянство, ибо творческий смысл его ритуала лежит вне медицинско-нравственной экспертизы.

Алкоголь (или, как говорят гораздо чаще, вино, наивно деля его на «красное» — то, что: водкой не является, и «белое» — что уже ничем другим быть не может) — объект всенародной и потому демократической любви. Водку проклинают, с ней борятся, от нее даже пытаются отказаться, но все это не может изменить горячечно-мистического отношения к опьянению. Как смерть и рождение, как Бог и любовь, пьянство окружено эвфемизмами, тайнами и обрядами.

Древние индийцы верили в райский напиток сому, служащий алкоголем их пантеону. Русский человек верит в хлебное вино с неменьшим пылом и большими основаниями. В нем он поклоняется загадочному дару перерождения будней в праздники, в нем видит залог освобождения от реализма, атеизма, рабства. В нем — прыжок к миросозиданию и богоискательству.

Алкоголь творит новый тип отвлеченного от приземленности существования. По сути, водка позволяет русскому человек жить в двух мирах сразу. В одном — неохотно — для тела, в другом — радостно — для души. Раздвоенность на материалистическую и идеалистическую сферы настолько решительна и универсальна, что назвать истинным и реальным мир трудовых будней не позволяет элементарная порядочность.

Возможно, именно преодоление этого романтического конфликта между идеалом и жизнью и породило национальное мировоззрение, в свою очередь создавшее один из самых любопытных и опасных феноменов в истории — Россию.

Древняя традиция народного творческого сознания подарила цивилизации драгоценную игрушку — карнавал. Это случилось так давно, что перестала ощущаться вся взрывчатая опасность изобретения. Прирученный карнавал — в виде театрализованных шествий и похабных анекдотов — уже не пугает мир своей разрушительной силой. А ведь смысл карнавала был именно в разрушении; сословной иерархии, половых запретов, логических законов.

Легализированное право на дерзость, на безумие, на противоречие как таковое — вот что примиряло человека с обязанностями размеренной жизни. Карнавал укротили религия, государство, нравственность и этикет. Но — не всегда и не везде. В России, где неволя была самой тяжелой, а надежды самыми туманными, карнавал взял реванш.

Пьянство — тяжелое и умеренное, беспробудное и похмельное, запойное и по случаю — не знает имущественных границ, лишено карьерных соображений, абсурдно и стихийно. Водка снимает противоречия между властью и народом, между городом и деревней, между мужчиной и женщиной. Алкоголь — это универсальная стихия, компенсирующая насильственную логику жизни. Это — тот же карнавал. Та же амбивалентная народная культура, которая смехом и непристойностью восстанавливает единство мира.

Как в настоящем карнавале, в пьянстве важна каждая мелочь; каждая деталь его досконально разработанного ритуала снабжена смысловым жестом и идейным оттенком. От утреннего вожделения пива до вечернего поиска открытого киоска, от ерша до коньяка «Отборного», от собутыльника до размера стакана, от нарушающего все причинно-следственные связи тоста "тогда поехали" (когда "тогда"?) до банкетного застолья, от строгого порядка беседы (тема должна строиться по синусоиде piano — forte — pianissimo) до вовлечения постороннего третьим, от смирения просящего до наглости получившего, от братского поцелуя до вялой драки, от творческого горения до обессмысленного бормотанья, от… Впрочем, именно всеобъемлемость иллюзорного мира пьянства и делает его равноправным аналогом мира реального.

Общественная деятельность, которая руководила государственным строительством англосаксов, сметала монархии французов и укрепляла национальную идею немцев, в России осталась достоянием идеологических инородцев. Немцев, евреев, большевиков — тех, кто извне. Патриотическим же ответом на притеснения и несвободу была и есть водка. Как ни прискорбно это для нашей истории, повсеместное пьянство в России заменило социальные институты на личные отношения. Дружба, неразрывно связанная с бутылкой, стала главным достоянием советского человека, его убежищем от государства и коллективной зашитой от него.

Этикет, выработанный поколениями, придал водке значение олимпийского факела. Пока бутылка стоит на столе, между врагами заключается перемирие. Поэтому и пьют партийные с беспартийными, начальники с подчиненными, палачи со своими жертвами. Алкоголь — великий уравнитель. Как Французская революция он декретирует мир, равенство, братство. И это позволяет советскому человеку сжиться с ложью и насилием, нищетой и бесправием. Более того, ему и не нужно бороться за свои реальные права, так как он легко их получает в иллюзорном мире опьянения.

Как бы ни было омерзительно пьянство в своем каждодневном проявлении, нельзя отрешиться от функций и результатов, привнесенных им в советскую жизнь. Трудно без ужаса представить себе те апокалипсические формы, которые эта жизнь бы приняла, будь она трезвой.

…Погожий неяркий день. На газете разложен нарезанный огурец, развернут плавленый сырок, стоит мутноватый стакан граненого стекла. Уже и налита в него на добрую треть волка, уже поливаются руки и раздуваются ноздри. Через минут пять-десять раздастся вкусное причмокивание и потечет вначале неспешная, а потом все более увлекательная и возбужденная беседа. Про академика Сахарова, про футбол, про урожай, про женщин и, конечно, евреев. Впереди долгий беззаботный день (с утра выпил — целый день свободен), который вскоре наполнится приключениями: поход в магазин, сдача бутылок, сбор недостающих 30 копеек, еще все впереди. Но этот момент пасторальной идиллии с его сладким уютом, старозаветной простотой и дружеским участием так и останется праздничной и нарядной картинкой. Досуг в его глубинном и метафизическом понимании начался.

Как бы ни было универсально пьянство в России, оно, естественно, не заменяет все традиционные развлечения советского человека. Хотя почти всегда в них ощутимо присутствует. С бутылкой сидят на стадионе, без нее не обходится лыжная вылазка и, конечно, трудно представить трезвого человека на танцах. Однако тут уже потеряна чистота идеи. Смысловой акцент переставлен на другое.

Например, хоккей. Это не просто национальный вид спорта. Хоккей воплотил в себе патриотическую мечту о мировом господстве. Успехи советской сборной в играх с канадскими профессионалами убеждают болельщика в исконно добродушной русской доблести. И при этом лишают его позора военных побед над незначительными чехами и неясными афганцами. Поэтому армейская терминология хоккейных комментаторов симулирует патетику гения радиовещания Левитана: "Рыцари ледяной арены нанесли сокрушительное поражение грозным противникам".

Болеть за советскую команду означает разделять политически безопасный всенародный порыв. Разрешенный накал страстей направлен на ясную и достижимую цель — вмазать финнам, наказать шведов, рассчитаться с канадцами. И при этом не солидаризоваться с властью. Просто — "в хоккей играют настоящие мужчины".

Бескорыстная страсть болельщика демократична и всеобща, как балет или космос. Никто ведь не требует умения исполнить па-де-де, чтобы разделять гордость за Плисецкую.

Национальный престиж обычно зиждится на малопродуктивных символах, а не на прагматичных показателях. Поэтому олимпийские медали куда важней наличия консервов "Завтрак туриста". Победы на международной арене ослабляют комплекс общенародной нищеты ("живем хуже монголов").

Впрочем, все это имеет мало отношения к спорту. Им советский человек занимается только в случае надежды на профессиональный успех. Для всего остального остается волейбол в его специфической пляжной разновидности, настольный теннис в домах отдыха и домино, связанное со спортом разве что полноценным азартом.

Отчасти к спорту примыкают культурно-оздоровительные забавы. Такие, как туризм, сбор грибов или русская баня. Сопровождаемые с разных сторон алкоголем и физическим развитием, эти развлечения прежде всего несут в себе заряд ветхозаветности и уважения к славянским древностям. Это как бы бытовое славянофильство.

Человек, регулярно проводящий отпуск в Ферапонтовом монастыре, наверняка квасит на балконе капусту, старается окать и не бреет бороды. Комплекс такого времяпровождения вызван к жизни неотчетливым оппозиционным настроением. Тут дается намек на катастрофичность российской истории, на неправильность петровских реформ, на заглушающий народный дух грохот цивилизации.

Стремление к верным истокам заставляет целые армии горожан прочесывать лес в поисках грибов, часами потеть в парилке и зачитываться аксаковским руководством по ужению пресноводной рыбы. В этих безобидных безумствах выплескивается раздражение на бессмысленность индустриального развития, которое не принесло достатка, но изгадило жизнь.

С трудом скопированный по этнографическим трудам деревенский быт оценивается как поэтическое наследие. Мода на ту или иную примету, натуральной жизни расцвечивает будни забавными чудачествами. И никого не смущает их нелепая противоречивость. То кто-то строит русскую печь на своей даче-времянке. То все бросаются сушить грибы, чтобы варить из них постные щи и печь кулебяки. То самым популярным напитком становится березовый сок, продаваемый по баснословным ценам на Тишинском рынке. Наиболее последовательные сторонники естественной жизни лечатся пчелиными укусами, таинственной смолой-мумие и растираются снегом. Кстати, домашняя медицина сама по себе служит могучим средством борьбы с досугом. Советский человек лечится упорно, самозабвенно и недоверчиво. Поэтому так велик тираж журнала «Здоровье» и так упорны слухи о знахарях-кудесниках.

Если средний американец смотрит телевизор 30 часов в неделю, то даже заядлому телеману в России вряд ли это удастся сделать. Программа передач, с ее явным пристрастием к опыту передовиков и фигурному катанию, хороша уже тем, что отпугивает явной унылостью.

И все же у советского телевидения были свои звездные часы. КВН, "Клуб кинопутешествий", военные сериалы.

Клуб веселых и находчивых — состязание в остроумии студенческой самодеятельности — был плодом и результатом либеральных 60-х. В телевизионном КВНе тиражировали, все достоинства и недостатки общественной жизни тех лет. За недолгое время, когда эту жизнь разрешали, она с радостью неофита организовалась в молодежные кафе, в чтение стихов у памятника Маяковскому, в отчаянную войну физиков и лириков и еще в сотню опьяняющих свободой затей. Из них КВН был самой мощной уже в силу массовости. Кроме того, на короткое время жанр капустника, вариант которого КВН разрабатывал, стал представлять творческие силы страны. Юмор во всех его проявлениях был естественной реакцией на временное прекращение культурного террора. Литература тогда у нас была сатирическая, герои — иронические и даже "Комсомольская правда" со смешинкой. Ничего антисоветского в КВНе, понятно, не было. Но смех — уже антигосударственное занятие. Молодые люди, беззаботно резвившиеся на сцене ("Что такое брак по-итальянски? — Это макароны из кукурузы"), наполняли душу зрителя диссидентским сочувствием. Поэтому и любовь к КВНу была фантастической. Ему подражали все — от академиков до пограничников. И никогда, пожалуй, голубой экран не разносил столько здоровых эмоций.

Но КВН быстро выродился. Как любое театрализованное действо, он скорее всех прореагировал на закат нашего ренессанса. Знаменитые капитаны КВНовских команд перешли в театры миниатюр, в финал вырвались студенты уральских вузов, а в жюри стали преобладать комсомольские работники. К 70-м годам время шуток окончилось, и телевидение стало отдавать лучшее время "Экрану социалистического соревнования".

Другим феноменом телеэкрана был "Клуб кинопутешествий", демонстрировавший короткометражки из заграничной жизни. Не то что бы географический зуд вдруг охватил население. Все было проще. Открылось небольшое — 39 см по диагонали — окно в Европу.

Чудо XX века — телевизор — позволило наслаждаться видом западной жизни, и при этом не нарушалась цельность пограничной проволоки. Опытный взгляд советского телезрителя выхватывал из этой жизни такие детали, которые нормальному человеку не разглядеть в бинокль. Вот очередь безработных негров, ждет бесплатного супа. Стон! На них нейлоновые сорочки. Те самые — по двадцать рублей и не достать. Парижская беднота подбирает в мусоре арбузные корки. Арбузы в декабре?! В братской Болгарии в кафе не запрещают курить. Отсталые африканцы пьют ледяное пиво. И так до бесконечности. Десять минут экранного, времени давали заряд зависти и беспокойства на неделю. Красивая западная жизнь мельтешила на экране, как в спиритическом сеансе. Казалось, она существует не в материальном мире, а в бестелесном эфире, по которому несутся загадочные электромагнитные колебания.

Как бы там ни было, "Клуб кинопутешествий" пропагандировал эмиграцию значительно успешнее сионистских брошюрок издательства "Алия".

И КВН, и "Клуб кинопутешествий" были созвучны веселой эпохе 60-х. Все эти слегка либеральные веяния шли от свободного, но непрочного духа времени. У них не было здорового народного фундамента, который придал бы зрелищу свойство национального развлечения. Того свойства, которое стало достоянием кинофильмов на военную тему.

Вторая мировая война — как покорение прерий для Америки — источник сильнейших эмоциональных и эстетических переживаний советского народа. И переживания эти теснее связаны с искусством, чем с историей.

Военная тема в советской культуре является грандиозной государственной аферой. Это и эксплуатация трагической эмоции, и игра на национальных чувствах, и планированная разработка примитивных эстетических клише. Стилистика военного кинофильма замечательна тем, что всегда повторяет классицистскую трагедию. Изначальное и несокрушимое разделение героев на плохих и хороших представляет в распоряжение автора жизнь. Конфликт между нашими (русскими) и ненашими (немцами) вечен, подсознателен и однозначен. В такой простоте уже позволяется бороться нюансам чувств. Их противоречия никогда не смогут превозмочь глобального разделения сил. В этом и заключается мощь военного боевика — зритель всегда знает, кто прав. (Скажем, во время демонстрации «Гамлете» обязательно найдется человек, который спросит: "Офелия — за нас?").

За послевоенные десятилетия трактовка военной темы, конечно, сильно изменилась. Если раньше немцы были исключительно набитыми дураками, то теперь среди них встречаются знатоки Моцарта. Правда, музыку они слушают обычно во время расстрелов. Советские генералы тоже потеряли часть своей идеальной прекрасности. Некоторые заражены пороками — например, грубостью. Но основа подобных фильмов остается неизменной. Благодаря ей, а также всенародной любви к этой продукции, немецкий язык беспрестанно звучит с экранов, и целые фабрики, обслуживающие кино, десятилетиями выпускают фашистские мундиры.

Традиционный сплав сентиментальности (наших жалко) и гордости (наши победят) обеспечивает зрителям военного фильма полноценный катарсис. Однако недостаток интеллектуального преимущества победителей дает себя знать. Культ силы потерял часть своей актуальности — даже Джеймс Бонд с годами умнеет. Поэтому настоящим откровением военного эпоса стал двенадцатисерийный телефильм "Семнадцать мгновений весны".

Похождения советского разведчика Штирлица в тылу врага оказались самым популярным в России приключением с момента зарождения авантюрного жанра. Штирлиц — элегантный, умный и непобедимый оберштурмбаннфюрер СС — стал национальным героем.

Досуг в России отнюдь не отличается разнообразием форм. Российский человек за этим разнообразием и не гонится. Он просто превратил свои развлечения в универсальный способ жизни, крайнюю цель, последний рубеж. В постоянной войне частной жизни и общественного бытия досуг — тот полигон, на котором схватка ни на минуту не прекращается. И, конечно, все попытки общества навязать личности извращенные представления об увеселениях (вроде планетария или комсомольских крестин) обречены на провал. Слишком прочны и всеобщи исторические традиции безделья, создающего иллюзию комфорта, достатка и свободы при помощи самых патриархальных средств — водки, бани и похабного анекдота.

Любовь

Чтобы правдоподобно рассказать о любви, необходимо временное и пространственное допущение: "В некотором царстве, в некотором государстве жили-были…". И еще: допущение качественное. Люди должны быть иными, не такими, как мы: принцами или, наоборот, пастухами.

Иначе — не верится. Дафнису и Хлое веришь, а соседям по лестничной площадке — ни за что. Медея, зарезавшая детей, вызывает сочувствие, а мать-одиночка, оставившая дома ребенка ради свидания — ненависть. И всегда нелепы классические любовные сюжеты, перенесенные в наши дни: вместо стремительных красавцев — слабоумные монстры.

Такие допущения необходимы и по отношению к собственному опыту. Пусть прошло всего несколько лет, но ты живешь уже не то что в другой стране, но даже и в другом мире. Так или иначе, ты другой, и тем, прежним, не будешь уже никогда.

И вот кажется, что и твой любовный опыт и, опыт тех, кого ты хорошо знал — уникален. Что он точно характеризует тот слой общества, из которого мы все вышли. И, может быть, особенно потому, что наше вторжение в мир глобальной интимности приходится на рассветный конец 50-х, утверждение в этом мире — на радужные 60-е, и закрепление в нем — на пасмурное начало 70-х.

Первые опыты сексуального воспитания — не в пресловутом дворе, где подростки из полуподвальных помещений, цинично осклабясь, рассказывают тебе, чем занимаются папа и мама, оставшись одни. Такое тоже случалось, но следа не оставляло: видимо, сказывался эффект, изложенный выше. То, что совсем рядом, неправдоподобно.

Первое знание давали книги, обладавшие всеми видами нужного допущения. Санктпетербургское издание 1908 года "Домашний врач" с детально выписанной картинкой родов. 3-й том "Атласа анатомии" с потрясающим разворотом, где на левой странице изображались "Половые органы девицы", а на правой — "Половые органы женщины". Позже, когда были изучены дроби и настигнута идея масштаба, пришло новое знание, дополняющее дошкольное: органы слева перерисованы в пропорции 1:1, а органы справа — 5:6. Процесс полового созревания был перед глазами.

Такая глубина знаний была еще, пожалуй, элитарной. Наша приятельница рассказывала, что когда ее, первую из одноклассниц, осенил менструальный цикл, вся девичья половина класса объявила ей бойкот. И понадобилось вмешательство прогрессивной учительницы, которая объяснила, что не стоит так ненавидеть человека за это неприличие. Хотя бы потому, что оно постигнет каждую из них. Многие девочки не хотели верить и плакали.

Урок полового воспитания в школе. Учительница говорит: "О любви между мужчиной и женщиной вы узнаете сами. О любви между мужчиной и мужчиной вам знать не следует. Сегодня мы поговорим о любви к партии".

Это анекдот. А Сеню Гринева из 6-го «А», утверждавшего, что Ленин и Крупская были мужем и женой, избил старшеклассник Мосин Сергей. При этом Мосин не отрицал и не подвергал сомнению положения Гринева, просто сочетание имени Ленина с идеей брака вызывало у него протест.

Саша Козлинский перестал посещать школу, потому что мимо окон ходила в парк его мать с коляской, в которой лежал новорожденный Сашин брат.

Городской отдел образования рекомендовал учительницам уходить в декретный отпуск уже на четвертом месяце беременности.

Почти все мальчики в классе лет до 15 краснели при слове «женщина». Слово «женщина» было так же неприлично, как слово «еврей». Но, что поделаешь, кое-кто становился евреем, многие — женщинами. Короче, жизнь в самых общих своих чертах все-таки шла, как во Франции или Финляндии. Но, конечно, со своими характерными чертами.

Платон утверждал, что Эрот — сын Бедности и Богатства, получивший в наследство жажду обладания, стойкость, отвагу и бездомность. Великий грек явно прозревал нашего русского Эрота. Жажда обладания была у нас безмерной иначе откуда было взяться стойкости часовых сидений на обледеневшей скамейке, отваге полного самозабвения на родительском диване между уходом на дежурство матери и приходом с работы отца. А главное — откуда брались стойкость и отвага перед лицом фантастической бездомности, самой специфической черты советского любовного быта, которую непонятно как разглядел в своей теплой Греции Платон.

Зимними вечерами все отапливаемые парадные были забиты мальчиками и девочками от 15 и старше. Скомканные перчатки на батарее, шарахание при звуке отворяемых дверей и шепот, потому что полный голос пугающе гулко ухолил куда-то далеко в лестничный пролет. И — бесчисленные поцелуи. А что же еще, когда уже четвертый раз выходила дворничиха, когда все словно сговорились выносить мусор, а под пальто кофта, а под кофтой — другая. После выходных половина старшеклассниц приходила в школу с повязками на шее, покашливая в кулачок. Тогда считалось особой доблестью оставлять ожерелье из «засосов», как бы компенсируя этой разновидностью садизма сексуальную недостаточность в других областях.

Уход родителей в театр или гости воспринимался как праздник, хотя могла быть еще и бабушка. Могли быть соседи за картонными стенами. Иногда приятель давал ключ от дачи, и тогда: электричка, «бомба» портвейна, завернутый в газету калорифер. Пока мерцает в полумраке (полный свет включать нельзя, увидят местные жители) розовая спираль, к кровати стискиваются все веши, способные укрывать: матрац с соседней койки, клеенки, носовые платки. Один знакомый хвастался, что вступил в половую связь, будучи в валенках с галошами и в двух пальто.

Летом все происходило в парках и за городом. Казалось бы, какая разница: чулки или колготки? При наличии квартиры — в Нью-Йорке, Москве или Тамбове — никакой. А в парке… Народ-языкотворец называл колготки "ни дать, ни взять".

Стойкость и отвага необходимы были не только из-за бездомности фактической, но и моральной. Из-за полной беззащитности частной жизни. Две девушки влюбились в своего сокурсника и были заклеймены на комсомольском собрании за разврат. Хотя самого наказуемого деяния не произошло, но ведь могло иметь место преступное намерение. Одна из них после собрания выпила уксус. Вторая, узнав об этом — тоже. Парень, которому сообщили, что он стал причиной двух этих страшных актов, решил не отставать. Правда, трагедии не произошло: не сговариваясь, все трое пили не эссенцию, а столовый уксус, отчего у них ненадолго осипли голоса. В этом, представляется, тоже проявление стойкости и отваги. Как писал Маяковский: "В этой жизни помереть нетрудно. Сделать жизнь — значительно, трудней"…

Сейчас, глядя на себя, как на французских пастухов XV века, впервые осознаешь, сколько прелести хранила в себе бездомность. Речь не о романтике в духе Павки Корчагина и студенческих строительных отрядов: сквозь тернии к звездам., Главное в том, что наша любовная, романная, ухажерская жизнь подвергалась насильственной интеллектуализации. Если вам некуда пойти (денег нет, дома родители), в кафе не попасть, театры битком, кино видели), то, шляясь по улицам и паркам с 7 до 12, вы волей-неволей должны о чем-то говорить. А о чем говорили в 60-е? О Солженицыне, о Фолкнере, о процессе Синявского и Даниэля, о Театре на Таганке, о хатха-йоге… А что делали по вечерам? Неумеренно много курили, пили (раньше сухое, потом водку), пели — Окуджаву, Высоцкого, Клячкина. И говорили — все о том же: Солженицын, Фолкнер, хатха-йога…

И вот — смешались критерии. Вдруг стал цениться кавалер не богатый, а общительный. Не красивый, а умный. Образ жизни "мы в театр ходим" уверенно противопоставлялся варианту "по ресторанам шатаются". В моду вошли евреи.

Шкала престижности не то что бы сильно изменилась, но значительно расширилась. К обычной иерархии — от шрама на виске к шашлыкам в «Арагви» — прибавилось новое. Фотокопия "Ракового корпуса" на ночь. Разовый доступ в квартиру Галича. Чтение наизусть Гумилева. Прослушивание Вивальди. Рукопожатие Андрея Миронова. Демонстрация места жительства диссидента Гинзбурга. Рассматривание картинок в журнале «Плейбой». Да, собственно сексуально-техническая жизнь тоже интеллектуализировалась. Сведения черпались уже не из картинок девицы один к одному и женщины в пять шестых. Вместе с политическим, мистическим, религиозным самиздатом возник и самиздат сексуальный. "Тропик Рака" Генри Миллера, американский «Пентхауз», допотопные сочинения доктора Вандервельде, современные переводы с немецкого, "Кама Сутра". Истосковавшиеся по теоретической подготовке любовники радостно глотали все подряд. Один наш знакомый, известный бабник, стал импотентом после психической травмы, полученной при исполнении позы "увядший лотос".

Все эти достижения Востока и Запада соседствовали с прежними образцами порнолитературы, издавна известными на Руси, почти не расслаиваясь по классам и сословиям. Миллер лежал рядом с "Маркизой Гамиани" (якобы Альфреда де Мюссе), книга Нойберта — с «Возмездием» (якобы Алексея Толстого), "Кама у Сутра" — с «Катькой-целкой» (любители этой поэмы не сомневались, что ее написал Пушкин)… Это, чудовищное смешение содержаний и форм было, конечно, не случайным. Даже в пору полного цветения гражданских надежд на социальный, а тем более политический протест решались единицы. Как, собственно, было, всегда и везде. А сексуальная свобода, в отличие от социальной, не требовала выхода на улицу или в парламент. Она вполне удовлетворялась закрытыми дверями, не вызывая репрессий и нареканий, но в то же время потрафляя идее протеста против атмосферы общей несвободы в стране.

Чувство любви всегда глубоко индивидуально. Сексуальное же чувство носит характер филогенетический, родовой, всеобщий. Любовь — интеллектуальна. Секс — стихиен. Сейчас "не нормальная" любовь может только слегка взбаламутить воду, но не пошатнуть основы (принц и дочь лесоруба, фотограф Сноудон и принцесса Маргарет, Аллилуева и Каплер). Сексуальная же стихия, принятая как идея освобождения, может стать некой альтернативой господствующей идеологии.

Это хорошо видно на примере начала века. Курсистки пили нашатырь, чтобы выказать порочную бледность от разгульных ночей, легко ложились с товарищами по партии. Ленин огорчался: "Вы, конечно, знаете знаменитую теорию о том, что будто бы в коммунистическом обществе удовлетворить половые стремления и любовную потребность так просто и незначительно, как выпить стакан воды… От этой теории "стакана воды" наша молодежь взбесилась, прямо взбесилась".

Наша молодежь тоже взбесилась. И вообще, все похоже. Там — протест против патриархально-буржуазного уклада. Здесь — против ханжеской морали и всеобщей лжи. Но все же сходство — только внешнее.

Те курсистки, отказываясь от обязательств перед мужем и семьей, брали на себя другие — сейчас неважно, насколько они были истинны. Они — шли в революцию. Идею свободы они воспринимали комплексно и широко. Другое дело, что из этого вышло…

У наших, нынешних, цель поуже. В кино давно уже показывают Бог знает что, у подруги — любовник-иностранец…

Те, революционерки начала века, бросали мужей, чтобы выбрать свободу любовных отношений. Нынешние выбирают свободу любовных отношений, чтобы выйти замуж. Тут снова надо вернуться к идее престижности. За кого выйти замуж? Всегда вне конкуренции — иностранцы. Похоже, так было — в России издавна.

Иной имел мою Аглаю

За свой мундир и черный ус,

Другой за деньги — понимаю,

Другой за то, что был француз…

Уже Пушкин все знал про фирму. Связь с иностранцем — не только шанс выйти замуж и уехать в Швейцарию или Италию. Не только хорошие шмотки. Это тоже — протест, даже если иностранец из Польши или ГДР. Если спросить о самом сильном любовном переживании девушку среднего круга, почти всегда окажется, что у нес был любовником венгр.

Высоко котируются дипломаты и вообще все, кто связан с поездками за границу — это тоже шанс. Что касается «внутренних» кандидатов в любовники, то главное изменение по шкале престижности произошло от денег и власти — к богеме и фронде. Стендаль сетовал по поводу любви-тщеславия: "В глазах буржуа герцогине никогда не бывает больше тридцати лет". В идеальном смысле любовь-тщеславие, конечно, чувство достаточно низменное. Но так ли уж плохо, если в иерархии ценностей опальный художник выше секретаря райкома, а стихотворное посвящение — доступа к спецраспрелелителю?..

Настоящая женщина в России никогда не была равна мужчине. Она была лучше. Ладно бы там работа, дети, очереди. Это само собой. Но ведь женщине еще полагалось: а) презирать мещанские удобства, б) коньяк пить из пивных кружек, в) про Солженицына говорить до утра, г) по первому требованию ехать за запахом тайги. Называли мы наших женщин «старик». И жену, и мать, и тещу…

Мы воевали с жизнью сообща. И поэтому брачные союзы были схожи с окопным братством. Общность вкусов достигалась суровой муштрой, долгими очередями и необходимостью. Иначе любовь превращалась из цели в средство — машина, дача, русская, а впоследствии еврейская фамилия. Суровый естественный отбор наделял супругов иммунитетом к кошмарному быту и человеческой подлости. Но приобрести такой иммунитет было непросто. Знакомый поэт развелся с женой на второй неделе медового месяца, потому что она каждый день хотела есть и медленно ходила.

Неприятно говорить красивыми словами, но понятия женщина и товарищ были синонимами для многих из нас.

Эрот — сын Бедности и Богатства — получил в наследство жажду обладания, стойкость, отвагу и бездомность. Может, великий идеалист Платон остался бы доволен, глядя на нас?

Массовая культура

Почему так нестерпимо скучно (и даже непонятно) читать сочинения историков советской школы? Ведь образованные и толковые авторы добросовестно излагают причины и суть явлении, тенденции, событий — чтобы из-за деревьев был виден лес, старательно вырубают деревья. А когда они, наконец, вырублены, становится ясно, что деревья и были лесом. Что несущественные детали, загромождавшие дорогу к истине, и были истиной — сложной, комплексной, противоречивой, но единственно возможной. Фердинанд и Изабелла запрещали испанским дворянам ездить на мулах — только на лошадях. И в этой мелочи все то, что на чудовищном псевдонаучном языке именуется: "в своих попытках создании централизованного государства абсолютные монархи опирались, главным образом, на класс помещиков-землевладельцев, укрепляя его преимущественное положение различными льготами и привилегиями…". Можно сказать так, а можно рассказать об указе, остроумно обязывающем испанских идальго волей-неволей быть приличными людьми, об этой характернейшей для средних веков изящно извращенной логике, которая в наши дни отдает абсурдом. (У Андрея Платонова: "Плохих людей убивать надо, потому что хороших очень мало").

Этикет, к счастью, не зависит от наблюдателя и исследователя — его можно только пересказать. И потому этикет больше говорит об обществе, чем политическая история, которая допускает любую — абсолютно любую! — трактовку.

Это относится не обязательно к истории. Как раз приближение во времени и пространстве дает больше примеров хотя бы потому, что мало кто из летописцев и историков понимал важность детали. Мы узнаем, что в таком-то году была война. А перерыв на обед по обоюдному согласию войска делали? Ведь это куда важнее для понимания духа и смысла эпохи. А война — в какой же год не было войны?

Будущий читатель выяснит, что в 60-е годы в СССР была либерализация. А мы-то все помним, что стоит за этим неуклюжим словом. Если новый в компании человек переспрашивал: "Кто это — Исаич?", больше его не приглашали. Нельзя было не знать стихотворения Евтушенко "Бабий Яр".

Микелиса Лапиньша ударил по лицу Сергей Карташев, когда Лапиньш сказал, что неизвестно — может быть, Латвии пошло на благо присоединение к России.

Знакомого студента-математика, не слыхавшего об Окуджаве, бросила невеста. Некурящую девушку не уважали. И несомненно, что московскому славянофильствующему интеллектуалу ленинградский (и даже парижский) интеллектуал-западник ближе, чем свой подмосковный колхозник. Потому что с идейным врагом еще можно поговорить о Бердяева, Марксе и Гароди, а крестьянин-богоносец наверняка не ведает — кого Гароди. И хоть в нем сосредоточена идея соборности, сам он об этом не знает, но последний раз водку пил в день Советской Армии, а с тех пор — только лиловый самогон из кормовой свеклы.

Этикет уверенно расслаивает общество на классы, сословия и касты. Он стихиен, независим и плюет на идеологию. Более того, этикет в обычной жизни уверенно побеждает экономику и идеологию, объединяя людей: не по имущественному цензу или общественным интересам, а, например, по тому, умеют ли они есть левой рукой.

Но ничто — ни вера в идеалы революции, ни плач по прежней России, ни предпочтение «Динамо» "Спартаку", ни гордость за Александра Матросова, ни стыд за штрафные батальоны, ни мечта о Париже, ни тяга к Орловщине, ни уважение к Ленину, ни ненависть к Сталину, ни ношение кепки-восьмиклинки, ни ношение брюк-дудочек, ни чтение Солженицына, ни подписка на "Блокнот агитатора" — ничто не разделяло так страну на группы непримиримых врагов или преданнейших друзей, как музыка.

Как-то мы случайно оказались в кабинете инструктора райкома. Он распахнул шкаф и достал огромную разбухшую папку, перевязанную тесемкой. На ней было крупно написано: «Музыка». "Это жалобы, — пояснил инструктор. — Остальные мы складываем по алфавиту, а музыку — отдельно. Ее в три раза больше, чем всех остальных". Естественно было предположить, что главная причина — шум, мол, спать мешают. Инструктор отмахнулся: таких жалоб было, оказывается, штук десять. Все прочие — чисто идеологические: народ не хотел западной отравы. К отраве, правда, причислялись Эдита Пьеха, Вадим Мулерман и даже почему-то Татьяна Доронина. С другой стороны, Пьеха вроде бы полька, Муллерман очевидный еврей, а Доронина попала в дурную компанию, скорее всего, за придыхания.

Куда до нас худосочным меломанам прошлого! Они тоже ломали копья, поносили друг друга лично, публично и печатно. Они не жалели язвительных доводов и гневных филиппик: разве сравнится Корелли с Телеманом?! как можно ставить этого Моцарта рядом с великим Глюком?! кто же назовет сочинения Мусоргского музыкой?!

А как насчет трех зубов кастетом за «Битлов» по транзистору? А исключение из школы твист? А Постановление ЦК КПСС "Об опере В. Мурадели "Великая дружба"?

Не всякое произведение искусства становится знаком общественного этикета. Любовная лирика или другое сектантское творчество имеет шанс избежать и государственной премии, и кастета. Но становясь массовой, культура выходит на широкие просторы социального бесчинства, которое выражается то овациях, то в побоях. Распространяясь вширь массовая культура все более утрачивает свое самоценное эстетическое значение. Все отчетливее становится ее утилитарная функция: обрядово-магическая, или практически-познавательная, или знаково-коммуникативная.

Вертясь в полутемной комнате под звуки «Битле», вы вовсе не просто танцевали или слушали музыку — вы участвовали в исполненном высшего значения действе, вы заклинали черные силы окружающего убожества аккордами полумифических ливерпульских музыкантов.

Слушая радио, вы попутно с биографиями Джона Леннона и Ринго Старра узнавали о диковинных реалиях туманного Запада: о нищих гитаристах, вышедших в миллионеры, о переполненных стадионах на их концертах, о городах и странах, о любовницах и поклонниках, об истории поп-музыки, о Вьетнамской войне, к которой они имели какое-то отношение.

И если ваш случайный знакомый вдруг напевал "Ши лаве ю, е-е-е…", это была не просто музыкальная фраза, но пароль. Вы знали, что с ним можно заговорить и об Окуджаве, и даже о Галиче, а может быть, и о Светлане Аллилуевой и Анатолии Кузнецове. Удивительным образом самое абстрактное и ненагруженное из всех искусств вдруг стало чуть ли не основным определителем этикета. Народные песни и Муслим Магомаев, "Роллинг Стоунс" и "Ярославские ребята", Пахмутова и Вивальди, Диззи Гиллеспи и Давид Ойстрах. Всё это были знаки и пароли. Не зря ходил анекдот: "Человек, который говорит, что любит худых брюнеток, сухое вино и Хиндемита, на самом деле предпочитает полных блондинок, пиво и Дунаевского". В самом имени Хиндемит было нечто изысканное, не сравнить же с лауреатом Ленинской и Государственной премий Хренниковым.

Музыка в качестве массовой культуры, всячески освобождаясь от влияния идеологии и отрицая ее, сама стала квазиидеологией. Это и уберегло ее от кризиса.

При первых же признаках либерализации в 60-е годы измученная всепроникающим официозом страна породила естественные идеологические заменители: самиздат, песни бардов, анекдот. Идеология пошла на идеологию. Мы читали едкие послания властям Владимира Войновича, мы пели "Товарищи-ученые, доценты с кандидатами…", мы рассказывали: "Выходит Ленин из Мавзолея…".

Прошел десяток лет, и оказалось, что снова стало душно в общественной атмосфере страны. И начался кризис главных видов культурного протеста. И вовсе не из-за преследований, нет: в конце концов, по домам просто так с обысками не ходят, за анекдоты не сажают давно, бардов на пластинки записывают. Дело в том, что идеологические заменители продолжали говорить с противостоящей господствующей идеологией ее же языком. Ущербность антикоммунистической идеологии — в самом ее определении: в слове «анти», несущем вторичность, неполноценность. Эта неполноценность, вызванная непосредственными, сиюминутными задачами гражданского служения, и обусловила кризис. Непреходящая ценность «Чонкина» очевидна, но блеск «Иванькиады» заметно тускнеет с годами, а письма-протесты вызывают даже недоумение и непонимание.

Светлая и наивная вера в хороших людей, которые обеспечат хорошие перемены, стала со временем смешной и даже не трогательной — в песнях бардов. Только образцы истинной песенной поэзии остаются от этого некогда ведущего жанра. А "Товарищи ученые…" уже сейчас волнуют не больше, чем газетный фельетон — да и язык у них схож.

И даже анекдот — отрада советского человека — преобразовался. Ушел от сатиры в сторону юмора, да еще какого. Пока жили надежды, ни черных, ни абстрактных анекдотов что-то не было слышно.

Анекдот — как и его античный аналог, басня — является своего рода инструкцией. Всегда перед человеком стоят два вопроса: теоретический и практический. Что представляет собой окружающий меня мир? И: как мне в нем жить? На первый вопрос отвечают философские трактаты и эпопеи. На второй — сатира и анекдот.

Анекдот в гротескной форме фиксирует кодекс бытовой морали и повседневного поведения. И если "вобла — это кит, доживший до коммунизма", то это не просто шутка, но и указание на то, что коммунистический режим — ужасен, и любить его не надо.

"Приходит человек в магазин канцелярских товаров и говорит: "Мне, пожалуйста, тетради в горошек, чернила для пятого класса и глобус «Украина». Это смешно, но в 60-е такого не рассказывали — потому что такой анекдот начисто лишен идеологической нагрузки. Как и такой вот черный: "Мчится Вася на машине, весь размазанный по шине". Отчаявшись говорить с господствующей идеологией на ее языке, анекдот испытал период тяжелейшей депрессии, потому что все эти тетради в горошек — слишком жидкая питательная среда. Кроме того, и абстрактный, и черный жанры — принципиально эзотеричны, элитарны и потому бесперспективны в качестве устной массовой культуры.

Музыка же противопоставила официальной идеологии не идеологию, а язык. Тот самый: до-ре-ми-фа-соль… И только так избежала кризиса, и более того, в нашем чудовищном обществе превратилась сама в нечто, способное противостоять нажиму официоза.

Это началось еще в 50-е, когда самое антиидеологическое искусство — песня на незнакомом языке — обосновалась в стране на костях. Это так и называлось — на костях. Тогда вошли в моду медсестры и санитарки, которые приносили с работы использованные рентгеновские снимки, а умельцы-надомники записывали на них буги-вуги и рок-н-ролы. Сколько радостей и трагедий несли эти гибкие диски с тазобедренными суставами и шейными позвонками. Митька Лейбович отдал велосипед за две пластинки с записями "Рок вокруг часов" и «Рок-спутник». Володя Сирота принес домой «ребро», которое выменял на удочку, благоговейно поставил поверх пластинки Клавдии Шульженко и после долгого шипения услышал: "Все еще ждешь, мудак? Ну, жди, жди". Здоровенного второгодника Фирсова отец выпорол на коммунальной кухне за пластинку с берцовой костью. Затраты его не беспокоили, тем более, что Фирсов пластинку украл. Сек сына Фирсов-старший исключительно по идейным соображениям. Потом выяснилось, что на «ребре» чей-то нежный девичий голосок напитал стихи Эдуарда Асадова.

Все началось в 50-е и длится по сей день: буги-вуги, твист, мэдисон, шейк, Лев Лещенко, "Криленс клиэр уотер ривайвел", Джонни Холидей, «Песняры», Энгельберт Хампердинк, Алла Пугачева… Молодежные кафе, джазовые фестивали, бит-группы в заводских клубах, изъеденные уксусом для склейки магнитофонной ленты пальцы… И всегда эти невинные утехи превращались в напряженный диалог с окружающей средой. Вовсе не обязательно с властями. Народ, он всегда знает, кто истинный враг. Нашего приятеля Славу Сокольского вышвырнули на снег из клуба комбината «Химмаш», куда он приехал в составе ансамбля «Мечтатели», за то, что он пел Вертинского, пластинками которого как раз в то время завалили город. "Они сказали: "Свои жидовские песни будешь петь в своих жидовских местах", — пожимая плечами, рассказывал Слава, дальний потомок князей Сокольских.

Ребята с «Химмаша» были правы. Слава, подобно Галилею и Хлебникову, опередил время. Месяца через два Вертинский был бы вполне уместен в заводском клубе, а в тот вечер у Слава нарушил этикет, чего общество никогда никому не прощает. И зря он горячился, доказывая, что мелодия была совсем простая и спокойная, а слова невинные: "Матросы мне пели про остров, где растет голубой тюльпан…". Всего тридцать лет назад за голубым тюльпаном ехали на Колыму, так что прогресс налицо. Во всяком случае, в области музыки.

Чтобы стать по-настоящему массовой, культура не должна быть ни официозной, ни эзотерической, ни талантливой. Она призвана не только отражать народные чаяния, но и изъясняться истинно народным языком. Чудовищным образом таким языком в России стал американский вопль Элвиса Пресли, польское придыхание Элиты Пьехи, французский речитатив Шарля Азнавура. Массовая культура сделалась массовой, когда, наивно протестуя, отказалась от знаковой системы, которой пользуются исполнители "Марша энтузиастов" и Сергей Михалков.

И может быть, самое страшное — то, что этой отвергнутой системой оказался русский язык.

Язык

"Руководствуясь заветами великого Ленина, Коммунистическая партия и Советское государство вместе с братскими странами социализма, всеми прогрессивными миролюбивыми силами всемерно содействует плодотворному сотрудничеству в интересах дальнейшего неуклонного развития…"

В общем-то, ничего страшного. Деепричастный оборот на месте, инверсии не затуманивают смысла, с согласованиями и запятыми — все в порядке. Любая конструкция такого рода выглядела бы вполне нормально ("Нагрузившись бутылками шотландского виски, Роланде и Маккормик вместе с подвыпившими сержантами батальона…"). Почему же вселяет такой ужас этот наш язык? Почему мгновенно забывается содержание, точнее — не воспринимается вовсе: ни сразу, ни после? Почему кажется, что сам синтаксис русского языка терпит какое-то чудовищное надругательство и в свою очередь издевается над нами? Очевидно, вступает в действие диалектический принцип перехода количества в качество. Сами по себе "страны социализма" пусть себе будут «братскими», а «содействие» — «всемерным», но бесконечная повторяемость таких словосочетаний переводит их из сферы языка в область заклинаний. Самые невинные обороты — "добрая традиция", "с заботой о людях", "щедрый гектар", "истинное лицо", "быстрые секунды", "в порядке самокритики" и даже "большое чувство" — звучат как "ом мине падме хум" тибетских монахов: смысл утерян, но значительность осталась. Понятия, клишированные официально, перестали быть феноменами, став принципиально непознаваемыми сущностями.

Явление это вполне закономерно. Диктатура, утвердившаяся в России, тотальна, а значит — обязана проявляться на всех уровнях. И прежде всего — на словесном, самом идеологическом уровне. Когда партийный чиновник бормочет "ученье Маркса всесильно, потому что оно верно", ни он, ни слушающие его граждане совершенно не воспринимают бессмыслицы этой, фразы. Она и не значит ничего, просто нерасшифровываемый блок "ученьемарксавсесильнопотомучтооноверно" указывает на правильность того, что делается в стране, и многократным повторением закрепляет это в сознании. И когда девочки увлеченно поют вслед за популярным певцом: "Гори, огонь, как Прометей!", они ничуть не сознают, какой инквизиторский кошмар произносят. Просто все это возвышенно и благородно: Прометей, огонь, горение…

А вот тактически блестящее определение "литературный власовец", которое советская пресса нашла для Солженицына, вызывало прямо противоположные ощущения. Даже в самых оппозиционных компаниях муссировался вопрос о симпатиях Солженицына к предателям.

Клиширование современного русского языка тотально. Когда уставшие от штампов люди хватали самиздатские странички и русские зарубежные издания, их вновь ждали "кремлевские долгожители", "московские старцы", "советская империя", "октябрьский переворот" (что же тогда называть революцией?)… И пусть все это правильно — и долгожители, и империя — но читать эти тексты трудно, как будто они написаны на не слишком знакомом иностранном языке: вроде все слова понятны, а смысл неуловим.

Режим вызвал прямой и косвенный запрет на язык. Первый путь — цензура — возбранял всякое свободное словоизъявление административным и судебным порядком. И не важно, на каком уровне — идейном, сюжетном, синтаксическом, лексическом. Так не стало оппозиционной словесности. Так исчезла литература абсурда. В разное время и с разной степенью жестокости изгонялись сатира, юмор, ритмическая проза, верлибр, литературная критика, инверсия, эллипсизм, Кафка, Жаргон, Сталин, арго, любовь, евреи, секс, гротеск, жевательная резинка и Троцкий. Это принесло известные результаты, но в конечном счете не помогло. Запретные плоды созрели и дали мощный урожай в анекдотах, частушках, блатных песнях, подцензурной литературе 60-х годов, самиздате и зарубежной периодике. Процесс был лавинообразен и неостановим.

Гораздо эффективней оказался второй путь — путь активной эксплуатации языка. Идеология забрала себе все хорошие слова. Имея возможность их тиражировать, идеология наводнила хорошими словами страну. Газеты, радио, лозунги, ораторы твердили: Родина, честь, патриот, совесть, демократия, свобода… Идеология — это слова. А слова заняты. И не так велик словарь синонимов русского языка. На «свободу» предлагаются "воля, раздолье, приволье", на «честь» — «беспорочность». Вроде бы не то… Когда-то Шишков предлагал заменить «бильярд» — «шарокатом», а Даль «автомат» — «живулей». Забавно, но для «совести» и «демократии» этот способ не подходит.

И вот пишет диссидент: "Я самым категорическим образом протестую против нарушения Конституции СССР, гарантирующей свободу слова, против нарушения моих человеческих прав, зафиксированных Всемирной декларацией прав человека, подписанной правительством с. СССР". Все абсолютно правильно, искренне, горячо. Но только вчера каждый читал точно такое, только речь шла, кажется, об Анджело Дэвис.

Оппозиция, возникшая в СССР во второй половине 60-х годов и добившаяся некоторых заметных успехов, смогла по сути просуществовать немногим более десятилетия. Она была обречена, так как не выдвинула идеологии, противостоящей господствующей. Не оказалось слов. Диссиденты воспользовались тем же словарем — другого не было! — и естественным образом предстали неким пародийным двойником официоза. Это трагедия, беда, а не вина: охват слишком тотален. Миллионы раз повторенное "Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи" даже академика Сахарова не позволяет назвать "честью и совестью": все кажется насмешкой и иронией.

Конечно, трудно идеологизировать слова «стол» или «крыша», но уже, например, «фундамент» — можно, потому что он обычно "прочный фундамент передовой теории". И никуда не денешься: пусть детство будет тяжелым, атака — стремительной, глаза — лучистыми, но все эти сочетания — погибли для русского языка. Даже гвоздика обыкновенно бывает красной, и в "розовой гвоздике" уже звучит привкус новизны и подлинного лиризма.

Что до абстрактных понятий, то их как бы просто не стало. Кто сейчас осмелится произнести простую фразу "У них настоящая мужская дружба" без спасительного вводного "как говорится"? Лишенные семантики клише не являются языком, но заменяют его собой. Русскому народу следовало бы поменять язык, чтобы сохранить его содержание. Это звучит дико, когда речь идет о языке, на котором написана величайшая в мире литература, но тем не менее, такой процесс происходит в наше время.

"Старуха, собери пожрать!" — похоже, что Илья Муромец разговаривает с Бабой-Ягой. Но так с легкостью обращался молодой московский физик к своей юной жене. И, собственно, только это и было нормой. Слово «старик» стало знаменем эпохи вместе с портретом бородатого Хемингуэя и тревожными походными песнями. Стариками были все: отец, начальник, одноклассник, учитель, автор повести в журнале, герой повести в журнале, подруга, жена. В одном из рассказов тех лет: "Старик, ты кормила Алешку грудью?"

Целое поколение изъяло из своего лексикона скомпрометированные понятия. Слово «друг» было абсолютно запретным для широкого употребления и приберегалось для последнего надрывного выплесни, когда песни перепеты и сигарет не осталось. О нежно любимых родителях нормально было сказать: "Мои кони допоздна урыли", потому что слово «мама» вслух являлось почти непристойнстью.

Конечно, все это примеры крайние, и не так однозначен процесс. С одной стороны, свою роль сыграла западная литература мужественного и сурового умолчания, когда под грубым свитером бьется трепетное сердце.

С другой стороны подступали отечественные образцы мужества в виде блатной песни и многим ей обязанных песен бардов. Но семена упали в тщательно взрыхленную идеологией почву. Хемингуэй и гитарный надрыв предложили выход: тебе противно пользоваться затасканным и опошленным словом для своей искренней и чистой эмоции? — упрости слово, замени его, не произноси вовсе, скажи что-нибудь совершенно другое: тебя поймут.

Мало было поклоняться верным идеалам, надо было уметь это верно выразить. Человек, заявивший "Знаете, друзья, Сэлинджер — мой кумир", неизбежно зачислялся в дураки, несмотря на правильность выбранного направления. Один наш приятель с непривычным трепетом рассказывал: "Шел вчера рано утром на станцию через лес. Ребята, соловьи пели!..", поискал определение и тут же опомнился: "типа застрелись!"

Тотальное огрубление языка — неплодотворно, как неплодотворен цинизм. Но как цинизм, держит круговую оборону, разрушая подступающие фальшивые ценности, так сознательное стилевое снижение успешно противостоит натиску осточертевших клише. Нельзя познакомиться с девушкой, а только с кадром, чувихой, чмарой, герлой, в крайнем случае — с бабой. Да и не познакомиться, а склеить, закадрить, снять. И фильм не может быть прекрасным, но — в зависимости от языковой моды и социальной среды — железным, ценным, бедовым, классным, потрясным, обалденным, колоссальным.

Сейчас, через шесть десятилетий, уже не вполне понятно: кто кого создал — общество язык или язык общество. (А. Синявский не без оснований утверждает, что господствующая идеология опиралась на три слова: большевик, Чека и Советы. Положительные эмоции, заложенные в самих этих словах — большинство, начеку, советовать — определили успех в большей степени, чем лозунги и программа).

Так или иначе, общество в ходе своего развития впало в полную зависимость от языка, и самый протест против такого хода развития мог выражаться либо в переиначивании официоза ("кровавый палач Сталин"), либо в незатейливой иронии ("Ты с работы? — Да, с "трудовой вахты"). Народная речевая стихия нашла другой выход: создание квазиязыка, служащего убежищем и хранилищем былых понятий. Другое дело, что это, видимо, трагический выход: переплавить драгоценную вазу в слиток не значит сохранить ее, даже если слиток спрятать. Не исчезнут ли сами понятия, лишившись привычных имен? Как архаизм «благоволение» уже превратился в историзм…

Создание квазиязыка идет по двум направлениям. О первом речь шла выше: огрубление, сознательное снижение. Именно этим объясняется и широчайшее вторжение жаргона в нормативную речь. При этом отбора не происходит: если прежде жаргон был уделом профессиональных или социальных групп, теперь заимствования не знают границ и расслоений. Если раньше «похрять» (пойти) мог только урка, а «побирлять» (поесть) только музыкант, то теперь "похряли бирлять" скажут и слесарь, и доцент кафедры марксизма-ленинизма.

Второе направление призвано лишить язык номинативности. Не изменить семантику, а заменить ее — при этом не важно чем. Бессмыслица в языке существовала всегда, и только художественная литература долго не замечала этого занятного явления. Точнее, замечала, но использовала лишь для индивидуализации речевых характеристик персонажей (дядя Ростовых в "Войне и мире": "Чистое дело марш!"). Кажется, Чехов первым ввел нормальную человеческую ахинею в качестве полноценного элемента повествования. Как издевались критики над бессмыслицами "Желтого в середину!" ("Вишневый сад"), "Должно быть, в этой Африке страшная жара" ("Дядя Ваня"), «Цып-цып-цып» ("Три сестры"). И ведь, правда, не нужны эти фразы, ничего не прибавляют к действию и образам. Но они, именно они, эти нелепые слова остались как бы вехами, по которым мы, оглядываясь, высматриваем гениальные чеховские пьесы. И не потому, что современники не заметили тончайшего подтекста, а мы заметили. Нет, мы приобщились к иному знанию, которому научили нас Хармс и Кафка — к знанию восхитительной и раздражающей алогичности человека. К пониманию непредсказуемости его поступков и необязательности речей. Мы начинаем привыкать к мысли, что если на вопрос "Который час?" нам отвечают "Без четверти пять" — это редкое отклонение от нормы, которое надо ценить. Потому что ваш знакомый скорее всего ответит "А что?", или "Куда ты торопишься?" Мы осознаем, что нормальный разговор — не чередование монологов Пьера Безухова и князя Андрея, а невнятное бормотание "Вот, значит. — Ну? — Ей-бо. — Да иди ты".

У Толстого в "Войне и мире" есть эпизод: речь генерал-губернатора Москвы Растопчина перед народом. Продуманные ораторские периоды Растопчина предстают бессовестной демагогией. И полны глубокого значения реплики городского сброда: "Он, значит, злодеев управит усек! А ты говоришь, француз, он тебе всю дистанцию развяжет!" Объяснить в рациональных терминах этот бред нельзя, но он абсолютно и до конца понятен. Безграмотные толстовские плебеи давно пооканчивали ликбезы, школы, университеты, но сейчас уже вся страна оговорит на языке загадочной "развязанной дистанции". Просто интеллигенты знают больше слов: "Сообразим? — Трансцендентно!". И только с умилением остается вспоминать, что когда-то, возможно, говорили: "Не желаете ли выпить вина? — С удовольствием!".

Слово не только лишается своего естественного и первоначального смысла, но и вообще низводится до некоей интонации, чья задача достигает исполинских размеров: выразить всю гамму человеческих чувств с помощью звука. Такое, под силу только музыке, которая не зря является признанным лидером советской массовой культуры. Речь физиологизируется: то есть принимает облик набора одних нечленораздельных звуков и отдельных слов. Еще Гоголь писал про героя своей «Шинели»: "Нужно знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся большей частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения".

Две тенденции — огрубление и обессмысливание языка — торжествующе слились в одном из высочайших достижений русской народной стихии: российском мате. Пришедший из тьмы веков мат стал по-настоящему общенациональным и даже многонациональным явлением, когда для значительной части российского населения составил чуть не девять десятых языка.

Лучшие представители русской интеллигенции всегда ценили универсальность и принципиальную незаменимость мата. Пушкин доверительно делился с Вяземским размышлениями о женитьбе: "Законная……. — род теплой шапки с ушами", отлично понимая, что "законная жена" в таком контексте — лицемерие и фальшь. Он же торжествовал в письме Плетневу: "Закончил поэму «Цыганы». Не знаю, что сказать тебе об ней, кончил только что и не успел еще обтереть…". И опять-таки — употребление такого слова полностью соответствует моменту: завершенность труда, удовлетворенность им, усталость и расслабленность после высочайшего напряжения сил. Вся эта гамма чувств требовала адекватного словесного выражения, для которого слишком пресным и бесцветным казался нормативный язык.

Неисчерпаемое богатство русского мата отмечали все иностранцы, более или менее близко знакомые с Россией и русским языком. Несколько отрешившись от родной стихии, с изумлением наблюдал универсальность мата великий русский писатель Достоевский. В его "Дневниках писателя" изложен примечательный По улице идут семь подвыпивших и оживленно разговаривают. Беседа не умолкает, и вдруг потрясенный литератор-наблюдатель замечает, что весь разговор состоит из одного-единственного слова. Коренного русского слова из трех букв. Мастеровые не произносят больше ни звука, но и им, и писателю Достоевскому все понятно. Вот один поделился сомнением, второй возразил, третий опроверг, четвертый резюмировал, пятый переспросил… И вконец ошалевший писатель восклицает: "Братцы! Что же это вы, уж семь раз его помянули?!" Тогда один из мастеровых уверенно и радостно кричит: "А чего ж ты его осьмый раз поминаешь?" И все рабочие и интеллигент-писатель — расстаются крайне довольные друг другом: хорошо поговорили. Ничего нерешенного и невысказанного между ними не осталось.

Устраивающий всех и безусловно понятный всем мат — наряду с водкой — выполняет древнюю утопическую мечту коммунистов: стирает грани между городом и деревней, представителями умственного и физического труда и даже между мужчиной и женщиной. Короче, создает в сфере языка бесклассовое общество.

В самом деле, еще в 50-е годы широкое употребление мата было привилегией колхозного крестьянства, городского пролетариата и несовершеннолетних хулиганов. Нецензурная лексика практически исключалась в интелигентной компании, в присутствии женщины, в устах женщины. Массовое освоение новых речевых горизонтов началось в 60-е голы, когда в стране началось очень многое. Ощущение свободы никогда не бывает локальным. Нельзя писать прозу абсурда и носить при этом сапоги гармошкой, нельзя коллекционировать абстрактную живопись и стричься при этом под полубокс. Ощущение свободы тотально, и потому вполне закономерно, что изданию Сартра и Белинкова сопутствовала реформа разговорной речи российского просвещенного сословия. Бледные начитанные девушки, умело прикуривая от зажигалки «Ронсон», произносили чудовищные матросские слова. В наиболее прогрессивных категориях общества возмутиться каким-то выражением или даже покраснеть от него так же нелепо, как признаться в любви к прозе Бабаевского. Постепенно это стало нормой, а широко распространившееся в конце 60-х славянофильство закрепило российский мат в сознании интеллигенции как феномен специфической народной стихии.

В изолгавшемся и обесценившем собственный язык обществе мат оказался необычайно удобен. Он сам по себе являл протест, разрушая идеологические каноны и ханжеские запреты, противопоставляя себя даже не столько безликому языковому официозу, сколько самой идее несвободы вообще.

Широкому распространению русского мата способствует его примечательная грамматика. Фонетически матерные слова характеризуются краткостью: не более двух слогов в исходной форме. Это, кстати, очень помогает усвоению мата инородцами: представим себе, что пришлось бы ругаться словом «выкарабкивающиеся»… А эти краткие, сочные сочетания звуков охотно произносят не только туркмены и латыши, но и жители стран социалистического лагеря, и вообще все иностранцы, сталкивающиеся с русским народом. К одному нашему ньюйоркскому приятелю пришел сантехник и, узнав, что клиент из России, заявил о своем знании русского языка: вначале спел довольно чисто "Легко на сердце от песни веселой", а потом разразился виртуозным, многоэтажным матом. Сантехник оказался итальянцем, пробывшим два года в русском плену. Он стоял возле унитаза, маленький и седой, подняв руку, торжественно, будто цитируя Данте, и произносил кощунственные, леденящие душу слова на нашем родном языке.

Лексическая бедность мата (всего четыре корневых основы) с избытком компенсируется гибкой морфологией и богатейшим словообразованием. Матерные слова допускают сочетание практически со всеми приставками, суффиксами и окончаниями русского языка, легко и свободно превращаются в глаголы, прилагательные, наречия. В плане синтаксиса свобода еще больше: мат может быть любым членом предложения, вступает в любую синтаксическую связь и отличается абсолютной сочетаемостью.

И, наконец, самое важное: матерные слова обладают условной универсальной номинативностью, то есть нулевой семантикой и полной амбивалентностью. В зависимости от ситуации мат может обозначать все что угодно: похвалу, осуждение, восторг, огорчение. Именно эта высочайшая бессмысленность мата в сочетании с широтой распространения делает его самой, пожалуй, яркой иллюстрацией к современной мисологии — боязни слова.

Конечно, свою первоначальную функцию номинативности мат тоже выполняет: в конце концов эти четыре слова означают мужской половой орган, женский половой орган, сексуальный акт и женщину легкого поведения. Но эта функция далеко не самая главная. Мат решает задачи многообразных нарушений речевого этикета, таким образом создавая некий квазиязык и даже надкультуру. Мат обслуживает конформистские тенденции в обществе: приехавший в колхоз интеллигент охотно матерится, приводя в изумление даже крестьян — зачем это он. Мат закрепляет на языковом уровне нонконформизм: тот же интеллигент может выражать свой социальный протест в беседе с партийным функционером именно таким способом. Мат заменяет отсутствующую мужественность, придавая оттенок суперменства похвальбе или угрозам. Мат делает взрослее юношу в компании мужчин. Мат, или намек на него, разрушает литературный стереотип: например, в любовном признании. Мат отражает общую тенденцию маскулинизации женщин не хуже брюк или профессии летчика.

Такая универсальность делает русский мат не частной проблемой языка, а равноправным языком, подобно тому, как карнавальная культура сосуществует рядом с культурой "обычной".

Все перечисленные выше функции, как и функция оскорбления, при всей своей расплывчатости имеют смысл. Но главная область использования мата смысла лишена вовсе: это компенсация речевого бессилия. Стоит прислушаться к детской речи — она состоит в основном из слов «вот», "значит", "это".

У взрослых вместо «вот» — мат. Рефлекторный, как почесывание, мат заменил собой нормативную речь благодаря своим уникальным свойствам. Если короткое, внятное слово может обозначать все что угодно и употребляться как угодно, то почему нужно прибегать к каким-то иным словам?!

Мат максимально освобожден от семантики, а значит — от идеологической нагрузки и таким образом являет собой высшую потенцию языка.

Это как бы чистое искусство, не ставящее себе никаких задач, кроме простого произнесения.

И в этом — залог его вечного и плодотворного существования. Идею мата может убить только абсолютная свобода — тогда он лишится своей питательной среды. Но такое вряд ли осуществится на нашей родине — ни хуя не выйдет.

Глава 3. ВПЕРЕД НА ЗАПАД!

Мы принадлежим к поколению транзитных пассажиров. Нам поневоле близки слова с чужими корнями — вокзал, перрон, плацкарта. И мы старательно изучаем расписание, чтобы узнать, где, наконец, закончится наш долгий и неосмысленный путь. Чтобы из пункта А попасть в пункт Б, недостаточно успеть на трамвай. Для этого необходимо измениться настолько, чтобы удивленные пассажиры перестали узнавать попутчика. Сесть, например, белым, а приехать негром. Перемещение без внутренних трансформаций — физическая абстракция. Передвигаться нужно не только с детьми и скарбом, но и телом, и душой, и привычками. Когда растеряется на долгих перегонах скарб, вырастут дети, и, наконец, поменяются тело, душа и привычки, цель алхимического перемещения будет достигнута. Один человек переместится в другого. Эмиграция закончится, начнется жизнь. Но к этому времени мы уже не сможем узнать себя на дорожных фотографиях: "Вот это — я с первой машиной. Тут мы впервые посетили Флориду. А тут наш Сэмми еще ходит в иешиву". Наверное, к тому времени мы будем дарить новичкам доллар на счастье и за это рассказывать, как начинали с нуля, зато теперь, слава Богу, все есть — и дом, и проперти, и у мальчиков свой бизнес.

Возможно, это и есть цель и замысел. Но как бы ни был сиятелен финал такого всеобщего проспорили, путь к нему куда увлекательней. Историки считают, что труднее всего приходится народам, страны которых лишены естественных границ — морей, гор, пустынь. Беспрерывное расширение России лишило ее не только природных преград, но и соседей. Там, где кончалась Россия, начиналось минное поле, колючая проволока, люди с песьими головами. Русский человек чаше всего попадал за рубеж в составе оккупационной армии — атамана Ермака, генерала Ермолова, маршала Жукова. От этой, давно укоренившейся привычки, осталось неистовое стремление к загранице. Настолько неистовое, что часто страсть соединялась с ненавистью.

Чем хуже было дома, тем слаще казался зарубеж. Из дюжины молодых людей, посланных Борисом Годуновым на Запад для учебы, вернулся только один. Первый перебежчик Андрей Курбский внушал здоровую ненависть не только Ивану Грозному, но и сегодняшним историкам. Самый русский поэт Александр Пушкин, всю жизнь мечтавший о загранице, попал туда — в соответствии с традицией — только в составе победоносной армии.

Русский патриотизм в основе своей вынужденный. Он происходит не от сравнения домашних нравов с соседскими, а от невольного признания своего — единственным. Когда человеку не оставляют выбора, ему приходится самозабвенно любить березки.

Оттого русский патриотизм непременно включает в себя географическую колоссальность. Любовь к исключительности питает его пристрастие ко всему огромному — от протяженности границ до грандиозности пороков. Более того, размеры, оправдывают пороки — есть где развернуться. Как гордо писал об этом несостоявшийся эмигрант Пушкин:

Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,

От финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясенного Кремля

До стен недвижного Китая,

Стальной щетиною сверкая,

Не встанет русская земля?..

В данном случае этот колосс вставал, чтобы давить кичливых ляхов. Но могут быть и другие причины. Не в них дело. Дело в размахе: "Коль рубить, так уж сплеча". Роскошь размаха заранее оправдывает качество срубленных голов. Патриотическая гигантомания необычайно тешит национальное самолюбие. Если уж тиран — так самый кровавый. В этом тоже есть свое утешение. Как в обладании полюсом холода.

Граф Толстой уговаривал: всякому хватает трёх аршин земли. Но настоящий патриот не хочет удовлетворяться малым. Его географическая страсть претендует на всеохватность. Всех вместит русская незлобивая душа: надо — не надо, хочешь — не хочешь… Но вместив, жить захочет за границей. И это вполне естественно.

Миф о загранице начался с варягов. Вроде у них был порядок. Потом порядок появился и дома. Поэтому заграницу запретили. Признали ее несуществующей, потом ненужной, затем неправильной. XV веком датируется один замечательный текст: "Богомерзостен перед Господом Богом всяк, любящий геометрию". Геометрия естественным образом проникла с Запада. И за это Запад естественно было не любить. Русский человек противопоставил геометрии сарафан и бороду. Но когда Петр обрезал и то, и другое, время противопоставлений кончилось.

Петровское окно в Европу стало ненадежной отдушиной. Оно позволяло печатать разные пустяки, ездить на воды и растить свободную русскую прессу. Как только климат суровел, окно закрывалось решеткой. Так продолжалось до тех пор, пока советская власть не заделала его крепко и навсегда. Но где-то, в генах осталась память о недопустимой свободе и геометрии.

Наше удачливое поколение унаследовало эту многовековую тоску по загранице. И когда тоска эта стала подкрепляться крохотными знаками оттуда — в виде Поля Робсона, скажем — она стала мечтой и религией.

Международный вакуум, в котором жила Россия, породил целую коллекцию мифов о загранице. В сущности, это была детально разработанная теологическая система. Как и свойственно этой метафизической области, все здесь было нетвердо и не наверняка. Но главный вопрос — есть ли Бог, существует ли жизнь на Марсе — решался положительно.

Запад был на самом деле. Оттуда приходили книги, фильмы, джаз. Где-то существовала Европа, Рио-де-Жанейро, Алабама. Там, под жарким солнцем Запада, зрели битники, саксофоны, абстракционизм. Там были небоскребы и Голливуд, стриптиз и коктейли, бой быков и демократия. Все было. А у нас не было ничего.

В старом советском фильме отсталой крестьянке рай представляется в виде московского метрополитена. Для москвича загробная жизнь реализовалась в Париже или Нью-Йорке. Мы любили заграницу платонической любовью. И в этом чувстве не было ни похотливой жажды приобретения, ни простительной страсти обладания. Эмоция эта была бестелесна и бескорыстна — как та, которую сочинил Петрарка… Запад нам нужен был как чистый идеал. Достаточно того, что он существует. Не вмешиваясь в нашу скромную жизнь, не даря нас своим вниманием, не опускаясь до наших забот и печалей. Прекрасный и недоступный, он оправдывал все, что творилось дома. Мы верили в него, как в высшую справедливость — в последний итог искусства общежития.

Вера в идеал — дело вообще опасное, но и верить в идеал осуществленный может только человек, ослепленный собственной жизнью. Платон дважды пытался построить свою, утопию. И дважды ему пришлось бежать от ее последствий. Мы жили в обществе, где райские кущи официально считались атрибутом близкого будущего. Государственная вера в осуществимость утопий волей-неволей питала нашу жажду гармонии. Что с того, что программа коммунистической партии расчленялась на ряд анекдотов. Привычка к идее прогресса делала свое дело даже в негативной атмосфере. Если у нас все плохо, то где же хорошо? Там. Мысль о неизбежности географической точки, где все хорошо, казалась очевидной. Российский идеализм продуцировал веру в Запад, и никакой скепсис не мешал этому феномену. Умом мы понимали, что и на Западе идет дождь, но сердце уверяло нас, что там всегда светит солнце.

Америка — это не просто Запад. Это — утрированный Запад. Дальше уже опять Восток. Америка — это бодрая смесь индейцев, мустангов и ковбоев. Здоровый коктейль из Мэрилин Монро и Генри Форда. Америка — это то, что снится в сладких детских снах. Даже фонетически это слово звучит призывно и романтично. В конце концов, если где-то и должны пересекаться параллельные прямые, то только здесь, в стране мечты и Атлантиде.

Для России Америка была всегда дальше Луны. И все же она была частью нашей жизни. Мы испытывали загадочное чувство понимания ее далекого существования. Какая-то историческая похожесть, географическая аналогия, мечтательная близость. И мы могли бы, если б не… Сослагательное наклонение нашей истории всегда мешало приблизиться к просторной жизни Нового Света. Хотя под руководством коммунистической партии мы и сидели у него на пятках.

Джаз из Нового Орлеана, техасские джинсы и голливудские фильмы. Во всем этом сквозил ветер свободы. Не аристократической демократии английского парламента, а простой и ясной свободы для всех — народной воли. Америка, казалось, уравняла не только богатых и бедных, но и умных и глупых. Все носят джинсы, жуют жвачку и смотрят вестерны. Наверное, так бы представлял себе равенство и счастье Степан Разин. Не было в этой выдуманной нами стране галльского изыска, германской идеи или британской устойчивости. Но было добродушие и всепонимание. В этой утопии удавалось жить здоровым и богатым.

И еще была великая американская литература, которую мы знали не хуже отечественной, а любили, пожалуй, и больше. Имена Фолкнера. Хемингуэя или Стейнбека были паролем, пропускающим в высший свет, в новый свет. Как ни странно, американцы учили нас реализму. Они, модернисты и новаторы, воспевали жизнь в удивительно жизнеподобных формах. Наша словесность всегда была идеальна и фантастична. Как «Барышня-крестьянка» и тургеневские романы. Русский реализм, хоть и питался жизнью, но воспринимал ее в возвышенно-утрированных тонах: будь это пародийный сказ Гоголя или сгущенный диалог Достоевского, веселый поэтизм Пушкина или идеальная психология Толстого. Русская классика приучила нас к пышному разнообразию литературы, но не жизни. Прославленный наш реализм был несколько схож с искусством Ренессанса. Там ведь тоже было все, как в жизни — и мадонны, и ангелы, и рай, и ад. Мы ушли слишком далеко по дороге вымысла. И как ни прекрасна эта дорога, нам не хватало на ней остановок. Действительность осталась где-то в стороне, за рамой.

В 60-е годы, когда в вымышленном и идеальном российском государстве появились признаки и призраки действительности, мы ощутили тоску по реальности. Ее-то и удовлетворяли великие американцы. Они открыли технику правдоподобия. И как ни разнообразны были ее формы, все они создавали панораму полноценного существования человека в жестоком, но постижимом мире.

У каждого из наших кумиров был свой географический регион — Йокнапатофа Фолкнера, Джорджия Колдуэлла, Калифорния Стейнбека, Испания Хемингуэя. Но общим американским знаменателем было мужественное и доверчивое отношение к жизни. Это была литература действия, а не разговора о нем. Тогда мы воспринимали поступок как революцию, даже если он был напрасен и бессмысленен. Иначе откуда бы взяться правозащитному движению. Лозунг "победитель не получает ничего" превратился из цитаты в программу. Мы осваивали жизнь по жизнеподобным формам американской прозы. И ничему плохому она нас не научила.

Выяснилось, что наши «шестидесятники» выросли удивительно похожими на своих предков из XIX века. Современные Базаровы тоже хотели резать лягушек и бороться с социальной несправедливостью. Энергично отвоевывая свое право на модный танец твист, синхрофазотроны и независимое мышление, они породили стереотип деятельного и увлеченного человека. В литературе их привлекал Штольц, а не Обломов, в женщинах — сила, а не слабость, в компасе — Запад, а не Восток. Это поколение мужественно, и настойчиво проводило в жизнь свою программу усовершенствования людей путем зарядки и обтираний, нравственных упражнений и деятельной морали. Они презирали интеллигентскую, рефлексию, из которой выросли, и всей своей жизнью защищали идеалы реальности.

Все они, как и их предшественники из прошлого века, были поклонниками энергичного английского духа, коррективой эпохи перенесенного в Америку. Нам так хотелось привить этот дух России. Внести в нашу жизнь ясную целеустремленность, экономические реформы и пунктуальность. Обуздать советский абсурд при помощи науки и техники.

Это был славный век победоносного торжества физиков над лириками, западников над славянофилами, прозы над поэзией.

Реванш подкрался незаметно. Хаос и алогичность России всегда противостояли разумной силе реформ. Здоровый и бодрый дух американизма стоял над колыбелью нашего недолгого ренессанса. Но прозе еще никогда не удавалось победить поэзию. Во всяком случае, у нас дома. Идеалы практической целесообразности разрушали государственную мечту о всеобщей гармонии материальной базы с технической и морального кодекса со строителями коммунизма. Кроме того, лишенной исторических сантиментов Америке было наплевать на Москву — Третий Рим и на ветер с Востока. Америка оказалась идеалом шатким и неправым, а главное — почти никому не нужным.

Пришло новое десятилетие, и главные поклонники Америки — циничные и наивные Базаровы — стали строить дачи, читать Хомякова и учиться окать. Оказалось, что патриотизм не только ближе и понятней, но и дешевле обходится. В 60-е нонконформисты носили клетчатые штаны и слушали джаз. В 70-е модно стало называть детей Аринами и по рассеянности вставлять в письма «яти». Глобус повернулся не той стороной, и Америка опять закрылась.

Итак, сначала Америки не было вообще. Потом ее открыли как страну мечты. Затем попытались осуществить у себя дома. И наконец, закрыли за ненадобностью. На всех этапах этой эволюции для Америки находилось место в нашей жизни. И все это время она была невидимой абстракцией — как загробный мир или электричество. Но вдруг сломалась пружинка нашего сумасшедшего мира, и выяснилось, что Америка начинается в Калашном переулке города Москвы, во дворе голландского посольства. Там открылась лазейка для бегства в мечту от действительности. Америка материализовалась неожиданно и неоправданно, как дух на спиритическом сеансе. В нашу жизнь вошло полузабытое слово «эмиграция», а вместе с ним и проблема выбора. Проблема, которая изменила климат России, введя в обиход призрак капитализма.

До сих пор в России никто и ничего не выбирал. Тем более родину. Белая армия оказалась за границей, спасаясь от Красной. Несчастные ди-пи бежали от ГУЛАГа. Мы же выбирали родину долго и сознательно.

Не важно, сколько людей уехало из России. Важно, что появилась брешь не только в погранзаставе, но и в нашем сознании. Приходили письма с пестрыми марками, редели имена в записных книжках, кто-то получил по почте джинсы. В обиход вошло звучное, как название древней страны, слово — ОВИР. Веками взращенный комплекс исключительности рассыпался на наших глазах. Из жителей самой большой в мире черты оседлости мы превращались в граждан мира. Космополитический дух нашей юности — с Ив Монтаном и Эллой Фитцджеральд — неожиданно стал плотью и кровью. Возможность выбора — страшная вещь. Она гнетет и подавляет волю. С ней нельзя жить в спокойной уверенности будней. Потому что где-то в вышине, за Брестом и Чопом, трепещут праздники. Заграница, которая будоражила нас своим внематериальным существованием, стала магнитным полюсом. Невидимой и нелепой ощутимостью, сгустком энергии, заставляющим всегда отклоняться магнитную стрелку. Так эмиграция привила советскому человеку шестое чувство — чувство Запада.

И началась пора выбора. Долгие кухонные бдения, перечитывание писем, изучение карт. Мы не знали и знать не могли, что находится в зелено-коричневом пространстве под названием США. Но мы твердо верили, что там есть все, чего нам не хватает — деньги, мудрость, счастье. Ни одна религия не смогла нарисовать убедительную картину рая (многие обходились без нее совсем). А мы сумели оживить эту абстракцию и населить ее блестящими серафимами, голубыми тюльпанами, мирными единорогами. Как ранние христиане в своих катакомбах, мы сравнивали жизнь настоящую и жизнь грядущую. Первая была знакома до оскомины, вторая — таинственна и неизвестна. Но нас, как и тех христиан, не смущало незнание. Напротив, мы пользовались им, чтобы населить эту terra incognita самыми пылкими плодами нашей фантазии. Всему там хватало места, и мы голосовали за это «все»: за хиппи и банкиров, за армию и пацифистов, за негров и ку-клукс-клан. Все казалось разумным и достойным. И все, как в Эдеме, уживалось рядом — волки с агнцами, миллионеры с безработными, правда с вымыслом.

Конечно же, романтики и интеллектуалы, мы ехали не за деньгами. Деньги лишь позолачивали радужную картину торжества Декларации прав человека. Мы только скромно рассуждали о преимуществах материальных стимулов, надеясь, что их маленькие частички перепадут и нам. Крохи со стола капитализма — курица, дубленка, старенький форд. А подсознание, замирая и пугаясь, подсказывало: яхта, лужайка с бассейном, небольшая интеллигентная вилла.

Жалкие информационные недоноски, которые добирались до нас, лишь распаляли старинную страсть к чтению между строк. Левины пишут, что барахлит сцепление, Кацам весь круиз испортили дожди. Жанна жалуется, что норки дорогие.

Мы кричали, что готовы улицы подметать на свободе, сухари грызть, но читать Гумилева, что будем, как первоклашки, учиться у Запада. Но втайне верили, что сумеем раскрыть этим наивным туземцам глаза на тайны жизни. Что для нас найдется место мудрых эмиссаров, несущих свой бесценный опыт на алтарь демократии. Во всяком случае, и сознание и под-сознание сходилось в одном: терять нечего, не березы же?

Так мы попали под действие сурового и хитрого физического закона — принципа неопределенности. В переводе на человеческий язык он гласит: никто не может оценить свое окружение, находясь внутри него. И мы не смогли. Наша жизнь растворилась в тысячах приметах быта и мы перестали ее ощущать, как воду, нагретую до тридцати шести и шести десятых. Но теперь, когда система перестала быть единственной, естественный путь был только наружу. А накопленный генами опыт гнал нас в ускоряющемся темпе скрипичного крещендо. Мы-то знали, что если трамвай уходит, надо в него вскакивать, не вглядываясь в номер — другой может не прийти вовсе.

Принцип неопределенности и комплекс уходящего трамвая сделали свое дело. Мы оказались здесь быстрее, чем поняли, что оставили там.

ЭТЮД В НАСТОЯЩЕМ ВРЕМЕНИ

Нет ничего страшнее осуществленных идеалов.

…Первые улицы Нью-Йорка. Примитивные коробки домов. Пожарные лестницы по фасаду. Столица мира сразу же ассоциируется с самым некрасивым городом СССР — Ростовом-на-Дону. География расширяется. Руины Южного Бронкса — как Сталинград после одноименной победы. Тусклый и тоскливый Бруклин. Небогатый дачный поселок Квинс. Миллионерские билдинги на Пятой авеню не лучше Черемушек. Убогость эстетических переживаний рождает первое смущенное недоумение: где та Америка?..

На сцене появляется первый американец. Фамилия его Шапиро и происходит он из славных Черновиц. На нем штаны в розовую клетку и канареечный пиджак. Оптимизм проявляется в беспрестанном хохоте. Больше всего на свете любит Америку. Потом Израиль. Остальных жалеет — у остальных продают молоко без витамина «Д» и нет демократии. Мистер Шапиро достаточно еврей, чтобы знать, что Черновцы в Польше, но недостаточно, чтобы строго соблюдать шабес. Он любит русских эмигрантов, называет их братьями и дарит старые галстуки. Еще он охотно дает советы: "Вам надо найти хорошую работу. Не унывайте, выучить английский очень просто — я же выучил". Иногда он вспоминает прошлое: "В 48-м я получал двадцать долларов в неделю. Куда меньше вашего…"

То, что первый американец всегда оказывался евреем, надолго определило наши первые идеологические шаги в Новом Свете. Честно говоря, даже самые умные из нас не могли представить себе государство без государственной идеологии. Рассуждали мы так: должна же и у них быть пропаганда. Только на этот раз пропаганда справедливая, честная, правильная. В России мы твердо знали, что советская идеология — это беспомощный инвалид, годный только на анекдоты. Но здесь, в земле обетованной, должны знать одну единственную истину, которая на их лад называется Демократией. Эту истину мудрые дяди Сэмы вывешивают в виде плакатов, твердят по громкоговорителям, вдалбливают в школах. Всю жизнь мы готовились к встрече с ней. Мы даже почти знали ее. Писали о ней в Самиздат, поднимали за нее тосты, называли светлым будущим.

Но в Америке истины не было. Во всяком случае, нам она не досталась. Нас только обучили пользоваться дезодорантом, входить в автобус через переднюю дверь и улыбаться как можно шире. Вот и все — не было никаких идеологических открытий.

Правда, встречали нас до приторности вежливо. Восхищались нашим монструозным английским, до боли в костяшках жали руки — и совершенно не понимали. Ничего! Ни нашей горячечной жажды рассказывать, как плохо в России, ни наших истерических попыток рассказать, как хорошо в Америке. Гостеприимные Соединенные Штаты категорически не понимали, чего мы хотим, А мы хотели долгожданного рая — немедленно и даром. Уже с таможенниками заговаривали о Фолкнере. Чиновникам ХИАСа объясняли, что не в деньгах счастье. В первые четыре дня сочиняли петиции, призывающие президента защитить преступно невыпущенную ОВИРом тещу.

Самым неожиданным заменителем западной идеологической правды оказался иудаизм. Добрые американские евреи взяли над нами опеку; Сдали нам свои бейзменты, одолжили железные походные стулья и сообща подарили менору. Взамен они потребовали, чтобы мы восхитились фантастической религиозной свободой, позволяющей нам — евреям-отщепенцам — есть кошер, носить кипу и поддерживать Израиль.

Мы восхитились. Послушно томились в синагоге, недоумевали на веселом празднике Пурим и даже накладывали тиффилин ("это не больно", — успокаивали соседи).

Проделывая все эти непонятные фокусы, мы старались не обидеть добрых американских евреев и ждали, что будет дальше. А дальше не было ничего. Иудаизм в глухой провинциально-бруклинской трактовке оказался явлением самодостаточным. С ношением талеса и отказом от ветчины религия кончалась. Ритуал — для нас глубоко бессмысленный — вполне удовлетворял наших соседей. Истиной, той самой великой американской истиной, и не пахло.

Одни эмигранты добрались до обрезания, другие — не дальше субботних свечей, но рано или поздно все отошли в сторону. Дружный и бойкий американский иудаизм прокатил мимо. Советские евреи предпочли ему нарядную новогоднюю елку и свиную полукопченую колбасу.

Самым прочным альянс эмигрантов и раввинов оказался в среде бывших партийных работников. Но когда выяснилось, что за произнесение брех и изучение Торы платят редко и нерегулярно, кончился и он.

Наша экстравагантная попытка влиться в идеологическое лоно иудаизма прошла как корь: быстро и без видимых последствий.

Эмигранты выделялись из общенародного российского единства еще до тех пор, как выделились окончательно. Они были другими хотя бы потому, что подспудно готовились: поменять определенность на неопределенность. Эта инакость оборачивалась возвышающим над толпой чувством выбора. Одни просто живут, а другие выбирают, как жить. Уже этого хватало, чтобы войти в передовой слой общества. Эмиграция — революционный авангард — опережала отсталое российское мещанство в крылатой мечте о восьмицилиндровом «шевроле» и баночном пиве «Будвайзер». На практике это приводило к чтению «Континента» и сочинению каламбуров: "Над седым раввином Моней Голда Меир — буревестник". Задолго до эмиграции мы привыкли к своему несколько исключительному положению. Обжились в нем, нашли плюсы и минусы.

В Америке мы с размаху врезались в катастрофически мещанскую среду. В силу общего невежества и понятного отсутствия средств мы — диссиденты и нонконформисты — попали в буржуйское окружение. Нашими соседями стали бакалейщики, бухгалтеры и страховые агенты. Нашими коллегами оказались банковские клерки, официанты и младшие техники.

Сначала нам было все равно. Американец есть американец. У него дом, чековая книжка и обеспеченная старость. Кроме того, он говорит по-английски.

Таким мы его полюбили еще в предрассветные годы первых передач "Голоса Америки": "Вот мистер Смит. У него бассейн и собака. Вот миссис Смит. Она едет в магазин на своем автомобиле". Что же удивительного, что живого Смита — чаще все-таки Шапиро — хотелось потрогать, чтобы убедиться, что он настоящий.

Любовь и ненависть к загранице всегда легко уживались в русской душе. Даже герои ксенофоба Достоевского страстно любили Америку:

Мы, напротив, тотчас решили с Кирилловым, что мы, русские, пред американцами маленькие ребятишки, и нужно родиться в Америке или по крайней мере сжиться долгими годами с американцами, чтобы стать с ними в уровень. Мы все хвалили: спиритизм, закон Линча, револьверы, бродяг. Раз мы едем, а человек полез в мой карман, вынул мою головную щетку и стал причесываться; мы только переглянулись с Кирилловым и решили, что это хорошо и что это нам нравится.

Но наша любовь была быстротечна, как любая первая любовь. Страсть кончалась где-то на третий день. За ней приходило мрачное отрезвление.

Мы начали сводить счеты с идеалом, и список злодеяний рос ежечасно. Американцы жадные: подарили телевизор — ремонт дороже нового. Американцы врут: обещали взять на работу — четвертый месяц не звонят. Американцы равнодушные: спрашивают "как дела", а слушать отказываются. Американцы глупые: не знают Харькова, не читали Драйвера, любят комиксы.

Первый же знакомый интеллигент рассказывает: "Ваш Лео великий писатель. Я видел в кинохронике, как его хоронили. За гробом шло все правительство — и Ленин, и Сталин". Его жена-сербка подхватывает: "Это был их долг. Толстой прославил Ленина как зеркало революции".

Сосед по дому горячо разделяет ваши гражданские чувства: "Это несправедливо, что евреям запрещают эмигрировать. Они ничем не хуже других народов России. Если остальным можно, то можно и евреям".

Ни к чему человек не бывает так склонен, как к оплевыванию прежних идеалов. Стоило наступить поре разочарований, как мы развернулись во всю мощь. Если раньше даже этикетка "Made in USA" приводила нас в праздничное содрогание, то теперь мы легко и просто поменяли полюса.

И вот опять начались сидения на кухне. Долгие и горькие сетования на преступность, на отсутствие черного хлеба, инфляцию, неспособность врезать арабам…

В России мы жили вымышленной Америкой. Населив Бруклин, мы решили, что это и есть настоящая Америка. Нам и дела не было, что тот кусочек страны, который открылся нам из окна сабвея, так же мало похож на Америку, как и наше прежнее о ней представление. Из одной фантазии — нарядной — мы попали в другую. На этот раз погрязнее и потру-бее. Запершись в своей эмигрантской черте оседлости мы с неописуемым презрением взирали на Новый Свет. Один наш знакомый каждый уик-энд проводит в русской бане. "А что еще здесь делать?" — тоскливо разводит он руками. В Нью-Иорке сотня музеев, полтысячи театров, даже цирков несколько. Но в общем он прав. Что еще здесь делать? В чужой и дикой стране, где водку разбавляют соком, играть в футбол не умеют, а козла забивают только опасные пуэрториканцы.

Рядовая эмигрантская масса сконцентрировала свои претензии к Америке на быте. Интеллигенция, включая творческие силы, сетовала на пробелы в общем образовании. Посмотрев три месяца телевизор, мы заявили, что Америка еще не доросла до Театра на Таганке. Прочитав со словарем "Запретный сад любви", мы обнаружили, что американская литература погрязла в пошлости. Разговорившись с лифтером, мы выяснили, что американцы не знают Чехова. Еще Пушкин говорил, что мы ленивы и не любопытны, но что он знал об эмиграции?

Российское общество сословно, как феодальная Франция. Знание социального этикета здесь более необходимо, чем умение читать. Искусство различать статус собеседника по произношению «г», ношению рубашки без галстука или предпочтения пива коньяку у нас воспитывалось с рождения.

В Америке мы были слепыми котятами. Социальное невежество постоянно приводило нас к досадным нелепостям. Дружественный американец заклялся приглашать русских в гости после того, как они воспользовались его интимным туалетом при спальне вместо общедоступной уборной при гостиной. Молодая поэтесса испачкала диван переводчицы, не разобравшись в правилах применения женских тампонов. Первые же друзья-американцы перестали быть друзьями после попытки одолжить у них пятерку. Даже превзошедшие английский язык интеллектуалы оказывались в тяжелом положении. Знаменитый поэт и хулиган Константин Константинович Кузьминский был брошен в реку после того, как выволок на улицу плакат со своими инициалами. Его новые сограждане приняли аббревиатуру «ККК» за призыв к оживлению ку-клукс-клана.

В наших блужданиях по Америке мы никак не могли наткнуться на свой, родной, слой общества. Вежливое и безразличное буржуазное окружение никак не соответствовало нашему прежнему образу жизни. Мы все искали американцев по Сэлинджеру, американцев по Хемингуэю, на худой конец американцев по "Встрече на Эльбе", но они как будто исчезли с лица земли. Будто и не было никогда этих потрясающих людей, зародивших в нас мечту о равенстве, счастье, свободе.

На самом деле они были рядом — в Сохо, Гринвиче, даже в Бруклине. Это они толкались на выставке русских авангардистов, они раскупали билеты на галерку, прославили Вуди Аллена и ввели моду на драную одежду. Как-то случайно мы обнаружили, что самый читаемый роман в США — "Портрет художника в юности" Джойса. А мы-то уже поверили, что им хватает комиксов. Так же случайно мы познакомились с актерами, которые спят без простыней; с писателем, которому подарили его первый в жизни пиджак; с поэтами, издающими свои сборники в самодельной типографии на манер «Искры» (издательство почему-то называлось "Baba Yaga"). Неожиданно мы наткнулись на человека, читающего в сквере переводы из Вознесенского и Окуджавы. Поссорились с профессором из-за Набокова. Разговорились с алкоголиком, спившимся на почве увлечения мистической философией Гурджиева. Америка, наглухо запертая при первой встрече, открывалась нам исподволь. Конечно же, только потому, что изменились мы сами. В одном из рассказов Брэдбери земляне заселили давно покинутый аборигенами Марс. Сперва колонисты старались все устроить как дома — строили фабрики, машины, ракеты. Но потом охладели к делу. Стали мечтать, философствовать, бездельничать. Даже язык забыли, незаметно выучив чуждое чирикающее наречие. И вот через несколько лет земляне стали марсианами — смуглым и золотоглазым племенем, которое со смущением взирает на собственные дела: фабрики, машины, ракеты. Новые марсиане у Брэдбери в конце спрашивают: "Ну, не странные ли это существа земляне? И зачем мм нужно было все это барахло? Хорошо, что их больше нет на Марсе".

Трудно поверить, что это написано не про нас.

Сам воздух Америки, ее почва, вода, хлеб — все делает мае другими. Если бы мы привезли с собой зеркала, они сохранили бы память о других людях — толстых, шумных, несимпатичных. Изменились маши вкусы, критерии, привычки. Дело не только в том, что мы забыли значение слов "прописка, коммунальная квартира, частик в томате". Другими стал строй наших мыслей, интонация нашем жизни, направленность наших страстей.

Советское кино — это контрольный эксперимент в глобальных исследованиях нашей ментальности. Мы смотрим на экран, где живут наши прототипы, и не узнаем в них себя. Кто эти неестественные люди? Почему они так напыщенно разговаривают, грубо шутят, ходульно жестикулируют? Какое общество породило такое неправдоподобное искусство? А в "Литературной газете" разворачивается дискуссия об исчезновении с прилавка соленых огурцов. Опять нет тары…

Горечь нашего положения как раз и заключается в том, что мы подвешены в безвоздушном пространстве. Нам некуда возвращаться — поскольку мы переросли свое прошлое. И нам не хочется идти вперед, потому что нам чуждо наше будущее.

Наши отношения с Америкой наполнены отрицанием отрицания. Своей жизнью мы иллюстрируем учебник по диамату. Вот мы, только что дойдя до признания заслуг демократии в деле освобождения негров, встречаем чернокожего человека, вдетого в хомут с транзистором. Звуки музыки, способные заглушить шум стадиона, отбрасывают нас назад к расизму и заставляют горько пожалеть, что гражданскую войну в США выиграли не южане.

Стоило нам восхититься витриной книжного магазина, как телевизионная реклама уговаривает нас, что "test is rich", а вкус — «delicious». Только мы открыли душу симпатичному американскому журналисту, как он спрашивает, встречали ли мы в России медведей.

Десять раз на дню мы противоречим сами себе. Мы не устаем повторять, что американцы глупые, умные, жадные, щедрые, злые, добрые и без царя в голове. И конечно, мы уже догадались, что американцы разные. На пути из русских в американцы мы сделали немало остановок — поменяли несколько работ и квартир, выучили три тысячи слов и десяток ругательств, посетили публичные дома, Сенат и оздоровительное комплексы, сидели на диете, целовали мезузу, пробовали устриц, получали фуд-стемпы, страховали собственность и разводились. И все же путь только начался и вряд ли мы живыми дойдем до финала.

Швейцарский педагог Песталоцци сделал открытие сказав, что детство — равноправная "часть жизни, а не подготовка к ее наиболее значительному, взрослому, периоду.

Наше затянувшееся взросление не может быть маловажным этапом — ведь оно и есть наша жизнь. Мы потеряли не только советское гражданство, но и свою этническую, историческую, поведенческую принадлежность. Мы — представители страшного и могучего Ссора — стали крохотным национальным меньшинством. Вроде искренне презираемых нами народов Крайнего Севера. За нашей спиной больше не было чудовищных пороков, глобальных злодеяний, необозримых географических пространств. И мы не приобрели вместе с американским паспортом американскую ментальность. Мы просто стали другими — эмигрантами. Мы перепутали времена глаголов — народ с определенным прошлым, неопределенным настоящим и туманным будущим. И в этом статусе нам предстоит найти цель. Смысл, оправдывающий нашу новую шаткую реальность.

ГОЛОС ИЗ ЗАПОВЕДНИКА

Раскрываешь «Петух» — "юмористический, сатирический, развлекательный, ежемесячный журнал" — и читаешь стихи:

Мы читали "Петуха":

— Ха-ха-ха!

Хорошо бы, чтоб "Петух"

Не протух!

И сразу кажется, что раньше все было не так. Очень хочется в это верить. Перед умственным взором встают тени Пушкина, Козьмы Пруткова, Мятлева, капитана Лебядкина… Да что там капитан — в Чикаго еще в 1963 году выходил русский журнал «Гусь», тоже юмористический:

Приходи, Маруся, с гусем,

Порезвимся и закусим.

Уже лучше, хотя и не Козьма Прутков. И кажется, что если продолжить экскурс в прошлое, то качество будет неуклонно возрастать, юмор — становиться острым, сатира — злободневной, стихи — звучными, рифма — изящной. Вот, скажем, журнал «Медуза», выходивший, между прочим, в издательстве «Химера» (Белград, 1923 год):

Подплыла ко мне медуза,

Как укусит меня в пузо!

Нет, что-то не получается со стройностью построения. А чего стоит "двухнедельный журнал незатейливой шутки и веселой рекламы" с дивным названием «Бамбук»! Может быть, всегда шутка преобладала незатейливая, а реклама — веселая? Вроде той, что идет в современной русской газете: "Вы можете позволить себе самое лучшее: 1) Аборт"… Или той, что в газете «Накануне» за 1923 год: "Женщина-врач Меерсон". Или там же: "Два оркестра музыки"…

А вот объявление другого рода, все в той же газете "Накануне":

Иван Коростылофф,

русский эмигрант, журналист, поэт

расскажет

правдивую историю своей жизни,

после чего на глазах у всех

застрелится.

Это смешно, но вдруг и вправду застрелится? Как интересно читать старые эмигрантские газеты:

Русские рикши, вчерашние капитаны, рысью несутся по шанхайским улицам, и не редкость увидеть, как русский везет русского в кабак, на биржу, в притон. ("Накануне", 1921 год).

Все-таки есть между нами и тогдашними эмигрантами разница, только незатейливость шутки все та же — видно, не зависит от обстоятельств, а талантов всегда было немного.

В полицейский участок в Тулузе заявлено об исчезновении бывшего офицера Орлова. Версия о подозреваемом самоубийстве впрочем скоро отпала. Орлов найден работающим истопником в кафе на окраине Тулузы. Он сказал, что не хотел появляться к жене, пока не найдет работы и не накопит немного денег. ("Последние новости", 1923 год).

Мы и здесь, в Нью-Йорке 80-х годов, знаем журналиста-уборщика, учителя-маляра, математика-сантехника… Вроде бы похоже. Как хочется протянуть параллели, как почти удается это.

В 1921 году в США было допущено 6553 русских. Из них 180 человек интеллигентных профессий: 6 актеров, 2 архитектора, 21 инженер, 18 музыкантов, 13 скульпторов, 20 купцов, 4 фабриканта, 2 банкира и др.

Похоже. Даже порядок цифр тот же. Но вот продолжение заметки:

149 человек не допустили: 25 из-за неграмотности, остальных как могущих пасть бременем на общественную благотворительность. ("Руль", 1921 год).

И снова расходятся параллели. Все-таки нам гораздо легче.

У нас довольно много писателей, журналистов, художников — "павших бременем на общественную благотворительность", что и ими, и всеми окружающими воспринимается вполне нормально.

Редактор русского журнала, живя в Израиле, писал о "кишащих тараканами эмигрантских ночлежках" в Нью-Йорке. Потом, переехав в Нью-Йорк, писать об этом перестал: наверное, издали было виднее. А вот свидетельство очевидца 60-летней давности:

В русской слободе в Белграде крысы прогрызали чемоданы и портили последнее бельишко беженцев. ("Руль", 1922 год).

Все-таки у них все было по-другому. И сами они были другие. Если хоть в какой-то о степени верно, что пресса отражает общественные настроения, наша непохожесть выступает с абсолютной ясностью. Самое, может быть, главное: они не были эмигрантами. Они сознавали себя Россией, а в качестве таковой частью цивилизованного мира. Потому, кстати, так смешны и — увы! — неинтересны их газеты. "Последние новости" чувствовали себя равными "Ле Монд" или «Тайме», разницу усматривая лишь в степени и масштабе, но никак не в принципе. Если бы не объявления, практически невозможно было бы определить, что это газета русской эмиграции. Заметка об офицере Орлова — крайне редкий случай. Зато сведения о дебатах во французском парламенте по вопросу ассигнований на портовые сооружения в Бордо — с подробностями в течение недели. Волнующее сообщение "Принц Уэльский — первый танцор", с нюансами и деталями. Проблемная статья "Возрождение кринолина". Подвал "Бич человечества" — с примечательным эпиграфом: "Сифилис никого не щадит: все равны перед ним". Венерическая философия. Все это не хорошо и не плохо — просто это так. Внутриэмиграционные проблемы казались мелкими и несущественными: люди приехали не жить, а дожидаться. В 1925 году один из самых трезвых публицистов, Марк Вишняк, писал:

Мечтания и рассуждения… о возврате на родину, «физическом» и «духовном», тяге «нутряной» и «головной» и т. д. — имманентны эмиграции, вечны для нее, не замирают никогда и ни в какой эмиграции. ("Современные записки", 1925 год).

Какие же мы уроды, если прав Вишняк! Но, с другой стороны, каково читать такое соображение:

Приближается час расплаты, и горька будет чаша, которую придется пить России за преступления ее властителей.

В каком году написано это? В 18-м? В 20-м? Пег — в 1949 году публицист Г. Федотов написал это в "Новом журнале". В 1949-м, после победоносной войны, на пике народного обожания Сталина! И в том же номере "Нового журнала" Федотову вторит М. Карпович:

…Народ сейчас отвергает сталинскую власть.

Что-то долго отвергает… Какова же степень слепоты и убежденности была у этих людей! Что лучше — такое или наша бездарная деловитая трезвость? Мы, за редкими исключениями, знаем свое место: рядом с гаитянами. Те, прежние, — вершители судеб, подлинная и реальная сила, голос мирового звучания:

Русские эмигранты убедили национал-социалистов, что в России при первом толчке вспыхнула бы революция. Нет сомнения, что именно под влиянием этих утверждений Гитлер сделал свой роковой вывод. ("Новый журнал", 1949 год).

Вот так: "нет сомнения". В 1914 году мелитопольская газета писала:

Мы неоднократно предупреждали членов Антанты об опасности обстановки в Сербии, однако наши призывы звучали втуне…

Конечно, смешно. Сейчас, с усталой иронической улыбкой, наблюдаешь… Кое-кто и тогда понимал это. Георгий Иванов написал печальные и жестокие строки:

Был целый мир — и нет его.

Ни капитана Иванова,

И ни похода Ледяного,

Ну, абсолютно ничего.

А им все казалось, что тут он, целый мир, и они все учили Англию, подговаривали Гитлера. И, между прочим, увлекшись борьбой за счастливое будущее русского народа, развернули отчаянную кампанию против президента Гувера и полярника Нансена, которые хотели этот русский народ накормить прямо сейчас, не дожидаясь будущего.

Им все никак не хотелось быть рядом с гаитянами, и когда уже не было "абсолютно ничего", они все считались, как большие: вы — кадеты — мы младороссы, вы монархисты — мы евразийцы, вы сменовеховцы — мы эсеры. И все никак не могли друг с другом примириться.

Уже в наши дни в книжный магазин Мартьянова захаживал закадычный приятель владельца Коверда, неизменно приветствуя хозяина: "Здорово, эсер!" 90-летний Мартьянов вскидывался насколько мог, и начиналась жаркая дискуссия по партийным вопросам. Прошло 60 лет, изобрели телевидение, возник и погиб фашизм, аэропланы стали реактивными, челюсти — пластмассовыми, появилось государство Израиль и исчезла буква «ять»… А Коверда, убийца советского посла в Польше Войкова, не мог простить организатору первого покушения на Ленина Мартьянову его эсерства. Но, может быть, все это — на уровне таких несгибаемых бронтозавров, которые есть всегда и всюду? А поучения Англии и наказы Гитлеру — на уровне лидеров: Милюкова там, Керенского, Гессена? Должна же быть и масса, та самая, для которой издавались «Медуза», "Гусь", «Бамбук»… Которая читает «Петуха», ха-ха-ха!.. Нынешняя, вот она — на виду. А тогдашняя? В художественной литературе что-то просматривается: в «Городке» Тэффи, "Последних и первых" Берберовой, книгах Газданова, Яновского… И даже в прессе проскакивают глухие упоминания, на которые сразу обращаешь внимание, как на хорошо знакомое лицо. Вот письмо из Ревеля:

Антибольшевизм совершенно определенного происхождения… Его источники отнюдь не идеологического свойства, а почти во всех случаях бытового и даже просто меркантильного. ("Смена вех", 1922 год).

Это уже по-нашему: "бытового и даже просто меркантильного". Это похоже. Конечно, можно делать скидку на характер журнала, который об этом пишет, но ведь приходится делать скидку и на другие журналы, которые упорно не хотят писать об этом. А вот письмо из Праги, того же года:

Подавляющее же большинство студенчества эмиграции — просто обыватели…… Почти все они служили в белых армиях, но не питают ненависти ни к революции, ни к советской власти.

Это очень похоже на то, что говорят о "третьей волне" первая и вторая эмиграции. Причем — с полными на то основаниями. Живем в целом хорошо — вот и не до идеологии. Но как же те, которые "служили в белых армиях"? Или всегда примерно одинаков человек — хлебом единым?

В нашей эмиграции наверняка не найдется поэта, который напишет так, как написал в 1948 году Иван Елагин:

Тот повесится в уборной,

Этот сбросится с моста,

У кого-то ночью черной

Вынут дуло изо рта.

Да, им жилось плохо и очень хотелось жить хорошо. Но вот что интересно: как они представляли себе эту хорошую жизнь? Ученые Гарвардского университета провели в конце 40-х годов социологическое исследование в лагерях ди-пи — будущей второй эмиграции. Опросили 2000 человек: какой общественный строй они предпочитают. Причем вопросы ставили хитро, с очень мелким дроблением проблем и областей, чтобы не подтолкнуть к ответу. Результат оказался поразительным: подавляющее большинство бежавших от социалистического строя людей высказались за социализм. Разумеется, они бы отшатнулись, услышав это слово, но без называния его приветствовали основные институты социализма.

Может быть, это как-то объясняет аполитичность тех, о ком говорится в письмах из Ревеля и Праги. Вспомним, что в предреволюционной России порядочный человек буквально обязан был не любить и презирать режим, что жандармам не подавали руки. Это уже потом выяснилось, что при практическом социализме жить невозможно. А идеалы его всегда создавали питательную среду для свободной мысли и формировали сознание интеллигенции — от Бердяева до Сартра. И наверное, это самое удобное и приятное — придерживаться идеалов равенства и справедливости, имея при этом хорошую зарплату и незатейливый журнал "Петух".

Но российская эмиграция в лице своих лидеров такими идеалами удовлетворяться никогда не желала. Сейчас, например, трудно найти в Америке более консервативную прослойку населения, чем наши три волны. Мы воюем — воюем не за, а исключительно против: против Сталина, Гитлера, Андропова, Рейгана. С безумной от вагой обличаем язвы коммунизма и капитализма. Но как Антанта игнорировала предостережения мелитопольской газе ни, так и американцы не спешат предоставить нам руководящие посты в политике, экономике, прессе.

Действительно, картина выглядит на первый взгляд странная. На Запад выехали видные общественные деятели, ученые, специалисты, досконально знающие Советский Союз и его проблемы. Казалось бы, они и должны занять ключевые посты хотя бы в советологии: это, во всяком случае, логично. Но ничего не выходит. Конечно, проще всего объяснить дело борьбой амбиции, нежеланием уступить теплое местечко и т. д. Но суть все же не в том: в целом мы крайне необъективны, суетливы, нетерпимы, склонны к радикальным мерам, диапазон которых колеблется от запрещения поп-музыки до сбрасывания на арабов атомной бомбы.

В 1949 году "Новый журнал" всерьез утверждал, что русские эмигранты заставили Гитлера начать войну. Через 30 лет наш публицист советует президенту:

Существа, пытающиеся отравить лекарства и продукты, заслуживают того, чтобы быть повешенными на площадях.

И, наверное, огорчается, что президент не внемлет. А некий читатель откликается с одобрением на этот призыв:

Было немало хороших статей, были предложения о создании лагерей, использовании труда осужденных. Но китайская пословица гласит: "Сколько не говори «мед», во рту слаще не станет.

Голова идет кругом. Как тут не порадоваться, что американцы не читают русских газет. Лагеря, труд осужденных — ведь все это уже было. Но — ТАМ! Какое причудливое смешение понятий, убеждений. Какая тоска по сильной руке — Лавра Корнилова, Иосифа Сталина, Юрия Андропова…

Конечно, третья эмиграция — политически недоразвитая по сравнению с первой и даже со второй: все-таки условия созревания были иные. Но и у нас есть свои достижения. Существует, например, организация "Новые американцы за сильную Америку". Загадочное это дело: какие, интересно, есть методы принудить Сенат и Конгресс забыть мягкотелую интеллигентность, если (см. выше) не зовут нас в руководство чем бы то ни было. О политике и экономике и говорить не стоит — и более невинные занятия нам не но плечу. В русской прессе как-то разгорелась дискуссия: одни утверждали, что Булат Окуджава — идеологический диверсант, засланный разлагать эмиграцию, другие такую точку зрения оспаривали, заявляя, что он всего лишь объективно работает на КГБ, а не за зарплату.

Страшно подумать, что кто-то из наших получил бы реальную власть. Маяковского бы запретили, Сартра, Маркоса, Никиту Михалкова (зачем его папа гимн написал?), абстрактную живопись. Все это уже было. Но — ТАМ!

Русская эмиграция всегда видела свою цель в том, чтобы научить народы мира политической мудрости. Мы неоднократно предупреждали Ллойд-Джорджа, Картера, Миттерана. Мы им говорили, что надо делать, чтобы покончить с красной, коричневой и желтой чумой. Они нас мало слушали. Более того, они нам не очень верили. Они почему-то считали, что мы уже дома показали, на что способны, и вряд ли сумеем в гостях показать что-нибудь другое. И еще они думали, что мы односторонние, ограниченные люди и что нам опасно доверять. Правда, мы им отвечали тем же. Ведь мы привезли готовые рецепты спасения демократии, а они не хотят. И все же русская эмиграция добилась многого. Но интересно, что совсем не того, чего хотела. Сейчас, с расстояния десятилетий, не очень-то разберешь, кто меньшевик, кто эсер, а вот Нобелевский лауреат в первой эмиграции был — это уже навсегда — Бунин. Удастся ли новым американцам соорудить сильную Америку — неизвестно, а свой Нобелевский лауреат в третьей эмиграции есть — это известно точно — Солженицын.

Газетные перебранки забудутся, а собрания сочинений Гумилева, Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, Цветаевой — останутся.

Правда, останется и то, что Цветаеву затравила, толкнула в Советский Союз и в петлю тоже эмиграция. И Набокова не признавала. И Белинкова заклеймила и свела в могилу. И Синявского объявила русофобом и пособником Кремля — тоже эмиграция.

Страшный опыт. Чем утешаться? Тем, что лес рубят — щепки летят? Так ведь хорошо бы знать — какой лес и зачем. Похоже, никогда не стать российской эмиграции реальной политической силой — ни в силу внутренних субъективных причин, ни в силу внешних объективных. Смысл нашего существования более важный и возвышенный. Эмиграция могла бы стать архивом, музеем, хранилищем, где все ценности российской культуры стояли бы рядом, на соседних полочках. Где можно было бы спокойно разобраться, как мы дошли до такой жизни, что единственным выходом стало бегство. Эмиграция могла бы стать заповедником, и котором тщательно выращивается рассада идеализма. В котором восстанавливаются старинные добродетели российской интеллигенции — терпимость к врагам, любовь к друзьям, сочувствие к слабым.

После Французской революции в Россию хлынули эмигранты и в несколько лет основательно изменили общественный климат страны. Разумеется, только среди образованного сословия — но оно-то и представляет государство в международном масштабе. Французские эмигранты не принесли с собой политических идей и методов переустройства мира. Разгромленные монархисты — какую еще монархическую идею могли они привить самодержавной России, в которой идея единоличной власти похлеще всех Людовиков. Французы открывали не журналы, а модные магазины, учили не борьбе с якобинцами, а менуэту, рассказывали не об ужасах революции, а фривольные анекдоты, демонстрировали не политические убеждения, а шелковые чулки. И — настолько изменили общество, что русскую интеллигенцию первой половины XIX века следует считать интеллигенцией русско-французской. Завоевание прошло мирно, при полном согласии сторон. Французы не поучали Россию, а явили ей пример, что оказалось весьма действенным. Нынешняя русская эмиграция тоже могла бы явить пример Западу. Надо вычленить, и осознать то уникальное, что есть у нас и что мы в состоянии предъявить здесь. Это, разумеется, не общественно-политические концепции: нас не слушают и правильно делают. По части материальной культуры и культуры поведения мы — неандертальцы. Но у нас есть освященный десятилетиями российский интеллигентский комплекс, усугубленный завоеваниями Октября — идеологизированный образ жизни.

Русский интеллигент напряженно и страстно наделяет окружающий мир идеологическими символами, наотрез отказываясь признать книгу — пачкой бумаги в переплете, а брюки — изделием из ткани. И пусть в своих крайностях это доходит до смеха и абсурда, напряженная

духовность — это, пожалуй, единственный оставшийся у нас козырь, который мы можем показать куда более прагматичному и деловому Западу. Сама насыщенность интеллектуальной жизни, сам стиль образа действий может стать примечательным образцом. Мешают этому две полярные крайности: с одной стороны — стремление выйти на высокий мировой уровень и всех научить уму-разуму, а с другой — бесконечные кухонные склоки о том, кто либерал, а кто носорог и кто все-таки объективно льет воду на чью мельницу.

Нас не зовут в советологи — и не надо. Надо другое — создать свою собственную советологию: не разоблачительного, а аналитического характера. Сколько можно сетовать по поводу того, что Симонов был не очень хороший человек и имел восемь дач в Коктебеле? Гораздо важнее спокойно и обстоятельно разобраться, почему с такой настойчивостью тиражируется в СССР военная тема. Можно в очередной раз назвать Евтушенко лицемером и негодяем, но все же полезнее будет проанализировать причины его фантастической популярности. (Кто-то из американцев сказал, что Евтушенко мог бы возглавить временное правительство). Стоит задуматься над популярностью Высоцкого — вместо слезливо-фамильярных воспоминаний о «Володе». Что толку тупо и злобно повторять "я свой доллар Советам не дам" и забыть о существовании советского кино, когда интересно и необходимо выяснить, откуда в тоталитарной отцензурированной стране появляется гениальный Тарковский и тончайший Никита Михалков.

По-настоящему сделать это можем только мы. Иностранцу не хватает живого знания, российскому человеку — свободы. У нас есть и то, и другое. Вот в этом непредвзятом и глубоком изучении одной из двух величайших стран мира, наверное, и есть смысл нашей эмиграции. Ради этого, действительно стоило ехать. А поучать и уличать американцев, французов, немцев — дело неплодотворное. Тут мы себя показали еще со времен лесковского Левши, который английскую пляшущую блоху, конечно, подковал, но плясать после этого блоха перестала.

ЗДЕСЬ

Вещи

Существует один загадочный феномен. На первый взгляд легкомысленный, но все же весьма знаменательный психологический кунштюк. Суть его заключается в том, что достаточно наблюдательный человек всегда отличит в западной толпе русского эмигранта.

Причем в толпе любой. Не велика хитрость вычленить русского в благотворительной конторе, на барахолке или во время вечерней службы в местной синагоге. Тут бывают только новички, еще не сменившие кремплиновые пиджаки малинового цвета на соответствующую западной жизни униформу. Но проходит два-три года, и русский эмигрант приобретает вполне адекватный облик. Он осваивает новый стандарт, который требует от одежды ощущения максимального пренебрежения. Неглаженные парусиновые штаны, сникерсы и армейская панама защитной окраски — вот тот идеал, к которому приходит эмигрант, прошедший искус пуэрториканских смокингов за 19 долларов. Он уже знает, что хорошо, то есть строго, одеваются только безнадежные безработные и банковские клерки. С экономическим благополучием приходит либеральная ориентация сугубое безразличие к внешнему виду — в Росии это называлось "лишь бы не жало в паху"

Мы, например, на свою первую в Америке работу пришли наниматься не только в костюмах-тройках, но и в торжественных бабочках.

Поскольку наш будущий хозяин представлял себе грузчиков несколько иначе, нас чуть не спустили с лестницы, приняв за страховых агентов. Зато за прошедшие годы никто уже не надевал галстука даже на похороны.

Так что для эмигранта, который искусственные шубы покупает только для оставшейся в России нелюбимой тети, одежда никак не может служить лакмусовой бумажкой. И все же что-то остаемся — крохотная деталька, штришок, мелочь, каинова печать.

Скажем, называя адрес таксисту, эмигрант обязательно поклонится переднему сидению — этим он выражает уважение не столько шоферу, сколько проклятому английскому языку.

Русского человека в американской компании легко узнать по тому, что он беспрестанно хихикает. Это признак постоянного нервного напряжения и близости к обмороку. Даже разговаривая с квартирным агентом по телефону, наш эмигрант заискивающе и мучительно улыбается в трубку. Он привык, что его не понимают, а ему страстно хочется, чтобы поняли — вот он и старается понравиться.

В метро эмигрант часто смотрит на часы и иногда уступает место.

В супермаркете нюхает консервные банки. В банке здоровается со служащими. И всегда и всюду говорит о погоде, прибегая в описаниях ее исключительно к превосходной степени.

Как ни странно, другие иностранцы ведут себя в Америке иначе. Даже располагая восемью словами, они врезаются в полемику в баре, успешно кокетничают с девушками и, говоря о погоде, употребляют нейтральную лексику. Различия между нами и всеми остальными кроются в глубинных основах психики, в образе жизни, в способах ее познания. Когда эмигрант, наконец, докопается до этих основ, он перестанет быть эмигрантом. У него, наверное, даже изменится походка. И тогда начнется уже другая история. Но путь в нее долог, часто на него не хватает жизни.

Первый, самый сильный, а часто и непреходящий шок поражает русского человека в заграничном магазине. Изобилие — абсолютно ощутимое состояние. Свобода эфемерна, вещь материальна. И профессор, и домохозяйка свой первый опыт западной демократии приобретают не при чтении «Континента», а при покупке джинсов.

Знакомое стадное чувство гнало нас по дороге, сплошь заставленной вожделенными предметами — зажигалка «Ронсон», машина, магнитофон «Грюндиг», резиновый бассейн. При этом растерялись все старые интеллигентные стандарты. Изобилие ударило по самому больному — по образу жизни. В России, где вещи собирались годами и по штуке, интеллектуальная смелость проявлялась в журнальном столике овальной формы и стенах, покрашенных контрастными колерами. В Америке эмигрант на первую получку покупает стандартный гарнитур «колониаль», соблазнись рекламой в вечерней газете. В гарнитуре, естественно, отсутствуют книжные полки, и заветная тысяча книг, та самая, что вытеснила из багажа настоящую пуховую перину и женин каракуль, остается в бейзменте ждать лучших времен.

Изобилие низвело вещь до уровня обыденности. В России она была символом и знаком, здесь вещь есть вещь — удовлетворение матпотребности. Разница между вещами стала определяться вульгарной ценой. Предмет потерял свою метафизическую значимость, неповторимый коллекционный характер.

Если раньше человек страстно желал финский холодильник или набор соломинок для коктейлей, то теперь его страсть поневоле изливается на деньги — всеобщий и неотразимый эквивалент.

Мир прямых и ясных товарно-денежных отношений сорвал с нас покровы бытового нонконформизма. Раз репродукция "Разлагающаяся натурщица", вырезанная из журнала «Польша», больше не зачисляет хозяина в лагерь фронды, то почему не повесить вместо этой мерзости знойную красавицу в три четверти.

С тех пор, как вещи потеряли свою социальную функцию, они стали стандартными и обиходными. Комфорт — малоприспособленный для России способ жизни — в Америке вынужденная, хоть и привлекательная реальность.

Жилье в России было рассчитано на частную жизнь, этакий бастион в войне с общественным сознанием. Но частная жизнь делилась с друзьями-единомышленниками. Для них и ради них собирался весь этот богатый смысловыми оттенками скарб. На Западе частная жизнь сузилась до сугубо частных пределов — рюмки месяцами не достаются.

Мы построили свой быт по мещанскому образцу, растерянно считая его единственно правильным в новой жизни. Вещный нонконформизм в России всегда подспудно питался протестом против государственного вкуса. И опирался он на неведомый западный образец. В Америке этот образец предстал для нас в виде квартиры, супера, универсального магазина и телевизионной рекламы. И мы поверили, что стиль «колониаль» и есть тот идеал, к которому мы жадно стремились во время предотъездной горячки. В конце концов мы приехали в Америку обезоруженными. Привычка к скепсису осталась на таможне. Поэтому мы и восприняли Америку ее самом распространенном, а значит — донельзя опошленном варианте. Утонченный многолетним чтением Пруста, российский эмигрант поспешно скопировал свой быт с первого же окружения. Естественно, что быт этот мало отличался от образцов, осмеянных еще Ильфом и Петровым.

И вот, купив все, что можно, мы оказались среди чужих вещей. Безликих, безразличных, похожих и ненужных. Утомленные борьбой за приобретение, мы махнули рукой, оставив подрастающему поколению бунтовать против кариатид, несущих абажуры времен сестры. Керри, против почти настоящих персидских ковров и трехпудовых кресел в стиле купеческого барокко.

Изобилие убило нашу любовь к несколько истерическому, но все же оригинальному быту. За десятилетия дефицита мы не смогли выработать иммунитета к затоваренным магазинам.

Мы, не справившись с проблемой выбора вещей, отказались от него вообще, удовлетворившись первым попавшимся стандартом.

Мебель, одежда, еда — все эти предметы социально-интеллектуальной стратификации — стали общедоступными. Кому нужна красная икра и сервилат, если их покупают в любом магазине. Даже французский коньяк будет пахнуть клопами, если его присутствие за праздничным столом означает лишь то, что у хозяев оказалось 20 долларов.

В России был целый класс людей, единственная социальная ценность которых заключалась в умении достать номер в гостинице или столик в ресторане. Что делать этим легендарным ловкачам в стране изобилия?

И вот эмигрант, ошалевший от отсутствия дефицита ("если бы не было школы — не было бы и каникул"), пытается скопировать свой прежний быт, собирая его по крохам в неприспособленной для этого Америке.

Однажды, объехав на двух машинах три района Нью-Иорка и потратив изрядную сумму денег, мы, наконец, уселись за накрытый стол, который украшала любительская колбаса — с жиром! — банка килек, черствый черный хлеб и едкая московская горчица. Ностальгический обед больше всего похож на студенческую вечеринку, когда до стипендии еще две недели, а бутылки уже сданы.

Среди эмигрантских ресторанов самые популярные не те, которые копируют позолоту "Славянского базара", а те, что от бедности похожи на пельменную из рабочего предместья. Пыльные окна, разогретые котлеты и сервис с матерком. В таком заведении приятно разливать из-под полы и называть официантку Нюра.

Конечно, тоска по дефициту, блату, грубости выглядит анекдотически. Это напоминает кабаре «Ностальгия», у дверей которого стоит швейцар и говорит посетителям: "Вали отсюда, жидовская морда!" Однако стоит задуматься, что любой запрет, кроме комплекса неполноценности, стимулирует и комплекс противостояния. Цензура рождает эзопову словесность. Дефицит одухотворяет материальный мир.

Ностальгия, как подагра, аристократическая болезнь. О ней иногда можно прочесть в "Русской мысли". Бывшая смолянка с тоской представляет себе рязанскую деревню, где нарядные, в сарафанах, девки кружатся с одетыми в косоворотки парнями в веселом хороводе. Им проще. Для смолянок и кадет Россия навсегда останется такой — страной, оккупированной совдепией.

Наша ностальгия уже никогда не сможет быть нарядной. В крови у нас бродит не шампанское, а «Солнцедар». Но каким бы ужасным ни казался наш образ жизни стороннему, хоть даже и русскому наблюдателю, для нас он значил невероятно много.

Мы чувствовали себя дома лишь тогда, когда могли погрузиться в сплошную паутину социальных связей и идеологически значимых предметов. Наши корни — это наши вещи. В неменьшей степени, чем русский язык и березки, они связывали нас с уродливой, но единственной родиной. Корни нельзя заимствовать, украсть, одолжить. Они могут прорасти только на достаточно унавоженной воспоминаниями почве.

Как бы ни был прекрасен утопический мир американского супермаркета, он остается для нас немым. "Без языка" — это значит не только сложности с фонетической системой, но и отсутствие подтекста, который в прошлой жизни наполнял каждый предмет и ситуацию необходимым смыслом.

На пути к счастью в обетованной Америке стали богатство и роскошь. Вещь в России была, как вода в пустыне. Много бы она стоила, если в пустыню провести водопровод?

Труд

Из всех опасностей эмиграции работа представлялась нам самым непреодолимым препятствием. Язык мы уж как-нибудь выучим — ну не за две недели, так за полгода. Чужие обычаи нам не страшны — еще не то видали. Со свободой свои дела тоже уладим. Но вот как быть с хлебом насущным?

Кем бы ни был эмигрант в своей прежней жизни, кем-то он все-таки был. То есть занимал твердое, уверенное и оплаченное место. Запад был в этом отношении пугающим белым пятном, на котором иногда вспыхивали малопонятные надписи: "безработица, система Тейлора, пауперизм, тред-юнионы".

Теоретически все готовились подметать улицы. Практически все делали нотариальные переводы своих дипломов и трудовых книжек, собирали похвальные грамоты, памятные часы и именные папки с последней партконференции. Мы все-таки надеялись убедить Запад в нашей профпригодности.

Официально мы считались беженцами. Но сами себя мы ощущали командировочными, переезжающими на новое место работы. Это вьетнамцы могут мыть полы — у себя дома они все равно бы умерли с голоду. А мы дома жили неплохо. Должна же Америка уважать наш опыт, образование, нашу готовность начинать со скромного инженерного места.

Надо сказать, что реальность во многом совпала как с явными, так и тайными предвидениями. Мы действительно стали подметать улицы (точнее, продавать орешки). И действительно заняли скромные инженерные должности (точнее, программистские).

В целом русская эмиграция устроилась дай Боже каждой. Советское образование оказалось неожиданно хорошим, наши таланты — выше среднего, а эмигрантские пробивные способности превысили аналогичные показатели техасских ковбоев.

Грубо говоря, «технари» нашли достаток и уверенность, «лавочники» — бизнес и безнаказанность, а «гуманитарии» заняли дно Общества.

Три сословия, на которые мы условно разделили эмиграцию, вышли приблизительно на тот уровень, который они занимали в России. И все три остались им недовольны.

Технические интеллигенты выдержали экзамен на жизнестойкость, пожалуй, лучше всех. Так или иначе они приспособились к новым «Гостам», профессиональному жаргону и американским готовальням. Затем они своевременно произвели инвестиции, купили проперти и научились следить за индексом Доу. Проделан все эти хитрые операции и приобретя заслуженное уважение коллег, технари отчаянно заскучали.

Выяснилось, что советская техническая интеллигенция крайне мало интересовалась своими профессиональными обязанностями. Они привыкли участвовать в КВНе, читать самиздат и устраивать капустники. Инженер в СССР малопрестжная должность. Если он и защищает свою область деятельности, то только в отчаянном споре физиков с лириками, в котором, кстати, основным аргументом служило знание латинских пословиц и чтение стихов наизусть.

Благодаря своей высокой имущественной потенции, технари в Америке оказались в другом классе общества — в среднем. Их нынешним коллегам трудно понять потребность в обсуждении нового фильма Куросавы и горячую дискуссию о природе прекрасного. Труд, который был источником дружбы, ненависти и анекдотов, стал лишь источником дохода.

Деньги — замечательная вещь. По-настоящему мы, их открыли в Америке. Ничто не служит демократическим целям с большей простотой и надежностью, чем деньги. Они уравнивают глупых и умных, злых и добрых, больных и здоровых. Они безлики, универсальны и, в общем, справедливы. Деньги открыли нам, как унизительна нищета, как огромен мир и сколь беспредельны горизонты богатства.

Но деньги опасны, как динамит, если не знаешь, как ими пользоваться. Мы-то как раз не очень знали.

В России постоянная нехватка денег превратила бедность в рыцарское качество. О деньгах было не очень прилично говорить. Как о презервативах, к примеру. Человек со сберкнижкой вызывал некоторое сожаление и неприязнь. Старая русская традиция — быть на стороне неимущих — в советских условиях стала необходимым защитным комплексом. Если презирать богатство, нищета покажется нарядной. Инженер, которому еще ни разу в жизни не удалось дожить до зарплаты без одолженной десятки, стал располагать деньгами. Раньше он, естественно, знал, что с ними делать. Купить «Запорожец» — обмыть «Запорожец», купить диван — обмыть диван… А, сдав бутылки, дожить до зарплаты. Было бы что вспомнить.

Теперь с деньгами он поступает осмотрительно. Тем более что бутылки не принимают. Он покупает «Тойоту», дом с пятачком земли, спиннинг — и за 2–3 года превращается в пенсионера в его дачно-санаторном варианте. Эффект резкого постарения заметнее всего как раз на хорошо устроенном эмигранте. Доброкачественное питание, восемь процентов годовых и обеспеченная старость неожиданным образом прибавили ему лишний десяток лет.

Если в России человек дольше остается незрелым (здесь так выглядят лысые хиппи), то в Америке он как-то незаметно переходит в разряд пожилых — здоровый и счастливый разряд. Возможно, эта разница между американской и советской культурой — их трезвость и наше легкомыслие.

На Западе техническая интеллигенция потеряла присущую ей в СССР гуманитарную ориентацию. Ведь если вспомнить, то стенгазеты на физмате были куда смешнее, чем на филфаке. В любом конструкторском бюро сидело больше порядочных людей, чем в любой редакции газеты. И если престиж литературы в России достиг невиданных размеров, то только благодаря армии инженеров, заведомо считающих писателя полубогом.

В Америке технари занимаются своими непосредственными обязанностями. А обязанности по определению не могут будить в человеке разумное, доброе, вечное. Во всяком случае, в том весьма карикатурном варианте, в котором это разумное, доброе, вечное понимали дома.

Меньше всего изменилась в Америке жизнь дельцов. Конечно, они открыли для себя мир бизнеса. В России этот мир почти всегда с одной стороны ограничивался решеткой. Здесь в тюрьму вообще попасть сложно.

Но в целом бизнес — вещь, на которую идеология действует минимально. "Товар — деньги — товар" — политэкономия, сведенная к этой простейшей формуле, приобретает характер вселенского закона.

Абсурдистская модель жизни в СССР естественно коснулась и этой сферы. Складной зонтик за 45 рублей достоин быть героем драмы Беннета. Но люди, которые торговали этим зонтиком, следовали всего лишь общечеловеческим правилам — цена определяется спросом. Поэтому эмигрантский бизнес немедленно превратился в отрасль общеамериканского. Но при этом сохранил рудименты советского правопорядка: бизнес должен быть но возможности подпольный, обязательно бесконтрольный и с налетом хамского сервиса.

В эмигрантском ресторане из шашлыка клиента повар готовит обед для своей семьи. В эмигрантском магазине цена будет зависеть от отношения продавца к покупателю. Эмигрантский концерт начнется на полтора часа позже назначенного времени. Торговля наркотиками, игральные притоны и русские публичные дома — лишь экзотический довесок к вообще-то знакомой по России картине.

Другой разговор, что делает эмигрантский делец с быстро возобновленным достатком.

Тут его жизнь разительно изменилась. В России мясник из гастронома, приглашая людей на годовщину свадьбы, запросто включал в число гостей наряду с завскладом Шишкиным и артиста Райкина, и хоккеиста Харламова.

Портной, швейцар, администратор гостиницы, банщик, скорняк — относились одновременно и к низшему (самому уязвимому) и к высшему (самому престижному) классу общества.

Драматическое отсутствие дефицита в Америке низвело дельцов от людей, располагающих властью, до людей, располагающих деньгами. Замена явно неадекватная. Тем более, что денег у них и там хватало.

Название статьи одного эмигрантского публициста — "Гуманитарий подобен таракану" — в целом верно отражает реальное положение дел. Гуманитарная интеллигенция — журналисты, словесники, литераторы, искусствоведы, экскурсоводы, выпускники Института культуры имени Надежды Крупской и многие другие представители невнятных профессий принадлежат к классу людей, которым просто не на что надеяться. Их престижное прошлое довлеет над их беспросветным настоящим. Клиенты велфэйра, сторожа, пресловутые торговцы орешками и просто живущие на женину зарплату — все эти люди должны были бы составлять революционную армию возвращенцев. Их несомненная принадлежность к люмпенам тем тягостней, чем значительней был их советский опыт.

Официальное положение гуманитария в СССР представляется отсюда феерическим. Писатель, выпустивший 100-страничную книгу про передовиков производства с поэтическим названием "Караван уходит в небо", не только занимает место рядом с каким-нибудь Гаршиным, но и находит весьма солидный, хоть и несколько мистический, источник литературных доходов.

Люди, не хватающие звезд с небес, удовлетворялись ослепительными синекурами — в некоторых местах даже не требовалось приходить за зарплатой. Но и положение интеллектуала в роли вахтера было не лишено приятности. Подпольный философ-буддолог, получавший 65 рублей в качестве лифтера, занимал весьма высокую ступень сословной лестницы. Отсутствие профессорской кафедры и печатных трудов не мешало его функционированию в интеллигентных кругах. Мрачный комизм официального статуса такого философа лишь придавал ореол мученичества его полупризнанным талантам.

Нормальный и здоровый американец вполне естественно отказывается принимать советские условия игры. Если чикагскому инженеру эмигрант представится, скажем, русским журналистом, то скорее всего в ответ ом услышит: "Вы не должны отчаиваться. У вас все еще будет прекрасно. Вы еще сможете стать программистом".

В Америке — стране логичной — престижна зарплата, а не профессия, тем более полумифическая, вроде гида по пушкинским местам. В этой трагической ситуации гуманитария-эмигранта могло бы утешать то обстоятельство, что американскому интеллектуалу не лучше. Что профессиональный писатель в США зарабатывает в среднем 4000 долларов в год. Что стандартный гонорар поэтам — один коктейль до чтения стихов и один после. Что большинство драматических актеров мост посуду в китайских ресторанах… Но все это его не утешает — ведь если соседа переехало трамваем, то это не значит, что перестанет болеть отдавленная в толчее нога.

И все-таки гуманитарии сумели преодолеть отчаяние. Осуществление творческих потенций оказалось важнее материальных стимулов. Они отказались переучиваться в бухгалтеров, а вместо этого создали собственную микроструктуру, внутри которой восстановили старую иерархию ценностей.

В эмиграции выходит ежегодно 400 книг — большинство напечатаны на деньги авторов. Среди трех десятков периодических изданий вряд ли хотя бы четверть платит гонорар, компенсирующий стоимость перепечатки материала. Автор, опубликовавший в русской газете спортивные заметки, успешно выполняет функцию свадебного генерала на любой эмигрантской вечеринке.

Вся эта культурная жизнь рассчитана исключительно на внутреннее потребление. Она не дает ни денег, ни положения, ни перспектив — эмигрантские эфемериды существуют практически только для удовлетворения авторских амбиций. Однако именно такая противоестественная ситуация порождает иллюзию нормальной интеллигентской жизни. Потребность в социально-престижном функционировании оказалась куда сильнее новых прагматических установок. Идеализм как основной вектор советского образа жизни остался превалирующей ценностью гуманитарной эмиграции. И какие бы уродливые формы этот идеализм ни принимал — от доносов в ЦРУ до мордобоя — он остается главной отличительной чертой, достоинством и проклятием нашей колонии.

Реальность в России всегда была туманной.: в Америке она просто затянулась еще одной, пленкой.

Обмен труда на деньги в целом не понравился русской эмиграции. Здоровая капиталистическая экономика показалась скучной, пресной и слишком незатейливой. Поэтому вряд ли стоит удивляться, что вместо упорного и настойчивого строительства американской карьеры, мы рассказываем знакомый по прошлой жизни анекдот.

Встречаются два эмигранта. Один спрашивает у другого: "Ну как, ты уже устроился?" — Нет, еще работаю.

Досуг

Одна из первых святынь, с которой мы познакомились в Америке, была не статуя Свободы, не звездно-полосатый флаг и даже не биржа Уолл-стрита. Святыней был уик-энд.

Попробуйте назначить деловую встречу на воскресенье и вы увидите, как свято блюдут американцы торжественную праздность выходных дней.

Российский человек, привыкший к растяжимости рабочих часов, никогда так не ценил ни своего, ни чужого времени. Он соглашался задержаться на пару часов, выйти в субботу, взять работу на дом. В конце концов, это было частью негласного договора: за возможность бездельничать в рабочее время приходилось расплачиваться симуляцией кипучей деятельности на досуге. Американцы же резонно считают, что если человек не справляется с заданием в нормальные часы, его надо гнать в шею, а не восторгаться трудовым героизмом сидения допоздна.

Поскольку никому на Западе не придет в голову идеологизировать труд, называя его славным или героическим, большинство людей здесь относятся к своей работе с нескрываемым отвращением. В любой конторе день начинается с традиционного возгласа "Слава Богу, уже вторник!" (среда, четверг…). Труд всего лишь необходимость, за которую честному человеку полагаются наслаждения уик-энда. Не зря американская неделя начинается с воскресенья, а не с понедельника.

Эмигрант, сперва охотно соглашающийся на сверхурочною работу и не щадящий выходных ради лишней двадцатки, весьма быстро привыкает к западной строгости деления жизни на будни и праздники. Обычно он проникается духом уик-энда, купив первую машину. Теперь он может влиться в автомобильную гущу и вместе с новыми компатриотами искать общения с природой в строго указанных для этого местах. Так как главным в таком досуге является пикник, то эмигранту не приходится чему-нибудь учиться. Ведь в России культ природы был так же неразрывно связан с едой под открытым небом. Разве что там мы жарили шашлыки, а здесь стейки.

Примерно после восьмого общения с природой такая форма досуга приедается. Тем более, что зимой американцы не бегают лыжные кроссы, весной не сажают картошку, осенью не собирают грибов, а летом предпочитают купанию в реке домашние бассейны.

От некоторой растерянности в области досуга эмигрантам иногда помогает избавиться мечта о собственном загородном доме. Тогда наслаждаться природой можно будет не снимая пижамы, а стейки жарить прямо на кухне.

Наше неумение играть в теннис, гольф и бейсбол, а также отсутствие привычки ездить верхом, под парусом и кататься на доске в волнах прилива, прибавляет недоумения в вопросе о свободном времени.

Довольно быстро исчерпав набор традиционных американских развлечений, эмигрант возвращается в лоно российского досуга. А это означает прежде всего общение.

Один из самых мрачных аспектов эмиграции — неспособность дружить с аборигенами. Как ни стремимся мы утешить себя, называя другом коллегу-американца, удручающее отсутствие неофициальных контактов очевидно. Иногда, конечно, мы ходим на «парти», пьем в неудобном стоячем положении коктейли, даже переводим на английский анекдоты армянского радио. Но то облегчение, которое наступает с окончанием американской вечеринки, лишает нас надежд на полноценное общение.

Нашей вины здесь вообще-то немного. Института дружбы в российском понимании в Америке никогда и не было. Сами американцы ведь тоже не станут сидеть с гостями до утра, сообща лечиться от похмелья и до хрипоты выяснять отношения. Их англосаксонского дружелюбия вполне хватает на неутомительное времяпровождение. Для любви есть женщины, для преданности — собака, а для досуга — телевизор и воскресная "Нью-Йорк тайме".

Вот мы и осуждены поневоле вариться в собственном соку. В городах вроде Цинциннати, где русских семей наберется с десяток, отношения строятся как на космическом корабле: все помнят, что надо терпеть друг друга — вокруг безвоздушное пространство.

В эмигрантских центрах есть варианты — друзей выбирают по России, по профессии, по интересам, по возрасту и часто по землячеству. Родной город за границей неожиданно стал как бы колыбелью и эталоном престижности. Одними гордятся, других стесняются.

— Вы откуда?

— Из города на "А…"

— ?

— Черновцы. Кому ни скажешь, все говорят: "А-а-а…". А вы?

— Из города на "О!". Из Ленинграда.

Дружить в эмиграции совсем непросто ведь на человека здесь воздействуют противоречивые факторы. Российская традиция требует безоглядной щедрости, натужной искренности и пьянства. Западная модель удовлетворяется умеренностью, вежливостью и почти безусловной трезвостью. Эмигрантская дружба в противоестественном симбиозе соединяет пот обе трактовки человеческих отношений. Другу еще открывают душу, но деньги уже одалживают под проценты.

И все же дружба у нас была и остается самым важным эмоциональным институтом. В ней мы находим укрытие от чужой и чуждой цивилизации. Как бы ни отличались вкусы, возраст и положения двух эмигрантов в России, на Западе они тождественно решают мировоззренческие проблемы: выселять ли негров, казнить ли преступников, бросать ли атомную бомбу… На все эти животрепещущие вопросы эмиграция решительно отвечает "да".

Тут наше единомыслие базируется не на общности взглядов, а на противостоянии либеральному разномыслию, позволявшему демократическую процедуру вместо директивного решения.

Все это, естественно, не мешает нашим драматическим скандалам и трагическим ссорам. Как и все люди, мы завидуем друзьям, клевещем на соседей и требуем депортации врагов. И все же самые несчастные из нас те, кто лишен возможности жить в гуще эмигрантской свары. Такие люди быстро осваивают артикуляционную систему английского языка, но становятся беспокойны, задумчивы и часто сходят с ума.

Примиряет нас друг с другом и с Америкой все то же застолье. Не зря самой буйной отраслью эмигрантского бизнеса стали рестораны. 10, 12, 15 — на небольшом пятачке Брайтон Бич они размножаются почкованием. Мало чем отличимый от соседнего, эмигрантский ресторан стал важнейшим источником положительных эмоций — не так уж дешево, и уж точно не вкусней, чем дома, зато атмосфера адекватна. Причем адекватна не прекрасным и малодоступным московским «Националю» и «Арагвн», а скорее нашим представлениям о безмятежной кабацкой жизни. В утрированном веселье эмигрантского ресторана музыка играет громче, чем на пуэрториканской свадьбе, официанты между первым и вторым переходят с посетителями на «ты», а разошедшиеся лауреаты всесоюзных конкурсов эстрады уже не делают стыдливых пропусков в шлягере "У нас любовь была, но мы рассталися — она кричала, блядь, сопротивлялася".

Ресторан карикатурно реализовал наши подсознательные мечты об абсолютной свободе — сытой, под хмельком и без цензуры. Если рестораны вместе с богатыми продовольственными магазинами "Белая акация" и "У Мони" удовлетворили нашу низменную, но искреннюю страсть к пиршественному изобилию и веселью, то тяга к новому, более интеллектуальному досугу воплотилась в путешествиях. Свобода передвижения — первая и очевидная — уже успела нам явиться в сладких римских каникулах. Теперь мы получили возможность ее развивать и исследовать. Париж, Лондон, Брюссель… Как много в этих звуках для сердца русского!

Американцам, проводящим отпуск из года и год во Флориде, никогда не понять щемящего чувства чужой страны. Как довоенный крестьянин искал спрятанную в трактор лошадь, гак и мы пялимся на пустую погранзаставу между какой-нибудь Францией и Бельгией. Озираемся в поисках овчарок и колючей проволоки. А когда не находим, удовлетворенно разводим руками: вот она, чистая и великая свобода странствий. Поэтому нет ничего удивительного, что эмигранты путешествуют с большей энергией и старанием, чем американцы. Не зря правительственное агентство, ведающее заграничными документами, стало еще одним русским местом в Нью-Иорке.

Из всех стран главной для нас является, конечно, Израиль. Осознанное или неосознанное чувство вины тянет нас туда. Обязательное паломничество на предполагавшуюся, но не случившуюся родину, как бы искупает измену. (Реагируя на проблему выбора места жительства, ехидный эмигрантский юморист предложил к исполнению "Еврейские песни о родинах"). Кстати, израильский вояж укрепляет нового американца в правильности выбора, а сравнение уровня жизни позволяет найти новые плюсы в профессии ньюйоркского таксиста. Однако Европа манит нас несравненно сильней. Русскому человеку свойственна ностальгия по европейской цивилизации. Все эти музеи, Соборы, кафе на площадях дарят нас щемящей грустью по несбывшемуся. В конце концов, ведь и мы когда-то были частью этого континента. Петербург, галлицизмы, масоны — далекие ненаши воспоминания…

Путешествующий эмигрант удовлетворяет свою тоску по загранице в соседней к России Европе, а не в дачно-сельской Америке. Эйфелева башня и Пикадилли годятся в качестве символа запретного мира куда больше, чем разъятые на лоскутки загородных участков Соединенные Штаты.

Все это не значит, что эмиграция поголовно увлеклась изучением архитектурных стилей, запомнила генеалогию Людовиков и открыла прелести малых голландцев. Среди наших знакомых был дантист, который за 11 месяцев ожидания австралийской визы так и не удосужился посетить Ватикан. Дантист справедливо полагал, что пляж полезней.

Тем не менее поездка в Париж или хотя бы в Мексику стала обязательной принадлежностью эмигрантской жизни. Как покупка джинсов и машины, заграничное путешествие должно регистрировать в глазах невидимых зрителей исполнение нашей программы, разработанной еще задолго до подачи документов в ОВИР. Съездить в Европу, привезти полсотни кодаковских снимков и пресс-папье в виде Нотрдам, отправить глянцевитые открытки по советским адресам — вот и еще одна исполненная мечта. Теперь можно переходить к вещам посущественней.

Американская индустрия досуга совсем не напоминает роскошный дом отдыха облегченного типа. В этой стране, как нигде в мире, ощущается дух пионеров, заставляющий потомков фронтьеров занимался охотой, дельтапланеризмом и родео. Человек, готовый к интеллектуальным приключениям, может за один уик-энд посмотреть танцы турецких дервишей, участвовать в хэппеннинге художников-концептуалистов и послушать стихи Вознесенского в исполнении автора. Если захочет, конечно.

Раньше мы хотели. Кто стоял ночами за полным Гоголем, сутками за билетами на "Царя Федора", годами за путевкой в сомнительную Болгарию? Здесь тяга к приключениям как духа, так и тела понемногу улеглась. Язык и нравы, комфорт и деньги, русская газета и телевизионный триллер — все это свело на нет нашу буйную жажду познания мира. Учиться никогда не поздно, но всегда лень. Вот мы и обходимся несколько пенсионным досугом, создавая его не то что на свой вкус, а так, как придется. Как принято. Как все.

Любовь

"…Я присел рядом и, положив ладонь на внутреннюю сторону ее бедра, говорю:

— А раздвиньтесь-ка немножко, Патриши… Дайте посмотреть на ваш цветок… Можно?

И я раздвинул ее розовые губки, окрашенные по краям серым пигментом… Нащупал нужную кнопочку и…"

И пошло, и пошло, и пожилой русский эмигрант доводит до исступления американскую девушку Патриши, и одно за другим следуют фельдшерски-подробные описания.

Нынешнего, закаленного Америкой, эмигрантского читателя этим не удивишь, и примечательно в тексте только то, что он опубликован в филадельфийской газете «Мир» — органе, предназначенном для нужд тамошней русской общины, среди которой преобладают пенсионеры. 80 процентов газеты посвящены празднованию Пурима, чествованию ветерана войны Циперовича и диете.

На остальные 20 процентов разливается творческая фантазия редколлегии. Надо полагать, они, споря и горячась, выбирают отрывки современной прозы, способной вовлечь не читающего по-английски эмигранта в новую жизнь, крепко встать на ноги "на новой родине". (Эмигрантская пресса почему-то очень любит выражение "новая родина", как будто родин может быть больше, чем одна. В Израиле — "историческая родина". А у нас — географическая?)

И кто его знает — может, и в самом деле, кишиневские старики читают, шевеля губами, про серый пигмент — и ничего, мол, что поделаешь, и за этим тоже ехали — Америка ведь.

Первая ласточка — книга Лимонова "Это я — Эдичка" — вызвала такую бурю возмущения, что Арцыбашев со своим «Саниным» зашелся бы от зависти. Но тогда эмиграция только начинала осваивать целину секса. А теперь — теперь мы образованные.

Сначала эмигрант открывает порнофильмы. Потом начинает присматриваться к журналам "Пентхауз" и «Скрю», переступает порог магазина "Секс шоп". Испуганно узнает о тайнах лесбианской жизни и прелестях греческой любви. Короче, простой советский человек, воспитанный на бесполом Павке Корчагине и самой целомудренной классике в мире, попадает из инкубатора на 42-ю стрит.

Там, на 42-й, и вправду кипение жизни. Рекламы зазывают на фильм "Она любила, не снимая, сапог" и на "живые акты на сцене — 8 за, сеанс, всего 3 доллара". Некрасивые негры тянут за рукав в бурлески и "топлесс"-бары. В изобилии бродят проститутки. С них-то, покладистых и неразговорчивых, и начинает свою карьеру секс-богатыря эмигрант. Но — в своем, специфически российском варианте. Наши знакомые, коллеги по бывшей службе в джинсовой фирме «Сассун», зимой ходили к проституткам только по двое. Один клиент заходит на обслуживание, а второй на улице держит его дубленку и пыжик.

Другой знакомый умудрился расплатиться «фуд-стемпами», приведя в изумление видавшую виды красотку.

Третий, выпив в день получки, был увлечен проституткой в ее апартмент, а после утех выяснилось, что всех денег у него — зарплатный чек на 200 долларов. Девушка деловито, сказала: "Завтра положу чек в банк, через неделю будет ясно — обеспеченный ли. Если да — можешь прийти ко мне еще четыре раза". Приятель не оценил благородства. Все не по-нашему: чек, банк, "еще четыре раза"… А поговорить когда?..

Но проблема даже и не в том, что в большинстве своем мы пользуемся третьеразрядным набором удовольствий. В конце концов, разбогатеем, осмотримся… Осмелились же после супермаркетов заглянуть во французские лавочки на Мэдисон авеню. Проблема в принципе. Голливуд и «Хастлер» создали расхожие стереотипы сексуальной жизни. Прекрасные женщины склоняются к вам на сиденье «Мерседеса». Красотка, вся в анатомических подробностях, доверчиво признается: "Больше всего я люблю это делать, скача с моим другом верхом на лошади по пустынному пляжу". Шорох шин у белоснежного особняка… Шорох молнии…

И вот неофиты вседозволенности не заметили, что Голливуд — это кино. А настоящие американцы хоть простыней не вывешивают, но и на пляже не вольтижируют. Их сексуальная революция — в основном для хиппи и радикальных студентов. И «Хастлер» с порнофильмами — так, поправка к Конституции. А сами все больше по старинке — женятся, растят детей, мучаются от измен, расходятся, снова соединяются. То есть, все очень на нас похоже. Почти как люди.

Но это — сходство — становится заметно погодя. Сейчас почти так же ненавидишь американскую бюрократию, как прежде — советскую. Сейчас начинаешь замечать, ч то улицу за месяц третий раз роют. Что эскалатор через день не работает. Что горячей воды опять на шестом этаже нет. Что в магазинах, бывает, хамят. И даже непонятно, огорчаться (чего ж хорошего без воды) или радоваться (почти как люди).

Но так или иначе, поначалу замечаешь не сходства, а различия. Ведь они (как и мы) делают детей и мучаются от измен не на наших глазах. А «Хастлер» — вот он, в соседнем киоске. И вообще все на виду: "шестой развод Элизабет Тейлор", "Жаклин Биссет — любовница Александра Годунова", "если у вас нелады с мужем, войдите в интимные отношения с женщиной", "30-летние супруги ищут молодую пару для совместных развлечений"…

Острее всего реагирует на эту свободу женщина. Должно быть, потому, что в Союзе равенство полов зашло так далеко, что и разницы полов не осталось. А здесь впервые — полная возможность развития и самовыражения. Призрак эмансипации возникает перед воспаленным взором эмигрантки: сколько можно терпеть унизительное мужское иго! Срабатывает известный эффект гласности: там иго было, но проблемы не было, здесь — наоборот. И вот как-то забывается, что это все, там — изнурительный рабочий день, стояние в очередях, рваные детские, штаны, стирка вручную, щи из топора, склока с соседями… Да разве до эмансипации было. Здесь другое: здесь красивые, ухоженные, хорошо отдохнувшие дамы выходят на улицы, чтобы протестовать, Сколько можно терпеть тяжкую женскую долю: верная жена, любящая мать, хозяйка очага?

Окрыленная последними открытиями журнала «Плейгерл», эмигрантка приносит домой ненависть к рутинной семейной жизни. По Бабелю, "просится на травку".

И происходит то, как писал Салтыков-Щедрин, "что всегда случается, когда просвещение слишком рано приходит к народам младенческим". А именно: младенческие народы бунтуют и разрушают.

Эмигрантские браки разваливаются, как кегли, в первые годы и даже месяцы американском жизни.

Множества тех предпосылок к заключению союза, что были там, здесь просто нет. Не надо биться над проблемой жилплощади и прописки. Нет сложностей с администрацией. Заработка одного человека хватает на нормальное существование даже с детьми. Нет необходимости укреплять тылы, обороняясь от наступления тоталитарного общества на личную жизнь.

Зачем же в Америке люди женятся? Это вполне резонный вопрос — если хочется, живите и так, никто документов не спрашивает. Но есть религия, есть мораль, есть то, что высокопарно именуется "браки заключаются на небесах". Видно, потому и сходятся люди "безо всякой надобности" — чтобы совершить таинство вечного союза.

А теперь прикинем, сколько семей в Союзе возникает из-за того, что надоело сидеть в парке и торчать в парадном. Что не убереглись — ребенок будет. Что вдвоем легче в окружающей гнусности. Что комнату отнимут — надо кого-то прописать. Что решили ехать (еврейская жена — средство передвижения). И так далее. Один наш знакомый женился исключительно под давлением антисемитизма: взяв фамилию жены, стал из Зильбера Курепкиным и успешно сделал карьеру.

И вот мы попадаем в нормальное общество, и слой за слоем начинает спадать шелуха этих чудовищных мотивов. Выясняется, что многих и не, сдерживало ничто большее, чем штамп о прописке, что брак заключался не на небесах, а в домоуправлении. Единственное, казалось бы, практически важное — деньги. Но и тут Америка не дремлет. Неработающей женщине даже разводиться не обязательно: объяви себя «сепарейт», и появится и велфэйр, и фуд-стемпы, и квартирная 8-я программа.

Если не было любви, то и привычка исчезнет, и необходимость отпадет. В том числе и в сексе: все те же пресловутые «Хастлер» и «Плейгерл» гарантируют насыщенную интимную, жизнь помимо и вместо брака. Что, может быть, справедливо, если иметь в виду новизну и разнообразие. Брак — это ведь как деньги: или он есть, или нет. Можно быть свободным от брака, можно не быть. Только вот одновременно это не получается.

Правда, есть еще проблема — дети.

Масса семей держатся (или держались) именно на этом: чтобы дети не ощущали отсутствие одного из родителей как протез, чтобы все у них было по-людски, как у других. В этом священном чувстве родительского альтруизма — все ради них вытерпим — угадывается угасший в тумане веков практицизм, когда семье было невыгодно, неудобно, да и просто смертельно опасно дробиться.

Вот и сюда, в эмиграцию, ехали кланами, мечтая о династиях. И тут-то произошла, быть может, самая тяжелая трагедия. Сколько из нас ехали именно из-за детей: сами не сумели, так пусть у них все будет слава Богу. Вырастут свободными людьми, настоящими американцами. В сенаторы выйдут, в миллионеры. Но при этом как-то все забыли, что дети и в самом деле станут американцами, а мы — нет.

Уже в первом классе маленький эмигрант начинает говорить по-английски без акцента, а в третьем — мучительно стесняется своих экзотических родителей. И не только в языке дело. У них все не наше. Сын увлекается музыкой, и мы угодливо поддакиваем: ага, мол, «Битлс», "Роллинг Стоунс". Да какое там — его кумир какой-то Оззи Осборн, который на концерте летучую мышь съел. Оторопь берет. За завтраком сын с ненавистью глядит на отцовскую яичницу с колбасой и наливает жидкое молоко (с витамином "Д") в крошево, больше всего похожее на стружку. Знакомую ленинградку едва откачали, когда 14-летняя дочь поделилась с ней: "Представляешь, мама, Джинн сказала, что признает только орал секс". Имена Яшина и Блохина для них пустой звук, зато все молятся на никому не ведомого Реджи Джексона. И даже вместо Буратино у них — Микки Маус. Уверенно зреет проблема отцов и детей, какая; и не снилась Тургеневу — у него они хотя бы на одном языке говорили.

Вот дети наших детей заинтересуются наследием дедушек и бабушек. Закон третьего поколения гласит: все, от чего отталкиваются дети, привлекает внуков. Это они соберут старые эмигрантские журналы, станут переводчиками, пойдут в слависты, разработают актуальные темы: "Образ чиновника у Боборыкина". Но внуков — взрослых — неплохо бы еще дождаться.

Потому нам и не увидеть преемников. Не будет подрастающей смены эмигрантских, талантов. Будут таланты американские, израильские, австралийские…

Так и получается, что и этот — вернейший — оплот семьи рушится. И даже без возможности вмешательства. Как в сказке — привезли мы их сюда себе на погибель.

Открытие Америки для мужчины и женщины — событие не равноценное. Женщины открыли ее в большей степени. Современная западная цивилизация предполагает дамскую агрессию. Вообще борьба за равноправие приняла несколько парадоксальные формы: негров не угнетают, а боятся, евреев не презирают, а уважают, женщины же из матерей и жен превратились в суфражисток и амазонок. Наши верные подруги, перенеся годы дефицита и коммунальных квартир, не справились с первым же американским искушением — проблемой выбора. Они стали бороться за свое святое право на слабость. На обед готовят френч фрайс, пьют дайет пепси, читают только «Космополитен» — и то исключительно о проблемах оргазма. Короче, воплощенная мечта Александры Коллонтай, или — наверстывание упущенного. Открывшиеся возможности ослепили нас настолько, что любовь стала синонимом свободы, а брак — рабства. Необходимое равновесие неизбежно придет. Но не состаримся ли мы в ожидании его?

Массовая культура

Мы, нынешние эмигранты, были, пожалуй, самой либеральной и свободомыслящей прослойкой населения Советского Союза. Мы были чужие — уже хотя бы потому что евреи, мы были недовольны всем вокруг и мы помышляли о том, чтобы покинуть эту страну. Естественным образом нам нравилось все, что шло вразрез с установленным и общепринятым — от иудаизма до абстрактной живописи.

И вот мы оказались в Америке — самой свободной стране мира. Мы бросились восполнять пробелы. Нам не показывали Феллини — и мы с восторгом смотрим «Амаркорд». Там не печатали Генри Миллера — мы с настороженным интересом читаем "Тропик Рака". Мы только понаслышке знали о современной американской живописи — и недоуменно пожимаем плечами у полотен Раушенберга. Мы возмущались ханжеской цензурой — и с негодованием отворачиваемся от разверстых красавиц на газетных стендах. Мы огорчались запретами на современную музыку — и горько жалеем, что нет разрешения на отстрел всех, у кого в руках транзистор.

Массовая культура, известная но мягким голосам дикторов Би-Би-Си, рассказам знакомых моряков и журналу «Америка», обрушилась на несчастного эмигранта. Причем сюрпризы поджидали и в количественном, и в качественном плане. Никто не ожидал, что ее, массовой культуры, так много и она так уверенно и настойчиво входит в жизнь. А главное — она потеряла свою социально-общественную нагрузку и превратилась в самое себя.

В Союзе будущий эмигрант хранил «Плейбой» где-то рядом с сочинениями Солженицына и Бубера и рассуждал о живописи нонконформистов. Ведь это были знаки общественного этикета, которые ставили такого человека в "естественную оппозицию газете «Правда», Юрию Андропову и картине "Конный переход жен начсостава".

Здесь эмигрант больше всего боится, что «этими» журналами заинтересуется его дочь, и ничего не желает понимать в рисовании белым по белому. Потому что теперь он не зависит от Юрия Андропова, плюет на газету; «Правда» и полотно "Добродетели представляют российское юношество Минерве".

Мы как-то были на выставке художников-нонконформистов и видели, как один диссидент, воровато оглянувшись, попытался смахнуть согнутым пальцем избушку с картины: очевидно, предположив, что это налипшая грязь. Мы стояли за бронзовым монстром Эрнста Неизвестного, и диссидент нас не заметил. Нельзя быть уверенным, что он высказался бы за бульдозеры, но и прощать бы не стал.

В одной компании мы разговорились с милым парнем, любителем Окуджавы и Тарковского. Разговор зашел о книге Лимонова, и наш собеседник как-то внезапно потерял человеческий облик: "Единственное министерство, которое я хотел бы возглавить — это министерство по уничтожению Лимонова!"

Кошмар этого комичного заявления не только в том, что автора хорошо бы физически ликвидировать за книгу, но и в пожелании организовать для этого целый департамент. То есть поставить дело на широкую государственную ногу — со штатом служащих, вахтером, расстрельной командой…

Книга Лимонова, говорят, идет в Москве на черном рынке по 100 рублей за штуку. И наверняка кто-то плюется (уж очень неаппетитны там интимные сцены), но при этом — покупает, считает за честь держать дома: "Во, у них там свобода, а мы тут жвачку потребляем…".

Вкусы становятся независимыми только тогда, когда на них не оказывается организованное давление. Явления культуры лишаются идеологической нагрузки, приобретая самоценное значение, и человек получает право свободного выбора.

Наша эмиграция уверенно сделала выбор, почти поголовно перейдя из либералов в охранители.

Но охранители чего?

Мы, живя в Америке, вовсе не уподобляемся американским охранителям и консерваторам. Они пытаются уберечь от разгула современного мира свои ценности: религиозность, христианскую мораль, патриархальную демократию. Это же все не наше, мы о таком даже не слыхали.

Мы цепляемся здесь за свои чудовищные и курьезные достижения, взлелеянные тысячелетием антидемократического российского правления и усугубленные послереволюционными годами. В нашей печати как-то развернулась широчайшая кампания осуждения эмигранта, который возвратился в Советский Союз. Соплеменники не оставили от него камня на камне, как-то позабыв, что свобода передвижения, за которую они так боролись, подразумевает свободу как выезда, так и въезда. И чем мы отличаемся от ненавидевших нас начальников отделов кадров?

Увы, наши ценности сводятся к незатейливой и жалкой формулировке: "Не высовывайся!"

Проще всего, конечно, предъявить такое требование к искусству, и эмигранты, осмотревшись в Америке, обратились к своему, родному, привычному. Без этих, знаете ли, ихних штучек.

Здесь надо оговориться. Русская речь звучит у всех кинотеатров, где идет ретроспективный показ фильмов Феллини, Куросавы, Пазолини. На открытии любой значительной выставки вы всегда встретите русских. На вернисажах в галерее Эдуарда Нахамкина не протолкнуться. (Тут, правда, происходит некий аналог Дому кино или ЦДЛ — где же еще повращаться в обществе с бокалом вина на отлете). Книги в магазине Виктора Камкина расхватываются мгновенно — причем и Юлиан Семенов, и такие эзотерические издания как "Письма Плиния Младшего".

Все это так, но как всегда, всем этим занимается один процент населения, Просто в Союзе один процент составлял два с половиной миллиона, а у нас — человек 600. Основная же масса эмиграции решительно отвергла незнакомое американское, оставив из него только телевизор, и стала культивировать свое..

Поскольку в современном озвученном мире самым массовым искусством является музыка, то и наша эмиграция запела в полный голос. Функционирует бесчисленное множество "лауреатов международных конкурсов", "непревзойденных исполнителей", "звезд мировой эстрады". Выходят десятки пластинок и многие сотни кассет. В этой сфере у нас есть, безусловный лидер — Владимир Высоцкий.

Истерика, охватившая эмиграцию, после смерти Высоцкого, не поддается описанию. Его кончина сразу же была объявлена делом рук Брежнева и КГБ. Внезапно объявившиеся бесчисленные ближайшие «Володины» друзья сообщали о роковой роли идеологических запретов, как-то вдруг забыв, что Высоцкий играл в популярнейшем театре, широко снимался в кино, выступал с концертами и чаще, чем кто-либо, ездил за границу. Русский человек, как известно, широк, и эмигрантские авторы не стесняются в эпитетах, за два-три года нараставших крещендо: от "выдающегося поэта" к «гениальному» и «великому» и, наконец — к "величайшему поэту, певцу и актеру". И вот что интересно: в подавляющем большинстве звучат не те песни Высоцкого, которые создали ему настоящую славу — глубокие и умные, вроде «Дома», "Свадьбы", "Коней привередливых", а всякие "Сгорели мы по недоразумению, он за растрату сел, а я за Ксению…", "Эй, шофер, вези в Бутырский хутор…" и тому подобное.

И вообще эмиграцию захлестнула стихия блатной песни, что странно. В основном, сюда приехали степенные и немолодые евреи. Надо помнить, что мы — не вполне нормальное общественное образование. Если в среднем в развитой стране преобладают возрастные группы населения 18–25 и 25–35 лет, то мы гораздо старше. Дело в том, что у нас нет молодежи — наши дети не эмигранты: они уже американцы и не имеют к нам никакого отношения. Так что средний возраст эмигранта где-то в районе 50 лет.

И вот этот 50-летний еврей охотно покупает кассеты с дивными названиями "Вы хочете песен, их есть у меня", "Четыре брата и лопата", "Блатные песни с армянским акцентом" и т. д. Это уже собственный, не навязанный никем вкус. Это там он зачем-то слушал Вивальди; тут можно не строить из себя Бог знает что и увлеченно подпевать: "Хаим, лавочку закрой…" Пошлость — на то и пошлость, чтобы устраивать большинство (по этимологическому словарю это слово восходит к понятиям «обычный», "всеобщий"). И нет здесь того общественного климата, который заставлял молча с отвращением слушать орган и вслух презирать Эмиля Горовца. И нет редактора (вот так и начинаешь мечтать о сильной руке), который бы не пропустил в эфир леденящие душу песни того же Горовца:

Там за красную икру

Девушки вам "ай лав ю".

Настоящему матерому эмигранту не нравится Америка, как раньше не понравился Израиль, а еще прежде невыносима была Россия. И вот он поет песни, не заслуживающие забвения.

А кругом миллионеры —

Денег куры не клюют.

Между ними, как шакалы,

Люди бедные снуют.

И брожу я одиноко,

Впереди большой Бродвей.

Кто-то ездит на "Ролле-Рейсах",

Я же прыгаю в сабвей.

Очень часто, очень часто

Задаю себе вопрос:

"Отчего, не понимаю,

Черт меня сюда принес?"

И сидящие в кабаке подвыпившие мужики стучат кулаками по столу и кричат: "Во, врезал!!! Все точно!" Хотя они-то снуют вовсе не как шакалы и именно потому сидят в кабаке, но им все равно нравится песня, потому что положительный взгляд на мир имеет только дурак, а они знают почем фунт лиха.

Когда приехал, разобрался очень быстро:

За корку хлеба здесь приходится пахать…

Здесь хорошо живут банкиры и министры,

И здесь любому на любого начихать.

Я прихожу домой усталый и разбитый

И прям в одежде я валюся на кровать.

А завтра снова для капризных паразитов

Мне спозаранку — будь я проклятый — вставать.

Здесь все слова понятны и виден враг. Петь песни про Андропова глупо — он далеко, а капризные паразиты — рядом. Таким образом, сохраняется ощущение участи в социальном протесте — то есть то, к чему привыкли за много лет прежней жизни.

Это, наверное, особого рода ностальгия — не по тому, что было, а по тому, что должно было быть, если б не валять дурака и не притворяться прогрессистом и интеллигентом. И здешняя русская радиопередача, на 90 процентов состояшая из советских грамзаписей — тоже ностальгическая. Чем же может всколыхнуть она душу эмигранта? Оперными ариями, старинными романсами, наконец? Да нет: и там неувядаемый, бессмертный, вездесущий Горовец:

Люблю я макароны!..

Язык

На третий день после приезда в Америку мы отправились с визитом к земляку, шапочно знакомому по прежней жизни. Феликс жил в Нью-Йорке уже год, полгода водил такси и был американцем не хуже Авраама Линкольна. Задев локтем за стол, он процедил сквозь зубы: "А, шит!", наорал на жену за отсутствие на столе льда и поразил наше воображение, презрительно отозвавшись о гамбургерах. Феликсу нужно было спуститься к машине и он сказал: "Включите пока телевизор".

Про телевизор нам все рассказали еще в Италии, и мы страшно боялись его. Щелкая, мы добрались до нейтрального диктора и осторожно повернули ручку громкости. Прошла минута, другая, третья… Мы переглянулись, готовые заплакать. В конце концов, мы читали по-английски Хемингуэя, два раза поели самостоятельно в «Макдональде», в ХИАСе все говорили нам "экселент инглиш". А тут… В это время из кухни вышла жена Феликса и сказала: "Зачем вы включили испанский канал?" С тех пор у нас появились знакомые американские интеллигенты, которых мы изумляем пристрастием к их литературе и водке «стрейт». Мы регулярно покупаем "Нью-Йорк тайме", смеемся шуткам Бенни Хилла и один раз даже выступали по телевидению сами. В баре, куда мы ходим играть на биллиарде, всегда сидит наш приятель — настоящий американец. Его зовут Луис Оралес Плата-и-Фигероа, у него на углу прачечная. Однажды в метро мы познакомились с двумя девушками и провели с ними целую ночь, беседуя о преимуществах демократии над тоталитаризмом.

И все же никогда. Нигде. Ни одни из нас. Не может быть уверен в том, что ему дадут именно тот сорт сигарет, который он спрашивает.

Эта проблема не дает эмигранту закоснеть в относительном экономическом и производственном благополучии. С языком происходит что-то трагическое и загадочное. Сколько ни изучай фонетику и грамматику, никогда нельзя быть уверенным в том, что тебя поймут таксисты и официанты. Мы заключали между собой пари на произношение слов "хот шоколад" и насчитывали пятнадцать вариантов звучания этой нехитрой комбинации, но каждый раз выбранный вариант официанта не устраивал. Все мы приезжали с твердой уверенностью в своих лингвистических талантах, все отказывались поначалу от чтения русских книг и газет, охотно и невпопад употребляли слова "ай си", "донт ворри" и «фак», по телевизору смотрели даже утреннюю молитву и гордились беседой с супером.

Но схватка с «th» оказалась неравной, и большинство эмигрантов отступилось довольно быстро: выписали русские газеты, ходят на русские фильмы, американцев за незнание русского не уважают. Английская артикуляционная система, и в самом деле, совершенно не приспособлена к русской речи и слуху. Понятно, что советская школа и даже институт не объяснят идиомы Шекспира и Фолкнера. Но странно, что за месяцы "римских каникул" даже бабушки из Кишинева научились сносно торговаться по-итальянски. Отправившись в отпуск в Испанию, мы довольно бойко объяснялись уже через неделю. Есть что-то особенно коварное в английском, какая-то ни за что не уловимая суть. Один американский лингвист предложил классификацию языков — не по происхождению, как обычно, а по понятийным категориям. Например, у некоторых индейских племен нет слова «послезавтра»: они не заглядывают так далеко в будущее. Австралийские аборигены не знают местоимения «я» — только «мы». То есть язык отражает специфику национального сознания. Вот, похоже, что у нас очень разная специфика.

Английский язык будто предназначен для диалога. Он функционален, разумен и в первую очередь служит для передачи информации — пусть даже пустой, необязательной, но информации. Не зря англичане заслуженно гордятся своими драматическими гениями. Ведь драма — самый функциональный вид литературы: кто говорит, что говорит и куда менее важно — где и как говорит.

Русский же язык по преимуществу эпический. В нем особенно важен монолог, повествование, исповедь. Даже в очереди обмениваются не информацией, а эмоциями. А за бутылкой — и вовсе полноценная проза: новелла, эссе, анекдот, эпопея. У них — Шекспир, у нас — Толстой.

Доморощенное языкознание, конечно, всех ответов не принесет, но ведь должно же быть объяснение принципиальной несмешиваемости эмигрантов с местным населением. Что-то никак мы не растворяемся в американском "плавильном котле". То ли мы осадок, то ли накипь, то ли уж такой бриллиант… Так или иначе, среди теней прошлого четче всего выделяется именно эта: разговор, беседа, болтовня, споры. В той удивительной стране, которую мы покинули, вся наша сила была в языке, в слове. Вещи там не были вещами как таковыми, означая нечто символическое, знаковое. Труд не был ни источником материального благополучия, ни источником радости (как безуспешно уговаривала нас генеральная линия). И вообще дела значили очень мало, так как возможность поступка явно и неявно ограничивалась самой окружающей ситуацией: как правило, поступок ничего не менял, а потому и не был нужен. Всесокрушающий поток обезличенной рутины заставлял не высовываться: все равно сметет. Но нам оставалось — СЛОВО.

Знаменитые, воспетые поэтами и прозаиками московские, киевские, одесские, рижские кухонные разговоры… Российское свободное слово, прежде чем уйти в эмиграцию, прошло проверку в небольшом промежутке между плитой и помойным ведром. Разговаривать почему-то полагалось исключительно ночами, как почему-то принято собирать грибы на рассвете! В этой обстановке, воссоздающей реалии революционного подполья, слова приобретали особый вес. И если поначалу они как бы компенсировали отсутствие дел, то постепенно полностью вытеснили не только сами дела, но и потребность в них. Настоящий интеллигентный эмигрант со священным трепетом пронес этот феномен через таможню и успешно заменяет интересные и перспективные начинания разговорами о них.

Мы имели отношение к эмигрантскому бизнесу, который в течение трех лет не менее двадцати раз пытались купить. И каждый раз мы попадались на эту удочку. И каждый раз все происходило одинаково. Покупатель входил в хорошем костюме-тройке, с портфелем «дипломат», купленным за 80 рублей у моряков, плотно садился и вставал уже через несколько часов, изрисовав плохим почерком десятки листов бумаги. После чего уходил, усталый, но довольный. Как ни странно, усталыми и довольными оставались и мы, хотя все было известно заранее. По какому-то неписанному закону никто из нас не задавал сразу главного вопроса: "Согласны ли вы вложить в дело 20 тысяч долларов?" Нет, этот вопрос мы приберегали напоследок, когда уже было решено, какого цвета будут обои в офисе. Мы оттягивали этот прозаический момент, стремясь продлить идеалистический восторг от тонкости намеков, изящества реплик, остроумия насмешек, парадоксальности возражений, и глубины проникновения. И только когда все темы и идеи были исчерпаны, мы со вздохом сожаления задавали этот противный вопрос, заранее содрогаясь от омерзения к себе, потому что ответ был известен. Покупатель вставал, одергивал пиджак, и уже беря в руки «дипломат», говорил: "В настоящее время в моем распоряжении приблизительно 285 долларов". И мы расставались холодно, не хотелось глядеть друг другу в глаза и было мучительно стыдно.

Но увы, нас здесь трагически мало: общение с аборигенами неизбежно. С размаху врезавшись в Америку, мы волей-неволей вынуждены считаться с этим фактом. Босс-американец дает нам задание, коллега-американец приглашает на вечеринку, сантехник-американец чинит водопровод, диктор-американец рассказывает новости. Мы бодро откликаемся «грейт» и «окей», с ужасом сознавая собственную не полноценность: с ними-то не посидишь ночь на кухне. Их жизнь проходит мимо, как автопробег мимо засевшего в кювете Остапа Бендера. Их жизнь шумит, как радио за стеной: интонация понятна, отдельные слова различимы, а в целом — неясный гул.

Встречаясь, мы обсуждаем свои языковые проблемы: "Сериалы я разбираю процентов на 50, а вот новости — можно сказать, на 90". Мы — калькуляторы от языка — обречены подсчитывать проценты и доли, лютому что целого не достичь. Никогда мы не замрем от восхищения над "Пикквикским клубом" в оригинале, и «Алису» для нас написал не Кэролл, а Заходер, и чтобы прочесть "Поминки по Финнегану", нам придется подождать, пока за перевод возьмется московский еврей Хинкис. Там мы жаловались на отсутствие свободы слова, нам хотелось говорить не только на кухне, но и на площади. Здесь площадь есть, а говорить нечего. Точнее — нечем, нет языка. В этом смысле мы оказались в положении заключенного, прорывшего проход в соседнюю камеру. Мы лишились своего главного оружия, которым блистательно владели. Речь идет вовсе не о художниках слова — среди них-то как раз это редкость. Вспомните подавальщицу из соседней пивной, которая говорила: "Ум в голове надо иметь, а не 22 копейки!" Это же Платонов! Лесков! А вывеска над холодным сапожником в Одессе "Починка-покраска. Всякой обуви метаморфоза"!

И идешь в воскресенье в парк, а там толпа хохочет до колик над шутками бродячего комика, и постояв недолго, думаешь: а покажи им простейшую фразу из Гоголя — "Хозяин под видом завтрака заказывал решительный обед" — ведь тоже не поймут. Что ж, утешение.

Оттого, наверное, и не войти нам полностью в американскую жизнь, что она представляется не вполне реальной — иллюзорной, наведенной. Ведь язык — не только наступательное и оборонительное оружие, он всегда был для нас инструментом разведки. По первой сказанной фразе мы могли практически безошибочно определить социальную принадлежность говорящего, его образовательный уровень, качество среды, склонности, интересы. Даже теоретически нельзя было себе представить человека, легко выговаривающего слово «Махабхарата» в дружбе с человеком, произносящим «систематицки». Вся интеллектуальная Америка потешалась над президентом Картером за его южный выговор, а нам нравилось, как он говорит — он говорит по-английски. В одной американской компании мы заметили, что обнося всех марихуаной, не предлагают ее только одному парню. В ответ на наше недоумение хозяин пояснил: "Вы разве не слышите — он же из Оклахомы". Да — подумали мы — с человеком, произносящим «сотиски», мы бы тоже не стали говорить о Кафке.

Лакмусовые свойства английского нам недоступны — кажется, с этим мы уже примирились. Но страшнее, что ускользает и родной язык. Все-таки вторжение американских реалий в нашу жизнь происходит — в том числе, и языковых. И мы не хотим усложнять себе жизнь и легко подхватываем удобные и понятные всем словечки, и вот мы уже "пьем дринк" и "меняем трейн". Тот чудовищный воляпюк, на котором изъясняется большая часть эмиграции, страшен даже не сам по себе, а тем, что обезличивает, уравнивает, нивелирует. Наше главное оружие и достояние бездействует не только в общении с иностранцами, но и становится бесполезным в общении друг с другом. И сам не замечаешь, что сперва спасаешься вводными словами, вроде "как говорят здесь", потом смягчаешь впечатление: иронической усмешкой, и наконец, уверенно — без всяких экивоков и гримас — говоришь: "Возьмешь бас файв".

Наверное, — это удел всех волн эмиграции. Еще Аверченко издевался над русским парижанином: "Застегайчик и тарелошка с ухами". Еще Маяковский вполне современно изобразил наш макаронический язык:

Я вам, сэр, назначаю апойтман.

Вы знаете, кажется, мой апартман?

Тудой пройдете четыре блока,

Потом сюдой дадите крен.

А если стриткара набита, около

Можете взять подземный трен.

Чуть ли не единственный роман из жизни третьей эмиграции в Америке — лимоновский "Это я — Эдичка" — написан именно на таком говоре. Конечно, мы и сами можем кому угодно объяснить, почему автор избрал такой нарочитый прием и что он хотел этим сказать, но сомнение точит: а может, он просто не знает, как назвать "тишотку"?

А мы — мы знаем?

ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ

В нашем веке власть принадлежит народу. В буквальном, переносном и каком угодно смысле. Для народа и ради него печатаются книги, снимаются фильмы, сочиняется музыка, рисуются картины. Тирания меньшинства отступила перед диктатурой большинства. Как бы ни называлась политическая доктрина — тоталитаризм, автократия, демократия — суть ее, глубинная культурная основа, определяется массовым вкусом. Тезис, который всегда был омерзителен поэтам — хорошо то, что хорошо продается — так или иначе торжествует в этом мире. В том числе и в поэзии. Эзотерические времена с их антидемократическими башнями из слоновой кости остаются достоянием романтических отшельников. Конформизм — даже в виде нонконформизма — становится уделом цивилизации. Конечно, все это — обратная сторона всеобщей грамотности, современных коммуникаций, политических свобод. (Фрески в церквах писали для невежественных крестьян, чтобы растолковать им Библию. Теперь у крестьян есть газеты). Наш век уже не мыслит себя без грандиозной аудитории, массового рынка, коллективного вкуса. Тираж определяет судьбу искусства, культуры, идеологии.

Россия, которая обошлась без демократии и конкуренции, выработала несколько другую, оригинальную структуру. В то время как ничем не стесненная мысль Запада изобретала вестерны, комиксы и телевизор, Россия разрабатывала собственную модель культуры. Существование централизованного, планомерного и жестокого давления привело к идее катакомбного образа жизни. Тоталитарное общество порождало сопротивление на всех уровнях. Плодами этого сопротивления стали самиздат и пьянство, диссидентство и безделье, любовь к чтению и ненависть к красивым словам. Короче, все, что мы пытались описать в этой книге.

Мир, из которого мы пришли, был странным, Половина его населения умудрялась напиваться восемь раз в неделю, в глаза не видала унитаза и не представляет себе общения без матерной лексики.

Но этот же мир воспитал в нас презрение к комфорту, тягу к идеализму, благоговение перед культурой и бытовой нонконформизм. Достоинства и недостатки подпольного существования соединились в нас в самой капризной пропорции. И как бы ни ошарашивал нормального человека опыт нашего сумасшедшего российского бытия, нам он кажется ценным и уникальным.

Культурный курьез российской жизни — явление историческое. Тот феномен, о котором пишем мы, родился в яркую и противоречивую эпоху советского либерализма. В тот короткий период, когда власть столкнулась с разнообразными — забавными и драматическими — формами народного протеста. Дух времени, позволивший протесту воплотиться наиболее глубоко и полно, по сути исчерпал его потенцию. Как только верхи не захотели терпеть, низы перестали хотеть.

В постлиберальный период в России все больше стирается грань между властью и народом. Стремление к материальному благополучию и незатейливый патриотизм стали стержнем, объединяющим советское общество. Для тех, кто не нашел места в этой компромиссном системе, оставалась эмиграция. Чем меньше становилась разница между катакомбной идеологией и ее правительственным суррогатом, чем меньше смысла оставалось в российском действительности.

Во всяком случае, так нам кажется сейчас, когда Россия стала полумифическим царством, вести откуда доходят медленно и неверно. Иногда мы смотрим советское кино, иногда читаем советские газеты, иногда получаем письма. И странное чувство неузнавания охватывает нас. Как будто бы переменился слегка наш язык, словно кто-то загримировал знакомые лица, будто мы и не жили в этой странной и глуповатой стране.

Наверное естественно, что мы перестаем понимать, как действуют пружины тамошней жизни, забываем смысл тогдашнего этикета. Знаковая система, которая определяла для нас понятие «дома», разрушается невозвратно. Стоит закурить советскую сигарету или почистить зубы пастой «Зорька», как туман окутывает прошлое.

И все это отнюдь не означает, что нынешняя действительность явлена нам в четких образах и контурах, что мы смотрим на окружающий нас мир глазами, промытыми кристальной атлантической волной. Та Америка, которой нас с добрым прищуром учил Хемингуэй, может, где-то и есть, но нам она не досталась. Как и Америка Фолкнера, Америка Мерилин Монро, Америка Джона Кеннеди… Скорее уж, сразу по приезде, мы столкнулись с Америкой Теодора Драйзера — в тех гостиницах, где жили поначалу: мутные канделябры (еще из-под газовых рожков), заспанный портье с диким взглядом, безумная роскошь медных табличек.

Сам перечень этих имен свидетельствует о неистинности нашей Америки. Мы постоянно ищем похожесть, соответствие известным образцам, и образ земли обетованной складывается, как облик идеального жениха: "Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазар Балтазарыча…"

Россия — при всем ее безобразном многообразии — все же вызывает у нас некие цельные ассоциации, дает возможность обобщения, которая зиждится на неразрывной долголетней связи — то, что называется плоть от плоти. Америка же — калейдоскоп, который мы вертим дурацкими руками, каждый раз приходя в ужас и в восторг от получившейся картинки.

Дискретная картина мира — интересна и даже плодотворна для наблюдателя, ибо позволяет видеть с наибольшей ясностью одну из сторон в каждый данный момент. Но жить — просто жить, ходить на работу, растить детей, покупать продукты — с таким видением так же нелепо, как пытаться искать внешнее сходство с оригиналом на кубистических портретах Пикассо. Мы — невольные кубисты — все складываем свои кубики впечатлений, и, конечно же, рано или поздно и у нас получится в результате тотальное восприятие Америки. И тогда мы станем такими же сильными и беззаботными, как наш сосед-янки (который, положа руку на сердце, гораздо хуже: глупее, необразованнее и даже не очень-то богаче). Конечно, при условии, что мы всего этого хотим.

Потому что для тех, кто не хочет, есть другой выход — жизнь в эмиграции.

Можно уверенно и резко уйти от проблем дискретности, волнующих пытливого русского американца — Картер плохой, Рейган хороший, полицейские добрые, велфэйр не дают, преступности много, курица дешевая, с бензином неясно — от всей этой каши впечатлений и понятий, слишком медленно формирующейся в нечто определенное. Слава Богу, можно жить, как китайцы в Чайнатауне, смоленские староверы в Орегоне или тот встреченный нами в Неаполе старик, который прожил 17 лет в Нью-Йорке и произносил по-английски два слова: "Май дора" (моя дочь).

Но эмиграция не статическое явление, а процесс. Существуют объективные закономерности врастания в новую среду, не зависящие ни от исступленного американизма, ни от оголтелого неприятия. Мы ощущаем это на себе, каждый из нас. В нашу жизнь входят не только многократно высмеянные слова, вроде «окешить», но и сами новые понятия, для которых, увы, не хватает русского языка, В процессе эмиграции несчастному советскому пришельцу приходится перестраиваться по всем статьям. Меняется иерархия ценностей.

Запад выработал всеобщий эквивалент — деньги. Это не хорошо и не плохо, это так, и рабочий с окладом в 40 тысяч чувствует себя куда комфортабельней, чем русский журналист с окладом в 12 тысяч, будь он трижды властитель дум.

Господствующее коллективное (эвфемизм "стадного") сознание уступает место сознанию индивидуальному. Можно обругать президента, одеть пиджак с желтыми шортами и издать пансатирический журнал.

Частная жизнь оказывается независимой от общественной. Можно успешно и без последствий сочетать ударный труд с нечистоплотностью в быту.

И, наконец, главное, чего мы ждали, ради чего ехали что тяжким бременем легло на нас здесь — наличие инициативы. Абсолютно неважно — какой: открывать магазины и открывать созвездия, писать книги и издавать книги, основывать банки и грабить их. Если попытаться вычленить нечто самое общее, что определяло мотив эмиграции (свобода слова, материальные преимущества, отсутствие антисемитизма и пр.), то этим общим знаменателем будет именно тяга к проявлению личной инициативы: финансовой, творческой, религиозной. То есть, в конечном счете, мы ехали ЗА чем-то, а не ОТ чего-то. Чем, собственно, и отличаются эмигранты от беженцев. В конце концов, наш статус refugee не более, чем политический маневр. Беженцы бегут, как вьетнамцы и кубинцы, а мы едем, законно обижаясь на изъятие бриллианта на таможне. Едем все-таки не потому, что так уж было невтерпеж, а потому, что ждем чего-то этакого, хорошего.

И вот мы приехали. И ощутили себя сообщностью. То есть из грандиозного российского разнообразия собрались в компактную кучку "мы".

Любую эмиграцию объединяют или политические убеждения, или национальное происхождение. У нас и то, и другое было неясным. В политике — только тотальное отрицание прошлого, с национальным вопросом — путаница.

В венско-римcкий период нас именовали jews и постепенно к этому привыкли даже те, кто вспомнил о еврейском дедушке исключительно в угоду ОВИРу. Не зря римское отделение ХИАСа отказалось обслуживать довольно многих за откровенно антисемитские реплики по поводу «жидов-бюрократов». (Бедняги бросились в Толстовский фонд, где опять-таки приходилось доказывать чистоту расы).

По приезде в Америку мы с удивлением выяснили, что jews мы в лучшем случае в синагоге, куда пришли с просьбой о матрасах. (Кстати, пусть это не смущает непосвященных: за предметами роскоши и необходимости принято обращаться куда угодно. Однажды два молодца с внешностью террористов приехали за подушками в Русский институт Колумбийского университета, чем довели до обморока тонкого, интеллигентного профессора Белнапа, переводчика Достоевского). Так вот, оказалось, что для американцев мы — russians, поскольку из России.

Отсутствие национальной самоидентификации, как любая анархия сознания, ведет к полному идеологическому разброду. В нашей эмиграции до изумления легко за одно и то же высказывание оказаться одновременно антисемитом и русофобом — именно потому, что никто, за исключением религиозного меньшинства, толком не разобрался: кто же он, наконец. Редкий, достойный занесения в Красную книгу, гибрид — русский еврей — воплотил в себе все лучшее и все худшее из сути двух великих наций. Мы сочетаем предприимчивость и имперский дух, любовь к книгам и тягу к пьянству, корыстолюбие и разгильдяйство, склонность к компромиссу и нетерпимость, гордыню и самоуничижение, самоуничижение и гордыню, мелочность и широту, скромность и хамство, привычку танцевать фрейлахс и привычку петь "Очи черные".

На почве, унавоженной столь богато, вырастают диковинные цветы нашей потрясающей ментальности, отягощенной, еще и американскими наслоениями. Мы смертельно оскорбляемся за еврейство, мы отстаиваем русский народ, мы не даем в обиду Америку. Наверное, надо снова вспомнить, что эмиграция — не статическое явление, а процесс, и вся эта мешанина мнений, убеждений, заблуждений как-то уляжется, утрясется. Но процесс, как любой рост, проходит болезненно и трудно.

Эмиграция — всегда эксперимент, причем с человеческими жертвами. А в нашем случае опыт осложнен еще тем обстоятельством, что такой, сам по себе взрывчато-опасный состав — русский еврей — попал в Америку. Окажись мы в какой-нибудь Голландии, бюргерская рассудительность, может, привела бы нас в чувство. А Америка несет в себе идею тотальной свободы, которая оказалась насыщенной питательной средой для натуры нашего эмигранта.

Годы жизни при тоталитарном режиме взрастили в нас два, казалось бы, взаимоисключающих комплекса: ненависть к коллективистскому сознанию и неприятие чужого индивидуального сознания. С точки зрения диалектики это вполне объяснимо — согласно закону о единстве противоположностей. Но никакое знание теории не убережет от кошмара в реальной жизни. На примитивном уровне это формулируется приблизительно так: "В Америке слишком много свободы. Свободы достойны не все. Я — достоин. Зяма и Шура — тоже. Остальные — нет".

В неискушенном мозгу эмигранта произошло смещение понятий. Но ведь если можно ходить в шубе и босиком, то это не значит, что можно ограбить компаньона или оклеветать конкурента. Истина простая, но страшно далека она от народа. Отсутствие ханжества не означет торжества аморальности. Подобные сентенции выглядят жалкой банальностью — но только на бумаге. Америке пришлось пройти долгий и временами весьма мрачный путь, чтобы впитать подобные истины. А у нас за плечами — ничего, кроме "В своих дерзаниях всегда мы правы!"

Увы, в эмиграции, словно шелуха, слетела память о российском социальном быте, годами регулировавшем наше поведение. Специфическая интеллигентская традиция — та самая, (с бородкой и в пенсне — господствовала в нашем тамошнем обществе: конечно же, не в качестве модели ежедневного поведения, но хотя бы как некая абстрактная норма. Идея греха состоит ведь не в том, что надо жить праведно. Это — недостижимый идеал. Но человек должен всегда знать, что есть грех. Глупо было бы утверждать, что там мы были местными, справедливыми, благородными… Но сама ситуация, весь общественный этикет — был построен так, что вы всегда и безошибочно знали, в какой момент поступили нечестно, несправедливо, неблагородно.

Дело тут не только в российском интеллигентском наследии, но и в обстановке общего противостояния режиму, который объединял людей, независимо от черт их характера. В такой ситуации общество в борьбе с государством естественным образом выработало единственное оружие — общественное мнение. Конечно, у Наровчатова была куча денег, машина, дача и заграничные поездки. Но невозможно себе представить приличного человека, гордящегося знакомством с Наровчатовым. Все достояние Венедикта Ерофеева составляла несданная посуда — и то до открытия магазинов. Но люди, выпившие с ним хотя бы бутылку «Кубанской», становились знаменитостями. Офицеры КГБ — блестяще образованные, состоятельные — находили себе жен только среди несчастных филологичек, не желающих учительствовать в провинции. Профессор и доносчик Эльсберг до конца жизни имел и власть, и силу и умер в спокойствии и почете. Но все — даже те, кто дружелюбно протягивал ему руку — знали, что он мерзавец. И главное — он знал, что все это знают.

В эмиграции произошла страшная вещь. Освободившись от нелепых и унизительных идеологических ограничений, мы последовательно освободились и от норм общественного этикета. И тем начисто уничтожили свое единственное подлинное духовное достояние — общественное мнение. Его в эмиграции — нет.

В России непечатаемый писатель был героем и страдальцем. Здесь он — всего-навсего непечатаемый писатель. Там всегда существовало два плана — официальный и подпольный. Почести воздавались и на сцене, и за кулисами, и конечно, закулисные были ценнее. Здесь же второй план исчез за ненадобностью нет цензуры, нет контроля, свобода. И оказалось, что первый план мало чем отличается оттого — советского, официального. Это нормально: если негодяй выступает со страниц тоталитарного органа, с ним все ясно, но если со страниц свободной прессы. — то уже не вполне понятно, что он негодяй. А он странным образом может оскорбить достойного человека и остаться безнаказанным, потому что перед лицом тотальной. Свободы и отсутствия общего врага эмиграция — разрозненная хаотическая масса. Утрачены нравственные ориентиры, потому что умы, охотно и радостно отказались от прежних, навязанных, критериев, а новых не приобрели…

Подобные метаморфозы произошли не только в сфере идеологии. Ужасающим образом трактуется идея свободной конкуренции. Например, нормальным считается объявить соперника агентом КГБ, субсидируемым из Москвы. И тот философски пожимает плечами: "Это ж жизнь!" и пишет на обидчика донос в налоговое управление. "Младенцы в джунглях" — так назвал один свой рассказ О. Генри. Мы принесли свое младенческое сознание, свою трогательную социальную недоразвитость в джунгли свободы и срочным порядком наращиваем извилины. Дело это, по всему видно, нескорое и непростое.

Но если улягутся страсти и гнусности, и львы возлягут с агнцами, может быть, эмиграция приступит к выполнению своей исторической задачи: быть культурной колонией России в свободном мире. Кажется такой достижимой мечтой идея архива, где все ценности российской культуры будут бережно храниться на благо культуры мировой. Может быть, идеал и недоступен, и даже неверен (по крайней мере сомнителен)., может быть, главная идея эмиграции — чистое самовыражение, без всякой исторической нагрузки. Просто инженер А, писатель Б, бизнесмен В искали и нашли наиболее благоприятную сферу приложения своих сил.

Но идеалы хороши ведь не возможностью их воплощения, а тем, что организуют и направляют созание человека. Создают некий вектор, благодаря которому, возможно, успешно завершится наше социально-нравственное образование. Такая вера в свое назначение полезна прежде всего для нас самих. А культура — она существует сама по себе, ни для кого. Не для России, не для Америки и даже не для нас. Как было сказано — рукописи не горят.

Мы пришли в окончательную географическую и телеологическую точку: отсюда начинается отсчет назад. Мы приобрели свободу, и первое, на что мы ее употребили, был подсчет потерь. Свобода и память близки друг другу. Одна пробуждает другую. Мы стали вспоминать и наши воспоминания обратились в перечень уплаченных иллюзий, в поток ламентаций, в конце концов, в кляузу неизвестно кому на отсутствие предметов первой необходимости.

Мы безвозвратно утратили:

полноценное общение, настоящую горчицу, друзей, свободное рабочее время, ненавистную власть, национальный престиж, пиетет к слову, граненые стаканы, беспечность существования, семейные узы, розовый портвейн, веру в перемены, политические анекдоты, любовь к родине, отвращение к родине, безразличие к родине, эзопов язык, интерес к религии, извращенное наслаждение быть гонимым евреем, борьбу с мещанством, антисемитизм, Чапаева, славянские древности, самиздат, неустроенный быт, милосердие, романтику дальних странствий, конгениальных врагов, ехидную иронию, коммунальные удобства, мазохистскую страсть к передовицам, веселую бедность, письма из-за-рубежа, готовность вступиться за слабого, нонконформизм, объединяющее чувство протеста, возможность высовываться, ощущение всенародного гнева, правдоискательство, тягу к народу, народ, возвышающее сознание, избранности, столичные рестораны, Би-Би-Си, русскую баню, живых иностранцев, первую любовь, идейных противников, идеи, широту, русского размаха, очереди, тайну происхождения, прописку, могилы предков, домашнюю библиотеку, чувство юмора и одну шестую суши.

Мы потеряли множество вещей и понятий. Но первая среди потерь — мечта. Нарядная и интимная мечта о рае. Как слепо мы верили в его осуществимость. Рай помещался сначала дома — "если бы Ленин был жив", потом на западе — "живут же люди в Америке". И, наконец, мы утратили веру в идеал уже в этой самой Америке.

Здесь мы впервые в жизни оказались наедине с жизнью. Не с мечтой о ней, не с гипотетическими рассуждениями, не с привычной утопией — нет, мы впервые пришли к треекому и окончательному атеистическому выводу — рая нет.

Теперь мы обречены на трезвость. Это может быть самое тяжелое испытание для людей, выращенных на опьяняющих революционностью идеалах. Проблемы торжества всеобщей справедливости, равенства и счастья остались в полузабытом прошлом. Новая жизнь начинается на пепелище сгоревшей веры. Вместо радостной и чистой утопии мирового братства, мы оказались в угрюмом одиночестве. Причем одиночестве экзистенциальном. Мы предоставлены сами себе. За нами больше нет грандиозных пороков нашей прошлой родины, впереди нет сияющих вершин родины новой. Теперь у нас родины нет вообще.

Зато мы приобрели:

широту кругозора, возможность сравнивать, джинсы, свободу, страх перед ней, фуд-стэмпы, американское гражданство, китайскую кухню, наглядный пример терпимости, сексуальную революцию, жевательную резинку, синагоги, собрание сочинений Гумилева, вид на памятник Свободы, панический ужас перед преступностью, практицизм, тараканов, хот-доги, феерические книжные магазины, круглосуточное телевидение, заморские путешествия, трезвость (отчасти и в прямом смысле), колониальные гарнитуры, стойкую антипатию к английскому языку, английский язык, комплекс измены Израилю, сигареты «Кэмел», марихуану, полсотни эмигрантских изданий, эмиграцию, материальное благополучие, неопределенность, кондиционеры, ностальгию, сбережения про черный день, ощущение конца пути, мацу, самую демократическую конституцию, расизм, беспредельные возможности, велфэйр, «Плейбой», интернациональные вкусы, обостренное чувство национальной гордости, моргедж, концептуальное искусство, воблу и лучшую часть земного шара.

И наконец мы пришли к тому горькому выводу, к которому рано или поздно приходят мудрецы, аскеты и пьяницы — человек один, и только он отвечает за себя. Ни пятилетки, ни диссиденты, ни американская демократия не могут ни помочь, ни помешать человеку быть самим собой — это всегда происходит внутри, а не снаружи.

Российский человек, пройдя искушение двумя социальными структурами, оказался в одиночестве — он один, он сам но себе, и все "хорошее, и все плохое содержится в его личной, уникальной судьбе;

Придет день, когда мы забудем, что были гражданами чудовищного Левиафана — СССР. Придет час, когда мы перестанем называть себя нелепым словом «эмигранты». Но в это грядущее мы придем уже неузнаваемыми людьми. Потерявшими благую чистоту заблуждений, ядовитую радость сравнений, наивную простоту безответственности. Мы разучимся валить на других вину, выгораживать свои пороки, воспевать свои добродетели. Жизнь, суровая и единственная, заставит нас стать немножечко мудрее. А наш трагикомический опыт придаст обретенной мудрости желчный оттенок.

Мы потеряли больше, чем приобрели. Поэтому что заблуждения всегда слаще истины. Но то, что мы приобрели, стоит того, что потеряли. Потому что истина все-таки отличается от заблуждений хотя бы одним достоинством — она истинна.

Очень не просто приучаться жить в вакууме — самим расплачиваться за самостоятельно сделанные ошибки, верить только в себя, и сомневаться тоже только в себе. Но путь, который привел нас к западной обетованной земле, не оставляет другого выхода. География закончилась, началась сложная и долгая наука переем фомки души. И путь только один: от советского человека — к человеку просто.

Сколько мы сделаем остановок на этом пути, и сколько из нас дойдут до его конца, вообще-то не важно. Движение к цели бывает важнее ее самой. А верность выбранного направления гарантирует вся человеческая цивилизация.

И вот пришел день, когда мы остались одни.

И нет больше иллюзий, которые нас согревали.

И нет больше заблуждений, которыми мы тешились.

И нет больше сладостных кущей эдемских.

И в поте лица своего предстоит нам зарабатывать хлеб трезвых истин.

И осталось лишь одно утешение: Бог изгнал Адама из рая после того и вследствие того, что познал Адам добро и зло.

И, может быть, это знание дороже потерянного рая…


на главную | моя полка | | Потерянный рай. Эмиграция: попытка автопортрета |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 24
Средний рейтинг 4.4 из 5



Оцените эту книгу