Книга: Приют



Приют

Патрик Макграт

Приют

Глава первая

Губительная любовная связь, отмеченная сексуальной одержимостью, уже много лет представляет для меня профессиональный интерес. Подобные отношения весьма разнятся по продолжительности и страстности, но обычно проходят одни и те же стадии: узнавание, отождествление, тайные свидания, придание им структуры, осложнение и так далее. История Стеллы Рейфиел – одна из самых печальных, какие я знаю. Эта глубоко разочарованная женщина страдала от естественных последствий долгого воздержания и не устояла перед внезапным, ошеломляющим соблазном. К тому же Стелла была романтичной. Она превратила свои отношения с Эдгаром Старком в мелодраматический сюжет, в историю отверженных любовников, пренебрегающих презрением всего мира ради великой страсти. При этом оказались загублены четыре жизни, но если Стелла и испытывала какое-то раскаяние, то все равно цеплялась за свои иллюзии до конца. Я пытался ей помочь, но она скрывала от меня правду до тех пор, пока не стало слишком поздно. Была вынуждена скрывать. Не могла позволить мне ясно увидеть всю картину: это разрушило бы те немногие хрупкие психологические структуры, какие у нее сохранялись.

Стелла состояла в браке с судебным психиатром Максом Рейфиелом, у них был сын Чарли; когда это стряслось, ему шел одиннадцатый год. Она была дочерью дипломата, некогда замешанного в скандальном происшествии. И отец, и мать ее уже умерли. Едва ей исполнилось двадцать лет, она вышла замуж за Макса. Это был сдержанный, меланхоличный человек, способный администратор, но слабовольный и лишенный воображения. Когда я познакомился с ним, мне сразу стало ясно, что он не способен удовлетворить такую женщину, как Стелла. Они жили в Лондоне, пока Макс не подал заявление на вакантную должность заместителя главного врача. В ходе собеседования он произвел благоприятное впечатление на совет попечителей и, что особенно важно, на главного врача, Джека Стреффена. Вопреки моему совету Джек предоставил Максу эту должность, и несколько недель спустя Рейфиелы появились в нашей больнице для совершивших преступление невменяемых. Шло лето пятьдесят девятого года, закон о психиатрических лечебных учреждениях был только что принят.

Больница – место унылое, однако, видит Бог, я провел здесь лучшие годы жизни. Это заведение строгой изоляции, обнесенный стеной город на высоком холме, господствующем над окружающей местностью: густыми сосновыми лесами на севере и западе, болотистой низиной на юге. Выстроено оно по стандартным викторианским образцам. От главных зданий отходят крылья, поэтому из всех палат открывается беспрепятственный вид на пустынную местность за стеной. Это нравоучительная архитектура, она воплощает в себе порядок, дисциплину, организованность. Все двери открываются наружу, так что их невозможно забаррикадировать. Все окна зарешечены. Лишь террасы, спускающиеся уступами к оградительной стене у подножия холма, с их деревьями, загонами, цветниками смягчают и цивилизуют высящуюся над ними мрачную тюремную архитектуру.

Дом заместителя главного врача находится всего в сотне ярдов от главных ворот. Это большое мрачное здание, сложенное из того же серого камня, что и больница, стоящее в стороне от дороги и окруженное соснами. Для Рейфиелов оно было слишком велико, так как его строили в то время, когда врачи приезжали с многочисленными семьями и по меньшей мере двумя слугами. Дом несколько лет пустовал, и сад был запущенным, одичавшим. К моему удивлению, Макс тут же решил привести его в порядок – распорядился очистить пруд для серебряных карасей позади дома и запустить в него мальков, обрезать кусты рододендрона по краям лужайки, чтобы они зацвели.

Однако больше всего Макса занимало восстановление старой оранжереи в дальнем конце огорода. Она представляла собой построенное в прошлом веке просторное, изысканно украшенное здание для разведения орхидей, лилий и прочих нежных тропических растений. В свое время это было изящное, величественное сооружение, но к приезду Макса и Стеллы так обветшало, что его собирались снести. Большая часть стекол была разбита, а уцелевшие покрывал толстый слой паутины и пыли. Краска облезла, дерево местами подгнило и потрескалось. Внутри птицы свили гнезда, развелись мыши и пауки, сквозь щели в каменном полу проросла трава.

Но Макс Рейфиел питал слабость ко всему викторианскому, и экзотическая архитектура этой оранжереи с замысловатыми рамами и изящными романскими арками окон вызывала у него необычайный восторг. На радость ему, нашелся пациент, уверенный, что сумеет восстановить оранжерею, – скульптор Эдгар Старк.

Эдгар был одним из моих пациентов. Меня всегда привлекали художественные натуры, видимо, потому, что творческий импульс весьма важен в психиатрии и определенно присутствует в моей клинической работе. К тому времени, когда Эдгар Старк попал к нам, он был уже влиятельным человеком в мире искусства, однако поначалу мы увидели смятенного, трясущегося человека. Он вошел в больницу, волоча ноги, будто раненый медведь – лапы, и несколько часов просидел на скамье, сгорбясь и уронив голову на руки. Он сразу же заинтересовал меня. Успокоив его и разговорив, я обнаружил, что Старк – волевая личность с незаурядным умом и при желании может быть очень обаятельным. Нам обоим быстро понравилась дружелюбная пикировка, которую я до известной степени поощрял; мне хотелось, чтобы он считал свои отношения с врачом особыми.

Но при этом я настороженно относился к Эдгару: он обладал беспокойным, изворотливым умом, быстро разобрался в больничных порядках и непрестанно думал о своих интересах. Я не сомневался, что любое положение дел он сумеет использовать к собственной выгоде.

Как ни странно, видел я его со Стеллой всего один раз – на больничных танцах в начале июня, год спустя после приезда Рейфиелов, через три недели после того, как он начал работать в саду у Макса. Танцы – значительное событие в жизни больницы, их всегда ждут с большим волнением. Проводятся они в центральном зале. Это просторное помещение в административном корпусе, там высокий потолок, сцена, ряд колонн посередине и створные окна, выходящие на верхнюю террасу. В глубине зала устанавливаются длинные столы с прохладительными напитками и закусками, оркестр располагается на сцене. На танцы допускаются пациенты из мужского и женского отделений, которым можно покидать палаты, и на этот единственный вечер они и персонал больницы превращаются в одну большую семью без различия должностей и положения.

По крайней мере так считается. На самом деле пациенты на танцах представляют собой жалкое зрелище. Одеты они нелепо, двигаются неуклюже, находятся под воздействием лекарств. Несмотря на все усилия нашего оркестра и напускное веселье персонала, я всегда находил эти вечера грустным мероприятием и присутствовал на них скорее по обязанности, чем в предвкушении какого-то удовольствия. В тот вечер, наблюдая за танцующими из-за колонны в глубине зала, я не удивился ни тому, что Эдгар Старк пригласил жену заместителя главного врача, ни тому, что она приняла его приглашение. Оркестр как раз заиграл что-то быстрое, латиноамериканское, и Стелла умчалась в его объятиях.

Что произошло вслед за этим, я узнал лишь недавно. Пожалуй, мне бы следовало насторожиться, так как я видел, что она слегка покраснела. Я наблюдал, как они оживленно проходили в танце мимо стола главного врача, и лишь теперь осознал, какое наглое, откровенное, дерзкое оскорбление бросил Эдгар нам в лицо тем вечером.

Танцы окончились ровно в десять, и пациенты шумно пошли к выходу. Джек пригласил оставшихся в зале врачей вернуться и выпить по стаканчику. Я прошелся с Максом по верхней террасе; оба мы были в смокингах и, покуривая хорошие сигары, непринужденно разговаривали о своих пациентах. Небо было ясным, ветерок теплым, и расстилающийся под нами мир: террасы, стена, болота за ней – в лунном свете был тусклым, безмолвным.

В теплом ночном воздухе до нас отчетливо доносился голос Стеллы. О, я знал многих утонченных, красивых женщин, но никто из них не смог бы сравниться со Стеллой в тот вечер. На ней было черное вечернее платье из рубчатого шелка – изысканной ткани, которой я раньше не видел. Прямоугольный низкий вырез подчеркивал выпуклость грудей. Платье туго облегало ее до талии, затем раздувалось колоколом; на коленях ткань собиралась складками в форме тюльпана, между ними шел разрез. Туфли у нее были на очень высоких каблуках, на плечах лежала небрежно наброшенная накидка. Она расспрашивала Джека о своем последнем партнере, и, услышав фамилию своего пациента, я на миг представил шаркающих мужчин и женщин в плохо сидящей одежде, искажающей очертания тела у всех, кроме него.

Джек стоял у конца террасы, придерживая калитку для Макса и меня. Стелла с улыбкой смотрела, как двое психиатров в смокингах спешат, чтобы не заставлять своего главного врача дожидаться. Минуты через две после того как мы вошли в гостиную Стреффена, там зазвонил телефон. Старший санитар доложил, что все пациенты на местах и больница надежно заперта на ночь.


Человек я необщительный и в компаниях держусь в сторонке. Предоставляю другим подходить ко мне, пользуясь тем, что я старше. В гостиной я стоял у окна, разговаривая с подходившими ко мне женами коллег, и наблюдал, как Стелла слушает рассказ Джека о каком-то случае, произошедшем на больничных танцах двадцать лет назад. Стелла нравилась ему тем же, чем и мне, – умом, самообладанием и замечательной внешностью. Ее считали красавицей: глаза как только не хвалили, лицо у нее было бледным, полупрозрачным, волосы густыми, светлыми, почти белыми; она стригла их довольно коротко и зачесывала назад прямо со лба. Была тучноватой, полногрудой, выше среднего роста, и в тот вечер единственная нитка жемчуга приятно оттеняла белизну ее шеи, плеч и груди. В те дни я считал Стеллу приятельницей и нередко задумывался о ее подсознательной жизни, задавался вопросом: царят ли мир и покой под этой бесстрастной наружностью или она просто обуздывает свои неврозы лучше, чем другие женщины? Незнакомец, размышлял я, принял бы ее самообладание за холодность или даже за бесчувственность. И действительно, при первом появлении в больнице она столкнулась с неприятием и враждебностью именно по этой причине.

Но теперь большинство женщин приняли ее. Она постаралась войти в разные комитеты при больнице и добросовестно делала свое дело, как подобает жене врача. Что до Макса, он стоял с бокалом сухого хереса в руке и с чуть смущенной, снисходительной полуулыбкой слушал всевозможные жуткие истории, которые женщины рассказывали о своих партнерах по танцам, до того неуклюжих, что прошлогодние оттаптыватели ног им и в подметки не годились.

Стелла в тот вечер говорила об Эдгаре Старке, но не во всеуслышание и, разумеется, не упоминая о том, как он вел себя в зале. Лишь подойдя ко мне, она сказала, что этот мужчина танцевал божественно, и спросила, не мой ли он пациент.

Да, он был одним из моих пациентов. Видимо, я ответил с каким-то сочувственным цинизмом, так как она пристально воззрилась на меня, словно это было важно.

– Он работает в саду, – сказала Стелла. – Я часто его вижу. Не стану спрашивать, что ты о нем думаешь, – знаю, что не ответишь.

– Сама же видела, – возразил я. – Это экстраверт, привлекательный и обладающий какой-то звериной жизненной силой.

– Звериной жизненной силой… – повторила Стелла. – Да, несомненно. Он очень болен?

– Очень, – подтвердил я.

– По разговору, – сказала она, – об этом не догадаешься.

И оглядела собравшихся, маленькие группы старых знакомых, своеобразных, непохожих друг на друга, как обычно бывает в психиатрических сообществах.

– Мы эксцентричнее большинства людей, правда? – негромко спросила Стелла, разглядывая присутствующих.

– Несомненно.

– Макс говорит, психиатрия привлекает тех, кто очень боится сойти с ума.

– Ему надо говорить только за себя.

Стелла искоса взглянула на меня большими сонными глазами.

– Я обратила внимание, что ты не танцевал.

– Знаешь, танцор из меня никудышный.

– Но дамам именно это и нравится. Надо было бы – ради них.

– До чего праведной ты становишься, дорогая.

Тут Стелла повернулась и уставилась на меня. Подтянула плечико платья.

– Праведной? – переспросила она, и я увидел, что Макс смотрит в нашу сторону, рассеянно протирая очки; его унылый вид не изменился ни на йоту. Стелла тоже увидела его и, отвернувшись, негромко произнесла: – И награда, судя по всему, ждет меня на небе.

Когда все разошлись, я вернулся в кабинет записать свои наблюдения. Меня поразило поведение Эдгара. Глядя, как он танцует со Стеллой, трудно было поверить, что он страдает расстройством, заключающимся в серьезной патологии в отношении с женщинами. Перед тем как попасть к нам, он несколько лет занимался ваянием и подвергался тем специфическим стрессам, какие создает жизнь в искусстве. За год до госпитализации он начал сильно пить и вбил себе в голову, что его жена Рут завела роман с другим мужчиной. По всем отзывам Рут Старк была спокойной, благоразумной женщиной; она позировала Эдгару и зачастую содержала его. Однако вследствие сумасбродных и все более яростных обвинений семейная жизнь стала невыносимой, и Рут грозилась развестись с ним.

Как-то вечером произошла жуткая ссора, и Эдгар насмерть забил жену молотком; однако оценить степень психического расстройства можно было, лишь узнав, что он сделал с ней после этого. На помощь Рут Старк не пришел никто, хотя ее вопли были слышны на всю улицу. Эдгар поступил к нам в состоянии глубокого шока. Я привел его в себя и приготовился наблюдать неизбежную реакцию вины и горя. Но к моему беспокойству, ни горя, ни чувства вины Эдгар не испытывал; через несколько недель он вновь стал самим собой и вскоре включился в разнообразные больничные занятия.

У нас Эдгар вызывал озабоченность. Он обладал высоким уровнем умственных способностей, однако никак не давал адекватной оценки убийству жены. Меня беспокоило не упорство его заблуждений, а их вопиющая нелепость. Он утверждал, что существует множество свидетельств неверности Рут, но, когда его спрашивали о них, называл лишь пустяковые повседневные мелочи, которым придавал несуразный, превратный смысл. Шум воды в туалете, пятно на полу, стоящая на подоконнике коробка стирального порошка – вот такие вещи служили для него уликами. Во всем остальном он вновь обрел здравомыслие, но в том, что убийство было небеспричинным, оставался непоколебим. Да, он соглашался, что убивать не следовало, сожалел, что пил слишком много, однако настойчиво утверждал, что жена довела его до этого своими колкостями и оскорблениями. Я считал, что выписывать Эдгара Старка пока рано, и все врачи соглашались со мной. Он провел в больнице пять лет, и мне казалось, что проведет как минимум еще столько же. Вот так обстояли дела, когда Эдгар начал восстанавливать оранжерею Макса Рейфиела.

Тем летом каждое утро несколько групп пациентов, одетых в мешковатые желтые вельветовые брюки, голубые рубашки, с наброшенными на плечи брезентовыми куртками выходили под наблюдением санитаров из главных ворот на работу по благоустройству. Эдгар относился к группе, работавшей в саду заместителя главного врача. Стелла, выходя нарвать цветов или за овощами, часто видела его и, если санитара, пожилого Джона Арчера, не оказывалось поблизости, присаживалась на несколько минут, и они заводили разговор. Она призналась, что почти сразу потянулась к нему, по вполне понятным причинам старалась не придавать этому значения, но его ежедневное присутствие в саду позволяло ей без труда найти предлог повидаться с ним. А что плохого в том, чтобы подружиться с пациентом? Так Стелла говорила себе в оправдание своего поведения.

Как это произошло?

На этот вопрос она не смогла дать удовлетворительного ответа. Отвела взгляд, приняла рассеянный вид. Может, то был просто случай бытовой похоти, легко возникающей и так же легко подавляемой? Но когда я высказал это предположение, ее задумчивая рассеянность исчезла, и на миг я ощутил, как в ней вспыхнула враждебность ко мне. Вспышка эта тут же угасла. Стеллой уже овладела глубокая депрессия, аффекты у нее не могли длиться долго. Сказала, что как-то увидела в его поведении силу, нежность…

Я не стал ничего уточнять.

В последующем разговоре Стелла описала подробно, чем Эдгар впервые очаровал ее, привлек к себе. Однажды теплым днем она вышла в огород нарвать салата и увидела в дальнем конце Чарли с пациентом, рослым брюнетом, которого не раз замечала у оранжереи, но даже не знала его имени; было это недели за две до танцев. Ей стало любопытно, что затеял мальчик, и она направилась к ним по дорожке. Сын крикнул ей, что придумал способ испытать свои силы, пусть подойдет, посмотрит. Чарли Рейфиел был полноватым мальчиком с бледной, как у матери, кожей, уже слегка покрывшейся веснушками. Темно-каштановые волосы падали ему на лоб густой челкой; когда он улыбался, между передними зубами виднелась щель. В то лето он неизменно носил легкую рубашку с короткими рукавами, поношенные шорты и сандалии; ноги его были постоянно поцарапанными и грязными из-за игр на открытом воздухе.



Стелла села в тень, на скамью у стены, и наблюдала, как Чарли заставил пациента встать на дорожке, взять черенок лопаты за оба конца и держать горизонтально, потом присел и ухватился за него посередине.

– Вверх! – скомандовал он.

Пациент глянул на Стеллу и стал поднимать лопату. Чарли медленно оторвался от земли, лицо его сосредоточенно скривилось, колени подтянулись к туловищу.


– Считаю! – крикнул мальчик. – Раз, два, три, четыре…

Он так висел на лопате до счета «двадцать», потом Стелла со смехом попросила сына дать отдых своему напарнику.

– Вниз! – крикнул Чарли и был мягко опущен на землю. – Сильный вы, – сказал он, восхищенно глядя на Эдгара, которого этого испытание как будто нисколько не утомило. Стелла сказала мне, что пока сын висел на черенке лопаты, как обезьянка, в ней впервые шевельнулся интерес к этому мужчине.

На другой день она снова пошла к оранжерее посмотреть, что делает вчерашний пациент. Пошла специально, никаких иных объяснений тут не может быть. Мужчина стоял на лестнице и вынимал из рамы разбитые стекла, осторожно высвобождая их из крошащейся замазки. Осколки он бросал в мусорный ящик, стоявший у лестницы, и каждые несколько секунд дремотная послеполуденная тишина нарушалась звоном бьющихся стекляшек. Увидя приближающуюся Стеллу, пациент спустился и снял толстые перчатки.

– Добрый день, миссис Рейфиел, – сказал он, слегка задыхаясь, встав прямо перед ней и убирая со лба волосы. Достал из кармана брюк красный платок, утер пот с лица, потом с рук, при этом глядя на нее с выражением, которое Стелла описала как приветливое, но вместе с тем и насмешливое, пожалуй, даже вызывающее, словно он таким образом побуждал ее проявить характер.

– Вам не обязательно прекращать работу, – сказала она, чувствуя себя совершенно непринужденно в этом поединке и тут же ощутив симпатию к этому человеку. – Я просто хотела взглянуть, что вы делаете.

– Эдгар Старк.

Они обменялись рукопожатием. Стелла, прикрыв глаза рукой, отвернулась и посмотрела на оранжерею.

– Стоит ли ее восстанавливать? – спросила она.

– О, это замечательное здание. Раньше строили надолго. Как вот эту штуку.

Эдгар с улыбкой показал на стену, видневшуюся сквозь сосны.

– Надеюсь, такой зловещей оранжерея не будет.

– Когда я все сделаю, она превратится в прекрасный летний домик. Хорошо устроились на новом месте?

– Мы здесь живем уже год.

– Так долго?

Эдгар достал жестянку с табаком и принялся свертывать самокрутку. Вид у него был независимый, и Стелле это понравилось. Держался он не как пациент.

– Давно вы здесь? – просила она.

– Уже пять лет, но скоро выйду отсюда. Я убил жену.

Услышав это, я подумал: «Нераскаявшийся Эдгар». Но Стеллу его откровенность не покоробила.

– Почему?

– Она мне изменяла.

– Прошу прощения.

Эдгар повел себя расчетливо. С ним случилась трагедия, и Стелла прониклась сочувствием. Жене судебного психиатра не пристало приходить в ужас от такого признания.

– Вы были плотником? – спросила она.

– Художником. Скульптором. Ваял главным образом портреты. Вы любите искусство, миссис Рейфиел?

– Здесь у меня почти нет доступа к нему. В Лондоне я часто ходила на выставки и в музеи.

Стелла сказала, что он вел себя не подобострастно – это было ее первым впечатлением – и не снисходил до нее. По ее словам, в нем ощущалось нечто надежное, зрелое, и я невольно подумал обо всех его бредовых речах по поводу убийства жены. Услышь их Стелла, она не сочла бы его зрелым и надежным. Но она их не слышала и потому на другой день, побывав в огороде, снова направилась к оранжерее.

Эдгар стоял на лестнице, на сей раз без рубашки. Чарли сидел на стене и разговаривал с ним о футболе. Эдгар был рослым, плечистым, с крепкими мышцами на груди, животе и бедрах, с нежной белой кожей. Стелла обратила внимание, что у него хорошие руки – большие, тонкие, изящные, сильные, чувствительные руки скульптора. Волос на теле у него не было. Она вдруг подумала, не располнеет ли он с возрастом, и предложила принести холодного питья.

Когда Стелла вскоре появилась с кувшином лимонада, Эдгар уже надел рубашку. Она спросила, не помешает ли им с Чарли, если немного посидит в тени на скамье. Ей нравится смотреть, как он работает, объяснила она, и я подумал о Максе, рассудочном Максе, таком же высоком, как Эдгар, но сутулом, бледном, вечно протирающем очки; он мог замыслить восстановление оранжереи, но выполнял замысел другой человек. И его усилия были уже заметны. Большая часть старых стекол исчезла, и здание начинало походить на скелет. Оно было странно красивым, сказала Стелла. Возвращаясь в дом, она уносила с собой образ рослого, уверенного мужчины, стоящего без рубашки на лестнице и осторожно вынимающего стекла из рамы викторианской оранжереи.

Стелла пришла туда и на другой день, и на третий. Эдгар поведал ей о своем сыне Леонарде, ровеснике Чарли. Сына он не видел уже больше пяти лет. Заботу о мальчике взяли на себя родные его покойной жены и решили, что он никогда не узнает, кто его отец. У матери эта история не могла не вызвать сочувствия.

Эдгар лгал. Сына у него не было.

Однажды он спросил, можно ли обращаться к ней по имени, и она ответила – да, только не в присутствии Джона Арчера или Чарли.

В другой раз, набрасывая эскиз железного флерона, которым нужно было заменить проржавевший старый, Эдгар спросил, можно ли нарисовать ее голову. Стелла ответила утвердительно. Он усадил ее на скамью позировать и через несколько минут показал ей странный рисунок, весь из нечетких линий, отнюдь не копию оригинала, без округлости и монументальности, которые я видел в Стелле, но тем не менее обладавший каким-то причудливым сходством с ней. Она спросила, можно ли взять его, и Эдгар, ни слова не говоря, вырвал из блокнота лист и отдал ей.

– Подпиши, – попросила она.

Рисунок Стелла хранила в запертом ящике стола, не показывая никому, так как не любила, чтобы ее слишком пристально разглядывали. Ничего предосудительного как будто не происходило, но Максу она не сказала ни слова о своем новом приятеле; постоянно умалчивая о встречах с ним, она вела себя несколько двулично. И оправдывала это. Она должна была понимать, что обман в конце концов разрушает все здоровое в браке, что ей придется испытать это на себе, но не понимала. Не хотела. Следствием такой уклончивости явилось все остальное.

Да ведь это сущий пустяк, твердила она себе, нелепо думать, что разговоры с пациентом в огороде могут иметь какое-то значение. Но если происходящее было сущим пустяком, почему ей приходилось вести такой спор с собой? Потому что у нее росло сексуальное влечение к этому мужчине, и она, сама того не сознавая, неразумно потворствовала своему влечению, ища общества этого человека, допуская его в свои фантазии.


Поначалу говорить на такие темы было нелегко. Стелла, я знаю, была склонна винить в случившемся, в трагическом его исходе судьбу или прихоти человеческого сердца. Она испытывала естественное, присущее всем людям желание снять с себя ответственность, но оправдываться или прятаться за отвлеченные понятия не хотела. Эдгара, единственного, кого она могла бы винить, Стелла защищала до конца. Я ни разу не слышал, чтобы она возлагала на него ответственность за произошедшее.

Я впервые узнал об их нарастающей близости в тот день, когда Чарли упал со стены, окружавшей сад. Неподалеку от оранжереи росла старая яблоня, и когда Эдгар работал, стоя на лестнице, мальчик взбирался на стену, а оттуда перелезал на дерево. По деревьям он лазал бесстрашно, но, будучи толстым, не очень ловко, и однажды, когда слезал с дерева обратно на стену, ветка обломилась. Чарли потерял равновесие, с криком полетел на тропинку и ударился так, что на какое-то время потерял сознание.

Стелла была наверху, когда Эдгар широким шагом вошел в заднюю дверь, держа на руках бесчувственного мальчика. Миссис Бейн, женщина, помогавшая ей по хозяйству, лущила на кухне горох. Муж ее, пожилой санитар Алек Бейн, рассказал мне потом, как отреагировала его супруга на пациента, который без стука заявился в дом и громко позвал миссис Рейфиел. Эдгар хотел положить мальчика на кровать или на кушетку, но у миссис Бейн не хватило духу направить его в гостиную, поэтому он прошел мимо нее через кухню в холл. Она опомнилась, только когда Стелла уже выбежала на лестницу и закричала от ужаса.

С Чарли ничего серьезного не случилось. Через несколько минут он пришел в себя, и Стелла не сочла нужным звонить Максу в больницу. Она обняла сына, а миссис Бейн пошла готовить холодный компресс, выражая распрямленной спиной свое мнение о пациенте, который без разрешения врывается в дом и обращается к жене врача по имени. Чарли хотел подняться, но Стелла сказала ему, что надо еще полежать, и повернулась к Эдгару, который стоял, приглаживая волосы.

– Спасибо, что принесли его.

Она видела, какое облегчение испытывает Эдгар от того, что Чарли не получил повреждений. Он явно чувствовал себя в ответе за случившееся.

– Мальчик цел и невредим, – сказал Эдгар.

– Вижу. Однако ему придется весь оставшийся день провести дома.

– Нет! – запротестовал Чарли.

– Придется, – повторила Стелла.

Эдгар вышел через кухонную дверь. Стелла понимала, что следует как-то объяснить миссис Бейн, почему он позволил себе такую фамильярность по отношению к ней, но ее охватила обычная самодовольная беспечность, и она не обмолвилась ни словом, поскольку не считала это нужным.


Физической близости пока не было, но этот случай послужил к установлению своеобразной связи между ними. Разумеется, ее следовало немедленно разорвать – ведь Стелла видела, что такое непринужденное поведение с пациентом должно рано или поздно стать причиной неприятностей. Тогда Стелла не задумалась, почему этот случай скорее позабавил, чем встревожил ее, но впоследствии сочла, что миссис Бейн рассмешила ее чувством собственного превосходства над пациентами.

Эдгар начал рассказывать ей о жизни в больнице, и Стелла с удивлением обнаружила, что до сих пор смотрела на происходящее там лишь с точки зрения Макса, психиатра. Теперь ей открылась другая точка зрения, она стала представлять, каково это – жить, есть и спать в переполненной палате, где находится шестьдесят человек вместо положенных тридцати, пользоваться санузлом, существующим с прошлого века и редко бывающим в исправности. Особенно ее ужаснул рассказ о пациенте из первого корпуса, который умывался собственной мочой и вытирался общим полотенцем.

Стелла почувствовала себя сопричастной. Отождествление, поначалу смутное, все усиливалось. Мысль, что этот человек – художник – страдает от гнусностей примитивного санузла, невозможности уединиться, грубого обращения, скуки и полной неуверенности в будущем, вызывала у нее негодование. Теперь Эдгар находился в третьем корпусе, у него была отдельная комната, но ему все равно приходилось терпеть много того, что Стелле, обладавшей обостренным чувством справедливости, представлялось несовместимым с лечением психически больных. Правда, она начала сомневаться, что Эдгар на самом деле психически болен. Думала, что он совершил преступление по страсти; а страсть, в сущности, вовсе не болезнь, разве не так?

Эдгар не хватал через край. Не бывал подолгу серьезным. Смешил Стеллу рассказами о кембриджском математике, который целыми днями, сидя в углу, производил сложные вычисления на клочке туалетной бумаги; об играх в бридж, ведущихся с такой горячностью, что некий пациент как-то едва не лишился глаза, когда спор перешел в драку. По его словам, иногда ему кажется, что он вступил в джентльменский клуб высшего разряда, так как знаком с банкирами, адвокатами, офицерами и биржевыми маклерами; со старыми итонцами и с людьми из низших слоев общества.

– Но всех нас объединяет одно, – сказал Эдгар.

– Что же?

– Мы все сумасшедшие.

Стелла хорошо запомнила эту минуту. Она сидела на скамье в тени садовой стены, а Эдгар с обнаженной грудью стоял на лестнице, смотрел на нее с высоты и улыбался собственной шутке. Но у Стеллы она улыбки не вызвала.

– Я не думаю, что ты сумасшедший, – возразила она.

Эдгар тут же посерьезнел.

– Я тоже.

– В таком случае ты не должен здесь находиться.

«Ты не должен здесь находиться». Разве не этого он добивался? Жена заместителя главного врача согласилась с тем, что он не должен находиться здесь. Это было большим успехом.


Затем состоялись танцы.

На следующий день утром Стелла сидела на кухне с чашкой чая, лениво листая газету. Ее одолевало беспокойство. Она почти всю ночь думала о случившемся, суть которого заключалась в том, что во время танца с Эдгаром она поняла – в пах упирается сквозь брюки его пенис. Стелла рассказывала, что вспоминала вначале свое недоумение, когда ощутила его эрекцию, а затем, мгновение спустя, осознание – да, это именно то, что она подумала; но когда отпрянула от Эдгара, когда раскрыла рот, чтобы выразить возмущение, увидела в его лице то, что заставило ее передумать, какую-то безгласную, смущенную беспомощность – он ничего не мог с этим поделать! Это было смешно и вместе с тем печально; она была растрогана потребностью, о которой сразу догадалась, поэтому снова прижалась к нему, и так они двигались в танце по центральному залу, прильнув друг к другу; его пенис упирался ей в пах. Теперь Эдгар широко улыбался, а она смотрела в сторону, сохраняя на лице чинное, непроницаемое выражение. Самообладание не изменило ей ни на секунду. Она едва не пожалела, когда музыка окончилась, а Эдгар резко повернулся и пошел в другой конец зала.

Меня это не шокировало. Однако я был удивлен и раздосадован не столько природой их тайного согласия – либидо у Эдгара было сильным, у Стеллы тоже, и обоих определенно возбуждало то, что все происходит на людях, – сколько тем, что он поставил под угрозу нашу общую работу, мою и его, таким бесцеремонным образом. Если бы Стелла сообщила о случившемся, это отбросило бы нас назад на несколько месяцев, может быть, даже лет.


Следующий день после танцев был одним из самых жарких в то лето. Стелла три или четыре раза принимала ванну и, раздеваясь, неизменно вспоминала ощущение пениса, упирающегося ей в пах. До сих пор ее сексуальный интерес к Эдгару был тайной поблажкой себе, и она не думала, что Эдгар ответит взаимностью, но вот ответил, и это сделало его присутствие в саду проблемой для нее.

Стеллу это раздражало. Ей нужны были лук, редис, салат. Она не была робкой, но возобновлять отношения с Эдгаром желания не испытывала, совершенно справедливо полагая, что давать, по сути дела, еще одно молчаливое согласие для нее невозможно. Она решила, что поскольку рано или поздно придется выходить в огород и ставить точку в общении с ним, то лучше уж рано. На другое утро она убрала посуду после завтрака, причесалась, подкрасила губы и вышла в заднюю дверь. Одета она была в легкий летний халатик, обута в белые сандалии на босу ногу.

Солнце уже припекало. Окружавшую сад стену покрывали крупные листья плюща, между кирпичами рос мох; Деревянная калитка с круглой мавританской аркой была недавно окрашена в зеленый цвет. Стелла в нерешительности остановилась перед ней, открыла накалившийся под солнечными лучами засов, вошла. Дорожка вилась среди обилия цветов и овощей, заросли кошачьей мяты подступали к самому гравию. День был ясным, безветренным, и среди розовых кустов жужжали насекомые. Цветочные горшки блестели на солнце. Дойдя до середины дорожки, Стелла увидела в дальнем конце сидевшего на скамье у стены Джона Арчера в рубашке с короткими рукавами; он, согнувшись и положив локти на колени, свертывал самокрутку. Разговаривать с ним Стелле не хотелось, но поворачивать назад было уже поздно. Он услышал ее шаги по гравию и тут же встал.

– Доброе утро, миссис Рейфиел.

– Доброе утро, мистер Арчер.

Возле стены были сложены вырезанные по размеру стекла. Эдгар, стоя на коленях, счищал крошащийся раствор кладки с фундамента оранжереи. Прикрыв глаза рукой, он сел на корточки и взглянул на Стеллу, стоявшую на дорожке в нескольких ярдах. Он ничего не говорил, просто смотрел на нее выжидающе, без улыбки; волосы падали ему на лоб, выражение лица было совершенно серьезным. Стелла понимала щекотливость положения. Джон Арчер должен был держаться с ней почтительно, так как она жена врача. Эдгар был пациентом и формально относился к более низкой касте, чем они оба. Но в огород ее привели его недвусмысленное заигрывание, безмолвный сексуальный призыв мужчины к женщине. Эдгар уже поднялся на ноги, но по-прежнему ничего не говорил, стоял, молча бросая ей вызов.

– Мистер Арчер, – спросила Стелла, – можно, Чарли поможет вам жечь костер?

Джон Арчер ответил, что можно.

– Вы же знаете, что за народ мальчишки. Если он будет помехой, гоните его.

Идя обратно по дорожке, Стелла представляла, какими взглядами обмениваются мужчины за ее спиной. Она почувствовала волнение, увидев безмолвный сощуренный взгляд Эдгара, но не поддалась ему, у нее пропало желание сочувственно относиться к этому человеку. «Хитрый, неприятный тип, – подумала она. – Решил, что одержал надо мной верх, раз я молчу о его поведении на танцах».



И выбросила из головы эту неприятную историю.


Несмотря на то что мы были приятелями, а может быть, именно поэтому, Стелла сначала была сдержанна в разговоре со мной, и я приписывал это чувству стыда. Я постарался показать ей, что скрывать от меня ничего не нужно, что осуждать ее я не собираюсь. Вскоре я понял, что ее молчание объясняется не стыдом, а незнанием моего отношения к Эдгару. Стелла сомневалась, смогу ли я понять ее поступок и тем более его причины, подозревала, что я буду порицать Эдгара. Поняв это, я объяснил, что не собираюсь осуждать его, сказал, что я психиатр и не даю моральных оценок. Судя по всему, она нуждалась в этом подбадривании.

Тут Стеллу словно прорвало, и рассказ полился со множеством подробностей. Она вышла в задний сад вместе с Чарли. Читала роман, но то и дело с беспокойством отрывалась от него, так как мальчик стоял на коленях у края пруда, глядя в воду. Пруд был глубоким, и ей было неприятно видеть сына там, но и слишком уж оберегать его не хотелось. Чарли все лето возился с разными амфибиями, которых держал в стеклянных резервуарах с водой. Макс сказал сыну, что будет очень рад, если тот решит стать зоологом.

Стелле амфибии не нравились, не нравилось и то, что Чарли так засмотрелся на воду. Она собиралась сказать, чтобы он отошел от пруда, но тут в доме зазвонил телефон.

– Отойди от края! – крикнула она сыну и, пробежав по газону, вошла в открытое французское окно.

У Эдгара была комната на первом этаже в третьем корпусе. В одном конце отделения находилась дневная палата, в другом – комната санитаров и два маленьких кабинета для собеседований, один из них с телефоном. Как Эдгар нашел возможность позвонить, я так и не выяснил. Разумеется, это было связано с большим риском – если бы он попался, то лишился бы отдельной комнаты и возможности выходить на работу. Все внутренние звонки проходят через больничный коммутатор, так что, видимо, он представился санитаром и сказал, что ему нужен доктор Рейфиел.

Через несколько минут, вернувшись в сад, Стелла не могла толком понять, что с ней случилось. Эдгар извинился за свое поведение. Это звучало так забавно и так убедительно, что она невольно вновь почувствовала к нему симпатию. Он напомнил ей об их добрых отношениях, сказал, что они для него очень важны, и вскользь упомянул, что уже пять лет не знал женщин. Умен был мой Эдгар, ничего не скажешь. Сказал, что совершил непростительный поступок, но благодарен, что она никому о нем не сказала. Стелле ни тогда, ни впоследствии не пришло в голову рассказать Максу об этом звонке, как и о поведении Эдгара на танцах.

Чарли все еще был на краю пруда. Крикнул матери, что там, кажется, змеи. Стелла села и раскрыла книгу, не стала отгонять сына от пруда, хотя он теперь наклонялся слишком низко, держался одной рукой за край, а другой шарил в воде. Она почти сразу забыла о нем и невидяще уставилась на заднюю стену дома, раскрытые французские окна гостиной, дверь, ведущую в холл, в конце его парадную дверь, расположенную с фасада, однако видимую с того места, где она сидела в тени старого ясеня. За парадной дверью находились подъездная аллея, деревья и Стена. На душе у Стеллы были легко, спокойно, словно порядок вещей, нарушенный своевольным пенисом, наладился и ее дружба с Эдгаром возобновилась.

Глава вторая

На той стадии Стелла не имела представления, насколько психически неуравновешен Эдгар Старк. Она не выслушивала, как приходилось мне, его патологические бредни, и хотя знала, что он совершил, оправдывала его, считая убийство жены просто преступлением по страсти, что, разумеется, позволяло ей романтизировать этого человека. Поняв это, Эдгар изменил тактику, однако, думаю, вначале он просто хотел, чтобы она убедила Макса благосклонно отнестись к его работе и обеспечить ему выписку. Тут Эдгар проявил наивность, потому что дела так не делаются. С моей точки зрения, гораздо целесообразнее было то, что он психологически обрабатывал Стеллу и, по крайней мере сначала, пытался использовать свою немалую сексуальную привлекательность как средство воздействия. То, что он намеревался воздействовать на жену врача, свидетельствует о непомерной грандиозности его планов.

В начале наших взаимоотношений я обсуждал с Эдгаром свою стратегию психотерапии. Сказал ему, что собираюсь разрушить его механизм защиты: уничтожить личины, претензии, все ложные структуры его расстроенной личности, потом, так сказать, выстроить его заново, с нуля. Поскольку этот процесс будет нелегким и долгим, ему потребуется вся поддержка, какую только я смогу оказать. Мы работали вместе почти четыре года. Однако его тайные свидания со Стеллой наводят на мысль, что он вел себя со мной вероломно. Совершенно не пытаясь разобраться в патологической природе своего отношения к женщинам, Эдгар содействовал развитию того процесса, который однажды уже привел его к убийству и, собственно, послужил причиной его госпитализации.

Затем произошло то, что вряд ли кто-то из них сознательно предвидел. Они не понимали – да и кто понимает это в подобных делах? – что неистовство чувства, которое он возбудил в ней, сокрушит барьеры осторожности и здравого смысла, сокрушит их хрупкое статус-кво.


Говорить со Стеллой о сексе было непросто. Она, естественно, считала неприличным быть откровенной, однако подробно описала мне, как все началось. Стоял ясный, солнечный день, и она несколько часов после полудня беспокойно ходила босиком из комнаты в комнату, не находя себе места. Солнечный свет лился в окна больших комнат первого этажа, и натертые полы сверкали. Стелла подошла к зеркалу над камином и, увидев свое отражение, нахмурилась.

Она слегка поправила прическу, поднялась наверх и переоделась в просторный летний халат с низким вырезом, затем села перед зеркалом на туалетном столике и подкрасила губы. Опять спустилась и встала перед французским окном гостиной, глядя на задний газон. Выпила немного виски. Утром Эдгар напрямик предложил ей прийти к нему в оранжерею. Это ее сильно взволновало. Она то выходила на дорожку, то возвращалась обратно. Секс с этим мужчиной – мысль, давно жившая в ее воображении, обрела потрясающую силу, когда была высказана откровенно.

Стелла вышла из дома в парадную дверь, прошла через подъездную аллею к калитке в высоком заборе, за которой начинался передний газон, превратившийся из-за небрежения в луг с густой травой и дикими цветами. Пересекла луг и очутилась у арочного проема в садовой стене неподалеку от оранжереи; встала в нем, прижавшись спиной к кирпичам, и замерла.

Ей было слышно, как Эдгар работает, как осколки стекла разбиваются в мусорном ящике. Она знала, что он должен обнаружить ее присутствие по тени, падающей на дорожку, но сомневалась, что сумеет до тех пор простоять там. Она сознавала, что может в любой миг счесть свое поведение нелепым и тут же вернуться в дом.

Тишина. Потом перед ней появился Эдгар. Не говоря ни слова, Стелла повела его в оранжерею, взяла в ладони его лицо и горячо поцеловала в губы. Они опустились на пол. Их скрывала невысокая кирпичная стена у основания каркаса. Стелла быстро обнажилась, пока Эдгар стоял над ней на коленях, расстегивая брюки.

Я вел беседу осторожно – не мог не считаться с ее нежеланием рассказывать о том, что произошло дальше. Мне представляется, что все произошло порывисто, примитивно, что оба находились во власти инстинкта, неудержимого желания. Он взял ее сразу, грубо, и ей хотелось именно этого, она была так же распалена, как и он, им было не до застенчивости и колебаний. Все окончилось быстро, и после этого она, горячая, раскрасневшаяся, побежала в дом и сразу устремилась наверх, в ванную. Эта ванная мне знакома. Оборудование там ни разу не менялось. Большая ванна с потускневшими бронзовыми кранами стоит на когтистых ножках, кафельный пол потерял свой первоначальный цвет. В терракотовом горшке у двери пышно растет папоротник, прекрасно чувствующий себя в тепле и сырости, рядом с горшком стоит большая корзина для белья.

Из кранов хлынула вода. Стелла сбросила одежду и влезла в ванну. Нервное возбуждение прошло. Она лежала в горячей воде около часа, закрыв глаза, совсем бездумно, хотя, пожалуй, не совсем – где-то в глубине шевелилось сознание того, что она недавно совершила. Это нельзя было обдумывать, признавать; однако существуют формы переживаний, выходящие за пределы механизма подавления, и в потайных уголках ее души возникал вопрос, не повторит ли она того, что сделала. И хотя Стелла не задавалась этой мыслью, яростно прогнала бы ее, мелькни она в сознании, но все же уяснила, как уясняют все не допускающее обдумывания, что ответом является «да».

Несколько часов спустя Стелла сидела на заднем газоне под старым ясенем, утопая в белом плетеном кресле, держа в руке стакан с виски, а на коленях – книжку, и вдруг услышала, что Макс пытается отпереть парадную дверь. Она вошла в дом, пересекла холл и впустила его; у Макса, видимо, произошла какая-то путаница с ключами. Он был в темном костюме, с распущенным галстуком, усталый, изнуренный жарой и больше всего на свете хотел пить.

– Ужасный день, – сказал Макс.

За его спиной, по ту сторону подъездной аллеи, на фоне вечернего неба темной массой вздымались сосны. Стелла обняла Макса с несвойственной ей горячностью, и у нее в голове мелькнула ироничная мысль, что прелюбодейку влечет в объятия мужа сознание собственной вины.

– Вот тебе на, – сказал он, пока Стелла держалась за него, как утопающая, – это еще что такое?

Она подошла к зеркалу на пустом камине и стала приглаживать волосы, пытаясь найти в лице какое-то свидетельство греха.

– Ничего. Просто соскучилась по тебе сегодня.

– С чего вдруг?

Стелла повернулась к мужу. В голосе его звучало искреннее любопытство, и она увидела в этом мужчине психиатра – вернее, мужчина исчез, и появился психиатр. Ей стало ясно, что он исследует этот фрагмент ее душевной жизни и ищет ему объяснение. В ту же минуту Макс сделался ее врагом. Она поняла, что любая откровенность с ним опасна и свой жуткий секрет нужно скрывать очень тщательно от этого внезапно ставшего чужим человека с ужасающе острой способностью вторжения в душевный мир.

Стелла налила виски ему и себе и подумала: «Он запросто узнает обо всем, если я не буду постоянно начеку. Не по какой-то моей неосторожности, а читая мои мысли – читая меня, словно книгу, находя доказательства в нюансах поведения, мимолетном выражении лица, отсутствии определенных реакций, о чем я даже не буду догадываться. О, я должна быть настороже, с этой же минуты». Но ей не пришлось немедленно приводить в действие свою политику притворства, потому что вбежал Чарли и, тяжело дыша, стал рассказывать отцу о кости, которую нашел на болоте.

– Наверное, она человеческая.

– Очень сомневаюсь в этом, – с улыбкой возразил Макс.

– По-моему, – зловеще произнес Чарли, – там произошло убийство.

Стелла отошла к окну, уставилась на заходящее солнце и предалась мечтам о своем любовнике.

В последующие три дня она то и дело думала о нем, ни разу не выходя в огород. Однажды за ужином Макс испугал ее, упомянув его фамилию.

Скрыла ли она свой испуг, услышав ее из уст мужа?

Стелла считает, что да, хотя, возможно, Макс просто не заметил ее испуга – его мысли часто где-то блуждали. Он сказал, что Эдгара Старка потребовали на несколько дней в сад священника. «Слава Богу, – подумала она, – мне теперь не придется постоянно представлять себе его у нас в саду».

Прошло несколько очень тревожных дней, потом Стелла начала успокаиваться. Она решила, что это облегчение вызвано сознанием, что рискованный поступок сошел с рук, с удивлением обнаружила в душе новую привязанность к Максу и поняла, что благодарна ему за отсутствие подозрений, за невольно предоставленную ей возможность скрыть свой преступный секрет. Таким образом, первый острый приступ ужаса из-за своего вопиющего проступка – секса с пациентом меньше чем в пятидесяти ярдах от дома – стал проходить, и она сказала себе, что это был миг умопомрачения, не более того, и, разумеется, он никогда не повторится. Однако ее беспокоило, что Эдгар вернется в сад, и тогда при желании она сможет его найти.

Теперь, вполне предсказуемо, по мере того как они двигались к тайным свиданиям и приданию им структуры, Стелла начала создавать в сознании своего рода арабеску, некий узор чувств и мыслей, которые должны были повлечь ее обратно к Эдгару. Она рассказала мне, как однажды жарким июльским утром надела широкополую соломенную шляпу, вышла с чашкой чая на северную веранду и стала смотреть, как пациенты возят на тележках валежник и прочий мусор из запущенной части сада. Эта часть не знала ухода уже много лет, она представляла собой склон пологой лощины, по дну которой проходил забор, на гребне второго склона начинался лиственный лес.

Макс хотел расчистить лощину и покрыть ее новым дерном. Его воображению рисовался холмистый луг, и Стеллу это беспокоило, потому что в таком случае их владения стали бы обширнее, чем она привыкла считать. Ей приходило в голову, что Макс ставит перед собой честолюбивую цель заодно расчистить и окультурить территорию больницы, сделать из нее копию своего сада.

Пациенты работали уверенно. Сухой валежник быстро занялся бело-золотистым пламенем, выбрасывая фонтаны искр. На пламя они набросали подсохшей травы, скошенной на заднем газоне, трава приглушила пламя, от нее повалили клубы черного дыма. Пациенты отступили от него и оперлись на вилы. Один обернулся и, прикрыв рукой глаза от солнца, устремил взгляд туда, где Стелла стояла в соломенной шляпе, с чашкой чая в руке. Она ответила ему немигающим взглядом.

Собственное поведение озадачило Стеллу. Она спросила меня, что оно означало. Никакой цели у нее не было, она просто стояла там, пристально глядя на того человека. Пациент взял тележку за ручки и покатил вверх по склону, не прямо в ее сторону, но по дорожке, ведущей к калитке в заднем заборе. На нем были пузырившиеся на коленях брюки из желтого вельвета и голубая больничная рубашка без воротничка, незастегнутые манжеты которой колыхались вокруг запястий. Он остановился, убрал со лба прядь волос и утер пот красным платком, таким же, как у Эдгара. Она продолжала смотреть на него, и он это знал. Стелла принялась легонько обмахиваться соломенной шляпой, потом раздосадованно повернулась и вошла в дом.

Я не сказал ей, что вследствие своих отношений с Эдгаром она стала не только отождествлять себя с пациентами, но и эротизировать их. Она эротизировала тело того пациента.


Всю ту неделю Эдгар проработал в саду священника, а в понедельник вновь появился у оранжереи. Стелла знала, что он там, слышала, как он работает, и догадывалась, что делает. Ждала, когда Макс уйдет в больницу, а Чарли укатит на велосипеде. Она решила, что при встрече с Эдгаром будет держаться холодно, даст ему понять, что случившееся было ошибкой, о которой нужно забыть и которая, разумеется, никогда не повторится. Они будут держаться друг с другом соответственно своему положению. Стелла не сомневалась, что он поймет правильность такой линии поведения. Она пересекла двор и зашла в огород. Эдгар был там, и при виде его сердце ее запело.

У Стеллы все определяло сердце, язык сердца.

Эдгар стоял у своего верстака, старого стола для посадки растений в горшки, за которым плотничал. Он стоял спиной к ней и, хотя наверняка слышал ее шаги, не оборачивался, пока Стелла не подошла к нему почти вплотную, потом резко повернулся. Они оказались лицом к лицу. Стелла дрожала. Эдгар коснулся ее щеки, улыбнулся ее волнению.

– Слава Богу.

Стелла прислонилась к стене и ощутила сквозь блузку ее приятное тепло. О том, чтобы противиться искушению, не могло быть и речи. Она потерпела поражение. Его большие руки упирались в стену по обе стороны ее головы. Эдгар подался вперед, приблизив лицо к ее лицу. Стелла спокойно посмотрела ему в глаза, хотя мысли ее были отнюдь не спокойными, и вцепилась в его рубашку.

– Ты думал обо мне?

Эдгар кивнул. Стелла потянулась к нему, и пока они целовались, его рука поползла от ее груди к бедру, потом к паху.

– Не здесь, – прошептала она и оттолкнулась от стены, заставив его отступить, постояла под аркой и повернулась к Эдгару. Он стоял перед оранжереей, вытирая пальцы о тряпку и пристально глядя на нее. Она пошла по лугу к сосновой рощице, никого там не увидела, побродила между деревьями и легла в заросли папоротника. Лучи солнца падали ей на лицо сквозь ветви, и она подняла руку, заслоняясь от них.

Расстегнув блузку, Стелла ждала Эдгара, и вдруг послышались голоса. Она села. Слов было не разобрать, но голоса принадлежали мужчинам и доносились с луга. Стелла затаила дыхание. Она поняла, что происходит. Эдгар встретился с шедшим по лугу Джоном Арчером. Они разговаривали, а она тем временем сидела, прячась под деревьями в двадцати ярдах. Через несколько минут ее охватил какой-то дикий порыв – ей хотелось расхохотаться, неистово завопить из-за комической непристойности своего положения, так как она невольно вообразила реакцию Макса, представила, что сказал бы он, увидя прячущуюся в роще жену, полураздетую, лишенную нескольких тайных минут наслаждения с Эдгаром Старком, потому что санитар случайно перехватил этого мужчину, шедшего на встречу с ней.

Голоса удалились и затихли. Стелла выскользнула из рощицы, побежала через подъездную аллею в дом, поднялась наверх, приняла ванну. Голова у нее слегка кружилась, когда она вернулась в гостиную и налила в стакан виски. Села с книгой в кресло, поставила рядом стакан и закурила сигарету, что случалось не часто.

Собственная реакция изумила Стеллу. Ей хотелось расхохотаться – что это означало? Она прекрасно сознавала, что произойдет, если ее обнаружат. Значит, ей было наплевать на последствия! Такова была ее трактовка. Я предположил, что это желание могло объясняться гневом.

Каким гневом?

Гневом на Макса. Мне представляется совершенно ясным, сказал я, что ее поведение связано с желанием причинить Максу боль.

Стелла покачала головой. «Не думаю, Питер», – возразила она, но я подозревал, что ее душу переполняет злость. Говорить об этом она была пока не готова, и я не принуждал ее. Всему свое время.


Следующей стадией явились тайные свидания – назначение времени и места, придание им структуры. Разумеется, все осложнялось тем, что свобода передвижений у Эдгара была ограничена, но, несмотря на это, они находили и время, и место. Их всегда находят. С тайными свиданиями все уладилось.

На другой день после того, как Джон Арчер перехватил Эдгара, они встретились возле оранжереи, и Стелла сказала, что надо бы как-то устроиться.

Эдгар стоял у верстака. Последовала долгая пауза.

– Значит, хочешь продолжать? – наконец спросил он.

Стелла сидела на скамье в тени стены. На ней были темные очки и соломенная шляпа. Она приподняла голову и кивнула. Эдгар слегка отшатнулся и снова принялся за работу.

– Арчер, – вполголоса произнес он.

У Стеллы была с собой корзина, в ней лежало на всякий случай несколько цветов. Она встала и пошла по дорожке к дому. Джон Арчер шел навстречу ей, хрустя ботинками по гравию. Стелла немалым усилием воли заставила себя держаться естественно.

– Доброе утро, мистер Арчер. Благодаря вам у нас растут превосходные помидоры – сочные, сладкие.

Он приветливо кивнул и что-то сказал о летних салатах. Стелла задумалась, что было в его немигающем взгляде, который заставил ее насторожиться. Возможно, ничего. Возможно, дело просто в ее нечистой совести. Арчер умел заставить человека говорить, создать молчание, которое необходимо заполнить, а такие люди всегда вызывали у нее беспокойство.

Причины для беспокойства у нее были. Джон Арчер обо всем докладывал мне, а у него был зоркий глаз и проницательный ум, не менее проницательный, чем у Эдгара; он поставил меня в известность об этой расцветающей дружбе. Возможно, я совершил ошибку, но решил ничего не предпринимать. Эта дружба вызывала у меня любопытство. Эдгар в течение пяти лет был оторван от женщин.

Крикетное поле для сотрудников больницы представляет собой полосу ровной земли, окаймленную соснами, между ней и садом Рейфиелов проходит дорога, ведущая к главным воротам. За деревьями с больничной стороны другая, проселочная дорога идет вниз по склону невдалеке от Стены, огибает дом священника и выходит на болото. Чуть повыше ее в тени сосен стоит павильон с видом на поле. Это красивое старое деревянное здание с драночной крышей и флюгером. Вдоль его фасада тянется тенистая веранда, откуда мы наблюдаем за игрой, а внутри находится прохладная полутемная клубная комната с баром.

Тем летом пациенты постоянно работали в саду священника, потому что у него, как и у Макса, зародилось множество планов, в том числе строительства теплицы. Эдгар был у нас лучшим плотником, и в нем часто возникала нужда. Он ходил из сада в сад без сопровождения; павильон располагался неподалеку от дорожки, пролегающей по склону холма. У Стеллы были ключи от павильона, поскольку она входила в крикетный комитет.

Так что место для свиданий быстро нашлось.


У Стеллы бывали минуты здравомыслия, трезвой оценки своего поведения. Она рассказала мне, как однажды вечером вышла на задний газон и побрела в лунном свете к рыбному пруду, села на край, смотрела, как толстые серебристые тени скользят между лилиями в черной воде, и с улыбкой думала о водяных змеях Чарли. Потом взглянула на французские окна гостиной, откуда падал свет на газон, на открытые темные окна комнаты Чарли на втором этаже, где от ветерка слегка колыхались шторы. Внезапно Стеллу растрогала мысль о благополучии своей семейной жизни, ее уюте, смысле, упорядоченности, основанных на заботе о Чарли и его счастье. Потом она подумала о своей затевающейся авантюре, и ей вдруг стало ясно, что таким образом она ставит под угрозу эту упорядоченность. Ее пробрала дрожь от дурного предчувствия.

Этот страх не покидал ее несколько дней и препятствовал дальнейшему развитию событий. Но покоя Стелла не знала. Однажды утром она пошла через дорогу к крикетному полю. Стоял ясный, жаркий день. Двое пациентов в измятых белых панамах, с обвязанными вокруг талии рубашками потели на солнцепеке посреди поля, толкая большую газонокосилку то в одну, то в другую сторону. Надеясь, что они не заметят ее за соснами, Стелла направилась кружным путем к павильону. Позади него стоял пустой сарай, где держали газонокосилку, и в темноте его Стелла ощутила запах свежескошенной травы и земли. Она нашла то, что искала, – узкое окошко в задней части павильона, до которого можно было дотянуться с крыши сарая.

Стелла вернулась к фасаду и быстро взбежала на веранду по деревянным ступеням. Оба пациента смутно виднелись в ярком свете, санитара поблизости не было. Поколебавшись, она отперла дверь павильона.

Внутри у стены были составлены шезлонги. Полумрак пронизывал единственный луч света, падавший на дощатый пол со множеством крохотных вмятин, оставленных за много лет шипами на бутсах игроков, выходивших из раздевалки. В кладовой Стелла нашла несколько подушек и одеял и уложила их на полу. Глядя на эту неуютную постель, она внезапно поразилась тому, что делает: собирается привести сюда мужчину для секса. И не просто мужчину – пациента. Твоего пациента, Питер. Стелла поспешила уйти, заперла за собой дверь и вернулась домой.

В тот день и на следующий Стелла не приближалась к огороду, хотя слышала, как Эдгар стучит там молотком и пилит. Наконец наступила реакция, медленный, ужасающий процесс, начавшийся, по ее словам, в тот вечер, когда она сидела на краю пруда и была тронута покоем и благополучием, которые словно сулил этот дом. Реакция протекала медленно потому, что пока доходила из глубины души до сознания, набирала силу и воспринималась не как дурное предчувствие, а как ужас – ужас при мысли поставить под угрозу благополучие не только свое, но и сына; тогда подвергать риску счастье мальчика казалось жестокой безответственностью.

Каким спокойным бывает иногда Чарли, думала Стелла, возвратясь домой в тот день. Ее влекло к сыну, она чувствовала себя виноватой из-за мыслей в павильоне, словно была неверна ему. Может, предположил я, проблема неверности заключается, собственно, не в сексе, а в том, что из-за него ставится под угрозу счастье другого человека? Секс сам по себе значения не имеет – важно то, что он повлечет за собой, если о нем станет известно. Стелла в принципе со мной согласилась. Но все это было уже несущественно. Теперь требовалось обеспечить полную тайну. Вот что занимало Стеллу, когда она сидела на заднем газоне в тени ясеня, а Чарли лежал на животе в траве на солнцепеке, опершись на локти, хмуро смотрел в книгу и ветерок трепал его падавшие на глаза волосы. Словно уловив ее мысли, он неожиданно поднял голову.

– Мама.

– Да, милый?

Тут мальчик забавно скорчился, как будто думал всем телом, а мысль была непростой, повернулся чуть на бок и уставился в небо, пальцами одной пухлой руки касаясь подбородка, а другой, вытянутой вверх, закрываясь от солнца.

– Я придумал шутку.

– Ну-ну?

– Спроси, почему я в тот день упал с яблони.

– Почему ты в тот день упал с яблони?

– Потому что созрел!

– Очень остроумно.


Стелла не могла избегать Эдгара. Она пыталась, переживала минуты ужаса, задумываясь над тем, что делает, но ужас быстро проходил. Зная, как близко находится Эдгар, она не могла сдерживать беспокойное воображение. Наутро, когда Макс отправился в больницу, Стелла пошла по заднему двору к калитке в стене.

Ее опять охватило то необычайное, казавшееся опьянением чувство. Эдгар находился у дальнего конца оранжереи, рядом с верстаком стояли козлы, и он проворно работал пилой. Когда Стелла дошла до середины дорожки, он обернулся и стал смотреть на нее.

– Продолжай работу, – сказала Стелла, подходя. – Не останавливайся из-за меня.

Но Эдгар не стал продолжать. Он достал из кармана жестянку с табаком, сел на скамью у стены и принялся свертывать самокрутку. Стелла села рядом.

– Я ходила в павильон, – сообщила она.

– Знаю, – насмешливо отозвался он.

– Откуда?

– Один из пациентов видел тебя.

Ее это почему-то встревожило.

– Сможешь прийти туда после полудня?

Эдгар с легкой улыбкой облизнул край самокрутки. Ему было приятно нетерпение, которое он пробудил в этой бледной страстной женщине. Стелла увидела это и коснулась его лица.

– Сможешь? – повторила она вполголоса.

– Да.

Разговор продолжался, и Стелла старалась не выказывать нараставшего возбуждения. Как бы невзначай она коснулась голой ногой его вельветовых брюк. Подвергаться риску было неразумно, но все же она поцеловала Эдгара здесь же, в огороде.

После полудня они встретились в павильоне, быстро приспособились не замечать пыли и неудобств, соорудили из одеял и подушек примитивную постель. Раздели друг друга и улеглись, но о сексе Стелла сказала только, что он был раскованным и обоюдно активным; она никогда не знала ничего похожего на ту неистовость, с которой двигались их тела. Потом Эдгар запасся спиртным. Это слегка обеспокоило Стеллу, показалось ей излишним риском. В кармане у него была металлическая фляжка, и он наполнил ее виски из бутылки за стойкой бара.

– А вдруг его хватятся? – спросила она.

Эдгар подошел и опустился на колени возле нее, сидящей на одеялах, вялой, раскрасневшейся, растрепанной, взял ее лицо в ладони и поцеловал.

Стелла видела в нем очаровательного проказника и не могла с ним спорить. Она была совершенно не способна ему противиться, начала сдаваться и уже чувствовала себя неразрывно связанной с Эдгаром. Она понимала, что происходит, – она влюблялась и не хотела этого прекращать. Она потворствовала его кражам в павильоне, прониклась его пренебрежением к риску и нашла ему оправдание. Несколько дней спустя, когда он попросил денег, она отдала ему все, что оказалось в кошельке.

Стелла утратила контроль над собой. Влюбленность не контролируют, сказала она, это невозможно. В то время ее забавляло, что все происходит именно так, с этим человеком – пациентом, работающим в огороде. «Стелла, – сказал я, – ты при всем желании не смогла бы сделать более неразумного выбора». «Но суть в том, – ответила она, – что я не выбирала».

Дома Стелла держалась вполне нормально, но душой находилась не там. Помыслы ее сосредоточивались на той минуте, когда она будет сидеть волнуясь в полумраке павильона, дожидаться, когда Эдгар начнет карабкаться на крышу сарая, потом подтянется и влезет в окно. Он с улыбкой подходил к ней, ждущей его на одеялах, ложился рядом, и она совершенно теряла голову, когда тянулась к нему и ощущала его сильные руки на своем теле. О, она любила Эдгара.

Возможно.

Глава третья

Теперь я полагаю, что приезд в то лето матери Макса, Бренды Рейфиел, причудливым образом ускорил ход событий. Приехала она в начале августа, через пять-шесть недель после тех танцев. В тот день я рано ушел из больницы и по пути домой заглянул к Стелле. Джон Арчер недавно сообщил мне о ее крепнущей дружбе с Эдгаром, и, естественно, я захотел с ней поговорить. Но затронуть эту тему не смог, так как Стелла сразу сообщила мне, что ждет приезда свекрови.

– Я вызвалась встретить ее на станции, – сказала она, ведя меня по холлу в гостиную, – но какое там, Бренда не захотела причинять мне никаких беспокойств. Можно подумать, я до того уж инертная, что мне опасно пошевелиться.

Мы выпили в саду, но Стелла была молчаливой, расстроенной. Тогда я не связывал ее настроение с позвякиванием стекляшек и стуком молотка, доносившимися в тишине с огорода. Через пять минут на подъездной аллее послышался шум машины. Мы вместе подошли к парадной двери и отперли ее, как раз когда таксист поднес первые два из многочисленных чемоданов Бренды; сама она в это время вылезала из задней дверцы. Бренда была светской, аристократичной женщиной, притом богатой. Я случайно узнал, что она помогала Максу и Стелле поддерживать высокий жизненный уровень и что их машина, белый «ягуар», была ее подарком сыну по случаю назначения на должность заместителя главного врача. Мы с ней часто разговаривали по телефону, хорошо понимали друг друга. Она доверяла моим сообщениям о сыне.

Бренда расплатилась с таксистом и по-королевски милостиво дала на чай.

– Питер, – сказала она, – очень рада тебя видеть. Стелла, дорогая, ты выглядишь превосходно.

Они поцеловались, и Бренда первой вошла в холл. Одета она была, как всегда, роскошно, и я знал, что Стелла завидует свекрови, потому что живет не в Лондоне и не может выглядеть так изысканно.

– Хотите подняться наверх, – спросила Стелла, – или выпьем и посидим в саду?

– Это было бы замечательно, – ответила Бренда. – Послушай, Питер, не убегай из-за того, что я приехала. Где Чарли?

– На болоте, – сказала Стелла, – или возле оранжереи.

Бренда приподняла тонкую выщипанную бровь.

– Мог бы не удирать, поздороваться с бабушкой, но таковы уж мальчишки. Думаю, Макс не очень от него отличается. Как дела у Макса?

С этими словами она села в кресло, закинула одну изящную ногу на другую и достала из сумочки сигареты.

– Он очень занят, – ответила Стелла. – Думаю, доволен жизнью. Ему здесь нравится.

– Вот этого я и опасалась. Макс осторожный человек, вы оба наверняка это и без меня знаете. Он будет держаться за работу в больнице.

– Я думаю, он хочет стать главным врачом. Ты согласен, Питер?

Я разливал по стаканам напитки, стоя к женщинам спиной, и при этом неприятном предположении слегка напрягся и пробормотал какое-то возражение.

– Тебе, разумеется, не хочется жить здесь, – сказала Бренда, и, подавая им стаканы, я вновь обратил внимание на характер их взаимоотношений. Бренда не признавала женской солидарности, но она и Стелла за много лет достигли некоторых невысказанных соглашений. Теперь казалось, что по крайней мере в этом вопросе они союзницы. Ни та ни другая не хотели, чтобы Макс похоронил себя в этой провинциальной больнице.

– О, года два я еще смогла бы вынести, – сказала Стелла и тайком улыбнулась мне, беря стакан джина с тоником, – но, боюсь, Макс намерен прожить здесь больше двух лет. Может, пойдем в сад?

– Меня беспокоит его забота о саде, – вновь заговорила она, когда мы уселись в плетеные кресла в тени, и меня опять поразило то, как она расстроена. Мы посмотрели на пруд, искрящийся в солнечном свете. – Чтобы привести этот сад в надлежащий вид, потребуются годы, а Макс занимается им так, словно намерен провести здесь всю жизнь.

– Тревожный симптом.

Бренда бросила на меня выразительный взгляд, но в этом вопросе я сохранял деланный нейтралитет.

– Сейчас он занят восстановлением оранжереи.

Стелла упомянула о ней уже второй раз.

– Надеюсь, это пустые страхи, – сказала Бренда. – Лучше расскажи, дорогая, как твои дела. Выглядишь ты замечательно. Как картинка.

Я бросил взгляд на Стеллу. Как картинка. Это походило на эвфемизм, на что-то, связанное с сексом; и тут мне пришло в голову, что с ней что-то происходит в сексуальном плане.

– Предаюсь праздности, – откровенно ответила Стелла. – Делать мне почти нечего, хоть дом и большой. По утрам приходит миссис Бейн, она обычно управляется со всем сама.

И отогнала осу, кружившуюся возле ее стакана.

Бренда начала рассказывать о своей светской жизни в Лондоне. Скучное перечисление ленчей, вечеринок с коктейлями и званых обедов перемежалось обычными унылыми жалобами на то, что от приглашений нет отбоя, что она очень устает, что почти никто не хочет считаться с ее временем. Стелла слушала свекровь, бормотала, что блестящая светская жизнь Лондона представляется ей настоящим раем, а я от нечего делать прикидывал, кто может быть ее любовником, и не находил среди служащих больницы подходящих кандидатов.

– Вы должны почаще приезжать в город, – сказала Бренда. – Все расспрашивают о вас. Останетесь на ночь. Сходим в театр, поужинаем.

– В ближайшее время приедем.

Они заговорили о Чарли, и вскоре Бренда пошла умыться и отдохнуть перед возвращением Макса из больницы.

Чуть погодя я поехал домой, но перед этим Стелла сообщила мне горячим шепотом, что в течение ближайших нескольких дней не ждет ничего, кроме таких вот мучительных бесед, и как ей при этом не сойти с ума? Я воспринял это сочувственно и даже ухитрился ее рассмешить. Стелла взяла меня под руку, и мы пошли к моей машине, стоявшей в конце подъездной аллеи.

– Питер, – сказала она, голос ее звучал небрежно, даже дремотно.

– Да, моя милая?

– Когда выписывается Эдгар Старк?

Вопрос не был столь уж странным, но меня он поразил. Я ответил, что не скоро, если это будет зависеть от меня.

– Почему ты спрашиваешь? – поинтересовался я, когда мы подошли к машине.

– Просто так. Он восстанавливает Максову оранжерею. Увидимся вечером во вторник?

– Непременно, – ответил я, целуя ее в щеку.

Мой Эдгар?


В конце дня, когда служащие покидают больницу, там воцаряется совершенно иная атмосфера, как в приморском городе, когда оканчивается сезон и туристы разъезжаются по домам. Тогда она мне нравится. С годами у меня вошло в привычку возвращаться в вечерней тишине в свой кабинет и спокойно обдумывать то, что произошло за день.

– Возвращаетесь, доктор Клив? – говорит санитар у главных ворот, когда я беру ключи.

– Возвращаюсь.

С младшими служащими я всегда изображаю своего рода патрицианскую любезность. Им это нравится. Они любят структуру и иерархию, хорошо меня знают. Я проработал здесь дольше любого из них.

Из моего кабинета открывается прекрасный вид на местность за стеной. Она бывает особенно красива в летние вечера, когда последний свет окутывает болото мягкой дымкой, а заходящее солнце окрашивает небо во все оттенки красного. Однажды, через несколько месяцев после госпитализации Эдгара, я вернулся в кабинет в этот спокойный час. Выпил немного виски – я постоянно держу небольшой запас спиртного в тумбе письменного стола под замком – и несколько минут постоял, глядя в окно. Запомнилось мне это так хорошо потому, что в тот день Эдгар впервые стал обнаруживать всю меру своих бредовых идей и перестал делать вид, что убийство было таким импульсивным, как он утверждал вначале.

Я разговаривал с Эдгаром после полудня в дневной палате его отделения в третьем корпусе. Это просторная солнечная комната с хорошо натертым полом и бильярдным столом посередине. Там были кушетки и кресла в чехлах из грубого темно-зеленого винила, в одном конце ее стоял стол, где пациенты играли в карты или читали газеты, в другом недавно установили телевизор. Эдгар играл в бильярд. Он склонился над кием, готовясь сделать удар, и тут кто-то шепнул ему, что пришел доктор Клив. Удар Эдгар сделал.

– Вот как? – сказал он, выпрямляясь, и с улыбкой повернулся к двери.

– Пойдемте, – громко, отчетливо произнес я.

Мы провели почти час в комнате для собеседований, разговор наш я записал на пленку. Эдгар сообщил мне, что его перевели в нижнее отделение третьего корпуса. Этому, разумеется, способствовал я, но ему требовалось, будто ребенку, поставить это себе в заслугу и услышать от меня похвалу. Пациенты нередко проецируют на психиатра чувства сына к отцу. Такой перенос чувств может быть полезен, так как выносит на поверхность то, что обычно подавляется.

Когда Эдгар ушел, я включил магнитофон. В то время я недостаточно понимал его личность. Он мне рассказал кое-что о причинах убийства жены, и то, что я услышал, было совершенно фантастичным. В мышлении пациентов с бредовыми идеями зачастую есть призрачное подобие логики, и здесь оно было налицо. Патологические подсознательные процессы навели его на мысль, что жена изменяет ему с другим мужчиной. Вначале он решил, что они должны как-то сигнализировать друг другу о своих приготовлениях, потом – что должны оставлять следы, и стал видеть следы и сигналы в таких банальных событиях, как открывание окна, когда внизу по улице проезжает мопед, в таких мелочах, как морщинка на наволочке или пятно на юбке.

Я спросил его, как в начале каждого собеседования, верит ли он до сих пор, что жена ему изменяла.

– Да.

Сказано это было с полнейшей уверенностью. Эдгар свертывал самокрутку и смотрел на пальцы. Он несколько раз кивнул.

– Как долго это продолжалось?

Эдгар поднял глаза и уставился в окно, собираясь с мыслями, слегка нахмурился, когда коснулся языком края бумаги. Выглядел он в высшей степени рассудительным и здравомыслящим. Я понял, что он наконец-то решил быть откровенным со мной.

– Лет восемь-девять.

Выражение его лица говорило: «Теперь вы понимаете все».

– Но вы столько лет и были женаты!

Он кивнул с искренней печалью на лице.

– Когда вы впервые заподозрили неверность?

– Я знал о ней с самого начала.

– То есть в течение всей совместной жизни знали, что жена изменяет вам?

– Да.

– С одним и тем же человеком?

– Нет. Их было много.

– Сколько?

Лицо его внезапно оживилось грустной усмешкой.

– Сколько? Сотни. Я потерял им счет.

– И вы ничего не предпринимали?

– Я умолял ее. Угрожал ей. Думаю, то была не ее вина. Она ничего не могла с этим поделать.

– И это ни к чему не привело?

– Она надо мной смеялась.

Я ненадолго умолк. В сообщениях, которые я читал, говорилось, что брак их был сравнительно прочным, нелады начались примерно за год до убийства. Может, те люди ошибались? Может, Рут Старк была распутной? Изводил ли он ее постоянно своими обвинениями?

– Кто-нибудь знал о вашем несчастье?

Эдгар кивнул. Он сбросил вид человека, делающего нелегкое признание, несущее вред не себе, а другому.

– Кто знал?

– Многие.

– Друзья? Родные?

Эдгар снова кивнул. Теперь я понял: все, что он говорил, было продуктом бредовых построений.

– Значит, с начала вашей семейной жизни она спала со многими мужчинами? Вы знали об этом, говорили с ней, но она никак не реагировала?

В его глазах вспыхнуло какое-то ошеломленное изумление.

– Она смеялась надо мной!

– Она смеялась над вами? И окружающие знали о ее поведении?

– Мне не нужно было говорить им об этом. Они сами все видели.

– И ей было наплевать?

– Это была ее работа, – сказал Эдгар. – Она была шлюхой.

Раньше я этого не слышал.

– Продолжайте.

– Она приводила мужчин в мастерскую, когда меня там не было. Я видел, как они слонялись поблизости, ждали, когда я уйду. Она принимала в день десять-двенадцать человек. Ничего не могла с собой поделать.

Эдгар умолк. Он смотрел на меня с таким жалким видом, прося поверить ему, что я растрогался, подошел и положил руку ему на плечо.

– И вы знали, – негромко сказал я. – Все эти годы.

На этом разговор прекратился. Я сел за стол, магнитофон погудел в тишине и выключился. Потом я поднялся и посмотрел на болото в вечернем свете. Патологическая ревность. Бред неверности. Фрейд считал его формой гомосексуальности, проекцией подавленного гомосексуального желания на партнершу: я не люблю его, любит она. Но в случае с Эдгаром я считал это маловероятным, так как, несмотря на его мужественность, очевидные уверенность и силу, подозревал, что у него есть детская потребность возвышать, идеализировать предмет любви. У художников это не редкость. Сама природа их работы, долгие периоды одиночества, выставление себя напоказ и связанный с этим риск неприятия способствуют созданию неестественно напряженных отношений с сексуальными партнерами. Потом, когда наступает неизбежное разочарование, ощущение, что тебя предали, бывает очень сильным и у некоторых людей переходит в патологическую убежденность в двуличии партнеров.

Но особенно поразила меня в Эдгаре ретроактивная корректировка памяти, приводящая ранние годы супружеской жизни в соответствие с иллюзиями, которые так трагически доминировали в ее конце, что теперь в них появились сотни мужчин и причудливый ряд ложных воспоминаний. Я понял, что нам нужно добиваться адекватной самооценки, той ее стадии, когда характерные нелепости в его мышлении разрушат основание этой бредовой структуры и уничтожат ее. Только после этого мы смогли бы приняться за восстановление его психики.

Но его связь со Стеллой отбрасывала нас назад на месяцы; обманывая меня, Эдгар блокировал поток откровенных признаний, очень важный для достижения нашей цели, и превращал психотерапевтический процесс в пародию.


Во время званого обеда французские окна гостиной были распахнуты, и теплый ветерок нес внутрь с заднего газона ароматы сада. Обед был посвящен Бренде. Высокая гостья желала, чтобы аристократия психиатрической больницы оказала ей честь своим присутствием, и Макс не хотел разочаровывать мать. Приглашенные должны были собираться с половины восьмого до восьми. Я появился первым и нашел Стеллу сдержанной, владеющей собой. Мое отношение к ней, естественно, подверглось глубокому пересмотру после открытия, вернее, интуитивной догадки на прошлой неделе, что у нее с Эдгаром не просто дружба; но я ничем этого не выказал.

Стелла в одиночестве провела два с половиной часа на кухне; провожая меня к выходу в сад, она негромко заметила:

– Ее величество оставляет меня в покое, только если я занимаюсь делом.

Максу пришлось отправиться за бренди. Стелла видела во мне союзника, не догадываясь, естественно, о моих подозрениях. Мне было несколько жаль, что мы не могли поговорить о сексуальности Эдгара. Она попросила меня развлечь Бренду, находившуюся в саду, поэтому я пошел туда и сел рядом с матриархом, а Стелла осталась на кухне.

– Прямо-таки пасторальный вид, – вздохнула Бренда, глядя на заднюю половину дома и деревья за ним. – Питер, как тебе кажется – Макс доволен жизнью? Стелла беспокоится, что ему не захочется уезжать отсюда.

Я, разумеется, понял, что на самом деле беспокоит Бренду.

– Эта больница, – уклончиво ответил я, – идеальна для определенного рода психиатров. Весьма интересный контингент, несколько поистине замечательных субъектов. Учреждение настолько велико, что напоминает большой мир.

– Как ты думаешь, хочет он стать главным врачом?

– Соблазнительно, – признал я, – возглавлять такую большую закрытую больницу. Проявлять викторианский патернализм в широком масштабе…

Я не договорил. Наступило молчание.

– Судя по твоим словам, этот соблазн не дает покоя и тебе.

Я засмеялся с легким самоуничижением.

– Нет, это не для меня. Руководить такими крупными учреждениями – дело молодых. Я уже не в том возрасте.

Бренда повернулась и устремила на меня сверлящий взгляд.

– Гм-м, – недоверчиво протянула она.

Вскоре к нам присоединился Макс, чуть позже подошли Стреффены, и компания оказалась в полном сборе. Все сидели в саду, только Стелла пока что находилась на кухне, да Брайди Стреффен поднялась наверх повидаться с Чарли. Ходом разговора управляла Бренда, и мы, трое психиатров, неожиданно для себя почтительно обращались со всеми высказываниями к ней, державшейся с властностью сестры-хозяйки. Макс наполнил стаканы, пошел в дом, и через десять минут нас пригласили в столовую. Стелла усадила меня рядом с собой, Бренду с Максом на другом конце стола, Джек Стреффен сидел между нею и свекровью, Брайди – между мной и Максом.

Когда мы ели лосося, речь зашла о супружестве, не помню точно почему. Если за столом сидят всего шестеро, все могут принимать участие в общем разговоре. Кажется, Бренда что-то сказала о своем первом муже, Чарлзе, с которым развелась, когда Макс был еще ребенком, и отозвалась о нем так, что Макс спросил у Брайди Стреффен, почему, по ее мнению, одни браки распадаются, а другие нет. Брайди в своих суждениях бывала категоричной. Эта крупная, умная дублинка двадцать лет успешно играла роль супруги главного врача, была громогласной, слыла душой общества, а по количеству выпитого за ней мог угнаться только муж.

– Я заставила его дать Клятву.

Она бросила взгляд на мужа, тот поднял руки.

– Какую?

Я подумал, что Брайди имела в виду Зарок.

– Гиппократову, – ответила она. – Не навреди. Относись ко мне как к пациентке, сказала я ему, и наша семья не распадется. Как видите, не распалась.

Послышался одобрительный ропот. Все захотели вставить свое слово. Голос Стеллы выделялся наиболее отчетливо.

– Не навреди? – переспросила она. – Большинство из нас страдает от хронического невнимания!

Наступила тишина. Все мы смутились. В этой реплике содержалось очень многое, она была очень личной, в ней чувствовалась горькая правда. Стелла хватила через край. Брайди пришла ей на выручку:

– Дорогая Стелла, ты поняла меня слишком буквально. Суть не в том, что они причиняют вред, а в том, что стараются причинять его как можно меньше. В конце концов, они люди. Даже Макс – человек.

Максу ничего не оставалось, как прийти ей на помощь, и через несколько минут разговор перешел на другую тему. Но во время краткой мертвой тишины я взглянул на другой конец стола и увидел, что Бренда устремила на Стеллу взгляд, горящий жадным любопытством.

После обеда мы вышли через французские окна на задний газон, и разговор пошел о необычайно теплой погоде, позволяющей сидеть на открытом воздухе в одиннадцать часов вечера, наслаждаясь теплом и летним благоуханием. Макс рассказал Джеку о работах в саду, и они вдвоем пошли взглянуть на оранжерею. Памятуя слова Стеллы о честолюбивых устремлениях Макса, я не удивился тому, что он уделяет главному врачу столько внимания. Джек через год-другой должен был выйти на пенсию и сам назначить себе преемника.

Я сел в садовое кресло и стал прислушиваться к разговору Бренды и Брайди. Вначале речь шла о домах вообще, затем – о больших домах в Ирландии и, наконец, об их общем знакомом графе Данрейвене.

Когда Макс с Джеком вернулись, вечер подходил к концу. Я заметил, что Стелла опять с трудом сохраняет самообладание. Ее беспокойство усилилось, когда Джек начал рассказывать Брайди и Бренде о запустении, в котором находился сад до приезда Рейфиелов, и выразил удовлетворение тем, что Макс приводит его в порядок.

– Мне оказывают помощь, – отозвался тот. – Никто не разбирается в больших больничных садах лучше Джона Арчера. У меня ничего бы не получилось, если бы не он.

– И Эдгар Старк, – негромко, словно подумав вслух, произнесла Стелла.

Джек, Макс и я повернулись к ней.

– Я целыми днями слышу, как он колотит молотком, – пояснила Стелла, пытаясь отклонить от себя наши, как она выразилась впоследствии, жуткие психиатрические взгляды. – Этот человек работает как черт.

– Вот уж поистине черт.

– Как вы собираетесь поступить с ним? – С этим вопросом Макс обратился к Джеку.

Стелла призналась мне, что тут у нее мелькнула мысль о каком-то недоступном другим профессиональном знании, в данном случае имеющем отношение к Эдгару.

– Ответь же, – потребовала Бренда. – Мне любопытно.

– Это скучная история, – начал Джек тем слегка недовольным тоном, который появлялся у него, когда в больнице случалось что-то скорее досадное, чем тревожное, одна из тех пустяковых проблем, с которыми сталкиваются в своей работе судебные психиатры; но тут можно возразить, что эти проблемы и являются содержанием работы судебной психиатрии, то есть судебной психиатрии в лечебных учреждениях. – Кто-то приносил в отделение спиртное. Мы полагаем, что, возможно, это был Эдгар Старк.

– Насколько я понимаю, дело довольно серьезное. Почему вы думаете, что это он?

Ничего определенного Джек не мог сказать. Стелла со злостью подумала, что все они не говорят ничего определенного, когда речь заходит о подозрениях. Власть их абсолютна, и одного лишь подозрения достаточно, чтобы решить судьбу человека; на основании подозрения они могут бесконечно держать его в изоляции. Вот и в словах Джека не содержалось ничего определенного. Улик у него не было, но спиртное приносил в отделение наверняка пациент («А почему не какой-то продажный санитар?» – подумала Стелла), следовательно, кто-то из выходящих на работы, кто-то из трех-четырех человек, включая Эдгара. Стало быть, Эдгар находился в очень скверном положении. Возможно, являлся единственным подозреваемым. Этого было вполне достаточно, чтобы не выпускать его на работу, задержать выписку на несколько месяцев или даже лет. В тот вечер на заднем газоне Стелла видела обнаженное жесткое лицо власти психиатров, слышала голос главного из них, причинявший ей мучительные страдания, словно у нее отнимали ребенка, притом возражать этому голосу было невозможно, поскольку Эдгар был лишен голоса, был безмолвен и она теперь ради него была безмолвной, не способна заступиться за него, хотя присутствовала на этом внутреннем совете больничных властей, потому что ее слова не помогли бы Эдгару. И в своем безмолвии она жалела о своей и его вынужденной немоте.

– Что вы собираетесь делать с ним? Не выпускать на работу, держать под замком? – Джек ясно дал понять, что не хочет говорить об этом при женщинах.

Вечеринка окончилась, пора было расходиться. На какое-то время больничная действительность вторглась в чисто дружескую компанию. Избежать этого невозможно; в конце концов, жены глубоко вовлечены в дела мужей, работающих в заведениях строгой изоляции. Однако, думала Стелла, существуют более глубокие секреты, пласты знаний, к которым женщинам нет доступа. Судьба ее любовника будет решаться не любезным, благодушным от выпитого вина главным врачом в лунном свете теплого летнего вечера. Нет, это произойдет при холодном, ясном свете дня, за столом в кабинете, в центре комплекса больших старых зданий с решетками на каждом окне.


Макс и Стелла лежали без сна бок о бок в темной спальне. Стелла с беспокойством думала о том, в какое неприятное положение попал ее любовник, а Макс – о ее словах, вызвавших ту ужасную тишину за обедом.

– Все поняли, что ты осуждаешь меня, – сказал он.

– Не будь параноиком.

– Оставь психиатрический жаргон, когда говоришь со мной.

– Замолчи! Замолчи сейчас же!

Оба умолкли. Когда в доме находилась Бренда, они, несмотря на толщину стен, говорили о личных делах шепотом.

– Почему ты хотела унизить меня?

– Это нелепое преувеличение. То был пустой разговор, всерьез его никто не воспринял.

– Ты была пьяна. Почему ты пила намного больше остальных?

Воцарилось молчание, тяжелое, гневное, насыщенное злобой. Молчание Макса. Она сказала что-то лишнее, а он в наказание ей создает это чудовищное молчание, заполняющее комнату обидой и гневом. Стелла отвернулась от мужа и попыталась представить Эдгара. Однако не могла подавить ужас при мысли, что Джек Стреффен не станет выпускать его на работу, и тихо заплакала в темноте. Макс не сделал попытки ее утешить, да Стелла и не позволила бы ему, если бы он попытался.

Ее мучило предчувствие, что вот-вот все разобьется вдребезги.


День был жарким, безоблачным, насекомые жужжали возле старых роз. Стелла шла к любовнику, силуэт которого нечетко виднелся возле верстака у оранжереи. С ним был Чарли. Завидя ее, Эдгар отложил инструмент и вытер ладони о брюки. У Стеллы была корзинка, в ней лежали садовые перчатки и секатор. Эдгар нарвал ей фасоли и листовой свеклы, надергал моркови. Она села на скамью, и он наполнил корзину.

– Миссис Бейн оставила тебе кое-что на кухне, – сказала Стелла сыну.

– Я очень занят.

– Сходи туда, дорогой. Она приготовила это специально для тебя.

Мальчик нахмурился, и Стелла нахмурилась в ответ.

– Я сейчас вернусь, – сказал он Эдгару и побрел по дорожке к дому.

– В чем дело? Что-то случилось? Ты явно расстроена.

Эдгар произнес это негромко, не глядя на нее.

Стелла рассказала о подозрениях врачей по поводу спиртного. Без малейшего упрека – ей и в голову не приходило упрекать Эдгара.

– Не беспокойся.

– Я очень беспокоюсь.

Стелла подошла к яблоне. Сквозь ветви виднелась Стена. Из той части сада Стену было видно отовсюду.

– Что я буду делать, если тебя не станут выпускать на работу?

Стелла снова села рядом с ним. Эдгар взял ее руку, поднес к губам и поцеловал. Но она была неутешна.

– Что я буду делать? Приду сюда однажды утром, а тут работает другой пациент. Спрошу, где ты, и услышу в ответ, что тебя больше не выпускают. Это будет конец, полный и бесповоротный. Никому ничего не скажешь. Я тебя больше никогда не увижу.

– Этого не случится, – сказал Эдгар и снова поцеловал ее ладонь, но она отняла руку.

– Ты не знаешь их.

– Еще как знаю.

– Тогда должен понимать, что они могут сделать все, что захотят, и никто не сможет им возразить – ни ты, ни я. Это будет конец.

– Придешь сегодня в павильон?

– Не знаю.

Стелла стала расхаживать по дорожке взад-вперед. Эдгар положил локти на колени, ссутулился и уставился в землю. Я догадываюсь, о чем он думал. Принимал решение. Стелла стояла к нему спиной, снова глядя сквозь ветви на Стену. Услышав, как Эдгар поднялся и вполголоса произнес «Чарли», она взяла корзинку и пошла к дому.

Поставив корзинку на кухонный стол, Стелла поднялась наверх. Дом был пуст. Бренда уехала на машине за покупками. Стелла бросилась на кровать и лежала, глядя в потолок.

Через десять минут она села, полезла под кровать за туфлями и услышала торопливые шаги на лестнице.

– Чарли, ты?

Это был не Чарли. К ее крайнему изумлению, в дверях стоял Эдгар.

– Что ты делаешь? – прошептала она. – У нас гостит свекровь!

И рассмеялась, вообразив себе встречу Бренды с Эдгаром, который будет выходить из ее спальни, застегивая брюки. Не переставая смеяться, она подошла к двери и закрыла ее.


Стеллу приятно удивило, что Эдгар пришел к ней в спальню?

Да, приятно удивило, потрясло, взбудоражило. Я понял, что риск, рискованные положения горячили ей кровь. Эдгар, не теряя времени, снял голубую рубашку и желтые вельветовые брюки, форму пациентов. Стелла быстро сбросила одежду. Подумать только – Эдгар в ее доме, в ее спальне, они вдвоем оскверняют супружеское ложе! Правда, я не думаю, что Стелла осознавала элемент агрессии, придававший сексу пыл; однако в те минуты она имела дело не только с Эдгаром, но и с Максом.

Стелла лежала в объятиях Эдгара, одежда ее беспорядочно валялась на полу. Часы на ночном столике показывали без десяти одиннадцать. «Нужно отчаянно хотеть попасться, чтобы позволять себе такое», – подумала она без малейшей тревоги; то был спокойный, трезвый голос правды. По ее словам, она поняла, что, невзирая на последствия, нам всем присуще стремление провозгласить свою правду. Или уничтожить себя. Тогда Стелла определенно испытывала его; с каким удовольствием она объявила бы Максу, всем окружающим, что любит Эдгара Старка и для нее невыносимо это скрывать! Только она была не настолько безрассудной, чтобы долго предаваться этому чувству; практические соображения соседствуют с мыслями о тайном любовнике. Потом Стелла услышала шум машины на подъездной аллее, и все ее смутные мысли о разоблачении улетучились; это наверняка вернулась Бренда из поездки по магазинам, на несколько часов раньше предполагаемого времени. Эдгар сел, и Стелла сказала ему, что нужно одеваться: она слышала, как подъехала машина. И они, несмотря на отчаянное положение, улыбнулись друг другу, словно проказливые школьники.

Бренда вошла в парадную дверь, когда Стелла спускалась по лестнице.

– Очень уж жарко, дорогая, – объявила свекровь, – я совершенно не способна ничего делать в такую погоду. Да и машину было некуда поставить – какой-то отвратительный коротышка постоянно сигналил мне, поэтому я решила махнуть на все рукой, вернуться, успокоиться и отдохнуть.

– Отличная мысль. Поставить чайник?

– Чашку чая выпью с громадным удовольствием.

Бренда пошла наверх, Стелла остановилась у кухонной двери. Она услышала, как закрылась дверь спальни – это спускался по лестнице Эдгар, держа ботинки в руке, словно персонаж из фарса. Стелла пробежала через кухню, открыла заднюю дверь и убедилась, что во дворе никого нет. Потом вернулась к Эдгару и увидела у него под мышкой сверток с одеждой Макса.

– Зачем ты это взял? – прошептала она.

Эдгар приложил палец к губам, затем смело пошел по двору. Стелла поднялась наверх. Дверца шкафа была открыта, и на Максовой стороне с нескольких вешалок исчезла одежда. Послышались шаги – это Бренда вышла из своей комнаты. Стелла второй раз за утро застилала постель, на сей раз свежим бельем, когда Бренда спросила с порога:

– Ты не против, если я займу ванную? Я вся липкая от пота.

– Нет, конечно, – ответила Стелла, не оборачиваясь.

Она спустилась и села за кухонный стол. Зачем Эдгар взял одежду Макса? Что он собирается с ней делать? Что у него на уме?


В начале второго Макс вернулся из больницы, и они сели обедать вчетвером. Стелла в минуты душевного напряжения становилась более оживленной, а в тот день она не могла его не испытывать. Даже две большие порции джина не преуменьшили в ее сознании риска, которому подвергались они с Эдгаром. Представить себе последствия разоблачения она еще не могла, поэтому весело подала на стол холодное мясо, молодой картофель с маслом и листовой свеклой, заправленный чесноком салат из помидоров и всеми силами старалась держаться нормально. Макс был молчалив, озабочен и, закончив трапезу, попросил принести кофе ему в кабинет.

Он сидел за письменным столом. Когда Стелла вошла, он повернулся к ней, и выражение его лица вызвало у нее вспышку беспокойства. Готовясь обороняться, она приняла беспечно-равнодушный вид, но под маской равнодушия таился страх, что их кто-то видел и донес. Вопрос Макса, казалось, подтвердил ее опасения:

– Какие у тебя дела с Эдгаром Старком?

– Я часто вижу его в огороде, – ответила Стелла, чуть нахмурясь, словно пытаясь понять причину этого странного вопроса. – А что?

– Заходил ли он когда-нибудь в дом?

Заходил ли он в дом! Постель еще хранит тепло его тела, простыни в корзине с грязным бельем, замаранные и влажные!

– Только в тот раз, когда принес Чарли.

Макс вздохнул, снял очки и протер глаза.

– Теперь уже нет никаких сомнений – в больницу тайком проносят спиртное. Хуже всего то, что санитары слишком уж разволновались. Нужно показать, что мы относимся к этому в высшей степени серьезно.

– А разве исключено, что спиртное приносил кто-то из санитаров?

Стелла не была уверена, что поступает разумно, задавая этот вопрос. Если ее подозревают, вопрос будет выглядеть отвлекающим маневром. Если нет, вопрос вполне логичен. Она посмотрела на Макса – тот не поднимал головы – и поняла, что находится в безопасности. Пока что.

– Не исключено, но Джек сейчас не хочет рассматривать такую возможность. У него своя политика.

– Ищете козла отпущения? – Стелла осторожно развивала свой успех. – Не очень-то справедливо.

– Нет, разумеется, козел отпущения нам не нужен. И мы не хотим никого обвинять без полной уверенности.

– Спиртное попадало в больницу не отсюда.

– Думаю, оно могло попадать из крикетного павильона.

– Могло, – сказала Стелла.

Наступила пауза.

– Давай сходим туда, – предложил Макс. – Я возьму свои ключи.

Его ключи. Наверху, на туалетном столике. Или в кармане льняного пиджака. Или в шкафу. Стелла, сидя в кабинете, ждала, когда муж спустится. На письменном столе лежала только утренняя почта и несколько папок; все ручки, карандаши и бумаги были рассортированы и разложены по ящикам. Из окна открывался вид на окаймленную клумбами часть газона, за ней высились сосны, закрывающие дом со стороны дороги. На полках лежали психиатрические журналы и справочники.

– Стелла.

Она вышла в холл. Макс стоял на верхней лестничной площадке, опираясь о перила.

– Ты отправила его в чистку?

– Что?

– Льняной пиджак.

Соображай быстро, Стелла. Не оплошай. Выходи из положения.

– Нет. Что, никак не найдешь?

Макс вернулся в спальню. Стелла поднялась туда. Когда вошла, он стоял к ней спиной, перебирая свои костюмы и пиджаки на вешалках. Не обернулся.

– Очень странно. Не нахожу еще одной рубашки и брюк.

– В чистку на этой неделе я ничего не отправляла.

– В кармане пиджака лежали мои ключи. Где Чарли?

– Не думаю, что он мог взять твою одежду.

– Я тоже так не думаю.

Макс сел на кровать и хмуро уставился на свои ногти. Стелла прислонилась к косяку. Солнечный свет падал из окна на ее туалетный столик. Она понимала, что может лишиться всего, но почему-то ее это не волновало. Ей было любопытно, чем закончится дело. Обвинения со стороны Макса были неминуемы, и она не представляла, как отвечать на них.

– Должно быть, он сюда заходил.

– Кто?

– Эдгар Старк.

– Это невозможно. Как он мог зайти, если здесь Бренда и я? Пойду посмотрю, нет ли в саду Чарли.

Макс сидел нахмурясь, держа руки на коленях. Такой организованный человек, держащий под контролем свой мир, не может потерять рубашку, брюки и льняной пиджак с ключами в кармане.

Стелла быстро спустилась по лестнице и выбежала в парадную дверь. Пациенты еще не вернулись с обеда. Она побежала к оранжерее – там на гвозде возле двери висела белая куртка Эдгара, – разорвала пустой пакетик из-под семян и огрызком карандаша написала ему записку. Сунула ее в карман куртки, оставив край на виду, чтобы Эдгар непременно заметил.

Идя обратно, Стелла увидела появившуюся в конце подъездной аллеи рабочую группу. Теперь уже она ничего не могла поделать, разве только молиться, чтобы Эдгар увидел ее записку и нашел возможность избавиться от взятой одежды. В холле она встретила Макса, сказала, что в саду Чарли нет и, возможно, мальчик вернется только через несколько часов.

– Вряд ли Чарли прикоснулся бы к моей одежде, – снова сказал Макс и вернулся в кабинет.

Стелла остановилась в дверях.

Макс стоял рядом с письменным столом, лицом к ней, держа в руке телефонную трубку.

– Соедините меня с третьим корпусом.

О случившемся стало известно вечером. Бренда спустилась вниз в пять часов. Стелла рассказала ей о пропавших ключах и одежде, они пошли в гостиную и выпили по большой порции джина. Стелла не могла оставаться спокойной. Ее тревогу, разумеется, можно было объяснить заботой о муже.

– Макс все уладит, дорогая, – сказала Бренда.

– Конечно. Но я все-таки беспокоюсь.

К тому времени, когда Макс вернулся, они выпили еще по большой порции. Бренда по-прежнему была в гостиной, а Стелла стряпала ужин. Услышав, как открылась парадная дверь, она вышла в холл. Лицо Макса было суровым, сердитым. Она пошла ему навстречу.

– Что случилось?

Макс лишь мельком глянул на нее. В гостиной он встал перед пустым камином и объявил:

– Эдгар Старк совершил побег.

И тут отвратительно завыла сирена.

Глава четвертая

Мы думаем, что события разворачивались так: после обеда Эдгар сказал Джону Арчеру, что его позвали в сад священника, и ушел один. Достал одежду Макса, спрятанную под деревьями в конце сада Рейфиелов. Переодевшись, совершил побег; держался вдали от дороги, пока больница не скрылась из виду, а затем на попутной машине, автобусе или поезде добрался до Лондона. Я был очень недоволен, узнав, как небрежно велся надзор за рабочими группами, но больше всего меня – и Джека – беспокоил вопрос о том, что делал Макс в промежутке между обнаружением пропажи одежды и затем, уже около пяти часов, побегом Эдгара.

Промежуток этот составил почти три часа. Обыск в комнате Эдгара, а потом во всем отделении не дал никаких результатов, но Макс не сообщил Джеку о том, что происходит. Если бы он немедленно отправился на поиски Старка в сад священника и обнаружил, что его там нет, тревогу подняли бы гораздо раньше, и мы быстро схватили бы Эдгара.

Но Макс, видимо, так твердо решил перед встречей с Джеком докопаться до сути произошедшего, что наделал ошибок, и главное – не попытался до вечера установить местонахождение Эдгара. Возвратясь в больницу и узнав, что за время его отсутствия ничего не произошло, он пошел к себе в кабинет и ждал, видимо, без всякой причины, еще полчаса перед тем, как позвонить Джеку. К тому времени, когда рабочие группы должны были возвращаться, Джон Арчер уже обнаружил, что его пациент исчез, и немедленно сообщил мне. Я тут же отправился к Джеку. Когда Макс позвонил, Джек уже знал об исчезновении Эдгара. Не знал только – Максу было неловко говорить, и этим, разумеется, в значительной мере объясняется его поведение в тот день, – что на беглом пациенте одежда Макса. Максу я не сочувствовал: он дал возможность моему пациенту скрыться, – а Эдгар, несмотря на всю его браваду, еще нуждался во мне. Он был болен.

Мы с Джеком решили, что не стоит включать сирену немедленно, оповещать округу о побеге пациента, пока мы не будем вынуждены это сделать. Лучше организовать поисковую группу, быстро прочесать местность, постараться схватить Эдгара, пока он не очень далеко. Оба мы знали, что для успешного побега пациенту нужны деньги и одежда, а по крайней мере одежду Эдгар раздобыл. Санитары потратили на поиски два часа, обыскали ферму и болото, прошли по лесу. Они не знали, сколько времени прошло с его побега. Считали, что не больше трех часов, но такого времени для находчивого человека с одеждой и деньгами вполне достаточно, чтобы скрыться. Есть ли у Эдгара деньги, никто не знал, кроме Стеллы, разумеется, – она не раз снабжала его деньгами, и их должно было вполне хватить на дорогу до Лондона. Между тем мы могли только надеяться, что Эдгар все еще где-то поблизости, бредет вслепую без дороги и окажется легкой добычей местной полиции, которую после безрезультатных двухчасовых поисков поставили в известность о побеге.

Бренда со Стеллой встретили сообщение об этих драматических событиях удивленными, обеспокоенными восклицаниями. Но о Чарли, который до сих пор не вернулся домой, вспомнила только Бренда. Стелла тут же изобразила крайнюю встревоженность, перевела эмоциональное потрясение, вызванное побегом Эдгара, в тревогу о сыне. Она надеялась, Макс не обратил внимания, что первой о благополучии мальчика подумала бабушка, а не она.

Макс резко ответил, что мальчики Эдгара Старка не интересуют.

– Он стремится убраться отсюда как можно дальше.

Чарли вскоре вбежал в дом, очень взбудораженный, потому что слышал сирену и жаждал все узнать.

Стелла вернулась на кухню заканчивать приготовление ужина. Он стремится убраться отсюда как можно дальше. Она стояла у плиты, по лицу ее струились слезы. Услышала, как вошла Бренда, вытерла фартуком глаза и зажгла газ под картошкой. Надо было делать вид, что она лишь немного расстроена из-за того, что больнице теперь предстоят серьезные передряги, которые дурно отразятся на пациентах, служащих и семьях служащих. Она что-то промямлила об этом Бренде.

– Ужасная досада, – откликнулась свекровь. – Натворил дел этот человек. И он работал у нас в саду?

– Восстанавливал оранжерею.

– Жутко подумать, что он заходил в дом. Что случилось бы, окажись здесь кто-то из нас? Насколько я понимаю, в прошлом он насиловал женщин.

– Думаю, он сперва убедился, что в доме никого нет.

– А если бы Чарли застал его в спальне? В твоей спальне, Стелла! Ты не чувствуешь себя оскверненной тем, что он заходил в твою спальню?

– Для меня это неожиданность. Я еще не осознала всего в полной мере.

– Ну еще бы!

Бренда продолжала свой допрос, не сводя глаз со Стеллы. Что-то в ее реакции на происходящее вызывало недоумение у свекрови, и Стелла это понимала. Чем она выдала себя? Тем, что не подумала о Чарли, узнав, что беглый пациент на свободе? Или выказала мало удивления, словно знала? Стелла мысленно молила Бога, чтобы никто больше не смотрел на нее испытующим взглядом.

Однако худшее было впереди. Когда они ужинали, в кабинете зазвонил больничный телефон, и Макс пошел туда. Возвратясь, он сказал Стелле, что Джек ждет к себе их обоих.

– Обоих? – переспросила Бренда.

– Да, мама, – с несвойственной ему твердостью ответил Макс.

Когда они проезжали мимо главных ворот, уже темнело. По меркнущему небу тянулись розовые, синие, лиловые полосы туч, в тускнеющем вечернем свете высились ворота – две прямоугольные башни с двойными створками между ними. Перед выездом Макс спросил Стеллу, почему, с ее точки зрения, Джек хочет видеть и ее. Стелла ответила, что не знает. Больше Макс ничего не говорил, и они ехали молча до самого дома главного врача, расположенного неподалеку от женского корпуса.

Брайди, подобающе серьезная, открыла им дверь. С приливом неприязни к ней Стелла поняла, до чего глубоко вошла эта женщина в служебные дела мужа за долгие годы их совместной жизни, и у нее мелькнула мысль, что теперь ей уже не быть в положении Брайди. Раньше она думала, что роль супруги главного врача уготована ей, и мысленно отвергала ее. Но тут поняла, что этой роли у нее не будет; главным врачом Максу теперь не стать. И подумала, осознает ли это он сам.

Брайди проводила их в кабинет Джека, просторную, уютно обставленную комнату с книжными полками от пола до потолка. Джек, стоя к ним спиной, наклонился к графину с виски и спросил, не выпьют ли они по стаканчику. Стелла с удовольствием ответила «да»; Брайди закрыла дверь, оставив их втроем.

– Чувствуйте себя как дома, – негромко предложил Джек с угрюмостью и отчужденностью, каких Стелла не слышала раньше.

– Очень скверное дело, – сказал он, когда все сели. – У меня это пятый побег. Скандал неизбежен, даже если мы быстро вернем Эдгара Старка.

Джек умолк, хмуро глядя на стакан с виски, поэтому имя любовника Стеллы зависло в полумраке. Вечер угасал. Из сада доносилось последнее птичье пение.

– Положение неприятное. Начну прямо с сути дела. Макс, я ничего тебе об этом не говорил. Не видел смысла причинять боль вам обоим, передавая скандальные слухи. Но в связи с тем, что произошло сегодня, я вынужден разобраться в этой истории.

Он снова умолк. В «этой истории» – в какой? По тону Джека Стелла решила, что это неприятная история, гнусная, отвратительная. Почему ей нужно присутствовать при разбирательстве чего-то гнусного и отвратительного?

– Какие слухи? – спросил Макс.

Главный врач со вздохом повернулся к Стелле.

– Поговаривают, – начал он, – что твои отношения с Эдгаром Старком выходили за грань подобающих для жены врача.

– Откуда это исходит? – резко спросил Макс. – Почему я ничего не знал?

– Не важно откуда. Нет нужды объяснять тебе, как действует система осведомления. Пациенты болтают друг с другом, санитары подслушивают, тоже начинают болтать, и мне быстро становится все известно.

– Поражаюсь, что ты воспринял это всерьез!

Стелла говорила мне потом, что и она, и Джек удивились горячности Макса.

– Макс, выслушай меня, пожалуйста. Разумеется, я скептически отношусь к слухам. За день я слышу много всякого, и мало что из этого имеет под собой какую-то почву. Но больница большая, и по ней ходят разговоры. Конечно же, я не верю этому. Однако мне нужно знать, как мог возникнуть подобный слух.

– Стелла разговаривала с ним в саду, но за этим ничего не кроется.

– Стелла?

Оба посмотрели на нее. Макс был раздражен, и хотя на первый взгляд его раздражение объяснялось тем, что Стеллу обвинили в неподобающем поведении, она поняла, что необходимость этого разговора и мучительное сознание, что, узнав о пропаже своей одежды, он не принял нужных мер и тем самым способствовал бегству Эдгара, осложняли положение, поэтому выступление мужа в ее защиту было не таким уж благородным, как представлялось.

– Разумеется, нет, Джек, – ответила она; удивленный тон смягчал возмущение, звучавшее в ее голосе. – Выходя в огород, я иногда разговариваю с ним. Вернее, разговаривала. Я общаюсь со всеми пациентами, да будет тебе известно.

– Ты ежедневно виделась с ним? Извини, Стелла, я должен знать, откуда взялся этот слух.

Наступила пауза. На лице Стеллы появилось выражение оскорбленной невинности. Добродетель ее, респектабельной замужней женщины, поставлена под сомнение. Постепенно это выражение сменилось страдальческим смирением с обстоятельствами.

– Мы ежедневно едим салат из овощей с огорода. Если я видела Эдгара, то здоровалась с ним, иногда у нас завязывался разговор.

Несколько секунд Джек пристально смотрел на нее, хмуро кивая.

– Спасибо, Стелла, – наконец произнес он. – Примерно так я и предполагал. Извини. Но ты же понимаешь – я сочувствую тебе: как жена психиатра ты выполняешь неблагодарную задачу. Мы единственные, кто знает ей цену.

Последнюю фразу он адресовал Максу, тот рассеянно кивнул и нахмурился.

– Давайте выпьем еще.

– Нет, спасибо, – ответил Макс, поднимаясь, – нам пора.

Джек больше не извинялся. Он сделал то, что должен был сделать. Его было бы нелегко убедить, что жена врача может позволить себе неподобающее поведение с пациентом. Он был удовлетворен. Думаю, Макс вынес из разговора именно такое впечатление.

После их ухода Джек зашел в гостиную, где сидели мы с Брайди. Я приехал около часа назад и рассказал им то немногое, что знал о взаимоотношениях Стеллы с моим пациентом.

– Итак? – спросил я.

Джек кивнул.

– Боюсь, это правда.

– О Господи! Что же ты будешь делать? – спросила Брайди.

Джек вздохнул.

– Смотря по обстоятельствам.

– Макс не видит, что она лжет?

Джек молча развел руками.

– Думаю, видит, – ответил я. – Но предпочитает не видеть. Поэтому и позволил Эдгару уйти.

Джек смотрел в стакан с виски. Я внезапно понял, что у него это не укладывается в голове. Он был искренне потрясен мыслью, что Стелла могла вести себя подобным образом. Не хотел в это верить.

У Брайди таких сомнений не было.

– Подумать только, – негромко начала она, – подумать только, жена врача…

И умолкла. Для нее это тоже было невыносимо.

– Пожалуй, – сказал я, – мне следует поговорить с Максом.

Стелле казалось, что этот вечер никогда не кончится; казалось, все круги от камня, брошенного в тихий пруд их жизни, должны улечься, прежде чем она сможет принять таблетку, забраться в постель и остаться наедине с горем, упрятанным под личиной, которую она надела для защиты от мира. Когда они проехали мимо главных ворот, Стелла спросила Макса:

– Что ты скажешь Бренде?

– Еше не думал.

Голоса их словно бы обрели два регистра, и верхний служил ширмой, за которой бурлили невысказанные чувства. В голосе Макса звучали усталость и озабоченность; Стелла ощущала за ними бурю злобы как на себя, так и на нее. Однако было непонятно, с какой стати ему злиться на нее. Разве она не объяснилась, разве Джек Стреффен не принял ее объяснения? Но вдаваться в это сейчас не имело смысла.

Макс направился в кабинет и закрыл за собой дверь. Бренда почти не скрывала жадного желания узнать все.

– Я отправила Чарли в постель, – сказала она. – Он очень жалел, что пропустил самое интересное.

Они стояли в холле. Стелла поставила сумочку на столик под зеркалом и разглядывала свое отражение. Бренда ждала.

– Ну что там?

– Ходят слухи, – ответила Стелла. – Обо мне.

Бренда пошла за ней в гостиную и встала у камина. Стелла налила себе виски. Она понимала, что придется все рассказать свекрови, но не спешила удовлетворять ее любопытство.

– О тебе?

Со стаканом в руке Стелла приблизилась к окну и посмотрела в сад. Шторы оставались незадернутыми, хотя уже стемнело. Светила полная луна.

– Великолепная ночь, – сказала Стелла. Где сейчас Эдгар? Где-нибудь в канаве, сарае, стоге сена, притаился в темноте, вертит самокрутку? Или скрылся в мире, о котором ей ничего не известно? Она отвернулась.

– Да, обо мне.

– Стелла, пожалуйста, расскажи, что случилось. Или, если не хочешь, не рассказывай. Но я беспокоюсь. И хочу помочь.

– Кто-то сказал Джеку, что я неподобающе вела себя с Эдгаром.

– Это правда?

– Нет, конечно. Неужели нужно спрашивать?

– Извини.

Стелла спокойно смотрела на нее. О, Бренда была готова выставить ее потаскухой, взвалить на нее вину за все неприятности Макса, но Стелла не собиралась позволять ей это.


Тем временем я ушел от Стреффенов и поехал мимо главных ворот к дому заместителя главного врача. Атмосфера на территории больницы изменилась. Несмотря на поздний час, там были люди, в воздухе ощущалась напряженность. Мне предстоял щекотливый разговор с Максом – нужно было не допустить, чтобы он психологически сторонился нас. К сожалению, мы не могли обходиться без него. Как быть со Стеллой, я представлял себе хуже, но думал, она поймет, что ее предали, и разозлится не столько на Эдгара, сколько на себя. Это могло вызвать приступ депрессии. Нам предстояло быть начеку.

Я позвонил в парадную дверь. Проходя через холл, Стелла вновь ненадолго остановилась у зеркала. Из кабинета не доносилось ни звука. Она впустила меня.

– Питер, заходи. Макс в кабинете.

– Я хотел бы вначале поговорить с вами.

– Мы в гостиной.

Я последовал за ней. Двигалась она с подчеркнутой легкостью, скрывая напряжение. Бренда радостно встретила меня. Я сел в кресло.

– Плохи ваши дела, – сказал я, когда Стелла подала мне джин.

– Расскажи нам, что происходит, – попросила Бренда.

– Ничего особенного. Джеку, разумеется, приходится несладко. Его разнесут в газетах, допросят в палате общин, система вывода пациентов на работы будет запрещена. Такой побег отбрасывает больницу на пять лет назад.

Я старался изобразить равнодушную апатию, представить случившееся просто досадным эпизодом, скрыть подлинную серьезность кризиса. Бренда сделала вид, что не понимает, о чем речь, чтобы таким образом воззвать к моей галантности и побудить к откровенности.

– Но ведь его наверняка скоро схватят?

Я отпил джина и опустил руку на подлокотник.

– Возможно. Однако мы думаем, что в Лондоне у него есть друзья.

– Вот не знала, что у него имеются друзья в Лондоне, – удивилась Стелла.

– Как ты могла это знать?

Я безучастно взглянул на нее.

– Макс ничего не говорил о людях, которые могли быть причастны к побегу.

– У него есть старые друзья. В Сохо.

Стелла потом говорила, что внезапно увидела всех нас троих словно сквозь стекло, будто стояла в темном саду и смотрела, как сидящий в кресле мужчина разговаривает с двумя женщинами, слушающими его с жадным вниманием. На лице Бренды появилось выражение откровенного любопытства, смешанного с ужасом. Маска спала.

Через несколько минут я встал.

– Пойду поговорю с Максом. Стелла, не провожай меня.

Но она уже поднялась, встала в дверях гостиной и смотрела, как я прошел по холлу, легонько постучал в дверь кабинета, потом вошел и затворил за собой дверь.

Стелла не знала, когда Макс лег спать. Она вскоре поднялась наверх, приняла таблетку и лежала, дожидаясь, когда придет сон. Сквозь шторы проникал лунный свет. В доме было тихо. Стелла уткнулась лицом в подушку и плакала, пока наволочка не стала мокрой. Она сменила ее, потом лежала на спине, глядя в потолок. На душе у нее полегчало. Она обдумывала услышанную новость, означавшую только одно: раз у Эдгара есть друзья, он, видимо, в безопасности. Цепляясь всеми силами за эту мысль, она заснула.

Я думаю, это правда. Не верится, что они планировали побег вместе, что она активно действовала против нас.


Все произошло, как я и предсказывал. В газетах снова начали писать о деле Эдгара, и Стелле волей-неволей пришлось осознать, что привело его в нашу больницу. Он убил жену молотком, затем изувечил труп. Двое психиатров показали на суде, что он страдает параноидальным психозом. Суд принял ссылку на невменяемость. На следующий день Эдгар поступил к нам. Теперь пресса вопрошала, как такому человеку дозволяли покидать на целый день палату и работать в саду.

То были ужасные дни для всех нас. Бренда взяла на себя заботу о Чарли, дав Максу и Стелле возможность без помех преодолевать кризис. Стелла считает, что ей удавалось скрывать свои чувства, сосредоточенные, разумеется, на далеком любовнике. Притворство в те дни давалось ей нелегко – как-никак она находилась в стане охотников. Макс почти каждый день приходил домой на обед, Бренда со Стеллой старались окружить его заботой, дать ему почувствовать, что дом – это убежище от жутких нагрузок, которые ему приходится переносить в больнице.

Покоя от репортеров не было никому! Они заполнили территорию больницы, приставали с вопросами ко всем, кто соглашался с ними говорить. Летом значительных новостей не бывает, поэтому дело Эдгара Старка неизменно занимало первые полосы. Мы чувствовали себя как в осаде. Чарли запретили выходить за пределы сада. Однажды, когда он нарушил этот запрет, к нему с дружелюбным видом подошел репортер и, узнав, кто он, принялся задавать нескромные вопросы, например о том, что папа говорит за обедом. Бедный Чарли вернулся домой растерянным, плачущим, в страхе, что поступил очень дурно, разговаривая с тем человеком, таким вежливым, что невозможно было отмалчиваться.

Рабочие группы на территорию не выходили. Стелла бродила по саду. Тишина напоминала ей об отсутствии Эдгара. Потом пошла в огород нарвать салата и крыжовника. Среди всей той зелени не видно было желтого вельвета в дальнем конце, возле оранжереи. Нависающие над садовой стеной деревья выглядели понуро и отбрасывали мрачную тень. Все превосходно разрослось, трава на лугу была густой, высокой, на розовых кустах распустились новые цветы, но среди этой пышности не было любовника. Стелла пошла по дорожке, остановилась у флокса, который пересадила весной со старой клумбы, вдохнула его аромат. Толстый шмель вскарабкался на цветок чертополоха, поднялся оттуда в дремотный воздух и улетел. Она села на скамью, ковырнула ногтем лишайник на серой древесине, потом зашла в оранжерею.

Даже оранжерея казалась одинокой, покинутой, унылой, как и она сама. Эдгар начал заменять подгнившие доски; новые распорки и рамы были безукоризненно пригнаны на место снятых. Узор старой и новой древесины радовал глаз. Стелла легла на потрескавшиеся кирпичи среди травы, там, где они впервые лежали вместе. На глаза невольно навернулись слезы. Она смахнула их, встала, вышла из оранжереи и решительно зашагала по дорожке, изредка нагибаясь и выдергивая из земли тонкие стебли ревеня. Саду, как и ей, недоставало Эдгара. Цветы повсюду никли, гортензии клонились к земле от недостатка воды. Бросались в глаза увядшие листья. Тропинка на лугу заросла уже пошедшими в семя одуванчиками. Шланг для полива праздно висел на столбе возле крана. Сад выглядел каким-то несвежим.

Стелла сказала об этом Бренде, когда они готовили обед.

– Ничего удивительного, – отозвалась та. – Летом у садовников дел по горло.

– Пожалуй, придется все делать самой.

– Какая досада! А я считала, что тебе единственной из моих знакомых удалось решить проблему со слугами.

Стелла взглянула на свекровь и по движению ее губ поняла, что она шутит.


Стелла не знала, был ли у меня или Джека разговор с Максом о том, почему он немедленно не сообщил о краже одежды. Она ничего не могла от него добиться, лишь слышала, что поиски теперь сосредоточены на Лондоне и никаких следов нет.

– Он затаился, – сказал Макс.

– Кто-то прячет его, – высказала предположение Бренда.

Эдгар в безопасности – вот что Стелла поняла из этих слов. В безопасности и думает о ней; сидит безвылазно в какой-нибудь комнатушке и, свесив голову, думает. Но до наступления сентября она несколько раз приходила в отчаяние при мысли, что больше не увидит его. Однако прогоняла эту мысль и вспоминала о том, как они разговаривали, как понимали друг друга. Эдгар не бросит ее, она была в этом убеждена. И не теряла веры. Упрямо твердила, что нужно набраться терпения и утешаться тем, что он в безопасности. Чувствовала себя в каком-то подвешенном состоянии; у них ничего не кончилось, но находилось в стадии перемен. Не пыталась представить, что будет дальше; эти мысли мучили ее, превращались в вопросы, ответа на которые пока не было. Лишь спрашивала себя, чего бы Эдгар от нее хотел в настоящее время, и отвечала – чтобы она не теряла терпения, помалкивала и утешалась тем, что он в безопасности.

Стелла постоянно пила; ей казалось, что это необходимо для сохранения хоть какого-то душевного равновесия. Трезвых размышлений избегала и по мере возможности поднимала дух слепой верой. Верой и джином. У нее бывали минуты – минуты трезвых размышлений, – когда она понимала, что слепая вера и джин не могут вечно оставаться ее единственной духовной и материальной пищей; но она будет обходиться ими, пока может. Все окружающие были крайне расстроены пристальным вниманием прессы, и никто не замечал, что она стала какой-то отрешенной, рассеянной, внешне вела себя нормально, но мыслями постоянно витала где-то далеко. Этого не замечал никто, кроме меня. Я наблюдал за ней.

В те дни Стелла перенесла одно сильное потрясение. Однажды утром она поливала из шланга огород. Жара затянулась. Дождя не было несколько дней. Супесной почве нужно много воды, а жажда вызывала тогда у Стеллы особое сочувствие, поэтому она подсоединила шланг к крану и принялась поливать все в саду. Медленно шла в высоких сапогах, легком летнем халате, темных очках и широкополой соломенной шляпе. В этом занятии была приятная бездумность; тогда, в те напряженные дни, ей не хотелось ни о чем думать. За ее спиной послышался неприятный звук шагов по гравию. Не выпуская шланга, она обернулась. Вид Джека Стреффена, шедшего к ней по дорожке, был еще более неприятным. Осторожность. Осторожность! Она крикнула Джеку, чтобы он подождал, пока она перекроет воду, бросила шланг у грядки с салатом, пошла к крану и завернула вентиль.

– Макс в больнице, – сказала Стелла.

В черном костюме и панаме Джеку было явно жарко и неудобно, среди окружающей зелени он выглядел крайне неуместно.

– Я хотел поговорить с тобой. Может, присядем?

Стелла повела его к скамье возле оранжереи, и они сели там в тени. Джек снял панаму и положил рядом с собой.

– Закуришь?

– Нет, спасибо.

– Человек вроде Эдгара Старка, – начал Джек и умолк. Неторопливо стряхнул на гравий пепел сигареты и уставился на него. Вздохнул. – У нас есть пациенты с диагнозом «паранойя». Так вот, Стелла, они опасны ничуть не меньше совершивших убийство шизофреников. Самое странное, что у многих из них нет никаких проявлений психоза. Ни малейших. Мы не пользуем их лекарствами. Пытаемся лечить, но без особого успеха. Можем управляться с ними, можем сдерживать их, однако не знаем, как их лечить. Потому что не знаем, что они собой представляют.

«О пациентах он говорит, – подумала Стелла, – или о женщинах?»

– И чем нормальнее они выглядят, тем опаснее. У Эдгара Старка очень сильно нарушено психическое равновесие.

– Джек, я это знаю.

– Не уверен. Знаешь, что он сделал со своей женой, после того как убил ее?

Стелла промолчала.

– Обезглавил. Отрезал голову, затем выдрал глаза.

Стелла посмотрела в дальний конец сада и с удовольствием отметила, что растения, которые она полила, выглядят уже более свежими, чем соседние. По обе стороны скамьи стояли половинки бочки, которые Эдгар наполнил землей и посадил в них зимние цикламены. Стелла вспомнила, как он распиливал эту бочку. Она сохранит для него эти цветы. Им тоже нужна вода.

– Может, выпьем по стаканчику?

– Стелла, еще нет и десяти часов.

– Без рабочей группы сад погибнет. Посмотри на него.

– Ты меня слушаешь?

Стелла повернулась к нему.

– Не знаю, что тебе нужно, – сказала она. – Ты думаешь, я что-то скрываю? Это не так.

– Он хоть раз прикасался к тебе?

– Нет!

– Денег просил?

– Нет. Думаешь, я не сказала бы Максу, если бы случилось что-то подобное?

Джек снял очки и протер глаза, выпрямился, откинулся на спинку скамьи и уставился на залитый солнцем сад. Это был крупный, вечно озабоченный человек с проницательными глазами и ежиком седых волос. Ему недолго оставалось до пенсии, и возникшая проблема была ему совершенно не нужна. Золотое кольцо на его пальце поблескивало в лучах солнца, проникающих сквозь плющ над их головами.

– Я не верю, что ты говоришь мне всю правду, – сказал он.

Стелла не стала возражать, лишь пожала плечами и слегка покачала головой, словно не представляя, как его убедить.

– Стелла, если ты попала в беду, если он подговорил тебя к чему-то…

– К чему?

– Я знаю Эдгара Старка. Понимаю, как он действует. Не стыдно признаться, что он посвятил тебя в свою историю, растрогал, восстановил против Макса, Питера и меня. Эдгар сразу же догадался, что может найти в тебе помощницу. Говорил он, что его скоро выпишут? Это неправда. Но я не смогу тебе помочь, если ты не скажешь, что случилось.

– Ничего не случилось.

Джек вздохнул.

– Ничего?

– Да.

– Не хочешь сказать?

– Я говорю.

Он взял свою панаму.

– Пожалуй, для тебя лучше, что его здесь нет. Приходи ко мне в ближайшее время, поговорим. Придешь?

Стелла кивнула.

Она смотрела, как он грузно уходит по дорожке. Сердце у нее часто колотилось, руки дрожали.


Осторожность. Эдгар заранее знал, что она услышит от Джека. Стелла медленно пошла к дому. Ее тревожило то, каким убедительным может быть главный врач, как легко поддаться его сердечному тону, которым он обещал ей понимание и поддержку. Требовалась осторожность, мало того – усилие воли, чтобы забыть, что манипулировать ею пытается Джек Стреффен, а не Эдгар.

Ну и хитер же был мой Эдгар! Он подготовил Стеллу к подобному разговору, объяснил, как нужно реагировать. Загодя обеспечил ее молчание и собственную безопасность, притом даже не сказав ей, что замышляет побег.


В первые дни после побега Стелла и Макс старательно избегали друг друга. У Стеллы была для этого веская причина, но почему, задавалась она вопросом, муж так сторонился ее? А Макс опасался, что слухи правдивы. Он хорошо знал Стеллу и мог сомневаться. В конце долгого, эмоционального собеседования Стелла призналась мне, что за год до тех событий сказала Максу: она не намерена хоронить себя заживо, жить монашкой в браке, раз у него слабое половое влечение, или он перестал находить ее привлекательной, или сублимировал все либидо в работу. Стелла думала, что он, видимо, скептически отнесся к угрозе, содержавшейся в этом ультиматуме, но теперь увидел, что она может ее выполнить, притом с пациентом. На это требовалось закрыть глаза, так как видеть эту угрозу осуществленной означало принять на себя ответственность за крушение брака, по крайней мере на физическом уровне, и, возможно, за катастрофически неразумный выбор Стеллой любовника. Разговаривать с нею на эти темы Макс был не готов. Для него наилучшим выходом был отказ от общения.

И в последние дни жаркого лета они ходили по этому большому печальному дому, будто призраки, не говоря ничего существенного, едва замечая друг друга. Дом держался на Бренде, ее забота о ритуалах цивилизованной жизни служила своего рода скрепляющим фактором, объединяла их в подобие семьи, что было очень важно для Чарли, чье беспокойство при виде этой разворачивающейся драмы умерялось нелегкой жизнью в доме призраков. Бренда сплачивала их, а Стелла тем временем держалась на слепой вере и джине.

В конце концов материалы об Эдгаре сошли с первых полос, а затем, так как новых сведений не было, газеты вовсе утратили интерес к нему. Больница постепенно смирилась с его отсутствием, кризис перешел в нечто близкое к нормальному ходу дел. Погода наконец переменилась – после жарких, сухих дней начались дожди.

Глава пятая

Стелла стояла у окна гостиной, наблюдая за внезапно хлынувшим сильным дождем. Через несколько минут он перешел в легкую изморось, потом тучи слегка разошлись, робко проглянуло солнце. Сад заблестел, засверкал. Все вдруг стало выглядеть более зеленым, более свежим, но ненадолго. Небо снова затянулось тучами, и опять полил дождь.

Эта неустойчивая погода сохранялась несколько дней, и мы вскоре стали говорить, что лето, несмотря ни на что, было прекрасным, однако кончилось и ждать хорошей погоды уже не имеет смысла. Бренда вернулась в Лондон, и Стелла начала думать о подготовке Чарли к школе.

Она говорит, что никогда не теряла надежды. Ни разу мысленно не расставалась с Эдгаром. Никогда не утрачивала ощущения, что они неразрывны. Она привыкла доверять ему. Никаких оснований для доверия у нее не было, и это в определенном смысле послужило основанием. Доверие, вера, любовь, видимо, являются тем, что они есть, потому что возникают и существуют независимо от оснований. Где Эдгар и что с ним, Стелла не представляла. Я считал, что он скрылся на некоем таинственном лондонском дне, где обитают художники и преступники, но более четких представлений не имел; общался тайком с известными мне людьми, которые могли располагать какими-то сведениями, но, к моему огорчению, безрезультатно. Я знал, что в конце концов Эдгар попадется; меня, естественно, беспокоило, что без лечения, без моей направляющей руки он заведет связь с какой-нибудь женщиной и его болезнь снова войдет в полную силу.


Моя глубокая озабоченность местонахождением и здоровьем Эдгара странным образом отражалась на Стелле: в ее сексуальной и романтической увлеченности Старком я впоследствии стал видеть пусть примитивное, искаженное, но все-таки отражение моего беспокойства о больном, находящемся без лечения в сильнейшем напряжении и полной неуверенности. Стелла рассказала мне о тех днях, и я нашел в ее переживаниях что-то от собственных. Тяжелее всего, по ее словам, было вечерами. Макс после ужина уходил в кабинет, а она шла в гостиную. Примерно через час он отправлялся спать, а она говорила, что еще немного почитает. Слышала, как закрывалась дверь спальни – для нее это было сигналом отложить книгу и начать пить.

Последующие часы посвящались Эдгару. Стелла уходила в воспоминания об их лете. Обращалась к дневнику; записей она не вела, но по тайным пометкам в календаре могла припомнить каждую встречу, каждый, по ее выражению, акт любви. Она нашла способ удерживать зрительные образы в сознании, словно табачный дым в легких, пока полностью не усвоит того, что в них содержалось, всю суть, значения, чувства, и одни, по ее словам, были ярче других. Однажды в крикетном павильоне, через несколько секунд после секса, Эдгар положил голову ей на плечо, и она слушала, как замедляется его дыхание. Потом он поднял голову, и она не могла найти слов, чтобы описать выражение его глаз, передать то, что они безмолвно высказывали друг другу в течение нескольких секунд до того, как ее мысли обратились к практическим вопросам – надо спешить и не выдать себя. Тишина – лишь это угадывание по взглядам. Ей чудилось, что происходят распад их обособленных эго, исчезновение личности, чувство отождествления, сознание, что их души неразрывно слиты…

Я терпеливо выслушивал ее, не спрашивая – а как он? Как Эдгар? Чувствовал ли и он, что их души неразрывно слиты? Тогда мне казалось, что он нарочно пробудил эти чувства в Стелле, дабы использовать, и что после побега он забудет о ней. Я ошибался.


Однажды вечером Макс пригласил меня на ужин. Мы были только втроем. Выпили в гостиной, и разговор неизбежно зашел об Эдгаре. Макс считал, что его побег был тщательно спланирован. Это не давало ему покоя. Он даже надоел своими рассуждениями на эту тему.

– Ему нужна была только одежда. Он дождался, когда в доме не будет никого, и тут уж не терял ни секунды.

– К счастью, – негромко заметил я, бросив взгляд на Стеллу, – вы с ним одного роста.

– К счастью для него, – хмуро уточнил Макс. Ему не понравилось это сближение, пусть и очень косвенное, его и Эдгара. Он подался вперед, держа в руках стакан и очки. Ему до сих пор не давало покоя сознание вины – ведь, обнаружив пропажу одежды, он медлил и дал возможность Эдгару скрыться. Он достаточно опытный психиатр, поэтому анализировал, как и я, причину своей медлительности. К тому времени уже и Стелла поняла, в чем было дело – Макс пришел к выводу, что Эдгар вошел в спальню по ее приглашению, и лучше было смириться с побегом, чем взглянуть в лицо правде.

– Мне не совсем понятно, – сказал я не без тайного умысла, – как из павильона было похищено спиртное. Ведь Эдгар мог завладеть твоими ключами, только стащив одежду, а он в тот же день сбежал.

Макс покачал головой:

– Не думаю, что спиртное было похищено из павильона.

– Странная история, – обронила Стелла.

Потом она говорила, что я рассеянно смотрел на нее, и ей внезапно пришло в голову, что за моим ленивым взглядом кроется проницательный, деятельный, отнюдь не рассеянный ум. Она тут же задалась вопросом, что мне может быть известно о происходившем в крикетном павильоне. В эту минуту зазвонил телефон, и Стелла поставила стакан.

– Через пять минут подам ужин, – сказала она, вышла в холл, прикрыв за собой дверь, и я услышал, как она сняла трубку и ответила.

Лишь впоследствии я узнал, что звонил Эдгар.

За ужином я заметил, что был прав – у Эдгара были друзья в Лондоне.

– Они ждали его появления. Подготовили ему убежище. Теперь Старка не найти, если он не совершит какой-нибудь глупости, – пробормотал Макс, ковыряя вилкой карри. Стелла перевела на меня веселый, заинтересованный взгляд добропорядочной жены психиатра. Она была оживленной, даже радостной, но мне в голову не пришло задуматься почему. А следовало бы, учитывая, как неприятно должен был звучать тот разговор для влюбленной женщины.

– Неужели, Питер?

– Думаю, да. Сомневаюсь, что мы снова увидим Эдгара Старка.

Разговор продолжался. Стелла собрала посуду и понесла на кухню, встала у раковины, глядя в окно; сердце ее горело.

– Можешь представить, что значил для меня этот звонок, – сказала она мне уже потом.

– Да, – ответил я, – могу.

Но я не мог представить, зачем после удачного побега Эдгар рисковал всем, чтобы вновь увидеть ее, и лишь со временем понял, что это было связано с потребностью ваять. За пять лет он не сделал ни одной скульптурной работы и послал за Стеллой, так как ему нужна была новая голова. И это должна была быть голова Стеллы – из-за того, какой она была, кем была, но главным образом потому, что любила его.


Дни тянулись ужасающе медленно. Даже на этой последней стадии Стелла не могла избавиться от страха. «В своем ли я уме? – задавалась она вопросом. – Как могу рисковать всем, быть такой безответственной? Я ведь взрослая женщина, мать!» Но желание увидеть Эдгара вновь развеяло все сомнения и колебания.

В воскресенье вечером Стелла сказала Максу, что утром едет в Лондон. Он спросил, нужна ли ей машина, чтобы добраться до станции; Стелла ответила, что возьмет ее, если она ему не нужна, в противном случае вызовет такси. До чего же вежливы они были друг с другом! Когда Стелла укладывалась в постель, Макс еще не спал. В темноте послышался его голос:

– Дорогая?

Стелла что-то сонно буркнула.

– Эта треклятая история отравила нам все. Мне очень жаль.

Он повернулся на бок, лицом к ней. Рука его осторожно закралась под простыню.

– Макс, я очень устала.

– Мы не были близки несколько недель.

Стелла отвернулась от него. Макс плотно прижался к ее согнутой спине, ноги его прилегли к задней стороне ее ног. С какой стати именно сегодня?

– Спи, – пробормотала она, чувствуя его эрекцию.

– Я теряю тебя, – прошептал он.

– Не говори глупостей. Спи.


Теперь мне легко представить, что испытывала Стелла: лихорадочное ожидание, почти невыносимое напряжение, когда отсчитывала часы до встречи с Эдгаром. Ехать она решила ранним поездом. За час можно было сделать достаточно покупок, чтобы оправдать поездку, и потом весь день быть свободной. С вокзала Виктория Стелла доехала на такси до Найтсбриджа и наскоро кое-что купила, потом вернулась на вокзал и сидела в кафетерии с чашкой кофе. Огромная стеклянная крыша напомнила ей оранжерею. Стелла ждала. На ней были белый костюм и белые туфли на высоком каблуке. Сидела она в глубине зала, откуда можно было наблюдать за входом, и в десять минут первого увидела, как вошел Эдгар. Он подошел к стойке, повернулся спиной к ней и взял чашку чая; она говорила, что и обрадовалась, и испугалась. Но когда тот мужчина повернулся лицом, ей пришлось закурить сигарету, чтобы скрыть смятение, так как то был не Эдгар, а кто-то, совершенно не похожий на него! Он увидел ее пристальный взгляд, и она отвернулась, старательно изобразила полнейшее безразличие, и, к ее облегчению, незнакомец не подошел к ней. Одинокая женщина в кафетерии большого вокзала многим мужчинам представляется легкой добычей.

Эдгар не появлялся. В два часа Стелла оставила надежду. Ходить за покупками у нее не было душевных сил. Она села на ближайший обратный поезд и доехала от станции до дома без происшествий. В доме никого не было. Стелла полежала в горячей ванне, потягивая джин с тоником, и решила, что Эдгару помешало встретиться с ней что-то непредвиденное.

На другой день Стелла опять поехала в Лондон. Второй раз было легче, как и заниматься с ним сексом во второй раз. Уже первая поездка сделала ее преступницей перед брачным союзом, семьей, окружением, то есть персоналом больницы. Она вновь испытывала испуг и радость. Нарушение общепринятых норм, сказала она, неизменно представляло собой очень сильное ощущение и потому возбуждало ее. Романтичные женщины, подумал я: они не думают о вреде, который причиняют в слепой погоне за сильными ощущениями. В упоении свободой.

Стелла опять сидела в том же кафетерии. На ней были темные очки и шляпка с опущенными полями, так что она могла наблюдать за входом, не привлекая к себе внимания. Незадолго до полудня высокий худощавый молодой человек сел напротив Стеллы и опустил взгляд. У него были соломенного цвета волосы, жидкая бородка. Одет он был в старый твидовый пиджак и рубашку с грязным воротничком, без галстука. Всю его одежду усеивали пятна краски. Размешивая сахар, он спросил:

– Стелла?

Она застыла. Подумала, что это переодетый полицейский. Ей не приходило в голову, что Эдгар сам не приедет на вокзал. Она взяла сумку, готовясь уйти.

– Вы Стелла Рейфиел, – сказал неряшливый молодой человек и, не поднимая головы, быстро взглянул вправо, потом влево. По его выговору она поняла, что это выпускник закрытой привилегированной школы. Он подался к ней. – Эдгар сказал, чтобы я привез вас к нему. Поедем?

И все-таки Стелла не видела оснований доверять сидящему напротив. Их роман с Эдгаром был настолько тайным, что встреча с человеком, который о нем знал, потрясла ее. Она была склонна видеть в нем врага.

– Вы ошиблись, – холодно бросила она. – Я не знаю вас и не знаю никакого Эдгара.

Она сделала вид, что поднимается. Молодой человек еще раз быстро, беспокойно оглядел переполненный кафетерий.

– Вы Стелла, – прошипел он. – Эдгар описал мне вашу внешность. Я забочусь о нем.

Он бросил на нее вызывающий взгляд, словно предлагая возразить. Стелла видела его страх и отчаяние, поэтому не произнесла ни слова и не поднялась из-за столика. Молодой человек ждал ее ответа, нервно барабаня пальцами по сигаретной пачке, снова огляделся по сторонам и этим убедил ее. Она бросала точно такой же взгляд на дверь в течение последнего часа: как будто бы небрежный, но ничего не упускающий.

– Хорошо, – сказала Стелла. Достала сигарету. Молодой человек наклонился и поднес ей зажженную спичку. Она услышала, как он с облегчением вздохнул.

– Я видел вас здесь вчера, – сообщил он. – Мы хотели убедиться, что за вами никто не следит.

– Мы?

– Эдгар и я.

– Как вас зовут?

– Ник.

По ее словам, ей показалось, что все перевернулось с ног на голову. Не она появилась из людного мира и добралась до одинокого, прячущегося человека, а он затянул ее к себе из обособленности своего мира. Одинокой, не в своей тарелке оказалась она сама. Мелодраматическое поведение этого долговязого неряшливого молодого человека делало положение еще более роковым.


То, что последовало дальше, походило на сон. Человек по имени Ник повел ее к стоящему за вокзалом «воксхоллу», грязной машине с драной обивкой, с мусором на полу, сиденьях и щитке управления. Они переехали реку у Вестминстера и повернули на восток. Стоял не по-сентябрьски теплый, туманный день, и хотя солнечный свет искрился на воде Темзы, воздух был несвежим, пыльным, душным. Ветра не было. Эту часть Лондона Стелла не знала. Узкие улицы тянулись вдоль складов, построенных в прошлом или позапрошлом веке. Свет почти не проникал между зданиями, все окна были либо заложены кирпичом, либо разбиты, либо покрыты пылью. Они миновали свалку за проволочным забором, и Стелла увидела черного котенка, медленно пробиравшегося по мусору. Заброшенные груды бревен и битых кирпичей поросли бурьяном. Людей на улицах было очень мало. За время поездки они заговорили всего один раз, когда Стелле пришло в голову спросить:

– Как он меня описал?

Ник улыбнулся, но не ответил.

– Скажи.

– Рубенсовская женщина.

– А-а.

Это была их шутка. Теперь ее знал и Ник. Стелла задумалась. Как ни странно, она ничего не имела против.

Наконец он глянул в зеркало заднего обзора, и машина остановилась на пустынной улице недалеко от реки. Ник въехал задним ходом в переулок, ведущий в пустой двор позади одного из складов. По трем сторонам стояли здания, с четвертой, прямо перед ними, находился виадук, в его арках размещался оптовый фруктово-овощной рынок. Там тоже не было людей. Ворота и ограды были заперты на висячие замки.

– Приехали, – объявил Ник.

…Стелла вылезла из «воксхолла». Воздух пах апельсинами. Окна окружавших двор зданий уставились на нее, будто слепые глаза. У одной стены валялись старые автомобильные покрышки. Обрывок газеты слегка поднялся в неподвижный воздух. Ник оставил ее стоять у машины посреди двора и вернулся на улицу, через несколько секунд опять появился и повел ее к подъезду одного из зданий. Там было темно, пахло мочой. У Стеллы мелькнула мысль, что ее вот-вот убьют.

Ник распахнул дверь подъезда. В темноту поднималась узкая, крутая лестница. Воздух был холодным, сырым. Пахло плесенью и испражнениями.

– Теперь поднимайся, – сказал ей Ник.

– Где он?

– На верхнем этаже. Иди-иди.

Ник слегка улыбался, и Стелла поняла, что он насмехается над ней – но потому ли, что она так охотно поехала с ним сюда, или потому, что светская дама, вырванная из привычного окружения, теперь утратила свою слабую решительность и колебалась? Он был уже не комичным, а зловещим, но Стелла стала подниматься – что еще ей оставалось делать? Ступени прогибались и скрипели. В воздухе стояла духота. Гладкие деревянные перила были неплотно пригнаны к штукатурке. Поняв, что Ник за ней не идет, Стелла остановилась и оглянулась. Он стоял у подножия лестницы, глядя на нее, и тыкал вверх длинным указательным пальцем.

Стелла миновала несколько лестничных клеток. На верхней запыленное окно выходило во двор. Она увидела Ника, открывавшего дверцу «воксхолла», и отступила назад, свалив с подоконника обрезок железной трубы. Он со стуком упал на пол, подняв облачко пыли. На лестничную клетку выходила дверь. Стелла робко открыла ее. Ей было очень страшно. За дверью находился зал, такой большой, что свет из нескольких окон едва достигал середины пола. Ее глаза привыкли к полумраку. В дальнем конце, в стене, с которой осыпалась почти вся штукатурка, обнажив дранку и шляпки гвоздей, располагались двери.

– Эдгар?

Стелла сделала несколько шагов. Стук ее высоких каблуков казался оглушительным. На ней были косынка и легкий красно-коричневый плащ с поясом, не застегнутым, а завязанным узлом. С плеча свисала большая сумка на ремне. В полумраке стоял бородатый мужчина и смотрел на нее. От неожиданности Стелла вскрикнула. Он направился к ней, улыбаясь, и она побежала навстречу ему.


Стелла вернулась в начале седьмого, и когда вышла из ванной, Макс был уже дома. Он пребывал в хорошем настроении, что в те дни случалось не часто. Спросил, удачной ли была поездка. Интерес его был деланным, и Стелле не составило труда изобразить досаду по поводу того, что в пятницу придется ехать снова. Макс предложил ей погулять в саду перед ужином, и она сочла благоразумным согласиться.

Они пошли в огород, и Стеллу позабавило, что официально это территория Макса, тогда как она повсюду ощущала присутствие своего любовника. Теперь бородатого! Вечер был теплым, воздух неподвижным, душным. Летняя растительность истощила почву, после короткого периода зрелости должно было начаться увядание. Из-за садовой стены доносились назойливые птичьи крики.

– Ты виделась с Брендой? – спросил Макс, когда они шли по дорожке, останавливаясь то у одного, то у другого растения.

– Времени не хватило.

– Ну еще бы, с какой стати тебе ехать к ней? Моя мать надоела тебе за лето. Да еще эта история…

Стелла перебила мужа:

– Мы с Брендой, когда нужно, находим общий язык. И я довольна, что она приезжала. Помогла мне с Чарли.

Они подошли к оранжерее. Работы там не возобновлялись, и она выглядела развалиной, похожая на скелет. Большой белый каркас слегка поблескивал в угасающем свете. Макс вздохнул. Разговор неизбежно перешел к первым дням после побега Эдгара. У них еще не было возможности подробно обговорить события тех дней и то, как они отразились на положении Макса в больнице. Может, никак? Они сели на скамью возле стены и закурили. Макс опять спросил, как она провела время в Лондоне, и Стелле не без труда удалось вернуть его к более привычным темам, связанным с работой. Она задалась вопросом, почему он уделяет ей столько внимания, и вспомнила, как Макс несколько дней назад сказал, что теряет ее. Тут ей пришло в голову, что раз она собирается видеться с Эдгаром регулярно, то надо восстановить с мужем прежние отношения.

Макс взял Стеллу за руку.

– Хорошо здесь вечером, – сказал он. – Тебе холодно?

– Слегка озябла, – ответила она. – Нужно было захватить кофту.

– Пойдем обратно.

Они пошли в сумерках по дорожке к дому, держась за руки.


О поездках Стеллы в Лондон я узнал только несколько дней спустя. Положение ее тогда было критическим. В первые, мучительные дни их связи нервное напряжение, как ни странно, ощущалось менее остро. Тогда она опасалась, что существующие препятствия как раз и разжигают страсть, что без них и создаваемого ими напряжения она стала бы тупо, вяло удивляться, чего ради идет на такой риск. Иногда, призналась Стелла, в глубине души, в каком-то ее уголке, где главное место занимали благоразумие, безопасность, уверенность, она даже немного надеялась, что страсть перегорит и ей удастся избавиться от этого наваждения, словно бы поработившего ее…

Теперь уже нет. Теперь все то, на чем раньше держалась повседневная жизнь – обязанности, семья, забота о внешности, заведенные порядки, – превратилось в проформу. Стелла сохраняла ее, но лишь из соображений холодной практичности: она не хотела привлекать к себе внимание, допускать, чтобы кто-то помешал ей ездить к Эдгару.

Так что же произошло?

Стелла всплакнула, описывая, как в тот день поднялась на верхний этаж и там ее ждал Эдгар. Они, не теряя времени, поспешили в дальний конец зала, в комнату, которую Эдгар называл своей мастерской, взобрались по лесенке на что-то вроде широкой полки и улеглись на матрас. Я снова стал тщательно вдаваться в подробности: мне было любопытно, отличался ли этот секс от того, что был на территории больницы, но она лишь сказала, что тут им впервые не требовалось соблюдать тишину. Я решил, что все протекало примитивно, поспешно – и шумно. Затем, лежа нагими поверх одеяла, они разговаривали о событиях после побега, о том, как уже в Лондоне Ник приехал за Эдгаром, привез его сюда и отдал ему свою мастерскую. Стелла сказала, что впервые видела подобную комнату – с почерневшими кирпичными стенами и высоким потолком, под которым тянулись трубы. Три больших окна выходили на запертый склад по другую сторону улицы. Большой, придвинутый к стене стол был завален чертежной бумагой и другими материалами. Комната понравилась Стелле, она чувствовала себя в этой художественной мастерской смелой, незаурядной, свободной. Спустясь, она ходила там в расстегнутом плаще, со стаканом виски, брала в руки то одно, то другое, пристально разглядывала все. Потом, снова в постели, сказала Эдгару, что держалась на слепой вере и джине, дожидаясь его звонка.

– Значит, ты не сомневалась во мне.

Стелла повернулась к Эдгару и покачала головой.

– У меня бы возникли сомнения.

– Ты не я.

– Тогда кто же?

Стелла прижалась к нему, стала гладить его тело, потом лицо, погружая пальцы во влажную бороду. Они снова занялись сексом, время летело, и лишь когда она, сев, сказала, что ей пора уезжать, прозвучала единственная неприятная, зловещая нота. Эдгар шевельнулся у нее за спиной.

– Обратно к Максу, – сказал он.

– Обратно к Максу.

– Он знает о нас?

– Не хочет знать.

В голосе Эдгара внезапно появилось пренебрежение.

– Бесхарактерный человечишка. А как остальные? Клив небось скрежещет зубами!

Стеллу поразила эта вспышка. Сонная вялость Эдгара неожиданно сменилась лютой злобой и презрением. Она встала на колени подле него, целовала его лицо, шею, гладила по голове, бормотала слова утешения. Эдгар потряс головой, подавил раздражение, успокоился. И вдруг не захотел отпускать Стеллу, сказал, что ему необходимо знать, когда она вернется, что она нужна ему. Стелла легла рядом и обняла его. Таким она еще не видела Эдгара, он едва ли не с самого начала представлялся ей изгоем, художником, улыбчивым, бесстрашным, смелым, свободным. Теперь она ясно поняла, что будет представлять собой ее жизнь: частые поездки в Лондон под не вызывающими подозрений предлогами. Насколько это будет трудно, Стеллу не заботило.

Неожиданная ранимость Эдгара не удивила меня. Ревнивцы, в сущности, слабы; они боятся, что их покинут. Несмотря на протесты Стеллы, Эдгар пошел ее провожать. Хорошее настроение вернулось к нему, драматичности больше не было. Крепко прижимаясь друг к другу, они вышли на ближайшую оживленную улицу; Эдгар курил в дверях пивной, пока Стелла ловила такси. Жара была уже не такой гнетущей. Стелла наблюдала из заднего окошка машины, как он отошел от дверей и зашагал обратно к Темзе. Она вдруг заметила, что Эдгар одет в льняной пиджак Макса и его брюки, перетянутые на талии узким кожаным ремнем. Воспоминание об этом всякий раз вызывало у нее улыбку.


В пятницу Ник снова встретил Стеллу; теперь она видела в нем своего союзника, сводника. Он подвез ее к складу. На сей раз она прочла название улицы – Хорси-стрит. Поднимаясь по лестнице, она едва замечала полумрак, скрип прогибающихся ступенек, резкий дурной запах запущенного дома, населенного теперь изгоями и паразитами. Быстро процокала каблуками по последнему лестничному пролету, расстегнула плащ и вошла прямо в мастерскую. Эдгар бросился к ней вприпрыжку, будто громадный волк. Они снова провели вторую половину дня в постели; время опять летело невероятно быстро. Стелла привезла Эдгару одежду, мыло, виски, и они основательно выпили. Спускаясь по лесенке в мастерскую, она нетвердо держалась на ногах и оступилась, надевая юбку. Стелла могла пить, не пьянея, но не на пустой желудок. Когда они шли по Хорси-стрит в поисках такси, ей было трудно идти по прямой, и она поняла, что до приезда домой обязательно надо протрезветь.

Ей нужно вернуть свою неприметность, но вряд ли это произойдет, если она явится в подпитии из поездки за покупками.


На вокзале Стелла выпила черного кофе, съела сандвич и расхаживала по платформе почти до отхода поезда. Села возле раскрытого окна, дышала глубоко, потом решила, что ведет себя смехотворно, закрыла окно и закурила сигарету. Разве она пьяна?

Сойдя с поезда, Стелла подошла к автостоянке, села в машину, завела мотор и включила сцепление. Машина прыгнула назад, словно испуганная антилопа, мотор заглох. Она завела его снова и осторожно выехала задом, на сей раз без происшествий. Домой ехала медленно, предельно сосредоточась.

Стелла пошла прямиком на кухню и стала пить холодную воду над раковиной. Макс, по счастью, еще не вернулся из больницы. Нужно было принять ванну до встречи с ним. Она отвернулась от раковины и неожиданно увидела Чарли. Мальчик сидел на столе, болтая ногами, и внимательно смотрел на нее.

– Дорогой! Давно ты здесь?

– Не очень. Ты где была?

– Пришлось опять ехать в Лондон. А что?

Мальчик пристально наблюдал, как она пьет воду.

– Ты пьяная? – спросил он.

– Нет, конечно! С чего ты взял?

– Глаза у тебя какие-то странные.

Когда Макс вернулся с работы, Стелла лежала в ванне. Она услышала, как он разговаривает внизу с сыном. Выйдя, Стелла чувствовала себя вполне презентабельной. Она вымылась, припудрилась, почистила зубы, внимательно осмотрела в зеркале глаза – нет ли там следов опьянения, которые, видимо, заметил Чарли, и не обнаружила ни малейших. Теперь нужно одеться, спуститься на кухню, приготовить ужин, и все будет как всегда, обычный вечер в семейном кругу в доме заместителя главного врача. В конце концов, она была неприметной женщиной.

Не столь уж неприметной. В распахнутом халате на голое тело она пошла из ванной в спальню и обнаружила там Макса. Он стоял в черном костюме у окна возле ее туалетного столика, глядя в сад. Услышав ее шаги, обернулся. Она запахнула халат и завязала пояс.

– Вот и ты, – негромко сказала Стелла, подошла к нему, поцеловала в щеку, потом села за туалетный столик и принялась наносить на лицо очищающий крем. Она подняла глаза и встретила его взгляд. Макс хмурился.

– Присядь, милый, – сказала она. – Поговори со мной. Расскажи, как прошел день.

Его настроение ей не нравилось. Она ощутила легкую тревогу.

– Где ты была? – спросил он.

Стелла поставила баночку с кремом.

– Где была? Ты прекрасно знаешь где – ходила по магазинам в Лондоне. В чем дело, Макс?

– Скажи правду.

– Это правда. С какой стати мне врать? Извини, я не понимаю. Почему ты устраиваешь мне допрос в таком тоне?

– Покажи, что купила.

Наступила долгая пауза. Стелла сидела за туалетным столиком вполоборота к сидевшему на кровати Максу. Они неотрывно смотрели друг на друга, и в той минуте, по ее словам, была какая-то обнаженность. Стелла ничего не сказала. В это мгновение она была такой же сильной, как Макс; вся его проницательность, вся психиатрическая эрудиция были бессильны перед ее женской обороной. Все так же молча она снова повернулась к зеркалу и продолжала наносить крем на лицо. Зеркало имело подвижные створки по обеим сторонам; она установила их так, чтобы видеть мужа. Макс неподвижно сидел на краю кровати. Повернувшись к нему спиной, Стелла давала понять, что постарается не придавать значения его словам; предполагает, что он не собирался оскорблять ее, и предоставляет ему возможность извиниться. Но Макс не думал извиняться. Лицо его оставалось холодным как сталь.

– Покажи, что купила, – повторил он.

Стелла, не говоря ни слова, вытерла пальцы бумажной салфеткой, встала, подошла к шкафу, занимавшему пространство между стеной и дверью, открыла дверцу, поднялась на цыпочки и сняла коробку с полки над вешалками. Коробка была обернута подарочной бумагой. Возвращаясь к туалетному столику, она бросила ее на кровать.

– Что это?

Стелла продолжала молча наносить крем. Теперь в голосе Макса слышалась легкая неуверенность, но Стелла оставалась безмолвной.

– Я сниму бумагу, – сказал он.

Лицо Стеллы находилось у самого зеркала, однако она видела, как он развернул обертку, ухитрившись не порвать ее, и обнаружил под ней длинную картонную коробку.

– «Фирма „Харродс“», – негромко прочел Макс, снял крышку, разорвал папиросную бумагу, достал шелковую пижаму и поднял от нее взгляд к туалетному столику.

– Это мне?

Весь его гнев улетучился. Стелла быстро вышла из спальни, бросив ему с порога;

– А кому же, черт побери?

Хлопнув дверью ванной, она заперлась и стала ждать. Минуты через две услышала, как Макс спускается по лестнице; он не пытался извиниться через запертую дверь. Она вернулась в спальню и оделась.

Когда Стелла спустилась, Макс сидел в гостиной. Она прямиком направилась к столику с бутылками и налила себе джина; к этому времени она была совершенно трезвой и нуждалась в большой порции. Макс подошел к двери и закрыл ее.

– Глупец я, – сказал он. – Ведь как получилось. Чарли сказал, что ты вернулась домой пьяная, и я нарисовал себе фантастический сценарий. Сценарий измены. Извини.

Стелла села в кресло и заставила его помучиться еще несколько секунд. Наконец переспросила:

– Чарли сказал, что я вернулась пьяная?

– Да.

– Придется мне поговорить с ним. Нет, пожалуй, лучше тебе. Как он смеет, Макс? И как смеешь ты обвинять меня в измене, потому что у ребенка нездоровое воображение?

– Я чувствую себя полным дураком. Извини.

Стелла отпила джина и взглянула на мужа.

– Это еще не все. Меня мучает вот что. Лето было очень напряженным. Ты не обращал внимания, но пока происходили все эти треволнения, в доме было чисто, еда появлялась на столе вовремя. Кто, по-твоему, управлялся со всем этим? Не твоя же мать.

– Я знаю.

– Может, и знаешь, но признаешь впервые. Я видела, как тяжело приходилось тебе, а ты ни разу не подумал, каково мне, да еще с твоей матерью в доме.

– Она приехала некстати.

Стелла фыркнула.

– Еще бы!

Теперь она разгневалась, и ей это нравилось. Макс, хмурясь, расхаживал по комнате. Он как-то сказал, что их споры всегда поучительны для него.

– Чего ради ты купила мне пижаму?

– Это предложение мира. Утешительный приз. Новое начало. Я не знаю, почему жена покупает мужу подарок после того, как они пережили трудное время. Ты же психиатр, черт возьми!

Макс сел на диван, положил локти на колени и уставился на ковер, вертя в руках очки.

– Я чувствую себя скотиной. Каким черствым ты, должно быть, меня считаешь!

– Не преувеличивай.

Макс поднял голову. Улыбнулся.

– Не позволяешь мне сделать шаг навстречу?

– Я не потерплю, чтобы ты относился ко мне как к мебели и чтобы мальчишка выдумывал обо мне невесть что, а ты воспринимал бы эти выдумки всерьез. Как он смеет? И как смеешь ты ему позволять?

– Я поговорю с ним. Стелла, я в третий раз прошу прощения. И очень доволен пижамой. Спасибо.

Он подошел к жене, и она позволила поцеловать себя в щеку.

– Не откажется пьяница выпить еще?

– Нет, – ответила Стелла. – Не откажется.

В ту ночь они занимались любовью. Ей пришлось уступить Максу, более того, пришлось изображать страсть ради своей неприметности. Когда все кончилось, Макс был доволен собой. Он сел в шелковой пижаме, привалился спиной к подголовнику и выкурил сигарету. Тени от ветвей за окном шевелились на потолке и верхней части стен. Стелла позволила ему упиваться своим незначительным торжеством после соития. Ей хотелось, чтобы он был доволен, считал, что в браке у него все замечательно, что он хороший муж, а она хорошая жена.


Стелла совершила еще одну поездку в Лондон, красноречиво говорящую о напряжении и противоречиях той двойной жизни, какую она пыталась тогда вести. Она доехала на такси от вокзала до конца Хорси-стрит, прошла переулком и поднялась прямиком на верхний этаж. В ее распоряжении был всего час – ей предстояло в конце дня привезти домой Чарли из школы. Когда они лежали в постели, Эдгар сказал:

– Не позволяй ему прикасаться к тебе.

Эти слова должны были прозвучать громким сигналом тревоги, но не прозвучали.

– Кому не позволять, дорогой?

– Максу.

– О Максе не думай, между нами этого нет. Уже давно.

– Тебе приходится спать с ним в одной постели?

Стелле стало ясно, что Эдгар толком не понимает ни ее семейной жизни, ни трудностей ее положения.

– Если я откажусь, он сочтет это странным.

– Тебе это нравится?

– Разумеется, нет, но что я могу поделать? Дорогой, я не вынесла бы ничьих прикосновений, кроме твоих. Будь уверен, я не позволю ему трогать меня. Да он и не хочет.

– Правда?

– Уже несколько лет.

Эдгар как будто успокоился. Стелла обняла его, а затем, к их общему огорчению, ей надо было вставать, умываться, одеваться, ловить такси и ехать на вокзал; Она и так слишком задержалась.

Они спустились, дошли до пивной, обнялись в дверях, потом Эдгар поднял воротник и ушел, а Стелла стояла, ища взглядом такси. Машин не было, минута шла за минутой, и Стелла поняла, что опоздает на поезд и не встретит Чарли, как обещала. На несколько секунд это повергло ее в панику, и она побежала на высоких каблуках к ближайшему перекрестку, где движение было более оживленным.

И вдруг поняла, что ей наплевать. Пусть она не поспеет к этому поезду. Пусть опоздает. Чарли поедет домой на автобусе, она выдумает какое-нибудь объяснение, и все обойдется. Стелла обладала живым умом и сообразила, что не простила мальчику наушничества. В поезд она вошла за минуту до отхода, села у окна и смотрела на дома и огороды за высокими заборами, на белье, колышущееся на ветру. Вначале шли железнодорожные насыпи, заводы, стройплощадки, затем потянулись поля и луга. Стелла думала об Эдгаре. Ее тронуло его требование не позволять Максу прикасаться к ней. Ей было понятно, сказала Стелла, какой чудовищной может стать ревность в подобных условиях. Разве их положение, рассуждала она, со всеми его трудностями и разочарованиями, не является питательной почвой для ревности? Эдгар оторван от всего мира, для него на ней свет клином сошелся, а она, расставшись с ним, возвращается в дом и постель ненавистного ему человека. Такое положение легко может возбудить ревность. Она пойдет на все, чтобы этого не допустить. У них и без того немало проблем.


Я откровенно удивился этому проявлению наивности. Неужели она была так слепа и не видела опасности, которой подвергалась? Неужели жизнь среди психиатров ничему ее не научила?

Глава шестая

Стелла была в огороде. Впоследствии она сказала мне, что ходила туда, когда ее мучила тоска по первым дням их романа. Там были уже заметны первые признаки осени: послеполуденные тени стали длиннее, краски увядания насыщеннее. В воздухе ощущалась свежесть, напоминающая о палой листве, холодных ночах, густой росе, блестящей поутру в паутине на деревьях. В саду снова работали пациенты, опять под наблюдением Джона Арчера. Они подметали, расчищали, жгли, обрезали ветви, готовили сад к зиме. Стелла сидела на скамье возле оранжереи. Незнакомый ей пациент вез груженую тележку к костру, тлевшему на расчищенном участке вдали. От костра поднимался неприятно пахнущий дым, создавая марево. У Стеллы было ощущение завершения, конца. Урожай яблок выдался хорошим, упавшие плоды начинали гнить в траве, их надо было бы собирать для сидра. Но Стелла предпочитала сидеть и вспоминать события ушедшего лета. До чего безрассудно они вели себя, если учесть, что не могли заглянуть вперед. Сейчас, когда перед ней замаячила перспектива дальнейших отношений с Эдгаром, она видела, что удержаться было невозможно, хоть и по-прежнему поражалась собственной безоглядности. Теперь их любовь окрепла, думала Стелла, стала сильнее, радостнее, чем она могла надеяться летом. Саду предстояло погрузиться в зимний сон, но то, что зародилось в нем, оставалось цветущим.

С этими приятными, чуточку грустными мыслями, навеянными отчасти двумя порциями джина перед обедом, Стелла задалась вопросом, не вернуться ли ей в дом. «Посижу еще пять минут», – сказала она себе, и тут калитка в дальнем конце стены отворилась.

Я пошел по дорожке, осторожно ступая среди скошенной травы и цветов, брошенных на гравий, и стараясь не дышать дымом костра. После побега Эдгара я догадался, что Стелла знает что-то о нем, и сознавал, что ей это понятно, так как она стала избегать меня. Я ждал, наблюдал за ней и не предпринимал ничего, но, узнав о ее поездках в Лондон, понял, что нужно срочно действовать. Мое внезапное появление насторожило ее. Глядя на меня, шедшего сквозь марево, она вспомнила, как несколько недель назад по этой же дорожке к ней шел Джек Стреффен. Что так влечет к ней психиатров? Никак не оставляют ее в покое!

– Питер! Какая приятная неожиданность! Присаживайся. Я просто любовалась концом лета.

– И какого лета! Пожалуй, я не прочь заснуть до весны. Как дела, дорогая?

– Хорошо. Макс, наверное, в больнице.

– Нельзя ли и мне посидеть, полюбоваться концом лета? В последнее время я тебя почти не вижу. Выглядишь ты замечательно. Все в порядке?

Тут я устремил на нее рассеянный взгляд. Осторожно, Стелла, сказала она себе, однако при этом испытывала почти неодолимое желание излить мне душу, как раньше, пока наша дружба не дала трещину. Как сильно пылкая страсть стремится обнаружить себя, поведать свою историю, и каким я был подходящим слушателем, мудрым, добрым другом. И какими, должно быть, неимоверными были усилия Стеллы утаить ее от меня.

– Теперь, когда Чарли в школе, у меня больше свободного времени. Лето было утомительным: он дома, да тут еще Бренда. Вряд ли Макс понимает, каково с ней.

Впоследствии Стелла сказала мне, что специально за-: тронула эту тему с целью направить разговор в нужное ей русло.

– Твоя дражайшая свекровь – бесценная женщина. Знаешь, она просила меня отговорить Макса от стремления стать главным врачом.

– Не могу поверить.

– Отвела меня в сторону, сказала, что очень дорожит моим мнением, затем попросила не поощрять его, а если удастся – отсоветовать.

– Должна сказать, тут наши желания совпадают.

– Тебе, разумеется, хочется вернуться в Лондон.

После этой многозначительной фразы я помолчал.

– А стремится ли Макс к этой должности? Сама понимаешь, я не разговаривал с ним на эту тему.

– Думаю, что, к сожалению, да.

– Понятно.

Я достал из внутреннего кармана плоский серебряный портсигар, мы закурили. У Стеллы возникла мысль, которая раньше не приходила ей в голову.

– Питер, а ты не хочешь занять должность Джека?

Я изобразил растерянность, задумчивость, но не удивление.

– Сам не знаю. Хотя, пожалуй, нет. Это игра для молодых, мне она уже не по силам. К тому же сейчас все связано с политикой.

Я умолк, предоставив Стелле задуматься о моем красивом доме в нескольких милях отсюда, с прекрасными картинами, прекрасной мебелью, прекрасной библиотекой. Нет, она не могла представить, что в мою размеренную жизнь с приверженностью судебной психиатрии и эстетическими пристрастиями войдет руководство большим, сложным учреждением. Возможно, Стелла подумала, а есть ли в этом доме половая жизнь. Она, должно быть, слышала, как люди судачат на эту тему, но интуиция подсказывала ей, что, как бы я ни вел себя в молодости, теперь это в прошлом. И хотя мы бывали откровенны друг с другом, она ни разу меня об этом не спрашивала. Предполагала, что половое влечение у меня слабое, и пыталась вообразить, каково жить такой жизнью, как я, но не могла.

Я понимал, что все это проносится у нее в голове.

– Дорогой Питер, – пробормотала Стелла.

– Значит, ты по-прежнему видишься с Эдгаром Старком? – спросил я.

Осторожно! Я опасен. Недооценивать меня нельзя. Можно ли добиться безопасности частичным признанием? Нет. Нужно отрицать, и притом убедительно. Она медленно повернулась ко мне. Легкая, удивленная улыбка, широко раскрытые глаза.

– С чего ты взял?

Спокойный тон, ни малейшей попытки изобразить возмущение.

Я стряхнул с брюк воображаемые пылинки. В тот день на мне был черный костюм из прекрасной ткани, безупречно скроенный. Такие любят психиатры.

– Сужу по твоей реакции на его побег.

Стелла поняла, что я не стану копаться в косвенных уликах: часах, которые она проводила здесь, в саду, наедине с Эдгаром (хотя Джон Арчер постоянно сообщал мне об этом), ее появлении на крикетном поле в то время, когда его заподозрили в краже спиртного из павильона. Нет, я пустил в ход свое психиатрическое искусство, я наблюдал и понял ее эмоциональную реакцию на побег Эдгара.

– Не понимаю.

– Он не сказал тебе, что сбежит, это ясно.

– Зачем ему было говорить?

Я промолчал.

– Зачем, Питер? С какой стати пациенту говорить жене врача, что он хочет сбежать?

– В самом деле, с какой?

Теперь возмущение.

– Это оскорбительно! Не смей так разговаривать со мной!

Стелла вскочила и бросилась сквозь дым костра к дому, вошла в кухню и встала у раковины. Она чувствовала, что находится на грани разоблачения.

Стелле не удалось избавиться от меня. Когда она стояла там, дрожа, я шел следом за ней и глянул на нее в окно. Таким она меня еще не видела. Обычное выражение благодушной рассеянности на моем лице сменилось пугающе серьезным. Через минуту я был на кухне вместе с ней.

– Ты выслушаешь то, что я должен тебе сказать. Хочу предупредить тебя со всей убедительностью, на какую способен, что Эдгар Старк – опасный человек. Ты это понимаешь?

Стелла увидела, что я захватил из сада ее корзинку. Она слегка улыбнулась, взяла ее у меня и выложила яблоки на разделочный стол возле раковины. Выдвинула ящик, достала нож для удаления сердцевины и принялась за работу. У меня не было времени пережидать этот отвлекающий маневр. Я положил руки ей на плечи, мягко повернул лицом к себе, забрал нож и сунул в карман.

– Думаешь, я хотела пырнуть тебя? – спросила Стелла.

– Слушай меня внимательно. Он пьет?

Стелла увидела, что от меня не отделаться, села на кухонный табурет и сказала, что не понимает, почему должна это выслушивать. Я тоже сел и стал рассказывать, что Рут Старк, до того как выйти замуж за Эдгара, была его натурщицей. Он ваял и ваял ее, затем почему-то наступило разочарование. Идеализация кончилась, и у него начали возникать бредовые идеи относительно нее. В конце концов он ее убил, потом отрезал и искромсал голову. Он сам не понял, почему совершил все это, и ни в чем не раскаялся.

Стелла слушала в рассеянном молчании, не глядя на меня, потом заявила, что все это бессмысленно, она понятия не имеет, где находится Эдгар, у нее нет причин видеться с ним, и если это все, что я хотел сказать, то не буду ли я добр уйти. Я повторил, что моей целью было предупредить ее и пусть она отнесется к этому серьезно, потом ушел. Впоследствии Стелла сказала мне, что после этого побежала наверх, рухнула на кровать и расплакалась. Она ненавидела меня за то, каким тоном я только что разговаривал с ней.

Стелла не знала, сколько времени проплакала. Она изливала в слезах все тревоги последних недель и осознание того, что ее раскусили. А раз так, значит, ее встречам с Эдгаром конец; это вызвало новый прилив отчаяния, и она плакала, пока у нее не кончились слезы. Потом начала думать. Перевернулась на бок и сказала себе, что это не обязательно должно быть концом.

Стелла пошла в ванную, умылась, потом села к туалетному столику и стала заново краситься. Не прекращая этого занятия, еще раз сказала себе, что это не обязательно должно быть концом. Если она сдастся, если больше не поедет в Лондон, то Эдгар будет в безопасности, но это уже конец. Если будет ждать, ничего не предпринимая, то, когда поедет туда, его там не будет. Но если действовать немедленно, если уехать к нему сейчас, то что мы сможем сделать? Ничего, если действовать немедленно.

Если действовать немедленно… Стелла спустилась на первый этаж, зашла в гостиную. В доме не было ни души, Макс обедал в больнице, миссис Бейн отправилась домой. Чарли был в школе. Она выпила джина и принялась расхаживать по комнате. Если действовать немедленно… День был прохладным, сад затягивала легкая дымка. Доносился запах костра. Если действовать немедленно, нужно подняться наверх, уложить чемодан, вызвать такси и ехать на станцию. Потом она отправится на Хорси-стрит и больше не вернется.

Стелла выпила еще и вызвала такси, застыла на несколько секунд при мысли о том, что будет с Чарли, и едва не отказалась от своего намерения, но отогнала эту мысль. Такси приехало, и Стелла велела водителю ехать на станцию: По пути попросила его остановиться возле банка, сняла все, что лежало на их общем с Максом счете, – несколько сотен фунтов. На вокзале Виктория ее поразила толпа, и она, испытывая странную тревогу, пошла через зал в кафетерий. Спиртного в это время не подают, поэтому она села в глубине с чашкой кофе и закурила. Ей было страшно. Вдруг неожиданно для себя она положила возле блюдца монету, взяла сумочку, чемодан и, словно наблюдая себя со стороны, увидела, как выходит из кафетерия: обычная женщина среднего достатка, приехавшая из провинции пройтись по магазинам и, возможно, сходить потом в театр – отсюда и чемодан, – а затем идет к стоянке такси. Стелла назвала водителю Хорси-стрит, села на заднее сиденье, снова закурила и стала смотреть в окно. Чувство отрешенности почти сразу сменилось приятным возбуждением: принимать решений уже не нужно. Она совершила этот шаг и теперь чувствовала себя, как всегда перед встречей с Эдгаром, беззаботной, веселой. Все потеряло значение, кроме того, что разделяющие их минуты перестали тянуться и будут лететь, пока она снова не окажется с ним.

Теперь каждый светофор, каждая дорожная пробка были врагами Стеллы. Слева поблескивала на солнце река, справа высился купол собора Святого Павла. Вот они оказались среди складов. А потом Стелла стояла с чемоданом в конце улицы, а такси удалялось.

Стелла пошла в сторону реки, цокая высокими каблуками по мостовой. В другом конце улицы двое мальчишек пинали мяч, целя в фигуру человека, нарисованную мелом на стене. Она свернула в переулок. Во дворе дул капризный ветер, несколько газетных листов с шелестом кружились над землей. Неожиданно по виадуку над фруктовым рынком прогрохотал поезд, испугав ее.

Стелла быстро поднялась на верхний этаж. Дверь оказалась заперта. Она поставила чемодан и постучала. Никто не ответил. Она позвала любовника – громко, насколько осмелилась. Опять никто не появился. Тут Стелла встревожилась. Ей и в голову не приходило, что Эдгара может не быть на месте. Она постучала снова, еще громче выкрикнула его имя, потом села на чемодан и стала ждать. Через двадцать минут она услышала, как кто-то поднимается по лестнице. Спрятаться было негде. Она встала на верхней ступеньке. Звук шагов стал громче, на площадке внизу появился человек. К громадному облегчению Стеллы, это был Ник.

– Слава Богу, – сказала она. – Где он?

– Мы не ждали тебя.

– Я сама не знала, что приеду. Он там?

Ник застучал по двери и крикнул Эдгару, чтобы тот открывал. Наконец дверь отперли изнутри, в проеме появился Эдгар и уставился на Стеллу. Она подняла чемодан.

– Можно?

Эдгар быстро глянул на Ника, потом снова обратил взгляд на нее.

– Насовсем приехала?

– Да.

– Бросила его?

Стелла кивнула.

– Теперь будешь жить с нами?

– С вами.

Эдгар широко, с оскалом улыбнулся, порывисто обвил рукой ее шею, они вошли в зал и обнялись посреди него.


Мне, разумеется, приходило в голову, что Стелла может совершить подобный шаг, однако я полагал, что она меня послушает. Недооценил степень ее отчаяния и, видимо, привязанности к Эдгару. Таким образом, я потерял Стеллу из виду и о том, что происходило дальше, знаю только по ее рассказу, неуверенному, бессвязному, подчас взволнованному. Едва ли не первым делом я спросил, как она представляла себе нашу реакцию на свое бегство. На этот вопрос Стелла ответила ясно и четко: она считала, что Макс вернется из больницы домой и хватится ее. Чарли, конечно, тоже вернется к тому времени из школы, но она старалась не думать о том, какое впечатление произведет все это на мальчика. Макс начнет звонить по телефону. Недоумение сменится озабоченностью, потом перейдет в тревогу. Позже Джек, Макс и я встретимся и установим, что произошло. Макс поначалу не захочет принять этого вывода, но через несколько часов поймет, как она поступила с ним. Стелла сказала, что не хотела думать, каково будет у него на душе, не хотела думать ни о Чарли, ни о том, как мальчику объяснят ее отсутствие. Она умышленно не принимала его во внимание, когда укладывала чемодан, вызывала такси и уезжала, не оставив записки. Она старалась совместить его в сознании с Максом, видеть в сыне часть того человека, которого покидает. Думать о реакции Чарли на ее исчезновение было слишком опасно. Проснувшись утром с сознанием того, что наделала, она снова отогнала мысль о сыне. От ее вины оставалась лишь какая-то тень, шевелящаяся за сиянием любовника. Она не хотела смотреть на нее, должна была не замечать той тени – от этого зависело ее счастье.

Как прошел тот первый вечер?

Он был превосходным, более того – самым счастливым в ее жизни. Ник сходил за рыбой, жареной картошкой и выпивкой, они несколько часов просидели за столом на кухне. Казалось, сказала Стелла, они украли свое счастье или, скорее, случайно наткнулись на него и удрали с ним, так как оно принадлежало кому-то другому и они не имели на него права. Попойка затянулась допоздна. Стеллу приводила в восторг перспектива провести там всю ночь и уже никогда не возвращаться в больницу. Ник являлся членом их очаровательного кружка, ведь он был их другом и помощником с самого начала. Это было его помещение, теперь он давал приют обоим. Ник ей нравился, она ему тоже, и было ясно, что унылая жизнь, которую вели оба художника, теперь переменится к лучшему. Что до Эдгара, я прекрасно представляю себе, как он обрадовался такому повороту событий. Он сманил Стеллу от нас, убедил ее бросить надежность, обеспеченность и последовать за ним в подполье, где она рассчитывала обрести свободу. Свободу!

Как обычно, Эдгар времени не терял. Он знал, чего хочет, думаю, захотел этого еще до побега; именно это побудило его так безрассудно позвонить Стелле из Лондона: он хотел ваять ее голову. Эдгар вновь стал художником, и ему не терпелось воплотить свои отношения со Стеллой, тот сложный комплекс сильных чувств, которые она вызывала у него, в произведение искусства. Он около часа делал с нее эскиз в мастерской, и она была зачарована, видя, как его глаза поднимаются от бумаги, ощущая на себе его взгляд, бесстрастный, пристальный взгляд, слыша чирканье карандаша, бормотание и вздохи, создающие впечатление, что он делает сложную хирургическую операцию, а не рисунок. Она до сих пор не видела Эдгара за творческой работой и понимала, что не знает его.

Потом Стелла взглянула на рисунок и пришла в недоумение. Там были многочисленные линии, размытые очертания, перекрестные штрихи, завитушки. Она скорее угадывала, чем узнавала себя. Рисунок казался ей неумелым, неуверенным, каким-то слабым. Она спросила Эдгара, всегда ли он так рисовал. Ник был в мастерской, сидел на подоконнике.

– Всегда ли я так рисовал?

Широко улыбнувшись, он бросил взгляд на приятеля.

Стелла стояла у стола и, хмурясь, смотрела на лист бумаги.

– Объясни, – попросила она, – почему?

Эдгар подошел и встал рядом с ней.

– Что почему?

– Почему ты не хочешь четкости? Может, я ничего в этом не смыслю? Впечатление такое, будто ты совершенно не знаешь меня.

– В том-то и суть, – сказал Ник.

– Чего я не хочу, – начал Эдгар, – так это видеть тебя…

Он потер лицо, придя в раздражение из-за того, что приходилось объяснять. Руки его были в графите, и он испачкал лоб, когда убирал с глаз волосы, ставшие теперь длинными, косматыми. Он весьма смутно понимал, почему работает именно так – маскирует, как ни странно, свои чувства.

– Какой ты не хочешь видеть меня?

– Такой, как видишь себя ты. Как видят тебя другие. Желанной, красивой. Меня это не интересует. Я хочу лишь добиться сходства.

Стелла не поняла.

– То есть изобразить меня как незнакомку?

Теперь Эдгар тоже хмурился, глядя на рисунок и раздраженно постукивая карандашом по столу.

– Даже не как незнакомку.

– Как предмет? – Стелла потерла пятно на его лбу. – Неодушевленный? Бесчувственный?

– Нет, только то, что вижу.

Стелла уловила в его словах проблеск смысла.

– Не то, что чувствуешь?

– Не то, что чувствую.

– И это называется сходством?

– Это называется правдой, – уточнил Ник.

Эдгар резко поднял голову.

– Это называется…

Он произнес непечатное слово, и они с Ником захохотали. Эдгар улыбнулся Нику, потом подошел к нему, взял его лицо в ладони и поцеловал в лоб. Ник был нелепо смущен и доволен этим проявлением добрых чувств.

Первые дни у Стеллы с Эдгаром проходили так. Все утро они валялись в постели, потом одевались и выходили в мастерскую. Стелла не притрагивалась к косметике, носила косынку и старую блузку навыпуск, простую черную юбку или брюки. Она стряпала, и они втроем ели на кухне. После обеда Эдгар принимался за работу, Стелла позировала ему, иногда три-четыре часа кряду. Работал он с напряженной сосредоточенностью, говорил, что хочет порисовать ее, прежде чем лепить в глине. На третий день Стелла позировала обнаженной. Стояла на простыне перед стеной. Эдгар совершенно равнодушно воспринимал ее наготу, и она приняла весьма откровенную позу. В мастерскую вошел Ник и встал, бесстрастно глядя на нее. Стелла решила: и пусть себе смотрит – очевидно, нагота не производит на него впечатления. Эдгар не замечал его, пока Ник не обронил какой-то фразы, после этого спокойно предложил ему поонанировать. Стеллу это сильно возбудило.

Когда Эдгар отпускал ее, она сидела на кухне с зеркальцем, пытаясь разглядеть в себе то, что видел он. Если возвращалась в мастерскую, то либо он продолжал работать, не обращая на нее внимания, либо они укладывались в постель.

Вечером Стелла снова стряпала, или Ник шел за рыбой и жареной картошкой, они пили и разговаривали. Говорили обо всем, но главным образом об искусстве.


Четыре-пять дней спустя, по мере того как Стелла осознавала чудовищность того, что она наделала, и положение, в котором оказалась, у нее начали возникать неожиданные приступы сильной тревоги. Случалось это рано утром, пока Эдгар спал. Она пыталась отогнать тревогу, ей было неприятно, что идиллия рушится, и помалкивала о том, что с ней происходит. Это пройдет, убеждала она себя, об Эдгаре забудут, мы сможем спокойно покинуть этот склад и жить, не привлекая к себе внимания. Дальше этого ее мысли о будущем не шли. Но чаще всего она не думала о большом мире снаружи, пыталась, сказала она, не вспоминать о Чарли, но, подозреваю, без особого успеха.

Домашнее хозяйство там было примитивным. Дел было много, и Стелле это нравилось. Даже просто содержать себя в чистоте представляло проблему. Мужчины относились к этому спокойнее, чем она. Они располагали всего одной раковиной, одним краном, одним туалетом. Раковина часто бывала полна кистей. Стелла с этим мирилась. Пусть они грязные, главное, что вместе. Ее отождествление себя с Эдгаром усиливалось изо дня в день. Она сказала мне, что намеренно перенимала его вкусы, чувства, мысли. Равнодушие Эдгара к домашнему уюту вызывало у нее стыд за те годы, когда обеспечение уюта мужу и сыну было единственным ее занятием. Она начала понемногу писать, когда этого никто не видел.

Стелла стряпала простые блюда на двухконфорочной плите, составляла списки необходимых покупок и отдавала Нику, делившему расходы пополам с ней. Самым лучшим временем бывали вечера, когда все трое сидели за столом, пили и разговаривали. Она усваивала совершенно новый образ мыслей и чувств, расставалась со своим прежним, пошлым, как ей казалось, «я». Макс и больница с каждым днем отдалялись все больше.

Это, по словам Стеллы, был период очень быстрого роста; она с каждым днем все лучше понимала, что значит думать, чувствовать и видеть как художник. То, что они являлись изгоями, то, что Эдгар не мог выйти на улицу днем из опасения быть узнанным и арестованным, лишь усиливало ее опьянение этим новым образом жизни, придавало привкус опасности, казавшейся Стелле присущей бытию художника.


Стелла с изумлением узнала, что у Ника с Эдгаром бывают гости. Как может человек, скрывающийся от полиции, принимать гостей? Однако на второй или третий день, когда все трое обедали на кухне сардинами и гренками, в дверь постучали. Стелла подскочила в испуге, но Эдгар лишь глянул на Ника, тот сказал: «Это Тони», – и пошел открывать дверь.

– Кто такой Тони? – шепотом спросила она.

– Наш друг, – грубовато ответил Эдгар, вновь принимаясь за сардины. Потом с улыбкой взглянул на нее. – Не беспокойся, он тебе понравится.

Тони понравился Стелле. Как и все, приходившие туда, он был художником, бедным (судя по заношенной одежде), держался развязно, много пил и курил, ничего не воспринимал всерьез. Его, похоже, оставило равнодушным, что Эдгар совершил побег из психиатрической больницы, однако восхитило, что за ним последовала жена заместителя главного врача.

Тони усадили на кухне, дали тарелку гренок и сардин. Ел он руками, затем вытер их о брюки. Мужчины вели разговор о незнакомых Стелле людях, но имена их, несколько раз повторенные, запоминались. В течение нескольких дней эти своеобразные личности побывали у них в гостях. Все были любезны со Стеллой, ее бегство определенно действовало на их воображение, и она после первых сомнений, разумно ли открывать половине Лондона – как ей казалось, – где скрывается Эдгар, быстро прониклась симпатией к этим странным, дружелюбным людям, так непохожим на ее знакомых, к их небрежным, свободным манерам. Но однажды вечером, когда они пили на кухне только втроем, Стелла высказала свою озабоченность. Ник удивился. Ему не приходило в голову, что Эдгара могут выдать.

– Кому и зачем это нужно? – спросил он с искренним недоумением.

Эдгар пожал плечами.

«Раз он не беспокоится, – подумала Стелла, – то мне с какой стати?»


Они начали выходить с наступлением темноты. Эдгар становился нервозным после проведенного в четырех стенах дня, поэтому как-то вечером они со Стеллой пошли к реке, разглядывали оттуда башни Кэннон-стрит и купол собора Святого Павла на другом берегу. В пивные они пока не заходили, однако на темных улицах чувствовали себя в безопасности. Если к ним кто-то приближался, они быстро заходили в подъезд или в проход между домами и обнимались; это иногда возбуждало их так, что они шли на ненужный риск. Стелла призналась, что ее начало пугать то, как их тела воспламенялись даже при самом легком соприкосновении. Они, казалось, были бессильны контролировать свою страсть друг к другу. Ночами Эдгар крепко спал, но она зачастую лежала в темноте с открытыми глазами, глядя в потолок и слушая, как по виадуку грохочут поезда.

Однажды ночью Стелла услышала, как часы на башне парламента пробили четыре, повернулась на бок и уставилась на спящего. Кто он? Кто этот незнакомец, ее любовник? Закурила. Вспомнила, как впервые увидела его, человека в желтых вельветовых брюках, восстанавливающего оранжерею в конце огорода. Как танцевала с ним и ощутила его эрекцию, возбудилась из-за его возбуждения, захотела его, потому что он ее хотел. Потом быстрое развитие их романа, нарастающий страх разоблачения, побег. Теперь вот это. Но кто он? Она пыталась из обрывочных эпизодов прошлой недели создать человека.

Эдгар стал внушительнее. Теперь, когда необходимость сдерживаться отпала, он говорил и вел себя с властностью, которой во время пребывания в больнице у него не было. Стелла видела, как он держался с Ником. Большей частью они казались давними собратьями по искусству, близкими друзьями, но когда возникало что-то серьезное, Ник ждал, чтобы Эдгар высказал свою позицию, а потом выражал свое мнение. Другие мужчины тоже почтительно относились к нему. Когда они разговаривали, Стелла доставала потрепанные альбомы Ника с репродукциями, садилась за стол, листала страницы и прислушивалась к тому, что происходит в ней самой.

Мысли Стеллы потекли в другом направлении. Она задумалась над словом «сходство», над идеей быть отторгнутой от интересов и чувств других людей, способной лишь отвечать взглядом зрителю. Сможет ли она видеть Эдгара так? Будет ли это правдой? Она свесилась с матраса и погасила окурок. Ей очень нравилось спать с Эдгаром под этими грубыми одеялами, нравилось просыпаться утром и обнаруживать его рядом.


Днем, если позировать не требовалось, Стелла иногда выходила во двор подышать свежим воздухом. Фруктово-овощной рынок находился под высокой стеклянной крышей, опирающейся на стройные металлические колонны со сложными, изящными подкосами наверху. Отделы были отгорожены друг от друга, внутри их деревянные и картонные ящики были составлены в высокие стопы. Однажды утром Стелла наблюдала, как двое мужчин укладывали мешки с картошкой в кузов пыльного грузовика. Поняв, что они ее заметили, она ушла – у нее быстро выработался инстинкт не привлекать к себе внимания. Вскоре после этого, выйдя на Хорси-стрит и свернув к реке, Стелла наткнулась на большую ветхую старую церковь и удивилась, что она расположена там, в конце лабиринта узких улочек и переулков. Еще больше она удивилась, узнав, что это Саутуоркский собор.

Стелла вошла внутрь, и у нее сразу возникло ощущение, что это благое место, что собор стоит здесь уже сотни лет и его не касались ни ожесточение, ни зло. Она села в заднем ряду и наблюдала, как бродяга громко разговаривает со священником в длинной черной сутане; увидела пожилого человека в черном пиджаке и брюках в полоску, погруженного в молитву в боковом приделе; насчитала двадцать святых в нишах за престолом и постояла у могилы первого английского поэта. Он изваян лежащим, руки его молитвенно сложены, голова покоится на трех книгах, одна из которых называется «Confessio Amentis»[1]. Вернулась Стелла на Хорси-стрит, отдохнув душой за тот спокойный час, что провела в соборе. О своем визите она не сказала ни Нику, ни Эдгару. Ей казалось, что им это не интересно.

Вечерами они начали посещать пивные. Ник и Стелла подходили к стойке и брали выпивку, а Эдгар сидел за столиком в самом темном углу. Хотя вряд ли они подвергались серьезному риску. Пивные были захудалыми, с голыми половицами и обшарпанной, потрескавшейся от времени панельной обшивкой. Тускло освещенные, неуютные, они служили прибежищем для мужчин и женщин, стремящихся утопить скуку своих унылых, нелегких дней в дешевом пиве и виски. Никто не обращал внимания на Стеллу и двух обносившихся художников, которые сидели, негромко разговаривая, в глубине зала. Стелла трепетала от восторга, когда они отправлялись на прогулку или в театр. Это означало, что в их жизнь изгоев входит некая налаженность, они могли вести себя в известной мере как обычные люди. Она начинала видеть какое-то будущее.

Однако появление в мире обычных людей создавало свои проблемы. Как-то в субботу вечером они вдвоем сидели в самом конце зала большой переполненной пивной. Там было дымно, шумно. Стелла чувствовала себя спокойно, в своей тарелке. Сидели они бок о бок на скамье за маленьким круглым столиком, и Стелла держала под ним руку Эдгара. Они были чужаками, но уверенно чувствовали себя в этой теплой, шумной пивной, где Стелле почему-то все казались своими. Она тогда с содроганием думала о гостиных, где задавали тон матери и жены психиатров, вспоминала ужас инородности, чуждости, который испытывала там. Эдгар взял их стаканы и пошел к стойке; она наблюдала за ним с ощущением спокойной радости, вызванной джином.

Все в этой пивной казалось ей романтичным.

Неожиданно перед столиком появился какой-то мужчина и вожделенно уставился на нее. Стелла опустила глаза и сделала вид, будто ищет что-то в сумочке.

– В одиночестве, дорогуша? – спросил он.

Стелла подняла взгляд.

– Собственно говоря, нет, – ответила она, – со мной муж.

– Муж ли, собственно говоря?

Это был рослый, красивый мужчина, но пьяный, и он не пытался этого скрыть. Он оперся руками о столик и подался к Стелле. Ей хотелось, чтобы он ушел, не нравилось, что он ее передразнивает, и она злилась на себя за то, что предоставила ему такую возможность.

– Да, собственно говоря, – ответила она, сделав на последних словах ударение, что явилось ошибкой. Мужчину это позабавило, он придвинул стул и сел. О, вот этого ей не хотелось! И тут Эдгар вернулся от стойки с выпивкой.

– Кто это? – спросил он.

Незнакомец положил локти на стол и не сводил взгляда со Стеллы, но тут обернулся и взглянул на Эдгара.

– Это и есть твой муж, дорогуша?

Стелла отчаянно затрясла головой. Я тут ни причем, пыталась она объяснить. Эдгар осторожно поставил стаканы, не глядя на мужчину, потом схватил его за шиворот и приблизил свое большое бородатое лицо к его лицу. Вокруг внезапно наступила тишина. Между обоими что-то происходило, и Стелла с ошеломляющей ясностью понимала, что вот-вот последует: драка, битье посуды, кровь, крики, полиция. Эдгар выпустил воротник наглеца, и тот, пятясь, отошел. Эдгар сел. Люди вернулись к разговорам и выпивке, но за ближайшими столиками все еще было тихо. Стелла понимала, что их будут подслушивать. Эдгар начал свертывать самокрутку, не глядя на нее.

– Что ты ему сказала? – негромко спросил он.

– Ничего!

Эдгар лизнул бумагу, покачал головой.

– Должно быть, сказала что-то.

Стелла возмущенным шепотом рассказала, что произошло. Эдгар молчал. Неужели он думает, что она заговорила с тем человеком? Она еще ни разу не видела его таким холодным, отчужденным! Стелла повторила, что тот человек подошел без всякого приглашения или одобрения.

– Не будешь хитрить со мной, а, Стелла? – спросил наконец Эдгар ровным, дружелюбным голосом.

– Конечно же, нет, черт возьми!

– Тогда все в порядке.

Но все же этот спокойный ответ, в котором явственно ощущалась угроза, оставил у Стеллы неприятное ощущение. В душе у нее взыграла гордость, она подумала: «Пошел к черту!» – и уставилась в пространство, злобно куря сигарету короткими, отрывистыми затяжками. Ощутив на бедре его пальцы, а на шее губы, она попыталась не реагировать, убрала с бедра его руку, но толку от этого было мало. Ее ошеломляло любое его прикосновение.

– Поцелуемся, дорогая, – прошептал Эдгар.

– Пошел вон, – ответила она и закусила губу.

Несколько минут спустя они спешили домой по вечерней сырости – за необходимостью вернуться в мастерскую было забыто все – и увидели полицейских, о которых Стелла еще недавно со страхом думала. Их было двое, они медленно шли навстречу, держа руки за спиной. Она ухватилась обеими руками за руку Эдгара и прижалась к нему; он продолжал идти ровным шагом. Она поняла, что они встретятся с полицейскими под уличным фонарем.

– Они увидят нас, – негромко сказала Стелла.

Эдгар продолжал спокойно идти. Стелла не могла ни о чем думать, лишь сознавала, что в горле поднимается волна черного ужаса, ощущала его вкус. Хмель от джина быстро улетучился, и казалось, ее каблуки выстукивают по влажному тротуару: «Ви-но-вен, ви-но-вен».

Затем Эдгар свел ее с тротуара, они прошли мимо ряда кабестанов, спустились по ступеням к реке, где о камни плескалась черная вода. Там он поцеловал ее. Стелла забросила руки ему на шею и упивалась его поцелуем, словно ее страсть, если будет достаточно сильной, могла отогнать полицейских. Теперь она слышала только дыхание Эдгара и приближающиеся шаги. Полицейские остановились наверху. Стелла ухватила Эдгара за волосы на затылке, не отрываясь от его губ.

– Ступайте отсюда, – сказал один из полицейских и через несколько секунд повторил, повысив голос: – Эй вы, ступайте!

Они повиновались, пошли по проходу между домами, прижимаясь друг к другу, как потревоженные любовники, стремящиеся сохранить свой пыл. Шаг их все ускорялся, и на улицу они выбежали.

Пробежав через двор, они с криками стали подниматься по лестнице. Стелла сказала, что никогда не забудет этого вечера. Эдгар тоже ощущал произошедшую перемену, переход в новую безопасность, несмотря на недавний испуг. Чувство страха, ощущение затылком горячего дыхания преследователей исчезло, сменилось относительной уверенностью, сознанием, что с каждым днем, с каждым часом им все легче отрываться от преследователей, их след будет простывать, гончие утомятся. Стелла впервые почувствовала, что их слепой прыжок в неизвестность будет вознагражден, даст им безопасное место, где они смогут любить друг друга без страха. Они занимались любовью в этом настроении, свободно, бесстрашно, всю ночь под грохот поездов по виадуку. Она громко смеялась, вскрикивала, оглашала склад звуками жизни, не заботясь о том, слышит Ник или нет.

Так, во всяком случае, она мне рассказывала.

Глава седьмая

Стелла часто ходила в собор, сидела в полумраке на каменной скамье неподалеку от входа или ходила мимо гробниц и приделов; шаги ее гулко раздавались по каменному полу. На ней всегда были темные очки и туго завязанная косынка. О тех днях, о том, через что ей пришлось пройти, Стелла говорила невнятно, но зрительно я представляю ее печальной женщиной в соборе. Проблема заключалась в том, что чем дальше уходила в прошлое больница, тем труднее было мне воссоздать ее переживания, придать им понятные форму и смысл.

Эдгар начал работать в глине, дело ладилось плохо. Поначалу Стелла убеждала его набраться терпения. Он давно уже ничего не ваял, разве можно вернуть былое мастерство сразу? Но Эдгар не желал ничего слушать. Его не интересовали ни объяснения, ни ссылки на мастерство. Он злился, падал духом, едва начав лепку, тут же приходил в тихую ярость при виде дела рук своих и уничтожал все. Работал он стоя, глина была нашлепана на проволочный каркас в форме головы, установленный на старой деревянной подставке. Ник нашел ему все, что требовалось, – глину и инструменты; Стелла заплатила за них. Она все больше беспокоилась о деньгах. Новых поступлений не было, только Ник помогал продуктами, выпивкой, мелкими суммами, а что она смыслила в добывании денег?

Но подобные мысли Стелла гнала. Они были бесполезными, а она начинала делить все на полезное и нет. Разговаривать о деньгах с Эдгаром было бесполезно. Она пренебрегала собственными нуждами, потому что тратиться на себя не хотела. У нее не было многих средств для ухода за телом и кожей, не хватало запасов нижнего белья. Ей требовалось зимнее пальто, но о такой покупке не могло быть и речи. Вся ее одежда пропахла затхлостью и табачным дымом. Погода стала ненастной, и если она открывала ставни, в окна захлестывал дождь.

Эдгар с головой погрузился в работу, и Стелла уходила в себя, особенно если рядом не было Ника, а его теперь не бывало часто. Но однажды после полудня, когда Эдгар спал, Ник сказал ей, что душевное состояние Эдгара ему знакомо – все художники становятся такими, когда работа не ладится.

– Ты не становишься, – сказала она.

– Я – нет. – Ник сидел на старой кушетке в конце зала, положив локти на колени и сплетя пальцы. С губы его свисала сигарета. – Но я не истинный талант. Не такой, как он.

Стелла походила по залу, разглядывая его холсты. Живопись Ника была помпезной. Она подошла к окну. Внизу грузовик въезжал задом в ворота овощного рынка.

– А каким он бывает, когда работа идет успешно? – спросила она.

– Таким же.

Стелла нашла это забавным, рассмеялась и повернулась к Нику. Тот поднял на нее удивленный взгляд.

– Разве это смешно?

– У тебя так прозвучало.

Он задумался, а Стелла закурила, стоя у окна и глядя на него.

– Ник, у тебя есть женщина?

Он покачал головой.

– Я думала, ты уходишь к любовнице.

Ник продолжал качать головой, глядя в пол, потом бросил на нее быстрый взгляд. Стелла не поняла, что он означал, но продолжать шутку не стала. «Какой странный, заторможенный человек», – подумала она.

Однако Ник исчезал все чаще и чаще. Эдгар часами бывал молчаливым, расстроенным, и Стелла иногда становилась сама не своя от беспокойства, лишь с трудом поддерживала пламя любви, вытеснявшей все прочие чувства. Говорить об этом Эдгару она не хотела, не видела в том пользы. Таким образом, пока он работал, спал или пил, она вела с собой жуткие безмолвные битвы, и хотя они утомляли ее, она по ночам часами не смыкала глаз, слушая, как поезда грохочут по виадуку да часы отбивают время на здании парламента. Ее начала беспокоить мысль, что эти условия убивают любовь после ее первых радостей: нищета, страх, неуверенность, привыкание друг к другу. Как она могла не понимать этого? Какой дурой была, что повела себя так импульсивно, так наивно! Она думала о прежней жизни, и больница представлялась ей каким-то сказочным королевством, где всегда светит солнце, царит порядок, все знают свое место и никто не страдает от нужды; замком на скале, в стенах которого изобилие и безопасность. Стелла сознавала, что это иллюзия, однако в этой иллюзии было немало правды, и ей приносила какое-то утешение мысль о надежном прибежище, пусть существующем лишь в ее сознании. Потом она сочла нелепым, что они оба покинули это замечательное место (такой теперь представлялась ей больница) и ищут безопасности, изобилия и тепла на улице заброшенных складов.


Наконец Эдгар стал добиваться каких-то успехов. Теперь он требовал, чтобы Стелла позировала ему по четыре-пять часов ежедневно. Она видела, как из глины начинают появляться ее голова и шея, странно сплюснутые и вытянутые, но все же узнаваемые. Однако Эдгар оставался напряженным, озабоченным, и через два дня Ник исчез. Стелла чувствовала себя как никогда одинокой и невольно снова и снова обращалась мыслями к больнице – не к Максу, а к Чарли. Считала, сколько дней не видела его. Она понимала, что он тоскует по ней и вместе с тем приучается ее ненавидеть. Осознавала всю глубину страданий его отца, отдавала себе отчет в том, что повинна в этих страданиях и что чем дольше будет находиться вдали от сына, тем глубже укоренится его ненависть.

В конце концов эти переживания отразились на ее поведении с Эдгаром, и последствия оказались весьма неприятными. Когда психика художника достигает равновесия, оно бывает до того неустойчивым, что любая тревога, любое столкновение с грубой действительностью мгновенно его нарушают. Чтобы заниматься искусством, необходимо отвернуться от жизни. Чувствительность Эдгара в этом отношении была очень сильной, я считал его безупречным типом творческой индивидуальности. У него занятия искусством и сохранение здравомыслия находились в четкой, тонкой связи друг с другом. Патологическое отклонение в одном вызывало дисфункцию и расстройство в другом.

Однажды утром Стелла проснулась и обнаружила, что, кроме нее, на этаже никого нет. Эдгар раньше не выходил на улицу в светлое время суток. Поначалу она оставалась спокойной. Заварила чай, потом постирала белье над раковиной и развесила на веревке, зашла в мастерскую и открыла ставни. День был ясным, ветреным, высоко в небе неслись облака. Она походила, разглядывая рисунки, приколотые кнопками к стенам. Глина на подставке была закрыта влажными тряпками.

Стелла поднялась наверх и принялась читать старую газету. Через час ей стало не по себе от беспокойства. Эдгар не сказал ей, куда пошел, надолго ли, и было нетрудно вообразить еще одну случайную встречу с полицией, на сей раз без покрова темноты. Как знать? Эта мысль неожиданно потрясла Стеллу: как ей узнать, если он попался? Собственная беспомощность начала ужасать ее. Без этих двух мужчин она бы пропала. Она зависела от них полностью. В их соглашении оказался изъян, нужно думать о подобных непредвиденных обстоятельствах, он больше не должен ее покидать.

К полудню Стелла пришла в отчаяние. Решила, что Эдгар наверняка в руках полиции, рассердилась на него, но смутно догадывалась, что это результат беспокойства – точно так же она сердилась на Чарли, когда мальчик часами пропадал на болоте. Было ошибкой вспоминать о сыне: теперь, когда она, казалось, потеряла и Эдгара, у нее не было душевных сил противиться чувству вины, которое вызывала мысль о Чарли. В конце концов Стелла почувствовала, что не может больше оставаться в мастерской, и побежала вниз по лестнице.

Что она собиралась делать, Стелла не помнила, но помнила поспешность, внезапную жуткую уверенность, что, ничего не делая, теряет все. Может, предположил я, ты собиралась вернуться в больницу, но Стелла покачала головой. Она в панике быстро спустилась по ступенькам, оступаясь, пронеслась по коридору, выбежала на солнечный свет.

И угодила прямо в объятия Эдгара.

– Господи, что с тобой?

Стелла осознала, в каком она виде: без плаща, без шляпки, нечесаная, с отекшим, немытым лицом. Паника ее улеглась, она позволила Эдгару помочь ей подняться обратно по лестнице.

Эдгар был очень недоволен ее поступком.

Она стала объяснять, что была уверена – его схватила полиция. Эдгар отошел от нее и принялся расхаживать по мастерской, хмурясь, покусывая ноготь большого пальца и бросая на нее злобные взгляды. Таким Стелла его еще не видела – он всегда мог понять ее, когда она начинала тревожиться, и успокоить. Стелла недоумевала, что с ним.

– Тебе этого хочется? – спросил он.

Стелла уставилась на него. Он стоял посреди мастерской, устремив на нее холодный взгляд.

– Нет! Как ты мог так подумать?

– Тебе не хватает прежних удобств.

Теперь Эдгар стоял у стола и бессмысленно листал свои наброски, не глядя на нее и продолжая покусывать ноготь.

– Я думала, что тебя схватили. Что я осталась одна.

– Одна ты оставалась бы недолго.

Стелла не совсем поняла смысл этих слов, она слышала только его боль, поэтому подошла к нему и попыталась обнять. Эдгар прошел мимо, сел на стул возле прикрытой тряпками глины и свернул самокрутку. Стелла встала у стула на колени.

– Я испугалась, – прошептала она.

Эдгар, не глядя на нее, закурил и пожал плечами. Стелла поднялась с колен, подошла к окну, села на подоконник и выглянула на улицу. Все это искусство, все это убожество – ради чего?

– Испугалась, – глумливо произнес Эдгар, но в его собственном голосе слышался испуг, и Стелле внезапно показалось глупым, мелочным, эгоистичным сердиться на того, кто боится за них обоих!

– Ты не любишь меня, – сказала она, – у тебя нет воображения.

Говоря это, Стелла не смотрела на него. Тут же раздался грохот. Эдгар вскочил на ноги, перевернул стул и подлетел к ней, громадный, разъяренный, со сжатыми кулаками.

– Теперь начнешь бить меня? – спокойно спросила Стелла. Она смотрела на него без страха. Это было не важно. Все было не важно. Ей было наплевать, если он ее изобьет. Он был просто одним из сердитых мужчин, в мире таких полно.

– Ты хотела вернуться к Максу.

– Не говори ерунды.

Эдгар повернулся и со всей силы ударил по стене кулаком. В комнате запахло буйством. Жутко было ощущать его ярость. Почему она не замечала ее прежде?

– Выходит, о тебе говорили правду.

– Что говорили?

– Ты психопат.

Стеллу не пугало, что он разозлится еще больше. Она была не способна испытывать страх. Эдгар снова обернулся к ней. Его с трудом сдерживаемая ярость заполняла комнату; казалось, от нее все там дрожит и вот-вот рассыплется.

Потом его настроение переменилось. Он глубоко вздохнул, привалился к стене, упершись в нее руками и закрыв глаза. Гнев его улегся.

– О, психопат, – произнес Эдгар. – Это говорил Макс, так ведь? Или Клив?

Нет, не я. Об Эдгаре можно сказать многое, но он не психопат. Однако Стелле не хотелось, чтобы он объединял ее с психиатрами. Она подошла к нему и попыталась взять за руку. Не открывая глаз, Эдгар отстранился, и она не винила его. Он был прав.

– Извини, – прошептала Стелла. – Я пришла в отчаяние. Ты не возвращался, и я подумала, что тебя схватили. Я не знала, где ты.

Эдгар открыл глаза, рассеянно коснулся ее лица. Настроение его снова переменилось. Он оживился.

– Вот, посмотри. – Эдгар достал из внутреннего кармана конверт и отдал ей. – Вскрывай, вскрывай.

Стелла открыла конверт пилкой для ногтей. Внутри была пачка десятифунтовых банкнот.

– Ты добывал деньги, – сказала она и достала их из конверта. Они должны были обрадовать ее – ведь они означали еду и выпивку, – однако подействовали угнетающе. Наличие денег и мысль о том, что они им дадут, вызывали горечь. Жизнь представляла собой отвратительную сделку – деньги в обмен на время. Деньги дадут им время, а что даст оно? Возможность наблюдать, как любовь обращается в пепел? Ужасно было ощущать, как все теряет смысл. Стелла уронила банкноты на пол.

– Что с нами будет?

Эдгар нагнулся за деньгами и, не сводя глаз с ее лица, поднес их к губам, потом сунул обратно в карман.

– Ничего хорошего, – прошептала она.

– Деньги, Стелла.

– О, деньги.

Она встала у окна спиной к нему.

– Да, деньги.

Стелла знала, что он сейчас скажет. Что их было нелегко раздобыть.

– Думаешь, это было легко?

– Я хочу спать.

Не глядя на Эдгара, Стелла отошла от окна и устало поднялась по лесенке. Легла на матрас, закрыла глаза и сразу почувствовала, что засыпает. Она была измотана. Хотела проспать целый год, а когда проснется, чтобы все было как прежде, чтобы ребенок снова был при ней. Потом Эдгар встряхнул ее и разбудил.

– Извини, – сказал он. Стелла уловила запах перегара.

Она перевернулась на спину, приподнялась на локте и потянулась за сигаретами.

– О, да что в них проку?

Наступило молчание. Эдгар не понял ее. Почему? Он такой умный, он многое понимает, отчего же сейчас настолько туп? Эдгар сидел на краю матраса, глядя прямо перед собой. Она лежала спиной к нему, опершись на локоть, и курила.

– Я раздобыл их для нас, – произнес наконец Эдгар.

В любое другое время это вызвало бы у Стеллы огромную радость. Теперь она осталась равнодушной. Промолчала, пожала плечами. Эдгар пристально смотрел на нее, и его разозлил этот жест. Он ухватил ее за руки и рывком оторвал от постели.

И тут же оба пришли в возбуждение, начали целоваться, потом расстегивать одежду. Эта неудержимая страсть тревожила Стеллу, ей не хотелось постоянно терять самообладание. Теперь в страсти были отчаяние, агрессия, Стелла освобождалась в сексе от разочарования и беспокойства, и на этот раз, когда они жадно прижались друг к другу, она сильно укусила Эдгара за плечо. Результат оказался потрясающим. Эдгар приподнялся и влепил ей пощечину, но они не остановились, и минуты две спустя, когда все кончилось, Стелла отвернулась от него и зарылась лицом в подушку. Она чувствовала себя совершенно ошеломленной. Все рушилось, как она и предвидела, но ей было все равно. Она слышала, как Эдгар пробормотал какую-то чушь, и пропустила ее мимо ушей. Лицо у нее горело, в голове не было ни единой мысли. Она ждала, что он изобьет ее, и ей было наплевать. Однако через несколько секунд Эдгар спустился в мастерскую.

Стелла села и нашла пудреницу. «Будет синяк, – подумала она, захлопнула ее и принялась твердить себе: – Дура ты, дура, дура».

Когда Стелла вернулась из собора, Эдгар не извинился. Близился вечер, и он снова работал с глиной. Света не включал, и в мастерской при полузакрытых ставнях стало темно. Днем было достаточно света, достаточно раздражающих обнажений, теперь настало время темноты, джина и, наконец, сна. Вечер темноты и джина. Оба были подавлены, им не хотелось ни разговаривать, ни выходить. Стелла легла на постель, растянулась поверх одеяла в чулках и комбинации – женщина, плывущая по течению среди выброшенных за борт старой косметики и вчерашних газет. Когда совсем стемнело, Эдгар не включил света, лишь распахнул ставни, и уличный фонарь рассеял по мастерской мягкий серый отблеск. Стелле захотелось напиться и взглянуть на происходящее с каким-то чувством надежды. Она спустилась, держа стакан в руках, и подошла к окну. Эдгар, склоненный над глиной, не обернулся.

– Жаль, Ника нет, – сказала Стелла и увидела, как он оцепенел.

Проснулась она на рассвете, лежа поверх одеяла, налила и выпила джина. Эдгар спал рядом с ней одетым. Она села. Во рту ощущалась противная горечь, голова уже гудела от выпитого натощак. Она затащила Эдгара в постель. Потом оба тут же заснули.

На другой день, когда Стелла вяло занималась уборкой, ей пришло в голову, что человек уподобляется своему окружению. Поживи в жалком, убогом месте, потом посмотрись в зеркало. То, что ты увидишь, будет жалким, убогим; понаблюдай за своим поведением и увидишь, что оно тоже стало дешевым, жалким. Ее раньше считали красавицей – теперь все в прошлом; в этом складе не было места для красоты, и чем больше она старалась стать прежней с помощью косметики, тем больше походила на уличную девку.

Эдгар как будто не замечал этого. Беспокоила его не ее внешность, а она сама. С тех пор как он встретил Стеллу у двери, в панике бегущую во двор, он относился к ней с подозрением. Считал, что она хочет вернуться к Максу. Она объясняла ему, что скучает не по мужу, а по Чарли. Эдгар наверняка это понимал, но по его поведению это было незаметно. Он словно утратил живость ума, к которой Стелла привыкла. Она сказала, что Эдгар казался грубым. Даже голос его становился грубым, когда он бывал таким.

Я думаю, он паниковал, каждое выражение беспокойства Стеллы воспринимал как признак того, что она немедленно его бросит. Подобно многим художникам, Эдгар в глубине души был раним и пуглив, как ребенок.

На другой вечер они пошли в пивную, и Эдгар напугал Стеллу – он вел себя так, будто каждый мужчина пытался отбить ее. Сидел в пивной, что-то сердито бормоча себе под нос, потом спохватился и умолк, покачав головой, смущенный, озадаченный тем чужим голосом, который исходил из его нутра, – искаженным, противным голосом ревности, страха и желания. Стелле было мучительно видеть его столь жалким, беспомощным, потому что он не хотел быть таким, ему было ненавистно то существо, в которое он, казалось, превращался. Она взяла его за руки и начала горячо убеждать, чтобы он держался, не вешал носа, у них все будет хорошо, она не собирается его покидать. В конце концов Эдгар с громадным усилием овладел собой и стал почти прежним. Но Стелла не успокаивалась, так как не знала, надолго ли это. Она видела раздвоенного человека; тот, кого она знала в больнице, не исчез, но в него вселился какой-то чужой дух. Она сказала, что виной всему их трудные обстоятельства и им нужно только немного времени. Эдгар толком не понял ее, хмурился и потирал голову, словно мог рассеять болезнь, как дурной сон.

Сколько еще? Стелла лежала ночами без сна и задавалась вопросом, сколько еще так может продолжаться. Синяк на ее лице был по-прежнему заметен, а на тех улицах всем было понятно его происхождение. Она замечала сочувственные взгляды женщин, а когда выходили вечером, видела, как они бросали взгляды на Эдгара, посмотреть, что он за скотина. Любой из этих взглядов мог привести к тому, что его бы узнали. Дни шли, и все усилия Стеллы были направлены на поддержание спокойствия Эдгара, однако когда она ложилась в постель, а он возвращался к работе, ее мысли обращались к Чарли, и она беззвучно плакала в подушку. Теперь ей приходилось обращаться с Эдгаром как с ребенком, обидчивым, неотвязным, и она задумывалась, почему заботится об этом ребенке, а не о своем.


Однако меня не удивляет, что Стелла не покидала Эдгара. Думаю, несмотря ни на что, она продолжала его любить или уверяла себя, что любит, а женщины в этом отношении упорны. Она сделала выбор, уехала к нему по доброй воле, и было немыслимо возвращаться домой из-за того, что он заболел и перестал отвечать за свои поступки. Удивляюсь, что она могла не придавать значения угрожающим признакам надвигающегося буйства. Я поражаюсь силе ее самоотречения, способности не думать о том, на что он способен. Даже видя его работу, Стелла не чуяла опасности, в которой находилась.

Однажды чуть свет ее разбудили крики за окном. Эдгар спал рядом. Стелла поднялась, накинула халат и спустилась в мастерскую, открыла ставни, впустила в комнату бледный осенний свет, закурила и стала прислушиваться к тому, как оживает рынок. Глина, как всегда, была прикрыта влажными тряпками, и Стелла, поддавшись порыву, стала снимать их. То, что она увидела, было уродливым, ужасающим. Ее странно вытянутые, но узнаваемые голова и плечи были теми же, что она видела последний раз, но яростно искромсанными, исколотыми инструментами и пальцами. Однако вместо того, чтобы покинуть это место, бежать со всех ног, она вернулась в постель и обняла Эдгара.


Потом Эдгар стал прежним, у него снова появилась страсть, а затем нежность. Секс, по словам Стеллы, стал довольно мучительным. Менструальный цикл нарушился, она даже как-то подумала, что забеременела. Я спросил, нуждалась ли она в медицинской помощи, но Стелла ответила, что нет. Она сама заботилась о предупреждении беременности и почти не тревожилась. Гораздо больше ее тревожил Эдгар. Когда его подозрительность исчезала, когда он доверял ей, когда снова становился самим собой, Стелла не жалела ни о чем. При малейшей его отзывчивости она капитулировала. Ей хотелось любить его, и ничего больше; воля ее сломилась, гордость исчезла.

Если только у них будет достаточно времени, думала она, все наладится. Если только Эдгар не совершит чего-то неразумного. Но увещевать его было очень трудно. Во всех газетах публиковали его, а не ее фотографию, гневно отвечал он; разыскивают его, упрячут обратно в палату его, а с ней ничего не случится, она вернется обратно к Максу. Стелла больше не спорила с Эдгаром, когда он говорил, что у нее есть возможность вернуться к мужу; незачем было злить его еще больше.


А скучала ли она по Максу?

Никогда, ответила Стелла. Она, конечно, думала о нем, но утверждала, что не испытывала ни малейших сожалений; естественно, при этом ревность Эдгара, мысль, что она стремится вернуться к Максу, воспринимались как жестокая несправедливость. Нет, к Максу Стелла не питала никаких чувств. Она сказала, что, будь Макс полноценным мужем, ничего подобного не случилось бы, она бы не испытывала ни внутренней пустоты, ни полового голода, не нуждалась бы в том, что предлагал Эдгар и от чего она не могла отказаться, хотя теряла при этом все – ребенка, дом, определенное место в мире. Макс казался теперь ей бездушным, бескровным существом, ведущим себя по отношению к человечеству как энтомолог, насаживающий людей на иглы в стеклянных ящиках с этикетками внизу: этот помешанный, этот истерик. Лишь покинув Макса, сказала Стелла, она поняла, чего лишалась из-за него, и ненавидела мужа за то, что он довел ее до такого отчаяния. Что ждало ее в будущем, она не знала, но думала, что ей остается лишь держаться до конца.


Однажды, позируя Эдгару, Стелла спросила, лепил ли он в глине голову Рут Старк.

– Неудачно, – ответил Эдгар, не нарушая ритма работы.

– Почему?

Он был сосредоточен на глине и не отвечал несколько секунд. Когда все же ответил, тон его был неуверенным:

– Из-за всех тех мужчин. Я не мог пробиться сквозь них.

– К чему?

– К тому, как она выглядела.

– А-а. – Стелла помолчала. – К ее облику, – сказала она.

– Я пытался лепить другую женщину, но ее голова тоже не удалась. Я не хотел знать, что она представляет собой, хотел только видеть, как она выглядит.

– Как воспринимала это Рут?

– Что?

– Другую женщину.

Эдгар негромко фыркнул.

– Была очень недовольна.

– И?

Снова молчание.

– Я сказал, что если ей не нравится, то может убираться.

– Был у тебя секс с той женщиной?

Тут Эдгар перестал работать и воззрился на Стеллу, держа в пальцах деревянный шпатель. Усмехнулся ей.

– Нет.

– А ты хотел этого?

– Нет! Хотел только сделать ее треклятую голову в глине!


Потом Стелла сочла, что появляются хорошие предзнаменования. Она ежедневно читала газеты, и упоминаний об Эдгаре не было уже несколько недель. О ней ни разу не вспомнили и, разумеется, не печатали ее фотографий. Стелла догадалась – мы не хотим разглашать, что жена заместителя главного врача была любовницей беглого пациента и уехала к нему. Это было бы поистине сенсацией, а именно сенсаций и шумихи Джек и все мы старались избежать. Да, мы замалчивали эту историю, и, с точки зрения Стеллы, это работало на них с Эдгаром. Это был прогресс.

Потом опять появился Ник.

Глава восьмая

Дорогой Ник. Стелла привязалась к нему, долговязому, тощему, серьезному. Ник обычно давал Эдгару деньги. У него был – невесть откуда – какой-то скромный доход, и он не скупился. Мало того, видя, в каком положении находятся Эдгар со Стеллой, он снял небольшую квартиру в Сохо, чтобы не мешать им. Увидя его снова, Стелла обрадовалась. Думаю, Эдгар тоже, на свой лад; он понимал, что начинает терять над собой контроль, и, думаю, это пугало его. Без меня работа была для него единственным спасением, единственным, что придавало какую-то осмысленность и цель его существованию. Теперь он отдалялся от Стеллы, так как все больше мучился подозрениями и, хотя гнал эти мысли, они омрачали его разум, окутывали завесой страдания и сомнений, редко позволявшей ясно видеть Стеллу. Ясно видел он ее, лишь когда работал.

Эдгар продолжал лепить ее голову, и обезображивание, вызванное уколами и порезами, явилось определенной стадией в эволюции скульптуры. Он с радостью показал Нику, что делает, и Стелла увидела, что голова теперь кажется и ее скульптурным портретом, и своеобразным повествованием о его все более сложных и мучительных отношениях с нею; она подумала, что это патология в глине. Ник сразу понял, что Эдгар создает нечто значительное. Увидя его реакцию, Стелла подумала: возможно ли, что все пережитое ими было лишь толчком, необходимым любому серьезному художественному замыслу? Без страдания нет творчества; чем глубже страдание, тем лучше произведение искусства, так ведь? Они слишком много выстрадали ради этой головы, подумала она, а потом задалась вопросом: предпочла бы она вместо этих страданий вернуться в гостиные, где задают тон жены и матери психиатров? Нет. Стелла почувствовала благодарность к Нику за то, что он привел ее к осознанию этого, поняла, что они с Эдгаром слишком много времени провели наедине друг с другом и, пожалуй, все дело в этом. Ник внес разнообразие в их жизнь. Напряжение резко снизилось.

Его появление благотворно подействовало и на Эдгара. Стелла видела, как Эдгар пытался скрыть удовольствие, когда Ник выразил искреннее восхищение его работой. Реакция Ника была важнее ее реакции: Ник был художником, он понимал замысел Эдгара. Потом они оба ушли и вернулись с ящиком красного вина и коробкой с продуктами. Тот вечер был у Стеллы одним из самых счастливых. Мужчины пребывали в хорошем настроении, еды и выпивки было вдоволь, они кричали, смеялись и разговаривали до глубокой ночи. Стелла спокойно смотрела на Эдгара и втайне радовалась его настроению. Перед ней был прежний Эдгар – веселый, ласковый, пылкий, остроумный, немногословный и опасный. Он завел с Ником спор о художниках. Появился блокнот, и Ник стал набрасывать на листках картины, которые замышлял. Эдгар давал отрывистые советы, Ник слушал и кивал, закусив губу, как всегда, когда бывал сосредоточен, торопливо записывал. Потом, когда пьяный Ник растянулся на кушетке, покуривая сигарету, Стелла сказала Эдгару, что ни о чем не жалеет. Они тоже были пьяны. Эдгар неуверенно поднялся и подошел к Стелле, развалившейся в кресле, положа ногу на стол, отчего юбка задралась, обнажая бедра. Он обнял ее за плечи, наклонился к ней и торжественно попросил извинения за то, что был таким дерьмом.

– Ты не дерьмо, – ответила она.

– Ошибаешься, – сказал он.

– Еще какое, – произнес Ник с кушетки.


Ник заснул там, где лежал. Наутро они проснулись поздно. Было воскресенье. Эдгар еще спал, когда Стелла поднялась и обнаружила художника на кухне – он пристально разглядывал свои наброски и пытался разобрать записи, сделанные наскоро, когда Эдгар выпаливал ему свои идеи. Она сказала, что ей нужно подышать свежим воздухом, у нее сильное похмелье, и Ник вызвался составить ей компанию. Ушли они тихо, чтобы не разбудить Эдгара.

Они направились к реке. Ник выглядел ужасно. Он был в старом твидовом пиджаке, заляпанных краской брюках и ботинках, небритый, с покрасневшими глазами и помятым лицом. Стояло хмурое, холодное утро, дул сырой ветер. Постояв несколько минут у реки, оба замерзли, и Ник предложил зайти в пивную.

Через час, когда они вернулись, начался кошмар. Эдгар стоял в дверях мастерской, свирепо глядя на них. Ставни он не открыл, поэтому было темно и они не могли как следует разглядеть его лица. От пары стаканчиков на старые дрожжи Стелла слегка захмелела.

– Дорогой, – крикнула она, – мы принесли тебе завтрак!

Ник приподнял две большие бутылки эля.

– Похмелись, – сказал он. – В чем дело?

Эдгар не шевельнулся, не произнес ни слова, просто стоял, сверкая на них глазами; нижняя губа его опустилась, зубы были крепко сжаты. Стелла подошла к нему, смех ее утих, на лице отразилось беспокойство. Перед ней стоял больной человек, совсем не Эдгар.

– В чем дело? Что-нибудь случилось?

– Не подходи ко мне.

Стелла повернулась к Нику, тот хмуро смотрел на Эдгара, так же обеспокоенный его поведением, как и она.

– Эдгар…

– Убирайся, Ник. Больше не появляйся здесь.

– Я не…

– Убирайся к черту, Ник!

– Послушай…

Эдгар шагнул к нему с явным намерением ударить. Ник попятился.

– Убирайся к черту!

Ник повиновался. Стелла в безмолвном изумлении смотрела, как он уходит.

– Скотина, – пробормотал Эдгар, когда на лестнице послышались шаги Ника.

– Перестань, ты меня пугаешь…

– Гнусная шлюха! С Ником!..

Он заговорил с акцентом выпускника привилегированной школы, как и Ник.

– Я не понимаю… – начала она, хотя все поняла.

– Я не понимаю, – передразнил Эдгар. – Еще как понимаешь! Не смей мне врать!

Стеллу охватила неимоверная усталость. Она уже видела приступ его ревности, но не такой сильный. И он еще никогда не угрожал Нику. Скоро ли этот приступ кончится? Стелла села и закурила. Чувствовала она себя понурой, подавленной.

– Ты мне до смерти надоел этой ерундой, – сказала она.

Взяв из вазы на столе апельсин, Стелла принялась бесцельно вертеть его в пальцах. Эдгар тут же подскочил к ней и рывком поднял ее со стула. Она видела, как апельсин покатился к окну, и хотела сказать Эдгару, чтобы он не наступил на него, так как они дорогие. Держа Стеллу за руки, как и в прошлый раз, Эдгар кричал, что знает, чем она занималась с Ником, неужели она считает его дураком? Стелла не отвечала ничего, в этом не было смысла, и он влепил ей пощечину, еще более сильную, чем прежде. Она повалилась навзничь, перевернулась и уткнулась лицом в руки.

Дыхание Стеллы было тяжелым, тело вздымалось. Она не слышала Эдгара, не знала, что он делает. Но Эдгар оставался в мастерской. Казалось, время замедлило ход, и она понятия не имела, сколько прошло с тех пор, как он ее ударил, – одна минута или десять. Сесть она не смела: боялась разъярить его еще больше. Потом услышала какое-то вжиканье. Она не могла понять, что это такое, слегка приподняла голову и открыла глаза. Эдгар стоял спиной к ней у стола в другом конце комнаты.

– Что ты там делаешь?

Он не повернулся, не ответил. Стелла вновь почувствовала, что все это ей надоело. Она со вздохом села и осторожно коснулась лица, в котором пульсировала боль, потянулась за пудреницей, чтобы посмотреться в зеркальце. Эдгар по-прежнему стоял к ней спиной и делал что-то, издающее странное вжиканье.

– Я спросила, что ты делаешь.

И тут узнала этот звук. Он водил лезвием по камню. Стелла раскрыла пудреницу. Она была глубоко встревожена. Уставилась на себя в круглое зеркальце. Одна сторона лица уже меняла цвет. Боль продолжала слегка пульсировать.

– Что точишь?

Никакого ответа. Стелла подумала, не броситься ли со всех ног к двери. В конце концов, она его мало знает. В саду она знала, что он собой представляет, и была уверена, что все его поступки в дальнейшем будут поступками того человека, которого она знает. Но он был не тем человеком, которого она знала. Он был кем-то другим. Может, того человека она просто выдумала, создала из своих потребностей?

– Что точишь?

– Нож.

Нож для того, чтобы отрезать ей голову.

– Зачем?

Стелла со странным спокойствием вглядывалась в его лицо. Подумала – хорошо еще, что от удара не лопнула кожа. Глаза у нее слезились, она осторожно прикоснулась к ним платком. Мысли ее обратились к бегству, так как Эдгар собирался ее убить. Как ни странно, это не вызвало в ней страха, она была оторвана от всего окружающего. Масштаб вещей изменился. Пудреница, которую Стелла держала перед лицом, казалась далекой, сжавшейся до размеров монеты. Отражение было крохотным. Она не могла даже как следует разглядеть черты лица.

– Резать им апельсин.

Эдгар тоже был крохотным, далеким. Она видела его как в перевернутый бинокль. Он перестал точить нож, стоял по-прежнему спиной к ней, но смотрел на нее через плечо. Крохотный человек вдалеке, в другом конце огромной комнаты.

– Резать апельсин?

Голос ее, монотонный, металлический, шел словно из неизвестного источника. Эдгар подошел к ней, протягивая на вытянутой руке ломтик апельсина. Стелла положила его в рот. Эдгар не собирался убивать ее, он хотел дать ей кусочек плода. Он пристально смотрел, как она ест.

Смотрел Эдгар на нее очень странно. Стелла не представляла, что у него на уме. Он покачал головой и отвернулся. Стелла увидела, как он отрезал еще ломтик и неуверенно, как будто никогда не пробовал апельсина, поднес ко рту. И тут Стелле стало понятно. Она вспомнила, что я говорил о его бредовых идеях относительно Рут Старк. О том, что Эдгар думал – она отравляет его еду.


Это потрясло Стеллу как ничто другое. Его ярости она находила разумное объяснение. Его ревность могла объяснить. Но мысль, что она собирается отравить его апельсином?! Тут она перепугалась. Теперь ей стало понятно, что она должна уйти от Эдгара ради него, и все, что мы ей говорили, все, что она до сих пор успешно подавляла, потоком хлынуло в ее сознание. Стелла впервые смертельно испугалась его. Скорее даже не его, а заключенного в нем безумия – это она подчеркнула в разговоре со мной. Она понимала, что не должна выказывать ужаса, верила теперь, что он в любой миг способен прийти в ярость и поступить с ней, как с Рут Старк. Может, сейчас ему не понадобится сперва напиваться, может, он уже утратил контроль над собой. Она считала, что если он учует запах ее страха, то взорвется.

Стелла хотела бежать, но не смела выйти из комнаты. Ей казалось, что он догадается о ее намерении и тут наступит конец.

– Я пойду наверх, – сказала она.

Взяв сумочку, Стелла медленно поднялась по лесенке и села на матрас, вытерла липкие от апельсинового сока пальцы и вновь стала разглядывать лицо в зеркальце пудреницы. Потом взяла книгу, легла на спину и, даже не глянув вниз, принялась читать. Она чувствовала, что Эдгар смотрит на нее. Это произойдет сейчас? Спокойствие Стеллы было в высшей степени притворным. Сердце ее колотилось, кожа повлажнела от страха, и паника могла в любой момент овладеть ею.

Эдгар находился в мастерской всю вторую половину дня, лепил ее голову. Пожалуй, я могу представить, каким сверхчеловеческим усилием воли Стелла сохраняла самообладание. Думаю, ваяя ее голову, Эдгар пытался ясно увидеть Стеллу, понять ее сущность и таким образом справиться со своим безумием. Стелла наверху ни о чем не догадывалась, только молилась, чтобы он вышел. Она осмеливалась совершать лишь мысленные приготовления к бегству, курила, прижавшись спиной к стене. Она так долго отвергала все известное ей об убийстве Рут Старк, что теперь ни о чем другом не могла думать. Вообразить, что она отравляет его!.. О, он безумен, безумен! Однако несмотря на свой ужас, она все же жалела Эдгара, так как понимала, что его безумие – болезнь. Она долго жила среди судебных психиатров и не могла этого не понимать.


Эдгар, шаркая ногами, вышел вскоре после наступления темноты, не сказав ни слова. Стелла слышала, как этот сильный мужчина удаляется, и не стала терять времени. Она четко спланировала, что делать. Уложила чемодан и оделась меньше чем за десять минут, в плаще, косынке и темных очках пробежала вниз по лестнице и по коридору, потом остановилась и выглянула во двор. Там не было ни души. Она быстро вышла на улицу, остановилась у стены посмотреть, не возвращается ли Эдгар. Он не возвращался. С реки тянуло холодным ветром. Стелла быстро зашагала вперед.

Полчаса спустя она осторожно вошла в бар захудалой пивной неподалеку от Ватерлоо. Это было чистое, теплое, пустое, опасное помещение; такие есть по всему Лондону, подумала Стелла, помещения, вроде бы сулящие безопасность, однако не исключающие возможность, что войдет он. У стойки всего один мужчина в сером плаще, с вечерней газетой и стаканом пива. На полу ковер, горит газовая плита, рядом с плитой в углу круглый столик на металлических ножках. Всего один человек в помещении, тепло, неяркий свет, сигареты, алкоголь, а там, откуда она ушла, холод, сумерки, пустая мастерская и сумасшедший. Она посидит за столиком, выпьет. Женщина за стойкой подала Стелле пачку сигарет, большую порцию джина, тоник. Стелла пошла с ними к огню и села щекой с синяком к стене, налила тоника в джин и закурила. Через минуту-другую она заметила, что мужчина у стойки смотрит на нее, но, когда подняла взгляд, он снова уткнулся в газету.

Было тепло, тихо, свет не резал глаза. В бутылке оставался тоник, поэтому Стелла взяла еще джина. Пока она стояла у стойки, мужчина в плаще спросил, не составит ли она ему компанию. Стелла ответила – нет, она ждет мужа. Возможно, мужчине показалось странным, что на ней темные очки. Возможно, он подумал – откуда у нее синяк на лице? Стеллу не заботило, что он думает. Она вернулась с джином к столику возле огня. Стелла ждала. Эту пивную она выбрала потому, что снаружи стояла телефонная будка. Она звонила на квартиру Нику, его не оказалось дома, и решила позвонить еще раз через полчаса.

Час спустя Стелла все еще была там. Печаль то и дело поднималась у нее в душе волна за волной, и она яростно приказала себе тоном, в котором узнала тон мужа, не глупить, не поддаваться жалости к себе, взять себя в руки. По иронии судьбы, в этом безвыходном положении ей пришел на помощь один из способов Макса управляться с бурными женскими эмоциями. «Возьми себя в руки, дорогая, ты в общественном месте. Хочешь превратить себя в посмешище?» Мысль о том, что она может превратиться в посмешище, отвлекла ее. Заключить бы в раму столик и печальную женщину за ним, в унылую черную раму, а внизу сделать надпись: «Меланхолия». Стелла улыбнулась. Скулы у нее болели, по щекам струились слезы. Из зала донесся мужской смех. Перестань, Стелла, сказала она себе, но это не помогло, стало только хуже. Тут мужчина у стойки повернулся и стал бесцеремонно разглядывать ее, поэтому посмешище поднялось и пошло в третий раз звонить Нику.

Квартирка была крохотной, но все же более уютной, чем склад. Каким удовольствием было принять ванну! Ник весь день очень беспокоился о ней. Он отправился на верхний этаж склада и обнаружил, что там никого нет, поэтому не знал, что думать, но боялся самого худшего. Ее голос по телефону он услышал с громадным облегчением. Приехал к пивной, они выпили вместе, и он повез ее на квартиру. Стелла сказала ему, что больше всего на свете хочет принять ванну.

Он разделась в ванной, погрузилась в горячую воду и лежала с закрытыми глазами, чувствуя, что давно уже не была по-настоящему чистой. Подавленность, убожество, беспокойство и вина последних дней слегка отступили. Потом она оглядела свое тело, белую кожу, груди, руки и ноги, бледные, изящные кисти и ступни. Макс потерял интерес к ее телу года через четыре совместной жизни, так как не обладал воображением для поддержания страсти. До встречи с Эдгаром она жила чуть ли не монашенкой. Но сейчас думать об Эдгаре она не могла, гнала воспоминания о нем.

Стелла вылезла из ванны и припудрилась перед длинным зеркалом на двери.

Дорогой Ник. У него не было возможности оказать гостеприимство расстроенной женщине, но он старался, настаивал, чтобы она легла на кровать, а он поспит в кресле. Она с благодарностью легла в постель, не снимая халата, а он суетился, готовя ей выпивку.

– Хочешь чего-нибудь поесть?

– Я не голодна, Ник.

Она была скромной, любезной, как подобает леди в стесненных обстоятельствах. Ей нравился этот слабый, безалаберный, добродушный человек. Его заляпанные краской брюки неизменно вызывали у нее улыбку, они с Эдгаром пошучивали по этому поводу, советовали выставить их как произведение искусства. Бедняга Ник, он смеялся, однако в следующий раз появился в чистых брюках; правда, чистыми они оставались недолго. Теперь он сидел на краю кресла, подавшись вперед, потирал длинные пальцы и застенчиво объяснял, как обрадовался, услышав ее голос в телефонной трубке.

– Я знал Эдгара, когда у него начались заскоки относительно Рут, – сказал он.

– О, Рут, – произнесла Стелла. Ей не хотелось слышать сейчас о Рут.

– Ник, – обратилась она к нему, когда ей в голову внезапно пришла одна мысль.

– Что?

– Эдгар бывал здесь?

Ник с унылым видом ответил, что да.


Стелла не могла заснуть, не мог и Ник, примостившийся в кресле под одеялом. Он ворочался, пытаясь устроиться поудобнее. Она даже подумала, не пригласить ли его к себе в постель. Полежав, Стелла подошла к окну и дюйма на два отодвинула штору. Шел проливной дождь, косо падая сквозь свет уличных фонарей. Узкая улица, мокрая и блестящая, была пуста. Что она рассчитывала увидеть – Эдгара, стоящего под фонарем и смотрящего на окно?

Чуть погодя Стелла услышала, как Ник ощупью ищет сигареты, стараясь не шуметь; потом вспыхнула спичка.

– Я не сплю, – произнесла она в темноту.

– Я тоже никак не засну.

– Ник.

– Что?

– Он ведь придет сюда?

– Не знаю.

– Мне страшно.

Ник сел на кровать и взял Стеллу за руку.

– Дело не в нем, – сказала она. – Дело в его болезни, Ты знаешь, какой он, когда не болен.

Ник промолчал. Он крепко держал ее руку. Стелла поняла, что он возбужден. Ей никогда не приходило в голову, что Ник ее хочет. Может, Эдгар это понял, и таким образом все началось? Может, во всем виноват Ник?

– Дверь заперта, – сказал он.

Стелла сжала его руку. Ник наклонился к ней, и она позволила ему поцеловать себя. Он сунул руку под одеяло и робко коснулся ее груди.

– Нет, Ник.

– Извини.

Он вернулся в кресло.

– Постарайся заснуть, – сказала она.


Эдгар появился на рассвете. Их разбудил звук поворачивающейся дверной ручки. Ник со Стеллой так и не поняли, каким образом он вошел в здание, потому что парадный вход был заперт. Они сели и в ужасе уставились на дверь.

– Ник, открой.

Приглушенный голос Эдгара привел Стеллу в трепет. Это был не он, это по-прежнему был другой человек со странным, нарочитым акцентом. Ник, словно безумный, уставился на нее, покачивая головой. В полумраке она разглядела ужас на его лице.

– Открой дверь, Ник. Давай, давай, приятель, это я. Тебя я пальцем не трону.

Тишина. Они замерли. Эдгар не станет поднимать шум, подумала Стелла, не посмеет выломать дверь, это будет для него концом. Разве что ему уже на все наплевать.

– Она там, так ведь?

Ник не знал, что делать. Он был парализован страхом. Стелла упорно смотрела на него, качая головой. Вступать с Эдгаром в разговор даже через закрытую дверь было нельзя. Ник пожимал плечами, как школьник. Приложив палец к губам, Стелла бесшумно подошла к нему, села на подлокотник кресла и закрыла ему ладонью рот. Другой рукой она сжала его запястье. Он уставился на нее, и она сложила губы так, будто издавала звук «ш-ш-ш».

– Это не твоя вина, Ник, – послышался голос из-за двери. – Я знаю, что она за штучка.

Глаза Ника расширились. Стелла не могла понять, как он поступит. Отняла ладонь от губ, подалась вперед и поцеловала его.

– Она дрянь.

Ник попытался повернуть голову к двери, но Стелла вцепилась ему в волосы и удерживала на месте, прижимаясь губами к его губам.

– Ник!

Эдгар сильно ударил ногой по двери. Ник чуть не выскочил из кресла, но Стелла удержала его, продолжая целовать, засовывая язык ему в рот. Халат ее распахнулся, обнажив ноги. Она сидела на подлокотнике, и рука Ника начала робко касаться ее бедер.

За дверью наступила тишина. Ушел он, испугавшись, что шум поднимет весь дом, или ждал в коридоре? Рука Ника поползла вверх по бедру к ее паху. Стелла тоже начала возбуждаться – как от самой обстановки, так и от прикосновений, – но оттолкнула его руку, подошла к двери и прижалась к ней ухом. Ничего не было слышно. Ник вжался в кресло и посерел. Стелла подошла к окну и чуть отогнула штору. Она увидела, как Эдгар вышел из-за угла, и смотрела, как он уходит. Даже его походка стала теперь другой – разболтанной, неуверенной. Стелле пришлось сделать над собой усилие, чтобы не окликнуть его, позволить ему уйти. Дождь перестал. Она повернулась и взглянула на сжавшегося, испуганного Ника.

– Он ушел.

– Я хочу выпить.

– Бедняга.


Через час они покинули квартиру. Вышли из здания через боковую дверь, оба несли по чемодану. Улица была еще безлюдной. Вскоре они прошли мимо двух шумных мужчин в вечерних костюмах, высматривающих такси. У Стеллы оставалась всего одна пара туфель на высоких каблуках, и она оступалась, стараясь не отставать от Ника, все еще сильно испуганного. Он взял у нее чемодан, и она ухватилась за его руку. Они вошли в автобус, шедший на запад от Саутуорка, и сели среди молчаливых, сонных людей, слишком сосредоточенных на чтении газет и собственном дурном настроении, чтобы обращать внимание на женщину с синяком и долговязого, нервозного, обносившегося мужчину рядом с ней.

День был пасмурным. По стеклам автобуса время от времени хлестал мелкий дождь. Через несколько минут они вышли. Ник сказал, что знает это место, и повел Стеллу по боковой улочке к прямоугольнику больших запущенных домов позднегеоргианского стиля, окружавших лужайку с порыжевшей травой и огороженным деревом посередине. Отель выглядел так же, как остальные дома. Усталая женщина повела их по лестнице, устланной дешевой ковровой дорожкой, на второй этаж и показала комнату, окна которой выходили на высокий кирпичный забор с осколками стекла наверху и узкий проход с мусорными ящиками, бельевыми веревками и кошками.


Стелла сказала, что те два дня, проведенные с Ником, были самыми скверными. В памяти у нее сохранилось лишь несколько характерных подробностей. Ник был нечистоплотным, ел и пил неопрятно. Держался он внимательно, любезно, но постоянно смотрел на нее не с нежностью, а с вожделением. Стелла подумывала, не способен ли он на изнасилование. Она часами лежала без сна в продавленной двуспальной кровати; желтый свет ночника под потолком делал неприглядным все в комнате, включая их самих. Она лежала, беспокоясь об Эдгаре, боялась, что у него сильно нарушено психическое равновесие и он привлечет к себе внимание. Боялась, что он совершит что-нибудь неразумное.

А их совместное будущее?

О, беспечно ответила Стелла, она неизменно была в нем уверена, знала, что их связь не разорвана. Даже во время самых сильных приступов агрессивной ревности Эдгара она чувствовала, что он тянется к ней, чувствовала его страстность, только дезориентированную, оказавшуюся на ложном пути, словно отклонившуюся в какой-то канал, из которого она выходила чудовищной, неузнаваемой. Так проявлялась его болезнь. В течение двух дней, проведенных с Ником, Стелла впервые пыталась не мысленно, а эмоционально отделить человека от его болезни, и ей это удалось. Задача оказалась вполне по силам: она представляла, как он стискивает голову, когда в его злосчастном, помраченном разуме бушует шторм. Но шторм – это не Эдгар! Шторм утихнет, Эдгар выздоровеет, снова станет самим собой. Ради него она должна избегать встречи с ним, пока он безумен; потом она вернется. Как это произойдет, она не знала, но была уверена, что так и будет.


Ник боялся возвращаться на склад, боялся даже выходить на улицу, и они почти все время находились вдвоем. Вскоре Ник стал вызывать у Стеллы сильное раздражение, но деньги у нее почти кончились, а где раздобыть еще, она не представляла. В конце коридора находился туалет, им пользовались все живущие на том этаже постояльцы. Стелла проводила в нем столько времени, сколько могла, чтобы только быть подальше от Ника, его запахов, страха и похоти. Весь отель пропах вареной капустой; казалось, там живут только жалкие, серые люди, избегающие ее взгляда при встрече в коридоре или на лестнице.

В конце концов Стелле это осточертело. Она отыгралась на Нике. В разговоре со мной Стелла призналась, что утром третьего дня, после очередной бессонной, тягостной ночи, в минуту слабости нехотя уступила его непрестанному бессловесному вожделению и пригласила его в постель. Стелла была пассивной и раздраженной. Удовольствие ей доставляло лишь воспоминание о том, как они занимались любовью с Эдгаром. Таким образом, в унижении и отчаянии, пока Ник старательно получал удовольствие, она вызывала в памяти образ своего любовника.

Потом Ник был до смешного доволен собой, и это вывело Стеллу из себя. Она напустилась на Ника, унижала его, насмехалась над его слабостью, неспособностью оказаться на высоте. Ник пытался уверить ее в своем расположении, но на кой черт ей было его расположение! Она зашла в ванную, вышла, вызывающе оделась у него на глазах и ушла, не сказав, куда идет, так как не знала сама. Бросила его, будто избитую собаку, зализывать раны.

Стелла бродила по улицам неторопливо, с печальным видом, в расстегнутом плаще, с сигаретой между пальцев. Ей было наплевать, как она выглядит и обращают ли на нее внимание – на печальную женщину, идущую по печальным улицам, рассеянную, отрешенную, призрачную. Она приняла решение.


Внезапно ей показалось нелепым убегать, скрываться не от больничных властей, а от Эдгара! Она села в автобус до Блэкфрайарз, а оттуда пешком пошла по дождю на Хорси-стрит. На улице мальчишки били мячом о стену. Они прекратили игру и уставились на нее, когда она свернула во двор; их молчаливое внимание отнюдь не ослабило страха, от которого ее мутило. Она несколько раз оступалась и думала, что идти дальше не сможет.

Стелла подошла к входу в здание. Дети, не возобновляя игры, последовали за ней во двор и стояли, молча глазея на нее. Вскоре она поняла почему. Наверху дверь в мастерскую была открыта, внутри находились люди. Стелла тут же устремилась обратно, но ее заметили. Она услышала, как ее окликнули, но не остановилась. Кто-то пустился за ней и догнал на полпути вниз. «Минутку, пожалуйста», – сказал он и положил руку ей на плечо. Стелла обернулась. Этот человек узнал ее. «Господи, – сказал он, – это миссис Рейфиел! Вы – Стелла Рейфиел!» Она уставилась на него. Этого мужчину она видела впервые. Он закричал что-то оставшимся наверху. Через несколько секунд на лестнице появились еще двое. Они удивились так же, как и первый, повели ее наверх. Эдгара там не было, и они, судя по всему, не знали, где он. Сказали, что хотят задать ей несколько вопросов – с ее разрешения.

Глава девятая

После этого драматического поворота событий Стелла вновь попадает в поле моего зрения, в фокус, и рассказ опять основывается на моих наблюдениях. Она была признательна, что с ней не обходились грубо. Собственно, полицейские были прежде всего удивлены, им и в голову не приходило, что она так бестолково сунется к ним в лапы. Удостоверясь, что Стелла не знает, где Эдгар, они даже не пытались ее допрашивать.

События последующих часов со временем стали казаться Стелле нереальными, кошмарными. Она запомнила комнату в полицейском участке, где женщина в мундире дала ей чашку чая. Примерно час спустя приехал Макс. Он, как и полицейские, решил, что наилучшим подходом к ней будет мягкий: Стелла – жертва, соблазненная и покинутая, сбитая с пути коварным мужчиной, который заманил ее в ловушку, а потом бросил. Когда Макс вошел, Стелла попыталась держаться спокойно, сдержанно, но у нее не было сил, и не успел он открыть рта, как она оказалась в его объятиях и крепко ухватилась за него. Последние дни Стелла была слабой, одинокой, она дошла до отчаяния. Макс гладил ее по голове, и ей было наплевать, что он гладит как врач, как психиатр, потому что тогда именно это ей и было нужно. Лишь потом врач отступил, появился муж, и начался новый кошмар.

Стелла позволила себе расслабиться, стала пассивной, уступчивой, словно ребенок или больная. С ней разговаривали мягко, и она отвечала на все вопросы, видела, как полицейские хмурятся, вполголоса переговариваются; она даже не пыталась понять, что происходит, не делала попытки играть во всем этом какую-то активную роль. Теперь ей хотелось только, чтобы о ней заботились.

Ту ночь она проспала в камере. С ней говорили примирительным тоном, но ей было все равно. Сон есть сон, и ей дали успокоительную таблетку. Камера была голой, постель чистой. Она проглотила таблетку и закрыла глаза. У нее не оставалось ни чувств, ни мыслей; она надолго забылась глубоким сном, и единственное сновидение, какое смогла припомнить поутру, было связано с оранжереей в огороде, но больше ничего в памяти не сохранилось.


Отупение постепенно прошло. На другой день ей пришлось выдержать долгую беседу с высоким полицейским чином, вежливым и каким-то суетливым. Ее взгляд блуждал по его кабинету. От пола до уровня плеч стены были блестяще-зелеными, выше – кремовыми. Там было два больших пыльных арочных окна, несколько серых металлических картотечных шкафов, на стене висела карта с воткнутыми в нее булавками, над дверью – большие часы. Полицейский спрашивал, где они жили с Эдгаром Старком, что делали, с какими людьми виделись. Стелла рассказала все, что смогла вспомнить, сочтя, что Эдгару это уже не повредит, однако все фамилии вылетели у нее из памяти. Полицейский кивал, записывал, последовательно вел ее через дни и ночи с тех пор, как она впервые появилась на складе на Хорси-стрит. Стелла поведала ему свою историю, не обращая особого внимания на его реакцию. О приступах ревности Эдгара не упоминала, Ника по возможности старалась оставлять в стороне. Некоторые подробности ее рассказа как будто заинтересовали полицейского больше, чем другие; она не знала почему и не хотела знать. Все было кончено, и, чувствуя облегчение и опустошенность, она стала видеть будто сквозь туман зловещие предзнаменования утраты и смутно догадалась, что за этим последует, поэтому стала морально готовиться.

На другой день Макс повез ее домой. Белый «ягуар» стоял во дворе позади полицейского участка. Когда Макс распахнул перед Стеллой пассажирскую дверцу, она взглянула на стену здания и увидела зарешеченное окно камеры, в которой провела две ночи. Макс молча выехал на улицу. С тех пор как ее арестовали, они впервые оказались наедине.

– У тебя усталый вид, – сказала Стелла.

Макс не ответил. Он курил, глядя прямо перед собой.

– Вчера вечером я разговаривал с Джеком по телефону. Мы думаем, полиция не станет выдвигать обвинения, – наконец сказал он.

– Против кого?

Макс глянул на Стеллу. Она, съежась, сидела на переднем сиденье в его плаще. Ощутив его взгляд, повернулась к нему. Он опять стал смотреть на дорогу.

– Против кого?

– Разве не знаешь, что твое поведение было преступным?

Стелле не нравился его тон, ее не интересовало, что он говорит. Она не ответила. Оба смотрели на дорогу.

– Никто не хочет скандала, – сказал Макс.

Стелла не ответила.

– Я и не ждал от тебя благодарности.

Перед ними появился грузовик, и Максу пришлось резко нажать на тормоз, чтобы не врезаться в него. Потребовалось несколько секунд, чтобы обогнать громыхающую машину, и когда они снова поехали с нормальной скоростью, Макс как будто забыл о требовании благодарности. Тут Стелла начала понимать, какими щекотливыми и сложными будут их отношения теперь, когда все кончено. Если кончено. Кончено ли? Он демонстрировал великодушие, избавлял ее от уголовного преследования, защищал. За все это предстояло расплачиваться. Благодарность была только началом.


Наш со Стеллой разговор состоялся в конце октября, прохладным утром, когда туман еще висел над деревьями. Мы прогуливались по огороду, где все началось. Пациенты сжигали сухую листву, и в воздухе стоял запах дыма. Стелла сказала – ей жаль, что она больше не увидит ни весны, ни лета в этом саду. Перемена в ней была заметна. Она стала бледнее, медлительнее, грузнее; в ней появилась степенность. Год выдался урожайным, и земля под яблонями была усеяна упавшими плодами, мягкими, рыхлыми яблоками, светло-зелеными и желтыми, с темными пятнами гнили. Когда мы пробирались между ними, Стелла ухватилась за мою руку. Она сказала, что я ее первый и единственный гость, все остальные кивают ей, здороваются, но не смотрят на нее – она оскорбляет их чувство приличия. От Стреффенов не было ни слова, и она решила, что ее старый друг Питер Клив заодно с ними.

– Ну и как твои дела, дорогая? – спросил я.

– О, Питер, – ответила Стелла, – хуже не бывает. Право же, очень мило, что ты навестил меня. Я думала, ты проникся неприязнью ко мне, как и остальные.

– Я? Неприязнью к тебе? Я не разрываю дружбу так легко!

– Мне следовало знать это.

– Кроме того, я врач и не виню людей за то, что они заболели. Как я мог бы винить тебя за то, что ты влюбилась?

– Всем остальным, похоже, это нетрудно.

– Ну, это потому, что их задел твой поступок. Лишь ощущая боль или предвидя ее, мы начинаем отличать дурное от хорошего.

– Правда?

– Я так думаю. А ты?

Мы подошли к скамье возле оранжереи и сели. Стелла запрокинула голову и закрыла глаза.

– Я так устала, что не способна думать.

Несколько минут мы сидели молча, потом Стелла сказала, что чувство простой дружбы – это блаженство, она не сознавала, как нуждалась в ней.

– Каковы твои отношения с Чарли? – спокойно спросил я.

Стелла открыла глаза.

– Дорогой Питер, – произнесла она негромко. Она была признательна мне за тактичность, за то, что я не спросил про ее отношения с Максом; сказала, что я понял, какие отношения действительно важны. – Я возвращаю его себе. Он хочет любить меня.

– Я буду скучать по тебе, – сказал я.

– Значит, ты уже слышал?

– О Кледуине? Да.

– Знаешь, что это за место?

– Проведывал там пациента однажды. Одни овцы и трактора. Боюсь, тебе там не понравится.

Стелла улыбнулась.

– Овцы и трактора. Я стану сельской жительницей, и никто не узнает о моем отвратительном прошлом.

Перед тем как уйти, я сказал Стелле то, ради чего пришел, – что я испытываю громадное облегчение, видя, что она не пострадала.

– Ты даже не представляешь, как пострадала, – возразила она.

– Насколько я вижу, ты в целости и сохранности.

Стелла коснулась груди.

– Но не здесь.

– Исцелишься, – сказал я.

– Пожалуйста, навещай меня хоть иногда, – попросила она. – Ты мой единственный друг.

Я пообещал, а потом, когда уходил, она спокойно спросила, не знаю ли я, где Эдгар.

Я ответил, что нет.

Впоследствии Стелла сказала, что ее очень обрадовал мой визит, что с ним исчезла какая-то беспросветность. Она надеялась до отъезда в Уэльс найти во мне серьезную поддержку, подготовиться морально к тому, что ее ждало.


В последующие дни я часто навещал Стеллу. Она была откровенна со мной насчет своих отношений с Максом, сказала, что Макс испытывает отвратительное злобное удовлетворение, видя, как она страдает из-за последствий своей измены. Кажется, он постоянно дает ей понять – сама виновата. «Черт с тобой, – думала она, – я это вынесу, но не примирюсь с твоим ложным спокойствием, видимостью беспристрастности и отвратительным моральным превосходством, которое она маскирует». Макс непременно будет демонстрировать свое великодушие, однако ни за что не даст ей забыть, что она причинила ему боль, вернее, публично его унизила, и будет колоть ее этим, когда ему вздумается. Он считает, сказала Стелла, что такая порочная женщина, как она, не вправе протестовать против его ядовитых уколов. «Это мы еще посмотрим», – думала она и вздергивала подбородок, готовясь к самому худшему.

Как она воспринимала возвращение домой?

Стелла, содрогнувшись, ответила, что все хорошо знакомые комнаты показались ей затхлыми, больше похожими на камеры, чем та камера в полицейском участке, которую она только что покинула. Макс с его обычной сухой суровостью произнес лишь одно слово – «дома», – пошел в гостиную и полез в шкафчик со спиртным. Она промолчала, чувствуя, как дает о себе знать начинающаяся беспросветность.

В тот вечер в доме было на удивление тихо. Лето давно кончилось, погода стояла сырая, с туманами. Дом казался слишком большим для них, и они ходили по нему, словно незнакомцы в пустом отеле. Макс был не способен начать толком свою карательную кампанию – возможно, думала она, потому, что тяжесть ее вины вызывала у него ужас. Видя, как она, обремененная таким грехом, ест, пьет, ходит из комнаты в комнату, он лишился дара речи от изумления и даже какого-то восхищения. Он словно не верил, что она не ползает на коленях, не рвет на себе волосы, прося прощения и заливаясь слезами. Он был ошеломлен тайной радостью, что она не ведет себя стыдливо, поскольку это делало ее в его глазах еще более бесчестной, и находил какое-то извращенное удовольствие в своем отвратительном поведении. Вечер был холодным, но Стелла вышла со стаканом джина на задний газон и стояла, глядя в темноту. Она слышала, как Макс ходит по дому.

Стелла постелила себе постель в пустующей комнате и поняла – Макс доволен, что она избавила его от необходимости отказаться спать вместе с ней. Ничего подобного, это решение приняла она; захоти она спать в своей постели, то легла бы в нее. Стелла не боялась Макса и не собиралась выполнять за мужа его работу. Если она должна быть наказана, ему придется наказывать ее самому. Как он будет это делать? Стелла не утруждала себя его проблемами. Она чувствовала, что земля дрожит у нее под ногами и бездна начинает разверзаться.


Следующие несколько дней все казалось пронизанным строгой, тягостной официальностью. Стелле запомнился один дождливый день. Она долго лежала в горячей ванне, потягивая джин с тоником, потом бродила из комнаты в комнату, ничего не делала, не скучала, просто была пассивной, равнодушной. Зашла в комнату Чарли, прилегла на кровать и, видимо, заснула, потому что Макс, возвратясь с работы, нашел ее там. Он был, как всегда, раздражен, но к его дурному настроению примешивалось беспокойство, не связанное с ней.

– В чем дело? – спросила она. – Случилось что-нибудь? С Чарли?

Макс прислонился к косяку, достал сигареты. На Стеллу он не смотрел.

– Неужели тебе интересно?

– Конечно. Скажи.

Она сидела на краю кровати. Макс закурил и выпустил дым к потолку.

– Из-за тебя я остался ни с чем, – сказал он.

– То есть?

– Джек уволил меня.

Стелла не знала, что на это сказать.

– Не может быть.

Макс провел рукой по лицу и вздохнул.

– Тебя не интересует, почему я стал для больницы помехой? Почему то, что моя жена удрала с беглым пациентом, превращает меня в обузу?

Внезапно он рассердился.

– И что ты будешь делать? – спросила Стелла.

Макс не отвечал несколько секунд, молча кипя от гнева.

– Джек считает, что больница будет скомпрометирована, если я останусь среди ее персонала.

Стелла зевнула.

– Там есть ветчина.

Макс отвернулся, потряс головой, затем спустился на первый этаж. Стелла слышала, как он вошел в свой кабинет и весь вечер не выходил оттуда, даже когда она ложилась спать. Она жутко устала.

Наутро Стелла позвонила Чарли. Мальчик жил у Бренды, и она еще не видела его, но звонила каждый день. Чарли, разумеется, был обижен: она уехала, ничего не сказав ему, и он, естественно, чувствовал себя брошенным. Должно быть, сказала мне Стелла, Чарли считал, что чем-то провинился перед ней, потом Макс с Брендой просветили его, и тогда он стал винить мать в своем несчастье. Но Стелла знала, что ему хочется домой. Он хотел любить мать и знать, что она его любит. Однако Бренда ставила ей палки в колеса.

– Его нет, – ответила она, и Стелла поняла, что это ложь.

– Бренда, дай мне поговорить с ним.

– Вчера вечером он был очень расстроен. Думаю, тебе надо дать ему возможность постепенно с этим примириться.

– Пожалуйста, дай ему трубку.

– Ты хоть думала, как будет лучше для него?

– Пожалуйста, не вмешивайся. Дай мне с ним поговорить.

Тишина, потом через несколько секунд в трубке послышался голос Чарли.

– Мама?

– Привет, дорогой. Чем занимаешься?

– А, хожу в кино. Уже хочу домой.


Во второй половине дня Стелла вместе с Максом отправилась на станцию к прибытию поезда. Макс молчал. Стелла была уверена, что муж потребует развода, но он пока ничего об этом не говорил, а она, естественно, не собиралась затрагивать эту тему. Ей не хотелось новых осложнений, ей были нужны приют и время для исцеления, так как она понимала, что все еще пребывает в шоке и боль от расставания с Эдгаром пока не дала себя знать по-настоящему.

Сходя с поезда, Чарли нервничал. Но когда они оказались на платформе вместе, все четверо – с ним приехала Бренда, – когда Стелла, наклонясь, взяла его за руки, мальчик бросился к ней в объятия и поцеловал в губы. Она подняла глаза и заметила, какой взгляд устремила Бренда на Макса, как приподнялась выщипанная бровь.

Машина стояла рядом со зданием станции. Первыми в нее сели, держась за руки, Чарли и его мать, за ними последовали Макс и Бренда. Стелла сказала, что чувствовала себя так, будто с нее свалилось громадное бремя. Ей думалось, что если она наладит отношения с мальчиком, то можно будет сохранять какую-то видимость нормальной семейной жизни. Макс будет по-прежнему вариться в собственном водянистом соку, Бренда наверняка расскажет своим фешенебельным найтсбриджским друзьям, что ее сын женился на распутнице, но это совершенно не трогало ее, не имело ни малейшего значения.

Стелла повела Чарли в его комнату, а Макс тем временем угощал мать выпивкой в гостиной.

– Я очень рада, что ты вернулся, – сказала Стелла сыну, когда он раздевался перед сном, а она развешивала его одежду.

– Ты опять уедешь в Лондон?

– Нет, больше не уеду. Мне очень, очень жаль. Ты прощаешь меня?

Когда Чарли стал застегивать пижаму, Стелла села на кровать. Он повернулся к ней и еще раз поцеловал ее. Она крепко обняла сына, прижала к себе его пухлое тельце и удивилась, как могла покинуть его. Она сказала, как скучала по нему, и у нее из глаз потекли слезы. Чарли повел себя по-джентльменски, принялся ее утешать. Пока она выплакивала свою вину, он гладил ее по голове, потом торжественно сказал, что теперь все будет хорошо, и попросил не плакать.


В тот вечер на Стеллу нахлынули воспоминания об Эдгаре. Почему именно в тот? Почему ледяная корка на ее сердце треснула тем вечером? Стелла решила – оттого, что Чарли вернулся и любовь к сыну пробудила в ней другую, более сильную любовь, вызвала ощущение утраты и тоску. Сразу же после ужина она поднялась в пустовавшую комнату – свою комнату, – предоставив Максу подать матери кофе и отвезти ее на станцию. Ужин прошел в атмосфере отвратительной учтивости, никто не хотел выказывать напряженности, возникшей между ними, слышны были лишь позвякивание ножей по фарфору, когда они ели ветчину с отварным картофелем, да любезные банальности Бренды, отвечать на которые было трудно, так как в них содержалось предположение, что семья останется жить в этом доме: Макс пока не говорил матери, что лишился работы. Постыдился, должно быть, решила Стелла; она была довольна, что он промолчал. Бренда, разумеется, обвинила бы ее, увидела бы в ней губительницу карьеры сына, а вынести это у Стеллы просто не было сил. Вот так сидела эта семья тем холодным осенним вечером. Болтовня Бренды оттесняла молчание, таившееся в углах комнаты и грозившее истерзать им нервы. Стелла, как только позволили приличия, побежала наверх. Никто не поблагодарил ее за ужин.

Взглянув на спящего Чарли, Стелла прилегла в своей комнате на кровать, и ее тут же пронзил приступ горечи, вызвавший отчаяние и печаль. Она встала у раскрытого окна, набросив на плечи джемпер и сунув руки под мышки. Она вспоминала вечера с Эдгаром в Лондоне, то, какой оживленной она была, оживленной страстью к этому несчастному, утратившему психическое равновесие человеку, к той жизни, какую они вели те несколько замечательных недель. Где теперь Эдгар? Она явственно представляла его себе и, хотя это причиняло ей сильную боль, не позволяла образу исчезнуть. И тут Стелла поняла, что быстро это не кончится. Она слышала, как Макс с Брендой вышли из дома, как отъезжала машина. Какое-то время спустя до ее слуха донеслось, как Макс вошел в дом, выключил свет и поднялся наверх. Он остановился на лестничной площадке; слава Богу, в дверь к ней не постучал.

Разговор у них состоялся на следующий день. Завел его Макс. Стелла в полдень была на кухне. Макс вернулся из больницы и сказал, что им нужно поговорить в кабинете. Отказаться было невозможно. Макс не выглядел ни гневным, ни возмущенным, был лишь усталым, расстроенным, печальным, и Стелла почувствовала что-то похожее на жалость к нему. Она вытерла руки кухонным полотенцем и пошла за ним в кабинет.

– Садись, – сказал Макс. – Я размышлял о нашем будущем.

Она покорно села и стала ждать, что он скажет.

– Я начал подыскивать работу. Есть несколько мест. Рядового врача, не главного. Сейчас во мне не видят подходящую кандидатуру на ответственную должность. – Макс помолчал несколько секунд. – Боюсь, жить нам придется не в Лондоне.

Он снова замолчал, глядя на Стеллу холодно, пристально, словно на пациентку, и ждал ответа.

– Очень жаль, – пробормотала она.

– Еще бы.

Нахмурясь, он стал закуривать. Ей сигареты не предложил.

– К сожалению, тут ничего поделать нельзя. Сама навлекла это на свою голову.

– Можно и мне сигарету?

– Конечно, извини.

Они закурили.

– Стелла, насколько я понимаю, ты хочешь продолжать нашу совместную жизнь? Если у тебя другие планы, я их, разумеется, выслушаю. Чарли, естественно, останется со мной. Есть у тебя другие планы?

– У меня нет никаких планов, Макс.

– Мы все еще состоим в браке. О том, что произошло, поговорим, когда ты будешь готова. Я не вижу смысла тебя торопить. Ты как будто еще в состоянии шока. Предлагаю пока держаться так, будто ничего не случилось.

Стелла промолчала.

– Думаю, мы можем по крайней мере попытаться вести себя по отношению друг к другу с обычной благопристойностью. Видит Бог, мне это будет нелегко. Ты причинила мне очень большой вред, Стелла.

– Ты имеешь в виду, что я превратила тебя в посмешище?

– Нет, совсем другое. – Макс с трудом сдерживал раздражение. – Совсем другое, – повторил он. – Поговорим о случившемся в свое время, не сейчас. А пока предлагаю заключить несколько соглашений. Думаю, тебе нужно забрать свою одежду из спальни. По-прежнему вести дом, убираться, стряпать и все такое прочее. Я подыщу работу и позабочусь о переезде. Лучше не заглядывать вперед и постараться как-то наладить жизнь.

За окном кабинета росло дерево. Почти все листья уже облетели, однако некоторые еще медленно падали.

– Ты согласна с тем, что я сказал?

– Да.

Макс снял очки и провел рукой по лицу.

– Наверное, я хочу от тебя слишком много?

– Я буду вести дом.

– Имелось в виду не это. Ладно, оставим.

Макс взглянул на часы и сказал, что ему пора возвращаться на работу. Оба поднялись, постояли несколько секунд лицом к лицу посреди комнаты. Макс как будто хотел еще что-то сказать, но тут раздался телефонный звонок. Он снял трубку.

– Алло?

Через несколько секунд положил ее на место.

– Кто это?

– Видимо, ошиблись номером.

Стелла поняла, что звонил Эдгар.


Три дня спустя Макс сказал Стелле, что подал заявление о приеме на должность рядового врача в психиатрической больнице в северном Уэльсе и что его должны взять охотно. Стелла поняла, что имелось в виду: он вправе претендовать на большее. Матери он пока ничего не сообщал. Стелле стало любопытно, как он объявит ей об этом. Скажет ли, что его карьеру загубила распутница?


Воспоминания об Эдгаре приходили внезапно, захватывали Стеллу врасплох, и от боли она ловила ртом воздух, словно после удара в живот. Но теперь боль умерялась убежденностью, что он пытается связаться с ней. Это вселяло надежду. Хотя когда Макс бывал дома, ей не удавалось сохранять paвнодушный вид. Она считала – он понимает, что происходит, поскольку любой психиатр может распознать разбитое сердце на таком близком расстоянии. Он не пытался выказывать сочувствие, и она ненавидела его просто потому, что он не Эдгар. Макс не был Эдгаром, однако находился рядом и потому был ненавистен. Это было несправедливо, но Стелла ничего не могла с собой поделать. Когда она не питала к нему активной ненависти, ее охватывало какое-то пустое, мертвенное, бесчувственное равнодушие, в котором она видела форму пассивной агрессии. Не будь Стелла так измождена, она бы не вынесла подобной жизни. Но ей нужен был кров, нужен был Чарли, поэтому она влачила свои дни, занималась домашней работой, ожидала без любопытства, чем ее встретит северный Уэльс, и все же при каждом телефонном звонке сердце у нее вздрагивало.

Но всякий раз звонил не Эдгар. Погода становилась все более хмурой, дождливой, и предчувствие зимы давало Стелле какое-то странное утешение. Тому, кто жаждет спячки, холод и становящиеся все длиннее ночи сулят легкий переход в забвение. Стелла думала, что была бы не прочь проснуться только весной. Сон несет с собой беспамятство, по крайней мере он избавил бы ее от вечно маячащего призрака Эдгара. Где он? В те сырые осенние дни она часто лежала на кровати или бродила по саду, рисуя себе сцены его возвращения, их воссоединения – появится ли он сам или пошлет кого-то за ней, как в прошлый раз? И разве она не поедет? Разве не поступит так снова, не колеблясь? Стелла не знала. Не знала.


Однако прежде всего Стеллу ожидал скандал, который учинит Бренда, когда узнает, что Макс лишился должности. Он не хотел сообщать матери об этом и все откладывал, но вечно откладывать было нельзя. Через несколько дней он поехал в Кледуин и вернулся не таким унылым, как ожидала Стелла. Сказал, что там есть интересные возможности.

– В каком смысле интересные? – спросила Стелла.

– В деловом, – ответил Макс. – Больницей руководит мой давний знакомый. У него есть несколько хороших идей. Он хочет ввести кое-какие новшества.

– А где мы будем жить?

– Я подумал, можно купить фермерский дом и отделать его. Они там большие, каменные, по-своему красивые. Может быть, заживем как люди.

С чего это Макс заговорил об этом? Пытался, раз честолюбивые планы сорвались, создать новую философию жизни, включающую внутреннее удовлетворение? Он думал, что поскольку работа предстоит не такая унылая, как он ожидал, то он будет доволен жизнью; по крайней мере днем, в больнице. Будет ли он доволен ею дома, после работы, был уже другой вопрос.

– Что ты сказала? – спросил он.

– Я сказала – почему бы и нет?

Они сидели в столовой, допивали вино после ужина. Чарли ушел к себе в комнату почитать.

– Когда ты сообщишь Бренде? – спросила Стелла.

Услышав от нее «Почему бы и нет?», Макс устало вздохнул. Он ждал воодушевления или хотя бы притворства, считая, что раз он старается поддерживать видимость нормальной семейной жизни, то она, так грубо нарушившая эту нормальную жизнь, вполне может делать то же самое. Но он понимал, что сердиться на нее бессмысленно, отсюда и вздох.

– Наверное, позвоню сейчас. Чтобы отделаться.

– Она будет жутко разочарована.

– Постараюсь смягчить впечатление. Но она придет в ужас при мысли, что мы окажемся в северном Уэльсе.

– Что там окажетесь ты и Чарли. Против того, чтобы там оказалась я, она ничего не имеет.

Макс не стал возражать. Взяв стакан, он пошел в кабинет и закрыл за собой дверь.

Стелла осталась за столом. Ее охватила странная апатия, не хотелось шевелиться. «Как теперь меня возненавидит Бренда, – подумала она, – женщину, которая тащит в изгнание ее сына и внука! Тащит, лишая ее их обоих. Да, она станет ненавидеть меня еще сильнее, чем раньше».

Разговор был нелегким, Стелла поняла это, сразу как Макс вернулся. Он грузно опустился на стул и, к ее удивлению, снова наполнил свой стакан.

– Не придется нам отделывать фермерский дом, – сказал он, избегая взгляда Стеллы.

– Почему?

– Если бы поедем в Кледуин, то больше не получим от нее ни пенни.

– А твое жалованье?

– Жалованья нам не хватит на то, чтобы сохранить нынешний уровень жизни. Рядовой психиатр в крохотной больнице у черта на куличках…

При мысли о надвигающейся бедности Макс мертвенно побледнел. Стелла осталась равнодушной к этому, как была в то время равнодушна ко всему на свете. Потом ей пришла в голову мысль.

– Макс, – начала она, – если ты разведешься со мной, если поедешь с Чарли в Кледуин без меня… она и в этом случае лишит тебя поддержки?

Макс не ответил, что означало – нет.

– Понятно, – сказала Стелла. – Мать предоставляет тебе выбор: избавляйся от Стеллы – или денег больше не получишь.

Макс опять промолчал.

– Вопрос стоит так: я или она. Решай сам.

Бедняга Макс. Стелла почувствовала что-то похожее на жалость к нему. В какое положение поставила его мать! Хотя выбора у Макса, в сущности, не было. Решившись на благородный поступок, он теперь не мог отказаться от своего намерения ради денег. Это был вопрос принципа.

– Машина, надеюсь, останется у нас? – спросила Стелла.

Тут Макс поднял на нее взгляд, черты его усталого лица исказились горечью и раздражением.

– Да, Стелла. Останется.

Ей было все равно.

– Уже кое-что, – сказала она.


Стелла начала упаковывать их вещи. Эта бездумная работа наводила на мысль о дружной семье, переезжающей на новое место. Но что связывало их, какое будущее их ожидало? Стелла не могла представить, но понимала, что выбора у нее нет, поэтому обертывала бумагой фарфоровую и стеклянную посуду, укладывала ее в картонные коробки, заклеивала их липкой лентой и надписывала. Картины, одежда, постели – все укладывалось в коробки, на всех коробках делались надписи. Стелле помогала миссис Бейн – не по желанию, она ясно давала это понять, а потому, что считала своим долгом. Комнаты одна за другой освобождались от вещей, вещи отправлялись в коробки, ящики, дорожные сундуки, чемоданы, и Стелле эта упаковка атрибутов прежней жизни для отправки по новому адресу почему-то казалась достойным делом.

Однажды утром, когда Стелла возилась с коробками и липкой лентой, я снова навестил ее. Она угостила меня чаем, сказала, что не может прекратить работу, дел очень много, но я могу вести разговор, а она пока будет укладывать книги в гостиной. Я наблюдал за ней какое-то время, потом заговорил о том, что было у меня на уме.

– Макс дает тебе лекарства?

Она стояла согнувшись над коробкой с книгами, но тут подняла голову. Вопрос вызвал у нее искреннее недоумение.

– Нет, конечно. С какой стати?

– Мне кажется, ты подавлена.

– Разумеется, подавлена. И ты был бы подавлен.

Стелла распрямилась и провела рукой по волосам. Ей казалось смешным, что я сижу хмурясь и говорю то, что представляется совершенно очевидным.

Мне смешно не было.

– Ему трудно будет разглядеть признаки, – сказал я.

– Какие признаки?

– За тобой должен наблюдать другой врач. Не Макс.

– К чему ты клонишь?

Она села на край кресла и закурила.

– Ты сейчас уязвима. Тебе предстоит ехать в тот район страны, где недолюбливают чужаков, где ты никого не знаешь. Муж по-прежнему очень зол на тебя. Меня это беспокоит.

– Ничего, переживу, – спокойно ответила она.

– Надеюсь. Жду, что ты будешь мне писать.

– Обязательно.

– Притом регулярно.

– Хорошо-хорошо! – Она засмеялась. – Неужели северный Уэльс такое скверное место? Послушать тебя, так это Сибирь.

Для тебя он вполне может оказаться Сибирью.

– А, ерунда.

Провожая меня, Стелла задала не дававший ей покоя вопрос:

– Ты ничего не узнал об Эдгаре?

Я не сразу решил, как ей ответить. Она полагала, что мы оба заинтересованы в его благополучии и хотим знать, где он находится. Поборов искушение посоветовать ей забыть Эдгара, я молча покачал головой.

– Бедняга. Питер, где живет его сын?

– Сын?

– Леонард.

– У него нет сына.

– Есть.

– Стелла, сына у него нет. Думаешь, я бы не знал?

Она издала нервозный смешок.

– Незачем говорить о нем, так ведь?


Стелла бродила по пустым комнатам, вспоминая события ушедшего лета. Через несколько дней она окажется в Уэльсе и этого дома уже никогда больше не увидит. Макс подыскал жилье – часть большого фермерского дома, разделенного надвое. Им предстояло снимать половину у владельца, живущего в другой половине. Макс сказал, что дом стоит на склоне холма, окнами на долину. Сада там нет, но очень просторно – луга, леса, карьер. Чарли жадно слушал – ему хотелось верить, что они переезжают в лучшее место.

Прощальных вечеринок не было. Джек угостил Макса стаканом хереса у себя в кабинете. Я присутствовал при этом. Они бормотали друг другу банальности – мол, на поприще психиатрии места много и все такое прочее. Джек утешал его, хотя какое утешение можно предложить тому, кто хотел занять твою должность и, возможно, занял бы, если бы жена так не подвела его? Люди начали сомневаться в проницательности Макса, поскольку он женился на женщине, способной на такое. Здоров ли он сам? Я старался быть объективным и склонял к этому других, однако считал тогда и считаю до сих пор, что Джек поступил правильно, уволив Макса. В таком деликатном учреждении, как наше, человек вроде Рейфиела не может занимать одну из высших должностей.

«Я не бросил жену, – слышится мне голос Макса, – не бросил, несмотря ни на что».

Уезжали они дождливым утром. Еще накануне прибыл огромный черный фургон. В него погрузили мебель, ящики, затем аккуратно заклеенные картонные коробки с надписями и прочие пожитки. Когда фургон отъезжал, Чарли со Стеллой смотрели ему вслед, а Макс ходил по дому, запирая двери. В последний раз они проехали через главные ворота, сдали ключи и покатили на север.


Путешествие заняло несколько часов. Дорожные ландшафты интересовали Чарли больше, чем Стеллу, поэтому он сидел на переднем сиденье, а Макс – за рулем. Стелла подумала, что машину по крайней мере они сохранили: ей нравился этот удобный «ягуар». Где-то за Бирмингемом Стелле пришла в голову ужасная мысль: «Как Эдгар найдет меня? Когда он приедет за мной, кто скажет ему, куда я уехала? Кого он сможет спросить?» Она уставилась в окно, сдерживая слезы, и поймала в зеркале заднего обзора взгляд Макса. Он следит за ней, постоянно выжидает минуту слабости вроде этой. Дабы лишний раз получить подтверждение, что она куда-то уносится мыслями и не думает раскаиваться. «О, Эдгар, почему ты так обошелся со мной, почему бросил меня корчиться и плакать под холодным взглядом этого нелюбящего человека?» Стелла рассердилась на своего любовника: она могла себе это позволить, так как знала, что он пытается связаться с ней.

Приехали они уже затемно. Ночь решили провести в городке, а утром встретить у дома фургон с вещами. Макс устал и был зол – от него не укрылось, что Стелла плакала, и он понял, что плачет она по Эдгару. Он отвлекся, заведя долгий разговор с Чарли, и вскоре, прислушавшись, она поняла, что тема их разговора ей безразлична, но ее изумило и потрясло, как Макс формировал образ мыслей мальчика, прививал ему свою логику, выводил из-под ее влияния. Однако поступал ли он так из убеждения, что она негодная мать, или просто хотел наказать ее, Стелла не знала, но подозревала последнее. Ее это долго беспокоило: Чарли был в том возрасте, когда разум наиболее податлив.

Остановились они в отеле, ужинали вместе в столовой, и Стелла успела заметить убогую провинциальность окружающей обстановки. Внезапно она уверилась, что дом, в который они въедут завтра, будет безобразным.

– Макс, – спросила она, – наш будущий дом безобразен? Я его возненавижу?

Отец с сыном прекратили разговор и посмотрели на нее. Она их перебила. Отлично, подумала Стелла, нужно перебивать их как можно чаще. Нельзя позволять Максу присваивать мальчика, похищать его душу.

– Не сказал бы, что он безобразен, – ответил Макс. – Наоборот, довольно красив.

– Из чего он построен? – спросил Чарли.

– Каменный, – ответил Макс. – Здесь строят из камня.

– Он представляется холодным, – сказала Стелла сыну. – Как ты думаешь, дорогой?

Чарли не знал, что ответить.

– Он холодный?

– Там дровяная печь в гостиной, батареи и ковры во всех комнатах, кроме кухни.

– Я не это имела в виду, – сказала Стелла.

– А что же?

– Холодный для души.

Макс промолчал, поднес ко рту стакан и, пока пил водку, смотрел на нее. Осторожнее, говорил его взгляд, немедленно прекрати! Чарли недоуменно смотрел то на отца, то на мать.

– Мы сделаем его теплым, правда, дорогой? – сказала Стелла.

– Что ты имеешь в виду?

– Мама считает, что мы будем счастливы в новом доме, – сказал Макс. – Так ведь?

Глава десятая

Дом виден с дороги за милю. Широкая долина расположена между длинными, невысокими, поросшими лесом холмами. День стоял ясный, ветреный, и Стеллу переполнял ужас. По небу неслись гряды облаков. Дорога была узкой, заляпанной навозом, по обе ее стороны тянулись густые живые изгороди и каменные стены. Когда они оказались в трех-четырех милях от городка, Макс указал на серый массивный каменный дом над долиной. Казалось, он выстроен с оборонительной целью, для защиты обитателей – но от кого? Макс глянул на Стеллу в зеркало заднего обзора.

– Что скажешь? – спросил он. – Красивый?

В голосе его звучала беспечность; Макс понимал, что деваться ей некуда.

– Не знаю, – негромко ответила Стелла. Она не могла решить, будет этот большой дом ей убежищем или нет. Через пять минут они въехали в ворота и осторожно вылезли из машины. На воротах висела табличка с надписью: «Плас Молд».

Фургон с их вещами уже прибыл и стоял во дворе за домом. Задний борт был открыт, возле машины стояли люди с сигаретами. Один, невысокий, тощий, в куртке из грубого твида, вышел вперед. Там, наверху, дул сильный ветер, сильно пахло навозом, поэтому Стелла снова села в «ягуар» и смотрела, как Макс и Чарли обмениваются рукопожатием с человеком в твидовой куртке, который потом достал кольцо с ключами. Все пошли к задней двери дома, отперли ее и вошли внутрь. Где-то за домом лаяла собака. Грузчики влезли в кузов и начали выгружать коробки. Макс через несколько минут подошел к «ягуару».

– Зайди, осмотри жилье, – сказал он. Казалось, у него не было сомнений, что Стелле оно понравится.

Человека в твидовой куртке звали Тревор Уильяме. Дом принадлежал ему; вместе с женой по имени Мэйр он занимал другую его половину. Детей у них не было. Тревор Уильяме показал Рейфиелам их комнаты. Он был неразговорчив, и у Стеллы создалось твердое впечатление, что чем меньше они будут общаться, тем больше это понравится хозяину. Ветер выл, в доме что-то скрипело и громыхало, будто на судне. Кухня, расположенная на первом этаже, представляла собой длинную комнату. Гостиная этажом выше в точности повторяла ее размеры, а верхний этаж был разделен на две спальни и туалет возле лестничной площадки. Стелла сразу поняла, что ей с Максом придется довольствоваться одной спальней. Почему он не сказал ей об этом? Как мог ожидать, что она будет спать с ним? Однако она промолчала – за ней наблюдал Тревор Уильяме.

Стелле не понравился вид владельца «Плас Молд». Она сказала мне, что потом часто встречала людей того же типа, приглядывающихся, недоверчивых, угрюмых и скрытных. Рейфиелов эти люди недолюбливали за то, что они англичане. Давала себя знать давняя неприязнь. Женщины были изнурены работой и озлоблены. Мэйр Стелла увидела чуть позже, когда та вышла с корзиной выстиранного белья и стала развешивать его на веревке, натянутой над полоской травы у торца дома. Белье с хлопаньем развевалось на ветру, Мэйр шла с корзиной вдоль веревки, держа в зубах пару прищепок. Она была такой же тощей, как муж, только без искры хитроватой живости, которую Стелла заметила в его глазах, свидетельствовавшей о тяге к тайным удовольствиям, способным придать остроту пресной жизни. Глаза Мэйр говорили только о труде, разочарованности, озлобленности и бесплодии. Она представилась, и женщины стояли на ветру, а мужчины, пыхтя, втаскивали двуспальную кровать в заднюю дверь. Мэйр спросила, не из Лондона ли они приехали, и Стелла ответила – нет, не из Лондона, но из его окрестностей. А, сказала Мэйр, и Стелла поняла, что запах их скандала еще не достиг этих тонких, узких ноздрей.

– Сколько лет вашему мальчику? – спросила Мэйр.

– Десять.

– Малыш еще.

– Да.

Кровать, которую держали двое мужчин, скрылась в двери. Стелла предложила собеседнице сигарету. Мэйр поставила корзину. Она умела прикуривать на ветру. Глаза у нее были светло-голубые, некогда нежная кожа огрубела. Ей было лет тридцать пять – тридцать шесть, но ее привлекательность давно поблекла: теперь она выглядела лишенной пола и возраста, ломтиком плода, потерявшего всю сочность и сладость.

– Показал он вам, где что находится? – спросила Мэйр.

– Да.

Она кивнула, взяла корзину и с сигаретой в зубах, щурясь от дыма, поплелась к задней части дома, где по-прежнему лаяла собака. Грузчики вышли из задней двери. Стелла пока не говорила с Максом относительно спальни.

Такая возможность представилась ей лишь после ужина, когда Чарли поднялся наверх, а супруги остались за кухонным столом. Штор Стелла не повесила; из окна в конце комнаты открывался вид на темную долину и ночное, полное звезд небо. Сквозь непрерывный шум ветра слышно было мычание коров на лугу внизу. По дороге в нескольких милях от дома медленно ползли фары автомобиля.

– Как ты представляешь себе наши ночи? – спросила Стелла.

Макс отложил газету. В отсутствие Чарли они уже не делали попыток вести разговор.

– Я не стану спать с тобой, – сказала она. – Если не сможешь придумать выход, придется искать другое жилье. Так дело не пойдет.

– Переезжать мы никуда не будем, – отрезал Макс.

О, она могла моментально разозлить его, как бы он ни старался оставаться спокойным и рассудительным. Она чувствовала нарастающее раздражение в его голосе, едва сдерживаемый вопль негодования, что она, целиком повинная в их бедах, диктует ему условия. Он оказался в ловушке представления о своем моральном долге, но, боюсь, не обладал достаточной силой характера, чтобы это осознать.

– Почему ты не хочешь облегчить мне жизнь? – сдавленно спросил он.

Стелла была безжалостна. Она ненавидела Макса за то, что он не Эдгар.

– Кому-то нужно спать в комнате Чарли, – сказала она. – Мне все равно кому.

Макс поднялся, подошел к окну и уставился в темноту, держа руки в карманах; пальцы его шевелились от усилий не вспылить.

– Я лягу сегодня на кушетке, – сказала Стелла. – Она меня вполне устроит.

– Нет, – ответил Макс, стоя к ней спиной, – лягу я.

– Почему?

Тут он повернулся.

– Потому что Чарли не должен видеть, что ты или я спим на кушетке. Почему ты не можешь подождать, пока мы внесем свободную кровать в его комнату?

– Не могу, – сказала она. – А почему ты не подумал об этом раньше?

Макс опять отвернулся к окну, не ответив на ее вопрос. Может, он надеялся, что она снова станет спать с ним? Теперь Стелла поняла с легким приливом мрачного удовлетворения, что ее сила далеко не иссякла, что, несмотря ни на что, она по-прежнему сильнее мужа.

На другой день к ним заглянул Тревор Уильяме, и Макс попросил принести из сарая еще одну кровать. Когда Стелла спустилась на кухню, Тревор бросил на нее быстрый взгляд. О ее скандальном прошлом он не знал, но определенно сделал вывод, в каком состоянии находится их семейная жизнь.


В ближайший понедельник Чарли определили в местную школу, и мальчик вернулся домой с довольно жалким видом. Одноклассники ему не понравились. Он сказал, что они грубые, недружелюбные. Стелла провела с ним много времени, выслушала его взволнованный рассказ о том, как он одинок на площадке для игр и как ему не нравятся незнакомые порядки в классе. Все наладится, сказала она, начинать на новом месте всегда нелегко, но с этим придется сталкиваться всю жизнь. Будет хорошо, если он начнет привыкать прямо сейчас.

– А почему нам приходится начинать заново? – спросил он.

– Из-за папиной работы.

Чарли задумался, потом сказал, что, поскольку собирается стать зоологом и много путешествовать, ему, пожалуй, лучше не жениться. Стелла ответила, что, по ее мнению, это разумно.

Что до работы Макса, она оказалась не столь интересной, как он ожидал. Видимо, он тешил себя надеждой, что работа не будет скучной, но Стелла видела, что Макс уже скучает и чувствует себя в их новом положении почти как Чарли, хотя не хочет признаваться в этом. Ему было невыносимо думать, что он оказался на периферии, где его карьера заглохнет, а тем временем другие, менее одаренные, получают места, которые должны были бы достаться ему. Макс был честолюбив, и Стелла иногда думала, не злится ли он на нее за испорченную карьеру больше, чем за неверность.

В северный Уэльс пришла зима, ранняя, унылая. По утрам Макс отводил Чарли в школу и отправлялся в больницу, а Стелла бродила неприкаянной. Если ей нужна была машина, приходилось подниматься вместе со всеми, но теперь она просыпалась поздно, так как ночами подолгу лежала без сна. Целыми днями лил дождь. Вставая с постели, она видела густое серые тучи, плывущие над долиной, слышала стук дождя по крыше и, разумеется, непрестанный лай зверюги, как они с Чарли окрестили черно-белую овчарку, которую Тревор Уильяме держал на цепи в будке за домом. Однажды они пошли взглянуть на нее. Собака яростно бросалась на них и, если бы не цепь, определенно перегрызла бы им горло. Чарли расстроился – он считал ужасной жестокостью держать животное целыми днями на цепи. Мальчик хотел подружиться с ней, но всякий раз, когда приближался к будке, собака бросалась на него, скаля зубы и неистово лая. В конце концов он испугался, что цепь когда-нибудь порвется, и отказался от своего намерения.

У Стеллы дни проходили однообразно. Ей требовалось заставлять себя убираться и готовить еду. Она стала набирать вес и не придавала этому значения. Подолгу смотрела в кухонное окно, за которым дождь лил на луга; пробудясь от своих грез, не могла вспомнить, о чем думала. Когда дождь прекращался, она выходила прогуляться по расположенной за домом дороге к вершине холма, откуда открывался вид на соседнюю долину с беспорядочно разбросанными фермерскими домами и карьером вдали. Дождевая вода с шумом неслась по канавам за густыми живыми изгородями, овцы, когда Стелла проходила мимо, сбивались в кучи и блеяли. Она редко встречала кого-то; иногда мимо нее проезжал Тревор Уильяме. Он кивал ей, но никогда не останавливался. Листья опали и плыли по канавам густой массой. С голых ветвей капала вода. Однажды, когда Стелла стояла на вершине холма, тучи разошлись, ненадолго проглянуло солнце, и его водянистое сияние казалось чудом, явлением Бога. На ней были высокие сапоги, натиравшие пятки, и длинный серый плащ. Стелла давно не делала прически, но это не имело никакого значения, поскольку она ни с кем не виделась. Она пыталась представить себе Эдгара, все еще находящегося где-то вдали, но торопящегося к ней.

По субботам они втроем ездили за покупками. Стелла не любила выходные. Дом в эти дни казался переполненным, ее раздражал шум. Приходилось больше готовить, а стряпня занимала ее все меньше. Сама она ела постоянно, все, что попадалось под руку, оттого и полнела. Дожидалась понедельника, когда в доме снова станет пусто и тихо. Иногда заходила Мэйр, и она пили чай на кухне. Мэйр Стеллу не раздражала, так как обе не испытывали желания вести разговоры.

Секс с Тревором Уильямсом впервые состоялся у Стеллы в середине ноября. Не по ее почину – ей не приходило в голову думать о нем как о партнере. Случилось это в то утро, когда Мэйр уехала на несколько дней к матери. Стелла сидела за кухонным столом с чашкой чая, лениво листая журнал. Послышался стук в заднюю дверь, она выглянула в окно и увидела Тревора. На ней все еще был халат. Стелла открыла, и Тревор спросил, можно ли зайти к ней на минутку. Она отступила в сторону, он вошел, прямиком направился к окну и стал смотреть на долину. Стоял один из тех дней, когда воцарялась полнейшая тишина, без малейшего ветерка; неподвижные деревья как будто прислушивались к какому-то движению глубоко под землей – возможно, это медленно текла кровь мертвых валлийцев, убитых сыновей Оуэна Глендауэра[2]. Стелла ненавидела эти тихие дни, они наполняли ее ужасом, в них таилась какая-то безымянная угроза. Она стояла у плиты, сложив на груди руки, и наблюдала за Тревором.

– Почему так тихо? – спросила она. – Терпеть не могу такие дни.

Тревор обернулся.

– В самом деле, Стелла?

Он никогда еще не называл ее Стеллой, никак не обращался к ней. Тут она поняла, для чего он пришел, и лениво подумала, как ей быть. Тревор уже стоял перед ней. Руки она держала все так же сложенными на груди.

– Ты красивая, – сказал Тревор.

Голос его с валлийским акцентом был хриплым, негромким. Глаза, казалось, пожирали ее. Стелла почувствовала, как что-то шевельнулось внутри, легчайшую искру проникнутого любопытством желания, возбуждение, столь легкое, что его можно было подавить за секунду. Она ждала. Тревор сказал, чего хочет. Искра ярко вспыхнула, и он это увидел, коснулся ее волос, потом положил ладонь ей на затылок, придвинулся вплотную, коснулся другой рукой ее груди и поцеловал. Стелла чуть отпрянула от него. Теперь в ней пробудилось желание, однако она отдавала себе отчет лишь в легком, бесстрастном любопытстве к этому мужчине, угрюмому фермеру, пришедшему утром и заговорившему о сексе.

– Здесь это так делается? – спросила она.

– Что?

Теперь он плотно прижимался к ней пахом. Стелла уперлась ладонями в его плечи, собираясь оттолкнуть. Кожа его была совершенно белой от ветров с дождями, глаза – маленькими, узкими, глубоко сидящими, синевато-серыми. В дыхании ощущался запах табачного дыма.

– То, что делаешь ты. Входят и объявляют, чего хотят?

Тревор не ответил, он неотрывно смотрел ей в глаза и принялся поглаживать ложбинку между бедром и животом. Она невольно слегка расставила ноги. Тревор сунул руку под халат и мягко прижал к лобку. Стелла подумала, что можно уступить ему, почему бы и нет? Тревор был очень пылок, она давно не испытывала ни малейшей страсти, и остановить теперь его было нелегко; пожалуй, он бы ее изнасиловал.

– Ну что, пойдем тогда в спальню? – сказала Стелла, и он неприятно улыбнулся, радуясь, что перехитрил ее.

В спальне Стелла встала коленями на кровать, держась за подголовник, амортизируя руками его толчки. Глаза ее были закрыты, разум пуст, и она всего раз заговорила с ним, попросила не изливать семя внутрь. Стелла уже несколько недель обходилась без противозачаточного колпачка, в нем не было нужды.

– Занимаешься ты этим с Мэйр? – спросила она потом, лежа и глядя, как Тревор надевает брюки.

– Изредка, – ответил он. – А ты с мужем не занимаешься совсем.

Стелла промолчала. Тревор сел на кровать и стал смотреть на нее как человек, подсчитывающий доходы. Стелла представила себе, что в его гроссбухе появилась запись: «Женщина, живущая под одной крышей со мной».

– Повезло тебе, да? – сказала Стелла. – Ты не думал, что это окажется так легко.

– Видно было, что ты страдаешь от одиночества.

– Я не страдаю.

После этого Тревор ушел. Он пытался заключить то, что назвал условиями, но Стелла не стала слушать. Она не собиралась входить ни в его расписание, ни в его гроссбух. Любопытство ее было удовлетворено, и она оставалась такой же равнодушной к Тревору, как и прежде. Подумала, что это удивительно: мужчина может зайти поутру к женщине на кухню, сказать ей, чего он хочет, и получить. Неужели здесь и вправду так делается?

Макс вернулся домой раздраженным, как будто знал, что она снова изменила ему; на самом деле его беспокоили их жилищные условия. Принесенная из сарая кровать стояла теперь в комнате Чарли, но это было не очень удобно. В стенном шкафу места не хватало, поэтому Максу пришлось развесить свои костюмы в комнате Стеллы, и она заставляла его брать с вечера то, что понадобится утром, так как не хотела, чтобы он входил спозаранку и будил ее. Не было у него и подходящего места для работы; если он раскладывал бумаги на столе в гостиной, то отвлекался всякий раз, когда кто-то поднимался по лестнице, которая от кухни шла наверх, прилегая к противоположной стене.


Осознав несправедливость, Макс начал выражать ее, и теперь в балансе их отношений что-то сместилось. Не связанный более кодексом галантности по отношению к падшей женщине, он, казалось, интересовался только сыном, и Стелла понимала, что когда-нибудь ее обеспеченной жизни придет конец. Макс бросит ее – не сразу, но бросит – и заберет с собой Чарли. И теперь подобие их семейной жизни, видимость ее, а не сущность стали для Стеллы единственной опорой и защитой. Перспектива лишиться этого подобия очень беспокоила Стеллу, но, даже видя, что оно начинает исчезать, она не могла притворяться, что испытывает к Максу что-то, кроме безразличия.

Макс теперь вел себя так, будто больше не признавал за собой морального долга и решил заботиться только о своих нуждах. Стелла с тревогой наблюдала за ним, видела, что его взгляд не задерживается на ней, словно она невидимка. Он не заговаривал с ней, если в том не было необходимости. Больше не злился на нее, был только безрадостным, нетерпеливым, раздраженным, рассеянным. Смирился с тем, что случилось.

Стелла не могла найти в себе сил изменить что-то. Она жила как в тумане, сквозь который видела остальных тусклыми силуэтами, призраками, нематериальными существами. В их глазах она тоже была как будто нематериальной. Когда несколько дней спустя к ней снова пришел Тревор, она опять уступила ему. С ним она оживала по крайней мере наполовину, секс успокаивал ее, нагонял сон и на время рассеивал тревогу.

Мэйр знала, что между ними что-то происходит. Она хорошо понимала своего мужа и догадывалась, что несчастная женщина, живущая под одной крышей с ним, недолго будет избегать его. Ей, казалось, было на это наплевать. Она приходила по-прежнему, они пили чай, почти не разговаривая, и Стелле было, собственно, все равно, кто из них приходит, – она испытывала недолгое облегчение, когда вялость окутывала мир и все делалось бесцветным, нечетким. Она продолжала натягивать сапоги, надевать плащ и подниматься на вершину холма, когда дождя не было, так как полюбила безлюдные дорожки, густые живые изгороди, овец, голые мокрые деревья, каменные стены со светло-зеленым лишайником на них и маленькие изящные грибы белого цвета. Все было таким мокрым! В узких канавах вдоль дороги вода шумно бежала вниз по камням, а когда Стелла приближалась к вершине и оглядывалась на долину внизу, то видела поля со стерней, где в бороздах! зеркально поблескивали лужи. Она думала: он где-то там. Вороны взлетали с мокрой земли, превращенной копытами коров в месиво. А бродя по лесу на вершине холма, она внезапно выходила на прогалины с круглыми склонами, над которыми высились старые деревья, ощущала возраст этой земли, то, как земля хранит свои тайны, и, как ни странно, чувствовала себя в своей стихии.

Однажды утром, когда Стелла сидела на кухне с Мэйр, зазвонил телефон. Учитель Чарли сообщил, что мальчик нездоров, и спросил, не сможет ли она за ним приехать. В тот день Макс оставил машину, и она ответила – смогу. Учитель сказал, что ничего серьезного, беспокоиться нечего, и Стелла ответила, что не беспокоится. Мэйр вызвалась поехать с ней.

Машина, забрызганная на кледуинских дорогах навозом и грязью, походила на фермерскую. Кроме того, неделю назад Стелла оцарапала ее о стену, а денег на окраску у них не было. Поэтому в то утро к школе подъехал неопрятный, неухоженный белый «ягуар», из него вылезла неопрятная, неухоженная мать ученика и направилась к главному входу.

Это было большое кирпичное здание викторианского стиля, с высокими окнами, рядом с ним находилась площадка для игр. Стелла никогда не бывала там и потому ощущала легкую робость. Она представилась сидевшей за столом у входа школьной секретарше, та попросила ее подождать в учительской, пока не найдут учителя Чарли, мистера Гриффина. Подошли несколько учеников и стали ждать своей очереди обратиться к секретарше; они с любопытством оглядели Стеллу, потом начали перешептываться, украдкой бросая на нее взгляды и хихикая. Стелла подумала – неужели она выглядит так странно? Из-за короткой юбки нашли они ее странной или из-за английского акцента? Это было несущественно и ее не трогало. Она направилась в учительскую, а секретарша повернулась к ждущим ученикам и взглядом заставила их утихнуть.

Стелла курила, читая надписи на доске объявлений, когда несколько минут спустя вошел Хью Гриффин. Он представился и попросил прощения за то, то заставил ее ждать. Кроме них, в учительской никого не было. Гриффин снял стопу учебников с кушетки и жестом предложил Стелле сесть. Это был высокий молодой человек с копной вьющихся белокурых волос. Нос его был длинным, тонким, острым, лацканы зеленого твидового пиджака испачканы мелом.

– Надеюсь, я не расстроил вас, – начал он.

– Нисколько. Вы сказали, что беспокоиться нечего, я и не беспокоилась.

– Отлично.

Стелла понимала, что его волнует. Она потом говорила мне, что понравилась ему и он чувствовал себя неловко из-за этого, так как перед ним находилась мать его ученика, притом совершенно непохожая на фермерских жен и учительниц, представлявших собой женское население его мира. Пряча усмешку, она наблюдала за ним, долговязым молодым человеком с длинными пальцами и следами мела на одежде.

– Миссис Рейфиел, – спросил Гриффин, – почему Чарли так несчастен?

– Несчастен? – переспросила Стелла с легким удивлением. Ей и в голову не приходило, что он скажет нечто подобное. Гриффин нахмурился, опустил взгляд на свои ботинки. Провел рукой по волосам, потом воззрился на Стеллу.

– Чарли способный мальчик, – начал он, – но не прилагает к учебе никаких усилий, думаю, оттого, что очень обеспокоен. Однако он не хочет говорить мне, в чем проблема.

– Вот не знала, что существует какая-то проблема.

– Значит, вы ее не видите?

– Пожалуй, вам нужно поговорить с его отцом.

– Вы не можете мне помочь?

– Он психиатр, черт возьми, а не я!

Это прозвучало более злобно, чем Стелле хотелось, и в собственном смешке даже она сама уловила дрожь. Хью Гриффин подался вперед, его длинные ноги были широко расставлены, пальцы сплетены между колен. Он напомнил ей Ника.

– Мальчик не разговаривает с вами, миссис Рейфиел? Почему он не хочет разговаривать с матерью? Не в этом ли проблема?

– Какое вам дело до этого, черт побери? – спросила она, поднимаясь на ноги, и полезла в сумочку за сигаретами.

– Сядьте, прошу вас, – вкрадчиво, с валлийским акцентом сказал этот неприятный школьный учитель. – Пожалуйста.

– У меня нет времени, – ответила Стелла, отвернулась от него и невидяще уставилась на доску объявлений, часто, отрывисто затягиваясь сигаретой. Гриффин вздохнул. Казалось, ему не хотелось ее отпускать. Он хотел сказать еще что-то, но тут дверь распахнулась, вошли две женщины, прижимая к груди стопки тетрадей и громко разговаривая. Усевшись в дальнем конце комнаты, они бросили на Гриффина со Стеллой лишь беглый взгляд. Гриффин устало поднялся и сказал, что пойдет и приведет Чарли.

Выйдя с сыном из школы и быстро шагая к машине, Стелла все еще была так зла на учителя, что едва могла говорить. Выехав на дорогу, она чуть не столкнулась с другой машиной и вынуждена была остановиться, чтобы отдышаться. Все молчали. По пути домой она, не оборачиваясь, сказала Чарли, что, по мнению учителя, он занимается недостаточно усердно.

Мальчик не ответил.

– Он сказал – это потому, что ты несчастен.

Опять молчание.

– Я сказала, что, по-моему, у тебя все хорошо.

Стелла взглянула на Мэйр, сидевшую рядом с ней на переднем сиденье и смотревшую на дорогу.

– Ты несчастен?

Чарли пожал плечами и уставился в окно. До самого дома они ехали молча. Чарли вошел в дверь, не сказав ни слова, и прямиком поднялся наверх. Стелла предложила Мэйр выпить чаю, та отказалась, поэтому она села на кухне и уставилась в окно. Некоторое время спустя налила себе джина. Она знала, что происходит: она начинала видеть в Чарли продолжение его отца и, таким образом, своего противника. Она не хотела так относиться к мальчику, понимала, что это несправедливо, но ничего не могла с собой поделать.

Когда Макс вернулся домой, Стелла не рассказала ему о случившемся: решила предоставить Чарли объяснить это по-своему, а потом выслушать его объяснение от Макса. Но когда Макс спустился, пожелав Чарли доброй ночи, он ничего не сказал ей и уселся в гостиной с медицинским журналом.

Стелла не могла заснуть всю ночь. Ей казалось, что и Макс не спит, прислушивается к ее шагам. Ночь была ветреной, дом стонал и содрогался, и хотя у Стеллы на ногах были теплые шерстяные носки, поверх ночной рубашки фуфайка, а сверху еще халат, ей было холодно. Она, дрожа, стояла у окна, смотрела на звезды в ледяном небе, курила сигарету за сигаретой, и мысли ее стремительно неслись. Она вспомнила детей, смеявшихся над ней в школе, учителя, говорившего, что она делает своего сына несчастным, подумала о Треворе, спящем за стеной ее спальни, и их бесстрастном сексе. После возвращения Мэйр он дважды зазывал ее в маленький каменный сарай и обладал ею, склонившейся над кипами прессованного сена. Говорил, что у нее великолепный белый зад. Казалось, он всегда готов к соитию. Идя обратно через двор, Стелла не смотрела на дом из опасения, что Мэйр глядит в окно, хотя если это было и так, ничего не менялось, так как она продолжала заходить на чашку чая.

Стелла думала об Эдгаре, о неделях, проведенных с ним в Лондоне, и обнаружила, что ее воспоминания тускнеют, будто старые фотографии. Но у нее были свои символы – определенное расположение туч, обрывки птичьего пения, цветы; с помощью явлений, которые некогда были для них общими, она поддерживала с Эдгаром некий контакт. Отправляясь за покупками в Кледуин или в Честер, одна или с Максом и Чарли, она неизменно окидывала взглядом улицы, высматривая Эдгара. Раз десять видела его и раз десять оказывалась разочарована. Это не имело значения. Достаточно было вспышки чувства, трепета сердца, даже если их причиной была широкая спина какого-нибудь рослого фермера, входившего с женой в магазин Вулворта.

Стелла снова легла в постель, но по-прежнему не могла заснуть. Она ворочалась с боку на бок, всхлипывала. Никто не подошел к ее двери, никто не постучал, не спросил шепотом: «Что случилось? Тебе плохо?» Стелла подумала о своем отце, вспомнила, как спокойно засыпала, чувствуя его мощь и силу, когда он сидел на краю ее кровати, глади) по голове и слушал, как она делится с ним своими послед ними за день мыслями. Снова подумала об Эдгаре, представила, как они танцуют в больнице, боги среди смертных, и не почувствовала ни сожаления, ни раскаяния. У нее m разу не возникало желания изменить хоть что-то.


Стелла заснула, когда небо начинало уже светлеть. Проснувшись незадолго до полудня, приняла ванну, потом налила чашку чая, положила туда три ложечки сахара и добавила глоток джина. После этого настроение у нее поднялось. Она налила чаю в термос, поднялась на вершину холма и пробыла там до вечера.

Возвратясь из школы, Чарли отдал ей письмо от своего учителя. Стелла спросила, он ли заговорил о ней с мистером Гриффином или мистер Гриффин с ним. Мальчик покачал головой. Вид у него был испуганный, словно он больше не узнавал мать. Она спросила, означает ли это «да» юн «нет», и он ответил – «нет». Письмо было вежливым. Гриффин извинялся, что расстроил ее, повторял, что беспокоится о Чарли. Не хотят ли она и мистер Рейфиел встретиться с ним, поговорить на эту тему? Стелла решила – нет, скомкала письмо и выбросила.


Шли недели. Наступило и прошло Рождество. Стелла провела его в одиночестве, напившись допьяна. Макс и Чарли поехали в Лондон погостить три дня у Бренды. Когда они вернулись, Макс был взвинченным; Бренда определенно не теряла времени, убеждая его развестись с женой. Не он ничего не предпринимал, и жизнь шла как обычно. Хью Гриффин больше не давал о себе знать, но Стелла думала, что, возможно, он написал Максу в больницу. Это подозрение возникло у нее после разговора, который состоялся однажды вечером, когда Чарли лег спать.

– У тебя нет причин ненавидеть Чарли, – сказал Макс без всяких предисловий.

Они были на кухне. Стелла мыла посуду, Макс сидел за столом, листая газету.

– Его учитель разговаривал с тобой? – спросила она.

– Нет, с какой стати?

Стелла не поверила, но промолчала и снова принялась мыть посуду.

– А с тобой? – спросил Макс.

– В последнее время нет.

– В таком случае когда?

– О, как это все надоело! Я виделась с ним осенью, точно не помню когда, еще до Рождества. Он пытался внушить мне, что из-за меня Чарли несчастен.

– Но разве ты не видишь, какой он понурый?

Стелла пожала плечами.

– Черт! – ругнулся Макс. Стелла обернулась. Он силился сдержать раздражение. – Послушай, – начал он, – я остаюсь с тобой лишь по одной причине – считаю, что ребенку нужна мать. Но если ты не проявляешь к нему никакого участия, в этом нет смысла. Что скажешь?

Стелла молча смотрела на него.

– Что скажешь?

– Чарли твой сын, – ответила она. – Он относится ко мне так же, как ты. Ты приучил его к этому.

– Это чушь.

– Нет, правда.

– Мое терпение подходит к концу, – сказал Макс. – Ты уже много недель такая – не замечаешь ни меня, ни его.

– Мы договорились, что я буду вести дом.

– Да, дом ты ведешь, но не живешь в нем душой и телом. Не можешь смириться с тем, что произошло. Ну хорошо, не смиряйся, делай что угодно, но почему ты вымещаешь это на нем?

– Ты приучил его ненавидеть меня.

И только тут оба обнаружили, что Чарли стоит в пижаме внизу лестницы, бледный, растерянный. Макс свирепо глянул на Стеллу, потом подошел к мальчику и взял его за руку.

– Пошли наверх, – сказал он, – тебе давно пора находиться в постели, молодой человек.

Через полчаса Макс спустился на кухню.

– Чарли не понимает, почему ты такая, – сказал он. – Поговори с ним, ради Бога. Времени остается мало.

Эти слова отнюдь не убедили ее, о чем она и сообщила усталым голосом. Макс уставился в окно, по привычке сжимая и разжимая пальцы. Стелла поняла, что ему невыносима эта неудача: мысль, что Чарли страдает из-за потерпевшего крах брака родителей, мучительно его беспокоила. Не сказав ни слова, она пошла наверх. Дверь спальни сына была открыта. Стелла встала в проеме. Чарли лежал в постели на боку, спиной к ней. Она понимала, что он не спит, знает о ее присутствии, но не хочет поворачиваться. Простояв несколько секунд, Стелла пошла к себе в спальню и закрыла за собой дверь.

На другой день, когда она чистила у раковины картошку, Чарли вернулся из школы, бросил сумку с книгами на стул, сел и стал переобуваться.

– Что на ужин? – спросил он.

– Тушеная говядина.

– Мама…

– Что такое?

– Можно задать тебе вопрос?

– Если хочешь.

Стелла продолжала чистить картошку. Окно возле раковины выходило на дорогу к сараю, в котором Тревор держал трактор. Там высоко в стене было окно без стекол. На подоконник опустилась, хлопая крыльями, ворона и несколько раз клюнула доску. Потом из сарая вышел Тревор. Уже смеркалось, и Стелла была уверена, что он не разглядит ее через кухонное окно, но Тревор положил ладонь на пах, потер, и она невольно улыбнулась.

– Мама…

– Что такое?

Тревор открыл ворота, ведущие в поле за сараем, куда днем выгонял скотину. Стелла не могла понять, почему он гоняет коров с места на место, и решила, что это как-то связано с выпасом. Он запер за собой ворота и пошел к скотине, сгрудившейся в дальнем конце поля.

– Я хочу, чтобы мы были друзьями.

Стелла отвернулась от окна, очень довольная его робкой просьбой, но притворилась, что сомневается.

– Ты уверен?

– Да.

– Гм-м. Тебе папа велел сказать это?

– Нет.

– Мистер Гриффин?

– Нет.

Стелла хмыкнула, снова повернулась к раковине и принялась резать картошку на разделочной доске. Мальчик сидел с мрачным, сердитым выражением лица, в котором она узнала Максово Вновь надолго воцарилось молчание, пока она складывала картошку в кастрюлю, заливала ее водой, солила воду, каждые несколько секунд поглядывая на Чарли с насмешливой подозрительностью. Мальчик не понимал, до какой степени это игра. Стелла слышала мычание коров в сгущающихся сумерках.

– Включи свет, – попросила она, – становится темно.

И принялась крошить лук. Свет не загорался, за ее спиной не слышалось ни звука.

– Чарли, – сказала Стелла, повернувшись, и увидела, что лицо мальчика сморщилось.

– Дорогой мой, – воскликнула она, бросившись к сыну и обняв его, – конечно, я хочу, чтобы мы были друзьями! Разве мы не друзья? Я считала, что да!


На другой день Стелла стояла возле дома, глядя на долину. Дул сильный ветер, но дождя не было; армада плывущих облаков затягивала солнце, поэтому один холм был освещен бледным, водянистым светом, другой находился в тени. Небо было деятельным, неугомонным, и Стелла несколько минут с удовольствием разглядывала его. Недавно установленные высоковольтные столбы тянулись по долине и строем поднимались на дальние холмы. Проходя под ними, она слышала гудение и потрескивание. Солнце уже поднималось выше, близилась весна, из труб кирпичного завода на востоке валил белый дым. Впервые за много месяцев Стелла ощутила, что в ней шевельнулось что-то похожее на надежду.

Вечером она предложила Максу поискать работу в Лондоне. Макс с нескрываемым удовольствием ответил, что намерен провести в Кледуине еще не менее двух лет.

– Так что привыкай, – сказал он.

В ту ночь Стелла напилась. Она сказала мне, что временами ее глубоко ранила жестокость Макса. На сей раз лезвие прошло между пластинами ее брони и поразило прямо в сердце. Она почувствовала себя дурой из-за того, что забыла на миг – это жестокая борьба, не на жизнь, а на смерть. После ужина она налила себе большую порцию джина, надела пальто, вышла и, прислонясь к воротам, стала смотреть на звезды. Вскоре она замерзла, поэтому продолжила пить на кухне. Смотрела в окно, откинувшись назад вместе с деревянным креслом и положив ноги на подоконник; бутылка стояла на полу под рукой. Проблема заключалась в том, что, напившись, Стелла думала об Эдгаре, а мысли о нем делали ее плаксивой. Когда Макс спустился на кухню, она обозвала его дерьмом. Он ответил со сдержанной яростью, что его терпение уже подходит к концу. Это вызвало с ее стороны новый поток оскорблений, и Макс поспешил наверх к своим медицинским журналам. Вскоре у нее полились слезы, но, разумеется, никто не спустился узнать, что с ней, – ведь на кухне сидела просто-напросто распутница, загубившая их жизни, напивающаяся неразбавленным джином и воющая о своем утраченном душевнобольном любовнике.

Поднимаясь наверх после последней вылазки на свежий воздух, которая завершилась тем, что она принялась стучать в дверь Уильямсов и звать Тревора, Стелла зашла в гостиную. Бутылка была при ней, и у нее возникло искушение запустить ею в окно, чтобы увидеть лицо Макса, когда он выскочит из своей комнаты, но ради этого не стоило лишаться джина. Она с громким смехом поднялась на третий этаж и завалилась спать не раздеваясь.

Утром Макс был до того зол, что ей пришлось извиниться. К счастью, барабаня среди ночи в дверь к Уильямсам, она не объявляла, для чего ей потребовался Тревор.

Так, сказала она, шли ее дни в «Плас Молд».

А что Эдгар, ее душевнобольной любовник? К своему глубокому огорчению, я не слышал о нем ничего. Казалось, он исчез с лица земли. Мне не раз приходило в голову, что он уже на том свете. И наконец с огромным облегчением я узнал, что его видели неподалеку от Юстонского вокзала. Это наводило на мысль, что он собирается ехать на север, и я немедленно позвонил Максу и сказал: мы подозреваем, что он выведал, где живет Стелла. Что у него на уме, в самом ли деле он собирается в Кледуин, можно лишь догадываться. Я сообщил Максу о мерах безопасности, которые принимает полиция, это его успокоило, но лишь слегка. Новости были тревожными, и я не скрывал от Макса собственного беспокойства.

Потом я спросил его о Стелле. Я недавно разговаривал с ней по телефону и был обеспокоен тем, что за ней нет должного присмотра. Макс был сдержан. Задев его за живое и услышав наконец в его голосе с трудом подавляемый гнев, я мягко посоветовал ему занять другую позицию, более отстраненную, психиатрическую. Сказал, что Стелла страдает каким-то истерическим заболеванием, пытается совладать с громадным бременем вины и это ей явно не удается. Ей необходима его помощь.

Макс ничего не ответил, и я принял его молчание за согласие.

Я думал, Макс расскажет Стелле, что полиция сообщила об Эдгаре, но впоследствии выяснил, что он оставил ее в неведении. Что послужило причиной его скрытности – неуместное стремление оградить ее от мучительных новостей? Или, может, то была холодная, пассивная агрессия: скрыть от Стеллы, что в Кледуин направляется человек, вполне возможно вознамерившийся убить ее?

Несколько дней спустя от Хью Гриффина пришло еще одно письмо. Стелла чуть было не выбросила его нераспечатанным, решив, что там опять призыв почаще обнимать Чарли или тому подобная чушь, но, вспомнив, как долговязый молодой человек сидел, подавшись вперед, на краю стула и с серьезным видом смотрел на нее, сжимая и разжимая свои длинные, костлявые пальцы, вскрыла конверт. Стелла была еще в халате, кипятила на кухне воду для чая. Она только что выстирала чулки и повесила их сушиться на спинку стула, так как не могла выйти в таком виде к бельевой веревке. Сев, она прочла письмо. Там не было никаких призывов к доброте и пониманию, не было просьб о встрече, «чтобы обсудить положение дел». Письмо представляло собой приглашение на экскурсию вместе с учениками в Кледуинскую пустошь, уголок дикой природы к западу от городка. Это входило в программу изучения местной флоры и фауны. Первой мыслью Стеллы было отказаться, однако, допив чай и посмотрев на долину, она подумала, что, может, и согласится, если с ней будут любезны.

Стелла объявила об этом за ужином в тот же вечер, и Чарли обрадовался; он явно не надеялся привлечь к этому мероприятию кого-то из родителей. Макс, видя это, тоже воспрянул духом; бедняга, она сильно измучила его за эту зиму, он целыми неделями был в подавленном состоянии, хотя Стелла считала, что в этом повинна и работа. Она знала кое-что о его пациентах, знала, что в отделении, за которое он отвечал, было много шизофреничек средних лет и постарше, госпитализированных так давно, что надежд на улучшение почти не оставалось. Для такого человека, как Макс, там почти не было стимулов. Ему бы хотелось работать в палатах с более молодыми, более беспокойными пациентами, однако Джон Дэниеле, главный врач, который дал Максу надежду на интересную работу, забрал эти палаты себе. Джон Дэниеле – мой старый друг. Макс приехал слишком поздно, сказал он, все дело в этом.


В первые две недели февраля положение не менялось. Сообщений об Эдгаре полиция больше не получала, и Макс скрывал от Стеллы, что он скорее всего держит путь в Кледуин. Семья сохраняла свое хрупкое взрывное равновесие, кое-как жила изо дня в день, не накапливая огромной разрушительной энергии в своих недрах. Труднее всех, разумеется, приходилось Чарли; дома он все время проводил в спальне, за едой бывал молчаливым, угрюмым.

Потом пришла новость, сулившая лишь ухудшение и без того неважного положения дел: Бренда собралась нанести им визит. Это сообщение по больничному телефону утром в четверг Макс выслушал с тяжелым предчувствием; Стелла выслушала это вечером от него с сардонической насмешкой.

– И где Бренда будет жить? – спросила она.

– Заказала номер в «Быке».

– Вот и замечательно.

Стелла без труда представляла себе стратегию Бренды. Та не собиралась мириться с тем, чтобы ее сын попусту тратил жизнь, губил карьеру, торча в этом сыром, Богом забытом районе северного Уэльса, но знала, что помехой здесь являются его инертность и Стелла. Ей предстояло сражаться с этими силами, чтобы звезда Макса вновь засияла на психиатрическом небосводе. Это обязывало ее действовать, вмешиваться, не допускать, чтобы инертность и Стелла стащили его в болото заурядности, откуда потом ему не выкарабкаться. По ее словам, больше всего она боялась, что Стелла станет огрублять его. Сам я был категорически против этого визита, но Бренда, приняв решение, становилась несгибаемой.

Основная тяжесть, разумеется, ложилась на плечи Макса. Ему и прежде было очень нелегко сохранять хоть какой-то мир между женой и матерью. Теперь, когда Бренда оказалась совершенно права, когда всем стало ясно, что Стелла – шлюха, распутница, никудышная мать, как ему было противиться доводам своей матери, что он должен бросить жену, перестать приносить жертвы, которых она недостойна? Стелла с тайным удовольствием наблюдала, как Макс пытается разрешить надвигающиеся проблемы, и предложила устроить званый ужин.

– Нет, черт побери! – воскликнул Макс.

– Почему же?

– Прекрасно знаешь почему. Не сыпь соль на рану.

Не сыпь соль на рану. У нее и в мыслях этого не было.

Во всяком случае, Чарли очень радовался предстоящему визиту: он любил бабушку, бабушка давала ему деньги и не скрывала, что обожает его. Мальчик пребывал в отличном настроении, таким оживленным они не видели его много недель. А Макс – нет. Он страшился этого визита.

В субботу Макс и Чарли поехали под дождем встречать Бренду с поезда. Очевидно, первое неудовольствие у нее вызвало состояние машины. Разумеется, она не видела «ягуар» с тех пор, как они переехали на север, а зима на проселочных дорогах оказалась немилосердной к нему. Вряд ли ей понравилось и состояние духа Макса, о городке она тоже ничего лестного сказать не могла. Очень хорошо, что она не появилась в доме, думала Стелла, так как Бренда даже в самых мрачных фантазиях не могла вообразить себе запу-. щенную кухню с грязной посудой в раковине, сохнущими на спинке стула чулками и сноху, в половине двенадцатого все еще одетую в халат и сдабривающую чай джином.

Требования Бренды, разумеется, были категоричными и чрезмерными, а Максу всегда было трудно отказывать ей. Она пожелала ежевечерне ужинать вместе с сыном и сразу поняла, что в Кледуине нет приличного ресторана. Это означало, что им придется ездить за двенадцать миль в Честер. Кроме того, ей втемяшилось в голову осмотреть больницу и познакомиться с главным врачом; она не отдавала себе отчета, что положение Макса теперь далеко не то, что было раньше. Тем не менее она настояла на своем, и было решено, что Макс познакомит ее с Джоном Дэниелсом.

А что Стелла? Что ее заплаканная, отупевшая от джина шлюха сноха? Хотела Бренда встретиться с ней? Нет, и Стеллу это вполне устраивало. У нее не было ни малейшего желания видеться с Брендой. Я думал, что Макс тоже не захочет этой встречи, но ошибался. Макс понял (как оказалось, правильно – Бренда потом посвятила меня в эту тайну), что его мать приехала в Кледуин, дабы внести раскол: проводя время с сыном и внуком, без Стеллы, создать альтернативную семейную структуру. Бренда хотела показать ему, что эта альтернативная семья жизнеспособна, что она сама может занять место Стеллы и заботиться о них обоих, Максе и Чарли. Намекала, что готова возобновить денежную помощь.

Максу не понравился этот завуалированный шантаж, и он решил, что есть более хороший выход. Как-то вечером за ужином он объяснил это Стелле. Мысль его заключалась в том, что нужно воспользоваться возможностью изменить отношение Бренды к ней, постараться собрать всех вчетвером. Это была его последняя мужественная, обреченная на неудачу попытка сохранить семью. Они пригласят Бренду на ужин, и за столом состоится примирение.

Стелле было странно слышать, что Макс говорит «мы». Почему она все еще нужна ему? Почему он не принял предложение Бренды, не ухватился за мысль об альтернативной семье и не вышвырнул ее в неизвестность? Видит Бог, она заслужила это своим поведением, и ему бы жилось лучше под крылышком Бренды, чем рядом с такой женой. Но она согласилась сделать все от нее зависящее.

Макс понимал, что уговорить Бренду будет нелегко. Во время нашего разговора в январе, услышав сдержанную ярость в его голосе, когда он говорил о Стелле, я настоятельно посоветовал ему забыть о своих чувствах, понять, что роман с Эдгаром Старком и все, что последовало за ним, вызвано истерическим заболеванием Стеллы. Поэтому она не совсем виновна. Нужно не наказывать ее, а заботиться о ней, тогда она пойдет на поправку.

В разговоре с Брендой Макс избрал эту линию поведения. Данная точка зрения не нашла у нее особого понимания. И она в присущей ей категоричной манере принялась говорить об ограниченных возможностях психиатрии. Макс, надо отдать ему должное, держался твердо. Сказал, что Стелла перенесла нервный срыв, что теперь ей нужны терпеливое отношение и понимание. То, что Бренда согласилась на это предложение, говорит о ее преданности сыну. Я знаю, что она отнеслась к этой затее так же скептически, как Стелла.

Было решено, что Бренда приедет к ним на ужин. Теперь было забыто постыдное поведение Стеллы в пьяном виде, забыты ее жестокое безразличие к чувствам других, ее неряшливость, ее эгоистичное присвоение спальни. Теперь важно было, чтобы она приготовила ужин, подала его, создала впечатление, что принимает активное участие в делах семьи, пусть слегка неблагополучной. К большому облегчению Макса, она охотно взяла на себя планирование и приготовление ответственного ужина: составила меню, отправилась по магазинам за продуктами, и уже это, пытался убедить себя Макс, предполагало улучшение морального состояния, намек на возможность постепенного выздоровления.

Стелла решила приготовить почки.


Затея окончилась провалом. Макс заехал за Брендой в отель и привез ее к дому. Бренда не смогла скрыть ужаса, увидев, в каких условиях они живут. По двору она ступала осторожно, с гримасой отвращения на лице, так как Тревор Уильяме несколько дней возил на поле навоз и теперь весь двор был усеян им, в воздухе стояла вонь. Войдя на кухню, она поцеловала Чарли, приветствовала Стеллу с холодной ноткой сочувствия – оно явно было выражено ради Макса, так как он продолжал говорить о ее «болезни», ее «срыве». Стелла была в старом потертом платье и в переднике. Макс предложил выпить в гостиной, и Бренда позволила проводить себя наверх.

Она настояла, чтобы ей показали весь дом, и была потрясена тем, в каких условиях они спят. Макс не подготовил ее к тому, что спит в одной комнате с Чарли. Ее сын, блестящий психиатр, живет будто школьник!.. Когда Стелла поднялась наверх следом за ними, то увидела, что Бренда сидит на кушетке в неудобной позе, словно боясь подхватить заразную болезнь. Она беспомощно уставилась на Стеллу: Стелла впервые увидела, что Бренда не может найти нужных слов.

– Дорогая моя, – выдавила она наконец, – я не представляла, что жилищные условия в Уэльсе так примитивны.

Стелла весело рассмеялась.

– Да, мы привыкли на юге к большим комнатам, избаловались. Теперь нам приходится жить так же, как все остальные.

– Оно и видно.

Макс уловил язвительные нотки и поспешил вмешаться.

– Неудобств мы не испытываем, – негромко сказал он. – Можно было оказаться и в гораздо худших условиях.

– Вот как? – произнесла Бренда. Поверить в это ей было явно нелегко.

– Да, – подтвердил Макс. – Валлийцы прячутся от света. Им нравятся дома под холмами или глубоко в лесу Они любят мрак. Этот дом не мрачный.

Брови едва заметно поднялись на мраморный лоб Бренды. Она явно не поверила сыну.

– Джон Дэниеле говорил мне, – продолжал Макс, – что в этой части Уэльса депрессивных заболеваний значительно больше, чем в целом по Европе. За исключением, разумеется, Скандинавии.

По его тону Стелла догадалась, что он выдумал это только что, из чего стало ясно, в каком отчаянии он находится.

– Джон Дэниеле не произвел на меня особого впечатления, – сказала Бренда. – Где он изучал психиатрию?

– В Эдинбурге.

– Ты меня удивляешь.

Потом они стали обсуждать психиатрические факультеты в разных университетах Англии, и Стелла оставила их за этим занятием, пошла вниз взглянуть на почки и вновь наполнить свой стакан из новой бутылки.

К тому времени когда она позвала их есть, Стелла прикончила ту бутылку и откупорила еще одну. Мне сегодня это необходимо, говорила она себе. Проблема, естественно, заключалась в том, что алкоголь, умеряя беспокойство, заодно подавлял тормозные центры; после трех-четырех стаканов она становилась, по словам Макса, расторможенной.

И уже в расторможенном состоянии подала картофельный суп с луком.

– Не то, к чему ты привыкла, Бренда, – сказала она, – но чем богаты, тем и рады.

– Местная кухня может быть великолепной, тебе не кажется? – Бренда расстелила на коленях салфетку, взяла ложку. – Ну что ж, – с надеждой произнесла она, – суп выглядит аппетитно.

Стелла налила себе последней, затем села, сняла передник и, не глядя, швырнула его на вешалку возле двери.

– Может, – сказала она, – если по карману продукты. К тому же в этих местах многого нет в продаже. И вообще, при Максовом жалованье поставить на стол хоть что-то – целая проблема.

– Дорогая, ты преувеличиваешь, – возразил Макс.

– Я кормлю их бутербродами с холодной бараниной, – продолжала Стелла. – По воскресеньям мы едим капусту. Для нас это лакомство.

Она взглянула на Чарли. Мальчик корчился на стуле и усмехался. Он думал, что это смешно.

– Ты шутишь, дорогая, – спокойно отозвалась Бренда, – но я понимаю тебя. Иногда приходится довольствоваться местными продуктами. В сороковых годах мы с отцом Макса путешествовали по Испании и нередко ужинали чесноком и хлебом. Больше ничего нельзя было купить.

– Представляю себе, – сказала Стелла. Она специально завела разговор об их бедности, и на тебе – речь идет об испанском чесноке. Макс не преминул вставить, обращаясь к матери, что лучшие работы по истории Испании написаны англичанами. Стелла не поняла, выдумал он это тоже или нет.

– Любопытно, не так ли? – произнесла Бренда.

– Макс, наполни, пожалуйста, стаканы, – попросила Стелла. – Когда пьешь, то не замечаешь, что ешь. Чарли, будь добр, собери тарелки.

Она поднялась и подошла к плите.

– Бренда, тебе ведь никогда не приходилось есть на кухне? – спросила она не оборачиваясь. – А кое-кто живет вот в таких условиях.

– В молодости мы с Чарлзом часто бывали в стесненных обстоятельствах, – ответила та.

– Трудно представить, – сказала Стелла и, повернувшись с кастрюлей, увидела, как Бренда глянула на Макса, услышала ее легкий вздох. Ужин проходил не так, как надеялся Макс.

Положение не исправилось. Споров как таковых не было, скорее возникали мелкие нарушения плавного разговора, который Макс вел с большим старанием. Виновата, разумеется, была Стелла. Она была расторможенной и под конец даже огорчилась, что не вывела Бренду из себя. Но та благоразумно не поддавалась на уловки невестки.

– Доброй ночи, дорогая, – сказала Бренда, когда Макс собрался везти ее обратно в отель. – Надеюсь, ты скоро поправишься.

С этими словами она села в машину.


Час спустя Макс вернулся разгневанный и нашел Стеллу еще более расторможенной. Он быстро прошел к кухонному окну и стоял там, глядя в темноту и злясь. Стелла по-прежнему сидела за столом, заставленным грязной посудой, курила и пила вино.

– Ты не только эгоистка, – объявил наконец Макс негромким, хриплым от гнева голосом, – ты еще и дура.

Стелла поставила локти на стол, поднесла стакан ко рту и молча посмотрела поверх него на Макса.

– Ты хоть понимаешь, что наделала?

– Что я наделала, Макс?

Она ожидала услышать, что уничтожила всякую надежду на получение денег от Бренды когда бы то ни было. Но Макс удивил ее.

– Ты не оставила себе ни малейшего шанса, – сказал он неожиданно спокойно.

Стелла не уловила мелодраматического духа этой минуты.

– Ни малейшего шанса, – повторила она. – То есть?

Макс горько усмехнулся, потом фыркнул.

– Макс, что это значит?

– Это значит, что ты самостоятельна.

– Я всегда была самостоятельной.

– Не была. Никогда. Я пошел спать.

– О чем ты говоришь, черт возьми?

Стелла уже поднялась на ноги. Ей не понравилась эта категоричная завершенность. Она стояла возле стола и ухватила за рукав Макса, когда он хотел пройти мимо нее к лестнице. Он глянул на нее с холодной как никогда яростью.

– Пусти.

Стелла вцепилась в рукав еще крепче, зажав в кулаке складку ткани, и усмехнулась.

– Пусти!

Макс вырвался, при этом слегка пошатнулся и ухватился за перила лестницы.

– Ты расторможена! – крикнул он и стал подниматься.

– Что за чушь, Макс? – взорвалась она. – О какой самостоятельности ты говоришь? Я всегда была самостоятельна, живя с тобой!

Он спустился на несколько ступенек.

– Да замолчи же! Детали обсудим утром, а сейчас не буди Чарли.

– Какие детали?

Они свирепо смотрели друг на друга. Макс стоял на середине лестницы, вполоборота к подножию, где стояла Стелла. Она первая увидела Чарли в пижаме на лестничной площадке. Мальчик протирал глаза и хмурился.

– Извини, дорогой, мы тебя разбудили? – спросила она. – Это твой папа строит из себя дурака.

Макс взбежал по ступенькам.

– А ну пошли, – услышала она его голос. – Тебе давно пора быть в постели.

Оба скрылись. Стелла вернулась к столу и допила все, что смогла найти. Макс спустился снова и напрямик выложил ей то, что скрывал весь день. Он сказал, что Эдгара арестовала полиция. Его схватили в это утро в Честере и пока что содержали там.


Следующие два дня прошли будто во сне. Стелла скрывала свою реакцию на весть об Эдгаре, делая вид, что негодует на то, что Макс выставил ее напоказ перед Брендой, демонстрируя психическое состояние жены, чтобы эта старая ведьма снова стала снабжать его деньгами. Макс был спокоен как никогда. Видимо, из-за ожесточенности происходивших между ними скандалов он решил, что у их брака нет будущего. О психиатрической стороне дела Макс забыл, и кто упрекнет его в этом? Он хотел поговорить со Стеллой о разводе, но она не стала слушать и вышла из комнаты.

– Ничего, успеется, – успокоил он себя.

Но Стелла не собиралась вести с ним спор на эту тему. А поскольку Макс не хотел вести такой разговор при Чарли, ей удавалось избегать дискуссии об условиях развода, столь желанной для Макса.

Несчастная семья. Выходя из дома, Стелла всякий раз боялась, что к ее возвращению Макс сменит замки на дверях. Она сказала об этом Тревору Уильямсу, и глаза у него странно блеснули. Пусть попробует, ответил Тревор. Сказал, что менять замки в доме может только он сам, и это ее несколько успокоило.

Видимость семейной жизни все-таки сохранялась. Стелла продолжала заниматься домашними делами и стряпней. Хотя пропасть между нею и Максом расширилась, в доме появился уют, обязанный своим возникновением только ей, необходимости чем-то заполнять дни, чувству порядка, в котором она, видимо, нуждалась больше чем когда-либо. Что еще ей оставалось? Молчание, ненависть, горе, опустошенность она могла выносить, но только не беспорядок. Не хаос. Не грязный пол и еду не вовремя.

Теперь Стелла висела над бездной безумия. Волны отчаяния накатывали внезапно, и в такие минуты у нее возникало желание лечь и умереть, но она держалась, не хотела уступать, поддаваться отчаянию, хотя оно разъедало остатки силы воли. Этот ненадежный отказ капитулировать заставлял ее убирать постели, стирать, стряпать. Делала она все это не для Макса с Чарли, а для себя. Хваталась за домашнюю работу, чтобы сохранить здравомыслие.


Каждый вечер они ужинали в молчании, потом, если не было дождя, Макс и Чарли отправлялись на прогулку. Стелла убирала со стола и мыла посуду, после чего выпивала еще джина. Садилась к окну и смотрела, как смеркается. Теперь уже темнело не так рано. Через три часа я буду спать, говорила она себе, пройдет еще один день, в который я не сошла с ума. Прожить день и остаться в своем уме стало казаться ей достижением. О будущем Стелла не думала. Думать о нем есть смысл, если чего-то хочешь, а она хотела только прожить день, не сойдя с ума.

Он в Честере! В двенадцати милях!

Под арестом в полиции.

Все пропало. Больше нет надежды на бегство и спасение. Все рухнуло. И тут, пожалуй, можно сказать, что Стелла начала погружаться в клиническую депрессию.


Однажды за ужином Чарли вел себя беспокойно. Он постоянно бросал взгляды на Макса, и Стелла догадалась, что сын хочет что-то сказать ей.

– Ну что такое? – спросила она в конце концов. – Почему ты не скажешь мне сам?

Мальчик испуганно взглянул на Макса, тот вздохнул и вытер губы салфеткой.

– Чарли беспокоится, что ты забыла о завтрашней экскурсии. Ты по-прежнему собираешься ехать?

Стелла поднялась, подошла к раковине. Поставила в нее тарелку и оперлась на стол, стоя спиной к ним. В окно были видны только небо на западе, кружевные облачка, плывущие на фоне заходящего солнца, и бледное светло-оранжевое зарево. Прошло несколько секунд. Стелла чувствовала, как внутри у нее поднимается чернота.

– Да, пожалуй, поеду.

Глава одиннадцатая

Автобус прибыл в половине десятого. Чарли был трогательно благодарен матери за то, что она едет с ним. Стелла плохо спала и утром пожалела, что согласилась на эту экскурсию, но перспектива торчать дома одной не прельщала ее. В прежние дни, подумала она, попросила бы Макса прописать какое-нибудь лекарство – должна же быть какая-то польза от жизни с психиатром. Правда, в прежние дни такой необходимости не возникло бы. И она пила кофе, курила, а Чарли укладывал сумку, рассказывая ей об ожидающих их удовольствиях. Стелла подумала о том, что мальчик способен жить сиюминутным и выглядеть так, словно его совершенно не затрагивали окружающие его несчастья. Вот сидит она, молчаливая, с пустыми глазами, черная дыра в сердце семьи, губительница радостей его детства, и, однако, в предвкушении дня, который они вместе проведут на природе, все забыто, важно лишь, что он войдет в автобус с матерью, а то, что она озлобленная, подавленная женщина, от которой он неделями не видел ни любви, ни ласки, забыто.

Чарли со Стеллой вошли в автобус, и сердце у нее упало, когда две дюжины уэльских школьников и около полудюжины взрослых уставились на них, шедших к последним свободным местам на заднем сиденье. Хью Гриффин, сидевший с водителем, приветливо обратился к ней, но все остальные молчали. Тут Стелла поняла, что несчастье Чарли превратило его в парию, как случилось и с ней, подумала, что такова людская природа – люди безошибочно выбирают в жертвы тех, кто больше всего нуждается в сочувствии. Чарли и она были чужаками, молча сидели в конце автобуса. Разговоры взрослых, болтовня и выкрики детей постепенно возобновились, а мать с сыном смотрели в окно на чуждые поля.

Кледуинская пустошь представляет собой участок бесплодной земли среди холмов, и автобус натужно рычал, выезжая из долины и поднимаясь на плато. Вокруг бесконечно тянулся унылый ландшафт: мох, папоротник, изредка виднелось чахлое деревце, согнутое, корявое, достаточно цепкое, чтобы устоять на ветру. По сторонам дороги неожиданно появились лощины с крутыми склонами, в которых стояла вода; над водой нависли бурьян и низкие деревца, отчего она казалась черной, густой, зловещей. Стелла почувствовала отвращение к этому пустынному болоту, оно таило в себе какую-то угрозу, которую ощущали и другие, так как все голоса смолкли и какое-то время слышался только шум ветра. Наконец автобус свернул с дороги и остановился в безветренном месте у рощицы. Дети высыпали наружу, голоса их вновь громко зазвучали, потом Хью Гриффин разделил их на группы и сказал, когда и где они встретятся, чтобы пообедать. Чарли со Стеллой попали в группу, которой предстояло идти по тропинке вдоль восточного края пустоши. Они должны были достичь места, откуда видно море, находящееся в шестидесяти милях. Группа тронулась в путь, мать и сын шли замыкающими; вел их группу другой взрослый, отец одного из учеников, знавший эти места.

Стелла шла в сапогах, туго подпоясанном плаще, косынке, и ее беспокойство усиливалось. Тропинка была узкой, каменистой, подъем – более крутым, чем представлялось вначале. Над головой нависали низкие тучи, как будто собирался дождь. Передние уже скрылись из виду, и они казались единственными живыми существами в этом мрачном месте, где вокруг вздымались поросшие вереском холмики и ни единое строение, ни единое деревце не нарушали пустоты земли и низкого неба. Чарли шел впереди Стеллы, сумка подскакивала на его спине, он водил головой из стороны в сторону, чтобы не упустить ничего, изредка поворачивался взглянуть, не отстала ли мать, его личико сияло пылким удовольствием. Стелла почувствовала, как внутри снова поднимается чернота, и пожалела, что не осталась дома. Ей нечего было делать здесь, в этой унылой пустыне, среди недружелюбных чужаков, на дующем в лицо сыром, резком ветру. Когда они добрались до места, откуда видно море, она с трудом заставляла себя идти, в мозгу действовали какие-то силы, стремившиеся погрузить ее с поднятыми над головой руками в землю и оставить там навсегда. Ведший группу взрослый попытался заговорить с ней, но Стелле было не до того.

Они пошли дальше и в конце концов оказались на месте пикника с наветренной стороны холма. На невысоком плоском выступе скалы Хью Гриффин и остальные стали раскладывать еду и расставлять напитки. Дети разбились на маленькие шумные группы, а взрослые собрались вокруг Гриффина и наливали из термосов горячий чай. Поднялись крики и смех, когда внезапный порыв ветра сорвал со скалы и унес какую-то карту. Стелла отошла в сторонку и через минуту-другую заметила возле себя Чарли, молча жевавшего сандвич. Он спросил, не хочет ли она есть. Стелла покачала головой. Потом поинтересовался, хочет ли она взглянуть, что находится по другую сторону холма, она ответила – да.

Вскоре они отошли далеко от остальных. Чарли стал спускаться по крутому склону к болотцу у подножия, по краям которого густо рос бурьян. Стелла последовала за ним и села на землю чуть повыше. Ощутила первые капли дождя. Чарли крикнул ей, что там, кажется, есть тритоны. Стелла уронила голову на колени и закрыла лицо руками. На сей раз ей было очень скверно. Внутри у нее проносились черные волны. Земля под ней колебалась. Она подняла голову – воздух оказался насыщенным мелкой черной пылью, похожей на графитную. Это начинался дождь. Она видела словно с громадного расстояния сквозь густую завесу темное болотце с бегущей по воде рябью, с сеющимся на нее дождем и Чарли, шлепающего по краю среди высокой травы. Достала сигареты и, прикрывая ладонью от ветра пламя зажигалки, закурила. Чарли пытался поймать что-то у берега, но это что-то ускользало. Стелла смотрела на него молча, бесстрастно и курила. Мальчик попытался схватить ускользавшее от него существо и потерял равновесие. Воздух был темным, дождь лил уже сильнее, ужасающие колебания земли почти прекратились, и Стелла ощущала ползущее онемение, которое всегда наступало в этих случаях. Чарли был уже на более глубоком месте, колотил руками по воде и кричал. Что-то в его крике заставило Стеллу подняться. Она стояла на порывистом ветру, под дождем, сильно сутулясь, и несколько секунд смотрела на него. Затем отвернулась и поднесла к губам сигарету. Концы косынки неистово трепетали возле ее лица, черные волны почти исчезли. Она снова повернулась к болотцу, увидела поднявшуюся из воды голову и хватающую воздух руку, потом они снова скрылись. Стелла опять отвернулась и поднесла сигарету к губам. Она поддерживала ладонью локоть, поднимала руку ко рту прямо и жестко. Снова посмотрела на болотце, опять поднесла сигарету к губам и затянулась. Каждое движение было четким, обособленным, сдержанным.

Стелла не видела, как Хью Гриффин появился на склоне холма у нее за спиной, не слышала, как он закричал, видя, что она, покуривая, отвернулась, потом снова взглянула на болотце и отвернулась опять, а утопающий мальчик бился в воде. Заметила она его, лишь когда он быстро пробежал мимо нее сквозь дождь и с плеском ринулся в воду, продолжая кричать.

Дальнейшее Стелле запомнилось смутно. Она неподвижно стояла, когда Гриффин вышел из воды с Чарли на руках, положил его на землю и принялся откачивать. Потом по холму сбежали остальные, и о ней забыли в суматохе, пока детей усаживали в автобус, вызывали полицию и так далее. Одна из женщин дала ей чашку чая, набросила на плечи плед, и Стелла слышала, как она сказала кому-то, что миссис Рейфиел в шоке. В конце концов автобус уехал, прибыла полиция, Стеллу доставили в участок. Макс был уже там. После того как она выпила еще чая, он привез ее домой, дал таблетку, она легла в постель и заснула.

Проснулась она уже на другой день, и когда спустилась вниз, Мэйр сказала ей, что Макс в полиции и должен вернуться к обеду. Они молча сидели на кухне. Дождь продолжал лить.

– Какой ужасный случай, – сказала наконец Мэйр. – Ужасный.

Откуда ей знать, подумала Стелла. У нее ведь нет детей.

Когда Макс вернулся, Мэйр ушла. Он сел за стол и молча уставился на Стеллу. Потом спросил в полнейшем недоумении:

– Почему же ты не кричала?

Стелла нашла это смешным: Макс спрашивает, почему она не кричала.

– Ты не издала ни звука, – продолжал он тем же недоуменным тоном. – Не раскрыла рта.

Обычно им нужно, чтобы ты не раскрывала рта, но иногда они хотят, чтобы ты кричала, притом думают, ты знаешь, когда что от тебя требуется. Это смешило ее.

– Гриффин говорит, ты во всем виновата.

Молчание.

– Ну скажи что-нибудь, черт возьми! Не сиди истуканом, раскрой рот, расскажи, как это случилось! О Господи!

Макс попытался успокоиться.

– Сам не знаю, что говорю, – пробормотал он. – Травматическая реакция; с тобой то же самое. Еще день-другой мы не сможем прийти в себя. Лучше молчать.

Макс несколько секунд тер лицо, потом снова обратил на Стеллу страдальческий взгляд.

– Почему ты не кричала? – прошептал он.


– Почему вы не кричали, миссис Рейфиел, видя, что мальчик в опасности?

Стелла побывала в полицейском участке и там тоже не смогла ответить на этот вопрос.


В последующие дни сочувствие полицейских улетучилось, поскольку Хью Гриффин настойчиво утверждал, что, когда вышел на склон холма, Чарли был в воде, пронзительно кричал, а его мать безучастно стояла, покуривая сигарету. Она не пыталась ему помочь, говорил Гриффин, хотя мальчику явно грозила смертельная опасность, и подними она тревогу, его можно было бы спасти, хотя потом это поставили под сомнение, учитывая расстояние между вершиной холма и болотцем. Однако полицейских ужаснуло, что она не издала ни звука, не двинулась с места. Когда они это поняли, отношение к ней изменилось – теперь она стала матерью, которая смотрела, как тонет ее ребенок, и не пыталась его спасти. Это противоестественно, говорили они. Бесчеловечно. У них это не укладывалось в голове; она совершенно бесчувственная, говорили полицейские, она не женщина, она чудовище. Или безумная.

Она была безумной. Чем еще можно объяснить случившееся, если не безумием? А в объяснении это нуждалось – ребенок погиб; она была либо чудовищем, либо сумасшедшей. Поначалу ее хотели обвинить в непредумышленном убийстве, взяли под стражу, снова посадили в камеру. Она чувствовала себя онемелой, опустошенной, совершенно обособленной от той женщины, которую водили из помещения в помещение, допрашивали снова и снова и которая никак не могла сказать им того, что они хотели знать. Она наблюдала, как переносит эти странные дни, наблюдала за собой как изнутри, из какого-то забаррикадированного убежища в глубине ее психики, так и из некоей точки в нескольких футах над головой и чуть в стороне.

В это время я приехал повидать ее. Стелла не ждала встречи и, увидев меня, ощутила робкое шевеление какого-то чувства – впервые за много дней. Меня проводили к ней в камеру, и я постарался в меру своих сил донести до нее свои сочувствие и озабоченность.

– Дорогая, несчастная девочка, – сказал я, и этого оказалось достаточно. Хлынули слезы.

Стелла сказала, что тут смогла наконец расслабиться, ни о чем не думать, только спать, видеть сны, плыть по течению, потому что теперь ей давали таблетки и никто ничего от нее не требовал. Смогла рассказать мне, что видела там, в воде. Я не удивился. Не удивился и тому, что с тех пор, как видел ее в последний раз, она прибавила в весе, волосы ее стали жидкими, а под глазами появились темные круги, однако кожа оставалась такой же белой, как и раньше; она по-прежнему была красавицей и вместе с тем глубоко несчастной женщиной. Мои визиты стали для нее главным событием дня и помогали легко переносить остальное время. Были еще разговоры с разными людьми; я при них присутствовал. Была явка в суд; я принял меры, чтобы Стелла перенесла это как можно легче. Она не пыталась понять, что с ней происходит, и всецело полагалась на меня. Однажды я спросил, хочет л и она, чтобы я продолжал заботиться о ней.

– Конечно, – ответила Стелла с легкой тревогой. Зачем об этом спрашивать? Не собираюсь ли я покинуть ее?

Я сказал Стелле, что последует дальше. Ее придется отправить в больницу. Она больна, и я хочу ее вылечить. Хочет ли она, чтобы я лечил ее?

Да, ответила Стелла.

Тогда ей нужно ехать в мою больницу. Знает ли она, как называется моя больница?

Стелла произнесла ее название.

– Правильно, – сказала я. – Ты поедешь туда, и я буду там тебя лечить.

Я был убежден, что смогу лучше всех справиться с этой задачей. И хотя возвращение Стеллы в больницу могло показаться нежелательным, а то и просто опасным, теперь я был в состоянии настоять на своем.

Макс приехал повидаться со Стеллой. Я сказал ей о предстоящей встрече, и она взмолилась, чтобы я не вынуждал ее проходить через это испытание. Однако я спокойно и твердо настаивал на том, чтобы она увиделась с ним. Стелла назвала меня жестоким мерзавцем. Я напомнил, что, раз буду лечить ее, она должна мне доверять. Сказал, что встреча нужна как Максу, так и ей.

– Эта история подкосила его, – сказал я. – Помирись с ним.

– Помириться? – сказала она.

– Для блага вас обоих.

Тут Стелла согласилась.

Они встретились в голой камере с деревянным столом посередине и единственным высоко расположенным зарешеченным окном. Стелла была очень встревожена, когда ее привели туда, позволив иметь при себе пачку сигарет и зажигалку. Макс был уже там; он поднялся, и они стояли, глядя друг на друга. Дверь закрылась.

– Здравствуй, Стелла.

Первым ее побуждением было повернуться и выйти, но ей не хотелось разочаровывать меня. Она села. Макс тоже. Он похудел, хотя и раньше был худощавым. В нем появилась хрупкость; казалось, если его ударить, он разобьется, как тонкий фарфор. Макс предложил Стелле сигарету. Он казался постаревшим, особенно заметно это было в движениях и осанке, достигшим той стадии, когда мужчины считают, что уже утратили силы, и начинают культивировать старческую манерность, словно уже почти окончательно сдали и их нужно беречь. Стелла взяла предложенную сигарету, подумала: какой он ее видит? Распутница, загубившая его жизнь, превратилась теперь в бледную, толстую ведьму, утопившую его сына.

– Чего ради ты хотел меня видеть? – спросила она.

Это удивило Макса. Открыв рот, он издал легкий, похожий на кашель смешок.

– Извини, – сказал он. – С места в карьер. Не думал, что об этом понадобится спрашивать.

Стелла ждала, когда он заговорит о цели визита.

– Полагаю, тебя не интересуют мои соображения о том, что случилось с нами. О том, кто за это в ответе.

Ну прямо бухгалтер, подумала она. Графа дебета и графа кредита. Я возьму на себя вину за одно, ты за другое. И потом мы сможем спокойно спать.

– Только не знаю, имеет ли это по-прежнему какое-то значение. Ну скажи хоть что-нибудь.

– В воде был Эдгар.

Макс кивнул.

– Я это предполагал.

Наступило молчание, и Стелла вновь почувствовала беспокойство. Оглянулась на дверь. Ей хотелось, чтобы вошли полицейские и увели ее.

– Ты все еще ненавидишь меня? – спросил Макс.

Стелла вспомнила недавний сон – она лежала с Максом в постели, полной дерьма, – и сказала ему об этом. Макс отшатнулся.

– Значит, да, – сказал он. Негромко фыркнул. Стелла пристально смотрела на него. Он прикрыл рукой рот и уставился на нее пустыми глазами. Она отвернулась.

– Значит, и мне нужно ненавидеть тебя?

Подобная арифметика ее не интересовала.

– Это кажется несправедливым по отношению к Чарли, – сказал Макс.

Очевидно, то был удар по больному месту, но заметного воздействия он не оказал. Снова молчание. Может, они будут сидеть здесь, пока Макс не подойдет к двери и не позовет полицейских? Стелла хотела попросить его об этом, но тут он заговорил:

– Знаешь, что будет дальше? Шок постепенно пройдет, ты начнешь ощущать вину. Я знаю, что говорю. Вина будет поистине ужасной. Она тебя опустошит. За тобой будут пристально надзирать, чтобы ты не покончила с собой, – вот до чего тебе будет скверно. В конце концов при помощи Питера Клива ты примиришься с тем, что сделала. Когда это произойдет, ты больше не будешь ненавидеть меня и, надеюсь, себя. Будешь только очень печальной и не забудешь своей печали до конца жизни.

Тут Стелла запустила в Макса зажигалкой и попыталась перелезть через стол, чтобы вцепиться ему в лицо. На ее вопли вбежали полицейские. Они увели Стеллу, оставив Макса поздравлять себя с блестяще проведенным психиатрическим собеседованием.


Женское отделение больницы состоит из двух корпусов, при каждом просторный огороженный двор с клумбами, газонами и скамейками. С южной стороны дворы заканчиваются террасами, поэтому дамы, которым разрешено выходить из палат, могут прогуливаться среди цветников и спускаться по каменным ступеням между поросшими травой склонами, как и мужчины, отгороженные, разумеется, внутренней стеной. Многие из моих пациентов находятся в женском отделении; собственно говоря, оно давно уже является моей сферой деятельности. Я испытываю чуть не хозяйскую гордость, оглядывая его аккуратные дорожки, дворы, террасы.

Стеллу привезли на другой день в полицейском автобусе и госпитализировали. Я не спрашивал, каково ей было подниматься на холм в таком виде транспорта, миновать свой прежний дом, въезжать через ворота женского отделения, а не главные, а оттуда направляться к приемному отделению, расположенному за административным отделом. Стелла безучастно стояла, пока полицейские передавали мне ее документы, потом я провел с ней недолгое собеседование, затем сопроводил в приемный покой с санитаркой, знающей свое дело, – молодой женщиной по имени Мэри Мюир. В просторной общей душевой Стеллу попросили раздеться. Она повиновалась. Ее завели в душевую кабину и вымыли. Я устроил ей тщательный физический осмотр, потом она надела хлопковую рубашку, и мы повели ее в отведенную ей комнату.

– Вот мы и на месте, – сказала Мэри, отперев дверь. Там были койка, зарешеченное окно, туалет и раковина. В двери окошко, тоже зарешеченное. Я вошел следом.

– Что дальше? – спросила Стелла.

– Располагайся, выспись как следует, – ответил я. – Тебе что-нибудь нужно?

Впоследствии Стелла сказала, что тогда видела только ключи в руке женщины, стоявшей в дверях. В ответ на мой вопрос она покачала головой.

– Подождите!

Мы остановились в двери.

– Да?

Стелла хотела сказать рассудительным тоном – пожалуйста, не уходите, пожалуйста, не закрывайте дверь, пожалуйста, не держите меня под замком! Когда ее арестовали, она сидела под запором, но там почему-то было не так. Она полагала, что, когда окажется здесь, кошмар окончится или станет менее жутким. Но туг она ничего не смогла сказать, как призналась впоследствии, при виде наших холодных лиц с чуть приподнятыми бровями, поэтому покачала головой.

Дверь со стуком закрылась, и Мэри заперла ее.

Час спустя она вернулась. Стелла лежала на койке, глядя в потолок. Мэри принесла ей чашку чая и несколько таблеток. Стелла спросила, что это за лекарство, и услышала в ответ, что их прописал доктор Клив.

Она села, проглотила таблетки, выпила немного чая. Мэри сидела в изножье койки и наблюдала за ней. Она сказала, что главный врач очень обеспокоен ее состоянием.

– А кто теперь главный?

– Вы не знаете?

– Раньше был Джек Стреффен, но разве он не ушел на пенсию?

– Да, доктор Стреффен ушел. Главный теперь – доктор Клив.

Я считал, что будет лучше, если она узнает об этом неофициально, от кого-то из служащих. Да, когда Джек уходил, его должность предложили мне, потому что никто не знает больных лучше меня. Я неохотно согласился. Стелла сказала, что, когда погружалась в сон, последняя ее мысль была о Максе, о его надеждах на то, что эта должность достанется ему.

Наутро санитарка по фамилии Пэм принесла ей завтрак на подносе. Стелла крепко спала и толком не проснулась, была после лекарств осовелой, вялой. Она сидела на краю койки с подносом на коленях, голова ее то и дело падала на грудь, и поднос заскользил с колен. Пэм подхватила его, не дав ему упасть, и поставила на пол. Стелла снова забралась под одеяло и заснула.

Проснулась она вскоре после полудня, услышав, как в замке поворачивается ключ. На сей раз к ней вошел я и присел на койку.

– Как ты себя чувствуешь, дорогая?

Я погладил ее руку.

– Отвратительно.

Стелла потерла лицо. Затуманивание сознания, вызванное лекарствами, казалось, постепенно проходит. Я извинился, сказал, что прописывать вновь поступившим пациентам сильнодействующее снотворное – стандартная процедура, дающая служащим возможность увидеть, в каком состоянии те находятся.

– Они видели только, – сказала Стелла, – как я спала.

– Это пройдет. Через день-другой выпустим тебя в дневную палату.

Стелла зевнула.

– Очень кружится голова, – сказала она.

– Я знаю. – Я потрепал ее по колену. – Завтра навещу тебя.

Я поднялся и ушел. Стелла вновь опустила голову на подушку и уставилась в потолок. Вечером, когда Мэри Мюир принесла ей таблетки, она сказала, что ей столько не нужно, но Мэри не обратила внимания на ее слова, а у Стеллы не было сил сопротивляться.

Таким образом, первые дни были смутными. Стелла находилась в каком-то сумеречном состоянии, не покидала комнаты, вела краткие, невразумительные разговоры с санитарками и со мной. Я начал постепенно уменьшать дозы лекарств, и Стелла немного оживилась. На четвертый день я велел принести ей одежду – не ее собственную, а больничную, – и она впервые вышла из своей комнаты. Впоследствии Стелла сказала мне, что, к счастью, в этот момент была одурманена лекарствами, но с самого начала поняла, что ей здесь не место. Пэм вела ее в дневную палату, она с вялым ужасом смотрела на проходивших мимо по коридору несчастных, молчаливых женщин с опущенными головами, пребывающих в каких-то мирах – адских мирах, от которых не могли оторвать взгляда. На дружелюбные приветствия Пэм они не обращали внимания.

Они пришли в дневную палату. Тут Стелла увидела во всей красе пациенток на отдыхе. Первое жуткое впечатление вновь произвели личные адские миры, сосуществующие в общественном месте. Дневная палата представляет собой длинную комнату; солнечный свет струился сквозь большие окна на натертый пол со столиками и стульями по всему периметру, с телевизором в дальнем углу, вокруг которого стояли кушетки и кресла. Одна женщина стояла совершенно неподвижно, глядя на стену. Другая снимала невидимые ниточки с юбки и была всецело сосредоточена совершенно ни на чем. Третья сидела, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, улыбалась и что-то бормотала себе под нос.

– Вот мы и пришли, – весело сказала Пэм. – Давайте познакомимся с нашими девочками.

«Девочки», с которыми Стелла знакомилась, были такими же сломленными и одурманенными лекарствами, как и она. Пэм усадила ее за столик с двумя другими пациентками, села сама, и они закурили. Стелла смотрела на них, они смотрели на нее, но это было все равно, что смотреть через пропасть на далекие вершины и понимать, что ты не совсем одна, что в этой дикой местности есть и другие. Несмотря на все усилия Пэм, разговора не получалось. Покой дневной палаты, где слышалось лишь негромкое бормотание, раз был нарушен взрывом странного смеха, раз – каким-то хихиканьем и раз – общим оживлением, когда в палату ввезли тележку с чаем и объявили: «Чай, дамы!» Потом, когда настало время расходиться по комнатам, какая-то женщина потихоньку подошла к Стелле и спросила, не угостит ли она ее сигаретой. Непослушными пальцами Стелла извлекла из пачки две, женщина сказала: «Спасибо, милочка», – и сунула их в рукав джемпера. По коридору они пошли вместе. «Меня привезли сюда без одежды, – сказала женщина. – На мне было только то, в чем я встала с постели».

Стелла покачала головой, хотела сказать, что это возмутительно, но у нее не хватило сил. «Будь начеку, милочка», – шепнула женщина, пожала Стелле руку и скрылась в своей комнате.


В последующие дни Стелла входила в график трапез, приема лекарств, времени в дневной палате и времени под замком. Я несколько раз навещал ее, говорил, чтобы она не волновалась, что вскоре мы начнем разговаривать должным образом, а пока я хочу ее успокоить.

Успокоить. Впоследствии она сказала мне, что почувствовала себя будто плачущий младенец.

Со временем у Стеллы начало проходить ощущение, что ей здесь не место, хотя, замечая это, она принималась сознательным усилием противиться такой мысли. «Мне здесь не место», – твердила она себе, хотя понятия не имела, где ей теперь место. Другие женщины уже не казались особенно безумными, странными или не похожими на нее. Стелла начала понимать, как они оказались здесь, – зачастую к этому приводила цепь странных событий, схожих с событиями ее жизни, завершившаяся каким-то публичным унижением. Женщина, сказавшая, что ее привезли, не дав одеться, поведала Стелле, что ее зовут Сара Бентли, что муж бил ее всякий раз, когда напивался, то есть три-четыре раза в неделю. Устав от побоев, она сказала, что убьет его, если он еще хоть раз ее ударит. Муж пообещал, что больше этого не будет, но два месяца спустя пришел домой пьяным, ударил ее, лег на кушетку и заснул. Она всадила ему в горло кухонные ножницы, потом вскрыла его грудную клетку, вырезала сердце и спустила в унитаз. После этого она легла спать. Полиция приехала утром. Все женщины с той улицы собрались посмотреть, как ее увозят. Одни подбадривали ее, другие насмешничали. Никто не мог понять, почему она спустила в унитаз сердце, но ей это казалось само собой разумеющимся – чтобы мерзавец больше не вернулся.

Потом Сара спросила Стеллу, что сделала она, и едва Стелла попыталась ответить, ее ошеломил невыразимый ужас случившегося. Они сидели возле окна в дневной палате, Сара успокаивала ее, но из этого ничего не вышло, и через несколько минут Стеллу, принявшую успокоительные таблетки, но все еще плачущую, заперли в ее комнате.

На другой день я пришел проведать ее, сел в изножье койки и, кивая, слушал рассказ Стеллы о волне ужаса, поднявшейся у нее внутри. Я сказал, что это естественно, этою следовало ожидать. Ей придется пройти через горе, прежде чем мы сможем двинуться к чему-то иному, и хорошо, что этот процесс начался. Сказал, что не буду увеличивать ей дозу лекарств, но позабочусь, чтобы персонал знал о том, что происходит.

При следующей встрече я спросил Стеллу, готова ли она рассказать мне о случившемся с самого начала.

– Что является началом? – спросила она.

– Наверное, Эдгар?

Стелла вскинула голову и посмотрела на меня с выражением, которое я затрудняюсь точно описать. В нем были боль, опасение, даже ужас и что-то еще – как мне теперь кажется, начало понимания новой природы наших отношений. Теперь все было непросто. Я врач – она пациентка. Мы находились по разные стороны. Ей требовалась какая-то стратегия.

Однако разумеется, мы должны были начать с Эдгара. Стелла поступила к нам потому, что стояла и смотрела, как ее ребенок тонет, но патология в данном случае простая. Литература о матерях-детоубийцах не особенно обширна, но там все ясно: обычно это расширенное самоубийство, удаление ребенка из положения, которое мать считает невыносимым. Правда, в случае со Стеллой это осложняется переносом на ребенка жгучей ненависти, которую она питала к его отцу, – классический комплекс Медеи. Исцеление требует прохождения через начальный период глубоких страданий, в котором определяющим бывает чувство вины; дальше следует осознание травмы; затем интеграция ее в тождественность «я» и память. Шаблонная психиатрия. Нет, с клинической точки зрения связь Стеллы с Эдгаром была гораздо более интригующей – в сущности, одним из самых ярких и драматических примеров патологического сексуального влечения, с какими я сталкивался за многолетнюю практику. Представьте себе: в воде, in extremis[3] она видела не Чарли, даже не Макса – Эдгара.

Теперь, когда Стелла находилась в больнице, я предвкушал перспективу подавить ее защитные механизмы, заставить раскрыться, увидеть, что на самом деле представляет собой ее психика. Разумеется, я понимал, что она будет сопротивляться этому, но времени у нас было достаточно.

Стелла начала снова заботиться о своей внешности, и я счел это хорошим знаком. Она сказала, что сейчас, неизменно одетая в серый джемпер, синюю блузу, серую юбку, серые чулки и черные туфли со шнурками, которые мы выдаем пациенткам, она с особой остротой замечает, как элегантно одет я по сравнению с ней. Всякий раз перед встречей со мной она шла в административный отдел и просила разрешения воспользоваться жестянкой с косметикой. То была старая жестянка из-под бисквита, наполненная тюбиками помады, карандашами для подведения глаз, флакончиками духов, баночками крема и пудры – дарами служащих; все пациентки пользовались ими перед такими важными событиями, как визит врача. Стелла усаживалась за стол, ставила перед собой зеркальце и с помощью того, что было в ее распоряжении, прихорашивалась как могла, потом причесывалась и мысленно извинялась передо мной за то, что не соответствовала моим высоким критериям. Возвращалась ждать меня в дневную палату, и женщины хвалили ее внешность.

Рядом с административным отделом находится комнатка для собеседований, и там у нас состоялся первый серьезный разговор. Я осведомился о ее самочувствии, и мы начали. Я смотрел на нее, сведя вместе кончики пальцев и приложив их к верхней губе. Глаза мои, сказала Стелла впоследствии, казалось, вонзаются ей в душу двумя кинжалами.

– Питер, что ты делаешь? Я чувствую себя подопытным кроликом! Видит Бог, я сейчас не могу вынести пристального разглядывания. Почему ты одеваешь нас, как монахинь?

Сколько времени она даже не пыталась разговаривать подобным образом, непринужденно и живо, как мы всегда разговаривали с ней! На какой-то миг она стала бледной тенью прежней Стеллы, женщиной, свободно чувствующей себя со старым другом.

– Нам предстоит пройти через многое, – ответил я. – Для тебя это будет мучительно.

Стелла закурила. Она пыталась сохранить свою оживленность, но перед лицом моей серьезности эта оживленность угасала.

– Давай поговорим об Эдгаре. Скажи, когда ты впервые всерьез подумала о сексе с ним?

Я нарочно задал вопрос так откровенно, грубо. Стелла потупилась и начала возиться с сигаретной пачкой, старательно укладывать ее вровень с краем стола. Голос ее прозвучал устало:

– О Господи, даже не знаю. Впервые?

Я кивнул.

– В огороде, – негромко ответила она.

Я наблюдал, как то переживание постепенно вновь обретает ясность и четкость.

– Продолжай.

Стелла принялась оживлять в памяти те минуты в саду, в лучах солнца, когда поняла, что у них непременно будет секс, так как обойтись без него нельзя. Невозможно. Немыслимо. Риск не пугал ее, поскольку стала ясна невозможность противиться необходимости.

– Это было необходимостью?

– Да.

– И ты думаешь, он тоже считал это необходимостью? Несмотря на риск?

– Конечно.

– Почему ты так считаешь?

Стелла пожала плечами.

– Может ли быть, что Эдгар использовал тебя, так как с самого начала замыслил побег?

– Нет.

– Хорошо. Оправдал он твои ожидания?

Стелла попыталась обратить все в шутку:

– Тебе нужны подробности, Питер? Объятия и возня в кустах?

– Вы нашли какое-то место в саду?

– Да, поначалу. Оранжерею.

Я не обратил внимания на неприязнь в ее голосе, когда она швырнула мне в лицо эту информацию.

– А потом?

– Павильон.

– Павильон. – Я откинулся на спинку стула. – Извини, дорогая, я ввожу тебя в смущение не ради удовольствия. Макс вправду никуда не годился как муж?

– Иначе бы этого не произошло.

– Почему?

– По-моему, влюбиться в кого-то можно, только если не влюблена больше ни в кого.

– Ты не была влюблена в Макса. А любила его?

Стелла тупо уставилась на меня.

– Ты что, никогда не был женат? – спросила она наконец.

– Ты обманулась в своих ожиданиях?

Смешок, похожий на лай.

– А разве не все обманываются?

Я ждал.

– Питер, даже не знаю, что тебе сказать. Поначалу я просто восхищалась Максом. Я хотела, чтобы мы вернулись в Лондон, других серьезных неладов у нас не возникало. Я не была сексуально озабочена, если ты это имеешь в виду.

– То есть у вас был нормальный брак.

– Пожалуй.

– Муж, дом, ребенок, приемлемая удовлетворенность. Однако ты пошла на риск лишиться всего этого ради связи с пациентом.

– Я не делала подобных расчетов.

– Кружила тебе голову мысль, что весь твой образ жизни поставлен на карту?

Я облокотился на стол и придал лицу выражение доброжелательного, искреннего любопытства.

– Я влюбилась – вот что кружило мне голову, – ответила Стелла.

Наступило молчание.

– Эта любовь, – спросил я, – это чувство, с которым ты не могла совладать, что оно, в сущности, представляло собой?

Снова молчание, потом неохотный ответ:

– Если ты не понимаешь, я не смогу объяснить.

– Значит, оно не поддается определению и говорить о нем невозможно? Оно возникает, ему невозможно противиться, оно разрушает жизнь людей. И больше ничего сказать о нем нельзя.

– Слова, – негромко произнесла Стелла.

– Пусть так, – оживился я, – но чем еще мы располагаем? Прошу тебя рассмотреть такую возможность. Не была ли эта твоя любовь всего-навсего маскировкой чего-то иного?

– Что ты имеешь в виду?

– Взгляни на ее последствия. Ты отказываешься от всего. Развиваешь в себе презрение к мужчине, с которым…

Я умолк. Стелла тихо заплакала. Я видел, что она ненавидит себя за проявление женской слабости. Раз я отвергал ее, сказала Стелла впоследствии, презирал, осуждал, то она оставалась ни с чем. Была ничем. Я все понял.

– Ладно, хватит об этом, – мягко сказал я, и мы заговорили о другом. Однако перед уходом я попросил ее подумать о том, что такое любовь. «Хорошенько подумай», – повторил я.

Она ответила, что подумает.


Впоследствии Стелла призналась мне, что наш разговор вызвал в ней недоумение и тревогу. В дневной палате она была молчаливой, озабоченной, пыталась понять, что я делаю. Я умышленно расстроил ее – с какой целью? Должно быть, это своеобразное испытание, проверка, насколько она сильна. И она оказалась не на высоте, сломавшись подобным образом. Я показал ей, до чего она стала хрупкой, поднес зеркало, дав увидеть собственную слабость. Стелла решила, что это хорошая психиатрия: я не велел ей быть сильной, я пробуждал в ней такое желание.

Стелла сказала, что на понимание этого у нее ушло несколько дней. Она даже ощутила признательность за то, что находится здесь, в полной безопасности, под мудрым, утешающим покровительством. Она начала робко думать о себе по-новому. Ограниченная после Кледуина мелкими эгоистичными заботами, ошеломленная, что не давало ей думать о Чарли, она теперь заглянула в себя, неглубоко, но достаточно для понимания того, что пострадала и нуждается в помощи. Она ждала, что я окажу ей эту помощь, и, когда настало время снова увидеться со мной, собралась с душевными силами и вошла, бодро улыбаясь, внешне стремившаяся продолжить наш разговор, но внутренне, как я сразу заметил, боявшаяся этого. Я вышел из-за стола и выдвинул стул.

– Не волнуйся так, – спокойно сказал я, придвигая стул, когда она садилась, и положил руку ей на плечо.

Мои пальцы лежали на ее плече несколько секунд, и я чувствовал ее напряженное осознание этого контакта по тому, что между нами словно пробежала электрическая искра. Сев, я спросил, как она чувствует себя в палате, и она смогла снова стать почти прежней, остроумной, ироничной, вызвала у меня улыбку, описывая свое эксцентричное окружение. Однако настроение ее резко изменилось, когда я поднес пальцы к губам и на несколько секунд придал лицу задумчивое выражение.

– Ты обдумала то, о чем я просил?

– Не знаю, что сказать тебе, Питер.

– Опиши Эдгара физически.

Стелла сказала, что боялась этого, что, когда пробуждала воспоминания о нем, между ней и его образом словно возникала какая-то ширма. Я напомнил ей, что она видела Эдгара бьющимся в воде на Кледуинской пустоши, и сказал, что это явственно говорит мне – она отчаянно стремилась выбросить его из головы, покончить со своим мучительным увлечением; сказал, что во всех подобных отношениях мы наблюдаем данную стадию – страстное желание смерти любовника. Мне хотелось понять, как далеко зашел этот процесс, до какой степени завершен их роман.

Мы говорили об Эдгаре около часа. После того как она, запинаясь, сделала описание, последовали вопросы, на которые было гораздо труднее отвечать, – о чувствах. Неожиданно для себя Стелла призналась, что впервые желала кого-то с эмоциональной и физической пылкостью, какой никогда раньше не испытывала, лишь ощущала в мужчинах, исходящей от мужчин. Слушая ее, я кивал, подбадривал, когда она запиналась, и ей как-то удавалось находить слова для того хаоса чувств, которые она испытывала в те несколько недель, что была с ним. Она рассказала, как протекал их роман на территории больницы и что происходило, когда они вместе были в Лондоне. Меня удивило, что Стелла не осуждала Эдгара, ни когда он совершил побег, ничего ей не сказав, ни даже когда бил ее.

– Почему? – спросил я.

Стелла не знала. Сказала, что этот вопрос кажется неуместным. Чтобы осуждать Эдгара, требовалось менять свои чувства к нему в зависимости от его поведения: я люблю тебя, если ты не делаешь того-то. Ей это просто не приходило в голову.

– Ты принимала его безоговорочно?

– Пожалуй, да.

– Даже когда он тебя бил?

– Я знала, за что.

– Если я скажу, что Эдгар сейчас в больнице, какова будет реакция?


Я пристально наблюдал за Стеллой и увидел, как на миг что-то вспыхнуло в ее глазах. Потом она пожала плечами, сказала – ей не приходило в голову, что его вернут сюда, хоть это и очевидно. Но теперь это не имеет никакого значения. После этих слов я посмотрел на Стеллу с такой пугающей, по ее выражению, отчужденностью, что она почувствовала себя подопытным кроликом.

– Никакого значения?

– С Эдгаром все кончено, Питер. С тех пор как погиб Чарли.

Стелла подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза. Я хотел верить ей, но вместе с тем понимал – она знала, что я именно это хотел от нее услышать. Я вновь подверг ее испытанию.

– Вопрос был гипотетическим, Стелла. Эдгара здесь нет.

Снова та же едва заметная вспышка чувства.

– Я рада, – сказала она.


Требуется несколько недель, чтобы привести в порядок пациента, поступающего к нам в таком тяжелом состоянии, как Стелла, но мы с этим справились. Я каждое утро получал сведения о ее состоянии и видел, как в ней просыпается интерес к окружающему миру, хоть этот мир и был узким, ограниченным. Она по-прежнему избегала мыслей о Чарли, и я не видел необходимости торопить ее. Однако меня волновало, какое воздействие могли оказать на нее мои вопросы об Эдгаре. Я опасался, что по неосторожности сорвал тот процесс, который хотел вызвать: перенос чувств, которые она еще питала к Эдгару, на меня, своего врача. Было важно, чтобы теперь она видела во мне единственную опору.

В последующие дни Стелла стала заметно оживленнее. Мэри Мюир, встретившая ее при поступлении в больницу, сказала, что рада видеть, как улучшается ее состояние. Стелла стала более разговорчивой, начала интересоваться больничными сплетнями, хотела побольше узнать о сообществе, членом которого стала. Она старалась проводить как можно больше времени в дневной палате, что мы расценили как хороший знак. Ее краткое отождествление себя с другими женщинами, особенно с Сарой Бентли, постепенно сошло на нет. Сара была подрывным элементом, любила насмешничать над санитарками и нарушать заведенные порядки, не пыталась скрывать презрения к своему положению и убежденности, что не должна находиться здесь. «Я убила этого мерзавца потому, что ненавидела его, – говорила она Стелле. – Он меня бил. Это не значит, что я сумасшедшая. Я должна сидеть в тюрьме. Там по крайней мере я знала бы, когда выйду».

Сара могла вести подобные разговоры целое утро, и Стелла вскоре поняла, что дружба с ней тягостна. Она пыталась объяснить Саре, что здесь нужно быть дипломатичной, понимать, чего от тебя ожидают. Сара отказывалась слушать. По ее мнению, все служащие были тупицами, и молчать об этом она не собиралась. Стелла считала это ошибкой. «Бывают времена, – говорила она Саре, – когда нужно помалкивать». И с сожалением поняла, что они с Сарой не могут быть подругами.

Стелла попросилась работать в прачечную.

– Ты? – насмешливо спросил я, скрывая возникшие подозрения. – С чего это вдруг ты захотела работать в прачечной?

– Питер, – ответила она, – разумеется, я не испытываю желания работать там, но здесь мне до смерти скучно. Ты не можешь найти для меня какое-нибудь занятие?

– Ты хорошо ведешь себя, – ответил я сухо. – Пожалуй, хочешь, чтобы тебя перевели на первый этаж.

Стелла обезоруживающе улыбнулась.

– Я не считаю, что мое место наверху, – сказала она. – А ты?

Я промолчал. Стелла знала, что я не очень доверяю тем признакам улучшения, которые она как будто выказывает, видела, что скрываю за своим, по ее выражению, вкрадчивым расследованием опасение, что улучшение у нее притворное, предвещающее более глубокую депрессию, чем первая.

– Думаешь о Чарли? – спросил я.

– Да.

– И что же?

– Примиряюсь со случившимся, – спокойно ответила она.

Теперь я смотрел на нее, хмурясь и приложив пальцы к верхней губе. Молчание. Мы сидели в комнате для собеседований. Шел апрель, и ветви каштана за решеткой были покрыты светло-зелеными почками. День выдался теплым, из коридора доносились обычные звуки: лязг ключей в замках, разговоры вполголоса, негромкие выкрики: «Дорогу, дамы!», позвякивание швабры о ведро. Чувствовался запах хлорки. В тихой комнате я думал о бледной женщине, сидящей напротив. Потом резко поднялся.

– Еще рано, Стелла. Кажется, ты пока не готова.

– Почему?

Она устремила на меня разочарованный, обеспокоенный взгляд.

– Не знаю. Пока что не уверен в тебе.

– Спорить не стану, – спокойно произнесла она.

Я кивнул. Несмотря на то – или потому? – что я был для Стеллы отнюдь не нейтральной фигурой, считающейся подходящей для проведения подобного рода динамичной психотерапии, с каждым разом я все больше убеждался, что перенос чувств идет именно так, как мне хотелось, что она начинает полагаться на меня. Эта мысль приносила мне своеобразное, довольно смутное удовлетворение, которое, к моему глубокому сожалению, я не смог тогда как следует проанализировать.

Теперь поведение Стеллы шло предсказуемым курсом. Она стала по-другому относиться к времени. Ей приходилось мыслить категориями месяцев, если не лет, и надо было искать способ сдерживать нетерпение. Когда количество лекарств уменьшилось, стало проблемой выносить скуку, а она прекрасно знала, что единственное проявление разочарования может свести на нет недели мучительного самоконтроля. И санитарки не должны были видеть этих усилий. Спокойное, смирное поведение, дружелюбное, а не истеричное, сдержанное, а не унылое, – вот чего нам хотелось, и она это знала. Однако затрудняли этот маскарад незнание, до каких пор его продолжать, неуверенность, что мы замечаем, как хорошо она себя ведет, старается примириться с мыслью, что состарится и умрет в этой палате. Но долго ей ждать не пришлось. Через несколько дней Мэри Мюир объявила Стелле, что я перевожу ее в нижнюю палату.

Жизнь внизу была менее эксцентричной, и Стелла быстро поняла почему. Наверху любое поведение никого не удивляет, так как считается, что там все сумасшедшие. Быть несчастной, озлобленной и безжалостно-насмешливой, как Сара, означает сумасшествие, как и собирание несуществующих ниточек, волнение из-за пропущенного свидания или невыполненной двадцать семь лет назад работы. Сумасшедшими перестают быть, когда начинают вести себя так, словно находятся не в сумасшедшем доме, не под запором, притом без малейшего представления о том, когда их выпустят. Когда кажется, что пациент принял эти условия как вполне удовлетворительные, считается, что он идет на поправку, и его переводят в нижнюю палату. Это, разумеется, взгляд пациента. С нашей точки зрения, самоконтроль, нужный для подобных выводов и соответствующего поведения, является необходимым первым шагом на пути к выздоровлению.

Женщины в нижней палате сделали этот шаг, поэтому переведены вниз, и там среди них нет сумасшедших, по крайней мере в присутствии санитарок. Внизу больше укромности, больше свободы передвижения, а соответственно и возможности быть сумасшедшим тайно от посторонних глаз. Зачастую это просто свобода оплакивать загубленную жизнь, разбитую семью, утраченного супруга, умершего ребенка. Плач – это сумасшествие, в крайнем случае симптомы депрессии, поэтому тебя будут пичкать лекарствами, а лекарства уничтожают живость и ясность мысли, которых жаждут некоторые пациентки.

Внизу разрешается носить свою одежду, и Стелла совершенно преобразилась. Я сказал об этом, как только увидел ее. На ней были темная юбка, элегантная кремовая блузка с высоким воротом, на груди красовалась симпатичная брошка. Движения ее стали более сдержанными, медлительными, спокойствие драматически усиливало обаяние ее красоты, в которой всегда было нечто величественное. Она тепло поблагодарила меня за перевод; ей было известно, что большинство пациенток проводят наверху гораздо больше времени. Я отмахнулся от ее благодарности.

– Я не видел смысла продолжать держать тебя наверху.

Стелла пристально смотрела на меня. Я пришел в палату, и она пригласила меня в свою комнату. Эта комната была больше той, что наверху, без решеток на двери и на окне. У койки лежал коврик, стояли стол, стул и шкаф для одежды. Такие комнаты дают старшекласснику в закрытых школах.

– Никаких фотографий? – спросил я. – Никаких безделушек, ничего личного?

– Нет, – спокойно ответила Стелла.

Я сидел на койке, она на стуле. Она заметила перемену в моем отношении к ней, дружелюбие, которого я не выказывал, пока она находилась наверху. Я оставил напористый, отстраненный, вопрошающий тон. Она чувствовала, что я снова стал доступен ей как друг, а не просто как врач, и не пыталась обратить эту новую приязнь в свою пользу, так как не решалась вести себя непосредственно.

– Хочешь поговорить о Чарли? – спросил я.

Это было трудно. Стелла молча посмотрела на меня. Я понял, что она уже осознает, как и почему погиб ее ребенок, но говорить об этом не может.

– Нет, Питер, – ответила она наконец. – Не хочу. Пока.

– Почему?

– Слишком мучительно.

Я кивнул.

– Ты много думаешь о нем?

Ироничный смешок.

– Разве я думаю о чем-то еще?

Я снова кивнул.

– Но скоро нам придется об этом поговорить. Я хочу дать тебе время.

– Знаю. Спасибо.

Я снова отмахнулся от ее благодарности и поднялся.

– Мне надо идти. Предстоит неприятная встреча с сотрудниками министерства труда. Я ведь теперь еще и администратор. Это доводит меня до безумия.

– Бедный Питер, – посочувствовала Стелла.

Стоя в дверях своей комнаты, она смотрела, как я иду к выходу – элегантный пожилой мужчина с папками под мышкой и бременем руководства на плечах. Ее участие меня тронуло. Она была моей пациенткой, но притом женщиной, и я не был слеп к ее женским достоинствам. В последние дни я не раз представлял ее в своем доме, где раньше она часто бывала, среди моей мебели, книг, картин. «О, ей самое место среди этой утонченной обстановки, там бы она чувствовала себя гораздо лучше, чем здесь», – думал я.


Теперь Стелла получила возможность в определенное время дня прогуливаться по террасам женского отделения и вовсю пользовалась ею. Стояла весна, и она любила смотреть на окружающую местность, набросив на плечи пальто, так как даже в ясную погоду бывало еще прохладно и зачастую ветрено. Заводить дружбу с пациентками в новой палате она не спешила, считала, что лучше пусть это произойдет постепенно, поэтому держалась с некоторой отчужденностью. Было известно, что она жена доктора Рейфиела, в недавнем прошлом заместителя главного врача, и что доктор Клив – ее старый друг. Собственно говоря, известна была вся ее история, тем более имело смысл напускать на себя некоторую таинственность.

Глава двенадцатая

Стелла постепенно входила в больничную жизнь, и ее таинственность развеивалась. Она сохраняла отрешенный вид, но не доводила его до нелюдимости. Держалась спокойно, с достоинством глубоко скорбящей женщины, а не героиней викторианской мелодрамы. Я наблюдал, как на ее лице появляется легкая печальная улыбка, и видел, что служащие и пациенты отвечают на нее уважением, даже почтительностью. Одевалась она в черное, в темные тона синего и серого, всегда ходила с книгой, часто посещала больничную библиотеку.

Видя это, я считал, что Стелла исцеляется, что в самых недоступных уголках сознания мужественно переносит случившееся на Кледуинской пустоши. Виделся я с ней дважды в неделю, и, когда упоминал о гибели Чарли, она всякий раз давала мне понять, что думает в основном об этом, размышляет об ужасе случившегося, что груз вины тяготит ее душу и вызывает в ней глубокие перемены. Она начала производить впечатление благочестивой, проходящей обряд очищения женщины. Казалось, глубокое раскаяние в своем ужасном поступке сжигает ее личность, будто кислота, и вызывает к жизни нечто новое. Таким образом, больница превращалась в монастырь, а Стелла – в даму с глубокой скорбью, и монахи относились к ней так, чтобы она могла совершать свое духовное путешествие в уединении.

На террасе Стелла облюбовала одну скамью и взяла за правило сидеть там ежедневно в одно и то же время, между тремя и четырьмя часами. Изредка к ней подсаживалась какая-нибудь пациентка или санитарка, но чаще всего она бывала одна. Сидела, накинув на плечи пальто, спокойно озирала окружающую местность, курила и привлекала внимание пациентов, работавших в садах на террасах внизу. Одним из них был бодрый молодой человек с густой гривой черных волос; делая передышку, он всякий раз смотрел на холм, где одинокая, одетая в темное женщина сидела в задумчивости между тремя и четырьмя часами.

Когда мне сообщили об этом, я встревожился. Я не хотел, чтобы кто-то мешал моей работе со Стеллой в этот сложный период выздоровления, особенно этот молодой человек, психопат по имени Родни Маринер. Он был одним из моих пациентов. Я немедленно вывел его из состава рабочей группы и поместил в корпус для неизлечимых. Это было чисто предупредительной мерой.


Лето обещало снова быть жарким. Дни стояли ясные, безветренные, с долгими теплыми вечерами, напоенными благоуханием первых цветов. Странно было думать, что почти год назад Стелла шла по террасе со мной и Максом после больничных танцев; с тех пор будто протекла целая вечность. Мне было любопытно, как она реагирует на виды и звуки, напоминающие о прошлом лете, и я пристально наблюдал, нет ли у нее признаков необычного волнения. Но становилось все более ясно, что Эдгар уже не занимает главного места в ее мыслях, и это как будто подтверждалось тем, что ее беспокоит другая психологическая проблема. Во время одного из разговоров Стелла сказала, что по ночам у нее начались головные боли и что им неизменно предшествуют смутные, ужасающие сновидения. Из-за них она часто просыпалась, внезапно садилась в темноте, жуткие образы бывали еще ясны в сознании, и минуту-другую она испытывала сильный страх, так как не могла спастись от того, что ей угрожало. И пока сновидения не исчезали, не погружались обратно в тот уголок памяти, из которого поднялись, что, к счастью, занимало лишь несколько секунд, и не забывались, оставляя лишь легкие следы жуткого прохождения через сонный мозг и непреходящую, пульсирующую боль, – до тех пор в голове продолжал звучать вопль.

Я не удивился услышанному, так как именно этого и ожидал. Увидев мою озабоченность, Стелла тут же попыталась сгладить впечатление, сказала, что это просто нелепый кошмар и ей нужен только аспирин от головной боли. О вопле в голове она ничего больше сказать не смогла, но у меня возникло сильное интуитивное убеждение, что это первое проявление чувства вины, до сих пор успешно подавляемого. Я считал, что она слышит вопли тонущего ребенка.

Тут я понял, что выздоровление началось по-настоящему, что она избавилась от Эдгара и позволила себе думать о гибели Чарли. Теперь оставалось изжить чувство вины. Я был уверен, что поскольку это будет мучительно, то станет протекать неуклонно и сравнительно быстро, по крайней мере в начальной, острой фазе. После этого нет смысла держать ее в больнице – вряд ли она будет представлять опасность для общества. А раз так, мне пора задуматься о ее будущем: подумать, что будет с ней примерно через месяц, когда она поправится настолько, чтобы выписаться, и кто будет заботиться о ней.


Через несколько дней я поехал в Уэльс, чтобы обсудить свои планы с Максом Рейфиелом. Бедняга, он не хотел этого визита, не желал, чтобы я видел, как он живет. Макс не бросил работы в Кледуине, не съехал из дома Тревора Уильямса, но мне показалось, что он превращается в отшельника.

Я появился в «Плас Молд» вскоре после полудня. Дом, двор, окружающие поля оказались такими, как их описывала Стелла. За домом лаяла собака, стоял сильный запах навоза. Я надеялся увидеть Тревора Уильямса, этого Лотарио[4] со скотного двора, но ни хозяин дома, ни его жена не показывались. Макс вышел из задней двери без пиджака, в подтяжках и шлепанцах и пригласил меня войти. Он был тощим как жердь и выглядел совершенно сломленным. Повел меня через безупречно чистую кухню, затем вверх по лестнице в гостиную, ставшую теперь его кабинетом, предложил мне стакан хереса.

Комната была обставлена по-спартански. Ни картин, ни радиоприемника, ни телевизора, лишь кресло, несколько книжных полок и письменный стол в дальнем конце у окна, из которого открывался вид на долину. Пока Макс наливал мне херес, я поднялся из кресла и подошел к окну, хотя меня интересовал вовсе не ландшафт – внимание мое привлекли стоявшие на столе фотографии в рамках. На большинстве из них Чарли был один, на двух – с отцом. Я поднес одну к свету. Макс подошел, подал мне херес, и мы вдвоем смотрели на его сына. Я пробормотал, что там нет ни единой фотографии Стеллы.

Макс вздохнул, жестом предложил мне сесть в кресло и повернул рабочий стул так, чтобы сидеть лицом ко мне.

– Да, – произнес он, – Стеллы нет.

Я сказал ему, что не вижу смысла ходить вокруг да около, и заговорил о том, ради чего приехал. Он почти не удивился. Я знаю, что происходит с такими психиатрами, как Макс, людьми, потерпевшими жестокое крушение в жизни. Для них собственное страдание становится источником наслаждения; в каждой провинциальной больнице есть по меньшей мере один такой. Они продолжают работать, добросовестно, а то и энергично, но согбены тяжким бременем переживаний, как собственных, так и пациентов. Утрачивают непосредственность и чувство юмора, реагируют на патологию очень остро, не могут дистанцироваться от того, что ежедневно видят и слышат в палатах. Стирают грань между болезнью и здравомыслием и страдают, подобно Христу, за все человечество. Стать прежними они уже не могут и начинают штудировать философию, обычно мистического характера. Таким стал Макс. С мрачным, озабоченным видом он сказал, что полагает, Стелла идет на поправку, и я вкратце обрисовал ему клиническую картину.

Макс несколько раз кивнул и снова погрузился в безмолвную, хмурую задумчивость.

– Думаю, – сказал он наконец, – что тебе нужно быть осмотрительным.

Осторожность приобретает огромное значение для таких конченых людей, как Макс.

– Осмотрительным? – переспросил я.

– Вряд ли я могу тебе советовать, – ответил он, и в голосе его прозвучала недоброжелательно-ироническая нотка, – ты ее врач, а я всего-навсего, – тут сухое покашливание, – ее муж.

Я ждал, что еще скажет Макс. Но он не спешил с продолжением. Мне пришло в голову, что ему недолго осталось жить, и я гадал, нет ли у него ракового заболевания.

– Она ведь приводила его в дом.

Я промолчал, подумав: «Будь этот человек моим пациентом, я бы пользовал его антидепрессантами».

– Ей место в тюрьме.

– Ты, разумеется, все еще очень зол на нее.

– Не держись покровительственно, Питер. Я знаю, о чем говорю. Но считаю, – опять сухое покашливание, – что мы должны думать о себе.

– Именно это я и намерен делать.

– Прими мое благословение. Но я предостерегаю тебя.

Опять мучительное молчание.

– От чего?

– От вероломства. Лживости.

Он говорил, будто иезуит. Но я добился своего, пробормотал что-то ни к чему не обязывающее и поднялся. Однако Макс еще не закончил. Он снял очки и принялся протирать их платком.

– Это не так уж важно, – сказал он, – но тебе нужен Старк.

– Они оба под моим попечением.

Во дворе Макс, дрожа на ветру, сунул руки в карманы, посмотрел на небо и сказал:

– Со стыдом борешься каждый день. Самое трудное – принимать ответственность на себя.

Когда я отъезжал, он все еще стоял на ветру, держа руки в карманах и глядя в небо. Я хорошо понимал, что произошло с ним. Он обратил свои карательные склонности против собственной персоны и медленно вгонял себя в гроб. Стелла его больше не интересовала.


Увидев Стеллу в следующий раз, я сказал, что очень доволен ее успехами и собираюсь написать в министерство внутренних дел по поводу даты ее выписки; не сейчас, разумеется, но в ближайшем будущем. Она отреагировала сдержанно, так как ее радость должна была умеряться горем. Мы теперь разговаривали почти как старые друзья. Однажды я объявил, что нам больше нет необходимости видеться в палате, и на другой день ее привели в мой кабинет в административном корпусе. Отныне не имело смысла держать ее в неведении о моих намерениях.

Я встретил Стеллу у двери и велел санитарке прийти через час. Кабинет главного врача – лучший в больнице, с высоким потолком, создающий впечатление зала в джентльменском клубе. Везде полированное дерево и старая кожа черного, коричневого и темно-красного цветов. В одном конце большой круглый стол, в другом – письменный, за ним высокое окно, из которого открывается широкий вид на террасы и окружающий ландшафт.

Стелла прошлась по кабинету, заметила, что он обставлен в совершенно мужском вкусе. Стены его обшиты деревянными панелями, увешаны картинами, эстампами, главным образом из моего собрания. Она обратила внимание на несколько картин, известных ей по моему дому, и постояла перед ними, как будто возобновляя знакомство со старыми друзьями.

– Эту ты помнишь, – сказал я, встав рядом с ней и указав на маленький итальянский натюрморт, который она всегда любила.

– О да, – ответила Стелла.

Она подошла к книжному шкафу и обнаружила среди книг по психиатрии несколько полок с художественной литературой. Взяла томик стихов и стала листать его, потом услышала знакомый звук, который мучительно вспоминала в последние недели, – позвякивание бутылок и стаканов. Повернулась и увидела, что я ставлю на письменный стол бутылку джина и два стакана.

– Хочешь выпить?

Стелла стояла с книгой в руках, и я видел, что она смакует этот вопрос, как вино высшего качества. Неторопливо. Потом она улыбнулась.

– Джина с тоником? Я всегда выпиваю стаканчик примерно в это время.

– С удовольствием, Питер.

О том, разумно ли предлагать пациентам алкоголь, ничего не было сказано, мы держались так, словно это было совершенно естественно – двое цивилизованных людей выпивают вместе в предвечернее время.

– Присаживайся, – предложил я, указав на кресла, стоящие у стола полукругом. Стелла села в кресло с подголовником, обитое коричневой кожей, я поместился рядом, и мы вместе смотрели поверх террас на огромное небо с плывущими по нему белыми облаками. Зазвонил телефон, и я раздраженно согласился принять кого-то через час, потом сел, все еще хмурясь.

– Напрасно я согласился на эту должность, – посетовал я. – Управлять больницей – не мое дело.

– Я бы этого не сказала, – ответила Стелла.

– Честно говоря, справляюсь я не особенно хорошо.

– Я уверена, что ты вполне справляешься, но административная работа мешает тебе заниматься психиатрией. А ты должен. Ты блестящий психиатр.

– И все же подумываю о выходе на пенсию.

– Питер!

– Тебя это удивляет? Не понимаю почему. Я не такой уж дряхлый, еще способен писать. Нужно решить, что делать с садом, который понемногу дичает. Почему бы нет?

– Но должно быть, ты хотел этой должности, раз подавал на нее заявление?

Стелла начинала понимать, что все это ведет к какому-то драматическому откровению.

– Ну, думаю, всем понятно, что я просто временно занял освободившееся место. Все полагали, что Джека сменит Макс. Он был очевидным кандидатом.

Пауза. Стелла не сказала ничего.

– Но получилось по-другому, – оживленно продолжил я, – поэтому меня попросили руководить больницей, пока не подыщут кого-нибудь на более долгий срок. Кажется, я дал им достаточно времени. Если я еще какое-то время пробуду на этой должности, мое беспокойство станет хроническим. Ты вообще думала о Максе?

О нем Стелла говорила охотно, сказала, что ему нужно было поговорить с ней после истории с Эдгаром, объяснить, что он чувствует. Не вести себя вероломно. Возможно, они смогли бы разрядить атмосферу, найти способ жить вместе. Может, тогда бы Чарли…

Пауза. Она опускает голову и погружается в безмолвие. С моей стороны сочувственное бормотание.


Стоял прекрасный весенний день, солнечный, ласковый, в открытое окно тянуло прохладным ветерком. По террасе шла группа пациентов в желтых вельветовых брюках и рабочих ботинках, куртки были накинуты на плечи. Голоса их еле слышно долетали до нас. На стене тикали часы. Я был инертным, восприимчивым.

– Продолжай, – негромко попросил я.

– Понимаешь, я сама не могу разобраться, что теперь чувствую. Лучше бы нам с ним совсем не встречаться. Ты разговаривал с Брендой?

– Да.

– И что же?

– Она по-прежнему очень расстроена, как ты можешь себе представить. Находится под наблюдением своего врача.

– Должно быть, она меня ненавидит.

– Не думаю. Она переживает это, как и ты. Трагедии в жизни происходят не так редко, как нам иногда представляется.

Стелла заставила себя улыбнуться.

– Я рада, что перспектива не столь печальна.

Эта легкая улыбка сказала мне, что наступила нужная минута. Мне уже за шестьдесят. Я скоро выйду на пенсию. Осталось жить в лучшем случае пятнадцать лет, и я не хочу проводить их в одиночестве. Недавно мне пришло в голову, что, когда Стелла покинет больницу, ей нужно жить со мной. С моей точки зрения, в таком соглашении было много достоинств. Стелла – культурная, красивая женщина, понимает, как я живу, и найдет такое существование приятным. Искусство, путешествия, садоводство, книги – эти интересы у нас общие. Она принесла бы в мой тихий дом, в мою размеренную жизнь свет и красоту. Я представлял ее себе в моих изысканных комнатах, чувствовал, что смогу жить здесь вместе с ней. Мы будем общаться, я узнаю Стеллу, пойму ее роман с Эдгаром.

Она, в свою очередь, нашла бы у меня уют, безопасность. Приют. Я сказал ей это.

– Приют?

Стелла изумилась. Она поднялась, прошла в дальний конец комнаты, прислонилась к стене и стала смотреть на меня. Я же смотрел в окно, сидя спиной к ней. В смятении ее мыслей ясно выделялась одна.

– Но я все еще состою в браке с Максом!

Тут я повернулся.

– Я ездил к Максу. Он даст тебе развод.

– Правда?

Я кивнул.

Внезапно Стелла нашла все это очень смешным. Романтическое предложение от главного врача с согласия ее мужа – ну и денек же выдался! Она ощущала себя поврежденным, но восстановимым товаром в процессе перехода от прежнего владельца к новому после пребывания на складе. Прикрыв ладонью рот, Стелла уставилась на меня, плечи ее дрожали от беззвучного смеха. Она не переставала смеяться, пока я вновь не подвел ее к креслу. Тут она вцепилась в мой пиджак и уткнулась лицом в мое плечо. Через несколько секунд она взяла себя в руки, выпустила пиджак и утерла слезы платком, который я достал из нагрудного кармана. Поправила прическу и потянулась к стакану.

– Я, должно быть, ужасно выгляжу. Пожалуйста, не предлагай мне успокоительного.

– Не хочешь никакого?

– Обойдусь.

Она припудривалась и подкрашивала губы, исправляя ущерб, причиненный своей внешности.

– Должна сказать, – негромко заявила она, глядясь в зеркальце, – у тебя необычная манера сообщать дурные вести.

– Дурные?

– Я имею в виду Макса, развод со мной.

Она произнесла эти слова с явной иронией.

– Ты меня, конечно, не любишь, – заговорил я, – но, думаю, нуждаешься во мне, по крайней мере сейчас. Я готов сделать ставку на происходящие перемены. Твоя привязанность ко мне усиливается.

Снова молчание.

И тут я уловил ее жалость, представил себе, как она думает: «Бедняга». Стелла слегка улыбнулась. Она восприняла мое предложение не совсем всерьез, но вела себя сдержанно. Принялась вертеть в пальцах зеркальце, глядя, как лучи солнца падают на боковые грани и отбрасывают искорки света. Приподняла брови. Она знала, что я наблюдаю за ней.

– Ты очень страстный мужчина? – негромко спросила Стелла.

– Полагаю, нам предстоит это выяснить, – ответил я мягко, сделав легкое ударение на слове «нам», и стал говорить, что у нас не будет ничего такого, чего она не захочет. Она осознала, что я все еще говорю.

– Что?

– Значит, можешь представить это себе? – спросил я.

Стелла подошла к книжному шкафу, провела пальцем по корешкам. Я скорбная женщина, говорила ее спина, я глубокая вода, я горе, моя душа изранена и кровоточит, будешь ты касаться раны? Недолгое молчание. Не будет, сказала она себе, он не станет терзать меня; и я не терзал. Продолжал молчать, когда она вернулась и села в кресло.

– Знаешь, ты хочешь взять сильно искалеченную птицу.

– Я умею обращаться с искалеченными птицами.

– Если я выйду за тебя…

О, а мое лицо, сказала Стелла, внезапно залилось нежностью! Как приятно ей было видеть эту нежность! Она улыбнулась и положила руку на мою, лежавшую на столе. Глаза ее блуждали по моему лицу, ловя малейший проблеск чувства, которое она пробудила во мне.

– Когда мы поженимся? – спросила Стелла.

– В июле.

– Я буду уже не здесь?

Я покачал головой.

– Бракосочетание будет скромным, не так ли?

– Да, скромным.

Теперь ее взгляд говорил – если бы это было так просто. Я прочел ее мысль.

– Это совсем не сложно.

Стелла сжала мне руку.

– Дорогой Питер, – сказала она, хотя, подозреваю, все еще думала «бедный Питер», и опустилась в кресло. – Кажется, я бы сейчас охотно вернулась в палату.

– Конечно.

Скорбная женщина вела себя как обычно и скрывала поразительное предложение главного врача. Ей пришло было в голову рассказать о нем пациенткам, посмотреть, как они отреагируют, но она догадалась, что услышит от них. За главного врача замуж? Ну конечно, дорогая. А вот я невеста Христова. Мое предложение поначалу рассмешило ее, но я знал, что вскоре она займется сложными подсчетами личных выгод, и был уверен, что найдет брак со мной наилучшим выходом. Я возложил на нее тяжкое бремя, учитывая все то, с чем ей приходилось справляться, но верил, что у нее достанет сил его вынести. Она по-прежнему неохотно рассказывала мне о своих сновидениях, но я вызывал ее на откровенность без особых трудностей, поскольку знал, что простой разговор о них снимет первый, мучительный груз вины.

Кричащим ребенком, разумеется, был Чарли. Заговорив наконец о нем, Стелла сказала, что осознает, какие силы действуют в ее сознании, защищая от него, но он достаточно сильный и прорывается, несмотря ни на что. Она, просыпаясь, сидела на постели, закрыв руками лицо, ее сознание прояснялось, но недостаточно быстро, и она продолжала видеть его постепенно исчезающий образ. В одном особенно часто повторяющемся сне он смотрел на нее и говорил так хорошо ей знакомым серьезным голосом, при котором всегда забавно хмурился; этот голос явственно произносил: «Мама, разве ты не видишь, что я тону?»

Эти слова! Они звучали все утро, пока Стелла следовала заведенному распорядку – умывалась, одевалась, шла по коридорам с другими женщинами в столовую. То было самое трудное время суток, говорила она, те первые часы, когда требовалось сохранять внешнюю уравновешенность, притворяться спокойной, хотя внутренне она содрогалась от того негромкого, серьезного голоса. «Мама, разве ты не видишь, что я тону?» – «Конечно, дорогой, конечно, вижу, я иду на помощь, не пугайся, дорогой, мама тебе поможет, мама не допустит, чтобы ты утонул!» Но кому она это кричала, кто мог ее услышать? Никто; голос ее раскатывался, словно заточенный под сводом, заполненным призраками, и никто не мог ответить, ни один близкий человек не появлялся из темноты, чтобы нежно взять ее за руку, утешить, сказать ей, что все хорошо, что это было лишь сновидение. Она могла не спать, но хорошо не было, так как то был не только сон. Чарли погиб, но продолжал жить в ее душе, крича в своей страшной неспособности понять, почему она не идет к нему на помощь.

Стелла очень расстроилась, рассказывая это мне, и я утешил ее, сказав, что сталкивался с этим раньше. Чарли мертв, напомнил я, мы не можем вернуть его к жизни, но я могу тебе помочь, могу облегчить твои страдания. Стелла призналась, что теперь боится спать – ей кажется, что она будет спускаться по лестнице в подвал, где ждет ужас. Вот что стала означать для нее ночь – переход в ужас. Тень ужаса удлинялась, он все дольше не проходил по утрам, заполняя первые часы дня своим отвратительным психическим привкусом.


Да, Стелла вела со мной тонкую игру. По утрам мы не виделись, в это время я занимался многочисленными административными обязанностями. Лишь после обеда я уделял внимание пациентам, и она откровенно признавалась мне, что голос утих и ее самообладание вполне устойчиво. Мы спокойно разговаривали о Чарли, и она преуменьшала свои страдания, причем не скрывала, что преуменьшает их. Затем мы переходили к более приятному обсуждению нашего брака. Наш брак. Мысль о нем определенно все еще смешила Стеллу: когда я заводил этот разговор, она улыбалась, как будто услышав хорошую шутку. Наша дружба, по крайней мере до этой истории, зачастую включала в себя хорошие шутки. Эта была наилучшей, хотя я говорил серьезно. Я знаю, что она всегда считала меня гомосексуалистом. Теперь Стелла, наверное, думала: возможно, так оно и есть, и то, что он предлагает, в большей мере является лечением в домашней обстановке, чем браком как таковым. Она воссоздавала в памяти мой дом с садом и, кажется, невольно стала стремиться туда, поскольку дом означал покой, изысканность, уют, а что еще ей было нужно? И внезапно Стелле захотелось той жизни, которую я предлагал.

Теперь я беспокоился только о том, чтобы она не изменила решение. Меня впервые за много лет тревожили легкие сомнения. Мне представлялось, что Стелла думает: Питер изо дня в день. Питер за завтраком, обедом и ужином ежедневно. Ежедневно под одной крышей, в одних и тех же комнатах. Но потом я успокаивал себя: Стелла понимает, что будет вести со мной культурную, веселую жизнь, что ей нечего опасаться обнаружить во мне какие-то неприятные привычки, мелочную жестокость, неожиданную суровость; она знала, что я отнюдь не мелочный человек. Да, она могла бы жить со мной. Насчет общей постели Стелла была не столь уверена. В данной области люди неизменно бывают удивлены, и редко это удивление приятно…

Стелла подвела меня к мысли, что сможет удовлетворить мои ожидания от брака, что сможет меня осчастливить и при этом обеспечить себе хотя бы скромное довольство. Это было нетрудно, учитывая мой характер и то, чем я обладал. Уют ведет к благопристойности, сказала Стелла. Мы оба знали, что происходит с любовью в нищенской обстановке: любовь там горит, но каким неровным, беспокойным пламенем! Подобной любви не место в той жизни, какую мы собирались вести, подобная любовь – ад в сравнении с теплом цивилизованного бытия, какое мы собирались наладить. Однако казалось, мы оба уже безмолвно соглашались с тем, что все эти сильные чувства имеют способность неудержимо пылать и потом гибнуть, спалив все, что питало их. Во всяком случае, с этим было покончено. Или Стелла подвела меня к этой мысли.

Стелла попросила меня увеличить количество снотворного и сильно встревожилась, когда я предположил, что, пожалуй, ей лучше обходиться без лекарств, что, подавляя сновидения, она блокирует подсознательный материал, который будет полезен, когда она примирится со смертью Чарли. Я видел, каких усилий стоило ей сдержать восклицание: «Ничто не подавляется!» Вместо этого она сказала, что воспоминания очень мучают ее днем и ей нужно избавляться от них хотя бы во сне.

– Как хочешь, – ответил я и не стал настаивать, не стал принуждать ее. Я не особенно беспокоился, и, как оказалось, зря. Но тогда я не понимал, какую сложную игру она ведет под воздействием мучительной, неослабной боли, о природе которой я совершенно не догадывался. Я решил не увеличивать ей количество снотворного, сказал, что она и так получает весьма большую дозу.


Я несколько дней не видел Стеллы. В июле, сказал я ей. Между тем кончался май. Оставалось пять-шесть недель. Стелла вела себя как обычно – тщательно одевалась по утрам, ходила в больничную библиотеку, брала книгу в дневную палату, читала возле окна, если никто из женщин не подходил к ней с разговорами. Оставалась сдержанной, любезной, печальной.

К пациентке, которой вскоре предстоит покинуть больницу, относятся по-особому. Она становится чем-то средним между пациенткой и свободной женщиной, вернее, ни тем ни другим. Воцаряется атмосфера тихой радости. Выписка пациентки представляет собой заслугу персонала и дает надежду другим пациентам. Стелла провела в больнице продолжительное время, но старательно сохраняла самообладание и снискала всеобщее уважение. Люди желали ей добра, спрашивали о планах на будущее. Стелла отвечала, что будет жить у замужней сестры в Лондоне. Они, должно быть, удивлялись, почему никто из членов семьи ни разу не приезжал проведать ее, но ничего не говорили. Она не спрашивала меня, поставил ли я в известность о приближающемся браке министерство внутренних дел.

Тем временем Стеллу ежедневно приводили ко мне в кабинет, и в этой большой уютной комнате мы обсуждали наши планы, которые вскоре перешли от скромного бракосочетания к медовому месяцу в Италии, где я собирался показать ей Флоренцию, которую знаю хорошо, и Венецию, с которой знаком хуже. В путешествие мы решили отправиться в конце сентября, когда погода нежаркая и туристы разъезжаются по домам, потом вернуться и зажить жизнью цивилизованного содружества. Я однажды сказал ей, что брак должен быть решением проблемы секса, но я думаю, что тот, который планируем мы, будет решением проблемы общения.

Радовала ли Стеллу перспектива этого дружественного брака, означал ли он и для нее решение этой проблемы? Я думал, что да, что именно об этом она и размышляет, когда сидит печальная, отрешенная, в темной одежде, глядя на террасы и производя мысленные расчеты.


Я продолжал руководить больницей – ходил на совещания, работал с бумагами по утрам, посещал пациентов после обеда. Ввиду предстоящего ухода на пенсию стал готовить пациентов к тому, что меня скоро в больнице не будет. Всерьез беспокоил меня только один – Эдгар. Привезли его к нам вскоре после того, как схватили в Честере. Он направлялся к Стелле, однако хотел он ее увезти или убить, я пока не выяснил. Содержал я его в верхней палате корпуса для неизлечимых, в одиночестве, что не было наказанием, как может показаться.

Мы знаем кое-что о его передвижениях после того, как Стелла покинула Хорси-стрит, правда, мало, но я надеюсь вскоре узнать больше. Он вернулся на склад, провел там три дня в одиночестве, без отдыха работая над ее головой. На четвертый день, очевидно, кто-то пришел к нему, мы не знаем кто, и сказал, что туда едет полиция. Он удрал, сунул в большую сумку несколько книг и кое-что из одежды, и по иронии судьбы через несколько минут там появилась Стелла. Все находившееся в мастерской было изъято, и впоследствии меня пригласили взглянуть, не может ли что-то из вещей пролить свет на местопребывание моего пациента. Меня больше всего заинтересовали произведения искусства, которые он выполнил, пока Стелла находилась там, – рисунки и сама голова. Все это он оставил на месте.

Эдгар исчез, его приняла, как мы полагаем, подпольная сеть художников и преступников. Несколько недель они его кормили и укрывали. Мы думаем, что он переходил из мастерской в мастерскую, из квартиры в квартиру, и я отчетливо представляю себе, как этот рослый, бородатый мужчина в куртке с поднятым воротником, в надвинутой на глаза кепке появлялся среди ночи у квартирных дверей и его принимали; правда, женщины приходили в беспокойство. Согласно одному сообщению, он жил в Корнуолле, в уединенном коттедже возле моря, но мне кажется, он оставался в Лондоне, где хорошо ориентировался, – до тех пор, разумеется, пока не решил отправиться на север искать Стеллу. Что до Ника, то его вызывали на допрос и отпустили под поручительство. Отец у него судья.

Эдгара вновь госпитализировали в апреле, и с тех пор он упорно отказывался разговаривать со мной. Я не испытывал желания томить его в корпусе для неизлечимых, но он не оставлял мне выбора. Это было досадно. Мне требовалось тщательно оценить его психическое состояние и рекомендовать стратегию лечения, пока он не станет новым человеком. Я понимал, что Эдгар в конце концов образумится, я обламывал и более крепких типов, чем он, и в конечном итоге они все размякли; но тут у меня не было времени. Поэтому я сообщил ему о своей помолвке со Стеллой, притом без всякой подготовки. Я был прям и агрессивен, хотел вызвать реакцию.

Мы сидели в комнатке рядом с административным отделом. Это голая камера с зелеными стенами, зарешеченным окном, массивным обшарпанным столом и двумя деревянными стульями. Эдгар склонился над столом, бесцельно вертя в пальцах сигарету. Он был в больничной рубашке и брюках, без ремня, без шнурков в ботинках. Волосы его были коротко острижены, борода сбрита. Он похудел и утратил самоуверенность, выглядел молодым и странно уязвимым, не дерзким, а уныло, по-детски слабым. Я пристально смотрел на него. Мне хотелось не только, чтобы он заговорил со мной, но и высказал свое нынешнее отношение к Стелле, так как я не знал, с какой целью он шел по ее следу до Честера. Эдгар медленно выпрямился, и на его лице появилась злобная, недоверчивая усмешка.

– С вами?

Это первое, что он сказал мне после возвращения.

Я кивнул, но он не клюнул на эту удочку.

– Как вы к этому относитесь?

Эдгар пожал плечами и слегка покачал головой. Я уловил в нем внутреннюю борьбу.

– Я слышал о том, что стряслось, – сказал он.

Я немного помолчал, потом произнес:

– Я думаю, она заслуживает счастья после перенесенного. А вы как считаете?

Губы его искривились в сардонической усмешке.

– Ответьте, Эдгар.

На сей раз он клюнул.

– Ответьте сами, Питер. Вопрос в том, зачем ей такая старая развалина, как вы.

Я скрыл удовлетворение.

– Значит, вас это возмущает? Мысль, что она может полюбить другого?

– Она хочет выйти отсюда.

Я промолчал. Мне, разумеется, это приходило в голову.

– Значит, вы все еще любите ее.

– Она животное.

Этого я не ожидал.

– Почему же?

– Вы совершенно не знаете ее, так ведь?

– А вы?

Эдгар не ответил. Он снова склонился над столом, избегая моего взгляда, глядя на незажженную сигарету, которую вертел в пальцах.

– Напомнить, что вы делаете с женщинами, когда думаете, что знаете их?

Я сидел напротив этого убийцы. Он выпрямился и оставил сигарету в покое. За дверью на всякий случай стоял санитар.

Эдгар отрезал голову Рут, установил на скульптурную подставку и стал обрабатывать инструментами, будто ком влажной глины. Сначала выковырял глаза. Один из полицейских сказал мне, что голова напоминала нечто из мясной лавки. Нельзя было понять, что это, если бы не зубы и несколько прядей спутанных волос.

То же самое могло случиться со Стеллой. Едва не случилось.

Вечером, когда в больнице все утихло, я вернулся в кабинет, чтобы обдумать наш разговор. По отношению к Стелле Эдгар выражал только цинизм и презрение, но я не был удовлетворен. Он сложный человек, лучше других умеющий скрывать истинное состояние духа. Я подумал, что он вполне может называть Стеллу животным, но считать богиней; у него не имелось причин быть честным со мной, так как я не только распоряжался его участью, но и собирался жениться на женщине, которую он некогда любил, возможно, продолжал любить – на свой манер. Но если бы он все еще любил ее, сказал бы он мне, что она животное?

Если хотел разрушить ее образ, заменить его другим, выдуманным, то да.


На другой день я снова наведался к Эдгару. Вначале поговорил с санитаром и с удивлением узнал, что Эдгар спал спокойно. Я ожидал услышать, что он буйствовал в своей комнате или бросился на кого-то в коридоре, но он вел себя как обычно, и у меня мелькнула мысль, что он действительно равнодушен к судьбе Стеллы. Но нет, интуиция подсказывала мне, что ее судьба ему глубоко небезразлична. Конечно, известны случаи, когда любовь и ненависть уживаются в одной психической структуре. Я хотел узнать, к какому полюсу тяготеет Эдгар и до какой степени его чувства патологичны.

Его привели. Он был одет, как в прошлый раз, в серое, выбрит, хотя не очень умело – на щеке остался порез, покрытый засохшей кровью. Держался он так же бесстрастно, как накануне. Когда мы остались одни, я предложил ему сигарету, он сунул ее за ухо. Я сразу начал с главного:

– Почему Стелла животное?

– Что делает ее животным или откуда я это знаю?

– Откуда вы знаете?

Эдгар посмотрел на меня в упор. В его глазах я прочел бурление болезненных и здравых мыслей. На поверхность вышла болезненная.

– Унюхал.

Раньше я такого не слышал.

– Что вы унюхали?

– Возбуждение. Они всегда были возбуждены. Такой же она была со мной в саду. Постоянно в возбуждении.

– Кто всегда был в возбуждении?

– Ник и она.

– Ник.

Относительно Ника Стелла была откровенна со мной. Она допустила его в свою постель всего один раз, в отеле. Эдгар теперь смотрел на меня со злорадным отвращением. Наблюдал ли я снова спонтанный пересмотр опыта, проводимый для того, чтобы он совпадал с последующими бредовыми идеями? Не то же ли самое он сотворил с воспоминаниями о Рут Старк, не предположил ли в ней неразборчивость в отношениях с мужчинами, которой не существовало? Мы внимательно смотрели друг на друга.

– Разве не то же самое вы говорили о Рут?

– Рут была проституткой. Стелла готова с кем угодно заниматься этим бесплатно.

Я невольно с беспокойством подумал о Треворе Уильямсе, прикрыл ладонью рот и наблюдал за Эдгаром несколько секунд. Да, он ненавидел Стеллу. Ненавидел, был по-прежнему болен, и мне стало отчаянно жаль его, потому что все его чувства к Стелле и мысли о ней были отвратительно искажены.

Выходя из комнаты, я слышал, как Эдгар что-то негромко напевает без слов. Потом, едва дверь закрылась, он крикнул:

– Клив!

Я вернулся и ждал, держась за ручку двери.

– Да?

Эдгар встал, и мне показалось, что он хочет наброситься на меня. Но его дерзость, злоба исчезли. Теперь он негромко, хрипло попросил, причем вполне благоразумно, с отчаянной искренностью:

– Разрешите мне увидеться с ней.

Я изумился.

– Какой вред это может причинить? Всего на пять минут.

Эдгар почти преуспел в намерении убедить меня, что ненавидит Стеллу, но не смог выдержать своей роли. Я смотрел на это несчастное, больное, раздвоенное существо и ощущал прилив покровительственной нежности к нему. Что бы ни дала ему Стелла, он сейчас был слишком хрупок и не мог обходиться без этого.

– Нет.


В палате начались разговоры о танцах. Стеллу спрашивали, пойдет ли она на них. Первой ее реакцией было отказаться. Она долго старалась поддерживать свой образ, несмотря на унизительную перемену статуса от жены врача к пациентке, и это было нелегко; она часто ощущала завуалированное презрение как пациенток, так и персонала, тем более что явно пользовалась особым благоволением главного врача. В открытую ее не оскорблял никто, это было наградой, думала она, за создание образа скорбящей женщины; но играть скорбящую женщину на больничных танцах ей не хотелось. Она отнюдь не была уверена в своей способности безмятежно держаться в центральном зале; излом ее жизни будет обнажен слишком жестоко. Неизбежным выводом, бросающейся в глаза моралью этой истории будет, что она просто падшая женщина и притом жалкое существо. Этого ей не хотелось.

Но затем возникла знакомая дилемма: негромкий внутренний голос напоминал ей о сложности ее положения. Как это понравится мне? Я все еще был ее психиатром. Осмелится ли она противопоставить себя остальным?. Осмелится ли остаться в стороне? Она не знала, и необходимость думать об этом беспокоила ее. Однако женщина, собирающаяся провести медовый месяц в Италии, не должна страшиться перспективы больничных танцев. И ей пришло в голову, что это, возможно, последнее затруднение в ее краткой жизни пациентки. Ну что ж, она встретит его лицом к лицу, в последний раз сыграет роль скорбящей женщины.

Стелла приготовилась к этому испытанию и стала обдумывать гардероб, косметику, прическу. В ней не увидят падшую женщину, даже если глаза всей больницы будут устремлены на нее.

По моим расчетам, в ту ночь или в следующую она не проглотила таблетки, а спрятала их в глубине тумбочки или за подкладкой лифчика. Идущие на поправку пациенты пользуются доверием; мы не думаем, что они будут прятать таблетки, поэтому им разрешается принимать их без надзора. Мне представляется, что на рассвете она стоит в ночной рубашке, глядя из окна во двор, и наблюдает, как постепенно становятся видимыми окраска и текстура кирпичей. Должно быть, тут Стелле стало ясно, что никогда ничто не изменится; ни лечение, ни время не сотрут того, что она видела на Кледуинской пустоши – поднимающуюся из воды голову и хватающую воздух руку.

Но чью голову? Чью руку?

Во дворе перемещались тени. Солнце всходило.


Я сразу понял – что-то произошло, и забеспокоился. Стеллу, как обычно, привели из женского отделения, и едва дверь за ней закрылась, я уставился на нее.

– Что случилось? – спросил я, взяв Стеллу за руку и подводя к креслу. Сел рядом с ней.

Стелле не хотелось, чтобы я что-то заподозрил.

– Ничего. Что могло случиться?

Ей удалось вложить в эти слова немного юмора, она словно говорила – мы оба знаем, как богата событиями жизнь в женском отделении. Однако я все же нахмурился. Теперь я был ее врачом.

– Твой вид мне не нравится. Опять видела сон?

Несколько дней назад Стелла сообщила, что сны стали менее яркими и гораздо более редкими.

– Я рано проснулась и заснуть больше не смогла.

– Увеличивать количество лекарств я не хочу, – сказал я. – Да и ты сама этого, наверное, не хочешь, так ведь? Не хочешь весь день находиться в ступоре.

– Лекарств вполне достаточно, Питер, право же. Летом я всегда просыпаюсь рано. Из министерства внутренних дел, очевидно, ничего нет?

Я порылся в бумагах на столе. От моего внимания не ускользнуло, что Стелла пытается перевести разговор на другую тему.

– Видимо, получим что-нибудь к концу недели. – Я поднял голову. – Это очень волнует тебя, дорогая?

– Невольно возникает беспокойство.

– Пожалуйста, не волнуйся. Возникни какая-то проблема, мне бы сообщили. Думаешь о своей новой жизни?

– Конечно.

Я посмотрел на эту печальную красивую женщину и подумал о Максе, сломленном Максе, торжественно говорящем о вероломстве, лживости. Нет, это было нелепо, и я постарался забыть о его словах.


Стелла никогда не доставляла беспокойства ночным дежурным. Не смела – любое беспокойство дало бы им понять, что она не приняла таблеток. Спящее тело никогда не предавало ее. Санитарки ни разу ее не будили, поэтому она полагала, что выглядит крепко спящей. Днем скорбящая женщина, ночью – спящая без сновидений. В последние дни перед танцами она все время играла роль; у нее не было возможности снять маску и сбросить маскарадный костюм.

Окружающие женщины с каждым днем волновались все больше. Для пациенток эти танцы очень важны. Какая поднималась суматоха! Стелла пошучивала по этому поводу. Разумеется, я присутствовал на этих танцах столько раз, что и счет потерял, и улыбался при мысли о приливе подавляемой истерии, которая охватывала женский корпус перед этим великим событием.

– К тому же сейчас полнолуние, – напомнил я.

– О, дорогой, – отозвалась Стелла, – это очень плохо.

– Да нет, плохо бывает наутро после танцев. Такой спад напряжения. Многие женщины на другой день выглядят очень подавленно.

– Придется быть начеку.

– Ну, за тебя я не беспокоюсь. Собственно, если не хочешь, можешь не ходить. Я прекрасно тебя пойму.

– И слышать об этом не желаю, – с вызовом проговорила Стелла. – Не пойти на танцы? Это очень антиобщественно.

– О тебе пойдут толки. Ты ведь это понимаешь?

– Да, понимаю, – кивнула Стелла.

Когда ее вели мимо террас обратно в палату, она, видимо, поняла, что ее беспокойство излишне. Но, решив по дипломатическим соображениям пойти на танцы, она начала, как ни странно, дожидаться их. Думаю, она решила дозволить тому, что там произойдет, определить ее судьбу.


Пациентки уже рассыпались по всему центральному залу, когда привели мужчин. Последние несколько часов атмосфера в отделении все накалялась, пока не дошла до такой степени предвкушения, которая могла окончиться только разочарованием. Неистовые женщины в разной степени раздетости ходили по коридорам в поисках заколок, духов, косметики. Пререкания из-за дешевой брошки грозили перерасти в потасовку, если бы не вмешалась санитарка. Были вопли, слезы, было много глупой болтовни молодых пациенток о любовниках и романах. Более зрелые женщины пытались оставаться спокойными, однако трудно было не поддаться охватившему палату настроению, и они к семи часам тоже начали взвинчиваться.

Стелла оставалась в своей комнате, старательно одевалась, выбрав для такого события вечернее платье, Привезенное из Уэльса. Теперь оно стало ей тесноватым; в нем она выглядела не совсем скорбящей женщиной, оно наводило на мысль о грехе, хотя как женщина может быть скорбящей, если грех ей неведом? Она вновь сосчитала таблетки и успокоилась, подумала, что их вполне достаточно.

Когда Стелла, выйдя из комнаты присоединилась к остальным, ее вид произвел потрясающее впечатление. Женщины сразу поняли, что красотой она намного превосходит всех. Они гордились ею, готовились находиться в отблеске ее сияния, когда вошли в зал, вернее, когда появились мужчины. Вышли из палаты женщины тихо, прекратив какофонию. Потрясающее величие этого вечера дошло до каждой.

В сопровождении санитарок они шли по дорожке к воротам, идущей дальше мимо террас. Вечер был теплым, свет только начинал угасать в благоуханном воздухе. Женщины перешептывались, высказывая последние сомнения, и все сердца постепенно заполняла гордость их общей женственностью и их единственным подлинным цветком красоты. Этим цветком являлась Стелла, спокойно шедшая среди них в черном платье с шалью, наброшенной на обнаженные плечи. Скорбящая женщина в окружении служанок совершала свое последнее выступление.

Центральный зал был таким, каким Стелла его помнила. Стулья стояли вдоль стен, большое окно было распахнуто, музыканты на сцене настраивали инструменты. Несколько санитарок поджидали женщин, и когда те вошли в зал, я последовал за ними с террасы вместе со священником, приветствовал Стеллу поклоном и лишь потом увидел, как она одета. И я, и священник изумленно смотрели на нее. Когда же до меня дошло, что она сделала и чего ей это стоило, я одобрительно кивнул. Это было то самое черное платье из рубчатого шелка, которое она надела на танцы год назад. Теперь Стелла производила более сильное впечатление, чем тогда, потому что платье не только подчеркивало ее необычайную красоту – в тот вечер оно говорило о духе, не сломленном позором. Я гордился ею.

Она села и стала наблюдать за окружающей суетой. Санитары ходили взад-вперед, переговариваясь друг с другом, самые неугомонные из молодых женщин уже пили прохладительные напитки, а врачи разговаривали и смеялись с подчеркнутой непринужденностью, так как осознавали себя аристократией. Все это было притворством. Все они думали только о том, что всего год назад Стелла входила в их круг, и украдкой бросали взгляды в ее сторону. Она решила надеть то же платье!.. К взглядам украдкой я не прибегал. Я не скрывал, что смотрю на нее с любовью и заботой. Мой взгляд не упускал ничего, и Стелла не беспокоилась. Пристойность, порядок были прямым следствием моего присутствия, моей спокойной властности и почтительности, с которой относились ко мне как пациенты, так и служащие.

Время шло, и Стелла внешне оставалась сдержанной, внутренне напрягаясь. Она видела, что вошли мужчины, почувствовала, как изменилась атмосфера, стала напряженной и слегка опасной. Аристократы стали менее вялыми, санитары – более внимательными. Что до женщин, они очень насторожились. Оркестр уже играл, когда в зал вводили последних мужчин. Они входили и усаживались, но Эдгара среди них не было.

Нет, Эдгара не было среди них, он находился не в том состоянии, чтобы появляться на танцах.

Стелла танцевала несколько раз и, хотя все взгляды были устремлены на нее, маски ни разу не сбросила. Она не танцевала со мной, я не танцевал ни с кем, но она ловила мой взгляд всякий раз, когда танцевала с кем-то, и я понимал, что ее сдержанная, непроницаемая улыбка адресована мне, что в определенном смысле она танцует со мной. Из старшего персонала ее пригласил на танец только священник. Он танцевал хорошо и позволял Стелле двигаться легко, изящно. Беглые взгляды на мое лицо, мгновения, когда наши глаза встречались, говорили ей, что она держится прекрасно, именно так, как мне бы хотелось. Бедный Питер, должно быть, думала она.

В конце вечера я поднялся на сцену, подошел к микрофону, сказал несколько ласковых слов, отпустил несколько шуток, как это заведено. Я был популярным главным врачом, и мои слова тепло приняли. Стелла смотрела на меня не слушая, лишь впитывая дух, который я тогда излучал, патрицианскую непринужденность, теплоту, остроумие. Думаю, ей была ненавистна мысль причинить мне боль.

Во время последнего танца она сидела и, когда надо было возвращаться в палату, присоединилась к остальным женщинам. Они вышли в лунный свет и пошли вдоль террас к женскому корпусу. Кое-кто оживленно болтал, но большинство молчали. Общим настроением, казалось, было усталое удовлетворение. Все соглашались, что танцы получились хорошими, возможно, лучшими за много лет, и хотя многие романы закончились ничем, завязывались новые. В корпусе все тепло попрощались друг с другом и разошлись по палатам.

Стелла легла в постель. Свет был выключен, в палате стояла тишина. Немного полежав, она тихо встала, пустила из крана холодную воду, потом открыла тумбочку и начала шарить внутри.

Я сидел в кабинете и писал. За окном сады, террасы и болото были залиты лунным светом. Я перестал писать, поднял голову и нахмурился. С тех пор как я увидел Стеллу в центральном зале, что-то не давало мне покоя, какое-то тревожное чувство, которое я подавлял до сих пор, что-то, связанное с ее черным шелковым платьем, которое было на ней в тот вечер, когда Эдгар обнимал ее и упирался пенисом ей в пах. Нелепо считать, что она все еще его любит! И вдруг я подумал: а что, если любит? И мгновенно прозрел. Мне все стало ясно. Я понял, что это чувство не умерло, отнюдь не умерло, что она по-прежнему его любит.

Тут я встревожился, отложил ручку и потянулся к телефону, набрал внутренний номер, и телефон зазвонил в административном отделе женского корпуса. О, я был слеп! Она не для нас надела это платье, оно не было проявлением гордости, вызовом, брошенным больничному обществу. Это платье она надела для него, оно было ее подвенечным, оно было на ней в тот вечер, когда она сошлась с ним. И, дожидаясь ответа на свой звонок, я окончательно осознал, до какой степени позволил личным заботам воздействовать на свои суждения, утратил объективность. Классическое контрперенесение…

Дежурная санитарка кратко ответила, не кладя трубки, вышла из помещения и пошла по коридору к комнате Стеллы. Приоткрыв дверь, она увидела, что пациентка в постели, спит, глубоко дышит. Вернулась обратно и сообщила мне о том, что увидела. Я поблагодарил ее и положил трубку, однако к писанине не вернулся, а стоял и смотрел в окно, по-прежнему в глубоком беспокойстве.

Я торопливо воскресил в памяти события последних недель, вспомнил, как вспыхнуло волнение в глазах Стеллы, когда я сказал, что Эдгар здесь, в больнице. Вообразив, как могла подействовать на нее эта малая искра надежды, я понял, что, когда затем сказал ей, что вопрос был гипотетическим и Эдгара здесь нет, это волнение не исчезло, оно было слишком сильным, чтобы унять его одним словом. Я представил, как она, возвратясь в свою комнату, стала раздувать слабое пламя надежды, которое я зажег.

С тех пор Стелла не давала угаснуть этому пламени. Она быстро поняла, почему я сначала сказал ей правду – что Эдгар здесь, а потом пожалел и взял свои слова обратно. Она поняла, что для меня показателем ее душевного здоровья будет безразличие при упоминании об Эдгаре Старке. Она знает, что ей нужно притворяться равнодушной. Все, что за этим последовало, – просьба о работе в прачечной, сидение в одиночестве на скамье, даже сновидения с кричащим ребенком, – было игрой, притворством с целью скрыть от меня правду. А она заключалась в том, что страдала Стелла не из-за гибели своего ребенка – она была одержима Эдгаром Старком до фактического отторжения всего прочего.

Даже сновидений с кричащим ребенком. А ее помолвка со мной тоже была маскарадом, отчаянным ходом женщины, все еще страстно влюбленной в другого мужчину и стремящейся это скрыть…

Заметив, что расхаживаю по кабинету, что мой разум захвачен этой новой истиной, я усилием воли взял себя в руки и сел за стол. Затем подумал: если Стелла считала, что Эдгар здесь, и надела ради него платье, а он не появился, то как должна она реагировать на это? И понял, что подсказывала мне психиатрическая интуиция, почему я почувствовал себя так беспокойно. Без Эдгара ей не было жизни. Существование без него казалось невыносимым. Лучше умереть, чем страдать так. Подобная реакция хоть не часто, но возникает. Это последняя стадия.

Несколько минут спустя я шел вдоль террасы к женскому корпусу. Ускоряя шаг, вскоре я чуть не бежал через темные аркады и залитые лунным светом дворы спящей больницы.


Всю ночь мы пытались спасти ее, но Стелла много лет находилась в окружении психиатров и могла точно определить смертельную дозу снотворного. Она так и не пришла в сознание и перед самым рассветом умерла. Когда она расслабилась, когда прекратилось напряжение притворства, сдерживания чувств, лицо ее изменилось, красота стала еще более впечатляющей, и она показалась такой же бледной и миловидной, как при нашем первом знакомстве.

Все были опечалены. Я напомнил своим подчиненным, что те, кто хочет покончить с собой, рано или поздно находят способ, но это не могло служить утешением для нас, заботившихся о ней и даже полюбивших ее.

Похоронили Стеллу три дня спустя на больничном кладбище, по ту сторону стены за женским корпусом. Священник отслужил заупокойную службу. Провожали ее в последний путь в основном сотрудники больницы. Стоял жаркий, солнечный день, и все чувствовали себя в черном неуютно.

Стреффены выразили соболезнование телеграммой – видимо, Джек не совсем здоров, но Макс приехал, Бренда тоже. Макс сильно изменился за несколько недель, прошедших с тех пор, как мы виделись в Кледуине, стал совсем похожим на старика, тощим, согбенным, бледным. От слабости он держался за мать. Она была сильной, как я и ожидал. Бренда легко переносит трагедии. После похорон я угостил их хересом у себя в кабинете. Если Максу нелегко было находиться там, в кабинете главного врача, то он не выказал этого. Бренда удивила меня своими елейными банальностями. Она негромко выразила надежду, что Стелла теперь успокоилась. Я кивнул и отвернулся с легким презрением к ее вульгарности. Макс определенно не сказал ей, что мы собирались пожениться.

Я не ушел на пенсию, как собирался. Мне нужно довести дело до конца. Эдгар по-прежнему находится в верхней палате корпуса для неизлечимых. В его отношении ко мне никакого улучшения не наблюдается, он остается все таким же враждебно настроенным, необщительным, но это пройдет. Я уже чувствую, как его сопротивление слабеет; он должен понимать, что, кроме меня, у него теперь никого нет. О смерти Стеллы я ему не говорил – хочу первым делом выслушать его рассказ о произошедшем. На многие вопросы ответа пока нет. Макс, например, по-прежнему убежден, что его одежда не была украдена под влиянием импульса, как говорила Стелла, а что она отдала ее Эдгару – другими словами, действовала против нас, зная, что он замышляет побег.

Собственно говоря, Эдгар все равно узнает о смерти Стеллы, если уже не узнал. Больница большая, люди разговаривают. Страдать он будет мучительно, и нам нужно быть начеку. Как я, как все, кто знал ее, Эдгар не остался равнодушным к красоте Стеллы, но пошел дальше нас, идеализировал ее, потом вынужден был бороться с хаосом страстей, когда созданный им образ стал рушиться. Возможно, он бессознательно стремился воплотить этот образ в своей последней скульптуре, хоть и заявлял, что пытается отбросить традиционное видение, экспериментировать. Мне жаль их обоих, несчастных людей с помраченным рассудком; запертых здесь последние месяцы, корчившихся в своем личном аду, стремясь друг к другу. Мне известно немало подобных пагубных любовных историй, и все они так или иначе приходят к печальному концу.

Я снова взял в привычку возвращаться в кабинет по вечерам. Полицейские пошли мне навстречу, и теперь у меня хранятся все рисунки, какие Эдгар делал со Стеллы в мастерской, и выполненный в огороде набросок. Они странно неуверенны в контурах, в чертах лица и потому обладают какой-то нежностью, тем, что итальянцы называют morbidezza[5]. Голова тоже у меня. Я отдал обжечь ее и отлить в черной бронзе. Храню я ее в ящике стола. Эдгар так одержимо работал над ней в последние дни на Хорси-стрит, что снимал с нее слой за слоем и она стала миниатюрной. Теперь это только обработанная, красивая, страдальческая головка величиной с мой кулак, но это Стелла. В течение дня я не раз вынимаю головку и любуюсь ею. Так что, как видите, моя Стелла все-таки при мне.

И Эдгар, разумеется, тоже.

Примечания

1

Признание в любви (лат.). – Здесь и далее примеч. пер.

2

Оуэн Глендауэр (1359–1416) – уэльский вождь, с воцарением английского короля Генриха IV провозгласил независимость Уэльса и до конца жизни вел войну с Англией.

3

На смертном одре (лат.).

4

Бездушный соблазнитель женщин из пьесы Н. Роу «Кающаяся красавица» (1703).

5

Естественный цвет при изображении тела.


на главную | моя полка | | Приют |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 5
Средний рейтинг 4.4 из 5



Оцените эту книгу